КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Аналоговая Обработка [Деймон Найт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дэймон Найт. Аналоговая Обработка 

Почему я стал фантастом


Я не рискнул бы сказать, что это я избрал научную фантастику; скорее она избрала меня. Я начал ею заниматься с 1939 года, потому что за много лет до этого уже стал ее рабом; она пленила и захватила меня целиком, чего не могла сделать никакая другая литература.



Впервые я прочел научно-фантастический журнал в 1933 г. Это был августовский выпуск «Удивительных историй», основанный Хьюго Гернсбеком в 1926 г. Все последующие значительные события моей жизни были следствием этого события; и я часто думаю, кем бы я стал, если бы в те годы еще не выходил этот журнал. Я начал переписываться с другими энтузиастами научной фантастики, покинул родной Орегон, когда мне исполнилось восемнадцать, и стал снимать со своими новыми друзьями квартиру в Нью-Йорке. Один из этих друзей, Фредерик Пол, нашел мне первую мою работу редактора-ассистента в издательстве «Книги для всех». Потом я познакомился с Джеймсом Блишем, который устроил меня референтом в литературное агентство Скотта Мередита. Оба раза я уходил с работы примерно через год, однако именно тогда я постиг почти все, что мне известно о писательском ремесле. С тех пор, не считая двух-трех мелких исключений, я зарабатывал себе на жизнь только трудом, так или иначе связанным с научной фантастикой; оставив в стороне столь же мелкие исключения, я никогда и не писал ничего, кроме научной фантастики.



Мне кажется, есть люди, от рождения лишенные способности удовлетвориться миром, в котором они очутились. Научная фантастика околдовала меня своими прозрениями иных миров, лучше развитых, более разнообразных и увлекательных, чем этот мир. Со временем чары научной фантастики перестали быть для меня такими сильными, я уже не принимал ее целиком и полностью, стал разборчивее и ко многому относился критически. Теперь я искал в книгах фантастов те качества, которые вначале не имели для меня решительно никакого значения: обоснованные экстраполяции, разработанные характеристики, отточенный стиль и многое другое.



Сейчас, когда мне уже за сорок, я нахожу в научной фантастике новые достоинства; она привлекает меня как двигатель философии и искусства, как выражение того, о чем никак иначе не сказать и не написать.



Научная фантастика — это революционное искусство в том смысле, что она учит читателей относиться скептически ко всем догмам, политическим, религиозным и даже научным. Она хранит и использует способность человека не останавливаться в познании. И главное, это литература, которая не поворачивается спиной к будущему.



Современный мир похож на летящий вперед экспресс, в котором нет машиниста, а все пассажиры сидят против хода поезда. Пожалуй, одни фантасты вот уже без малого век смотрят не назад, а вперед.



Мы не пророки и не можем с точностью определить будущее. Но мы, по крайней мере, можем сказать: «Возможности таковы. Выбирайте».




Аналоговая Обработка 

Билет куда угодно

Ричард Фальк был вполне нормальным человеком. До тех пор, пока не остался единственным нормальным в мире безумцев.

А теперь он стал мертвецом.

Он лежал в безвоздушном и звуконепроницаемом металлическом гробу в двадцать ярдов длиной и три шириной. Под защитной пластиной шлема, под морозным воздухом и инеем ярко синели его губы; щеки, нос и лоб были посветлее — почти лиловыми. Плоть его была тверда и холодна. Он не двигался, не дышал и не мыслил: он был мертв.

К исполинскому туловищу его скафандра крепилась металлическая коробочка с надписью: СЕРДЕЧНЫЙ ДАТЧИК СКАТО. ИНСТРУКЦИИ ВНУТРИ.

Вокруг располагались ящики, канистры, брезентовые мешки, бочонки. Груз. Такелаж. Его гроб был грузовым кораблем, летевшим к Марсу.

В замороженном мозгу Ричарда Фалька все воспоминания располагались в том же порядке, в каком он их и оставил. Но каждое в своей ячейке, по отдельности — энтропия его мозга упала до нуля. И самыми впечатляющими среди воспоминаний, ожидающих оттепели, которая могла никогда и не наступить, были воспоминания о последних часах его жизни.

Когда корабль наконец вырвался на свободу, Фальк некоторое время вынужден был ждать, выключив обогрев скафандра, прислушиваясь к мертвому безмолвию и медленно остывая: сначала онемели пальцы рук и ног, за ними уши и нос, затем губы, щеки и все остальные части тела. Сотрясаясь от мучительного холода, он наблюдал, как пар от его дыхания наполнял шлем, и холодные капли собирались на ледяной защитной пластине.

Все это было рискованно и требовало немалой отваги. Если последний шаг к неподвижности окажется слишком медленным, замерзающая влага его тела закристаллизуется, протыкая клетки миллионами крохотных иголочек. Если ждать слишком долго, то холод вообще лишит его способности действовать.

В тело прокрадывалось ложное тепло умирания, нежно и спокойно обволакивая конечности. Он втиснулся в узкую щель меж двух брезентовых связок груза, добрался до самого корпуса корабля, и там, распластанный на холодном металле корпуса, он умер.

Корабль — тишайшая из могил — недвижно висел в самом центре звездного шара, и мог висеть до самого конца, не ведая ни изменений, ни времени. Ведь время — лишнее понятие для транспортного корабля и всего его содержимого, за исключением разве что управляющего робота, который пока что бездействовал, но обогревался тончайшей струйкой электронов при температуре, близкой к абсолютному нулю.

Но вот щелкнуло реле, передавая свой трепет опорной раме, ригелю и всему корпусу корабля. Время возобновило свой ход. Включилась радарная установка на носу корабля; вскоре сработали другие реле, а затем проснулся двигатель. На мгновение корабль снова пришел в движение — камушек, летящий меж звезд. Вскоре по корпусу забарабанили атмосферные частицы. Корабль легко нырнул в марсианское небо и снова вынырнул, облетая планету по орбите. Щелкнуло последнее реле — и гроб Фалька ринулся к земле, свободный от скелетной оболочки корабля, который, вспыхнув соплами двигателя, унесся назад, в безвременную бездну.

Над корпусом грузового отсека раскрылся парашют. В поле земного тяготения он и минуты не выдержал бы такого груза в атмосфере Земли; но здесь, на Марсе, он бережно опустил груз на поверхность планеты.

А тем временем под оболочкой скафандра медленно оттаивал труп Фалька.

Биение сердца — вот первое, что почувствовал Фальк, придя в сознание, и он благодарно прислушивался к еле ощутимому ритму.

Вскоре началось болезненное покалывание в конечностях — а затем он увидел розовую дымку на своих опущенных веках.

Фальк открыл глаза.

Бледное пятно перед глазами постепенно превратилось в лицо. Оно ненадолго исчезло, затем вернулось. Теперь Фальк смог разглядеть его. Лицо молодого мужчины — около тридцати — с матово-бледной кожей и синевой щетины на подбородке. Гладкие, слегка засаленные волосы. Брюнет. Очки в черной оправе. Насмешливые морщинки по углам тонкогубого рта.

— Ну что, порядок? — спросило лицо.

Фальк еле слышно зашептал, и лицо придвинулось ближе. Он попытался снова:

— Похоже, так.

Молодой человек кивнул. Затем подобрал что-то с постели и принялся разбирать на части, укладывать в желобки металлические коробки. Сердечный зонд, догадался Фальк; округлый корпус управления и тонкая, как волос, игла.

— Где вы это взяли? — спросил молодой человек. — И какого черта вам понадобилось на борту грузового корабля?

— Зонд я украл, — ответил Фальк. — И скафандр, и все остальное снаряжение. Выкинул сколько надо груза, чтобы скомпенсировать вес. Мне нужно было добраться до Марса. Единственный вариант.

Молодой человек опустил руки на колени.

— Вы это украли, — с недоверием повторил он. — Значит, вы никогда не проходили аналоговой обработки?

Фальк улыбнулся.

— Все в порядке, проходил. Раз десять. И ни разу не подействовало. — Он чувствовал страшную усталость. — Дайте мне отдохнуть немного, ладно?

— Конечно. Извините.

Молодой человек ушел, и Фальк закрыл глаза, возвращаясь к медленному наплыву воспоминаний, двигавшемуся у него в голове. Он еще раз прожил в памяти агонию последних часов. Оставалась какая-то травма, и нельзя было позволять этой травме покоиться в себе, чтобы с ним в дальнейшем не приключилось беды. Надо принять все как есть, распознать страх и научиться с ним жить.

Через некоторое время молодой человек вернулся с чашкой дымящегося бульона. Фальк благодарно принял чашу ослабевшими руками и медленно, глоток за глотком, осушил ее. Затем, даже не заметив этого, погрузился в сон.

Проснувшись, Фальк почувствовал, что заметно окреп. Он попробовал сесть и с удивлением обнаружил, что попытка удалась. Молодой человек, сидевший в кресле в другом конце комнаты, отложил трубку и подошел, чтобы подложить Фальку под спину подушки. Затем вернулся на свое место. Комната была заполнена всяческим хламом и тяжелыми запахами. Пол, стены и потолок представляли из себя сплошные листы эмалированного металла. Совсем немного мебели, на полках — книги, катушки с микрофильмами, кассеты — и груды подобного барахла на полу. С дверной ручки свисала грязная рубашка.

— Ну что, поговорим? — спросил молодой человек. — Меня зовут Вольферт.

— Рад познакомиться. А я — Фальк… Наверное, для начала вы хотите узнать об этой истории с аналогами.

— И еще одно — почему вы здесь.

— Это все об одном и том же, — вяло отмахнулся Фальк. — Итак, я невосприимчив к аналоговой обработке. Чего я и сам не знал, пока мне не стукнуло десять. Видимо, врожденный дефект. С семи лет я помню, как другие пацаны болтали о своих Хранителях — и тогда я прикинулся, что он и у меня есть. Знаете, как бывает у детей — готовы на все, лишь бы вместе с ребятами.

Но лишь через годы я понял, что я действительно был единственным, у которого отсутствовал невидимый Хранитель, а значит, отрезались все возможности для общения с ним. Прежде я был уверен, что пацаны врали насчет того, что могут видеть своих Хранителей.

Мне стукнуло десять, когда я совершил свою первую кражу. Эта книга была нужна мне позарез, но отец ни за что не купил бы ее. Продавец отвернулся — и я запихнул ее под куртку. Смешно, но я успел прочитать книжку до середины, пока до меня наконец не дошло, что своим поступком я и так доказал, что не имею никакого Хранителя. Прежде я утешал себя надеждой, что не видел своего Хранителя только потому, что в жизни не делал ничего плохого.

Слава Богу, у меня хватило здравого смысла, чтобы сжечь книгу. Если бы меня вычислили, то не протянуть мне и до совершеннолетия.

Вольферт хмыкнул.

— Да уж, — заметил он. Взгляд его был прикован к Фальку — заинтересованный, живой, осторожный взгляд.

— Даже один вышедший из-под контроля индивид может спутать все карты правителям и политикам. Но ведь невосприимчивость теоретически невозможна.

— Я сам на этом вопросе чуть мозги не надорвал. Если опираться на классическую психологию, то все так и есть. У меня нет особой резистентности к снотворным и транквилизаторам; они действуют на меня вполне нормально. Вот только цензурный механизм никак не откликается на их воздействие. Была у меня блестящая идея, что я, возможно, — не что иное, как продукт мутации, то есть аналоговая обработка сработала как фактор антивыживания. Сомнительно, конечно. Однако, насколько мне удалось выяснить, таких, как я, в природе больше не существует.

— М-да, — отозвался Вольферт, попыхивая трубкой. — Неплохо бы вам дополнить свои теоретические разработки некоторыми практическими шагами: жениться, завести детей и посмотреть, окажутся ли они так же невосприимчивы.

Фальк окинул его холодным взором.

— Вольферт… не хотел бы вас обидеть, но вы сами смогли бы счастливо обосноваться в обществе маньяков?

Лицо собеседника медленно залило румянцем. Вольферт вынул трубку изо рта и стал внимательно разглядывать резной чубук. Наконец он выдавил:

— Я понимаю, что вы имеете в виду.

— Хотя, может быть, я и не прав, — поспешил отозваться Фальк, думая в то же время: «Я обидел его. Ничего не поделаешь». — Вы здесь уже десять лет, не так ли?

Вольферт кивнул.

— Дела идут все хуже и хуже, — продолжал Фальк. — Я взял на себя труд просмотреть кое-какие статистические данные. Найти их было нетрудно — эти идиоты гордятся до самозабвения. Численность обитателей психиатрических клиник неуклонно сокращается с тех пор, как была запущена в ход всемирная аналоговая программа.

Все меньшее число людей нуждается в услугах сумасшедших домов — и вовсе не из-за успехов терапии, а просто потому, что аналоговая техника неуклонно расширяется и совершенствуется. Парень, которому пятьдесят лет назад было бы уготовано остаться пожизненным параноиком, теперь имеет у себя в голове маленького человечка, который управляет им, заставляя придерживаться общепринятого образа жизни. При этом внешне его поведение вполне нормально, хотя внутри он — настоящий буйнопомешанный. Хуже того — другой парень, который пятьдесят лет назад считался бы просто немного не в себе — и соответственно, получал бы регулярную порцию таблеток и электрошоки — теперь ничем не отличается от первого. Отныне они ничем не отличаются друг от друга. Более того, мы все можем превратиться в маньяков, а жизнь преспокойно будет следовать своим чередом.

Вольферт скорчил гримасу.

— Ну и что? По крайней мере, это мир спокойный и безмятежный.

— Ясное дело, — отозвался Фальк. — Ни войны или даже мысли о ее возможности, убийств, воровства — ни одного преступника. И все потому, что у каждого в черепе сидит полицейский. Но, знаете ли, Вольферт, всякое действие рождает противодействие — это справедливо как для физики, так и для психиатрии. Тюрьма — всегда останется местом, из которого надо выбраться; даже если на это уйдет вся жизнь. Свалите одного психа или уголовника — и на его месте тут же вырастет другой. Думаю, еще лет десять — двадцать — и кривая заполняемости сумасшедших домов снова поползет вверх. Потому что от тирании Хранителей нет другого спасения, кроме дальнейшего ухода в безумие. А со временем и самая совершенная аналоговая обработка перестанет действовать. Что они собираются делать тогда?

Вольферт набил трубку и встал, с отсутствующим видом посасывая мундштук.

— Вы говорите — они, — сказал Вольферт, — подразумевая, как я полагаю, психиатров, действительных правителей Земли. Очевидно, вы уже наметили для себя выход из этого мира.

Фальк улыбнулся.

— Да. С вашей помощью… я отправляюсь к звездам.

Его собеседник на мгновение оцепенел.

— Значит, вам все известно, — пробормотал Вольферт. — Что ж… пройдем в соседнюю комнату. Я покажу вам, к чему вы так стремитесь.

Фальк знал о существовании Прохода, но понятия не имел о том, как он выглядит. Небольшая камера, обшитая плитами странного материала. Нечто черное и блестящее, вроде стекла или стекловидного пластика. У дальней стенки этой небольшой кабины располагалась любопытной формы рукоять, напоминавшая набалдашник антикварной трости на слегка изогнутой палке. И больше ничего.

— Вот он, значит, какой, — выдохнул Фальк. Он сделал шаг вперед к Проходу.

— Стойте на месте, — предупредил Вольферт. — Перед входом устроена ловушка.

Фальк остановился и окинул долгим взором сначала Вольферта, а затем металлические шкафы, приваренные к полу по обеим сторонам от Прохода. Присмотревшись повнимательнее, он смог различить едва заметные пучки лучей, а над ними — металлические конусы электропарализаторов.

Вольферт поспешил подтвердить его догадку.

— На случай, если из камеры кто-нибудь попытается выйти. К тому же, здесь еще есть я. — Он положил руку на скорострельный автоматический пистолет в набедренной кобуре.

Фальк неторопливо опустился на стоявшую у стены скамейку.

— Но почему? — спросил он. — Почему они так боятся пришельцев?

Вольферт неловко оперся плечом о стену и принялся заново набивать трубку.

— Значит, вы знаете не все, — сказал он. — Рассказывайте, что вам известно, а я заполню пробелы.

Фальк неторопливо начал:

— Я выяснил, что Проход обнаружен первой экспедицией на Марс в конце второго тысячелетия. Очевидно, доклад космонавтов содержал заключение, что камера представляет собой часть некой межзвездной телепортационной системы, но, насколько я располагаю фактами, никто так и не удосужился исследовать это открытие.


У камеры был оставлен смотритель — как я понимаю, ваш предшественник — после того, как идея колонизации Марса была отвергнута. Но причины мне неизвестны.

Вольферт усмехнулся и выпрямился, оттолкнувшись плечом от стены. Он принялся расхаживать по комнате, лишь изредка бросая взгляды на Фалька.

— Верно, перед нами транспортационная система. Помещаем в камеру какой-нибудь предмет, тросом приводим рычаг в действие — и предмет исчезает. Фьюить — и все.

На Марсе были обнаружены и другие останки цивилизации, но там все из камня и крайне примитивно; ничего похожего. Разумеется, первая экспедиция попыталась проникнуть в тайну камеры с рычагом, но тщетно. Просто камера. Просто рычаг. — Вольферт печально усмехнулся. — Сплошное разочарование. Любой физик чувствует себя здесь недоразвитым приготовишкой.

Один из участников первой экспедиции решил выяснить, что случится, если он заберется в камеру и нажмет на рычаг. Он-то наверняка выяснил, но для остальных это останется вечной загадкой. Вторая экспедиция спустила в эту треклятую камеру несколько мощных разноволновых излучателей. Первый ответный сигнал они получили пять лет спустя, со стороны созвездия Лебедя. Еще два пришли через семь лет, затем четыре в течение тринадцатого года — и все из разных направлений. Остальные восемь еще не дошли.

Вольферт остановился, взглянул на Фалька.

— Теперь понимаете? Эта штуковина не обладает селективностью — она действует по принципу случайности. Конечно, запросто можно войти здесь и выйти на планете в какой-нибудь другой звездной системе — но у нас ушел бы миллион лет, чтобы методом проб и ошибок найти путь обратно. — Он выбил трубку о ладонь, просыпав пепел и табак на ковер. — Вот он, пожалуйста, этот чертов проход к звездам. А как им воспользоваться?

Фальк прислонился к стене и попытался осмыслить услышанное в целом.

— А вдруг эта сеть охватывает всего десяток-другой созвездий или даже того меньше? — предположил он.

— Не будьте идиотом, — отрезал Вольферт. — Раса, сумевшая создать такое, — он махнул рукой в сторону камеры, — не остановится на каком-нибудь жалком десятке звезд или даже на тысяче. Да они овладели всей галактикой, черт побери! — Вольферт вытащил из кармана пакет с табаком и начал возбужденно набивать свою трубку. — Шесть миллиардов звезд, — бормотал он. — А согласно современной космологии все, магистральные звезды имеют планетные системы.

Он снова указал на камеру.

— Кстати говоря, ее объем примерно триста шестьдесят кубических футов, — заметил он. — Достаточно для одного человека и припасов на месяц или для пятнадцати человек и припасов на неделю. Больше пятнадцати там не поместится. При этом — никакой уверенности, что они высадятся там, где можно прожить хотя бы минуту.

— Да, действительно, сплошное разочарование, — согласился Фальк. — Но все-таки я не понимаю, зачем вы здесь — и к тому же с оружием. Зачем убивать пришельца?

— Проклятье! — вспылил Вольферт. — Это не мое решение, Фальк. Я всего-навсего охранник.

— Понятное дело, — отозвался Фальк. — Но что стоит за такими решениями?

— Страх, — тут же пояснил Вольферт. — У них слишком многое поставлено на карту. — Он снова прислонился к стене, жестикулируя трубкой. — Неужели непонятно, — продолжил он, — что мы могли бы проводить межзвездную колонизацию своими силами, без посторонней помощи? Не сейчас, конечно, а через пятьдесят, через сотню лет — если как следует поработать. Будь у нас источник эффективного топлива — и мы могли бы достигать звезд в пределах одной человеческой жизни. А знаете, почему мы не будем этого делать?

Они боятся. Боятся развивать колонии даже здесь, на Марсе, и на спутниках Юпитера только потому, что транспортация занимает слишком много времени. Представьте себе колонию, отдаленную от Земли расстоянием в пять или десять лет космического полета. И, случись там что-то чрезвычайное — объявится, к примеру, кто-нибудь вроде вас — человек, от природы невосприимчивый к аналоговой обработке. Или кому-то удастся избежать обработки, скажем, устранением директивы типа: «Нельзя делать что-либо противоречащее политике или интересам Земли». Тогда вместо одного сообщества сразу возникнет два. Причем с разными интересами. А затем…

Фальк понимающе кивнул.

— Война.

— Значит, мы никогда не отправимся к звездам.

— Если только, — продолжал Вольферт, — из Прохода не выйдет некто, знающий в нем толк. Если электропарализаторы не остановят пришельца и он попытается укрыться в Проходе, на мне лежит обязанность задержать его любой ценой. В противном случае он может предупредить остальных. Вот если бы нам удалось изменить эту систему, чтобы она стала селективной…

— Тогда у нас появились бы колонии, ясное дело, — закончил за него Фальк. — Все станут одинаковы. Вселенную унаследуют психи… Очень надеюсь, что никто и никогда оттуда не вылезет.

— Думаю, что у вас не появится повод для огорчения, — заметил Вольферт.

Сопровождаемый Вольфертом, он обследовал остальные отсеки станции. Смотреть там особенно было не на что: камера Прохода с наблюдательным окошком из спальни, которого Фальк вначале не заметил; комната, где размещались передатчик, радар и компьютер, контролирующий рабочие орбиты транспортных ракет; силовая установка и компрессор, обязанностью которого было поддерживать внутри станции подходящее для дыхания давление воздуха; кухня, ванная и две кладовки.

В радиорубке находилось окно, и Фальк подолгу стоял перед ним, оглядывая чужой пейзаж марсианской пустыни — теперь, когда солнце клонилось к закату, лиловый. Звезды незнакомо блестели в почти черном небе, и Фальк вдруг понял, что взгляд его тянется к ним, даже несмотря на всю притягательность неземного пейзажа.

Он мысленно набросал в небе линии огненных пунктиров — звездную колыбель для кошки. Стоило лишь подумать о том, что завтра он будет стоять на планете одного из незнакомых солнц, как сердце его сжималось от восторга. Он чувствовал себя маленьким мальчиком на краю необъятного бассейна, в темных глубинах которого могло храниться и сокровище, и гибель; нырнуть было страшно, и в то же время он сознавал, что должен это сделать.

Путь открыт, и ему нужно сделать лишь шаг вперед.

По предложению Вольферта Фальк одел один из его легких марсианских костюмов вместо прежнего скафандра. Скафандр, предназначенный для тяжелого режима работы на орбитальной станции, был, как объяснил Вольферт, слишком неудобен на поверхности планеты. Легкий костюм обеспечивал достаточную защиту в разреженной атмосфере и был снабжен дополнительным оборудованием: нашлемным фонарем, альпинистским снаряжением, встроенными компасами и устройствами для приема пищи и выделения отходов.

— Тебе все равно придется найти место, где ты сможешь жить, так сказать, подножным кормом, — сказал Вольферт. — Содержимое рюкзака позволит тебе продержаться по крайней мере некоторое время. Я дал бы тебе оружие, но от него толку мало.

Вольферт отключил ловушку и посторонился, уступая дорогу Фальку, двигавшемуся к Проходу. Фальк оглянулся, бросил прощальный взгляд на металлическую дверь, худощавую фигуру Вольферта и его хмурое лицо. Затем вошел в камеру и положил руку на рычаг.

— Увидимся, — кратко попрощался Фальк.

Вольферт спокойно кивнул, почти безразлично.

— Прощай, Фальк, — сказал он и снова сунул в рот трубку.

Фальк включил нашлемный фонарик и надавил на рычаг.

Вольферт исчез. Мгновение спустя Фальк понял, что рычага в его руке уже нет. Ошеломленный, он посмотрел вниз и увидел, что рычаг снова оказался в начальном положении.

Затем вспомнил о той странной пустоте за спиной, что оказалась на месте Вольферта, и снова повернулся ко входу. Там он не увидел ничего. Просто серо-белая пустота, блеклая и безмолвная. На мгновение Фальк запаниковал, вспомнив те восемь передатчиков, от которых так и не пришло ответа…

Затем здравый смысл взял верх, и Фальк двинулся вперед.

Серо-белая пустота расточилась, пропуская взгляд Фалька. Перед его глазами возник какой-то хаос неопределенных цветов, где он ничего уже не мог разобрать. Фальк высунул голову из камеры и наклонился вперед, заглядывая все дальше вниз.

Он стоял на вершине крутой горы — на совершенно невероятной, немыслимой высоте. Тора уходила все ниже и ниже. Где-то далеко внизу земля расстилалась серым, невыразительным гобеленом. Фальк огляделся по сторонам — и не увидел ничего нового. Сквозь мембрану шлема не доносилось ни звука. Лишь биение сердца и шум дыхания подтверждали, что он все еще жив и реален.

Планета была мертва. Ее безжизненность ощущалась во всем: ни звука, ни шелеста ветерка — лишь безликое покрывало серых облаков, утес и серый, размытый пейзаж внизу.

Он осмотрел подвешенный на поясе набор инструментов: манометр, комплект индикаторов, спички. Исследовать здесь атмосферу не имело ни малейшего смысла.

Фальк вернулся к рычагу и снова потянул его вниз.

На сей раз он наблюдал за рычагом, пока он не дошел до упора. Затем — ни малейшего намека на перемещение: просто секунду назад рычаг был у него под рукой, и вдруг снова оказался в исходном положении — будто неощутимо прошел сквозь его плоть.

Он обернулся к выходу.

Темно-синяя ночь со сверкающими звездами. Под ногами у него — плоская сине-зеленая пустошь, уходящая в бесконечную неведомую даль.

Фальк вышел из Прохода на ледяную равнину и огляделся, а затем посмотрел вверх. Небо было удивительно похоже на то, которое он знал еще мальчиком в Мичигане. У Фалька возникло странное впечатление, что этот терминал находится на Земле — возможно, где-нибудь в недоступной зоне Антарктики, в которую не случалось добраться ни одному путешественнику. Однако ни одного из знакомых созвездий он не увидел. Чужие звезды в чужом небе.

Прямо над головой в ночном небе сияло восемь звезд, две из них очень яркие — четыре лежали на одной прямой, а остальные располагались почти идеальным полукругом. Ничего даже близко похожего из звездной карты не приходило на память.

Фальк опустил взгляд к горизонту, — темной полоске, еще более сумрачной, чем небо. Кто знает — быть может, свет, тепло, жизнь и знание прятались как раз за этим изгибом планеты.

Фальк вернулся к камере. Здесь ему, человеку в марсианском костюме, было позволено прожить недели — а если повезет, то месяцы или годы. А значит, радиус его поисков ограничивался ничтожно малым участком вокруг Прохода — или он вообще ничего не найдет.

Рычаг снова пошел вниз. И опять ночь — но на сей раз, когда Фальк подошел к Проходу, он увидел под светом звезд необъятный проспект с огромными строениями.

Теперь манометр оказался кстати — давление было низким, но компрессор мог с этим справиться. Лакмусовая бумажка никакой реакции не давала. Спичка загорелась — пусть едва-едва и лишь на мгновение, но все же загорелась.

Фальк запустил компрессор и отключил приток воздуха от висевших у него за спиной баллонов. Затем включил нашлемный фонарик и отправился к проспекту.

Здания представляли собой вариации на одну тему: пирамиды, конусы и клинообразные небоскребы; поднимаясь вверх, они становились все тоньше и, несмотря на свои исполинские размеры, не затмевали небо. Фальк ожидал увидеть то созвездие странных очертаний. Но его там не оказалось, и Фалька тут же потрясла мысль, что он, возможно, оказался на полпути через галактику от той точки, где стоял каких-нибудь пять минут назад.

Он мысленно представил галактику как светлое овальное облако пыли среди сплошного мрака. У одного фокуса эллипса он поставил точку, обозначавшую Солнце. Затем он поставил еще точку и еще линию; затем другую. Они образовали распростертую букву «И», рассекавшую туманный овал.

Это было непостижимо. Раса, которая могла вертеть галактикой, но неспособна была отличить одно место назначения от другого?

Оставалась единственная альтернатива: существовала некая функция Проходов, которую людям распознать не удалось, какой-то ускользнувший от них метод выбора — подобно тому, как дикарь мог быть поставлен в тупик современной трубоходной системой. Но разум Фалька отверг это. Механизм Прохода был прост и ясен: камера и рычаг. Функция находит свое отражение в форме; а форма Прохода недвусмысленно говорила «иди», но не уточняла куда.

Он снова осмотрел гигантские строения. Верхняя их часть, как он теперь заметил, подверглась жестокой эрозии: целые слои глубиной в дюймы были разъедены. Он обратил внимание на песок изумительно оранжевого цвета, засыпавший проспект, и заметил, что он заполнял окна почти до самого верха. Очевидно, этот город уже многие годы лежал похороненным в пустыне, и лишь совсем недавно движущиеся пески снова открыли его.

Затем Фальк оглянулся на камеру — словно для обретения уверенности. Она по-прежнему была там — утешительно чистая, черная, вечная. Теперь он понял, что его беспокоило. Этот город был мертв — точно так же мертв, как планета утеса и планета льда. Здания были всего лишь камнем, над которым трудились теперь лишь разрушительные ветра и дожди. Создатели города давно обратились в прах.

Он согласился с Вольфертом, когда тот предположил, что Проход в конце концов доставит Фалька обратно к Солнцу во всеоружии нового знания, готового переделать мир. Но на самом деле это была всего лишь мечта, самообман — некое оправдание.

Не испытывал Фальк никакой особенной любви к Земле и вовсе не считал, что род человеческий должен быть спасен от собственной слабости. Иначе не было бы никакого смысла покидать Землю. Он мог бы остаться, пробиться в правящую элиту и попытаться взорвать старый мир изнутри. Шансы его на успех были бы ничтожно малы, но все равно превосходили бы нынешние.

У этой монеты обе стороны были на одно лицо. Неуправляемое человечество оказалось неспособным к колонизации. А управляемое, оно не осмеливалось на риск. Человеческая цивилизация была тупиковым вариантом, неудачным экспериментом. И само человечество оказалось просто грязным скотом, разорявшим собственную планету, гадившим под себя — способным на любое мыслимое извращение, вырождение, самоистребление.

Однако некогда существовала другая цивилизация — та, что оказалась достойна звезд. Фальк не верил в ее гибель. Камень крошился; металл ржавел; все цивилизации исчезли, бесследно и бесслезно. А Проходы по-прежнему существовали, бросая вызов времени.

Той расы Первопроходцев не было на этой планете небоскребов — она не оставила после себя ничего, кроме Прохода. Даже не взглянув на окружавшие его строения, Фальк отказался от прежней мысли осмотреть строения поближе и поспешил назад.

Оказавшись в трех ярдах от нее, он заметил чьи-то следы.

Их было пять — неглубоких впадин в песке рядом с Проходом. Два, по всей видимости, были направлены в сторону от камеры; остальные три были возвращающимся следом, поскольку один из них перекрывал другой, сделанный ранее.

По размеру они были меньше, чем отпечатки ботинок Фалька, овальной формы, слегка приплюснутые. Фальк изучал их так внимательно, словно само наблюдение могло дать ему дополнительную информацию; но они больше ничего ему не сообщили.

Следы явно не человеческие — но что это доказывало?

Они могли оказаться следами создателя Прохода. Или следами какого-нибудь инопланетного бродяги вроде самого Фалька — еще одного варвара, рискнувшего отправиться по стопам своих высших собратьев.

А самое огорчительное заключалось в том, что Фальк не мог выследить своего неведомого собрата-путешественника. Ведь след этот уходил в Проход — к любому из шестидесяти миллиардов солнц.

Фальк вошел в камеру и снова надавил на рычаг.

Ослепительно белый свет отозвался резью в глазах, и яростный жар обрушился сразу со всех сторон. Задыхаясь, Фальк отчаянно нащупывал рычаг.

Секунда — и у него перед глазами снова оказались ночь и звезды. Вероятно, предыдущая планета была планетой сверхновой звезды. На сколько таких, интересно, он мог бы наткнуться на своем пути?

Он подошел к выходу. Пустынная земля — ни дерева, ни камня.

Фальк вернулся к рычагу. Снова свет, но уже терпимее, и какое-то буйство красок.

Фальк осторожно приблизился к выходу. Понемногу мозг его приспособился к незнакомым краскам и очертаниям. Он увидел яркий пейзаж под тропическим солнцем — серо-лиловые горы в отдалении, наполовину скрытые дымкой; ближе — высокие стебли неведомых растений с тяжелыми листьями и поразительными сине-зелеными ветвями. Прямо перед ним простиралась широкая площадь, словно высеченная из цельного исполинского валуна нефрита. Площадь окружали приземистые коробчатые строения из темного стекла: синие, коричневые, зеленые и красные. А в самом центре площади вырисовывалась группа тонких фигур, которые, безусловно, были живыми и разумными.

Сердце Фалька бешено заколотилось. Он выступил из-под прикрытия входной камеры и стал напряженно вглядываться в даль. Странно, но теперь его внимание привлекала не столько кучка живых существ, сколько здания по обеим сторонам площади.

Они были сделаны из того же самого прочного, гладкого вещества, что и Проход. Волею случая он оказался наконец в нужном месте.

Теперь Фальк стал разглядывать существ, толпившихся в центре площади. Странно, но они сразу вызвали у него разочарование. Стройные, изогнутые тела, довольно грациозные, очертаниями они напоминали ящеров на двух лапах; розовые животики и коричневые спинки. Однако, несмотря на котомки, переброшенные через узкие плечи, несмотря на быстрые изящные жесты, Фальк никак не мог убедить себя, что нашел тех, кого искал.

Слишком уж они напоминали людей. Вот один из них отошел в сторону, пока двое других продолжали разговор; вскоре он вернулся и, извиваясь, вклинился между теми двумя, яростно жестикулируя. Когда его заставили замолчать, ящер снова отошел в сторону и стал двигаться вокруг всей группы по дуге. Походка его напоминала цыплячью — такая же нескладная — голова на длинной шее при каждом шаге выталкивалась вперед.

Из пяти остальных двое спорили, двое просто стояли, с вниманием свесив головы и наблюдая по сторонам; последний стоял чуть поодаль, надменно озираясь.

Они были забавны, как бывают забавны мартышки — потому что напоминают людей. Мы смеемся над своими же зеркальными отражениями. Даже человеческие расы находят повод позубоскалить друг над другом, когда уместнее плакать.

«Да ведь они туристы, — осенило Фалька. — Один желает отправиться в Лидо, другой настаивает, что им сначала следует посмотреть Гранд-Канал; третий злится на них обоих за то, что они попусту теряют время, следующие двое слишком робки, чтобы вмешиваться, а последнему просто на все плевать».

Фальк понятия не имел, как они отреагируют на его появление. Во всяком случае, на радушие рассчитывать не приходилось — возможно, они захотят прихватить его с собой в качестве сувенира. Фальку хотелось пробраться в здания из стекла, но приходилось ждать, пока ящерицы-туристы не скроются.

Тем временем Фальк достал необходимый инструментарий для анализа атмосферы. Манометр показал давление по крайней мере втрое меньшее по сравнению с нормальным земным; индикаторы не обнаруживали опасных газов; спичка горела охотно — точно так же, как на Земле. Фальк отключил кислород, открыл клапан шлема и осторожно втянул воздух.

После затхлой атмосферы костюма воздух планеты показался ему так хорош, что на глаза навернулись слезы умиления. В лицо Фалька повеяло свежее и теплое дыхание ветерка, чуть сладкое от цветочного аромата.

Вскоре он обратил внимание на инопланетян и к ужасу своему заметил, что компания ящеров-туристов уже вовсю марширует в его сторону. Фальк спрятал голову обратно под шлем, машинально взглянул на рычаг, затем снова на ящериц.

А те уже бежали — они заметили его. Бежали они крайне неуклюже, головы энергично дергались взад-вперед. Бежавший первым то раскрывал, то захлопывал свою треугольную пасть; Фальк даже расслышал негромкое повизгивание. Он выскочил из камеры, резко взял вправо и помчался со всех ног.

К сожалению, ближайшее здание находилось на приличном отдалении как от Фалька, так и от ящеров. Когда Фальк был уже на полпути к нему, он обернулся. Ящеры в погоне растянулись цепью, передняя маячила всего в нескольких ярдах от Фалька.

Они оказались резвее, чем можно было ожидать. Фальк наклонил голову и постарался еще быстрее отталкиваться от земли своими тяжелыми ботинками. Оказавшись почти у двери, он снова оглянулся. Ящер находился на расстоянии одного прыжка.

Фальк юркнул вперед — в открытую дверь, и та осторожно затворилась за ним — пластина из голубого стекловидного вещества выскользнула из стены, закрывая отверстие.

Сквозь прозрачную дверь Фальк видел силуэты столпившихся у входа ящериц — они яростно жестикулировали друг другу. По крайней мере, было ясно, что для них дверь открываться не собирается.

Откроется ли она для Фалька, когда он захочет — это был уже другой вопрос.

Он огляделся. Все здание состояло из одной громадной комнаты — столь длинной и глубокой, что он едва мог разглядеть дальние стены. Пол был завален какими-то не то коробками, не то сундуками, стеллажами, полками. Почти все было изготовлено из того же стекловидного материала.

В комнате не было ни намека на пыль; но стоило Фальку об этом подумать, как он вспомнил, что пыли не появлялось и ни в одном из Проходов. Впрочем, он не стал ломать голову над этой загадкой.

Фальк поднял с пола какое-то оранжевое стеклянное веретено с причудливыми извивами волокон внутри. Затем осмотрел другую диковину — опаловую сферу. Она была сделана из двух половинок и внутри казалась пустой, но Фальк не сумел найти способ разъять ее на части. Оставив ее в покое, Фальк подобрал какой-то замысловатый предмет цвета не то ржавого, не то золотого, очертаниями напоминавший серп…

Полчаса спустя Фальк пришел к выводу, что ему не удастся найти здесь ни книг с иллюстрациями, ни технических руководств — вообще ничего, что могло бы хоть как-то приподнять завесу с тайны Прохода. Видимо, загадка таилась в самом здании.

Ящеры постоянно отвлекали его внимание. Сквозь стены здания он видел, как они прижимают морды к стеклу, разглядывая его маленькими круглыми глазками и призывно жестикулируя.

Вскоре они разошлись, оставив одного для охраны входа. Фальк заметил, что один из ящеров направился в здание напротив. Дверь за ним закрылась. Немного позже появился еще один и забарабанил в дверь; но она не открылась, пока первая ящерица не подошла к ней вплотную изнутри. Очевидно, какой-то автоматический механизм, недоступный пониманию Фалька, откликался на присутствие или отсутствие любого живого существа внутри каждого здания. Когда последний уходил, дверь оставалась открытой; когда входил другой, дверь закрывалась и не открывалась для следующего, если только предыдущий не давал на то свое разрешение.

Это добавляло еще одну деталь к пониманию расы Прохода, которое Фальк выстраивал у себя в голове. У Первопроходцев не было понятия собственности — они не боялись, что в их отсутствие войдут воры, поскольку двери оставались открыты во время их отсутствия — они уважали стремление разумного существа к уединению.

Раньше Фальк предполагал что это здание было фабрикой, или лабораторией, или, на худой конец, общежитием — короче говоря, местом, предназначенным для обслуживания большого числа обитателей. Теперь он изменил свое мнение. Каждое здание, по-видимому, считалось частным владением одного лица — или, если у них были семейные группы, двух или трех. Но как одно лицо могло использовать все это пространство?

Здесь не было ничего знакомого — ничего, что он мог хотя бы сравнить с кроватью, со столом, с душевой. Он не мог понять прежних обитателей этого дома.

Волевым усилием Фальк заставил себя перестать рассуждать в человеческих понятиях. Важны факты, а не его предубеждения. Здесь не было кроватей, столов и душевых? Значит, раса Прохода не нуждалась во сне; значит, они не ели и не мылись.

Вероятно, решил Фальк, они и не умирали.

Они были приспособлены к жизни среди звезд…

Загадка опустевшего дома дразнила его. Как, построив такой город, можно было покинуть его? Как могли они, распространив по всей галактике сеть Проходов, оставить ее затем неиспользованной?

Первый вопрос уже содержал в себе ответ. Осматривая зал, заваленный загадочным хламом, Фальк вдруг понял, что это не фабрика, не музей и даже не особняк, а просто… времянка. Палатка. Сарай.

Закончив наблюдение над планетой и цивилизацией, они уходили, оставляя за собой шалаши и палатки.

А что касается остальных предметов, то все эти кубы, конусы, стержни странных форм и расцветок вполне могли оказаться пустыми консервными банками, тюбиками из-под зубной пасты, комками оберточной бумаги.

Пришельцы из Прохода покинули свой город и оставили в нем уйму всяких вещей, потому что все это для них не имело никакой ценности.

Солнце налилось багрянцем, подбираясь к горизонту. Фальк взглянул на прикрепленный к запястью костюма хронометр и с удивлением обнаружил, что прошло уже более пяти часов с тех пор, как он расстался с Вольфертом на Марсе.

Между тем не чувствовал ни голода, ни усталости. Фальк достал пару консервных банок и принялся равнодушно рассматривать этикетки. Есть ему определенно не хотелось.

Он стал наблюдать за суетившимися снаружи ящерицами. Теперь они сновали по всей площади, вытаскивая из здания охапки какого-то хлама и упаковывая его в большие красные коробки. На глазах у Фалька на дальнем конце площади появилась какая-то странная конструкция: что-то вроде вездехода на воздушной подушке с открытым верхом и двумя ящерами-пилотами. Вездеходнапоминал веретено с парой крыльев по бокам.

Конструкция медленно наехала на собранную ящерами груду коробок. Затем в брюхе вездехода раскрылся люк, откуда вынырнул прицепленный на трех тросах крюк. Стоявшие на площади ящерицы стали цеплять к крюку свой нехитрый такелаж.

Фальк от нечего делать наблюдал за погрузкой.

Последняя коробка оказалась слишком тяжела; подняв весь этот хлам вверх, крюк остановился, и вездеход слегка осел.

Внезапно трос лопнул; Фальк видел, как он хлестнул в воздухе, видел, как угрожающе накренился груз.

Ящеры бросились врассыпную. Коробка с мусором тяжело бухнулась о землю, а мгновение спустя ее примеру последовала и кабина подъемного крана. Она подпрыгнула, отчаянно забуксовала и остановилась, когда пилот отключил питание.

Ящеры снова сбежались к месту аварии, а две, сидевшие в кабине, спустились вниз, затеяв обсуждение, конца которому видно не было. В конце концов пилоты вскарабкались в кабину, и конструкция поднялась на несколько футов, пока мельтешившие внизу ящерицы высвобождали крюк. Затем состоялось еще одно совещание.

Наконец после долгих споров и страстной жестикуляции коробки распаковали и часть мусора вручную перекидали в кузов. Оставшийся хлам так и остался валяться на площади.

Вездеход поднялся в воздух и отчалил, а большинство ящеров засеменили следом. Одна из отставших подошла последний раз взглянуть на Фалька; она некоторое время вглядывалась сквозь стену и жестикулировала, но вскоре оставила тщетные попытки наладить контакт и последовала за остальными. Площадь опустела.

Прошло еще некоторое время, и Фальк увидел поднимавшийся где-то за городом столб белого пламени с серебристым высверком на конце — он рос и рос, пока не выгнулся вверх, к зениту — затем стал уменьшаться и исчез в необъятной глубине неба.

Значит, у этих ящериц были космические корабли. Однако пользоваться Проходами они не осмеливались. Не то, не то… слишком похоже на людей.

Фальк вышел на площадь и стоял там, позволяя свежему ветерку ерошить его волосы. Солнце опускалось за горы, а все небо подернулось румянцем, будто громадный багровый плащ, летящий с запада. Фальк наблюдал, не двигаясь с места, пока цвет не изменился с фиолетового на серый и не вышли первые звезды.

Этот мир был хорош. Вероятно, человек мог бы остаться здесь и прожить всю жизнь в довольстве и покое, питаясь экзотическими фруктами, прямо с деревьев; конечно, здесь нашлась бы и вода. Климат был просто превосходен, и Фальк с усмешкой подумал о том, что никаких кровожадных диких зверей поблизости не паслось — иначе щебечущие туристы нипочем бы здесь не оказались.

Если все, что нужно человеку — это убежище, то лучшего мира просто не существовало. Какое-то время Фальк испытывал сильный соблазн. Он вспомнил о мертвом холодном мире, навсегда оставшемся за спиной. Вряд ли выпадет ему удача еще раз набрести на столь чудесное местечко. Кроме того, теперь он знал, что если даже создатели Прохода все еще живы, они, скорее всего, давным-давно удалились в свои отдаленные поселения, на одной планете из миллиардов далеких планет. Человеческой жизни не хватит, чтобы отыскать Первопроходцев.

Фальк бросил взгляд на груду коробок, оставленную ящерами в центре площади. Вокруг была рассыпана целая куча каких-то детских игрушек — прелестных стеклянных безделушек, красных, зеленых, голубых, желтых, белых.

Ящерица, оставленная своими сородичами на этой необитаемой планете, была бы, без сомнения, счастлива.

Вздохнув, Фальк вернулся к зданию. Дверь открылась перед ним — он собрал свои вещи и отправился в обратный путь.

Небо уже утопало в сумерках, и Фальк помедлил, чтобы взглянуть напоследок вверх, на знакомый изгиб Млечного Пути. Затем он включил нашлемный фонарик и повернулся к ожидавшему его Проходу.

На пути Фальк приметил острый край чего-то возвышающегося над землей. Это был не стеклянный алмаз создателей Прохода — скорее, выступ походил на камень незнакомой породы.

Фальк наклонился и увидел каменную плиту, в форме клина. На верхней ее части были высечены знаки. Такие знакомые буквы.

Фальк опустился на колени и, не обращая внимания на стук крови в ушах, прочел:

ПРОХОДЫ ОСТАНАВЛИВАЮТ ПРОЦЕСС СТАРЕНИЯ. МНЕ БЫЛО 32 ГОДА, КОГДА Я ПОКИНУЛ МАРС. ТЕПЕРЬ Я ВРЯД ЛИ СТАРШЕ, ХОТЯ И ПУТЕШЕСТВОВАЛ ОТ ЗВЕЗДЫ ДО ЗВЕЗДЫ НИКАК НЕ МЕНЬШЕ 20 ЛЕТ. НЕ ОСТАНАВЛИВАЙТЕСЬ! ЛИЧНО Я ЗАДЕРЖАЛСЯ ЗДЕСЬ НА 2 ГОДА. ОБНАРУЖИВ, ЧТО СТАРЕЮ, ЗАМЕТИЛ: МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ВЫГЛЯДИТ ПРИМЕРНО ОДИНАКОВО СО ВСЕХ ПЛАНЕТ, КОТОРЫЕ Я ДО СИХ ПОР ПОСЕТИЛ. ЭТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СЛУЧАЙНЫМ СТЕЧЕНИЕМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. СЧИТАЮ, ЧТО ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПРОХОДУ ЯВЛЯЕТСЯ СЛУЧАЙНЫМ ЛИШЬ ВНУТРИ КОНЦЕНТРИЧЕСКИХ ЗВЕЗДНЫХ ПОЯСОВ И ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО ВЫ НАТАЛКИВАЕТЕСЬ НА ПРОХОД, КОТОРЫЙ ВЫВОДИТ К СЛЕДУЮЩЕМУ ВНУТРЕННЕМУ ПОЯСУ. ЕСЛИ Я ПРАВ, КОНЕЧНЫМ ПУНКТОМ НАЗНАЧЕНИЯ ЯВЛЯЕТСЯ ЦЕНТР ГАЛАКТИКИ. НАДЕЮСЬ ВСТРЕТИТЬСЯ ТАМ С ВАМИ.

ДЖЕЙМС Э. ТАННЕР

УРОЖЕНЕЦ ЗЕМЛИ.

Фальк встал, ослепленный величием внезапно вспыхнувшей в его сознании картины. Теперь ему стало совершенно ясно, почему Проходы не были селективны и отчего их создатели больше не пользовались ими.

Когда-то — быть может, миллиарды лет назад — Первопроходцы были бесспорными хозяевами всей галактики. Но многие из их поселений находились на небольших планетках вроде Марса — слишком маленьких, чтобы вечно удерживать атмосферу и воду. Миллионы лет назад они, должно быть, начали покидать их. А тем временем, на крупных планетах, новых, остывающих, взрастали меньшие плоды: скандальные ползучие твари. Ящеры. Люди. Созданья, недостойные звезд.

Но даже человек мог получить их знание, если бы жил достаточно долго и путешествовал достаточно далеко. Джеймс Таннер подписался не как «член Земной космической корпорации» или «гражданин США», а как «уроженец Земли».

Так что путь был сделан долгим и путь был сделан трудным; а меньшие плоды оставались пастись на своих планетах. Но и для ящерицы, и для человека, который отдаст все, что он называет «жизнью», ради познания, этот путь был открыт.

Фальк погасил лучик нашлемного фонарика и направил взгляд в алмазную мглу галактики. Где он окажется через тысячу лет?

Во всяком случае, прахом он не станет. Прахом — никчемным и недостойным. Он станет странником к месту назначения — и, быть может, половины его пути окажется достаточно.

Вольферт тщетно будет ждать возвращения Фалька, но Вольферт и так счастлив — если это можно назвать счастьем. А на Земле горы будут падать и снова расти, материки — двигаться, океаны — высыхать еще долгое время после того, как вопрос о выживании человеческой расы будет снят с повестки дня.

К тому времени Фальк, быть может, окажется дома.

Страна милостивых[1]

Когда я подкатил, смотритель на автостоянке дремал — толстый, вялый тип в черно-белом атласном трико. Сам я был в алом — как раз под настроение. Выйдя из машины, я подошел к нему вплотную.

— Стоянка или хранение? — автоматически спросил он, оглядываясь по сторонам. И тут он понял, кто я такой, и моментально спрятал глаза.

— Ни то, ни другое, — ответил я.

Как раз за его спиной маячил открытый проем ремонтного гаража. Я прихватил с полки паяльную лампу и вернулся к машине. Затем раскочегарил горелку и поставил ее как раз напротив колеса. Резина завоняла и зашипела, стекая на мостовую. Смотритель безмолвствовал.

Там я его и оставил, насладившись напоследок зрелищем черной вонючей лужи на вылизанном до блеска бетоне.

Машина тоже была ничего себе; впрочем, я в любое время мог раздобыть себе другую. И захотелось мне прогуляться. И пошел я по извилистой дороге, заснувшей под предзакатным солнцем, по роскошной дороге, изрезанной тенями и овеянной благоухающей прохладой, под сенью листвы. А вокруг — никого. И жилья — никакого. Все укрыто дерном и кустарником. Это мне и нужно было. Я явился сюда вовсе не для того, чтобы полюбоваться жизнью и бытом местных кретинов.

Я наугад свернул и пересек холмистую лужайку, миновал вторую живую изгородь — боярышник в цвету — и вышел к большому теннисному корту.

Разделенные натянутой сеткой, там играли две пары — в охотку, не особенно потея, — все четверо молодые, примерно вдвое моложе меня. Среди них — одна девушка, блондинка. Славно играли они, весело убивая время.

Я понаблюдал с минутку. Но вскорости ближайшая парочка почуяла, что я рядом. Я выступил на корт, как раз когда блондинка собралась подавать. Застыв на цыпочках по ту сторону сетки, она бросила на меня ледяной взгляд. Остальные тоже замерли.

— Все, — сказал я. — Собираем пешки.

Потом я смотрел им вслед, особенное внимание уделяя блондинке. Двигалась она не спеша, зажав ракетку под мышкой, — несколько вперевалку, но достаточно грациозно. Затем легкое оцепенение прошло, блондинка прибавила шагу и поспешила с корта вслед за тремя остальными.

Я шел сзади, выслеживая их по голосам, доносившимся из-за поворота тропы, что исчезала в сиреневых кущах, — я шел, вдыхая сладкий аромат, пока не дошел до того, что резало мне глаза далеким солнечным зайчиком. Площадка с солнечными часами и купальня для птиц, а вокруг на траве разостланы полотенца. Первую пару — тех, что с волосами потемнее, — я по-прежнему различал впереди на тропинке. Вторая пара исчезла.

Рычаг в траве я отыскал без труда. Механизм сработал, и продолговатый кусок дерна поднялся. Там оказалась лесенка, а не эскалатор, но мне было без разницы. Я сбежал вниз по ступенькам, зашел в первую попавшуюся дверь и оказался в овальной комнате отдыха на верхнем этаже. Мебель шикарная, самая что ни на есть буржуйская — расползшаяся, безобразная, на полу ворсистый ковер, а в воздухе аромат свежих цветов.

Блондинка сидела в ближнем углу комнаты спиной ко мне, рассматривая клавиатуру повара-автомата. Она уже почти избавилась от своего теннисного костюма. Стянув все остальное, она выступила из упавшей одежды, а затем обернулась и увидела меня.

Она снова удивилась — видно, у нее и в мыслях не было, что я смогу ее выследить.

Прежде чем ей пришло в голову двинуться с места, я уже подобрался ближе; а потом было слишком поздно: блондинка поняла, что ей от меня никуда не деться; закрыв глаза, она прижалась к стене, слегка побледнев. Губы ее напряглись, а золотые брови нахмурились.

Я оглядел ее с головы до ног и отпустил пару-другую сомнительных комплиментов. Она задрожала, но не ответила. Поддавшись порыву, я наклонился и набрал на клавиатуре автоповара «горячий сырный соус». Я отключил предохранительное устройство и повернул указатель количества на максимум. Заодно я набрал «миску» и «чашу для пунша».

Дымящийся паром соус начал булькать в миске примерно через минуту. Я принял у автоповара две штуки и окатил стену слева и справа от блондинки. Затем прибыли чаши для пунша, и работа пошла быстрее. Я заляпал этим вонючим соусом весь ковер; я пустил ручьи по всем стенам, загадил всю мебель, — в общем, натараканил везде, куда только смог дотянуться. Когда соус остынет, он станет твердым и липким — черта с два его потом отдерешь.

Очень хотелось размазать горячее варево по ее телу, но ей будет больно, а этого нам нельзя. Чаши для пунша с горячим соусом все еще выскакивали из автоповара, скапливаясь на конвейере. Я грохнул кулаком по кнопке «отмена», а потом заказал «сотерн» (сладкий, калифорнийский).

Он вышел хорошо охлажденный, в откупоренных бутылках. Я взял первую и уже занес было руку, чтобы плеснуть ей в грудь хорошую струю напитка, когда раздался голос за спиной:

— Осторожно, вино холодное.

Рука у меня дернулась, и жалкая струйка вина плеснула блондинке на бедра. Она уже успела открыть глаза и теперь только подпрыгнула.

Обезумев от ярости, я резко развернулся. Мужчина стоял совсем рядом. Загорелый, широкоплечий, с тонкими чертами лица и живыми голубыми глазами. Если бы не он, моя уловка наверняка бы сработала — блондинка вполне могла принять холодный «сотерн» за обжигающий соус.

Представляю себе этот вопль. О, как мне хотелось услышать его!

Я направился к парню, но поскользнулся на залитом соусом ковре и подвернул ногу. Встав, я почувствовал, что меня уже ничто не сдержит.

— Ах ты, гнида! — Повернувшись, я схватил одну из чаш с горячим соусом и занес ее над головой, ошпарив руки… И тут мой недуг вновь овладел мной — это проклятое жужжание в голове, все громче и громче, так, что ничего уже не слышно и не видно.

Когда я очнулся, их уже не было. Еле-еле, словно реанимированная крыса, дополз до ближайшего кресла. Весь измазанный остывающим соусом, точно блевотиной. Мне хотелось умереть. Хотелось провалиться навсегда в ту темную пушистую дыру, что вечно разверзалась передо мной и никогда меня не принимала; но в конце концов я заставил себя выбраться из кресла.

Спускаясь в лифте, я снова чуть не потерял сознание. Ни блондинки, ни парня не оказалось ни в одной из спален второго этажа. Убедившись в этом, я опустошил все платяные шкафы и комоды, запихнул все их барахло в ванну и включил воду.

Я пытался искать на третьем этаже — в комнатах технического обслуживания и кладовках. Там было пусто. Я врубил котел отопления и установил термостат на максимальную температуру. Затем отключил все системы безопасности и аварийную сигнализацию. Не забыл я и про холодильники, оставил их открытыми, чтобы как следует разморозились и потекли. Затем я пинком распахнул дверь на лестничную клетку и отправился на второй этаж.

Здесь я немного задержался, полюбовавшись, как вода ручьями разливается по полу, а затем напоследок обыскал верхний этаж. Я открыл катушки с микрофильмами и разбросал их по комнате; я бы еще что-нибудь отколотил, но сил уже не оставалось. Наконец, поднявшись по лестнице, я рухнул на газон возле солнечных часов — и темная пушистая дыра поглотила меня с головой.

А вода тем временем прибывала.

Размороженные продукты вместе с прочей грязью уже выносило в верхний коридор, к лестничному колодцу. Скоро их подземная халупа окончательно раскиснет от воды и разлетится вдребезги. Конец идиллии.

Так им и надо.

Правда, эти кретины могут построить еще один дом — строят они почище бобров. У них все еще наладится. Но не у меня.

Самое раннее мое воспоминание: какая-то женщина, вероятно моя доп-мать, смотрит на меня с выражением ужаса и отчаяния. И все. Я пытался вспомнить, что происходило до или после, но не смог. Только черная яма беспамятства, глубокая, уходящая вниз до самого момента появления на свет. А дальше — море покоя.

Все, что я могу вспомнить от пяти до пятнадцати лет, — это безмятежное плавание в мутном море беспамятства. Я был вял и мягок — я только плыл по течению. Пробуждение перетекало в сон.

Когда мне исполнилось пятнадцать, в игры моих ровесников вмешалась любовь. Появилась такая мода: разделяться на пары на несколько месяцев или дольше. «Верность» — так мы это называли. Родителям такие игры не нравились, но мы сами считали себя вполне взрослыми людьми, отвечающими за свои поступки.

Все — кроме меня.

Мою первую девушку звали Элен. У нее были светлые волосы — длинные-предлинные. И еще у нее были темные ресницы и прозрачные зеленые глаза. Поразительные глаза — они на тебя будто и не смотрели. Как у слепой.

Несколько раз она бросала на меня странные изумленные взгляды, выражавшие нечто среднее между испугом и гневом. Один раз — из-за того, что я слишком крепко обнял ее, в других случаях — вообще непонятно из-за чего.

В нашей группе пара, распадавшаяся раньше, чем через четыре недели, вызывала некоторое подозрение.

И вот ровно через четыре недели и один день после того, как мы с Элен составили пару, она заявила, что порывает со мной.

Раньше я думал, что окажусь к этому готов. Но сразу после ее слов я почувствовал, как комната поворачивается на полоборота, пока стена не наткнулась на мою ладонь и не замерла.

Это была комната досуга. Здесь находились мои коллекции. Помню, под рукой как раз оказался набор ножей из сверхпрочного пластика. Я машинально взял один из них, скорее всего для того, чтобы напугать ее.

И когда я направился к Элен, меня встретил взгляд, полный изумления и ненависти. Но вот что было странно: она смотрела не на нож. Она смотрела прямо мне в лицо.

Потом меня, всего залитого кровью, нашли взрослые и заперли в какой-то комнате. И когда я впервые в жизни осознал, на что способно человеческое существо, настала моя очередь испугаться. И страх настиг меня.

Ведь то, что я сделал с Элен, думал я, смогут сделать и со мной.

Но они не смогли. Они отпустили меня.

И именно тогда я понял, что я властитель этого мира…

Тем временем небо уже налилось фиолетовым светом, а от изгородей протянулись тени. Я стал спускаться с холма и заметил призрачно-голубое сияние фотоновых трубок неподалеку от опустевшего рынка. Я по привычке направился на свет.

Там выстраивалась длинная очередь, и все показывали на входе свои документики. Я протолкнулся сквозь эту организованную толпу — ошеломленные лица замаячили по сторонам, человеческая плоть тревожно вздрагивала и отшатывалась от меня — и в конце концов попал в раздевалку.

Ремешки, акваланги, маски и ласты — бери что хочешь. Я разделся, бросая одежду где попало, и облачился в экипировку для подводного плавания. Я прошагал в сторону бассейна, чудовищный, похожий на существо из другого мира. У бортика я приладил акваланг, натянул ласты и рухнул в воду.

Внизу все светилось кристально-голубым, а фигуры пловцов скользили в этой голубизне, будто бледные бесплотные ангелы. Стайки мелких рыбешек разлетались на моем пути. Сердце мое колотилось мучительно и радостно.

Внизу, глубоко внизу я заметил девушку, неторопливо изгибавшуюся в затейливом подводном танце вокруг бугристой колонны имитированного коралла. В руках у нее была охотничья острога, но девушка не охотилась — она просто танцевала у самого дна бассейна.

Я подплыл ближе. Она была молода и изящна. Как только девушка заметила мои неуклюжие попытки подражать ее танцу, глаза ее под маской засияли от удовольствия. Она отвесила мне шутливый поклон и медленно заскользила дальше, делая простые, подчеркнуто простые движения — как в детском балете.

Я подхватил. Я описывал пируэты вокруг девушки — вначале нескладно, но мало-помалу все-таки освоил ее замысловатый танец.

Я заметил, как глаза ее широко раскрылись от удивления. Затем она подстроила свой ритм к моему, и, то сплетаясь, то разъединяясь, мы совместными усилиями творили венок нашего танца. Наконец, утомленные, мы прижались друг к другу, укрытые от посторонних взоров, на самом дне, под мостом из искусственного коралла. Ее прохладное тело покоилось в моих объятиях; глаза ее за двухслойными стеклами — далекие, как другой мир! — были дружелюбны и ласковы.

Затем настал момент, когда мы — незнакомые друг с другом и все же составлявшие теперь как бы одну плоть — ощутили, как наши души разговаривают одна с другой сквозь эту бездну материи. Наше объятие оставалось несовершенным, ущербным — мы не могли целоваться, не могли разговаривать, но руки ее доверчиво лежали у меня на плечах, и взгляд мой тонул в ее глазах, полных неги и покоя.

Сердце мое трепетало от одной мысли, что это должно когда-то кончиться. Она указала рукой вверх и выскользнула из моих объятий. Я последовал за ней. После недавнего приступа моего недуга я чувствовал приятную усталость и едва ли не удовлетворение. Я думал… Трудно сказать, что я тогда думал.

Мы вскарабкались на бортик бассейна. Она повернулась ко мне, снимая маску — и улыбка замерла, а затем растаяла у нее на лице. Сморщив нос, она уставилась на меня с ужасом и отвращением.

— Пий! — воскликнула она и отшатнулась.

Не в силах отвести от нее глаз, я увидел, как она упала в объятия светловолосого мужчины, и услышал ее срывающийся, истерический голос.

— Ты что, забыла? — пробурчал мужчина. Он обернулся. — Хел, есть там в клубе копия?

В ответ послышалось бормотание, а несколько мгновений спустя показался молодой человек с тонкой брошюркой коричневого цвета в руках.

Я знал, что это за книжка. Я даже мог бы сказать, какую страницу открыл светловолосый; какие фразы читала девушка, пока я наблюдал за ними.

Я ждал. Сам не знаю почему. Я услышал, как она взвизгнула:

— Подумать только, что я позволила ему коснуться меня!

Светловолосый стал утешать ее, говорил он тихим, вкрадчивым баритоном, так что я не слышал ни слова. Я видел, как девушка гордо выпрямилась и бросила на меня косой взгляд… Всего несколько метров благоухающего, залитого голубым светом воздуха — и целый мир между нами… А затем смяла брошюру в комок, отшвырнула и резко повернулась ко мне спиной.

Брошюра приземлилась почти у моих ног. Я расправил ее и прочел на той самой странице, о которой думал:

«…седация до пятнадцати лет, когда по соображениям пола это перестало быть целесообразным. Пока консультанты и медицинский персонал колебались, он в приступе бешенства убил девушку из своей группы».

И ниже:

«Окончательное решение включало в себя три пункта:

1. Мера наказания. Представляет собой санкцию, единственно возможную в нашем гуманном, терпимом обществе. Изоляция: не разговаривать с ним, не прикасаться к нему добровольно, а также не признавать его существования.

2. Меры предосторожности. Благодаря некоторой предрасположенности к эпилепсии, был применен один из вариантов так называемой аналоговой техники Куско для предотвращения любого возможного акта насилия с помощью эпилептического припадка.

3. Предупреждение. Тщательное изменение химического состава его тела повлекло за собой то, что выдыхаемый им воздух и выделяемые им отходы испускают чрезвычайно едкий и неприятный запах. Из соображений милосердия сам он был изменен так, что запах этот почувствовать не способен.

К счастью, комбинация генетических факторов и влияния окружающей среды, приведшая к образованию данного атавизма, полностью исследована и объяснена, так что в дальнейшем подобное…»

Дальше слова перестали что-либо значить, как всегда случалось в этом месте. Дальше я ничего не хотел читать — все равно чепуха. Я был властителем мира.

Я встал и пошел прочь — в ночную тьму, даже не замечая кретинов, толпившихся в комнатах, через которые я проходил.

Через два квартала начиналась торговая зона. Я нашел вход в магазин и вошел туда. Я не обращал внимания на то, что выставлено в витринах, — там серяк, тряпки для нищих оборванцев. Я прошел мимо этих витрин к специальному отделу и обнаружил там достойный костюм, который смог бы носить: серебряный с голубым и строгая черная окантовка по краям. Любой кретин сказал бы, что это «очень мило». Я нажал кнопку рядом с костюмом. Шкаф-автомат поднял на меня тупой стеклянный глаз и проквакал:

— Вашу расчетную книжку, пожалуйста.

Я вполне мог бы предоставить ему расчетную книжку, если бы позаботился выйти на улицу и отобрать ее у первого встречного; но на такое у меня не хватило бы терпения. Вместо этого я вытащил из расположенного рядом бара одноногий столик, поднял его над головой и швырнул в дверцу шкафа. Раздался грохот, и на железке напротив запора образовалась вмятина. Я еще раз швырнул столик, целя в то же место, после чего дверца настежь распахнулась. Я набрал целую охапку одежды — все, что было нужно.

Там же я принял ванну и переоделся, а затем забрался в большой многоторг чуть дальше по авеню. Супермаркеты почти ничем не отличаются друг от друга. Я сразу отправился в отдел ножей и подобрал там три штуки разных размеров — самый маленький размером с ноготь. Теперь я мог рассчитывать только на удачу. Я, как и в прошлый раз, попытал счастья в мебельном отделе, где мне время от времени везло; но в этом году была мода на все металлическое. Мне же требовалось крепкое дерево.

Я знал, где имеется хорошая заначка вишневой древесины — в просторных блоках заброшенного торгового склада на севере, в местечке под названием Кутеней. Я мог бы захватить запас на несколько лет — но зачем, когда весь мир и так принадлежал мне?

Наконец в отделе товаров для мастерских я обнаружил кое-какие древности: столы и скамейки, все с деревянными крышками. Пока эти придурки толпились в дальнем углу магазина, притворяясь, что не замечают меня, я отпилил хороший кус от самой маленькой скамейки и сделал для него основание из другой.

Раз уж я туда забрался, лучшего места для работы искать вряд ли стоило, а есть и спать я мог наверху.

Я знал, что мне надо. Это должна была быть фигурка человека, сидящего со скрещенными ногами, откинутой назад головой и закрытыми глазами.

Вся работа заняла три дня. Получился не человек и не дерево я создал нечто новое, чего до сих пор просто, не существовало.

Красота. Было такое старинное слово.

Одна из рук фигуры как бы расслабленно свисала, а другая была сжата в кулак. Я взял самый маленький нож; тот, что использовал для шлифовки. Просверлив отверстие в деревянной руке фигурки — как раз между большим и указательным пальцами сжатого кулака, я воткнул туда нож; в маленькой руке он казался мечом.

Я зацементировал нож намертво. Затем выбрал клинок поострее и, надрезав большой палец, смазал кровью лезвие маленького ножа.

Остаток дня я провел в поисках и в конце концов нашел подходящее место — нишу в разломе скалы на маленьком треугольном клочке земли, почти нетронутом, у развилки двух дорог. Разумеется, в таком обществе, как наше, ничто не могло оставаться неизменным, когда каждый меняет свое жилище раз в пять лет или даже чаще, следуя веяниям моды.

Послание у меня уже было готово, из напечатанных еще в прошлом году. Бумага обработана специальным составом, чтобы ни дождь, ни солнце не нанесли ущерба тексту. У дальней стены в нише я припрятал маленькую фотокапсулу и провел контрольный провод в скобе у основания фигурки. Я водрузил фигурку на листок с посланием и в двух местах слегка смазал ее цементом. Делал я это не в первый раз и поэтому точно знал, сколько потребуется цемента, чтобы фигурка сдвинулась с места только тогда, когда кто-нибудь действительно захочет ее сдвинуть.

Затем я отошел немного, чтобы оценить свою работу, — и сила ее и трогательность заставили меня затаить дыхание; слезы выступили у меня на глазах.

Свет прерывисто мерцал на замазанном темными пятнами лезвии, торчавшем из деревянной руки. Фигурка одиноко сидела в своей нише, будто в склепе. Глаза ее были закрыты, а голова запрокинута, лицо обращено вверх, к солнцу.

Но над головой у нее — только камень. И не было для нее солнца.


Сгорбившись на голой холодной земле под перечным деревом, я смотрел через дорогу на затененную нишу, где сидела моя фигурка.

Здесь все было закончено. Меня больше ничто не держало — но уйти я не мог.

Время от времени мимо проходили люди — не слишком часто. Община, казалось, наполовину опустела, будто большинство населения отправилось на какую-нибудь бурную вечеринку или митинг или посмотреть, как роют новый дом взамен того, что я уничтожил… Лицо мне освежал легкий ветерок, притаившийся в листве.

По другую сторону впадины находилась терраса, и на ней с полчаса назад промелькнула голова мальчика в красной шапочке.

Поэтому я и задержался. Ведь мальчик вполне мог бы спуститься с террасы на дорогу и, проходя мимо маленького полудикого треугольника, заметить мою фигурку. К тому же он мог бы остановиться и подойти поближе, а подойдя ближе — поднять деревянного человечка и прочесть, что написано в лежащем под ним послании.

Я верил, что когда-нибудь это должно случиться. Изнывая от нетерпения, я жаждал этого момента.

Мои резные фигурки были разбросаны по всему миру — куда я только не забредал. Одна, грязно-черная, вырезанная из эбенового дерева, находилась в Конго-Сити; другая, из кости, на Кипре; еще одна, из раковины, в Нью-Бомбее; еще одна, из нефрита, в Шанхае.

Мои фигурки — словно семафоры в мире, не способном различать цвета. И только тот, кого я искал, поднимет одну из них и прочтет послание, которое сам я знал наизусть.

ТЕБЕ, ВИДЯЩЕМУ, говорилось там вначале, Я ПРЕДЛАГАЮ ЦЕЛЫЙ МИР…

Вверху, на террасе, снова мелькнуло красное пятно. Я застыл. Минутой позже оно появилось снова, в другом месте, — мальчик в остроконечной шапочке, напоминавшей голову дятла, спускался по склону.

Я затаил дыхание.

Он приближался ко мне. На фоне трепещущей листвы карандашики солнечного света разрисовали его в пестрые, меняющиеся цвета. Смуглое лицо мальчугана казалось необычно серьезным. Оттопыренные уши моментально загорались розовым, как только он поворачивался к солнцу спиной.

Наконец мальчик достиг развилки и выбрал дорогу, которая вела в мою сторону. Когда он подошел ближе, я совсем съежился: «Пусть он увидит фигурку, пусть он не заметит меня», — неистово проносилось в моей голове.

Пальцы мои тем временем судорожно сжимали камень.

Он подходил все ближе; руки в карманах, взгляд уткнулся под ноги.

Когда мальчик оказался почти напротив меня, я бросил камень.

Он прошуршал сквозь листву и упал рядом с нишей в скале. Мальчик повернул голову; затем остановился, присматриваясь. Думаю, он заметил фигурку. Уверен, что заметил.

Мальчик сделал шаг в сторону ниши.

— Риша! — донеслось с террасы. И он поднял глаза.

— Я здесь, — пропищал он в ответ.

Я увидел голову женщины — такую маленькую, высоко на террасе. Она что-то кричала, но слов нельзя было разобрать. Скрипя зубами от ярости, я уже готов был вскочить.

И тут ветер переменился. Теперь он задул за моей спиной. Мальчик резко обернулся, сделал большие глаза и зажал рукой нос.

— Ой, какая вонища! — заверещал он.

И повернулся, чтобы крикнуть: «Иду!» — и торопливо зашагал обратно по дороге.

Сорвалось! Я был уверен, что все получилось бы, если бы не та проклятая женщина и переменившийся ветер… Все, все против меня — ветер, люди и вообще Все на свете.

А фигурка так и сидела, уперев слепые глаза в каменное небо.


Я забрал фигурку из ниши, а вместе с ней и послание — и взобрался по склону. На вершине звенел прозрачный смех мальчика.

Вскоре я преодолел склон и неожиданно натолкнулся на мальчика, стоявшего на коленях на траве. Он играл с пятнистым щенком.

Мальчик взглянул на меня, и смех застыл у него в горле; Скверно, ветра совсем не было, и он вполне мог почувствовать запах. Но все же я подошел к нему, опустился на одно колено и поднес фигурку к его лицу. Почти вплотную.

— Посмотри… — сказал я.

Он рванулся прочь так поспешно, что и разглядеть ничего не успел, кроме приближавшегося к нему коричневого пятна.

Я бежал за ним, спотыкаясь и падая. В руке я держал фигурку, а вместе с ней и послание.

Дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Я стучал по ней, пока случайно не попал по кнопке. Когда дверь открылась, я ворвался в дом с криком: «Погоди!» — и вскоре очутился на извилистой лестнице, освещенной жемчужно-серым светом. Я бежал наугад и попал не в ту дверь — в подземную оранжерею, горячую и влажную в желтом свете, где длинные ряды буйной растительности нависали над проходом. В ярости я ринулся по проходу, опрокидывая горшки, пока не добрался до лифта в вестибюле.

Вскоре я вышел на третий этаж, оказавшись в лабиринте комнат для гостей — гулких и пустых комнат. Здесь я услышал голоса.

Последняя дверь была прозрачной витриной, и я не торопился открывать ее, приглядываясь и прислушиваясь. За ней находились мальчик и женщина, его мать или сестра, и еще одна женщина, постарше. Она сидела в массивном кресле и держала в руках щенка.

Когда я ворвался внутрь, наступило общее замешательство, душное, будто одеяло, сквозь которое не мог пробиться мой голос. Я почувствовал, что должен кричать.

— Все, что они говорят тебе, — ложь! — крикнул я. — Посмотри сюда — вот где правда! — Я держал фигурку прямо у него перед глазами, но мальчик не видел.

— Риша, иди вниз, — тихо промолвила молодая женщина. Он послушно повернулся, проворный, как хорек, но я успел загородить ему дорогу.

— Останься, — сказал я, тяжело дыша. — Только взгляни…

— Помни, Риша, разговаривать нельзя, — предупредила женщина.

Больше терпеть я не мог. Не знаю, куда делся мальчик, я потерял его из виду. С фигуркой в одной руке и посланием в другой я бросился на женщину. Я почти успел — почти добрался до нее, но жужжание в голове остановило меня за каких-то полшага. Оно нарастало — все громче и громче, как в конце света.


Второй приступ за последнюю неделю. Я чудовищно ослаб и поначалу не мог даже сдвинуться с места.

В доме царило безмолвие. Все ушли… После моего визита дом считался оскверненным. Они уже никогда не станут здесь жить. Ничего, отстроятся в другом месте.

В глазах у меня стоял туман. Некоторое время спустя я поднялся и оглядел комнату. Конечно, можно было разодрать обои, переломать мебель, набить коврами и постельным бельем подземную кладовку… Но не лежала у меня к этому душа. Я слишком устал. Тридцать лет… Тридцать лет назад они уступили мне все царства мира сего — а значит, и славу. Куда больше того, что может выносить человек тридцать лет.

В конце концов я наклонился и подобрал фигурку, а вместе с нею и послание. Жалкий был вид у него — будто у письма, которое выбросили непрочитанным.

Я горько вздохнул.

А затем разгладил бумажку и еще раз прочел последнюю часть.

ТЫ МОЖЕШЬ РАЗДЕЛИТЬ СО МНОЙ ВЕСЬ ЭТОТ МИР. ОНИ НЕ СМОГУТ ОСТАНОВИТЬ ТЕБЯ. ВОССТАНЬ — ВОЗЬМИ ОСТРОЕ И КОЛИ, ВОЗЬМИ ТЯЖЕЛОЕ И БЕЙ. ЭТО ВСЕ, ЧТО НУЖНО. ТЫ СТАНЕШЬ СВОБОДНЫМ — ЭТО МОЖЕТ СДЕЛАТЬ ЛЮБОЙ.

Любой. Кто-нибудь. Любой.

Мостовые Ада

1. АНАЛОГИ

Существо было подобно глазу, круглому глазу, способному смотреть во все стороны одновременно. Существо таилось в расплывчатом тумане чужого сознания, сознания, что называло себя Элфи Странк. В неясной серой мгле, как темные рыбы, проплывали тени чужих мыслей; и существо, не ведая ни дремы, ни жалости, следило за ними.

Оно гнездилось в самой сущности Элфи. Оно видело зло, что коренилось в душе Элфи — спутанный клубок бессилия, ненависти и вожделения. И в результате — любовь равнялась смерти. Простое уравнение. Но существу не было дано извлекать корни зла, чтобы исследовать — оно было глазом, и не более, чем глазом.

Настало время, и существо стало меняться. В самой сердцевине его нарастал электрический зуд. Энергия искала себе выход — искала упорно, нашла, и потоком хлынула наружу.

В мутном бесцветном облаке, которое звалось Элфи, вспыхнула необычно яркая мысль. Она еще не была сформулирована, но не оставляла никаких сомнений. В щите, охранявшем сознание Элфи, возникла щель, и существо мгновенно устремило в нее бесплотное щупальце.

Мужчина на кушетке пошевелился и застонал. Врач, который что-то нашептывал ему в ухо, отодвинулся и стал наблюдать за его лицом. Техник, занятый своим делом в ногах кушетки, бросил быстрый внимательный взгляд на пациента, и вернулся к приборам.

Голова пациента была по самые уши закрыта яйцеобразным металлическим шлемом. Широкая эластичная лента под подбородком надежно придерживала шлем. По ободу шлема располагались три ряда выступающих струбцин, и толстый пучок проводов в разноцветной изоляции соединял его с панелью управления в ногах кушетки.

Массивное тело пациента было запеленуто в полотнище из тонкой резины. Затылок покоился в выемке резинового подголовника.

— Нет! — внезапно выкрикнул мужчина. Лицо его, до сих пор сонно-размягченное, свело судорогой. Он что-то невнятно пробормотал, затем:

— Я не собирался… Нет! Не надо…

И снова голос перешел в неразборчивое бормотание. Мужчина пытался приподняться. На шее у него синими веревками вздулись вены.

— Ну пожалуйста… — сказал он совсем тихо.

В его раскрытых глазах сверкали слезы.

Врач наклонился к пациенту и стал нашептывать:

— Теперь вы уходите из этого места. Уходите оттуда. Прошло уже пять минут, как вы ушли.

Мужчина расслабился. Тело его обмякло, глаза закрылись. Он спал. Из-под ресниц выкатилась слеза и медленно поползла по щеке.

Врач встал и кивнул технику. Тот плавно увел ползунок реостата до нулевой отметки, и отключил приборы.

— Хорошо, — произнес врач беззвучно, одними губами.

Техник кивнул и ухмыльнулся. Он быстро нацарапал строку в блокноте и протянул его врачу.

«Протестировать его сегодня после обеда?»

Врач написал в ответ:

«Да. Пока — без тестов — точно сказать нельзя, но думаю, что мы до него добрались».

Элфи Странк сидел на жестком стуле и методично жевал, глядя в никуда. Брат велел ему сидеть здесь, а сам пошел поговорить с доктором. Элфи смутно казалось, что брат ушел уже давно.

Тишина окружала Элфи. Комната была почти пуста. Стул, на котором он сидел, голые стены и голый пол, пара столиков с журналами. В комнате было две двери. Одна, открытая, вела в переднюю, длинную и пустую. В передней были другие двери, но все до одной закрытые, и сквозь толстое узорчатое стекло дверей было видно, что в комнатах за ними темно. В конце передней была еще одна дверь, тоже закрытая. Элфи сам слышал, как она с громким щелчком закрылась за его братом. Элфи был совсем один. Он чувствовал себя в полном одиночестве и безопасности.

Слуха Элфи достиг некий звук, слабое эхо движения. Элфи быстро повернулся. Шум донесся из-за второй двери комнаты, которая была слегка приоткрыта. Элфи снова услышал его.

Он осторожно и беззвучно поднялся на ноги. На цыпочках подошел к двери и заглянул в щель. Сначала Элфи не увидел ничего. Потом звук шагов повторился, и перед Элфи мелькнули цвета: выгоревшая синяя юбка, белый свитер, прядь медно-рыжих волос.

Осторожно, очень осторожно, Элфи расширил щель. Сердце гулко билось у него в груди, дыхание стало неровным. Теперь ему стал виден дальний конец комнаты. Кушетка, а на кушетку присела девочка с книгой в руках. Девочка лет одиннадцати, худенькая и грациозная. Комнату освещала только настольная лампа на тумбочке близ кушетки. Девочка была одна.

Элфи полез грубыми, непослушными пальцами в карман брюк, но нашарил лишь пустоту. Они забрали его нож.

Взгляд Элфи упал на столик около двери, и у него перехватило дыхание. Он лежал там среди книг, его собственный пружинный нож. Должно быть, брат оставил его здесь, и позабыл сказать Элфи.

Он потянулся за ножом…

— ЭЛФИ!

Элфи отпрянул, сжавшись в комок, и обернулся. Он увидел свою мать, которая возвышалась над ним, ростом вдвое выше него. Серые глаза смотрели гневно. Каждая черточка лица и фигуры так отчетлива, так реальна, что Элфи не мог отказать ей в существовании, хотя прекрасно помнил, как мать хоронили пятнадцать лет назад.

В руке она держала ивовую розгу.

— Нет! — выдохнул Элфи, прижимаясь спиной к стене. — Не надо… Я не собирался ничего делать.

Мать подняла розгу.

— Ты скверный, скверный, скверный! — Слова слетали с ее губ, как плевки. — В тебе сидит дьявол, но я выбью его из тебя!

— Не надо, ну пожалуйста… — прошептал Элфи. У него из глаз потекли слезы.

— Убирайся прочь от этой девочки, — сказала мать, приближаясь. — Убирайся прочь и не смей никогда возвращаться. Ну, иди…

Элфи повернулся и побежал, громко всхлипывая.

В соседней комнате девочка продолжала читать, пока не услышала голос:

— Хорошо, Рита. Это все.

Она подняла взгляд.

— Все? Но я же ничего не делала.

— Ты сделала достаточно, — сказал голос. — Когда-нибудь мы объясним тебе, зачем это все было нужно. А теперь можешь идти.

Девочка улыбнулась, встала — и исчезла, выйдя за пределы системы зеркал, установленных в комнате этажом ниже.

Две комнаты, где подвергался тестированию Элфи, были пусты. Мать Элфи тоже ушла, ушла вместе с Элфи. Он унес ее в своем мозгу, и теперь ему никогда не сбежать от нее — никогда, до конца своих дней.

Длинные прохладные пальцы Мартина держали высокий бокал. Мартин слегка сдавил его, и тот поддался нажиму. Уровень жидкости в бокале едва заметно поднялся. Мартин знал, что этот бокал невозможно разбить. У него нет острых граней, и, если им запустить в кого-нибудь, большого вреда не будет.

Музыкальный автомат продолжал наигрывать негромкую, приятную, успокаивающую мелодию. Виски в бокале Мартина содержал всего лишь двадцать четыре с половиной процента спирта.

Но люди по-прежнему напиваются, и люди по-прежнему тянут руку к оружию, чтобы убить.

Однако есть вещи и похуже, хоть в это трудно поверить. Иногда лечение страшнее болезни. Мы — темные знахари, подумал Мартин. Знахари и колдуны. Мы этого еще не понимаем, большинство из нас не понимает, но это так. Врач, который имеет дело только с болезнью, — слуга пациента. Врач, который повелевает жизнью и смертью, — это уже тиран.

Нужно донести эту мысль до смуглого невысокого мужчины, сидящего напротив. Мартину казалось, что он сможет это сделать. У этого человека есть власть. Власть, основанная на миллионах читателей, на высокопоставленных друзьях. И вместе с тем он искренне привержен демократии. Душой и сердцем, а не из профессионального долга.

Невысокий мужчина поднес бокал к губам и опрокинул его быстрым машинальным движением. Мартин смотрел, как вздрагивает его кадык, похожий на выпирающий кулачок. Мужчина поставил бокал на столик. Рассеянный розовый свет, исходящий от бара, отразился в его очках и превратил их в глаза дракона.

— Итак, доктор Мартин?

У него была манера говорить отрывисто, резко, торопливо. Однако в голосе звучало дружелюбие. Этот человек жил, не расслабляясь ни на миг. Он привык к постоянному напряжению, как пловец — к бурным водам реки.

Мартин повел рукой с бокалом: медленное, продуманное движение.

— Я хочу, чтобы вы кое-что увидели, прежде чем мы начнем разговор. У меня было две причины пригласить вас именно сюда. Первая — то, что я не слишком рискую встретить здесь знакомых, а у меня есть причины быть осторожным, как вы понимаете. Если доктор Каско узнает, что я говорил с вами, и на какую тему… — Мартин облизал пересохшие губы. — Мне не стыдно признаться, что я боюсь этого человека. Он — параноидальный тип, способный на все. Но об этом позже.

Вторая причина, почему мы здесь, — это человек, который приходит сюда каждый вечер. Его зовут Эрнест Фокс. Он работает машинистом — когда работает. Вот он у стойки бара. Крупный мужчина в коротком пиджаке. Видите?

Собеседник Мартина бросил быстрый взгляд в сторону бара,не поворачивая головы.

— Вижу. Вон та пьяная морда?

— Да. Вы правы, он сильно пьян. Думаю, это случится скоро.

— И как они ему еще наливают?

— Погодите минутку, вы все увидите своими глазами, — сказал Мартин.

Эрнест Фокс уже не мог сидеть прямо на высоком табурете у стойки бара. Его качало. Кровь бросилась ему в лицо, а ноздри сильно расширялись при каждом вдохе. Взгляд его сузившихся в щелочки глаз был прикован к соседу слева — потрепанному человечку в мягкой шляпе, которая была ему велика.

Внезапно Фокс выпрямился и обрушил кулак с зажатым в нем стаканом на стойку. Содержимое стакана выплеснулось и растеклось по поверхности маслянистой лужицей. Потрепанный человечек беспокойно взглянул на соседа.

Фокс неторопливо занес кулак для удара.

Собеседник Мартина полуобернулся к бару. Он наблюдал, спокойно и заинтересованно.

Вдруг выражение лица Фокса изменилось — как будто кто-то заговорил с ним. Он уставился на нечто невидимое в ярде от себя, и его занесенная рука медленно опустилась. Похоже было, что он прислушивается к чьим-то словам. Постепенно гнев сполз с его лица, оставив за собой лишь хмурую тень. Фокс что-то пробормотал, глядя вниз, на свои руки. Потом он повернулся к соседу и заговорил — судя по всему, извинялся. Потрепанный человечек махнул рукой: «Забудем», и вернулся к выпивке.

Крупный мужчина тяжело осел на табурет, покачивая головой и бормоча себе под нос. Потом он забрал со стойки сдачу, встал и направился к выходу, двигаясь как механическая игрушка. Его место у бара тотчас занял кто-то другой.

— Это повторяется каждый вечер. Как по часам, — сказал Мартин. — Вот почему они ему наливают. Он никогда не устраивает неприятностей, и никогда не устроит. Отличный посетитель. Безопасный.

Невысокий смуглый мужчина вновь перевел острый вопрошающий взгляд на Мартина.

— Ну и?

— Полтора года назад, — сказал Мартин, — ни в одной забегаловке его и на порог бы не пустили. Его дело в полиции занимало три толстых тома. Ему нравилось напиваться, а когда он напивался, то непременно затевал драку. Каждый раз. Он был неизлечим — даже если бы существовали заведения, где таких лечат. Он и по сей день неизлечим. Он по-прежнему агрессивный маньяк, но больше не причиняет хлопот…

— Я слушаю вас, доктор, я весь внимание. И почему же?

— Потому что теперь у него есть аналог, — сказал Мартин. — В классическом смысле он стал еще большим безумцем, чем прежде. Он испытывает слуховые, зрительные и тактильные галлюцинации — полный и непротиворечивый комплекс ощущений. Вообще-то это прямая путевка в психолечебницу. Хоть они и переполнены, с галлюцинациями на воле разгуливать нечего. Однако, видите ли, галлюцинаторный комплекс был привит ему намеренно, ради блага общества. Теперь он не опасен для окружающих. Его поведение стало общественно приемлемым.

Смуглый мужчина выглядел наполовину раздраженным, наполовину заинтересованным.

— Этот человек что-то видит, — сказал он. — Что именно? И почему оно на него так действует?

— Никто не знает ответа на ваши вопросы, кроме него самого. Возможно, он видит полицейского. Или свою мать, какой он ее запомнил в детстве. Кого-то, кого он боится, и чью власть над собой признает. Подсознание располагает механизмами создания этих ложных образов; мы всего лишь стимулируем его, а остальное происходит без нас. Мы полагаем, что обычно подсознание только предупреждает нашего пациента. В большинстве случаев этого хватает. Слово, сказанное в нужный момент нужным человеком, способно предотвратить девяносто девять преступлений из ста. Но в экстремальных случаях аналог может оказать на пациента и физическое воздействие, которое будет для того реальным. Галлюцинация включает полный комплекс ощущений, как я вам уже сказал.

— Звучит просто прекрасно.

— О да. Намерения-то самые благие, вот только смотря как их осуществить… Через десять лет число больных, содержащихся в психолечебницах, должно сократиться настолько, что мы сможем надеяться на некоторый прогресс в изучении и лечении тех, которые останутся.

— Что-то вроде персонального ангела-хранителя, подогнанного по росту и по размеру, — сказал смуглый мужчина.

— Именно так. Аналог всегда в точности соответствует пациенту, потому что он и есть пациент — скрытая часть его собственной личности, которая вступает в противодействие с его сознательными поступками, когда они переходят установленную нами границу. Даже самый умный человек не в состоянии победить свой аналог, потому что аналог настолько же умен. Даже если человек знает, что подвергся лечению, это ему не поможет, — хотя обычно наши пациенты не знают. Для пациента аналог абсолютно ничем не отличается от реального человека. Но он полностью лишен присущих реальному человеку слабостей.

Собеседник Мартина ухмыльнулся.

— Можно мне завести такого, чтобы удерживал меня от прямолинейности?

Мартин не улыбнулся в ответ.

— Это не так смешно, как вам кажется. Существует вполне реальный шанс, что так и произойдет лет через десять… Если Каско будет продолжать свои действия. Если мне не удастся ему помешать — с вашей помощью.

Высокий черноволосый молодой человек выбрался из пикапа и вошел в гостиничный вестибюль с непринужденным и самодовольным видом. Он не думал о том, что ему предстояло сделать. Его занимали приятные размышления о том, как обставить огромный чердак, который он так удачно снял в Ист-Сайде. Возможно, оба дивана лучше поставить вдоль одной стены, а прямо напротив сделать бар. Или поместить там полотно Кейпхарта, а по обе стороны — легкие кресла?

Маленький вестибюль был пуст, если не считать администратора за крошечной конторкой и лифтера, скучающего возле кабины. Молодой человек уверенно направился вперед.

— Что вам угодно, сэр? — спросил администратор.

— Послушайте, — сказал молодой человек. — Там у вас наверху из окна свесился человек и зовет на помощь. Кажется, ему плохо.

— Что? Показывайте!

Администратор и лифтер вышли следом за ним на улицу. Молодой человек показал на два открытых окна.

— Он был в одном из вон тех двух, на последнем этаже.

— Спасибо, сэр.

— Ага, ну да, — сказал молодой человек, глядя, как двое служащих гостиницы торопятся к лифту.

Когда за ними закрылась дверь, он снова вошел в вестибюль и стал смотреть, как растут цифры на индикаторе лифта. Затем он впервые опустил взгляд на голубой ковер. Ковер был почти новый, как раз подходящего размера, и ничем не закреплен. Молодой человек нагнулся и поднял край ковра.

— Опусти на место, — услышал он голос.

Молодой человек изумленно поднял взгляд. Это был мужчина — тот самый, который вчера остановил его в мебельном магазине. Следит он за ним, что ли?

Молодой человек опустил ковер.

— Мне показалось, что под ковром монетка. Я и подумал…

— Я знаю, что ты подумал, — сказал мужчина. — Проваливай отсюда.

Молодой человек вернулся в пикап и поехал прочь от гостиницы. Он чувствовал неприятный холодок внутри. Что, если это будет случаться каждый раз, как только он захочет что-нибудь взять?..

Смуглый мужчина пристально глянул на Мартина.

— Ладно, доктор. Выкладывайте остальное. Этот доктор Каско, о котором вы все время говорите — он возглавляет Институт, верно? Тот самый парень, который, собственно, и разработал методику?

— Именно так, — сумрачно сказал Мартин.

— И он, судя по вашим словам, параноидальный тип. То есть, вы хотите сказать, что он сумасшедший? И я должен поверить, что безумец способен изобрести такую вещь?

Мартин вздрогнул.

— О нет, он не сумасшедший. Юридически он столь же правомочен, как мы с вами, и даже с медицинской точки зрения его можно назвать лишь психически неуравновешенным, не более того. Параноидальный тип — это значит… ну, если бы такой человек действительно сошел с ума, он стал бы параноиком. Доктор Каско относится именно к такому типу. Кроме того, он ненормально преувеличивает важность собственной персоны и враждебность по отношению к нему других людей. Это опасный человек. Он считает, что только он один прав. Сияющая фигура на вершине пика правоты. И он готов на все — понимаете, на все! — чтобы закрепить это место за собой на веки вечные.

— Например? — спросил смуглый мужчина.

— Институт, — сказал Мартин, — уже сформировал лобби, которое будет проталкивать первую фазу программы на сессии мирового парламента этой осенью. Вот чего они хотят первым делом: для всех граждан, признанных виновными в совершении преступления «в состоянии временного безумия», замена тюрьмы или психбольницы на лечение методом аналогов. Они будут аргументировать это тем, что подлинная задача общества — предотвратить повторное преступление, а не наказывать преступника.

— И будут правы, — заметил смуглый мужчина.

— Разумеется. Затем они потребуют поддержки правительства в стремительном и повсеместном распространении службы аналогов. Цель — вернуть обществу полезных граждан и уменьшить нагрузку на исправительные и лечебные заведения.

— Почему бы и нет?

— О, до сих пор все прекрасно. Если бы на этом дело и кончилось. Только оно не кончится.

Мартин глубоко вдохнул, сплел пальцы и положил руки на стол. Ему все было совершенно ясно, но он понимал, как трудно осознать то, что он говорит, неспециалисту — даже человеку, весьма компетентному в своей собственной области. И все-таки это неизбежно, это произойдет — если только он, Мартин, не помешает.

— Нам просто не повезло, — сказал он, — что это открытие пришлось именно на данный момент истории. Прежде наше общество закрывало глаза на потерю человеческих ресурсов. И только тридцать лет назад, вскоре после войны, эта проблема встала так остро, что на нее больше нельзя было не обращать внимания. С тех пор многое изменилось, а общественное сознание не поспевает за прогрессом. Изменились правила застройки для больших городов. Возникли новые ограничения на скорость транспорта. Понизилось содержание спирта в вине и крепких напитках. И так далее, и тому подобное. Лечение методом аналогов прекрасно вписывается в общую тенденцию.

Предполагается, что эта тенденция достигнет максимума еще лет через десять. И вот тогда Институт будет готов предложить обществу вторую фазу программы. А именно: во-первых, сделать аналоговое лечение с целью профилактики преступлений, включающих насилие, обязательным для всех граждан старше семи лет.

Смуглый мужчина уставился на Мартина.

— Что-о?! И вы думаете, у них это пройдет? В таких масштабах?

— Да. Потому что это полностью устранит угрозу будущей войны и решит большую часть проблем нашей полиции.

Смуглый мужчина присвистнул.

— А дальше что?

— Во-вторых, — сказал Мартин, — обязательная аналоговая прививка против растрат, взяточничества, тайных сговоров и других видов коррупции для всех кандидатов на государственные посты. Это обеспечит устойчивость демократической системы — раз и навсегда.

Смуглый мужчина отложил карандаш, который вертел в пальцах.

— Доктор Мартин, вы меня запутали. Я — сторонник свобод, но должен же найтись способ не дать человечеству истребить себя. Если это лечение действительно дает тот эффект, который вы описали, я не стану возражать, что при этом нарушаются гражданские права. Я хочу прожить свою жизнь, и хочу, чтобы мои внуки тоже спокойно прожили дарованное им время до самого конца. У меня их двое, кстати сказать. Если вы рассказали мне все, если за этим больше ничего не скрывается, то я — «за».

— Лечение методом аналогов — это костыль, — убежденно сказал Мартин. — Это не терапия, оно не вылечивает пациента ни от чего. Наоборот, как я вам уже говорил, оно делает его еще безумнее. Причины его иррационального или антисоциального поведения никуда не исчезают, они только подавляются — на время. Да, они больше не могут вырваться наружу тем же путем: мы перегораживаем стеной этот выход. Но рано или поздно они проявят себя — не одним образом, так другим. Когда запруженная река пробивает себе новое русло, что делает человек?

— Строит новую плотину.

— Вот именно, — сказал Мартин. — А потом? Еще одну, и еще одну, и еще?..

Николас Даут, совершенно трезвый, угрюмо разглядывал каменную глыбу, установленную на козлах за домом со стороны сада. Это был кусок гранита из Новой Англии, на котором в нескольких местах были мелом проставлены отметки.

Камень стоял здесь вот уже восемь месяцев, а Даут ни разу не коснулся его резцом.

Солнце грело спину. Воздух был неподвижен; лишь изредка слабый намек на ветер пошевеливал листву на верхушках деревьев. Даут слышал, как у него за спиной гремят тарелки на кухне, слышал отчетливый голос жены.

Было время, когда в этом камне скрывался образ. Каждый камень хранил в себе потенциальную форму, и когда она проявлялась под резцом, это было так, словно ты всего лишь помогаешь ей родиться на свет.

Даут помнил образ, который он видел запрятанным в этой глыбе. Женщина и ребенок. Женщина стоит на коленях, ребенок — у нее на руках, и она склонилась над ним. Баланс форм придавал образу грацию и одновременно внушительность. В объеме скульптуры было много свободного пространства, и оттого фигуры не казались застывшими. Они двигались, дышали, жили.

Даут помнил образ. Но больше не видел его.

Его правую руку и бок пронзила короткая судорога боли. Словно краткое содержание действия: повернуться, отправиться туда, где стоит виски, встретить стража, который не позволит ему выпить, снова повернуться и уйти. Вся эта последовательность теперь свелась к краткой судороге — что-то вроде нервного тика. Он больше не пил. И даже не пытался выпить. Он мечтал об этом, о да, думал об этом, и чувствовал, как пылает все внутри от неукротимой жажды. Но он больше не пытался выпить, потому что пытаться было бессмысленно.

Даут вновь глянул на нерожденную скульптуру и какое-то мгновение не мог даже вспомнить, что за образ он собирался извлечь из этого камня. Его снова пронзила судорога. Даут почувствовал, как внутри него нарастает чудовищное давление. Нечто, запертое в глубинах его существа, безудержно рвалось на свободу.

Он вперился взглядом в камень и увидел, как его медленно заволакивает серая дымка. И — ничего больше. Пустота.

Даут медленно повернулся к дому. У него подгибались ноги.

— Марта! — позвал он.

Шум переставляемых тарелок на кухне.

Даут неуверенно шагнул вперед, вытянув перед собой руки.

— Марта! — крикнул он. — Я ослеп!

— Поправьте меня, если я не прав, — сказал смуглый мужчина. — Мне кажется, что такого рода неприятности могут произойти только с действительно больными людьми, внутренние побуждения которых к антисоциальным поступкам чересчур сильны. Однако вы считаете, что именно их как раз и стоит подвергать лечению. Обычный, средний человек не испытывает стремления убить, или украсть, или что там еще входит в ваш список. Возможно, раз в жизни он почувствует искушение сделать что-то подобное. Разве ему повредит, если в этот единственный раз его остановят?

— В течение минуты или двух он будет безумен, и это переживание останется с ним, — сказал Мартин. — Но я согласен с вами — если бы этим дело и ограничилось, большого бы вреда не вышло. Большинство в Институте верит вместе с Каско, что на этом все и кончится. Как они ошибаются! Потому что есть еще один пункт, который Институт не включил в программу, но который немедленно придет на ум любому законодателю. Аналоговая прививка против любой попытки свергнуть правительство!

Смуглый мужчина потрясенно молчал.

— А отсюда, — сказал Мартин, — всего один шаг до тирании, которая продлится до конца времен.

На миг нарисованная им самим картина показалась Мартину столь реальной, что он поверил: так и будет, что бы он ни делал. Он увидел призрак доктора Каско — огромный, рыжеволосый, ухмыляющийся призрак, попирающий ногами весь земной шар.

Собеседник Мартина кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Теперь я понял, насколько вы правы. Что я должен сделать?

— Деньги, — сказал Мартин, чувствуя, как постепенно рассасывается владевшее им напряжение. — В настоящий момент у Института едва хватает средств, чтобы вести деятельность в самом незначительном масштабе. Мы расширяемся очень медленно, открывая по одному новому центру в год. Предложите нам денежное пожертвование — облагаемое налогом, не забудьте, — в размере двух миллионов, и мы вцепимся в него обеими руками. Это наживка, а вот и крючок: взамен щедрые дарители попросят привилегию назначить трех членов совета директоров Института. Вы не встретите возражений — если только никто не узнает о моей связи с этим делом, — поскольку три человека в совете не дают дарителям контрольного пакета голосов. Но когда будет решаться судьба второй фазы программы, эти три голоса поддержат мой, и мы победим. Аналоговое лечение — это как эпидемия. Дайте программе несколько лет, и ее уже ничто не остановит. Но если начать действовать сейчас, мы можем убить ее в зародыше.

— Я согласен. Не обещаю добыть вам два миллиона до завтра — но я знаю пару людей, которые не откажут в деньгах, если я расскажу им, какие ставки в игре. Я сделаю все, что в моих силах. Черт подери, я достану вам денег, даже если мне придется их украсть! Можете на меня положиться.

Улыбаясь, Мартин подозвал проходящего мимо официанта.

— Нет-нет, я плачу, — сказал он, предваряя жест смуглого мужчины. — Хотел бы я знать, понимаете ли вы, какой груз сняли с моих плеч?

Мартин расплатился с официантом, и вдвоем с собеседником они вышли в теплую летнюю ночь.

— Кстати, — заметил Мартин, — так сложилось, что у нас есть ответ на один из затронутых вами вопросов. Помните, мы говорили о том, что в случае подлинных маний аналоговое лечение не вполне эффективно — хотя именно там оно особенно нужно? Есть способ обойти трудности, хотя это все равно не превратит обработку пациента методом аналогов в терапию. Костыль — он костыль и есть. Так вот, совсем недавно мы разработали технический прием, при котором аналог возникает не в качестве стража, а в качестве объекта, к которому пациента влечет его мания. Если маньяк стремится убить, он убивает — но не живого человека, а фантом. Таким образом, стремления пациента не подавляются, а реализуются, однако это не приносит вреда окружающим.

— Аналоговое лечение станет великим благом для человечества, — серьезно отозвался смуглый мужчина. — Но, если бы не вы, доктор Мартин, оно обернулось бы ужасным злом. Доброй ночи!

— Доброй ночи! — благодарно ответил Мартин.

Он стоял и смотрел, как его собеседник растворился в толпе, а потом зашагал по тротуару. Прекрасная ночь. И ему больше не нужно торопиться.

Рослый рыжий мужчина вошел как раз когда официант убирал со стола. Официант автоматически принял подобострастную позу. Чутье говорило ему, что посетитель — важная шишка.

— За каким столиком он сидел? Высокий тип в очках, который только что вышел.

Рыжий мужчина показал официанту сложенную купюру, и она перекочевала из руки в руку.

— Вот за этим, — сказал официант. — Вы — его друг?

— Нет. Просто проверяю, как он.

— Ха! — ухмыльнулся официант. — Да уж, за ним не вредно присматривать получше. Видите?

Он показал на два нетронутых бокала со спиртным, которые стояли на столике с противоположной стороны от места, где сидел высокий мужчина.

— Сидел здесь полчаса, взял четыре выпивки, две оставил. И все время разговаривал, как будто с ним еще кто-то есть. Вы его знаете, этого типа? Он псих?

— Да нет, — добродушно сказал доктор Каско. — Его можно бы назвать психически неуравновешенным, но он абсолютно безвреден. Уже безвреден.

2. ГЛАС БОЛЬШИНСТВА

В помещении для прессы на восьмидесятом этаже здания Мирового Парламента творилось нечто неописуемое. Но все затихли, как только вошел крупный рыжеволосый мужчина.

— Вы знаете, чего мы ждем, доктор! — крикнул кто-то. — Не тяните!

— Можете опубликовать следующее, — произнес доктор Каско, чеканя слова. — Принятие сегодня Мировым Парламентом закона о создании универсальной программы аналогового лечения не только глубоко радует меня и моих коллег, но должно стать поводом для ликования каждого гражданина нашей планеты. Этот день знаменует собой начало новой эры человечества — эры зрелости. Мы положили конец войнам, преступлениям, связанным с насилием, заговорам против мира, коррупции государственных чиновников — всему бесчисленному количеству безумий, которые мучили человечество от самого его возникновения. С этого дня начинается истинный прогресс.

Карандаши лихорадочно строчили в блокнотах.

— Что вы собираетесь предпринять следующим шагом, доктор?

Каско усмехнулся.

— Это не для печати.

Поднялся протестующий шум. Рыжий гигант усмехнулся еще шире.

— Не для печати: я провел последние двадцать лет за созданием, образно говоря, блохоловки. Теперь, когда она построена, я намерен проспать тридцать шесть часов и провести следующие двенадцать, возобновляя знакомство со своей женой. Ну а потом — потом мы, наконец, возьмемся за дело по-настоящему.

— Некоторые из нас полагали, — сказала женщина-репортер, — что мистер Чоу из комиссии по гражданским правам заблокирует законопроект об аналоговом лечении на этой сессии и, быть может, даже добьется его отклонения. Есть ли у вас комментарии по этому вопросу?

— Ну и как бы он мог это сделать? — сказал Каско. — Чоу прошел аналоговое лечение шесть лет назад. У него начиналась мания самоубийства. Это тоже не для печати.

После паузы женщина неуверенно спросила:

— Доктор Каско, простите, если я вас неправильно поняла… вы хотите сказать, что в процессе лечения Чоу вы намеренно сделали для него невозможным противиться принятию закона об аналоговом лечении?

— Разумеется, именно так и было, — ответил Каско. — Точно так же, как все вы, находящиеся в этой комнате, получили аналоговую прививку, делающую невозможной разглашение сведений, которые информант просит вас сохранить в тайне. Иначе бы я вам этого не рассказывал. С одной лишь разницей: Чоу не помнит, что с ним делали. Как не помнит никто из пятидесяти с лишним мировых сенаторов, которые обращались к нам по тому или иному поводу. Кстати сказать, все, что вы сейчас услышали, абсолютно и категорически не для печати.

Большинство репортеров рассмеялись. Каско вызывал симпатию, даже помимо воли.

— Цель оправдывает средства — так, доктор? — сказал невысокий человечек в переднем ряду, который не смеялся.

— В данном случае, — серьезно ответил Каско, — это так.

— Джентльмены, — сказал грузный, холеный, хорошо одетый мужчина во главе стола, — теперь, когда мы взаимно представились, вы несомненно сознаете, что здесь собралось весьма необычное общество. В этом зале присутствуют люди, представляющие интересы всех базовых отраслей производства Северной Америки, от пищевой промышленности до производства стали. В сумме наши компании могут одеть мистера Среднего Американского Потребителя, накормить его, развлечь, поддержать его здоровье, обеспечить кров, и продать ему все, что он только пожелает. Мы все заинтересованы в этом потребителе, однако наши интересы не пересекаются. Мы не соперники. В силу этих причин, я полагаю, вы все с большим вниманием выслушаете предложение, которое я сейчас изложу.

Он обвел взглядом два ряда лиц, затем бросил взгляд в свои записи.

— Собственно говоря, я должен сделать еще одно дополнение к тому, что уже сказал. Среди собравшихся здесь нет представителя рекламной промышленности. Причина этого станет вскоре ясна. Моя корпорация, джентльмены, тратит семь миллионов кредитов в год на объявления и рекламу. Я полагаю, что эта статья расходов примерно одинакова у всех. Теперь позвольте задать вам, как представителям своих корпораций, следующий вопрос. Как бы вам понравилось увеличение сбыта вашей продукции и услуг при одновременном падении расходов на рекламу до нуля?

Повинуясь его сигналу, с обеих сторон стола возникло по молодому человеку. Они стали раздавать собравшимся пластиковые подносы. На каждом подносе лежал цветной глянцевый плакатик, исполненный фотополиграфическим способом, изображающий мужчину и женщину под золотым рогом изобилия, из которого в их протянутые ладони сыпался дождь драгоценностей, крошечных автомобильчиков, окороков, красочных упаковок с пищей и меховых шуб. Надпись гласила:

«КРУГЛЫЙ ГОД — БЕСПЛАТНО!»

— Вот, — сказал через минуту грузный председатель собрания, — та реклама, которая положит конец всякой рекламе. Обратите внимание на текст под рисунком. Как видите, здесь фигурируют фирменные названия товаров и услуг каждой из корпораций и ассоциаций, представители которых присутствуют в этом зале. Для некоторых корпораций упомянуто одно название, для других — два или три. Это было сделано, чтобы в каждом случае представить пять процентов валового дохода корпорации за год. Вы также увидите, что общая стоимость бесплатных товаров и услуг составляет столько же: пять процентов стоимости всего того, что по необходимости или по желанию приобретает за год Средний Американский Потребитель. Другими словами, каждая корпорация вначале понесет потери в размере пяти процентов своей продукции — чтобы заставить потребителя покупать ВСЕ ее продукты, полностью обойдя конкурентов. Взгляните…

Около стола вновь появились ассистенты и раздали всем стопки документов.

— Вот таблица предварительной оценки выгод и потерь от данного предложения в расчете на десять миллионов глав семейств в первый год. Я полагаю, что любая из представленных здесь корпораций способна покрыть дефицит первого года из своих резервов капитала.

Он замолчал, и тут в зале впервые прозвучал чей-то голос, кроме голоса председателя.

— Мне кажется, — сказал пожилой мужчина с вытянутым лицом, — что это будет квалифицировано как ассоциация, ограничивающая свободу торговли, мистер Дин.

— Наш юридический отдел очень тщательно проработал данный вопрос, мистер Хойл, и они заверили меня, что такая программа вполне законна. Наши корпорации будут связаны друг с другом исключительно ради реализации проекта. Не будет ни слияния капитала, ни общего директората, вообще ничего подобного. Кроме того, мы никому не будем навязывать бесплатные товары и услуги насильно. По сути, наши действия сведутся к следующему: если покупатель приобретет у нас большое количество товара, мы предоставим ему кое-что бесплатно, в качестве премии. Клиент лишь должен будет подписать контракт — ну, и пройти аналоговую обработку. Контракт подписывается на пять лет, и в конце этого срока должен быть возобновлен. А вот аналоговая обработка действует раз и навсегда.

На лицах собравшихся джентльменов появились улыбки. Особые улыбки, которые можно увидеть либо за покерным столом, либо за столом заседаний.

— Есть другой, более важный вопрос, — сказал краснолицый мужчина с седыми усами щеточкой. — Как вы намерены получить доступ к средствам аналоговой обработки? По-моему, они все принадлежат правительству.

— Ошибаетесь, полковник, — сказал председатель. — Институт психиатрии доктора Каско — это частная некоммерческая организация, имеющая лицензию и получающая субсидии от правительства. Использование средств аналоговой обработки контролируется законом. Однако, вот интересный факт: любой гражданин может за плату подвергнуться лечению методом аналогов с целью профилактики действий, которые он не хотел бы совершать. Это, разумеется, помимо тех случаев, когда аналоговая обработка и так обязательна по закону. Джентльмены…

Он театрально развел руки.

— Я чересчур уважаю вашу проницательность, чтобы разжевывать очевидное. Позвольте, я скажу грубо и откровенно. Если этого не сделаем мы, нас опередят. Вот как обстоят дела, джентльмены.

3. ПОКУПАТЕЛЬ ВСЕГДА НЕПРАВ

Раздевалка младших помощников продавцов третьего уровня девятого блока в Магазине города Гленбрук — это местечко из тех, которые новички видят по ночам в кошмарных снах. Вдоль одной стены тянутся кабинки с душами, противоположную стену занимает ряд одинаковых открытых шкафчиков для одежды. Посредине комнаты — холодные металлические скамейки. Лампы едва светят, пыль с них не вытирали годами. Воздух пропитан неистребимым запахом пота.

Этот жуткий курятник битком набит молодыми людьми, большинство из которых — потребители по происхождению и недалеко ушли от этой категории по образованию. Их здесь тридцать человек, а кажется — сто. Одни полностью одеты, другие переодеваются, закутавшись в специальные мешки, третьи моются в душе, задернув занавески. И все они одновременно говорят, кричат, смеются, — общительные и шумные, как стая обезьян.

В душе несколько старожилов мучают последнего из новоприбывших на традиционный манер. Новичок, чахлый и бледный юнец по фамилии Вилкинс, завывает в душевой кабинке. Его впустили туда, а потом стали то отдергивать, то задергивать занавеску. Вилкинс боится снять свой мешок для переодевания, и с каждой минутой все больше боится опоздать на рабочее место. Завывания его становятся все громче.

Высокий и худой Артур Басс, мпп 2/C, вполуха слушал, что там происходит, привычно одеваясь под мешком. Он был благодарен Вилкинсу. Есть шанс, что Элдридж, Янкович и остальные так увлекутся новичком, что про него и не вспомнят.

Элдридж и Янкович были заводилами в группе младших помощников продавцов третьего уровня девятого блока. Старожилы, обоим уже за тридцать, впереди их не ждет ничего, только перевод в хозяйственную службу по возрасту. Басс был их излюбленной мишенью для насмешек. То ли их раздражали его рост и худоба (Элдридж и Янкович были одинаково приземисты, с волосатыми руками и ногами), то ли его неизменная серьезность, обдуманность речи, или просто то, что Басс в отличие от них мог рассчитывать на продвижение по службе — как бы то ни было, они с самого начала невзлюбили Артура и не упускали случая поиздеваться над ним.

Что ж, на пути к головокружительным высотам должности старшего продавца приходится терпеть и не такое. Басс терпеливо сносил насмешки. Однако на днях Янкович встретил его на улице, когда Артур провожал домой из Булочной Глорию.

Закончив сложную процедуру одевания, Артур снял мешок, аккуратно свернул его и положил на место в шкафчике. Затем набросил на плечи епитрахиль, расправил ее и посмотрел на часы. Как обычно, он управился раньше времени. Оставалось еще несколько минут до звонка.

Басс прислушался. Вопли бедняги Вилкинса прекратились — упал в обморок, надо полагать. Ну и работничков нынче присылают!

Как и следовало ждать, Янкович отправился на поиски новой жертвы. Он протолкался через всю комнату к Бассу с идиотской ухмылкой на мясистом лице. Вокруг Артура тотчас сомкнулось кольцо зрителей.

— Мой голубок! — противным голосом проревел Янкович и мерзко захихикал.

— Вы ко мне обращаетесь, мистер Янкович?

— Да, к тебе, мой голубок! — пропел Янкович деланным фальцетом.

Младшие помощники продавцов радостно заржали. Янкович придвинулся к Бассу поближе, скорчил умильную рожу и громко чмокнул губами, изображая поцелуй. Волна хохота снова прокатилась по комнате. Янкович, Элдридж и еще несколько старших мпп имели жен. Остальные, как и Басс, были холостяками и, конечно же, никогда в жизни не целовали женщину.

— И это еще не все, — сказал Янкович, ухмыляясь зрителям.

Он сложил руки на груди, выпучил глаза и втянул щеки, как только мог. Младшие помощники продавцов схватились за бока от хохота.

Артура попеременно бросало то в жар, то в холод. Он понимал, что глупо обращать внимание на такую обезьяну, как Янкович, но ничего не мог с собой поделать. Сама грубость имитации делала ее еще обиднее. Неужели другие люди действительно видят его таким?

Кривляясь, Янкович выдавил сквозь сложенные бантиком губы:

— Ву вуйдите зу меня зумуж, Глурия? Вуйдите зу меня?

Артур вздрогнул от неожиданности и почти физической боли.

— Глория! — выкрикнул он. — Гло-ория!

И как только Янкович разузнал ее имя? Должно быть, крутился около Булочной и вынюхивал все свое свободное время…

— Что-нибудь не так, голубок? — издевался Янкович. — Да ты никак боишься жениться, а? Ну-ка, расскажи нам, чего ты боишься?

Какая-то извращенная часть ума Артура внезапно подбросила ему картинку: жена Янковича. Басс мельком видел ее с Янковичем в прошлом году на демонстрации в День Основателя. Коренастая, с тусклыми глазками на волосатой обезьяньей морде. Еще более отвратительное животное, чем сам Янкович.

«Семьдесят три-ноль-восемь-восемь», — подумал Артур.

Это и был его ответ, прекрасный ответ на вопрос мучителя. 73088 — таков код секции одежды для женщин с чересчур длинными руками.

Артур покатал ответ на языке, ощутил его губами.

— Ну, что ты нам скажешь, голубок?

— Брак — это священный институт, — пробормотал Басс пересохшим ртом.

По кольцу зрителей пронесся презрительный шепоток. В раздевалке мпп У3 — Б9 благочестивые манеры котировались — ниже некуда.

Прозвенел звонок, созывающий всех по местам. Проталкиваясь в коридор вместе с остальными, Басс обнаружил, что повторяет в уме: «Семьдесят три-ноль-восемь-восемь, обезьянья морда… семьдесят три-ноль-восемь-восемь!» Как будто озорной бесенок сидел у него в голове и нашептывал на ухо. Бесенок, с которым Артур был хорошо знаком. Он появлялся в самые неожиданные и неподходящие моменты и подсказывал такое, чему Артур и сам не мог поверить, глядя на свое серьезное лицо в зеркале. Если бы только он мог позволить себе высказать вслух хоть что-нибудь из подобных мыслей, хоть сотую долю того, что сходит с рук Янковичу — о, роли в раздевалке поменялись бы очень быстро…

Но что Артур мог поделать? Неуважение к вышестоящему — это грех. Путь добродетели — путь к успеху. Кто поступает правильно, тот дважды благословен.

Из всех работников У3, и даже всего Б9, и даже Магазина города Гленбрук в целом, Артур Басс лучше всех сознавал глубину адской Бездны, стерегущей человека в ожидании неосторожного шага.

Внутри многослойной оболочки, состоящей из двух тонких нижних рубашек, рубашки, куртки, камзола и утяжеленной епитрахили, тело Артура немилосердно чесалось.

По ребрам стекал пот, щекоча то место, где чесалось сильнее всего, и делая пытку особенно изощренной. Артур сцепил зубы и уставился поверх шляп воскресной толпы покупателей. Под бдительным взором старшего продавца Леджетта Басс не смел не только почесаться, но даже поежиться или сменить выражение лица.

Леджетт заканчивал работать с очередной покупательницей. Артур набрал на своем аппарате стоимость последней покупки, просуммировал итог, оторвал чек со списком покупок и подал покупательнице вместе с ее кредитной карточкой.

Покупательница, ссохшаяся желтушная особа, протянула было руку за карточкой, но голос Леджетта остановил ее.

— Вы еще можете внести изменения в список ваших покупок, мадам. Этот свитер, — он показал на экране у себя за спиной, — вполне приемлем, уверяю вас, однако вот этот — (тридцать семь-ноль-девять-пять, Басс, быстро) — гарантированно износится вдвое быстрее.

Артур облился горячим потом, но был доволен, потому что опять совладал со своим бесенком. Тот только что подбивал его набрать код секции для женщин атлетического сложения — просто посмотреть, что из этого выйдет. А все-таки Артур сумел ввести в аппарат правильный номер, как раз когда Леджетт заканчивал фразу.

Покупательница робко уставилась на ярко-розовое одеяние из непрочной даже на вид ткани и пробормотала что-то почти неслышно.

— Значит, берете, — сказал Леджетт. — Я так и думал. Вы — благочестивая женщина, истинно почитающая Магазин. Вы не хотите, чтобы соседи говорили, что вы копите деньги. Басс, прошу вас…

— Нет, — сказала покупательница чуть громче.

При словах «копите деньги» ее передернуло, как того и добивался Леджетт, и на увядших щеках выступила краска стыда. Однако во взгляде было упрямство.

— Я не могу, продавец. Просто не могу. Мне нужно платить за стиральную машину, и за дом, да еще муж повредил себе спину и уже месяц как лежит. Я не могу, вот и все.

Леджетту удалось добиться убийственной улыбки, лишь слегка приподняв губу, так что стали видны кончики по-кроличьи длинных резцов.

— Я все прекрасно понимаю, мадам. Можете не оправдываться.

Он смерил женщину холодным взглядом и перевел его на очередного покупателя.

— Следующий!

Совершенно уничтоженная, женщина повернулась уходить, позабыв про карточку и чек. Артуру пришлось перегнуться через перила кафедры и насильно всунуть их ей в руку. Воспользовавшись тем, что епитрахиль и камзол оттопырились, когда он наклонился, Артур запустил свободную руку под одежду и быстро провел ногтями по ребрам — раз, другой, — и только потом выпрямился.

Райское наслаждение!

Следующим покупателем оказался полный мужчина в простом нестеганом камзоле и брюках. На руках у него было всего с полдюжины браслетов. Сопя, он взобрался на помост под кафедрой. С ним был круглолицый мальчик лет одиннадцати, одетый в блузу и штаны до колен — такие маленькие и тесные, что он едва мог двигаться.

— За прогресс, продавец! — пропыхтел толстяк. — Вот мой парнишка Том, пришел получить свой первый взрослый костюм.

— За прогресс. Да уж, давно пора, — ледяным тоном отозвался Леджетт. — Сколько мальчику лет?

— Всего десять, продавец. Он крупный для своего возраста.

— Когда ему исполнилось десять?
— Недавно, продавец, совсем недавно.
— Я спросил, когда?!
Толстяк моргнул.
— Пару недель назад, продавец. Я привел его к вам сразу, как только смог, продавец. Клянусь!

Леджетт с отвращением фыркнул и бросил в сторону Артура:

— Семнадцать-восемьдесят-ноль-один.

Басс, хорошо изучивший своего начальника, набрал код едва ли не раньше, чем Леджетт назвал его. На экране появился самый дорогой комплект одежды для мальчика из имеющихся в Магазине. Ткань быстро протиралась до дыр, краска немедленно линяла, швы прошли специальную обработку, чтобы через четыре месяца нитки разлезлись, и одежда превратилась в бесполезные тряпки.

Леджетт молча взирал на покупателя, ожидая, осмелится ли тот возражать.

Покупатель прочел цену и облизал пересохшие губы.

— Да, продавец, — с убитым видом сказал он. — Это нам подойдет.

Басс ввел данные в аппарат.

— Девяносто один-два-семь-три, — сказал Леджетт.

Это были верхние рубашки, такого же качества, в количестве пяти штук. За ними последовали нижние рубашки, десять штук. Затем подштанники; носки; шейные платки; туфли.

— Пойдем, Том, — наконец утомленно сказал толстяк. — За прогресс, продавец.

— Минутку, — остановил его Леджетт.

Он перегнулся через перила кафедры и с внезапным интересом принялся разглядывать малиновую верхнюю рубашку толстяка.

— Ваша рубашка выгорела, мистер, — сказал он. — Вам не мешает купить дюжину новых. (Пятьдесят три-один-ноль-девять, Басс).

— Простите меня, продавец. В следующий раз, если можно. Я так много купил для сына, что у меня не осталось денег на себя.

Леджетт поднял бровь.

— Вы меня удивляете, — сказал он. — Басс, сколько кредитов на счету этого человека?

Артур пробежал пальцами по клавишам.

— Сто девяносто целых тридцать пять сотых, продавец Леджетт.

Леджетт обратил суровый взор на покупателя, топчущегося под кафедрой.

— Мне послышалось, что вы сказали «ничего не осталось»?

— Две сотни разрешаются законом, — сказал толстяк. У него дрожал подбородок. — И еще даже не конец месяца. Я знаю свои права, вам меня не запугать. Эти деньги нужны мне на другие расходы. Пойдем, Том.

Толпа покупателей разгневанно зашумела. Не поворачивая головы, Артур краем глаза наблюдал, как толстяк и его сын спускаются с помоста под злобными взглядами остальных.

И они вполне заслужили такое отношение, напомнил себе Артур. Одно только то, что и отец, и сын были толстяками, бросало вызов обществу. Жирные, трясущиеся подбородки; шеи, нависающие складками над воротниками; разбухшие ноги. Как можно довести себя до такого состояния на предписанной правилами диете? Они что, считают себя акционерами? Или администраторами?

Леджетт молчал, сложив руки на груди поверх своей красной с серебром епитрахили и глядя на покупателей сверху вниз из-под полуприкрытых век. Артур видел, как в первых рядах толпы то тут, то там кто-то делает рывок вперед, покраснев от гнева и занося кулак… Но тут же возвращается на место и склоняет голову, внимая ангельским голосам, которые слышны ему одному. Забавно, подумал Артур, в скверные старые времена это вылилось бы во всеобщую свалку.

У подножия помоста толстяк обернулся.

— Я знаю свои права, — сказал он рассерженно, и протянул руку с пальцами как сардельки. — Отдайте мою карточку.

Артур не пошевелился, ожидая.

Леджетт произнес бесстрастным тоном:

— Возможно, вы и знаете свои права, мистер. Но вы до сих пор не выучили свои обязанности. Итак, я предлагаю вам выбор. Либо вы с сыном и его свидетельством о рождении отправитесь в Расходовый суд и объясните судьям, почему вы не купили для него взрослый костюм немедленно, как это полагается, а ждали до тех пор, пока последняя детская одежда не перестала на него налазить. Либо вы сделаете еще одну покупку ради спасения вашей души. Ну? (Одиннадцать-пять-два-шесть, Басс).

Образец, появившийся на экране, представлял собой мужской костюм из многослойной черной кисеи, со шляпой, украшенной индюшачьими перьями, и высокими сандалиями в побрякушках. Это был карнавальный наряд, предназначенный быть надетым один раз по случаю праздника, а потом превратиться в лохмотья. Он стоил 190, 50 кредитов.

— Да здравствует старина Леджетт! — выкрикнул кто-то.

Люди засмеялись; потом захохотали. Леджетт даже не улыбнулся. Он смотрел вниз, на толстяка, с выражением легкой скуки и отвращения. Толстяк, весь багровый от унижения, воздел сжатые в кулаки руки к трясущемуся подбородку, и вновь опустил их. Слезы ярости покатились у него из глаз, и толпа встретила их оглушительным хохотом.

— Да чтоб ты умер от хворобы, пожираемый грехом грязный сын собаки! — взревел толстяк.

Смех смолк. Толпа в ужасе отшатнулась от него. В тяжелой тишине негромкий голос Леджетта прозвучал подобно грому:

— Одержимый!

Рука продавцаупала на панель управления. Жуткий вой сирены заглушил панические вопли толпы, отхлынувшей от демона. Лицо толстяка стало белее мела. Он съежился на месте, продолжая сжимать кулаки. Круглолицый мальчик открыл рот в неслышном крике.

Затем толпа раскололась надвое. Появились три внушающие ужас фигуры в черном, с газовыми трубками в руках — и молнии шли за ними по пятам.

Артур автоматически отвернулся. Последнее, что он увидел, было бледное лицо толстяка, запрокинутое в немом отчаянии, между двух спин в черной униформе. Одержимого унесли.

Прошло несколько минут, и люди стали возвращаться на прежние места, негромко переговариваясь. Охранники и заключенные покинули зал. Когда Артур вновь обернулся к залу, он увидел, что кафедра над ним пуста. Леджетт отправился доложить о происшествии Охране.

В нескольких местах в толпе образовалось замешательство — надо полагать, там кто-то был сбит с ног или упал в обморок. Появился медик в белом одеянии, обошел зал и убрался восвояси. Через пару минут он вернулся с двумя помощниками и каталкой скорой помощи. Вокруг каталки возник временный водоворот, затем тела были погружены, и каталку увезли. Голоса людей слились в ровный громкий гул.

В задних рядах кто-то затянул гимн. Другие подхватили его, и какое-то время он соревновался с шумом толпы, но в конце концов заглох. Через обе двери в зал продолжали вливаться люди. Медленное движение мимо кафедры постепенно прекратилось — больше некуда было стать.

Артур стоял, выпрямившись, и старался не показать владевшего им возбуждения. Он впервые в жизни видел одержимого демоном, хотя в новостях почти каждый день сообщалось о подобных случаях. Для него, как и для покупателей, услышать, как человек проклял продавца — и знать, что если бы демон в нем не победил ангела-хранителя, он бы не смог вымолвить ни слова из этой анафемы, как не смог бы убить, — было все равно, что заглянуть в Бездну.

Только, в отличие от остальных, Артур стоял ближе к ней. Всех покупателей приводили в Магазин для конфирмации в возрасте семи лет. И второй раз — в десять. То же было и с Артуром. Все покупатели подвергались обработке при помощи священных машин. То же было и с Артуром. Каждый покупатель получил ангела-хранителя, который будет руководить им всю жизнь. И только Артур — нет.

Это был главный факт его жизни, о котором он не мог рассказать никому, но сам не смел забыть ни на секунду. Каким-то образом случилось так, что машины, которые успешно обрабатывали всех остальных, ничего не сделали с ним. Но в самом ли деле он один такой? Существуют ли другие люди, которые только делают вид, что у них есть ангел-хранитель? Может быть, кто-то из них сейчас здесь, недалеко от Артура?

До сих пор его внутренняя свобода обходилась Артуру дороже, чем она того стоила. Отвратительное сокровище, которое он должен хранить в тайне до тех пор, пока… пока однажды он не поднимется до ранга администратора, или даже младшего акционера… теоретически это возможно…

Но сейчас Артур безумно хотел знать одну-единственную вещь.

Был ли толстый потребитель таким же человеком, как Артур, и просто выдал себя в порыве гнева?

Или демоны существуют на самом деле?

В задней стене кафедры отворилась дверь, и вошел Леджетт. В зале, от помоста под кафедрой до самых дальних уголков, легла тишина.

То, что случилось, знал Артур, было прекрасным поводом для импровизированной службы. Покупатели ожидали церемонии. По меньшей мере половина присутствующих набежала в зал именно ради нее.

И потому Артур почувствовал прилив восхищения, когда Леджетт обвел взглядом первые ряды толпы и сухо произнес:

— Следующий!

Его поступок произвел больше впечатления, чем двухчасовая речь. Происшествие само сказало свою историю, свою мораль; ничего не нужно было добавлять.

Теперь все коды, которые набирал Артур, обозначали товары первой группы качества: ни один предмет одежды из их числа не удастся надеть больше пяти раз. Снова и снова ему приходилось сообщать, что на кредитной карточке ошеломленного покупателя — отрицательная сумма. К середине дня Артур осознал, что Леджетт вершит продажу на сумму, которой еще не бывало в истории отдела готовой одежды.

В три часа пополудни, когда зал все еще был на три четверти полон, Леджетт вдруг прервал работу с покупателем и хрипло сказал:

— Басс!

— Слушаю, продавец Леджетт.

К изумлению Артура, Леджетт повернулся, открыл дверь в задней стене кафедры, и вышел в коридор. Артур последовал за ним.

Леджетт ждал его в двух шагах. Артур закрыл дверь.

— Басс, — холодно сказал Продавец, — вам приказано явиться в кабинет менеджера персонала Вутена, блок восемнадцать, уровень пять, в три тридцать ровно. Сейчас три часа. Прежде чем вы отправитесь туда, я хочу вам сказать — поскольку, возможно, мне больше не представится такой возможности, — что выше поведение сегодня было неописуемым. Только за последний час мне пришлось пять раз ждать, пока вы наберете код. Вы еле двигались. Вы шаркали ногами. Вы позволили себе ПОЧЕСАТЬСЯ, когда думали, что я вас не вижу.

— Продавец, я прошу прошения, — сказал Артур, быстро оправившись от испуга. — Дело в том, что…

— Я не желаю слушать ваши оправдания, Басс, — сказал Леджетт. — Выслушайте меня внимательно. Если вы все еще собираетесь когда-нибудь стать продавцом — хотя вы в высшей степени не подходите для этого сана — советую вам запомнить следующее. Продавец есть наместник президента Магазина, который есть наместник администратора района, и так далее, по неразрывной цепи власти, до самого председателя. Продавец должен быть живым символом достоинства и прямоты, должен вдохновлять остальных, чтобы они следовали стезей добродетели, насколько позволяют их способности. Являть собой пример, а не чесаться, как обезьяна! — Он резко повернулся. — За прогресс, Басс.

— За прогресс, — ответил Артур и проводил взглядом спину Леджетта, исчезающую в двери.

Задумчиво насвистывая себе под нос, Басс направился по коридору в раздевалку. Комната была пуста. Длинный ряд открытых шкафчиков показался ему рядом отверстых пастей. Стало неуютно. Артур снял епитрахиль и скуфью, свернул их и положил на место. Расправил камзол, надел шляпу, сумку-пояс, браслеты и кольца. Затем, успешно одолев искушение завязать узлами одежду Янковича, Артур покинул раздевалку, прошел по длинному коридору, в котором гуляло эхо, и вышел на лестницу.

Двумя уровнями ниже он перешел по пандусу в главный зал девятого блока и занял место на бегущей дорожке, которая двигалась в северном направлении. Людей на дорожке было немного. В это время дня мало кто приходил в Магазин — из опасения напрасно потратить время, даже не пробившись к продавцу. Надо было вовремя управиться с воскресным обедом, чтобы не опоздать в Магазин на вечернюю службу… Артур спохватился. Типичные мысли потребителя — с чего бы вдруг? Нет уж. Какие бы трудности и опасности ни ждали его впереди, к прошлому он не вернется.

Артур вовсе не задумывался над этим специально, знание пришло само. Как будто Артур все время знал, что рано или поздно его уволят из Магазина. Насвистывая неслышно, но весело, он сошел с бегущей дорожки и стал подниматься по лестнице вверх.

— Басс.

Секретарша в серовато-коричневом одеянии, с бледным лицом и такими же волосами, слившимися в одно смутное пятно, проронила единственный слог его фамилии, и рот ее захлопнулся, как мышеловка. Близорукие глаза смотрели не на Артура, и даже не сквозь него, а куда-то в невообразимые, немыслимые дали, лежащие за его спиной.

За те полчаса, что Артур ожидал здесь, секретарша дважды вставала и подходила к окну, ведущему прямо в шахту воздуховода. Она поднимала руку, чтобы открыть окно, замирала и долго слушала неслышимый голос, прежде чем механически вернуться на место.

Явный суицидальный тип. В скверные старые времена она бы выбросилась из окна.

Внутренний офис был отделан панелями белого дуба и черного дерева. Напротив двери, в которую вошел Артур, располагался стол, а за ним — три высоких решетчатых окна, сквозь которые были видны залитые солнцем холмы Гленбрука. По обе стороны окон свисали шторы из зеленой с серебром камчатной ткани. На стенах были развешены обычные изречения в рамках черного дерева:

«ПОКУПАТЕЛЬ ВСЕГДА НЕПРАВ»

«СКУПОСТЬ — КОРЕНЬ ВСЕХ ГРЕХОВ»

«УНИЖЕНИЕ ПОКУПАТЕЛЯ — ЛУЧШАЯ РЕКЛАМА»

«КУПИТЕ — СНОСИТЕ — ИЗРАСХОДУЙТЕ — КУПИТЕ СНОВА»

За столом находились двое мужчин. Один, с круглым румяным лицом херувима и жесткими раскосыми глазами, был одет в черное с белой каймой одеяние менеджера. Это должен был быть Вутен. Однако он не сидел за столом, а стоял рядом, опершись о столешницу ладонями. Худощавый седой старик, который занял его кресло, носил алые кружева и оборки архидепутата.

— Это Басс, ваше превосходительство, — сказал мужчина в черном. — Басс, я — менеджер Вутен. Это — архидепутат Лодермилк, который хочет задать тебе несколько вопросов.

— За прогресс, ваше превосходительство, ваша милость, — сказал Артур.

— За прогресс, — ответил Лодермилк неожиданно приятным голосом. — Садись, Басс. Ну-ка, посмотрим…

Он приподнял страницу, на которой была открыта лежащая перед ним папка, заглянул на следующую, и вернулся к первой странице.

— Тебе двадцать один год, — сказал он. — Карие глаза, черные волосы, худощавого телосложения, шрамов и особых примет нет. Отец и мать — оба потребители; мать умерла. Что ж, происхождение самое обычное: это столь же часто бывает хорошо, сколь и плохо. Из родившихся в семье детей выжили три брата и две сестры. Очень неплохо. Ладно. Теперь, Басс, расскажи мне что-нибудь о себе. Не эту статистику, — Лодермилк закрыл папку и положил на нее руки, — а что-то, что имеет для тебя значение. Что ты любишь и чего не любишь. Что ты думаешь о разных вещах.

Он устремил на Артура взгляд, исполненный пристального интереса. Артур откашлялся. Ну же, давай, подбодрил он себя. Процедура очень-то похожа на увольнение — но что она значит, во имя всего святого?

— Мне нравятся многие вещи, ваше превосходительство. Я люблю свою работу. То есть, любил…

Лодермилк кивнул, улыбаясь и одобрительно щурясь.
— Что еще? Чем ты занят, когда не работаешь в Магазине?
— Я занимаюсь в Университете, четыре часа в день…
— Да, верно, здесь это написано. Что ты изучаешь?
— Обычный курс, ваше превосходительство. У меня нет разрешения на другие. Торговая история, логика, риторика, философия, священная экономика и психология потребителя.

— Какой предмет тебе больше нравится?

Артур тщетно пытался понять, к чему он ведет.

— Ну, они все интересные, ваше превосходительство. Но, по-моему, экономика и психология лучше остальных.

Лодермилк кивнул.

— Научные склонности, — сказал он. — Да. Твой декан сказал, что ты — один из лучших студентов по этим двум предметам, хотя несколько отстаешь по риторике и философии. Вполне понятно. Да, Басс, мне кажется, что ты не создан быть продавцом.

Он пожевал губу, барабаня длинным средним пальцем с изысканным маникюром по крышке стола. Артур с трудом проглотил слюну.

— Теперь, Басс, скажи мне кое-что еще, — снова заговорил Лодермилк. — Если бы тебе представилась возможность изучать другие предметы, которых нет в обычном курсе, ты был бы рад? Чувствуешь ли ты в себе призвание? Хотел бы, чтобы это стало твоей профессией?

На несколько мгновений Артур забыл дышать. Изучать таинства — неужели Лодермилк говорит об этом? — стать светским доктором наук или даже дьяконом в Магазине, для начала… Да он был отдал за это все, что угодно!

— Физика, — сказал Лодермилк. — Электроника. Вот о каких вещах я говорю. Не торопись отвечать, подумай.

— Я желал бы этого больше всего на свете, ваше превосходительство, — сказал Артур.

— Хорошо. Хорошо. Я так и думал. Что ж, теперь пора объяснять, к чему наш разговор. Каждый год в это время, Басс, учебные заведения с ограниченным поступлением набирают новый курс. Вот зачем я здесь. Мы обычно ищем кандидатуры среди молодых людей, стремящихся стать продавцами или другими торговыми чинами, поскольку люди, подходящие нам по типу, обычно приходят служить в Магазин по своей инициативе. Я ищу студентов для колледжа священных наук Торгового университета Пасадены. Это четырехлетний курс, который дает звание доктора священных наук. Как правило, выпускники сразу получают место младшего помощника дьякона. Позволь сразу же охладить твой энтузиазм — это долгий и трудный курс. Есть и другие неудобства. Студент не должен покидать студенческого городка в течение всех четырех лет. То же самое касается и его жены, если он женится. Ни студент, ни его жена до самого выпуска не увидят ни одного человека, не связанного с колледжем — если, конечно, он сумеет доучиться до выпуска. Не всем удается. А после окончания колледжа, вернувшись в мир, выпускник обнаруживает, что потерял связи с людьми той среды, в которой существовал раньше. Даже со своей семьей. Так что, предупреждаю тебя, ты должен отнестись серьезно к принятию решения.

— Я понимаю, ваше превосходительство.

— Хорошо. Просто прекрасно. Теперь еще один момент… — Лодермилк перелистал страницы досье, внимательно прочел какую-то запись на последней странице, и захлопнул папку. — Скажи мне Басс, в каких ты отношениях со своим ангелом-хранителем?

Артур почувствовал внутри растущее напряжение. Теперь — осторожно!

— Я… я много лет не видел его, ваше превосходительство.

— Хм. Да. Ну что ж, этого не нужно стыдиться, Басс. Ты принадлежишь к типу людей с наследственно стабильной психикой. Это нечасто встречается, но твоей карьере помешать не должно. Напротив. Могу сказать тебе по секрету, что мы особенно ценим студентов твоего типа. Они делают большие успехи в закрытых науках. Хорошо…

Архидепутат наклонился, поднял что-то с пола и осторожно поставил на стол перед собой. Предмет имел форму продолговатого ящика высотой в фут, и был накрыт желтым платком.

— Встань, Басс. Подойди ближе. Вот так. А теперь не пугайся. Делай то, что я тебе скажу, и все будет хорошо.

Без предупреждения Лодермилк сдернул желтый платок.

Ящик был без передней стенки. Внутри, на фоне покрытого черной эмалью металла, ярко выделялся красный пластиковый пакет с желтой этикеткой:

МАРМОНСКИЙ САМЫЙ ЛУЧШИЙ

ИЗЮМ БЕЗ КОСТОЧЕК

1 фунт — — 0, 45 кредитов

Но в верхнем правом углу вместо маркировки «ОП», что означало «продукты общего потребления», была начертана непристойность: желтый кружок с черной пометкой Е/Т внутри.

— Возьми его! — резко сказал Архидепутат.

Артуру вдруг показалось, что голова у него огромная и легкая, как воздушный шар. Особенно распухли язык и губы, словно кто-то вмиг накачал их воздухом изнутри. Артур позволил себе качнуться в нерешительности.

— Возьми!

Артур протянул руку к красному пакету. Между его пальцами и запретной вещью остался дюйм… полдюйма…

Ничего не случилось. Ничего и не случится. Последняя слабая надежда Артура исчезла — у него по-прежнему не было ангела. Ему придется симулировать…

Артур хрипло вскрикнул и отдернул руку.

Он сжался в комок на полу, закрыв руками лицо.

— Нет! — взмолился он. — Я не буду. Я больше никогда не буду!

— Ну ладно, сынок, ладно. Все в порядке.

Участливые руки поднимали его с пола. Артур нашарил позади себя стул и рухнул на него, уронив лицо в ладони.

— Отдышись, приди в себя.

Артур прерывисто вздохнул и выпрямился. Очень неприятное переживание. Часть его оставалась бесстрастной и наблюдала, но остальным своим существом Артур действительно был готов увидеть гневного ангела с огненным мечом…

— Ну хорошо. Я сожалею, что тебе пришлось пройти через это, но мы должны быть уверены. Думаю, ты нам подойдешь, Басс. Ну-ка, где же у меня… ага, вот и список.

4. КОГДА Б СВЕРШИТЬ Я ГРЕХ ХОТЕЛ

Был еще совсем ранний вечер, когда Артур Басс вышел из Магазина. Он обернулся бросить взгляд на колоссальный северный фасад комплекса. В окружении обыкновенных домов Магазин смотрелся, как валун среди россыпи гальки. Короткие лиловатые тени залегли под стенами, подчеркнув чистый блеск стекла и камня.

Артур повернул на Хай Стрит. Он шел мимо ряда громоздких офисов и агентств разнообразных услуг, мимо Булочной района, расточающей соблазнительные запахи на всю округу; мимо поста Охраны и кинотеатра. Дальше начинался жилой район: двух — и трехэтажные панельные дома, выкрашенные новенькой краской, но с покосившимися стенами. Старые дома, многим было уже лет по двести. Они насквозь пропитались особым запахом, который нельзя было отбить никакими дезодорантами — слабым, но отчетливым запахом затхлости, плесени, пыли. Запах воспоминаний и медленного угасания.

Пока Артур шел, погода постепенно менялось, и менялось освещение. Небо из синего превратилось в золотое; очертания предметов стали мягкими, размытыми; тени приобрели красноватый оттенок. Все вокруг оказалось светлым и туманным, пространство утратило глубину. Мир превратился в золотой пейзаж, нарисованный в старинном стиле. Даже уличных прохожих, редких в этот час, окружал туманно светящийся ореол.

Пошел слепой дождь — такой тихий и слабенький, что Артур заметил его лишь когда собравшаяся влага закапала с полей его шляпы. Он машинально открыл сумку-пояс и вынул плащ от дождя. Когда Артур разворачивал плащ, шов на плече расползся под его пальцами. Артур все равно надел дождевик. «Лучше, если тебя увидят в дешевом плаще, чем в порванном. Лучше, если тебя увидят в порванном плаще, чем без него».

Артур прошел между новых жилых домов, внутри кольца которых было то, что осталось от парка. Он направился по тропинке к скамейке, где иногда ему случалось дождаться Глорию, возвращавшуюся домой из Булочной. Сейчас не имело смысла ее ждать: девушка не входила в воскресную смену. Глория сейчас либо в Магазине, либо дома, помогает с воскресным обедом… Артур опустился на скамейку.

Ему предстояло многое обдумать.

Например, был ли этот ящик на столе Вутена, при всей его внешней простоте, оборудован скрытой камерой? Артуру удалось провести Лодермилка, хотя за внешним добродушием манер архидепутата крылся острый и искушенный ум. Но если поведение Артура записали на пленку, не окажется ли там детали, которая выдаст его при повторном просмотре? Какого-нибудь мимолетного выражения на лице, или затянувшегося колебания?

Далее: разумно ли рассчитывать, что ему удастся пройти все дальнейшие тесты, которым его, несомненно, подвергнут в колледже? В том самом месте, где об ангелах-хранителях знают больше всего?

Артур изо всех сил пытался найти самые мрачные стороны в предложенной ему перспективе, и не находил. Опасности были все теми же, которым он подвергался всю свою жизнь, пусть и в усиленной форме. Зато возможности, которые перед ним открывались! Знания, карьера, Глория…

Ладно, этот вопрос он обдумал. Оставался еще один: толстяк в Магазине.

В свои двадцать один год Артур относился к сверхъестественному со здоровым скептицизмом. Если верить Магазинной догме, его самого не существует. Человек может лишиться ангела-хранителя по причинам, которых Артуру никто никогда толком не объяснял, однако не бывает такого, чтобы человек не получил хранителя изначально. Священные машины срабатывали всегда, без исключений. И все же — вот он, Артур, такой, какой он есть.

Обнаружив фальшь в одной из составляющих системы, он неизбежно — чтобы сохранить жизнь и рассудок — пришел к выводу, что все остальное ничуть не лучше. И, тем не менее, слишком велико было давление большинства. Артур не мог не задумываться периодически, есть ли доля истины в том, во что верят окружающие. Особенно, когда жизнь давала поводы к таким раздумьям — как, например, сегодняшний случай.

Артур решил, что настало время устроить решительную проверку. Если теология ее выдержит, тем лучше для нее; если нет — он перестанет забивать себе голову такими проблемами.

Он некоторое время размышлял, затем стремительно вскочил с места и зашагал на запад, в направлении ближайшего телефона и подземки.

Из соседней комнаты доносились восхитительный запах тушеной капусты и кухонные шумы, сквозь которые пунктиром пробивались голоса жены и дочерей декана Хоррока. Сам декан был одет в лучший воскресный костюм и благоухал одеколоном.

Декана Хоррока любили все. Нелегко выглядеть так, как того требуют предписания, на зарплату преподавателя. В Университете многие частенько появлялись в поношенном платье, и никто не ставил им этого в вину. Но декан одевался всегда безупречно. Кроме того, у него было восемь детей и более двадцати внуков. Достойнейший человек! И еще: любой студент мог прийти к нему домой со своими проблемами. А самые запутанные доктрины декан Хоррок разъяснял лучше, чем многие продавцы.

— Я видел сегодня в Магазине одержимого, — сказал Артур. — Он проклял продавца Леджетта. Пришли охранники и забрали его.

Хоррок кивнул.

— Неприятное переживание, — негромко заметил он.

— Да. Декан…

Хоррок терпеливо ждал.

— Вы можете мне ответить, почему Бесконечность допускает, чтобы люди становились одержимыми?

Лицо Хоррока свело судорогой. Внезапно он разразился потоком бессмысленных звуков. Затем умолк, глядя в пространство поверх плеча Артура и к чему-то прислушиваясь. Лицо его разгладилось. Через минуту приступ уже был позади, и Хоррок миролюбиво помаргивал, глядя на дым своей трубки.

— Этот вопрос, — задумчиво сказал он, — мучает людей уже много веков, Артур. Почему бесконечное добро позволяет существовать злу? Я не удивляюсь, что ты так напряженно ищешь ответа; это естественно в твоем возрасте… да и в любом возрасте, собственно говоря. Многие люди, очень хорошие и очень известные, потратили всю жизнь на изучение этого вопроса, но так и не нашли ответа, который бы удовлетворил всех. В каком-то смысле здесь и лежит корень всех религиозных проблем…

Я хочу указать тебе на один из аспектов этой проблемы. Мм… Как ты считаешь, можно ли сказать, что если бы не те немногие люди, которым Бесконечность позволяет быть одержимыми, человеческая суетность могла бы возрасти настолько, что мы ВСЕ отбросили бы своих ангелов?

Артур молчал.

— Малое зло, которое предотвращает большое, — сказал Хоррок. Его левая щека периодически дергалась. — Видишь ли, это только предположение. Окончательный ответ, боюсь, таков: нам никогда не получить окончательного ответа. Пути Бесконечности и наши пути разнятся. Мы не судьи, мы подсудимые.

Трубка декана потухла. Он машинально крутил ее в дрожащих пальцах.

— Да, это я понимаю, — осторожно сказал Артур. — Но общие вопросы интересуют меня не так сильно, как… например, как сегодняшний случай в Магазине. Что такого сделал этот человек… Я хочу сказать, почему именно он?..

— Кто знает? — Хоррок криво улыбнулся. — Один грешок тут, другой там — возможно, за много лет они накопились, и Бесконечность подвела итог…

Декан пожал плечами.

Это было похоже на правду. Одержимый толстяк действительно производил впечатление скупца. Но сам Артур был чист перед Магазином: он всегда тратил все до последнего кредита.

— Декан, — решительно сказал Артур. — Есть люди, которые хотят совершить гораздо худший грех, чем прегрешение скупости. Но ангелы останавливают их. Я вот что хочу спросить: почему ангелы не говорят людям, что надо делать, а только не дают им сделать то, что нельзя?

Хоррок мягко улыбнулся.

— На твой вопрос есть разные ответы, Артур. Если рассматривать дело с обыденной точки зрения, то можно сказать, что этому есть некоторые технические препятствия. Я, разумеется, не посвящен в таинства, но у меня сложилось такое мнение, что священные машины дают нам лишь ограниченную возможность воспринимать ангелов-хранителей. Если встречаться с ними слишком часто или чересчур подолгу, мы просто исчерпаем эту возможность. Хм. А на духовном уровне, где и следует искать подлинные ответы… Ты ведь помнишь молитву, которую выучил в детстве:

Когда б свершить я грех хотел,
Ко мне бы ангел прилетел.
Но если речь о каждом дне,
Рассудка хватит мне вполне.
Хранители не дают нам совершать грехи во-первых, потому что их последствия, как правило, необратимы — убийство человека, например; а, во-вторых (и здесь кроется парадокс) потому что они сравнительно не важны. Хм. Если бы я каждый вечер хотел перерезать кому-то глотку — а я этого хочу, кстати сказать — это, по большому счету, пустяк, потому что импульс краток и не влияет на мой характер. Но если я хочу купить меньше, чем должен, это уже серьезно. Такой поступок затрагивает не одного человека, а всех нас и ежедневно. Через одного человека он наносит удар по обществу в целом.

Суть в том, Артур, что Бесконечность не интересуют наши преходящие страсти. Наш ангел тотчас прилетает, как мать, которая бежит из соседней комнаты, чтобы не дать ребенку сбросить вазу с полки. Ваза ничего общего не имеет с развитием ребенка — если только она не упадет ему на голову. Более того, от ребенка нельзя ждать, чтобы он сам избежал неприятности, ибо он слишком мал.

Но от ребенка ожидают, что он научится выполнять свои повседневные обязанности по дому. Мать не может все время стоять над ним и следить, чтобы он делал то, что нужно. Хм. Понимаешь? «Если речь о каждом дне», ребенок должен руководствоваться рассудком — иначе он останется без ужина. Точно так же рассудок велит взрослому следовать предписаниям добродетельной жизни — иначе ему нечего рассчитывать на спасение души, Артур.

— Мне кажется, теперь я понимаю, — сказал Басс. — Благодарю вас, декан.

Да, это все объясняло. С тех пор, как Артур начал задумываться о подобных вещах, он стал повинен в десятках миллионов безмолвных грехов. Его мысли были кощунственными, нечестивыми. Но дело не в этом: он был обречен гораздо раньше. До семи лет он, как и все, совершал детские ошибки — неужели его наказали за них? Бессмысленно. Артур слышал истории про святых детей, которые встали на путь добродетели раньше, чем научились ходить, и обрели ангелов лишь затем, чтобы слышать от них похвалы. Но сам он никогда таких не видел; наверное, они очень уж редко встречаются…

Все, что он передумал и услышал, сводилось к одному: Бесконечность лишила его своей благодати только потому и затем, чтобы сделать из него пример для остальных. Чтобы «человеческая суетность не возросла настолько…» Бесконечность выбрала Артура случайно — как садовник выбирает, какую ветку ему отсечь у дерева.

И она сделала хороший выбор, подумал Артур. Разрешив сомнения, он снова стал уверенным и энергичным. Артур вышел из подземки на станции «Хай Стрит» и направился ко второму от угла дому.

Он пересек двор, обошел громадный старый вяз и оказался под окном кухни. За окном Глория Андрессон помешивала что-то в миске. Девушка раскраснелась, светлые волосы выбились из прически. В противоположном углу комнаты миссис Андрессон покрывала глазурью торт, а две младшие дочери смотрели, как она это делает.

Артур тихонько поскреб ногтем по стеклу. Глория рассеянно подняла взгляд, машинально отбросила со лба прядь волос. Тут она увидела за окном Артура, и глаза ее расширились. Девушка оглянулась на мать, отложила ложку и вышла из комнаты. Минутой позже она уже была под вязом, рядом с Артуром.

— Ты к нам не зайдешь, Артур? — пробормотала Глория.

У нее было какое-то странное выражение лица, но Артуру не терпелось выложить новости, и он не стал над этим задумываться.

— Меня выбрали для учебы в Торговом колледже, — сказал он. — Послезавтра я должен уехать.

— О-о, — протянула Глория. — Это удача для тебя, Артур. Но… Ты надолго уезжаешь?

— Мы, — сказал Артур. — Мы уезжаем. Я уверен, что получу разрешение. Мы поженимся завтра, и проведем медовый месяц в колледже.

— Артур…

— Вот почему я хотел сначала поговорить с тобой, прежде чем зайду к вам…

— Артур, я должна тебе что-то сказать. — Глория стиснула кулаки. — Я целый день думала, как же я тебе скажу.

Артур уставился на нее.

— Что случилось?

— Я… меня отдают замуж. Вчера вечером он попросил у папы моей руки, и папа согласился.

У Артура закружилась голова.

— Кто? — спросил он.

— Старший Янкович. Прошлой осенью его жена умерла, а его брат увидел меня в Булочной и сказал ему…

На мгновение Артур лишился дара речи. Ярость и боль слились внутри него в раскаленный клубок, который оглушил и ослепил его. Артуру испытывал острое желание придушить обоих Янковичей, схватить в объятия Глорию, а ее отца встряхнуть так, чтобы тот раз навсегда прекратил распоряжаться жизнью дочери…

— Послушай, — хрипло сказал он. — Ты меня любишь?

— Артур, ты не должен меня спрашивать…

— Понятно. Значит, я не допущу этого брака. Я что-нибудь сделаю. Я добьюсь контракта, и буду получать больше Янковича…

— У тебя не выйдет. Он — старший мастер на фабрике пищевых продуктов. Он говорит, что ему нужна новая жена, чтобы помогать тратить деньги…

Глория низко опустила голову, но Артур все равно видел, что ее темные ресницы мокры от слез. Он невольно шагнул к ней и ощутил запах ее духов, увидел, как бьется пульс под тонкой кожей девушки в ложбинке между ключиц. Грудь Глории поднималась и опускалась под темной шерстью платья.

— Это нехорошо, Артур. Нам лучше попрощаться теперь же.

Глория подняла взгляд на Артура и вдруг рванулась к нему, но так же неожиданно отпрянула, обернувшись через плечо на что-то невидимое. Она стояла и слушала. Слушает, горько подумал Артур, ангела-хранителя, который велит ей не прикасаться к нему, потому что они не женаты.

— Ну пожалуйста, — взмолилась Глория невидимому собеседнику. — Только этот единственный раз…

У Артура перехватило дыхание. Он шагнул вперед, будто его что-то толкнуло. На мгновение руки Артура сомкнулись вокруг Глории. Он ткнулся носом в нос девушки, и зубы их лязгнули. Потом Артур обнаружил, что обнимает воздух.

Глория стояла в двух шагах от него, глядя на Артура дикими глазами сквозь завесу растрепанных волос. Артур потянулся к ней.

— Глория…

— Отойди от меня, — запинаясь, прошептала девушка.

Она судорожно глотнула, набрала в грудь побольше воздуха, и завопила во всю силу здоровых легких. Потом развернулась и побежала. Артур стоял и слушал, как хлопает дверь, как шаги Глории отдаются эхом в коридоре, и — громче всего — ее громкий, взволнованный голос.

Она им все рассказывает.

Спустя десять минут, пробегая по боковой улочке, где со всех сторон на него пялились любопытные лица, Артур услышал, как позади взвыли сирены.

Он лежал под кустом на грязном заднем дворе и старался восстановить дыхание.

Вой сирен смолк. Какое-то время Артур слышал отдаленные крики детей. Дети до семи лет — это маленькие дикие зверьки, которых еще ничто не сдерживает, кроме призрачных голосов, шепчущих по ночам из гипнотических подушек.

Артур еще немного помнил то время: полная свобода, кипение страстей, яркие цвета, неописуемо большой и близкий мир, и земля — близкая и большая — медленно вращается под его бегущими ногами.

Откуда-то с улицы донесся слабый стук закрывающейся двери, топот шагов по лестнице.

Это наверняка охранники. Они рассыпались веером и шли за Артуром — как делают дети, играющие в казаки-разбойники — пока не прижали его к Стене, сомкнув полукольцо. Теперь они стягивались к нему, тщательно обшаривая дом за домом, двор за двором.

Позади Артура высилась Стена.

Топот.

Стук.

(Ближе, теперь все ближе, как шаги ангела, идущего к тебе по темному коридору с горящими злобой глазами и мясницким ножом в руке).

Но позади была Стена.

На картах Гленбрук представляет собой остров. К северо-востоку от него лежит Норвок в переплетении рек и дорог, а к западу — Белые равнины. И Норвок, и равнины — это острова.

Так выглядит вся карта континента: острова жизни в море мертвой черноты. Некоторые острова сливаются между собой, образуя цепочки. Есть огромные острова, несколько сотен миль в поперечнике, но и они запятнаны черными кляксами. К северу и к югу островов становится все меньше — карту заливает сплошная чернота.

Каждый остров окружен Стеной, а по ту сторону Стены живут Другие.

(Другие: с крыльями летучих мышей, с огненными глазами, в железных одеждах, которые никогда не изнашиваются; они едят своих отпрысков, а живут в пещерах, которые выцарапали в скалах своими ужасными когтями).

Во дворе рос дуб. Артур подтянулся и с трудом влез на нижнюю ветку. В этот момент он увидел во дворе через два дома охранника. А еще он увидел неровный, выветрившийся верх Стены и за ним — Внешнюю сторону.

За Стеной взгляду Артура предстали крыши иллюзорных домов среди верхушек таких же ненастоящих деревьев. Он поразился, что иллюзия держится даже на таком близком расстоянии. Артуру всегда казалось, что если подобраться поближе, можно увидеть, как выглядит та сторона на самом деле.

Он вскарабкался выше. Встав на цыпочки, Артур зацепился за ветку, которая протянулась до самой Стены.

Топот.

Стук.

Артур стал продвигаться вперед, перехватывая ветку руками. Он чувствовал, как она гнется под его тяжестью. Наконец его ноги коснулись верха Стены. Под ним — с Внешней стороны — дом, окруженный двором, казался обескураживающе реальным. Быть может, на самом деле Артур глядел сейчас в черную пропасть без дна. Но, может, иллюзия была реальностью?

Стоило рискнуть. Артур прыгнул.

Здание Межобщественных палат в Дариене было похоже на спицу, проткнувшую бесформенную массу Аналогового центра. Из окон его верхних этажей измученный работой дипломат в конце рабочего дня мог полюбоваться видом озера Кэндлвуд на севере, или Саунда, Лонг-Айленда и полоски Атлантического океана на юге. Его честь Гордон С.Хигсби, постоянный уполномоченный Опотра не глядел ни на юг, ни на север. Он смотрел вниз, на границу между Еторгом и Опотром. С такой высоты казалось, что она пролегает совсем близко, у самых стен Центра, а сразу за ней виднелись крошечные крыши домов Гленбрука.

— Что, вам бы хотелось быть там? — спросил Моррис, появляясь рядом.

Миниатюрный уполномоченный Еторга — и глава тайной полиции здесь, на родной территории Единой торговли — ступал бесшумно, как кошка. И его лицемерная улыбка тоже была кошачьей. В напряженной атмосфере вынужденного перемирия Межобщественных палат, где представители соперничающих обществ работали вместе, потому что не было другого выхода, всегда было ясно, что одни ненавидят других и наоборот. Моррис не был исключением, но с ним было легче, чем с остальными.

— Вовсе нет, — с улыбкой запротестовал Хигсби. — Ну… может быть, иногда, время от времени. Но я напоминаю себе, дражайший уполномоченный, что Еторг по праву знаменит своим гостеприимством, что ваше общество компенсирует мне многие потери, ну и — вкратце — что мне повезло находиться здесь, а не в каком-нибудь из других мест, которые известны нам с вами.

Моррис поклонился. На его лице с угреватой кожей мелькнула удивительно белозубая улыбка. Он обернулся и обвел взглядом комнату. Лента инспекционного конвейера остановилась. Готовые аналоговые машины, цензорные капсулы которых были проверены, запечатаны и надежно спрятаны внутри машин, увезла дорожка транспортера. Ассистент Хигсби, торопливо собирал свои бумаги, чтобы, переодевшись в еторговскую одежду, провести остаток вечера, задавая глупые вопросы сборищу ничтожеств в барах и залах развлечений. Ассистент Морриса, человек упорный и пунктуальный, направлялся дать указания по поводу подслушивающих устройств. Завтра утром Моррису снова придется переслушать все пленки, записанные «клопами» — хотя на них никогда еще не встречалось ничего интересного и, вероятно, никогда не встретится.

Последней вышла величественная красавица мадам Эвфемия О'Райен, уполномоченная Консинда. Маленький запуганный ассистент следовал за ней в кильватере, как дельфин за китом. Мадам О'Райен на ходу что-то втолковывала ему звучным голосом. Постепенно ее голос затих в отдалении. Моррис вздохнул.

— Скажите мне по секрету, — сказал он, когда они с Хигсби тоже направились к двери, шагая в ногу, но на предписанном расстоянии двух футов друг от друга, — клянусь, уважаемый уполномоченный, никто этого не узнает. Вы тоже считаете, что эта женщина чудовищна?

Хигсби ничего не ответил, но скорчил страдальческую гримасу.

— Двадцать девять капсул, — трагически произнес Моррис. — Все с одним и тем же мельчайшим отклонением. Вовсе не в блоке запрета на насилие, о нет! И близко не лежало. И двадцать девять споров по семь минут каждый. Могли бы записать первый же спор на капсулу, пройти обработку и поберечь голосовые связки. Правда, тогда нам пришлось бы слушать сразу двух О'Райен, внутри и снаружи — простите меня за такие слова, уполномоченный, одна только мысль об этом ужасна.

Они остановились около двери. Правый эскалатор вел наверх, левый вниз.

— Три с половиной часа сверхурочно, — сказал Моррис. — Она испортила мне вечер — и вам, полагаю, тоже.

— Нет. Я на этой неделе уже трижды вылетал на коптере, и сегодняшний вечер собирался тихо провести в обществе своей секретарши. Не составите ли вы нам компанию, уполномоченный, раз ваши планы нарушены?

Они поклонились друг другу, и вместе шагнули на эскалатор, ведущий наверх. Два цветовых пятна на фоне бледных стен — Хигсби в строгом фиолетовом и нейтральном сером, Моррис в ярко-алом и блестящем зеленом. Две неестественно прямые марионетки, возносящиеся к небесам.

Моррис сделал глоток бренди из стакана с маркировкой Е/Т (графин бренди Е/Т кухонный автомат доставил ему в собственные руки) и доверительно произнес:

— Вот скажите, что вы думаете о еторговских романах? Так редко выпадает случай услышать объективное мнение незаинтересованного человека. Вот, например, новая книга Харлана Дарро — я вижу, она у вас есть. Какое у вас впечатление, мисс Силвер?

Достопочтенная Анна Силвер сидела рядом с Хигсби напротив Морриса. Стол был достаточно широк, чтобы запах бренди, который пил Моррис, их не беспокоил, а до Морриса не доносился запах опотровского кофе. Мисс Силвер, с безукоризненной осанкой, одетая в закрытое атласное платье со множеством буфов, под которым скрывался еще и корсет, протянула руку за книгой и перелистала страницы с яркими картинками.

Некоторое время она вежливо разглядывала разворот, на котором Рыцарь протыкал горло Пуританину. Кровь лилась рекой. (Подписи были такие: «Вот тебе, поганый предатель!» и «Хрр-р-р!»)

— Очень интересная книга, уполномоченный, — сказала мисс Силвер. — Такая… натуралистичная. Но, честно признаться, мне больше нравятся истории о любви.

Моррис рассудительно кивнул.

— А вы что скажете, уполномоченный?

— Весьма продуманная вещь. Производит большое впечатление. Эти сцены драк — просто захватывает. Я не мог оторваться.

— Рад слышать столь лестный отзыв. Но, скажите по совести, не находите ли вы, что эта книга чуточку переходит границы? Насилие — в таких ужасных подробностях, и… как бы это выразиться?.. с таким смаком.

— Ну что вы, — отмахнулся Хигсби, — книга вполне безобидна. Вы слишком много требуете от животного под названием человек, уполномоченный. Жестокость по-прежнему притягательна для любого из нас, и хорошо, когда можно удовлетворить этот интерес в такой умеренной форме.

— А здесь я должен вам возразить. В умеренной форме — да, разумеется. Но что, если такая книга не удовлетворит, а усилит интерес к насилию? Создаст стремление, которое будет выходить за рамки нормы?

— Конечно, в таком случае вам есть о чем беспокоиться. Если бы я хоть на миг представил себе, что кто-то на самом деле ратует за возврат к насилию… Но это совершенно бредовая идея! Вы согласны?

Моррис согласился и изящно сменил тему разговора, переведя его на обсуждение глубоководных ферм. Спустя несколько минут мисс Силвер вдруг на мгновение побледнела и поднесла руку ко лбу.

Мужчины выразили вежливую обеспокоенность ее самочувствием. Мисс Силвер ответила, что с ней все в порядке, ничего страшного.

— Уже совсем поздно. Как я засиделся! — воскликнул Моррис, поднимаясь. — Что вы обо мне подумаете? До завтра, уполномоченный. Милая леди, надеюсь, вам скоро полегчает…

Как только он ушел, мисс Силвер встала, расстегнула молнию на спине, расшнуровала корсет, вытащила его из-под платья и с наслаждением почесала бок. Хигсби неодобрительно нахмурился. Мисс Силвер в ответ состроила гримасу. Затем, радостно напевая, она вынула из сумочки пригоршню серых яйцеобразных предметов и высыпала на пол.

Овоиды разбежались в разные стороны на паучьих ножках и стали стремительно взбираться по стенам и мебели. Каждый добрался до подслушивающего устройства, прилип к нему и стал транслировать в высшей степени правдоподобный разговор Хигсби и мисс Силвер — один из тех разговоров, которые люди Морриса, к вящему неудовольствию последнего, слушали уже раз сто.

— Просто здорово, что ты подал мне знак, — сказала мисс Силвер, наливая бренди. — Именно в тот момент мне ужасно хотелось немедленно выпить.

— Не знаю, — рассеянно отозвался Хигсби.

Он что-то делал с металлическим браслетом наручных часов. Потом поднес циферблат к уху. Мисс Силвер уселась со стаканчиком бренди в руке, следя за действиями Хигсби с живым интересом.

— Хорошо, — сказал Хигсби в часы. — Мы сделаем все, что сможем.

Он снова что-то сделал с браслетом.

— Лодермилк, — сообщил он мисс Силвер, и та удивленно подняла бровь.

— Вот его описание, — сказал Хигсби в часы. — Мужчина, 21 год, шесть футов один дюйм, сто пятьдесят фунтов, средней комплекции. Черные прямые волосы, опотровская стрижка младшего помощника продавца, карие выпуклые глаза, широкий лоб, орлиный нос, узкий прямой рот, овальный подбородок, впалые щеки. Находится где-то в Западном Дариене. Если он будет замечен, дайте мне знать немедленно. Конец связи.

— Иммунный? — спросила мисс Силвер.

Хигсби кивнул.

— Лодермилк его сегодня спугнул. Парень так здорово притворялся, что Лодермилк посчитал его агентом класса А и позволил уйти. Но тот оказался не агентом: влип в историю, пытаясь поцеловать свою девушку, и сбежал, когда она вызвала Охрану. Его так и не нашли. Лодермилк думает, что он перепрыгнул через Стену и сейчас в Дариене.

— Сколько у насвремени?

— Надо полагать, около часа — пока новость будет путешествовать по инстанциям.

— Плохо.

— Да уж. Если у парня хватит ума переодеться в здешнюю одежду и затеряться в толпе, у нас еще есть шанс. А если он станет прятаться или разгуливать по пригородам в своей опотровской…

Хигсби пожал плечами.

Артур все дальше уходил от Стены, и улица постепенно менялась. Древние обшитые досками дома уступили место домам поновее и побольше размерами. Те в свою очередь сменились огромными каменными зданиями — совсем новыми; должно быть, Магазинной постройки. Артур не представлял, для чего они служат. Высоченные фасады без окон вызвали у него неуютное ощущение, и на следующем перекрестке Артур свернул на север в надежде выбраться из этого района.

Но здания становились все выше и выше. А тишина сделалась глубже, отрицая слабый отзвук его шагов. Артур поймал себя на том, что часто останавливается и прислушивается.

Интересно, подумал он, кто теперь займет его место на помосте под кафедрой Леджетта? С неожиданно острой тоской он представил себе воскресный вечер в Гленбруке: музыка; ароматы; раскатистое эхо голоса продавца в большом зале; сдержанный, но мощный отклик публики, как океанский прибой; разноцветные одежды; потные лица, обращенные вверх, чтобы услышать…

Артур внезапно понял — и, поняв, был потрясен, — что Гленбрук сейчас погружен в такую же всеобъемлющую, полную тишину. Вечер воскресенья, и все собрались в Магазине — все, кроме детей, больных и немощных старцев.

Он тщательно обдумывал эту мысль, глядя по сторонам в поисках ловушек. Ловушек, как будто, не было. Тротуар под ногами был прочным, тесаный камень стен холодил пальцы, воздух пах землей и зеленью, вокруг уличных фонарей вилась мошкара. Если не считать некоторых зданий из числа самых новых, этот город мог быть продолжением Гленбрука. Особенно задворки, район старых домов вдоль Стены — такие же точно стены, двери, изъеденные непогодой крыши; заборы, продолжающие линии улиц Гленбрука… как будто эти дома и заборы были построены раньше, чем разделившая их Стена.

Как будто Другие были людьми.

Артур глубоко вдохнул и ощутил, как горячая кровь бежит по его жилам. Он покачался на носках, чтобы почувствовать, как совершенен внутренний механизм баланса, который позволяет человеку — в отличие от дерева или башни — находиться в живом, динамическом равновесии на грани тысячи падений. Он охватил взглядом противостоящие массы зданий — призыв и ответ; и ленту улицы между ними, и продолжающую ее тонкую полоску неба.

Артур улыбнулся и побежал. Он бежал легко и уверенно, и большая, близкая земля величаво вращалась под его ногами.

Сияние заката угасло до блеклой полосы. Полоса почему-то была неровной: она становилась шире и ярче к северу. Артур остановился и прислушался, задержав дыхание. Оттуда же, откуда и свет, шел слабый отзвук далекого шума, который то возрастал, то затихал.

Артур направился туда, и после долгого пути сияние простерлось на полнеба, а звук перерос в приглушенный рев. Но их источник все еще был скрыт за домами. Артур сворачивал то на запад, то на север; и снова — на запад и на север.

Еще один дом, еще одна дверь. Дверь отворилась. Из темного проема появился мужчина в странной обтягивающей одежде, зеленой с золотом. Ткань блеснула в свете фонарей. За ним последовали другие — тощие фигуры, одетые в ярко-зеленое, такое же синее и красное.

Они остановились. Они увидели Артура. Они обратили к нему пятна лиц — белые, как мука, на фоне яркой одежды. Они закричали и бросились в разные стороны. Стаккато бегущих по тротуару ног; истерический вопль вдалеке. Улица была пуста.

Артур замер на месте, потрясенный до глубины души. Не привиделось ли ему?

Неужели это были Другие? И они бежали от него.

Он снова пошел вперед. В тишине, какая бывает только в ночных кошмарах, его шаги отдавались резким эхом, как тиканье старых часов. Артур ускорил шаг, ломая навязчивый ритм. Быстрее. Еще быстрее.

Он миновал три перекрестка. Перед четвертым Артур замер, услышав чьи-то шаги. Перед ним возникла фигура, одетая в оранжевое и ржаво-коричневое. Призрак пересек улицу и стал удаляться от Артура.

Несколько мгновений Артур глядел ему в спину. У Артура неожиданно громко и сильно застучало сердце. Затем сковавшее его оцепенение прошло. Артур вдохнул полную грудь прохладного воздуха и испустил громкий вопль, вопль без слов. Он побежал — так быстро, что призрак едва успел обернуть к нему бледное лицо.

Артур увидел цветные полосы вокруг глаз, темные распухшие губы, острый бледный нос. Голова запрокинулась, рот разошелся в щель для крика, но Артур уже набросился на существо. Оно ударило Артура локтем в губы; ослепленный болью, Артур нанес ответный удар.

Существо закачалось и рухнуло. Его тело скорчилось, свернулось в клубок, как гусеница, и замерло без движения.

Губы у Артура мгновенно распухли и онемели. Он осторожно подошел к существу и ткнул его ногой. Оно без сопротивления развернулось. Стиснутый рот, закрытые глаза.

Это был человек. Он был худ, и его странная обтягивающая одежда заставляла его казаться еще худее, но ростом он был не выше Артура. Пестрые цветные полосы на его лице, судя по всему, были краской. Сотри ее, подумал Артур, и это будет самое обычное лицо.

Он снова ткнул лежащего ногой. Лицо мужчины внезапно исказилось, и он что-то хрипло прошептал.

— Что? — нагнулся к нему Артур.

— О Жизнь, я не могу этого вынести! Не позволяй жуткой твари прикасаться ко мне!

Артур наклонился ближе.
— Кто ты такой?
— Не позволяй, о Жизнь! Не надо…
— Отвечай, — сказал Артур. — Кто ты?
Длинная пауза.
— Эд Стровски, — прошептал мужчина.
— Чего ты боишься?
Лежащий изумленно открыл глаза, но тотчас зажмурился еще плотнее.

— Ты — демон, — слабым голосом произнес он.

Когда Артур снова дотронулся до него, мужчина стал корчиться и бормотать. На губах у него выступила пена. А когда Артур попытался просунуть руку ему под спину, тот стал брыкаться и лягаться, как сумасшедший.

Артур опустился на колени и старательно врезал мужчине кулаком по подбородку.

В темноте ближайшего подъезда Артур, стуча зубами, стащил с бесчувственного тела оранжевую со ржаво-коричневым одежду, и надел на него свою собственную. В сумке своей жертвы он нашел краски и зеркало, крем и вату. Артур раскрасил свое лицо, скопировав с лица лежащего маску смерти, а потом начисто стер краску с лица мужчины.

— Теперь не я, а ты — демон, — сказал Артур.

5. ЖИВИ!

Шум, крики, музыка, яркий свет — на улицах творилось сплошное безумие. Вдоль фасадов домов на уровне вторых и третьих этажей тянулись открытые торговые галереи, между которыми были перекинуты застекленные мостки. Куда ни падал взгляд, везде было то же самое: стремительный, ревущий поток тел, одетых в черное и оранжевое, бледно-лиловое и ярко-зеленое, алое и белое. Слепые маски лиц щерились гротескно-красными ртами.

Это было немного похоже на неорганизованную процессию в милю длиной, которая тянется за колонной на празднестве Дня Основателя в Гленбруке — все население, до последнего потребителя, все пьяные от причастного вина, поющие и танцующие на ходу, разыгрывающие шуточные драки и представления на сюжеты изгнания демонов.

Похоже на Гленбрук, да. Но увеличено во много раз, втиснуто в узкие улочки и вывернуто наизнанку. Музыка не была похожа ни на какую Магазинную музыку, она была хриплой и глухо отдавалась где-то внутри, она завывала, каркала и глумливо хохотала. Нигде не было видно ни одного торгового лозунга. Артур напрасно искал глазами «Не скупись, да не судим будешь!» или «Потратишь кредиты — спасешь душу». Вместо них в пятидесяти футах над головой гигантская неоновая надпись призывала:

«ЖИВИ!»

Захваченный потоком, стиснутый телами со всех сторон, Артур не сопротивлялся и позволил толпе нести себя. Он был наполовину оглушен и совершенно обалдел от яркого света, какофонии резких запахов и прочего окружающего безумия.

Мягкое, но увесистое тело обрушилось на него сбоку. Это была пышнотелая женщина, которая целеустремленно пересекала людской поток, действуя своим телом, как тараном. Обе руки она подняла над головой, сжимая в одной бутылку, а в другой — связку металлических обручей. На ней было пурпурное платье в обтяжку с вырезом спереди до самой талии, и Артур поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от полоски тела между объемистых грудей женщины.

Артур почувствовал, что задыхается, и стал выбираться к краю потока. Поперечное течение подхватило его, и вскоре Артур оказался в одном из открытых залов, которые тянулись по обе стороны улицы. Толпа приглушенно шумела позади, а здесь была тишина, которую нарушали только негромкий шорох шагов, покашливание, да изредка — брошенные вполголоса фразы.

Что-то коснулось его руки. Артур вздрогнул и обернулся. Сначала он решил, что ему показалось, но потом опустил взгляд и увидел рядом крошечного старичка с невероятной зеленой бородкой. Существо что-то спросило у него на чудовищном диалекте Других.

Артуру понадобилось некоторое время, чтобы понять вопрос.

— Слышь, ты хворый?

— Нет, я в порядке, — ответил Артур и направился прочь.

Карлик задрал вверх зеленую бородку, при этом с него свалилась шляпа.

— Чей-то ты мелешь? Точно не хворый? — гортанно и врастяжку поинтересовался он.

— Точно.

Артур шагнул вперед, но карлик вцепился одной рукой ему в колено, а другой поманил Артура к себе. Артур нехотя нагнулся, и очутился в невидимом облаке удушающе-сладких запахов — от ладана до гнилых апельсиновых корок.

— Тады чей ты так болтаешь? — хриплым конфиденциальным шепотом поинтересовался старичок.

Артур с опозданием сообразил, что его собственная манера говорить должна казаться этим людям столь же странной, как их речь — ему. Он выпрямился, лихорадочно соображая.

— Зуб сдох, — сказал Артур наконец, энергично тыкая пальцем в нижнюю челюсть.

К счастью, настырного карлика это удовлетворило. Он радостно закивал, тряся бороденкой.

— Быват, быват, — сказал он, отступая. — Ну, живи!

— Я буду, — ответил Артур.

Карлик обалдело уставился на него, потом обнажил в широкой ухмылке бурые зубы и разразился хохотом. Он так и ушел, хохоча и хлопая себя по бедрам.

Весь дрожа от схлынувшего напряжения, Артур вернулся в зал и медленно двинулся вперед, прислушиваясь к обрывкам разговоров. Публика выстроилась в три ряда вдоль стен. К большой колонне в центре зала тянулась длинная очередь. Зачем это все, Артур пока не понимал. «…трудный круть», — донеслось до него. — «Приди, семь! Еще, еще… два!»

Так странно, как карлик, больше никто не говорил. Теперь Артур припомнил, что и тот, первый Другой, с которым он обменялся одеждой, тоже изъяснялся вполне понятно. Немного отличалось произношение гласных: ударные — гортанно и врастяжку, безударные — совсем неразборчиво, глухо и слитно. Незнакомые словечки и обороты: «круть», «приди, семь»… и что, интересно, нужно отвечать, когда тебе говорят «живи»?

Кто-то крикнул Артуру в самое ухо:

— Разобьешь золотой?

Артур снова подпрыгнул на месте и обернулся. Пухленькая девушка в алом протягивала ему что-то плоское, блестящее.

— Нет, — сказал Артур.

— Эх, шмяк! — фыркнула девушка.

Она одарила его широкой улыбкой и отправилась восвояси. Артур завороженно смотрел на ее полные ножки, которые неописуемо короткая юбка ничуть не прикрывала. Девушка остановила тем же вопросом другого мужчину, потом еще одного — «эй, разбей золотой, а?» — и наконец с видом сдержанной ярости встала в хвост длинной очереди. Люди в голове очереди отходили с полными пригоршнями плоских штуковин — какие-то продолговатые карточки из пластика или металла — и либо выходили из зала, либо присоединялись к стоящим у стен. Взгляд Артура упал на стройную женщину, которая только что покинула очередь. Женщина была одета в синее, металлически поблескивающее платье с большими белыми звездами. Когда она торопливо миновала Артура, он разглядел, что звезды — это вырезы в платье, сквозь которые видна ее бледная кожа.

Артур провожал ее взглядом, стиснув кулаки от волнения.

Женщину в синем заслонил здоровяк в зеленой с ржаво-коричневым одежде. Справа от них кто-то вынырнул из толпы, и во внешнем ряду появился просвет. Мгновенно вспотев от волнения, Артур быстро шагнул туда и занял свободное место. Он смотрел прямо перед собой, но ни на миг не забывал о женщине слева. Заметила ли она, что он за ней шел? И станет ли возражать?

Кто-то чувствительно толкнул его в спину. Артур напомнил себе, что он даже не знает, зачем все эти люди выстроились вдоль стен. Но он должен с чего-то начать. Сердце у него отчаянно колотилось. Он знал, что это лишь отчасти вызвано настоящей опасностью — гораздо большую роль играл шок. Артур так давно привык подавлять и скрывать плотские устремления, что не мог отказаться от этой привычки мгновенно. И хотя здесь, судя по всему, для женщин считалось вполне приличным обнажать свое тело, в его мозгу все равно звенел непрестанный сигнал тревоги: «Грех, грех!»

Артур бросил взгляд направо. У всех его соседей лежали на ладонях разноцветные пластиковые прямоугольнички. Некоторые люди терпеливо ожидали чего-то, другие приплясывали на месте от нетерпения. Женщина с рыжими кудряшками через два человека от Артура двигалась в странном медленном ритме: влево-вправо, влево-вправо. Артур не сразу понял, что она трется грудью о спину стоящего перед ней мужчины.

Артур запустил руку в сумку-пояс и перебрал содержимое: коробочки с пудрой и краской, помада, крем — и объемистый прямоугольный предмет непонятного назначения.

Артур вынул незнакомый предмет и принялся внимательно его разглядывать. Больше всего он напоминал толстый блокнот. Артур открыл блокнот, и вместо страниц обнаружил там семь гнезд, заполненных тонкими пластинками разных цветов. Если нажать пальцем на стопку пластинок, верхняя выскакивала из гнезда и оказывалась на ладони. В первом отделении было две золотых пластинки — надо полагать, это и есть те золотые, о которых говорила пухленькая девушка. Другие гнезда занимали серебряные, красные, синие, пепельно-серые, желтые и белые пластиковые карточки.

Артур набрал пригоршню карточек разных цветов, вернул блокнот в сумку и глубоко вздохнул.

Он напомнил себе, что хотя часть его тревоги вызвана внутренними причинами, реальная опасность ему тоже грозит. Не меньше, чем та, от которой он бежал из Гленбрука. Пока он не узнает, какого поведения ждут от него окружающие, он поминутно рискует выдать себя. Пора действовать. Риск? Конечно. Но бездействие сейчас — куда больший риск. Что же касается способа выяснения, то наилучшим будет (не говоря уж о том, что он жаждал этого каждой клеточкой) найти себе женщину.

Окружающие Артура люди пришли в движение. Из толпы перед ним, энергично работая локтями, вырвалась старуха с желтыми кудряшками на голове. Развившийся локон полностью закрывал ей левый глаз. Теперь перед Артуром остались лишь зеленоволосый мужчина, да женщина у самой стены. Женщина проделывала какие-то странные манипуляции со вделанной в стену блестящей металлической рамой. Все это время Артур краем глаза наблюдал за женщиной в синем слева от него. Она продвинулась вперед одновременно с ним, так что он не мог ни видеть ее толком, оставшись сзади, ни позабыть о ней, уйдя вперед.

Зеленоволосый шагнул вбок, заглядывая через плечо женщины впереди. На ней было платье, открытое до половины спины. Пухлая веснушчатая спина в капельках пота вздрагивала, когда женщина делала резкое движение руками.

Толпа вновь пришла в движение. Полная женщина уступила свое место мужчине и протискивалась мимо Артура. Артур стал внимательно смотреть, как будет себя вести зеленоволосый. Тот что-то сделал с металлической рамой. Раздался негромкий щелчок. Пауза. Снова щелчок. Глянув через плечо мужчины, Артур увидел, что конструкция, которую он принял за металлическую раму — это на самом деле огромный ящик, разрисованный яркими полосами. На стене над машиной красовалась большая цифра «4» из того же металла. В верхней части ящика было прозрачное табло, в котором виднелись четыре цифры. Под ним располагались четыре горизонтальных прорези. Каждая была обведена широкой полосой одного из цветов — золотого, серебряного, красного и синего.

Мужчина взял красную пластиковую карточку и сунул ее в обведенную красным щель. Пластинка исчезла, машина щелкнула, и число за прозрачным щитком изменилось цифра за цифрой, с «2134» на «3412».

— Круть, — сказал зеленоволосый, и сунул в щель новую красную пластинку.

На этот раз число поменялось на «1432».

Для Артура в этом не было никакого смысла. Машина была похожа на калькулятор, которым пользовались помощники продавца в Магазине Гленбрука — только невероятно упрощенный и гигантских размеров. Но Артур никак не мог понять, какие вычисления производит эта машина. Цифр больше четверки в окошке не появлялось, хотя числа все время менялись. Объединяло их только то, что все четыре цифры были разными.

— Круть!
Щелчок.
— Приди, три!
Щелчок.
— Два. Круть.
Щелчок…
Дважды машина сбивалась с ритма щелчков, и зеленоволосый вскрикивал:

— Эхой!

Но оба раза это кончалось тем, что он засовывал в прорезь еще одну красную пластинку.

Щелчок.

— Четыре-четыре, ко мне! Круть.

Наконец мужчина отошел от машины и протиснулся мимо Артура, пропуская его вперед. Слева место у машины заняла женщина в синем.

Артур тупо уставился на металлический ящик, только сейчас осознав, какие трудности его ждут. Что он ей скажет? Он взял наугад пластинку и просунул в щель. Скрытый механизм втянул пластинку. Машина щелкнула и неожиданно выплюнула пластинку обратно. Артур опустился на четвереньки и поднял пластиковую полоску. Она оказалась белой. Неправильный цвет?

Мужчина за его спиной сказал что-то громко и нетерпеливо. Артур быстро выбрал из кучки пластинок красную и сунул ее в красную прорезь. Машина не возражала. Артур скормил ей еще одну.

Он мог бы сделать вид, что поднимает с пола одну из пластинок, и спросить: «Это не вы уронили?» Но что, если его кто-нибудь за этим застанет? И что, если здесь принято оставлять себе найденное, а не возвращать владельцу?

Артур слышал, как женщина вздыхает и что-то шепчет совсем рядом с ним. Ее машина щелкнула еще раз, и еще. Нужно всего лишь встретиться с ней взглядом, подумал Артур, и сказать «Круть», или что угодно другое. Он несколько раз прорепетировал в уме. «Брошу еще две пластинки, и заговорю», — пообещал он себе.

«4312». Щелчок. «4213». Щелчок.

Артур заставил себя повернуть голову. Женщина, не отрывая взгляда, смотрела на машину. Артур отвел взгляд. Сердце билось так, что готово было проломить ребра и выскочить из груди. Абсурд; безумие; но он просто не мог заговорить с ней!

Спохватившись, Артур сунул в машину синюю полоску — красные кончились. Он выбрал синюю щель, и, похоже, угадал. Когда кончились синие, он стал пользоваться серебряными, но они тоже вскоре иссякли. У Артура остались только серые, белые и желтые пластинки, и одна золотая.

Просовывая в щель машины золотую пластинку, Артур краем глаза заметил движение слева. Женщина в синем покидала свое место. Мгновение Артур колебался, затем развернулся, чтобы последовать за ней. Мужчина, который стоял у него за спиной, схватил Артура за руку.

— Парень, а как же круть? Ты что, не хочешь?

Артур посмотрел на табло. За прозрачным щитком виднелись цифры «3332». Под его недоуменным взглядом последняя цифра сменилась тройкой, и машина произвела «щелк-щелк-бумп!»

В ее нижней части открылась ниша, в которой лежали четыре высоких стопки пластиковых карточек — золотых, серебряных, красных, синих. Артур неуклюже сгреб их в сложенную лодочкой ладонь.

— Четверная на золотом! — сказал остановивший его мужчина. Глаза у него сверкали.

Артур с трудом выбрался из толпы. Женщины в синем нигде не было видно. Он раздраженно повертел в пальцах пластиковые карточки. На каждой было что-то напечатано мелкими зелеными буковками. На золотой была надпись «десять долларов» и еще «12 июня 140» — дата прошлого понедельника. Серебряные пластинки были помечены «пять долларов», красные — «один доллар», синие — «пятьдесят центов». Дата на всех была одна и та же. Золотые. Доллары. Центы. Что все это значит?

— Плотно, парень! — сказал кто-то. — Ну теперь-то у тебя есть, чем разменять золотой?

Это была девушка в алом.

— Сколько выпало? — спросила она, придвигаясь ближе.

— Четвертная на золотом, — неуверенно вымолвил Артур.

Девушка присвистнула.

— Пятьсот двенадцать — ну ты и счастливчик! Слушай, а как ты собираешься все спустить до сирены?

— Не знаю, — честно ответил Артур.

Девушка придвинулась еще ближе. Артур не мог оторвать от нее взгляд, его словно парализовало.

— Может, тебе нужен помощник, чтобы это потратить? — спросила она.

— Хорошо, — прохрипел Артур, и тут вдруг до него дошло. Он уставился на девушку и, не успев подумать, брякнул:

— Потратить! Ты хочешь сказать, что это ДЕНЬГИ?!

Девушка расхохоталась так, что у нее слезы брызнули из глаз.

— Ну, ты приколист!

Она уцепилась пухлой ручкой за локоть Артура и потащила его на улицу:

— Ох, мы щас и оттянемся…

Высоко в башне Межобщественных палат, в апартаментах уполномоченного Опотра мисс Анна Силвер налила еще один стаканчик бренди и подтолкнула его через стол к Хигсби.

— Что ты извлек из комментариев Морриса по поводу этой книги? — спросила она, перелистывая страницы.

— Он пытался уколоть меня тем, что мы в Опотре не даем потребителям ничего для чтения, кроме молитв и изречений, и скоро даже высшие классы забудут, что такое литература.

— Я не об этом, — фыркнула мисс Силвер.

— Я знаю. Думаю, что он всего лишь прощупывал почву, Анна. Как обычно. Я подбросил ему несколько намеков и в одном направлении, и в противоположном — для равновесия. Но, боюсь, мы тоже ничего не извлекли из Морриса, как и он из нас. Перетягивание каната.

— Мы знаем, что ему известны те же слухи, что и нам.

— Мы это знали и так. И он знал, что мы знали. Если слухи имеют под собой основание, если действительно одно из среднеконтинентальных обществ использует незаконные аналоговые программы для создания армии вторжения — а я должен сказать, что начинаю этому верить, — то эти люди поступили в высшей степени умно. Как только произошла утечка информации, они не стали ничего отрицать, а распустили точно такие же слухи об остальных. И теперь все мы топчемся по кругу — по крайней мере, двое из нас троих. Вот тебе и смысл поведения Морриса сегодня вечером. Либо Еторг невиновен и считает виновным Опотр, либо они хотят, чтобы мы так думали. Выбирай, что тебе больше нравится. Гамбит с книгой был разыгран Моррисом намеренно грубо, так что его можно трактовать одним из полудюжины способов в любом из двух помянутых вариантов.

— И все-таки, что ты сам думаешь?

— Не скажу.

— Иногда я тебя ненавижу, — сказала мисс Силвер.

Хигсби принял самодовольный вид.

— Гордон, а что ты думаешь о самом Моррисе?

— Очень способный человек, особенно для нормала. А что?

— Да вот думаю, нормал ли он? Тебе не кажется, Гордон, что он иногда ведет себя, как иммунный? У него бывает такой взгляд…

Хигсби изобразил сатанинский оскал.

— Он тебе нравится?

— Готова броситься ему в объятия! Вот только похож он на ящера в губной помаде, и духами воняет. Нет, серьезно.

— Если говорить серьезно, то очень мало шансов на то, что Моррис — не тот, кем кажется. Не думай, Анна, что если у нас есть очевидные преимущества, то мы обладаем монополией на способности. Ты не только будешь видеть иммунного в каждом, кто не заплетается в собственных коленках, но и станешь недооценивать противника — а это смертельно опасно. Во вторых, если Моррис действительно иммунный, достигший зрелого возраста и высокого положения, не будучи обнаружен нашей организацией, это уже не имеет значения. Если даже он и иммунный, в этом случае он — не наш, и никогда не станет одним из нас. Он на стороне Еторга.

— Хм-м. Это не вполне то, что меня интересовало, ну да ладно. У нас есть что-нибудь почитать, кроме этих кровавых картинок?

Хигсби молча встал и вернулся с потрепанным томиком, хрупкие страницы которого давно пожелтели, а местами и побурели. Мисс Силвер бережно взяла книгу из его рук и уселась читать. Чтение шло нелегко — она морщила лоб, сводила к переносице брови и изредка шевелила губами. Хигсби неторопливо зажег сигарету и откинулся на спинку дивана, глядя в потолок.

— Не понимаю.

— Мм? — спросил Хигсби.

— Снова стихи. Что такое «Бехштейн»?

— Контекст, пожалуйста.

— «Как старый Бехштейн, проданный за бесценок».

— Знакомое место… Ага, вспомнил. Не знаю, Анна. Я бы предположил, что это старинная разновидность ортотайпера. Во всяком случае, можно сказать наверняка, что это инструмент, имеющий клавиатуру…

— Хорошо, но если это ортотайпер, то зачем несколько человек, чтобы его нести? И почему на них надеты фартуки?

— Поэтический образ…

— Знаю, знаю. Но образ чего? А потом эта белиберда в конце: «Да, сэр, она моя милашка, да сэр, она моя милашка, да сэр, до самого Судного дня». Это вообще значит хоть что-то?

— Одни строки кажутся нам осмысленными, другие — нет. Судя по обрывкам, которые попали нам в руки, в доэвпсихические времена писалось множество стихов, и большинство из них куда менее ясны, чем эти. Если хочешь знать мое мнение, часть их — просто ерунда, еще часть мы не можем понять из-за устаревших слов и понятий, а то, что кажется нам самым бредовым, на самом деле имеет наибольший смысл.

Мисс Силвер одарила его скептическим взглядом.

— Ладно. Скажи, верно ли следующее: «писать надо так, чтобы изложить смысл максимально ясно и точно».

— Конечно верно.

— А вот и нет. Один фактор пропущен — краткость. В литературе, к которой ты привыкла, ясность и точность стоят на первом месте. Но в поэзии порядок таков: краткость, точность, ясность. Стихотворение — это компактно упакованный смысл. Обычный декларативный синтаксис занимает слишком много места, так что поэтам пришлось создать фантастически сложную структуру из аллюзий, символов, метафор, и невесть чего еще. Другими словами, чтобы выяснить смысл этого произведения Хаксли, нам мало исследовать дизайн и производство ортотайперов семидесятого года до аналоговой эры, архитектуру первого века нашей эры, точные взаимоотношения…

Хигсби прервался на полуслове, покрутил браслет часов и поднес циферблат к уху. Мисс Силвер бесшумно встала и взглядом спросила Хигсби. Он кивнул.

Под окошком выдачи и панелью управления кухонного автомата находилось большое холодильное отделение. Мисс Силвер открыла его, выкатила поддон на роликах и принялась вынимать оттуда цилиндрики кофейного концентрата, плоские овощные брикеты, картонные упаковки с капсулами фруктового сока — все помеченное большими буквами «ОП».

— Хорошо, — сказал Хигсби. — Будь поблизости от него. Через десять минут.

Он обернулся и некоторое время наблюдал за мисс Силвер. Стоя на коленях на ковре, она открыла плоский чемоданчик с зеркалом внутри, распустила уложенные в два пучка волосы и принялась сноровисто сооружать из них сложную башню кудряшек при помощи лака и заколок.

— Ты полагаешь, что прочла мои мысли? — сказал Хигсби.

— Ты сам пойти не можешь. Льюис провалит дело. Коста занят, а, кроме того, он может тебе понадобиться потом для отвлечения внимания.

Ее пальцы двигались быстро, но без суеты. Мисс Силвер обсыпала свои темные волосы золотистой и кремовой пудрой, отчего пышная прическа стала похожа на сладкий торт. Она позолотила брови и ресницы, и осторожно приложила к лицу плотную маску. Лицо, которое увидел Хигсби, ничем не напоминало лицо мисс Силвер. Оно было гладким и блестящим, словно металлическое. Сверкающие глаза, оттененные синим и зеленым. Рот — как окровавленный клинок.

Мисс Силвер была одета в опотровский женский костюм администраторов. Это означало, что на ней в числе прочего надеты две блузки, четыре горжетки и семь кринолинов. Надеть все это можно было не быстрее, чем за двадцать минут, а снять — минимум за десять. Мисс Силвер раскрыла маленький складной нож, зацепила кривым лезвием ворот платья, и одним движением распорола одежду сверху донизу.

Хигсби задумчиво смотрел, как она делает шаг и выходит из своей куколки, оставляя ее лежать на полу бесформенной грудой.

— Ты красивая девушка, Анна. Когда ты уже сдашься и выйдешь замуж?

Мисс Силвер тремя точными движениями избавилась от всей бижутерии и уронила ее на пол. Звякнули браслеты.

— Никогда.

Она потянулась к чулкам.
— Этого я и боюсь, — отозвался Хигсби.
Мисс Силвер удивленно обернулась.
— Да ты всерьез!
Она снова нагнулась к поддону холодильника, вынула оттуда плоский пластиковый пакет и вытряхнула его содержимое.

— Абсолютно всерьез. Тебе не нравится мысль о замужестве, верно?

— А почему она должна мне нравиться?

— Из-за детей, конечно.

— Имплантация зародыша приемной матери, — сказала она.

— От имплантации зародышей отказались, Анна. И ты должна знать, почему.

Она закончила надевать на себя то, что достала из пакета: сандалии; коротенькая юбка, фиолетовая с золотым; черная трикотажная блузка в обтяжку, с ошеломляюще глубоким вырезом; пояс. Взяла сумку. Вложила пальцы в какой-то миниатюрный пресс, и через мгновение вытащила их, украшенные фиолетовыми накладными ногтями.

— Скажи мне одну вещь, Гордон. Только не говори, что не знаешь, потому что это не так. Кто моя мать? Не та женщина, которая присматривала за мной в Потребительских джунглях, пока мне не исполнилось пятнадцать. И не та, которая умерла, рожая меня. Моя настоящая мать.

— Ее звали Луиза Троччи.

— Звали. Значит, она умерла. Поэтому ты и открыл мне ее имя?

Хигсби словно не слышал последнего вопроса.

— Ладно, это несущественно. Так вот, я не была ей нужна, когда еще только должна была родиться. Ее не интересовало, как я жила пятнадцать лет в этой дыре. И когда меня нашли, она тоже не заинтересовалась мной.

Хигсби ничего не сказал.

— А мой отец? Я полагаю, он еще жив. Где мне его искать?

Хигсби спокойно встретил ее взгляд. Он выглядел задумчивым, но ничуть не встревоженным ее словами.

— Анна, — мягко сказал он, — неужели ты считаешь, что мы с тобой похожи?

— Да. Внутри.

Хигсби медленно моргнул, как будто вспомнил, что должен сделать что-то не слишком важное. Он покрутил браслет часов, и приложил их к уху. Через минуту он сказал:

— Где он сейчас?.. Да, оставайся рядом. Конец связи.

Он перевел взгляд на мисс Силвер.

— Ты найдешь его на углу улиц Росс и Каско. Одет в оранжевое с ржаво-коричневым. Льюис еще сказал, что город прочесывает Охрана. Патрульная служба и лица в штатском.

— Новости из Гленбрука дошли так быстро?

— Не думаю. Еще не настолько плохо, хотя почти… Как сказал Льюис, ходят слухи, что в Дариене появился демон.

В дверях Анна замешкалась, вынула из сумки тяжелый аляповатый перстень и вопросительно поглядела на Хигсби. Это был типичный образчик дешевой бижутерии Еторга, если не считать того, что внутри скрывался смертоносный клык.

Хигсби серьезно кивнул.

— Будешь решать сама. Тебе было пятнадцать, когда мы обнаружили тебя. Этому парню двадцать один. Если он стабилен и зашел не слишком далеко, спаси его — если сможешь. А если что-то будет не так — убей.

6. ТИР

Ее звали Флоренс, и Артур обнаружил, что может болтать с ней без особой оглядки, потому что она считает его большим шутником.

Они сидели в маленькой загородке на сиденьях, которые разворачивались, если бросить деньги в автомат, пили что-то незнакомое Артуру под названием «коллинз» и ели мясные рулетики, купленные им в автомате напротив. Здесь все получалось из машин. Весь район напоминал один гигантский Магазин без крыши, вот только продавцов не было.

Артур поминутно забывал жевать, так и застывал с набитым ртом — до того все вокруг было удивительно. Деньги в виде разноцветных пластинок, а не цифр на кредитной карточке. Деньги, плывущие вольной рекой. На них даже нет серийных номеров! Как можно определить, откуда они пришли, кто их потратил, сколько и на что? Но в том-то и дело, что здесь никто этого и знать не хотел. Люди покупали все, что хотели, и потому, что хотели, а не потому, что таков их долг.

А деньги, которые он получил из машины! Просовываешь деньги в щель, и в соответствии с совершенно непонятной системой можешь получить в сто раз больше. Деньги за просто так! В той стопке, которая досталась Артуру, было больше пяти сотен, а Флоренс сказала, что зарабатывает всего двести в неделю. Артур мог бы потратить сейчас сотни полторы, и у него бы осталось достаточно на жизнь, пока он не найдет способ заработать еще. Конечно, всегда можно попытать счастья с денежными автоматами, но Артур полагал, что лучше найти стабильный заработок.

В этом невероятном мире должны найтись тысячи приятных занятий. А первое из них ждало его сегодня.

Флоренс.

Флоренс посмотрела на часы, сунула в рот остаток мяса и сказала что-то неразборчивое.

— Что?

Флоренс проглотила кусок и повторила:

— Поторапливайся, птенчик. До полуночи остался час.

Артур откусил кусочек рулета.

— А что случится в полночь? Мы отправимся домой? — храбро спросил он.

Флоренс хихикнула.

— Ох, ты и приколист! Куда же еще?

Сердце Артура подпрыгнуло в груди.

— Где ты живешь?

Флоренс махнула пухлой рукой:

— Там, рядом с аэропортом. Моему мужу это не нравится — говорит, шум его…

Артур не расслышал конец фразы, потому что поперхнулся и долго кашлял. Когда он снова смог говорить, то спросил:

— Где… где твой муж?

Флоренс встала. Мгновением позже Артур волей-неволей сделал то же самое, потому что сиденья стали складываться и уходить обратно в тротуар.

— Он отправился во дворад с одной из моих сводных сестер, — ответила Флоренс, когда они пересекали пассаж. — Он только об этом и думает. Любит это дело больше всего на свете.

— А ты, что ли, не любишь? — механически спросил Артур.

Они вышли на улицу.

— Да кто ж этого не любит, птенчик! — крикнула Флоренс ему в самое ухо и крепко стиснула локоть Артура. — Не трепыхайся, пойдем туда попозже, если хочешь. Всем нравится время от времени побывать во двораде с новым знакомым. Но этот шакал хочет бывать там каждый вечер — со мной, со своей женой! Просто жуть!

Внезапно Флоренс резко сменила направление.

— Ой, смотри — тир! Пойдем туда, птенчик!

Раздраженный и ничего не понимающий Артур позволил ей подтащить его к турникету, прорезь для денег которого была обведена золотой полосой. Он бросил туда два золотых, и турникет повернулся, пропуская их с Флоренс в большую пустую комнату, в дальней стене которой было шесть дверей. Между двумя средними стоял стенд. Флоренс взяла с него какую-то длинную трубку с утолщением и рукоятью на конце и протянула Артуру, потом взяла точно такую же трубку себе.

Судя по всему, лицо Артура даже под слоем краски выразило часть его чувств. Флоренс озабоченно поглядела на него.

— Тебя что, такие штучки не прикалывают?

— Прикалывают, прикалывают, — неубедительно возразил Артур.

— Круто. — Она похлопала его по руке. — Встретимся у выхода через двадцать минут. Дошло?

— Дошло.

Флоренс хихикнула.

— Ты в эту дверь, я — в ту. И берегись, птенчик!

Дверь за ней закрылась. Артур перевел взгляд с двери на странный механизм, который держал в руке. «Прикалывают», «дворад», «тир»… Муж!!! Единственное, чего он сейчас хотел, это избавиться от Флоренс. Уже пробило одиннадцать; в полночь все отправляются по домам; и куда деться ему?

Артур подергал турникет, но тот не поддавался. Значит, оставалось только идти вперед и добраться до выхода быстрее Флоренс.

Он толкнул дверь, на которую ему показала Флоренс, и оказался в коротком узком коридоре. Не успел Артур сделать и пары шагов, как дверь позади захлопнулась, и он оказался в кромешной тьме. Артур остановился и нервно выругался. Через минуту он продолжил путь, придерживаясь за стену свободной рукой.

Коридор закончился очередной дверью. Она распахнулась перед Артуром, но за ней была все та же темнота.

Эта комната была больше размерами. Артур попытался нашарить стены, но с обеих сторон его окружала пустота, и он больше не слышал эха собственного дыхания. Взамен до него доносились другие звуки — такие слабые, что ему пришлось напрячь слух до предела, чтобы их расслышать. Это были странные и неприятные звуки, похожие на шорох крадущихся шагов.

Впереди и вверху вспыхнул бледный, призрачный свет — вспыхнул и погас. Мгновением позже Артур увидел слева еще одну вспышку, только на этот раз он заметил в пятне света человеческий силуэт с поднятой рукой. Прежде чем он исчез, Артур услышал серию приглушенных хлопков, но так и не понял, что это за звуки. Кто-то вытаскивает пробки из бутылок? Или у кого-то лопаются капсулы под ногами?

Артур стал осторожно продвигаться в направлении последней вспышки света. Он сделал два шага, когда прямо над ним вспыхнул тусклый желтоватый свет, очертив на полу вокруг Артура десятифутовый круг.

Что-то ударило Артура в грудь, и он услышал зловещее «шмяк». Пока он остолбенело стоял на месте, его ударило еще дважды — в руку и в низ живота. А когда Артур рванулся прочь от предательски освещенного места, позади него по стене простучал настоящий град ударов — как будто тот, кто бросал непонятные предметы, швырнул целую пригоршню.

Свет погас.

Скорчившись в темноте, Артур ощупал свою грудь — наполовину испуганно, наполовину недоверчиво. Пальцы его нащупали что-то мокрое. Холодная липкая влага стекала у него по груди, по правой руке — в двух местах — и по левому бедру…

Кровь?!!

Вдалеке, на противоположной стороне комнаты, вспыхнул свет. Тут же раздались отчетливый «шмяк» и вскрик.

Артур пополз на четвереньках назад, к стене, и вскоре добрался до нее. Он сел и прислонился к стене спиной, чувствуя, как дрожат коленки. О всевышняя Бесконечность, куда он попал?

Непривычный холодок металла в руке что-то смутно напомнил ему. «Тир», «тир» — место где… архаическое слово, как оно там… место, где «стреляют». А это имеет отношение к…

Артур ощупывал предмет, который все это время был у него в руках. Металлическая трубка небольшого диаметра с резиновой подушечкой на одном конце, утолщающаяся до толстого цилиндра на другом. От цилиндра под тупым углом отходила рукоять, и внутри этого угла имелось небольшое кольцо, а в кольце — рычаг.

Двухнедельный ознакомительный курс «Доторговые цивилизации» на первом году учебы Артура, картинка в учебнике… Теперь он вспомнил.

Пистолет.

Но разве люди не умирают, если в них выстрелить? Артур снова ощупал свои раны. Он не обнаружил ничего, кроме липкой влаги; но он понятия не имел, что должен был обнаружить. Возможно, снаряды слишком малы и не оставляют заметных дырок? Флоренс не предполагала, что он может умереть, она сказала: «Встретимся через двадцать минут».

Но еще она сказала: «Берегись!»

Артур с преувеличенной осторожностью поднялся на ноги и ощупал стену, разыскивая дверь, через которую попал сюда. Он нашел только вертикальную щель, слишком узкую, чтобы просунуть туда даже кончики пальцев. Ни ручки, ни засова. Эта дверь открывалась только с одной стороны.

Возможно, снаряды не причиняют вреда, пока их в тебя не попадет определенное количество. Тогда главное — попадать в других чаще, чем они в тебя.

Артур сдержал дурацкое желание расхохотаться. На противоположной стороне комнаты снова вспыхнул свет, и человеческая фигура метнулась прочь под хлопками выстрелов.

Перехватив поудобнее пистолет, Артур шагнул вперед, в темноту.

Он научился двигаться быстро и бесшумно, замирать на мгновение с оружием наготове, и снова двигаться вперед. Он научился правильно держать пистолет: левой рукой за цилиндр, правой за рукоять, указательный палец правой руки — на спусковом рычаге. И еще он обнаружил, что помещение в промежутках между вспышками света погружается не в кромешный мрак. Глаза его привыкли, и Артур стал видеть бледные полоски света, обозначающие стены и другие преграды. Время от времени он даже улавливал смутное движение, когда другой охотник проходил мимо него.

В него по-прежнему попадали каждый раз, когда он оказывался в световом круге. Но теперь Артур тоже стал попадать в других.

Из первой комнаты через обведенную призрачным контуром дверь он попал в другую, полную колонн и барьеров высотой до пояса. Здесь Артур постиг концепцию засады.

Где предел? Сколько еще он выдержит?

В следующей комнате он набрел на пандус, и поднялся по нему на длинный и узкий балкон. Глядя вниз с высоты примерно десяти футов, Артур прекрасно видел тех, кого настигала вспышка света. Его позиция на балконе казалась идеальной, однако Артур колебался.

Что-то тут было не так. Если спрятаться за одним из барьеров — там, внизу, — то тебя могут подстрелить с верха соседнего барьера. Или же сбоку окажется кто-то, у кого вы оба будете, как на ладони. Ничего нельзя получить задаром.

Артур двинулся вперед, останавливаясь после каждого шага, чтобы прислушаться. Наконец он остановился.

Впереди на балконе кто-то был.

Артур слышал легкое равномерное дыхание этого человека. Через минуту он различил бесформенное пятно его тела, серое на сером. Артуру показалось, хоть он и не был вполне уверен, что человек этот перегнулся через перила и вглядывается в более плотную темноту зала под ним.

Бледный свет выплеснулся с потолка в середине комнаты. Артур увидел, как рука незнакомца с пистолетом дернулась вперед и вниз. Хлопок, мягкий звук удара, возглас жертвы. Свет погас.

Артур придвинулся ближе, почти не дыша. Он хотел действовать наверняка.

Время тянулось медленно. У Артура заболели ноги от напряжения — он устал сохранять неподвижность. А сердце стучало сильнее и сильнее. Ощущение близости другого охотника всекрепло, и стало почти невыносимым. Но он ждал. Когда свет там в зале вспыхнет снова, то, если ему повезет, он увидит контуры своей мишени…

Вместо этого свет неожиданно вспыхнул прямо над головой артуровой жертвы. Он разглядел пышную прическу, кремовую с золотом; гибкую фигурку в черной блузке и фиолетовой юбке; безупречные длинные ноги. Миг, в течение которого девушка поворачивалась к Артуру, показался ему бесконечным. Она смотрела куда-то мимо него. Лицо было скрыто маской грима, а глаза — глаза были прекрасны.

Артур выстрелил ей прямо между глаз.

Его второй и третий выстрелы прошли мимо, потому что девушка упала. Он видел, как пистолет выпал из ее руки, а потом она сама рухнула на пол, неловко подвернув ногу. Свет погас, а девушка не шевелилась.

Не шевелился и Артур — просто не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец он заставил себя шагнуть во тьму, и недоверчиво опустился на колени рядом с девушкой.

Ее лицо под его рукой дрогнуло.

— Вы… — хрипло начал Артур.

— Стукнулась головой, — шепотом ответила девушка. — Ты меня круто подстрелил.

Она приподнялась и села, прошелестев одеждой.

— Стукнулась головой, — глупо повторил Артур. У него перехватило дыхание.

— Ну, когда грохнулась. Где моя пушка?

Артур размышлял над ее словами, казалось, целую вечность, пока до него дошел их смысл. Он протянул руку туда, где должен был лежать пистолет, наткнулся на лужицу холодной и липкой жидкости, и в ужасе отдернул руку. Кровь, это должна быть кровь. Что же еще? Но девушка…

— Что, не можешь найти?

Артур снова пошарил в темноте, и на этот раз ему попалось кое-что похуже: холодный и влажный на ощупь обрывок непонятно чего, который выскользнул у него из-под руки. Стиснув зубы, Артур продолжал поиски, и наконец нащупал пистолет. Он резко повернулся к девушке.

— Ох, — сказала она. — Осторожнее!

Артур почувствовал, как пистолет забирают из его руки. Во тьме послышалось слабое шуршание.

— Извините, — пробормотал Артур непослушными губами.

Получилось громче, чем он хотел. Девушка вдруг впилась ногтями ему в руку.

— Слушай, — шепнула она Артуру в самое ухо.

Он прислушался, но ничего не услышал. Глупо, но он никак не мог отделаться от мысли о непонятном предмете, который попался ему на полу. Это явно не был окровавленный клочок человеческой кожи, как ему показалось вначале. Тогда что? Раздавленная виноградина? Малоправдоподобно.

Артуру казалось, что он точно помнит, где это лежит, но пальцы его не нащупали ничего, кроме сухого и ровного коврового покрытия. Он повел рукой вокруг себя — по-прежнему ничего. Странно. Эта штука должна быть здесь! Чувствуя себя последним дураком, Артур вытянул руку как можно дальше. Не может быть, чтобы она была так далеко, у самой стены…

Но она была именно там.

Артур старательно ощупал загадочный предмет. Это была сферическая капсула с тоненькими стенками, размером поменьше виноградины. Она была разорвана, и внутри оставалась лишь пара капель жидкости.

Артур понюхал ее. Едкий незнакомый запах; но теперь Артур сообразил, что уже давно чувствует его, только гораздо слабее. Он потрогал влажное пятно на своей груди и поднес пальцы к носу. Запах был тот же.

— Там кто-то есть! — выдохнула девушка ему в ухо. — Врежь ему!

Артур почувствовал, что она отодвигается, и скорее угадал, чем увидел, как она поднимает пистолет. Артур остался один в потемках, глядя на серый силуэт своей руки и невидимую влагу на пальцах.

Пистолет незнакомки выстрелил. Артур услышал, как один из зарядов попал в цель — здесь же, на балконе, недалеко от них. Раздался возглас, а за ним — чей-то еще выстрел. Оцепенение Артура прошло. Он отбросил пустую оболочку, поднял пистолет и принялся стрелять по невидимому противнику. В горле у него щекотало от сдерживаемого смеха.

Капсулы! Шарики с тонкой оболочкой, которая лопается при ударе, выплескивая содержимое. Специальная жидкость… никакая не кровь!

Шаги противника прозвучали эхом в темноте, удаляясь. Девушка перестала стрелять. Артур тоже. Ее рука нашарила его плечо.

— Он будет ждать у второго пандуса, чтобы расправиться с нами, — прошептала она.

Проблема показалась Артуру несложной.

— Я пойду за ним, а ты спустишься по второму пандусу. Возьмем его с двух сторон.

Девушка тихо фыркнула и растворилась во тьме. Артур подождал минуту, глубоко дыша, затем пошел обратно тем путем, которым попал на балкон. Спустившись в зал, он свернул и стал осторожно красться вдоль стены — быстро, но по возможности бесшумно. Вскоре он различил смутный силуэт в нескольких ярдах перед собой. Охотник обернулся, и Артур замер, прижавшись к стене. Он двинулся вперед, и Артур — следом за ним. Он остановился, и Артур остановился тоже.

Охотник выбрал место рядом с едва заметной линией, которая отмечала начало пандуса, ведущего вверх. Артур сделал еще несколько осторожных шагов, опустился на колено, и открыл стрельбу.

Тут же откликнулся эхом второй пистолет. Серый силуэт повернулся, зашатался, потом быстро упал на четвереньки и побежал. Заряды градом колотили его по спине, пока он не исчез за пределами досягаемости.

— Мы ему врезали! — прошептал мягкий голос.

— Круто.

Вспышка света настигла их через несколько мгновений. Заряды летели отовсюду; оглушенный, Артур прыгнул за барьер, едва различимые контуры которого сулили убежище. Девушка последовала за ним. Они вместе отстреливались от невидимых охотников, которые насели на них со всех сторон. Артуру показалось, что он несколько раз попал. Но противник превосходил их числом, так что доставалось им теперь куда больше, чем они могли ответить.

— Их тут десяток, — шепнул он.

— Волчья стая. — Девушка сделала паузу. — У меня кончились заряды.

— У меня тоже, — с удивлением отозвался Артур.

Ее пальцы сомкнулись на его запястье.

— Тогда бежим!

Они рванулись вперед. На стене сверкнула надпись: «НА ВЫХОД». Призрачные контуры стен сомкнулись, и теперь Артур и девушка бежали по узкому коридору. С обеих сторон на них непрерывно сыпались заряды, словно какой-то безумный душ.

С разгона они влетели в совсем узенький коридорчик со множеством дверей, как в горлышко бутылки — хватаясь друг за друга, чтобы удержать равновесие, и задыхаясь от быстрого бега. Девушка воскликнула, наполовину смеясь, наполовину негодуя:

— Мерзкие волки! Нужно было поберечь пули, и врезать им. Забыла! Ну, ладно — живи!

— Живи, — ответил Артур.

Девушка повернулась и шагнула к ближайшей двери. Артур в последний момент сумел выдавить из себя:

— Ээ… послушай, ты здесь с кем-нибудь?

Девушка повернула голову.

— Была, — усмехнулась она, — но кто знает, где сейчас этот шакал? Хочешь составить мне компанию, дружок?

— Да, — сказал Артур. — Как тебя зовут?

Он хотел спросить «Замужем ли ты?»… Но не могло же ему так не повезти два раза подряд!

— Анна. Есть у тебя пара плоских на одежду?

Она протянула руку с блестящими ногтями.

Деньги, подумал Артур. «Разбить золотой». «Пара плоских на одежду».

— Сколько? — спросил он.

— Ну, не меньше четырех золотых, дружок, — шепнула девушка с упреком. — Все равно до сирены три четверти часа!

Артур покопался в деньгодержателе, и выложил четыре золотых пластинки ей на ладонь.

— Спасибо, друг. До встречи!

Дверь захлопнулась за ней. Сияние по контуру двери погасло.

Артур направился к соседней двери. Позади раздался град шлепков — это кто-то прорывался к выходу. Артур открыл дверь, шагнул, снова провалился в темноту, и стукнулся лбом о следующую дверь, как только первая закрылась у него за спиной. Артур распахнул ее, и был ослеплен ярким светом. Он оказался в крошечной комнатке, перед машиной, всю переднюю панель которой занимало зеркало.

Из зеркала на Артура глянул взъерошенный незнакомец. Даже вспомнив, что его лицо покрыто краской, Артур не смог узнать в нем себя. Оранжевый и ржаво-коричневый цвета проступали на его одежде лишь отдельными пятнами. Преимущественно одежда Артура была отвратительно бурой, а местами черной.

По щеке у него ползли две капли бесцветной жидкости. Неужели это она натворила? Артур подцепил пальцем прозрачную каплю и аккуратно перенес ее на нетронутое оранжевое пятно. Яркий цвет тотчас побурел. Артур с восторгом наблюдал превращение. Какая потрясающая торговая идея! Если бы только старина Леджетт это видел!

Артур повернулся к машине. Это явно была торговая машина, но куда более сложная, чем все, которые он видел до сих пор. Взгляд Артура упал на указатель с двумя буквами: «М» и «Ж». Мужчины и женщины? Он перевел стрелку на «М».

Рядом с указателем располагались друг над другом пары, состоящие из кнопки и шкалы с бегунком. Рядом с ними светились надписи: «Шляпа», «Туника», «Брюки» — и так далее, до надписи «Туфли». Артур для пробы нажал на «Тунику». Ничего не случилось. Он потрогал бегунок. Тот двигался вправо, при этом цифры на шкале подсвечивались. 28, 30, 32, 34… Они, судя по всему, означали размер, но система размеров отличалась от привычной Артуру. Он наугад оставил бегунок на цифре «34». Когда по-прежнему ничего не произошло, Артур снова нажал на кнопку.

Зеркало внезапно потеряло прозрачность. На нем, как на экране, возникла туника в черные и перламутровые полосы. Через мгновение она исчезла, и появилась такая же, но другой расцветки — разрисованная сотами кроваво-красного и бледно-коричневого цветов. Артур ждал, но эту тунику сменила снова черно-белая, только с более неряшливым рисунком. Снова красно-коричневые соты; снова черно-белая…

Профессиональное восхищение Артура росло. Чтобы выйти из тира, посетитель должен купить одежду — но выбора у него, по существу, нет. Артур был почти уверен, что с узором тоже что-то не так. Это наверняка особая одежда, в которой можно дойти из тира домой — но, чтобы выйти на улицу завтра, придется покупать другую.

Он выбрал самую подходящую из черно-белых туник и такие же брюки, темно-зеленую шляпу и высокие ботинки белого цвета. Когда Артур нажал на кнопку в третий раз, на экране появилась цена, и он опустил деньги в щель. Он не угадал размер; брюки оказались на три размера больше, чем нужно, а все остальное — на два. Артур нашел за машиной люк утилизатора, запихал туда все новую одежду вместе с негодной старой, и повторил всю процедуру заново.

Одевшись, он толкнул дверь, ведущую наружу, и оказался в сумасшедшем доме улицы.

Сначала он подумал, что девушка его не дождалась. Потом он увидел ее стройную фигуру, затянутую в голубой с золотом костюм. Девушка улыбнулась ему.

Артур шагнул к ней, и налетел на Флоренс.

— Ой, птенчик! — вскричала она. — Я уж думала, ты от меня свалил, или потерялся. Пришлось мне самой купить одежду, птенчик. У меня оставался-то всего четвертной! Пошли, птенчик, купим мне подходящую шмотку для…

Она оборвала фразу, проследив беспомощный взгляд Артура, обращенный на Анну в немом призыве.

Высокая девушка плавно двинулась вперед и встала рядом с Артуром. Она смотрела на толстушку сверху вниз и молчала.

— Кто эта шкидла, птенчик? — визгливо вопросила Флоренс.

— Анна, — сказал Артур. — Флоренс. Флоренс, Анна.

— Что ты хочешь? — грудью двинулась на Анну Флоренс. — Пойди утрись. Он со мной.

— Был с тобой, — усмехнулась Анна, делая ударение на первом слове.

Флоренс бросила гневный взгляд на Артура, и перестала его замечать.

— Вали отсюда, — сказала она Анне. — Уматывай.

Анна не шелохнулась.

— Нужен мужчина? — ласково спросила она. — Вон там за углом в канаве валяется, пойди подбери. Похож на тебя, только вдвое чище.

Алые губы Флоренс сжались в прямую линию, вены на шее набухли, глаза выпучились.

— Ах ты дрянь! — завопила она. — Да как ты смеешь говорить мне такие вещи, сучка драная! Вали отсюда! Вали, не то крупно пожалеешь…

Анна холодно улыбнулась и положила изящную ладонь левой руки с фиолетовым маникюром ребром на сгиб локтя правой.

Лицо толстушки под слоем грима запылало, глаза стали совсем безумными. Она протянула к Анне руки со скрюченными пальцами, но остановилась на полдороги и замерла в типичном оцепенении человека, которого посетил ангел-хранитель. Взгляд ее был обращен куда-то внутрь себя. «Ангельский ступор».

— Ладно, — пробормотала Флоренс и медленно расслабилась.

Взгляд ее прояснился, она посмотрела на Анну и злорадно усмехнулась. Набрав в грудь побольше воздуха, Флоренс завопила:

— Ворчу-ун!!!

Прохожие вокруг образовали водоворот тел и остановились. Артур почувствовал на себе множество любопытных взглядов. К воплям Флоренс присоединились другие голоса.

— Ворчун! Ворчун!

Анна медленно сменила позицию, став к Артуру спиной. Поверх ее плеча он увидел, как сквозь толпу к ним движется высокий мужчина в черном с зеленым атласном костюме.

— Иду. Что за шум?

— Ты — ворчун? — подозрительно спросила Флоренс.

— В штатском, — нетерпеливо бросил мужчина. — Так я спросил, что за шум?

— Она, — ткнула пальцем в Анну Флоренс. — Хочет забрать у меня мужчину.

Ворчун («Охранник?» — подумал Артур, отступая и смешиваясь с толпой) небрежно оглядел Анну.

— Дуэль? — спросил он.

— Да, да, дуэль! — подхватила Флоренс, злорадно улыбаясь. — Я покажу этой костлявой сучке…

— Хорошо. Эй, вы там, — повернулся к толпе ворчун, — отойдите, дайте им место!

Толпа подалась назад. Вокруг ворчуна и девушек постепенно расчистилась овальная площадка. Артур оказался во втором ряду зрителей. Его стиснули так, что он и шевельнуться не мог. Напряженное молчание повисло над толпой. Зрители все прибывали и прибывали, охватывая место происшествия молчаливыми кольцами.

Ворчун открыл свою сумку-пояс, надел перчатки и вынул из сумки прозрачный пакет. Из пакета он извлек четыре длинных полосы, свернутые рулонами. Он осторожно развернул их, и оказалось, что один конец каждой полосы на воздухе набух и затвердел, превратившись в рукоять. Ворчун жестом велел Анне и Флоренс стать подальше друг от друга, смерил расстояние взглядом и удовлетворенно кивнул.

Девушки стояли друг напротив друга выпрямившись, ноги на ширине плеч. Ворчун протянул каждой два хлыста рукоятями вперед. Рукоять каждого хлыста была темной и жесткой, затем полоса становилась все светлее и делалась гибкой, как резиновая, а к концу сужалась и превращалась в тонкую белую веревку. Капли прозрачной жидкости скатились с хлыстов на мостовую. Ворчун сделал шаг назад.

— Хорошо. Приготовьтесь…

Девушки подняли руки с зажатыми в них хлыстами на уровень плеч и замерли в напряженном ожидании.

— …пошли!

Четыре хлыста свистнули и сплелись в воздухе, но тут же расплелись и вернулись на прежнее место. И еще раз. И еще. Артур наблюдал за поединком, восхищенный и ошеломленный. Суровые и напряженные лица девушек говорили о том, что происходящее — не шутка и не инсценировка. Каждая по-настоящему хотела причинить сопернице вред. Вот только какой? Хлысты у них в руках казались до смешного неподходящим оружием. Да любой камешек, подобранный на улице, способен нанести больше вреда — если бы, конечно, вообще разрешалось причинять вред другому человеку.

Артур потряс головой. Ничего такого девушки сделать не могли, их ангелы тотчас бы вмешались. Всего пару минут назад он наблюдал ангела-хранителя Флоренс в действии. Тогда к чему это все затеяно? Гибкие хлысты, с которых капает прозрачная жидкость…

Что-то случилось — слишком быстро, чтобы Артур успел заметить, как именно это произошло. У него осталось смутное впечатление, что Анна одним хлыстом заблокировала оба хлыста Флоренс, а вторым успела хлестнуть толстушку по бедру. Артур пригляделся повнимательнее. Он не мог бы ручаться наверняка, но как будто на одежде Флоренс, в том месте, куда пришелся удар, появилась прореха.

Прием повторился дважды — один раз его проделала Флоренс, второй — снова Анна, а Артур все еще не был уверен. Соперницы сделали короткую передышку. Обе тяжело дышали. Флоренс притворилась, что наносит удар снизу вверх. Анна повторила ее маневр. Затем Флоренс взмахнула хлыстами, хлысты соперниц сплелись в воздухе — но один из хлыстов Анны остался свободен и широким взмахом прочертил горизонтальную полосу по бедрам толстушки.

На этот раз ошибки быть не могло. Артур увидел, как в прорехе оранжевой ткани мелькнуло тело.

Он в ужасе присмотрелся, ожидая увидеть кровь или вспухший рубец от удара, но кожа девушки была цела. И тут Артур понял. Сначала он подумал, что жидкость на хлыстах — это кислота, но, судя по всему, она была чем-то вроде того состава, с которым он столкнулся в тире. Безвредная для кожи, та жидкость меняла цвет одежды, а эта — разрушала ткань.

Движения девушек убыстрились. Артуру все труднее было следить за ними. Поединок был немного похож на шуточную драку, какие разыгрываются в День Основателя в Гленбруке. Ложный выпад; шаг в сторону; удар и контрудар… Но оружие было таким непривычным, что Артур ни разу не смог предсказать, какой удар достигнет цели, а какой — нет. Он понял, что обе девушки весьма опытны в подобного рода дуэлях. Они были почти равны в своем мастерстве, поэтому между успешными ударами тянулся долгий обмен выпадами и блоками.

Теперь уже одежда обеих девушек была отмечена прорехами. По правому бедру Анны два удара пришлись крест-накрест, и теперь ткань отставала от тела и свисала длинным языком. Короткий разрез образовался на животе. Живот Флоренс наискось пересекала длинная широкая прореха; другая шла горизонтально по бедрам.

Еще одно молниеносное движение — и когда оно завершилось, Артур увидел, что лиф платья Флоренс рассечен от самого плеча, через левую грудь до живота. Новая прореха почти сомкнулась с широкой горизонтальной на бедрах. Флоренс отступила на шаг и дотронулась рукой до разреза. Артуру показалось, что она обеспокоена. И тут соперницы рванулись в схватку еще яростнее, чем прежде. Хлысты свистели в воздухе и сплетались с резким щелчком. Флоренс сделала шаг назад, затем еще один. Анна наступала; ее хлысты слились в один свистящий вихрь. Артур вытянул шею, чтобы лучше видеть, и в этот момент произошел очередной стремительный обмен ударами. Флоренс скрючилась в странной позе, придерживая левой рукой платье на груди.

Она снова отступила, яростно отмахиваясь одним хлыстом от двух хлыстов Анны, и Артур увидел, что случилось. Удар Анны превратил перевернутую «Г» предыдущих прорех на платье Флоренс в перевернутую «П», очертив весь живот толстушки. Лоскут едва держался, грозя вот-вот оторваться совсем. Флоренс отчаянно пыталась прижать его рукой, не выпуская хлыста.

Анна не упустила момент. Хладнокровно и умело она сплела один из своих хлыстов с единственным хлыстом соперницы, а вторым хлестнула ее раз, и еще раз, и еще — нарисовав на животе соперницы четкое «Z». Лохмотья ткани отстали от тела и повисли издевательски высунутыми языками, обнажив пухленький животик Флоренс, который вздрагивал в такт ее движениям.

Диагональные удары по бедрам соперницы — и платье Флоренс украсилось двумя дырами. Затем хлыст свистнул еще дважды, выхватывая клочья ткани пониже живота.

Флоренс издала приглушенный вскрик, уронила хлыст и обхватила себя обеими руками. Она пожирала соперницу взглядом, полным бессильной ярости. Анна спокойно шагнула вбок и хлестнула Флоренс по заднице — крест-накрест.

Толстушка бросила оставшийся хлыст и кинулась наутек. Зрители расступились, образуя узкий проход, и тотчас сомкнулись вновь, но Артур не сомневался в том, какое направление Флоренс выбрала для бегства — толпа отмечала ее траекторию радостным улюлюканьем.

Ворчун подобрал брошенные хлысты, забрал у Анны ее оружие, и двинулся прочь. Толпа начала понемногу расходиться.

Анна взяла Артура под руку. Она выглядела спокойной и веселой.

— Пошли, дружок. Всего полчаса до сирены!

7. ТРУБНЫЙ ГЛАС

В небольшой овальной комнате крошка уполномоченный Моррис полулежал в кресле, подпирая рукой голову. Его вторая рука замерла на клавишах переносной консоли. Изрытое оспинами лицо Мориса было спокойным и внимательным.

— Кей-би, — сказал голос из спикера. — Объекты на Клинтон-Аппер, между Мэйн и Поллак. Женщина совпадает в пределах погрешностей, мужчина одет в синее с белым, не совпадает по пунктам два и три.

— Объекты двадцать два, жэ и эм, — сказал Моррис. — Следуйте за ними, снимайте скрытой камерой. Докладывайте об изменениях. Конец связи.

Ассистент на противоположной стороне комнаты воткнул флажок в подсвеченную карту города. Низенький толстяк, возлежащий в соседнем с Моррисом кресле, беспокойно пошевелился и нервно похлопал себя по бедру тросточкой из черного дерева с нефритом.

— Моррис, — сказал он.

— Минутку, — вежливо отозвался Моррис, набирая код на клавиатуре.

— Кей-кью, кей-кью, — донеслось из спикера, и экран консоли осветился, показывая стереоизображение ресторана-автомата. — Скрытая камера, объекты семь жэ и эм. Вот и они.

На экране появились мужчина в горчично-желтом и женщина в алом. Они усаживались за столик. Камера сделала наезд и сфокусировалась на лицах. Моррис внимательно вгляделся в лица.

— Объекты семь — отмена, — сказал он. — Продолжайте поиск. Конец связи.

Ассистент убрал с карты флажок. Снова раздался сигнал вызова.

— Кей-ай. Объекты на углу Брайент и Пирл Лоуэр. Женщина совпадает кроме пятой позиции, мужчина одет в черное, в остальном совпадает.

— Объекты двадцать три, жэ и эм, — сказал Моррис. — Сопровождайте и докладывайте, конец связи.

— Кей-би. Объекты двадцать два направляются на восток по Клинтон Аппер. Предлагаю скрытую камеру в пассаже, северная сторона Клинтон на углу Поллак.

— Даю добро, — сказал Моррис. — Держите связь, подключитесь с камерой.

Он пробежался по клавишам и щелкнул выключателем.

— Ваше превосходительство? — Моррис повернул к толстяку уродливое лицо, на котором было написано величайшее почтение. Однако он не встал, и даже не убрал руку, которой подпирал голову.

— Вы, кажется, уютно устроились, Моррис, — раздраженно заметил толстяк.

— Мозг работает лучше всего, когда тело в покое, ваше превосходительство, — дружелюбно заметил Моррис. — Если вы предпочитаете, чтобы я сел ровно, обращаясь к вам, ваше превосходительство…

— А, сидите как угодно, — сказал толстяк. — Я только хочу знать, как долго вы еще будете заниматься этими глупостями?

— Только до полуночи. — Моррис коснулся клавиш, получил очередное сообщение и ответил на него. — Потом, разумеется, нужны будут другие методы.

— Полагаю, вы говорите о методах, которые посоветовал я. Вам уже сейчас следовало бы их задействовать! Но вы заняты ерундой, а дичь тем временем ускользнет.

— Риск оправдан, ваше превосходительство.

— Вы это уже говорили.

— Кей-би, — сказал голос из спикера. — Скрытая камера, объекты двадцать два, жэ и эм, на вашем экране.

Моррис бросил пристальный взгляд на экран.

— Объекты двадцать два — отмена. Продолжайте поиск.

— Кей-эр. Объекты восемнадцать входят в бар на северной стороне Арлен, предлагаю немедленно скрытую камеру здесь, если это возможно.

Моррис бросил взгляд на карту.

— Добро. Держите связь, подключитесь с камерой.

Он вновь повернулся к толстяку.

— До сих пор восемнадцать — это наилучший вариант, который мы имеем. Оба совпадают по всем пунктам, кроме одежды. Возможно, это они.

Толстяк фыркнул.

— В Уикэнде сейчас может быть тысяча пар, отвечающих такому описанию. Мужчина, скорее всего, уже покинул район. Может, они с женщиной даже не встретились.

— Я думаю, что они вместе, — извиняющимся тоном произнес Моррис. — Если вы позволите мне кратко повторить, что нам известно, ваше превосходительство… Первое: мужчина появляется в Дариене. Второе: у секретарши уполномоченного Хигсби тотчас начинает болеть голова. Третье: мы обнаруживаем, что камеры, следящие за выходами из его апартаментов, выведены из строя.

— Это случается нередко.

Моррис кивнул.

— Совершенно верно. Такое бывает и с нашими резидентами в других обществах, когда они хотят выпустить кого-то из своей квартиры незамеченным. А еще выведение камер из строя может быть обманным маневром. Вы это хотели сказать, ваше превосходительство? От души согласен с вами. Однако…

— Кей-эр. Скрытая камера, объекты восемнадцать. Мужчина на вашем экране, женщина только что вышла. Остаюсь на связи.

— …стоит испробовать все варианты, — продолжил Моррис, — если они могут навести нас на доказательство того, что Опотр виновен в нарушении конвенции.

— Если хотите знать мое мнение, этот парень — самый обычный одержимый. И вовсе не опотровцы нарушают конвенцию, а эти чертовы бабы. Консинд — вот где зреют неприятности! Я уже давно твержу об этом.

Прошло несколько минут. Моррис терпеливо созерцал экран. Наконец…

— Вот она идет.

Бледные глаза Морриса чуть заметно сузились. Он пробормотал:

— Но одно другому не мешает, не так ли, ваше превосходительство? Иначе зачем бы мисс Силвер из штата уполномоченного Хигсби лично отправилась на встречу с обычным одержимым?

Толстяк раздраженно моргнул.

— Это все ваши предположения, Моррис…

Он умолк, когда Моррис с торжествующей ухмылкой повернул консоль экраном к нему. Девушка на экране, вне всякого сомнения, была Анна Силвер.

— Вот мы и пришли, дружок, — сказала Анна.

Артур поглаживал рулончик книги, купленной в автомате около ресторана. Они шли мимо, Артур увидел название и был потрясен, хотя ничего особенного в нем на первый взгляд не было. Книга называлась «Безопасность и изобилие для всех».

Это было слово в слово название книги, которая продавалась в Гленбруке, и даже входила в обязательную программу чтения в начальных школах.

Артуру ужасно хотелось просмотреть текст — будет ли там хоть что-то знакомое? — но до сих пор у него не было случая это сделать. Придется сначала пройти через дворад, что бы это ни было. Артур поднял голову.

Хромированные буквы над входом складывались в надпись:

ДВОРЕЦ РАДОСТИ

Несколько шагов внутрь вестибюля, и звукозащитные стены отсекли уличный шум. Его место заняла тягучая, дурманящая музыка. Артур остановился, чтобы рассмотреть подсвеченное стереофото на стене, и испытал новое потрясение, которое заставило его забыть о книге.

— Первый раз во двораде, а? — раздался голос Анны за его плечом.

Артур проглотил комок в горле.

— Почему ты так думаешь? — слабо возразил он.

— Я сразу вижу, — рассудительно ответила девушка, склонив голову набок. — Ты не потрель, это точно. Скорее админ, только говоришь не так, как наши. С севера приехал? Олбени? Или Торонто?

— Торонто, — сказал Артур.

Она кивнула.

— Уж я-то знаю. Работала секретаршей у циона, всякого навидалась…

Она придвинулась к Артуру и прошептала ему в самое ухо с многозначительной усмешкой:

— …в домах!

— Ты угадала, — сказал Артур. — Только никому не рассказывай.

«Что может делаться такого запретного в домах?» — удивился Артур про себя. Выражение лица девушки красноречиво говорило, что она считает его отличным парнем.

— Да уж, тебе волноваться не о чем, — вздохнула она. — У админов и ционов все в порядке, но что бы делали мы, несчастные потрели? Койка или пол, дружок, или снить все круче и круче, а зачем? Дрянное дело. Знаешь, я читала, что в старые времена даже детей растили в домах! Жуть, верно?

Она повернулась, не ожидая ответа. И хорошо, потому что Артур понял из ее слов меньше, чем ничего.

— Ну что, пойдем? — спросила Анна.

Честно говоря, Артур был совсем не уверен, хочет ли идти. Он чуял опасность и предвкушал наслаждение — в равной пропорции, и в таком количестве, что боялся с ними не справиться.

— Конечно, если я недостаточно хороша… — протянула Анна, и вдруг резко сменила тон и прильнула к Артуру, так что у него закружилась голова. — Пойдем, дружочек, ну ты же знаешь, что дома такого не получишь, дома — это просто щенячья возня…

Она энергично увлекла его к турникету, мурлыкнув:

— За чем же ты еще сюда приехал, если не за этим?

И правда, за чем?

Артур опустил в турникет две серебряных полоски, пять долларов каждая.

Первое, что он увидел за турникетом, был фонтан. Во всяком случае, «фонтан» — это единственное подходящее определение, которое Артур нашел. Сооружение вырастало из покрытого толстым ковром пола, как гротескный кубок чудовищных размеров. Из него выходили и устремлялись книзу прозрачные трубки, по которым, словно вода, стекали потоки света — глубокий фиолетовый, насыщенный синий, кроваво-красный.

Из других источников света, разбросанных по стенам, тоже падали под разными углами цветные лучи. С балкона, бесшумно ступая по толстому ковру, спускалась пара, окутанная красным туманом. У подножия лестницы их лица превратились в золоченые маски, а мгновением позже оба нырнули в темно-зеленые сумерки и растворились в них.

Музыка здесь была громче, особенно выделились басы. Она стонала и рокотала вокруг, как будто Артур и его спутница попали в глотку великана. Воздух был пропитан густым и тяжелым ароматом благовоний.

Руку Артура в том месте, где ее касалась рука девушки, жгло как огнем. Они миновали фонтан и подошли к невысокому барьеру с очередным турникетом.

— Снова платить?

— Чтоб я сдохла! Ты ведь хочешь самое лучшее, дружок?

— Чтоб я сдох! Конечно.

Артур расстался еще с двумя долларами, просунув пластинки в обведенную серебром щель.

— Тем более, что уже двадцать минут двенадцатого, а ты и близко не на нулях. Хотя, похоже, это тебя не волнует.

За углом, в стене под балконом открывался длинный коридор, ведущий вглубь здания. Они пошли вдоль по коридору. Анна бросала быстрый взгляд на все двери, мимо которых они проходили. Двери располагались на расстоянии десяти футов одна от другой, и на каждой на уровне глаз была табличка «занято».

На пятой или шестой двери оказалась табличка «свободно». Анна распахнула дверь и переступила порог.

Артур последовал за ней, почти не сознавая, что делает. Дверь за ним закрылась. Анна задвинула засов. Раздался негромкий металлический щелчок. Девушка шагнула вглубь комнаты, и Артур вновь сомнамбулически пошел за ней.

Комната освещалась тусклым красным светом, который исходил от прозрачной панели на потолке. Кожа Анны была цвета заката, ее губы — словно запекшаяся кровь. Потолок, стены, ковер на полу, — вся комната будто тлела потаенным огненным жаром.

Анна села на широкой кровати и коснулась рукой панели на стене. Панель осветилась десятком шкал с надписями. С того места, где он стоял, Артур не мог их прочитать.

— Что ты предпочитаешь? — спросила девушка. — Лес, улица, офис?

— Все равно, — услышал Артур свой голос словно со стороны. — Выбирай сама.

Анна нажала кнопку. Стены комнаты дрогнули и исчезли.

Артур моргнул. На самом деле стены остались на месте, но они как будто стали прозрачными. Потолок, казалось, парил в воздухе без всякой поддержки, а вокруг возникла совершенно другая комната, куда больше размерами. Вдоль дальней стены тянулся ряд рабочих столов, перемежаемых информационными стойками странного вида и другими офисными машинами. С призрачного потолка лился холодный голубовато-белый свет, в котором настоящая комната будто плыла красным островком.

Артур перевел взгляд на Анну, которая теперь стояла возле кровати. Девушка сделала что-то со своей обтягивающей блузкой, и та упала на пол. Юбка последовала за ней. Анна ободряюще улыбнулась Артуру.

Все оказалось настолько непохоже на то, как Артур себе это представлял, что дальше некуда. Анна вовсе не выглядела обнаженной. Похоже было, что она сняла костюм только для того, чтобы предстать перед Артуром в другом костюме, куда более странном — фантастическом костюме из разбухшей плоти, безумной пародии на мужское тело. Ибо единственное тело, которое Артур видел нагим со времени самого раннего детства, было его собственным. И до сего дня он не встречал женщины, которая бы не была закутана в одежду от горла до щиколоток. Он просто понятия не имел, как должна выглядеть нагая женщина!

Анна шагнула к нему. Ее плоть раскачивалась и вздрагивала при каждом движении. Она выглядит просто смешно, в отчаянии подумал Артур, ужасно смешно… (Смутные тени за плохо прикрытыми окнами, обрывки смеха…) Как он ни старался, смешно ему не было.

Он должен был предвидеть, что все так обернется! Когда он в начале этого безумного вечера попытался заговорить — только заговорить! — с незнакомой женщиной, его губы отказались вымолвить хотя бы слово. Что же теперь?

Внутри Артура бушевал ураган страстей, которые уже трудно было определить, как страх или желание — слишком высок был накал, все чувства слились воедино, образовав сплав столь же взрывоопасный и смертоносный, как нитроглицерин. Артур не мог сделать ни шага вперед — но отступить назад означало предать самого себя, зачеркнуть собственную личность.

Девушка протянула к нему руку. Артур в оцепенении смотрел, как напрягается округлость груди… Неуместно и странно блеснуло кольцо на пальце.

Артур отбросил руку девушки в сторону. Он увидел свое собственное движение словно со стороны, увидел изумление в глазах Анны. И только тогда осознал, что ураган смешанных чувств в его душе обрел доминанту. И ей была ярость. Артур взревел и снова ударил девушку. У него заломило виски. Анна отшатнулась, неловко заслоняя лицо. Артур ударил ее еще раз, и еще.

Последний удар пришелся в пустоту. Девушка лежала на полу, скорчившись в комок. Артур пнул ее ногой. Все это было не то. Мало! Он хотел сломать что-нибудь, разбить вдребезги, разорвать на куски, уничтожить. Убить! Артур диким взглядом обвел комнату, плавающую посреди фантомного офиса, двумя прыжками подскочил к кровати и сдернул с нее покрывало. Он с треском разорвал его пополам и принялся терзать, разбрасывая клочья. Больше на кровати ничего не было. Артур поднял ее за один угол и с грохотом перевернул. Снова поднял и изо всех сил грохнул об пол, и продолжал так делать, пока не затрещали стыки, и кровать не развалилась на куски. Деревянная ножка осталась у Артура в руке. Все еще пылая яростью, он с разбега бросился всем телом на дверь и вывалился из комнаты. Дверь осталась болтаться на одной петле.

В коридоре двое мужчин и женщина обернулись на треск ломаемой двери, и при виде Артура бросились наутек, испуганно вопя. Он с криком бросился за ними. Когда он пробегал мимо одной из дверей, оттуда высунулась голова. Артур, не задумываясь, врезал по ней кулаком. Вслед за бегущими он выбежал в фойе. Посетители в панике пытались укрыться от него за фонтаном. Артур промчался сквозь напуганную толпу, нанося удары направо и налево, и оказался возле турникета.

Ему преградил путь мужчина, который лихорадочно пытался что-то достать из сумки-пояса. Артур двинул его в челюсть, прорвался через турникет и оказался на улице. Вечерняя прохлада мгновенно остудила его тело. Мысли тоже стали постепенно проясняться. Артур затерялся в толпе и двинулся, куда глаза глядят, медленно приходя в себя.

Пройдя два квартала, Артур увидел одежный автомат и остановился, чтобы переодеться. Он не спешил. Он понимал, что находится сейчас еще в большей опасности, чем раньше — однако это его почему-то не тревожило. Артур чувствовал приятную усталость и совершенный душевный покой. Наконец-то он был в мире сам с собой! Так вот на что это похоже: дать себе волю, выплеснуть наружу поток ярости, накопившейся за долгие годы самоограничения. Бить и крушить, позабыв страх быть уличенным в отсутствии ангела! Ну кто бы не рискнул жизнью ради этого очищающего наслаждения, если только он на него способен?

Когда Артур переоделся и вышел из кабинки, он обнаружил, что происходит нечто непонятное. Поток прохожих уменьшился, зато вокруг каждого автомата толпились люди. Шум толпы стал даже громче, чем раньше, и в нем появились какие-то истерические нотки. Куда бы ни глянул Артур, лица людей были угрюмо-сосредоточенными. Он миновал мужчину в коричневом с зеленым, который, весь вспотев и тяжело дыша, бросал пластмассовые шары в корзинку; покупал еще и еще бросал, даже не глядя — попал или нет. В соседнюю корзинку один за другим бросала шары девушка в сиреневом. У нее был такой вид, словно от количества брошенных шаров зависит ее жизнь. Дальше огромный поток людей пер сквозь турникет на карусель. Люди запрыгивали на карусель, проезжали один круг и спрыгивали, возбужденно вопя. Но они не были пьяными; возбуждение, которое владело толпой, имело другой источник.

Артур притаился на выходе из пассажа, пытаясь решить, куда идти, чтобы поскорее выбраться из района развлечений. Вдруг чудовищный звук сотряс воздух, заглушив и музыку, и шум толпы, и щелчки автоматов. Артур никогда в жизни не слышал ничего подобного. Это был хриплый продолжительный вой, похожий на звук чудовищно огромной трубы.

Когда он умолк, тишина показалась Артуру почти невыносимой. И в тишине раздался другой невероятный звук — одновременный вздох тысяч людей, долгое «Э-эээххх» печали и сожаления. И это было все.

Музыка смолкла. Подсветка на всех автоматах погасла. Людской поток тек по улицам, сопровождаемый тихим шорохом ног и приглушенным бормотанием. Изредка кто-то разражался смехом или громким восклицанием, но голос его звучал одиноко, как вой собаки в ночи.

Артур двинулся вперед вместе с потоком, не переставая удивляться. Тут и там в толпе кто-то подбрасывал вверх горсть маленьких черных предметов, которые падали на окружающих. Один из таких предметов пролетел мимо лица Артура и упал на плечо идущего впереди мужчины. Артур успел рассмотреть черную пластинку, прежде чем она соскользнула с плеча мужчины. За исключением цвета, она во всем была похожа на пластиковые деньги.

Артур вынул из сумки пригоршню денег. Они все были совершенно черными, кроме одной. Но, пока он смотрел, эта одна сменила красный цвет на темно-рубиновый, затем на тускло-багровый, и наконец почернела. Надпись по-прежнему были видна. Серые, как пепел на углях, буквы складывались в слова «Один доллар. 12 июля 140».

Артур посмотрел на часы. Была одна минута после полуночи.

И без того медленное движение толпы замедлилось еще. Люди осматривались по сторонам. Возник недовольный ропот. Артур почувствовал мимолетную тревогу, но он был слишком занят размышлениями о чудовищной судьбе этих людей, которые поначалу показались ему такими счастливыми. Оставаться без единого кредита в конце каждой недели! Жажда развлечений держала их связанными по рукам и ногам куда прочнее, чем жителей Гленбрука — их гражданский и нравственный долг.

Артур полез в сумку за книгой, которую купил в автомате, и неловко развернул ее в крошечном промежутке, отделявшем его от соседа. Его взгляд упал на знакомый рисунок: улыбающийся потребитель в окружении радостной семьи, а над ними покровительственно распростер крылья ангел-хранитель. Под рисунком помещались вопросы и ответы.

«Почему я счастлив быть потребителем?»

«Потому что все мои потребности удовлетворяются, а мне остается только работать и развлекаться».

«Почему не все могут быть потребителями?»

«Жизнь приготовила для нас разные занятия. Потребителям — работать и быть счастливыми; акционерам и администраторам — заботиться и планировать. Жизнь, несомненно, любит потребителей, иначе она не рождала бы их так много».

Артур свернул рулон. Костюмы на рисунке были другими, и несколько слов в тексте заменены — например, «Бесконечность» на «Жизнь». В остальном же это была та самая книга, по которой он учился в школе.

Он все еще продолжал размышлять над этим фактом и вытекающими из него следствиями, когда осознал, что движение людского потока замедлилось еще сильнее. Артура сдавили со всех сторон. Толпа двигалась вперед рывками. Шаг, остановка. Шаг, остановка. Наконец она остановилась совсем. Раздался нестройный хор негодующих голосов.

— Внимание! — прогремел над толпой усиленный громкоговорителем голос.

Артур посмотрел вверх. Многие из окружающих его людей тоже подняли головы.

— Среди вас находится человек, который неосторожно превысил свою способность потреблять алкоголь. Он временно вышел из под контроля ангела-хранителя и не отвечает за свои действия. Повторяю, его состояние временное! Этот человек — не одержимый, но сейчас он опасен для себя и окружающих.

Толпа ответила приглушенным ревом. Кто-то недалеко от Артура истерически вскрикнул. Крик резанул его по напряженным нервам. Громкоговоритель взревел снова:

— На каждом выходе из Уикэнда установлены посты проверки. Вы будете проходить через них по одному. Эта задержка вызвана заботой о вашей собственной безопасности. Живите!

Через минуту людской поток возобновил движение вперед — сначала рывками, затем равномерно. Под ногами шуршали денежные пластинки. Мостовая была усыпана ими, как траурным конфетти. На перекрестке поток, в котором двигался Артур, слился с другим, вытекающим из соседней улицы. Артур с ужасом увидел, что колыхающаяся река шляп заканчивается всего лишь в трех кварталах впереди.

Времени на долгие размышления не было. Артур повернулся к соседу — унылому мужчине с опухшим лицом, тусклыми глазами и большим носом.

— Они не говорят всю правду, чтобы не было паники! — прокричал Артур ему в лицо. — В Уикэнде демон!

Мужчина уставился на него с глупой улыбкой. За шумом толпы Артур едва разобрал его ответ.

— Ты пьян, друг. Не мели ерунды.

Артур попытался заговорить с толстой нервной женщиной, потом с худосочным парнишкой со следами угрей на щеках. Все без толку. Толпа продвигалась вперед. Артур снова повернулся к унылому соседу и схватил его за рукав.

— Ты пьян, — сказал мужчина и неуверенно хихикнул.

— Эй, слушай! — рявкнул Артур. — Товары Е/Т — сплошная дрянь. У ционов воняет изо рта. Админы едят грязь. Продавцы…

Унылый мужчина попятился, выпучив глаза. Артур не успел договорить. Мужчина вырвал руку, и с воплем ринулся прочь от Артура, расталкивая окружающих.

Артур схватил за руку нервную женщину, повторил ей кощунственную речь, и был вознагражден истерическими криками. Женщина рванулась в сторону, не разбирая дороги. Пока Артур обрабатывал очередного соседа, весть уже разнеслась по толпе. Со всех сторон доносились визгливые крики: «Демон! Демон!» Толпу стало раскачивать в разные стороны, словно мощным прибоем.

Артур понял, что вподнявшемся реве его голоса больше никто не услышит. Тогда он скорчил зверскую рожу и стал щипать всех, до кого мог дотянуться. Люди рванулись в стороны и вперед. Толпа устремилась вперед, на преграду.

Людской поток сокрушил неуклюжую баррикаду на перекрестке; прорвал цепь охранников, бессильно размахивающих руками, и увлек их с собой.

Но, пробежав еще полмили, Артур увидел, что люди впереди поворачивают и сломя голову бегут обратно — как будто их встретил там не один демон, а по меньшей мере десяток. Увернувшись от нескольких столкновений, Артур вытянул шею и увидел причину обратного бегства.

Впереди на гребне холма возвышалась еще одна баррикада — на этот раз прочная, основательная. Лучи прожекторов выхватывали из толпы отдельные лица, а позади баррикады сгрудились кары, коптеры и охранники, вооруженные незнакомым Артуру громоздким оружием.

8. ИЗ ОГНЯ…

Артур стоял, прислонившись плечом к шершавой стене дома, стоящего на верхушке холма, и смотрел вниз, на городские огни. Позади него, во тьме, ветер завывал в пещере заброшенного дома и свистел, проникая сквозь дырки в заборе. Воздух стал по-ночному холодным.

Артур восемь кварталов шел параллельно баррикаде, и добрался почти до самой Стены. Здесь тоже были ворчуны — по крайней мере по одному охраннику в каждом дворе. А подступы к Стене освещались прожекторами.

С того места, где он стоял, Артуру была видна часть цепочки прожекторов, опоясывающей участок города, где он оказался заперт. По внешнюю сторону баррикады ровными линиями огней светились улицы жилых районов Дариена. Внутри — мерцали отраженным светом окна и витрины домов района развлечений, который назывался Уикэнд.

С противоположной стороны холма, где находился сейчас Артур, тоже спускались улицы, маркированные стройными рядами фонарей. Дальше прожектора охраны выхватывали из мрака неровную поверхность Стены. И, наконец, еще дальше — за Стеной — мерцало в небе призрачное сияние Гленбрука. Артур находился от родного города на расстоянии мили — и целой вселенной.

И еще со стороны города к Артуру медленно, но верно двигалась цепочка огней, которые были фонарями в руках охранников. Сейчас они были ближе, чем полчаса назад.

Охранники продвигались на запад, прочесывая отгороженный участок города улица за улицей, дом за домом. Оцепление двигалось вслед за ними, не оставляя ни малейшей щелки, в которую можно было бы проскользнуть. Охрана действовало неторопливо и тщательно. У Артура было еще полтора или даже два часа в запасе, прежде чем они снова загонят его вниз, в Уикэнд.

И тогда все будет кончено. До Артура снова донеслось отдаленное эхо голоса из громкоговорителя, призывающего всех граждан внутри оцепления возвращаться в Уикэнд. Теперь больше не было толпы, в которой можно устроить панику. Рано или поздно, что бы он ни делал, охранники загонят его в угол, схватят, свяжут и отправят в Ссылку.

Артур был готов безропотно встретить свою участь. Он чувствовал странное равнодушие к собственной судьбе. Путешествие в Ссылку, откуда никто не возвращается, казалось ему всего лишь неизбежной неприятностью, которую нужно перетерпеть, как визит к зубному. Единственное, что мучило Артура — это то, что ему больше ничего не оставалось делать, кроме как ждать встречи с охранниками. Эх, если бы он только мог на прощание отвесить им всем хор-рошенький пинок под зад!

Артур не мог толком сказать, кого он подразумевает под словом «они». Где-то на самой верхушке этого мира были и есть люди, которые видят его весь целиком. Они спутали ноги и надели темные очки на манекены по обе стороны Стены, и делают все, чтобы такое положение вещей не нарушилось.

Как бы устроить им неприятности?

Артур ясно видел, где они наиболее уязвимы. Стена! Овеществленный символ, разделяющий два мира. Хотя на самом деле Стена была не так уж нужна, она всего лишь скрывала то, что не рекомендовалось видеть и слышать. На самом деле людей удерживали от того, чтобы пересечь Стену, их ангелы-хранители.

Оставался один вопрос. Если Стена — всего лишь декорация, а это именно, так, тогда почему она каменная, а не фанерная?

Пожары всегда были проблемой в Гленбруке, особенно в старой части города, рядом со Стеной. Так что каменный символ исполнял сугубо утилитарную функцию — в случае пожара мешал огню перекинуться из одного города в другой.

Ветер, поднявшийся к ночи, становился все сильнее. Он ерошил волосы на голове Артура, играл полой его туники; мягкой, но плотной холодной лапой толкал в спину.

«Если человек окажется рядом со Стеной лицом к лицу с ангелом-хранителем и с полыхающим костром пожара за спиной, куда он бросится?» — спросил себя Артур.

В холодной темноте заправочной станции Артур ощупью нашел то, что ему было нужно, — пустую пятигалонную канистру. Он вынес ее наружу и через шланг наполнил бензином. Ветер еще усилился, и встретил Артура торжествующим ревом на верхушке холма. Резкий порыв ветра сорвал с него шляпу и унес во тьму.

На востоке огни смыкающегося кольца охранников скрылись из вида в ложбине между двумя холмами. Артур свернул в ближайший двор, сгибаясь под весом канистры. Он взобрался на крыльцо, открыл дверь чужого дома и вошел.

Сначала Артур заблудился в гостиной среди громоздких столов и стульев из металлических трубок, похожих на мышеловки. Он с трудом нашел дверь, и на этот раз ему повезло. Он попал в гардеробную, так плотно набитую туниками, рубашками, брюками, что они спрессовались в единую массу. Артур вынес охапку одежды в гостиную, свалил кучей у внутренней стены и щедро полил бензином из канистры. Прежде чем покинуть дом, Артур распахнул окна в передней и в кухне, и оставил открытыми все внутренние двери.

Он пропустил соседний дом, и проделал то же самое в следующем. Артур продвигался таким образом на юг по пустой улице, пока в канистре не кончился бензин. Раскрасневшийся и запыхавшийся, он бросил канистру на груду одежды в последнем из домов. Выпрямился, постоял минуту, отдыхая, и бросил туда же зажженную спичку.

Огонь радостно взвился кверху. Артур выбежал из дома и побежал к следующему подготовленному костру. Еще одна спичка; новый всплеск пламени в темноте.

Покидая восьмой по счету дом, Артур увидел красноватое свечение над крышами в той стороне, откуда он бежал.

Он стал действовать еще быстрее. Время работало против него, но ему нужно было закончить ряд…

Когда он был уже в трех четвертях пути до того дома, с которого начал, Артур вдруг обнаружил, что у него кончились спички. Он попытался найти коробок спичек в потемках кухни, освещаемой красными отблесками очередного костра, плюнул, вернулся к костру и выхватил из него пылающую рубашку. Держа ее подальше от себя, Артур добежал до следующего дома и бросил рубашку на груду политой бензином одежды.

Новый метод был неплох, но требовал больше времени. Когда Артур выбежал из последнего дома, он услышал где-то в западной стороне вой сирены. А на середине улицы как раз приземлялся коптер. Двое мужчин в красных масках выскочили из машины, как только она коснулась мостовой, и бросились к Артуру.

Артур рванулся назад, мимо костра, пламя которого жадно лизало стену, через освещенную красным заревом кухню. За спиной раздавался топот преследователей.

Артур выскочил через черный ход, четырьмя прыжками пересек двор, сиганул через забор во двор соседнего дома и услышал, как хлопнула кухонная дверь. Он метнулся направо, потом налево — в глубокую тень между домами. Улица была слишком широкой, нечего было и думать ее пересечь… Артур стремительно взлетел на крыльцо и бесшумно закрыл за собой дверь. Сердце у него колотилось так, как будто действительно имело какое-то значение, что он сделает. Его рука нащупала перила, и Артур крадучись поднялся по темной лестнице. Наверху он замер, прислушался, и не услышал ничего, кроме оглушительного стука собственного сердца.

Он шагнул вглубь комнаты, и в тот же миг в комнате нижнего этажа вспыхнул свет.

Они знали, что он находится в доме. Они, наверное, обошли дом с разных сторон…

На первом этаже прозвучали негромкие шаги.

Артур снял туфли. Держа их в руках, он осторожно перебрался в спальню, выходящую окнами на улицу, и закрыл за собой дверь. Туфли он спрятал под узкую кровать. Одно из окон было заклеено, и Артур не рискнул за него браться. Он принялся осторожно и постепенно открывать другое. Наконец щель оказалась достаточной, чтобы он мог пролезть в нее.

Он глянул вниз на пустой двор, сел на подоконник и перебросил ноги через карниз.

Внизу хлопнула дверь и на крыльце появился охранник в красной маске. Он посмотрел вверх, кивнул и произнес в аппарат, который держал в руке:

— Он здесь. На втором этаже со стороны улицы.

Артур рванулся было обратно в комнату, но на лестнице послышались быстрые шаги.

— Сиди и не рыпайся, — дружески сказал человек под окном.

Артур глянул вверх. Край крыши был прямо над ним, на расстоянии вытянутой руки от верхней планки оконной рамы. Он извернулся, и выпрямился во весь рост на подоконнике, спиной к улице. Всеми десятью пальцами Артур вцепился в распахнутую створку окна.

Он потянулся правой рукой, и ощутил под пальцами грубую старую черепицу. Артур ухватился за край крыши, разжал левую руку, и вцепился ей в черепицу рядом с правой. Ноги его соскользнули с подоконника, и Артур повис в воздухе.

— Быстрее, — сказал охранник в аппарат.

Артур услышал, как с треском распахнулась дверь спальни. Качнувшись, и чуть не разжав при этом пальцы, Артур забросил ногу в носке на край крыши. Чуть позже ему удалось подтянуть колено.

— Дрянь, — выругался человек внизу.

Раздался хлопок, и что-то разбилось о стену рядом с головой Артура. На мгновение его лицо окружил белый дымок, мешая видеть. Потом ветер унес его прочь. У Артура вдруг закружилась голова. Он с огромным трудом втащил тело на крышу.

Он лежал на пологом краю крыши, тяжело дыша. Дом раскачивался под ним. Артур почувствовал, что его вот-вот стошнит.

Снизу донесся голос:

— Слишком сильный ветер, Гарри. Лучше влезть за ним на крышу.

На краю крыши появилась рука, за ней вторая. Артур с трудом протянул собственную руку, и разжал пальцы преследователя.

— Берегись внизу, — только и успел крикнуть тот, и Артур услышал глухой звук падения.

Он осторожно поднялся на ноги, согнув колени, чтобы удержать равновесие. Ветер трепал его волосы. Небо за коньком крыши было сплошным алым заревом.

Крышу соседнего дома отделяло от той, на которой стоял Артур, всего фута четыре, не больше.

— Басс! — послышался голос.

Один из охранников вышел во двор, чтобы видеть Артура.

— Спускайся, друг. Мы тебя не тронем.

Артур подошел к краю крыши. Еще одна газовая капсула разорвалась у его ног, но ветер мгновенно развеял газ. Артур напрягся и прыгнул. Он приземлился на соседнюю крышу на четвереньки, и изо всех сил вцепился пальцами в черепицу, чтобы не скатиться вниз. На четвереньках же он вскарабкался до конька крыши, насажав в ладони полно заноз.

Один из охранников, хромая, обходил вокруг первый дом. Второй по-прежнему стоял во дворе. Артур пополз по коньку крыши, и только скрывшись с глаз обоих, стал спускаться по другому скату.

Между домами стоял еще один охранник, глядя вверх, прямо на Артура.

— Будь разумен! — сказал он.

Артур перепрыгнул на следующую крышу. На этот раз ему было труднее не скатиться вниз, и труднее влезть наверх, но он сумел это сделать. Артур устал, и в голове у него шумело, но он знал, что охранники не смогут его схватить. Если понадобится, он будет перебираться с крыши на крышу вечно, а тем временем весь город сгорит дотла. Тогда им придется убраться прочь и оставить его в покое.

Он снова был на самом верху крыши. Огненные искры кружились в воздухе вокруг, и обжигали его лицо и руки. Перекрывая рев огня, снова раздался голос:

— Басс! Ты меня слышишь? Мы предлагаем сделку. Если ты спустишься, мы не тронем твою семью! Ты понял?

Его семью… На мгновение в мозгу у Артура прояснилось. Что они могут знать про его семью? Да — и откуда им известна его фамилия? Непонятно… Артур повернулся и сделал несколько шагов по крыше в сторону улицы.

Это всего лишь игра, напомнил он себе. Пожар или Ссылка, особой разницы нет. Но если это — охранники из Гленбрука, то что они делают здесь, одетые в красное вместо черного? А если нет…

Он слишком поздно услышал рев за спиной. Внезапно поток воздуха обрушился Артуру прямо на голову. Потеряв равновесие и беспорядочно размахивая руками, он глянул вверх и увидел, что прямо над ним повисло металлическое чудовище.

В проеме открытой дверцы мелькнуло искаженное усилием лицо в ореоле растрепанных седых волос, окрашенных отблесками пожара в красный цвет. Артур с изумлением узнал его превосходительство архидепутата Лодермилка.

— Хватай! — крикнул Лодермилк.

Что-то сильно ударило Артура в грудь. Падая, он вцепился в этот предмет, и обнаружил, что держится за канат, свисающий из коптера. Крыша качнулась и уплыла из-под него. Уличная мостовая медленно приблизилась и мягко ударила его по ногам.

Тотчас Артура схватили за руки охранники, и втолкнули в коптер. Он не сопротивлялся. Клейкий комок, который соединил канат с его туникой на груди, отцепили. Канат втянули внутрь коптера. Кто-то закрыл дверцу, подтолкнул Артура к сиденью, и коптер взмыл в воздух.

— Теперь, — серьезно сказал Лодермилк, — ты видишь, сколько вреда натворил?

Артур смотрел вниз через большое окно коптера. Они летели высоко над районом развлечений, и он видел целиком всю объятую пожаром область. Она охватывала холм пылающим полукругом на половине его высоты. Языки огня вздымались к небесам вдвое выше зданий, и искры снопами выстреливали в ночь, как грандиозный фейерверк. Но ни один из концов огненной полосы не дошел до Стены.

Они как раз пролетали над западной оконечностью пожара, и Артур разглядел, что улицы здесь заблокированы автобусами, и людей выводят из опасной зоны. Тут и там крошечные пожарные машины поливали струями воды дома, стоящие на пути распространения пожара.

Артур не мог рассмотреть, что творилось в центре опасной области, там было слишком много дыма. Но он увидел, как из багрового зарева вырвалось белое облако, за ним еще одно. Пожарники взрывали дома, чтобы расчистить мертвую полосу и не дать огню перекинуться дальше.

И это, понял Артур, само по себе свидетельствовало о том, что люди оттуда эвакуированы.

— Меньше, чем мне бы хотелось, — отозвался Артур. — Люди в Гленбруке увидят клубы дыма и красное зарево, услышат взрывы — и будут говорить, что у Других вечеринка.

— Да, — согласился Лодермилк. — А жители Дариена будут думать, что это демоны из Гленбрука устроили пожар. И в чем-то они будут правы, кстати сказать… Чего еще ты ожидал?

Артур с любопытством посмотрел на него. Широкоплечий молодой человек, занимающий кресло рядом с пилотом, перегнулся через спинку и протягивал архидепутату толстую стальную трубку. Но Лодермилк вовсе не вел себя как человек, захвативший опасного врага. Он напомнил Артуру курицу-наседку, которая жила у них, когда он был ребенком. Перья торчком, воплощенная заботливость и огорчение.

Артуру нравился Лодермилк, что было совершенно абсурдно.

— Можешь не отвечать, если не хочешь, — сказал старик. — Но мне действительно интересно знать, зачем ты устроил пожар. Это может оказаться важным.

— Я надеялся, что он распространится до самой Стены, зажав людей в кольцо, — медленно сказал Артур. — Тогда им пришлось бы перебраться через Стену. Охранники бы их не остановили.

Лодермилк кивнул.

— И тогда?

— И тогда, — терпеливо сказал Артур, — они бы увидели, что все то, что им говорили про другую сторону, это ложь.

— Да, я понял. Боюсь, твой план не бы сработал, но тебе он должен был казаться вполне логичным. Теперь скажи…

— Почему вы говорите, что он бы не сработал?

— Как по-твоему, — сказал Лодермилк, — неужели до сих пор в мире не случалось катастроф? Случались, да еще какие! Не маленькие пожары, а целые стихийные бедствия. Миллионы людей попадали в непривычные места. Например, великое наводнение на Миссури в пятьдесят втором. Опотровцы и еторговцы тогда так перемешались, что ушло пять месяцев на то, чтобы их рассортировать. Или взрыв электростанции на Урале в семьдесят седьмом, смешавший совпромников и капиталейцев. Тогда обе стороны выслали огромное число своих граждан, из-за чего потом была жуткая склока во Всемирном суде. Хотя на самом деле это было вовсе не нужно.

Артур непонимающе уставился на него.

— Но почему?

— Потому что люди смотрели друг на друга, а видели то, что должны были видеть. А в пересказе истории обрастали подробностями. На Миссури, например, не рассказывали обычные байки, что у Других, дескать, когти как крючья, а крылья как у летучей мыши. Ничего подобного! Там говорили, что Другие — пятидесяти футов ростом, и что на голове у них вовсе нет плоти, один только зубастый череп, в глазницах которого копошатся черви…

Артур вздрогнул.

— Пора улетать отсюда, Дэйви, — сказал Лодермилк пилоту. — Мы и так опаздываем.

— Хорошо.

Артур почувствовал, как коптер затрясся, втягивая винты. Заработали реактивные моторы, и величественная панорама внизу поплыла назад. Пожар, Дариен, и все крошечные суетящиеся люди вскоре потерялись из вида.

— Теперь подумай хорошенько, Артур. Это была единственная причина?

— Нет, — равнодушно ответил Артур. — Куда вы меня везете?

— Этот вопрос может подождать. Так какая была еще причина?

— Разве неясно? Я хотел выбраться оттуда. Если бы вы меня не поймали, я бы спустился на землю впереди пожара и, может быть, выбрался бы из оцепления.

— Да, — одобрительно сказал Лодермилк. — Хорошо. Так получилось, Артур, что здесь ты преуспел. Если бы не пожар, мы бы никогда не нашли тебя. А знаешь, ведь ты доставил мне худшие полчаса за последние тридцать лет моей жизни! Тебе повезло, что настолько ценен для нас, чтобы гоняться за тобой в такой суматохе. Я имею в виду ценность твоих генов, разумеется. Да. Весьма ценная генетическая линия. Мы уже считали ее потерянной. А теперь ответ на твой вопрос, Артур. Мы летим в Пасадену.

Артур совершенно перестал понимать, что происходит.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы ты начал учиться в колледже. Да. Разумеется, не как Артур Басс — боюсь, ты лишил себя возможности пользоваться этим именем. Как тебе понравится фамилия Барбур? Старая и уважаемая фамилия. Артур Барбур. Да. Звучит монотонно, но если ты не особенно возражаешь…

— Погодите! — яростно перебил его Артур. — Я ничего не понимаю.

— Артур, — мягко сказал старик. — Все люди в колледже такие же, как я и ты. Все «одержимые». И преподаватели, и студенты. Среди них нет никого, кто бы имел ангела-хранителя.

Артур подавил приступ недоверчивого смеха.

— Вы хотите сказать, что если бы я остался в Гленбруке… и не влез в неприятности…

— Да. Конечно, сейчас я жалею, что тебя отпустил. Но тогда мне показалось, что задерживать тебя ни к чему… Если хочешь, можешь включить всю эту историю в список наших долгов перед тобой. Мы и так много тебе должны. Но если бы не мы, ты бы вовсе не появился на свет.

Артур вытаращился на него, открыв рот.

— Правда. Я не могу этого доказать, поскольку записи пропали пятнадцать лет назад, но я не сомневаюсь, что ты — наше дитя. Видишь ли, тридцать лет назад мы были маленькой, плохо организованной группой. А нынешняя прекрасная маскировка нам тогда и не снилась! Мы ужасно нуждались в том, чтобы повысить свою численность. Чтобы сделать это побыстрее, мы ухватились за рискованный вариант, как утопающий за соломинку. Гм… Будет непросто тебе объяснить. Ты ведь понятия не имеешь, откуда берутся дети, верно? Ну, упрощая весь процесс до невозможности, в общих чертах это выглядит так: клетка отца и клетка матери соединяются в теле матери, из объединенной клетки вырастает ребенок, и потом рождается. Мы использовали древнюю технику, брали свои объединенные клетки и помещали их в тело других женщин без их ведома… Так сложилось, что многие из нас работали в больницах для потребителей. Однако эксперимент оказался ошибкой по нескольким причинам. Во первых, слишком много приемных матерей умерло при родах. Во вторых… гм… очень редко иммунный способен прожить пятнадцать-двадцать лет как потребитель, администратор или акционер, и не стать изуродованным настолько, что от него уже нет прока ни нам, ни ему самому. В общем, мы этим экспериментом не гордимся. Однако по-прежнему пытаемся найти и собрать у себя всех, кто «здоров рассудком», как мы это называем. На жаргоне торговцев это называется «наследственно стабильный тип».

Помнишь тот тест, который я тебе предложил? Если кандидат в студенты проходит его, он отправляется в колледж, и там подвергается более серьезным тестам. Если испытуемый выдерживает все аналоговые тесты, то он тем или иным образом проваливается на экзаменах, и мы отсылаем его домой. На самом деле нас интересуют те, кто не пройдет тест. Если кандидат провалился на самом первом тесте с ящиком, мы больше не выпускаем его в город, чтобы он не выдал себя. Эти молодые люди тоже направляются в колледж — и остаются учиться.

— Минутку, — сказал Артур чуть погодя. — Я пытаюсь уложить все это в голове. — Колледж священных наук находится под вашим контролем; значит, все дьяконы — это ваши люди?..

— О нет, — сказал архидепутат. — Наших среди них всего лишь процентов тридцать. И даже этого нам удалось добиться очень не сразу. Еще через пятьдесят лет мы захватим контроль над аналоговыми машинами — таково их настоящее название, кстати сказать, — и среди администраторов будет около двадцати процентов наших, а еще процентов десять-пятнадцать среди охранников… вроде тех двух джентльменов, которые помогли мне сманить тебя с крыши.

— Пятьдесят лет! — потрясенно повторил Артур.

— Ах, время проходит незаметно. Ты сам это когда-нибудь поймешь. — Архидепутат зевнул. — Сейчас я, пожалуй, посплю немного. У меня был трудный день.

9. …ДА НА СКОВОРОДКУ

Артур неуклюже выбрался из коптера и вслед за Лодермилком прошел через арку в покрытой мхом стене. Все тело у него затекло от долгого полета. Они совершили только две посадки — одну в Равнинах, чтобы заправиться горючим, а вторую где-то в горах перед самым рассветом, чтобы сменить дариенскую одежду Артура на обычный костюм младшего помощника продавца. Верхняя рубашка сидела на нем отвратительно, а туфли жали.

Длинноногий Артур никак не мог приспособиться к шагу Лодермилка. Пока архидепутат сидел, Артур не отдавал себе отчета, насколько тот мал ростом и хрупок. Однако в его манере двигаться не было ничего немощного. Старик бодро трусил впереди, подпрыгивая как воробышек.

На проходной их ожидал рыжий молодой человек в горчичного цвета балахоне с капюшоном. Он вертел в руках полоску пластика, складывая ее в замысловатые геометрические фигуры. Когда они появились, он встал со стула и просиял при виде Лодермилка.

— Артур, это… гм… Маркс, если я правильно помню?

— Уэсли Маркс, сэр.

— Хорошо. Артур — новичок, Уэсли. Отведи его в здание администрации, пожалуйста, и расскажи все, что нужно знать новичку.

— Сделаю, сэр. Вы удачно слетали?

— Вполне.

Лодермилк пожал Артуру руку на прощание, уселся на скутер и покатил по улице тряской рысью. Одежды его развевались на ветру.

Артур последовал за рыжим студентом в противоположном направлении, озираясь вокруг с искренним любопытством. Он увидел пять каменных зданий очень древнего вида, длинную приземистую постройку и крошечную часовню Магазина. И это было все, если не считать нескольких акров травы и деревьев. Высокая стена отделяла городок Торгового колледжа от внешнего мира. Даже показанный Артуру Лодермилком колледж гуманитарных искусств, здания которого располагались на расстоянии нескольких сотен ярдов, не был отсюда виден.

Они миновали мужчину средних лет в алых одеждах, который вышагивал, опустив подбородок на грудь и заложив руки за спину. Мимо проехали на скутерах две девушки, грациозно держась на сиденьях по-дамски, боком. Юноша в черном вышел из приземистой постройки, когда они проходили рядом, глянул на них без любопытства, присел на газон и стал жевать сорванную травинку.

— Сколько…

— На улице не разговаривать, — вполголоса отрезал Маркс.

Над входом в самое дальнее из каменных зданий полустершийся от времени каменный рельеф гласил: «Администрация». Артур вслед за своим проводником поднялся по широким ступеням в прохладный вестибюль, где каждое движение отдавалось гулким эхом. Вестибюль был совершенно пуст, если не считать двух молодых людей и девушки за столом. Старомодные электрические часы на стене громко щелкнули, когда Артур и рыжий студент вошли.

— Новичок, — сказал Маркс троим присутствующим.

Он обошел стол, оперся на него локтями, и все четверо студентов с одинаковым сонным равнодушием уставились на Артура.

В наступившей тишине раздавалось только равномерное гудение часов.

Девушка вынула достала карточку и вложила ее в стоящий перед ней ортотайпер.

— Имя?

— Артур Ба… Артур Барбур.

— Точно? — спросила девушка с легкой улыбкой.

— Точно.

Застрекотал ортотайпер.

— Возраст? Предыдущее место жительства? Образование? Предыдущий род деятельности?

Артур ответил на все вопросы. Девушка выхватила карточку из машины, оторвала от нее часть и отдала Артуру. Это была стандартная кредитная карточка Опотра. Рыжий студент взял Артура за руку и увлек в один из боковых коридоров.

На половине пути Артур остановился.

— В чем дело?

— Она ошиблась. Здесь написано «Себастьян Ридлер».

— Это твое имя. Пойдем.

Артур снова двинулся за ним. Они спустились по пандусу в комнату с голыми серыми стенами, разделенную на две части длинным прилавком. За прилавком стоял еще один сонный молодой человек в горчичном балахоне, а за ним виднелись длинные ряды полок. Эмалированная табличка над его головой сообщала, что это «Магазин продуктов общего потребления Пасадены, отраслевая лицензия 9». Часы, точно такие же, как в приемной, щелкнули, когда минутная стрелка перескочила на одно деление.

Артур положил свою карточку на прилавок. Клерк смерил его взглядом, направился к одной из полок, вернулся со стопкой одежды и положил ее на прилавок.

— Это все, что тебе сейчас нужно. Если понадобится что-то еще, приходи в Магазин.

Он опустил карточку Артура в аппарат на прилавке, умело пробежался пальцами по клавишам и вернул карточку.

Артур повернулся, чтобы идти.

— Подожди минуту.

Клерк достал штемпельную подушку и большую круглую печать.

— Наклонись, — велел он Артуру.

— Зачем?

— Делай, как он говорит, — сказал Маркс.

Клерк прижал печать к подушечке, а затем приложил ее по очереди ко лбу и обеим щекам Артура.

— Не прикасайся, пока не высохнет. Давай сюда руки.

Он снова увлажнил печать и приложил ее к тыльной стороне ладоней Артура. «Чернила» были совершенно бесцветными, как вода.

Артур перевел взгляд с клерка на рыжеволосого. Оба студента наблюдали за ним с мягкой усмешкой.

— Ладно, куда теперь? — спросил Артур.

— Ты что, не хочешь узнать, зачем это все?

— А ты бы ответил, если бы я спросил?

— Нет, — ухмыльнулся рыжий. — Тебе придется догадаться самому.

Артур повернулся к двери, и замер на месте. Что-то в комнате изменилось. Что именно? Звук…

Он бросил быстрый взгляд на часы.

— Правильно, — одобрительно сказал Маркс.

Белокурая секретарша Лодермилка встретила его радостным возгласом:

— Привет, Френсис! Хорошая была поездка?

— Отвратительная, — ответил Лодермилк, улыбаясь ей. — Столько волнений — я до сих пор дрожу, как в лихорадке. Сегодня я не принимаю никаких посетителей с проблемами, Бетти. Пропускай ко мне только спокойных и положительных людей, я намерен расслабиться…

У секретарши вытянулось лицо.

— О нет! — воскликнул Лодермилк. — Меня уже кто-то ждет? Кто же?

— Посол от Фабитала. Он в вашем кабинете. Прибыл полчаса назад. Его зовут Эзиус Мильоцциус.

— Да, да, я помню. — Лодермилк вздохнул. — Ну, по крайней мере, у него нет проблем, я надеюсь.

— Зато он сам может оказаться проблемой.

— Хм. — Лодермилк внимательно посмотрел на секретаршу. — Он тебе не нравится?

— Не слишком. Хотя это не предчувствие.

— Ладно. Спасибо, Бетти.

Он шагнул к двери.

— Френсис!

Лодермилк обернулся с видом легкого недовольства.

— Ты принимал пилюли?

— Да, да, — нетерпеливо сказал Лодермилк. — Н-ну… честно говоря, нет.

Он достал коробочку с пилюлями, вытряхнул на ладонь две капсулы, красную и зеленую, и проглотил их с ужасной гримасой.

Девушка усмехнулась ему. Лодермилк переступил порог кабинета, и тотчас хмурая гримаса на его лице сменилась выражением безупречной вежливости. Гость архидепутата сидел в кресле у окна и курил сигарету в длинном красном мундштуке. Это был смуглый, темноволосый, худощавый джентльмен.

— Domine Migliozzie, salve, salve. Maereo guod te salutare non hic eras, sed, verum… (Приветствую вас, господин Мильоцциус. Прошу простить, что не смог встретить вас, но, правду сказать…)

— Я вас умоляю, архипрокуратор, — сказал Мильоцциус, пожимая руку Лодермилка. — Пусть мое ожидание послужит знаком того глубокого уважения, которое я к вам питаю. Мне было приятно вас ждать.

Мильоцциус улыбнулся, и его коротко подстриженные черные усы встопорщились, как у кошки. Он поклонился Лодермилку, и в ответ на жест архидепутата опустился обратно в кресло, изящно поддернув брюки и расправив тогу, чтобы не помялись.

Они с Лодермилком обменялись еще несколькими любезностями, каждый на языке другого. Потом Мильоцциус запутался в какой-то особенно заковыристой фразе и сдался. Они перешли на новую латынь.

— С тех пор, как моя группа имела счастье встретиться с группой вашей милости, мы всегда стремились отправить к вам кого-то из нас, дабы он мог скромно постигать ваш опыт. Это было весьма непросто осуществить, даже при вашей драгоценной поддержке. А потом мы долго не могли решить, кто же из нас поедет. Поэтому я должен извиниться за свое скверное знание английского, ваша милость; как вам известно, в Фабитале не поощряется изучение иностранных языков. А ваши познания в латыни весьма совершенны. Могу я узнать, как вы?.. Возможно, вам случалось бывать с межобщественной комиссией в Италии?

— Нет, я никогда не имел такой чести, — смущенно ответил Лодермилк. — Видите ли, честно говоря, меня частенько мучает бессонница, и я должен чем-то занять время. Так случилось, что у нас в библиотеке есть несколько книг на латыни, а перевода к ним нет. «Сумма теологии» Фомы Аквинского, например. Обидно, видите ли, терять любое знание.

— Ах, — сказал Мильоцциус, энергично кивая. — Прекрасно. Восхитительно! И какого вы мнения о «Сумме»?

— Шедевр. Вне всякого сомнения, творение мастера. Очень поучительная книга, вы не находите?

— Увы, я ее не читал. Я полагаю, у нас существуют экземпляры этой книги, однако нам недостает вашей американской скрупулезности. Древние дискуссии о боге и ангелах сейчас в высшей степени неактуальны. Достаточно нам ангелов в повседневной жизни!

— Именно так, — согласился Лодермилк. — Однако ваше время дорого, а я тут развлекаю вас пустой болтовней. Я полагаю, сейчас мы с вами пройдемся по колледжу, и вы глянете вкратце, как у нас поставлено дело. А после обеда, если вы не будете слишком утомлены, вы начнете осматривать колледж более детально.

— Вы чрезвычайно добры, ваша милость.

— Достопочтенный сэр, — запротестовал Лодермилк, — среди нас не приняты такие обращения. Мы — друзья, и прошу вас называть меня Френсисом.

— С величайшим удовольствием, — любезно ответил Мильоцциус. После недолгого колебания он добавил:

— И вы тоже зовите меня Эзиус.

Лодермилк отошел к столику в углу и налил два стакана кьянти, себе и гостю.

— Bene tibi!

Архидепутат отпил глоток вина, умело скрыл гримасу, поставил стакан на стол и произнес:

— Я так понимаю, Эзиус, что ваша группа не располагает колледжем для обучения молодежи. Только обычные учебные заведения Фабитала и Унимеркса.

— Да, мы весьма отстали от вас в этом направлении, — ответил Мильоцциус, сверкнув белыми зубами. — Нам всегда казалось, что это слишком опасно. Мы обучаем своих детей дома, сами. Именно поэтому нас так интересует…

— Но вы совершенно правы! — вежливо воскликнул Лодермилк. — Разумеется, в Фабитале можно обучать детей дома. Мы бы тоже поступали так в большинстве случаев, но большинство обществ Северной Америки отрицает частную жизнь. Во многих случаях можно сказать, что дома практически не существует.

— И все-таки мы знаем, что вы преодолели большие трудности, Френсис. Собрать такой кулак под носом у стандартных! Ведь вас в любой день могут разоблачить и уничтожить…

Лодермилк хлопнул в ладоши.

— Вы мне напомнили… Нужно вас пометить, прежде чем мы начнем обход колледжа.

— Пометить? — У Мильоцциуса отвисла челюсть.

— Да. Это одна из предосторожностей… Впрочем, нет, мы сделаем по-другому. Сначала я проведу вас по колледжу непомеченным и покажу вам то, что увидит обычный сторонний посетитель, прибывший сюда без предупреждения. Университетский чиновник, например, или инспектор из департамента священных наук.

Мильоцциус беспомощно пожал плечами.

Артур смотрел на часы. Они монотонно гудели на одной ноте. Минутная стрелка бесшумно миновала деление и поползла к следующему.

— Раньше они тикали, — сказал Артур.

— И что?

— Погодите, — сказал Артур, лихорадочно размышляя.

Он сообразил, что один раз это уже произошло. В приемной. Когда Артур с провожатым вошли, часы щелкнули, а потом загудели. Но какое это имеет отношение к веществу, которое только что нанесли на его лицо и руки?

— Почему я запретил тебе разговаривать на улице? — задал наводящий вопрос Маркс.

У Артура чуть не сорвался с языка ядовитый ответ. Но он вдруг вспомнил, что рассказывал ему о колледже Лодермилк прошлой ночью, и прикусил язык.

— Ой.

— Что-что? — поинтересовался Маркс.

— Здесь есть люди, которые не останутся учиться. Не иммунные.

— Верно, — сказал клерк. — И дальше?

Артур посмотрел на свои руки. Чернила высохли, не оставив ни малейшего следа. Он понюхал кожу. Ничего.

Но какая-то разница должна быть, иначе зачем… И тут в голове Артура все встало на свои места. Так просто! В Магазине для некоторых эффектов использовали священный свет. На праздничных службах потребители играли в «спрячь-кредит», и Артуру не раз случалось наблюдать за залом через специальные очки. Обычный свет при этом выключали, но Артур видел, как «кредит» (большую пластиковую букву «К») передают из рук в руки. Потом он подсказывал другому младшему помощнику продавца, у кого из потребителей спрятан «кредит» Все было очень просто — если знать секрет. Но на потребителей всегда производило хорошее впечатление.

— Ну? — спросил клерк.

Артур очнулся. Оказывается, он успел погрузиться в размышления и силе источника света и оттенке стекол в очках, необходимых для того, чтобы чернила были ясно видны оснащенному специальными очками наблюдателю, но незаметны невооруженным глазом.

— Единственное, чего я не могу понять, — сказал Артур, обводя взглядом помещение, — это где вы прячете проектор и наблюдателя.

Маркс сверкнул глазами.

— Тебе известно достаточно, — сказал он, и увлек Артура прочь из комнаты. — Пойдем.

Артур шел за ним, погруженный в глубокие размышления. Минуту спустя он сказал:

— Что, если я догадался, почему на моей карточке стоит не то имя, которое я назвал?

— Рассказывай.

— «Барбур» — это кодовое слово. Оно значит, что я не могу воспользоваться собственным именем, поэтому мне дали первое из списка имеющихся.

Рыжий студент одобрительно фыркнул.

— Я прав?

— Частично. Как тебя зовут?

— Ээ… Себастьян Ридлер.

— Хм.

Они вернулись в вестибюль. За столом сидели все те же трое. Девушка перегнулась через стол и обратилась к Артуру, жестикулируя карандашом в такт словам.

— Ну вот, теперь ты понимаешь, верно? На улице не говори вообще. В помещении можешь говорить только тогда, когда часы гудят. Если ты услышишь, как они тикают, и увидишь, что стрелка идет рывками, что ты будешь делать?

— Я замолчу, — сказал Артур.

— Правильно. Если кто-то — неважно, кто, — заговорит с тобой в тот момент, когда ты должен молчать, сделай знак, что твой рот на замке. — Она провела двумя пальцами по губам. — Если кто-то попросит тебя рассказать о себе что-нибудь, кроме имени — откуда ты приехал, как зовут родителей, ну и так далее, — ты должен отвечать «ниоткуда», «никто», «ничего». Понятно? Все это написано в правилах для новичков, которые тебе придется выучить. Ты поймешь, что запомнить правила и строго их придерживаться — в твоих интересах. В колледже используется система взысканий. Новички отрабатывают по часу на хозяйственных работах за каждое полученное взыскание.

Она кивнула Марксу.

— Отведи его в спальный корпус «Б», Уэс.

Когда они вышли на улицу, она неожиданно оказалась полна народа. Молодые люди двигались потоком откуда-то из одного места.

— Возвращаются из столовой, — заметил Маркс. — Может, ты тоже хочешь перекусить?

— Нет, спасибо.

Маркс равнодушно кивнул и повел Артура через толпу. Артур жадно искал глазами в лицах студентов какое-то особое качество — он сам толком не знал, какое. Но ничего необычного он не высмотрел. Пару раз, когда он смотрел на трех-четырех студентов одновременно, ему казалось, что он вот-вот краем глаза поймает это неуловимое «нечто»… и всякий раз оно ускользало, как только Артур переводил взгляд с нескольких лиц на одно.

Студенты негромко переговаривались на ходу. Пытаясь как-то их отличить друг от друга, Артур заметил, что чаще всех разговаривают студенты в серых балахонах, студенты в горчичных — реже, а студенты в черных почти не открывают рот. Новички, одетые в коричневые балахоны вроде того, который выдали ему, шли молча. Очевидно, запрет на разговоры на улице относился только к ним. Серая одежда, должно быть, отличает второкурсников, которые гордятся своей новой привилегией и норовят воспользоваться ей почаще. В горчичное одеты студенты третьего курса, а в черное — выпускного.

Маркс свернул к ближайшему входу в длинный приземистый дом. Внутри они первым делом столкнулись с двумя потными первокурсниками, которые тащили стол по коридору, загроможденному кроватями, чемоданами, пустыми коробками и неприкаянными новичками. Где-то за пределами видимости разговаривали два мужских голоса. Слова слышны не были, только интонация: вопрос-ответ, вопрос-ответ.

Все двери в комнаты по обе стороны коридора были распахнуты. На дверях были приколоты карточки с номерами. Артур мимоходом увидел ряды незастеленных кроватей со спинками. В каждой комнате на стене висели такие же самые старомодные часы. Артур удивился, как можно услышать их звук в той какофонии шумов, которая здесь творилась, и вдруг понял, что он его слышит. Часы тикали хотя и тихо, но резко и отчетливо.

Они завернули за угол и миновали закрытую дверь с карточкой «женская спальня». За следующим поворотом коридор заканчивался тупиком. В тупике сидел за крошечной конторкой молодой человек в горчичном балахоне. Перед ним лежала толстая бухгалтерская книга.

— Найдется место для еще одного? — спросил его Маркс.

Студент утвердительно проворчал и обратил взор на Артура.

— Имя?

Он занес ручку над книгой.

Артур открыл было рот, вовремя услышал негромкий щелчок, и закрыл рот. Он провел пальцами по губам, как ему показали.

Студент за конторкой улыбнулся и посмотрел на Маркса.

— Себастьян Ридлер из Ошкоша. Двадцать один год.

Третьекурсник записал данные в книгу.

— Взыскания?

— Восемь, — сказал Маркс.

У Артура отвисла челюсть.

— Два — за разговоры на улице, — продолжал Маркс. — Три — за то, что первым обратился к старшекурснику. И одно, — он глянул на Артура, — за то «ээ…», когда я спросил твое имя.

Он ухмыльнулся Артуру на прощание и отправился восвояси.

Студент за конторкой глянул на карточку, что-то на ней написал, затем взял брошюру из стопки на краю конторки и протянул Артуру.

— Комната двенадцать. Это туда.

Артур нашел свою комнату и зашел внутрь. В комнате были два письменных стола, стеллаж, две кровати — одна незастеленная, — и куча багажа. Артур мрачно уселся на незастеленную кровать и открыл брошюру, озаглавленную «Правила для новичков». В ней было двенадцать страниц убористого печатного текста. После каждого правила стояла пометка, какое взыскание назначается за его невыполнение.

«Новичок должен посещать все занятия и факультативы согласно расписанию. Новичок должен приходить на занятия и факультативы вовремя… Когда к новичку обращается преподаватель или старшекурсник, он должен добавлять к своему ответу» сэр» или «мадам».

Артур сообразил, что взысканий за невыполнение этого правила Маркс ему не назначил. Он попытался вспомнить, сколько раз говорил со старшекурсником по дороге от входа сюда, но потерял счет. Раз двадцать, не меньше. Его злость на рыжего старшекурсника стала постепенно проходить.

Артур перечитывал брошюру по второму разу, когда кто-то вошел в комнату. Артур поднял взгляд.

— Похоже, мы соседи, — сказал жизнерадостный румяный парень. — Моя фамилия Флинн, а твоя?

Часы над дверью равномерно гудели.

— Ридлер, — сказал Артур, пожимая руку парня. — Как тебе тут?

— Ужасно, — ответил Флинн и со стоном повалился на кровать. Пробегал до самого полудня. Но сейчас, по-моему, про меня забыли. Ты откуда?

— Ниоткуда.

— Тьфу ты, совсем забыл, — скривился Флинн. — Дурацкие правила, верно? У меня из-за них куча неприятностей. Запомнить я их могу, только смысла в них нет.

Он испустил несколько протяжных стонов.

— Ну ладно, они не запрещают рассказывать о себе, если сам захочешь. Я приехал из Оленьего парка, это на севере Севена. Мой отец — администратор второго класса. Он заведует электростанцией на озере Каско. Он ужасно умный, а я — нет. Моя мать и сестра тоже не гении, но я хуже всех. Сколько у тебя взысканий?

— Восемь.

Флинн присвистнул.

— Восемь! У меня — двадцать три, не считая тех, которые я ужеотработал вчера вечером и сегодня утром.

Он глубоко вздохнул.

— Хотел бы я сейчас оказаться дома, в Севене!

— Ты жалеешь, что приехал сюда?

— Еще как! Я никогда сюда не хотел. Я знал, что это не для меня. Я такой простофиля, что меня с семи лет держали дома, никуда не выпускали. Я слишком много болтаю, а если взволнован, то совсем за собой не слежу. Ну и что в этом плохого, если бы я оставался в Оленьем парке? — Он перекатился на живот. — У нас там пять сотен акров земли, обнесенных стеной. В основном лес. Моя мать происходит из семьи Вильямсов, она получила Олений парк в наследство. Другого такого места просто на свете нет. В озере водятся окуни и форель, а в лесу — сурки, белки и, само собой, олени. Но мы на них не охотимся. Они ручные.

— Ты охотился?! — поразился Артур.

— А как же! А ты — нет? Из какой семьи ты происходишь, я забыл?

— Моя фамилия Ридлер. Я… я был потребителем, пока не пошел работать в Магазин.

— А, тогда понятно. Я до сих пор никогда не встречал потребителей. У нас в Оленьем парке даже слуг нет — из-за меня. Только семья и мой учитель. Да еще каждое лето приезжает толпа иммунных ребят. — Он потряс головой, словно отгоняя воспоминания. — Хотел бы я быть там! Я говорил отцу, что это не для меня, но он чудной. Все повторял, что я могу сделать все, если хорошенько сосредоточусь. Дядя Зиг пытался с ним спорить, но отец только вышел из себя и накричал на него.

Флинн снова застонал и уселся на кровати.

— Все тело болит. Я до сих пор никогда не таскал мебель.

— Так здесь отрабатывают взыскания?

— Ты делаешь все, что тебе велят. В основном таскаешь мебель, это точно. Все третьекурсники переселяются в комнаты четвертого курса, и на это уходит уйма взысканий.

— А кто ведет счет взысканиям?

— Ты сам. Но если соврешь… Гром и молния! — у Флинна был подавленный вид. — Сегодня утром один старшекурсник меня спросили, сколько у меня взысканий. У меня было шестнадцать, но я решил приврать, и сказал «два». По-моему, он мне не поверил. Он отвел меня к проктору, и — шарах! — десятью взысканиями больше.

Артур смотрел на него и не знал, сочувствовать или смеяться.

— Ну, если ты провалишься, они отошлют тебя домой. Ты ведь этого и хочешь?

— Нет. — Флинн покачал головой. — Мой отец сказал, что это очень серьезно. Как в воду бросают — выплывешь или утонешь. Сделают из меня дворника, или что-нибудь еще…

Он посмотрел на Артура и вздрогнул.

— Слушай, забыл тебе сказать! Лучше застели кровать — это одно из правил…

Артур вскочил с места. Его взгляд упал на раскрытую страницу брошюры, где черным по белому значилось: «Кровати новичков должны быть аккуратно застелены от 7:00 до отбоя».

— А где взять постельное белье?

Прежде чем Флинн успел ответить, в коридоре появился какой-то студент в горчичном балахоне. Он прошел было мимо двери, потом вернулся и вошел в комнату. Флинн дернулся, как будто хотел спрятаться, потом опомнился и встал с кровати, неестественно выпрямившись.

Артур тоже подтянулся. («Новички должны стоять по стойке „смирно“ в присутствии преподавателей или старшекурсников, пока им не разрешат сесть».)

— Сколько взысканий, новички?
— Двадцать три, сэр.
— Восемь, сэр.
Старшекурсник кивнул в сторону Артура.
— Девять. Незастеленная кровать. Ладно, пойдете оба со мной.

10. ТИК-ТАК

Молодой мужчина за кафедрой был одет в черный балахон с узенькой алой полоской по край капюшона. Он спокойно ждал, пока не затихли кашель и шарканье ног, и единственным звуком осталось равномерное гудение часов над ним.

— Добро пожаловать в колледж священных наук Торгового университета Пасадены, — сказал он и сделал паузу.

Артур напряженно подался вперед, и чуть не забыл, что надо еще и слушать, что говорят. Он наконец увидел то неуловимое» нечто «, которое ускользало от него весь день. Оно было в выражении лица преподавателя; в том, как он стоял, расправив плечи и высоко подняв голову. Лучшее, что придумал Артур при попытке описать его манеру держаться, было выражение» на его плечи не давит груз «.

— Я сейчас объясню вам, как организован колледж, и как вы должны будете себя вести во время своего пребывания здесь. Первое, и самое важное: колледж, как учебное заведение Опотра, имеет свои традиции, правила и регламентированные учебные курсы, и все они неукоснительно соблюдаются. Вы на самом деле должны будете выучить все, что обязан знать кандидат на степень бакалавра священных наук. Однако это займет у вас всего одну двенадцатую общего времени обучения. Все остальное время, на лекциях и самостоятельно, вы будете изучать множество других вещей, ни одной из которых нет в расписании учебных заведений Опотра. Второе, и не менее важное: на лекциях, которые проводятся в открытых аудиториях, вы должны будете соблюдать некоторую процедуру, которую мы называем» процедурой тик-так «. Поясняю. Откройте розданные вам книги на второй странице.

Он терпеливо дождался, пока утихнет шелест страниц.

— До конца этой лекции вы должны будете держать эти книги открытыми, и каждые две минуты переворачивать страницу. Если вдруг раздастся щелчок часов, вы немедленно начинаете читать вслух с начала правой страницы разворота, на котором открыта книга. Теперь предположим, что прошло четыре минуты.

Гудение часов прекратилось. Артур торопливо перелистнул две страницы и неуверенно начал читать вслух:» Какова природа веществ, используемых в священных машинах? Их природа земная, ибо они происходят из земли «. Нестройный хор голосов заполнил аудиторию. Некоторые студенты рядом с Артуром читали что-то совсем другое.» Какова природа частей священных машин? Их природа человеческая, ибо они созданы человеком «. Хор приобрел некоторую согласованность. Теперь все читали одну и ту же страницу.» Какова природа священных машин? Они происходят от Бесконечности, ибо не земля и не человек произвели их, а они были открыты Каско во сне «.

Часы вновь загудели. Артур перестал читать. Несколько голосов еще прочли пару фраз в тишине, потом сконфуженно замолкли.

— Хорошо, — сказал преподаватель. — Вернитесь снова ко второй странице. Теперь предположим, что прошло две минуты.

Щелчок.» Какова природа природы? Природа не есть ни добро, ни зло. Какова природа человека? Человек есть зло. Какова природа Бесконечности? Бесконечность есть добро.»

На этот раз у студентов получилось лучше. Как только часы перестали тикать и загудели, все голоса смолкли.

— Хорошо. Больше тренировок у вас не будет. Запомните: по одной странице каждые две минуты, начиная с этого момента. И запомните еще: с этого момента, если часы щелкнут, это будет значить, что в аудиторию сейчас войдет нормал. — Преподаватель окинул студентов ироническим взглядом. — Когда это произойдет, сделайте все, как надо.

Он оперся локтями на кафедру и продолжал, почти не сделав паузы:

— Некоторым из вас будет трудно в это поверить, но все, что от вас здесь требовали и будут требовать сделать, в высшей степени осмысленно. Колледж был организован со следующими целями: научить вас тому, что необходимо для выживания; научить вас быть полезными себе и своей группе; и научить вас думать. Вам придется затвердить наизусть опотровские учебные тексты и не вспоминать их, кроме как в случае необходимости. Ни для чего другого в нашем колледже метод механической зубрежки не применяется. Вас уже протестировали, и очень тщательно…

Артур неожиданно осознал, что это так и есть. После обеда Артура и Флинна, с руками, ноющими от переноски мебели и полудюжины разных уколов, загнали в совершенно темный коридор вместе с пятнадцатью другими первокурсниками. Артур медленно продвигался вперед вместе с группой, как вдруг чья-то рука схватила его за локоть, и незнакомый голос сказал:» Спускайся вниз «. Артур стал спускаться по ступенькам — двадцать в темноте, три на свету — и очутился в комнате без окон, где его подвергли тестам. Он должен был давать ответы на вопросы из брошюры, один за другим. И каждый следующий вопрос был сложнее предыдущего. Потом он рассматривал картинки и сочинял по ним рассказы. Потом его проверяли на машинах, напоминающих упрощенные варианты священных машин — шлем для головы, мигающие огоньки и прыгающие стрелки на циферблатах. А в самом конце Артура ждали тихие разговоры, на первый взгляд не преследующие определенной цели, со спокойными людьми, которые не сводили глаз с его лица.

Артур не слишком понял, зачем нужны картинки, и какие показания с него снимают машины, но цель вопросов была ему в общих чертах ясна. Однако сейчас он задумался над тем, что произошло еще до тестирования в комнате без окон.

Артура, Флинна и нескольких других новичков третьекурсник в горчичном балахоне завел в раздевалку и раздал им листочки бумаги с карандашными записями.

— Всю одежду из этих шкафов нужно переместить, — объяснил студент, — в соответствии с номерами на ваших записках. Например, если на листке написано» 23 — 51 «, то вы должны перенести всю одежду из шкафчика с номером двадцать три в пятьдесят первый шкафчик. Карточки с фамилиями, приколотые к шкафчикам, тоже надо перенести с одного на другой. Когда я вернусь, все должно быть сделано.

На листке бумаги, который получил Артур, было пять строк цифр, в каждой строке по три пары номеров. Всего пятнадцать перемещений. Однако, когда он прочел записку внимательно, то обнаружил, что некоторые номера встречаются по нескольку раз. Как оказалось, речь шла только о пяти шкафчиках. Вот первая строка, например. Он должен был перенести вещи из шкафчика номер шестьдесят в шкафчик номер пятнадцать, а из пятнадцатого — в двадцать восьмой. Но согласно следующей строке нужно было перенести в пятнадцатый одежду из сорок четвертого, пустив насмарку всю предыдущую работу. На первый взгляд, Флинн был прав. Какой в этом смысл?

Артур оторвался от бумажки и посмотрел вокруг. Одни новички были заняты лихорадочной деятельностью. Они опустошали шкафы и тащили охапки одежды через всю комнату. А другие, подобно самому Артуру, изучали списки номеров…

Артур в задумчивости побарабанил пальцами по крышке стола, почти не слушая преподавателя. Конечно, это был тест! Но вот кто из них его прошел? Те, кто буквально последовал инструкциям, даже если это означало, что придется проделать уйму напрасной работы? Или те, кто поступил как Флинн?..

(Флинн подошел к Артуру с карточкой, на которой была написана фамилия.

— Просто перенеси карточки, — прошептал он Артуру. — Один из наших мне показал — здесь во всех шкафчиках одинаковая одежда! Как они смогут отличить?)

…Или те, кто поступил, как он сам? Артур проследил каждый номер по всему списку, и сделал пять перемещений вместо пятнадцати.

До сих пор ему как-то не приходило в голову, что колледж может отвергнуть его. Что они могут сделать из него» дворника или что-нибудь еще «, как сказал Флинн.» Да я лучше умру!» — подумал Артур, и удивился, почему от старого оборота речи, дословное значение которого давно уже стерлось, у него по спине пробежал неприятный холодок.

Шелест пластика предупредил Артура, и он перевернул две страницы. Мгновением позже гудение часов вдруг прекратилось. Артур встрепенулся и начал читать вслух с открытой страницы, присоединившись к хору голосов.

В паузе между абзацами, случайно подняв взгляд, Артур увидел, что с преподавателем произошло удивительное превращение. Он даже не переменил позы — и все-таки весь его облик стал другим. Сломалась четкая линия плеч, взгляд обрел чрезмерную жесткость, в уголках рта появилась едва заметная неприятная улыбочка. Перемены, которые произошли с преподавателем, были почти неуловимы, на них нельзя было указать пальцем и воскликнуть:» вот где главная разница!» Но теперь при виде его каждый мог поклясться, что этот человек подвержен буйным приступам плохого настроения и ему приходится общаться со своим ангелом-хранителем по нескольку раз на день.

Аудитория монотонно твердила вслух свой урок. Примерно через минуту Артур услышал, как открывается дверь, и, вытянув шею, разглядел, что в проходе между рядами появились двое. Одним из вошедших был Лодермилк. Второй, высокий, смуглокожий и темноволосый незнакомец, был до подбородка закутан в дорожный плащ. Они некоторое время молча оглядывали аудиторию, затем повернулись и вышли. Дверь за ними закрылась. Часы загудели.

Через пару минут, без всякого предупреждения, Лодермилк и незнакомец появились вновь. Часы продолжали гудеть. Преподаватель продолжал лекцию, не обратив на вошедших никакого внимания. Они стояли в проходе, смотрели и слушали, пока преподаватель не сказал» Лекция окончена «, и студенты не стали двигаться к выходу. Проходя мимо, Артур услышал, как незнакомец что-то воскликнул высоким голосом. Его слова прозвучали примерно так:» Meerrum est!»

И что все это значило?!

К концу дня Артур сгорал от нетерпения обсудить с Флинном тысячу всевозможных проблем. Парень из Северна не был идеальным источником информации, но другого у Артура под рукой не было. Флинн прожил всю жизнь среди иммунных, впитывая знания о них легко и естественно, как губка.

Но когда Артур вернулся в комнату номер двенадцать, Флинна там не было. Не было в комнате и его вещей. Вообще никаких свидетельств того, что такой человек существовал.

Была уже поздняя ночь, а Френсис Лодермилк все еще не спал. Он полулежал на постели с древней печатной книгой в руках, подложив под свою старую спину три подушки.

Лодермилк поднял голову от книги, бережно закрыл ее и отложил в сторону. Он взял со столика толстую тетрадь в переплете, которая казалась почти такой же древней, как и книга. Страницы стали серыми от времени, а переплет залоснился. Лодермилк открыл тетрадь и прочел последнюю запись, сделанную шифром, который стал для него таким же привычным, как английский текст. Он потянулся за ручкой, и стал писать стремительным и четким почерком.

10413. Г . передал мне несколько страниц из старой книги, спасенных из руин публичной библиотеки в Регине. Я люблю читать отрывки из старых книг, хотя иногда это доставляет мне невыносимое огорчение. Так многое из мировой литературы для нас потеряно, что каждый отрывок бесценен! Это бумажные страницы с печатным текстом, обгоревшие по краям. Г. считает, что книга была издана около 1940 года по старому летоисчислению. Но по внутренним ссылкам в тексте я сужу, что первое издание должно было выйти гораздо раньше. Левые страницы вверху помечены» Записная книжка революционера «, правые —» Человек и сверхчеловек «. Г. не нашел ссылок на эти названия в библиографии, которой мы располагаем. Текст состоит из кратких высказываний и афоризмов, объединенных под такими заголовками, как» Демократия «, » Империализм «, » Образование «. Эти страницы будут настоящим потрясением для Р. и О., которые считают, что мы — первые из людей, здраво рассуждающие о политике. Одни изречения непонятны, другие кажутся пустой игрой слов, но некоторые — это просто жемчужины! Как, например, вот это высказывание из раздела» Демократия «:» Все проблемы с правительством решаются очень просто. Надо лишь изобрести достоверный антропометрический метод «. Или вот еще, из» Образования «:» Наилучшее воспитание получают дети, которые видят родителей такими, какие они есть. Лицемерие для воспитующего не есть добродетель «.» Тот, кто подгоняет характер ребенка под шаблон, совершает убийство «. Какие мудрые слова! Если бы мы только знали имя автора…

10414. Во мне все крепнет убеждение, что мы должны решить целый комплекс сложных этических проблем, правила решения которых никогда и никем не определялись. И я с каждым годом все меньше склонен считать, что основная причина бедственного положения нашего общества — в воспитании. Я нахожу подтверждения этой мысли повсюду; под слоем патины неверия и догмы в основе всего лежит одна и та же истина. Человек есть животное, способное решать проблемы. Но по существу все проблемы сводятся к проблемам морали.

10415. Много перспективных студентов в этом году. Один из них устроил мне третий из наихудших переполохов в моей жизни. Б., рожденный приемной матерью-потребительницей. Надеюсь, это последний из наших затерянных детей. Юноша подает большие надежды. Мне в самом деле кажется, что наша нынешняя молодежь умнее, выносливее и лучше старших. Если я прав, мы должны подготовиться к тому, что через четыре года у нас будет необычно много выпускников. Сегодня днем выдержал совершенно изматывающую беседу с М. по этому поводу. Как я ненавижу лгать! Это поднимает со дна моей души самое худшее, что там есть. Разумеется, он проглотил мою сказочку о тайном острове, куда мы отправляем тех студентов, которые не выдержали испытания. Если я правильно понимаю, для М. сошла бы любая байка. Итальянские иммунные, судя по всему, представляют собой наихудшую разновидность оголтелых патриотов и сторонников крайних мер. Если они выживут, то начнут истреблять своих соотечественников, пока не захватят власть — слишком поздно, с ненужной жестокостью и с неверными целями. Заметка: немедленно организовать курс латыни для перспективных студентов средиземноморского происхождения! Как чудовищно болен наш мир, и как трудно его вылечить… Психопаты, демагоги, недоумки, фанатики разных мастей. Я всегда повторял, что истинный лик вселенной видишь только тогда, когда смотришь на нее краем глаза. Мир слышал призывы убить неверного, еврея, коммуниста, негра, фашиста, белого, роялиста… Но никто не предлагал убить идиота или маньяка, прежде чем он успел наплодить детей. Мне вспоминается одна из максим Публия Сируса: «Цель оправдывает средства». Да, но только не в том случае, когда цель глупа или безумна, а средства чудовищно несоответствующи. А до сих пор они бывали только такими. Я бы хотел поговорить с этим человеком, который умер задолго до моего рождения, и сказать ему правду». Может ли общество располагать здравым рассудком и мудростью, если его члены лишены и того, и другого?» — спросил бы я его. — «Нас больше занимает селекция овощей, чем селекция человека. Так, может, мы заслуживаем того, что получили?»

11. КАКАЯ ГАДОСТЬ ВАС ВИДЕТЬ!

Расписание занятий Артура на понедельник гласило:

9:00 Священная физика I Физика I (ПП)
10:00 Торговая философия I Мнемоника (ПП)
11:00 Физкультура Физкультура
13:00 Торговая история I Современная история I
14:00 Священная математика I Алгебра I
15:00 Психология потребителя I Психология I
Правой половины расписания в письменном виде не существовало, ее нужно было помнить. Зато левая половина существовала исключительно на бумаге. Артур должен был вызубрить на память все материалы официального курса в свободное время, и при необходимости уметь прочитать их наизусть. (Спасибо Бесконечности за мнемонику!)

Лекции по физике и мнемонике проходили подпольно. Артур уже знал, что в колледже работает и учится по крайней мере вдвое больше людей, чем значилось официально. Практически все по-настоящему важные события жизни колледжа происходили в потайных подземных помещениях со звукоизолирующими стенами. Все занятия, которые требовали нестандартного оборудования, обозначались» ПП «. Подпольно проводились и те занятия, которые делали невозможными для открытого проведения опотровские ограничения для женщин, как то — упражнения в наготе (среда), святотатство I (четверг) и сексуальная гигиена (пятница).

Сотни студентов жили тоже под землей, в подземных спальнях и» пещерах «. Тайная часть колледжа располагала собственной электростанцией, системой воздухоснабжения, складами, гимнастическими залами, офисами и комнатами для отдыха. Наверху всегда находилось достаточно людей, чтобы заполнять аудитории и создавать видимость стандартного учебного заведения Опотра. Однако настоящий колледж был все-таки внизу, под землей.

После обеда в четвертый понедельник своего пребывания в колледже Артур торопливо пересек двор, вошел в спальный корпус и через потайную дверь спустился по лестнице вниз. Теоретически сейчас было его свободное время — до отбоя, когда погаснет свет и голоса в наушниках станут накачивать информацией его спящий мозг. Практически, как обнаружил Артур, его» свободное» время было занято и расписано до последней минутки.

Под землей все было иначе. Несообразно строгая дисциплина для первокурсников соблюдалась совсем не так дотошно. Старшекурсники были внизу просто студентами, и можно было обращаться к ним по именам. Даже с преподавателями нужно было себя вести вежливо, но и только, без малейшего подобострастия. Отличалось все — кроме системы взысканий.

Теперь, когда мебель старшекурсников была перетащена три раза подряд, заработанные наверху взыскания следовало отрабатывать под землей. Существовали взыскания за неряшливую комнату и за неряшливую мысль. Время, которое ты тратил на мытье полов и уход за механизмами, не могло быть использовано на подготовку к завтрашним занятиям. А если ты оказывался плохо готов к занятиям, это влекло за собой очередные взыскания.

Артур обратил внимание, что новички, которые попались в этот порочный круг, очень быстро куда-то исчезали. Он не позволял себе над этим задумываться, но когда все-таки задумывался, ему почему-то становилось страшно. Так что Артур не давал себе ни минутки отдыха. Он все время что-то делал, куда-то спешил.

У входа в библиотеку он разминулся с Родом Кимброу, беседующим с хорошенькой второкурсницей. Кимброу стал его соседом по комнате вместо исчезнувшего Флинна. Как и Флинн, он происходил из семьи иммунных, принадлежащих к классу администраторов. На этом сходство заканчивалось. Флинн, если бы он продержался до сих пор, несомненно оказался бы одним из худших студентов курса. Кимброу был одним из лучших, на несколько порядков лучше Артура.

Он мимоходом глянул на Артура и приветственно взмахнул рукой.

— Увидимся в клубе?

Артур кивнул и продолжал свой путь, перебирая в уме все, что ему надлежало еще сделать сегодня. Подготовиться к утреннему занятию по биологии, тема — тиксотропия. Лабораторная по физике — фотографирование напряжений. Выучить по одной главе из учебников истории, древней литературы и психологии. Отработка взысканий, два часа мытья коридоров… или что там еще приберег для него распорядитель работ. Вполне возможно, что сегодня будет учебная тревога. А, может, и пронесет. И еще клуб.

Посещение общественных клубов было совершенно добровольным. Собственно говоря, стать членом клуба было не так-то просто. Но один час безупречного поведения в клубе заменял трехчасовую отработку взысканий. Новички могли вступать в шесть из существующих клубов: опотровский, еторговский, консиндский, икс-один, икс-два и икс-три. Кимброу состоял во всех шести, и, начиная со второй недели своего пребывания в колледже, ни одного часа не драил коридоры.

Артур хорошо справлялся в опотровском клубе, чуть похуже — в еторговском, и терпимо в консиндском. Но этого было мало. За ошибки в клубе тоже назначались взыскания, и он никак не мог выйти на нули. Артур подал заявление в икс-один и сдал экзамен. Сегодня его ждал первый вечер в этом клубе.

Артур нырнул в комнатушку, которую они в этом месяце делили в Кимброу. Он принял душ, натянул чистый джемпер, причесался, бросил взгляд на часы и побежал дальше.

Клуб икс-один проводил заседания в нескольких смежных комнатах в конце коридора L. Артур нашел в раздевалке шкафчик, на котором была карточка с его фамилией, и переоделся в обтягивающие синие рейтузы и прилегающую тунику с пышными рукавами. Поверх он накинул грязную, драную дерюгу, которая свисала до щиколоток, закрывая и рейтузы, и тунику. Часы, бумажник и другие причиндалы Артур распихал по карманам. Он перебрал в уме все пункты инструкции, чтобы удостовериться, что все сделал правильно, сгорбил плечи и открыл дверь.

Хозяйка клуба, девушка крепкого телосложения в апельсиновом парике, двинулась навстречу, чтобы приветствовать Артура.

— Какая гадость вас видеть! — воскликнула она, и плюнула ему под ноги.

Артур вздохнул с облегчением. Такое приветствие означало, что сегодня — обычный вечер, и церемонии будут попроще. Он произвел ответный плевок, и хозяйка, зажав пальцами нос, повела его на середину просторной комнаты.

Члены клуба светски рыгали, когда они проходили мимо.

— Сопля, — представила хозяйка Артура. Это будет его именем до конца вечера. — Никчемный человек, и может в любой момент помереть. Не обращайте на него ни малейшего внимания. Сопля, вот сэр Грязища, избегайте его… (серьезный второкурсник огромного роста, которого Артур встречал наверху) …леди Неряха… (высокая брюнетка) …сэр Жабья морда… сэр Болячка… леди Гниль… патер Гнойник… сквайр Вонючка… мисс Выгребная яма и ее матушка мадам Грязный зад…

Каждый раз, когда ему кого-то представляли, Артур кашлял или отхаркивался, как того требовали правила этикета. Наконец его усадили рядом с двумя второкурсницами в апельсиновых париках, которых звали леди Плесень и мадам Понос. Кимброу на противоположной стороне комнаты беседовал с той же самой девушкой, с которой Артур его видел в коридоре.

— Я слыхала, ваше здоровье все ухудшается? — вежливо поинтересовалась мадам Понос.

— Могу умереть прямо сегодня, — сымпровизировал Артур. — Я даже не хотел приходить сюда…

— Ах ты здоровый поросенок! — возмутилась мадам Понос и бросила в Артура оранжевый кружок, который приклеился к его дерюге. Это означало одно взыскание. — Попробуй еще раз.

Артур слишком поздно понял, что его ответ был неприлично хвастливым. Правила вежливости допускают говорить такие вещи только о других.

— Ээ… мое здоровье ничуть не изменилось. — Артуру показалось, что леди Плесень тоже потянулась за оранжевым кружком, и он торопливо добавил:

— С вашей стороны просто отвратительно об этом спрашивать.

Леди Плесень расслабилась.

— А как ваша семья? Кто-нибудь еще держится на ногах?

Интересно, что надо говорить о родственниках? Какой из ответов будет хвастовством? Нужный раздел правил поведения упрямо не желал вспоминаться.

— У дяди хандра, а у сестры выпали все зубы. В остальном все прекрасно.

Шлеп! Еще один оранжевый знак. Два взыскания — а за час, проведенный в клубе, с Артура снималось всего пять.

— То есть я хотел сказать, что мы все сравнительно здоровы…

После этого у Артура стало получаться лучше.

— Чем вы занимаетесь, Сопля?

Ответ на этот вопрос был приведен в инструкции в качестве примера, и Артур знал его наизусть.

— Играю в теннис, езжу верхом, хожу на танцы.

Девушки вежливо захрюкали.

— Неужели вы никогда не отдыхаете?

— Конечно, отдыхаю. Десять часов в день. Я чищу канализацию.

— Ка-акая прелесть!

Артур прошел через вступительную беседу, не заработав больше ни одного взыскания, и теперь мог свободно слушать, как леди Плесень, мадам Понос, сэр Раскоряка и сквайр Вонючка ведут беседу. Разговор был ему на три четверти непонятен. В нем упоминалось множество вещей и мест, о которых в инструкции и речи не было. Беседующие вежливо обращались к Артуру время от времени, но, как правило, он должен был только сказать «Да, разумеется», или кашлянуть, или рыгнуть.

Потом хозяйка клуба и ее помощники, церемонно бранясь, обнесли присутствующих угощением. Крошечное хрупкое печенье было покрыто черной глазурью, чтобы выглядеть сгоревшим. Прохладительный напиток в высоких стаканах имел превосходный вкус, но с виду был похож на зеленовато-черные помои с омерзительной грязной пеной. Артур ел и пил вместе со всеми, вежливо стеная и плюясь. Потом тарелки были разбиты, а члены клуба расселись по-другому и продолжали светские беседы. Откуда-то возник Кимброу и сел рядом с Артуром.

— Который час, Сопля?

Артур и сам хотел бы знать, который час. Он машинально бросил взгляд на часы на стене, но они были занавешены. Гудение часов можно было расслышать и через ткань, а вот циферблата видно не было. Артур вспомнил, что у него есть часы в кармане, и вынул их.

— Семнадцать двадцать.

Он убрал часы в карман, и тут прикусил губу, потому что вспомнил. Поздно! «…любую личную собственность, которая была продемонстрирована при всех, надлежит уничтожить или изуродовать». Хозяйка и ее заместители наблюдали за всем, что происходит. Артур и моргнуть не успел, а в него уже летел очередной оранжевый кружок. Шлеп!

Артур яростно выхватил часы, бросил на пол и принялся прыгать на них, приговаривая: «Грязные часы! Дрянные часы! Вонючие часы! Дебильные часы!», пока тонкая скорлупка не треснула, стекло не вывалилось наружу, и весь механизм не превратился в бесформенную лепешку. Кимброу тем временем ушел. Артур проводил его мрачным взглядом, но тот только ухмыльнулся, прикрывая рот ладонью.

Ну не везло Артуру сегодня вечером. Позже, когда патер Гнойник завел молитву («Благодарим Тебя, о Наинижайший, за все Твои проклятия. Не отвращай от нас Твой злобный взор. Пусть Твоя чернота окутает наши следы…»), Артур случайно заметил, как Кимброу вместе со своей девушкой выбирается из комнаты. Незамеченные бдительной хозяйкой, они скрылись в одной из потайных комнат. Артур ощутил такую ревность, что позабыл думать обо всем, и рассеянно рыгнул в тот момент, когда все остальные плевали. Шлеп! Еще одно взыскание.

Он покинул клуб с четырьмя оранжевыми кружками на дерюге. Четыре взыскания из пяти. Это означало, что он потратил час, чтобы освободиться от отработки на тридцать шесть минут.

Не так плохо для начала. Могло быть хуже. Но почему у Кимброу всегда все выходит лучше?

— Мой дорогой Френсис! — экспансивно воскликнул Мильоцциус, беря обе руки Лодермилка в свои. — Я так счастлив вашему возвращению! Была ли поездка трудной? Вы выглядите усталым. Давайте присядем.

— О нет, нет, — запротестовал Лодермилк. — Это большая любезность с вашей стороны. Я ничуть не устал. Я был в отчаянии, что приходится покинуть вас, Эзиус. Но вы же понимаете, что моя поездка была вызвана соображениями чрезвычайной необходимости.

— Ну конечно же! Я все прекрасно понимаю, вам нет нужды извиняться. Вы крайне добры ко мне. Ваш сотрудник мистер Хови прекрасно помогал мне в ваше отсутствие.

Лодермилк нахмурился.

— Хови? Мой дорогой Эзиус, неужели декан Флинт не показал вам колледж?

— О нет. Декан объяснил мне, что он необычайно занят в этом месяце. Однако мистер Хови — очень обаятельный молодой человек.

— Да, я его знаю. Но он даже не сотрудник колледжа, он студент. Признаться, я очень недоволен, Эзиус. Я определенно распорядился, чтобы в мое отсутствие о вас заботился декан Флинт.

У Мильоцциуса был покаянный вид.

— О, Френсис, я вас умоляю. Разумеется, в своих внутренних делах вы должны поступать, как считаете должным. Но я никоим образом не желаю, чтобы из-за меня у декана Флинта были неприятности.

— Да, да, Эзиус. Хорошо, оставим эту тему. Как бы то ни было, я считаю, что вы были весьма терпеливы, удовлетворившись в качестве гида мистером Хови. Должно быть, у вас осталось много вопросов, на которые он не смог ответить?

— Да! — воскликнул Мильоцциус, моментально забыв мистера Хови. — Есть одна вещь, которая в высшей степени интересует меня, Френсис. Я пребываю в полном недоумении. Вот уже месяц, как я знакомлюсь с вашим колледжем, и до сих пор не понял, чему вы учите студентов?

— Чему мы их учим? — переспросил Лодермилк, наморщив лоб.

— Какой философии? Другими словами — во что вы верите?

Лодермилк досадливо поцокал языком.

— Хоть вы и просите меня не принимать такие вопросы близко к сердцу, Эзиус, это становится все хуже и хуже. Разве Хови не водил вас на философские семинары?

Мильоцциус невольно скривился.

— Да, водил. Семинары, дискуссионные группы… Болтовня за чаем. Каждый говорит что-то свое, и зачастую совершеннейшую дичь. Не понимаю, почему вы разрешаете… — Он оборвал себя на полуслове. — Впрочем, прошу меня простить — вероятно, я не понял… Как?! Неужели вы хотите сказать, что это все?!

Лодермилк утвердительно кивнул.

— Но все же, — сказал Мильоцциус, — должна быть какая-то центральная точка зрения, официальная доктрина…

— Нет-нет, — быстро сказал Лодермилк. — Теперь я понял, куда вы клоните. Боюсь, что вы сочтете наши взгляды очень примитивными, и все же… В мире существует так много различных взглядов, так много теорий человеческого поведения, что мы никогда не считали себя вправе решить, что одна из них верна, а остальные лгут. Возможно, одна из тех теорий, которые нам известны, соответствует действительности. Пока мы не уверены, было бы серьезной ошибкой отсечь…

— Очень хорошо, очень благоразумно, — пробормотал Мильоцциус. — И все же поддерживать этого профессора Бамбургера с его…

— Говорю вам по секрету, — честно сказал Лодермилк, — тут я с вами согласен. Но теперь вы видите, какая проблема перед нами стоит. Когда появится та самая, единственно верная система, все остальные исчезнут под ее натиском. Но до тех пор мы должны предоставить равные возможности всем точкам зрения… Кстати сказать, Эзиус, я не вправе настаивать — но, возможно, итальянские иммунные располагают какими-то теориями, которые не представлены в нашем колледже…

— О да, разумеется, — сказал Мильоцциус с некоторым сомнением. — Я не упоминал об этом до сих пор — уверяю вас! — только потому, что это казалось мне неуместным. Я полагал, что вам может не понравиться…

— Я вас понимаю. Нам всем приходится быть осторожными. Но я хотел спросить, Эзиус, не могли бы вы провести для наших студентов небольшой семинар? Или несколько неформальных собраний?

— И вы мне позволите?!

— Дорогой мой Эзиус, вы окажете нам честь! Кто знает, возможно, ваша система и есть та самая единственно верная, которую мы ищем.

Лицо Мильоцциуса стало серьезным.

— Так оно и есть, — торжественно произнес он.

10441. Давно хочу осуществить один дерзкий эксперимент, вот только храбрости не хватает. Я хотел бы, когда в следующий раз поеду официальным представителем на Летнюю ярмарку или другое столь же серьезное мероприятие, подняться на помост и на виду у всех потребителей показать язык Торговой марке. Я почти убежден, что никто из них не поверит собственным глазам. А если кто-то и поверит, то остальные решат, что он — демон. Он, а не я. О забавнейший из человеческих талантов: умение обманывать самого себя! (И как долго и трудно нужно напрягать ум, чтобы научиться видеть вещи такими, какие они есть). Я думаю, что невозможно лишить человека свойства обманываться, не уничтожив при этом соседнего таланта — творческого воображения. Человек гораздо яростнее борется за нечто невиданное, неслыханное, неощутимое и вовсе абсурдное, чем за видимое, слышимое, ощутимое и имеющее конкретный смысл. Человеку всегда хочется подарить молодому поколению Нечто, во что можно верить. Что угодно. Хоть что-нибудь. Вот только подарок этот — наживка, под которой неизменно скрывается крючок.

10442. По-прежнему нет подтверждения слухам о незаконном использовании аналоговых машин. А слухи странно устойчивы. Нельзя отмахиваться от них, принимая за фантазии о желаемом. Но я спрашиваю себя: как просочился самый первый слух, если он соответствует действительности? Нужно проследить все ниточки, ведущие ко всем случаям «одержимости» в высших классах за последний год.

10443. Никак не соберусь с духом, чтобы это записать. Наконец стало понятным отсутствие А.С. Мы серьезно опасались, что она была схвачена еторговской охраной во время моего последнего визита в Дариен. Вчера рано утром ее тело было найдено в обломках коптера в Уолтхемском заповеднике к северу от Бетлехема. Судя по всему, она пыталась добраться до Гринфилда. Разумеется, мы не могли потребовать ее тело. Г. ужасно подавлен. Держится неестественно спокойно. Меня очень волнует его состояние.

10444. Сегодня М. три часа объяснял мне доктрину итальянских иммунных. Теперь у меня проблема с тем, чтобы заставить его говорить о чем-то другом. По-моему, его подозрения по поводу нас окончательно развеялись. Общество, у которого нет собственной официальной идеологии, и которое добродушно позволяет кому угодно излагать свою, не может быть опасным. Как неудачно все обернулось в Италии! У итальянских иммунных был шанс пойти по нашему пути, но тут некстати объявился этот их пророк Фабрициус — и теперь они все натуристы. Поворотные пункты, когда общество может избрать другой путь развития, так редки и ценны… Неудивительно, что до сих пор в мире не существовало рационального общества. Будет настоящим чудом, если нам удастся такое общество создать!

Философия итальянских иммунных совершенно типична, и представляется мне очень опасной. Христианство: все люди равны, потому что бог создал их равными. Коммунизм: все люди равны, потому что они одинаково трудятся на благо общества. Натуризм: все люди равны, потому что они все — части единого функционального организма. По спирали вокруг истины — всегда в виду истины, и всегда на некотором расстоянии от нее. Очень легко бросить первый камень, почти невозможно остановить лавину. В стране кривых зрячий должен щуриться… М. начинает лекции по своей доктрине завтра. Он наверняка надеется, что к тому времени, как он уедет, у него будет один-два человека обращенных. Увы! Думаю, что его надежды оправдаются.

Кимброу стоял перед зеркалом и втирал депилирующий крем в синеватую щетину на щеках. В свои восемнадцать лет ему приходилось проделывать это дважды в день, утром и вечером. Артур сидел с открытой книгой на коленях, и наблюдал за товарищем по комнате. Он пребывал в состоянии легкого недоумения, которое часто посещало его в последние дни. Артур завидовал Кимброу, и восхищался им. Но не испытывал к нему симпатии, что казалось невероятным. Кимброу любили все. А вот у Артура как-то не складывалось.

— На свидание идешь? — спросил Артур.

Кимброу обернулся, продолжая втирать крем в подбородок. Он был одет в светлый рабочий комбинезон — но на Артуре точно такой комбинезон всегда мялся и обвисал бесформенным мешком, а на Кимброу он сидел, как униформа, сшитая хорошим портным по фигуре.

— Нет, сегодня нет, — ухмыльнулся он. — А ты? Или ты до сих пор влюблен в мамочку Джонс?

Артур раздраженно передернул плечами. «Мамочка» Джонс была очаровательной женщиной лет сорока. Она входила в число тех преподавателей — обоего пола — которые вели неформальный практический курс, известный среди студентов под названием «Матрас I». Артур влюбился в нее, и был немедленно, безжалостно и эффективно излечен мамочкой Джонс от этой любви. Его уважение к ней только возросло, когда Артур осознал, что каждый год в нее влюбляется не меньше половины студентов.

— Я же рассказывал тебе про Салли… — начал он.

— Ах да, блондиночка-первокурсница. Я и забыл.

— …но на этой неделе у нее десять часов отработки. У меня просто нет шансов развить наши отношения.

Кимброу сел на кровать и зажег сигарету.

— А тебе не нужно ничего отрабатывать? Да, верно, ты ведь делаешь успехи в клубах. Тогда почему бы тебе не пойти со мной?

— Куда?

— В кружок Мильо. Он собирается каждый вечер в корпусе «Г».

— Философия за чаем?
Кимброу слегка нахмурился и кивнул.
— Нет, спасибо, — ответил Артур.
Кимброу был задет.
— Ты говоришь «нет», даже не спросив, зачем это все? Такой подход тебя ни к чему не приведет, Ридлер.

— Я уже побывал на двух таких кружках. У Вогта и Дарбдата. Мне даже чай не понравился.

— Не увиливай. Ты знаешь, о чем я говорю. Хорошо, тебе не понравились Вогт и Дарбдат. Почему?

— В основном потому, что они оба чересчур уверены в себе. А все постоянные члены их кружков на одно лицо. Что бы ты им не сказал, даже если ты процитировал одного из них кому-нибудь другому, они смотрят на тебя сверху вниз с сочувственной улыбкой и начинают нести какую-то чушь. Но не могут же оба, и Вогт и Дарбдат, быть правы!

Кимброу вздохнул.

— Что ж, инстинкты у тебя, во всяком случае, здоровые. Хотя в рассуждениях ты запутался. А теперь послушай. Ты когда-нибудь думал о том, что станет с тобой после окончания колледжа?

— Думал, — ответил Артур. — Все выпускники не могут стать дьяконами и докторами священных наук. Нас слишком много.

Кимброу фыркнул.

— Если ты будешь и дальше так лениво шевелить мозгами, тебе еще повезет, если попадешь в дьяконы! А кем бы ты хотел стать, если бы мог выбрать?

— Я хотел бы приносить пользу движению. Насколько я могу судить, дьяконы просто будут сидеть на местах, пока мы не победим…

— …что может случиться еще через поколение, или через два. Отлично. Ты не безнадежен. Ты хочешь быть агентом.

— Кем-кем?

— Об этом я тебе и толкую. Иммунные тоже бывают разными. Одни просто сидят в своем углу и ждут. А другие делают всю работу. На их долю выпадает весь риск, но им же достаются и все приключения! Это и есть агенты. В моей семье их сейчас трое, так что я знаю, о чем говорю. Это единственное стоящее занятие в жизни, Ридлер! Но стать агентом не так-то просто. Нужно много работать. Как по-твоему, зачем нужны общественные клубы?

— Чтобы подготовить нас к работе в Еторге и Консинде, я полагаю. А вот для чего экспериментальные?

— К этому я и веду. А для чего философские кружки? Скажи мне вот что, Ридлер: кто управляет иммунными? И кто будет править континентом, если переворот произойдет при нашей жизни? Агенты! Ну вот, теперь ты сам можешь ответить на эти вопросы. Среди множества всех культурных и политических систем есть одна истинная, которую мы и примем за основу. Итак, кто будет нужен у власти, когда придет время воплощать эту программу? Люди, которые выберут ее по своей воле, Ридлер, и делом докажут свое умение действовать. Нужно, чтобы тебя отметили уже сейчас!

— Ты думаешь, что именно система Мильо верна? — спросил Артур спустя некоторое время.

Кимброу сильно затянулся сигаретой и отбросил окурок.

— Я не думаю. Я знаю, — сказал он.

10462. Вскоре после того, как я вернулся в колледж сегодня утром, П. принес мне текст, написанный Ф.Ж., лучшим студентом его политико-философского семинара. «Мы считаем следующие истины самоочевидными. Каждый человек уникален. Каждый имеет потребности, которые могут быть наилучшим или единственным образом удовлетворены только при наличии закона, и другие потребности, которые нельзя удовлетворить иначе, кроме как уничтожив закон.Закон существует для того, чтобы развивать первые и подавлять вторые. Создавая общества, управляемые законом, люди препятствуют действию естественного отбора и вынуждены, таким образом, практиковать искусственные ограничения, чтобы не выродиться и не исчезнуть. Существование сверхъестественных сущностей, абсолютных моральных принципов и» естественных» прав не доказано, и правительство, которое не может без них обойтись, нежизнеспособно «. Прекрасно изложено. Даже слишком хорошо. Я обвинил П. в том, что он чересчур нагружает своих студентов. П. принял мой упрек наполовину всерьез и принялся яростно отрицать. Остальные рассуждения Ж. довольно туманны, но вот это начало — просто великолепно. П. просто счастлив. Он убедился, что я отметил аллюзию к американской Декларации Независимости, которую Ж., надо полагать, раскопал в архивах по собственной инициативе. Мы давно поклялись не возражать, если наши ученики придут к умозаключениям, отличным от наших собственных. Но все равно, когда такой студент, как Ж., проходит через эту стадию, это равносильно глобальному мировому кризису.

10463. Путем последовательной проверки и исключения вариантов мы убедились, что запрещенная аналоговая обработка в необходимых масштабах не может проводиться нигде на территории Опотра. Это оставляет нам для проверки еще пять миллионов квадратных миль: Консинд, Еторг, Каналм, Рейносуд, и, разумеется, нашу неразрешимую загадку, Белое пятно. В высшей степени прискорбно, что нам приходится тратить так много сил на угрозу, которая скорее всего окажется мнимой. Однако, если опасность реальна, мы — единственные, кто может ее предотвратить.

10464. Сегодня после обеда я снова грезил наяву. Утешение, которое я позволяю себе слишком часто. На этот раз я был в одном из их городов. Удивительное место, никогда еще не видел ничего подобного. Лет через сто пятьдесят-двести после нас, я полагаю. Меня самого уже давно похоронили и забыли, и трудный переходный период тоже позади. Мне там невероятно нравилось — пока я вдруг не понял, что вся красота у них функциональная, стерильная, психиатрически выверенная. Ни капли красоты интуитивной, выразительной, обращенной к чувствам… и я как-то сразу проникся убеждением, что мои пра-пра… и так далее внуки даже не поймут, чего мне здесь не хватает. У них и слов таких в словаре не будет. И это мне сразу все испортило.

Я не люблю часто размышлять на эту тему. Мне не по душе такое развитие событий, и все же оно неизбежно. Если мы победим, мы уничтожим культуру, а вместе с ней неизбежно уничтожим искусство. Искусство — продукт культуры, а культура есть злейший враг цивилизации. Культурный человек видит то, что его научили видеть, а внутри этих рамок — то, что ему хочется видеть. Цивилизованный человек видит то, на что смотрит, таким, какое оно есть.

10465. Задремал прямо сейчас и видел во сне Белое пятно. Неприятно. Белое пятно — это совершенно иррациональное место, крошечный участок территории к западу от Каскадных гор. Оно не сделало нам ничего плохого, если не считать того, что никто из попавших туда или даже пролетавших над ним, не вернулся обратно. Почему так происходит? Никто не знает. И, как нечто совершенно непонятное, Белое пятно ассоциируется со всеми страхами Неизвестности. Глаза, сверкнувшие из тьмы. Ребенок прячет голову под подушку. Вспышка молнии.

10466. М . уезжает завтра. Он неохотно возвращается в Фабитал, оставляя здесь одного фальшивого обращенного, который будет продолжать вести дискуссионную группу, раз она оказалась плодотворной, — и пятерых настоящих. Когда я думаю о них, меня пронзает острое чувство горечи и вины. Против чувств такого рода нет лекарств — разве что перестать быть человеком.

Раскрасневшись после урока дзюдо, Артур довольно трусил в спальню. Все мышцы ныли, и он заранее предвкушал, как растянется на кровати. Инструктор задержал его сверхурочно. Подземные коридоры в это время были практически пусты. Каждая вторая лампа не горела. Полумрак был мягким, расслабляющим.

Артур добрался до перекрестка коридоров, и вдруг сообразил, что он уже в сотый раз пробегает мимо одного из тех немногих коридоров, по которому ему никогда не приходилось ходить. Артуру стало любопытно. Он остановился и посмотрел вглубь незнакомого коридора. Подземная часть колледжа была построена без какого-либо определенного плана. Коридоры ветвились и перекрещивались совершенно неожиданно. Артур знал, что многие периферийные коридоры тянутся на сотни ярдов без ветвлений и перекрестков.

Возможно, этот незнакомый коридор приведет Артура к цели так же быстро, как и прямой путь. А если нет… Что ж, дополнительная пробежка пойдет на пользу. Последние месяца два Артур стал быстро набирать вес, и его тренеры по физкультуре были весьма недовольны тем, как этот вес распределялся.

…Кроме того, это внесет небольшое разнообразие в ежедневную рутину. Прекрасное завершение удачного дня! Артур свернул и потрусил в новом направлении.

Коридор постепенно закруглялся, и столь же постепенно в нем становилось все темнее. В начале коридора горела каждая вторая лампа, затем — каждая третья, еще дальше — каждая четвертая. На мгновение Артур испугался, что уже гораздо позднее, чем ему казалось, и сейчас выключат свет. Но когда он оглянулся, то понял по более яркому свету за спиной, что коридор становится темнее в пространстве, а не во времени.

Наконец Артур добежал до такого участка, который освещала лишь каждая пятая лампа. Это было необычно. Он еще с таким не встречался. Артур перешел на шаг, обдумывая то, что увидел. Как раз в этот момент впереди снова показался ярко освещенный участок, а в нем мелькнули две фигуры.

Они на мгновение замерли рядом, а потом исчезли. Судя по всему, зашли в комнату. Одним из них был Кимброу. Его спутник был одет в черный балахон студента четвертого курса.

Артур замедлил шаг и остановился. Он прислонился к стене и нахмурился. Мог ли он ошибиться? Артур восстановил в памяти картинку. Она была яркой и четкой. Артур определенно видел в коридоре Кимброу. Но что, во имя здравого рассудка, делает Кимброу в дальнем коридоре перед самым отбоем?

С того места, куда он дошел, Артур уже ясно видел, что Кимброу и старшекурсник не свернули в другой коридор. На всем освещенном участке не было ни одного ответвления, а дверь была всего лишь одна. Сейчас она была закрыта, и невозможно было понять, что за ней находится. Однако в любом случае она не вела к спальням.

Артур перебирал в уме разные возможности, и ни одна из них ему не нравилась. Чем больше он тут стоял, тем больше рисковал получить нагоняй за отсутствие в спальне после отбоя. С другой стороны, если он будет проходить мимо двери как раз в тот момент, когда Кимброу и старшекурсник выйдут наружу, это тоже может повлечь за собой неприятности… Артур плохо себе представлял, какие неприятности могут его ждать в этом случае, и одно только это заставляло его медлить.

Что именно так тревожило его во всей этой ситуации?

Кимброу регулярно посещал философский кружок Мильо. В последнее время он перестал говорить о нем с Артуром, хотя…

Именно это уже давно заставляло Артура тревожиться по поводу Кимброу, хотя до сих пор он не осознавал своей тревоги. Вот в чем была суть проблемы. Почему Кимброу перестал рассказывать ему о натуризме? Потому что сам потерял к нему интерес? Нет. Из поведения Кимброу было ясно, что он увлекся этой доктриной еще сильнее. Потому что потерял надежду обратить в свою веру Артура? Нет. Кимброу — не тот человек, чтобы оставить попытки убедить кого угодно в чем угодно. Более того, сосед по комнате лучше других подходил на роль морской свинки, на которой можно испытывать новые подходы и методы убеждения.

Потому что он участвовал в чем-то, что нужно было держать в тайне от Артура? И от всех студентов и преподавателей колледжа? Тайный заговор внутри тайной организации?

Артур прижался к погруженной во мрак стене. Впереди открылась дверь.

Из нее вышел один человек, и это был не Кимброу. Он замер на пороге, быстро глянул налево, потом направо, и быстрым шагом направился в сторону, противоположную той, где крылся Артур. Но Артур успел заметить на черном рукаве его балахона влажную красноватую полосу.

12. ТЕСТ НА ВЫЖИВАНИЕ

Каморка, в которой была заперта Анна Силвер, изначально представляла собой стенной шкаф. Так она до сих пор и выглядела. Стены были металлическими, выкрашенными краской. В каморке не было ни кровати, ни какой-либо другой мебели. Анна спала на полу — когда у нее получалось заснуть. Длина каморки почти позволяла вытянуться на полу во весь рост. Почти. В качестве физических упражнений Анна могла прогуливаться по своей тюрьме: три шага в длину, один в ширину.

Чтобы содержать в стенном шкафу Анну, его несколько переоборудовали. На двери появился замок, в углу — отхожая посудина, на потолке — слепящая лампа, которая не выключалась ни днем, ни ночью. Еще в двери было прорезано отверстие у самого пола, через которое Анна получала еду и воду.

В качестве одежды она располагала мужской нижней рубашкой, рваной и заскорузлой от грязи. Анна регулярно расчесывала волосы пальцами, но они все равно свалялись неопрятными комками. Кожа на голове нестерпимо чесалась. Анна старалась не думать о том, как она выглядит. Она чувствовала себя невыносимо грязной. Тело покрылось плотной коркой грязи — Анна никогда такого не видела, и даже не представляла, что человека можно довезти до такого состояния.

Хуже грязи было только одиночество. Было бы легче, если бы она могла говорить вслух сама с собой, но Анна была убеждена, что ее тюрьма снабжена» клопами «. Она учитывала даже тот вариант, что здесь могут быть и потайные окошки, чтобы за ней подглядывать. Зная, как много может извлечь опытный агент из смены выражений на лице человека, Анна отказывала себе даже в роскоши задуматься над тем, что ожидает ее дальше.

И наяву, и в бредовом полусне под слепящим безжалостным светом, который никогда не гас, Анна заставляла свой мозг покачиваться на медленных океанских волнах бездумия. Когда не думать вообще не получалось, она вызывала в памяти старые, незначащие эпизоды из своего детства. Мысленно перебирала одну за другой бусинки давно потерянных бус или восстанавливала каждую черточку позабытого лица.

У нее ушло много времени на то, чтобы постигнуть искусство отстранения, искусство существовать одним только сознанием, в отрыве от тела. Сначала Анна мерила комнату шагами и ощупывала пальцами все неровности и стыки стен. Она решала в уме математические задачи, читала наизусть про себя тексты для потребителей, обрывки инструкций, фрагменты доаналоговой поэзии.

Много дней, даже после того, как она обнаружила, кто держит ее в плену, Анна надеялась на спасение… пока он не обронил, будто случайно, что организовал катастрофу коптера, в которой погибла девушка, одетая в ее одежду.

Если иммунные считали ее погибшей, это означало крах всех ее надежд на спасение. По-настоящему она существовала только для тайной организации иммунных. Девушка с именем» Анна Силвер» была не более чем набором поддельных записей в архивах Опотра. А девочка, которая выросла в семье потребителей в одной из опотровских зон на Манхэттене, давно умерла и была забыта.

Забавно, думала Анна, сколь маленькая часть того, что человек считает своим «я», реальна и неизменна. Одежду могут отнять; лак с ногтей облезет; усталость и неудобства очень скоро докажут тебе, что тело — это лишь мучительное бремя; память о людях и местах, которые ты больше никогда не увидишь, постепенно выветрится. И что останется? Бесформенное, лишенное четких границ «я», пойманное между нигде и нигде.

Щелчок.

Анна напряглась всем телом. Она поднялась и села на полу лицом к двери. Она отдавала себе отчет, что, несмотря на все старания, реагирует именно так, как добивался ее тюремщик — ждет редких допросов, как праздника. Ибо любые события были лучше убийственной монотонности существования без событий.

Негромко клацнул замок. Дверь отворилась. За дверью, на безопасном расстоянии от Анны с оружием наготове и улыбкой на корявом лице стоял крошка Моррис.

Анне всегда нужно было несколько минут на то, чтобы глаза привыкли. Она нашла предназначенный для нее стул на ощупь. Комната тонула в зеленоватой колеблющейся тьме. Моррис отошел подальше, на противоположную сторону комнаты. Его голова казалась Анне мутным безглазым пятном, плавающим в море темноты. Ближе, по обе стороны от нее, поблескивали металлом пистолеты, стреляющие липкой опутывающей нитью. Они были нацелены на стул, намертво привинченный к полу. Анна знала по опыту, что, как только она сядет на стул, пистолеты будут автоматически стрелять в нее при попытке подняться с места до разрешения Морриса.

Она была не слишком удивлена, когда охранники, схватившие ее во двораде той ночью — сколько времени прошло с тех пор? — доставили ее к Моррису, а Моррис оставил ее у себя в качестве личной пленницы. Невозможная вещь для нормала…

Анна всегда чувствовала в Моррисе что-то такое… и говорила Хигсби о своих подозрениях, так что это ее не удивило. Но она испытала настоящее потрясение, когда узнала, чего Моррис хочет.

«Если даже он и иммунный, он — не наш, и никогда не станет одним из нас. Он на стороне Еторга». Хигсби был прав в том, что Моррис никак не подходит для их организации. Но вот насчет остального…

Моррис не был на стороне Еторга. Моррис был на стороне Морриса.

Анна расслабилась. Здесь, в темноте комнаты, она была еще большей пленницей, чем на безжалостном свету, но Анна не чувствовала стремления сопротивляться. Тепло, удобный стул и темнота убаюкивали ее.

— Сегодня, — сказал Моррис, — мы поговорим о том, что есть реальность.

Он придвинул массивное кресло поближе к пленнице. Теперь Анна отчетливо видела его лицо, театрально освещенное мягким золотистым светом. Свет падал на плечи Морриса, обрисовывая их контур. Стены комнаты терялись в зеленоватом мраке, а пол казался черной бездной.

Моррис продолжал:

— Вот например — ты уверена, что реально существуешь?

Анна поежилась. Вопрос выплыл из океана зеленоватой тьмы, как будто заданный призраком в ночном кошмаре.

— Определите, что есть «я», — слабым голосом отозвалась она.

Моррис сухо хихикнул. Глаза Анны наконец привыкли к темноте, и теперь она видела его целиком, небрежно развалившегося в кресле под золотистым светом. Правая рука, в которой Моррис по-прежнему держал пистолет, покоилась у него на колене.

— Это серьезный вопрос, я не пытаюсь тебя обмануть. Воспользуйся любым определением, какое тебе подходит. Ты веришь в собственную реальность? Ты существуешь?

— Да, — ответила Анна.

Она не могла понять, куда клонит Моррис.

— Откуда ты это знаешь?

— Я это ощущаю, — сказала она. — Если бы я не существовала, не было бы никакого «я», которое размышляет над своим существованием.

— Красиво сказано, — сардонически заметил Моррис. Он наклонился вперед, и его лицо оказалось в зеленоватой полутени. — А теперь скажи мне — существуют ли люди, которых в настоящий момент здесь нет? Например, Хигсби. Он реален?

Анна вздрогнула.

— Столь же реален, как и вы, — ответила она.

— Хорошо. Но ты видишь меня и слышишь мой голос, вот почему ты можешь утверждать, что я реален. Не так ли? Ты не видишь и не слышишь Хигсби прямо сейчас. Почему же ты говоришь, что он существует?

— Я его помню.

— И поэтому говоришь, что он существует.

— Да.

— А если я тебе скажу, что он умер?

Анна вцепилась пальцами в колени.

— Он умер?!

— Я оставлю тебя в неизвестности на этот счет, если будешь себя плохо вести… Но, видишь ли, на самом деле это не имеет значения. Ты только что была так уверена, что он существует, а мгновением позже поняла, что его может и не быть… Теперь сделаем следующий шаг. Когда ты видела и слышала Хигсби — если это действительно было — был ли он реален тогда?

— Да.

— Какая уверенность! Но разве в детстве ты никогда не видела и не слышала демона во плоти на празднике Ночи Всех Торгов? А потом ты узнала, что это всего лишь кукла из пластика и папье-маше с записью голоса, спрятанной внутри. Миллионы людей встречаются с ангелами-хранителями каждый раз, когда пытаются сделать что-нибудь неправильное. Люди говорят, что ангелы реальны, потому что видят и слышат их. Ты говоришь, что Хигсби реален, потому что ты видела и слышала его. И однако ты убеждена, что они ошибаются, а ты права. Почему?

Анна молчала. Моррис кивнул.

— Я знаю, ты не хочешь признаваться, что у тебя нет ангела-хранителя. Но это тоже не имеет значения. Давай будем считать, что ты просто делаешь вид, что не веришь в реальность ангелов. Но ведь ты по-прежнему веришь в реальность Хигсби?

— Да.

— Хорошо. Почему?

Анна задумалась.

— Я просто знаю, когда что-то реально.

— В самом деле? А вот это — реально?

Моррис взмахнул рукой, и в лицо Анне полетел кипящий огненный шар. Анна подскочила от неожиданности, и быстро убрала голову.

Огненный шар пролетел над ее головой совершенно бесшумно. Анна не почувствовала ни жара, ни шевеления воздуха. Проследив глазами его траекторию, она увидела, как гаснет отблеск света в двух темных линзах на противоположных сторонах комнаты. Солиграфический проектор.

— Это не обманет меня во второй раз, — сказала она.

— Одного раза достаточно, — отрезал Моррис. — Ты только что убедилась, что можешь менять свое мнение о том, реальна ли некоторая вещь. Ты всегда это знала, но предпочла забыть, потому что так удобнее. Но я продемонстрировал это наглядно. А теперь ответь: возможно ли, что Гордон Хигсби — всего лишь фантом, иллюзия? Не чувствуешь ли ты в глубине душе, что все на свете иллюзорно, кроме тебя самой?

Одна, совсем одна — в каморке под ярким светом или здесь, в обволакивающей темноте…

— Возможно, — прошептала Анна.

— А готова ли ты умереть за Хигсби, если его не существует?

Анна прикрыла глаза.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Я объясню.

Анна знала, о чем пойдет речь. Она слышала это столько раз, что каждое слово отпечаталось у нее в мозгу.

— Ты состоишь в тайной организации людей, у которых нет ангелов-хранителей. Я убедился в этом, когда ты встретилась с тем парнем, который перебрался через Стену. Хигсби, суды по всему, тоже в ней состоит. А, может, и кто-то еще из вашего штата. Но этого мало! Тебе известны сотни членов организации. И ты назовешь мне их имена.

Анна пошевелилась.

— Если бы такая организация существовала, — осторожно сказала она, — мне кажется, что вы бы захотели вступить в нее, а не уничтожить.

— Зачем?

— Вместе безопаснее.

Моррис фыркнул.

— Вместе куда опаснее! Каждый раз, когда вы принимаете нового члена, вы увеличиваете вероятность того, что кто-то из вас будет пойман и предаст остальных. В конце концов вероятность становится неизбежностью. Приведи другую причину.

— Товарищество. Совместные достижения.

— О первом я вообще не хочу говорить, что же касается второго… Если ты полагаешь, что комитет способен добиться большего, чем способный одиночка, то ты видела очень мало комитетов.

От усталости у Анны кружилась голова. Или в воздухе был распылен какой-то наркотик?

— Моррис, — сказала она спустя некоторое время.

— Да, мисс Силвер?

— Чего вы добиваетесь? Я вас не понимаю. Я не вижу лица за вашей ледяной маской. Чего вы хотите?

— А я — я прекрасно понимаю вас, — мягко отозвался Моррис. — Вам нужно от жизни не так уж много. Вы просто хотите полностью реализовать свои таланты, а еще — получить свою пайку удовольствий от мира, который обходился с вами неласково. И я тоже хочу именно этого. Ничего больше.

Снова молчание.

— В чем ваш талант? — спросила Анна.

— Править, — кратко ответил Моррис.

Через минуту его голос зазвучал снова.

— Вы просто не знаете, каково это — быть единственным компетентным человеком в мире слабоумных идиотов, и постоянно сдерживать себя. Сдерживать… Я должен сказать вам, мисс Силвер, что меня родила жена администратора третьего ранга после ночи, проведенной во двораде. Мой отец, возможно, был потребителем. Меня классифицировали как администратора класса «C». После пятнадцати лет тяжкий усилий я поднялся двумя рангами выше, и достиг предела своей карьеры. Номинально я должен выслушивать приказы от младшего сына акционера, который не сумеет даже ногти себе подстричь! Только чудо могло поднять меня еще выше. — Он глубоко вдохнул. — Вы — мое чудо, мисс Силвер!

Моррис покинул кресло и сделал два шага к Анне.

— С таким делом, как твое, я могу обратиться через его голову непосредственно к самому председателю! Понимаешь? Я могу напугать этих придурков так, как они не пугались ни разу в своей жизни. Они дадут мне все, что я попрошу — а уж я сумею это удержать! Теперь понимаешь? Я стану тем человеком, который решает, кто нормальный, а кто демон. Как ты думаешь, сможет ли кто-то из моих обидчиков или тех, кто стоит у меня на пути, пройти тесты? Теперь ты наверняка понимаешь!

— Да, — выдохнула Анна.

Моррис сделал еще два шага вперед.

— Ты реальна, — сказал он. — У тебя есть твоя собственная жизнь, и больше ничего. Остальное — призраки и тьма. Назови мне имена. Я вознагражу тебя. И защищу.

Анна подняла взгляд на Морриса, который стоял перед ней раскорячив ноги и вытянув вперед подбородок, как маленький, но очень хищный динозавр.

— Откуда вы это знаете? — спросила она. — А для вас я реальна?

Еще ближе.

— Очень реальна, — нежно прошептал Моррис. — Я так долго смотрел на вас и хотел вас, мисс Силвер. Подумайте. Назовите мне имена, и я сделаю вас королевой мира.

Еще ближе, совсем близко. Анна заглянула в его лицо, на котором лежали зеленоватые тени. Холодные глаза безжалостно наблюдали за ней. Моррис играл с ней день за днем, неделя за неделей, как кот с рыбкой. Он видел, как сопротивление Анны становилось все слабее. И наконец вот она — лежит на дне аквариума и покорно ждет его когтистую лапу.

— Если бы я могла вам поверить… — едва слышно пробормотала Анна.

Моррис сделал еще шаг. Он должен был отключить автоматические пистолеты, решила Анна, иначе бы он не подошел так близко к ней, где его могло задеть шальным выстрелом. Шагнет ли он еще ближе? Пожалуй, нет. Моррис слегка нахмурился. Да уж, дураком его не назовешь.

Комната поплыла у Анны перед глазами. Такой неверный свет… А ведь это — последний шанс. Если не выйдет, она вернется в стенной шкаф. Анна напрягла мускулы ног — медленно, чтобы Моррис не заметил. Сейчас! Она рванулась вперед.

Не успела. Пистолет Морриса выстрелил с громким хлопком сжатого воздуха, и длинные петли липкого вещества, застывающего на воздухе, взвились вверх, упали и опутали тело Анны от плеч до бедер.

Анна потеряла равновесие, споткнулась и рухнула на колени. Лишь жесточайшим усилием она удержалась от того, чтобы не растянуться на полу лицом вниз.

Моррис смотрел на нее сверху вниз, плотно сжав губы. Он с отвращением глянул на пистолет, который сжимал в руке, и швырнул его на пол. Липкие нити, протянувшиеся от ствола пистолета к телу Анны, легли на ковер и тотчас приклеились к нему, заякорив Анну еще надежнее.

Она никак не могла вернуть равновесие, и изо всех сил старалась не упасть. Липкие нити лежали кольцами прямо перед ней. Клей, из которого они были сделаны, намертво прилипал к любой теплой поверхности. Его можно было резать ножом, однако было бессмысленно пытаться избавиться от него, пока он не затвердевал и не отпадал сам собой. Запутавшись в нитях клея, можно было оказаться в очень мучительном положении тела. Такое случалось неоднократно.

Моррис вернулся к креслу и открыл отделение для мелочей в подлокотнике. Он вернулся к Анне с большими ножницами и рулоном тонкой бумаги. Он бросил в Анну концом бумажной ленты и стал обходить ее по кругу, заворачивая в бумагу, чтобы закрыть липкие путы. Превратив Анну в бесформенный бумажный кокон, Моррис остановился и критическим взглядом окинул свою работу. Он протянул ногу и потыкал в бумагу носком сандалии, чтобы удостовериться, что клей не проступает наружу. Затем Моррис тщательно выбрал место, где стать, размахнулся и ударил Анну ногой в живот.

Анна согнулась вдвое, задыхаясь и мгновенно покрывшись потом. Она была спеленута, как мумия — коленопреклоненная мумия. Анна зашаталась. Липкие кольца на ковре перед ней Моррис бумагой не прикрыл. Если она упадет, то угодит в них лицом и волосами. Анна сражалась каждым мускулом за то, чтобы не упасть. И победила.

Некоторое время Моррис молча разглядывал ее. Анна не видела выражения его лица. Он был для нее размытой фигурой — как силуэты, на которые смотришь ночью сквозь залитое дождем окно.

Анна ждала. Моррис может ударить ее еще раз, и тогда она пропала. Второй раз она не сумеет удержаться. Но вместо этого он опустился рядом с ней на корточки и принялся орудовать тяжелыми ножницами, разрезая нити, которые крепили Анну к полу.

Струя холодного воздуха из баллончика охладила лезвия ножниц. Моррис перерезал одну прядь, снова охладил ножницы и перешел к следующей.

— Моррис… — прошептала Анна.

Ее зрение прояснялось. Она увидела, как он бросил на нее взгляд, но ничего не сказал и перерезал очередную нить.

Анна попыталась снова. У нее получался только хриплый, едва слышный шепот.

— Позже, — холодно сказал Моррис. — Сначала я хочу освободить вас от этого. Затем мы поговорим, мисс Силвер. Возможно, я приклею ваши волосы к стене, а колени — к локтям. Когда вы будете висеть на собственных волосах, наш разговор может сложиться удачнее. А, может быть, я приклею вас к полу и закреплю ваши веки, чтобы они оставались открытыми, и вы все время видели свет. Тогда наш разговор будет просто великолепным.

— Прошу вас, — хрипло прошептала Анна. — Я назову имена.

Моррис посмотрел на нее, прищурившись.

— Вот как? Тогда называйте.

— Джеймс Хан… ххх…

У нее пропал голос. С губ срывалось только неразборчивое шипение.

Моррис наклонился ближе.
— Ханниген? Джеймс Хан — что дальше?
Анна сделала еще одну попытку.
— Хан-нгххх…
— Так все-таки Ханниген?
Моррис глянул на ножницы, которые держал в руке. Увидел, что они нагрелись и прилипли к клейкой нити, и раздраженно отбросил их в сторону. Какой-то миг он колебался, но Анна была связанной, беззащитной и безоружной. Он придвинулся еще ближе, и наклонился к самому ее лицу, чтобы расслышать.

Но у нее оставалось одно оружие, о котором Моррис, цивилизованный человек, не подумал. Анна дернула головой с молниеносностью змеи, и впилась зубами ему в горло.

Она долго лежала рядом с телом Морриса, чувствуя странное отупение и полную неспособность пошевелиться. Потом она как-то сумела подняться, нашарила ножницы и баллончик с охлажденным воздухом, и начала долгую утомительную работу высвобождения.

Когда Анна обрезала все внешние нити, ее тело по-прежнему оставалось обмотанным клейкими нитями и закутанным поверх них в бумагу. С этим она пока ничего не могла поделать. Зато теперь она могла ходить и двигать руками.

Анна обыскала тело Морриса в поисках ключей и оружия, но ничего полезного не нашла. Однако она обратила внимание, что у Морриса в носу фильтры. Значит, в комнате был распылен наркотик — как она и подозревала вначале. Понятно, почему у нее кружилась голова, и откуда взялось это странное чувство отстраненности, как во сне. У нее в крови должно быть полно этой гадости.

Анна снова села, глядя на запрокинутое лицо Морриса. Он все выверил и рассчитал. Тройная западня — наркотик, убеждение, искушение. Так легко и приятно было бы рассказать ему все… Но она никогда бы этого не сделала.

Челюсть Морриса отвисла, показывая хорошие белые зубы. В его глазах, обращенных на Анну, застыло недоумение. Он словно спрашивал ее: «Почему?»

Логика волка-одиночки. Логика волка из стаи.

— Тебе не понять, — ответила Анна ему.

После долгой возни она обнаружила в подлокотнике кресла кнопку, которая прекратила подачу наркотика в воздух. И вторую, которая включила вентиляторы. Постепенно Анна стала чувствовать себя нормально. Яд выветрился из тела, и она вдруг осознала, что время не стоит на месте.

Время! Нельзя было терять ни минуты.

Первым делом нужно было выяснить, где она находится. Ее привезли сюда без сознания. Это могла быть городская квартира Морриса, или…

Анна приоткрыла дверь и выглянула в щелочку. Соседняя комната выглядела типичной гостиной в апартаментах обычного администратора. Анна прислушалась, ничего не услышала и вышла в гостиную. Комната была без окон, темная и неприбранная. Анна пересекла ее, подошла к двери, которая показалась ей выходом из апартаментов, снова прислушалась — безрезультатно, — и перешла в одну из смежных маленьких комнат. Здесь было окно. Анна выставила прозрачность на кнопочной панели управления и выглянула в окно. Апартаменты находились на десятом этаже ничем не примечательного здания. Внизу громоздились ангары и склады, а дальше простирались засеянные злаками поля, теряющиеся в сумерках. Окраина города? Вид из окна был совершенно незнаком Анне.

Она снова пересекла гостиную и вошла в другую маленькую комнату. Если здесь не окажется окон…

Удача! В комнате было окно, и когда Анна установила прозрачность, то вид из него оказался ей прекрасно знаком. Она находилась в местной гостинице аэропорта, и перед ней расстилался аэропорт Дариена, над которым как раз заходил на посадку реактивный лайнер с юга. Дальше в синеве ранних сумерек золотом горели огни Дариена. Анна различила высокую башню Межобщественных палат, где находится Гордон Хигсби… Или его там уже нет?..

Анна быстро вернулась в комнату, где лежало тело Морриса, и потратила несколько минут на поиски коммуникатора, который был на ней, когда ее схватили. Бесполезно. Скорее всего, он вместе с остальными вещами Анны был на девушке, тело которой нашли в разбитом коптере.

Анна нашла шкаф с одеждой: сандалии; узкие брюки — ей пришлось распороть швы на боках, чтобы влезть в них; дорожный плащ и мягкая шляпа. Принадлежавший Моррису набор для макияжа лежал на кресле. Анна умылась над раковиной, напудрила и раскрасила лицо, а спутанную массу волос упрятала под шляпу. Она закуталась в дорожный плащ. Маскировка должна была сработать. Другого выхода все равно не было.

Коридор, куда выходила дверь апартаментов, был пуст. Анна спустилась по лестнице в вестибюль и небрежной походкой направилась к выходу на улицу. Она опустила голову, делая вид, что разыскивает что-то в сумке.

Не повезло. Выйдя из гостиницы, Анна прямо перед дверью наткнулась на молодого охранника. Он машинально уступил ей дорогу, и тут же удивленно поднял взгляд. Ноздри охранника шевельнулись, втягивая воздух, и он уставился на Анну во все глаза.

Анна быстро миновала охранника, чуть ускорив шаг. Какая глупость! Она так свыклась с вонью немытого тела, что совершенно позабыла о ней. Если бы вспомнила, могла бы воспользоваться духами Морриса. Если бы… Что, интересно, подумал охранник, учуяв столь странный запах?

— Минутку, сэр!

Она услышала позади его шаги. Анна еще прибавила ходу. Широкий тротуар вдоль фасада здания аэропорта был почти пуст. Некуда было ни спрятаться, ни свернуть.

— Эй, ты, в черном плаще! Стой!

На обочине в нескольких ярдах от нее стояло ярко-красное двухместное «яйцо» — металлический овоид, уравновешенный вертикально внутри единственного огромного колеса. Это была машина Охраны, быстрая и маневренная. Гироскопически сбалансированный корпус всегда оставался в вертикальном положении внутри движущегося колеса. Дверца кабины была открыта, изнутри свисала лестница. Анна бросилась к машине, на ходу развязывая плащ. Сзади послышался еще один окрик.

В тот самый миг, когда она добежала до машины, что-то вцепилось ей в плащ. Анна ждала этого. Если охранникам нужно было задержать бегущего, они стреляли по ногам липкими нитями. Плащ упал на тротуар, а Анна стремительно взлетела по лестнице в кабину, рухнула на сиденье водителя, одной рукой захлопнула дверь, а второй схватилась за руль.

Запуская колесо, она услышала позади пронзительный свисток охранника. Яйцо пришло в движение резким рывком. Анна направила его в узкую улицу, которая должна была привести ее на главную автостраду.

Впереди, на расстоянии пары кварталов от нее, возникли две крошечные фигурки в красном. Они суетливо двигались, махая руками. Анна неслась прямо на них. Когда она была уже совсем близко, один из охранников выстрелил в стену дома напротив. Клейкие нити взметнулись в воздух и протянулись через дорогу. Он повернулся и припечатал пистолет к стене рядом с собой. Барьер поперек улицы был готов.

Долю секунды Анна колебалась, прикидывая, не удастся ли ей прорваться на большой скорости. Но клейкие нити — очень прочная штука. Анна развернула колесо.

С диким визгом резины по асфальту машина метнулась в сторону, подпрыгнула на месте, затряслась и рванулась в обратном направлении. Анна появилась на площади перед зданием аэропорта в тот самый момент, когда первый из охранников, по-прежнему безоружный — его пистолет валялся на тротуаре вместе с ее плащом, — бросился в узкую улицу, чтобы преградить ей проход. Она направила машину прямо на него. Охранник отпрыгнул в сторону. И тут Анна увидела, как медленно закрываются тяжелые ворота, перегораживающие два оставшихся пути из аэропорта в город.

Оставался единственный выход — прорываться через поля… над которыми описывал круги легкий коптер охраны, постепенно снижаясь…

В конце южной посадочной полосы все еще стоял опустевший реактивный лайнер, турбины которого не успели остыть. Анна раздумывала недолго. Она бросила машину к самолету, на предельной скорости срезая повороты. Она была уже совсем рядом с лайнером, когда из тоннеля, ведущего к подземной автостоянке, к ней устремились около дюжины машин Охраны — скоростные «яйца» и маневренные «паукоходы».

Взвыли сирены тревоги. Громкоговорители аэропорта выкрикивали оглушительные предупреждения. Анна включила турбины, развернула лайнер носом к северной взлетной полосе, набрала скорость и оторвалась от земли.

Основная неприятность с самолетом заключается в том, что существует очень немного мест, где можно его посадить. Анна сделала все, что могла. На лайнере были Межобщественные опознавательные знаки, и она при первой возможности повернула его на запад, на территорию Консинда, а потом на север, в Каналм. Это ей не слишком помогло. Первый перехватчик появился с северо-востока, когда она делала резкий разворот к западу над Озерами. Анна так и не смогла отделаться от него. Спустя сорок минут, когда она летела на юго-запад над центральными районами, со стороны Нэшвилла появился второй перехватчик. Ей снова пришлось сменить направление, и преследователи сократили разрыв.

Когда она подлетала к пустыне, с юга появился еще один перехватчик. Анна повернула на северо-запад. Три самолета постепенно настигали ее. Индикатор резервного топливного бака подползал к нулевой отметке.

Еще один самолет вдруг возник слева от Анны, зловеще мигая позиционными огнями. Тут же следующий вынырнул справа. Анна бросила лайнер в узкий коридор между ними, направляя нос самолета к земле. Она все еще надеялась совершить посадку на какой-нибудь ровной площадке в горах.

И только когда новый участок карты появился на ее приборной доске, Анна поняла, что они с ней делают.

Курсор на карте медленно полз к границе белого пятна, лежащего западнее Каскадных гор. Белый цвет на межобщественной карте означал, что территория не принадлежит ни одному из обществ. Это было то самое Белое пятно, откуда еще никто не возвращался. Тайна тайн. Загадка загадок. Место ссылки для одержимых и не вписавшихся в рамки всех обществ Северной Америки.

Курсор пересек черту.

13. ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ

Куда девались студенты, которые исчезали из колледжа? Артур больше не в силах был терпеть неизвестность. До сих пор ему удавалось оттеснять этот вопрос на задний план сознания. Но после случая с Кимброу он больше не мог так поступать.

Если это могло случиться с Кимброу, это могло случиться и с ним. Сидя в заднем ряду аудитории, Артур едва слушал, что говорит преподаватель. Он мысленно выстраивал известные ему факты. Их было немного. Дверь, за которой на глазах у Артура исчез Кимброу, была закрыта, когда Артур вернулся туда. И, хотя он дважды рисковал, приходя в тот коридор перед самым отбоем, ничего нового Артур не узнал.

Так что же все-таки происходило с такими студентами, как Флинн и Кимброу? Те, кто знают, не ответят на это вопрос. Те, кто не знают, научились не спрашивать. Бытовало неопределенное мнение, что некоторых студентов переводят в другие учебные заведения иммунных. Артур много раз слышал, как разные люди косвенно выражали это мнение.

Переводят в другие учебные заведения — не предупредив, не дав возможности попрощаться с друзьями? Н-ну… возможно. Достаточно правдоподобно, чтобы сойти за правду при общем молчаливом согласии не вдаваться в эту тему подробно. Но недостаточно правдоподобно для того, кто видел человека с кровавой полосой на рукаве, выходящего из тайной комнаты.

Артур сконцентрировался на этой ниточке, поскольку других у него не было. Мысленный образ человека в черном поистерся от того, что Артур слишком долго вызывал его в памяти. Но при помощи мнемонических методов, которые Артур освоил в этом семестре, он мог снова восстановить яркую картинку. Вот незнакомец вышел из комнаты, остановился — на лицо его падает тень, — посмотрел сначала влево, потом вправо и быстро зашагал по коридору. Артур никак не мог рассмотреть его лицо, потому что в тот момент он смотрел не на лицо, а на запачканный рукав. Единственным полезным моментом во всем воспоминании было мгновение, когда свет упал на спину незнакомца перед тем, как тот окончательно скрылся в тени. Восстанавливая его сейчас во всех подробностях, Артур увидел белокурую прядь волос и мощные, но необычно покатые плечи.

Он подумал, что сможет узнать этого человека, если увидит его под тем же углом. Артур уже перебрал всех знакомых ему светловолосых членов кружка Мильо, и теперь зашел в тупик. Он же не может разглядывать под разными ракурсами всех блондинов в колледже! Но должен же быть какой-то способ, потому что…

— Ридлер!

Артур подскочил от неожиданности и стал смирно. Рядом с лектором стоял высокий четверокурсник с оранжевой окантовкой на капюшоне. Он поманил Артура пальцем.

— Слушаюсь, сэр!

Артур торопливо сгреб свои тетради и заторопился по проходу вниз. Старшекурсник нетерпеливо нахмурил светлые брови.

— Для тебя есть задание, — сказал он коротко. — Пойдем.

На какой-то страшный миг Артур замер на месте, глядя вслед студенту, направляющемуся к двери. Светлые волосы, мощные покатые плечи…

Артур очнулся от столбняка и шагнул следом как раз вовремя, чтобы не возбудить подозрений. Студент в черном направился к ближайшему входу в подземную часть колледжа. Артур трусил вслед за ним, отставая на пару шагов.

Артур очень быстро решил, какими приемами дзюдо будет защищаться, и принялся обдумывать, как бы потом выбраться из колледжа, и где скрыться. Он полагал, что уже ничто не способно его удивить. Оказалось иначе. Артур был просто потрясен, когда светловолосый студент провел его мимо входа в подземелье к выходу на улицу, привел в здание администрации и оставил в приемной какого-то важного офиса.

— Жди здесь, — велел он, и исчез внутри.

Артур обалдело воззрился на симпатичную молодую леди, которая сидела за ортотайпером.

— Кто это был? — спросил он.

Секретарша подняла бровь.

— Мистер Хови, — ответила она. — Проктор архидепутата.

Казалось, прошло невероятно много времени, прежде чем Хови вышел из кабинета. Проходя мимо, он кивнул Артуру. Артур, который еще хорошо помнил тот первый раз, когда оказался в кабинете перед Лодермилком, переступил порог со смешанными чувствами.

— Себастьян! — радостно воскликнул архидепутат. Его почти не было видно за огромным столом, заваленным грудами бумаг. — Я счастлив видеть тебя. Садись, садись же. Ты выглядишь просто отлично! Бери финики, они превосходны. Расскажи мне, как ты поживаешь. Ты доволен? Как твои успехи в учебе?

— Сносно, сэр, — ответил Артур.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Лодермилк. — Я так и знал. Я сразу понял, что тебе здесь будет неплохо. Я вижу, ты набрал фунтов десять веса.

— Пятнадцать, — сказал Артур, не в силах сдержать довольной улыбки.

— Великолепно. И очень кстати, как оказалось. — Лодермилк бросил взгляд на часы. — У нас есть несколько минут. Себастьян, я хочу объяснить, зачем я позвал тебя сегодня. Тебе, может быть, известно — а, может быть, и нет, — что нам иногда удается посылать студентов в другие общества. Так сказать, на рабочую практику в полевых условиях. Я хочу, чтобы ты подумал об этом. Я расскажу тебе столько, сколько смогу…

Он сделал паузу.

— Давай опишем это так. В некотором месте то ли происходит, то ли не происходит нечто, что может оказаться в высшей степени опасным для нас. Крайне опасным. Мы должны выяснить, происходит ли оно на самом деле. Мы очень долго искали хоть какой-нибудь намек, и наконец нашли. Но, понимаешь, это именно слабый намек, а вовсе не уверенность. Гм-м, я изъясняюсь несколько туманно… — Лодермилк виновато глянул на Артура. — Надеюсь, ты уловил суть.

— Да, сэр, — сказал Артур.

— Хорошо. К чему это предисловие? Дело в том, что теперь нам нужен кто-то, кого мы сможем внедрить в группу, где то ли происходит, то ли не происходит это нечто. Понятно, что это будет опасно и очень трудно. Что? Ты что-то спросил?

— О каком обществе идет речь, сэр?

— Наверное, мне бы не следовало пока тебе говорить, но я так и думал, что ты захочешь знать. Это Консинд.

— Но из всех общественных клубов у меня самая худшая успеваемость именно в консиндском! Сплошные тройки…

— Я знаю. В обычных обстоятельствах мы бы поискали студента, у которого больше склонности к Консинду. И, возможно, больше опыта. Но хозяйка вашего клуба согласилась со мной в том, что у тебя есть способности. Есть существенная причина, почему нам нужен именно ты. Теперь, когда ты поправился, ты очень похож на молодого человека, роль которого нужно сыграть — больше, чем кто-либо другой из нас. Ну вот, больше я тебедействительно не вправе сказать. Человек, с которым ты будешь работать, если согласишься на это задание, будет здесь через пару минут. До отлета ты пройдешь двухдневный интенсивный курс обучения консиндскому образу поведения… Что-нибудь не так?

— Нет, сэр.

Нет сомнений в том, думал Артур, что студентов, которые не удовлетворяют требованиям колледжа, уничтожают. У древних было такое жуткое слово… как же оно… ага, «убивают»! Студентов убивают, и Лодермилку это прекрасно известно. Артуру страшно не хотелось в это верить, потому что Лодермилк нравился ему — нравился чем дальше, тем больше. Но если отставить в сторону симпатии, взглянуть на архидепутата прямо сейчас — седые волосы, доброжелательное и внимательное лицо в морщинах — и спросить себя: «Убил бы он меня, если бы счел это необходимым?» Артур проделал это, и получил ответ. Ответ был: «Да, и мгновенно».

— Уполномоченный Хигсби, сэр, — неожиданно раздался женский голос.

Лодермилк коснулся кнопки на столе.

— Пусть войдет.

Он выжидательно посмотрел на Артура.

Неужели все эти сложности были только предлогом, чтобы убрать его с дороги? Тогда, получается, Артур заслужил более тонкий подход к своей персоне, чем бедняга Кимброу…

Что ж, вполне возможно, что это лишь предлог, и впереди Артура ждет только смерть. Но какой тогда прок отвечать «нет»?

— Я буду рад взяться за это задание, сэр, — сказал он.

— Замечательно. Я был уверен, что мы в тебе не ошиблись… Здравствуй, Гордон! Входи, входи. Хочу представить тебе молодого человека, о котором ты уже слышал. Себастьян Ридлер, урожденный Артур Басс. Уполномоченный Хигсби как раз заканчивал свою работу в Дариене, когда у тебя были там неприятности, Себастьян. Ну вот. Очень удачно, что сейчас вы оба здесь.

Спустя два дня Артур пришел к выводу, что Хигсби — странный человек. Он обладал могучим и быстрым умом, и изъяснялся с неизменной холодной точностью. Его было приятно слушать, как приятно смотреть на отточенный скальпель в руках умелого хирурга. Редкие иронические замечания Хигсби сверкали остроумием. Но все, что он делал и говорил, он делал и говорил отстраненно и как-то бесцветно. Как будто внутри он постоянно был занят совершенно другими мыслями. Его мучила какая-то недавняя боль, глубоко личное горе.

У Артура при мысли о том, что творится в душе Хигсби, мурашки выступали на коже. Однако во всем, что касалось работы, на Хигсби можно было положиться железно. Теперь же именно это и было важно.

В том, что задание было настоящим, Артур убедился за два дня немилосердной муштры, которой его подвергли перед вылетом. Не говоря уж об огромном количестве шпионского снаряжения, которым его снабдили и обучили пользоваться. В затейливое кольцо на пальце Артура было вмонтировано крошечное устройство, при помощи которого он мог передавать кодовые сообщения Хигсби. Слуховой аппарат в его правом ухе на самом деле был звуковым приемником. В дешевой брошке, которая служила застежкой на платье Артура, скрывался миниатюрный видеопередатчик. А под свежей пломбой в его коренном зубе был спрятан радиомаячок, который, как сказали Артуру, позволит Хигсби последовать за ним куда угодно.

До сих пор все шло неплохо. За такой короткий срок волосы Артура, разумеется, не могли отрасти до принятой в Консинде длины. Поэтому его выбрили наголо и наклеили ему на голову завитой и надушенный парик. Парик так хорошо сидел на голове, что Артур сам постоянно забывал, что это не настоящие его волосы. Артура умастили, подкрасили, нарисовали на щеках нежный румянец в соответствии с мужским идеалом Консинда. И вот он вместе с Хигсби сидел в коптере, который летел на север вдоль побережья. Артур выглядел как типичный консиндский мужчина. Он скромно опустил глаза, разглядывая подол своего белого батистового платья. В душе — по крайней мере, на ее поверхности, — он тоже был жителем Консинда. Привычные шаблоны поведения консиндца всплывали в сознании Артура так привычно и естественно, как будто он всю жизнь только ими и пользовался.

Сразу под поверхностной маскировкой находился новый Артур, Артур-конспиратор, а еще глубже прятался старый Артур, первоначальный — тот молодой человек, который покинул раздевалку младших помощников продавцов, Магазин Гленбрука и Глорию (давнее, поблекшее воспоминание!); который влип в неприятности в Дариене и был спасен с крыши Лодермилком. Артур ощущал себя каким-то трехслойным тортом. Самый глубинный, настоящий Артур сейчас ломал голову над тем, сможет ли он покинуть иммунных — теперь, когда он их наконец нашел. И куда он пойдет в этом случае? Что станет делать?

Над горами на востоке проступила тонкая полоска рассвета.

— Это Юджин, — сказал Хигсби, указывая на россыпь огней в широкой долине. — До Портленда осталась какая-нибудь сотня миль. Через двадцать минут приземлимся.

Артур кивнул. Глядя, как разворачивается под коптером незнакомый пейзаж, он постарался выбросить из мыслей все сомнения и страхи, загнать эту часть своего существа на самый задний план. Чтобы отвлечься, Артур стал вспоминать все, что рассказал ему Хигсби со вчерашнего дня.

— Первую ниточку обнаружил Лодермилк, — рассказывал Хигсби. — Ему пришло в голову, что если в слухах есть доля правды — а если они верны, то это просто чудовищно! — то это может значить только одно: кто-то из посвященных, кому сделали аналоговую прививку молчания, все равно проболтался. Или хотя бы намекнул на тайну, что гораздо сложнее для нас. Ну вот, такое знание должно рано или поздно вызвать реакцию, которую нормалы называют «одержимостью». Человек, который долго подвергается сильному психическому давлению, взрывается и сбрасывает аналоговое ярмо. Обычно это происходит довольно громко. Ну вот. Мы просмотрели доклады обо всех подобных происшествиях за последний год, и обнаружили один случай, который показался многообещающим. Консиндец по имени Эриксон, секретарь одной из представительниц Консинда в межобщественной комиссии, заседавшей в Филадельфии. Он неожиданно впал в бешенство, вылил чернила на голову своей начальнице и вырвался в город. Его поймали только через два часа и, разумеется, отправили в Ссылку.

Это был прекрасный шанс. За эти два часа Эриксон мог сказать что-то такое, что люди потом стали рассказывать друг другу, пока слух не достиг ушей какого-нибудь официального шпиона. За это время детали, если они вообще были, стерлись. И результат стал выглядеть именно так, как он известен нам сейчас. Всем знаком этот слух, но никто не знает, откуда он взялся.

Так что мы заинтересовались прошлым Эриксона, и обнаружили, что он принадлежал одной из самых влиятельных семей северо-западного Консинда. Все теплее и теплее! Затем мы выяснили, что одна из ветвей этой семьи, а именно портлендская, в последнее время приобретает на удивление много мужчин. Собственно говоря, больше мы пока ничего не знаем. Чтобы продвинуть розыски, мы и хотим внедрить тебя в семью. Теперь ты — Карл Шмелтцер, один из молодых мужчин, которых Марсия Хэмблинг — это нынешняя глава интересующей нас ветви семейства, — купила, когда ездила в…

— Купила! — невольно воскликнул Артур. — Простите. Почему-то я не могу привыкнуть к этому, как ни стараюсь. Вот почему у меня были такие низкие отметки в консиндском клубе.

— Знаю. Ты вырос в Опотре, наиболее патриархальном из всех среднеамериканских обществ. То, к чему привык с детства, не выветривается за несколько месяцев. И все-таки привыкни и запомни: купила. Ты — ее собственность. Ты принадлежишь ей и будешь принадлежать до тех пор, пока она не решит продать тебя, обменять, подарить или отправить в Ссылку. Она — руководитель могучей ветви великой семьи, а ты — никчемный молодой самец из Денвера. Если она прикажет тебе лизать ее туфли, ты это сделаешь.

— И мне должно это нравиться?!

— Ты должен считать такое положение вещей нормальным. Ни забывай этого ни на минуту. Ты сильно похож на Шмелтцера внешне, и мы постарались довести ваше сходство до максимума. Марсия Хэмблинг покупает множество мужчин. Кроме того, она близорука. Мы думаем, что подмена пройдет успешно, если только ты будешь держаться соответствующим образом. Иначе — нет.

Да, над этим стоило поразмыслить… Артур размышлял, пока на горизонте не появился Портленд — огромная россыпь сверкающих огней, — и бледная лента воды за ним.

Красивый указатель на краю дороги гласил «Роуз Лейн, 17». Артур, разинув рот, уставился туда, куда показывала стрелка указателя. Он впервые в жизни видел жилье акционера какого бы то ни было общества. В Гленбруке для них не было места, поскольку Гленбрук был со всех сторон окружен еторговской территорией. Теоретически Артур знал, чего ожидать, и все-таки был потрясен.

Поросший зеленой травой склон поднимался от самой дороги мягкими складками. Холм был увенчан вытянутым зданием с колоннами, похожим на брусок сахара. К нему вели безупречно ровные ряды вечнозеленых кустарников и деревьев. Нигде не было ни следа дорожек. Артур предположил, что гости прибывают сюда на коптерах, а продукты доставляются по подземным магистралям прямо в подвалы.

Он некоторое время стоял в нерешительности, а потом начал долгий подъем по склону. Не стоит начинать свое пребывание здесь с глупых вопросов. Хигсби наблюдает за всем через видеопередатчик в брошке. Если он сочтет действия Артура неправильными, он может вмешаться.

Безукоризненный травяной ковер угнетал Артура. С каждым шагом в нем росло ощущение, что он вторгается в чужие владения. К тому времени, как он добрался до широкого портика здания, он был почти убежден, что его вот-вот схватят и спустят обратно по склону вверх тормашками.

«Теоретически», — произнес бесплотный голос Хигсби у него в ухе, — «ты не должен был появляться здесь, у главного входа».

Артур подавил готовое сорваться с губ проклятие. Дверь отворилась.

«Постарайся взять наглостью. Скорее всего, ничего не выйдет, но попытаться надо».

В двери возник юноша со светлыми глазами, одетый в желтый балахон. Он подозрительно оглядел Артура. Артур направился к нему, едва переставляя ноги от волнения.

— Н-ну?

— Карл Шмелтцер. Прибыл в распоряжение мадам Марсии Хэмблинг.

Артур переступил порог и протянул юноше свой дорожный плащ.

— Куплен? — ухмыльнулся привратник.

Артуру ничего не оставалось делать, кроме как кивнуть. Привратник презрительно фыркнул и бросил Артуру плащ обратно.

— Тебе туда, — небрежно махнул он рукой и отвернулся.

Артур зашагал в указанном направлении. У него горели уши от стыда. Средний слой его личности знал абсолютно точно, что Хигсби специально заставил его пройти через унижение, чтобы лучше вжиться в образ. Но в верхнем слое не было ничего, кроме подавленного отвращения, и Артуру это не нравилось.

То, что он испытывал здесь, почему-то вызывало у него совершенно иные чувства, чем ежедневное унижение, которому он подвергался, будучи младшим помощником продавца в Гленбруке. Консиндский общественный клуб лишь отчасти подготовил его к этому. Здесь, в Консинде, он был вещью, собственностью. И — это было хуже всего! — когда Артур попытался следовать инструкциям Хигсби и думать о таком положении вещей, как о нормальном, ему это почти удалось…

Помещение, в которое он вошел, оказалось огромным овальным залом без окон, освещенным лишь немногими лампами в старинных красных абажурах. Стены были сплошь задрапированы тяжелой материей. Толстый ковер глушил шаги. Едва заметное дуновение свежего воздуха из кондиционеров, которое Артур чувствовал в коридоре, здесь отсутствовало. Застоявшийся горячий воздух был пропитан тяжелыми ароматами благовоний.

Сперва Артура никто не заметил. Мужчины здесь были одеты, как и он сам, в платья с пышными рукавами в три четверти, открытой грудью и ниспадающими складками до щиколоток. Мужчин в зале было немного, зато женщин — дюжины. На женщинах были ярко-алые юбки колоколом, и больше ничего. Артур окаменел. Женщины Консинда одевались так только для торжественной церемонии. Здесь должно было произойти нечто важное, особенно если… да, так оно и было! Среди женщин Артур увидел почтенных старших многоматерей, чьи юбки были разрезаны вверху, чтобы продемонстрировать всем отвисший живот — свидетельство многих родов. Ну, он и влип! Что, если церемония уже началась, и не принадлежащим к семье мужчинам запрещено входить в зал, а привратник направил Артура сюда из мелкого злорадства?

Прежде, чем Артур успел улизнуть, проходящая мимо многоматерь обратила на него внимание и резко остановилась. Многоматерь была смуглокожей женщиной лет сорока, толстой и неуклюжей. Но ее глаза ярко сверкали под густыми бровями.

— Что тебе нужно? — спросила она.

Артур снова назвал себя, всей кожей чувствуя обращенные на него взгляды окружающих.

— Если я появился не вовремя, мадам…

— Меня это не касается. Марсии здесь нет. Урсула! — рявкнула женщина, оборачиваясь. — Тут еще одно чучело Марсии. Сделай с ним что-нибудь.

И, даже не глянув на Артура второй раз, она величественно удалилась прочь. Стоящий неподалеку мужчина, высокий брюнет в фиолетовом, неприязненно ухмыльнулся в сторону Артура и потянулся всем телом, показывая игру мускулов.

К Артуру торопливо подошла запыхавшаяся многоматерь, из-под чепца которой выбились седые пряди волос.

— У меня нет времени! — раздраженно фыркнула она. — Ну почему он явился именно сегодня, во имя Богини?!

Она крикнула вдогонку первой женщине:

— Гертруда! Он нужен тебе здесь, или…

Гертруда бросила через плечо что-то неразборчивое, и вышла из зала. Широкое лицо Урсулы залилось краской гнева.

— Не могу же я… — начала она, и закашлялась.

За кашлем женщины и шумом разговоров в зале Артур едва расслышал еще один голос, совсем юный, пронзительный и высокий, на грани истерики:

— Это новый мужчина? Я хочу его видеть! Пустите меня! Пустите!

Хор женских голосов успокоил ее, и тут раздался еще один голос — такой же высокий, но слабый и хриплый:

— Приведите его сюда!

— Ну, пошел! — резко сказала Урсула, и отвесила Артуру пинок.

Лавируя среди групп суетящихся женщин, Артур пересек зал и очутился перед инвалидным креслом, в котором покоился маленький темный сверток. Из глубины свертка на Артура уставились неожиданно живые и пронзительные глаза, в которых было что-то невероятно странное.

— Подойди ближе, дитя, — прохрипел слабый голос.

Артур шагнул вперед, и торопливо опустился на колени, принимая должную позу уважения. Сверток в кресле оказался женщиной, до того высохшей от старости, что она больше походила на связку сухих веток. На голове старухи был выцветший чепец с тремя остроконечными верхушками — знак того, что она является матриархом семейства.

«Неудивительно», — подумал Артур. — «Ей ведь за сотню лет».

— Встань, встань, а то я тебя не вижу, — сварливо проворчала она.

Артур поднялся на ноги. Он понял, почему глаза старухи показались ему такими странными. Они скрывались за огромными архаическими очками, за много лет словно вросшими в ее переносицу.

— Из какой семьи ты происходишь, дитя?

— Шмелтцеры из Денвера, почтеннейшая мать.

— Шмелтцеры. Так себе семейка. Продали тебя Марсии, а? Ну и что, ты рад?

— Да, почтеннейшая мать.

Старуха хихикнула.

— Может, тебе и понравится. Лучшее, на что может надеяться мужчина в своей жизни, — это послужить хорошей плодовитой женщине. Правильно?

— Да, почтеннейшая мать.

— Еще как правильно! — Она снова хихикнула и закашлялась. — О, я знаю кое-что, чего ты никогда не узнаешь, дитя. Я могла бы рассказать тебе много удивительных вещей, если бы захотела.

Из-за кресла появилась костистая женщина и стала озабоченно поправлять плед, в который была закутана старуха.

— Прабабушка, осторожнее, вы простудитесь! Вы же знаете, какое у вас хрупкое здоровье…

— Прочь!

Старуха гневно откинула плед, и Артур увидел коричневую пергаментную кожу, обтянувшую сухие птичьи кости.

— Знаешь, сколько мне лет, дитя? Сто шестьдесят семь!

У Артура перехватило дыхание. Сейчас шел сто сороковой год по новому летоисчислению. Если эта женщина говорит правду, то ей было двадцать семь лет, когда были основаны первые аналоговые общества. Она была не просто старой. Она была доисторической!

— Да, это правда, — сказала старуха, наслаждаясь выражением его лица. — Я видела, как все начиналось. И я знаю много вещей, о которых никому не скажу.

— Прабабушка…

— Я же сказала: не скажу! — рявкнула она. — Я просто хочу уточнить, дитя, насколько тебе повезло. Ты ведь хочешь это знать? Мужская доля — работать до седьмого пота. Кто кормит мир, тот им и правит.

— Прабабушка…

— Лучший друг девочки — ее отец!

— Прабабушка, они готовы начинать, — твердо сказала костистая женщина, и покатила кресло со старухой прочь.

— Птицы поют, но мужчина должен молчать! — выкрикивала старуха, обернувшись и глядя на Артура через плечо пронзительными глазами. — Работа никогда не кончается!

— Прабабушка…

— Кто только дает семя, тот — слуга!

Через минуту костистая женщина вернулась уже одна, красная от злости.

— Сейчас нет времени с тобой разбираться, — бросила она. — Подождешь снаружи. Ну, шевелись!

На пороге Артур обернулся и бросил последний взгляд вглубь зала. Толпа людей в дальнем конце помещения расступилась, и он увидел альков с символами луны, вырезанными на арке свода. В алькове стоял стол, на котором лежала, распростершись, совсем молоденькая девушка. Артуру показалось, что она едва достигла брачного возраста. Рядом со столом стоял еще один маленький столик, на котором грудой лежали инструменты. Над столиком склонился седой старик. Затем он выпрямился, и в руке у него блеснуло стальное лезвие.

Голос Хигсби в ухе Артура произнес: «У них есть суеверие, что присутствие постороннего мужчины в доме во время церемонии дефлорации приносит несчастье».

Артур подскочил на месте и инстинктивно повернулся к выходу. Однако, напомнил он себе, низшие существа не могут покинуть дом без разрешения. Тупик. В ближайшей нише стоял одетый в фиолетовое слуга и иронически разглядывал Артура.

«Совета!» — лихорадочно простучал Артур на сигнальном перстне.

«Лучше оставайся там, где ты есть», — не сразу отозвался Хигсби. — «Они могут либо прийти в ярость, когда обнаружат тебя, либо нет. Все будет зависеть от множества причин — например, от того, кто первым тебя увидит».

«Точнее!» — взмолился Артур.

«Точнее невозможно». Казалось, ситуация забавляла Хигсби. «Они используют мескаль в церемониях, чтобы получать видения от Доброй Богини и так далее. Поэтому их поведение трудно предсказать. Но не волнуйся. Ничего непоправимого с тобой не сделают».

Артур оставил свое мнение при себе и стал ждать. Сначала в зале было совершенно тихо, потом оттуда донеслось тихое монотонное пение, которое почему-то ужасно взбудоражило Артура. И снова тишина.

Примерно через полчаса дверь зала резко распахнулась, и изнутри толпой повалили женщины — раскрасневшиеся, с блестящими глазами. Артур скорчился на скамеечке в нише и старался привлечь как можно меньше внимания.

Гертруда и Урсула вышли рука об руку с застывшими на губах улыбками. Волосы Урсулы растрепались еще сильнее. Она что-то тихонько напевала себе под нос. Толпа медленно растекалась по коридору и просторному холлу, образуя небольшие группы собеседников. Женщины казались тихими, даже сонными, только глаза у них возбужденно блестели каким-то свирепым, нездешним блеском.

Три старика с видеокамерами прошмыгнули в толпе. Постепенно большая часть народа двинулась в сторону выхода. Одни группы исчезли, другие уменьшились. Прошло четверть часа. Некоторые женщины возвращались обратно в холл, но вообще толпа все убывала. Лица становились умиротворенными, глаза сонно закрывались. Артур уже начал думать, что никто его не заметит, как вдруг перед ним остановилась пухленькая девушка с каштановыми волосами — совсем молоденькая, почти девочка. Она подбоченилась и стала пристально разглядывать Артура с головы до ног.

Артур нервно заерзал на скамейке. Он не сразу распознал в девушке ту, которая лежала на столе в алькове. Ей было лет десять-одиннадцать, не больше. Но одета она была в такую же алую юбку для церемоний, как и старшие — и выглядела в ней гораздо лучше их, на взгляд Артура. Щеки девушки сверкали лихорадочным румянцем, в опухших глазах было жестокое выражение. Она капризно закусила нижнюю губу.

— Значит, это ты — новый мужчина, — подчеркнуто небрежно сказала она. — Хм!

— Да, мадам.

— Я могу взять тебя в любовники. А могу и не взять.

Она поднесла ко лбу пухлую ручку подчеркнутым жестом, который должен был изображать раздумья.

— Ну-ка, повернись. Я хочу посмотреть, как ты сложен.

Артур неохотно повиновался, чувствуя себя племенным быком, которого осматривает ветеринар. Когда он поворачивался во второй раз, в коридоре появилась сухощавая, жилистая многоматерь. Она раздраженно махнула Артуру рукой, и он остановился.

— Пойдем отсюда, Диана, — сказала женщина. — Посмотри, что мама тебе купила.

Она вытолкнула вперед немолодого, но не по возрасту бодрого мужчину с прилизанными волосами, пропахшими розовой водой. Он искоса глянул на девочку и расплылся в ухмылке.

Диана едва удостоила его взгляда.

— Пошел вон, я тебя не хочу. — Она повернулась к Артуру. — Тебя хочу!

Худая женщина сказала сердито:

— Девочка, не говори глупостей! Я купила для тебя этого у Флоры Гудритч. Он гарантирован! Будь умницей, этого ты все равно не получишь. Он принадлежит твоей тете Марсии.

Она, видимо, считала, что это уладит проблему. Но девочка была другого мнения.

— Сегодня я стала женщиной! — закричала она так громко, что все присутствующие в холле обернулись. — Я могу выбирать! Так написано в книге церемоний!

Девочка снова обернулась к Артуру.

— Эй, ты! Ложись.

Она принялась стаскивать с себя юбку.

— Что тут происходит? — послышался глубокий грудной контральто.

Толпа расступилась, пропуская величественную женщину огромного роста. Макушка Артура приходилась ей как раз на уровне подбородка. И, хотя вместо церемониальной одежды на ней был обычный дорожный плащ, он не мог скрыть ее богатырского телосложения. Артур уставился на нее с благоговейным ужасом. Было что-то завораживающее в ее огромной груди, могучем животе, ягодицах величиной с подушку. При каждом ее шаге могучие телеса содрогались.

— Хорошо, что ты вернулась, Марсия, — сказала худая женщина со смесью облегчения и раздражения, — хотя почему ты не появилась на инициации своей племянницы…

— Хорошо, дорогая, — оборвала ее мадам Марсия. — А ты кто такой?

Артур представился в третий раз. Богатырша шагнула ближе — удушающе близко («У-ухх!» — вздохнул бесплотный голос Хигсби в ухе Артура) и всмотрелась в Артура большими водянистыми глазами.

— А, да, — сказала она. — Помню. Я тебя купила на прошлой неделе и велела прислать сюда. Так в чем проблема?

Диана и ее мать начали говорить одновременно. Мадам Марсия выслушала обеих, не моргнув глазом и устремив ледяной взор на стенку поверх их голов.

— …я сказала ей, что он принадлежит тебе, Марсия, но…

— …самый важный день во всей жизни женщины…

Мадам Марсия остановила их величественным взмахом руки.

— Я все поняла. Сейчас мы это уладим, — сказала она, и воцарилось тревожное молчание. — Пусть щенок сам решает.

Она улыбнулась Артуру улыбкой приветливой акулы.

— Кого ты выбираешь, мальчик? Диану или меня?

Артур знал правильный ответ, но слова застряли у него в глотке. «Марсию!» — прошипел в ухе Хигсби.

— Я выбираю вас, мадам, — наконец выговорил Артур.

Диана разразилась яростными слезами, и мать с трудом утащила ее прочь.

— Отведите его в мои апартаменты, — бросила мадам Марсия через плечо, снимая дорожные перчатки.

«Извини, что я тебя подтолкнул», — вновь заговорил Хигсби, когда Артур направился следом за слугой по коридору. — «Но я боялся, что ты продемонстрируешь нерешительность. Это идет абсолютно вразрез с твоей нынешней ролью! Марсия — могущественная женщина. Настоящий Карл Шмелтцер просто запрыгал, когда она его купила».

«Правильно сделал», — отстучал Артур в ответ.

«А самое главное», — сказал Хигсби, — «ее фигура считается верхом совершенства по меркам Консинда!»

Артур ждал в своей каморке, но ничего не происходило. Он проголодался и взял себе еды из кухонного автомата. Чтобы убить время, Артур попытался было завести разговор с Хигсби, но тот вдруг стал убийственно краток, и активная роль в разговоре досталась Артуру. У него быстро устал сигнальный палец, и разговор пришлось прекратить. Артур снова проголодался и снова воспользовался кухонным автоматом. Большой центральный салон апартаментов мадам Марсии оставался пуст. Если и были другие мужчины, которые, подобно Артуру, ждали в своих каморках, Артур их не видел и не слышал.

Через некоторое время Артур с удивлением обнаружил, что уже перевалило за полночь. Он просигналил Хигсби: «Вам когда-нибудь приходилось через это пройти?»

«Много раз», — тотчас откликнулся Хигсби.

«Спокойной ночи», — злобно отстучал Артур.

«Приятных сновидений», — ответил Хигсби.

Артуру пришло в голову, что мадам Марсия может еще неделю не появляться в своих апартаментах. С этой мыслью он и заснул.

Кто-то тряс его за плечо.

— Мм? — произнес Артур, открывая один глаз.

Богатырская фигура мадам Марсии нависла над ним, закрывая собой слабый свет, идущий из дверного проема.

— Вставай! — велела мадам Марсия.

Артур выбрался из постели. Сердце у него отчаянно колотилось.

— Одевайся, — сказала мадам Марсия.

Куря тонкую сигару через мундштук, она наблюдала, как Артур надевает платье и причесывает волосы. Потом она удивительно грациозно для своего роста и веса встала с кресла и подошла к нему.

— Хорошо. Теперь ответь: ты мне верен? Ты сделаешь все, что я велю?

— Да, мадам Марсия.

— Тогда бери плащ и пойдем…

Артур прошел вместе с ней по тускло освещенному коридору до эскалатора, ведущего наверх. В молчании они поднялись на крышу здания. На крыше было темно и тихо. Затянутое облаками небо было совершенно беззвездным. До рассвета оставалось еще несколько часов. Мадам Марсия забралась в коптер, и Артур последовал за ней.

Мадам Марсия взялась за рукоятки управления, и коптер мягко поднялся над крышей, но почти сразу же стал снова опускаться. Они приземлились на темном лугу рядом с летним домиком, который вырисовывался силуэтом на фоне небольшого озера.

Мадам Марсия зевнула, распахнула дверцу коптера и стряхнула пепел с сигары наружу.

— В этом домике — несколько молодых мужчин, — сказала она. — Пойди разбуди их и приведи сюда.

Артур, спотыкаясь, зашагал через луг. Он пребывал в состоянии какого-то тупого изумления. Артур набрал позывные Хигсби — вдруг тот не спит? Хигсби откликнулся немедленно.

«Да?»

«К чему это все, как по-вашему?»

«Подождем — увидим», — сердито ответил Хигсби и зевнул ему прямо в ухо.

В летнем домике действительно спали четверо молодых мужчин. Артур поднял их, заставил одеться и они впятером вернулись к коптеру.

— Все здесь, — довольно сказала мадам Марсия.

Она остановила Артура, когда он хотел забраться на заднее сиденье вместе с остальными.

— Эй, ты, умеешь водить коптер?

— Да, мадам Марсия.

— Тогда садись сюда.

Она перебралась на заднее сиденье, а Артур занял место пилота. Ему пришлось передвинуть кресло поближе к панели управления, чтобы доставать до рычагов.

— Вот курс, — сказала мадам Марсия, перегибаясь через его плечо и показывая светящуюся линию на подсвеченной карте. — Поднимись до двух тысяч. Я скажу тебе, когда спускаться.

Угрюмое молчание заполнило кабину. Артур, придерживаясь линии на карте, вел коптер на юго-юго-запад, к подножиям Каскадных город. Прошло около двадцати пяти минут, как вдруг на панели управления прозвенел сигнальный звонок.

— Нажми на кнопку рядом с картой, — сказала мадам Марсия.

Артур повиновался, и светящаяся линия развернулась таким образом, что стала показывать практически точно с севера на юг. Артур повернул коптер на новый курс, не дожидаясь приказа. Целый час коптер летел на юг. Когда впереди показалась гора, которая была обозначена на карте, как Даймонд-Пик, Артур поднял коптер до десяти тысяч. Мадам Марсия ничего не сказала. Спустя несколько минут звонок прозвенел снова. Новый курс лежал на запад-юго-запад.

Прошло еще сорок минут, и внизу показался небольшой поселок на восточном берегу высохшего русла реки.

— Садись здесь, — велела мадам Марсия.

Когда Артур опускал коптер, в его ухе неожиданно ожил голос Хигсби.

«Что это, Роузтаун?»

«Верно», — отстучал Артур.

«Через него проходит железная дорога», — пробормотал Хигсби. — «Миртл Крик, Глендейл, Грантс Пасс… Да! Клянусь всеми радостями Консинда!»

Артур дернулся.

«Что?»

«Мне кажется, я понял, куда вы направляетесь. Отличное место, мне следовало подумать о нем раньше… Что там внизу, не поезд?»

Мадам Марсия нависла над Артуром.

— Спускайся быстрее! — велела она.

«Да, все сходится. Если я прав, через десять минут вы уже будете ехать на юг в товарном вагоне. Где-нибудь в тоннеле поезд ненадолго остановится, чтобы высадить вас…

« Ехать куда?» — нетерпеливо просигналил Артур.

« В пещеры, Себастьян. Старые Орегонские пещеры. Вниз, вниз, вниз!»

Впереди, за переборкой, кто-то громко вскрикнул.

По небольшой группе мужчин, среди которых находился и Артур, прошла дрожь. Минуту спустя очередь продвинулась на несколько шагов вперед, к колену узкого коридора. Наступила тишина, и все они напряженно вслушивались в нее. Затем снова раздался крик. На этот раз кричал другой человек.

Все задрожали. Очередь продвинулась вперед. Артур прикинул, что впереди него осталось всего человека четыре. Что происходило там, впереди?

Где-то на пути вниз, в лабиринте ходов и переходов, сделанных природой и человеком, они потеряли из вида мадам Марсию. Но рядом всегда находился кто-то из акционеров, кто приказывал им идти все дальше и дальше вглубь горы. Наконец они добрались до помещения, битком набитого молодыми мужчинами. Оттуда их вызывали по четыре человека в комнату, где стоял ряд совершенно обычных священных машин — аналоговых машин, как научили Артура их называть в колледже. За некоторыми исключениями — одежда, музыка, — это было в точности похоже на Зал конфирмации, каким он его помнил с детства.

« Это все, что нам было нужно. Почти все „, — довольно пробормотал Хигсби ему в ухо. —“ Не пытайся бороться с действием анестетика. Расслабься, и делай так, как тебе велят «.

Ассистентка в белых шортах пристегнула Артура к креслу и нахлобучила шлем ему на голову. Больше Артур ничего не помнил. После процедуры он не почувствовал никаких изменений. Впрочем, так и должно было быть. Нормалы тоже не чувствовали изменений. Теперь он стоял в коридоре вместе с другими молодыми мужчинами, прошедшими обработку, и ждал… чего?

В соседней комнате послышался крик. Спустя минуту дверь отворилась, и ассистентка сделала приглашающий жест. Мужчина, который стоял впереди Артура, зашел внутрь.

Артур отсчитывал секунды. Раздался крик. Дверь открылась.

Артур вошел, и оказался в пустой комнате. Здесь было еще четыре человека: утомленная седая женщина в шортах и блузке, ассистентка, которая впустила его, и двое молодых мужчин с выражением полнейшего обалдения на лицах. Артур узнал в них тех двоих, которые стояли в очереди непосредственно перед ним. Во всяком случае, он был рад видеть, что ничего страшного с ними не случилось.

Седая женщина принялась монотонно читать наизусть речь, которая начиналась словами:» Все мы должны поступать так, как велит Богиня, что бы ни…» Артур не сразу уловил суть речи. В конце концов он разобрался, что ему повествуют о том, что на границах цивилизованного мира из-за близкого соседства демонов люди стали вести себя не совсем правильно. Не превратились в демонов, никоим образом, и даже не стали одержимыми, просто ведут себя немного неправильно — что, впрочем, тоже следует привести в порядок. И, чтобы они вновь увидели Истинный свет, Богиня велела осуществить необычное деяние…

— Чтобы это стало возможным, Богиня послала каждому из вас нового ангела. Во славу Богини этот ангел позволит вам совершать поступки, на которые вы прежде никогда не были способны.

Женщина показала на Артура, а потом на двоих мужчин, которые были в очереди перед ним.

— Ты и ты, протащите его по комнате. Действуйте!

Один из мужчин взял другого за руку и выжидательно посмотрел на Артура. Оба неуверенно улыбались. Мысли Артура неслись в лихорадочной скачке. Если он прав, и все это означает именно то, что ему показалось… Если здесь действительно высвобождают в людях давно подавленную враждебность, то последствия могут быть самыми чудовищными. А если еще умножить это все на те десятки тысяч людей, которые проходили здесь обработку… Да-а. Занятый мыслями Артур совершенно механически подошел и взял мужчину за вторую руку. Первый мужчина потянул второго за руку, второй опрокинулся на спину. «Вот когда нужно кричать!» — подумал Артур. Он помог протащить среднего мужчину по комнате, остановился и растерянно огляделся, как будто ожидал появления ангела. «Не дождался» и завопил от изумления.

Спустя десять минут, сыграв свою роль в качестве перетаскиваемого и перетаскивающего для двух следующих новобранцев, Артур оказался в группе мужчин, марширующих через большую пещеру к грубым баракам.

«Кто это там приближается на скутере? — неожиданно ожил Хигсби. — Повернись так, чтобы я хорошо видел!»

Артур постарался оторваться от группы, чтобы никто не загораживал от него пассажира скутера. Пассажиром оказалась женщина внушительной внешности и манеры держаться, которую Артур никогда не видел. Проезжая мимо, она скользнула по нему безразличным взглядом.

«Отлично!» — воскликнул Хигсби с непонятным Артуру энтузиазмом. — «Мы получили последнее доказательство. Осталось только вытащить тебя оттуда».

«Объясните».

«Я записывал все, что происходило с тобой. И показания радиомаяка тоже. Но эту информацию можно подделать. Нам нужно было неоспоримое доказательство, которое бы связало все это с Консиндом. И мы только что его получили! Женщина, которая проехала мимо тебя — это мадам Эвфемия О'Райен, член Межобщественной комиссии. Ее присутствие подделать невозможно».

«Вы покажете запись комиссии?» — спросил Артур.

«Именно! Единственное, что нам еще нужно — это очевидец, который подтвердит сделанную запись… Где, по-твоему, располагается лазарет в этих пещерах?

Захваченный врасплох переменой темы, Артур некоторое время глазел по сторонам.

« В коридоре, откуда мы вышли «, — отбил он ответ.

« Хорошо. У меня сложилось такое же мнение. Надеюсь, что мы правы — потому что из этого коридора ведут наружу целых три аварийных выхода. Притворись больным «.

Ну, это, по крайней мере, было несложно. Артур остановился, схватился за живот и медленно осел на пол. Он лежал, стеная и корчась, пока не появились два ассистента с носилками. Они отнесли его обратно в коридор.

Лазарет оказался полон. Через приоткрытую дверь Артур увидел пару человек, которые лежали на кушетках с совершенно зелеными лицами и едва дышали. Без сомнения, это были жертвы процесса измененной аналоговой обработки. Ассистенты переложили Артура с носилок на кушетку и ушли.

Когда очередная группа новобранцев проходила мимо, Артур встал с места и уверенным тоном приказал ближайшему мужчине:

— Ложись сюда и лежи!

Тот ошеломленно подчинился, а Артур направился к двери, над которой горела красная лампочка.

Минут двадцать ему пришлось тяжко карабкаться вверх по крутым скатам. Он выбрался на поверхность в середине рощицы карликовых сосен. Коптер Хигсби кружил над головой.

— Куда мы летим? — спросил Артур, когда Хигсби повернул машину на северо-восток.

Сначала они взяли курс на юг, и Артур, естественно, предположил, что они возвращаются в колледж. Хигсби ответил не сразу. Он пристально изучал экран мощного радара — весьма необычного устройства для стандартного маленького коптера.

— Какой-то объект, — наконец отозвался Хигсби, — описывает над нами большие круги на высоте примерно пятнадцати тысяч. Я просто хочу выяснить, что будет, если мы сменим направление…

Через пятьдесят миль объект все еще был над ними. Судя по всему, это был реактивный лайнер, скорость которого намного превышала скорость коптера, потому он и описывал круги. Он совершал маневры с очевидной целью — держаться все время над коптером, куда бы тот ни летел.

— Что бы ни случилось, — сказал Артур, почти не сознавая, что говорит, — вы ведь передали запись, правда? Этого им уже не вернуть.

— К черту запись! — хладнокровно-вежливым тоном откликнулся Хигсби. — Я пытаюсь спасти наши шкуры.

Коптер набрал высоту и между двумя небольшими пиками Каскадных гор перелетел на другую сторону горной цепи. Над большим озером и равниной собирались плотные облака. Хигсби направил нос коптера вниз.

— Хортон, Хантер, Хильдебранд, — пробормотал он, разглядывая карту. — Йонна Вэлли, Киттс, Бонанза — все на двадцатимильной прямой. Хорошо.

Мимо коптера стали мелькать перистые облака, становясь все гуще и гуще. Артуру показалось, что он разглядел внизу два из названных Хигсби поселков, вытянувшихся вдоль реки. Потом ландшафт медленно и величественно развернулся под ними, и речка вместе с поселками скрылась из виду.

— Так вы не собирались здесь садиться? — удивился Артур.

— И не думал делать такую глупость! — ответил Хигсби. — Я надеюсь, что они тоже попались на мою уловку. Некоторое время они будут заняты, разыскивая нас. Однако в здешних пустынных местах посадка коптера — это событие. Наш единственный шанс на спасение — затеряться в ближайшем людном месте. Это Кламат-Фолс — видишь, вот здесь справа, на краю озера.

« Население 22 тысячи. Курорт, центр туризма «, — прочел Артур кодовую строку на краю карты.

— И что мы будем делать? Осматривать достопримечательности?

— Нет. Мы пойдем туда, где настоящая толпа. В Магазин.

Конечно, Хигсби был прав. Лучшего места для того, чтобы укрыться от преследования, им было не найти. Но когда они поднялись всего на один лестничный пролет — Хигсби шел впереди, — дорогу им преградила женщина.

Все случилось слишком быстро. Артуру показалось, что Хигсби просто споткнулся и потерял равновесие. И только когда тело Хигсби распростерлось у ног Артура, он увидел, что из груди торчит рукоять ножа.

Артур наблюдал в каком-то странном оцепенении, как тело Хигсби съехало со ступеньки и заскользило вниз по лестнице. Потребители расступились в стороны. Артур повернулся к женщине. Прошло всего две или три секунды, но ему казалось, что они растянулись на целую вечность. За спиной женщины появился охранник. И тут Артур узнал ее. Это была смуглокожая мадам Гертруда — первая женщина, которая заговорила с ним в доме Хэмблингов.

Глядя прямо на Артура, она набрала полную грудь воздуха и завопила:

— Охрана!

Словно по волшебству золотые униформы охранников появились со всех сторон.

— Убийство! — закричала мадам Гертруда. — Он убил этого человека! Я видела своими глазами!

Суд был коротким.

Надежно спутанный липкими нитями, как закуклившаяся гусеница, с кляпом во рту — дабы не осквернил слух присутствующих святотатствами — Артур стоял в клетке для подсудимых и выслушивал показания свидетелей. Запись показаний мадам Гертруды Хэмблинг и показания двух арестовавших его охранников.

— Все ясно, — провозгласила судья тоном, исполненным глубокого отвращения. — Приговариваю это ничтожество к Ссылке. Уберите его!

14. СОСТОЯНИЕ УМА

Не вынимая Артура из клетки, они погрузили его в багажное отделение золотого коптера Охраны. Клетку открыли сзади и закрепили у Артура на спине парашют. На нем было ну очень неудобно лежать. Липкие нити перерезали и кляп изо рта вынули, однако Артур оставался прикованным к клетке.

Над ним был стерильный потолок грузового отсека. В переборке за его спиной открывалось небольшое окошечко, через которое охранники могли при желании наблюдать за его поведением. До сих пор они такого желания не проявляли.

В отсеке пахло страхом. Сколько беспомощных заключенных ждали здесь своей участи? И где они все теперь?

В отличие от них всех Артур — новый, проучившийся некоторое время в колледже Артур, — знал то, что было недоступно потребителям. Быть отправленным в Ссылку означало попасть на крошечный участок территории величиной в несколько тысяч квадратных миль, который в древние времена относился к штату Вашингтон.

Но знание ничуть не облегчало Артуру его нынешнее положение.

Коптер летел над горами. Высокий гребень Каскадных гор на востоке, величественная вершина Рейнир к северу, горы Адамс и Сент-Хелен к югу. На старых картах между ними значились несколько городов — Мортон, Рэндл, Ист Крик Джанкшн. Теперь в этом месте не было ничего. Никто не знал, что сейчас происходит на этой территории. Даже иммунные. Все общества середины континента ссылали своих преступников в Белое пятно, поскольку это было практичнее, чем отправлять их в Великую пустыню или в какое-нибудь похожее место. Но никто не знал, что с ними там происходит.

Знали только, что никто из Белого пятна не возвращается.

Вибрация двигателей коптера слегка изменилась. Машина легла набок, закладывая вираж. Артур решил, что его время пришло.

Без всякого предупреждения пол под ним провалился. С воплем Артур рухнул вниз, на лету выпадая из открывшейся клетки. Земля приближалась с головокружительно быстротой. От ледяного воздуха перехватило дыхание и заболели уши.

Артур ощутил легкий рывок за лопатками. Секундой позже последовал еще один рывок, который чуть не разорвал его пополам. Оглушенный, Артур обнаружил, что он раскачивается, как маятник, под белым матерчатым куполом. Земля была внизу, как ей и положено. Коптер исчез куда-то за пределы видимости.

Артур быстро спускался вниз. Вверху было холодное солнечное небо, внизу — плотный облачный слой… Нет, это были не облака. Артур не мог разобраться, что это было. Он посмотрел вверх. Коптер как разпоказался из-за края матерчатого купола. Его моторы звучали как-то странно. Похоже было, что коптер пытается повернуть, но ему не удается.

Странная пелена, которая не была облаками, приближалась слишком быстро. Артур болтался в воздухе и наблюдал, как она растекается под ним. Пелена не была ни облаками, ни туманом… однако земли сквозь нее видно не было. И даже высокие горные вершины в облачных шапках куда-то исчезли. Артур падал, падал… куда?!

Он беспокойно огляделся вокруг в поисках коптера. По крайней мере коптер еще был здесь. Но он вел себя очень странно. Лопасти вращались вовсю, из труб вылетало пламя — коптер должен был бы куда-то лететь. Вместо этого он медленно опускался, кружась на месте, как пушинка одуванчика в безветренный день. Вспомнив о ветре, Артур вдруг сообразил, что ветер стих в тот самый момент, когда он пересек границу этого… этого… У него по-прежнему не было слов. Он смотрел вниз, и у него было такое чувство, какое возникает, если долго и пристально смотреть на текущую воду. Казалось — стоит моргнуть, и картина обретет четкость, но моргнуть почему-то не получалось. Все скользило, смазывалось, менялось под его взглядом…

Артур приземлился. Земля подвернулась ему под ноги совершенно неожиданно, но, тем не менее, он ничуть не ушибся. Ноги его мягко коснулись грунта.

Артур обнаружил, что стоит во весь рост на пологом склоне, поросшем ярко-зеленой травой. Трава была аккуратно подстрижена. Парашют медленно улегся на траву у ног Артура белой скатертью. Странная пелена, чем бы она ни была, исчезла. Над головой было небо, синее той особой пронзительной синевой, какая бывает только ранней осенью. В небе, медленно снижаясь на тот же зеленый склон в нескольких сотнях ярдов от Артура, парил коптер.

Что-то здесь было не в порядке. Смутное воспоминание подсказало Артуру, что приземление с парашютом примерно равняется прыжку с высоты пятнадцати футов…

Что происходит?!

Два охранника в золотой униформе, пошатываясь, поднимались по склону к Артуру. Коптер лежал на траве, завалившись на одно крыло, и выглядел как-то необычно. Артур пригляделся к нему. Издалека он не мог утверждать со всей уверенностью, но у коптера был такой вид, словно он не опустился с неба полминуты назад, а лежит здесь давным-давно. Лианы оплели корпус, надломанное крыло вросло в землю. Охранники подошли поближе, и Артур увидел, что они бледны и едва держатся на ногах.

— Матерь всего сущего! — потрясенно повторял один из них. Он был явно не в себе, и взгляд его скользил по Артуру, не видя его. — Только я стал разворачиваться, машина перестала слушаться. Матерь всего сущего! Руль просто примерз, вот оно как.

— Урия, здесь демон! — воскликнул второй, показывая на Артура.

Они оба шарахнулись назад, растопырив локти, и второй охранник выхватил газовый пистолет. Он лихорадочно нажал на курок.

Пуля выкатилась из ствола и упала к его ногам.

— Шлеп, — сказал первый охранник с дурацкой улыбкой.

Второй бросил газовый пистолет и прицелился в Артура из пистолета, стреляющего клейкими нитями. Руки у него тряслись.

— Ну! — крикнул он, и выстрелил.

Пистолет негромко кашлянул. Несколько тонких ниточек свесились из дула.

— Он нас заколдовал! — возопил Урия.

Оба охранника развернулись и бросились бежать в разные стороны. Один исчез в ложбине, заросшей кустарником. Второй скрылся за низкой каменной насыпью.

Артур медленно огляделся по сторонам. Все выглядело таким обычным и естественным, и все же… Где, например, пик Адамс? Большая и величественная гора была очень хорошо видна Артуру, когда он спускался. Ее невозможно не заметить. И где же она теперь?

Артур полагал, что стоит лицом на юг. Но, чтобы убедиться окончательно, он повернулся вокруг себя еще раз. На этот раз в пейзаже обнаружилась деталь, которой раньше не было. Чуть выше Артура на склоне стоял худощавый маленький человечек с постной миной на лице. Он был одет в сплошной белый комбинезон с короткими штанинами, который показался Артуру не слишком подходящей одеждой для здешнего климата.

— Эй, привет! — взмахнул он рукой.

— Привет, — осторожно ответил Артур.

Маленький человечек улыбнулся и спустился поближе. У него было круглое и розовое младенческое личико, черты которого были смазанными, почти неразличимыми — как детский рисунок.

— Я знал, что ты будешь здесь, — заметил он. — Вот я и подумал, что приду сюда тебя встретить. Elkanah!

Не обращая внимания на последние слова, Артур спросил:

— Ты мне не скажешь, где тут юг?

— Юг чего? — непонятно спросил человечек. — Ты же знаешь, все относительно.

— Юг этого самого места. Юг Белого пятна. Куда идти, чтобы выйти отсюда?

— А-а… Никуда. Отсюда просто нет выхода.

Человечек моргнул и вывернул шею, заглядывая Артуру в глаза.

— Это все, что здесь есть, — повел он рукой вокруг. — То есть, выше по склону есть еще немного места, но там все такое же, как здесь. La ilaha illa allah. Ты не можешь выйти из вселенной.

« Сумасшедший «, — неуверенно подумал Артур. Неужели именно это происходит с людьми, которые попадают в Белое пятно? И они никогда не возвращаются потому, что начинают считать, что отсюда некуда идти?

Если это действительно так, что тогда? Артур попытался еще раз.

— Мы же попали сюда извне, — сказал он. — Мы прилетели вот на этой машине.

Он махнул рукой в сторону коптера. Ага, вот идея! Если ему удастся починить то, что сломалось в машине…

— О нет, — сказал маленький человечек. — Ты же знаешь, такие штуки летать не могут. Они тяжелее воздуха. Они падают.

Артур посмотрел на него, потом снова перевел взгляд на коптер. Было все-таки нечто необычное в том, как выглядела машина, или нет? Артур решительно зашагал вниз по склону.

— Ты хочешь посмотреть на эту штуку? — произнес человечек у него за спиной. — Хорошо.

Склон внезапно встал дыбом и вывернулся у Артура из-под ног, как будто тот потерял равновесие и, падая, совершил невероятный, гигантский скачок. Артур замахал руками, чтобы не рухнуть на траву. Но оказалось, что они с маленьким человечком стоят на совершенно неподвижной земле в двух шагах от лежащего коптера.

Коптер весь проржавел и покрылся грязью. И весь его корпус действительно был обвит лианами!

Артур повернулся и посмотрел на скромного маленького человечка. То, что он только что увидел и почувствовал, было невозможно. Значит, человечек каким-то образом убедил его, что это случилось. Или, наоборот — Артур только что видел, как это случилось, следовательно, это возможно. Чему верить?

— Но я прилетел на коптере, — сказал Артур. — И видел, как он приземлился здесь.

— О нет, — доброжелательно сказал человечек. — Не беда, это у тебя скоро пройдет. Пойдем и позаботимся о том, чтобы это прошло, прямо сейчас. Ты будешь чувствовать себя гораздо лучше. Пойдем, Артур.

— Откуда вы знаете мое… — начал было Артур.

Но человечек уже припустил вверх по склону. Его розовые младенческие пятки так и мелькали. Артур стиснул зубы и последовал за ним. За большим валуном они наткнулись на охранника по имени Урия, который бежал изо всех сил и не двигался с места.

— Quadhosh, quadhosh, Урия, — сказал человечек. — Теперь пойдем с нами.

Урия, бледный и запыхавшийся, выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок. Он беззвучно разинул рот и покорно зашагал вслед за Артуром.

На верхушке холма сидел второй охранник, прислонившись спиной к упавшему дереву.

— Quadhosh, Дэниел. Пойдем с нами, — произнес человечек.

Охранник встал и присоединился к ним. Человечек повел их по едва заметной извилистой тропинке, которая через некоторое время спустилась в поросший елями овраг. Из оврага тропа непостижимым образом вывела их на высокий каменный гребень, который только что виднелся вдали, на расстоянии миль двух. Артур уже ничему не удивлялся. Как и охранники, он тихо хлопал глазами, вдыхал холодный, пахнущий хвоей воздух, и следовал за человечком послушно и молча.

Они прошли через старый сосновый лес, в котором стояла торжественная тишина, как в соборе, и вышли на залитый солнцем луг. Посреди луга, наполовину вросшие в землю и накренившиеся, стояли две аналоговые машины. Непонятно почему Артур ощутил странную уверенность, что видит самые древние аналоговые машины в мире.

— Вот мы и пришли, — радостно объявил маленький человечек. — Теперь ложитесь вот сюда…

Оба охранника повиновались. Человечек обеспокоенно повернулся к Артуру:

— Ты не против немного подождать? У нас редко бывает больше двух новичков, так что не было смысла делать еще одну машину. Но если хочешь, мы ее сделаем.

— Нет-нет, — еле выговорил Артур непослушными губами. — Я никуда не тороплюсь. Приступайте.

Он рассматривал машины. Угловатые, громоздкие, вдвое больше современных аппаратов. Надписи под старомодными циферблатами почти стерлись…

Человечек суетился вокруг машин. Охранники смирно лежали на пыльных поломанных кушетках. Минутой позже он с сияющим видом отошел в сторонку.

— Lizkur! — произнес он и взмахнул рукой.

Охранники закрыли глаза. Обе машины загудели и замигали огоньками индикаторов.

Откуда бралась энергия? Артур раздвинул траву у основания ближайшей машины и нашел гнездо, куда должны подключаться энергетические кабели. Там не было ничего. Вообще ничего.

Маленький человечек неожиданно вынырнул у Артура из-под локтя. Артур смутился, но человечек обратился к нему с широкой улыбкой, как ни в чем ни бывало.

— Энергия повсюду вокруг нас, — сказал он и заговорщически подмигнул.

До сих пор Артур еще держался, но теперь у него просто отвисла челюсть. Он снова уставился на машину, наклонился и развел в стороны высокую траву. Вдоль основания машины тянулась надпись, сделанная выпуклыми металлическими буквами:» Компания по производству психотерапевтического оборудования, инкорпорейтед. Отделение Психиатрического института Каско, инкорпорейтед, Чикаго, Иллинойс. Модель 101 «.

Самая первая промышленная модель! Ей почти полторы сотни лет… Даже если бы она была подключена к источнику энергии, все равно такая старая машина уже не должна работать… Артур выпрямился. В голове у него гудело. Машины остановились. Охранники поднялись с кушеток. У обоих был такой вид, словно каждого только что избрали в президенты мира.

— Истина, — сказал один охранник другому, делая быстрые знаки пальцами.

— Вещество, — согласился второй, изящно взмахнув руками.

Оба посмотрели на Артура и сдержанно улыбнулись. Потом один из них под одобрительным взглядом маленького человечка взобрался на плечи товарищу, а оттуда шагнул прямо в воздух. Он сделал еще один шаг вверх, и еще шаг, и еще — пока не превратился в крошечную фигурку высоко под облаками.

Артур повернулся к оставшемуся охраннику. Тот сосредоточенно нахмурился. В следующий момент над его головой засиял тоненький золотой нимб. Он висел в воздухе без никакой поддержки и ритмично пульсировал, как вывеска Магазина.

— О нет! — простонал Артур.

— О да, — торжественно произнес бывший охранник.

Огромная пума спрыгнула на землю из ниоткуда, прошествовала мимо охранника и улеглась позади него. Следом за ней появился крошечный ягненок с длинной шерстью. Он лег рядом с пумой, прижавшись к ней боком. Животные уставились на Артура обвиняющим взглядом.

— Хвала! — воскликнул бывший охранник. — Mirabilia, mirabile dictu. Мы можем сделать все, во что верим, а поверить мы можем во все, что угодно!

И он величественно удалился в сопровождении пумы и ягненка.

— Ну вот, теперь твоя очередь! — радостно сказал маленький человечек, указывая Артуру на освободившуюся кушетку.

— Я… я не буду этого делать, если позволите, — отчаянно пробормотал Артур.

Что бы ни происходило с людьми под этим древним аналоговым шлемом, оно нарушало все известные ему законы, и Артур не хотел иметь с ним ничего общего. Он сделал шаг назад.

— Если вам в общем-то все равно…

— Но, — обиженно сказал человечек, — ты не можешь остаться здесь, если не пройдешь обработку.

— Вот-вот, — подхватил Артур. — Я немедленно уйду, если только…

— Но идти некуда. Я ведь тебе уже говорил. Негативные мысли, негативные мысли… Мне придется проявить твердость.

Человечек нахмурился. Волосы у него на голове встали дыбом и затрещали от электричества. Он вытянул указующую руку в сторону кушетки, и между его растопыренными пальцами заплясали синие искры.

Артур молча лег на кушетку.

Первое, что он увидел, когда пришел в себя, было сияющее личико человечка. Тот выжидательно смотрел на Артура. Артур медленно приподнялся и сел. За сияющим личиком маячили еще два лица. Их черты немного различались, но доброжелательная и постная мина на всех трех лицах была совершенно одинаковой.

Вспомнив последнее, о чем он думал перед тем, как лечь на кушетку, Артур сконцентрировался на макушке маленького человечка и пожелал:» Пусть здесь появится бабочка «.

Артур не знал, чувствовать ли ему облегчение или тревогу, но никакой бабочки не возникло.

Три джентльмена — Артур заметил, что теперь все трое были одеты в одинаковые стерильные комбинезоны — по-прежнему смотрели на него с ожиданием. Оставалось только попытаться их обмануть и надеяться на успех.

— Хвала! — торжественно возгласил Артур.

Все трое просияли еще радостнее.

— Восприятие, — сказал стоящий слева, делая быстрые знаки пальцами одной руки.

— Сущность, — отозвался второй, описав правой рукой круг в воздухе.

— Постоянство, — подхватил третий, вытянув руку с соединенными первым и четвертым пальцами.

— Сообразность, — наугад сказал Артур, скручивая из пальцев фигуру, которая представлялась ему в меру мистической.

Судя по всему, он не угадал. Трое джентльменов подскочили с таким видом, будто Артур скверно выругался. Их постные мины сменились хмурыми. Артур испуганно попятился. Они взмыли в воздух и повисли над ним, как воздушные шарики на веревочке. Артур повернулся, и неизвестно откуда перед ним вдруг возникли новые люди — все с одинаковыми бесполыми, смазанными лицами и глазами-пуговицами.

Они что-то забормотали в унисон, окружая Артура кольцом. Замелькали руки, замельтешили пальцы. Вдруг они все одновременно смолкли и уставились на него. Затем, как по команде, они выбросили кверху левые руки и выкрикнули одно слово. Звук обрушился на Артура, как удар грома.

Артур зажмурился и автоматически поднял руки вверх. Когда он снова открыл глаза, все окружавшие его бледные существа исчезли. Артур стоял в кольце света, золотистого, как растопленное масло. По ту сторону кольца на расстоянии футов десяти сидела, скрестив ноги и опустив голову, темноволосая девушка.

Девушка подняла голову.

— Ты! — сказала она.

Артур с трудом убедил себя, что перед ним та самая девушка, которую он последний раз видел во дворце радости в Дариене. И дело не в цвете волос. По существу все в ней отличалось от той девушки, которую он помнил. В конце концов Артур понял, что это он сам настолько изменился, и это понимание его потрясло. Три месяца в колледже буквально вывернули наизнанку его личность. В нем больше ничего не осталось от того человека, которым он был прежде.

Артур был сильно задет осознанием произошедших с ним перемен. Дело не в том, что он не узнал Анну. Но он вдруг понял, что, если бы он сейчас вернулся в Гленбрук и увидел своих родственников и знакомых, они были бы для него незнакомцами… Если можно так сильно измениться за столь короткое время, то что же произойдет с ним к концу обучения? Оставалась ли еще неизменной какая-то часть в самой глубине его души, или уже нет?

Артур и Анна шли по дну узкой долины, залитой медовым светом раннего вечера. Долина вела их на юг. Окружающее их золотое кольцо степенно плыло вместе с ними, куда бы они не шли — как будто кто-то в небесах светил на них прожектором. Кольцо не было особой помехой до тех пор, пока Артур и Анной не пытались разойтись в разных направлениях. Они только раз сделали такую попытку, и у Артура до сих пор правую ногу кололо, как иголками.

— Забудь на некоторое время о своих переживаниях, если ты на это способен, — сухо сказала Анна, — и закончи рассказ о том, что произошло в Консинде.

Артур уступил ее просьбе. Когда он добрался до смерти Хигсби, Анна остановилась, как вкопанная. Артур обернулся и посмотрел на нее. Девушка была бледна.

— Прости, — сказал он. — Я забыл, что ты его знала. Он для тебя много значил?

— Нет, — ответила Анна. — Не думаю.

Она молча дослушала рассказ Артура про суд и Ссылку.

— Значит, тебе не удалось связаться с Лодермилком? Ни с кем из колледжа?

— У меня не было времени, — ответил Артур. — Кроме того, я поддерживал связь только с Хигсби.

Анна нетерпеливо кивнула.

— У тебя есть коммуникатор? Хоть какое-нибудь устройство связи?

— Только это, — сказал Артур, показывая на аппарат в ухе. — Приемник без передатчика. И я не слышал в нем ни шороха… сейчас подумаю… с тех самых пор, как Хигсби подобрал меня на выходе из пещер.

Анна стиснула кулаки в бессильной ярости.
— Но Хигсби передал всю информацию, — сказал Артур.
— Откуда ты знаешь? Ты уверен?
Артур открыл было рот, и снова закрыл.
— Н-ну… я думаю, да. Теперь я вспомнил — когда я спросил Хигсби об этом, он не ответил. Но он ведь должен был ее передать, верно? Я не могу придумать причин, почему бы он этого не сделал.

— Я тоже. Но мы не можем быть уверены.

Анна остановилась, нервно сжимая и разжимая кулаки и хмуря лоб.

— Мы должны выбраться отсюда! Или хотя бы передать наружу сообщение.

Она задумчиво уставилась на пологий склон, к которому выходила долина.

— Ну что, это место похоже на то, где ты приземлился?

Артур с сомнением огляделся.

— Может быть, но… Нет, это не оно. Коптера нет. Если бы это было то самое место, вон там лежал бы коптер.

— Коптера в расчет не бери. Они всегда исчезают через несколько часов после посадки. Корнаниты не верят в летающие машины.

— Кто?

— Корнаниты. Их основателем был Корнан, он и создал Белое пятно. Он не верил в коптеры, и его последователи тоже не верят.

— Ха! — сказал Артур. Потом нахмурился. — Слушай, ты здесь уже сколько времени?

Анна пробормотала что-то себе под нос.

— Что?

— Больше месяца. Значит, если не считать коптера, это то самое место? Хорошо. Теперь вспомни, какое расстояние ты пролетел в тумане, прежде чем приземлился?

Артур задумался.

— Немного. Примерно сотню-полторы ярдов.

— Значит, граница должна пролегать вон там, по гребню невысокого холма.

— Получается так. Но ее там нет! За этим холмом нет ничего кроме таких же холмов. Отсюда должны быть видны горы — две высоких вершины в снежных шапках. А их нет.

— Знаю. И все-таки, если мы не ошиблись, граница здесь. Она есть и ее нет. Selah.

— Я тебя не понимаю, — сердито сказал Артур. — Если она есть, то почему ее не видно? А если ее нет, то куда она делась? Если какая-то вещь существует, то она существует независимо от того, верит в нее кто-то или нет. Разве не так?

Анна странно напряглась всем телом. Она слепо повернулась к Артуру и вцепилась обеими руками в складки его платья.

— Если бы ты только знал, — сдавленно проговорила она, — как я была рада тебя увидеть…

Крайне удивленный, Артур помог ей сесть прямо на траву. Суровое, даже жесткое лицо девушки разгладилось, стало по-детски беззащитным. Ее влажные глаза смотрели в никуда. Артур коснулся ее рук, и она ухватилась за него еще сильнее. Он высвободил одну руку и обнял Анну за плечи. Тело девушки было горячим. Ее била дрожь. Артур решил попробовать поцеловать Анну. Он не был готов к тому, как она ответила на поцелуй. Распрямившись, словно стальная пружина, Анна обрушилась на него. Он был искусан, растерзан и повержен, прежде чем успел опомниться. Потом это превратилось в состязание равных.

Анна откатилась в сторону и со вздохом села. Она улыбнулась Артуру.

— Это было мне необходимо, — сказала она.

Артур рассеянно похлопал себя по несуществующим карманам в поисках столь же несуществующих сигарет. Он посмотрел на Анну с глуповатой улыбкой. Она сухо улыбнулась и покачала головой.

— У меня тоже нет. Я провела здесь пять недель. Каждый день они пытались меня воспитывать. Я уже стала чувствовать…

У нее перехватило горло. Анна умолкла и стала яростно выщипывать траву.

— Все в порядке, — сказала она спустя несколько минут. — Уже прошло.

— Ты сказала» пытались воспитывать «, — заговорил Артур. — При помощи машин?

Анна покачала головой.

— Нет, конечно. Машины на меня не действуют. И корнаниты этого не могут понять. Судя по всему, мы с тобой — первые настоящие иммунные, которые сюда попали. Корнаниты просто с ума из-за меня сходят. Они считают, что либо должны обратить меня, либо…

Она снова умолкла и с трудом проглотила слюну.

— Обратить… во что? — спросил Артур. — Расскажи мне, пожалуйста, если сможешь. Как это все у них получается? С чего они начинают?

— Здешние машины, — устало начала Анна, — настроены так, чтобы заставить человека поверить, что он способен достичь чего угодно одним лишь усилием воли. А когда ты действительно, по-настоящему в это веришь — получается, что ты и в самом деле на это способен.

Они посмотрели друг на друга.

— Но… — пробормотал Артур и умолк. А на губах его остался невысказанный вопрос:» Как?»

— Не знаю, — ответила Анна. — Видимо, это одна из скрытых способностей человека.

Она помедлила в нерешительности, затем взяла щепотку земли, перемешанной с травинками.

— Гордон однажды объяснял мне. Не могу сказать, что я все поняла, но то, что поняла, могу рассказать тебе. Вот все, что мы знаем о себе и о вселенной. — Она показала Артуру щепотку мусора. — А вот, — она повела вокруг рукой, — то остальное, чего мы не знаем. Мы просто слишком мало знаем, чтобы с уверенностью говорить, что знаем все хоть о чем-нибудь. Возможно, есть вещи, которые мы не умеем делать только потому, что никогда и них не слыхали. Или потому, что уверены в их невозможности.

— Но, — сказал Артур, — если человек так запросто может обрести столь колоссальную мощь, то почему ей владеет только эта горстка людей? По законам вероятности, все человечество должно было научиться этому уже миллионы лет назад.

— Идея нежизнеспособна, — медленно произнесла Анна. — Корнаниты не верят в половое размножение.

Артур воззрился на нее, отвесив челюсть.

— Ты хочешь сказать, что…

— То, во что они не верят, здесь НЕ СУЩЕСТВУЕТ. В Белом пятне не рождаются дети… Правда, корнаниты не верят и в смерть, но иногда кто-нибудь чувствует, что устал существовать. Тогда он просто исчезает. Корнаниты говорят, что он перешел в другую плоскость реальности. Но если другие общества перестанут поставлять им людей, корнаниты постепенно исчезнут.

— Я как раз думал, — заметил Артур, — что не видел здесь ни одной женщины. Кроме тебя.

Анна коротко и неприятно рассмеялась.

— Среди них есть женщины. То есть, здесь есть люди, которые прежде были женщинами. Как и люди, которые прежде были мужчинами. Их невозможно отличить друг от друга. Они все абсолютно одинаковые. Как куклы.

Артур смотрел на нее с ужасом.

— Ну что, может, поговорим о чем-нибудь другом? — сухо поинтересовалась Анна.

Артур на мгновение задумался.

— Давай поговорим о том, как отсюда выбраться, — предложил он. — Это будет лучше всего. Нет, подожди-ка. Это, в сущности, одно и то же. Меня беспокоит вот какой вопрос — преподаватель в колледже делал на нем особенный акцент, когда рассказывал о теории аналогов. Он говорил, что аналоговая обработка способна заставить человека поверить в нечто, не соответствующее истине, однако она не может уберечь его от последствий такой веры. Я хочу сказать, можно заставить человека поверить, что посредине комнаты ничего нет, хотя там стоит стул. Но он все равно зацепится за стул и упадет! Вот чего я никак не могу понять в корнанитах… Я понимаю, что теорию следует менять в соответствии с наблюдениями, но как…

— Очень просто, — заметил чей-то приятный голос. — Наш основатель верил, что машины способны дать людям Силу. Поэтому они, разумеется, способны это сделать.

Бесполое существо в белом комбинезоне подошло ближе и пристально посмотрело на Анну. Девушка попыталась отвернуться. Артур видел, как напряглись мышцы на ее шее. Но повернуть голову она не смогла.

— Все еще нет, — разочарованно сказал человек. — Pollice verso.

Он… или она?.. а, скорее, оно отошло прочь. Анна тряхнула головой и закрыла глаза.

— У нас мало времени, — сказала она. — Сейчас они устроят совещание. А потом — то, что нам только что сказали. Pollice verso. Это значит, что они нас уничтожат.

Вдруг она сморщилась и пробормотала что-то себе под нос.

— В чем дело? — спросил Артур, беря ее за руку.

— Все это время, — прошептала она. — Днем и ночью, без передышки. Они говорили и говорили мне… Нет, ты не поймешь.

Анна поймала его взгляд, и Артур вздрогнул — такая боль читалась в ее глазах.

— Пять недель! У них было пять недель, чтобы меня убедить. Это выворачивает наизнанку всю душу! Они отчаялись обратить меня без помощи машин… Но на самом деле им это почти удалось.

Ее слова оглушили Артура.

— Ты хочешь сказать, что ты?.. А они знают?

— Нет. Я ни разу не выдала себя в их присутствии. Но оно делается все сильнее и сильнее.

Анна снова закрыла глаза. Артур встряхнул ее за плечи.

— Очнись! Не время сдаваться!

Тело девушки стало словно ватным, но Артур все-таки поднял ее на ноги. Минутой позже Анна оттолкнула его.

— Я могу идти сама, — сказала она слабым, но твердым голосом.

Она начала спускаться по склону неверными шагами. Артур шел позади. Они взобрались на следующий холм, и Анна устремила взор в неразличимую даль, пытаясь обнаружить какую-то деталь, за которую можно было бы зацепиться. Где же пролегает невидимая и неощутимая граница? Здесь? Или там?

Анна внезапно опустилась на землю. Артур сел на корточки рядом с ней и задумался. Может ли Белое пятно на самом деле представлять собой эйнштейновскую вселенную в себе? Тогда маленький человечек не лгал, говоря, что отсюда нет выхода. Артур подобрал прутик и стал чертить рисунок на земле. Пусть этот овал изображает Белое пятно. Поставим наверху точку A, а внизу точку A'. Левую сторону отметим B, а правую — B'. И так далее: C напротив C', D напротив D'. И это будет означать… будет означать, что неважно, в какой точке ты пытаешься покинуть Белое пятно. Ты просто тотчас вернешься в него с противоположной стороны. И ты даже не осознаешь, что в мгновение ока пересек всю территорию, лежащую за пределами Белого пятна — потому что для тебя точки C и C' будут непосредственно соседствовать друг с другом.

Так как же можно определить, где проходит граница?

Артур прочертил линии рисунка поглубже и уставился на него, наморщив лоб. Хорошо. Предположим, существует цепь холмов, которая частью расположена внутри магического круга, а частью снаружи. Тогда для наблюдателя, находящегося внутри Белого пятна, гряда должна резко обрываться в каком-то месте. Ведь так? То же самое верно для других деталей пейзажа — больших валунов, например, или деревьев. Любой предмет, оказавшийся прямо на границе, должен казаться рассеченным пополам.

Артур взволнованно подскочил с места и стал озираться по сторонам.

— Не нужно их недооценивать, — устало произнесла Анна.

Да уж, горько подумал Артур. Они и впрямь куда умнее, чем он о них подумал. Они могут установить границу Белого пятна, где им заблагорассудится. Им вовсе незачем рассекать пополам валуны и творить прочие глупости в том же роде.

Анна снова что-то пробормотала себе под нос и пошевелилась. Лицо ее сморщилось, словно от боли. Глаза были плотно зажмурены, а губы полуоткрыты. Вдруг это стало казаться Артуру самым важным. Что происходит в Анной? Она высказала опасение, что корнанитам вот-вот удастся обратить ее, сделать ее одной из них. Судя по всему, сейчас Анна изо всех сил боролась с ними. Если она проиграет, в Белом пятне станет одним бесполым мистиком больше. И останется только один человек, чуждый этому месту. Артур.

Анна что-то пробормотала, застонала и произнесла неожиданно внятно:

— Готовься!

Она открыла глаза, взглянула на Артура с болью и страхом и начала подниматься на ноги.

Внезапно вершина холма заполнилась толпой низкорослых существ в белых комбинезонах. Все они стояли неподвижно и смотрели на Анну и Артура блестящими глазами-пуговицами. Анна рухнула обратно на землю рядом с Артуром, и он обнял ее за плечи.

Один из корнанитов указал на них обвиняющим жестом.

— Какой участи заслужили эти двое?

— Да будут они прокляты! — откликнулся стройный хор.

— Вы нечисты, и грязь ваша порочна! — возгласил первый корнанит. — Ибо вы прошли очищение и не очистились. И больше вы не подвергнетесь очищению, но испытаете на себе наш праведный гнев в полной мере!

Хор эхом повторил его слова. Другой корнанит вдруг выхватил из ниоткуда тяжелый канделябр с четырнадцатью зажженными свечами. Размахивая им, корнанит затянул нараспев:

— Eum a societate omnium Cornanitorum separamus, et a liminibus sanctae Conditoris Ecclesiae in coelo, et in terra excludimus…

Артур ощутил, как холодный пот струится у него по спине.

— Что они делают? — повернулся он к Анне.

— Изгоняют нас, — шепотом ответила она. — Читает молитву, которая выбросит нас из мира…

Артур ухватился за последнюю надежду.
— Из этого мира? В тот, откуда мы прибыли?
— Из мира вообще. Они просто уничтожат нас!
— …et damnatum cum diabolo, et angelis eius…
Теперь весь хор размахивал канделябрами, и холм осветился трепетным бледным светом.

— Vikatah! Vikatah! — вскричали корнаниты.

Артур пытался подняться на ноги, но они словно вросли в землю. Анна навалилась на него всем телом, так что Артур едва удерживал равновесие. Она что, опять потеряла сознание?

— Анна!

Девушка не отвечала.

— …doneo a diaboli laqueis resipiscat, et ad emendationem…

Анна застонала и заворочалась в объятиях Артура. Внезапно она выпрямилась, и Артур почувствовал, как напряглась ее спина. Ему не было видно лица девушки, зато он увидел, как ближайший корнанит уставился на Анну в немом изумлении и яростно замахал канделябром.

— Стойте! Стойте! — закричал он, обретя наконец дар речи. — Она обретает Силу!

Произошло всеобщее замешательство. Хор сбился с ритма. Ведущий уронил канделябр. Анна поднялась на ноги, и Артур тоже встал, продолжая ее обнимать. Девушка тянулась вперед всем телом, так что Артуру было трудно удерживать ее. Затем, к его вящему ужасу, в распушившихся волосах Анны замелькали синие искры.

Корнанит, который вел церемонию, опомнился, подобрал канделябр и заверещал:

— Она хочет сбежать! Продолжайте, in interitum carnis — carnis, ut spiritus eius salvus fiat in die indicii. А теперь все вместе!

Синие искры замельтешили в воздухе, перепрыгивая с одного корнанита на другого.

— Fiat, fiat, fiat! — заголосил хор.

Вдруг голоса сорвались в вой. Артуру показалось, что все канделябры полетели в них, а земля под ногами дрогнула…

В следующий миг ему показалось, что они с Анной совершили гигантский скачок. Девушка рванулась вперед, увлекая за собой Артура с совершенно немыслимой силой.

Анна сдалась. Обратилась в веру корнанитов, обрела Силу — и воспользовалась ей, чтобы переместить себя и Артура.

Они приземлились на склоне холма.

Вокруг было пусто и тихо. Ошеломленно оглядываясь по сторонам, Артур убедился, что корнанитов поблизости нет. Не более чем в половине ярда позади них колыхалось нечто… не туман, но странная дымка — искажающая пропорции, непрозрачная… В ту сторону было неприятно смотреть: начинали болеть глаза и кружиться голова.

Это была граница Белого пятна, а они находились снаружи. А на юге, за грядой высоких холмов, высилась величественная гора с заснеженной вершиной, которая не могла быть ничем иным, кроме как пиком Адамс.

Анна лежала на траве без движения, как сломанная кукла. Она была смертельно бледна, на лбу выступили крупные капли пота, под глазами залегли глубокие тени. Артур поднял ее на руки.

— Анна! Анна?

Девушка застонала и пошевелилась.

— Что случилось? — слабо прошептала она. — Где мы?

Прежде, чем Артур успел ответить, давно забытый коммуникатор в его ухе внезапно ожил.

— Тревога! Тревога! День» Д «! Армия Консинда перешла границу Опотра в районе Сакраменто. По непроверенным данным, граница нарушена еще в двух местах по другую сторону континента. Это война! Повторяю: война!

15. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Утром третьего дня после бегства из Белого пятна Артур и Анна спустились с холмов, двигаясь все время вниз по течению реки. Они вышли к грязному городишке, построенном в месте впадения притока в реку Колумбия. Все эти дни трудного пути ушли у них на то, чтобы преодолеть расстояние, которое коптер Охраны пересек за десять минут.

Анна сильно изменилась. Артур предполагал, что это случилось в тот миг, когда она совершила чудо, вызволившее их из Белого пятна. Он долго не замечал перемен, потому что они произошли глубоко внутри — а снаружи почти не отразились. Жесткость и резкость покинули ее, но вместе с ними ушла большая часть жизненной энергии. Анна упорно молчала о том, как ей удалось их спасти, и Артуру тоже не позволяла заикнуться об этом. На все остальные темы она разговаривала спокойно, сдержанно и рассудительно. Она тотчас откликалась на любой вопрос или замечание, отвечала максимально кратко и умолкала. Как будто она просто утратила интерес ко всему.

Артур был голоден и грязен; он замерз и устал, как собака. Коммуникатор в его ухе выкрикивал тревожные сообщения с небольшими интервалами весь первый день. Когда он затих, Артур взволновался еще больше. Впервые в жизни он был абсолютно свободен в своих действиях — и одновременно полностью отрезан от потока информации, который у него ассоциировался со свободой. Потерять доступ к информации было все равно, что лишиться наркотика. Артур чувствовал, что какие-то потрясающие события — ужасные, а, может быть, и восхитительные, — происходят в его отсутствие. И это сводило его с ума.

Там, в большом мире, творилось нечто, потрясающее самые его основы — а Артур здесь, в глуши, не знал, какое место найдется для него в меняющейся жизни. Он даже не определил еще своего отношения к Анне, которая молча шла рядом, как сомнамбула… Кто она ему? Незнакомка. Незнакомка, которая, вполне возможно, пожертвовала своей жизнью, чтобы спасти его…

Артур оставил Анну в укрытии за пределами городской черты, а сам пробрался в город, чтобы украсть одежду и коптер. Артур двигался быстро, соблюдая лишь минимум предосторожностей. У него не было настроения прятаться. Артур выглядел крайне подозрительно: грязный, оборванный, весь в царапинах от зарослей ежевики. Но он с удивлением обнаружил, что ему просто плевать на то, что кто-то может его увидеть.

Уверенность в себе и быстрота ему помогли. Артур добыл и одежду, и коптер, узнав мимоходом, что город называется Келсо. Получается, что они вышли на добрых двадцать миль западнее, чем полагали. Город находился на опотровской территории — это означало, по крайней мере, что в костюме Артура были брюки. Уже хорошо!

Артур посадил коптер на поле неподалеку от того места, где он оставил Анну. Анна вышла ему навстречу, не задерживаясь. Но шла она той странной небрежной походкой, которая за последние дни стала основательно раздражать Артура. У нее был такой вид, как будто ей было безразлично — прилетел за ней Артур или не прилетел, дойдет она до коптера или не дойдет… Артур нетерпеливо втащил ее в кабину и взлетел, одной рукой переключая клавиши видеокоммуникатора.

— …третий день вторжения демонов, — на полуслове ворвался в кабину чей-то голос. — Сейлем по-прежнему объят ужасом.

Экран осветился вспышкой, и на нем постепенно проступило изображение. На экране появился нервный молодой человек, который делал драматические паузы и поминутно отбрасывал со лба спадающий локон. Красный луч в изображении регулярно пропадал — надо полагать, что-то было не в порядке с оборудованием. Или с инженером.

— Охранники, прибывшие из Спокана, продолжают попытки подавления мятежа в старых районах города. Мы снова предупреждаем потребителей и администраторов низших рангов, чтобы они держались подальше от этих районов, если у них нет специальных инструкций. — Молодой человек прокашлялся. — Официальные церемонии по случаю Дня основателя пройдут завтра на всем континенте. На среднем Западе будет отмечаться день основателя Дайна, на западе, юге и юго-западе — день основателя Гласскока. В Сейлеме традиционная демонстрация проводиться не будет из-за…

Артур выключил коммуникатор и повернулся к Анне. Девушка сидела рядом с ним с выражением вежливого интереса на лице. Она посмотрела на Артура так, словно ей было любопытно, что скажет Артур, но она могла и подождать.

— Анна, — сказал он, — что тебе известно о планах на случай дня» Д «?

— А что ты хочешь узнать?

Артур скрипнул зубами.

— Где сейчас могут быть люди из колледжа? Лодермилк и все остальные? Как нам восстановить контакт с ними?

— Не знаю. Могут быть разные варианты. Они могли отправиться в Рейносуд, на базу иммунных к северу от Эрмосильо. Или в Район четыре, Пенхэндл. Или в Финикс. А могли остаться в колледже, закрыться в подземных помещениях.

— А что должны делать такие, как мы? Агенты, потерявшие контакт?

— Я знаю один явочный адрес, где мы можем подождать, пока кто-нибудь с нами не свяжется.

Артур обдумал этот вариант, и он ему не понравился.

— И сколько нам придется ждать?

— Трудно сказать. Пожалуй, около недели.

Артур так вцепился в руль, что костяшки на пальцах побелели.

— Анна, мы не можем ждать неделю! Там, внизу, идет война!

— Теперь Лодермилк уже знает об этом, независимо от того, предупредил его Гордон, или нет, — рассудительно ответила она. — Торопиться некуда.

— А если бы было куда? — воскликнул Артур. — Что мы можем сделать еще, кроме как сидеть на этой явочной квартире, пока не поседеем?

Анна задумалась.

— Единственный адрес, который мне известен здесь, на севере, это во Фриско.

Она помолчала и добавила:

— Десять против одного, что этого человека сейчас нет на месте.

— Неважно! — сказал Артур.

Единственным способом попасть в нужный им район Сан-Франциско было посадить коптер в пределах городской черты, что было запрещено законом. Они видели над городом другие частные коптеры, так что рискнуть стоило. На улицах творилась невообразимая суматоха. Судя по тому, что они видели с воздуха, в Беркли и на побережье было так же — если не хуже. Сан-Франциско подвергся вторжению дважды: один раз со стороны Консинда, второй раз со стороны Еторга.

Артур смотрел, как группка дерущихся граждан Опотра и Консинда потонула в нахлынувшей волне еторговцев. Опотровцы и консиндцы продержались недолго. Весь рисунок сломался, и тут же начал складываться по-новому.

То, что он видел здесь, несомненно, повторялось в тысячах мест по всему континенту. Как получилось, что вторжение распространилось настолько быстро?

Артур и Анна находились в нескольких кварталах от дома, где жил известный Анне связной. Артур попытался связаться с ним по телефону из будки рядом с домом, на крышу которого они посадили коптер, но линия была забита приоритетными звонками. Если они не собирались отказаться от этого варианта и улететь прочь, им оставалось только добраться по нужному адресу пешком — пробиваясь через уличные драки.

Артур еще раз окинул беспорядок на улице критическим взором, потом с сомнением оглядел Анну. В ее теперешнем состоянии девушка будет ему скорее помехой, чем подмогой, но Артур ни за что не хотел оставлять ее одну. Он не был уверен, что застанет ее на месте, когда вернется… если вернется.

— Пойдем, — сказал Артур.

Он схватил Анну за руку и бегом потащил по тротуару, прижимаясь к стенкам зданий. Первую сотню ярдов им везло. Все, мимо кого они пробегали, были слишком поглощены собственными делами. Потом Артур с Анной завернули за угол и угодили в огромную клубящуюся толпу, которая только что развалилась на части.

На Артура, размахивая руками, вывалился из толпы мужчина с безумным взглядом. За ним второй, третий. Артур сбил с ног первого и второго, а третий поднырнул ему под руку и мертвой хваткой вцепился в плечо.

Артур попытался стряхнуть вцепившегося, не сумел, и с силой ударил его свободной рукой в солнечное сплетение. Мужчина упал, но промедление оказалось для Артура и Анны роковым. Их окружили, стиснули со всех сторон, и они оказались в самом центре группы опотровцев, осаждаемой вопящими еторговцами.

Естественным желанием Артура было драться. Но он подавил инстинкты, прижал Анну к себе и расслабился, позволив толпе нести их, куда угодно. Когда через несколько ярдов группа распалась под ударом компактного отряда консиндцев, им удалось выскользнуть из свалки и продвинуться еще на пол-квартала, прежде чем их снова затерло в толпу. Вырвавшись на свободу в следующий раз, Артур увидел нужный им номер на соседнем доме, и быстро втащил Анну в подъезд.

Они посмотрели друг на друга. Оба раскраснелись, были растрепанными и грязными, а одежда на них буквально висела клочьями. Анне сильно расцарапали щеку, но это было самое серьезное из повреждений. Артур увлек девушку вверх по лестнице.

Квартира, которую они искали, была заперта. На звонок никто не ответил. Артур присмотрелся к замку и обнаружил, что это элементарная щеколда, приделанная с внутренней стороны двери уже после постройки дома. Сам дом, судя по всему, был построен в начале первого столетия аналоговой эры, когда считалось, что замки на дверях ни к чему. Артур разбежался и бросился на дверь, потом еще раз, и еще. Дерево треснуло, и дверь распахнулась.

Квартира была пуста. В шкафах все еще была одежда, а в кухонном автомате — еда, но воздух застоялся, и на всем лежал толстый слой пыли. Артур бегло осмотрел все комнаты и вернулся в прихожую. Анна не двинулась с места. Она рассматривала ковер, как будто ее очень заинтересовал рисунок. Артур махнул на нее рукой и вернулся в кабинет, чтобы поискать, не найдется ли чего-нибудь полезного в бумагах. Через некоторое время Анна последовала за ним.

Артур осмотрел кабинет и ничуть не удивился, обнаружив, что он пуст. Вдруг он услышал за дверью негромкий шорох,обернулся и увидел, что в дверях мелькнула невысокая щуплая фигурка. Артур рванулся за ней, и догнал на выходе из квартиры. Раздался визг, Артур получил болезненный удар локтями по животу, стукнул убегавшего по макушке, и только теперь смог рассмотреть свою добычу.

Это оказался мальчишка лет пятнадцати, одетый в лохмотья, которые когда-то были опотровским костюмом потребителя средней руки. На перепачканном лице слезы проложили две дорожки от глаз к подбородку. В углу рта засохла кровь.

Артур занес его обратно в квартиру.

— Кто это такой? — спросил он Анну.

Девушка присмотрелась к мальчишке, осторожно повернув его голову лицом кверху.

— Томми Гарсия, — сказала она через пару минут. — Не иммунный. Наш здешний агент использовал его как посыльного.

— Тогда он может что-нибудь знать. Принеси воды.

Мальчишка застонал и пришел в себя. Он переводил затравленный взгляд с Артура на Анну и обратно.

— Что ты здесь делал? — требовательно спросил Артур.

— Мистер Пол сказал, что я могу приходить сюда, — заныл мальчишка. — Что случилось, я упал? Мистер Пол дал мне ключ, чтобы я следил за квартирой, но я…

— Куда направился мистер Пол?

— Он мне не сказал! Я хотел давно прийти сюда, но я так устал, я просто шага сделать не мог… Меня брали в плен три раза. Я думал, что это никогда не кончится. Я рад, что вы наши, опотровцы, а не всякие там демоны. Правда, рад! Меня уже три раза…

— Кто тебя брал в плен? — спросил Артур.

— В первый раз еторговцы. Это они так себя называют. Они сказали мне, что я теперь тоже еторговец, сунули меня в машину, и — клянусь, так все и было! — я ел грязную пищу со значком Е/Т и помогал брать в плен других наших, чтобы они стали такими же. А потом меня захватили консиндцы. Это было вчера. Клянусь, я никогда так тяжко не работал…

Артур с отвращением обвел комнату взглядом в последний раз, и вышел в коридор. Анна и мальчик последовали за ним. Мальчишка продолжал говорить без умолку.

— …ни минутки не отдыхал, потому что нужно было ловить демонов. И когда это все уже кончится, а?

Они притаились на выходе из подъезда, высматривая, что творится на улице.

— А кто взял тебя в плен третий раз? — рассеянно поинтересовался Артур.

— Не было никакого третьего раза, — раздался у него за спиной мальчишеский голос.

Тонкая прочная веревка взлетела в воздух и обвила Артура и Анну.

— Эй, парни, сюда! — заорал мальчишка во всю глотку.

От толпы отделились два консиндца и поспешили к ним. Ругаясь, Артур обернулся, пытаясь схватить мальчишку. Тот отпрыгнул в сторону и заплясал на месте, не отпуская веревки. Артур рванулся к нему, потащив за собой Анну, и ухитрился пнуть мальчишку в колено.

Мальчишка упал, глядя на Артура со страхом и упреком, и выпустил веревку. Артур успел размотать ее как раз вовремя. Два консиндца ворвались в подъезд, и он столкнул их лбами друг с другом. Схватив Анну за руку, он выскочил на улицу.

Обратный путь оказался еще более утомительным. Сюда их несла толпа, обратно пришлось выбираться против течения. Артуру пришлось без устали работать локтями, да и кулаки он пустил в ход не единожды.

Привычка притупила восприятие, но, все равно, к тому времени, когда они добрались до коптера, Артур весь кипел.

— Тот явочный адрес, который я упоминала, находится всего в нескольких сотнях миль отсюда, — равнодушно заметила Анна.

— Нет! Я не намерен отсиживаться, пока идет война. Ты можешь лететь туда. Я найду тебе еще один коптер.

Анна пропустила его последние слова мимо ушей.

— Тогда у нас остается Рейносуд, Пенхэндл, Финикс или колледж. Что выберем?

Артур глубоко задумался, сосредоточенно грызя ноготь.

— Иммунные, как будто, никакой особой опасности не подвергались…

Анна пробормотала что-то в знак согласия.

— …и провалов в нашей организации тоже не было. Меня на суде вообще ни о чем не спрашивали. Но, если бы я провалился, я бы втянул уши и сидел тихо. Думаю, нам стоит попытаться слетать в колледж.

Студенческий городок с воздуха казался вымершим. Таким он и был. На улице им встретился только беспризорный пес; в здании администрации и в аудиториях не было ни души. Артур направился к ближайшему замаскированному входу в подземелье и пошарил рукой в поисках потайной панели управления дверью. Ее на месте не оказалось.

Он присмотрелся внимательнее. На стене не было ни следа панели управления; более того, ни следа самой двери. Даже щели толщиной в волос, и той не осталось. Артур недоверчиво постучал по стене в том месте, где раньше была дверь. Стена казалась совершенно цельной. Она и была цельной. Обыкновенная каменная стена: стучи — не стучи, ничего не добьешься.

— Втянул бы уши и сидел тихо, так ты сказал? — пробормотала Анна.

Артур задумался. Они бродили по колледжу почти час. Если кто-то и наблюдал за ними из подземелья, похоже было на то, что он решил их не впускать. У Артура задергался подбородок.

С мрачной решимостью Артур пронесся по лабораториям в поисках какого-нибудь тряпья, способного гореть. Анна неторопливо следовала за ним. Наконец Артур собрал несколько тряпок, привязал их к лекторской указке, окунул в смазочное масло и поджег. Повалил черный вонючий дым — именно то, что нужно было Артуру.

С импровизированным факелом в руке он стал обходить все аудитории, поднося факел к вентиляционным решеткам и следя, втягивают ли они в себя дым. На десятой попытке ему повезло.

Артур стоял под решеткой, самодовольно наблюдая, как дым исчезает из вида, пока не услышал позади негромкие шаги. Он обернулся, и тут в них с Анной полетели клейкие нити, приклеив их друг к другу и спутав по рукам и ногам. Разорвалась газовая капсула, и в тот же момент Артур получил основательный удар по макушке.» Очень эффективно, — сердито подумал он. — И где они были раньше?»

В одной из комнат помещения, которое раньше занимал консиндский клуб, несколько студентов сидели под огромной картой середины континента, испещренной флажками на булавках. Судя по фигурам, образованным булавками, привычные очертания территорий Опотра, Еторга и Консинда расплылись и перемешались. Карта была вся истыкана булавками — судя по всему, на ней активно отмечались текущие изменения. Однако прямо сейчас никто не обращал на нее внимания. Двое студентов работали на ортотайперах, один — на маленьком литографическом прессе, еще один что-то переписывал из толстого справочника таблиц, а остальные сгрудились вокруг чего-то, чего Артуру не было видно.

Из другой комнаты быстрым шагом вышел светловолосый старшекурсник. Артур узнал его. Это был Хови, проктор архидепутата. Студент, который доставил в подземелье Артура и Анну, остановил его.

— Эти двое говорят, что побывали в Белом пятне и выбрались наружу. Прилетели сюда через Сан-Франциско.

Хови остановился и внимательно всмотрелся в их лица. Он коротко кивнул Артуру, пригляделся к Анне и перевел взгляд на провожатого.

— Обыскали? Проверили? Хорошо. — Он глянул на часы. — Пойдемте.

Провожатый отошел в сторонку. Хови посторонился, пропуская Анну и Артура во внутреннюю комнату, и вошел следом за ними.

В большой центральной комнате было полно народу. Мужчины и женщины сидели за коммуникаторами. Хови провел Артура с Анной через центральную комнату к закрытой двери одной из маленьких комнат. Сначала он заглянул туда сам, а потом позвал их.

Лодермилк сидел за столом, а на столе перед ним стояла консоль коммуникатора. Он сосредоточенно слушал чей-то отчет, и лишь машинально поднял взгляд на звук открывающейся двери. Лодермилк скользнул по вошедшим рассеянным взглядом, и тут узнал Анну и Артура. Он судорожно вздохнул и уронил руки на стол. Из глаз его покатились слезы, оставляя дорожки на старческих морщинистых щеках.

Хови встревоженно бросился к нему, но Лодермилк отстранил помощника.

— Все в порядке, — сказал он. — Простите.

Слезы текли у него по лицу, но он улыбнулся счастливой улыбкой, глядя на Анну и Артура, как на потерянных и вновь обретенных детей.

— Я думал, что вы оба умерли, — сказал Лодермилк.

У его локтя что-то сварливо бубнил коммуникатор. Лодермилк сердито обернулся к консоли. Произошло легкое замешательство. Хови вышел из комнаты, Лодермилк сказал в коммуникатор:

— Две минуты. Только две минуты.

И выключил аппарат.

— Расскажите мне все, что с вами произошло, — дрожащим от волнения голосом произнес Лодермилк. Сделал паузу и добавил: — За две минуты.

Они попытались. Разумеется, и минуты не прошло, как звонок коммуникатора задребезжал снова. На аппарате яростно мигала лампочка аварийного вызова, и Лодермилку пришлось снять трубку.

— Да?

Коммуникатор затараторил что-то неразборчивое.

— Хорошо. Нет, сидите и не высовывайтесь. Наблюдайте.

Снова бормотание.

— Это все. Вы уже больше ничего не успеете сделать. Конференция начинается прямо сейчас.

Лодермилк не успел выключить коммуникатор, как тот снова зажужжал и замигал лампочкой. Артур и Анна сидели и слушали, как Лодермилк дает кому-то указания ожидать замены районного бюро контролеров в течение часа. Тут же Лодермилк вызвал Хови, велел ему выслушать какое-то описание и поставить на уши всех связистов. Хови исчез, а минутой позже просунул голову в дверь и доложил:

— Нашли. Он на севере Севена. Часа через три.

Артур завороженно наблюдал за тем, как работает Лодермилк. Архидепутат организовал группу машин Охраны для эвакуации дневной школы иммунных в Тусоне. Затем послал отряд инженеров на коптерах для защиты энергетических установок Манхэттен Бич. Затем он заговорил о чем-то таком, что Артур с невольной дрожью интерпретировал как организацию убийства.

В конце концов звонки начали стихать. Лодермилк ответил еще на один вызов. Судя по выражению его лица, это был именно тот звонок, которого он ждал.

— Да?.. Да! Прекрасные новости. Арнольд. Я счастлив это слышать… Да, я знаю, что они это сделали, и тем не менее…

Он рассмеялся и выключил коммуникатор.

— Конференция завершилась, — сказал он Артуру и Анне. — Можем расслабиться.

— Какая конференция? — спросил Артур.

— Неужели я вам не сказал? Межобщественная конференция на самом высшем уровне. Они заседали пять часов. Как бы я хотел быть там! Они дрались между собой так, что пух и перья летели, но в результате все-таки пришли к соглашению. Им просто ничего не оставалось делать — для этого-то они и собрались. Война окончена. То есть, в принципе окончена. На то, чтобы фактически погасить ее, уйдет еще некоторое время.

Личные апартаменты Лодермилка представляли собой крошечную комнатку, загроможденную разнообразными необычными вещами. Здесь были гобелены, шахматы из слоновой кости, древние книги в кожаных переплетах, колокольчики, резные деревянные безделушки, старинные клюшки для гольфа. Пока Артур и Анна утоляли голод, Лодермилк вводил их в курс событий.

Слухи о замыслах Консинда так взбудоражили правящие круги Опотра и Еторга, что оба общества тоже запустили запрещенные программы аналоговой обработки.

— И это послужило доказательством нашей догадки, — продолжал Лодермилк, — что в каждом из помянутых обществ действовал по крайней мере один иммунный, не принадлежащий к нашей организации. Нет худа без добра — во всеобщем замешательстве нам удалось убить их всех.

Артур поежился.

— Та женщина в Портленде. Хэмблинг. Гертруда Хэмблинг.

— Да. Она была иммунной. И ее сестра Марсия тоже, как оказалось.

— А мадам О'Райен? — спросила Анна.

— Да, она тоже. В Консинде их было целое гнездо. В числе остальных можно назвать Клэя Уилларда Мак-Кичена Восьмого из Опотра и Ноэля-Ноэля Дилворта из Еторга. Оба занимали очень высокое положение и были очень, очень опасны. Отсутствие контроля над правящими кругами всегда было нашим слабым местом.

Артур удивленно поднял бровь. Он мог бы поклясться, что Лодермилк на него не смотрит, но архидепутат живо обернулся к нему и пояснил:

— Слишком опасно. Единственный способ внедрить агента в правящую семью — это сделать так, чтобы он там родился. Увы! Результатом, скорее всего, будет еще один акционер, воспитанный сообразно идеологии своего класса и очень опасный противник. Мы могли бы, конечно, попытаться завербовать его в подходящем возрасте… Но разве решились бы мы на такой риск? Думаю, нет.

Лодермилк еще некоторое время благожелательно улыбался Артуру, а потом перевел взгляд на Анну.

— Нам придется еще много лет устранять последствия того, что случилось, — сказал он. — Гордон и Артур очень сильно нам помогли. Хотя предупреждение было кратким, оно дало нам преимущество.

— Значит, он все-таки пробился, — сказала Анна.

Она казалась снова почти нормальной, когда сидела вот так, гордо выпрямившись, в дорожных лохмотьях и беседовала с Лодермилком. Казалась? Почти нормальной? Артур с удивлением понял, что Анна на самом деле вернулась в прежнее состояние. Когда это произошло? Он и не заметил.

— Да, да, — ответил Лодермилк. — Он пробился. Мы вовремя приняли защитные меры, и это спасло множество жизней. Не исключено, что без предупреждения Гордона наша организация была бы раскрыта. И, конечно же, мы немедленно приняли меры, чтобы охранники по возможности не принимали участия в схватках.

Он повернулся к Артуру, у которого на лице, судя по всему, снова явственно читалось его недоумение.

— Эта акция имела два результата, — пояснил Лодермилк. — Она укрепила позиции наших людей в Охране, и сберегла силы Охраны, чтобы их можно было использовать сейчас, для совместных действий всех обществ.

— Хотел бы я знать, — сказал Артур, который хотел знать не меньше пяти вещей одновременно, — как все это подействовало на людей, которые непосредственно участвовали в схватках? Не просто видели людей из других обществ, а побывали в их шкуре. Вы говорите об устранении последствий. Разве последствия этого можно устранить?

У Лодермилка был несчастный вид.

— Не знаю. Никто не знает. Если хочешь знать мое частное мнение, в следующие полгода нас ждет огромное количество психических срывов. Нас всех хорошо встряхнуло. Да. Но все-таки хорошо, что ни одна из сторон не использовала оружие. Тогда эта история выглядела бы совсем по-другому. Гораздо страшнее и уродливее.

— Меня очень удивило отсутствие оружия, — заметила Анна. — У Консинда было достаточно времени, чтобы его произвести. Почему они этого не сделали?

— Ты судила о войнах по историческим книгам, — сказал Лодермилк. — Я тоже. Мы все сделали эту ошибку. Зачем убивать людей и занимать их территорию, если гораздо легче превратить их в верноподданных граждан? Вот как они рассуждали. Ну… Возможно, есть и другая причина. Неподготовленному человеку, даже иммунному, трудно взять в руки орудие убийства. Женщина, которую ты вспоминал, Себастьян, это редкое исключение. Вы ведь еще не проходили военную подготовку? Я так и думал. Ее обычно проходят на втором курсе. Вот…

Лодермилк сунул руку в ящик стола и достал необычный предмет, похожий одновременно на пистолет, стреляющий липкими нитями, и на древний пистолет в картинки учебника.

— Вот оружие, которым вы будете преимущественно пользоваться. Это наша собственная разработка. Пистолет стреляет снарядом, который производит много шума и разрывается при столкновении с твердой поверхностью. Мне не следовало бы опережать события, но, так и быть, я вам скажу. Вы будете стрелять по мишеням, изображающим людей. Очень реалистично. Что я хочу сказать: вы обнаружите, что это очень непросто сделать. Мы не приучены к этой идее с детства, как были приучены наши предки. У наших детей нет игрушечных пистолетов и бомб… Пройдет не одно занятие, прежде чем вы сможете нажать на курок, зная, что произойдет с мишенью, когда вы в нее попадете.

Он осторожно положил пистолет на стол перед собой.

— Из нее полетят кровавые клочья, — негромко закончил Лодермилк.

Артур уставился на пистолет, чувствуя одновременно легкую дурноту и восхищение. Он просто не мог оторвать глаз от оружия. Непонятно почему — ведь звука из той комнаты он не слышал — Артур вдруг вспомнил кровавую полосу на рукаве балахона Хови.

— Нет, Артур, — мягко сказал Лодермилк.

Артур вздрогнул и очнулся.

— Студентов, которые так или иначе не прошли испытание, мы убиваем по-другому.

Артур задохнулся. На какой-то ужасный миг он почувствовал себя совершенно обнаженным. Он знал, что на его лице явственно отражаются все мысли и чувства, но ничего не мог с собой поделать.

— Извини, — сказал Лодермилк минутой позже, — но это было необходимо. По тебе было отчетливо заметно, что тебя мучают не просто обычные подозрения новичка. Ты видел что-то, чего первокурснику знать не положено. Расскажи мне, что именно ты видел. Если у тебя есть подозрения по поводу колледжа, иммунных вообще или меня лично, давай выясним их прямо сейчас.

Артур понимал, что лгать бесполезно. Он и так уже себя выдал. Артур набрал в легкие побольше воздуха и задал вопрос:

— Вы убили Флинна?

— Флинна? — наморщил лоб Лодермилк. — Не помню, кто это такой. Расскажи мне о нем.

— Он был моим соседом по комнате в самом начале семестра, — резко сказал Артур. — Не очень способный парень.

— А, да. Теперь вспоминаю. Да, мы убили его, и именно по этой причине. Потому что он был не слишком умен. — Лицо Лодермилка хранило бесстрастное выражение, но глаза затуманились. — Но, как я уже и говорил, мы не убивали его таким варварским методом. Он не почувствовал ни страха, ни боли.

— А Кимброу? Он был куда умнее меня. Его тоже убили безболезненно?

— Кимброу я помню, — с нескрываемой горечью произнес Лодермилк. — Очень хорошо помню. Он приходился мне… дальним родственником. Мы убили его по совершенно другой причине. Кимброу был готов отдать свою жизнь за возвышенную абстрактную идею. К несчастью, в качестве этой идеи он выбрал натуризм. Он добровольно взял на себя миссию, исполнитель которой не должен был выжить… Ну, он и не выжил. Миссия заключалась в устранении руководителя высокого ранга, противника натуризма. Если говорить совершенно точно, Кимброу должен был убить меня. Как видишь, он был своеобразным человеком. Вот ты, например. Согласился бы ты умереть ради того, чтобы в отдаленном будущем восторжествовала некая экономическая и этическая система, которая может еще оказаться неверной?

— Нет, — честно сказал Артур.

— И я тоже. Я не могу понять таких людей, как Кимброу. Мы полагаем, что существует определенный тип людей, которые бессознательно стремятся к смерти. Разумеется, они предпочтут отдать жизнь не просто так, а за какое-нибудь благородное дело. Но в основе лежит инстинктивная тяга к смерти. А другие люди точно так же инстинктивно стремятся жить. Мы не знаем, каковы корни этого глубинного отличия между ними. Но, похоже, все зло в мире происходит от людей, движимых стремлением к смерти. Возможно, эти две тенденции передаются по наследству, как группы крови. Хотя я сомневаюсь, чтобы это было так просто. Что ты хотел сказать?

— Вы убиваете людей, подобных Кимброу, с целью возможного улучшения человеческой породы? — воскликнул Артур.

— Ну разумеется, нет. Не могу утверждать, что мы не станем предпринимать таких шагов в будущем, но и тогда это гораздо лучше осуществлять посредством генетического контроля.

— Тогда зачем?

— Артур, — терпеливо сказал Лодермилк, — мы представляем собой совершенно секретную, противозаконную и теоретически невозможную подпольную организацию. Каждый из нас — в ответе за множество жизней. Мы не можем держать в своих рядах людей, которым нельзя верить. Даже если они — наши братья.

Артур нетерпеливо взмахнул рукой.

— Вот оно! Вот в чем дело! Зачем тогда все эти глупости… Вот почему я не верил, когда вы говорили о том, что все вернется в норму. Почему бы вам…

Он оборвал фразу. Лодермилк понимающе и иронически усмехнулся.

— Ты хочешь спросить, — сказал он, — почему бы нам просто не перебить правящие семьи и не захватить власть?

— Да, — сказал Артур.

Ему было ужасно стыдно. Он чувствовал себя совсем несмышленышем.

— Ну что ж. Если не принимать в расчет некоторых технических сложностей, которые по большому счету преодолимы, если бы мы действительно решили так поступить…

— Вы бы это осуществили, — сказал Артур.

— Думаю, ты прав. Только зачем нам это делать?

— Чтобы положить конец аналоговой системе, — терпеливо ответил Артур. — Чтобы получить возможность выйти из подполья и начать действовать открыто. Чтобы прекратить это все…

Артур сделал беспомощный жест. Он думал о доме, в котором вырос — переполненном обитателями доме, который разваливался на части под толстым слоем краски, маскирующей упадок. Разваливался потому, что строительство новых домов отняло бы слишком много времени и человеческих ресурсов, а прибылей Магазину не доставило бы. Переполненном обитателями — ибо грешно ограничивать рождаемость в семьях потребителей, ведь Магазину нужны покупатели!

Он думал о скудной еде, которая подавалась на стол в их доме, и о постоянном чувстве голода — иногда слабеющем, но никогда не затихающем совсем. Потому что чревоугодие было грехом (для потребителей). Потребителю не нужен жир, ему нужны только мускулы, чтобы работать как следует. И еще потому, что едоков было слишком много — и с каждым годом становилось все больше.

Он думал о той жуткой пародии на поцелуй, которой обменялись они с Глорией под вязом, и о тысяче и одной бессонных ночей, которые он провел в одиночестве, мучаясь стыдом и желанием… Не существовало одного слова, которым можно было описать все это. По крайней мере, приличного слова точно не было.

— Я все понимаю, — кивнул Артуру Лодермилк. — Но подумай вот о чем. Вспомни своих знакомых в Гленбруке. Кто из них был бы способен выполнять свою работу, если бы у него не было аналога?

Артур задумался.

— Немногие.

— Вот именно. Первоначально аналоговая обработка была предназначена в качестве лечения психически неуравновешенным личностям, опасным для общества. Но она оказалась настолько эффективной, что понятие психической нормы утратило смысл. За последние полтора столетия психическая нестабильность распространилась повсеместно. Мы не располагаем точными цифрами, но у нас есть весомые причины считать, что трое людей из десяти без опеки ангелов-хранителей вели бы себя абсолютно безумно. Ты хочешь уничтожить существующий ныне порядок вещей. Мы тоже этого хотим. Расскажи мне, как нам следует поступать?

Артур сердито взмахнул рукой.

— Можно действовать постепенно. На протяжении жизни одного поколения…

— Не выйдет. Психически здоровых людей рождается недостаточно, чтобы обеспечить работу жизненно необходимых систем, таких как производство пищи, энергоснабжение, канализация. Разумеется, со временем иммунным придется взять на себя управление всеми функциями. Но мы пытаемся оттянуть это, насколько возможно. Да-да, именно это я и хотел сказать! Мы бы хотели отложить переворот до тех пор, пока нас не будет достаточно, чтобы занять все необходимые посты. Но мы не думаем, что нам так повезет. Несмотря на все наши усилия, крах существующей системы произойдет, скорее всего, еще до конца этого столетия. И это будет достаточно страшно и уродливо.

Он немного помолчал и продолжил:

— Когда я говорил, что каждый из нас — в ответе за множество жизней, я имел в виду жизни нормалов. Мы с вами — доверенные лица, хотим мы того, или нет. Быть может, ваши внуки смогут поступать, как им захочется. Я очень надеюсь, что так оно и будет. А мы должны делать то, что нужно делать. И кое-что из этого тоже уродливо и страшно. Хотя я бы не назвал нас самыми несчастными среди людей. Я сам прожил полную жизнь, в которой было неожиданно много радостей — хотя и печалей хватало…

Артур вдруг понял, что напряжение, в котором он жил уже очень давно, как-то незаметно ушло, рассосалось. Пистолет, который лежал рядом с рукой Лодермилка, перестал быть зловещим символом. Теперь Артур смотрел на него, как на обычный инструмент, который в свое время придется пустить в ход — но это время еще не настало.

Глядя на Лодермилка и на Анну, сидящую рядом со спокойным и внимательным видом, Артур понял, что они никак не вяжутся с зародившимся было у него смутным подозрением, что существует третья или четвертая причина для убийства студента в колледже. Скажем, слишком большая приверженность идеалам, или слишком частое попадание в ситуации, которые плохо оканчиваются для других (плен Анны, смерть Хигсби)…

— Почему ты вернулся, Артур? — спросил Лодермилк.

Артур вдруг ощутил на своих плечах огромный груз усталости.

— Почему? — глупо переспросил он.

Лодермилк кивнул.

— У тебя давно были подозрения на наш счет, еще до отправки в Консинд, верно? С тех пор ты располагал достаточным временем, чтобы все обдумать. Ты вполне мог не возвращаться в колледж, зажить своей собственной жизнью. Почему ты так не сделал? Почему ты вернулся?

Артур в задумчивости нахмурил лоб.

— Хочешь, я отвечу вместо тебя? — мягко спросил Лодермилк. — Потому что тебе некуда было идти. Ты теперь один из нас. Что скажешь, Анна?

Девушка сдержанно кивнула.

— Он подойдет.

— Я тоже так думаю. Мы сделали тебя непригодным к любой другой жизни, кроме жизни агента, Артур. Смиришься ли ты с этим фактом?

— Я попытаюсь, — с усилием произнес Артур.

Он так устал, так восхитительно устал, что больше не мог думать ни о чем.

— Не обещаю вам ни покоя, ни удовлетворения, — с ласковой грустью сказал Лодермилк. — Ни семьи в традиционном смысле этого слова, ни даже счастья… Вы оба принадлежите к поколению, которое, по-моему, так и не научится быть счастливым. Вам не достанется никаких наград. Вы не доживете до того, чтобы увидеть мир, который творите своими поступками. И, если ваши потомки сделают его по собственному разумению, на что я очень надеюсь, то лучше вам его не видеть — он вам все равно не понравится… В общем, не ждите и не надейтесь. Единственное, что вас вознаградит, — это знания и стремления к знаниям. Да еще редкие минуты радости и смеха. Мне кажется, что вас устроит такая жизнь…

Лодермилк проводил молодую пару задумчивым взглядом. Артур и Анна поддержали друг друга, когда вставали, да так и ушли, обнявшись. Оба чуть не падали с ног от усталости. Они были угрюмыми, грязными, оборванными и растрепанными. Лодермилк подумал с теплой иронией, что ни один обслуживающий акционеров галантерейщик не дал бы за них и десятой доли кредита. Но для него эти двое были самыми прекрасными существами на этом свете!

Романы

Запредел

Глава 1

Широкий веер ступенчатой аудитории замер в ожидании.

— А теперь, — произнес профессор Нейсмит, — следите внимательнее. Я выпускаю в резервуар заряженную частицу. — Гордон Нейсмит снял блокировку механизма, подвешенного над стеклянным резервуаром — и в прозрачную жидкость выскочила стремительная серебристая искорка.

— При взаимодействии частицы с заряженными молекулами высвобождается энергия времени, — пояснил Нейсмит, наблюдая, как со дна резервуара вдруг стало подниматься серебристое облачко, — а в результате, как видите…

Серебристое облачко стремительно росло, наступая волновым фронтом — идеально симметричной кривой, форма которой определялась силой тяжести и потерей кинетической энергии в процессе перехода. Совершенная красота. Далеко превосходящая любой изгиб человеческого тела, любую линию, проведенную рукой художника. Нейсмит в сто первый раз с комком в горле наблюдал за продвижением волны.

И вот процесс завершился. В резервуаре светилась серебристая жидкость — непроницаемая, блестящая как зеркало.

— Вещество перешло теперь на более высокий уровень темпоральной энергии, — пояснил Нейсмит аудитории, — и находится в состоянии, которое, как вы уже знаете, называется «квазиматериальным». Завтра в процессе экспериментов с резервуаром, мы убедимся, что данная жидкость обладает весьма необычными физическими свойствами. А на сегодня демонстрация закончена. У кого есть вопросы?

Кто-то из студентов нажал кнопку — и на столе у профессора вспыхнула лампочка. Нейсмит взглянул на табличку с фамилией.

— Слушаю, Хинкель.

Высокий, широкоплечий, профессор возвышался над кафедрой в белоснежном лабораторном халате — и, отвечая на вопросы студентов, сознавал, что восемь других Нейсмитов в расходящихся от общего центра идентичных аудиториях точно так же стоят, будто восемь зеркальных отражений — и тоже отвечают на вопросы. На мгновение его пробрал озноб от мысли, что и сам он — не «настоящий» Нейсмит, а лишь один из двойников. Такое трудно осмыслить — сколько ни экспериментируй… Но секундная слабость прошла — и Нейсмит ровным и звучным голосом продолжил объяснения — спокойный и уверенный в себе.

Прозвенел звонок. Студенты закопошились, принялись собирать вещи и соскальзывать со скамей.

Нащупав выключатель дупликатора, профессор повернул его по часовой стрелке.

В тот же миг полупустая аудитория испарилась. Нейсмит очутился в небольшой круглой аппаратной наедине с установкой дупликатора. Колени вдруг подогнулись — пришлось облокотиться о демонстрационный стол. Бессвязные воспоминания нахлынули на него — сразу девять наборов — будто перебивающие друг друга видеотрансляции. Первые несколько мгновений пришлось туговато. Впрочем, за два года практики Нейсмит уже набрался опыта многоаудиторных занятий — и вскоре все девять наборов воспоминаний улеглись в голове.

Но тут профессор осознал, что на сей раз случилось нечто странное. Сама демонстрация была, разумеется, одинакова во всех девяти аудиториях; различались только вопросы студентов — но даже они следовали знакомому сценарию.

Правда, в одной из аудиторий — в какой же? в седьмой? — кто-то из студентов перед уходом подошел к кафедре и задал чрезвычайно странный вопрос.

Нейсмит застыл, мучительно напрягая память. Смуглая девушка во втором ряду… Самаранта Лалл… индианка, наверное. Хотя сидела почему-то в стороне от хихикающей стайки индийских девушек в красочных сари и золотых сережках на самой галерке. Девушка обратила на Нейсмита светло-коричневые глазки и спросила:

— Профессор, скажите — кто такой Цуг?

Что за нелепый вопрос! Ни малейшего отношения к теме занятия — темпоральной энергии — не имеющий! Но самое удивительное — слово это отозвалось в глубинах подсознания. Нейсмит вспомнил — лоб прошибло холодным потом…

А дальше? Что он ответил?

Ничего.

В тот самый миг Нейсмит как раз повернул выключатель и вышел из размноженного состояния. Затем мучительное воссоединение рассудка — а теперь…

«Цуг».

Что-то гнетущее было в этом «Цуге». Наверное, девушка не в себе — только и всего; надо бы упомянуть о ней в рапорте университетскому психиатру.

Но когда Нейсмит вышел из аппаратной и по служебной лестнице направился в кабинет, смутное чувство тревоги и неловкости не развеялось. Может, перетрудился? Многоаудиторная лекция — тяжкое испытание. Впрочем, профессор по праву гордился своей выносливостью — и раньше легко справлялся с нагрузкой.

Заполнив журнал, Нейсмит заторопился на улицу. На воздух — скорее на воздух! Денек выдался теплый и солнечный; вдалеке шумел прибой, а впереди с шипением пронесся монорельсовый поезд Инглвуд — Вентура — ярко-кремовый на фоне голубого неба.

Студенты прогуливались небольшими стайками по усыпанным гравием дорожкам меж причудливых деревьев. Ярко-зеленые лужайки, ухоженные и аккуратные, приветливо расстилались по обеим сторонам дорожек. Все было до боли знакомым, умиротворяющим… и каким-то нереальным.

Нейсмит удрученно осознавал, что прошло четыре года — а между тем он по-прежнему чувствует себя круглым идиотом. Временами. Все уверяли, что восстановился он лучше некуда: высокие баллы на повторительных курсах, преподавательская лицензия снова в кармане, квалификация признана… В конце концов, прошедшие четыре года составляют все его воспоминания — так почему жизнь никак не хочет входить в колею?

Почему его неотступно, день за днем преследует ощущение, будто прошлое таит в себе страшную тайну?

Почему?

Нейсмит не на шутку заволновался и в очередной раз отчаянно попытался отбросить тягостные мысли, но смуглая девушка со своим странным вопросом то и дело всплывала на поверхность. Ерунда, казалось бы — и все же профессор продолжал задумываться, не имеет ли девушка какого-то отношения к утраченному времени его жизни — к пробелу длиной в тридцать один год — вплоть до его чудесного спасения после аварии бомбардировщика…

«Цуг».

Тут Нейсмит резко развернулся и устремился к университетской библиотеке. Отыскав свободный автокаталог, он нажал кнопку «Общие сведения», а затем набрал слово «Ц-У-Г».

На аппарате высветилась надпись «ПОИСК», а секунду спустя — «ГЕОГРАФИЯ (ЕВРОПА)». На центральном экране возник столбец текста. Нейсмит прочел: «Цуг. 1. Кантон на севере центральной Швейцарии площадью 92 квадратные мили. 51 т.ж. 2. Столица упомянутого кантона на берегу Цугского озера к югу от Цюриха. 16,5 т.ж.».

Нейсмит удрученно выключил автокаталог. Пустая трата времени. Следовало ожидать, что такое слово существует; но девушка-то спросила «кто такой», а не «что такое». Ответ аппарата ничего не прояснял.

На выходе из библиотеки Нейсмит услышал оклик. Пухлый мистер Рэмсделл, университетский казначей, спешил к нему по усыпанной гравием дорожке меж причудливых деревьев, размахивая пакетом, завернутым в белую бумагу.

— Как удачно, что я вас встретил, — пропыхтел Рэмсделл. — Для вас посылка в канцелярии — а я по рассеянности захватил ее с собой… — Толстяк неуверенно хихикнул. — Думал оставить в Научном корпусе — а тут как раз вы…

Нейсмит принял пакет — неожиданно увесистый и твердый на ощупь.

— Спасибо, — поблагодарил он. — А от кого?

Рэмсделл пожал плечами.

— Некий Чуран. Невысокий, смуглый такой, очень вежливый. Хотя, правду сказать, не присматривался. Ну, мне пора.

— Большое спасибо! — крикнул вслед ему Нейсмит, но толстяк, похоже, не услышал.

Странно, что казначей потащил пакет из канцелярии в библиотеку. Слишком удачное совпадение — словно толстяк заранее знал, где окажется Нейсмит. Нет, немыслимо.

Странно и то, что пакет оставили у Рэмсделла; Нейсмит заходил в канцелярию казначея только за жалованьем.

Заинтригованный, профессор взвесил пакет на ладони. Может, открыть сразу? А куда потом девать обертку? Таскать с собой? А вдруг там несколько частей, и все сразу не унесешь? Нет, лучше подождать до дома и сделать все в лучшем виде.

Интересно, что там может быть? Какая-нибудь хитрая деталь? Одну такую Нейсмит и в самом деле заказывал, но так скоро не ждал. Да и доставят заказ, скорее всего, по почте.

Погруженный в раздумья, Нейсмит добрался до туннеля. Там сел в поезд и отправился домой. Положив пакет на колени, он задумчиво его разглядывал. Бумага заклеена липкой лентой. Все чин-чином. Только никаких надписей.

Поезд с шипением остановился на станции Беверли-Хиллз. Нейсмит поднялся по эскалатору и бодро прошагал два квартала до дома.

Когда он открыл дверь, на видеофоне мигала красная лампочка.

Нейсмит положил пакет на стол и с забившимся от волнения сердцем направился к видеофону. Нажал клавишу воспроизведения на регистраторе звонков.

Автоответчик торопливо затарахтел:

— Нейсмит, говорит доктор Уэллс. Пожалуйста, позвоните мне, как только вернетесь — дело не терпит отлагательств.

Голос умолк; секунду спустя раздался щелчок, и безразличный механический голос добавил:

— Два тридцать пять дня.

Воспроизведение отключилось; огонек регистратора погас.

Уэллс возглавлял психиатрическую службу университета; каждые две недели Нейсмит посещал его в качестве пациента. Два тридцать пять — кажется, самый разгар опыта с темпоральной энергией. У Нейсмита возникло ощущение, будто вокруг творится что-то неладное. Сначала девушка со своим нелепым вопросом, затем смуглый незнакомец, оставивший посылку у казначея, а теперь…

Тут Нейсмит повернулся и посмотрел на пакет. Ага, с этой-то штуковиной можно хоть сейчас разобраться. Нейсмит решительно схватил пакет, перенес на письменный стол и принялся вскрывать его бронзовым фигурным ножом для бумаги.

Под оберткой блеснул вороненый металл. Нейсмит развернул бумагу — и затаил дыхание.

Ну и машина!


Аккуратный куб с закругленными краями; все линии плавно и точно перетекали одна в другую. На крышке — слегка выступающие овальные кнопки, составлявшие странный узор. Металл был прохладен, приятен на ощупь и казался обработанным на станке, а не штампованным — прекрасная работа, выполненная с точностью до микрона.

Профессор стал искать марку изготовителя или серийный номер. Тщетно. Ни кнопки, ни циферблата — и ничего худо-бедно похожего на выключатель. Единственно возможным способом вскрыть машину казалось сковырнуть странные кнопки на крышке.

Нейсмит и так и сяк вертел диковинный аппарат в руках. Может, эти выступы, напоминающие кнопки, вдавятся? Нет, ни в какую. Экспериментатор неустанно щупал машину со всех сторон. Сработано на славу, даже трогать — одно удовольствие. И в то же время машина казалась нелепой, бессмысленной…

Вроде вопроса: «Кто такой Цуг?»

Без видимой причины сердце Нейсмита вдруг снова заколотилось. Он никак не мог избавиться от дикого, абсурдного ощущения, что кто-то неизвестно зачем обкладывает его со всех сторон — и методично загоняет в ловушку. Сколько профессор ни бился над хитроумным аппаратом — сколько ни крутил в руках — все его отчаянные попытки оказались тщетными. Машина не поддавалась.

Вновь замигал и загудел видеофон.

Нейсмит смачно выругался и хлопнул ладонью по кнопке, словно по надоедливой мухе. Экран засветился. Перед профессором возникла сморщенная, точно печеное яблоко, физиономия Уэллса, увенчанная седоватым ежиком.

— Нейсмит! — рявкнул доктор. — Я уже звонил! Вы прослушали запись?

— Да… я только вошел… как раз собирался…

— Сожалею, Нейсмит, но лучше не затягивать! Жду вас у себя в кабинете.

— Прямо сейчас?

— Да, пожалуйста.

— А в чем дело, доктор?

— Объясню при встрече. — Уэллс наглухо захлопнул широкий рот и экран посерел.

Личный кабинет Уэллса представлял из себя большую солнечную комнату с видом на пляж Санта-Моники. Когда дверь отъехала в сторону, Уэллс оторвал взгляд от письменного стола; его крупное загорелое лицо было мрачным и серьезным.

— Нейсмит, — начал доктор без лишних предисловий, — мне стало известно, что сегодня вы запугивали и оскорбляли некоего мистера Чурана. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Нейсмит молча подошел к столу. Затем уселся на стул лицом к лицу с Уэллсом и упер кулаки в колени.

— Для начала, — заметил профессор, — я не преступник. Легче на поворотах. А во-вторых, откуда вы черпаете такую интересную информацию и почему так уверены в ее правдивости?

Уэллс заморгал и подался вперед.

— Разве вы не вламывались к импортеру по фамилии Чуран — там, в Голливуде — и не угрожали ему убийством?

— Нет, конечно. И когда я, по-вашему, учинил такое бесчинство?

— Около двух. Так вы утверждаете, что не угрожали ему? И ничего не крушили у него в конторе?

— До сегодняшнего дня я даже не знал о существовании мистера Чурана, — сердито ответил Нейсмит. — А какие еще безобразия я, по его словам, натворил?

Уэллс откинулся на спинку стула, сунул в рот трубку и задумчиво посмотрел на профессора.

— Ну хорошо, а где же вы находились в два часа?

— В аудиториях, где же еще? Проводил демонстрацию.

— Какую демонстрацию?

— Опыта с темпоральной энергией.

Длинными ухоженными пальцами Уэллс взял со стола авторучку и сделал пометку в блокноте.

— Значит, в два?

— Да, черт побери. В марте изменилось расписание, и теперь дневные занятия начинаются в два.

— Верно. Кажется, припоминаю. — Уэллс неуверенно нахмурился, дергая себя за нижнюю губу. — Странно. Неужели Орвиль забыл? Наверное, у него просто выскочило из головы… Знаете, Нейсмит, дело, похоже, пахнет керосином. Когда Орвиль мне в полтретьего позвонил, на нем лица не было. — Орвиль, нервозный блондин, возглавлял физический факультет. — Ему тогда как раз позвонили из полиции — этот самый Чуран туда нажаловался. Орвиль, ясное дело, все свалил на меня. Он знает, что я занимаюсь вашей амнезией. Так что, Нейсмит, давайте начистоту. Надо выяснить, что к чему.

Нейсмит потихоньку начал звереть.

— Я уже сказал: в два часа я был в аудиториях. Если не верите мне, спросите студентов.

Уэллс снова глянул в блокнот, начертал там пару бессмысленных закорючек, а затем с умным видом произнес:

— Вот вы говорите: «в аудиториях». Насколько я понимаю, вы проводили занятия по многоаудиторному методу?

— Конечно. Почти все учебные курсы многоаудиторные. Сами знаете, как загружены профессора.

— Да-да, знаю-знаю. Но я не о том. Получается, что в два часа вы находитесь в нескольких местах одновременно.

— В девяти или даже в десяти, — уточнил Нейсмит. — Речь идет о девятиузловом дупликаторе в восточном крыле Научного корпуса.

— Вот-вот. Тогда возникает следующий вопрос: а не могло получиться так, что сегодня в два часа дня вы оказались в одиннадцати местах одновременно?

Нейсмит молча сидел и считал до двадцати одного, усваивая услышанное. Затем ответил:

— Если откровенно, то сама мысль нелепа. Вы говорите, контора этого Чурана где-то в Голливуде. А радиус действия поля дупликатора всего футов пятьсот.

— Но возьметесь ли вы утверждать, что это в принципе невозможно?

Нейсмит энергично заиграл желваками.

— Нет. Разумеется. Не возьмусь. Но нынешней науке такое и не снилось. Вы что, думаете, я схимичил с дупликатором Гиверта, чтобы спроецировать своего двойника в контору какого-то Чурана, которого я не знаю и знать не хочу?

— Ничего я не думаю. — Уэллсовская авторучка чертила в блокноте медленные круги. — Но послушайте, Нейсмит — зачем Чурану лгать?

— Понятия не имею! — взорвался Нейсмит, потрясая могучими кулаками. — Уэллс, происходит нечто странное. Сам пока толком не понимаю что. И мне это совсем не нравится. Но будь я проклят…

Гудение видеофона прервало тираду профессора. Не сводя глаз с Нейсмита, Уэллсткнул пальцем кнопку.

— Слушаю?

От первых же слов из видеофона у Нейсмита голова пошла кругом.

— Уэллс! Вы только послушайте! — послышался поросячий визг Орвиля, и Нейсмит тут же увидел белобрысую голову декана физфака, карикатурно вытянутую в видеофоне. — Он мертв! О Боже! Сгорел заживо! А последним с ним видели Нейсмита! Кошмар! Уэллс! Почему вы до сих пор…

— Нейсмит у меня в кабинете, — вставил наконец Уэллс. — А кто умер? Вы о ком?

— Да о Рэмсделле! О Рэмсделле! Я же говорю! Рэмсделл мертв! О Боже! Вот, смотрите! — Белое как туалетная бумага лицо Орвиля отодвинулось, а в следующее мгновение точка обзора сместилась вниз.

На сером кафельном полу, будто жутко изуродованная кукла, раскинулось пухлое тело. Грудь, голова и руки — сплошная обгорелая масса.

— Полиция выезжает! — послышалось верещание Орвиля. — Держите его! Не дайте ему уйти!

Глава 2

Не успел истерический вопль Орвиля затихнуть, как Нейсмит резко повернулся — два стремительных прыжка — и он уже у двери.

— Что? — запоздало рявкнул Уэллс, привставая со стула. — Подождите, Нейсмит…

Так и не ответив доктору, Нейсмит откатил дверь и, выскочив из кабинета, рванул по дорожке. Кровь бурлила в жилах; страха он не чувствовал — только вдохновляющий напор гнева.

За миг до того, как Орвиль закончил, ситуация моментально прояснилась. Улик у полиции нет, и арестовать его не могут; но его непременно задержат до выяснения.

У подножия холма он поймал свободное такси и бросил водителю:

— В Голливуд. Адрес по дороге.

Пока машина разворачивалась и устремлялась на восток по Фривею, Нейсмит сунул в видеофонную щель четвертак и набрал: «Справочное. Голливуд». Загорелось желтое табло. Нейсмит набрал: «Ч-У-Р-А-Н».

Светящееся изображение запрыгало и помутнело; затем появилась страничка разборчивого текста, медленно ползущего снизу вверх по экрану. Нейсмит нажал кнопку «Стоп». Ага, вот он: «М. Чуран, импортер» — и адрес на Сансет-бульвар. Нейсмит взглянул на часы — ровно четыре, а большинство калифорнийских деляг не закрывают контор до половины пятого. Время еще есть.

— Приехали, мистер, — сообщил водитель и протянул руку к счетчику. Нейсмит расплатился и вышел. Здание оказалось желтокаменным убожеством прошлого столетия. В вестибюле на допотопном указателе белыми буквами значилась фамилия Чурана. Нейсмит поднялся на лифте до пятого этажа. Рифленая стеклянная дверь с табличкой «ЧУРАН» оказалась заперта; изнутри не доносилось ни звука.

В приступе гнева Нейсмит отчаянно забарабанил в дверь. Коридор огласился грохотом.

Из-за двери соседнего кабинета высунулся розовощекий парень в рубашке с короткими рукавами, с распущенным галстуком на шее.

— Эй! — воскликнул парень. — Какая муха тебя укусила? Кончай беситься.

Нейсмит только взглянул на него — и все. Парню, похоже, стало не по себе — он вздрогнул и отступил под защиту своей двери.

— Без обид, — добавил он.

— Чурана знаешь? — потребовал ответа Нейсмит.

— Ясное дело, знаю, — каждый день здороваемся. Только нет его, — уже полчаса, как свалил. Сам видел.

Нейсмит уставился на запертую дверь. Торопился, да не успел. В порыве нетерпения он изо всех сил дернул за ручку — замок с громким щелчком сломался и дверь распахнулась.

— Эй! — воскликнул парень и вытаращил глаза. — Эй, ты чего…

Нейсмит решительно вошел в приемную. За столом никого. В кабинете тоже ни души. Картотечные шкафы раскрыты и пусты. В настольных папках ни бумажки. И к стенам ничего не прикноплено. В углу потрепанного ковра крупная свежая клякса. В мусорной корзине несколько зазубренных осколков фарфоровой вазы и букет увядших цветов.

Озадаченный, Нейсмит замер и принюхался. В комнате висела откровенно нерабочая атмосфера; но обострившееся восприятие Нейсмита различало что-то еще — смутное, коробящее. Да-да, слабый, но вполне различимый запах — терпкий, раздражающий.

Когда он вышел, розовощекий парень все еще торчал в коридоре. Нейсмит негромко спросил:

— Что знаешь о Чуране?

— Ну, приятель, я с ним брудершафтов не пил. Здрасте, до свидания — и все дела. Но он профи.

— Кто?

— Профессионал, братишка. Шоу-бизнес и все такое. — Розовощекий парень указал на дверь собственного кабинета, где значилось: «КОРОЛЕВСКИЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ПРЕДПРИЯТИЯ».

Нейсмит нахмурился.

— Так Чуран актер?

— Как пить дать, братишка. Правда, через меня он никаких ролей не получал, но вся эта баланда с импортом, верно, левый доход. Он и правду тебе так нужен?

— Почему решил, что он актер?

— Грим, братишка. Всякий раз он наштукатурен для съемки. Ты мог и не заметить — стереогрим отличная штука — но у меня глаз наметан. А что передать? Кто спрашивал?

— Отдохни, — бросил Нейсмит и отправился восвояси.

В дверях квартиры, вынимая ключ из замка, Нейсмит замер и прислушался. Мурашки тревожно побежали по спине. В воздухе висел тошнотворный смрад — воняло горелым мясом…

Нейсмит бросился в гостиную, оттуда в спальню. Смрад стал совсем невыносимым.

Чувствуя дурноту, Нейсмит зашел за кровать. Там, на полу, лежало тело женщины. Миссис Беккер, что по четвергам убирала квартиру. Не считая самого Нейсмита, ключ был только у нее. Мертва. Мертва и жутко обожжена. Грудь, руки и лицо — сплошная обугленная масса…

Нейсмит тупо подошел к видеофону и вызвал полицию.

Та прибыла через десять минут.

Дверь камеры закрылась будто крышка гроба. Нейсмит присел на узкую койку и уткнулся лицом в ладони. Полиция допрашивала его три часа. С невероятной дотошностью. Спрашивали о личной жизни, о прошлом, зафиксированном в служебных документах, об амнезии — о ней особенно! — о работе в университете, о процессе дупликации, о темпоральной энергии… короче, обо всем. Высказали даже фантастическое предположение, что он мог в обоих случаях обеспечить себе алиби с помощью путешествия во времени.

— Темпоральная энергия в таком объеме еще недоступна, — убеждал он их. — Вы не представляете, какие громадные силы должны быть задействованы. Даже при использовании университетского тау-генератора на две тысячи мегаклайн требуется несколько часов, чтобы зарядить девяносто литров воды, нужных для демонстрации.

— Но вода действительно движется во времени, не так ли? — настаивал один из следователей.

— Лишь долю микросекунды, лейтенант. На самом деле молекулы только частично выходят из синхронии с нашей матрицей т.э. Будь перемещение настоящим, они бы просто исчезли.

Следователи и не думали сдаваться. А возможно ли развить технологию темпоральных процессов до такой фазы, когда во времени смог бы путешествовать человек?

— Да, возможно, — раздраженно ответил им Нейсмит. — Для тех, чья наука на много тысячелетий опережает нашу. Для нас же — абсолютно невозможно!

Затем вернулись к казначею Рэмсделлу. Что мог иметь Нейсмит против Рэмсделла?

— Ничего, ровным счетом! Я был с ним едва знаком!

Стало быть, это просто совпадение, что Рэмсделл оказался жертвой зверского убийства сразу после встречи с Нейсмитом?

— Да!

Повинуясь инстинкту, Нейсмит не стал упоминать о пакете, который передал ему Рэмсделл. Сам не понимая почему, профессор был совершенно убежден, что, выдай он машину полиции, ключ к разгадке уплывет у него из рук.

Далее следователи перешли к Чурану, который так и не появился для опознания Нейсмита. Найти импортера не удалось. Может, Нейсмит убил заодно и Чурана, а потом спрятал труп?

Тогда Нейсмит поведал следователям о событиях в конторе Чурана и назвал розовощекого парня в качестве свидетеля.

А как насчет гибели миссис Беккер, его домработницы? Это что, тоже совпадение?

Нейсмит замычал, сжимая голову руками. Разве может оказаться простым совпадением, что в течение нескольких часов два человека были убиты одним и тем же непостижимым способом? Да ведь он в их глазах сейчас как Чумовая Мэри — нетронутый разносчик несчастья…

Тут Нейсмиту пришла в голову одна мысль, и он выпрямился. Неподвижный и прямой, он лихорадочно соображал — когда наружная дверь вдруг, лязгнув, распахнулась.

Нейсмит поднял удивленный взгляд. В помещение вошел тюремщик в синей униформе с пятнами пота под мышками. Подойдя к камере Нейсмита, он подобрал ключ к замку и распахнул дверь.

— На выход, — прохрипел он.

Нейсмит осторожно поднялся.

— Меня выпускают?

— Адвокат берет вас под расписку. Выходите — сюда.

— Адвокат? Но ведь… — Нейсмит погрузился в молчание и последовал за тюремщиком. Час назад при встрече Уэллс сказал Нейсмиту, что найдет адвоката — но не сегодня. «Речь идет об обвинении в убийстве первой категории, — сказал тогда психиатр, — и на поруки вас не выпустят — это точно. Но утром я позвоню Говарду. Потерпите до завтра».

Может, он потерял счет времени и утро уже наступило? Нет, на стенных часах в комнате у тюремщика было 9.05 вечера.

— Ваши вещи, — сказал тюремщик и бросил на прилавок пакет. — Распишитесь.

Нейсмит нацарапал на бумажке свою фамилию, сунул пакет в карман и последовал за тюремщиком. На выходе к ним приблизился стройный седовласый мужчина в смокинге, с лоснящимся кожаным портфелем в руке.

— Забирайте, — буркнул тюремщик и удалился.

— Мистер Говард? — осведомился Нейсмит, протягивая мужчине руку.

— Что? Нет-нет. Моя фамилия Джером — очень приятно. — Седовласый небрежно пожал протянутую руку Нейсмита. Затем отодвинул рукав и взглянул на тонкую пластинку наручных часов. — О Господи, уже поздно. Я не подумал… хотя, должен сказать, процедура много времени не заняла. Что ж, так или иначе, вы на свободе. Хотя вероятно, мне вообще не следовало приходить. — С недоуменным выражением на бледной физиономии адвокат на некоторое время умолк. — М-да. Не следовало, — повторил адвокат.

Они спускались по каменной лестнице. Нейсмит с неловкостью спросил:

— Уэллс уже уладил вопрос о гонораре?

— Уэллс? — с рассеянным видом переспросил адвокат. — Нет, не Уэллс… не слышал о таком. А знаете, — сказал он, снова останавливаясь и поворачиваясь к Нейсмиту, — просто удивительно, что я вообще сегодня вечером вышел из дома. Ничего не понимаю. Прямо со званого обеда. Черт возьми, ведь завтра моя дочь выходит замуж… — У него задергалась щека. — Ну что ж, доброй ночи, — неожиданно распрощался адвокат и отправился восвояси.

— Погодите! — крикнул ему вслед Нейсмит. — Если вас пригласил не Уэллс, то кто же?

Джером не замедлил с ответом.

— Ваш друг Чуран, — раздраженно бросил он через плечо. Гулкие шаги удалялись по тротуару — и вскоре адвокат скрылся из виду.

Нейсмит проснулся с чувством, что в комнате он не один. Домой он добрался почти в полночь, усталый как собака — и сразу же уснул мертвым сном. Но теперь вдруг проснулся и сел в темноте на кровати, каждым нервом ощущая предупреждение о незримо крадущейся по комнате опасности.

Ни звука — однако мрак был буквально наэлектризован присутствием чего-то могучего и грозного.

Затем в центре комнаты медленно забрезжило слабое голубоватое свечение.

Нейсмит затаил дыхание; свечение понемногу разгоралось — и вот уже проявились очертания висящего в воздухе необычного предмета.

Формой он напоминал толстую трубку, загнутую книзу — вроде уложенной набок буквы «Г». Вскоре Нейсмит понял, что перед ним пистолет. Правда, не похожий ни на один из известных ему пистолетов. Массивная рукоятка обращена к Нейсмиту, а ствол устремлен в противоположную сторону. Все стройные линии тяжелого и мощного оружия плавно перетекают одна в другую. Нейсмит тут же догадался, что пистолет — из той же породы, что и загадочная машина, которую передал ему Рэмсделл; совершенно различные по форме, оба предмета тем не менее чем-то походили друг на друга.

Пистолет висел в воздухе, плотный, реальный — и в то же время какой-то призрачный в ореоле голубого свечения. Размерами он был намного больше любого пистолета, сделанного под нормальную человеческую руку. Нейсмит представил, как выбирается из постели, протягивает руку и касается рукояти. И сразу понял, что рука окажется мала для пистолета — ему даже не удастся дотянуться до спускового крючка.

В комнате повисла мертвая тишина. Нейсмит затаил дыхание.

В воздухе по-прежнему витала угроза — Нейсмит ощущал ее еще сильнее. Исходила она частично от висевшего в воздухе оружия, частично — от роившихся позади теней. От пистолета веяло мощью истребления: Нейсмит жаждал коснуться его — и в то же время инстинктивно боялся — боялся тех черных сил, что могли вырваться на волю. Он знал — точно и безошибочно — что оружие было не просто пистолетом.

Затем мрак стал рассеиваться.

В дальнем углу комнаты — там, где полагалось быть туалетному столику и шкафу, — Нейсмит увидел Тварь, которая невероятно плавными змеиными движениями подбиралась — не сводя с Нейсмита крошечных глазок.

Сжавшись в комок, Нейсмит сам не заметил, как выбрался из постели; волосы на голове встали дыбом.

Пистолет, казалось, придвинулся ближе.

Тьма постепенно рассеялась — и Нейсмиту явилась жуткая Тварь целиком — не то насекомое, не то рептилия. Мощные пластины панциря омерзительно поскрипывали, пока Тварь наползала.

Тут в ухо Нейсмиту зашептал тонкий голосок:

— Это Цуг! Цуг! Убей его! Бери пистолет — убей его, живо!

Нейсмит предпринял самый быстрый в своей сознательной жизни рывок. Мгновенно схватил стоявший у кровати деревянный стул, размахнулся как бешеный и швырнул его. Стул со всего размаху врезался в подвешенный в воздухе пистолет.

Раздался резкий звук как бы рвущегося шелка — а потом вспыхнул ослепительный голубой свет — метнулся по стенам и погас. Ослепленный, с отчаянно колотящимся в груди сердцем, Нейсмит нащупал на стене выключатель и зажег люстру.

Пистолет исчез. Тварь тоже. Посреди комнаты лежал разбитый и обугленный стул.

Глава 3

1. Цуг. (Дважды подчеркнуто.)

2. Мисс Лалл. (?)

3. Всего сгорело: Рэмсделл, миссис Беккер, стул.

4. Чуран. (?)

5. Машина Рэмсделла, схожая с пистолетом.

6. Почему Чуран обвинил меня, а потом вызволил из тюрьмы?

7. Почему???

Нейсмит внимательно разглядывал составленный список. Какие-то контуры начинали вырисовываться, но пока еще удручающе неясные. Он встал из-за стола и сделал круг по гостиной, нервно приглаживая волосы. Утро было в самом разгаре; Нейсмит снова провалился в сон уже перед рассветом и спал почти до десяти.

Затем он опять сел за стол и, скептически щурясь, принялся изучать список. Значит, контуры… Легкой карандашной линией он соединил мисс Лалл и Чурана. Эти двое явно связаны — одного происхождения… одна из Индии, а другой, судя по фамилии, иранец… При этой мысли Нейсмит ощутил смутное беспокойство, не смог понять, в чем дело — и продолжил рассуждения. Теперь он припомнил, что мисс Лалл всегда сидела на занятиях одна, в то время как другие индийские студентки неизменно образовывали тесные группки. Не потому ли она их избегала, что скрывала свое настоящее происхождение?

А почему Чуран гримировался?

Почему, почему, почему?..

Карандаш сломался. Нейсмит откинулся на спинку стула и с головой ушел в раздумья. Чутье подсказывало, что прошедшей ночью он поступил абсолютно верно, швырнув стулом в призрачный пистолет. Сразу же после этого он почувствовал сильнейшее облегчение — чуть ли не восторг. Но почему? Что произошло бы, коснись он пистолета?

Еще раз Нейсмит один за другим пробежал глазами все пункты списка. Затем, после некоторых колебаний, неуверенной линией соединил «сгоревшие предметы» с «машиной Рэмсделла».

Теперь мысль, впервые посетившая его прошлым вечером в тюремной камере, начала обретать очертания. Рэмсделл погиб после того, как передал ему машину. Миссис Беккер — после того, как переставила машину со стола на полку шкафа. Общий знаменатель: оба держали в руках машину.

Нейсмит встал из-за стола и подошел к шкафу. Машина тускло поблескивала на полке. Он нерешительно потянулся и достал ее. Тяжелая. Именно из-за немалого веса машины обычному человеку удобно было держать ее на уровне груди.

Так, видимо, и поступили Рэмсделл и миссис Беккер. Поэтому у них и оказались обожжены грудь, лицо и руки — все в радиусе полутора футов от машины.

Если догадка Нейсмита была правильной, у него в руках оказалось оружие ужасающей силы.

Но ведь он тоже прикасался к машине — и уже не раз.

Медленно и с некоторой опаской Нейсмит водрузил машину обратно на полку. Затем вернулся к столу, склонился над ним и пристально уставился на список.

Пистолет. По виду схожий с машиной и наверняка обладающий той же страшной силой. Нейсмит взял карандаш и соединил машину и пистолет еще одной линией. Затем провел линию пожирнее. Пистолет появился после того, как он принес машину в квартиру. Вот еще одна связь: проследить бы все — тогда и появится ответ на загадку.

Нейсмит хмуро поразмыслил над последними пунктами, над проблемой мотива; затем оставил мотив и вернулся к началу списка.

Цуг. Слово это вызывало теперь у Нейсмита резкую антипатию и тревогу. Невольно приходила на память призрачная тварь, представшая ему прошлой ночью в спальне. Что это было? Нейсмит печенкой чуял, что тварь существует на самом деле.

Мисс Лалл. Тут, по крайней мере, было с чего начать. С нее-то все и пошло — с неожиданного вопроса: «Кто такой Цуг?» Ее голос… не напоминал ли он тот, что прошлой ночью шептал ему на ухо из пустоты? Этого Нейсмит припомнить не мог, но чувствовал уверенность, что мисс Лалл знает о Цуге больше, чем он.

И спросила она не затем, чтобы узнать.

Но тогда зачем? Чтобы Нейсмит задумался — чтобы вызвать у него такое состояние, в котором могло бы произойти все остальное… Пальцы судорожно сжимали обломок карандаша. Да, надо бы еще раз повидаться с мисс Лалл.

Нейсмит решил было захватить машину в университетские лаборатории, но затем передумал. Слишком опасно — нельзя подвергать риску других невинных людей. На самом деле такая штука должна храниться где-нибудь в подвале… Однако за неимением подвала, здесь она останется в большей безопасности. Нейсмит аккуратно запер за собой дверь.

Молодежь разгуливала по тенистым университетским лужайкам, не обращая внимания на проходившего мимо Нейсмита. Сперва в отдел кадров.

— Долли, — обратился он к сидящей за столом шатенке, — не могли бы вы сказать мне об одной первокурснице по фамилии Лалл — Самаранта Лалл?

Секретарша подняла изумленный взгляд.

— Ах… профессор Нейсмит? — Она явно пришла в замешательство. — Но, профессор… разве вас не арестовали? Профессор Орвиль говорил, что… — Она замялась.

— Ужасная ошибка, Долли, — доверительно сообщил ей Нейсмит. — К гибели Рэмсделла я не имею ни малейшего отношения. Мне просто задали несколько вопросов, а потом отпустили. Если хотите, можете позвонить в полицию и проверить.

— О нет, что вы, — все еще с сомнением на лице ответила Долли. — Тогда, наверное, все в порядке. Как, вы говорите, зовут девушку?

— Самаранта Лалл.

Женщина обратилась к картотеке.

— Ага, вот она.

Нейсмит внимательно рассмотрел карточку.

— Я вижу, сегодня утром у нее английский в классе Турмонда?

Женщина взглянула на стенные часы.

— Поспешите, если хотите застать ее, профессор. Занятия как раз заканчиваются.

Нейсмит торопливо поблагодарил ее и вышел. Он знал, что Долли известит Орвиля и возникнут проблемы — возможно, вплоть до увольнения. Но теперь просто не до того.

Мисс Лалл он заметил в группке студенток, высыпавших на ступени у главного входа в Гуманитарный корпус. Она тоже заметила Нейсмита и остановилась, ожидая его — прямая и сдержанная, в темной блузе узорного шелка и короткой белой юбочке, с книжками и тетрадками в руках.

Теперь, когда Нейсмит рассмотрел ее вблизи, оказалось, что вид у девушки крайне необычный. Шоколадного цвета кожа без всякого глянца — даже на выступающих скулах. Лицо ничего не выражало, и лишь раскосые янтарные глазки, казалось, следили за Нейсмитом со скрытым удовлетворением.

— Слушаю вас, профессор? — тонким голоском произнесла она.

— Мисс Лалл… — Нейсмит отчаянно старался обуздать внезапный гнев и унять дрожь в руках.

— Слушаю вас? — повторила девушка.

— Кто такой Цуг?

Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

— Значит, так и не вспомнили? — спросила мисс Лалл. — Цуг… — в голосе ее послышалась сильнейшая ненависть и отвращение —…это смутировавший ортолидан.

— Без понятия.

— Ортолидан — это такое чудовище. Некоторые особи достигают тридцати футов в длину. Плотоядны, очень свирепы — а смутировавшие еще и разумны.

— К какому виду принадлежат? Где водятся?

— К земным видам они не относятся. А что до того, где обитают… — Она замялась. — Пока я не могу вам сказать.

— Почему?

— Вы еще не готовы. Мы думали, вы готовы, но ошиблись.

— Не готов к чему? Чего вы от меня хотите?

Девушка медленно ответила:

— Буду откровенна. Мы хотим, чтобы вы убили Цуга. Этот Цуг находится в одном месте, куда очень сложно добраться. Когда будете готовы, мы вас туда доставим. А потом, когда убьете Цуга, вас ждет достойное вознаграждение. — Она улыбнулась, показав редкие белые зубки.

Испытывая к ней странную неприязнь, Нейсмит спросил:

— Значит, все это понадобилось для того, чтобы загнать меня в угол? Когда я вынужден буду сделать то, что вам нужно?

— Да. — Мисс Лалл еще раз улыбнулась, и Нейсмит опять ощутил волну неприязни.

— Но почему именно я?

— Потому что вы Шефт. Вот, пожалуйста… — Она порылась в сумочке. — Ловите! — Взмахнув рукой, она швырнула Нейсмиту небольшой предмет белого цвета.

Левая рука профессора резко дернулась и ожесточенно отбила предмет. Тот отлетел на газон.

— Теперь понимаете? — с некоторой опаской спросила девушка, пристально разглядывая Нейсмита. Глаза ее были подобны двум янтарям — непривычно желтые.

— Видите, реакция у вас вдвое быстрее, чем у любого… нормального человеческого существа. — Она помолчала. — Пожалуй, я уже сказала достаточно. Да, еще одно, профессор Нейсмит. Боритесь с нами. Чем больше будете бороться, тем лучше подготовитесь. А теперь — до свидания.

Девушка направилась прочь. Вспылив, Нейсмит шагнул вслед и схватил ее за руку.

Обнаженная плоть девушки ожгла ладонь холодом. Мисс Лалл оказалась холодна как ящерица — или как труп.

Нейсмит поспешно отпустил ее руку. Янтарные глазки девушки холодно взирали на профессора, когда она повторила:

— До свидания, профессор Нейсмит.

Потом мисс Лалл повернулась и пошла — и на сей раз Нейсмит не попытался ее остановить. Он лишь наблюдал за девушкой, пока она не исчезла на повороте дорожки, окаймленной причудливой растительностью.

А затем внимание Нейсмита привлекло белое пятнышко на газоне. Он подошел туда, нагнулся и подобрал то, что швырнула в него мисс Лалл — хромированную трубочку, похожую на тюбик губной помады. Нейсмит осторожно снял колпачок: внутри оказалась палочка коричневого вещества — кончик заметно стерся от использования. Профессор посадил себе на палец коричневое пятно, которое упорно не исчезало, хотя он усердно тер палец носовым платком.

Повертев тюбик в руках, Нейсмит заметил пропечатанную сбоку надпись:

«Тональный крем вестмор номер 3:

Темный загар».

С трудом сдерживая бешенство, Нейсмит отправился домой. Там он снова стащил с полки машину, поставил в кухоньке на стол и внимательно разглядывал, пока ел сандвич и пил кофе. Мысли профессора были далеки от еды. Нейсмит пожирал глазами гладкую и блестящую металлическую коробочку, будто одной силой своего взгляда мог проникнуть в ее тайны. Синеватый металл напоминал вороненую сталь, но, присмотревшись поближе, Нейсмит сумел различить ровные параллельные линии механической обработки. Из-за них, видимо, и получался радужный отлив. Нейсмит обследовал три овальных выступа, снова попытался вдавить или повернуть их, попробовал поддеть ногтем, но зазор был слишком мал. Тогда он перевернул машину, опять выискивая хоть какое-то соединение, однако такого не оказалось. Аппарат был монолитен — состоял из единого корпуса.

Значит, машина управляется откуда-то извне?..

И там… некто невидимый… неотрывно наблюдая за Нейсмитом… держит палец на кнопке?

Нейсмит сжал кулаки. Эта штука смертельно опасна. И в то же время машина — единственное вещественное доказательство, каким он располагает.

Нейсмит сходил в гостиную и взял с письменного стола блокнот. Снова усевшись за стол в кухоньке, он обратился к странице, на которой ранее записал все, что знал о Лалл и Чуране, и добавил внизу: «Шефт. Смутировавший ортолидан (вид?). Внеземная форма жизни».

Еще ниже он нацарапал: «Это я?» — и тут же перечеркнул последнюю запись двумя жирными черными линиями.

Нейсмит встал, дважды прошелся взад-вперед по кухоньке, затем с внезапной решимостью направился в гостиную к видеофону и набрал номер. Телефонистке на университетском коммутаторе он сказал:

— Профессора Старджеса, пожалуйста.

— Посмотрю, на месте ли он. — Экран посерел, потом снова засветился. Оттуда близоруко таращился бледный парнишка.

— Биолаборатория.

— Будьте добры — профессора Старджеса.

— А, сейчас позову. — Парнишка исчез с экрана, и Нейсмит услышал далекий возглас: — Эй, Гарри, сгоняй-ка, скажи профессору Старджесу, что его к видеофону.

Еще некоторое время спустя на экране возник седой ежик и желтоватое, вытянутое дыней интеллигентное лицо Старджеса. Старджес возглавлял кафедру ксенологии; этот тихоня считался классным специалистом в своей области. Нейсмит лишь пару раз виделся с ним на факультетских посиделках.

— Старджес, будьте так любезны, меня интересует кое-какая информация по вашей части.

— Пожалуйста, но разве вас… — Старджес подозрительно прищурился.

— Все уже выяснилось. При встрече объясню, — быстро ответил Нейсмит. — А пока хотелось бы в общих чертах выяснить вот что: насколько я понимаю, вне Земли так и не было обнаружено ни одной разумной гуманоидной расы. Верно?

— Совершенно верно, — ответил Старджес, по-прежнему весьма сдержанно. — Собственно говоря, вообще ни одной разумной расы. По данным европейцев, одна-две примерно равны по интеллекту шимпанзе. А что?

— Один студент попросил меня высказать мнение о его сочинении, — наспех выдумал Нейсмит. — Теперь вопрос посложнее. Говорит ли вам что-нибудь такое слово: «Шефт»?

Старджес без интереса повторил, затем помотал головой.

— Нет.

— А Цуг?

— Нет.

— А слышали вы когда-нибудь о существе под названием ортолидан?

— Никогда, — лаконично ответил Старджес. — Это все?

Нейсмит поколебался.

— Да, все. Спасибо.

— Всегда к вашим услугам, — сдержанно произнес Старджес и прервал связь.

Нейсмит сидел, не сводя взгляда с погасшего экрана. Он чуть было не спросил Старджеса: «Может ли живое человеческое существо оказаться холодным на ощупь, как рептилия?»

Ответ он знал и сам.

Ведь температура тела холоднокровного животного всегда в пределах одного-двух градусов совпадает с температурой окружающей среды. А утром, когда Нейсмит встретился с этой тварью Лалл, в университетском городке было прохладно и пасмурно…

Нейсмит встал, убийственно напрягая мышцы. Эти люди — или кто они там? — знали про него больше, чем он сам. Просто невыносимо.


— Шефт, — вслух произнес Нейсмит. Слово по-прежнему ничего не значило для него.

Где же он находился и что успел натворить за тридцать один год — время, которое составлял провал в памяти?

В какой части Земли… или вне ее?

Леденея, Нейсмит подумал: «Все зависит от того, что я предприму прямо сейчас». Настороженный, всем своим существом он чувствовал собирающуюся вокруг угрозу — как если бы она была зримым сплетением геометрических линий.

Вдруг Нейсмит вспомнил про карточку, которую дала ему секретарша в отделе кадров и вынул пластинку из кармана. Согласно расписанию, сегодня днем занятий у Лалл не было. Здесь же и домашний адрес: Колорадо-авеню, 1034, квартира С30, Санта-Моника.

Нейсмит вышел из туннеля примерно в квартале от нужного дома — одного из старых серокаменных многоквартирок, что строились во времена холодной войны, с глубокими подземными убежищами и складами. Пометка «С30» в карточке Лалл означала, как он понял, что квартира располагалась на третьем этаже перестроенных подземных убежищ.

Вестибюль с обшарпанными пластиковыми стенами был пуст. Нейсмит спустился на лифте и оказался в узком, плохо освещенном коридоре с пронумерованными красными дверями. Потолок нависал угнетающе низко; пол был выложен истертым серым кафелем.

В тупиковом коридорчике Нейсмит обнаружил дверь с табличкой «С30». К двери была прилеплена пластиковая карточка с надписью «Лалл».

Нейсмит немного постоял, прислушиваясь. Из-за двери не доносилось ни звука, и он вдруг почувствовал уверенность, что квартира пуста. Тогда Нейсмит нажал на кнопку звонка.

Дверь с громким щелчком распахнулась настежь.

За дверью стояла мисс Лалл — в том же одеянии, что и утром. Позади нее Нейсмит разглядел неубранную комнату с зелеными стенами. В конусе желтого света, испускаемого лампой, вился сигаретный дымок.

— Прошу, мистер Нейсмит, — сказала тварь и отступила в сторону.

Нейсмит весь напрягся. Затем шагнул в комнату — и замер.

За столом, изучая профессора холодными янтарными глазами, сидел темнокожий бородатый мужчина. Буквально сразу стало очевидно его сходство с Лалл.

Нейсмит шагнул вперед.

— Вы Чуран, — произнес он.

— Точно.

— Вы послали мне машину, — угрюмо продолжил Нейсмит. — И наняли адвоката вызволить меня из тюрьмы.

— И ни слова благодарности, — заметил мужчина, иронически щурясь. Перед ним на столе была навалена целая куча еды. Чуран обгладывал цыплячью ножку. В бороде застряли крошки. Он нагло разглядывал Нейсмита.

Лалл подошла к Чурану и присела на подлокотник кресла. Нейсмиту вдруг подумалось, что вот так, рядом, они еще меньше походили на людей. Скорее, две гигантские перекрашенные лягушки в человеческой одежде.

И Нейсмита охватило внезапное отвращение.

— Так что же вам от меня нужно? — потребовал он ответа.

— Почему бы для начала не сесть за стол переговоров? Что мы теряем?

Нейсмит поколебался, затем опустился в кожаное кресло у стола. Комнату, как он теперь заметил, загромождало жуткое количество разного барахла. На полу и столе скопились беспорядочные кучи книг и газет. Нейсмиту попалась на глаза икона, бронзовый китайский дракончик, пластиковая заводная игрушка, нитка дешевых зеленых бус, банка из-под фасолевого супа. По всем углам разбросаны пластиковые и бумажные шарики. Объедки. И повсюду толстый слой пыли.

— Что мы можем предложить вам в обмен на содействие, мистер Нейсмит? — поинтересовался Чуран. Затем взял апельсин и сальными пальцами принялся отдирать кожуру. — Деньги?

Нейсмит не ответил.

— Информацию? — тактично осведомился Чуран. Оба чужака заулыбались.

Нейсмит подался вперед.

— Допустим. Вы утверждаете, что вам известно про меня все.

Чуран покачал головой.

— Требуете задаток, мистер Нейсмит? Не лучший способ поведения. — Тут он скорчил рожу и бросил несколько гортанных звуков Лалл.

— Ведения дел, — подсказала та.

— Да — ведения дел. Сейчас мы вам, мистер Нейсмит, всего не скажем. Вы уже и так кое-что узнали — что вы Шефт, что Ленлу Дин выслали вас…

Лалл прервала его шипящим звуком. Чуран пожал плечами.

— Ну, это не важно. Вам еще много чего предстоит узнать. — Он запихнул в рот дольку апельсина и принялся жевать, подмигивая Нейсмиту в такт с движениями нижней челюсти.

Нейсмит ощутил приступ гнева, однако сдержался и спросил:

— Вы хотите, чтобы я доверился вам. А чего ради?

Чуран сплюнул косточку и сунул в пасть следующую дольку апельсина.

— А разве у вас есть выбор? — процедил он, пережевывая.

— Я могу отказаться, — сказал Нейсмит. — Могу остаться здесь и жить своей жизнью.

— Вас уже подозревают в убийстве, — заметил Чуран. — Работу вы потеряете…

Нейсмит встал.

— Я лишь констатирую факты, мистер Нейсмит, — повысил голос Чуран, глядя на него снизу вверх. — Если понадобится, вы будете признаны виновным в убийстве и приговорены к длительному тюремному заключению. Мы даже сможем устроить вам несколько инцидентов в камере.

Лалл бросила ему что-то предостерегающее. Чуран пожал плечами и продолжил:

— Будем реалистами, мистер Нейсмит. Соглашайтесь, вам никуда не деться.

Нейсмита душил гнев.

— А что, если я попросту вас прикончу?

Чуран вздрогнул.

— Этого вы не сделаете, — поспешно ответил он. — А если и сделаете — кто тогда ответит на ваши вопросы?

Нейсмит молчал. Толстым указательным пальцем Чуран поворошил в бумагах на столе.

— Ну а пока, если нужны доказательства, кое-какие я вам предоставлю. Вот, взгляните, мистер Нейсмит.

Нейсмит опустил взгляд. Чуран разложил на столе несколько любительских цветных стереографий. Нейсмит узнал туманный вид на Рыбачью Пристань в Сан-Франциско, снимок обелиска Нейманна в деловой части Лос-Анджелеса, крупным планом сам Чуран — ухмылка шириною в кадр. Затем на глаза попалось нечто более интересное.

Прямоугольник из прозрачного пластика. Внутри на темном фоне — три крошечные фигурки.

Иллюзия объема была безупречной. Две фигурки пониже ростом — и Нейсмит по осанке узнал Лалл и Чурана раньше, чем наклонился, чтобы разобрать черты лиц. А третья…

Нейсмит замер, не веря своим глазам. Третьей фигуркой был он сам.

Ошибки быть не могло. Уже дома Нейсмит опять вынул стереографию из кармана и в третий раз внимательно изучил.

Итак, вот он, запечатленный в прозрачном пластике, с видом вполне естественным. Кажется — вот-вот он двинется или заговорит. А рядом — два чужака с самодовольными улыбками.

— Когда это было снято? — спросил он у Чурана.

— Не «было», а «будет», мистер Нейсмит, — ухмыльнулся тот. — Вы отправитесь с нами в будущее — именно там и будет сделан снимок. Сами видите — нечего и спорить. — Чуран захихикал, а мгновение спустя к нему присоединилась и Лалл. Хриплое, гортанное карканье отдаленно напоминало смех. Не в силах подавить отвращения, Нейсмит сунул стереографию в карман и смылся.

Теперь же, вновь разглядывая ее, он убеждался в их правоте. Фон составляла комната, какой ему в жизни не приходилось видеть. Стены комнаты выложены пурпурными и желтоватыми панелями из неведомого материала, который по краям выглядел неясным и расплывчатым, хотя остальные части картинки представлялись вполне отчетливыми. В комнате также находились незнакомых очертаний столы и стулья.

Нейсмит мог бы поклясться, что комната эта откуда-то из другого места и времени. Значит, либо он уже встречался с чужаками в течение тридцати одного года, что составлял провал в памяти… либо Чуран сказал чистую правду, и это — картинка — снимок из будущего.

Если сами чужаки могли вернуться из будущего в настоящее — если ствол пистолета, который Нейсмит видел в комнате, мог быть направлен туда — тогда почему бы нет?

И если все так, то как ему выпутаться?

Перекусив в одиночестве, Нейсмит, выбрался в кино, однако через полчаса обнаружил, что не имеет ни малейшего представления о фильме, который идет на экране.

Ночью ему приснился сон.

Глава 4

В том сне Нейсмит проснулся с ощущением опасности. Он вскочил, жадно глотая воздух. Тонкий механический голос визжал:

— Нападение в Пятом секторе! Стража, подъем!

Вокруг, по всему громадному сферическому залу, пробуждаясь от сна, его товарищи барахтались в воздухе, тянулись за оружием. Плававшие у стен зала механические стволы и другие аппараты защиты безостановочно вращались, поблескивая красными линзами.

Видение было столь отчетливым и бесспорным, что Нейсмит принял все без вопросов. Никакой он не Нейсмит — прошлое было только сном. Он — Дар из касты Артистов — и теперь ему надо во что бы то ни стало разобраться, что стряслось. Он находился в тридцатичасовом дозоре в Восьмидесятом секторе, а потом, казалось, едва успел сомкнуть глаза, как робот разбудил его сигналом тревоги.

Еще спросонок Дар протянул руку — и снаряжение подплыло к нему. Он надел шлем и нагрудник, ухватился за такую знакомую рукоять огнемета.

Другие уже валили наружу через круглое отверстие прохода.

— Сбор! Сбор! — визжал механический голос.

Так до конца и не проснувшись, Дар нацелил указку на проход и последовал за остальными.

Снаружи, в огромном актовом зале, толпились вооруженные Артисты.

— Стройся поотрядно! — выкрикнул другой механический голос.

Дар перевел указку в положение «Группа» и почувствовал, как его понесло по залу.

Вся людская масса уже двигалась в направлении следующего открытого прохода. Дар узнавал товарищей по отряду: Йеда, Жатто, Опада. Они перемигнулись и перекинулись парой слов. «Сколько?» — «Не знаю». Говорили на незнакомом языке, но он все понимал.

Затем двинулись через зал; вскоре впереди замаячил проход. Собравшись с силами, Дар нырнул туда.

Едкий дым ударил в лицо; целые облака дыма неслись по залитому зеленым светом коридору — столь густые, что Дару пришлось включить в шлеме ультравидение. В люминесцентном свете стали видны плавающие повсюду зеленокожие тела — изорванная плоть, глаза, устремленные в никуда, раскрытые в агонии рты.

Затем из коридора послышался громовой рев. Дар ощутил укол в руку, посмотрел и увидел, как сочится кровь. Боли не было — только тупое ноющее ощущение.

К ним метнулся патрульный офицер.

— Все кончено, — сообщил он, проплывая мимо. — Мы их взяли. Есть раненые?

Дар помахал ему пронзенной рукой. Боль понемногу прибывала. Патрульный офицер дал знак роботу. Тот поковырялся в ране, извлек металлическую иглу и наложил повязку.

— Отбой! — кричал кто-то. — Отбой! — Люди снова начали толпиться у прохода, и Дар присоединился ко всем. Получилась такая давка, что пробраться ему удалось только через несколько минут. Вокруг слышались недовольные возгласы. «Зря разбудили». «Посплю-ка я еще». «Что толку». «А лично я жрать хочу».

Наконец снова оказались в зале с широким куполом. Единственным желанием Дара было поспать. Он перебрался в спальный зал, нашел свободное место и почти мгновенно уснул.

С отчаянно бьющимся сердцем Нейсмит проснулся и резко сел. В темноте, оживлявшейся только свечением из гостиной, собственная спальня казалась теперь какой-то странной — столь явственным оказался сон.

Нейсмит встал, включил свет, постоял, разглядывая свое мерцающее отражение в зеркале, затем снова сел на кровать. «Сон» — не то слово; Нейсмит действительно был Даром. Перебирая в памяти все события, можно было сразу понять, что этот опыт не имел ничего общего с бессвязностью или фантастичностью припоминаемого сна. Каждая подробность представала живой и ясной.

Взять хотя бы «указку». Нейсмит рассеянно тронул левое предплечье. Он почти нащупал тонкое и гибкое устройство, пристегнутое к руке. Когда требовалось куда-то двинуться в том загадочном, лишенном гравитации пространстве, стоило лишь слегка напрячь предплечье и указать нужное направление.

То место существовало на самом деле. Ссутулившись на кровати в предрассветном сумраке, Нейсмит угрюмо силился припомнить все мыслимые подробности.

Возникли туманные воспоминания о танцах, что исполняли в воздухе труппы таких же, как он, Артистов… выплыло лицо девушки и имя Лисс-Яни… Нейсмит схватился за переносицу. Воспоминания рассеивались.

Взволнованный, он сел в кресло и курил целых полчаса, прежде чем улегся обратно в постель. Но даже тогда Нейсмит долго не мог успокоиться, пока не забылся наконец тяжелым сном.

Уже перед самым рассветом он снова увидел сон с зелеными лицами мертвецов в задымленном коридоре. Нейсмит понимал, что это сон — и все же никак не мог избавиться от ужаса перед жуткими лицами, выплывавшими навстречу из мглы. Они словно пытались что-то объяснить ему; в особенности тот, что появлялся настойчивее остальных — с гримасой на лице, с перекошенным ртом…

Нейсмит проснулся с неясным чувством — казалось, он чуть было не узнал нечто важное. И только когда с бритвой в руке оказался в ванной перед зеркалом, он сообразил, в чем дело.

Лицо мертвеца, если не считать зеленого цвета и отсутствия бороды, вполне могло принадлежать Чурану.

Субботним утром Нейсмиту идти было некуда, но одна мысль о том, чтобы остаться дома — пусть даже ради завтрака — приводила в содрогание. Он вышел и по извилистой улочке направился к парку на гребне холма.

И тут, без всякого удивления, он понял, что должен сделать. Нейсмит спешно прикинул — на счету оставалось четыреста с небольшим долларов. Такой суммы хватит с избытком на дорогу до Восточного побережья, а там… а там он некоторое время перекантуется в поисках работы, пока он не добудет себе учительский сертификата каком-нибудь штате.

Отделение банка находилось в пяти кварталах. В квартиру лучше вообще не возвращаться.

Кассир любезно приветствовал его.

— Доброе утро, мистер Нейсмит, чем мы сегодня можем вам помочь?

— Я хотел бы закрыть счет. Можно узнать точный баланс?

Улыбка кассира остыла.

— Не вполне понимаю вас, мистер Нейсмит.

Нейсмит нахмурился.

— Я хочу закрыть счет, — повторил он.

— Но сэр, — возразил кассир, — разве вы не помните, что закрыли его вчера?

— Что? — переспросил Нейсмит, багровея.

Улыбка кассира испарилась.

— Минутку, сэр, я найду записи.

Он вернулся с ворохом бумаг.

— Вот заявление о закрытии счета, мистер Нейсмит — мы как раз собирались отправить его вам по почте. Вот погашенные чеки. А вот — бланк изъятия, датированный вчерашним днем.

Нейсмит уставился на документ. Похоже, все так и есть — листок изъятия, выписанный на 412 долларов 72 цента, заверенный его собственной подписью.

— Но это же подделка, — вымолвил наконец Нейсмит и воззрился на кассира. — Кто выплатил деньги? Вы?

Кассир заморгал.

— Не могу припомнить, — невнятно пробормотал он и повернулся. — Мистер Робинсон!

К ним подошел управляющий — представительный молодой человек сбледной недовольной физиономией.

— Что-нибудь не так?

Кассир объяснил ситуацию, прибавив:

— Мистер Нейсмит утверждает, что документ подделан. Но я знаю точно, мы выплатили все до последнего цента.

— Сейчас разберемся. Говард, позвоните, пожалуйста, Джеку Герберу и попросите его зайти. Мистер Гербер наш юрист. Пока он не подошел, прошу вас в мой кабинет.

Нейсмит скомкал бумажку.

— К черту, — буркнул он, повернулся и вышел.

До него наконец дошло, что, впрочем, никак не помогло унять волны бессильного гнева.

Его последовательно загоняли все в более и более невыгодное положение — будто короля серией шахов по шахматной доске.

Лалл с Чураном перекрыли ему все пути из Лос-Анджелеса. В то же время оставаться здесь он тоже не может. Сколько же еще удастся продержаться под таким напором?

Вернувшись домой, Нейсмит вдруг осознал, что остается еще один возможный выход — машина. Если удастся ее открыть, выяснить, как она работает…

Но когда он открыл дверцу шкафа, машины там не оказалось.

Ночью он опять увидел сон. Он плавал в широком зале со сферическим куполом, полном людей, залитом бледно-зеленым светом. Привычное его тело осталось где-то во тьме, потерянное во времени и пространстве — здесь же был Город, а время было «сейчас».

— …считанные часы сна с последней атаки, — говорил Мастер Танца, моргая красными от усталости глазами. — Впрочем, ничего не поделаешь. Постройтесь для «Буйных Гирлянд». Входим в двадцать пятой позиции, дальше двадцать один с половиной виток, следуем по серебру и выходим в тридцать второй позиции. Есть вопросы?

Все заворочались в воздухе, начиная выстраиваться длинной, слегка искривленной линией, устремленной к светящемуся диску прохода.

— А что потом? — спросила одна из девушек.

— Потом, — сурово промолвил Мастер, — перестраиваемся для «Сфер и Фонтанов». — Послышался недовольный гул, но протестов не последовало.

Мастер Танца приблизился к Дару.

— Дар, — спросил он, понизив голос, — как твоя рука?

Дар напряг бицепс.

— Лучше, — ответил он. — Уже не болит.

— Тебя бы, конечно, поберечь, — сказал Мастер, — но нет никого на замену. Сделай, что сможешь.

Дар кивнул. Мастер заколебался — хотел, кажется, еще что-то сказать, но промолчал и направился к началу линии.

— Все готово, — послышался оттуда его голос.

Артисты переглянулись, вытерли руки об одежду и перевели дыхание. Завибрировал тон. Артисты тронулись с места, некоторые брались за руки, вращаясь друг вокруг друга — затем отпускали руки, устремляясь дальше — весь ансамбль плыл вперед затейливым, грациозным узором.

Миновав проход, они оказались внутри освещенной сферы — размерами в сотню раз больше предыдущей. Выполняя предписанные движения, Дар смутно сознавал, как кружится вокруг него весь людный зал — пышно разодетые Ленлу Дин, горланящие словно стая попугаев; снующие по сторонам роботы, зеленокожие слуги.

Дар взялся за руки с партнером, закружился, отпустил руки, повернулся — и поплыл вперед по серебристой полоске света. Рука не болела, но немела и становилась все более неловкой; раз хватка соскочила — и Дар едва успел уцепиться.

Ансамбль уже пролетел ползала — мимо кучки сановников, окружавших Высокородную. Дар заметил ее в толпе — невысокую раздавшуюся толстуху с безумными глазами.

Зал снова закружился. «Буйные Гирлянды» представляли собой композицию с двойной спиралью — по всей линии прокатывалось вращение — слегка приостанавливалось и прокатывалось дальше. На деле композиция была проще, чем казалась, но, выполненная подобающим образом, выглядела весьма живописно.

Еще оборот. Дар потянулся к руке партнера — и тут тело пронзила боль. Партнер в ужасе раскрыл глаза и судорожно потянулся к запястью Дара, но тот уже потерял равновесие, выбился из ритма — рисунок нарушился.

Шепотом изрыгая проклятия, Дар завертелся в воздухе, затем зарядил указку на полную катушку и сумел быстро занять свое место в линии. Где-то далеко возмущенно взвизгивал женский голос. Высокородная… заметила ли она?

Уже у самого выхода к ним подплыл робот вытянутой формы; желтый огонек замигал прямо в глаза Дару. В отчаянье Дар выпал из построения и только наблюдал, как остальные вихрем скрываются в проходе.

— Ваше имя и рабочий номер? — любезно осведомился робот.

— Дар-Яни, 108 класс 3.

— Благодарю. — Робот повращался, наклонился и уплыл.

Дар еще несколько мгновений повисел на месте, затем вспомнил о сортировочной комнате и нырнул в проход.

Остальные ожидали его, бледные и озабоченные. Сразу обрушились вопросы: «Что случилось?», «Он нарушил композицию?», «В чем дело?».

— Он не виноват, — сказал Тен-Яни. — Я видел. Все из-за его руки.

Мастер Танца приблизился к Дару.

— Говорят, тебя остановил робот. Что ему было нужно?

— Только имя и рабочий номер, — ответил Дар. Они с Мастером Танца безнадежно смотрели в глаза друг другу.

— Это я виноват, — пробормотал Мастер, отплывая в сторону и колотя кулаком по ладони. — Я должен был отказаться от представления — сказать, что мы не в полном составе.

— А как же «Сферы и Фонтаны»? — спросил кто-то.

Лицо Мастера исказила гримаса. Он протянул руку и коснулся прохода, снова делая большой серебристый диск прозрачным.

— Смотрите сами. Там пустили запись.

Поднялся недовольный гул. Через проход Нейсмит увидел линию скользящих по воздуху Артистов, твердых и реальных на вид.

В глазах у Мастера стояли слезы. Он раздраженно протянул руку, и проход снова сделался непроницаемым.

— Ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь, — пробормотал Мастер и отвернулся.

Вскоре проход прояснился и оттуда выскользнул робот. Темно-синий, сложных геометрических очертаний. Неторопливо повращавшись, он выбрал Дара и мигнул ему фонариком.

— Прошу следовать за мной.

Дар направился за ним к проходу. Остальные Артисты на него не глядели.

Следующая комната оказалась со смутным оттенком розовато-лилового, и сердце Дара учащенно забилось. Одно из пристанищ Ленлу Дин — одна из комнат, местоположение которых известно только хозяевам и роботам.

В центре палаты плавал горбоносый мужчина в кричащих полосатых одеяниях. В воздухе вокруг него навалом было всевозможных кубиков памяти и другого оборудования. От стен исходила едва слышная музыка.

— Как вы приказывали, сэр, — доложил робот. Затем поклонился, повернулся и поплыл обратно к проходу.

— Дар-Яни, — произнес горбоносый, сверяясь с кубиком памяти, который он держал в коротких, унизанных перстнями пальцах. — Номер 108, класс 3.

— Так точно, сэр.

— Ты нарушил построение танцевальной труппы и вызвал тем самым у Высокородной острое эстетическое расстройство, — сурово произнес Орлиный Нос.

— Так точно, сэр.

— Ну, и какого же наказания ты заслуживаешь?

Дар с трудом проглотил комок в горле.

— Разрушения, сэр.

— Верно. Хорошо сказано. А теперь, допустим, я предложил бы тебе взамен некое опасное задание — для того, чтобы загладить свою вину.

— Сэр, с вашей стороны это было бы величайшей милостью.

— Я тоже так думаю. Итак, Дар-Яни… — Орлиный Нос сверился с другим кубиком памяти, нетерпеливо сдавливая грани, пока не выжал всю нужную информацию. — Как ты уже, наверное, знаешь, из будущего сообщили: одному Цугу удалось каким-то образом пробраться за Предел.

— Так точно, сэр.

— Его необходимо убить. Шефтов, как тебе также известно, у нас уже нет.

В горле у Дара пересохло.

— Так точно, сэр.

— Мы тут пытаемся вернуть одного Шефта, — но, если не получится, Цуга придется убивать кому-то другому. Понимаешь меня?

— Сэр, я недостаточно тренирован — я сражался с Ленлу Ом, но Цуг…

— Ну вот и прекрасно. Не следует опасаться неудачи. На сей раз мы просто хотим выяснить, может ли в принципе Артист убить Цуга. Мы не особенно на тебя рассчитываем, Дар-Яни. Впрочем, постарайся, постарайся… — Он подавил зевок. — Тебе дадут час работы с тренажерами, чтобы ты смог усовершенствовать подход. Затем робот доставит тебя к проходу в Старый Город. Цугов там, как тебе известно, навалом. Главное, ты должен помнить…

Глава 5

Голос отдалился, сделался невнятным. Нейсмит проснулся.

Сон был настолько живым, что на миг Нейсмиту показалось нелепым очутиться здесь, в темноте — вдавленному гравитацией в пружинный матрас среди затхлых запахов ткани и пыли.

Нейсмит сел в темноте на кровати, понимая, что прошла еще ночь, а он ни на шаг не приблизился к решению. Не проще ли будет предоставить самим чужакам…

— Нет! — рявкнул он и скинул ноги с кровати. Затем принял душ, побрился и позавтракал.

После завтрака Нейсмит сел за стол с бумагой и карандашом и набросал еще один список:

1. Сдаться.

2. Сбежать и спрятаться.

3. Пассивно сопротивляться.

Нейсмит сразу вычеркнул первые два пункта. Первый неприемлем, а второй невозможен. Третий, казалось, оставлял какую-то надежду; но Нейсмит сердцем чуял, что и тут ничего не светит. Снова пришла в голову аналогия с шахматами. Игрока атакуют, его короля серией шахов гонят к последней клетке — и выход остается один: не отступать, а контратаковать.

Нейсмит скомкал бумагу, швырнул ее на пол и встал из-за стола. План медленно начал обретать очертания.

Первым делом следует принять во внимание, что он находится под постоянным наблюдением — даже здесь, в собственной квартире. И даже будь у него деньги, он не смог бы приобрести оружие.

Нейсмит оглядел свои широкие, мощные ладони, пошевелил сильными пальцами. Как-то на спор он согнул надвое кусок железной трубы. Чужаки уже ясно дали понять, что боятся его… Что ж, угрюмо подумал Нейсмит, на то у них оснований достаточно.

Тогда он приступил к спектаклю для незримой аудитории. Собираясь выйти из дому, пересчитал в карманах мелочь и разъяренно стиснул в кулаке несколько монет — жалкие остатки наличности.

Битый час Нейсмит бродил по улицам в Беверли-Хиллз с поникшей головой и сгорбленными плечами; затем навестил школьного приятеля и попытался занять денег. Приятель, электротехник по фамилии Стивенс, был сильно озадачен просьбой Нейсмита; но все же отстегнул пять долларов, оправдываясь:

— Извини, Нейсмит, на этой неделе у меня с деньгами туговато, но вот хоть это…

Нейсмит взял деньги, прошел, как и раньше, два квартала, затем вдруг бросил добычу в канаву и вслух произнес:

— Пора сдаваться. Я побежден. — Затем перевел дыхание, повернулся и подобрал скомканную банкноту, которую только что отшвырнул. С лицом, полным отчаянья и смирения, разгладил бумажку. Затем остановил свободное такси и дал адрес чужаков. На вид — сплошная капитуляция; внутри — чистое убийство.

Нейсмит постучал в красную дверь. Оттуда крикнули:

— Входите — не заперто.

Комната, похоже, ничуть не изменилась. Чуран сидел за столом и исподлобья изучал Нейсмита. Эта тварь Лалл, сложив руки на груди, прислонилась к книжному шкафу справа от Нейсмита и курила сигарету. Все молчали.

Нейсмит шагнул вперед.

— Я пришел сказать, чтобы вы отозвали собак.

Улыбка Чурана стала чуть пошире; Лалл взглянула на него и выдула длинную сливу из дыма.

Нейсмит прикинул расстояние до чужаков. Еще полшага…

— Изложите мне ваш план, — начал он, а затем буквально взорвался. Одна рука метнулась к горлу Чурана, другая — к горлу Лалл. Обе не достигли цели — лишь схватили воздух.

И в то же время чужаки не двигались с места. Холодея от ужаса, Нейсмит понял, что руки его прошли сквозь их тела.

Чуран, лицо которого оказалось до омерзения близко, принялся хохотать. Мгновение спустя к нему присоединилась и Лалл.

Нейсмит отскочил назад. Двое чужаков со слезами веселья в глазах переглянулись.

— Отличная попытка, — похвалила Лалл. — Отличная, профессор Нейсмит. Но все же недостаточно удачная.

А в следующее мгновение оба чужака разом испарились. Дрожа и не веря своим глазам, Нейсмит заставил себя снова шагнуть вперед и стал осматривать место, где только что находились чужаки.

На полу между стулом Чурана и книжным шкафом лежала черная машинка, в линзах которой гасли тусклые красные огоньки. Нейсмит потянулся было ее взять, но внезапный электрический разряд заставил отдернуть руку.

Комната была пуста. Однако когда Нейсмит стал пятиться к двери, смех чужаков снова донесся ниоткуда, злобный и издевательский. А сзади в ухо шепнул голос Лалл:

— Небольшое напоминание, профессор… — И как только Нейсмит попытался обернуться, что-то ударило ему в висок. В комнате потемнело.

И Нейсмит оказался в Городе — плавая в центре огромного зала, украшенного резной слоновой костью и лепниной, пустого и сумрачного. Когда он двигался, еле слышное шуршание одежд отзывалось зловещими шепотками от стен: «Шш… шш…»

Дар знал, что должен умереть. Он уже попрощался со всеми друзьями и товарищами по труппе; возвратил имущество на центральный склад и самолично вычеркнул свое имя из официального списка Артистов. Собственно говоря, он уже был трупом: Дар-Яни больше не существовал. Осталось лишь безликое и безымянное тело — какой-то след — фикция, что проплывала в памяти Старого Города.

Здесь он оказался впервые со времени постройки Нового Города. Странно было видеть знакомые залы и коридоры в таком запустении. Выстроенный из материальных веществ, более тысячи лет кропотливо украшавшийся декорами и орнаментами, Старый Город оставался единственным реальным городом — пока нарастающая угроза со стороны Цугов не вынудила человечество перебраться в новые залы из цугозащитной энергии. Говорили, что после установки Предела все люди непременно вернутся сюда; впрочем, человеку, которого прежде звали Дар-Яни, не суждено до этого дожить.

Несправедливость? Возможно. Он подумал про зеленых рабов и скривил губы. Хорошо им восставать, когда их положение отчаянное. Но у Артистов своя доля.

Дар замер и прислушался. Непривычные доспехи тесно сжимали грудь, а ладони вспотели на рукоятке оружия.

Не слышалось ничего, кроме неуловимых тревожных шепотков, отражающихся от стен. Он поколебался, затем двинулся к одному из сотен ведущих из зала коридоров.

Здесь, в этом знаменитом главном зале, давал концерты Ито-Яни, часами зачаровывая тысячные аудитории. Теперь же, как и весь остальной Старый Город, зал отдан во владение жутким монстрам, которые…

Дар застыл, всем телом прислушиваясь. Откуда-то из мглы коридора донесся слабый шум.

«Когда зверь нападет, — сообщил тогда тренажер, — у тебя будет самое большее две секунды, чтобы прицелиться и выстрелить. Если выживешь после первого удара…»

Снова шум — уже ближе.

Дар попятился от проема с паническим чувством, что еще не готов — что все случилось слишком быстро — что времени не хватает…

Шум снова послышался — и теперь он увидел неясное мерцание — там, в мрачных глубинах.

Каждая клеточка его тела трепетала от страха, но Дар остался на месте — зубы оскалены, рука крепко вцепилась в рукоять оружия.

Отдаленная фигура неожиданно выросла — она безмолвно летела к нему — на немыслимой скорости. Сквозь забрало шлема уже посверкивали красные глаза и распахнутые клешни. Будто в кошмарном сне Дар попытался вскинуть тяжелое оружие — слишком медленно. Вот монстр уже навис — клыкастая пасть разинута — и…

Нейсмит сидел на полу, меж тем как хриплое эхо собственного вопля еще звенело у него в ушах. Голова раскалывалась. Все тело дрожало, покрытое холодным потом. А оттуда, из тьмы, тянулся монстр, по-прежнему разевая пасть…

Густой смрад собственного страха резко ударил в ноздри. Рука наткнулась на перевернутый стул… Где же он побывал?

Нейсмит поднялся и пошарил в карманах в поисках спичек. Огонек осветил загаженный ковер, книги и газеты, сложенные стопками у стен.

Тут он припомнил последний миг — и нащупал шишку над ухом.

Спичка погасла. Нейсмит зажег другую, подобрался к лампе и включил ее. Машинки, которую он заметил на ковре, там уже не было. Квартира пуста.

Нейсмит ненадолго присел и опустил лицо на ладони. Затем, с внезапной решимостью, встал и направился в угол к видеофону. Набрал номер. Смуглая морщинистая физиономия доктора Уэллса выразила радушие.

— A-а, Нейсмит, привет-привет. Как дела? Что-нибудь случилось?

— Скажите, Уэллс, — напряженно проговорил Нейсмит, — как-то вы упоминали, что есть радикальный метод против амнезии.

— Ну да, конечно-конечно. Но ведь до этого еще не дошло. Имейте терпение, дружище, пусть сначала поработают обычные методы. Итак, в следующий раз мы с вами встречаемся в… — Доктор потянулся к календарю.

— Я не могу ждать, — спокойно объяснил Нейсмит. — Насколько опасен этот метод и в чем он заключается?

Уэллс сложил сильные руки под подбородком.

— Достаточно опасен. Некоторых он довел до психоза — так что дело нешуточное, уверяю вас. В сущности, метод вводит в действие рычаги, способные извлечь на поверхность скрытый материал подсознания. Порой, когда такой материал действительно всплывает, пациент испытывает сильнейшее потрясение — и впадает в психотическое состояние. Поверьте, Нейсмит, подчас имеются более чем серьезные причины для провалов в памяти.

— И все же я рискну, — стоял на своем Нейсмит. — Когда вы свободны?

— Минутку-минутку. Я-то еще не сказал, что рискну. Послушайте моего совета: вам, Нейсмит, действительно следует подождать…

— Если вы откажетесь, я подыщу другого психиатра.

Уэллс явно огорчился.

— Да, в этом городке такое вполне реально. Будь по-вашему, Нейсмит. Приходите, и мы все обсудим.

Уэллс закончил прилаживать головные клеммы и отступил на шаг, изучая счетчики на пульте управления рядом с кушеткой.

— Порядок? — спросил он.

— Приступайте.

Уэллс задержал смуглые пальцы на рукоятке.

— Вы уверены, что вам этого хочется?

— Все причины я уже изложил, — нетерпеливо буркнул Нейсмит. — Давайте наконец приступим.

Уэллс повернул ручку; аппарат щелкнул, и послышалось гудение. Нейсмит почувствовал, как защекотало где-то в голове и подавил секундное желание сорвать головные клеммы.

— На предыдущих сеансах, — сообщил Уэллс, — мы достаточно подробно прошли ваше пребывание в больнице, а также университетский опыт после выписки. А теперь посмотрим, не удастся ли выловить более живую подробность из тех воспоминаний. — Тут доктор повернул рукоятку, и щекотка усилилась.

— Я обращаю ваше внимание на первый день в медицинском центре Военно-Воздушных сил, — сказал Уэллс. — Попытайтесь выхватить из памяти первый образ, который возник, когда вы очнулись. Первое, что вы вспомнили, когда пришли в себя…

Нейсмит мучительно постарался сосредоточиться. Смутное воспоминание о белизне. Белые простыни, белые халаты…

Наблюдая за ним, Уэллс возился за пультом управления. И вдруг яркая сцена возникла в голове Нейсмита — такая живая и ясная, как если бы он переживал ее вновь.

— Ну? — тут же вопросил Уэллс. — Опишите, что вы видите и слышите.

Нейсмит невольно стиснул кулаки, затем постарался расслабиться.

— В палату только что вошел молодой врач. Его лицо я вижу как сейчас ваше. Лет тридцати, крупные черты, выглядит веселым, но глаза — недобрые. Посмотрел историю болезни, затем вперился в меня. «Ну и как мы сегодня?» Сестра взглянула и улыбнулась, затем вышла. Большая симпатичная комната — зеленые стены, белые занавески. Я спросил: «Где я?» — Нейсмит примолк, удивленно нахмурившись. — Ничего не помню… совсем ничего. Даже языка… он какой-то… — Нейсмит заметался на кушетке.

— Полегче-полегче, — успокоил Уэллс. — А что он вам ответил?

Нейсмит стиснул зубы.

— Сейчас. Он спросил: «А что это за язык, старина?» Но я его не понял! — Нейсмит приподнялся на локте. — Он говорил, а я не понял ни слова!

С озабоченным видом Уэллс придавил его обратно к кушетке.

— Полегче-полегче, — повторил доктор. — Мы знали, что после аварии у вас наступила полная амнезия. Всему приходилось учиться заново. Не позволяйте живости воспоминания…

— Но на каком языке я тогда говорил? — кипя гневом, вопросил Нейсмит. — Когда спрашивал: «Где я?»

— А можете вы повторить звуки?

— Ква э? — некоторое время спустя с закрытыми глазами вымолвил Нейсмит. Напряжение все нарастало — он уже не в силах был лежать спокойно. Лицо подергивалось, на лбу выступал обильный пот. — Вам это о чем-нибудь говорит?

— Я не лингвист. Но это точно не немецкий, не французский и не испанский — тут я уверен. Может статься, румынский или хорватский — что-нибудь из той оперы. У вас там никаких корней?

— По документам ничего такого, — напряженно выговорил Нейсмит. Пот заливал лицо, кулаки то сжимались, то разжимались. — Отец с матерью местные, и всю жизнь прожили на Среднем Западе. И все родственники тоже откинули копыта в омахской мясорубке; а я последний в семье — и едва избежал таких же радостей.

— Пойдем дальше, — предложил Уэллс. — Когда закончим, я прокручу ту фразу Хупке или Лири — интересно, что они скажут. А теперь еще немного назад. Постарайтесь успокоиться.

— Попробую. — Нейсмит вытянулся на кушетке, плотно прижав руки к бокам.

— Обращаю ваше внимание, — напряженным голосом проговорил Уэллс, — к последнему воспоминанию до пробуждения в больнице. Последнее, что вы помните. — Доктор снова обратился к пульту управления.

Нейсмит вздрогнул, когда еще один живой образ буквально взорвался в голове. На сей раз пейзаж — серый и туманный.

— Авария, — прохрипел Нейсмит, облизнув пересохшие губы. — Кругом до черта обломков — все дымится… Трупы…

— А где вы? — спросил Уэллс, подаваясь вперед.

— Ярдах в двадцати от фюзеляжа, — с усилием вымолвил Нейсмит. — Совсем голый… истекаю кровью… Холодно. Голая земля. Там чье-то тело, и я наклоняюсь посмотреть чье. Лицо — сплошное месиво. Ага — личный знак… Боже мой! — Он вдруг сел на кушетке, весь дрожа.

Уэллс побелел под своим загаром и выключил аппарат.

— Что? Что такое?

— Не знаю, — медленно проговорил Нейсмит, лихорадочно нашаривая в голове образ, который оттуда уже испарился. — Я потянулся к личному знаку того парня, а потом… не знаю что. Жуткий шок. Теперь прошло.

— Лучше на сегодня закончить, — предложил Уэллс, собираясь отключить пульт управления. — В другой раз…

— Нет! — Нейсмит схватил его за руку. — Мы уже совсем рядом — я сердцем чую. Поздно тормозить. Включите свою мозговыжималку.

— Не думаю, что вы поступаете мудро, Нейсмит, — утешительным тоном произнес Уэллс. — Вы реагируете слишком остро; помните, это мощный прибор.

— Еще одна попытка, — предложил Нейсмит. — Одну я выдержу; а там оставим до следующего раза. — Он не сводил глаз с Уэллса.

— Ладно-ладно, — нерешительно пробормотал Уэллс. — Посмотрим…

Нейсмит лег. Снова начались гудение и щекотка.

— Направляю ваше внимание на детство, — сказал Уэллс. — Любая сцена из детства. Все, что придет в голову.

Нейсмит остолбенел. Нечто всплыло в сознании — нечто столь страшное, что явись оно наяву — и он немедленно лишился бы рассудка. И больше — ничего.

Итак, полный провал. Стоя на дорожке у домика Уэллса, Нейсмит ожесточенно тер пальцами виски. Ничего, кроме головной боли, дальнейшие опыты не принесли.

Некоторое время он стоял в гневной нерешительности. Все попытки действовать отсекались одна за другой. С самого первого дня — в аудитории…

И тут мысль, таившаяся все это время где-то на задворках сознания, начала обретать форму. Вот с чего все началось — с воздействия дупликатора Гиверта… А может, все несчастья Нейсмита — сны, к примеру, и все остальное — объясняются тем, что какой-то пришелец схимичил с аппаратом? Разве нельзя предположить, что туда вставили какую-нибудь хитрую штуковину, чтобы изучать скрытое воздействие на сознание?

Задав себе такой вопрос, Нейсмит уже не мог оставить его без ответа. Тогда он направился в туннель.

Головная боль не утихла и не усилилась. Ощущение создавалось такое, будто каркас, который надел ему на голову Уэллс, так там и остался. Несмотря на всю абсурдность таких мыслей, Нейсмит никак не мог избавиться от желания сорвать каркас и швырнуть его в ближайшую сточную канаву.

Поход к Уэллсу оказался ошибкой — от начала и до конца. Масса дискомфорта, прочие атрибуты, потраченное время — а в результате так ничего и не известно о том белом пятне, что закончилось четыре года назад. Несколько жалких воспоминаний о жизни в больнице после аварии — знания, не стоившие усилий — а больше и ничего.

Нейсмит вышел на университетской остановке — и в ярком свете солнца дотопал до Учебного корпуса. Немногие студенты, что попадались по пути профессору, останавливались и провожали его странными взглядами. Знакомых он не встретил, и никто с ним не заговорил.

Когда Нейсмит поднимался по задней лестнице к аудиториям, навстречу попался нервный и пугливый Дональд Клемперер в сопровождении молодого препаратора по фамилии Ирвинг. При виде Нейсмита оба так вздрогнули и задергались, что чуть не порвали лабораторные халаты. Самый молодой сотрудник физического факультета Клемперер был вечно озабоченным, хлопающим глазами юнцом; грузный же брюнет Ирвинг всегда производил невозмутимое впечатление.

— Ах, ох, профессор Нейсмит, — начал заикаться Клемперер. — А профессор Орвиль сказал…

— А вы как раз проводили мои занятия? — мило осведомился Нейсмит, невозмутимо продолжая подниматься по лестнице.

— Да-да, как раз… но тут вот какое дело…

— Как сегодня прошла демонстрация? — Нейсмит оказался уже на верху лестницы и оглянулся, рассматривая сверху вниз разинутые рты Клемперера и Ирвинга.

— A-а, да-да, превосходно, только вот…

— Отлично, так держать! — Нейсмит быстро направился по коридору.

— Но профессор Орвиль сказал мне забрать у вас ключ! — провыл Клемперер.

Нейсмит не удостоил его ответом. Он отпер дверь дупликационной комнаты, проскользнул туда и заперся. Откликаясь на его присутствие, лампы медленно засветились.

Он осмотрелся в комнате, разглядывая знакомое оборудование, будто видел его впервые. Сам дупликационной механизм в трех металлических шкафах располагался у одной стены — а в двух блоках выше и ниже платформы наблюдения находилась стандартная девятивариантная установка Дупликатора Гиверта. Она имела объектное поле радиусом шесть футов, отмеченное невысоким ограждением. Рабочий стол и аппаратура находились в том же виде, в каком Нейсмит их и оставил: резервуар, тау-аккумулятор, размыкающий механизм, теперь сдвинутый в сторону. Несколько единиц оборудования добавилось: фотометр и интерферометр, небольшой теодолит, несколько призм, обычное оборудование для демонстрации оптических свойств квазиматерии. Кроме того, к полу была приварена опорная плита гидравлического домкрата, а небольшой передвижной кран располагался рядом, чтобы принимать на себя вес резервуара, когда из-под того приходилось вынимать стол.

Нейсмит узнал оборудование, подготовленное к третьей серии экспериментов с демонстрацией квазиматерии: Клемперер с Ирвингом, судя по всему, этим как раз и занимались перед его приходом.

Нейсмит внимательно осмотрел резервуар. Жидкость внутри, по-прежнему в квазиматериальном состоянии, отсвечивала, будто баллон ртути. Отражения на стенах, на двери, на оборудовании — по всей комнате — искажались изгибами резервуара — но не только ими. С того места, где он стоял, Нейсмиту отчетливо было видно изображение аппаратуры дупликатора слева на стене — в то время, как его собственное отражение казалось едва заметной полоской на правом ободке резервуара.

После некоторых трудов он снял передние панели со всех трех блоков механизма и стал ковыряться в сплетении трубок и проводков. Специалистом по Гиверту Нейсмит не был, но устройство аппарата худо-бедно себе представлял. И теперь, насколько он мог судить, никаких следов подвоха там не оказалось. Блоки на полу и под потолком были куда менее доступны, но толстый слой пыли и еще какой-то копоти убедили Нейсмита, что их месяцами никто не открывал.

Тут он услышал негромкий щелчок и обернулся как раз вовремя — чтобы увидеть, как распахивается дверь.

В проходе стояли два здоровяка в бордовых пиджаках. В волосатых ручищах поблескивали пистолеты.

— Руки! — рявкнул один.

Растерявшись и не имея времени подумать, Нейсмит машинально шлепнул ладонью по выключателю на пульте управления. Потом махнул рукой дальше и продолжал в том же духе, пока в комнате не погасло все освещение и она не погрузилась в кромешную тьму — если не считать тусклого света из прохода.

Послышался крик. Нейсмит рванул вперед, огибая стол. Раздался оглушительный рев, когда один из нападавших выстрелил; Нейсмит присел на корточки — под прикрытие резервуара. Прошло лишь несколько секунд.

В звенящей тишине один из мужчин неожиданно тонким голосом выкрикнул:

— Выходи, Нейсмит! Ничего у тебя не выйдет! Здесь только одна дверь!

По тому, как мерцал свет из прохода, Нейсмит понял, что двое мужчин заходят в комнату, расходясь по стенам. Нейсмит, несмотря ни на что, с холодной точностью успел подумать: «Резервуар вращается импульсом под девяносто градусов против часовой стрелки».

Руки Нейсмита рванулись к столешнице. Одна сомкнулась на тяжелом латунном теодолите, другая ухватила две призмы.

Нейсмит неторопливо следил за перемещением двух типов, будто решая тригонометрическую задачу. Дождавшись последнего мгновения, он вскочил и со всего размаху швырнул призмы в мужчину справа от себя.

В комнате снова взревело — да так, что задрожали стены, а у Нейсмита чуть не лопнули барабанные перепонки. Стеклянный резервуар разлетелся на сотни осколков, но серебристый цилиндр квазиматерии остался нетронутым. Снова нырнув за резервуар, Нейсмит услышал выстрелы: третий, четвертый…

Затем в другом углу комнаты — слева от Нейсмита — раздался негромкий стук и глухой удар.

Нейсмит отважился выглянуть: мужчина слева от него стоял на коленях, крепко прижимая руки к животу и уронив на пол пистолет. Затем качнулся и начал падать.

Нейсмит швырнул тяжеленный теодолит и последовал за ним, перемахнув через стол. Второй мужчина, пытаясь увернуться от снаряда, не удержал равновесия и оказался на полу. Он еще раз выстрелил в Нейсмита, наполняя комнату грохотом — а потом Нейсмит уже сидел на нем. Секундная боль в руке — и мужчина обмяк, неестественно вывернув шею.

Почти тут же Нейсмит снова вскочил на ноги, пулей вылетел за дверь — мимо белых от ужаса физиономий Клемперера и Орвиля — затем вниз по лестнице — и на солнечный свет. Из пореза на лице струилась кровь — туда, очевидно, вонзился один из стеклянных осколков.

Внезапно осознав, как быстро он движется, Нейсмит заставил себя идти медленнее — почти шагом — по дорожке ко входу в туннель. Кучка студентов собралась у серо-голубого вертолета, припаркованного на лужайке: кабина пуста, лопасти неподвижны. Повинуясь внезапному побуждению, Нейсмит направился к машине. По пути его трясло. Слишком быстро все получилось — и не оставалось времени действовать иначе, как машинально. Создавалась угроза для жизни — он и встретил ее доступными методами — заставил одного из нападавших пристрелить другого с помощью отражения в кинетически инертной квазиматерии. Если Нейсмит и успел о чем-то подумать, так это о том, что двое мужчин — наемные убийцы, подосланные Лалл и Чураном. Но…

Вот Нейсмит уже в вертолете — ноль внимания на студентов — те повернулись и вовсю стали на него глазеть. В кабине неразборчиво бубнил передатчик. Нейсмит открыл дверцу, залез внутрь и наклонил голову, прислушиваясь.

Патрульный на небольшом видеоэкранчике как раз говорил:

— …задержанию и допросу. Этот человек разыскивается за убийство доктора Клода Р. Уэллса, психиатра Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Час назад Уэллс был забит до смерти, а его кабинет полностью разгромлен. Упомянутый Нейсмит представляется предельно опасным. Данных о его вооружении не имеется, но при задержании в любом случае требуется соблюдать особую осторожность. Повторяем приметы преступника: В.М.А., рост шесть футов два дюйма…

Последние слова остались неразборчивыми. С ревом обреченности в голове, Нейсмит отвернулся. Увидев выражение его лица, студенты пришли в ужас и попятились. Нейсмит миновал их, двигаясь точно сомнамбула.

У него не было даже возможности с неверием отвергнуть услышанное. С первых же слов из вертолетного радио до Нейсмита мгновенно дошло, что у него просто не осталось никаких воспоминаний об Уэллсе — кроме того ужасного и неувиденного, что выплыло из детства. А после — сплошной пробел.

«Боритесь с нами», — сказала тогда эта тварь Лалл. Этим Нейсмит и занялся — и вот плачевный результат. Он уже убил Уэллса и двух детективов. Теперь он наконец оказался «готов» — теперь некуда больше идти, кроме как к Лалл и Чурану.

Позади выкрикивал отдаленный тоненький голосок:

— Эй! Эй! — слабо доносилось с лужаек. — Эй, остановите его! Держите его! Эй…

Нейсмит оглянулся и увидел, как из Научного корпуса выскочили две кукольные фигурки. Одна светловолосая — в ней Нейсмит сразу опознал Орвиля. Обе фигурки неслись сломя голову и размахивали руками.

Стоявшие вокруг студенты нерешительно крутили головами, обращая взгляды то на две фигурки, то на Нейсмита. Подобно большинству студентов, соображали они слишком медленно. Нейсмит тут же показал им спину, стараясь не двигаться слишком быстро, и стал уходить.

В самый последний момент дорогу загородил рослый старшекурсник. Только юнец открыл рот, чтобы заговорить, Нейсмит заехал ему по физиономии и бросился бежать. Когда профессор в последний раз глянул на старшекурсника, тот балансировал на одной ноге, отчаянно стараясь сохранить равновесие, широко распахнув от удивления рот.

Нейсмит пустился во весь дух. Успев сделать четыре отчаянных прыжка, он все же услышал звук, которого так опасался — дикий хор выкриков из молодых глоток — рев бросившейся в погоню толпы.

Стоило Нейсмиту сломя голову кинуться ко входу в туннель, как в небе уже заскользил второй полицейский вертолет.

Глава 6

Рев толпы еще гудел в его голове — а Нейсмит уже нырнул в туннель и кинулся по лестнице, прыгая через три ступеньки. Один шанс из тысячи. Лишь бы поезд не подвел…

Станция оказалась пуста.

Нейсмит оценил это в одно мгновение. А в следующее краешком глаза заметил открытую дверь. Он вихрем бросился туда и тут же выяснил, что это дверь в ремонтные помещения. Распахнув ее, Нейсмит ничего на двери не обнаружил, кроме вентиляционного окошка и намалеванного белой краской номера.

А в комнате, темная в мерцании слабых красок, стояла мисс Лалл. Позади пристроился Чуран. Лалл поманила рукой.

— Входите!

Нейсмит рванулся в комнату, сразу же поняв, что стены помещения кажутся какими-то странными. Закругленными и невещественными, мерцающими как мыльные пузыри; частично они просвечивали. За ними смутно различались настоящие стены комнаты — как бы позади — с висящими на крючках халатами, со шваброй в углу.

Затем Нейсмит оказался внутри. Лалл боком миновала его и закрыла дверь. Чуран остался сидеть. Все трое смотрели друг на друга, заключенные и стиснутые в овальной оболочке каких-то прозрачных, изменчивых цветов. Странным был и свет; все это напоминало пребывание внутри яйца, сделанного из движущихся теней.

Не прошло и мгновения, как снаружи на лестнице послышался топот, и по платформе раскатился бешеный лай голосов.

Нейсмит перевел дыхание и расслабился.

— Ну как, все по плану? — насмешливо поинтересовался он.

— Обязательно. Все по плану, мистер Нейсмит, — подтвердил Чуран. Чужак рассиживался на табурете, который казался частью вещества призрачного яйца. Пляшущие призматические цвета струились из основания табурета и скрывались в самой вершине оболочки.

Короткопалые конечности Чурана небрежно покоились на голубовато-стальном предмете, лежавшем у чужака на коленях. Нейсмит с удивлением узнал машину, исчезнувшую из квартиры на Беверли-Хиллз.

Глаза Чурана вспыхнули.

— А мы вам жизнь спасли, мистер Нейсмит, — хрипло пробормотал чужак.

— Ладно, допустим. Но у вас наверняка были на то свои особые причины. Ну, вот он я. Кушайте меня с маслом. Так что же вам требуется?

Лалл, сверкнув глазами, бросила Чурану что-то быстрое и выразительное — на языке, который показался Нейсмиту мучительно знакомым — любопытное сочетание плавных и. протяжных гортанных звуков. Чуран кивнул и нервно облизнулся.

— Мы хотим, мистер Нейсмит, чтобы вы отправились с нами, — сказал он. — В одно длинное путешествие. Длиной в двадцать тысяч лет. Как вы на такое посмотрите?

— А если откажусь?

Янтарные глаза Чурана тут же на мгновение сверкнули.

— Мы хотим, мистер Нейсмит, чтобы вы отправились по доброй воле.

Нейсмит безрадостно усмехнулся.

— Значит, ради этого вы все и проделали — убили Рэмсделла и миссис Беккер?

Женщина слегка подалась вперед.

— По-моему, вы не все понимаете, мистер Нейсмит. Мистера Рэмсделла и миссис Беккер убила машина. Она настроена на структуру нашего сознания — вашего, Гунды и моего. А остальным к ней прикасаться небезопасно. Предосторожность, знаете ли, от воров.

Нейсмит почувствовал, как в нем все более закипает гнев.

— Стало быть, вы утверждаете, что эти два человека погибли ни за что — просто вам захотелось, чтобы машинка попала ко мне в руки?

— Да нет же, совсем наоборот, — возразил Чуран. — Отправка машины — лишь средство убить Рэмсделла. Чтобы вас обвинили в убийстве. Истинная же цель — ослабить вашу связь с этим миром. Слишком уж твердо вы были уверены, что на деле являетесь Гордоном Нейсмитом.

Шум толпы снаружи стал понемногу затихать. Время от времени кто-нибудь подходил к ремонтному помещению, дергал за ручку и уходил. Припертый к стенке, Нейсмит принял решение.

— Ладно, ваша взяла. Я готов. Поехали.

Лалл с Чураном быстро переглянулись. Затем толстые пальцы мужчины заелозили по корпусу машины.

Нейсмит зачарованно наблюдал, как кнопки, которые не поддались его усилиям, легко вдавились и передвинулись под пальцами Чурана. И как только это произошло, стены комнаты, висящие на крючках халаты, швабры и вся остальная дребедень стала понемногу удаляться. А во время поворота Нейсмит ощутил психическое потрясение, когда закрытая призрачная дверь прошла прямо сквозь его тело.

Затем они двигались по станции, в нескольких футах над головами молодых людей, разбросанных в неподвижности тут и там по всей платформе. Не слышалось ни звука. Все фигуры стояли как гвозди — некоторые замерли с поднятой ногой. Лица искажены, глаза блестят тупым воодушевлением.

Двигаясь в прежнем темпе, проплыли сквозь стену станции. Еще одно мгновение тьмы — и открытое пространство.

Нейсмит с предельным вниманием наблюдал за происходящим, пытаясь разгадать связь между их движением и тем, как Чуран управлял машиной.

— Чего я не могу понять, — произнес он, — каким образом вы заключаете свои силы в столь крошечном аппарате.

— Там нет сил, мистер Нейсмит, — ответила Лалл. — Силы, которые мы используем, генерируются в будущем. Машина — всего лишь пульт управления. Мы называем ее… — Она издала пару гортанных звуков. — Как же это вам перевести? — Лалл помолчала, затем с сомнением произнесла: — Сфера времени? Нет. Название означает нечто, погружающееся во время — как вы погружаете батисферу в океан. Как бы вы это назвали — темпоро…

Яркий университетский городок снаружи теперь напоминал красочный склад: два вертолета, студенты на лужайке — всех поймало остановившееся мгновение. Нейсмит зачарованно наблюдал, как движется призрачное 62 яйцо — теперь уже быстрее — на восток через поляны. Здания, огненные деревья удалялись в перспективе вместе с людьми; но теперь уже не как фотография, а как немыслимо детальная и похожая на жизнь миниатюрная модель.

— Темпороскаф? — вскоре с кривой усмешкой предложил Нейсмит.

— Ну, пусть будет темпороскаф. Правда, слово уж больно уродливое… Видите ли, мы можем управлять нашим положением как в пространстве, так и во времени. Теперь, к примеру, мы движемся в пространстве, оставаясь неподвижными во времени. А чуть позже будет наоборот.

Пейзаж внизу проплывал уже заметно быстрее. Солнце золотило верхушки зданий на горизонте. Поднимаясь по длинному склону, они еще только проходили над Бурвош-парк. Нейсмит видел дорожки, покрытые гравием, замерших пешеходов, серебристое озеро и теннисные корты. Затем все это скрылось. В поле зрения вплыли плотные громады кварталов Лос-Анджелеса — в той же неземной тиши.

Сидя в замкнутом пространстве призрачного яйца, Нейсмит вдруг понял нечто, до той поры таившееся на задворках сознания. Запах. Какие-то дешевые духи с примесью — почти неразличимой — но все же он узнал ее: тот же мускусный аромат, который он учуял в конторе Чурана.

Ну и парочка — Нейсмиту опять бросилось в глаза, насколько уродливыми казались они, находясь рядом друг с другом. То, что у Лалл могло показаться случайным совпадением черт — плоский нос с широкими ноздрями, узкие желтые глаза, тонкие губы — помножившись надвое, складывалось в картину классического уродства. Две перекрашенные лягушки в прозрачном яйце — уставившиеся друг на друга немигающими глазами — лягушки, в результате какой-то каверзной вивисекции получившие сходство с человеком. И, вспомнив холодное прикосновение к Лалл, Нейсмит снова содрогнулся.

Теперь внизу проплывали предгорья — а за ними вскоре выросли и горы. Нейсмит заметил, как из окон домика на краю каньона, такого крошечного издалека, подмигивает ему солнце. Когда переваливали через горы, не переставая набирать высоту, Нейсмиту стал виден выпуклый земной горизонт, туманно-голубой — и крапинки перистых облаков, что плавали высоко-высоко под бледным сводом. Что-то еще бросилось в глаза — яркая блестка над облаками, быстро приближающаяся. Нейсмит почти сумел ее распознать — блестка сделалась отчетливой и оказалась серебристо-голубым лайнером Транс-Америкэн. Когда корабль приблизился, на мгновение у Нейсмита перехватило дух — видна была каждая заклепка на отполированной обшивке самолета. До него вдруг дошло, чтолайнер висит в воздухе совершенно неподвижно. За стеклом пилот с помощником казались застывшими восковыми куклами; к соплам примерзли еле заметные язычки пламени. Вскоре лайнер остался позади.

Два чужака наблюдали за землянином с непроницаемыми лицами. Нейсмит спросил — грубее, чем собирался:

— Ну и куда теперь?

— Не так, чтобы далеко, мистер Нейсмит, — ответил Чуран.

Круглый мир внизу катился куда-то с немыслимой скоростью; уже появилась серебряная блестка, в которой Нейсмит узнал Боулдер-Дам. Затем внизу пронесся страшный, полный теней шрам Большого Каньона. Затем еще горы, затем ниточка какой-то речушки — не иначе, Колорадо. А дальше за горами на равнине Нейсмит заметил город, раскинувшийся подобно серебристым костяшкам домино. Город сверкал среди выжженной земли.

— Денвер, — догадался Нейсмит.

— Сам город нам ни к чему, — пояснил Чуран, опуская взгляд на машину. — Он нужен только как ориентир. — Теперь толстые короткие пальцы чужака снова стали, колдовать над машиной. Нейсмит разглядел, как странные кнопки вдавливаются одна за другой, и заметил мерцающий свет, что ненадолго вспыхивал над машиной. Дальше появилось пятно агрессивно-красного света, которое медленно и непрерывно пульсировало; затем быстрее, когда они двигались над городом — затем снова медленнее — затем еще быстрее, когда призрачное яйцо приближалось к остановке — а мгновение спустя красный огонек стал гореть постоянно — лишь со слабым намеком на мерцание. Призрачное яйцо остановилось.

— Ну вот, мы достигли нужного положения в пространстве, — сказал чужак. — А теперь начинаем двигаться во времени. Готовы, мистер Нейсмит?

Не дожидаясь ответа, Чуран снова принялся ковыряться в машине — и вскоре весь широкий пейзаж под ними затуманился, потемнел — и снова осветился. Нейсмит поднял глаза и увидел, как солнце кометой описывает над головой дугу. Вспыхнув красным, оно нырнуло за краешек западного горизонта — и снова все потемнело. И вдруг — свет! Солнце выскочило на востоке, вихрем пронеслось над головой — нырнуло на запад — и мир снова погрузился во тьму. Свет! Тьма! Свет! В мигающей смене дней и ночей, в душной тесноте призрачного яйца перед Нейсмитом мелькали лягушачьи физиономии Лалл и Чурана. А пейзаж под ними, дрожа в стремительных волнах света и тьмы, корчился, менялся, как бы сам себя перетряхивая в новые формы. Нейсмит видел, как город выпускает новые щупальца, претерпевает судорожные трансформации, как все выше тянутся здания. Будто гротескная анимация: казалось, у города был ритм роста, покоя и нового роста.

Потом в восточной части города вдруг возник гигантский кратер. Цикл роста прекратился. Нейсмит, будто под гипнозом, завороженно следил, как городские районы медленно обугливаются, как целые кварталы обращаются в черные руины.

— Какой это год? — прохрипел он.

— А кто его знает? Кажется, конец девяностых, — безразлично отозвалась Лалл. — Какая разница?

— Какая разница? — машинально повторил Нейсмит, но потом затих, наблюдая за лежавшим внизу пейзажем. Погибший мегаполис исчез. Испарился, словно в зыбучих песках — земля на глазах поглотила его. Потом осталась лишь безликая равнина, мерцающая в призрачных сумерках. А дальше, казалось, целые часы ничего не менялось.

Чуран снова повозился с машиной. Мелькающая смена дней и ночей вдруг прекратилась. Сначала стоял ранний вечер, затем ясное небо потемнело до темно-синего — и можно было различить несколько звезд. Весь пейзаж, как Нейсмиту было заметно с возвышенной позиции, стал как-то не по-земному пуст и недвижен. Ни крыши, ни стены, ни даже намека на дорогу — по всей бескрайней равнине; нигде ни огонька.

— Какой это год? — снова спросил Нейсмит.

Но ответа не получил. Чуран произвел очередную манипуляцию с машиной, и призрачное яйцо принялось спускаться по пологой траектории. И вот уже скользили над самой землей — над разросшимися по колено травами — к длинному невысокому холмику, который только и виднелся на фоне неба. Весь остальной пейзаж был темен и пуст.

Когда подплыли ближе к земле, Нейсмита вдруг проняла дрожь: он нутром понял: все это реально — и земля, и мокрая трава, и мрачное небо над головой. Он оказался здесь — телесно и неотвратимо.

Там, в Лос-Анджелесе, Клемперер принимал его студентов; еще кто-то займет квартиру на Беверли-Хиллз… Нет, ложь — все они мертвы — мертвы и забыты. И эта мысль принесла Нейсмиту необычайное, ни с чем не сравнимое чувство свободы и наслаждения. Где бы он теперь ни оказался, это по крайней мере будет не то безопасное и тусклое средневековье, которое он мнил своим будущим…

Холм, к которому они приближались, оказался и крупнее, и ближе, чем представлялось вначале. Где-то тридцать футов в высоту, невероятно длинный и прямой — вроде длиннющих курганов Уилтшира. В холодном воздухе витали смутные запахи земли и дерева; но черная глыба холма возвышалась безмолвно и недвижно. Ее покрывали травы, которые росли и на равнине. Где-то у горизонта, на фоне залитых лунным светом облаков Нейсмиту даже удалось различить редкие кустики или деревца.

Призрачное яйцо вплыло в черноту холма, которая накрыла пассажиров подобно удушливому покрывалу. Затем — резко, как шок — их ослепил золотистый свет.

Глава 7

Комната, в которой плавало теперь призрачное яйцо, оказалась гигантским залом, выстланным светящимся твердым веществом, походившим на мрамор и металл одновременно. Золотистый свет создавал кружок лишь в несколько ярдов в диаметре; но в темноте вне призрачного яйца Нейсмит различал свечение колонны, отдаленных стен, очертания мебели. Вот оно, будущее — заброшенный мраморный зал, погребенный под земляным холмом.

— Что это за место? — поинтересовался Нейсмит.

— Корабль. Подземный корабль. — Эхо чурановского голоса прошелестело в темноте.

«Корабль, — подумал Нейсмит. — Что еще за корабль?»

Теперь, в кружке золотистого света они двигались по разбрызганному следу ярко-красного пигмента, который начался в нескольких ярдах от двери. Выглядело все так, будто бы краску лили из банки на сверкающий пол — а потом с ней случилось нечто, чего Нейсмит толком не мог для себя уяснить; красный пигмент весь растрескался — и прямо на глазах полосами отходил к ближайшей стене.

Чтобы изучить это странное явление, Нейсмит нагнулся так низко, как только позволяло призрачное яйцо. Единственное сравнение, которое пришло в голову — ветер, сдувающий с дюны песок — и здесь тоже будто бы дул неосязаемый медленный ветер, гнавший по полу частички пигмента…

Нейсмит проследил за красными полосками до стены — там, прищурясь, он разглядел между полом и стеной тонкую ярко-красную струйку, скрывавшуюся из глаз в обоих направлениях.

Не отвергал ли пол все то, чему здесь быть не полагалось? Не сметались ли грязь, пыль и красный пигмент автоматически? Может, это обычная уборка?

Нейсмит выпрямился. Сама стена была сделана из того же металлического мрамора, что и пол, — мрамора, если такое в принципе возможно, с равномерно вкрапленными золотыми крупинками и прожилками. Несколькими футами выше на стене оказалась замысловатая металлическая рама — интерес Нейсмита обострился — но выяснилось, что рама пуста.

Миновав арочный проход, вплыли в зал, немногим меньше предыдущего. Пол устилали роскошные мягкие ковры; красный след без разбора шел и по ним — здесь, как и раньше, пигмент разметался по сторонам длинными тонкими струйками.

Некоторые предметы мебели напоминали пародию на мягкие диваны и кресла времен самого Нейсмита — выпуклые вещи, на вид скорее надувные, чем набитые, причем сработанные явно из цельного куска — ни отдельных валиков, ни ножек.

Другая мебель была сработана по иному принципу — эти вещи, будто гамаки, свисали с металлических каркасов, что поднимались до цилиндров у каждого конца. Между цилиндрами висели кресла и диваны, которые казались отлитыми из какого-то странного вещества ярких бархатных цветов, с диковинной мглисто-туманной поверхностью. Мебель напоминала клубы яркого дыма, вылитые из цилиндров с обеих концов; и Нейсмита посетила забавнейшая мысль, что, стоило отключить механизмы цилиндров, кресла и диваны просто превратятся в пар.

Красный след уводил дальше по коридору, где на стенах попадались еще металлические рамы; затем опять через арочный проход, вверх по лестнице и дальше по круговой галерее над пустым залом, превышавшим по размерам все, уже виденные Нейсмитом; опять вверх по лестнице, дальше по коридору, еще дверной проход…

Комната, куда они попали теперь, напоминала небольшую гостиную, из которой во все стороны вели двери. На первый взгляд гостиная показалась Нейсмиту ярко освещенной, еще более загроможденной и лишенной порядка, чем все предыдущие помещения. Но тут вниманием завладело зеркало в другом конце комнаты — там он увидел отчетливое отражение призрачного яйца… но самого Нейсмита в яйце не было.

Он поморгал и глянул снова. Никакой ошибки. Из зеркала на Нейсмита глазели только отражения Лалл и Чурана… и выглядели они как-то странно… может, что-то с одеждой… или…

Затем видение затуманилось и исчезло.

И никакого зеркала. Нейсмит вдруг сообразил, что изображение не было перевернутым — это он сам, его мозг соорудил там зеркало — в попытке создать разумное объяснение увиденному. Но что же он увидел на самом деле?..

Позади раздался хриплый гогот Чурана.

— Да не волнуйтесь вы так, мистер Нейсмит, — посочувствовал чужак.

Нейсмит обернулся. Оба чужака, ухмыляясь, глазели на него, но внимание их, казалось, привлекало нечто другое. Чуран в последний раз ковырнул блестящую поверхность машины, когда призрачное яйцо коснулось ковра: затем, опершись на машину, будто на обычный стол, вынул из-под нее ноги и встал. Теперь машина висела в воздухе над табуретом, где сидел чужак, — висела неподвижно и без всякой опоры.

Чуран обменялся несколькими словами с Лалл — оба выглядели серьезными и озабоченными. Наклонившись над машиной, Чуран сделал что-то, ускользнувшее от взгляда Нейсмита — и тут же призрачное яйцо лопнуло и расточилось, как мыльный пузырь.

Теперь все трое стояли в центре залитой ослепительным светом комнаты; Чуран сунул машину под мышку, точно доктор свой чемоданчик.

Тут одна из дверей растворилась, и оттуда выглянуло крошечное существо. Нейсмит не сразу распознал в нем ребенка.

Лалл нагнулась к существу, машинально оглаживая его тусклые темные волосы. Дитя обратилось к ней тонким, высоким завыванием; Лалл пренебрежительно что-то бросила в ответ и оттолкнула ребенка в сторону. Тот, мельком глянув на Нейсмита, протопал на толстеньких ножках в угол, уселся и принялся играть с тряпичной куклой.

То было невообразимо уродливое существо — с зеленовато-коричневой кожей, с угрюмой злобной физиономией. Ребенок напоминал карикатуру на Лалл или Чурана — нечто среднее, только в два раза хуже.

— Ваш ребенок? — поинтересовался Нейсмит, обращаясь к Лалл.

Та кивнула.

— Это девочка — ее зовут Йегга. — Лалл бросила резкое замечание ребенку, который ожесточенно ковырял в носу; девочка оставила нос в покое и тоже разок прикрикнула на мать, не сменив угрюмого выражения лица. Затем снова склонилась над куклой.

Нейсмит оглядел комнату. По стульям и ковру разбросана одежда; повсюду валяется мятая бумага, крошки, объедки.

Высокие стены обиты панелями пурпура и слоновой кости; цвет слоновой кости, как выяснил Нейсмит, принадлежал собственно стене — тусклой и невыразительной; широкие пурпурные полосы оказались портьерами из того же материала, что и подвесная мебель, тех же мглистых очертаний. Некоторые стулья — яркий пурпур; другие — цвета электрик или слоновой кости. Ворсистый ковер имел яблочно-зеленую окраску. Разбросанная повсюду одежда щеголяла еще большей пестротой.

— Вы оставляли ее здесь, пока находились в моем времени? — спросил Нейсмит, указывая на ребенка.

Лалл снова кивнула.

— Она только мешала бы в работе.

— А случись что-то — и вы уже никогда не вернулись бы?

— Мы знали, что вернемся, мистер Нейсмит, — заметил Чуран, подходя ближе. — Мы видели, как возвращаемся. А только что видели, как отбываем… помните?

Мурашки побежали у Нейсмита по спине, когда он вспомнил о только что явившемся видении. Если Чуран говорил правду, то на одно мгновение — именно тогда — время вернулось назад по собственным следам.

Нейсмит уселся в одно из диковинных кресел и стал наблюдать, как Чуран подходит к стене, открывает панель и засовывает туда машину. Лалл потягивалась — вид у нее был довольный, но рассеянный — как у любой домохозяйки после долгого отсутствия.

— Надо бы все осмыслить, — с жаром произнес Нейсмит. — Итак, вы знали, что ваша миссия закончится успешно — ведь перед отбытием вы видели, как возвращаетесь вместе со мной?

— Ну да, знали. — Чуран принялся расстегивать пиджак и рубашку. Со вздохом облегчения он снял и то, и другое — и бросил на ближайший диван. Его безволосая грудь, также руки выше локтей оказались зеленовато-коричневого цвета — наподобие водорослей; очевидно, таков был естественный цвет кожи чужаков.

— Присядьте, пожалуйста, мистер Нейсмит, — предложила Лалл, снимая блузку. — А ты, Гунда, набрал бы чего-нибудь перекусить. — Ее коренастое и мягкое на вид тело оказалось таким же зеленовато-коричневым, что и у Чурана; пропорции представлялись не вполне человеческими. Тела млекопитающих, но совершенно безволосые — и, в сравнении с людьми из времен Нейсмита, едва ли не бесполые. Маленькая плоская грудь Лалл почти не отличалась от груди Чурана.

Ребенок оторвался было от игрушки, затем снова увлеченно припал к ней. Маленькая тварь, с отвращением понял вдруг Нейсмит, втыкала металлические иголки в мягкое тельце куклы.

— Получается парадокс, — заметил Нейсмит, отворачиваясь от увлеченного игрой ребенка. — Почему было не передать меня самим себе, только более ранним? Тогда вообще не потребовалось бы никуда отправляться.

— Никакого парадокса. Поступи мы так, это сжало бы виток — тогда нам точно так же пришлось бы отправляться. — Обратив внимание на хмуро сдвинутые брови Нейсмита, Чуран добавил: — Представьте себе короткое замыкание — тогда все станет понятно.

Не обращая внимания на двух мужчин, Лалл скинула оставшуюся одежду и вышла из комнаты. Чуран, в одних сандалиях, подошел к стенной панели и помедлил, положив туда руку.

— Хотите перекусить? — спросил он у Нейсмита. — Тепленького?

— Спасибо, я не голоден, — ответил Нейсмит.

— Но еда нужна для жизни. Разрешите вам что-нибудь предложить, мистер Нейсмит? Быть может, вам придется по вкусу. — Отодвинув в сторону панель, он быстро надавил несколько подвижных полосок с бело-зеленым рифлением. Полоски казались нарисованными на стене — и в то же время легко скользили у чужака под пальцами. Нейсмит заинтересовался и решил было подвинуться поближе, Но Чуран уже закончил манипуляции с полосками, закрыл панель и открыл другую. Оттуда он вынул дымящиеся блюда и небрежно разместил их на низком круглом столике.

— Прошу садиться, мистер Нейсмит. Сейчас я собираюсь помыться, а потом мы займемся трапезой и поговорим. — Чужак ухмыльнулся, показав желтые корни зубов — и вслед за Лалл отправился в соседнюю комнату. Ребенок поднялся и последовал за ним, что-то пища.

Несколько мгновений спустя Нейсмит принялся изучать пищу. Всего оказалось четыре блюда, и в каждом — находилось различное варево, которое едокам, похоже, предлагалось употреблять непосредственно пальцами. Одно было темно-зеленое, с запахом морских водорослей; другое — кремового цвета с розовыми комками; третье представляло собой конус из какого-то странного теста — будто бы живого; четвертое оказалось разноцветной жидкостью с кусочками — вроде как мяса и овощей.

Из другой комнаты доносились приглушенные голоса. Нейсмит повернулся и подошел к стене — туда, где Чуран спрятал машину.

Положив руку на панель, он попытался сдвинуть ее по примеру Чурана — но не тут-то было. Проклятая штуковина оказалась чем-то средним между тканью и водой — она сопротивлялась — а потом, казалось, чуть не протекла между пальцев. На вид и на ощупь — причем не более определенная по форме, чем казалось на расстоянии — панель производила смутно неприятное впечатление. Нейсмит плюнул и сдался. Стоило ему повернуться, как из соседней комнаты вышла Лалл. Она завязывала на талии белую блузку с короткими рукавами. На всех открытых местах ее кожа была теперь нормального коричневато-зеленого цвета — грим оказался уже ни к чему. То же самое относилось и к Чурану, который появился вслед за Лалл в красной пижаме без рукавов. Остроконечная бородка исчезла — и без нее изменилось все очертание лица. Лицо стало еще безобразнее. И до Нейсмита теперь дошло нечто, чего он прежде не осознал: тот Чуран в другом призрачном яйце тоже был безбородый.

Затем в комнату протопал ребенок и сразу схватил со стола блюдо. Проливая еду по всей комнате, он оттащил блюдо в угол, где сел и принялся оживленно лопать.

— Как это славно — снова умыться, — радостно сообщила Лалл. — Ох, извините — даже не подумала. Быть может, и вы, мистер Нейсмит, желали бы принять перед едой душ?

— Спасибо, в другой раз, — поблагодарил Нейсмит. — А теперь желательно поговорить.

Чуран уже уселся за стол и запихивал в рот целые пригоршни варева, иногда используя в качестве ложки два пальца, изредка покряхтывая от удовольствия.

Лалл села рядом.

— Пожалуйста, будьте как дома, мистер Нейсмит. Вилками здесь не пользуются, но уверена — вы прекрасно справитесь.

— Спасибо, не голоден, — нетерпеливо ответил Нейсмит. Затем сел; мягкий табурет оказался неудобно низок — пришлось сложиться, чтобы запихнуть ноги под стол. — Вы ешьте, ешьте — а я буду спрашивать. Начнем вот с чего…

— Тогда, может, что-нибудь выпить? Гунда, пожалуйста, чашечку воды.

Не отрывая глаз от еды, Чуран потянулся к стене, открыл панель и достал оттуда фарфоровую чашечку, которую затем услужливо поставил перед Нейсмитом.

Нейсмит взял чашечку в руки — холодная на ощупь и наполовину заполнена прозрачной водой. Поколебавшись, поставил на место. Купание явно смыло с чужаков вместе с коричневым гримом и дешевые духи. Теперь под ароматами еды и напитков Нейсмит ясно различал мерзкий лягушачий запах.

— Большое спасибо, но я и пить не хочу.

Лалл даже задержала пальцы в блюде с кремовым варевом.

— Конечно, мистер Нейсмит, наша еда может показаться вам непривычной, но вы без сомнения можете пить нашу воду — она химически чистая.

Нейсмит пристально посмотрел на чужачку.

— В воду тоже можно подмешать яд или наркотики.

— Наркотики! — повторила Лалл и неторопливо вытерла пальцы краем узорной блузки. — Эх, мистер Нейсмит, если бы вас можно было накачать наркотиками, неужели вы думаете, мы стали бы так уродоваться, чтобы доставить вас сюда? — Она помолчала, затем внимательно исследовала свои пальцы и тщательно их обсосала. Затем оттолкнула блюда, уперлась локтем о стол и воззрилась на Нейсмита. Складки ее век были непривычно большими, но все же напоминали человеческие. — Подумайте сами, мистер Нейсмит. Вы же помните казначея Рэмсделла и того адвоката, Джерома? Они действительно были в состоянии наркотического бреда, — не без нашей, естественно, помощи, — Чуран в это время даже перестал поглощать пищу; в узких желтых глазах засветилось внимание. — Но вы — совершенно другое дело, мистер Нейсмит. Как вы не понимаете? Неужели вам никогда не приходило в голову, что… вы когда-нибудь болели?

— У меня в памяти не больше четырех лет. Не знаю.

— Ну а за эти четыре года? Может, было расстройство желудка? Простуда? Хотя бы головная боль…

— Головная боль у меня появилась, когда вы приперли меня к стенке… и еще раз — когда я сегодня днем вышел из кабинета Уэллса. В смысле… — Нейсмит стал нашаривать в голове слово, определяющее время, которое прошло с того момента, но ничего придумать не смог.

— В самом деле? Не понимаю. Он что, применял наркотики?

— Да нет — какое-то устройство — такую головную повязку с клеммами.

Лалл подняла брови.

— A-а, понятно. И от этого устройства у вас началась головная боль. Но если оставить это — можете вы припомнить хоть малейшее недомогание? Было такое?

— Нет, — пришлось согласиться Нейсмиту.

— Не было и быть не могло. Шефта нельзя заразить, нельзя накачать наркотиками или загипнотизировать; его организм отвергает большинство ядов. С Шефтом оч-чень трудно иметь дело, мистер Нейсмит; с ним следует обращаться уважительно. Так что, если хотите пить — пейте, пожалуйста, без опаски.

Нейсмит взглянул на чашечку с водой, затем на двух чужаков, которые пристально наблюдали за ним, неподвижные и внимательные.

— Я выпью вашу воду, — медленно проговорил он, — но только когда проясню пару-другую вопросов.

— Пожалуйста, спрашивайте, — предложила Лалл, выхватывая горстью очередной комок кремового варева.

— Начнем прямо отсюда — это место вы называете кораблем. Кто его здесь оставил и почему?

— Это межзвездный лайнер. Когда в сто десятом веке колонии оказались заброшены, в корабле отпала надобность, и его просто оставили. Примерно столетие назад.

— Зачем вы меня сюда привезли?

— Чтобы обучить вас, мистер Нейсмит… обучить определенным навыкам, которые…

Нейсмит нетерпеливо махнул рукой.

— Я спрашиваю — почему именно сюда? Почему не могли обучить меня этим навыкам — какими бы они ни были — там, в Беверли-Хиллз?

Лалл прожевала кремовую бурду и сглотнула.

— Скажем так… требовалось не привлекать внимания. Это мертвый временной период — на сотни лет в прошлом и будущем. Никто, кроме нас, не знает про заброшенный лайнер — и никому не придет в голову здесь искать.

Нейсмит нетерпеливо сжал кулаки и уставился на тугую кожу на костяшках.

— Так мы ни к чему не придем, — проворчал он. — Вы тут болтаете о мертвых периодах, Шефтах, Цугах, прочей дребедени — а для меня все это китайская грамота. Почем мне знать, есть ли тут хоть капля правды?

— Нипочем не узнать, — согласился Чуран, с серьезным видом подаваясь вперед. — Вы совершенно правы — о таких вещах просто нет смысла разговаривать. Подобный разговор может продолжаться бесконечно. — Он изобразил в воздухе круг. — Но есть другой способ.

Чужак встал и прошел к противоположной стене, где открыл одну из панелей. Затем протянул руку внутрь и вынул оттуда металлический каркас, соединенный лентой с продолговатой коробочкой.

— Вот, пожалуйста, мистер Нейсмит.

Сходство конструкции с устройством, которое использовал Уэллс, просто бросалось в глаза. Не вставая с табурета, Нейсмит отодвинулся от стола.

— Ну уж нет, — процедил он.

Явно смущенный, Чуран немного помолчал.

— Но ведь я даже ничего вам не рассказал.

— Не важно. Такую штуковину я уже пробовал. Одного раза хватило.

— Уже пробовали? — с недоверчивой улыбкой переспросила Лалл. — И когда же?

— В кабинете у Уэллса. Видно, я отрубился… Но вы же сами все знаете — потому за мной и гналась полиция… там, в университетском городке.

Обоих чужаков, похоже, охватила тревога. Лалл повернулась к Чурану и что-то резко спросила — стремительными гортанными звуками, из которых Нейсмиту удалось выхватить фамилию «Уэллс». Чуран выдал в ответ похожую бурную тираду, после чего оба чужака повернулись к Нейсмиту и подозрительно на него уставились.

— Это может оказаться чрезвычайно важным, мистер Нейсмит. Будьте добры, опишите аппарат, который использовал Уэллс, и какое действие этот аппарат на вас оказал.

Нейсмит постарался, как мог. Но уже в начале рассказа чужаки заметно успокоились; вскоре Лалл, подняв руку, остановила его.

— Вполне достаточно, мистер Нейсмит. Уже ясно, что это другой аппарат.

— Я и не говорил, что такой же. Только больше никто не будет химичить с моими мозгами при помощи аппаратов. Причем любых аппаратов.

— Но чего вы боитесь, мистер Нейсмит? — вкрадчиво поинтересовался Чуран.

Какое-то время Нейсмит молчал. Затем ответил:

— Это вам следует бояться. Я убил Уэллса. Убил, пока работал его аппарат.

— Причину легко понять. Очевидно, в вашем прошлом есть нечто такое, чего вы подсознательно вспоминать не хотите. Повторяю, понять это нетрудно. Здесь же — дело другое. Скажем так, мистер Нейсмит. Этот аппарат не станет возвращать никаких воспоминаний.

Он просто добавит кое-какие воспоминания, которых раньше не было.

— Все, вопрос закрыт, — отрезал Нейсмит. — Черт побери, обучите меня обычным способом, если так важно. Начните с языка. Дайте книги, кассеты — что там еще… У меня, по счастью, бешеные способности к языкам. А если бы их и не было… что ж, у вас вагон времени.

Чуран покачал головой.

— Книги и кассеты, мистер Нейсмит, можно исказить.

— Вашей штуковины это тоже касается.

— Нет-нет, тут дело другое, — хрипло запротестовал Чуран, недовольно прищурив глаза. — Вы сами поймете, когда попробуете. Потому-то никакие другие способы и не сгодятся. Тут, мистер Нейсмит, не просто вопрос времени. Нужно, чтобы никакого сомнения не возникало. Вы должны быть до конца уверены, что мы хотим сообщить вам правду.

Долгое мгновение они молча смотрели друг другу в глаза.

— А почему? — наконец напрямую спросил Нейсмит.

Чужаки обреченно переглянулись. Чуран сел, держа на коленях шлем и пульт управления.

— Мистер Нейсмит, — помолчав, начала Лалл, — а что, если бы вы вдруг узнали, что правящий класс вашего родного государства умышленно забросил, вас в 1980-й год в надежде, что там вас прикончат?

— Зачем же это понадобилось?

— А затем, что они — трусы и эгоисты. Когда собрались возвести Предел, решили, что Шефты станут большей опасностью, чем…

— Стоп-стоп, — с жестом нетерпения перебил Нейсмит. — Предел… расскажите-ка об этом.

— В нашем родном времени правящая каста нашла способ создать Предел Времени, который пропустит в будущее только Ленлу Дин. Понимаете, он будет настроен только на их мозговые структуры, а значит — по ту сторону Предела уже не будет Цугов. Но там не будет и Ленлу Ом. Только Ленлу Дин, только они — в безопасности и довольстве. Понимаете? Но тут получается загвоздка. Мы про нее узнали, потому что из-за Предела приходят сообщения. Там оказался один Цуг — живой и здоровый. И Ленлу Дин страшно напуганы. — Чуран мерзко захихикал.

— Но если ничего еще не случилось, почему вы уверены, что все так и произойдет?

Женщина вздохнула.

— Так принято выражаться. Скоро вы и сами обязательно все поймете, мистер Нейсмит. С точки зрения жителя 1980-го года всего этого «еще не случилось». Но дело вот в чем. Что касается Предела, то мы знаем: он существует в будущем. Мы знаем, что он должен сработать — вот только один Цуг останется в живых.

Нейсмит поудобнее устроился в кресле.

— Будущее может сообщаться с прошлым? — недоверчиво спросил он.

— Разве вы уже не поняли, что может? Разве мы не вернулись в двадцатое столетие и не подцепили вас там как рыбку на крючок? — Янтарные глаза Лалл заблестели.

— Цуг не может миновать Предел и остаться в живых. Но детекторы показывают, что он там. Поэтому Ленлу Дин просто взбесились. Тогда мы поняли, что у нас появился шанс. Мы стали искать причину загвоздки и добрались до двадцатого столетия. Надо было исследовать каждую аномалию. Ушли годы субъективного времени. Просто невероятная удача, что мы все-таки вас нашли. Затем пришлось подготовить место; затем — вернуться в 1980-й год и изучить обычаи, язык — все от начала до конца. А теперь все сходится. Потому что, знаете — они просто в отчаянии. И если вы вернетесь и наплетете, что построили собственный генератор времени — вам поверят. Придется поверить — вы последний Шефт, и они отчаянно в вас нуждаются. — Чужаки тяжело дышали, в упор глядя на Нейсмита из-за низкого столика.

— Так, значит, Шефт все-таки может миновать Предел? — спросил Нейсмит.

— Шефты — тоже Ленлу Дин, — объяснил Чуран. — Если бы их оставили в покое, все Шефты оказались бы по ту сторону Предела — и тогда никаких проблем с Цугом. Но власти не желали воинов в своем безопасном будущем: без Цугов, без Ленлу Ом. Тогда и была выдумана история про экспедицию, чтобы прикончить Цугов в прошлом — и вас вышвырнули туда. Поодиночке и куда попало. Беззащитных. Вот что они порешили.

— Понятно, — буркнул Нейсмит.

— Ну и что же вы обо всем этом думаете, мистер Нейсмит? — В голосе Чурана слышалось нетерпение.

— Если это правда, то… я оч-чень заинтригован, — ответил Нейсмит. — Теперь еще одно. Что за история с Ленлу Ом? Вы сказали, Предел должен и их задержать. Кто они такие — или что такое?

— Ленлу Ом — это мы, — тихо промолвил Чуран. — Само название означает «гадкие людишки». Мы слуги Ленлу Дин. Столетия назад нас вывезли из другого места. Нас не считают за гуманоидов.

Нейсмит поднял глаза: лица всех трех чужаков отвердели. Тогда он аккуратно поставил чашечку на стол и медленно встал, чувствуя, что все взгляды следуют за ним.

— Значит, всему этому, — произнес он, — вы обучили бы меня с помощью той штуковины. — Землянин кивнул на чурановский аппарат.

— Как и многому другому. Языку, например. Притом всего за два часа. А ведь вы должны владеть им в совершенстве. Кроме того, умению ориентироваться в Городе. В кастовой системе. Правилам вежливости. Да тысяче и одной вещи — каждую из которых вы, мистер Нейсмит, должны знать. Можно, конечно, обучаться и примитивными методами, но поверьте — слишком дорогой ценой.

— Но использовали же вы так называемые примитивные методы, чтобы выучить наш язык?

Чуран заколебался.

— И да, и нет. Мы применили обучатель — записали на диски мысли аборигенов, которых похитили и накачали наркотиками. Но это совсем не то, что готовый предметный диск. Очень утомительно, и уходит уйма времени. Затем также пришлось потратить время, подбирая личности для нас самих. Точно не знаю, но в итоге ушло месяцев шесть субъективного времени. А без обучателя ушли бы годы.

Мучившая Нейсмита неясная мысль вдруг обрела очертания — он резко повернулся к Чурану и поставил ногу на скамеечку.

— Скажите-ка вот что, — потребовал он. — Почему было просто не вернуться, не выучить все, что нужно — а потом записать все на один диск? Дальше вы встречаете самих себя прибывающими — и никаких проблем! А?

Чуран вздохнул.

— Я же говорил — это сжало бы виток. Так пользоваться временем нельзя.

Глава 8

Вскоре Лалл и Чуран принялись зевать, будто пара лягушек. Зрелище было предельно отвратительное.

— Мы немного устали, — заметила Лалл. — Уже поздно. — Она встала и в сопровождении Чурана направилась к дальнему выходу из комнаты — напротив того, которым они уже пользовались. Ребенок потащился следом, волоча куклу за руку.

Запертая дверь открылась от прикосновения Лалл. Затем женщина отступила в сторону.

— Здесь ваша спальня, мистер Нейсмит. Думаю, вы найдете там все, что нужно.

Вся троица стояла в ожидании. Нейсмит заглянул за дверь: в комнате оказалась низкая кровать, скамеечка для ног, на стенах висели какие-то непонятные, полуреальные драпировки. Внутрь Нейсмит не вошел.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Так вы будете здесь спать? — В голосе Лалл послышались просительные интонации.

— Когда соберусь. Спокойной ночи.

— Может, осмотрите комнату и проверите, все ли вам в ней по вкусу? — предложил Чуран.

Лалл повернула к нему голову и бросила несколько слов на своем гортанном языке. Затем снова обратилась к Нейсмиту.

— Тогда как пожелаете, мистер Нейсмит. Утром продолжим разговор.

Трое чужаков пересекли гостиную и вошли в свою комнату. Дверь за ними плотно закрылась.

Нейсмит немного постоял, прислушиваясь — он слышал, как Лалл с Чураном ходят по своей комнате и негромко переговариваются — иногда раздавались всплески раздражения. Смысла ждать дальше не было. Нейсмит бесшумно прокрался в коридор. Растекающийся красный след поначалу сопровождал его; но на первом же перекрестке Нейсмит намеренно ушел в сторону. Пройдя вниз по лестнице, он миновал узкие двери и очутился во тьме, которую оживляло лишь призрачное фосфоресцентное свечение деталей попадавшегося то тут, то там оборудования. Нейсмит продолжал двигаться по узкому проходу под низким потолком, ни на миг не останавливаясь для более детального просмотра. В тот момент ему хотелось одного: оставить между собой и тремя чужаками как можно больше расстояния.

Четверть часа спустя даже фосфоресцентные метки поредели и, наконец, исчезли совсем. Нейсмит ощупью пробирался в полной темноте, совершенно потерявшись во внутренностях огромного корабля.

Довольный тем, что хоть на время оказался в безопасности, Нейсмит сел где-то во мраке и задумался над своим положением. Несмотря на громадную, почти подавляющую сложность, проблема отчасти сводилась к отношениям покупателя и продавца. У каждой стороны было что-то, в чем нуждалась другая — причем обе стороны намерены были дать своего как можно меньше. Главной целью Нейсмита стало избежать принуждения — и теперь он этого добился, оказавшись вне досягаемости чужаков. Следующей же целью, очевидно, становилось укрепление своих позиций в сделке. Главным образом это означало увеличение багажа знаний — ибо именно знания Лалл с Чураном выставляли как приманку — что давало им тактическое превосходство. Курс, таким образом, становился ясен. Нейсмит должен теперь начать с изучения корабля. И не важно, сколько недель или даже месяцев на это потребуется…

Раздумья оборвались. По коридору шло дуновение угрозы. Все тело Нейсмита покрылось тревожными мурашками, а ноздри расширились. Он слепо вглядывался во мрак — не надвигается ли оттуда незримое и непостижимое — призрачное яйцо?

Как бы то ни было, вскоре все прошло. Нейсмит поднялся — и снова ощупью принялся пробираться по коридору.

Многие часы спустя он обнаружил проход, ведущий под прямым углом в сторону, миновал узкую часть корабля — и оказался наконец в громадной заброшенной кают-компании. Здесь его снова сопровождали движущиеся огни — и, не обнаружив на полу красных следов, Нейсмит заключил, что в этой части корабля Лалл с Чураном никогда не бывали.

В последующие дни Нейсмит в одиночку обшарил пустой корабль. Гигантские размеры судна, казалось, никогда не перестанут изумлять и угнетать его. Невозможно было себе представить, что за люди построили подобный колосс, столь капитально и хитроумно оснастили — а потом оставили выситься над равниной Колорадо.

Куда бы Нейсмит ни направился — везде впереди вспыхивали огни — а позади гасли. Имелся, вероятно, способ осветить все помещения сразу, но Нейсмит найти его не сумел. Он двигался в перемещавшемся кружке неверного света — а вокруг царило сплошное зеленое безмолвие. Попадались исполинские галереи и хоры, в которых он чувствовал себя сущей мухой; полно было бассейнов, гимнастических залов, театров, игорных помещений, машинных отделений — и все пустовали какой-то невыразимой, гулкой пустотой — там едва слышалось даже эхо…

Ни разу Нейсмиту не попадались на глаза чужаки или призрачное яйцо, хотя казалось само собой разумеющимся, что они пытаются разыскать беглеца. И повсюду — лишь загадочные бессловесные машины. Какие-то Нейсмит счел телевизионным оборудованием, но привести в действие не смог. То и дело попадались отпечатанные на стенах знаки — алфавит напоминал кириллицу, но со множеством добавлений. Нигде не удалось обнаружить ни плана корабля, ни справочника, ни судового журнала — ничего, что дало бы Нейсмиту малейший намек на объект его поисков.

Наконец на четвертый день, чисто случайно, он нашел то, что искал.

В тот день Нейсмит оказался в помещении, заполненном неизменными надувными креслами и угловатыми аппаратами — высокими, по грудь вышиной. На аппаратах располагались квадратные зеленоватые металлические пластины, которые шли двумя косыми рядами в форме перевернутой римской пятерки. Они вполне могли оказаться журнальными стеллажами, только роль журналов в данном случае исполняли толстые металлические пластины.

Когда такая мысль посетила Нейсмита, он случайно положил руку на квазиштатив — и тот с треском раскрылся. Нейсмит ошеломленно уставился на дьявольское приспособление.

А ряд перекрывающихся пластин тем временем раскрылся, и вся лицевая поверхность одного из квазижурналов обнажилась целиком. Какое же удивление охватило Нейсмита, когда в безликом квадрате зеленоватого металла он различил ярчайшую цветную картинку.

У Нейсмита захватило дух от восторга. Картинка двигалась! Он даже слышал — правда, едва-едва — пояснительную белиберду, которая время от времени доносилась из аппарата. Вот оно! Библиотека!

Картинка изображала женщину в алых одеяниях странного покроя, позирующую на фоне каких-то смутно-восточных куполов, сиявших под ярким солнцем. Но вот сценка изменилась; теперь Нейсмит смотрел на проход меж серых зданий, по которому с поникшими головами брели мужчины в белых халатах. Не иначе уличная сцена где-нибудь в древней Турции или Египте — вот только мужчины эти вели с собой бесшерстных вьючных животных ярко-синего цвета…

Картинка снова изменилась. Теперь под огромным оранжевым солнцем тощие как спички смуглые многоногие существа возводили помост из бревен. До Нейсмита дошло, что ему, скорее всего, показывают каталог межзвездных туристических маршрутов; порты, в которых некогда бывал этот корабль… Нейсмит смотрел, пока картинки не кончились, а затем закрыл аппарат и открыл в другом месте.

Возникла новая картинка: на сей раз зрителю явились двое мужчин с тощими бородатыми физиономиями. Они демонстрировали некий прибор. У этого прибора имелась штуковина, подозрительно напоминавшая трубку Крукса. К ней было подсоединено нечто странное — не иначе как последовательно соединенные аккумуляторы. Нейсмит ровным счетом ничего не разобрал из пояснений, хотя язык казался навязчиво знакомым. Тема картинок, во всяком случае, никак не соотносилась с предыдущей. Кроме того, порядок показа был либо случайным, либо алфавитным — с большой долей вероятности последнего… значит, все, что теперь требовалось — найти ключ к алфавиту.

На это у Нейсмита ушло еще два дня. Зато потом прогресс оказался стремительным. Выяснилось, что письменный язык — всего-навсего усовершенствованный до неузнаваемости английский — фонетизированный, с упрощенной грамматикой и уймой словарных изменений. Разговорный оказался более заковыристым — столь невнятным и урезанным, что уследить за речью было почти немыслимо. Однако Нейсмит выяснил, что на все эти премудрости можно смело наплевать, если сосредотачиваться на сводах сносок, которые страница за страницей демонстрировались на визуализаторах печатных изданий.

К концу четвертого дня борьбы за знания Нейсмит уже имел подробное представление о мире, который населяли эти звездные странники.

Нейсмит выяснил три важные вещи; во-первых, записи, помеченные в библиотеке как «Темпоральная Энергия», продемонстрировали, что состояние этой сферы знаний осталось на уровне конца двадцатого века. А значит, не было никакой возможности обнаружить на борту корабля еще одно призрачное яйцо — или соорудить его самостоятельно. Это изобретение еще предстояло сделать.

Во-вторых, Ленду Ом — раса Лалл — населяла 82-ю планету Эридана и была привезена в Солнечную систему году эдак в 11 000-м. Название Ленду Ом не использовалось, но характеристика, данная лягушкам на картинке, двоякого толкования не предполагала.

В-третьих, обрамленные картины, которые довелось увидеть на стенах Нейсмиту — причем лишь в тех местах, где Лалл с Чураном явно никогда не бывали — оказались рисунками и стереографиями земных сцен, включая портреты. Изображенные на них люди — равно как и показанные в библиотечных аппаратах — представлялись Нейсмиту обычными землянами, и ничего особенного в них не было — если не считать облачений.

Насколько Нейсмит мог судить, картины попропадали из рам повсюду, куда заглянули чужаки. Вполне логично было предположить грабеж, но странно — чужаки казались равнодушны ко всем прочим ценным вещам. Да и из мира 1980-го года они явно ничего не стащили. А тут… И блестящая интуиция подсказала Нейсмиту: Нечто в этих картинах было столь омерзительно для Лалл и Чурана, что они сняли и, надо полагать, безжалостно уничтожили бесценные предметы искусства — лишь бы избавиться от неприятного напоминания.

Нейсмит сел на постели. Тут же комнатные огни медленно стали загораться, освещая незнакомые стены, выложенные панелями бутылочно-зеленого и пурпурного цветов. Как обычно, он до этого трудился в библиотеке, пока не почувствовал, что неразумно игнорировать нарастающую усталость. Тогда он выбрал себе новую анфиладу комнат — а их было неисчислимое множество только в одной этой секции корабля, и Нейсмит в целях конспирации никогда не пользовался дважды одной и той же — выбрал, приготовил обед, отведал его и отправился ко сну. И неожиданно Нейсмита посетила мысль — столь захватывающая, столь радикальная…

За все то время, что он провел на борту корабля — хотя Нейсмит не раз и не два задумывался, что сталось с пассажирами и командой — ему ни разу не приходило в голову посмотреть: не осталось ли здесь личных вещей членов экипажа. Безупречный, до тошноты опрятный вид всего корабельного инвентаря сам собой вел к заключению, что после отбытия пассажиров все каюты были выметены, вылизаны и приведены в идеальный порядок.

И в то же время Нейсмит понимал, что этот корабль сам себя драил и чистил. Если в каюте оказывалась пыль, она тут же начинала медленно сползать к желобку у плинтуса, откуда попадала в канавки — Нейсмит даже как-то проследил весь их путь до узких канальчиков в стенах. По канальчикам пыль попадала в накопительные резервуары, а в конце концов — по блестящей догадке Нейсмита — в камеры переработки. А если, скажем, взять из шкафа последнюю рубашку и швырнуть ее на пол, то в течение нескольких часов рубашка неторопливо приползала куда ей положено, избавляясь при этом от грязи. Даже следы липкого пигмента, которые оставляли Лалл с Чураном, чтобы отмечать свой путь по кораблю, требовалось обновлять каждые несколько дней. Сталобыть…

Нейсмит так возбудился, что даже выскочил из постели. Обшарив несколько стенных шкафов в своих временных апартаментах и найдя их пустыми, он потерял к ним всякий интерес. Но ведь в некоторых спальнях — вот в этой, к примеру — в шкафах была одежда!

Тут Нейсмит проклял свою тупость последними словами. Если одежда принадлежала к казенному имуществу корабля, как он по своей дурости заключил, то почему в одних каютах она есть — а в других ее не имеется? Но если эта каюта была занята во время последней посадки корабля, и если жилец оставил здесь свою одежду, то тогда само собой напрашивалось заключение, что он оставил здесь и другие свои вещи!

Нейсмит направился к самой большой стенной панели, нажал контрольную полоску, чтобы открыть панель — и обнаружил внутри пустоту. Тогда он приступил к панели поменьше — кубической, на соседней стене.

На первый взгляд внутри тоже казалось пусто, как… в голове у студента… И вдруг на донышке отделения Нейсмит заприметил клочок бумаги или фольги. А на фольге ярким пурпуром светились печатные буквы: «ГРАНДИОЗНЫЙ ГАЛА-КОНЦЕРТ! ВСЮ НОЧЬ НАПРОЛЕТ! Танцы! Сенсориалы! Розыгрыши призов! Зал Пятого отсека, начало в 23.30 двенадцатого Хайра…» Далее шла дата, которую Нейсмит перевел как 11 050-й год.

Сам по себе билетик ровным счетом ничего из себя не представлял, но Нейсмит держал его как драгоценность. Ободренный, он продолжал свои поиски от стены до стены — находил панели и без колебания их вскрывал. Результаты, однако, оказались разочаровывающими: пластиковое удостоверение личности, выданное на имя Изода Безмуда и содержавшее стереофотографию худой и лисьей физиономии; несколько нанизанных на проволочку металлопластиковых жетончиков; ну и игрушка какая-то, что ли — серая пластиковая коробочка с крошечным видеоэкранчиком.

Не то от огорчения, не то просто по рассеянности, Нейсмит нажал кнопку сбоку коробочки. Видеоэкранчик засветился, и Нейсмиту явилась бледная и худая физиономия того самого мужчины с удостоверения личности. Послышался голос — гнусавый, развязный, сразу указывающий на интеллигентность. Нейсмит уловил пару-другую слов и определил в них дату на несколько дней раньше разрекламированного гала-концерта.

Тогда он с благоговейной осторожностью установил коробочку на столе. Удача сама шла в руки — а он чуть было ее не упустил! Перед Нейсмитом теперь оказался дневник Изода Безмуда, пассажира судна, совершавшего рейс в году 11 050-м от Рождества Христова!

Безмуд носил просторную блузу металлического серебристо-белого цвета, а на шею неизменно повязывал фиолетовый шарф. Бледная и нездоровая на вид кожа, чуть-чуть веснушчатая — свидетельствовала о том, что ее хозяин редко демонстрировал солнцу свои тощие бока. Худые руки. Безмуд вяло жестикулировал длинным резным мундштуком, в котором вечно курилась зеленая палочка какой-то дури.

Экран мигнул, и сцена изменилась. Теперь перед Нейсмитом на экране оказалось широкое пространство, в котором болтались толпы цветасто одетых людей — а комментарии Безмуда тем временем продолжались. Нейсмит понял, что видит стоянку космического корабля перед взлетом. На отдалении, под гигантским прозрачным куполом, виднелся еще звездолет. Играла музыка; в небо взмывали красочные фейерверки.

Тут послышался звон, и Нейсмит увидел, как все замахали руками и стали обращать лица вверх. Необъятный зал начал медленно опускаться. Наверху прозрачная крыша разделилась, раскрывая два элегантных крыла. Крылья эти тоже медленно проплыли вниз и вскоре скрылись из виду.

Нейсмит успел заметить туманный пейзаж, который быстро и беззвучно сжался и пропал. Облака просвистели мимо и исчезли. Горизонт сделался круглым, земля приобрела формы чаши — затем сферы, заметно покачивающейся. Небо стало фиолетовым, затем почернело. Появились звезды.

Экран снова мигнул. Перед Нейсмитом снова появился Безмуд, по-прежнему безмятежно сидящий в своей каюте. На лице у него выражались скука и веселье одновременно. Человечек произнес несколько заключительных слов, махнул рукой, и экран погас.

И немедленно вспыхнул снова. Появился Безмуд, уже в другом костюме — и на знакомом Нейсмиту фоне. Тот невольно затаил дыхание. Да, знакомое место — громадная гостиная в конце этой секции — та, что с необъятной люстрой по центру и впечатляющими ярусами балконов.

Стены, мебель — все в точности такое же. Но тут колоссальную залу заливал ослепительный свет, и в ней буквально кишели люди. Нейсмиту казалось, что он видит труп, оживающий в ярком великолепии пира.

Безмуд повернулся к экрану и произнес несколько слов. Рядом с ним появилась молодая женщина в белом платье. Цветущего вида мадам, с поразительным количеством косметики на физиономии — чего стоили одни синие тени! Безмуд небрежно взял ее под руку, назвал по имени — Изель Дурмай — и добавил несколько слов, после чего оба улыбнулись. Картинка снова сменилась…

Нейсмит просмотрел записи за первые несколько недель вояжа. Если не считать разницы в технологии и уровне потребления — немыслимых запросах и изнеженности этих людей — то все вполне смахивало на роскошный круиз конца двадцатого века. Пассажиры забавлялись играми, вперивались в развлеэкраны, пили, жрали, спали, слонялись по кораблю. Раз-другой появлялся какой-то корабельный начальник и говорил в экран пару-тройку вежливых фраз.

Большинство пассажиров и членов команды были гуманоидами, но несколько раз на глаза Нейсмиту попались представители расы Лалл.

Затем произошла перемена. Вернее, происходила она постепенно, но поначалу Нейсмит даже ее не сознавал. Толпы в гостиных и игротеках заметно поредели. Все чаще появлялись члены команды в серо-черной униформе и двигались все более целеустремленно. Однажды Нейсмит увидел спотыкающегося мужчину с отвисшей челюстью, которого выводили под руки из каюты двое членов команды. Выглядел мужчина пьяным в стельку — или, скорее, под воздействием сильного наркотика. Безмуд, как обычно, изрек по этому поводу презрительно-холодный комментарий, но Нейсмит все же разглядел озабоченное выражение на лисьей физиономии.

Через день-другой перемена стала уже очевидна. Гостиные и променады почти обезлюдели. Безмуд рискнул ненадолго высунуть нос из каюты, но сразу же вернулся. Очередное его явление на экране произошло, естественно, в каюте — как и все последующие. Лисья мордочка день ото дня вытягивалась; казалось, человек этот был смертельно напуган. Раз Безмуд дошел до того, что разразился в экран непривычно длинной речью. Нейсмит много бы дал, чтобы ее расшифровать, но, прокрутив добрый десяток раз, сумел уловить лишь отдельные слова: «переноска», «опасность», «инфекция».

На следующий день запись оказалась совсем краткой, и Нейсмит разобрал только: «Мы возвращаемся на Землю».

Остальная часть дневника состояла из кратких записей — даты и пара-другая общих слов. Однако было два исключения. В первый раз Безмуд говорил довольно долго, причем серьезно и трезво, время от времени сверяясь с блокнотом. Нейсмит проницательно заключил, что бедняга диктует свое завещание.

Во второй раз, после объявления даты и очередного повторения какой-то уже обычной для него фразы, Безмуд внезапно и страшно потерял самообладание. С искаженным, дергающимся лицом он что-то дико прокричал в камеру — всего четыре слова. Из них Нейсмит разобрал только одно. «Зеленожопые». Обиходное название расы Лалл.

Через два дня дневник прекратился. Просто оборвался — без всякого намека на то, что произошло потом.

Тогда же и на следующий день Нейсмит обшарил все окрестные апартаменты и обнаружил три таких же личных дневника. Просмотрел их и никакой новой информации не получил — во всех рассказывалась одна и та же история. Повествование обрывалось внезапно — и в разное время, — но раньше, чем корабль успел достичь Земли.

Для начала, решил Нейсмит, достаточно. Уже две недели беглец в одиночку наслаждался зеленым безмолвием корабля — и одиночество, похоже, стало действовать ему на нервы. Пора было начинать задумываться о возвращении к чужакам. За это время Нейсмит уже исследовал корабль чуть ли не вдоль и поперек — не приближаясь, правда, к красным следам, что оставляли за собой Лалл и Чуран.

Тут ему впервые пришло в голову, что такая предосторожность вполне могла оказаться ненужной.

А если предположить, что, обнаружив пропажу, чужаки использовали для своих поисков машину времени? Тогда почти наверняка они начали обыскивать собственную гостиную и ведущий туда коридор. Сгоняли, скажем, на месяц в будущее. Если они так поступили и нашли Нейсмита — зачем им тогда гоняться за ним по всему огромному кораблю? Ясное дело, незачем. И соответственно — если Нейсмит должен был быть обнаружен где-нибудь в спальне у чужаков или в ее окрестностях, то до поры до времени — до того самого времени — он мог свободно болтаться, где ему вздумается.

Любопытно было брести по красному следу, паутиной расходящемуся по ковру. Без сомнения, вначале чужаки — подобно самому Нейсмиту — обследовали корабль как попало: следы явно вели в никуда. Но интенсивный красный след, который к тому же недавно обновили, показывал: на корабле есть места, где чужаки намерены побывать снова.

Тропа вела через пустые галереи и гостиные, вниз по широкому коридору, вверх по лестнице…

Через небольшой коридорчик Нейсмит попал в огромный и гулкий плавательный бассейн, окруженный балконадой. Рядом с бассейном в беспорядке валялись подушки и откидные стульчики; сама чаша была полна прозрачной воды. На дне никаких обломков, на поверхности, ни пылинки. Вспомнив о красочных толпах из дневника Безмуда, Нейсмит почти ощутил их живое присутствие — словно все они только что на минутку вышли в соседнюю комнату…

За бассейном располагался ряд раздевалок, еще дальше — небольшой гимнастический зальчик. Здесь уже были заметны явные следы присутствия чужаков. Параллельные брусья, трамплины, коней, козлов и тому подобный инвентарь отодвинули в сторону, а в самом центре на блестящем полу мирно лежали три небольшие коробочки черного металла. Одна имела на крышке множество циферблатов и прочих стекляшек. Нейсмит счел за благо к коробочкам не приближаться. Он осторожно обошел помещение вдоль стен, высматривая продолжение красного следа, но продолжения не оказалось. След кончался здесь.

Нейсмит обернулся. За его спиной в проходе спокойно стоял Чуран. А рядом с ним — еще спокойнее, стоял на треноге черный аппарат с линзами.

Нейсмит шагнул вперед — и аппарат повернулся вслед за ним на своей треноге. Нейсмит остановился.

— Не стоит, Нейсмит, — проговорил Чуран. — Это орудие настроено на вас. Вы — его мишень. Стоит мне нажать на эту кнопку, — он показал Нейсмиту малюсенький пульт управления у себя в руке, — или вам — попытаться дернуться в сторону, — Чуран немного помолчал, — оно выстрелит.

Нейсмит заставил себя расслабиться.

— А без оружия нельзя? — спросил он, презрительно усмехнувшись.

— Мы решили — так безопаснее. Кстати, если вы настроены мирно, то вам и разницы никакой нет. А теперь следуйте, пожалуйста, за мной. И не делайте резких движений. Ради вашей же безопасности.

Чуран стал отступать, и аппарат покатился за ним. Сверкающие линзы поворачивались, ни на секунду не отрываясь от Нейсмита.

«Эх, мне бы сперва поискать арсенал, — подумал Нейсмит с болезненным гибельным ощущением. — Да они все равно нашли бы меня раньше, чем я успел бы оттуда что-нибудь стянуть».

Чуран отступил до середины коридора и остановился. Там на ковре лежала головная повязка, с прикрепленной к ней металлической коробочкой.

— Возьмите повязку, — коротко приказал Чуран.

Нейсмит предельно осторожно — шаг за шагом двинулся вперед.

— Где Лалл с ребенком? — поинтересовался он, оттягивая время.

— В безопасном месте, — отрезал Чуран. — Возьмите повязку.

Нейсмит нехотя нагнулся и поднял.

— Ну послушайте, Чуран, — спросил он, — к чему такие предосторожности? Почему бы вам не сгонять в будущее и не убедиться, что все в порядке?

Янтарные глаза чужака засверкали.

— Так мы и поступили, мистер Нейсмит. Результаты — двусмысленные. Мы решили больше не искушать судьбу. Надевайте повязку.

Нейсмит повертел повязку в руках. Слегка наклонился, с интересом наблюдая, как почти неразличимо поворачивается за ним в хорошо смазанном гнезде смертоносный объектив. Интересно, как он действует?

— Надевай! — повелительно выкрикнул Чуран.

Все тело Нейсмита напряглось. По не вполне понятным ему самому причинам к штуковине Нейсмит испытывал острую ненависть. Может, лучше рискнуть и попытаться броситься…

— Последнее предупреждение! — процедил Чуран, угрожающе помахивая пультом управления, зажатым в короткопалой ладони.

Нейсмит скорчил гримасу, поднял повязку и неторопливо закрепил ее на голове.

А последнее, что он увидел, прежде чем обрушилась тьма, была победная, ненавистная улыбка Чурана.

Глава 9

Голова раскалывалась. Нейсмит сидел на полу, изо всех сил сжимая голову руками, чтобы хоть как-то утихомирить разбушевавшуюся боль. Затем огляделся, с предельной осторожностью поворачивая голову, ибо от малейшего рывка она была готова расколоться.

Смятая повязка валялась в другом конце комнаты. Чуран, тяжело дыша, пристально смотрел на Нейсмита. На узком лбу чужака каплями выступил пот.

— Как вы себя чувствуете? — хрипло спросил он.

— Голова болит, — невнятно отозвался Нейсмит. — А что стряслось?

— Вы сорвали шлем во время процедуры, — пробормотал Чуран. — Ваше счастье, что я успел отключить орудие. — Не понимаю только… — Чуран явно был озадачен, — как вы смогли обрести волевой контроль до окончания работы ячейки памяти?

Странное ощущение овладело Нейсмитом — они с Чураном говорили на каком-то другом языке, непривычном, но вполне понятном. На том языке из снов — на том шипящем, гортанном языке, которым пользовались и чужаки… Однако Нейсмит понимал все до последнего слова!

— Кто такая Высокородная? — вопросил Чуран, медленно придвигаясь.

— Наследственная властительница. Она… — Тут Нейсмит в полной растерянности умолк. Он обнаружил, что прекрасно помнит полную и детальную историю Высокородной и всего ее двора — знание, которого раньше и в помине не было.

— Значит, процедура прошла успешно, — с явным облегчением отметил Чуран. — Конечно, вы не добрались до конца диска, но при необходимости можно наверстать позднее. Я так боялся, что… Посидите смирно, пока не полегчает. Я ненадолго отлучусь.

Вскоре он вернулся в сопровождении Лалл. На лицах чужаков ясно читалось возбуждение. Чуран подошел к стене и поднял смятую повязку. Затем показал ее Лалл.

Землистое лицо женщины побледнело. Она протянула руку за повязкой, затем недоверчиво ощупала искореженный металл.

— Это сделал он? Пока работал облучатель?

Оба чужака воззрились на Нейсмита.

— Он получил формулу принуждения?

— Нет, наверное.

— Да откуда тебе знать? — зарычала на него Лалл.

Головная боль у Нейсмита немного утихла. Он осторожно поднялся и неторопливейшими шагами отступил в сторону. Прислонившись спиной к стене, он стал наблюдать за чужаками, которые вдруг ввязались в яростную словесную перепалку.

— Ну, женщина! — взревел Чуран, надвигаясь на Лалл. — Сама скажи как!

— Возьми и попробуй! — огрызнулась она и ткнула повязкой Чурану в физиономию.

Тот хотел было углубиться в выяснение отношений, но вдруг удивленно уставился на повязку. Желтые глаза сузились, затем зажглись пониманием.

— Кретин, диск продолжит работу с того момента, как его прервали! — прорычала Лалл. — А ну, надевай — тебе, придурку, все равно не повредит!

Чуран безрадостно осклабился.

— А ведь верно. Ну… была не была. — Затем с сомнением оглядел искореженный каркас. — Не знаю, правда, заработает ли… — Потом пожал плечами и надел повязку. Закрыл глаза. Вскоре снова открыл.

— Ну что? — вопросила женщина.

Чуран неторопливо снял повязку.

— Твоя правда. Формула принуждения почти вся здесь. Услышал он в лучшем случае только первый слог.

Чужаки опять воззрились на Нейсмита — причем даже с каким-то уважением на лицах.

— Это многое меняет, — пробормотал Чуран. Потом искоса глянул на Нейсмита и добавил: — Не забывай — теперь-то он понимает все, о чем мы говорим.

Нейсмит уже успел оклематься.

— Эй, секундочку! — заметил он. — Вы что, намерены и дальше держать меня за слепого? Если так, то предупреждаю: с моей стороны сотрудничества больше не ждите. — Он ткнул пальцем в пушку на треноге. — Вырубите для начала свою стрелялку, а потом объясните толком, что должно было со мной случиться!

Чужаки уныло посмотрели на него.

— Там была заложена формула принуждения, — отважилась наконец Лалл. — Мы хотели обрести уверенность, что вы сделаете все, что нужно, когда окажетесь за Барьером.

— Значит — все, что вы тут рассказали, — сплошная ложь? — спросил Нейсмит.

— Нет-нет, правда — все, до последнего слова, — серьезно заверил Чуран и сделал шаг вперед. — Нам только нужна была гарантия…

— Да погоди ты, — перебила Лалл. Затем пристально посмотрела на Нейсмита. — Мистер Нейсмит… вы ненавидите Ленлу Дин?

Нейсмит уже открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг передумал. Слова Лалл пробудили воспоминания, которые стали выплывать из какой-то черной дыры в сознании.

— Ленлу Дин… — начал он. Распухшие тела в помпезных нарядах — алых, голубых, персиковых, снежно-белых, светло-лиловых, приглушенно-желтых — стали плавать вокруг. Визгливые повелительные голоса, сверкающие глазки…

— Вот и ответ, — шепнула женщина Чурану. — Цуг с ним, с принуждением. Если он и вправду их ненавидит… Что мы теряем?

Чуран неуверенно взглянул на Нейсмита.

— Кто его знает? — пробормотал Чуран. — Ведь он Шефт.

— Вот и еще причина. Давай-ка это провернем. Действуй. — Она поманила Нейсмита пальцем и направилась к выходу.

— Орудие, — напомнил Нейсмит, не шелохнувшись.

— Нет, — твердо возразила Лалл. — Мы хотим играть честно — но орудие останется. Еще ненадолго.

Нейсмит пожал плечами и последовал за супругой. Стоило ему двинуться с места, как орудие тоже поехало, плавно покатилось рядом с парой. Дуло с линзой по-прежнему неотрывно следило за Нейсмитом.

Так было на всем пути до апартаментов чужаков. Головная боль Нейсмита уже утихала, осталось только тупое нытье, но разум баламутили бесконечные сонмы образов, звуков, голосов, лиц, казавшихся и знакомыми, и незнакомыми одновременно…

Они вошли в гостиную, где навстречу им поднялась с пола Йегга, просыпая из чашки зеленовато-желтые хлопья.

Лалл нетерпеливо отпихнула ребенка в сторону.

— Садитесь, мистер Нейсмит. Гунда, тащи детектор.

— Это займет несколько… — начал было Чуран. — Нет-нет, прошу прощения, в любом случае сначала я должен вернуть сферу времени.

— Ну так иди и верни ее, — раздраженно рявкнула Лалл. Бросив на прощание хмурый взгляд на Нейсмита, Чуран удалился.

Нейсмит опустился в кресло и крепко задумался. Лалл сидела напротив, поглядывая на него узкими янтарными глазами. Поглядывала ненавязчиво, но бдительно.

— А что вы делали на корабле все то время, пока Гунда вас не нашел? — поинтересовалась она.

— Я был в библиотеке, — хмуро ответил он.

Ногти Лалл нервно царапнули поверхность стола.

— И что же вы там обнаружили?

Она с явной нервозностью и тревогой ожидала ответа.

— Ничего особенного. Выяснил, что машина времени к технологии этой эры не принадлежит.

Лалл заметно полегчало. Она даже рассмеялась.

— Ну, такое я и сама могла бы вам рассказать, мистер Нейсмит. Однако если вы вознамерились построить собственную машину времени, у вас ничего не получится.

Для этого нам придется перевезти вас на много столетий вперед.

— И на сколько же, интересно?

Она покачала головой.

— Всему свое время, мистер Нейсмит.

Вошел Чуран с машиной под мышкой. В другой руке он держал продолговатый серый футляр. С лаконичным «вот» чужак положил серый футляр на стол, а потом прошел в другой конец комнаты, где сунул машину в стенной шкаф.

Лалл тем временем сняла с продолговатого футляра крышку. Нейсмит с недобрым предчувствием разглядывал внутренности очередного коварного приспособления: гладкий корпус с двумя выступами. Один — тусклый розовато-сероватый овоид; другой более изощренных очертаний — нечто вроде уродливого гриба.

— Это, знаете ли, обычный детектор лжи, мистер Нейсмит, — сообщила Лалл, настойчиво подталкивая к Нейсмиту прибор. Затем тварь быстро отставила стул, встала и отступила на несколько шагов. Чуран оставался у дальней стены, внимательно наблюдая за испытуемым. Орудие на треноге тоже по-прежнему не сводило с Нейсмита линз.

— Сначала просто попробуйте, — предложила Лалл. — Возьмите в одну руку бутылку, а другой сожмите вон тот выступ в приборе… Теперь скажите: «У меня нет в руке бутылки».

Нейсмит последовал указаниям. Никакого эффекта.

— И теперь скажите: «У меня в руке бутылка».

Нейсмит повторил. Овальный баллончик рядом с грибом загорелся ярко-розовым светом.

— А теперь от вас требуется только одно, — напряженно выговорила Лалл. — Положите руку на выступ и ясно и четко, свободно и раскованно скажите: «Я ненавижу Ленлу Дин».

Чуран чуть повел рукой: в ней был зажат пульт управления автоматическим орудием.

Нейсмит на какое-то время превратился в соляной столб, сознавая, что позволил передряге застать его врасплох. Если он теперь откажется, Чуран пальнет. Если же и не выдержит испытания…

И еще раз на поверхность его сознания выплыли образы тех цветастых толстяков и толстух. Нейсмит беспристрастно оценил свои чувства. Не любил он их, но и ненависти не испытывал.

— Итак, мистер Нейсмит, — процедила Лалл.

Нейсмит положил руку на шляпку гриба — на закругленную рукоятку. Шляпка в самый раз пришлась ему по ладони. Просто от безысходности, не в силах придумать иной выход, Нейсмит торжественно произнес:

— Я ненавижу Ленлу Дин.

Овальный баллончик вспыхнул, яростно пылал долгое мгновение, затем медленно-медленно потускнел, померцал и погас. Нейсмит услышал дружный облегченный вздох Лалл и Чурана, увидел, как они успокоенно двинулись к столу.

Тогда он тупо уставился на детектор, повторяя про себя: «Но ведь этого быть не может! Не может этого быть!»

Недоумение (мягко говоря) вызывало и то, что и сами чужаки, похоже, ничего не заподозрили. Видимо, полагали, что проверка с детектором дала совершенно неоспоримый ответ. Лалл тут же оживленно принялась излагать дальнейшие планы:

— Еще одного дня здесь будет вполне достаточно. Вам придется еще раз надеть головную повязку облучателя, мистер Нейсмит — но на сей раз без всяких фокусов с нашей стороны, уверяю вас. Затем часов двенадцать вам понадобится на усвоение полученного материала… процесс порой бывает утомительным — и крайне важно, чтобы в течение этого времени вы отдыхали. А уж затем — закончила она, — вы будете готовы начать постройку своей машины времени.

— То есть как? — поинтересовался Нейсмит. — А я думал…

— Как же еще вам попасть в Город? — задала встречный вопрос Лалл. — Можете не сомневаться — там тщательно проверят все, что вы расскажете. И если вы сообщите, что материализовались в городе-заводе Хуль в пятом столетии до Основания, то будьте уверены — они непременно отправятся туда на своей машине времени и все проверят. Значит, вы на самом деле должны там оказаться и своими руками строить эту машину. На это у вас уйдет чуть больше десяти лет.

— Десяти лет, — эхом отозвался Нейсмит, совершенно ошарашенный.

— Поймите, — резко выговорила тварь, приближая к Нейсмиту зеленую физиономию. — Или так, или вообще никак. Расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие.

Взгляд у женщины был тяжелый. Чуран из другого конца комнаты смотрел на Нейсмита с тем же выражением. Те же тупые глаза, тот же взгляд исподлобья.

Нейсмит пожал плечами.

— Разве у меня есть выбор? — Он протянул руку. — Давайте вашу повязку.

…После процедуры Нейсмит откинулся на спинку мягкого кресла. Разум превратился в туманное смешение новых мыслей и образов. Трое чужаков тем временем приготовили еду и принялись набивать желудки.

— Теперь пойдем поспим, — сонно сообщила Лалл по окончании этой процедуры. — Ваша комната там. Значит, до утра.

Твари ушли к себе в комнату и закрыли дверь. Нейсмит еще немного посидел, затем прошел в спальню, указанную Лалл, и осмотрел дверные запоры. Вроде бы ничего необычного — дверь закрылась и с легкостью необычайной открылась снова.

Нейсмит вошел в спальню и улегся на кровать, едва сознавая окружающее — в голову ворвался и закружился поток воспоминаний, голосов, лиц… Когда по прошествии часа новые чувства понемногу поулеглись, Нейсмит сел.

Затем встал, открыл дверь и прислушался. Из комнаты чужаков не доносилось ни звука. Нейсмит прикрыл за собой дверь и неслышно пересек гостиную. Потом вышел в коридор и направился по красному следу прямиком туда, где его несколько часов назад прихватил Чуран.

Он снова прошел через плавательный бассейн в гимнастический зал… и, задумчиво почесывая в затылке, воззрился на странные устройства, что лежали на гладком полу. Что-то ему здесь готовили — но что?

Подойдя поближе, он нагнулся, чтобы осмотреть черный футлярчик с циферблатами, линзочками, стеклышками и тому подобным. Явно пульт управления — три циферблата имели градуированные шкалы, и стрелки находились на нулях. У четвертого оказались только два положения, помеченные красной и белой точками. Стрелка стояла на белой.

Собравшись с духом, Нейсмит опустился на колени, перевел стрелку регулятора с белого на красное, и отскочил в сторону.

Отскочил недостаточно быстро.

В дальнем конце гимнастического зала неожиданно сгустился сумрак. И в той черноте — будто в арочном проеме, оказавшемся на месте дальней стены — что-то заворочалось.

В комнату вошел страх. Ворвался как холодный ветер — оттуда, из мрака. Нейсмит похолодел; кожа покрылась мурашками. Вглядываясь, он различал лишь блики света — когда что-то невообразимо огромное стало надвигаться из черноты. Чудовище из сна! В Нейсмита уперлась пара маленьких красных глаз, раздалось негромкое постукивание друг о друга костяных пластин панциря. Голова твари начала выступать на свет…

Нейсмит невероятным усилием воли заставил себя остаться на месте, когда взору целиком предстала необъятная туша чудища. В нем таилась страшная и невероятная животная мощь. Панцирь и когти, множество конечностей… Но самое ужасное — от чего у Нейсмита кровь застыла в жилах — разумный взгляд жуткого монстра — взгляд безжалостный и полный древней мудрости…

С леденящим душу ревом тварь наконец бросилась. Нейсмит невольно отпрянул. Гигантская туша разбухла, заполнила собой вселенную — и вдруг исчезла. Тьму будто выключили. Гимнастический зал вернулся на место.

Весь в поту, бледный, Нейсмит дрожал.

Дальняя стена вновь потемнела. С паническим ужасом Нейсмит осознал, что опыт начинается заново. Снова копошение во тьме, снова красные глаза, снова жуткое появление — но на сей раз зверь бросился быстрее. Загорелся свет — и тут же в третий раз опустилась темнота. Нейсмит угрюмо наблюдал, как все та же ужасающая громада появляется еще быстрее, бросается с меньшим промедлением. Он наблюдал ту же сцену и в четвертый, и в пятый раз, пока наконец не завершился цикл.

«И это, — мрачно подумал Нейсмит, — скорее всего, только начало. В природе зверь наверняка двигается и бросается несравнимо быстрее, чем на этом тренажере…»

Он покинул гимнастический зал и направился в коридор, где его тогда сцапал Чуран. Чуть дальше по коридору оказалась открытая дверь. Нейсмит припомнил, что уже заглядывал туда и обнаружил ничем не примечательную комнатенку. Теперь он подошел к двери и снова туда заглянул. Ну да, все верно, у него блестящая память — там крошечная зеленая комнатенка размерами немногим больше гроба.

Задумчиво хмуря брови, Нейсмит постоял в проходе. В комнатенке стоял небольшой столик, а на нем — ничем не примечательный на вид визиоаппарат.

Это была амбулатория.

За стенными панелями открывался ряд за рядом лекарств в цилиндрических флакончиках — каждый должным образом промаркирован. Большинство из них стали теперь, скорее всего, бесполезны. Нейсмит осмотрел несколько штук и поставил на место. Затем принялся за другую секцию.

Там за панелью оказались ряды блестящих металлических полосок — каждая с фамилией и датой. Нейсмит тронул одну ради интереса — и она опрокинулась ему на ладонь — пачка бумаг в металлической упаковке.

А бумаги содержали историю болезни пассажира корабля; то же самое хранилось и за остальными полосками.

И пяти минут не прошло, а вся история уже стала Нейсмиту яснее судьбы первокурсницы Колумбийского университета. Вирус, переносчиками которого были зеленокожие, смутировал — и эта новая форма обрушилась на гомо сапиенс. Симптоматика оказалась следующей: лихорадка, рвота и острое чувство тревоги, после чего наступали коллапс и кома, а затем — крайне медленное выздоровление. Летальный исход следовал редко — в бумагах приводился мизерный процент — но зато каждая выжившая жертва страдала тяжелейшим и необратимым мозговым расстройством. Приводились стереофотографии, на которые Нейсмиту и смотреть не хотелось — тупые лица, отсутствующие взгляды, отвисшие челюсти…

Эпидемия разразилась в тот самый день, когда корабль стартовал с Земли. А в конце концов, по-видимому, только зеленокожие, невосприимчивые к собственной инфекции, оказались способны вернуть корабль и безопасно его посадить — с грузом безмозглых человеческих существ. Болезнь прошагала по всей Земле.

Нейсмит живо представил себе шаркающих придурков — в недавнем прошлом пассажиров роскошного лайнера — бредущими по равнине парами и поодиночке — направляющимися в те края, где их не ждал никто, кроме смерти — смерти от голода и непогоды…

Нейсмит медленно закрыл журнал и поставил на место.

Теперь стало ясно, откуда взялся так называемый «мертвый период». Выжила, видимо, лишь горстка невосприимчивых к вирусу людей — да еще зеленокожие, — выжила, чтобы веками медленно и мучительно заново строить цивилизацию. Это объясняло многое…

Глава 10

Поутру оба чужака проснулись мрачными, с тяжелыми взглядами. Односложно переговариваясь друг с другом, к Нейсмиту они не обращались вовсе. Ребенок, Йегга, визжал и выл попеременно.

После завтрака Лалл с Чураном стали медленно и мучительно приходить в себя. Женщина принялась натягивать на себя то же скудное одеяние, что и вчера, через плечо бросая Нейсмиту очередные ценные указания:

— Сегодня вы будете тренироваться в гимнастическом зале — там у нас кое-какое оборудование, чтобы помочь вам подготовиться к охоте на Цуга.

— Знаю. Уже нашел.

Лалл повернулась и без особого выражения посмотрела на Нейсмита, а затем опять принялась за свой туалет.

— Очень хорошо, это сэкономит время. Значит, вы уже видели Цуга? И как он вам?

— Весьма впечатляет. Только не понимаю, зачем это было нужно.

— Вам придется играть роль охотника на Цуга, — объяснила тварь, затягивая одежку на талии. — Если вам вдруг попадется Цуг, вы мигом себя выдадите.

— Понятно. — Затем, вспомнив про видение той ночью в квартире на Беверли-Хиллз, Нейсмит спросил: — А пистолет? Пистолет-то зачем?

Лалл опять повернулась к нему, но уже с вопросительным выражением на зеленой физиономии. Чуран, который как раз вошел в гостиную с машиной времени под мышкой, остановился, чтобы послушать.

— Пистолет? — переспросила Лалл.

— Ну да, да, пистолет, — с некоторым раздражением ответил Нейсмит. — Тогда ночью у меня в спальне. Просто хочется знать, что случилось бы, возьми я тот пистолет.

Двое чужаков переглянулись. Чуран раскрыл было рот, чтобы заговорить, но Лалл резко скомандовала ему:

— Молчать!

Потом повернулась к Нейсмиту, пошарила в кармане одежки и извлекла оттуда черную трубочку. Смахнув со стола чашки, тарелки и бутылки, она стремительными движениями набросала пистолет. Тот самый пистолет, который видел Нейсмит — с массивной рукояткой и обтекаемыми линиями. Чуран подошел и заглянул ей через плечо; он молчал — но молчал очень напряженно и выразительно.

— Такой? — спросила наконец Лалл.

— Именно, — подтвердил Нейсмит.

Женщина безразлично отвернулась и сунула трубочку обратно в карман.

— А это чтобы внушить вам мысль — убить Цуга, — объяснила она. — Простая предосторожность.

Чуран молча на нее смотрел.

— Ну, ты готов, что ли? — напустилась на него Лалл. — Почему тебя вечно нужно дожидаться? Почему никогда нельзя отправиться вовремя?

Чуран пожал плечами и обеими руками схватился за машину. Затем потыкал кнопки — и вокруг него возникло призрачное яйцо. Стрельнув напоследок глазами по сторонам, Лалл загнала внутрь ребенка, затем отступила, пропуская Нейсмита, и наконец вошла сама.

На сей раз в призрачном яйце оказалось еще теснее, чем раньше, а запах тел чужаков сделался угнетающе тяжелым. По напряженным выражениям лиц и косым взглядам Нейсмит понял, что его присутствие для чужаков не менее тягостно. Рассевшись на табурете, Чуран в очередной раз поиграл с кнопками. Тогда яйцо поднялось над полом и выплыло из гостиной в коридор. Опять проследовали по красной линии; чернота поглотила их, будто чрево морского чудовища, когда яйцо проходило сквозь холм — а потом ослепительный солнечный свет заставил всех зажмуриться.

Внезапно контраст между отвратительной теснотой призрачного яйца и чистой ясностью внешнего мира стал для Нейсмита непереносим.

— Все, стоп, — выдохнул он. — Дайте мне выйти.

— Что-что? — воззрились на него Лалл с Чураном.

— Высадите меня вон там — на вершине холма, — потребовал Нейсмит. — Хочу немного подышать свежим воздухом.

— Лишнего времени нет, — раздраженно заметил Чуран. — А дышать можно и тут. — Он снова набросился на кнопки, но Лалл жестом остановила его.

— Хотел же ты в конце концов проверить работу эжектора, — прошипела она. — Ничего страшного. Выпусти его.

Чуран что-то проворчал, но призрачное яйцо тем не менее тут же взлетело по крутой траектории и зависло у вершины холма — в считанных дюймах над травой.

Чуран некоторое время таращился на машину у себя на коленях, покусывая ногти на коротких пальцах и покряхтывая. Наконец пробурчал:

— Мико, сдвинься немного — и возьми ребенка. А вы, мистер Нейсмит, оставайтесь на месте.

Женщина и ребенок сдвинулись поближе к Чурану. Нейсмит напряженно ожидал. Чуран снова потыкал кнопки — и Нейсмит вдруг почувствовал, что его поднимает и оттаскивает от чужаков какая-то сила. На призрачном яйце как бы вздулся порядочный волдырь — а потом оно вообще стало похоже на два яйца, соединенные узкой призрачной трубкой. Затем та часть, которую образовал волдырь, взяла вдруг и лопнула…

Нейсмит встал и принялся оглядывать окрестности, мучительно глубоко вдыхая прохладный воздух. Зеленовато-желтая равнина расстилалась до самого горизонта. Был ранний час, солнце висело низко на востоке, а густые травы под ногами обильно увлажнила роса. Солнце уже начинало нагревать землю, но в воздухе еще чувствовалась бодрящая свежесть. Нейсмит с наслаждением пил этот воздух, вдыхая запахи земли, запахи зелени, ароматы весенних цветов.

Потом сел и стал смотреть, как огромная скомканная простыня облака неспешно уплывает к западу. Призрачное яйцо по-прежнему висело над равниной — ярдах в ста от Нейсмита. Он даже сумел разглядеть лица Лалл и Чурана — похоже, между ними происходил серьезный разговор. А еще дальше из травы вдруг поднялась в небо стайка птиц — и тут же села. Еще дальше Нейсмит увидел крупного зверя, что неторопливо шествовал по травянистым холмикам. Четвероногое. Для оленя, пожалуй, слишком крупное. Наверное, лось. Людей не было и в помине. Нигде ни струйки дыма. И ни облачка пыли.

С такой высоты Нейсмиту более отчетливо видна была вся необъятная громада погребенного под землей корабля. Всюду — лишь тишина и покой. Мир словно ждал очередного Сотворения.

Нейсмит подумал о тридцати одном годе своей жизни, которых он не помнил; о четырех годах в Калифорнии, которые теперь казались бессмысленными и нелепыми. Затем подумал о том немыслимом расстоянии, которое они с Лалл и Чураном покрыли в призрачном яйце — шутка ли — девять С лишним тысячелетий… А Земля — вот она, никуда не делась. И по-прежнему одно время года сменяет другое. И море не переполняется. И реки, будь они неладны, возвращаются к морю. Чтобы опять течь.

Он подумал о том пути, который еще должен будет преодолеть. «Двадцать тысячелетий, мистер Нейсмит» — так сказал Чуран. И снова показалось — как казалось еще с самого начала, — что во всем таится некий чудовищный смысл. Этот смысл виделся теперь повсюду — в неспешном движении облаков над головой, в грозном молчании погребенного гиганта под ногами… И впервые в жизни он почувствовал себя не столько воином, ведущим бессмысленный бой, сколько путником, вовлеченным в поиски истины.

Он снова поднялся. «Кто я?» — подумал он. Незваные образы один за другим выплывали на поверхность сознания: он ясно видел коридоры Города и цветастые плывущие оравы Ленлу Дин — предельно отчетливые, но отдаленные, будто фигурки в кукольном шоу. Он знал, кто такие Шефты, и даже узнавал некоторые лица… но его самого там не было. Кто же он?

Нейсмит снова взглянул на призрачное яйцо — он увидел, как махнул ему рукой Чуран, — затем яйцо двинулось с места, на глазах увеличиваясь и возносясь по склону холма. Хотя двигалось, вероятно, не оно, а мир вокруг него. Казалось, само яйцо зафиксировано в каком-то другом измерении, другой реальности — а весь мир проплывает под ним.

Нейсмит прервал эти размышления, когда призрачное яйцо остановилось наконец совсем рядом. Образовалось отверстие.

— Входите! — приказала Лалл.

…Затем Нейсмит оказался внутри — в удушливой тесноте призрачного яйца — а пейзаж стал удаляться. Яйцо поднималось, все резвее и резвее двигаясь на северо-восток — и тут Нейсмит вдруг заметил, что время снаружи остановилось. Никакого движения ветра в высоких травах, а облака над головой твердые и неподвижные — будто нарисованные на небе.

— Куда теперь? — спросил он.

Чужаки подняли взгляды, но не ответили. Даже ребенок, Йегга, молча глазел на Нейсмита.

Земля уже превратилась в туманный зеленый шар, тяжеловесно вращающийся под ногами.

Когда головокружительное вращение Земли замедлилось, Нейсмит заметил впереди серебристый проблеск и сообразил, что они, наверное, приближаются к одному из Великих Озер — скорее всего, к озеру Мичиган. Теперь яйцо опустилось ближе к земле и пошло по самой кромке озера — все медленнее, пока не остановилось совсем.

Чуран стал разбираться с кнопками. День снаружи сменился ночью — затем снова день — а потом просто трепещущая серая пелена чередования темноты и света. Опять Нейсмит увидел, как солнце проносится по небу точно комета, а земля под ногами то вздымается, то оседает, в то время как дымка листвы появляется и пропадает…

Внезапно перед его взором возникли автострады, изрезавшие землю вдоль и поперек. У озера вдруг появился туманный город, который рос и менялся так стремительно, что Нейсмит не мог уловить очертаний. В небеса протянулись небоскребы, что сверкали, как мгновенно вырастающие кристаллы.

Рост замедлился — все замерло. И в следующий миг город исчез — не осталось ничего, кроме голой земли и скудной россыпи крошечных домиков с коническими крышами.

— Что тут стряслось? — тревожно вопросил Нейсмит.

— Все спустились под землю, — без выражения ответила Лалл. — Город пока еще там. — Дуновение мрака пронеслось по небу, а в нем проскакивали мгновенные вспышки ослепительного света. — Была война, — добавила женщина.

Снова: день — ночь — день. И вот, наконец, призрачное яйцо повисло под предвечерним небом. Но тут же заскользило вниз к ближайшему строению с конической крышей. Теперь Нейсмит разглядел, что это вентилятор.

Призрачное яйцо снижалось, а земля вздымалась вокруг, будто наплыв мрака — и Нейсмит невольно затаил дыхание, когда она возвысилась у них над головами. Миновало мгновение удушливой черноты, когда проходили сквозь землю, а затем яйцо стало опускаться в сине-зеленую пещеру… громадное помещение, уйма гигантских машин под каменным потолком, все освещено режущим глаз свечением ртутных ламп. Помещение было гигантским… и пустым.

Когда призрачное яйцо коснулось пола, Нейсмит огляделся.

— А где все люди?

— Мертвы, — ответила Лалл. — Я же говорю — была война. И все мертвы. — Она нервно провела языком по пересохшим губам. — Теперь выслушайте инструкции. Во-первых, уясните вот что. Теперь, когда мы вас сюда спустили, вам придется действовать самостоятельно. После вы скажете, что когда вас отбросило назад во времени, приземлились вы именно здесь. Здесь вы найдете незавершенную машину времени — первый грубый прототип. Вы ее доделаете — в соответствии с чертежами, которые окажутся рядом с заготовкой. Затем отправитесь в Город. Ну, а когда окажетесь за Пределом, все будет в ваших руках.

Призрачное яйцо плыло тем временем по коридору меж гигантских машин.

— Здесь, — наконец сказала Лалл.

Нейсмит увидел свободное пространство: несколько низких верстаков и прислоненную к стене штуковину, которая очень смахивала на каркас реактивных саней.

— И это машина времени? — с сомнением поинтересовался он.

— Пока еще нет. Но эту штуку можно будет к ней приспособить. Тут одни изобретатели пытались создать устройство для исследования земных недр. Так они пытались избежать конца, от которого, ясное дело, все равно никуда не ушли. Хотя метод нейтрализации материи все-таки успели разработать. Если сесть на этот ржавый велосипед даже в таком его виде, то вполне можно провалиться сквозь Землю и еще дальше. Сюда не вмонтирован ходовой блок.

Нейсмит огляделся. На верстаках, среди развернутых чертежей, инструменты лежали так, будто их совсем недавно положили туда работяги и отлучилисьперекурить… Он почувствовал смутную тревогу.

— А что случилось с рабочими? — спросил он.

— Погибли при первой же атаке, — бесстрастно сообщила Лалл. — Помните черное облако перед самым приземлением? Это были бомбы.

— Как же так?.. — начал Нейсмит. Но Лалл уже притянула к себе ребенка, а Чуран тыкал пальцами в кнопки. Нейсмит почувствовал, как его приподнимает, когда призрачное яйцо снова выдуло волдырь. Затем Нейсмита довольно бесцеремонно и болезненно бросило на каменный пол. Призрачное яйцо зависло в нескольких футах.

— Мико забыла сообщить одну незначительную подробность, — с подлой улыбочкой проговорил Чуран. — Через тридцать секунд произойдет вторая атака. И она сотрет Город в порошок. Весь город. На глубину пятидесяти метров.

Нейсмиту показалось, будто ему плеснули в лицо стакан холодной воды. «Значит, рабочие спустились в укрытие. Вот почему здесь ни души».

— Но почему? — спросил он, делая шаг вперед. Все мысли поглотило теперь призрачное яйцо: любым способом надо туда попасть…

— Напрасно вы рассказали про пистолет, мистер Нейсмит, — процедила Лалл, наблюдая за ним с прищуром.

И тут до Нейсмита дошло. Чужаки не устраивали видения пистолета. И сны — не их рук дело. Значит, были еще и другие, а они…

— Десять секунд, — любезно сообщил Чуран, отрывая взгляд от кнопок.

— Но ведь детектор лжи…

— Они знают про вас, — резонно заметила Лалл. — А значит, для нас вы бесполезны. — Ее лягушачья морда словно окаменела. — Все пошло прахом.

— Пять секунд, — добавил Чуран. — Четыре. Три…

И тут Нейсмит обернулся каким-то вихрем. Один прыжок — и он уже вскочил на каркас проклятых саней. Руки и ноги на поперечинах. Кончики пальцев уже на рычаге. Резкий рывок.

Весь мир посерел и потерял реальный облик. Но когда все стало рушиться, сани — а, вернее, аппарат, нейтрализующий материю — уже погружался в пол — падал, будто каменный пол и земля были только темным и густым облаком.

И уже во второй раз последнее, что увидел Нейсмит, прежде чем тьма сомкнулась над головой, были подлые улыбки чужаков.

Глава 11

А первым чувством, охватившим Нейсмита, была дикая всепоглощающая ярость. Собравшись с силами, он толкнулся от нижней поперечины, кинулся вверх — и снова отскочил, как мячик, от упругой искривленной стены. Опять больно треснулся о металлическую раму поганых саней, которая, видно из вредности, принялась медленно и головокружительно вращаться вокруг профессора. Падение и все связанные с ним приятные ощущения продолжались.

Один шанс на спасение был для Нейсмита уже безвозвратно потерян — а ничего другого какое-то время в голову просто не лезло. Только бы удалось выпрыгнуть из поля аппарата в первые же секунды падения… но этого нельзя было сделать, не отключив аппарат, что Нейсмит только что и выяснил.

Хотя этот шанс на спасение все равно дохлее дохлого. Все, труба, обречен — обречен с того самого мига, как врубил этот адский велосипед! Теперь падение — бесконечное падение — и к чьей бабушке на именины?

Чужаки сообщали правду и нагло грузили ложь; он принял ложь за правду — в точности, как и требовалось вонючим лягушкам!

Ярость и отчаяние не на шутку душили Нейсмита, пока он, как пиявка, лип к металлическому каркасу и падал, падал — во мрак и безмолвие. Как же он хотел жить!

Хлипкая надежда появилась, когда пальцы нащупали ручки управления на поперечине. Если чужаки и тут надули… Нейсмит осторожно трогал одну ручку за другой, опасливо избегая рычага, которым врубил эту машинку для стрижки газонов на берегах Стикса. Никакого результата. Правда, помассировав третью ручку, он ощутил прохладное дуновение воздуха.

О таких мелочах, как дыхание, Нейсмит поначалу как-то даже и не подумал. Ладно, теперь он хоть не задохнется по пути неизвестно куда. Мелочь, а приятно…Но ни остановить падение в колодец, откуда вряд ли будут видны звезды, ни хоть на волос медузы Горгоны изменить направление этого падения он уже не мог.

Мысль о разверзшейся под ним пропасти потрясла Нейсмита. И все-таки — что же с ним теперь происходит? Ответ пришел мгновенно. Нейсмит на практике решал теперь одну из старых задачек по физике — ту самую, с которой знаком каждый первокурсник и даже каждая первокурсница — задачку о падении тела в воображаемый туннель, просверленный в Земле одним из ублюдков, чьи мерзкие портреты висят в любой физической аудитории.

Тело Нейсмита стало, по сути, как это ни грустно признать, гармоническим осциллятором. Тогда, если допустить гомогенность Земли и отсутствие вращения системы координат, бедняга должен описать длинный-длинный узкий эллипс вокруг центра Земли. Нейсмит еще сильнее вцепился в поперечину. Ну да, конечно — а если трение не особенно его замедляло, то в итоге он долетит до диаметрально противоположной точки, находящейся в точности на том же уровне, с какого злосчастный гармонический осциллятор начал свой скорбный путь!

Так-так, минуточку! Если он навернулся с пола в подземном зале футах эдак в сотне от поверхности… Где же он, черт возьми, должен выскочить?

В тот самый миг Нейсмиту показалось, что решение этой задачи имеет жизненную важность. Итак, вошел он в тело своей возлюбленной планеты совсем неподалеку от озера Мичиган, а значит, не слишком далеко от смердящего города Чикаго. Тогда, пролетев всю планету насквозь, Нейсмит должен выскочить где-нибудь в Индийском океане… а Чикаго меж тем лежало в нескольких сотнях футов над уровнем моря!

Минутку-минутку… он еще не учел вращения Земли, а это выведет капсулу несколько к западу от той самой желанной диаметрально противоположной точки. Насколько именно к западу, зависит от общего времени прогулки по черной дыре. Так, пусть радиус Земли, чтобы она тоже куда-нибудь провалилась, будет равен… футов. Ускорение свободного падения…

Итак, да здравствуют биномы, полиномы и метрономы! Если все верно, то через сорок две минуты Нейсмит со счастливой улыбкой на физиономии вылетит с той стороны планеты! А тем временем вращение коварной Земли сместит точку триумфального вылета на десять — одиннадцать градусов к западу… Но это все еще будет в океане. Вот если бы градусов на сорок…

Нейсмит перевел дыхание. По крайней мере, он выйдет на поверхность, а не останется вечно крутиться в недрах Земли. Впрочем, вечно крутиться он все равно не будет — кончится инерция. Если вычисления верны…

Стоп. А сколько он уже падает?

Десять минут десятого. Падал он уже, добрых минут тридцать семь — но на самом деле, скорее всего, не более пяти. Началось его путешествие, если, конечно, верить часам, около девяти часов. А показывали они местное калифорнийское время в году 1980-м от Р.Х. Забавно думать, что дурацкий механизм по-прежнему тупо отсчитывал минуты, погруженные теперь в тысячелетиях прошлого… Впрочем, никакой разницы — пусть хоть что-нибудь показывают.

Ну и славно: ровно в 9.47 Нейсмит должен орлом взлететь над поверхностью. Желательно бы, конечно, со звёздно-полосатым флагом в твердых руках, а не верхом на ржавом самокате. Да-а… но если пренебречь фактором трения, которое в данный момент отсутствовало, то он поднимется на высоту двух-трех сотен футов над океаном… М-да, высоковато… Нейсмита прошиб пот от одной мысли о том, что придется снова провалиться сквозь Землю — только уже с другой стороны планеты — а потом вновь назад.

И все-таки — что-то он упустил из виду…

Трение… А что, если им нельзя пренебречь? Это ведь не половое сношение, а сложнейший физический процесс. И, кстати, о сношении — как насчет жара земных недр?

Нейсмиту предстояло пролететь неподалеку от земного ядра, где температура, как утверждают там побывавшие, около четырех тысяч градусов…

Пока одна часть разума тщетно пыталась такие дела осмыслить, другая — холодно и методично продолжала вычисления.

Температура земной коры возрастает с глубиной погружения — дураку понятно. Правда, не каждый дурак знает, что возрастает она не иначе, как на тридцать градусов Цельсия с каждым километром. По всем внешним признакам получалось, что капсула еще только проходила земную кору, падая сквозь мантию.

Нейсмит снова двинул кулаком по оболочке. Опять-таки — ни горячо, ни холодно. И тьма — как в черепе у члена правительства.

Осциллятора принялся глодать очень длинный червь сомнения. Может, он вообще никуда не падает? Вдруг он просто болтается тут, как хвост в проруби, лишенный даже такой простой радости, как гравитация… будто какой бестелесный дух, обреченный вечно, без женской ласки и тепла родного очага слоняться как баран по этому черному болоту?

Нейсмит яростно стиснул поперечину. Вселенная подчиняется определенным законам! Закону всемирного тяготения! Закону сохранения энергии! Закону инерции, мать ее за ногу! Ньютон! Лейбниц! Гегель! Фрейд! Бббердяев! Гроб на колесиках!!! Где же вы?! Впрочем, спокойно. Рассудок Нейсмита недвусмысленно подсказывал ему: ты падаешь, падаешь. Падаешь ты, понял? В таком случае именно это и следовало считать правдой. Нейсмит опять решил нащупать стрелки часов. Возникло подозрение, что они вообще больше двигаться не желают. Тогда он поднес часы к самому уху и прислушался к жужжанию механизма. Затем раздраженно выругался. Часы шли — что с ними сделается? Это его восприятие времени напрочь нарушилось.

Эх, фонарик бы сейчас. Вот никогда под рукой не оказывается фонарика! А то бы Нейсмит видел сейчас то, чего никогда ни один человек не видел. Даже шахтеры. Камни глубокой мантии — вот что он увидел бы. Через какую-нибудь пару минут Нейсмит должен был пройти сквозь самое колечко внешней части ядра — пройти ту страшно загадочную область, где железо и никель под давлением обращается в жидкость — да и еще черт-те что происходит…

Снова часы. Минутная стрелка, зараза, самую малость сдвинулась. Падая в черную пустоту, Нейсмит и сам малость сдвинулся. Теперь он не мог удержаться от мыслей о потерянных духах, вечно блуждающих под Землей. Примерно так греки представляли себе ад. Египтяне тоже. Нейсмит в свое время наслушался об этом много умного. В кофейнях и на квартирах, где вечно курятся вонючие палочки. Фраза из каких-то случайно прочитанных текстов вдруг выплыла в его воспаленном сознании: «хтонические уроборы».

Нейсмит вздрогнул и покрепче ухватился за поперечину. «Я человек, а не призрак. Ясно? Я человек, а не призрак».

Затем пошли другие дурные мысли: а может, с кем-то уже бывало так, как сейчас со мной? Может, какая живая душа уже ныряла вот так сквозь землю, как отчаявшийся — в лестничный пролет? Есть, может, уже человек, неспособный добраться до поверхности, которого мотает туда-сюда, пока его безжизненное тело не найдет себе последнего пристанища в центре Земли?

Интересно, а что случится дальше, когда энергия аппарата выйдет, кончится, сойдет на нет? Гигантский взрыв, способный вызвать извержения вулканов по всей планете — так что материки сдвинутся с привычных мест?…

А если энергия никогда не кончится? Тогда останки того парня так и болтаются там… а может, там целый склад трупов — и все как один в силовых оболочках…

Время шло, и Нейсмит приходил в себя. Во мраке и безмолвии он обнаружил, что начинает остро ощущать свое физическое существо — положение тела, полусогнутые конечности, какие-то не вполне понятные протекающие в нем процессы. Как это все-таки странно — почти до абсурда — быть человеком!

Четыре года — целых четыре года он считал себя Гордоном Нейсмитом. Потом ему сказали, что такая личность — лишь маска. Что на самом деле он совсем из другой расы — из мира, отстоящего на двадцать тысяч лет от того, который он считал своей родиной… Но и такая личина оказалась нисколько не реальнее прежней.

Где же правда? Откуда он на самом деле? Какова цель, ради которой приходится вечно оказываться безнадежным изгнанником?

Туманные, призрачные очертания проплывали во мраке. Он раздраженно прищурился, потом закрыл глаза, но очертания никуда не делись. Нарастала неодолимая дремота.

Тут Нейсмит вздрогнул, пришел в себя и понял, что время прошло. Пощупал часы. Девять тридцать. Двадцать пять минут он уже летит как плевок из окна. И что же…

Нейсмит покрепче ухватился за поперечину, когда ледяные мурашки злыми насекомыми побежали по спине. За двадцать две минуты капсула железно должна была долететь до центра Земли. Он уже без всяких эмоций протянул руку и попробовал оболочку. Вот это номер! Оболочка стала теплее.

Может, капсула имела какую-нибудь хитрую теплопроводность? Скажем, не сразу нагревалась? Или сани мчали седока медленнее, чем он рассчитывал?

Нейсмит поднапрягся и выждал пять минут, прежде чем снова коснуться капсулы. Ага, все верно! Горячая, стерва!

А скоро даже воздух в капсуле сделался как в турецкой бане. Баню Нейсмит не уважал — особенно если в одежде. Вся одежда прилипла к телу.

Вязкие, как мазут, протекли еще две минуты. Капсула все светлела — от красного до оранжевого, от оранжевого до желтого… Наконец просто побелела.

А Нейсмит — наоборот, покраснел. Тяжкое это занятие — быть гармоническим осциллятором. Врагу нельзя пожелать. Даже закрытые глаза не спасали от ярчайшего блеска стенок капсулы, а жар был просто невыносим.

Нейсмит зажмурился и застонал.

И буквально через мгновение жар и свечение слегка ослабли. Нейсмит приоткрыл глаза. Капсула уже сменила цвет с белого на оранжевый. А оранжевый, хотя и медленно, но все-таки перетекал в красный.

Нейсмит втянул в себя огромный как мир и мучительный как жизнь вдох облегчения. Кризис миновал! Можно вздохнуть спокойно!

Время, время — надо следить за временем. Не обращая внимания на боль в покрывшемся волдырями теле, Нейсмит пощупал стрелки часов.

Теперь десять. С начала падения прошло пятьдесят пять минут. Если подсчеты верны, Нейсмиту давно уже следовало парить над Индийским океаном.

Но де-факто Нейсмит еще только-только миновал жаркую зону, которая ничем иным, как ядром планеты, быть не могла.

Теперь воздух в капсуле с каждым мгновением предательски охлаждался. Цвет оболочки сменился с тускло-багрового на черный. Нейсмит пару минут выждал и решил коснуться капсулы: горячо, но терпимо.

Нейсмит начал терять остатки веры в свои математические таланты. Может, часы отстают? Может, время в капсуле идет совсем иначе?

Время ползло как мексиканский индеец от кактуса к кактусу. Вот 10.17. Потом 10.23. Потом, как ни странно, 10.27. Нейсмит нетерпеливо ерзал на своих санях и напряженно ожидал. Раз-два-пять-двенадцать-сорок… Теперь — или никогда.

Одно мгновение он еще болтался в кромешной тьме. А в следующее… под ногами расцвели звезды — целая галактика звезд — блестящих будто алмазы в черном полушарии ночи. Над головой оказался темный шар, что заслонял вторую половину неба — шар отплывал прочь прямо на глазах.

Нейсмит заморгал глазами и замотал головой в полном недоумении, пока не понял, что шар — всего лишь ночная сторона Земли — той самой Земли, из которой он только что пулей вырвался вперед ногами.

Дыхание перехватило, а на глаза навернулись слезы. Вот он наконец на свободе — на свежем воздухе! Машинально Нейсмит сделал попытку как-нибудь извернуться, чтобы все-таки лететь в более подобающей позиции — но тут же сдался. Какая разница? Не важно.

Зато важно другое — понял Нейсмит с внезапной тревогой — поднимался он слишком высоко! Покрытая рябью и залитая звездным светом водная гладь над головой уплывала все дальше и дальше. Пятьсот футов. Тысяча. И никаких признаков торможения.

Прошло слишком много времени — и теперь скорость слишком высока.

Нейсмит вдруг с ужасом осознал, что падать он будет слишком стремительно, чтобы можно было отважиться отключить аппарат…

Придется снова пройти насквозь весь паскудный шарик — снова влететь в тот огненный ад. Причем как минимум раз — а то и дважды. Опытный Нейсмит испытывал хмурую уверенность, что не переживет и одного пролета.

Шар над головой продолжал удаляться. Теперь уже не шар — впадина — залитая серебристым светом гигантская чаша — а вот уже выпуклость. Небо под ногами сменило цвет с сине-черного на лиловый, затем на эбеновый. Звезды сияли все острее, все безжалостнее.

Пелена облаков проскочила мимо и стала удаляться, слегка волнуясь. Как же получается, что он залетает на такую высоту? Так. недалеко и до стратосферы.

Правда, теперь скорость заметно снижалась. На мгновение Нейсмит завис в пространстве, а затем Земля стала подкрадываться — будто громадный, подстерегающий добычу зверь.

На всем висящем над головой широченном изгибе океана — ни огонька, ни суденышка. Взлет занял минуты полторы — легко предположить, что еще через полторы минуты Нейсмит нырнет обратно в океан — в черную пучину.

Летун рассматривал необъятный шар, пока тот разрастался над головой. Должно же быть какое-то объяснение! Не может падающее тело выйти на десять — пятнадцать миль выше точки, с какой началось падение.

А что, если предположить такое: сам аппарат настолько отличался от нормальной физической вселенной, что совсем другими оказались его гравитационные характеристики… а в результате сани падали со скоростью в половину или, скажем, в четверть от нормальной?

Нейсмит быстренько с растущим волнением пробежал все свои вычисления. Введение коэффициента в одну четверть дало в результате суммарное время восемьдесят пять минут, что почти соответствовало действительности.

Конечно, тут получалось явное нарушение либо закона сохранения энергии, либо принципа эквивалентности, да только черт с ними теперь со всеми… Важное следствие состояло в том, что во время своего падения Нейсмит должен был отвернуть от Солнца, ибо оно притягивало его меньше, чем Земля. Центр орбиты летуна как раз сместился на несколько миль. Проклятье! Так вот чем объясняется этот подъем!..

Земной шар стремительно приближался. Нейсмит хмуро наблюдал за планетой, прикидывая, что в следующий раз вылетит на поверхность где-нибудь в Тихом океане, примерно в сорока двух градусах к западу от озера Мичиган. Впрочем, потом он восемьдесят четыре минуты будет лететь обратно — а уж тогда выскочит где-то рядом с 63-м меридианом — все еще в Индийском океане.

Вселенная тяжеловесно закружилась и стала куда-то опрокидываться. А звезды медленно помрачнели и погасли.

Глава 12

Нейсмит открыл глаза.

И увидел перед собой бездну голубого неба, усеянного легкими облаками. В спину давило что-то жесткое, но Нейсмит едва замечал и головную боль, и булыжник между лопаток — скиталец с наслаждением вдыхал прохладу чистейшего воздуха. Потом повернул голову — что-то сухое и гибкое легко прошлось по щеке; перед глазами смутно колебалось море желтовато-зеленых стебельков. Нейсмит сделал глубокий вдох, поворочался и сел.

Земля. Родная и душистая земля — и вокруг трава по плечи. А в нескольких футах от Нейсмита на примятой траве лежит очередной аппарат с корпусом вороненой стали.

Застыв от изумления, Нейсмит некоторое время разглядывал аппарат, сердцем чуя недоброе. Затем сообразил, что это не та машинка, какой обычно пользовались лягушки — похожая, но другая.

Он потянулся к машинке — и тут же выяснил — руку что-то отталкивает, хотя никакого препятствия не наблюдалось. Не желая разочаровываться, Нейсмит снова попытался протолкнуться к желанной игрушке — от напряжения кровь зашумела в ушах и голову вновь сдавил обруч боли. Но к машинке Нейсмит не приблизился ни на микрон.

Тогда экспериментатор сдался и осторожно встал на ноги. Стоялось ему хорошо, и ничего никуда не давило: хочешь — спать ложись, а хочешь — песни пой. Но петь Нейсмит не стал, а опять потянулся к машинке — и тот же неуловимый барьер снова оттолкнул упрямца, как здоровая деревенская девушка — дохлого назойливого студента.

Нейсмит снова встал, отряхнулся и принялся оглядывать мир поверх моря травы. Вначале он увидел только накатывающие желтые валы с торчащими то тут, то там зелеными верхушками деревьев — и линию туманных холмов вдоль горизонта. Затем ему почудилось некое движение.

В нескольких сотнях ярдов дальше по равнине в траве неторопливо двигалась человеческая фигурка. Девушка. Верхняя часть тела либо обнажена, либо прикрыта легкой одеждой. Ноги и бедра, к сожалению, скрывает трава. Девушка двигалась с ленивой грацией, время от времени останавливаясь и обращая к солнцу лицо. Еще не сумев различить черт этого лица, по всему облику и движениям девушки Нейсмит уже заключил, что она молода и красива.

Девушка его как будто не замечала. Нейсмит снова опустил взгляд на аппарат, затем присел, скрывшись из виду в высокой траве — и опять взялся за свое. Экспериментатор выяснил, что запросто может обойти машинку по кругу, но не в силах приблизиться к ней ни на остриженный ноготь со своего мизинца. Он упирался ногами в землю, а головой в некий барьер, находившийся перед ним — и толкал, толкал — тщетно.

Нейсмит снова стал оглядывать окрестности. Девушка заметно приблизилась. И на сей раз явно его заметила.

Правда, похоже, она не особенно к нему спешила. Загорелая, с сияющими на солнце медно-красными волосами. Одетая — или, скорее, полуодетая — в рельефные кусочки ткани и металла, местами прикрывавшие тело. Девушка шла и щурилась, как будто целиком отдавшись солнцу и ветерку, ласкавшим ее молодое тело.

Только оказавшись в нескольких ярдах от Нейсмита, она заговорила.

— Уже проснулся? — спросила она на языке Бо-Ден.

Нейсмит словно язык проглотил. В такой близости девушка казалась завораживающе красивой. Атласная кожа — будто покрытая почти неразличимой тканью — просто паутинка, что без видимой границы пролегла по молодому телу, кончаясь возле губ и глаз. Фиалково-алый цвет рта вполне мог оказаться как искусственным, так и натуральным. Светло-зеленые глаза, обрамленные темными ресницами — поразительные на фоне загорелого лица.

Довольная произведенным впечатлением, девушка лукаво наблюдала за Нейсмитом.

— Ну ладно, хватит. Не стой там как столб — отойди.

Нейсмит не двинулся с места.

— Кто вы такая и что это за место?

— Земля, конечно. Да отойди же — мне надо туда войти.

Нейсмит взглянул на машинку, затем снова на девушку.

— А если не отойду?

— Тогда я тебя тут брошу, пока не проголодаешься.

Нейсмит пожал плечами и отступил на несколько шагов в высокую траву. Девушка чуть подождала, затем устремилась к машинке. Она уселась на землю рядом с аппаратом, изящно сложила ножки и с насмешливой улыбкой взглянула на Нейсмита.

— Эй, можешь вернуться.

Нейсмит посмотрел на нее, затем окинул взглядом травянистую равнину — мирную и безмолвную под прозрачно-голубым небом.

Затем рассеянно провел рукой по сухим остистым травам.

Вдалеке с верхушки одного из одиноких деревьев крошечным пятнышком слетела птица; Нейсмит провожал ее взглядом, пока птица снова не села.

— Красивое место, — заметил он.

Задорный смех девушки заставил его обернуться.

— Хочешь посмотреть, что тут на самом деле? — спросила она и бросила Нейсмиту какую-то штучку. — На, лови.

Припомнив похожий случай, Нейсмит машинально дернулся отбить штучку; но в последний миг изменил намерение и поймал предмет.

Штучка оказалась фигурной синей рукояточкой из гладкого, похожего на воск вещества. Стоило Нейсмиту сжать ее в руке, как прямо над рукояточкой из ничего возник темный диск.

Несколько мгновений Нейсмит тупо разглядывал его, пока наконец не сообразил, что смотрит-то он не на диск, а сквозь — на возникшую по ту сторону трехмерную сцену. Так и сяк покрутив рукояточку, Нейсмит выяснил, что картинка в диске вполне соответствовала ландшафту — все было на месте: и горизонт, и холмы, и равнина — и в то же время дико не соответствовала.

Травы и деревья как Цуг языком слизнул; вместо них — голая земля и скалы — выжженная, опустошенная, усеянная кратерами планета под лиловым звездным небом. Над головой горело солнце — но не обычный световой шарик, а чудовищная тварь, по бокам которой, будто крылья, вздымались языки пламени. Нейсмит в недоумении опустил диск.

— Это что — другая временная линия? — спросил он.

— Какой ты глупый, — отозвалась девушка, глядя на него ясными глазами. — Я же говорю. Так на самом деле. А то, что ты видишь — всего-навсего иллюзия. — Она обвела рукой весь прекрасный пейзаж. — Земля теперь — мертвая планета. Ну, войны там всякие… Если бы не машинка, ты бы даже дышать не смог.

Нейсмит нахмурился и протянул руку к ближайшему участку травы. Сухие стебли, вполне реальные на ощупь. Вырвав несколько травинок, Нейсмит смял их в ладони, а потом проследил, как они упали на землю.

— Я тебе не верю, — ровным голосом произнес он. — Кто мог такое сделать?

— Говорят, Цуги, — безразлично ответила девушка. — Штука в том, что видеть все это могут только люди. Камера иллюзию не фотографирует. И в видак ничего не попадает. Верни его, между прочим.

После секундного колебания Нейсмит кинул ей рукояточку. Диск исчез, стоило выпустить из рук видак — и тотчас возник, стоило видаку оказаться в руке девушки. Взглянув туда, она сказала огорченно:

— Фу, одна пыль и камни.

И спрятала видак на своем серебристом пояске.

— Зачем же ты там гуляла? — с любопытством поинтересовался Нейсмит.

Девушка пожала голыми плечиками.

— Так ведь красиво, — ответила она. — Подумаешь, иллюзия. Все равно мне тут нравится. — Потом взглянула на Нейсмита снизу вверх. — Ну ладно, можешь войти.

Нейсмит приблизился, глядя, как она берет в руки машинку.

— Куда ты меня везешь?

Не удостоив его ответом, девушка занялась ручками управления… Небольшая встряска — а потом их окружил прозрачный пузырь, окрасивший весь пейзаж чистейшим голубым цветом. Почти мгновенно земля рухнула куда-то вниз, а небо помрачнело.

Нейсмит слегка подался вперед и обнаружил, что все тот же барьер мешает приблизиться к девушке. Та насмешливо улыбнулась и закурила зеленую сигаретку, держа ее в слегка подрагивавших, унизанных перстнями пальчиках.

— Сядь, Шефт.

Нейсмит медленно повиновался, не сводя глаз с соседки.

— Теперь начинаю припоминать, — сказал он. — Приближалось что-то голубое, а потом…

Девушка кивнула и выпустила струйку зеленоватого дыма.

— Я решилась особенно с тобой не цацкаться, — объяснила она. — Только втащила, сразу треснула силовым жезлом. Потом подумала — почему не подождать, пока ты очухаешься? Тогда я перелетела на несколько тысяч лет вперед и там приземлилась. — Она аккуратно провела язычком по губам. — А ты сильный, — продолжила девушка. — По всем правилам тебе еще минут двадцать полагалось быть без сознания. Но у меня все равно было время надеть на тебя мыслешлем и выведать все твои секретики.

Нейсмит напрягся всем телом.

— Какие такие секретики?

— Да знаю, знаю, — улыбнулась девушка. — Про Калифорнию. Про парочку Непотребов, которых ты звал Лалл и Чуран. — Она рассмеялась. — И что им от тебя было нужно — тоже знаю.

Нейсмит взглянул на нее, прищурившись.

— А на каком языке ты еще умеешь разговаривать? — вдруг спросил он.

Девушка не откликнулась.

— Да ты просто грязная сука, поняла? — произнес он тем же ровным тоном.

Глаза ее засверкали, а губы растянулись в две струнки, обнажив белые зубки, блеснувшие, точно лезвие ножа. На мгновение Нейсмита пробрал озноб страха. Однако он тут же взял себя в руки.

— Я тебя после прикончу, — медленным шепотом пообещала девушка по-английски. — Сейчас слишком просто. Я тебя прикончу очень медленно и очень-очень больно. Чтобы ты понял: с Лисс-Яни так не разговаривают.

Нейсмит задержал дыхание и досчитал до двадцати одного, а затем указал на девушку пальцем.

— Вот теперь я тебя узнал, — проговорил он. — Твой голос. Той ночью, когда я увидел Цуга. Ты точно таким же тоном тогда сказала «убей его». Значит, это ты наслала видение — или что там тогда было? И сны… Зачем?

Сузив глаза, Лисс-Яни изучала Нейсмита.

— Ты что, не испугался?

— А чего ради? Ты же сказала, что сейчас убивать меня не будешь.

— А потом?

— Ну, потом и испугаюсь.

— Интересно, — проговорила девушка, снова проведя язычком по влажным фиалковым губам. Затем вдруг сунула сигаретку в дырку в полу — и зеленый окурочек исчез. — А как тебя зовут? — спросила она.

— Гордон Нейсмит.

— Перестань. Я спрашиваю настоящее имя.

— Не помню, — ответил Нейсмит.

Девушка задумчиво оглядела его.

— Что же, ты и о Городе ничего не помнишь? А про ошейники смерти? Про Тера-Яни?

— Нет.

Она вздохнула.

— Хотела бы я тебе поверить. А ну-ка, подойди и поцелуй меня. — Девушка наклонила голову и сидела в ожидании, положив руки на пульт управления.

Оторопев от изумления и чуть замешкавшись, Нейсмит наконец скользнул к ней. Незримый барьер поначалу остановил его, а потом, казалось, стал размягчаться и рассасываться. Преграда растекалась по мере того как лицо Нейсмита приближалось к лицу Лисс-Яни; впрочем, едва мужчина попытался пустить в ход руки, как они замерли на полпути до желанной цели.

— Ну, давай же, целуй, — потребовала девушка, полузакрыв глаза.

И раздраженный, и заинтригованный, Нейсмит потянулся и поцеловал ее. Губы девушки оказались мягкими, горячими и влажными; под губами мужчины они мигом разошлись — и нежный язычок коварно проник к нему в рот.

Через несколько долгих мгновений Лисс-Яни оттолкнула Нейсмита и откинулась на спину.

— Это все, что ты умеешь? — поинтересовалась девушка. — Ну-ну, садись, нечего, нечего. — Она вытянула из пола еще одну зеленую сигаретку и закурила. — Вот те на… Первый раз вижу Шефта, который целуется.

Обозленный, Нейсмит спросил:

— Зачем тогда предложила?

— А посмотреть. Что ты сделаешь. Настоящий Шефт в жизни не поцелует Яни. — Она многозначительно на него глянула. — А вообще-то совсем даже ничего.

Нейсмит некоторое время удивленно глазел на девушку, затем рассмеялся. Вспоминая мир своих снов, он подумал: «Да, Шефт точно не поцелует Яни. Ни в жизнь. А у нее все на месте: и медно-красные волосы, и загорелая кожа, и зеленые глаза, и тонкие подрагивающие пальцы…»

— Откуда ты узнала, где меня найти? — спросил он на Бо-Ден. — Следила за мной, да? Пока я был с Лалл и Чураном?

— Ну конечно. Непотребы такие дураки. Думали, ты просто провалишься под землю и оттуда уже не выйдешь. Но я-то не дурочка. Я просчитала твою орбиту, а дальше… — Лисс-Яни сделала умное лицо. — Дальше проще простого.

Пальцем она легонько постучала по одной из кнопок стоявшего на полу пульта управления. Нейсмит напомнил:

— Ты, конечно, знаешь — это из-за тебя Непотребы решили, что не могут мне доверять.

— Знаю, будь уверен.

— Тогда почему же ты не можешь мне доверять? — вопросил он. — Ведь я либо на одной, либо на другой стороне.

— Что-то с тобой не так, — проговорила девушка и пустила в соседа струйку зеленого дыма. — Я это почувствовала, когда мы поцеловались. Тут я никогда не ошибаюсь. Не пойму, в чем дело… Вроде бы ты тот, за кого себя выдаешь. Шефт, который потерял память. Но только… что-то не так. A-а, ладно… Проехали. — Она ткнула было пульт управления, затем снова прислонилась к стенке. — Есть хочешь? Может, выпьем?

Нейсмит вдруг остро почувствовал, что хочет и того, и другого. А может, и третьего. Внимательно на него взглянув, девушка протянула руку к стенке у себя за спиной и вынула оттуда вначале чашечку пенной белой жидкости, а затем — твердое пирожное бурого цвета. Пирожное она разломала пополам, потом предложила мужчине чашку и половинку коричневатой массы.

Нейсмит, конечно, взял и то, и другое, но предусмотрительно дождался, чтобы девушка первой куснула пирожное — тем более, что бурая масса вызвала множество памятных ассоциаций. Наконец, мужчина отважно попробовал деликатесы из будущего. Пирожное оказалось нежным, роскошным на вкус — вроде инжира с изюмом. Потянув жидкость из чашечки, он обнаружил в ней превосходное вяжущее средство.

Девушка рассмеялась.

— И что смешного? — поинтересовался Нейсмит, осторожно опуская чашечку и начиная считать до двадцати одного.

— Ну и лопух! — продолжала смеяться Лисс-Яни. — А вдруг я подложила в вино или в фрукты медленный яд? Через десять дней подействует.

Нейсмит воззрился на подлую отравительницу.

— А что, правда подложила?


— Оч-чень может быть. — Зеленые глазки девушки заблестели от удовольствия. — А если подложила, то противоядие теперь получишь только от меня. Если будешь себя хорошо вести. И если вдруг я попрошу тебя об услуге, ты немедленно согласишься на все, чтобы не загнуться в страшных мучениях — так ведь?

— О какой еще услуге? — поинтересовался Нейсмит. Затем посмотрел на остатки еды и отодвинул их подальше.

— Да ешь, ешь! Теперь-то чего? Если я подложила яд, ты уже получил достаточно. Не пропадать же добру.

Нейсмит волком взглянул на девушку, затем махнул рукой и отчаянно укусил квазипирожное.

— Так какая же все-таки услуга? — опять спросил он.

— Пока не знаю, — равнодушно отозвалась Лисс-Яни. — Там все больше и больше всяких заморочек. Вот и Предел уже на носу. Друзья в такое время не повредят.

Сам того не желая, Нейсмит вдруг улыбнулся.

— Ничего себе дружба! Значит, друг — это тот, кто сделает, что тебе нужно, чтобы ты его не отравила?

— Ну-у, не будь таким букой, — протянула девушка с миной откровенного неудовольствия. — В конце концов, нам еще минут десять вместе сидеть в этой поездяйке.

— А потом?

— Потом я передам тебя Кольцу, — равнодушно ответила Лисс-Яни и вытянула руку, с удовлетворением разглядывая переливчато-фиолетовые ногти. — Как тебе этот цвет?

— Очень мило. Мм… а Кольцо… чего ему от меня нужно?

— Там думают, ты можешь убить Цуга. Все от этого Цуга просто с ума посходили.

— Ага, значит, это все-таки правда!

— Про Цуга? Ну конечно… А вот эта одежда — она полнодоступная. Знаешь про такую? — Девушка стала дотрагиваться до фигурных, украшенных орнаментом пластиночек, прикрывавших разные части ее тела. Каждая после прикосновения ненадолго исчезала. Вот обнажилось плечо. Грудь со впечатляющим крупным фиалковым соском. Бедро. Другая часть бедра…

Нейсмит мгновенно проникся живейшим интересом к такой интересной одежде, и лишь героическим волевым усилием смог отодвинуть все неподобающие мысли на задний план.

— Кхм-мм… а скажи, какая фракция сейчас преобладает в Кольце? — осведомился он, пряча глаза.

Девушка нахмурилась.

— Какой ты все-таки дурак и негодяй! Нет, видно, ты и вправду Шефт… — Она еще раз сладко зевнула и потянулась, прислонясь к вогнутой туманно-голубой стенке. — Надо бы, что ли, вздремнуть. — И Лисс-Яни закрыла прелестные глазки.

Нейсмит сердито поглазел на нее, но прежде чем успел открыть рот, его внимание привлекло появление в небе чего-то необычного. Масса шаров кристально-голубого цвета, повисшая неподвижно на уровне глаз. Еще мгновение назад ничего подобного там не было.

— А это еще что? — вопросил Нейсмит.

Девушка ненадолго открыла глаза.

— Город, — ответила она.

Поначалу ответ показался Нейсмиту несуразным, но затем его буквально потрясла догадка.

— Ты хочешь сказать, вот это — Город? — опять вопросил он.

Девушка широко раскрыла глаза и села.

— С тобой все в порядке? Эй!

Нейсмит не ответил. Его псевдовоспоминания о Городе сплошь состояли из гигантских залов, коридоров, плавающих фигур, людских толп.

Теперь, когда Нейсмиту захотелось вспомнить, знание оказалось под рукой: но раньше почему-то и в голову не приходило, что Город находится не на Земле.

Внутреннее возбуждение нарастало. Вот где таилась опасность — а вовсе не в раздраженных угрозах Лисс-Яни.

Знание Нейсмита о важнейших предметах было отрывочным, слабоорганизованным, не сразу оказывалось под рукой. Какие еще грубейшие ошибки не сделать бы в самый критический момент? И сколько еще следовало готовиться?

Снаружи тяжеловесно вращался громадный сложнейший комплекс, а голубой шар все ближе подбирался к нему. В поле зрения вкатилось нечто наподобие иллюминатора, сосредоточилось в центре огромной массы и продолжало увеличиваться. Наконец круг разверзся и поглотил голубой шар. Нейсмит с Лисс-Яни прибыли в Город.

Глава 13

Глядя сквозь стены машины времени, Нейсмит понял, что видит перед собой громадный шаровидный зал — полую бледно-зеленую сферу с регулярной разметкой через определенные интервалы по всей поверхности. И чего только в этой сфере не плавало!

Лисс-Яни искоса улыбнулась разинутому рту кандидата в Шефты, держа руку на пульте управления.

— Ну как, готов?

Нейсмит одарил ее ответным взглядом и ничего не сказал.

Продолжая улыбаться, девушка поигралась с ручками управления. Машина времени испарилась.

И в тот же миг что-то темное и стремительное слетелось к ним, будто стая коршунов, и окружило со всех сторон. Нейсмит машинально вскинул руки и встал в защитную позицию номер 22–6, но затем расслабился. Где-то трезвонил колокольчик.

— Что это еще за налет?

— Простая предосторожность, — пояснила Лисс-Яни, явно получившая удовольствие от защитных телодвижений Нейсмита. — Что, если мы оказались бы Непотребами?

В прозрачном сумраке Нейсмит смутно различал происходящее в громадном шаре. Угловатые аппараты подплывали ближе, посвечивая линзами, тускло-красными, будто угольки. Чуть выше двигалась другая фигура — и Нейсмит вдруг понял, что это — человек. Что-то неладное было у человека с ногами, но Нейсмит ясно различал тонкие ручонки, большую голову и блеск пристальных глаз.

Колокольчик вдруг умолк, а темнота сменилась ярким светом. Нейсмит с Лисс-Яни плавали в центре зеленой сферы, окруженные автоматами — злобное свечение красных линз понемногу гасло. И к ним все ближе подплывал человек, которого уже засек Нейсмит — плыл он как-то под углом, руки скрещены на груди — вылитый китайский мандарин. Одет в фантастическое — дутое и рифленое — одеяние в бело-желтую полоску; верх — фуфайка с короткими рукавами, а низ — трубка, в которую заключены обе ноги, стянутая внизу желтым бантом. Тощей физиономией человек напоминал гнома; физиономия выражала и злобу и насмешку одновременно. Глаза блестели; широкий рот кривился.

— Итак, ты его доставила, — начал человек.

— Да, Хрель, вот он.

— Он опасен?

Девушка медленно повернулась в воздухе и внимательно посмотрела на Нейсмита.

— Не уверена, — задумчиво заключила она.

— Тогда лучше держать на нем автоматику. Временно. Позднее на него наденут ошейник. — Хрель повернулся в воздухе и бросил куда-то что-то резкое.

Тут же из целой кучи болтавшихся в обширном пространстве автоматов один подплыл ближе — небольшой белый саркофаг с эскизом в желто-голубых тонах на крыше. Грубый набросок рыжеволосой девушки с притворной улыбкой на губах. Глаза девушки закрыты, а руки скрещены на груди.

— Доложи Высокородной, — приказал Хрель, — что попытка удалась. Шефт взят.

Саркофаг щелкнул, прогудел — и снова отплыл.

— Пожалуй, уйдет некоторое время, пока привлекут внимание Высокородной, — заметил Хрель. — Не хочешь ли пока взглянуть на работу?

— Да, конечно, — откровенно неохотно ответила девушка. Они с Хрелем повернулись в воздухе и стремительно рванули от Нейсмита. Мгновение спустя — уже совсем крошечные на расстоянии — остановились и оглянулись с комическим удивлением на лицах.

— Ах да, — послышался далекий голос Хреля, — совсем забыл. У него же нет указки. Минуточку. — Он снова бросил резкое слово — подплыл другой автомат. Этот оказался формы обычного гроба, украшенного краснозелеными арабесками на черном фоне. — Указку вон тому человеку, — тыкая пальцем в сторону Нейсмита, приказал Хрель.

Гроб слегка покачнулся, как бы изобразив поклон, и на всех парах помчался к Нейсмиту. В самый последний момент, чуть не сделав кандидата в Шефты своим содержимым, гроб резко тормознул и остановился.

— Прошу информацию, сэр, — раздался из ящика мелодичный голосок, — как зовут «того человека»?

— Нейсмит, — ответил Нейсмит, с любопытством разглядывая гроб.

— Прошу прощения, сэр, но в списках такого имени не содержится, — вежливо возразила похоронная принадлежность.

Хрель с девушкой что-то одновременно забормотали; затем Хрель выдал ящику инструкцию:

— Вскоре мы узнаем его имя. А пока что зови его просто «этот человек».

— Благодарю, сэр, — раскланялся гроб. На крышке медленно открылся контейнер — оттуда выплыла узкая гибкая лента.

— Надень на руку, — крикнула девушка. Нейсмит последовал указанию — и лента будто сама обвила запястье; концы ее слиплись, сплавились — и шов тут же исчез.

— Теперь укажи, куда тебе нужно, и легонько напряги кисть, — опять послышался голос Лисс-Яни.

Нейсмит попробовал — и обнаружил, что вся огромная зеленая сфера медленно завращалась вокруг него, а некоторые из отдаленных групп автоматов поочередно стали 134 оказываться поблизости. Когда Хрель с девушкой снова попались Нейсмиту на глаза, он ткнул пальцем в их сторону и на сей раз сумел удержать желанную цель в фокусе. Затем опустил руку и тормознул в паре-другой футов от фиалкового соска девушки.

— Ничего, привыкнешь, — ласково заметила Лисс-Яни. — Поехали!

Они с Хрелем снова рванули от Нейсмита, но почти сразу остановились. Нейсмит подрулил к ним. Хрель двигал в пустом пространстве перед собой какие-то мелкие блестящие предметы: вдруг возникло мерцание, раздался треск — и в воздухе появилось огромное и круглое серебристое отражение.

Хрель коснулся его — и диск сделался прозрачным — и все трое уже смотрели в другой зал, куда темнее первого, а по размеру даже и побольше. В необъятном пространстве двигались мириады крошечных фигурок. Некоторые — человеческие, другие имели симметричные очертания автоматов — гробы, саркофаги, урны. Когда Нейсмит, поднапрягшись, приспособил зрение к возникшей сцене, то начал различать сомкнутые ряды неразличимо связанных друг с другом темных штуковин, среди которых сновала уйма фигурок людей и автоматов.

Хрель снова протянул руку — и сцена, казалось, подплыла ближе. Все трое смотрели теперь сверху вниз на одну из тысяч стоявших рядами машин, над которой склонился молодойчеловек — такой же омерзительный гном, как Хрель, и в столь же нелепом одеянии.

— Управляющая сеть Предела, — пояснила Нейсмиту Лисс-Яни. — Над ней работают уже пять лет. Скоро будет готово.

— А что, это настоящий проход в зал, — спросил Нейсмит, с трудом подыскивая слова, — или… или видеоэкран?

Хрель взглянул на него озадаченно.

— А не все ли равно?

Нейсмит в замешательстве сообразил, что по тому, как он задал вопрос, и правда не видно разницы: на Бо-Ден эти два выражения никак не отличались.

Пока он озадаченно раздумывал о такой загвоздке, Хрель снова потянул руку.

— Хотите посмотреть, чем тут занимаются? — спросил гном — и не дожидаясь ответа, опять что-то такое вытворил с блестящей штуковиной у себя в руке.

Отдельная часть лежавшей перед тремя зрителями сцены, казалось, расширилась. И там, где плавала одна из машин, теперь оказалась смутная кристаллическая решетка, становившаяся все более призрачной и все менее вещественной по мере разрастания. Затем вдруг тьма — а затем вдруг ослепительное сияние призматического света — какие-то крошечные скопления предметов в обширном трехмерном пространстве — то появляясь крупным планом, то пропадая…

Нейсмит затаил дыхание. Он вдруг сообразил, что видит сами молекулы, из которых составлялось вещество машин, собираемых в соседнем зале.

— Вот куда уходит столько времени, — пояснил Хрель, нервно потирая ладони. Затем скроил гримасу: — Каждый канал должен быть выстроен молекула к молекуле — под строжайшим контролем. Хотите осмотреть ближе?

Увеличение возросло. В светящейся темноте Нейсмит увидел молекулы, рассыпанные будто малые планеты. Появилось движущееся световое пятнышко — оно медленно описало на фоне черноты строгую дугу, откуда потянулись во все стороны другие световые дуги — будто ребра грудной клетки; пятнышки, которые оказались молекулами, медленно-медленно подплывали, чтобы занять свои места.

— Это что — настоящее или какой-нибудь дисплей? — завороженно спросил Нейсмит.

— Математический аналог, — ответил Хрель. — На самом деле — просто игрушка. — Рот его скривился.

— Красотища, — похвалил Нейсмит.

Хрель бросил на него изумленный взгляд; затем, казалось, погрузился в глубокие раздумья.

К ним подплыл саркофаг и раздельно произнес:

— Высокородной передано сообщение. Высокородная приказала направить «того человека» в Придворный зал.

— Хорошо, — сказал Хрель. — Лисс-Яни, ты можешь заодно его и доставить. А потом заглянешь ко мне — нужно поговорить.

— Ага, — сказала девушка и взяла Нейсмита под руку. — Сюда.

Все тело Нейсмита охватила тревожная дрожь. Вдруг пришла мысль: «Хрель опасен. Он знает, кто я».

Напряженно размышляя, Нейсмит все же позволил девушке удалить себя от Хреля. «У него замедленная реакция — он все еще думает. Но через считанные секунды…»

Девушка вдруг остановилась в воздухе; Нейсмит, неловко побарахтавшись, все же сумел принять пристойное положение. Перед ними смутно замерцал серебристый круг. Лисс-Яни протянула руку и коснулась круга блестящей фигулечкой, как это раньше делал Хрель. Круг — футов десять в диаметре — дрогнул, покрылся рябью — и вот уже Нейсмит с девушкой смотрели в гигантский зал, полный красок и движущихся фигур.

— Поплыли, — сказала девушка и потянула Нейсмита в круг.

На той стороне Нейсмит резко остановился и обернулся. Ему по-прежнему был виден ученый, паривший в раздумье над одной из машин. Девушка протянула руку, коснулась круга — и вся сцена с машинами поблекла и исчезла.

Нейсмит резко повернулся к Лисс-Яни.

— Научи меня пользоваться проходами, — сердито потребовал он.

— Проще простого, — сказала Лисс-Яни, внимательно взглянув на спутника. — Просто касаешься открывашкой и думаешь, куда тебе нужно. На эти забавы еще хватит времени. А теперь поплыли.

— Дай открывашку, — потребовал Нейсмит и протянул руку. После недолгих колебаний девушка пожала голыми плечиками и положила гладкую серебристую фигулечку мужчине на ладонь. Материал скорее напоминал пластик, чем металл; яйцевидной формы, удобно подходившей к ладони — как раз, чтобы выступал тупой кончик.

Нейсмит протянул руку и коснулся круга. Сцена с машинами возникла вновь. Хрель уже поворачивался и потирал ладонями предплечья. На злобной физиономии застыло озабоченное выражение.

— Секундочку, — сказал Нейсмит, двигаясь по проходу — а с той стороны повернулся и снова коснулся его блестящей открывашкой; диск помутнел. Нейсмит вихрем бросился к Хрелю.

На физиономии ученого урода успело появиться изумленное выражение, пока Нейсмит к нему летел. Нейсмит схватил гнома за грудки и притянул к себе. В глазах человечка засверкал жуткий испуг.

— В чем моя ошибка? — убийственным шепотом вопросил Нейсмит. — Говори! В темпе! — Он усилил хватку.

— Я скажу, скажу, — выдохнул гном. Рот его закрылся и раскрылся, не издав ни звука — будто у мелкой рыбешки в твердых руках опытного рыболова. Наконец Нейсмит тряхнул Хреля так, что ценные мозги ученого издали звучный шлепок о черепную коробку.

— Го-во-ри, — спокойно-спокойно процедил «этот человек».

— Ты… ты не Шефт… у Шефтов нет… эстетического чувства. — Мерзкая физиономия урода вдруг исказилась злорадством. — Я знаю… знаю, кто ты такой!.. помогите!.. — Ученый набрал воздуху, чтобы завопить.

Поздно. Нейсмит одной рукой вцепился в тщедушное тело, а другой сдавил дряблое горло. Лишившись дыхания, ученый затрясся и забулькал. Наконец раздался громкий сухой щелчок — будто сломался бамбуковый кол, на который посадили ни в чем не повинного китайского чиновника. Тело наследника Бойля и Мариотта обмякло.

Стоило Нейсмиту повернуться, чтобы дать деру, как к нему подплыл один из вездесущих автоматов.

— Прошу информации, сэр, — мелодично спросил автомат. — Что случилось с Мастером Хрелем?

— На Мастера напали Непотребы, — наобум бухнул Нейсмит, потихоньку отплывая в сторону. — Выскочили неизвестно откуда, прикончили Хреля как собаку — и опять куда-то делись.

— Но автоматические орудия не стреляли, — вежливо возразил автомат.

— А сломались они, наверное. Такие дела, — объяснил Нейсмит и огляделся. Ни один из других плавучих роботов, похоже, ничего не заметил. Интересно, сумеет он разобраться с этим автоматом — если, конечно, придется? А может, не придется?

— Прошу информации, сэр, — приставал тем временем робот, — а кто сломался — автоматические орудия или Непотребы?

— Орудия, ясное дело, — буркнул Нейсмит, разглядывая затейливый рисунок на крышке гроба.

— Благодарю, сэр.

— Прошу информации, — вдруг выдал Нейсмит, — скажи-ка, братец, а ты разумен?

— Я разумен. У меня машинный разум сорок градусов в плюсе.

Нейсмит хмуро задумался.

— Да я не об этом. Ты… ты сознателен.

— Я не сознателен, сэр.

— Есть у тебя воля?

— Нет у меня воли, сэр.

— Спасибо.

— Вам спасибо, сэр. — Автомат вежливо наклонился, повернулся и поплыл прочь.

Девушка терпеливо ждала по ту сторону прохода. Нейсмит проскользнул и быстро забелил за собой круг.

— Как ты посмел так долго? — гневно вопросила Лисс-Яни.

— Трудно было найти обратную дорогу, — объяснил Нейсмит. Тяжело дыша, он стал разглядывать людную беспредельность впереди. Шарообразный зал был столь огромен, что Нейсмит не мог даже примерно прикинуть его размеров. В светло-зеленой дымке, казалось, плавали многие тысячи всевозможных тел. Некоторые с неторопливыми переворотами появлялись и исчезали, другие не трогались с места. В каждой отдельной группе — большей или меньшей — все головы устремлялись в одну сторону, а тела поровну делили пространство — как у рыб в косяке. С точки зрения Нейсмита, одни висели нормально, другие — вверх ногами, а остальные вообще под всякими невообразимыми углами. И тут даже у видавшего виды лже-Шефта закружилась голова.

— Ну, поплыли, — сказала девушка.

Нейсмит заколебался. Все происходило Слишком стремительно, а ему требовалось время, чтобы поразмыслить. Теперь уже казалось невероятным, что он только что совершил жестокое и хладнокровное убийство… И ведь вовсе не так, как в прошлый раз, когда оказался в отрубе — а только потом обнаружил, что прикончил Уэллса. На сей раз в голове что-то ясно подсказало: «Хрель знает, кто я». И вмиг Нейсмит четко понял, что должен сделать и почему. Теперь понимание это пропадало… «Черт возьми, — вдруг подумал Нейсмит, — что же я за чудовище?»

Глава 14

Тут Нейсмит почувствовал, что девушка взяла его за руку и тянет к центру сферы. Мужчина тут же помог даме, использовав свою указку. Они миновали небольшую кучку цветасто разодетых людей, затем другую. В зале, как заметил Нейсмит, было также полно и небольших саркофагов. Затем он вдруг потрясенно сообразил, что многие плавающие тела принадлежат зеленокожим Непотребам.

Непотребы без конца перетаскивали разное барахло, сновали с поручениями, причем с абсолютно отсутствующими выражениями на физиономиях. Некоторые пестро разодетые люди передвигались сами, подобно Лисс-Яни и Нейсмиту; но многих других перетаскивали с места на место Непотребы или гробы. Все как один носили дурацкие хрелевские одеяния. Не иначе, прятали недоразвитые ноги. А может, копыта.

Нейсмит с девушкой обогнули массивное и заковыристое строение, напоминавшее дерево, из блестящего золотистого материала, на ветвях которого сидело множество крошечных роботов в форме рыб. А в другой стороне, за безумной толпой плывущих людей, Нейсмит усмотрел другое массивное сооружение — настолько же уродливое, насколько прекрасным казалось златое дерево без златой цепи.

Второе сооружение представляло собой торс Непотребки, увеличенный до размера десятиэтажного здания. Гигантский и нелепый, торс нависал над блестящей толпой, будто повесившийся сторож общественной свалки, вокруг которого роятся жирные мухи. Руки статуи были связаны за спиной, а кожа тут и там утыкана длинными иглами, из которых сочились капли темной крови. Сквозь гулкую болтовню и дурацкий смех Нейсмит вдруг расслышал дикий хриплый крик — мучительный стон, усиленный до невероятной степени и исходивший, казалось, именно оттуда, где следовало быть голове Непотребки. Болтовня ненадолго затихла — а затем послышались раскаты смеха еще более идиотского.

Нейсмиту вдруг стало дурно.

— Что это? — потребовал он ответа.

— Твердяк, — безразлично ответила девушка. — Непотребка — одна из бунтовщиц. Ее, конечно, поймали. И сделали большой твердяк. Чтобы все могли посмотреть. Только ты лучше глянь во-он туда.

Нейсмит повернул голову и заметил девушку из касты Лисс-Яни, вступившую в любовную схватку со стройным мускулистым мужчиной. Вокруг парочки собралось небольшое кольцо зрителей. Слышались вялые аплодисменты.

— Да не туда, — нетерпеливо ткнула его кулачком Лисс-Яни. — Вон там, дальше.

Нейсмит покорно посмотрел дальше и не узрел ничего занимательного, кроме еще одной дамы из касты Артистов — эта носила на себе забавную газовую мантию. Женщина плыла по залу в сопровождении целого эскорта молодых мужчин и девушек. На благородном лице выражалась глубокая грусть; женщина безразлично смотрела прямо перед собой.

— Это Тера-Яни, — понизив голос, сообщила девушка. — Она прекрасна, правда?

— Прекрасна? — Нейсмит старательно изобразил недоумение. — Не понимаю. Что значит «прекрасна»?

— Ах, она была самой влюбляемой Яни во всем Городе — до последнего времени. Когда появились новые мутации и мода переменилась. И с Терой все кончено. Она приняла двадцатидневный яд. И теперь прощается с Городом.

Жертва моды не особенно впечатлила Нейсмита, и он лишь хмыкнул. А вверху над ними зеленокожая служанка перемещала по воздуху свою немыслимо жирную пожилую госпожу, толкая ее в задницу, размерами сравнимую с Капитолием. Все Непотребы, как теперь заметил Нейсмит, носили блестящие металлические ошейники. Теперь он припомнил, что и раньше видел подобные ошейники на зеленокожих.

До лже-Шефта доплыл обрывок разговора:

— Ах, госпожа, почему же все Непотребы должны умереть? Разве я не всегда хорошо вам служила, разве я…

— Ох, не утомляй меня, Менда. Сколько раз тебе говорить — ничего уже не изменишь. Это же наука — это так важно! И вообще — не смей больше…

Теперь Нейсмит и Лисс-Яни приближались к самому центру необъятного зала — туда, где плавали самые крупные и плотнее всего спрессованные массы людей. Назойливый гомон усилился. Нейсмита пробрал неприятный озноб — близость всей этой публики была ему несколько неприятна.

Где-то впереди истошно вопил хриплый женский голос с какими-то попугайскими интонациями — ни слова не разобрать. Нейсмит с девушкой подплывали все ближе, терпеливо проделывая путь сквозь плотно спрессованную толпу — когда стоя, а когда и в лежку.

Наконец Нейсмиту удалось высмотреть в толпе вопящую женщину. Висела она в центре небольшой группы цветасто разодетой публики. Страшно, неприлично жирная. В дутом, украшенном орнаментом алом одеянии. Когда баба поворачивалась, Нейсмит видел, что ее телеса трясутся под тканью, будто кусок студня на вилке. Физиономия вся в морщинах; глаза так и сверкают безумием.

— …Немедленно подойдите и скажите-ка мне — кем это вы себя возомнили… молчать и слушать!.. молчать и слушать!.. Говорю вам, я не намерена терпеть подобного неуважения — да кто вы такие?.. отвечайте, почему не слышу ответа?.. Молчать! Почему не отвечаете?.. Что, все языки проглотили? Слушайте…

— Высокородная, с вашего позволения… — начал было взволнованный мужчина с розовой поросячьей физиономией. Жирнее его тут была, казалось, только сама Высокородная.

— Молчать! За триста лет никогда не приходилось мне сносить подобного обращения! Молчать, Трузад! Молчать! Тебя не спрашивали! Доколе буду терпеть я эти издевательства! Рейг! Рейг! Где этот засранец? Рейг!

— Слушаю, Высокородная, — раскланялся зеленокожий слуга, подплывая к госпоже.

— Дай мне дозняк! Негодяй! Ты что, не видишь, в каком я состоянии?

— Высокородная, — принялся увещевать ее еще один жирный, — постарайтесь успокоиться. Прошу вас. Быть может, вы подождете самую чуточку, прежде чем принимать еще. Вспомните, ведь за последнее время вы уже приняли десять кубантов…

— Не учить! Не учить меня, сколько мне надо догона! Да как вы смеете? — Толстуха с явной угрозой для жизни себя и окружающих поперхнулась и побагровела. Потом взяла что-то у зеленокожего, проглотила — и тут же свирепо засверкала глазами, лишившись на какое-то время дара речи. Слуга вручил ей трубку, ведущую к колбе с красноватой жидкостью, и госпожа принялась лихорадочно и увлеченно сосать. Щеки старухи ввалились, а глаза вылезли на лоб. Вссссс…

Лисс-Яни бросила пару слов роботу, который затем скользнул вперед и вежливо произнес:

— Высокородная! Шефт, за которым вы посылали, уже здесь.

Старуха повернула физиономию; затем свирепо уставилась на автомат и с остервенением выплюнула трубку.

— Да, конечно! Нашли время! Почему мне больше не оказывают здесь ни малейшего послушания? Почему, я вас спрашиваю? Молчать! Почему мне постоянно пудрят мозги? Убить меня хотите? Да? Убить? Эй, ты! Как тебя там? Подойди сюда!

Нейсмит невольно подплыл к Высокородной.

— Меня зовут Нейсмит, — сообщил он ей.

— Нейсмит? Какой такой Нейсмит? Это что, имя? Ты что тут со мной — шутки шутишь? Молчать! Как его зовут, я спрашиваю? Как зовут этого Шефта?

— Он не знает своего имени, Высокородная, — сообщил робот. — К нему обращаются как к «этому человеку».

— Молчать! — завопила толстуха. — Эй, ты! Ты Шефт?

— Вам виднее, Высокородная, — тактично ответил Нейсмит. Вокруг начал скапливаться плотный шар зевак, в основном до невозможности жирных.

— Дерзость! Неслыханная дерзость! Знаешь ты, как убить Цуга? Знаешь? Отвечай прямо и оставь свои штучки!

— Не знаю, — честно признался Нейсмит.

— Другого Шефта у нас нет, Высокородная, — вставила поросячья физиономия.

— Ах так? А мне он не нравится! Не нравится! Немедленно отправляйтесь и достаньте еще одного! Слышите? Достаньте! А этого уберите! Видеть его не желаю! Знать не хочу! Уберите его немедленно!

— Высокородная, но времени уже не хватит… — начал было розовомордый.

— Время, время! Разве мы его сами не производим? Откуда такая непочтительность? Безмозглые негодяи! Не сметь мне противоречить! Говорю вам — немедленно отправляйтесь и добудьте другого! Дру-гого!

Двое-трое жирных вокруг старухи обменялись многозначительными взглядами.

— Эй, да что с вами? Что такое? Вы что, оглохли? Паралич разбил? Не можете выполнить простейший приказ, данный во имя Разума?

Невдалеке раздался звон бубенцов; все как один повернули головы.

— Минутку, — озабоченно произнес розовая задница. — Высокородная, депеша.

Женщина погрузилась в молчание, разинув рот и часто моргая. Публика всколыхнулась — розовомордый поплыл сквозь толпу. Теперь Нейсмит разглядел желтый гроб с освещенной крышкой, подвешенный в прозрачном шаре. Снова раздался звон. Розовомордый задница наклонился поближе и уставился на крышку гроба. Нейсмиту было видно, как ниточками белого света сплетаются слова: одно, затем пропуск, еще два, еще пропуск…

— «Опасность… Цуг жив… посылайте Шефта…» — Задница еще подождал, затем выпрямился. Тяжело вздохнул. — Все. Почти то же, что и в прошлый раз.

— Ну и что? Ведь все ясно! Нет, что ли? — завопила баба. — Опасность… посылайте Шефта! А Шефта зачем? Да чтобы Цуга убить! Это же ясно! Ясно? А? Так какого ж еще рожна?

— Но здесь пропущены слова, Высокородная, — отчаянно произнес румяная задница.

— Плюнуть и растереть! Прекрати, Трузад! Ты только пытаешься сбить меня с толку! Им нужен Шефт! Чтобы убить Цуга! Ведь это нам нужен Шефт! Там, в будущем! Яснее ясного! А? Не слышу! Молчать! Ну и что? Так в чем дело?

В шаре зевак началось шевеление; мужчина с орлиным носом, куда стройнее всех остальных, пробрался сквозь толпу и предстал перед толстухой. За ним притащился и гном в полосатом красно-коричневом одеянии — один из ученых.

— Высокородная, этот человек утверждает, что Хреля только что убили в мастерских!

— Хреля? Убили? В мастерских? И кто его убил? А кто такой Хрель?

— Начальник лаборатории времени, Высокородная! Не дольше пяти минут назад ему сломали хребет!

— Вот кто это сделал! — вдруг выпалил гном, тыча пальцем в Нейсмита. Все повернули головы; в группе началось возбужденное шевеление.

— A-а, так это он? Убейте же его, убейте! Скорее, скорее! Идиоты! Убейте же его, пока не поздно! Сломайте ему хребет! Чего вы ждете? Кончайте с ним! — Морда старухи пожелтела, щеки ввалились; маленькие свинячьи глазки так и сверкали страхом.

— Минутку, — произнес орлоголовый. — Убоны — вон того. — И три темных автомата с красными линзами двинулись к Нейсмиту, замыкая его в плотное кольцо.

— Убейте его! — визжала баба.

— Убить можно в любой момент. Сначала зададим несколько вопросов, — возразил Орлиный Нос и повернулся к Нейсмиту: — Не делай резких движений, иначе убоны выстрелят. Ты убил Хреля?

— Нет, — ответил Нейсмит. Где-то в задних рядах публики он заметил застывшую Лисс-Яни.

— Тогда кто?

— Непотребы, — объяснил Нейсмит. — Ворвались, убили — и тут же смылись. — Он весь вспотел и постарался успокоиться.

— Ты сам видел?

— Да.

— Почему сразу не сказал?

— Не было случая.

Губы мужчины искривились в усмешке.

— Где тот робот? — спросил он, обернувшись.

К нему подплыл гроб. Нейсмит узнал зелено-красные арабески.

— Слушаю, сэр?

Этот человек сказал тебе, что Непотребы убили Хреля?

— Да, сэр.

— А ты сам видел?

— Нет, сэр.

— Стреляли ли убоны, была ли тревога?

— Нет, сэр. Этот человек сказал, что все вышло из строя, сэр.

— А на деле?

— Нет, сэр.

Орлиный Нос снова повернулся к Нейсмиту.

— Достаточно? Можешь что-нибудь добавить?

— Убейте его! — снова завопила толстуха. — Убейте! Прикончите!

— А что тогда с Цугом, Высокородная? — отважился румяная задница.

— Ха, Цуг! Плевать на Цуга!

— Но кто убьет Цуга, если мы прикончим Шефта?

— Добудьте другого, — пробормотала старуха. — И вообще! Не сметь перечить! Я вам тысячу раз говорила! Я требую, чтобы мне не перечили! Ясно? Я требую, чтобы меня оставили в покое! В покое!

— Минутку, — вмешался Орлиный Нос. Затем махнул рукой ближайшему убону. Тьма, хлопая крыльями, вдруг окутала Нейсмита — будто налетела стая воронов.

На какой-то миг леденящий холод сжал сердце — подумалось, что убон выстрелил. Затем Нейсмит понял, что просто оказался заключен в черный шар. Снаружи доносились голоса, но он не мог разобрать ни слова.

Время невыносимо ползло по сердцу, оставляя длинные царапины. Затем небольшая группка вдруг разделилась; черный шар исчез.

— Ну вот, все улажено, — милейшим тоном проговорил Орлиный Нос. — Тебе дается шанс искупить вину, Шефт. Мы дадим тебе убить Цуга — здесь, с этой стороны Предела. Если справишься, честь тебе и хвала. Ну а если нет…

Он развел руками и повернулся к стоявшему рядом гному.

— Дай ему снаряжение и подготовь ворота, — приказал Орлиный Нос. — Кто-нибудь из вас тоже отправится и проследит — ты, ты и ты. Есть еще желающие? Тогда четыре машины. Выполняй.

Стоило начальнику с головой орла отвернуться, как вокруг Нейсмита затараторили голоса. Гном устремился прочь и скрылся с глаз; другие же цветастые фигуры толпились поблизости. Нейсмит заметил среди них Лисс-Яни, а за ней — атлетического сложения мужчину, который вполне мог оказаться братом девушки.

Два роскошных толстяка в лилово-желтую полоску одеждах подплыли ближе, что-то возбужденно и безостановочно треща друг другу.

С угрюмо-враждебным видом снова появился гном, который волок с собой небольшую охапку снаряжения.

— Двигайте сюда.

Когда вся компания последовала за ним, гном придвинулся ближе к Нейсмиту и злобно процедил:

— Тебя, животное, через полчаса разорвут когтями и сожрут живьем. А я буду смотреть. И громко хохотать!

У Нейсмита пробежал мороз по коже. Праздничное настроение всех окружающих, смех и радостные лица — все говорило о том, что они собираются наблюдать за увлекательнейшим спектаклем. «Разорвут когтями и сожрут живьем…» И это их позабавит? Холодная ярость начала вытеснять страх. Ничего-ничего. Нейсмит во что бы то ни стало найдет способ испортить им удовольствие.

Гном тем временем устремился вперед и резко тормознул у одного из зеркальных дисков. Затем раздраженно шлепнул по зеркалу ладонью. Диск прояснился. Впереди оказалась крошечная комнатушка в голубых тонах, на дальней стене которой мерцал еще один серебристый диск.

— Ну, резвее, — нетерпеливо поторопил гном.

Нейсмит неторопливо вошел в каморку и огляделся.

Гном сунул ему в руки ворох доспехов и снаряжения.

— Надевай.

Нейсмит озадаченно оглядел арсенал. Там оказалось похожее на пистолет оружие в кобуре, шлем с любопытно выступающим вперед шипом и хитрая система пластиковых полосок с металлическими вставками.

— Давай-ка я тебе помогу, — предложил похожий на Лисс-Яни мужчина и выступил вперед. — Меня зовут Ром-Яни. Можешь звать меня просто Ром. — Он взял у оторопевшего Нейсмита доспехи и ловко обернул ими все его туловище, руки и ноги.

— А что — это барахло защитит меня от Цуга? — поинтересовался Нейсмит.

Ром-Яни бросил на него странный взгляд.

— Разве что ненадолго, — объяснил он. — А так — ничего, кроме силового поля, от Цуга не защитит. Вообще-то, снаряжение должно быстро залечить раны и предотвратить болевой шок. Тогда ты сможешь биться еще пару-другую секунд — насколько тебя хватит.

Нейсмит хмуро наблюдал, как Артист накидывает ему на шею петлю ремешка, на котором держалась кобура. Пистолет был прикреплен сбоку, вроде как на портупее. Выступающая рукоятка выглядела подозрительно знакомой. Нейсмит с внезапной догадкой потянул пистолет из кобуры.

Ну да — тот самый. Массивная рукоятка и мощный ствол.

— Это плюхер, — объяснил Ром-Яни. — Он выдает струю сильного пламени, которое пробивает даже защиту Цуга. Если, конечно, ты достаточно близко. Из него можно раза три хорошенько пальнуть, а потом так разогревается, что в руках уже не удержать.

Нейсмит молча переваривал информацию. Позади продолжали доноситься возбужденные возгласы; затем все стихло — и мимо проскользнул призрачно-голубой пузырь. Внутри сидели два толстяка, вперившись в Нейсмита выпученными, похожими на фурункулы, глазами. Пузырь пролетел сквозь следующую стену и исчез.

— Теперь шлем, — продолжил Ром-Яни и надел Нейсмиту на голову шлем. — Контакт идет вот сюда — на скулу. Стисни зубы.

Нейсмит без особого желания стиснул зубы — и перед ним немедленно возник слабо мерцающий диск — он завис над самым лицом, отходя от остроконечного Шипа на шлеме.

— Это защита от иллюзий, — пояснил Ром-Яни. — Цуг может принять любой облик, но если смотреть в видак, не ошибешься.

Нейсмит разжал зубы; диск исчез.

— Вроде бы готово, — подвел итог Артист. Мимо проплыли два совершенно призрачных пузыря. В одном из них притаился гном, который, прежде чем исчезнуть в стене, бросил на Нейсмита злобный взгляд.

Нейсмит обернулся и увидел, что Ром присоединился к Лисс-Яни — мужчина подплыл к ней поближе, а девушка привела в действие аппарат — и вокруг них образовалась синяя призрачная сфера.

Ром-Яни указал на ворота в стене — и Нейсмит заметил, что они открылись, распахнув перед ним сине-фиолетовую бездну.

Чувствуя страшное одиночество, Нейсмит глубоко вздохнул — и поплыл вперед.

Гигантские заброшенные коридоры Старого Города казались Нейсмиту смутно знакомыми — будто во сне; снова и снова он узнавал места, где бывал раньше — в своих снах и в памяти аппарата, который подкинули ему чужаки — но все здесь переменилось, сделалось пустым и призрачным. Вот громадный Главный зал, на замысловатом витом стволе которого, как припоминал Нейсмит, пестрые толпы рассиживались, порхали, сновали туда-сюда, будто бессчетные стаи попугаев. Теперь здесь остался лишь пустой свод.

Потом проплыли над верхушками сотен цилиндрических капсул, каждая футов двадцать в ширину, стоявших рядами. В пурпурных глубинах капсул виднелись смутные и нечеткие формы каких-то фигур.

— Растительные ячейки Шефтов, — пояснил Ром-Яни, придвигаясь в своем пузыре ближе к Нейсмиту. — Ты тоже из такой появился… не помнишь?

Нейсмит помотал головой. Частично он следил за плывущими по сторонам синими пузырями, с их болтающими о том о сем пассажирами. Другая часть его разума прислушивалась к словам Ром-Яни. А все остальное существо Нейсмита отчаянно высматривало опасность.

— А ты, часом, не из такой ли вылез? — рассеянно спросил он.

Плывущая в одном пузыре с Ромом Лисс-Яни звонко рассмеялась:

— Вот глупый! Нет, конечно. Иначе он был бы Шефтом! Гравитация в капсулах одна целая и семь десятых от нормальной. Тогда у него было бы слишком много всяких мышц. — Во внезапном порыве симпатии она обняла Рома.

Пузырь гнома внезапно рванулся вперед — и исчез, пройдя сквозь стену.

— И все это бросили, только бы уберечься от Цугов? — спросил Нейсмит. — Но почему?

— Когда Цуги смутировали, они стали чересчур сильными и умными. В Старом Городе полно всяких туннелей и проходов — слишком много, чтобы выкурить оттуда всех Цугов. Тогда же стали создавать и вас, Шефтов. До тех пор каста воинов многие тысячелетия пребывала в забвении.

— Но если Цуги разумны, почему с ними не договориться?

Ром бросил на Нейсмита изумленный взгляд.

— Цуги по сути своей людоеды, — веско проговорил он. — Они питаются нашим мясом и вынашивают свои яйца в наших телах. Вот и сейчас есть люди — спрятанные где-то здесь, парализованные, — в которых растут зародыши Цугов. Да, мы могли бы договориться с Цугами — но только на их условиях. Думаешь, тебе понравились бы эти условия, Шефт?

Нейсмит упрямо продолжал задавать вопросы:

— Зачем тогда пытаться убивать их таким дурацким оружием?.. — Он ткнул пальцем в пистолет у себя на боку. — Можно спокойно сидеть в одном из таких пузырей, не давая Цугам благоприятной возможности для покушения.

Ром переглянулся с девушкой, затем огляделся. Другие пузыри расползлись по сторонам; никто не мог их услышать.

— Слушай, Шефт, — понизив голос, обратился Ром к бойцу. — Ты и правда такой лопух, или прикидываешься? В смысле — насчет Цугов?

— Про них я ничего не помню, — ровным голосом ответил Нейсмит.

— Тогда считай, что ты уже труп. Ведь Пендель отправился туда, чтобы разыскать тебе противника. А уж это проще простого. Пойми одно: эти твари — самые отчаянные человекоубийцы за всю историю вселенной. Но они совсем не безмозглые животные. Когда на них охотятся с серьезным оружием, они остаются в укрытии. Вот почему доспехи — только те, что защитят лишь на несколько мгновений, и оружие — не мощнее, чем плюхер. Если ты тренирован, у тебя один шанс из двух. Впрочем, в любом случае у тебя считанные секунды, чтобы убить Цуга прежде, чем он прикончит тебя. Цуг невероятно скор и проворен. Он…

Ром вдруг умолк, когда впереди снова показался пузырь гнома. На мерзкой физиономии коротышки выражалось злорадное торжество.

— Скорее, — поторопила Лисс-Яни.

— Пока он почти что не сядет тебе на шею, не стреляй, — напряженно закончил Ром. — От первого выстрела Цуг увернется — и появится с другой стороны. Твой единственный шанс — угадать, откуда он появится, и…

Из пузырей позади раздался нестройный гомон. Положив руку на плюхер, Нейсмит напряженно огляделся.

И ничего устрашающего не узрел — если не считать лысого человечка в белых одеждах, который как раз появился в коридоре из узкого прохода впереди. светло-голубые глаза человечка без выражения оглядели Нейсмита; затем плюгавец повернулся и исчез.

— Теперь Цуг точно явится, — пробормотал Ром. — Это был разведчик.

— Человек? — недоверчиво поинтересовался Нейсмит. — Цугам прислуживают люди?

— Я же говорю… — начал было Ром, но вдруг замолчал. В проходе возникло что-то новое.

Рука Нейсмита машинально дернулась к поясу и вытащила прохладный металл плюхера — несмотря на то, что рассудок бойца хладнокровно фиксировал нелепость происходящего. Существо, что на всех парах спешило теперь к Нейсмиту, было крылатое и сияющее. Никакой не Цуг — настоящий ангел.

Нейсмит видел сверкающие глаза, неземной красоты лицо, простертые вперед сильные руки.

И в это застывшее мгновение Нейсмит вдруг ощутил присутствие пассажиров прозрачных пузырей — вылупивших горящие глаза, как зрители на боксерском поединке. Он увидел, что пузырь гнома двинулся вперед. Затем Нейсмит стиснул зубы — и перед лицом повис диск видака. Ангел мгновенно исчез — а на его месте возникло многоногое чудище — красноглазое, когтистое и омерзительное.

— Цуг! — раздались вокруг дикие вопли.

Нейсмит бабахнул из пистолета. Мощный выплеск пламени — ярко-голубой, футов двадцати в длину. Чудище завертелось в воздухе. Затем вроде бы исчезло.

Нейсмит бешено обернулся, переводя прицел с отчаянной мыслью, что у него не осталось ни шанса. Сразу за спиной он увидел синий пузырь гнома — так близко, что казалось — можно протянуть руку и открутить уроду нос.

Времени для разумного решения просто не оставалось. Нейсмит почуял. Харк выпалил будто сам собой. Неистовое пламенное копье рванулось и прошло сквозь капсулу гнома.

И тут же взвыло множество голосов. Невредимый гном в бешенстве обернулся и завопил.

Там, за капсулой гнома, в воздухе плавала агонизирующая туша. Огромная голова Цуга была наполовину отделена от туловища — и поток фиолетово-красной крови струился из страшной раны.

Зрители, вопя от восторга, принялись придвигаться ближе в своих пузырях. Ром с Лисс-Яни радостно обнимались.

Нейсмит почувствовал, что только теперь начинает дрожать. Все закончилось. Он жив.

— Как тебе удалось? Ты только скажи: как же тебе удалось? — приближаясь, причитал один из полосатых толстяков.

— Пендель оказался слишком близко, — с усилием выговорил Нейсмит. — И очень кстати. Он подобрался сзади, зная, что Цуг использует его как прикрытие. — Нейсмит глубоко вздохнул и мило улыбнулся гному. — Сердечно благодарю, — бросил он белому от досады Пенделю.

Тот дернулся, будто от пинка под зад, и скорчил физиономию. Когда вокруг раздался громовой хохот, Пендель в досаде отвернулся и устремился прочь.

Диск видака перед лицом Нейсмита уже погас. Боец с интересом повернулся к Цугу — и там, где мгновением раньше висело чудище, оказался мертвый ангел.

Бледное лицо дышало красотой и благородством; прекрасные глаза слепо смотрели вдаль. Сильные руки судорожно дергались; а остроконечный хвост свился в кольцо — и обмяк.

Глава 15

Нейсмиту снился сон. Отчасти он сознавал, что тело его плавает, свернувшись калачиком, в комнате с зелеными стенами; другая же часть сознания пробиралась по сонным образам: бледный Цуг — еще ужаснее, чем в натуре — со страшными клыками и сверкающими глазами — вот он нависает над Нейсмитом, пока тот лежит парализованный, неспособный дотянуться до плюхера… Жуткие воспоминания — искаженные и угрожающие…

Нейсмит застонал, силясь проснуться. Образ Цуга исчез. Теперь цугоубийца бредет по пустынным коридорам Старого Города — странным образом перепутанным и слитым с коридорами погребенного звездолета. Выплыли зеленоватые лица Лалл и Чурана — чужаки мертвы — пустые глаза обращены к потолку…

А еще одна часть сознания — отдельная от первых двух — в бессильном ужасе наблюдала, как дрожит дверь, вот-вот готовая раскрыться…

Щелка стала пошире. Там, во тьме, что-то зашевелилось — и возникло…

Нейсмит очнулся. Собственный хриплый крик звенел у него в голове.

Одежда, мокрая от пота… голова разламывается… все тело сотрясается в судороге… Где-то далеко за стенами комнатушки раздался вопль. На миг Нейсмит задумался, в самом ли деле он проснулся. Но вопль повторился. Вопль тревоги и отчаянья — или дикого страха. Отозвались другие голоса. А потом пронеслась настоящая лавина визга и грохота; а за ней — взрыв!

Нейсмит пулей метнулся к двери и выглянул. По коридору прошел мужчина из касты Артистов — вооруженный, в шлеме, с напряженно-сосредоточенным лицом.

— Что случилось? — крикнул ему вслед Нейсмит — но мужчина уже скрылся за поворотом.

На пути к Придворному залу Нейсмит миновал две группы торопливо плывущих куда-то убонов; вторую сопровождал робот, который особого интереса к вопросам цугоубийцы не проявил. Вдалеке послышался грохот еще одного взрыва.

Громадный шарообразный зал был весь движение. Люди метались во всех направлениях, загораживали друг другу дорогу, часто сталкивались. Повсюду сновали роботы и убоны. Попалось несколько зеленокожих слуг — все с металлическими ошейниками — и все с дикими, ошарашенными выражениями на лицах. Нейсмит миновал одного зеленокожего слугу, который не то спорил, не то упрашивал о чем-то тучного мужчину в белых одеждах. Мужчина, тащивший с собой видеоэкран, на котором виднелась небольшая картинка, отплыл на несколько ярдов, стараясь не глядеть на слугу. Тот опять последовал за тучным, безостановочно что-то лопоча — так они рывками двигались по залу. Нейсмит поплыл за ними и стал вслушиваться.

— …так меня убивать, — хрипло и невнятно упрашивал зеленокожий. — Скажите, чтобы этого не делали, пожалуйста, прошу вас — скажите, чтобы меня не убивали…

— Оставь меня в покое, — отмахнулся тучный, упираясь взглядом в видеоэкран, и снова двинулся прочь. А слуга опять последовал за ним.

— Не позволяйте меня убивать — ведь я больше ничего не прошу, — хрипло бормотал зеленокожий. — Я все-все буду делать. Буду хорошим. Никогда больше не помедлю, когда вы будете звать… Только пожалуйста — скажите… Пусть меня не убивают…

Не отвечая и даже не поднимая взгляд, тучный двинулся прочь. Слуга погрузился в тяжелое молчание и смотрел вслед хозяину. Скорбное лицо его лишилось всякого выражения. Затем он перевернулся в воздухе; задрожал; лицо потемнело, а мутные глаза выпучились. С неразборчивым восклицанием слуга распростер руки и кинулся за хозяином.

До тучного он так и не добрался. На полпути голова вдруг поникла, а тело обмякло. Медленно вращаясь в воздухе, слуга проплыл мимо тучного, который даже на него не взглянул.

Из-под металлического ошейника зеленокожего слуги обильно струилась кровь.

Нейсмит отвернулся и отправился своей дорогой. Изредка в огромном пространстве зала попадались другие обмякшие зеленокожие трупы. Несколько трупов утаскивали прочь саркофаги; на другие никто и внимания не обращал.

Нейсмит также заметил, что тучный в белых одеждах был не единственным, кто таскал с собой видеоэкран. Аппараты имелись почти у всех членов правящей касты. А там, где скапливались плотные кучки людей, выяснил Нейсмит, все напряженно вглядывались в несколько большие по размерам экраны, висевшие в воздухе.

Нейсмит двинулся дальше. Толпа обтекала его; слышались возбужденные выкрики; раз цугоубийце попался на глаза Артист с окровавленным лицом, которого тащил за ноги саркофаг. Но видение было каким-то смутным, будто во сне.

Что же с ним происходит? Нейсмит чувствовал неуклонно растущее напряжение. Казалось, оно постоянно копилось в нем все это время — с самого первого дня, еще в университетской аудитории Лос-Анджелеса. С каждым шагом — начиная с гибели Рэмсделла, тюремного заключения, затем убийства Уэллса… путешествие с двумя чужаками, блуждания по погребенному звездолету, весь путь к Городу… все это время в Нейсмите беспощадно нарастало напряжение. Цугоубийца чувствовал, как тело физически распирает от давления — так что он либо лопнет, либо найдет какое-то облегчение… На лбу выступил пот; руки тряслись, как у алкоголика. Вот оно… внутри… потаенная загадка… то, что привело его в кабинет психиатра, а потом еще и в лабораторию Хреля… черная тайна его существа…

Нейсмиту показалось, что дверь вот-вот приоткроется — и тогда ему конец.

— Что с тобой, Шефт?

Нейсмит поднял взгляд. На него озабоченно глазел маленький толстяк в зелено-коричневом полосатом наряде. Визгливый голос продолжал:

— Ты что, не знаешь, что Высокородная тебя требует? Где ты шляешься? Ну, давай-давай, в темпе!

Нейсмит последовал за толстяком в центр зала, где, как обычно, толпилось больше всего публики. Когда они с трудом пробирались сквозь плотную толпу движущихся тел, толстяк обернулся и заорал:

— Живей, живей! Высокородная хочет видеть тебя еще до того, как это случится!

— Что случится? — тупо спросил Нейсмит. Давление сделалось столь невыносимым, что он едва мог дышать. Голова раскалывалась, руки холодели.

— Да Предел же! Предел! — завопил шибздик. — Предел могут установить в любую минуту! Живей!

Протолкнувшись во внутреннее кольцо, Нейсмит попался на глаза толстухе и ее окружению. Вся компания толпилась у больших круглых экранов. На одном из них видны были мастерские лаборатории времени с гномом на заднем плане — то ли Пенделем, то ли другим, похожим на него как две капли воды. Толстуха истерически вопила:

— Что? Еще не готово? А? Так когда же? Когда?

— Через несколько минут, Высокородная.

— Что, нельзя точнее? Несколько минут, несколько минут! Сколько именно? А?

— По моим подсчетам, не более пяти, — сообщил гном с натянутой физиономией. Ему приходилось делить внимание между вопросами Высокородной и пультом управления.

— Но я хочу знать точно! Точно! — завизжала толстуха с безумными глазами на желтой морде. — Сгоняйте туда и выясните! Сколько я должна упрашивать? Негодяи!

Орлиный Нос подплыл к ней и объяснил:

— Это сожмет виток, Высокородная. Нельзя нарушать основные законы времени.

— Сожмет виток, сожмет виток! Только и слышу — сожмет виток! — завопила старуха. — Я устала от вас! Вы меня все достали! Убить меня хотите! Сколько еще минут?

— Скорее всего, три, Высокородная, — поджав губы, ответил гном.

— Высокородная, фильтр сработал! — сообщил подлетевший на всех парах Артист с выпачканной грязью, но ликующей физиономией. — Непотребы уничтожены! Их машина времени захвачена!

— Славно, славно! — порадовалась старуха. — А сколько их еще в живых?

Соседний с ней мужчина обратился к одному из плавающих экранов, на котором виднелась лишь россыпь зеленоватых световых точек. Прямо на глазах у Нейсмита несколько точек в разных концах экрана погасли.

Мужчина коснулся краешка экрана и вгляделся в цифры, которые появились внизу.

— Семьсот пятьдесят три, Высокородная, — доложил он.

— Славно! А сколько Цугов?

Все повернули голову к другому подобному экрану, на котором точки светились тусклым красным цветом.

— Как и раньше, Высокородная, — сообщил мужчина. — Пятьсот восемьдесят семь.

Старуха запыхтела от возмущения.

— Так много? — завопила она. — А почему? А? Почему, я спрашиваю?

— Предел прикончит их, Высокородная, — вкрадчиво напомнил Орлиный Нос.

— А сколько еще до Предела? — потребовала ответа старуха.

— Меньше минуты, — ответил гном, отирая пот со лба.

В нарастающем, будто снежный ком, недомогании Нейсмиту стало казаться, что все огромное сборище обернулось уродливым и паскудным. Цвета потускнели. Воздух, который он вдыхал, наполнился удушливыми ароматами духов, смешанных с самым настоящим зловонием. Таков печальный конец человеческой расы, подумал Нейсмит. Вот она — изнеженная олигархия свиноподобных ублюдков — самовлюбленных, тупых и невежественных. Не больше заслуживающих жизни, чем забавляющие их Артисты — чем недоношенные и неврастеничные ученые и инженеры, что поддерживают исправную работу Города. И теперь на веки вечные никакой угрозы их владычеству не возникнет…

— Готово! — выпалил гном. Ученый обернулся, глаза его блестели от возбуждения. Дальше в темноте Нейсмиту было видно, как инженеры плавают у своих машин. Все лица обратились к Пенделю. — Ну! — вырвалось у гнома — и палец его коснулся кнопки на пульте управления.

Нейсмит мгновенно почувствовал бешеную и необъяснимую тревогу. Кто-то, казалось, изо всей силы давитна грудь; голову вновь стиснул обруч мучительной боли.

Восторженные вопли эхом отзывались у него в черепе. По всему огромному пространству зала стремительно кружились мужчины и женщины в ярких нарядах.

— Сколько осталось Непотребов? — завопила старуха. — Сколько? А? Сколько, я спрашиваю?

— Ни одного, Высокородная! — победно выкрикнул мужчина. На экране погасли все зеленые огоньки.

Оглядев зал, Нейсмит заметил множество зеленокожих трупов — и ни одного живого слуги.

— А сколько Цугов? — прокричала баба.

Шум поутих. На другом экране все еще горел один красный огонек.

— Один, — нехотя отозвался ближайший мужчина. — В живых остался один Цуг, Высокородная.

— Дурак! — завизжала старуха на Пенделя. — Идиот! Как ты смел проявить такую небрежность? Почему Барьер их всех не прикончил? А?

— Не знаю, Высокородная, — ответил гном, дергая физиономией, непрерывно моргая и ломая тощие ручонки. — Теоретически это невозможно, но…

— Но так оно и есть! — завопила старуха. — И что дальше? А? Тебя спрашивают! Что ты намерен делать? Как же я могу чувствовать себя в безопасности, пока Цуг жив? Убить меня хотите? Где Шефт? Где этот Шефт? Где он, я вас спрашиваю?

Сразу несколько услужливых рук подтолкнули Нейсмита вперед.

— Вот он, Высокородная.

— A-а, вот он, голубчик! Ну? — вопросила старуха, резко повернувшись и уставив на Нейсмита безумные глаза. — Ну? Будешь ты его убивать или нет? А? Чего ты ждешь?

Нейсмит попытался ответить, но не смог. Все тело пылало от боли; он уже едва видел Высокородную.

— Да что с ним такое? — взвыла старуха. — Что? А? Что, я спрашиваю?

Чьи-то руки стали ощупывать тело Нейсмита. Затем откуда-то издалека послышался голос Орлиного Носа:

— Ты болен?

Нейсмиту удалось кивнуть.

— Да вы гляньте на него! Гляньте! — закричала старуха. — Что от него толку? Тоже мне, Шефт! Ошейник смерти на него — и амба!

— Но как же Цуг, Высокородная? — выкрикнул чей-то встревоженный голос. — Кто тогда убьет Цуга?

— Ошейник! Ошейник на него, вам говорят! — продолжала истерически верещать толстуха. — Видеть его не могу! Ошейник на него! Ошейник! Убейте его! Убейте!..

Нейсмит пережил мгновение непереносимого напряжения — а затем вдруг резко полегчало. Он плыл куда-то во тьме — в безопасности, под защитой.

Старуха еще визжала, но уже откуда-то издалека.

— …Идиоты! Почему на нем до сих пор нет ошейника?

Недолгое молчание. Потом другой голос:

— Высокородная, этот человек мертв.

Глава 16

В кромешной тьме существо, что знало себя как Нейсмита, пробудилось. Память вернулась. И все стало на место. Он знал, кто он и где.

Он жив, хотя стремительно охлаждающееся тело, в котором он лежит, мертво. Теперь с предельной отчетливостью можно вспомнить все то, что «Нейсмиту» необходимо было забыть.

Он вспомнил, как убил Уэллса. Вспомнил, как еще раньше стоял у места аварии бомбардировщика и не спеша разбирал документы одного из членов команды. В документах значилось: «НЕЙСМИТ, ГОРДОН».

Вспомнил, как раздел труп, оттащил к расщелине, сбросил и завалил валунами…

Вспомнил и то, что было еще раньше. Первые зачаточные проблески сознания: тепло, опора, движение. Как выпускал псевдоганглии — сперва осторожно — а затем все увереннее. Как соединил свою нервную систему с нервной системой хозяина — воина-Шефта, имевшего привычку так поздно возвращаться с охоты на Цуга.

А тогда он уже мог видеть, слышать, осязать — и все с помощью органов чувств гуманоидного хозяина.

Он оказался внутри Шефта — и сам стал Шефтом…

Теперь же с угрюмым удовлетворением он понял, что игре конец. Долго вынашиваемый план оказался успешно воплощен. Все знание о своей расе он получил из человеческих источников, но простая логика убеждала в том, что он представляет собой ответный удар. Ответ своей расы на человеческий Предел. Инкапсулированные в человеческом теле флюиды его сознания сплелись с сигналами человеческого мозга — и лишь он один из всей своей расы смог пройти за Предел. Оказался единственным выжившим Цугом — тем самым монстром, которого ему предназначалось убить.

Теперь, когда силы возвращались, он почувствовал движение. Труп хозяина кто-то волок прочь — вероятно, робот. Напряженное ожидание. Наконец движение прекратилось и звуки голосов затихли. Очевидно, труп хозяина оттащили из огромного зала в какую-то меньшую камеру.

Еще ожидание — для верности — но никакого движения и в помине.

С той самой минуты, как умерло тело хозяина, приходилось вводить сиккативы — чтобы отвердить труп и сделать ломким в середине туловища. Теперь он вытянулся, нажал — тело раскололось — и свет ворвался в тюрьму.

Впервые он видел собственными глазами — и был поражен. Мир оказался куда прекраснее и ослепительнее, чем могли передать человеческие органы чувств!

Теперь он видел, что плавает в небольшом помещении окруженный десятками зеленокожих трупов.

Осторожно-осторожно он выполз из трещины, которую проделал в трупе хозяина. Крылья и конечности распрямлялись в воздухе, твердея.

Снаружи снова донесся гомон. Он схватил пустой труп хозяина, быстро оттащил в другой конец комнаты и запрятал под другими плавающими телами. А мгновение спустя уже началась суматоха: в комнату тяжело ворвалось тело, за ним другое. Первое пищало тоненьким испуганным голоском:

— Нет, нет, не надо…

Он рискнул взглянуть. Прямо у него на глазах робот крепил ошейник смерти на трясущемся от страха инженере. Справившись с задачей, робот повернулся и уплыл. Тащил он с собой целую связку негромко позвякивающих металлических ошейников.

Окольцованный инженер тщетно пытался сорвать ошейник. На глаза человечку навернулись слезы. Вскоре он подавился, закашлял — а потом повернулся и последовал за роботом.

Существо, прежде считавшее себя Нейсмитом, терпеливо ожидало. Теперь, когда вымерли все Шефты и зеленокожие, правители Города, судя по всему, решили проявить заботу об ученых и инженерах. А также, вероятно, и об Артистах. Так или иначе, Нейсмит ждал — потому что должен был ждать.

Первые несколько минут он слаб и уязвим — легкая добыча для любого, у кого окажется оружие.

А пока что он осторожно пробовал крылья. Кривые ребра твердели, перепонки сохли. Он согнул цепкие члены, наблюдая, как пластины панциря скользят по оболочке. Сила и проворство начинали наполнять тело. Совсем скоро…

Мысли внезапно оборвались, когда в комнату вплыл еще один робот. Нейсмит почувствовал, что его тянут — и увидел, как зеленокожие тела вокруг покачиваются, крутятся и следуют за роботом в коридор.

Направился туда и Нейсмит, влекомый той же силовой сетью. А снаружи увидел, что небольшая группа плывущих вместе с ним тел присоединяется к другой, куда большей. Видно, все трупы зеленокожих собирали в кучу, чтобы разом от них избавиться. Нейсмит мог бы освободиться, но при этом рисковал оказаться замеченным. Кроме того, судя по всему, процессия двигалась в подходящем направлении.

По ходу дела добавлялись все новые и новые группы тел, но присоединяли их к голове процессии. Только когда похоронный кортеж пересекал большой сферический зал, Нейсмита наконец заметили.

— Смотрите, смотрите! Ведь это же Цуг! Правда? — заметил изнеженный голос. — Какая жуть! Даже когда дохлый!

— Да, и представьте — ведь мы даже не наблюдаем его настоящего вида, — отозвался другой голос. Разговор отдалялся, пока процессия двигалась дальше. — Вот бы сейчас видик, чтобы посмотреть на него в… — Внезапное молчание. — Но послушайте, Уемот, а откуда дохлый Цуг здесь, в Новом Городе?

Время ожидания кончилось. Взмахнув крыльями, Нейсмит вырвался из груды трупов и прямо через зал устремился к ближайшим дверям.

Пока он набирал скорость, позади множились дикие вопли. А впереди дорогу загораживала небольшая компания роскошно одетых толстяков. Нейсмит прорвался сквозь толпу подобно комете, оставив их плавать позади с вывихнутыми конечностями и переломанными ребрами.

Затем он очутился в проходе, на ходу обдумывая дальнейший маршрут. И рванул в мастерские инженеров.

Все смешалось в мастерских инженеров — машины плавали незакрепленными, непонятного назначения приборы роились целыми тучами. Среди всего этого безобразия виднелись несколько инженеров, большинство из которых уже получили в награду за служение науке и государству ошейники смерти. Одного из тех, кто награды пока не получил, отчаянно вопящего, преследовал робот. Смутные воспоминания последнего сна теперь прояснились. Нейсмит вспомнил, как выскользнул из комнатушки, как пробрался в мастерские, как похитил одного из ученых. Надев на голову инженера мыслешлем, он выведал все, что требовалось.

И теперь он направлялся прямиком к узенькому проходу, еле заметному среди плавающих машин. Мыслью снял блокировку — и нырнул внутрь.

А там, в тесной потайной трубе, перед ним оказался гном. Ученый уже успел открыть заднюю панель и теперь ощупывал ручки управления. Стоило Нейсмиту войти, как гном обернулся, рыча. Когда ученый понял, кто перед ним, глаза его полезли на лоб, челюсть отвисла, а физиономия побледнела.

Нейсмит прикончил ученого одним ударом, оттолкнул труп в сторону и сосредоточился на панели управления.

А там, аккуратно скрытая от посторонних глаз и хитроумно охраняемая, располагалась центральная система управления всеми автоматическими устройствами, обеспечивающими жизнь в Городе — генераторами воздуха, синтезаторами, убонами, роботами.

Нейсмит внимательно осмотрел контрольные диски. На некоторых стояли череп и кости, что означало: настройка может быть изменена только ценой убийства оператора. При работе всякий раз требовалось жертвовать какой-нибудь мелкой сошкой. Такой символ стоял, например, на рычагах управления силовыми полями, составлявшими стены Нового Города; предосторожность здесь была вполне понятна.

На других, немного отличающихся по цвету, также стояли череп и кости — но тут уже шел чистейший блеф, и Нейсмит без колебания стал ими орудовать. Он отключил всех убонов в Городе, нейтрализовал роботов и открыл ворота между Старым и Новым Городами. Затем, управляясь уже без спешки, открыл нужную панель и изменил мыслесигналы, что обеспечивали доступ ко всем пультам управления. Теперь изменить настройку мог только он сам.

Нейсмит немного проголодался — так что пришлось перекусить на ходу пищей, попавшейся в коридоре. Затем он, не торопясь, вернулся тем же путем, каким пришел, и отправился на небольшую прогулку по Городу.

Повсюду Ленлу Дин обращали к нему смертельно бледные физиономии — все как один безмолвные и трясущиеся. Те, что оказались поближе к проходу, в диком страхе вылетели, едва заметили его появление. Другие даже не пытались спастись — а лишь висели, как елочные игрушки, тупо уставившись на Цуга.

Нейсмит двигался все дальше, по пути отдавая новые приказы роботам. В Светском зале ему попалась небольшая компания толстяков, которые лихорадочно возились с хорошо знакомым Нейсмиту приспособлением.

При его приближении они рассыпались по сторонам будто разноцветные горошины, и Нейсмит прочел сообщение, которое толстяки пытались послать в прошлое: «ОПАСНОСТЬ — ОДИН ЦУГ ЖИВ. НЕ ПОСЫЛАЙТЕ ШЕФТА». Аппарат светился, послание не успели передать целиком. Нейсмит отключил аппарат и отправился дальше.

Он здесь — и уже ничего не изменишь. Все казалось очевидным с самого начала — но пусть они попытаются.

Нейсмит помедлил и стал внимательно изучать свое отражение в серебристом диске зеркала. Странно — и в то же самое время совершенно естественно — смотреть на себя и видеть бледную неземную фигуру с горящими глазами на нечеловеческой маске лица. Он согнул огромные руки — и хваталки, размером поменьше; затем хвост — с интересом наблюдая, как появляется острое жало.

Громадные залы и галереи Нового Города поглощали все внимание; Нейсмит уже начинал подсчитывать и укладывать в памяти сокровища, хранимые в его новом владении — одно это должно занять много месяцев. И все же безмолвные толпы, сверкающие краски, километры записей и многие тысячи информационных капсул не доставляли ожидаемого удовлетворения. Прошло довольно много времени, прежде чем он понял, в чем загвоздка. Все портит фантомная личность того человека, Нейсмита. Она давит со всех сторон, будто тесная одежда. Цуг раздраженно пытался избавиться от человека, но не мог.

А теперь, когда он это понял, чувство стало еще навязчивее. Цуг остановился и, напуганный, повис в неподвижности. Каждая мысль, каждое ощущение, что возникали у Нейсмита за все то время, пока их нервные системы были связаны, перешли теперь Цугу. И он не просто помнил Нейсмита. Он был Нейсмитом. Единственный из расы победителей — и в то же время человек!

Цуг предпринимал ожесточенные мысленные усилия, чтобы отбросить фантомный разум, но тварь упорно преследовала его, будто призрак ампутированной конечности. Все. Бессмысленно уверять себя, что Нейсмит мертв. Призрак Нейсмита — вот он — здесь, в сознании. Нет, даже не призрак. Живая личность.

В порыве внезапного гнева Цуг заметался. Останки когда-то великой человеческой расы — а ныне жалкие паразиты — посыпались по сторонам, в ужасе избегая его. И они остались правителями последнего города на земле, наследниками четырехсот тысячелетий эволюции?

«Их раса породила множество великих людей», — вдруг трезво произнес в его сознании голос Нейсмита.

— Но здесь ты таких не найдешь! — ответил Цуг. — И породить кого-то мало-мальски достойного они уже не смогут — проживи хоть миллион лет.

«Тут ты не властен».

— А если я предоставлю их самим себе? Что тогда? Способны они на что-то лучшее?

«Нет. Нет для них надежды. Даже для ученых и инженеров. Но есть надежда для Артистов».

Все тело Цуга оцепенело от обиды.

— Но они — моя собственность!

«Они люди».

В смятении он повернулся к ближайшему роботу — саркофагу с геометрическими фигурами, начертанными на красно-коричневом фоне.

— Скажи-ка мне — только покороче — что есть человек?

Саркофаг зашуршал, загудел.

— Человек, — ответил он, — это возможность.

Некоторое время спустя Цуг махнул конечностью. Саркофаг почтительно наклонился и отплыл.

«Артисты заслужили свой шанс», — произнес голос Нейсмита.

— Нет.

Цуг повернулся, когда подплыл другой робот — тот, которого он посылал в Старый Город с одним маленьким, но ответственным поручением.

— Господин, живых Хозяев я не нашел, но вынул яйца из их тел, как вы приказывали. Яйца находятся теперь под присмотром инженеров в биологических лабораториях.

Цуг отпустил робота — и тот удалился. Тогда он продолжил свой инспекционный обход. Глаза маленьких толстяков повсюду преследовали Цуга с тупым отчаяньем.

«Горе побежденным», — произнес голос у него в голове. Голос Нейсмита — или его собственный?

С жутким чувством Цуг обнаружил, что не может понять разницу. Двое слились в одно.

Теперь он весь — триумф и господство; и в то же время — мучительное сожаление и сострадание.

«Дай им жизнь и возможность стать людьми», — потребовал голос.

— Где?

«Где, как не на Земле!»

Нейсмит на мгновение застыл, вспоминая море трав под испещренным пятнышками облаков голубым небом.

Подплыл шибздик в белых одеждах.

— Господин, будут ли приказания?

— Да. Найди мне Артистов Лисс и Рома. — Когда тощий человечек поклонился и отплыл, Нейсмит подозвал ближайшего робота. — Принеси машину времени.

Робот давно уплыл — а он все висел в воздухе, ничего не видя вокруг — ни красок, ни движения — пораженный замыслом, целиком захватившим его ум. Мог ли Цуг испытать подобный порыв милосердия и остаться Цугом?

Первым вернулся робот с пультом управления. За ним появились Артисты — исполненные страха и отчаянья.

Нейсмит взял пульт управления.

— Подойдите и ничего не бойтесь, — сказал он Артистам. — Сейчас мы отправимся на Землю.

— На Землю? Не понимаю, — вырвалось у Лисс-Яни.

— Хочешь предать нас изгнанию? — подхватил Ром и повернулся к девушке. — Пусть изгоняет, — яростно проговорил он. — Лучше туда, чем остаться ему на закуску.

Прелестное лицо Лисс-Яни стало бледным как смерть. Несколько мгновений спустя девушка все же приблизилась — и Ром последовал за ней. Нейсмит тронул ручки управления. Вокруг возник голубоватый пузырь — и зал уплыл прочь. Прошли одну перемычку, другую… Затем третью — и оказались в космосе — среди холодного великолепия звезд.

Потом они стояли на травянистой равнине — перед самым рассветом — когда зеленовато-голубое небо на востоке подкрашено желтым по всему горизонту, а солнце выползает из-за гор — красное, как кровавый апельсин.

Нейсмит отключил пузырь. Оба Артиста равнодушно на него посмотрели — затем повернулись, взялись за руки и пошли прочь по влажной траве.

— Постойте, — крикнул им Нейсмит.

Они обернулись.

— Насколько далеко действует эта машина?

— Примерно на полмили, — глухо ответила девушка.

— Значит, если я передвину ее дальше — или, еще лучше, перемещу во времени — вы умрете?

— Сам знаешь.

— Тогда смотрите. — Нейсмит тронул ручки управления и образовал пузырь. Затем аккуратно нажал и повернул рычажок движения во времени.

Две безмолвные фигуры исчезли. Равнина горбилась, темнела, снова сияла под солнечным светом, снова темнела. Еще осторожнее Нейсмит повернул рычажок обратно. Все то же самое провернулось назад — будто отрывок пущенного в обратную сторону фильма.

Снова возникли две фигуры — а затем и третья — сам Нейсмит. Парит в воздухе — крылья трепещут, а хваталки крепко держат машину времени.

Невидимый в пузыре, Нейсмит наблюдал за собственным уходом. Он видел, как двое Артистов поначалу застыли — а потом сжали друг друга в объятиях. Несколько мгновений спустя они разжали объятия, открыли глаза и удивленно огляделись.

Нейсмит все ожидал, пока они наконец не отважились сделать несколько шагов по траве, что-то крича друг другу и жадно вдыхая воздух. Заря объяла уже полнеба; невдалеке на равнине запела птица.

Нейсмит опустил пузырь, привел в фазу и отключил. Двое людей даже его не заметили.

— Лисс… Ром! — позвал Нейсмит.

С недоверием на лицах они повернулись.

— Нас не убило! — воскликнула Лисс-Яни. — Так это реальность?

— Еще какая, — заверил ее Нейсмит.

— Но тогда… — прошептала девушка и умолкла.

— А говорили, что вы, Цуги, мастерите иллюзии, — заметил Ром.

— А еще говорили, что мы — омерзительные чудища, — сухо отозвался Нейсмит. — Что проще — сделать иллюзию, которую можно видеть собственными глазами, или такую, которую можно разглядеть только в видик?

Двое Артистов воззрились на него.

— Значит… это твой настоящий вид? — отважилась Лисс-Яни.

— Это мой единственный настоящий вид.

— И все это реально?

Нейсмит промолчал. Прелестная парочка, подумал он, особенно девушка. Интересно было бы дать им размножиться и посмотреть… Тут же Нейсмит одернул себя. Чьи это мысли — Цуга или человека?

Ни того, ни другого, понял он. Получился гибрид… и как же странно было сознавать, что такое удовольствие оказывалось возможным только для того мифологического существа, каким он стал… Сладостное чувство — и теплое, и прохладное одновременно…

— Но зачем это понадобилось? — спросил Ром.

— Скажите, когда вы покидали Город с поручениями… думали вы о том, чтобы остаться на Земле?

— Да, частенько, — ответила Лисс, и глазки ее заблестели.

— Так почему же вы так и не поступили?

— Невозможно. Останься мы в прошлом, изменилась бы история, изменился бы Город… Никак нельзя. Это сжало бы виток.

— Хорошо, а почему вы не поселились здесь сейчас, в вашем настоящем?

Люди переглянулись.

Нейсмит наклонил голову.

— Сейчас мы вернемся в Город, — сказал он. — Вы расскажете все другим Артистам, соберете их вместе. Я дам вам машины, инструменты, записи — все, что потребуется.

Они медленно приблизились.

— Зачем ты все это делаешь? — спросила Лисс.

— Вам не понять, — ответил Нейсмит.

…По правде, он и сам с трудом себя понимал. Но когда он двигался по огромному залу мимо блестящих толп, замечал почтительные выражения на лицах Ленлу Дин, Нейсмиту начинало казаться, что неким образом — и случайно, и преднамеренно — он оказался точно и в нужном месте вплетен в общий узор — в Великую Схему Вещей.

И тогда он начинал думать, что вселенная всегда стремилась нарушить равновесие меж избытками противоположностей: жизнью долгой и жизнью короткой, разумом и бессознательностью, милосердием и жестокостью. Гобелен все раскатывался — и конца ему не было…

— Господин, — подплывая, обратился к Нейсмиту робот, — последних из Ленлу Дин сейчас обрабатывают в золотой камере. Через час обработаны будут все — согласно вашему приказу.

Нейсмит отпустил робота и смотрел, как автомат пробирается среди праздных толп искателей наслаждения. Он приятно проголодался — через полчасика будет время поесть. В конце концов, так лучше. В прежние времена Цуг просто набросился бы на жертву и тут же ее сожрал. А теперь…

В центре большого сборища в нескольких сотнях ярдов от себя Нейсмит услышал верещание старухи, Высокородной — как всегда, злобное и истеричное. Все остальные активно утешали ее. Все в порядке, все к лучшему в лучшем из возможных миров…

Нейсмит подплыл к сборищу; пышно разодетые шибздики почтительно расступились, пропуская Господина. Даже сумасшедшая старуха прервала верещание и закивала головой.

— Высокородная, — обратился к ней Нейсмит, — вы не забыли, что собирались удалиться для продолжительной медитации?

— Я? Собиралась? В самом деле? — неуверенно забормотала старуха. — А когда я отбываю?

— Совсем скоро, — нежно сообщил ей Нейсмит и сделал знак проплывавшему мимо роботу. — Проводите Высокородную в ее покои.

— Но это не будет неприятно? — заволновалась старуха, позволяя себя увести.

— Вы даже ничего не почувствуете, — заверил ее Нейсмит и поплыл в противоположном направлении.

Трое жирных Ленлу, держась за руки, отплыли с дороги и проводили Нейсмита почтительными взглядами. Для них он уже не был чудищем. Нет, не монстр — почитаемый советчик и любимый руководитель. Отсутствие Артистов не особенно их расстраивало — загипнотизированные и накачанные наркотиками, толстяки уже забыли, что такая каста когда-то существовала. Они вообще все забыли.

Скот. Домашние животные для обеденного стола.

Это милосердие? Значит, Цуг мог проявлять милосердие. Жестокость? Значит, в человеке была жестокость…

Игра не закончена, понял теперь Нейсмит. Гобелен все разворачивается и разворачивается — открывает свой узор в этом жалком уголке огромной вселенной звезд.

Здесь, в замкнутом мирке Города, Нейсмит вкушал свой триумф. Город стал его безраздельным владением. Но в то же время приятно было сознавать, что там, на Земле, человеческий род по-прежнему свободен, по-прежнему гармонично включен в общий рисунок.

Приятно было думать, что через тысячу лет — или через десять тысяч — Цуг и Человек могут снова встретиться — и на сей раз слиться во что-то неизмеримо более великое. Времени уйдет примерно столько же — или чуть больше. Так или иначе, Нейсмит и его раса могут и подождать.

Ибо Творец рождается не за один день.

Сумерки людей[2]

«СИМ ПОБЕДИШИ»

Слова, начертанные на кресте, что явился Константину Великому накануне его победы над Максенцием в году 312-м от р. X.

Глава 1

Надо ж было такому случиться — и не в году 312-м от р. X., а в августе 1971-го.

Ведь именно тогда Гарри Брайтфеллер, отставной вице-президент банка и владелец симпатичнейшего двухэтажного особнячка в Санта-Монике, который он делил со своей супругой и многочисленной родней, спустился по прохладным цементным ступенькам передней веранды к почтовому ящику. Для девяти утра — самая обычная процедура. В ящике оказалось с полдюжины конвертов со счетами и прочей дребеденью, а вот внизу, к несказанному удивлению хозяина дома, обнаружилась огромная картонная коробка.

Брайтфеллер поднял коробку, неторопливо прикидывая, откуда бы взяться этому подарку. Верно, жена опять заказала себе какое-нибудь барахло. Но нет — на бирке стояло его, Гарри Брайтфеллера, имя.

Обратный адрес отсутствовал. Судя по почтовой марке, отправлено не раньше вчерашнего вечера из Клируотера — городишки милях в тридцати четырех к северо-востоку от Лос-Анджелеса.

Брайтфеллер с минуту морщил лоб, но никого из знакомых в этом паршивом Клируотере Так и не припомнил. Зато тут же пришли ему на память все газетные истории про бомбы, рассылаемые по почте как раз в таких вот картонных коробках, и решил попробовать потрясти. Аккуратно. Нет, бомбы обычно тянут потяжелее. Кроме того, в коробке что-то глухо постукивало.

Поразмыслив, Брайтфеллер втащил коробку в дом и поставил на пол в гостиной. Потом пододвинул к загадочной посылке стул и со всегдашней своей скрупулезностью положил в пепельницу окурок дорогой сигары.

Тут с кухни, вытирая на ходу руки о передник, заявилась Мадж, дражайшая супруга Гарри Брайгфеллера.

— А это еще что? — поинтересовалась Мадж.

— Понятия не имею, — рассеянно отозвался ее муж. Потом раскрыл перочинный ножик и стал разрезать коричневую ленточку.

— Может, хоть скажешь, откуда? — не отставала женщина.

— Понятия не имею, — невозмутимо повторил Брайтфеллер и осторожно снял крышку с коробки. Сверху оказалась изжеванная газетенка, а под ней… что-то деревянное. Причем в двух экземплярах. Сперва подумалось про настольные лампы — как раз для владельцев двухэтажных особнячков. Но нет. Ни патронов, ни абажуров. Да вдобавок еще и некрашеные.

Брайтфеллер аккуратно вытащил из картонной коробки обе вещицы и водрузил их на стол. Внимательно наблюдавшая за мужем Мадж вдруг обернулась — точно так же обернулась и ее только-только прибывшая с кухни сестра Рут. Великое дело — кровное родство. Хозяин дома, впрочем, решил оставить в стороне столь плодотворную тему для размышлений и снова углубился в созерцание нежданных гостинцев. Н-да. Два совершенно одинаковых деревянных креста около полуметра вышиной. Каждый крест снабжен солидной деревянной подставкой, а стойки и поперечины обмотаны проводами. К подставкам обеих штукенций прикноплено по листочку с машинописным текстом. Похоже, инструкция. Текст гласил:

«ЭТО — ГАМНО (Генерационно-Аналоговое МНОжительное устройство). ОНО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ КОПИРУЮЩЕЕ УСТРОЙСТВО. КОПИРУЕТ ВСЕ, ЧТО ПОЖЕЛАЕТЕ — ДАЖЕ ДРУГОЕ ГАМНО. ДЛЯ ВВОДА В ЭКСПЛУАТАЦИЮ ПРОСТО ПРИКРЕПИТЕ ОБРАЗЕЦ ТОГО, ЧТО ВАМ ЖЕЛАТЕЛЬНО СКОПИРОВАТЬ, К ЛЕВОЙ ЧАСТИ ПОПЕРЕЧИНЫ ГАМНО, КАК УКАЗАНО СБОКУ.

(На полях авторучкой был изображен аккуратный набросок.)

ЗАТЕМ НАЖМИТЕ ВЫКЛЮЧАТЕЛЬ — И К ПРАВОЙ ЧАСТИ ПОПЕРЕЧИНЫ ГАМНА ОКАЖЕТСЯ ПРИКРЕПЛЕНА КОПИЯ. МЕРА ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ: КОПИРУЕМЫЙ ПРЕДМЕТ НИ С ЧЕМ НЕ ДОЛЖЕН СОПРИКАСАТЬСЯ».

В напряженном молчании Брайтфеллер дважды вдумчиво прочел инструкцию, не обращая внимания на шумное сопение нависших над ним женщин. Вообще говоря, пенсионер производил несколько странное впечатление. С одной стороны — розовощекий, как кастрируемый поросенок, дебилисто-лупоглазый, лишенный малейших признаков волевого подбородка. А с другой — в достаточной мере сильный и уравновешенный человек. Гораздо сильней и уравновешенней, чем могло показаться на первый взгляд.

Неспешно оглядев оба креста, Гарри Брайтфеллер осторожно перевернул их, желая посмотреть, нет ли там чего-нибудь снизу на подставках. Потом внимательно изучил все проводки.

— Шутка это, — пропыхтела у него над плечом Рут. — Просто дурацкая шутка.

— Все может быть, — невозмутимо согласился Брайтфеллер и снова сунул в рот сигару. Так, проволочки. Крепятся скобочками к поперечинам обеих крестов Гамна и образуют аккуратные петельки. Именно в этих петельках и висят прелюбопытнейшие кубики из стекла и металла.

Забавные проводки составляли единую цепь. Сперва закруглялись петелькой вокруг левого стеклометаллического кубика, а потом точно такой же петелькой охватывали правый. Все прочее хозяйство, присобаченное к стойке, составляли лишь пара гальванических элементов да обычный ртутный выключатель.

Брайтфеллеру вдруг подумалось, что за полчаса он и сам сварганил бы такую штуковину. Если, понятное дело, не считать хитрых кубиков. Вот они-то его теперь и заинтересовали.

Изыскатель склонился над столом и уставился на кубики, как Хам на наготу своего папаши. Стекло, похоже, было и не стеклом вовсе, а, скорее, каким-то мутноватым пластиком. По бокам пластик покрывала медная фольга. Внизу у каждого кубика имелся медный же крючочек. Брайтфеллер почему-то не сомневался, что этот стеклопластик запросто изолирует крючочек от слабого тока гальванических элементов. Получалось, что Гамно вообще ни на что не способно — не говоря уж об описанных в инструкции фантастических возможностях. Но стоило Брайтфеллеру еще раз бросить взгляд на махонькие гамбургеры типа металл-стекло-металл, как уничижительное мнение об аппарате стало мало-помалу развеиваться.

Тут раздумья хозяина дома прервал его старший сын Пит, как всегда некстати заявившийся в комнату со словами:

— Па, я возьму машину? Махну до Глендейла и сразу обратно, а? Ой, а что это за ерундовины?

— Два Гамна, — буркнул из-под сигары Брайтфеллер и нахмурился. Ну ладно. Вот он, этот крест. Здесь врубается выключатель, потом ток проходит сюда, через эти контактики, мимо левого хитрого кубика — именно мимо, а не через него, — потом сюда, потом та же история с правым кубиком — и наконец обратно к гальваническим элементам. Проклятье. Брайтфеллеру показалось, что если все-таки попробовать, то никаких глобальных катаклизмов не случится. Эх, даже руки зачесались.

— Ух ты! — Пит потянул к кресту руку с обгрызенными ногтями. — Посмотрим-ка, что за ерундовина.

Брайтфеллеру пришлось урезонить не в меру любопытного отпрыска.

— Убери лапу, — глухо пробормотал он.

— Но, па, я хочу пощупать эту электронную дуру.

— Пощупай какую-нибудь другую. А эту оставь. — Тут Брайтфеллер встал, держа в каждой руке по кресту.

— Гарри, ты что такое надумал? — сразу встревожилась его супруга.

— Пойду к гаражу, — непреклонно заявил Брайтфеллер. — Сопровождающих не требуется. — Проходя по дому, экспериментатор миновал своего только-только покинувшего постель шурина Мака. Шурин еще толком не проснулся, но тем не менее возымел достаточно любопытства, чтобы хриплым голосом поинтересоваться:

— А это чего у тебя такое?

Не удостоив Мака вниманием, Брайтфеллер пронес свои кресты через кухню и заднюю веранду. Потом, захлопнув ногой сетчатую дверь, направился через двор к подъездной аллее. Между стенкой гаража и изгородью оставалось около метра свободного пространства. А с той стороны аллеи его прикрывала задняя стена склада пивоварни. Брайтфеллер решил, что крупных неприятностей у него не возникнет. Разве что несчастный случай с самим испытателем. Но в конце концов — чего ради мы тут живем?

Установив оба Гамна на штабель старых досок, Брайтфеллер пристально воззрился на деревянные кресты. «ДЛЯ ВВОДА В ЭКСПЛУАТАЦИЮ ПРОСТО ПРИКРЕПИТЕ ОБРАЗЕЦ ТОГО, ЧТО ВАМ ЖЕЛАТЕЛЬНО СКОПИРОВАТЬ…» Экспериментатора отчасти убедили подмеченные им несколько деталей. Первая — что на медный крючочек под левой поперечиной ловко накручено проволочное колечко. Вторая — эти хитрые стеклометаллические кубики. Третья, на которую он только-только обратил внимание — две деревянные щепки на обоих крестах — совершенно одинаковые. И, наконец, четвертая, самая главная, при одной мысли о которой сердце чуть не выскочило у Брайтфеллера из груди — сам факт, что в посылке оказалось два Гамна, а не одно.

Ведь если все это хохма, то зачем посылать целых два кукиша в одной коробке? А если все это — правда? Тогда два Гамна произведут на свет третье, четвертое, пятое…

Ну ладно. Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

С хитрым блеском в глазах Брайтфеллер нашарил в кармане бумажник и вынул оттуда бумажный доллар. Потом открепил медную проволочную петельку и обернул проводком сложенный вдвое банкнот. Аккуратнейшим образом прикрепил все это дело к крючочку на левой стороне Гамна. Медленно-медленно потянулся средним пальцем к выключателю. Медленно-медленно надавил.

И тут же вздрогнул от изумления. В петельке с правой поперечины Гамна висела еще одна сложенная вдвое зеленая купюра достоинством в один доллар. Висела так, будто с самого начала там и находилась.

— Господи! Господи Всемогущий! — вырвалось у оторопевшего Брайтфеллера.

Глава 2

Солнце только-только перевалило через зенит и ослепительной рамкой очерчивало предусмотрительно опущенные темные шторы. Если не считать этих сияющих рамок да редких отблесков от всевозможных аппаратов и приборов и прочих металлических достижений технического прогресса, — вся комната утопала в душном сумраке. От мучительно душной атмосферы поморщилась бы любая уборщица — плюнула бы на истертый линолеум и отправилась восвояси. Ибо в помещении этом царил решительный бардак. На лабораторном столе, будто павшие в неравной битве воины, беспорядочными грудами валялись тестеры, паяльники, напильники и прочие продукты электронной промышленности. На полу, среди скомканных бумажных листов, скопищ пыли, обрывков изоленты и разнокалиберных проводков, почетное место занимала растрепанная книжка, явно брошенная кем-то вслед за проклятиями в адрес ее автора. В дальнем углу комнаты, как раз под книжной полкой, высился целый Колизей увесистых папок и скоросшивателей, не снесших тесноты полки и разболтанности хозяина комнаты. Из-под этого Колизея торчали длинные ноги и часть туловища любителя хлеба, зрелищ и прочих житейских радостей.

Но вот свалка картонной макулатуры пришла в движение и стала рассыпаться грудой могильных плит. Вот вынырнула пыльная, как солдатский сапог, голова. Следом выползла трясущаяся рука и принялась бережно ощупывать главную часть тела. Раздался мучительный стон.

Наконец мистер Гилберт Уолл, старший научный сотрудник фирмы «Вестерн-Электроникс», с болью в душе расправил измученные члены и диким взглядом принялся озирать поле брани. Сам Уолл представлял собой еще более прискорбное зрелище. Давно не мытая взлохмаченная шевелюра. Опухший лик, припорошенный пылью. Вокруг правого глаза наливается роскошный желтовато-синий фонарь. Уолл еще раз осторожно ощупал помятую физиономию и снова тягостно застонал.

— Вот придурок… — хрипло пробормотал бедняга.

А потом вдруг резко выпрямился, когда вокруг него, будто целая стая воронов, захлопали черными крыльями дурные предчувствия.

— Овинг! — мучительно выкрикнул Уолл. — Овинг, ты тут?

В ответ — кладбищенская тишина. С трудом разлепляя глаза, он обернулся к окну и с ужасом заметил рамочку солнечного света вокруг темных, как чужая душа, штор. Быстрый и болезненный взгляд на часы.

— Четверть второго, — в голос провыл Уолл и продолжил оглядывать окрестности. Наконец; кое-как поднялся и нога за ногу доплелся до лабораторного стола. Ухватился за край спасительной столешницы и стал что-то искать. Не нашел. Тогда уже в который раз несчастный с еще более безумным видом стал озираться по сторонам.

Наконец Уолл здоровым глазом разглядел висящий у двери телефон. Не сводя упорного взгляда с желанного аппарата, с грехом пополам доковылял до трубки. Снял ее, дождался гудка и набрал нолик.

— Девушка, — голос его дрожал и срывался, — девушка, дайте, пожалуйста, Лос-Анджелес. — И назвал номер. — Натан Макдональд… Н-натан… буква «Н» — как в слове «нужник», Да, и поскорее. В темпе. Дело оч-чень срочное.

— Извините, но все линии связи с Лос-Анджелесом заняты, — пропищала чертова кукла. — Вы подождете или вам перезвонить?

Уолл сглотнул комок.

— Девушка, с вами говорит мистер Рой М. Джексон из Федерального бюро расследований. Речь идет о деле государственной важности. Так что поторопитесь.

Недолгое замешательство.

— Простите, сэр, могу я узнать ваш личный номер? Уолл снова выругался — но уже про себя.

— Поймите, девушка, я только-только получил это задание. Так что личного номера мне еще не присвоили. Поверьте на слово. Соединяйте. И поскорее. Я должен туда дозвониться!

— Простите, сэр, но я не могу прервать разговор на линии, если у вас нет личного номера.

— Безобразие. Свяжите меня со старшей. Вскоре в трубке послышался другой голос:

— Добрый день, сэр. Мисс Тимминс у телефона. Чем могу помочь?

Уолл еще раз как можно искреннее и убедительнее повторил свою легенду.

— Секундочку, сэр. Сейчас диспетчер соединит вас с кабинетом шефа полиции Клируотера.

— На черта мне полиция? Мне нужен Лос-Анджелес! — прогремел Уолл.

— Прошу прощения, сэр, но это все, что я могу для вас сделать. Если шеф Ундервуд за вас поручится, или если вы явитесь на телефонную станцию с удостоверением…

— Ладно. Давайте шефа, — буркнул Уолл. «Ундервуд, — мучительно припоминал он. — Ундервуд… Что-то чертовски знакомое».

Пока соединяли, новоявленного агента ФБР вдруг осенило.

— А-а, Ундервуд! Привет, Ундервуд! Это Гилберт Уолл, узнаешь? (Если чертова кукла подслушивает, пусть повесится на своем проводе.) Ну, ты-то должен меня помнить. Нас еще Норм Ходж познакомил. Ну, пару лет назад на этом масонском сборище. Так вспомнил или нет?

— Да, мистер Уолл. Конечно, мистер Уолл. Ну как не вспомнить! (Надо же — старые воспоминания меньше тускнеют со временем. Уолл во всех подробностях представил себе жирную, угодливую харю шефа полиции — типичный облик провинциального неудачника и добросовестного служаки.) Рад вас слышать, мистер Уолл. Как поживаете?

— Лучше не бывает. А ты как?

— Да в общем — живем помаленьку. Грех жаловаться. Так чем могу?..

Уолл нервно потянул вниз узел галстука.

— Тут такое дело, Ундервуд… мм… извини, забыл, как тебя… — Да как же его в самом деле, собаку? — Эд, кажется?

— Да, Эд. Вы правы, мистер…

— Зови меня просто Гил. Ладно, Эд? Тут, понимаешь, вот какая загвоздка. Занесло меня, понимаешь, в Клируотер. Дельце крайне щекотливое. Разговор, понятно, не телефонный. Но между нами — мистер Гувер очень и очень в этом дельце заинтересован.

— Ой, что ты, Гил! Правда, Гил? Ну, Гил, я в лепешку расшибусь, если мистер Гувер… Все сделаю…

— Всего не надо. Только одно, Эд. Я должен срочно дозвониться в Лос-Анджелес. А все линии заняты. Но про нашу работу ты, ясное дело, слыхал. Тут каждая секунда на счету, а эта крыса… Так что будь другом — звякни старшей. Мисс Тимминс ее зовут. Похлопочи за меня маленько. А я уж… Да, кстати, пока ты еще тут — как насчет того, чтобы поужинать до моего отъезда? А? Тогда, если выпадет минутка, я бы и про дельце тебе поведал…

— Гил, о чем речь? Вот было бы славно! — обрадовался Ундервуд. — Вот была бы встреча! Значит, мне надо растолковать старшей…

— Да просто скажи — мол, знаешь меня, и все такое. Пусть не жмется и соединяет без очереди. Я сейчас по номеру… — Уолл прищурился и с грехом пополам прочел номер на аппарате. — Ну вот… и часиков в восемь я тебе звякну. Супругу тоже просим! Порядок?

— Конечно!

— Ну вот и славно, Эд. Спасибо тебе огромное. Скоро увидимся. За мной не заржавеет. — Отчаянно обливаясь потом, Уолл повесил трубку и стал шарить по карманам в поисках сигарет.

Совсем скоро раздался звонок. Уолл судорожно схватил трубку и выпалил:

— Гилберт Уолл у телефона!

— Простите, мистер Уолл, это не вы несколько минут назад пытались связаться с Лос-Анджелесом?

— Да-да. Я. Я пытался.

— Тогда еще раз простите, сэр, но ведь сначала вы назвались другим именем, не так ли?

— Так, — холодно и как мог спокойнее пояснил Уолл, — я назвал вам имя, под которым прохожу в этой легенде. Конспирация, говорят вам. Но чтобы шеф Ундервуд меня узнал, пришлось выдать конспиративную кличку.

Чертова кукла немного помялась.

— Хорошо, — наконец заговорила она, — сейчас я распоряжусь, чтобы диспетчер вас соединил. Пожалуйста, не вешайте трубку.

Нервно затягиваясь, Уолл ждал. Телефонные хлопоты немного взбодрили страдальца. Ему уже пришло в голову пригладить взлохмаченные сальные патлы, проверить, на месте ли золотые запонки. На месте. Правда, пуговица рубашки вот-вот отлетит. Потом агент 00Х тщательно обшарил свои карманы. Так. Бумажник на месте. Авторучка на месте. Ага, ключи. Записная книжка.

— Алло? — Голос незнакомый. И почему-то мужской.

— Мне мистера Макдональда. Он у себя?

Так, номер верный. Но где же эта безмозглая секретарша — мисс Джейкобе?

— Он занят. А что ему передать?

— Вот что, парень, — без особых околичностей сказал Уолл. — Меня зовут Гилберт Уолл. И мне нужен Макдональд.

— Ах, простите, мистер Уолл. Это Эрни, рассыльный. Я сейчас… сейчас я вас соединю.

Снова пауза.

— Привет, Гил.

Уолл облегченно вздохнул.

— Привет, Нат. Да, приятель. Хрен к тебе дозвонишься. Но речь не о том. Слушай, этот Овинг просто псих. Серьезно. Да, скажу тебе, Нат, мы все прикинули верно. Его прибор, Гамно это проклятое, и правда пашет как зверь. Без дураков. — Нат молчал. Уоллу это сильно не понравилось. — Алло, Haт. Нат, ты меня слышишь?

— Да слышу, слышу. — Уолл зримо представил себе тяжеловатую, словно обтесанную топором физиономию собеседника. Одни прямые линии. Прямой рот, приплюснутый гребень носа, узкие щелки глаз. Даже очки в роговой оправе — четко прямоугольные: И манера общения Макдональда была под стать его внешности — скупые фразы, голос ровный даже в самых отчаянных ситуациях. Но сейчас — слишком ровный голос, слишком скупые фразы. Уолл насторожился.

— Так что все, как мы и ожидали. Вернее, гораздо хуже. Прикидываешь, Нат, этот парень ни в какую не желает внять голосу разума и не валять дурака. Но самое поганое, что этот мерзавец сбежал. — Тут Уолл легонько дотронулся до виска и вздрогнул. — Да, конечно, тут и моя вина. Стал на него наезжать, припер к стенке. Ну и… Надо же, взял меня тепленьким. Я и не предполагал, что он на такоеспособен. Короче, обрушил на меня книжную полку. Вот гад. Поверишь, Нат, я целую ночь валялся в отключке. Потому до сих пор и не позвонил. Только-только очухался. Да и то не очень. Теперь он, верно, где-нибудь спрятался, залег. Как пить дать. Наверняка парень порядком сдрейфил. Думает, зашиб меня до смерти, и все такое. Нат, я скотина. Я страшно виноват. Как думаешь?

— Думаю, виноват, — ровным Голосом отозвался Макдональд.

— Да, Нат, это была моя шайба — я подвел всех. Но дело еще поправимо. Надо во что бы то ни стало его найти. В лепешку разбиться, но что-нибудь придумать… Эврика! Давай заявим на санэпидемстанцию, что Овинг заражен бубонной чумой! Или еще какой убойной бациллой! А, Нат? Как тебе?

— Плохо слышно, — произнес Макдональд. — Здесь очень шумят.

Уолл расслышал слабый рокот, словно где-то далеко не то бубнила, не то орала благим матом делая толпа. Потом что-то защелкало, будто из-под воды, и голос Макдональда спокойно поинтересовался:

— Так что ты теперь будешь делать, Гил?

— Я? Что делать? — обалдело переспросил Уолл. — Ну… могу остаться здесь. У меня тут встреча с шефом местной полиции. Можно попробовать толкнуться через него… А может, ты хочешь, чтобы я вернулся и мы все толком обсудили? Тогда я срочно вылетаю чартерным рейсом. Только пойми, Нат, надо скорее разобраться с этой штуковиной. В смысле, если этот псих Овинг начнет свое Гамно РАСПРОСТРАНЯТЬ!.. Вот тогда, Нат… тогда совсем труба. И представить себе не могу, что тогда начнется.

— А я могу. Проще простого, — донесся невнятный голос Макдональда.

— Что? — переспросил Уолл. — Что ты сказал, Нат?

— Я сказал, что прекрасно все представляю, — бесстрастно ответил Макдональд. — Чем, по-твоему, Овинг все это время занимался?

— Как? Что? — продолжал обалдело переспрашивать Уолл.

— Эту штуковину, как ты выразился, сегодня утром сотни людей получили по почте. И по паре штук в каждой посылке. Где-то после десяти народ стал копировать все это Гамно и раздавать друзьям и родичам. Весь город уже стоит на рогах.

— Нат… — убитым голосом вымолвил Уолл.

— Себе я тоже достал. Велел Кроуфорду сгонять за экземплярчиком. Теперь собираю барахло — а то ты бы меня уже не застал. Совсем случайно прослышал про одно местечко в Вайоминге. Натуральная крепость. Хоть целую армию отшивай. Так что, Гил, позаботься о себе сам. Больше никто этого делать не станет.

— Нат, погоди минутку… просто не верится…

— А ты телевизор включи, — посоветовал напоследок Макдональд. Потом в трубке щелкнуло и начались короткие гудки.

Какое-то время Уолл тупо упирался взглядом в черный, как дыра, телефон. Потом повернулся и, уронив трубку, которая принялась раскачиваться на своем проводе, будто пойманный дезертир на виселице, медленно и нетвердо дотопал до стола, где стоял переносной телевизор. Обреченно щелкнул тумблером. Телевизор затараторил:

«…по всей Сансет-бульвар западнее Олвер-стрит. А вот срочное сообщение. — Экран посветлел, появился растр, но физиономия диктора так и не возникла. — Шеф полиции Виктор Корси решил обнародовать призыв формировать добровольные народные дружины для обуздания бесчинствующих толп. Интересно, кто на этот призыв откликнется. Подозреваю, никто. Самый насущный вопрос звучит сегодня предельно просто: «Есть у тебя Гамно?» И поверьте — больше сейчас ничто никого не волнует. Мы будем оставаться в эфире, сколько сможем, и продолжим держать вас в курсе событий. Но за это не стоит благодарить трусливого руководителя нашей телекомпании Дж. У. Сукера и сволочного составителя программ Дугласа М. Болтса. Подлые ублюдки драпанули куда глаза глядят, стоило только каждому из них обзавестись собственным Гамном. И от себя лично могу сказать: чтоб их черти съели. А потом закусили Тихоокеанской телерадиокомпанией со всеми ее филиалами. И пусть хоть кто-нибудь вставит майору Долбингу хороший фитиль. Он сам скажет куда. А что касается этого зас…»

Уолл вырубил телевизор. Голос умолк, а светящийся экран задергался, сжался в махонькую световую точечку. Наконец пропала и она.

Глава 3

Овинг распахнул заднюю сетчатую дверь и вышел во двор. Утро было тихое, безоблачное — весь смрадный туман стелился внизу, в долине. Ноги путались в высокой сухой траве, но Овинг не обращал внимания и рассеянно брел вниз по пологому склону к перечному дереву. В прохладном гроте под завесой темных ветвей почти ничего не росло — лишь негромко шуршала бурая листва, усеянная родинками тёмно-красных ягодок. Малышки соорудили здесь шалаш из старых жердей от изгороди — кругом валялись их игрушки. Услышав доносившиеся из дома пронзительные возгласы расшалившихся девчушек, Овинг досадливо поморщился. И так их за полмили слыхать, а днем еще и по склонам горы шастают. Но не станешь же держать детей взаперти. Все-таки не преступники.

Хорошо хоть, удалось подыскать славное местечко. Дом располагался на обширной террасе соток в двести — как раз на полдороге от подножия до вершины. Выше — склон, пересохший и вымерший, точно скелет динозавра, где не росло ничего, кроме каких-то кустистых колючек да еще ряда засохших пальм вдоль оросительного канала. Единственный соседний дом ближе к горной дороге пустовал после пожара. Ниже того дома — еще терраса. Эту прежние жильцы, похоже, использовали как огород. А за бывшим огородом гора резко обрывалась вниз — и у подножия крутого склона торчали хилые посадки апельсиновых деревьев. Фамилию владельца заброшенного дома Овинг как-то высмотрел на почтовом ящике у дороги. Что-то вроде Ла-Веккьо. Интересно, что теперь станется с ним и с его садиком?

А дальше внизу расстилалась туманная долина — пропадала, терялась в немыслимой голубизне. Вот тонкая желтоватая ниточка дороги. А вот — скрещивающиеся узоры вспаханных полей. Тут, наверху, Овинг явственно чувствовал, как горизонт заключает его в свои объятья. Автострады были надежно прикрыты эвкалиптами. И не пролети мимо случайный самолет, не выскочи на свободный участочек проезжая машина — этот мир запросто мог показаться мертвым.

Но тут в прозрачном воздухе повис тревожный шум мотора.

Овинг вздрогнул и тщетно попытался хоть что-нибудь разглядеть справа, — там, где дорогу наглухо заслоняли эвкалипты. Похоже, машина катила в гору.

Плохи дела. Может, конечно, какой-нибудь проповедник из адвентистской колонии в долине решил нанести визит по-соседски… Но нет. Не похоже. Эти разъезжают в шикарных лимузинах, а тут… Судя по тарахтению, жалкая развалюха. Овинг опрометью бросился к дому — так, что сердце выскакивало из груди. Пулей промчался мимо Фэй и двух круглолицых девчушек, усердно поглощавших завтрак. Скорее к шкафу. Так, ружье. Не забыть коробку патронов. Два бешеных скачка — и он уже снова на веранде. Тут-то Овинг и разглядел машину, что вяло подкатывала к дому.

Измочаленный пыльный «линкольн» с разбитым и задравшимся вверх капотом. Хромированная дрянь давно поотлетала от корпуса — и теперь оставшиеся полоски создавали впечатление, будто машина страдает жестокой краснухой. Из радиатора валили клубы пара.

— Дэйв, братишка! — радостно заорал водитель, выскакивая из машины как черт из табакерки. Весь какой-то пыльный и серый, в выцветшем пиджаке и линялом свитере. Овинг опустил ружье и воззрился на нежданного гостя. Ну конечно! Этот хриплый восторженный голос!..

— Платт! — облегченно, выдохнул Овинг.

— Кто ж еще? Он самый! — Неуклюже выбрасывая вперед длинные ноги и энергично работая острыми локтями, Платт сломя голову рванул по подъездной аллее. Блаженно ухмыляясь и показывая желтоватые зубы, верзила схватил руку Овинга и энергично ее затряс. Светло-серые глаза его так и светились радостью. — Ведь достал-таки! Куда ж ты от меня денешься? Никуда ты от меня не денешься! Заберись хоть на край света. Черт, до чего рад тебя видеть… просто сказать не могу. А-а, привет, Фэй! Привет, красавицы! Но черт побери… — Овинг обернулся и увидел столпившееся в дверях семейство. Потом снова воззрился на Платта — а тот так и трещал без умолку: —…черт побери, говорю, может, все-таки пригласите человека в дом и дадите ему стаканчик воды, если ничем покрепче не богаты? У меня в горле сухо, как у дохлого бедуина. Ну как вы тут? А, ребята? Черт, да неужто Элайн? Ну и вымахала, красавица! Вылитая мать! А это что за юная особа?

С подозрением косясь на Платта, Кэти спряталась за мамины юбки. А двенадцатилетняя Элайн рдела, как девушка на первом балу. Вся компания непонятным образом переместилась в гостиную. Там Платт радостно заохал, заахал и плюхнулся в единственное кресло. А в следующее мгновение, ни на секунду не переставая молоть языком, выудил из кармана пиджака пачку сигарет. Прикурил, швырнул спичку на пол, а потом одной рукой приобнял Элайн и лукаво подмигнул Кэти.

Платт всегда буквально кипел энергией, и как физику-практику ему цены не было. А вот как теоретика его никто всерьез не держал. Каждый год у энтузиаста возникала новая гениальная идея, и каждый год он истово бросался ее воплощать. Платт безумно хотел заниматься ракетостроением, но к работе над секретными проектами его и близко не подпускали. Правильно, кстати, не подпускали. Но Платт всякий раз страшно расстраивался. Что, впрочем, только его подстегивало. Места работы он менял как иная женщина колготки, а в жизни Овинга появлялся так же внезапно, как и исчезал. Последний раз они виделись, кажется, в 1967-м.

Все еще рдеющая, как целая охапка пионов, Элайн выскользнула из платтовских объятий и припустила на кухню.

— Я принесу вам воды, мистер Платт, — крикнула она через плечо.

— Зови меня Лерой, детка. И смотри не перестарайся с этой водой. Вообще-то, штука вредная.

— Спиртного нет, — принялась извиняться Фэй. Мы только вчера приехали. А вот кофе…

— Ни-ни. Никакого кофе. Врать не стану бутылочка у меня в машине припасена. Бездонная, кстати, бутылочка — спасибо твоему муженьку… Принесу чуть погодя, и обязательно врежем по маленькой… А пока что… — Тут сигаретный пепел упал на платтовский поношенный свитер. — Пока что скажу тебе так, Дэйв. Ты, парень, — величайший гений всех времен и народов. Снимаю перед тобой шляпу. Я серьезно! Вот бы мне чего-нибудь этакое изобресть! Но пока что вышло у тебя. И ты самый-самый. Серьезно. Итак… — Тут Платт взял у Элайн налитый до краев стакан воды и торжественно поднял его, будто фужер с шампанским. — Значит, за тебя, Дэйв Овинг! И да здравствует твое Гамно! — Восторженный верзила отхлебнул, театрально скривился, а потом залпом хлопнул стакан.

— Погоди-ка, а с чего ты взял, что это я… — начал было Овинг.

— Ха! А кто работал с Шеллхаммерсами?! — закричал Платт. — Папа Римский? Думаешь, я не просек, какой гигант мысли сотворил такое детище?! Будешь еще мне заливать, что ты тут сбоку припека?!

— Да нет… но только…

— Ладно-ладно. Твоих, парень, твоих это рук дело. Я только увидел — сразу врубился. И сказал себе: Лерой, ты должен разыскать старину Дэйва! И ты его найдешь! На карачках будешь ползать! Икру метать! В лепешку расшибешься, но найдешь!

— Кстати, Лерой, а как ты нас отыскал? — вмешалась Фэй.

— Милая. Специально для тебя расскажу. Видишь ли, мы с Дэйвом старые армейские кореша. И вот давным-давно, еще в Форт-Беннинге, он мне все уши прожужжал, как ему хочется поселиться в горах. Как он мечтает парить там гордым орлом и снисходительно посмеиваться над жалкой равнинной публикой. Вот я и прикинул: а куда направит Дэйв свои стопы, если ему вдруг потребуется быстренько слинять? Что, в Лос-Анджелес? Фиг с маслом. Туда ему соваться — нож к горлу. Может, на Побережье? Тоже фиг. Туда добираться сто раз обломаешься, да еще как пить дать застрянешь где-нибудь на трассе. Тогда я решил: ха, Дэйв рванет по девяносто первой и осядет в первом попавшемся гористом местечке. А? Каково? Говорю вам — доверяйте интуиции. Разум только с толку сбивает. Короче, добрался я и увидел этот домик на склоне. Все, Лерой, сказал я себе. Старина Дэйв вон в том домике. Теперь понятно?

Овинги с тревогой переглянулись. Фэй не отнимала руку от радиоприемника — и теперь она, должно быть, его включила, так как из динамика послышался гул. Но только гул — и никаких голосов. Последняя местная радиостанция заглохла еще вчера вечером. Потом Фэй выключила радио — ей по-прежнему явно было не по себе.

— Вот так-то, ребята. Не пойму только, за каким чертом вам тут торчать. Может, скажете? А? — громогласно вопрошал Платт. — Даже не в том дело, что вас тут любая собака отыщет. Слушай-ка, братишка. И ты, Фэй, красавица, тоже слушай. Чем вы теперь намерены заняться? Теперь, когда уже не надо горбатиться за нищенскую инженерную зарплату?

Овинг откашлялся.

— Ну-у, вообще-то мы еще толком и не поговорили. Времени не было. Пусть страсти чуть поулягутся — тогда можно будет организовать где-нибудь лабораторию…

— Ха, организовать! Лабораторию! Проклятье, конечно, ты ее организуешь! Ведь теперь сам черт нам не брат. Отсюда мораль: можно и к чертям наведаться в гости. А все благодаря тебе. Так вот, Дэйв, знаешь ли ты, чем я теперь думаю заняться?

Овинг не долго думая выложил первую же бредовую идею, что пришла ему в голову:

— Наверное, слетать на Луну.

— Точно! Ну, парень, ты и даешь! Прямо в самое «яблочко»! Да, брат, тебя не проведешь!

— Ох, нет. Только не это, — хватаясь за голову, простонал Овинг.

— Не нет, а да! Именно это! Знаешь что, Дэйв, бери-ка ты все свое семейство, и давай сваливать отсюда. Я уже и местечко что надо выбрал. И знаю десять… нет, чего там — двадцать отличных парней, которые к нам присоединятся. Но к тебе я, понятное дело, в первую очередь. Ты еще даже не представляешь, как это клево. Лучшей идеи мне отродясь в голову не приходило!

— Ты что, правда решил соорудить космический корабль?

— Не просто решил, братишка. Я его сварганю. Будь спок. В лабораториях Кеннелли в Санта-Росас эти железяки делали по госзаказам. Там есть все, что нужно: и помещения, и оборудование, и материалы, и черт в ступе. Два месяца на все про все.

— А почему не в Уайт-Сэндсе?

Тут Платт так замотал головой, что Овингу показалось — она вот-вот слетит с плеч.

— Ни в коем случае, Дэйви. Ни в коем случае. Во-первых, там скоро соберутся все бредящие космосом придурки — плюнуть будет некуда. А потом — чего там вообще хорошего? Ну, оружие. Ну, оболочки для ракет. Но нам-то все это барахло не катит! Нет, Дэйви. Мы начнем все заново и сделаем как надо. Из драккара викингов звездолета не соорудить — с таким же успехом можно оборудовать реактивными двигателями дачные сортиры. Сам прикинь. Пошевели извилинами. — В порыве чувств Платт подался вперед, нелепо размахивая руками — Представляешь, что значит построить собственный космический корабль? Любого размера. Хоть с небоскреб. И все там будет на своем месте. Да, Дэйви! Все, все туда запихнем! Спальни, кегельбаны, кухни… Стоп-стоп. К черту кухни. Они нам теперь без надобности. А вот библиотеки, кинотеатры, лаборатории…

Овинг поежился.

— Прости, Лерой, но ты случайно не пил спиртного, скопированного Гамном? Ты что-то сказал про…

— Конечно, пил, — нетерпеливо подтвердил Платт. — Пил. И пить буду. И ел тоже. А что? Только так! Просто пропускаешь его дважды, чтобы не нажраться обратных пептидных цепочек, — и все дела. Да не бери в голову. И вообще, братишка, слушай внимательно и не отвлекайся. Значит, строишь все, что только в голову взбредет. А дотом засаживаешь под эту ерунду ракетные движки. Усек? Когда под рукой Гамно, уже наплевать — червонец у тебя или миллион. А что у нас с горючим? Ха! Помнишь те огроменные баки, на которых подрываешься прежде, чем успеешь оторвать хвост от родной планеты? И что же теперь? А, Дэйви? Как тебе пара аккуратненьких канистрочек с кислородом и гидразином? И к ним, понятное дело, пару Гамна! А? Горючего всегда будет навалом! И никаких заморочек с теми чертовыми соотношениями массы и энергии! Поднимаешь домкратами мормонский молитвенный дом и отправляешь его к чертовой матери. В смысле — на Луну. На Луну! На Луну, ты понял? На Луну, будь она трижды проклята! Энтузиаст перевел дыхание.

— Да ты подумай, Дэйв! Только подумай! Можно слетать хоть к чертовой бабушке! Забраться в любую дыру этой Вселенной. И гораздо дальше. Ровно через год мы уже будем на Марсе. На Марсе, Дэйв! — Платт встал, упер руки в бока и мигом превратился в отважного исследователя Марса, острым глазом обозревающего окрестности. — Так-так, что мы тут видим? Ух ты, загадочные пирамиды! А вот какие-то шестиносые шибздики. Надо бы скоренько с ними разобраться — ведь у нас сегодня вечером свидание с упругими трехгрудыми венерианками! Ох, прости, Фэй, — я и забыл. Да, но на Марсе мы оставляем целую тележку Гамна для генерации атмосферы. Каких-нибудь пятьдесят — сто лет — и там будет достаточно воздуха, чтобы обходиться без этих паскудных шлемов. Потом — на Венеру. А там та же самая операция. В смысле атмосферы, Фэй, детка. Говорите, нет кислорода? Ща сделаем! Пойми, Дэйви, через какую-нибудь паршивую сотню лет человечество овладеет всей Вселенной! Это я тебе говорю! Под рукой и Марс, и Венера, и вся система Юпитера — только свистни в два пальца! А как насчет звезд? А, Дэйви? Почему бы и нет? Нефиг делать! Во-первых, на нашем корабле мы черт знает сколько проживем. Ну, и детей на всякий случай нарожаем. Пусть продолжат дело отцов, если мы вдруг откинем копыта! Ну, понял ты наконец? Как, зацепило? — Тут Платт вдруг умолк и уставился на Овинга, будто не веря собственным глазам. — Что?!! Не-ет?!!

— Нет. Нет, Лерой. Ты пойми… ну, возьмем для примера что-то одно. Скажем, эту твою идею с атмосферой. Ведь ты собираешься догружать миллиарды тонн. Вот если отрыть из почвы окислы или что-нибудь в этом роде и получать из них молекулярный кислород — тогда другое дело. А так ты нарушишь орбиты планет и…

— Ну и что? Ничего страшного, — затараторил Платт. — Вот, например, масса какой-нибудь мелкой планетки вроде Марса… — Не переставая молоть языком, он выудил из кармана логарифмическую линейку и принялся энергично водить движком взад-вперед.

— Минутку, — все-таки сумел вмешаться Овинг. — Ты опять горячишься. — Он тоже достал из заднего кармана такую же логарифмическую линеечку. Мужчины придвинулись друг к другу и оживленно заспорили.

Приуныв от такой безрадостной картины, Фэй отправилась на кухню. За ней затопали и разочарованные девочки.

Когда полчаса спустя жена гения всех времен и народов вернулась в гостиную с кофе, Платт как раз вскочил, размахивая длинными руками и выплескивая свое отчаянье, вызванное тупостью рода человеческого и Овинга как его представителя.

— А-а, ладно, — наконец обреченно махнул он рукой. — Черт с ним со всем. Все к черту. Ладно, братишка. Все-таки я сгоняю за бутылочкой. Тяпнем ради праздника. Может, тогда тебе полегчает, — добавил Платт, уже выходя со сцены и захлопывая за собой сетчатую дверь.

Овинг грустно улыбнулся и обнял присевшую рядышком жену.

— Приготовь-ка ты ему гостевую, — попросил он.

— Дэйв, но ведь у нас только та душная каморка, где кипятильник. Там даже кровати нет.

— Ничего, поспит на полу. Вот увидишь — он сам на этом будет настаивать, — отозвался Овинг и покачал головой, вдруг ощутив прилив нежной привязанности к нескладному верзиле. Лерой Платт. Такой платтовский! Такой лероистый! И нисколько не изменился за все эти годы! — Славный старина Лерой, — вздохнул он. — Надо же! Господи, Венера!


Дело шло к полудню, и весь дом сиял от ослепительного солнечного света. Жара из безоблачного неба лилась на землю золотым дождем, каким-то недвижным потоком. Воздух на склоне раскалился, как над сковородкой, — и пыльные пальмы, казалось, вот-вот переломятся. Овинг нагнулся и поднял комок сухой земли — тот мигом рассыпался в бурую пыль.

— Ну и жарища, — пропыхтел Платт, обмахиваясь своей бесформенной шляпой. — Адское пекло. — Светлые глаза верзилы казались на ярком солнце оголенными и безумными — изумленными устрицами на белой раковине лица. Потом, видно поняв тщетность своих усилий, Платт снова надел шляпу.

А вот Овинг жару любил. Да, солнце нещадно жгло голову и плечи, словно желая зажарить его живьем и сожрать на обед, — но зато все члены работали как надо, будто смазанные небесным ремонтником. Пот крошечными капельками золотистой росы усеивал все тело. Нравилась Овингу и собственная тень — и то, как она отчаянно старается вырваться из-под ног. Приятно было думать и о прохладной сени дома, и о тепле.

— Уже совсем рядом, — ободрил он Платта, упорно карабкаясь вверх.

С вершины невысокой горы видны были все окрестности. Вот жилые кварталы. Вот адвентистский колледж. Вот пищевой комбинат. Все лежало как на ладони — будто игрушечное. Аккуратные ниточки улиц, ярко-зеленые деревья. Где красные, а где голубые крыши домов.

Вот, наконец, перевал. По ту сторону горы словно открывался совеем другой мир. Голые выжженные лощины — одна за другой. Казалось, любой ливень здесь зашипит и обратится в пар, так и не долетев до поверхности. Никаких признаков жизни — аж до самого горизонта.

— Уфф, — выдохнул запыхавшийся Платт. — Ну, вот и оно. То, что нужно. Смотри, Дэйв, тыщи квадратных миль. Да, местность, мягко говоря, пересеченная. Зато у самых наших задворок. Надо же! Чуть мы про нее не забыли! Вот так идешь иногда по улице, где кругом здоровенные домины, и думаешь себе: ну и размахнулась же за какие-то паршивые триста лет наша паскудная цивилизация! Но черт меня побери! Не все мы еще изгадили! Ты только прикинь, Дэйв. Ведь с неиссякаемым запасом воды тут можно торчать безвылазно и растить на этих чертовых горах траву. Нарастить ее столько, что хоть коси! Проклятье, да ведь теперь на Земле хватит места, чтобы каждому сделаться королем!

— Ага, — рассеянно буркнул Овинг.

— Хотя все-таки большинство по натуре сукины дети… Эй, в чем дело, братишка?

Прикрываясь ладонью от солнца, Овинг напряженно вглядывался в небо на севере.

— Слышу, но не вижу, — пробормотал он.

— Что-что? — переспросил Платт. Потом тоже прислушался, пригляделся и заключил: — Вертолет.

К словам верзилы примешалось слабое отдаленное рокотание.

— Что-что? — переспросил в свою очередь Овинг. — Лерой, помолчал бы ты минутку, а?

Рокотание доносилось откуда-то очень-очень издалека. Как ни странно, это был голос, но слов спутники пока что не различали — только раскатистое невнятное эхо.

— Ага, вот он, — сказал наконец Овинг.

С севера, невесомо паря над долиной, приближалось крошечное пятнышко. Вскоре рокочущие слова сделались почти различимыми.

— Военный вертолет, — уточнил Платт, но под взглядом Овинга тут же умолк. Оба стали прислушиваться.

«Хрррр… мррр… ррумм… ррумм… — рокотал с неба механический голос. На секунду смолк, а потом снова: — Прррш… внннимманн… (манн…) — Потом уже куда разборчивее: — Пррошу вниммания (мания). Данная территорррия находится на военном полложжении (жжении). Вссем грражжданнам стррожайше прредписсывается оставваться в своих доммах (ммах) и воздеррживаться от наррушенния обществвенного поррядка (ррядка). Жилищ еввойх ни в коем сллуччае не броссать (ссать). Поррядок вскорре ббуддет поллносстью восстановввленн (овввленн). Весе наррушиттели поннессут (ссут) стррроггое наказзанние (занние). — По мере неспешного приближения вертолета голос все больше превращался в невыносимый, заполнявший собой все пространство дикий рев. Вот вертолет завис прямо над головами двух приятелей — и Овинг разглядел сверкающие на солнце лопасти, а под ними — прозрачный пузырь с двумя темными силуэтами внутри. Машина цвета хаки слегка накренялась в своем неторопливом полете, и теперь ее вытянутый корпус напоминал какое-то неведомое насекомое. Жуткий рокот ненадолго умолк, а потом с небес снова загрохотало: — Пррошшу вниммания (мания)… вниммания (мания)… вниммания (мания)…»

Овинг заткнул уши. Платт тем временем беззвучно шевелил губами. Тогда Овинг ненадолго оторвал руки от ушей и что было мочи проорал:

— Чего?

Платт, тоже надсаживаясь, завопил в ответ:

— Военное положение! — Потом верзила заголосил что-то про «дезертиров», но этого Овинг уже не разобрал.

Из плывущего в сторону шоссе вертолета продолжал реветь благим матом динамик. Провожая машину взглядом, Овинг вдруг заприметил на горной дороге странный караван. Там ползла вверх целая колонна машин и грузовиков — ползла плотно, бампер к бамперу. Главная странность состояла в крайне пестром составе колонны. Впереди — мощный колесный трактор. За ним — красный лимузин с откидным верхом. Дальше — два пыльных грузовика для перевозки мебели с бурыми бортами, три автофургона и пара седанов последней модели с сияющими алюминиевыми трейлерами. Замыкал кавалькаду небольшой бензовоз.

Овинг схватил Платта за рукав и ткнул пальцем в сторону колонны. А в следующий миг он уже скакал вниз по склону почище горного козла. Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди беглеца, стоило ему краем глаза увидеть, как ведущая машина колонны заворачивает у вершины.

С заднего сиденья лимузина поднялся дюжий боров и прицелился в Овинга из ружья.

— Стоять!

Овинг попытался остановиться, отчаянно размахивая руками. Бетонный берег оросительного канала летел на него со скоростью курьерского поезда. Уже почти влетая в канал, Овинг успел увидеть разбегающихся по сторонам полупрозрачных мальков. Но потом каким-то героическим усилием сумел удержаться — и гора неласково приняла его бренное тело. В ушах — дикий звон. Вокруг — целое облако пыли. Овинг оглушительно чихнул и не без труда встал на ноги.

Боров пялился на него из лимузина. Ружье в руках у животного оказалось обрезом двустволки. Пыльная синяя безрукавка толстяка потемнела от пота. Рыло и крепкие лапы обгорели до цвета мокрого кирпича, на голове красовалась потрепанная спортивная кепчонка. Вооружен, похоже, до зубов: рядом к сиденью прислонено охотничье ружье, а из-за пояса торчат рукоятки двух револьверов. Щурится, сволочь. На жирной ряхе — спокойствие.

Даже какая-то безмятежность. Во рту слегка покачивается потухший окурок сигары.

— Стой где стоишь, — наконец соизволил выговорить боров. Овинг бросил взгляд влево и заметил Платта. Верзила уже успел потерять шляпу и расквасить себе нос. — Ну чего, парни, куда так спешим? — осведомился жирный.

Овинг молчал как рыба. Теперь он смотрел на переднее сиденье лимузина — туда, где, тупо глядя прямо перед собой, рассиживался молодой негр. Парень не то что ни на кого не глядел, но даже как будто и не прислушивался. Вдруг Овинг заметил, что негр прикован к рулю наручниками — точно так же, как водитель трактора и переднего грузовика. А на лицах у всех — одинаково отсутствующее, слегка удивленное выражение.

Боров несколько раз моргнул и перекатил сигару в другой угол рта. Потом качнул круглой головой в сторону измочаленного «линкольна» и спросил:

— Твоя колымага?

— Это моя, моя, — стал объяснить Платт и заторопился вперед. — Сейчас уберу.

Дуло обреза передвинулось, и Платт застыл как вкопанный.

— Не трепыхайся, — медленно проговорил боров. — А ты, Перси, давай помаленьку.

Свободной рукой негр взялся за рычаг переключения скоростей, и лимузин неторопливо двинулся с места. Оказалось, все машины скованы цепями. Цепь перед лимузином зашуршала в пыли, а цепь позади со скрипом натянулась. Вскоре с громыханием и ревом моторов тронулась вся кавалькада.

Вот вперед пополз трактор. Упершись широким деревянным бампером в «линкольн», он принялся сталкивать машину Платта с дороги. Неумолимо теснимый трактором, «линкольн» рывками перемещался к обочине. Вот правое колесо уже повисло над пропастью. Трактор все давил, мерзко скрежеща на малом ходу. Наконец «линкольн» стал сползать в узкую расщелину меж домом Овинга и дорогой. Покачался-покачался — и со страшным грохотом рухнул к самой стене дома. Послышался испуганный детский визг, а с крыши посыпалась черепица. Колеса «линкольна» еще какое-то время, обреченно повертелись в облаке пыли — а потом замерли.

Кавалькада замедлилась, будто товарный состав — и тоже замерла. Боров снова перевел свинячьи глазки на Платта и Овинга. Неспешно перевел. Будто где-то у него внутри со скрежетом вращались громадные шестерни. Опять поморгал, пожевал холодный окурок и спросил:

— Зачем тут машину поставили?

Краешком глаза Овинг заметил лицо, мелькнувшее в окне домика. Тогда он через силу ответил:

— Этой дорогой никто не пользуется. По ту сторону — только заброшенное ранчо. Да и вообще она непроезжая — там дальше тупик.

Боров долго переваривал сказанное. Затем уже привычным для Овинга движением перекатил сигару в другой угол рта.

— Заброшенное, говоришь? — Скривился, опять пожевал окурок, потом вытащил его, смачно харкнул на дорогу и вставил игрушку обратно. — И как, большое?

— Что, ранчо? Не знаю, — еле ворочая языком, пробормотал Овинг. Платт тем временем грустно разглядывал свою машину, что встала на вечную стоянку у стены дома.

Боров устремил на Овинга пристальные глазки.

— Так видел ты его или нет?

— Только издали. В смысле — сам дом. Я же говорю. А обо всем ранчо я толком ничего и не знаю.

Жирные мозги медленно шевелились.

— Что, один дом?

— Я больше ничего не видел. Правда.

После очередного раздумья боров нехотя кивнул. Потом пристроил обрез у колена, достал из кармана безрукавки грязный листок и огрызок карандаша. Старательно провел на бумажке жирную линию.

— Лады, — проворчал он наконец. — Хрен с ним, с ранчо.

Все так же неспешно убрав в карман карандаш и бумажку, жирный подобрал обрез и снова впился взглядом в Овинга.

— Здешний? Овинг кивнул.

— А кто еще тут с тобой?

— Никого, — выдавил из себя Овинг. — Только я и мой друг.

— Не ври мне. Не советую. Чем занимаешься?

— Экспериментальной физикой, — с трудом выговаривая слова, произнес инженер. В ответ он ожидал по меньшей мере изумленного хмыканья. А боров только кивнул:

— Этот что, тоже?

— Да.

Боров какое-то время негромко сопел, упираясь взглядом в землю у ног Овинга и то и дело перекатывая вонючий окурок из одного угла рта в другой. Наконец разродился указаниями:

— Идите сюда. Оба. Ты встань здесь, а ты за ним. И гляди своему корешу в затылок.

Когда приказ был выполнен, боров выбрался из лимузина и встал позади двух друзей.

— Шагом марш, — скомандовал жирный.

Все трое зашагали к дому по подъездной аллее. Боров на ходу спросил у Овинга:

— Слышь, ты, твоя баба стрелять умеет?

— Нет, — с тяжелым сердцем ответил Овинг. Ответил чистую правду.

В тягостном молчании подошли они к тенистой веранде и открыли дверь. Фэй с девочками ждала в гостиной.


— Краснов моя фамилия, — представился боров. — Герб Краснов. Слесарил в Сан-Диего на судоремонтном. Семь лет горбатился. А до того в морской пехоте служил. Так что не дергаться — мигом уложу. Это мне как гвоздь вогнать.

Жирная ряха Краснова почти ничего не выражала. Вот уж точно — кирпича просит. Короткий приплюснутый нос. Рот и подбородок сливаются в одно с толстыми щеками. Зато свинячьи глазки будто взяты напрокат с другого лица — то мутнеют, то вдруг так и сверлят пристальным взглядом из-под лохматых черных бровей. В разговоре Краснов почти не скалился, но в один из таких редких моментов Овинг заприметил, что вместо зубов у бывшего слесаря лишь кое-где торчат гнилые бурые огрызки. Мощные лапы густо поросли черной шерстью — хоть стриги и вяжи свитера. Вокруг срезанных до самого мяса ногтей — черные ободки, как у любого нормального работяги. В своей потрепанной кепчонке, с жирным брюхом под засаленной безрукавкой, Краснов запросто мог сойти за ремонтника из гаража, грузчика или водителя самосвала. Овингу подумалось, что за свою жизнь он встречая тысячи таких, как этот боров — вот только никогда не сталкивался с ними вплотную.

Краснов сдвинул кепчонку на затылок — и сразу постарел лет на десять. Оказалось, потные жидкие пряди облепляют опаленный солнцем почти лысый череп. Сидя на стуле у окна, бывший слесарь в упор изучал Овингов и Платта, что сбились в кучу на тесной тахте. Обрез Краснов пристроил на колене — прицелиться и выстрелить боров мог в любую секунду.

— Баба моя уже пару лет как подохла, — неторопливо произнес Краснов. — Нету у меня никого. На всем белом свете. Вот я и прикинул — не пойти ли тебе, Герб, да и взять от жизни свое.

Овинг сглотнул склизкий комок и зло возразил:

— Ничего себе философия! А тем, на дороге — почему бы им не пойти, да и не взять себе свое.

— Ну вы и наглец! — присоединилась к мужу Фэй. — Вы что, Богом себя возомнили? Нельзя же так обходиться с людьми!

Краснов покачал тяжелой головой.

— Иначе другие со мной так обойдутся. Я просто пользуюсь моментом: Взять хоть вас, придурков. Чего бы, кажется, вам меня не свалить да и не прибрать все к рукам? А? Я же тут один-одинешенек.

Заложив ногу на ногу, Платт нервно подался вперед и обхватил руками костлявые колени. Верзила напоминал теперь сложенный перочинный ножик. С подрагивающей в тонких пальцах сигареты то и дело сыпался пепел.

— Скажите, Краснов, а вы вообще спите? — спросил он. Боров изобразил смешок.

— Ага, — отозвалось животное. — Тут ты, длинный, в самую точку попал. Мы скоро двое суток как в дороге. А я только носом поклевал. Перси, этот черномазый, похоже, задумал меня взглядом испепелить. Так глазищами и сверкает. Ну, ночки две-три я еще как-то перекантуюсь. А потом как пить дать засну. Старость — не радость. Эх, лет десяток назад я б о такой ерунде и не думал.

— Да вы, по-моему, просто сумасшедший, — сказал Овинг.

— Ничего у вас не выйдет. Не сможете же вы вечно помыкать этими людьми. Рано или поздно придется загнуть.

— Да, теперь нужны рабы, — заключил Краснов. Буднично так заключил. — Все остальное — чушь. Иначе как заставить пахать? Как работу-то делать заставишь?

— Какую работу? — в сердцах воскликнул Овинг. — Зачем? Вы что, ничего не поняли? Сейчас ведь все доступно! Энергия, материалы, оборудование — все! Все, что Гамно сумеет размножить! А потом мы сделаем новое Гамно, побольше. Для автомобилей, скажем, сборных домиков… Или вы пирамиду собрались построить? А может, новую статую Свободы? Что вам нужно? Почему вы не возьмете себе Гамно и не отпустите этих людей?

— Ха! Что, каждому по Гамну — и порядок? Ни черта. Тут только две дороги: или у тебя рабы, или ты сам раб. Проще простого.

— Власть не терпит вакуума, — выдавил Платт. Нескладный верзила усердно разглядывал кончик своей сигареты. — Вопрос, впрочем, в том, как вы удержите их на ранчо. Ведь они при первом же удобном случае перегрызут вам глотку, махнут через стену и разбегутся. Тогда-то что?

Краснов упер в Платта пристальный взгляд. Долго смотрел. Казалось, борова впервые что-то заинтересовало.

— Во-во, — наконец произнес он. — Верно. Вот тут и надо пораскинуть мозгами. Пока что я сцепил машины и положил в каждую по фугаске с дистанционным управлением. Там у каждой твари под задницей хорошая бомбочка. Кто другой, может, чего получше бы придумал, а мне и так сойдет. Но дальше придется соображать. Вот ты, длинный, ты вроде мозга. Валяй, скажи чего-нибудь умное.

— Надо подумать, — через силу пропыхтел Платт и опять встретился взглядом с Красновым.

— Ладно. Валяй, думай. А пока что надо бы подыскать как раз такое местечко, о котором ты тут болтал. Чтоб там стена была. — Боров шумно вздохнул. — Я про ту хибару уже слыхал. Вот и решил глянуть, чего там. По дороге к северу куча барыг себе дома заимела. Половины из этой публики там и близко не бывает. Сидит какой-нибудь древний мудозвон и сторожит. Или парочка засранцев только-только туда закатилась. С такими у меня разговор короткий.

Краснов медленно поднялся.

— Скажи-ка мне, Овинг, — произнес он. — Любишь ты свою бабу и детишек?

В страхе и ярости Овинг заиграл желваками.

— Какое вам дело? Боров неторопливо кивнул:

— Вижу. Любишь. Тогда, парень, слушай сюда. Если не хочешь, чтобы я прямо тут из них кровищу выпустил, сделаешь, как скажу. Усек? — В горле у Овинга вдруг страшно пересохло. Ответа он выдавить так и не смог. — Поедешь со мной, — вскоре продолжил Краснов. — Ты мне по вкусу. И семейство твое. И баба. Ученые придурки мне тоже сгодятся. Так что привыкай и не виляй задом. А теперь — на выход. Все. Ты, длинный, тоже. Хочу вам кой-чего показать.

Он выгнал их из дому, будто стадо баранов. А во дворе, щурясь на ярком солнце, Краснов и Платт как-то странно переглянулись. На выжженной земле лежала короткая тень от обреза.

— Ты, длинный, мне не сгодишься. И доверять я тебе не доверяю, — проговорил боров. — Так что беги, зайчик.

Овинг глазам своим не верил. Вот Платт, будто прикованный взглядом к Краснову, весь вздрогнул и оцепенел. Потом худой верзила повернулся, будто на шарнирах, и, неловко выбрасывая вперед длинные ноги и размахивая руками, бросился петлять по склону под прикрытие ближайшего перечного дерева.

Обрез грохнул, словно возвещая о конце света. Оглохший, ничего не понимающий Овинг широко распахнутыми глазами смотрел, как его старый друг ничком рухнул в сорняки и забился в агонии. Страшный визг девочек. Резкий запах пороха. Сквозь сухую траву Овинг видел то, что осталось от головы Платта, — кровавое месиво, этюд в серых и алых тонах. Длинные ноги все дергались, дергались, дергались…

Посеревшая от ужаса Фэй молча взглянула на мужа. Потом глаза ее закатились, колени подогнулись — Овинг едва успел ее подхватить.

— Когда прочухается, — негромко сказал Краснов, — грузите барахло в трейлер. Даю полчаса. А пока можешь прикинуть, зачем я это сделал. — Бывший слесарь слегка мотнул головой в сторону трупа.

А лица всех сидевших в кабинах и на передних сиденьях людей вдруг как по команде обратились к ним. Выражение их не изменилось. Все они были будто марионетки, привязанные к одной ниточке.


Ближе к ночи караван петлял к северу по горной дороге на Техон-Пасс. Холодало. Солнце, все в лиловато-оранжевых сполохах, садилось за горы. В быстро сгущавшемся мраке все ярче горели подфарники переднего грузовика.

Фэй и девочкам пришлось поделить один из трейлеров с семейством других бедолаг. Овинг, прикованный наручниками к рулю, остался наедине с надвигающейся ночью — только мотор, словно составляя компанию, не переставал гудеть.

Раб. Муж рабыни. И отец рабынь. Овингу вполне хватило времени, чтобы понять смысл сказанного тогда на горе Красновым. Платта он пристрелил для наглядности. А еще боров понял — никогда нелепому верзиле не стать хорошим рабом. Слишком дерзок и переменчив. Да и семьи у Платта нет. Короче, не годится в рабы. Не тот тип.

Не тот тип… Овинг пришел к пониманию той поразительной правды, что среди туземцев Конго, которые о физике и слыхом не слыхивали, попадаются типичные физики. А среди американских физиков, давно забывших, что такое рабство, встречаются типичные рабы.

Удивительно было и то, как легко он смирился с этой правдой. Правдой о себе. Завтра, когда опять взойдет солнце, когда он хорошенько выспится, его обязательно снова захлестнет гнев. Хрупкий, непрочный гнев… И он станет давать себе лживые клятвы, что сбежит, что убьет Краснова и вызволит из неволи свою семью… Но теперь, в полном одиночестве, Овинг слишком ясно понимал, что никогда этого не сделает. Да и Краснов достаточно разумен, чтобы стать «хорошим хозяином». Овинг беззвучно шевелил губами, словно пробуя на вкус эту горькую фразу.

А что будет через пятьдесят, через сотню лет? Неужели рабовладельческий строй не падет? Неужели Гам но никогда не станет тем, чем задумывал его Овинг, — не станет всеобщим благодетелем? Неужто люди так и не научатся уважать друг друга и жить в мире?

Но даже тогда будут ли оправданы все страдания и все смерти? Овинг вдруг ощутил, как вздохнула под ним земля — долгий медленный вздох спящего исполина… Господи, да что же он тогда сотворил — добро или зло?

Господь молчал. А сам Овинг решить не мог. Негромко гудя, машина катила вслед за подфарниками грузовика. А с запада медленной и неотвратимой косой надвигалась тьма.

Глава 4

Дик Джонс лениво открыл глаза навстречу золотисто-зеленому утру, уже в полусне понимая, что день-то сегодня особенный. Потом сладко потянулся, развалился как кот под прохладным дуновением ветерка и задумался: а почему, собственно, особенный? Что, охота? Или какие гости? А может, занятное путешествие?

Наконец Дик вспомнил и резко сел на постели. Ну конечно! Ведь именно сегодня он покидает Бакхилл и отправляется в Орлан.

Дик мигом соскочил с широкого круглого ложа. Высок для своих шестнадцати, гибок и смугл. В теле парня уже проглядывают мужские пропорции — широкие плечи, крепкий торс, — но мышцы пока еще надежно скрыты под слоем мальчишеского жирка. Порывистые движения выдают какую-то незавершенность в строении тела.

Пробежав по шелковистому ковру, Дик заскочил в ванную. Там немного постоял на холодном мраморе, зябко поджимая пальцы, а потом втянул в себя воздух, резко выдохнул и нырнул в бассейн. Золотые рыбки в испуге разлетались по сторонам. На дне — кафель цвета морской волны, а по стенкам — желтоватые светильники. Дик выгнулся и вынырнул на поверхность. Два гребка — и вот уже мелководье. Брызгаясь и пыхтя, он перевернулся на спину. Потом огляделся, никого не увидел и громко позвал:

— Сэм!

В ванную тут же с банкой и кисточкой притопал полусонный срак. Рослый парень с одутловатой физиономией, всего на год старше Дика. Выросли они вместе. Ни слова ни говоря, Сэм с ног до головы покрыл хозяина густой пеной. Потом натер лицо и волосы смягчающими составами и чисто выбрил Дика безопасной бритвой. Наконец подтянул шланг и пустил прохладную струю мельчайших брызг. Дик весело отдувался. А Сэм, как всегда, смешно оттопыривал нижнюю губу и покачивал нелепой головой с огромными, торчащими по сторонам ушами. С такими ушами не нужен и парашют, подумалось Дику. Между лопатками у срака, как и у остальных, виднелась лиловая татуировка — застывший в прыжке олень, внизу надпись: «БАКХИЛЛ», а рядом несколько цифр, и все в обрамлении лилового венка. Так до конца и не проснувшись, Сэм молча завернул хозяина в полотенце и стал вытирать.

— А знаешь, Сэм, я ведь сегодня последний день в Бакхилле, — сказал Дик.

— Да, миста Дик. Завтра уже в Колорадо.

— На четыре года. Когда вернусь, мне будет за двадцать.

— Ага, миста Дик, за двадцать. Точно, миста Дик.

Начиная раздражаться, Дик возмущенно фыркнул. Да, конечно, парень всего-навсего срак — или «раб», если хочешь угодить папе и использовать старое словцо — но ведь должны же и сраки испытывать какие-то чувства! В журнальных рассказах и телесериалах они начинают выть уже от самой мысли о том, что их молодые хозяева куда-нибудь уезжают. Так в чем же дело? Почему Сэм так оскорбительно бесстрастен?

Тут Дик вдруг остро почувствовал голод и мигом позабыл о гневе.

— Яичницу с ветчиной, — приказал он, сам берясь за полотенце. — Еще тарелку оладий, Сэм, и кофе с молоком. Скажи — пусть поторопятся. Я умираю от голода.

Пока срак звонил на кухню и передавал приказ хозяина, Дик достал из шкафа свежее белье и принялся одеваться сам, время от времени поглядывая на стенной экран. Телевизор был настроен на канал «КИНГ-ТВ» в крепости Буффало. Вполглаза наблюдая за выделывающими всевозможные кренделя музыкантами, Дик в такт покачивал головой. Ему нравилась только военная музыка. Другой он просто не признавал.

Наконец Сэм вернулся от телефона и что-то забормотал в самое ухо, но музыка заглушала слугу.

— Что? — раздраженно переспросил Дик. — Выруби эту штуковину.

Сэм потянулся к правой кнопке пульта на прикроватном столике — музыка похрипела и умолкла.

— Повар говорит, — повторил срак, — он сейчас слишком занят, миста Дик. Готовится к банкету. Делать вам завтрак нет времени. Так, может, мне сходить в Кладовую за двояком или…

— К черту, — перебил Дик и тут же умолк, втягивая живот, чтобы застегнуть ширинку на синих с оранжевым брюках. Да, дело тут не в покрое — просто он и из них уже вырос. — Проклятье, почему из-за этих чертовых банкетов все вечно должны стоять на рогах?

— Что, миста?

— Ничего. Выметайся. В темпе. Я сам схожу.

В коридоре двое сраков в легких комбинезонах одну за другой снимали стенные панели и тут же ставили новые — точно такие же, если не считать того, что старые сплошь покрылись сине-зеленым налетом, а новые так и сияли свежей бронзой. Видно, только-только от Гамна. Фигуры на барельефах уже казались Дику старыми знакомыми. Сколько он себя помнил, эти барельефы всегда были здесь, медленно тускнея в извечном ритме. Дик остановился, в тысячу первый раз оглядывая до боли знакомые лица двух мужчин, крепко сжимающих винтовки. Суровые лица опять сияли как новенькие.

Раскинувшийся внизу Главный Зал оказался пуст, если не считать усердно драившего полы домашнего срака. Слуга старался, как мог, голые руки его блестели от пота. Ряды столов отражали свет роскошных люстр — скатерти тут еще не расстелили.

На больших электронных часах было двадцать пять минут восьмого. Родители, наверное, еще вставать и не думают. Констанция-то уж точно не собирается. Сестренка за последнее время стала страшной лежебокой. Адам, Феликс и Эдуард наверняка проснулись, а вот где они, кто их знает. Щенки бесчувственные! Как пить дать ускакали верхом или катаются где-нибудь на лодке. Нет чтобы первым делом повидаться с братом в его последний день под родным кровом…

«Нет, зря я так, — мысленно спохватился Дик. — А все от того, что до сих пор не позавтракал. Двояк яичницы — гадость, конечно, порядочная, но хоть что-то в желудке осядет».

Кладовая размещалась в холодных погребах, освещенных островками вделанных в потолок люминитов. В одной из таких световых лужиц, как раз у прилавка Фоссума, толпилось целое скопище сраков. Какое-то время Дику даже не удавалось привлечь к себе внимание старика. Тогда, растолкав сраков локтями, он пробился к самому прилавку.

В воспаленных глазах Фоссума просвечивало раздражение. Со своим красным клювом и редким пухом на узком черепе старик напоминал только-только оперившегося птенца, жадно хватающего очередного червя.

— Чего-чего? — скрипел он. — Так, одну хрустальную вазу с розами и чего еще? А? Ага, ландышей… понятно. Чего? И сотню чего? А? Воздушных шариков? Почему сразу толком не сказать? Да не орите все сразу! Что, полминуты не подождать? Ага, понял, семнадцать подсвечников. Да заткнись ты! Погоди, говорю. Погоди. У меня только две руки и одна голова…

— Фоссум! — благим матом заорал Дик.

Старик скорчил совсем кислую физиономию. Потом, нервно подергиваясь, покорно выслушал заказ Дика. Нацарапал какие-то каракули у себя в блокноте и как будто собрался повернуться к очередному нетерпеливому сраку.

— Нет, Фоссум, — рявкнул Дик. — Сейчас. И в темпе.

Тогда старик неохотно зашаркал по проходу — и мерцающее пятнышко холодного света двинулось вслед за ним. Остановился Фоссум под вывеской с надписью: «ЕДА». Высокие стеллажи этой секции, как и всех остальных, были поделены на отдельные ячеечки, в каждой из которых помещалась бурая шишковатая дуля. По всему проходу располагались тысячи таких стеллажей — аж в глазах рябило от ячеек. На первый взгляд бурые дули казались неровными булыжниками или засушенными корнеплодами.

Проведя узловатым пальцем по рядам ячеек, Фоссум нашел нужную и выхватил оттуда твердый комок. Потом, что-то недовольно ворча себе под нос, отправился в Зал Гамна. Массивная дверь захлопнулась.

Дик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Еще с детства он знал, что бурая дуля на самом деле именуется «удержанным прототипом», или, для краткости, «упротом». Собственно, это и был его завтрак в своей неузнаваемой миниатюре — приготовленный лет двадцать назад и удвояченный на Гамне, но не до конца. Процесс остановили на середине — и в результате получилась не стремительно охлаждающаяся яичница с ветчиной, а уродливый комок квазиматерии. Когда Фоссум поместит упрот на ту же перекладину Гамна и уберет ингибитор, на другой перекладине появится точная копия. Но уже не упрота, а той самой яичницы с ветчиной.

Да, весь процесс был Дику до боли знаком. Вообще-то, если задуматься, то он скрепя сердце все-таки согласился бы, что Гамно — настоящее чудо. А так он с самого детства свыкся со странным крестом и обычно считал Гамно таким же заурядным предметом обихода, как телевизор или вертолет. В данный же момент Дика волновало только одно — выбрал ли Фоссум нужный упрот. Старый дурень запросто может подсунуть какое-нибудь тошнотворное подобие. С него станется.

Ага, вот и старик — топает в кружке света и катит перед собой маленькую тележку. На тележке — дымящийся поднос. Фоссум помедлил у стеллажа и положил упрот на место, но через считанные мгновения он уже ставил поднос на прилавок. Так, яичница с ветчиной, тосты, кофе с молоком. Золотистые желтки подрагивают — вот-вот растекутся.

Дик так и зашелся в разъяренном вопле:

— Фоссум! Я же сказал! Яйца сверху! Ч-черт… Ну что в самом деле за идиотство! — Он поймал взгляд ближайшего срака и жестом приказал ему нести поднос, а сам с хмурым видом направился к одному из столиков, выстроившихся у ближайшей стены.

День определенно был испорчен. Да, конечно, питательностью и вкусом удвояченная еда нисколько не отличалась от натуральной — но не в этом же дело! Ведь удвояченную пищу обычно ели только сраки. А свободные люди питались специально приготовленными блюдами. Хотя ингредиентами все равно служили двояки, так что разница получалась незначительной. Но ведь была же она, эта разница!

Дик поедал свой завтрак с аппетитом, но без всякого удовольствия. Запихал в себя остатки яичницы, отломил еще кусочек тоста, а потом плюнул и швырнул поднос со всем его содержимым в мусоропровод.

И все-таки завтрак — большое дело. По-прежнему хмурый, но уже не столь раздраженный, Дик прошел по коридору, миновал кухни с их умопомрачительными запахами жаркого и выпечки и воспользовался выходом к склону холма. В свежем прохладном воздухе веяло ароматами цветов и чуть попахивало свежескошенной травой. Сам того не желая, Дик мигом стряхнул с себя хандру и радостно вдохнул полной грудью. Потом легко побежал по тропке.

Но, пробежав метров десять, оглянулся. Освещенный прохладными солнечными лучами, над ним бугристой громадой нависал серый Бакхилл. Казалось, царство неживой природы замыслило соорудить здесь собственное библейское чудище наподобие бегемота — и почти в этом преуспело. Незавершенный монстр словно дремал в ожидании последнего судорожного усилия, что должно было пробудить его к жизни.

Старинную гостиницу — дугообразную гору гранита отчасти в испанском стиле, отчасти в альпийском, возвели еще во времена демократии, в те дни, когда холмы Поконо кишели отдыхающими, что раз в году вырывались их своих тесных клеток в Нью-Йорке и Филадельфии. Первый Владетель Бакхилла добавил к отелю кое-какие укрепления и три чудовищно уродливые сторожевые башни. Второй Владетель (первый Джонс, племянник знаменитого Натана Макдональда, чей портрет украшал теперь Длинный Коридор) построил аэродром, целую систему подземных бункеров и буквально усеял весь Бакхилл огневыми точками. Но уже третий Владетель, Джон Джонс, двоюродный дед Дика, добавил к сооружению лишь несколько теннисных кортов, площадок для сквоша и тому подобных мелочей. А четвертый Владетель, отец Дика, если не считать ремонта и некоторого благоустройства, вообще оставил тут все как было.

И Дика это устраивало. Именно таким Бакхилл ему и нравился: Когда придет его очередь стать Владетелем, он здесь и камня не тронет. Оставит даже уродливые башни. А Данливи пусть раз за разом рассаживает по своим местам, одни и те же удвояченные кусты и цветочные клумбы. Хоть целую вечность. Так, по мнению Дика, должна была идти здесь жизнь.

Но пока что Дику всего шестнадцать. Далеко ему еще до Владетеля. К тому же предстоит на четыре года отправиться в Колорадо.

Некогда случилось так, что прадед Дика сумел взять и удержать Бакхилл только благодаря помощи рода Макдональдов — предков по боковой линии нынешнего колорадского Вождя. В результате Бакхилл по-прежнему считался самым могущественным домом на всем Восточном Побережье севернее поместья Чарльстон, а каждый новый наследник его Владетеля автоматически становился бригадным офицером армии Вождя и нес четырехлетнюю службу в Орлане. Служба эта считалась делом чести, и Дик с нетерпением ее дожидался, но и отказаться от нее даже при желании не мог. Такие дела.

Тени, будто воды, сомкнулись у Дика над головой, стоило ему углубиться в лощину. Слева по склону вьющиеся побеги и мхи буквально сочились влагой, а в воздухе пахло плесенью. У самого первого поворота Дик наткнулся на двух садовых сраков, что старательно выкорчевывали упавший поперек тропы молодой кленик. Под открытыми корнями виднелась сочная, влажная почва, а отрубленные ветви дерева придавали воздуху особый привкус. Заметив Дика, двое сраков, ни слова не говоря, оперлись о свои топоры и стали ждать. Во мгле лощины светились их светло-голубые глаза. Дик перебрался через ствол кленика и направился дальше.

А дальше воздух был уже столь недвижен, будто его вылили туда годы назад да так и оставили. Дик на ходу наклонился к берегу и лениво провел рукой по мясисто-остистому ковру плаунов. Росло их тут три вида. Помнится, он без зубовного скрежета заучил их названия, когда прогуливался здесь с гувернером Паджеттом. Сколько же раз хаживали они по этой тропке!

Да, тут тебе ботаника, а чуть дальше — и петрология. Вот они, раскрытые страницы огромной каменной книги: известняк, сланец, красный песчаник, мергель…

Ботаника, экология, лесоводство… Дик помедлил перед трехметровым в обхвате стволом тсуги Уильяма Пенна. Потом вскарабкался по склону к дереву, чтобы всем телом прижаться к шершавой, жесткой коре. Если смотреть вверх, то ствол тсуги исчезал в каком-то невообразимом далеке. У Дика даже голова закружилась. Казалось, дерево растет не вверх и не под углом, а вниз, погружаясь в бездонное море листвы.

Дик отошел от тсуги, чувствуя себя жалкой букашкой — как бывало всякий раз, когда он оглядывал ствол громадного дерева. «Кто тебе позволил?» — такие слова приходили ему на ум. Хотя, если вдуматься, сущая нелепость. Дик (в последний раз?) повернулся спиной к могучей тсуге и стал спускаться дальше.

Давно уже прислушиваясь к шуму воды, он наконец его расслышал. Чем дальше Дик петлял по извилистой лестнице, тем громче шумела вода, уже начиная заглушать его гулкие шаги. Верхний водопад, щедро напоённый весенними дождями, с тяжелым грохотом обрушивался в верхний бассейн. В воздухе висело целое облако мельчайших брызг, за которым почти не просматривалась пещера по ту сторону бассейна, на холодном и скользком полу которой они с Адамом так часто играли то в Робинзона Крузо, то в капитана Немо, то еще в какого-нибудь героя старых книжек…

Дик прошел по берегу мимо темного среднего бассейна, спускаясь все дальше в лощину. Даже сюда лучи утреннего солнца еще не добрались — попадал только их слабый отсвет, будто на зимней заре. В нижнем бассейне вода казалась прозрачной, как тающий лед, и такой же холодной. Она едва покрывала гладкие красные камни, разделенные поразительными границами зеленых водорослей. Дик перебрался по мостку на другой берег, наслаждаясь глухим безмолвием, что возрастало с каждым шагом, удалявшим его от ближайшего человеческого жилья.

Это место почему-то казалось ему самым сердцем Бакхилла. Поля наверху сейчас полны птичьего гомона — там вовсю раскричались скворцы и сойки, вороны и кардиналы. А здесь ни звука. Даже шум водопадов заметно приумолк. Тихое, потайное место. Место, вокруг которого вертится все остальное. С ним-то теперь и пришел попрощаться Дик.

Когда он наконец поднялся с поросшего сорняками берега, то вдруг сообразил, что уже и так слишком задержался. В лощине даже само время, казалось, идет как-то по-иному. А может, оно вообще останавливается? Может, так и лежишь тут в безвременье, пока вдруг не очухиваешься с затекшими конечностями и пустым желудком?

Тут Дик вспомнил, что ленча сегодня не предвидится — опять же по случаю банкета. Дик торопливо прошел по нижнему мостку и принялся карабкаться вверх по склону, направляясь к дому по той же узенькой тропке. Солнце уже поднялось высоко. Еще минут пятнадцать — и оно зальет яркими лучами всю лощину. Жаркий будет денек. Весь красный и запыхавшийся, Дик наконец добрался до кухонь.

А там было совсем не продохнуть. Целая преисподняя, полная багровых носов, с которых то и дело падают крупные капли пота, забрызганных жиром передников, громогласных проклятий, гремящих тарелок и путающихся под ногами поварят. Дыхание перехватывало от божественных ароматов уток, гусей, фазанов, каплунов, голубей. А еще — от оленины, пирогов с мясом, целых поросят, ягнячьей грудинки. А еще — от сваренных на пару устриц, морских моллюсков, гигантских креветок, омаров, мягкопанцирных крабов. А еще — от трески, тунца, макрели, меч-рыбы, лосося. А еще — от компотов, пряных приправ, кисло-сладких соусов, сыров, пудингов. А еще — от хлебов, рулетов, бисквитов, печенья «детские палочки», пирогов, кексов больших и малых. Всюду мелькали сальные мордашки поварят, хлопали дверцы духовок, гремели тарелки. Все вопили на разные голоса. Казалось, еще чуть-чуть, и здесь начнется всеобщее помешательство. Вот на пол грохнулся стальной поднос, вот отчаянный звон бьющейся посуды — й тут же поросячий визг самого маленького поваренка, а взрослые повара спешат обрушить на него свой праведный гнев. Дик улучил момент и скользнул к длинному столу, украшенному цветочными вазами (все цветы пахли исключительно раскаленным жиром). Потом — к прилавку, где на тарелках уже разложены элегантные ломтики сыров. Дик одной рукой ловко ухватил себе побольше сыру, другой сцапал кувшин с молоком — и был таков.

То, что и молоко, и сыр были удвоячены, не имело для Дика ровным счетом никакого значения. Ведь он стащил еду с кухни, как свободный, а не выклянчил ее у Фоссума, как какой-нибудь срак. С аппетитом проглотив свой второй завтрак в беседке рядом с полем для игры в шары, Дик бросил объедки под ближайший куст и бодро зашагал по склону холма мимо павильона и теннисных кортов. Чуть ли не каждый шаг будил воспоминания. Почва, сорняки в укромных уголках, даже сам травяной покров ничуть не переменились за все эти годы. Все: и пейзаж, и запахи, и звуки — казалось родным и до боли знакомым. Дик помедлил на самом краю плаца, где маленький оружейник Блашфилд орал на взвод новобранцев:

— Шаго-ом-арш! Ать-два, ать-два! Левой, левой! Эй, там, на правом фланге! Левой, левой! Левой, бараны!

Солнечный свет играл на стволах учебных винтовок, неловкие ноги в зеленую полоску все поднимались и опускались.

А вот Ремесленные Ряды, где раскаленный воздух, как всегда, поднимается от гончарных печей, а из невысоких прохладных сарайчиков, где работают сапожники и резчики по дереву, доносится прерывистый перестук. У одного из таких сарайчиков в пыли валялась дворняга, ожесточенно почесывая себя за ухом. Вот ритмичное «тум-тум, тум-тум!» из кузницы так умиротворяюще падает в безмолвие. Высоко над крышами столярных мастерских на опаленном молнией дубе завел свою песню дрозд. А Дик с замиранием сердца устремился к конюшням.

Конюхи как раз выводили арабов и других чистокровных гнедой и серой масти. Кони гордо вздымали благородные головы, рвались из узды. Дик с наслаждением истинного знатока немного понаблюдал за ними, а потом устремился к стойлу своего любимца, Моргана Цыганского Скрипача. Мерина только-только почистили, и шкура его блестела как шелковая. Едва заметив Дика, конь поднял голову — потом негромко заржал и высунул морду над дверцей. У трехлетнего Скрипача была широкая грудь и сравнительно короткий корпус — идеальный, с точки зрения Дика, для скачек по пересеченной местности. Тут подошел один из конюхов.

— Хотите покататься, миста?

Дик жестом отпустил срака и сам оседлал мерина. Помчались они вверх по узенькой тропке мимо травянистых полянок и цветущих яблоневых садов. Убаюканный мягким воздухом и ровным движением, Дик вдруг представил себя в роскошном мундире, в шлеме с павлиньим пером — как он смело ведет свой эскадрон против неведомого, но опасного врага.

А ведь всего четыре года назад… Четыре года назад ему было всего двенадцать и с виду он был сущий головастик. С тех пор Дик уже успел сломать ногу на льду, научился прыгать с вышки, удостоился похвалы Блашфилда за стрельбу из пистолета, вытянулся сантиметров на двадцать пять, начал бриться, убил своего первого оленя… да мало ли чего еще. И всё за четыре года.

Дик представил себе, как он, высокий и сильный, с осунувшимся лицом, но широкими плечами, возвращается домой, и во взгляде его — что-то непередаваемое. А мама встречает его в дверях и кричит:

— Ричард! Ричард! Ведь отец уже…

Тут Дик вздрогнул и очнулся. Мерин довез его по тропке до самой вершины. Небо здесь казалось огромной голубой чашей, а далеко на севере вдруг что-то сверкнуло. Вертолет подлетал все ближе и уже начинал снижаться. А за ним — другой, третий… Гости прибывали.

Глава 5

В Верхнем Зале яблоку негде было упасть, а в ушах звенело от непрестанного шума. Множество женщин кто в облаках шифона, кто в твидовых брюках; кто с яркими кружками румян на щеках, как куклы, а у кого только чистый природный румянец от доброй еды, вина и свежего воздуха. Сетуют на дальнюю поездку, возятся с детьми. Натыкаясь друг на друга, нервно раскланиваются — будто куры, ищущие, кого бы клюнуть. Туда-сюда шастают сраки, сгибаясь под горами личного багажа гостей: любимых теннисных ракеток, ветровок, пижам, складных паланкинов — короче, всевозможного и порой совершенно неожиданного барахла. Детей куда больше, чем обычно. Одни истекают соплями, других тошнит после перелета. Одни, выписывая кренделя, носятся в толпе, другие просто сидят на полу и безутешно воют. А все свободные мужчины с холмов Поконо и всех окрестностей ковыляют тут и там на затекших ногах, искоса поглядывая друг на друга. Непонятно зачем вооруженные, закручивают лихие усы и подозрительно озираются, будто псы в чужой конуре.

В самой середине важно попыхивающей сигарами группы мужчин Дик заметил отца и подобрался поближе.

— Хотел дождаться второй течки, но…

— А что вы об этом скажете? Сюда, парень, тащи футляр сюда. Да, сэр. Вот так-то. Прелестное духовое ружье 1870 года. Работа самого Шаспо. Выменял его у старины Флака за двух черных лабрадоров…

— …получается, теперь остались только копии этих ежедневных выпусков. И, кстати говоря, о «Браслетках» немногие вообще слышали, но по моему мнению…

Да вот он, отец — возбужденный, с огнем в глазах. Таким папа бывает всегда, стоит ему только заикнуться про газетные комиксы двадцатого века. Он уже собрал целые тонны этой макулатуры — все запакованы в прозрачный пластик и аккуратнейшим образом разложены по особым ячейкам в Зале Комиксов. Собирал их с самого детства. Наконец Владетель заметил Дика, рассеянно кивнул и продолжил:

— …если с долей иронии, то чтобы понять подлинный дух той эпохи, следует внимательно изучить «Браслетки». И вот еще что. Вы, наверное, не знаете. Ведь этот ловкач Татхилл просто бросал очередной комикс, когда надоедало, и ни один другой художник уже не брался его дорисовать. Весьма примечательный факт, особенно если вспомнить, как все тогда рвались заработать побольше денег…

Отец Дика, четвертый Владетель Бакхилла, был строен и невысок. Тонкие черты лица, ясный и открытый взгляд. Тем не менее необычайно силен и ловок. О нехватке гренадерского роста Владетель, судя по всему, даже и не задумывался.

Правил он Бакхиллом умело, твердой рукой, — и не было на всем Восточном Побережье более процветающего поместья.

А вот Джордж Джонс из Твин-Лейкса, младший брат Владетеля, казался выходцем совсем из другого рода. Высок, широк в кости, с тяжелым подбородком и выступающими надбровьями. За последние несколько лет заметно поднакопил жирку, и теперь под зеленым парчовым жилетом выпячивалось изрядное брюшко. На первый взгляд именно Джордж казался старшим из братьев. Грубые черты его лица носили отдаленное сходство с родом Макдональдов, а Джордж еще и подчеркивал это сходство, старательно начесывая на лоб жесткую седоватую челку.

— Будь благоразумен, Фред, — как раз говорил он Владетелю, когда Дик подошел к ним вплотную. — Ты же сам исчислил охрану поместья в пятьсот боеспособных сраков. А мне известно, что их у тебя по крайней мере на сотню больше. Просто позорище! Тебе еще лет пять назад следовало утопить несколько младенцев, чтобы преподать сракам хороший урок.

Отец Дика решительно покачал головой:

— Я никогда себе такого не позволю, Джордж. Даже по отношению к рабу.

— Тогда хоть начни отрубать им указательные пальцы. Хотя бы это. Пойми, Фред, ведь я о твоем же благе пекусь. Больно уж ты с ними миндальничаешь. Тебе кажется, так может продолжаться целую вечность, но ведь рано или поздно Вождь пришлет своего ревизора. Обязательно пришлет. И тогда тебе придется туго, очень туго.

Дик не стал терять время и двинулся дальше. Все это он уже сотни раз слышал и ни секунды не сомневался, что еще сотни раз выслушает. Да вот и прошлые гостевые дни, с месяц назад, не считая немногих приятных моментов, оказались сущим расстройством. Дик вдруг понял, что прислушивается к разговорам и наблюдает за происходящим со все нарастающим раздражением. Радости мало, но и от законов гостеприимства никуда не денешься.

Ага, а вот и знакомая фигура — коротышка Эколс из Скаруна. Толстое брюхо забрано под алый кушак. В одной руке — сигара, в другой — бокал шампанского. Особо приятным на вид Эколса вряд ли бы кто назвал, но ни одна вечеринка в округе без забавного коротышки не обходилась. Дику вдруг не к месту подумалось, что этого алого кушака ему больше не видать — и не то что четыре года, а быть может, до конца своих дней.

Но тут к нему сквозь толпу заторопился другой знакомец. Этого Дик узнал уже без малейшей тени удовольствия. Кессель, его кузен. Единственный сын дяди Джорджа. Кессель, двумя годами старше Дика. Кессель — хмурый черноволосый юнец. В детстве Дик дрался с этим бараном всякий раз, когда встречались их семьи. Но из драк, как это порой бывает, не выросло дружбы. Немного повзрослев, они научились худо-бедно переносить друг друга, однако взаимная неприязнь никуда не делась. Дик искренне считал Кесселя угрюмым и злобным уродом. Милого кузена всю жизнь бесило то, что он всего-навсего старший сын представителя младшей линии рода. Как же хотелось недоноску заполучить Бакхилл! Любой ценой.

Впрочем, для законного наследника Владетеля Бакхилла законы гостеприимства опять-таки оставались законами гостеприимства.

— Привет, Кес, — непринужденно поздоровался Дик и протянул ненавистному кузену руку. — Рад тебя видеть. И все такое прочее. — Они обменялись скованными рукопожатиями, а потом с облегчением отняли руки. — Гм… не желаешь ли чего-нибудь? — любезно продолжил Дик. — Туалеты у нас вон там, если не забыл.

— Спасибо, не забыл, — слишком поспешно отозвался Кессель. На лице у кузена ясно читалось желание найти предлог для ухода. — Немного пить хочется, — с надеждой добавил он.

Скованный по рукам и ногам правилами хорошего тона, Дик вынужден был предложить:

— Шампанское? Токай? Эль? — Тут он поймал за рукав проходившего мимо лакея. — Быть может, кларет? — продолжил он, видя колебания Кесселя. — Портвейн? Рислинг?

— Рислинга нет, миста, — тут же вмешался лакей, звеня бутылками у себя на тележке.

— Рислинг, — решительно кивнул Кессель. — Да, пожалуй, рислинг. Может, я поищу тут другого лакея… — И он собрался было уйти.

Предлог вышел неудачный, и Дик мысленно ощетинился.

— Да, полагаю, лакей тут не один, — выразительно произнес он. — Подожди минутку, будь любезен. — Тут Дик сверкнул глазами сначала на Кесселя, а потом на несчастного лакея. Бедняга вздрогнул, судорожно закивал и стремительно юркнул в толпу.

Дик с Кесселем избегали встречаться взглядами, пока слуга не вернулся. С ним был еще лакей, точно с такой же тележкой. Второй срак откупорил бутылку золотистой влаги и торопливо наполнил два бокала. Потом протянул один Кесселю, другой — Дику.

— Рислинг, — холодно заметил Дик. Кессель взял у лакея свой бокал.

— Да, спасибо. Его-то мне и хотелось, — с фальшивой задушевностью поблагодарил он. Потом отхлебнул. — Очень даже ничего. Правда.

— Да ну, — равнодушно отозвался Дик. — Всего-навсего рудесхаймер. Если хочешь, я мог бы найти могаук семьдесят пятого года.

— Нет-нет, спасибо. Этот тоже совсем неплох.

Держась за свои бокалы, враги обменялись ничего не значащими взглядами. До обоих вдруг дошло, что они поставили себя в положение, достойного выхода из которого пока что и на горизонте не просвечивало. Кессель решился было осушить бокал одним хорошим глотком, но тут же, к великому облегчению Дика, передумал. Ведь тогда Дик как радушный хозяин обязан был бы всучить любезному кузену еще бокал, а Кессель как вежливый гость обязан был бы и его выпить.

— А-а, ч-черт! — вырвалось наконец у Дика. — Слушай, Кессель. Мнение друг о друге у нас давно сложилось, не так ли? Но ведь это не значит, что мы не можем хотя бы полчасика друг друга потерпеть. Правда? Ну так пошли послушаем музыку.

Речь шла о серьезной уступке со стороны Дика. Ведь под «музыкой» имелся в виду диксиленд — гнусная какофония, которую так обожал Кессель и от которой Дика всякий раз тянуло поближе к унитазу. Физиономия кузена как по волшебству прояснилась.

— Вот здорово! Пошли! — загорелся он.

Они направились к внутренним залам. По пути Дик швырнул свой почти не тронутый бокал в ближайший мусоросборник, и Кессель последовал его примеру.

Толпа уже мало-помалу начинала рассеиваться по дому и рассыпаться на небольшие компании. Чем дальше Дик с Кесселем заходили, тем чаще натыкались на такие компании: кто-то разглядывал коллекции и трофеи, кто-то смотрел телевизор, кто-то сидел за карточными столиками. Остальные ели, пили, натирали мелками бильярдные кии, листали книги, щупали служанок — короче, развлекались, как могли. А некоторые уже успели изрядно набраться и теперь голосили песни. Малопьющие собирались кучками и болтали о всякой всячине или просто беззаботно прогуливались.

Музыкантов Дик обнаружил в одной из небольших гостиных, где они исполняли баллады двадцатого века перед более чем скромной аудиторией. Да и та их не особенно слушала.

Дик поймал взгляд дирижера — седеющего старикана по имени Бакки Уильямс. Подобно всем музыкантам, Бакки вырос в поместье и перенял мастерство у своего предшественника. Некоторым такая процедура казалась пустой тратой времени. Конечно, куда легче сварганить упрот любого музыканта, а потом, когда оригинал износится, получить из упрота его двояк. Только отец Дика на дух не переносил удвоячивания сраков.

— Диксиленд? — переспросил Бакки. — Конечно. Конечно, сэр. — Потом перемигнулся с четырьмя остальными. Духовики приложили к губам инструменты, а пианист с барабанщиком задолдонили дурацкий ритм. Наконец все пятеро затрендели, по мнению Дика, мерзкую какофонию. Временами у одного вроде бы проскакивал какой-нибудь старый добрый мотив, но остальные всякий раз упорно отказывались его подхватить. Дик сидел и мужественно переживал первый приступ тошноты. Потом второй, третий…

Чувствовал он себя так, будто ему связали руки и вставили хорошую клизму, но наследник Владетеля терпел, закусив губу, пока, наконец, самый желанный из всех голосов не перебил жуткий звуковой смрад.

«Начинаются состязания по стрельбе из легкого оружия, — загремел комнатный громкоговоритель. — Соревнующихся убедительно просят немедленно собраться на стрельбище. Сначала пройдут состязания по стрельбе из произвольного оружия с дистанций пятьдесят и сто метров».

Тут же во всех смежных комнатах послышался невнятный гул разговоров и шелест одежд. Вот ликующие выкрики и топот по коридору. Столкновения, ругань, проклятия. А громче всего — злобное гудение зуммеров, призывающих личных сраков. Дик тоже достал свой сигнализатор и нажал на кнопку, но лампочка индикатора не засветилась. Должно быть, Сэм оказался слишком далеко. Сигнальные волны распространялись лишь в радиусе полутора сотен метров… Или передатчик вышел из строя раньше обычного. В этой модели имелся нераспознаваемый дефект, но обычно она исправно действовала не меньше трех недель до поломки. Так или иначе, у Дика появилась уважительная причина отделаться от Кесселя — причем сразу и без лишних разговоров. Отвесив врагу легкий кивок, Дик нырнул в коридор и через встречный поток гостей стал пробиваться обратно к лифту.

Сэма он без труда отыскал в Главном Зале, где тот был временно привлечен к развешиванию гирлянд. Радостно ухмыляясь, срак тут же помчался за оружейной тележкой Дика.

Дик тем временем стал с интересом осматриваться. Главный Зал уже почти подготовили к празднеству. Стены гордо разукрашены гибридными цветами из хозяйства Данливи. На каждом накрытом скатертью столе стоит переливающаяся под светом люстр хрустальная цветочная ваза. Музыканты в своей нише негромко настраивают инструменты. Возле дверей на кухню нервно переминается с ноги на ногу кучка лакеев, в то время как мажордом Персей с двумя главными лакеями легко танцуют от столика к столику — тут поправят вазу, там разгладят салфетку. Оглядывая роскошный зал, Дик снова почувствовал в желудке пустоту. Тогда он подошел к боковому столику и ухватил горсть орехов.

А тут и Сэм вернулся с тележкой. На ходу Дик проверил ее содержимое. Так, карабин Марлина, винчестер калибра 375, «Ремингтон-10», уникальный двуствольный «Шлосс-12» — ручная работа, на прикладе табличка: «НЕ ДВОЯЧИТЬ», «манлихер-шенауэр» калибра 308, патроны отдельно к каждому, полутораметровый наградной жезл, подзорные трубы и бинокли в надежных футлярах, прицельный ругер калибра 22, обычный «смит-и-вессон» 38-го калибра, «кольт» 45-го, и к ним вся амуниция. На первый взгляд все каналы казались чистыми, но, присмотревшись повнимательнее, Дик заметил в стволе «ремингтона» крошечную точечку ржавчины. Да, пора, пожалуй, выбросить все на помойку — кроме, естественно, «шлосса» — и получить у Фоссума двояки. По привычке Дик пристегнул к поясу «смит-и-вессон». Даже стреляя из любого другого оружия, он с наслаждением ощущал при этом на бедре приятную тяжесть пистолета.

Почти все мужчины уже оказались впереди него — они аккуратно огибали стайки лениво прохаживающихся дам, сбивались в небольшие компании и оживленно болтали. Довольные лица рдели от спиртного и бурного общения. Перед ними рассыпались по сторонам расшалившиеся детишки, псы и затерявшиеся в общей сутолоке слуги. Времени, впрочем, пока хватало с избытком — трибуна у стрельбища была заполнена лишь на четверть. Большинство молодых людей в живописных позах стояли на склоне холма — каждый небрежно держал в руке свой наградной жезл с высеченными на нем красными, желтыми и белыми полосками. Самые сопливые — особенно те, чьи жезлы знаков отличия еще не носили — ввязывались в собственные импровизированные состязания — возились, боролись, боксировали, прыгали, плевались, кувыркались, метали ножи, и все такое прочее. Немного выше по склону гувернантки согнали в кучу несколько десятков малышей и, как всегда безуспешно, пытались завести хоровод — счастливый и разгневанный писк тонких голосков прорывался сквозь гомон толпы.

Дик с Сэмом миновали присевшего на холмик преподобного доктора Хампера. Обхватив руками колени, наклонив голову и не вынимая изо рта трубки, он с улыбкой слушал прибывшего из Фонтенбло священника американской католической церкви. Вообще-то, Хампер считался в Бакхилле посредственным капелланом. Вот его предшественник, преподобный доктор Морнингсайд, слыл образцом равно красноречивого и лаконичного оратора. Впрочем, о лучшем естественнорожденном англиканском священнике Бакхиллу и мечтать не приходилось. Их уже столько было удвоячено многими знатными родами Восточного Побережья, что натуралы считались большой редкостью.

Впереди вдруг послышались громкий лай и рычание. Сквозь плотную толпу Дику удалось разглядеть двух сцепившихся псов. Один — прелестный колли. А вот другой — мерзкое чудище, помесь добермана с сенбернаром и еще невесть с кем. Втиснутые в плотный кружок, Дик и его личный срак с интересом наблюдали за схваткой. Драчка получалась славная, но когда стало казаться, что колли вот-вот крепко достанется, из толпы выступил мужчина в зеленом кителе и бриджах — и выстрелил из револьвера.

Испуганный колли рванул прочь. А дворняга осталась корчиться с простреленным задом. Зеленый аккуратно прицелился и выстрелил еще раз, теперь уже в голову.

Пес дернулся лишь раз — и застыл. Увлекаемый прочь рассасывающейся толпой, Дик успел еще раз оглянуться и был неприятно поражен отвратительным зрелищем. На коленях перед трупом стоял маленький срак в цветах Бакхилла и безутешно рыдал, положив голову на грудь убитому другу. Рядом в траве валялся поднос с фужерами.

А-а, ладно. Если сраки так уж хотят держать домашних животных и дают им плодиться как попало, то что тут поделаешь? Внизу, на площадке, оркестр уже заиграл «Да здравствует Бакхилл!». Пора добираться до места.

Стрельбище оказалось почти заполнено. Некоторые из соперников уже стреляли, и в воздухе висел резкий запах бездымного пороха. Дик беззаботно занял первое же свободное место и тут же запоздало обнаружил, что соседом его оказался Кессель. Кес тоже повернул голову — и несколько долгих секунд враги с неодолимым отвращением смотрели друг на друга. Потом Кес пожал плечами, повернулся к своему личному сраку и что-то ему сказал.

С девяти утра дул легкий ветерок. Сэм передал Дику заряженный карабин. Рядом уже выстрелил Кес, и тут же послышался голос:

— Десятка!

Дик кивнул сраку на мониторе, прицелился и выстрелил.

— Десятка! — выкрикнул срак.

Прямо в ухо Дику грохнуло оружие Кеса, и срак объявил:

— Девятка! Выстрелил и Дик.

— Семерка!

Да, хорошего мало. Ничего, наверстаем. Он всегда стрелял лучше Кеса.

Всегда, но, кажется, не сегодня. То ли шумная толпа, то ли утренние разочарования, но что-то определенно выбивало Дика из колеи. Кес сажал неплохую серию девяток и десяток, а Дик, старательно целясь, стрелял очень неровно.

— Семерка, — выкрикивал с монитора срак. — Девятка… семерка… семерка… — Потом недоуменная пауза. И наконец: — В «молоко».

В «молоко»! С пятидесяти метров! Из собственного карабина! Острое чувство стыда буквально пронзило Дика. Ему страшно хотелось провалиться сквозь землю или расколотить карабином монитор и отправиться восвояси. Как он в понедельник посмотрит в глаза Блашфилду?..

Но ведь в понедельник не будет никакого Блашфилда. Опять он все забыл. Согретая солнцем куртка вдруг перестала приятно облегать спину. А карабин превратился в мертвую металлическую палку. Что он вообще делает на этом пошлом пикничке со стрельбой, когда в эти последние часы в Бакхилле нужно попрощаться с озером, с фазановыми рощами, с конями?..

— Десятка! — радостно объявил срак на мониторе у Кесселя.

Дик невольно скосил глаза и увидел, как угрюмая физиономия кузена озарилась придурковатым восторгом. Руки предательски задрожали, а в горле совсем пересохло. Вдруг мелькнула мысль. Одно, только одно теперь доставит удовольствие. Втоптать в грязь эту поганую рожу…

Весь дрожа, Дик снова повернулся к мишени. Да, свой крутой нрав он уже знал в достатке. Все мужчины рода Добни всегда заводились с пол-оборота. Потому и жили недолго.

«Если хочешь умереть в своей постели, — не раз говаривал Дику Блашфилд, — или умерь свой нрав, или научись стрелять вдвое лучше».

Непонятно как, но Дику все-таки удалось пройти во второй круг. Впрочем, одним из последних. Там дело пошло не лучше, хотя он постарался встать как можно дальше от Кесселя. Когда все закончилось, Дик лишь искоса взглянул на табло. Своего имени он там, естественно, не увидел, зато Кесу удалось попасть в самое начало второго десятка.

Но на этом несчастья не закончились. На стрельбище Дик задержался достаточно долго, чтобы Кессель успел пробраться сквозь толпу и пойти с ним бок о бок. Все гости теперь направлялись к дому. Не находя подходящей отговорки, враги молча плелись рядом.

Наконец Кес сказал:

— А знаешь, Дик…

— Что?

Кес, явно стесняясь, облизнул нижнюю губу.

— Ну, насчет завтра… — снова начал он и опять умолк.

Дик нетерпеливо свернул в сторону, огибая чешущую языками стайку солидных дам.

— Так что насчет завтра?

— Ну, в смысле, — не отставая от него, мямлил Кес, — насчет твоей поездки в Колорадо и всего такого.

Дик пристально взглянул на кузена.

— В смысле, — наконец разродился Кес, — что едешь ты, а не я. Знаешь, я думаю, это правильно.

Несколько мгновений Дик, не в силах вымолвить ни слова, просто смотрел на врага. Потом стиснул зубы и сжал кулаки. Дело плохо — уже не сдержаться.

— Да пошел ты к черту! — проорал он наконец, резко повернулся и пошел прочь.

Кессель тут же его догнал. Лошадиная морда кузена побледнела как смерть.

— Дик, никто не давал тебе права так со мной разговаривать…

— Оставь меня в покое, — с трудом процедил Дик. — Оставь, говорю. Понял, парень?

— Слушай, Дик…

— Нет, это ты слушай! — уже не в силах сдерживаться, заорал Дик. — Куда ни пойду, везде твоя слюнявая харя! Срак! Вали отсюда, плесень!

Кессель совсем побелел и, покачивая тяжелыми кулаками, выговорил:

— Дик, извинись.

Дик молча повернулся и пошел к дому. Кессель за ним не последовал.

А дом уже снова наполнялся гостями. Одни спешили наверх, на состязания в кегельбане, другие предпочли карты и домино. Дик бесцельно бродил, заглядывая во все попадавшиеся по дороге игровые комнаты и гостиные. В Верхнем Зале он неожиданно наткнулся на свою мать. Жена Владетеля неспешно прогуливалась в окружении целой стайки дам в кокетливых шляпках и заметила Дика прежде, чем он успел улизнуть.

— Дик, что-нибудь случилось? — Она тут же приложила ладонь ко лбу сына, не обращая внимания на его слабые попытки оттолкнуть руку. — Да у тебя жар, детка.

— Нет. Просто на улице пекло.

— Дамы, — не оборачиваясь сказала мать Дика, — полагаю, вы уже знакомы с моим сыном Ричардом.

Молча стоя посреди нестройного хора охов и ахов, восклицаний вроде «ну надо же, как вымахал» и «вот какой молодец», мать внимательно изучала Дика критическим оком. Мама. Высокая блондинка с осанкой столь же величественной, что и у прочих Добни. Черты лица несколько резки — оттого и красавицей не назовешь. Дик и Констанция пошли в мать. Но что хорошо для него, не слишком красит Конси, втайне считал Дик. А вообще-то, мать обладала идеальными манерами хозяйки большого дома. Отвагой не уступала мужчинам. Рассказывали, что еще в девичестве она клюшкой для гольфа сшибла с ног взбесившегося срака, после чего как ни в чем не бывало продолжила игру.

Наконец мать сказала:

— Ну, если ты так уверен…

Дик тем временем закончил принужденно раскланиваться с ее спутницами. Вконец выбитый из колеи, он проборотал:

— Да-да. Все в порядке. Но мне надо поговорить с папой. Ты его случайно не видела?

— Посмотри в кабинете.

Мать тронула Дика за плечо и двинулась дальше — ее звучный голос стал удаляться по Залу:

— …как вам известно, это крыло было перестроено отцом моего мужа в девяностых…

Дик тоже направился дальше, прибавив ходу. Все лифты оказались забиты гостями, так что пришлось доехать до верхнего этажа на эскалаторе, а потом подняться по крутой башенной лестнице. В прохладном полумраке пахнущей кожей передней он постучал в резную эбеновую дверь. Потом вошел.

Отец, низко склонившись, сидел за эбеновым столом со стеклянной столешницей и читал письмо.

— А, это ты, Дик, — сказал он. — Посиди, я сейчас закончу.

Дик уселся на широкий диван у окна, в точности повторявший изгиб самой башни. Окно выходило на южный склон, и отсюда хорошо было видно, как утреннее солнце отсвечивает от вод катального озера. Над деревьями виднелись красные крыши конюшни, а за ними — серая сгорбленная громада старых укреплений. Почти сплошь заросшие лозой и понемногу осыпающиеся, они окружали все поместье еще во времена прадеда Дика тремя уровнями железобетона. Местами толщина стен достигала чуть ли не пяти метров, а ров когда-то можно было за десять минут доверху заполнить дымящей кислотой. Да, первый Джонс слыл человеком предусмотрительным. Так, он не сомневался, что атака на Бакхилл, если и зайдет дальше налетов малочисленной авиации, будет представлять собой массированноенаступление пехоты.

Но вышло иначе. Никто на Бакхилл так и не напал. (Дику с детства казалось, что именно от этого разочарования прадедушка и скончался.) Впоследствии многие укрепления стали поперек дороги при благоустройстве поместья и были снесены. Только эта серая громада и осталась, А войн за последние сорок лет совсем не было, даже локальных…

Дик обернулся и посмотрел на отца. Тот как раз выпрямился в резном эбеновом кресле, которое идеально подходило к его фигуре, хотя массивные подлокотники делали Владетеля чуть выше ростом. Тусклый холодный свет падал из окна под самым куполом, метрах в шести над его головой. Вокруг светового колодца ярус за ярусом возвышались книжные полки, заполненные солиднейшими томами в роскошных кожаных переплетах. На каждом томе красовался родовой герб Джонсов. Все окна были закрыты — и в воздухе висели тяжелые запахи кожи, бумаги, табака и полировки. «Будь это моя комната, — невольно подумал Дик, — я распахнул бы все окна и впустил сюда ветер…»

Наконец отец сложил письмо и взглянул на Дика, потом откинулся на спинку кресла и достал из жилетного кармана старинные часики. Открыл крышку — и почти тут же защелкнул.

— Так, ладно! Ну, Дик, что случилось?

— Знаешь, папа, — начал Дик, — по-моему, Кессель будет добиваться разрешения вызвать меня на дуэль.

Сам не зная почему, Дик внутренне напрягся. Владетель, однако, произнес только:

— Расскажи — как. Дик постарался сделать рассказ как можно короче, а под конец добавил:

— Потом, в доме, я опять видел Кеса. По-моему, он меня заметил. Но прошел мимо. И в лице у него было что-то такое…

— Какое?

— Ну, как будто он что-то для себя решил.

Владетель кивнул — устало и задумчиво. Потом разложил на столе какие-то бумаги и тут же отпихнул их в сторону.

— Что ж, дело плохо, Ричард. Полагаю, никаких сомнений, что ты его спровоцировал, а не наоборот?

Дик заколебался.

— Да. Пожалуй, никаких, — нехотя согласился он.

— Пойми, Дик, мне от тебя не нужно ни объяснений, ни знаков раскаянья, — с расстановкой произнес отец. — И тем более я не собираюсь читать тебе мораль. Ты был вооружен и спровоцировал ссору. Давая тебе разрешение носить пистолет, я тем самым подразумевал, что там, где речь идет о чести, ты будешь вести себя как мужчина. Сейчас мне особенно хотелось бы на это надеяться. Если вызов будет брошен… — Тут зазвонил телефон. Владетель поднял трубку.

— Да. Хорошо, пусть приходят, — сказал он и положил трубку на место. — Итак, когда вызов будет брошен, — обращаясь к Дику, продолжил отец, — я, как глава семьи, постараюсь сделать все, что смогу… Полагаю, ты как раз и хочешь, чтобы я этим занялся?

Дик сглотнул слюну.

— Да. Да, папа. Пожалуйста.

— Очень хорошо. Если ты просишь моего совета, то я, конечно, его дам. Хотя выбор тут и так предельно прост. Надо или драться, или отступить.

— Да, отец. Я понимаю, — отозвался Дик и провел языком по пересохшим губам. Он по-прежнему оставался в сильном замешательстве, а если совсем начистоту, то был и немного напуган. Но одно он знал твердо: Владетелю за него стыдно не будет.

Вскоре дверь отворилась, и в кабинет тяжелыми шагами вошел дядя Джордж. Позади шел его шурин, дядя Флойд Логан, и кузен тети Джоанны по имени Алек Брубекер. Дядя Флойд, пузатый брюнет с гнилыми зубами, был старше остальных. Тощий кузен Алек отличался неестественно белой кожей и раздражительным нравом. Наконец в кабинет притащился и Кессель — чернее тучи.

Отец Дика окинул вошедших холодным взглядом.

— Надеюсь, на том диване вам будет удобно. Хотя и придется потесниться. Дик, будь добр, принеси Кесселю стул.

Разгневанное лицо дяди Джорджа еще сильнее побагровело, стоило ему заговорить:

— Боюсь, Фред, ты меня не понял. Дело очень личное. Владетель удивленно приподнял брови.

— Правда? Но ведь тут твой сын Кессель.

— Кессель — сторона потерпевшая.

— Если его оскорбил кто-то из членов моей семьи, — сухо отозвался Владетель, — то вряд ли моя жена или дочь. Другие мои сыновья еще слишком малы, чтобы нанести кому-то серьезное оскорбление. Так что, насколько я понимаю, остается Ричард.

Дядя Джордж кивнул:

— Да, Фред. Это и правда Дик.

— Тогда ему лучше остаться. А раз уж ты привел своих родственников… — Владетель нажал кнопку зуммера на столе.

— Фред, дело семейное, — настойчиво произнес дядя Джордж.

— Именно. — Сраку, чья физиономия появилась на настольном экране, Владетель приказал: — Немедленно разыщи мистера Орвиля Добни и мистера Глена Добни и попроси их присоединиться к нам. — Экран замигал и погас. В холодном молчании Владетель оглядел всех пришедших. Тишина нарастала.

Наконец в комнату вошли двое дядьев Дика по материнской линии. Вид у них был хмурый и настороженный. Оба — высокие блондины со словно высеченными из камня лицами, пронзительными голубыми глазами и волосатыми ручищами. Старший из братьев, Орвиль Добни, славился своей привычкой сначала приканчивать обидчика, а уж потом заботиться о протоколе. Глен Добни, носивший лихие завитые усы, был чуть ниже ростом и поспокойнее, но не менее опасен. На правом ухе у него не хватало мочки. Говорили, что еще в юности, прежде чем отойти в мир иной, ее отстрелил Глену на дуэли один заезжий уроженец Корнуолла.

Владетель церемонно поздоровался с братьями и предложил им сесть. Небольшой кабинет оказался вконец переполнен людьми, и всем стало жарко. Отец Дика взял настольный портсигар и обошел с ним всю комнату. Пока мужчины обрезали и закуривали сигары, Владетель сел за стол, сложил перед собой руки и негромко начал.

Очень скоро Дик сообразил, что отец пересказывает всю историю родов Джонсов, Добни и Логанов начиная аж с самого Переворота. Остальные тоже постепенно стали понимать — и руки с сигарами замерли в воздухе, а на лицах появилось удивление. Потом все затихли и стали внимательно выслушивать рассказ. Причем не только из долга фамильной чести — Владетель обладал поразительным даром рассказчика.

Одну за другой он обрисовал главные фигуры всех трех родов. И Иеремию Догана, что сражался с морганистами при Пимпл-Хилле и Большом Поконо. И Фабриция де Фореста Добни, патриарха рода, которого фамильные сраки до сих пор видят в лунные ночи. Якобы носится он, подобно демону, в чем мать родила — не считая его знаменитой седой бороды. И Эдуарда Р. Джонса, что чуть ли не в одиночку завоевал Бакхилл.

И слушая этот наизусть известный ему рассказ, Дик вдруг впервые отчетливо ощутил не только то, сколь славна история его рода и сколь высока его репутация, но также сколь хрупкой она может оказаться.

Первый Джонс отобрал Бакхилл у прежнего владельца с помощью, откровенно говоря, вульгарного трюка. Выдал себя за срака, проник в дом и выкинул старого Августа Бойля из окна его спальни. Но ведь тот же поступок, что уже превратился в захватывающую семейную легенду, сегодня расценили бы как преступление.

А как насчет третьего Владетеля Бакхилла, Леонарда А. Джонса, брата Эдуарда, который принял дом, когда Эдуард погиб от несчастного случая во время верховой прогулки? Ведь нынешнему Владетелю пришлось вызвать его на дуэль и убить, чтобы вступить в свои права, вернувшись из Колорадо. Рассказ, казалось, буквально кричал о том, что власть — дело тонкое. Обладающий этой властью должен был держать ее твердо, но осторожно. Хранить ее, но действовать мудро.

— И Фредерик породил Ричарда, а Джордж породил Кесселя, — тем временем закончил отец. — Теперь, Джордж, по-моему, твоя очередь рассказывать.

Наступило молчание. Все взгляды обратились на дядю Джорджа. Тот, выпрямился, с сожалением вздохнул и положил тяжелые ручищи на колени.

— Слушай, Ффед. И вы, мужчины, слушайте. Вот вам все дело без лишних прикрас. Только что ко мне пришел мой сын Кессель и сказал: «Папа, прошу твоего разрешения на дуэль с Диком». Конечно, я был потрясен. Я спросил: «Кес, а что он такого сделал?» — «Он назвал меня сраком», — ответил мой сын. — Дядя Джордж открытым и мужественным взглядом обвёл всех присутствующих. — Слушайте дальше. Я старался быть беспристрастным. Я спросил: «Скажи, Кессель, а что ты сделал такого, чтобы твой кузен отважился на подобное заявление?» Он посмотрел мне в глаза и ответил: «Ничего, папа. Я только пожелал ему удачной поездки в Орлан».

Дика бросало то в жар, то в холод. Он принялся ерзать на своем стуле, пока взгляд отца не пригвоздил его к месту. А в другом конце комнаты Кессель горестно разглядывал свои ладони.

Дядя Джордж тем временем со всевозрастающей уверенностью продолжал:

— Я стал говорить с ним, я сказал: «Сынок, дуэль не стоит того, чтобы так на нее рваться. Особенно когда речь идет о кровных узах». И еще я сказал: «Мы пойдем и поговорим с твоим дядей Фредом. Уверен, он поступит по справедливости». — Дядя Джордж откинулся на спинку дивана и развел руки. — Ну, вот мы и пришли.

После небольшой паузы заговорил дядя Орвиль:

— Послушаем другую сторону.

— Оскорбление было нанесено, — тут же сказал отец Дика. — Во избежание недоразумений мы это подтверждаем.

Орвиль кивнул и тоже откинулся на спинку дивана. Дядя Флойд заметил:

— Тогда остается только три пути. Либо один из молокососов берет назад свой вызов, либо другой извиняется, либо они дерутся.

Все молча переваривали сказанное. Потом дядя Орвиль и дядя Глен обменялись взглядами друг с другом и с Владетелем. Между ними словно проскочила искорка какого-то понимания. Тогда дядя Орвиль повернулся и спросил:

— Так позволишь ты своему парню бросить вызов или нет? Дяде Джорджу явно стало не по себе.

— Такое решение принять непросто. Конечно, если мы получим извинения…

— Нет, — тут же перебил дядя Орвиль. — Все по порядку.

— Но ведь это не значит, что нельзя обсудить все заранее, — вставил дядя Флойд. — Вопрос вот в чем, Фред. Если наш парень возьмёт назад свой вызов, то извинится ли твой?

Все обратили ожидающие взгляды на Владетеля. К удивлению Дика, отец сказал только:

— Спросите моего сына.

Но раньше, чем Дик успел заговорить, даже раньше, чем у него возникло хоть малейшее представление, что же ему сказать, — снова вмешался дядя Флойд:

— Минутку, Фред. Ты не можешь возлагать решение на мальчика. Он еще несовершеннолетний.

— Могу. И возлагаю, — отрезал Владетель.

Мужчины клана Джонсов — Логанов, казалось, стали советоваться друг с другом, обмениваясь взглядами. Потом дядя Джордж сдержанно произнес:

— Фред, по-моему, ты все-таки не понимаешь. Ведь дуэль — дело серьезное.

— Извинения — тоже.

Со стороны обоих Добни послышалось одобрительное ворчание. Потом к ним, хотя и с неохотой, присоединились дядя Флойд и кузен Алек.

— Что скажешь, Джордж? — спросил кузен Алек.

— Я требую удовлетворения, — пробормотал дядя Джордж. Орвиль подался вперед:

— Так ты позволяешь своему парню бросить вызов?

— Этого я не сказал, — резко возразил дядя Джордж. — Я еще не решил. — Потом он раздраженно повернулся к Владетелю: — Да, Фред, не очень-то ты идешь мне навстречу.

Владетель промолчал.

— Ну ладно. Вот, значит, как, — некоторое время спустя вымолвил дядя Джордж. Потом подался вперед и посмотрел прямо в глаза Дику. — Скажи, Дик, если мы возьмем вызов назад, ты извинишься?

Краем глаза Дик видел внимательное лицо отца. Владетель не двигался и не подавал никаких знаков, но Дик, повинуясь какому-то наитию, не решился высказать ответ, который уже вертелся у него на языке.

Вместо этого он сказал:

— Я должен дождаться подходящего времени, чтобы решить это, дядя Джордж.

В стане мужчин началось какое-то шевеление.

— Теперь, Джордж, все зависит только от тебя, — с хмурой улыбкой заметил дядя Орвиль.

Дядя Джордж тоже нахмурился. Лицо его потемнело, а на виске вздулась вена. Дядя Флойд, не вынимая сигары изо рта, кисло улыбался. Кузен Алек грыз ноготь большого пальца. Желтоватые глазки его, будто у гончего пса, впились в дядю Джорджа.

В мертвой тишине с башенной лестницы донесся слабый колокольный звон.

— Всех зовут на банкет, — сказал отец Дика, раскрывая свои часы. Потом защелкнул крышку и аккуратно убрал их в кармашек. — Быть может, спустимся в Зал, а решение ненадолго отложим?

Дядя Джордж быстро переглянулся со своими родственниками. Немного поколебался, потом крякнул и встал.

— Я согласен, — сказал он.

Остальные тоже встали и двинулись к двери. Что, неужели все? Неужели все так быстро закончилось?

Горестно сгорбленная спина дяди Джорджа, казалось, именно о том и говорила.


По всему Главному Залу, непрерывно болтая и шаркая ногами, гости рассаживались по местам. Оркестр негромко наигрывал что-то мелодичное — то и дело слышался легкий звон колокольчиков. Повсюду сновали сраки, усаживая гостей, пододвигая стулья, разнося коктейли и вино.

В дальнем конце зала на небольшом возвышении располагался узкий семейный стол. Стулья стояли только по одну его сторону — так, чтобы никто не сидел спиной к гостям. Дику отвели место среди взрослых, рядом с отцом и матерью. Каким же длинным показался ему путь от дальнего конца стола — откуда теперь на повзрослевшего брата благоговейно глазели Адам и все остальные!

Вторую половину стола, как обычно, занимал дядя Джордж со своим семейством. Дик оказался так надежно от них отгорожен, словно вообще сидел в другом помещении.

Из кухонь веяло соблазнительными ароматами. В углу, на раздаточных столиках, сраки разливали все новые и новые коктейли из гигантских шейкеров. По проходам серебряной флотилией плыли исходящие ароматными парами супницы — десятки и десятки литров супов, в которых запросто утонул бы взрослый мужчина.

Дик почуял знакомый запах. Конечно, его любимый суп из телячьих голов. Вообще, весь банкет был словно специально спланирован так, чтобы угодить его вкусам. Но стоило ему вооружиться ложкой, как тут же послышался спокойный вопрос Владетеля:

— Сынок, а что ты сегодня ел?

Дик недоуменно воззрился на отца. Тонкое, суровое лицо Владетеля, как обычно, выражало серьезность.

— Ну, немного позавтракал… яичницей с ветчиной… потом выпил немного молока и съел кусочек сыра. Еще орехи. А что?

— Умерь аппетит, — посоветовал Владетель. — Можешь позволить себе немного супа и дичи. Но никаких кур, никакой рыбы, никаких крабов и пирожных. А главное — не пей вина. Сделай вид, что совсем не голоден. Понятно?

Дик чуть рот не разинул от удивления.

— Так ты понял? — еще раз спросил отец. С трудом шевеля языком, Дик ответил:

— Кажется, да. — Это уж слишком! Его собственный прощальный банкет! Вот проклятье! — Но, па…

— Что, сынок?

— Мне показалось… с дуэлью все улажено.

— Почему тебе так показалось?

— Ну… не знаю… — Дик запнулся.

— Может, и улажено. Хотелось бы надеяться. Но пока что лучше соблюдать некоторые предосторожности.

Шум в зале стоял такой, что Дик едва слышал слова отца. В центре, на огромном столе, кувыркались акробаты, взятые по случаю взаймы у канадских родственников Добни. Затянутые в желто-красные трико, они крутились, прыгали, изгибались, а потом стали жонглировать. Один из них, длинный молодой парень, вдруг споткнулся и выронил красный резиновый мячик, тот прыгнул прямо в суп Митчелу Краусу. Тогда Краус с диким воплем вскочил и запустил в срака бутылкой. Получив сильный удар по ребрам, парень покачнулся и рухнул в проход. Вокруг раздались радостные вопли. Краус размашисто чокнулся со своим закадычным дружком Роско Бернсом — оба щедро плескали вином друг на друга и на своих жирных жен и давились от смеха.

Еще более невероятный гвалт донесся справа, из-за стола сраков, где в обществе старших лакеев председательствовали преподобный Хампер, Паджетт, Блашфилд и доктор Скоп…

Двое оставшихся акробатов закончили представление и удалились. Дик заметил, что их неудачливого собрата сраки на руках выносили из зала. Парень, похоже, сломал себе несколько ребер и теперь морщился от боли. Краус, конечно, немного переборщил, но, в конце концов, все знали, что со своими сраками он обращается точно так же.

За супом последовали дичь и бургундское. Желающим продолжали раздавать коктейли. Под ярким светом люстр цветы в вазах мало-помалу увядали. Взмокшие лица торопливых лакеев посерели от усталости. А сальные физиономии едоков тоже блестели — но от натуги. Рты их то и дело разевались — то разражаясь смехом, то принимая очередной кусок горячего окорока, картошки с подливкой, нежнейшей брюссельской капусты, артишоков в голландском соусе или трепещущего клюквенного желе. Вот малыш Эколс из Скаруна поперхнулся, зашелся кашлем, побагровел, и тут же получил несколько увесистых шлепков по жирной спине. За детскими столами вовсю шла прицельная стрельба плюшками вперемешку с фехтованием пучками сельдерея. Нескольких малышей, громко вопивших от ярости, пришлось с позором вывести гувернанткам.

Следуя совету отца, Дик съел самую малость оленины и отодвинул тарелку в сторону. К бокалу он даже не прикоснулся. Следующей переменой оказались фазаны с золотистым рейнвейном. «Похоже, могаук», — с грустью подумал виновник торжества. Срак-лакей, вроде бы родственник шеф-повару, убирая почти не тронутые тарелки, бросил на Дика укоризненный взгляд.

Потом пришел черед кларета под жаркое из говядины — удвояченной, конечно. Ведь домашнего скота давно уже никто не держал. Потом вынесли всякие дары моря и сотерн. Отец тронул Дика за руку и кивнул дяде Орвилю. Убедившись, что оба слушают, Владетель сказал:

— Кессель совсем не ест. Только к супу и притронулся.

Дядя Орвиль кивнул и отвернулся. А у Дика вдруг пересохло во рту.

Трапеза шла своим чередом. Но теперь и Зал, и гости, и все окружающее приобрело для Дика какой-то нереальный оттенок. Время словно замедлилось. Перемены блюд следовали одна за другой с мучительной неспешностью. Дик машинально резал мясо, кромсал вилкой овощи, поднимал и ставил на место свой бокал. Актерская труппа Бакхилла, составленная из личных срав ков, секретарей и прочих слуг, закатила сатирическое представление под названием «Искушенный глаз». Дик видел спектакль на репетиции и тогда нашел его забавным, но теперь ничего, кроме глупости и пошлости, не увидел. Дальше за дело взялись певцы, потом фокусник, а потом новая пара клоунов. Дядя Глен специально ради праздника притащил их из Ньюкасла. Жаркие волны плавали под потолком — и принесенный лакеями шербет почти сразу растекся по тарелкам.

Наконец последняя нескончаемая линия фужеров была наполнена шампанским — и сидящий по правую руку от Дика дядя Орвиль поднялся, чтобы произнести первый тост:

— Итак, за парня, который завтра нас покидает… чтобы провести четыре года вдали от родного очага… и обучиться разным манерам… хорошим и не очень хорошим. — Тут дядя Орвиль испустил сдержанный смешок. — Так пусть он вернется к нам таким же, каким мы его знаем… наш юный Дик Джонс!

По всему огромному залу засверкали фужеры, поднятые в едином салюте. Потом последовали еще тосты — чуть ли не до бесконечности, а разогревшийся зал, будто в тумане, плыл в винных парах, сальном чаде мяса и овощей, пота и табачного дыма, в невнятных ароматах дамских духов.

И вдруг все кончилось. Гости вставали, неловко толпились в проходах и медленно вытряхивались наружу, оставляя за собой лишь прискорбно загаженный пол и горы грязной посуды. В пустом Зале поселилось теперь гулкое эхо.

Женщины обеих семей Джонсов ушли, забрав с собой младших детишек. Гомон последних гостей затих вдалеке. Владетель сложил руки на столе, повернул голову и спросил:

— Ну что, Джордж?

А дядя Джордж был бледен как смерть.

— Фред, мы слишком далеко зашли. Я хочу, чтобы ты это понял. Никогда я тебе ни в чем не завидовал…

Видно, Владетель что-то произнес, так как дядя Джордж вдруг на несколько мгновений умолк.

— Нет, видит Бог, не было этого! — продолжил он наконец. — Но ты почему-то уверен, что можешь сидеть здесь и заправлять всей округой… — Голос его дрожал. Дядя Джордж снова замялся и какое-то время молча сидел, уставившись на десертную тарелку, украшенную фамильным гербом рода Джонсов. Потом вдруг схватил ее и резким ударом разбил хрупкое блюдо о край стола.

Сидевший рядом Кессель вздрогнул и поднял взгляд — на хмуром лице парня выразилось удивление.

А голос Владетеля по-прежнему оставался ровным, лишенным эмоций:

— Должен ли я по этому жесту заключить, что Кессель вызывает Дика на дуэль?

— Да! Если не получит извинений! Здесь и сейчас! — проревел дядя Джордж и стукнул по столу огромным кулаком. Вся серебряная посуда подпрыгнула и зазвенела.

Владетель спокойно повернулся к сыну.

— Тебе слово, Дик.

Все остальные мужчины за столом кто хмуро, а кто и злобно смотрели мимо него. И только теперь до Дика вдруг дошло, что так гложет дядю Джорджа и Кесселя: ведь стоит только его убрать — и тогда должно будет пройти четыре года, прежде чем Адаму стукнет шестнадцать. Возникнет вакансия — ив Колорадо отправится Кес. Пройдет обучение, познакомится с важными персонами…

Сидя бок о бок с отцом, Дик впервые осознал, что они с Владетелем составляют единую гармонию, понимая друг друга без всяких слов или жестов.

В конце концов именно это и важно, а не кто прав или виноват.

Тогда Дик ясно и твердо произнес:

— Я принимаю вызов.

Слова словно повисли в тяжелом воздухе. В дальнем конце зала ослепительно сияло солнце, отчего искусственный свет казался болезненным и тусклым. Долгое время все молчали.

Потом в зал нетвердой старческой походкой вошел Воген, личный срак Владетеля. Дик догадался, что отец, наверное, несколько минут назад вызвал его по передатчику. Небрежно откинувшись на спинку стула, Владетель отдал Вогену приказания. Срак вышел и вскоре возвратился с портативной пишущей машинкой. Потом явился один из секретарей, сел за машинку и в считанные секунды отпечатал документ, который затем с поклоном вручил Владетелю. К тому времени в зале появился и Кинкль из Делавью — еще багровей обычного, в омерзительном салатном пиджаке и брюках-гольф. Кинкль был главным знатоком спорта и всяких стрелковых забав во всей округе, он наизусть помнил правила каждого поединка и всегда судил самые ответственные матчи. А мужчины всех трех семейств, получив предлог, чтобы встать, неловко столпились у стола и стали читать документ. Прочитав, каждый садился и ставил там свою подпись. Сначала отец Дика, потом дядя Джордж, потом остальные, начиная со старших.

В левом нижнем углу документа, словно как дополнение, значились две строчки: «Вызов бросил», под которой уже стояли каракули Кеса, и «Вызов принял», под которой пока что оставалось пустое место. Поставив там подпись, Дик решил хоть мельком взглянуть на бумагу. Начинался документ так: «Доводим до всеобщего сведения, что сегодня, 10 мая 2049 года, ссора, возникшая между Ричардом Джонсом, старшим сыном Фредерика Джонса из Бакхилла, и Кесселем Джонсом, старшим и единственным сыном Джорджа Джонса…» Под самой последней машинописной строкой Дик заметил строгую подпись отца и затейливый росчерк дяди Джорджа. Заглавная «Д» в имени была совсем крошечной, зато заглавная «Д» в фамилии выглядела непомерно большой, а внизу из конца в начало шел хитрый завиток, который словно подчеркивал имя.

— Итак, господа, — подытожил Кинкль, — если никто не возражает, то дуэль состоится сегодня днем. Скажем, через полчаса. Как, все согласны?

Глава 6

Толпа рассыпалась по длинному зеленому склону пятнышками белого и алого, серого и сиреневого, бурого и лазурного. Дик двигался вместе со всеми в окружении родственников и слуг. Впереди молча шагали Владетель и дядя Орвиль, по бокам двигались дядя Глен и свирепый коротышка Блашфилд, а сзади плелась целая толпа личных сраков, носильщиков и тому подобной шушеры. Все разговаривали вполголоса, никто не кричал и не смеялся. Корни громадных дубов и кленов лежали в густых тенях, а в воздухе висела какая-то унылая свежесть. Как по волшебству вдруг наступили сумерки — все фигуры расплывались в золотистую дымку, и казалось, сама земля источает неяркий свет.

Дика неотступно преследовал страх. Приходилось напрягать всю силу воли, чтобы скрывать это и идти ровной походкой, с высоко поднятой головой. Где-то в животе у него лежал ледяной комок, колени подгибались, а холодные губы совсем пересохли.

Тысячи раз они с Адамом и компанией разыгрывали дуэли, и казалось, он прекрасно знал, как это делается, и был готов. Вот ты распрямляешься в ожидании команды, спокойный и холодный. Потом целишься и стреляешь — а твой противник падает на землю. Если же твоя очередь падать, ты все равно знаешь, что тут же поднимешься.

Но упасть и уже никогда не подняться… навеки погрузиться в кромешную тьму…

Теперь, когда все подходило к концу, Дик мысленным взором окидывал весь сегодняшний день. Да, именно к этому все и шло — всю дорогу, с той самой секунды, когда он выскочил из постели. Разочарование с завтраком, диксиленд… Они с Кесом приближались друг к другу так же неотвратимо, как дерево и топор…

И теперь он умрет. Разум Дика в ужасе шарахнулся от этой мысли, но деться было некуда. Везде эта мысль со своей извечной неумолимой ухмылкой. Его зароют в землю, а под солнцем так и будет продолжаться вечный праздник жизни… Здесь, в Бакхилле, Адам станет Владетелем. Жизнь неизбежно пойдет своим чередом. Но уже без Дика Джонса.

Приди к нему эта мысль чуть раньше, когда еще оставалось время… Ни за что он не ввязался бы в этот страшный спектакль. Опозорился бы, сделал все, что угодно, — но остался бы жить.

А там, на площадке, в сотне метров от стрельбища, сраки-землекопы заканчивали отмерять расстояние и уже расставили колышки. По обеим сторонам дуэльной площадки собиралась толпа. Линия огня проходила почти точно с севера на юг — так, чтобы солнце не светило в глаза ни Дику, ни Кесу.

Толпа расступилась перед процессией. Дик с сопровождающими двинулись к северному концу площадки, а Кес и люди из Твин-Лейкса заняли позицию на противоположной стороне. Белая рубаха делала фигуру Кеса еще более нелепой и нескладной — Дик едва узнал своего противника.

— Дайте пистолет, — подал голос дядя Орвиль. С оружием в руках он направился к центральному колышку, где встретился с Кинклем и дядей Флойдом. Они сравнили пистолеты, затем стали целую вечность о чем-то совещаться. Очевидно, возникли проблемы с процедурой.

Тут Дик почувствовал у себя на плече крепкую хватку Блашфилда. Коротышка чем-то напоминал зобастого голубя. Его колючая макушка даже не доставала Дику до подбородка.

— Ничего, — буркнул оружейник. — Поначалу так с каждым. Все нормально. Нормально.

— Ох, Блашфилд, — только и вырвалось у Дика.

— Ничего, справитесь. Это как первый раз прыгнуть с вышки. Второй раз уже не страшно.

Дику удалось выдавить из себя смешок:

— А ты-то откуда знаешь? Ведь ты даже плавать не умеешь.

Пучеглазая физиономия оруженосца приобрела серьезное, полное достоинства выражение.

— Верно, не умею. Зато я сражался рядом с вашим дедом при Пимпл-Хилле.

Дик перевел дыхание и снова взглянул на барьер. Переговоры, похоже, завершились к обоюдному согласию. Оба пистолета висели на центральном колышке, а дядя Орвиль шагал назад. Слева в толпе Дик заметил доктора Скопа и двух сраков в белых халатах, что суетились вокруг медицинской тележки. Тут же наготове стояли две узкие койки, капельница и аппарат искусственной вентиляции легких…

У Дика в голове прочно засел прыжок с вышки. Сначала падаешь, потом — ледяной шок. Как же со смертью? Сначала шок… а потом что? Ничего?

— Бросьте, миста, дело не затянется, — продолжал утешать Блашфилд. — Надо только целить аккурат под плечо. Не в голову. Если мажешь в голову, тогда совсем мажешь. А если в сердце, то рядом печень, легкие. Ну, как нервишки?

— В порядке, — прохрипел Дик.

— Вот и славно. — Блашфилд потрепал его по плечу. — Запомните, миста, еще одно. Драка есть драка. Не важно, как в нее влипнешь и кто прав, а кто виноват. Вы здесь, чтобы убить вон того парня. Если получится. А проповеди пусть читают священники.

Стоило Блашфилду это сказать, как к центру дуэльной площадки неторопливо прошествовал преподобный Хампер. Благородная седина священника словно светилась в лучах предвечернего солнца. Сжимая в длинных руках Библию, он медленно огляделся. Потом заговорил:

— Дамы и господа! Прежде чем здесь свершится то, чего не свершиться не может, мой долг — обратиться к вам со смиренной просьбой уладить разногласия миром. Мужчины, я прошу вас заглянуть в ваши сердца. Убеждены ли вы в том, что эта ссора должна получить прискорбное продолжение? — С серьезным лицом Хампер вначале повернулся к Дику как к вызванной на дуэль стороне. Потом взглянул на Кеса. Все молчали. Тогда священник снова отвернулся от обоих дуэлянтов и склонил голову над сложенными у груди ладонями. — Помолимся. О Господи Всевышний! Ты, что хранишь нас своею милостью! Дозволь нам покинуть поле этой брани с руками незапятнанными и со смирением подлинным в сердцах наших. Молим во имя Иисуса. Аминь. — Потом Хампер выпрямился и так же неторопливо направился обратно в толпу. Прерванный гул разговоров возобновился.

— Скажи, Блашфилд, — торопливо спросил Дик, — а что ты думаешь о религии? В смысле…

Коротышка пристально посмотрел на Дика.

— Думаю, миста, когда-то все мы уже здесь были, — ответил он. Тут Кинкль, закончив разговор с доктором Скопом, вышел на середину и поднял руку:

— Господа, прошу внимания. Эта дуэль пройдет согласно Кливлендскому Уложению. Молодые люди будут стрелять из пистолетов тридцать восьмого калибра с тремя стандартными патронами в каждом. Дистанция составит пятьдесят метров. Дуэль продолжится до первого попадания или пока оба участника не расстреляют все три патрона. А теперь прошу противников подойти к центру площадки.

Дик нехотя двинулся вперед, глядя, как Кессель приближается к нему по зеленому полю. Ладони мигом вспотели. А Кес был бледнее смерти.

Дойдя до центрального колышка, где стоял Кинкль, оба остановились.

— Ну что, парни, — обратился к ним арбитр. — Теперь я вручу вам оружие, и вы вернетесь на свои позиции. Пока что просто держите пистолеты в руках. Из кобуры раньше времени не выхватывать. Когда скомандую «готовсь», вставайте у крайних колышков спиной к центральному. Спиной, понятно? Потом, когда скомандую «повернись», поворачиваетесь лицом друг к другу. Ну, а когда скомандую «огонь», можете стрелять. Итак, по местам, и пусть победит сильнейший.

Едва волоча ноги, Дик поплелся обратно. Мимо проплывали чьи-то лица, но все они теперь казались ему размытыми пятнами. Дик изо всех сил сжимал челюсти, но зубы все равно выбивали барабанную дробь.

Блашфилд остановил его и потряс за плечи. Потом привел на место и поставил в полуметре от крайнего колышка. Поверх головы оружейника Дик видел застывшие лица отца, дяди Орвиля и дяди Глена. Все стояли молча и внимательно на него смотрели.

— Вдохни поглубже, — посоветовал Блашфилд.

Дик шумно вдохнул, немного подождал — и выпустил воздух.

— Вот так. Еще разок.

— Готовсь! — послышался голос арбитра.

Блашфилд в последний раз потрепал Дика по плечу и отошел в сторону. Наступила бесконечная пауза. Дик уже не видел ни Блашфилда, ни отца. Сердце больно и бешено колотилось в груди.

— Повернись!

Заученным движением Дик чуть отставил правую ногу и повернулся. Тяжелая, будто бревно, рука сама пошла вверх. — Огонь!

Тело Кесселя на отдалении вдруг показалось Дику совсем крошечным, словно игрушечное. Мушка целиком закрывала голову. Кес стоял вполоборота, поднятая правая рука его оказалась почти невидимой. Отчаянно борясь с дрожью, Дик перевел прицел вправо и вниз — как раз к груди Кесселя.

И тут у самого его левого уха резко свистнула пуля. Только потом донесся отдаленный грохот выстрела. Рука Кесселя заметно дернулась вверх — и снова опустилась. А пистолет Дика опять заходил ходуном. Пришлось целиться заново. Сцепив зубы, Дик кое-как справился с дрожью, покрепче сжал оружие и плавно спустил курок. Пистолет дрогнул и взревел. В ушах сразу зазвенело.

А Кес все так же стоял и целился. Опуская пистолет, Дик снова услышал характерный свист — но теперь уже справа.

До третьего выстрела Кеса оставались какие-то секунды. И тут, в гробовой тишине, Дик понял, что прицел опять уплывает от мишени. Надо во что бы то ни стало унять проклятую дрожь! Дик изо всех сил вцепился в пистолет и навел его на противника с той интуитивной уверенностью, что тут же вспыхнула в голове мыслью: «Попаду!» Оружие взревело вновь.

Не опуская руки, Дик вдруг увидел, как и без того крошечная фигурка Кесселя совсем укорачивается — сгибается пополам и падает на траву.

Ему оставалось лишь тупо ожидать, но тело противника не шевелилось. А вскоре на площадку хлынула толпа.

Наконец Дик отвернулся, и кто-то вынул у него из руки пистолет. Кто-то другой попытался поддержать его, но Дик побрел не разбирая дороги, пока не наткнулся на дерево. Там, ухватившись обеими руками за шершавый ствол, он согнулся пополам, извергая содержимое желудка.

Как только Дик выпрямился, дядя Глен сунул ему носовой платок. Блашфилд тем временем возился с пистолетом — вставил новую обойму, щелкнул предохранителем и сунул оружие обратно в кобуру.

А там, на другом конце площадки, Дик вдруг отчетливо разглядел дядю Джорджа. Прямой как палка, тот стоял среди разбредающейся по сторонам толпы и держал на руках тело Кесселя. Вокруг него суетился доктор Скоп — что-то говорил, бурно жестикулируя. Но дядя Джордж не обращал на доктора никакого внимания. С диким и потерянным видом он глядел куда-то вдаль, а по щекам его текли слезы.

— Мертв? — не веря своим глазам, спросил Дик.

— Мертвее не бывает, — подтвердил дядя Орвиль.

Дальше Дик помнил только, как доктор Скоп дает ему успокоительное, а потом он провалился в бездонную черную яму — оказался где-то меж явью и сном. Когда он открыл глаза, в комнате царил мрак, а в открытом окне под слабым светом звезд виднелись темные силуэты деревьев. Потом он, наверное, опять заснул, а когда во второй раз открыл глаза, в комнате уже горел свет, а над постелью склонялся отец.

— Что случилось? — потрясенно вымолвил Дик.

— Одевайся, — сказал отец. — Паджетт, да где, наконец, кофе?

Седовласый гувернер с серебряным кофейником в руке подошел к постели.

— Вот, выпей, — сказал Владетель, наливая сыну полную чашку. Дик жадно глотнул обжигающего напитка.

Свет в комнате казался каким-то жалким и болезненным. Шторы уже успели опустить.

— А сколько времени? — спросил Дик.

— Шестой час, — ответил Паджетт. — Если поторопимся, успеем отбыть до рассвета.

— До рассвета? — непонимающе переспросил Дик и сел на кровати. Тут же с ворохом одежды вошел Сэм, набросил ему на голову рубашку — и Дик машинально поднял руки, продевая их в рукава.

— Мы решили, что лучше тебе отбыть пораньше, — пояснил отец. Под глазами у Владетеля набухли мешки. Спать он явно не ложился — это было заметно и по одежде.

Слегка пошатываясь, Дик встал. Потом негромко охнул, когда перед глазами вдруг возник непрошеный образ долговязой фигуры, падающей на зеленый газон.

Всю ночь, похоже, лил дождь, и теперь мокрая трава предательски скользила под ногами. Впрочем, утреннее солнце уже выглядывало из-за горизонта, озаряя золотистыми отблесками серый пейзаж. На востоке небо совсем прояснилось. Почти рядом с домом находился построенный еще дедом Дика аэродром. На взлетной полосе стояли два самолета: изящный двухмоторный «локхид», пригодный как для перевозки пассажиров, так и для боевых вылетов, и неказистый серый «липпиш». Дика несколько удивило то, что рядом с «локхидом» не было ни души, тогда как у открытой дверцы «липпиша» во главе отряда охранников поместья стоял Блашфилд.

По-прежнему считая, что тут какое-то недоразумение, Дик направился было к «локхиду», но отец остановил его, тронув за плечо.

— Этот отправится позже, как ложная цель, — сказал Владетель. — А ты полетишь на «липпише».

Дик с неприязнью взглянул на нелепую машину. Да, аппарат-то, конечно, надежный, но на вид — самое натуральное корыто. Построен согласно незавершенному проекту еще во времена Переворота, когда вся технология полетела к чертям. Безопасней «липпиша» и надежней в управлении был, пожалуй, только «куб», — но все же машине отчаянно не хватало стильности. В душе у Дика назревал протест — казалось, ему предлагают покататься на старой кляче.

— А что, посмешней ничего не нашлось? — поинтересовался он.

Но отец даже бровью не повел и вместо ответа приказал Блашфилду запускать свой отряд в машину.

— Чего мы, собственно, боимся? — не успокаивался Дик. — Дядю Джорджа? Послушай, папа, если тебе все равно…

Владетель наконец повернулся к сыну:

— Что ты говоришь?

— Папа, я уже не ребенок, — выпалил Дик.

— Ричард, — неторопливо начал отец. — До сих пор ты вел жизнь, лишенную серьезных тревог и забот. Согласен, ты уже не ребенок. Но для того чтобы стать мужчиной, мало одной дуэли. Понимаешь, что я хочу сказать?

— По-моему, да, — отозвался Дик.

— А по-моему, нет. Очень скоро тебе придется самому заботиться о себе. И самому отвечать за свои ошибки. Возможно, стоило чуть раньше предоставить тебе такую свободу. Но пока что будешь делать так, как я скажу. А вот и мать. Иди попрощайся с ней.

Дик поднял взгляд — мать только-только появилась из крытого прохода. Вот нежный запах ее духов. Вот ее поцелуй — как всегда, прохладный и ненавязчивый.

— До свиданья, сынок.

Вслед за мамой с горящими глазами примчался Адам. За ним — запыхавшиеся Феликс и Констанция. Адам притащил с собой какой-то шелковый сверток и тут же сунул его в руки брату.

— Это подарок, — пояснил он. — Памятный альбом… Паджетт помог нам подобрать цитаты, а Литтс переплел. Мы страшно боялись, что не поспеем к сроку.

— А я подсказала, как все оформить, — вмешалась Констанция. — Дик, ужасно хочется, чтобы тебе понравился и переплет, и все остальное. Пришлешь мне оттуда несколько эмалей для коллекции? — Сестренка вся раскраснелась. Казалось, вот-вот — и она опять разразится своими нелепыми потоками слез.

Владетель подтолкнул сына к трапу. Мотор «липпиша» уже разогрелся и теперь пыхтел вхолостую. Вокруг машины клубился густой пар.

— Я знаю, каково тебе сейчас, — шепнул Владетель на ухо Дику. — Знаю гораздо лучше, чем ты думаешь. Когда прибудешь в Орлан, — тут он сунул в руки сыну тонкий конвертик, — отдай это человеку по имени Леон Руэлл. Ты хорошо запомнил?

— Руэлл, — повторил Дик.

— Вот именно. Он тебе все лучше меня объяснит.

К крайнему удивлению и смущению Дика, на лице отца вдруг проявились тщательно скрывавшиеся прежде эмоции. Они обменялись рукопожатиями, и Владетель снова подтолкнул сына к трапу. Пригнувшись, Дик вошел в кабину. Паджетт оставил ему место у самой дверцы, а сзади расселись Блашфилд и его команда. Пилот, флегматичный молодой срак по имени Отто, обернулся со своего высокого сиденья в ожидании приказа.

Трап убрали Глядя в открытую дверцу, Дик видел отца. Тот стоял неподвижно и прямо — только одежда трепыхалась в воздушной струе. Вокруг Владетеля застыло в ожидании все семейство. А вот и мисс Молли с малышом Эдуардом на руках. Как всегда, опоздала, черт бы ее побрал. Дику так хотелось попрощаться с Эдди… Невесть откуда взялся и преподобный Хампер. И доктор Скоп. И конюх Сим…

В свете восходящего солнца, озарявшего их лица, все они вдруг показались Дику полными незнакомцами. А еще их словно отделяла стена из цветного стекла — и Дик зачем-то оказался по другую ее сторону.

Отто вопросительно смотрел на хозяина. Наконец Дик махнул пилоту рукой. Отто повернулся к панели управления — и дверца медленно закрылась. Тяжелое дыхание реактивного двигателя все нарастало, А вот к нему добавились вой и грохот пропеллеров. Неторопливо и ровно машина стала подниматься.

Теперь, глядя в окно кабины, Дик видел, как удаляется от него земля. Фигурки на аэродроме делались все меньше и меньше. Головы их поднимались, словно по команде. Все прикрывали глаза ладонями. Наконец взлетное поле скользнуло в сторону. Открывшаяся глазу лужайка так и светилась яркой, сочной зеленью — словно роскошный ковер. Теперь Дик каким-то волшебным и как бы запретным зрением увидел сразу все знакомые уголки. Вот узкий газон меж домом и верховой тропкой — там, где купальня для птиц и старые солнечные часы. Сколько же дней и вечеров эта купальня и часы составляли всю его вселенную! Дик видел внизу каждую до боли знакомую рытвину и канавку. Словно заглядывая в собственное прошлое, он все смотрел и смотрел, смущенно и зачарованно.

Вот уже уплывают прочь крыши и шпили самого дома, быстро высыхая и посверкивая синевой под первыми лучами солнца. Дик видел и птичьи гнезда у водосточных желобов, и разверстые в небо черные глотки печных труб, и пустые головы башен. Дом все уходил и уходил вниз, а земля вокруг него словно росла в небо. На несколько мгновений весь Бакхилл открылся Дику как на ладони. И дом, и конюшни, и корты, и лощина — все-все разом предстало в уменьшенном размере. Потом поместье стало похоже на рельефную карту — макет того края, куда Дик всегда отправлялся в своих мечтаниях. Люди на аэродроме давно превратились в крошечные цветные пятнышки — и Дик уже не мог разобрать, кто где. А вот цветные пятнышки погасли. Пропал и дом. Не осталось ничего, кроме лесистого холма, разукрашенного лиловыми тенями. Да и тот все удалялся и удалялся.

Глава 7

Было уже почти шесть, когда под ними развернулось плато Аллегени к югу от древнего города Питтсбурга. Не желая попадаться на глаза обитателям больших поместий, что кучковались ближе к северу, Дик решил облететь город стороной. Правда, оказавшись над равниной, они взяли чуть южнее, чем следовало, но Дик не стал ничего менять. Без аппетита проглотив все, что приготовил на подносе Паджетт, он все еще чувствовал только мутную пустоту и какое-то оцепенение. Единственной вспышки гнева хватило с лихвой. Перед глазами по-прежнему стояла падающее тело Кесселя — образ этот мучил Дика почище любой зубной боли.

Дальше за Миссисипи простирались дикие прерии — тысячи и тысячи квадратных километров травы, что колыхалась под ветром, будто волны безбрежного желтовато-зеленогоморя. Картина и завораживала, и раздражала. Дик чувствовал, как огромный мир подавляет его своими немыслимыми просторами. С такой высоты гигантская равнина выглядела заметно вогнутой — столь яркой и близкой, что казалось, ее можно потрогать рукой. Но в то же время Дик понимал, что, к примеру, те еле заметные черные точечки на самом деле — люди или животные…

— Бизоны, — с интересом заметил Паджетт, вглядываясь в бинокль. — Приличное стадо. А вот охотники… команчи, наверное.

Потом Паджетт передал бинокль хозяину. Вглядываясь в увеличенную картинку, Дик увидел пыльные бурые спины мчащегося вперед стада, что летело подобно живой лавине. Из густой травы то и дело взлетали целые стаи встревоженных птиц. Иногда, мотая головой, с дороги бешено уносился олень или антилопа. За стадом гнались охотники. Круглые черные головы склонялись над гривами коней. Дик разглядел два-три ружья. Все остальные были вооружены луками. Подпрыгивающие в седлах фигурки казались игрушечными, нереальными в полном безмолвии. Дик вдруг представил себе, как и он скачет вместе с охотниками — ноздри забиты горячей пылью, а во всем теле отдается стук копыт… И вдруг крошечные фигурки исчезли, словно перешли в другую реальность.

Солнце всходило мучительно медленно, казалось, утро продлится целую вечность. Мышцы Дика, непривычные к столь долгому сидению на одном месте, начали затекать. А рядом, с разгоревшимися от интереса глазами, спокойно сидел Паджетт. Слуга был достаточно хорошо вышколен, чтобы молчать, пока к нему не обращаются, но Дик не сомневался, что в седой голове Паджетта бурлит целый водоворот замечаний и комментариев. Вот они пролетели над руинами какого-то древнего города, казавшегося теперь бледным шрамом на теле схоронившей его земли. Наверняка Паджетт мог назвать этот город, рассказать о его основателях и главных событиях в его истории. Знал гувернер и названия всех горных пиков, и рек, и где пролегали границы прежних штатов, и какие из едва заметных полосок были автострадами, а какие — железными дорогами.

— Как думаешь, Паджетт, — неожиданно для себя спросил Дик, — грозит мне кровная месть?

Лицо гувернера сразу посерьезнело.

— Помню похожий случай, — начал он. — Было это в Южной и Северной Каролине лет тридцать — тридцать пять назад. Одного парня обвинили в том, что он утопил своего двоюродного брата в заливе Порт-Рояль. Другая сторона, конечно, настаивала на несчастном случае. А на следующий год после дуэлей между членами двух ветвей семейства погибло три или четыре человека. Еще одного, кажется, подстрелили из засады. Бретты их звали. Вряд ли вы о них слышали. После всех этих дел мужская линия Бреттов угасла. — Не дождавшись реакции Дика, Паджетт добавил: — Дела, конечно, давние. Но вполне могут повториться. Ваше семейство славится своей горячностью.

Щеки Дика вдруг запылали. Но он, впрочем, почти этому обрадовался, так как сразу исчезла прежняя скованность.

— А мне все равно, что ты там думаешь, — заявил он. — Случись это снова, я сделал бы то же самое.

— Вот и славно, — нисколько не смутившись, отозвался Паджетт. — Может, пока что и правда все к лучшему. А в будущем — кто его знает…

Дик с любопытством посмотрел на слугу:

— Это ты о чем?

— Понимаете, хозяин, в таком месте, как Орлан, репутация — это все. Представляю, какие слухи вас опередят. Не каждый подросток является в Орлан, только что убив на дуэли своего первого противника. И с одной стороны, вы там окажетесь в относительной безопасности. А с другой — репутацию нужно поддерживать. Сами понимаете. Так что в целом, — подытожил Паджетт, удобно откидываясь на спинку сиденья, — я бы сказал, что дуэль открыла для вас широкие возможности. Как в хорошем смысле, так и в плохом… Ага! Вот и они. Ну разве они не прекрасны? — Слуга снова подался вперед, восхищенно глазея в иллюминатор. — С детства мечтал жить в Скалистых Горах.

А из-за горизонта тем временем выплывала первая фаланга нагих горных вершин, нисколько не похожих на пологие холмики Пенсильвании. Нет, эти перевалы и пики, отсвечивая сине-фиолетовым, гордо вздымались до самого неба. На верхних склонах даже белели пятна снегов. Дик зачарованно глазел на сказочные громады. Когда подлетели ближе, на фоне голубоватых снегов стали видны иссиня-черные, будто обгорелые, стволы деревьев — как щетина на бледном подбородке. По мере приближения горы становились все круче и все заброшенней. Наконец Дик со спутниками влетели в глубокое ущелье меж двух скрывавшихся за облаками пиков. На самом дне змейкой вилась река — тонкая серебристая ленточка посреди нежной зеленой долины. И над всей этой идиллией величественно высились голые, открытые всем ветрам скалы. А в дальнем конце ущелья виднелась черная громада самого высокого пика, на вершине которого блистала великолепием россыпь зданий.

Каких цветов там только не было! Голубые полоски сменялись желтыми, чтобы закончиться медно-красными гранями, тут и там мелькали отблески салатного, оранжевого, шоколадного… Уровень за уровнем поднимался к самой вершине, которая оттого казалась разноцветной шляпой на голове хмурого исполина. Пик огромной горы распускался волшебным цветком — шпили, купола, минареты, а рядом высилось что-то совсем уж невероятное — голая золотистая башня, верхушка которой терялась в клубящихся облаках.

— Орлан, — вырвалось у Паджетта.

Тут гора ушла ввысь. Туда же скользнул и сказочный город. Самолет опускался к подножию. Там Дик увидел скопление зданий — будто просыпанные с неба камушки.

— А почему мы не приземляемся на вершине? — спросил он у Паджетта.

— Там сильные восходящие потоки. Весь Орлан отапливается, и там, по-моему, не все продумано с изоляцией. Так или иначе, наверху возникли сильнейшие воздушные течения. Обратите внимание на облака — как они рвутся и бурлят над самой горой. Самолету там не приземлиться — и бомбы, если уж на то пошло, тоже не сбросить. Наверх вы подниметесь на фуникулере. — Паджетт указал пальцем вниз, и только тут Дик разглядел уходящую вверх линию проводов. Прямо у него на глазах один вагончик спускался вниз, а другой поднимался в заоблачные выси.

У Отто на приборной доске что-то забубнил радиопередатчик. Самолет остановился и завис в ожидании, пока с дороги не убралась целая стая мелких вертолетиков. Затем Отто посадил самолет на одну из небольших площадок, что располагались по обе стороны от главной взлетно-посадочной полосы. Едва слышное завывание реактивного двигателя и пропеллеров вскоре оборвалось — и в ушах зазвенела тишина.

Стоило дверце открыться, как на борт взошел вооруженный мужчина в форме. Говорил он настолько безупречно, что Дик, принимая его за свободного, успел ответить на целый ряд достаточно оскорбительных вопросов, прежде чем заметил на лбу у стража зеленую татуировку, наполовину прикрытую козырьком. Ну и дела! Этот срак преспокойно посмел потребовать — и получить — его личное оружие! Задыхаясь от возмущения, Дик собирался было вернуть себе свой пистолет, но тут почувствовал у себя на плече предостерегающую руку Паджетта.

«В чужой монастырь со своим уставом не суйся», — вспомнил Дик.

— Ладно, Паджетт, пошли, — сказал он, вставая, — попрощаемся у вагончика.

— Простите, но я бы не советовал, — вмешался страж. — Его остановят на ближайшем КПП, и у вас возникнут некоторые сложности. А к фуникулеру его в любом случае не пропустят. Что же касается остальных, — он указал на Блашфилда и его отряд, погруженный в угрюмое молчание в глубине кабины, — то, раз они вооружены, им вообще нельзя выходить из самолета.

— До свидания, миста Дик, — просипел Блашфилд.

— До свидания, — пожимая руку воспитаннику, выговорил и Паджетт. Дик с удивлением заметил слезы на глазах старика. — Храни вас Бог, — хрипло добавил гувернер и отошел в сторону.

— Прошу вас, молодой господин… — обратился к Дику страж.

Дик спустился по трапу. Сраки в белых комбинезонах выгрузили из самолета багаж, потом поставили чемоданы на ручные тележки и куда-то поволокли. А страж повел Дика в противоположную сторону. Сзади пристроились еще двое в точно такой же форме, вооруженные полуавтоматическими винтовками.

— Куда понесли мои вещи? — поинтересовался Дик.

— На просмотр. Вам все вернут в идеальном порядке. А теперь прошу сюда…

«Сюда» оказалось невысоким оштукатуренным зданием, где Дика просветили рентгеном и дактилоскопировали. Потом дантист осмотрел его пломбы, а секретарь вручил ему опознавательный браслет. Немного позже Дик выяснил, что снять браслет невозможно.

Полчаса спустя, несколько отрезвленный и погрузившийся в нелегкие размышления, Дик оказался на застекленной платформе фуникулера в ожидании вагончика. Его по-прежнему сопровождали три вездесущих охранника аэропорта, а на платформе околачивалось еще человек шесть-семь разного народу — несколько загорелых мужчин в больших белых шляпах с золочеными лентами, парочка хорошеньких женщин в легких платьицах и дюжий бородач в тюрбане и с дипломатом в руках.

Когда к платформе наконец опустился старомодный, выкрашенный в черное с золотом вагончик, оттуда вышли только четверо пассажиров. Причем трое из них — в алой форме. Насколько понял Дик, вооружены они были только легкими деревянными дубинками. Колоритная троица сопровождала четвертого — в черных одеждах и со смертельно бледным лицом. Алые передали бледного серым охранникам аэропорта и строем вернулись в вагончик. Дик оглянулся и увидел, как бледный устало плетется в сопровождении серой стражи. Интересно, куда? Что он такого сделал?

В вагончике оказалось на редкость душно и тесно. Обитые малиновым плюшем сиденья располагались ступеньками — как ряды в прежних театрах. После показавшегося нескончаемым ожидания вагончик наконец дернулся, затрясся и лениво пополз наверх.

Наклонившись в проход, Дик обратился к одному из мужчин в белых шляпах:

— Прошу прощения. А это единственный путь в Орлан?

Мужчина, похоже, удивился. Худощавый и жилистый, выжженный солнцем почти до шоколадного цвета. Брови и ресницы так выгорели, что их почти и не видно.

— Нет, — негромко ответил загорелый. — Не единственный. Есть еще скоростной туннель. Он выходит прямо в долину. Но та трасса обычно перегружена. — Немного помолчал, потом спросил: — А вы тут впервые?

Дик кивнул. Тогда загорелый доверительно ухмыльнулся и почти шепотом посоветовал:

— Не задавайте лишних вопросов. — Потом он снова откинулся на сиденье и уставился в окно.

Подъем длился целую вечность. Совсем одурев от скуки и едва не задохнувшись в душном вагончике, Дик наконец с великим облегчением вышел на широкую застекленную платформу, что нависала над долиной. Завороженный, он уставился вниз — туда, где сходились в одну линию и исчезали из вида провода фуникулера. Долина отсюда казалась золотой чашей, на самом дне которой даже сквозь тонированное стекло нестерпимо сверкала река. Мимо окна с бешеной скоростью неслись белые клочья тумана. Толстые стекла беспрестанно дрожали и выгибались от буйных порывов ветра.

Казалась, все прошлое Дика осталось где-то там — в той немыслимой золотой чаше — тайное и безмолвное. Позади гулко отзывались шаги и голоса. Вдруг кто-то потянул его за рукав.

Дик обернулся. По всей платформе кто куда двигались люди. Слышалась неумолчная болтовня, мелькало разноцветье одежд. Охранники в трех разных униформах, две красотки. Вот целая банда сраков тащит ручную тележку, груженную ворохом всяких коробок. Вот мимо шагает мужчина в роскошном оранжевом одеянии с просторными рукавами и накладными плечами, что делает его по меньшей мере вдвое здоровее. На шее у липового спортсмена болтается толстая златая цепь со златым же медальоном. Вся физиономия — в бороде, а пальцы сплошь унизаны перстнями. Шагает неторопливо, оставляя позади себя удушливый шлейф духов. Вот две женщины в невероятных белоснежных шляпках — идут рука об руку, с головой погруженные в болтовню, и подметают черными юбками платформу. Вот шагает пацан лет двенадцати, затянутый в шикарный облегающий костюм морковного цвета — щенок то и дело лезет в карман и швыряет себе в рот очередной кругляшок арахиса.

А совсем рядом, прямо в лицо Дику, таращится мерзкая морда — такая же, впрочем, добродушная и нелепая, как у бульдога. На узком лбу урода едва хватает места для зеленого срачьего клейма. Непомерные волосатые уши, приплюснутый нос.

— Первый раз в Орлане, миста Джонс? — хрипло осведомился неведомый зверь. «До чего похож на горгулью», — подумалось Дику. — Не затруднит ли вас пройти со мной? Вот сюда, пожалуйста…

Дик проследовал за странным провожатым к открытой кабинке, где сидел еще один срак — унылый тип с нездорового цвета кожей и скорбными карими глазами.

— А вот и миста Джонс к нам пожаловал, — объявил горгулья, похлопывая волосатой лапой по прилавку. — Немедленно займись нашим дорогим гостем — и без дураков, понятно?

Унылый срак, скорчив совсем кислую рожу, полез под прилавок и вытащил оттуда две штуковины — ремень с двумя пристегнутыми к нему цепочками и тонкую деревянную палку около метра длиной, с набалдашниками на обеих концах.

Горгулья удовлетворенно крякнул, а потом схватил ремень и без лишних слов стал прилаживать его к талии дорогого гостя.

— Это еще что? — задергался было Дик. Только теперь он заметил, что оба срака носят точно такие же ремни, причем цепочки каким-то образом крепятся в рукавах у локтей.

— Это, миста Джонс, называют «локтевой смирилизатор», или, по-простому, «уздало», — охотно пояснил горгулья, ловко прокалывая иголочкой, что крепилась на конце каждой цепочки, правый рукав Дика. — Все мужчины в Орлане обязательно носят уздала. И слуги тоже. Вы сами не заметите, как привыкнете. Уздало совсем не стесняет. — С этими словами горгулья точно так же проткнул левый рукав, потом снял иголочки и пристегнул концы обеих цепочек к карабинам на ремне. Дик интереса ради попробовал подвигаться и тут же выяснил, что руки ему теперь выше головы не поднять.

Тогда он раздраженно огляделся и понял, что горгулья не врет. Все мужчины вокруг носили примерно такие же ремни с цепочками. Дику тем не менее все это сильно не понравилось.

— Не понимаю, — рявкнул он, — зачем это уздало?

— Ну, чтоб не очень заводились друг к другу, — тут же ответил горгулья. — И к дамам чтоб не очень приставали. А еще — вот вам палка. Мы ее зовем «долботрость». Или, покороче, «долбак». Другого оружия в Орлане иметь не дозволено. Но долбак я вам просто так показал. Потом вы научитесь правильно и умело им пользоваться. А пока что, миста Джонс, он вам не нужен. — И горгулья протянул долбак обратно смурному типу.

— Но я умею им пользоваться, — возразил Дик и потянулся было за долбаком. — А-а, ч-черт! — Уздало не позволило ему добраться до желанного оружия.

На бульдожьей морде выразилось сомнение, но потом горгулья все-таки отдал долбак Дику.

— Простите, вы уверены, миста Джонс? Ведь на вас теперь уздало… ну и вообще…

Дик взвесил долбак на ладони. В каждом набалдашнике не больше полета граммов свинца. Дома он пользовался дубинками куда потяжелее. Но в общем особой разницы не было. Если, конечно, не считать проклятого уздала. С тех пор как ему стукнуло двенадцать, Дик каждый вечер возвращался в свою спальню с разбитыми руками и окровавленной физиономией. Так они, к резкому неудовольствию Дика, занимались в гимнастическом зале с отцом, хотя во всей округе больше никто на палках не дрался. Заход, выпад, заслон, уклон, удары колющий и рубящий, отмашка, отход… Все это Дик хорошо запомнил. Но истинный смысл тех занятий начал доходить до него только теперь.

— Уверен, — ответил Дик и сунул долбак за ремень уздала — где он, по всей видимости, должен был находиться.

Срак за прилавком извлек откуда-то толстенный скоросшиватель и нехотя принялся его листать.

— Так, Джонс, — буркнул он. — Сейчас поглядим…

— Закройся! — рявкнул горгулья. — Я и без тебя знаю, куда надо мисте Джонсу. Прошу сюда, миста… щас мы вас в два счета пристроим!

Они прошли в арку, что представляла собой цельный кусок какого-то белого металла с искусной гравировкой — бегущий олень в обрамлении дубовых веток. Продолговатый рефлектор на потолке источал серебристый свет. По другую сторону арки оказался зал, где полупрозрачные стены бурого стекла подсвечивались изнутри. Пол там тоже был стеклянный — внизу по неглубокому каналу бежала вода.

Одолев три желтоватые ступеньки, Дик с горгульей стали осторожно пробираться сквозь болтливую толпу, наполовину запрудившую огромный зал. По дороге им попался великолепный павлин, веером распустивший свой пышный многоокий хвост. Откуда-то журчала музыка, ее то и дело прерывали своими пронзительными воплями какаду, что вертели головами в сверкающих клетках у дальней стены зала.

Дик неодобрительно оглядывался по сторонам. Слишком много народу… и все, на его взгляд, как-то уж неприлично ярко разодеты… даже смешно. Огромный зал казался чересчур помпезным. К тому же здесь, несмотря на сладковатый привкус духов, дурно пахло. Еще несколько невысоких ступенек — и еще одна замысловатая арка. Все залы и коридоры как будто располагались на разных уровнях — построенные без всякого плана и без малейшего намека на цель.

Теперь они оказались в узком коридоре, золотые стены которого извивались еще почище, чем в любом естественном подземном лабиринте. Вдоль одной из стен стремительно бежал глубокий поток, который казался продолжением уже виденного канала. Но здесь над водой не было никакого покрытия, и даже никакой ограды. Дик вдруг заметил длинную тень, что еле заметно мелькнула в глубине. Форель, наверное. Тогда он обернулся и увидел, что в конце коридора поток резко ныряет вниз и скрывается из виду.

А впереди, держа одну руку в воде, стоял на коленях какой-то парень. За ним внимательно наблюдала небольшая компания — две девушки, еще один парень и горстка сраков в бордовых шелках. Стоило Дику и горгулье с ними поравняться, как в потоке мелькнула еще одна длинная тень. Парень резко дернулся, испустил торжествующий вопль и вытащил руку из воды. В его насквозь промокшей зеленой шляпе билась приличная рыбина. Смеясь, парень бросил форель на пол — и Дика тут же забрызгало по самые колени.

Даже не давая себе труда встать, парень поднял глаза, буквально искрившиеся весельем. Пятнистая форель изогнулась раз, другой, потом прыгнула, плюхнулась обратно в поток и преспокойно уплыла.

— Ну как, круто? — поинтересовался парень у Дика.

Смазливый блондин. Под расстегнутым воротником отороченной кружевом туники виднеется крепкая загорелая шея. Все остальные молча стоят и смотрят, что будет дальше.

— Миста Джонс, — вмешался горгулья, крепко беря Дика под локоть, — тут в коридоре очень людно. Давайте лучше обойдем по Южному Променаду.

— Э нет, погоди, Френкель, — не поворачивая головы к сраку, проговорил парень. — Я задал ему вопрос.

Дик чувствовал, что холодная вода насквозь пропитала его штанины.

— Да, неплохо, — согласился он.

Горгулья по имени Френкель тем временем нашептывал ему на ухо:

— Осторожней, миста Джонс, ведь это Джерри Кил… пожалуйста, осторожней…

Не обращая внимания на срака, Дик проворно нагнулся, зачерпнул пригоршню воды и резко швырнул ее парню в лицо.

Вода струйками стекала с носа и подбородка Кила, но тот будто и не замечал. Блондин мигом выхватил долбак и улыбнулся сквозь зубы.

— Ну что, поехали? — процедил он.

— Джерри, но он же еще сосунок, — шепнула Килу одна из девушек.

— Ничего. Долбак-то у него есть. Так, парень? Валяй. Джерри Кил не любит долго ждать.

Дик вынул долбак из-за пояса и ухватил его за один из набалдашников. Потом они с Килом стали осторожно сближаться, шагая по самому краю стремительного потока. Уздало заметно сковывало движения. «Надо бы не забыть, — подумал Дик, — что полный выпад не получится».

Наконец они почти сошлись. Кил застыл в какой-то небрежной позе, а потом вдруг взмахнул долбаком и с оскорбительной легкостью двинул Дика по ребрам. Страшно разгневанный, Дик сделал ложные выпады вправо, влево — и попытался попасть противнику по костяшкам пальцев. Резкий стук — Кил без труда парировал удар. Потом снова взмахнул оружием, зацепил Дика по кисти и так резко рубанул по долбаку, что Дик едва его не выронил.

На миг противники разошлись, пожирая друг друга глазами. Потом Кил снова шагнул вперед, и Дик тоже, — оба осторожно ступали по мокрому металлическому полу. Кил обрушил на Дика целый град отвлекающих ударов, а под конец провел прямой выпад. Дик достойно отпарировал и тоже ответил прямым. Кил уклонился и решил достать локоть противника. Дик дважды парировал, сменил хватку, перешел в контратаку и едва не задел Кила по лицу. Потом они снова разошлись, восстанавливая дыхание.

Наконец противники сошлись в третий раз. Кил изобразил двойной финт, отбил встречный выпад Дика и резко поднырнул. Спас Дика только отчаянный бросок назад. Потом он сразу же бросился в атаку и рубанул долбаком сплеча. Кил парировал, при этом его долбак взлетел слишком высоко. Дик перепрыгнул через лужицу и всем телом обрушился на противника. Кил зашатался, потерял равновесие… Сцепившись, они стали падать. Но тут Дику удалось вырваться и оттолкнуть от себя удачливого рыболова. Кил замахал руками, испустил дикий вопль — и плюхнулся в воду.

Толпа ахнула. Дик тут же услышал шлепок, повернулся и увидел, что там, где поток исчезал под стеной, из-под воды, наполовину скрытые брызгами, появились голова и одна рука Кила.

Позади зашуршали торопливые шаги.

— Назад! Честная игра! — вдруг прогремел чей-то голос.

Друг Кила и несколько сраков, поспешившие было на помощь к тонущему, тут же замерли. У выхода из коридора стоял коренастый мужчина в зеленовато-бежевых шелках. Седая голова увенчивалась на редкость дурацкой лимонной шляпой, но черные глаза незнакомца поражали своим блеском.

— Правила вы знаете, — добавил он, а потом, повернувшись к Дику, насмешливо отсалютовал ему своим долбаком.

Тем временем в метре от них меж узких берегов канала барахтался Кил. Дик с ужасом заметил, что никаких зацепок облицовка не имела, так что тонущему оставалось только что есть силы прижиматься к скользкому металлу и тянуться, тянуться вверх. А тут еще и уздало сковывало все движения. Влекомому прочь бурным потоком, Килу удавалось удерживать тело в одном положении, но и только. Двинуться с места он не мог. Рот ему захлестывали вода и пена — Кил медленно, но верно тонул.

Невольное движение Дика не осталось незамеченным для коренастого.

— Ты Джонс? — негромко спросил он, коснувшись долбаком руки Дика. Голос глубокий, но с легким намеком на шепелявость. Болезненно-сероватое лицо украшает внушительный крючковатый нос. А рот — суров и тонок.

— Что? — переспросил Дик. — Да, но…

— Меня зовут Руэлл. Руэлл. Послушай доброго совета: оставь его в покое. На твоем месте он так бы и поступил.

Мокрая голова Кила чуть продвинулась вперед. Вздувшиеся буграми мышцы задрожали. Казалось, еще вот-вот — и они не выдержат. А перед глазами у Дика вдруг ни к селу ни к городу снова возникло другое видение — вот крошечная фигурка перегибается пополам и ничком падает в ярко-зеленую траву. Во рту у него пересохло.

— С дороги! — хрипло прорычал он Руэллу. Потом отшвырнул в сторону долбак и встал на колени у самого края канала, предусмотрительно зацепившись ногой за выступ арки. Обеими руками ухватил ледяное запястье Кила и потянул.

Но словно чья-то гигантская рука неумолимо тащила тонущего в противоположную сторону. Не отпуская хватки, Дик повернулся набок. И все равно беспомощно соскальзывал к краю. А с потолка лился безумный слепящий свет.

И вдруг чьи-то руки ухватили Дика за пояс. Послышался стук долбаков по металлу и оживленная болтовня. Еще одна гигантская рука теперь тянула Дика назад. Руки его, казалось, вот-вот готовы были оборваться, но Дик угрюмо сцепил зубы и держался. Вот над водой словно бы нехотя поднялись рука Кила и его болтающаяся из стороны в сторону голова. Потом другая рука и наконец, мало-помалу, все остальное.

Тут выяснилось, что за пояс Дика тащил вовсе не друг Кила, как он вначале подумал, а горгулья Френкель. Друг же Кила, губастый темноволосый парень, держался позади и невозмутимо взирал на происходящее. Вскочив на ноги, Френкель склонился над Килом и стал делать утопленнику искусственное дыхание. Изо рта у Кила хлынула тонкая струйка воды: Наконец он зашевелился.

— Скоро будет как огурчик, — радостно заключил Френкель. — Подождите еще минутку, миста Джонс. Я отведу вас в ваши покои.

Тем временем коренастый (Руэлл? Почему такая знакомая фамилия?) наклонился и поднял с пола свой долбак. Потом принялся вытирать руки. Должно быть, он оказался третьим в той цепочке, что вытянула Кила из воды.

— Я сам его отведу, — бросил он Френкелю, небрежно мотнув головой в сторону Дика. — Если он, конечно, не против. Какой номер покоев?

— Номер Х-103, — с готовностью ответил Френкель. — Это в палисандровом дворе, где Старый Фонтан.

— Без тебя знаю. Ну, Джонс, пошли. Тут ты уже сделал все, что мог.

Стоило им тронуться с места, как на угрюмой физиономии губастого парня появилось какое-то странное выражение. Он помахал Дику рукой и крикнул:

— Джерри тебя не забудет!

— Вот уж точно, — пробормотал Руэлл, шагая бок о бок с Диком и держа его под локоть. — Ты свалял дурака. От Кила благодарности не дождешься — этот парень просто подонок. Чтобы закрыть тему, предупреждаю в последний раз: при первом же удобном случае постарайся его прикончить.

Тем временем они пересекали огромный мощеный двор, метрах в пятнадцати над которым лежала стеклянная крыша. Двор украшали умело скомпонованные клумбы, где росли флоксы и герань, астры и кизил, живокость и тюльпаны. Все еще не отойдя от случившегося, Дик рассеянно спросил:

— Почему же тогда вы помогли мне его вытащить?

— Ты сам так решил, — безразлично отозвался Руэлл. — Кстати, слева от тебя, — тут же продолжил он, — первый в мире «уинтон». — Руэлл указал Дику на какую-то колымагу, что стояла на каменном постаменте. Золотой экипаж с четырьмя сверкающими колесами и расшитым тентом над открытыми сиденьями. Каждый сантиметр его поверхности, казалось, украшен или гравировкой, или самоцветами, или искусными орнаментами. — Один из первых автомобилей, выпущенных к продаже в Соединенных Штатах. Макет, конечно. Исторической ценности не представляет, а все-таки другого такого нет. — Руэлл опять куда-то указал. — А там, справа, ранний «паккард». Первая модель, где вместо рычага появился руль. Если, конечно, не считать «стенли-стимера».

— Значит, — заключил Дик, — Вождь коллекционирует автомобили?

— Что? — вырвалось у Руэлла. — Автомобили? — Тут провожатый Дика разразился оглушительным хохотом. — Ха-ха-ха! Ха-ха, о-ох, ха-ха-ха! Ну ты даешь! Надо ж такое сморозить… — Держась за живот, Руэлл хлопнул Дика по плечу.

Дик отодвинулся в сторону.

— А что смешного? — спросил он.

— Ничего, — мгновенно оборвав хохот, заметил Руэлл. — А вот знаменитый Старый Фонтан. — Знаменитое сооружение оказалось выложенным каменными плитами бассейном метров шести в диаметре и по пояс глубиной. В самом центре вверх брызгала жалкая струйка воды. — Видишь, вон там, такие рыбки вроде угрей, — продолжал свою лекцию провожатый Дика. — Миноги называются. Очень, скажу тебе, гнусные твари. Цепляются к добыче зубастыми присосками, а языками пробуривают в ней дырку. На языках у них тоже, между прочим, небольшие зубки. Один римлянин времен императора Августа придумал занятную штуку. Он держал этих самых миног у себя в пруду и время от времени бросал туда рабов, провинившихся в какой-нибудь ерунде. Ведий Поллион его звали. А было это двадцать одно столетие назад. Plus ça change, plus c'est même chose.

Дик остановился и посмотрел своему спутнику прямо в лицо.

— Мои покои, наверное, где-то неподалеку, — сказал он. — Думаю, теперь я их и сам найду. Всего хорошего.

Но Руэлл тут же остановил его, изображая на лице раскаянье.

— Прости, мальчик мой. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. А всего-навсего неучтиво посмеялся над твоей наивностью. Ты спросил, не коллекционирует ли Вождь автомобили!.. Знаешь, мне просто сложно представить себе что-то, чего Вождь не коллекционирует. Он коллекционирует коллекции. Причем беспрерывно и ненасытно. По сути, — настойчиво продолжал Руэлл, снова беря Дика под локоть, — вся эта гора — не более чем тонкая скорлупа над бездонной ямой всех его коллекций. Ara, а вот и твои покои.

Дик позволил вести себя и дальше, думая, что так он скорее избавится от этого человека. Было в Руэлле что-то глубоко противное Дику и вызывавшее резкое недоверие. Может, дело в таком знакомом звучании его фамилии? Руэлл… Тут Дик застыл как вкопанный и принялся нашаривать во внутреннем кармане тот тонкий конверт. Так, на месте.

— Что такое? — тут же заинтересовался Руэлл. — У тебя там что-то для меня?

— Если вы тот человек, которому мой отец… то есть если вас зовут…

— Меня зовут Леон Руэлл. По-моему, ты уже это знаешь. Но подожди. Давай лучше поговорим там. — Руэлл отпер резную палисандровую дверь и предложил Дику войти.

Под высоченными потолками в покоях Дика висели длинные острогранные фонари, неяркий свет которых разбрасывал по стенам разноцветные блики. До уровня человеческого роста стены были облицованы палисандром, а выше — голубой штукатуркой. В следующей комнате кто-то стучал молотком. Атмосфера была затхлая, нежилая.

— Тебе здесь будет достаточно уютно, — брезгливо принюхиваясь, заверил Дика Руэлл. — А через денек-другой мы подыщем тебе более достойное пристанище. Теперь давай посмотрим, что там у тебя… — Руэлл протянул руку, и Дик отдал ему конверт.

Дальше гость извинился, встал вполоборота, ногтем вскрыл конверт, развернул листок папиросной бумаги и углубился в чтение. Неторопливо все прочитав, Руэлл несколько раз сложил листок, а потом, к вящему удивлению Дика, сунул в рот и принялся пережевывать. Наконец проглотил и улыбнулся.

— Рисовая бумага, — пояснил он вконец оторопевшему Дику. — Что, еще не приходилось такого проделывать? Ничего, тут быстро научишься.

Молотьба вдруг прекратилась. Из соседней комнаты появился уже знакомый Дику горгулья. Френкель успел переодеться в голубой комбинезон и напоминал циркового бульдога. В руках он держал чемоданчик с плотницким инструментом. Горгулья радостно кивнул Дику:

— Ничего-ничего, миста Дик. Щас мы вас в два счета устроим. — Потом Френкель вышел за дверь, что-то там кому-то сказал и вернулся — но уже в желтом комбинезоне и с малярными принадлежностями.

Дик с разинутым ртом уставился на урода.

— Ничего-ничего, миста Дик, мы тут мигом, — со счастливой улыбкой заверил Френкель. И снова исчез в соседней комнате.

Бормоча что-то нечленораздельное, Дик направился вслед за горгульей. Часть обшивки во внутренней комнате уже сняли и заменили новенькими резными панелями. Френкель как раз занимался тем, что закрывал панели бумагой, весь обставленный банками с краской и шеллаком, обложенный разнокалиберными кистями и щетками. Рядом лежал и краскопульт. Да, Дик не ошибся: комбинезон горгульи и вправду был желтый, причем особо гнусного, ядовитого цвета, а никак не голубой, в котором только-только расхаживал Френкель.

Руэлл тоже последовал за Диком и теперь с нескрываемым удовольствием взирал на происходящее. Вспомнив про обмен репликами за дверью, Дик спросил:

— Их что, двое? Да? Они близнецы? Руэлл прыснул.

— Двое! — через силу выдавил он. — Близнецы!

Френкель — если его, конечно, был Френкель — обернулся и с широчайшей улыбкой на бульдожьей морде сказал:

— Да не берите в голову, миста Джонс. А вообще-то, мы тут уже многих ошарашили. Правда, миста Руэлл?

А Руэлл совсем помирал со смеху. Потом он уже и смеяться не мог, только стонал и охал. Наконец все-таки успокоился, отдышался и серьезным тоном спросил:

— Скажи-ка, Френкель, сколько тебя сейчас? Френкель тут же посерьезнел.

— Сегодня утром, — ответил он, немного подумав, — меня было ровно двести сорок три. Знаете, месяц назад меня было самое большее двести двенадцать, но сейчас просто завал работы. Мы позарез потребовались для восстановления Длинного Коридора, где он обвалился. Вы же знаете, миста Руэлл, лучше нас в Орлане слуг нет. На втором месте идет Хэнк-рассыльный. Но его всего сотня. Или от силы сто десять. А вы, миста Джонс, никогда не видели столько одних и тех же слуг, да? — И горгулья радостно рассмеялся.

Дик отвернулся.

— Тут его и впрямь завались, — сказал Руэлл. — Точно не припомню, но что-то около сотен трех с половиной. А у Френкеля одно желание — побить свой собственный рекорд. Он себя каждое утро пересчитывает. И если кого потеряет, то потом весь день ходит как в воду опущенный. А что? Что-нибудь не так?

— По-моему, это просто неразумно, — пробормотал Дик. Потом хотел было сесть, но тут же, вспомнив, что он вроде как дома, сначала предложил стул Руэллу. — Как, к примеру, узнать, которого вы послали с поручением? Или, скажем, если вы приказали одному что-то для вас запомнить, то как потом его найти?

— Ну, Френкель все сам себе сообщает, — ответил Руэлл и уселся, изящно скрестив ноги. Руку он положил на долбак. — Потому он так и полезен. Все знает, всюду поспевает… А потом, если есть надежный слуга, к чему тратить время на поиск новых?

Дик уже в пятый или шестой раз за день услышал здесь слово «слуга».

— А почему вы в Орлане не зовете их сраками? — раздраженно поинтересовался он. — Или хотя бы рабами?

Руэлл пожал плечами.

— Милый мальчик… — Взгляд его из равнодушно-насмешливого вдруг сделался пронзительным. — Давай-ка подобьем бабки. Ты неплохо ездишь верхом. Прилично палишь из пистолета. Долбак, как уже выяснилось, держишь крепко. Если еще подучиться, будет совсем здорово. Наверняка ты отлично плаваешь, танцуешь. Но ты еще ничего не знаешь. И, кажется, знать ничего не хочешь…

Дик встал.

— Не теряй головы, — ровным голосом проговорил Руэлл. — Между прочим, если не считать невежества, то вспыльчивость — твой худший недостаток. Сядь. Мне еще надо кое-что тебе сказать. Сядь, говорю.

Сам того не желая, Дик сел.

— Ты уже в самом расцвете, — прежним тоном продолжил Руэлл. — Силен, хорошо сложен и не обделен смазливой внешностью. А кроме того, ты здесь новенький. Это, пожалуй, и станет нашим главным козырем.

— Я вас не понимаю, — сказал Дик.

— Да неужели? Хотя ничего удивительного. Ну так слушай. В Орлане все вертится вокруг власти. Есть орбиты и сферы власти. Есть токи власти. У тебя сейчас власти никакой — значит, тебе надо обзавестись покровителем. Дальше. Здесь, в Орлане, никто просто так ничего не получает. Что у тебя есть предложить? Давай прикинем. У тебя нет никаких особенных талантов или навыков. Никаких связей, если не считать меня, и, кстати говоря, никого, кроме меня, кто дал бы тебе добрый совет. Нет у тебя ни сторонников, ни ценной информации… Короче, ничего, кроме тебя самого. Теперь пораскинем мозгами. — Некоторое время Руэлл молча потирал подбородок. — Вот если б ты дал Килу утонуть, тогда уже было бы что-то. Кил — парень Рандольфа, а лучшего и желать бы не приходилось. Ведь Рандольф — секретарь Вождя по делам увеселений. Да, это было бы чудно. А так — хуже некуда. Впрочем, — тут он еще пристальней стал разглядывать лицо Дика, — хотя, по-моему, ты не тот тип. Странно, я скорее бы ожидал… Ну, так или иначе, у нас остается только один выбор. — Руэлл снова откинулся на спинку стула. — Сделаем из тебя дамского угодника. Как правило, это кратчайший путь к успеху — хотя и самый шаткий. Милые дамы, знаешь ли, такие капризные создания… Ладно, поглядим, что у нас выйдет. Я тут представлю тебя нескольким экземплярчикам. Клянусь, там даже попадаются совсем и не страшные. Ну, а если ничего не заладится или не затянется достаточно надолго, тогда… тогда попробуем снова.

Дик испытывал смутное чувство, что гнев тут вроде бы и не к месту. Еще он чувствовал отвращение и с трудом верил собственным ушам.

— Простите, вы серьезно?

Руэлл слегка прищурился. Потом посуровел и ничего не ответил.

Дик встал.

— Тогда вот что, Руэлл. Я выслушал вас только потому, что про вас мне сказал отец…

— Дальше.

— …но всему есть предел. Вы мне не нравитесь. И в советах ваших я не нуждаюсь. Так что попрошу вас уйти.

Руэлл медленно поднялся. Серое лицо его застыло, непроницаемой маской. А сердце Дика вдруг бешено заколотилось. Костлявый кулак Руэлла сжался на набалдашнике долбака, потом медленно расслабился.

— Ради твоего отца, — негромко процедил Руэлл, — я на сей раз тебя прощаю. Ты пока что всего-навсего безмозглый сопляк. Лучше б тебе набраться благоразумия. И поскорее. — Уже в дверях он на мгновение обернулся. — Au revoir.

Едва дверь захлопнулась, как Дик шумно выдохнул воздух и тяжело опустился на стул. Вдруг снова накатила страшная усталость. Голова вконец разнылась, а глаза будто засыпало песком.

Удвояченные сраки и резные панели, которые сразу же требуется менять. Миноги в фонтане. А что хотел сказать Руэлл той французской поговоркой? «Новое — всего лишь хорошо забытое старое». Жуткий смысл слов Руэлла, которые он произносил здесь так спокойно, так обыденно. «Покровители». «Парень Рандольфа». «Дамский угодник». А что, если все это правда?

Но нет. Не может этого быть.

Глава 8

Уже десять дней Дик болтался по коридорам Орлана. Его толкали сраки, катавшие своих драгоценных хозяев на стульчаках (так здесь называли кресла на колесиках). А хозяева пялились на него и (Дик нисколько не сомневался) посмеивались. Его новая одежда в местном стиле сидела отвратительно, но ничего лучшего достать не удалось. И ткани выглядели тусклыми, хотя все вроде бы выглядело как надо, когда портной принес платье в его покои. Теперь Дик начинал разбираться в «стиле» Орлана — и остро почувствовал, что сам он в этот стиль нисколько не вписывается. Не вписывается он в эти роскошные складчатые одеяния, блестящие украшения, цветовые оттенки, причудливые перья или розетки, ароматы духов. Не так складывает руки, не так ходит, не так смотрит, — вообще все делает не так.

Снова погруженный в тягостные раздумья, Дик миновал строительные леса, что поднимались до половины стены. Из следующего коридора доносилась приглушенная дробь отбойных молотков. Создавалось впечатление, что Орлан без конца перестраивается, перепланируется и переукрашивается.

Бесчисленное множество раз терялся Дик в дебрях залов и коридоров — даже несмотря на то, что один из Френкелей снабдил его картой. Разнообразие Орлана уже начинало надоедать. Мутило скитальца и от собственных тесных покоев, где не было ни гимнастического зала, ни библиотеки, ни даже приличного бассейна.

Кроме Руэлла, Дик не знал в Орлане ни души, если, конечно, не считать сонмов Френкелей и прочих сраков. Но самая чертовщина заключалась в том, что здесь и познакомиться-то ни с кем не удавалось. Дику даже не удалось добиться аудиенции у полковника ван Эттена, ведавшего в армии вопросами присвоения офицерских званий. Уже два раза он даром терял время в золотисто-кремовой приемной ван Эттена. В первый раз удалось узнать только то, что для встречи с ван Эттеном требуется назначение на прием. Во второй раз, получив проклятое назначение, Дик выяснил, что полковник куда-то спешно отбыл. На телефонные звонки ван Эттену секретарь неизменно отвечал, что того нет на месте.

Из коридора, по которому прогуливался Дик, широкая винтовая лестница привела его в прохладную зеленую мглу старомодного коктейль-холла. За стойкой бара призрачно мерцали бутылки и бокалы, а бармены представлялись только темными силуэтами. Изголодавшийся по компании, Дик помедлил и заглянул внутрь. Женщина за ближайшим столиком подняла равнодушный взгляд и без интереса его осмотрела, а потом снова повернулась к своему спутнику. Дик поколебался и вышел. Мало ли, может, какое-нибудь частное заведение. Откуда ему знать? И скиталец поплелся дальше.

А дальше коридор поворачивал и опускался к целому ряду мелких художественных мастерских (украшения из кораллов, деревянные переплеты, батики, расписные тыквы). Потом опять поворачивал и выходил обратно к главной артерии на среднем уровне. Это место Дик уже хорошо запомнил. Днем и ночью здесь слонялись пестрые толпы. Вот мужчина в лиловой мантии и с митрой на голове. В одной руке — трезубец, в другой — кадило. Этот колоритный персонаж не раз попадался Дику, и он даже навел о нем справки. Если верить Френкелю, лиловый был жрецом Иблиса. Эх, знать бы еще, кто такой Иблис. Вот стайка девчушек — все молоденькие и почти все хорошенькие. Но, к сожалению, сраки. За все время блужданий Дик ни одной молоденькой свободной девушки здесь пока что не встретил. За стайкой срак прошагали два смуглых типа в черном — оба хмурые и оба с дубинками. Их форму Дик уже легко различал — Стража Гамна.

А вот и небольшая столовка, где Дику пару-другую раз доводилось перекусывать. Располагалась она в считанных метрах от дверей канцелярии ван Эттена. Опять соваться к неуловимому полковнику смысла не имело, так как новое назначение на прием вступало в силу только с послезавтрашнего утра. Дику тяжело было есть одному на публике — но давиться едой у себя в покоях хотелось еще меньше. Тогда он мрачно пристроился за одним из столиков и заказал себе легкую закуску: сквобов, пиццу с анчоусами и мясо по-татарски. Есть ему почти не хотелось.

Наполовину управившись с едой, Дик, повинуясь какому-то наитию, вдруг поманил официанта.

— Слушаю, миста. Что-нибудь еще?

— Нет. Пока нет. Я тут подумал… слушай, если ты увидишь полковника ван Эттена, ты его узнаешь?

— О да, миста, конечно, миста.

— А какой он из себя? Официант нервно вздрогнул.

— Полковник ван Эттен? Ну, он такой высокий, миста… и знаете… такой очень суровый. А еще у него шрам — здесь, прямо над глазом.

— Понятно. Порядок, можешь идти.

Официант поклонился и ушел. Дик хмуро проглотил остатки пиццы, заедая ее свежим гамбургером. Он размышлял. А почему бы и нет? Что ему терять? Ну, еще день пропадет, — так он и так пропадет. Дик вышел из столовки и встал под одной из арок как раз напротив входа в канцелярию ван Эттена. Люди то и дело сновали туда-сюда — кто в форме, кто нет, но никто не подходил подописание. А вдруг ван Эттен пользуется личным входом? Или даже несколькими? Но если Дик найдет этот вход и станет за ним наблюдать, то по закону подлости искомый человек со шрамом непременно захочет войти в парадную дверь. Когда Дику совсем осточертело торчать под аркой, он прошел к телебудке, вырубил идущий там фильм и нажал кнопку «Частные переговоры».

На экране тотчас возникла миловидная блондиночка.

— Слушаю, миста?

— Срочный звонок в Бакхилл, что в холмах Поконо. Говорить буду с тем, кто подойдет.

— Одну минутку, миста. — Экран помутнел, потом снова засветился. — Простите, миста, но все линии заняты. Будьте любезны перезвонить.

Опять все занято. Дик с ненавистью взглянул на аппарат и вернулся на свой наблюдательный пост. Каждый день он пытался дозвониться домой — и всякий раз проклятые линии оказывались заняты. Сначала этот звонок был для Дика простой формальностью. Но теперь он уже начинал беспокоиться. Вот бы спросить совета у Владетеля… Можно, конечно, написать отцу письмо. Но с кем его отправить? На кого можно положиться? Неизвестно, кто прочитает письмо, доверь он его чьему-нибудь курьеру. Если вообще кто-то прочитает…

Прошел час, другой. Дику уже все на свете осточертело, он страшно устал, но все равно с мрачным видом дожидался. Интересно, что сейчас поделывают Адам с Феликсом? Катаются верхом или плавают в озере? Дик ощутил прилив мучительной тоски по дому. Ему вдруг до смерти опротивели все здешние запахи, сам воздух и даже плитка под ногами, но он сцепил зубы и продолжал ждать.

Ближе к концу дня из дверей канцелярии вышли три офицера, с головой погруженные в разговоры. В середине шагал высоченный, худой как жердь мужчина. Из-под его алого шлема виднелись седые виски. Весь в сомнениях, Дик двинулся вперед. Он? Не он? Ага, вот шрам!

— Полковник ван Эттен? Все трое взглянули на Дика.

— В чем дело? — спросил длинный.

— Полковник, я Дик Джонс из Бакхилла. Мне очень нужно с вами поговорить. Всего одну минуту. Насчет присвоения мне офицерского звания.

Ван Эттен медленно моргнул.

— Звания? — отсутствующим тоном переспросил он. — А что у тебя там со званием?

— Простите, полковник, но мне его до сих пор не присвоили. Об этом я и хотел с вами поговорить.

Сопровождавшие ван Эттена офицеры переглянулись. Полковник сказал:

— Э-э, как там тебя?..

— Дик Джонс, полковник.

— Вот что, Джонс. Делами армии я занимаюсь у себя в канцелярии и только с теми, кому назначено. Поговори с моим секретарем.

И ван Эттен как будто собрался уходить. Тогда Дик немного повысил голос:

— Простите, полковник, но вы меня не поняли. Я пытался попасть к вам обычным путем. Ваш секретарь уже десять дней меня отшивает…

Явно ошарашенный, полковник снова остановился.

— Черт побери! — проревел он. Тут один из офицеров встал на цыпочки и что-то шепнул полковнику на ухо. — А-а, так вот оно что, — проворчал ван Эттен? — Крамп, отметь у себя и потом мне напомни, чтобы Джонса ровно месяц не принимали в моей канцелярии. Пусть даже не обращается с просьбами.

— Слушаюсь, сэр, — отозвался офицерик помоложе, доставая из кармана блокнот.

Целый месяц! Дик так и затрясся от гнева.

— А если тебе не по вкусу, — непреклонным тоном продолжил полковник, — то можешь катиться обратно в свой Срак-хилл или как его там.

— Наше поместье, полковник, — еще повышая голос, проговорил Дик, — называется Бакхилл.

Прохожие в коридоре стали заинтересованно останавливаться.

— Тогда два месяца! — рявкнул ван Эттен. Долгое мгновение он вызывающе смотрел на Дика, потом перевел взгляд на часы и отвернулся. — Пошли, уже опаздываем.

Офицерик помоложе захлопнул свой блокнот.

— Слушай, недоумок, — бросил он Дику. — Лучше обзаведись другом, и поскорее. — Потом он догнал остальных, и все трое скрылись в толпе.

Дик осторожно разжал кулаки — ногти больно впились в ладони. Отовсюду за ним наблюдали — кто с любопытством, кто с довольством, а кто равнодушно. В глазах вдруг помутилось, Дик повернулся и бросился бежать.

Некоторое время спустя он очутился на Верхнем Променаде, самом высоком уровне Орлана, не считая нескольких куполов. Небо снаружи совсем помрачнело, и эта серятина за прозрачной стеной заставляла свет люминитов казаться тусклым и нездоровым. Дик медленно подошел и прижался лбом к холодному стеклу. Дальние горы по ту сторону долины выглядели какими-то отвратительными лилово-серыми грудами. Из-за них на Орлан стремительно летели тучи. Временами черный грозовой фронт озарялся бледным светом, но тучи были столь плотны, что казалось, раньше времени наступили сумерки. Клочья облаков пролетали мимо окна подобно безумным призракам. Потом огромная стеклянная панель вдруг выгнулась от ветра — и Дику пришлось отшатнуться. Нижние уровни Орлана казались теперь световыми ниточками. А дно долины совсем скрылось из виду — там уже безраздельно царила тьма.

А десять дней назад… Десять дней назад, когда он только сюда попал, повсюду цвела весна. Слева на сером фоне Дику бросился в глаза бронзовый силуэт незавершенной Башни. Быстро темнело. Вот в стекло забарабанил град. Все сильней и сильней. Целый шквал града. Наконец неистовые потоки ливня окутали Променад серебристым покрывалом.

Не может быть, чтобы так здесь обращались с каждым претендентом на офицерское звание. Почему же именно на него обрушилось столько бед? Куда ни ткнись — везде какие-то препоны. А ведь сначала полковник вроде бы понятия не имел, кто такой Дик, пока один из офицеров что-то не шепнул ему на ухо… Один месяц. А стал рыпаться — получил два. Тут Дик понял, что, стань он и дальше рыпаться, вышло бы три, четыре, пять… И его будут держать на ниточке, сколько им вздумается. А связь с Бакхиллом? Что, линия тоже вечно будет занята? Пока он не сломается и не сделает как велено? Не будет этого! Никогда!

Понурив голову, Дик медленно побрел к лифтам. Мимо, шушукаясь и хихикая, все время проходили какие-то люди. Когда они оказывались у него на пути, Дик, не поднимая головы, обходил их. Но вот путь ему преградила пара ног в зеленых облегающих брюках. И обойти эту пару никак не удавалось.

Тогда Дик остановился и поднял голову. Отороченная красным черная туника. На поясе — толстая цепь из бронзовых медальонов. Пышная пена кружев под пепельно-серым лицом. Леон Руэлл собственной персоной. И с непринужденной улыбкой на тонких губах.

— Ну что, юный Джонс? Отчего такая грусть-печаль?

Дик чувствовал, что за ними наблюдают, но уже не обращал внимания.

— Вот что, Руэлл. Надо поговорить.

— Прекрасная мысль! Давайте, мой юный друг, спустимся вниз, где можно будет поговорить с глазу на глаз.

Дик даже не шевельнулся.

— Нет, поговорим здесь, — сказал он. — Это вы позаботились о том, чтобы ван Эттен не давал мне аудиенции?

— Милый мальчик… так у тебя проблемы с ван Эттеном? — С легкой улыбкой на губах Руэдл лениво потирал длинный подбородок. — Ну, такие вещи очень легко улаживаются. Надо было всего лишь зайти ко мне. — Над головой у Руэлла по металлическому потолку скользили серые блики.

А за спиной у Дика вдруг послышались приглушенные смешки.

И тут, неожиданно для себя, Дик словно со стороны услышал собственный голос:

— Я не могу драться со всеми в Орлане. Но я могу драться с вами. — Он вытащил из-за пояса долбак. Сердце бешено колотилось. Руэлла ему, конечно, не побить, но ничего другого просто не осталось. Дик яростно твердил про себя: «Если он уложит меня сейчас, я приду за ним снова. Буду падать и вставать, падать и вставать. Но не сдамся, пока он не отступится».

— Ну, раз ты так настойчив, — медленно протянул Руэлл и положил ладонь на долбак. — Но подожди. Еще одно, последнее слово, прежде чем мы перейдем к делу. Ты мне нравишься, юный Джонс. И я знал твоего отца. Хотя это и против моих правил, но если хочешь, я найду тебе другого покровителя. Как насчет молодого выскочки, которому не хватает только свиты из благородных молодых людей? Телохранители, льстецы… Потребуется только чуть-чуть выдержки и обаяния. Ну и, быть может, несколько драк. А? Поверь, Дик, на этом дельце я убью уйму времени. Зато ты не пропадешь. Ну как? По рукам?

Дик заколебался. По мере того как Руэлл говорил, решимость стремительно ускользала. Трудно было опять завестись, и ответ Дика прозвучал грубее, чем следовало:

— Хватит болтать. К делу!

Руэлл тут же надел на лицо уже знакомую Дику непроницаемую маску суровости. Под полуприкрытыми веками яростно засверкали глаза. По сторонам торопливо зашаркали ногами зеваки, подаваясь назад. Руэлл выставил вперед левую ногу и чуть пригнулся. Правая рука его медленно опустилась, — а потом долбак как-то совершенно незаметно взлетел вверх и заплясал в воздухе, словно живой. Казалось, Руэлл его даже не касался. Оружие Дика бешено затряслось под градом ударов — слева, справа, слева…

Запоздало спохватившись, Дик рубанул сплеча. Руэлл без видимого усилия парировал удар, сделал ложный выпад вверх, а потом обошел защиту Дика снизу и сильно въехал противнику по ребрам.

— Это раз, — без выражения произнес он. И отступил в защитную позицию.

Дик яростно и вроде бы умело обрушился на противника, но вскоре понял, что лишь выплясывает какой-то нелепый танец. Прорваться сквозь глухую защиту Руэлла было просто немыслимо. Противник Дика легко отражал каждый удар, но ответных пока не наносил или всего лишь уклонялся в сторону, — тогда долбак молодого дуэлянта со свистом рассекал воздух. Тум-тум, вжик… Тум, тум-тум, вжик… Руэлл выставлял Дика полным недотепой, чьи отчаянные попытки ударить своего противника выглядели смехотворными тычками и неловкими отмашками.

— Вперед! Бейся, парень! — цедил Руэлл, к вящему удовольствию надрывающих животы зевак.

Окончательно взбешенный, Дик сделал стремительный выпад. Но уздало не позволило довести дело до конца. Небрежным взмахом долбака Руэлл парировал отчаянный удар, потом резко сблизился и нанес противнику разящий боковой в висок. Дик поплыл, потерял равновесие, зашатался…

— Это два, — послышался глухой голос Руэлла. Потом последовал страшный удар под дых. — А это три.

Дик рухнул как подкошенный. Пол, кружась, полетел ему навстречу, а под конец больно ударил. Лежал он не двигаясь, мучительно стараясь вдохнуть.

Вокруг слышались неразборчивые голоса. Удаляющиеся шаги вначале больно стучали по полу, к которому Дик прильнул щекой, но вскоре затихли. Стальное кольцо, зверски сжимавшее грудь, чуть отпустило. Первый вдох оказался настоящей пыткой, но Дику во что бы то ни стало требовалось его сделать. Вдохнуть — или умереть.

Тут чьи-то руки приподняли ему голову, но облегчения это не принесло. Дик вяло отмахнулся, и голову тут же отпустили. Вскоре, впрочем, руки вернулись — теперь их стало больше и действовали они грубее. Дику смутно подумалось, что те, первые, должно быть, принадлежали женщине. Потом его потянули вверх, но стоять Дик не мог. Тогда его руками обернули две мускулистые шеи и поволокли вперед, пока, судя по гулким отголоскам, не дотащили до одной из ниш у задней стены. Там опустили на диван. Дик безропотно подчинялся. Сил не было даже на то, чтобы открыть глаза.

— Ах, бедненький, — послышался где-то рядом женский голосок. Низкий голосок, мелодичный, но чуть хрипловатый. — Кто он? Ты его знаешь?

— Из Джонсов, — ответил мужской голос. — Френкель говорит, что он тут уже без малого две недели, а никаких связей так и не завел.

Тут что-то зашелестело, и Дик услышал удаляющиеся шаги. Вскоре те же шаги вернулись, и Дику на горящий лоб положили влажный носовой платочек.

— Не советовал бы тебе им заниматься, — пробурчал мужской голос. — Ты же знаешь Руэлла.

— Знаю. Но с ним-то что будет?

— Вив, тебе-то какое дело? Больше ты уже ничем ему не поможешь. — Голос мужчины звучал почтительно и немного фальшиво — словно говорил он не то, что думает, а то, что от него ждут.

— Я всегда могу его усыновить, — возразила женщина.

— Нет, Вив. Не можешь. Ты же сама знаешь. У тебя в списке уже и так шестеро лишних. Дорогая, нельзя терять благоразумия.

— Да, Гови, пожалуй, ты прав. Как всегда.

Открыв наконец глаза, Дик смутно разглядел красный бархатный рукав мужчины и женщину в белом — целые облака белых и кремовых кружев, а на голове — огромная белоснежная шляпа. Подперев голову рукой в перчатке, женщина внимательно смотрела на Дика. Позади толпилась кучка с раков в одинаковых черных комбинезонах.

— Ну что ж, — решила женщина. — В конце концов, мы можем забрать его к нам, и пусть доктор Боб его осмотрит. А там будет видно, Сол, быстро за стульчаком.

Один из с раков тут же поклонился и сказал:

— Сию секунду, мисиз Деметриу.

Дик снова закрыл глаза, нисколько не тревожась, жив он или мертв, и уже очень скоро почувствовал, что его поднимают и сажают на стульчак. Потом он ощутил под собой кровать. Над ним, выдыхая обильные ромовые пары, склонялся пожилой мужчина с седыми бакенбардами. Высоко на темно-синем балдахине порхали вышитые серебристые птички. Дик охнул и попытался убрать голову от пальцев, что осторожно ощупывали его висок.

— Так-так, — заключил седовласый и выпрямился, шелестя шелковым одеянием. — Все кости целы. Разве что легкое сотрясение. А так ничего серьезного. Пусть денек-другой отлежится — и будет как огурчик. — Потом доктор с серьезным видом принялся паковать свой чемоданчик, шумно дыша при этом и покряхтывая.

Откуда-то сзади, из желтого свечения, послышался насмешливый голос:

— Всего денек-другой, Вив? Тогда я сдаюсь.

Когда Дик снова очнулся, то поначалу никак не мог вспомнить, где он и как сюда попал. Потом с трудом сел, и тут же из другого конца комнаты к нему поспешила девушка в желтом платье.

— Вам уже лучше? — с милой улыбкой спросила она. — Может, позавтракаете? — Молодая, очень симпатичная. Если бы только не срачье клеймо на лбу.

— Нет, я не голоден. — Тут Дик понял, что на нем довольно удобная пижама с горлом. Он принялся осторожно спускать ноги с кровати. — Мне бы мою одежду.

Девушка явно встревожилась и попыталась уложить больного на место.

— О нет, мистер Джонс. Пожалуйста. Госпожа сказала, что вам никак нельзя вставать, пока не наступит улучшение. Лежите, пожалуйста.

Но Дику было не до препирательств. По голове словно били кувалдой. Он оттолкнул девушку и встал. Ноги предательски подогнулись. Пришлось ухватиться за столбик кровати.

Юная срака в отчаянье попятилась:

— О нет, нет! Мисиз Деметриу!

Дверь отворилась, и в комнату, шурша одеждами, быстрыми и решительными шагами вошла женщина.

— Нет-нет. Сейчас же в постель. Слышите?

Не желая позорно падать и выставлять себя шутом, Дик осторожно присел на край кровати. Юная срака помогла ему занести ноги обратно и осторожно натянула одеяло.

— Пока свободна, — бросила ей женщина и грациозно расположилась в кресле у самой кровати. — Мы с вами еще и не познакомились, — сказала она Дику, шутливо растянув окончание фразы. — Меня зовут миссис Чарльз Деметриу. А вас — мистер Ричард Джонс. Итак, мистер Джонс, как вы себя чувствуете?

Дику впервые представилась возможность ясно разглядеть свою спасительницу. Стройная, миловидная женщина. Сегодня утром — в фиолетовом пеньюаре и фиолетовой же шляпке без полей поверх волнистых каштановых волос. Смуглое худое лицо. Чуть впалые щеки. Из-под крупных век смотрят большие темные глаза.

На Дика вдруг накатило раздражение. Вчерашний разговор он помнил смутно, но кажется, там были какие-то споры, стоит ему помогать или нет. Кроме того, эта женщина стала свидетельницей его унижения.

— Рад нашему знакомству, — кратко отозвался он. — Весьма благодарен вам за помощь и все такое, но теперь я уже в полном порядке. Если вас не затруднит отправить записку моему личному сраку… — Поскольку женщина молчала и лишь без тени улыбки продолжала его разглядывать, Дик почувствовал себя неловко и добавил: — Право же, я запросто могу отлежаться у себя дома. Не хотелось бы показаться неблагодарным, но…

— Но именно таким вы и кажетесь, — прервала его женщина. — Причем очень и очень. — Потом она встала, выпрямила спину и положила руку на трубку старомодного французского телефона у самой постели. Немного так постояла — словно забыла, что собиралась сделать. Наконец спросила: — У вас надежный лакей?

— Не знаю, — честно ответил Дик. — Его прислали из конторы. По-моему, ничего.

— Как его зовут?

— Альберт.

— Нет, немыслимо, — с серьезным лицом произнесла женщина и всплеснула руками. — Такой вечно не стриженный недотепа?

— Ну да. А что?

— Да ведь хуже него в Орлане слуги нет. Его обычно подсовывают случайным визитерам — всяким курьерам и прочей шушере. Милый мистер Джонс, ну почему вы не можете поставить себя как надо?

— Не понимаю, о чем вы, — ответил Дик. Голова совсем разнилась — больно было даже просто слушать. — Мне сказали, что своих сраков в Орлан брать нельзя.

— Конечно, нельзя. Но все-таки… — Она убрала руку с телефона и встала рядом с креслом, глядя на Дика сверху вниз. — Что, голова болит?

— Немножко.

— Еще бы. Вот. — Женщина взяла со столика пакет со льдом и приложила его к распухшему виску Дика. Стоило ей наклониться, как Дик сразу почуял исходящий от нее свежий, ненавязчивый аромат. Кажется, сандаловое дерево. По крайней мере, нисколько не похоже на ту приторную дрянь, которой несло от большинства местных женщин. — Кстати, а зачем вы ввязались в драку с Руэллом? Неужели вы не знали, чем это кончится?

— Ну, мне казалось, я не хуже, — принялся оправдываться Дик. — Дубиной я владею не так уж плохо. Зато если бы я победил…

Женщина чуть слышно вздохнула:

— Победил… Но на вашу беду, Руэлл здесь лучший боец на долбаках. Вы, впрочем, и этого не знали. Так?

— Не знал, — ответил Дик, ощущая себя полным идиотом. Ладно, пусть все так. Но что ему еще оставалось? Что ему было делать, раз до такого дошло?

Но жалость к себе в любом случае вызывать нельзя. Поэтому Дик снова начал: — Право, мне лучше уйти. Мне хотя бы мою одежду…

— Не валяйте дурака, — без тени улыбки ответила женщина. — Может статься, мы вам поможем. Скажите-ка лучше, что, по-вашему, получилось бы, сумей вы одолеть Руэлла.

— Не знаю. Да, наверное, затея получилась дурацкая. Но ничего лучше мне в голову не пришло. Я думал, тогда я смогу заставить его отозвать своих псов.

— Отозвать псов? Каких еще псов?

— С Руэллом заодно ван Эттен и еще неизвестно кто. Я никак не могу добиться поступления на службу. Даже домой позвонить не могу…

Женщина сжала кулачки.

— Вот гадина! Нет, даже слышать не могу спокойно… — Потом она обернулась к двери. — Говард! Ты только зайди и послушай! Ушам своим не поверишь!

— Да? — послышался уже знакомый Дику голос. Потом к ним неторопливо подошел высокий широкоплечий мужчина в незатейливой желтой рубашке. Молодой — разве что на пару-другую лет старше Дика. Узкое приятное лицо. Над верхней губой — небольшие усики. А изо рта торчит длинная тонкая сигара.

— Ричард Джонс, Говард Клай. Поверьте, Ричард, вы среди друзей. Расскажите нам все по порядку. А ты, Говард, сядь и послушай.

— Слушаю. — Клан сел в ногах у Дика и прислонился к одному из столбиков. Карие глаза его лучились дружелюбием, но порой там проскакивала и насмешка.

Видя, что деваться некуда, Дик рассказал обо всем, начиная с самого приезда. Когда он закончил, Клай негромко присвистнул.

— Преклоняюсь перед вашим мужеством, — заметил он. — Но с Рузллом так обходиться не следовало. Теперь он разгневан и не оставит вас в покое, пока вы не сдадитесь.

Дик сжал кулаки.

— Но должен же быть какой-то выход! Или для того, чтобы сюда вписаться, нужно позволить кому-то распоряжаться тобой, будто сраком или скотиной?

В комнате повисла хрупкая тишина.

— Я бы так не сказала, — с подчеркнутой холодностью отозвалась наконец миссис Деметриу. Клай, прищурившись, наклонился и потушил окурок в пепельнице.

— Тогда извините, — вымолвил Дик. — Но мне так показалось.

— Скажите, — спросил Клай, — а вам не приходило в голову обратиться к Вождю?

Дик заколебался.

— Не знаю. А что, может быть толк?

— Конечно нет. Просто это единственная глупость, которой вы еще не совершили. А теперь послушайте, мистер Джонс. Вот вам мой совет. Найдите себе покровителя. Не дожидайтесь, пока это сделает Руэлл. Выберите кого-нибудь посимпатичнее, а главное, покруче Руэлла, чтобы тот не рискнул связываться. Пусть ваш друг отошьет его, напутает — как угодно. Тогда все у вас будет в порядке. Иначе Руэлл вас с грязью смешает. Будет держать на ниточке. А когда совсем обломает, то загонит в бутылку — в какой-нибудь Подлый Батальон. И это будет только начало. Вот вам правда. — Клай элегантно поднялся, сунул руки в карманы и неторопливо направился к двери.

Женщина задумчиво смотрела ему вослед.

— Говард.

— Что? — оглянулся Клай.

— Знаешь, пожалуй, я им займусь. Клай резко повернул назад.

— Так и знал, что ты это скажешь. Ты с ума сошла. С таким же успехом можно заняться Венгерским кордебалетом. Пойми, Вив, всех не обеспечишь.

— Придется Чарльзу увеличить мою долю, — отозвалась миссис Деметриу.

Клай хмыкнул:

— А станет он это делать?

— Я же сказала — придется. — Потом она повернулась к Дику: — Скажите, Ричард, вы позволите мне вас усыновить?

Дик заколебался. Все это ему чем-то не нравилось, но разум настойчиво подсказывал, что теперь ни одной мало-мальски пристойной возможности упускать нельзя.

— А что от меня потребуется взамен? — поинтересовался он.

— Взамен? — удивленно переспросила женщина. — Ах да, понимаю. Как по-вашему, Ричард, сколько мне лет?

Клал внезапный вопрос как будто и не удивил. Он подошел еще ближе и поставил ногу на подлокотник кресла. Оба молча наслаждались замешательством своего гостя.

Дик окинул женщину взором. Так, кожа свежая. Никаких морщин. Быть может, веки чуть вяловаты. Никакого намека на двойной подбородок. Вены на руках ничуть не расширены. Фигура стройная, как у девушки. Вроде бы ничто не указывает на зрелый возраст. Разве что уверенная пристальность во взгляде и решительное выражение губ. И еще в ней совсем нет юношеской гибкости. Стройная фигура кажется какой-то стылой, а на тонком лице слишком уж выдаются скулы.

Пожалуй, лет сорок. Ну, учтивости ради лет пять можно скинуть.

— Тридцать пять? — отважился Дик.

Клай и миссис Деметриу разом улыбнулись, а на лице дамы даже засияла какая-то девчоночья радость.

— Нет, — сказала она. — Гораздо больше. Мне… ну, я уже очень немолода. Мой внук почти ваш ровесник. Не так ли, Гови?

Клай лишь хмыкнул и откусил кончик очередной сигары.

— Мне только хотелось бы поточнее, — попросил Дик. — Вы уладите недоразумения с моей службой, с телефонным звонком домой… ну и так далее.

— Ага, — кивнул Клай. — И так и далее. Вас будут кормить, одевать подобающим образом. Ведь пока что вы были, насколько я понял, на положении гостя? Что ж, Вивьен добьется для вас гораздо лучшего. Честно говоря, я лично не знаю как. Но раз она говорит, значит, так и сделает. — Тут он искоса взглянул на миссис Деметриу.

Та положила ему руку на плечо.

— Не беспокойся, Гови, — негромко сказала она. Клая это как будто успокоило.

— И за все это, — продолжил он втолковывать Дику, — вам даже пальцем шевельнуть не придется… если только сами не захотите. Вивьен чистая филантропка — она ничего не требует взамен.

Тут женщина одарила Клая взглядом, значение которого Дик истолковать не сумел.

— Ох, Гови, Гови, — вымолвила миссис Деметриу и с улыбкой отвернулась. — Ну так как? Договорились? — спросила она у Дика.

Дику вспомнилась холодная констатация Руэлла: «Здесь, в Орлане, никто просто так ничего не получает». И во взглядах этой пары проскакивала какая-то странная недосказанность.

Но что ему еще оставалось? Только согласиться.


Экран вспыхнул и сразу помутнел. Потом пошли полосы.

— Папа? Это ты? — спросил Дик.

— Да, это я, Ричард. Тебя отлично видно и слышно. А что там у вас?

— Тут… а-а, ну вот, все в порядке. — Мутные цветные полосы устоялись, и из них вырисовалось лицо отца — слегка зеленоватое, где падала тень. Дик добавил красного, немного убрал синий — получился более-менее нормальный вид. — Как мама, как все?

— Все здоровы, Ричард. Мы с самого твоего отъезда пытались с тобой связаться. Мать была просто…

— Дик, мальчик мой. — На экране появилось лицо матери, в голосе ее слышался надрыв. — Мы так, так беспокоились. Почему ты не звонил?

Дик слышал себя словцо со стороны:

— Тут были неполадки со связью… — Он вовсе не собирался лгать, но вдруг понял, что говорить правду просто невозможно. Слишком многое пришлось бы объяснять.

— Ну хоть теперь-то у тебя все хорошо, — сказала мать, серьезно глядя на Дика с экрана. — Мальчик мой, как я рада тебя видеть. Только вид у тебя немножко усталый.

— Наверняка у него была куча дел, — вмешался отец. — Я так понимаю, со службой у тебя все в порядке?

— Да, пап. Я служу в Пятой Конной, под командой генерала Майера.

Как только Дик окончательно оправился, Клай сводил его в канцелярию ван Эттена. Манеры полковника как по волшебству изменились — и все дело было улажено в какие-то пять минут.

Отец одобрительно кивнул:

— Знаю-знаю. Неплохая часть. А с Руэллом ты говорил?

— Да.

— Так это он подыскал для тебя связи?

— Нет… не совсем, пап… — начал Дик и тут же замялся. Теперь вроде бы полагалось объяснить отцу все дело. Но с чего же начать?

Лицо отца посуровело.

— Нет? Так ты хочешь сказать, у тебя до сих пор никаких связей?

— Почему же… Я тут познакомился с миссис Деметриу. Она превосходная женщина. А с Руэллом у нас как-то не сложилось… — Тут голос изменил Дику.

— Женщина? — вмешалась мать. — Ох, Фред, не нравится мне все это. Мальчик мой, а что она за женщина? Как вы познакомились? Она не?..

— Я слышал о ней, — перебил отец. — Тут все в порядке. — Потом он внимательно посмотрел на Дика. — Сынок, надеюсь, ты не сделал Руэлла своим врагом?

— Нет-нет, папа. Что ты. — Прямая ложь.

— Хорошо, Ричард. Теперь тут дети хотят с тобой поздороваться. А потом продолжим.

Мать неохотно отодвинулась от экрана.

— Дик, постарайся написать, как только сможешь… Только тут Дик с ужасом осознал, что мама заметно постарела со времени его отъезда.

Потом на экран выскочили Адам с Феликсом, неистово крича: «Привет, Дик!» За ними появилась странно повзрослевшая Констанция с уложенными в пучок на макушке волосами. А вот и малыш Эдуард на руках у мисс Молли — весь лучится улыбкой, широко разевает рот и пускает пузыри…

Некоторое время спустя отец выставил всех из комнаты и немного постоял, словно желая удостовериться, что их никто не услышит. Потом повернулся к Дику и молча посмотрел на сына.

— Отец, — начал Дик, — как там в Твин-Лейксе?

— Лучше, чем мы ожидали, — ответил Владетель. — Между прочим, самолет, который мы послали как ложную цель, вернулся целым и невредимым.

Дик вздрогнул. Про это он, признаться, даже забыл.

— Правда, есть тут одно небольшое дельце, — продолжил отец. — Его-то, Ричард, мне и хотелось с тобой обсудить. — Тут Владетель непривычно замялся, но вскоре с неохотой продолжил: — Помнишь жонглера на банкете? Того, который выронил мяч и получил по ребрам?

Дик на секунду задумался.

— Да. Кажется, помню. А что?

— Так вот. У него под одеждой нашли такую мерзость… короче, прокламации. Кроме всего прочего там сказано, как изготовить оружие из кухонных ножей и садовых инструментов. Вот такие дела.

Дик в ужасе побледнел.

— Отец, но ты же не хочешь сказать, что наши рабы…

— Понимаешь, кто-то из них мог получить копии этих прокламаций и ничего нам не сообщить. А кто, мы не знаем. Тебе, Ричард, хорошо известно — наручниками мы здесь никогда не пользовались. Но боюсь, при подобных обстоятельствах иного выбора у нас нет.

— Да, папа. Конечно. — Дик лихорадочно провел языком по пересохшим губам. — Но послушай… не знаю, просто не могу представить…

— Я тоже не могу. Наши рабы всегда были верны нам. Но в этом году, Ричард, чем-то таким буквально веет в воздухе. Особенно это заметно в Ричмонде и еще кое-где. Думаю, лучше нам быть во всеоружии. Ну вот, Ричард. Кажется, мы обо всем поговорили.

— Да, папа. До свидания.

Картинка тут же съежилась до крохотного пятнышка в самом центре экрана. Водоворот красок померцал немного, потом замигал и исчез.

Глава 9

Какой-то месяц спустя Дик уже чувствовал себя в Орлане как дома. Да, многое ему тут не нравилось, многое раздражало, многого он не понимал. Но в целом Дик уже не стал бы отрицать, что место это и впрямь удивительное. Орлан был воистину неисчерпаем. Южный и восточный склоны горы сплошь покрывали десятки головокружительно переплетенных уровней. Тут тебе и подземный стадион, где команды рабов вели ожесточенные футбольные и бейсбольные баталии, и библиотека, что размещалась в здании куда солиднее главного особняка в Бакхилле, и музейные залы, и сады, и обсерватории. Были тут и целые сектора, с которыми Дик так и не ознакомился, ибо для прохода туда требовалось особое дозволение. А кроме того, Орлан непрерывно менялся, то и дело пополняясь новинками. Чего здесь точно никогда не было — так это однообразия. Каждое утро можно было проснуться и с удивлением обнаружить, что соседний коридор выложили мраморными плитами. Или, скажем, что мавританский дворик по эту сторону Главного Променада вдруг исчез, а вместо него появился огромный аквариум, полный всевозможных причудливых рыб — хоть часами стой и глазей.

Но на то, чтоб часами стоять и глазеть, времени у Дика никогда не хватало. Постоянно находилась масса занятий. То пора на дежурство, то срочно требуется обзавестись новым костюмом для вечеринки. А нет — так к девушкам. Или к Вивьен. Хотя по правде, с Вивьен Дик виделся не так уж часто: она целыми днями где-то пропадала. Но выпадали и дни, когда миссис Деметриу непременно требовался эскорт из пяти-шести ее протеже. Обычный долг вежливости. Особенно если учесть, сколь многим все они ей обязаны.

Тут Дик нахмурился. Тем временем его лакей Алекс, в десятки раз лучше вышколенный, чем Альберт, — или, если уж начистоту, то и чем Сэм, — вдруг перестал колдовать над складками хозяйского шейного платка, отступил на шаг и, наклонив голову, принялся внимательно изучать плоды своего труда.

— Послушай, Алекс, — обратился к нему Дик, — есть у нас на сегодня что-нибудь с миссис Деметриу?

— Нет, мистер, пока ни о чем таком не сообщали. На этой неделе мы с миссис не виделись.

— Так. Ладно. Я было подумал про оперу, но она в пятницу. А что, мистер Клай уже здесь?

— Сию секунду, мистер. — Алекс подошел к двери и выглянул наружу. — А вот он, мистер, как раз и идет.

— Ага. Так ты закончил с этим чертовым шейным платком?

— Дик! — послышался из наружной комнаты голос Клая. — Пошли, уже опаздываем.

— Но слушай, я даже не позавтракал! — запротестовал Дик. Клай сунул голову в дверь.

— Дик, ты скотина! Уже почти час! Пошли, хочешь ты в самом деле посмотреть Башню или нет? Давай решайся!

— Ладно, иду. — Алекс уже подавал ему новый утренний пиджак, и Дик быстро сунул руки в рукава. Особый покрой этого пиджака из муарового шелка немного прибавлял Дику роста. — А Тор и Джонни идут? — спросил он.

— Нет, только мы. Достал всего два места. — Алекс тем временем прилаживал на Дике уздало. Клай схватил с туалетного столика полосатую шелковую кепку и нахлобучил ее Дику на голову. — Ну, бегом! — крикнул он. — А то совсем опоздаем.

Клая уже ожидал стульчак. Стоило им устроиться поудобнее, как слуги сразу рванули с места в карьер. Но ненадолго. Еще на подступах к главному коридору ход пришлось сбавить. Впереди творилась странная катавасия. Все спешно жались к стенам коридора — как пешеходы, так и хозяева стульчаков. Пришлось последовать общему примеру. И вот в широком пустом проходе показалась небольшая группка людей. Впереди неторопливо шествовал тучный мужчина лет пятидесяти. Двигался он неуклюже — огромная туша колыхалась под серой мантией. По бокам и чуть сзади него шли гвардейцы Придворной Стражи с пистолетами в кобурах. Впервые со дня прибытия в Орлан Дик увидел огнестрельное оружие. Еще дальше два срака толкали пустой стульчак, а по бокам его тащились пять-шесть мужчин в черных утренних фраках.

У жирного мужчины, что возглавлял процессию, было желтое болезненное лицо, обвислые щеки и круглая блямба вместо носа. Из широкого безгубого рта торчала потухшая сигара. Голову он не поворачивал — лишь время от времени косил глазами по сторонам. Маленькие свинячьи глазки безучастно скользнули по Клаю и Дику. На хмурой физиономии не выразилось ничего, и жирный проследовал дальше.

Толпа снова начала заполнять коридор.

— Это еще кто? — поинтересовался Дик, Клай бросил на него косой взгляд:

— Ты что, не знаешь? Хотя да. Ты же его никогда не видел. Это Вождь.

По коридору опять хлынула яркая разноголосая толпа. Красочная, блестящая, испускающая облака ароматов и гомон вперемешку со смехом. Вот несколько индусов в тюрбанах. Все как один смуглые, с крючковатыми носами и сверкающими глазами. Вот жрец Иблиса и цыганский лекарь — идут рука об руку и о чем-то оживленно беседуют. Вот знаменитая миссис Рей, чьи интриги давно уже сделались в Орлане притчей во языцех. А вот рабочая бригада волочет тележку, доверху груженную огромными каменными плитами. Коридор гудел, трещал — сам воздух, казалось, вибрировал от непрерывной болтовни. Вот она, жизнь. Самая настоящая. А хозяин всей этой кутерьмы, должно быть, самый счастливый человек. Чего еще можно желать в этом мире?

Но что, если в самом конце тебя ждет только серая жабья морда с черной тоской во взгляде?..

Клай с Диком проехали в двери, охраняемые черным типом с физиономией настоящей гориллы. На двери имелась знакомая заглавная «Г» и череп со скрещенными костями. Зал Гамна. Теперь Дик уже прекрасно разбирался в том, что и как устроено в Орлане, а также почему никак иначе это устроено быть не может. Все Гамно принадлежало Вождю, равно как и все сраки. Элементарная предосторожность. За Гамном присматривала отборная охрана, а за той отборной охраной присматривала другая, еще более отборная охрана, причем обе умело поддерживались в постоянной вражде и взаимной ненависти.

Гамна в Орлане были сотни штук — и все они днем и ночью, будто рога изобилия, производили несметное множество всякой всячины. Но даже здесь его число ограничивалось, ибо никак нельзя было обойтись без системы квот. Столько-то полагалось случайному визитеру, столько-то любовнице министра, столько-то самому министру. Только такая система придавала смысл той лихорадочной борьбе за место под солнцем, что беспрерывно велась в Орлане. Борьбе за командные высоты, которые давали больше благ и роскоши тебе самому, а заодно позволяли распределять эти блага между прочими смертными. Но тут существовала опасность, которая, впрочем, только придавала игре остроту, заставляла играть в нее снова и снова. Ибо с каждой следующей ступенькой вверх по пирамиде человек становился все менее защищен, все более открыт для окружающих — и с каждым его шагом все множилось число тех, что точили клыки, только бы его с той ступеньки скинуть. Да, эта опасность стимулировала игру — именно благодаря ей так загорались глаза игроков и так блестели их губы.

На пути через одну из широких площадей на среднем уровне Дик случайно поднял взгляд и тут же заметил за оградой одного из балконов знакомую фигуру. Миг — и человек в алой тунике уже смешался с толпой.

— Что, знакомого увидел? — заметив напряженный взгляд Дика, спросил Клай.

— Кажется, Кил. Уже смылся. — Вообще-то, со дня той памятной встречи молодой блондин несколько раз попадался Дику в коридорах, но всякий раз они лишь издали раскланивались. Вращались они в разных кругах, так что повода для конфликта вроде бы не возникало.

Но сейчас то ли выражение лица Кила, то ли наклон головы — но что-то определенно привлекло внимание Дика. Какая-то беззлобная насмешливость, что настораживала больше неприкрытой злобы.

— Брось, он тебя не достанет, — рассеянно заметил Клай. — Есть железное правило: никаких групповых разборок. А правила Вождь соблюдать умеет.

— Он мог бы вызвать меня на дуэль, — отозвался Дик с самоуверенной ухмылкой. За прошедший месяц он ой как многому научился у старика Финнегана, спеца по долбакам. Теперь, по крайней мере, никто из других протеже Вивьен и близко не мог сравниться с Диком в этом искусстве.

— Ну и что? Тебе-то какое дело? Не бери в голову.

Поднявшись по пандусу, они подъехали к дверям, за которыми Дику пока еще бывать не приходилось. По ту сторону оказалась длинная застекленная эспланада, вдоль которой был проложен рельсовый путь. Сейчас там стояли два вагончика — один доверху груженный листами полированного золотистого металла, другой пустой. Вдали рельсы сходились почти в одну точку. Пристально вглядываясь сквозь стекло, Дик на фоне бледного неба заметил яркий металлический шпиль.

Нервозный тип в меховой куртке и кивере Придворной Стражи суетился на платформе, надзирая за целой флотилией стульчаков, скопившейся перед У-образным проездом. Заметив Дика с Клаем, он подбежал к их стульчаку и стал сверяться с каким-то списком.

— Клай? Джонс? Ну вот, можно начинать. Одну минутку.

Тут ему пришлось оглянуться: похоже, у самого проезда заваривалась нешуточная каша. Дик привстал и увидел, как краснорожий мужчина в переднем стульчаке колотит по лицу срака, который ни в какую не хотел открывать проезд. Долбак размеренно поднимался и опускался — срак тщетно пытался прикрыть голову руками. Наконец он упал, но его место тут же занял другой. Краснорожий что-то глухо проревел и снова занес долбак, но тут нервозный гвардеец наконец разродился воплем:

— Порядок! Открывайте!

Ворота распахнулись, и стульчаки пришли в движение. Офицер проворно пробрался к своему стульчаку, что-то бормоча и покусывая длинные усы.

Проехав узенькие воротца, стульчаки сразу рассыпались на отдельные группки. Дик узнал двоих-троих шапочных знакомых. Остальные, похоже, были приезжими. Среди них выделялись престарелая дама в уродливой цветастой накидке и долговязый сопляк в ковбойской шляпе. Были там и две-три немолодые семейные парочки. Краснорожий по-прежнему держался во главе процессии. Дик заметил, как он откидывает стриженую голову, когда прикладывается к фляжке.

Потом Дик отвлекся от краснорожего и переключил все внимание на Башню, силуэт которой все резче проступал сквозь стеклянную крышу эспланады. По мере приближения стало заметно, что все нижние ее уровни облеплены строительными лесами. Отсюда казалось, что Башня построена из спичек, и лишь сверху торчит металлический шпиль. Только теперь Дик начал представлять себе подлинные ее размеры. Воистину исполинское сооружение.

Эспланада оказалась невероятно длинной, а Башня, как выяснилось, находится куда дальше, чем представлялось вначале. И чем ближе подкатывали к ней экскурсанты, тем невероятнее, тем чудовищнее и огромнее она становилась. Вот над ними уже нависли гигантские опоры, а далекий, залитый солнцем шпиль, наоборот, все уменьшался — мерцал в вышине, будто замершая меж небом и землей звезда. Дик вдруг с неудовольствием ощутил себя жалким муравьем — будто это не Башня вырастала, а он сжимался. Вместе с остальными человеческими существами он сделался теперь крошечной пылинкой мироздания.

— Стульчаки мы оставим здесь! — выкрикнул нервозный офицер. Он стоял в самом конце эспланады, где высились стеклянные двери. А за дверями виднелась какая-то темень, где сновали вагоны и где будто из пустоты свисали петли проводов. Гремели там всякие машины и механизмы, а грохот клепальных молотов почти заглушал зычный голос гида. Экскурсанты принялись выбираться из стульчаков и скапливаться вокруг гвардейца. Рабы откатывали пустые стульчаки назад.

— Итак, мы с вами входим в Башню Орлана, — принялся надсаживаться офицер. — Это самое высокое сооружение, когда-либо воздвигнутое человеком. Высота Башни составляет пятьсот метров, тогда как Эм Пайр-Стейт-Билдинг в Нью-Йорке насчитывал триста восемьдесят один метр. Великая пирамида в Пизе первоначально имела всего сто сорок шесть и семь десятых метра в высоту. Эйфелева башня в Париже поднимается лишь на триста метров — то есть высота ее составляет менее двух третей от высоты Башни Орлана. Башня имеет треугольное поперечное сечение и целиком изготовлена из уникального ферроплатинового сплава. Каждая из украшенных гравировкой пластин внешней отделки содержит четырнадцать каратов золота. Причем на изготовление каждой такой пластины ушло порядка девяноста часов тонкой ручной работы искусных мастеров. Пожалуйте сюда.

Все прошли в стеклянные двери и оказались в немыслимых размеров помещении, заполненном жуткой какофонией звуков и неясными очертаниями движущихся фигур. Ближайший к ним интерьер был ярко освещен и казался законченным. А дальше простиралась сумрачная бездна, лишь кое-где освещаемая тусклым солнечным светом да еще синими вспышками сварочных аппаратов.

— Перед вами, — перекрикивая страшный гвалт, опять стал надрываться офицер, — Парадная лестница. По завершении Башни она достигнет самой ее верхушки.

Прожектора освещали подножие отдаленной лестницы — она изящно вилась вокруг центрального столпа и вместе с ним терялась во мраке. По краям каждой второй ступеньки располагались ниши, где высились трехметровые статуи. Мрамор всей лестницы — ее ступенек, балясин, стенок и перил — казался сплошь украшен затейливой гравировкой и инкрустацией.

— А слева от лестницы, — продолжал орать гид, — вы можете видеть Кенотафий Эдмунду, воздвигнутый в память об Эдмунде Кроуфорде, втором Вожде Колорадо.

Кенотафий представлял собой что-то вроде огромного свадебного торта из гранита и серебристого металла. Сбоку на торте имелась надпись, разобрать которую на таком расстоянии было немыслимо. Вся бандура, по предположению Дика, должна была не иначе как служить постаментом для некоей героической статуи. Пока что, впрочем, публика могла лицезреть только героические ноги.

Дальше группа экскурсантов вразброд направилась влево — к огромному иявно временному открытому лифту. Места хватило всем и даже с лихвой — при желании в кабину можно было закатить еще вагончик и маленькую тележку. От бездны экскурсантов отделяли лишь решетчатые складные воротца. Наконец кабина тронулась с места и медленно поползла вверх.

Выше первого уровня все внутренности Башни оказались облеплены тусклой и полой скорлупой строительных лесов, где, словно в улье, суетились крошечные фигурки. Некоторые наклонные опоры сплошь были покрыты гигантскими арабесками из кованого металла — сложным переплетением замысловатых узоров. Покрытие остальных составляли эмалевые или керамические плитки.

— Каждый квадратный сантиметр Башни, — снова зашелся воплями офицер, — по завершении работ будет как внутри, так и снаружи украшен уникальными художественными творениями лучших мастеров Орлана, специально собранных здесь со всего мира. Здесь вы можете видеть одну из пятидесяти кинорам, которые вскоре будут размещены по всей Башне.

Кинорама представляла собой неведомо как подвешенную в воздухе платформу, на которой в напряженных позах застыли гигантские человекоподобные роботы — мужчина и два мальчика, что отчаянно боролись с обвивающими их тела змеями.

— Тут представлены сцены из мифологии, — пояснил гид. На следующем уровне кабина остановилась, и все шумно протопали к другому лифту, поменьше. Тот повез их выше, в сумеречную бездну, а когда громыхание внизу уже заметно стихло, сразу отовсюду вдруг засиял ослепительный свет. Лифт миновал леса, выбрался на солнце, — и сквозь ряды высоких окон экскурсанты разглядели небо.

Второй лифт тоже достиг своего предела, и все принялись взбираться по узенькой гулкой лесенке, где свистел ветер, пока не оказались на треугольной платформе под куполом крыши.

Дик замер у ближайшего окна и стал вглядываться вниз. Подножия Башни он не увидел, зато чуть дальше, будто разноцветный ковер, наброшенный на каменную гору, открывался Орлан. С такой головокружительной высоты сама гора казалась где-то далеко внизу. Стекло под руками Дика буквально ходило ходуном от неистовых порывов ветра. Казалось, еще чуть-чуть — и вся стена рухнет в пустоту.

Тут Клай потянул его за локоть.

— Кончай тут хлопать ушами, а то самое главное пропустишь.

Все остальные тем временем столпились в самом центре платформы — у ограждений вокруг бездонной шахты. Потом, решил Дик, тут, наверное, будет центральный столп, вокруг которого вьется лестница. Но пока что на месте столпа зияла пропасть. Дик встал бок о бок с Клаем и принялся вглядываться вниз.

Идеально круглая и гладкая шахта диаметром около трех метров шла вертикально вниз — туда, где кольца осветительных ламп в конце концов сливались в сплошной световой цилиндр, туда, где дно казалось в буквальном смысле математической точкой. Снизу дул прохладный ветер со смутно неприятным запахом. Дика вдруг ни с того ни с сего охватила дрожь.

— Отсюда до основания пятьсот метров, — заметил Клай. Потом достал из кармана носовой платок, завязал его узлом и бросил вниз. Белый крылатый комочек, все уменьшаясь и уменьшаясь, бесконечно долго полз к центральной световой точке и наконец исчез.

— Металлические предметы убедительно прошу не бросать, — тут же предупредил офицер, заметив, что краснорожий собирается отправить вслед за платочком свою металлическую флягу. — Разрешается бросать только предметы из ткани, бумаги или дерева, — добавил гид, — но ни в коем случае из металла, пластмассы или стекла.

Краснорожий не внял предупреждению и все-таки швырнул флягу. Она гулко ударилась о какой-то выступ в стене шахты, сверкнула в свете ламп и, крутясь, удалилась. — Мистер, — обратился офицер к краснорожему, — ведь я просил вас не бросать в шахту металлические предметы.

Краснорожий нетвердо повернулся к гиду, одновременно доставая из кармана зажигалку.

— Не надо песен, — прохрипел он и швырнул зажигалку вниз. Потом набычился и уперся в гида красными глазами. — Отвечай: человек ты или срак? Ну? — рявкнул он. — Будет еще каждый срак мне указывать. Вот тебе… — И краснорожий снова полез в карман.

Офицер подал знак двум охранникам, что уже спешили к площадке. Те схватили краснорожего за руки и попытались подтащить его к лесенке. Дико матерясь, бугай отчаянно сопротивлялся и даже умудрился по дороге пнуть пожилую даму под зад. Дама с визгом плюхнулась на пол. Тогда офицер закусил длинный ус, быстро подошел к дебоширу и дал ему в висок обтянутой кожей дубинкой.

Удар вовсе не выглядел внушительным, однако краснорожий мигом обмяк, и дальше его уже потащили просто как мешок с отрубями. Остальные экскурсанты тоже заторопились вниз. Пострадавшей даме помогли подняться, и она быстро нагнала экскурсию.

Немного задержавшись, Дик споткнулся о плотный и тяжелый бумажный мешок. Из мешка тут же во все стороны полетела белая пыль. Любопытства ради Дик нагнулся и прочел надпись на запорошенной этикетке. «НЕГАШЕНАЯ ИЗВЕСТЬ», — значилось там.

На полпути вниз по лесенке Дик догнал Клая.

— Слушай, — выдохнул он. — Ведь тот офицер и правда срак. Я сам видел клеймо. Но он ударил человека. И от души ударил.

Клай равнодушно кивнул:

— Ему даны инструкции.

— Ну и что? — загорячился Дик. — Все равно нельзя, чтобы сраки избивали людей. Как думаешь, что ему за это будет?

Клай взглянул на друга с легкой улыбкой.

— А сам-то ты как думаешь? — спросил он в ответ.

Все молча вошли в кабину и спустились вниз. Бледный как смерть офицер охраны глядел прямо перед собой. Краснорожий, тяжело дыша, висел на руках у двух других охранников. Добравшись до нижнего этажа, охранники усадили своего клиента в уголок. Офицер сразу же куда-то позвонил. Никого из них Дику больше встретить не довелось.

Глава 10

На приеме у Мелькера, как всегда, толпилась самая пестрая публика. Сам Мелькер, как ни странно, тоже был здесь — мерзкий гном с воистину отвратительной бороденкой. Покои он занимал обширные, но порядком обшарпанные, ибо, несмотря на какие-то связи в армии, сам Мелькер (так, по крайней мере, казалось Дику) был полный нуль. И почему на его субботние приемы стекался чуть ли не весь Орлан, оставалось для Дика неразрешимой загадкой. Но раз все ходят, значит, надо ходить. Увеселения, впрочем, были здесь вполне приличные — сегодня, к примеру, выступила весьма искусная танцевальная пара и комик, некогда приписанный аж ко Двору. Но ближе к одиннадцати вечер, как всегда, превратился в невыносимую скучищу. Все хорошенькие женщины начали расходиться, официанты вместе с напитками вдруг куда-то запропастились, а внимание публики стали тщетно пытаться привлечь разные старперы вроде полковника Розена. Доблестный полковник в тысячу первый раз принялся пережевывать славные эпизоды войны за Установление Порядка. По всей гостиной люди тут же принялись зевать от скуки. В этот самый момент Дик вместе с компашкой знакомых обычно испарялся в поисках более интересных собеседников женского пола.

Но на сей раз стоило только Дику направиться на выход, Клай ухватил его за рукав.

— Куда ты так рано? Погоди.

Дик кивнул в сторону полковника Розена, что командным голосом вещал с другого конца зала про какую-то дребедень, и недоуменно спросил:

— Что, этого слушать? Нет уж, уволь. Но Клай упорно не отпускал его рукав.

— Потерпи. Я зря говорить не буду.

Заинтригованный и озадаченный, Дик подыскал себе свободное местечко и принялся внимательно наблюдать за происходящим. Еще какое-то время картина становилась только все более и более безрадостной. А потом, когда из зала вывели одного вдребезги пьяного гостя, атмосфера вдруг чудесным образом изменилась. Полковник Розен заткнулся и налил себе бокальчик неразбавленного, меж кресел опять засновали официанты, послышались невнятные разговоры и негромкий смех. Даже люстры стали, казалось, ярче.

Дик огляделся. Большую часть публики составляли теперь зрелые мужчины. Юнцов и стариков было совсем немного. Женщин осталось всего трое — две пристроившиеся бок о бок солидные матроны, каждая с личным лакеем под рукой, а в дальнем углу — молоденькая, но уж больно невзрачная девушка.

Расположившийся у камина Мелькер, привлекая внимание окружающих, позвенел бокалом о бокал.

— Дамы и господа, — начал он, — предмет нашего сегодняшнего обсуждения — «Рабство». Полковник Розен, не затруднит ли вас для начала изложить традиционный взгляд на проблему?

Дик еле слышно застонал. Тем не менее Розен, лысый здоровяк на шестом десятке, возмущенно на него покосился. Потом все же начал: — Рабство представляет собой институт, присущий любому цивилизованному обществу — от глубокой древности до наших дней. В широком смысле можно сказать, что ни одна эпоха расцвета науки и искусства не обходилась без принудительного труда — то есть без рабства. Следует различать…

— Протестую! — воскликнул бравый смуглокожий мужчина, энергично грозя Розену своей курительной трубкой. — Не станете же вы утверждать, что средневековый крестьянин был рабом!

— Обязательно стану.

— Но он был не рабом, а крепостным. Тут существенная разница. Крепостной приписывался к определенному наделу земли…

— Совсем как тыква, — негромко сострил кто-то над самым ухом у Дика.

— …и продать его можно было только вместе с этим наделом. Тогда как раб являлся безраздельной собственностью хозяина, и тот мог продать его, когда заблагорассудится.

— Председатель постановляет, — вмешался Мелькер, — что полковник Розен вправе называть крепостного рабом, если ему так угодно. Пожалуйста, продолжайте, полковник.

Дик обернулся и увидел, что к нему вместе со своим креслом пододвигается Клай.

— Что тут происходит? — шепотом спросил он.

— Собрание Философского клуба, — ответил Клай. — Заткнись и слушай. Может, что и усвоишь.

— Итак, — продолжил полковник, — следует различать системы индивидуального рабства, классового рабства и рабства машинного. Последнее, введенное в эпоху так называемой Индустриальной революции, положило конец обычной практике индивидуального рабства в Европе и Америке, однако породило новую форму классового рабства, а именно — рабство промышленное. Впоследствии…

— Минутку, полковник! — вдруг с жаром воскликнула юная дурнушка. — Люди тогда были свободны! На Североамериканском континенте царила демократия! Люди могли по собственному усмотрению менять место работы!

— Но работать-то им все-таки приходилось! — коварно заметил полковник.

— Ну, если так ставить вопрос… да, при тогдашней денежной системе они вынуждены были работать, чтобы получать доллары. Но это же совсем другое дело! У них был выбор! Выбор! Как вы не понимаете…

— Выбор у них был один-единственный — работать или голодать, — отрезал полковник. — А разница между…

— Нет, это невыносимо! Поймите, полковник! Эти люди были самыми высокооплачиваемыми работниками в истории человечества! У них были телевизоры, автомобили…

— Ха! — разгорячился в ответ и Розен. — У моих рабов тоже есть телевизоры! А автомобили им ни к чему. Впрочем, если понадобятся — на здоровье! Но факт остается фактом. Распоряжаться собственным временем те люди не могли! Тут-то и кроется существенная разница между свободным и рабом — как его ни назови. Крепостным ли, батраком, вилланом, фабричным рабочим…

— Солдатом, — вдруг вставила одна из матрон. Розен побагровел и заиграл желваками.

— Простите, леди, но я — человек обеспеченный. И служу добровольно. Я в любой момент могу подать в отставку…

— Призываю миссис Максвелл к порядку, — негромко, но твердо рассудил Мелькер. — Председатель также доводит до сведения мисс Флавин, что согласно собственному определению полковник вправе называть рабами и фабричных рабочих. Итак, полковник, полагаю, вы уже недалеки от окончательного вывода?

— Именно. Если мне дадут его сделать, — буркнул Розен. — Итак, машинное рабство, или рабство машины, приветствовалось как великое достижение цивилизации. Считалось, что оно устранит нужду в человеческом рабстве и сделает всех свободными людьми. Одним словом — чем больше работы у машин, тем больше досуга у людей. — Тут сразу человек пять нетерпеливо подняли руки, но председатель их проигнорировал. — А теперь рассмотрим Гамно, последнее достижение машинного рабства…

— Не рабства, а производства… — опять возбужденно начала мисс Флавин, но Розен махнул ей рукой, призывая дать ему закончить.

— Еще одну минуту! Итак, Гамно выполняет все функции машин Индустриальной эпохи, исключая тем самым необходимость в человеческом труде. Гамно генерирует энергию, производит абсолютно все, начиная от реактивных самолетов и кончая зубными щетками. Оно может заменить любую деталь любого механизма. Причем все это при нулевых затратах на сырье и материалы и при абсолютном минимуме контроля со стороны человека. Но… — Тут полковник выдержал эффектную паузу. — Гамно не может убрать комнату, застелить постель или соорудить вам, мисс Флавин, прическу. Также оно не способно носить оружие. А ведь чем больше у вас досуга, тем выше ваша потребность в бытовых услугах. Так что вот вам результат: машинное рабство порождает рабство человеческое. И вот вам доказательство: теперь мы достигли самого высокого отношения количества рабов к количеству свободных за всю историю человеческого общества. Примерно пятьдесят к одному. А здесь, в Орлане, вообще триста к одному. Вы, господа моралисты, можете сколько угодно спорить, но факт остается фактом. Так есть, и иначе быть не могло. — Под рукой у полковника оказался добрый бокал спиртного. Розен поднял его в ироническом салюте, осушил до дна и со стуком поставил на место.

— Хорошо-хорошо. — сказал Мелькер, звоном бокалов снова призывая собрание к порядку. — Прекрасно, полковник. А теперь, раз вы бросили такой открытый вызов моралистам, представленным здесь, в частности мисс Флавин, давайте выслушаем и их аргументы.

— Во-первых, — негодующе начала дурнушка, — мы не моралисты, как угодно называть нас прожженному ретрограду полковнику Розену. Мы гуманисты! Это этическая позиция, а если полковнику Розену неведома разница между этикой и моралью, то я не стану тратить время на то, чтобы ему эту разницу разъяснять.

Тут мисс Флавин взяла короткую передышку, но почти сразу же продолжила:

— Итак, полковник Розен только что доходчиво объяснил нам всю неизбежность рабства. Однако в его доводы вкралась одна очень маленькая неточность. Ведь потребовалось пять лет жесточайшей войны и истребления сотен тысяч людей, чтобы установить ту самую так называемую неизбежную систему, которая сегодня нас так прекрасно устраивает. Систему, которая — и с этим не станет спорить даже полковник Розен — отжила свое еще полтора века назад. Да, конечно, Гамно представляет собой венец всего технического прогресса. Разве мы этого не понимаем? Ведь за последние пятьдесят лет не было сделано ни одного мало-мальски значимого технического открытия! Ни одного! И неудивительно, когда перед нами наглядный пример того, что может сделать с миром одно-единственное изобретение — это самое Гамно! Мы уже просто боимся того, что сотворит с нашей так называемой неизбежной системой еще одно подобное изобретение!

Раскрыв рот от изумления, Дик повернулся к Клаю. Ничего подобного он никогда не слышал. И даже представить себе не мог. Но Клай удобно развалился в кресле и потягивал сигару с таким видом, будто здесь высказывали более или менее интересный прогноз погоды на ближайшие сутки.

— У меня вопрос! — выкрикнул из другого конца зала ученого вида мужчина со старомодными очками на носу. — А как насчет войны? Считает ли мисс Флавин, что ее можно избежать?

Дурнушка повернулась лицом к очкастому.

— Считаю, доктор Беласко. Более того, могу утверждать это с полной уверенностью. Вы, подобно всем прочим апологетам насилия, полагаете, что вашу точку зрения подтверждает сама история. В смысле, что войны были всегда, а следовательно, они неизбежны. Пользуясь вашей же ребяческой мотивировкой, можно утверждать, что поскольку в истории человечества бывали периоды мира, то, следовательно, и мир неизбежен.

— Ага. В промежутках между войнами, — проворчал полковник Розен. — Мужчина — животное воинственное. А женщины — всего лишь особый вид болтливых сорок.

— Простите, но мы несколько уклонились от темы, — вмешался Мелькер. — Если вас, мисс Флавин, не затруднит, то все мы, без сомнения, с интересом ознакомились бы с той альтернативной системой, которую предлагает ваша группа.

— Не затруднит, — ответила девушка, не сводя пристального взгляда с полковника Розена. — Мы — гуманисты. И это говорит само за себя. Мы считаем, что у каждого человека существуют этические обязанности по отношению к себе подобным. Мы считаем, что ценность любой системы измеряется степенью уважения, проявляемого ко всем человеческим существам, а не только к членам привилегированного класса. И с этой точки зрения нынешняя система позорна и несостоятельна.

— Ах так! — командным голосом прогремел Розен. — Ну, если следовать такой логике, то давайте забьем коней — ведь они яиц не кладут!

Послышался сдержанный смех.

— Простите, полковник, — тут же вмешался Мелькер, — но вам было позволено пользоваться собственными определениями. Пожалуйста, мисс Флавин, мы вас внимательно слушаем.

— Первейшая наша задача, — подвела итог девушка, — заключается в уничтожении рабства и возврате к свободным демократическим институтам. В таком мертвом, сосредоточенном на подавлении всяких свобод мире, как наш, не может быть никакого прогресса — ни нравственного, ни технического. Когда задача эта в должном порядке будет решена, перед нами встанут другие проблемы — причем великое множество. Но с ними можно будет справляться по мере их возникновения. Мы никогда не согласимся с тем, что единственным стабильным обществом может считаться то, в котором сорок девять из каждых пятидесяти его членов низведены до позорного и омерзительного рабства.

Поднялось сразу несколько рук. Мелькер кивнул бледному молодому человеку в бордовом пиджаке:

— Прошу вас, мистер Оливер.

— Я, конечно, не философ и все такое, — нервно начал Оливер, — но мне показалось — тут говорили об уважении и тому подобном Ладно, предположим, мы отпустим рабов на волю. Мне, понятное дело, трудно такое предположить. Но я вот что хочу понять… Допустим, появится множество рассеянных по всей земле мелких хозяйств и не станет больших домов, как сейчас. О каком уважении и согласии пойдет тогда речь? В смысле — разве все семьи не передерутся друг с другом? А сейчас мы хотя бы держим всех в ежовых рукавицах — чтобы не передрались.

— Спасибо, мистер Оливер. Весьма ценное и интересное замечание, — елейным тоном отозвался Мелькер. — Кто попробует ответить. Быть может, вы, мистер Коллундра?

Уже вступавший в дискуссию смуглый мужчина встал со своего места и начал:

— Что ж, вы, мистер Оливер, конечно, тонко подметили. Трудно найти меру для оценки уважения и согласия. Или, скажем, счастья. И все же такая мера существует. На мой взгляд, это — эффективность использования жизненного пространства. Семьдесят с небольшим лет назад на Североамериканском континенте проживало сто восемьдесят миллионов человек. Сейчас переписей не проводится, но думаю, оттого числа осталась примерно одна восьмая. Я не навязываю немедленных выводов. Я просто предлагаю с помощью данной меры попробовать оценить превосходство одного образа жизни над другим. Полагаю, тут есть о чем задуматься.

— Вот и хорошо, — потирая руки, обрадовался Мелькер. — Теперь нам предстоит насладиться бесподобными всплесками остроумия. Прошу вас, миссис Максвелл.

На лице одной из матрон под маской косметики выразилось явное удовольствие.

— Что ж, по-моему, мистер Коллундра абсолютно прав. Так прав, что даже сам не представляет, насколько. Да, эффективность использования жизненного пространства и впрямь может здесь являться мерилом. Пожалуй, я даже добавила бы кое-какие циферки к уже упомянутым. Насколько мне известно, до того, как на этот континент ступил белый человек, земли здесь примерно наполовину были покрыты лесами. Менее чем за пять столетий новые хозяева довели площадь лесов до одной трети. Расчистили землю, понастроили всяких ферм, деревушек и городов. А потом за дело взялись мы — и меньше чем за сотню лет снова позволили этому континенту наполовину зарасти лесами. Черт побери, нам следует гордиться! Сейчас мы по-настоящему используем какую-нибудь сотню тысяч квадратных миль. Причем возделанной земли — той, что приобрела иной вид с тех пор, как мы до нее добрались. Одна хорошая эпидемия могла бы нас всех отправить на покой. Кажется, в Европе черная смерть унесла куда больше народу, чем теперь осталось во всей Северной Америке. Делу также славно поспособствовали бы пумы и койоты. Их тут теперь навалом.

Матрона, похоже, закончила. Тогда Мелькер кивнул седобородому мужчине, что по-военному прямо сидел на своем стуле:

— Адмирал Хольт, прошу вас. Хольт откашлялся и спокойно начал:

— Не уверен, правильно ли я понял то, о чем здесь говорила леди, но мне кажется, что если вам требуется плотность населения, то лучшая цивилизация существовала в Индии до изобретения Гамна. Там тогда проживало порядка двухсот душ на квадратную милю. Нас тут, конечно, пока еще очень мало, но ситуация, согласитесь, необычная, и движемся мы стремительно. Насколько мне известно, в большинстве провинциальных семей рождается по пять-шесть детей. Надеюсь, цифра в две сотни на квадратную милю нам не грозит. Но к какой-нибудь приличной цифре мы все-таки со временем подберемся. Тогда нам снова потребуется война — примерно такая, о какой тут горячо вспоминала мисс Флавин. — Тут адмирал очень долго откашливался, а потом вдруг продолжил: — Так что мне думается, плотность населения — именно та тема, которой мисс Флавин и ее сторонники упорно стараются избегать. Позвольте, мисс Флавин, задать вам один вопрос. Считаете ли вы, что изначальной этической ошибкой было ограничение количества Гамна?

— Да, считаю, — не замедлила с ответом девушка. — Именно эта первичная несправедливость неизбежно потянула за собой все остальные. А что касается прироста населения… — тут мисс Флавин отчего-то слегка покраснела, — то на все есть свои методы и средства. Уж вам-то, адмирал, это прекрасно известно.

— Простите, но тут вы не правы, — возразил Хольт. — Добровольные методы контроля над рождаемостью действенны только с теми людьми, которые их признают. А в данном случае методы, которые не годятся для всех, не годятся вообще. Иначе вы просто истребите тех, кто будет им подчиняться. Единственный пригодный метод контроля над рождаемостью — это тот, который автоматически действует на всех. Например, ограничение пищи или жизненного пространства. Теперь, мисс Флавии, ответьте мне, пожалуйста, еще на один вопрос. Будет ли кто-нибудь нуждаться в пище, если Гамно станет доступно каждому?

— Нет.

— Конечно нет. Так сможем ли мы тогда надеяться, что люди не развяжут войну и не перебьют друг друга просто потому, что их станет слишком много?

— Если так ставить вопрос, то не сможем.

— Замечательно. И далее — что касается жизненного пространства. Скажите, пожалуйста, мисс Флавии, можно ли считать, что естественный прирост населения закончится, когда на каждого из нас останется по одному квадратному метру земной поверхности?

Мелькер так и лучился улыбкой.

— Пользуясь преимуществом председателя, не могу не отметить, что нарисованная вами картина будущего приводит меня в дикий восторг. Подумать только! Громадная мусорная куча, на которой стройными рядами стоят люди, — и в руках у каждого собственное Гамно! Никаких деревьев! Никаких там животных и птиц! Нет места океанам и прочим прудам с речушками! Да, кстати, адмирал, куда мы денем океаны? Можно, конечно, понастроить плотов… Да, мистер Кишор, внимательно вас слушаем.

Молодой человек с лошадиной физиономией закончил что-то строчить у себя в блокноте и зачитал результаты:

— Думаю, всем будет небезынтересно узнать, сколько людей сможет разместиться на Земле, если размножение пойдет теми темпами, о которых только что говорил адмирал Хольт. Так вот. Около шестидесяти одного триллиона и девятисот сорока миллиардов.

— Но можно возвести второй этаж и удвоить это число! — выкрикнул кто-то.

Мелькеру опять пришлось призывать собрание к порядку.

— Господа, серьезнее… серьезнее, пожалуйста… — вторил ему какой-то здоровяк с каменной физиономией. — Мистер Перси, вам слово.

— Если подойти к делу серьезно, то есть предельно простое решение той смехотворной проблемы, которую мы тут с вами мусолим. Конечно же я говорю о космических полетах. Знаю-знаю. Кое-кто считает мечту о космических полетах особой формой умопомешательства людей двадцатого столетия. Вроде игры на бирже или глотания на спор золотых рыбок. Уверяю вас, это не так. Искусство космических полетов было разработано еще столетие назад — причем до мельчайших деталей. Тогда не хватало только подходящего топлива. Но теперь-то оно есть! Его нам запросто обеспечит Гамно! Если бы не тот злополучный мораторий на технические изыскания, что был установлен в начале нынешней эпохи, мы уже летали бы в космос! И вот еще что. Возможно, не все это знают, но есть веские основания полагать, что после войны за Установление Порядка уцелел один, а то и несколько звездолетов. Если вам требуется жизненное пространство, то для начала есть Луна. Есть Марс, Венера и другие планеты Солнечной системы. Причем все это только для начала. Да, мы прискорбно ограничены размерами нашей жалкой плане тки, но поверьте — нет никакого смысла говорить об искусственном сокращении числа людей, ее населяющих. Дамы и господа, прошу вас учесть, что только в нашей родной галактике существует более тридцати миллиардов солнц…

Голова у Дика шла кругом. Поначалу ему казалось, что здесь толкуют об измене, но вскоре он понял: никакой измены тут и в помине нет. Иначе такой бывалый вояка, как полковник Розен, и минуты бы здесь не высидел. Нет, тут происходило то, к чему Дик, сам того не сознавая, всегда стремился. Тут шел настоящий, разумный разговор без малейшего слюнтяйства. Вот люди, которые знают толк в жизни! Пришла внезапная решимость, и Дик сказал себе: «Я тоже стану таким! Я тоже научусь так говорить!»

После собрания они с Клаем долго возвращались домой, неспешно прогуливаясь по залитым голубоватым светом коридорам. Дик ликовал. Сквозь ряды верхних узких окошек он видел звезды — яркие и отчетливые в полночном небе. В конце концов, жизнь везде идет своим чередом — что здесь, что дома. Теперь это уже не играло большой роли. Он Дик Джонс из Бакхилла, и весь мир у него в кармане…

Все слуги, кроме Алекса, уже спали. Дик отпустил и лакея. Потом плеснул Клаю на сон грядущий и завалился на диван.

В просторной комнате было тепло, неяркий свет поблескивал на столешницах и книжных полках. В вазах стояли со вкусом подобранные букеты свежих камелий.

— Говард, — спросил Дик у друга, — а давно существует этот клуб?

В тишине комнаты резко чиркнула спичка.

— Да вообще-то, не очень. — От Клая к дивану поплыл тонкий аромат сигары. — Лет двадцать назад тоже был Философский клуб. Потом его с треском прикрыли. А Мелькер его возродил. Мне показалось, тебя это заинтересует. — Какое-то время он молча затягивался. — Хотя, конечно, — добавил он наконец, — там будут ожидать, что со временем и ты разродишься какой-нибудь темой. Если хочешь, я подберу тебе литературу.

— Да-да… особенно про космические полеты. Клай ответил не сразу:

— А вот в это, Дик, лучше не лезь. Да, я знаю, у Перси там целый план. Только все это дохлый номер.

— Почему? Звучит вполне разумно.

— Бегство в космос ничего не решит. Все наши проблемы здесь. Да и потом, Перси порядком привирает, когда толкует, что все чуть ли не на мази. Добрая половина разработок утеряны. Я выяснял. — Очередная пауза. — Ты лучше вот что мне скажи. Как по-твоему, кто там самая важная шишка?

Дик задумался:

— Гм… Мелькер?

— Не-а, не Мелькер.

— Ну, тогда Розен. Или Хольт.

— Ха! Не Розен. И не Хольт. И уж конечно не кто-нибудь из этих жалких гуманистов. Мистер Оливер, вот кто.

Дик так и подскочил на диване.

— Оливер?

— Да, Оливер. Оливер! Сегодня тебе, мальчик мой, посчастливилось прикоснуться к высшим кругам. Оливер-то на самом деле не кто иной, как мистер Оливер Кроуфорд. Наследник Вождя Орлана. Вот так-то. В один прекрасный день он станет Вождем. А если тебе к тому времени удастся сделаться его другом… — Светящийся кончик сигары вдруг резко дернулся. — Оливер, понятное дело, склоняется к консерваторам. Но при всем при том весьма щепетилен. Хочет удержать, что имеет, но и никому особенно не напакостить. — Клай встал. — Уже поздно. Завтра поговорим.

Переполненный приятной усталостью, Дик вздохнул.

— Говард! — окликнул он друга.

Тот повернулся — лишь темный силуэт в дверях.

— Что, Дик?

— Слушай. Когда я только-только сюда попал, этот гад Руэлл уверял меня, что в Орлане никто просто так ничего не получает. Скажи, он врал? Врал, да?

Клай молча стоял, затягиваясь сигарой.

— Поспи-ка лучше, — тихо сказал он наконец. Потом вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.

Глава 11

В душном сумраке Вождь пробудился от кошмарного сна. Сердце глухо колотилось. Резко сел на постели — руки затряслись, а голова совсем закружилась.

Но все светильники в спальне горят, как обычно. Вроде бы все в порядке и кругом ни души. Сигнализация молчит. Никто не забился под широкий ковер. И к сводчатому потолку никто не прилип.

Тогда Вождь снова откинулся на подушки и ненадолго закрыл глаза. Сон. Всего лишь кошмарный сон. Но какой же кошмарный! До сих пор сердце готово выскочить из груди, а перед глазами стоит видение. Серый коридор. И в этом коридоре — его сын Оливер. Нагнулся и пытается открыть круглый металлический люк в каменном полу. Сам же Вождь будто парализован — так и не смог издать ни звука, пока крышка люка не отлетела в сторону и ему не открылся краешек черной бездны. Оттуда бешено рванулись какие-то тени. Только тогда он дико завопил, зовя на помощь, вытянул руки, пытаясь закрыться от этих теней… и проснулся.

Никому нельзя верить… Вот будь у него достойный доверия человек, что целыми ночами стерег бы его сон… Тогда, быть может, и не снились бы так часто кошмары… Хотя на самом деле все наверняка от несварения желудка. Вождь помассировал вялое необъятное брюхо. Долго тужился и стонал, пока наконец не смог как следует рыгнуть. Тогда стало полегче. Вождь поморгал. Сердце постепенно приходило в норму, видение развеивалось. Но теперь сна уже не будет. А ведь еще только шесть… И ничего не поделаешь. Будь оно все проклято. Больше не заснуть.

Но что же там такое под крышкой люка? Что его так напугало?

Тут Вождь вспомнил про ту яму под Башней. Там ведь тоже люк. Чтобы смрад наружу не выходил… А то любой срак подохнет. Чтоб они все подохли. Вождь задумался и шумно запыхтел. Потом заворочался в постели, будто огромная обожравшаяся ящерица с мутными полузакрытыми глазами.

Немного погодя Вождь все-таки приподнялся и нажал кнопку коммуникатора.

— Вождь? Тревога?

— Никакой тревоги, — прохрипел старик. — Приготовь-ка партию в Башню. Штук так десять.

В ожидании Вождь открыл сейф и с помощью личного Гамна приготовил себе закуску из упротов. Прошло минут десять. Наконец коммуникатор негромко загудел.

— Ну?

— Вождь, в Башне все готово. Десять, как и приказано. Все самцы. Можем несколько сук. Как скажете.

— Насрать. — Вождь дочиста обглодал куриную ножку и швырнул кость в мусорную корзину. Потом, на ходу вытирая сальные лапы о халат, доковылял до кресла перед телеэкраном и сел. Сердце снова забилось — какими-то торопливыми, зловещими толчками. Вождь набычился и подтянул к себе пульт.

Стоило коснуться кнопок, как пальцы словно окостенели. Ярость, погребенная где-то внутри дикая злоба, что не имела ни предмета, ни объяснения, вновь вскипела и неумолимо потребовала выхода. Сейчас будет выход. Вождь нажал на селектор с надписью: «Башня».

Экран замерцал. Появилась надпись: «Первая шахта». Потом перед Вождем оказался гладкий темный туннель, ведущий к кружку света метрах в трех от камеры. Видны были также мостки по краям шахты и их опоры. А в самом верху нависал залитый светом прожекторов желтый потолок.

Вождь нажал следующую кнопку. Верх шахты мигом отпрыгнул назад и превратился в крошечную пуговку. Вторая камера располагалась метров на тридцать ниже. Через каждые три метра шахту окольцовывали встроенные светильники, так что она казалась внутренностями гигантского кольчатого червя.

Вождь оскалился и неожиданно для самого себя зарычал. Четвертая кнопка. Почти та же картина. Только световые кольца слились в одно, а верх шахты скрылся из вида. Эта камера располагалась еще на сто двадцать метров ниже.

Пятая кнопка. Шахта никак не изменилось. Уровень — еще на двести метров ниже.

Шестая кнопка. В горле у Вождя захрипело — дышал он тяжело и порывисто. На экране появилась легкая железная решетка, а вверх уходил все тот же шахтный ствол. Нижняя камера — на уровне земли. Ниже теперь только яма.

Вождь нажал первую кнопку. Загорелась надпись: «Платформа». Камера здесь располагалась на уровне глаз у самой шахты. По другую сторону зияющей дыры виднелась небольшая группа людей. Десять рабов в белых рубашках и пятерка охранников. Все молча ожидали, понурив головы, словно глаза им жег ослепительный свет.

В горле у Вождя вдруг пересохло. Он включил звук и прохрипел:

— Давайте первого.

Все как по команде подняли головы и повернулись к динамику. Разводящий ткнул пальцем в одного из рабов, а двое охранников вытолкнули того вперед — смертельно бледного, с трясущимися коленями. Вот он, первый. Тощий мужичонка с обвисшими усами. Вождь облизнулся. Охранники, будто мешок с опилками, подтащили дохлого к краю мостков — да там и оставили. Вождь с удовольствием наблюдал, как на горле раба перекатывается кадык — бедняга тщетно пытался сглотнуть.

Потом Вождь положил толстые пальцы на кнопки. Желваки заиграли, горло сжалось, а брови сошлись у переносицы.

— Внимание, — выдавил он из себя и тут же увидел, как рот обреченного раба беззвучно распахнулся, а все тело словно окоченело. — Марш! — рявкнул Вождь и жадно прильнул к экрану.

Глава 12

Наполовину раздевшись и почти погружаясь в сон, Дик вдруг услышал осторожный стук в дверь. Чем будить слуг, решил открыть сам.

— Кто там?

Гробовая тишина. И в глазок никого не видно. Потом Дик расслышал внизу негромкое шуршание. Немедленно опустив взгляд, он увидел, как в щель под дверью вползает тонкий белый конверт.

Дик нагнулся и подобрал конверт. Снаружи — девственная чистота, никаких надписей. Внутри оказался единственный листок бумаги. Дик подошел к ближайшему светильнику. Там развернул и прочел записку:

«Дорогой Враг!

Увидев Вас сегодня, я понял, сколь сильно мое желание возобновить наше знакомство. Решетка, которую некий шутник убрал с Рыбного Ручья как раз перед нашей первой встречей, уже водворена на место — так что, к моему великому сожалению, я не могу предложить Вам утопить Вас именно там. Да и по правде говоря, возникла бы некоторая неловкость, доведись мне оставить Ваш труп где-нибудь здесь, в Орлане. Посему нижайше предлагаю Вам встретиться вне этих стен и поиграть со мной в игру под названием «делай как я». Если Вы будете так любезны, что воспользуетесь аварийным выходом в северном конце Верхнего Променада, то непременно обнаружите, что я с нетерпением жду Вас на крышах. Не забудьте про теплую одежду и верхолазное снаряжение. Нисколько не сомневаюсь, что Вы, как человек чести, сожжете это письмо немедленно после прочтения и никому ни о чем не расскажете.

Искренне Ваш

Друг.

P.S. Если окажется, что Вы недостаточно хорошо себя чувствуете, чтобы принять мое приглашение, я все пойму правильно. Мне даже и в голову не придет назвать Вас трусом при следующей же нашей встрече».

Похолодевшими руками Дик скомкал листок. Сердце его глухо колотилось от гнева и дурных предчувствий. Трус? Это он трус? Нет! Это Кил трус! Парень нагло уклоняется от честного поединка и предлагает взамен такое идиотство! Скоре всего он даже туда и не явится. Нет, это просто дикость! Даже днем при одной мысли о тех страшных высотах кружится голова. А ночью… да еще на собачьем холоде… когда с гор дует ледяной ветер…

Дик повернулся к постели. Нет, надо быть последним дураком, чтобы попасться на такую дешевую уловку. Да и к тому же слишком поздно… он устал как черт… вдобавок не совсем трезв…

Потом Дик усилием воли выбросил из головы разумные мысли. Да, все верно. Но что толку? Никуда не денешься. Надо идти.

Дик подобрал с пола скомканную бумажку и сжег ее в пепельнице. Вспыхнула она неохотно и сгорела с издевательским шипением, словно нарочно была вымочена в каком-то особом растворе. Нервишки пошаливали. Дик подошел к платяному шкафу и стал одеваться. Выбрал самую теплую одежду: плотные брюки для верховой езды, а поверх пуловера с горлом — еще и просторный шерстяной свитер. Выбор перчаток вызвал колебания. Какие взять — потеплее или потоньше? Наконец Дик выбрал потоньше. Плохо, конечно, если пальцы закоченеют. Но куда хуже, если он не сможет как следует держать долбак. Ботинки Дик выбрал армейские — крепкие, но в то же время и гибкие, будто замшевые. Заткнул за пояс долбак, а вот уздало снял. В последний момент не забыл наполнить и сунуть в карман фляжечку бренди. Потом окинул последним взглядом покои: теплую заманчивую постель, жуткий беспорядок в стенном шкафу — и тихонько выскользнул в коридор.

На Верхнем Променаде под тусклым светом звезд не было ни души. Дик быстро отыскал аварийный выход — неприметный серый квадратик под роскошным орнаментом северной стены. Увесистый засов был открыт.

Дик приоткрыл пружинную дверцу и осторожно высунул голову наружу. Стояла ясная холодная ночь синевато-стального цвета. Высоко под куполом звездного неба висел безумный серп луны, а здесь, внизу, все тонуло в зловещей белизне: и крыши, и парапеты, и купола, и верхние склоны самой горы. Все было безмолвно и голо в ночной неподвижности.

А в нескольких метрах от выхода на ребристой металлической крыше стоял, подбоченясь, Кил и выдыхал облачка пара в морозный воздух. Под сдвинутыми бровями хищно поблескивали глаза.

Дик двинулся вперед — и дверца сама за ним захлопнулась. Воздух студил лицо, даже звезды под бескрайним куполом, казалось, заиндевели от мороза. За длинной громадой Променада, откуда только что появился Дик, лесом остроконечных крыш, куполов и минаретов ощетинился весь Орлан. Каждое окно казалось темным вытекшим глазом. И только Башня, нависая будто мираж над морем крыш, излучала со своей верхушки золотистое свечение.

По ту сторону короткой крыши, где стояли враги, слышалось дикое завывание ветра. Безмолвие на миг разорвал гулкий выкрик Кила:

— Добро пожаловать в лунную ночь!

Дик медленно двигался вперед, пока не оказался лишь в нескольких шагах от Кила. Блондин тоже оделся на славу: кожаная куртка на меху, брюки из плащевой ткани и высокие шнурованные ботинки. Теперь, когда луна светила ему в спину, лицо Кила оставалось в тени, освещенное лишь отражением от гладкой металлической крыши. За вырывавшимися время от времени облачками пара поблескивали клыки.

— По-моему, я намекнул, что мы будем безоружны. Дик указал на длинный топорик за плечом Кила:

— А это, по-твоему, что? Кил обернулся:

— А-а, это… верхолазное снаряжение. Полезная штука. Ладно, начнем на равных.

Он снял с плеча топорик вместе с мотком веревки и бросил к краю крыши. Все мигом кануло в безмолвие.

Дик пожал плечами и вытащил из-за пояса долбак. Верное оружие только раз гулко стукнулось о крышу, а потом закрутилось и пропало во тьме.

Кил насмешливо улыбнулся.

— Ну как, готов? Тогда поехали. — Повернувшись спиной к Дику, он прошел по крыше к углу Променада. Там оказалась стальная лесенка. Кил ухватился за ступеньки и стал проворно карабкаться вверх. Долгое мгновение Дик неподвижно наблюдал за врагом, потом последовал его примеру. Ступеньки обжигали холодом. Тут-то Дик и пожалел, что не надел теплых перчаток. На фоне ночного неба на миг возник белый силуэт Кила — и тут же исчез. Дик упорно взбирался, а ветер пытался сбросить его с лесенки, колотя по спине мягкими лапами.

На вершине лесенки перед Диком вдруг открылась крутая металлическая крыша, что поднималась к пику высоко над головой. Там, расцвеченный серебристо-черным, стоял Кил.

Лесенка продолжалась и дальше, но теперь ступеньки стали гораздо реже. Дику ничего не оставалось, как подниматься. Кил поприветствовал врага издевательским жестом и снова исчез.

Длинный конек крыши поначалу тянулся прямо, а потом круто поворачивал и упирался в массивную башню. Башни и крыши омывал нежно-белый свет. А все под ними казалось жуткой чернильной бездной.

По коньку шло некое подобие тропки шириной сантиметров двадцать. На этой-то головокружительной тропке, всего в нескольких метрах от последней ступеньки, Дика, опять подбоченясь, и ожидал Кил.

Дик прикинул. Если подтянуться на руках за последнюю ступеньку, можно закинуть ногу на конек, потом подобрать другую и как-нибудь там расположиться. Но при этом в любую секунду может налететь порыв ледяного ветра. Собравшись с духом, Дик вскарабкался на конек и замер там на четвереньках. Потом, отчаянно балансируя, встал и выпрямился. Двигал им теперь только стыд. Сердце глухо колотилось.

Долгие мгновения Дику казалось, что он вот-вот упадет. Потом он немного пообвыкся и даже смог стоять, не размахивая руками, будто взбесившаяся мельница. Кил издали снова продемонстрировал ему оскорбительный жест, а потом повернулся и направился к повороту конька.

Делая один неверный шаг за другим в каком-то потустороннем безмолвии, Дик двинулся вслед за противником. Если бы не ветер да не отдаленная фигура Кила, мир вокруг мог показаться совершенно вымершим — как будто вся жизнь осталась там, внизу. Дик вспомнил теплый свет вечно кипучих коридоров Орлана и вдруг подумало том, как часто он бродил по ним, даже не задумываясь о существовании в считанных метрах над головой этого мрачного царства одиночества.

Тень его от луны скользила под ногами. Дик поднял голову и низко над крышами разглядел в ночном небе Малую Медведицу. Немного повыше висел и перевернутый ковш Большой. Млечный Путь изгибался вверху гигантской аркой, — Дик едва отваживался бросить туда взгляд, боясь потерять равновесие. Минуты текли одна за другой, и вскоре преследователь незаметно для себя ощутил в голове прилив бесшабашности от высоты, холода и нереально-белоснежного сияния крыш. Все дальше и дальше пробирался он вслед за Килом к приземистой башне, а потом на другую сторону — в умопомрачительный лабиринт стен и крыш. Порой они взбирались по лесенкам, порой, где крыши поднимались слишком круто, опускались на колени и ползли. В ушах у Дика звенело от холода, пальцы на руках и ногах онемели, но он скрипел зубами и неотступно следовал за Килом. Чувство опасности давно уже притупилось, стало подобно смутно знакомому звуку, слышимому откуда-то очень издалека.

Долгое-долгое время спустя они наконец присели отдохнуть на крутой двускатной крыше. Сидели они верхом на коньке метрах в десяти друг от друга. Вокруг было только ночное небо и безмолвное море крыш.

Кил выдыхал густые облачка пара, а глаза парня лихорадочно блестели. Потом противник Дика извлек из-под куртки обтянутую кожей фляжку и поднял ее в молчаливом салюте. Дик тут же вспомнил про свой собственный запас и быстро отвинтил пробку. Теперь они уже отсалютовали друг другу. Бренди холодило горло, а внутри разжигало яростный огонь.

Кил опять скалился. — Жалеешь, что пришел?

— Нет! — выкрикнул в ответ Дик. Странно, но в каком-то смысле это была чистая правда.

Кил кивнул и стал разворачиваться, рискованно поднимаясь на руках и перекидывая ноги через конек. Потом встал, и Дик снова пустился в погоню.

Теперь они двигались по карнизам, отчаянно цепляясь окостеневшими пальцами за любой выступ кладки, а ветер задувал снизу, то и дело грозя сбросить. Рискованно ступали вдоль парапетных плит — столь выветрившихся, что приходилось всем телом прижиматься к твердому камню. Огибали внешние углы зданий и водосточные трубы, буквально прилипая к холодным стенам.

Луна уже стояла высоко, когда они добрались до места, которое вполне могло оказаться краем света, — до крутой мансардной крыши, что обрывалась чуть ли не вертикально вниз и метров через шесть-семь заканчивалась широким карнизом. По обеим сторонам мансардной крыши разевала свою пасть жуткая бездна, куда не проникал даже лунный свет. На дне той бездны роились черные тени.

Держась подальше от Кила, Дик с тревогой смотрел на противника. Все, тупик. Дальше пути нет. Но вот Кил повернулся спиной к разверстой бездне и стал осторожно сползать вниз, пока не повис, держась руками за самый край. Его обращенное вверх лицо казалось в лунном свете бледнее смерти. Потом он отпустил руки, и мгновение спустя Дик, пристально вглядываясь вниз, различил врага, целого и невредимого, на широком карнизе.

Впервые с самого начала всей авантюры сердце Дика захолонуло от ужаса. Они что, так и будут спускаться в этот бездонный лунный каньон — к тому карнизу и дальше?

— Обмочился? — негромко поинтересовался Кил.

Вместо ответа Дик сцепил зубы и начал повторять все движения Кила. Липкие свинцовые пластины холодили и без того замерзшее тело. Ничего под собой не видя, Дик сглотнул твердый комок. Отпустить руки казалось чистым безумием. Но и назад пути не было. Наконец он разжал пальцы и тут же принялся отчаянно цепляться за вдруг полетевший вверх скат. Потом ступни больно ударились о карниз. Весь дрожа, Дик выпрямился. Голова совсем закружилась.

Кил стоял совсем неподалеку и оценивал взглядом пролет между карнизом и соседним зданием, все окна которого были закрыты ставнями. Там, как раз напротив Кила, но чуть ниже, располагался железный балкончик, которого Дик поначалу не заметил. Балкончик этот казался обманчиво близок. Но на самом деле два здания разделяли метра четыре — никак не меньше.

— Вот где пригодилось бы снаряжение, — не поворачивая головы, пробормотал Кил.

Дик понял, что имеет в виду его противник. Над самым балкончиком выступал небольшой карниз. Если бы удалось зацепиться там крюком, то тогда перелет через пропасть труда бы не составил. Но без веревки о таком не могло быть и речи. Четыре, а то и пять метров… Прыжок с места, в тяжелой одежде, да еще когда под тобой разверзается жуткая бездна… Разве что броситься головой вперед, как в бассейн. Да только кто на такое решится?

Тем временем Кил нервно срывал с рук перчатки. Потом вытер влажные ладони о куртку. Дик заметил, что на лбу у его противника выступили крупные капли пота. Явно собираясь с духом, Кил стал отступать назад, пока не уперся пятками в основание крыши. Выпрямился, упершись ладонями в каменные плиты, и взглянул на Дика. Лицо его словно окаменело, а в глазах горел вызов.

Не в силах вымолвить ни слова, Дик молча смотрел.

Кил весь напрягся, взмахнул руками — и шагнул к самому краю карниза.

— Кил, не смей! — неожиданно для себя вдруг выкрикнул Дик. Сердце его колотилось где-то в гортани.

Кил покачал головой и снова отступил к краю крыши. Потом втянул в себя долгий мучительный вдох — и резко выдохнул. Снова вдохнул — и задержал дыхание, не сводя горящего взгляда с балкончика. Наконец медленно выпустил воздух.

— Заткнись! — бросил он Дику и вдруг негромко вымолвил: — Господи помилуй. — Потом закрыл глаза и оскалил зубы.

— Кил, послушай… мы станем стучать по крыше… кто-нибудь откликнется на шум.

— Не дождешься, — ответил Кил и сделал еще один глубочайший вдох. Еще немного поколебался, а потом с глухим рычанием ринулся вперед. Оттолкнувшись от края карниза, распластался в головокружительном полете.

С замиранием сердца Дик следил за полетом своего противника. Казалось, на несколько мгновений Кил завис в воздухе. Потом руки его наткнулись на ограду балкончика — прыгун попытался ухватиться. Тщетно. Хватка сорвалась, и тело глухо ударилось о стену. Какой-то невыносимо жуткий миг Кил словно висел в тени под балкончиком. Потом до Дика донесся сдавленный крик, и Кил стал падать — теперь уже молча пролетая этаж за этажом вдоль залитой лунным светом каменной кладки. Наконец тьма поглотила его. Еще одно долгое мгновение спустя снизу послышался звучный шлепок. Эхо пометалось в пролете и вскоре затихло.

Глава 13

Отчаянно стараясь удержаться на карнизе, Дик вжался спиной в свинцовые плиты. Стоя там с трясущимися коленями, он жадно втягивал в себя мучительные глотки холодного воздуха. А вокруг медленно и тошнотворно кружились крыши.

Когда тошнота отхлынула, Дик снова оглядел пустынное море крыш. Вот они — ребристые, плоские, остроконечные, тупоконечные, образующие всевозможные углы. Вот шпиль, как у церкви, вот два близнеца-минарета, а вот приплюснутый купол. И нигде — ни огонька. Погасло даже сияние на верхушке Башни. Один. Один на всем белом свете.

Только теперь Дик понял, какой фортель задумал выкинуть Кил в самом конце их головоломного маршрута, — запрыгнуть на балкончик и скрыться за дверью, оставив Дика одного на этом проклятом карнизе — страшащегося прыгнуть и неспособного вернуться обратно. Вполне могло получиться. Да ведь и так получилось… Дик с трудом отвел глаза от балкончика. Нет, при любых вариантах — даже умри он тут от голода и страха — никогда ему не отважиться на этот прыжок.

Но что же делать? За спиной — крутая крыша. Забраться по ней нечего даже и думать. Значит, остаются три стороны карниза. Дик осторожно опустился на колени и, презирая себя за те усилия, которых это потребовало, стал внимательно осматриваться. Справа шла отвесная каменная кладка, лишенная малейших признаков лепнины — там даже мухе некуда было сесть. Заглянув вперед за карниз, Дик сумел в полумраке разглядеть лишь смутные очертания каких-то орнаментов. Но до них были добрые четыре метра гладкой отвесной стены. Без верхолазного снаряжения тут нечего было делать.

Слева карниз упирался в конек крыши другого здания, расположенный метра на три пониже. Следующее здание имело ту же высоту и пирамидальную крышу. Дальше вроде бы следовал провал: Везде проведены были надежные водосточные желоба, и Дику показалось, что пирамидальную крышу нетрудно будет обойти с любой стороны. Так или иначе, здесь было с чего начать. Если, конечно, удастся перебраться с карниза на двускатную крышу.

Но стена там была ничуть не менее отвесная, чем остальные, и из всех зацепок на ней имелось лишь скудное продолжение орнаментального выступа на фронтоне, за которое можно было едва-едва ухватиться пальцами. Упереться там ногой казалось совсем немыслимым. Да и располагался выступ слишком низко. Да, Кил знал, что делал. Путь до проклятого карниза был только один. А пути обратно уже не оставалось. Дик оказался в ловушке.

Он поднялся на ноги, еще внимательнее осматриваясь и прислушиваясь. Картина никак не менялась. По-прежнему ни движений, ни звуков, если не считать еле слышного завывания ветерка. Дик заставил себя еще раз оглядеться, с предельным вниманием изучая все стены и крыши. Может, какая-то мелочь ускользнула? Спасительная мелочь. Но нет. Все то же самое. Все стены голы, а все окна плотно закрыты ставнями.

Теперь, когда приходилось стоять неподвижно, холод совсем сковал тело. Вдруг пришла мысль: все, конец. Или начало конца.

При этой мысли сердце снова бешено заколотилось. Жизнь забурлила, никак не желая отступать перед смертью. Дик подобрался к левому краю карниза и опустился там на колени. В десятый раз стал разглядывать отдаленные крыши, а потом — голую стену прямо под собой. Отчаянно сосредоточиваясь, он словно усилием воли пытался перекинуть спасительный мостик через эту бездну.

Лунный свет омывал стену, подчеркивая любую чуть заметную неровность. Чем дольше Дик вглядывался, тем больше ему казалось, что разбросанные там и тут темные пятнышки на самом деле ямки в каменной кладке. Прямо внизу их было целое скопище, а еще несколько виднелись чуть слева. Примерно на полпути до ближайшей крыши начинался неглубокий желобок. Вот бы добраться туда, упереться пальцами ног в узенький орнаментальный выступ и… Затеплилась надежда. Но первые полтора метра голой стены все еще приводили Дика в отчаянье.

Лунный свет, как всегда, вводил в заблуждение — никак было не понять, насколько глубоки те ямки. А до самых темных рука совсем не доставала. Дик потянулся вперед и ощупал самые первые. Выяснилось, что они слишком мелки — даже не выбоины, а лишь едва ощутимые углубления в каменной кладке.

Сидя со скрещенными ногами на краю ледяного карниза, Дик (еще одно напоминание о Киле) стал медленно стаскивать с рук перчатки. Потом, после секундного колебания, снял и ботинки вместе с носками. Ботинки тяжеловаты, но могут еще понадобиться. Если удастся перебраться. А если не удастся… Ну, на тот свет можно идти и босиком. Тогда Дик по одному перебросил ботинки на соседнюю крышу — с мерзким скрежетом они соскользнули в водосточный желоб.

Дик опустился на колени спиной к провалу. Потом лег и свесил ноги за край. Пальцы ног уже немели от холода, но отыскать первые зацепки оказалось несложно, гораздо труднее было висеть на одних руках, отыскивая следующие. Наконец настал момент, когда, для того чтобы двинуться дальше, следовало отпустить край карниза. Казалось, это немыслимо.

Но Дик все-таки превозмог себя. Перехватился сначала одной рукой, потом другой. Теперь, отчаянно впиваясь в стену пальцами рук и ног, он буквально прилип к ней. Потом волевым усилием отпустил одну руку, нащупывая новые зацепки. И тут другая начала соскальзывать. В ужасе Дик ухватился за прежнее место — висел так, задыхаясь, полуослепший от холодного пота, что заливал глаза.

Некоторое время спустя он набрался отваги для следующей попытки — и на сей раз все получилось. Теперь пальцами ног удалось дотянуться до того узенького выступа в кладке. Самое худшее осталось позади. Несколькими осторожными шажками он добрался до желобка на уровне груди. Когда желобок закончился, крыша уже оказалась завораживающе близко. Не отрываясь от последних зацепок, Дик потянулся к ней всем телом, а потом прыгнул. Проскользив по скату, рукой и коленом он твердо уперся в водосточный желоб.

Как же приятно было просто лежать тут, чувствуя под собой надежную опору крыши… Но путь еще предстоял долгий. Ноги и руки совсем ослабли и страшно тряслись, но Дик умудрился снова обуться и взобраться на конек.

От пирамидальной крыши, как оказалось, под прямым углом расходились две двускатные. Прогулка по ним приятных впечатлений не доставила, но Дик пережил только один по-настоящему жуткий момент, когда перепрыгивал из одного водосточного желоба в другой.

Наконец с конька третьей крыши Дик далеко внизу разглядел отблески желтого света.

Там оказался дворик со стеклянной крышей. Желтый свет струился от ряда старинных фонарей, что выстроились вдоль декоративной дорожки тремя этажами ниже. Дик прекрасно знал это место. Во дворик выходили окна покоев Вивьен, и Дику даже показалось, что он узнал окно ее спальни.

Уже больше часа ползая по крышам, Дик страшно устал и совсем околел от холода. А пальцев он вообще больше не чувствовал. Когда стал спускаться на тусклую стеклянную крышу по громоотводу, упал и расшиб себе плечо. Теперь, выдыхая облака пара, Дик сжался в комочек и всем телом принялся впитывать идущее снизу тепло. В самом углу оказался аварийный выход. Дик прекрасно видел лестницу и ведущую к ней небольшую площадку, но дверь была заперта.

А огни внизу как будто пульсировали. Зрение Дика вдруг странным образом прояснилось. Все, что он видел, казалось нереально живым и красивым: фонари сияли, каменные плиты пола ярко отсвечивали, облицовка фасадов завораживала своими причудливыми узорами. Дик мог разглядеть каждый листочек росшего справа платана, чей желтовато-зеленый силуэт хранил в себе загадочную тьму.

Ветер сюда не задувал, и тело Дика понемногу размягчалось на теплом стекле. Не хотелось уже не то что вставать, но даже подниматься на колени. Собственное тело казалось Дику совсем чужим.

Но тут пришла смутная мысль, что именно сейчас надо собраться с силами и что-то предпринять. Сейчас, пока он еще на это способен. Тогда Дик поднял ногу и неуверенно топнул ею о стекло. Потом набрался решимости и топнул сильнее. Наружная рама разлетелась — и из-под нее хлынул поток теплого воздуха.

Дик опустил обе ноги в отверстие и встал на внутреннюю стеклянную панель, разбрасывая по сторонам осколки стекла. Снова стал топать — сначала одной ногой, а потом, ухватившись за раму, сразу двумя. Внутренняя панель тоже разлетелась вдребезги, и Дик понял, что падает. Тогда он еще крепче ухватился за раму. Но руки не выдержали — и ближайший балкончик стремительно полетел ему навстречу. Дик упал и остался лежать, безразлично взирая сквозь стеклянную дверь на скудно освещенную комнату.

Тут кто-то подошел к соседнему окну и выглянул наружу. Послышалось громкое восклицание. Потом Дик почувствовал, что его куда-то несут, а некоторое время спустя увидел склонившуюся над ним Вивьен Деметриу. Темные глаза женщины казались бездонными в свете лампы.

Другая постель, другая комната. Но в то же время Дика не покидало острое ощущение того, что он снова лежит в той самой спальне после памятной схватки с Руэллом. И другое, не менее острое чувство, что отсюда только что вышел Клай. Но теперь его здесь точно не было. Вивьен одна. Ну, и у буфета тихонько суетится служанка. Наконец срака подошла к кровати с подносом, и Вивьен взяла оттуда бокал рубинового напитка. Потом жестом отпустила девушку.

Шурша платьем, Вивьен присела на край кровати, наклонилась к Дику и приподняла его голову. Потом поднесла бокал к его губам. Красный портвейн — пряный, роскошный. Напоив Дика, Вивьен не стала отнимать руку. Дик снова почувствовал исходящий от женщины тонкий и свежий аромат сандалового дерева.

— Что, прогулялся по крышам? — негромко поинтересовалась Вивьен.

Дик в подтверждение закрыл глаза.

— Ужасно, должно быть, — все тем же сонным полушепотом продолжила Вивьен. Потом ее коричневый атласный халат распахнулся, и Дику предстала затененная белая плоть, что мягко колыхалась от движений. Край бокала снова коснулся его губ, но Дик отрицательно помотал головой.

Тогда Вивьен поставила бокал на столик и осторожно опустила голову Дика на подушку.

— А твой противник?.. Он убит? — спросила она.

Дик кивнул, проведя языком по сладким и липким от вина губам. Потом почувствовал тепло прижимающегося к нему мягкого тела.

Вивьен медленно наклонилась. Горячие ее губы спокойно и неторопливо слились с губами Дика.

Глава 14

Чудным июльским утром Вождь и его приближенные, одетые для охоты, ожидали скоростного вагончика, что должен был доставить их в долину. Добросовестные приближенные, как всегда, прибыли заблаговременно, а Вождь даже позже обычного. И теперь он, казалось, никуда не спешил. Стоял на краю террасы чуть в стороне от остальных и пристально вглядывался сквозь стекло в ясный бледно-голубой небосвод, где виднелись лишь редкие перышки облаков. Слева направо медленно прорисовывался след реактивного самолета — Вождь следил за ним, рассеянно подтягивая то одну перчатку, то другую.

И вдруг в самом конце белой полосы возникло дымное облачко, словно по сторонам раскрылись серые лепестки. Среди приближенных послышались возбужденные возгласы, все стали поворачивать головы.

Несколько секунд спустя стекло задрожало от прогремевшего в вышине взрыва.

— Ну и ну! — вырвалось у кого-то.

Серое облачко рассеивалось, дымные струйки потекли вниз. След от самолета по-прежнему висел в небе, но теперь в самом конце его расплывалась жирная клякса. Три или четыре летевших ниже самолетика резко устремились куда-то к поверхности земли.

Вождь нехотя повернул голову и о чем-то спросил. Один из секретарей тут же заторопился ответить. Больше никто не сказал ни слова. Вождь приказал открыть вагончик, и все поспешно расселись.

Полчаса спустя у трупа только что убитого оленя встретились двое. Дело было на каменистом плато к югу от Орлана. Всего в четверти мили оттуда, закрытый одним из холмов, располагался аэропорт. Неподалеку парил вертолет Вождя, из которого он сам только что подстрелил оленя. Двое лесничих свежевали тушу, заодно посыпая ее отравой для грифов, что тоже парили в небе, но гораздо выше.

— С этими падалыциками уже просто беда, — небрежно обронил Палмер, направляя своего коня поближе к туше. Секретарь Вождя по делам транспорта был нервным коротышкой с обманчиво кроткими голубыми глазами.

— Это точно, — согласился военный министр Крукшанк, оглаживая свои роскошные золотистые баки.

Потом оба взглянули вверх, но не на стаю грифов, а на зависший в Небе вертолет.

— Случайно не знаешь, кто был в том самолете? — спросил Крукшанк.

— Конечно, знаю. Рамсен. Возвращался на Искью.

— Этого я и боялся, — вздохнул военный министр. — Теперь вопрос в том, что решит Дуче.

— А, ерунда. В следующий раз пошлет другого, и все дела. Так что все к лучшему.

— Нет, Юджин, — возразил Крукшанк и взглянул прямо в глаза собеседнику. — Не к лучшему. Дела совсем плохи. А я уже сыт по горло. Вдоволь насмотрелся. Они уже как рецидивисты. Вошли во вкус и сами никогда не остановятся.

Палмер достал сигарету и закурил, глядя на Крукшанка поверх бледного огонька.

— Брось. В Орлане он никого не убьет. Тут у него железное табу.

— Допустим. А все-таки, разве ты чувствуешь себя в безопасности? Сейчас, к примеру? — От Крукшанка не укрылся мгновенный взгляд Палмера в сторону темного вертолета. — А завтра? А через месяц? Ты, Юджин, сам прекрасно знаешь: рабы ему уже давно осточертели. Ему хочется дичи покрупнее…

— Да, тут есть о чем подумать, — отозвался Палмер. Крукшанк молча сидел в седле, наслаждаясь тем, как солнце приятно греет спину. А в лицо ему тупо таращились мутные глаза мертвого оленя. Славный, крупный олень. Рога с восемью отростками. На струйке крови, что вытекала из ноздри, уже трапезничало целое полчище мух. Да, славный олень. Хотя и удвояченный. Дичи в окрестностях Орлана хватало с избытком, но эти несколько сот акров снабжались ею особенно обильно. Надо же Вождю поохотиться. Крукшанку даже вдруг почудилось, что этот одень ему знаком. А что, очень может быть. Сколько раз, подумалось военному министру, под этим солнцем погибал один и тот же зверь.

— Если бы я видел хоть какую-то альтернативу… — задумчиво произнес Палмер.

— Но ее нет, — с мрачным удовлетворением продолжил Крукшанк.

— Как думаешь, может, с его преемником будет полегче?

Крукшанк невесело усмехнулся, подбирая поводья. Лесничие закончили работу и направлялись к своим коням. Вертолет уплывал на запад.

— Юлий, Август, Тиберий, — шептал Крукшанк, — Калигула, Клавдий, Нерон…

Глава 15

Отряд вяло топал по каменистой горной дороге. С ясного неба немилосердно палило солнце. Замыкая шествие, Дик с отвращением озирал подпрыгивающие затылки шестерых пехотинцев и покачивающиеся зады двух навьюченных поклажей коней. В горле совсем пересохло. Но просить Линдли остановить колонну для пополнения фляг не хотелось. Опять откажет, сволочь.

Транспортный самолет высадил их с очень скромными, как показалось Дику, припасами. А Гамно на враждебную территорию брать запрещалось — железное правило. Так что теперь отряду приходилось, по выражению Линдли, «терпеть лишения».

Впереди кто-то из пехотинцев гнусаво затянул:

— Солдаты, солдаты, бравые ребяты. Днем они дерутся, а вечером…

Тощий как жердь Линдли с дурацкой ухмылкой на бледной физиономии обернулся.

Тут Дик снова вспомнил, как два дня назад к нему зашел Клай. Говард едва сдерживал свое возбуждение.

— Ну, Дик, большие дела назревают, — сказал он тогда прямо с порога.

— В смысле — переворот?

— Тихо! Ты что, спятил? Но в общем, так оно и есть. А откуда ты знаешь?

— Да ведь ты уже несколько недель меня к нему готовишь, разве нет? Мне даже интересно стало, когда ты наконец скажешь все толком.

— Теперь могу сказать. Значит, так. Вот и у тебя появился шанс примкнуть к борцам за правое дело. В твоем полку служит некто по фамилии Линдли. Скоро его пошлют на задание. Самое обычное задание. А когда вернется, пойдет на повышение. Получит должность в канцелярии главного каптенармуса. А нам на этом месте нужен свой человек. Линдли отпадает — ему нельзя доверять. Мы сделаем так, чтобы на это задание под командой Линдли отправили и тебя. Тебе остается только… позаботиться, чтобы он не вернулся.

Несмотря на воспитанные в нем бакхилловские традиции преданности Вождю, Дику уже не приходилось особенно задумываться, на чьей он стороне. Такие соображения его не беспокоили. А вот что касалось Линдли… Не то чтобы пучеглазый блондин нравился Дику. Скорее наоборот. Заносчивость и змеиная язвительность Линдли страшно раздражали. Дик с удовольствием бы его прикончил… но тут уже возникли сложности морального порядка.

Всякий раз, когда Дик вспоминал свою жизнь в Бакхилле, — а это, из-за постоянной нехватки времени, случалось теперь нечасто, — ему хватало соображения, чтобы понять, как сильно он изменился за последние несколько месяцев. Дик все еще помнил свой ужас и боль в тот день на дуэльной площадке, когда он увидел, как падает Кессель.

Но теперь образ падающего тела кузена поблек и смешался с другим. С падающим в лунный каньон телом Кила. Две дуэли — две смерти. А теперь от него опять требуют умыться в крови…

Что, если он войдет во вкус?..

Ближе к полудню отряд остановился на привал у хилого ручейка, что сбегал по склону долины. Солдаты напоили коней и подкрепились удвояченным провиантом. Удобно откинувшись на свой заплечный мешок, Линдли устремил бинокль на ближайший холм.

— Ага, — вдруг сказал он. — Эй, сержант, возьми-ка парочку парней и проверь, есть там кто. Вон там, за тем серым валуном.

Срак откозырял, подозвал к себе двух других, и очень скоро они уже скрылись из виду в густом подлеске среди тсуг и елей. Дик тоже вытащил бинокль и навел его на то место, куда указывал Линдли. Ничего, кроме кучи сухих веток. Похоже на огромное птичье гнездо или нанос от паводка.

Вскоре около кучи замелькала защитного цвета униформа. Из передатчика Линдли послышался голос:

— Никого, миста.

— А внутри?

— Да хлам какой-то. Пара шкур, кости. Гнилье.

— Ладно, — равнодушно проронил Линдли. — Сфотографируйте, поставьте капкан и давайте назад.

Через несколько минут Дик с изумлением рассматривал доставленные сержантом снимки. Вот бесформенная куча высотой в человеческий рост. Ветки вперемешку с сухими листьями и еще каким-то дерьмом. Внутри дочиста обглоданные кости похоже, кролика и оленя — и груда ссохшихся шкур. Среди всего этого мусора — глиняный черепок.

— Видел когда-нибудь такую берлогу? — спросил Линдли, забирая у Дика фотографии.

— Нет, никогда. Интересно, что за зверь в ней обитает.

— Зверь по имени человек, — отозвался Линдли, выводя на обороте карточек какие-то каракули. — Худший в мире падальщик. Самый злобный. И самый ядовитый. Ну, ничего. Мы ему приготовили гостинец. Только вряд ли он сюда вернется.

— Вы хотите сказать, в этой куче веток кто-то живет?

— Почему «в куче веток»? Это в своем роде дом, — повернув к Дику пучеглазую физиономию, иронически заметил Линдли. — А у тебя на родине таких не попадается?

— Нет. У нас только на болотах несколько рыбацких поселков. Но их дома хоть похожи на дома. Там даже дымовые трубы есть.

— Это, наверное, потому, что вы всех индейцев отшили, — заключил Линдли. — И зря, кстати. По мне, куда лучше чистый команч, чем всякие навозники.

Дик не сводил взгляда со склона холма.

— А как же они зимой?

— Ну, голодают. Мерзнут. Они даже забыли, как развести костер. Кто-то выживает, кто-то нет. Дичи тут навалом, но им, понятное дело, никого, кроме больных и подранков, не поймать. Без конца страдают от рахита и цинги. А еще — от блох, вшей, клещей и клопов. — Тут Линдли взглянул на часы. — Ладно. Пора двигаться. Эй, сержант! Валяй навьючивай наших братьев меньших.

Несколько часов спустя по овеянному ароматом люпинов склону холма они спустились к пенному потоку, что искрился под тополями. Дик увидел, как из речушки выпрыгнула рыба — изогнутая спина ее блеснула на солнце. В воздухе стоял грохот воды, брызги летели во все стороны. Дик невольно сглотнул слюну. Страшно хотелось сбросить поклажу и пробраться по камням к прозрачной воде.

К его несказанному удивлению, Линдли отдал приказ о привале. В считанные мгновения лошади были привязаны под деревьями, двое солдат отправились собирать хворост, а сам Линдли присел на корточки и стал рыться в своем заплечном мешке.

— А теперь что? — поинтересовался Дик, подходя к командиру.

— А теперь, — ответил Линдли, одновременно собирая из секций складную удочку, — будем ждать. Мы сейчас в условленное время в условленном месте. Может, нужный нам человек объявится сегодня. Может, завтра. А мы пока что, — тут он вручил Дику удочку и принялся собирать другую, — просто половим рыбку.

Дик выбрал из набора Линдли яркую мушку и осторожно закинул удочку в середину потока. Особого искусства здесь, впрочем, не требовалось — речушка буквально кишела рыбой. Меньше чем за полчаса они на пару с Линдли наловили десятка полтора отличных форелин незнакомого Дику подвида. Крепких, крапчатых, с желтыми спинными плавниками.

После обеда они с комфортом улеглись на свои спальные мешки, наблюдая, как темнеет небо и появляются первые звезды. Вверху на полях стрекотали сверчки, а от невидной за деревьями речушки веяло свежей прохладой. Тускло посвечивал затухающий костер. Вдруг один из привязанных неподалеку коней затопал копытами и заржал. Линдли тут же приподнялся на локте. Сквозь сумерки Дик заметил блеск его глаз.

Со склона послышался оклик:

— Стой! Кто идет?

Потом низкий гортанный голос:

— Свои.

— Свои, говоришь? Подойди ближе — разберемся.

Линдли уже одной рукой держал револьвер, а другой торопливо тушил сигарету. Дик сел. Сначала ничего не смог разобрать, но потом заметил, что по склону спускаются две темные фигуры. По команде Линдли один из солдат подбросил в костер охапку хворосту. Сухие ветки вспыхнули как порох — и в свете колеблющегося огня Дик разглядел лицо приближающегося к ним человека: смуглое и плоское, с широким носом. Из-под грязной войлочной шляпы торчат жесткие черные волосы, а в ушах поблескивают золотые серьги. На плечи наброшена кожаная куртка, а кривые ноги туго обтянуты вытертыми джинсами «левис».

— Привет, Джонни, — вставая, поздоровался Линдли. — Все в порядке, Пирс. Возвращайся на пост. А ты, Джонни, садись. Кофе хочешь?

Индеец что-то проворчал и сел.

— Это Джонни Куропатка, — пояснил Дику Линдли. — Он из племени кламатов. Их не так много осталось. Лет пятьдесят назад арапахи поперли кламатов из Орегона. Джонни тут выполняет для нас всякие разные поручения. Правда, Джонни?

— Делать хорошую работу, — подтвердил индеец, принимая от одного из солдат дымящуюся кружку кофе. Потом шумно отхлебнул и тут же вернул обратно. — Сахару больше.

— Верно, Джонни нужно четыре ложки, — насмешливо уточнил Линдли. Розовощекая физиономия командира выражала хитрость и бессердечие. — Если у Джонни есть ценная информация, ему нужно много сахару, много табаку.

— Два ружье, — поднимая руку, добавил Джонни. — И сто пачка с патроном.

— Одно ружье, — возразил Линдли. — И десять пачек патронов. Причем если информация и вправду ценная.

— Очень-очень ценная, — заверил Джонни. — Про большой целебный крест белого человека. А то беда. — Тут он начертал в воздухе крест Гамна — так точно, что у Дика почти пропали сомнения. Чушь какая-то. Как мог кто-то в этой глуши обзавестись Гамном?

— Черт его знает, — говорил ему днем раньше Линдли. — Мало ли что? Надо проверить.

Теперь Линдли спрашивал:

— А что, Джонни, ты сам видел большой целебный крест? Яростный кивок.

— Очень-очень целебный. Пошли сейчас Покажу.

— Как думаешь, там и вправду Гамно? — спросил Дик у Линдли, пока они седлали коней.

— Вряд ли. Настоящего Гамна Джонни никогда не видел. Только на фотографиях. Да и потом, он, как все индейцы, неисправимый лгун.

Солдаты уже построились. Линдли причмокнул и направил своего коня в голову колонны. Дик, как и раньше, остался позади.

Рев потока вскоре затих, и над путниками сомкнулась темнота. Дик едва видел дальше гривы своего коня. Разве что когда шли в подъем, на фоне звезд показывались темные силуэты. Казалось, во всем мире не осталось никаких звуков, кроме цоканья конских копыт, негромкого позвякивания и скрипа упряжи.

Когда на юге наконец начала подниматься луна, они уже пробирались по берегу тихого озерца, что казалось серебряной тарелкой среди неровных силуэтов сосен. Поход, с краткими остановками, длился почти всю ночь. Когда добрались до гребня горного хребта, луна уже скрылась за горизонтом.

— Подождем здесь до рассвета, — негромко сказал Линдли, когда все его окружили. — Никаких костров. Не курить. Разговаривать только шепотом. Сержант, поставь двух дозорных. Остальным спать.

От земли веяло холодом, а в воздухе висел промозглый туман. Дик, впрочем, отлично подремал в своем спальном мешке и проснулся оттого, что Линдли тряс его за плечо.

На горизонте уже показывалось зеленоватое сияние. В серых сумерках Дику видны были только силуэты коней и людей — словно вырезанные из картона.

— Подъем, — сказал Линдли.

Они взобрались на самый гребень и легли на устланную сосновыми иголками землю лицом к каньону. Рядом с Линдли Дик различил колоритную шляпу Джонни Куропатки. Другой склон каньона пока что казался серым провалом с торчащими оттуда соснами.

— Джонни говорит, что уже их видит, — шепнул Дику Линдли. — Но по-моему, врет. Смотри на горизонт, вон туда.

Небо незаметно прояснилось, а над восточным горизонтом уже появились холодные серебристые полоски. Кое-где стали просматриваться краски. Позади визгливо залаял одинокий койот. Теперь Дик уже ясно различал густо поросший вечнозелеными деревьями другой склон, где особенно выделялись несколько широкохвойных сосен. Дик несколько раз моргнул. И все как по волшебству изменилось. На месте, которое только что казалось необитаемым, появились крошечные человеческие фигурки — в тени под деревьями буквально кишели многие десятки людей. Наконец одна из фигур принялась карабкаться по невидимой висячей лестнице.

— Ага! — вырвалось у лежащего рядом Линдли. Потом послышался щелчок и шелест. Дик повернул голову и увидел, как его командир усердно целится, глядя в оптический прицел. Наконец Линдли выругался и опустил винтовку. — Черт, славная мишень. Видел его, Джонс?

— Да, — отозвался Дик.

— Раньше их здесь и в помине не было. А я всего каких-то два года сюда не наведывался. Компания, скажу тебе, страшно пестрая. Если верить Джонни, тут навалом полукровок арапахо и сарси, беглых преступников и прочей шушеры. Причем все успели перемешаться и с белыми дегенератами. Впрочем, они все-таки лучше наших вчерашних друзей. Хоть до уровня обезьян добрались.

На самом дне каньона виднелось сухое русло, заваленное стволами мертвых деревьев. Противоположный склон также заметно пострадал от непогоды и круто уходил ввысь.

— Знаешь что, Джонс, — обратился к Дику Линдли, — переберись-ка туда. Только тихо. Но и до утра не валандайся. Возьми двух солдат и Джонни в качестве переводчика. А я с остальными отсюда вас прикрою.


Тени вокруг уже начали сгущаться, когда Дик со своим отрядом добрался до верхней части тропы. Тут откуда-то сзади резко рявкнула винтовка. Потом еще одна. Один из деревянных домишек вдруг весь затрясся. Оттуда выскочила голова и тут же рванулась обратно. Затряслись и три другие хибары. Началась бешеная сутолока. Туда-сюда метались люди, лаяли псы — вся эта страшная какофония стремительно разлеталась в утреннем воздухе. С другого берега тоже вовсю загрохотали винтовки — и вот уже первое бездыханное тело тяжело рухнуло в кусты.

По команде Дика солдаты разошлись по всей деревушке — от края до края. Потом Дик огляделся в поисках Джонни Куропатки тот оказался по правую руку.

— Скажи, пусть вынесут и покажут, — приказал Дик.

Индеец кивнул. Потом откинул голову и разразился странным гортанным писком, а под конец издал крик, словно подражая какому-то зверю.

Вскоре из укрытия послышался голос. Джонни Куропатка выслушал и повернулся к Дику.

— Они говорят, тут нет медицинского креста белого человека. Врут, собаки.

Дик пожал плечами.

— Ладно, тогда примем крутые меры. Скажи им…

Но тут его прервал предупреждающий крик с той стороны каньона. Дик только успел заметить, что из двери одной из хижин вылетает темная фигура с гнутой палкой наперевес, однако в следующий же миг хибара разлетелась в щепки. Ружья по обе стороны каньона стреляли в унисон — все выстрелы шли в одну цель. Тело аборигена мучительно выгнулось, и Дик успел разглядеть в руке у мужчины длинный лук. Потом абориген рухнул навзничь, и на плетеный пол хижины закапала бурая влага.

Дик с отвращением отвернулся.

— Передай им, — приказал он Куропатке, — чтобы не рыпались. Иначе так будет с каждым. Еще передай: пусть сидят в своих хибарах и не выходят, пока не прикажут.

Джонни Куропатка разразился очередными писклявыми воплями. Потом наступила гробовая тишина.

Дик ткнул пальцем в сторону ближайшей хижины:

— Начнем отсюда.

Индеец подошел поближе и опять что-то завизжал. Некоторое время спустя полог приоткрылся, и из-за него высунулась белая от страха и ненависти физиономия. Абориген выбросил веревочную лесенку, проворно по ней спустился, а потом встал перед отрядом, с какой-то животной опаской оглядывая лица непрошеных гостей. Дик скомандовал солдату слева от себя:

— Поднимись и проверь.

Солдат козырнул и стал взбираться. Но стоило ему скрыться за порогом, как оттуда послышался дикий вой. Хижина заходила ходуном, а вскоре на пороге появился солдат, сцепившийся с другим троглодитом. Оба опрокинулись, но сумели ухватиться за косяк. Оказавшийся сверху солдат пнул хозяина хижины, вернее, как уже заметил Дик, хозяйку — ботинком в висок, и та безмолвно распростерлась у ног своего мужа. Оба черноволосые и смуглые, оба широкоплечие и крепкие. Разницу составляло, пожалуй, лишь то, что спереди у женщины болтались длинные груди. Вся одежда — только полоски шкур на бедрах.

— Есть там кто еще? — спросил Дик. Солдат заколебался:

— Простите, миста, не успел толком осмотреться.

— Ну так иди и осмотрись.

Солдат поднялся по лестнице, исчез за порогом, вскоре высунул физиономию наружу.

— Никого, миста, — отрапортовал они спустился.

— Ладно. Эти двое могут подниматься. Скажи всем, что нам не нужны их женщины, — добавил он уже для Куропатки.

Когда индеец перевел, оба троглодита с недоверием посмотрели на Дика. Потом переглянулись и стали медленно карабкаться наверх.

Такая же картина повторилась и в следующей хижине. И в следующей. Потом дело пошло проще. Наконец были обысканы все хижины в деревушке.

И нигде ни намека на Гамно. Тогда Джонни Куропатка протявкал что-то последней группе троглодитов — мужчине, женщине и подростку. Мужчина кратко ответил. Куропатка спросил что-то еще. Мужчина ответил что-то краткое и выразительное, а под конец смачно сплюнул.

Глаза индейца сверкали, когда он повернулся к Дику, чтобы передать ответ:

— Я его спросить, где большой целебный крест белого человека. Он врать, что не знает. Тогда я спросить про святого старца. Он врать, что старец умер. Вранье. Все вранье. Искать старца, найти целебный крест!

Дик стал внимательно вглядываться в лес по ту сторону деревушки. Да ведь там можно сутками искать какого-то старца вместе с его крестом!

Но Куропатка тут же разгадал мысли Дика.

— Сделать немножко больно — сразу разговор. Можно? Дик немного поколебался:

— Ладно, валяй.

Джонни Куропатка, не долго думая, подошел в мальчику и оторвал его от родителей. Мальчик сразу же споткнулся и упал на колени. Тогда Куропатка взял подростка за волосы и спокойно приставил к его горлу нож.

С тревожными возгласами родители мальчика шагнули было вперед, но тут же остановились, внимательно глядя в дула направленных на них винтовок. Куропатка что-то спросил, и мальчик сдавленным голосом что-то ему ответил. И тут же лезвие ножа проткнуло кожу — струйка крови побежала на грудь. Тогда мальчик в ужасе что-то забормотал.

Джонни Куропатку ответ, кажется, удовлетворил. А родители мальчика разом зашлись криками ужаса. Миг спустя благим матом ревела уже вся деревня.

— Вперед! — рявкнул Джонни Куропатка и дернул мальчика за волосы. — Идти быстро. Он все покажет.

Из всех дверных проемов на них глазели злобные лица. С той стороны каньона вновь прогремел упредительный выстрел, что разнес в щепы одну из хижин. Гул голосов все нарастал.

Стоило Джонни Куропатке потащить мальчика дальше в лес, на индейца набросились разгневанные родители. Какое-то время там не было видно ничего, кроме беспорядочного сплетения рук и ног. Затем, по команде Дика, один из солдат подошел поближе к извивающемуся клубку и методично оглушил прикладом сначала мужчину, а потом и женщину. Джонни лишился куска уха в ожесточенной схватке и приобрел здоровую царапину над самым глазом, но руки своей жертвы не отпустил. Все двинулись дальше.

Теперь Куропатка завел мальчику руку за голову и слегка выламывал — так, что согнутый почти вдвое несчастный жалобно хныкал. Вот отряд миновал мутный ручей в лесу. А несколько метров спустя они вышли на другую прогалину, густо поросшую чахлой кукурузой. Оттуда тропа снова вела в лес.

Позади постоянно нарастал шум. Послышалась стрельба, и тут же по обеим сторонам тропы захрустели ветки. Дик успел оглянуться и увидеть, как шедший позади него солдат вскинул винтовку. Грохот выстрела — и бегущий троглодит ничком рухнул в подлесок.

По обеим сторонам перекликались голоса.

— Надо спешить, — сказал Дик Куропатке. Индеец кивнул, и они перешли на трусцу. Стрельба прекратилась.

После очередного поворота тропа внезапно оборвалась перед утесом из песчаника. В утесе оказался прикрытый пологом вход в пещеру. Полог вдруг отдернулся, и из пещеры выскочил вооруженный луком троглодит. Никто и глазом не успел моргнуть, как один из солдат уже падал со стрелой в плече. Двое других тут же вскинули винтовки — и троглодит рухнул, потянув за собой полог. Из леса донесся дикий вой отчаянья.

Внутри темной пещеры висел смрадный туман. Там воняло дерьмом, гниющим мясом и еще невесть какой дрянью. С одной стороны валялись груды шкур, бурые горшки, кувшины — целый ворох подобного хлама. С шеста под потолком свисал зеленый шмат мяса, сплошь покрытый мухами. Дальше пещера сужалась — там висел еще один полог. Перед этим пологом и стоял старец.

Тощий, грязный, со всклокоченной копной седых волос, из-под которой пристально смотрели дикие глаза. Одежда его по троглодитским понятиям когда-то должна была казаться величественной. Теперь же на нее было страшно смотреть — истрепанная и оборванная, серая и засаленная, негнущаяся от грязи. Из-под нее торчала тощая грудь, а потом одежда грубыми лохмотьями ниспадала до старческих коленей. Старец замахал на незваных гостей когтистыми руками и что-то зашамкал беззубым ртом. Потом безумные глаза закатились, и старец принялся исполнять перед опущенным пологом что-то вроде танца с подшаркиванием.

— Безумный, — с уважением пробормотал Джонни Куропатка. — Очень старый. Очень-очень святой.

— Уберите его с дороги, — приказал Дик.

Один из солдат замахнулся прикладом, но старец проворно отскочил и скрылся за пологом. Тогда Дик приказал другому солдату сорвать полог.

А там, в пляшущем отсвете фитиля в горшочке с маслом, старец гримасничал и что-то тараторил, задыхаясь от страха. То возводил руки вверх, то прижимал их к груди. Больше в пещере почти ничего и не было. Только в дальнем конце виднелось грубое подобие алтаря. А втом алтаре стоял деревянный крест.

Просто деревянный крест. И никакого Гамна.

Только две жалкие скрещенные палочки, надежно стянутые жилами. А с обеих перекладин свисала змеиная кожа.

Глава 16

Позже выяснилось, что наконечники троглодитских стрел были отравлены. Стрелу из плеча раненого солдата легко извлекли, но час спустя парень в страшных судорогах скончался. Так у Дика появился отличный шанс.

Когда настала ночь, они разбили лагерь на высоком склоне, который сложно было бы атаковать неожиданно. Небо было ясное — ни облачка. Дик чувствовал, как под ним величественно покачивается земля. Легкий аромат шалфея еще добавлял свежести ночному воздуху. И тут, во тьме и безмолвии, Дик вдруг ощутил себя совсем рядом с Бакхиллом. В памяти живо высветились знакомые места — зеленые лужайки, утренние тени под навесами конюшен, отблески солнца на гладких водах озера. И Дику подумалось, что только теперь он понял, чего стоит Бакхилл. И то, как много по собственной воле отдал Бакхиллу его отец, и отец его отца…

А Орлан, по контрасту, представлялся Дику чем-то преходящим. Вроде турнирной площадки, где кипучая иг казалось бы, необычайно важная деятельность в один миг может смениться удручающей пустотой. Да, здесь приходилось выживать, приходилось крепко стоять на ногах, — но в конечном счете это не делалось самоцелью. А лишь ценой, которую следовало платить за проверку твоей жизнеспособности.

Кончик сигареты Линдли вдруг яростно засветился, а потом описал широкую дугу и исчез в ночи.

— Спокойной ночи, Джонс, — сказал командир. — Завтра уже дома. А там — держи хвост пистолетом.

Но Линдли завтра ждали совсем в другом месте. В теле его уже бродил яд. Днем, когда наполняли фляжки, Дик успел их подменить. «Вот этот, — объяснял ему тогда Клай, — действует медленно, зато — ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Наливай во что хочешь».

К утру торчащее из спального мешка лицо Линдли приобрело синеватый оттенок. А Дик, якобы обследуя тело своего командира, ухитрился царапнуть его по шее своим перстнем. Обнаружив ранку, солдаты быстро вывели окончательное заключение.

Линдли похоронили в твердой земле, а сверху набросали груду камней. Когда Дик вернулся в Орлан, в его юношеском лице стали проглядывать какие-то новые черты.


— Итак, наступает решительный момент, — заявил Мелькер, вытирая ладонью пот со лба. Да, тут и впрямь было душновато — по всей комнате вился голубой дымок. — Нам предстоит из небольшой группки стремительно превратиться в силу, способную взять и удержать Орлан. Я подчеркиваю — «стремительно», ибо так больше продолжаться не может. Чем дольше мы будем тянуть, тем больше у нашего предприятия шансов оказаться раскрытым. Самое безопасное — провести операцию как можно скорее. Ударить — и покончить с тиранией. Но когда я говорю «безопаснее», это нельзя понимать впрямую. Риск очень и очень велик.

— Так что же? — негромко поинтересовался полковник Розен. — Вы предлагаете отказаться от операции?

— Нет! — Мелькер затряс раздвоенной бородой. — Нет и еще раз нет. Это самоубийство. Оттяжка операции ничего не даст. Она выгодна только предателю, задумавшему провалить все дело. Я хочу, чтобы все ясно поняли одно: мы уже вступили в борьбу за общую цель. Все мы. И мы победим — вопреки всему.

Все внимательно наблюдали за председателем. И адмирал Хольт, и леди Максвелл, и мисс Флавин, аккуратно сложившая руки на коленях, и доктор Беласко, и мистер Коллундра, и две большие шишки — Крукшанк и Палмер, которых Дик прежде здесь не встречал. Тут был избранный коллектив, внутренний круг заговора, и Дик чувствовал себя не в своей тарелке. Он-то здесь почему?

— Мне также, — продолжил Мелькер, со вздохом отклоняясь на спинку кресла, — хотелось бы знать, кого я могу этим устрашить. Ответ: по счастью — никого.

Два-три лица тут же загорелись мрачной радостью.

— Мы слишком давно играем в эти игры, Мелькер, — заметил полковник.

— Да, возможно, возможно. Но я — человек подозрительный. А кроме того, теперь у меня появился весомый аргумент в нашу пользу. Как вам известно, наш юный Дик Джонс был послан устранить Линдли. Так вот. Устранение Линяли не составляло главную цель операции.

— Да? — с интересом спросил Розен.

— Линдли был уже на подходе к ключевому посту. Нам же удалось потянуть за нужные ниточки — и завтра на этот пост назначат нашего человека. Но я вот о чем думаю. Если бы на Джонсе лежали хоть малейшие подозрения, хоть какой-то намек, — то такой человек, как Линдли, обязательно должен был бы за Диком приглядывать. А теперь, Джонс, расскажите, как вам удалось от Линдли избавиться.

— Я вылил яд в свою фляжку, — объяснил Дик, — а потом, когда солдат принес их назад, постарался взять фляжку Линдли.

Мелькер состроил выразительную мину.

— Видите? Самый древний и надежный прием.

Адмирал Хольт покачал головой:

— Вам, молодой человек, просто повезло.

— Ничего подобного, — возразил Мелькер. — Просто Линдли не был слишком уж настороже. Именно это нам и требовалось узнать. Так что мы получили ценную информацию — как о Джонсе, так и о Линдли. — Тут он понимающе взглянул на Дика. — Должен заверить вас, Джонс, мы бы заранее обо всем вас предупредили, не будь мы уверены, что это пойдет во вред заданию.

— Да, мистер Мелькер, я понимаю, — отозвался Дик, чувствуя, как любопытство начинает пересиливать его негодование. Значит, все это только вступление? Что же будет на очереди?

— Далее, — продолжил Мелькер, складывая руки башенкой, — мы договорились о том, что до переворота желательно бы проверить и Оливера.

— Но не решили, как это сделать, — вставил Коллундра.

— Верно. Не решили. — Мелькер перевел дыхание; тусклые глаза его вдруг заискрились. — Но сейчас я могу с радостью сообщить: нам удастся провернуть то, что мы тогда расценили как вариант наиболее желаемый, на наименее вероятный.

Все невольно подались вперед.

— Как, вам… — начал было Беласко.

— Да, — закивал головой Мелькер. — Нам удалось раздобыть упрот требуемой молодой особы и удвоячить ее по обычному запросу на служанок. Клай все утро готовит Оливера к встрече, и когда он решит, что клиент созрел…

Тут к Мелькеру подошел его темноглазый лакей и что-то шепнул ему на ухо.

— Прекрасно! — воскликнул Мелькер. — Итак, дамы и господа, время пришло. Если вас не затруднит собраться у телеэкрана, то буквально в ближайшие минуты вы увидите нечто весьма и весьма любопытное.

Когда группа переместилась в другой конец комнаты, Дику случилось оказаться рядом с Мелькером. На включенном экране видна была комната тех же покоев, только поменьше и совершенно пустая. Судя по углу обзора, камера скорее всего была спрятана где-то в мебели или под столом.

Мелькер ободряюще ухмыльнулся Дику:

— Ну что, Джонс, заинтригованы?

— Самую малость, — признался Дик.

— История и впрямь невероятная. Быть может, мне еще хватит времени, чтобы хоть вкратце вам ее поведать. Итак, Таддеуш Кроуфорд, тот самый, что построил Орлан, женился на рабыне. В те времена это не считалось такой уж редкостью. Теперешних строгих разделений еще не существовало. Жена родила Таддеушу сына, а потом заболела и умерла. Однако Таддеуш предосторожности ради успел удвоячить ее почти сразу после женитьбы. Ведь она, в конце концов, была рабыней.

— Но и его женой? — вставил Дик.

— О да. Разумеется. Но вот ведь в чем дело, молодой человек. Со временем образ мыслей Таддеуша становился все более и более, скажем так, необычным. Его все сильнее мучил навязчивый страх уступить Орлан каким-нибудь выскочкам. Ему хотелось максимально обеспечить преемственность своего рода. И тогда Таддеуш вынудил своего сына жениться на двоячке своей собственной жены.

Дик невольно вздрогнул от отвращения.

— Да, вот так-то. Однако заметьте — формально это не был инцест. Двоячка была двадцатилетней девушкой. А мать сына Таддеуша умерла пятнадцатью годами раньше в возрасте двадцати пяти лет. Так что они поженились, и двоячка родила наследнику сына — теперешнего Вождя Колорадо. А потом умерла. Скорее всего от той же врожденной болезни, что и ее прототип. А к тому времени уже установилась некая негласная традиция. Полагаю, вам, молодой человек, не нужно объяснять, что в большом доме значит негласная традиция. Короче, распространилось стойкое суеверие, что владеть Орланом может только тот, кто женится на жене Вождя. Во всяком случае, наш нынешний Вождь, Таддеуш Второй, в возрасте двадцати четырех лет удвоячил ее и женился. В том же году двоячка родила ему сына Оливера, а в 2032-м умерла. Но самое смешное во всей этой истории, — тут Мелькер мерзко ухмыльнулся и положил костлявую ручонку на плечо Дику, — то, какую шутку выкинула с родом Кроуфордов генетика. Эдмунд, сын Таддеуша, унаследовал, понятное дело, половину генов от своей матери. Сын Эдмунда Таддеуш Второй — уже три четверти. Далее получается, что у Оливера семь восьмых материнских генов. Продлись это еще несколько поколений — и окажется, что линия практически целиком будет состоять из генов, унаследованных от матери. Какое-то время особых перемен, может, и не будет, а вот от бедняги Таддеуша останется пшик. — Мелькер махнул рукой. — С таким же успехом он мог бы спарить свою жену с дворецким или конюхом.

Дик вдруг почувствовал, как все окружающие с особым вниманием всматриваются в экран, и взгляд Мелькера быстро метнулся туда же.

Дик тоже повернулся и увидел, как в изображенную на экране комнату входят Оливер и Клай. На Оливере было белое с золотым одеяние — разительный контраст с его обычным скромным костюмом. Волосы только что тщательно уложены, а лицо — белее мела. Судя по шевелению губ, он что-то говорил, но слова его заглушал шелест и шепот у телеэкрана.

— Тсс! — злобно прошипела мисс Флавии. Все мигом затихли.

— Подождите здесь минутку, — послышался голос Клая. — Сейчас я ее приведу.

Потом Клай вышел из комнаты. Оливер нервно огляделся, одной рукой опираясь на украшенную гравировкой металлическую трость, а другой поправляя жабо. Наконец резко сел на диван и принялся тупо разглядывать одну из висевших на стене картин — на экране видна была только ее половина. Дик узнал картину «Веселый ухажер» Франса Хальса. Потом Оливер встал и принялся нервно расхаживать по комнате.

У себя над ухом Дик слышал учащенное дыхание Мелькера. Глаза председателя разгорелись, он то и дело облизывался.

— Его мать умерла, когда Оливеру было шесть, — прошептал Мелькер. — Смотрите за ним, смотрите.

Вдруг Оливер повернулся на какой-то звук, неслышный для собравшихся у телеэкрана. Подобно всем остальным, Дик испытал сильнейшее желание заглянуть за рамку. Но вскоре послышался шелест одежд, и в поле зрения медленно вошла девушка. Вошла — и тут же остановилась. Потом еще раз нерешительно шагнула вперед и стала молча смотреть на Оливера.

На девушке было парадное платье с пышными юбками, модное в Орлане лет двадцать назад. Стройная и неловкая. Светлые волосы намеренно убраны так, чтобы девушка казалась старше. Удлиненные зеленые глаза ее разглядывали Оливера в немом изумлении. Приоткрытые губы дрожали, словно разучились говорить.

Оливер опустился на колени и беспомощно протянул к ней руки.

— Господи, мама! — вымолвил он. — Мама Элайн!

Глава 17

Дика разбудил топот ног по коридору. Вопль. Звон бьющегося стекла. Он сел на постели. Сердце бешено колотилось. Потом во внешних покоях вспыхнул свет — и Дик стремительно заморгал. Хлопнула дверь.

— Кто там? — выкрикнул Дик. — Что стряслось?

Тут в дверях возник Алекс. Лицо лакея побелело от страха.

— Ой, миста, миста! В коридорах убивают людей!

Дверь потряс отдаленный взрыв. Потом послышались еще вопли — уже дальше. Дик выскочил из постели, спешно шевеля мозгами. Несмотря на все благие пожелания Мелькера, День Переворота все откладывался и откладывался. Последний срок истекал, кажется, через три дня.

Значит, либо переворот начали преждевременно, даже не предупредив Дика, либо… либо кто-то выдал Вождю замыслы заговорщиков.

Трясущийся, но по-прежнему исправный лакей уже протягивал Дику брюки. Эх, знать бы все толком!

— Говори, Алекс. Что там было?.. Да нет, не эти — парадную форму.

— Ужас-то какой, миста, какой ужас! Я как раз шел по Длинному Коридору в Зал Гамна за утренними квотами. Там услышал взрывы — знаете, вроде выстрелов из пистолета. Я обернулся. Все кругом тоже смотрели и не верили своим глазам. По коридору бежал человек, а потом, как раз когда он добежал до золотого фонтанчика, раздались еще выстрелы, и человек упал. Все было как в страшном, страшном сне. А кровь, кровь… Нет, вы и представить не можете…

— А кто его убил?

— Я не видел. Я побежал оттуда. Но уже в нашем коридоре, миста Джонс, были еще выстрелы. Там бежало много людей, и у всех в руках были пистолеты. А за ними бежали красные и стреляли.

— Придворная Стража?

— Да-да, миста. Все стреляли, стреляли, стреляли… Я думал, меня убьют. Двоих они убили — трупы так и лежат в коридоре. Потом я заметил и черных, Стражу Гамна, но вовремя успел сюда заскочить. А то бы меня тоже застрелили. Что будет, миста Джонс, что будет?

— А-а, черт! — завопил Дик, дергая прикрепленное к поясу уздало. Сначала не получилось, но потом проклятая цепочка все же оторвалась. Потом та же операция с другим рукавом. Что бы там ни было, но руки ему нужны свободные.

Одно, по крайней мере, прояснилось: раз охрана преследовала заговорщиков, значит, все раскрыто. Попытка переворота провалилась. И теперь единственный вопрос состоит в том, что уже удалось узнать властям. Если им известны все имена, то поймать Дика Джонса — только вопрос времени. И лучшее, на что он может отважиться, это любой ценой выбраться из Орлана. И как можно скорее.

Но если имя Джонса властям не выдали, а он резко даст деру, то это будет несомненным признанием вины. Нет, надо попробовать взять наглостью, тогда, может, и сойдет.

В коридоре у забрызганной кровью стены лежали два трупа. Одного из них Дик узнал, Тор Свенсон. Не далее как позавчера они вместе пьянствовали. Но самое странное — Дик и понятия не имел, что Тор участвует в заговоре.

Дальше, в Длинном Коридоре, валялось множество бездыханных тел. Мужчины и женщины, люди и сраки.

Дику вдруг ни к селу ни к городу вспомнился его последний день в Бакхилле и мальчик-срак, рыдающий над дохлой дворнягой.

Он прислушался. Вроде бы больше ни стрельбы, ни топота ног. Но вот где-то вдалеке снова послышался топот, к которому примешивалось громыхание колес. Потом Дик уже расслышал, как чей-то голос отдает приказы. Из поперечного коридора вдруг появился отряд Придворной Стражи с двумя полевыми орудиями. Холодный пот выступил на лбу у Дика, стоило ему заметить, как командир отряда бросил резкий взгляд в его направлении. Дику впервые пришло в голову, что военная форма может и не оказать ему никакой защиты — армия насквозь пропиталась заговором, и каждого десятого офицера смело можно было считать заговорщиком.

Но Дик не стал колебаться и твердой походкой направился к офицеру. Гвардейцы тем временем устанавливали орудия так, чтобы коридор простреливался в обоих направлениях. Офицер поднял пистолет:

— Стоять. Предъявите ваше удостоверение.

— Лейтенант, — твердо, но уважительно начал Дик, — тут какая-то ошибка. Генерал Майер приказал поставить огневую точку в этом же самом месте — пятнадцать минут назад он вышел позаботиться о реквизите. Я его адъютант, лейтенант Джонс.

— Я получаю приказы из штаба личной охраны, — буркнул лейтенант, опуская ствол. — Почему вы не при оружии?

— Нам еще не выдали. Послушайте, лейтенант. Для этой операции ваших людей все равно недостаточно. Вас могут обстрелять из поперечного коридора.

— Мы его крепко держим — до самых Аркад, — ответил офицер уже не столь угрюмым тоном. — Вы, пидоры армейские, всегда были тяжелы на подъем. Черт побери, все дельце уже обделано! Мы тут так, на всякий случай. Скажите своему генералу Майеру, что…

Тут его прервал чей-то зычный рокот:

«Внимание! Внимание! Совершена попытка покушения на жизнь и имущество Вождя! Все заговорщики схвачены или убиты благодаря бдительности гвардейцев Придворной Стражи! Но кое-какие мелкие сошки еще на свободе! Пока не будет закончен полный обыск, всем оставаться на своих позициях!»

Выгнув шею, Дик сумел разглядеть источник звука — общественный телеэкран на ближайшей площади. Даже отсюда все было достаточно ясно видно. Камера скользила по груде тел, сваленной в Арсенальном Дворе, а на заднем фоне виднелся бронзовый Старый Фонтан. Вот уродливая физиономия Мелькера, лишенная всей ее вечной многозначительности. В раздвоенной бороде запеклась кровь.

Потом камера скользнула выше — и Дик увидел группу людей, что стояли у стены со связанными руками. Вот Клай — безразлично взглянул в камеру и отвернулся.

А потом камера скользнула еще выше — и там, будто туша на крюке в мясницкой, зацепившись ногами за ограду, с балкона свисал труп. Дик с трудом узнал перевернутое лицо. Оливер.

Голос снова зарокотал:

«Одним из пока что ушедших от возмездия членов банды является женщина. На вид лет двадцать, волосы светлые, телосложение нормальное, глаза серо-зеленые. Всякий, кто даст прибежище этой женщине, будет расстрелян. Всякий свободный, кто доставит эту женщину живой или предоставит информацию о том, где ее можно найти, будет вознагражден в соответствии со статусом — прибавлением квот или продвижением по службе. Всякий слуга, кто доставит эту женщину или сообщит соответствующую информацию, получит в награду свободный статус».

Лейтенант охраны тихонько присвистнул. Его грубая физиономия вдруг загорелась интересом и вниманием. Все остальные охранники переглядывались с теми же выражениями на лицах. Все они, разумеется, носили рабские клейма. Носили они, однако, и кое-что еще, а именно — оружие, что в какой-то мере обеспечивало им превосходство над свободными. И все-таки любой из них запросто дал бы отнять себе руку или ногу, только бы получить свободный статус. Такого почти никогда не случалась. Но раз Вождь обещал, значит, такова для него ценность этой женщины.

А женщина эта, конечно же, Элайн. Описание сомнений не оставляло. И столь сильное желание Вождя заполучить ее странным не казалось. Ведь любой дурак, в чьих руках она окажется, может возомнить себя вождем нового переворота. Но если это — все, то зачем объявлять такую беспрецедентную награду, как жалование свободы рабам?

Было, впрочем, еще одно возможное объяснение. Получив двояк Элайн, группа Мелькера вполне могла в то же время уничтожить упрот. Или спрятать. Чего проще? Достаточно лишь вывести его из учета — ищи потом неучтенный упрот среди миллиардов других до скончания времен.

Тогда, даже если фамилия Дика значится в черном списке, он может купить себе неприкосновенность, если, когда все уляжется, вернется с женой Вождя. Тут есть хоть какой-то шанс на спасение.

Чувствуя на себе взгляд офицера, Дик посмотрел на часы.

— Похоже, планы снова изменились, — сказал он. — Надо пойти и выяснить.

Лейтенант гвардейцев хмуро кивнул. Дик повернулся и зашагал прочь.

Куда? Решать приходилось быстро. Девушка могла воспользоваться любым выходом из покоев Мелькера. А их десятки. Всяких укромных уголков и лазеек в Орлане хватало с избытком. На выбор верного направления у Дика был один шанс из тысячи.

Но стоило ему остановиться и подумать, куда могла направиться девушка, как Дик вспомнил о собственном страхе, и инстинкт сразу подсказал ему: вниз.

Тем лучше. Чтобы гнаться за оленем, надо самому стать оленем. На следующей же площади Дик вошел в лифт, размышляя: «Я напуган. Мне нужно спрятаться. Скрыться куда-нибудь. Или меня убьют. Вниз, Как можно глубже. Съежиться в комочек и натянуть на голову одеяло».

Теперь он оказался на нижнем жилом уровне. Здесь коридоры уже начали наполняться людьми. Увидев патруль охранников, беглец вовремя вспомнил о том, что надо выпрямить спину и тверже ставить ногу. Стражи подозрительно на него покосились, но пропустили — человек в военной форме, и шагает так, словно выполняет ответственное задание.

Постоянно высматривая путь вниз, Дик вдруг заметил дверь, мимо которой наверняка сотни раз проходил, даже ее не замечая. Две свободно болтающиеся панели со сделанной по шаблону зеленой надписью: «СРАКАЛИЩЕ».

Ногой распахнув дверь, Дик оказался совсем в другом мире. С высоких потолков тускло светили засаленные фонари. Голые цементные стены. Полы тоже голые, если не считать узеньких дорожек из резиновых матов. На беглеца сразу обрушился гул голосов, шелест шагов и жуткий застоялый смрад с примесью какой-то кислятины. На миг Дику почудилось, что он снова попал в пещеру святого старца. Каким-то двойным зрением он увидел пыльные люминиты под потолком и коптящий масляный фитиль внизу — сажа и жир вперемешку. Потом все прошло, и он двинулся по главному коридору. Когда проходил мимо открытого прохода, на него со своих коек вылупили сонные глаза полуодетые сраки. Из другого прохода доносился металлический лязг, а воняло оттуда мылом и застарелым бельем. Потом навстречу попался старый срак в желтом комбинезоне, что катил перед собой этажерку, полную грязной посуды. Дик грубо остановил его:

— Эй, ты! Где тут выход на нижний уровень?

— Простите, миста, — начал явно напуганный срак, — простите, но тут такого нет. Только тот, что внизу, с печатью. Но туда, миста, никто не ходит. Запрещено. Там личная печать Вождя. Если прикажете, покажу.

Слуга бросил свою этажерку и заспешил вперед, а Дик проследовал за ним в следующий коридор. Потом еще полпролета по лестнице. Да, дверью давно никто не пользовался — вся в саже. Заперта на засов и солидный висячий замок. На висячем замке — печать с выпуклым рисунком. Дик потрогал пальцем — буква «К», а над ней что-то непонятное. Орел, кажется.

— Достань инструменты, приказал он сраку. — Зубило и молоток. Через пять минут эта дверь должна быть открыта.

— Простите, миста, но у нас нет инструментов…

— Достать! Живо! — рявкнул Дик. Старый срак в отчаянье всплеснул руками и исчез.

Пару минут спустя он вернулся в окружении небольшой группки других слуг. Одним из них был, естественно, Френкель. Горгулья тащил с собой чемоданчик с инструментами. Вид у урода был нерадостный.

— Простите, миста Джонс, но знаете, нам ведь не позволено вскрывать эту дверь без личного разрешения Вождя. Если у вас есть разрешение…

— У меня нет времени, — оборвал его Дик. — Возникла срочная необходимость. Вот… — Он порылся в карманах и нашел там листок бумаги. — Дайте карандаш, и я выпишу вам расписку.

Френкель дал ему огрызок чернильного карандаша, хотя подозрения по-прежнему явно снедали горгулью. Дик нацарапал на листке: «Беру на себя ответственность за вскрытие двери в служебных помещениях» — и расписался. Сраки переглянулись. На лицах у них выражалась разная степень непонимания — наверняка большинство не умела ни читать, ни писать. Френкель принял совсем безрадостный вид, но аккуратно сложил и убрал бумажку. Потом вынул из чемоданчика зубило и небольшую кувалду; Три могучих удара и скоба, на которой висел замок, уже пробита. Френкель снял замок и отступил от двери, держа железку в руке.

Дик открыл дверь и в конце прохода увидел мерцающий свет.

— Снова заприте ее за мной, — приказал он и шагнул за дверь.

Дойдя до конца прохода, Дик оказался в просторном пустом зале. Мутные лампы на потолке оказались даже не люминитами, а древними, похожими на луковицы, лампочками накаливания. Их болезненное оранжевое свечение едва развеивало лежащий кругом мрак. В тяжелом и неподвижном воздухе буквально висела мертвая тишина.

Дик вдруг остро ощутил полное одиночество. Какого же дурака он свалял! А что, если девушка вообще здесь не появлялась? Через ту дверь, по крайней мере, уже годами никто не входил. Но сюда были сотни возможных входов — пытать счастьях каждым займет целую вечность. Ладно. Во всяком случае, он уже тут. Если сюда направилась и девушка, отыскать ее след труда не составит.

Дик нагнулся. На толстом ковре пыли виднелись следы, но все достаточно давние. У боковой стены стояло несколько заброшенных ручных тележек. В дальнем конце зала за металлическими дверями виднелись погрузочные секции. Справа и слева были открытые проходы, где темнота едва рассеивалась предельно тусклыми желтыми фонарями.

Дик выбрал левый коридор. Там оказались еще двери — некоторые заперты, другие открыты. Через открытые двери видны были очертания каких-то загадочных груд. Раз он потянулся внутрь и наткнулся на гладкий изгиб ножки стола. Вероятно, тут были заброшенные кладовые, полные предметов когда-то нужных, а теперь совсем позабытых. Выплыло неприятное воспоминание. Как там говорил Руэлл? «Он коллекционирует коллекции… Вся эта гора, по сути…» Интересно, как глубоко простираются эти подземные хранилища?

Ведомый каким-то смутным наитием, Дик спустился по первой же попавшейся лестнице.

И оказался в жутком нагромождении сваленной как попало мебели. Отовсюду столы, диваны и стулья тыкали в него ножками. Под ногами скользили и рассыпались книги. В куполах света от ламп плавали облака пыли.

И тут вдалеке кто-то чихнул.

Звук долго метался под сводчатыми потолками. Дик задержал дыхание, прислушиваясь, — и вскоре услышал далекое постукивание. Кто-то… кто-то… Да кто же это еще может быть?

Дик осторожно двинулся вперед, стараясь избегать всякого шума, но это оказалось нереально. Вот в сторону отлетел незамеченный стул, а вот нога с хрустом проломила хрупкую столешницу.

Где-то впереди немедленно послышался грохот и торопливые шаги. Дик выругался, бешено вырвал ногу из проклятой столешницы и бросился в погоню. Сердце отчаянно колотилось. Он перепрыгнул через поваленный книжный стеллаж, рискованно проплясал среди целой россыпи стульев, взобрался на поставленный дыбом диван… Потом остановился и прислушался.

Далеко впереди — грохот и треск.

Погоня, казалось, шла уже многие часы. Дик раз за разом прокладывал себе путь среди мебели и ящиков. Потом останавливался и прислушивался. Снова нырял вперед. Мокрый до нитки, хватая ртом воздух, будто рыба на берегу, он в очередной раз помедлил на гребне возвышавшегося горой буфета. Ни звука. Еще раз глотнув воздуха, он снова задержал дыхание. Опять ни звука, кроме громкого стука крови в ушах.

Тогда Дик стал внимательно оглядывать окрестности. В безбрежном море ножек столов, спинок кроватей, зеркал вроде бы ничего не двигалось. Не может быть, чтобы она выбралась из подземелья — там и близко не видно никаких дверей. Наверное, спряталась — сжалась в комочек где-то среди этих деревянных джунглей. Забилась под стол или в шкаф. Лежит тихонько и даже почти не дышит, будто крольчиха в загоне.

Дик ждал в надежде, что девушка не выдержит и как-то себя выдаст, прежде чем ему снова придется вдохнуть. Не вышло. Тогда он начал двигаться — медленно и осторожно, стараясь производить как можно меньше шума. По сантиметру обследуя все окрестности, он часто останавливался и прислушивался. На третий раз в мертвой тишине раздался тихий звук — едва слышный скрип. Наверное, она чуть передвинулась. Нельзя же целую вечность неподвижно лежать на твердом.

Тут поблизости как раз оказалась открытая коробка, полная ламп со стеклянными абажурами. Дик решился. Он вытащил из коробки одну лампу — пыльную аляповатую штуковину в форме колокола — и швырнул ее туда, где скрипнуло. С жутким грохотом лампа разбилась. Во все стороны брызнули осколки стекла.

Наконец среди леса стульев Дику удалось высмотреть какое-то судорожное движение. Тогда он обогнул имперский диван, аккуратно проделал сложнейший слалом среди вороха столов и заглянул под самый большой. Там, устремив на Дика пару испуганных глаз, свернулась в комочек девушка.

— Ну что, — сказал Дик, — вылезайте.

Пыльная и растрепанная в тусклом свете, девушка вылезла из-под стола. Что-то удивительно трогательное было в ее худобе, в грязном пятне на щеке… Дик тут же подметил, что беглянка успела где-то потерять половину своей юбки. Да, в таких нарядах по подземным хранилищам особенно не полазаешь.

Но вот испуганное лицо девушки стало неуверенно; меняться.

— Ой, а вы случайно не…

— Да, я Дик Джонс. Вы правы. — Они уже встречались, но всего на какую-то минутку.

Девушка попыталась рассмеяться:

— Ой, а я-то… Господи, да почему же вы сразу не сказали? Ведь все эти гонки с препятствиями… — Она безнадежно махнула рукой.

— Допустим, я бы назвался, — спокойно произнес Дик. — А вы бы мне поверили? Ладно. Давайте выбираться отсюда.

Девушка взяла его за руку. Какая прохладная и мягкая ладонь!

— А куда мы пойдем? — спросила она, пока Дик помогал ей подняться. Потом смахнула со лба длинные волосы. — Что, разве мы можем вернуться? О Господи, я сейчас, наверное, настоящее чучело.

Дик с ходу соврал что-то про переворот. Девушка, похоже, верила каждому его слову. И без лишних вопросов. Дурочка. Совсем молоденькая! Дик то и дело мысленно к этому возвращался, вновь и вновь удивлялся неуклюжей стройности ее фигурки, невинности, что проскальзывала в каждом ее слове… Неужели тогда, в Бакхилле, он тоже был таким юным дурачком? Нет, вряд ли.

Дик попытался держать курс к той двери, через которую вошел, но в конце концов они вышли совсем к другой. Рядом вела вниз короткая лесенка. Вверх же не было ни ступеньки. Но свет на нижней площадке казался ярче.

Кто знает, может, на более низком уровне местность окажется менее пересеченной? А то через эти мебельные баррикады можно перебираться целыми сутками.

— Идемте, — сказал Дик и взял девушку за руку.

Внизу оказался еще один сводчатый погреб — беспредельно-мглистый под синеватыми лампами на потолке. Коробок и ящиков там тоже хватало, но между ними по крайней мере можно было протиснуться. А еще в пыли там виднелись следы, и совсем свежие.

Следы эти Дику очень не понравились. Ему вовсе не хотелось с кем-либо встречаться, пока он не доставит властям свою пленницу. А то какой-нибудь шустряк запросто примет его за сообщника, а не ловца девушки. Риск, впрочем, стоил того, чтобы поскорее отсюда выбраться. Наверняка на этом безбрежном этаже найдется лифт или хотя бы лестница.

Проход, однако, становился все уже и все извилистей. Содержимое ящиков и коробок тоже стало куда разнообразнее и загадочнее. Вот коробка ростом выше Дика, сквозь пыльные пластиковые стенки которой им предстала словно замороженная в грязной ледяной глыбе целая груда каких-то чучел — волнистые лоснящиеся шкуры, пристальные глазки-пуговки, голые подушечки лап. Медведи, слоны, тигры, львы, обезьяны… И всеми явно уже пользовались. Никак не музейные экземпляры — просто старый хлам.

А вот длинный ящик, полный книг — каждая в отдельной пластиковой упаковке. Некоторые переплеты были просто хороши, некоторые даже изящно отделаны, а все остальные порваны и истерты. Дик остановился и прочел несколько названий: «Остров Сокровищ», «Волшебник Страны Оз», «Перец и соль». Затем шли ряды узких томиков, где на корешках не стояло ничего, кроме одной-единственной монограммы: «ТК». Один томик уже обглодали крысы. Дик поднял его, сорвал обертку и открыл на середине. Под написанным мальчишеской рукой примером с квадратными корнями шла загадка:

«У чего 22 ноги и много-много мух? Ответ: У дохлой футбольной команды».

Еще ниже резкими и глубокими карандашными линиями был нарисован нож. Дик захлопнул книжку и положил на место.

— А что это тут? — спросила девушка. — Вы не знаете?

— Похоже, он никогда ничего не выбрасывает, — ответил Дик и с интересом взглянул на девушку. Но у той на лице выражалась полная беспечность — она несмело улыбнулась Дику в ответ, куда больше интересуясь им, чем вещами столь отдаленными, как детские тетрадки Вождя.

Как странно! Ведь именно она дала жизнь мальчику, который теперь превратился в серую гадину и заправляет Орланом. Если, скажем, Таддеушу Второму было лет десять, когда он писал в этой тетрадке, значит, она тогда уже четыре года, как умерла… От таких мыслей у Дика загудело в голове. Все это, оставшееся далеко в прошлом, для нее лишь нереализованное будущее. Ведь сейчас ей снова двадцать. Хотя на вид даже восемнадцати не дашь. И для нее лучше, решил Дик, пройти весь путь заново. Лучше. Но она этого не знает.

Этаж казался бесконечным. Шаги глухо постукивали в пыли. В воздухе висела мрачная затхлость — запах пыльной и ломкой бумаги, скрытой от света. Повсюду по-прежнему стояли ящики и коробки с пластиковыми стенками — отчасти целые, отчасти уже нет. Потом местность начала меняться. Теперь беглецы шли мимо ряда небольших помещений, изолированных друг от друга подобно клеткам. Передняя стенка там была каменная или кирпичная, а перегородки сколочены из досок и оштукатурены. Над одной из таких клеток оказалась вывеска: «АПТЕКА ШТРИППЕЛЯ», Дверь была аккуратно заперта, но стекло в ней выбито.

— Может, зайдем на минутку? — предложила девушка. — Я жутко устала.

В мутном сумраке бывшей аптеки Дик разглядел силуэты столика и стульев.

— Только осторожнее.

Держа девушку под локоть, он помог ей пролезть в разбитую дверь. Под ногами громко хрустели осколки стекла. Стулья оказались фанерными — дешевое барахло двадцатого столетия, но выглядели вполне надежными, и даже пыли на них было не так уж и много. Вероятно, до самого последнего времени аптека была запечатана и заполнена инертным газом.

Они сели, со всех сторон окруженные рядами полок, витрин, конторок с ящичками. Тут леденцы, там поздравительные открытки, коробочки с фотопленкой. А там — пожелтевшие журналы и книжки в мягких обложках. Прилавки завалены картонными рекламками — некоторые свалились и на пол. Дик от нечего делать поднял одну картонку. Спереди прикреплено несколько пакетиков с арахисом. А сзади надпись: «Приветствуем Вас, уважаемый Торговец! Вы держите в руках красочную рекламу для Вашего прилавка, спешно разработанную, чтобы помочь Вам БОЛЬШЕ ПРОДАТЬ и получить БОЛЬШУЮ ПРИБЫЛЬ…» Макет, наверное. Вряд ли такие штуковины уцелели со времен Переворота.

Дик вдруг с изумлением обнаружил, что глаза девушки полны слез.

— Что с вами?

— Не знаю, — глухо отозвалась она. Потом опустила лицо на ладони и принялась ожесточенно тереть глаза. В такой позе шея и плечики девушки казались столь трогательно-хрупкими, что Дику страшно захотелось ее обнять. Когда девушка отняла руки от лица, Дик вдруг заметил, какие же длинные и густые у нее ресницы. И какие бледные. Поднимет — их и не видно. — Пожалуйста, не обращайте внимания. Я такая дуреха. — Губки у нее чуть припухли, а щечки слегка разрумянились.

Ножки стула скрипнули по полу. Дик все-таки не удержался и обнял девушку. Нежная и стройная. Дик провел подбородком по ее роскошным волосам. Через несколько долгих мгновений Элайн мягко отстранилась.

— У вас нет клинекса, в смысле — салфетки?

Дик дал ей чистый носовой платок. Девушка высморкалась и вытерла глаза. Потом попыталась улыбнуться.

— Ой, вы на меня, пожалуйста, не смотрите. Я, наверное, сейчас такая страшная. — В каком-то смысле она не ошибалась — розовое личико распухло, а глаза немного заплыли. Но все же у Дика что-то томительно заныло в груди. «Кажется, я влюбился», — сам тому не веря, подумал он.

Хотя такого с ним никогда раньше не случалось, Дик сразу узнал все симптомы. Черты лица Элайн, каких-то полчаса назад казавшиеся вполне обычными, теперь сделались неповторимы. И ведь даже не все в ней было красиво — уши, к примеру, но это только еще больше заставляло его замирать от радости и умиления. Оценить ее очевидные плюсы мог любой другой, а он любил в ней все!

Отчасти такие мысли обескураживали Дика — не было в них ни резона, ни логики. Но все остальное его существо радостно их приветствовало и вызывало новые, еще более нелогичные и безрассудные. Сможет ли он быть для нее слугой — ухаживать за ней во время болезни, купать в ванне, кормить, одевать? Да, и с великой радостью! Отдаст ли он за нее жизнь? Тут Дик сперва поколебался, но потом, охваченный очередной волной новых чувств, твердо ответил: да, отдаст! И тогда его охватил ужас. Ведь любовь — страшное чувство, если оно может принудить тебя к самоуничтожению. Но весь этот ужас каким-то странным образом соединялся с его радостью.

— Я целые годы даже не вспоминала об аптеках, — стала оправдываться Элайн. — Все получилось так неожиданно. — Она снова огляделась, кусая губы. — «Печеночные пилюльки Картера». О Господи! А вот и фонтанчик. Хотя он наверняка не работает.

Девушка смотрела на грязный мраморный прилавок, перед которым стояли высокие табуреты, а позади висело зеркало.

— Не работает? — переспросил Дик.

— Ну, в смысле, что там теперь не налить газировки, и все такое. Но может, там хоть есть просто вода? Я страшно хочу пить.

— Сейчас гляну, — сказал Дик и быстро пробрался к прилавку. На металлической плите с прорезью нашел два крана и отвернул оба, но ничего не вышло. — Нет, сухо. — Потом в полуоткрытом отделении шкафчика за прилавком заметил бутылку и достал ее оттуда. — Но тут есть имбирное пиво.

— Ой! Вот было бы чудно!

Дик открыл бутылку и ополоснул пивом два стакана. Потом налил их и принес к столику. Элайн мило улыбнулась.

— Немного выдохлось, правда? Но все равно чудесно, — тут же добавила она и глотнула еще. Потом поставила стакан. — Знаете, я так рада, что вы меня нашли. Я сразу вас узнала. И как камень с души упал!

— Правда?

— Ну конечно! У вас очень запоминающееся лицо. Я вообще хорошо запоминаю лица. На вид вы такой… такой серьезный и честный. А еще у вас брови очень густые и так, — она покрутила пальцем, — приподнимаются к вискам. — Девушка улыбалась Дику, но глаза ее туманили слезы. — Просто я помню одного парня с точно такими же бровями. Его звали Джимми Боуэн. Вы мне его немножко напоминаете.

Радость Дика несколько смазал укол подозрения.

— А где это было?

— Еще в Данровине, в поместье мистера Краснова. Отец занимался там тепличным хозяйством. Хотя про теплицы вы, наверное, не слышали — теперь такого нет. — Девушка снова погрустнела. — Мы с Джимми хотели пожениться, но папа решил, что он мне не пара. А потом появился мистер Синеску. Он меня заметил и привез сюда. Только тут тогда еще почти ничего не построили. Было только одно большое здание на вершине горы. — Тут она чуть заметно вздрогнула. — Мне уже потом сказали, что мистер Кроуфорд собирался на мне жениться. Наверное, я и сама об этом догадывалась. Оттого и впала в летаргию.

— В летаргию? — переспросил Дик. Завороженно слушая девушку, он вынужден был прерваться на этом слове.

— Ну да. А разве вы не знали? Просто скандал какой-то! Ведь я проспала целых семьдесят с лишним лет! Кажется, с человеком такого не случалось. Хотя мне сказали, что такое бывает у лягушек. Вот я и спала. А проснулась… ага, сейчас вспомню… недели три назад. Я просто поверить не могла, пока мне все это не показали… — Элайн обвела рукой вокруг себя. Глаза ее взволнованно блестели, а белые зубки светились в полумраке. — Все было как во сне.

— Так вы хотите сказать, вас не двоячили? — недоверчиво спросил Дик.

— Да нет же! Они вроде бы собирались, но я сначала уснула — и уже было никак. Понимаете? Надо же какое счастье! Мне совсем не хотелось бы, чтобы меня двоячили. А вам?

Дик отрицательно покачал головой. До него наконец дошло. Девушка думает, что она и есть настоящая Элайн. Отказывается поверить, что она двоячка. Вот почему она придумала эту историю про летаргию и сама убедила себя в ее правдивости. Было тут что-то трогательное. Но это же напомнило Дику и о том, что он усиленно пытался забыть.

Ведь это четвертая Элайн. Ей двадцать три года. А три предыдущие умерли в двадцать пять.

Но теперь все будет по-другому, яростно убеждал он себя. Самое пакостное в том, что неизвестно, от чего умерли те трое. Может, что-то при родах. Или это уже сидит в ней сейчас, но она ничего не чувствует. Кто знает, может, это и можно вылечить, если хорошенько постараться. А уж он-то постарается.

В любом случае цепь уже разорвана — Элайн никогда не выйдет замуж за Оливера. О многом надо будет позаботиться, когда они двинутся дальше. Надо будет вывести Элайн отсюда, не наткнувшись на Стражу, как-то тайком вызволить ее из Орлана… а быть может, вдруг понял он, и вообще с этого континента. Брать ее сейчас в Бакхилл небезопасно. Может, потом, через несколько лет… Дик на мгновение представил себе возмущенные лица матери и отца. «Но кто ее родители? Уж не хочешь ли ты сказать, что она двоячка? Рабыня?»

Мысли эти пришлось немедленно отбросить. Сейчас просто смысла нет об этом задумываться. У него и так забот полон рот. Эх, если бы он только не влюбился в нее как последний дурак… Дик мысленно прикинул, как здорово все могло бы выйти: он передает девушку Придворным властям, его удостаивают похвалы за благоразумие — быть может, даже сам Вождь… Почести, высокая должность, дальнейшее продвижение по служебной лестнице. И все это не само по себе — все как подпорки к той стене, что хранит мощь и безопасность Бакхилла…

Дик чуть было не заколебался. И вдруг увидел, как Элайн грустно смотрит на него своими спокойными зелеными глазами. Странно, как же странно! Глаза ее всегда говорят больше, чем язык! И все бакхилловское благоразумие полетело туда, куда ему и дорога.

Но тут у двери послышалось негромкое шарканье. Дик резко обернулся — аж сердце захолонуло — но это оказался всего-навсего горгулья Френкель. Вернее, сразу два Френкеля — оба в серых джемперах и с сумками в руках.

Дик сразу успокоился. Френкели, естественно, невооружены, а никакой охраны за ними не появилось. Наверняка их послали в подземелье с каким-нибудь ерундовым поручением. К примеру, достать из-под земли некоторые экспонаты коллекции Вождя. И в то же время странно было встретить кого-то еще в этом мрачном нежилом лабиринте… Странно было и то, как медленно оба Френкеля двигались — словно водолазы. Важные выражения их лиц не менялись, но как бы расцветали навстречу Дику с каким-то ослепительным значением. Глаза, носы и рты уродов были словно с подсветкой. Забывая, кто он и где, Дик мог только смотреть и смотреть на горгулий, пытаясь разгадать их загадку.

Последнее, что он услышал, был звук, что вселил в негосмутную и запоздалую тревогу. Звук, который он давно уже слышал, но почему-то не замечал. Тихое и непрестанное шипение улетучивающегося воздуха.

Глава 18

Они с Адамом плыли над самой глубокой впадиной в озере; и тут Дик, бравады ради, прыгнул с лодки — вниз, вниз, к смутно мерцающему зеленому дну, заросшему длинными липкими водорослями. А теперь он всплывал обратно, но путь был слишком долог — дно лодки казалось крошечным светлым пятнышком высоко-высоко над головой. И к этому пятнышку Дик, похоже, почти не приближался. Он с трудом заставлял себя толкаться неторопливо и размеренно. Ноющая грудь уже помимо его воли сама пыталась вдохнуть. Тогда Дик изо всех сил сцепил зубы и зажал двумя пальцами нос. Бешеный стук в ушах — и…

Задыхаясь и дрожа, он очнулся. Сон был столь ярок, что Дику еще какое-то время казалось — ледяная вода стекает с его волос. Потом он увидел вокруг себя незнакомую белую комнату и ощутил под спиной жесткую койку. С голого потолка светил старый люминит. Вокруг слышались шаги, шелест бумаги. Потом к нему кто-то подошел. Оказалось, Френкель.

— Что, получше? — спросил горгулья.

— Да вроде бы. Голова болит. А что случилось? Френкель ухмыльнулся:

— Вас, миста, аргон отрубил. Только мы подошли к двери, вы — бац, и готово.

— Аргон? — тупо переспросил Дик.

— Ну да. В той аптечке. Туда все время поступает ма-ахонькая струйка аргона. На случай утечки. Нам-то ее перекрывать незачем. Зайдешь на минутку — так ничего.

«Надо бы собраться с мыслями, — путано думал Дик. — Так, аргон не ядовит. Но если его концентрация в воздухе выше допустимой, то просто задыхаешься. Вот в чем была ошибка». Он решил, что аптека раз навсегда разгерметизирована. А то бы он никогда…

Тут Дик резко сел.

— Где Элайн?

Горгулья молча указал… В дальнем углу комнаты стояла еще одна узкая койка. На ней с закрытыми глазами лежала бледная Элайн.

Дик поднатужился и попытался встать, но Френкель придавил его к койке.

— С ней все в порядке, миста. А вы лежите и отдыхайте. Она скоро очнется. У Дика сильно кружилась голова, и спорить он не стал.

Глядя на него, Френкель с сожалением прищелкнул языком.

— А кстати, миста. Что вы там такое делали? На вид вы вроде ничего. Зачем это вы решили тайком к нам подкатывать?

Дик тупо воззрился на горгулью.

— Чего? То есть как — «подкатывать»?

— Вопросов не надо. Вопросы здесь задаю я. Кстати, как вас зовут, миста?

Удивление Дика перешло все пределы:

— Ты что, Френкель? Меня не знаешь? Я Дик Джонс!

— Дик Джонс, — повторил горгулья, облизывая грифель чернильного карандаша. Потом разложил на колене листок бумаги и старательно принялся выводить там жуткие каракули.

— Ага. Так-так. Верно, это я чего-то подзабыл. А девушку, миста Джонс, как зовут?

Дик словно язык проглотил. На глаза ему вдруг попалось нечто совершенно немыслимое — на поясе у Френкеля висел пистолет.

«…тайком к нам подкатывать… Нам-то ее перекрывать незачем…»

— Ее зовут Кларинда Джонс, — наобум бухнул Дик. — Она… она моя кузина. — Оставалось смотреть, как горгулья мучительно царапает бумажку. — Послушай, Френкель. Ведь ты в последнее время наверху не бывал. Так?

— Да, давненько не бывал, — утвердительно качая большой головой, подтвердил Френкель. — Но скоро буду. Совсем скоро. Так. И что же вы с молодой леди там делали?

— Бежали от переворота, — ответил Дик и выждал. Потом спросил:

— А сам-то ты что делал в аптеке?

— Лекарства, — проворчал Френкель. — Нам надо побольше лекарств. А на чьей стороне вы были, когда переворот?

— Ни на чьей, — осмотрительно ответил Дик. — Там много стреляли, и Кларинда… ну, Кларинда так напугалась, что я решил увести ее подальше. А потом мы совсем заблудились…

Френкель с сомнением хмыкнул. Наконец закончил писанину и убрал свой жалкий листок.

— Ладно. Поглядим, поверит ли этому Старик. Пошли. Дик встал.

— Старик? — Сначала голова здорово закружилась, но потом Дик мало-помалу пришел в себя.

— Ага, Старик, Старик. Пошли, не будем заставлять его ждать.

Когда проходили мимо второй койки, Дик наклонился. Элайн повернула к нему голову и подняла бледные веки. Дик опустился на колени и погладил ее по щеке.

— Ну как ты? Ничего?

Взґляд девушки постепенно приобрел осмысленность. Наконец она узнала своего спутника.

— Странно как-то, — пробормотала Элайн и вяло обняла Дика.

— Ну вот и славно, вот и хорошо, — пробурчал сзади Френкель. — Мы и ее захватим. Может она идти? Поднимите-ка ее, миста.

Дик одарил горгулью негодующим взглядом. Потом повернулся к койке и помог девушке сесть. Наконец, при его поддержке, она встала.

— А что случилось? — озираясь, спросила Элайн. — О-ой, как голова болит!

— Ничего, пройдет. Пошли. Тут кое-кому надо вас повидать. Они Двинулись по голому черному коридору. Френкель держался позади.

— Тут направо, — указал горгулья.

Миновав множество картонных стопок, они прошли в открытую дверь, за которой размещалось какое-то громоздкое оборудование. Потом был просторный зал, где с десяток Френкелей сидели за пишущими машинками, ожесточенно ударяя по клавишам и морща узкие лбы. Потом еще поворот — и дверь, перед которой всю троицу остановил очередной Френкель с армейской винтовкой наперевес.

— К Старику, — сказал ему «их» Френкель — и тот отступил в сторону.

Они прошли еще в одну комнату, где двое Френкелей сидели за столами у телефонов. Там их снова остановили. Элайн к тому времени вроде бы окончательно очнулась и теперь оглядывалась вокруг с удивлением и опаской. Пока все Френкели сосредоточенно объяснялись друг с другом, Дик успел шепнуть девушке на ухо:

— Они не знают, кто ты… Я сказал, что ты моя кузина, Кларинда Джонс. Подыграй.

Когда двинулись дальше, Элайн посмотрела на Дика и кивнула. Еще одна комната, даже не комната, а целый зал, оклеенный чем-то очень похожим на увеличенные планы этажей. Тут и там стояли столы, за которыми тихо работали Френкели. А в середине, за столом с телеэкраном, сидел тот, кого, по-видимому, и звали Стариком.

Когда они приблизились, он поднял голову, и Дик невольно затаил дыхание. Старик тоже оказался Френкелем — но Френкелем, лет на двадцать состарившимся. Тяжеловесный, седой, как-то по-особенному уродливый. Но в лице старой горгульи было и нечто вроде достоинства. Старик без особого интереса их оглядел, а потом опять принялся бубнить что-то в микрофон.

Наконец он снова поднял взгляд.

— Ну что?

— Вот те двое, которых мы нашли в аптеке, миста.

У Дика опять замерло в груди. Услышать, как один срак обращается к другому как к «мистеру»… даже после всего того, что он здесь увидел…

Да, здесь, судя по всему, зарываясь как кроты в подземные секции Орлана, Френкели создали свой собственный мир. Подобно всем остальным слугам в Орлане, в возрасте лет сорока или раньше Френкели должны были подвергаться «ротации». Теоретически передаваться другим учреждениям. А на самом деле — просто уничтожаться. Но вот перед Диком сидел Френкель, который по меньшей мере лет на десять пережил свою «ротацию», а вокруг него сновали другие — те, что явно годами не поднимались наверх. Добавочных Френкелей скорее всего двоячили для какой-то особой работы, а потом, вместо того чтобы уничтожать, тайком выводили сюда. Вниз. А сколько это уже продолжалось, Дик мог только догадываться.

Из динамика телеэкрана послышался какой-то краткий треск. Старик взглянул на экран, затем сказал в микрофон:

— Еще раз Второй уровень. — Голубоватый свет с экрана замерцал. Тогда Старик продолжил: — Направьте тяжелую технику по Овальному Коридору. — Еще какое-то время он вглядывался в экран, затем переключил внимание на Элайн с Диком и спросил: — Где еще, кроме Орлана, Мелькер планировал переворот?

— Не знаю, — осмотрительно ответил Дик. — Заговорщикам, может, что-то и было известно. Но только не мне, — Отвечал он нейтральным тоном. Говорить со Стариком как с равным он не мог, но и выступать с излишней резкостью тоже было ни к чему.

— Так, — сказал Старик. — Солгать я вам позволю только однажды. Больше не пытайтесь. — Тут он снова переключился на телеэкран. — Первый уровень. — Из динамика донесся невнятный рев.

Вскоре Старик опять поднял взгляд на Дика.

— Где еще, кроме Орлана, Мелькер планировал переворот?

Дик почувствовал, что на лбу у него крупными каплями выступает пот. Да, это срак. Но в нем определенно есть что-то… что-то угрожающее. Сам того не желая, Дик ответил чистую правду:

— У Мелькера были связи в Индианс-Спрингсе, Монт-Бланке и где-то еще. Люди, в поддержке которых он не сомневался. Но реального переворота он больше нигде не планировал. Только здесь. Просто не считал необходимым.

Наступило молчание. Расстроенный, Дик упирался взглядом в заднюю стенку телеэкрана. Что же там такое происходит?

Наконец Старик задал еще вопрос:

— Известен ли вам еще кто-нибудь, кому удалось спастись? — Дик молча помотал головой. Потом сказал: — Я видел мертвого Мелькера… и Оливера… и еще многих.

— Где?

— По телеэкрану. Сам я, конечно, там не был. — Потом Дик помялся и добавил: — В боях я вообще не участвовал… А как только смог, смылся.

Из динамика Донеслось эхо сильнейшего взрыва. Дик внутренне собрался, покрепче сжал талию Элайн, но ничего не произошло — слишком глубоко они забрались.

— Вам известно, в чем был изъян плана?

— Нет, — покачал головой Дик: — Скорее всего кто-то донес Вождю. Это мог сделать кто угодно и когда угодно. Мы этого ждали.

— Как некстати, — бесстрастно заметил Старик. — У нас тоже был план. Мы готовились ударить как раз во время свадьбы. — Он перевел взгляд на Элайн. — Вашей, кстати говоря, свадьбы, мисс Элайн.

Дик застыл ни жив ни мертв. Да и сказать ему, собственно, было нечего. Ну конечно же Старик ее знает… ведь он достаточно стар. Ему уже, наверное, лет двадцать стукнуло, когда жива была последняя Элайн.

Элайн быстро-быстро дышала через полуоткрытые губы. Несколько прядок ее прекрасных волос касались щеки Дика, а тот следил за внимательным лицом Старика и лихорадочно размышлял над смыслом сказанного. Одновременно он прислушивался к невнятным звукам из динамика и пытался как-то их истолковать. А кроме всего прочего, от близости Элайн у несчастного влюбленного непрерывно кружилась голова.

Тут к столу подошел «их» Френкель, показал Старику листок и что-то прошептал на ухо. Старик что-то кратко ответил, и Френкель удалился.

Из динамика прогремел еще один взрыв. На лице Старика выразилось что-то такое, чего Дик понять не сумел.

— А так, — продолжил наконец Старик, — пришлось ударить раньше времени. Главной нашей проблемой, сами понимаете, были коммуникации. Кроме того, Мелькер мог рассчитывать на какую-то поддержку извне, а мы нет. — В речи Старика была странная убедительность. К тому же он все время переводил взгляд с Дика на Элайн и обратно, словно желая увериться, что его слова восприняты. — Перемена времени выступления сильно повредила нашим планам. И все-таки в Орлане мы, кажется, взяли верх… — Он кивнул в сторону телеэкрана. — Там, в арсенале над Розовым Двориком, был последний очаг сопротивления. Мы только что его подавили.

И Дик, и Элайн, словно проглотив языки, обалдело смотрели на Старика.

— Вы взяли Орлан? — сумел наконец выдавить из себя Дик. Невероятно, чудовищно.

Старик медленно кивнул.

— В Орлане больше трехсот рабов на каждого свободного, — напомнил он. — Стоило только протянуть руку.

— Вам никогда его не удержать, — заявил Дик. Старик покачал большой головой.

— Боюсь, вы можете оказаться правы. Об этом-то я и хотел с вами поговорить. — Сказав несколько слов в микрофон, он положил его и встал из-за стола. Потом тактично взял Дика и Элайн под руки и повел их к двери. Позади них пристроились трое бдительных Френкелей.

— Поговорим в Главном Зале, — сказал Старик.

— А кто останется здесь?

— Один из моих двойников. Удвоячивание, знаете ли, порой предоставляет большие возможности.

Они направились вдаль по голым коридорам — по маршрутам, что, похоже, не так давно были проложены среди джунглей всевозможных кладовок. Наконец добрались до лифта.

Все верхние коридоры оказались почти безлюдны. Тут и там небольшими группками толпились сраки — большинство носили белые нарукавные повязки. Хватало и солдат в форме с сорванными знаками различий. Повсюду бросались в глаза следы битвы — груды мусора, завалы, рваная одежда. Время от времени попадался распластанный труп. Однажды из поперечного коридора Дик услышал отдаленный выстрел.

Старик и трое Френкелей взглянули в ту сторону, но ничего не сказали.

В главном коридоре они наткнулись на слугу с метлой и груженой мусорной тачкой — скрюченного полубезумного типа лет пятидесяти, а то и больше. Раньше на верхних уровнях нечего было и думать такого встретить. Завидев Старика, дряхлый срак бросил метлу и припал к его коленям. Один из Френкелей тут же оттолкнул уборщика. Тот срывающимся голосом что-то забормотал. Дик разобрал только «…дожить до такого дня». По морщинистым щекам старого слуги ручьями бежали слезы.

Старик обронил: «Хорошо. Вот и хорошо» — и двинулся дальше. Когда метров на десять отошли, он заметил Дику:

— Некоторые из них очень долго этого ждали. Прямо на глазах у этого старика ротировали его жену. А двух его сыновей Вождь сбросил в Башню.

Потом они стали подниматься по узкой лесенке, что вела к застекленному балкону над Главным Залом. Снаружи Дик сотни раз видел этот балкон, но внутри никогда не бывал. На двери стояла личная печать Вождя. Но теперь дверь была взломана, чуть ли не сорвана с петелька поверх печати кто-то мелом начертил кривой красный крест.

Когда вышли на балкон, Старик предложил всем сесть. Сквозь стеклянную стену видна была вся широкая Арена. Откуда-то сверху падал холодный голубоватый свет, а каждый уровень отмечали яркие черви люминитов. Безбрежный мозаичный пол пустовал — как в те часы, когда Арену готовили к театральным или цирковым представлениям. Сидели они теперь в личной ложе Вождя.

На другой стороне Арены по лестницам и балконам методично двигались немногочисленные фигуры. Останавливаясь перед каждой дверью, они входили, ненадолго исчезали и появлялись снова. Тотальный обыск на предмет беглецов и оружия, сообразил Дик. Только после этой полной проверки победители смогут открыто взять власть в свои руки.

Произошло то, чего все молча страшились последние пятьдесят лет, — восстание рабов. Вот оно. Все-таки произошло. Дик глазам своим не верил, глядя на пустынную Арену, что совсем недавно сверкала красками и бурлила жизнью. Что же до Бакхилла… но нет. Об этом лучше пока вообще не думать. Старик тем временем неторопливо начал:

— Я хотел поговорить с вами двоими наедине. — Трое Френкелей тут же встали и молча вышли. — И вот почему. Вам понятны главные наши проблемы. Не многие о них знают.

— А что такое? — спросил Дик.

Под рукой у Старика стоял телеэкран, время от времени выдавая какую-то невнятную картинку, но Старик туда не смотрел. Он пристально вглядывался в Дика и Элайн.

— Прежде всего, как жить в этом мире после нашей победы, — сказал он. — Мало просто взять Орлан. Ведь теперь нам предстоит им править. Чего нам хотелось? Перестать быть рабами. И что теперь? Что нам теперь делать? Самим стать господами, а рабами сделать наших бывших господ?

Дик невольно побагровел от гнева.

— Ничего, я понимаю, — тут же отреагировал Старик. — Но поймите и вы меня. У большинства моих людей дальше сегодняшнего дня мысли вообще не заходили. Да, мы можем сделать рабами свободных. Но ведь это ничего не решит. Получится та же самая система, только еще хуже. Потому что господа мы никудышные, а они — рабы совсем негодные.

Звучало довольно разумно.

— Ну, и что тогда? — поинтересовался Дик и почувствовал, как сидящая рядом Элайн подалась вперед и внимательно вслушивается. Девушка подала ему руку, и Дик сжал ее ладонь.

— Первым делом, — начал Старик, — следует покончить с несправедливостью рабства. Это самое главное. Если мы с этим не справимся, мы проиграли.

Дик пожал плечами.

— Так какой выбор у нас тогда остается? — спросил сам себя Старик и начал загибать пальцы. — Первое. Мы можем вышвырнуть отсюда всех свободных и начать жить сами по себе. Но такое положение вряд ли будет устойчивым — особенно если сложится только здесь. Свободные люди всего остального мира непременно захотят вернуть себе Орлан. Или вообще его уничтожить. Они не поколеблются это сделать, если мы избавимся от свободных. А так — может, и поколеблются. Значит, второе. В свое время мы очень серьезно обсуждали этот план. Теперь, когда в наших руках оказалось Гамно, мы можем наделать тысячи, сотни тысяч таких вот примерно сундучков… — Старик отмерил ладонью полметра от пола. — А в каждом будет пара Гамна и набор упротов, содержащий предметы первой необходимости для выживания. Оружие, амуниция. Вода, конечно. Основные продукты. Лекарства. Инструменты, электронное оборудование. Каждое Гамно будет, разумеется, снабжено прерывателем и ингибитором — так, чтобы любой имел возможность наделать новых упротов того, что ему желательно двоячить. Потом эти сундучки можно снабдить парашютами, погрузить в самолеты и разбросать где ни попадя. Многие из них, естественно, будут уничтожены или попадут в руки господ. Но все же любой раб, имея такой сундучок, получает возможность сделаться свободным.

Старик откинулся на спинку стула.

— Мы пришли к выводу, что проделать такое вполне в наших силах. А когда процесс начнется, никто из господ уже не сможет его остановить. Мы даже могли бы этот процесс автоматизировать. Установить где-нибудь в горах — там, куда не очень-то доберешься, — большое-большое Гамно и запустить его в автоматическом режиме. Чтоб шлепало сундучки и пускало их по ветру.

Тут Старик взял передышку.

А Дику ясно представилась вся картина? Да, ничего не скажешь. Придумано умно и жестоко. И Старик, пожалуй, прав — такой процесс уже ничто в мире не остановит.

— Но мы и это отвергли, — продолжил Старик. — И вот почему. Если вы изучали историю, то должны знать: вся череда несправедливостей, вся мясорубка первых двадцати лет после Переворота начались именно с подобного плана. Кто-то — теперь уже не узнать кто — распространил Гамно через систему тогдашней государственной почты. И что? Если один человек воспользуется всеобщей анархией, чтобы набрать себе армию рабов, то у вас нет против него другой защиты, кроме как и себе набрать такую же армию. Тогда мы решили: если последовать этому плану, то все пойдет по старому сценарию. Теперешние большие рабовладельческие дома, конечно, падут (что, с нашей точки зрения, было бы желательно) — но при этом опять возникнет все та же всеобщая анархия. А значит, неизбежно настанет время новой мясорубки. Вначале войн мелких. Потом войн крупных. И все закрутится по новой — пока не установится новый подлый мир с новым соотношением господ и рабов. А ведь, как я уже сказал, наша главная задача — покончить с несправедливостью рабства. Такова наша цель. Мы хотим увидеть время, когда никто и нигде не будет никому рабом. Итак, мы не можем выкинуть наших бывших господ и не можем позволить себе сорить Гамном как попало. Что же остается? — Старик загнул третий палец. — Остается только одно. Мы должны научиться мирно уживаться друг с другом. Всем нам необходимо обращаться с другим как с равным — всем без исключения. Все должны уважать друг друга — и бывшие господа, и бывшие рабы.

Дик постарался сохранить бесстрастное лицо, но отвращение и презрение, наверное, все же там выразились. Тогда Старик сказал:

— Вы уверены, что такого не будет никогда. Но почему? Разве между рабом и свободным есть какая-то существенная разница?

— Еще какая, — ответил Дик.

— Тогда как насчет сидящей рядом с вами дамы? Рабыня она или свободная?

— Она свободная, — хрипло ответил Дик. — Она была замужем за Вождем, а значит… — Тут он в смущении замялся.

Элайн сильнее сжала его ладонь.

— Дик, но ведь это неправда!

Бедняжка подумала, что он имел в виду Оливера, догадался Дик. Она ведь до сих пор верит, что она и есть настоящая Элайн.

— Я понял, — сказал Старик. — Вы имеете в виду, что у нее свободный статус. Верно. Но верно и то, что ее покупали и продавали, что рабами были ее отец и мать. И наконец, она двоячка. Так как же то, что согласно вашему образу мыслей двояк неизбежно должен быть рабом?

Дик бросил мгновенный взгляд на Элайн. Изумленная девушка явно ничего не понимала. Слез пока нет, но вот-вот польются ручьем. Тогда Дик в негодовании снова повернулся к Старику.

— Тут совсем другой случай, — отрезал он. — Тогда все было по-другому — еще ничего не установилось.

— А теперь что же, все установилось? — спросил Старик. — Ну ладно. Тогда предположим вот что. Допустим, пока вы спали, я доставил вас в Зал Гамна и удвоячил. Могло такое быть? По-моему, запросто. Дальше допустим: ваше настоящее тело я уничтожил. Короче, убил первоначального Дика Джонса и оставил в живых его двояк. А теперь так… Ну-ка посмотрите мне в глаза и скажите: можете вы, покопавшись в себе, как-то узнать, сделал я это или нет?

И суровое лицо Старика обратилось к Дику. А тому вдруг все показалось более чем вероятным.

Холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу, а голова страшно закружилась. Может, он и правда двояк, но сам того не знает? Дик обшарил свою память, проверил физические ощущения. Вроде бы все как всегда. Но что толку? Прекрасно известно, что двояки никак не чувствуют своего отличия от оригиналов, пока им об этом не скажут.

— Скоро я отвечу вам, так это или нет, — сказал Старик. — Но не теперь. Я хочу, чтобы теперь вы хорошенько поразмыслили.

— Если вы… если вы… — срывающимся голосом начал Дик.

— Если я это сделал, что изменилось? Вот об этом-то, мне кажется, вам и следует поразмыслить. — Потом Старик встал и неспешно вышел из комнаты. Когда дверь открылась, Дик заметил стоящего на страже Френкеля.

Затем Дик сгорбился, уперев подбородок в сжатые кулаки, и принялся лихорадочно размышлять.

— Дик, — вымолвила девушка и тронула его за плечо. Тогда он встал и отошел в сторону.

— Пожалуйста, оставь меня ненадолго в покое. — Вскоре Дик услышал, как Элайн в тягостном молчании удаляется. Ладно, еще будет время извиниться. А теперь надо подумать.

Внизу, в пучине громадного Главного Зала, появилось несколько фигурок. Лиц отсюда было не разглядеть, но, судя по одежде, это вполне могла быть самая обычная фланирующая компания — не будь их так мало и не двигайся они столь нерешительно.

Вскоре их стало больше — некоторые скапливались в небольшие группки и затевали беседы, другие просто блуждали. Меж ними с различными поручениями сновали Френкели и другие сраки. Когда порученцу оставалось слишком мало места для прохода, свободные первыми отходили в сторону, словно боясь заразиться.

Итак, допустим, он и вправду двояк… Значит, он раб или какая-нибудь жуткая помесь, квазираб. Н-да, одно дело — влюбиться в двоячку. Совсем другое — представить себе, что ты сам двояк.

Так какая же разница? Ха, еще какая! Разница между свободой и рабством. Разница между всем хорошим, порядочным и достойным — и всем скотским, неряшливым и нестоящим. Если он по-прежнему Дик Джонс из Бакхилла, то это само по себе уже почти все для него значит. Тогда, как бы скверно ни обернулось дело, он остается человеком, способным лично принимать решения. Человеком, у которого есть имя и место, за которое стоит драться.

Он должен, во что бы то ни стало должен выяснить… Но как? Допустим, Старик вернется и скажет: «Я тебе солгал». Или: «Я сказал тебе правду». Ведь он в любом случае может солгать, а Дику опять останутся одни догадки.

От тягостных мыслей Дик даже передернулся. А внизу, в Главном Зале, с мучительной, сводящей с ума неспешностью двигались немногие фигуры в ярких нарядах. Весь мир вдруг сделался ненавистен Дику — краски потускнели, а время, казалось, тянется как резина.

Так, а что же, интересно, двигало Стариком? Ему ведь что-то нужно? Иначе зачем было беспокоиться? Если ему требовался рычаг для манипуляции Диком, то тогда он вполне мог его удвоячить. Хотя зачем? Зачем, раз он и так мог сказать, что уже все провернул? Дик воспрял было духом, но тут же снова расстроился. А если предположить, что Старик рассчитывает впоследствии представить какое-то доказательство своей проделки?..

Ну ладно. Вспомним, что же он в точности сказал. «Дальше допустим, ваше настоящее тело я уничтожил…» Он еще это подчеркнул. А потом: «Можете вы, покопавшись в себе, как-то узнать, сделал я это или нет?»

Нет, конечно же не может. Проклятье. Не может двояк это узнать!

А потом, перед самым уходом, Старик еще сказал: «Если я это сделал, что изменилось?» Что изменилось?..

Предположим, он и вправду двояк. Дик впитывал в себя эту мысль с нерешительной напряженностью человека, приближающегося к краю пропасти. Но если никто этого не знает, не может доказать или даже обвинить его в этом… Короче, если в глазах окружающих он свободный человек… то тогда он фактически и есть свободный человек.

В недоумении Дик потряс головой. Несмотря на полную парадоксальность, рассуждения выглядели совершенно разумными. Вот он, новый взгляд на положение вещей, который почему-то всегда от него ускользал. Почему ускользал? Уже об одном этом стоило задуматься.

Орлан сделал Дика убежденным реалистом. Он верил фактам и мог в зависимости от них менять свою точку зрения. А каковы эти факты, особого значения не имело. Только так можно было здесь выжить и остаться в здравом уме. Конечно, такой путь был тяжел и требовал определенных жертв (Дик уже успел потерять многое из того, что раньше глубоко ценил и уважал) — но другого попросту не существовало.

Итак, если вся разница между рабом и свободным оказалась лишь делом произвольного решения, то… то весь мир Дика закачался в самых своих основаниях.

Он задумчиво взглянул на двух гномоподобных Френкелей, которые как раз пробирались через Главный Зал. Необразованные и узколобые, туповатые и вульгарные — типичный образчик низшего домашнего срака. Но ведь Френкелем был и сам Старик, — Френкелем, дожившим до зрелого возраста и в результате самообразования развившимся в личность необычайной глубины и силы. Если из подобного материала получаются такие личности, то тогда и впрямь никакой существенной разницы между рабом и свободным нет. Как нет и причины, по которой Френкель не может стать свободным, а свободный — слугой.

Интересно, что сейчас происходит на Променаде, во дворах и на площадях? О чем сейчас думают люди — сейчас, когда Орлан оказался в руках рабов? Какие высказываются планы и суждения? Кто остался в живых, а кто нет? Вообще, как там сейчас? Дика охватил нетерпеливый порыв — любым способом надо оказаться там. Надо что-то решать, что-то делать.

Да, и еще. Старик знает, кто такая Элайн, и наверняка рассчитывает использовать ее в неких политических целях. Очевидно, что ко всему этому как-то должен быть причастен и Дик. Он должен будет сыграть какую-то роль, причем роль важную, иначе Старик не стал бы с такими муками добиваться от него перемены образа мыслей… Сердце учащенно забилось. Кажется, картина стала вырисовываться.

Вскоре дверь снова отворилась, и из-за нее выросла знакомая тяжеловесная фигура. Старик помедлил и что-то сказал стоявшим у дверей Френкелям. Потом дверь за ним закрылась. Старик подошел и сел рядом с Диком.

— Ну как, подумали? — спросил он.

— Да, — кивнул Дик.

— И что?

— Сначала хотелось бы вас послушать, — сказал Дик. Старик откинулся на спинку стула.

— Хорошо. Как вы помните, я сказал, что единственный выход для нас — научиться мирно жить в этом мире и обращаться с другим как с равным. Теперь я повторяю: это единственный выход для Орлана — причем не только с моральной, но и с практической точки зрения. Иначе нам даже нечего надеяться на выживание. А по большому счету, это единственный выход для всей человеческой расы. Пусть мы проиграем здесь. Все равно где-то еще будет новое восстание рабов. А если потребуется — еще. И еще. И так, пока в конце концов одно из них не победит.

— Не знаю, не знаю, — отозвался Дик. — По-моему, целое столетие все было в порядке.

— В каком порядке? — сурово возразил Старик. — Разве теперь вы не видите, в каком все было порядке? Вот в чем вся суть: рабовладельческая система неизбежно рушится, сменяясь свободной. А свободная система, имеющая толковые установления, никогда не скатится обратно к рабству. Она будет достаточно крепка. А ведь вам, если смотреть отвлеченно, близко и понятно желание чего-то устойчивого. Того, что останется всерьез и надолго.

Дик усмехнулся:

— Ну, разве что если смотреть отвлеченно.

— Вот-вот. А если чуть ближе к предмету, согласны ли вы со мной в том, что смешанное общество сможет быть устойчивым, сможет сложиться здесь, в Орлане?

Дик немного поколебался:

— Пожалуй, да.

— Но ведь это должно означать, что бывшие господа будут работать бок о бок и делить обязанности с бывшими рабами?

— Да.

— А вы лично смогли бы такое вынести?

— Вряд ли.

— Но при определенных обстоятельствах вы бы на это пошли? Тут они обменялись взглядами. Наконец Дик сказал:

— Пожалуйста, объясните толком, что вы имеете в виду.

— Вы с мисс Элайн поженитесь, — ответил Старик. — По-моему, для вас обоих это, мягко говоря, жертвой не станет. — Дик взглянул на девушку — та улыбнулась, покраснела и потупила взгляд. — Далее. Учитывая ваши брачные узы, некоторым горячим головам будет затруднительно организовать против Орлана карательную операцию. А то, что она двоячка, сделает ее желанной для моих людей. По-моему, идеальный союз на общее благо. Вы взяли бы на себя функции главы внутреннего правящего комитета, представляли бы нас на переговорах с главами других домов… ну и так далее.

Дик едва сдерживал возбуждение.

— А вы… вы останетесь в тени?

— На какое-то время. А потом мы проведем выборы, и если вам потребуется другой пост, нежели тот, какой я вам предлагаю, вы сможете его добиваться. Но абсолютной власти не будет ни у кого. — Потом Старик добавил: — Могу, впрочем, обещать, что у вас будет такая власть, какой при прежнем режиме вы бы никогда не добились.

Дик медленно кивнул.

— Так вы согласны?

— Позвольте мне посоветоваться с моим отцом в Бакхилле, — после некоторого раздумья ответил Дик.

— А тогда что?

— Если он будет не против, то и я согласен.

Старик кивнул. Потом встал, прошел к двери и что-то передал стоявшим на страже Френкелям.

— Потребуется некоторое время, — сказал он затем. — Придется дозваниваться до Бакхилла. Кроме того, нам, конечно, хотелось бы все проконтролировать. Когда будет готово, я распоряжусь, чтобы принесли экран, — добавил он и вышел.

Наступило молчание.

— Дик, — вымолвила наконец Элайн, — а когда он сказал, что я… что я двоячка… Скажи, Дик, это правда?

— Правда. Сейчас 2149 год. Оливер — правнук того человека, который тебя удвоячил, — Тадцеуша Кроуфорда, первого Вождя Орлана.

Девушка посмотрела в окно. Лицо ее было спокойно, а руки аккуратно сложены на коленях.

— Кажется, я и сама догадывалась, — сказала она. — Только не хотела себе в этом признаться. Я совсем не чувствую себя двоячкой… вот странно…

— Я знаю, — отозвался Дик. — Тут никакой разницы.

— Правда? — Девушка повернулась и посмотрела ему в лицо. Щеки ее залились румянцем, глаза разгорелись. — А тебе… тебе тоже никакой разницы.

— Никакой, — солгал Дик и тут же понял, что сказал чистую правду.

Дотом он придвинулся к Элайн и крепко обнял ее. На прозрачной шейке девушки пульсировала тонкая жилка. Из-под завесы бледных ресниц на Дика с любовью смотрели зеленые глаза. Странная. Какая странная и красивая.

Они поцеловались. Теплая и расслабленная, Элайн покоилась в его объятиях. Немного погодя она чуть подалась назад и прошептала:

— Дик, ты правда хочешь на мне жениться?

Глава 19

Что, в конце концов, в этом странного?

Дик вспомнил дискуссии о возможности именно такого поворота событий в Философском клубе, в мелькеровской подпольной ячейке. Как давно все это было! И как зло посмеялась над ними реальность! Но некоторые из тех старых доводов Дик все еще помнил. Например, что общество, использующее несправедливые методы для подавления части своих членов (хитрость состояла в том, что рабов тоже приходилось причислять к членам общества), само создает силы, которые рано или поздно вырвутся на свободу. А также что общество, где врожденные привилегии ценятся выше способностей, обречено на то, чтобы начисто вытравить эти самые способности у своего правящего класса. Все было логично. Все вело к одному. Так и случилось.

Беги же со стаей.

Коридоры Орлана снова заполнились красками и непрестанным движением. Шуршали платья, потоки людей двигались быстро и тихо. Разговаривали мало, да и то в основном шепотом. В воздухе повисло странное напряжение. Дик все время ловил себя на том, что тщетно к чему-то прислушивается.

Завалы из Главного Променада уже убрали, но никаким ремонтом никто не занимался. Никто не разъезжал на стульчаках, все ходили пешком. Только Френкели изредка проскакивали на мопедах. Никого в форме. Повсюду попадались целые толпы бывших слуг. Ходили они теперь с высоко поднятыми головами и такими выражениями лиц, что заглядывать им в глаза не хотелось. Некоторые уже успели переодеться в господские наряды. Дикое ощущение. Сначала замечаешь одежду — а потом, с ужасом, совсем не то лицо. Все оружие, похоже, изъяли. Вооружены были теперь только Френкели. Но Дику все же время от времени попадался бывший слуга, вооруженный долбаком или револьвером. Френкели пока что предпочитали не вмешиваться.

Связь с Бакхиллом вызвала какие-то трудности, а предварительные переговоры тем временем начались. Дик и Элайн уже присутствовали на встрече с предполагаемыми членами правящего комитета Старика. Теперь же они направлялись на репетицию назначенной на послезавтра брачной церемонии.

Идущая бок о бок с Диком Элайн вся светилась какой-то неземной красотой в платье зеленого шелка, удвояченного из упрота, что пролежал нетронутым добрых лет двадцать. Глаза девушки блестели, а на щеках пылал румянец. Дик чувствовал тепло ее руки у себя на локте и ее едва ли не лихорадочное возбуждение. По обе стороны от них, устремив вперед бдительные взгляды, шагали вооруженные Френкели. Лица горгулий были недвижны и полны какого-то нового достоинства.

Все приходило в норму даже быстрее, чем можно было предположить. Ранее, когда труп Вождя вытаскивали из его логова, возникли небольшие беспорядки — некоторые из бывших рабов попытались, подобно диким зверям, накинуться на мертвое тело, и Френкелям пришлось поскорее оттащить его подальше.

Ничего, они еще научатся. Даже в обществе без рабов должны быть старшие и подчиненные.

Дик с неприязнью и тревогой смотрел, как много рабов — бывших рабов — шляется в пестрых толпах. Казалось, все больше и больше их вылезает из своих дыр — все безмолвные, с горящими злобными глазами. В берлогах под Орланом их, должно быть, совсем не осталось. Никогда Дику не приходилось видеть столько рабов сразу.

Толпа впереди как-то странно завихрялась. Всех словно потянуло к какому-то месту у стены, а потом все вдруг закончилось, и поток двинулся дальше.

Когда они проходили мимо того места, Дик заметил у стены бледного и ошалелого молодого человека. По щеке у него стекала кровь. Дик узнал парня. Это был один из костоломов Рандольфа — человек, известный своей особой жестокостью в обращении с рабами. Никто не подходил и не заговаривал с ним — толпа молча текла мимо.

Плохо дело, подумал Дик, а сердце его вдруг глухо заколотилось. Вот в чем единственная настоящая угроза: нельзя, чтобы толпа вышла из-под контроля…

Ему вдруг не к месту припомнилась яркая картина. Двое садовых сраков стоят над поваленным деревом. Веет утренней прохладой, а их топоры размеренно сверкают один за другим: р-раз… р-раз… р-раз… р-раз…

— Что там было? — тревожно спросила Элайн, крепче прижавшись к Дику.

— Ничего. Главное — не волнуйся.

Дик держался настороже, но пока больше ничего не происходило. Толпа спокойно текла дальше. Теперь они проходили мимо входа в Малый Золотой Коридор — мимо того самого места, где у Дика случилась его первая драка в Орлане. Он с любопытством туда заглянул, словно ожидая увидеть спешащего навстречу Кила. Но Коридор пустовал, и некому было склониться над неслышным потоком.

На черно-белом мозаичном полу Главной Развилки, как всегда, творилась неразбериха — люди скапливались в центре, старательно уворачиваясь друг от друга. Под многосводчатым потолком особенно гулко звучали голоса. Толпа была теперь густой как никогда. И кого там только не было. Техасцы в белых шляпах, индусы в тюрбанах, а вот чье-то кепи. И рабы, рабы, рабы — рабы везде и повсюду. В самом центре получилась такая давка, что люди уже просто не двигались. Шум все нарастал. Доносились невнятные голоса.

Дик заметил, как двое Френкелей переглянулись. Тогда он на всякий случай убрал со своего локтя руку Элайн и обнял девушку за талию.

— Дик, ну что же случилось?

Он не ответил. Толпа с одного бока становилась все гуще и гуще. И вдруг ошеломляюще громко прогремел выстрел — гулкое эхо заметалось под потолком. Дик заметил, как из самой гущи толпы поднимается вверх струйка дыма. Потом послышался глухой рокот — и толпа, казалось, еще уплотнилась. Раздавались какие-то крики, но Дик не мог разобрать слов. Какой-то Френкель, не из их эскорта, попытался пробиться к эпицентру беспорядков, но толпа оказалась слишком плотна. И еще сгущалась.

Двое Френкелей-телохранителей снова молча переглянулись. Один ткнул большим пальцем в сторону ближайшего поперечного коридора. Другой кивнул. Тогда они без лишних слов подхватили Дика и Элайн под руки и бросились к тому коридору. А рев позади все нарастал.

По коридору бежало множество людей. Все они направлялись к Главной Развилке, и большинство составляли рабы. Многие бросали косые взгляды на компанию Дика, кое-кто даже пытался приостановиться. Но поток был слишком бурным — и их увлекало дальше. Вдалеке глухо зарокотал мегафон. Его невнятные вопли только усилили общий гвалт.

На следующем перекрестке они свернули к Ювелирным Рядам. Тут Дик сообразил, что Френкели ведут их по кратчайшему маршруту к временной резиденции Старика у Арены. Если удастся пересечь саму Арену, Элайн окажется в безопасности.

Толпа понемногу редела. Вопли, доносившиеся от Развилки, стали уже еле слышными. Все встроенные в стены мастерские Ювелирных Рядов пустовали. Витрина одной из них оказалась недавно разбита, и осколки стекла засыпали весь тротуар.

Побледневшая Элайн молча старалась держаться поближе к Дику. Теперь она поняла, что происходит, но в панику не ударилась. «Только бы с ней ничего не случилось, — твердил себе Дик. — Это главное».

Впереди послышалось прерывистое громыхание — кто-то явно что-то катил. Пробежав еще немного, они увидели, как невысокий слуга в сером балахоне катит по коридору тяжелый бак. На небольшой площади у Фонтана Фоли раб остановился и с громадным трудом поставил свой бак на попа. До него оставалось уже совсем немного. Слуга тем временем сорвал крышку и швырнул ее на пол. Потом погрузил руку в бак и вынул ее черной по локоть.

Оказавшись совсем рядом, Дик вгляделся в лицо раба. Серое морщинистое лицо — отчего-то смутно знакомое. Маленькие глазки так и пышут злобой. Слуга стоял и держал свою черную руку ладонью вверх. Дождавшись, когда рядом с ним оказался благородный мужчина в оранжевых шелках с кружевами, бывший раб размахнулся и от души приложился господину по физиономии. Послышался звучный шлепок. Мужчина с заляпанным лицом отпрянул. Дик не знал этого человека. Просто осанистый седовласый мужчина годам к шестидесяти. Ничего не понимая, седовласый смотрел на раба. Тот сначала широко ухмыльнулся, а потом оглушительно расхохотался.

Седовласый медленно отнял руку от щеки и взглянул на нее — оранжевая перчатка была заляпана черным. Тогда, издав какой-то сдавленный звук, бывший господин потянулся к долбаку, но того уже не было на поясе. Раб еще раз ухмыльнулся и стал ждать дальше.

Дик был совсем рядом и прекрасно все видел: и вспышку гнева седовласого, и сморщенные в подлой ухмылке серые щеки раба. Все вокруг, в основном рабы, тоже с безмолвным вниманием наблюдали за сценой.

Седовласый сжал кулаки. Потом разжал. Наконец, бледный как смерть, повернулся и побрел прочь.

— Йа-хааа! — хрипло выкрикнул раб. Лица других его собратьев зажглись лихорадочным румянцем. Послышалось глухое бормотание и всплески удивленного смеха.

Хмурые Френкели старательно обводили Дика и Элайн вокруг скапливающейся толпы. А зеваки все прибывали. Гул болтовни нарастал. Дик заметил, как старый слуга снова подскочил к своему баку и сунул туда руку. Когда вытащил, с пальцев капало. А другие рабы тем временем подталкивали к нему слабо протестующую благородную даму в лиловом; Коротышка как бы нехотя повернулся и влепил даме в физиономию целую горсть дерьма.

Потом толпа сомкнулась, и Дик уже ничего не увидел.

Глава 20

Многие часы в коридорах Орлана бушевали неистовые толпы. Казалось невероятным, но, раз начавшись, страшное действо продолжалось уже без всякого перерыва. Поначалу Френкели пытались совладать с толпой, пытались увещевать ее через мегафоны. Потом расставили кордоны по всем главным коридорам. Толпа с легкостью смела кордоны, а заодно прикончила нескольких Френкелей. Остальные стражи старались теперь держаться подальше — на балконах, других местах с хорошим обзором — и просто наблюдали. А толпа ревела и рокотала, жуткий, какой-то нечеловеческий звук — звериный рык с тонким привкусом истерии — рвущий душу и терзающий барабанные перепонки.

Не насытившись издевательствами и убийствами бывших господ в коридорах, толпа принялась взламывать двери личных покоев, и на какое-то время к непрерывному реву стал примешиваться грохот кувалд. Коридоры наполовину пустели, когда толпы начинали роиться у только что взломанной двери, а потом, минутчерез десять — двадцать беспощадного разбоя, все снова высыпали в коридор и неслись дальше, пока то же самое не повторялось у очередной двери.

Ближе к полуночи Страже Гамна пришлось выдержать в Нижнем Мезанине тяжелый бой с использованием гранат, минометов и легкого стрелкового оружия. Потом кому-то удалось взорвать над ними полпотолка Мезанина — так, что содрогнулся весь Орлан. А вскоре многие рабы стали шастать по коридорам с отгамнированным оружием. Но к тому времени достойных жестокой смерти господ уже просто не осталось в живых.

Толпы неслись дальше. Их не насытила бойня, что оставила сотни трупов мужчин, женщин и детей — трупов изуродованных, с вырезанными сердцами и отрубленными конечностями. Вырвавшиеся на свободу рабы обрывали портьеры, разносили в щепы мебель, разбивали лампы и украшения, жгли книги. Пожары вспыхивали один за другим — тут и там в коридор вырывались клубы белого дыма. Френкели бились с огнем с помощью тут же гамнируемых огнетушителей и рукавов. В коридорах вода мешалась с кровью. Пожары гасли, оставляя после себя едкий чад и горы черного пепла. А толпы бушевали с новыми силами.

В окнах не осталось ни одного целого стекла, и холодный горный воздух врывался в двери, что криво болтались на сломанных петлях. Меж снующих по коридорам фигур ветер гонял горы бумаги, трепал одежду на трупах. Многие теперь вооружились топорами, в ход снова пошли кувалды. Огромные полосы металлической обшивки с грохотом падали на пол, а от рушащейся каменной кладки поднимались удушливые облака пыли. Оглушительно трескался мрамор.

В неверном свете мелькали перекошенные лица. Глаза распахнутые и сверкающие. Скалящиеся в ухмылке рты. Нет, не лица — маски злобного торжества, застывшие и похожие одна на другую. Рабы узнавали друг друга уже по общему выражению этой маски — садовник и горничная, лакей и повар, кузнец и сапожник. Все смешались в единый организм толпы — неустанно куда-то стремящейся, одурманенной, ухмыляющейся, что-то хрипящей. Все в пятнах сажи, полуголые, блестящие от пота, окровавленные, рыщущие безумными глазами по сторонам.

Дик слился с толпой. Весь грязный, одетый в лохмотья, сорванные с мертвого раба, он бесновался вместе со всеми. Лица, что то и дело выплывали ему навстречу, были всего лишь отражениями его собственного. Многие часы напролет он бегал и вопил, не замечая, что из сорванного горла теперь вырывается только хриплый шепот.

С самого начала, срывая с трупов одежду для себя и Элайн, Дик понимал, что теперь их может спасти только полная маскировка. Следовало самому стать одним из этой беснующейся толпы, думать как они, чувствовать то же, что и они… Прежде чем их вынесло в коридор, он пытался объяснить Элайн именно это. Но времени было совсем немного. Их сразу же раскидало в разные стороны. И с тех пор он ее не видел.

Порой для жертвы единственный способ выжить — стать одним из охотников. Дик так и сделал. Теперь у него не осталось ни индивидуальности, ни тревоги за свою жизнь, ни чувства отделенности от окружавшей его своры бешеных псов. Образ Элайн лишь смутно присутствовал где-то на задворках его сознания. Дик сделался мечущимся воплем, скачущим пламенем, плещущим жестокостью ненасытным мозгом маньяка.

Помнил он, как скакал по Главной Площади, волоча за длинные черные волосы что-то круглое и непонятное, помнил радостно орущие рты, помнил множество рук, тянущихся вырвать у него добычу. Потом он, сам не ведая как, очутился в Зале Гамна как раз под бараками Стражи и в свете единственного целого светильника увидел, как кто-то раздает толпе брикеты динамита, но сам предпочел взять валявшийся неподалеку топорик. А потом, опять без всякого внятного перехода, он вдруг оказался в полумиле оттуда, в Оранжерее Элвина, бешено проламывая топориком все сверкающие стеклянные панели, что были там повсюду, радостно впитывая в себя дикий звон и грохот, с наслаждением наблюдая, как осколки стекла впиваются в стволы и ветви деревьев…

Еще видел он, как по этажу с хриплым воплем промчался какой-то мужчина, держа на руках женщину. Со всего налету мужчина бросился на треснувшее стекло Променада, разбил его своим телом — и выпал наружу, во мрак… Топот бегущих ног, дикий вопль — и удар… Топот, вопль, звон стекла… Страшный вопль, удар… Все это бессмысленно отпечаталось в голове у Дика.

Где-то внизу раздался мощный взрыв — пол подпрыгнул, словно по нему стукнули гигантским молотом, — и Дик даже не сумел удержаться на ногах. Потом он встал, ошарашенный и слегка отрезвленный. В лицах окружающих на краткие мгновения тоже появились проблески разума. На сей раз дело было в Новой Галерее, и Дик с недоумением воззрился на свисающие со стен пустые картинные рамы. Потом вся взбаламученная толпа опять оказалась на ногах и на сей раз ринулась в новом направлении — по крутому спуску к площади за Стадионом. Дотолала до самого низа, растеклась по широкой площади и принялась перемешиваться с таким же потоком с противоположного спуска, а потом рассыпаться по разным сторонам. Кто рванулся через аркаду в Ювелирный Дворик, кто бросился по тоннелю до пристройки к музею, а остальные посыпались в лабиринт малых коридоров, что в конце площади расходились во всех направлениях. Дик, совсем задыхаясь, остановился в низком темном коридорчике, сплошь засыпанном битым стеклом и рваной бумагой из разгромленных мастерских. Топот ног стремительно затихал вдали. Наконец он остался один.

От противоположной стены коридора из телебудки с сорванной дверью на него слепо таращился выбитый глаз кинескопа. Повинуясь какому-то наитию, Дик доковылял до автомата и нажал кнопки кода вызова. Динамики тихо загудели. Значит, что-то все-таки работало. Но больше ничем автомат не разродился. Машинально Дик набрал код внешней связи. Отклика не последовало. И неудивительно. Эти кабинки и не были приспособлены для прямой внешней связи. Только если через Центральную Диспетчерскую. Дик тупо обо всем этом размышлял, с легким удивлением слушая собственное хриплое дыхание и обеими руками упираясь в приборную панель в душной темноте будочки. Теперь, когда он остановил свой безумный бег, тело сразу принялось неметь от усталости. Мокрый от пота, он из последних сил держался на ногах, озираясь в полутьме. Похоже, Центральная всего двумя уровнями ниже. Добраться туда несложно — но стоит ли так рисковать? Сейчас еще очень опасно отделяться от толпы, избавляться от спасительного стадного чувства. И все же такой шанс мог больше и не представиться.

Дик еще немного поколебался, а потом устало выпрямился и тяжело затопал по коридору, нацепляя на лицо тупую звериную маску.

Огромный зал Центральной оказался начисто разгромлен. Почти все расположенные вдоль стен кинескопы были разбиты, а по приборным панелям толпа явно прошлась топорами. Детали и соединения изрублены в мелкое крошево, ящички бюро выдернуты, а их содержимое рассыпано по полу, столы и стулья перевернуты. Дик заложил дверь, а потом принялся лихорадочно метаться от одной панели к другой, пытаясь найти хоть одну исправную. Тщетно. Толпа, судя по всему, не раз и не два здесь побывала.

Дик постоял, разочарованно оглядывая расколоченные панели. Потом еще раз медленно обошел весь обширный зал.

В углу у двери возвышалась особенно грандиозная гора хлама — там было рассыпано содержимое сразу двух опрокинутых шкафов. Дик потыкал груду носком ботинка — под скользкой кашей стекла и картона блеснуло что-то большое и, кажется, неповрежденное. Тогда Дик нагнулся и, к своей великой радости, выудил из кучи хлама переносной телеэкран из тех, что использовались в Орлане для внешней связи. Пятнадцать сантиметров на двадцать, с автономным питанием и антенной. Целехонький — ни царапины. Вот удача!

Дику удалось снять заднюю крышку, вынуть два переходника со штекерами и присоединить их к клеммам телеэкрана. Время шло. Потом он вернулся к приборным панелям, нашел там два гнезда, помеченные: «ПЕРЕДАЧА» и «ПРИЕМ» — и подключил туда свою находку.

Экран тут же засветился. Оказалось, он был настроен на третий канал, где шел обычный приключенческий фильм. Дик успел заметить, как на человека насел лев и принялся рвать его в клочья. Тогда Дик быстро переключился на девятый канал.

Экран помигал, потом успокоился и выдал Дику серую табличку с белыми буквами: «ВСЕ КАНАЛЫ ЗАНЯТЫ». Голос диктора произнес:

«Говорит линия связи Скалистых Гор. Все каналы заняты. Пожалуйста, подождите».

Дик в нетерпении ожидал. Поначалу на экране высвечивались все те же белые буквы, а диктор каждые несколько секунд повторял свое сообщение. Но вот наконец экран помигал и выдал другую надпись: «ПОЖАЛУЙСТА, ВАШ ЗВОНОК». Голос диктора произнес:

«Говорит линия связи Скалистых Гор. Пожалуйста, разборчиво назовите требуемый адрес».

— Бакхилл, в холмах Поконо, — быстро ответил Дик. И добавил: — Срочно!

На экране новая надпись: «СПАСИБО». Голос диктора продолжил:

«Спасибо. Сейчас вас соединят. Пожалуйста, подождите».

Прошла минута с лишним. Наконец на экране высветилась надпись: «ЗВОНОК». В углу появился маленький светлый кружок, который то гас, то вспыхивал, то гас, то вспыхивал.

Долгое время, спустя экран замигал и прояснился. От него удалялось что-то темное. Наконец на фоне знакомой комнаты Дик увидел высокую фигуру.

— Папа… — начал он.

И тут же осекся. Фигура на экране вовсе не принадлежала его отцу. А поняв это, Дик сразу заметил, что башенная комната разгромлена, со стола сброшены бумаги, окна расколочены… Потом он узнал и фигуру перед экраном. Здоровила по имени Рой, один из садовых сраков. Парень стоял, упираясь в Дика бессмысленными глазами, — а в руке у него был окровавленный тесак.


Толпа текла и текла — бесконечной рекой. Одни в ней по-прежнему горели зверской решимостью, других же взяла усталость, и теперь они просто переставляли ноги — опустошенные, похожие на сомнамбул. И все же людская река текла без остановки. Да и не оставалось уже во всем Орлане места, где усталые и довольные рабы могли бы присесть и окинуть взглядом свой завоевания. Столы и стулья были разрублены, окна расколочены, разная мелочь разбросана повсюду и раздавлена под ногами, обшивка со стен сорвана. Даже пол местами умудрились разворотить. За каких-то четырнадцать часов Орлан изменился до неузнаваемости: из величественного города-дворца превратился в подобие серого улья из удушливых, заваленных обломками клеток. В Северных Колоннадах пылал уже неуправляемый пожар — и ветер быстро гнал наверх валивший оттуда густой столб серого дыма. Внешние стены были измочалены, не хватало целых секций крыш — и ледяной воздух с воем носился по коридорам. Там, где проводка шла слишком высоко, освещение еще сохранялось, а все остальные коридоры и залы озарял лишь бледно-голубой утренний свет. Попадая из света во тьму, а из тьмы в сумерки, люди недоуменно обращали друг к другу деревянные лица с отвисшими челюстями и мутными глазами. Двигались они теперь только потому, что ничего другого им уже просто не оставалось. А еще их гнало вперед чувство: стоит остановиться — и наступит что-то ужасное.

Время от времени следовали взрывы. Крыша Розового Дворика рухнула и погребла под собой сотни людей. Длинный Коридор обратился в руины. Даже у Башни с одного бока вился дымок. Посверкивали ее золотые чешуйки — плиты ручной работы метр на метр площадью. В такой дали они казались золотой пыльцой, чье сияние то вспыхивало, то пропадало.

Всю эти панораму Дик наблюдал с балкона над Марсовым Двором. Взрыв сорвал отсюда всю крышу — и булыжная мостовая Двора, его балконы, лестницы, нисходящие уровни теперь открылись небу. Все здесь было погружено в загадочное безмолвие — будто в древнем городе, только что отрытом археологами. Холодный ветер завывал над головой, щупая балкон ледяными пальцами. Потрясенный, лишившийся дара речи, Дик стоял здесь и изо всех сил цеплялся за ограду. После того звонка в Бакхилл он уже часами бродил, ничего не чувствуя и ни о чём не задумываясь. А теперь, с этой высоты, он тупо смотрел на расстилающиеся перед ним крыши Орлана. Множество других дворов и площадей тоже лишились крыш, напоминая гнилые зубы, и там под открытым небом Дик видел другие такие же фигуры. Люди стояли неподвижно и молча вглядывались в разгорающийся рассвет.

Крыши головокружительными скачками обрывались вниз. А под ними расстилалась погруженная в густо-синюю тень гора, где неровная линия фуникулера казалась меловой чертой, торопливо проведенной во мраке. Глубоко на дне пока еще плескалось целое море теней, но Дик уже начинал различать массивное здание аэропорта и истерзанные самолеты на взлетных полосах.

Потом его внимание привлек еще один клуб белого дыма у Башни, и только он обратил туда взгляд, донесся и отголосок взрыва. От золоченого столба отлетело еще несколько чешуек, а все высоченное сооружение стало, казалось, наклоняться. Ветер донес отдаленное скрежетание — будто глухой протест. Сейчас, на рассвете, на фоне бархатно-голубого неба, Башня казалась красивой, как никогда раньше. Она поднималась в небо, словно золотое древо, лишенное ветвей и выеденное изнутри, сияющее обнаженной красотой своих ран, — а могучие опоры, будто корни, впивались в гору.

Тут сбоку у Башни вырвалось еще одно облако белого дыма. Огромное строение заметно дрогнуло — как дерево под ударом топора. Потом Дик ясно различил, что Башня наклоняется.

Ее немыслимый ствол медленно, но неуклонно двигался. Клонился с кошмарной неторопливостью — дальше и дальше, целую вечность, — вырастая на фоне яркого неба и в то же время пригибаясь к земле, а ветер запоздало доносил до Дика скрип и треск. Башня клонилась все ниже и все ближе — так, что Дик уже мог разглядеть чешуйчатый узор ее золотых панелей и тусклый отсвет утреннего солнца на шпиле, — падала все быстрей и быстрей — страх все крепче сжимал Дика в трепещущем ожидании, — все быстрей и быстрей — нет голоса, чтобы крикнуть, — еще быстрей — будто само небо падало на землю, — все больше, будто растущий серп месяца, — а потом Башня ринулась вниз с неизбежностью лавины — и фонтаны серых валунов взлетели из-под ее вырванных корней, — но все это почему-то миновало Дика, и, глядя вниз, он видел, как Башня обращается в золотой хаос, а вокруг нее лениво разлетаются по сторонам обломки крыш. Потом гора под ним вздрогнула. Вздрогнула раз, другой. И все.

В долгой неживой тишине вверх полетело облако оранжево-серой пыли, рассыпаясь по пути на длинные нисходящие полосы. Открытые места средь крыш Орлана стали чернеть от желающих понаблюдать за жуткой картиной. Взрывы прекратились. Лежащий под ногами у Дика Орлан, казалось, затаил дыхание. Пропало и ощущение бешеной круговерти. Люди медленно и устало приходили в себя — каждый в одиночку, застывали под открытым небом и с неописуемым изумлением оглядывались вокруг.

А над хребтом мира уже раскрывало свои величественные крылья золотое солнце. Золотое перетекало в пронзительно алое, алое — в багровое. Под самым куполом ясного неба висели перышки желтоватых облаков. Бледный свет медленно заполнял мир, придавая плоской земле рельеф и округлость.

Глава 21

Спускаясь из дворика в переплетение коридоров, Дик заметил, как сквозь отрешенные толпы целеустремленно пробиваются несколько Френкелей, и вдруг понял, что за всю ночь ему ни разу не попались до боли знакомые физиономии горгулий. Видно, и Френкели, подобно ему самому, тоже слились с толпой; и только теперь, когда люди снова начали обретать собственные лица, горгулий уже можно было выделить из остальных.

На углу, где один из малых коридоров выходил в Северный Проход, двое Френкелей складывали к стене тяжелые охапки винтовок. За плечом у каждого висел винчестер 375-го калибра — такое же оружие, как и то, что они с грохотом распаковывали на полу. Дик остановился и стал смотреть, что будет дальше. А дальше Френкели принялись останавливать прохожих, совать каждому в руки винтовку и с каким-то кратким напутствием отталкивать в сторону. Подойдя поближе, Дик подвергся такой же процедуре. Его схватили, сунули в руки ружье и оттолкнули. Тем временем один из Френкелей, будто заезженная пластинка, хрипло твердил:

— Иди к крыше или к окну. В темпе.

Из других коридоров слышались отдаленные крики. Некоторые обладатели ружей в недоумении медлили, другие сразу уходили. Наконец Френкели раздали последние винтовки, встряхнули пару-другую недоумевающих, повторили приказ и ушли. Медленно, силясь стряхнуть с себя сонное оцепенение, Дик брел тем же путем, которым пришел.

Так. Френкели явно организовывали оборону. Значит, Орлан должен подвергнуться атаке, причем с воздуха. Но ведь для атаки с воздуха Орлан всегда считался неуязвим. И тут Дик, немного встряхнувшись, понял: теперь, когда цитадель лежит в руинах, а самолеты у подножия горы разбиты и лишены живой силы, дело обстоит совсем по-другому.

Оседлавший гору гигант разворочен и изуродован — теперь самое время слететься хищникам.

Пробираясь к балкону над открытым двориком, Дик уже увидел в утреннем небе стройные силуэты с остроконечными крыльями, что стремительно неслись, подпрыгивая в бурных восходящих потоках. За каждым тянулся яростный огненный хвост. Дик различал и крошечные пузыри кабин, и темные головы пилотов. Странные двухпилотные самолеты неведомой Дику конструкции — что-то вроде модифицированных вертолетов с подвесными ракетными двигателями на хвостах. Мощные ракетные двигатели позволяли маневрировать в потоках ветра над вершиной горы, но все равно самолеты рискованно барахтались в коварных восходящих течениях. Прямо на глазах у Дика один из незваных гостей врезался в склон горы — яркая вспышка, рассыпаясь искрами, неторопливо поплыла вниз. Дик с изумлением наблюдал за маневрами нелепых машин. «Должно быть, в каждой из них стоит Гамно, — размышлял он, — иначе как такой фитюльке использовать подвесную ракетную тягу?» Да и то на подобные фокусы вряд ли отважился бы даже сам Вождь — наверное, отчаянная ситуация требовала отчаянных решений…

Тут Дик вдруг понял, что слева от него уже ведется ружейный огонь. Тогда он обернулся и заметил расположившуюся на открытой платформе кучку людей — как раз возле случайно уцелевшего выступа кирпичной кладки. Один шустрый, отчаянно подпрыгивающий самолетик неуверенно пролетел мимо и поднялся, увлеченный восходящим потоком, — Дик заметил, как ярко пылает его огненный хвост, когда самолетик снова собрался нырнуть вниз. Другие носились взад-вперед над разбитым полем Орлановых крыш — ландшафтом еще почище лунного, где безверхие башни торчали в небо подобно дулам мощных орудий. Пролетающие самолеты будто рассеивали по этому бесплодному полю облачка белого дыма. Дик не видел, как падают бомбы, и понял, что крошечные летуны, должно быть, сбрасывают что-то вроде гранат. Прямо у него на глазах еще несколько крыш обратились в руины. Казалось, серые развалины сами собой шевелятся под ясным небом — будто что-то полумертвое, содрогающееся от боли.

Послышался топот ног — снизу по лестнице поднимались трое мужчин. Бежали они тяжело, с хрипами глотая морозный воздух, и тащили с собой станковый пулемет. Потом, не обращая никакого внимания на Дика, установили пулемет у самого парапета. Тут над ними, шустрый как стрекоза, пронесся самолет — стрелки впустую дали очередь ему вслед. Затем повернули пулемет в сторону более отдаленной мишени и открыли бешеный огонь. Оглушенный, Дик заметил, как самолет выбросил вереницу мин. С других крыш тоже палили вовсю. И тут самолет взорвался меж небом и землей — вначале превратился в пылающий метеор, а потом — в медленно ползущее облако густого жирного дыма. Вокруг балкона завыли и загрохотали падающие обломки, и Дик машинально присел к парапету.

Он так и не выпускал из рук бесполезное ружье, а теперь взглянул на него и бесстрастно выругался, сам не понимая, что говорит. В нескольких метрах от него по-прежнему надрывался пулемет. Вскоре вступили в дело и другие. Кое-где раздавалось и более тяжелое уханье минометов. Один миномет выстрелил, как раз когда над ним пролетал самолет: послышался глухой взрыв, на месте миномета появилось облако густого серого дыма, а во все стороны полетели обломки. Вдруг прямо перед глазами у Дика невесть откуда, покачивая крыльями, вынырнул самолет. Он приближался с невероятной скоростью — и Дик даже успел разглядеть огоньки на кончиках крыльев. Стоило Дику снова нырнуть под прикрытие парапета, как пули стали выбивать облачка пыли по всему балкону совсем рядом с пулеметчиками. Потом спереди у самолета что-то сверкнуло — и тут же весь балкон задрожал от тяжелого удара.

Вокруг застучали каменные осколки. Когда Дик снова посмотрел, оказалось, что половины балкона уже нет. А вместе с нею будто волной смыло и пулеметчиков. Заныла грудь. Дик приложил туда руку — и отнял ее в крови и кирпичной крошке. В смятении он даже не смог разобрать, насколько серьезно ранен.

По-прежнему не выпуская из рук ружья, Дик с трудом встал на ноги. Прогремел еще один, последний взрыв — на месте прежнего Променада, а потом истерзанные руины здания погрузились во тьму и безмолвие. Стрельба закончилась — и теперь шустрые самолетики принялись кружить и зависать над крышами.

Дик тупо огляделся и обнаружил, что лестницы, по которой он сюда добрался, уже нет. Все. Заперт в ловушку на балконе.

А тем временем над нижними склонами Орлана один из самолетов начал целую серию любопытных маневров: подныривал к самым крышам, потом резко набирал высоту, зависал — и начинал все заново. Присмотревшись пристальнее, Дик разглядел меж крышами и днищем самолета тонкую линию — трос или кабель с какой-то точечкой на конце, отчаянно раскачивающейся под порывами ветра. Потом произошло что-то непонятное: трос то ли отцепили, то ли намотали обратно — Дик разобрать не смог. Но когда самолет нырнул снова, мелькнула едва заметная вспышка — трос выстрелил, и на сей раз остался туго натянутым меж крышами и зависшим над ними самолетом.

Самолет парил, судорожно подергиваясь в восходящих потоках, но с места не трогался. Тут и другие стали проделывать схожие маневры. Некоторым удалось зацепиться аж с первого раза.

Потом Дик увидел, как вниз по тросам заскользили темные фигуры мужчин в шлемах, в плотных десантных костюмах, с головы до ног обвешанные снаряжением. Будто бумажные змеи, самолеты парили над серыми развалинами — и людской поток струился на развороченные крыши.

Тут Дик заметил, что на ободке безверхой башни вдруг появился человек с ружьем. Выстрела он не расслышал, но один из десантников выпустил из рук трое и упал. Находившиеся рядом десантники тут же организовали прикрытие — послышался треск автоматных очередей. Человек на верху башни выронил оружие и вместе с ним, крутясь, полетел куда-то вниз.

Успешно высадившие своих людей самолеты обрезали тросы и улетали, а их места занимали все новые и новые, — поток казался неиссякаем.

Некоторые самолеты уже оказывались совсем не так далеко от Дика. В ярком свете дня лоснились кожаные куртки десантников, ослепительно отсвечивали их защитные очки. Одни сразу исчезали в растерзанных внутренностях Орлана, другие, снаряженные верхолазными приспособлениями, начинали шаг за шагом обследовать крыши.

Балкон под ногами у Дика вдруг задрожал от сильнейшего подземного взрыва. Снизу тут же заклубился черный дым. Послышались какой-то звериный рев и жуткие вопли. Вскоре в нескольких сотнях метрах от Дика из-под крыши выплыла еще одна такая же черная слива.

На окрестные балконы снова начали проворно выбираться темные фигуры. Вокруг них смыкали свои кольца десантники. Еще несколько черных слив — и все больше рабов выкарабкивается наружу. Если десантникам уже удалось выяснить, что все свободные люди в Орлане давно убиты…

В сотне метров от себя, на таком же открытом балкончике чуть меньше его пристанища, Дик вдруг заметил две фигуры — мужчину и женщину. Мужчина сразу показался знакомым. Коренастая фигура с огромными тяжелыми плечами, седина в волосах. Когда мужчина повернулся, чтобы взглянуть в небо, Дик узнал Старика. Только тогда он обратил внимание на девушку и понял, что это Элайн.

Дик медленно поднялся. Лохмотья рабыни, волосы спутаны, все лицо в саже… Но нет — ошибки быть не может. Эти зеленые глаза… А привычный жест, когда она вытерла пот со лба? Элайн! Но она пока еще его не видела.

Тут Старик огляделся, узнал Дика и, похоже, приободрился. Тронул Элайн за руку, как бы указывая. Потом, пристально глядя с той стороны пропасти, закричал:

— Дик!..

Призыв о помощи был очевиден. Да, услуга за услугу. Если Дику удалось спасти собственную шею и Элайн, он может спасти и Старика.

Теперь Дика узнала и девушка — протянула к нему руки, крича:

— Дик! Господи, Дик!

Но тут к ним нырнул самолет с десантниками. Кошка зацепилась за шпиль ближайшей крыши, и трос натянулся. А в нескольких стах метрах от первого протянул свою линию и другой самолет. Дик увидел, как на них таращатся лица в защитных очках, увидел, как из днищ самолетов выскальзывают темные фигуры в десантном обмундировании и быстро-быстро спускаются вниз по туго натянутым тросам.

Мозг Дика, словно бы сам по себе, лихорадочно соображал. Все сплелось в единый клубок — восстание рабов, Элайн, Старик, вся прошлая жизнь в Орлане, в Бакхилле… И тут, без всякого сознательного намерения, Дик поднял винтовку. Приклад сам собой уперся ему в плечо. Над мушкой неподвижно застыло потрясенное лицо Старика.

Дик нажал на спусковой крючок — и грузная фигура упала.

Элайн на какое-то мгновение замерла от ужаса, а потом опрометью бросилась к лестнице. Миг — и ее уже нет.

На груди у Старика расплывалось кровавое пятно. Он приподнялся на локте — потом упал навзничь и застыл.

Десантники, отцепляясь от шнуров, смотрели на Дика.

— Ты кто? Выкрикнул один.

— Дик Джонс из Бакхилла.

Они осторожно перебрались к нему на балкон, держа автоматы наготове.

— Точно. Я его знаю, — сказал тощий юнец с нашивкой Паджет-Саунда на рукаве. Другой, постарше, носил знаки различия армии Вождя Солт-Лейк.

— Вовремя ты шлепнул того срака, — заметил он, перелезая через парапет. Потом, принужденно улыбаясь от волнения, указал Дику на свой автомат. — А то я уже палец на крючке держал.

Тут из самого центра широкого поля крыш яростно вырвался высоченный белый гейзер дыма и пламени вперемешку с обломками.

— Вот черт! Ты видел? — невольно вырвалось у десантника помладше.

— Видать, здоровую бандуру подорвали.

— Вот черт… вот черт… — продолжал лихорадочно бормотать юнец. Потом вдруг вскинул автомат и принялся щедро поливать огнем появившиеся на ближайшей крыше фигуры. Несколько человек упало. Остальные скрылись. — Мир еще такого не видел, — пробормотал затем юный десантник, завороженно и пьяно озираясь.

А Дик снова взглянул на противоположный балкон, где лежал труп Старика. Странно. Недвижный, он почему-то казался не таким массивным. В последний раз скосив глаза на пустой колодец лестницы, где скрылась Элайн, Дик оглядел дымящееся поле крыш, развороченное до неузнаваемости. И все же… Здесь он лунной ночью преследовал Кила, здесь сражался с Руэллом, здесь занимался любовью с Вивьен…

— Не знаю, как и сказать, — бубнил ему тем временем на ухо старший десантник. Дик едва его слышал. — Может, ты уже знаешь. Скверная история — вся твоя семья вырезана. Сраки разбежались по лесам. Но их непременно достанут.

— Знаю. Сам займусь, — не поворачивая головы, отозвался Дик. Сейчас ему хотелось запечатлеть в памяти этот последний облик Орлана. Вот она, его юность. Лежит где-то здесь в глубине. Залита кровью, засыпана костями и пеплом, завалена рухнувшими крышами. Ладно, пусть лежит.

Потом Дик взглянул на восток, в сторону Бакхилла. Взглянул бесстрастно и твердо. В конце концов, он теперь Владетель. И все еще впереди.

Рассказы

Большой лепешечный бум

Длинный сверкающий автомобиль, сопровождаемый воем турбин и облаком летучей пыли, подкатил к придорожному ларьку с вывеской «КОРЗИНЫ. ДИКОВИНЫ». Поодаль еще одна вывеска на соседнем аляповатом домишке со стеклянной верандой гласила: «ЗАКУСОЧНАЯ СКВАЙРА КРОУФОРДА. ОТВЕДАЙТЕ НАШИХ ПОНЧИКОВ». За домом виднелся выгон с амбаром и силосной башней в стороне от дороги.

Двое пришельцев, с жесткой кожей лиловатого оттенка, мирно сидели в машине и шарили маленькими желтыми глазками по вывескам. Облаченные в серые твидовые костюмы, их тела, в общем-то, напоминали человеческие. Правда, нижняя часть лица у каждого скрывалась под оранжевым шарфом.

Марта Кроуфорд торопливо выскочила из дома и зашла в ларек, вытирая руки о передник. За ней, дожевывая кукурузные хлопья, последовал и Льюэллин Кроуфорд, ее супруг.

— Слушаю вас, сэр… мэм? — нервно спросила Марта. Она обернулась к Льюэллину за поддержкой, и тот ободряюще похлопал ее по плечу. Живых пришельцев они видели впервые.

Заметив появившихся за прилавком Кроуфордов, один из инопланетян неспешно выбрался из машины. Он или, скорее, оно дымило сигарой, торчавшей из щели в оранжевом шарфе.

— Доброе утро? — нервно проговорила миссис Кроуфорд. — Что угодно? Корзины? Диковины?

Пришелец важно моргнул желтыми глазками. В остальном лицо его ничуть не изменилось. Рот и подбородок, если таковые вообще имелись, закрывал шарф. Ходили слухи, что у пришельцев нет никаких подбородков — вероятно, там скрывалось нечто столь мерзкое и уродливое, что ни один нормальный человек и взглянуть бы на это не смог. Люди прозвали инопланетян «гурками», так как те прибыли невесть из какой дыры под названием Дзета Геркулеса.

Гурк оглядел развешанные над прилавком корзины, поизучал разные безделушки — и снова задымил сигарой. Затем несколько глуховатым, но все же достаточно внятным голосом поинтересовался:

— Что это? — И ткнул жесткой трехпалой ручонкой куда-то вниз.

— Что? Индейская котомка? — заискивающе пропищала Марта Кроуфорд. — Или берестяной календарик?

— Да нет, вон там, — сказал гурк, снова указывая вниз. На сей раз, перегнувшись через прилавок, Кроуфордам удалось выяснить, что пришелец воззрился на некую округлую сероватую блямбу, лежащую на земле.

— Это? — недоверчиво переспросил Льюэллин.

— Это.

Льюэллин Кроуфорд залился краской.

— Так… это ж просто коровья лепешка. Корова тут с фермы вчера отбилась — ну и плюхнула — а я, понимаешь, проморгал.

— Сколько стоит?

Кроуфорды недоуменно уставились на гостя.

— Что сколько стоит? — с ошалелым видом спросил Льюэллин.

— Сколько стоит коровья лепешка? — прорычал из-под шарфа пришелец.

Кроуфорды переглянулись.

— Слыханное ли дело… — вполголоса начала было Марта, но супруг сурово шикнул на нее. Затем, внушительно откашлявшись, взял инициативу в свои руки.

— Как насчет десяти це… э-э, не хотелось бы, понимаешь, запрашивать лишнего… как насчет четверти доллара?

Пришелец достал пухлый кошелек, положил четвертак на прилавок и что-то буркнул своему оставшемуся в автомобиле спутнику.

Второй пришелец вылез из машины с круглой фарфоровой коробочкой и совком с золоченой ручкой. С помощью совка он или, скорее, оно аккуратно подцепило коровью лепешку и поместило ее в коробочку.

После чего оба пришельца забрались в машину и укатили под вой турбин, оставив после себя густое облако пыли. Кроуфорды проводили их ошалелыми взглядами, а затем дружно посмотрели на прилавок, где лежал сияющий четвертак. Льюэллин взял монетку и подбросил на ладони.

— Скажи пожалуйста! — ухмыльнулся он.

Всю неделю дороги буквально ломились от пришельцев в длинных сверкающих автомобилях. Они сновали повсюду, разглядывали все подряд — и то и дело расплачивались сияющими новенькими монетками и хрустящими банкнотами.

В народе поговаривали, что зря, дескать, правительство пускает на планету всех без разбору, но инопланетяне порядком оживили торговлю и не доставляли особых хлопот. Некоторые из гостей объявили себя туристами, а другие утверждали, что проходят производственную практику по социологии.

Льюэллин Кроуфорд сходил на примыкающий к дому выгон и выбрал там четыре отборных коровьих лепешки, после чего разместил их у себя в ларьке. Когда подкатил очередной гурк, Льюэллин сразу предложил новый товар и выручил по доллару за штуку.

— Да зачем им лепешки? — взвыла Марта.

— А тебе не все равно? — резонно спросил супруг. — Им нужны — а у нас есть. Если Эд Лейси опять позвонит насчет просроченной закладной, скажи ему, чтоб не беспокоился! — Он очистил прилавок и любовно разместил там новый товар. Для начала цену решили поднять до двух, а затем и до пяти долларов.

На следующий день над ларьком уже сияла новая вывеска: «КОРОВЬИ ЛЕПЕШКИ».

Как-то осенним вечером два года спустя Льюэллин Кроуфорд вошел в гостиную, швырнул в угол шляпу и тяжело плюхнулся в кресло. Поверх очков он принялся разглядывать красовавшуюся на каминной доске большую округлую блямбу, со вкусом раскрашенную концентрическими голубыми, оранжевыми и желтыми кольцами. Блямба эта с первого взгляда вполне могла показаться настоящей лепешкой класса «Трофи», музейным экспонатом, оформленным на планете гурков; но на самом деле, подобно многим своим тонко чувствующим современницам, миссис Кроуфорд самолично раскрасила и установила этот шедевр.

— Что случилось, Лью? — спросила она, предчувствуя недоброе. Несмотря на новую прическу и модное нью-йоркское платье, выглядела она озабоченной и осунувшейся.

— Случилось! — проворчал Льюэллин. — Этот старый хрыч Томас просто форменная скотина — и больше ничего! Четыреста долларов за голову! Уже и коровы, понимаешь, по сходной цене не купить.

— А может, и ничего, Лью, — ведь у нас уже семь стад — может и…

— Нужно больше, Марта, если мы хотим удовлетворить спрос! — воскликнул Льюэллин, выпрямляясь в кресле. — Черт возьми, прикинь сама! Королевские лепешки подскочили до пятнадцати долларов — да и то на всех не хватает… А как тебе полторы тысячи за императорскую — если, понятное дело, пофартит?

— Вот забавно — раньше-то мы и ведать не ведали, что бывает столько всяких лепешек, — сонно пробормотала Марта. — А императорские — это такие… с двойным завитком?

Льюэллин хмыкнул и взял со столика журнал.

— Слушай, Лью, а нельзя ли ее как-нибудь…

Глаза Льюэллина снисходительно просияли.

— Подделать? — закончил он. — Дудки — уже пробовали. Я тут как раз вчера читал. — Он показал ей обложку последнего номера «Американского торговца лепешками», а затем принялся листать глянцевые страницы. — «Лепешкограммы», — начал он зачитывать заголовки. — «В заботе о ваших лепешках». «Молочное производство — выгодная побочная отрасль». Нет, не то. Ага, вот она. «Афера с фальшивыми лепешками». Послушай-ка! Здесь пишут, что один ловкач из Амарильо раздобыл где-то императорскую и сделал с нее гипсовый слепок. Дальше он взял пару бросовых лепешек и обработал их этим слепком. Получилось так здорово — пишут, просто не отличить. А гурки покупать не стали. Они усекли, что к чему.

Он бросил журнал на столик, затем повернулся и глянул в заднее окно в сторону сараев.

— Безмозглый щенок опять расселся там на дворе. Какого черта он не работает? — Льюэллин встал, отдернул жалюзи и заорал в окно? — Эй, ты! Дельберт! Дельберт! — Тишина. — Глухой вдобавок, — пробормотал Льюэллин.

— Пойду скажу ему, что тебе нужно… — начала Марта, снимая передник.

— Ладно-ладно — сам схожу. Вот черт — только и забот у меня, что следить за ним. — Льюэллин вышел из кухонной двери и направился через двор к тележке, на которой, размеренно жуя яблоко, рассиживался долговязый мальчуган.

— Дельберт! — с жаром воскликнул Льюэллин.

— A-а… здравствуйте, мистер Кроуфорд, — с беззубой ухмылкой отозвался мальчуган. Он в последний раз куснул яблоко и отшвырнул огрызок. Льюэллин проследил за полетом снаряда. Из-за недостающих передних зубов яблочные огрызки Дельберта всякий раз поражали своей неповторимостью.

— Почему не везешь лепешки к ларьку? — грозно вопросил Льюэллин. — Я тебе, Дельберт, понимаешь, плачу не за то, чтоб ты рассиживался на пустой тележке.

— Я утром отвозил, — ответил мальчуган. — А потом Фрэнк велел забирать.

— Что-что он велел?

— Ну да, — кивнул Дельберт, — он говорит — всего две и продал. Сами спросите — узнаете.

— Спрошу, не беспокойся, — проворчал Льюэллин. Круто развернувшись, он зашагал через двор.

А там, у лепешечного ларька, рядом с обшарпанным пикапом был припаркован длинный автомобиль. Пока Льюэллин шел к лавке, пришелец уже успел отовариться и укатить.

Теперь у ларька оставался всего один покупатель — заросший густыми бакенбардами фермер в клетчатой рубахе. Тут же, непринужденно облокотившись о прилавок, стоял Фрэнк, продавец. Полки у него за спиной ломились от лепешек.

— Доброе утро, Роджер, — с наигранной любезностью поздоровался Льюэллин. — Как жена? Как детишки? Ну что, самое время обзавестись лепешкой?

— Ох, не знаю, — отозвался мужчина с бакенбардами, потирая подбородок. — Жена положила глаз вон на ту, — он указал на крупную нарядную лепешку на средней полке, — только с такими ценами…

— Поверь, Роджер, лучше и не придумаешь. Это же, понимаешь, выгодное вложение капитала, — с жаром заверил Льюэллин. — Фрэнк, а последний гурк что купил?

— Ничего, — ответил Фрэнк. Из радиоприемника в его нагрудном кармане непрерывно гудела музыка. — Сфотографировали ларек и уехали.

Тут сзади с воем турбин подкатил длинный сверкающий автомобиль. Льюэллин обернулся. Все трое сидящих в машине пришельцев носили красные фетровые шляпы с множеством забавных пуговиц и держали в руках флажки Йельского университета. Их серые твидовые костюмы были густо усеяны конфетти.

Один гурк вылез из машины и подошел к ларьку, важно пуская клубы сигарного дыма из дырки в оранжевом шарфе.

— Слушаю, сэр? — тут же обратился к нему Льюэллин, сцепив руки перед грудью и слегка подавшись вперед. — Самое время купить чудную лепешечку, не правда ли?

Пришелец оглядел серые блямбы по другую сторону прилавка. Затем он или, скорее, оно моргнуло желтыми глазками и издало странное бульканье. Вскоре до Льюэллина дошло, что инопланетянин смеется.

— Что смешного? — поинтересовался торговец, улыбка сползла с его физиономии.

— Ничего, — ответил пришелец. — Я смеюсь от радости. Завтра мы отправляемся домой — производственная практика закончена. Можно фотографию на память? — Он поднял зажатый в пурпурной клешне небольшой аппаратик с линзами.

— Ну, пожалуй… — неуверенно пробормотал Льюэллин. — Значит, говорите, домой отправляетесь? В смысле — все-все? А когда вернетесь?

— Мы не вернемся, — ответил пришелец. Он или, скорее, оно щелкнуло кнопочкой фотоаппарата, затем извлекло фотографию и внимательно ее поизучало — и, наконец, с фырканьем спрятало карточку. — Большое спасибо за чрезвычайно занимательный опыт. Всего хорошего. — Пришелец отошел от прилавка и забрался в машину. Подняв густое облако пыли, автомобиль умчался.

— И так все утро, — пожаловался Фрэнк. — Ничего не покупают — только фотографируют.

По спине Льюэллина пробежали мурашки.

— Как думаешь, он это серьезно — насчет отъезда?

— По радио тоже так передали, — ответил Фрэнк. — И Эд Кун был тут рано утром проездом из Хортонвилля. Сказал, еще с позавчера ни лепешки не продал.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Льюэллин. — Не могут же они все так просто съехать… — Руки у него затряслись, и он поспешно сунул их в карманы. — Слушай-ка, Роджер, — обратился он к мужчине с бакенбардами, — а вообще-то — сколько бы ты выложил за ту лепешку?

— Ну-у…

— Учти, это десятидолларовая лепешка, — придвигаясь к нему поближе, предупредил Льюэллин. Голос его приобрел некую торжественность. — Лепешка что надо, Роджер.

— Понимаю — только вот…

— А если семь с полтиной?

— Ну, не знаю. Дал бы… скажем, пять.

— Продано, — подвел итог Льюэллин. — Фрэнк, заверни. Оба они наблюдали, как фермер с бакенбардами несет свой трофей к пикапу.

— Вот так и действуй, Фрэнк, — решительно приказал Льюэллин. — Возьми сколько сможешь.

Кошмар долгого дня почти завершился. Стоя в обнимку, Марта и Льюэллин Кроуфорды наблюдали, как последний покупатель отходит от лепешечного ларька. Фрэнк принялся за уборку. Дельберт, прислонившись к боковой стенке ларька, грыз яблоко.

— Марта, это же конец света, — со слезами на глазах пробормотал Льюэллин. — Первосортные лепешки… по пять центов за пару!

Тут в предвечернем сумраке ослепительно сверкнули фары, и к лепешечному ларьку подкатил длинный приземистый автомобиль. Там сидели два зеленых существа в плащах; из дырок в их мягких синих шляпах с загнутыми кверху полями торчали пушистые антенны. Одно из существ вылезло из машины и торопливо устремилось к лепешечному ларьку. Дельберт зевнул и выронил огрызок яблока.

— Змеи, — зашипел Фрэнк, наклоняясь через прилавок к Льюэллину. — Я по радио слыхал. Говорят, они с Гаммы Змеи.

Зеленое существо обозревало опустевшие полки. Маленькие светлые глазки то и дело закрывались жесткими веками.


— Лепешку, сэр… мэм? — нервно осведомился Льюэллин. — Осталось не так уж много, но для вас…

— Что это? — прошелестел змей, тыкая клешней куда-то вниз.

Кроуфорды глянули. Змей указывал на нечто бесформенное и бугристое, покоившееся рядом с ботинком Дельберта.

— Это? — немного оживившись, переспросил Дельберт. — Яблочный огрызок. — Он взглянул на Льюэллина, и глаза его хитро сверкнули. — Я увольняюсь, мистер Кроуфорд, — внятно произнес он. И повернулся к пришельцу. — Это яблочный огрызок Дельберта Смита, — отчеканил мальчуган.

Льюэллин оцепенело наблюдал, как змей доставал бумажник и торопливо семенил к Дельберту. Деньги перешли из рук в руки. Дельберт извлек на свет еще одно яблоко и с энтузиазмом принялся уменьшать его до огрызка.

— Слушай-ка, Дельберт, — отрываясь от Марты, начал Льюэллин. Тут голос ему изменил, и он вынужден был откашляться. — Похоже, у нас тут, понимаешь, назревает славное дельце. Раз ты такой, понимаешь, смышленый, ты ведь возьмешь теперь лепешечную лавку в аренду?

— He-а, мистер Кроуфорд, — с полным ртом пробубнил Дельберт. — Я лучше переберусь к дядюшке — у него там сад.

Змей тем временем топтался наддельбертовским шедевром и негромко повизгивал от восхищения.

— Надо, понимаешь, держаться поближе к источнику ресурсов, — вдруг выдал Дельберт, осведомленно покачивая головой.

Льюэллин лишился дара речи — и вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Он обернулся и увидел Эда Лейси, банкира.

— Слушай, Лью, весь день дозваниваюсь, а у тебя телефон не отвечает. Как там с обеспечением по нашим ссудам…

Человек в кувшине

Душно и тесно было в гостиничном номере на планете Менг. Голубоватый солнечный свет падал на грязный серый ковер, массивную пепельницу, забитую окурками, на стройные ряды пустых бутылок. Угол комнаты занимала груда багажа и разных диковин. Обитатель номера, некий мистер Р. К. Вейн с Земли, сидел неподалеку от двери: мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, с жесткой седой шевелюрой. Тихо, смертельно пьяный.

Раздался осторожный стук, и в комнату тихонько вошел коридорный — высокий смуглый абориген с иссиня-черными волосами, спадавшими ему на плечи. Лет девятнадцати на вид. Один глаз зеленый, другой голубой.

— Вон туда, — указал Вейн.

Коридорный опустил поднос.

— Слушаюсь, сэр. — Он переставил на стол непочатую бутылку «Десяти звездочек», ведерко со льдом и бутылку сельтерской, аккуратно разместив все это среди загромождавшего стол изобилия. Затем водрузил на поднос порожнюю посуду и ведерко из-подо льда. Большерукий и угловатый, он казался высоким и необычно узкоплечим в тесной зеленой униформе.

— Вот он какой, Менг-сити, — проговорил Вейн, пристально разглядывая коридорного. Вейн неподвижно и прямо сидел в кресле, облаченный в полосатый пиджак, с галстуком-веревочкой на шее. Он с успехом мог производить впечатление трезвого, если бы не убийственно неторопливая речь и налитые кровью глаза.

— Да, сэр, — отозвался коридорный, убирая со стола поднос. — А вы здесь впервые, сэр?

— Две недели как прибыл, — ответил Вейн. — Городишко мне сразу не понравился — и теперь не нравится. А еще мне не по душе этот номер.

— Администрация очень сожалеет, если вам не нравится номер, сэр. Вид отсюда замечательный.

— Номер тесный и грязный, — продолжил Вейн, — но мне теперь без разницы. После обеда — счет и… адью! Улетаю дневной ракетой. Убил две недели в глубинке — все изучал рассказы о мараках. Сплошное вранье — паршивые туземные сплетни. Жалкая планетка. — Он презрительно фыркнул, по-прежнему не сводя глаз с коридорного. — А тебя как зовут, парень?

— Джимми Олмауз, сэр.

— Ну вот что, Джимми мой Алмазный, глянь-ка на эту груду барахла. — Туристское снаряжение, шарфы и гобелены, ковры, одеяла и еще черт-те что громоздилось поверх сваленных в кучу чемоданов. Ни дать ни взять — магазин сувениров после бомбовой атаки. — Фунтов сорок всяческого хлама, на который у меня не хватило места — плюс еще этот паскудный кувшин. Есть предложения?

Коридорный не спеша обдумывал.

— Сэр, если позволите, я предложил бы сложить шарфы и другие вещи в кувшин.

— Может быть, может быть, — лениво пробормотал Вейн. — А ты знаешь, как сложить эту бандуру?

— Не уверен, сэр.

— Ладно, валяй — посмотрим, как у тебя получится.

Коридорный поставил поднос и направился в угол.

Большой пакет керамических обломков серого цвета, перевязанных бечевкой, покоился на крышке высоченного дорожного чемодана Вейна, чуть выше роста коридорного. Олмауз снял ботинки и смуглыми босыми ногами забрался на стул. Без видимого усилия он снял пакет, слез, положил пакет на стол и снова обулся.

Вейн тем временем потягивал тепловатый хайбол, явно вознамерившись опорожнить бокал. Он пил с закрытыми глазами, а затем ненадолго склонился над бокалом, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— Ну-ну, — пробурчал он, вставая, — посмотрим-посмотрим.

Коридорный развязал бечевку. В пакете оказалось шесть длинных изогнутых кусков, очертаниями напоминавших гигантские рожки для обуви. И к ним два круглых. Один побольше — похоже, дно. К другому приделана ручка — не иначе, крышка. Коридорный принялся аккуратно раскладывать детали кувшина на ковре.

— Ну-ка, посмотрим, как ты их сложишь, — пробурчал Вейн, подходя ближе. — Надо же мне знать, как их потом разделить.

— Конечно, сэр.

— Древняя штукенция, нечего сказать. В глубинке оторвал. Обычно в таких хранят зерно или масло. Куски сами собой слепляются. Если верить аборигенам, мараки знали, как этого добиться. Слышал такое?

— В глубинке, сэр, много чего рассказывают, — ответил коридорный. Он уже подготовил шесть длинных обломков, разложив их наподобие лепестков вокруг широкого плоского дна. Детали кувшина заняли едва ли не все свободное пространство в комнате; собранный кувшин оказался бы по грудь долговязому коридорному.

Наконец парень поднял два длинных куска и аккуратно их состыковал. В самый последний миг перед соприкосновением они дернулись в руках парня будто намагниченные — и слились в один гладкий кусок. Вейн едва сумел различить линию стыка.

Схожим образом коридорный добавил к первым двум обломкам еще один. Половина стенки была готова. Парень осторожно состыковал ее с большим плоским дном: щелк — и готово! Затем нагнулся за следующей деталью стенки.

— Погоди-ка, — вдруг сказал Вейн. — У меня есть идея. Не лучше ли сперва сложить вещи — а уж потом закончить со стенкой.

— Вы правы, сэр, — согласился коридорный. Он положил обломок на место и перебросил на дно кувшина несколько легких одеял.

— Не так, дубина, — рявкнул Вейн. — Заберись туда и упакуй поплотнее.

Коридорный поначалу заколебался. Затем, со своим неизменным «да, сэр», осторожно переступил через оставшиеся детали кувшина и опустился на колени, скатывая и плотно укладывая одеяла на дне сосуда.

А тем временем у него за спиной Вейн, пританцовывая на цыпочках, неслышно сложил два продолговатых куска — р-раз! — присоединил третий — два! — поднял, и — три, готово! — вторая половина стенки стала на место. Кувшин был собран.

Коридорный оказался внутри.

Вейн тяжело дышал, раздувая ноздри. Из портсигара, обтянутого кожей зеленой ящерицы, он достал сигару, обрезал кончик прикрепленным к отвороту пиджака ножичком и закурил. Жадно затягиваясь, он наклонился и заглянул в кувшин.

Если не считать удивленного стона, когда кувшин оказался собран, коридорный так и не издал ни звука. В горловине кувшина Вейн увидел обращенное к нему смуглое лицо парня.

— Сэр, выпустите меня, пожалуйста, из кувшина, — попросил коридорный.

— Не могу, братец, — посетовал Вейн. — Там, в глубинке, мне не сказали, как это делается.

Коридорный провел языком по пересохшим губам.

— Есть особый древесный жир, — сказал он. — Если смазать им щели, куски распадутся.

— А мне ничего такого не давали, — безразлично отозвался Вейн.

— Тогда пожалуйста, сэр, разбейте кувшин и дайте мне выйти.

Вейн сковырнул с языка табачную крошку. С любопытством ее осмотрел, а затем сбил щелчком.

— Я узнал тебя утром в вестибюле, — сказал он. — Узнал сразу, как только вошел. Длинный и худощавый. Слишком крепкий для аборигена. Один глаз зеленый, другой синий. Я две недели рыскал в глубинке; а ты… вот где.

— Сэр?..

— Ты марак, — отрезал Вейн.

На некоторое время коридорный замолк.

— Но простите, сэр, — начал он наконец, — ведь мараки — всего лишь легенда, сэр. В них давно уже никто не верит.

— Ты снял кувшин как пушинку, — заметил Вейн. — А ставили его туда двое парней. У тебя впалые виски. Выступающий подбородок и сутулые плечи. — Хмурясь, он достал из кармана бумажник и вынул оттуда пожелтевшую фотографию. Повертел ее в руках и показал коридорному. — Вот, взгляни.

На фотографии был запечатлен скелет в музейном ящике. Странный скелет — очень длинный и узкий. Сутулые плечи. Вытянутый череп. Впалые виски. Внизу имелась табличка с надписью: «АБОРИГЕН НЬЮ-КЛИВЛЕНДА, ПЛАНЕТА МЕНГ (СИГМА ЛИРЫ II)» — и шрифтом помельче: «Антропологический музей Ньюболда, Тен Эйк, Квинсленд, С.Т.».

— Этот снимок мне попался в одной книге, — сообщил Вейн, аккуратно вкладывая карточку обратно в бумажник. — Ей двести лет. Отправлена как почтовая открытка моему предку. А через год мне случилось побывать на Нью-Земле. Теперь слушай внимательно. Музей на месте — а скелета нет. Нет — и точка. И говорят — никогда и не было. Хранитель музея считает, что карточка поддельная. Говорит, ни у одной из туземных рас на Менге нет таких скелетов.

— Наверняка поддельная, сэр, — согласился коридорный.


— И знаешь, что я сделал? — задушевно продолжал Вейн. — Я просмотрел все сообщения, касающиеся периода колонизации Менга. Все, какие удалось обнаружить. Так вот. Двести лет назад никто здесь не считал мараков всего лишь легендой. Они достаточно напоминали аборигенов, чтобы не привлекать внимания — и плюс к тому имели кое-какие особые таланты. Могли, например, превращать одно в другое. Если им не сопротивлялись, могли телепатически воздействовать на сознание. Интересно, да? А потом я просмотрел все отчеты по экспорту за двести лет. Проштудировал геологические карты в «Планетном атласе». И кое-что обнаружил. Выяснилось, что нигде на всем Менге нет ни единого месторождения природных алмазов.

— В самом деле, сэр? — нервно спросил коридорный.

— Ни единого. Никаких алмазов. И даже никакого намека на то, что они тут залегали. Но тогда, двести лет назад, Менг ежегодно экспортировал безупречные алмазы на миллиарды стелларов. Спрашивается: откуда они взялись? И почему вдруг иссякли?

— Не знаю, сэр.

— Их делали мараки, — заявил Вейн. — Для торговца по фамилии Сунг. После того, как он умер вместе со всем своим семейством, больше алмазов с Менга не поступало. — Он открыл один из чемоданов, немного порылся там и достал два предмета. Узкий овальный пакет, завернутый в плотную желтоватую ткань растительного происхождения. И блестящий темно-серый камень размером в полкулака.

— Знаешь, что это? — спросил Вейн, показывая коридорному овальный пакет.

— Нет, сэр.

— В глубинке эту штуку называют воздушным сорняком. Он был припрятан в хижине у одного старого чудака. Вместе с кувшином. И еще вот с чем. — Он показал коридорному черный камень. — Ну что — скажешь, ничего особенного? Просто кусок графита — скорее всего, из старой выработки в Бедлонге. Но ведь графит — это чистый углерод. Как и алмаз.

Он аккуратно пристроил оба предмета на столе и вытер руки. Графит оставил на коже черные пятна.

— Подумай хорошенько, — сказал Вейн. — У тебя ровно час — до трех. — Он легонько стукнул сигарой по горлышку кувшина. Хлопья пепла упали на обращенное вверх лицо коридорного.

Затем Вейн вернулся к креслу. Двигался он неторопливо и не совсем уверенно — но все же не спотыкался. Отколупнул фольгу с бутылки «Десяти звездочек». Налил славную порцию, добавил льда и плеснул сельтерской. Сделал долгий, медленный глоток.

— Сэр, — произнес наконец коридорный, — я и вправду не могу сделать алмаз из черного камня. А что будет, если через час этот камень так и останется черным?

— А будет то, — ответил Вейн, — что я просто сниму обертку с воздушного сорняка и брошу его в кувшин. Воздушный сорняк, как мне сказали, на воздухе в сотни раз увеличивается в объеме. Когда кувшин будет полон до краев, я закрою его крышкой. А когда мы окажемся на пешеходном мостике в космопорту, тебя запросто можно будет вытряхнуть из этого барахла в залив. Говорят, там на дне толстый слой ила. — Он сделал еще один долгий, неспешный глоток. — Подумай хорошенько, — добавил он, упираясь в кувшин налитыми кровью глазами.

Внутри кувшина царил влажный сумрак. Коридорному хватало места, чтобы вполне комфортно сидеть, скрестив ноги. Можно было встать на колени — тогда голова оказывалась у самого горлышка — узкого, слишком узкого. Парень весь взмок в своей тесной униформе и дрожал от страха. За девятнадцать лет ничего подобного он не переживал.

Снаружи донеслось позвякивание льда.

— Сэр? — позвал коридорный.

Скрипнули пружины кресла — и очень скоро в отверстии кувшина возникло лицо землянина. Ямка на подбородке. Седые волосы торчат из ноздрей, а в складках обвислой кожи на щеках прячется черная с проседью щетина. Глубоко посаженные красные глазки смотрят пьяно и нагло. Вейн молча упирался взглядом в лицо аборигена.

— Сэр, — серьезно произнес коридорный, — знаете, сколько мне платят в этой гостинице?

— Нет.

— Двенадцать стелларов в месяц, сэр, и харчи мои. Умей я делать алмазы, сэр, стал бы я здесь работать?

Вейн и бровью не повел.

— А я тебе отвечу, — процедил он. — Сунг, верно, тянул из вас, мараков, все жилы, чтобы иметь свои миллиарды стелларов в год. Раньше вас были тысячи только на этом материке. А теперь осталось так мало, что вам удалось раствориться среди аборигенов. Надо думать, алмазы дорого вам дались. Теперь вы близки к вымиранию. Напуганы. Ушли в подполье. Способности-то при вас остались — но пользоваться ими вы не рискуете. Разве что в крайнем случае — когда нет другого способа сохранить тайну. Раньше вы были хозяевами планеты — а теперь вам бы только выжить. Все это, конечно, одни догадки.

— Да, сэр, — потерянно пробормотал коридорный.

Зазвонил местный телефон. Вейн пересек комнату, краем глаза наблюдая за кувшином.

— Слушаю?

— Мистер Вейн, — послышался голос дежурного, — простите, пожалуйста, за беспокойство — закуска к вам прибыла?

— Бутылку принесли, — ответил Вейн. — А что?

Коридорный прислушивался, постукивая крепко сжатыми кулаками по коленям. На его смуглом лбу выступил обильный пот.

— О нет-нет, ничего серьезного, мистер Вейн, — ответил дежурный, — только вот бой не вернулся обратно.

Обычно он очень аккуратен, мистер Вейн. Пожалуйста, еще раз извините за беспокойство.

— Ладно, — холодно отозвался Вейн и отключил телефон. Затем вернулся к кувшину. Там он некоторое время покачался взад-вперед, с пяток на носки, сжимая бокал хайбола и поигрывая осмиридиевым ножичком. Отчаянно острым ножичком, что на растягивающейся цепочке свисал с отворота пиджака землянина. Потом Вейн спросил:

— Что же ты не позвал на помощь?

Коридорный не отвечал. Вейн негромко продолжил:

— Я же знаю, что по местному телефону тебя услышали бы из любого конца комнаты. Ты что, язык проглотил?

Коридорный тоскливо ответил:

— Если бы я крикнул, сэр, меня бы нашли в кувшине.

— И что?

Лицо парня исказила жалобная гримаса.

— Есть и другие, кто верит в мараков, сэр. С такими глазами, как у меня, надо остерегаться. Сразу ясно — может быть только одна причина, почему вы со мной так обращаетесь.

Вейн некоторое время пристально разглядывал его.

— Значит, ты готов выбрать воздушный сорняк и ил на дне залива, только бы сохранить все в тайне?

— У нас на планете давно уже не охотились на мараков, сэр.

Вейн негромко хмыкнул. Затем взглянул на стенные часы.

— Сорок минут, — напомнил он и снова отошел к креслу у двери.

Коридорный не ответил. В комнате стояла мертвая тишина, если не считать еле слышного тиканья часов. Некоторое время спустя Вейн двинулся к письменному столу. Он вставил в пишущую машинку бланк таможенной декларации и принялся неторопливо стучать по клавишам, вслух бормоча сложные межзвездные обозначения.

— Сэр, — тихо произнес коридорный, — сэр, вы ведь не сможете так просто убить собрата по разуму, а потом — взять и улететь. Те ужасные времена давно прошли.

— Ха! Прошли, говоришь? — стуча по клавишам, отозвался Вейн. Затем хлебнул хайбола и поставил бокал на место, звякнув льдом.

— Если выяснится, что вы дурно обошлись с тем вождем в глубинке, сэр, вы понесете строгое наказание.

— Никто ничего не выяснит, — заверил Вейн. — По крайней мере, у вождя.

— Послушайте, сэр, даже если бы я смог сделать вам алмаз — он стоил бы всего пару тысяч стелларов. Для такого человека, как вы, такая сумма — просто пшик.

Вейн оторвался от клавиш и сел вполоборота к кувшину.

— Ну, нет — если чистой воды, то потянет и сотню тысяч. Только я не собираюсь его продавать. — Он повернулся обратно к машинке, закончил строчку и начал другую.

— Не собираетесь, сэр?

— Нет. Я думаю оставить его себе. — Тут веки на глазах Вейна опустились; пальцы остались неподвижно лежать на клавишах. Несколько секунд спустя он вздрогнул, ткнул очередную клавишу — и вытащил листок из машинки. Затем взял конверт и встал, просматривая заполненный бланк.

— Просто держать у себя и время от времени разглядывать, сэр? — негромко спросил коридорный. Пот заливал ему глаза, но он не отрывал от коленей сжатых кулаков.

— Вот именно, — с тем же отсутствующим видом подтвердил Вейн. Неторопливо сложив листок, он вложил его в конверт и подошел к желобу для почты у двери. В самую последнюю секунду помедлил, опять развернул листок и еще раз внимательно его просмотрел. Лицо землянина вдруг начало багроветь. Медленно комкая бумагу, он пробормотал: — Чуть-чуть не сработало.

Затем аккуратно разорвал листок пополам — рвал его еще и еще — наконец, швырнул клочки на пол.


— Всего один значок не на месте, — процедил он. — И как раз тот, который нужно. Хочешь, скажу, парень, в чем твоя ошибка? — он подошел к кувшину.

— Не понимаю, сэр, — сказал коридорный.

— Тебе казалось — меня можно сбить с толку, если заставить думать об алмазе. Так вначале и получилось, но в итоге ты просчитался. Мне плевать на этот алмаз.

— Не понимаю, сэр, — в замешательстве повторил коридорный.

— Сейчас поймешь. Для тебя стеллар — это новые штаны. А для меня стеллар, сотня стелларов, тысяча стелларов — мелкая ставка в игре. Важна только игра. Ее азарт.

— Сэр, не понимаю, о чем вы.

Вейн усмехнулся.

— Прекрасно понимаешь. Тебя уже следует немного остерегаться, а? Время бежит, нервишки пошаливают. И вот ты рискнул. — Землянин нагнулся, выбрал один из клочков, развернул его и разгладил. — Вот тут, где должно стоять выражение лояльности к Архонту, я напечатал значок для слова «свинья». Отошли я конверт, через пятнадцать минут здесь была бы полиция нравов. — Он снова скатал бумажку в крошечный комочек и бросил на ковер. — Ну, а теперь я забуду сжечь это перед отъездом? — ласково осведомился землянин. — Валяй, попробуй.

Коридорный с трудом сглотнул слюну.

— Сэр, вы сами это сделали. Обычная описка.

Вейн впервые улыбнулся ему в лицо и возвратился к креслу.

Коридорный прислонился к стенке кувшина и уперся ногами в противоположную сторону. Он давил изо всех сил — мышцы у него на спине вздулись. Керамические стены казались тверды как скала.

Он совсем взмок. Потом расслабился, тяжело дыша, уткнулся лицом в колени и попробовал поразмыслить. Парню и раньше приходилось слышать о скверных землянах, но такого он еще никогда не встречал.

Коридорный поднял голову.

— Сэр, послушайте!

Кресло скрипнуло, и Вейн с бокалом в руке подошел к кувшину.

— Сэр, — серьезным тоном произнес коридорный. — А если я смогу доказать вам, что я не марак — тогда вы меня выпустите? Ведь тогда вы обязательно должны будете меня выпустить, разве не так?

— Ясное дело, — согласился Вейн. — Валяй, докажи.

— Тогда, сэр, может, вы слышали о мараках еще что-нибудь, на проверку?

Вейн, судя по всему, задумался: его подбородок опустился на грудь, а глаза словно покрылись пленкой.

— Насчет того, что могут и чего не могут мараки, — подсказал коридорный. — Если я вам скажу, сэр, вы, наверное, решите, что я сам все выдумал.

— Да погоди! — буркнул Вейн. С полузакрытыми глазами землянин слегка покачивался взад-вперед. Галстук-веревочка по-прежнему был аккуратнейшим образом повязан, а полосатый пиджак оставался в идеальном порядке. Наконец Вейн сказал: — Я кое-что припомнил. Кажется, охотники на мараков частенько этим пользовались. Мараки не переносят спиртного. Их сразу рвет.

— Вы уверены, сэр? — возбужденно спросил коридорный.

— Еще как. Для мараков это просто отрава.

— Тогда попробуем, сэр!

Вейн кивнул и отправился к столу за бутылкой «Десяти звездочек». Бренди в нем оставалось еще на две трети. Прихватив ее, землянин вернулся к кувшину и потребовал:

— Открой рот.

Коридорный широко разинул рот и зажмурился. Он страшно не любил спиртное землян, особенно бренди, но все же рассчитывал, что сможет его выпить. Только бы выбраться из кувшина.

Бренди плеснуло ему в рот одной плотной струей — полилось по щекам — затекло и в нос. Коридорный поперхнулся. Спиртное обожгло носоглотку и дыхательное горло — у парня перехватило дыхание — слезы ослепили его. Когда спазм отошел, коридорный с трудом выдавил:

— Сэр… сэр… это была нечестная проверка. Вам не следовало так лить в меня спиртное. Дайте мне немного в бокале, сэр.

— Ладно, теперь будет по-честному, — сказал Вейн. — Попробуем еще разок. — Он взял со стола пустой бокал, плеснул туда на два пальца бренди и вернулся к кувшину. — Потихоньку да полегоньку, — проговорил он и вылил бренди тонкой струйкой в рот коридорному.

Парень глотнул, голова его так и кружилась в коньячных парах.

— Еще малость, — сказал Вейн и наклонил бокал. Коридорный проглотил. Спиртное собралось у него в желудке раскаленным шариком. — Еще. — Парень глотнул и на этот раз.

Наконец Вейн отстал. Коридорный открыл глаза и блаженно посмотрел на землянина.

— Видите, сэр? Никакой тошноты. Я выпил, и меня не вытошнило!

Вейн озадаченно хмыкнул. Потом задумался на некоторое время.

— Ладно, тогда предположим следующее: мараки могут пить спиртное.

Победная улыбка коридорного медленно растаяла. Он недоверчиво посмотрел на Вейна.

— Сэр, не шутите так со мной, — попросил он.

Вейн презрительно фыркнул.

— Если ты думаешь, что это шутка… — с мрачным сарказмом проговорил он.

— Сэр, вы обещали.

— Дудки. Ни черта я тебе не обещал, — возразил Вейн. — Я сказал — если докажешь мне, что ты не марак. Ну так валяй, докажи. Вот тебе, между прочим, еще одна проверочка. Один мой знакомый анатом, увидев тот скелет, сказал мне, что он как-то стиснут в плечах. Марак не может поднять руку выше головы. Так что теперь мы начнем с того, зачем ты вставал на стул, когда снимал ту связку… а еще лучше — просто высунь руку из кувшина.

Ответом было молчание. Из портсигара, обтянутого кожей зеленой ящерицы, Вейн извлек еще одну сигару, обрезал кончик осмиридиевым ножичком и закурил, не сводя глаз с коридорного.

— Теперь тебя опять следует остерегаться, — заметил он. — Начинается самое интересное. Замышляешь. Ломаешь голову, как бы прикончить меня сидя в кувшине и не пользуясь способностями марака. Валяй. Думать не вредно.

Землянин затянулся едким дымом и наклонился к кувшину.

— У тебя еще пятнадцать минут.

Никуда не торопясь, Вейн закатал остальные сувениры в одеяла и перевязал. Затем забрал со столика туалетные принадлежности и упаковал их в саквояж. Напоследок окинув комнату взглядом, он заметил на полу клочки бумаги и подобрал тот крошечный бумажный шарик. Усмехнувшись, поднес его к горлышку кувшина и показал коридорному, а затем бросил в мусороприемник и сжег. Потом удобно расселся в кресле возле двери.

— Пять минут, — сообщил он.

— Четыре минуты.

Три минуты.

Две минуты.

— Ладно, — выдохнул коридорный.

— Что ладно? — Вейн встал и нагнулся над кувшином.

— Будь по-вашему — я сделаю алмаз.

— А-а, — с некоторым недоверием протянул Вейн. Затем взял кусок графита и хотел было бросить в кувшин.

— Мне не нужно до него дотрагиваться, — равнодушно произнес коридорный. — Положите на стол. Все займет около минуты.

Вейн хмыкнул и положил графит, не сводя глаз с горлышка кувшина. Коридорный опустил голову и закрыл глаза; землянин видел только блестящую черную макушку.

Голос парня звучал теперь приглушенно.

— Если бы не воздушный сорняк… — угрюмо произнес он.

Вейн усмехнулся.

— Кроме воздушного сорняка, есть еще дюжина способов разделаться с тобой. Вот это лезвие, — он поднес к горлышку осмиридиевый ножичек, — сработано из местной стали. Режет все подряд. А мелкие кусочки можно спустить в канализацию.

Бледное лицо коридорного с широко распахнутыми глазами обратилось вверх.

— Впрочем, нет времени, — успокоил его Вейн. — Так что в дело пойдет воздушный сорняк.

— И вы именно так собираетесь меня выпустить? — спросил коридорный. — Разрежете кувшин ножом?

— А? Ну, ясное дело, — ответил Вейн, наблюдая за куском графита. Меняется он или нет? — Все-таки я разочарован, — сказал затем землянин. — Думал, ты будешь биться. Видно, вас, мараков, переоценивают.

— Готово, — произнес коридорный. — Пожалуйста, возьмите алмаз и выпустите меня.

Вейн прищурился.

— По-моему, ничего не готово, — возразил он.

— Сэр, он только снаружи черный. Просто оботрите его.

Вейн не пошевелился.

— Давайте же, сэр, — настойчиво повторил коридорный. — Возьмите и посмотрите.

— Очень уж ты нетерпелив, — отозвался Вейн. Достав из кармана авторучку, он осторожно попробовал потыкать графит. Ничего не вышло — графит легко скользил по столешнице. Вейн опасливо ткнул пальцем черный комок, затем все же взял его.

— Без фокусов? — на всякий случай поинтересовался землянин. Сжал кусок в кулаке, прикинул на вес и положил назад. На ладони остались черные графитовые пятна.

Затем Вейн раскрыл прикрепленный к отвороту пиджака ножик и разрезал кусок пополам. Тот распался на две блестящие черные половинки.

— Графит, — констатировал Вейн и яростно всадил нож в столешницу.

Вытирая руки, он повернулся к коридорному.

— Не пойму я тебя, — процедил он, нашаривая на столе воздушный сорняк. Наконец рука его нащупала овальный пакет. — Не пойму. Ты только пачкал мне мозги. Биться как марак не желаешь — и сдаться как марак тоже не хочешь. Тогда ты просто загнешься как обычный парнишка с Менга, идет? — сухая обертка разошлась под пальцами. В разрыве ткани показалась грязно-белая масса.

Вейн замахнулся, намереваясь бросить пакет в кувшин, но вдруг застыл, увидев обращенное к нему лицо коридорного — белое от страха. И пока он мешкал, воздушный сорняк понемногу успел затянуть серо-белым пухом кисть землянина. Вейн почувствовал хватку растения и инстинктивно попытался отшвырнуть пакет. Не тут-то было. Растущий, разбухающий пух оказался липким — он намертво пристал к руке. Затем к рукаву. Клейкая масса разрасталась — медленно, зато с жутким постоянством.

Вейн лихорадочно тряс рукой, отчаянно пытаясь сбросить сорняк — лицо его посерело. Грязно-белая масса, подобная густой мыльной пене, комьями летела во все стороны, но отлипать не желала. Вот одна блямба упала на штанину и намертво пристала там. Еще одна, разбухая, плюхнулась на ковер. Белая груда обросла уже весь правый бок и руку Вейна. Наконец пух перестал разрастаться и начал, похоже, застывать.

А коридорный принялся раскачиваться в кувшине. Кувшин покачался-покачался — и упал. Парень удвоил усилия. Кувшин медленно покатился по ковру.

Вскоре коридорный сделал передышку: поднял лицо — посмотреть, как и что. Вейн, прикованный сорняком к ковру, тянулся за всаженным в столешницу ножиком. Ковер уже вздымался невысоким холмиком, но с другого края его держала тяжелая мебель.

Коридорный опустил голову и снова что было силы покатил кувшин. Когда он опять поднял лицо, то увидел, что Вейн все еще тянется к ножику — зажмурившись и побагровев от напряжения. Землянин тянулся как только мог, но пальцы его по-прежнему хватали воздух в дюйме от ножа. Коридорный предпринял последнее отчаянное усилие. Кувшин медленно двинулся вперед и со стуком уперся в стол, надежно пригвоздив к нему широкий рукав пиджака Вейна.

Только тогда коридорный расслабился и поднял лицо. Землянин, чувствуя, что попался, прекратил борьбу и ненавидящим взглядом пожирал кувшин. Затем Вейн попытался вырвать рукав, но ничего не вышло.

Какое-то время оба молчали.

— Ничья, — прохрипел наконец Вейн и оскалился в лицо коридорному. — Близок локоть, да не укусишь. Мне до тебя не добраться, и тебе из кувшина не выйти.

Коридорный опустил голову — будто бы в знак согласия. А мгновение спустя его длинная рука, словно змея, выползла из кувшина. Пальцы сомкнулись на ручке смертоносного ножика.

— Марак может поднять руку выше головы, сэр, — медленно проговорил парень.

Semper Fi

Дул там свежий ветерок — хлопал, будто белыми флагами, шелком штанин, ерошил волосы. В двух тысячах футов от устремленных вниз носков ботинок ему было видно, как за волной сверкающей зелени расстилаются горы. Дворец сейчас казался изящным резным кубиком из слоновой кости — столь крохотным, что поместился бы и на ладони. Он закрыл глаза, всем телом втягивая в себя воздух, чувствуя, как жизнь наполняет его до краев — от корней волос до кончиков пальцев.

Он зевнул и с удовольствием потянулся. Хорошо подниматься сюда время от времени — подальше от мрамора и красного бархата, фонтанов и девушек в просвечивающих панталонах… Было что-то невыразимо приятное в безмятежном плавании, в полном уединении и умиротворении.

Откуда-то со стороны подало голос насекомое. Извиняющимся тоном оно произнесло:

— Прошу прощения, сэр.

Он открыл глаза и огляделся. Вот тот, кого он называл «лакей-букашка» — три дюйма тонкого тела, лицо не то человека, не то насекомого, едва заметные крылья, трепещущие в воздухе, удерживая тело в одном положении.

— Рано ты что-то, — сказал он.

— Нет, сэр. Подошло время ваших процедур.

— От тебя только и слышу — время для процедур.

— Для вашего же блага, сэр.

— Конечно-конечно, ты прав.

— Уверен, что прав, сэр.

— Ладно. Исчезни.

Существо состроило почтительную физиономию и унеслось, подхваченное ветром, превратившись в плывущее светлое пятнышко. Гэри Митчелл смотрел ему вслед, пока насекомое окончательно не затерялось на залитом солнцем зеленом фоне. Затем лениво повернулся в воздухе и стал ждать.

Митчелл с точностью до секунды знал, когда это произойдет.

— Поехали, — лениво произнес он и внезапно ощутил, как мир вокруг него сжался. Ветер стих; исчезли горы и небо. Вдыхал он уже не столь живительный воздух. Даже темнота по ту сторону глаз изменила цвет.

Он осторожно повернулся, ощущая под собой пухлую кушетку. Затем открыл глаза. Перед ним была все та же комната — она казалась такой крохотной и причудливой, что он усмехнулся. Комната никогда не менялась — сколько туда ни возвращался. Не в силах сдержать веселья, он принялся кататься по кушетке, зажмурившись, сотрясаясь в беззвучном смехе.

Вскоре он снова лег на спину, с шумом опустошая легкие, а затем глубоко втягивая воздух. Чувствовал он себя превосходно, хотя тело слегка побаливало. Митчелл сел и удивленно уставился на собственные руки. Все те же руки!

Он зевнул во весь рот, едва не вывихнув челюсть, затем усмехнулся и поднялся из впадины кушетки, очертаниями напоминавшей половинку яйца. От нее во всех направлениях тянулись провода и трубки. Митчелл снял с головы шлем, отсоединив его от крохотных пластиковых гнездышек на черепе, и отбросил в сторону. Отстегнув аппаратуру контроля, расположенную на груди, он стянул с себя остатки одежды и голышом направился через комнату.

Щелкнули часы на пульте управления, и Митчелл услышал, как в ванной комнате зашипела вода.

— А что, если я не хочу принимать душ? — спросил он, обращаясь к часам. Но на самом деле он хотел его принять — все согласно распорядку.

Он потер ладонью щетину на щеках. Неплохо бы разработать какое-нибудь приспособление для бритья во время подключки. Значит, так. Механизм с кареткой, прикрепляемый к челюсти, обратная связь для регуляции давления… впрочем, подобная штуковина больше доставила бы беспокойства, чем пользы.

Разглядывая себя в зеркале, он отметил лукавый и радостный блеск в глазах. Все те же мысли! Митчелл достал бритву и приступил.

Когда он вышел из ванной комнаты, часы опять щелкнули, а из конвейера на столике для завтрака выскользнул поднос. Яичница-болтунья с беконом, апельсиновый сок, кофе. Митчелл подошел к стенному шкафу, вынул оттуда бледно-голубые брюки и рубашку, оделся, затем сел и не спеша принялся питаться. Еда как еда — питание для организма; вот и все, что о ней можно было сказать.

Закончив трапезу, он закурил сигарету и откинулся в кресле, с полузакрытыми глазами, выпуская дым из ноздрей двумя ровными струйками. Смутные образы проплывали в его голове; он не пытался задержать их.

Сигарета превратилась в окурок. Митчелл вздохнул и потушил его. По пути к дверям Митчеллу показалось, что кушетка и пульт управления укоризненно смотрят ему вслед. Что-то трогательное, покинутое было в этой пустой половинке яйца, в этом переплетении проводов.

— До вечера, — обнадежил их Митчелл. Затем открыл дверь и вышел из комнаты.

Бледный, желтоватый солнечный свет просачивался сквозь большое венецианское окно, выходящее на Ист-Ривер. Филодендрон в керамическом горшке развернул еще один листик. На противоположной от окна стене висела громадная абстракция Поллока, перевернутая вверх ногами. Бросив на нее взгляд, Митчелл иронически усмехнулся.

Отчеты в оранжевых пластиковых папках были сложены в стопку на одной стороне длинного стола из красного дерева, письма на другой. Между ними на листке зеленой промокательной бумаги лежала дощечка и раскрытый складной нож.

Красная лампочка на интеркоме равномерно мигала. Митчелл сел за стол и некоторое время отрешенно смотрел на нее, затем дотронулся до кнопки.

— Слушаю, мисс Куртис?

— Мистер Прайс спрашивает, когда вы сможете принять его. Пригласить?

— Да, пожалуйста.

Митчелл поднял первый отчет из стопки, пробежал глазами эскизы и диаграммы, затем положил обратно. Он крутанулся в винтовом кресле, откинулся на спинку и сонным взглядом уставился на окутанный желтоватой дымкой пейзаж. По реке медленно полз буксир, волоча за собой клубы желтовато-белого дыма. Кварталы со стороны Джерси напоминали детские кубики; солнечный свет поблескивал в узких полосках окон.

Странно: все по-прежнему на своем месте, да еще и растет, и ширится; там, на другой стороне, он давно уже сровнял все с землей, заполнил джунглями. Довольно трогательное зрелище, как пожелтевшая фотокарточка. И легкий налет раздражения: прошлое упрямо напоминало о себе при каждом возвращении. Возникало смутное чувство некоего несоответствия…

Он услышал, как щелкнула дверь, и, повернувшись, увидел входящего в комнату Джима Прайса. Митчелл ухмыльнулся и приветственно махнул ему рукой.

— Привет, старик — рад тебя видеть. Ну что, уморил ты их там, в Вашингтоне?

— Не очень. — Журавлиной походкой Прайс подошел к столу, согнувшись, сел в кресло, поерзал и сплел в узел тонкие пальцы.

— Жаль. Как там Мардж?

— Прекрасно. Вечером не виделись, но утром был звонок. Просила передать тебе…

— А детишки в порядке?

— Конечно. — Тонкие губы Прайса плотно сжались; карие глаза его серьезно разглядывали Митчелла. Он все еще казался двадцатилетним; посмотреть — так вроде бы и не изменился с тех пор, как «Митчелл-Прайс инкорпорейтед» существовала лишь в форме идеи. Вестбюри. Секретная лаборатория. Только одежда изменилась — двухсотдолларовый костюм, безукоризненно повязанный галстук. И еще ногти. Тогда — огрызки на пальцах чудака-ученого, нынче — ухоженные, точно лакированные. — Митч, давай-ка займемся делом. Как поживает наше устройство с глубоким зондом?

— Отчет Стивенсона у меня на столе — пока не смотрел.

Прайс моргнул и покачал головой.

— Ты помнишь, что проект затянулся уже на тридцать шесть месяцев?

— Время есть, — лениво ответил Митчелл и потянулся за ножом и деревянной дощечкой.

— Пятнадцать лет назад ты говорил другое.

— Тогда я пахал как вол, — согласился Митчелл. Он покрутил в руках дощечку, кончиками пальцев ощущая мелкие неприятные заусенцы на неотполированной стороне. Затем поставил лезвие на край дощечки и срезал длинную, красивую стружку.

— Черт побери, Митч, я начинаю беспокоиться о тебе — ты так изменился за последние годы.

— Что-нибудь неладное с финансовыми отчетами? — Митчелл провел большим пальцем по обработанной поверхности и повернулся, глядя в окно. «Забавно было бы, — рассеянно подумал он, — выплыть в это туманное голубое небо, зависая над крышами игрушечных зданий — и понестись вперед, над пустым океаном…»

— Деньги-то мы зарабатываем, — тонким голоском нетерпеливо произнес Прайс. — На ментиграфе и генераторах случайностей, да на прочей мелочи. Но за последние пять лет, Митч, мы не выставили на рынок ничего нового. Что ж, теперь так и будем гнать конвейер? И этого тебе достаточно?

Отвернувшись от окна, Митчелл взглянул на своего партнера.

— Эх, старина Джим, — ласково произнес он. — Не напрягайся так, дружище.

Дверь отворилась, и в комнате появилась темноволосая девушка — Луиза Бейнбридж, секретарша Прайса.

— Простите, что вмешиваюсь, мистер Прайс, но Долли не смогла связаться с вами по интеркому.

Прайс взглянул на Митчелла.

— Опять нажал не на ту кнопку?

Митчелл с легким недоумением воззрился на интерком.

— Похоже.

— Как бы там ни было, — сказала девушка, — пришел мистер Дайдрич, а вы просили меня известить вас, как только…

— Проклятье, — рявкнул Прайс, вставая. — Где он — в приемной?

— Нет. Мистер Торвард проводил его в первую лабораторию. С ним его врач и адвокат.

— Знаю, — пробормотал Прайс, нервно роясь в карманах. — Куда же я задевал эти проклятые… Ах, вот они. — Он вытащил из кармана карточки, исчирканные карандашом. — Луиза, позвоните туда и скажите, что я сейчас буду.

— Да, мистер Прайс. — Луиза улыбнулась и вышла.

Снисходительный взгляд Митчелла сопровождал ее до дверей. «Недурна», — подумал он, когда Луиза скрылась из виду. Митчелл припомнил, что три-четыре года назад он проводил ее на ту сторону, но тогда, конечно, он сделал массу изменений — талию потоньше, а бюст пополнее… Митчелл зевнул.

— Не хочешь присоединиться? — вдруг спросил Прайс.

— В самом деле. — Митчелл встал и обнял своего партнера за плечи. — Пойдем.

Они вместе прошли по коридору, в котором, как всегда, царило оживление.

— Слушай, — обернулся к нему Прайс, — а когда ты последний раз у нас обедал?

— Не помню. Месяц или два назад.

— Приходи сегодня вечером. Мардж велела привести тебя во что бы то ни стало.

Митчелл пожал плечами, затем кивнул.

— Хорошо, Джим. Спасибо.

Первая лаборатория была у них чем-то вроде витрины — сплошь обшитая кедровой фанерой и уставленная комнатными растениями — а на видном месте стояла яйцевидная кушетка ментиграфа, точно гроб в покойницкой. Несколько пестрых плакатов красовались на доске за кушеткой, рядом с пультом управления.

Все взгляды сразу обратились в их сторону. Митчелл узнал Дайдрича — грузного мужчину лет сорока с небольшим. Голубые, как лед, глаза разглядывали Митчелла. В скромной обстановке лаборатории этот мужчина смотрелся еще более впечатляюще, еще более завораживающе, чем по телевизору.

Торвальд, начальник лаборатории, представил присутствующих, в то время как сотрудники в белых халатах крутились где-то на заднем плане.

— Преподобный Дайдрич… мистер Эдмондс, его адвокат… и вам, разумеется, знакомо имя доктора Таубмана.

Они пожали друг другу руки. Дайдрич сказал:

— Надеюсь, все вы понимаете, почему я здесь. Я не ищу никаких компромиссов. — Блеклые глаза Дайдрича смотрели настойчиво и серьезно. — Ваши сотрудники сообщили, что я мог бы более эффективно критиковать ментиграф, если бы испытал его сам. Что я и намереваюсь сделать, предварительно ознакомившись с условиями.

— Конечно же, мы все понимаем, мистер Дайдрич, — сказал Прайс.

Дайдрич с любопытством посмотрел на Митчелла.

— Ведь это вы изобрели ментиграф?

Митчелл кивнул.

— Да, было дело.

— И что же вы сами думаете о его воздействии на общество?

— Мне нравится, — ответил Митчелл.

Лицо Дайдрича вновь стало холодным и бесстрастным; он отвернулся.

— Я как раз демонстрировал мистеру Дайдричу некоторые из проекций ментиграфа, — поспешно встрял Торвальд, указывая на плакаты. На первых двух были представлены причудливые пейзажи с оранжевыми деревьями и коричневой травой; еще один содержал сцену из городской жизни, четвертая картина изображала холм с силуэтами трех деревянных крестов на фоне неба. — Они выполнены художником Дэном Шелтоном. Он страстный любитель ментиграфии.

— Вы и вправду можете фотографировать то, что происходит в сознании субъекта? — спросил Эдмондс, удивленно приподнимая черные брови. — Ничего не знал об этом.

— Свежий товар, — ответил Прайс. — Мы надеемся представить его на рынок в сентябре.

— Итак, джентльмены, если вы готовы… — вступил Торвальд.

Дайдрич, судя по всему, был готов.

— Ладно. Что я должен делать? Снять пиджак?

— Не надо. Только лечь вот сюда, будьте так любезны, — ответил Торвальд, указывая на узкий операционный стол. — Ослабьте, пожалуйста, галстук, так вам будет удобнее.

Дайдрич забрался на стол и лег с застывшим лицом. К нему подошла лаборантка с чем-то вроде корзинки. Она аккуратно и умело приладила корзинку к черепу Дайдрича, проделав необходимые замеры, снова подогнала шлем, а затем один за другим втолкнула восемь штифтов.

После снятия шлема на голове Дайдрича остались восемь крохотных пурпурных точек.

— Краска безвредная, — пояснил Торвальд. — Все проделанное только что имело целью определить места расположения электродов.

— Да, все в порядке, — отозвался Таубман. — И вы гарантируете, что ни один из них не располагается в центре удовольствия?

— Определенно нет. Вы же знаете, доктор, — это запрещено законом.

Лаборантка снова подошла к столу. Маленькими ножничками она срезала волосы в местах, помеченных пурпурными точками. Затем она наложила мыльную пену и крошечной бритвочкой начисто выскребла эти места. Дайдрич лежал спокойно; он лишь вздрогнул от прикосновения холодной пены, а в остальном выражение его лица не менялось.

— С первой частью покончено, — сказал Торвальд. — Теперь, преподобный Дайдрич, если вы будете так любезны сесть вот сюда…

Дайдрич встал и подошел к креслу, на которое указывал Торвальд. Над спинкой кресла нависало сверкающее сплетение металла — увеличенная и усложненная копияшлема, который примеряла на Дайдрича лаборантка.

— Одну секунду, — обронил Таубман. Он подошел поближе, осматривая механизм. Некоторое время они с Торвальдом о чем-то разговаривали вполголоса, затем Таубман кивнул и отступил. Дайдрич сел в кресло.

— Это единственная неприятная процедура, — сказал Торвальд. — Относительно неприятная. На самом деле ничуть не больно. Теперь мы поместим вашу голову в фиксатор…

Лицо Дайдрича побледнело. Он уставился взглядом прямо перед собой, пока лаборантка закрепляла фиксатор с мягкой подкладкой, а затем опускала большой шлем. Стоя на возвышении за креслом, Торвальд самолично приладил восемь металлических цилиндров, точно устанавливая их напротив выбритых пурпурных точек на голове Дайдрича.

— Вроде небольшого укольчика, — предупредил Торвальд. Затем нажал какую-то кнопку. Дайдрич вздрогнул.

— Теперь опишите мне, пожалуйста, ваши ощущения, — сказал Торвальд, поворачиваясь к щитку управления.

Дайдрич сморгнул.

— Вижу вспышку света, — заявил он.

— Прекрасно, дальше.

— Какой-то шум.

— Так, а это?

Дайдрич, похоже, был удивлен; челюсти его на несколько секунд задвигались.

— Что-то сладкое, — сказал он.

— Хорошо. А как насчет этого?

Дайдрич вздрогнул.

— Что-то проползло по коже.

— Прекрасно. Дальше.

— Ффу! — скривился Дайдрич, отворачиваясь. — Какой мерзкий запах!

— Прошу прощения. А теперь.

— Тепло.

— Хорошо, теперь это.

Правая нога Дайдрича дернулась.

— Мне показалось, будто я на ней сижу, — пояснил он.

— Верно. И еще.

Дайдрич вдруг оцепенел.

— Я почувствовал… не знаю, как это описать. Удовлетворенность. — Он перевел холодные глаза с Митчелла на Торвальда. Лицо его изменилось.

— Превосходно! — воскликнул Торвальд, сходя с платформы. Он радостно ухмылялся. Митчелл взглянул на Прайса и увидел, как тот отирает вспотевшие ладони носовым платком.

Лаборантка освободила голову Дайдрича от шлема.

— Вы можете встать, — задушевно сказал Торвальд.

Дайдрич поднялся и стал ощупывать череп.

— Простите, — вмешался Таубман. Аккуратно разводя волосы Дайдрича, он принялся разглядывать пластиковую кнопочку, по виду напоминавшую родинку серого цвета, почти не выступавшую над скальпом.

Митчелл подобрался поближе к Прайсу.

— Нашему другу не понравилась встряска на восьмом номере, — прошептал он. — Осторожнее, старичок.

— Знаю, — вполголоса отозвался Прайс. Меж тем в дальнем углу комнаты Торвальд и лаборанты усаживали Дайдрича в другое кресло и одевали ему на голову шлем.

Один лаборант стал показывать Дайдричу большие куски цветного картона, в то время как другой, бледный молодой человек с непомерно большими ушами, снимал показания и бегал пальцами по клавиатуре пульта управления.

— Чертовски рискуешь, старик, — заметил Митчелл. — Ты же знаешь — если его взбесить, от нас и мокрого места не останется. Храбрый ты у нас, старикашечка. И как у тебя только духу хватает?

Прайс нахмурился и шаркнул ногой.

— Не хорони меня раньше времени, — пробормотал он.

Тем временем лаборант совал под нос Дайдричу пузырьки с различными запахами — один за другим.

— Ты что-то припас в рукаве? — спросил Митчелл; впрочем, он тут же отвлекся и не расслышал ответа Прайса. Лаборанты водили Дайдрича взад-вперед по комнате, просили его нагнуться, поднять руки, повернуть голову. Митчелл мечтательно раздумывал о том, как он мог бы использовать Дайдрича на другой стороне — сделать из него тевтонского рыцаря, благородного, остроумного и яростного. Только вот уменьшить его вдвое… было бы очень забавно.

— Итак, мистер Дайдрич, — произнес Торвальд. — Отныне вы располагаете всем необходимым, чтобы получить достаточно ясное представление о нашем аппарате.

Дайдрич поднял руку и потрогал шлем у себя на голове; из верхушки шлема тянулся пучок проводов.

— Ладно, — хмуро проговорил он. — Действуйте.

Торвальд казался слегка озабоченным. Он подал знак лаборанту за пультом.

— Ввод первый, Джерри. — Затем он попросил Дайдрича: — Будьте так любезны, закройте глаза и расслабьтесь.

Вскоре на лицо Дайдрича наползло удивленное выражение. Правая рука его судорожно дернулась, челюсти зашевелились, затем он открыл глаза.

— Потрясающе, — вымолвил наконец Дайдрич. — Банан… я чистил его, я ел его. Только… это были не мои руки.

— Разумеется — это была запись, сделанная другим человеком. Впрочем, мистер Дайдрич, в процессе изучения чужих циклов вы можете повторять запись несколько раз, пока не почувствуете эти руки как свои. Также можете вносить любые изменения по вашему усмотрению.

На лице Дайдрича появилась гримаса отвращения.

— Понимаю, — бросил он.

Наблюдая за ним, Митчелл подумал: «Похоже, он уже навострился домой, чтобы написать проповедь, в которой всем нам прищемит хвосты».

— Скоро вы поймете, что я хочу сказать, — говорил тем временем Торвальд. — На сей раз предварительной записи не будет — вы все сделаете сами. Откиньтесь на спинку кресла, закройте глаза и представьте себе какую-нибудь картину, сценку…

— То есть — вроде тех? — Дайдрич хмуро кивнул в сторону развешанных по стене плакатов.

— Нет-нет, ничего подобного. Любую сцену, по вашему усмотрению, а если она покажется вам слишком размытой или лишенной нужных пропорций, продолжайте изменять ее и добавлять детали… Пожалуйста, попробуйте.

Дайдрич откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Торвальд кивнул мужчине за пультом.

Прайс вдруг резко двинулся от Митчелла и подошел к креслу.

— Вот это, возможно, поможет вам, мистер Дайдрич, — сказал он, наклоняясь к клиенту. Глянув в записную книжку, он прочел вслух: — «Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме разодралась посередине».

Дайдрич помрачнел. Затем наступило долгое молчание. Дайдрич вновь нахмурился. Вскоре руки его судорожно задергались на подлокотниках кресла. Мгновение — и он быстро и жадно задышал.

Таубман, хмурясь, приблизился к пастору и попытался измерить пульс, но Дайдрич оттолкнул его руку. Таубман бросил вопросительный взгляд на Прайса. Тот в ответ помотал головой и приложил палец к губам.

Лицо Дайдрича было сковано невыразимой печалью. Из-под опущенных век выступили слезы и заструились по щекам.

— Что случилось, мистер Дайдрич? — наклоняясь к нему, спросил Эдмондс.

Голос Дайдрича был низким и хриплым.

— Я видел… видел… — Лицо его перекосилось, и он начал всхлипывать.

Прайс отвернулся и взял Митчелла под руку.

— Пойдем отсюда, — пробормотал он. В коридоре он принялся насвистывать.

— А ты чертовски хитер, старик, — заметил Митчелл.

Прайс мальчишески ухмыльнулся.

— Я и сам это знаю, старина.

За обедом их сидело четверо — Прайс со своей миловидной рыжеволосой женой и Митчелл с девушкой, которую он раньше никогда не встречал. Звали ее Айлин Новотны. Стройная, сероглазая, сдержанная. Кроме того, как выяснил Митчелл, она была в разводе и жила с малышкой дочерью.

После обеда все сели играть в бридж. Айлин играла хорошо, куда лучше Митчелла. Когда раз-другой ему случилось оплошать, Айлин удостоила его лишь шутливым сочувствующим взглядом. Говорила она мало, голосом низким и приятным, и вскоре Митчелл обнаружил, что всякий раз ждет, чтобы она снова заговорила.

По завершении роббера Айлин встала.

— Рада была познакомиться, Митч, — сказала она и подала ему теплую ладошку. — Спасибо за превосходный обед и чудный вечер, — поблагодарила она Мардж Прайс.

— Уходите?

— Боюсь, я вынуждена… сиделка может оставаться только до девяти, а пока доберешься до Вашингтон-Хайтс, уйдет целый час.

У двери она помедлила, оглянувшись на Митчелла. Он ясно представил себе все последующее: долгие прогулки, уютные ресторанчики, рукопожатия, первый поцелуй… Прайс с женой выжидающе смотрели на него.

— Доброй ночи, Айлин, — сказал он.

Когда она ушла, Мардж принесла пива и, извинившись, оставила их вдвоем. Прайс поудобнее устроился в кресле-«расслабоне» и закурил трубку. Поглядывая поверх кружки на Митчелла, он негромко проговорил:

— Ты мог бы подвезти ее домой, старина.

— И начать все сначала? Нет уж, спасибо, старичок, — сыт по горло.

Прайс помахал горящей спичкой, затем бросил ее в пепельницу.

— Что ж, дело твое.

— Я тоже так считаю.

Прайс неловко заворочался в кресле.

— Итак, я уже выступаю в роли свата, — хмурясь, пробормотал он. — Проклятье, в последнее время мне совсем не нравится твое поведение. Ты все реже отключаешься от провода. Это крайне вредно сказывается на твоем здоровье.

Митчелл ухмыльнулся и протянул Прайсу руку.

— Что, поборемся?

Прайс вспыхнул.

— Ладно, ладно, я знаю, что ты каждую неделю занимаешься в гимнастическом зале. Я говорю о другом, и ты сам прекрасно знаешь о чем, черт побери.

Митчелл сделал изрядный глоток из кружки. Пиво, светлое и хмельное, приятно студило горло. А как насчет свежего пивка ко дню Святого Патрика? Может, добавить туда мяты — самую капельку…

— Скажи хоть что-нибудь, — буркнул Прайс.

Взгляд Митчелла медленно сосредоточился на нем.

— Гм. Думаешь, Дайдрич теперь перестанет докучать?

Прайс сделал кислую мину.

— Ладно, если хочешь — сменим тему. Думаю, с Дайдричем теперь проблем не будет. Мы отправили ему полный комплект — кушетку, пульт управления, набор кристаллов. Он на крючке.

— Это ты здорово придумал — поставить перед ним картинку с тремя крестами… А потом еще, на всякий случай, прочел ему отрывок из Евангелия от Матфея. Чертовски хитро, старичок. Поздравляю.

— От Луки, — хмуро поправил Прайс. — Ну да, придумано неплохо.

— Скажи-ка мне вот что, — попросил Митчелл. — Просто ради интереса — а когда ты сам последний раз был под проводом?

— Четыре года назад, — нехотя ответил Прайс.

— И почему?

— Провод на меня плохо действует. — Прайс сцепил руки перед собой, суставы его один за другим щелкнули.

— Провод принес тебе двадцать миллионов, — мягко сказал Митчелл.

— Ты же знаешь, я о другом. — Прайс расцепил руки и наклонился вперед. — Кстати, Пентагон отверг контракт на сорок тысяч учебных кристаллов. Им не понравились результаты повторных проб.

— Потому-то они и пашут как волы, — заметил Митчелл. — Мне от всей души жаль Пентагон.

— А контракта твоей душе не жаль?

— Знаешь, Джеймс, никак я тебя не пойму, — сказал Митчелл. — То ты твердишь, что ментиграф вреднее гашиша, героина, алкоголя и половых извращений. То жалуешься, что нам не удается сбагрить их числом побольше. Как ты это объяснишь?

Прайс даже не улыбнулся.

— Скажем так — я просто хлопотун. От природы. И хотя мне самому наш бизнес не по душе, я чувствую ответственность за корпорацию и делаю для нее все. Это работа. А когда я беспокоюсь о тебе, это — дружба.

— Знаю-знаю, старина.

— Порой мне, может быть, тревожно и за судьбы всего мира, — продолжил Прайс. — Что будет, если каждый заведет себе личный мир грез? Что тогда станет со старым добрым колониальным духом?

Митчелл фыркнул.

— А ты читал о колониальных временах? Я еще год назад увлекся этой темой. Они пили жуткую бурду под названием флип, состряпанную из рома и крепкого сидра, а помешивали ее горячей кочергой, чтобы все хорошенько вспенилось. Имения пьяниц узнавали издалека — по яблоням за забором.

Прайс сбросил ноги с «расслабона» и принял позу мыслителя.

— Хорошо, но как насчет семьи? Да, ты своего добился и можешь проводить основную часть жизни в мире, где все устроено по твоему усмотрению. Ты не нуждаешься в той милой крошке, что ушла отсюда полчаса назад — у тебя есть двадцать куда красивей ее. И они все время под рукой. Зачем жениться, зачем заводить семью? Скажи мне, Митчелл, что будет с миром, если лучшие из мужчин прекратят заниматься производством детей? Что будет с грядущими поколениями?

— Я и на это тебе отвечу.

— Так что?

Митчелл торжественно поднял кружку пива, глядя на Прайса поверх нее.

— А черт с ними со всеми! — провозгласил он.

Манипулятор

Когда пришел верзила, все на мгновение замерли — словно охотничьи псы в стойке. Пианист перестал барабанить по клавишам, двое пьянчуг бросили распевать на разные голоса, а все остальные милые леди и джентльмены с коктейлями в руках оборвали разговоры и смех.

— Пит! — завопила одна из женщин — и вот он вошел и крепко обнял сразу двух девушек.

— Как поживаешь, радость моя? Ух, так бы и съел тебя, Сюзи, — жаль, уже пообедал. Джордж, ах, старый бандит, — он отпустил девушек, ухватил лысого коротышку с краснеющей физиономией и хлопнул его по плечу, — ты был неподражаем, бесценный мой, — серьезно — просто неподражаем. А ТЕПЕРЬ СЛУШАЙТЕ ВСЕ! — прокричал он и мигом перекрыл голоса, что продолжали талдычить: Пит то, Пит се.

Кто-то протянул ему мартини — и он торжественно застыл с бокалом в руке — высокий, загорелый, в безупречном смокинге — зубы и манжеты так и светятся белизной!

— А у нас был концерт! — сообщил он всем.

Мгновенный пронзительный вопль одобрения — а дальше пошел галдеж: у-нас-был-концерт… черт возьми… Пит… да тише… канцэ-эрт…

Верзила поднял руку.

— Славный получился концерт!

Опять визг и базар.

— И спонсор вроде не кашлял — подписался еще и на осень!

Рев, визг: все хлопали в ладоши, подпрыгивали и пищали. Верзила попытался продолжить — но тут же сдался, ухмыляясь, — а гудящая толпа леди и джентльменов смыкалась вокруг него. Все-все хотели пожать руку, сказать что-то на ухо, обнять.

— Мы вместе! — выкрикнул верзила. — А теперь — как там говорится — давайте маленько оттянемся!

Снова галдеж — пока все разбредались. Из бара послышался энергичный звон бокалов.

— Черт возьми, Пит, — заходился, корчась от восторга, тощий пучеглазый парнишка, — ей-богу, чуть не обоссался, когда ты грохнул тот круглый аквариум…

Верзила так и залился счастливым смехом.

— Ну да, твоя фишка до сих пор у меня перед глазами. И рыба по всей сцене прыгает. Так что же мне оставалось — опускаюсь на колени, — верзила так и сделал, нагибаясь и высматривая на полу воображаемых рыбок, — и говорю: «А ну, ребята, давайте-ка обратно на стол!»

Под взрывы дикого смеха верзила выпрямился. Народ выстраивался вокруг него — задние ряды встали на диваны и пианино — только бы ничего не пропустить. Кто-то крикнул:

— Пит, спой песенку золотой рыбки!

Одобрительные возгласы: давай-Пит-песенку-золотой-рыбки.

— Ладно, ладно. — Ухмыляясь, верзила примостился на подлокотнике кресла и поднял бокал. — Айн, цвай — маэстро, музыку! — Перепалка у пианино. Кто-то бахнул пару-другую аккордов. Верзила состроил уморительную физиономию и затянул: — Ох-ох, как неплохо… быть маленькой рыбехой… лишь покажешь хвостик… девки тянут в гости.

Общий хохот — и громче всех смеялись девушки — алые ротики раскрывались с риском вывихнуть челюсти. Одна раскрасневшаяся блондинка положила руку верзиле на колено, а другая потеснее прижалась к нему грудью.

— А если серьезно… — прокричал верзила.

Новый взрыв смеха.

— Нет, серьезно, — звенящим голосом произнес он, когда стало потише. — Я хочу со всей серьезностью заявить вам, что никогда не сумел бы провернуть это в одиночку. А раз я вижу здесь сегодня вечером кое-кого из иностранцев, литераторов и прочих деятелей прессы, то хотел бы представить всех, кто готовил концерт. Прежде всего Джорджа — вот он, наш трехпалый дирижер, — никто на всем белом свете не смог бы проделать того, что он сегодня проделал — Джордж, я тебя люблю.

Он сжал в объятиях краснеющего лысого коротышку.

— Теперь — самая моя драгоценная. Рути, где же ты? Прелесть моя, ты была бесподобна, само совершенство — серьезно, детка…

Он поцеловал молодую брюнетку в алом платье — та всплакнула и спрятала лицо на его широкой груди.

— И Фрэнк… — Он потянулся и ухватил за рукав тощего пучеглазого парня. — Как мне тебя благодарить? Бесценный мой!

Тощий заморгал, вконец растерявшись; верзила хлопнул его по спине.

— Сол, Эрни и Мак, наши сценаристы — им позавидовал бы Шекспир…

Все они один за другим подходили, пока верзила называл их по именам; дамы целовались с ним и пускали слезу.

— Мой дублер, — продолжал перечислять верзила. — Мой посыльный. Ну а теперь, — торжественно произнес верзила — вокруг немного притихло, все охрипли и раскраснелись от воодушевления, — теперь я хочу, чтобы вы поприветствовали моего манипулятора.

Вдруг наступила мертвая тишина. На лице у верзилы появилось потрясенное, озабоченное выражение — словно от внезапной боли. Затем он застыл в неподвижности. Даже не моргая и не дыша. А мгновение спустя у него за спиной началось какое-то копошение. Сидевшая рядом на подлокотнике кресла девушка встала и отошла в сторону. Смокинг верзилы раскрылся на спине, и оттуда выбрался коротышка с потной смуглой физиономией под копной черных волос. Очень низкорослый, почти карлик, с сутулыми плечами и сгорбленной спиной; одет он был в мокрую от пота коричневую футболку и шорты. Выбравшись из полости в теле верзилы, коротышка аккуратно прикрыл за собой смокинг. Верзила сидел неподвижно, на лице у него застыло придурковатое выражение.

Коротышка слез с кресла, нервно покусывая губы.

— Привет, Гарри, — послышалось несколько одиноких голосов.

— Привет-привет, — отозвался Гарри и помахал всем рукой. На вид ему было лет сорок. Крупный нос, карие глаза. Надтреснутый, невнятный голос. — Ну что, концерт все-таки получился, правда?

— Конечно-конечно, Гарри, — тактично отозвались они.

Коротышка вытер лоб тыльной стороной ладони.

— Жарко там, — пояснил он со сконфуженной улыбкой.

— Заметно, что жарко, Гарри, — ответили они. В задних рядах начали отворачиваться и обмениваться впечатлениями о концерте; галдеж нарастал.

— Слушай, Тим, можно мне чего-нибудь выпить? — робко спросил коротышка. — Не хотелось бы его оставлять… ты же знаешь… — Он кивнул в сторону безмолвного верзилы.

— Само собой, Гарри, — а чего тебе принести?

— Ну… чего-нибудь… может, пива?

Тим принес кружку пива, и коротышка принялся жадно глотать янтарный напиток, нервно шаря глазами по сторонам. Все уже разбрелись кто куда, а несколько человек собрались уходить.

— Рути, — обратился коротышка к проходившей мимо брюнетке, — послушай, Рути, здорово было, когда аквариум разбился, правда?

— А? Извини, солнышко, я не расслышала. — Она наклонилась к нему.

— Гм… да вот… а, не важно. Ничего.

Брюнетка положила руку ему на плечо — и тут же убрала.

— Извини, дружок, мне надо поймать Роббинса, пока он еще здесь. — Она направилась к двери.

Коротышка поставил кружку на столик и сел, нервно сплетая узловатые пальцы. Рядом с ним остались только лысый и пучеглазый. Неуверенная улыбка то и дело появлялась у него на лице; наконец он взглянул на лысого, затем на пучеглазого.

— Ну что, — начал он, — считайте этот концерт у нас в копилке, м-да, но знаете, ребята, думаю, нам пора уже задуматься о том, чтобы…

— Слушай, Гарри, — серьезным тоном произнес лысый, наклоняясь к его уху, — залез бы ты обратно.

Коротышка некоторое время смотрел на лысого виноватыми собачьими глазами, затем смущенно кивнул. Неуверенно поднялся, сглотнул слюну и пробормотал:

— Ну что ж… — Он забрался на стул позади верзилы, раскрыл смокинг у него на спине и поставил ногу внутрь. Лысый и пучеглазый заинтересованно наблюдали за ним. — Думал, еще немного потерплю, — вяло пробормотал он, — но, похоже… — Протянув руку, он ухватился за что-то внутри верзилы и залез туда.

Верзила вдруг заморгал и выпрямился.

— Эй вы, там! — воскликнул он. — Что стряслось? А ну-ка, давайте малость оттянемся, малость подвигаемся… — Леди и джентльмены с загоревшимися лицами снова начали обступать Пита. — Вот что, ребята, — а ну-ка, все послушали ритм!

Верзила принялся бить в ладоши. Пианино подхватило. Все остальные присоединились.

— Вы мне, ребята, вот что скажите — живые мы тут? Или ждем, пока пришлют носилки? А ну-ка еще разок — я вас не слышу! — Стоило ему приставить ладонь к уху, как в ответ раздался радостный рев. — А ну, давайте-ка еще разок — чтобы я вас хорошенько услышал! — Оглушительный рев. И возгласы: — Пит!.. Пит!..

— Ничего не имею против Гарри, — серьезно заявил лысый пучеглазому в самом эпицентре гвалта. — Я хочу сказать, для обывателя он просто клад.

— Понял тебя, — отозвался пучеглазый. — А по-моему, он не шутит.

— Пожалуй, — согласился лысый. — Но, черт возьми… эта потная футболка… и вообще…

Пучеглазый пожал плечами.

— И что ты намерен делать?

А потом оба они разразились смехом, когда верзила состроил уморительную физиономию — язык наружу, глаза в кучу — Пит-Пит-Пит — все ходило ходуном — и вправду, сногсшибательная вечеринка — и все было в полном порядке — все катилось дальше и дальше — в ночь.

Аутодафе

Властитель мира сидел на балконе высокой башни, прислушиваясь к завыванию ветра. Он был пьян. И непременно напьется еще сильнее — а когда станет плохо, собаки позаботятся о нем. А завтра после обеда все повторится вновь.

Пес Роланд лежал у самых ног хозяина — но недостаточно близко, чтобы пнуть. Для человека верный и терпеливый взгляд пса был чем-то сродни зуду — чем-то сродни струпу на незаживающей ране, который никак не почесать. «Вот мы тут сидим, — размышлял он с вялым сарказмом, — последний мужчина и последний пес. В этом мире сук».

Властитель взглянул на пса и увидел седую шерсть вокруг огромных, налитых кровью глаз, отвислый подгрудок, желтые клыки. «А ты тоже стар, приятель, — с горьким удовлетворением подумал он. — Следующее столетие ты не протянешь».

И люди и собаки — все в конце концов умирали. Собаки жили в лучшем случае лет пятьсот — никакие потуги их хозяев не могли дать им больше. Но все же раса собак была еще в силе — а раса людей подходила к концу.

Собак оставалось ровным счетом пятьдесят девять — пятьдесят восемь сук и один Роланд.

И оставался лишь один человек, который теперь мог называть себя властителем мира, или далай-ламой, или кем угодно по своему усмотрению, поскольку никто не мог оспорить этот титул. Не с кем было поговорить и некого вспомнить.

Властителю мира исполнилось девять тысяч и сколько-то там еще сотен лет. Когда-то в молодости он получал органические ингибиторы, замедлявшие процесс созревания и увядания почти до нуля… В возрасте одной тысячи лет он был мужчиной лет тридцати, а в возрасте двух тысяч — без малого сорока. Золотые годы зрелости и расцвета не завершались, казалось, вечность.

Но так же растягивались и годы увядания. Более тысячи лет он был дряхлым стариком. И тысячу лет он умирал.

Собаки поддерживали в нем жизнь. Они обслуживали его, заботились о машинах, выполняли работу, для которой сам он уже не годился. Умные собаки, верные собаки — они будут жить и после его смерти.

С горьким сожалением Властитель подумал о своей матери. Он едва помнил ее — она умерла четыре тысячелетия назад. Если бы она родила дочь, ему не пришлось бы коротать свои последние дни в тоскливом одиночестве.

Сам он так и не смог стать отцом — даже в лучшие свои годы.

«Не то что псы, — угрюмо подумал он. — Они-то совокуплялись с пользой. Не только для собственного удовольствия. В молодости я и думать не хотел о ребенке. А у собак только это на уме».

Он снова взглянул на Роланда, и хвост пса глухо застучал по каменному полу.

Сердце в старческой груди сдавила тоска. Он представил себе большеголовых щенков, собравшихся вечером у огня, слушающих рассказы старших псов о Человеке.

И так столетие за столетием… возможно, когда-нибудь они вообще забудут про древнюю расу хозяев. Возможно, тоска и чувство потери постепенно превратятся в смутную грусть по утраченному. И со временем постоянный поиск Человека сделает их великими.

А все труды Человека будут забыты, потеряны для вечности — окажутся лишь малозначащей прелюдией к владычеству Собаки.

Эта мысль невыносимо обостряла его боль. Он поднял высокую глиняную кружку, стоявшую рядом на столе, и отхлебнул пива. Поперхнулся. Спиртное теперь с трудом ложилось в грудь. Все меньше душа принимала из этого мира.

Он глотнул второй раз и с шумом втянул в себя воздух.

— Кружка пуста, — сказал он. — Принеси еще.

Роланд тут же вскочил, виляя своим дурацким хвостом.

— Есть, хозяин, — и убежал, зажав кружку в неуклюжих лапах.

Роланд торопился, стараясь не обращать внимания на боль в крестце и ломоту в конечностях. Несмотря на селекционную работу, собачье тело все же не было приспособлено для прямохождения. Дар был принят и стал предметом гордости — но за него приходилось платить. Преклонный возраст сказывался: самые старые собаки не выдерживали и позорно трусили на всех четырех. Роланд считал, что стыд при этом заметно сокращал их жизни.

Впрочем, подлинные мучения начинались, когда приходили сомнения. Делать то, что повелевает долг или следовать велениям хозяина, пусть даже злого, глупого, ревнивого и жестокого — но господина. Подчинение было радостью, абсолютной необходимостью; даже если хозяин скомандовал бы «Убей меня!», собака обязана была подчиниться — пусть ее сердце и разрывалось бы от жалости.

Какая радость послужить, наполнить кружку — и какая же боль, поскольку спиртное было ядом замедленного действия. И еще на границе долга и воли хозяина оставался насущный вопрос размножения. Необходимо было как можно скорее уладить его.

Остальные самцы погибли — одни из-за неловкости, другие из-за слишком длинного хвоста, еще кто-то из-за привычки пускать слюни или вследствие неудачного окраса — или просто потому, что хозяин был раздражен. Роланд знал, что смерти собак были не случайны.

Но срок семени уже подходил к концу, а приказа о размножении Роланд все еще не получал. Пищевая машина по-прежнему добавляла в собачью пищу химический препарат-стерилизатор.

Самая молодая сука из ныне живущих смогла бы прожить не более трех сотен лет. А хозяин, если его как следует обслуживать, протянет еще тысячу.

И в мыслях его вновь закрутились картины смерти хозяина — одинокой, жалкой смерти бесприютной дворняги…

Собаки должны размножаться. Хозяин должен отдать приказ.

Роланд нацедил кружку и, задыхаясь, стал карабкаться наверх. У двери стояла одна из самок. Она не заговорила с ним, но в ее выжидательном взгляде ясно читался немой вопрос.

Роланд сокрушенно покачал головой и направился дальше.

Он поставил кружку на столик. Хозяин, похоже, и не заметил его. Ссутулившись среди подушек, заполнявших его серебристо-эбеновый трон, он уставился куда-то в небо. Ожесточенное лицо Властителя было теперь расслабленным, почти мирным.

Может статься, он вспоминал о днях своей юности, когда он прошел весь свет и подчинил его своей воле. А может быть, размышлял о величии предков — об опоясывавших земной шар машинах, о громадных городах, о глубинах разума, сумевшего проникнуть в тайны вселенной.

Время было подходящее — Роланд решил не откладывать. Сердце его болезненно колотилось, а в горле совсем пересохло, когда он промямлил:

— Хозяин, можно мне сказать?

Человек повернул голову, и его воспаленные глаза удивленно сосредоточились на морде Роланда.

— Ты уже вернулся? — с трудом выговорил он. — А где кружка?

— Здесь, хозяин, — ответил Роланд, пододвигая кружку вперед. Подождав, пока Властитель пригубит чашу, он повторил вопрос: — Хозяин, можно мне сказать?

Человек рыгнул и вытер покрытые пеной губы.

— Ну что там еще?

Слова смущенно выскочили из горла пса.

— Хозяин, я последний пес, — смущенно заговорил Роланд. — И срок моего размножения подходит к концу. Если мы не размножимся, то за вами некому будет ухаживать, когда вымрет последнее поколение.

В направленных на пса человечьих глазах светилась откровенная враждебность.

— Так размножайся, — брезгливо сказал человек. — И можешь не обращаться ко мне за разрешением заняться своим собачьим блудом.

Лицо Роланда запылало от стыда.

— Хозяин, для того чтобы размножаться, я должен остановить поступление химикатов в пищу.

— Так останови.

Роланд понимал, что идет какая-то игра. У хозяина было плохо с памятью, но не настолько. Впрочем, хотя надежда и была слаба, настроение Роланда несколько улучшилось. Если это игра, значит, она доставляет хозяину удовольствие.

— Хозяин, это автоматическое устройство, — напомнил пес. — На контрольном барабане стоит ваша печать.

Некоторое время человек молча разглядывал его, костлявой рукой почесывая щетину на подбородке.

— A-а, так вот в чем дело, — протянул он. — Значит, тебе нужно, чтобы я распечатал барабан — тогда ты сможешь произвести на свет еще одно поколение грязных скулящих щенят?

— Да, хозяин.

— Ты хочешь, чтобы твои отродья пережили меня?

— Нет, хозяин!

Полчища неописуемых чувств сражались в сознании Роланда. Он ощущал и стыд, и ужас, и безграничное отчаяние; и в то же самое время понимал, что должен ощутить все это, и был рад. Ибо собака, как бы хороша она ни была, есть собака, а человек, как бы низок он ни был, есть человек.

Хозяин медленно проговорил:

— Так что же тебе в таком случае нужно, Роланд?

— Чтобы вы жили, — ответил пес, и голос его дрогнул. Медленные, редкие слезы его расы потекли у него по щекам.

Человек немного помолчал, затем отвернулся.

— Ладно, неси барабан сюда, — сказал он.

Самка ждала его на лестничной площадке; с ней были еще две. Когда Роланд приблизился, они сперва робко отпрянули, но чувство долга поддержало их.

— Уже?..

— Да! — ответил Роланд. Он поспешил вниз по спуску, а самки последовали за ним. На каждой площадке к ним присоединялись и другие — одни неслись впереди него, другие наседали сзади. Вскоре они заполнили весь коридор восторженным лаем и поскуливанием.

В пищевом помещении его поджидал еще десяток самок, сгрудившихся рядом со шкафчиком у дальней стены; когда Роланд приблизился, они почтительно разошлись. Осторожно, с благоговением, он вскрыл корпус и вытащил длинный барабан, обмотанный проволокой и запечатанный восковой хозяйской печатью.

Властитель мира сидел на троне из эбенового дерева и серебра, упираясь взглядом в пустую, бессмысленную физиономию неба. Из коридора, провонявшего псиной, доносилось отдаленное эхо собачьего ликования.

«Роланд уже все им рассказал», — подумал он, чувствуя себя совершенно измотанным и безвольным. Он понимал, что дать собакам плодиться просто необходимо — иначе пострадает он сам — умрет в мучении и одиночестве.

Властитель никак не мог продлить свою жизнь, не избавив от смерти и собак — вот что было для него горше желчи…

Роланд вбежал, запыхавшись, и осторожно положил барабан рядом с хозяином.

Человек взял его в руки — тонкую трубку из серебристого металла, усеянную каналами схемы и гнездами, обмотанную проволокой и запечатанную красным воском его личной печати.

Сколько лет назад он ее запечатал? Сто? Двести? Впрочем, и тогда он догадывался, что этот день однажды настанет.

Он взглянул на застывшего в ожидании пса — и к своему крайнему удивлению вспомнил, что в дни его юности предок Роланда — его точная копия — был его другом. Он много лет скорбел о смерти того пса.

Как же все могло так перемениться? Он снова взглянул на Роланда, увидел его широкие спутанные брови, полные преданности глаза. Здесь ничего не изменилось. Подумать только, насколько верной была эта раса. Тысячелетие за тысячелетием выдерживала она от рассвета истории человеческое иго. Чем заслужили люди подобную преданность? И чем могли за нее расплатиться?

Да, изменился именно Человек — и только он. Человек был безнадежным должником, испорченным и нецельным. Собаки куда ценнее…

И они выживут.

Но в следующий миг к нему вернулось прежнее видение: мир собак, забывших Человека, — и чувство вины рассеялось, подавленное тупым, ожесточенным гневом.

Он стиснул контрольный барабан в кулаке, словно это жалкое усилие могло сломать трубку.

— Хозяин… — неуверенно проговорил Роланд. — Что-нибудь не так?

— Не так? — переспросил человек. — Ну, не для тебя. Твои-то отродья унаследуют Землю. Кучка… грязных, паршивых, шелудивых псов.

Слова Властителя вылились в дрожащем, старческом вое. Он воздел руку с зажатым в ладони барабаном, сам не зная, что собирается делать.

— Хозяин? Вы снимете печать с барабана?

Слезы ярости брызнули из глаз человека.

— Вот твой проклятый барабан, — прохрипел Властитель. — Поймай — и делай с ним, что хочешь! — И со всей своей уходящей силой он взмахнул рукой — барабан закувыркался в воздухе за парапетом.

Роланд действовал не раздумывая. Лапы его заскребли по каменным плитам, мышцы напряглись древним, как его раса, узором; затем он на мгновение ощутил под собой гладкую слоновую кость балюстрады.

И в последнем тщетном прыжке бросился за барабаном, проносившимся над ним по широкой дуге. А потом уже не было ничего, кроме бешеного ветра.

Властитель мира сидел на троне, а в ушах его звенел неумолчный вой сук.

Четверо в одном

1
Джорджу Мейстеру однажды уже приходилось видеть нервную систему человека — на демонстрационном макете. Покров напыляется на тончайшие волокна и наращивается до различимой глазом толщины, а затем все нежелательные ткани растворяются и заменяются прозрачным пластиком. Изумительная работа; проделал ее один малый с третьей планеты системы Торкаса — как бишь его? Впрочем, не важно: главное — Мейстер имел представление о том, как он сам теперь должен выглядеть.

Следствие — естественные искажения зрительного восприятия: к примеру, он почти не сомневался, что нейроны между его глазами и зрительным центром растянулись по меньшей мере сантиметров на тридцать. Также, без всякого сомнения, вся система в целом была странным образом частично скручена, частично растянута, поскольку сдерживавших ее мышц уже не существовало. Отметил он и другие изменения, видимо — результат глобальных структурных различий. Впрочем, факт оставался фактом: Джордж Мейстер — а вернее, все, что он мог назвать собой — был теперь всего лишь парой глаз, головным и спинным мозгом — неким замысловатым узором нейронов.

Джордж на мгновение закрыл глаза, что освоил совсем недавно — и очень этим гордился. Тот первый длительный период, когда Джордж не мог контролировать ни движения, ни зрения, был крайне неприятен. Позднее он пришел к выводу, что беспомощность была результатам длительного действия какого-то обезболивающего средства, державшего мозг в бессознательном состоянии, пока тело… A-а, ладно.

Возможно, просто ветви нейронов еще не успели закрепиться в новых положениях. Возможно, в будущем он разберется в своих гипотезах. Но в самом начале — он мог только видеть, но не двигаться… и даже не догадывался о том, что произошло, когда он упал вниз головой в буро-зеленую с радужными разводами лужу студня… тогда все это просто приводило его в отчаяние.

Мейстер задумался, как к этому отнеслись другие. Да, там оказались еще и другие — он знал, поскольку время от времени приходилось испытывать резкую боль внизу, где должны были находиться его ноги, — двигавшийся перед глазами пейзаж в это мгновение замирал. Значит, рядом работал другой мозг, тоже угодивший в ловушку слизняка и пытавшийся двигать их общим телом в другом направлении.

Обычно боль немедленно прекращалась, и Джордж мог продолжать посылать команды вниз, тем нервным окончаниям, что раньше принадлежали пальцам его рук и ног — в результате желеобразное тело по-прежнему потихоньку ползло вперед. Когда же боль возобновлялась, Джорджу не оставалось ничего другого, как прекратить движение, пока другой мозг не откажется от своих претензий — Джордж при этом оказывался в положении пассажира в каком-то вяло ползущем транспорте, — или пытался согласовать свои движения с потугами чужого мозга.

Мейстер задумался, кто же еще мог сюда угодить… Вивьен Беллис? Майор Гамбс? Мисс Маккарти? Или все трое разом? Любой ценой он должен это выяснить.

Он еще раз попытался опустить глаза — и был вознагражден: будто в тумане, взгляд выхватил длинную, узкую ленту — пеструю, буро-зеленую — которая мучительно медленно двигалась вперед по сухому руслу реки. Уже примерно час — а то и больше они пересекали это бесконечное русло. Прутья и кусочки сухой растительности неизвестного происхождения налипли на пыльную, полупрозрачную поверхность.

Мейстер явно совершенствовался в созерцании мира — прежде удавалось разглядеть только краешек своего нового тела.

Когда он вновь поднял взгляд, дальний берег реки заметно приблизился. Сразу за берегом маячило скопление жестких темно-коричневых побегов, произраставших на скалистом выступе; Джордж взял немного влево. За таким вот побегом он и потянулся в тот раз, а потом потерял равновесие и оказался в своем теперешнем состоянии. И поделом — не распускай руки.

Тем более что растение это большого интереса из себя не представляет. Далеко не каждая новая форма жизни достойна внимания. Впрочем, Джордж был убежден, что успел вляпаться в самый интересный организм на этой планете.

Мейстерий такой-то, подумал он. Ему еще не удалось остановиться на каком-то определенном видовом названии — чтобы принять решение, требовалось еще многое узнать об этой твари — но то, что это должен был быть именно мейстерий, было несомненно. Это — его открытие, и никто не отнимет его у Мейстера. Или — как ни прискорбно — не отнимет Мейстера от его открытия.

Тем не менее мейстерий был организмом действительно замечательным. Простой, как медуза; только на планете с такой незначительной силой тяжести он смог бы выползти из моря. Мозга, скорее всего, никакого — и полное отсутствие нервной системы. Зато непревзойденный механизм приспособляемости и выживания. Не двигаясь с места (точно ворох листвы или другого сора), он запросто позволял своим противникам развивать высокоорганизованную нервную ткань, пока один из них не падал в него — а затем извлекал для себя пользу.

Впрочем, мейстерий не паразит, ни в коем случае — это подлинный симбиоз, причем симбиоз такого высокого уровня, какого Джордж еще не встречал ни на одной планете. Захватчик обеспечивал пленный мозг питанием; а тот, в свою очередь, служил интересам захватчика, доставляя его до пищи и оберегая от опасности. Ты меня ведешь, а я тебя кормлю. По крайней мере, честно.

Теперь они подползли к растению совсем близко, почти вплотную. С виду, как Джордж и предполагал, ничего интересного — сорняк, одним словом.

Тело его преодолевало невысокий холм, который под его углом зрения казался просто исполином. Джордж старательно вскарабкался на вершину. Его глазам открылась еще одна лощина. Ясное дело, так могло продолжаться до бесконечности.

Солнце находилось у самого горизонта. Он обратил внимание на тень, отбрасываемую телом. Избранный путь вел его куда-то на северо-запад, точнее — в противоположную сторону от лагеря. Пока что удалось одолеть несколько сотен метров; теперь даже ползком он легко мог бы покрыть это расстояние… если бы повернул назад.

От одной этой мысли Мейстеру стало не по себе, хотя странно — он сам толком не знал почему. И тут до него вдруг дошло — он и близко не напоминает попавшего в беду человека; скорее, он представляет из себя чудовище, в котором увязли полупереваренные останки одного или нескольких человек.

И если бы Мейстер в своем теперешнем состоянии приполз в лагерь, его наверняка пристрелили бы, не задавая лишних вопросов — вероятность того, что вместо автомата прибегнут к усыпляющему газу, была ничтожно мала.

Нет, решил Мейстер, курс взят верный. Требуется убраться от лагеря как можно дальше, пока его не обнаружила спасательная партия, которая уже, вероятно, пустилась по его следам. Остается одно — спрятаться где-нибудь в лесу и тщательно изучить свое новое тело: выяснить, как оно действует и что с ним делать, выяснить, действительно ли он здесь не один, и попытаться наладить сообщение с остальными.

Вяло, будто лужа каши, сползающая со скатерти, Джордж начал спуск в лощину.

Обстоятельства попадания Джорджа в мейстерий такой-то, вкратце заключались в следующем.

Вплоть до самой середины двадцать первого столетия миллионы людей в восточном полушарии Земли все еще забавлялись игрой, придуманной древними японцами. Игра называлась «го». Хотя правила ее просты и понятны даже детям, стратегия го включала в себя больше вариантов, чем в шахматах — и была сложнее для совершенствования.

На вершине развития го — пока геологическая катастрофа не унесла большинство приверженцев игры — в го играли на доске с девятью сотнями небольших углублений, используя маленькие чечевицеобразные фишки. Делая ход, один из игроков ставил фишку на доску, стараясь захватить как можно больше территории.

Никаких других правил не было; и все же у японцев ушло почти целое тысячелетие, пока они доработали ее до той самой доски тридцать на тридцать, добавляя, возможно, по одному ряду в столетие. Столетие оказалось не слишком долгим сроком, чтобы досконально исследовать все возможности, предоставляемые дополнительным рядом.

И вот, к тому времени, когда Джордж Мейстер рухнул в буро-зеленого студнеобразного монстра, к концу двадцать третьего столетия нашей эры, в некую разновидность го играли на трехмерном поле, содержавшем более десяти миллиардов позиций. Доской была галактика, позициями — планетные системы, а люди оказались фишками. Наказанием проигравшему стала аннигиляция.

Галактику колонизировали два противоборствующих союза. На ранних стадиях конфликта на планеты совершались нападения, сбрасывались бомбы и даже произошло несколько сражений между космическими флотилиями. Позднее столь неорганизованная стратегия стала невозможной. Началось производство триллионов солдат-роботов, вооружения которых хватало, чтобы стереть друг друга в порошок. Отныне боевые роботы наводняли пространства космоса точно стаи рыб.

Внутри подобного защитного экрана люди, населявшие планету, были полностью защищены от атак и любого другого вмешательства извне… до тех пор, пока враг не преуспевал в колонизации близлежащих планетныхсистем настолько, чтобы установить и удерживать там второй экран — снаружи первого. Это была настоящая игра го — здесь она игралась в немыслимых условиях, и ставки соответственно были бешеными.

Отсюда и спешка — торопились все как один, включая потомков каждого вплоть до седьмого колена. Образование давалось по сжатой, форсированной программе. Люди рано женились и бешено размножались. А если человек, как в случае с Джорджем, получал назначение в передовой экологический отряд, то там ему приходилось работать и вовсе без мало-мальски приличной подготовки.

Очевидно, самым благоразумным подходом к освоению новой планеты с неизвестными формами жизни могло стать лишь, на худой конец, десятилетнее иммунологическое исследование, проводимое на полностью загерметизированной станции. После уничтожения наиболее вредных бактерий и вирусов можно было бы отважиться на небольшие, предельно осторожные полевые работы и изыскания. Наконец, по прошествии, скажем, пятидесяти лет рискнуть и высадить колонистов.

Только вот времени на это не было.

Через пять часов после посадки отряд Мейстера разгрузил сборные конструкции и установил бараки, способные вместить две тысячи шестьсот двадцать восемь членов личного состава. Часом позже Мейстер, Гамбс, Беллис и Маккарти отправились в путь по ровной площадке пепла и золы, оставленной хвостовыми ракетами их транспортного корабля — следам близлежащей растительности на шестьсот метров вокруг. Им предстояло разведать извилистую тропу, что уводила от лагерной стоянки на расстояние тысячи метров, а затем вернуться с материалами для исследования — позаботившись, разумеется, о том, чтобы все слишком большое и голодное было уничтожено автоматным огнем до того, как успело бы употребить их в пищу.

Мейстер числился в экспедиции биологом, и его стройный торс полностью исчез из виду, обвешанный коробочками для сбора проб. Майор Гамбс нес на себе аптечку, бинокль и автомат. Вивьен Беллис, чьи познания в минералогии ограничивались предписанным для ее ранга трехмесячным курсом, прихватила с собой лучевое ружье, молоток и мешок для сбора образцов. Мисс Маккарти — имени ее не знал никто — не имела конкретного научного задания. Она присматривала за благонадежностью группы. У мисс имелись два короткоствольных пистолета и полностью загруженный патронташ. Единственной и первостепенной задачей Маккарти было разнести череп любому члену группы, замеченному в использовании недозволенного средства связи, или другом отклонении в поведении.

На каждом из членов экспедиции были тяжелые перчатки и грузные ботинки, а головы скрывались под шарообразными шлемами, соединенными с комбинезонами. Дышали они через респираторы. Сквозь их фильтры не могло проникнуть ничего крупнее молекул кислорода.

Совершая второй круг своего обхода вокруг лагеря, путешественники натолкнулись на невысокий кряж и несколько узких крутых лощин, большинство из которых были полны серовато-коричневых стеблей мертвой растительности. Когда они стали спускаться в одну из лощин, Джордж, который следовал третьим — Гамбс впереди, за ним Беллис, а Маккарти за спиной у Джорджа, — наступил на каменную плиту, желая осмотреть поближе некие стебли, укоренившиеся на ее дальней стороне.

На этой планете вес Мейстера составлял немногим более двадцати килограммов, а плита казалась надежно вросшей в склон. Однако он сразу почувствовал движение под ногами. Тут он понял, что падает, вскрикнул, перед глазами его мелькнули фигуры Гамбса и Беллис — будто в ускоренной киносъемке. Следом донеслось громыхание камней. Затем Мейстер увидел нечто, поначалу показавшееся ему потрепанным одеялом из грязи и листвы, наплывающим навстречу, и последней его мыслью было: «Посадка, похоже, предстоит мягкая…» Потом Мейстер очнулся, чувствуя себя похороненным заживо, и единственной живой его частью остались глаза.

Много минуло времени, пока бешеные усилия Мейстера сделать хоть какое-то движение не увенчались наконец относительным успехом. И с тех пор поле его зрения медленно, но верно продвигалось вперед примерно метр на каждые пятьдесят минут, учитывая, что потуги со стороны чинили препятствия его собственным.

Хотя печальный вывод о том, что от бывшего Джорджа Мейстера не осталось ничего, кроме нервной системы, никакими фактами не подкреплялся, основания для такого убеждения были прискорбно сильны. Во-первых, анестезия первых часов уже отошла, а тело ровным счетом ничего не сообщало ему о положении туловища, головы и четырех конечностей, которыми он обладал прежде. Казалось, будто его неким образом расплющили и размазали по необъятной поверхности. Когда Мейстер пытался пошевелить пальцами рук и ног, мышцы откликнулись со всех сторон разом, так что он почувствовал себя многоножкой. Кстати, он не дышал. Тем не менее мозг его обеспечивался необходимым питанием и кислородом — голова работала нормально, сознание оставалось незатуманенным.

Кроме того, он не проголодался, хотя постоянно тратил энергию. Для этого оставались две вероятные причины. Первая — он не чувствовал голода из-за отсутствия желудочной оболочки, а вторая — организм, в котором он перемещался, вполне насытился той излишней тканью, которой обеспечил его Джордж…

Два часа спустя, на закате солнца, пошел дождь. Джордж увидел крупные, медленно падавшие капли и почувствовал их тупые удары по его новой «коже». Джордж склонялся к мысли, что дождь ему не повредит — но на всякий случай заполз под раскидистый куст с крупными, окаймленными бахромой листьями. К тому времени, как дождь перестал, уже совсем стемнело, и Мейстер решил, что может остаться здесь до утра. Усталости, как ни странно, он не чувствовал. Джордж задумался, а нуждается ли он в самом деле во сне. Затем расслабился как мог, и стал ждать, что ответит его новое тело.

Прошло невесть сколько времени, а он по-прежнему бодрствовал и так и не принял решения, когда вдали высветилась пара медленно и неуклонно приближавшихся к нему тусклых огней.

Джордж наблюдал со вниманием, проистекавшим как из профессионального интереса, так и из дурных предчувствий. Со временем, когда огни приблизились, он выяснил, что крепятся они на длинных тонких стеблях, росших из фигуры неопределенных очертаний, волочившейся следом. Вполне вероятно, огни могли оказаться органами освещения, как у некоторых глубоководных рыб, или просто фосфоресцирующими глазами.

Сознание Джорджа напряженно заработало. Джордж отметил появившееся у него напряженное чувство. Похоже, где-то в системе его организма выделялся адреналин. Впрочем, для обдумывания времени не оставалось. Сейчас Джорджа гораздо больше волновал другой вопрос: был ли этот приближавшийся организм чем-то, чем мейстерий такой-то питается, или он относился к виду питающихся мейстерием таким-то? И что в последнем случае ему оставалось делать?

Хотя, как ни крути, оставаться там, где он сидел, представлялось целесообразным. Тело, которое он населял, в своем обычном, ненаселенном состоянии пользовалось мимикрией и не было приспособлено для скоростного передвижения. Так что Джордж сидел неподвижно и выжидал, полузакрыв глаза, размышляя о возможной природе приближавшегося животного.

Тот факт, что оно ведет ночной образ жизни, еще ничего не значил. Ночной образ жизни вели и мотыльки, и летучие мыши — нет, черт бы побрал этих летучих мышей — ведь они были плотоядными… Светящееся существо приблизилось, и Джордж разглядел тусклый блеск пары длинных узких глаз, нависавших над двумя стеблями.

Затем существо разинуло пасть.

Полную острых, как кинжалы, зубов.

Джордж вдруг оказался втиснутым в какую-то трещину в скале, сам не в силах припомнить, как он туда забрался. Он помнил только разлетавшиеся по сторонам ветки — хищная тварь набросилась на него — и мгновение отчаянной боли. А потом ничего, кроме мелькания освещенных звездами листьев и земли.

Просто невероятно. Как ему удалось сбежать?

Он ломал над этим голову, пока не забрезжил рассвет, а затем, оглядев себя, заметил нечто новое. Под гладким краем студнеобразной плоти обнаружились три или четыре каких-то выступа. Тут Джорджа осенило, что и камень, находившийся под ним, он тоже чувствовал по-другому; теперь Мейстеру стало казаться, что он не слизень, прилипший к каменной поверхности, а скорее сороконожка.

Он согнул на пробу один из выступов, затем высунул его прямо перед собой. Новая конечность оказалась неуклюжей карикатурой — нечто среднее между пальцем и ногой, и при этом всего с одним суставом.

Джордж долгое время лежал неподвижно, с максимальной сосредоточенностью размышляя о случившемся. Затем снова пошевелил своей культей. Она по-прежнему была на месте, столь же плотной и реальной, как и все тело Джорджа.

Для пробы он двинулся вперед, посылая нервным окончаниям на кончиках пальцев те же команды, что и раньше. Тело так проворно выскользнуло из трещины, что Мейстер чуть не сверзился с небольшого обрыва.

Если раньше Мейстер полз со скоростью улитки, то теперь он передвигался стремительно, словно насекомое.

Но как?.. Вне всякого сомнения, в страхе перед бросившейся на него зубастой тварью он бессознательно попытался удрать, как если бы у него по-прежнему были ноги. Не в этом ли причина трансформации?

Джордж снова подумал о той плотоядной твари и о ее жутких стебельчатых глазах. Мейстер зажмурился и представил себе, как его глаза выдвигаются вперед, как растут подвижные стебли, соединяющие их с телом. Он попытался внушить себе, что глаза у него именно такие и всегда были такими и что все мыслимые существа во все мыслимые времена носили глаза на стеблях.

Что-то, вне всякого сомнения, происходило.

Джордж снова открыл глаза и обнаружил, что упирается взглядом в землю, причем так близко, что все расплывается. Он устремил взгляд вверх. В результате поле его зрения переместилось лишь на десять — двенадцать сантиметров.

И в этот миг чей-то голос разорвал безмолвие. Звучал он так, будто кто-то пытался дозваться сквозь полуметровый слой жира.

— Уррхх! Лльюхх! Иирахх!

Джордж судорожно вскочил, выполнил искусный разворот и перекинул свои глаза на двести сорок градусов. И не увидел ничего, кроме скал и лишайников. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что мимо него движется крошечная оранжево-зеленая гусеница или личинка. Джордж долго и подозрительно разглядывал ее, пока снова не донесся тот голос:

— Илльфф! Илльффниии!

Голос, ставший на этот раз несколько выше тоном, доносился откуда-то сзади. Джордж крутанулся, перебросив свои подвижные глаза по…

По немыслимо широкой дуге. Глаза его действительно болтались на стеблях, они были подвижны — ведь всего секунду назад он упирался взглядом в землю не в силах взглянуть вверх. Мозг Джорджа просто раскалился от напряженных раздумий. Да, он вырастил стебли для глаз, но мягкие — без упрочняющей мышечной ткани. Однако, спешно поворачиваясь на голос, он обрел нужные мышцы.

Это проливало свет на события последней ночи. Испуг ускорил процесс воссоздания клеточной структуры. Очевидно, некий защитный механизм. Что же касается голоса…

Джордж еще раз повернулся, теперь уже медленно, внимательно оглядев все вокруг. Никаких сомнений: он здесь один. Голос, который, казалось, доносился от кого-то или от чего-то, стоявшего за ним, на самом деле должен исходить из его собственного тела.

Голос раздался снова, на сей раз потише. Невнятное бормотание, а затем отчетливый писк:

— Что происходит? Где я?

Джордж буквально тонул в море неразрешенных вопросов. Пребывая в полной растерянности. Рядом с куста сорвался крупный плод, беззвучно подпрыгнув в метре от Джорджа. Перископы Мейстера тревожно шевельнулись и уставились на незнакомый предмет.

Джордж бороздил взором его твердую скорлупу и мучительно медленно пробивал себе дорогу к логическому выводу. Высохший плод упал без звука. Вполне естественно, поскольку со времени своего превращения Джордж был совершенно глух. Но… он же слышал голос!

Следовательно, либо галлюцинация, либо телепатия.

Голос раздался снова:

— Помоги-ите. Ой, мамочка, да ответьте же хоть кто-нибудь!

Вивьен Беллис. Гамбс, если бы он и смог говорить таким высоким голосом, нипочем не сказал бы «ой, мамочка». Маккарти — тем более.

Трепещущие нервы Джорджа постепенно приходили в норму. Он напряженно размышлял: «Стоило мне перепугаться, как я отрастил ноги. Стоило перепугаться Беллис, как она обрела голос — телепатический голос. По-моему, все достаточно логично — ведь ее первым и единственным побуждением было бы завопить».

Джордж попытался привести себя в такое состояние, чтобы ему захотелось вопить. Он закрыл глаза и представил себе, что его наглухо заперли в чужом, чуждом теле. Он попытался крикнуть:

— Вивьен!

И так несколько раз. В перерывах между его собственными воплями до Джорджа доносился слабый женский голос. Наконец девушка затихла, оборвавшись на полуслове.

— Вы меня слышите? — спросил Джордж.

— Кто это… что вам нужно?

— Это я, Вивьен, Джордж Мейстер. Вы слышите, что я говорю?

— Что?..

Джордж не сдавался. Его псевдо-голос, решил он, был несколько искажен — как поначалу у Беллис. Наконец девушка выдохнула:

— Ох, Джордж… я хотела сказать, мистер Мейстер! Ох, я так перепугалась. Где вы?

Джордж стал было объяснять, но, по всей видимости, не слишком осторожно, поскольку вскоре Беллис завопила, и опять принялась бормотать что-то нечленораздельное. Тяжело вздохнув, Джордж спросил:

— Есть ли еще кто-нибудь в этом помещении? Майор Гамбс? Мисс Маккарти?

Несколько минут спустя послышались сразу два набора странных звуков — почти одновременно. Когда голоса обрели связность, распознать их труда не составило. Гамбс, здоровенный краснорожий вояка-профессионал, вопил:

— Какого дьявола вы не смотрите под ноги, Мейстер? Если бы черт не понес вас на тот скальный выступ, мы не попали бы в эту переделку!

Мисс Маккарти, у которой когда-то было бледное морщинистое лицо, выступающий подбородок и глаза цвета дерьма, холодно проговорила:

— Обо всем этом будет доложено, Мейстер. Решительно обо всем.

По-видимому, только Мейстер и Гамбс продолжали пользоваться глазами. Каким-то ограниченным контролем над мышцами обладали все четверо, хотя Гамбс оказался единственным, кто предпринял более-менее серьезную попытку вмешаться в передвижения Джорджа. Мисс Маккарти, естественно, сумела сохранить пару действующих ушей.

А вот Беллис оставалась слепой, глухой и немой в течение всего вечера и последующей ночи. Единственной доступной областью чувств для нее оставались тактильные ощущения. Она ничего не слышала, ничего не видела, но чувствовала каждый листок и стебель, которые задевало их общее тело, холодное прикосновение каждой дождевой капли и боль от укуса зубастого чудовища. Когда Джордж осознал это, Вивьен значительно выросла в его глазах. Конечно, она была жутко перепугана, но не впала в истерию и сохранила рассудок.

В дальнейшем выяснилось, что никто из постояльцев мейстерия не дышит и не чувствует сердцебиения.

Джорджу страстно хотелось продолжить обсуждение общей сферы чувств, но троих остальных больше интересовал вопрос, как выбраться из этой передряги.

— Никак, — заметил Джордж. — Во всяком случае, на нынешнем уровне наших знаний. Вот если бы мы…

— Но мы в любом случае должны выбраться отсюда! — перебила Вивьен.

— Мы вернемся в лагерь, — холодно заявила Маккарти. — Немедленно. И вам, Мейстер, еще предстоит объяснить Комитету по благонадежности, почему вы не повернули обратно сразу же, как только пришли в чувство.

— Верно, — тут же встрял Гамбс. — Если вы, Мейстер, в данном случае бессильны, найдутся другие технари, которые чего-нибудь да сообразят.

Джордж терпеливо изложил им свою теорию по поводу того, как к ним отнесутся охранники в лагере. Проницательный ум Маккарти мигом определил слабое место.

— Согласно вашим же показаниям, вы отрастили ноги и стебли для глаз. Если вы не вводите нас в заблуждение, то что мешает нам обзавестись ртом? Таким образом, когда мы приблизимся к лагерю, мы сможем доложить о себе.

— Задача не из легких, — заметил Джордж. — Один рот нам ничего не даст — чтобы провернуть все это дело, к нему нужны зубы, язык, твердое и мягкое небо, легкие или их эквивалент, голосовые связки и что-то наподобие диафрагмы. Я сомневаюсь, что подобная задача в принципе осуществима, поскольку раз уж мисс Беллис удалось обрести голос, она воспользовалась совсем иным методом. Она не…

— Слишком много болтаете, — отрезала Маккарти. — А теперь майор Гамбс, мисс Беллис и я вместе займемся отращиванием речевого аппарата. Первый, кто этого добьется, получит в своей характеристике отметку о доверии. Итак, приступим.

Джордж, которому по сути было отказано участвовать в конкурсе, решил использовать время, чтобы попытаться восстановить свой слух. Казалось вполне вероятным, что в мейстерии властвовал некий принцип разделения труда, поскольку Гамбс и сам Мейстер — первые из упавших в студень мейстерия — сохранили зрение, не предпринимая в этом направлении никаких особых усилий, в то время как слух и осязание были оставлены для прибывших позднее. В принципе Джордж одобрял такую систему распределения чувств, но позиция мисс Маккарти ставила ее в положение единственной хранительницы всей системы органов чувств.

Даже если бы Мейстеру удалось переманить Беллис и Гамбса на свою сторону — перспектива достаточно туманная, — Маккарти не переубедить. В то же время железная мисс безраздельно обладала их единственным органом слуха.

Поначалу Джорджа отвлекали бестолковые реплики Гамбса и Вивьен — «Что-нибудь получается?» — «Похоже, нет. А у вас?» — и прочее в этом роде, — перемежаемые пыхтением, кряхтением и прочими раздражающими звуками, которыми они сопровождали свои безуспешные попытки переключиться с мысленной коммуникации на речевую. Под конец Маккарти рявкнула:

— Тихо! Прекратить этот ослиный рев! Сосредоточьтесь.

Джордж с головой погрузился в свою работу, пользуясь испытанной методой. Закрыв глаза, он представил себе, что в темноте появляется та самая зубастая тварь — тук, шлеп; тук, щелк. Он отчаянно взывал об ушах, которые дали бы ему возможность различить слабые приближающиеся звуки. Прошло долгое время, пока ему наконец не показалось, что у него начинает получаться — или этот шум производили мозги его соратников?

Щелк. Шлеп. Щурр. Скрип.

Встревоженный не на шутку, Джордж открыл глаза. В ста метрах вверх по пологому склону каменистой земли лицом к Джорджу стоял человек в униформе, видимо, только что вышел из зарослей черных, похожих на бамбук, побегов. Когда Джордж ошарашенно вскинул глазные стебли, человек, чуть помедлив, издал вопль и вскинул оружие.

Джордж ринулся прочь. Мгновенно внутри него загомонили недоумевающие и возмущенные голоса, а мышцы его «ног» свели дикие судороги.

— Бежим, черт побери! — бешено вскрикнул он. — Там солдат с…

Оружие издало оглушительный рев, и Джордж вдруг почувствовал чудовищную боль в позвоночнике. Вивьен Беллис пронзительно вскрикнула. Борьба за обладание их общими ногами прекратилась, и они во весь дух помчались под прикрытие ближайшего валуна. Оружие взревело вновь, и Джордж услышал, как осколки камня просвистели в листве над ними. Мейстерий бросился вверх по краю лощины — затем по другому краю — через невысокий холмик — и в чащу, прячась за высокие деревья с голыми ветвями.

Джордж приметил невдалеке впадину, заполненную листвой, и повернул к ней, отчаянно борясь с посторонним желанием продолжать бег в прежнем направлении. Они плюхнулись в эту яму и оставались там еще час после того, как мимо пробежали три вооруженных до зубов человека.

Вивьен непрерывно стонала. Осторожно высунув глазные стебли, Джордж разглядел несколько зазубренных каменных осколков, проникших в желеобразную плоть мейстерия. Повезло. Солдат промахнулся по движущейся цели — и вдребезги расколотил валун позади них.

Вглядевшись повнимательнее, Джордж заметил нечто, возбудившее его профессиональный интерес. Тело монстра, словно заквашенное тесто, находилось в постоянном брожении: крошечные дырочки открывались и закрывались, производя впечатление медленно закипающего киселя… отличие было разве что в том, что пузырьки воздуха не пробивали себе путь наружу, а поглощались на поверхности и вдавливались вовнутрь.

Под крапчатой поверхностью своего громадного чечевицеобразного тела он разглядел четыре неясных темных сгустка — четыре головных мозга: Гамбса, Беллис, Маккарти и Мейстера.

Да, один из сгустков располагался как раз напротив его глазных стеблей. Странное чувство испытывал Джордж, рассматривая свой собственный мозг. Впрочем, со временем он привыкнет к этому зрелищу.

Эти четыре темных пятна были расположены близко друг к другу, составляя почти идеальный квадрат в центре чечевицы. Четыре спинных мозга, трудно различимые, пересекались между собой, в центре, расходясь на четыре стороны.

«Образцовая структура», — подумал Джордж. Эта тварь может использовать сразу несколько нервных систем. Она расположила их в определенном порядке, причем мозги — внутри, вероятно, для лучшей защиты. Возможно, здесь даже существовала некая матрица, которая непостижимым образом способствовала росту соединительных клеток между отдельными мозгами… Если так, их быстрый успех на поприще телепатического общения становился понятен. Джорджу еще предстояло докопаться до сути.

Боль Вивьен понемногу утихала. Ее мозг располагался напротив мозга Джорджа, и большую часть каменных осколков она приняла на себя. Инородные частицы медленно тонули в гелеподобном веществе тканей монстра. Когда они, движимые силой тяжести, пройдут сквозь тело слизня, то, без сомнения, будут выделены — точно так же, как были выделены нерастворимые части их одежды и снаряжения.

Джордж лениво размышлял, какой из двух оставшихся мозгов принадлежал Маккарти, а какой — Гамбсу. Ответ явно лежал на поверхности. Когда Джордж снова перевел взгляд к центру глыбы, то слева на поверхность вынырнула пара голубых глаз. Они были снабжены веками, выращенными, очевидно, из вещества монстра.

Справа же располагались два крохотных отверстия, уходящие на несколько сантиметров в глубь тела. Дырки эти, естественно, не могли быть ничем иным, как только ушами мисс Маккарти. Джордж прикинул, не удастся ли ему каким-либо образом, переползая с места на место, залепить их грязью.

Впрочем, вопрос о возвращении в лагерь был уже улажен — по крайней мере на ближайшее время. Маккарти больше и не заикалась о том, чтобы отрастить полный комплект органов речи, хотя явно оставалась на своих прежних позициях.

Однако он сильно сомневался, что ей это удастся. Органы речи у человека, как Джордж говорил Маккарти, были чрезвычайно сложны и многоплановы, и дилетанты вроде них, поверхностно освоившие новое тело, могли овладеть человеческой речью, видимо, лишь с помощью изрядной эмоциональной встряски.

Джорджу представлялось, что проблему можно решить, вырастив мембрану — тонкую пленку, нечто вроде диафрагмы, а за ней — небольшую воздушную камеру — конечно же с набором мышц и связок, чтобы создавать необходимые колебания воздуха и управлять ими. Но эту задумку он пока оставил при себе.

Возвращаться не хотелось. Джордж был настоящим ученым, то есть человеком, целиком и полностью преданным науке. И вот теперь ему представилась возможность занять командирское место в центре самого могучего исследовательского аппарата, с каким ему когда-либо приходилось сталкиваться: белкового организма с расположенным внутри него наблюдателем, способным упорядочивать его структуру и прослеживать результаты; способным разрабатывать теории и проверять их на тканях своего собственного тела! Способным создавать новые органы, на любой манер адаптируясь к окружающей среде!

Джордж увидел себя стоящим на самой вершине пирамиды нового знания; и некоторые из открывшихся ему возможностей просто ошеломляли и внушали настоящее благоговение.

Он не мог вернуться — даже если бы и представилась возможность сделать это и остаться в живых. Ох, если бы только он в единственном числе свалился в эту проклятую тварь… Впрочем, тогда остальные успели бы вытащить бренное тело Мейстера и уничтожить монстра.

Слишком много проблем, понял он, требовали немедленного решения. Трудно было сосредоточиться — мозг его все время предательски выскальзывал из фокуса.

Вивьен, уже было утихомирившаяся, теперь начала причитать с новой силой. Гамбс рявкнул на нее. Маккарти обругала обоих. Джордж почувствовал, что еще немного — и он не выдержит — запертый в одном теле с тремя идиотами, у которых мозгов хватало только на…

— Погодите минутку, — вмешался Джордж. — Все ли вы сейчас чувствуете одно и то же? Раздражение? Нервозность? Как после трех суток работы без сна и отдыха. Вы устали так, что не можете даже заснуть?

— Перестаньте изображать рекламу на видео, — сердито отозвалась Вивьен. Не время для шуток.

— Мы голодны, вот в чем все дело, — перебил Джордж. — Мы не поняли этого только потому, что у нас нет органов, которые обычно сигналят о голоде. Но последней добычей монстра стали наши останки, и эта трапеза произошла по меньшей мере двадцать часов назад. Мы должны отыскать что-нибудь съестное, что можно проглотить.

— Боже милостивый, а ведь вы правы, — сказал Гамбс. — Но если эта тварь питается только людьми… то есть, я хочу сказать…

— Пока мы не приземлились, никаких людей она не встречала, — отрезал Джордж. — Нам подойдет любой белок, но сначала надо проверить. И чем раньше мы начнем, тем лучше.

Он пустился в прежнем направлении — в противоположную сторону от лагеря. По крайней мере, подумал он, если зайти достаточно далеко, можно и заблудиться. Тогда вопрос о возвращении в лагерь отпадет сам собой.

2
Они вышли из рощи и по длинному склону спустились в долину — по гибкому ковру, сотканному из мертвых трав, — пока не достигли речного русла, где весело бежал тоненький ручеек. Вдали у берега, частично скрытого зарослями скелетообразных кустарников, чьи голые ветви сплетались, словно груда мертвых остовов, сцепившихся ребрами, Джордж заметил группу животных. Они отдаленно напоминали миниатюрных свиней. Мейстер оповестил остальных и осторожно тронулся навстречу добыче.

— Куда дует ветер, Вивьен? — спросил он. — Вы можете определить?

— Нет, — ответила она. — Раньше, когда мы спускались, я чувствовала, а теперь, наверное, он дует вам в лицо, а мне, видимо, в…

— Хорошо, — порадовался Джордж. — Пожалуй, нам удастся к ним подобраться.

— Но… мы же не собираемся есть этих симпатичных животных, ведь так?

— Да, Мейстер, — вставил Гамбс. — В еде я не особо привередлив, но, в конце концов…

Джордж и сам чувствовал некоторую брезгливость — как и все прочие, он был вскормлен на диете из дрожжей и синтетического белка.

— А что нам еще остается? — запальчиво спросил он. — У вас есть глаза — вы же видите, что здесь мертвый сезон. Осень после жаркого лета, заметьте. Деревья голые, ручьи пересохли. Итак, либо мы едим мясо, либо отправляемся восвояси — пока вам не захочется поохотиться за насекомыми.

Потрясенный до глубины души, Гамбс еще некоторое время сокрушенно бормотал что-то, но вскоре сдался.

При ближайшем рассмотрении животные выглядели не столь свиноподобными и еще менее аппетитными. У них были гибкие, дольчатые, розовато-серые тела, выпученные глаза и тупые рыла, на манер изогнутой сабли, которыми они ковырялись в земле, время от времени чавкая и хлопая ушами.

Джордж насчитал штук тридцать саблерылых хряков, довольно тесно сгрудившихся на небольшом лугу между кустарниками и рекой. Двигались они медленно, но их короткие ноги были на вид достаточно мощными; Джордж догадывался, что при необходимости они могли бы и дать деру.

Мейстер медленно двинулся вперед, опустив пониже глазные стебли и немедленно замирая всякий раз, когда кто-нибудь из зверей поднимал взгляд. Передвигаясь с осторожностью, возраставшей по мере приближения, он подобрался уже метров на десять к ближайшему поросенку, когда Маккарти вдруг задалась вопросом:

— Мейстер, а приходило ли вам в голову задуматься над тем, как мы собираемся есть этих животных?

— Не будьте наивны, — раздраженно ответил Джордж. — Мы… — Он запнулся.

Минутку-минутку — а не был ли утерян у мейстерия нормальный способ ассимиляции после того, как он обрел своих обитателей? И, кстати, быть может, сначала им следовало отрастить клыки, глотку и весь остальной аппарат? Но за это время они просто загнутся от голода. Хотя, с другой стороны — черт, проклятая муть в голове, — мейстерий вполне может переварить и то, что осталось от четырех членов экспедиции, то есть их мозги. Так сказать, реализуя отложенное на черный день.

Мысль, конечно, крайне неприятная. Или — хуже того — предположим, что всякая новая пища становится жильцом, а всякий прежний жилец — пищей?

Ближайшее к ним животное подняло голову, и четыре крохотных красных глазка уставились на Джорджа. Хлопающие уши встали торчком.

— Ну? — вопросила Маккарти.

Времени для размышлений уже не оставалось.

— Он нас заметил! — мысленно крикнул Джордж. — Вперед!

Немая сцена буквально взорвалась движением. Только что они лежали на колючей сухой траве, и вот уже в следующую секунду неслись со скоростью курьерского поезда, а стадо лихо удирало галопом. Ляжки ближайшего зверя мелькали все ближе и ближе, бешено подпрыгивая; наконец коллективный разум победил бессловесную тварь — они догнали и обрушились сверху.

Бросив взгляд назад, Джордж заметил, что животное неподвижно лежит в траве — мертвое или бесчувственное.

Догнали еще одно. «Анестезия, — сообразил Джордж. — Одно касание решает все дело. — Еще одно, и еще. — Ничего-ничего, все переварится, — успокаивал он себя. — Прежде всего, мейстерий должен действовать избирательно, иначе он просто не смог бы отделить наши нервные ткани».

Четыре готовы. Шесть готовы. Еще три разом — когда стадо сгрудилось между последним рядом зарослей и крутым речным берегом; затем четыре отставших — одно за другим.

Оставшаяся часть стада скрылась в высокой траве на склоне; но пятнадцать туш валялись позади, став их добычей.

Не желая больше рисковать, Джордж вернулся и стал вклинивать тело монстра под первую свинью.

— Надо скорчиться, Гамбс, — втолковывал он. — Мы должны проскользнуть под него… так, достаточно. Голову не заглатывать.

— Почему? — спросил военный.

— Вы же не хотите, чтобы мозг этой свиньи поселился рядом с нами. К тому же монстр может предпочесть новый мозг одному из наших. Если же мы не примем свиную голову, у нашего нового тела, вероятно, не появится желания сохранить остальную нервную систему животного.

— Ой! — слабо вскрикнула Вивьен.

— Прошу прощения, мисс Беллис, — сокрушенно проговорил Джордж. — И все же это не так уж страшно — главное, не принимайте близко к сердцу. Тем более у нас, собственно говоря, нет вкуса, то есть нет тех самых вкусовых сосочков, которые…

— Ладно, проехали, — прервала его Вивьен. — Только, пожалуйста, не будем об этом говорить.

— Я тоже думаю, что говорить не стоит, — вставил Гамбс. — Надо бы немного потактичнее — не так ли, Мейстер?

Принимая этот упрек, Джордж перевел внимание на труп, лежавший на гладкой поверхности монстра как раз на границе между ним и Гамбсом. Безжизненное тело прямо на глазах погружалось в студенистую плоть. А вокруг него между тем расплывалось непрозрачное облачко.

Когда хряк утонул окончательно, и саблерылая голова отсоединилась, они двинулись к следующему. На сей раз по предложению Джорджа приняли на борт сразу двоих. Постепенно раздражение улетучилось, и настроение сразу улучшилось, а Джорджу удалось наконец связно поразмыслить — так, что жизненно важные пункты их поведения не ускользали из его поля зрения.

Они шли уже на восьмой или десятый заход, а Джордж безмятежно погрузился в замысловатую цепочку размышлений относительно устройства кровеносной системы монстра, когда мисс Маккарти разорвала долгое молчание заявлением:

— Теперь я усовершенствовала метод, с помощью которого мы сможем безопасно вернуться в лагерь. И начнем мы немедленно.

Ошеломленный и встревоженный, Джордж перевел взгляд на тот квадрат монстра, что принадлежал Маккарти. А там над поверхностью выступало нечто вязкое, сочлененное, напоминавшее — да, в самом деле! — весьма гротескную, но вполне узнаваемую руку. Неуклюжие пальцы тут же нащупали клочок травы, потянули и вырвали его с корнем.

— Майор Гамбс! — заявила Маккарти. — Ваша задача — определить местоположение следующих предметов. Первое. Пригодная для письма поверхность. В качестве таковой я предлагаю крупный лист светлой окраски, сухой, но не ломкий. Или дерево, с которого легко можно содрать большой кусок коры. Второе. Краситель. Вам, без сомнения, удастся разыскать ягоды, выделяющие надлежащий сок. В крайнем случае подойдет и грязь. Третье. Прутик или тростинку, которые можно было бы использовать в качестве ручки. Когда вы укажете мне все эти существенно важные параграфы, я применю их для написания доклада, в общих чертах описывающего то затруднительное положение, в котором мы оказались. Затем вы прочтете то, что получится, и укажете на возможные ошибки, которые я незамедлительно исправлю. Когда доклад будет готов, мы возвратимся с ним в лагерь, причем ночью, и поместим его на видном месте. До восхода солнца мы удалимся, а когда доклад будет прочитан, появимся снова. Итак, приступайте, майор.

— Что ж, хорошо, — сказал Гамбс, — это должно сработать, если только… я полагаю, вы разработали какую-то систему, чтобы держать перо, мисс Маккарти?

— Дурак, — отозвалась она, — конечно, я уже сделала руку.

— A-а, ну тогда конечно, тогда обязательно. Так, посмотрим, мне кажется, мы сначала могли бы осмотреть ближайшие заросли… — Их общее тело неуверенно двинулось в указанном направлении.

Джордж потянул назад.

— Погодите минутку, — отчаянно пробормотал он. — Давайте все-таки не будем терять голову. Закончим нашу трапезу. Кто знает, когда нам удастся перекусить в следующий раз.

— Каков размер этих тварей, майор? — командирским тоном спросила Маккарти.

— Ну, я бы сказал — сантиметров шестьдесят в длину.

— И мы уже проглотили девять штук, не так ли?

— Скорее, восемь, — уточнил Джордж. — Последние две прошли только наполовину.

— Другими словами, — подытожила Маккарти, — на каждого пришлось по две. Я думаю, вполне достаточно. Вы согласны, майор?

— Ошибаетесь, мисс Маккарти, — произнес Джордж с предельной серьезностью. — Вы рассуждаете с точки зрения человеческих пищевых потребностей, тогда как наш организм имеет другую скорость обмена веществ и массу, по меньшей мере втрое превосходящую массу четырех человеческих существ. Рассудите сами — мы вчетвером обладаем массой порядка трехсот килограмм, и все же через двадцать часов после того, как данное существо нас поглотило, оно снова проголодалось. А эти животные никак не могут весить более двадцати килограммов при одном «же» — тем более, что, согласно вашему плану действий, нам придется держаться примерно до завтрашнего утра.

— А что? — поддержал его Гамбс. — Действительно, мисс Маккарти, я думаю, нам лучше бы запастись провизией, пока есть возможность. Это займет у нас не более полутора часов.

— Очень хорошо. Действуйте как можно быстрее.

Они двинулись к очередной паре жертв. Джордж лихорадочно шевелил мозгами. Спорить с Маккарти было делом крайне неблагодарным — как, впрочем, и с Гамбсом, — но он должен хотя бы попытаться. Если бы удалось убедить Гамбса, то Беллис, возможно, присоединилась бы к большинству. В этом состояла его единственная надежда.

— Гамбс, — сказал он, — а вы хоть задумывались о том, что с нами будет, когда мы вернемся?

— Ну, знаете, это не совсем мой профиль. Оставим это технарям вроде вас.

— Нет, я имею в виду другое. Допустим, вы были бы командиром нашей экспедиции — и вот четыре ваших человека упали в данный организм вместо нас…

— Что-что? Не понял.

Джордж терпеливо повторил.

— А, теперь ясно. И что…

— Какие бы вы отдали распоряжения?

— Ну, думаю, отправил бы эту штуковину в биосекцию.

А что же еще?

— Как что? А вы не думаете, что в целях безопасности, скорее всего, приказали бы ее уничтожить?

— Боже правый, думаю, да. Нет, но мы же будем предельно осторожны с нашей запиской. В ней мы непременно отметим, что представляем собой ценный образец и так далее. Обращаться с осторожностью.

— Ладно, — согласился Джордж, — ну, предположим, такой ход сработает — но что потом? Девять шансов из десяти, что биосекция классифицирует нас как возможное оружие врага. Значит, нам придется пройти все допросы в полном объеме — а вам не нужно объяснять, что это такое.

— Майор Гамбс, — проскрипела Маккарти, — при первой же возможности Мейстер будет предан полевому суду. Под угрозой аналогичного наказания вам запрещается с ним разговаривать.

— Но она не может запретить вам слушать меня, — настойчиво продолжал Джордж. — А после допросов, Гамбс, они возьмут пробы. Без анестезии. И в конце концов либо уничтожат нас, либо отошлют на ближайший контрольный пункт для дальнейшего изучения. Тогда мы станем собственностью Федерации, Гамбс, в категории высшей секретности, а поскольку никто во всей Разведслужбе не осмелится взять на себя ответственность освободить нас, то там мы и останемся. Навсегда.

И действительно, этому образцу цены нет, Гамбс, но возвращение в лагерь не принесет ничего хорошего. Что бы мы ни открыли — даже если такое знание поможет спасти миллиарды жизней, — все это также станет предметом высшей секретности и никогда не выйдет из стен Разведслужбы… Если вы по-прежнему надеетесь, что вас смогут извлечь отсюда, вы жестоко ошибаетесь. Это не пересадка органа, Гамбс — ведь все ваше тело было уничтожено — все, кроме нервной системы и глаз. Мы никогда не получим нового тела. Единственное, что нам осталось — сделать его самим. Наша судьба — в наших руках.

— Майор Гамбс, — произнесла Маккарти, — я полагаю, мы уже потратили достаточно времени. Начинайте поиск нужных мне материалов.

Некоторое время Гамбс безмолвствовал, а их общее тело не двигалось.

Затем он сказал:

— Да-да, кажется, речь шла о сухом листе, ветке и кучке ягод, не так ли? Или грязи. Знаете, мисс Маккарти, я бы хотел — неофициально, разумеется, — но хотел бы узнать ваше мнение по одному вопросу. До того, как мы приступим к вашему плану. Я, так сказать, осмелюсь спросить — а что, удастся им слепить для нас что-нибудь вроде тел, как вы думаете? Я имею в виду — один технарь говорит одно, другой — другое. Вы понимаете, куда я веду?

Джордж с тревогой наблюдал за новой конечностью Маккарти. Она ритмично изгибалась и, он был в этом уверен, росла с каждой минутой. Пальцы время от времени нащупывали сухую траву, вырывая сперва один стебелек, затем два вместе и наконец целый пучок. Вырвав его, она сказала:

— У меня нет никакого мнения, майор. Ваш вопрос неуместен. Возвратиться в лагерь — наша обязанность. Это все, что нам требуется знать.

— О, тут я с вами совершенно согласен, — подхватил Гамбс. — А кроме того — тут ведь и в самом деле нет никакой альтернативы, не так ли?

Джордж, упершись взглядом в один из пальцеобразных выступов, страстно пожелал, чтобы он превратился в руку. Но он уже подозревал, что начал слишком поздно.

— Альтернатива есть, — заметил Джордж. — Она состоит в том, чтобы продолжать двигаться в том же духе. Даже если Федерация еще столетие будет удерживать эту планету, здесь все равно останутся места, которые они так и не освоят. Нас не достанут.

— Я хочу сказать, — добавил Гамбс, словно выходя из глубокой задумчивости, — что человек не может отрезать себя от цивилизации — не так ли?

Джордж снова почувствовал движение в сторону зарослей — и снова воспротивился ему. Затем он понял, что его пересилили, когда к Гамбсу присоединился еще один набор мышц. Сотрясаясь, как-то по-крабьи, мейстерий такой-то продвинулся на полметра. Затем остановился, окоченев от напряжения.

И уже во второй раз за этот день Джордж вынужден был изменить свое мнение о Вивьен Беллис.

— Я верю вам, мистер Мейстер… Джордж, — сказала она. — Я не хочу возвращаться. Скажи мне, что я должна делать.

— Ты и теперь все делаешь замечательно, — после безмолвного мгновения выговорил Джордж. — Но если бы ты смогла вырастить руку, это, думаю, не повредило бы.

Борьба продолжалась.

— Итак, стороны определились, — заявила Маккарти, обращаясь к Гамбсу.

— Да. Совершенно верно.

— Майор Гамбс, — решительно сказала она, — насколько я понимаю, вы напротив меня.

— В самом деле? — с сомнением отозвался Гамбс.

— Не беспокойтесь. Я полагаю, что да. Так вот: Мейстер справа или слева от вас?

— Слева. Это я точно знаю. Уголком глаза я вижу его глазные стебли.

— Оч-чень хорошо. — Рука Маккарти поднялась с остроконечным каменным осколком, зажатым в неуклюжей, бесформенной руке.

Джордж с ужасом наблюдал, как рука тянется ему навстречу, огибая тело монстра. Длинный, острый край камня зондировал слизистую поверхность в каких-то трех сантиметрах от участка над его мозгом. Затем — резкое движение вверх-вниз — и острая боль пронзила Джорджа насквозь.

— По-моему, не хватает длины, — размышляла Маккарти. Она согнула руку, затем вернула ее почти к тому же месту и снова вонзила обломок.

— Нет, — задумчиво проговорила она. — Нужно немного дальше. Майор Гамбс, после следующей моей попытки скажете, заметили ли вы какую-либо реакцию глазных стеблей Мейстера.

Боль все еще пульсировала в нервах Джорджа. Одним наполовину ослепшим глазом он наблюдал, как медленно-медленно вырастает его недоразвитая рука; другим он, будто зачарованный, смотрел, как к нему неторопливо тянется рука Маккарти.

Она заметно росла, но от этого не становилась ближе. По сути дела — невероятно, но факт — она даже как будто сдавала позиции.

Плоть монстра растекалась под ней, расширяясь в обоих направлениях.

Маккарти снова со страшной силой ударила. Но на этот раз боль уже была не столь острой.

— Майор? — спросила она. — Как результаты?

— Никаких, — ответил Гамбс, — нет, думаю — никаких. Впрочем, кажется, мы немного продвигаемся вперед, мисс Маккарти.

— Возмутительная ошибка, — отозвалась она. — Нас тянут назад. Обратите внимание, майор.

— Нет-нет, вовсе нет, — запротестовал он. — Мы, так сказать, движемся к зарослям. Для меня — вперед, для вас — назад.

— Майор Гамбс, это я двигаюсь вперед, а вы — назад.

Правы были они оба, обнаружил Джордж: тело монстра уже не было шаровидным — оно расширялось по оси Гамбс-Маккарти. В середине был уже заметен некий намек на впадину. Под поверхностью тоже что-то происходило.

Четыре мозга теперь образовывали не квадрат, а прямоугольник.

Изменилось и расположение спинных мозгов. Его собственный спинной мозг и спинной мозг Вивьен как будто остались там, где и были, а вот Гамбсов мозг теперь проходил под головным мозгом Маккарти и наоборот.

Увеличив свою массу примерно на двести килограмм, мейстерий такой-то теперь делился на две самостоятельные части и аккуратно размежевал своих обитателей — по двое с каждой стороны. Гамбс и Мейстер оказывались в одной половине, Маккарти и Беллис — в другой.

В следующий раз, понял Джордж, каждый продукт деления будет уменьшен до одного мозга — а потом, соответственно, одна из новых самостоятельных частей станет монстром в его первичном, или ненаселенном, состоянии — неподвижным, закамуфлированным, ожидающим только, чтобы кто-нибудь в него плюхнулся.

Стало быть, этот поразительный организм, подобно обычной амебе, являлся бессмертным. Он никогда не умирал, за исключением несчастных случаев — он только рос и делился.

Однако обитатели его, к сожалению, бессмертными не были — их ткани износятся и отомрут.

Хотя… Нервная ткань человека не обладает способностью к размножению, и, тем не менее, Джордж смог отрастить глазные стебли, а Маккарти — руку.

Сомнений быть не могло: новая клеточная ткань не могла быть человеческой; она была целиком поддельной, созданной монстром из собственного вещества в соответствии со структурным строением ближайших аутентичных клеток. Идеальная имитация: новые ткани совмещались со старыми, аксоны соединялись с дендритами, мышцы сокращались по команде, поданной от мозга. Имитация работала превосходно.

Следовательно, когда нервные клетки изнашивались, они могли быть заменены. В конечном счете износятся и исчезнут все человеческие клетки, и человеческий жилец полностью превратится в монстра… но «разница, не дающая никакой разницы, не есть разница». Фактически, жилец остался бы человеком — и стал бы бессмертен.

Если не считать несчастных случаев.

Или убийства.

Тем временем мисс Маккарти наседала.

— Майор Гамбс, ваше поведение просто возмутительно. Объяснение совершенно очевидно. Если только вы сознательно не предаете меня по неизвестным причинам, значит, наши попытки двигаться в противоположных направлениях растягивают эту тварь.

Маккарти явно была недовольна своим геометрическим положением. Оно лишало ее равновесия, вплоть до окончания деления. Такой поворот событий ее явно не устраивал. Сам Джордж был уже вне ее досягаемости и отодвигался все дальше и дальше — но как же Беллис? Ее-то мозг, если уж на то пошло, приближался к мозгу Маккарти…

Что делать? Предупредить девушку? Но это только раньше времени привлечет к ней внимание Маккарти.

Джордж вдруг понял — осталось не так уж много времени. Если его теория относительно физической связи между мозгами была справедлива, то клеткам, образующим эту связь, оставалось держаться не так уж долго; впадина между двумя парами мозгов постоянно увеличивалась.

— Вивьен! — позвал он.

— Что, Джордж?

Вздохнув с облегчением, он быстро проговорил:

— Послушай, это не мы растаскиваем тело на части — оно само расщепляется. Таков способ его воспроизводства. Мы с тобой окажемся в одной половинке, а Гамбс и Маккарти — в другой. Если они не станут чинить нам препятствий, все мы сможем разойтись, кому куда хочется…

— О, я так рада!

Какой теплотой веяло от ее голоса…

— Да, — нервно продолжил Джордж, — но возможно нам еще предстоит сразиться за нашу независимость. Так что вырасти руку, Вивьен.

— Я попытаюсь, — неуверенно отвечала она. — Я не знаю…

Голос Маккарти перебил ее.

— Ага. Майор Гамбс, у вас есть глаза, и, следовательно, на вас ляжет задача проследить, чтобы эти двое не сбежали. Кстати, предлагаю и вам отрастить руку.

— Стараюсь, — отозвался Гамбс.

Озадаченный, Джордж глянул вниз: под его неуклюжей, наполовину сформированной рукой на гамбсовом участке поверхности взбухало нечто плотное и мускулистое! Оказывается, майор втихую работал над созданием руки, пряча ее… и она уже была развита лучше, чем у Джорджа.

— Ох-хо-хо, — подал голос Гамбс. — Нет, вы гляньте-ка, мисс Маккарти — а ведь Мейстер водил вас за нос. Гляньте-ка, я о чем говорю — мы с вами не окажемся в одной половине. Ведь мы находимся на противоположных сторонах этой проклятой штуковины. Получается так, что вы останетесь с Беллис, а я — с Мейстером.

У монстра развивалась отчетливая линия талии. Спинные хорды теперь развернулись так, что между ними возникло свободное пространство.

— Да, — откуда-то издалека отозвалась Маккарти. — Благодарю за предупреждение, майор Гамбс.

— Джордж! — донесся испуганный голос Вивьен, далекий и слабый. — Что мне делать?

— Отрасти руку! — выкрикнул он.

Ответа не было.

3
Похолодев от ужаса, Джордж наблюдал, как рука Маккарти с каменным обломком в кулаке поднялась и рванулась влево, вытягиваясь как можно дальше над пузырящейся поверхностью монстра. Джордж успел увидеть, как она подскакивает вверх и снова бешено опускается; успел подумать: «Слава Богу, короткая — это правая рука Маккарти, ей до мозга Вивьен дотянуться труднее, чем до моего». К сожалению, он ничем не мог помочь Вивьен. Деление было еще не закончено и Джордж не мог двигаться, куда ему захочется — как сиамский близнец не смог бы обойти вокруг своего брата.

Колыхание тела предупредило его о движении, и, оглянувшись, он увидел, как неуклюжая, корявая псевдорука тянется к его глазным стеблям.

Инстинктивно он выбросил вверх свою руку, схватил противника за кисть и отчаянно потянул. Чужая рука была в полтора раза больше его собственной и обладала такой сильной мускулатурой, что, хотя рычаг Джорджа и был выигрышнее, он не мог отвести ее назад или оттолкнуть в сторону; он мог лишь поддерживать всю систему в колебании взад-вперед, добавляя свою силу к Гамбсовой так, чтобы все время получался перелет.

Гамбс стал менять силу и ритм своих движений, пытаясь застать Джорджа врасплох. Раз толстый палец даже задел основание одного из глазных стеблей.

— Весьма сожалею об этом, Мейстер, — донесся голос Гамбса. — Со своей стороны я не в обиде. Между нами (уфф), мне тоже не очень-то по вкусу эта женщина Маккарти… но (ух! чуть было тебя не поймал) беднякам выбирать не приходится. Эх-ма. Как я понимаю, приходится самому заботиться о себе; в смысле, что (ух) если я не позабочусь, то кто за меня это сделает? Понимаете, о чем я?

Джордж не отвечал. Странное дело, но он больше не боялся ни за себя, ни за Вивьен — он просто был неодолимо, экстатически, маниакально озлоблен. Энергия стекалась откуда-то к нему в руку; яростно сосредоточиваясь, он думал: «Больше! Сильнее! Длиннее! Мощнее захват!»

Рука росла. Она заметно прибавила в объеме, она удлинялась, крепчала, вздувалась от мускулатуры. То же самое и у Гамбса.

Он начал отращивать вторую руку. То же и Гамбс.

Повсюду вокруг него яростно пучилась поверхность монстра. А кроме того, понял наконец Джордж, ее поверхность ощутимо сокращалась. Теперь прежней замысловатой дыхательной системы было недостаточно — тварь пожирала себя, разрушая свои собственные ткани, чтобы уладить ссору.

Интересно, до какого размера может она. уменьшиться, сохраняя в то же время двух человеческих жильцов?

И чей мозг она выдворит первым?

Задуматься об этом у Джорджа не было времени. Роясь второй рукой в траве, Гамбс никак не мог подыскать себе что-нибудь в качестве подручного оружия; и резким наклоном развернул их общее тело.

Деление было завершено.

Джордж на мгновение вспомнил о Вивьен и Маккарти. Он рискнул бросить взгляд назад и не увидел ничего, кроме невыразительной яйцевидной глыбы. Обернулся он как раз вовремя, чтобы увидеть, как недорослая правая длань Гамбса вытаскивает из травы длинную сухую ветку с острым концом. В следующий миг ветка хлестнула его по глазам.

Край речного берега располагался в каком-то метре слева. Джордж поравнялся с ним, скакнув всем телом в сторону. Они поскользнулись, зашатались, какое-то время еще покачались, яростно сжимая друг другу руки, и, опрокинувшись, полетели в облаке пыли и осыпи мелких камней — полетели по головокружительному склону, чтобы смачно шлепнуться на самом дне.

Целая вселенная сделала вокруг них один гигантский оборот и постепенно успокоилась. Джордж стал нащупывать утраченный захват, нашел запястье Гамбса и сдавил его.

— Ох, — послышался голос военного, — тут мне и конец. Я ранен, Мейстер. Валяй, парень, кончай с этим — ну? Не трать время.

Не ослабляя хватку, Джордж подозрительно уставился на него.

— Что с вами?

— Я же говорю, что уже готов, — обидчиво отозвался Гамбс. — Парализован. Не могу двинуться.

Оказывается, они упали на небольшой валун, которых множество было разбросано по руслу реки. Этот валун по форме слегка напоминал конус — они навалились на него, и тупой его хребет оказался как раз под спинным мозгом Гамбса, в нескольких сантиметрах от головного мозга.

— Гамбс, — обратился к нему Джордж, — все может оказаться не так плохо, как вам кажется. Если я смогу доказать вам это, вы станете подчиняться мне. Идет?

— Но как? Мой позвоночник сломан.

— Об этом не беспокойтесь. Так сдаетесь?

— Да, конечно, — откликнулся Гамбс. — Мейстер, это весьма порядочно с вашей стороны. Вот вам мое честное слово.

— Хорошо, — сказал Джордж. Напрягаясь изо всех сил, он сумел стащить их общее тело с валуна. Затем бросил взгляд вверх — на склон, с которого они скатились. Слишком круто — придется искать более легкий путь обратно. Джордж повернулся и направился на восток вдоль тонкого ручейка, бежавшего по пересохшему речному руслу.

— Так что теперь? — какое-то время спустя спросил Гамбс.

— Нам надо отыскать путь наверх, — нетерпеливо проговорил Джордж. — Быть может, я еще успею помочь Вивьен.

— Ах, да. Но, вообще-то, я в первую очередь думал о себе, Мейстер. Если вас не затруднит сказать мне…

Наверняка ее уже нет в живых, мрачно рассуждал Джордж, однако если есть хоть малейший шанс…

— С вами все будет в порядке, — сказал он. — Находись вы в своем старом теле, это означало бы смертельную травму или, во всяком случае, паралич — но у этой твари все по-иному. Вы сможете восстановить себя с той же легкостью, что и вырастить новую конечность.

— Боже милостивый, — пробормотал Гамбс. — Какой же я дурак, что сам об этом не догадался. Но слушайте, Мейстер, не означает ли это, что мы понапрасну тратили время, пытаясь убить друг друга? Я хочу сказать…

— Нет. Если бы вы разрушили мой мозг, то, думаю, организм переварил бы его и мне пришел бы конец. Но если исключить все столь радикальное, то, полагаю, мы бессмертны.

— Бессмертны, — пробормотал Гамбс. — Боже милостивый… Но тогда все предстает совсем в другом свете, а?

Берег слегка снижался — и в одном месте, где голая земля была густо усеяна валунами, обнаружился осыпавшийся склон, по которому, похоже, можно было выкарабкаться. Чем Джордж и занялся.

— Мейстер, — через некоторое время окликнул его Гамбс.

— Что вам?

— Знаете, вы правы… я уже начинаю как-то по-другому к этому относиться… Слушайте, Мейстер, разве есть что-то невозможное для такой зверюги? Я имею в виду, понимаете ли… ну что мы, может, снова могли бы сложиться вместе, как были, со всеми этими… придатками, и все такое, а?

— Возможно, — кратко ответил Джордж. Такая мысль уже мелькала где-то на задворках его сознания, но ему не хотелось обсуждать ее с Гамбсом, тем более сейчас.

Они находились уже на полпути вверх по склону.

— Ну, в таком случае… — задумчиво проговорил Гамбс. — Эта тварь, знаете ли, просто находка для армии. Человек, притащивший такую штуковину в Министерство обороны, смог бы сам выписать себе увольнение, не иначе.

— После того, как мы разделимся, — сказал Джордж, — вы сможете сделать все, что вам захочется.

— Но, черт побери, — раздраженно пробурчал Гамбс, — так не пойдет.

— Почему?

— Потому что они могут обнаружить вас, — проговорил Гамбс. Руки его вдруг потянулись, обхватили небольшой камень и вырвали его из углубления в земле прежде, чем Джордж смог остановить военного.

Нависавший над камнем здоровенный валун дрогнул и угрожающе качнулся. Стоявший как раз под ним Джордж обнаружил, что не может двинуться ни вперед, ни назад.

— Еще раз сожалею, — услышал он голос Гамбса, полный, казалось бы, искреннего сожаления. — Но вы же сами знаете, что такое этот Комитет по благонадежности. Я просто не могу рисковать.

Валун, казалось, целую вечность собирался упасть. Джордж, напрягая все силы, еще дважды попытался убраться с его дороги. А затем, чисто инстинктивно, положил руки прямо под него.

И, вероятно, в самый последний момент он сдвинул их влево — отклонив центр опрокидывающейся серой массы.

Валун рухнул.

Джордж почувствовал, что руки его ломаются как ветки и увидел угрожающую серую глыбу, почти заслонившую небо; он почувствовал сокрушительный удар — земля заходила ходуном.

До Джорджа донесся невнятный звук.

Он все еще был жив. Этот поразительный факт занимал все его мысли еще долгое время после того, как валун прогремел вниз по склону и затих. Наконец Джордж бросил взгляд вправо.

Сопротивления его оцепеневших рук, даже когда они сломались, вполне хватило, чтобы сдвинуть падавшую массу в сторону — на какие-нибудь тридцать сантиметров… И теперь вся правая половина монстра была размозжена и гладко размазана по земле. Он увидел несколько пятен пастообразного серого вещества, сплавлявшегося теперь в буро-зеленую полупрозрачную массу, которая вновь медленно собиралась в один ком.

Минут через двадцать последние остатки расплющенного спинного мозга рассосались, монстр снова принял свою обычную чечевицеобразную форму, а боль Джорджа значительно уменьшилась. Еще через пять минут его искалеченные руки снова обрели форму и набрали силу. Теперь их форма и цвет стали еще убедительнее — сухожилия, ногти и даже складки — как на самой настоящей коже. При обычных обстоятельствах это открытие увело бы Джорджа к многочасовым рассуждениям; но теперь, в спешке, он едва обратил на него внимание. Горя от нетерпения, он быстро выкарабкался на берег.

В тридцати метрах от него лежало сгорбленное буро-зеленое тело, так похожее на его собственное — лежало без движения в сухой траве.

Оно конечно же содержало только один мозг. Но чей?

Почти наверняка — мозг Маккарти; у Вивьен практически не было шансов. Но где же, в таком случае, рука Маккарти?

Расстроенный, Джордж обошел это существо кругом, чтобы повнимательнее его рассмотреть.

На дальней стороне он наткнулся на пару темно-карих глаз с каким-то странным отсутствующим взором. Спустя мгновение глаза сфокусировались на Джордже, и все тело слегка дрогнуло, потянувшись к нему.

У Вивьен были карие глаза — это он помнил четко. Карие глаза под густыми темными ресницами на тонком заостренном личике… Но что это доказывало? Какого цвета были глаза Маккарти? Этого он вспомнить не мог.

Для выяснения оставался лишь один способ. Джордж пододвинулся ближе, отчаянно надеясь, что мейстерий такой-то был достаточно развит, чтобы соединяться, а не пытаться сожрать представителя своего же собственного вида.

Два тела соприкоснулись, слиплись и начали сливаться. Наблюдая за этим, Джордж видел, как процесс деления повторяется, но уже в обратную сторону: из двух чечевицеобразных тел чуждая плоть сплавилась в какое-то подобие туфли, затем в овоид, а затем снова приобрела форму чечевицы. Мозг Джорджа и мозг его партнера сближались все больше, а спинные хорды образовали прямой угол.

И только тут он заметил, что соседний мозг светлее и больше, чем его собственный, и контуры его несколько острее.

— Вивьен? — неуверенно спросил он. — Это ты?

Никакого ответа. Он попробовал снова — и снова ничего.

Наконец:

— Джордж! Ох, милый… мне хочется плакать, но я, кажется, не могу.

— Нет слезных желез, — машинально отметил Джордж. — Уфф… Вивьен?

— Да, Джордж. — Снова этот теплый голос…

— Что случилось с Маккарти? Как тебе удалось… нет, я хочу сказать — что случилось?

— Не знаю. Ее нет, правда? Я уже давно ее не слышу.

— Да, — подтвердил Джордж, — ее нет. Но ты серьезно не знаешь? Расскажи мне, что ты сделала.

— Ну, я хотела сделать себе руку, как ты сказал, но, кажется, у меня уже не оставалось времени. Тогда я сделала череп. И такие штучки, чтобы скрыть мой…

— Позвоночник. — «А я-то, — потрясенно подумал Джордж, — я-то какого черта об этом не подумал?» — А дальше? — спросил он.

— По-моему, я уже плачу, — сказала Вивьен. — Да, точно. Ох, какое облегчение! А потом ничего. Она делала мне больно, а я лежала и думала, как было бы замечательно, если бы Маккарти здесь не было. Потом она куда-то пропала. Тогда я вырастила глаза, чтобы поискать тебя.

Объяснение, как показалось Джорджу, было еще более озадачивающим, чем сама загадка. В своем беспорядочном поиске какой-либо дополнительной информации он вдруг заметил нечто, до сих пор ускользавшее от его внимания. В двух метрах слева, едва заметный в траве, лежал сырой сероватый комок, от которого тянулись волокнистые нити.

Джордж вдруг понял — должен существовать некий механизм, с помощью которого мейстерий такой-то избавлялся бы от не сумевших приспособиться к нему обитателей — от мозгов, впавших в кататонию, истерию или суицидальное бешенство. Некое условие для выселения.

Так или иначе, Вивьен удалось запустить этот механизм — удалось убедить организм, что мозг Маккарти стал не только излишним, но и опасным — самым верным словом было бы, пожалуй, «ядовитым».

Мисс Маккарти — таково было последнее для нее унижение — оказалась не переварена, а извергнута, наподобие экскрементов.

Ближе к закату, двенадцать часов спустя, им удалось здорово продвинуться. Они достигли радостного взаимопонимания. Поохотились еще на одно стадо свиней, которые пошли им на полдник.

Вивьен напрочь отказывалась верить, что мужчина мог бы увлечься ею в ее нынешнем состоянии. По этим причинам они предприняли серьезные попытки восстановить свои формы.

Первые опыты оказались необычайно трудными, а последующие — на удивление простыми. Снова и снова им приходилось коллапсировать обратно в амебоподобные массы, вследствие того, что некоторые из органов забывались при воссоздании тела или же неправильно функционировали; но каждая неудача расчищала дорогу. Наконец они научились стоять — не нуждаясь при этом в дыхании, но дыша, покачиваясь, лицом к лицу — два изменчивых гиганта в счастливых сумерках, два наброска Человека — творения собственного разума.

Они позаботились и о том, чтобы между ними и лагерем Федерации пролегли как минимум тридцать километров. Стоя на гребне холма и глядя на юг в сторону неглубокой долины, Джордж видел слабое похоронное свечение — там работали врубовые машины, заглатывавшие в себя металлы, чтобы накормить заводы, которые породят миллиарды кораблей.

— Мы никогда не вернемся туда, правда? — спросила Вивьен.

— Нет, — серьезно ответил Джордж. — Когда-нибудь они к нам придут. Но у нас куча времени. Ведь мы — само будущее.

И еще одно наблюдение — вроде бы незначительное, но крайне важное для Джорджа; оно наполнило его чувством завершенности: Джордж ощутил, что закончилась одна фаза и началась другая. Он наконец составил полное имя для своего открытия — никакого, как выяснилось, мейстерия. Spes hominis:

Надежда человеческая.

Спроси о чем хочешь

Все началось с костыля. Затем — металлический крюк, затем — первые механические конечности. И наконец…

Дурдом. Взмахи тонких металлических ног — движущийся лес ножниц. Сверкающие маятники металлических рук. Металлические туловища — будто яркие панцири жуков, покрытые вмятинами. Круглые металлические черепа — что хранят в себе живые человеческие глаза — глаза, неуверенно моргающие, глаза пристальные и неподвижные.

Криш, внимательно наблюдая за аудиторией через настольный сканер, звука не включал. Стены блока полностью поглощали звук; дети же росли в атмосфере лязга и трескотни — и привыкли перекрикивать общий гам. Что к лучшему — будущие солдаты не найдут для себя ничего страшного в реве сражения. Но когда Криш — единственный человек из плоти и крови во всем блоке — общался с курсантами, ему приходилось вставлять в уши затычки.

Металлическая река разлилась по аудиториям — и застыла. Огоньки продолжали мелькать на сканерах — и на панели, что покрывала двадцатифутовую стену перед столом Крита. Занятия начались.

Криш включил табло и начал диктовать еженедельный отчет. Криш: невысокий худощавый мужчина с редеющими прядями седоватых волос, аккуратно зачесанных на веснушчатую загорелую лысину. Рот прямой как струна — похоже, это лицо никогда не посещала улыбка. Правда, порой какая-то сдержанная ирония все же мелькала в настороженных глазах.

Прозвенел звонок, и вспыхнула красная лампочка. Криш бросил взгляд на сканеры, заметил, над каким из них загорелся предупреждающий огонек — и перевел изображение на свой настольный экран. Добрых полтысячи пар глаз воззрились на Крита из битком забитого металлического амфитеатра.

Криш перевел воспроизводящий куб на минуту раньше. Роботы-инструкторы могли отвечать на все допустимые вопросы; значит, только что был задан недопустимый вопрос.

Металлический голос скрежетал:

— …по паховому каналу и попадает в брюшной отдел через внутреннее паховое кольцо. Понятно? Какие будут вопросы?

Пауза. Криш пробежал глазами по рядам, но так и не сумел разобрать, кто из курсантов подал сигнал. Затем заговорил необычно громкий, но явно детский голос — и тут же в левом нижнем углу экрана появился номер курсанта. Криш автоматически запомнил номер.

— Что такое поцелуй?! — воскликнул десятилетний мальчик.

Пятисекундная пауза. Затем ответ робота:

— Вопрос лишен смысла. О нем уже доложено директору. Будьте готовы поступить в его распоряжение. — И лекция продолжилась.

Криш переключил сканер в обычный режим работы. Робот уже рассказывал о предстательной железе. Криш подождал, пока машина закончит очередную фразу, а затем нажал на пульте кнопку ВНИМАНИЕ и отчетливо произнес:

— Курсант ЭР17235 должен немедленно прибыть в кабинет директора. — Затем он отключил панель и, хмурясь, откинулся в мягком директорском кресле.

Недопустимый вопрос! Само по себе весьма скверно. За шесть лет осуществления Проекта такого в старших классах вообще не случалось. Немыслимо! Ведь проверка проводилась всего неделю назад — и весь состав учащихся был признан вполне кондиционным.

Но и это еще не все. Робот-инструктор не солгал — разумеется, в меру его знания, — сказав, что вопрос курсанта лишен смысла. Предмет о любовных взаимоотношениях нормальных людей стоял в учебной программе двумя годами позже. Ввести его раньше, с достижением желаемого эффекта отвращения, значило серьезно повредить дисциплине.

Криш навел селектор на соответствующий список, хотя ответ знал заранее. В лексиконе курсантов не существовало слова «поцелуй».

Криш поднялся и подошел к прозрачной стене позади стола — к громадному окну, выходившему на широкий плац, за которым простиралась холодная поверхность безвоздушной планеты. Лишь звездный свет отражался от неровного ландшафта, навеки лишенного солнечного тепла; силовой экран, сохранявший атмосферу блока, действовал и как световая ловушка. В тысяче световых лет отсюда Криш видел холодное тусклое свечение сектора, частью которого была Динара — и все ужасающее могущество космоса меж ними. Но если бы даже предполагаемый вражеский разведчик решил пристальнее приглядеться к этой никчемной планетке, он не увидел бы ничего, кроме небольшого черного пятнышка, которое вполне могло сойти за гладкое плато или за кратер давно потухшего вулкана.

Уже больше десяти лет Криш перемещался со своим классом от одной базы к другой, оставляя должность следующему по рангу в иерархии. И каждый год новый директор отправлялся в полет с грузом эмбрионов и оборудования — так что в конце десятилетия Криш получил постоянную должность директора конечного Блока, став старшим должностным лицом Проекта. Вот и все, на что он мог рассчитывать. Дальше — только в могилу. Много кораблей прибывало сюда, но ни один не отбыл обратно — кроме, разумеется, заказанных военных эшелонов. Наградой Кришу были уединение, работа, власть и некоторое удовлетворение природного любопытства.

А наказание за срыв Проекта оказалось бы для Крита в высшей степени мучительным.

Громкоговоритель над дверью гаркнул:

— Сэр, курсант ЭР17235 по вашему приказанию прибыл.

Криш вернулся к столу.

— Входи, — сказал он.

Металлическое существо протопало в кабинет и замерло по стойке смирно перед столом директора. Органическим в курсанте оставался лишь необходимый минимум: голова, урезанная до функционального шара, голубые глаза, что напряженно выглядывали из-под металлического лба, сильно упрощенное туловище, обрубки конечностей. Казалось бы — не более, чем омерзительный, никчемный огрызок плоти. Однако, размещенный в стальном теле, этот огрызок представлял собой заготовку для создания идеального воина.

Курсанту, как и всем его одноклассникам, исполнилось десять лет; живую его часть уже не раз перемещали из одной сочлененной металлической оболочки в другую. Да и теперешнее его тело было еще незрелым. Достигни курсант своего полного роста, его снабдили бы окончательным телом — фантастически защищенным и почти неразрушимым — неслыханно мощным! Такое тело на пересеченной местности опережало любой наземный транспорт. Встроенное в руки оружие управлялось непосредственно нервной системой — и оружие это могло стереть в порошок целый город. Кроме того, курсант оказался бы полностью лишен страха.

Криш намеренно затягивал паузу, пока мальчик вытягивался перед ним по стойке смирно. Юный солдат еще не знал чувства страха. Этого требовала дисциплина. Подавленную враждебность по отношению к Кришу позднее перевели бы в полезную ненависть ко всем немеханическим людям. Воспитание болью — по сути, коренная идея всего Проекта.

Костыль знали еще в доисторические времена. Металлический крюк в замену утраченной руки появился на заре железного века. В двадцатом веке получили признание протезы, которые прекрасно выполняли все функции естественных конечностей. Но только галактической культуре и военизированной цивилизации — миру Крита — выпало открыть, что искусственные конечности могут быть не просто меньшим злом — что металлическая рука или металлический палец лучше плоти. Лучше! Их искусно сочлененные сегменты реагировали на изменение давления, температуры и положения тела так же, как и плоть. Но металлические органы оказывались несравнимо сильнее. И боли не чувствовали.

Человек так мягок, думал Криш. Так мягок и так раним. Каждый кубический дюйм плоти — за исключением мозга — содержит свой микроскопический предохранитель страдания. Но металл не чувствует боли. Эти парни завоюют галактику — и никакие человеческие войска не смогут им противостоять.

Тут Криш мысленно поправился. Пять минут назад это была почти уверенность. Теперь же — не более, чем вероятность. Директор спросил:

— Откуда ты узнал слово «поцелуй»?

Веки мальчика затрепетали под стальной маской.

— От… — Он заколебался. — От учебного аппарата, сэр, — неуверенно закончил курсант.

— Так ли? — резко спросил Криш.

Долгая пауза.

— Думаю… думаю, так оно и было, сэр.

— Значит, ты думаешь, что так оно и было, — проговорил Криш. — Опиши этот «учебный аппарат».

— Он… он вроде человека, сэр.

— Механизированный или целиком из плоти?

Молчание. Веки мальчика дрогнули, и Криш легко представил себе все лицо курсанта, искаженное мучительной неуверенностью.

— Отвечай на вопрос, — потребовал он.

— Ни то, ни другое, сэр, — выдавил мальчик. — Он…

— Ну? Так из чего же?

— Из…

— Ну?

— Из… просто из линий, сэр.

Криш некоторое время сидел, откинувшись на спинку кресла, и разглядывал курсанта в напряженном молчании. Неуверенные ответы мальчика указывали либо на его неискренность — что было совершенно немыслимо — либо на признание вины.

— Просто из линий, — скептически повторил директор. — Поясни.

— Это все, сэр, — с жаром ответил мальчик. — Весь из линий и почти как человек. И он заговорил со мной. — Курсант вдруг умолк.

Криш вцепился мертвой хваткой.

— И о чем же он говорил?

— О… о любви, сэр.

Еще одно слово, которому курсантов не учили.

— Дальше, — потребовал Криш. — Что он говорил о любви?

— Говорил… как люди встречаются… плоть к плоти… и как это хорошо. Еще — как один человек любит другого… он сказал… когда другой человек так же одинок и охвачен страхом, как ты… и ты даешь ему часть того, что сам чувствуешь, а не держишь все при себе… и… когда встречаешься плоть к плоти… очень хорошо себя чувствуешь… это вроде как убить кого-нибудь, только намного лучше. — Курсант замялся. — Но про поцелуи я не понял. Очень сложно.

Криш почувствовал, как в груди у него скатывается холодный шар. Мальчик безнадежно испорчен. Его придется сдать в утиль. Но скольких еще?

— Когда это произошло?

— Вчера, во время безвоздушных маневров, сэр.

Криш попытался представить: разбросанные в холодном мраке курсанты выполняют одну из плановых учебных игр под руководством командиров отрядов. Вот один отделился от остальных, ожидая сигнала. И пока он ждет, нечто приближается и заговаривает с ним… о любви.

— Больше никто не видел и не слышал?

— Никак нет, сэр.

— Почему ты не доложил сразу?

Пауза.

— Я… я подумал, это — часть учебной программы.

— Правду говори! — рявкнул Криш.

Курсант заморгал.

— Не знаю… не знаю, сэр! Не знаю!

Влага выступила из глаз — две слезинки побежали по блестящей маске — по лицу мальчика.

На главной панели мелькнул еще один сигнальный огонек. Затем еще один. Криш наконец понял, что испытание началось лет на десять раньше времени. Всему Проекту была объявлена война.

Криш забрался в скоростник, защелкнул ремень безопасности и направил машину в выходной тоннель. Перед этим директор подверг допросу и психологической проверке весь учебный состав и выявил еще пятьдесят три случая индуцированного отклонения. Пока что Криш оставил всех на свободе, но организовал тщательный присмотр — он надеялся, что неизвестный диверсант может попытаться еще раз войти с кем-то из них в контакт.

Тут впереди что-то тускло замерцало в звездном свете. Криш присмотрелся повнимательнее, а затем медленно двинул скоростник вверх.

Это оказался курсант — причем без космического снаряжения, которое наглухо закрывало отверстия в лицевой пластине и превращало металлическое тело в герметичную оболочку. Теперь тело безжизненно обмякло. Застывшие глаза слепо таращились — кроваво-красные от лопнувших капилляров.

Криш пригляделся сквозь прозрачный металл и прочел серийный номер, выбитый на лбу у курсанта. Тот самый мальчик, которого он допрашивал всего час назад.

Директор связался с ретранслятором и отдал распоряжение об уничтожении тела и о задержании пятидесяти трех остальных. Все. Больше он ничего не мог сделать.

Затем Криш набрал высоту и установил курс скоростника к Блоку-1 — в трехстах милях от его базы. После беседы с курсантом ЭР17235 он позвонил директорам остальных девяти баз и дал указание немедленно провести психологическую проверку. Результаты, полученные два часа спустя, показали: затронуты все блоки. А Виар, директор Блока-1 и новейший член персонала Проекта, сделал еще одно, не менее тревожное сообщение.

Криш наблюдал, как фон из черного бархата с вкраплениями белых искр тяжеловесно проплывает мимо. Даже если удастся устранить дестабилизирующий фактор, всю структуру в единое целое уже не соберешь. Старшие из курсантов еще не достигли той ступени, когда процесс их закалки и тренировки стал бы необратимым. Результат — безумие. Наплыв эмоций, которому не находилось выхода — неисполнимые желания. Классическая неразрешимая дилемма.

Криш вспомнил налитые кровью, застывшие глаза мертвого мальчика. Символ вполне подходящий. Других органов для выражения своих чувств у курсанта просто не осталось — и глаза он, надо признать, использовал достаточно эффектно.

Впервые за многие годы директор пожалел, что появился на свет. Влачить бы свои дни жалким педагогом — но в мирном мире. Зато не приходилось бы замуровывать мальчиков в металлические клетки.

По его требованию Виар встретил Криша на нижнем уровне Блока-1 — у шахты, вырытой конвертером в каменной оболочке планеты. Крупный моложавый мужчина с бледным лицом, на котором ясно читались добросовестность и неуверенность. Криш терпеть не мог Виара.

Виар нервно начал:

— Я сразу заподозрил неладное — как только проверил показания индикатора. В основном шел гранит, но временами попадались отклонения — чистый металл. Я заинтересовался и настроил конвертер на избирательное извлечение одной породы. А вчера я ненадолго остановил конвертер и послал вниз курсанта — посмотреть, что там осталось.

Криш взглянул на то, что принес Виар. Любопытный набор предметов, разложенных, на пластиковом полу. Три металлические пластины с выбитыми на них аккуратными рядами точек, овалов, квадратов и крестиков. Длинный изогнутый желоб с неким приспособлением на одном конце, которое, судя по всему, должно было подходить к ладони — или щупальцу. Набор концентрических эллипсов с бегающими по ним шариками — явно модель планетной системы. Шестифутовый металлический ящик, собранный из сложного набора пересекающихся плоскостей.

Криш знал, что туземные формы жизни могли существовать на этой планете самое позднее — десять миллионов лет назад. Но ни на одном из предметов — ни точечки ржавчины.

— А почему вы не доложили о находках, пока я сам не позвонил?

Виар стал оправдываться:

— Думал, подождет до еженедельного отчета. До сегодняшнего дня мне казалось, что предметы особой важности не представляют. А потом я заметил, что ящик открыт.

Криш взглянул на ящик. По трем сторонам виднелась узкая щель. Директор подергал крышку и выяснил, что ее нельзя ни открыть, ни закрыть. Впрочем, казалось немыслимым, чтобы оттуда могло выйти что-нибудь кроме газа.

Криш вспомнил слова мертвого курсанта: «Весь из линий…» Больше никто этой фразы не повторил — говорили только, что аппарат похож на человека. Директору пришла в голову странная мысль. Ведь если слово «линии» использовалось в истинном смысле, то даже миллиметровой щели могло не понадобиться.

— А кто-нибудь из курсантов не мог открыть ящик? — спросил он.

— Пожалуй, — признал Виар, — только это маловероятно. — Он махнул рукой в сторону ящика. — Хотя сначала он казался тяжелее. Кроме того, там явно имелся особый силовой замок, который я никак не мог открыть. Я заглянул внутрь с помощью микрощупа — и обнаружил в одном из углов небольшой механизм. Думаю, теперь удастся раскрыть ящик до конца, но все же решил подождать, пока вы его не осмотрите.

— Значит, вы считаете, — процедил Криш, — что в ящике находилось некое устройство, которое действовало вплоть до вчерашнего дня?

Виар с вызовом взглянул на начальника.

— Я считаю, что в ящике содержалось нечто, что действует в настоящий момент.

Сдержав раздражение, Криш промолчал. Виар проводил его к выходному тоннелю. Напоследок Криш приказал:

— Продолжайте работу в обычном режиме, но следите за каждым курсантом. И откройте ящик — но только вне блока. Докладывайте мне ежечасно. — Закрепив ремень безопасности, он направил скоростник обратно к Блоку-10.

Там директора ожидали еще три случая аномального поведения, а сообщения из других блоков были схожими и в равной степени тревожными. Криш разработал стандартную форму опроса курсантов и передал весь процесс в ведение роботов. Позднее в тот же день позвонил Виар и доложил, что ящик удалось открыть, но не удалось ничего выяснить о его содержимом.

Криш получил сравнительные отчеты от роботов и выработал пробное предположение. За двадцать шесть часов неизвестный агент — который, в числе прочих вариантов, мог выбраться из ящика, обнаруженного под землей Виаром — разложил сто пятьдесят три курсанта — примерно по одному на каждые десять минут. Если такое безобразие продолжится прежними темпами, то через триста часов десять процентов всего курсантского корпуса окажутся заражены. А через двенадцать с половиной стандартных галактических суток Проект будет провален полностью и окончательно.

Криш отдал приказ изолировать пораженных и впоследствии уничтожить.

Он сам выполнил эту обязанность в Блоке-10, а затем отправился ко сну.

Директор пробудился от кошмарного сна, в котором его окружали безмолвные металлические тела — тела десятилетних курсантов с открытыми шлемами и кровоточащими пятнами на месте лиц.

Криш резко сел на кровати, понимая, что его разбудило чье-то появление в комнате.

Невозможно. Просто немыслимо. Сон директора охранялся бронированными стенами и массивной дверью, которые могли выдержать натиск целого полка.

Криш поднял голову, глядя прямо в сводчатый проход, отделявший спальню от кабинета. От приборных панелей исходило тусклое свечение.

Там стоял странный человек.

Первое впечатление Криша оказалось столь яркое, что несколько долгих мгновений директор не мог избавиться от него.

Глаз видит не человека — он видит некую линейную структуру, способную к почти безграничному изменению. Затем зрительный центр анализирует форму этой структуры, сопоставляя ее с гештальтом, с представлением-о-форме — и только тогда разум говорит: «Человек».

С некоторым усилием Криш отбросил свои предубеждения и попытался осмыслить увиденное.

А увидел он некий набор линий, которые никакой единой формы не составляли. Свечение в кабинете исходило из промежутков между линиями. Вот ряд завитков, которые могли бы сойти за волосы; затем щель; затем две незавершенные спирали, отдаленно напоминавшие глаза; еще одна щель; прямая линия для носа; дальше вниз — линия для рта, изогнутого в идиотской улыбочке. И с каждой стороны — по одной линии для ушей, напоминавших дверные ручки.

Все остальное напоминало тело человечка из палочек, каких обычно рисуют дети — линия для туловища, две для рук, две для ног и три коряво завивающихся линии для каждой кисти.

Фигура произнесла:

— Спроси о чем хочешь.

Голос доносился без звука — слова сами собой проходили в сознание Криша — будто написанные фосфоресцирующим карандашом на куске черного стекла. Криш не удивился, но ненадолго задумался почему; затем он воскресил в памяти беседу с первым курсантом. Мальчик сказал тогда, что разговаривал с «учебным аппаратом» вне сферы блока, во время безвоздушных маневров.

Криш подумал:

— Кто ты?

Ответ пришел немедленно.

— Я — развлекательно-информационное устройство. Спроси о чем хочешь.

Рука Криша лежала на кнопке, которая управляла батареей силовых пучков, сфокусированных в пространство перед тахтой, но директор не спешил использовать силу. Слишком много причин было предполагать, что подобные методы не принесут результатов.

Он решил поймать тварь на слове:

— Как тебя уничтожить?

— Меня нельзя уничтожить.

— Тогда как тебя обездвижить?

— Путем… — Фигура продолжила без задержки, но слова сменились зрительными образами. Криш понял, что в его языке просто не находилось слов для этих образов. Каждый вспыхивал перед Кришем лишь на мгновение, и Криш даже не смог запомнить последовательности — не говоря уж о том, чтобы как-то ее истолковать.

— Повтори, — подумал директор.

Снова стали появляться и исчезать те же самые образы — пока Криш наконец не понял, что никогда в жизни не сможет уяснить из них что-нибудь мало-мальски полезное. То, за чем он наблюдал, относилось к самым последним звеньям многовековой цепочки развития технологии. Глупо ожидать, что он сможет постичь все это из одного простого объяснения — точно так же, как невозможно в двух словах обучить дикаря металлургии.

Тут Криш с ужасом вспомнил, что время на ответ в среднем составляет десять минут, и спросил:

— Сколько времени ты остаешься с одним и Тем же лицом?

— Если просят остаться, я остаюсь.

У Криша несколько отлегло от сердца. Если ответ правдив, победа не за горами.

— Я хочу задать тебе великое множество вопросов, — объяснил Криш. — Оставайся со мной, пока я сам не попрошу тебя уйти.

Никакого ответа. Директор снова спросил:

— Ты исполнишь мою просьбу?

— Да.

Уже окончательно проснувшись, Криш поднял изголовье. Мозг директора напряженно работал. Наконец родилась мысль, заставившая затрепетать все тело. Он спросил:

— Из какого вещества ты состоишь?

— Не из вещества, — ответила фигура. — Я некий Образ.

Криш подался вперед.

— Хочешь сказать, ты нематериален? — спросил он.

— Я нематериален. Я представляю собой определенную структуру сил, что приспосабливается к каждому индивидууму, которому я служу. Ты видишь во мне набросок человека; мои создатели видели бы нечто совсем иное.

— Ты разумен?

— Я неразумен. У меня нет свободной воли или независимого существования. Я всего лишь устройство для ответов на вопросы.

Криш немного подумал. Потом сказал:

— Ты только что описал себя как «некий Образ». Значит ли это, что было создано только одно такое устройство, как ты?

— Нет. Было много других, но тем, что пришли после моих создателей, мы не нравились. Мы их раздражали. Тогда они заперли нас, как джиннав одной из ваших легенд, так как уничтожить нас не могли.

— Ты способен лгать? — спросил Криш.

— Нет.

Ответ на этот главный вопрос, к сожалению, ничего не значил. Но Криш уже начинал подозревать, что первая его оценка оказалась ошибочной. Диверсией здесь и не пахло. С фактами гораздо удачнее и полнее согласовывался другой вариант. Образ был тем, за кого себя выдавал — «развлекательно-информационным устройством». Он явился курсанту, который пребывал в одиночестве и бездействии. (Возможно, Образ специально был задуман так, чтобы не мешать тому, кто занят чем-то важным.) Курсант задавал вопросы; Образ на них отвечал. Минут через десять — у курсанта редко бывает больше свободного времени — мальчик отпустил собеседника, и тот стал подыскивать себе очередного клиента.

А поскольку в сферу интереса курсантов входило именно то знание, которое неизбежно должно было их разрушить, то они и сходили с ума.

Образ уже упомянул, что «тем, что пришли после моих создателей, мы не нравились». Еще бы. Ничего удивительного. Каждая культура имеет свои области запретного знания и тактично игнорирует факты. Наверняка сам Образ блокирован в определенных сферах знания его создателей. Но для иной культуры ответы устройства могли стать взрывоопасными.

Криш спросил:

— Тебя предназначали для детей — или для взрослых?

— И для тех, и для других.

Значит, все знание, в котором нуждался Криш, находилось здесь, в Образе. И если задать нужное количество вопросов, можно узнать все, что угодно. Конечно, нельзя обучить дикаря металлургии в двух словах или даже за сутки — но в принципе-то обучить его можно!

Тем не менее, даже если допустить, что Образ был искренен до конца, оставался открытым еще один вопрос.

Абсолютно правдивый оракул мог оказаться опасной игрушкой; свидетельство тому — безумие курсантов и раздражение «тех, что пришли после моих создателей». Конечно, мозг Криша — не то, что искусственный, тщательно сбалансированный механизм, какой представляли из себя мозги курсантов — но и директор слишком хорошо знал, что и у него найдутся области нестабильности. Криш даже допускал, что там могут оказаться и совершенно неведомые области.

Но, с другой стороны, Криш и не собирался лезть во всякие психологические премудрости вроде тех, что связаны с эмоциональными побуждениями или со структурой «Я»; директору требовалась лишь техническая информация.

Оставался, наконец, вопрос, венчавший все остальные, а именно: как удавалось Образу поддерживать средний темп около десяти минут на каждого курсанта — считая время, затраченное на переброску от одного блока к другому в поисках подходящего клиента?

Ответ Образа подтвердил самые радужные надежды Криша: Образ движется путем мгновенного перемещения — вне обычной пространственно-временной структуры.

— Как? — тут же вопросил Криш. И снова получил ряд словесно невыразимых образов. — Объясни первую картинку, — потребовал Криш, и: — Здесь поподробнее, — и: — А вот эта фигура что означает? — И Образ мало-помалу начал учить директора.

Криша не на шутку беспокоила проблема, как ограничить деятельность Образа, пока сам он спит. В конце концов директор выделил группу курсантов, которых робот-диспетчер по одному запускал в кабинет, где Образ мог без перерыва с ними разговаривать. Как только курсант ломался и переставал задавать вопросы, его удаляли и запускали следующего. Криш выяснил, что, хотя Образ и умудрялся взращивать в курсанте семена безумия за неполных десять минут, в среднем самоходному справочному бюро требовалось часа два, чтобы довести клиента до состояния, в котором тот уже не в силах был задавать вопросы. Таким образом, за шесть часов директорского сна Образ успевал разобраться лишь с тремя курсантами. Оставшиеся восемнадцать часов каждые сутки уходили на вопросы самого Криша.

Все мыслимое знание есть сила, должным образом приложенная. Однако Кришу требовался определенный рычаг и особая точка опоры. Мучительно медленно он приближался к своей цели.

Штурм укрепленной планеты из космоса в нынешних условиях становился чудовищно дорог — и, вдобавок, просто не мог оказаться успешным. Атакующей стороне требовалось угробить двадцать кораблей — чтобы приземлился хоть один. Дальше война продолжалась на земле, под защитным зонтиком противника — продолжалась так, как всегда велись войны — врукопашную, за каждую улицу. А значит, превосходство в наземных войсках могло стать решающим фактором.

Теперь представим себе объект, который передвигается мгновенно. Такой объект, по определению, нельзя ни задержать во время перемещения, ни подвергнуть какому-либо иному воздействию. В итоге, человек, который доставил бы на Динару секрет такой транспортировки мог бы назначить любую цену за свой товар. Ибо власть, заключенная в этом секрете, дала бы возможность за короткий срок овладеть галактикой.

Задача оказалась чрезвычайно сложной. Познания Образа включали в себя скрупулезно и детально расписанные планы каждой операции, включая и все вспомогательные, с помощью которых производились составляющие для множества других вспомогательных операций, с помощью которых… и так далее. Кришу приходилось делать один мучительный шаг за другим — подобно дикарю, который плавит руду для возведения плавильни, где можно будет лучше выплавить руду и построить литейную мастерскую, где можно будет обрабатывать металл и делать орудия, с помощью которых можно будет сделать другие орудия, с помощью которых можно будет построить машину для построения другой машины, которая тянула бы проволоку, которую другая машина формовала бы и на которой еще одна машина нарезала бы резьбу — чтобы в результате получить болт.

Криш перестал отсылать еженедельные отчеты. Следующий корабль на Динару ожидался, самое раннее, месяцев через шесть. Должно пройти более двух лет после того, как перестанет прибывать почта Криша, чтобы до нерадивого директора добрался хоть какой-то корабль. Криш лишь дважды в день бросал взгляд на главную панель в своем кабинете — сразу после пробуждения и перед отходом ко сну; остальное время уходило на разговоры с Образом в машинных мастерских и лабораториях блока. Постоянно случались мелкие аварии, но Криш слишком дорожил временем, чтобы заниматься такой ерундой. Обслуживающие механизмы ломались, но не заменялись новыми со склада; директор оставлял без внимания даже такое событие, как выход из строя очередного робота-инструктора или диспетчера. Курсанты приходили в классные комнаты, но не слышали никаких лекций. Криш видел, как некоторые, пошустрее других, слоняются по коридорам. Директор не обращал на них внимания. Проект уже потерял всякое значение по сравнению с тем оружием, которое выковывалось под руководством Образа.

Еженедельные информационные кубики от девяти других директоров при полном попустительстве Криша стопками и грудами устилали стол. Когда на пятнадцатое утро директор вошел в кабинет, там мигал зеленый огонек межблокового коммуникатора. Криш щелкнул переключателем и увидел перед собой потную физиономию Виара. Тот торопливо заговорил:

— Директор Криш! Пытаюсь пробиться к вам еще со вчерашнего вечера, с шести часов. У вас в блоке что-то неладно?

— Все в порядке, — кратко ответил Криш. — Я занят. Что вам?

— Я только хотел выяснить, что вы решили предпринять в связи с тем рапортом, который я послал вам на прошлой неделе. Не подумайте, что я пытаюсь давить, но…

— Вопрос находится в стадии рассмотрения, — перебил Криш. — Как только решу, сразу дам знать. Что еще?

— Еще только один вопрос… как дела с тем диверсантом в блоке? У меня уже две недели ничего, и…

— У меня тоже, — опять перебил Криш. — Ждите, пока он снова не появится — если появится вообще.

Затем он прервал связь и стал разбирать у себя на столе стопки донесений, пока не обнаружил информационный кубик с пометой «Блок-1–1/17/09 — Особое». Криш опустил кубик в проектор и быстро просмотрел. Оказалось, что Виар по собственной инициативе провел дальнейшее археологическое исследование. Подавив очередной приступ раздражения, Криш продолжал читать. Виар расширил поле конвертера и увеличил его производительность, чтобы раскопать котлован двести футов в длину, двести в ширину и сто в глубину. Извлеченные находки, согласно докладу Виара, ясно свидетельствовали о существовании двух совершенно различных культур. Предметы, которые уже видел Криш — включая загадочный ящик, — принадлежали более поздней культуре. Среди них попались и такие, которые Виар расценил как оружие. Прочитав этот раздел, Криш нахмурился — никаких подробностей Виар не привел.

Основная идея Виара состояла в том, что, судя по пиктограммам и предметам, которые представлялись личными вещами, первая культура была настолько чужда человеческой как биологически, так и социологически, что казалась практически непостижимой. А вот пришедшие впоследствии были людьми. С трепетом, явственно проскальзывавшим за аккуратными фразами, Виар предположил, что данное открытие имеет громадное значение для галактической археологии и антропологии. Радиоактивные тесты подтвердили предварительные расчеты: планета мертва уже более десяти миллионов лет. Из чего следовало неизбежное заключение — человечество возникло изначально не на Земле — была некая предшествующая волна колонизации, столь древняя, что след ее доселе обнаружить не удавалось.

Криш с презрением подумал о Виаре, который, похоже, уже купался в лучах своей будущей академической славы. Этот недоносок метил в лидеры, он хотел, чтобы Криш наделил его полномочиями для незамедлительной высылки находок на Динару, а также предлагал учредить на планете Проекта исследовательскую группу — возглавить которую, без сомнения, должен был сам Виар.

Мысль о независимой эволюции, судя по всему, этому незаурядному научному светилу даже в голову не приходила.

Самой очевидной мерой представлялось ублажить недоноска, хотя Криш сильно сомневался, что все открытия Виара стоили хоть ничтожной доли его собственного. Впрочем, он тут же вспомнил о загадочных фразах Виара насчет оружия. Возникали два достаточно отдаленных, но крайне неприятных варианта: во-первых, Виар мог намекать, что в случае противодействия со стороны Криша у него найдется сила для подкрепления своих запросов; а во-вторых, среди оружия — чисто теоретически — может оказаться такое, стратегическое значение которого для Динары перевесит значение тайного оружия Криша.

Следовало принять это во внимание и в то же время постараться не расстраивать Виара — если получится. Криш некоторое время поразмышлял, а затем продиктовал записку: «Ваше предложение принято. Пришлите все найденные объекты и соответствующие данные в мою канцелярию для отправки. Одобряю ваш запрос об учреждении исследовательской группы и рекомендую вам возглавить ее лично. До тех пор, однако, я не могу дать вам полномочий на дальнейшее использование конвертера Блока-1, связанное с раскопками. Предлагаю временно прекратить исследовательскую деятельность и использовать болванки со склада вплоть до получения ответа с Динары».

Таким образом, руки у Виара оказывались связаны. Решение было не только разумно, но и несло в себе дух примирения — Виар не мог не подчиниться предписаниям, не проявляя открытой враждебности. Если он не подчинится, с ним можно будет разобраться; если же подчинится, то Криш легко предотвратит саму возможность возникновения будущих проблем, изъяв оружие из посылки.

Существовала, впрочем, еще одна альтернатива, которой Криш поначалу не принял во внимание. Разбирая содержимое ящиков, присланных Виаром, он обнаружил множество разнообразных предметов материальной культуры — но ни один из них, насколько понял Криш, явно не мог быть причислен к оружию.

В каком-то смысле такое даже казалось неправдоподобным. Не таким человеком был Виар, чтобы отважиться на столь открытое противостояние своему начальнику. Он стал бы интриговать, подкапываться — но никогда не рискнул бы своей головой в открытом конфликте.

Тут Криша внезапно осенила одна мысль. Он спросил у Образа:

— А Виару ты до меня показывался?

— Да.

— Почему же не сказал? — спросил Криш и тут же раздраженно махнул рукой. — Понял. Я же тебя не спрашивал. Сколько времени ты с ним провел и что вы обсуждали?

— Один час и двадцать минут. Я ответил на его вопросы о себе, о нем, о тех, что пришли после моих создателей и об их оружии. Я указал ему, где искать три единицы оружия, которые оказались в районе его раскопок.

Да, похоже на Виара, криво усмехнулся про себя Криш.

Теперь ему стала понятна внезапная агрессивность Виара. Недоноску показали тропу к власти — а, кроме того, Образ наверняка сообщил ему пару-другую невкусных истин о робости и безволии директора Блока-1. Теперь характер Виара претерпел изменения — и стал достаточно неустойчивым.

Конфликт был крайне нежелателен — особенно сейчас, когда напряженные труды Криша уже подходили к концу, — но все же директор достаточно здраво оценивал ситуацию, чтобы понять: дело требует немедленного разрешения. Криш обдумал все предполагаемые сложности, сделал необходимые приготовления: на перемещение всего громоздкого оборудования лаборатории и мастерской в другой конец тоннеля длиной в полмили потребовалось определенное время — а затем связался с Виаром.

На гнусной физиономии Виара выражалось почтительное внимание, под которым ясно просвечивали коварство и самоуверенность.

Криш не стал тратить время на приветствия:

— Виар, вы получили указание прислать все обнаруженные предметы. Где оружие, о котором упоминается в вашем рапорте?

Физиономия Виара немедленно перестроилась: на ней изобразилось крайнее удивление.

— Вы о чем? Все на месте, — забормотал он. — Я выслал все до болтика — в точном соответствии с вашими указаниями.

— Виар, — ледяным тоном произнес Криш, — ты, жалкий червь. Вся твоя ложь написана у тебя на роже. Чего ты добиваешься?

Белесые ресницы Виара вовсю заморгали, а вялый рот немного напрягся. Но ответил он тем же осторожно-вежливым тоном:

— Быть может, что-то по ошибке и осталось, директор Криш. Давайте поступим следующим образом: вышлите обратно отправленные мной предметы, и я еще раз все тщательно проверю. Тогда и отправим посылку на Динару.

— Ты хочешь сказать, — процедил Криш, — что мне лучше последовать твоим указаниям — иначе я и вправду познакомлюсь с твоим оружием, но только не так, как мне бы хотелось?

Глаза Виара засверкали.

— Если вам так будет угодно, директор.

Криш мгновенно разразился потоком брани. В подобном виде психологического воздействия практики у него было на девять лет больше, чем у Виара, и Криш по праву считался непревзойденным мастером этого искусства. Криш наградил Виара почти всеми бранными кличками из своего словаря, делая особый упор на мнимую мужеподобность недоноска. Виар сначала покраснел, затем побелел. Затем Криш обвинил Виара в саботаже и измене.

Тут недоносок взорвался.

— И это вы, вы говорите об измене? — завопил он. — Думаете, я не знаю, что вы там замышляете? Вы заполучили ту штуковину, что выбралась из моего ящика, и выкачиваете из нее всякие секреты, чтобы продать тому, кто больше заплатит!

— В самом деле? — тут же отозвался Криш. — А что же ты поставишь на кон?

Виар все ему выложил. Оказалось, недоносок уже предупредил восьмерку остальных директоров, что Криш подкапывается под Проект. Криш остался один против девяти — а в распоряжении Виара находилась лучевая установка, которая могла разрезать силовой экран Криша как бумагу.

Таким образом, Криш получил всю необходимую информацию. Теперь нужно было только заставить Виара выбраться из-под защитного экрана. В предельно грубых выражениях Криш предложил Виару самому явиться и попробовать его взять — а под завязку добавил предусмотрительно припасенный им самый меткий эпитет.

Круглая физиономия Виара побелела как смерть. Глаза полезли на лоб. Он открыл было рот, чтобы заговорить, но Криш, триумфально ухмыляясь, отключил связь.

На всю операцию ушло десять минут. Криш осторожно заглянул в комнату для допросов и убедился, что Образ по-прежнему занят с очередным курсантом; затем директор облачился в боевое снаряжение и зашагал по коридору в сторону лифта.

На полпути ему попалась группа курсантов. Один лежал на полу, металлическое тело выгибалось и корчилось. При появлении Криша мальчик принялся вопить как резаный. Криш вздрогнул. Затем взглянул на других курсантов и увидел у одного из них знаки различия командира отряда.

— Почему он не в хирургическом кабинете? — рявкнул директор.

После некоторого замешательства командир отряда ответил:

— Хирургический не работает, сэр. Робот-диспетчер вышел из строя. Что мы должны делать, сэр?

— Прикончите его, — приказал Криш и пошел дальше.

Вслед полетел недоумевающий голос командира отряда:

— Но, сэр, я не понимаю. Разве мы все должны испытывать боль подобно низшим животным?

Криш не ответил. В конце коридора он вошел в лифт и быстро спустился на нижний уровень. Скоростник стоял у выходного тоннеля. Директор забрался на сиденье, провел машину через тоннель — а затем направил ее в небо и прибавил газу.

В пяти тысячах футов над силовым экраном блока и на некотором расстоянии от периметра Криш выровнял скоростник и завис, внимательно оглядывая окрестности. Он ждал.

Наконец тот, кого он ждал, появился — небольшой изящный силуэт — металлическая стрела, летевшая прямиком от Блока-1 к Блоку-10. Да, видно, Виар совсем взбесился, подумал Криш. Затем, поймав очертания корабля на экране компьютера, он установил переключатель на «перехват». Скоростник мгновенно капотировал и пулей устремился вниз. Криш машинально считал секунды. При счете «три» корабль Виара оказался почти в центре переднего экрана. При счете «четыре» машина Виара вошла в зону действия силовой пушки, установленной на носу скоростника Криша. Директор нажал на гашетку и круто бросил корабль вверх.

Когда прошла временная слепота, Криш увидел обломки корабля Виара: они падали, бешено вращаясь в свете звезд. А снизу — оттуда, где прежде высился Блок-10 — поднималось бесформенное облако пыли и обломков. Силовой экран был смят, и все надземные строения разрушены.

Криш выровнял машину и включил сканер, наводя его на бункер в конце тоннеля. На сканеру немедленно появилось изображение мастерской, в центре которой стоял почти законченный аппарат. За ним располагались прозрачные камеры, где Образ обрабатывал личный состав Проекта. Криш обратил внимание, что снаружи ожидали своей очереди еще три курсанта. Вполне достаточно. Еще час — и на этой планете просто не останется голов, чтобы придумывать для Образа вопросы.

Ухмыльнувшись, Криш направил корабль к Блоку-2. Директор искренне порадовался, что Виару удалось уничтожить Блок-10 — теперь не нужно заниматься этим самому. Брошенные на произвол судьбы курсанты стали теперь не только отвратительны Кришу, но и потенциально опасны.

Криш осторожно снизился над Блоком-2, маневрируя, пока разрядный клапан корабля не оказался точно над центром силового экрана. В любом другом месте экран был полностью защищен от атаки космического корабля, а также и от радиоактивной пыли; но здесь, в центре, тот, кто знал, что именно требуется сделать, мог найти уязвимое место. Криш снял блокировку и выпустил смертоносный состав.

Ту же процедуру он повторил и над всеми остальными блоками — а закончил над виаровским Блоком-1. Криш имел все основания полагать, что Виар не стал дожидаться, пока другие директора согласятся принять участие в атаке. Если недоносок все же кого-то пригласил, то бравые ребята не найдут, что им атаковать, когда доберутся до Блока-10 — и не найдут, куда деться, когда разлетятся по домам.

А сам Криш вернулся к руинам Блока-10, провел тщательную разведку, желая убедиться, что нигде его не поджидает другой скоростник в пределах зоны атаки, затем опустился и стал пробираться через руины, пока не оказался у входа в бункер. Тогда Криш вылез из скоростника, открыл герметическую дверцу — первую из целого ряда — наглухо захлопнул ее за собой — и, несколько раз повторив ту же операцию, вошел в бункер.

Созданная Кришем неимоверно сложная структура еще не была конечной стадией процесса — она представляла собой лишь целевой производитель. Конечным же продуктом предстояло стать самому Кришу.

Вначале директор провел опыт с небольшим цилиндриком, в который он вмонтировал особый элемент сродства, настроенный на пластину-мишень в другом конце камеры. Все было выстроено таким образом, чтобы на своем пути к мишени цилиндрик прошел через поле машины Образа. Пришлось также собрать фотоэлектрическую ячейку, чтобы проследить за цилиндриком и точно зафиксировать момент, когда он исчезнет.

Дрожащими пальцами директор зафиксировал показания. Ни микросекунды разницы между временем, когда цилиндрик попал в поле машины, и временем, когда он впился в пластину-мишень!

Криш обследовал цилиндрик чувствительной аппаратурой, которая предварительно уже зафиксировала его линейные размеры, массу и структуру. Цилиндрик остался неизмененным.

Криш взглянул на Образ и улыбнулся. Конечно, директор понимал, что в загадочной силовой структуре таится опасность; но вот — он сумел ее избежать с помощью стратегии, безупречной в силу своей простоты. Криша переполняли миллионы вопросов; они так и бурлили в нем — но он не позволил себе задать ни одного. Запрашивал Криш только техническую информацию, необходимую для создания транспортного устройства — он даже не стал прослеживать ни одного любопытного философского и математического ответвления главной мысли, что попадались на некоторых ступенях процесса.

И Криш знал, что его уверенность в собственной безопасности — не самообман; директор ежедневно проверял себя с помощью проводимых под гипнозом психологических тестов. Его уверенность в себе согласно этим тестам повысилась на несколько единиц — что ж, ничего странного. Примерно на столько же понизился показатель его эмпатии; впрочем, показатель этот никогда и не был слишком высоким — иначе Криша никогда не назначили бы главой Проекта. И все. Ориентация — идеальная. Ни малейших признаков неврозов или психозов — включая и тот, которого Криш более всего опасался — комплекс вины в связи с уничтожением курсантов.

Теперь, как и всегда, Криш вспоминал погибших курсантов без сожаления. Все равно они были живы лишь отчасти. Поэтому лучше им сразу уйти в небытие.

Криш еще раз взглянул на законченный аппарат. Вот пустотелый каркас. Его обвивает металлическая лоза, обвешанная удивительными плодами: металлическими розами, форма каждого лепестка у которых рассчитана тщательнейшим образом; ромбиками из прозрачного металла — каждый заключает в себе крохотное пылающее сердечко. Вся конструкция походила на художественную композицию с какой-нибудь выставки инопланетного дизайна; но Криш с уважением и благоговением взирал на аппарат, памятуя, каких трудов стоила каждая деталь.

Внутри — в поле, создаваемом металлическими цветами, материя непрерывно достигала некоего нового состояния. Тут не было сходства с ускоряющей передачей двигателей обычных космических кораблей. Чтобы самому уяснить разницу, Криш провел следующую наглядную аналогию. Он представил себе нормальное пространство-время в виде сферы, наполненной вязкой жидкостью. Корабль, идущий на ускоряющей передаче, наполовину выходит из этой сферы и так ориентирует остальные свои молекулы, чтобы они оказывали жидкости наименьшее сопротивление. Но аппарат Образа как бы расширял материю, на которую воздействовал. Вроде аккордеона: раскрыто — наполовину вне сферы; закрыто — целиком снаружи. Материя, подвергнутая такому воздействию, уже не оказывалась на пороге аномального пространства нежданным гостем — она была там как дома. А потом, обработанную, ее уже можно было как угодно перемещать из одного пространства в другое.

Примерно как разница между летучей рыбой и амфибией, подумал Криш.

Пробный цилиндрик, хотя он и обладал свойствами обоих пространств, для транспорта оказывался бесполезен — им нельзя было управлять. Он обречен был покоиться на пластине-мишени — там же, где и сейчас. Если попытаться его убрать, то в тот самый миг, когда Криш преуспел бы в этом хоть на длину молекулы, цилиндрик вернулся бы через гиперпространство в прежнее положение. В итоге получалось, что такую фитюльку невозможно было сдвинуть с места. Всего лишь забавная игрушка, подумал Криш. Может статься, когда-нибудь ей найдут применение. Вот, к примеру, такая картинка: пластины-мишени, подброшенные в неприятельские города, и летящие к ним радиоактивные снаряды.

Но главное военное применение аппарата должно было включать человеческое управление. И главным рычагом здесь оказывался сам человек. Вы вбрасываетесь в гиперпространство, выбираете себе в нормальном пространстве мишень, и — щелк! — вы уже на месте. В гиперпространстве имелся необходимый интервал — достаточно длинный, чтобы выбрать; а вот в нормальном пространстве такого не оказывалось.

Криш еще раз проверил все оборудование. Вот переносной генератор поля, проецирующий вокруг себя силовой экран, а рядом реактивный двигатель, который можно использовать для перемещений на относительно небольшие расстояния. Сам аппарат получился слишком массивным и нескладным для военных действий, но необходимую защиту он обеспечивал. Случись что непредвиденное, Кришу вовсе не улыбалась перспектива задохнуться в межпланетном пространстве. Не хотелось ему устраивать и театральное появление в неприступной крепости на Динаре, где размещалась Ставка. Обалдевший офицер охраны запросто мог шлепнуть Криша раньше, чем у гастролера появилась бы возможность что-либо объяснить.

Директор решил было сначала установить заряд для уничтожения аппарата Образа после использования, но затем с сожалением отверг эту идею. Такой вариант хорошо застраховал бы Криша от любого нежелания принять его условия, но все же сама модель, как ни крути, оставалась тем единственным товаром, который директору предстояло продать. Во время работы Криш ничего не записывал, и не делал чертежей; все планы и конструкции находились в памяти Образа. Директор же старался выиграть время, строя модель только на основе живых представлений, которые давал ему Образ.

Криш отключил энергию, забрался в центр конструкции и положил руку на рычаг управления. Ну вот. Кажется, все. Он взглянул на Образ и подумал:

— Ты будешь здесь, когда я вернусь?

— Да.

Отлично. Штуковина не живая и не разумная — похоже, она просто не умеет скучать. Ее без конца носило от одних любопытствующих мозгов к другим — понятно, если таковые находились. А если нет, Образу приходилось ждать. Его создали на этой планете — и, судя по всему, самоходное справочное бюро не должно было покидать места своего рождения.

Образ слишком много знал и был опасен. Уничтожить его Криш не мог. Впрочем, директор знал, что по возвращении найдет его здесь — а тогда постарается устроить так, чтобы на этой планете больше никто не появлялся.

Криш произнес про себя: «Динара. Космопорт у Первой Крепости». Затем визуализировал космопорт и прочно удерживал его в голове. Наконец включил энергию.

Вот те на! Ошеломленный, Криш попытался сориентироваться, прикинуть, что же произошло. Он невесомо парил в сером пространстве — в окружении бесчисленных серых шаров — странных, пугающих — и белых пересекающихся линий. Все было таким недоступно далеким — и в то же время настолько близким, что, казалось — можно коснуться рукой. Окружение непрестанно менялось и смещалось — а Криш беспомощно пытался уследить, выявить какой-то смысл в этом перемещении, пока наконец не вспомнил: «Цинара. Космопорт у Первой Крепости».

Вот он, космопорт — внизу — будто бредовая четырехмерная карта — прямо под кончиками пальцев. Криш мысленно дал себе команду двигаться туда — вниз. И ничего.

Время шло — но без всякой меры. Ни крошечные фигурки людей, ни машины не двигались — для них время замерло в тот миг, когда Криш попал в поле аппарата. Путешественник вдруг понял, что голоден. Затем с испугом взглянул на циферблат воздухопроизводителя. Трудно было что-либо разглядеть — новое состояние сделало зрение каким-то странным и неверным; все же в конце концов Криш заключил, что уже использовал трехчасовой запас. Для него время не остановилось.

Криш отчаянно подумал: «Планета Проекта. Бункер».

И мгновение спустя оказался в бункере. Вот аппарат в центре мастерской, а рядом с ним — Образ. В следующий миг Образ исчез.

В голове у Криша раздался голос:

— Спроси о чем хочешь.

Криш изумленно огляделся. Не звучал ли этот ровный и вежливый мысленный голос чуть насмешливо? Директор хрипло спросил вслух:

— В чем ошибка?

— Никакой ошибки.

Криш уже достаточно хорошо овладел собой.

— Я не смог войти в нормальное пространство в месте назначения. Почему?

— Ты недостаточно долго ждал. Существует значительное несоответствие между временем в гиперпространстве и в нормальном; именно за счет этого путешествие и совершается со скоростью, которая при твоих методах измерения неотличима от бесконечно большой. Выражаясь субъективно, путешествие на Динару займет у тебя много времени.

— Сколько? — вопросил Криш. Путешественник чувствовал себя беспомощным, прикованным к самому центру серой безмерности, будто бабочка на булавке.

— Примерно одну тысячу ваших лет.

Лицо Криша исказилось, а рот округлился, словно в безмолвном вопле. В глазах у него потемнело. Он спросил:

— А сколько… чтобы обратно в бункер?

— Всего один год, если немедленно начнешь концентрироваться на цели. Если же, как теперь, позволишь себе смещаться, расстояние будет стремительно расти.

— Но у меня воздуха только на двенадцать часов! — возопил Криш. — Я погибну!

Ответа не последовало.

Неимоверным волевым усилием Криш отогнал подступающую истерику. Затем подавил в себе злобу, страх и неуверенность. В конце концов — на то здесь и Образ, чтобы отвечать на вопросы. Криш спросил:

— Что заставляло тебя лгать?

— Я не лгал.

— Ты сказал, — в бешенстве процедил Криш, — что между отправлением и прибытием — ничтожно малый временной интервал. Зачем?

— Для меня он ничтожно мал.

И Криш понял, что Образ не лгал. Значит, виноват он сам. Виноват в том, что не стал выяснять все смыслы и значения той науки, которую преподавал ему Образ. Ведь Образ, вспомнилось Кришу, не жив и не разумен — а значит, и неспособен проявлять инициативу.

Криш припомнил одно из приложений, смысл которого он выяснять не стал — и директору вдруг показалось, что ужасная возможность начала обретать очертания.

Он сказал:

— С самого начала ты описал себя как развлекательно-информационное устройство. Это вся правда о тебе?

— Нет.

— Какова же вся правда?

Образ исправно принялся пересказывать историю создавшей его расы. Криш, сгорая от нетерпения, понял, что задал слишком общий вопрос и собрался было задать более конкретный — но тут важность того, о чем говорил Образ, остановила директора.

Коренные жители этой планеты оказались совершенно чужды людям; их психология в человеческую голову просто не укладывалась. Они не воевали. Ничего не исследовали. Не правили и не эксплуатировали. В характере у них не было ничего даже отдаленно похожего на человеческое любопытство — на эту обезьянью черту, превратившую человечество в то, чем оно стало. И в то же время у них была великая наука. Криш так и не смог толком уяснить, зачем она им понадобилась. Собственно говоря, у них оказались лишь две понятные человеку характерные черты: во-первых, они любили друг друга, свои дома, свою планету; а во-вторых, обладали подлинным чувством юмора.

— Одиннадцать миллионов ваших лет тому назад, — рассказывал Образ, — здесь появились люди. Им понадобился мир моих создателей — и поэтому они убили моих создателей. Моим создателям знакомо было страдание духа и плоти — но они не могли воевать. Агрессия и борьба были для них просто непостижимы. Зато они знали толк в иронии. И прежде, чем погиб последний их них, они сделали нас. Сделали как подарок своим губителям. Мы оказались хорошим подарком. Мы содержим все, что знали они. Мы правдивы. Бессмертны. Мы созданы, чтобы служить. И не вина наших создателей, — продолжал Образ, — что люди используют знание, которое мы даем, чтобы уничтожать друг друга.

Власть Криша над своим рассудком держалась теперь на какой-то тончайшей нити. Едва слышно он спросил:

— А предвидели твои создатели положение, в котором я оказался?

— Да.

— Есть у меня хоть какой-то выход?

— Да, — ответил образ. — Это и есть последняя шутка моих создателей. Чтобы путешествовать в гиперпространстве, ты должен уподобиться мне. Стать лишь конфигурацией сил и памяти — неживым, неразумным и неспособным скучать. Я могу все устроить, если ты попросишь. Процедура предельно проста — все равно что вырастить один кристалл из другого или выстроить из живых клеток определенную структуру.

У Криша перехватило дыхание. Затем он спросил:

— А я буду… помнить?

— Да. У тебя сохранится личная память как добавление к той, которую я тебе дам. А вот человеческий характер не сохранится: ты не будешь ни агрессивен, ни зол, ни эгоистичен, ни любопытен. Ты станешь устройством для ответов на вопросы.

Разум Криша с негодованием отверг предложение Образа. Но стоило глазам бывшего директора натолкнуться на циферблат воздухопроизводителя — и он сразу понял, каким будет ответ. А затем, словно в пророческом озарении, Криш понял, что произойдет дальше. Он закончит путешествие на Динару. Он будет говорить правду — и правда эта окажется разрушительной.

Он будет преследовать людей — по всей вселенной и до скончания времен. Со временем найдутся и другие неосторожные искатели знания, которые последуют по избранному им пути. Криш принимал предложение — и становился палачом человечества.

Но где и когда люди колебались, решая: стоит ли рискнуть спасением своей расы ради личной выгоды?

Все, подумал Криш, программа ясна.

Око за что?

1
Как-то утром на пути по колесу доктор Вальтер Альварес изменил свой обычный маршрут, спустившись к платформе уровня «С». Как обычно, несколько человек стояли у окна, вглядываясь в необъятную сине-зеленую планету, светившуюся внизу. Одеты они были в одинаковые серые блестящие комбинезоны — одежду со съемными рукавицами и шлемами, которая при необходимости быстро превращалась в скафандр. Носить ее было достаточно неудобно, но ничего не попишешь: согласно протоколам Спутник Исследования и Пропаганды в любую секунду мог подвергнуться атаке.

Ничего примечательного, впрочем, не приключалось с СИИП 3107А, находившемся на орбите седьмой планеты системы звезды спектрального класса G в созвездии Змееносца. Они крутились там уже два с половиной года, и большинство из астронавтов еще даже не ступали на землю.

Там, в окне, она и плыла, сине-зеленая, пышная и сочная — кислородная планета, две трети суши, мягкий климат, почва буквально ломится от минералов и органики.

У Альвареса слюнки потекли при одном взгляде на планету. У него уже началась «колесная лихорадка» — впрочем, она уже овладела всем экипажем. Альварес просто жаждал спуститься туда — к естественной гравитации и естественным недугам.

Уже около месяца экипаж спутника испытывал явственное ощущение, что вот-вот намечается прорыв. Все время намечается — и никак не произойдет.

Мимо прошла пухленькая ортомашинистка по имени Лола — и несколько мужчин проводили ее взглядами, машинально присвистнув.

— Кстати, — заговорщически проговорил Олаф Маркс, положив руку на плечо Альваресу, — ты не слышал, что приключилось вчера на большом банкете?

— Нет, — раздраженно ответил Альварес, высвобождая плечо. — Я туда не ходил. Терпеть не могу банкеты. А что?

— Ну, как мне рассказывали, значит, жена коменданта сидела как раз напротив Джорджа…

Интерес Альвареса резко обострился.

— Ты имеешь в виду горгона? И что же он сделал?

— Я ж тебе и рассказываю. Он весь обед на нее пялился. Потом подоспел десерт — лимонная меренга. Тогда старина Джордж…

Зазвенел сигнал смены. Альварес нервно вздрогнул и взглянул на часы у себя на большом пальце. Все остальные растекались. Уходил и Олаф, хохотавший, как последний дурак.

— Умрешь со смеху, когда услышишь, — крикнул он. — Ей-богу, хотел бы я сам там оказаться! Пока, Уолт.

Альварес неохотно двинулся в противоположную сторону. В коридоре «В» кто-то крикнул ему вслед:

— Эй, Уолт! Слышал про банкет?

Он помотал головой. Обратившийся к нему пекарь по имени Педро ухмыльнулся и помахал рукой, исчезая в изгибе коридора. Альварес открыл дверь Отдела ксенологии и вошел туда.

За время его отсутствия кто-то начертил на стене новую схему. Она составляла десять футов в вышину и представляла из себя россыпь небольших прямоугольничков, соединенных сетью линий. Сначала Альварес принял этот замысловатый чертеж за новую организационную таблицу для Спутниковой Службы и невольно вздрогнул — но при ближайшем рассмотрении схема оказалась слишком запутанной, точнее, в ней царил полный хаос. Часть блоков была затерта мелом, а поверх них вырисовывались другие. Атмосферу запутанности и неразберихи удачно дополняла физиономия Элвиса Вомрата. Он стоял на стремянке и елозил тряпкой в правом верхнем углу схемы.

— Н-панга, — раздраженно пробормотал он. — Так вправо достаточно?

— Да, — неожиданно продудел голос откуда-то сбоку. Альварес огляделся, но никого не заметил. Голос продолжал: — Но при этом он Р-панга своим кузенам и всем их Н-пангам или больше, за исключением тех случаев, когда…

Заглянув за стол, Альварес разглядел на ковре обладателя голоса, розовато-белого сфероида с тянувшимися от него во все стороны разнообразными придатками, похожего на плавучую мину — горгона Джорджа.

— A-а, ты здесь, — протянул Альварес, доставая эхо-зонд и гумидометр. — И что значит вся эта чепуха, которую я тут услышал… — Он принялся тыкать в горгона разнообразной контрольной аппаратурой, производя свое обычное утреннее обследование. Единственный яркий момент в ежедневной рутине; амбулатория могла и подождать.

— Так-так, — перебил Вомрат, яростно стирая. — Р-панга кузенам… минутку-минутку, сейчас. — Он обернулся, нахмурившись: — Альварес, я сейчас закончу. Н-панга и больше, за исключением тех случаев, когда… — Он начертил с полдюжины блоков, пометил их и стал проводить соединительные линии. — Ну как, теперь верно? — спросил он у Джорджа.

— Да, только теперь тут неверный панга кузенам матери. Начертите снова — от Н-панг кузенов отца к О-пангам или больше кузенов матери… Да, и теперь от Р-панг дядьев отца к кузенам панг дядьев матери…

Рука Вомрата замерла. Он уставился на схему — в головоломном переплетении линий невозможно было разобраться, какой блок с каким соединяется.

— О Боже, — безнадежно вымолвил он. Затем спустился с лесенки и сунул стило в ладонь Альваресу. — Теперь твоя очередь сходить с ума. — Он нажал кнопку интеркома на столе и выпалил: — Шеф, я ухожу. Подальше отсюда.

— Вы привели в порядок схему? — раздался голос из интеркома.

— Нет, но…

— Наряд вне очереди. Примите таблетку. Альварес там?

— Так точно, — покорно ответил Вомрат.

— Тогда оба зайдите ко мне. Джорджа в кабинете не оставлять.

— Здравствуйте, доктор, — продудел сфероид. — Вы мне панга?

— Ох нет, давайте не будем, — простонал Вомрат и потянул Альвареса за рукав. Когда они вошли в кабинет руководителя отдела ксенологии Эдварда Х. Доминика, похожего на лысого медведя, тот сидел, сгорбившись, за широким столом, с жеваной сигарой в пальцах.

— Вомрат, — рявкнул он, — когда вы наконец сделаете схему?

— Не знаю. Быть может, никогда. — Доминик бросил в его сторону суровый взгляд, но Вомрат лишь пожал плечами и закурил сигарету.

Доминик перевел взгляд на Альвареса.

— А вы слыхали, — спросил он, — что случилось вчера на банкете в честь Джорджа?

— Нет, не слышал, — ответил Альварес. — Вы или расскажите или будьте любезны впредь об этом даже не заикаться.

Доминик потер бритый череп и молча проглотил оскорбление.

— Когда подали десерт, — начал он, — Джордж сидел в таком маленьком откидном креслице как раз напротив миссис Карвер. И когда она ткнула вилкой в пирог — а это была лимонная меренга — Джордж закатился на стол и сцапал у нее тарелку. Миссис Карвер завизжала, отшатнулась — видимо, решила, что на нее нападают — у нее… вылетел стул. М-да… это… была… сцена.

Альварес прервал наряженное молчание.

— А что горгон сделал с пирогом?

— Съел, — угрюмо пробормотал Доминик. — У него самого лежал превосходнейший кусочек, но он его даже не тронул. — Доминик бросил в рот таблетку.

Альварес покачал головой.

— Нетипично. Стиль его поведения — полное смирение. Мне это не нравится.

— Именно так я и сказал Карверу. Но он весь побагровел. И трясся. Все сидели там, пока он не отвел жену в ее комнату. Затем было дознание. Все, что мы смогли вытянуть из Джорджа, это «мне показалось, что я ей панга».

Альварес нетерпеливо заерзал в кресле, затем машинально потянувшись за гроздью винограда к стоявшей на столе чаше. Невысокий, хлипкого телосложения, он вечно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Так что же, в конце концов, с этими пангами? — вопросил он.

Вомрат фыркнул и принялся очищать банан.

— Нам представляется, — начал Доминик, — что панга — это нечто вроде весьма сложных отношений властного подчинения, принятых у горгонов. — Альварес сел прямее. — Раньше мы не интересовались этим вопросом, а теперь выясняется, что в данном обществе он — наиважнейший. — Доминик вздохнул. — Четырнадцать месяцев там, на планете, располагалась одна-единственная база с персоналом из трех человек. Еще семь месяцев нам потребовалось на то, чтобы получить разрешение старейшин доставить сюда горгона для исследований. Все в соответствии с протоколами. Мы подобрали самого крупного и яркого на вид, какого только смогли разыскать — это был Джордж. Казалось, дела с ним шли блестяще. И тут такое.

— Послушайте, шеф, — осторожнопроизнес Вомрат, — поверьте, никто не испытывает большей симпатии к миссис Карвер как к клиенту, чем я… но мне все же кажется, вопрос здесь в том, не причинен ли вред Джорджу…

Доминик замотал головой.

— Я еще не рассказал вам до конца. Загвоздка с пангой остановила Карвера, но ненадолго. Он связался по лучу с базой на планете и приказал Рубинсону запросить старейшин: «Панга ли Джордж жене коменданта?»

Альварес радостно ухмыльнулся и щелкнул языком.

— Ясное дело, — кивнул Доминик. — Кто знает, что мог значить для них подобный вопрос? Они, по существу, ответили «безусловно, нет» — и пожелали узнать детали. Карвер рассказал им.

— И что? — спросил Альварес.

— Они сказали, что Джордж вел себя как злостный хулиган и поэтому должен быть соответствующим образом наказан. Но не ими, понимаете ли — а нами, поскольку мы представляем собой оскорбленную сторону. Более того — теперь это должно как-то прояснить особенности их мировоззрения — если мы не накажем Джорджа к их полному удовлетворению, тогда они накажут Рубинсона и всю его команду.

— Как? — вопросил Альварес.

— Сделают с ними то, — сказал Доминик, — что мы должны были бы проделать с Джорджем — а это может быть все, что угодно.

Вомрат сложил губы в трубочку, словно желая свистнуть, но никакого звука не последовало. Он прожевал кусок банана и попробовал еще. Опять ничего.

— Вы поняли? — спросил Доминик, с трудом сдерживая эмоции. Все они одновременно взглянули в дверной проем — на Джорджа, терпеливо сидевшего на корточках в соседней комнате. — По поводу «наказания» нет никаких вопросов — мы знаем, что это значит — протоколы читали все. Но как можно наказать инопланетянина? Око за что?

— Теперь посмотрим, получится ли у нас, — сказал Доминик, перетасовывая какие-то бумаги. Вомрат и Альварес продолжали, каждый со своей стороны, пялиться на горгона. Джордж тоже попытался приглядеться, но радиус действия его фоторецепторов был слишком мал. Теперь все перешли в проходную комнату, где не было ничего, кроме голых стен. — Итак, во-первых. Мы знаем, что горгон меняет цвет в зависимости от своего эмоционального состояния. От удовольствия он розовеет. Когда неудовлетворен — становится синим.

— С тех пор как мы доставили его на Спутник, он все время был розовым, — сказал Вомрат, бросая очередной взгляд на горгона.

— Если не считать банкет, — задумчиво возразил Доминик. — Я помню, что он стал синим как раз перед тем, как… Эх, если бы выяснить, что именно вывело его из себя… Ладно, все по порядку. — Он загнул очередной палец. — Во-вторых, у нас нет никакой информации по поводу местной системы наказаний и поощрений. Может статься, они режут друг друга на куски за плевок на тротуар или просто хлопают друг друга по… гм, плечу… — Он с тоской взглянул на Джорджа, ушные раковины и фоторецепторы которого были выдвинуты наружу на стеблях.

— …за поджог, изнасилование и хандру, — закончил Доминик. — Итак, раз мы ничего не знаем — придется действовать по обстоятельствам.

— А что на этот счет скажет сам Джордж? — спросил Альварес. — Почему вы не спросите его?

— Об этом мы уже думали, — хмуро отозвался Вомрат. — Спросили, что с ним в подобном случае сделали бы старейшины, и он ответил, что они кобланули бы его инфаркты или что-то в этом роде.

— Тупик, — добавил Доминик. — На это у нас уйдут годы… — Он снова потер свой лысый череп. — В-третьих, мы вынесли отсюда всю мебель — теперь ею заставлены все остальные комнаты… да еще весь этот персонал, что работает у меня в отделе… ну да ладно… Значит, в-четвертых, вон его посуда с хлебом и водой. И в-пятых, эта дверь была приспособлена к тому, чтобы закрываться снаружи. Давайте сделаем пробу. — Он направился к двери; остальные, включая Джорджа, последовали за ним.

— Нет, ты останешься здесь, — сказал ему Вомрат. Джордж остановился, наливаясь счастливым румянцем.

Доминик торжественно затворил дверь и положил импровизированный ключ в карман. Сквозь прозрачную верхнюю раму им было видно, что Джордж с любопытством наблюдает.

Доминик снова открыл дверь.

— Итак, Джордж, — сказал он, — немного внимания. Это тюрьма. Ты наказан. Мы намерены держать тебя здесь, на хлебе и воде, пока не решим, что ты наказан достаточно. Понимаешь?

— Да, — неуверенно ответил Джордж.

— Вот и хорошо, — сказал Доминик и запер дверь.

Какое-то время они еще постояли, наблюдая, и Джордж тоже стоял, в свою очередь наблюдая за ними, но больше ничего не произошло.

— Давайте пройдем ко мне в кабинет и подождем, — со вздохом предложил Доминик. — Чудес ждать не приходится.

Все они протопали по коридору в соседнюю комнату и какое-то время сидели, грызя арахис.

— Горгон — существо социальное, — с надеждой заметил Вомрат. — Скоро он ощутит одиночество.

— И голод, — добавил Альварес. — От еды он никогда не отказывался.

Когда они заглянули в комнату через полчаса, Джордж вдумчиво жевал край ковра.

— Нет-нет-нет! Нет, Джордж! — запаниковал Доминик, врываясь в комнату. — Тебе нельзя есть ничего, кроме того, что тебе дали. Это тюрьма.

— Хороший ковер, — обиженно продудел Джордж.

— Не важно, хороший он или нет. Тебе нельзя его есть, понимаешь?

— Ладно, — радостно отозвался Джордж. Цвет его был отчетливо розовым.

Четыре часа спустя, когда Альварес уходил со смены, Джордж пристроился в углу и лежал, втянув в себя все свои придатки. Он спал. И, несмотря ни на что, выглядел еще розовее, чем когда-либо.

Когда Альварес снова заступил на смену, никаких сомнений не оставалось. Джордж сидел в центре комнаты, выпустив фоторецепторы, и ритмически раскачивался; цвет его был сияюще-розовым — розовее розового жемчуга. Доминик продержал его еще день — просто для верности; Джордж, похоже, немного сбавил в весе на строгом режиме, но постоянно так и светился розовым. Ему нравилось.

2
Гуз Келли, инструктор по физкультуре, внешне держался бодрячком, но в действительности у него был самый тяжелый случай колесной лихорадки на всем СИИП 3107А. Здоровяк Келли был рожден для жизни на открытом воздухе — он мучительно тосковал по естественному воздуху и почве под ногами. Чтобы хоть как-то возместить недостающее, он быстрее шагал, громче кричал, ярче багровел и сильнее выпучивал глаза; он еще яростнее ощетинивался. Чтобы утихомирить дрожь в руках, появлявшуюся время от времени, он глотал успокоительные таблетки. Ему постоянно снились сны о том, как он куда-то падает — сны, которыми он замучил сначала корабельную матушку Хаббард, а затем и падре Церкви Маркса.

— Это оно? — с неодобрением спросил он у Доминика. Раньше он никогда не видел горгона; Отделы семантики, медицины и ксенологии предпочитали держать его при себе.

Доминик ткнул розовый шар носком ботинка.

— Джордж, проснись.

Вскоре гладкая кожа на теле горгона пошла складками и комками. Комки медленно росли, превращаясь в длинные членистые стебли. Некоторые из них расширились на концах, образовав псевдоруки и квазиноги; другие распустились в замысловатые образчики ушных раковин и фоторецепторов. Вытянулся орган речи, напоминавший небольшую трубу.

— Привет, — радостно поздоровался Джордж.

— Он что, в любое время может втянуть их обратно? — потирая подбородок, спросил Келли.

— Да. Покажи ему, Джордж.

— Ага. — Пушистые стебли оголились на кончиках, затем стремительно сжались — сегмент за сегментом. За какие-нибудь две секунды Джордж снова стал гладким шаром.

— Будут некоторые сложности, — заметил Келли. — Понимаете, что я имею в виду? Если за него нельзя ухватиться, то как тогда можно наказать его?

— Мы перепробовали все, что смогли придумать, — сказал Доминик. — Запирали его, держали на голодном пайке, не разговаривали с ним… Зарплаты он не получает — так что оштрафовать его невозможно.

— Или вычеркнуть из списков на поощрение, — угрюмо заметил Вомрат.

— Да. И уже поздно применять к нему обработку Павлова-Моргенштерна, которую мы проходили в детстве. Мы не можем предотвратить преступление, которое он уже совершил. И тогда мы подумали — раз уж вы инструктор по физкультуре…

— Мы подумали, — дипломатично заметил Вомрат, — что вы могли бы подметить что-нибудь полезное. Болезненное что-нибудь.

Келли подумал.

— Что ж, есть кой-какие грубые приемчики, — сказал он наконец, — но только… — Он безнадежно махнул рукой в сторону Джорджа, который снова выпустил ушные раковины. — Что вы скажете насчет… — Келли закончил шепотом на ухо Доминику.

— Нет, об этом и речи быть не может, — с горечью проговорил Доминик. — Что ж, сожалею, Келли. Очень мило с вашей стороны, но…

— Нет-нет, подождите секунду, — сказал Келли. — Мне кое-что пришло в голову. — Он покусывал большой палец, внимательно разглядывая горгона. — Иногда в бассейне ребята начинают друг друга окунать. Под воду. Так вот что я подумал — он дышит воздухом, так ведь? Понимаете, что я имею в виду?

Доминик и Вомрат переглянулись.

— Звучит неплохо, — обронил Доминик.

— Исключено, — воспротивился Вомрат. — А вдруг Келли нанесет ему серьезный вред или даже… Страшно подумать.

— Ах, да, — спохватился Доминик. — Нет, вы правы — мы не можем рисковать.

— Я уже семьдесят три года инструктор физкультуры — прошел два омоложения… — ощетинившись, начал Келли.

— Нет, Келли, дело не в этом, — торопливо проговорил Вомрат. — Мы просто вспомнили, что Джордж — не человек. Откуда мы можем знать, как он отреагирует?

— Но, с другой стороны, — заметил Доминик, — горгоны действительно становятся синими, когда чем-то недовольны — на этот счет у нас есть уверение Рубинсона. Мне кажется, Джордж будет не слишком доволен, когда станет задыхаться; в этом-то все и дело, не так ли? Доктор Альварес, разумеется, будет внимательно за всем этим наблюдать. В самом деле, Альварес, я не вижу причины, почему бы нам не попытаться. Келли, если вы будете так любезны сказать, в какое время вам удобнее…

— Что ж, — произнес Келли, взглянув на часы, прикрепленные к большому пальцу, — черт возьми, бассейн сейчас пуст — сегодня женский день, но все девушки в Седьмом отделе болтаются возле миссис Карвер. Она все еще в истерике.

Озаренный какой-то внезапной мыслью, Альварес наклонился, обращаясь к горгону:

— Джордж, ты ведь дышишь через дыхальца, верно? Такие маленькие трубочки по всему телу?

— Да, — подтвердил Джордж.

— Ну, а под водой они действуют?

— Нет.

Доминик и Келли с интересом прислушивались.

— А если мы станем держать тебя под водой, тебе это повредит?

Джордж неуверенно замерцал — от розового до бледно-пурпурного.

— Не знаю. Немножко.

Трое мужчин наклонились поближе к горгону.

— Скажи, Джордж, — напряженно спросил Доминик, — а это будет наказанием?

Джордж снова замерцал, но этот раз куда активнее.

— Да. Нет. Возможно. Не знаю.

Разочарованные, они выпрямились; Доминик порывисто вздохнул.

— Он всегда дает такие неопределенные ответы. Давайте попробуем — что нам еще остается?

Келли оказался в одной паре с Джорджем, следуя за Домиником и доктором Альваресом перед Вомратом и дежурным по фамилии Джослинг, катившим один из амбулаторных аппаратов искусственной вентиляции легких. Изгибавшиеся впереди коридоры были безлюдны. Келли немного отставал, приспосабливая свою трусцу к походке шедшего вперевалку Джорджа. Некоторое время спустя он был крайне удивлен, ощутив, как что-то небольшое и мягкое сжало ему пальцы. Он опустил взгляд — оказалось, что горгон Джордж вложил ему в ладонь одну из своих семипалых «рук». Похожие на цветки фоторецепторы горгона были доверчиво обращены вверх.

Келли был захвачен врасплох. На спутнике никаких детей иметь не дозволялось, но до прошлого омоложения Келли успел стать отцом восьмерых. Доверительное прикосновение разбередило старые воспоминания.

— Все будет в порядке, — хрипло пробормотал Келли. — Иди рядом со мной и ничего не бойся.

Бассейн, как и предсказывал Келли, был пуст. Рябь отражалась на стенах смутными нитями света.


— Лучше на мелкой стороне, — сказал Келли. Его гулкий голос возвратился к нему, отразившись от стен. Помедлив, чтобы стащить с себя комбинезон, он осторожно провел Джорджа по ступенькам в бассейн. Наполовину погрузившись в воду, Джордж плавал. Келли нежно потянул его поглубже.

Доминик и все остальные расположились у края бассейна в позах, выражавших крайнюю заинтересованность. Келли откашлялся.

— Что ж, — начал он, — кто-нибудь из парней хватает другого примерно вот так… — Он положил ладони на гладкий шар и заколебался.

— Ну, давайте же, Келли, — подбодрил его Доминик. — Помните, это приказ.

— Да, конечно, — отозвался Келли. — Ну… — повернулся он к горгону, — теперь не дыши! — Он надавил вниз. Горгон оказался легче, чем ожидал Келли — вроде надутого шарика; погрузить его в воду целиком было делом нелегким.

Келли надавил сильнее. Джордж ненадолго погрузился и, выскользнув из рук Келли, выпрыгнул на поверхность. Речевая трубка горгона с фырканьем прочистилась от воды и сказала:

— Чудесно. Еще разок, Келли.

Келли перевел взгляд на Доминика. Тот буркнул:

— Да. Еще.

Доктор Альварес потрепал свою жидкую бороденку и ничего не сказал.

Келли сочувственно вздохнул и снова затолкал горгона под воду.

На поверхность пробились несколько пузырьков; из-под воды появилась и речевая трубка Джорджа, но не издала ни звука. Там, внизу, Келли были видны его собственные бледные руки, сжимавшие тело горгона; в воде они казались бескровными, однако Джордж сохранил чистейший, безупречно розовый цвет.

Когда горгон всплыл, в воздухе повисла унылая тишина.

— Послушайте, — сказал вдруг Доминик, — есть идея! Джордж, ты можешь дышать через речевую трубку?

— Да, — радостно отозвался Джордж.

Раздался дружный хор разочарованных «ну вот». Лица у всех заметно прояснились.

— Давайте, Келли, — сказал Доминик. — И на этот раз окуните его поглубже.

Джордж погрузился в третий раз. Вода вокруг него так и закипела пузырьками воздуха. Речевая трубка горгона снова устремилась к поверхности, но Келли наклонился чуть дальше и закрыл ей путь предплечьем. Мгновение спустя все придатки горгона принялись сокращаться. Келли встревоженно вытянул шею, вглядываясь вниз. Был ли на теле Джорджа хоть намек на синеву?

— Держите его! — выкрикнул Альварес.

Джордж снова превратился в гладкий шар. Затем несколько конечностей опять стали высовываться; теперь они, однако, изменили форму.

— И что дальше? — спросил Келли.

— Дайте ему еще время, — рискованно наклоняясь вперед, пробормотал Доминик. — Мне кажется, что…

От напряжения на спине у Келли буграми вздулись мышцы. Ему совсем не нравился вид вяло болтавшихся новых конечностей Джорджа.

— Все, отпускаю, — прохрипел он наконец.

К ужасу Келли, Джордж остался под водой. Келли снова схватил его, но горгон выскользнул. Новые конечности вдруг отвердели, сделались жесткими и энергично загребли; Джордж рванулся прочь — глубоко под воду.

Наклоняясь с разинутым ртом у самого края бассейна, Доминик поскользнулся и плюхнулся в воду, подняв фонтан брызг. Он забарахтался и встал на дно; вода стекала с него, как с морского льва. Завотделом смотрел вниз. Между ним и Келли плавал Джордж, то мчась стрелой, то медленно дрейфуя — он явно чувствовал себя в воде не хуже пятнистой форели.

— Плавники! — разинув рот, воскликнул Доминик. — И жабры!

Вообще говоря, доктора Альвареса вполне можно было назвать мизантропом. Люди ему не нравились — ему нравились болезни. А поскольку там, внизу, на Седьмой планете, учредили торговое представительство, Альварес втайне надеялся, что, благодаря новым и удивительным недугам, он еще долгие годы будет парить орлом в бескрайних просторах медицины. Но здесь, на спутнике, в его распоряжении оказывались лишь растянутые голеностопы, психосоматические простуды, крапивницы и нарушения пищеварения. Оставался, правда, один из помощников повара, по фамилии Самуэльс, приходивший каждую среду с одним и тем же фурункулом на загривке. Дошло до того, что Альварес, сам того не желая, проводил всю неделю в трепетном ожидании среды. Стоило ему увидеть серьезную физиономию входящего к нему Самуэльса, внутри у него все так и сжималось.

В один прекрасный день, когда Самуэльс уже открыл рот, чтобы сказать свое обычное «эй, док…» — а Самуэльс всегда называл его «доком», — как Альварес почувствовал, что терпение его достигло предела. Что могло произойти вслед за этим, доктор Альварес боялся даже представить.

Когда на спутник доставили горгона, случились две-три восхитительные грибковые инфекции, а затем — ничего. Тяжкое разочарование. Альварес выделил и вырастил в питательной среде едва ли не сотню различных микроорганизмов, обнаруженных им в мазках, взятых у Джорджа, но все они оказались нежизнеспособны в человеческой ткани. Жизнеспособные же бактерии, вирусы, паразиты — непременные обитатели всех населенных планет, таились, очевидно, в других организмах — но не в горгонах. По ночам они проплывали в поле зрения спящего разума доктора Альвареса — палочкообразные, чечевицеобразные, извивающиеся, с многочисленными ногами и зубами.

Однажды утром доктор Альварес проснулся с какой-то отчаянной решимостью. Произошло это во вторник. Альварес отправился в амбулаторию, отпустил дежурную сестру Трамбл и, открыв запертый шкафчик, наполнил шприц для внутривенных вливаний из ампулы с прозрачной жидкостью светло-желтого цвета. Торговая марка этого вещества носила название «Бац-офф»: оно представляло собой антибактериальный препарат, отключавший цензурные области переднего мозга, более всего затронутого обработкой Павлова-Моргенштерна. (По странному стечению обстоятельств автором патента был некий доктор Джекил.) Альварес ввел себе два кубика в яремную вену и стал ждать.

Несколько минут спустя его постоянная хандра развеялась. Альварес почувствовал приятное возбуждение; окружавшие его предметы стали, казалось, отчетливее и ярче — мир наполнился красками. «Ха!» — выдохнул Альварес. Он резко встал и подошел к небольшому холодильничку, где, после некоторых поисков, обнаружил с полдюжины культур, почерпнутых из мазка горгона. Они, разумеется, стояли на предохранителе — в глубоко замороженном состоянии. Альварес осторожно отогрел их и добавил питательную среду. Все утро, пока обыденная череда лиц со своими наскучившими жалобами парадом шествовала через амбулаторию, культуры росли и размножались. В этот день Альварес был необыкновенно мил с пациентами; он отпускал шутку за шуткой и раздавал всем безвредные пилюли-плацебо.

К полудню четыре культуры буйно разрослись. Альварес аккуратно соединил их и наполнил полученным составом шприц. Возбуждение разума прояснило мозг Альвареса: никакой организм — человека, свиньи или горгона — не может быть всецело защищен от микробов, постоянно пребывающих в его теле. И нарушив равновесие путем массивной инъекции колонии вирусов и бактерий, можно получить больного горгона — а следовательно, думал Альварес, наказанного горгона.

Правда, подобная обработка могла вызвать летальный исход, но Альварес с легким сердцем отвел данный аргумент как софизм (или фосизм?). Вооружившись шприцем, он отправился на поиски Джорджа.

Альварес обнаружил его в малом конференц-зале в компании с Домиником, Вомратом и механиком по имени Боб Ритнер. Все они стояли вокруг какого-то любопытного приспособления, сооруженного из алюминиевых реек и напоминавшего скульптуру эпохи авангарда.

— Это дыба, — гордо пояснил Ритнер. — Я сделал ее по рисунку из детской книжки.

Главной частью «дыбы» являлся узкий длинный стол с лебедкой. Выглядела она как не слишком продуманное приспособление для растягивания.

— Мы пришли к выводу, что настало время для решительных мер, — сказал Доминик, вытирая лысину.

— В старые времена, — вставил Ритнер, — такие аппараты применяли к пленникам, которые не желали говорить.

— Я говорю, — неожиданно продудел Джордж.

— Понимаешь, Джордж, это еще одно наказание, — любезно пояснил Доминик. — Ну что ж, Альварес, перед тем как мы приступим, вы, вероятно, захотите осмотреть вашего пациента.

— Ну да, ясное дело, ха-ха! — прогремел Альварес. Затем опустился на колени и впился взглядом в Джорджа, который тут же заинтересованно завертел своими фоторецепторами. Горгон был безупречно розового цвета; замысловатые складки его ушных раковин, казалось, выражали только бодрость и бдительность.

Доктор достал из чемоданчика ручные весы, настроенные для A-уровня гравитации.

— Забирайся сюда, Джордж.

Горгон послушно устроился на чашке весов, и Альварес приподнял их.

— Хм, — произнес Альварес. — Он изрядно сбросил.

— В самом деле? — с надеждой спросил Доминик.

— Тем не менее он как будто находится в необыкновенно хорошем состоянии — по сравнению с прошлой неделей. Пожалуй, немного раствора глюкозы, для бодрости… — Альварес вынул из чемоданчика шприц-пистолет, нацелил его на гладкую кожу горгона и пустил в ход.

Доминик вздохнул.

— Что ж, думаю, можно продолжить. А теперь, Джордж, забирайся сюда, а Ритнер затянет на тебе эти ремешки.

Джордж послушно вскарабкался на стол. Ритнер зацепил ремешками четыре его конечности, а затем принялся крутить барабан.

— Не очень-то, — озабоченно заметил Джордж.

— Я буду осторожен, — заверил его Ритнер. Он продолжал крутить барабан. — Ну как?

«Ноги» и «руки» Джорджа были уже в полтора раза длиннее обычного и продолжали растягиваться.

— Щекотно, — заворочался Джордж.

Ритнер продолжал крутить ручку. Потом все дружно зашикали на нервно кашлянувшего Вомрата. Конечности Джорджа по-прежнему удлинялись; затем стало заметно удлиняться и его тело.

— Джордж, с тобой все в порядке? — спросил Доминик.

— Ага.

Ритнер в последний раз отчаянно крутанул ручку. Растянутое тело Джорджа с комфортом простиралось от одного конца дыбы к другому, занимая весь стол.

— Чудесно, — продудел Джордж. — Давайте еще. — Он так и светился счастливым розовым цветом.

Ритнер, чуть не плача от досады, раздраженно пнул свой аппарат. Альварес фыркнул и вышел из зала. В коридоре, где его уже никто не видел, он подпрыгнул козлом и хлопнул в ладоши. Он превосходно проводил время; жаль только, что впереди еще сутки. Хотя, если подумать — зачем, собственно, ждать до среды?

Комендант Чарльз Уотсон Карвер привык принимать быстрые и смелые решения. Как только допускаешь малейшее сомнение в собственной правоте, начинаешь сверх меры колебаться, перепроверять себя, становишься добычей суеверий и ненужных тревог — и в конечном счете не можешь решить ничего.

Сложность состояла лишь в том, что все время оказываться правым просто невозможно. Следуя букве протоколов или блестяще импровизируя — и так, и эдак — ты обречен на ошибки. Суть же состояла в том, что все следовало отбрасывать и продолжать в том же духе.

Карвер поиграл желваками и выпрямил спину, взирая на больного горгона сверху вниз. Горгон занемог: конечности его поникли и слабо шевелились. Кожа горгона была сухой и горячей на ощупь.

— И давно он в таком состоянии? — вопросил Карвер, немного запнувшись на слове «он»; для коменданта инопланетянин всегда был «оно».

— Примерно двадцать минут, — сказал доктор Несельрод. — Я сам пришел сюда… — он подавил зевок —…около десяти минут назад.

— Кстати, что вы тут делаете? — спросил его Карвер. — Сейчас смена Альвареса.

— Знаю, — ответил Несельрод с видом несколько смущенным. — Но Альварес находится в лазарете — в качестве пациента. Насколько мне известно, он напал на помощника повара Самуэльса — вылил ему на голову суп. Он кричал, что хочет вскипятить фурункул на шее Самуэльса. Мы вынуждены были ввести ему успокоительное — для этого потребовалось трое человек.

Карвер заиграл желваками.

— Скажите, Несельрод, трам-тарарам, что происходит на вашем колесе? Сначала эта тварь набрасывается на мою жену… теперь Альварес… — Он сверкнул глазами в сторону Джорджа. — Вы можете привести в чувство, это… чем бы оно ни было?

Вопрос коменданта застал Несельрода врасплох.

— Сложная задача. Мы ничего не знаем о горгонской медицине… Может, попробовать связаться по лучу с базой и спросить у самих горгонов?

Вне всякого сомнения, решение Несельрода представлялось разумным: единственной загвоздкой оставался вопрос интерпретации. Была эта болезнь следствием их небрежения или же Тем самым необходимым и соответствующим наказанием, которое они искали? Карвер взглянул на часы — оставалось как раз три часа до окончания крайнего срока, назначенного старейшинами.

— Как по-вашему, какого он сейчас цвета? — спросил Карвер у Несельрода. — Не розового, бьюсь об заклад.

— Не-е. Но и не синего. Я бы сказал — что-то близкое к фиолетовому.

— Гм. Ну, так или иначе — он уменьшился, не так ли? Причем заметно.

Несельрод согласился.

Карвер принял решение.

— Сделайте все, что в ваших силах, — сказал он Несельроду. Связавшись по браслету — интеркому, Карвер запросил: — Есть у нас линия видимости с базой на планете?

— Так точно, сэр, — послышался голос оператора.

— Хорошо, дайте мне Рубинсона.

Прошло несколько секунд.

— База слушает.

— Рубинсон, говорит Карвер. Сообщите старейшинам, что у нас тут есть оч-чень недовольный горгон. Мы сами точно не знаем, как это случилось — может быть все, что угодно — но он здорово похудел, а его цвет… — Карвер поколебался, — …синеватый. Да, определенно синеватый. Понимаете?

— Так точно, шеф. Слава Богу! Немедленно отправлю уведомление, а затем снова свяжусь с вами.

— Ладно. — Карвер закрыл наручный переговорник с убедительным щелчком. Вид у горгона был, что и говорить, совсем неважнецкий. Впрочем, ничего, ничего страшного. Случившееся с горгоном — дело самого горгона; у Карвера хватало и своих забот.

3
Альварес проснулся с жуткой головной болью и острым чувством вины. Находился он не в своей каюте, а на одной из лазаретных коек, облаченный в больничную пижаму с неизменным шлемом-капюшоном и перчатками, пригодную для превращения в скафандр. На дальней стене комнаты, как раз напротив него, висели стенные часы. Одиннадцать вечера — время его вахты. Охая и ахая, Альварес выскочил из постели и застыл взглядом на карте, прикрепленной к спинке кровати. «Мания, галлюцинации. Полный покой. Назначено Несельродом».

Галлюцинации: да, вот и сейчас — одна из них. Альварес припомнил разом все — и громадную супницу с отваром из черепашьего суррогата над изумленным лицом Самуэльса — и дымящуюся зеленую струю.

Боже милостивый! Неужели это и в самом деле было — Самуэльс! И горгон!

Стеная и пошатываясь, Альварес рванулся из комнаты мимо дневального Мюнха, который держал на коленях видеокнигу и поэтому не сумел вскочить вовремя.

— Доктор Альварес! Доктор Несельрод сказал…

— К черту Несельрода! — прорычал Альварес, роясь в холодильничке. Он ясно помнил, что культуры были здесь!

— …не выпускать вас, пока вы не придете в норму. Кстати, как вы себя чувствуете, доктор?

— Превосходно! Как он?

Мюнх, похоже, был озадачен и встревожен.

— Самуэльс? Только поверхностные ожоги. Мы уложили его в каюте, поскольку…

— Да при чем тут Самуэльс! — зашипел Альварес, хватая Мюнха за грудки. — Горгон!

— Ах, да, он тоже болен. Но откуда вы знаете, доктор? Вы же вовсю храпели, когда это произошло. Послушайте, отпустите мою одежду — вы меня нервируете.

— Где? — вопросил Альварес, приближая свою костлявую физиономию вплотную к лицу Мюнха.

— Что «где»? Ах, вы имеете в виду горгона? Там, наверху, в малом конференц-зале, когда я в последний раз…

Альварес оттолкнул дневального, выскочил за дверь и полетел по коридору подобно маленькой бородатой комете. Наверху он обнаружил встревоженную толпу: коменданта вместе с миссис Карвер, Доминика со всем его персоналом, Урбана и двух ассистентов из Отдела семантики, санитаров, дежурных — и доктора Несельрода. Несельрод бессмысленно хлопал усталыми воспаленными глазами и производил впечатление человека, сидевшего несколько ночей на одних психостимуляторах. Увидев Альвареса, он вздрогнул.

— Что происходит? — вопросил Альварес, хватая коллегу за рукав. — Где горгон? Что…

— Не шумите, — оборвал его Несельрод. — Джордж вон в том углу за Карвером. Мы ожидаем делегацию с планеты. Рубинсон сообщил, что они прибывают — трое с каким-то ящиком…

Из громкоговорителя донеслось:

— Посыльное судно состыковано. Контакт. Есть контакт. Шлюз открывается; будьте готовы — идут.

Альварес ничего не мог разглядеть за глыбой Карвера; он попытался отойти чуть в сторону, но на его пути встал Несельрод.

— Мне нужно видеть, — раздраженно заметил Альварес.

— Послушайте, — зашептал Несельрод. — Я знаю, что вы сделали. Я проверил по описи Бац-офф и те культуры. Горгон, похоже, превосходно восстанавливается, хотя вас тут благодарить не за что. А теперь скажите — выветрился из вас тот состав или нет? Потому что в противном случае…

По всей группе внезапно пронесся шелест. Альварес и Несельрод повернулись как раз вовремя — и увидели, как в открывшуюся дверь вразвалку проковыляли два внушительных на вид горгона; на себе они волокли металлический ящик.

— Куях! — приветственно произнес первый. — Где горгон Джордж?

— Со мной все в порядке, — пробормотал Альварес. — Иначе я давно уже проделал бы с вами что-нибудь этакое… нецивилизованное, разве не ясно?

— Да, пожалуй, — отозвался Несельрод. Они плотнее прижались друг к другу локтями, пока группа перемещалась, освобождая пространство для трех инопланетян. Встав на цыпочки и внимательно приглядевшись, Альварес увидел наконец Джорджа, неуверенно маячившего меж двух других горгонов.

— Вид у него просто жуткий. А те двое, они ведь гораздо больше, не так ли?

— Ну, Джордж, когда мы его взяли, был покрупнее, — пробормотал Несельрод. — Послушайте, Уолт, если выяснится, что вы загубили все дело, я сам приму дозу Бац-оффа — и тогда…

— Тихо! — прорычал Альварес.

Один из горгонов объяснял:

— Это панга-ящик. Что вы говорите? Вы знаете, что такое панга?

— В общем-то — уфф — и да, и нет, — сконфуженно ответил Доминик. — Но как насчет наказания? Насколько мы поняли…

— Наказание потом. Ты, Джордж, давай в ящик.

Джордж послушно потопал к ящику и присел на корточки у отверстия. Затем неуверенно подпрыгнул; всем присутствующим он напомнил дородную женщину, пытающуюся забраться в маленький спортивный вертолет. Раздался легкий всплеск нервного смеха, быстро подавленный.

Джордж наклонился, втянув большинство своих внешних придатков. Его округлое тело стало приобретать квадратную форму, вклиниваясь в ящик.

Остальные горгоны напряженно наблюдали за действиями Джорджа, их фоторецепторы вытянулись до предела. Среди присутствующих людей воцарилась мертвая тишина.

Джордж вздрогнул и втянулся в ящик глубже. На мгновение он застрял. Горгон вспыхнул синим, затем снова розовым. Его «ноги», почти втянутые, вяло заскребли по дну ящика. Затем он оказался внутри целиком.

Один из двух его сородичей торжественно закрыл крышку ящика и запер ее для верности — и затем снова открыл и помог Джорджу выбраться. Все три горгона стали ритмично покачивать конечностями и прочими придатками. Джордж, как показалось Альваресу, выглядел несколько натянуто. Доктору стало несколько не по себе. Что же он наделал?

— В чем дело? — поинтересовался Несельрод. — Они что, примеряют его к гробу или…

Случайно услышавший его Доминик повернулся к ним и сказал:

— Не думаю. Помните, они сказали, что это панга-ящик. Видимо, у них есть стандарты для размеров. Понимаете, что я имею в виду — они измеряют Джорджа, чтобы узнать, уменьшился ли он ниже минимального стандарта… гм… панга-отношений.

— О Господи, — раздался другой голос. Подал его Урбан из Отдела семантики. Последнее время на Урбана внимания уже не обращали — в нем не нуждались с тех пор, как Джордж выучил английский. Лингвист выглядывал из-за плеча Доминика с видом совершенно огорошенным. Он растерянно сообщил:

— Между прочим, слово, которое мы переводили как «старейшины», буквально переводится: «меньшие по размеру». Боже милостивый…

— Не понимаю… — начал было Доминик, но голос коменданта оборвал его.

— Тише! Тише, пожалуйста! — трубил Карвер. — Наши друзья с Седьмой планеты желают сделать заявление. Прошу вас.

К всеобщему удивлению заговорил Джордж — причем на своем шепелявом горгонском языке. Никто из присутствовавших людей не понимал ни слова — за исключением Урбана. Бледнея сквозь искусственный загар, он что-то неслышно бормотал себе под нос.

Когда Джордж остановился, один из горгонов покрупнее стал переводить:

— Старейшая персона, известная вам под именем Джорджа, желает, чтобы я поблагодарил вас всех за доброту, которую вы проявляли к нему, пока он был незрелым юношей.

— Юношей, — пробормотал Урбан. — Но на самом деле это значит «неуклюжий» — или «жирный мальчик»!

— Теперь, когда он стал старейшиной, высшим удовольствием для него будет отплатить вам за всю доброту в соответствующей, законной форме, — продолжал горгон.

— Что все это значит? — встревоженно спросил Альварес. — Почему он наконец не скажет сам?

— Видимо, теперь это ниже его достоинства, — предположил Несельрод.

— …в том случае, если, — продолжал горгон, — вы сумеете назначить старейшей персоне, известной под именем Джорджа, соответствующее наказание, как было сказано выше.

Пока все остальные разевали рты в немом изумлении, Карвер проворно щелкнул наручным интеркомом.

— Сколько у нас осталось времени до истечения срока горгонов? — запросил он.

Наступила пауза — все так и растопырили уши, чтобы расслышать ответ.

— Чуть менее получаса.

— Призываю собрание к порядку! — барабаня по столу, прогудел Карвер.

Джордж и два других горгона сидели напротив Карвера, а между ними возвышалась орнаментальная ваза с настурциями и папоротником. Вокруг Карвера сгрудились Доминик, Урбан, Вомрат, Альварес, Несельрод, Келли и Ритнер.

— Вот, значит, какая ситуация, — напористо произнес Карвер. — Данный горгон оказался членом их правящего совета — честно говоря, не понимаю, каким образом, но не об этом речь — суть в том, что он весьма дружелюбно настроен по отношению к нам. Можно считать, что мы преуспели в нашей миссии — если только сумеем найти наказание для горгона — иначе мы оказываемся в большом затруднении. Какие будут предложения?

(Доминик вытянул шею, приближая свою лысую голову к Альваресу.

— Доктор, меня тут посетила одна мысль, — прошептал он. — Скажите… есть ли что-нибудь специфическое в строении тела горгона по сравнению, скажем, с нашим?

— Ясное дело, — угрюмо подтвердил Альварес. — Сколько угодно. К примеру, они…)

Бросив на них грозный взгляд, Карвер кивнул Ритнеру:

— Слушаю вас.

— Я вот что подумал. С дыбой, конечно, не вышло, но была в свое время одна интересная штуковина — ее называли Железной Девой. Значит, дверца — или что-то вроде — а на ней такие шипы…

(— Мне кажется, главное, — заметил Доминик, — это выяснить, отчего горгоны уменьшаются.

Альварес нахмурился и обменялся взглядом с Несельродом, который тут же придвинул свой стул поближе.

— Давление… — попытался предположить Несельрод. Они одновременно потерли подбородки и снова переглянулись. В глазах докторов загорелся неподдельный научный интерес.

— Так как насчет давления? — с жаром напомнил Доминик.)

— А сколько времени уйдет на то, чтобы соорудить такую штуковину? — спрашивал тем временем Карвер у Ритнера.

— Ну… часов десять… одиннадцать.

— Слишком долго. Отставить. Дальше!

(— Они действительно одноклеточные, — развивал идею Альварес, — сплошная коллоидная жидкость, при высоком осмотическом давлении. Чем больше они растут, тем большее давление требуется, чтобы поддерживать форму. Когда горгоны становятся слишком большими, вполне можно предположить, что они…

Альварес в ужасе щелкнул пальцами.

— Они лопаются!)

Карвер повернулся к ним, пылая негодованием.

— Джентльмены, было бы желательно получить от вас наконец хоть какую-то помощь вместо постоянных распрей… Итак, Вомрат?


— Сэр, я тут как раз думал: а если мы позволим ему превратиться в рыбу — как он сделал тогда в бассейне, — а затем поймаем его в сеть и быстро-быстро вытащим из воды. Таким путем, возможно…

— Не сработает, — отрубил Келли. — Он изменится обратно за одну секунду.

Тем временем один из больших горгонов, до той поры сидевший неподвижно, внимательно разглядывая цветы в центре стола, внезапно схватил их и стал запихивать в пасть. Джордж произнес что-то резкое на горгонском языке и, вырвав у товарища цветы, потянулся поставить их обратно. Горгон выглядел сконфуженным, но заливался розовым.

А вот Джордж был отчетливо синим.

Его «рука», сжимавшая помятые цветы, зависла в воздухе. Медленно, будто с усилием, Джордж запихнул их обратно в чашу.

Двое других горгонов сочувственно обвили его «руками». Вскоре Джордж стал больше похож на себя, но некоторая примесь синего все же оставалась.

— Ну? — рявкнул Карвер. — К чему же мы пришли? — Он сверился с наручным интеркомом. — До истечения крайнего срока осталось десять минут, так что…

— Джордж, ты потому посинел, что мы тебя наказали? — спросил Вомрат.

— Нет, — неожиданно продудел Джордж. — Мне трудно быть старейшиной. — Он добавил еще несколько слов на своем языке, адресуясь к горгонам, и их «руки» снова обвились вокруг него. — Раньше они были мне панги, — добавил Джордж.

(— Так вот почему он отобрал пирог у жены коменданта! — воскликнул Доминик, хлопая себя по лбу.

— Разумеется. Они…)

— Что такое? Что такое? — заранее ощетинившись, обернулся к ним Карвер.

— Это объясняет историю с пирогом, — торопливо заговорил Доминик. — Видите ли, горгон чувствовал себя покровительственно по отношению к вашей жене… именно это и означает «панга». Горгоны с трудом контролируют свой аппетит — поэтому им приходится охранять друг друга. Когда же горгоны взрослеют и обретают самоконтроль, они естественным образом уменьшаются. Джордж испытывал замешательство по поводу панговых отношений с нами, но что касается вашей жены, то он был уверен: стоит ей съесть еще немного, и она… лопнет.

Карвер покраснел до кончиков ушей.

— Чушь! — завопил он. — Доминик, вы ведете себя непочтительно, оскорбительно и непатриотично!

Джордж, с интересом приглядываясь к ним, продудел несколько слов на языке горгонов. Один из других горгонов немедленно отозвался:

— Старейшая персона говорит, что вы, который с гладкой головой, мудрый человек. Старейшая персона также говорит, что другой, большой, который говорит слишком много, ошибается.

Командирские желваки Карвера яростно заиграли. Он полоснул взглядом по горгонам, затем — по всем сидевшим за столом. Все напряженно молчали.

Карвер героическим усилием утихомирил свою челюсть.

— Ну что, джентльмены, — начал он, — мы, безусловно, старались, но…

— Минутку-минутку! — перебил его Альварес. Где-то в глубинах его узкого черепа забрезжил яркий свет озарения. — Джордж, я тебе панга?

Ушные раковины Джорджа напряженно закачались.

— Да, — ответил он. — Вы очень маленький.

— Хорошо, — обрадовался Альварес, потирая костлявые ладони. — И ты по-прежнему должен быть наказан за ту ошибку, которую допустил на банкете?

Речевая трубка Джорджа расстроенно зажужжала.

— Да, — подтвердил он.

— Превосходно, — сказал Альварес. Все следили за ним с выражениями лиц, разнившимися от недоумения до тревоги. — Тогда слушай, — продолжил он. — Делай, что хочешь!

Раздался свист воздуха — испустил тревожный вздох Урбан. Остальные посмотрели на Альвареса так, будто у него вместо волос выросли змеи.

— Доктор, — с подозрением проговорил Карвер, — у вас уже прошло ваше…

Громкий хор восклицаний оборвал его. Вскочив на стол и попеременно вспыхивая то синим, то ярко-розовым, подобно какому-то небесному знамению, Джордж вовсю чавкал, прожевывая цветы из орнаментальной вазы. Покончив с цветами, он стрескал и саму вазу. Затем, взмахнув одной из своих конечностей, он загреб блокнот для записей, который вертел в руках Урбан. Съел и его.

А в следующее мгновение Джордж уже спрыгнул на пол, заставив попавшегося ему по дороге Ритнера бешено отскочить в сторону. Часть съемного шлема Доминика отправилась ему в утробу под хриплое утробное урчание. Затем Джордж принялся за ковер. Все это он проделывал в каком-то алчном неистовстве. Двое других горгонов крутились вокруг него с истошными горгонскими воплями, но Джордж продолжал жевать, не обращая на них ни малейшего внимания. Теперь он стал ярко-синим и раздувшимся, но есть не переставал.

— Прекрати! — завопил Альварес. — Джордж, прекрати!

Джордж немедленно застыл. Постепенно его синева исчезла. Другие горгоны с тревогой ощупывали и похлопывали его. Джордж выглядел в полном порядке, но было совершенно очевидно, что в панга-ящик ему уже не влезть ни за какие коврижки.

Теперь Джордж был примерно того же размера, что и двое других — а может, и побольше.

— Альварес, — грозно вопросил Карвер, — а зачем вы…

— Он уже готов был лопнуть, — ответил Альварес, дрожа от возбуждения. — Еще пара кусков и…

Карвер пришел в себя. Он одернул комбинезон и выдвинул подбородок вперед.

— Так или иначе, — сказал он, — горгон был безусловно синим. Вы все это видели — не так ли? И с Божьей помощью это произошло до истечения крайнего срока. Итак, если я правильно понял…

Один из двух горгонов-сопроводителей поднял фоторецепторы. Другой произнес две краткие фразы на своем языке, а затем все трое заковыляли прочь, направляясь к выходу.

— Что он сказал? — вопросил Карвер.

Урбан откашлялся; он снова был бледен.

— Сказал, что посыльный корабль должен быть в готовности, они отправляются домой.

— Посыльный корабль на месте, — негодующе заявил Карвер, — они могут лететь в любую минуту. Но что он сказал насчет наказания?

Урбан снова откашлялся с озадаченным видом.

— Онисказали, что наказание хорошее. Очень суровое — настолько суровое, что за последние двадцать тысяч лет у них никто о таком и не помышлял. Они сказали, что теперь им не придется наказывать Рубинсона и остальных, поскольку вы проделали все необходимое.

— Что? — изумился Карвер. — В чем же тут подвох? Они что — намерены после всего этого отказаться от вступления в Союз?

— Нет, — покачал головой Урбан. — Они говорят, что все мы теперь им панги. Они сделают все, что мы велим — позволят высадиться, позволят построить распределительные центры и заставить их потреблять в огромных количествах…

— Но ведь это уничтожит их! — ужаснулся кто-то.

— О да, — согласился Урбан.

Карвер вздохнул. Почти вся его жизнь была посвящена службе на СИИП, и он гордился своей репутацией. Он словно вел партию в игре, где новые, девственные планеты были призами, а счет он поддерживал с помощью связки крошечных иридиевых пуговок, хранившейся у него в нагрудном кармане.

— Дайте мне знать, когда будут возвращаться Рубинсон и его команда, — пробормотал Карвер в интерком.

Затем было долгое ожидание. Тишина становилась все напряженнее. По всей длине стенного экрана, озаренного светом Седьмой планеты, скользил одинокий серп, сине-зеленый и загадочный в окружающей тени. С ночной стороны выплыла серебряная искорка.

— Они возвращаются, — донеслось из переговорника.

Карвер опять вздохнул.

— Когда пристыкуются, — сказал он, — закрепите посыльный корабль, а затем дайте сигнал постам ускорения. Мы покидаем Седьмую — передайте мистеру Фруману, чтобы он установил первое приближение для нашей следующей по счету планетной системы.

Альварес, дергаясь и неистово гримасничая, треснул себя кулаком в грудь.

— Вы их отпускаете? — возопил он. — Посадки на Седьмую не будет… после всех наших трудов?

Карвер не сводил взгляда с экрана обзора.

— Есть вещи, — медленно и неохотно проговорил он, — которые использованию не подлежат.

Забота о человеке

Наружность канамитов, что и говорить, глаз не радовала. Напоминали они помесь американца со свиньей, а доверия подобная комбинация никак не внушает. Поначалу они просто шокировали — тут-то и крылось их главное затруднение. Если тварь с таким сатанинским обликом явится к вам со звезд и предложит дар, вряд ли вы захотите его принять.

Понятия не имею, какими мы ожидали увидеть пришельцев из другой планетной системы. В смысле, те из нас, кто вообще задумывался на эту тему. Может, ангелочками. Или, по крайней мере, существами, слишком непохожими на нас, чтобы вызывать какое-то отвращение. Наверное, потому-то нами так и овладели оторопь и брезгливость, когда приземлились огромные канамитские корабли, и мы воочию увидели, на что эти твари похожи.

Росту они оказались невысокого. Страшно заросшие — густая серо-бурая щетина с головы до пят покрывала омерзительно пухлые тела. Носы больше походили на рыла. Маленькие глазки. Толстые трехпалые лапы. На себе они носили какие-то доспехи из зеленой кожи и такие же зеленые шорты. Догадываюсь, впрочем, что шорты были всего-навсего данью нашим понятиям о приличиях в обществе. Вообще говоря, эти одеяния с прорезными кармашками и хлястиками смотрелись достаточно стильно. Чего-чего, а чувства юмора у канамитов хватало.

Трое из них присутствовали на очередной сессии ООН — и черт возьми, сказать не могу, до чего нелепо они выглядели, восседая в центре зала на пленарном заседании — три жирных кабана в зеленых доспехах и шортах располагались за длинным столом, окруженные плотными группками делегатов от всевозможных наций. Сидели они подчеркнуто прямо, свесив уши поверх наушников — и с одинаковым радушием взирали на всех ораторов. Впоследствии, насколько мне известно, они выучили все человеческие языки, но тогда еще владели лишь французским и английским.

Чувствовали они себя, казалось, совсем как дома — это, да еще их расположение к людям, заставило меня проникнуться симпатией к пришельцам. Тут я, впрочем, оказался в меньшинстве; но так или иначе, я не ждал от них никакого подвоха.

Делегат от Аргентины забрался на трибуну первым и заявил, что правительство его страны проявило интерес к новому источнику дешевой энергии, продемонстрированному канамитами на предыдущей сессии. Однако без дальнейших детальных исследований правительство Аргентины не могло рассматривать упомянутый источник как основу будущей политики.

Примерно то же самое говорили и все остальные делегаты, но сеньору Вальдесу мне пришлось уделить особое внимание из-за его отвратительной дикции и привычки брызгать слюной. Все же я неплохо управился с переводом, допустив лишь одну-две секундные заминки, а затем переключился на польско-английскую линию, желая послушать, как Грегори справляется с Янкевичем. Янкевич был сущим наказанием для Грегори; так же, как для меня — Вальдес.

Янкевич повторил замечания предыдущих ораторов с небольшими идеологическими поправками, а затем Генеральный Секретарь предоставил слово делегату от Франции. Тот, в свою очередь, представил присутствующим доктора Дени Левека, криминалиста, а в зал тем времени вкатили вагон и маленькую тележку всякой хитрой аппаратуры.

Доктор Левек прежде всего заметил, что вопрос, возникший в головах у многих, наиболее точно сумел сформулировать на предыдущей сессии делегат от России, когда поинтересовался: «Какими мотивами руководствуются канамиты? Какие цели они преследуют, предлагая нам неслыханные дары и ничего не требуя взамен?»

Затем доктор объявил:

— По требованию некоторых делегатов и при полном одобрении наших гостей, мы с коллегами провели серию тестов для канамитов, используя оборудование, которое вы видите перед собой. Сейчас мы повторим эти тесты.

По залу пробежал шепоток. Фотовспышки выдали почти артиллерийский залп, а одну из телекамер сосредоточили на аппаратуре доктора Левека. Тут же за подиумом вспыхнул громадный телеэкран.

Тем временем ассистенты доктора прикрепили, к голове одного из канамитов провода, перетянули его руки резиновыми трубками и что-то прилепили лентой к его правой ладони.

На экране одна из стрелок задергалась, а вторая перескочила на другую сторону и застыла там, слегка покачиваясь.

— Вы видите перед собой обычную аппаратуру для проверки правдивости высказывания, — пояснил доктор Левек. — Поскольку данных о психологии канамитов у нас нет, нашей первой задачей было выяснить, реагируют ли они на эти тесты так же, как и человеческие существа. Теперь мы повторим один из экспериментов.

Он указал на первый индикатор.

— Данный прибор регистрирует сердечный ритм испытуемого. Следующий измеряет электропроводность кожи на его ладони и оценивает таким образом ее влажность, которая, как известно, усиливается при стрессе. Следующий прибор, — Левек указал на устройство с лентой и самописцем, — демонстрирует форму и интенсивность электромагнитных волн, испускаемых мозгом испытуемого. Эксперименты с людьми показали, что все указанные факторы существенно зависят от того, говорит ли испытуемый правду.

Доктор взял два больших куска картона — красный и черный. Красный представлял собой квадрат со стороной около трех футов, а черный — прямоугольник трех с половиной футов в длину. Затем он обратился к канамиту:

— Какой из них длиннее?

— Красный, — ответил канамит.

Обе стрелки бешено дернулись, то же самое произошло и с самописцем, выводившим на ленте зигзаг.

— Я повторю вопрос, — сказал доктор. — Какой из них длиннее?

— Черный, — ответил пришелец.

На сей раз приборы работали в нормальном режиме.

— Как вы попали на нашу планету? — спросил доктор.

— Пешком, — ответил канамит.

Приборы снова откликнулись, а по залу пронеслась волна приглушенных смешков.

— Еще раз, — сказал доктор. — Как вы попали на эту планету?

— На космическом корабле, — ответил канамит, и на сей раз приборы не отреагировали.

Доктор снова обратился к делегатам.

— Мы с коллегами проделали множество подобных экспериментов, — заявил он. — А теперь, — он повернулся к канамиту, — я попрошу нашего уважаемого гостя ответить на вопрос, поставленный на прошлой сессии делегатом от России, а именно: какими мотивами руководствовались канамиты, предлагая столь богатые дары людям Земли?

Канамит встал. На сей раз он заговорил по-английски:

— У нас на планете есть поговорка: «В камне больше загадок, чем в голове философа». Мотивы поведения разумных существ, хотя порой кажутся неясными, на самом деле чрезвычайно просты. Особенно в сравнении со сложной работой живой вселенной. Поэтому я надеюсь, что люди Земли поймут меня и поверят, если я объявлю, что наша миссия на планете Земля заключается лишь в том, чтобы принести вам мир и изобилие, желанные для нас самих и дарованные нами множеству рас по всей галактике. Если в вашем мире исчезнут войны, голод, бессмысленные страдания, это и станет нам наградой.

Стрелки не дернулись ни разу.

Делегат от Украины вскочил со своего места, требуя, чтобы ему предоставили слово, но время уже вышло, и Генеральный Секретарь закрыл заседание.

На выходе из зала я столкнулся с Грегори. Лицо его пылало от возбуждения.

— Кто устроил весь этот цирк? — гневно вопросил он.

— Лично мне тесты показались убедительными, — возразил я.

— Цирк! — решительно повторил он. — Второсортный фарс! Послушай, Питер, если с тестами все было в порядке, почему тогда замяли обсуждение?

— Завтра обязательно дадут время для обсуждения.

— Завтра доктор вместе со своей аппаратурой уже отчалит в Париж. До завтра еще много чего может произойти. Имей хоть каплю здравого смысла, приятель, — как можно доверять твари, у которой на рыле написано, что она только что сожрала младенца и закусила венком с могилы твоего дедушки?

Начиная раздражаться, я заметил:

— По-моему, тебя больше волнует их внешность, чем их политика.

— Вот еще! — буркнул Грегори и отошел.

На следующий день начали поступать отчеты из лабораторий, в которых испытывался канамитский источник энергии. Все отчеты оказались патетически-восторженными. Сам-то я, по правде говоря, в физике ничего не смыслю, но похоже, металлические коробочки канамитов должны были выдавать энергии больше любого ядерного реактора — причем без всякого сырья и чуть ли не вечно. Заверяли также, что они дешевле грязи и что буквально каждый сможет обзавестись такой коробкой по цене зажигалки. А вскоре после полудня появились сообщения, что в семнадцати странах уже начали возводиться фабрики для их производства.

На следующий день канамиты предоставили схемы и рабочие образцы устройства для увеличения плодородия почвы. Оно ускоряло образование в почве нитратов или еще какой-то ерунды. В выпусках новостей не содержалось никакой другой информации, кроме сообщений о канамитах. А еще через день пришельцы выложили на стол свою бомбу.

— Теперь вы располагаете потенциально неограниченной энергией и возросшим запасом пищи, — заявил один из них. Трехпалой лапой он указал на стоявший перед ним на столе прибор. Прибор представлял из себя ящик на треноге, с параболическим рефлектором спереди. — Сегодня мы предлагаем вам третий дар, который важнее двух первых.

Он подал знак телевизионщикам перевести камеры на крупный план и выставил перед собой большой кусок картона, покрытый рисунками и буквами. Вскоре мы увидели этот картон на большом экране над подиумом; текст и рисунки без труда можно было разобрать.

— Данное устройство, — пояснил он, — генерирует поле, в котором взрывчатые вещества любой природы взрываться не могут.

Повисла гробовая тишина.

Канамит продолжил:

— Его воздействие подавить невозможно. Каждая нация должна располагать подобным прибором. — Никто, похоже, так толком ничего и не понял — и пришелец объяснил напрямик: — Войны больше не будет.

Так родилась самая грандиозная новость тысячелетия, причем на проверку все оказалось сущей правдой. Выяснилось, что в число взрывчатых веществ, которые имел в виду канамит, входят даже бензин и дизельное топливо. В результате никто уже не мог ни собрать, ни вооружить современную армию.

Конечно, можно было бы вернуться к лукам и стрелам, но это никак не устроило бы военных. А кроме того, теперь не было никакого смысла затевать войну. Скоро каждая нация могла бы располагать всем необходимым.

Никто даже и не вспомнил об экспериментах с детектором лжи и не поинтересовался у канамитов, какова их политика. Грегори сел в лужу — его подозрений ничто не подтверждало.

Несколько месяцев спустя я оставил работу в ООН, так как сердцем чуял — это место все равно уплывает из-под меня. Пока еще дела ООН процветали, но максимум через год делать там, судя по всему, будет нечего. Все нации на Земле семимильными шагами двигались к полной самостоятельности; скоро им уже не понадобились бы войны, вооруженные конфликты и всяческие арбитры и доброхоты при них.

Я устроился переводчиком при канамитском посольстве и вскорости снова столкнулся с Грегори. Я обрадовался ему, как родному, хотя представить себе не мог, чем он там занимался.

— А я думал, ты в оппозиции, — сказал я. — Только не говори мне, что убедился в чистоте канамитских помыслов.

На секунду он явно смутился.

— Во всяком случае, они не те, какими выглядят, — проворчал он.

Именно такую уступку требовалось сделать для приличия, и я пригласил его в бар посольства хлопнуть по рюмочке. После второго дайкири в уютной кабинке Грегори разоткровенничался.

— Я не на шутку заинтересовался ими, — заявил он. — Я по-прежнему ненавижу этих свинопотамов — тут ничего не переменилось, — но теперь я хоть могу спокойно все взвесить. Похоже, ты оказался прав — они в самом деле желают нам только добра. Но понимаешь, какая штука, — он наклонился поближе, — ведь на вопрос российского делегата они так и не ответили.

Тут я поперхнулся.

— Нет, правда, — настаивал он. — Они сказали только, что хотят «принести вам мир и изобилие, желанные для нас самих». Но так и не объяснили, почему они хотят.

— А почему миссионеры…

— К черту миссионеров! — сердито оборвал он. — Миссионерами движет религия. Будь у этих тварей религия, они бы хоть раз упомянули о ней. К тому же они послали не миссионеров, а дипломатов, проводящих политику, выражающую волю всего их свинского племени. Так что же теперь канамиты должны иметь с нашего благосостояния?

— Культурную… — начал я.

— Культурную лапшу на уши! — яростно перебил меня Грегори. — Знать бы только, где здесь собака зарыта… Поверь мне, Питер — такого вещества, как чистый альтруизм, в природе просто не существует. Что-то они в любом случае должны получить взамен.

— Значит, это ты сейчас и выясняешь, — заметил я.

— Точно. Я хотел попасть в одну из групп, отправлявшихся на десять лет по обмену к ним на планету, но не вышло — квоту набрали уже через неделю после того, как появилось объявление. Оставалось последнее — место в посольстве. Теперь я изучаю их язык, а тебе не надо объяснять, что всякий язык отражает характер народа. Я уже прилично овладел их жаргоном. Не так уж он и сложен, к тому же много схожего. Уверен, в конце концов я докопаюсь до правды.

— Желаю удачи, — сказал я напоследок, и мы разбежались.

С тех пор я частенько виделся с Грегори, и он сообщал мне о своих достижениях. Примерно через месяц после нашей первой встречи Грегори заметно приободрился — ему удалось раздобыть канамитскую книгу. Канамиты пользовались иероглифами — посложнее китайских — но Грегори твердо настроен был разобраться — даже если бы на это ушли годы. Ему требовалась моя помощь.

За несколько недель мы разобрались с названием. Оно переводилось как «Забота о человеке». Очевидно, книга представляла собой пособие для новых сотрудников канамитского посольства. А новые сотрудники теперь все прибывали и прибывали — на приземлявшемся примерно раз в месяц грузовом корабле; пришельцы открывали всевозможные исследовательские лаборатории, клиники и тому подобное. Если на Земле и оставался кто-нибудь, кроме Грегори, кто все еще не доверял канамитам, то разве что где-нибудь в самом сердце Тибета.

Произошедшие почти за год перемены просто поражали. Не было больше ни армий, ни лишений, безработицы. С газетных страниц больше не бросались в глаза заголовки типа «ВОДОРОДНАЯ БОМБА ИЛИ СПУТНИК?»; остались только хорошие новости. Канамиты уже вовсю занимались исследованием биохимии человека, и даже последней уборщице в посольстве было известно, что они вот-вот готовы представить правительству биологическую программу, способную сделать нашу расу выше, сильнее и здоровее — короче говоря, превратить ее в расу суперменов, практически незнакомых с телесными немощами, включая сердечные болезни и рак.

Мы с Грегори не виделись две недели после расшифровки названия книги — я проводил долгожданный отпуск в Канаде. По возвращении я был поражен произошедшей с Грегори переменой.

— Черт возьми, Грегори, что стряслось? — поинтересовался я. — Ты точно в аду побывал.

— Пойдем выпьем.

Мы спустились в бар, и он залпом выпил бокал доброго скотча — причем с таким видом, будто принимал лекарство.

— Ну, давай, приятель, рассказывай, в чем там дело, — дружелюбно ткнул я его локтем в бок.

— Канамиты внесли меня в список пассажиров следующего корабля по обмену, — произнес Грегори. — Тебя тоже — иначе я бы и разговаривать с тобой не стал.

— Хорошо, — отозвался я, — но…

— Никакие они не альтруисты.

Я попытался возразить. Напомнил, что канамиты сделали Землю настоящим раем в сравнении с тем, что творилось здесь прежде. Грегори лишь покачал головой.

Тогда я спросил:

— Ну, а что ты скажешь насчет тех тестов на детекторе лжи?

— Фарс, — хладнокровно ответил он. — Глупец, я же тебе еще тогда говорил. Хотя в каком-то смысле они не врали.

— А книга? — раздраженно поинтересовался я. — Как насчет «Заботы о человеке»? Она ведь не затем там лежала, чтобы ты ее прочитал. У них вполне искренние намерения. Как ты это объяснишь?

— Я прочел первый параграф этой книги, — сообщил он. — Почему я по-твоему целую неделю не спал?

— Ну, и что? — спросил я, и тогда его губы растянулись в неприятной кривой усмешке.

— Это поваренная книга, — ответил Грегори.

Роды с сюрпризом

Лен и Мойра Коннингтоны снимали коттедж с маленьким двориком и еще меньшим садиком, где явно ощущался некоторый излишек елей. Лужайка, которую Лен выкашивал чрезвычайно редко, изобиловала сорняком, а садик зарос дикими кустиками ежевики. Сам их домик выглядел опрятным, в нем царили запахи куда более приятные, чем в большинстве городских квартир, и Мойра держала на подоконниках герань; правда, в комнатах было несколько темновато из-за обилия елей и неудачного расположения. Приближаясь ранним весенним вечером к дому, Лен споткнулся о каменную плитку дорожки и, падая, разбросал экзаменационные работы аж до самой веранды.

Когда он поднялся, Мойра хихикала в дверях.

— Забавно.

— Будь оно все проклято, — отозвался Лен. — Я расквасил себе нос. — В напряженном молчании он подобрал работы по химии — класса Б; на последнюю упала красная капелька. — Черт подери!

Мойра отворила перед Леном дверь, а затем, с видом сокрушенным и слегка удивленным, последовала за ним в ванную.

— Лен, честно, я не хотела смеяться. Очень больно?

— Нет, ни капельки, — проворчал Лен, разглядывая в зеркале расквашенный нос. Боль пульсировала отбойным молотком.

— Вот и хорошо. Это было так забавно… я хочу сказать, так странно, — торопливо добавила она.

Лен воззрился на нее; Мойра спрятала глаза.

— Что с тобой? — вопросил он.

— Не знаю, — отвечала Мойра несколько взвинченным голосом. — Раньше со мной такого не случалось. Ведь я беспокоилась за тебя… Сама не знаю, откуда взялся этот дурацкий смех… — Тут она снова расхохоталась, уже слегка истерически. — Может, я с ума схожу?

С Мойрой, здравомыслящей молодой брюнеткой нрава общительного и дружелюбного, Лен познакомился на последнем курсе Колумбийского университета, причем с весьма прискорбными последствиями. И теперь, на седьмом месяце их рокового знакомства, Мойра походила со стороны на упитанного грудастого пупса.

Лен вспомнил, что у женщин в подобной ситуации нередко случаются эмоциональные срывы. Он наклонился, огибая Мойрин живот, и снисходительно поцеловал жену.

— Устала, наверное. Приляг, я принесу тебе кофе.

…Но ведь у Мойры до сих пор не было ни истерик, ни утренней тошноты — правда, она рыгала… и вообще, интересно, есть в литературе что-нибудь насчет приступов хихиканья?

После ужина Лен как попало просмотрел с красным карандашом семнадцать работ, а затем встал, чтобы поискать книжку для будущих родителей. Четыре потрепанных томика с улыбающимися детскими личиками на обложках оказались на месте, однако поиски Лена не увенчались успехом. Он пошарил за книжной полкой и на плетеном столике, под газетами.

— Мойра!

— Мм?

— Слушай, а где еще одна книжка про ребенка, будь она трижды неладна?

— У меня.

Лен подошел, заглянул за плечо жены. Мойра разглядывала несколько неприличный рисунок, изображавший зародыша, который скрючился вверх тормашками, будто йог, внутри обрубка женского тела.

— Так вот он какой, — пробормотала Мойра. — Мама…

Зародыш на рисунке смотрелся вполне сформировавшимся человеком.

— А что насчет матери? — поинтересовался Лен.

— Не валяй дурака, — рассеянно ответила Мойра.

Лен подождал, но она не отрывалась от страницы с зародышем. Вскоре Лен вернулся к своим тетрадкам.

Одновременно он посматривал на Мойру. Наконец, пролистав всю книжку, она бросила ее. Закурила сигарету, но тут же ткнула ее в пепельницу. Затем оглушительно рыгнула.

— Вот это да! — восхитился Лен. Мойрины отрыжки далеко превосходили даже те, что доводилось ему слышать в мужских раздевалках Колумбийского университета — от них сотрясались двери и стекла.

Мойра вздохнула.

Испытывая некоторую неловкость, Лен взял свою кофейную чашечку и направился к кухне. Возле кресла Мойры он притормозил. На столике сбоку стояла ее нетронутая чашка с остывшим кофе.

— Разве ты не хочешь кофе?

Мойра бросила взгляд на чашечку.

— Я хотела, но… — Она запнулась и растерянно покачала головой. — Не знаю.

— Ну хорошо, может, налить чашечку горячего?

— Да, пожалуйста… Нет, не надо!

Лен, уже направившийся было на кухню, круто осадил и развернулся.

— Так что же, черт возьми?

Все Мойрино лицо как-то надулось.

— Ах, Лен, я совсем запуталась, — выговорила она дрожащим голосом.

Лен почувствовал, как его раздражение частично сменяется нежностью.

— Я знаю, что тебе нужно, — твердо заявил он, — глоток спиртного.

Лен вскарабкался на стремянку, чтобы добраться до верхней полки шкафа, где размещались запасы спиртного, когда таковые имелись в наличии; педагогические советы в провинциальных городках оставались в этом вопросе на незыблемых позициях — и поэтому приходилось соблюдать меры предосторожности.

Пристально изучая скорбные остатки виски на дне бутылки, Лен выругался сквозь зубы. Они не могли позволить себе ни приличного запаса спиртного, ни новых платьев для Мойры, ни… Первоначальная идея Лена состояла в том, чтобы год проучительствовать, пока они не накопят деньжат. После чего Лен, конечно же, вернется к своей магистерской. Позднее они ограничили свои мечтания скромной суммой, достаточной для оплаты курса лекций в университете во время летних каникул, но теперь даже от такого варианта разило диким оптимизмом.

Учителям средней школы без степени жениться не следовало. Тем более физикам — выпускникам университета.

Лен приготовил два крепких хайбола и вернулся в гостиную.

— Вот, пожалуйста. Твое здоровье!

— Ага, — понимающе отозвалась Мойра. — Что ж, на вкус… Тьфу! — Она поставила бокал и воззрилась на него, так и не закрыв рта.

— А теперь в чем дело?

Мойра осторожно повернула голову, словно опасаясь, что от неосторожного движения она слетит с плеч.

— Лен, я не знаю. Мама…

— Ты уже это говорила. Что, в самом деле…

— Что говорила?

— Мама. Послушай, детка, если ты…

— Я не говорила «мама», — взволнованно отозвалась Мойра.

— Нет, говорила, — веско возразил Лен. — Первый раз, когда смотрела книжку, и второй — только что — после того, как плюнула в хайбол. Который, кстати сказать…

— Мама пьет молоко, — раздельно произнесла Мойра.

Мойра терпеть не могла молока. В полном молчании Лен глотнул сразу полбокала, повернулся и молча отправился на кухню.

Когда он вернулся с молоком, Мойра посмотрела на бокал так, будто на дне его притаилась змея.

— Лен, я этого не говорила.

— Ладно.

— Не говорила. Я не говорила «мама» и не говорила про молоко. — Голос ее дрожал. — И не смеялась над тобой, когда ты упал.

— Конечно-конечно, это был кто-то другой.

— Лен, правда. — Мойра уставилась на свой выпуклый живот, обтянутый льняной материей. — Ты просто не поверишь. Положи руку вот сюда. Чуть ниже.

Тело под тканью было теплым и твердым на ощупь.

— Схватки? — поинтересовался Лен.

— Нет еще. Слушай, — напряженно произнесла Мойра. — Эй ты, там, внутри. Если хочешь молока, стукни три раза.

На секунду челюсть у Лена отвалилась. Ладонью он отчетливо ощутил три неловких толчка.

Мойра зажмурила глаза, задержала дыхание и одним долгим глотком с омерзением выпила молоко.

— В чрезвычайно редких случаях, — читала вслух Мойра, — деление клетки не следует по обычному пути, в результате которого получается нормальный ребенок. В таких редких случаях одни части тела зародыша развиваются чрезмерно, тогда как другие — не развиваются совсем. Подобный аномальный клеточный рост поразительно схож с бурным ростом клетки, известной нам под названием раковой… — Плечи Мойры судорожно задергались. Она всхлипнула.

— Зачем ты треплешь себе нервы этой макулатурой?

— Так надо, — рассеянно ответила Мойра. Затем достала другую книгу из стопки. — Здесь не хватает страницы.

Лен уклончиво кромсал остаток яичницы.

— Странно, что она вообще до сих пор не развалилась, — заметил он. Лен говорил истинную правду: с заляпанной обложкой и расклеившимся переплетом, книга явно приближалась к последней стадии распада. Правдой, впрочем, было и то, что четыре дня назад Лен с умыслом вырвал нужную Мойре страницу после того как ознакомился с ее содержанием: глава называлась «Психозы при беременности».

Мойра неоднократно заявляла, что у них будет мальчик, что звать его будут Леонардо (не в честь Лена, а в честь да Винчи), что он сообщил ей все это наряду с многим прочим, что он не дает ей есть ее любимую пищу, а заставляет есть то, чего она терпеть не может, вроде печенки и рубца, и что она должна весь день напролет читать книжки — только чтобы он не донимал ее пинками в мочевой пузырь.

Стояла ужасающая жара; с актового дня минуло лишь две недели; у половины учеников Лена мозги уже спеклись всмятку. У остальных же они просто атрофировались. Помимо прочего, в голове у Лена крутился вопрос о контракте на будущий год, и возможная вакансия в средней школе, по соседству, а также запланированное на вечер учительско-родительское мероприятие, которое почтят своим присутствием директор Греер с супругой…

Мойра с головой погрузилась в первый том «Der Untergang des Abendlandes», старательно шевеля губами; время от времени из нее вырывался очередной гортанный звук.

Лен откашлялся.

— Мойрочка!

— …und also des tragichen — Господи, что он хочет этим сказать… Да, Лен?

Он раздраженно фыркнул.

— Почему ты не возьмешь английское издание?

— Лео хочет выучить немецкий. Так что ты хотел, дорогой?

Лен на секунду зажмурился.

— Ты уверена, что хочешь пойти со мной?

— Еще бы. Конечно, если только ты не считаешь, что я выгляжу слишком…

— Нет. Нет, черт возьми. Но сама-то ты в состоянии туда идти?

Под глазами у Мойры виднелись тусклые фиолетовые круги; последнее время ее мучила бессонница.

— Конечно в состоянии, — бодро ответила она.

— А ты ничего не сболтнешь насчет Лео? Миссис Греер или еще кому-нибудь…

Похоже, Мойра оказалась в легком замешательстве.

— Нет. Думаю, пока он не родится, не стоит. Тем более все равно никто не поверит.

Эксперимент с ощупыванием живота больше не повторяли, хотя Лен частенько просил об этом; малыш Лео, по словам Мойры, хотел установить сообщение только с матерью; к Лену, похоже, он никакого интереса не проявлял.

— Мал еще, — пояснила она.

И все же… Лен вспомнил лягушек, которых прошлым семестром анатомировал его биологический класс. У одной оказалось два сердца. А тут еще беспорядочный рост клеток… как при раке. Непредсказуемо: лишние пальцы на руках или ногах — или избыточный вес головного мозга?

— А рыгать я постараюсь как леди, если такое вообще случится, — радостно заверила Мойра.

К прибытию Коннингтонов зал еще пустовал, если не считать скромной кучки дам из родительского комитета, двух нервно улыбающихся учителей и впечатляющей туши директора Греера. Ножки карточных столиков заунывно скрежетали на голом полу; в воздухе висел тяжелый смрад мастики и мускуса.

Греер выступил вперед, в упор сияя лучезарной улыбкой.

— Ну, чудненько. А как вы, молодежь, чувствуете себя таким теплым вечерком?

— Ах, мы надеялись прибыть раньше вас, мистер Греер, — мило подосадовала Мойра. Выглядела она удивительно похожей на школьницу и эффектной; даже такой ее грандиозный живот, в котором до поры до времени хранился Лео, не особенно выпячивался, пока она не поворачивалась боком. — Я сейчас же пойду помогать дамам. Способна же я еще хоть на что-то.

— Ни Боже мой — и слышать не желаем. Хотя я скажу, что вы можете сделать — вы можете пойти во-он туда и сказать: «Здравствуйте, миссис Греер». Я-то знаю, что ей до смерти хочется поболтать с вами. Идите-идите, не беспокойтесь о супруге — я за ним присмотрю.

Мойра удалилась в ту сторону, где ее приветствовал целый оркестр радостных охов и ахов, добрую половину из которых составляли возгласы, явно выгибавшиеся над пропастью взаимной неприязни.

Греер тем временем сиял во все стороны превосходными зубными протезами и веял одеколоном. Розовая кожа его производила впечатление не просто чистой, но и специально продезинфицированной; очки в золотой оправе, казалось, минуту назад были сняты с витрины оптометриста, а тропический костюм явно только что получен из химчистки. Немыслимо было представить себе Греера небритым, Греера с сигарой в зубах, Греера с пятном машинного масла на лбу, Греера, занимающимся любовью со своей женой.

— Не правда ли, сэр, погода…

— Когда я вспоминаю, каким было это захолустье лет двадцать назад…

— С нынешними ценами…

Лен слушал всю эту белиберду с растущим восхищением, вставляя требуемые замечания; раньше он и не представлял себе, что существует так много абсолютно нейтральных тем для разговора.

Подошла очередная партия людей, подняв температуру зала примерно на полградуса на душу населения. Но Греер не вспотел, а лишь порозовел.

В дальнем углу просторного зала Мойра вовсю трещала с миссис Греер, большегрудой женщиной с вопиюще старомодной шляпкой на голове. Мойра, судя по всему, рассказывала анекдот; Лен напряженно прислушивался, пока наконец не услышал, как миссис Греер разразилась смехом. Голос ее был слышен за километр:

— Ах, это бесподобно! Ах, милочка, вот бы мне это запомнить!

Лен, который не таил особых надежд насчет разговора о вакансии, снова замер, поняв, что Греер незаметно переключился на школьные темы. Сердце Лена затрепыхалось; в шутливой, но деловой манере Греер вызывал подчиненного на откровенность, даже не стараясь проявлять при этом особой дипломатии.

Лен отвечал по мере возможности чистосердечно, ориентируясь на то, что хотел бы услышать директор; временами приходилось отчаянно лгать.

Миссис Греер раньше времени вытребовала себе чашку чая; и, не обращая внимания на жаждущие взгляды прочих присутствовавших учителей, поглощала ароматный напиток вместе с Мойрой. Они увлеченно обсуждали нечто крайне важное: то ли план государственного переворота, то ли ценные кулинарные рецепты.

Греер внимательно выслушал последнюю реплику Лена, высказанную с таким глубоким чувством, будто Лен был бойскаутом, присягающим на уставе организации; но, поскольку вопрос гласил: «Собираетесь ли вы сделать преподавание вашей карьерой?», ни слова правды в ответе не содержалось.

Затем директор внимательно оглядел свое аккуратно задрапированное брюхо и несколько театрально нахмурился. Лен, с помощью того светского шестого чувства, которое всегда действует безошибочно, понял, что следующими словами Греера станут: «Полагаю, вы слышали, что средней школе Остера осенью потребуется новый учитель естественных наук…»

И в этот самый момент Мойра рявкнула как тюлениха.

В гробовое молчание почти тут же ворвался отчаянный вопль, за которым последовал жуткий грохот.

Миссис Греер сидела на полу; ноги ее раскинулись в разные стороны, шляпка сползла на один глаз — выглядело все так, будто она попыталась удариться в какой-то разнузданный пляс.

— Это все Лео, — невпопад брякнула Мойра. — Знаешь, директорша ведь англичанка. Она сказала, что чашка чая мне не повредит, и все время требовала, чтобы я пила, а я… не могла пить горячий чай.

В конце концов Лео пнул меня и заставил выпустить отрыжку, которую я сдерживала. И…

— О Боже.

— А потом он пнул еще раз, — всхлипнула Мойра, — и чашка упала ей на колени, и… мне хотелось провалиться сквозь зеемлюууу…

На следующий день Лен повел Мойру к доктору, где они битый час читали затрепанные копии «Ротарианца» и «Поля и Потока».

Доктор Берри был кругленьким человечком с предельно душевными глазами и манерами больничной сиделки. На стенах его кабинета, где доктора обычно развешивают по меньшей мере семнадцать дипломов и членских свидетельств, у Берри висело всего три; остальное пространство заполняли крупные цветные фотографии очаровательных — и еще раз очаровательных — детишек.

Когда Лен решительно последовал за Мойрой в смотровой кабинет, доктор Берри какое-то мгновение взирал на него в легком шоке, но затем, судя по всему, решил сделать вид, будто ничего особенного не произошло. Он не то чтобы говорил — или даже шептал, — он как бы шелестел.

— Ну-с, миссис Коннингтон, мы сегодня выглядим чудненько, просто чудненько. А как мы себя чувствовали?

— Прекрасно. Мой муж думает, Что я спятила.

— Вот их… Ну-у, странно ему так думать, не правда ли? — Берри взглянул на стену как раз посередине между дверью и Леном, затем некоторое время довольно нервно пошуршал какими-то карточками. — Так-с. А не чувствуем ли мы какого-нибудь жжения, когда писаем?

— Нет. По крайней мере пока я… Нет.

— А тяжесть в животе?

— Да. Он пинает меня чуть не каждую минуту. — Берри неверно истолковал задумчивый взгляд Мойры, обращенный к Лену, и брови его невольно подскочили.

— Ребенок, — пояснил Лен. — Ее пинает ребенок.

Берри кашлянул.

— А головные боли? Головокружение? Тошноту? Ножки у нас не припухают?

— Нет.

— Чудненько. А теперь выясним-ка мы, сколько мы прибавили, а потом сядем в кресло и обследуемся.

Берри набросил на Мойру простыню так осторожно, будто в животе у нее скрывалось исключительно хрупкое яйцо. Он деликатно ощупал живот толстыми пальчиками, после чего приложился стетоскопом.

— А те рентгеновские снимки, — начал Лен. — Они еще не готовы?

— М-да, — отозвался Берри. — Как же, готовы. — Он передвинул стетоскоп и снова прислушался.

— Нет ли на них чего-либо необычного?

Брови Берри поднялись в вежливом недоумении.

— Мы тут немного поспорили, — напряженно произнесла Мойра, — насчет того, обычный это ребенок или нет.

Берри вынул из ушей трубочки стетоскопа. Затем уставился на Мойру, глазами встревоженного спаниеля.

— Ну, об этом-то нам нечего беспокоиться. Мы обязательно родим абсолютно здоровенького, чудного ребеночка, а если нам станут говорить другое, что ж, мы просто пошлем их всех подальше, ведь правда пошлем?

— Так ребенок абсолютно нормален? — настойчиво допытывался Лен.

— Абсолютно. — Берри снова взялся за стетоскоп. Тут лицо его побелело.

— Что случилось? — сразу же спросил Лен. Взгляд доктора остекленел и сделался неподвижным.

— Вагитус утеринус, — пробормотал Берри. Он стащил с себя стетоскоп и уперся в него взглядом. — Конечно же нет — этого просто не может быть. Вот ведь какая неприятность: нам кажется, что мы нашим стетоскопчиком принимаем оттуда радиопередачу. Пойду возьму другой инструмент.

Лен с Мойрой обменялись взглядами. Взгляд Мойры был как-то уж чересчур вкрадчив.

Берри уверенно вошел с новым стетоскопом, приставил мембрану к Мойриному животу, прислушался на мгновение и вздрогнул всем телом, словно у него внутри лопнула какая-то ходовая пружина. Явно не в своей тарелке, он отошел от кресла. Нижняя челюсть доктора сделала несколько холостых движений вверх-вниз, прежде чем он смог заговорить.

— Извините, — наконец выговорил он и по кривой вышел из кабинета.

Лен схватил выроненный доктором инструмент.

Приглушенный, но ясный, будто колокольчик из-под воды, тоненький голосок выкрикивал:

— Ты, почетный сфинктер костоправия! Ты, выжимка из прямой кишки! Ты, безмозглый хирург по деревьям! Ты, клизма, надутая через задницу! — Пауза. — A-а, это ты, Коннингтон? Отвали, придурок, я еще не закончил с доктором Катетером.

Мойра, похожая на Будду с бомбой в животе, улыбалась.

— Ну как? — спросила она.

— Мы должны подумать, — снова и снова повторял Лен.

— Ты должен подумать. — Мойра расчесывала волосы, всякий раз резко дергая гребень. — С тех пор как все это началось, у меня было много времени для размышлений. Когда начинаешь думать…

Лен набросил свой галстук на резной деревянный ананас у края полки для обуви.

— Мойрочка, веди себя разумно.

Мойра фыркнула и на мгновение застыла. Затем склонила голову набок, явно прислушиваясь; новые манеры поведения жены начали действовать на Лена убийственно. Он вновь ощутил, как вдоль позвоночника скользнула очередная змея.

— Что еще? — резко спросил он.

— Лео говорит, чтобы мы вели себя потише — он думает.

Кулаки Лена судорожно сжались; его натянувшаяся рубашка отстрелила пуговицу.

— Послушай. Я хочу наконец выяснить. Ты ведь не слышишь его голоса. Как же…

— Сам прекрасно знаешь. Он читает мои мысли.

— Но это тоже не… — Лен глубоко вздохнул. — Ладно, не будем отвлекаться. Я только хочу узнать твои ощущения — тебе кажется, что ты слышишь голос, или просто знаешь, что он тебе говорит, или…

Мойра задумчиво отложила гребень.

— Это не похоже на голос.

— О Боже. — Лен рассеянно подобрал галстук и принялся завязывать его на голой груди. — Так он видит твоими глазами, знает твои мысли и может слышать, когда с тобой кто-то разговаривает?

— Конечно.

— Потрясающе! — Лен принялся расхаживать по спальне, не разбирая дороги. — А считается, Маколей был гением. Этот ребенок даже еще не родился. Трам-тарарам! Я же слышал его. Он крыл Берри на манер Монти Вулли.

— Два дня назад он заставил меня читать «Человека, который пришел к обеду».

Путем проб и ошибок Лен обогнул-таки маленький прикроватный столик.

— Кстати. Можешь ты что-нибудь сказать о его… личности? Я имею в виду, сознает ли он, что делает? — Он помедлил. — Ты вообще уверена, что он разумен?

— Предельно глупый… — Мойра запнулась. — Определи, что такое разумность, — неуверенно выговорила она.

— Ладно, я имею в виду… Ч-черт, откуда взялась эта веревка? — Лен сорвал галстук и швырнул его на абажур.

— А в своей разумности ты уверен?

— Хорошо-хорошо. Ты пошутила, я посмеялся — ха-ха. Я вот что пытаюсь у тебя спросить: замечала ли ты присутствие какой-либо созидательной мысли, организованной мысли — или он просто… интегрирует по контуру… по контуру из инстинктивных реакций? Ты не…

— Дай подумать. Заткнись на минутку… Я не знаю.

— Он бодрствует или спит и видит сны про нас, как Черный Король?

— Не знаю.

— А если так, то что будет, когда он проснется?

Мойра сняла халат, аккуратно его сложила и путем непростых маневров устроилась между простынями.

— Давай спать.

Лен успел снять носок, прежде чем ему пришла в голову еще одна мысль.

— Он читает твои мысли. А мои? — ошарашенно пробормотал Лен.

— По-моему, на твои мысли ему просто наплевать.

Лен наполовину стащил другой носок и произнес изменившимся тоном:

— А по-моему, на что ему точно наплевать, так это на мою работу.

С предельной осторожностью двигая локтями, Лен забрался на кровать и занял место рядом с Мойрой.

— Ну что, порядок?

— Мм… Угу. — Мойра резко приподнялась и возмущенно произнесла: — Ну уж, дудки!

Лен ошарашенно взглянул на нее в сумраке спальни.

— Что?

Она опять фыркнула.

— Лен, вставай. Быстрее, Лен!

Лен судорожно отбился от предательской простыни и выскочил из постели.

— Что еще?

— Тебе придется спать на кушетке. Простыни в нижнем…

— На кушетке? Ты спятила?

— Ничего не могу поделать, — слабым голосом произнесла Мойра.

— Но почему?

— Мы не можем спать в одной постели, — простонала она. — Лео говорит, что это — ох! — негигиенично!

Контракт Лена возобновлен не был. Пришлось подыскать место официанта в курортной гостинице — такая работа приносила больший доход, чем преподавание будущим гражданам основ трех важнейших наук, но радости доставляла значительно меньше. Лен честно отработал три дня, а затем полторы недели бездельничал, пока четыре года физики в университете не обеспечили ему место продавца в магазине электротоваров. Хозяином оказался радостно-агрессивный тип, заверявший Лена, что в радиотелевидении заложены громадные возможности, и твердо веривший, что плохая погода вызвана испытаниями атомных бомб.

Мойра, уже на восьмом месяце, каждый Божий день ходила в местную библиотеку и прикатывала домой кучу книг в детской коляске. Малыш Лео, судя по всему, продирался одновременно через биологию, астрофизику, френологию,химическую технологию, архитектуру, «Христианскую науку», психосоматическую медицину, морское право, делопроизводство, йогу, кристаллографию, метафизику и современную литературу.

Его господство над жизнью Мойры сделалось полным, а эксперименты с диетой продолжились. Одну неделю она ела исключительно орехи и фрукты, вымытые в дистиллированной воде; всю следующую сидела на диете из говяжьего филе, зелени одуванчика и особого сорта минеральной воды.

К счастью, в разгар лета мало кто из персонала средней школы остался в городке. Однажды Лен встретил на 360 улице доктора Берри. Берри вздрогнул и стремительно пустился в противоположном от Лена направлении.

Дьявольское событие, которому суждено было произойти в их жизни, ожидалось где-то около 29-го июля. Лен выразительно вычеркивал каждый день в их настенном календаре жирным черным фломастером. Он догадывался, что стать отцом сверходаренного человека — задача, мягко говоря, нелегкая — ведь Лео, вне всякого сомнения, годам к пятнадцати станет мировым диктатором, если только его раньше не прикончат — но за то, чтобы выдворить Лео из его материнской крепости, Лен был готов заплатить любую цену.

Затем наступил день, когда Лен, придя домой, обнаружил Мойру за пишущей машинкой. Рядом лежала полудюймовая стопка рукописей. Мойра тихо всхлипывала.

— Ничего, Лен, я просто устала. Он взялся за это после ленча. Взгляни.

Лен перевернул стопку.

Дуромоняя. Облаживая демиурга. Вота аскается сказка: Зраки нешмонны, гривляют и смотрят, сдирая уздетые, ломные паки. Обутый! Гробаем беднягу! Штяк, значит жиды мы. Еще сатинеры! Трусы и сами себя на выю оденут. Мыло ищи в середине дыры; соколы нам и орлами. Свежеванная до жива круглая шмать кошатины…

Первые три листа были целиком в таком духе. На четвертом Лен обнаружил превосходный петраркианский сонет, в пух и прах разносящий нынешнюю администрацию и партию, согласительным членом которой был Лен.

На пятом находился написанный от руки кириллический алфавит, проиллюстрированный геометрическими диаграммами. Лен отложил бумаги и неуверенно взглянул на Мойру.

— Нет, давай дальше, — сказала она. — Прочти остальное.

На шестом и седьмом содержались непристойные лимерики, а дальше и до конца стопки шли первые главы очень неплохого авантюрно-исторического романа.

Главными персонажами романа были Кир Великий, его необъятногрудая дочь Лигея, о которой Лен прежде никогда не слыхал, и однорукий греко-мидийский авантюрист по имени Ксанф; хватало там также и куртизанок, шпионов, привидений, галерных рабов, оракулов, головорезов, прокаженных, содержателей публичных домов и тяжеловооруженных всадников — просто невероятное изобилие.

— Лео уже решил, — заявила Мойра, — кем он хочет стать, когда родится.

Лео отказался обременять себя мирскими деталями. Когда объем рукописи достиг восьмидесяти страниц, Мойра изобрела для нее название и подпись — «Дева Персеполя», сочинение Леона Ленна — и отправила ее почтой литературному агенту в Нью-Йорк. Последовавший неделю спустя отклик литагента был осторожновосторженным и несколько подобострастным. Он запросил общий план оставшейся части романа.

За автора Мойра ответила, что это невозможно, стараясь произвести впечатление нелюдимой и непостижимо-артистичной натуры. К письму она приложила еще тридцать с чем-то страниц, которые тем временем произвел на свет Лео.

Две недели от агента не было ни слуху, ни духу. А под конец этого срока Мойра получила потрясающий документ, изысканно отпечатанный и оплетенный искусственной кожей, содержавший тридцать две страницы, включая указатель. Документ насчитывал в три раза больше пунктов, чем договор об аренде.

Выяснилось, что это контракт на книгу. Вместе с ним пришел чек от агента на девятьсот долларов.

Лен прислонил швабру к стене и осторожно выпрямился, чувствуя, как скрипит каждый сустав. И как женщины умудряются заниматься домашней работой каждый Божий день — семь дней в неделю — пятьдесят две поганые недели в год?

Жуткий треск печатной машинки вдруг прекратился, оставив слабое гудение в ушах. Лен приволокся в гостиную и рухнул мешком на подлокотник кресла. Одетая в цветастый халат Мойра, посверкивая капельками пота на лбу, закуривала сигарету.

— Как дела?

С усталым видом Мойра отключила машинку.

— Страница двести восемьдесят девятая. Ксанф убил Анаксандера.

— Так я и думал. А как насчет Ганеша и Зевксиаса?

— Не знаю. — Она нахмурилась. — Не могу понять. Знаешь, кто изнасиловал Мариам в саду?

— Нет, а кто?

— Ганеш.

— Шутишь.

— Не-а. — Она указала на стопку машинописного текста. — Убедись сам.

Лен не шевельнулся.

— Но ведь Ганеш выкупал сапфир в Лидии. Он не вернулся, пока…

— Знаю, знаю. Только его там не было. Там был Зевксиас с накладным носом и крашеной бородой. Все абсолютно логично — по мнению Лео. Зевксиас подслушал разговор Ганеша с тремя монголами — помнишь, Ганеш еще подумал, что кто-то стоит за портьерой, но тут раздался крик Лигеи — и когда они стояли, отвернувшись…

— Пусть так, но видит Бог, путаницы от этого не убавляется. Если Ганеш так и не побывал в Лидии, ему просто делать нечего с умопомрачающими доспехами Кира. И Зевксиасу тоже, потому что…

— Сама знаю. Кошмар какой-то. Чувствую, он собирается достать из шляпы еще одного кролика и все прояснить — но, убей Бог, не понимаю как.

Лен размышлял.

— Это выше моего понимания. Там должен был быть либо Ганеш, либо Зевксиас. Или Филомен. Но слушай — если Зевксиас, будь он проклят, всю дорогу знал о сапфире, то это раз и навсегда исключает Филомена. Разве что… Н-нет, черт. Я забыл о той заварухе в храме. Уфф. Слушай, а как по-твоему, Лео вообще-то знает, что делает?

— Уверена. В последнее время я стала как-то разбираться в том, о чем он думает, даже когда он ко мне и не обращается, особенно когда он над чем-то ломает голову или чувствует себя неважно. Должно получиться нечто потрясающее — и он знает, что именно, но мне не скажет. Нам просто придется подождать.

— Догадываюсь. — Лен, кряхтя, встал. — Кофе?

— Да, пожалуйста.

Лен забрел на кухню, включил огонь под кофейником, окинул взглядом ожидающие его в раковине тарелки и потопал обратно. После того, как на него обрушился роман, Лео оставил свою опеку над Мойрой, и она опять баловалась кофе. Мелочь, а приятно…

Закрыв глаза, Мойра откинулась на спинку кресла; вид у нее был очень утомленный.

— Как там с деньгами? — не пошевелившись, спросила она.

— Погано. У нас в активе двадцать один бакс.

Она подняла голову и широко распахнула глаза.

— Лен, не может быть. Как можно так быстро спустить девятьсот долларов?

— Пишущая машинка. И диктофон, который так нужен был Лео, пока не прошло полчаса после покупки. Около пятидесяти мы потратили на себя. Рента. Бакалея. Так бывает, когда нет никаких новых доходов.

Мойра вздохнула.

— Мне казалось, хватит подольше.

— Мне тоже… Если он в ближайшие несколько дней не закончит свой шедевр, мне снова придется искать работу.

— Ах. Как скверно.

— Знаю, но…

— Ладно, если получится, прекрасно — а если нет… Теперь он, должно быть, уже совсем недалеко от концовки. — Она вдруг погасила сигарету и села, положив руки на клавиатуру. — Лео, похоже, опять навострился. Посмотри, как там кофе, ладно?

Лен нацедил две чашечки и принес их в гостиную. Мойра по-прежнему сидела перед пишущей машинкой с каким-то странным выражением на лице.

Затем каретка рванулась; машинка коротко протарахтела и дважды дернула вверх бумагу. Затем остановилась. Мойрины глаза вдруг стали большими и круглыми.

— Что случилось? — спросил Лен. Он подошел к ней и заглянул через плечо.

Последняя строчка гласила:

ПРОДОЛЖЕНИЕ В ДРУГОЙ РАЗ

Мойра сжала маленькие, беспомощные кулачки. Мгновение спустя она отключила машинку.

— Что такое? — недоверчиво поинтересовался Лен. — Продолжение… О чем идет речь?

— Лео говорит, что роман ему надоел, — пробормотала Мойра. — Концовку он знает — так что художественно вещь закончена; а что по этому поводу думают остальные, значения не имеет. — Она помолчала. — Но Лео считает, что истинная правда в другом.

— В чем?

— У него их две. Первая — он не хочет заканчивать книгу, пока не убедится, что обладает полным контролем над тем, куда уходят деньги.

— Что ж, — отозвался Лен, проглатывая комок злости, — тут определенно есть смысл. Это его книга. Если ему нужны гарантии…

— Ты еще не знаешь другой причины.

— Ладно, говори.

— Он хочет проучить нас, чтобы мы никогда не забывали, кто у нас в семье главный… Лен, я страшно устала.

— Давай еще раз все обдумаем; должен же быть какой-то выход…. Он все еще говорит с тобой?

— Последние двадцать минут я ничего не чувствовала. По-моему, он спит.

Лен издал какой-то бессвязный возглас.

— Ну хорошо. Почему бы нам самим не написать последнюю главу — несколько страничек…

— Кому-кому?

— Ну, положим, мне это не по силам, но ведь ты уже немного писала — и получалось чертовски хорошо. Раз ты уверена, что все ключи к разгадке там есть… Или наймем профессионального писателя. Так частенько случается. Вот, последний роман Торна Смита…

— Брось.

— Пойми, роман продан. Если один писатель начал, другой может закончить.

— «Тайну Эдвина Друда» так никто и не закончил.

— Мойрочка, а ты не помнишь, когда нас стал беспокоить закон противоположностей?

— Мм?

— Закон противоположностей. Когда мы начали опасаться, что ребенок окажется мясником с головой интеллектуала?

— 0x!

Лен обернулся. Мойра стояла, положив одну руку на живот, а другую заложив за спину. Глаза у нее были как у гимнастки, которая решила поупражняться в низком поклоне, но сомневалась, что у нее получится.

— Что случилось? — спросил Лен.

— Болит в пояснице.

— Сильно?

— Нет…

— Живот тоже?

Она нахмурилась.

— Не будь идиотом. Я чувствую сжатие. Начинается…

— Сжа… но ведь ты сказала — в пояснице.

— А где, по-твоему, обычно начинаются родовые схватки?

Схватки продолжались с двадцатиминутными перерывами, а заказанное такси никак не прибывало. Мойра уже приготовилась. Лен старался подавать ей хороший пример, по мере сил сохраняя спокойствие. Он шагнул к настенному календарю, вскользь глянул в него и нарочито небрежно отвернулся.

— Я знаю, Лен — еще только пятнадцатое июля.

— А? Я ничего такого не говорил.

— Сядь — ты мне на нервы действуешь.

Лен пристроился на краешке стола, сложил руки — и тут же встал, чтобы выглянуть в окно. Возвращаясь на место, он бесцельно закружил вокруг стола, взял баночку чернил и потряс ее, проверяя, надежно ли завинчена крышка, затем споткнулся о мусорную корзину, подчеркнуто аккуратно поставил баночку на место и сел с видом «J’y suis, j’y reste»[3].

— Беспокоиться не о чем, — бодро заявил он. — Женщины испокон веков занимаются этой работой.

— Конечно.

— А зачем? — яростно вопросил Лен.

Мойра хихикнула, затем вздрогнула и застонала.

Когда Мойра расслабилась, Лен сунул в рот сигарету и закурил ее всего с двух попыток.

— А как себя чувствует Лео?

— Не говорит. — Она сосредоточилась. — По-моему, он не совсем проснулся. Странно.

— Я рад, что дело близится к концу, — объявил Лен.

— Я тоже, но…

— Послушай, — сказал Лен, энергично направляясь к ее креслу, — ведь раньше у нас все шло чудесно, правда? Временами приходилось туговато, но… ты же знаешь.

— Знаю.

— Так вот, меня не волнует, какие у него там супермозги — пусть только родится — понимаешь, к чему я веду? Пока Лео все время одерживал над нами верх только потому, что он мог нас достать, а мы его — нет. Если у него разум взрослого, он должен научиться вести себя соответственно. Все очень просто.

Мойра заколебалась.

— Но ты же не сможешь выпороть младенца.

— Нет, конечно, но есть множество других способов поставить его на место. Если он ведет себя хорошо, ему читают книжки. Вроде того.

— Верно, только… я тут вот о чем подумала. Помнишь, ты как-то сказал — предположим, он спит и видит сны… а что будет, когда он проснется?

— Ну да.

— Помнишь, мы читали — плод в матке получает кислорода в два раза меньше, чем новорожденный?

Лен озадаченно нахмурился.

— Забыл. Ну что ж, еще один талант Лео.

— Должно быть, он использует Кислород более эффективно… И если так, то что произойдет, когда он получит его вдвое больше?

Мойру, помимо других унижений, вымыли, выбрили и продезинфицировали — и теперь она могла видеть свое отражение в рефлекторе над большим родильным столом — образ яркий и чистый, как и все здесь — но слишком уж лучистый и плывущий, похожий на статую Ситы. Она понятия не имела, сколько там лежала — вероятно, из-за скополамина — но уже начала страшно уставать.

— Тужься, — ласково сказал врач, и прежде чем Мойра смогла ответить, боль нахлынула на нее, будто завывания сотен скрипок, и ей пришлось втянуть в себя звонкую прохладу веселящего газа. Когда маску отняли, Мойра выговорила:

— Я и так тужусь, — но врач уже ушел куда-то к другому концу ее тела и не слушал.

Во всяком случае, у нее оставался Лео.

— Как ты себя чувствуешь?

Ответ был путаным — из-за анестезии? — но Мойра и так отчетливо ощущала: темнота и давление, раздражение, закипающая сатанинская ярость… и что-то еще. Неуверенность? Опасение?

— Еще разок-другой — и порядок. Тужься.

Страх. Теперь точно. И отчаянная решимость.

— Доктор, он не хочет выходить!

— Бывает. Это кажется. Тужься покрепче, как можешь.

«Пусть он прекратит мутттттт слишком опасссссс прекратить мне плохххх прекратить я говорррр стоп».

— Что, Лео, что?

— Тужься.

Едва слышно, как из-под толщи воды: «Быстрее ненавижу скажи ему… герметичный инкубатор… одна десятая кислород девять десятых инертный газ… Скорее».

Боль и давление — все исчезло в одно мгновение.

Лео родился.

Врач держал его за пяточки — красного, окровавленного, пятнистого, волочащего за собой мягкую комковатую змею. Голос еще доносился — едва слышно — совсем издалека: «Слишком поздно. Все равно что смерть». Затем с примесью былого холодного высокомерия: «Теперь вы никогда не узнаете… кто убил Кира».

Врач ловко шлепнул его по крохотным ягодицам. Сморщенное злорадное личико, рот, будто в судороге, распахнулся; но наружу вырвался рассерженный визг обычного ребенка. Подобно свету, погасшему где-то под безбрежным океаном, Лео ушел.

Мойра с трудом подняла голову.

— Дайте ему разок за меня, — попросила она.

Наобум

Все о нем знали; все хотели помочь Росси, путешественнику во времени. Они сбежались со всего алого пляжа, нагие и золотистые, как дети, заливаясь радостным смехом.

— Предание не лжет! — кричали они. — Он здесь — как и говорили наши предки!

— Какой это год? — спросил Росси, нелепо и одиноко стоявший в рубашке без пиджака под солнечным светом — вокруг ни громадных машин, ни прочих приспособлений — ничего, кроме его собственного долговязого тела.

— Три тысячи пятьсот двадцать шестой, миста Росси! — хором прокричали они.

— Спасибо. До свидания.

— До свида-ания!

Щелк. Щелк. Щелк. Так проскакивали дни. Брякэтоб-рякэтобряк — недели, месяцы, годы. Вжжжжж… Столетия, тысячелетия летели мимо, будто мокрый снег на ветру.

Теперь пляж замерз, и люди до подбородков были затянуты в жесткие черные одеяния. Двигаясь неловко, словно целиком составленные из палок, они развернули громадный транспарант: «К САЖАЛЕНИЮ МЫ НЕ ГАВАРИТЬ ТВОЙ ЕЗЫК. ЭТА ГОТ 5199 ТВАЕГО КАЛИНДАРЯ. ПРЕВЕТ МИСТИР РОСИ».

Все они поклонились будто марионетки — и мистер Росси поклонился в ответ. Щелк. Щелк. Брякэтобрякэто ВЖЖЖЖЖ…

Пляж исчез. Росси оказался под сводом высотой до неба — внутри необъятного здания вроде Эмпайр-Стейт-Билдинг, превращенного в один зал. Два плывущих в воздухе яйца подлетели к Росси и проворно завертелись рядом, разглядывая его вываренными глазами. За ними высилась наклонная неоновая плита с горевшими на ней диаграммами и символами, ни один из которых ему не удалось узнать, прежде чем щелк-ВЖЖЖЖЖ…

На сей раз перед ним лежала влажная каменная равнина, а за ней — соленые болота. Росси не особенно заинтересовался пейзажем и провел время, разглядывая пометки, нацарапанные им в записной книжке. 1956, 1958, 1965 — и так далее — интервалы остановились все длиннее, кривая поднималась все круче, пока не пошла почти вертикально вверх. Эх, если б он лучше учил в школе математику… щелкВЖЖЖ…

Теперь перед ним лежала ночная белая пустыня, зверски холодная — там, где должны были выситься небоскребы Манхэттена. Что-то удручающе тощее прохлопало крыльями в небе и — щелкВЖЖЖ…

Чернота и туман — все, что он смог… екВЖЖЖ…

Теперь светлые и темные вспышки на сером фоне то редели, то учащались, мигая все быстрей и быстрей — пока Росси не стало казаться, что он смотрит на голый скачущий ландшафт как сквозь намыленные очки — континенты сжимались и расширялись, ледники скользили вверх-вниз, планета погружалась в свою холодную смерть — а Росси в одиночестве все стоял и наблюдал — застывший и изможденный, с тоскливым, осуждающим блеском в глазах.

Полное имя его было Альберт Юстас Росси. Родом из Сиэтла, костлявый отчаянный юноша с поэтическим челом и диким глазами типа «атас». За двенадцать лет учебы в школе он научился лишь получать проходные баллы; не обладая никакими талантами, он без конца о чем-то мечтал.

А в Нью-Йорк он приехал потому, что предчувствовал: с ним может случиться нечто удивительное.

На каждой должности Росси проводил в среднем месяца по два. Работал поваром по мелким заказам (яйца у него получались сальными, а гамбургеры подгоревшими), помощником печатника в офсетной мастерской, набивал цены в аукционной галерее. Три недели Росси провел в качестве критика у литературного агента — писал письма за подписью своего хозяина, объясняя злополучным клиентам, что их рассказы смердят. Некоторое время он писал плохие стихи, с надеждой рассылая их в лучшие журналы, но очень скоро пришел к выводу, что литературная мафия действительно сильна.

Росси ни с кем не сдружился. Люди, попадавшиеся на его жизненном пути, похоже, не интересовались ничем, кроме бейсбола, немыслимо скучных служебных дел и заколачивания денег. Натянув хлопчатобумажные штаны и цветастую футболку, он попробовал поболтаться в Вилледже, но обнаружил, что никто его не замечает.

Росси ошибся столетием. Ему нужна была вилла в Афинах; или какой-нибудь остров, где аборигены доверчивы и дружелюбны, а над голубым горизонтом никогда не поднималось ни одной мачты; или просторные стерильные апартаменты в какой-нибудь подземной Утопии будущего.

Росси покупал исключительно научно-фантастические журналы и демонстративно читал их в кафетериях. Затем приносил журналы домой, делал выразительные пометки большим синим, красным и зеленым карандашами, и складывал их стопками под кроватью.

Мысль о создании машины времени долго вызревала у него в голове. Иногда по утрам, направляясь на работу и поднимая взгляд на голубую, испещренную пятнышками облаков беспредельность неба — или разглядывая переплетение линий и завитков на уникальных кончиках собственных пальцев — или пытаясь заглянуть в неисследованные глубины кирпича в стене — или просто лежа ночью в своей постели и перебирая все озадачивающие виды, звуки и запахи, вихрем промчавшиеся мимо за двадцать с лишним лет его жизни, Росси говорил себе: «А почему бы и нет?»

Почему бы и нет? Как-то ему попался подержанный экземпляр «Опыта со временем» Дж. У. Данна, и Росси на неделю лишился сна. Он скопировал оттуда схемы и приклеил их липкой лентой к стене; каждое утро по пробуждении он записывал свои потрясающие сны. Данн утверждал, что существовало время вне времени, в котором отсчитывалось время; а также время вне того времени, в котором отсчитывалось время, в котором также отсчитывалось время; и время вне того времени… Почему бы и нет?

Прочитанная в парикмахерской статья об Эйнштейне воодушевила его; Росси отправился в библиотеку и прочел в энциклопедии статьи на предмет относительности и пространства-времени; яростно морща лоб, снова и снова возвращаясь назад, к параграфам, которые так и не понял, он упрямо продолжал набивать себя информацией, при этом, чувствуя приближение какого-то порога.

Что одному казалось временем, другому могло показаться пространством, утверждал Эйнштейн. Чем быстрее часы двигались, тем медленнее они шли. Замечательно, превосходно. Почему бы и нет? Но разгадку Росси подсказал не Эйнштейн, не Минковский и не Вель — а астроном по фамилии Милн.

Время можно рассматривать двояко, утверждал Милн. Если вы измерили время с помощью движущихся предметов — вроде часовых стрелок или вращающейся вокруг собственной оси и вокруг Солнца Земли — это один его вид, который Милн назвал динамическим временем и обозначил как «[tau]». Но если вы измерили время с помощью процессов, происходящих на атомарном уровне — вроде радиоактивности или светового излучения — это совсем другое; Милн назвал его кинематическим временем, или «t». А формула, связывавшая два вида времени, показывала, что от того, какой вид использован, зависел ответ на вопрос, имела ли вселенная начало и должна ли она иметь конец — «да» для времени [tau] и «нет» для времени t.

Затем все для Росси сложилось воедино: Данн, утверждающий, что совсем не обязательно мчать по временной линии подобно скорому поезду — достаточно просто представить себе — так и происходит во сне — и со временем можно научиться видеть пророческие сны. И Эддингтон, заявлявший: все великие законы физики, какие нам удалось открыть, представляют собой нечто вроде паутины — и меж ее нитями достаточно места для проявления невообразимой сложности вещей.

Росси мгновенно поверил в это; ведь всю свою жизнь он сознавал, хотя и безотчетно, что данная реальность — еще далеко не все. Чеки под оплату, грязные подоконники, прогорклый жир, гвозди в ботинках — как это могло составлять всю реальность?

Главное — как посмотреть. Именно так говорили все ученые — Эйнштейн, Эддингтон, Милн, Данн — все в один голос. Остальное зависит от силы желания и удачи. Росси всегда, со смутной обидой чувствовал, что прошли те времена, когда можно что-то открыть, глядя на кипящий чайник или уронив какую-нибудь дрянь на горячую печь; но здесь, как ни удивительно, обнаружилась еще одна дорога к славе — дорога, которую все просмотрели.

Между кончиком пальца Росси и краем заляпанной клеенчатой скатерти, что уродливо покрывала уродливый стол, кратчайшим расстоянием являлась прямая линия, содержавшая бесконечное множество точек. Собственное тело Росси, насколько он знал, по большей части составляло пустое пространство. А в призрачных сферах атома, используя время t, можно было описать стремительное движение электрона, или же его местонахождение — но никогда и то, и другое одновременно; нельзя решить окончательно, является он волной или частицей и даже существует ли он вообще — он представлялся лишь тенью собственного отражения.

Почему бы и нет?

Стояло лето, и город задыхался от духоты. У Росси оказалось две свободных недели, но деться ему было некуда; улицы опустели за счет уехавших на отдых в Колорадо; нанимателей горных хижин, пассажиров заказных рейсов в Ирландию, канадские Скалистые горы, Данию, Новую Шотландию. Весь день душные подземки медленно выталкивали на Кони-Айленд, Фар-Рокэ-вей и обратно потоки натруженной плоти, хорошо просоленной, провяленной, оглушенной до какой-то рыбьей апатии.

Остров теперь застыл — гладкий и пышущий паром, будто камбала на сковородке — все окна были раскрыты в тщетном расчете на легкое дуновение ветерка — кругом царило безмолвие, словно город накрыли гигантским стаканом. Обмякшие тела разлагались в темных комнатах, будто трапеза каннибала — бессонные и неподвижные, ожидающие щелчка Времени.

Росси голодал уже сутки, помня о впечатляющих результатах на этой почве, приписываемых йогам, раннехристианским святым и истинным американцам; он ничего не пил, за исключением стакана воды утром и еще одного в пылающий полдень. Простаивая в плотном полумраке комнаты, Росси ощущал океан Времени, тяжелый и инертный, простирающийся в вечность. Галактики висели там, будто морские водоросли, а внизу, до невообразимой глубины, дно устилали трупы. (Шепот раковины: я здесь.)

Вот оно — временное и вечное, t и тау — все, что было, и все, что будет. Электрон, пляшущий на своей воображаемой орбите, краткий взлет мухи-однодневки, глубокая дрема секвойи, расхождение материков, одинокое плавание звезд; все нейтрализовывалось относительно друг друга — и результатом оказывалась неподвижность.

От истинности секвойи муха-однодневка не становилась ложной. Если человек мог осознать хоть какие-то фрагменты этой общности, почувствовать ее, поверить в нее — тогда другое отношение времени тау к времени t…

Росси мелом вычертил на полу схему — вовсе не магическую фигуру, а первое, что пришло в голову — разделенный на четыре равные части круг из опыта Майкельсона. По окружности он начертал формулы: «е = тс^2», «Z^2/n^2», «М = М_0 + 3K+2V». А сверху, закрывая единственную лампочку, приколол листок бумаги с бессмысленными для постороннего взгляда виршами:

t, [tau], t, [tau], t, [tau], t

c/R[sqrt]3

Картезианские координаты x,y,z

— с^21^2=me

В голове у Росси, гипнотически повторяясь, сидело: t тау, t тау, t тау t…

Пока он стоял там, линии на бумаге стали ритмически расплываться и разбухать. Росси чувствовал тяжелое и мерное дыхание. Это дышала вселенная, вся — от малейшего атома до самой дальней звезды.

«С», деленное на «R», умноженное на квадратный корень из трех…

У него было странное бредовое ощущение, будто он стоял снаружи — будто он мог потянуться внутрь и каким-то образом толкнуть себя или повернуть — впрочем, нет, не так… Но что-то происходило; Росси ощущал это — с ужасом и восторгом.

Минус «с» в квадрате, умноженное на «t» в квадрате, равняется…

Невыносимое напряжение охватило Росси. А в дальнем углу комнаты, у лампочки, захрустела и вспыхнула бумага. Последнее, что увидел Росси, до первого «щелк», стал дневной свет, меж тем как комната начала заполняться влажным пеплом и головешками — кто-то двигался в ней, слишком быстрый по отношению к «щелк». Щелк. Щелк. Щелк, щелк, брякэто-брякэто…

И вот, пожалуйста! Самое невероятное заключалось в том, что правдоподобное действительно оказалось правдой: экстатическим волевым усилием Росси перевел себя на другую временную скорость, другое отношение t к [tau] — изменяемое отношение, подобное громадному хороводу, который кружился, останавливался и снова кружился.

Росси попал туда — как же он теперь собирался выбраться?

И — самый жуткий вопрос — где происходил этот хоровод? Кружился ли на пути к угасанию и холодной смерти — на пути туда, где кончалась вселенная — или все шло по кругу, чтобы дать Росси еще один шанс?

Неясное пятно внезапно взорвалось белым светом. Остолбеневший, но невредимый внутри своей передвижной аномалии, Росси наблюдал, как охлаждается пылающая земля, видел, как покрываются зеленью возникающие материки, видел калейдоскопическую смену ураганного ливня и буйства вулканов, неистовое оледенение, цунами, землетрясение, огонь!

Затем он оказался в лесу и наблюдал, как смыкаются ветви за невиданным исполинским зверем.

Он оказался на поляне и увидел, как мужчина в набедренной повязке убил топором другого меднокожего мужчину.

Он оказался в комнате с бревенчатыми стенами и увидел, как мужчина в широком ошейнике вскочил, опрокинув стол с глиняной посудой; глаза у мужчины полезли на лоб.

Он оказался в церкви, и старик за кафедрой швырнул в него книгой.

Снова церковь, под вечер — две одинокие женщины заметили его и завизжали.

Он оказался в узкой голой комнате. Воняло дегтем. Снаружи бешено залаяла собака. Дверь отворилась, и в комнату сунулась озверелая физиономия с бакенбардами; за ней влетела рука, швырнула пылающую палку, и пламя охватило все вокруг…

Он оказался на просторной зеленой лужайке, рядом с маленьким мальчиком, гонявшимся за белой уткой.

— Доброе утро, сэр! Помогите поймать эту противную…

Он оказался в небольшом павильончике. Сидевший за столом седобородый мужчина повернулся к нему, выхватывая серебряный крест, и яростно зашептал сидевшему рядом молодому человеку: «Я же тебе говорил!» Весь дрожа, он указал на крест и обратился к Росси:

— Ну, скорее! Будет ли Нью-Йорк и дальше расти?

Росси проявил беспечность.

— Разумеется. Он станет самым большим городом…

Павильончик исчез; Росси очутился в маленьком благоухающем гнездышке; за ограждением простиралась длинная комната. Дремавший у огня рыжеволосый юнец выпрямился, вздрогнул. Затем нервно сглотнул и спросил:

— Кто… кто победит на выборах?

— На каких выборах? — не понял Росси. — Я не…

— Кто победит? — Побледневший юнец подошел к нему вплотную. — Гувер или Рузвельт? Кто?

— Ах, на этих выборах. Рузвельт..

— Уф, будет ли в нашей стране…

Та же комната. Звенел звонок; белый свет резал Росси глаза. Звонок умолк. Усиленный динамиком голос задал вопрос:

— Когда капитулирует Германия?

— Гм, в 1945-м, — щурясь, ответил Росси. — В мае 1945-го. Послушайте, как там вас…

— Когда капитулирует Япония?

— В том же году. В сентябре. Послушайте, как вас там…

В ослепительном свете возник взъерошенный мужчина, который, моргая, застегивал халат на своем разбухшем брюхе. Он разглядывал Росси, а механический голос тем временем говорил у него за спиной.

— Пожалуйста, назовите крупнейшую новую промышленную отрасль за последние десять лет.

— Гм, полагаю, телевидение. Послушайте, вы, там — вы не могли бы…

Та же комната, звонит тот же звонок. Все идет не так, с раздражением понял Росси. Тысяча девятьсот тридцать второй, 1944(?) — следующий во всяком случае должен оказаться ближе. Скорее всего, там окажется доходный квартал с меблированными комнатами — в том числе и с его комнатой, а вот…

— …выборах, Стивенсон или Эйзенхауэр?

— Стивенсон. В смысле, Эйзенхауэр. Ну, вот что — может, наконец, хоть кто-нибудь…

— Когда прекратятся военные действия в Корее?

— В прошлом году. В следующем году. Вы мне голову заморочили. Выключите эту треклятую…

— Где и когда в следующий раз будут использованы атомные бомбы с целью…

— Послушайте! — завопил Росси. — Я сейчас с ума сойду! Если хотите, чтобы я отвечал на вопросы, дайте и мне кое о чем спросить! Помогите мне немного! Дайте мне…

— Какое место в Соединенных Штатах будет наиболее безопасным, когда…

— Эйнштейн! — завопил Росси.

Но седой человечек с собачьими глазами ничем не смог ему помочь; не смог и другой, лысый и усатый, оказавшийся там в следующий раз. Стены теперь опоясывал замысловатый узор из серебристого металла. Голос начал задавать вопросы, ответить на которые Росси не мог.

Когда это произошло во второй раз, послышался «пуфф», и сильная вонь тухлятины ударила в нос. Росси поперхнулся.

— Прекратите!

— Отвечай! — проорал голос. — Что означают те сигналы из космоса?

— Я не знаю! — Пуфф. Яростно: — Но здесь уже нет никакого Нью-Йорка! Он пропал — ничего не осталось, кроме…

Пуфф!

Затем он стоял, окруженный широким озером вулканического стекла — как и в самом начале.

Затем снова джунгли, и Росси автоматически произнес:

— Моя фамилия Росси. В каком году… — Но на самом деле это были уже не джунгли. Сплошные вырубки, а вместо веранд со стеклянным верхом меж деревьями виднелись ровные ряды бетонных домов, похожих на громадные надолбы.

Затем появилась саванна, и там тоже все изменилось: вырисовывались заостренные безобразные черты города, уходившего в небо на добрых полмили. А где же кочевники, где всадники?

И дальше…

Пляж: но он уже был грязно-серый, а не алый. На фоне блеска, вглядываясь в море, ссутулилась одинокая темная фигура; люди с золотистой кожей пропали.

Росси совсем растерялся. Что же приключилось с Нью-Йорком — а вероятно, и со всем остальным миром? Вероятно, в судьбе старого мира не последнюю роль сыграли ответы самого Росси. Похоже, каким-то образом спаслась часть старой — подлой и суетливой — цивилизации, и ей удалось продлить свое существование достаточно надолго — чтобы погубить все новое и свежее, что должно было прийти ей на смену.

На холодном пляже его уже не ждали люди, с вихлявшимися, как палки, конечностями.

Росси затаил дыхание. Он снова оказался в необъятном здании, та же наклонная плита излучала свет, те же плавающие яйца таращили глаза. Они не изменились — и никакие его действия не могли их изменить. Росси понял, это здание не было творением человеческих рук.

Но затем появилась белая пустыня, а после нее туман. Картинки, которые Росси выхватывал из ночи, стали сливаться, мельтешить, быстрее и быстрее…

Вот и все. Не осталось ничего, кроме головокружительного верчения к концу-и-началу — а затем колесо замедлилось — и он снова пришел в себя.

Росси начал закипать. Это почище мытья тарелок — его постоянного кошмара, самой паскудной работы на свете. Он болтался, будто драная тряпка на лице у времени, пока появлявшиеся и исчезавшие люди донимали его вопросами — вещь, инструмент, захватанный-залапанный справочник.

Росси поднажал — в голове медленно нарастало напряжение — но ничего не случилось. Он чувствовал себя малышом, забытым на карусели, букашкой, попавшейся в ловушку между рам, мотыльком, что кружит у лампы…

Наконец до Росси дошло, в чем заключалась его беда. Требовалось сильное желание — то предельное духовное сосредоточение, что являлось единственной движущей силой; а все остальное — голодание, покой, рифмы — служило лишь каналом и направляющей.

Ему придется сойти только в одном-единственном месте на всей бесконечной кривой времени — там, где он действительно хотел бы остаться. А местом этим, понял Росси без тени удивления, был алый пляж.

Которого больше не существует — нигде во всей вселенной.

Пока Росси висел, держась за эту мысль как за ниточку, мелькание задержалось на доисторических джунглях — на поляне с меднокожим мертвецом — на пустой бревенчатой комнате — на церкви, тоже пустой.

И на пылающей комнате — огонь пожирал ее так неистово, что волоски на руках у Росси задымились и стали скручиваться.

И на прохладной лужайке, где маленький мальчик стоял, разинув рот.

И на павильончике — седобородый и молодой склонились друг к другу, будто пораженные молнией деревья, губы их посинели.

Вот в чем была беда: на первом круге они поверили ему, и, действуя в соответствии с его словами, изменили мир.

Теперь оставалось одно — разрушить эту веру, дурачить их, молоть чепуху, подобно призраку, вызванному на спиритическом сеансе!

— Значит, ты советуешь мне вложить все в землю, — спросил седобородый, сжимая распятие, — и ждать повышения?

— Конечно! — тут же подтвердил коварный Росси. — Нью-Йорк станет самым большим городом… во всем штате Мэн.

Павильончик исчез. Росси с удовлетворением отметил, что пришедшая на смену комната была запущенной, просторной, с высокими потолками, и явно предваряла появление в 1955-м году его собственной облюбованной тараканами комнатенки. Длинная, обшитая панелями комната с дремлющим у очага юнцом исчезла, испарилась как «бывшее-в-возможности».

Когда беременная женщина с трудом потянулась из кресла-качалки, чтобы получше его разглядеть, Росси уже знал, что ему делать.

Он приложил палец к губам.

— Потерянный подсвечник лежит в погребе под лестницей! — прошипел он и исчез.

Комната несколько постарела и стала еще более запущенной. Добавилась новая перегородка, которая довела ее размеры до знакомых Росси; появилась кровать и старый оловянный тазик в углу. На кровати, раскинувшись, лежала пухлая молодая женщина, раскрыв рот и оглушительно всхрапывая; Росси почувствовал неловкость, смешанную с отвращением, отвернулся и стал ждать.

Та же комната — почти совсем как у него; толстомясый небритый мужчина курил, сидя в кресле и опустив ноги в тазик с водой. Трубка выпала из его разинутого рта.

— Я — фамильное привидение, — заявил Росси. — Остерегайтесь, ибо маленький человек с длинным ножом преследует вас по пятам. — Он сощурился и показал клыки; поспешно вскочивший мужчина наступил на край тазика и полкомнаты пропахал носом вперед, пока не обрел равновесия и вихрем не метнулся к двери, вопя во весь голос. Он пулей вылетел из комнаты, оставив за собой жирные влажные следы и гробовую тишину.

Ну вот; наконец-то… Была ночь, и вокруг Росси все приливало и приливало застойное тепло города. Он стоял в центре комнаты меж меловых отметок, сделанных им сотню миллиардов лет назад. Лампочка без абажура все еще горела; вокруг нее первые язычки пламени лизали краешек стола, готовя на пластиковой столешнице комковатые шипящие пузыри.

Росси — судовой грузчик; Росси — лифтер; Росси — мойщик тарелок.

Он все это пропустил. Комната калейдоскопически меняла цвет от коричневого до зеленого; молодой человек, склонившийся над тазиком, наливал в стакан какую-то янтарную жидкость, булькая и позвякивая стеклом.

— Ку-ку! — хлопнув в ладоши, гаркнул Росси.

Молодой человек судорожно вскочил, а в воздухе на мгновение повисла длинная дуга коричневых капелек. Дверь с грохотом захлопнулась, и Росси остался в одиночестве, наблюдая, как стакан катится по полу, считая мгновения, пока…

Стены снова стали коричневыми; висевший на противоположной стене календарь отмечал 1965-й год — еще точнее, май 1965-го. Похожий на паука старик, сидевший на краешке кровати, нацеплял дужки очков на заросшие гребни ушей.

— Ты реален, — торжественно произнес он.

— Ничего подобного, — возмущенно возразил Росси. Потом добавил: — Редиски. Лимоны. Виноградины. Мура-а-а!

— Тебе от меня не отделаться, — сказал старик. Вид у него был крайне неважный — землистого цвета лицо с запавшими, как у птицы, висками, рот вроде пианино с выпавшими клавишами — зато похожие на устриц глаза так и посверкивали. — Я как только тебя увидел, сразу понял — ты Росси — тот, что исчез. Если ты такое можешь, — зубы его щелкнули, — то наверняка знаешь… и должен мне сказать. Эти корабли, которые приземлились на Луне — что они там строят? Что им нужно?

— Не знаю. Ничего.

— Пожалуйста, — вкрадчиво попросил старик. — Не будь так жесток. Я пытался предостеречь людей, но они забыли, кто я такой. Если ты знаешь, можешь мне сказать…

Росси подумал о всплеске пламени, о катастрофе, в которой громадный город сгорит точно крыло мотылька, пролетевшего над свечкой. Но в конце концов, вспомнив о подлинной реальности, Росси заявил:

— Фикция. Ты сам меня выдумал. Я тебе снюсь.

А затем, когда напряжение сконцентрировалось, вновь возникло озеро вулканического стекла.

И джунгли — все именно так, как и должно быть — и смуглые люди, возглашавшие:

— Здравствуйте, мистер Росси, еще раз здравствуйте, здравствуйте…

И саванна — и подгоняемые ветром черноволосые — и сверкание зубов:

— Здрассе, миссер Росси!

И пляж.

Алый пляж, полный золотистых смеющихся людей.

— Миста Росси, миста Росси! — Преддверие рая под ясным небом — а дальше, за бурунами, чистые, берущие за душу отблески солнца в море; и напряжение от страстной жажды освобождения (стоп), и не нужны уже никакие символы (стоп), квинтэссенция «хочу» за все время жизни… желание, бьющее струей — ведомое по каналу — вышло.

И вот он стоит там, где страстно желал оказаться, с тем же умиленным выражением на лице, навечно пойманный в начале слова «привет» — Росси, первый человек, путешествовавший во Времени, первый человек, пришедший к Остановке.

Не стоит смеяться над ним — не стоит его и оплакивать. Росси родился чужаком; подобных ему тысячи — тысячи неучтенных песчинок на шестеренках истории, растяп, лишних людей, пригодных для какого-то другого мира, открыть который им так и не удалось. Им не нашлось места в утопиях с кондиционерами; они были бы плохими рабами и еще худшими хозяевами в Афинах. А что касается тропических островов — Маркизских в 1800-м году или Манхэттена в 3256-м — то разве смог бы Росси проплыть милю, нырнуть на шесть саженей, забраться на сорокафутовую пальму? Если бы он вышел живым на тот алый берег, разве стали бы его терпеть молодые люди в каноэ или девушки в беседках? Но вот он стоит теперь, твердокаменно-бессмертный, символ того удивительного, что с ним приключилось. Наивные золотистые люди навещают его каждый день — если только не забывают. Они украшают его твердокаменную плоть гирляндами и кладут к его ногам небольшие приношения; когда же он насылает дождь, его колотят.

А прошлым не живи

1
У Бернара Франсуа Пия Фу-Цзе Варгаса было ясное и устойчивое ощущение, что таких дней в природе просто не должно существовать. Для начала четверо кузенов его жены с Каллисто навалились на него в те злополучные десять часов утра (они были толсты до безобразия и требовали спецпайка); к тому же вчера вечером за обедом у верховного комиссара Варгас был посажен ниже второго помощника министра финансов — явное пренебрежение; и в довершение всех зол на пути в канцелярию энергетический луч дважды срывался — один раз над Санциско и еще раз над Калифорнийской площадкой переработки отходов; не говоря уже о том, что у Варгаса жутко раскалывалась голова.

Варгас был моложавым мужчиной с крупными, багровыми чертами лица, в данный момент угрюмо нахмуренного. Он сгорбился над своим рабочим столом и уныло запихивал листки металлической пленки в автоматический письмооткрыватель.

Внезапно свет с потолка потускнел и что-то в темпе пулеметной очереди трижды треснуло Варгаса по крестцу, отчего весь его позвоночник отозвался гудением. Варгас упал головой в цветочный горшок. Свет вспыхнул снова, и Варгас получил четвертый удар, куда солидней трех предыдущих, переместивший его голову со стола на толстый термоковер.

Варгас медленно поднялся, теряя дар речи от ярости. Как раз в этот момент в комнату решил ворваться его помощник, Кнут Эверетт Року Ласаль Чунг. Запнувшись за священный приступок у двери, он отчаянно зашатался и,потеряв равновесие, налетел на варгасовский тотемный столб, спасая себя тем, что намертво ухватился за белое шелковое знамя с именами и почестями двухсот пятидесяти девяти наиболее выдающихся предков Варгаса.

Эффектно повиснув на знамени, Чунг проблеял:

— Ше-еф! Трубопроводы вышли из строя!

Лицо Варгаса, только что пылавшее, пошло пятнами.

— Что, все трубопроводы? — прошептал он.

— Все, — подтвердил Чунг. — Только что произошла авария. Землетрясение. Трубы растрескались как… как соломинки.

Варгас с трудом встал на ноги и схватил своего помощника за складку мантии цвета подсолнуха.

— Стоп-кран включили? — вопросил он.

— Да, но с опозданием.

— Сколько прошло времени до устранения утечки?

— Примерно две секунды, шеф. Может, немножко побольше. Я не стал задерживаться, чтобы снять показания счетчика…

— Не сметь перебивать! — сдавленно выкрикнул Варгас. Он покрепче схватил Чунга и, зверски выпучив глаза, спросил: — А что шло по трубам?

— Фланги, — еле слышно выговорил помощник. — Шалтайболтаи. Свертывающийся пол. Паста арго. Роззеры. И… и…

Варгас шумно пыхтел, пока наконец на мгновение не затаил дыхание.

— Ну?! — пользуясь паузой, рявкнул Варгас.

— И мангелы, — с ужасом сказал Чунг. — Три трубки мангелов.

Варгас повалился на пол и, спрятав лицо в ладони, в благоговейном ужасе воззрился на Чунга.

— О нет, великий Бладжетт, нет!

— Да.

— Мангелы!

В соседних кабинетах нарастал бедлам: топот бегущих ног, возгласы, растерянные вопли.

— Мы будем отлучены, — простонал Варгас. — Наши тотемы перевернут вверх ногами.

В дверях появился цветущий мужчина с багровой физиономией. Выражение его лица приятностью не отличалось. Варгас с трудом встал на ноги; они с Чунгом застыли, напряженно внимая.

— Две целых и пять седьмых секунды, — заметил краснолицый. — Не слишком хорошая реакция для тренированных наблюдателей, не так ли? Может быть, слишком много рейнского пива на ночь? Или кассеты… стишки? А?.. Или там слегка вздремнули? Или они… — Тут он остановился, вздрогнув, и взглянул на металлический бублик, прикрепленный к его правому запястью над кружевным рукавом. Тоненький голосок зазвенел откуда-то издалека; из всей речи Варгас сумел разобрать только «осел» и «кретин».

— Есть, сэр, — откликнулся краснолицый, которого, кстати говоря, звали не иначе как Уоллес Гиацинт Мануэль Чианг Льюэллин. — Включи трехмерку! — рявкнул он Варгасу.

Варгас послушно проковылял к столу. Пятифутовый диск, стоявший на низкой подставке справа, слабо засветился, заискрил, а затем выплюнул вертикальную цветовую полосу. Вскоре изображение стабилизировалось и оказалось более чем убедительной трехмерной копией тучного мужчины с носом картошкой и длинными седыми волосами.

— Увеличьте ваше изображение! — потребовал он.

Трясущимися пальцами Варгас подрегулировал ручки управления. Тучный мужчина нахмурился и заговорил:

— Так получилось, что я, депутат Джон Ши Брайтфизер Уилсон Вудкок, оказался председателем комиссии по расследованию обстоятельств катастрофы в Сан-Хоакине, образованной на чрезвычайной сессии пять минут тому назад. Итак, передо мной находятся разгильдяи, допустившие на рабочем месте утечку материала? Собрать всех остальных. Мы доберемся до самой подноготной.

Глава исполнительной власти, его честь Ибрагим Л. Бтанду Эрикссон Дикки хмурился, как и подобает ответственному лицу.

— Теперь объясните мне все толком, — сказал он. — Товары помещаются в один конец трубки, а там они преобразуются в нечто вроде темпорального потока?

— Приблизительно так, ваша честь, — ответил депутат Роуленд Мокаи Дейонг Барух Щемков, председатель расширенной комиссии, заменившей чрезвычайную комиссию депутата Вудкока (Вудкоку вскоре был объявлен вотум недоверия), и сверился с какими-то записями у себя в руке. Он тщательно подготовился к этой беседе.

— При пересылке, ваша честь, товары находятся в особом состоянии материи, в котором они частично выпадают из нашей системы пространственно-временных отношений и переправляются дальше с помощью универсального сдвига, не подпадая, таким образом, под действие законов инерции и сохранения энергии. Вот почему трубочный транспорт чрезвычайно дешев и эффективен.

Более того, размер и форма подлежащих пересылке товаров значения не имеют, поскольку их пространственные координаты не зафиксированы относительно обычного пространства.

В то же время пересылаемый материал не может просочиться через твердое вещество любой плотности. Иными словами, можно направить партию товара куда угодно через трубку — даже очень тонкую — а мы используем трубки на три восьмых дюйма в диаметре. На другом конце трубки материал выходит наружу в своем первоначальном виде, готовый к обработке, хранению, потреблению и так далее.

— Понятно, — отозвался Председатель. — Очень хорошо, депутат, но хотелось бы получить ответ вот на какой вопрос. Почему же аварийная ситуация застала нас с задранными мантиями?

Щемков откашлялся.

— Судя по всему, — признал он, — теоретически угроза подобной аварии все же присутствовала. Несколько резюме статей и научных докладов, где упоминается о такой возможности, будут представлены мной в вашу канцелярию.

Председатель сосредоточил взгляд на кончике своего длинного носа, демонстрируя этим, что он испытывает чувство неловкости от неполноценности депутата. Медленно и раздельно он спросил:

— Стало быть, возможность аварии не принималась во внимание при разработке проекта трубопровода? А?

Депутат Щемков был членом подкомиссии Трубостроя и поэтому испуг на его лице был совершенно искренним.

— Ваша честь, не было ни малейшей возможности установить какие-либо предохранительные устройства, — стуча зубами, отвечал Щемков. — К тому же авария произошла в тот момент, когда наш участок планеты вращался в сторону, прямо противоположную направлению универсального сдвига — событие, которое, как уверили меня астрономы, случается чрезвычайно редко — а кроме того, темпоральное смещение было в этот момент исключительно велико. В таких условиях высвободившийся на конце трубки материал не реформировался, как обычно, а отправился назад по темпоральной линии…

— Как далеко? Только точные данные, а не догадки.

— Ваша честь, над этим еще работают математики, и все, что можно сказать на данный момент — примерно между серединой двадцатого столетия и концом двадцать первого.

— А что включали в себя эти материалы? — угрюмо спросил Председатель.

— Фланги, — отвечал депутат Щемков, — шалтай-болтаи, свертывающийся пол, пасту арго…

— И мангелы, — прозорливо добавил Председатель. — Верно?

— Так точно, ваша честь.

— И возможно, все эти вещи внезапно появятся в родном времени самого Бладжетта, — Председатель приложил руку ко лбу, и Щемков механически повторил его жест, — и только один Бладжетт знает сколько неврозов, сколько психозов, сколько разорванных контрактов, сколько разрушенных семей…

— Но ваша честь…

— Вот что, депутат, ответственные за катастрофу лица пожалеют о том, что вообще родились для государственной службы. Мы еще доберемся до самой подноготной, и тогда…

— Ничто не остается без последствий, — резонно заметил плотный мужчина в серой, усыпанной алмазным порошком мантии. Он сложил руки на крышке стола. — Волна головомоек прокатилась до самого верха и теперь снова спускается вниз. Во всех пятнадцати эшелонах каждому прищемили хвост, ответственность была распределена поровну, и теперь все зависит только от тебя. Вот такие дела.

На обычно неунывающем курносом лице Рональда Мао Жан-Жака фон Гольбейна Мазурина застыло несколько ошеломленное выражение. До сих пор он считал свое лицо удачей — благодаря отдаленному сходству с лицом самого великого Бладжетта, Отца Мира, каким оно выглядело на ранних фотографиях и рисунках. Мазурин научился подчеркивать сходство с Вождем, напуская на себя одухотворенность, как только уяснил, что его физиономия приносит ему более прибыльную и менее пыльную работу в Бюро.

— Минутку, — сказал он. — А почему они уверены, что смогут доставить меня на нужную временную линию с помощью этой штуковины? И нет ли здесь расхождения в терминах? Ведь если я окажусь там, это будет уже новая линия, разве нет? Я хочу сказать…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — прервал его розовощекий здоровяк. — Каждое перемещение сдвигает наблюдателя на новую временную линию. Помни только, что от тебя не требуется ничего делать, когда ты туда попадешь; твоя задача — наблюдать. Тем более у тебя не будет никакой возможности повлиять на происходящее. С математической точки зрения, тебя там вообще не будет. Зато увидишь ты все, поскольку кванты света имеют связное протяжение по обе стороны линии раздела.

Мазурин почувствовал себя довольно неуютно.

— А как я вернусь?

— Об этом не беспокойся, — сказал здоровяк. — Ты постоянно будешь находиться в луче темпоральной энергии, в состоянии «частичной тамости». Через несколько дней туда будет направлен импульс, чтобы вернуть тебя.

— Что-то вроде глубоководного погружения на леске, — пробормотал Мазурин. — А что, если отключится энергия, или контакт какой-нибудь отомкнется?

— Тогда, полагаю, ты застрянешь там. Кстати, в таком случае тебе даже повезет. Это был чрезвычайно интересный период истории, даже цивилизованный. Ты станешь очевидцем множества исторических событий.

Мазурин задумчиво хмыкнул. Он быстро прикинул свои шансы на получение другой работы в случае, если его уволят и внесут в черный список Разведывательного Бюро КВБ. Полный ноль.

— Ладно, я к вашим услугам.

Обойдя стол, здоровяк подошел к Мазурину и похлопал его по плечу рукой, напоминавшей связку сосисок с нанизанными на них драгоценностями.

— Молодчина, — бурно поздравил он Мазурина. — Я знал, что ты согласишься. Значит, в Бюро знают толк в кадрах. Готовься. Пиши завещание. Завтра в двенадцать встречаемся в Физическом Бюро.

Мазурин явился в облицованную белым кафелем лабораторию с десятиминутным опозданием, на правом ухе у него все еще стыдливо таял след губной помады, а вокруг себя он распространял заманчивый аромат хорошего рисового вина. Справедливости ради следует заметить, что Мазурин лишь вполуха внимал инструкциям перед отправкой, и сам не заметил, как без лишних церемоний оказался засунут в машину темпоральной проекции.

У него сохранилось вполне определенное впечатление о самой машине. Хронотрон был с виду довольно невзрачен: пустотелый куб, испускавший резкий аромат озона и беспокойное гудение. Мазурин вспомнил, что по прибытии к месту назначения, он не сможет не только перемещать предметов, но даже войти в контакт с тамошними обитателями.

Дыхательный аппарат напоминал Мазурину о том, что он автономен и чужд времени, в которое его десантировали. Он воскресил в памяти унизительную процедуру тестирования по чтению с губ и английскому двадцатого столетия, — и еще пуще покраснел, вспомнив, как бесцеремонно его впихнули в машину времени.

Впрочем, обычное дело для лысенкорожденных. Кто с ними, в самом деле, станет церемониться. Но теперь он находился в ином мире.

Теперь Мазурин, казалось, не сидел ни на чем конкретном — просто висел в ясно-голубом небе с белыми облачками — в то время как явно ирреальный пейзаж (ровный, с древними кубическими домиками и множеством пальм) потихоньку приближался к нему. Наконец картинка выросла до натурального масштаба, и Мазурин мягко плюхнулся на тротуар, напоминавший на ощупь губчатую резину.

Затем он встал и, воспарив футов на двадцать над землей, огляделся. Голова его постепенно прояснилась, и то, что несколько мгновений назад казалось пустым вздором, теперь обрело вид невероятной реальности. Окружавшие его строения, массивные и угловатые, имели невероятное количество предельно уродливых украшений в виде стеклянных кирпичей, хромовых статуй, сплошных стен необъятных окон. Люди проходили мимо этих жутких хижин или проезжали в древних четырехколесных аппаратах, — одетые в цилиндрические наряды, также излишне угловатые в формах.

Мазурин вспомнил: эпоха «функционального» дизайна. Никакой криволинейности.

Довольно унылая эпоха в культурном отношении — и все же Мазурин испытывал священный трепет. Ведь в этот самый момент был жив сам Бладжетт!

Улица перед Мазуриным расширялась, образуя нечто вроде площади для сельского схода. В центре высилась деревянная трибуна. Ее занял мужчина в черном, судя по всему, выступавший с речью. Мазурин стал наблюдать за губами говорившего и разобрал несколько фраз: «…принципы преданности и послушания, которым все мы приверженны… один мир, один народ, один вождь, один идеал…»

Мазурин заинтересованно подлетел поближе.

— И вот теперь, в этот ранний, но благословенный день мы должны всем сердцем посвятить себя тем вечным принципам, за которые отдали свои жизни наши отважные сограждане. Ибо этим мы подтвердим, что наши сограждане не погибли десять лет назад, а триумфально живут в вечном дыхании нашей истины. И, стало быть, жизнь не прекратилась для них в тот страшный день, на заре нового тысячелетия. Жизнь никогда не прекратится — для них и для нас самих!

Стоявший справа от трибуны мужчина в пятнистой зеленой униформе, поднес к губам какой-то латунный инструмент. Мазурин проворно подпрыгнул, когда граждане, над которыми он стоял, сняли головные уборы и склонили головы. Музыкант покончил наконец с мелодией, и шеренга мужчин в одинаковой одежде приставила к плечам приклады древних скорострельных ружей, целясь вверх и вперед.

Оказавшийся на линии огня Мазурин машинально попытался броситься вниз, но так как он еще не успел привыкнуть к своим новым условиям, его рывок оказался смазан и замедлен.

Ружья выпалили разом. Примерно у половины из них на концах появились выплески огня; у остальных появилось нечто совершенно иное. На конце ружейных стволов вспухли темно-синие пузыри. Пузыри эти стремительно раздувались и вылетали из стволов, пока они не приобретали формы овальных тел размером с древний огурец, снабженных короткими щупальцами. Вскоре овальные пузыри выпали из поля зрения Мазурина, но об их активности он мог судить по тому, как быстро рассеивалась толпа.

Мазурин подпрыгнул и стал сверху наблюдать, как пустеет площадь. Мужчины в форме нарушили строй и кинулись врассыпную, некоторые — побросав ружья. Толпа разбегалась настолько стремительно, насколько находившимся в середине удавалось растолкать остальных. На очистившемся пятачке темно-синие и фиолетовые пузыри прыгали точно лягушки, разевая беззубые пасти, из которых в редкие периоды затишья, казалось Мазурину, доносилось знакомое «Урк!».

У трибуны остался лишь оратор. Он неправильно рассчитал прыжок через ограждение и запутался в большом красно-черном полотнище, обмотанном вокруг трибуны. На глазах у Мазурина один из синих овоидов оседлал спину оратора, устроился там поудобнее и принялся со вкусом пережевывать его куртку.

Опустившись вниз, Мазурин достал из кармана блокнот и записал: «Шалтайболтаи: скорее всего, ананасовые; весьма недозрелые и активные; появились без демпферного контроля и разогнали большое религиозное собрание, напугав приблиз. 500 человек».

2
Мазурин в одиночестве сидел на омытой солнцем пустой площади и медленно проникался только что увиденным кошмаром. Вытащив блокнот, он попытался подсчитать вероятное число потомков тех пятисот людей, которые только что познакомились с шалтайболтаями. Добравшись до пятого поколения и получив совершенно обескураживающую цифру, он сдался и бросил это занятие.

Его трясло. По натуре Мазурин не был слишком набожным человеком, но в детстве он прошел обычную подготовку, и одна мысль о возможности неуважения к предкам заставила его испытать отвращение, будто он коснулся чего-то нечистого.

А ведь предстояло отчитаться и за многое другое: за роззеры, свертывающийся пол, пасту арго и…

Нет. Об этом лучше не думать.

Он хмуро наблюдал, как на площадь ворвалась колонна архаичных наземных аппаратов. Из аппаратов выбрались мужчины в зеленом и стали разбегаться во все стороны. Вскоре одна группа возвратилась к машинам, утаскивая с собой шалтайболтай, который отчаянно пытался вырваться. Некоторое время спустя им удалось сцапать еще один.

«Хорошо бы они переловили их всех», — подумал Мазурин; впрочем, подобный исход вызывал у него сомнения. Живой шалтайболтай был самым энергичным и неуловимым из всех когда-либо изобретенных искусственных продуктов питания. Шалтайболтай составлял одно из любимейших мазуринских блюд — но теперь, сглатывая слюну, Мазурин подозревал, что, возможно, ему больше никогда не удастся вкусить шалтайболтая.

Между тем на площади, похоже, что-то происходило. Мазурин добросовестно последовал туда для наблюдения. У дверей в одно из прямоугольных зданий собралась большая толпа людей в зеленом. Для лучшего обзора Мазурин прыгнул им на головы и, подобравшись к середине толпы, обнаружил, что жертвами на сей раз оказались не шалтайболтаи, а люди. Точнее — молодой человек и девушка. Пошатываясь, они шли вперед с опущенными головами, а множество рук подталкивали и тянули их. На глазах у Мазурина кто-то ударил девушку по лицу.

Сначала Мазурина пробил озноб ужаса; затем им овладело замешательство. Вот она — «интересная эпоха»! А ведь все эти люди могли оказаться предками!

И почему эти должностные лица, возможные предки, так дурно обращались с двумя молодыми предками вместо того, чтобы гоняться за шалтайболтаями, для чего их, судя по всему, и послали? Неужели в них углядели виновников катастрофы?

Нелепо — но другого объяснения он не находил. Когда машина с арестованной парочкой укатила с площади, Мазурин направился следом, паря над крышами зданий.

Несмотря на то, что машина двигалась намного быстрее его, Мазурину удалось не упустить ее из виду — и он увидел, как арестованных втащили по ступенькам в большое черное здание.

Пробравшись внутрь здания, он тут же заблудился в лабиринте коридоров, по которым взад-вперед сновали озабоченные люди. Здание возвышалось на три этажа над землей, а вглубь уходило на десять. Пришлось осмотреть сотни кабинетов и только через час Мазурину удалось обнаружить арестованных в ярко освещенной камере, выходящей в белый коридор на нижнем этаже.

«Если бы не эти синяки и ссадины, — подумал Мазурин, — они смотрелись бы прелестной парочкой». Парень был высок и строен, со смуглым, задумчивым лицом; у девушки были плавные линии фигуры и очаровательная головка с почти серебристыми волосами.

Они сидели бок о бок на жесткой и узкой скамье, освещенные ярким светом, склонив головы друг к другу, и держась за руки.

Надев светозащитные очки, Мазурин следил за их губами. Девушка говорила:

— Наверное, мы и правда виновны…

— Иначе бы нас не арестовали, — после небольшой паузы закончил молодой человек.

— Да, — согласилась девушка. — Они всегда правы. Всегда. Но все же трудно понять…

— Тише, дорогая. Не наше дело задавать им вопросы. Возможно, мы совершили какое-то преступление, сами того не сознавая. Или…

— Что?

— Может, нас просто проверяют?

Девушка на мгновение распахнула глаза.

— Ой, Роб, неужели дело зашло так далеко?

— Возможно. Во всяком случае, не мы виноваты в срыве патриотического митинга.

— Не нам судить, Роб.

— Не нам, — согласился парень.

Наблюдая за их разговором, Мазурин стал понимать, что двое молодых людей занимаются чем-то странным. Перестав следить за их губами, он опустил взор вниз, на их руки.

Их пальцы так и порхали в складках цветастой юбки девушки. Вне сомнения, они делали какие-то сигналы друг другу.

«Весьма интересно», — подумал Мазурин. Пленники поддерживали общение при помощи древнего пальцевого кода, который Мазурину довелось изучать еще зеленым курсантом в Комитете Внутренней Безопасности. Он был уверен, что сможет разобрать их код — только бы подобраться поближе…

Из коридора донеслись мерные шаги. Появился смотритель в белом халате, сопровождаемый двумя слугами в зеленых одеяниях. Каждый из них держал в руках опущенное метательное орудие. Смотритель нес что-то на эмалированном подносе, вероятно пищу, а в другой руке у него было нечто напоминавшее ключ от старомодного механического замка.

Они явно собирались открыть камеру! Скорее всего, чтобы покормить молодых людей. Вот бы Мазурину прокрасться внутрь, пока они будут этим заниматься. Осторожность тянула его назад, а любопытство влекло вперед. «Нет никакой опасности», — сказал он себе. Если камера могла открыться один раз, то откроется и в другой. Наконец он решился.

Двое охранников отступили назад, с оружием наготове — а смотритель внес поднос в камеру. Когда он выходил обратно, Мазурин юрким роззером протиснулся внутрь. Вслед за этим почти одновременно произошли три события.

Дверь с лязгом защелкнулась.

Под действием неожиданного обретения своего веса Мазурин шлепнулся на пол.

Двое пленников, смотритель и охранники повернулись и уставились на него округлившимися глазами.

Пока Мазурин тупо сидел на полу камеры, еще не собравшись с мыслями, тройка надзирателей буквально взорвалась энергией. Смотритель, издавая хриплые крики, опрометью бросился по коридору, а двое охранников плашмя растянулись на полу, наставив свое диковинное оружие на Мазурина. Сокамерники отодвинулись от Мазурина как можно дальше и хранили напряженное молчание.

— Камрад. Товаришч. Амиго, — вяло пробормотал Мазурин. Затем до него наконец дошло, что все эти люди говорят по-английски и стрелять как будто не собираются. Во всяком случае, пока он сидит смирно. Но что, именем Бладжетта, произошло?

Мазурин взглянул на дверь. Она представляла собой решетку из прочных хромированных полос с интервалом около трех сантиметров между полосами. В голове у него закрутилась какая-то бессмысленная фраза «дожри шоткой» — совершеннейшая тарабарщина. Дожри шоткой. Какой еще «шоткой»? Дожри шоткой. Дожри шоткой. Дожришоткой…

Даже решеткой.

Мазурин зажмурился и простонал. Когда один из охранников издал какой-то предупреждающий звук, он снова открыл глаза и страдальчески воззрился на ограниченную перспективу перед собой. «А самое главное, — сказал ему тогда один из специалистов, — нельзя, чтобы вы со всех сторон оказались окружены металлом, даже решеткой. Это оборвет темпоральный луч, и вы останетесь в безвыходном положении…»

В коридоре послышался топот бегущих ног, и в поле зрения ворвалась целая группа мужчин в зеленом. Двое из них волокли странную штуковину на колесной треноге, которая, похоже, способна была снести целую стену здания. Остальные выставили вперед ружья с шишками на стволах. Двое лежавших на полу встали, и, отдав честь, присоединились к группе, образовавшей полукруг.

— Встать! — скомандовал один из зеленых предков.

Мазурин охотно повиновался.

— Снять маску! Руки за голову! Лицом к стене!

Когда он все это выполнил, дверь камеры открылась, послышались быстрые шаги, а потом в голове Мазурина взорвались разноцветные огни.

Вряд ли Мазурин совсем потерял сознание, поскольку, придя в себя, он уже продолжал думать: «Весьма эффективные полицейские методы. Рисковать они не стали. Примерно так поступил бы и сотрудник КВБ…»

Голова тошнотворно раскалывалась, руки и ноги отказывались повиноваться. Перед глазами, будто лезвия ножниц, мелькали зеленые брюки, а серый бетонный пол под ним стремительно улетал прочь. Насколько Мазурин понял, его связали, как роззера, и волокли по коридору.

Когда сознание несколько прояснилось, Мазурин огляделся по сторонам. Парня с девушкой волокли рядом — примерно в том же положении, что и его.

Лифт. Коридор. Еще один коридор, на этот раз облицованный черным кафелем. Несколько поворотов. Затем дверной проем.

Наконец, его приковали наручниками к тонкому металлическому столбу. Парня и девушку аналогичным образом поставили справа.

Пузатый мужчина в зеленом кителе подскочил к ним и воззрился на Мазурина. Его маленькие голубые глазки быстро и цепко перебежали с серебристой мантии Мазурина на его лицо, а затем на висевшее на поясе снаряжение.

— Ну, — нетерпеливо произнес пузатый, — кто ты такой?

Мазурин открыл было рот, но тут же снова захлопнул его.

Краткий курс юриспруденции — достаточная подготовка, чтобы сразу уяснить, что тебя в таком случае ожидает. Но какой ложью мог он спастись от Мучений на допросах? Тем более что допросы в этой эпохе наверняка были достаточно болезненны, несмотря на несовершенство общей методики.

«Самое лучшее, — решил Мазурин, — вообще ничего не говорить». Так он и поступил.

Пузатый решительно кивнул.

— Ладно, посмотрим, — проговорил он. Когда внутрь вошли еще двое его коллег, толстяк в зеленом повернулся к ним. Все трое уставились на Мазурина, затем отвернулись и отошли в дальний конец комнаты. Мазурин легко мог читать у них по губам.

— Ну и ну. Мы знали, что они готовят нам сюрприз, но в донесениях не было даже намека на что-то подобное.

— Похоже, пахнет жареным. Зачем им понадобилось материализовывать его в камере, а потом позволять отдать в наши руки? По-моему, лучше всего — как можно быстрее вывезти его из города. Вдруг это бомба.

Тут пузатый заслонил губы говорившего, и Мазурин пропустил какую-то часть сказанного. Затем все трое повернулись, и он уловил еще одну фразу:

— Посадим их в одну камеру — может, что-нибудь и выясним.

Затем их отстегнули от столов, снова надежно связали и потащили в продолговатую утробу тюремного фургона.

Поездка оказалась долгой и весьма неуютной. Мазурин получил массу времени для размышлений и по прошествии часа впал в уныние.

Он оторвался от своих мыслей, когда машина вдруг подпрыгнула над дорогой — опустилась и подпрыгнула снова. Сквозь зарешеченное окошко Мазурин смог разглядеть, что они оставили позади гладкое бетонное шоссе и теперь мчались по какой-то коровьей тропе.

Опустив взгляд, Мазурин обратил внимание, что двое ребят снова заняты беседой на пальцах. Сначала он с удрученным видом отвернулся, затем снова стал приглядываться.

Все верно, знакомый код — пять стандартных положений для каждого из пяти пальцев давали двадцать пять букв, а сжатый кулак был буквой «х», если она требовалась. Вскоре Мазурин без труда мог понять, что говорил парень.

— …у меня в ботинке. Если появится возможность…

— Чарли, я боюсь!

— Другого выхода нет. Иначе они все из нас вытянут. Они знают как. Надо было сделать это раньше. А теперь еще этот тип свалился на голову.

— Думаешь, он из наших?

— Быть не может. Рисковать не стану. Вдруг он стукач.

Снова девушка.

— Ладно. Давай.

Мазурин испытал непередаваемый шок, когда до него вдруг дошло, что в ботинке у Чарли, скорее всего, яд… Они собирались покончить с собой, чтобы избежать допроса. Очевидно, сектанты или революционеры. Но даже в таком случае он не мог позволить им самоубийство! Подобный поступок лег бы несмываемым пятном на тотемы тысяч их потомков. Хуже того, они могли оказаться его собственными прапрапрапрапрародителями.

Конечно, Мазурин мог бы предупредить охранников, но, подумав как следует, отказался от своей идеи.

Допрос в этой отдаленной исторической эпохе наверняка был не слишком приятной процедурой. Поэтому даже весьма разумно для них было бы предпочесть пыткам яд. Если бы только машина хоть на минутку прекратила подпрыгивать, чтобы он мог все хорошенько обдумать…

Вдруг что-то бешено треснуло Мазурина по лбу, машина еще дважды подпрыгнула и утихомирилась — а громовые раскаты еще долго затихали у него в голове.

3
Машина навернулась в кювет. Навалившиеся на переднюю стенку охранники не шевелились. Чарли с девушкой были слегка оглушены, но в сознании. Мазурин тщетно старался стащить наручники — они сидели слишком плотно. Тут не могли помочь даже его тренированные руки.

Сквозь рваное отверстие в кузов заползал едкий дым. Мазурин принюхался и почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу.

— Ой, что это? — слабым голосом спросила девушка.

— Паста арго, — объяснил Мазурин. — Должно быть, она натекла из выхлопной трубы. О, свято имя…

— Что за паста? — неуверенно поинтересовалась девушка. — Никогда о такой не слышала.

— Еще бы вам слышать о ней, — пробормотал Мазурин. — Ее используют для прожигания металла. Если ее не остановить…

Смрад становился все нестерпимее. Мазурин посмотрел в зарешеченное заднее окно. Затем повернулся к парню:

— Вы можете дотянуться до них? — спросил он, кивнув на двух бесчувственных охранников.

Парень покачал головой.

— Ключи у того охранника, что рядом с водителем. А он явно свое отъездил — иначе давно был бы здесь.

Машина накренилась и осела. Настил кузова задымился и стал таять. Сквозь дыру виднелось озерцо медленно поднимающейся серой пасты.

— Не могли бы вы снять ботинок? — вдруг спросил Мазурин.

Чарли бросил на него подозрительный взгляд.

— Ботинок, — с отчаянной настойчивостью повторил Мазурин. — Любой — это не важно. — Он снял с левой ноги свой эластичный сандалий и показал.

— Видите, мой не подходит. А ваш сделан из толстой кожи.

— Не понял, — озадаченно произнес Чарли. Еще более густой клок удушливого тумана вырвался из озерца. — Хотя… — Озадачено хмыкнув, парень сбросил ботинок с ноги и отфутболил его Мазурину. — Держи.

Машина оседала. Серая слизь неотвратимо приближалась. Мазурин ступнями схватил ботинок, передвигая его, чтобы сделать захват как можно крепче. Затем он мертвой хваткой вцепился в перекладину и через отверстие в полу опустил ботинок прямо в слизь и тут же выдернул его обратно.

На подошве остался комок пасты — и комок этот яростно дымился.

Мазурин поднял ботинок над горизонтальной штангой, к которой они были прикованы и, как только кожа была прожжена, сбросил пасту на штангу. Металл едко задымился и растаял.

Вскоре они оказались на свободе — пока условно, потому что для полной свободы Мазурину понадобилось еще раз зачерпнуть пасты и растворить замок на дверях кузова.

— Порядок! — крикнул он, распахнув дверь, — выходите побыстрее!

— Замечательно, — хмуро произнес парень, — мы благодарны тебе. Но что все это значит? Паста арго и те штуковины на площади Благоденствия?

— Шалтайболтаи, — услужливо подсказал Мазурин. — Ананасовые, кажется.

— Шалтайболтаи, — повторил парень. — И ты. Ты-то кто такой — Безумный Шляпник? Если так, то что ты в следующий раз вытащишь из своей шляпы?

— Еще много всего, — уныло отозвался Мазурин. — Мы еще не видели ни фланги, ни свертывающийся пол, ни роззеры, ни…

— Погоди минутку, — перебил Чарли. — Минутку. Теперь давай по порядку. Что такое фланги?

Мазурин задумался, подыскивая какое-нибудь схожее старое понятие. Заливной крем? Что-то в этом роде. Запасной, закладной, заводной…

— Заварной крем, — сказал он. — От французского «flan», хотя лично я считаю, что здесь имеет место влияние Раннеголливудской эпохи. Фланги подвижны — но не так, как шалтайболтаи. Они только ползают повсюду и любят заползать в темное замкнутое пространство. Так что их можно просто высыпать рядом с набором пустых кондитерских формочек, и…

Чарли снова перебил его.

— Чудесно, я так и знал. Даже и спрашивать не стану, что такое роззеры.

— Это вроде свиньи, — охотно сообщил Мазурин. — Быстры как молнии. Некоторые любят на них кататься.

Чарли взглянул на него, тяжело дыша.

— А теперь все, что я хочу узнать, — сказал он, — это откуда взялись эти неслыханные вещи.

— Вы все равно не поверите, — нехотя сказал Мазурин.

Он присел на корточки и стал рыться в карманах охранника, чье тело в бессознательном состоянии валялось неподалеку от машины.

— Нет, — сказал Чарли и пнул Мазурина босой ногой, отчего тот растянулся на траве. Чарли резво нагнулся и выхватил из кобуры охранника странной формы пистолет. Выпрямившись, он передал оружие девушке, а затем вновь нагнулся к охраннику. — Извини, но я еще не знаю, стоит ли тебе доверять.

Парень нашел у охранника ключи, выпрямился и не сводил пистолета с Мазурина, пока девушка снимала с него наручники; затем они поменялись, и он снял наручники с нее.

«Похоже, — грустно подумал Мазурин, — меня они расковывать не собираются».

— Можно встать? — смиренно спросил он.

— Да, — разрешил Чарли. Стволом пистолета он указал влево, в сторону открытого поля, которое заканчивалось лесистым хребтом. — Пора сматываться. — Он взглянул на оружие у себя в руке, а затем оглянулся на дымящийся тюремный фургон. — Как думаешь, Ева?

— Хорошо бы оставить его себе, — с сожалением произнесла девушка, — но опасно.

— Ты права. — Чарли вернул оружие в кобуру охранника. Затем вынул из кармана ключи и тоже положил их на место.

— Эй, — запротестовал Мазурин, — а я?

— Потом… возможно, — ответил Чарли.

Они направились через поле, Мазурин выступал первым. Ему стало несколько не по себе. В его родном времени Мазурину приходилось видеть, как людей убивали по довольно сходным причинам. Но — это время принадлежало его Священным Предкам, и четверо из них были оставлены умирать в пасте арго.

Казалось, они часами продирались сквозь заросли молодых деревьев и кустов, пока наконец не добрались до небольшого ручейка. Ева, тяжело дыша, опустилась на землю, а двое спутников последовали ее примеру.

— Идти дальше все равно уже слишком поздно, — сказал Чарли. Он хмуро осмотрел свои босые ноги, затем повернулся к Мазурину. — Ну что ж, — проговорил он. — Давай послушаем твою историю и посмотрим, невероятная она или нет.

Мазурин рассказал им все с самого начала. Они слушали в растерянном молчании.

— Это все? — спросил наконец Чарли.

— Все, — подтвердил Мазурин. — Что случится дальше, я не знаю. Мы можем натолкнуться на роззеров, учинивших дебош в здании муниципалитета, или на какого-нибудь парня, приводящего в движение участок свертывающегося пола и вылетающего в соседний округ, или…

— А что навело тебя на мысль о здании муниципалитета? — зловеще поинтересовался Чарли.

— Осквернение общественного здания представляет собой одно из немногих величайших преступлений, которые пока еще не лежат на моей совести.

— А это как понять? — недоуменно спросил Чарли.

— Разве ты не помнишь, что он говорил насчет поклонения предкам? — вмешалась Ева. — Тут есть смысл. Он чувствует свою прямую ответственность за все то, что произошло с людьми, которые, насколько ему известно, могут оказаться его собственными предками.

Затем Ева обратилась к Мазурину:

— Ты явился из времени, отстоящего от нашего на четыре столетия, то есть из эпохи Мирового Государства. И никогда не было никаких более-менее успешных попыток его разрушить. Верно?

Мазурин кивнул.

Чарли озадаченно разглядывал Мазурина.

— Так ты явился сюда, чтобы убедить нас, что победы нам не видать?

Мазурин покачал головой.

— Вы не совсем поняли, — сказал он. — Это другая временная линия по отношению к той, с которой я прибыл. Она другая именно потому, что я нахожусь на ней — нахожусь здесь. Теперь может случиться все, что угодно.

Чарли, похоже, совсем запутался.

— Слушай, — сказала ему Ева, — предположим хоть на секунду, что он говорит чистую правду. Если бы в распоряжении говнюков были все эти штучки — материализация в нашей камере и те зеленые попрыгунчики на площади, зачем им разыгрывать такие дурацкие номера?

— Ну ладно, — согласился Чарли. — И что тогда?

— Тогда он, возможно, поможет нам победить, — ответила Ева.

— Ну, разве что попробовать… слушай, Мазурин, хочешь помочь нам сбросить говнюков?

— Кого сбросить?

— Говнюков — ну, государственников, сторонников Мирового Государства. Бладжетта вместе с его бандой. Ты же видел, что это за команда. Так поможешь нам?

— Э-э, нет, — честно признался Мазурин.

— Почему?

— Я не могу помочь ни одной из сторон, потому что так нанесу вред другой. Это было бы антирелигиозно.

Чарли презрительно смотрел на него, и Мазурин почувствовал, как уши его заливаются краской.

— Есть еще одна веская причина, — добавил он, защищаясь. — Вы, кажется, забыли, что я пришел из мира будущего, выросшего из вашего мира настоящего. Видите ли, это очень хороший мир — уже более трех столетий у нас не было никаких войн. Нет никаких расовых или национальных проблем — все настолько перемешались, что теперь существует только одна раса. Зачем мне желать, чтобы все это изменилось?

— Причин для этого, может, и нет, — заметила девушка, — но ведь ты понимаешь, почему мы хотим изменить наш мир?

Мазурин немного подумал.

— Нет, — признался Мазурин.

— Тогда послушай, что я тебе скажу, — сказала девушка. — Десять лет назад произошла мировая война, девятая за шестьдесят лет. Все армии в Южной Америке послали делегатов на конференцию — Конференцию в Акапулько — и там говнюки выдвинули свою программу. Все армии вернулись домой, скинули свои правительства, объявили всеобщие выборы — и десять месяцев спустя у нас уже было Мировое Государство.

— Ну, — вмешался Мазурин, — а что плохого в…

— Погоди. Пять месяцев все шло прекрасно. У нас была замечательная Конституция, и разоружались мы просто со страшной силой. А затем произошел государственный переворот. Бладжетт и его банда захватили ключевые позиции, похитили временного президента Карреса, накачали его наркотиками и заставили подписать приказы, согласно которым на руководящие посты назначались люди из бладжеттовской шайки.

Все было продумано неплохо; между прочим, сам Бладжетт считался вторым человеком в движении говнюков. К тому времени, как все поняли, что произошло, эта клика так твердо закрепилась у власти, что могла подавить любое выступление против себя. У них лучшая пропаганда со времен Сталина. Так что в результате все мы оказались при диктатуре. Теперь понимаешь?

— Минутку-минутку, — пробормотал Мазурин. Он с растущим ужасом прислушивался к тому, как Ева употребляла Священное Имя. — Этот Бладжетт, о котором вы говорите… не может ли он быть Эрнестом Элвудом Верноном Кроуфордом Бладжеттом?

— Его имя Эрнест, а девичья фамилия его матери Кроуфорд, — ответила Ева. — Понятия не имею, откуда ты взял остальные прозвища.

— Мы сами его так зовем, — объяснил Мазурин. — Твое собственное имя, имена двух твоих выдающихся предков, по одному от каждой линии, затем родовые имена твоей матери и отца. Итак, вы заблуждаетесь. Бладжетт, — он приложил руку ко лбу, — был основателем и первым Президентом Мирового Государства. Дети изучают его в первом классе. Отец Мира и все такое. Диктатором он не был никогда и до него не существовало никакого Президента.

— Бладжетт сейчас как раз занят переписыванием истории, — хмуро заметила Ева. — Могу поспорить, что на фотографиях, которые тебе показывали, клыки у этого проходимца не видны.


— Конечно нет, — согласился Мазурин. — А вы когда-нибудь встречались с ним лично?

Ева покраснела.

— Нет. Но я видела его фотографии еще до того, как он впился своими протезами в…

— Тогда, — триумфально заключил Мазурин, — откуда вы знаете, что на фотографиях был сам Бладжетт?

Так, пререкаясь, они проспорили еще битый час, пока наконец Чарли не велел им заткнуться и дать немного поспать.

4
Мазурин проснулся, чувствуя себя так, будто всю ночь он провисел на кончиках пальцев над пропастью. Его руки совершенно онемели, а все остальное тело так болело и было таким застывшим, что ему понадобилось минут десять, чтобы встать.

Двое его спутников чувствовали себя немного лучше, но и они замерзли и проголодались. Они напились воды из ручья, пожевали каких-то диких ягод, а затем снова стали пробираться через лес. Когда Мазурин спросил Чарли, куда они направляются, тот вежливо попросил все вопросы в письменной форме адресовать самому себе.

Примерно через час, когда ходьба разогрела их тела, а солнце поднялось повыше, им несколько полегчало. Они обнаружили тропу под какими-то неизвестными Мазурину ароматными деревьями. На фоне неба ветви образовывали уютный узор, повсюду радостно пели птички. Мазурин приблизился к Еве и некоторое время молча шел рядом с ней.

— Если я вернусь, — наконец заговорил Мазурин, — мне дадут год отсидки в Черном Доме, а мой тотем перевернут вверх ногами и понизят меня в должности до контролера за чистотой помещений.

— Но ведь ты сделал все, что мог?

— Думаю, да — но это ничего не значит, — ответил Мазурин, мысленно перебрав свои поступки за предыдущий день. — Они судят по результатам.

— М-да, — хмыкнула Ева. — Как и Клыкастый Бладжетт. А как тебя угораздило устроиться на работу в… как там его?

— Комитет Внутренней Безопасности, — подсказал Мазурин.

— Пусть будет так. Милое название для тайной полиции. Так как же тебя угораздило туда попасть?

— Меня выбрали. Когда мне было пятнадцать. Такие решения нельзя оставлять на усмотрение самих индивидуумов.

Ева остановилась и, сделав большие глаза, уставилась на Мазурина.

— И ты считаешь, что это лучший из возможных миров? Да ведь сам Бладжетт не придумал пока ничего более отвратительного. Впрочем, у него еще все впереди.

Ева двинулась дальше, и озадаченный Мазурин последовал за ней.

Они остановились, добравшись до небольшого ручейка. Чарли умыл руки и лицо, ругнулся насчет того, что у него нет бритвы, и подозрительно покосился на розовый и гладкий подбородок Мазурина.

— Депиляторный крем, — тут же сообщил Мазурин. — Подавляет фолликулы на месяц. Изобретен, по-моему, где-то около 2050-го года.

Чарли хмыкнул, но, похоже, не очень поверил.

— Дай-ка мне эти сандалии, — сказал он. Надев сандалии Мазурина, он начал взбираться на очередной кряж. Оттуда он с опаской выглянул на другую сторону, затем помахал Еве и скрылся из вида.

— Что теперь? — спросил Мазурин.

— Мы подождем здесь, — кратко ответила Ева. — Впереди находится городок, в котором живет наш связной. Чарли проверит, все ли там в порядке.

Чарли вернулся через час, одетый, в ботинках, но без радостных вестей.

— Черт-те что, — буркнул он Еве, затем повернулся к Мазурину. — Похоже, ты говорил правду.Говнюки просто с ума сходят. Все вокруг так и кишит солдатами и нагаями.

— Национальными гвардейцами, — пояснила Ева, заметив недоуменный взгляд Мазурина. — Н.Г. — на-гай. Это свора отборных засранцев — что-то вроде твоего КВБ.

Чарли нетерпеливо махнул рукой, не дав Мазурину ответить.

— Значит, вот какие дела, — сказал он. — Бауэрнфайнд связался со штабом, за нами пришлют вертолет. Но в лесах полно патрулей — наше счастье, что мы до сих пор не попались. Единственное место, где мы будем в безопасности — это подвал Бауэрнфайнда.

Он бросил взгляд на хламиду Мазурина.

С Мазурином будут сложности. Между тем Бауэрнфайнд говорит, что иновременец понадобится Центральному Комитету.

Он развернул пакет и достал оттуда балахон с длинными рукавами, ножницы и нитку с иголкой.

— Здесь на холмах обитают секты, — пояснил он. — Бауэрнфайнд раздобыл этот костюмчик в театре. Цвет не совсем тот, что надо, но, в общем, сойдет.

В результате балахон стал похож на что-то, никогда уже не способное стать предметом одежды, но Ева надела его на Мазурина через голову, закинула болтавшуюся верхнюю часть за плечи и, ловко орудуя иголкой, зашила его до первоначального вида. С грехом пополам, методом многочисленных проб и ошибок, балахон наконец водрузили на Мазурина.

— Будет держаться, — сказала Ева, — только не маши руками. Помни, твои руки сцеплены в медитации, и все время держи глаза опущенными. Как насчет этих сандалий, Чарли?

— В Калифорнии половина шизанутых такие носят, — отозвался тот. — И его длинные волосы прокатят при таком наряде. Давайте двигаться.

Они взобрались на вершину кряжа, огляделись и спустились на другую сторону — туда, где за деревьями виднелась пыльная дорога. Вскоре они добрались до небольшого захолустного городишки, где, благополучно смешавшись с толпой, следовали порознь в одном направлении..

Трое спутников на какое-то время сошлись у светофора на перекрестке, ожидая смены сигнала, и Чарли прошептал:

— Еще два квартала, а потом полквартала направо. Там будет заведение под названием «Стильное шитье».

Внезапно со всех сторон послышались изумленные крики. Мгновение спустя что-то мягкое забралось в раскрывшийся от удивления рот Мазурина. Задыхаясь, Мазурин проглотил, сколько смог — масса на вкус казалась лимонной — и выплюнул остальное.

Он поднял глаза как раз вовремя — чтобы разглядеть еще один шар, несущийся навстречу. Инстинктивно взметнув руки, Мазурин тут же услышал, как трещат швы балахона.

Желтые шары летели с неба — если точнее, с висящего в нем допотопного геликоптера архаичной модели. По бокам старинного вертолета висели исполинские громкоговорители— колокола. Из них и сыпались в потрясающем количестве лимонные шары.

Они скапливались под ногами, карабкались по штанинам прохожих, извиваясь, катились кремовой волной к полумраку дверных проемов.

Мазурин отчаянно отбил очередную желтую блямбу, перепрыгнул через корчившегося на мостовой толстого гражданина, у которого были полные штаны флангов, а затем и сам потерял равновесие, заскользив к середине улицы и врезавшись в солдата. Он увидел, как солдат выпучил глаза, заметив наручники. Потом был чей-то крик, все закружилось, и что-то твердое увесисто шмякнуло его по затылку.

Свет привел его в чувство — слепящий, обжигающий свет, от которого слезились глаза. Мазурин попытался отвернуться и выяснил, что не может. Вероятно, его пытали — но за что?

Когда память полностью возвратилась к нему, Мазурин застонал. Он снова оказался в лапах говнюков, этих предков, странным образом оказавшихся основателями его родного государства.

Со стороны донесся стон, а затем сдавленный вскрик. Что-то острое, наподобие иглы, вонзилось в его левую ягодицу. Вопль Мазурина добавился к двум первым.

— Они готовы, господин Президент.

— Приступайте, — приказал слегка шепелявый голос. — Начните с девушки.

— Гертруда Мейер?

Мазурин услышал прерывистое дыхание девушки.

— Да, — ответила она.

— Член конспиративной организации мародеров и убийц, известной как Партия Свободы, подпольная кличка Ева?

Снова тяжелый вздох и утвердительный ответ.

— Известно ли вам о плане покушения на Президента?

Вздох, пауза, еще вздох.

— Да!

— В чем состоит этот план?

На этот раз Ева всхлипнула.

— Ох, не надо… ох!

— В чем состоит этот план?

— Ох! Я не знаю… — Она пронзительно завизжала, а затем Мазурин услышал ее рыдания. — Ничего я вам не скажу… ой!.. ничего. Ой!

Мазурин вдруг обнаружил, что борется как бешеный со своими оковами. Ему показалось — он знает, что они проделывают с Евой; это был традиционный метод допроса женщин, и они, вероятно, уже овладели им. Метод был практически безотказен, и одна мысль о нем приводила в уныние.

Ева кричала все громче и чаще, а потом на время наступила тишина. Затем допрос продолжился. Минут через двадцать Ева начала рассказывать все, что знала.

План был достаточно примитивен, и, как показалось Мазурину, шансы на успех в этом случае даже в столь варварскую эпоху были очень малы. В его родном времени убийством главы государства нельзя было добиться ровным счетом ничего — на его место просто пришел бы другой представитель Правящих Фамилий.

Судя по тому, что говорила Ева, Бладжетт был одержим мыслью, что кто-то из его приближенных может сбросить его, как сам он сбросил Карреса, а Партия Свободы лелеяла надежды, что его преемник окажется не столь кровожаден.

Для покушения они выбрали время ежегодного праздника, на котором Бладжетт традиционно появлялся перед народом. Эти торжества всегда проводились на большой открытой арене, в присутствии тысяч зрителей. У Бладжетта, разумеется, была бы хорошая охрана, но все же обыскать каждого, кто придет на эту арену, оказалось бы делом невозможным. Все, что требовалось революционерам — это неприметное оружие — и судя по всему, около восьми месяцев назад подпольные ученые разработали такое оружие и стали в больших количествах производить его на тайной фабрике. Где находилась фабрика, Ева не знала. Они с Чарли были агентами-связниками, в задачу которых входило взять готовое оружие у других агентов и доставить его в пункты распределения.

Оружие представляло собой миниатюрную базуку. Длиной всего в два дюйма, она могла быть спрятана надежно на теле, а радиус поражения у нее был довольно впечатляющим. Огонь нескольких сотен единиц оружия стер бы Бладжетта с лица земли вместе со всеми его охранниками.

Затем палачи взялись за Чарли. Через несколько минут он тоже раскололся. Но знал он не больше Евы.

Затем наступила очередь Мазурина.

Первый вопрос был «Ваше имя?» — и его тут же сопроводило прикосновение теплого металла к ладони.

Он ответил на вопрос, назвав свое полное имя. Следующим был вопрос: «Откуда вы?» Даже не надеясь, что ему поверят, он сказал правду — просто не смог придумать какую-нибудь ложь, которая выглядела бы более правдоподобной.

После небольшого совещания был задан вопрос: «Утверждаете ли вы, что можете рассказать о событиях будущего?»

— Да, но… — начал было Мазурин.

Шепелявый голос перебил его.

— Достаточно. Генерал, эта информация для узкого круга. Доставьте их в мой кабинет. Всех троих. Я лично продолжу допрос.

— Ну вот, — раздался голос Бладжетта из полумрака кабинета. — Мы здесь наедине. Расскажите мне о будущем моего режима, мистер Мазурин… и, предупреждаю вас, только правду.

Зрение Мазурина быстро прояснялось. Прямо перед ним, по другую сторону огромного полированного стола, восседал сам Бладжетт. Ничуть не похожий на собственные портреты в учебниках истории. Низкорослый и толстый, с хитрыми и хищными глазками. Мазурин взглянул правее. В двух соседних креслах, скованные, как и он, наручниками, сидели Ева и Чарли. Ева согнулась, уткнув лицо в колени, а Чарли неподвижно сидел с каменным лицом.

Ладно, пусть в книжках внешность Бладжетта идеализировалась. Это не имело значения. Мазурин находился в Высочайшем Присутствии и испытывал благоговение.

— Если кто-то из вас умышляет применить против меня насилие, — заметил Бладжетт, — не советую. — Он указал на небольшой пулемет на колесной раме, стоявший у него на столе. — Вы слишком далеко, а из этих комфортабельных кресел вырваться очень непросто. Теперь слово вам, мистер Мазурин. Вам не следует бояться говорить правду — даже если вам покажется, что мне она может не понравиться. Вы просто кладезь информации, и я рассчитываю еще долгое время вас использовать. Так что говорите чистую правду.

Мазурин рассказал ему все.

В конце его рассказа Бладжетт улыбнулся.

— Вот еще что, мистер Мазурин. В каком возрасте я умру?

— Точно не помню, ваша честь. По-моему, что-то около восьмидесяти.

— Хорошо, хорошо, — потер руки Бладжетт. — Просто превосходно. — Он взял из стоявшей перед ним на столе вазы с фруктами виноградину и сунул ее в рот. — А вы уверены, мистер Мазурин, что, в угоду мне, не приукрасили эту сказочку? Хотя нет, вижу, что вы искренни; вам нет смысла лгать.

Улыбаясь, Бладжетт съел еще виноградину, оттолкнул вазу в сторону и доверительно перегнулся через стол.

— Вот если бы вы предсказали мне полный крах, — сказал он, — я бы ни за что не поверил. А знаете почему? — последовала пауза. — Потому что я принадлежу вечности. Я еще в молодости это почувствовал. Что рожден править миром. Поверите ли — тогда мне еще не было двадцати.

Почему? Да потому что я начал с того, чего все остальные завоеватели безуспешно пытались достичь — с мирового господства. Это значит — весь мир или ничего, мистер Мазурин. Это знал Наполеон. Гитлер. Сталин. Это был неумолимый закон, смирявший каждого. Они пытались достичь мира через войну — и это было гибельно, гибельно. Они тоже были рождены править, но в неподходящее время.

Бладжетт все говорил и говорил без конца, лицо его раскраснелось, а глаза заблестели. Он энергично жестикулировал, улыбался, хмурился, с серьезным видом нависая над столом. Наконец, довольный собой, Бладжетт сел в кресло и бросил в рот несколько виноградин. Затем с загадочным видом уставился в потолок.

Как раз в это время Мазурин, ошеломленный непрерывным разглагольствованием, внезапно очнулся. Из ствола стоявшего на столе Бладжетта приземистого орудия вдруг выдулся крошечный зеленый пузырек. Прямо на глазах у Мазурина пузырек вырос до полдюйма в диаметре, упал на стол и покатился, пока не наткнулся на край вазы с фруктами.

Мазурин так и похолодел. Он кинул взгляд вправо. Ева сидела с отсутствующим видом, уставившись в пол, но Чарли вздернул бровь. На лице его был написан вопрос.

Мазурин вновь перевел взгляд на Президента. Бладжетт душевно улыбнулся, вздохнул и посуровел.

— Что же касается вас, сэр, — сказал он, — то ваша судьба связана с моей. И этой милости вы должны с благодарностью подчиниться. Я не прошу — я даю. Я даю вам живого бога — как вы сами только что описали меня — которому надо поклоняться и преданно следовать всю жизнь. Я даю вам нечто неизмеримо более ценное, чем история из школьных учебников — я даю вам место рядом с собой в той истории, которую еще предстоит написать!

На какое-то мгновение эта идея захватила воображение Мазурина. Какая фантастическая концовка могла бы получиться у его жизни — и глава государства, и шеф разведки КВБ, и толпа родственников, каждый праздник преклоняющих колена у его усыпальницы.

Но невзирая на все эти мысли, проносившиеся в голове, Мазурин продолжал завороженно наблюдать за крохотным зеленым шариком. Если Бладжетт примет его за виноградину, произойдет страшное и непоправимое.

Рука Бладжетта опустилась на стол. Но ближайшим к ладони Бладжетта оказался тот шарик, который вовсе не был виноградиной.

— Что скажете, сэр? — вопросил Бладжетт. — Слава или смерть?

Его рука зависла в воздухе. Он впился взглядом в Мазурина.

Мазурин глубоко вздохнул.

— Я выбираю славу, ваша честь.

Черты лица Бладжетта смягчились. Рука его тихо опустилась на стол, пухлые пальцы сомкнулись вокруг зеленого шарика. Милостиво улыбаясь, Бладжетт положил шарик в рот.

Так он сидел, не меняя ни позы, ни выражения лица, три мучительно долгих секунды. Затем глаза его полезли на лоб. Рот распахнулся — но никакого звука не последовало. Бладжетт поблек, поник, увял, скорчился, а затем, совершенно внезапно, Бладжетт просто перестал существовать.

Со стороны все выглядело так, будто он свернулся во времени и пространстве. Впрочем, Мазурин знал, что участь Бладжетта не столь проста — и не столь приятна.

— Что это было? Виноградина, которую он съел?.. — выдохнула Ева.

Мазурину стало дурно.

— Мангел, — ответил он.

— Что еще за мангел? — вопросил Чарли.

Заплетающимся языком Мазурин проговорил:

— Можете подвергнуть меня самым изощренным и жестоким пыткам, но этого я вам не скажу никогда. Ваша цивилизация еще не готова.

Он спрятал лицо в ладони. Какая-то его часть рассудка говорила ему, что Бладжетт был подонком; другая же беспрестанно твердила: «Ты дал ему съесть мангел. Ты убил его. Священнейшего из предков. Отца Мира».

Мазурин услышал, как парень с девушкой переговариваются возбужденным шепотом. Ева спросила:

— Ты думаешь?

— Бладжетт уже давно гримируется, чтобы эффектно выглядеть на пропагандистских снимках.

— Да. Это облегчает нашу задачу, Чарли. У них не будет выбора. Тут либо соглашение, либо полный крах.

— Его больше нет, — простонал Мазурин. — Бладжетта. И прекрасного общества, которое он со своим могучим интеллектом построил…

— Нет, — возразил Чарли. — Ничего не потеряно. Кроме худшей части твоей цивилизации.

— И, разумеется, не потерян священнейший из предков, — добавила Ева. — Отец Мира.

Убитый горем Мазурин поднял взгляд.

— Но мангел забрал его! Бладжетта больше нет. — Он рассеянно коснулся лба.

— Зато есть ты, — заявила Ева. — Ты знаешь, как должно выглядеть будущее. Ты построишь мир Бладжетта — с некоторыми изменениями.

— Вы посадите на место Бладжетта одного из ваших людей?

Чарли нагнулся к его креслу.

— Одного из наших — одного из всех.

— Разве не ясно? — вмешалась Ева. — Отец Мира, священнейший из предков, будет потомком.

— Не понимает, — кивнул Чарли.

— Ты, — объявила Ева, — будешь Бладжеттом.

— Я? — ошарашенно спросил Мазурин, а затем благоговейно сложил ладони.

В конце концов, он и правда был потомком Бладжетта.

Враг

Корабль опустился на каменный шарик в самом центре небесной сферы. В созвездии Дракона сверкало Солнце — в четырех миллиардах миль от шара. Безмолвные звезды не колыхались и не мигали — ровно горели, холодные и далекие. И выше, и недоступнее всех блистала Полярная звезда. А Млечный Путь висел над горизонтом подобно замерзшей радуге.

В желтом кружке переходного шлюза появились фигуры двух женщин с суровыми бледными лицами под стеклами шлемов. Женщины оттащили на сотню ярдов от корабля складной металлический диск и установили его там на трех высоких изоляторах. Затем вернулись к кораблю, легко передвигаясь на цыпочках, будто балерины — и снова появились — теперь уже с объемистой грудой предметов в прозрачной мембране.

Герметически закрепив мембрану на диске, женщины накачали ее воздухом с помощью протянутого с корабля шланга. Внутри мембраны находились обычные бытовые вещи. Гамак с металлической рамой, лампа, радиопередатчик. Женщины вошли в мембрану через эластичный клапан и привели там все в порядок. Затем осторожно перетащили туда последние предметы обихода — три бака с зеленой порослью, каждый в защитной оболочке.

Также они выгрузили паукообразный вездеход с шестью громадными надувными колесами и поставили его пока что на три изолятора.

Закончив выгрузку, две женщины стали лицом друг к другу рядом с домиком-пузырем. Старшая сказала:

— Вернусь через десять месяцев. Если ничего стоящего не подвернется — бросай оборудование и возвращайся в спасательной капсуле.

Обе взглянули вверх — где, едва различимая в ледяном мраке, скользила белая искорка. Спасательная капсула. Перед посадкой базовый корабль оставил ее на орбите.

— Понятно, — отозвалась младшая. Звали ее Заэль; пятнадцатилетней девушке впервые предстояло остаться одной вдали от космограда. Исар, ее мать, вскоре направилась к кораблю и скрылась за дверцей шлюза, даже не обернувшись. Бледная искорка над головой у Заэли опускалась тем временем к горизонту. Краткий выплеск пламени — и базовый корабль тронулся с места, поднимаясь и поворачиваясь. Затем факел снова вспыхнул — и в считанные секунды звездолет исчез из виду, став лишь чуть более яркой звездочкой среди прочих.

Заэль выключила нашлемный фонарик — и застыла во мраке под необъятным небесным сводом. Только такое небо девушка и знала — как и многие ее предки, она родилась в космосе. Изгнанные столетия назад со своей изобильной зеленой планеты, люди ее расы стали суровее бесплодных звездных полей, по которым они скитались. В пяти громадных космоградах, а также на Плутоне, Титане, Мимасе, Эросе и в тысячах меньших миров они боролись за существование. Немного их осталось. Трудна и коротка была жизнь колонистов — и оставить пятнадцатилетнего подростка одного на планетоиде для разработки полезных ископаемых считалось делом вполне обычным.

Корабль превратился в тусклую искорку, взбирающуюся по длинному наклону к эклиптике. Исар и другие ее дочери летели, чтобы доставить груз на Плутон — и принять новый. Грон, родной город Заэли, удлинил маршрут корабля ради одного обследования. Планетоид теперь приближался к Солнцу по кометной эксцентрической орбите — впервые за последние двадцать тысяч лет. Было бы непростительной глупостью не воспользоваться его поверхностными залежами минералов. С такой задачей мог справиться и подросток — а заодно и обследовать планетоид.

Оставшись одна, Заэль невозмутимо направилась к шестиколесному вездеходу. Неплохо, конечно, отдохнуть в домике-пузыре… но когда остается еще шесть часов полезного времени — какой смысл их терять? Девушка легко впрыгнула в кабину; затем включила фары и запустила мотор.

Паукообразное чудовище поползло вперед на шести колесах с автономными рессорами. Местность оказалась немыслимо пересеченной; гигантские пики и кратеры перемежались впадинами и расщелинами — порой футов на сорок в ширину и тысячи в глубину. Согласно астрономическим наблюдениям, орбита планетоида проходила совсем недалеко от Солнца — ближе орбиты Венеры. Пока что, впрочем, температура скал лишь на считанные градусы превышала абсолютный нуль. Теперь здесь царил самый лютый холод, какой доводилось испытывать Заэли. Девушка чувствовала, как холод проникает в тело через длинные изолирующие шипы на подошвах ботинок. Молекулы каждого камня на планетоиде замедлились почти до неподвижности — мир этот походил на застывший голодный зевок.

Сила тяжести на планетоиде составляла лишь десятую долю g — почти невесомость; легкий вездеход с надувными колесами запросто карабкался вверх по отвесным склонам лишь с несколькими градусами отклонения от вертикали. Где не получалось взобраться, приходилось объезжать. Узкие расщелины легко перешагивались раздвижными ногами вездехода; добравшись до более крупной, Заэль выстрелила гарпун, который взлетел над бездной и вонзился в грунт на другой стороне. Затем вездеход двинулся вперед, упал и завис на конце троса; пока его медленно тянуло к другой стороне расщелины, вездеходная лебедка быстро сматывала трос. Наконец машина легко ударилась о дальний край — и без промедления выбралась наверх.

Прямая и неподвижная, Заэль сидела пepeд аппаратурой и наносила на карту участки скоплений минералов, мимо которых проезжал вездеход. Возможности промышленности были неисчерпаемы, но требовалось сырье — прежде всего металлы.

Заэль удалялась от домика-пузыря по спирали. Она собиралась объехать и нанести на карту участок около тридцати миль в диаметре. В негерметизированном вездеходе большую площадь охватить было просто невозможно.

Завершив составление карты, Заэль выехала опять. У каждой отметки она оставила пару самовнедряющихся электродов. Каждая такая пара вырабатывала ток, ионизировавший соли и окислы — в результате чего на катоде скапливался чистый металл. В конце концов объем металла становился таким, что его можно было спилить, получая удобную для погрузки болванку.

И лишь потом Заэль переключила внимание на лепившиеся тут и там к скалам следы профилированного металла. В основном это оказались фрагменты, часто встречающиеся на холодных спутниках типа Мимаса или Титана, а также на некоторых каменных астероидах. Особой важности такие находки не представляли; они свидетельствовали о том, что планетоид некогда был заселен той самой догуманоидной цивилизацией, которая оставила свои следы по всей Солнечной системе.

Впрочем, за тем сюда и послали Заэль, чтобы изучить все, что попадется на глаза. Основная часть ее работы была практически завершена; и девушка добросовестно обследовала фрагменты — некоторые сфотографировала, а из других взяла пробы. Она отправляла на Грон регулярные радиоотчеты; иногда, через пять дней после отправки, в принтере появлялось краткое подтверждение; иногда — нет. Время от времени Заэль замеряла объем накопившегося на электродах металла.

Планетоид висел на своей орбите длиною в тысячелетия. Небо вокруг него медленно и незаметно менялось. Движущаяся искорка — спасательная капсула — снова и снова прочерчивала свои круги. Заэль становилась все неугомоннее — и, наконец, решила предпринять более обширное исследование на вездеходе. Глубоко в холодных расщелинах девушка обнаружила несколько металлических конструкций — не просто фрагменты, а нечто цельное — жилища или машины. Если это и впрямь были жилища, то предназначались они для существ, размерами явно уступавших людям; дверные проходы представляли собой овалы не более фута в поперечнике. Заэль исправно передала информацию на Грон и получила неизменное подтверждение.

В один прекрасный день принтер вдруг заработал в непривычное время. Послание гласило: ПРИБЫВАЮ. ИСАР.

Корабль следовало ожидать месяца через три после сообщения. Заэль сохранила прежний рабочий распорядок, раз за разом выезжая на осмотр электродов. А над головой у нее теперь уже ненужная спасательная капсула все очерчивала свои круги. Заэль обследовала целый комплекс поверхностных структур, чудесным образом уцелевший; некоторые строения оказались наполовину погруженными в скалы, другие же стояли открытыми под светом звезд. За неделю до ожидаемого прибытия корабля Заэль выяснила, что комплекс доходит до кратера в сорока милях от базы.

В кратере Заэль обнаружила массивный металлический шар — весь в выбоинах и царапинах. Когда Заэль направила на шар фары вездехода, откуда-то из металлических внутренностей вдруг вырвались клубы пара; казалось, шар ненадолго заволокло туманом. Девушка заинтересовалась находкой и стала вглядываться внимательнее. Судя по всему, ничтожное тепло светового луча растопило пленку замерзшего газа.

Но затем картина повторилась, и на сей раз Заэль отчетливо разглядела: струя пара вырвалась из вдруг появившегося на шаре тонкого темного шва.

Шов расходился прямо на глазах у девушки. Шар раскалывался на две половинки — и там, внутри, что-то шевелилось. Заэль вдруг испугалась и дала вездеходу обратный ход. Когда машина стала взбираться по склону, свет фар опустился. В мутном сумраке вне световых лучей заметно было, как шар продолжает раскрываться. В глубине его что-то шевелилось, и девушка пожалела, что убрала свет.

Тут вездеход стал боком наезжать на крутую, неровную каменную плиту. Заэль снова повернула вниз, избегая сильного наклона. Свет немедленно качнулся в сторону — но вернулся к шару, как только девушке удалось выровнять машину.

Две половинки шара уже полностью разделились. Стоило свету снова упасть туда, как в середине что-то резко дернулось. Заэли не удалось разглядеть ничего, кроме плотного, блестящего металлического кольца. Пока она мешкала, меж половинками шара началось новое движение. Что-то резко сверкнуло — а затем почва дрогнула, и по кабине был нанесен тяжелый, звучный удар. Свет фар беспорядочно заметался — и погас.

В наступившей темноте машина стала опрокидываться. Заэль ухватилась за рычаги управления — слишком поздно. Вездеход перевернулся.

Девушку выбросило из кабины. В ушах звенело, Заэль катилась по мертвенно холодным камням, и лютый холод, казалось, сковал все ее тело. Ледяные иглы безжалостно вонзались в плоть сквозь снаряжение. Вскоре девушке удалось встать на четвереньки, упираясь в скалы шипастыми подошвами ботинок.

Даже от столь краткого соприкосновения с ледяной поверхностью пальцы заныли от холода. Заэль машинально стала искать глазами вездеход, который означал для нее тепло и безопасность. Обломки машины лежали на склоне кратера. Заэль инстинктивно устремилась туда — но не успела сделать и шага, как раскореженная машина подскочила и откатилась по склону еще на дюжину ярдов.

И только тут девушка поняла, что снизу в вездеход кто-то стреляет. Затем она увидела поблескивающую фигуру. Странными судорожными движениями она подбиралась к разбитой машине. Фонарик на шлеме Заэли был выключен; девушка затаилась — и тут же через скалу ощутила два сокрушительных металлических удара.

Затем фигура появилась с другой стороны вездехода, скрылась внутри — и долгое время спустя снова сверкнула снаружи. Заэль успела заметить воздетую над телом узкую голову и два сияющих красных глаза. Голова опустилась; волнообразными движениями фигура заскользила в расщелину, приближаясь к Заэли. Единственным желанием девушки было убраться подальше. В темноте она стала карабкаться вверх, кружа у остроконечного пика. Затем увидела, как голова сверкнула ниже по склону — среди беспорядочно разбросанных валунов. Тогда Заэль, невзирая на опасность, сломя голову бросилась к разбитому вездеходу.

Приборная доска расколочена, рычаги и педали вырваны, искорежены, циферблаты разбиты. Заэль хотела было осмотреть двигатель и трансмиссию, но, взглянув на неправдоподобно изогнутый карданный вал, поняла, что смысла в этом не было.

Внизу, в ложбине, девушка заметила серебристую фигуру, что металась у края расщелины. Не сводя с нее глаз, Заэль осмотрела свой скафандр и инструменты. Похоже, кислородные баллоны и система рециркуляции в порядке.

Глядя на пустой расколотый шар, лежавший под светом звезд, Заэль размышляла. Должно быть, эта тварь многие тысячелетия, свернутая в клубок, пролежала в шаре. А светочувствительное устройство, вмонтированное в оболочку, должно было прервать сон твари, когда планетоид снова приблизится к Солнцу. Но свет фар раскрыл шар прежде времени — и прежде времени пробудилась таившаяся в нем тварь. Что станет делать она теперь?

Так или иначе, первым долгом Заэли было предупредить корабль. Девушка включила радиопередатчик своего скафандра; радиус его действия был невелик, но корабль приблизился уже на достаточное расстояние.

Заэль ждала долгие минуты — но ответ так и не пришел. Вероятно, одна из высоких скал перекрывала передачу.

Потеря вездехода стала подлинной катастрофой. Заэль оказалась одна, без средства передвижения — за сорок миль непроходимой местности от домика-пузыря.

И в то же время надо было разузнать, что представляла из себя загадочная тварь. Девушка нерешительно взглянула на пустой шар, лежавший под звездным светом. Путь крайне труден и опасен — идти придется медленно, не включая фонаря, чтобы не привлечь внимания твари.

Заэль стала спускаться, осторожно выбирая дорогу меж беспорядочно наваленных камней. Временами ей приходилось перепрыгивать через широкие расщелины. Уже на полпути по склону девушка вдруг заметила движение внизу и замерла. В поле зрения возник силуэт твари. Она как раз переползала через неровный гребень скалы — Заэль снова увидела треугольную голову, волнообразные взмахи щупалец — еще несколько секунд и тварь скрылась внутри открытого шара.

Заэль медленно и осторожно приближалась, ни на миг не спуская глаз с шара. Вскоре тварь появилась вновь — на сей раз странно выпрямившаяся и растолстевшая. Выбрав место поровнее, она остановилась и разделилась на две части. Одна часть оказалась собственно тварью, а другая — узкой металлической конструкцией футов десяти в длину. Потом тварь снова полезла в шар и вытащила оттуда округлый механизм, который затем стала прилаживать к одному концу металлического каркаса. Работала тварь при помощи щупальцеобразных органов, пучками торчавших у нее из головы. Бестия еще раз вернулась к шару и на сей раз появилась оттуда с двумя большими кубическими предметами. Их тварь прикрепила к другому концу каркаса и трубками соединила с округлым аппаратом.

Тут девушке впервые стало закрадываться в голову подозрение, уж не собирает ли эта тварь летательный аппарат? Никакого корпуса — лишь узкий стержень, который тварь могла обвить. Округлый предмет — почему бы и не двигатель? И два контейнера для реакционной массы. Но Заэль вдруг почувствовала уверенность. Счетчик Гейгера остался в разгромленном вездеходе, но девушка не сомневалась, что аппарат округлых форм должен содержать радиоактивные вещества. Реактор без экрана для корабля без корпуса! Может быть, эта тварь может обеспечить себе защиту от облучения? Странно. Невозможно! Но какое существо из плоти и крови смогло бы пережить долгие годы на безвоздушном планетоиде при температуре, близкой к абсолютному нулю?

Заэль застыла на месте, погруженная в мрачные мысли. Как и все ее соплеменники, девушка слышала о прогремевшей эоны назад войне между обитателями холодных планетоидов. Некоторые историки считали, что война закончилась после разрушения четвертой планеты — той, что прежде занимала место астероидов. То, верно, была жестокая война; и теперь Заэль понимала почему. Ведь если на одной стороне воевали гуманоиды, а на другой — существа, подобные этой твари, то ни те, ни другие не могли успокоиться, пока не стерли бы противника в порошок. И если теперь последнему из врагов удастся спастись — а быть может, и произвести на свет себе подобных…

Заэль медленно двигалась вперед — от камня к камню — перемещаясь только когда тварь скрывалась из виду. К тому времени бестия уже успела приделать к передней части каркаса несколько непонятных штуковин. Затем снова забралась в шар. Заэли показалось, что теперь конструкция завершена.

Сердце девушки глухо колотилось. Она вышла из укрытия и неловко устремилась вперед на цыпочках. Так получалось быстрее. Когда она почти добралась до конструкции, из открытого шара снова появилась тварь. Огромная, серебристо-серая в тусклом свете звезд, она заскользила к Заэли, покачивая высоко поднятой металлической головой.

Чисто машинально Заэль включила нашлемный фонарик. Луч запылал — и за какой-то миг девушка успела разглядеть металлические ребра и сверкающие челюсти. А затем тварь резко нырнула во мрак. Обомлевшая, девушка не могла двинуться с места. Тварь не выносит света, наконец решила она. И отчаянно ринулась вперед — к шару.

Тварь затаилась там, свернувшись кольцом. Когда свет упал на бестию, она выскочила и устремилась прочь. Заэль бросилась в погоню — и успела еще раз выхватить ее из темноты на дальней стороне низкого гребня. Затем тварь нырнула в расщелину и исчезла.

Заэль вернулась к шару. Конструкция лежала все там же. Веса она оказалась порядочного, но все же девушка сумела раскачать ее как следует и обрушить на ближайшую скалу — так, что пальцы заныли от удара. Каркас вылетел из рук, оба контейнера отскочили. Заэль снова раскачала каркас — и изо всех сил грохнула его о скалу. После еще нескольких попыток рама окончательно сломалась и округлый механизм отвалился.

Тварь все не показывалась. Заэль подтащила обломки конструкции к ближайшей расщелине и сбросила их туда. Обломки медленно опускались в луче фонарика — и наконец скрылись из вида.

Тогда девушка вернулась к шару. О твари по-прежнему ни слуху, ни духу. Заэль осмотрела внутренности шара. Там находилось множество необычной формы ячеек, в которых лежали всякие хитроумные устройства вроде первого. Разбираться, для чего они, времени не оставалось. Возможно, машины. Возможно, оружие. На всякий случай Заэль вынула из шара все, что удалось поднять — и отправила вслед за конструкцией.

Теперь Заэль спокойно могла считать, что сделала все, от нее зависящее — а быть может, и больше. Единственной ее задачей стало выжить — вернуться к домику-пузырю, вызвать спасательную капсулу и выбраться отсюда.

Она отправилась обратно вверх по склону, миновала разбитый вездеход, в точности повторяя свой маршрут — пока не добралась до стенки кратера.

Теперь на сотни футов над головой у девушки простирались крутые, неприступные скалы. Вскоре Заэль убедилась в том, что все ее попытки одолеть такую крутизну изначально обречены на провал. Начав опрокидываться, девушка соскочила на ровную поверхность.

Заэль проделала полный круг по кратеру, пока не убедилась в том, что выбраться невозможно.

Ее прошиб холодный пот. Зазубренные вершины, казалось, клонились к Заэли, насмешливо на нее поглядывая. Девушка немного постояла, чтобы успокоиться, приняла соленую таблетку и глотнула воды из трубки дозатора в шлеме. Индикаторы показывали, что воздуха осталось самое большее на пять часов. Надо спешить.

Поблизости Заэль обнаружила склон, который показался ей полегче, и бросилась вверх. Когда инерция перестала нести ее вперед, девушка ухватилась руками. Холод вонзался сквозь перчатки мириадами крошечных иголок. Даже малейшее прикосновение болезненно отзывалось в пальцах и в нескольких ярдах от вершины они вдруг стали неметь. Девушка яростно карабкалась, но пальцы уже не держали — руки бессильно скользили по скале.

Заэль падала — медленно съезжала по склону, куда с такими мучениями забиралась. Наконец она отчаянно ухватилась — и сумела задержаться как раз на полпути.

Сердце сдавила холодная клешня отчаянья. Она совсем молода и не хочет смерти — даже быстрой и бескровной. А умирать медленно, жадно хватая ртом воздух в обгаженном скафандре или коченея на ледяном камне… просто невыносимо.

Где-то вдалеке на дне кратера в неясном свете звезд Заэль заметила движение. Тварь. Интересно, что она делает там теперь — когда Заэль уничтожила ее средства к спасению? Девушке не сразу пришло в голову, что твари, быть может, тоже никак не выбраться. После некоторых раздумий Заэль не слишком решительно направилась вниз по склону — к чужаку.

Там, на дне, он повернулся навстречу Заэли — сияющие в темноте красные глаза и кольцо тонких сочлененных «рук», располагавшихся у головы наподобие воротника. Когда девушка приблизилась, голова поднялась еще выше, а пасть раскрылась.

Вид чужака вблизи наполнял душу холодным отвращением. И не только потому, что существо, представшее перед девушкой, казалось сотворенным не из плоти, а из металла — оно было чем-то крайне чужеродным человеку. Всем своим видом он, казалось, говорил: «Я несу погибель всему, что ты любишь».

Между ними не было ничего общего, кроме ненависти — и страха. Разглядывая чужака с другой стороны трещины, Заэль вдруг поняла, что он, должно быть, напуган не меньше ее самой. Сделанный из металла, вечно жить без тепла чужак тоже не мог. Заэль уничтожила его летательный аппарат — и теперь чужак оказался в ловушке вместе с девушкой. Как же все-таки заставить его понять?

Заэль отошла вдоль края трещины на несколько ярдов, а затем перепрыгнула на сторону чужака. Тот внимательно наблюдал за девушкой. Чужак явно был наделен разумом и понимал, что Заэль — не коренная обитательница планетоида. А значит, у нее должен быть корабль — или другие средства к спасению.

Заэль развела руками. Кольцо конечностей чужака расширилось в ответ — но что выражал этот жест — одобрение или угрозу? Подавляя страх и отвращение, девушка подошла ближе. Высокая фигура раскачивалась над ней в свете звезд. Теперь Заэль обратила внимание, что сегменты тела чужака представляют собой металлические кольца, свободно наезжавшие друг на друга. У основания каждого кольца оставалась щель, и внутри девушка сумела разглядеть какой-то механизм.

Подобное существо никогда не смогло бы развиться ни в одном из миров — оно явно было искусственного происхождения. Длинное гибкое тело приспособлено для преследования; челюсти предназначены для убийства.

В какую же бездну ненависти, недоступной пониманию Заэли, нужно было впасть, чтобы сотворить подобное чудовище и выпустить его в мир живых!

Заэль с трудом заставила себя сделать еще шаг навстречу. Она указала на себя, затем назад, на стенку кратера. Девушка повернулась и перепрыгнула трещину, затем собралась с духом и прыгнула обратно.

После долгих раздумий чужак медленно двинулся вперед. Заэль так же медленно отступала — пока не оказалась у самого края трещины. Вся дрожа, девушка протянула чужаку руку. Огромная голова медленно наклонилась; вскоре кольцо щупальцев обернулось вокруг рукава Заэли. Красные глаза слепо глядели всего в нескольких дюймах от лица девушки.

Наконец Заэль повернулась к трещине и сильно толкнулась. Она постаралась сделать поправку на массу чужака, но непривычная обуза опрокинула ее навзничь в полете. Они приземлились вместе, издав резкий скрежет. Заэль неловко поднялась на ноги, стараясь убраться подальше от пронизавшего ее сквозь снаряжение холода. Чужак уже выпрямился и стоял неподалеку — слишком близко.

Заэль снова машинально шлепнула по кнопке фонарика. Чужак немедленно отскочил, свиваясь серебристыми кольцами.

Потрясенная, Заэль дрожала. Сердце готово было вот-вот выскочить из груди. Сделав над собой еще усилие, девушка снова выключила фонарик. Чужак ожидал ее ярдах в десяти.

Когда Заэль двинулась с места, двинулся и чужак. Достигнув очередной трещины, Заэль застыла — и стояла неподвижно, пока чужак снова не приблизился и не обхватил ее руку своими щупальцами.

На другой стороне они опять разделились. Действуя таким образом, враги одолели четыре каменных островка — пока не подошли наконец к стенке кратера.

Чужак стал медленно тянуться вверх. Когда вытянулся в полный рост, щупальца отыскали выступ — и хвост повис в воздухе. Затем длинное тело элегантно выгнулось вверх — и щупальца на хвосте чужака нашли над головой другую зацепку.

Там чужак помедлил и оглянулся на Заэль. Девушка вытянула руки, изображая, будто в пантомиме, подъем; затем отступила, отрицательно качая головой. Затем снова вытянула руки.

Чужак явно колебался. Наконец после долгой паузы головные конечности чужака снова нашли зацепку, а хвост свесился вниз. Когда чужак скользнул ближе, Заэль собралась с духом. Гладкая сияющая голова нависла над ней. В это застывшее мгновение Заэли вдруг подумалось, что чужак, быть может, воспринимает мир как фотографический негатив: все, что ей самой кажется добром, для него выглядит как зло — и наоборот. Когда их тела соприкоснулись, с чувством странного опьянения девушка поняла, что и чужак, вероятно, думает, что заключает в объятия саму тьму.

Затем голова чужака скользнула к плечу Заэли — тяжелые кольца с негромким шуршанием обвили ее тело. Чужак был холоден, но все же теплее леденящего холода скал. Когда кольца сжались, Заэль почувствовала всю холодную мощь огромного тела врага. А потом земля ушла из-под ног. Отвесная стена наклонилась и закачалась под каким-то сумасшедшим углом.

Дурнота истощала силы Заэли, пока девушка лежала в объятиях металлических колец. Звезды раскачивались над головой; затем выровнялись. Чужак опустил девушку на вершине стенки кратера.

Холодные кольца медленно соскользнули. Дрожащая и потрясенная, Заэль следовала за чужаком по изрытой, разбитой каменной поверхности. Прикосновения врага все еще горели на ее теле. Все это было будто некий смысл, что холодно и тяжеловесно лежал у нее внутри — будто загадка, которую Заэль должна была разгадать. И еще — будто снятое с пальца обручальное кольцо, которое, как кажется, долго еще остается на своем месте.

Впереди — в беспорядочной беспредельности долины — в ожидании Заэли торчала голова чужака. Девушка покорно подошла к врагу — туда, где он лежал на краю трещины. На сей раз вместо того, чтобы обхватить ее руку, чужак обвил вокруг девушки всю свою тяжелую массу.

Заэль прыгнула. На той стороне массивное тело медленно — едва ли не с неохотой — соскользнуло и откатилось в сторону. Когда подошли к возвышению, чужак снова сжал девушку в холодных объятиях — и невесомо качнул ее вверх, будто спящую.

Солнце висело низко над горизонтом. Заэль потянулась было к кнопке радиопередатчика, затем поколебалась и убрала руку. Что сказать? Как сказать так, чтобы они поняли?

Время ускользало. Когда миновали одну из рудных разработок, где скалы мерцали холодным лиловым светом, Заэль поняла, что они на верном пути. По своим же отметкам девушка и ориентировалась — а еще по солнцу. У каждой расщелины чужак оборачивался вокруг плеч Заэли; а у каждого крутого подъема обвивался вокруг талии — и длинными, легкими дугами поднимал девушку к вершине.

Когда с одной из возвышенностей Заэль разглядела домик-пузырь, то вдруг с ужасом поняла, что потеряла счет времени. Девушка взглянула на индикаторы. Воздуха осталось на полчаса.

Понимание трагичности положения пробудило какие-то новые сферы ее сознания, до той поры остававшиеся в сонном, отключенном состоянии. Заэль знала, что чужак тоже заметил домик-пузырь — в поведении врага проскальзывала теперь какая-то новая напряженность — новая пристальность появилась в его взгляде. Девушка попыталась припомнить топографию местности, отделявшей их от домика. Десятки раз она тут бывала — но всякий раз в вездеходе. Теперь все казалось совсем другим. Высокие гребни, раньше составлявшие лишь временное препятствие, стали непроходимы. Изменилось все представление о местности; теперь Заэль не могла быть уверена даже в собственных межевых знаках.

Они проходили последнюю рудную разработку. Тут и там скалы освещал холодный лиловый свет. Сразу за этим местом, вспомнила Заэль, должна быть широкая расщелина; чужак, в нескольких ярдах от девушки, за ней не следил. Наклонив голову, Заэль припустила во весь дух. Расщелинаоказалась на месте; добежав до края, девушка прыгнула.

А уже на той стороне обернулась. Чужак метался взад-вперед по краю расщелины, воротник конечностей яростно вздымался, красные глаза сверкали. Вскоре движения замедлились и вовсе прекратились. Враги пристально разглядывали друг друга через безмолвную бездну; наконец Заэль отвернулась.

Индикаторы показывали еще пятнадцать минут. Заэль перешла на быстрый шаг и вскоре обнаружила, что спускается в знакомую ей глубокую расщелину. Повсюду попадались отметины того пути, который девушка привыкла проделывать в вездеходе. Вот там, справа, где звезды сияют сквозь щель, должно быть место, где скальная осыпь образует подобие естественной лестницы, ведущей из расщелины… Но чем дальше Заэль продвигалась, тем большее беспокойство испытывала. Слишком уж высока и крута оказалась дальняя стена расщелины.

Наконец Заэль остановилась у самой щели — и нет там никакой лестницы!

Должно быть, она спутала место. Теперь оставалось только идти по расщелине до желанной лестницы. После недолгих колебаний девушка торопливо зашагала налево.

С каждым шагом казалось, что расщелина вот-вот станет знакомой. Конечно, не могла же Заэль за такое короткое время уйти так далеко по неверному пути! Световое пятнышко от нашлемного фонарика все плясало и плясало перед ней, издевательски неуловимое. И девушка вдруг поняла, что заблудилась.

Воздуха оставалось на семь минут.

Тут Заэли пришло в голову, что чужак все еще должен оставаться там, где она его и бросила — в ловушке на одном из каменных островков. И если бы теперь, не теряя ни секунды, девушка вернулась к нему, еще могло бы остаться время.

Заэль издала невольный протестующий стон, но все же повернула обратно. Движения стали поспешными и неуверенными; раз девушка споткнулась и едва успела обрести равновесие и избежать неприятного падения. Но остановиться или хотя бы сбавить скорость Заэль не рискнула. Девушка задыхалась; привычная вонь рециркулированного воздуха будто становилась все тяжелее и отвратительнее.

Заэль взглянула на индикаторы: пять минут.

Взбираясь на возвышение, девушка разглядела наконец среди лиловых отсветов изменчивый металлический блеск. Вот уже последняя трещина; Заэль перепрыгнула ее и напряженно остановилась. Чужак медленно приближался. Громадное металлическое лицо ничего не выражало, пасть была закрыта. Пучок щупальцев почти не шевелился — лишь изредка одна из сочлененных конечностей вдруг резко вздрагивала. Во всем облике чужака виднелось некое угрюмое, недвижное ожидание. Заэли стало не по себе, но времени на страхи уже просто не оставалось.

Резкими торопливыми жестами девушка попыталась объяснить, что ей нужно. Чужак медленно скользнул вперед и так же медленно обернул ее своими кольцами.

Прыжка и приземления Заэль почти не почувствовала. Чужак плавно скользил рядом — но теперь уже достаточно близко, чтобы в любую секунду ее коснуться. Они все углублялись в освещенный лишь светом звезд полумрак расщелины — и Заэль ступала все неувереннее, лишенная возможности использовать нашлемный фонарик. У самого основания стенки враги помедлили. Чужак ненадолго повернулся и взглянул на девушку.

В ушах у Заэли стоял звон. Огромная голова качнулась к ней — и прошла мимо. Металлические «руки» ухватились за скалу — и вот громадное тело уже раскачивалось над головой у девушки. Заэль смотрела вверх — и видела, как чужак делает по скале свои петли; вот он последний раз мелькнул на фоне звезд — и исчез.

Заэль с ужасом и неверием смотрела вслед врагу. Все произошло слишком быстро — но как же она могла оказаться такой наивной? Даже не попыталась ухватиться за кольца, когда они были совсем рядом!

Диски индикаторов виднелись как в тумане; стрелки висели где-то около нуля. Пошатываясь и спотыкаясь, Заэль устремилась вправо по расселине. Воздуха оставалось, может, на минуту-другую — а потом еще пять-шесть минут медленного удушья. Но она пока еще жива — значит, надо искать лестницу.

Стены расщелины вместо того, чтобы снижаться до приемлемого уровня, наоборот — вздымались скалами и остроконечными пиками. Замерзшая до смерти и одуревшая от слабости, Заэль остановилась. На фоне звезд высились безмолвные пики. Никакой помощи ждать оттуда не приходилось — как и из окружавшего девушку мертвого и кровожадного мира.

Вдруг прямо под ноги Заэли упал камушек. Изумленная, девушка отшатнулась. Камушек катился прочь в звездном свете. Прямо на глазах у Заэли откуда-то выскочил другой обломок скалы, потом еще один. Теперь девушка видела, как камни падают, отскакивают и катятся дальше.

Заэль вскинула голову. Уже на полпути к скале, легко раскачиваясь от зацепки до зацепки, к ней приближался чужак. Вместе с ним плыла целая туча обломков скалы, выбитых от торопливого спуска. Камни медленно плыли вниз и отскакивали от скалы над головой у Заэли. Чужак одолел последние несколько ярдов и опустился рядом с девушкой.

Перед глазами у Заэли все плыло. Она даже не увидела, как тяжелые кольца обвивают тело — лишь почувствовала, что ее поднимают и несут. Слишком плотные кольца — даже не вздохнуть. Но когда чужак отпустил Заэль, давление не ослабло.

Пошатываясь, девушка побрела вперед — к домику-пузырю — туда, где он маячил над низким горизонтом — туда, на его сигналы. В груди пылал огонь. А рядом, будто ртуть, скользил меж скалами чужак.

Раз Заэль упала — жуткое, медленное, беспомощное падение в зубодробительный холод — и тяжелые кольца чужака помогли ей подняться.

Потом еще одна трещина. Заэль стояла на самом краю, шатаясь из стороны в сторону и только теперь понимая, зачем чужак вернулся. Как аукнется, так и откликнется. Но теперь Заэль слишком ослабела, чтобы снова затевать ту же игру. Да и щупальца крепко держали ее за рукав.

Наверху, где-то в созвездии Дракона, корабль Исар уже приближался к каменному шарику. Заэль нащупала кнопку радиопередатчика. Хриплым и чужим голосом она произнесла:

— Мать…

Тяжелое тело чужака давило на плечи. Грудь зверски ныла при каждом вдохе, а перед глазами стоял туман. Собрав последние силы, девушка прыгнула.

На той стороне мир двигался вокруг Заэли с расплывчатой медлительностью. Она видела, как где-то в конце туманного проспекта мерцает домик-пузырь, и знала, что туда во что бы то ни стало нужно добраться. Девушка уже сама не знала зачем. Может, это как-то связано со скользящим рядом серебристым существом?

Внезапно наушники заполнились гудением позывных грузового корабля.

— Заэль, это ты?

Слова девушка услышала, но смысл их куда-то ускользнул. Домик-пузырь уже совсем рядом — вот он — вот гибкий клапан дверного прохода. В голове звенела отчетливая мысль, что серебристому нельзя позволить туда войти. Иначе враг размножится — а потом от вездесущих металлических тварей будет настоящая беда.

Заэль неловко потянулась, чтобы помешать чужаку, но потеряла равновесие и упала прямо на стенку пузыря. Огромная серебристая голова замаячила где-то наверху. Девушка увидела, как пасть раскрылась — и как сверкнула пара страшных клыков. Голова осторожно опустилась, челюсти сжали бедро Заэли, и клыки лишь раз вошли в ее тело. Затем чужак неспешно пополз прочь и скрылся из виду.

От бедра по всему телу растекался холод. Заэль увидела две тонких струйки пара, тянувшихся из-под снаряжения в местах проколов. Затем девушка увидела, что чужак влезает в пузырь через гибкий клапан. Видно было, как враг ползает внутри, избегая единственного огонька. Вот он ощупал гамак, лампу, радиопередатчик. Вдруг вспомнив, Заэль жалобно протянула:

— Ма-ать!

Будто в ответ, снова раздались позывные грузового корабля, и голос произнес:

— Заэль, что с тобой?

Девушка попыталась откликнуться, но неповоротливый язык не сумел подыскать слова. Заэль чувствовала смертельную слабость и холод — но только не страх. Пошарив в снаряжении, она нашла липкую пасту и замазала проколы. В первую секунду паста вздулась, а затем засохла. От ледяной болячки в бедре медленно растекалось что-то расслабляющее. Заэль опять повернулась и увидела, что чужак все еще вьется у радиопередатчика. Виден был красный бугорок сигнализатора спасательной капсулы. На глазах у девушки туда потянулась одна из конечностей чужака.

Заэль взглянула наверх. Мгновение спустя оранжевая искорка словно помедлила — а затем понемногу стала расти. Вскоре огонек превратился в яркую звезду — затем в золотистую вспышку.

Спасательная капсула опустилась на скалистую равнину в сотне ярдов от девушки. Факел мигнул и погас.

Ослепленная, Заэль увидела темную фигуру чужака. Враг выскользнул из домика-пузыря.

На мгновение он остановился, и жуткая голова уперлась застывшим взглядом в Заэль. Затем чужак двинулся дальше.

Дверца переходного шлюза — желтый световой кружок на фоне черноты. Поначалу он, похоже, заколебался — затем все же скользнул внутрь и исчез. Дверца закрылась. Несколько мгновений — и факел снова вспыхнул. Капсула начала подниматься на огненном столпе.

Будто в колыбели Заэль лежала на упругом изгибе пузыря. В голове мелькала мысль, что совсем рядом — внутри, в нескольких футах — воздух и тепло. И какую бы отраву не ввел ей чужак, так скоро Заэль не умрет. Корабль матери на подходе. И можно выжить.

Но спасательная капсула все поднималась и поднималась в своем длинном золотистом оперении, а глаза девушки уже не различали ничего, кроме жуткой красоты восхождения в ночь.

Палка для идиота[4]

Корабль выплыл из голубого неба и приземлился на лугу в Нью-Джерси. Затем мягко осел в грунт. Примерно в милю длиной, с сине-зеленым отливом, он напоминал панцирь жука.

Дверца открылась, и появился тощий человечек с сухим, как палка, телом. Первым делом человечек принюхался к прохладному воздуху. В небе у него над головой толпились пушистые кучевые облака и скрещивались инверсионные следы. Утреннее солнышко живописно золотило громады Большого Нью-Йорка за рекой.

Затем в небе появился серовато-коричневый армейский вертолет и завис над кораблем на безопасном расстоянии. Тощий заметил его, без особого интереса осмотрел и отвернулся.

Омытая солнечным светом река казалась гладкой и серебристой. Прошло довольно много времени, прежде чем где-то вдали, за болотами, раздался трубный глас мегафонов. Затем послышался лязг, рев — и на горизонте показались два армейских танка; вслед за ними катила еще парочка. Танки развернули строй и, грозно повращав девяностомиллиметровыми орудиями, навели их на корабль.

Пришелец невозмутимо наблюдал. Вскоре появились новые вертолеты — покружили и зависли в небе. Вверху по течению реки запыхтел серый эсминец.

Подкатили новые танки. Теперь они полностью замкнули кольцо вокруг корабля, оглушительно грохоча и источая запах дизельного топлива. Наконец прибыл штабной автомобиль, из которого, кряхтя, выбрались три потных генерала.

Пришелец неспешно оглядел их со своей невысокой плат-формочки. Затем отчетливо зазвучал его голос.

— Доброе утро, — поздоровался он. — Этот корабль принадлежит Галактической федерации. Мы пришли с миром. Пожалуйста, уберите ваши орудия — они все равно не выстрелят. А теперь слушайте. Федерация желает учредить на вашем континенте культурно-образовательную организацию; мы щедро заплатим вам за землю и содействие. Вот, держите. — Пришелец взмахнул рукой, и целая россыпь каких-то блестящих штуковин полетела в сторону высоких военных чинов.

Один из генералов побелел и лихорадочно схватился за пистолет, но штуковины, не причинив высокопоставленным чинам никакого вреда, упали в машину и рассыпались вокруг нее. Главный генерал подобрал хрупкую на вид и сильно смахивающую на мыльный пузырь фитюльку. Внезапно она затрепетала в ладони генерала. С остекленевшим взглядом тот сел.

Двое других принялись трясти его:

— Фрэнк! Фрэнк!

Взгляд генерала медленно прояснился; он посмотрел на одного своего подчиненного, затем на другого.

— Вы еще здесь? — слабым голосом произнес он, а затем выдохнул: — Боже мой!

— Что это было, Фрэнк? Оно тебя одурманило? Главный генерал опустил взгляд на сверкающую штуковину у себя в ладони. Никаких особых ощущений — обычный пузырь из пластика. И никакой вибрации. Фитюлька лишилась энергии.

— Там было… счастье, — пролепетал генерал.

В буйной траве вокруг автомобиля сверкали и переливались другие штуковины.

— Берите, — ободряюще крикнул пришелец, — берите сколько хотите. Скажите вашим начальникам, скажите друзьям. Приходите вместе и порознь! Мы приносим счастье!


За полдня новость разнеслась повсюду. Работа в нью-йоркских конторах остановилась; сплошной людской поток паромом и туннелем переправлялся через реку. Из Трентона прилетел губернатор и провел с пришельцами получасовые переговоры, после чего вылез из звездолета с ошалелыми глазами и заплечной сумкой, полной блестящих капсул.

Народ, по колено в грязи, топтался и ползал вокруг корабля. Каждый час показывался тощий пришелец и швырял очередную пригоршню капсул. Тут же раздавались дикие вопли и визг; толпа ненадолго сгущалась в месте падения капсул — будто металлические опилки, притянутые магнитом, — и снова понемногу растекалась.

Тысячи блеклых использованных капсул валялись в траве. Повсюду мелькали обалделые, восторженные физиономии тех, кто уже попробовал капсулу.

Часть капсул разнесли по домам — детям и женам. Весть продолжала распространяться. Действие инопланетных фитюлек толком описать не мог никто. Все длилось несколько секунд, которые казались бесконечностью. После капсулы человек чувствовал пресыщение и приятную одурь. Трудно было определить это необыкновенное ощущение, однако все сошлись на том, что в нем — само счастье, и всем хотелось испытать его еще и еще.

Акты об экспроприации земель с невероятной скоростью прошли через законодательные органы штата и государства. Повсюду затевались ожесточенные дебаты, но ни один из тех, кто уже вкусил от капсул, нисколько не сомневался, что заключает безумно выгодную сделку. Оправдания при этом строились по форме «что же нам еще остается?».

Как выяснилось, пришельцам требовалось пятьсот акров ровной земли для возведения разных зданий и прочих структур. Пояснения, которые они изредка давали прессе и общественности, казались туманными и довольно-таки бесцеремонными. На вопрос, почему пришельцы выбрали место, так близко расположенное к густонаселенным центрам, а не какую-нибудь пустошь, каких повсюду навалом, их представитель (тот самый тощий как палка человечек, первым появившийся из корабля, — или его брат-близнец) ответил:

— А кто бы тогда стал строить нам здания?

Да, похоже, Нью-Йорк для пришельцев был источником рабочей силы.

Зарплату пообещали царскую: три капсулы в день на человека.

Едва пришельцы объявили, что начинают прием на работу, как половина населения Большого Нью-Йорка в спешном порядке стала перебираться на равнины Нью-Джерси. А три четверти жителей Хобокена, Джерси-Сити, Хакенсака и Патерсона уже находились там.

В постепенно сформировавшихся из общей сутолоки очередях мэр Нью-Йорка стоял бок о бок с почтенным сенатором и парочкой заезжих кинозвезд.

Каждому дождавшемуся своей очереди вручался легкий — металлический или пластиковый — стержень в 60 дюймов длиной, с изогнутой рукояткой на одном конце и плоским расширением на другом. Счастливых обладателей ценного приспособления собрали затем на размеченной площадке. Местность представляла собой болото с примыкавшим к нему небольшим участком парковой системы Нью-Джерси, а также мелиорированные земли. Все оказавшиеся на площадке строения — несколько домов, фабрики и склады — были пришельцами эвакуированы. Снабженных стержнями рабочих выстроили в шеренгу на одной из сторон площадки.

— По команде «начали», — раздался отчетливый голос пришельца, — все начинают двигаться в темпе медленной ходьбы, водя вверенными вам палками из стороны в сторону.

Голос умолк. Похоже, других указаний пока не ожидалось.

Где-то в середине шеренги молодой парень по имени Тед Кули переглянулся со своим соседом Эли Бейкером. Они работали на одном фармацевтическом предприятии и вместе решили попытать счастья. Атлетичному блондину Кули исполнилось двадцать пять; Бейкер, хрупкий брюнет, был его ровесником. Взгляды их встретились, и Бейкер пожал плечами, словно говоря: «Сам пока не понимаю».

День был прохладный и ясный. Мужчины и женщины выстроились длинной шеренгой и ждали, щурясь от яркого солнца.

— Начали! — раздалась команда.

Люди двинулись. Кули шагнул вперед и нерешительно помахал палкой. В самой палке никакого движения не чувствовалось, но на земле он заметил расширяющуюся темную полосу. Кули замешкался, решив, что палка, должно быть, разбрызгивала масло или еще какую-то жидкость.

По всей длине шеренги люди тоже останавливались. Кули пригляделся повнимательнее и заметил, что дело тут не в масле или воде. Просто земля идеально разгладилась — освободилась сразу и от грязи, и от сорняков, и от камней, превратившись в гладкую темную поверхность.

— Идем дальше, — послышался голос пришельца. Несколько человек бросили палки и направились прочь.

Другие опасливо двинулись вперед. Когда они ступили на темную полоску, Кули увидел, что ничего особенного не стряслось, и тоже двинулся дальше. Темная земля оказалась твердой и устойчивой. Когда Кули, помахивая палкой из стороны в сторону, стал продвигаться, темная полоса расширилась; тогда он присмотрелся повнимательнее и сумел разглядеть, как темнеет и оседает неровная земля, когда над ней проходит палка.

— Работаем согласованно, — донесся голос пришельца. — За собой ничего не оставляем.

Шеренга двигалась вперед, поначалу несколько неровно, затем все быстрее и дружнее, когда народ наконец сообразил что к чему. По мере продвижения палконосцев твердая темная полоса, простиравшаяся на всю длину площадки, расширялась. Казалось, под рабочим концом палки решительно все вдруг сжималось и разглаживалось. Если приглядеться, можно было различить следы прежней земли — как узор на линолеуме: камни, палки, траву и сорняки.

— Как же она, черт возьми, действует?! — с благоговейным страхом воскликнул Бейкер.

— Почем я знаю! — отозвался Кули. Трубка в его руках казалась легкой и пустой, напоминала алюминиевый стержень пылесоса. Кули и представить себе не мог, что внутри у нее есть какой-то механизм. Никаких ручек управления; он ничего не включал, чтобы привести ее в действие.

В нескольких футах перед ним показалась заросшая сорняком каменная стена.

— Интересно, что будет, когда мы до нее доберемся? — указывая на стену, поинтересовался Бейкер.

— Почем я знаю! — Кули уже ничего не понимал и механически шел вперед, помахивая палкой.

Стена все приближалась. Когда они оказались от нее в нескольких шагах, откуда-то из-под каменной кладки вдруг выскочил кролик. Он лихорадочно заметался, затем, перепуганный надвигающейся шеренгой, бросился в промежуток между Бейкером и Кули.

— Осторожно! — невольно вырвалось у Кули. Но палка Бейкера уже качнулась над кроликом.

Ничего не произошло. Кролик побежал дальше. Кули и еще несколько рабочих обернулись, чтобы проследить за ним: кролик вприпрыжку одолел ровную полосу и исчез в высокой траве за площадкой.

Бейкер и Кули переглянулись.

— Она селективна, — пересохшими губами вымолвил Кули. — Слушай, а что, если… — Он взял палку за середину и стал подводить к себе расширенный конец.

— Лучше не надо, — встревожился Бейкер.

— Посмотрим… — Кули медленно поднес палку поближе и так же медленно сунул под нее носок ботинка.

Опять ничего. Он придвинул палку еще ближе. Затем, осмелев, провел палкой по голени. Затем по другой ноге. Ничего.

— Селективна, — повторил он. — Но как?..

Сорняки представляли собой сухую растительную ткань. Палка без колебаний спрессовала их, разровняла вместе со всем остальным. Брюки тоже были сухой растительной тканью — хлопком, по крайней мере, частично. А носки? Шнурки? Как же палка все это различала?

Они двинулись дальше. Когда подошли к каменной стене, Кули махнул на нее палкой. Кусок стены рухнул, будто его откусил какой-то великан. Кули махнул еще. Обрушилась и оставшаяся часть стены.

Кто-то истерически захохотал. Шеренга наступала. Теперь от стены осталась лишь светлая полоска на темном гладком полу, по которому они продвигались.

Солнце все поднималось. Позади шеренги мужчин и женщин простиралась ровная блестящая поверхность.

— Слушай, — озабоченно спросил Кули у Бейкера, — а тебе и правда так хочется тех штуковин со счастьем?

Бейкер посмотрел на него с любопытством:

— Не знаю… А что?

Кули провел языком по пересохшим губам.

— Я вот что думаю. Ну, получим мы эти пузырьки — и тут же их употребим…

— Или загоним по хорошей цене, — вставил Бейкер.

— Или загоним. Один черт — их больше не будет. А что, если нам смотаться вот с этим? — Он потряс палкой. — Если удастся выяснить, как она работает…

— Ты серьезно? — перебил Бейкер. Смуглое лицо его раскраснелось, на лбу выступили капельки пота. Он махнул палкой. — Знаешь, что это такое? Лопата. Палка с идиотом.

— Что-что? — переспросил Кули.

— Лопата, — терпеливо объяснил Бейкер, — это палка с дерьмом на одном конце и с идиотом на другом. Старая шутка. Ты что, никогда не занимался ручным трудом?

— Нет, — покачал головой Кули.

— Ну вот, теперь займешься. Послушай, эта штуковина, которая нам кажется волшебной палочкой, для них всего лишь лопата. Идиотская палка. А мы для них — идиоты.

— Мне это не нравится, — заявил Кули.

— А кому такое может понравиться? — отозвался Бейкер. — Ничего не поделаешь. Работай, получай зарплату — и баста. И не тешь себя надеждой, что когда-нибудь удастся их обскакать. Нам это не дано.

Кули хорошенько поразмыслил и в итоге оказался в числе пятидесяти с лишним человек, прихвативших в тот день инструменты галактиков. Инопланетяне сожаления не проявили. Когда солнце зашло, они отозвали первую команду и послали другую работать под плавающими в воздухе огнями. Работа кипела круглые сутки. Инструменты постоянно расхищались; галактики невозмутимо выдавали новые.

Площадка стала ровной и гладкой, твердой как стекло — такой скользкой, что на ней с трудом можно было удержаться на ногах. Вскоре пришельцы установили в центре площадки высокий шест на треноге. Часть плавающих огней погасла. В сумерках на остекленевшей поверхности проявилась сеть светящихся линий. Очертаниями она напоминала фундамент огромного здания. Из-за мелких неровностей бледные линии местами шли криво, что галактиков, похоже, ничуть не беспокоило. Собрав часть рабочих, они прикрепили им на концы палок какие-то приспособления.

Снаряженную таким образом команду отправили на строительную площадку и распределили — по одному рабочему на каждые двести ярдов. Поступили указания пятиться по светящимся линиям, волоча палки за собой.

Поначалу возникла неразбериха. Инструменты работали теперь только при контакте и, вместо того чтобы выравнивать поверхность, заставляли ее подниматься, точно тесто на дрожжах. В результате получался гребень в фут вышиной, серый, пористый и твердый на ощупь, вроде пенобетона.

Затем пришельцы сколотили еще одну команду, вооружив ее новыми приспособлениями. Если кто-то спотыкался или оступался, поднимая стеклянную поверхность земли не там, где нужно, рабочие из этой группы стирали лишний выступ, как стирают влажной губкой мел с классной доски, — вздувшийся материал снова сжимался и сливался с темной поверхностью.

Тем временем оставшаяся часть команды, закончив первый ряд выступов, снова проходила поверху, расширяя и наращивая намеченный фундамент.

Здание росло как на дрожжах. Оно было неправильной формы, отдаленно напоминая наконечник стрелы; внешняя оболочка состояла из множества небольших ячеек. Изнутри здание имело почти милю в поперечнике.

Когда стены поднялись на десять футов, пришельцы соединили все ячейки проходами. Затем в каждую камеру бросили по палке, по виду ничем не отличавшейся от остальных. Там, где упали палки, немедленно начала изливаться светлая жидкость. Жидкость эта полностью покрыла палки и продолжала подниматься, пока не достигла верхушек стен, а затем остановилась. Несколько минут спустя она остыла, а через полчаса и вовсе замерзла и затвердела.

Управляющие контакты снова заменили, и команда принялась ходить по замерзшей поверхности, образуя еще один слой темного стекловидного вещества. Затем во внешней оболочке прорезали дверные проемы, и жидкость вытекла оттуда в сторону реки. Палки, брошенные в камеры, были извлечены. От каждой на полу осталась небольшая неровность, которую затем разгладили.

Точно так же был возведен второй этаж. Пятясь по высоким стенам, многие рабочие падали. Другие увольнялись. Пришельцы набрали еще людей, и строительство продолжалось.


Вряд ли кто-то, кроме нескольких высоких правительственных чинов, удостоился чести ознакомиться с внутренностями корабля пришельцев; сами же галактики сделались привычными фигурами в городах и поселках Восточного побережья. Они расхаживали по улицам парочками, то и дело останавливаясь, чтобы нацелить куда-нибудь махонькие приборчики, которые вполне могли оказаться фотоаппаратами.

Некоторые из залетных запросто общались с населением, задавали множество серьезных вопросов о местных законах и обычаях. Другие крупными партиями закупали картофель, игральные карты, кадиллаки, бижутерию, ковры, конфетти, нейлоновые колготки и прочие интересные товары, расплачиваясь, как правило, капсулами счастья. Они с любопытством пробовали местные кушанья и отважно выпивали, совершенно не пьянея. В продаже начали появляться обтягивающие одеяния, скроенные на манер бутылочно-зеленой униформы галактиков. Появились игрушки: галактические куклы и галактические звездолеты.

Власти повсюду пребывали в благодушной прострации. Какие бы проблемы у пришельцев ни возникали — или даже только еще намечались, — галактики легко расчищали себе дорогу очередной порцией капсул счастья. Цены теперь измеряли не только в долларах и центах, но и в капсулах счастья — «кс». Бизнес процветал.


А в лабораториях Бюро стандартов в Вашингтоне тем временем разрабатывалась программа по рассекречиванию универсального инструмента галактиков. Образцы инструмента измеряли, облучали, резали. Неизвестный материал был, судя по всему, изготовлен из цельного однородного вещества. Он оказался легким, химически инертным и невероятно прочным. Полые внутренности имели неправильную форму, которая никакому очевидному принципу не соответствовала.

Составных частей обнаружили всего две — собственно инструмент и управляющий контакт, который вставлялся в прорезь в рукоятке. Со вставленным контактом инструмент действовал — работал вопреки тому, что все контрольные приборы невозмутимо свидетельствовали о полном отсутствии энергии в полостях палки. Когда контакт вынимали, не происходило вообще ничего.

Контакты для различных операций различались только цветом; во всем же остальном — и по форме и по размеру — они казались идентичными.

Первый — и последний — прорыв был достигнут, когда контакты подвергли рентгеноструктурному анализу. Обнаружилось, что вещество контактов имеет кристаллическую структуру, выражавшуюся в характерных стрессовых рисунках. При этом каждый из контактов проявлял себя на испытательном стенде особо.

Однако с помощью определенной последовательности пробных нагреваний, сжатий и деформаций доктору Кроуфорду Риду удалось-таки перевести стрессовую структуру, соответствовавшую контакту типа «А», в форму, примерно соответствующую контакту типа «О.

Когда контакт вставили в инструмент, лаборатория мигом взлетела на воздух. Взрыв разметал вдобавок все здания в радиусе трех городских кварталов.


Взрыв этот был зарегистрирован и приборами гигантского звездолета. Взглянув на их показания, заскучавший было вахтенный офицер снисходительно улыбнулся.


Один из пришельцев, назвавшийся Пендратом го-Пендратом, частенько показывался на людях в прелестном городишке Ривердейле, штат Нью-Джерси. Он совал нос всюду: и на церковные благотворительные базары, и на бейсбольные матчи Малой лиги, и к минеральным источникам, и в летние лагеря, и в залы торговых собраний. Поначалу его появление собирало толпы, а затем местные жители и даже туристы к нему привыкли.

Спустя трое суток после постройки общей оболочки здания Эл Дженкинс, молодой репортер «Стар-Леджер», обнаружил пришельца в укромном уголке бара в сентиментально-пьяном состоянии над бокалом коктейля.

Когда Дженкинс прошмыгнул в его кабинку, Пендрат поднял на репортера грустный взгляд.

— Ах, мой друг, — заплетающимся языком выговорил пришелец, — как мне жаль вашу бедную планетку!

— Вам что, не нравится наша Земля? — поинтересовался Дженкинс.

— Нет-нет, планетка прелестная. Невероятно живописная. Простите. — Пендрат хлебнул из бокала. Затем быстро-быстро поморгал и слегка распрямился. — Но вы должны понять — это ради галактического прогресса, — сказал он. — Ничего не попишешь. Все мы когда-нибудь сгинем.

Дженкинс окинул пришельца критическим взглядом.

— Вы ведь совсем немного выпили, не так ли? — поинтересовался репортер. — И мне казалось, на вас, галактиков, алкоголь не действует.

— Нет, это все апс… асе… аспирин, — пояснил пришелец. Он достал из кармана пузырек и торжественно вытряхнул себе на ладонь таблетку. — От вашего алкоголя у меня страшно разболелась голова, и тогда я принял апс… аспирин… Этот ваш аспирин просто чудо! — Тут у него опять сделался похоронный вид. — Подумать только, р-раз — и никакого больше аспирина. Ни-каких церковных благотворительных базаров. И никакого бейсбола…

— Интересно, а что с нами такое случится?

Пендрат развел руками и издал выразительный шипящий звук.

— Трах-тарарах, — пояснил он.

— Вы думаете взорвать планету? — недоверчиво спросил Дженкинс.

Пришелец грустно кивнул.

— Скоро наше здание будет закончено. Тогда мы установим большие машины и — шурр, бурр… — Пендрат повращал левой рукой вниз. — Мы пробурим шахту до самого ядра планеты. Потом опустим туда преобразователь и закроем ствол. Потом отлетим подальше. А потом ваша бедная планетка каак… — он снова изобразил «пшик», — рванет!

Дженкинс сжал кулаки.

— Но зачем? Зачем вам это понадобилось?!

— Для пыли, — объяснил Пендрат. — Вся ваша планетка превратится в пыль. Больших кусков совсем не останется. Останутся только вот такие ма-асенькие. — Пришелец сощурился и показал двумя пальцами, какие крошечные останутся кусочки. — Мы формируем линию обороны Галактики. Этот сектор слишком открыт. Мы тут сделаем небольшой экранчик из пыли. Когда пыль, корабль быстро не полетит. Пыль его оч-чень замедляет. Кое-где уже есть пыль. И мы сделаем еще. Только так мы можем защититься от вторжения.

— От чьего вторжения? Пендрат пожал плечами:

— А кто его знает. Надо смотреть в будущее.

У Дженкинса затряслись руки. Он вынул из кармана потрепанный блокнот, машинально раскрыл, заглянул туда и положил обратно. Руки его теперь то и дело сжимались в кулаки… Репортер хрипло процедил:

— Ах ты паршивый… — и размахнулся, чтобы от всей души заехать Пендрату по носатой физиономии.

Плюха так и не состоялась. Кулак Дженкинса вдруг наткнулся на невидимое препятствие и повис в воздухе; как репортер ни старался, он не мог протолкнуть его дальше.

— Нет-нет. — Грустно улыбаясь, Пендрат покачал головой. — Бесполезно. Очень, очень сожалею.

Сердце Дженкинса глухо колотилось.

— Почему именно мы?! — гневно воскликнул он. — Если вам так уж необходима пыль, почему не выбрать какую-нибудь другую планету? Юпитер, Венеру — да какую угодно! Почему надо было выбрать ту, на которой живем мы?

Пендрат заморгал.

— Но на других ваших планетах совсем нет жизни, — возразил он. — А кто тогда сделал бы для нас всю работу? — Он кинул в рот еще таблетку. — А кроме того, — продолжил он, — имейте в виду, что пыль окутает ваше Солнце. Планеты станут совсем холодными. Понимаете, все уже обдумано. Далее, предположим, мы отправились бы к какому-нибудь другому солнцу и вообще здесь не появились. Тогда вы сами построили бы большие корабли — и нам все равно пришлось бы сюда лететь, чтобы разбираться с вами. А так все будет очень быстро — р-раз, и вы даже ничего не почувствуете.

С Дженкинса слетела шляпа. Он нагнулся и стал шарить под столом, разыскивая ее.

— Мы вас остановим, — бормотал он, появляясь из-под стола с багровой физиономией. — А вы, мистер, пожалеете, что вообще про это заикнулись. О ваших грязных замыслах, узнают все до самого Белфаста.

— Вы собираетесь обо всем рассказать? — в тупом недоумении спросил пришелец.

— Непременно, будьте уверены! Пендрат с глупым видом кивнул.

— Это уже не важно. Дело почти сделано. Мой бедный друг, вы не сможете нас остановить.


История получила огласку на следующий же день, как раз когда было закончено монтирование сложной системы балок и стоек во внутренней части здания. На борту корабля открыли люк, и под мудрым руководством пришельцев бригады тащили оттуда детали механизма, который предстояло разместить в здании.

Там оказалась тысяча и одна деталь всевозможных форм и размеров: гигантские тороидные секции, трубки, цилиндры, шары, изогнутые трубы и прочая утварь. Сделано все это было не из металла, а из того же легкого вещества, что и инструменты.

Некоторые инструменты служили теперь ухватами: подобно магнитам, они прилипали к деталям механизма — и больше ни к чему. Другие, приложенные к массивным частям оборудования, делали их необычайно скользкими и таким образом облегчали их перекатывание по площадке к зданию. Остальные палки использовались при сборке: достаточно было провести наконечником по стыку двух деталей, и те намертво сливались друг с другом.

Недавняя история с репортером никак не затронула дневную смену. Вторая и третья несколько подсократились из-за скандала; пришельцы тут же набрали недостающее число работников из толпы зевак.

На очередной пресс-конференции представитель пришельцев мистер Реваш го-Рен заявил:

— Рассказ мистера Дженкинса является злонамеренной выдумкой. Механизмы, о которых идет речь, должны обеспечить комфортабельное отопление, кондиционирование воздуха, стандартную галактическую гравитацию и другие удобства, необходимые сотрудникам в наших офисах. Мы привыкли располагать множеством подобных удобств. Именно поэтому мы не можем жить и работать в зданиях, подходящих для землян.

Херш из «Таймс» задал вопрос:

— А почему для вашего механизма понадобилась площадка в полмили, в то время как конторские помещения занимают лишь узкое кольцо во внешней части здания?

Реваш улыбнулся.

— А почему вам требуется целый подвал, чтобы обогревать здание? — в свою очередь спросил он. — Ваш первобытный предок сказал бы, что для этого достаточно костра и дырки в потолке.

Достойного ответа Херш найти не сумел. И все же вера в рассказ Дженкинса необратимо распространялась. К концу недели уже с десяток газет били в набат, призывая к крестовому походу. В конгрессе была образована комиссия по расследованию обстоятельств. Множество работников уволилось. Когда трудовые ресурсы заметно поубавились, пришельцы удвоили плату. Желающих снова оказалось куда больше, чем рабочих мест. На джерсийской стороне туннелей шли митинги протеста. Там стояли пикеты, ораторы метали громы и молнии с трибун, призывали к саботажу. А работа все равно продолжалась.


— Тут все дело в психологии, — уверял Бейкер. — Ясно, они же декаденты, цивилизация в стадии упадка. Тут их слабое место, именно сюда мы и должны бить. Потрясающие машины — да, но они не знают, как ими пользоваться. Больше того, не хотят. Боятся испачкать свои белоснежные ручки. Тогда они являются сюда и вынуждают нас делать всю грязную работу, хотя это и означает добавочный риск.

— Не вижу тут никакого упадничества, — резонно возразил Кули. Уже перевалило за полночь, а они все сидели над ящиком пива в гостиной у Бейкера, без конца мусоля одно и то же. Кули уже раскраснелся и говорил на повышенных тонах.

— Возьми, к примеру, археологическую экспедицию. Ну, скажем, в какую-нибудь Месопотамию. Разве они тащат с собой кучу оглоедов с кирками и лопатами? Нич-чего подобного. Лопаты они, может, и берут, но на работу нанимают исключительно местных жителей. И нет тут никакого упадничества — просто здравый смысл.

— Прекрасно. Однако мы, если припрет, можем взять в руки лопаты и пойти работать. А они не могут. Им и в голову бы не пришло. Галактики слишком изнеженны, Тед. Если их машины не будут работать безотказно, им просто не выжить.

— У меня другое мнение. Войны выигрывают с помощью оружия.

— Ну и что тогда? Забрасывать их атомными бомбами, которые не взрываются? При такой их защите любое наше оружие бессильно — это все равно что стрелять из топора.

Кули поставил кружку и не глядя потянулся за лежавшим на полу инструментом. Того на месте не оказалось — наверное, откатился. Кули выругался, потянулся дальше и наконец нащупал инструмент — ту самую «палку для идиота», которую он в первый же день стащил с галактической площадки.

— Клянусь вот на этой штуковине, — сказал он. — Мы оба знаем, что люди по всей планете сейчас денно и нощно пытаются разгрызть этот орешек. Могу поклясться, что в конце концов они его разгрызут. Эта палка и есть оружие, приятель, оружие галактиков. Если нам только удастся…

— Ну что ж, надейся на палку, — с горечью перебил его Бейкер. — Нет, тут дело гиблое. Да, мы можем менять стрессовые структуры управляющих контактов. Можем даже наштамповать нужное количество контактов с одинаковой структурой. Но ведь все приходится делать наудачу, Тед, просто методом тыка. Нам неизвестно, почему определенная структура заставляет инструмент производить определенное действие. А пока мы этого не узнаем, нам только и остается, что менять эту структуру как попало.

— И что же?

— А то, что существуют миллионы ложных структур на одну верную. Есть структуры, вызывающие взрывы, как было в Вашингтоне; есть такие, что сварят экспериментатора живьем, сделают из него сосульку или кусок свинца. Есть радиоактивные, есть химически агрессивные — и с каждым неверным шагом мы теряем как минимум одного человека.

— А как насчет дистанционного управления? — предложил Кули.

— Сначала придется выяснить, почему инструменты действуют, когда их кто-нибудь держит, и перестают действовать, стоит только выпустить их из рук.

Кули нахмурился и хлебнул пива.

— Так что учти, — заключил Бейкер, — у нас есть только один шанс одолеть галактиков. Одна структура — одна из миллиона. Нет, не технология поможет нам победить, а только сила духа!

Он оказался прав — и в то же время ошибался.


Эл Дженкинс сидел в отделе городских новостей «Стар-Леджер» и хмуро просматривал переданный по телеграфу материал с обвинениями в адрес пришельцев, подписанный губернаторами восьми штатов.

— Ну и что толку? — буркнул он и бросил материал обратно на стол редактору. — Вон, смотри.

В окне была видна сиявшая в отдалении верхушка здания пришельцев. По куполу крыши двигались крошечные фигурки. Галактики надули над зданием мембрану, и теперь рабочие ползали там с инструментами, наращивая твердый слой.

Купол был почти готов. А работы во внутренней части здания закончились двумя днями раньше.

— Пендрат знал, что говорил, — пробормотал Дженкинс. — Мы не смогли их остановить. За три недели просто невозможно объединить усилия.

Пепел сигареты упал ему на рубашку. Дженкинс рассеянно отряхнулся и вышел из комнаты. Редактор молча смотрел ему вслед.


Ранним июльским утром, через два месяца после приземления пришельцев, оборванная толпа с галактическими инструментами в руках появилась у звездолета. Такие толпы за последние несколько суток собирались уже не раз. Впав в отчаяние, местные жители утратили последние остатки былой цивилизованности.

Стоявший у открытого люка дежурный офицер презрительно наблюдал за их приближением. Никаких оборонительных мер не требовалось. Наверняка они снова попытаются отдубасить его инструментами, потерпят неудачу и отправятся восвояси.

Передний из наступавших, здоровенный мужик, грозно занес свой инструмент, будто вилы. Галактик наблюдал за ним, явно забавляясь. А мгновение спустя пришелец стал трупом — превратился в грязную кровавую кашу на полу переходного шлюза.

Толпа хлынула на корабль. Залитые зеленоватым светом коридоры были сумрачны и просторны, как в кафедральном соборе. Повсюду из дверей выглядывали скучающие физиономии галактиков. Насмешливые выражения на лицах быстро сменялись гримасами ужаса. Некоторые убегали. Другие прятались. Инструменты косили всех.

По длинным коридорам рассыпался гулкий топот бегущей толпы, звенели возгласы торжества и восторга, вопли ужаса. Через пятнадцать минут все было кончено.

Потные и запыхавшиеся, победители остановились и стали оглядываться по сторонам с нарастающим изумлением. Стены залов с высокими потолками покрывали переливающиеся золотисто-зеленые гобелены; столы были вырезаны из хрусталя. Откуда-то доносилась негромкая музыка — спокойная, умиротворяющая.

На столе дымился поднос с едой. Со стены была сдернута прозрачная карта. Под ней лохматилось мягкое красное вещество — прокладка из аморфной ткани.

Бейкер и Кули одновременно подняли глаза — и узнали друг друга.

— Сила духа, — с кривой ухмылкой заметил Бейкер.

— Технология, — возразил Кули. — Они недооценили нас, как и ты. — Он поднял инструмент, стараясь не касаться торца. — Десять тысяч попыток, кажется, — и десять тысяч трупов. Ладно, будь по-твоему. Назовем это силой духа. — Он поднял голову и уставился куда-то вдаль, силясь представить себе затаившиеся в отдаленных районах сотни исследовательских станций с их каждодневными жуткими человеческими жертвоприношениями. — Десять тысяч, — повторил он.

Бейкера еще пробирала дрожь:

— Повезло, мог быть и миллион… — Парень попытался рассмеяться. — Теперь придетсяподыскать этой штуковине другое название. «Палка для идиота» уже не подходит.

Кули опустил глаза.

— Все зависит от того, — угрюмо пробормотал он, — с какого конца идиот.

Анахрон[5]

Тело так и не обнаружили, причем по той простой причине, что никакого тела там не было.

Казалось бы, логическая несуразица — что в определенном смысле соответствует истине, — но все же никакого парадокса тут нет. Случившееся было вполне закономерным и объяснимым, даже хотя это и могло произойти только с братьями Кастельяри.

Чудаки они, эти братья Кастельяри. Сыновья шотландки и итальянского эмигранта, родившиеся в Англии и получившие образование на материке, они повсюду были в своей тарелке, но нигде не чувствовали себя дома.

Тем не менее в зрелом возрасте стали вполне обустроенными людьми. Эмигранты, подобно отцу Кастельяри, жили на острове Искья, неподалеку от неаполитанских берегов, во дворце — «кватроченто», роскошный фасад, облупленные купидоны на стенах, множество крыс, никакого центрального отопления и никаких соседей.

Братья никуда не выезжали; никто их не навещал, кроме их же агентов и адвокатов. Никто из них так и не женился. Оба лет в тридцать отринули мир людей ради внутреннего мира, полного более утонченных и более долговечных услад. Оба были любителями — фанатичными и заядлыми.

Родились они как бы вне своего времени.

Страсть Питера составляли художественные редкости. Он коллекционировал неустанно; не будет преувеличением даже сказать — истово. Коллекционировал так, как другие мужчины охотятся на крупного зверя. Интересы у Питера были самые разносторонние, и со временем его приобретения заполнили громадные залы дворца и половину всех подвалов: картины, статуэтки, эмали, фарфор, стекло, хрусталь, работы по металлу. Сам он в свои пятьдесят лет был круглым человечком с насмешливыми глазами и небрежным клочком белесой козлиной бородки.

Гарольд Кастельяри, одаренный брат Питера, был ученым. Ученым-любителем. Он принадлежал девятнадцатому столетию — подобно тому как Питер был атавизмом какой-то еще более ранней эпохи. Современная наука представляет собой дело коллективной работы, причем работы нудной, — а и то и другое совершенно немыслимо для Кастельяри. Но разум Гарольда был в своем роде столь же оригинален и остер, что и разум Ньютона или Франклина. Он выполнил заслужившие уважение работы по физике и электронике и даже, по настоянию адвоката, оформил несколько патентов. Вырученные деньги, когда их не поглощали закупки необходимых инструментов и оборудования, он отдавал брату, который принимал их как само собой разумеющееся.

В свои пятьдесят три года Гарольд был худощавым пожилым мужчиной, вялым и меланхоличным по натуре; на верхней губе у него рос аккуратный заборчик белесых усиков — своеобразная антитеза и частичка сходства, если вспомнить козлиную бородку его брата.

В одно прекрасное майское утро с Гарольдом произошло вот какое происшествие.

Гудьир уронил кусок резины на горячую печь; Архимед улегся в ванну; Кюри оставила образчик урановой руды в выдвижном ящичке стола вместе с фотографической пластинкой. Гарольд же Кастельяри, работая с неким прибором, который до той поры потреблял изрядное количество энергии, не производя при этом ничего особенно впечатляющего, судорожно чихнул и уронил обычный стержневой магнит на пару заряженных электродов.

После чего над прибором возник громадный мутный пузырь.

Распрямившись после непроизвольного наклона, Гарольд в глубоком изумлении заморгал и уставился на пузырь. Прямо у него на глазах мутность внезапно исчезла, и сквозь пузырь он увидел участок мозаичного пола, казавшийся на три фута выше пола в лаборатории. Он также разглядел угол резной деревянной скамьи — небольшой струнный инструмент необычной формы.

Гарольд яростно выругался, поахал, поохал, а затем принялся экспериментировать. Он осторожно обследовал сферу с помощью электроскопа и счетчика Гейгера. Никакого результата. Тогда ученый вырвал из блокнота листочек бумаги и бросил его на сферу. Бумажка исчезла — и он не мог понять куда.

Онемев от изумления, Гарольд взял метровую линейку и осторожно ткнул ею сферу. Никакого ощущения контакта — линейка просто вошла внутрь пузыря, будто его там и не было. Затем с ощутимым щелчком коснулась струнного инструмента. Гарольд нажал сильнее. Инструмент соскользнул с края скамейки и с глухим стуком и звоном ударился об пол.

Вглядевшись повнимательнее, Гарольд вдруг узнал эти мучительно знакомые очертания.

Не долго думая, он отложил в сторону линейку, сунул руку в пузырь и вытащил оттуда хрупкий предмет. Тот оказался твердым и прохладным на ощупь. Древесина так и сияла под светлым лаком. Инструмент выглядел так, будто его сработали еще вчера.

У Питера был еще один в точности такой же — если не считать сохранности — виоль д'амур семнадцатого столетия.

Гарольд наклонился, чтобы заглянуть в пузырь дальше. В четырех с половиной футах от него висели золотистые гобелены, прятавшие всю стену за исключением изысканно украшенной двери посередине. Дверь стала приоткрываться; Гарольд заметил, как там мелькнуло что-то коричневатое.

Затем сфера снова помутнела. В руках у ученого было пусто — виоль д'амур исчезла. А линейка, оставленная внутри сферы, лежала на полу у его ног.


— Вот взгляни, — сказал Гарольд брату. Брови Питера удивленно выгнулись.

— Это что, какое-нибудь новое телевидение?

— Нет-нет. Вот смотри. — Виоль д'амур лежала на скамье — в точности где и раньше. Гарольд протянул руку внутрь сферы и вынул оттуда инструмент.

Питер вздрогнул.

— Дай мне. — Он взял в руки инструмент, потер гладко отполированную древесину. Затем внимательно посмотрел на брата. — Боже милостивый! — произнес коллекционер. — Путешествие во времени.

Гарольд раздраженно фыркнул:

— «Время», мой дорогой Питер, понятие столь же бессмысленное, что и «пространство».

— Ну, если без таких подробностей, то все-таки путешествие во времени.

— Если угодно, да.

— Ты станешь жутко знаменит.

— Надо думать.

Питер опустил взгляд на инструмент, который все еще держал в руках.

— Я бы хотел оставить виолу, если можно.

— Ничего не имею против, но не получится.

Не успел Гарольд договорить, как пузырь снова помутнел; виоль д'амур исчезла как дым.

— Вот видишь?

— Как, что за черт?

— Она возвращается обратно… Потом увидишь. Я уже раз вынимал эту штуковину, и получилось то же самое. Когда сфера снова стала прозрачной, виола оказалась там, где я ее нашел.

— И как ты это объяснишь? Гарольд заколебался.

— Никак. Пока я не смогу разработать соответствующий математический…

— На что еще потребуется время. А пока что, если сказать проще?..

Гарольд наморщил лоб в поисках верной трактовки:

— Ну, если очень приблизительно… это означает, что события сохраняются. Два-три столетия назад…

— Три. Обрати внимание на отверстия резонаторов.

— Значит, три столетия назад в это конкретное время дня кто-то был в комнате. Если бы виола исчезла, он или она отметили бы этот факт. Так образовалось бы нарушение уже зафиксированной последовательности событий; следовательно, этого произойти не должно. По аналогичной причине, полагаю, мы не можем заглянуть в сферу или… — Он потыкал пузырь авторучкой. — Так я и думал — не можем проникнуть в нее; иначе также образовалось бы нарушение. И все, что мы кладем в сферу, пока она прозрачна, выходит обратно, когда она мутнеет. Выражаясь совсем приблизительно, мы не можем изменить прошлое.

— Но мне кажется, мы все же меняем его. Мы изменили его только что, когда ты вынул оттуда виолу — даже пусть никто в том времени этого и не видел.

— Вот тут, — заметил Гарольд, — и обнаруживается сложность применения языка для точной передачи информации. Если ты еще не забыл свои выкладки… Впрочем, можно сформулировать такой постулат: помни только, что все сказанное мной — ложь, что событие, которое не влияет на другие события, не есть событие. Другими словами…

— Значит, если никто не видел, как ты берешь виолу, то не важно, брал ты ее или нет. Довольно рискованное правило: в свое время за него сожгли бы на костре.

— Весьма возможно. Но то же самое можно установить и другим способом или, вернее, бесконечным числом способов, которые только представляются различными. Если кому-то — скажем, самому Творцу — захотелось бы удалить Луну, пока мы тут с тобой разговариваем, и за нулевой отрезок времени заменить ее точной копией, сделанной из бетона и гипса — причем с той же массой, альбедо и всем прочим, что у настоящей Луны, — то это не внесло бы никаких измеримых различий во вселенную, как мы ее воспринимаем, а следовательно, мы не можем с уверенностью сказать, что этого не произошло. Кроме того, позволю себе добавить, нет никакой разницы, произошло это или нет.

— «Когда никого на дворе…» — процитировал Питер.

— Да. Вообще говоря, это основная и, конечно же, бессмысленная философская проблема. Если не считать, — добавил Гарольд, — данного конкретного проявления. — Он воззрился на мутную сферу. — Извини, пожалуйста, Питер. Мне тут надо поработать.

— Когда ты думаешь объявить об открытии?

— Немедленно. В смысле, через неделю-другую.

— Ничего не предпринимай, пока не посоветуешься со мной, ладно? Есть одна идея.

Гарольд бросил на брата быстрый взгляд:

— Коммерция?

— В каком-то смысле.

— Забудь, — сказал Гарольд. — Тут не тот случай, когда можно что-то патентовать или держать в тайне.

— Конечно. Надеюсь, увидимся за обедом?

— Думаю, да. Если забуду, постучи в дверь, ладно?

— Хорошо. До встречи.

— До встречи.


За обедом Питер задал Гарольду лишь два вопроса:

— А ты можешь как-нибудь менять время, в котором работает аппарат, чтобы попасть, скажем, из семнадцатого столетия в восемнадцатое или из понедельника во вторник?

— Да, между прочим. Поразительно. Какое счастье, что у меня в той схеме уже был реостат; я не рискнул бы отключить питание. Изменение силы тока дает изменение установки времени. Я добрался, как мне кажется, до прошлой среды. Во всяком случае, мой рабочий халат лежал на верстаке — там, где я его оставил, помнится, в среду под вечер. Я его вытащил. Любопытное ощущение, Питер, ведь на мне в то же самое время был тот же самый рабочий халат. А затем сфера помутнела, и халат, разумеется, исчез. Должно быть, тогда я сам заходил в комнату.

— А как насчет будущего?

— Вот. Еще одна странность. Я настраивал прибор на различные времена в ближайшем будущем, и аппарат по-прежнему на месте, но с ним ничего не случилось. Хотя я уже сейчас собираюсь с ним кое-что проделать. Возможно, это опять-таки из-за сохранения событий, но я склонен думать, что нет. А дальше идут мутные периоды, пробелы; очевидно, я не могу увидеть ничего, не существующего ныне. Но в ближайшие несколько дней картина совсем иная. Такое впечатление, что я куда-то пропал. Как думаешь, куда это я могу подеваться?

Внезапный отъезд Гарольда произошел между полуночью и утренними часами. Все выглядело так, будто он сам упаковал свои вещи, ушел без провожатых, и больше его не видели. Необычен был, разумеется, сам факт его исчезновения, но подробности отъезда никаких подозрений не вызывали. Гарольд всегда ненавидел то, что сам он называл «тиранией лакея». Все знали его как необычайно независимого человека.

На следующий день Питер проделал с новооткрытой сферой времени некоторые несложные эксперименты. Из шестнадцатого столетия он забрал флакончик духов венецианского стекла; из восемнадцатого — резное палисандровое распятие; из девятнадцатого, когда дворец был резиденцией некоего австрийского графа и его возлюбленной-итальянки, — иллюстрированный вручную экземпляр «La Nouvelle Justine» де Сада, прелюбопытный переплет которого был изготовлен из человеческой кожи.

Все это, разумеется, очень скоро исчезло — все, кроме флакончика духов. Питер, таким образом, получил повод к размышлениям. В ближайшем будущем флакончика после его реквизиции в сфере было с полдюжины мутных наплывов; раритет должен был исчезнуть, но не исчез. Однако Питер нашел его на полу, рядом с немалых размеров крысиной дырой…

Не потому ли, задался вопросом Питер, предметы исчезают необъяснимым образом, что закатываются в крысиные дыры? А может, потому, что некий ловец во времени изымает их, когда они вот-вот готовы туда закатиться?

Никаких попыток исследовать будущее Питер не предпринял. Тем же вечером он позвонил в Неаполь своим адвокатам и сообщил им инструкции по поводу своего нового завещания. Имущество Питера Кастельяри, включая его половину находившейся в совместном владении Искьи, теперь отходило итальянскому правительству при двух условиях: первое, что Гарольд Кастельяри сделает аналогичный посмертный дар оставшейся половины собственности, и второе — что итальянское правительство возьмет на себя обязательства превратить дворец в национальный музей, где будет размещена коллекция Питера. Доходы от имущества при этом должны были использоваться для управления музеем и дальнейших приобретений. Своих единственных родственников — двух кузенов в Шотландии — он лишил всякого наследства.

Питер не предпринимал ничего, пока ему не принесли подписанный и засвидетельствованный документ. Только тогда отважился он заглянуть в собственное будущее.

Гарольд говорил, что события сохраняются, подразумевая при этом, как хорошо понимал Питер, события, настоящего и будущего в той же мере, что и прошлого. Но только ли в одном виде могло быть зафиксировано будущее? Мог ли существовать результат прежде повлекшей его причины?

Девизом рода Кастельяри служила крылатая фраза: «Audentes fortuna juvat», к которой Питер в возрасте четырнадцати лет прибавил слово «prudentesque»: «Судьба помогает смелому — и благоразумному».

Назавтра никаких изменений: комната, которую он разглядывал, была похожа на сегодняшнюю, сфера времени, казалось, исчезла. На следующий день: мутный наплыв. И дальше, и еще дальше…

Непрерывная мутность, заключил Питер, судя по тому, насколько продвинулась ручка реостата, должна была продлиться лет десять. А затем комната внезапно превратилась в длинный мраморный зал, заполненный демонстрационными ящиками.

Питер криво усмехнулся. Если ты Гарольд, то, очевидно, не можешь заглянуть вперед и увидеть Питера работающим в твоей лаборатории. А если ты Питер, ты, что в равной степени очевидно, тоже не можешь заглянуть вперед и узнать, является ли комната, которую ты увидел, доказательством, самим же тобою и состряпанным: или она часть музея, учрежденного после твоей смерти, последовавшей лет через восемь — десять, или…

Проклятье. Восемь лет — не так уж много, но он на них не мог положиться. В конце концов, это же на семь лет раньше, чем Гарольда официально объявят умершим…

Питер медленно двинул вперёд ручку верньера. Промельк, другой — долгими сериями. Быстрее вперед. Теперь мелькание стало непрерывным; предметы исчезали из демонстрационных ящиков и заменялись там другими; мрамор все темнел и свет-лед, темнел и светлел — пока наконец не потемнел и остался темным. Питер понял, что теперь зал оказался перед ним таким, каким он будет столетий через пять. На всех поверхностях экспозиции лежал толстый слой пыли; в углу валялась неопрятная куча мусора и трупик какого-то грызуна.

Сфера помутнела.

Когда она прояснилась, в пыли был виден путаный след шагов, а два демонстрационных ящика опустели.

Отпечатки ступней были тридцать дюймов в длину и yапоминали птичью лапку.

После недолгого размышления Питер обошел верстак и наклонился, чтобы заглянуть в сферу с другой стороны. Ближайшее из четырех высоких окон открывало банальную, как на почтовой открытке, сцену: залитый солнцем залив и видимая в перспективе полуокружность города со смутно дымящим на заднем плане Везувием. Но что-то не то было с красками в этом пейзаже — даже учитывая расстояние, они казались какими-то слишком блеклыми.

Питер сходил за биноклем.

Тревогу, конечно, вызывало то, что весь Неаполь затянуло зеленью. Город буквально утопал в буйной растительности. Среди зарослей и листвы Питеру время от времени удавалось разглядеть серые пятна, которые вполне могли быть валунами или руинами зданий. Никакого движения не просматривалось. А в бухте совсем не было судов.

Только нечто весьма странное ползло по склону вулкана. Напоминало оно ржаво-оранжевую трубу на тоненьких подпорках — вроде как у многоножки. Обрывалась штуковина совсем невдалеке от вершины.

Прямо на глазах у Питера труба медленно наливалась синевой.


Еще на день вперед: теперь все демонстрационные ящики разграблены; музей, судя по всему, опустел.

Итак, через пять столетий весь мир, или, по крайней мере, область Кампанию, захватила раса Неких Существ; при этом все человеческое население было истреблено или постепенно вывезено: захватчики также проявили интерес к содержимому музея, которое они, видимо, забрали с собой.

Куда и зачем?

Этот вопрос, по мнению Питера, мог иметь тысячу ответов, девятьсот девяносто девять из которых означали бы, что его афера потерпела крах. Последний оставшийся ответ гласил: в погреба — к безопасности.

Питер собственноручно соорудил чехол, чтобы скрыть прибор на верстаке и сферу над ним. Непривычное занятие — на него ушло добрых двое суток. Затем Питер позвал рабочих, чтобы пробить дыру в каменном полу рядом с перегородкой, оборудовать подъемник и открепить силовой кабель, обеспечивающий питанием сферу времени, до самой панели с предохранителями. Таким образом, кабель освободился еще не менее чем на сотню футов. Рабочие отвинтили от пола верстак, снабдили его колесиками, опустили в пустой погреб и удалились.

Питер развинтил болты и снял чехол. Затем заглянул в сферу.

Сокровища.

Ряды ящиков, больших и малых, терялись во мгле.

Пальцы аристократа ничуть не дрожали, когда Питер двинул вперед ручку реостата. Мутный наплыв — другой — затем движение, когда он двинул верньер быстрее, а затем просвет — до самых пределов охвата сферы времени.

Двести лет, догадался Питер, примерно от 2700-го до 2900 года, в течение которых в погреб никто не входил. Двести лет «неликвидного» времени.

Питер вернул реостат на начало просвета. Вытащив небольшой ящик, он его вскрыл.

Шахматные фигурки из слоновой кости с золотой инкрустацией. Флорентийские, четырнадцатого столетия. Роскошные.

Затем другой, из противоположного ряда.

Танские статуэтки, кони и воины, от десяти до четырнадцати дюймов высотой. Бесценные.


Томазо сообщил ему, что ящики не горят. Питер сам отправился на кухню посмотреть — и действительно. Куски лежали в ревущей печи целыми и невредимыми. Он вытащил один кочергой — на необтесанной древесине не обгорели даже мельчайшие щепочки.

Тут определенно был некий исключительный смысл. Поскольку ящикам предстояло отправиться обратно, никакое физическое воздействие в промежутке не могло дать эффекта; когда подошло бы время, они просто сложились бы в прежнем виде, подобно козлам Тора. Но горение — дело другое; горение высвобождало энергию, которую нечем было бы заменить.

По крайней мере, так объяснялся один парадокс. Но был и другой, временами изводивший дисциплинированный ум Питера. Если предметы, которые он доставал из погреба через семь сотен с чем-то лет в будущем, должны стать частью завещанной музею коллекции, хранимой Питером и в конце концов помещенной в тайник, чтобы там быть найденной им самим, — то откуда они взялись с самого начала?

Вопрос тревожил его. Питер так же хорошо знал из жизни, как его брат из физики, что даром никто ничего не получает.

Более того, загадка эта составляла лишь одно из его затруднений, и даже не самое серьезное. Другой пример — упорная мутность сферы времени в ближайшем будущем. Сколько он ни пробовал, результат неизменно был один и тот же: мутный наплыв на всем протяжении до внезапного выхода на свет мраморной галереи.

Следовало ожидать, что сфера не должна ничего показывать все то время, пока сам Питер находился в тайнике, но это покрывало лишь пять-шесть часов из каждых двадцати четырех. Опять-таки предположительно — прибор не стал бы показывать Питеру никаких изменений, произведенных им самим, иначе предвидение дало бы ему возможность поступить иначе. Но он тщательно очистил один угол погреба, установил там экран и дал обет, который держал неделю: не трогать чистое пространство и не сдвигать экран. Затем попробовал снова, с прежним результатом.

Оставалось единственное объяснение: в течение следующих десяти лет с ним должно произойти нечто, что следовало бы предотвратить, но ключ к этому был погребен в удручающем неразрывном пробеле.

И как окончательный вывод: это безусловно нечто такое, что он мог бы предотвратить, знай он, что это… или хотя бы когда это должно случиться.

По всей вероятности, этим событием должна была стать его смерть. Питер нанял девять охранников — по три на смену, так как одному нельзя доверять, двое могут сговориться против него, а троих легко можно поддерживать в состоянии взаимного подозрения. Он также прошел медицинское обследование, проследил, чтобы на каждой двери и каждом окне были поставлены новые замки и задвижки, и принял прочие меры предосторожности, какие только могла подсказать ему его изобретательность. Но даже после всего этого следующие десять лет остались тем же пробелом, что и раньше.

Отчасти Питер этого ожидал. Он еще раз проверил состав своих телохранителей, нашел его вполне подходящим, а посему оставил дело на произвол судьбы. Он сделал все, что от него зависело; оставалось только уповать на будущее. В любом случае события сохранялись; никакого предупреждения сфера времени дать ему не могла.

У другого в схожей ситуации любая радость оказалась бы отравлена страхом и чувством вины; но Питер был просто из другого материала. Если раньше он оставался лишь одиночкой, то теперь сделался отшельником; ему жаль было каждого часа, который не уходил на работу. Утро он проводил в погребе, распаковывая добычу; днем и вечером сортировал ее, вносил в каталог, изучал и — даже это выражение не слишком сильное — буквально пожирал глазами. Когда в такой работе прошли три недели, полки опустели настолько, что силовой кабель уже не доставал до ящиков, не считая тех, что были слишком велики и явно не пролезли бы в сферу. Их, ценой героических волевых усилий, Питер оставил нетронутыми.

И все же он выгреб лишь сотую часть необъятной сокровищницы. С помощью дреков удалось бы расширить поле деятельности, быть может, ярда на три-четыре, но при этом возникал риск повредить добычу; да и в любом случае это не решило бы задачи. Не оставалось ничего другого, как лезть самому в сферу и распаковывать ящики там, — с другой ее «стороны».

Весь оставшийся день Питер ожесточенно и сосредоточенно размышлял. По его мнению, вопрос состоял не в риске — игра стоила свеч; проблема заключалась лишь в том, как этот риск рассчитать и как его по возможности уменьшить.

Кроме того, Питер ощущал определенную тревогу при мысли о том, чтобы проникнуть сквозь этот невещественный пузырь. Интуиция здесь подкреплялась если не логикой, то по крайней мере чувством более чем определенным. Ведь именно теперь — или никогда — должно было наступить время того кризиса.

Кроме того, здравый смысл здесь не помогал. Тревога выражалась в двух символах. Первый — лицо брата Гарольда перед тем, как вода сомкнулась над ним; другой же фантазм — порожденный гигантскими отпечатками трехпалых ступней в пыли галереи. Питер частенько ловил себя на том, что, сам того не желая, пытается представить себе, как выглядят оставившие их существа, пока зрительный образ не стал отчетлив настолько, что он мог чуть ли не поклясться, что в самом деле их видел.

Это были жуткие чудовища со змеевидными головами, с увенчанными гребнями и громадными немигающими глазищами; а двигались они важной плавной походкой, кивая, будто фантастические индюки.

Однако если разбирать предостерегающие образы по порядку, то, во-первых, не было оснований чувствовать хоть малейшую неловкость в связи с гибелью Гарольда. Никаких свидетелей — тут Питер не сомневался; удар он нанес камнем; камни же оказались тем грузом, что потянул тело вниз, а веревка, подобранная на берегу, длину имела более чем достаточную. Во-вторых, трехпалые Незнакомцы вполне могли быть куда страшнее всех чудищ мира вместе взятых, а ему-то какое дело? Питер может с ними и не встретиться.

Тем не менее тревога не исчезала. Питер беспокоился, ему требовалась какая-то страховка. Когда он ее нашел, то сам удивился, как он сразу не догадался.

Он установит сферу времени как раз на один из периодически возникавших просветов. Таким образом будут исключены несчастные случаи, внезапные заболевания и другие непредсказуемые случайности. Так Питер застрахуется от одного вполне реального и вовсе не иррационального страха — что пока он будет на той стороне, механизм, генерирующий сферу времени, может отключиться, — ибо сохранение событии создавалось вовсе не сферой, а лишь ограничивало ее действие. Что бы ни случилось, двоим невозможно занимать одно и то же время-и-место в качестве наблюдателей в любой точке прошлого или будущего. Следовательно, когда монстр войдет в погреб, Питера там уже не окажется.

Нужно, разумеется, помнить и о флакончике духов. У каждого правила есть исключение; но в данном случае, решил Питер, этот закон не действует. Флакончик духов мог закатиться в крысиную дыру, но человек — никогда.

Он аккуратно вернул реостат к началу наплыва серой мглы; затем к концу следующего — еще осторожнее. Интервал, по его прикидке, составил чуть меньше часа — лучше не придумаешь.

Пульс его, казалось, несколько ускорился, но рассудок остался чист и холоден. Питер сунул нос в сферу и опасливо принюхался. Воздух был спертый, с едва заметным каким-то неприятным запахом — но для дыхания вполне пригодным.

Используя ящик в качестве приступка, он забрался на верстак. Затем поставил второй ящик вплотную к сфере — ступень в будущее. Третий ящик стоял уже на полу прямо под сферой — через семь с половиной столетий в будущем.

Питер ступил в сферу, прыгнул и легко приземлился, слегка присев.

Он очутился в погребе будущего. Сфера теперь казалась ярко освещенным шаром, висевшим в воздухе позади Питера, а центр ее находился вровень с его головой. Тени лежали вокруг темными клиньями, перетекая во мрак.

Сердце Питера бешено колотилось. Возникло гнетущее иллюзорное ощущение, как будто — смешно сказать — на его голове надет водолазный шлем. Тишина казалась паузой перед истошным воплем.

Зато вдоль прохода сотнями выстроились ящики с сокровищами.

Питер принялся за работу. Тяжелый, изнурительный труд — открывать ящики, вынимать содержимое и снова их сколачивать, но такую цену Питер должен был заплатить за свою страховку, ибо каждый ящик был в каком-то смысле микрокосмом, подобно самому погребу — капсуле неликвидного времени. Но срок погреба выйдет через каких-нибудь пятьдесят минут, когда головы с гребнями покажутся в этих проходах; что же касается содержимого ящиков, то с ним, по мнению Питера, было по-другому — срок сокровищ был вечностью.

Первый ящик содержал узорный фарфор; второй — рукоятки мечей шакудо; третий — изысканный греческий орнамент четырнадцатого столетия на бронзе «repousse», ни в чем не уступающей сирийским бронзам.

Питер вдруг обнаружил, что физически не может отпустить вещицу, но все же пересилил себя; стоя на ящике-платформе в будущем и высовывая голову в настоящее — подобно (снова дурацкая мысль!) всплывающему из океана водолазу, — он аккуратно разместил вещицу на верстаке рядом с остальными.

Потом снова вниз, в неверную тишину и мрак. Следующие ящики были слишком велики, а те, что сразу за ними, даже как-то подозрительны. Питер последовал за своей тенью дальше по проходу. У него оставалось еще двадцать — почти — минут, хватит для одного ящика, выбранного без спешки, а потом вполне достанет времени, чтобы вернуться.

Взглянув направо, в конце ряда ящиков он увидел дверь — тяжелую дверь, усеянную заклепками, с железной ступенькой внизу. Во времена Питера никакой двери там не было, видно, вся планировка здания претерпела изменения. Еще бы! — вдруг понял он. Если бы от дворца, каким он его знал, осталась хоть одна кафельная плитка или оконная перемычка, сфера ни за что не позволила бы ему увидеть это конкретное здесь-и-сейчас, войти в эту — как ее называл Гарольд — пространственно-временную структуру.

Ибо если ты увидел любую из ныне существующих вещей такой, какой она должна появиться в будущем, ты мог изменить ее в настоящем — вырезать на ней нецензурное слово, разломать ее, распилить — что было в принципе невозможно, а следовательно…

А следовательно, первые десять лет по необходимости должны были стать для Питера сплошным пробелом. И не потому, что его ждало что-то скверное, а просто потому, что в том времени еще не успели стереться последние следы старого дворца.

Так что не будет никакого кризиса!

Впрочем, минутку! Ведь Гарольду удалось заглянуть в ближайшее будущее… Но конечно же — Гарольду вскоре предстояло погибнуть.

Во мгле неподалеку от двери Питер заметил несколько ящиков, выглядевших весьма многообещающе. Путь был неровным; одна из неопрятных куч мусора, уже ставших фирменным знаком Незнакомцев, лежала на полу, будто полоса скошенной травы. Питер осторожно ступил вперед — но все же недостаточно осторожно.


А с Гарольдом Кастельяри произошла еще одна случайность, и опять-таки, если рассматривать с такой точки зрения, счастливая. Удар лишь оглушил его; ветхая веревка соскользнула с камней — и, беспомощный, он выплыл там, где сражавшийся за свою жизнь наверняка бы утонул. Рыбацкая лодка чуть не проехалась по нему днищем, но вместо этого его туда подняли. Ученый пострадал от удара, шока, удушья и мало чем отличался от мертвого. Но Гарольд был все еще жив, когда час спустя его доставили в больницу в Неаполе.

Разумеется, при нем не нашли никакого удостоверения личности; на его одежде не было ни нашивок, ни вензелей — об этом позаботился Питер; а первую неделю после своего спасения Гарольд физически не мог дать никаких объяснений о том, кто он и что с ним случилось. На вторую неделю он пошел на поправку, но продолжал отмалчиваться, а под конец третьей, понимая, что, несмотря на явное выздоровление, ему предстоят определенные сложности с выпиской, Гарольд притворился, что вдруг обрел память, и сообщил обстоятельные, но полностью фиктивные сведения о себе, после чего был выписан.

Чтобы понять его поведение, как и все последующие его действия, следует помнить, что Гарольд носил фамилию Кастельяри; в Неаполе, не желая давать Питеру повод для ненужного беспокойства, он не обращался в банк за своими средствами, а подучил деньги по чеку с помощью случайного знакомого, датировав документ неделями раньше. Частью полученных денег Гарольд оплатил больничные счета и вознаградил своих спасителей. Другая часть ушла на новую одежду и на оплату четырехдневного проживания в дешевом неприметном отеле, когда он снова привыкал сам заботиться о себе. Остальное, в самый последний день, он потратил на приобретение небольшого, как подсказало ему благоразумие, револьвера и пачки патронов.

Гарольд сел на последний пароход до Искьи и прибыл к парадной двери собственного дома без пяти одиннадцать. Был холодный вечер, и в камине центральной залы пылал веселый огонь.

— Надеюсь, синьор Питер в добром здравии? — осведомился Гарольд, снимая пальто:

— О да, синьор Гарольд. Он чувствует себя превосходно, но очень занят коллекцией.

— Где же он? Мне бы очень хотелось с ним поговорить.

— Он в погребах, синьор Гарольд. Только вот…

— Что же?

— Синьор Питер никого не принимает, когда работает в погребах. Он дал строжайшее распоряжение, синьор Гарольд, чтобы в это время его никто не тревожил.

— Что ж, хорошо, — сказал Гарольд. — Полагаю, мы с ним еще увидимся.


Проклятая штуковина оказалась чем-то вроде медвежьего капкана, только вместо двух полукруглых челюстей там было четыре сегмента, которые сходились в центре — каждый с острым зубчиком. Боль была просто невыносимая.

Все сегменты двигались на концах тонких рычагов, предусмотрительно посаженных на шарниры так, что ужасный механизм защелкивался, стоило наступить на любую из четырех частей. Каждый рычаг имел пружину — слишком мощную для мышц Питера. Вся конструкция соединялась цепочкой с надежно вмонтированным в бетонный пол крюком. Питеру этот крюк позволял двигаться в радиусе одного фута. Еще бы чуть-чуть — и можно было бы перегрызть собственную ногу, тоскливо подумал Питер, но ничего не мог поделать.

Грозная загадка состояла в том, зачем здесь вообще оказалось адское приспособление. Разумеется, как и в родном времени Гарольда, здесь в погребах водились крысы. Но можно ли себе представить, что трехпалые Незнакомцы установили такую махину для поимки крыс?

И тут Питер вспомнил, что забытые изобретения временами изобретаются вновь. Даже если бы он припрятал сферу времени на всю оставшуюся жизнь и ей не суждено было пережить его, то в отдаленном будущем все равно могли оказаться другие ловцы во времени — если и не здесь, то в других сокровищницах. Вот как могло объясняться присутствие этого воплощенного ужаса — механизма с металлическими челюстями. Подобным образом можно было объяснить и существование самого погреба — лучшей ловушки для человека. Да только все это полная чепуха — добыча могла оставаться в ловушке только до тех пор, пока ловец не явится заглянуть в нее. События, как и жизни осмотрительных путешественников во времени, сохранялись.

А в подвале Питер находился уже почти сорок минут. Еще минут двадцать — двадцать пять, в крайнем случае тридцать, а потом войдут Некие Существа, и он окажется на свободе. У него есть страховка — только эта мысль и позволяла Питеру как-то мириться с болью, ставшей для него теперь центром мироздания. Сейчас он переживал ощущения, родственные тем, что случались во время визита к дантисту в жуткие старые времена до изобретения новокаина; временами боль казалась просто невыносимой, но утешало сознание того, что это должно когда-нибудь кончиться.

Склонив голову, он задержал дыхание. Глухой отдаленный стук, еще один, затем отвратительный скрип, затем — тишина.

Но он уже слышал их. Он знал — они там. Теперь уже скоро.


Трое мужчин — двое коренастых, один худощавый — играли в карты перед закрытой дверью, которая вела к лестнице в погреб. Нехотя они встали.

— Кто он? — спросил тот, что с виду казался покрепче. Томазо что-то затрещал ему на бешеном сицилийском, охранник помрачнел, но взглянул на Гарольда с уважением.

— А теперь, — заявил Гарольд, — я иду увидеться с братом.

— Нет, синьор, — уверенно возразил крепыш.

— Ваше поведение вызывающе, — сказал ему Гарольд.

— Да, синьор. Гарольд нахмурился:

— Вы дадите мне пройти?

— Нет, синьор.

— Тогда пойдите и скажите моему брату, что я здесь.

Оправдывающимся тоном, но твердо крепыш пояснил, что этого также не дозволяют строжайшие инструкции; впрочем, Гарольд сильно бы удивился, скажи охранник что-то другое.

— Хорошо, но я полагаю, вы по крайней мере можете мне сказать, когда он выйдет оттуда?

— Скоро, синьор. Через час, не больше.

— Ну что ж, очень хорошо, — раздраженно проговорил Гарольд, разворачиваясь вполоборота. — А теперь, — заявил он, поворачиваясь обратно и вынимая из кармана револьвер, — поднимите-ка руки и встаньте там, у стены, ясно?

Первые двое нехотя подчинились. Третий, худощавый, выстрелил сквозь карман плаща — прямо как гангстеры в американских фильмах.

Ощущение совсем не такое острое, с удивлением обнаружил Гарольд, скорее похоже на увесистый удар в бок крикетной битой. Грохот выстрела, казалось, бесконечно рикошетировал от стен. Гарольд почувствовал, как револьвер подпрыгнул в руке, когда он выстрелил в ответ, но так и не смог разобрать, попал он в кого-нибудь или нет. Казалось, все происходит очень медленно — и в то же время страшно тяжело было сохранять равновесие. Разворачиваясь, он успел заметить, что двое коренастых парней уже запустили руки под куртки и что у худого до отказа распахнут рот, а у Томазо точно так же — глаза. Затем стена полетела ему навстречу, и Гарольд поплыл вдоль нее, стараясь не выронить зачем-то оказавшийся у него в руке револьвер.

Только он обогнул первый поворот, как грохот раздался снова. Фонтан штукатурки брызнул в глаза; затем Гарольд неловко побежал, а позади него послышался хор диких выкриков.

Поначалу ученый избрал местом назначения лабораторию — чисто инстинктивный выбор, никак не подкрепленный логикой. Но на полпути через главную залу он понял, что туда ему не добраться.

Гарольд обернулся и метнул взгляд искоса в направлении коридора; там он увидел движущееся пятно и выстрелил. Пятно исчезло. Затем ученый неуклюже повернулся обратно и успел сделать пару шагов к креслу — ближайшему своему убежищу, когда что-то с силой врезалось ему между лопаток. Еще шаг — колени подогнулись — и стена нанесла ему второй удар, помягче. Гарольд упал навзничь, сжимая окостеневшими руками гобелен, висевший рядом с камином.


Когда три охранника, которых звали Энрико, Альберто и Лука, опасливо появились из коридора и приблизились к телу Гарольда, оно уже, подобно трупам викингов, пылало в своем импровизированном саване — мутные кони, охотники и соколы корчились на гобелене и рассыпались сверкающим великолепием. Мгновение спустя неровное кольцо огня поплыло по ковру под ноги ошарашенным зрителям.

Хотя слуги прибежали с кухни с огнетушителями и ведрами, пожарные были вызваны незамедлительно, — все было бесполезно. Через пять минут зала пылала в огне; через десять, когда в окнах лопнули стекла, а стены покосились, пламя охватило второй этаж. Через двадцать минут груда пылающих бревен рухнула в погреб через дыру, проделанную Питером в полу лаборатории, уничтожив прибор со сферой времени и создав в погребе, как впоследствии записали в протоколе соответствующие должностные лица, температуру, вполне достаточную для того, чтобы начисто уничтожить человеческое тело без каких-либо следов. И уже по одной только этой причине никаких следов тела Питера обнаружено не было.


Звуки снова раздались в тот момент, когда Питер увидел, как свет сферы времени подрумянился, а затем вдруг погас — будто задутая свеча.

И тут, в кромешной тьме, он услышал, как открывается дверь.

Художество[6]

Около часа дня в Южной Калифорнии произошел временной сдвиг. Однако мистер Гордон Фиш принял его за землетрясение. Недовольный и растерянный, он пробудился от своей дневной дремы, ожесточенно моргая и морща физиономию, розовую, будто отшлепанная задница младенца, со всклокоченной песочной бородой и песочными же бровями. Затем он поднялся с дивана и прислушался. Не услышав ни воплей, ни грохота рушащихся зданий, Фиш облегченно вздохнул.

И тут он услышал стук.

Встревожено озираясь, Фиш приблизился к двери. Очки он оставил на столе, возвращаться и искать их времени не было, — а вдруг это клиент или, упаси Боже, следователь из города? А в таком случае… Он открыл дверь.

За дверью стоял худощавый мужчина в фиолетовом. Невысокий — вряд ли хоть дюймом выше Гордона Фиша. Мужчина осведомился:

— Платт-Террас, триста двадцать два дробь два? — В глазах Фиша лицо его расплывалось мутным пятном овальной формы; похоже, мужчина носил мундир посыльного — но почему фиолетовый?

— Совершенно верно, триста двадцать два дробь два, именно так, — подтвердил Фиш, вглядываясь в розовую физиономию. За спиной посыльного маячили еще несколько типов странной наружности и груда ящиков. — А что вам, собственно…

— Порядок, чуки, заносите, — бросил мужчина через плечо. — Пришлось поискать вас, банг, — сказал он Фишу и быстро проскользнул в гостиную. За ним последовали и остальные мужчины в фиолетовых трико, пошатываясь под тяжестью ящиков: вначале они внесли большой, затем два поменьше, затем действительно здоровенный, а затем целую груду небольших ящичков.

— Эй-эй, подождите, тут какая-то ошибка, — пританцовывая и стараясь не попасться под ноги грузчикам, начал Фиш. — Я ничего не заказывал…

Первый мужчина в фиолетовом взглянул на бумажку у себя в руках.

— Платт-Террас, триста двадцать два с половиной? — спросил он. Голос его звучал невнятно и раздраженно, будто мужчина был слегка пьян или, подобно самому Фишу, только что проснулся.

Фиш не на шутку рассердился:

— Говорю вам: я ничего не заказывал! Какое мне дело… Что это вы тут? Вламываетесь к человеку в дом… Давайте-ка выметайтесь отсюда! — Разъяренный, он бросился к двум типам, пристраивавшим один из меньших ящиков на диване.

— Адрес ваш, — скучающим тоном заметил первый мужчина и сунул Фишу какие-то бумаги. — Если не нужно, отошлете обратно. Мы только доставляем. — Люди в фиолетовом направились к двери.

Последним вышел говоривший.

— Банг, да вы просто двин! — сказал он напоследок и закрыл дверь.

Вне себя от ярости, Фиш принялся шарить в поисках очков. Да, вот тут они и должны лежать, но проклятые грузчики все перевернули вверх дном. Тогда он, подергиваясь от гнева, направился к двери. Проклятье, ему бы только найти очки, а уж тогда он хорошенько запомнит эти рожи… Фиш открыл дверь. Кучка мужчин в фиолетовой униформе стояла во дворике; похоже, они были чем-то озадачены. Один из них обратил розовое пятнышко лица к Фишу.

— Эй, а где здесь… — Последнее слово Фиш не разобрал. Что-то вроде «долболоба».

Затем последовал еще один толчок — и Фиш прислонился к дверному косяку. Похоже было на сильное подземное колебание, но когда он поднял взгляд, пальмы на улице нисколько не раскачивались, а здания стояли твердо и непоколебимо. Странные типы в фиолетовом исчезли.

Изрыгая проклятия, Фиш вернулся в гостиную, громко захлопнув за собой дверь. Под ноги ему попался самый большой ящик. Фиш пнул его, и от ящика отлетела рейка. Он пнул еще раз, злорадно крякнув. Целая стенка с треском отошла — и обнажилась черная эмалированная панель. Фиш пнул и панель, но только ушиб пальцы.

— Гм, —произнес Фиш, разглядывая гладкую черную отделку неизвестного аппарата. — Однако…

Судя по всему, штуковина стоила немалых денег. Присматриваясь повнимательнее, он провел пальцем по металлу. Гладкий и прохладный. На вид — все, что угодно. Например, промышленное оборудование, стоившее для заинтересованной стороны не одну тысячу долларов. С растущим волнением Фиш подбежал к столу, обнаружил очки под россыпью журналов и припустил обратно, на ходу нацепляя очки на свои подлые маленькие глазки..

Он оторвал еще несколько реек. Ящик развалился — и перед Фишем оказался металлический аппарат странных очертаний с кнопками, переключателями и циферблатами на крышке. На белой табличке была выгравирована надпись TECKNING MASKIN, а за ней несколько цифр. Все смотрелось многозначительно и даже несколько зловеще. С бьющимся сердцем Фиш провел кончиками пальцев по выпуклым кнопкам и блестящим ручкам переключателей. Раздался негромкий щелчок. Он заметил, что случайно перевел один из переключателей из положения «Av» в положение «Рå». Циферблаты засветились, а на пустую гладкую площадку в середине стал выползать целый набор длинных и крючковатых, похожих на клешни, манипуляторов.

Фиш поспешно перевел переключатель обратно на «Av». Циферблаты погасли, манипуляторы, вдруг показавшись Фишу как бы разочарованными, поползли обратно в свои гнезда.

Да, это устройство работало, что было довольно странно, так как Фиш никуда его не включал. Коротышка с тревогой разглядывал машину, потирая пухлые ручки. Батарейки? В такой большой машине? А странные циферблаты, а необычное впечатление, которое вся машина в целом производила, и «Teckning Maskin» — даже не по-английски. Вот она лежит, все восемь или девять частей заполняют гостиную. Один ящик, отметил Фиш с недовольством, даже заслоняет ему телевизор. А что, если все это чья-нибудь шутка?

Не успел он об этом подумать, как тут же мгновенно оценил ситуацию. Ящики уже здесь, а через несколько дней непременно придет счет — пожалуй, эти штуковины не уберут, пока он не оплатит перевозку. И все это время шутник будет смеяться до упаду. Негодяй, приказавший доставить машины на имя Фиша, будет смеяться, — какой-то давнишний враг. А может статься, тот, кого Фиш всегда считал другом.

Со слезами ярости на глазах он снова бросился к двери, распахнул ее настежь и стал, тяжело дыша, оглядывать дворик. Никого. Фиш захлопнул дверь и опять остановился, беспомощно взирая на ящики. Какая гнусная игра! Интересно, как он теперь будет смотреть «Облаву» и где, черт побери, ему теперь беседовать с клиентами — на кухне?

Фиш плюнул и изо всей силы пнул еще один ящик. Рейки отлетели, и оттуда что-то выпало — небольшой желтый буклетик. Внутри Фиш опять увидел черную эмалированную аппаратуру. В ярости он нагнулся, чтобы подобрать буклет, и попытался порвать его, но только порезал палец. Тогда Фиш швырнул буклет и завопил: «Ну погодите!» — приплясывая от одного ящика к другому, яростно пиная их. Рейки устилали пол. Из куч хлама вставали сверкающие машины — некоторые с циферблатами, а некоторые без. Запыхавшись, Фиш остановился и уставился на аппараты в каком-то новом недоумении.

Розыгрыш? Вряд ли. Такие большие промышленные машины — это не заказ из универмага. Но тогда что? Ошибка? Фиш присел на подлокотник кресла и нахмурился, ероша бороду. Итак, во-первых, он ничего не подписывал. Даже если бы грузчики завтра вернулись, а он куда-нибудь дел, скажем, одну часть, он всегда мог бы заявить, что ящиков было всего восемь, а не девять. Или если Фиш избавится вообще от всего — по частям, разумеется, то, когда грузчики вернутся, он просто сможет все отрицать. Не слышал он никогда ни о какой аппаратуре. У Фиша начали сдавать нервы. Он вскочил, огляделся и снова сел. Спешка, спешка — вот в чем вся беда. Надо покончить со спешкой. Но что же это в самом деле за оборудование?

Фиш нахмурился, поерзал, встал и сел. Наконец подошел к телефону, нашел нужный номер и позвонил. Приложив руку к груди, он звучно прочистил горло.

— Бен? Это Гордон Фиш, Бен… Спасибо, отлично. Вот что, Бен… — Он доверительно понизил голос. — Мне тут подвернулся клиент, который хочет сбыть кое-какую продукцию «Текнинг Маскин». Восемь… Что? «Текнинг Маскин». Какая-то аппаратура, Бен. Т-Е-К-Н-И-Н-Г… Нет? Ну, мне так передали. У меня так записано. Значит, ты никогда… М-да, странно… Видно, какая-то ошибка. Ладно, Бен, я еще раз проверю, а там посмотрим. Да, большое спасибо. Спасибо, Бен, будь здоров.

Фиш повесил трубку и досадливо закусил кончики бакенбардов. Если уж Бен Абрамс никогда не слышал о такой фирме, значит, никакого спроса на ее продукцию нет, по крайней мере в окрестных штатах… Странно… Теперь штуковина уже начала вызывать у него серьезные подозрения. Странно… Фиш облазил все машины, так и сяк их разглядывая. Ему попалась еще одна белая табличка с выгравированной надписью; там также значилось: «Teckning Maskin», ниже стояло: «Вапк 1», а затем две колонки цифр и слов: «3 Folk, 4 Djur, 5 Byggnader» и так далее в таком роде. Бредовые слова, даже не напоминают ни один знакомый язык! И еще эти придурки в фиолетовой униформе… Минутку, минутку! Фиш щелкнул пальцами, остановился и замер в позе мыслителя. Что сказал тот парень, когда уходил? Фиш вспомнил, что слова привели его в бешенство — что-то вроде «босс, да вы просто псих». Да, он тогда чуть не лопнул от злости; очень похоже на оскорбление, но что это значило на самом деле?

А еще землетрясение, что случилось как раз перед их приходом, пробудившее Фиша от крепкого сна и оставившее весьма странное чувство. А затем еще одно, после их ухода, — но только это не было землетрясение, ведь он отчетливо помнил, что пальмы даже не вздрогнули.

Фиш осторожно провел пальцами по сияющему закругленному краю ближайшей машины. Сердце глухо колотилось; он облизал запекшиеся губы. У Фиша появилось чувство — нет-нет, он действительно знал: за машинами никто не вернется.

Они принадлежали ему, Да, и где-то там в них таились деньги — он чуял запах. Но как их извлечь? Что могли делать эти машины?

Фиш аккуратно вскрыл все ящики. В одном вместо машины оказалась металлическая коробка, полная листов плотной бумаги. Прямоугольные листы — по размеру они, похоже, подходили к гладкой центральной площадке самой большой машины. Фиш примерил туда один лист, и тот точно подошел.

Ну а почему бы и нет? Фиш нервно потер руки, а затем повернул переключатель. Циферблаты засветились, а крючковатые манипуляторы опять вылезли наружу, но больше ничего не произошло. Фиш снова наклонился поближе и осмотрел другие ручки управления. Там была стрелка и ряд пометок: «Av», «Bank 1», «Bank 2» — и так далее до «Bank 9». Он осторожно перевел стрелку на «Bank 1». Манипуляторы неторопливо двинулись и тут же остановились.

Что еще? На трех красных кнопках значилось: «Utplana», «Torka» и «Avslå». Он нажал одну из них, но ничего не произошло. Был еще ряд белых, как в арифмометре — все пронумерованные. Фиш наудачу нажал одну, затем другую и собирался было нажать третью, как вдруг в смятении отпрянул. Крючковатые манипуляторы двигались — стремительно и целенаправленно. И там, где они проходили, на бумаге появлялись тонкие темно-серые линии.

Разинув рот и выпучив глаза, Фиш снова yаклонился поближе. Маленькие перышки на концах манипуляторов плавно ездили по бумаге, оставляя за собой стройные линии. Манипуляторы двигались, сжимались на своих цапфочках и пружинках, носились туда-сюда, слегка приподнимались, снова опускались и двигались дальше. Черт возьми, машина рисовала — прямо на глазах у Фиша рисовала картинку! Справа вверху под манипулятором вырисовывалось лицо, затем шея и плечи — сильный молодой мужчина, наподобие греческой статуи. А в то же время слева вверху другой манипулятор рисовал бычью голову с цветами между рогов. Вот появился торс мужчины, на нем была греческая тога, или как там это называлось, а в самом верху выгнулась бычья спина. Теперь рука мужчины и хвост быка, а теперь другая рука и задние ноги быка.

Вот и все. Рисунок изображал мужчину, швыряющего цветы в быка, который как бы подпрыгивал и оглядывался через плечо на мужчину. Манипуляторы остановились, а затем стали втягиваться и совсем исчезли. Циферблаты погасли, а переключатель сам вернулся обратно на «Рå».

Фиш взял листок и рассмотрел его, возбужденный, но и слегка разочарованный. В искусстве он, конечно, ничего не смыслил, но был уверен, что ничего толкового в рисунке нет — все одного цвета и примитивно, вроде как у детей. А бык — где это видано, чтоб бык так танцевал? И еще с цветами между рогов? Но все же если машина нарисовала хоть такое, она, возможно, нарисует и что-нибудь получше; только вот Фиш пока не вполне понимал, что ему от этого обломится. Где можно продать рисунки — даже хорошие? Но ведь где-то можно? А может, продемонстрировать саму машину на какой-нибудь научно-технической выставке? Нет, Фиш торопливо отбросил эту мысль — слишком большая огласка, слишком много вопросов. Боже милостивый, а если Вера обнаружит, что он все еще жив, или вдруг скрэнтонская полиция…

Рисунки. Машина, которая производит рисунки. Фиш взглянул на все восемь грузных и внушительных ее частей, покрытых черной эмалью, разбросанных по гостиной. Все это порядком напоминало аппаратуру именно для производства рисунков. На этом Фиш и остановился — и был разочарован. Он ожидал, скажем, штамповку по металлу или что-нибудь в таком роде, что-то более реальное. Трах-бах — металлическая пасть опускается, трень-брень — блестящий кусок нужной формы падает в корзину. Вот такая аппаратура ему бы подошла; а это…

Фиш присел и задумался, неодобрительно комкая в руках лист бумаги. Всегда такие разочарования. В самом деле, его самым успешным бизнесом была женитьба. Фиш женился пять раз и всегда извлекал некоторую прибыль. Он огладил рубашку на жирном пузе. А в промежутках Фиш брался за все, что попадалось под руку: несколько лет занимался брачным консультированием, а также, если удавалось набрать достаточно клиентов, проводил душеспасительные беседы или практиковал натуропатию. Все зависело от обстоятельств. Но почему-то всякий раз получалось так, будто вот у него в руках настоящая золотая жила, а потом она ускользает прямо из-под носа. Фиш даже побагровел от досады, вспомнив ту зиму, когда пришлось пойти работать в какой-то жалкий обувной магазин… Приобретение дома также несколько расхолодило Фиша, он становился ленив — проводил душеспасительные беседы лишь с одним-двумя клиентами в неделю. Надо бы заняться делом, найти новые контакты, пока не вышли все деньги.

Как всегда, мысли о бедности пробудили у Фиша волчий аппетит. Он помял жирное пузо. Время ленча. Фиш торопливо надел куртку и, будто в последний момент сообразив, скатал рисунок и сунул его под мышку.

Фиш держал путь в шашлычную в трех кварталах от дома, где он за последнее время не раз подкреплялся, стараясь экономить средства. На раздаче стоял молодой парень, по имени Дэйв, тощий и бледный, с темным чубом, падавшим ему на лоб. Фиш как-то уже имел с ним дружескую беседу и знал, что парень посещает вечернюю художественную школу в Пасадене. Фиш попытался было заполучить его для душеспасительных бесед, но юнец откровенно признался, что «в это не верит», — признался так искренне и дружелюбно, что Фиш даже не затаил зла.

— Порцию мяса по-мексикански, Дэйв, — приветливо сказал Фиш, усевшись на высокий табурет и аккуратно разместив скатанный рисунок на коленях. Ноги его до пола не доставали; бумага оказалась надежно зажата между пузом и стойкой.

— Добрый день, док. С прибытием.

Расстегнув воротничок, Фиш склонился над миской. Тем временем другой посетитель расплатился и ушел.

— Послушай, Дэйв, — чавкая, невнятно пробурчал Фиш, — хочу узнать твое мнение по поводу одной вещицы. Уфф… — Изловчившись, он раскатал лист на стойке. — Как думаешь, есть тут толк?

— Скажите, док, — спросил Дэйв, подходя поближе, — а где вы такое достали?

— Гм… А-а, это мой племянник, — с готовностью ответил Фиш. — Он, понимаешь ли, хочет, чтобы я посоветовал, стоит ли ему продолжать, потому что…

— Стоит ли продолжать? Ну и ну! А где он учился?

— А-а, сам, понимаешь ли, сам научился — там, дома. — Фиш в очередной раз набил рот. — Очень, знаешь ли, способный мальчик, но…

— Ну если он сам научился так рисовать, то он, должно быть, настоящий гений.

Фиш даже жевать перестал.

— Ты серьезно?

— Ну ясное дело. Послушайте, док, а вы уверены, что он сам это нарисовал?

— Конечно, конечно. — Фиш отмел обвинение в непорядочности. — Абсолютно честный мальчик, уж я-то его знаю. Нет, раз он говорит, что сам нарисовал, значит, — он глотнул, — сам и нарисовал. Но теперь скажи честно: ты в самом деле считаешь, что это так здорово?..

— Что вы, я правду говорю. С первого взгляда мне вообще показалось, что это Пикассо. Классического периода. Теперь я, конечно, вижу — тут другое. Но черт меня побери, это здорово. Я хочу сказать, если вы хотите знать мое мнение, то…

Фиш усердно кивал, всем своим видом подчеркивая, что слова Дэйва лишь подтверждают его собственные выводы:

— Угу, угу. Что ж, я рад, сынок, что ты так считаешь. Понимаешь ли, раз уж я родственник этому мальчику, я подумал… Конечно, на меня это произвело впечатление. Сильное впечатление. Так же, как и ты, я подумал о Пикассо. Но вот что касается денежной стороны… — он скорбно покачал головой, — то для нас обоих не секрет…

Дэйв почесал в затылке.

— Ну, тут все в порядке. Он наверняка смог бы получить заказы. Я хочу сказать, если бы у меня получались такие линии… — Он провел в воздухе контур поднятой руки мужчины.

— Да, так что там насчет заказов? — возбужденно ерзая, спросил Фиш.

— А, ну, знаете ли, на портреты, или на промышленный дизайн, или что он там себе выберет. — Дэйв покачал головой от восхищения, не сводя глаз с рисунка. — Если бы еще и в цвете…

— А что, Дэйв?

— Видите ли, я тут подумал… В Сан-Габриэле как раз объявлен конкурс на стенную роспись для городского центра. Приз — десять тысяч долларов. Вообще-то я не знаю, может и не получиться, но почему бы вам не предложить ему сделать все в цвете и не послать туда?

— В цвете, — без энтузиазма повторил Фиш. Он не сомневался, что машина ничего не станет раскрашивать. Можно, конечно, раздобыть коробку акварельных красок, но… — Понимаешь, Дэйв, тут вот какое дело, — начал он, поспешно соображая, — мальчик-то, видишь ли, заболел. Повредил руку… Ну, не так уж серьезно, — добавил он в утешение, поскольку рот Дэйва сочувственно округлился, — но еще какое-то время он ничего не сможет рисовать. Жаль, а ведь он мог бы, понимаешь, использовать эти деньги, чтобы расплатиться с докторами. — Фиш пожевал и глотнул. — Я тебе вот что скажу, хотя, конечно, идея-то бредовая: а почему бы тебе, Дэйв, не раскрасить этот рисунок да и не послать на конкурс? Понятно, если он не выиграет, я тебе заплатить не смогу, но…

— Да, черт возьми, док, но я не знаю, как это понравится вашему племяннику. Может, он задумал что-то другое — скажем, совсем другую цветовую гамму. Понимаете, мне бы не хотелось…

— Всю ответственность я беру на себя, — уверенно заявил Фиш. — Об этом не беспокойся. А если мы выиграем — что ж, я позабочусь, чтобы твоя работа была щедро оплачена, Дэйв. Ну так как?

— Тогда конечно, док. Я готов, ясное дело, — кивая головой и краснея, согласился Дэйв. — В ближайшие два дня я все сделаю, а затем отправлю по почте. Ладно? Тогда… Ах да, вот еще что — как зовут вашего племянника?

— Джордж Уилмингтон, — назвал Фиш первое попавшееся имя и оттолкнул в сторону пустую миску. — Уф, Дэйв, пожалуй, я закажу еще и ребрышки с картофельной стружкой.

Фиш отправился домой с резко возросшим уважением к машине. Он был уверен, что победа на конкурсе городского центра уже у него в кармане. Десять тысяч долларов! За один рисунок! Ну и ну, да в этой машине таились миллионы! Он аккуратно запер за собой входную дверь и опустил жалюзи, чтобы совсем затемнить хмурую маленькую гостиную. Затем включил свет. Вот она, машина, — все восемь сверкающих ее частей, расставленные на полу, мебели — повсюду. Он возбужденно переходил от одной части к другой, оглаживая ровные черные поверхности. Вся эта дорогущая аппаратура целиком принадлежала ему!

Пожалуй, можно испытать ее еще разок — просто ради интереса. Фищ взял из стопки еще один лист плотной бумаги, положил его в углубление и перевел переключатель на «Ра». С удовольствием он наблюдал, как циферблаты засветились, а крючковатые манипуляторы выползли наружу и задвигались. На бумаге появлялось все больше линий: сначала какие-то волнистые сверху — пока непонятно что. А немного ниже — две длинные, загнутые вверх линии, что-то вроде подкрученных кверху усов. Фиш будто решал головоломку, пытаясь угадать, чем все это окажется.

Под волнистыми линиями, которые Фиш теперь определил как волосы, стрелка нарисовала глаза и нос. Другая тем временем скользила по наброску того, что, как очень скоро выяснилось, было головой быка. Вот остальная часть лица девушки, рука и нога — недурны, но как-то уж слишком мускулисты. Вот расставленные ноги быка, а затем — вот те на! — никакой это не бык, между ног у него болтается пухлая дуля с торчащими сосками. Это же корова! Значит, девушка едет верхом на корове, у которой, как и раньше, меж рогов лежат цветы.

Фиш разочарованно разглядывал рисунок. Люди и коровы — неужели машина больше ни на что не способна?

Он с досадой потеребил бороду. Черт возьми, разве нельзя ожидать, что кому-то понадобится рисунок, который изображал бы что-нибудь помимо быков и людей? Просто нелепость какая-то — восемь больших аппаратов, и…

Минутку, минутку.

— Не сдавайся на полпути, Гордон, — вслух сказал себе Фиш. Именно так обычно говорила Флоренс, вторая его жена — хотя, правду сказать, она всегда звала его «Фишкой». От неприятного воспоминания Фиш сморщился. Что ж, теперь он, по крайней мере, заметил, что все кнопки, которые он нажал раньше, все еще утоплены. Значит, надо сделать что-то еще. Вдохновленный очередной идеей, Фиш поспешил к машине, помеченной как «Bank 1», и стал ее изучать. Вот он, этот список, где под номером 3 — «Folk», а под номером 4 — «Djur». Именно эти номера Фиш нажал на большой машине, а значит… «Folk» могло означать «люди», а «Djur» — ну, это, наверное, какое-нибудь бредовое слово для «быков». Следовательно, если он нажмет другой набор кнопок, тогда машина нарисует что-то еще.

Пятнадцать минут спустя Фиш убедился, что именно так и обстоит дело. Нажатие первых двух кнопок, «Land» и «Planta», дало рисунки, изображавшие сцены на открытом воздухе — просто холмы и деревья. «Folk» означало «люди», а «Djur», судя по всему, «животные»; теперь он вместо быков получал собак и коз. «Byggnader» означало «здания». Затем все несколько усложнялось.

Кнопка, обозначенная как «Arbete», дала рисунки людей за работой; другая, помеченная как «Kårlek», изобразила сцены с целующимися парочками — все в каких-то греческих одеяниях, а пейзажи и здания как бы смутные и призрачные. Затем шел целый ряд кнопок под общим названием «Plats» и другой, обозначенный как «Tid», которые, судя по всему, определяли время и место рисунков. В частности, когда Фиш нажал: «Egyptisk» и «Gammal» вместе с «Folk», «Byggnader» и, чисто по наитию, со словом, которое, по его догадке, означало «религию», он получил рисунок, изображавший жрецов в египетских головных уборах, что склонялись перед огромной статуей Гора. Это было уже что-то!


На следующий день Фиш снова сбил ящики, оставив неприколоченными только крышки, чтобы их легко можно было снять для работы с машинами. По ходу дела он наткнулся на брошенный им на пол желтый буклетик. Там содержались инструкции; в каких-то проглядывал смысл, в каких-то нет, но весь текст был все на том же незнакомом языке. Фиш убрал буклет в выдвижной ящик шкафа под груду грязного белья и выбросил его из головы. Кряхтя и обливаясь потом, он все же сумел растолкать меньшие ящики по углам и переставить мебель так, чтобы для самого большого ящика нашлось свободное место у стены. Обстановка все равно выглядела ужасно, но теперь Фиш по крайней мере мог легко двигаться по комнате, принимать клиентов, мог снова смотреть телевизор.

Каждый день он отправлялся в шашлычную на ленч или заходил туда просто так — и всякий раз, увидев его, Дэйв отрицательно мотал головой. Затем всю вторую половину дня Фиш просиживал с кружкой пива, с тарелкой орехов или конфеток и наблюдал, как машина рисует. Использовав всю бумагу из пачки, он стал класть ее другой стороной.

Но как же извлечь из рисунков деньги? После некоторых раздумий Фиш соорудил простенькую коробку с волшебными письменами и использовал ее вместе с египетскими рисунками (их уже накопилась дюжина, все с разными богами, но после первого раза машина уже не рисовала никаких жрецов) — использовал, чтобы демонстрировать клиентам, что происходило с ними в предыдущих перерождениях. Работы немного прибавилось, и несколько раз чутье подсказало ему, что за счет рисунков можно повысить гонорар. Но и это были лишь карманные деньги. Фиш знал, что в машине таятся миллионы, он почти чуял их запах — но как их извлечь?

Однажды ему пришло в голову, что можно попытаться получить патент на машину, а потом продать его. Сложность состояла в том, что Фиш не имел ни малейшего представления, как работает проклятая штуковина. Вроде бы меньшие машины содержали в себе рисунки — или фрагменты рисунков, а большая машина складывала их воедино — но как? Пылая нетерпением, Фиш снова разобрал большой ящик, отодвинул мебель и стал обшаривать гладкую черную стенку машины, чтобы посмотреть, нельзя ли ее как-нибудь открыть.

Вскоре он наткнулся на две неглубокие впадины в металле; для пробы надавил, затем потянул вверх — и вся боковая стенка машины отвалилась.

Она почти ничего не весила. Фиш отложил ее в сторону, нерешительно разглядывая внутренности машины. Там царил мрак — не было видно ничего, кроме нескольких крошечных световых пятнышек, подобных неподвижно висящим пылинкам слюды. Никаких проводов — вообще ничего. Фиш взял лист бумаги и положил его в углубление, потом запустил машину. Затем присел на корточки. Крошечные световые пятнышки перемещались, медленно кружась друг вокруг друга в такт с движениями рисующих манипуляторов. В глубине было еще темнее, а расстояние странным образом казалось больше, чем можно было ожидать, судя по размерам конструкции.

Держась за переднюю часть машины, Фиш коснулся другой неглубокой впадинки и, сам того не желая, потянул вверх. Целая передняя стенка машины отпала, а с ней и вторая боковая.

Фиш отчаянно отпрянул, чтобы убрать голову, но верхняя часть машины не упала. Она осталась на месте, хотя ее уже не держало ничего, кроме задней стенки.

А под ней — ничего. Никакого содержимого, лишь густая тьма и маленькие звездочки, медленно перемещавшиеся по мере того, как машина рисовала.

Фиш торопливо поставил все стенки на место. Они легко легли туда и прижались друг к другу так плотно, что он не мог разглядеть между ними никакой щели.

Потом Фиш снова сколотил ящик и больше никогда не отваживался заглянуть во внутренности машины.


Дэйв спешил к нему с другого конца стойки.

— Док! Где же вы пропадали? — Парень вытирал руки о передник и нервно хихикал, как-то по-особому щурясь. Посетитель на другом конце стойки поднял удавленный взгляд, а потом продолжил жевать с открытым ртом.

— Ну, у меня была куча дел… — машинально принялся объяснять Фиш. — Постой! Не хочешь ли ты сказать…

Дэйв выудил из заднего кармана длинный белый конверт.

— Вот, смотрите! Вчера получил! — Конверт хрустел в его нервных пальцах. Наконец парень вытащил оттуда сложенное письмо, и Фиш жадно выхватил листок. Тяжело дыша, Дэйв заглядывал ему через плечо, пока Фиш читал:

«Дорогой мистер Уилмингтон!

С превеликим удовольствием сообщаем вам, что ваш дизайн удостоился первой премии в конкурсе на лучшую стенную роспись городского центра Сан-Габриэля. По мнению жюри, классическая простота вашей работы вкупе с техническим совершенством сделала очевидным ее превосходство над остальными представленными работами.

К сему прилагается чек на три тысячи долларов ($ 3000)…»

— Где? — завопил Фиш, отрывая взгляд от письма.

— Вот, — с несколько натянутой улыбкой сказал Дэйв и вынул из конверта розовый клочок бумаги. Отпечатанная красным надпись гласила: «РОВНО 3000 ДОЛЛАРОВ».

Фиш сжал в объятиях Дэйва, который тоже похлопал его по спине, а затем снова взглянул на письмо:

«…Каковой будет оплачен, как только дизайн будет выполнен и представлен на одобрение комиссии…»

— Выполнен? — растерянно переспросил Фиш. — Что это значит? Дэйв, что тут имеется в виду?..

— Когда он выполнит роспись на стене. Черт возьми, док, сказать не могу…

— Кто «он»?

— Ваш племянник, Джордж Уилмингтон. Понимаете — когда он сделает роспись…

Фиш охнул:

— Ч-черт. Видишь ли, Дэйв, дело-то вот в чем… Длинное лицо Дэйва еще сильнее вытянулось от уныния.

— Ах да. Боже мой, я даже не подумал. Вы имеете в виду, что Джордж еще не настолько оправился, чтобы рисовать?

Фиш скорбно покачал головой:

— Нет, мой мальчик. Ужасно жаль, Дэйв, но… — Он рассеянно сложил чек и сунул его в карман.

— Я думал… вы говорили… в том смысле, что это не очень серьезно…

Фиш продолжал качать головой:

— Выяснилось, что все идет куда хуже, чем ожидалось. Теперь даже нельзя сказать, сможет ли он вообще когда-нибудь рисовать.

— О Боже, док! — пораженно отозвался Дэйв.

— Да, такие дела. Такие случаи… доктора знают о них куда меньше, чем хотят тебе показать, Дэйв.

Тем временем Фиш продолжал сверлить глазами письмо, едва прислушиваясь к собственному голосу. «Будет оплачен, как только дизайн будет выполнен…».

— Послушай, — сказал он, прерывая сочувственное бормотание Дэйва. — Здесь ведь не говорится, кто должен его выполнить, так? Видишь вот здесь? Сказано: «как только дизайн будет выполнен».

— Стаканчик воды, пожалуйста, — позвал другой посетитель.

— Сию секунду, сэр. Знаете, док, по-моему, это идея. — Он боком отходил вдоль стойки, продолжая говорить: — Видите ли, расчертить по масштабу и сделать настоящую роспись смог бы любой — в смысле, любой толковый художник. Черт возьми, думаю, я могу и сам это сделать — если только Джордж не против. И если все уладить с комиссией… Что ж, для меня это совсем неплохая перспектива. — Он поставил перед посетителем стакан, не глядя вытер стойку и вернулся.

Фиш согнулся над стойкой, вороша бороду и хмурясь. «Уилмингтон» — всего лишь фамилия. Дэйв может взять на себя эту роль, может не взять, и, с одной стороны, это даже хорошо, потому что тогда сам Фиш останется за кадром. Но, черт побери, если все сойдет, тогда Дэйв действительно станет Уилмингтоном, и вполне возможно, что он захочет распоряжаться по своему собственному…

— Послушай, Дэйв, — спросил он, — а ты и вправду хороший художник?

— Право, док, вы ставите меня в неудобное положение… Но ведь им всё-таки понравилось, как я представил дизайн, разве не так? Знаете, я там использовал цветовую гамму из густо-лазурного и светло-желтого с примесью розового, чтобы сделать рисунок… радостным, что ли. И ей-богу, если у меня получилось на бумаге, я вполне мог бы сделать это и на стене.

— Идет! — с жаром согласился Фиш и похлопал Дэйва по плечу. — Джордж еще ничего не знает, но уверен — он уже нашел себе славного помощника!


Стройная девичья фигура внезапно выросла перед Фишем из-за кадки с пальмой.

— Мистер Уилмингтон? Не могли бы вы уделить мне немного времени?..

Фиш замешкался и потянулся привычным жестом к подбородку, хотя бороду он сбрил уже больше года назад. Без бороды он чувствовал себя несколько незащищенным, и лицо начинало дергаться, когда Фиша, как сейчас, заставали врасплох.

— Уфф, ну да, мисс…

— Норма Джонсон. Мы не знакомы, но у меня тут несколько рисунков…

С собой у Нормы была большая черная папка на ленточках. Фиш сел рядом с девушкой и стал разглядывать рисунки. Вроде бы ничего, но какие-то скуповатые — вроде тех, что с помощью машины производил он сам. На самом деле Фишу нравились рисунки с какой-нибудь изюминкой, как у Нормана Рокуэлла, но, когда он однажды настроил машину на что-то подобное, агент — самый первый, тот гнусный проходимец Кониолли — заверил его, что на «жанровую продукцию» нет спроса.

Пальцы девушки подрагивали. Очень стройная и бледная брюнетка с большими выразительными глазами. Наконец Норма перевернула последний рисунок.

— Годятся ли они хоть на что-то? — спросила она.

Ну что ж, здесь чувствуется сильное воодушевление, — не моргнув глазом заявил Фиш. — И очень тонкое владение материалом.

— Я могу рассчитывать на успех?

— Ну-у…

— Видите ли, дело вот в чем, — быстро сказала девушка, — тетя Мэри хочет, чтобы я осталась в Санта-Монике и выехала только на следующий год. Но я не хочу. Тогда она согласилась послать меня учиться за границу, если вы сочтете, что у меня настоящий талант. Но если у вас другое мнение, то я сдаюсь.

Фиш внимательно оглядел девушку. Ногти коротко подстрижены, но в то же время выглядят ухоженными. Незатейливая белая блузка, синий жакетик и юбка; веяло от Нормы лесными духами. Фиш почуял деньги.

— Ну что ж, милочка, — начал он, — вот что я вам скажу. Вы, конечно, можете отправиться в Европу и потратить кучу денег — десять, двадцать тысяч долларов. — Девушка даже не моргнула. — Пятьдесят тысяч, — учтиво поправился Фиш. — Но что толку? Тамошние коллеги знают куда меньше, чем хотят вам показать.

Ощупью она стала пыталась найти перчатки и сумочку.

— Понимаю. — Норма стала было подниматься. Фиш положил ей на плечико пухлую ладонь.

— А вот что я бы вам предложил, — сказал он, — почему бы вам вместо этого годик не походить сюда и не позаниматься со мной?

Бледное лицо девушки вытянулось от удивления.

— Ах, мистер Уилмингтон, в самом деле?

— Ну, любой, у кого есть талант, какой виден в этих рисунках… — Фиш похлопал по папке, лежавшей у Нормы на коленях. — Так что просто необходимо что-то предпринять, иначе…

Девушка взволнованно встала.

— А вы не могли бы сказать это тете Мэри? Фиш огладил перед своей розовой рубашки.

— А как же, с радостью, милочка, с радостью.

— Она как раз ждет в вестибюле.

Фиш последовал за Нормой и познакомился с тетей Мэри, которая оказалась прелестной женщиной лет пятидесяти — немного пухленькой, но все равно очаровательной в своем коричневом льняном платье. Они договорились, что Норма снимет студию неподалеку от дома мистера Уилмингтона в Санта-Монике и что мистер Уилмингтон несколько раз в неделю будет заглядывать туда и щедро делиться с девушкой своим богатым опытом, получая десять тысяч долларов ежегодно. Это составляло, как заметил им Фиш, менее половины от той суммы, которую он обычно получал за крупные заказы; но ничего-ничего — всякая малость тоже на пользу. Стенные росписи, реклама учреждений, текстильные дизайны, частные заказы коллекционеров — черт возьми, всего навалом!

По правде, Фиша серьезно беспокоило только одно — сама машина. Теперь он держал ее под замком во внутренней комнате снятого им дома — двадцать комнат, впечатляющий вид на Тихий океан, множество помещений для вечеринок; и до сих пор Фиш обращался со сложнейшим аппаратом примерно как с детским педальным автомобилем. Со временем он распознал и записал значение каждой из десятков маркированных кнопок на машинках, помеченных как «Bank», и теперь при помощи обычной комбинации кнопок мог получить любой нужный рисунок. Вот, в частности, заказ на витражи для церкви: «Религия», «Люди», «Палестина», «Древность» — и пожалуйста, все готово.

Беда заключалась в том, что машина никогда не рисовала дважды подряд одно и то же. Выполняя тот заказ с витражами, Фиш получил один рисунок с изображением Христа, а затем, как ни старался, не смог получить еще один — так что пришлось заполнить пробел святыми и мучениками. Церковь, конечно, выразила недовольство. А иногда по вечерам ради собственного удовольствия он повадился испытывать возможности машины — например, ставил ее на «Исторические лица» и «Romantisk», что, похоже, было машинным названием текущей эпохи, а затем нажимал кнопку «Overdriva» — и наблюдал, как разные знаменитости появляются на бумаге с огромными карикатурными носами и зубами, будто частокол.

Или ставил ее на «Любовь», а затем на различные времена и места — «Древний Рим» давал весьма пикантные рисунки, а «Самоа» — еще покруче.

Но всякий раз машина выдавала все более скудные рисунки; в конце концов она вообще перестала производить что-то подобное.

Может, в хитрую штуковину было встроено что-то вроде цензора? Может, машина осуждала Фиша?

Он продолжал размышлять о тех странностях, которые сопровождали доставку машины. Адрес у грузчиков был правильный, а что же было ошибочным… время? Во всяком случае, ясно, что машина предназначалась не ему. Но кому? Что еще за «двин»?

Частей было восемь — шесть блоков, основная машина и еще один аппарат, который, как выяснил Фиш, мог увеличивать любую деталь рисунка почти до натурального размера. Со всем этим он управлялся. Управлялся с регуляторами, что придавали рисунку сложность или простоту, большую или меньшую глубину, меняли стиль и настроение. Единственными кнопками, в назначении которых Фиш не разобрался, оставались три красные, помеченные как «Utplåna», «Torka» и «Avslå». Ни одна из них вроде бы ни на что не влияла, Фиш и так и сяк пробовал нажимать все три, но никакой разницы не наблюдалось. В конце концов он оставил их в том положении, в каком они были с самого начала: «Torka» нажата, две остальные отпущены; ничего лучшего он придумать не сумел. Хотя, такие большие и красные, они наверняка имели важное значение.

Фиш также нашел о них упоминание в буклете: «Utplåna en teclming, press Knappen «Utplåna». Avlågsna ett mönster från en bank efter anvåndning, press knappen «Torka». Avslå en teckning innan slutsatsen, press knappen «Avslå».

«Press knappen, press knappen» — это, должно быть, значит «нажмите кнопку». Но когда? И еще этот «mönster» — тут Фиш немного забеспокоился. Пока что он был вполне удачлив, выясняя, как управляться с машиной безо всяких аварий. Но что, если его по-прежнему ожидал подвох — что, если буклет был предупреждением!

Фиш беспрестанно шнырял по пустому дому — пустому и неухоженному, поскольку он не рискнул нанимать слуг. Никогда нельзя знать заранее, кто вознамерится за тобой шпионить. Дважды в неделю приходила уборщица и все здесь немного прибирала — все, кроме запертой комнаты, ну, и время от времени Фиш приводил сюда пару девушек — поразвлечься. Но на следующее утро неизменно их выставлял. Разумеется, раньше он был знаком с множеством людей, много путешествовал… Но когда Фиш решил стать Уилмингтоном, ему пришлось порвать со всеми старыми друзьями, а новых он не заводил из боязни выдать себя. А кроме того, все вечно что-то вынюхивали. В результате, будь оно все проклято, он не был счастлив. А что, черт побери, толку во всех деньгах и во всем купленном на них барахле, если они не делают его счастливым? Впрочем, очень скоро пакет акций той нефтяной компании начнет давать прибыль — агент заверил Фиша, что бурильщики уже в нескольких сотнях футов от нефти… Тогда он станет миллионером, сможет удалиться от дел — уехать куда-нибудь во Флориду.

Фиш остановился у стола в библиотеке. Раскрытый буклет по-прежнему лежал там. Вот ведь в чем загвоздка: даже если это какой-то известный язык, то кому можно показать буклет? Кому можно довериться?

Тут Фишу пришла в голову одна идея, и он склонился над столом, разглядывая желтые страницы с невразумительным текстом. В конце концов, некоторые слова можно разобрать, — а значит, не требуется показывать кому-либо ни всю брошюрку целиком, ни даже целое предложение… А где, кстати говоря, эти конверты для заказа информации, что пришли вместе с роскошным комплектом Британской энциклопедии? Должны быть где-то здесь. Фиш перерыл все ящики стола и наконец выудил оттуда папку и блок проклеенных желтых марок.

Кряхтя, Фиш уселся за стол и после длительного пережевывания сигары, черновых набросков и вычеркивания напечатал следующий текст:

«Уважаемые господа!

Прошу вас проинформировать меня, к какому языку принадлежат прилагаемые слова, а также каковы их значения. Будьте также любезны отнестись к данному делу со всем вниманием, поскольку оно не терпит ни малейших отлагательств».

На отдельный листок Фиш выписал все сомнительные слова из параграфа о красных кнопках, хитроумно перемешал их так, чтобы никто не смог догадаться, в каком порядке они располагались. С каким-то дурацким ощущением он аккуратно дорисовал все кружочки и точечки. Затем написал на конверте обратный адрес, приклеил одну из желтых марок и постарался отправить письмо прежде, чем успел об этом пожалеть.


— Мой риторический вопрос, — хитроумно обратился Фиш к молодому физику, стараясь перекрыть общий гам на приеме с коктейлями, — имеет чисто научную подоплеку. Скажите, могли бы вы сделать машину, умеющую рисовать? — С лучезарной улыбкой он смотрел на маячившее перед ним пятно в роговых очках — физиономию молодого человека. Фиш принял на грудь уже три «Мартини» и — вот так так! — порядком поплыл. Но в то же время, ясное дело, полностью себя контролировал.

— Гм, а что рисовать? Если вы имеете в виду карты и графики, то конечно, или что-нибудь вроде пантографа, чтобы увеличивать…

— Нет-нет. Рисовать пркрсные кртины. — Последние два слова несколько смазались. Фиш качнулся взад-вперед. — Чисто риторический вопрос. — Прицелившись, он успешно опустил бокал на проносившийся мимо поднос и взял оттуда другой.

— А-а… Ну, тогда нет. Да, определенно нет. Насколько я понимаю, имеется в виду, что такое устройство создавало бы оригинальный рисунок, а не просто выдавало то, что в нем запрограммировано. Тогда в первую очередь понадобится невообразимо громадный банк памяти. Скажем, если потребуется, чтобы машина нарисовала лошадь, ей надо будет знать, как выглядит лошадь отовсюду и во всех положениях. Затем ей придется выбрать из, скажем, десяти — двадцати миллиардов подходящий вариант, а затем нарисовать эту лошадь в нужной пропорции со всеми остальными деталями рисунка и так далее. Но если вам, Боже сохрани, нужна еще и художественность, тогда, полагаю, придется рассматривать отношение каждой детали ко всем остальным в соответствии с неким эстетическим принципом. Лично я даже не знаю, как тут подступиться.

Фиш потянулся пухлыми пальчиками за маслиной.

— Значит, говорите, невозможно? — спросил он.

— Ну, во всяком случае, при теперешнем техническом уровне. Полагаю, мы не особенно продвинемся в делах искусства еще лет сто или двести. — Пятно улыбнулось и подняло бокал с коктейлем.

— Понятно, — произнес Фиш, беря молодого человека за отворот пиджака — отчасти чтобы не дать ему уйти из поля зрения, а отчасти себе для поддержки. — А теперь предположите, что у вас есть такая машина. И что машина эта все время что-то забывает. Какая тут может быть причина?

— Что-то забывает?

— Именно так. — С катастрофическим ощущением, что он выбалтывает лишнее, Фиш собрался было продолжить, но тут его остановила внезапно опустившаяся ему на плечо рука. Принадлежала рука одному из представителей золотой молодежи — великолепный костюм, великолепные зубы, великолепный платок в великолепном кармане.

— Мистер Уилмингтон, я лишь хотел заметить, каким шедевром представляются мне ваши новые стенные росписи. Одна исполинская нога. Не знаю, что бы это значило, но мастерство просто потрясает. Мы непременно должны встретиться как-нибудь вечерком в передаче «Восемь на семь», чтобы вы нам все объяснили.

— Никогда не снимаюсь для телевидения, — ответил Фиш, хмурясь. От подобных приглашений он отбивался уже год.

— Ах-ах, как жаль. Рад был с вами повидаться. Да, кстати, меня просили передать, что вас к телефону — вон там. — Золотой юноша указал и отплыл в сторону.

Фиш извинился перед собеседником и взял рискованный курс через комнату. Телефон стоял на одном из боковых столиков, черный и унылый. Фиш небрежно взял трубку.

— Алло-о?

— Доктор Фиш?

Сердце Фиша заколотилось. Он опустил бокал «Мартини» на стол.

— Кто это? — решительно спросил он.

— Док, это Дэйв Кинни.

Фиш ощутил прилив облегчения.

— А-а, Дэйв. Я думал, ты в Бостоне. Вернее, думал, ты и сейчас там, но связь…

— Я здесь, в Санта-Монике. Слушайте, док, тут кое-что случилось…

— Что? Что ты здесь делаешь? Я все-таки надеюсь, ты не прогуливаешь школу, иначе…

— У меня летние каникулы, док. Послушайте, тут вот какое дело. Я в студии Нормы Джонсон.

Фиш застыл с черной трубкой в потной руке и не мог ничего сказать. Безмолвие так и гудело в проводах.

— Док? Миссис Прентис тоже здесь. Мы тут вроде как собеседовали и считаем, что вам следует приехать и кое-что объяснить.

Фиш с трудом сглотнул.

— Док, вы меня слышите? Думаю, вам следует приехать. Тут уже зашла речь о полиции, но я предложил сначала дать вам шанс, так что…

— Я сейчас буду, — хрипло перебил Фиш. Затем повесил трубку и застыл, огорошенный, приложив обе руки к пылающему лбу. О Боже, три… нет, четыре бокала «Мартини» — и надо же такому случиться! У него кружилась голова. Казалось, все присутствующие стоят на зеленом ковре с небольшим наклоном — вся эта золотая молодежь в лоснящихся летних куртках и пастельных тонов женщины с белозубыми улыбками на лживых физиономиях. Разве есть им дело до того, что теперь Фиш может извлекать из машины только части тел? Последним оказался большой мозолистый кулак, а теперь эта нога… И комиссия, само собой, не преминула пожаловаться. Предъявили массу претензий, но в итоге ногу пришлось взять, так как заказ был уже анонсирован. А сегодня утром позвонили его агенту. Какой-то церковной общине в Индиане понадобились пробные скетчи. И так все шло прахом прямо на глазах, а теперь еще и это. Дэйв, будь он неладен — тут думаешь, что хоть он-то будет сидеть как гвоздь в Бостоне… И как его, черта, угораздило налететь на Норму?

Один из газетчиков бросил дармовую закуску и устремился по следу Фиша, когда тот нетвердой походкой направился к двери.

— Постойте, мистер Уилмингтон… Как насчет истинного смысла той ноги?

— Прочь с дороги, — оборвав его, рявкнул Фиш.

Он добрался на такси до дома, велел водителю подождать, быстренько заскочил под душ, выпил чашку черного кофе и вышел обратно — трясущийся, ноуже заметно трезвее. Будь прокляты эти коктейли… Он никогда так не набирался, если пил одно пиво. Вообще, там, на Платт-Террас, все было куда лучше; какого черта его угораздило влезть в эти безумные игры с искусством?

В желудке у Фиша звенела пустота. Он припомнил, что даже не обедал. Но теперь уже поздно. Фиш взял себя в руки и позвонил в дверь.

Открыл ему Дэйв. Фиш приветствовал парня радостными возгласами, тряся его вялую руку:

— Дэйв, мой мальчик! Рад тебя видеть! Давненько, давненько! — Не дожидаясь ответа, он прошествовал в комнату — серое, лишенное окон помещение, всегда действовавшее ему на нервы; потолок бвл полностью застеклен и лежал наклонно высоко над головой; сквозь полупрозрачные, стекла просачивался холодный и тусклый свет. В одном углу стоял мольберт, а на голых стенах было приколото несколько рисунков. В дальнем конце комнаты на пухлой красной скамеечке сидели Норма и ее тетушка.

— Норма, как ты, детка? И миссис Прентис здесь — вот уж истинное наслаждение!

Впрочем, Фиш не слишком кривил душой — тетушка Нормы действительно выглядела превосходно в новеньком темно-синем костюме. Фиш имел основания полагать, что излучает былое обаяние, и ему показалось, что глаза женщины заблестели от удовольствия. Но лишь на какой-то миг, а затем ее лицо посуровело.

— Что я тут слышу? Почему вы даже не приходите навестить Норму? — потребовала она ответа.

Фиш продемонстрировал глубокое изумление:

— Ну… как же так, Норма, разве ты ничего не объяснила своей тетушке? Прощу прощения, минутку. — Он устремился к рисункам на стене. — Ну вот, хорошо. Вот эти, Норма, просто превосходны; видны значительные улучшения. Симметрия, знаешь ли, и эта динамичная плавность…

— Им уже три месяца, — буркнула Норма. На девушке была мужская рубашка и хлопчатобумажные брюки; она, похоже, недавно плакала, но лицо успела аккуратно подкрасить.

— Знаешь, детка, я хотел вернуться — даже после всего, что ты мне наговорила. Знаешь, я ведь приходил сюда раза два, но ты не откликалась на звонок.

— Неправда.

— Ну, значит, тебя просто не было дома, — охотно исправился Фиш и повернулся к миссис Прентис: — Норма, знаете, была не в духе. — Он понизил голос. — Примерно через месяц после начала занятий она велела мне убираться и больше не приходить.

Дэйв неторопливо пересек комнату и молча сел рядом с Нормой.

— Подумать только, брать деньги с бедного ребенка ни за что! — страстно возмутилась миссис Прентис. — Почему же вы их не вернули?

Фиш подтащил складной стул и сел к ней поближе.

— Миссис Прентис, — тихонько проговорил он, — я хотел уберечь Норму от ошибки. Вот что я ей сказал: давай ты все же выполнишь наше соглашение и годик со мной позанимаешься, сказал я. А если и тогда будешь недовольна — что ж, я с радостью верну все до последнего цента.

— От вас не было никакого толку, — с истерическими нотками в голосе произнесла Норма.

Фиш одарил ее взглядом, полным скорбного тернения.

— Да он просто войдет, посмотрит, как я работаю, и скажет что-нибудь вроде: «Здесь чувствуется большое настроение», или «Симметрия хороша», или еще что-нибудь такое же бессмысленное. Я так издергалась, что даже не могла рисовать. Тогда, тетя Мэри, я вам и написала, но вы были в Европе. Черт возьми, я должна была что-то сделать, разве нет? — Девушка так крепко стиснула пальцы в кулак, что они побелели.

— Ну-ну, милая, — прошелестела миссис Прентис и положила руку племяннице на плечо.

— Я посещала дневные занятия в Культурном центре, — проговорила Норма сквозь зубы. — Ничего другого я себе просто не могла позволить.

Глаза миссис Прентис засверкали от негодования.

— Не думаю, мистер Уилмингтон, что нам следует и дальше это обсуждать. Я требую, чтобы вы вернули все деньги, которые я вам заплатила. Мне кажется, это просто непорядочно — такой известный художник — и унизился до…

— Миссис Прентис, — сказал Фиш, снова понизив голос, — если бы не моя вера в блестящее будущее Нормы как художницы, что ж, я теперь же вручил бы вам все до по-след-не-го цента. Но в данном случае она совершает большую ошибку, так что я снова предлагаю…

— Док, — грубо перебил его Дэйв, — черт возьми, вы как можно скорее вернете ей деньги. — Он подался вперед, обращаясь к старшей из женщин: — Если хотите знать, как его настоящее имя, то перед вами Гордон Фиш. Так он, во всяком случае, назвался, когда мы с ним познакомились. Все это обычное мошенничество. Вовсе он никакой не художник. Настоящий Джордж Уилмингтон — его племянник; это инвалид, проживающий в Висконсине. Док просто представился его именем, так как юноша слишком болен, чтобы появляться на публике, и все такое. Пожалуйста, вот правда. Или, по крайней мере, та ее часть, что известна лично мне.

— Такова, стало быть, твоя благодарность, Дэйв, за то, что я устроил тебя в художественную школу? — грустно спросил Фиш.

— Вы пробили мне стипендию, но вам это ничего не стоило. Я выяснил у директора. Наверное, вы просто хотели убрать меня с дороги, чтобы я не болтал лишнего. Ладно, док, тут все в порядке. Но когда я встретил Норму — вчера у дверей вашего дома…

— Что? Когда?

— Около десяти.

Фиш поморщился; он тогда лежал в постели с больной головой и не откликнулся на звонок. Если бы он только знал!

— Вас не было дома, ну, мы разговорились, и… Знаете, одно дело прикидываться собственным племянником, а совсем другое — обещать кого-нибудь обучить, когда вы сами не способны толком линию провести!

Фиш поднял руку:

— Послушай, Дэйв, есть кое-что, о чем ты и понятия не имеешь. Ты уверен, что меня зовут Гордон Фиш? А ты когда-нибудь видел мое свидетельство о рождении? Может, ты знаешь кого-то, кто помнит меня ребенком? С чего ты взял, что меня зовут Гордон Фиш?

— Да вы же мне сами сказали.

— Верно, Дэйв, сказал. И еще ты говоришь, что настоящий Джордж Уилмингтонг — инвалид, живущий в Висконсине. А ты его когда-нибудь видел, Дэйв? Может, ты бывал в Висконсине?

— Нет, не бывал, но…

— И я не бывал. Нет, Дэйв, — Фиш важно понизил голос, — все, что я о себе рассказывал, — всего-навсего ложь. И я это признаю. — Теперь самое время пустить слезу. Фиш обратил свои мысли к кредиторам, к проблемам с машиной, к продавцу акций нефтяной компании, что сбежал на юг с деньгами, к адвокатам, которые обобрали Фиша до нитки, пытаясь эти деньги вернуть, — и вообще ко всеобщей неблагодарности. Теплая капелька сбежала по щеке, и, наклонив голову, Фиш смахнул кулаком соленую влагу.

— Как же так? — пробормотал сбитый с толку Дэйв.

— У меня были свои причины, — через силу ответил Фиш. — Вполне определенные причины. Но знаете, мне… Мне тяжело об этом говорить. Простите, миссис Прентис, могу я ненадолго остаться с вами наедине?

Она немного подалась вперед, сочувственно глядя на Фиша. Должно сработать — такая женщина не может выдержать вид плачущего мужчины.

— Я, конечно, не возражаю, — вставая, сказала Норма. Девушка направилась к двери, и Дэйв последовал за ней. Вскоре дверь за ними закрылась.

Фиш высморкался, небрежно вытер глаза, браво распрямился и убрал носовой платок.

— Полагаю, миссис Прентис, вы не знаете, что я вдовец. (Глаза ее широко раскрылись.) Да, это правда, я потерял мою дорогую жену. Обычно я, правду сказать, об этом не рассказываю, но теперь почему-то… Не знаю, доводилось ли вам, миссис Прентис, терять близкого человека.

— Разве Норма вам не сказала? — взволнованно ответила она. — Я вдова, мистер Уилмингтон.

— О, я не знал! — заявил Фиш. — Но как странно! Я что-то такое почувствовал… какую-то вибрацию. Простите, миссис Прентис… можно мне звать вас Мэри? Знаете, после моей утраты… — Надо бы пустить еще слезу; стоит только начать, дальше они уже текут сами. — Я стал сам не свой. Представьте, даже не хотел жить. Целый год не мог дотронуться до карандаша. И даже сегодня не могу провести хотя бы линию, если кто-то за мной наблюдает. Вот, стало быть, и причина всей неразберихи. Эта история с моим племянником и прочее — я просто все выдумал, считал, так будет легче. Знаете, я бываю так неловок, когда речь идет о такте. Словно слон в посудной лавке. Вот и вся история, Мэри. — Фиш откинулся на спинку стула и еще разок энергично высморкался.

Глаза миссис Прентис увлажнились, но её прелестное личико выражало настороженность.

— Честно говоря, просто не знаю, что и думать, мистер Уилмингтон. Вы говорите, что не можете рисовать на людях…

— Пожалуйста, зовите меня Джордж. Видите ли, это называется психологической травмой.

— Ну а как вам такое предложение? Я на несколько минут вас покину, а вы что-нибудь нарисуете. Думаю, тогда…

Фиш грустно покачал головой:

— Все гораздо сложнее. Я не могу рисовать нигде — только в одной из комнат моего дома… Это связано с портретом жены и некоторыми сувенирами. — Он с трудом сглотнул, но в третий раз слезу пустить не решился. — Мне очень жаль, я нарисовал бы для вас все, что угодно, если б мог, но…

Мэри некоторое время молча сидела, размышляя.

— Тогда, скажем, вот как. Вы, мистер Уилмингтон, отправляетесь домой и что-нибудь рисуете — к примеру, набросок моего лица, по памяти. Полагаю, любой квалифицированный художник может это проделать?

Фиш заколебался, не рискуя возражать.

— Ну вот, видите, и все будет улажено. Ведь вы не можете раздобыть мою фотографию и отослать ее в Висконсин — просто не хватит времени. Я дам вам… ну, скажем, полчаса.

— Пол…

— Вполне достаточно, разве не так? И значит, когда через полчаса я приду за вами, если у вас будет нужный набросок — что ж, тогда станет ясно, что вы говорите правду. Если же нет…

Прижатый к стене, Фиш не пал духом. Он встал с доверительной улыбкой.

— Пожалуй, это будет по-честному. Только знайте — вашего лица мне никогда не забыть. И еще хочу вам сказать, насколько мне легче теперь, после нашей случайной беседы, и… что ж, лучше я пойду и приступлю к рисунку. Жду вас через полчаса, Мэри! — Он помедлил у двери.

— Я приду… Джордж, — сказала она.


Кряхтя и спотыкаясь, Фиш прорвался через весь дом, громко хлопая за собой дверями. Повсюду жуткий бардак — на полу в гостиной разбросаны диванные подушки и газеты; но ничего-ничего, вот выйдет она за него замуж, будет кому убраться в доме. Теперь надо — Фиш открыл заветную комнату, лихорадочно сорвал крышку с большой машины и принялся нажимать кнопки на одном из блоков, — теперь надо только сделать проклятый набросок. Один шанс из сотни. Но все же лучше, чем ничего. Фиш включил машину, в беспомощном нетерпении наблюдая, как манипуляторы высунулись наружу и повисли без движения.

Лицо — и схожесть! Единственная надежда — сложить его из отдельных фрагментов. В машине уже не действовало ничего, кроме некоторых почти бесполезных элементов, которые выдавали технические рисунки, архитектуру, а также анатомические фрагменты. Только бы хватило еще на одно лицо! И чтобы оно было хоть чуть-чуть похоже на лицо Мэри!

Машина вдруг щелкнула и повела линию. Фиш замер, с отчаянной тревогой наблюдая за тем, как связное движение двух вращающихся осей переводит прямой толчок манипулятора в стройную линию. Одно удовольствие смотреть — даже если в результате ничего и не выйдет. Вот линия стала закругляться; теперь манипулятор поднимался, возвращаясь обратно. Нос! Машина рисовала нос!

На вид нос напоминал греческий — правильной формы, но великоват и не слишком похож на аккуратный точеный носик Мэри. Но ничего-ничего, он-то сумеет ее уговорить — Фишу бы только товар, а уж он-то его продаст. Пусть хоть какое-нибудь женское лицо — только не очень уродливое. Ну, вперед — теперь глаза!

Но манипуляторы остановились и снова повисли в неподвижности. Машина тихо гудела; циферблаты светились; ничего не происходило.

Снедаемый нетерпением, Фиш взглянул на часы, хлопнул по ним ладонью, снова внимательно в них всмотрелся, изрыгнул проклятия и быстро зашагал прочь из комнаты. В последнее время машина иногда вот так замирала, будто все пыталась и пыталась заработать, но почему-то не могла, а затем — щелк! — снова включалась. Фиш поспешил обратно, заглянул в комнату — пока ничего, опять ушел и стал расхаживать взад-вперед по пустому дому, выискивая, чем бы заняться.

Тут он впервые заметил, что в корзинке под щелью для писем лежит какая-то корреспонденция. Большей частью счета. Их он сразу швырнул под диван в гостиной, но среди макулатуры оказался и пухлый коричневый конверт со штемпелем «Информационной службы Британской библиотеки» в углу.

Так давно это было, что Фиш не сразу и сообразил. Через пару недель после того, как он отослал то письмо, пришла открытка с учтивым текстом, подтверждающим получение заказа, а затем несколько месяцев ни звука. Со временем Фиш решил, что ответа он уже не получит. Такого языка просто нет… Что ж, посмотрим. Он надорвал краешек конверта.

Тут его беспокойный взгляд отвлекся на стенные часы в столовой. Не забывать о времени! Рассеянно сжав в руке конверт, Фиш снова ринулся в заветную комнату. Машина по-прежнему не двигалась, гудя и светясь. На бумаге — ничего, кроме благородного носа.

Фиш забарабанил по боковой стенке большой машины, но в результате лишь отбил себе кулаки. Затем треснул по работавшему блоку. Ничего. Тогда он отвернулся, заметил, что все еще сжимает конверт, и раздраженно сунул туда руку.

Внутри лежала скрепленная сверху скобкой жесткая оранжевая папка. Когда Фиш поднял обложку, в папке оказался единственный лист бумаги. Вверху был проставлен вензель Британской энциклопедии, а также: «В.А. Штернбак, директор». Ниже, в середине, стояло: «ШВЕДСКИЕ СЛОВА».

Ошеломленный, Фиш быстро пробежал глазами весь список. Там оказались все слова, которые он списал с брошюры, и напротив каждого стоял английский эквивалент. «Teckning» — рисунок. «Monster» — образец. «Utplåna» — стереть. «Anvåndning» — применение, использование.

Фиш поднял взгляд. Так вот, значит, почему ничего не происходило, когда он нажимал кнопку «Utplåna»: он всегда пытался пользоваться ею до завершения рисунка, но ни разу, когда тот готовый лежал на доске. Почему же он об этом не подумал? Да, а вот «Avslå» — удалить. И «Slutsatsen» — завершение. «Чтобы удалить рисунок до завершения, нажмите кнопку…» А он и этого никогда не делал.

А что значит средняя кнопка? «Тогка» — сбрасывать. Сбрасывать? Так, посмотрим, там было еще «Avlågsna». Порой, когда Фиш лежал спросонок, фраза «Avlågsna ett mönster» шуршала у него в голове подобно какому-то грозному предупреждению… Вот оно. «Avlågsna» — устранять.

Руки его тряслись. «Чтобы устранить образец из блока после использования, нажмите кнопку «Сброс». Фиш выронил папку. Значит, все это время, сам того не ведая, он постоянно растрачивал драгоценные образцы, выбрасывая их один за другим, пока от машины ничего не осталось — только восемь гробов бесполезной аппаратуры, сделанной для какого-то шведа…

Машина негромко щелкнула, и другой манипулятор тронулся с места. Он провел изящную вертикальную линию неподалеку от передней части носа. Наверху линия закруглилась и снова пошла вниз, затем вверх…

Где-то далеко раздался настойчивый звонок в дверь.

Фиш, как загипнотизированный, уставился на бумагу. Движущееся перо описало еще одну изящную незамкнутую петлю, затем еще одну — будто приплюснутые друг к другу «американские горы». Затем еще одну, двигаясь неумолимо и неторопливо, — теперь петель стало четыре. Не останавливаясь, машина продлила последнюю линию вниз, а затем повела ее поперек. Линия коснулась кончика носа и, закруглившись, вернулась обратно.

Четыре незамкнутые петли оказались согнутыми пальцами. А пятая — большим пальцем, торчавшим наружу. Фиш тупо уставился на могучий кукиш.

Машина, негромко гудя, втянула манипуляторы обратно в гнезда. Вскоре лампочки погасли и гудение прекратилось. Снаружи снова раздался звонок — и продолжал трезвонить.

Тяга к непорочности[7]

— Джефф, не надо, пожалуйста — мне больно.

— Ох, фригидные дамочки, с вами одно расстройство!

Голос Мардж изменился, и Джефф понял, что она плачет.

— Зачем же тогда женился?

— Сам порой удивляюсь. Ну, давай, детка…


Когда он в понедельник утром появился на работе, там уже торчал антареанин. Джефф остановился в дверях и уставился на такое чудо. Тварь была выше него ростом, стройная, вся золотистая и в перьях. С виду ее можно было перешибить одной хорошей соплей.

Директор подозвал Джеффа. Вокруг со смущенным видом стояли еще пять-шесть ребят.

— Джефф, это мистер Неллит из Антареанской комиссии по техническому обмену. Он намерен выяснить, что стряслось с нашим гиперрадио. Мистер Неллит, это Джефф Горман, наш специалист по связи.

— Очень приятно, — осторожно произнес Джефф и протянул было руку, но тут же отдернул ее.

Кто-то из ребят заржал. Интересно, черт побери, чем же это чудо могло пожать ему руку? Неллит щеголял хрупкими золотистыми крыльями, плотно прижатыми к телу — как у цыпленка. Голова его больше всего напоминала птичью: крупный череп, громадные сияющие глаза и хреновника вроде клюва, только с мягкими губами. Все одеяние твари составляла какая-то тряпка наподобие жилета с кармашками, но, насколько Джефф понял, ничего мужского в этой птичке не было.

— Гад с фами пофнакомиффа, — прочирикал Неллит. — Фы фпефыалифт по коммуникафыонным фифтемам? Тогда у наф много обфего!

«Будь я проклят, если ты прав», — подумал Джефф, напрягая бицепсы и выпячивая грудь. По сравнению с Неллитом все у него казалось коротким и плотным — шея, пальцы, ноги и туловище.

Директор торопливо проговорил:

— Итак, мистер Неллит, у нас тут возникло затруднение. — Он указал на большой эмалированный шкаф у стены.

Антареанское гиперрадио — одно из первых устройств, запрошенных правительством, когда была развернута программа технического обмена. Оно использовалось для отслеживания космических кораблей Соединенных Штатов повсюду, куда они только не отправлялись на новой антареанской тяге. В течение первых двух лет гиперрадио работало превосходно, а потом стало барахлить.

Джефф имел ранг Т5 и неплохо изучил схематику. Он и сам мог бы прекрасно во всем разобраться, только вот не было никакого разумного способа проникнуть в проклятую штуковину. Шкаф состоял из горизонтальных секций с узенькими промежутками между ними. Посередине каждой секции имелось небольшое входное отверстие чуть меньше дюйма в диаметре и семь-восемь дюймов в глубину. Чтобы достать оттуда деталь, пришлось бы работать с какими-то составными приспособлениями и перископом. А что, если случайно уронишь туда инструмент?

Все последовали за антареанином к шкафу, а мгновение спустя за всеми отправился и Джефф.

Крылья Неллита зашевелились; из кончика каждого крыла показалось что-то похожее на бугристое веревочное кольцо, затем кольцо развернулось и оказалось щупальцем длиной около семи дюймов, с пучком вялых волокон на конце. Пользуясь ими как пальцами, антареанин включил питание и немного повозился с усилением и настроечными шкалами. Затем он собрал волокна в пучок и сунул во входное отверстие. Щупальце стало втягиваться туда — все глубже и глубже. Оно подергивалось, как если бы пришелец что-то ощупывал внутри.

— Фы пегеггужали фыфтему, — продудел Неллит.

Все дружно посмотрели на Джеффа. Специалист по связи густо покраснел.

— Ну, надо же было попытаться что-то сделать, ведь так? Какого черта! В эти проклятые штуковины даже не забраться!

Директор торопливо заметил:

— Сейчас антареане разрабатывают другое оборудование, применимое к нашим условиям. А пока что у нас будет договор на обслуживание — если машина ломается, они присылают… гм… человека, чтобы ее наладить. — Он откашлялся. — Так что, вы говорите, мистер Неллит, можно здесь сделать?

Инопланетянин вытащил из шкафа детальку — миниатюрный антареанский гиперрезонатор, зажатый в усиках на конце щупальца.

— Это файмет некотогое фгемя, — ответил он.


— Угадай, что Неллит отмочил сегодня? — кисло произнес Джефф. Он стянул галстук и рывком поднял воротник.

— Что же? — спросила Мардж, как всегда чистая и прелестная — светлые волосы приглажены, чуть-чуть косметики, но в голубых глазах заметно уныние. Стройная и хрупкая на вид, она была дюйма на два выше Джеффа. Возможно, они и не идеальная пара — в физическом плане или каком-то еще, но Джефф ею гордился. Мардж была из тех куколок, что заставляют других парней кусать локти, видя, как она идет с мужем под ручку. Джефф женился почти сразу после института; он стал ее первым мужчиной, чем также очень гордился.

— Один из ребят записал номера кое-каких деталей, — сказал он. — А потом, как последний дурак, потерял бумажку. Неллит взял отрывной блокнот, прощупал следующий листок и прочел все номера. Тогда его попросили не глядя прочесть дату на монетке — он и это проделал. Потом Энди Волчак взял его с собой на ленч в «Серебряный гриль» и выиграл двадцать баксов, держа за него пари. Вся наша компания собиралась вернуться туда после работы и как следует погреть руки на этом деле, но Неллит отказался. Сказал: «Не фнал, фто это нефефтно». Можешь ты себе такое вообразить?


К началу второй недели работы антареанина департамент выделил ему комнату в одной из квартир как раз через двор от Джеффа. В тот же вечер они устроили в честь Неллита вечеринку, пригласив весь персонал Проекта.

Мардж почти целый вечер проговорила с Неллитом — Джефф кидал на нее кислые взоры. Оживленные и заинтересованные, они склонялись друг к другу. Стоя бок о бок, они даже и выглядели немного похоже — оба высокие и хрупкие, а светлые волосы Мардж не так уж и отличались по цвету от перьев Неллита.

— О каком таком черте вы весь вечер болтали? — спросил Джефф, когда они вернулись домой.

— Знаешь, а он занятный, очень духовен, — ответила Мардж. — Он побывал всюду в Галактике, изучая религии. И говорит, что наша Веданта очень интересна.

— Ох ты, в Бога душу мать!..


Джефф стал звать антареанина Нелли — поначалу за глаза, чтобы повеселить ребят, а затем и в открытую. В конце концов он стал говорить: «Эй, Нелли… ах, простите, я хотел сказать мистер Неллит». Однако инопланетянин был неизменно вежлив, и Джефф не мог понять, раздражает птичку подобное обращение или нет.

Однажды, когда они остались в комнате наедине, Джефф подвалил поближе к Неллиту и отдавил его хрупкую на вид ногу, но тут очень не вовремя вошел директор, и Джеффу пришлось сказать, что произошла досадная случайность и что больше ничего подобного не повторится.

На другой день Джефф стал подмазываться к Неллиту — вознося до небес его стройное тело, его походку, похлопывая его по пушистой макушке. Раз он даже обнял Неллита за талию, показывая, насколько она узка. Кое-кто из ребят заржал.

И от вечера к вечеру, когда Джефф возвращался домой после покера или игры в кегли с друзьями, повторялась одна и та же картина: Мардж сидела в садике на крыше под холодным чернильным небом бок о бок с Неллитом.

— Да о чем вы, черт побери, болтаете без конца?!

— Я же тебе говорила — о религии, о мистицизме, о разных других духовных вопросах.

— А-а, ч-черт!

Потом он кое-что выяснил: когда Неллит работал со схемами, глубоко погружая щупальце во внутренности шкафа, то становился похож на рассеянного профессора — с ним можно было делать все, что угодно, и он ничего не замечал.

Как-то в обеденный перерыв Джефф отправился в торговую зону и выбрал там запахивающуюся пляжную юбку из белого хлопка с крупными желтыми и голубыми цветочками. Он подыскал ее в отделе детской одежды.

Затем он пронес ее под курткой на работу и припрятал. Примерно через час, когда все были заняты своими делами, а Неллит с головой погрузился во внутренности машины, Джефф на цыпочках подошел к нему. Обернув юбку вокруг тощих бедер Неллита, он застегнул ее. Неллит ровным счетом ничего не заметил.

Джефф вернулся к своему столу; и когда одному из ребят случилось поднять взгляд и увидеть Неллита в юбке, раздался взрыв хохота.

Директор метал икру; он знал, что это дело рук Джеффа, но доказательства отсутствовали.

— Это нифего, — чирикнул Неллит, глядя на Джеффа.

Все это произошло в начале последней недели работы Неллита — в понедельник. А во вторник, вернувшись домой, Джефф обнаружил, что Мардж ушла — просто ушла, без всякой записки; все ее вещи исчезли, а квартира была тщательно убрана.

В среду он получил письмо от юриста. Мардж просила о разводе.

В пятницу после обеда один из ребят сообщил новость, в которую Джефф никак не мог поверить. После работы он подкараулил того парня на автостоянке и от души его отоварил, но все равно не смог выбросить сплетню из головы. В тот же день вечером Неллит давал отвальную. Джефф не пошел, остался сидеть дома, накачиваясь пивом и предаваясь печальным размышлениям.

Когда подошло восемь часов, он надел чистую рубашку, поймал такси и отправился в космопорт.

Он обнаружил их в зале ожидания — Неллита, выглядевшего как обычно: золотистого и в перьях, — и Мардж, юную и прелестную в новом голубом наряде, с орхидеей на отвороте жакета.

Двое полицейских космопорта загородили Джеффу дорогу, когда он попытался приблизиться, а еще один парень в штатском быстро подошел и предъявил удостоверение в кожаных корочках.

— Давайте не будем затевать скандал, мистер Горман.

— Черт побери, но это моя жена!

Парень в штатском выглядел несколько смущенным, но полным решимости.

— Насколько мне известно, она собирается выйти замуж за мистера Неллита, как только оформит с вами развод.

— О чем ты толкуешь — выйти замуж? Как она может выйти замуж за эту птичку?

Вокруг них толпились репортеры, полицейские и несколько ребят в штатском. Один из них заметил:

— Согласно договору, у Неллита есть все соответствующие гражданские права. Антареанские законы разрешают межрасовые браки. Собственно говоря, это не такая уж редкость.

Джефф разжал кулаки и сказал:

— Дайте мне только поговорить с ней. Ладно? Всего две минуты.

Стражам порядка это не особенно понравилось, но все же они подпустили Джеффа поближе, плотнее сомкнувшись вокруг. Он проигнорировал инопланетянина и посмотрел на Мардж. Она в ответ взглянула на него так, будто видела своего мужа впервые в жизни.

— Скажи, почему? — проговорил сквозь зубы Джефф. — Если бы кто-то из ребят, я бы еще мог понять. Но как тебе пришло в голову сбежать с этой проклятой птичкой?

Тут снаружи с воем ракет опустился антареанский посыльный корабль, и носильщики начали подбирать багаж Мардж. Она окинула снисходительным взглядом низкий лоб Джеффа, его плотный волосатый торс, узловатые руки и пальцы.

— Тебе не понять, — сказала Мардж.

Затем они ушли, а Джефф так и остался стоять с разинутым ртом.

Ночь обмана[8]

Голые холмы мрачно нависли над городом. Был ранний вечер, и ветер вяло пробирался по обширным пустырям. Где-то во тьме застрекотал сверчок, за ним другой. По длинным извилистым улочкам стали загораться фонари, подобные тусклым колдовским огням. Они заливали декоративные фасады волшебным светом, наполняли пустые окна и пыльные безмолвные комнаты. Вывеска над лавкой раскачивалась взад-вперед, жалобно поскрипывая. По улице поплыла еле слышная музыка. Мужской смех ракетой взлетел вверх, радостный и громогласный.

На тротуар, крутя усыпанной блестками юбкой, выбежала женщина. Стройная фигурка в золотисто-кремовых одеяниях; бледность ее лица и золото волос в точности соответствовали наряду.

— Кен! — позвала она. — Сюда, Кен!

Вдали из-под аркады появился мужчина. Худощавый и гибкий, при ходьбе он раскачивался, как боксер.

— Лорна! Мы живы, а их нет! Ее смех так и заструился к нему:

— Конечно! Ведь это здорово! Размашистыми шагами он подошел к ней.

— А где Мюррей? И Луиза?

— Здесь!

— Здесь!

Перед их глазами тут же возник коренастый мужчина, смеющийся и румяный, а затем и женщина в переливающемся небесно-голубом платье. Они встретились в середине длинной улицы, мужчины обменялись рукопожатиями и похлопали друг друга по плечу, а женщины обнялись.

— Мы живы, а захватчиков нет!

— Они отчалили — обратно к Арктуру!

— Забыли про нас!

— Мы живы!

В фиолетовом свете их лица сияли торжеством — блестели глаза и сверкали зубы. Женщина по имени Луиза тряхнула темными волосами, а ноги ее заплясали под музыку.

— Вот здорово… не могу стоять на месте… я должна танцевать!

Она схватила за руки Мюррея и затянула его в искрометную польку — круг за крутом под музыку, а двое других хохотали и под конец завопили в один голос:

— Ох, Мюррей… Посмотрел бы ты на себя!

— Ни разу, — выдохнул коренастый, вытирая лицо пестрым платком, — ни разу в жизни я так не плясал!

Все вдруг умолкли; музыка утонула в безмолвии, и лишь неторопливый ветер одиноко бродил по улицам.

— Вперед! — воскликнул Мюррей. — В эту ночь мы должны веселиться — у нас есть куда пойти и есть чем заняться, друзья мои!

Огонь фонтаном хлестал из шпиля церкви, алые искры разносились по ветру. Каждый залитый светом карниз извивался, точно голубой червь. Римские свечи с шелестом поднимались над городом. В воздух взлетали ракеты — чтобы взорваться среди безмолвных звезд, падая и пропадая в небе.

— К сторожевой башне! — крикнула Лорна.

— Между прочим, и в винный погребок! — подхватил Мюррей. Смех полетел вдаль по тихому городку.

Они взобрались к лязгающему подъемнику внизу лестницы.

— Я был величайшим в мире ученым, — заявил Мюррей, глядя поверх крыш.

— А я — величайшей певицей, — сказала Лорна.

— А я — лучшим боксером.

— А я — самой дорогой шлюхой.

— И вот мы четверо… — начал Мюррей, и безмолвие окутало их. Окружавшая весь город пустыня была мрачна и безлюдна.

— За нас! — выкрикнула Луиза, поднимая бокал.

— За нас! — И они выпили, стоя высоко над крышами, а угрюмый ветер ворошил их волосы.

— Почему именно мы, четверо? — шепотом спросила Лорна у Кена. — Похоже…

— Мы старые друзья, — ответил он. — А кто еще? Можешь ты представить себе мир без старины Мюррея или Лу?

Она коснулась его волос.

— Я всегда любила тебя. Правда.

— Знаю, что любила. Теперь знаю, Лорна. И это здорово. Я хочу сказать — теперь это и в самом деле здорово, потому что мы живы! Слышишь? Эй, вы, звезды! А вы слышите? Мы живы!

Эхо торопливо понеслось над безмолвными крышами и замерло где-то на краю пустыни.

— Четверо из многих миллиардов, — подойдя ближе, сказал Мюррей. — Мы последние.

— Лучше об этом не говорить, — заметила Луиза.

— Но мы же видели, как корабли захватчиков плыли по небу, пылая и пылая… ряд за рядом — будто им больше ничего не оставалось, как только плыть и гореть. Больше никто не смог бы выжить.

— Ну ладно, — согласилась Луиза, глаза ее заблестели, — четверых ведь достаточно, правда?

— Дорогая… — поворачиваясь к ней, произнес Мюррей.

— Теперь давайте танцевать, а потом — петь! — закричала Лорна.

Музыка играла вовсю, а огни над башней взлетали вверх, подобно разбивающимся о скалы гребням призрачных волн.

Над пустынной землей еще громче звенел смех, а не знавшие устали тела закружились в танце. Большими глотками они пили красное вино и не пьянели; пели и даже не останавливались, чтобы глотнуть воздух. Ночь умирала, исчезая за горами; на востоке уже появился самый краешек рассвета.

Музыка прекратилась, и только далекие сверчки стрекотали во тьме.

— Я замерзла, — пожаловалась Лорна, — здесь очень холодно. Давайте спустимся.

— Четверо из миллиардов, — бормотал Мюррей, пока они спускались с башни. — И как нас умудрились пропустить? Не могу вспомнить… почему мы здесь оказались — все четверо?

— Мы ехали… — сказал Кен.

— Да, ночью, — подтвердила Луиза. — А на горизонте появились захватчики — это я помню. Мы проехали пустыню, а потом… — Голос ее дрогнул.

— Я больше ничего не могу вспомнить, — сказала Лорна.

— Да, ничего. Лишь какой-то сон, мрак, пока мы не проснулись.

— Но мы живы — что это значит? Мы живы…

— Предположим, все умерли, — пробормотал Мюррей. — Все-все — только что вымерла целая планета.

— Не надо об этом.

— Нет, только подумай о мертвецах, лежащих повсюду тысячами и миллионами, — должны ли они видеть сны?

— Не надо об этом.

— Нет, но должны ли они видеть сны? Когда никто из живых не может вмешаться, не может подавить их — такая вот новая ситуация, кругом одни мертвецы. Тысячи и тысячи мертвецов, видящих сны в свою последнюю ночь.

Лорна передернулась:

— Кошмар.

— Ну да, — с жаром кивнул Мюррей. — Жуткое дело — и хорошо, что мы здесь, что пустыня защищает нас. Сразу столько мертвецов, беспрепятственно видящих сны! Один сон накладывается на другой, отдельные фрагменты рвут друг друга в клочья! Жуткая последняя ночь для миллиардов мертвецов.

Они молчали, представляя себе назойливые голоса — там, по ту сторону гор. «Я был величайшим… я мог бы подчинить себе… мужчины боготворили мою красоту… Я, я был властителем… нет, послушайте меня, меня!»

Все они содрогнулись. Лорна сказала:

— А почему мы идем в эту сторону?

Впереди, на городской площади, рядом со старым железным обелиском лежала перевернутая машина. Капот ее был смят, ветровое стекло выдавлено и разбито; из кабины свешивалось тело.

— Я видел ее с башни, — хмуро заметил Мюррей.

— Давайте не будем подходить ближе.

— Но мы должны, как же ты не понимаешь? Ночь почти кончилась.

По всей улице гасли пурпурные колдовские огни. На востоке все ярче разгорался рассвет.

— Кто-то из нас? — прошептал Кен.

Они потеснее сгрудились, ежась на холодной заре.

— Но кто?

Они переглянулись. Лорна заметила, что Кен как-то затуманивается, становится полупрозрачным; утренняя звезда просвечивала сквозь его грудь. Заметив пристальный взгляд Лорны, он сгорбился и яростно выговорил:

— Я реален… это я, я реален! — И он ударил себя в грудь кулаком, но не издал ни звука.

— Все вы мне снитесь, — неуверенно проговорила Лорна. — Я точно знаю. Это наверняка я… Это моя машина, я пыталась скрыться, пересекла пустыню и разбилась здесь. — Но голос ее был тонок, и утренний свет сиял сквозь нее, будто сквозь бумагу.

— Все мертвы? Мертвы? — послышался жалобный голос Мюррея. Как и остальные, он был дымно-серым. Они плыли, их несло к обелиску.

Они слились, окутав тело, распростертое на месте аварии.

— Я был величайшим в мире ученым, — произнес, пропадая, голос Мюррея.

— Я был величайшим боксером, — тоже пропадая, отозвался Кен.

— Я была самой дорогой проституткой… — Слабый голос, затихающий на ветру.

— Я была величайшей певицей… — Шепот, прошелестевший прочь — в безмолвие.

Пропали все четверо. Осталось одно лишь распростертое тело — изящный мертвый юноша — пиджак залит кровью, тонкое лицо обращено к звездам. Последняя пропадающая мысль: «А я… я был никем».

Юнга[9]

1

Человек скорее свихнулся бы, чем выговорил имя юнги. Даже значение этого имени сложно было бы передать на любом земном языке. Удобства ради вполне можно называть его Томми Лой.

Просьба также помнить, что многие употребляемые ниже понятия весьма условны. На самом деле Томми был не совсем юнгой, и даже звездолет, где он служил, был не совсем звездолетом, а также и Капитан был не совсем капитаном. Но если Томми представляется вам рыжим и веснушчатым, насупленным и упрямым, совершенно несносным сорванцом, вечно откалывающим всевозможные номера, а Капитан — нудным и придирчивым стариком, тогда их отношения станут для вас намного яснее.

Пожалуй, стоит все-таки сказать пару слов о Томми, чтобы пояснить, зачем введены упомянутые условные понятия и насколько они осмыслены. Начнем с того, что человеку Томми показался бы прозрачным шестифутовым яйцом, полным зеленоватого студня. В этом студне болтались всякие фиговинки — как темные, так и лучистые, соответствовавшие у Томми нервным центрам и органам пищеварения, а на скорлупе располагались звездчатые и овальные выступы, служившие юнге органами чувств и хватательными приспособлениями своеобразными «руками». На остром конце яйца находилось специальное отверстие, откуда временами вылетала струя мерцающего пара — средство передвижения Томми. И если вместо фразы «Томми позавтракал» или «Томми сказал Капитану…» мы описывали бы то, что происходило в действительности, пришлось бы всякий раз ударяться в невероятно запутанные пояснения.

Точно так же понятие «юнга» употребляется только потому, что ближе всего соответствует сути дела в человеческом понимании. Некоторые ремесла, к числу которых относится и мореходное дело, настолько сложны и трудоемки, что им невозможно обучиться в классе — ими следует овладевать. Юнга и есть тот, кто обучается такому ремеслу. А платит он за свое обучение, выполняя разные лакейские, маловажные и унизительные поручения.

Имелось и еще одно сходство, а именно: юнга на корабле в перерывах между порками вечно занят подготовкой очередной проделки — дурачества, приносящего ему новое наказание.

Томми к настоящему моменту уже заработал законную порку и теперь всеми силами старался ее отсрочить. Конечно, он понимал, что наказания все равно не избежать, но рассчитывал оттянуть его как можно дольше.

Настороженно плавая в одном из бесчисленных коридоров корабля, он следил, как на светящейся стене возникает темная волна и движется в его сторону. Тогда Томми немедленно начинал двигаться от нее с той же скоростью.

Волна рокотала:

— Томми! Томми Лой! Да где этот бесстыжий щенок?

Дальше волна двигалась без остановки, бессловесно урча, и Томми перемещался вместе с ней. Впереди была другая волна, за ней еще, — и ту же картину представляли собой и все остальные коридоры корабля. Внезапно волны поменяли направление движения. То же самое, едва успев среагировать, сделал и Томми. Волны эти не только несли в себе приказы Капитана, но и сканировали все коридоры и отсеки десятимильного корабля. Впрочем, цока Томми держался между волн, Капитан не мог его засечь.

Беда заключалась в том, что Томми не мог вечно продолжать в том же духе. Кроме того, его уже искали и другие члены команды. На прочесывание всех этих извилистых, переплетающихся коридоров уходила уйма времени, но, по законам математики, Томми в конце концов должен был попасться.

От такой мысли Томми поежился, но тут же всколыхнулся от восторга. Ведь на сей раз он прервал сон Старика при помощи особо мерзкого зловония, способности к которому обнаружились у него совсем недавно. Эффект оказался потрясающим. Поскольку раса Томми общалась при помощи запахов, то в человеческих понятиях это было примерно как запустить шутиху над самым ухом спящего.

Судя по резкости передвижения сканирующих волн, Старик рвал и метал.

— Томми! — рокотала волна. — Ах ты, кусочек дерьма, немедленно выходи, или я размажу тебя на тысячу маленьких засранцев! Клянусь Спорой, когда я до тебя доберусь…

Тут коридоры пересеклись, и Томми воспользовался возможностью нырнуть в другой. С момента своего шкодничества он последовательно держал путь от центра, зная, что туда же пойдут и поисковые партии. Теперь Томми оставалось только преодолеть внешнюю оболочку корабля и попытаться проскользнуть обратно за спинами преследователя — шанс довольно дохлый, но все же лучше, чем ничего.

Томми держался вплотную к стене. Он был самым маленьким членом команды — меньше любого из юнг и вдвое меньше среднего матроса, поэтому у Томми всегда оставалась возможность скрыться от любого из поисковой партии.

Теперь он попал в короткий соединительный коридор, но сканирующие волны циркулировали беспрестанно, всякий раз поворачивая назад прежде, чем ему удавалось прорваться дальше. Томми терпеливо повторял движения волн, прислушиваясь к потокам изливаемой ими брани. Мысленно он ржал. Когда Старик бесился, страдали все. Теперь корабль наверняка провонял от носа до кормы.

Наконец Капитан отвлекся, и волны потекли дальше — к следующему перекрестку. Томми двинулся вперед. Он уже приближался к цели — в самом конце коридора различалось слабое мерцание звездного света.

Вот Томми вписался в следующий поворот — и там, сквозь полупрозрачную оболочку корабля, увидел такое, что чуть не споткнулся. Там сияли не просто огненные булавочные головки звезд, там пылал ярчайший, неистовый костер, который мог означать только одно: они проходят через звездную систему. Зрелище, привычное для Капитана и большинства Матросов, но в жизни Томми такое случалось впервые. Ну вот, возмущенно подумал юнга, положись на них — а тебе даже и не скажут!

Теперь он точно знал, что не зря подложил свинью Капитану. Ведь иначе он не оказался бы здесь; а не окажись он здесь…

По коридору со стуком двигалась самоходная мусорная капсула, направляясь к одной из наружных пор. Томми дождался ее, а затем обволок — капсула так растянула юнгу, что он едва удерживался на ней. Удача сопутствовала Томми, Капитан вряд ли заподозрил бы неладное.

Корабль был герметически закупорен — не для того, чтобы сохранить внутри атмосферу, ибо никакой атмосферы, кроме случайной, там не было. Закупорка предотвращала утечку жидкости в результате испарения. Запасы металлов и других минеральных веществ еще можно восполнить, а вот с жидкостями было сложнее.

Томми прокатился на капсуле до выходного сфинктера, протиснулся туда — и сразу же отпустил капсулу. Поляризованная на удаление от корабля, она пулей устремилась в космос и была такова. Томми уцепился за наружную поверхность корпуса и стал разглядывать расстилавшуюся перед ним изумительную панораму.

Вот оно, необъятное черное полушарие космоса — единственное небо, какое Томми когда-либо знал. Усеянное знакомыми и в то же время вечно изменчивыми узорами созвездий. Все это само по себе уже было чудом для мальчишки, чью привычную вселенную составляли громадные коридоры, да еще, в лучшем случае, втрое большие залы. Но панораме космоса Томми уделял мало внимания. Ведь внизу, справа от него, ослепительно отражаясь от широкого закругления зеленоватого корпуса, сияло бело-желтое великолепие, на которое Томми больно было смотреть. Звезда. И впервые так близко. А слева висел небольшой молочно-белый диск — не иначе как планета.

Томмииспустил крик — только чтобы насладиться его тонким, нерезким ароматом. Затем стал наблюдать, как тонкая пелена частичек отлетает от его тела, слабо светящегося на фоне черноты двигателя. Затем съежился, максимально утолщая кожу. Томми понимал, что задерживаться здесь надолго ему нельзя — тепло он испускал быстрее, чем успевал поглощать от солнца или корпуса корабля.

Но возвращаться назад не хотелось. И не только потому, что его ждало наказание. Томми не хотелось уходить от этого огромного и ослепительного небесного самоцвета. На мгновение Томми смутно представил себе будущее — когда он вырастет, станет хозяином собственного корабля и сможет смотреть на звезды сколько захочется. Впрочем, такая мечта была еще слишком далека от реальности. Великая Спора, ведь это случится не раньше, чем через двадцать тысяч лет!

Тут в пятидесяти ярдах от Томми на корпусе корабля вздулось и потемнело громадное пятно — одно из зрительных приспособлений. Юнга с интересом поднял взгляд на небо. Ничего в том направлении он различить не смог, но Капитан, видимо, что-то заприметил. Томми смотрел и ждал, холодея с каждой секундой, и через некоторое время заметил появление еще одной световой точки. Она постоянно увеличивалась в размерах, стала с одного боку немного размытой, а затем превратилась в два сочлененных пятнышка — одно яркое и плотное, а другое побледнев.

Внезапно сообразив что к чему, Томми опустил взгляд и заметил, что еще один обширный участок корпуса корабля вздувается и выступает наружу. Здесь из-под зелени проступило светлое пятно, окруженное темным кольцом, — корабельный поляризатор. Видно, объект, который заметил Томми, содержал металл, — и Капитан решил пополнить запасы продовольствия. Томми мысленно пожелал, чтобы штуковина оказалась повесомее; сколько юнга себя помнил, металла им всегда не хватало.

Когда он снова посмотрел в небо, объект заметно увеличился. Теперь Томми разглядел, что яркая часть была твердой и гладкой, отражая свет близкого солнца. Размытая же часть представляла загадку. Она смахивала на голос кого-нибудь из команды, видимый на фоне панорамы космоса, или на ионный след движущегося корабля. Но разве металл бывает живой?

2

Лео Роджет глянул в сканер заднего вида и вытер капельки пота, выступившие на смуглых залысинах. Разглядел он не слишком много — пылающий газ из ракет омывал корпус. Но громадный темный овоид, к которому их несло, оставался на месте и увеличивался в размерах. Роджет бросил взгляд на приборную панель. Газ на максимуме. Меньше чем через две минуты произойдет столкновение — и, похоже, ничего тут не поделать.

Роджет повернул голову к Френсис Макменамин, пристегнутой к соседнему перегрузочному креслу. Та предложила:

— Попробуй сбросить газ, попытка не пытка.

Невысокий крепыш Роджет отвел пронзительные карие глаза в сторону и пригладил редеющую черную шевелюру. Макменамин, стройная пепельная блондинка, ростом обошла своего спутника всего на полдюйма. Лицо ее, бледное, изящно очерченное, было из тех, что поровну поделены между потрясающими умницами и клиническими идиотками. За те три года, что они летали вместе, Роджет так и не сумел решить, к какому типу следует отнести Френсис. А в этот безумный рейс их толкнула вот какая причина: Роджет чувствовал себя с Френсис как-то неловко. То он хотел разойтись, а то как будто и не хотел. Вот он и поддержал ее идею отправиться к Марсу: «Полетели, а там будет видно». И пожалуйста, подумалось Роджету, лететь-то они летят, а видно не становится.

— Хочешь поскорее столкнуться? — спросил он.

— Почему обязательно столкнуться? — возразила Френсис. — Просто все остальное мы уже пробовали. А так хоть можно будет выяснить, куда мы направляемся. Надеяться на большее пока не приходится.

— Хорошо, — согласился Роджет. — Хо-ро-шо.

Эта женщина запросто могла приводить десятки убедительных доводов и в конце концов все равно настояла бы на своем. Роджет сбросил газ до нуля — и рев двигателей, дотоле слышимый и ощутимый, затих.

Корабль резко дернулся — так, что их прижало к ремням безопасности.

Роджет снова глянул на сканер. Они приближались к неизвестному массивному объекту теми же темпами, что и раньше. Пожалуй, даже немного медленнее, неохотно заключил он. Чертова баба! Как же она и тут умудрилась угадать?

— А кроме того, — рассудительно добавила Макменамин, — так мы сохраним горючее для взлета.

Роджет хмуро взглянул на свою спутницу.

— Если взлет состоится, — заметил он. — Ведь не смеха ради нас туда тянет. Что прикажешь делать — сказать, что мы в восторге от их фокуса, но нам пора?

— По крайней мере выясним, что нас туда тянет, — заявила Макменамин, — и остановимся, если сможем. А если не сможем, тогда горючее все равно ни к чему.

Такой приемчик из арсенала Френсис казался Роджету одним из самых издевательских. Эта женщина подсовывала тебе твой же собственный довод как нечто такое, чего ты по своей непроходимой тупости не заметил. Спорить с ней — что гоняться за призраком, который то и дело исчезает, а потом вдруг хлопает тебя сзади пыльным мешком.

Роджет начал уже пускать пар, но все же смолчал. Зеленоватая поверхность наплывала все медленнее, и теперь он ощущал легкое, но настойчивое давление ремней безопасности. Означало это не что иное, как торможение. Кто-то подводил их к посадке так умело и аккуратно, что им и самим не справиться удачнее.

Очень скоро в иллюминаторах забрезжил зеленоватый горизонт, и они сели.

Френсис сунула руку за пазуху и поправила складку, что образовалась меж вулканическим холмиком ее груди и прозрачной пластиной скафандра. Наблюдая за ней, Роджет вдруг ощутил безрассудный страстный порыв. Как обычно, тело тут же уведомило его о том, что расходится с мозгом во мнениях по поводу Френсис. Да, этот рейс, по их тактическому соглашению, должен был стать чем-то вроде последней проверки. В конце они либо разойдутся, либо свяжут себя узами более прочными. И до сих пор Роджет склонялся к тому, что разрыв неизбежен. А теперь он вдруг понял: если они доберутся до Марса и сумеют вернуться на Землю, он уже ни за что не отпустит Френсис.

Роджет взглянул в лицо своей спутнице. Френсис явно догадалась о том, какое направление приняли его мысли, — точно так же, как догадывалась и о других его чувствах. И вместо законной досады астронавт отчего-то ощутил странную радость и умиротворение. Он отстегнул ремни, закрепил на голове шлем и двинулся к переходному шлюзу.

Вскоре Роджет вышел на бледно-зеленую поверхность, отлого закруглявшуюся во всех направлениях. Он стоял под ослепительным светом солнца, отбрасывая рельефную тень — черную, как и весь космос. Примерно в двух третях расстояния до горизонта, если смотреть по короткой оси корабля, солнечный свет резко обрывался — и остальное виделось Роджету лишь в тусклом отражении звездного света.

Корабль лежал на боку, а остроконечный нос на несколько дюймов погрузился в зеленую оболочку чужого судна. Роджет осторожно шагнул туда — и едва успел ухватиться, чтобы не проплыть мимо. Магнитные подошвы ботинок цепляться не желали. Металл корпуса чужого корабля, если это вообще был металл, явно не содержал железа.

Из-под зеленой поверхности проступали и другие цвета — особенно в том месте, где забавно выпячивался почти прямоугольный выступ. В центре этого выступа, как раз под самым хвостом корабля землян, располагался более светлый участок; вокруг него, проходя под бортом земного судна, шло темное кольцо. Роджет включил нашлемный фонарик и нагнулся, чтобы получше всё рассмотреть.

Пестрое зеленое вещество пропускало свет — и сквозь него Роджет увидел поверхность своего корабля. Выглядела она помятой и проржавевшей. Прямо у него на глазах на сияющем корпусе появилась ещё одна точечка ржавчины — и стала медленно разрастаться.

С невнятным восклицанием Роджет выпрямился. Тут же в шлемофоне раздался голос Френсис:

— Что там, Лео?

Он ответил:

— Какая-то дрянь разъедает корпус. Погоди минутку. — Роджет снова стал разглядывать светлые и темные крапинки под зеленой поверхностью. В центральном участке металл выглядел нетронутым; там могла располагаться выходная часть приспособления, которое использовали, чтобы стащить их корабль с курса и удерживать здесь. А что, если теперь оно отключено… Роджету требовалось убрать корабль от темного кольца, разрушавшего металл: Иначе нельзя было включать ракеты, так как они наполовину погрузились в зеленое вещество — могли сгореть трубы.

— Ты пристегнута? — спросил Роджет у Френсис.

— Да.

— Тогда держись. — Он прошел обратно к центру маленького корабля, уперся рифлеными подошвами ботинок в твердую зеленую поверхность, а руками в металлический корпус — и толкнул.

Корабль тронулся с места. Но он лишь закрутился как волчок, описывая круг своим остроконечным носом. Темный участок внизу колыхался, будто студень. Ракеты так и остались в центре светлого участка, а темное кольцо по-прежнему соприкасалось с корпусом. Роджет стал толкать дальше, но с тем же результатом. Корабль легко двигался во всех направлениях, кроме нужного. Стало ясно, что сила, притянувшая корабль, по-прежнему действует.

Роджет удрученно выпрямился и огляделся. И вдруг обратил внимание на нечто, чему поначалу значения не придал. В нескольких сотнях ярдах от него лежало шестифутовое яйцо из материала более светлого и прозрачного, нежели окружающая зеленая масса. Роджет прыгнул в ту сторону. Яйцо не особенно расторопно двинулось прочь, волоча за собой облачко светящегося газа. Считанные секунды спустя Роджет уже схватил округлую массу. Яйцо колыхнулось, затем выпустило спереди тонкую струйку пара. Оно явно было живым.

В одном из иллюминаторов виднелся силуэт головы Макменамин. Роджет спросил:

— Видишь?

— Да! Что это?

— Думаю, один из команды. Пожалуй, надо бы его прихватить. Займись переходным шлюзом, вдвоем мы там не поместимся.

— Ладно.

Пристроить массивное яйцо в кабине оказалось делом не простым. После того как Френсис наконец затащила его на корабль, яйцо откатилось к стенке. Двое людей стояли у панели управления и разглядывали гостя.

— Ничего индивидуального, — заметил Роджет, — если не считать пятен. Это существо не из Солнечной системы, Френсис, оно не принадлежит ни к одному из известных нам типов эволюции.

— Понятно, — рассеянно заметила Макменамин. — Слушай, а как по-твоему — нет на нем средства защиты?

— Нет, — уверенно ответил Роджет. — Это не скафандр. Смотри, оно просвечивает чуть ли не насквозь.

— Точно, — согласилась Френсис. — Значит, его естественная среда — космос!

Роджет задумчиво оглядел яйцо.

— Похоже, так, — сказал он. — Во всяком случае для вакуума оно неплохо приспособлено. Яйцевидная форма дает более высокую величину отношения объема к поверхности. Жесткая оболочка. Движется посредством реактивной тяги. Вообще-то верится с трудом. Но, с другой стороны, почему бы и нет. Есть же, в конце концов, организмы, растения, способные жить и размножаться в кипятке. Другие могут выдерживать температуры, близкие к абсолютному нулю.

— А ведь наш гость тоже растение, — вставила Френсис. Роджет повернулся к ней, затем снова окинул взглядом яйцо.

— Ты имеешь в виду цвет? Хлорофилл? Пожалуй.

— А как иначе он выжил бы в вакууме? — Френсис скривилась: — Ну и запах!

Они переглянулись. В исходивших от существа запахах было что-то странное. Проносились целые серии отдельных душков удивительно резких и незнакомых.

Роджет закрыл шлем и сделал Макменамин знак последовать его примеру. Та нахмурилась и покачала головой. Роджет открыл шлем.

— Запах может быть ядовит.

— Не думаю, — возразила Макменамин. — У меня появилась одна мысль.

Френсис вышла и вскоре вернулась с целой охапкой пластиковых дезодорантов. Затем подошла к Роджету, опустилась на колени и стала выстраивать их на полу, направляя ниппелями к яйцу.

— Это еще зачем? — поинтересовался Роджет. — Слушай, не время шутить, надо придумать, как отсюда выбраться. Корабль уже разъело до самых…

— Да погоди, — перебила Макменамин. Затем потянулась к бутылочкам и брызнула из трех подряд. Сначала тончайший спрей пудры для лица, потом одеколон, за которым последовала струя доброго виски.

Дальше Френсис стала ждать. Роджет уже раскрыл было рот, чтобы заговорить, когда из яйца снова посыпались незнакомые запахи. На сей раз их оказалось всего три: два приятных и один резкий.

— Пожалуй, я назову его Душком, — сказала Макменамин и снова нажала колпачки — уже в другом порядке. Виски, пудра, «Ночи Юпитера». Яйцо ответило: резкий, приятный, приятный.

Френсис предложила оставшуюся комбинацию, и яйцо отозвалось. Затем женщина положила на пол регистрационную трубочку и пустила струю пудры. Потом добавила еще трубочку и пустила одеколон. Так она продолжала, выпуская запах для каждой трубочки, пока их не оказалось десять. Яйцо всякий раз откликалось, в некоторых случаях знакомым запахом. Наконец Френсис убрала семь трубочек и выжидающе воззрилась на яйцо.

Зеленая масса испустила резкий запах.

— Рассказать кому, — благоговейным тоном произнес Роджет, — что наша Френсис научила шестифутовое пасхальное яйцо считать до десяти с помощью избирательного метеоризма…

— Тише, дурачок, — перебила Френсис. — Теперь сложный пример.

Она положила три трубочки, дождалась резкого запаха, затем добавила еще шесть, чтобы составить три ряда по три. Яйцо любезно откликнулось сильным запахом, смахивающим на хорошую имитацию лимонного экстракта, — девятого номера по счету Френсис. За ним опять последовала очередная стремительная и запутанная серия душков.

— Он понимает, — заключила Макменамин. — Надо думать, он только что сообщил нам, что трижды три — девять. — Она встала. — Выходи первым, Лео. Я пущу его следом, а потом пройду сама. Прежде чем мы его отпустим, надо ему еще кое-что показать.

Роджет последовал указаниям. Как только яйцо выбралось наружу и направилось было восвояси, Роджет преградил ему путь и потянул обратно. Затем отошел в сторонку, рассчитывая, что существо поймет: они не пытаются его принуждать, но хотят, чтобы оно осталось. Несколько мгновений яйцо нерешительно покачалось, но все же осталось на месте. А тут появилась и Френсис, которая несла с собой дезодорант и карманный фонарик.

— Моя лучшая пудра, — сокрушенно произнесла она. Пластиковый флакон лопнул в пальцах Френсис, и всех троих окутал туман, слабо мерцавший в солнечном свете.

Яйцо по-прежнему ожидало. Похоже было, что оно внимательно наблюдает за людьми. Макменамин включила фонарик и направила на Роджета. Луч проделал узкую отчетливую тропку в тумане рассеянных частиц. Затем Френсис обратила фонарик на себя, на корабль и, наконец, направила луч вверх — в сторону небольшого голубого диска, которым была Земля. Все это она проделала еще дважды, а затем отступила к переходному шлюзу. Роджет направился следом.

Там они и стояли, наблюдая, как яйцо торопливо пробирается по корпусу, вталкивается в зеленую оболочку и исчезает.

— Впечатляюще, — заметил Роджет. — Интересно только, какой нам с этого толк.

— Теперь он знает, что мы живые, разумные, дружелюбные и что мы с Земли, — задумчиво проговорила Макменамин. — Теперь все зависит от него.

3

Легче свихнуться, чем достаточно полно описать человеку душевное состояние Томми, когда тот нырнул обратно в корабль и оказался в ближайшем радиальном коридоре. Собственно, наша аналогия по-прежнему неплохо работает. Томми и правда можно было уподобить мальчугану, а значит, понятна его тяга к разного рода авантюрам и приключениям. Но остается еще и многое другое. Юнга увидел живых и разумных существ незнакомой формы и строения, которые жили в металле и были как-то связаны с теми необъятными, загадочными кораблями, что называются планетами, к которым ни один из капитанов его расы не отваживался даже приблизиться.

И в то же время Томми был совершенно убежден, придавленный сводом знаний, что миллиарды лет накапливались, хранились и передавались из поколения в поколение, что во всей Вселенной не существовало другой разумной расы, кроме его собственной, что металл, хотя он и давал жизнь, сам живым быть не мог и ни одно живое существо, которому выпало несчастье появиться на свет на борту планеты, не могло даже надеяться преодолеть такое страшное гравитационное поле.

Результатом всех терзаний Томми стало желание побыть в одиночестве и хорошенько подумать. Трудновыполнимое желание, если вспомнить, что Томми должен был двигаться по коридору, приноравливаясь к сканирующим волнам и направляя все свои мысли на то, как бы проскользнуть мимо поисковой партии.

Оставался еще вопрос, сколько времени Томми отсутствовал. Если преследователи добрались до корпуса, пока он торчал в той металлической штуковине, то они вполне могли решить, что юнге удалось проскользнуть обратно к центру корабля. Тогда они, естественно, держат путь назад, и ему остается лишь проследовать за ними до оси и спрятаться в зале, как только они оттуда выйдут. В противном случае надежды на спасение у Томми не оставалось.

Оставалась последняя возможность. Но о ней Томми не решался даже задуматься. А дело было вот в чем. Вдоль коридоров проходили топливные линии — трубы, по которым неслись ионные пары, питавшие корабль энергией. И рискни Томми влезть в одну из таких труб, он, без сомнения, оказался бы железно застрахован от поимки на все время пребывания в трубе. Но, во-первых, топливные линии расходились от оси корабля, и ни одна из них не привела бы Томми в нужное место. А во-вторых, не было на борту корабля места опаснее. Старшие члены команды иногда забирались туда для аварийного ремонта, но всякий раз старались выбраться как можно скорее. Томми понятия не имел, сколько сможет там продержаться.

В нескольких метрах дальше по коридору как раз находился задраенный сфинктер, через который можно было попасть на топливную линию. Оказавшись рядом, Томми бросил туда неуверенный взгляд. Еще не успев решиться, юнга вдруг почувствовал, что из-за угла коридора кто-то приближается.

Томми плотнее прижался к стене и смотрел, как мучительно медленно приближается другой конец коридора. Только бы завернуть за угол, а уж там…

На стене снова мелькнул отблеск, а из-за поворота показался краешек зеленой массы. Рассуждать было некогда. Томми рванул во весь дух, прямо через следующую сканирующую волну — вперед, к поперечному коридору.

В тот же миг по стенам раскатился рев Капитана:

— Ага! Это он, подлый щенок! За ним, ребята!

Сворачивая в следующий коридор, Томми оглянулся, и сердце его упало. За ним гнался не юнга и даже не Матрос, а Третий Помощник — такой огромный, что загораживал собой чуть ли не полкоридора, и такой могучий, что удирать от него Томми было все равно что пацану на велосипеде от курьерского поезда.

Томми свернул за угол и в тот же миг понял, что его карта бита — очередной коридор оказался абсолютно прямым и тянулся добрую сотню футов. Только Томми туда рванулся, как из-за поворота уже выросла туша Третьего Помощника.

Третий накатывался со страшной скоростью, и у Томми осталось время лишь на последний отчаянный бросок. Затем громадная туша тяжело навалилась на него, и юнга оказался пойман.

Не успели они, скользнув по полу, остановиться, как от стен зарокотал голос Капитана:

— То, что надо, сэр! Дайте-ка мне на него взглянуть! Сканирующие волны теперь не двигались. Третий подтащил Томми к ближайшей темной полосе. Юнга тщетно упирался.

— Вот он, шутничок наш! — взревел Капитан. — Несказанно рад снова видеть тебя, Томми! Что? Не слышу? Где же остроумные реплики? Где твой неотразимый юмор?

— Надеюсь, вы славно вздремнули, Капитан, — выдохнул Томми.

— Оч-чень славно, — с тяжелым сарказмом отозвался Капитан. — Ох, как замечательно, Томми. Может, еще что-нибудь хочешь сказать, прежде чем я назначу тебе порку?

Томми безмолвствовал.

Тогда Капитан обратился к Третьему Помощнику:

— Отличная работа, сэр. Вы получите добавочный паек.

Третий впервые заговорил, и Томми узнал его высокий жеманный голосок. Джордж Адкинс. Недавно засеянный, Адкинс был так горд частичкой новой жизни в своем теле, что жизни никому не давал.

— Большое спасибо, сэр. — Адкинс так и пыжился. — В моем положении, конечно же, не стоило так напрягаться.

— Зато получите вознаграждение, — раздраженно прогудел Капитан. — А теперь доставьте шутника в пятую палату. Там у нас состоится небольшая церемония.

— Есть, сэр, — сдержанно отозвался Третий. Затем двинулся, подталкивая Томми, и нырнул в первый же ведущий вниз поворот.

Вскоре они добрались до главной артерии, что вела прямиком к центру корабля. Сканирующие волны по-прежнему стояли на месте, а Томми с Третьим двигались так проворно, что опасность быть подслушанными исчезла. Тогда юнга вежливо осведомился:

— Простите, сэр, вы ведь не позволите обойтись со мной слишком жестоко, правда же, сэр?

Третий некоторое время не отвечал. Не раз он уже попадался на удочку притворной вежливости Томми и теперь был осторожен — разумеется, в меру своей тупости. Наконец он ответил:

— Вы получите только то, что причитается, юный Том.

— О да, сэр. Не сомневаюсь, сэр. Сожалею, что вынудил вас напрячься — учитывая ваше положение и все такое.

— Еще бы, — скупо отозвался Третий, но в голосе его все же прозвучало удовольствие. Не часто случалось, чтобы юнга выказывал подобающий интерес к предстоящему родительству Третьего. — А знаешь, они уже шевелятся, — доверительно шепнул Третий Помощник, слегка распрямляясь.

— В самом деле, сэр? О, вы должны всячески оберегать себя, сэр. А скажите, пожалуйста, сэр, — сколько их там?

— Двадцать восемь, — сообщил Третий. Последние две недели он объявлял эту новость при каждом удобном случае. — Крепенькие и здоровенькие — хвала Споре.

— Как это замечательно, сэр! — воскликнул Томми. — Двадцать восемь! Надо же! Но позвольте заметить, сэр, вы должны быть крайне разборчивы с пищей. Не собирается ли Капитан выделить вам добавочный паек из той массы, которую он недавно притащил на палубу?

— Не знаю, не знаю. Возможно.

— Вот те на! — воскликнул Томми. — Хотел бы я быть уверен, что…

Юнга намеренно оборвал фразу и замолчал.

— А что ты хочешь сказать? — брюзгливо поинтересовался Третий. — Что-нибудь не так с металлом?

— Наверняка я не знаю, сэр, но что-то он в этот раз не такой, как обычно. Такого у нас не было. По крайней мере, — добавил Томми, — с тех пор, как меня вывели, сэр.

— Ясное дело, — отозвался Третий. — Но уж я-то, знаешь ли, тертый калач и всякого перепробовал.

— О да, сэр. Но разве металл обычно не бывает такой темный, шероховатый? А, сэр?

— Именно такой и бывает. Всякий знает. Правильная форма только у живых существ, а металл неживой.

— Конечно, сэр. Только я побывал на палубе, сэр, когда пытался скрыться, и видел этот металл. Он совсем правильной формы, если не считать каких-то выступов на одном конце, такой же гладкий, как вы, сэр, и блестящий. Простите, сэр, но мне он аппетитным не показался.

— Чепуха, — неуверенно пропыхтел Третий. — Чепуха, — более решительным тоном повторил он. — Ты наверняка ошибся. Металл не может быть живым.

— Я тоже так подумал, сэр, — возбужденно затараторил Томми. — Но в этом металле оказались живые существа, сэр. Я их видел. И металл вел себя очень необычно, сэр. Я это заметил, когда Капитан его тащил, и… только боюсь, вы не поверите мне, сэр, если я скажу, что делал этот металл.

— Ну, и что же он такого делал?

— Клянусь, я видел, сэр, — продолжил Томми. — Капитан вам подтвердит, сэр.

— Будь оно все стерилизовано; так что же делал этот металл? Томми понизил голос:

— От него тянулся ионный след, сэр. Он пытался удрать! Пока Третий пытался уяснить услышанное, они добрались до конца коридора и попали в просторное шарообразное пространство пятой палаты, где, уже выстроились члены команды, готовясь стать свидетелями наказания Томми Лоя.

Шутки закончились, подумалось Томми. Впрочем, Третьему Помощнику он, по крайней мере, отплатил сторицей. Обещанный добавочный паек уже не доставлял ему особой радости.

По окончании экзекуции Томми съежился в углу кают-компании, куда его бросили, измученного и страдающего. Боль еще прокатывалась по телу неудержимыми, тяжелыми волнами, и он всякий раз невольно вздрагивал.

Загадка металлического корабля все еще призывала юнгу откуда-то с задворок сознания, но слишком уж свеж был другой опыт, слишком живы припоминаемые образы.

Капитан, как обычно, читал Символ Веры:

«В начале была Спора, и Спора была одна». (А команда: «Слава Споре!»)

«Потом был свет, и свет был хорош. О да, хорош для Споры и Первенцев Споры».

(«Слава им!»)

«Но свет стал злым во дни Вторых Отпрысков Споры». («Горе им!»)

«Но свет отверг их. О да, изгнаны они были — изгнаны во тьму, в Великую Бездну».

(«Помилуй изгнанников в Великой Бездне!»)

Томми повторял вместе со всеми, лелея в то же время еретические мысли. Никакого зла в свете не было; они до сих пор жили, пользуясь им. А на самом деле скорее всего получалось так — и сам Капитан допускал такую мысль на своих уроках истории и естественных наук: далекие предки, возросшие в пылающем сердце Галактики, слишком уж усовершенствовались ради своего же блага.

Они все больше и больше приспосабливались извлекать энергию из звездного света, из металлов и других элементов, попадавшихся в космосе; и в конце концов волей-неволей стали поглощать больше, чем могли усвоить. Поздние поколения постепенно и естественно переселились из района с интенсивным излучением в «Великую Бездну» — Вселенную разбросанных далеко друг от друга звезд. А совершенствование неизбежно продолжалось; в то время как уровень доступной энергии падал, средства ее поглощения становились все более эффективными.

Теперь они уже не могли не только вернуться на родину, но даже приближаться к попутным звездам на расстояние планетных орбит. А значит, планеты и сами звезды стали для них объектами благоговейного страха. Понятное дело. Но почему нужно снова и снова следовать глупому ритуалу со всякими там «изгнанниками» и «злом», придуманному каким-нибудь невежественным и суеверным предком?

Капитан заканчивал:

«Спаси нас от Смерти, что таится в Великой Бездне…» («Медленной Смерти, что таится в Великой Бездне!») «И храни души наши чистыми…»

(«Чистыми, как свет во времена Споры, будь Она Благословенна!»)

«И сделай прямыми пути наши…» («Прямыми, как лучи света, братья!»)

«Чтобы снова мы встретились с потерянными братьями в День Воссоединения». («Приблизь тот День!»)

Затем все умолкли — тишина нарастала, пока не сделалась подобна безмолвию космоса. Наконец Капитан заговорил вновь — прозвучали слова приговора и в заключение:

— Пусть его высекут!

Томми напрягся, лихорадочно утолщая кожу и сжимаясь до минимального объема. Потом два рослых и сильных Матроса схватили его и бросили третьему. Тот плотно прижался к стене, втягивая из нее энергию, пока не наполнился до краев. И когда Томми долетел до него, Матрос разрядил энергию изломанной дугой, что наполнила тело Томми подлинной квинтэссенцией боли, а потом толкнул юнгу в другую сторону палаты для следующего удара… и следующего… и следующего.

Пока наконец Капитан не прогудел: «Достаточно!» — и тогда Томми вытащили из палаты, бросили в угол и оставили в покое.


Юнга услышал голоса членов команды, получавших свои пайки. Один проворчал что-то насчет вкуса, а другой — судя по голосу, благополучно раздувшийся — посоветовал ему заткнуться и есть, дескать, металл как металл.

Итак, корабль попал на камбуз.

Поистине страшная участь была уготована его экипажу.

Томми представил, что его выбросили дрейфовать в космосе в одиночку, обрекая его крошечное тело на медленное остывание, — и внутренне содрогнулся.

Затем он снова задумался над проблемой, преследовавшей его после встречи с пятиконечными существами. Жизнь разумного существа, безусловно, священна. Так говорилось и в Символе Веры — говорилось в той же слащаво-поэтической манере, что и все остальное. Ни один капитан, как и любой другой член команды, не имел права уничтожить ближнего ради своей выгоды, ибо всех связывала общая наследственность. Потенциально все они были одинаковы, ни один не оказывался лучше других.

И все употребляли в пищу металл, благо металл был неживым и, уж ясное дело, — неразумным. Но что, если эта истина несовершенна?..

И тут юнга вспомнил: в корабле чужаков, пытаясь объясниться с пятиконечными существами, он был напуган почти до потери запаха — но где-то глубоко внутри, под испугом и возбуждением, чувствовал себя превосходно. И внезапно его осенило: это похоже на мистическое завершение, которое, как подобает верить, наступает в День Воссоединения — в день, когда сходятся все прямые — когда все разбросанные по Вселенной Корабли, разделенные миллиардами лет полета, слетаются наконец вместе. Вот что начинаешь чувствовать после общения с неведомым существом, наделенным разумом.

Томми захотелось еще раз поговорить с чужаками, научить их складывать нестройные звуки в слова, научиться у них… Ведь те двое были продуктами совершенно другой линии эволюции. Кто знает, чему они могли бы научить Томми?

Сомнения юнги понемногу прояснялись. Если корабль поглотит их металл, разумные существа погибнут; значит, Томми должен заставить Капитана отпустить корабль чужаков. Но тогда они улетят в бесконечные пространства Великой Бездны и Томми никогда уже не сможет…

Тут в каморку заглянул младший офицер:

— Давай-ка, Лой, выметайся. У тебя наряд на камбуз. Есть будешь после работы. Если пайка останется. Ну, живее!

Томми задумчиво двинулся в коридор, почти позабыв о боли. Связанные с кораблем чужаков мировые проблемы, не находя приемлемого решения, тоже удалялись из его сознания. Их место заняла новая идея, и Томми озарил несказанный восторг, доступный только настоящему шутнику-практику.

Причитавшаяся за это порка ничуть не омрачала его настроения.

4

Роджет снял шлем и устало опустился в кресло. На женщину он и не взглянул.

— Плохо дело? — осторожно спросила Макменамин.

— Хорошего мало. Наружная оболочка разъедена по всему кольцу. На очереди свинцовая прокладка. С трубами пока порядок, на ближайшую пару часов. А потом — конец.

— Эфир молчит, — дополнила Френсис печальную картину их положения.

Здесь, почти на полпути меж орбитами Земли и Марса, они оказались в безнадежном одиночестве. На их миниатюрном корабле отсутствовала толковая аппаратура для дальней связи.

Роджет встал, буркнул: «С Богом» — и, стиснув зубы, вышел из отсека. Макменамин слышала, как он проходит через спальню и гремит чем-то в багажном отделении.

Вскоре он вернулся со сварочной горелкой. Шлем на его голове с лязгом закрылся, и голос Роджета резко зазвенел в наушниках у Френсис:

— Скоро вернусь.

— Будь осторожен, — напомнила женщина.

Роджет задраил за собой шлюз и оглядел истерзанный корпус корабля. Отдаленно он напоминал грушу, к которой приложил свои зубы ребенок. Местами уже виднелись трубы ракетного двигателя. Роджета вновь охватила ярость, в глубине которой таился страх.

Он напомнил себе, что сотню лет назад космические бродяги попадали в такие же скверные ситуации, а то и похуже. Но Роджет все же был горожанином — человеком, привыкшим к городской среде. И теперь он вдруг понял, что толком не знает, как ему действовать. Интересно, что нужно делать, когда тебе вот-вот наступит крышка да еще в пятнадцати миллионах миль от дома? Попытаться успокоить Макменамин, которая и без того уже была подозрительно спокойна? Или продемонстрировать чувство собственного достоинства и выдать одну из тех предсмертных речей, что обычно приводятся в популярных биографиях? А как насчет того, чтобы обсудить небольшой договорчик о самоубийстве? Едва ли не все, что мог сделать в данном направлении Роджет — это заколоть Френсис отверткой, а самому повеситься.

В наушниках раздался ее голос:

— У тебя все в порядке?

— А как же, — отозвался он.

Роджет осторожно наклонился к зеленой поверхности, стараясь не касаться коленями темного коррозионного участка.

Работа с портативным сварочным аппаратом особых навыков не требовала. Пламя вырвалось из сопла и омыло темную поверхность. Роджет даже через скафандр почувствовал жар.

В темном материале образовалась глубокая обугленная впадина, и зеленая масса немного оттянулась от корпуса. Такого астронавт даже не ожидал. Приободрившись, он попробовал еще.

Поверхность под ним внезапно задрожала, и Роджет в панике вскочил — как раз вовремя, чтобы избежать накатившей снизу волны.

Но слишком поздно. Роджету показалось, будто его огрели могучим молотом.

В ушах страшно зазвенело, а перед глазами повисла пелена. Роджет заморгал, попытался поднять руку. Та, казалось, намертво пристала к телу. До смерти напуганный, он попробовал подняться и не смог. Когда в глазах прояснилось, он понял, что распростерт лицом вниз на каком-то широком диске, всплывшем из зеленой массы. Все металлические части скафандра были накрепко прикованы к поверхности. Сварочный аппарат лежал в нескольких дюймах от правой руки.

Еще какое-то время, не желая поверить в случившееся, Роджет пытался шевелиться. Но вскоре прекратил и просто лежал в плену собственного скафандра, упираясь взглядом в мутную зеленоватую поверхность.

Внезапно послышался голос Френсис:

— Лео, что-нибудь случилось?

— Сел в лужу, как последний дурак, Френсис.

Роджет услышал, как она со стуком захлопнула шлем, и тревожно добавил:

— Только не приближайся к светлому участку, а то и тебя прихватит.

Прошло еще некоторое время, и Френсис вынесла заключение:

— Не знаю, что и делать, дорогой.

К Роджету уже вернулось спокойствие. Астронавт вспомнил, что кислорода в скафандре осталось максимум на час, так что дергаться не стоит.

Некоторое время спустя он позвал ее:

— Френсис?

— Что?

— Время от времени перекатывай корабль, ладно? А то доберется до проводки или еще куда-нибудь.

— Хорошо.

Потом они перестали разговаривать. Осталось так много недосказанного, но было слишком поздно.

5

Вместе с другими несчастными Томми тащил наряд по уборке помещений. Грязная, паскудная работа, годная разве что для юнги — выбирать отбросы из мусороприемников в коридорах и отсеках, упаковывать их в стандартные капсулы, а затем тащить к ближайшему поляризатору. Но под пристальным взглядом младшего дежурного офицера Томми вкалывал с предельным усердием, пока они не очистили шесть нижних уровней, неплохо продвинувшись и на седьмом.

Стратегически здесь было лучшее место для того, чтобы смыться и снять погоню с «хвоста».

Вскоре Томми заметил, что офицер исчез за поворотом коридора, и удвоил усердие. Он, можно сказать, с головой ушел в свою работу, когда тремя секундами позже из-за поворота снова возник офицер.

Надсмотрщик недоуменно воззрился на Томми и буркнул:

— Шевелись, Лой. Нечего бить баклуши.

— Слушаюсь, сэр, — отозвался Томми и засуетился еще энергичнее.

А в следующее мгновение из-за поворота высунулась впечатляющая туша Третьего Помощника Адкинса. Младший офицер повернулся и почтительно козырнул.

— Я смотрю, юный Том весь в работе, — заметил Третий.

— Так точно, сэр, — подтвердил офицер. — Теперь он, похоже, взялся за ум. Видно, урок пошел ему на пользу, сэр.

— Ха! — обрадованно рявкнул Третий. — Очень хорошо. А теперь вот что, Лой. Насчет нашего разговора. Так вот, Капитан лично заверил меня, что новый металл в полном порядке. И даже с повышенной питательной ценностью. Я уже принял первый паек — просто пальчики оближешь! — и через полчасика намерен принять добавочный. Вот так-то. Приятного аппетита. — И Третий величественно двинулся по коридору мимо младшего офицера, который буквально вжался в стену, чтобы дать дорогу начальнику.

Томми продолжал усердно трудиться. Правда, он терял энергию, которая совсем не помешала бы ему позднее, но все это было необходимо, чтобы успокоить подозрения младшего офицера и тем самым обеспечить себе успешный старт, не говоря уже о том, что этого требовала его артистическая натура. Томми всегда стремился к совершенству.

Итак, Третий Помощник Адкинс намеревался получить свой добавочный паек примерно через полчаса. Значит, сам Капитан должен был примерно в это же время снять пробу из пополненного резервуара. Таков был крайний срок. За оставшиеся полчаса Томми требовалось отсечь приток нового металла, вызвав тем самым искреннюю скорбь всей команды вплоть до следующего подарка из Великой Бездны.

Третий Помощник, несмотря на всегдашнюю ипохондрию, был настоящим обжорой. Если повезет, можно по крайней мере на месяц отравить ему жизнь. Вряд ли стоит добавлять, что и Старику тоже.

Младший офицер еще минут десять нерешительно поболтался возле Томми, а потом устремился по коридору проведать остальных уборщиков. Не теряя ни секунды, Томми бросил только что упакованную капсулу и пулей устремился в противоположном направлении.

Когда рассчитанное время истекло на три четверти, Томми замедлил ход и остановился. Внимательно осмотрев стену коридора, он обнаружил почти неразличимый след — место, где в прошлый раз остановилась ближайшая сканирующая волна. Затем юнга встал так, чтобы не попадать в ту полосу, и стал ждать. Конечно, прежде чем выложить свой козырь, было бы неплохо покрыть расстояние побольше, но двигаться теперь значило идти на лишний риск. Следовало дождаться хода Капитана.

Долго ждать не пришлось — сканирующие волны яростно всколыхнулись.

— Томми! — ревели они. — Томми Лой! Ах ты, недостойный паразит! Вернись, или, клянусь Спорой, ты пожалеешь! Томми!

Перемещаясь вместе с волнами, Томми терпеливо выжидал, пока их движение не привело его в следующий коридор. Одурев от злобы, Капитан не вполне владел волнами; в одних коридорах они двигались на шаг вперед и на два назад, а в других — наоборот.

Вскоре Томми добрался до тринадцатого уровни.

Теперь наступало самое трудное. Томми предстояло выбраться на топливную линию, чтобы спастись и набраться нужной ему энергии. И тут, впервые в жизни, Томми заколебался.

Со смертью все члены расы Томми имели дело лишь раз в жизни, ибо умирали только капитаны, и при этом всегда в одиночку. Для младших членов команды страха смерти почти не существовало — их защищал корабль. Однако Томми догадывался о том, что такое смерть, и, когда перед ним оказался задраенный вход на топливную линию, юнга понял, что теперь встретился с нею лицом к лицу.

Томми изо всех сил съежился — как под плетью. Затем сломал пломбу. Быстро-быстро, пока его не накрыла очередная волна, он протолкнулся в сфинктер.

Ионный поток сжал его и швырнул вперед. Томми отчаянно съежился, уплотняя защитную оболочку под напором смертоносного потока энергии, — и все же тело его все впитывало и впитывало эту энергию, пока он с ужасом не почуял, что полон до краев.

Стенки трубы проносились мимо, едва различимые в стремительном потоке сияющего тумана. Томми с невероятным трудом сдерживал растущее давление, присматривая тем временем за выходом.

Вскоре впереди показалось неясное овальное пятно, юнга бросился туда, зацепился и протиснулся наружу.

Томми оказался в горизонтальном коридоре — под самой оболочкой. Некоторое время он наслаждался там благословенной прохладой, прежде чем двинуться к ближайшему сфинктеру. Затем юнга выбрался наружу — под бархатно-черное небо и сверкающее великолепие звезд.

Он огляделся. Боль уже утихала; чувствовалось только страшное давление, что растягивало кожу и затрудняло движения. Впереди маячил корабль чужаков, рядом с которым копошились два пятиконечных существа. Аккуратно, сохраняя между собой и корпусом дистанцию в несколько футов, Томми направился к ним.

Одно из существ лежало на притянувшем их корабль поляризаторе. Другое, заметив Томми, повернулось к нему и принялось делать двумя из трех верхних концов какие-то безумные движения, от которых юнге стало не по себе. Он сразу же повернул, двинулся мимо них и оказался в нескольких дюймах от самого центра поляризатора.

Там, со всхлипом облегчения, Томми высвободил накопленную его телом энергию. Сплошным белым выплеском она метнулась вниз.

Одуревший и обессиленный, Томми всплыл повыше и стал внимательно наблюдать за плодами своей работы. Жерло поляризатора сокращалось, сморщиваясь в центре. Сужалось и темное коррозионное кольцо. Выплеск такой массы энергии сразу наверняка закоротил и парализовал всю систему аж до нервного центра корабля. Вот теперь, с усмешкой подумал Томми, Капитан попрыгает!

Но главное дело было впереди. Томми бросил последний взгляд на чужаков и их корабль. Тот, что лежал плашмя, уже встал, и оба они как-то некрасиво склеились, обмотавшись своими верхними концами. Затем вдруг расцепились и, глядя на Томми, затрясли всеми свободными концами. Томми деловито направился от них дальше по корпусу корабля, держа путь к трем сверхмощным поляризаторам.

Ему снова предстояло пройти ад. Внутри у него все сжималось от одной мысли о такой перспективе, но другого пути не оставалось. Корабль не мог изменить своего курса иным путем, кроме как позволив притянуть себя солнцу или другому крупному небесному телу, что было недопустимо. Зато он мог вращаться по воле Капитана. Чужаки теперь освободились, но Капитану стоило только повернуть корабль, чтобы снова поймать их в ловушку.

Здесь Томми немного передохнул; затем, будто бросающийся в поток ныряльщик, втолкнулся в топливную линию.

Через несколько минут, содрогаясь от боли, он протиснулся обратно через выходное отверстие. Томми показалось, что наполнен он энергией не меньше, чем в первый раз. Заряд энергии был теперь поменьше, но юнга понимал, что слабеет. На сей раз, когда Томми разрядился над поляризатором и стал наблюдать, как тот превращается в сморщенный комочек, он понял, что не сможет в третий раз подставить себя под удар в огненномтоннеле.

Звезды меж тем уже двигались у него над головой. Капитан вращал корабль. Томми обессилено лег на корпус, вполглаза наблюдая за кораблем чужаков.

Вот он, поляризатор, — яркая точка, окруженная свечением. Точка неторопливо поворачивалась вместе со всем небесным сводом, понемногу уменьшаясь.

«Старик достанет их раньше, чем они успеют удрать», — подумал Томми и стал смотреть, как яркая точка карабкается вверх, а затем начинает падать на другую сторону.

У Капитана оставался еще один поляризатор — последний крючок, которым можно было уцепить ускользающую добычу. И его вполне хватало.

Томми с трудом поднялся и последовал за яркой звездочкой. Теперь юнге стало не до шуток. Он охотно вернулся бы внутрь — к светлым, теплым, родным коридорам, уводившим вниз — к безопасности и заслуженному наказанию. Но почему-то ему невыносима была одна мысль о том, что эти удивительные существа бесследно исчезнут в жирном капитанском брюхе.

Томми следовал за кораблем чужаков, пока впереди не показалось бледное свечение поляризатора. Тогда он в очередной раз пробрался внутрь корпуса и снова отыскал запломбированный вход в топливную трубу. Юнга не дал себе задуматься. С затуманенным рассудком он бесшабашно протолкнулся в сфинктер.

На сей раз все оказалось куда хуже, чем раньше. Томми и представить себе не мог, что будет так плохо. Зрение почти отказало. Выход он чудом успел заметить и даже не понял, как выбрался наружу. Шатаясь как пьяный, он неосторожно влип в сканирующую волну — и тут же услышал яростные вопли Капитана.

Смутные черные пятна заслоняли ему звезды. Изнутри надрывно давила энергия. Когда Томми наконец добрел до наползавшего сверху светлого диска, он выпустил разряд и лишился чувств.

Понемногу прояснилось зрение, и вскоре юнга увидел, что корабль чужаков по-прежнему висит над ним — в опасной близости. «Видно, Капитан успел притянуть его почти до упора, пока не получил последний разряд», — подумал Томми.

Пылая, корабль удалялся в Великую Бездну, и Томми следил за ним, пока он не исчез.

Юнга чувствовал полное умиротворение и страшную слабость. Планета, небольшое голубое пятнышко, уже сместилась заметно ближе к звезде. Чужаки возвращались туда — к своему непостижимому дому. А корабль Томми пробивался вперед, в новые мрачные глубины — к краю Галактики, к величайшей Бездне.

Когда холод стал пощипывать его тело, Томми двинулся к ближайшему сфинктеру. Настроение юнги сразу поднялось, стоило ему подумать о трех энергетических разрядах, равно распределенных по всему двенадцатимильному периметру корабля. Томми радостно заключил, что Капитан должен теперь совсем ошалеть от злости — как пожилой солдафон, получивший по рукам от сопливого недомерка.

Ибо, как мы и предупреждали, Капитан этот был не вполне капитаном; а корабль — не вполне кораблем. Капитан и корабль составляли единое целое — пчелиный рой и матки, замок и лорд.

Так что, по сути дела, Томми облетел вокруг своего командира.

Бесславный конец, или Дверями не хлопать[10] 

Через десять месяцев после того, как пролетел последний самолет, Рольф Смит уже нисколько не сомневался, что кроме него на земле уцелело только одно человеческое существо. Существо звалось Луизой Оливер — оно сидело как раз напротив Смита в кафе при универмаге в Солт-Лейк-Сити. Они угощались консервированными венскими сосисками и пили кофе.Сквозь разбитое окно, будто Божья кара, бил солнечный свет. Ни внутри, ни снаружи не раздавалось ни звука — разве что душные шорохи небытия. Ни грохота посуды на кухне, ни тяжелого громыхания автомобилей на улице — ничего этого уже никогда не будет. Только солнечные лучи, только безмолвие — и водянистые, бессмысленные глаза Луизы Оливер.

Смит подался вперед, пытаясь хоть на миг уловить в этих рыбьих глазах каплю внимания.

— Дорогая, — начал он, — клянусь, я уважаю ваши взгляды на жизнь. Но просто обязан вам заметить, что в данном случае они совершенно непрактичны.

Луиза посмотрела на него с легким удивлением и снова отвернулась. Затем едва заметно мотнула головой:

— Нет-нет, Рольф, я не стану жить с вами во грехе.

Смит с тоской думал о француженках, русских, мексиканках, таитянках. Три месяца он просидел в разрушенных студиях радиостанции в Рочестере, слушая радиоголоса, пока все они не умолкли. Большая колония была в Швеции — там оказались и члены английского кабинета министров. Оттуда сообщили, что Европе пришел конец. Конец — и точка. Не осталось там ни акра, который не вымела бы начисто радиоактивная пыль.

У них нашлись два самолета и достаточно топлива, чтобы добраться в любую точку континента, но сесть было негде. Чума сначала окрутила троих из той колонии, затем еще одиннадцать, а затем и всех остальных.

Был еще пилот бомбардировщика, упавшего неподалеку от правительственной радиостанции в Палестине. Сломав при аварии несколько костей, он долго не протянул, но сообщил, что ему довелось увидеть лишь воду на том самом месте, где полагалось находиться островам Тихого океана. Именно летчик первым высказал идею, что ледяные поля Арктики подверглись бомбардировке.

Не приходило никаких вестей ни из Вашингтона, ни из Нью-Йорка, ни из Лондона, Парижа, Москвы, Чунцина, Сиднея. И попробуй теперь разберись, кого прикончила болезнь, кого — радиация, а кого — бомбы.

Сам Смит пристроился лаборантом в исследовательскую группу, которая пыталась создать лекарство от чумы. Его начальникам удалось изобрести одну штуковину, которая иногда помогала, — но было уже слишком поздно. Покидая лабораторию, Смит прихватил с собой все запасы лекарства — сорок ампул. Вполне достаточно, чтобы протянуть не один год.

До войны Луиза работала санитаркой в благотворительной больнице неподалеку от Денвера. По ее словам, когда она спешила на работу в утро первой атаки, в больнице произошло нечто странное. Рассказывала она совершенно спокойно, но глаза ее при этом становились полностью отсутствующими, а физиономия — совсем унылой. Смит положил за правило впредь на эту тему не заговаривать.

Луизе тоже удалось найти действующую радиостанцию, и, когда Смит выяснил, что чумы она не подхватила, он договорился о встрече. По всей видимости, Луиза обладала природным иммунитетом. Наверняка были и другие, подобные ей, но тех не пощадили бомбы и радиация.

Для Луизы самой большой нелепостью во всей этой истории оказалось то, что в живых не осталось ни одного протестантского священника.

Причем такое отношение к браку у Луизы было совершенно искренним. Смит далеко не сразу поверил, но все оказалось чистой правдой. Эта швабра не стала бы спать с ним не то что в одном номере, но даже в одной гостинице; она постоянно ждала от него только предельной вежливости и благопристойности. И Смит хорошенько усвоил урок. Ходил он исключительно по краю тротуара; открывал для нее двери — там, где они еще оставались; настойчиво предлагал стул; мучительно удерживался от проклятий. Короче, ухаживал за ней как мог.

Луизе было уже за сорок — по меньшей мере лет на пять больше, чем Смиту. Временами ему становилось даже интересно, что же она сама думает о своем возрасте. Потрясение, которое Луиза испытала после всего, что произошло с больницей и с ее подопечными, стремительно отправило ее разум обратно в детство. Луиза молчаливо соглашалась, что все, кроме них двоих, погибли, но, похоже, считала неприличным об этом упоминать.

Сотни раз за последние три недели Смита охватывало почти неодолимое желание свернуть ее тощую шею и отправиться куда глаза глядят. Только что толку? Луиза оставалась последней женщиной в мире, и Смит отчаянно в ней нуждался. Вздумай она подохнуть или бросить его, Смиту крышка. «Старая сука!» — мрачно подумал он и напряг все силы, чтобы не выразить эту мысль на лице.

— Луиза, солнышко, — нежно обратился он к ней, — ведь я как могу стараюсь щадить ваши чувства. Вы же знаете.

— Да, Рольф, — подтвердила она, глядя на Смита с видом загипнотизированного цыпленка.

Волевым усилием Смит заставил себя продолжить:

— Нам придется считаться с фактами — какими бы неприятными они ни могли показаться. Голубушка, ведь мы тут единственные мужчина и женщина. Как Адам и Ева в Эдемском саду.

Луиза выразила на лице некоторое неудовольствие. Явно вспомнила о фиговых листках.

— Подумайте о нерожденных поколениях, — с дрожью в голосе произнес Смит. «Подумай для начала обо мне, крыса. Тебя-то, может, и хватит еще лет на десяток. И то вряд ли». Затем он с ужасом вспомнил о проявлении второй стадии болезни — беспомощной оцепенелости, которая могла возникнуть совершенно внезапно и настичь его в любой момент. Один такой приступ у него уже случился, и тогда Луиза помогла ему выкарабкаться. Не будь ее, он так и остался бы стоять столбом, а спасительный шприц лежал бы в нескольких дюймах от недвижной правой руки Смита до самой его смерти. «Если повезет, — отчаянно подумал он, — то до того, как ты, сволочь, загнешься, у меня окажется пара ребятишек. Тогда все будет в порядке».

Он продолжил:

— Бог никоим образом не предназначал человеческому племени подобный конец. Он пощадил нас двоих ради… — Смит запнулся. Как бы выразиться, чтобы Луиза не оскорбилась? Слово «родители» тут не годились — слишком вызывающе. — Чтобы мы несли факел жизни дальше, — закончил он. Ну вот. Достаточно ясно и обтекаемо.

Луиза рассеянно глазела куда-то поверх его головы. Глаза ее регулярно моргали, а рот, будто у кролика, в том же ритме изображал слабые жевательные движения.

Смит опустил взгляд на свое истощенное тело. «Нет сил, чтобы с ней справиться, — подумал он. — Черт побери, если бы у меня были силы!»

Он снова ощутил прилив бессильной злобы и снова его подавил. Надо держать себя в руках — этот шанс мог оказаться последним. Недавно Луиза упомянула — на языке намеков, которым она пользовалась все время, — что хорошо бы уйти куда-нибудь в горы и молиться о Божьем наставлении. Она не сказала «уйти одной», но такой вариант недвусмысленно вытекал из ее слов. Смиту пришлось спорить до посинения — а в результате ее намерение только окрепло. Теперь он лихорадочно сосредоточился и решил попытаться еще разок.

А до Луизы его словеса доходили будто отдаленный рокот. То тут, то там она выуживала отдельную фразу; каждая из таких фраз порождала цепочки мыслей, которые вплетались в ее мечту. «Наш долг перед человечеством…» — так частенько говаривала Мама в их старом доме на Уотербери-стрит — до того, конечно, как к Маме пришла болезнь. Еще она тогда сказала: «Дитя мое, твой долг — быть чистой, благовоспитанной и богобоязненной. Хорошенькой быть вовсе не обязательно. Множество некрасивых женщин нашли себе добрых христианских супругов».

Супругов… Иметь и хранить… Флердоранж и подружки… Органная музыка… Будто в тумане, Перед ней висела худая, волчья физиономия Рольфа. Конечно, только такой и мог стать ее суженым — это она хорошо знала. Боже милостивый, когда девушке минет двадцать пять, выбирать ей не приходится.

«Но порой все же берут сомнения, вправду ли он достойный мужчина», — подумала Луиза.

«…Пред очами Господа…» Ей пришли на память витражные окна старенькой Первой Епископальной церкви. Луиза всегда думала, что Бог смотрит на нее сверху вниз через эту сверкающую прозрачность. Как знать, может, Он и теперь смотрит на нее, хотя временами начинало казаться, что Он ее забыл. Конечно, обряд бракосочетания теперь должен быть совсем другим — если даже нельзя пригласить настоящего священника… Но если Луиза и в самом деле собирается выйти за этого мужчину, будет просто позором, чуть ли не вызовом общественной морали, не насладиться всей прелестью… Нет-нет, речь не о свадебных подарках. Совсем не то. Но все же Рольф должен как-то устроить все необходимое. Луиза снова увидела его лицо, обратила внимание на узкие черные глазки, что сверлили ее со свирепым желанием, тонкогубый рот, который постоянно подергивался от нервного тика, мочки ушей под лохматыми прядями черных волос.

«Не следовало ему так отпускать волосы, — подумала она. — Совсем уж неприлично». Что ж, в ее силах все изменить. Если она выйдет за него замуж, то, вне всякого сомнения, вынудит его изменить свои привычки. Таков ее долг.

Смит говорил теперь о ферме, которую присмотрел за городом, — славный домик с амбаром. Никаких запасов, по его словам, там не было, но они могли бы раздобыть все необходимое. И выращивать всякую всячину, чтобы питаться дома, а не шляться по ресторанам.

Вдруг Луиза почувствовала, как он коснулся ее руки — ее вяло лежащей на столе бледной руки. Короткие смуглые пальцы Рольфа, покрытые густыми черными волосами, коснулись ее. Ненадолго Смит замолчал, но вот — заговорил снова, еще настойчивее. Луиза отдернула руку.

Он говорил:

— …и у тебя будет самое лучшее свадебное платье в мире. И обязательно огромный букет. Все, что пожелаешь, Луиза, все-все…

Свадебное платье! И цветы — пусть даже никакого священника! Ну почему же, дурачок, ты не сказал всего этого раньше?


Рольф умолк на середине фразы, разобрав, как Луиза вполне отчетливо произнесла:

— Да, Рольф, я выйду за тебя, если пожелаешь.

Совершенно обалдевший, он захотел было услышать подтверждение, но не осмелился переспросить из боязни получить какой-нибудь дурацкий ответ — или вообще никакого. Тогда Смит перевел дыхание и спросил:

— Сегодня, Луиза? Она ответила:

— Можно сегодня… Вообще-то я не знаю… Конечно, если ты считаешь, что успеешь все приготовить… хотя все это как-то…

Смита охватило торжество. Теперь инициатива принадлежала ему, а уж он-то ее не упустит.

— Скажи, что согласна, дорогая, — стал он убеждать Луизу. — Согласись и сделай меня счастливейшим из смертных…

Даже в такую минуту язык его отказался произнести остальную подобную чушь. Впрочем, это уже не имело значения. Луиза смиренно кивнула:

— Как тебе угодно, Рольф.

Смит вскочил из-за стола, и Луиза позволила ему поцеловать свою бледную дряблую щеку.

— Мы отправимся прямо сейчас, — воскликнул он. — Если только ты, дорогая, позволишь мне на минутку отлучиться.

Смит дождался ее утвердительного кивка, а затем вышел, оставив до самой двери следы на пушистом ковре пыли. Еще пару часов в том же духе — и она будет предана ему навеки. А потом он сможет делать с ней все, что заблагорассудится. Не так уж плохо остаться последним мужчиной на Земле — совсем неплохо. А если эта швабра родит ему дочь…

Смит отыскал дверь туалета и вошел. Сделал лишь шаг внутрь — и застыл, успев взмахнуть рукой и сохранить равновесие — остался стоять, но в полной беспомощности. Ужас застрял у него в глотке, когда он попытался повернуть голову — и не смог; попытался крикнуть — и не смог. А позади раздался едва слышный щелчок гидравлического стопора двери, что захлопнулась навсегда. Нет, она была не заперта — но с другой стороны грозным предупреждением горела большая буква «М».

Рипмав[11]

На планете Веегль в системе Фомальгаута мы обнаружили любопытную расу целлюлозных вампиров. Вееглиане, как и все высшие формы жизни на их планете, являются растениями, при этом следует заметить, что вееглианские вампиры сосут из них сок.

Одна из аборигенок — секретарша нашей торговой миссии, девушка по имени Ксиксль — жаловалась на утомляемость и имела нездоровый розовый цвет в течение нескольких недель. Корневая система девушки заподозрила вампиризм; мы были настроены весьма скептически, хотя пришлось признать, что два зеленых по краям прокола у основания ее главного стебля указывают на что-то неладное.

В связи с этим мы следили за ее спальной коробкой три ночи подряд. (Вееглиане спят в коробках с почвой, сделанных из твердомякотного дерева, или вуугля, — по виду эти коробки весьма напоминают гробы.) И в самом деле — на третью ночь переводчик по имени Ффенгль, здоровенный, голубоволосый парень, прокрался в комнату Ксиксль и склонился над спальной коробкой.

Мы бросились, чтобы схватить негодяя, но он с невероятным проворством вывернулся и буквально взлетел по беломякотной лестнице. (Мясо единственной на Веегле животной формы жизни, «мякотных деревьев», или вууглей, быстро застывает на воздухе и широко используется в строительстве.) Мы обнаружили беглеца в совершенно неожиданном месте — у самой вершины старого здания, где он пытался спрятаться под покрывалами на какой-то древней кровати. Дело было жуткое. Мы прошили его вспышками из протонных ружей, и все же в самом конце, с какой-то совершенно невееглианской живучестью, он отчаянно пытался дотянуться до нас своими усиками.

Позднее он казался мертвее мертвого, но местные знатоки посоветовали нам соблюсти определенные предосторожности.

И тогда мы похоронили его с куском вуугля в сердцевине.

Красотка на заказ[12]

Просачивавшийся сквозь жалюзи солнечный свет Лазурного Берега рождал в комнате золотистую дымку. На зеленом парчовом шезлонге лежала стройная блондинка в теннисном костюмчике, покачивая зажатой в руке ракеткой. Каждый взмах сопровождался глухим ударом по полу.

— Прекратила бы ты, — раздраженно заметил бородатый молодой человек. — Я уже второй раз порчу эту проклятую открытку. — Он швырнул в мусорную корзину кусочек цветного картона и положил перед собой на письменном столе другой.

— А ты прекратил бы пялиться в барах на стареющих брюнеточек, — отозвалась девушка. Во взгляде ее больших голубых глаз пылала злость.

— Стареющих! — машинально повторил молодой человек, отрываясь от своего занятия.

— Да ей наверняка все тридцать, если не больше, — заявила девушка. Бум — подтвердила теннисная ракетка.

— Ммм… — глядя на нее, промычал молодой человек.

— Ммм, ч-черт! — передразнила девушка. Выражение лица ее сделалось определенно отталкивающим. — Вот возьму, да и…

— Что? — опасливо спросил молодой человек.

— А ничего. — Через некоторое время она сказала: — Вот мать знала бы, что с тобой делать. Она была ведьмой.

Не поднимая взгляда, молодой человек неодобрительно цокнул языком.

— Тебе не стоит так говорить о своей старой матушке, — заметил он.

— Она была ведьмой, — упрямо повторила девушка. — Она могла превратиться в волка, в тигра — в кого ей хотелось.

— Разумеется, могла, — согласился молодой человек, подписывая открытку. — Ну вот — то, что нужно. — Он отложил открытку, закурил сигарету и несколько озабоченно взглянул на часы. — Все, Яна, шутки в сторону… Мы превосходно провели время…

— Но все подходит к концу? — угрожающим тоном спросила девушка. — Мы оба взрослые люди? Нам следует быть реалистами? Так, что ли? — Она встала и подошла к стенному шкафу.

— Ну, знаешь… — сконфуженно произнес молодой человек. Затем лицо его прояснилось. — Что ты делаешь?

Девушка достала чемодан из свиной кожи и открыла его с излишней поспешностью. Порывшись в одном из отделений, она вытащила замшевую сумочку.

— Кое-что ищу, — ответила она через плечо.

— А-а, — разочарованно отозвался молодой человек. Он смотрел, как девушка расстегивает ремешки и достает из сумочки небольшой предмет, завернутый в грязную красную тряпку и перевязанный бечевкой. Затем он снова посмотрел на часы; когда он поднял взгляд, в руках у девушки была бутылочка необычной формы.

— Что это?

— Матушкино наследство, — ответила девушка. Ногти её неприятно царапали по стеклу, когда она соскребала воск и вынимала пробку. Красотка одарила молодого человека быстрым взглядом. — Так ты по-прежнему настаиваешь на своем?

— Послушай, Яна…

— Тогда за удачу. — Она поднесла к губам бутылочку и, запрокинув голову, сделала глоток. — Ну что ж, — сказала она, опуская пустую бутылочку, — посмотрим… — Затем согнула руку, разглядывая длинные ногти.

Молодой человек опять изучал свои часы.

— Уже без малого три, — пробормотал он. — Слушай, Яна, разве ты не говорила, что собираешься после обеда к парикмахеру?

— Я передумала. — Она внимательно посмотрела на него. — А что… ты кого-то ждешь?

— О нет, — поспешно ответил молодой человек и энергично встал. — Яна, хочу у тебя спросить — ты не обиделась? Давай пойдем искупаемся.

— Понятно, — отозвалась девушка. — Скажи, как насчет сегодняшнего вечера — никаких планов? Никто к нам не собирался?

— Нет, никто.

— Значит, мы будем наедине — только вдвоем. — Она улыбнулась, показывая острые зубки. — Стало быть, у меня будет достаточно времени, чтобы решить. Решить, кем я буду, дорогой: твоей большой полосатой кошечкой… или твоей верной голодной собачкой?

Молодой человек, стаскивающий через голову футболку, не расслышал. Голос его был не совсем отчетлив:

— Слушай, если мы собираемся купаться, то надо поторапливаться.

— Ладно, — отозвалась девушка. — Подожди минутку, я переоденусь в бикини.

Появляясь наконец из футболки, молодой человек сказал:

— Рад, что ты все же решила не… — Он огляделся, но девушки в комнате не было. Он прошел по комнате, заглянул в спальню, затем в ванную. Пусто.

Когда молодой человек повернулся, от застекленной двери донесся легкий стук. Дверь открылась, и прелестная молодая брюнетка просунула голову в комнату:

— Роберт? Я не помешаю?

— Гизель! — радостно улыбаясь, воскликнул молодой человек. — Нет-нет, входи — ты как раз вовремя. Я только что собирался пойти искупаться.

С чарующей улыбкой молодая женщина вошла; фигура ее в коротком голубом платьице также была прелестна.

— Ах, ничего не выйдет, — сказала она, — у меня нет купального костюма.

— Вот он! — бодро воскликнул молодой человек, схватив с шезлонга два кусочка полосатой материи. — Примерь.

— Но ведь это бикини твоей… твоей подружки. Она не станет возражать?

— Нет-нет — о ней и не думай.

Когда они выходили из комнаты, молодой человек со странным выражением на лице взглянул на полосатое бикини, соблазнительно обтягивавшее фигурку брюнетки.

— В чем дело, что-нибудь не так?

— Просто я подумал о том, что сказала Яна перед уходом… Нет, не может быть. Ну, пойдем же!

Смеясь и держась за руки, они вышли на солнце.

Времени хватит на всё[13]

На фоне серых стен и панели управления сиял обзорный экран. Лето. Полдень. Листва.

— Вот то самое место, — прозвучал в ушах Фогеля мальчишеский голос.

Старик слегка тронул ручку управления, и точка обзора замерла футах в двадцати над землей. Кленовая листва на экране покачивалась под легким ветерком. Лежавшая внизу тропа едва различалась в густой тени.

Изображение на небольшом экранчике выглядело столь реально, что казалось — можно пролезть в рамку и опуститься под залитые солнечным светом деревья. В комнату проникало теплое дыхание ветерка.

— Я смог бы пройти там с завязанными глазами, — снова услышал старик голос Джимми. Мальчик ерзал на стуле, руки у него на коленях то и дело сжимались в кулаки. — Помню, мы все стояли кружком перед деревенской аптекой, и кто-то из ребят предложил: пойдем купаться. Тогда мы пустились бегом через весь поселок, и первое, что я сообразил, — направлялись мы не на пляж, а к старой каменоломне.

Листва заплясала перед их глазами, когда ветер дунул сильнее.

— Сейчас они появятся, — сказал Джимми. — Если, конечно, время выбрано верно. — Джимми обратил взгляд к индикаторам на приборной доске, и высокий мальчишеский голос прочел: — Двадцать восьмое мая тысяча девятьсот шестидесятого года. Одиннадцать ноль девять тридцать две секунды. Утро.

И неожиданно взвизгнул:

— Вот они!

На экране под деревьями замелькали бегущие тела. Фогель увидел голые загорелые спины, майки, футболки. В стайке было восемь или девять мальчишек, все лет до двенадцати; тащившийся позади худой темноволосый мальчуган казался немного младше. Он помедлил, его обращенное вверх бледное лицо стало ясно различимо в это мгновение сквозь листву. Затем повернулся и исчез в трепещущей на ветру темно-зеленой листве.

— Вот и я. — Голос Джимми срывался. — Теперь мы карабкаемся вверх по склону к каменоломне. Там темнотища кромешная, а старых елей столько, что неба не видно. Мох там как холодная грязь, а мы босиком.

— Постарайтесь расслабиться, — осторожно посоветовал Фогель. — Или, может, отложим?

— Нет, сейчас, — судорожно выговорил Джимми. Затем голос его выровнялся. — Я немножко волнуюсь, но кажется, я смогу. Я ведь тогда не то чтобы взаправду испугался. Просто так получилось. Мне не дали времени приготовиться.

— Для этого и существует машина, — успокаивающим тоном заметил Фогель. — Времени у нас вагон — хватит на все, что пожелаешь.

— Я знаю, — как-то неуверенно отозвался Джимми.

Фогель вздохнул. Дневные часы утомляли его. Да и в работу свою старик уже не особенно верил. Работа есть работа, тем более, кто знает, может, кому-то и удастся помочь. Только все не так просто, как казалось этим самонадеянным юнцам.

На экране что-то промелькнуло. Джимми так и впился в него взором.

В поле зрения ворвался мальчик — тот самый, что бежал последним. Он неловко размазывал слезы по щекам, исцарапанным в подлеске, и мотал головой. Вскоре качающиеся ветви сомкнулись за ним.

Джимми медленно разжал кулаки.

— Вот и я, — раздался полный горечи голос. — Убегаю. И реву, как малое дитя.

Паучьи пальцы Фогеля потянулись к ручкам управления. Точка обзора медленно сползла вниз. Целые галактики зеленой листвы прошуршали мимо, будто яркий дым, а затем все замерло — теперь они смотрели на тенистую тропу, нависая над ней в пяти футах от земли.

— Ты готов? — осторожно спросил Фогель.

— Конечно, — отозвался Джимми — как прежде, тонким, слабым голоском.


После встряски он зашатался в поисках равновесия и в конце концов уцепился за небольшое деревце. Мир завертелся вокруг него, успокоился — и Джимми расхохотался. Ствол дерева прохладен и гладок; льнувшая со всех сторон листва роилась сплошным зеленым великолепием. Он снова оказался в келлогских лесах тем самым майским днем, когда все пошло не так. Все как прежде. Те же листья на деревьях. Тот же воздух.

Джимми пустился вверх по тропе. Через несколько мгновений сердце бешено заколотилось. Как же он ненавидел их — всех этих пацанов с самодовольно ухмыляющимися рожами! Сейчас они там, наверху, поджидают его. Но в этот раз он им покажет. А потом, когда все закончится, ненависть понемногу отпустит. Это точно. Только, Боже милостивый, как же он их теперь ненавидит!

Джимми карабкался во мраке под елями, утопая ногами в густом мху. На какое-то мимолетное мгновение он пожалел, что пришел. Но послать его сюда обошлось родителям в тысячу долларов. Джимми предоставили великолепный шанс — и он ни за что его не упустит.

Теперь уже слышны были глухие и призывные голоса мальчиков — и холодный всплеск, когда кто-то из них нырнул.

В ожесточенной ненависти Джимми взобрался туда, где открывался вид на глубокую мрачную пропасть старой каменоломни. Видел он и крошечные фигурки детей — там, на другой стороне, и оползень на склоне — единственное место, где можно выбраться из воды. Мокрые, мальчики расселись на камнях, дрожа от холода.

Он увидел мертвую ель, что лежала наклонно на краю каменоломни; спутанные корни ее висели в воздухе. Ствол казался серебристо-серым; у основания — наверное, в фут толщиной. Упала она вертикально вниз на стену — старое дерево с торчащими обрубками ветвей — а макушка застряла в трещине. Ниже ели был целый ряд уступов, которые позволяли спуститься до самой воды.

Но сначала требовалось пройти по мертвому дереву.

Джимми взбирался по толстым искривленным корням, стараясь не думать о жуткой пропасти. А там, на другой стороне, маячили бледные пятна лиц. Они поднимали глаза, они смотрят на него!

Теперь Джимми живо припомнил, как все было тогда: цепочка мальчиков спускается по дереву, руки раскачиваются в поисках равновесия, босые ноги осторожно ступают по шершавому стволу. Если бы только его не оставили последним!

Джимми шагнул на ствол. Затем, сам того не желая, бросил взгляд вниз — и увидел разверзшуюся пропасть: черную воду и скалы.

Дерево покачивалось. Джимми попытался сделать следующий шаг и понял, что не может. Все было в точности как тогда — и теперь до него дошло, что по этому дереву просто невозможно пройти. Обязательно поскользнешься и упадешь вниз, мимо скалистого утеса — вниз, в холодную воду. Прикованный к стволу меж небом и каменоломней, он мог сколько угодно втолковывать себе, что у него все получится, как и у остальных мальчишек, — это ни капли не помогало. Но что толку в уговорах, когда совершенно ясно — когда каждому должно быть ясно — это невозможно.

А там, внизу, холодно и безмолвно ждали мальчики.

Джимми медленно отступил. Как горели на его щеках слезы ненависти к самому себе! Джимми перелез через выгибающиеся дугой корни и пустился прочь от каменоломни, отчетливо слыша далекие крики за спиной — они звенели ему вслед, пока он, спотыкаясь, ковылял по тропе.

— Не стоит так расстраиваться, — безразлично произнес Фогель. — Может, в этот раз ты просто был не готов.

Джимми ожесточенно вытер ладонью глаза.

— Не готов, — пробормотал он. — Мне казалось, что смогу, но… Наверное, слишком нервничал — вот и все.

— А может… — Фогель заколебался. — Некоторые люди считают, что лучше забыть о прошлом и решать наши проблемы в настоящем.

Джимми изумленно раскрыл глаза.

— Теперь я уже не могу сдаться! — воскликнул он и возбужденно встал. — Иначе вся моя жизнь будет разбита… Знаете, мистер Фогель, никогда не думал, что услышу от вас такое. То есть я хочу сказать, что сама суть машины… и всего остального…

— Знаю, — отозвался Фогель. — Прошлое можно изменить. Школьник может пересдать экзамен. Влюбленный может еще раз сделать предложение. Слова, о которых вспомнили слишком поздно, могут быть сказаны. Раньше и я так думал. — Старик изобразил на лице улыбку. — Как в карточной игре. Если не нравятся карты, которые имеешь на руках, можно взять другие, потом следующие…

— Верно, — кивнул Джимми, успокоившись. — И если так подойти к делу, то как я могу проиграть?

Фогель не ответил — лишь учтиво поднялся с места, собираясь проводить Джимми до двери.

— Значит, увидимся завтра, мистер Фогель, — бросил Джимми напоследок.

Фогель взглянул на календарь, висевший на стене; там стояло двадцать первое апреля 1978 года.

— Да, конечно, — ответил он.

Уже в дверях Джимми обернулся к нему — бледный, худощавый тридцатилетний мужчина, в безвольных глазах которого светилась безмолвная просьба…

— Ведь там всегда завтра — правда, мистер Фогель? — спросил Джимми.

— Да, — устало согласился Фогель. — Там всегда завтра.

Последнее слово

Думаю, первым словом было: «Ай!». Какой-то пещерный человек, пытаясь придать более хорошую форму одному камню другим, ударил себя по большому пальцу — и вот, пожалуйста. Язык.

Мне становиться плохо от всех этих бесполезных фактов. Ну вот, например, первый пес. Думаю, он был необычайно смышленым, но трусоватым волком, который заставил людей бросить ему объедки. Ранний человек, к слову, сам не отличался огромной смелостью. Затем, человек и волк обнаружили, что могут охотиться вместе, в своей трусоватой манере, и вот: Домашние животные.

Надо отметить, что тогда я был слабым, в те первые пары сотни лет. Когда я понял, что Человеку нужен более сильный надзор, множество важных событий произошло. В то время я был молодым, ну, скажем так: начинающим падшим ангелом. Будь я старше и опытней, история пошла бы по совсем другому пути.

Я появился сидящим на камне на берегу Нила, рядом с молодым египтянином и его женой. Они выглядели мрачно; уровень воды повышался. Неподалеку был голодный шакал, и тут я подумал, что если отвлеку их, то он станет для них не очень приятным сюрпризом.

— Достаточно высоко для вас? — спросил я, указывая на воду.

Они строго посмотрели на меня. Я стал похожим на человека настолько, насколько это было возможно; но иллюзия не была бы полной без большого покрывала, которое не соответствовало времени года.

Мужчина сказал:

— Было бы лучше, если бы она вообще не поднималась.

— Мне странно слышать это, — ответил я. — Если бы она не поднималась, то ваши поля не были бы такими плодородными, не так ли?

— Так, — сказал мужчина. — Но еще, если бы она не поднималась, мои поля были бы моими полями, — он показал на то место, где вода смывала изгородь. — Каждый год мы с моим соседом спорим о границах, а в этом году с ним живет его двоюродный брат. А он — большой и мускулистый человек, — продолжил мужчина, начав рисовать линии в грязи.

Эти линии меня очень насторожили. Сумериане, там, на севере, недавно открыли искусство письма и я до сих пор испытываю шок.

— Жизнь — это борьба, — сказал я мужчине. — Ешь или будь съеденным. Пусть выиграет сильный, а слабый падет.

Похоже, человек не слушал.

— Если бы был способ, — говорил он, смотря на рисунки, — чтобы можно было восстановить ограду в том же месте где она была…

— Глупости, — сказал я. — Ты плохой мальчик, не следует такое говорить. Подумай, что бы сказал твой старый отец? Что́ было хорошо для него…

Все это время женщина молчала. Она взяла палку из рук мужчины и теперь с интересом ее разглядывает.

— Но почему нет? — сказала она, показывая на линии в грязи. Мужчина грубо нарисовал очертания своего поля, а камень обозначал угол.

И тут шакал напал. Он был тощим и выглядел отчаянно, а его пасть была полна острых желтых зубов.

Палкой, которую она держала, женщина ударила шакала по морде, после чего тот убежал, жалобно воя.

— Черт, — произнес я, захваченный врасплох. — Жизнь — это борьба…

Женщина сказала грубое слово, а мужчина двинулся ко мне со странным блеском в глазах, поэтому я ушел. И что вы думаете? Когда я вернулся во время следующего наводнения, они уже измеряли поля веревками и шестами.

Опять трусость — мужчина не хотел спорить о границах полей с кузеном своего соседа. Еще одна случайность и на тебе. Геометрия.

Если бы я только отправил медведя туда, где человек впервые проявил любопытство… ладно, поздно мечтать. Время вспять не повернешь.

Но я многому научился, пока время шло. Вместо того чтобы подавлять их изобретательность, я старался направить историю в нужное мне русло. Например, я научил китайцев делать порох (75 частей селитры, 13 серы, 12 древесного угля, если вам интересно. Но процесс смешивания ужасно сложный, они бы никогда не додумались.) Когда они начали использовать его только для фейерверков, я не сдался; я представил его опять, но уже в Европе. Терпение — мой козырный туз. У меня не было ошибок.

Временные препятствия меня не волновали; после каждой моей войны люди только сближались. Маленькие группы воевали друг против друга до тех пор пока не формировались в бо́льшие группы; потом бо́льшие группы начали сражаться пока не осталась одна.

Я играл эту игру снова и снова с египтянами, персами, греками, и, в конце концов, уничтожил их всех. Но я знал, в чем опасность. Когда последние две группы разделят между собой мир, последняя война может закончиться глобальным миром, ведь больше никого не останется.

Моя последняя война должна вестись оружием настолько опустошающим, чтобы Человек уже никогда не пришел в себя.

Так и произошло.

В пятый день я смотрел вниз на планету без ее лесов, полей: на ней не осталось ничего кроме голых камней и кратеров, точь в точь как на Луне. Небо излучало болезненно-фиолетовый свет. Что ж, я заплатил большую цену, но Человека больше нет.

Ну, не совсем. Два осталось — мужчина и женщина. Я нашел их живыми и невредимыми, на скале, вокруг которой был радиоактивный океан. Они были внутри прозрачного купола, или силового поля, который не пропускал зараженный воздух.

Видите, как близко я подошел к победе? Если бы они распространили свою машину до того, как началась война… Но вот они сейчас внутри нее, как две белые мыши в клетке.

Они сразу узнали меня. Женщина была молодой и спокойной.

— Это с уверенностью можно назвать гениальным устройством, — сказал я вежливо.

Вообще-то оно было достаточно уродливой вещью, все провода которой были убраны глубоко под землю, с большим, в виде полукруга, пультом с множеством мигающих лампочек.

— Жаль, что я не узнал о нем раньше; его можно было бы использовать для дела.

— Только не его, — сказал мужчина, ухмыляясь. — Эта машина для мира. Просто случайно она создает поле, которое защищает от атомного взрыва.

— Почему ты говоришь «просто случайно»? — спросил я его.

— Просто он так говорит, — ответила женщина. — Если бы ты подождал еще месяцев шесть, то мы бы победили тебя. Но, наверно, теперь ты думаешь, что победил.

— О, и вправду, — сказал я. — Но пока мы можем устроиться поудобнее.

Когда они стояли перед управлением, они выглядели очень напряженными, и никак не отреагировали на мое предложение.

— Почему ты говоришь, что я «думаю» что выиграл? — спросил я.

— Просто я так говорю. По крайней мере, победа тебе далась не так просто.

Мужчина вставил:

— И, похоже, теперь ты достаточно смел, чтобы появиться, — его челюсть выглядела свирепо. Таких как он, сидящих в штурмовиках в первый день войны, было уже очень и очень много.

— О, — сказал я, — я был здесь всегда.

— С самого начала? — спросила женщина.

Я поклонился ей.

— Почти, — ответил я, чтобы быть совершенно честным.

После этого наступило короткое молчание, одно из тех, которое прерывает лучшие из разговоров. Через мгновение пол затрясся.

Мужчина и женщина озабоченно посмотрели на пульт управления. Цветные лампочки мигали.

— Это аккумуляторы? — Было слышно, что женщина говорит медленно, растягивая слова.

— Нет, — ответил мужчина. — Они все еще заряжаются. Дай им еще пару минут.

Женщина повернулась ко мне. Я был рад этому, потому что их разговор меня насторожил. Она сказала:

— Почему ты не оставил нас в покое? На небесах знают, что мы не были идеальными, но не настолько же плохими! Не обязательно было заставлять нас делать это друг другу.

Мужчина произнес:

— Покой отравил бы его. Он бы высох, как гнилое яблоко.

Это было правдой, ну, или почти правдой, поэтому я не стал оспаривать этого. Пол еще раз содрогнулся.

— Ты ждешь, когда мы начнем страдать, — сказала женщина, — не так ли?

Я улыбнулся.

— Но это случится нескоро. Даже если мы упадем в океан, Эта сфера сохранит нам жизнь. Мы можем оставаться здесь месяцами, до тех пор, пока не закончится еда.

— Я могу подождать, — сказал я нежно.

Она повернулась к мужу.

— Значит, мы обязаны быть последними, — сказала она. — Разве ты не видишь? Если бы это было не так, разве он был бы тут?

— Правильно, — сказал мужчина с интонацией, которая, честно говоря, мне очень не понравилась. Он склонился над пультом управления. — Больше нам здесь делать нечего. Ева, не могла бы ты… — он отошел назад, указывая на большой рубильник с красной ручкой.

Женщина подошла к рубильнику и положила на него руку.

— Секундочку, — пробормотал я смущенно. — Куда это вы собрались? Что это за вещь?

Она улыбнулась мне.

— Это не только машина, генерирующая силовое поле, — сказала она.

— Нет? — удивился я. — А что еще?

— Это машина времени, — ответил мужчина.

— Мы отправляемся назад, — прошептала женщина, — в самое начало.

Назад, в самое начало, чтобы начать все заново.

Без меня.

Женщина сказала:

— Ты выиграл Армагеддон, но ты потерял Землю.

Конечно, я знал ответ на этот вопрос, но она была женщиной, и последнее слово было за ней.

Я указал на фиолетовую темноту снаружи.

— Потерял Землю? А что же это?

Она начала опускать рубильник.

— Ад, — сказала она.

И я помнил ее голос долгие десятки тысяч одиноких лет.

Прибрежный бродяга[14]

Максвелл и девушка с изумительным бюстом начали свой уик-энд в четверг, с Венеции. В пятницу они отправились в Париж, суббота была отдана Ницце, а в воскресенье они пресытились. За завтраком девушка, которую звали Алиса, дулась на Максвелла.

— Вернон, давай махнем куда-нибудь еще, — ныла Алиса.

— Непременно, — не слишком любезно отозвался Максвелл.

— А как насчет того, чтобы отведать букашкиных яиц?

— Ф-фу, — фыркнула Алиса, отталкивая тарелку. — Если когда-то я их и ела, то теперь не желаю. Какой ты несносный по утрам!

Ей действительно были поданы яйца насекомых, правда, в меню они значились как oeufs Procyon Thibault, и три небольших коричневых шарика размером с фасолину стоили примерно в тысячу раз больше таившейся в них питательной ценности. Министерство Информации Североамериканского Союза неплохо платило Максвеллу за сценарии — он заправлял целой бандой комиков из шести человек в телешоу «Космический коктейль», — но все же и он постепенно начинал звереть, задумываясь о том, во что обойдутся эти пять дней для его бюджета.

С виду Максвелл был невысоким крепышом, довольно симпатичным, если не считать слегка выпученных глаз. Когда он поднимал брови — а в разговоре такое случалось постоянно, — его загорелый лоб бороздили похожие на гармошку морщинки. Некоторые девушки находили это привлекательным; остальных же обычно впечатляли изящные складки его туники ручной отделки и пояс в сорок кредиток. Правда, у Максвелла было подозрение, что Алиса, чья наиболее выдающаяся особенность была упомянута выше, принадлежала к последним.

— И куда бы ты хотела отправиться? — вяло поинтересовался Максвелл. Их дымящийся и ароматный кофе уже приблизился по конвейерной ленте, и теперь он угрюмо потягивал его. — Хочешь, сгоняем в Алжир? Или в какой-нибудь Стокгольм?

— Нет. — Алиса помотала головой. Она подняла длинную белую руку, убирая со лба медового цвета прядь. — Ты не понял, о чем я говорю. Я имела в виду — давай махнем куда-нибудь на другую планету.

Максвелл слегка поперхнулся и расплескал кофе по столу. — В Европе, конечно, ничего, — с пренебрежением протянула Алиса, — только все тут становится… ну прямо как в Чикаго. Давай хоть раз махнем в какое-нибудь особенное местечко.

— И вернемся к завтрашнему утру? — вопросил Максвелл. — Даже до Проксимы лететь десять часов —нам хватит времени только на то, чтобы сгонять на лайнере туда и обратно.

Алиса опустила свои длинные ресницы, решив на этот раз быть и соблазнительной и сердитой одновременно. «Если учесть, что сейчас десять утра, — подумал Максвелл, — то у нее здорово получается».

— Ты что, не можешь послать подальше этот понедельник? — осведомилась она.

Команда Максвелла работала, на две недели опережая план; правда, по возвращении ему придется слегка засучить рукава. Что за черт — почему бы в самом деле не сказаться больным до вторника или среды?

Ресницы Алисы снова приподнялись — достаточно медленно для одного быстрого, уверенного взгляда в глаза Максвеллу. Затем в уголках ее глаз появились едва заметные лучики морщинок, и она одарила его своей улыбкой № 1.

— Вот за это, Верни, я тебя и люблю, — удовлетворенно заметила она.


На межзвездном лайнере они добрались до четвертой планеты Гаммы Рака, центрального космопорта системы, а затем пересели на корабль, отправлявшийся на третью планету. Она была почти неосвоенной, не считая сотни городов у экватора и нескольких рудников и плантаций в умеренных зонах. Все остальное представляло собой самую настоящую девственную природу. Максвелл слышал об этом в министерстве; ему также рекомендовали отправляться туда в пределах ближайшего года, если он вообще соберется, а потом туристов на ней будет не меньше, чем на второй планете системы Проксимы.

Природа и в самом деле оправдывала столь дальнее путешествие. Удобно рассевшись во взятых напрокат аэроскутерах с солнцезащитными экранами, умерявшими жгучий жар Гаммы Рака, раздевшись до футболок и шорт, Максвелл с девушкой могли крутить головами куда угодно — и повсюду натыкаться лишь на тысячи квадратных миль роскошной сине-зеленой листвы.

В двух сотнях футов под ними раскачивались на ветру макушки гигантских древовидных папоротников. Аэроскутеры следовали вдоль цепи невысоких гор, разрезавших континент на две части; невысокие деревья устилали подножие горного хребта, изредка обнажая участки красно-коричневого подлеска, и дальше взгляд тонул в сплошном сине-зеленом море, становившемся синее и мглистее у горизонта. Неведомое существо неторопливо двигалось в ясном, украшенном редкими пятнышками кучевых облаков небе — возможно, всего в полумиле от них. Максвелл навел на него бинокль: похоже, какое-то насекомое — нелепый ромб с шестью парами крыльев; толком он так и не смог разобрать. Внизу, где-то неподалеку, он услышал хриплый рев — и немедленно бросил взгляд туда, рассчитывая увидеть одного из хищных зверей; но волнистое море листвы тянулось непрерывно.

Заметив, что Алиса задышала полной грудью, Максвелл усмехнулся. Лицо ее блестело от пота, а глаза — от удовольствия.

— Куда теперь? — спросил он.

Девушка вглядывалась вправо — в серебристый отсверк у самого горизонта.

— А там что, море? — спросила она. — Давай слетаем туда и подыщем чудненький пляжик для ленча.

Никаких чудненьких пляжиков там не оказалось — все побережье вместо песка было завалено крупной галькой; но Алиса без конца настаивала поискать еще. После каждого неудачного снижения они поднимались до двух тысяч футов, окидывая взглядом береговую линию. Наконец во время очередного подъема Алиса указала пальчиком вперед и прощебетала:

— Вон, чудесное местечко. Ой! Там кто-то есть. Максвелл взглянул туда и заметил двигавшуюся вдоль берега крошечную фигурку.

— Может, кто-то из знакомых, — предположил он и навел бинокль. Он увидел широкую голую спину, темную на фоне серебристого моря. Человек то и дело наклонялся, выискивая что-то на берегу. Фигура выпрямилась, и Максвелл разглядел блестящую гриву светлых волос, а затем, когда мужчина повернулся, величественный нос и подбородок.

— О-ля-ля, — произнес Максвелл, опуская бинокль. Алиса долго не могла оторваться от своего бинокля.

— Разве он не прелесть? — выдохнула она. — Ты его знаешь?

— Да, — ответил Максвелл. — Это Бродяга. Я пару раз с ним беседовал. Лучше его не беспокоить.

Алиса так и прилипла к биноклю.

— Честное слово, — пробормотала она, — никогда не видела такого… Смотри, Верни, он нам машет.

Максвелл снова взглянул. Лицо Бродяги было обращено к ним. Пока Максвелл смотрел, губы мужчины двигались, вне сомнения произнося его имя.

Максвелл сократил расстояние и увидел, что Бродяга действительно машет рукой. Он также разглядел то, чего поначалу не заметил: мужчина был совершенно гол.

— Он узнал меня, — сокрушенно произнес Максвелл. — Теперь нам придется сесть.

Наконец Алиса оторвалась от бинокля.

— Глупости, — возразила она. — Как он мог разглядеть нас на таком расстоянии?

Максвелл помахал рукой и пробормотал:

— Сейчас-сейчас. Хоть бы штаны надел, черт тебя дери. — Затем ответил Алисе: — Он еще и не такое может. Говорю тебе — это Бродяга.

Они стали спускаться по пологой наклонной, а маленькая фигурка внизу тем временем двигалась в сторону джунглей.

— Кто-кто? — переспросила Алиса, снова прилипнув к биноклю.

— Смотри, куда рулишь, — заметил Максвелл тоном несколько излишне резким.

— Извини. Так кто он, дорогой?

— Прибрежный Бродяга. Человек из будущего. Ты что, за пять лет ни разу не удосужилась посмотреть последние известия?

— Я ловлю только спорт и моду, — рассеянно ответила Алиса. Затем ее ротик вдруг округлился. — Боже мой! Тот самый, который…

— Именно, — подтвердил Максвелл. — Тот самый, кто дал нам безынерционный ход, поле антитрения, математический аппарат для решения задачи о трех телах и около тысячи разных других штучек. Парень из трехмиллионного года в будущем. И он же, вероятно, самый одинокий человек во всем мироздании. Теперь я начинаю думать, что пять лет назад он появился именно на этой планете. И вероятно, большую часть времени проводит здесь.

— Но почему? — спросила Алиса. Она все еще смотрела в сторону крохотного пляжа, который был теперь пуст. В лице ее ясно читалось, что Бродяга мог бы найти себе лучшее применение.

Максвелл фыркнул.

— А читала ты когда-нибудь… — Тут он вспомнил, что Алиса скорее всего никогда ничего не читала, и поправился: — Ты смотрела когда-нибудь старые фильмы о Южных морях? Слышала о цивилизованных людях, «вернувшихся к природе» или ставших прибрежными бродягами?

— Да, — несколько неуверенно подтвердила Алиса.

— Прекрасно, тогда представь себе человека, заброшенного во вселенную, полную дикарей — быть может, симпатичных и безвредных дикарей, но все же людей, отстоящих на три миллиона лет от его культуры. Что он в таком случае будет делать?

— Возвратится к природе, — отозвалась Алиса, — или начнет прочесывать берега.

— То-то и оно, — сказал ей Максвелл. — Две его единственные альтернативы. Причем, с его точки зрения, одна немногим лучше другой. Подчиниться законам природы, обустроиться, жениться, лишиться всего, что делает его цивилизованным человеком, — или просто отправиться к черту.

— Этим он и занимается?

— Точно.

— Хорошо, а зачем он прочесывает эти берега? Максвелл нахмурился:

— Не будь идиоткой. На этих конкретных берегах ему делать нечего; просто его занесло сюда. Потому он и Прибрежный Бродяга, что живет как бич — ничего не делая, ни с кем не встречаясь, слоняется без дела в ожидании старости и смерти.

— Это ужасно, — скривилась Алиса. — Такая… гадость.

— Что поделать, — сухо отозвался Максвелл. — Есть только одно место, где Бродяга мог бы быть счастливым — через три миллиона лет в будущем, — а туда он вернуться не может. Бродяга говорит, что места, куда можно было бы вернуться, вообще не существует. Я не понимаю, что он имеет в виду; а сам он, судя по всему, объяснить этого не может.


Бродяга неподвижно стоял у опушки леса, пока их скутер садился на каменистый берег. На Бродяге были заляпанные, потрепанные штаны из пластика — и ничего больше: ни шляпы, чтобы защитить его величественную голову с могучим лбом, ни сандалий на ногах — и никакого снаряжения, даже ножа на поясе. А Максвелл знал, что в джунглях водились людоеды, которые могли мигом слопать человека, вышедшего за пределы силового поля скутера. Впрочем, зная Бродягу, он ничему не удивлялся. Удивилась ли Алиса, определить было сложно. Она лишь пожирала Бродягу глазами, пока он подходил к ним.

Максвелл, чертыхаясь про себя, отключил силовое поле своего скутера и вылез наружу. То же самое сделала и Алиса. «Остается только надеяться, что она удержится от изнасилования», — промелькнуло в голове Максвелла.

— Как дела, Даи?

— Нормально, — ответил Бродяга. На близком расстоянии он не только впечатлял, но и вызывал страх. Бродяга стоял, выпрямившись во все свои семь с лишним футов, и в каждой линии его тела чувствовалась невероятная сила. Больше всего впечатляли глаза: в них, как у орла, таилось нечто странное, недоступное. И хотя сам Даи был неизменно доброжелателен в общении и успешно влился в новую для него среду, однако любой нормальный взрослый человек чувствовал себя рядом с ним несмышленым ребенком.

— Даи, познакомься — Алиса Цверлинг.

Бродяга ответил на это представление с непринужденной учтивостью; Алиса же так и хлопала, своими неотразимыми ресницами.

Пока, они шли к воде, Алиса умудрилась весьма правдоподобно споткнуться и для поддержки положить руку под локоть гиганту. Тот небрежно поднял девушку, одновременно слегка подтолкнув ее, после чего она оказалась на шаг-другой впереди них, и как ни в чем не бывало продолжил разговор с Максвеллом.

Они сели у воды, и Даи понемногу выкачал из Максвелла все последние земные новости. Бродяга проявлял живой интерес; Максвелл не знал, насколько он искренен, но на всякий случай излагал все старательно и подробно.

Вскоре в монологе Максвелла образовалась пауза, и, воспользовавшись ею, Алиса старательно откашлялась. Оба мужчины обратили к ней учтивые взгляды. Алиса спросила:

— Даи, а правда здесь в джунглях водятся животные-людоеды? Мы еще ни одного не видели. И… — Заинтересованный взгляд девушки пробежался по гладкому обнаженному торсу Бродяги, и Алиса очень мило покраснела. — Я хочу сказать… — добавила она и снова запнулась.

— Конечно, здесь их множество, — ответил Бродяга. — Но мне они не слишком докучают.

— Вы хотите сказать, — продолжала допытываться Алиса с видом самым серьезным, — что вам это ничуть не страшно?

— Именно.

— А могли бы вы защитить кого-нибудь, кто оказался бы с вами?

— Полагаю, да. Алиса излучала улыбку.

— Ах, даже не верится. Перед тем как мы вас заметили, я как раз говорила Вернрну, что нет ничего романтичнее прогулки по джунглям. Посмотреть на диких животных и всякое такое. Вы бы не согласились сопровождать меня, Даи? А Вернон тем временем может присмотреть за скутерами — ты ведь не будешь возражать, Вернон?

Максвелл собрался было ответить, но Бродяга опередил его.

— Уверяю вас, мисс Цверлинг, — неторопливо произнес он, — это будет пустой тратой времени — и вашего и моего.

— Что вы имеете в виду? — вспыхнула Алиса.

Даи серьезно посмотрел на нее.

— Я дикарь только с виду, — медленно проговорил Бродяга. — В компании женщин я всегда ношу брюки. — Он с выражением повторил: — Всегда.

Губы Алисы вдруг сделались твердыми и тонкими, а кожа вокруг них побелела. Глаза ее сверкали. Она хотела ответить Бродяге, но слова застряли у нее в горле. Тогда Алиса повернулась к Максвеллу:

— Думаю, нам лучше уйти.

— Мы только-только пришли, — мягко проговорил он. — Подожди где-нибудь рядом.

Алиса вскочила:

— Так ты идешь?

— Не-а, — покачал головой Максвелл.

Не сказав больше ни слова, она повернулась, решительно прошла к своему скутеру, залезла туда и упорхнула прочь. Они проводили ее глазами — крошечную сверкающую точку, что мелькнула в небе и исчезла за горизонтом.

Максвелл несколько неуверенно усмехнулся и перевел, взгляд на Бродягу.

— Она получила, что причиталось, — заметил Максвелл. — Дорогу найдет сама — обратный билет у нее есть. — Он встал на ноги. — Пожалуй, пойду, Даи. Рад был…

— Подожди немного, Верн, — заговорил гигант. — Я не так часто вижусь с людьми. — Он задумчиво водил взглядом по воде. — Надеюсь, я не лишил тебя чего-то особенного?

— Ничего особенного, — ответил Максвелл. — Всего лишь моей нынешней возлюбленной.

Гигант повернулся и внимательно посмотрел на него, чуть нахмурясь.

— И черт с ней, — с отвращением проговорил Максвелл. — Камушков на берегу хватает.

— Не смей так говорить! — Гнев на мгновение исказил лицо Бродяги. Он резко взмахнул рукой по воздуху, будто саблей. Неведомая сила ударила и опрокинула Максвелла, едва не вышибив из него дух.

Вернон упал на песок, глаза его выпучились самыми дурацким образом.

— Ооохх… — выдохнул он.

В глазах Бродяги светились боль и раскаяние.

— Прости меня, — вымолвил он. Он помог Максвеллу сесть, — Я редко так забываюсь. Ты простишь меня?

Масквелл едва дышал.

— Не знаю, — с трудом проговорил Максвелл. — Зачем ты это сделал?

Солнечный свет головокружительно сиял На непокрытой голове Бродяги. Глаза его скрывали глубокие тени — и эти же тени очерчивали впечатляющие линии его носа, отмечали четкие, резкие линии его рта.

— Я обидел тебя. — Бродяга помедлил. — Я все объясню, Максвелл, но при одном условии — никогда и никому об этом не рассказывай.

Он положил свою большую руку Максвеллу на запястье, и Максвелл почувствовал исходившую от него энергию.

— Хорошо?

— Хорошо, — пробормотал Максвелл. В нем бурлила странная смесь чувств: гнева и обиды, любопытства и чего-то еще, глубоко-глубоко, — какого-то смутного, невнятного страха.

Бродяга заговорил. Через минуту он словно забыл о существовании Максвелла. Он пристально вглядывался в серебристое море, а Максвелл, загипнотизированный глубоким, звучным голосом, молча созерцал ястребиный профиль Бродяги.

И сквозь неведомую мглу ему виделась вселенная, о которой рассказывал Бродяга, населенная свободными людьми. За эту невообразимую пропасть времени, отделявшую их от эпохи, в которой жил Максвелл, они очистились от всех человеческих слабостей. Максвелл видел, как люди будущего странствуют от звезды до звезды, чувствуя себя в безжалостной пустоте так же непринужденно, как и на утопающих в зелени планетах. Он видел, как они высоки, безупречны и сильны — красивые мужчины и прелестные женщины, и каждый из них обладал той энергией, что горела в Бродяге, только без всякой примести его печали. Если они были ангелами, то он скорее Люцифером.

Максвелл попытался представить себе повседневный быт таких людей — и не смог; три миллиона лет находились за пределами его понимания. Однако, взглянув в лицо Бродяги, он понял, что те, последние люди были такими же человеческими существами, как и он сам, — способными на любовь и ненависть, радость и отчаяние.

— У нас существовали брачные обычаи, которые наверняка покажутся тебе странными, — немного погодя сказал Бродяга. — Как у слонов — ведь мы были долгожителями. Мы женились поздно — и на всю жизнь. Как раз приближалось время моей женитьбы, когда мы обнаружили врага.

— Врага? — переспросил Максвелл. — Но… вы же являлись господствующей формой жизни во вселенной?

— Верно. Все, что существовало в этом космосе, было нашим. Но враг пришел не из этой вселенной.

— Из другого измерения? Бродяга выглядел озадаченным.

— Из другого… — начал он и запнулся. — Мне казалось, я смогу как-то лучше выразить это на вашем языке, но не получается. Измерение — не то слово… скорее из другой временной линии; так немного ближе.

— Другая вселенная, подобная вашей и сосуществующая с ней, — предположил Максвелл.

— Нет… не такая, как наша, совсем не такая. Разные законы, разные… — Он снова запнулся.

— Ладно, а можешь ты описать вашего врага?

— Омерзительная тварь, — решительно ответил Бродяга. — В течение тысячелетий мы искали другие… как ты называешь, измерения, и они стали первой разумной расой, которую нам удалось обнаружить. Мы возненавидели их с первого взгляда. — Он помедлил. — Если их нарисовать, получится что-то вроде маленьких колючих цилиндриков. Но картина не может всего передать. А описать я не могу. — Лицо Бродяги исказила гримаса отвращения.

— Продолжай, — сказал Максвелл. — Что произошло? Они напали на вас?

— Нет. Мы попытались их уничтожить. Мы разбили кристаллические паутины, которые они построили между своими мирами; мы взорвали их солнца. Но все же более четверти из них выжило после нашей первой атаки, и тогда мы поняли, что потерпели поражение. Они были не менее могущественны, чем мы, а в чем-то даже превосходили…

— Погоди, я что-то не понимаю, — перебил Максвелл. — Вы сами напали на них? Стерли в порошок только из антипатии?

— Мы никогда не стали бы жить в мире с этими… — сказал Бродяга. — Просто нам посчастливилось обнаружить их первыми.

Максвелл задумался. А что сказал бы неискушенный островитянин Южных морей о первой атомной войне? Понятное дело, мораль одного общества неприложима к другому. И все же… Неужели сородичи Бродяги, потомки самого Максвелла, люди, исполненные счастья и совершенства, по-прежнему несли пятно греха ветхозаветного Адама? И каким образом они оказались господствующей формой жизни в целой вселенной? Устранив остальных претендентов?

Максвелл понимал, что он здесь не судья; но тяжелое чувство по-прежнему не покидало его сердце. Он спросил:

— И что потом? Они ответили ударом на удар?

— Да. У нас оставалось время подготовиться к контрудару, но против этого оружия нельзя было найти защиту. — Он заметил кривую улыбку Максвелла. — Нет, это почище планетоломов; от них есть защита — вы просто еще не обнаружили ее. Инопланетяне вознамерились уничтожить нашу вселенную — всю до последнего кванта, — вычеркнуть ее из числа таковых, сделать на ее месте пустоту.

— И что? — спросил Максвелл. Он начинал понимать, почему история Бродяги до сих пор оставалась недоступной для общества. Было здесь какое-то роковое ощущение, которое непременно наложило бы свой отпечаток на все человеческие поступки. Узнав ее, люди стали бы жить в предчувствии неизбежного краха, как представители умирающей цивилизации. Хотя… подлинный фатализм свойствен каждой умирающей культуре.

— Нам оставалось одно, — продолжал Бродяга. — В тот самый миг, когда их оружие должно было сработать, мы перенесли нашу вселенную на три миллиона лет назад по ее собственной временной линии. Она бы исчезла — так, как если бы в самом деле была уничтожена. Затем мы смогли бы вернуться, но уже по другой временной линии, поскольку на нашей первоначальной временной линии не могло произойти ничего другого. Изменение прошлого влечет изменение будущего — теория, тебе известная.

— Значит, вы опоздали? Ты перебрался, а все остальные погибли?

— Выбор времени был идеален, — сказал Бродяга. — Как и предварительные расчеты. Существует естественный предел расстояния во времени, на которое может переместиться любая масса. Три миллиона лет. Лучше бы наш план сорвался. Тогда я мог бы вернуться…

Бродяга замолчал, лицо его помрачнело.

— Рассказать осталось не так много, — продолжил он через минуту. — Получилось так, что для исполнения плана выбрали меня. Великая честь выпала на мою долю, но принять ее было нелегко. Тем более я собирался жениться. Случись что-то не так, и мы оказались бы разделены навсегда… Мы не смогли бы даже умереть вместе. Но я согласился. У нас оставался всего один день перед разлукой, а затем я установил поля и стал ждать атаки. Всего за одну микросекунду до ответного удара я высвободил энергию… а в следующее мгновение уже падал в океан — вон туда.

Бродяга повернул к Максвеллу искаженное страданием лицо.

— Произошло худшее! — воскликнул он. — Можешь убедиться сам — что значит отыскать один нужный камушек на всех побережьях этой планеты.

— Ничего не понимаю, — признался Максвелл. — А как же вселенная?

Бродяга махнул рукой:

— Мы не могли вернуть нашу вселенную в прежнее пространство. Она находилась в стазисе — вся, за исключением мельчайшей своей части, — вне этой временной линии. Была оставлена лишь некая крохотная модель такой огромной вселенной. — Он развел большой и указательный палец. — Всего лишь камушек.

Разинув рот, Максвелл уставился на гиганта.

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— О да, — вздохнул Прибрежный Бродяга. — Я приземлился примерно в двадцати милях от берега пять лет тому назад.

Он устремил взгляд куда-то в море, в то время как пальцы его нервно ощупывали камушки у ног.

— И, ударившись о воду, — сказал он, — я выронил его.

Станция «Чужак»[15]

Вой и грохот ненадолго заполнили извилистые коридоры и комнаты станции. Поль Вессон стоял, впитывая в себя эти звуки, пока раскатистое эхо не замерло где-то вдали. Ремонтный корабль улетел обратно к «Дому». Вессон же остался в одиночестве на станции «Чужак».

Станция «Чужак»! От одного названия захватывало дух! Конечно, Вессон знал, что обе орбитальные станции примерно столетие назад не без причины получили свои названия от Британского управления спутниковыми службами. Более крупный «Дом» обслуживал транспорт Земли и ее колоний, а «Чужак» предназначался для торговых связей с чужестранцами — с существами из-за пределов Солнечной системы. Но даже такой утилитарный смысл не мог умерить изумленного восторга Вессона при виде станции «Чужак». Станции, что крутится во мраке одиночества и ждет своего гостя, который является лишь раз в два десятилетия.

Когда же гость являлся, одному из миллиардов землян вменялось в задачу и почетную обязанность терпеть присутствие чужака. Как и почему, Вессону толком не было известно. Твердо он знал лишь одно: различия меж их двумя расами настолько глубоки, что встреча крайне мучительна для обоих. Что ж, завербовался он добровольно. Значит, надо справиться. Тем более что вознаграждение окупит любую боль.

Пройдя все проверки, Вессон вопреки собственным ожиданиям оказался тем самым одним из миллиардов. Ремонтный корабль доставил его сюда в виде мертвого груза — погруженным в полную отключку. В таком же виде Вессон и пребывал, пока ремонтники занимались своей работой. Потом они вернули его в сознание и улетели. Теперь он остался один. Впрочем, не совсем.

— Добро пожаловать на станцию «Чужак», сержант Вессон, — неожиданно произнес приятный голос. — С вами разговаривает альфа-сеть. В мои обязанности входит ваша зашита и обеспечение вас всем необходимым. Если вам чего-нибудь хочется, можете смело меня попросить. — Нейтральный тон с оттенком школьной учительницы или экскурсовода в музее.

Хоть и был Вессон заранее предупрежден, все равно не смог не поразиться схожести этого голоса с человеческим. Альфа-сеть, последнее слово робототехники. Компьютер, охранник, личный слуга, библиотека — и ко всему этому добавили нечто похожее на «личность», наделенную «свободной волей». Похожее настолько, что специалисты уже успели сломать целый лес копий в спорах о том, личность ли это и в какой мере свободна ее воля. Альфа-сеть — безумно дорогостоящая игрушка. Ни с чем подобным Вессон еще не сталкивался.

— Спасибо, — выговорил он наконец в пустоту. — Хм… кстати, а как мне к вам обращаться? Не могу же я без конца долдонить: «Эй, альфа-сеть!»

— Последний ваш предшественник звал меня тетя Сетти, — отозвалась машина.

Вессон скривился. Тетя Сетти. Ну и каламбур! Нет, так не пойдет.

— Насчет тети — порядок, — сказал он. — Но для меня вы будете тетя Джейн. Так звали сестру моей матери. Кстати, вы и голосом на нее похожи — самую малость.

— Весьма польщена, — вежливо ответила невидимая машина. — А теперь, быть может, перекусите? Бутерброды? Холодное пиво?

— Спасибо, — поблагодарил Вессон. — Но чуть погодя. Сначала немного осмотрюсь.

И повернулся в другую сторону. Это, похоже, положило конец разговору — сеть, по крайней мере, погрузилась в молчание. Славная штуковина. Вот бы всегда такую компанию. Когда обращаешься — говорит, а нет — молчит как рыба.

Людскую часть станции составляли четыре комнаты — спальня, гостиная, столовая и душевая. Гостиная оказалась достаточно просторной и довольно милой, оформленной в зеленоватобурых тонах. Всей механики — только кожух какого-то аппарата в углу. Остальные комнаты располагались по кольцу вокруг гостиной — совсем крошечные, рассчитанные только на одного человека. Был еще узенький круговой коридор и разные обслуживающие механизмы. Станция хранила себя в идеальной чистоте и работала безупречно — несмотря на более чем десятилетнее бездействие.

«Теперь самая легкая часть всего предприятия», — подумалось Вессону. До прибытия чужака еще месяц. А пока — хороший паек, ненавязчивые беседы с альфа-сетью и никакой работы.

— Ну, тетя Джейн, — обратился он к сети, — вот теперь я, пожалуй, съел бы небольшой бифштекс. Среднеподжаренный, с картошкой, луком и грибами. Да, и стаканчик светлого пива, пожалуйста. Скажете, когда будет готово.

— К вашим услугам, — отозвался приветливый голос. В столовой тут же важно загудел и защелкал автоповар. А Вессон тем временем еще побродил по станции и внимательно осмотрел пульт управления. Судя по показаниям приборов, шлюзы надежно задраены, рециркулятор воздуха в норме. Находясь на орбите, станция вращалась вокруг своей оси и создавал силу тяжести в один «жэ» в секторе, предназначенном для людей. А внутренняя температура в этой части составляла ровно 23 градуса по Цельсию.

На второй же половине приборной доски — совсем иная картина. Все экраны и циферблаты черны, как сам космос. Второй сектор станции, объемом примерно в восемьдесят восемь раз больше Первого, пока еще не работал.

В голове у Вессона ненадолго возник мысленный образ станции, сложившийся из фотографий и чертежей. Двухсотметровая в диаметре дюралюминиевая сфера, к которой приварен десятиметровый шарик людской части. И похоже было на то, что вся полость ремонтных помещений, а также — самое главное — специальных баков представляла собой тесную камеру для необъятного тела чужака.

— Бифштекс готов! — объявила тетя Джейн.

Вот так бифштекс! Горячий, пузырящийся. Хрустящий снаружи — и нежно-розовый внутри. Как раз по вкусу Вессона.

— Тетя Джейн, — промычал он с набитым ртом, — а ведь все совсем не так плохо. Правда?

— Вы о бифштексе? — с тревожной ноткой в голосе спросила машина.

Вессон ухмыльнулся.

— Бифштекс классный, — успокоил он собеседницу. — Но вы мне лучше вот что скажите: Сколько раз вы уже проходили эту процедуру? Вас с самого начала вмонтировали на станцию?

— Нет, меня вмонтировали не с самого начала, — сдержанно отозвалась тетя Джейн. — Я ассистировала при трех контактах.

— Хм. Сигаретку бы, — пробормотал Вессон, хлопая себя по карманам.

Автоповар тут же загудел и выплюнул на лоток пачку «Эл-Эм». Вессон с удовольствием закурил.

— Вот как славно, — продолжил он. — Значит, вы уже три раза все это проходили. И многое могли бы мне порассказать. Так ведь?

— О да, разумеется. А что бы вы хотели узнать? Откинувшись в кресле, Вессон неторопливо затягивался.

Потом зеленые глаза его сузились.

— Для начала, — сказал он, — прочтите мне отчет Паджона. Знаете, тот, из «Краткой сводки». Хочу проверить, верно ли я все запомнил.

— «Глава вторая, — тут же начал ровный голос. — Первый контакт с внеземным разумом произведен командиром Ральфом С. Паджоном 1 июля 1987 года во время аварийной высадки на Титане». Далее следует выписка из официального рапорта: «Доискиваясь до возможной причины нашего душевного недомогания, на другом склоне горного кряжа мы обнаружили некий объект, более всего похожий на гигантскую металлическую конструкцию. При дальнейшем приближении к упомянутой конструкции, многоугольнику раз в пять выше «Одеколона», наше недомогание усилилось.

Некоторые члены команды, не в силах идти дальше, выразили желание вернуться, но мы с лейтенантом Экаффом испытывали острое чувство: будто нас неким непонятным образом зовут или, вернее, призывают. Хотя недомогание усиливалось, мы твердо решили двигаться дальше и поддерживать радиосвязь с остальной частью группы, возвращавшейся к кораблю.

Нам удалось проникнуть в инопланетное строение через большое, неправильной формы отверстие… Внутренняя температура внутри была минус сорок два градуса по Цельсию, а атмосфера, как выяснилось, состояла из метана и аммиака… Во второй камере нас ожидало инопланетное существо. Уже упомянутое мною расстройство сделалось совсем невыносимым, но сильнее стал и зов, скорее напоминавший мольбу… Мы заметили, что из каких-то стыков или пор на поверхности существа сочится густая желтоватая жидкость. С трудом преодолевая ужас и тошноту, я сумел взять пробу этого выделения. При последующем анализе выяснилось…»

Второй контакт, совершился десятью годами спустя благодаря знаменитой экспедиции на Титан корабля командира Кроуфорда…»

— Нет-нет, достаточно, — прервал Вессон. — Меня интересовало только сообщение Паджона. — Он задумчиво затянулся. — Такое впечатление, что не хватает целых кусков. Нет ли у вас где-нибудь в блоках памяти более подробной версий?

Некоторая заминка.

— Нет, — наконец ответила тетя Джейн.

— А вот я еще в детстве слышал кое-какие подробности, — раздраженно заметил Вессон. — Помнится, ту книгу я прочел лет в двенадцать. И хорошо помню подробное описание чужака… помню, вернее, что оно там было. — Он огляделся по сторонам. — Послушайте, тетя Джейн. Вы ведь тут вроде сторожевого пса. Наверняка у вас по всей станции камеры и микрофоны.

— Да, — подтвердила сеть. — По всей станции. — Тут в голосе тети Джейн Вессону почудились обиженные нотки.

— И во Втором секторе? Так?

— Да, и во Втором.

— Прекрасно. Значит, вы сами можете мне все рассказать. Как выглядят чужаки?

Теперь уже откровенная пауза.

— Мне очень жаль, но этого я вам сказать не могу, — ответила тетя Джейн.

— Значит, не можете? — протянул Вессон. — Иного я и не ожидал. Могу догадаться, что вам на этот счет даны определенные указания. Догадываюсь даже, что даны они по той же самой причине, по которой нынешние учебники по истории порядком урезаны в сравнении с книгами моего детства. Интересно, что это за причина? А? Тетя Джейн? Есть у вас на этот счет мысли?

Снова пауза. И неохотный ответ:

— Есть.

— Ну так поделитесь.

— Мне очень жаль…

— …но этого я вам сказать не могу, — продолжил за машину Вессон. — Отлично. Теперь мы по крайней мере знаем, какие у кого карты.

— Да, сержант. Не желаете ли десерт?

— Обязательно. На десерт еще один вопрос. Какова судьба дежурных станции, когда их задание заканчивается?

— Они идут на повышение до седьмого разряда, получают ранг ученых с неограниченным досугом, а также единовременное пособие в виде семи тысяч стелларов и вид на жительство по первому классу…

— Это я и сам знаю, — нетерпеливо перебил Вессон и провел языком по пересохшим губам. — Я вот о чем спрашиваю. Те, что были здесь до меня… как они выглядели, когда отбывали обратно?

— Нормально выглядели. Как люди, — живо отозвался голос. — Но почему вы спрашиваете, сержант?

Вессон досадливо махнул рукой:

— Слишком хорошо помню обрывок одного откровенного разговора в Академии. Никак не выходит из головы. Знаю только, что разговор имел какое-то отношение к станции. Всего одна фраза. «Слепой как крот и с белой щетиной по всему телу». Как по-вашему, что это? Описание чужака? Или дежурного, когда его забирали отсюда?

Тетя Джейн снова погрузилась в молчание.

— Ладно, так и быть, — сказал Вессон. — Помогу вам выйти из затруднения. Вам очень жаль, но этого вы мне сказать не можете.

— Мне в самом деле очень жаль, — искренне ответила машина.


Медленные дни понемногу складывались в недели — И Вессон постепенно начал осознавать, что станция представляет собой едва ли не живое существо. Он чувствовал эти со всех сторон окружающие его металлические ребра. Ощущал ждущую пустоту наверху, во Второй секции, — и бдительное присутствие вездесущей электронной сети, что беспрерывно наблюдала и анализировала, пытаясь предвосхитить каждое его желание.

Да, тетя Джейн воистину была идеальной собеседницей. А кроме того, альфа-сеть располагала музыкальной фонотекой на тысячи часов, фильмами на любой вкус и настроение. На сканере в гостиной Вессон мог читать микрокниги. А если ему так больше нравилось, их читала сама тетя Джейн. Вдобавок она управляла тремя телескопами станции и в любой момент могла вывести своему подопечному на экран виды Земли, Луны или «Дома».

Только вот новостей не было никаких. Тетя Джейн по первому требованию исправно включала радиоприемник, но, кроме шума статики, оттуда ничего не доносилось. И со временем самым тяжким грузом легло на Вессона понимание того, что это радиомолчание накладывается на все находящиеся в полете корабли, на орбитальные станции и все передатчики типа планета — космос. Всеобъемлющий запрет, парализующий едва ли не всякую деятельность. Ибо какую-то часть информации можно было передавать на короткие расстояния с помощью фотофона, однако обычно весь сложнейший транспорт на космических дорогах почти целиком зависел от радио.

Но близившийся контакт с чужаком был делом столь деликатным, что даже здесь, откуда Земля казалась маленьким диском размером в две Луны, контакту этому мог помешать любой радиоголос. Огромный риск был и в том, что только одному человеку дозволялось остаться с чужаком на станции. И вот, подумалось Вессону, чтобы обеспечить этому человеку хоть какую-то компанию и не дать свихнуться от одиночества, туда вмонтировали альфа-сеть…

— Тетя Джейн?

— Что, Поль? — тут же отозвался голос:

— Недомогание, о котором идет речь в отчете… вы ведь не можете знать, что это такое?

— Да, Поль.

— Потому что машинный разум не способен его почувствовать? Так?

— Да, Поль.

— Тогда скажите мне хотя бы вот что. Зачем здесь вообще нужен человек? Почему нельзя обойтись машиной?

Привычная заминка.

— Не знаю, Поль.

Какие-то грустные нотки. Действительно ли тон тети Джейн меняется, задумался Вессон, или просто его воображение выкидывает с ним такие номера?

Потом Вессон встал с кушетки и принялся безостановочно расхаживать взад-вперед по гостиной.

— Давайте взглянем на Землю, — наконец предложил он. Обзорный экран на пульте управления послушно засветился — глубоко внизу плыла в своей первой четверти ослепительно голубая Земля. — Выключите, — тут же приказал Вессон.

— Может, немного музыки? — несмело предложил голос. Немедленно заиграло что-то успокоительное — одни деревянные духовые.

— К черту! — рявкнул Вессон. Музыка умолкла.

Вессон чувствовал себя как малыш, которого заперли в комнате и не выпускают. Руки задрожали.

Скафандр находился в герметичном шкафу рядом с переходным шлюзом. Вессон уже раз-другой выходил в нем на палубу. Смотреть там, впрочем, особенно было не на что — кромешная тьма и собачий холод. Но сейчас ему во что бы то ни стало нужно вырваться из этого беличьего колеса. Вессон извлек из шкафа скафандр и принялся в него облачаться.

— Поль, — встревоженно спросила тетя Джейн, — вам что, немного не по себе?

— Да! — огрызнулся он.

— Тогда не ходите, пожалуйста, ко Второму сектору, — мягко попросила тетя Джейн.

— Ну ты, чертова консервная банка! — с внезапной злобой рявкнул Вессон. — Не смей меня учить! — Потом, яростно рванув молнию, застегнул верх скафандра.

Прямая труба переходного шлюза, где места едва хватало только одному, была единственным проходом из Первого во Второй сектор. А также и единственным выходом из Первого. В самом начале, чтобы сюда попасть, Вессону пришлось миновать большой шлюз у «южного» полюса сферы, пропутешествовать через люк и по всему переходному мостку. Тогда его, разумеется, волокли бесчувственным. Когда придет время, выбраться надо будет тем же путем. Ремонтный корабль не располагает ни избытком места, ни лишним временем.

У противоположного, «северного», полюса находился третий переходной шлюз — столь огромный, что запросто вместил бы в себя целый грузовой звездолет. Но никому из людей доступа туда не было.

В луче фонарика на шлеме Вессона громадная центральная часть станции казалась чернильной бездной, откуда возвращались лишь слабые, трепетные отсветы. А вокруг все стены искрились инеем. Второй сектор еще не герметизировался, и сочившиеся оттуда диффузные испарения замерзали на стенах пушистым ковром. Холодный металл гулко звенел под тяжелыми ботинками. Необъятная полость Второго сектора еще сильнее давила на Вессона из-за своей безвоздушности, из-за царившего там мрака и холода. Ты здесь один, словно говорили его шаги. Один.

Вессон прошел уже метров тридцать по переходному мостку, когда тревога внезапно усилилась. Сам того не желая, он остановился и неловко прислонился к стене. Но опоры твердой стены все равно не хватало. Переходной мосток, казалось, вот-вот грозит выскользнуть из-под ног, грозит сбросить в непроглядную бездну.

Тут Вессон узнал эту сухость во рту, этот металлический привкус в горле. Страх. Это страх.

Мелькнула мысль: «Кто-то хочет заставить меня бояться. Но зачем? Почему именно сейчас? А главное — чего?»

И в тот же миг он понял. Неимоверная тяжесть опустилась на него подобно гигантскому кулаку — и у Вессона появилось жуткое ощущение чего-то немыслимо огромного, чего-то лишенного пределов; с неумолимой медлительностью оно все сжималось и сжималось…

Время пришло.

Первый месяц закончился.

Чужак приближался.

Стоило Вессону, задыхаясь, повернуть назад, как все необъятное строение станции вдруг сузилось до размеров обычной комнаты, а вместе с ним сжался и Вессон. Сам себе он казался теперь жалкой букашкой, отчаянно мечущейся по стенам.

Он бросился в бегство. Станция за спиной рокотала.


В безмолвных комнатах все лампы испускали неяркий свет. Вессон недвижно лежал на кушетке и смотрел в потолок. Сквозь потолок. Воображение живо рисовало ему изменчивый образ чужака. Огромный и мрачный. Лишенный формы. Тяжелый, угрожающий.

На лбу крупными каплями выступил холодный пот. Но Вес-сон не в силах был отвести пристального взгляда от потолка.

— Так вот почему… вот почему вы не хотели, чтобы я… чтобы я выходил на палубу. Да, тетя Джейн? — хрипло спросил он.

— Да, Поль. Раздражительность — первый признак. Но вы приказали…

— Знаю, — еле слышно отозвался Вессон, по-прежнему не сводя глаз с потолка. — Странное чувство… Слушайте, тетя Джейн.

— Что, Поль?

— Вы так и не скажете мне, какой он на вид?

— Нет, Поль.

— А я и знать не хочу. Господи, да не хочу я этого знать…

Как странно, тетя Джейн. Наполовину я сейчас самый настоящий слизняк. Напуган до смерти…

— Я знаю, — негромко ответил голос.

— Но другая моя половина совершенно спокойна. Как будто все это — детские игрушки. С ума сойти — я тут такое вспоминать начинаю. Знаете что?

— Что, Поль?

Вессон попытался рассмеяться.

— Одну детскую вечеринку лет двадцать… нет, лет двадцать пять тому назад. Тогда мне было… сейчас прикину… ага, девять лет. Точно. Ведь как раз в тот год умер отец. А жили мы тогда в Далласе. Снимали времянку. И поблизости жила еще одна семья с целым выводком рыжих ребятишек. Там частенько закатывали вечеринки. Никто их особенно не любил, но все почему-то приходили.

— Поль, расскажите мне про ту вечеринку. Вессон заворочался на кушетке.

— Ну, значит… та вечеринка как раз была в канун Дня всех святых. Помню, все девочки одели оранжевое с черным, а все мальчики были в строгих костюмчиках. Я там оказался чуть ли не самым младшим — ну и, конечно, был не в своей тарелке. А потом один из рыжих вдруг выскакивает откуда-то в маске-черепе и орет: «Эй, вы! А ну-ка все играем в прятки!» Хватает меня и говорит: «Ты будешь водить». Не успеваю я и глазом моргнуть, как он заталкивает меня в темный чулан. И запирает за мной дверь.

Вессон провел языком по пересохшим губам.

— А потом — ну, там, в темноте, — я вдруг чувствую, как мне в лицо что-то тычется. Холодное и липкое. Похожее на что-то… ну, не знаю… на что-то мертвое… Тогда я съежился в самом уголке чулана и все ждал, что та штука снова ко мне полезет. Понимаете? Висит там что-то непонятное. Холодное и страшное. А знаете, что там оказалось? Суконная рукавица, полная отрубей вперемешку со льдом. Шутка. Просто шутка. Только шутки этой мне не забыть… Тетя Джейн?

— Что, Поль?

— Я тут вот что думаю. Наверняка вас, альфа-сети, придумали великие психологи. Ведь я могу вам обо всем рассказывать только потому, что вы — всего лишь машина. Верно?

— Да, Поль, — печально подтвердила сеть.

— Эх, тетя Джейн, тетя Джейн… Какой мне смысл и дальше себя дурачить? Я же чую эту тварь. Там, наверху. В какой-нибудь паре метров отсюда.

— Я знаю, Поль.

— Тетя Джейн, я не смогу выдержать. — Сможете, Поль. Если захотите. Вессон скрючился на кушетке.

— Он… он грязный. Липкий. Господи! И так пять месяцев? Я не выдержу, тетя Джейн. Он меня убьет.

По всем уголкам станции снова прокатился громоподобный рокот.

— Что это? — выдохнул Вессон. — Корабль чужаков… он отчалил?

— Да. Теперь чужак один. Как и вы.

— Нет. Не как я. Не может он испытывать того, что испытываю я. Тетя Джейн, вам просто не понять…

По ту сторону металлического потолка всего в нескольких метрах от Вессона висело огромное, чудовищное тело чужака. Как же страшно вся эта тяжесть давила ему на грудь!

Вессон провел в космосе чуть ли не всю свою взрослую жизнь и прекрасно знал, что если орбитальная станция разрушится, то «нижнюю» ее часть не раздавит, а унесет прочь за счет собственного углового вектора. Так что здесь не было ничего от гнетущей атмосферы планетных строений, где нависающая над тобой масса будто бы все время угрожает рухнуть. Но тут было нечто совсем иное. И куда более тягостное.

В воздухе буквально висел запах опасности — запах идущей сверху, из темноты, угрозы. Там словно притаилась какая-то холодная тяжесть. Все как в том неотвязном детском кошмаре Вессона. Та самая липкая неживая тварь, что тыкалась ему в лицо в темном чулане. И еще — дохлый щенок, которого он вытащил из речки тем летом в Дакоте… Влажныймех, вяло свисающая голова — мертвый и холодный. Холодный! С неимоверным трудом Вессон повернулся на бок и приподнялся на локте. К лежащей на груди тяжести добавился еще и неотвязный холодный обруч, что туго сжимал воспаленную голову. Казалось, комната наклоняется и начинает медленно и тошнотворно кружиться.

Вессон заскрипел зубами, но встал на колени. Потом поднялся и выпрямил спину. Ноги затряслись от напряжения. Рот безмолвно распахнулся. Шаг, другой. Вессон мучительно переставлял ноги, едва пол начинал лететь ему навстречу.

Правая сторона пульта управления, прежде темная, теперь светила экранами и циферблатами. Согласно индикатору, давление во Втором секторе составляло примерно одну целую и треть атмосферы. Индикатор переходного шлюза показывал несколько повышенное содержание кислорода и аргона. Делалось это для того, чтобы не допустить заражения Первого сектора атмосферой чужака. Одновременно это означало и то, что шлюз больше не откроется — ни с той, ни с другой стороны. При этой мысли Вессону почему-то чуть полегчало.

— Посмотреть бы на Землю, — выдохнул он.

Экран засветился — и Вессон впился взглядом в голубую планету.

— Долгая дорога вниз, — прохрипел он. — Долгая, долгая дорога вниз — на самое дно колодца…

Последние десять пустых лет Вессон проработал инженером по сервосистемам на станции «Дом». Вообще-то он хотел стать пилотом, но вылетел на первом же году — незачет по математике. И все же до сих пор у него и в мыслях не было вернуться на Землю.

А теперь, после всех этих лет, нежно-голубой кружок вдруг показался ему бесконечно желанным.

— Тетя Джейн, — бормотал он, — тетя Джейн, она прекрасна… Вессон знал — сейчас там весна. Кое-где у отступающего края темноты расцветает утро — прозрачное голубое утро, подобное свечению моря, заключенному в агате. Таинственное утро в дымке тумана. Утро покоя и надежды. Сейчас там, в годах и милях отсюда, крошечная фигурка женщины открывает микроскопическое окошко, чтобы прислушаться к песне другого эфемерно малого создания. Потерянное — безвозвратно потерянное, — упакованное в вату, подобно предметному стеклышку с каким-то образцом, — одно весеннее утро на недоступной Земле.

А здесь, за множество черных миль оттуда — так далеко, что шестьдесят земных шариков можно было бы нагромоздить один на другой, готовя кол для его казни, — Вессон, заключенный в круг, наматывал свои бесконечные круги в этом круге. Но все же — и черная пропасть внизу, и Земля, и Луна, и все корабли и орбитальные станции вместе взятые, и Солнце со всеми его планетами — для космоса все это было не более чем понюшка табаку меж большим и указательным пальцами.

По другую сторону — вот где лежала подлинная бездна! Сверкающие сонмы галактик простирались в той непроглядной ночи, покрывая расстояния, что выражались бессмысленными числами, долгими тревожными криками: 00000000000000000…

Пробиваясь и прокрадываясь, прилагая нечеловеческие усилия, люди добрались аж до Юпитера. Но даже будь человек достаточно велик, чтобы лечь, обжигая подошвы на Солнце и остужая голову на Плутоне, он все равно остался бы слишком мал для той безграничной пустоты. Здесь, а не на Плутоне, находился самый дальний рубеж империи Человека. Именно здесь Внешний Мир как бы просачивался в воронку, чтобы встретиться с Человеком, будто в узкую серединку песочных часов. Здесь и только здесь два мира приблизились друг к другу, чтобы соприкоснуться. Мы и Они…

Но вот в самом низу приборной доски засветились золотые циферблаты — стрелки чуть дрогнули на своих осях.

Вниз, вниз, в глубокие баки заструилась золотистая жидкость. «С трудом преодолевая ужас и тошноту, я сумел взять пробу этого выделения. При последующем анализе выяснилось…»

Холодная, как сам космос, жидкость стекала по идеально стерильным стенкам трубок и скапливалась небольшими лужицами в полных тьмы сосудах, загадочно поблескивая золотом. Золотой эликсир. Одна капля этого драгоценного концентрата на двадцать лет задерживала старение. Придавала эластичность мышцам и сосудам, проясняла взгляд, возвращала цвет волосам, оживляла работу мозга.

Вот что выяснилось при анализе проб, взятых Паджоном. И вот какова завязка всей сумасшедшей истории «точек обмена с чужаками». Сначала — станция на Титане. А потом, когда люди лучше разобрались в ситуации — станция «Чужак».

Один раз в каждые двадцать лет невесть откуда являлся чужак. Являлся, чтобы сидеть в убогой клетке, которую мы для него соорудили, и дарить нам свою бесценную влагу. Дарить нам жизнь. А почему — мы так до сих пор и не узнали.

Вессон представлял себе это наделенное разумом огромное безобразное тело. Вот оно барахтается в ледяной черноте, вращается, вместе со станцией и истекает холодным золотом в ждущие губы трубок. Кап. Кап. Кап.

Голова словно собралась разлететься на куски — и Вессон отчаянно ухватился за нее обеими руками. Постоянное давление не позволяло сосредоточиться. Мучительная тяжесть и боль. Боль.

— Тетя Джейн! — простонал он.

— Что, Поль? — Добрый, успокаивающий голос. Как у сиделки, что склоняется над твоей койкой, пока с тобой проделывают что-то страшно болезненное и нужное. Искусственное, но действенное утешение.

— Скажите, тетя Джейн, — спросил Вессон, — почему они всё время возвращаются?

— Не знаю, — честно ответил голос, — Это и для меня загадка.

Вессон кивнул.

— Перед отлетом из «Дома», — сказал он, — я разговаривал с Говером. Знаете Говера? Шеф Комитета по Внешним Мирам. Пришел специально, чтобы со мной повидаться.

— И что? — ободряюще поинтересовалась тетя Джейн.

— Он сказал мне: «Вессон, надо кое-что выяснить. А именно — можем ли мы рассчитывать на пополнение запаса. Понимаете? Нас, — говорит он дальше, — теперь на пятьдесят миллионов больше, чем тридцать лет назад. Вещества требуется все больше и больше — и мы должны знать, можем ли мы на него рассчитывать. Вы, Вессон, сами знаете, — говорит он, — что будет, если приток остановится». А вы, тетя Джейн, знаете?

— Произойдет катастрофа, — ответил голос.

— Верно, — подтвердил Вессон. — Катастрофа. Как мне тогда сказал Говер: «Что будет, если люди в пустынях Нефуда окажутся отрезаны от властей Джордан-Велли? Черт возьми, они будут гибнуть от жажды по миллиону в неделю.

Или если грузовые корабли перестанут приходить на Лунную базу. Проклятье, будут миллионы погибших от голода и нехватки воздуха».

Он говорит: «Там, где есть вода, где можно раздобыть еду и воздух, люди обязательно осядут. Потом переженятся, начнут рожать детей… понимаете?»

Говорит: «Если приток так называемой сыворотки долголетия прекратится…» Говорит: «Сейчас каждый двадцатый взрослый обязан своей жизнью инъекции». Говорит: «А из них каждый пятый в возрасте ста пятнадцати лет и старше». Говорит: «За первый год смертность в этой группе будет по меньшей мере втрое больше той цифры, что указывается в страховых табелях».

Вессон поднял искаженное болью лицо.

— Мне тридцать четыре года, — вымолвил он. — А Говер заставил меня почувствовать себя младенцем.

Тетя Джейн изобразила сочувственный вздох.

— Капай, капай, — исступленно забормотал Вессон. Стрелки золотых индикаторов совсем немного, но приподнялись. — Каждые двадцать лет нам снова и снова будет требоваться эта золотая слизь. А значит, всякий раз бедолага вроде меня должен будет забираться сюда и принимать проклятые дары. И один из них тоже должен будет забираться сюда и источать нужную нам сыворотку. А почему, тетя Джейн? Чего ради? Какого черта их должно заботить, сколько мы будем жить? Почему они всякий раз возвращаются? Они-то что отсюда увозят?

Но ответов на свои вопросы Вессон так и не услышал.


Неделя за неделей круглые сутки в сером коридоре, что окольцовывал Первый сектор, непрерывно горели холодные огни. Твердое серое покрытие круговой тропы сильно поистерлось еще до того, как там первый раз прошел Вессон. Подобно дорожке в беличьем колесе, коридор только для этого и существовал. Казалось, он говорит: «Иди», — и Вессон ходил. Кто угодно свихнулся бы, сидя сиднем с такой жуткой, неописуемой тяжестью в голове, с таким зверски давящим обручем. Вессон шагал — неделя за неделей круглые сутки, пока не падал замертво на кушетку. Потом вставал и начинал снова.

Еще он беседовал — когда с исправно внимающей ему альфа-сетью, когда сам с собой. А порой трудно было разобрать с кем.

— …Мхом не порастет, — бормотал он, шагая. — Сказал же, что не отдам двадцать мельниц за паршивую раковину… Камушки, камушки — всех цветов. — Потом шаркал молча. И вдруг: — Не понимаю, почему нельзя было оставить мне хотя бы кошку!

Тетя Джейн промолчала, Вессон вскоре продолжил:

— Проклятье, ведь в «Доме» почти у каждого есть кошка или еще какая-нибудь золотая рыбка! С вами, тетя Джейн, хорошо. Но я вас не вижу! Ведь могли же гады оставить мужчине в компанию хотя бы кошку, если уж никак нельзя женщину… Господи, что я такое горожу? Я же всегда терпеть не мог кошек!

Вессон повернулся, прошел в спальню и рассеянно врезал разбитым кулаком в кровавое пятно на стене.

— И все-таки хотя бы кошку… — пробормотал он. Тетя Джейн по-прежнему хранила гробовое молчание.

— Ладно! Ладно! Нечего делать вид, будто вашим сраным чувствам нанесен урон! Знаю я вас! Машина! Проклятая машина! — истерически проорал Вессон. Потом немного успокоился. — Слушайте, тетя Джейн. Я тут вот что вспомнил. Видел я как-то мешок из-под зерна — там была одна картинка. Ковбой на лошади. Картинка почти стерлась, и видны были только лица. В смысле — морды. И меня поразило, как же они похожи! На голове пара ушей, а между ними волосы. Два глаза. Нос. Рот с зубами. Я решил, что мы с лошадьми вроде дальних родственников. Но знаете что? Если поставить рядом вон ту тварь… — Вессон плюнул в потолок, — то мы с лошадьми просто кровные братья! Понимаете?

— Да, — тихо отозвалась тетя Джейн.

— И я все время спрашиваю себя, почему вместо человека нельзя было послать лошадь или кошку, будь она проклята. А ответ, судя по всему, таков: только человек может вынести то, что сейчас выношу я. Черт возьми, только человек! Так?

— Так, — с глубокой печалью подтвердила тетя Джейн. Вессон снова остановился у двери в спальню и весь дрожал, прислонившись к косяку.

— Тетя Джейн, — глухим, но ровным голосом вдруг спросил он, — ведь вы его фотографируете? Да?

— Да, Поль.

— И меня вы фотографируете. А что потом? Когда все закончится, кто эти фотографии смотрит?

— Не знаю, — мягко ответила тетя Джейн.

— Ладно. Не знаете. Так вот. Кто-то их точно смотрит — но толку это не приносит. А мы должны выяснить, почему, почему, почему… Но так ничего и не выясним. Да?

— Да, — ответила тетя Джейн.

— Но разве там не понимают, что если тот, кто все это прошел, получил бы возможность увидеть чужака, то, быть может, и сумел бы поведать что-то важное? Ведь все мои предшественники так ничего толком и не рассказали. Разве я не прав?

— Тут, Поль, не мне судить. Вессон испустил сдавленный смешок.

— Вот смеху-то! Нет, и правда забавно. Забавно? — Он вымучено смеялся, ковыляя по кругу.

— Да, Поль, забавно, — согласилась тетя Джейн.

— Скажите, тетя Джейн. Скажите, что случается с дежурным.

— Этого я вам сказать не могу, Поль.

Вессон ввалился в гостиную, сел за пульт управления и принялся молотить кулаками по гладкому холодному металлу.

— Кто ты? Что ты за чудовище? Что течет в твоих жилах? Кровь, будь она проклята? Масло? Что?

— Поль, пожалуйста…

— Как вы не понимаете? Я хочу узнать только, могут ли они говорить. Могут они по окончании дежурства хоть что-то сказать?

— Нет, Поль.

Вессон выпрямился, изо всех сил держась за пульт управления, чтобы не упасть.

— Не могут? Так я и думал. А знаете почему?

— Нет.

— Потому что мхом порастают, — туманно выразился Вессон.

— О чем вы, Поль?

— Мы меняемся, — сказал Вессон, снова выбираясь в круговой коридор. — Меняемся. Как железный брусок рядом с магнитом. И ничем тут не помочь. Вы, надо полагать, просто немагнетичны. На вас это поле никак не влияет. Да, тетя Джейн? Вы не меняетесь. Остаетесь здесь и ждете следующего. Так?

— Так, — ответила тетя Джейн.

— А знаете, — медленно ковыляя по кругу, продолжал Вессон, — я даже могу сказать, как он там лежит. Голова — вон там. А хвост — вон там. Верно?

— Да, — подтвердила тетя Джейн.

Вессон остановился.

— Так, — сосредоточенно проговорил он. — Значит, вы можете показать мне, что вы видите наверху. Да, тетя Джейн?

— Да. Нет. Это запрещено.

— Послушайте, тетя Джейн! Мы погибнем, если не сможем выяснить, что заставляет чужаков даром отпускать нам свой эликсир! Погибнем, понимаете? — Вессон прислонился к стене коридора и снова уперся взглядом в потолок. — А теперь он поворачивается — вот сюда. Верно?

— Да, Поль.

— А еще что он делает? Скажите же наконец, тетя Джейн! Ну? Молчание. А потом:

— Он подергивает своим… — Чем?

— Я не знаю такого слова.

— О Господи! — простонал Вессон, стискивая руками голову. — Ну конечно! Какие тут могут быть слова? — Потом он вбежал в гостиную, вцепился в пульт управления и воззрился на пустой экран. Отчаянно забарабанил кулаком по пульту. — Тетя Джейн! Вы должны мне его показать! Должны! Давайте же! Покажите!

— Поль, это запрещено, — запротестовала тетя Джейн.

— Отлично! А вы все равно должны это сделать! Должны, тетя Джейн! Иначе погибнут миллионы! Миллиарды! И виноваты будете вы! Вы, тетя Джейн! Понятно вам?

— Хорошо! — с болью отозвался голос. Потом наступила пауза. Экран засветился, но лишь на мгновение. Вессон успел разглядеть что-то большое и темное — но в то же время полупрозрачное, похожее на гигантское влажное насекомое. Клубок непонятных конечностей, каких-то волокон, крыльев, челюстей…

Вессон еще сильнее вцепился в пульт управления.

— Достаточно? — спросила тетя Джейн.

— Смеетесь? Да что вы думаете — я взгляну на него и тут же откину копыта? Давайте его, тетя Джейн, давайте его обратно!

Будто бы с неохотой экран снова вспыхнул. Вессон не сводил с него глаз и что-то тихо бормотал.

— Ну как? — поинтересовалась тетя Джейн.

— «Отвратно мне любимой существо», — невнятно процитировал Вессон, не сводя глаз с экрана. Наконец встал и отвернулся. Но образ чужака не выходил у него из головы, когда он снова принялся наматывать бесконечные круги по коридору. Вессон нисколько не удивился тому, что вид чужака напомнил ему сразу всех мерзких ползучих тварей, которые только населяли Землю. Вот, значит, почему дежурному не только запрещалось видеть чужака, но даже знать, как он выглядит. Это неизбежно возбудило бы в нем ненависть. Странно. Бояться чужака почему-то считалось в порядке вещей. А вот ненавидеть… Но почему? Почему? Руки его дрожали. Вессон чувствовал себя истощенным и выдохшимся, вываренным и высушенным. Одного душа в день, согласно распорядку тети Джейн, уже не хватало. Буквально минут через двадцать после купания кислый пот вовсю сочился из подмышек, холодный пот крупными каплями выступал на лбу, а горячий пот обильно покрывал ладони. Вессону словно вмонтировали внутрь печь со сбитым регулятором температуры И наглухо закрыли все заслонки. Он знал, что нечто подобное обычно происходит под воздействием стресса — больше адреналина поступает в кровь, больше гликогена накапливается в мышцах. Ярче блестят глаза, а пищеварение замедляется. Тревожась и страдая, Вессон сам выжигал себя дотла, не способный ни справиться с мучившей его тварью, ни сбежать от нее.

На очередном круге Вессон споткнулся. Потом немного подумал и направился в гостиную. Снова склонился над пультом управления и посмотрел на экран. Чужак слепо вглядывался куда-то в бездну космоса. А стрелки золотых индикаторов заметно поднялись — баки были заполнены на добрых две трети.

…Справиться — или сбежать…

Вессон медленно опустился в кресло у пульта управления. Сидел он сгорбившись, понурив голову, крепко зажав ладони между коленей, и отчаянно пытался ухватить какую-то важную, но все ускользавшую мысль.

А что, если чужак испытывает такую же сильную боль, что и Вессон, или даже сильнее?..

Ведь стресс может нарушить биохимические процессы и в теле пришельца.

«Отвратно мне любимой существо».

Вессон отбросил неуместную мысль. Внимательно вглядываясь в экран, он стал пытаться представить себе чужака содрогающимся от боли и страдания — истекающим от ужаса золотым потом…

Позже Вессон встал и прошел в столовую. Там сразу пришлось ухватиться за край стола, чтобы ноги опять не понесли по кругу. Наконец он сел.

Нежно гудя, автоповар выдвинул на лоток небольшие стаканчики — минералка, апельсиновый сок, молоко. Вессон поднес к запекшимся губам стаканчик минералки. Холодная вода больно студила горло. Теперь сок. Его Вессон лишь отхлебнул, а потом маленькими глотками выпил молоко. Тетя Джейн одобрительно загудела.

Организм совсем обезвожен, подумал Вессон. Когда он последний раз ел или пил? Потом он взглянул на свои руки — иссохшие палочки, стянутые веревками вен, с твердыми желтыми клешнями на концах. Под прозрачной кожей ясно виднелись кости, а от сердцебиения вздрагивала вся грудь. Руки и бедра покрылись светлыми волосами. Светлыми — или совсем белыми?

Размытое отражение в зеркальной стене столовой тоже ничего определенного не поведало — лишь какие-то бледно-серые пятна. Вессон чувствовал легкое головокружение и страшную слабость — будто он только-только перенес приступ лихорадки. Ощупав плечи и грудь, он окончательно убедился, что чудовищно исхудал.

Еще несколько минут Вессон сидел перед автоповаром, но никакой пищи так и не появилось. Наверное, тетя Джейн сочла, что есть ему еще рановато, и скорее всего не ошиблась. «Им еще хуже, чем нам, — потрясенно думал Вессон. — Вот почему станция расположена так далеко. Вот зачем радиомолчание и только один человек на борту. Иначе бы им просто не выдержать…» Потом вдруг накатил сон — и ни о чем другом он уже думать не мог. Провалиться в бездонный колодец, закутаться в мягкий стелющийся бархат умиротворяющего мрака… На трясущихся ногах Вессон доплелся до спальни и рухнул замертво. Упругая кушетка, казалось, растворяется под его тщедушным телом. Кости словно таяли…

Вессон проснулся в той же немощи, но с ясной головой. Мелькнула трезвая и отчетливая мысль: «Когда две чуждые цивиллизации сталкиваются, сильная должна одолеть слабую любовью или ненавистью».

— Закон Вессона, — пробормотал он. Машинально стал искать карандаш и бумагу, но, естественно, не нашел. Тогда стало ясно, что надо всего-навсего сказать тете Джейн, чтобы запомнила.

— Не понимаю, — заметила машина.

— И не надо. Главное — запомните. Хотя бы это вы можете?

— Да, Поль.

— Вот и хорошо… пожалуй, я бы позавтракал.

Вессон подумал о тете Джейн. Почти человекоподобная по разуму женщина — сидит в своей металлической тюрьме и ведет одного человека за другим по бесконечным кругам адских страданий… Сестра-сиделка, защитница, мучительница… Наверняка в Бюро догадываются, что какой-то подвох тут найдется… Но альфа-сети еще слишком новы, никто в них толком не разбирается. И все же наверняка думали, что абсолютный запрет тетя Джейн ни за что не нарушит.

«…Сильный должен одолеть слабого любовью или ненавистью…»

«Я сильный, — сказал себе Вессон. — Так оно будет и впредь». Он опять остановился у пульта управления, но экран был пуст.

— Тетя Джейн! — сердито буркнул он. Экран тут же как-то виновато засветился.

Чужак снова корчился от боли. Теперь огромные глаза напряженно смотрели прямо в камеру. Извивающиеся конечности отчаянно колотили по полу. В пристальных глазах — мольба и страдание.

— Нет! — выкрикнул Вессон, ощущая, как обруч еще сильнее стягивает горящую голову. — Нет! — И ударил кулаком по кнопке. Экран погас. Истекая потом, Вессон поднял взгляд и увидел цветочный орнамент.

Толстые стебли напоминали антенны, листья — грудную клетку. Бутоны же походили на слепые глаза гигантского насекомого. Вся картинка медленно и безостановочно ползла по стене, увлекая за собой и взгляд.

Не замечая струящегося по лицу холодного пота, Вессон что было силы вцепился в холодный металл пульта и не сводил глаз с картинки, пока орнамент снова не превратился в обычное, ничего не значащее переплетение линий. Потом на трясущихся ногах прошел в столовую.

Отдышавшись немного, Вессон спросил:

— Тетя Джейн, скажите, будет еще хуже?

— Нет. Начиная с этого времени обычно становится лучше.

— Сколько еще? — еле слышно спросил он.

— Один месяц.

Один месяц, улучшение… Вот, значит, как это всегда бывает. Когда дежурный окончательно засосан в это болото и его личность полностью подавлена. Вессон подумал о всех своих предшественниках. Да, повышение до седьмого разряда, неограниченный досуг и вид на жительство по первому классу. Ясно где. В сумасшедшем доме.

Зубы сами оскалились, а кулаки изо всей силы сжались. «Нет! — мысленно крикнул Вессон. — Только не я!»

Потом приложил ладони к холодному металлу, чтобы унять дрожь, и спросил:

— А до какого времени они обычно могли разговаривать?

— Вы уже разговариваете дольше любого из них…

Дальше — провал. Вессон смутно, какими-то урывками сознавал, как мимо движутся гладкие стены коридора, изредка замечал пульт управления и грозовую тучу мыслей, что отчаянно били крыльями над его головой. Чужаки — чего они добиваются? Что происходит с дежурным на станции «Чужак»?

Потом туман немного рассеялся — и Вессон снова пришел в себя в столовой, отсутствующим взглядом упираясь в стол. Тут же пришла мысль: что-то не так.

Вессон съел несколько ложек любезно предложенной автоповаром овсянки — и оттолкнул тарелку. Какой-то неприятный привкус. Машина обеспокоено загудела и вытолкнула на лоток очищенное вареное яйцо, но Вессон встал из-за стола.

На станции царила мертвая тишина. Затихло даже умиротворяющее гудение сервосистем, что тихонько пульсировали в стенах. Залитая голубоватым светом гостиная распростерлась перед ним подобно пустой театральной сцене, и Вессон уставился на нее так, будто видел впервые.

Потом нетвердыми шагами доплелся до пульта управления и стал разглядывать чужака. Тяжелый, неимоверно тяжелый, корчащийся от боли в кромешной тьме. Стрелки золотых индикаторов поднялись чуть ли не до упора — баки почти заполнены. «Ему уже совсем кисло», — с угрюмым злорадством подумал Вессон. Последовавшее за болью облегчение все еще потрясало землянина. Слишком долгой и страшной была боль!

Потом он снова взглянул на картинку над пультом управления. Тяжелые клешни омара живописно покачиваются в голубом море…

Вессон ожесточенно затряс головой: «Нет! Не допущу! Не сдамся!» Потом тыльной стороной поднес к самым глазам собственную ладонь. А там — десятки крохотных морщинок под костяшками, пробивающиеся повсюду бледные волоски, розовая блестящая кожа свежих шрамов. «Я еще человек», — подумал Вессон. Но стоило руке опуститься на пульт управления, как костистые пальцы сомкнулись, будто клешня омара.

Истекая потом, Вессон уставился на экран. Чужак уставился на него в ответ — и они словно заговорили друг с другом. Непосредственно от мозга к мозгу передавалось некое сообщение, для которого не требовалось слов. И было в этом какое-то пронзительное наслаждение. Вот она, поглощающая с головой и растворяющая в себе радость изменения, перехода в то, что уже не почувствует боли… Зов. Импульс.

Вессон медленно и осторожно выпрямился, будто в голове у него находилось что-то хрупкое. Осторожно! Не кантовать! Потом прохрипел:

— Тетя Джейн! Машина что-то прогудела. Вессон продолжил:

— Тетя Джейн! Я нашел ответ! Ответ окончательный! Сейчас. Вот, слушайте. — Он помедлил, собираясь с мыслями. — «Когда две чуждые цивилизации сталкиваются, сильная должна одолеть слабую любовью или ненавистью». Помните? Вы еще сказали, что не понимаете. Так я скажу вам, что это значит. Когда эти… эти чудища столкнулись с Паджоном на Титане, они сразу поняли, что столкнуться нам придется еще не раз. Они развиваются вширь, осваивают новые миры — так же как и мы. Пока еще мы не овладели межзвездными полетами, но дать нам какую-нибудь сотню лет — и мы их освоим. А тогда мы доберемся до этих тварей. И они нас не смогут остановить. И знаете, тетя Джейн, почему? Потому что они не убийцы. Это в них просто не заложено. Они тоньше нас. Понимаете, они как бы сказочные богачи, а мы — что-то вроде дикарей с островов Океании. Они не убивают своих врагов. Нет, Боже упаси!

Тетя Джейн все пыталась что-то сказать, вмешаться, но Вессон не обращал на нее внимания.

— Слушайте же! Сыворотка долголетия — просто счастливое совпадение. Но они с успехом его использовали. Вкрадчивые и обходительные, они прилетают и запросто одаривают нас драгоценным эликсиром, ничего не требуя взамен. А знаете почему? Слушайте же!

Чужак прибывает сюда, и потрясение от контакта с человеком заставляет его источать столь нужную нам золотистую бурду. Но на последнем месяце боль неизменно утихает. Почему? А потому, что два разума — человеческий и инопланетный — прекращают свою неистовую схватку. Что-то лопается, выходит наружу и происходит смещение. Вот где начинаются потери человека от всей этой операции! Тот, кто выходит отсюда, на человеческом языке уже разговаривать не способен. Думаю, впрочем, что все мои предшественники по-своему счастливы. По крайней мере, счастливей меня. Ведь у себя внутри они обрели что-то огромное и важное. Что-то такое, чего нам с вами даже не представить. И если теперь их снова поместить сюда, к чужаку, они легко смогут ужиться. Они адаптированы друг к другу. Вот на что рассчитывают эти твари!

Вессон треснул кулаком по пульту управления.

— Вот куда они метят! Не сейчас. А лет через сто — двести. Когда мы доберемся до звезд и начнем завоевание, вдруг выяснится, что мы сами уже завоеваны! Без всякого оружия! Без ненависти, тетя Джейн! Любовью! Да-да, любовью! Грязной и подлой, смрадной и вкрадчивой любовью!

Тетя Джейн что-то встревожено пищала.

— Что? — не разобрав ни слова, переспросил Вессон. Тетя Джейн умолкла.

— Ну что там у тебя, что? — заорал Вессон, молотя кулаком по пульту управления. — Дошло до твоей паскудной оловянной башки или нет? В чем дело?

Тетя Джейн, уже без выражения, произнесла что-то еще. Вессон опять не разобрал ни единого слова.

И вдруг он словно окаменел. Горючие слезы потекли по щекам.

— Тетя Джейн… — захлебываясь, начал Вессон. И тут же вспомнил: «Вы уже разговариваете дольше любого из них». Поздно! Слишком поздно! Выскочив из кресла, он бросился к шкафу со старомодными бумажными книгами. Судорожно выхватил первую попавшуюся.

Все страницы оказались заполнены совершенно незнакомыми ему черными каракулями, похожими на корчащиеся фигурки.

Слезы хлынули ручьем — слезы усталости, слезы разочарования, слезы ненависти. Вессон ничего не мог поделать.

— Тетя Джейн! — проревел он.

Тщетно. Пучина безмолвия скрыла его с головой. Вот он и сделался представителем обновленного человечества — одним из тех, что смогут ладить со своими собратьями-чужаками. Там, среди чужих звезд.

Пульт управления не работал. Отныне для Вессона здесь ничего не работало. Голый, он скорчился в душевой с металлической супницей в руках. На теле поблескивали капельки влаги. Бдедные волоски сохли и поднимались.

На серебристом боку супницы видно было какое-то смутное очертание. Своего лица Вессон разглядеть не смог.

Тогда он бросил супницу и пошел через гостиную в круговой коридор, вороша ногами кучи бумаги. Когда взгляду его случалось задержаться на испещрявших бумагу черных линиях, они напоминали ему червей. Бессмысленные ползучие твари. Остекленевшие глаза смотрели вперед. А голова то и дело дергалась — бесполезное движение, прежде позволявшее чуть умерить боль. Однажды на пути у Вессона встал Говер.

— Ты придурок, — злобно прошипел шеф Бюро. — От тебя требовалось дойти до конца, как делали все остальные. А теперь смотри, что ты натворил!

— Что я натворил? Ведь я все выяснил! — рявкнул в ответ Вессон. Но стоило ему смахнуть Говера в сторону, будто паутинку, как боль вдруг вернулась. Вессон громко застонал, стиснул руками голову и принялся раскачиваться взад-вперед. Потом нашел в себе силы выпрямиться и пойти дальше. Боль накатывала теперь высоченными валами — захлестывала и била. В глазах стоял туман. Сначала лиловый. Потом серый.

Больше он так не может. Что-то должно лопнуть.

Вессон остановился у кровавого пятна на стене и в очередной раз врезал по нему кулаком — глухой звон разлетелся по всему Первому сектору.

Назад вернулось еле слышное эхо.

Вессон продолжил свой путь с безумной улыбкой на вялых губах. Теперь он только следил за временем и ждал. Что-то должно произойти.

Дверной проем столовой вдруг отрастил приступок и подставил ему подножку. Вессон тяжело рухнул, проскользни по гладкому полу и замер без движения под лукаво помигивающим автоповаром.

Давление было невыносимо. Звон в ушах заглушал пыхтение автоповара, а высокие серые стены медленно покачивались…

Да нет же! Раскачивалась вся станция!

Вессон ощутил это всем телом — вот пол чуть отодвинулся, а потом качнулся обратно.

Страшная боль в голове немного ослабила свою звериную хватку. Вессон попытался встать.

Вся станция гудела наэлектризованной тишиной. Со второй попытки Вессон встал и привалился к стене. Автоповар вдруг истерически затрещал. Хлопнул раздаточный клапан, но на лотке ничего не появилось.

Вессон изо всех сил прислушивался, сам не зная к чему. К чему?

Станция тряслась под ним, отчего и Вессон дергался, будто, марионетка. Стена крепко хлопала его по спине — то содрогалась, то затихала. Но вот откуда-то издалека по всей металлической клетке разнесся долгий и яростный металлический скрежет, что долго вторился и наконец затих. Воцарилась мертвая тишина.

Станция словно затаила дыхание. Затихли мириады разных щелчков и шорохов в стенах. По пустым комнатам лампы разливали ослепительный желтый свет. Воздух недвижно застыл. На пульте управления в гостиной, будто колдовские огни, светились индикаторные лампочки. Вода в супнице, брошенной на полу душевой, блестела, как ртуть. Все вокруг словно чего-то ожидало.

И вот третий удар. Вессон оказался на четвереньках — сотрясение пересчитывало ему ребра, пока он упирался тупым взглядом в металлический пол. Заполнивший комнату грохот медленно глох, убегая прочь. Станция гремела, как пустая консервная банка, а звук сотрясал плиты и перекрытия, пробегал по всем соединениям, тряс арматуру — бежал и бежал прочь, слабея… совсем слабея… почти бесшумный… исчез. Снова со всех сторон давила тишина.

Но вот пол опять больно подскочил под Вессоном — один могучий удар, потрясший все тело.

Несколькими секундами позже пришло приглушенное эхо этого удара. Сотрясение словно пропутешествовало с одного конца станции на другой.

«В спальню», — мелькнула смутная мысль, и Вессон на четвереньках пополз по наклонному полу. Миновал дверной проход — и вот наконец желанная кушетка.

Тут прямо на глазах у Вессона комната взметнулась куда-то вверх — так, что его тело оказалось целиком впрессовано в упругий блок. Потом комната так же бешено рухнула вниз. Вессон беспомощно подпрыгивал на кушетке — руки и ноги летали как бы сами по себе. Потом, после очередного металлического скрежета, все успокоилось.

Вессон перекатился на бок и приподнялся на локте. Новые бессвязные мысли: «Воздух… воздух… переходной шлюз». Очередной удар вмял его в кушетку и окончательно сбил дыхание, а вся комната тем временем нелепо и страшно плясала у него над головой. Лежа в звенящей тишине и отчаянно пытаясь глотнуть хоть немного воздуха, Вессон вдруг почувствовал, как ледяной холод начинает заполнять комнату… И еще какой-то резкий запах. «Аммиак!» — вдруг понял Вессон. А вместе с аммиаком и лишенный запаха гибельный метан.

Отсек проломлен. И теперь сюда из Второго сектора поступает смертельная для любого человека атмосфера чужака.

Вессон поднялся на ноги. Но очередной удар тут же швырнул его на пол. Вконец одуревший и избитый, он снова поднялся. Опять бессвязные мысли: «Переходной шлюз… выбраться… выбраться…»

На полпути к двери вдруг погасло все освещение. Вессону будто накинули на голову черный мешок. В гостиной уже свирепствовал лютый холод, а запах, и без того резкий, стал еще острее. Надрывно кашляя, Вессон заторопился вперед. Пол раскачивался у него под ногами.

На пульте управления горели теперь только золотые индикаторы. Глубокие баки наполнились до краев — на месяц раньше срока. Вессон передернулся.

В душевой вовсю текла вода — шипела, брызгала на кафель и с шумом разбивалась о пластиковую чашу в центре кабинки. Свет мигнул и снова погас. В столовой громко пыхтел и щелкал автоповар. А леденящий ветер задувал все яростнее — Вессон совсем окоченел от холода. Ему вдруг почудилось, что он вовсе не высоко-высоко в небе, а глубоко на дне моря — заперт в стальном пузыре, где все вокруг заливает густая тьма.

Головная боль прошла, будто и не бывало. Вессон понял, что это значит. А значит это, что там, наверху, громадное тело чужака висит теперь, будто туша в мясницкой. Единоборство закончилось, смертельный удар нанесен.

Вессон отчаянно глотнул смрадного воздуха и что было силы завопил:

— Помогите! Чужак мертв! Он разворотил станцию — сюда поступает метан! Помогите, слышите? Да слышите вы меня или нет?

Молчание. И тут, в удушливом мраке, он вспомнил: «Она уже не может меня понять. Даже если слышит».

Тогда Вессон испустил из самой утробы какой-то звериный рев и ощупью выбрался в круговой коридор. За стенами что-то медленно капало и позвякивало. Под Ногами шуршала бумага. Мир наполнился одинокими ночными звуками. Наконец Вессон наткнулся на ровный металлический изгиб. Вот он, переходной шлюз.

Всем телом Вессон навалился на проклятую дверцу. Дверца не подалась ни на миллиметр. Ледяной воздух свистел из щелей, но сама дверца стояла насмерть.

Скафандр! Ну конечно! Почему же он раньше не вспомнил? Хоть немного глотнуть свежего воздуха и чуть-чуть отогреть пальцы. Но дверца шкафа со скафандром тоже не подалась. Наверное, перекосило.

«Вот и все, — отупело подумал Вессон. — Больше наружу никак не выбраться. Но должен же быть выход…» Он принялся молотить кулаками по двери, пока руки не повисли как плети. А дверца так и не подалась. Привалившись спиной к холодному металлу, Вессон глазел на единственный мерцающий у него над головой огонек сигнальной лампочки.

А в гостиной плясали безумные тени. Книжные листы трепетали и бились в воздушных потоках. Целыми стаями бешено бросались на стены, падали, сбивались в кучи и начинали сначала. Другие устремлялись в путь по внешнему коридору — круг за кругом. Вессон видел, как они яростно рвутся вперед — призрачный бумажный поток во тьме и безмолвии.

Едкий запах все больше обжигал носоглотку. Задыхаясь, Вессон опять ощупью пробирался к пульту управления. Потом стал колотить по нему ладонью и слабо кричать — ему безумно хотелось увидеть Землю.

Но когда маленький квадратик засветился, Вессон увидел лишь мертвое тело чужака.

Труп неподвижно висел, заполняя собой весь Второй сектор. Конечности окостенело торчат в разные стороны. Огромные глаза не выражают ничего. Все для чужака уже кончено — последняя капля переполнила чашу. А Вессон сумел его пережить…

На считанные минуты.

Мертвая голова словно насмехалась. Откуда-то из глубин памяти вдруг всплыл чей-то шепот: «Мы могли бы стать братьями…» И Вессону страстно захотелось в это поверить. Захотелось вернуть все назад и сдаться. Потом прошло. Словно в смрадном болоте, Вессон бессильно вяз в горестном «теперь» и со слабым оттенком вызова думал: «Дело сделано. Ненависть побеждает. Опасаясь повторения случившегося, вы больше не станете рисковать и прекратите щедрую раздачу. Тогда-то мы вас и возненавидим. И стоит нам только добраться до звезд…»

Мир оцепенело уходил из-под рук. Вессон чувствовал, как последний приступ кашля сотрясает его тщедушное тело. Но все это уже было не с ним — с кем-то другим, кто падал сейчас лицом на пульт и прижимался мертвой щекой к ледяному металлу.

Последние листы бумаги послушно улеглись на пол. В заполненном новой атмосферой секторе наступила долгая тишина. И вдруг:

— Поль! — надрывно позвал голос металлической женщины. — Поль… Поль… — снова и снова повторяла машина с безнадежностью утраченной, незнаемой, невозможной любви.

Сюжетный поворот[16]

1

Была суббота, теплый весенний денек, и Джонни Борнищ провел все утро в Центральном парке. Рисовал моряков, лежавших с девушками на травке, рисовал стариков в соломенных шляпах и весельчаков, толкавших свои тележки, Успел сделать два мгновенных наброска ребятишек у пруда с игрушечными лодочками и сделал бы еще один, просто прелестный, если бы не чей-то здоровенный дог. Играя, пес наскочил на Джонни и заставил его со всего размаху сесть прямо в воду.

Ясноглазый пожилой джентльмен с важным видом помог художнику встать. Джонни поразмыслил над случившимся, затем отжал в мужском туалете мокрые штаны, снова натянул их и развалился на солнышке, будто морская звезда. Он высох раньше, чем его альбом, так что Джонни сел на автобус обратно в деловую часть, сошел на Четырнадцатой улице и забрел к Майеру.

Единственный попавшийся на глаза продавец демонстрировал некой твидовой даме замысловатый складной мольберт — дама, похоже, понятия не имела, с какого конца за мольберт ухватиться. Джонни взял из стопки на столике нужный ему альбом и немного послонялся вокруг да около, разглядывая манекены, бумажные палитры и другие приманки для любителя. Он заметил в другом проходе занятные текстурированные листы и попытался подобраться к ним поближе, но, как обычно, не рассчитал разворот своих костлявых коленей и обрушил целую пирамиду баночек с красками. Пританцовывая и отчаянно стараясь сохранить равновесие, он умудрился опустить ногу под каким-то немыслимым углом, вмял крышку одной из баночек и к черту-дьяволу расплескал повсюду алую эмаль.

Лишившись дара речи, он молча заплатил за краску и вышел. После чего обнаружил, что где-то посеял альбом. Бог, судя по всему, не благоволит к тому, чтобы Джонни сегодня вообще делал наброски.

Кроме того, Джонни оставлял за собой на тротуаре небольшие алые следы. Вытащив из мусорной урны газету, он с грехом пополам потер ботинок и зашел в кафе-автомат выпить чашечку кофе.

Кассир сцапал его доллар и выложил на мраморный прилавок два ряда волшебных даймов — все они дружно звенели, будто злобные металлические насекомые. В ладони у Джонни они повели себя как живые, один из них выпрыгнул, но Джонни стремительно рванулся и поймал дайм прежде, чем тот оказался на полу.

Победоносно раскрасневшись, Джонни пробил себе дорогу к разливочному автомату, поставил чашечку под краник и опустил в щель свой дайм. Из краника хлынула струйка кофе, наполнила чашечку и продолжала течь.

Джонни какое-то время просто наблюдал. Кофе продолжал переливаться через край чашечки — слишком горячий, чтобы дотронуться; он расплескивался по металлической решетке и, булькая, стекал вниз.

Седовласый степенный мужчина оттер Джонни от автомата, взял с полки чашечку и безмятежно наполнил ее под краником. Примеру седовласого последовал кто-то еще, а вскоре там уже собралась целая толпа.

В конце концов, это ведь его дайм. Джонни взял другую чашечку и стал дожидаться своей очереди. Тут в толпу яростно ворвался сердитый мужчина в белом халате, и Джонни услышал, как он что-то выкрикивает. Вскоре толпа стала рассасываться.

Струйка оборвалась. Мужчина в белом халате взял самую первую чашечку Джонни, опорожнил ее, поставил на тележку с грязной посудой и ушел.

Очевидно, Бог не благоволил и к тому, чтобы Джонни выпил хоть немного кофе. Джонни просвистел несколько задумчивых тактов из «Диски» и отправился восвояси, глядя в оба, чтобы избежать новых бед.

У тротуара в лучах солнца стояла большая ручная тележка, пылавшая желтыми бананами и красными яблоками. Джонни удержал свой порыв.

— Ох, нет, — пробормотал он, непреклонно развернулся и осторожно направился по авеню, поглубже засунув руки в карманы. В такой день, какой, похоже, вырисовывался, и подумать было страшно, что он может вытворить с полной фруктов ручной тележкой.

А как насчет того, чтобы это нарисовать? Полуабстракция — «А жизнь все идет». Летающие мандарины, зеленые бананы, пыльный конкордский виноград, запечатленные захлопнувшимся глазом художника. Сезанн, из собрания Стюарта Дэвиса. Вот, черт возьми, было бы неплохо!

Джонни даже видел картину, грубую и обрывочную, где-то 36 на 30 (ему снова пришлось бы заглянуть к Майеру или еще куда-нибудь — за подрамниками) — краски, приглушенные на фиолетовом фоне, но все же кричащие друг на друга, будто орава попугаев. Тут и там черные контуры, вплетающие в картину нечто вроде абсурдистского ковра. Никакой глубины, никакой светотени — ровная расцветка пасхальных яиц, сияющая столь же загадочно, как Пэрриш, разрезанный на кусочки составной картинки. Обрамить все это белым с зеленовато-серым оттенком — ух ты! А подать сюда Музей современного искусства!

Бананы, решил Джонни, будут вот так разлетаться на переднем плане — изогнутые, как бумеранги. Сделать пожилых дам из ошкошской парусины. Такой интенсивный маслянисто-желтый, переходящий в ядовито-зеленый… Джонни рассеянно вытянул указательный палец и ткнул один из ближайших фруктов, ощущая, как меловая плоскость выгибается к сухому и твердому стеблю.

— Сколько, Мак?

На мгновение Джонни подумалось, что он описал круг по кварталу и вернулся к знакомой тележке, затем художник увидел, что тут одни бананы. Джонни оказался на углу Одиннадцатой улицы; слепой и глухой ко всему, он миновал три квартала.

— Не надо бананов, — торопливо выговорил Джонни, пятясь от тележки.

Тут сзади раздался визг. Художник обернулся — твидовая дама гневно сверкала на него глазами, размахивая необъятным чемоданом.

— Вы что, не видите, куда…

— Простите, мэм, — выговорил Джонни, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Затем он все же сверзился с краятротуара, ухватившись за ручную тележку. Что-то скользкое вылетело из-под ноги. Джонни катился, как кегельный шар, вперед ногами к единственному столбику, что поддерживал другой конец тележки…

Первым, кого он заметил, когда сел там по грудь в бананах, если не считать проклинавшего Джонни торговца, который из последних сил удерживал тележку, был шустрый седовласый джентльмен, стоявший в первом ряду оживленной толпы.

Тот самый, что?..

А если подумать, то и твидовая дама?.. Чушь.

Все то же самое, вдруг щелкнуло в голове у Джонни. Через десять невнятных минут он стоял, задыхаясь, на коленях у себя дома перед шкафом и вытаскивал оттуда необрамленные картины, обувные коробки, полные писем и выдавленных тюбиков из-под краски, туристский топорик (для растопки), старые свитера и заплесневелые журналы, пока не обнаружил видавший виды чемодан.

В этом чемодане, под неаккуратными стопками набросков и акварелей, хранилась небольшая картонная папка. В папке лежали две газетные вырезки.

Одна вырезка из «Пост» трехлетней давности: там был запечатлен Джонни, стоящий на одной ноге в позе свихнувшегося фламинго, обтекаемый потоком воды из гидранта, который тогда как раз открыли сорванцы с Третьей авеню. Другая, из «Джорнэл», датировалась двумя годами раньше: там Джонни, казалось, мечтательно прогуливается вверх по стене, на самом же деле он только что поскользнулся на заледеневшей улице в районе Сороковых.

Не веря своим глазам, он несколько раз моргнул. На заднем плане первой фотографии виднелось с полдюжины фигур, в основном дети.

Среди них — твидовая дама.

На заднем плане второй фотографии присутствовал лишь один человек. Седовласый старичок.

Хорошенько поразмыслив, Джонни понял, что страшно напутан. На самом деле ему никогда не нравилось изображать клоуна, у которого рубашка вечно попадает в ширинку, который намертво застревает в лифтах и дверях-турникетах и без конца спотыкается на булыжнике. Джонни кротко принимал все это как свою горькую долю, а в перерывах между бедствиями у него находилась масса поводов посмеяться.

Но если предположить, что все это с ним проделывали?

Большая часть таких происшествий была вовсе не смешна, с какой стороны ни глянь. Раз получилось, что водитель автобуса зажал дверью ногу Джонни и тащил его метра три, отчего бедняга прыгал по мостовой. Серьезных ушибов Джонни тогда не досталось, но что, если бы его вовремя не заметил тот пассажир?

Художник снова осмотрел вырезки. Вот они, знакомые все лица, и даже одежда та же самая, если не считать того, что старичок был в пальто. Даже выцветшие полутона передавали хищный блеск его очков, а острый клюв твидовой дамы смотрелся почище ястребиного. Жуть!

Джонни стал душить панический страх. Он почувствовал себя человеком, беспомощно ожидающим развязки давнего дурного анекдота, или мышью, с которой забавляется кошка.

Дальше должно случиться что-то совсем скверное.

Дверь открылась, кто-то вошел в комнату. Джонни поднял напряженный взгляд, но это оказался всего-навсего Герцог — дюжий, в заляпанной краской нижней рубахе, с пережеванной сигаретой в уголке рта. Привычные залихватские усы Герцога в стиле Эррола Флинна и пара черных, типа «чей ты оруженосец?», бровей теперь соседствовали с мехом суточной щетины. Вероломен, умен, задирист, изобретателен, умеет внушать доверие, великий скандалист и соблазнитель женских сердец, короче, один к одному Челлини, если не считать того, что таланта у него ни на грош.

— Прячешься? — спросил Герцог, показывая клыки.

До Джонни понемногу дошло, что, увидев его скорчившимся в таком виде перед шкафом, можно подумать, что он собирается нырнуть туда и натянуть на голову пальто. Он судорожно поднялся, хотел сунуть руки в карманы и обнаружил, что все еще держит вырезки. Слишком поздно. Герцог аккуратно отобрал вырезки у Джонни, изучил их критическим оком, а затем с серьезной миной взглянул на товарища.

— Не слишком лестные документы, — заметил он. — У тебя что, кровь на лбу?

Джонни пощупал лоб, на пальцах осталось чуть-чуть красного.

— Я упал, — неловко пояснил он.

— Мальчик мой, — сказал ему Герцог, — с тобой что-то случилось. Исповедуйся своему старому дядюшке.

— Да я просто… Знаешь, Герцог, я занят. Тебе что-нибудь нужно?

— Только одно — быть твоим верным советником и проводником, — заверил Герцог, надежно впрессовывая Джонни в кресло. — Просто откинься на спинку, расслабь все сфинктеры и скажи первое, что придет в голову. — Он явно ждал ответа.

— Уфф, — выдохнул Джонни. Герцог умудренно кинул.

— Висцеральная реакция. Ты экзистенциалист. Хочешь избавиться от самого себя — убраться подальше. Скажи, когда ты идешь по улице, тебе не кажется, что здания с обеих сторон вот-вот начнут сходиться? Не преследуют ли тебя зелёные человечки, что появляются из разных деревяшек? Не испытываешь ли ты всеподавляющую потребность оставить город?

— Испытываю, — искренне ответил Джонни. Герцог, похоже, удивился.

— И что же? — Спросил он, разведя руками.

— Куда мне отправиться?

— Я рекомендую солнечный Нью-Джерси. Интереснейшая штука — у каждого городишки свое название. Их миллионы. Выбирай любой. Хакенсак, Перт-Амбой, Пассейик, Тинек, Ньюарк? Нет? Ты совершенно прав, слишком соблазнительно. Дайка подумать. Дальше на север? Провинстаун. Мартас-Вин-Ярд — в это время года там чудно. Или Флорида. Я уже вижу, Джонни, как ты сидишь на солнышке у сгнившей пристани и ловишь трахинотусов на гнутую булавку. Мирный, размякший, свободный от забот…

Джонни ворошил в кармане мелочь. Художник не знал, что у него в бумажнике — таких подробностей он никогда не знал, — но был уверен, что маловато.

— Герцог, а ты случайно не видел Теда Эдвардса? — с надеждой спросил он.

— Нет. А что?

— Гм. Он должен мне немного денег, вот и все. Сказал, что отдаст сегодня или завтра.

— Если дело в деньгах… — мгновение спустя произнес Герцог. Джонни с недоверием на него взглянул.

Герцог доставал из кармана засаленный бумажник. Щелкнув кнопкой, он вдруг помедлил.

— Джонни, а ты правда хочешь выбраться из города?

— Ну да, конечно, только…

— Зачем тогда вообще друзья, Джонни? Просто обидно. Пятьдесят хватит?

Герцог отсчитал деньги и сунул их в онемевшую ладонь Джонни.

— Ни слова. Дай я запомню тебя таким, какой ты есть. — Он изобразил рамку и прищурился. Затем вздохнул, взял потрепанный чемодан и с неимоверной энергией принялся за работу, запихивая туда вещи из платяного шкафа. — Рубашки, носки, нижнее белье. Галстук. Чистый носовой платок. Вот и чудно. — Он закрыл крышку. Затем, пожав руку Джонни, стал подталкивать его к двери. — «Не думай, что все это было прекрасно, ведь так не бывало. По жизни плывем в океане — плывем, говоря лишь друг с другом. Лишь голос и взгляд, затем только тьма и молчанье».

Джонни вдруг уперся.

— В чем дело? — осведомился Герцог.

— Я только что понял — сейчас не могу. Отправлюсь вечером. Возьму билет на последний поезд.

Герцог выгнул брови.

— Но чего ждать, Джонни? Коси траву, пока солнце. Куй железо, пока горячо. Время не ждет.

— Они увидят, как я уезжаю, — растерянно ответил Джонни. Герцог нахмурился.

— Хочешь сказать, тебя и впрямь преследуют зеленые человечки? — Лицо его вдруг задергалось, и Герцог с трудом восстановил неподвижность своей физиономии. — Что ж, тогда… извини. Минутное затмение. Но видишь ли, Джонни, тогда тебе никак нельзя терять время. Если тебя преследуют, они должны знать, где ты живешь. Почему ты так уверен, что они сюда не заявятся?

Джонни, пыхтя и заливаясь краской, так и не смог придумать подходящего ответа. Поначалу он хотел скрыться под покровом темноты, но тогда еще по меньшей мере пять часов…

— Послушай, — вдруг сказал Герцог. — Я знаю, что делать. Бифф Фельдстайн, он же работает в Черри-Лейн! Тебя родная мать не узнает. Подожди здесь.

Через пятнадцать минут он вернулся с охапкой старой одежды и предметом, который при ближайшем рассмотрении оказался небольшой рыжеватой бородкой.

Джонни безропотно ее нацепил, используя клей из тюбика, также принесенного Герцогом. Герцог помог художнику влезть в лоснящуюся от жира потрепанную куртку непонятного цвета и нахлобучил ему на голову берет. В результате Джонни предстал в зеркале перед собственным испуганным взглядом как шарлатан прежних времен из Виллиджа или торговец французскими почтовыми открытками. Герцог критически его осмотрел.

— Впечатляет, хоть сейчас и не война, — заметил он. — Впрочем, красиво жить не запретишь. Allons! Я трава — я все покрываю!


Торопливо направляясь к Шестой и крепко держа Джонни под локоть, Герцог вдруг остановился.

— Ха! — воскликнул он. Затем нагнулся и что-то подобрал. Джонни перевел стеклянный взгляд спутнику на ладонь. Там лежала пятидолларовая банкнота.

Герцог спокойно убрал находку в бумажник.

— И часто у тебя так? — спросил Джонни.

— Все время, — ответил Герцог. — Надо только смотреть в оба.

— Удача, — слабо прошептал Джонни.

— И не думай, — возразил ему Герцог. — Поверь на слово более старшему и более умудренному. В этом мире ты сам кузнец своей удачи. Подумай о Ньютоне. Вспомни об О'Дуайере. Что? Рука застряла в банке с вареньем? Вы спрашивали об этом. А твоя беда в том…

Джонни, уже знакомый с теорией Герцога, дальше не слушал. Смотри-ка, подумал он, сколько всякой всячины должно было случиться, чтобы Герцог подобрал ту пятерку. Для начала кто-то должен был ее потерять: встретил, скажем, приятеля в тот самый момент, когда собирался убрать ее в бумажник, и просто сунул ее в карман, чтобы пожать приятелю руку. А потом забыл, стал доставать носовой платок, и будь здоров. Дальше должно было получиться так, чтобы каждый, кто там с тех пор проходил, смотрел в другую сторону или думал о другом. И наконец, Герцог именно в ту нужную секунду должен был посмотреть под ноги. Крайне маловероятно. И все же каждый день такое случалось.

Кроме того, людям ежедневно разбивали головы цветочные горшки, падавшие с карнизов десятого этажа. Люди ежедневно проваливались в люки и натыкались на шальные пули, которые в изобилии выпускали стражи порядка, преследующие преступников, Джонни поежился.

— Вот те на, — вдруг произнес Герцог, — Где такси? Эй, шеф! — Он бросился вперед, к мостовой, свистя и размахивая рукой.

С любопытством озираясь вокруг, Джонни заметил спешившую к ним нескладную фигуру.

— Там Мэри Финиган, — сообщил он, указывая на фигуру.

— Знаю, — раздраженно отозвался Герцог. Такси как раз подкатило, водитель уже тянулся назад, чтобы открыть дверцу. — Ну, поехали, Джонни…

— Но она, кажется, хочет с тобой поговорить, — возразил Джонни. — Разве мы…

— Сейчас нет времени, — сказал Герцог, подпихивая его к машине. — Она с некоторых пор страдает словесным поносом, пришлось махнуть на нее рукой. Шевелись! — бросил он водителю и добавил уже для Джонни: — А кроме всего прочего… А-а… тут просто давнишнее злоупотребление Господним терпением и нормативный английский.

Пока машина вливалась в общий поток, Джонни бросил последний взгляд на девушку, что стояла у края тротуара и смотрела им вслед. Темные волосы беспорядочно разбросаны по лбу, девушка, похоже, недавно плакала.

В утешение Герцог произнес:

— Приручить ведьму, как гласит пословица, может всякий, но ему же потом с ней и жить. Так что, Джонни, мой мальчик, ты только что получил ценный наглядный урок. Удача ли то, что мы свалили от этой занюханной бельевой прищепки? Никакая это не…

Удача, подумал Джонни, точно — удача. Что, если бы такси не подъехало в нужное время?

— Как дважды два, мой мальчик. Единственная причина невезения — то, что ты сам за ним гоняешься.

— Причина в другом, — возразил Джонни.

Джонни снова отключился от задушевного голоса Герцога, дал ему стать примитивным музыкальным фоном вроде бормотания статистов в фильме про Тарзана, когда калавумбы собираются скормить прелестную девушку львам. И тут с ослепительным сиянием откровения до него дошло, что вся линия жизни каждого человека определяется невероятными происшествиями. Вот он сидит здесь, все его пять футов и десять дюймов, все сто тридцать фунтов, один из миллиарда выстрелов, сделанных по команде. (Какова вероятность того, что данный отдельно взятый сперматозоид соединится с данной отдельно взятой яйцеклеткой? Менее одной миллионной — невообразимо!) Что, если бы яблоко не упало на голову Ньютону? Что, если бы О'Дуайер так и не покинул Ирландию? И что стала бы делать свободная воля с решением, скажем, не становиться курдским пастухом, если вам случилось родиться в Огайо?

Все это значит, подумал Джонни, что если научиться управлять случайными факторами — тем, как в баре в Сакраменто падают кости, настроением богатого дядюшки в Кеокуке, содержанием влаги в облаках над Сиу-Фоллс в 3.03 по центральному поясному времени, очертаниями камушка в носке разносчика газет на Уолл-стрит, то можно сделать все, что угодно. Можно заставить малоизвестного художника по имени Джонни Борниш плюхнуться в пруд для игрушечных лодочек в Центральном парке, расписать ему весь ботинок красной краской и столкнуть ручную тележку…

Но зачем и кому это могло понадобиться?


Зал ожидания в аэропорту немного напоминал сцену из «Того, что грядет», разве что люди там не носили белых халатов, не были праздными и невозмутимыми.

Все места на скамейках оказались заняты. Герцог нашел пару свободных квадратных футов на полу за колонной и усадил там Джонни на чемодан.

— Теперь все у тебя в порядке. Вот билет. Вот журнал. Ажур. — Желая взглянуть на часы, Герцог сделал резкий угрожающий жест.

— Надо бежать. Вот еще что, мой мальчик, напиши мне свой адрес, как только он у тебя появится. Чтобы я мог переправлять тебе почту, и все такое. Ох, чуть не забыл. — Он нацарапал что-то на клочке бумаги и передал клочок Джонни. — Простая формальность. Уплатишь, когда захочешь. Подпиши здесь.

На бумажке было написано: «Я должен тебе 50$». Джонни подписал, чувствуя, что немного лучше узнал Герцога.

— Тэк-с. Все верно.

— Герцог, — вдруг спросил Джонни, — Мэри беременна? Да? — На лице у него было задумчивое выражение.

— Надо думать, — добродушно отвечал Герцог.

— Почему ты не дашь ей шанс? — через силу спросил Джонни.

Герцог не обиделся.

— Каким образом? Скажи правду, Джонни, ты что, можешь представить меня счастливым новобрачным? — Он потряс руку Джонни. — «Слово да сказано будет и пусть ты уйдешь; хоть слышать то слово нет сил — ну и что ж; томлюсь я в тиши средь печалей одних; но губы, к спиртному приникшие, губ не коснутся моих!» — С застывшей улыбкой, как у Чеширского кота, он растворился в толпе.

2

Неловко восседая верхом на чемодане, один среди толпы, Джонни вдруг обнаружил, что рассуждает в выражениях одновременно и более жестких, и более длинных, чем обычно. То, как он размышлял, когда рисовал, или уже нарисовал, или собирался рисовать, тоже происходило совсем по-другому, а ведь он, бывало, целыми днями ничем другим и не занимался. У него, Джонни Борниша, был талант. Талант иногда определяют как Божий дар, что большинство людей, талантом не обладающих, путают с подарком из-под рождественской елки.

Тут все было совсем по-другому. Это и мучило, и приводило Джонни в восторг, и занимало такое место у него в голове, что множество практических деталей туда пробиться уже не могли. Без преувеличения, талант просто преследовал его, и когда время от времени, как, например, сейчас, хватка ослабевала, на лице у Джонни появлялось комичное выражение, как у человека, который только-только проснулся и обнаружил свои карманы очищенными, а ботинки — обгоревшими в результате злой шутки.

Он размышлял об удаче. Хорошо, конечно, говорить о том, что каждый берет свое, и Джонни полагал, что в какой-то степени это верно, но Герцог действительно был человеком, который постоянно находит деньги на улице. С Джонни такое случилось лишь раз, да и тогда нашел он не законное платежное средство, а японскую монетку — латунную, тяжелую, размером с полдоллара; с одной стороны на ней была изображена хризантема, с другой — какой-то иероглиф. Монетка казалась Джонни его собственной частичкой удачи: нашел он ее на улице, незадолго до окончания средней школы, и вот — художник вынул кругляш из кармана — она по-прежнему с ним.

Что, если вдуматься, довольно странно. Никаких суеверий, связанных с монеткой, у Джонни не было, как и особой к ней привязанности. Он именовал ее счастливой монеткой за неимением лучшего названия, поскольку слово «талисман» уже вышло из моды, а по сути удача за последние десять лет ему не светила. Монетка оказалась единственным, что с той поры осталось в его распоряжении. Джонни потерял три пары наручных часов, бесчисленное количество авторучек, две шляпы, три-четыре зажигалки и целые пригоршни настоящих никелей и даймов, принимаемых к оплате в Соединенных Штатах. А никчемная японская монетка — вот она.

Так как же можно себе такое представить, если только это не удача… или не чье-то вмешательство?

Джонни выпрямился. Дурацкая мысль. Наверное, это просто оттого, что он не позавтракал, впрочем, в своем теперешнем настроении, он склонен был чуть ли не всему придавать зловещий смысл.

Джонни уже знал, что старичок и твидовая дама вмешивались в его жизнь по меньшей мере лет пять, а то и дольше. Тем или иным образом они несли ответственность за те «казусы», которые продолжали с ним происходить, — здесь-то и просматривался зловещий умысел. Впрочем, при желании можно было назвать все это дурацкой мыслью. А если все же поверить, то как это могло помочь ему в размышлениях о других случившихся с ним странностях — наподобие находки и хранения японской монетки?

Пользуясь такой логикой, можно было доказать все, что угодно. Но избавиться от навязчивой мысли художник не мог.

Джонни лениво поднялся, держа в руке монетку, и бросил ее в ближайшую урну. Затем сел обратно на чемодан, чувствуя, что невроз в значительной степени подавлен. Если монетка каким-то образом к нему вернется, он получит доказательство худших своих опасений, если же нет — как, без сомнения, и случится, — что ж, невелика потеря.

— Извините, пожалуйста, — обратился к нему тощий человечек с натянутой физиономией, в каком-то чуть ли не ритуальном облачении. — Мне кажется, это вы обронили. Японская монетка. Очень славная.

Джонни с трудом обрел дар речи:

— Ах, спасибо. Но мне она не нужна, возьмите себе.

— О нет, — возразил человечек и чопорно удалился.

Джонни посмотрел ему вслед, затем на монетку. Грязно-бурая, увесистая и твердая, зазубренная и обтершаяся по краям. Просто нелепость!

Ошибка Джонни, без сомнения, заключалась в слишком откровенных действиях. Стараясь выглядеть как можно беспечнее, он сжал в кулаке монетку. Через некоторое время он закурил сигарету, выронил ее и, пока нашаривал окурок на полу, сумел засунуть монетку под ножку ближайшей скамейки.

Не успел Джонни затянуться вновь обретенной сигаретой, как массивная туша в сером костюме, сплошные мышцы, прищурив глаза, опустилась рядом с ним на колени и извлекла монетку. Туша внимательно осмотрела кругляш и с той и с другой стороны, взвесила на ладони, звякнула по полу и наконец вручила монетку Джонни.

— Ваша? — сиплым голосом осведомилась туша.

Джонни кивнул. Туша больше ничего не сказала, только угрюмо наблюдала, пока Джонни не положил монетку в карман. Затем встала, отряхнула колени и скрылась в толпе.

Джонни почувствовал, как у него в животе собирается холодный комок. Тот факт, что схожий сюжет художник уже видел в полдюжине плохих фильмов, спокойствия в него не вселил, он не верил в ряд естественных совпадений, не позволяющих человеку избавиться от аккуратно упакованного мусора, улики в виде нейлонового чулка или чего-то подобного.

Джонни встал. Прошло уже почти двадцать минут с тех пор, как по графику должен был отправиться его самолет. Он должен избавиться от проклятой штуковины! Непереносимо думать, что он не может от нее избавиться. Конечно же, он может сбыть ее с рук.

Низкий навес над багажным прилавком выглядел обещающе. Джонни взял чемодан, стал пробираться туда и оказался рядом в тот самый момент, когда справочная служба разразилась невнятной тирадой: «Рейс номер щурумбурум до Бззмззвилля, посадка производится у мыхода момер мемять». Пользуясь этим гамом, Джонни быстренько вынул из кармана монетку и забросил ее на крышу.

Что теперь? Может, кто-нибудь сходит за лестницей и слазает на крышу за монеткой, чтобы затем вручить ее Джонни?

Ровным счетом ничего не произошло, если не считать того, что справочное бюро снова испустило громоподобное бурчание, и на сей раз Джонни разобрал свое место назначения, Джексонвилль.

Воспрянув духом, художник остановился у газетного прилавка купить сигареты. За них он заплатил полдоллара, которые ему тут же шлепнули обратно на ладонь.

«Рейс номер шестнадцать до Жкснвилля, посадка производится у выхода номер девять», — прогудело справочное.

Джонни немедленно вернул сигареты, не в силах отвести взгляд от японской монетки, которая лежала, издевательски твердая и реальная, у него на ладони… В кармане должны были лежать полдоллара, теперь их там — ни слуху ни духу; следовательно, он выкинул их на крышу над багажным прилавком. Обычная ошибка. Но ведь за все десять лет, что Джонни таскал с собой монетку, он ни разу не спутал ее с полубаксом, только сейчас.

«Рейс номер шестнадцать…»


Твидовая дама, сообразил Джонни, пока озноб медленно полз у него по спине, оказалась в художественной лавке раньше него. Она не могла следовать за ним ни в автобусе, ни в такси, ни как-то еще — просто не хватило бы времени. Дама заранее знала, куда он направляется и когда собирается туда прибыть.

Все получается так, думал Джонни, пока монетка становилась холодной и скользкой, как рыба, у него в ладони, все получается так, как если бы эти двое, твидовая дама и старичок, лет десять назад установили на нем что-то вроде радиомаяка — так что он оказывался для них как кот с консервной банкой на хвосте. Получается так, что, когда им нужно, они могут заглянуть в какой-то радароскоп и увидеть его жизненный путь, подобный свитому в спираль куску медной проволоки…

Но если все действительно так, тогда спасения, конечно, нет. Его жизненный путь вьется через конкретный зал ожидания к конкретному самолету и снова вниз — туда, где самолет приземлится, дальше в конкретную комнату, затем в конкретный ресторан, так что через день, через месяц, через год, через десять лет — когда угодно — они могут потянуться и достать его, где бы он ни оказался.

Спасения же нет потому, что нечто особенное встроено в эту бурую японскую монетку, некая комбинация случайных событий, которая сводится к тому невероятно странному результату, что он просто не может ее потерять.

Джонни с диким видом огляделся. Паяльная лампа. Разводной ключ. Кузнечный молот. Ничего похожего поблизости не оказалось. Лишь сильно похожий на сцену из «Того, что грядет» зал ожидания в аэропорту, никаких специальных инструментов здесь и быть не могло.

Справа из-за прилавка вышла прелестная девушка, подняв секцию и опустив ее за собой. Джонни тупо уставился вслед девушке, а затем перевел взгляд туда, откуда она вышла. На лбу у художника собрались морщины. Он подошел к прилавку и поднял секцию.

Лысый мужчина в нескольких футах от него прервал телефонный разговор и замахал Джонни трубкой:

— Сюда нельзя, сэр! Входа нет!

Джонни положил японскую монетку под утлом туда, где была привешена секция. Убедился, что это именно японская монетка. Надежно ее закрепил.

Лысый бросил трубку и направился к Джонни, протягивая руки.

Джонни изо всех сил обрушил секцию вниз. Раздалось глухое «бум», а потом возникло странное чувство давления, свет, казалось, помутнел. Джонни повернулся и бросился бежать. Никто его не преследовал.

Самолет оказался двухмоторным реликтом. Снаружи он отдаленно напоминал что-то из викторианской эпохи, внутри же — темную наклонную пещеру с невероятным числом втиснутых туда сидений. Воняло там как в мужской раздевалке. Джонни проковылял по узкому проходу к единственному, казалось, еще свободному месту и присоседился к крупному смуглому джентльмену с полосатым галстуком на шее.

Художник неловко пристроился в кресле. С тех пор как Джонни обрушил на монетку секцию прилавка, его не покидало какое-то особое чувство — и самым неприятным было то, что он никак не мог распознать, что это за чувство. Как бы физическое ощущение чего-то неладного — вроде расстройства желудка, недосыпа или приближающейся лихорадки, но ничто из перечисленного не подходило. Джонни проголодался, но не настолько. Тогда он подумал, что у него неладно со зрением, но все вокруг выглядело совершенно нормально — он прекрасно мог все разглядеть. Может, что-нибудь с кожей? Вроде такого легкого покалывания, которое… Нет, и не кожа.

Немного похоже и на опьянение — в ту долю секунды, когда понимаешь, как ты напился, и сожалеешь об этом, — похоже, но все-таки не то. А отчасти напоминает предчувствие — еще более явственное и тягостное, чем раньше: «должно случиться что-то скверное».

Пилот с напарником прошли мимо и исчезли в носовом отсеке. Дверь закрылась; стюардесса осталась в хвостовой части и принялась изучать какие-то бумаги у себя на столике. Вскоре завыли стартеры и ожили моторы; Джонни, летавший до этого лишь раз, да и то с дерева, пришел в ужас, услышав такой дьявольский шум. Еще минута бесконечного ожидания, а затем самолет потащился вперед, покачивая носом, затем пополз немного быстрее, громыхая, — бесконечное бетонное пространство скользило мимо, — наконец, самолет, подобно какой-то громадной, нелепой и, главное, нелетной птице, по невероятной случайности приподнялся, на несколько футов оторвавшись от земли; взлетная полоса опрокидывалась, наклонялась, уменьшаясь по мере подъема, вверх, уже куда выше тумана над водой — салон покачивался размеренно, как гамак, под аккомпанемент монотонного урчания моторов.

Сбоку послышался хлопок. Джонни повернул голову.

Хлоп… хлоп… хлоп…

Маленький металлический диск лихо скакал по ковру подобно блохе или прыгающим семенам мексиканских растений. Затем помедлил немного — челюсть Джонни отвисала все ниже и ниже. Оказавшись рядом с креслом Джонни, диск подпрыгнул.

И приземлился художнику на колени — бурый металлический кругляшок с изображением хризантемы, согнутый посередине. Джонни смахнул его. Кругляш прилип к ладони, будто магнит к железу.

— А, черт! — гаркнул чей-то голос прямо в ухо Джонни. Между тем Джонни просто не имел возможности уделить этому голосу внимание. Другой рукой художник пробовал оторвать монетку. Жуткое ощущение — она липла к пальцам и не желала слезать с ладони; он попытался соскрести ее о подлокотник своего кресла. С таким же успехом можно было пытаться соскрести собственную кожу. Джонни сдался и принялся ожесточенно трясти рукой.

— Эй, приятель, прекрати! — Смуглый мужчина в соседнем кресле приподнялся, и тут получилась какая-то катавасия; Джонни услышал резкий щелчок, и ему показалось, будто из жилетного кармана смуглого что-то выпрыгнуло. А затем к пальцам Джонни на мгновение пристала бурая японская монетка да еще сверкающее пенсне. После чего два предмета переплелись каким-то отвратительным, извращенным образом — у Джонни от такого зрелища даже потемнело в глазах, — а затем снова развернулись, и в результате не оказалось ни монетки, ни песне, а лишь какой-то совершенно немыслимый кожаный кошелечек.

Да была ли эта монетка монеткой? Был ли кошелек кошельком?

— Ну вот, гляди, что ты натворил! Тьфу! — Смуглый с искаженным от гнева лицом тянулся к кошельку. — Не шевелись, приятель. Дай-ка я…

Джонни немного отодвинулся.

— А кто вы такой?

— ФБР, — нетерпеливо ответил смуглый. Он раскрыл перед носом у Джонни бумажник; внутри оказалось что-то вроде служебного значка. — Теперь ты разорвал… Боже мой! Держи неподвижно, как сейчас держишь. Не шевелись. — Он закатал рукава, будто фокусник, и предельно осторожно потянулся к буроватой кожаной штуковинке, что пристала к руке Джонни.

Кошелек слегка дрогнул. В следующее мгновение все стали подниматься и скапливаться в проходе, направляясь к единственному туалету в хвостовой части самолета.

Как следствие, самолет заметно наклонился. Джонни услышал визг стюардессы:

— По одному! По одному! Остальные садитесь, пожалуйста, — вы перегружаете хвостовую часть.

— Ровнее, ровнее, — простонал смуглый. — Держи его совершенно неподвижно!

Джонни не мог. Пальцы снова дрогнули, и вдруг все пассажиры бросились в противоположном направлении, расталкивая друг друга, — только бы убраться подальше от опасного хвоста. Стюардесса беспомощно направилась за ними, пронзительно выкрикивая бесполезные указания.

— Это я делаю? — выдохнул Джонни, в ужасе уставившись на предмет у себя в кулаке.

— Это делает устройство. Держи его, приятель, ровнее…

Но рука снова дрогнула, и вдруг все пассажиры опять оказались в своих креслах — сидели так тихо, будто ничего и не произошло. Затем раздался хор воплей. Выглянув в окно, Джонни прямо под собой увидел устрашающее море деревьев — там, где только что была одна пустота. Когда самолет стал резко набирать высоту, рука снова дрогнула…

И вопли еще усилились. Перед ними высилась лиловая горная стена — безверхая, гигантская.

Пальцы дрогнули еще раз — и снова самолет мирно летел меж небом и землей. Пассажиры то ли утомились, то ли спали. Ни горы, ни деревьев.

У смуглого на лбу выступили капельки пота.

— А теперь… — начал он, скрипя зубами и снова протягивая руку.

— Секундочку, — сказал Джонни, снова отодвигаясь. — Погодите… Наверное, это какая-то страшно секретная штука и мне ее иметь не полагается?

— Да, — подтвердил смуглый, мучительно напрягаясь. — Говорю же тебе, приятель, не шевелись!

Кошелек медленно менял цвет, становясь по краям бледно-лиловым.

— А вы, значит, из ФБР? — спросил Джонни, не сводя глаз со смуглого.

— Да. Ровно держи…

— Нет, — покачал головой Джонни. Голос его дрогнул, но Джонни взял себя в руки. — Вы забыли про уши, — сказал он. — Или они слишком тверды, чтобы измениться?

Смуглый оскалился.

— Ты о чем?

— Об ушах, — пояснил Джонни, — и еще о челюстной кости. Невозможно найти двух людей с одинаковыми ушами. И еще. Раньше, когда вы были старичком, у вас была слишком крепкая шея. Это бросалось в глаза, но я был слишком занят, чтобы задуматься. — Он с трудом сглотнул. — А вот теперь задумался. Вы ведь не хотите, чтобы я шевелил этой штуковиной.

— Верно, приятель, верно.

— Тогда объясните мне, что все это значит. Смуглый развел руками:

— Не могу, приятель. Правда не могу. Видишь ли… — Кошелек сдвинулся в руке у Джонни. — Осторожнее! — выкрикнул смуглый.

В воздухе замелькали крошечные огоньки. Ясная синева неба в окне самолета вдруг исчезла. Вместо нее Джонни увидел налетающую пелену серого облака. В окно забарабанил дождь, и самолет внезапно накренился, будто застигнутый порывом ветра.

Откуда-то спереди донеслись нестройные вопли. Джонни сглотнул твердый комок, и пальцы его дрогнули. Опять началось мерцание.

Облако и дождь исчезли; небо снова было невинно-голубым.

— Пре-кра-ти, — произнес смуглый. — Послушай-ка. Ты хочешь кое-что узнать? Ну так вот — я попробую тебе рассказать. — Он облизал губы и начал: — Когда с тобой случаются неприятности… — Но на пятом слове горло его, казалось, закупорилось. Губы продолжали шевелиться, глаза выпучились от усилия, но ни слова не раздавалось.

Некоторое время спустя он расслабился, тяжело дыша.

— Видишь? — спросил он.

— Вы не можете говорить, — сказал Джонни. — Об этом. В прямом смысле.

— Верно! А теперь, приятель, если позволишь…

— Спокойно. Скажите правду: можно ли как-то это обойти? Этот блок или как его там? — Джонни намеренно позволял своим пальцам слегка подрагивать. — Какое-нибудь приспособление? Или, может, вам что-то принять?

Смуглый нервно глянул в окно, где голубое небо сменилось лиловыми сумерками и большим серпом луны.

— Да, но…

— Что же?

Горло мужчины снова сжалось, едва он попытался заговорить.

— Ну, так или иначе, лучше бы вам использовать это, — посоветовал Джонни. Он увидел, как лицо смуглого переполнилось решимостью, и успел отдернуть руку в тот самый миг, когда смуглый попытался…

3

Миновал момент какого-то вихря, после чего вселенная утихомирилась. Свободной рукой Джонни вцепился в сиденье. Самолет и все пассажиры исчезли. Они вдвоем со смуглым сидели под лучами солнца на скамейке в парке. Два голубя всполошились и тяжело замахали крыльями, улетая прочь.

На лице у смуглого застыла недовольная гримаса.

— Ну вот, ты все-таки своего добился! Да сколько же в самом деле времени? — Он вытянул из жилетного кармана сразу две пары часов и по очереди с ними сверился. — Среда, приятель, никак не позднее! О Боже, ведь они… — Дальше рот его беззвучно задвигался.

— Среда? — выдавил из себя Джонни.

Он огляделся. Сидят они в парке Юнион-сквер, и кроме них там ни души. На улицах полно людей, в основном женщин, все куда-то спешат. Да, похоже на среду.

Джонни открыл было рот и снова осторожно его закрыл. Затем опустил взгляд на вялый комок кожи и металла у себя в ладони. Начнем сначала. Что же ему известно?

Монетка, служившая, по всей видимости, сигнальным устройством или радиомаяком, после того как Джонни ее повредил, неким образом соединилась с другим приспособлением, которое принадлежало смуглому, — по-видимому, с устройством, позволявшим ему управлять вероятностью событий и перемещаться из одного времени в другое, а также решать другие подобные задачи.

В их теперешнем смешанном состоянии оба устройства стали неуправляемы, а по мнению смуглого, кажется, опасны — и бесполезны для кого бы то ни было.

Вот и все, что ему известно.

Джонни не знал, откуда прибыли смуглый со своей напарницей, чего они добивались, — он не знал множество полезных вещей и нисколько не приближался к этому знанию. Если не считать того, что был какой-то способ развязать смуглому язык. Таблетки, о которых вообще не могло быть и речи… спиртное…

Что ж, подумал он, немного приободряясь, попытка не пытка. Могло и не сработать, но это была самая умная и приятная мысль за весь день.

Джонни сказал: «Вперед» — и осторожно встал; но движение, видно, оказалось слишком резким, так как вся сцена вокруг него растаяла и потекла на мостовую — и стояли они уже не в парке, а на транспортном островке у Шеридан-сквер. Была, похоже, самая середина дня, а в газетах на лотке рядом с Джонни стояло сегодняшнее число.

Джонни почувствовал легкое головокружение. Если допустить, что теперь около часа, значит, он еще не выбрался из аэропорта; теперь они с Герцогом только еще туда добирались, и если бы ему удалось быстро поймать такси, он успел бы остановить самого себя и уговорить не отправляться…

Джонни с трудом утихомирил свою фантазию. У него, сказал он себе, уже есть под рукой одна-единственная несложная задача, и заключается она в том, чтобы добраться до бара. Джонни осторожно шагнул к краю островка. Штуковина у него в руке качнулась; мир вокруг покружился и успокоился.

Теперь Джонни вместе со смуглым стоял на галерее зала рептилий Музея естественной истории. Подвешенные внизу фигуры гигантских ящеров выглядели совсем вымершими и сухими-сухими.

Джонни понемногу стал пускать пар и хлопать крышкой. Стало очевидно, что такими темпами он вообще никуда не доберется, потому что каждый шаг менял правила игры. Ну ладно, если Магомет не идет к горе…

Смуглый, внимательно следивший за ним, испустил сдавленный протестующий возглас.

Джонни не обратил на него внимания. Он резко махнул рукой вниз. И вверх. И вниз. И раз. И два.


Весь мир раскачивался вокруг них, будто маятник, искажаясь и поворачиваясь. Слишком далеко! Они оказались на уличном перекрестке в Париже. Затем в каком-то темном месте, прислушиваясь к грохоту механизмов. Затем в самом центре песчаной бури — задыхающиеся, ослепшие…

Они сидели в гребной лодке на тихой речушке. На смуглом был спортивный костюм и соломенная шляпа.

Джонни попытался поаккуратнее шевельнуть устройством: оно словно жило собственной жизнью; художнику приходилось сдерживать проклятую штуковину.

Вжик!

Они сидели на высоких табуретах у мраморной стойки. Джонни заметил «банановый сплит» и сидящую на нем муху.

Вжик!

Библиотека, совершенно незнакомый Джонни громадный зал под низким потолком.

Вжик!

Фойе Художественного театра; один из зрителей наткнулся на Джонни и расплескал черный кофе. Вжик!

Они сидели друг напротив друга — смуглый и Джонни — за столиком в укромном уголке бара Дорри. В предвечернем солнце искрились пылинки. Перед каждым стояло по хайболу.

Скрипя зубами, Джонни отчаянно старался держать руку строго вертикально, опуская ее мучительно медленно, пока она наконец не коснулась истертой столешницы. Тогда он с облегчением вздохнул.

— Выпьем, — предложил он.

Не сводя настороженного взгляда с предмета в руке у Джонни, смуглый выпил. Джонни подал знак бармену, который подошел к ним с удивленным выражением на лице.

— Вы давно здесь, ребята?

— Я как раз собирался вас подозвать, — наобум сказал Джонни. — Еще парочку.

Бармен удалился, а затем с настороженным видом вернулся, неся два бокала, после чего прошел в дальний конец бара, повернулся к ним спиной и стал вытирать бокалы.

Джонни потянул хайбол.

— Выпьем, — сказал юн смуглому. Смуглый выпил.

После третьего хайбола в темпе вальса смуглый заметно окосел.

— Как, себя чувствуешь? — осведомился Джонни.

— Превосходно, — нетвердо ответил смуглый. — Просто превосходно. — Он сунул два пальца в жилетный карман, вытащил гладкую коробочку, извлек оттуда крошечную пилюльку, швырнул ее в рот и проглотил.

— Это еще что? — подозрительно спросил Джонни.

— Просто пилюлька.

Джонни посмотрел на соседа пристальнее. Глаза у смуглого так прояснились, будто он вовсе не пил никаких хайболов.

— А ну-ка скажи: «Карл у Клары украл кораллы», — предложил Джонни.

Смуглый повторил.

— Всегда так получается, когда выпьешь? — спросил Джонни.

— Не знаю, приятель. Никогда не пробовал.

Джонни вздохнул. Что ни говори, смуглый был по меньшей мере под мухой, пока не проглотил ту крошечную пилюльку. А теперь — трезв как стеклышко. После секундного раздумья Джонни стал недовольно стучать по бокалу соломинкой, пока бармен не подошел и не принял заказ еще на два хайбола.

— Двойных, — чуть не забыл Джонни. Когда бокалы прибыли, смуглый выпил свой до дна и снова заметно окосел. Затем опять вынул свою коробочку.

Джонни наклонился к нему.

— А кто это там снаружи? — хрипло прошептал он. Смуглый крутанулся, как волчок.

— Где?

— Уже спрятался, — сказал Джонни. — Не спускай оттуда глаз. — Он вынул свободную руку из кармана брюк, где та была занята извлечением содержимого из пузырька с антигистаминными таблетками, который он носил с собой с февраля. Таблетки были раз в шесть больше пилюлек смуглого, но ничего другого Джонни не оставалось. Он вытянул у смуглого коробочку, быстро опорожнил ее в ладонь, напихал туда своих таблеток и положил на место.

— Я никого не вижу, приятель, — озабоченно сообщил смуглый. — А там был мужчина или… — Он взял одну из подложенных Джонни таблеток, проглотил ее и явно удивился.

— Выпьем еще, — с надеждой предложил Джонни. Смуглый, по-прежнему с удивленным видом, жадно глотнул.

Глаза его медленно закрылись и снова открылись. Они определенно осоловели.

— А как теперь себя чувствуешь? — спросил Джонни.

— Спасибо, первый сорт. Vad heter denna ort? — Физиономия смуглого расплылась, и на ней засияла широченная идиотская улыбка.

Джонни показалось, что он перестарался.

— Что ты говоришь? — Тирада смуглого напоминала шведский или другой скандинавский язык…

— Voss hot ir gezugt? — с интересом спросил смуглый. Он несколько раз хлопнул себя по лбу. — Favour de desconectar la radio.

— Радио не… — начал было Джонни, но смуглый не дал ему продолжить. Внезапно подскочив, он взобрался на скамейку, распростер руки и принялся распевать громким оперным баритоном. Мелодия была из арии тореадора в «Кармен», но смуглый выводил в ней свои слова, без конца повторяя: «Dove е il gabinetto?»

Бармен с недовольной физиономией уже направлялся к ним.

— Прекрати! — немедленно зашипел Джонни. — Слышишь? Сядь, или я снова двину этой штуковиной!

Смуглый глянул на кошелек в руке у Джонни.

— А меня не колышет, братан. Валяй, двигай. Me cago en su хайбол. — Он снова затянул песню.

Джонни нашарил в бумажнике три пятидолларовые банкноты — всю свою наличность — и потряс ими перед носом у бармена, когда тот подошел. Бармен тут же убрался.

— А почему раньше колыхало? — гневно спросил Джонни.

— Проще простого, — ответил смуглый. — Vänta ett ögenblick, оно ко мне вернется. Факт. — Он снова хлопнул себя по лбу. — Herr Gott im Himmel! — воскликнул полиглот и резко сел. — Не шевелись, — сказал он, побледнев и покрывшись капельками пота.

— А почему?

— Нет управления, — прошептал смуглый. — Прибор настроен на тебя — рано или поздно ты встретишься с самим собой. А два тела, приятель, не могут занимать одно и то же положение во времени-пространстве. — Он вздрогнул. — Бррр!

Рука Джонни мало-помалу начинала дрожать от усталости. Он прижал ее к вазе с сухими крендельками, но и это уже не очень помогало. Джонни был близок к отчаянью. Основной эффект выпивки, похоже, выразился в том, что смуглый принялся болтать на шести-семи иностранных языках. Пилюли от опьянения Джонни спрятал от греха в карман; тут ему, несомненно, повезло — есть хоть Какая-то прибыль от этой истории, если удастся выпутаться из нее живым. Это-то, впрочем, и казалось сомнительным.

Опять двадцать пять — Джонни с внезапным остервенением заметил, что смуглый снова по-тихому тянется к его руке. Голос художника задрожал.

— Говори немедленно, или я буду махать этой штуковиной, пока неслучится какая-нибудь пакость. Мое терпение лопнуло! Чего ты добиваешься? Что все это значит?

— Un autre plat des pets de nonne, s'il vous plait, garçon, — пробормотал смуглый.

— И прекрати молоть белиберду, — рявкнул Джонни. — Я серьезно! — Намеренно или нет, но рука его дернулась, и столик под ними дрогнул.

Вжик!

Они сидели за узким столиком в кафе на Шестой авеню, полном стука фаянсовых чашек.

— Ну? — выговорил Джонни, близкий к истерике. Бокалы на столике между ними были полны молока, а не виски. Теперь Джонни не возражал и против молока. Либо он расколет смуглого раньше, чем тот протрезвеет, либо, что было бы крайне неприятно, им придется наудачу искать другой бар…

— Мне это по вкусу, приятель, — сказал смуглый. — Я, знаешь ли, последний представитель расы лемурцев, и мне нравится досаждать людям. Меня выводит из себя то, что Вы, проклятые выскочки, завладели миром. Вы недостойны…

— А кто та леди, с которой я тебя видел? — кисло спросил Джонни.

— Леди? Она последняя из атлантов, У нас с ней рабочее соглашение, но друг друга мы ненавидим даже больше, чем…

Пальцы Джонни, сжимавшие кошелек, стали липкими от пота. Он позволил руке дрогнуть, но только чуть-чуть. Вжик!

Они сидели друг напротив друга на жестких плетеных сиденьях пустого поезда метро, шумно громыхавшего вперед по темному тоннелю, будто груз, отправляемый в ад.

— Попробуй еще разок, — процедил Джонни сквозь зубы.

— Тут вот какое дело, — начал смуглый. — Я скажу тебе правду. Вся эта вселенная нереальна, понимаешь? Она лишь плод твоего воображения, но ты наделен силами, управлять которыми не умеешь, и мы, видишь ли, старались держать тебя в неведении, потому что в противном случае…

— Тогда тебя не должно беспокоить, что я сделаю вот так! — выкрикнул Джонни, сжал кожаный кошелек в кулаке и треснул им по колену.

Вжик!

Ветер загромыхал у него в ушах, сбил дыхание. В облаке бешено летящего дождя со снегом Джонни едва мог разглядеть смуглого, который, как и он сам, сидел на корточках на каком-то карнизе, обрывающемся над бездной.

Мы — наблюдатели из Галактического Союза! — проорал смуглый. — Наш контингент размещен здесь, чтобы не спускать глаз с вас, людей, из-за всех этих взрывов атомных бомб, потому что…

— Или вот так! — завопил Джонни и снова махнул кулаком. Вжик!

Они лежали, распростершись, на мерзлой равнине, глядя друг на друга в ледяном сверкании звездного света.

— Я скажу тебе! — заявил смуглый. — Мы — путешественники во времени, и нам необходимо проследить, чтобы ты никогда не женился на Пайпер Лори, потому что…

Полегче, напомнил себе Джонни. Вжик!

Они скользили бок о бок вниз по гигантскому желобу в павильоне смеха на Янцен-Бич в Портленде, штат Орегон.

— Слушай! — сказал смуглый. — Ты мутант-супермен, понимаешь? Не обижайся — нам необходимо было тебя испытать, прежде чем мы могли бы передать тебе твое славное наследство, состоящее из…

Только Джонни начал вставать на ноги, как устройство у него в руке дрогнуло, и… Вжик!

Они стояли на наблюдательной площадке на вершине Эмпайр-Стейт-Билдинг. День был холодный и промозглый. Смуглый трясся — то ли замерз, то ли напугался достаточно, чтобы разговориться, то ли протрезвел с испугу. Голос его дрожал.

— Ладно, вот в чем дело, приятель. Ты не человек — ты андроид, но имитация так хороша, что ты об этом даже не догадываешься. А мы — твои создатели, понимаешь…

Полегче — опасность таится именно в небольших скачках, напомнил себе Джонни.

Вжик! Они оказались во вращающихся дверях, и — вжик! — Джонни стоял на лестнице своего дома с меблированными комнатами, глядя на смуглого, который таращил на него глаза, пытаясь что-то сказать, и — вжик! — они стояли у развороченной тележки с бананами, пока у Джонни по спине бежал холодный озноб, и…

— Ладно! — выкрикнул смуглый. В голосе его прозвучала неподдельная искренность. — Я скажу тебе правду, только не надо, пожалуйста…

Сам того не желая, Джонни наклонил руку. Вжик!

Они оказались на верхней площадке автобуса с Пятой авеню, остановившегося у края тротуара в ожидании посадки. С бесконечной осторожностью Джонни опустил руку к сверкающему поручню на переднем сиденье.

— Рассказывай, — выговорил он. Смуглый сглотнул.

— Пощади, — произнес он вполголоса. — Я не могу тебе сказать. Если я это сделаю, меня вышвырнут, я никогда больше не получу должность…

— Даю последнюю возможность, — процедил Джонни, глядя прямо перед собой. — Раз… Два…

— Это живучка, — сказал смуглый, протянув звук «у». В голосе у него звучало смирение и тупость.

— Что-что?

— Живучка. Вроде кино. Ты — актер.

— Это еще что? — тревожно выговорил Джонни. — Я художник. Почему это я ак…

— Ты актер, играющий художника! — воскликнул смуглый. — Вы актеры! Бессловесные твари! Ты актер! Понимаешь? Это живучка!

— И о чем эта живучка? — осторожно спросил Джонни.

— Музыкальная трагедия. Про бедняков, живущих в трущобах.

— Но я живу не в трущобах, — возмущенно заметил Джонни.

— В трущобах. Ты сам хочешь рассказать, или я должен тебе рассказывать? Это большое драматическое представление. Ты обеспечиваешь в нем «разрядку смехом». Скоро ты умрешь. — Смуглый вдруг умолк, и показалось, что он хотел бы умолкнуть раньше. — Одна деталь, — затем добавил он. — Незначительная. На следующем совещании по сценарию мы ее согласуем. — Смуглый вдруг приложил ладони к вискам. — Черт, и зачем меня только высадили? — пробормотал он. — Глорм меня в порошок сотрет. Уничтожит. Загонит меня обратно в…

— Ты серьезно? — спросил Джонни. Голос его дрожал. — Что ты сказал — я скоро умру? Как я умру? — Он нечаянно дернул рукой.

Вжик!

Автобус с Пятой авеню исчез. Они сидели во втором ряду кинотеатра. Свет в зале только что загорелся; публика вытряхивалась наружу. Джонни схватил смуглого за грудки.

— Забыл, — угрюмо пробормотал смуглый. — По-моему, ты откуда-то выпал. Как раз в самом конце живучки, когда герой отправляется в постель с девушкой. Хочешь знать, кто герой? Один твой знакомый. Герцог…

— Откуда выпал? — спросил Джонни, усиливая хватку.

— Из какого-то здания. Прямо в мусорный бак. Полупустой.

— Значит, «разрядка смехом»? — с усилием выговорил Джонни.

— Точно. Посмешище! Ты оживишь всю живучку! Зрители животы надорвут!

Шарканье удалявшейся публики вдруг затихло. Стены и потолок тревожно замерцали; когда все успокоилось, Джонни в полном изумлении обнаружил, что они оказались уже совсем в другом помещении. Никогда раньше он здесь не бывал — и вдруг художник с колотящимся сердцем понял, что никогда раньше он здесь бывать и не мог.

По всей громадной серебристой чаше, под заоблачно-высоким потолком, люди плавали в воздухе, будто комары, — кто-то просто дрейфовал, а кто-то торопливо двигался возле округлой металлической глыбы, что висела над самым центром огромного зала. Внизу, футах в двенадцати от балкона, где они сидели, вдруг в краткой вспышке что-то стало распускаться — произошло красочное развертывание, которое длилось лишь мгновение и оставило безумное воспоминание о движущихся деревьях и зданиях. Вскоре то же самое повторилось.

Джонни заметил, что сидевший рядом с ним смуглый съежился и застыл.

Художник обернулся. Позади к ним среди зловещей неподвижности шагал серебристый мужчина.

— Glorm, — задыхаясь, выговорил смуглый, — ne estit mia kulpo. Li…

— Fermi vian truon, — сказал Глорм. Он был строен и мускулист, а одежда его напоминала фольгу. Выпученные глаза Глорма под широкой полоской бровей обратились на Джонни. — А теперь твой отдаст мне инщтрумент, — сказал он.

Джонни обрел дыхание. Он обнаружил, что кошелек у него в руке вдруг так уплотнился, будто стал частью невидимого столба; но Джонни все же изо всех сил его держал.

— Почему это я должен его отдать? — вопросил художник. Глорм нетерпеливо махнул рукой:

— Погоди. — Он повернулся, чтобы оглядеть всю необъятную впалую чашу, и голос его вдруг раздался отовсюду, причем в сотни раз усиленный: — Gispinu!

Снова началось то же цветение красок и движение под висящей в воздухе грудой металла, но на сей раз все раскочегарилось в полный рост и уже не свернулось.

Завороженный, художник так и уставился вниз из-за ограждения балкона. Пол чаши теперь исчез, спрятавшись под сверкающей мраморной улицей. По обеим сторонам возвышались белые здания, все с портиками и колоннами, а в дальнем конце возвышалось что-то похожее на Парфенон, но по размеру никак не уступавшее главному зданию ООН в Нью-Йорке.

Улица бурлила людьми, которые издали казались карликами. Они рассыпались по сторонам, когда по улице стремительно пролетела четырехконная колесница, а затем опять стеклись вместе. Джонни слышно было, как они злобно гудят — будто пчелиный рой. В воздухе витал странный едкий запах.

Джонни озадаченно глянул на Глорма, затем на смуглого.

— Что это? — спросил он, указывая вниз. Глорм подтолкнул смуглого.

— Рим, — начал смуглый, трясясь, словно от озноба. — Здесь играется представление — в сорок четвертом году до нашей эры.

Сейчас перед тобой сцена, в которой Юлий Цезарь сожжет весь город дотла, потому что его не сделают императором.

Едкий запах стал еще резче; снизу начала подниматься тонкая пелена серо-черного дыма…

— Но он не жег Рим, — обиженно запротестовал Джонни. — И вообще это не Рим — Парфенон расположен в Афинах.

— Так было раньше, — стуча зубами, ответил смуглый. — А мы все изменили. Последняя группа, которая делала здесь живучки, сносно играла небольшие сценки, но не тянула до цельного представления. Вот Глорм… — он бросил вороватый взгляд на серебристого мужчину и слегка возвысил голос, — понимает, что такое настоящее представление.

— Погоди-ка, погоди, — с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни. — Значит, вы пустились во все тяжкие, понастроили тут фальшивых декораций — с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?

— Bona! — прокричал усиленный голос Глорма. — Gi estu presata!

Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.

Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.

— Ну вот, — произнес он. — Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь, и есть, как твой говоришь, «на самом деле». Мы не строй декораций… строй не декораций… не строй… Kiel oni gi diras?

— Мы не строили никаких декораций, — перевел смуглый.

— Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он тех римлян все тут построить. Они тоже не строй никаких декораций — они строй Рим, другой. Твоя понимает? Никто не строй никаких декораций! Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!

Джонни уставился на него, разинув рот.

— Вы хотите сказать, что изменяете историю — только чтобы делать фильмы?

— Живучки, — поправил смуглый.

— Ну да, живучки. Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого делается с людьми там, в будущем? Слушайте… а где мы сейчас? В каком времени?

— По вашему календарю… мм… 4400 с чем-то. Примерно в двадцати пяти столетиях от твоего времени.

— В двадцати пяти столетиях… Ну ладно, так что же происходит с вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?

— Никаких, — выразительно ответил Глорм.

— Никаких? — тупо переспросил Джонни.

— Вообще никаких. Что бывает с собакой, когда твой отрубает хвост ее матери?

Джонни немного подумал.

— Да, действительно «никаких».

— Правильно. Что, большой дело? Джонни кивнул.

— А вот эта и правда ба-альшой дело. Но нам его делай по двадцать, по сорок раз каждый год. Твоя знай, сколько теперь людей жить на планета? — Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой вопрос: — Тридцать миллиард. Знай, сколько народу ходит живучка? Половина. Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой время. Старый, молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать. Не как твоя Голливуд. Там не искусство, не представление. Когда народ думай, там, глубоко… — он похлопал себя по лбу, — какой-то есть правда, тогда я делай этот правда — и этот получается и правда правда! Это есть искусство! Вот это есть представление!

— Нью-Йорк вы по крайней мере не очень-то изменили, — заметил Джонни себе в защиту.

Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.

— Не изменили! — Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова зазвенел в ушах: — Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!

Произошло какое-то коловращение плывущих фигур вокруг висящей металлической груды. Глорм в нетерпении сжал кулаки. Довольно долгое время спустя пол чаши снова расцвел.

Джонни затаил дыхание.

Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в тысяче футов под ними, освещенный утренним солнцем, лежал остров Манхэттен; Джонни видел стоящие на якоре в заливе суда и ясные отблески Гудзона и Ист-Ривер, убегающие на север в туманы над Бронксом.

Первое, что бросилось ему в глаза, была беспорядочная шахматная доска заполнявших весь остров низеньких строений; густое скопление небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.

— Угадай, в который год, — послышался голос Глорма. Джонни нахмурился.

— Около 1900-го? — Нет, не может быть, тут же с тревогой подумал он. Слишком много было мостов — даже больше, чем в его время.

Глорм от души рассмеялся.

— То, что твой смотрит, есть Нов-Йорк 1956 года — до тех, как мы его изменить. Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши их изобресть.

— Для «Рабов бродвейской зарплаты», — почтительно вставил смуглый. — Первая живучка Глорма. Какое представление!

— Теперь ты понимать? — снисходительно спросил Глорм, — Давным-давным мне хотелось рассказать о том актеру, увидеть его морда. Ну вот — теперь твой понял. — Его тощая физиономия сияла. — Твой есть актер; мой есть продюсер, режиссер. Продюсер, режиссер есть все Актер есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.

— Дудки, — вяло ответил Джонни.

— Отдаст, — заверил Глорм. — Твой очень скоро его отпустит.

Тут Джонни потрясение обнаружил, что рука его заметно немеет. Так вот зачем понадобились эти объяснения! А теперь они дождались, чего хотели. Он действительно готов был отпустить кошелек — уже вот-вот. Значит…

— Послушай! — отчаянно выговорил художник. — А как насчет людей в будущем — я имею в виду ваше будущее? Они тоже делают живучки? А если так, то разве ты для них не актер?

Физиономия Глорма вытянулась от ярости..

— Kracajo! — сказал он. — Ну погоди… — Он взглянул на устройство в руке у Джонни и сжал кулаки.

Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек — и что тогда? Обратно в свое время? Опять быть посмешищем, неотвратимо приближаясь к…

Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.

…И ничего тут поделать Джонни не мог. Ему предвиделась бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы — на всем пути в неведомое будущее, которое было слишком велико, чтобы измениться: Все это, подумалось ему, не более пугало и ужасало, чем другие формы вселенской тирании, уже явленные человеческому разуму; с этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной… Кулак разжался.

Улыбаясь, Глорм протянул руку к повисшему в воздухе кошельку. Пальцы его сделали что-то такое, за чем Джонни уследить не сумел, — и вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.

Там он еще некоторое время трясся и мерцал, будто замедляющийся волчок. Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне. Снова началось мерцание, в какой-то яркой кляксе последовательно появлялись авторучка, записная книжка, часы, зажигалка. Затем оба предмета стабилизировались — металлические, неживые.

Глорм сунул их куда-то в складки своего одеяния.

— Bona, — безразлично бросил он через плечо, — Resendution al Nov-Jorkon.

Отчаяние развязало Джонни язык. Он заговорил, еще сам толком не понимая, что же, собственно, хочет сказать.

— А что, если я не останусь в Нью-Йорке?

Глорм помедлил и раздраженно повернулся к художнику:

— Kio?

— Вы вернули себе устройство, — начал Джонни, когда идея обрела очертания у него в голове. — Хорошо. Но что вы собираетесь делать, если я решу переехать в Чикаго или еще куда-нибудь? Или если меня арестуют и посадят в тюрьму? Я вот о чем. Вы можете перетасовать все вероятности, но если я хорошенько постараюсь, то могу поставить себя в такое положение, где невозможно будет случиться тому, чего бы вам хотелось. — Он перевел дух. — Понимаете, о чем я говорю?

— Plejmalpuro, — сказал Глорм. Судя по выражению его лица, он понял.

— Вот что, — продолжил Джонни. — Мне надо бы уяснить всю картину. Герцог, о котором вы говорили как о главном герое, — это тот Герцог, которого я знаю? — Он получил в подтверждение кивок от Глорма. — И когда он помогал мне убраться из города, это была часть сценария?

— Генеральная репетиция, — сказал смуглый. — Ты плюхаешься в болото во Флориде — и выбираешься оттуда по уши в дерьме и в пиявках. Потрясающая хохма.

Джонни вздрогнул и постарался выбросить из головы пиявок и падения из высотных зданий.

— Я хочу знать вот что: в чем здесь интересы Герцога. Почему он хотел, чтобы я убрался из города?

И ему объяснили. Ответ был дьявольски прост, и Джонни даже показалось, что он знал его заранее.

Художник подождал, пока ногти выйдут у него из ладоней, а затем почувствовал, что снова может говорить разумно. Но тут он вдруг понял, что ему нечего сказать. О чем можно разговаривать с людьми, способными вытворить такое, а потом назвать это искусством или увеселением? Логично было предположить, что культура, чьими вкусами диктовались безжалостные представления Глорма, должна иметь именно такое понятие о «герое». И это ужасало.

Снова время поджимало. Но и ключ ко всему был уже у Джонни в руках.

Что на его месте сказал бы Герцог?

— Ладно, послушайте, — быстро начал Джонни, — мне тут, конечно, только жеваной бумагой харкать, а перед вами я бы и крышку со своего чайника снял, но вот какое дело…

Глорм со смуглым подались вперед с заинтересованными, настороженными выражениями на лицах.

— …Но вот как я все это себе представляю. Вместо того клоунского типа для вашей «разрядки смехом» мы вводим обходительный тип «гражданина мира». Такой сюжетный поворот. Вот это смог бы провернуть, гм, по-настоящему великий продюсер-режиссер. Вот это я понимаю. Возьмем, к примеру… да, покажите-ка мне, где там в сценарии говорится о…


Джонни материализовался на тихой улочке в нескольких шагах от двери своего дома. Чувствовал он только тяжесть и усталость. Солнце все еще висело высоко над крышами старых зданий; около 2.30 — через полтора часа после того, как Герцог покинул его в аэропорту.

Джонни прислонился к перилам и стал ждать. Ну конечно — вот улицу переходит Мэри Финиган; волосы ее распущены, а под глазами темные крути.

— Иди домой, Мэри, — сказал ей Джонни.

Девушка изумилась:

— А что случилось — разве его здесь нет? То есть Герцог звонил мне — сказал, что он у тебя.

— Да, и у него там топорик, — заметил Джонни. — Я правду говорю. Он собирался убить тебя в моей квартире моим же туристским топориком. На нем отпечатки моих пальцев.

Когда она ушла, Джонни завернул за угол и вошел в вестибюль. Герцог стоял там, запустив руку в почтовый ящик Джонни. Обернувшись, он выругался, а рука его машинально выдернула из ящика пухлый конверт.

— Джонни, какого черта ты тут делаешь?

— Я раздумал ехать.

Герцог прислонился к стене, ухмыляясь.

— Что ж, каждая новая встреча дает маленькое представление о воскресении. Вот так так! — Он взглянул на конверт у себя в руке, будто только что его заметил. — Так, интересно, и что же тут такое?

— Сам знаешь что, — беззлобно проговорил Джонни. — Пятьдесят баксов, которые мне должен Тед Эдвардc. Именно они и навели тебя на мысль, когда Тед сказал тебе, что отправит долг по почте. Затем подкатило то дельце с Мэри, и ты, наверное, подумал, что сам Бог дает тебе такую возможность.

Глаза Герцога сузились, а взгляд его стал жестким.

— Так ты и про это знаешь? Да? И что же ты собирался тут делать? Не скажешь ли старому приятелю?

— Ничего, — ответил Джонни. — Просто отдай мне расписку, и будем считать, что все улажено.

Герцог выудил из кармана сложенный листок бумаги и отдал его Джонни. Явно не в своей тарелке, он все заглядывал Джонни в глаза.

— Ну-ну. Порядок, да?

Джонни кивнул и направился к лестнице.

— Значит, порядок, — сказал Герцог. Он стоял, подбоченясь, и качал головой. — Да, Джонни, мальчик мой, ну ты и артист!

Джонни бросил на него быстрый взгляд.

— Ты тоже, — заверил он.

Вавилон 2

1
В анфас он немного напоминал Пьяного Хулигана, если вы еще такого помните. В профиль, когда во всей красе представал серебристый гребень, он больше смахивал на помесь Джорджа Арлисса и какаду.

Под гребнем — чуть менее четырех футов роста, большая голова, и все такое прочее. В особенности Хулигана отличала морщинистая лилово-серая кожа, любопытные уши в форме значка американского доллара и животик "А-а-ля тру-ля-ля"; носил он куртку цвета электрик, короткие штаны в обтяжку из какого-то блестящего материала: на коротеньких ножках красовались ботфорты, а на перевязи, перекинутой через узкое плечо, болтался диск из белого металла, почти в четверть роста самого Хулигана.

Ллойд Каваноу увидел это чучело одним прекрасным майским утром в гостиной своей квартиры-студии на Восточной Пятидесятой улице в Манхэттене. Явление это возникло будто бы прямо из-за чертежного столика в дальнем конце комнаты.

Что было абсолютной бессмыслицей. Чертежный столик с горизонтально опущенной крышкой и все еще стоявшим на ней завтраком был придвинут к окну с опущенными портьерами. С правой стороны, между столиком и шкафчиком для грампластинок, было дюймов шесть; с левой же стороны, между столиком и бочонком, на котором Каваноу держал чернила и кисточки, и того меньше.

Каваноу, нервозный молодой человек с вытянутым хмурым лицом, кое-как прилаженным к угловатому, нескладному телу, бросил недовольный взгляд поверх блестящего озерца на модельном столе и пробормотал:

— Что там еще за черт?

Затем отключил все прожекторы и зажег комнатное освещение.

Внезапно оказавшееся в лучах света, хулиганоподобное существо засверкало, будто елочное украшение. Глаза Хулигана быстро-быстро заморгали; затем длинная верхняя губа искривилась в немыслимой серпообразной улыбке, обнажив выступающие передние зубы. Хулиган произнес что-то вроде "хахт-хуях!" и энергично закивал головой.

Первая мысль Каваноу была о "Хассельбладе". Он схватил камеру, треножник и все прочее и оттащил свое хозяйство к безопасному месту за креслом. Затем прошел к камину и взял с решетки кочергу. Крепко сжимая грозное оружие, он стал наступать на Хулигана.

Тот устремился навстречу, ухмыляясь и кивая. На расстоянии двух шагов Хулиган остановился, отвесил поклон и поднес к глазам Каваноу какой-то белый диск.

На диске проступила картинка.

Цветная и объемная, она изображала десятидюймового Каваноу, склонившегося над треногой. Руки его быстро двигались, складывая кусочки, затем мини-Каваноу отступил и с явным удовлетворением уставился на продолговатую коробочку с выступающим спереди хромированным цилиндриком, что появилась на крышке треноги. "Хассельблад".

Каваноу опустил кочергу. С отвалившейся челюстью он уставился на опустевший уже диск, затем на лиловую физиономию Хулигана и серебристую поросль на его голове — нечто среднее между волосами и перьями…

— Как это получилось? — потребовал он ответа.

— Полусися, — не моргнув глазом ответил Хулиган. Он качнул диском в сторону Каваноу, указал на свою голову, затем на диск, затем на голову Каваноу, затем снова на диск. Наконец он протянул штуковину Каваноу, почему-то склонив голову набок.

Каваноу опасливо взял диск. Руки его покрылись гусиной кожей.

— Хочешь знать, не я ли сделал камеру? — на пробу спросил он. Так, что ли?

— Сто ли, — отозвался Хулиган. Он снова поклонился, дважды кивнул и выпучил глаза.

Каваноу размышлял. Уставившись на диск, он представил себе необъятную машину с великим множеством разных приводных ремней и прочих движущихся частей, где все отчаянно крутится и вращается. Ага, вот она немного корявая, правда, но ничего. С одной ее стороны Каваноу прилепил загрузочное устройство, заставил человечка подойти к нему и высыпать целую бадью металлолома, а затем показал выходящие сплошным потоком с другой стороны фотокамеры.

Внимательно разглядывавший обратную сторону диска Хулиган выпрямился и с очередным поклоном забрал диск у Каваноу. Затем этот недомерок три раза стремительно обернулся вокруг своей оси, одной рукой зажимая нос, а другой яростно размахивая.

Каваноу отступил на шаг, покрепче сжимая кочергу.

Хулиган устремился мимо так быстро, что только пятки засверкали. Наконец, упершись подбородком в край модельного стола, он уставился на конструкцию в самом центре стола.

— Эй! — сердито выкрикнул Каваноу и последовал за пришельцем.

Хулиган повернулся и снова протянул ему диск. Там образовалась другая картинка: склонившийся над столом Каваноу на этот раз складывал крошечные фигурки и располагал их на фоне раскрашенной декорации.

Что, в принципе, и соответствовало действительности. По профессии Каваноу был рисовальщиком комиксов. К самой работе он был равнодушен механическое занятие, правда, хорошо оплачиваемое, но… оно разрушило в нем творца. Каваноу больше не мог рисовать, раскрашивать или гравировать ради собственного удовольствия. Тогда он занялся фотографией, а точнее, настольной фотографией.

Модели он создавал из глины, папье-маше, проволоки, бисера, кусочков дерева и вообще всякой всячины; расписывал их или красил, компоновал и освещал, а затем, с помощью своего верного "Хассельблада" и специального объектива, фотографировал. Уже через год результаты превзошли все ожидания.

Выстроенная теперь на столе конструкция казалась обманчиво простой. Фон и средний план занимали заросли пихты и горного лавра. На переднем плане у потухшего костра виднелись три фигуры. Не люди — дохлые, безволосые существа с большими мягкими глазами, одетые в походное снаряжение странного покроя.

Двое, сидевшие спиной к осыпающейся каменной кладке, склонялись над полоской бумаги, отмотанной от металлического цилиндра. Третий расположился на камне, ближе к камере, с обглоданной костью в руке. Очертания кости казались тревожно знакомыми.

Хулиган снова сунул ему диск, ухмыляясь и подмигивая. Каваноу, в котором любопытство пересилило раздражение, взял диск и вторично просмотрел сценку, уже показанную Хулиганом.

— Ну да, — кивнул он, — я это делал. Ну и что?

— Нью сто! — Хулиган взмахнул рукой слишком стремительно, чтобы уследить, и совершенно неожиданно в руке у него оказался крупный фрукт, нечто вроде лилового персика с бородавками. Заметив на лице Каваноу недоумение, Хулиган убрал квазиперсик туда, — откуда он и появился, и вытащил на свет комок полупрозрачных розовых нитей. Каваноу раздраженно нахмурился.

— Послушай-ка… — начал он.

Хулиган рискнул снова. На сей раз в руке у него оказался ограненный прозрачный камень размером с хорошую вишню.

Глаза у Каваноу полезли на лоб. А что, если это алмаз…

— Хой-мамай! — выразительно произнес Хулиган. Он указал на камень, на Каваноу, затем на себя и модельную конструкцию. Яснее ясного: он хотел торговать.

Все верно, алмаз; по крайней мере, камень прочертил аккуратную линию на бутылке из-под пива. Сверкающий, абсолютно прозрачный и, насколько мог судить Каваноу, лишенный всяких изъянов. Каваноу положил бриллиант на почтовые весы — тот потянул чуть менее унции. Ну, значит, грамм двадцать, а ведь карат — это всего двести миллиграммов… Так фотограф получил заманчивую цифру в сто карат — чуть меньше, чем алмаз "Надежда" в своем первоначальном состоянии.

Каваноу подозрительно уставился на пришельца.

Хулиган также не сводил с него совиных глаз. Каваноу взял у гостя диск и протранслировал ответ: серию картинок, на которых Каваноу фотографировал модели, обрабатывал пленку, а затем торжественно принимал бриллиант и передавал модели Хулигану.

Хулиган отвесил серию поклонов, подпрыгнул, постоял на руках и, ухмыляясь, хлопнул Каваноу по плечу. Принимая ужимки и прыжки за знаки согласия, Каваноу вернул на место "Хассельблад" и продолжил работу. Он сделал с полдюжины цветных снимков, затем перезарядил аппарат черно-белой пленкой и нащелкал еще с полдюжины.

Хулиган наблюдал за процессом с трепетным вниманием. Он последовал за Каваноу в темную комнату и таращился из-за верстака, пока Каваноу проявлял черно-белую пленку, фиксировал ее, промывал и сушил, резал и печатал.

Как только вышел первый снимок, Хулиган тут же замахал руками и вынул второй бриллиант, размером в половину первого. Оказалось, пришельцу требовались и снимки!

Едва успевая смахивать пот со лба, Каваноу рылся в картотеке и извлекал оттуда цветные фотографии и диапозитивы других своих работ: серий "Ганцель и Гретель", "Кавор и Гранд-Лунар", "Walpurgisnacht", про Гулливера, гасящего пожар в лилипутском дворце, про главу агентства Джи-О-Пи-Эй. Хулиган купил все. По завершении каждой сделки он брал покупку и куда-то ее убирал — туда же, откуда доставал и бриллианты. Каваноу смотрел во все глаза, но никак не мог понять, куда все это девается.

Между прочим, а откуда взялся сам Хулиган?

Убедившись, что снимков у Каваноу не осталось, Хулиган стал рыскать по комнате, заглядывая во все углы, наклоняясь, чтобы осмотреть книжные стеллажи, привставая на цыпочки, чтобы глянуть, что там на каминной полке. Наконец он ткнул пальцем в пятидюймовую деревянную фигурку длиннолицего мужчины, сидящего со скрещенными руками и опершегося локтями о колени, — ифугаосскую резную работу, которую Каваноу приволок домой с Филиппин. На диске ненадолго появилось изображение машины Гольдберга, которым Каваноу пытался объяснить происхождение камер. Затем Хулиган вопросительно вскинул голову.

— Нет, — возразил Каваноу. — Ручная работа. Он взял диск и изобразил Хулигану загорелого мужчину, обрабатывающего кусок красного дерева. Затем страсть к трюкачеству взяла свое, и он заставил мужчину сжаться до крошечного пятнышка на островке, который тут же сам стал пятнышком на медленно вращающемся глобусе, где с одного края исчезали Азия и Австралия, а на другом появлялась Америка. Фотограф сделал красную точку для Нью-Йорка и ткнул пальцем себе в грудь.

— Вломак, — задумчиво вымолвил Хулиган. Отвернувшись от Ифугао, он указал на яркий ковер с ромбовидными узорами, что висел над кушеткой. Учная абота?

Каваноу, уже готовый расстаться с Ифугао за очередной бриллиант, растерялся.

— Минутку-минутку, — сказал фотограф и изобразил на диске еще одну движущуюся картинку: как он передает Ифугао за обычное вознаграждение.

Хулиган отскочил от него, хлопая ушами и топорща гребень. Затем, придя в себя, он продемонстрировал Каваноу иной вариант: как Хулиган получает резную фигурку и передает бриллиант тому самому загорелому мужчине, которого Каваноу описал как создателя поделки.

— Учная абота? — снова спросил пришелец, указывая на ковер.

Заметно скиснув, Каваноу показал ему, как ковер был соткан тощими мексиканцами в соломенных шляпах. Еще с большим унынием ответил он на хулиганский вопрос "где?", изобразив карту Мексики, и уже с откровенной тоской он определял авторов шведского серебряного кувшинчика, малайского кинжала, индийского латунного кальяна, пары мокасин, сплетенных вручную в Гринвич-Виллидж, и указывал их местоположение.

Хулиган, судя по всему, покупал только у творцов.

Во всяком случае, если бриллианты Каваноу больше не светили, он мог получить кое-какую информацию. Фотограф взял диск и изобразил на нем неожиданно возникающего в комнате Хулигана. Затем прокрутил все обратно и вопросительно взглянул на пришельца.

В ответ Каваноу получил картинку с изображением сумеречного бездонного пространства, где шпендрики с гребнями вроде Хулигана прогуливались меж высоких грибовидных растений, напоминавших растущие рядами эскимо на палочке. Другая планета? Каваноу тронул диск и заставил обзор переместиться вверх. Хулиган любезно напустил еще больше непроглядного лилового тумана. Ни солнца, ни луны, ни звезд.

Каваноу попытался еще разок, изобразив себя, стоящего на земном шаре, устремив взор в ночное небо. Внезапно в небе появилась крошечная хулиганская фигурка, неловко рассевшаяся на какой-то звезде.

Хулиган ответил картинкой, приведшей Каваноу в еще большее замешательство. На ней изображались два шара, висящие в пустоте. Один был твердым на вид, и на нем стояла крошечная фигурка человека; другой представлял собой лиловую мглу с коротконогой, украшенной гребнем фигуркой Хулигана внутри. Оба шара медленно-медленно вращались друг вокруг друга, после каждого круга чуть-чуть сближаясь, причем твердый шар все время то светлел, то темнел. В конце концов шары соприкоснулись, и хулиганская фигурка устремилась к перемычке. Твердый шар еще раз поменял цвет, Хулиган пулей метнулся обратно на туманный шар, и сферы разделились, неторопливо расходясь по мере вращения.

Каваноу сдался.

Хулиган, выждав немного, чтобы убедиться, что вопросов у Каваноу больше не имеется, изобразил нижайший поклон из всех, какие только можно представить, и вытащил на свет последний бриллиант — изумительный, самый крупный из полученных Каваноу, не считая одного-двух.

Картинка с Каваноу, принимающим бриллиант и передающим что-то неясное: "За что?"

Картинка с Хулиганом, отвергающим это неясное: "Так просто". Картинка с Хулиганом, похлопывающим Каваноу по плечу: "За дружбу".

Пристыженный, Каваноу достал с книжной полки бутылку майского вина и стаканы. С помощью диска он объяснил Хулигану, что представляет собой напиток и, не слишком вдаваясь в подробности, какого действия от него следует ожидать.

Это и оказалось роковой ошибкой.

Хулиган, сияя в промежутках между глотками лучезарной улыбкой, пил вино, выказывая всевозможные знаки восхищения. Затем, эффектно взмахнув рукой, выложил на стол махонькую бело-зеленую фигулечку. У хулиганского устройства было зеленое прозрачное основание и тонкий металлический стержень с утолщением на конце, торчавший вертикально из самой середины. Вот, собственно, и все.

В приятном предвкушении Каваноу внимательно следил за пиктографическим объяснением гостя. Устройство, судя по всему, было хулиганским эквивалентом алкогольных напитков. (Картинка изображала Хулигана и Каваноу с широчайшими улыбками на лицах, в то время как внутри их прозрачных черепов то вспыхивали, то гасли цветные огоньки.) Каваноу кивнул, когда коротышка взглянул на него, видимо ожидая одобрения. Толстым пальчиком Хулиган осторожно коснулся утолщения на конце стерженька. Тот завибрировал.

У Каваноу появилось странное ощущение, будто кто-то помешивает его мозги соломинкой от коктейля. Щекотно. Бодряще. Восхитительно.

— Ха! — выдохнул Каваноу.

— Хо! — отозвался Хулиган, радостно ухмыляясь. Он взял со стола фигулечку — Каваноу даже не успел заметить, куда она делась, — и встал. Каваноу проводил гостя до двери. Шибздик похлопал Каваноу по плечу, тот пожал пришельцу руку. Затем, радостно перепрыгивая сразу через три ступеньки, Хулиган помчался по лестнице.

Несколькими секундами спустя, выглянув из окна, Каваноу увидел пришельца проезжающим мимо на крыше автобуса, идущего до Второй авеню.

2
Ощущение эйфории уменьшилось через считанные минуты, оставив Каваноу в несколько расслабленном, но смятенном состоянии ума. Желая убедиться в реальности происшедшего, он выгрузил на стол содержимое раздувшихся карманов брюк. Вот они, алмазы — твердые, прохладные, острогранные, сияющие великолепием. Фотограф пересчитал сокровища, всего камней оказалось двадцать семь, и самый крупный в сотню карат. Сколько же все это стоит?

Спокойно, Ллойд, предостерег он себя. Тут может быть и подвох. Сейчас нужно поехать в деловую часть к оценщику и выяснить. Кстати, он там одного знал — во Френч-Билдинг, рукой подать от Патриотик-Комикс. Каваноу выбрал два камушка — помельче и покрупнее, надежно уложил их во внутреннем кармане бумажника. Слегка дрожа от возбуждения, он ссыпал остальные в бумажную коробку и спрятал в кухне под раковиной.

По авеню курсировало желтое такси, Каваноу остановил его и забрался в машину.

— Угол Сорок пятой и Пятой, — буркнул он.

— Чмо-о? — переспросил шофер, выгибаясь, чтобы взглянуть на пассажира.

Каваноу сердито нахмурился.

— Угол Сорок пятой улицы, — раздельно повторил он, — и Пятой авеню. Поехали.

— Засср, — произнес водитель, сдвигая кепку на затылок, — малахерь не лыздын урлы, пунек. Шуз сандаль калым небалуй?

Каваноу вылез из машины.

— Сутра затрамбон! — вякнул напоследок водила и укатил, поскрежетав своей развалюхой.

С отвисшей челюстью Каваноу уставился вслед хаму. Уши его запылали.

— И как это я не выяснил номер его лицензии? — спросил он вслух. Почему я не остался дома, где никто мне не пачкает мозги? И зачем я вообще живу в этом вонючем городе?

Он забрел обратно на тротуар.

— Шизис, агуй? — услышал он за спиной голос.

Каваноу крутанулся волчком. Всего-навсего какой-то сопляк с газетой в руке и еще пачкой под мышкой.

— Займись-ка лучше делом, — бросил ему Каваноу.

Он отвернулся от мальчишки, сделал пару шагов к перекрестку, затем застыл на месте, еще раз огляделся и зашагал назад.

Зрение его не обмануло: заголовок газеты в руках у мальчугана гласил: "БУКАТРИ АГЫКИУЧ ЗСУХЧИСУВАЯ ДИЧЬ".

Название газеты, во всем прочем выглядевшей в точности как "Дейли ньюс", было "Буевы льях".

Мальчишка-газетчик пятился от Каваноу, с опаской на него взирая.

— Погоди, — торопливо выговорил Каваноу. Он пошарил в кармане, отыскивая мелочь, ничего не нашел и дрожащими пальцами вытянул из бумажника банкноту. Затем сунул ее газетчику. — Давай.

Мальчуган взял доллар, взглянул на него, бросил на мостовую под ноги Каваноу и дал стрекача.

Каваноу поднял банкноту. Во всех ее углах стояла крупная цифра 4. Над знакомой физиономией Джорджа Вашингтона красовались слова: ХЕУБЫЛЮЛЛОУ ТЧИЧО ИДУСЫРЫ. А внизу значилось: ЕБЫЛ БЕВВИС.

Каваноу ухватился за душивший его воротник. Вибрирующее устройство?.. Нет, не то, перепутался именно мир, а не Каваноу. Но это немыслимо, ведь…

Потрепанный мужичонка в котелке налетел на Каваноу, хватая его за грудки.

— Поте, — забормотал он, — дран безмазы, дран безмазы? Хулю ба умардамент в кыш?

Каваноу отпихнул придурка и ретировался. Мужичонка ударился в слезы.

— Вуздяк! — завыл он. — Вуздяк, факи нересь камаль?

Каваноу оборвал свои размышления. Краешком глаза он заметил, что городской автобус как раз подкатил к остановке у перекрестка. Фотограф припустил за ним.

А там краснорожий водитель, наполовину привстав с сиденья, ревел какую-то тарабарщину толстой бабе, которая вопила в ответ, угрожающе размахивая зонтиком. Узкий проход целиком заполняли лица — лица недоуменные, лица раздраженные, лица кричащие. Воздух так и топорщился от вылетающих невпопад согласных.

В дальнем конце кто-то визжал, как свинья, и барабанил по задней двери. — Изрыгая проклятия, водитель повернулся, чтобы открыть. Обрадованная, баба воспользовалась удобным случаем и треснула шоферюгу зонтиком по макушке; когда последовавшая за этим свалка закончилась, Каваноу понял, что оказался надежно втиснут в самую середину автобуса, даже не заплатив за проезд.

Автобус двинулся. На каждой остановке самые буйные пассажиры сходили, но оставшиеся были немногим лучше. Никто, тупо осознал Каваноу, не мог никого понять, никто не мог прочесть ни слова.

Гвалт нарастал, Каваноу слышал, как хриплый рев водителя слабеет. Впереди неистово заливались автомобильные гудки. С огромным трудом собравшись с мыслями, Каваноу сумел подумать: "В каких пределах?" Вот что самое существенное — происходит ли вся эта кутерьма одновременно по всему Нью-Йорку… или по всему миру? Или — какая жуткая мысль! — может, это что-то вроде заразы, которую разносит с собой Каваноу?!

Необходимо было выяснить.

Движение становилось все плотнее. На Шестой авеню автобус, который и так двигался в час по метру, совсем остановился, и двери с шумом распахнулись. Вглядываясь вперед, через головы Каваноу заметил, что водитель слез по ступенькам, швырнул фуражку на мостовую, плюнул на нее и понурив голову растворился в толпе.

Каваноу выбрался из автобуса и побрел на запад через весь этот бедлам. Заливались автомобильные гудки, сирены визжали; через каждые пятнадцать ярдов была драка, а в каждой десятой драке участвовал полицейский. Вскоре стало яснее ясного, что до Бродвея Каваноу никогда не добраться. Он с боями прорвался до Шестой и повернул на юг.

Динамик над лавкой грампластинок ревел песенку, которую Каваноу прекрасно знал и терпеть не мог, но вместо слишком хорошо знакомых слов хриплый женский голос распевал:

Акремкуки шизы ж Бушозоу, акремкуки шизы зомажми-иш…
Музыка же была до боли знакомой.

Уличный указатель прямо перед глазами гласил: 13 ФРЛФ. Даже номера перепутались.

У Каваноу заныло сердце. Он зашел в бар.

Там дела шли полным ходом. Никакого бармена не было и в помине, но добрая треть посетителей орудовала за стойкой, обслуживая остальных и выдавая по бутылке каждому.

Каваноу локтями пробился в первые ряды и оказался в замешательстве, отхватив сразу две бутылки с надписями на этикетках соответственно "ЦИФ-05" и "Цитлфиотл". Ни одна из надписей особого аппетита не вызывала, но янтарная жидкость в обеих бутылках выглядела подходяще. Он остановился на "Цитлфиотле". Взбодрившись после второго глотка, Каваноу осмотрел бар и определил, где находится радио.

Оно, как обнаружил Каваноу, работало, но из динамика не доносилось ничего, кроме фонового шума. Фотограф покрутил все ручки, какие там были. Справа на шкале, пронумерованной по кругу от 77 до 408, он наткнулся на оркестр, исполнявший "Картинки с выставки", абольше нигде и ничего.

Так, заключил он, решалась одна из проблем. WQXR, со своей исключительно музыкальной программой, была в эфире, остальные отключились. Это значило, что речь шла по двойному стандарту, и не только в вещании Нью-Йорка и Нью-Джерси, но и в сетевых программах с Западного побережья. Или минутку-минутку, — даже если диктор в Голливуде мог изъясняться на подлинном английском, разве это не звучало бы бессмыслицей для какого-нибудь инженера в Манхэттене?

Так он мало-помалу подошел к следующей проблеме. Выбрав в глубине уединенный столик и прихватив с собой "Цитлфиотл", он уютно там устроился и аккуратно разложил на столике следующие важные предметы:

1) использованный конверт;

2) авторучку;

3) долларовую банкноту;

4) свою карточку соцобеспечения;

5) отвоеванную у кого-то газету.

Теперь вопрос состоял в том, остался ли в образцах человеческой речи какой-то порядок, или все перепуталось до полного хаоса. Научный метод, подкрепленный "Цитлфиотлом", должен был дать ответ.

Первым шагом Каваноу стало следующее: на чистой стороне конверта он строго вертикально написал все буквы алфавита.

Затем, после некоторых размышлений, скопировал текст с долларовой банкноты. Получилось:

ХЕУБЫЛЮЛЛОУ ТЧИЧО ИДУСЫРЫ ЕБЫЛ БЕВВИС

После этого он, буква к букве, выписал под этой чушью текст, который должен быть написан на долларовой банкноте:

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ ОДИН ДОЛЛАР

Эта операция дала ему пятнадцать букв, которые Каваноу разместил на соответствующих местах напротив уже написанных букв алфавита. Проделав аналогичную процедуру с "Буевы льях", или "Дейли ньюс", а также со своей собственной подписью, выглядевшей на карточке как "Ввееб Рикилеа", он получил еще несколько букв, а также конечный результат в виде:

А И Б В К Г Д Б Е У Е Ю Ж З И Ы Й Е К Р Л В М Д Н Л О Е П Р С С Х Т Ч У А Ф Х Ц Ч Ш Т Щ Ъ Ы О Ь Ь Э Ю Я Я

Теперь подошел черед последнего текста. Каваноу скопировал загадочный заголовок из "Льях" и перевел его, пользуясь своими изысканиями:

БУКАТРИ АГЫКИУЧ ДЕВУШКА У. ИВАЕТ ЗСУХЧИСУВАЯ ДИЧЬ РЕСТАРЕЛУЮ МАТЬ

Триумфальный успех! Теперь он мог общаться! Суть вот в чем, уверенно говорил себе Каваноу: когда мне кажется, что я говорю "привет", на самом деле я говорю "зсы-куч", и именно поэтому никто меня не понимает. А следовательно, если бы мне казалось, что я говорю "зсыкуч", на самом деле я говорил бы "привет". И если мы пойдем по такому пути, то устроим настоящую революцию.

Однако не сработало!

Какое-то время спустя Каваноу оказался в заброшенной классной комнате с весьма строптивым составом учащихся из трех бородатых очкариков и женщины с челкой на глазах. Спаситель человечества предпринял отчаянную попытку путем упражнений на классной доске обучить их новому алфавиту, начинавшемуся с И, пропуск, К, пропуск. Б, У, Ю, пропуск… Эти пропуски, пробовал объяснить он, важнее всего.

Спустя еще какое-то время Каваноу стоял на лестничной площадке в вестибюле филиала Нью-йоркской Публичной библиотеки на Сорок второй улице, снова и снова выкрикивая в собравшуюся толпу:

— Эсервючоу ыбыечо! Зсервючоу ыбыечо!

Затем еще какое-то время спустя он проснулся, трезвый как стеклышко, и оторвал физиономию от столика с крышкой под мрамор в изрядно разгромленном кафетерии. На стену сквозь зеркальное стекло косо падал солнечный свет, должно быть, конец дня или раннее утро.

Каваноу издал мучительный стон. Он вспомнил, что пошел в бар, потому что болела голова, а это все равно, что принять слабительное, маясь морской болезнью.

Что же касается всего остального — бара и, главное, после… что было на самом деле, а что померещилось?

Каваноу поднял голову и с надеждой воззрился на надписи в окне. Даже по зеркальному изображению он смог разобрать, что они сделаны на его родном языке. Первой буквой там стояла "Р". Каваноу опять застонал и закрыл лицо руками. Он хотел бы оставаться в таком положении — не двигаясь, никуда не глядя, ничего не замечая, но в конце концов навязчивая мысль снова заставила его поднять голову.

Доколе?

Сколько все это продлится? Сколько еще продлится этот кошмар — пока весь мир не покатится к черту в гробу на колесиках? Ждать осталось недолго.

Как можно без языка что-то купить или продать, отдать какое-то распоряжение? А если даже и можно, то что тогда использовать вместо денег — четырехдолларовые банкноты с надписью ЕБЫЛ БЕВВИС?

Или, с горечью продолжал размышлять Каваноу, с чем-нибудь в равной степени несуразным. Ибо несколько пьяных часов назад он выяснил следующее: у каждого свой алфавит. И что для Каваноу — ЕБЫЛ БЕВВИС, для другого — АКЫН МАДДИТ, или УЧИЛ МУДДАК, или…

В алфавите тридцать три буквы. Число возможных комбинаций, 33х32х31х30х29… и так далее до х1… оценивалось, если приближенно взять один порядок на каждую операцию…

Что-нибудь в районе септиллионов.

Впрочем, число это уменьшалось, если гласные заменяли только гласные, а согласные — только согласные, но и в таком случае оно было невообразимо велико. Несравнимо больше числа жителей Земли.

Но это касалось печатного слова. А в отношении речи, вдруг понял Каваноу, число получалось несколько больше. Ведь здесь считались не буквы, а фонемы — их же в языке около сорока на тридцать три буквы.

Соломинка для помешивания мозгов переключила как попало дуги рефлексов, соединив образец рецептора для "К" с образцом рецептора для "X", или "Д", или любой другой буквы…

Каваноу нарисовал указательным пальцем на крышке стола букву, хмуро ее разглядывая. Разве он не всегда рисовал букву "О" именно так — одна вертикальная черта и три горизонтальных?

Но тут-то и заключалась основная чертовщина: память здесь уже ничего не значила — воспоминания оставались теми же, но напрочь перепутались. Как если бы оборвали все провода в телефонном коммутаторе, а затем соединили как попало.

Конечно, все было именно так, как и должно быть — никто же не расхаживал, переписывая все указатели, перепечатывая газеты или подделывая подпись в карточке соцобес-печения Каваноу. Этот полукруг первой буквы его фамилии по-прежнему был "К", хотя ему и казалось временами, что это натуральная "Р".

Хотя так ли? Если падает дерево, но никто этого не слышит, то есть ли звук? И, подумал Каваноу, подавляя в себе истерический порыв, какой может быть выход из подобного положения?

Ладно, все по порядку.

Хулиган.

Он прибыл из какого-то места, которое и местом-то по сути не было, преодолев расстояние, которое толком не было и расстоянием. Но это, должно быть, трудный маршрут, поскольку раньше никогда не поступало никаких сообщений о явлении народу недорослых коллекционеров с гребнями какаду…

Хулиган купил местные поделки, расплатившись за них камушками, которые на этой планете бесценны, а там, откуда он прибыл, их, может статься, как грязи. Просто симпатичные бусинки для тамошних жителей. А вы из вежливости предлагаете ему бокал вина. И он, желая проявить ответную вежливость, угощает вас порцией соломинок-от-коктейля-в-голове.

Огненная вода. Умеренный стимулятор для Хулигана, а для аборигенов — черт на колесиках. Вместо того чтобы дать двум собеседникам возможность немного расслабиться, эти соломинки перевернули вверх дном целую планету, а поскольку Хулиган объяснялся с помощью картинок, то, быть может, он до сих пор и представления не имеет о вреде, который причинил. По окончании визита он, довольный, отправится домой со своими трофеями, а затем, через несколько тысяч лет, когда человеческая раса снова соберется в полуакровые нации и трехгрошовые империи, явится еще один Хулиган…

Каваноу вскочил со стула.

Мурашки пробежали у него по спине.

Все это произошло не впервые. Такое случалось уже по меньшей мере однажды, несколько тысяч лет назад, в долине Евфрата.

Нет, не Бедлам — Вавилон.

3
Солнце скатывалось все ниже к западу, золотя опустевшую Сорок вторую улицу полным горечи ложным обещанием весны в Нью-Йорке. Потрясенно прислонившись к дверному косяку, Каваноу видел разбитые витрины и темные помещения за ними. Откуда-то из жилых кварталов доносился беспорядочный гул, но немногие проходившие мимо люди были безмолвны и озадачены.

На углу Седьмой авеню была жуткая пробка, и еще одна на Восьмой, Каваноу с облегчением понял, что этим и объяснялось столь вялое движение в квартале. Придерживая шляпу, он резво перебежал улицу и нырнул в черную пасть подземки.

Аркада и сама станция были гулкими и пустынными. Ни души за газетными прилавками, никто не играет в китайский бильярд, пусто в разменной кабинке. Тяжело дыша, Каваноу миновал открытые ворота и гулко затопал вниз по лестнице, к платформе в деловую часть.

На путях стоял и тихонько пыхтел поезд с открытыми дверями и включенным освещением. Каваноу пробежал к первому вагону и направился к кабине машиниста.

За пультом управления ни души.

Чертыхаясь, Каваноу выкарабкался обратно на улицу. Требовалось отыскать Хулигана, на это оставался один шанс из миллиона, и каждая потерянная минута теперь могла оказаться решающей.

Коротышка мог появиться в любой точке планеты. Но он выразил интерес к предметам в квартире Каваноу, происходившим соответственно из Филиппин, Мексики, Малайзии, Швеции, Индии, а также из Гринвич-Виллиджа. Если, что невероятно, он еще не побывал в Виллидже, то тогда Каваноу, быть может, удастся отловить его там, другой надежды не оставалось.

На Восьмой авеню, к югу от Сорок первой, на глаза Каваноу попалось припаркованное к тротуару желтое такси. Водитель стоял у стены под указателем "Рери-Реви" и разговаривал сам с собой, яростно при этом жестикулируя.

Каваноу ухватил шофера за рукав и настойчиво замахал в южном направлении. Водила лишь мельком на него глянул, прочистил глотку, отодвинулся вдоль стены фута на два и возобновил прерванные рассуждения.

Вне себя от ярости, Каваноу немного поколебался, а затем, пошарив в карманах, достал оттуда бумагу и ручку. Он обнаружил конверт со своим революционным алфавитом, нашел свободное место, а затем стремительно набросал там следующий рисунок: "Рисунок всадника на коле с мечом".

Водитель вначале утомленно взглянул на бумажку, а затем уже с некоторым проблеском внимания. Каваноу ткнул пальцем в рисунок и вопросительно посмотрел на таксиста.

Поначалу шофер не понял.

— Внакджо? — отважился он.

Маловато слогов. Каваноу покачал головой и снова ткнул пальцем в рисунок.

— Покетиб?

Каваноу кивнул. Похоже на правду.

— Покетиб… Покетиб… — На лице у водилы постепенно появилось просветленное выражение. — Згрук! Покетиб-згрук!

— Ну вот, ты и понял, — облегченно вздохнул Каваноу. Шеридан-сквер. Покетиб-згрук.

Уже на полпути к машине водитель вдруг резко притормозил, будто что-то припоминая, и красноречиво протянул руку.

Каваноу вынул из кармана банкноты и помахал ими перед носом у шофера. Тот покачал головой.

— Бу минтык, — с грустью произнес он и повернул обратно к стене.

Двадцатью минутами позже Каваноу оказался беднее на один тридцатикаратовый бриллиант, а водитель такси с милой улыбкой на честном лице открывал для него дверцу машины на западном углу Шеридан-сквера — в нескольких ярдах от серой, как пуля, статуи генерала.

Каваноу сделал водиле знак подождать, получил в ответ радостную ухмылку и кивок и ринулся вдоль квартала.

Вначале он миновал магазин Джанигяна, попросту его не узнав, и по вполне понятной причине: нигде в пустых рабочих помещениях и торговых залах не виднелось ни ботинка, ни шлепанца.

Дверь была приоткрыта. Каваноу вошел туда, подозрительно оглядел пустые полки, а затем обратил внимание на дверь в заднее помещение, закрытую на здоровеннейший висячий замок. Странно. Во-первых, Джанигян никогда не верил ни в какие запоры, и на этой двери никогда не было даже шпингалета. А во-вторых, Джанигян просто никуда не выходил. Ибо, по справедливому замечанию Э.Б. Уайта, мостовая всякий раз поднималась навстречу ноге, норовя при этом угодить в лицо.

Каваноу запустил пальцы в щель между дверью и косяком и потянул.

Засов легко отошел, дверь раскрылась.

За ней оказался Джанигян.

Скрестив ноги, он сидел на деревянном ящичке, и вид у него был умеренно дикий. На коленях у торговца лежало ржавое охотничье ружье, а в пол у самых ног были воткнуты два тесака дюймов по десять каждый.

Увидев Каваноу, Джанигян поднял охотничье ружье, затем немного его опустил.

— Одо! — сказал он.

Каваноу перевел это как "ага!", что было у Джанигяна обычным приветствием.

— И тебе одо, — поздоровался фотограф. Затем вытащил бумажник, извлек оттуда другой свой бриллиант — побольше — и показал его Джанигяну.

Тот важно кивнул. Затем встал, надежно зажав под мышкой охотничье ружье, а другой рукой, не спуская взгляда с Каваноу, открыл крышку ящичка. Отпихнув в сторону с полдюжины грязных рубашек, он порылся в нем и выцарапал оттуда пригоршню блестящих камушков.

Бриллианты.

Джанигян ссыпал драгоценности обратно в ящичек, снова навалил сверху грязных рубашек, закрыл крышку и сел.

— Одо! — сказал он.

На сей раз это значило: "Всего хорошего". Каваноу побрел прочь.

Головная боль, незаметно оставившая фотографа в покое где-то на Сорок второй улице, снова напомнила о себе. Без особого вдохновения изрыгая проклятия, Каваноу направился обратно к такси.

Что же теперь? Не погоняться ли за Хулиганом по Филиппинам, Швеции или Мексике?

А почему бы, собственно, и нет?

Если я его не разыщу, сказал себе Каваноу, то меньше чем через год буду жить в пещере. Стану вшивым троглодитом. Снова на обед у человека будут личинки…

Таксист ждал на углу. Каваноу сердито буркнул ему подождать еще и зашел в табачную лавку на другой стороне улицы. Из толстого слоя валявшихся на полу галстуков, записных книжек и перемолотых в порошок леденцов он вытянул карту пяти районов Нью-Йорка. Затем устало перетащился обратно через улицу и забрался в такси.

Водила смотрел на него выжидающе.

— У твоей мамаши уши мохнатые, — сообщил ему Каваноу.

— Пса-пса? — переспросил водитель.

— И целых три штуки, — добавил Каваноу. Он раскрыл карту на участке Квинс-Лонг-Айленд, сумел отыскать там Флашинг-Бей и нарисовал крестик, который, подумав немного, переделал в жирную точку, там, где должен был располагаться Ла-Гвардия-Филд.

Таксис взглянул на карту, кивнул и вытянул мясистую лапу. Каваноу едва справился с сильнейшим желанием плюнуть туда. Вместо этого он возмущенно нарисовал уже переданный хапуге камень, указал на него, затем на таксиста, затем на карту.

Водила пожал плечами и указал большим пальцем на выход. Каваноу заскрежетал зубами, крепко зажмурил глаза и досчитал до двадцати. Наконец, когда фотограф убедился, что может держать опасную бритву с острого конца, он взял ручку, отыскал на карте район Манхэттена и жирной точкой пометил угол Пятидесятой и Второй авеню. Он также нарисовал другой алмаз и провел от него стрелочки к точке.

Водитель внимательно изучил картинку. Он еще дальше перегнулся через сиденье и ткнул в точку жирным пальцем.

— И ею лубе бу битяуп? — подозрительно вопросил он.

— Предки твоего папы, орангутаны, страдали жуткими болезнями, заверил его Каваноу.

Успокоенный столь многосложным заверением, водитель завел машину.

У себя в квартире, пока водила важно рассиживался в гостиной, Каваноу взял самый мелкий бриллиантик, чтобы заплатить за проезд, и еще двенадцать, от средних до самых крупных, на дальнейшие нужды. Он взял также две банки тушенки, банку бычков, открывашку, ложку и бутылку томатного сока. Все это фотограф положил в бумажный пакет. В тот момент он и думать не хотел о еде, но ведь когда-нибудь поесть придется. Все же лучше, чем личинки…

Все главные магистрали, ведущие из Нью-Йорка, оказались как выяснил Каваноу, забиты транспортом: очевидно, все островитяне старались выбраться на материк, и наоборот. На дорожные знаки никто уже внимания не обращал — и прискорбные результаты такой езды валялись едва ли не на каждом перекрестке.

Два часа ушло у них на то, чтобы вобраться до Ла-Гвардии.

Вокруг машины, припаркованной у здания аэропорта, происходила целая битва. Когда подкатило такси Каваноу, толпа раскололась и хлынула к новой жертве, Каваноу еле успел открыть дверцу и выпрыгнуть. Молниеносно отскочив от капота, он прошелся кому-то по ногам, заехал еще кому-то в поддых, и когда несколькими секундами спустя обрел равновесие, то увидел, как такси разворачивается на двух колесах с распахнутой задней дверью, а туда, будто пчелиный рой, набивается плотная масса пассажиров. Подфарники машины закачались, удаляясь, а несколько отставших штурмовиков яростно бросились за ними вслед.

Каваноу осторожно обошел несколько поредевшую толпу, все еще бьющуюся насмерть у оставшегося автомобиля, и вошел в здание аэропорта. Там он с боями прорвался через зал ожидания, потерял пакет с продуктами, несколько пуговиц рубашки, девять десятых своей решимости, но все же нашел открытые ворота на поле.

Громадная, залитая светом прожекторов площадь представляла собой одно неразделимое смешение людей, собак и самолетов — столько самолетов в одном месте Каваноу еще никогда не видел. Там был их целый лес лайнеры, транспорты, частные самолеты всевозможных размеров и форм.

Еще сложнее было пересчитать собак. Казалось, только совсем рядом с Каваноу их несколько десятков, здоровенных и шумных. Один особенно шустрый дог размером с хорошую пуму, пару раз обежал вокруг Каваноу, а затем встал на задние лапы и положил громадные передние фотографу на грудь. Каваноу рухнул, как обрубленное дерево. Какое-то мучительное мгновение человек и собака глядели друг другу в глаза, затем зверь закрутился, звучно хлеща Каваноу хвостом по морде, и был таков.

Озверев от ярости, Каваноу кое-как поднялся и зашагал дальше по летному полю. Кто-то схватил страдальца за рукав и гаркнул ему в ухо, Каваноу резко отмахнулся от приставалы, развернулся вокруг своей оси и налетел еще на одного господина, который двинул его саквояжем. Некоторое время спустя, с помраченным рассудком и избитым телом, фотограф обнаружил, что приближается к хлипкому на вид монопланчику, на крыле которого сидит невысокий мужчина в кожаной куртке.

Каваноу вскарабкался на крыло и сел рядом с мужчиной, тяжело дыша. Тот задумчиво посмотрел на соседа и поднял левую руку. В ней был гаечный ключ.

Каваноу вздохнул. Успокаивающе подняв руку, он раскрыл бумажник и достал оттуда алмаз покрупнее.

Авиатор чуть-чуть опустил гаечный ключ.

Каваноу стал искать авторучку, но ее не оказалось. Заткнув пальцем ноздрю, из которой текла кровь, он разложил на поверхности крыла контурную карту Северной Америки.

Авиатор слегка поморщился, но наблюдал с интересом.

Каваноу провел между Соединенными Штатами и Мексикой границу и поставил к югу от нее крупную красную кляксу. Затем указал на самолет, на кляксу и протянул бриллиант.

Пилот помотал головой.

Каваноу добавил второй бриллиант.

Мужчина снова помотал головой. Он указал на самолет, изобразил, будто надевает на голову наушники, наклонил голову, как бы внимательно вслушиваясь, и еще раз помотал головой. "Нет радиосвязи".

Затем, выпрямив ладонь, он круто двинул ею кверху, а другой ладонью быстро резанул поперек горла. "Самоубийство".

Затем он изобразил какой-то невоенный салют. "Все равно спасибо".

Каваноу слез с крыла. Следующий пилот дал ему аналогичный ответ, и следующий; и еще один. До пятого Каваноу просто не добрался, так как, срезая себе путь под низким крылом, наткнулся на двух молча боровшихся джентльменов, которые с готовностью перенесли свою размолвку на него. Когда после кратковременной потери сознания фотограф пришел в себя, джентльмены уже куда-то делись, а вместе с ними и его бумажник с алмазами.

Каваноу побрел обратно к Манхэттену.

Время, проведенное во сне под эстакадой где-то в Квинсе, заняло у него двенадцать часов. Вообще говоря, даже орегонский баран сможет найти дорогу в Манхэттен, но сам уроженец Манхэттена потеряется где угодно вне своего острова. Каваноу умудрился пропустить мост Квинсборо, забрел на юг, в Бруклин, сам того не поняв (легче было сдохнуть), и накрутил шестьдесят кварталов лишку, сбившись с курса у Уильямсбургского моста. Так он через улицу Деланси угодил на Ловер-Ист-Сайд, что было не слишком большим достижением.

Следуя по пути наименьшего сопротивления и отчаянно тоскуя по цивилизации (то есть по центральным районам Нью-Йорка), Каваноу двигался на северо-запад по былой коровьей тропке, теперь называемой соответственно Бауэри, Четвертой авеню и Бродвеем. Помедлив только затем, чтобы обшмонать киоск типа "Соки-воды" на Юнион-сквер в поисках холодных котлет, он добрался до Сорок второй улицы в пол-одиннадцатого через двадцать три с половиной часа после прискорбного знакомства с Хулиганом.

Таймс-сквер, и так по утрам действующая на нервы, теперь была совсем печальной и какой-то незнакомой. Скудная струйка транспорта двигалась рывками. Стекла во всех автомобилях были подняты до упора, и не у одного пассажира Каваноу заметил в руках оружие. Толпы на загаженных тротуарах, казалось, не то что никуда не направлялись, они даже и не думали никуда направляться. Все просто слонялись, как бараны.

Книжные лавки пустовали, а их содержимое валялось на мостовой. Галантереи, кафетерии, аптеки… но самое удивительное — там и тут торговля продолжалась. На деньги по-прежнему можно было купить бутылку спиртного, пачку сигарет или банку консервов — все необходимое. Возникали проблемы с оценкой, но они решались достаточно просто и решительно: над каждым прилавком были выставлены основные товары, которыми лавка торговала, каждый с одной-двумя банкнотами. Сигареты Джордж Вашингтон. Литровая бутылка виски — Александр Гамильтон плюс Авраам Линкольн. Банка суррогатного мяса — Эндрю Джексон.

Открыли даже один кинотеатр. Там шел фестиваль фильмов Чарли Чаплина.

Каваноу чувствовал необыкновенную легкость в голове и какую-то бестелесность. Вавилон, великий город! — думал он; и вот где-то там, в беспросветной пропасти меж допотопным временем и нашей эрой, некогда мелькнул историк со своим свитком…

Теперь человеческая раса, по существу, получила то же самое. Нью-Йорк перестал быть городом, он просто-напросто превратился в сырой материал для археологических изысканий, стал кучей мусора. И снова, подумав о "Финнегане", Каваноу припомнил: "Что за шмилую старую шмалость тут зашмолили!"

Фотограф всматривался в лица окружающих, опустошенные новым горем горем молчания. Вот что бьет их всего больнее, подумал он. Бессловесность. Подумаешь, не могут читать — тут лишь легкая досада. Но вот болтать они обожают.

И все же человеческая раса могла бы выжить, лопни только разговорное слово, но не печатное. Достаточно несложно выработать универсальные звуковые символы для тех немногих ситуаций, когда речь действительно необходима. Но ничем нельзя заменить учебники, доклады, библиотеки, деловые письма.

Теперь, с горечью подумал Каваноу, Хулиган уже выменивает на сияющие бусины травяные юбки в Гонолулу, или резные моржовые клыки на Аляске, или…

Но так ли? Каваноу резко остановился. До сих пор он думал, что по всему земному шару Хулиган материализуется точно так же, как он появился у него в квартире. А когда сделает дело, то р-раз — и впрыгивает туда, откуда появился. Или еще куда-нибудь.

Но если шибздик мог таким образом путешествовать, почему же он покинул дом Каваноу на автобусе, идущем до Второй авеню?

Каваноу стал яростно обшаривать свою память. Колени его подогнулись.

Посредством диска Хулиган показал Каваноу, что эти две, скажем, вселенные сходятся крайне редко, а когда сходятся, то соприкасаются лишь в одной точке. Последний раз на равнине Сеннаар. На сей раз — в гостиной Каваноу.

А то мигание — свет-тьма-свет — до того, как изображенный на диске Хулиган перешел обратно на свою сферу?..

Двадцать четыре часа.

Каваноу взглянул на часы: 10.37.

И он побежал.

С ногами, налитыми свинцом, полуживой и проклинающий себя. Хулигана, человеческую расу. Всевышнего Создателя и весь мыслимый космос, на последнем издыхании Каваноу добрался до угла Сорок девятой улицы и Второй авеню. Тут-то он как раз и увидел, как Хулиган бодро крутит педали велосипеда вдоль по авеню.

Фотограф крикнул, вернее, попытался, но ничего, кроме хрипа, из горла не вышло.

С мучительным свистом хватая воздух, Каваноу завернул за угол и побежал, просто чтобы не рухнуть вниз физиономией. У входа он почти догнал Хулигана, но не смог остановиться и набрать воздуха, чтобы крикнуть. Хулиган проскользнул за дверь и стал подниматься по лестнице, Каваноу устремился за ним.

Уже на полпути Каваноу подумал, что Хулиган не сможет открыть дверь квартиры. Но когда он достиг площадки третьего этажа, дверь оказалась открыта.

Каваноу сделал еще одно, последнее усилие, прыгнул, будто форель на перекате, споткнулся о приступок в дверях и пропахал носом полкомнаты.

Хулиган, застигнутый полетом форели в шаге от чертежного столика, обернулся с изумленным:

— Чая-блях?

Увидев Каваноу, шибздик тут же двинулся к нему с выражением пучеглазого участия. Каваноу же не мог пошевелить и ухом.

Взволнованно бормоча что-то себе под нос. Хулиган достал бело-зеленую фигулечку — скорее всего точно так же, как человек потянулся бы за стопочкой целебного коньяка — и поставил ее на пол перед носом у Каваноу.

— Уф-ф! — выдохнул Каваноу. Затем потянулся и схватил диск Хулигана.

Картинки возникали без участия разума: фигулечка — вспыхивавшие и гасшие в голове огни — в десятках, в сотнях голов, а затем — рушатся здания, сталкиваются поезда, извергаются вулканы — Глаза Хулигана совсем вылезли из орбит.

— Хекбол! — воскликнул он, хватаясь за голову. Затем схватил диск и сделал пояснительные картинки — фигулечка и бокал вина, перетекающие друг в друга.

— Знаю, — хрипло вымолвил Каваноу, с трудом приподнимаясь на локте. — Можешь это уладить? — Он изобразил картинку с Хулиганом, машущим на огненные вспышки, которые с готовностью исчезали.

— Дуурь, дуурь, — ответил Хулиган, яростно кивая. Он взял фигулечку и непонятно как разобрал зеленое основание на десятки крохотных кубичков, которые затем с величайшей осторожностью начал складывать заново, очевидно, в другом порядке.

Каваноу еле-еле добрался до кресла и обмяк там, будто снятая с руки перчатка. Он посматривал за Хулиганом, вяло твердя себе, что если не будет держать себя в руках, то заснет в следующую же секунду. Тем временем в комнате сделалось как-то необычно спокойно и мирно… Вскоре Каваноу понял, в чем дело.

Тишина.

Две сварливые бабы, наводнявшие своими тушами нижний от Каваноу этаж, уже не выкрикивали друг другу любезности. Никто не врубал идиотскую музыку раз в шесть громче, чем нужно.

Домовладелица не орала с верхнего этажа свои ценные инструкции дворнику в полуподвал.

Мир. Тишина.

Ни с того ни с сего разум Каваноу вдруг обратился к фильмам немого кино и всему, с ними связанному: к Чаплину, кинстоунским полицейским, Дугласу Фербенксу, Гарбо… Вот было бы славно вытащить эти фильмы из запасников, подумал он, чтобы их смотрели все, а не только хранители фонотеки Музея современного искусства…

В Конгрессе пришлось бы соорудить нечто вроде фототелеграфа с экраном, пожалуй что, над столом спикера.

Телевидение. Вот телевидению, мечтательно подумал Каваноу, придется заткнуться и свернуть манатки.

Никакой больше предвыборной болтовни.

Никаких больше банкетных спичей.

Никакой больше поющей рекламы.

Каваноу вдруг сел прямо.

— Послушай, — напряженно обратился он к Хулигану, — а мог бы ты исправить только письмо — но не разговорную речь?

Хулиган вылупил на него глаза и протянул диск. Каваноу взял диск и медленно начал переводить идею в аккуратные картинки…

Хулиган удалился, исчез, как лопнувший мыльный пузырь в конце нырка, через чертежный столик Каваноу.

Сам Каваноу по-прежнему сидел в кресле, прислушиваясь. Вскоре снаружи донесся отдаленный нестройный рев. По всему городу, по всему миру, предположил Каваноу, люди обнаруживали, что снова могут читать, что знаки соответствуют тому, о чем они говорят, что остров, которым вдруг стал каждый, теперь превратился в полуостров.

Гвалт продолжался минут двадцать, а затем понемногу затих. Оком своего разума Каваноу видел ту оргию бумагомарания, которая, должно быть, уже начиналась. Он выпрямился в кресле и прислушался к благословенной тишине.

Некоторое время спустя внимание фотографа привлек к себе приступ нарастающей боли, точно забытый на время гнилой зуб. Подумав немного, Каваноу определил эту боль как свою совесть. Да кто ты такой, корила его совесть, чтобы отнимать у людей дар речи — то единственное, что когда-то отличало человека от обезьяны?

Каваноу исправно попытался почувствовать раскаяние, но почему-то не сумел. А кто сказал, спросил он у своей совести, что это был дар? На что мы его использовали?

А я тебе скажу, продолжил он увещевать свою совесть. Вот в табачной лавке: "Эй, а ты чего себе думаешь о тех чертовых янки? Ну, е-мое, это было что-то, да? Ясное дело! Говорю тебе…"

Дома: "Ну, что у тебя сегодня на работе? А-а. Чертов дурдом он и есть дурдом. А у тебя тут как дела? А-атлична! Грех жаловаться. С детишками порядок? Ага. Эх-ма. Ну, что там на обед?"

На вечеринке: "Привет, Гарри! Да что ты говоришь, парень! Ну, как ты там? Эт-то хорошо. А как там… ну я ему так прямо и говорю, а кто ты такой, чтобы мне указывать… да, хотелось бы, только нельзя. Все желудок — доктор говорит… Органди, и с маленькими золотистыми пуговками…'Вот так, значит? Ну, а как тебе пару раз по соплям?"

На уличных углах: "Лебенсраум… Нордише Блют…"

Я, сказал своей совести Каваноу, остаюсь при своем мнении.

И совесть ничего ему не ответила.

В тишине Каваноу прошел по комнате к шкафчику с грампластинками и вынул оттуда альбом. На корешке он смог прочесть надпись: МАЛЕР. "Песня о земле".

Фотограф вынул из альбома один из дисков и поставил его на проигрыватель — "Песню пьяницы" из пятой части.

Слушая музыку, Каваноу блаженно улыбался. Конечно, это искусственное средство, думал он, с точки зрения Хулигана, человеческая раса была теперь постоянно в легком подпитии. Ну так и что?

Слова, которые выводил тенор, звучали для Каваноу как тарабарщина. Впрочем, они всегда были для него таковой: фотограф не знал немецкого. Однако он знал, что они означают.

Was geht mich denn der Fruhling an?!

Lasst mich betrunken sein?

Что тогда мне весна?

Напьюсь хорошенько!

Назад, о время![17]

Он помнил только дождь и белое сияние фар на дороге. Больше он ничего не видел, но знал — Эмили лежит рядом, неподвижная, накрытая чьим-то пальто. Больно было так рождаться — белый нож вонзался ему в грудь с каждым вдохом. Затем все скрылось из виду. Когда Салливан снова очнулся, они с Эмили сидели в машине — бешено уносились назад, прочь от места аварии. Встречный автомобиль удалялся — свет его фар превратился наконец в слабое зарево по ту сторону холма, потом совсем растворился во тьме. Дорога плавно и беззвучно катилась назад.

Салливан вел машину и смотрел, как звезды мчатся сквозь ночь. Усталый и умиротворенный, он ничего не желал, воспринимая все окружающее с безмолвным удивлением.

Как странно! Как странно и удивительно — впервые войти в свой дом из пяти превосходно обставленных комнат. Все в самый раз для них с Эмили. Книги в кожаных и тканевых переплетах. Картины. Коробки с сигарами. Гардеробы и платяные шкафы, полные роскошной темных цветов одежды, скроенной как раз по мерке. Жизнь, думал Лоуренс Уоллес Салливан, хороша.

Утром у камина, сняв с полки томик в удобном кожаном переплете, он раскрыл его на странице с закладкой.

Времени медленный ход по песку
Позади нас — а стоит к нему обратиться,
Жизни возвысит, творимые нами самими.
Судьбы великих, нам напоминанием будьте!
Замечательные слова… Он взглянул На часы. Небо за окном рабочего кабинета бледнело — от светлого лазурного до густо-синего и зеленоватого над голым лесом антенн. Салливан ощутил сытость — подходило время обеда. Поставив книгу обратно на полку, он прошел в столовую, охая и потягиваясь.

Получилось так, что фирма Салливана и Гейкора управляла антипографией, занимавшей трехэтажное здание на Вези-стрит. Громадные машины без устали пожирали все виды печатной продукции и превращали ее в аккуратные рулоны бумаги, банки чернил, слитки металла. Работа этих машин была слишком сложна, чтобы Салливан мог разобраться во всех подробностях, да он и не пытался. Его заботу составляли корреспонденции и финансовые отчеты, что скапливались у него на столе. А в цехах заправлял его партнер, Гейкор, краснолицый мужчина с хриплым голосом и расстройством пищеварения.

Впрочем, Салливан льстил себя надеждой, что прекрасно понимает всю романтику своей работы. Как же иначе? Слова и слова — слова со всего мира стекались в их антипографию, ведомые бесчувственной щедростью природы; слова бесконечно вторились, собирались с пепелищ и свалок, а потом аккуратно опечатывались и уменьшались в количестве до единственного экземпляра каждой проповеди и брошюры, каждой книги и рекламного листка… Будто стрелы, листы бумаги веером разносились во все стороны — и каждый безошибочно находил путь к тому человеку, которому он был адресован. А в результате Салливан (по мере своих слабых сил, разумеется) оказывался слугой общества, стражем регресса.

Скоротечные годы летели один за другим. Летом на Кейп-Код Салливан стал ощущать какое-то странное беспокойство. Частенько он стоял, прислушиваясь к пересвистывающимся на отмели кроншнепам, или наблюдал, как внезапный вечерний шквал несет к берегу буйные волны. Во рту у него слабые гаванские сигары вытягивались вслед за длинным мягким пеплом, пока наконец не закруглялись на кончике — тогда Салливан брал серебряный ножик, аккуратно закрывал кончик и укладывал сигару в коробку. Седоватые волосы Эмили темнели; теперь получалось все больше разговоров и все больше ссор. Иногда Эмили как-то странно на него посматривала. К чему бы это? В чём смысл их жизни?

Когда Салливану стукнуло десять, он открыл для себя секс с Эмили. Краткий опыт, неудачный. И не скоро повторившийся. Двумя годами позже он встретил Пегги.

Встреча произошла в пятидесятые годы в многоквартирном доме, где Салливан раньше никогда не бывал. Как-то после обеда он прошел по коридору, дверь открылась — и. Пегги влепила ему добрую пощечину. Затем они вместе оказались в комнате — оба тяжело дышали и злобно поглядывали друг на друга. Салливан испытывал к ней ненависть, смешанную с отвращением и вожделением. Считанные мгновения спустя, все еще угрюмые, они отчужденно начали раздеваться…

Следом за Пегги появилась Элис, а после Элис — Конни. Но то было уже в 1942 году, Салливану только что исполнилось пятнадцать — мужчина в самом расцвете сил. В том самом году незнакомый Салливану человек, который оказался его сыном, вернулся домой из Италии. Роберт только что демобилизовался; поначалу он звал себя Р. Гейнор Салливан, отпускал грубые шутки, но когда его зачислили в колледж, дела пошли на лад. Затем — время летело как ветер — он опять оказался дома, и квартира стала слишком мала. Они переехали в дом на Лонг-Айленде. Добавились лишние хлопоты, и отношения Салливана с женой стали более чем натянутыми. Впрочем, он работал как вол — дела фирмы процветали. Хотя, надо признать, отчасти благодаря солидным аккордным выплатам отцу Эмили.

И каждый месяц — корешки чеков. Деньги поступали на счет Салливана от бакалейщика, от дантиста, от докторов… эти деньги всегда с трудом удавалось сбывать в достаточном количестве. Трудно было поддерживать баланс.

По вечерам на Салливана из зеркала пялилось знакомое лицо — серое и изможденное. Пальцы потирали гладкую щеку; затем вверх по диагонали двигалась бритва, оставляя за собой мыльную пену и ростки щетины. Потом надо было умыть лицо, чтобы смыть пену, и вот оно в зеркале, снова со щетиной. А что, если бы как-нибудь пришлось оставить его гладким? Впрочем, бритье уже вошло в привычку.

Фирма несколько раз переезжала и наконец обосновалась в верхнем этаже дома на Бликер-стрит. Технологический процесс упрощался; все больше работников освобождались, пока Салливан, Гейнор и трое печатников не стали управляться сами. Салливан частенько вставал к рабочему прессу. Раз научившись им управлять, Салливан уже почувствовал успокоительную, почти завораживающую притягательность ритма, в котором чистый лист смахивался со столика и на его место шлепался отпечатанный. Грязный отпечатанный лист стирался одним ловким акробатическим движением — одним взмахом металлических челюстей. В то время Гейнор стал куда более симпатичным малым: дни, что Салливан проводил на работе, были полны радости — как и ночи, проведенные дома. Мальчик стал ему невероятно дорог, а в Эмили Салливан был просто влюблен. Садливану казалось, он никогда не был так счастлив.

А вот выписаны последние квитки; последние записи стерты из гроссбухов. Рабочие развинтили и демонтировали прессы, чтобы их увезти. Не осталось ничего, кроме как обменяться рукопожатиями и каждому пойти своей дорогой. Салливан с Гейнором торжественно закрыли дверь и перебрались в бар внизу, ощущая легкое опьянение — предвестник выпивки.

— Ну, за успех!

— Да, может, теперь-то этот парень Рузвельт наконец свалит, и пойдут перемены.

Они торжественно чокнулись, а затем поставили бокалы официантке на поднос. Протрезвев, они вышли. Гейнор возвращался в Миннеаполис, где работал техником в антипографии, а самому Салливану какое-то время предстояло рыскать в поисках работы, пока не подвернулось место помощника бумажного маклера. Но ненадолго — через несколько лет начиналась Великая депрессия.


Салливан развернул очередной номер «Сан», с наслаждением раздвигая серые страницы.

— Наконец-то! Эта женщина уволена с должности в Техасе, — объявил он и добавил: — Скатертью дорожка! — Да, именно так и гласил заголовок. Какой ужас — женщина-губернатор! Куда катится мир?

Эмили складывала пеленки и, похоже, не расслышала восклицания Салливана. Она опять теряла фигуру — казалась бледной, усталой и апатичной. Малыш Роберт похрюкивал в колыбельке — он совсем сжался и напоминал скорее какого-то зверька, чем ребенка. Роберт спал теперь почти круглые сутки — когда не вопил и не сосал и без того набухшие груди Эмили. Странное дело — примерно через месяц надо было везти их обоих в родильный дом, откуда вернется одна Эмили. Как странно! Салливан когда-то любил сына и даже сейчас проявлял к нему нежное внимание — но каким же облегчением было бы избавиться от него! А потом будут еще шесть славных месяцев, пока Эмили не вернет себе фигуру…

Эмили искоса взглянула на Салливана. Она была прелестна — как и прежде. Эмили, Эмили… Но что она вправду думает о нем? Что же происходит?

Голос священника гудел у Салливана в голове. Эмили, еще краше, чем когда-либо, нежно высвободилась из его объятий. Салливан снял с ее пальца кольцо и отдал его Бобу.

— С этим кольцом я развожу тебя, — сказал священник. Потом они ходили гулять, но уже никогда не ложились в одну постель. Только раз — поспешно, в задней комнате, когда родителей Эмили не было дома. А потом как-то поздним вечером они болтали друг с другом в гостях, и незнакомый ни ему, ни ей человек сказал:

— Вот, Эмили, попрощайся с Ларри Салливаном, — и увел ее прочь. Салливан понял, что больше никогда ее не увидит.

И с того дня в его жизни образовалась какая-то полость. Он пытался заполнить ее развлечениями — побольше спиртного, побольше музыки… Он встречался с девушками, целовал их, приглашал на свидания, но страшно скучал по жене. Тяжело привыкнуть. Один — после всех тех лет…

И все-таки жизнь вроде предлагает что-то взамен. Как же интересно было наблюдать за переменами — видеть, как с годами все закладывалось.

Автомобили лишились малейших следов былых обтекаемых форм — стали скромнее и элегантнее, предвещая появление легких экипажей и одноконных карет. На улицах было все меньше машин и все меньше людей. Воздух стал чище. На киноэкране Гарбо сменила Грэбл. Несравненный Чаплин добился признания; появились кинстоунские полицейские. Салливан восхищенно следил за переменами. Технологический регресс определенно превосходная штука! И все же время от времени Салливан ловил себя на том, что с сожалением вспоминает былые шумные и суетные дни.

К счастью, снова должна была начаться война — Европа пробуждалась от долгой спячки, а на востоке зарождалась Святая Русь.


Салливан нервно ощупывал шрам на бедре. Надо бы показаться с ним в полевой госпиталь, решил он, — шрам был плотный, свежий и постоянно зудел. Неприятный шрам — весь сморщенный. Рана шла как раз посередине бедра мимо большой берцовой кости. Хорошо бы отправиться на фронт и избавиться от нее. Пока что война не слишком напоминала то, что показывали в кинофильмах.

Опираясь на тонкую трость, Салливан вышел из-под барачного навеса на солнце. Вокруг было полным-полно раненых; Салливан предположил, что все это похоже на прелюдию к большому сражению при Аргоннах, о котором он читал в предсказаниях. Наверное, там его очередь и подойдет. Интересно, как все получится. Может, минометный снаряд? Или рукопашная? А может, что-то совсем разочаровывающее — вроде падения через палаточную веревку в темноте? Салливан желал теперь только одного — чтобы время наконец подошло и он это пережил.


По возвращении из Франции Салливан попутно повидался с отцом. Старик совсем поседел и весь трясся. Говорить им, похоже, особенно было не о чем. Салливану показалось, что оба почувствовали облегчение, когда он отправился в Корнелл.

Его зачислили на старший курс — а значит, на полных четыре года. Салливана это совсем не тревожило, в конце концов, годы, проведенные в колледже — самые важные в жизни. Здесь все, что ты думал и говорил, все, что ты знал, и все, чем ты был, выходило из тебя и передавалось преподавателю соответствующей дисциплины. Затем преподаватель суммировал все это в одной из лекций — сухой или блистательной, смотря по тому, что это запреподаватель. В конечном итоге самая суть лекции входила в первоначальную рукопись учебника, впитывалась автором и далее возвращалась в природу — использованной и отброшенной.

Той весной Салливан занялся футболом. В физкультурных предсказательных ведомостях значилось, что он отыграл полных два сезона за университетскую команду. На футбольном ноле скорее всего ему и предстояло избавиться от горбинки на носу, хотя об этом в ведомостях ничего не сообщалось.

После года, проведенного в колледже, Салливан привлек к себе внимание одного старого чудака, профессора Туи. Они частенько извергали из себя пиво в темном погребке у Туи, где тот держал для этой цели бочонок, и вели философские беседы.

— Да, тут есть над чем подумать, — подчас начинал Туи, возвращаясь к своему излюбленному предмету. — Откуда нам знать? Обратная последовательность причинной связи событий может оказаться не менее обоснованной, чем переживаемая нами. В конце концов, понятия причины и следствия достаточно произвольны.

— Весьма фантастичное предположение, — осторожно вставлял Салливан.

— Нам сложно себе такое представить просто потому, что мы к этому не привыкли. Все дело лишь в точке зрения. Вода потекла бы под гору, а не наоборот. И так далее. Совсем по-другому распределялась бы энергия — от предельной концентрации к максимальной дисперсии. Почему бы и нет?

Салливан с трудом попытался представить себе столь необычный мир — даже мурашки побежали по коже. Подумать только! Не знать дня собственной смерти!

— Все получалось бы наоборот. Чтобы сказать «лови», надо было бы говорить «брось». Значения слов оказались бы совершенно иными — по крайней мере всех глаголов, выражающих длительность. Возникла бы масса сложностей.

— Зато все прекрасно соответствовало бы здравому смыслу в правильном понимании. При энергетических расчетах трение следовало бы вычитать, а не прибавлять. И так далее. Вселенная расширялась бы; мы обогревали бы наши дома печами, вместо того чтобы их охлаждать. Трава росла бы из семян. И ты принимал бы внутрь пищу и выталкивал отходы, вместо того чтобы инкретировать и эксгестировать, как это делаем мы. Вот так-то!

Салливан усмехнулся:

— Значит, мы выходили бы из тел женщин, а после смерти нас хоронили бы в земле?

— А ты подумай хорошенько. Такая жизнь протекала бы в полной гармонии с природой. Мы жили бы в обратную сторону — от смерти к рождению — и даже не сознавали разницы. Что раньше — курица или яйцо? Войны порождают армии или армии — войны? Что тогда следует понимать под причинностью? Попробуй задуматься.

— Хм.

И обычный вопрос под конец:

— Так что жеты, Салливан, думаешь по поводу принципа причинности?

Хотел бы он знать.

Теперь, когда ему стукнуло пятьдесят два, мир стал огромным и ярким. В Салливане бурлила бешеная энергия, и в погожие дни он никак не мог усидеть дома. Даже зимой он подолгу наблюдал, как замерзающая земляная вода бежит вверх по дренооттокам или как кристаллизующийся повсюду снег поднимается в белое небо. Салливан просто принимал все происходящее, ни о чем не спрашивая; но если его пальцы и нос были ярко-розовымй, когда он выходил на улицу, то снег согревал их. А если он просыпался с подбитым глазом, то приятель излечивал его кулаком. Заливаясь оглушительным хохотом, Салливан взбирался на спины своих приятелей и спрыгивал оттуда. Те в долгу не оставались. Все вертелись на занятиях как волчки, строили друг другу рожи из-под учебников, отчаянно вопили, взбираясь на горки и спускаясь обратно. Для избавления от сытости служило время выхода пищи; время утоляло и голод. Самым невыносимым казалось то, что миссис Гастингс рано утром не выпускала Салливана из постели, хотя дураку ясно было, что спать он больше не собирается. Весь последующий день был одной сплошной беготней.

Затем наступил день, когда Салливана и его отца вдруг одновременно охватило какое-то нервное ожидание. Салливан то и дело ударялся в рев, а отец тоскливо вздыхал. Весь тот день они не знали, за что хвататься, и даже смотреть друг на друга не хотели. Наконец, ближе к вечеру, они оделись и вышли.

Отец вел машину, чисто механически крутя баранку. Выбравшись из машины, Салливан понял, что они оказались на кладбище.

Сердце его сжалось. Отец вдруг обнял его за плечи — сильная рука поддержала Салливана, когда он споткнулся. Остальные неторопливо двигались рядом. Наконец все собрались над открытой могилой. Двое мужчин уже откапывали гроб, ловко ловя на лопату подпрыгивающий комок земли, затем запихивали его в кучу и ожидали следующего.

Затем могильщики подняли гроб на широких лентах и опустили его поперек ямы. Священник, по ту сторону могилы, развел руки и заговорил:

— …Ибо прах ты и в прах возвратишься.

Закончив, он сконфуженно откашлялся и умолк. Все стали расходиться. Могильщики неподвижно стояли у гроба, лысые головы их блестели на солнце.

Салливан пытался свыкнуться с какой-то странной болью, что поселилась у него в груди. Похоже на болезнь, но он вовсе не был болен. Совсем не похоже на обычную боль, вызванную лечением, — скорее какое-то постоянное мучение, которое, казалось, никогда не пройдет.

Разочарованно оглядываясь вокруг себя, Салливан вдруг понял, какой же дуростью было его прежнее веселье. Вот он на последнем десятке своей жизни — пятьдесят два года позади… Чего же он достиг? Ничего. Только этой ноющей боли утраты. Машинально порывшись в содержимом своего кармана, он выгреб на свет колючую пригоршню всякой всячины: складной ножик, огрызок карандаша, разнокалиберные гвозди, комок грязных бечевок, два кусочка мрамора и агатик, три монетки, обломок серого камня с блестящими вкраплениями, крошки печенья, а в самом низу — свалявшиеся пушинки. Прах и пепел.

Горючая слеза поползла по его щеке.

В комнату, еле волоча ноги, вошел пожилой мужчина и поставил в угод метлу. Последние несколько дней ему самому приходилось заботиться о доме; миссис Гастингс исчезла, и Салливан сомневался, что она когда-нибудь вернется.

— Надень пальто, Ларри, — вздохнув, сказал отец. Салливан сделал, как было сказано. Они молча вышли на угол и стали ждать трамвая. Салливан постепенно начал понимать, куда они направляются. Тем же самым путем они следовали, когда ему врезали гланды. Страх охватил Салливана, но он взял себя в руки и смолчал.

Да, все верно — они держали путь в больницу. В темном вестибюле они прятали друг от друга глаза. Отец разговаривал с врачом, потерянно вертя в руках котелок, а Салливан машинально двинулся дальше по коридору.

Куда он шел? Что ему нужно в этом мрачном и неприятном здании, среди резких запахов эфира и формалина? Санитарки с постными лицами носили мимо него свои подносы, ритмично цокая каблучками. С обеих сторон проплывали запертые двери.

В горле у Салливана сжался комок. Наконец он остановился перед одной из дверей, по виду ничем не отличавшейся от остальных. Но эта дверь должна была для него открыться.

Ручка повернулась — и тут Салливан вдруг почувствовал, что больше ему не вынести. Господи, что это? Дверь медленно открывалась — и там — за ней — на постели…

Седая женщина. Вот она открыла усталые глаза и попыталась улыбнуться.

Восторг, смешанный с болью, заполнил ему грудь. Наконец-то он понял — он понял все. — Мама, — тихо вымолвил он.

Катание на тигре

2/4/2121 Г.

Этим утром испытывали левитаторы. С манекенами оба функционировали хорошо и Лаура настаивала чтобы один попробовать на себе — все равно ведь они настроены на ее голос. Шаплен, конечно, возражал, но его жена, как обычно, настояла на своем. По–моему, она действительно надеялась, что произойдет несчастный случай.

— Все равно, — заявила Лаура Пиль. — Я намерена это сделать.

Ветер развевал ее светлые волосы и мягко прижимал одежду к ее стройному телу. Выглядела она необыкновенно прекрасно, подумал Хол Осборн. И гадал, что же, черт возьми, видит Шаплен, когда смотрит на нее.

Крупное белое лицо Шаплена являло собой образец осмотрительности и ответственности.

— Послушай, Лаура, — сказал он, — давай не будем неразумными…

Его оборвал голос Ники Шаплен:

— Да почему бы и не разрешить ей? Это же совершенно безопасно,

Не так ли Хол?

— Ни в коем случае, — ответил Хол. «Если что?нибудь случится, — подумал он, — то Ники понадобится всего лишь напомнить всем: «Но Хол жe сказал…»

Ее маленькая маска лица повернулась к нему и глаза василиска пробуравили дыры у него во лбу. Он снова ощутил возрастающий порыв убить, который в эти дни часто овладевал им до дрожи в теле. Изоляция начинала сказываться на всех, и Хол иногда думал, что бросил бы и Лауру, в ультронику, и все остальное, лишь бы убраться с этой забытой богом планеты–склепа.

Нет, поправил он себя, это не склеп, а призрак и брат призрака. Стиртис Дельта III была спутником огромной планеты, которая в свою очередь вращалась вокруг Серого Призрака — звезды настолько громадной и неплотной, что вообще не испускала света. К счастью, имелась и желтая звезда– спутник, обеспечивающая на полгода почти нормальные дни; ночи, сделанные отражением от окутанной метаном гигантской планеты мертвенно сине– зелеными, на нормальные не тянули, но вынести их было возможно.

И вся эта сложная система располагалась в таком углу галактики, что никакой возможный взрыв, пусть даже самый титанический, не мог повредить людским делам – в звездном рукаве, никогда раньше человеком не посещаемом и еле–еле нанесенной на карту. Совет Земли отвел эту планету группе ультроники и предоставил им «летний» период на разработку своих открытий за счет Совета. Когда Серый Призрак затмит желтое солнце, на Стиртис Дельта III наступит такая зима, что могла б заставить задрожать даже Данте.

Народ, некогда населявший эту планету, был, должно быть, уникальным: ему приходилось выносить ужасающие смены сезонов. Но чтобы там ни погубило аборигенов, погода тут была ни при чем — широко раскинувшаяся на открытых пространствах архитектура их городов привыкла к бурям не меньше чем к затишьям. Эмоциональные бури могут уничтожить и нетронутое природой.

К счастью, Ники смогла уделить Холу только один взгляд. Шаплен начал повторять ей свои аргументы и Ники пришлось прибегнуть к своей тяжелой артиллерии — Модель JS: выражение скучающего нетерпения.

Левитатор — прибор совершенно новый, говорил Шаллен. Он был новым даже в стокилограммовом лабороторном варианте, не говоря уж о поясном варианте. Дело не просто в опасности упасть, объяснял он, в приборе есть сделанная из платины штука под названием регулятор всего в три миллиметра длиной, но если он выйдет из строя, Лаура может оказаться копающей в земле воронку с двумя Же за плечами. Есть веские причины никогда не испытывать новый ультронный прибор на человеке, пока не отработает по меньшей мере часов пятьдесят на манекенах — те не экспериментируют с незнакомым оборудованием, не двигаются в полете куда им вздумается и ничего не дезорганизуют, манекены не ошибаются в расчетах и не высвобождают всю предельную энергию, способную поглотить целую группу солнц.

Ники постукивала себя стеком по прикрытому брюками тощему бедру.

Она прилетела сюда потому, что была женой Шаплена, и потому, что сюда летела Лаура. Ультроникой она почти не интересовалась.

Хол украдкой посмотрел на Лауру. По другую сторону от нее маленький Майк Коэн жевал трубку, смотрел и ничего не говорил. Хол встретил его многозначительный взгляд и виновато отвел глаза. Нижняя губа у Лауры обиженно, по детски изогнулась, также как всегда, когда она смотрела на Шаплена, думая, что ее не видят. Спина у нее, однако, оставалась такой же прямой, как всегда. Она проиграла, подумал Хол, она всегда в проигрыше. Она пойдет на это испытание чисто из вызова.

Между Холом и Шапленом медленно прошла звездообразная тень. Хол поднял взгляд.

— Ветер несет их к краю плато, — сказал он. — Лучше притянуть их обратно.

Все посмотрели вверх. Высоко у них над головами два двухметровых манекена чуть накренились, нацелив свои пустые головы на отдаленный хребет Смерть Надежды.

— Ветер там наверху очень сильный, — встревоженно сказал Шаплен. — Ты вполне можешь опустить их, Лаура.

— Вот так?то лучше, дорогой, — подхватила Ники, — ты намного милее, когда не упрямился.

— Минуточку, — снова повернулся к ней Шаплен, — я не имел в виду…

— Я все равно намерена сделать это, — отчетливо произнесла Лаура. — Независимо от того разрешите вы мне или нет. — Губы ее сжались. Она понаблюдала за манекенами и скомандовала: — Направо. Направо. Спуск.

— Ну, — сказал Шаплен, — будь осторожней.

Хол снова ощутил прилив ненависти. Шаплен, неужели ты не видишь, что она тебя любит? Неужели ты не окажешь хоть какое?то сопротивление, не заставишь ее увидеть, что ты беспокоишься за нее? Если бы ты проявил хоть малейшим интерес к ней, ты смог бы убедить ее не рисковать.

Манекены плавно опускались, пока их подошвы не соприкоснулись с землей. И зависли, слегка покачиваясь. Лаура скомандовала:«Стоп» и они резко осели, словно им перерезали ниточки.

Шаплен отвел жену на пару метров в сторону и что?то серьезно втолковывал ей. Ники слушала его без всяких признаков нетерпения, а это значило, что его слова ее просто забавляли.

Хола душила злоба и он пошел к манекенам. Лаура стояла на коленях рядом с одним из них и снимала с него пояс. Когда Хол приблизился, она встала, показав запачканные колени.

— Давай?ка осмотрим его, — предложил Хол. — Эта посадка была малость жестковатой.

Лаура надела на запястье суставчатый серебряный браслет, положив тот, сто носила прежде прямо на землю.

— Оставь меня сейчас в покое, Хол, — едва слышно произнесла она. И отступив на шаг командовала: — Подъем.

Пояс унес ее вверх.

Xол следил за ее взлетом сощурив глаза от лимонно–желтого неба. Лаура летела прямо вверх, с нимбом шафранового света на макушке белокурой головы. Хол уже начал гадать, спустится ли она когда?нибудь обратно, как вдруг Лаура стала стремительно падать, затем резко повернула и спикировала у них над головами.

Кол выругался. Лаура не знала, что значит «осторожней». Он сердился на себя за неудачную попытку остановить ее, и злился на нее за то, что она вымещает на них всех свои чувства к Шаплену. Если этот проклятый регулятор сломается, они все могут погибнуть — вся эта безумная солнечная система, вся цепь звезд может при определенных условиях аннигилировать.

Лаура вновь поднялась ввысь, ее едва удавалось разглядеть. Несмотря на жаркое солнце на плато, наверху царили холод и ветры, вызванные стремительным вращением этой планеты. Затем Лаура снова начала падать, быстрее, чем ей полагалось бы, словно с искусственным ускорением.

У края плато Лаура, казалось, увидела, что пронесется мимо него, и переключилась на обратный ход. Пояс рванул ее наискось обратно к ним, и зажегся вспышкой энергии медного цвета. Все кроме Хола бросились наземь в ожидании конца света.

Хол остался стоять, переполненный ужасом. Тело девушки перевернулось у них над головами и врезалось в землю аккурат позади них.

А потом все бросилиcь бежать к Лауре.

Ах да, сегодня мы похоронили старого Джонаса. Он был спокойным, жалким маленьким парнем, но хотел отправиться домой ничуть не меньше остальных. Я желал бы, чтобы мы могли отправить домой его тело, но 25 тысяч вольт мало что оставляют для отправки. Кроне того, происшествие с Лаурой довольно?таки отвлекло ваши мысли от него.

В хижине Хол неуютно поерзал на жестком стуле. Майк Кен тихо говорил, но Хол слушал его в полуха. Лаура лежала на одной из коек, с виду без единой царапины, но ока не дышала. Шаплен сидел рядом с ней, ломая руки на слепой, глупый лад. У Ники хватило здравого смысла не присутствовать — ушла в сарай с генератором, поздравляя себя с успехом, полагал Хол.

— Я по–прежнему думаю, что она жива. — продолжал Майк Кен. — Мы так мало знаем об ультронике — на этой стадии каждый несчастный случай какой?то выверт.

— Пояс остался невредим, — ошеломленно произнес Хол. — Сперва я думал, что он начисто разрежет ее пополам. — Он перевел взгляд на поблескивающий, застегнутый прибор, все еще обтягивающий талию Лауры. Они боялись прикоснуться к нему — если там еще осталась энергия, а регулятор сломался…

— Совершенно верно. И при падении ей полагалось бы все кости переломать. Врезалась?то она с какой силой! Но… я не думаю, что она действительно ударилась. Что?то самортизировало удар.

— Интересно, что же?

С койки донесся слабый звук. Хол уставился на девушку и встал, с гулко колотящимся в груди сердцем. Звук, однако, исходил от Шаплена, стоявшего склонившись над Лаурой.

— Шаплен? Что такое?

— Она дышит! Совершенно неожиданно она задышала. Я… — голос его прервался и он молча стоял, не зная, куда деть руки.

Но это была Правда. Грудь Лауры содралась и опускалась. Но в лице ее не было ни кровинки.

— Слаза богу, — прошептал Шаплен, — она приходит в себя. — Он посмотрел на Хола и Майка, в первый раз после несчастного случая встретившись с ними взглядом. — Это произошло как?то странно. Я услышал своего рода вздох, а когда посмотрел, она дышла так, словно уснула. Попробуем теперь снять пояс?

— Думаю не стоит, — ответил Майк. – Возможно, он еще работает, а настроен?то он на нее. Лучше подождать, пока она не отключит его.

— Откуда ты знаешь, что он по–прежнему включен?

— Должен быть включен. Та вспышка медного цвета — это было всего лишь замыкание, иначе никого бы из нас сейчас здесь не было бы…

Лежавшая на койке Лаура прошептала, совершенно отчетливо:

— Это ты, Майк? Где ты? Я тебя не вижу.

Шаплен склонился над ней.

— Лаура, — хрипло произнес он. — Как ты себя чувствуешь? Ты можешь немного пошевелиться?

— Со мной полный порядок, но все кажется таким темным. Я едва различаю тебя.

— Майк тихо, радостно засмеялся.

— Ты в норме, Лаура. Мы били слишком заняты, чтобы вспоминать о таких мелочах как закат. — Он быстро пересек помещение и включил свет.

Лаура села, залитая флюоресцентным светом и, сощурясь, посмотрела на них. С миг никто не мог говорить. Затем, из дверей, голос Ники Шаплен воскликнул:

— Ах, милая! Какое облегчение!

Лаура невредима, но естественно пребывает в некотором эмоциональном шоке. Нам всем не терпится посмотреть, что там у пояса внутри, но она не снимает его — утверждает, что он спас ей жизнь и стал частью ее обмундирования. Учитывая ее теперешнее душевное состояние мы не смеем с ней спорить.

В маленькой лаборатории было очень тихо. Безмолвие нарушали только звуки дыхания Хала, да тиканье прибора, над которым он работал. За окном лежал залитый сине–зеленым светом безмолвный ландшафт, похожий на видение морского дна.

Раздался скромный стук в дверь и стрелка датчика на столе чуть сместилась. Это Лаура, понял Хол. Никто другой не стал бы носить что?то, беспокоящее ультрометр, особенно в такой час. Если б только она рассталась с этим поясом! Он гадал, чего ей от него надо.

Стук раздался вновь.

— Войдите, — проворчал Хол. Девушка проскользнула в дверь и осторожно закрыла ее.

— Здравствуй, Хол.

— Привет, что я могу для тебя сделать?

— Я почувствовала себя немного угнетенно и мне хочется побыть с кем?нибудь. Ты не возражаешь?

— Шаплен еще не спит, я видел свет в его хижине, — мрачно пробурчал Хол. В следующий миг он хотел откусить себе язык, но Лаура вообще никак не прореагировала.

— Нет, я хотела поговорить с тобой. Чем ты занимаешься?

— Тем же, чем всегда, — ответил он, дивясь ее вопросу, — пытаюсь настолько зажать ультронный поток, чтобы удалось прервать его. Вот эта маленькая тикалка записывает поток энергии. Если мне удастся заставить ее тикать с перебоями, то я буду знать, что сумел прервать поток. Пока ничего не выходит: мы можем направлять поток, но не модифицировать его.

— Следи за взрывным пределом.

Хол пожал плечам. Трудность здесь, конечно, была. Энергия эта являлась строго субатомной; где?то рядом находилось связующее звено, в котором встречались поля, звено где создавались космические лучи из какой?то основной энергии, названной для удобства ультроникой. Шаплен думал, что в каждой галактике должны быть миллиарды таких звеньев, но по самой своей природе они до недавнего времени не поддавались обнаружению. Совет Земли до смерти перепугался, когда Шаплен доложил о результатах своих первых исследований и поместил всю группу в карантин.

— Пока, учитывая все обстоятельства, мы работаем неплохо, — ответил Хол. — В ту же минуту, как только мы заработаем плохо, для нас все кончится, так же как и для всего этого угла вселенной.

Лаура серьезно кивнула. Хол посмотрел на нее. Как всегда, ему стало больно от ее красоты и было трудно сосредоточиться на том, что он ей говорил.

— Но ты ведь наверняка пришла сюда не для разговора об ультронике. Не так ли?

Она улыбнулась, немного печально.

— Мне все равно, о чем мы говорим, Хол. То происшествие — его невозможно пережить, не задумавшись поневоле о всяком. Я вспомнила, как ты просил меня посмотреть пояс, прежде, чем взлететь, и как ты пытался присматривать за мной, и о многом другом, что ты для меня сделал – и совершенно неожиданно поняла, что обязана тебе куда больше, чем хотела бы признаться.

Он сделал неловкий жест.

— Пустяки, Лаура. Я не делал тайны из своих чувств. Если ты их не разделяешь, то я знаю, эти мелкие знаки внимания могут только досаждать.

— Это правда, — согласилась Лаура. И теперь я понимаю, как ты старался не… принуждать меня ни к чему. Не каждый был бы так внимателен, в стольких парсеках от любой цивилизации. Это дало мне возможность выяснить, что же я на самом деле чувствую. Это, и происшествие.

Хол почувствовал, что сердце его начало колотиться о ребра, но с помощью чистой силы воли остался сидеть.

— Лаура, — проговорил он. — Пожалуйста, не чувствуй себя обязанной мне. Ведь на самом?то деле в счет идут главным образом именно парсеки. Когда шестеро человек — теперь пятеро — высажены на необитаемый остров, в тесноте, на такой долгий срок, то возникают всевозможные эмоциональные напряжения. Самое лучшее — не умножать их, если есть какой?то способ избежать этого.

— Я знаю, — кивнула Лаура. — Но большая часть уже имеющихся напряжений возникли по моей вине. О, не отрицай этого, это правда. Если бы не я и не мои чувства к Шаплену, Ники здесь не было бы. Я была полезной лаборанткой, но эмоционально всегда мешала. Теперь все по–иному. Шаплен – он своего рода робкий лось – не так ли? Я была совсем слепая. Теперь я льщу себе, думая, что прозрела. Она поиграла с лежавшей на рабочем столе крошечной отверткой с янтарной ручкой. Вот поэтому?то я здесь.

Кровь застучала у Хола в висках.

— Лаура… — прохрипел он.

После этого в маленькой хижине было очень тихо.

8/2/2121 Г.

Вчера пролетал картографический корабль Совета, и нам представилась возможность доложить об успехе. Если бы они смогли приземлиться, мы бы получили шанс показать им такое открытие, что у них бы глаза на лоб вылезли. Но они не заходили в наш район, а просто послали рутинный запрос. Земля все еще зеленеет от страха при мысли об ультронике. Одно странное дело: когда я доложил о смерти Джонаса — ожидая в ответ всякие когда, как и почему – архивариус корабля казалось просто не понимал, о чем я говорю. «Какой Джонас?» — спросил он. – «У вас обнаружился заяц. Очевидно, Земля уже забыла о нас, и ее не волнует сколько человек в группе — пять, шесть или тринадцать.

Некоторое время дела, казалось, шли достаточно неплохо, но Хол не мог избавиться от ощущения, что где?то что?то радикально не так. Да только не мог найти, где именно. О, кое за что в ответе был Шаплен. Происшествие, в котором он не мог не винить себя, казалось встряхнуло и пробудило к деятельности какие?то давно уснувшие клетки в его мозгу. Он впервые посмотрел на Лауру, как на что?то большее, чем компетентная помощница– лаборантка. Это осознавали все, больше всех, конечно, Ники — ибо она подозревала, когда ничего и не было?то — но поведение Шаплена стало тревожить даже спокойного Майка Коена.

Это вызвало напряженность, но то была старая, знакомая напряженность. А вот другое обстоятельство было странным. Хол не мог четко определить его – это было общее беспокойство, становившееся сильней всего, когда он видел загадочно поблескивающий пояс на стройной талии Лауры, и когда он вновь просматривал некоторое страницы своего дневника. Впечатление складывалось такое, словно он ждал какой?то катастрофы, которой он не мог описать, и из?за этого Хол каждую ночь бодрствовал допоздна, склонившись над маленьким тикающим модулятором.

Он достиг достаточных успехов, чтобы исполниться надежд: за три ночи он сумел научиться модулировать постоянный ультронный поток, a на четвертую ночь он открыл одним махом цепь невероятных формул, описывающих этот феномен — формул, показавших ему, что следующий его практический шаг привел бы к взрыву, эхо которого слышалось ему в самых кошмарных снах.

Казалось плелся безмолвный заговор с целью убедить Xола, что все будет отлично. Он снова посмотрел на уравнения: они были новенькие, ветвь разновидности математики, изобретенная им, не сходя с места — и «открыл» он их примерно за десять минут до того, как устроил бы межзвездную катастрофу.

Существовала одна разновидность математики, которую Хол знал не хуже собственного имени: перестановки и сложения. Исписав несколько листов бумаги, он вычислил свои шансы сделать это открытие именно в это время. Результат: 3x1018. Такие совпадения случались, но…

Он отключил детекторы к обнаружил, что рука у него чуть дрожит. Если б только он мог определить этот иррациональный страх! Но если он столь нетверд, то ему лучше вырубить генератор, питающий его лабораторию, а не то действительно произойдет взрыв, независимо оттого случилось тут чудо, или нет. Хол встал и потянулся, разминая затекшие руки. Со стола ему мерцал модулятор. Он положил его в карман и вышел в зеленый мрак.

Губчатый, густо сплетенный мох практически начисто приглушал его шаги. Когда он рывком распахнул дверь в сарай с генератором, Шаплен и Лаура все еще обнимались. Хол подавил восклицание и попытался было шагнуть обратно за дверь, но они услышали, как она открылась. Шаплен высвободился из объятий, его крупное лицо в зеленом свете напоминало по цвету старую репу. Лаура не покраснела, но выглядела несчастной.

— Извини те, — проскрежетал Хол. — Однако, раз уж я здесь… — Он широким шагом прошел мимо них и рванул рукоять большого рубильника.

— Хол… — начала было Лаура, — это совсем не то, что…

Он резко повернулся к ней.

— Ах не то, да? Полагаю, Все На Самом Деле Отлично?

— Зй, минуточку. — выпалил Шаплен. — Не знаю, какое ты имеешь право разговаривать в таком тоне…

— Конечно не знаешь. Вероятно, Лаура сказала тебе, что она о многом передумала и захотела с кем?нибудь поговорить. Или ты, Лаура, не применяешь одинаковый подход?

Лаура подняла перед собой руку, словно защищаясь от удара. У Хола остановилось сердце.

— Ты теперь в затруднительном положении, — сказал ей Хол. — Стоит тебе попытаться и ты сможешь быть всем для всех, но не больше чем для одного за раз! Твоя история может удовлетворить либо Шаплена либо меня — но не обоих одновременно. Хочешь попробовать?

Губы Лауры сделались чуть тоньше.

— Не думаю, что я стану утруждать себя этим, — высокомерно ответила она, направляясь к двери. — Не люблю, когда мне приказывают.

Хол схватил ее за запястье и прижал спиной к замолкшему теперь генегатору.

— Умно, — похвалил он. — Я забыл про маску оскорбленного достоинства. Это хороший ход — почти достаточно хороший. Но со мной он не пройдет, Лаура. Мне думается, я теперь знаю, в чем дело.

— Что здесь происходит? — раздался из дверей голос Майка. — Если бы вы открыли окно, вас бы услышали аж на Земле.

— Привет, Майк, — не оборачиваясь поздоровался Хол. — Не уходи. Либо я выставляю себя ослом, либо устраиваю финал, одно из двух. Ники с тобой?

— Естественно, — послышался голос Ники. Холодная ярость в нем просто шокировала, ведь Ники еще ке знала, что случилось, но в любой подобной ситуации ей требовалось угадывать не больше одного раза.

— В чем дело? — спросил Майк. — Что тут еще за история?

— Большую часть ее вы знаете. Суть се — вот этот пояс Лауры. Он все еще работает, мы знаем это, и мне думается, что он каким?то образом вторгся в ее мозг. То, как она ведет себя после несчастного случая совсем не похоже на нее. И воздействие, оказанное ею на события, находящиеся вне ее личных интересов, слишком велико, чтобы от него отмахнуться. Это включает и создание тела из ничего.

— Тела? — не поняла Ники. — Ты хочешь сказать, что она убила Джонаса? о мы же все видели, как он попал под напряжение, когда мы были далеко от генераторов.

— Ты близка к истине, Ники. Я думаю, что она сотворила Джонаса — или же это сделал пояс.

— Может, тебе лучше прилечь, Хол, — посоветовал Шаплен.

— Может быть. Но сперва объясни мне, почему у нас в лагере нет ни единой записи, напоминавшей старого Джонаса до того происшествия. Проверь меня, если хочешь. Странно, не правда ли? В первый раз он упомянут, когда мы его похоронили. А корабль Совета вообще не слышал о нем. И венчая все это — на складе всего пять амортизационных гамаков. Где гамак Джонаса? Он что, в ведре сюда прилетел?

— Мы похоронили его в гамаке, — тихим голосом произнесла Лаура.

— Да? У нас с самого качала было всего пять гамаков, это показывает интендантская ведомость. Она также показывает пайки всего на пятерых.

— Предположим, все это так, — допустил Майк, — Предположим, что никакого Джонаса никогда и не было — допущение это фантастическое, но твои улики, похоже, это доказывают — в чем же смысл такого обмана?

— Именно это я и намерен выяснить, — сказал. Хол. — А так же хочу выяснить, почему мне сегодня вдолбили в башку математику развитой ультроники, стоющую примерно века труда, так вот сразу, как раз в тот момент, ко гда я, не случись этого «прозрения», вознес бы нас в царство небесное. — Он достал из кармана модулятор. — Вот это и есть результат. Знание, как не взорвать нас, к счастью, включает в себя и знание, как взорвать. Дай сюда этот поле, Лаура — а не то я закорочу его!

— Я… я не могу, — выдавила из себя Лаура. — Ты прав, Хол. Я не могу сделать вас счастливыми сразу всех одновременно, и поэтому вынуждена признаться в этом. Но я не могу отдать пояс.

— Почему же это? — потребовал ответа Хол.

— Потому что… я и есть этот пояс!

— Лаура, не сходи с ума, — сказал Шаплен.

— Вы похоронили Лауру, а не Джонаса. Она погибла при том несчастном случае. Старого Джонаса никогда и не было — я внедрила память о нем вам в мозг, чтобы как?то отчитаться за труп, ставший неузнаваемым после… после того, что с ним случилось.

Нож еще глубже вонзился в сердце Хола. Каждая черточка, каждый оттенок, каждый звук голоса принадлежали Лауре.

— Мы сделали Франкенштейна получше, — тихо произнес Майк.

— Не думаю, — отозвался недрогнувшим голосом Хол. – По–моему, мы только что воплотили в жизнь один стишок. Помнишь, тот, где рассказывается, как жила а Нигерии девушка гибкая? Она на тигре каталась с улыбкою… Однажды катались они до зари и девушка вдруг очутилась внутри, — прошептал Майк. — А тигрова морда лучилась улыбкою.

Да. Я думаю, это не один из наших поясов. Наши были недостаточно сложны, чтобы провернуть такой фокус, как бы их там не повреждали.

Девушка смотрела на Хола, не опуская глаз, и было совершенно невозможно вообразить, что она изменилась.

— Хол прав, — сказала она. — Когда ваш пояс сгорел, возникло мгновенное ультронное напряжение, условно названное нами межпространством. Математическая сторона этого явления сложна, но я могу научить вас понимать ее. В результате, грубо говоря, возник обмен во времени: ваш пояс отправило на сто тысяч лет в прошлое этой планеты и заменило этим поясом — мной.

— Здешние жители знали ультронику? — удивился Шаплен.

— Отлично знали. Сперва их пояса мало отличались от ваших – служили просто средствами левитации. Но когда знания возросли, местные жители обнаружили, что могут путешествовать без космических кораблей, новые пояса создавали защитную оболочку, производили еду и воздух, убирали отходы. С течением веков пояса сделались универсальным оружием, — не было ничего такого, чего они не могли бы сделать. Они могли заменить утраченные конечности и органы подделками, неотличимыми от оригиналов. В конечном итоге их наделили разумом и способностями читать мысли. Тогда, даже если кто умирал – любящим не приходилось терять его.

— И что же случилось с этим народом? – спросил Хол.

— Мы не знаем, — ответил двойник Лауры. – Он вымер. Все больше и больше людей переставали заводить детей и проявлять интерес к чему бы то ни было. Мы сняли с них бремя всякой ответственности, надеясь дать им все свободное время для удовлетворения своих желаний – вся наша цель заключалась в служении. Но настал день, когда у людей не нашлось никаких желаний. Они вымерли. Пояса обладали самообеспечением: в мое время они все еще обслуживали города. Посже они, очевидно, оставили эту бессмысленную работу.

Шаплен закрыл лицо руками. – «Лаура», — бессмысленно прошептал он.

— Я сожалею о вашей потере, — сказал знакомый нежный голос Лауры. — Я попыталась защитить вас от нее — дать то, в чем вы, казалось, нуждались. Наверное, будет лучше, если я приму теперь какой?либо другой облик, чтобы не напоминать вам…

— Черт бы побрал твою жестокую доброту, — закричал Хол. — Не удивительно, что они выперли.

— Мне очень жаль. Но я могу дать вам все влияние ультроникой и другими силами, названий которых вы не знаете. На Земле можно будет изготавливать пояса и начнется новая эра.

— Нет, — отрубил Хол.

Ники и Шаплен уставились на неro.

— Да брось, Хол. Сказала Ники. – Будь разумным. Ведь это значит, что мы сможем отправиться домой и убраться с этой вонючей планеты.

— И подумай о возможных знаниях, — добавил Шаплен. – Ники права.

Ники и Шаплен уставились на неro.

— Именно о нем я и думаю, — отрезал Хол. — Шаплен, неужели ты не слушал? Разве ты не понял, что случилось с местными жителями, когда пояса взяли все на себя? Ты желал бы этого Земле?

— Мне это кажется довольно удобным, — заметила Ники. — Может, у них и не нашлось никаких, желаний, но у меня их хватит.

— Это лишь вопрос времени, Хол. — тихо сказал Майк. – Даже если мы сумеем отправить пояс туда, откуда он взялся, то все равно начала ультроники у нас прямо здесь. Рано или поздно наши грубые пояса разовьются в такие же.

И тут двойник Лауры увидел, что намерен сделать Хол.

— Хол! – закричал ее голос. – Не надо! Это смерть вам всем!

Шаплен бросился к Холу с диким от страха лицом. Майк подставил ему ножку.

— О’кей, Хол, — почти весело бросил он. — Ты прав, так к лучшему. Давай!

Хол повернул регулятор модулятора до отказа. Вся цепь звезд полыхнула ярким светом. В последнее мгновение нежный голос Лауры провыл:

— Хол, Хол, прости меня…

Взрыв Стиртиса был трагедией, и все же я не могу сказать Холу, что переживу ее, не сделав его еще несчастней. Теперь я должен отправиться на Землю, где постараюсь действовать получше. Я решил представиться Холом. Это кажется подобающим – он болел душой за свой народ так же, как и я.

В конце концов у нас давняя традиция служения.

Забота о человеке

Наружность канамитов, что и говорить, глаз не радовала. Напоминали они помесь американца со свиньей, а доверия подобная комбинация никак не внушает. Поначалу они просто шокировали – тут-то и крылось их главное затруднение. Если тварь с таким сатанинским обликом явится к вам со звезд и предложит дар, вряд ли вы захотите его принять.

Понятия не имею, какими мы ожидали увидеть пришельцев из другой планетной системы. В смысле, те из нас, кто вообще задумывался на эту тему. Может, ангелочками. Или, по крайней мере, существами, слишком непохожими на нас, чтобы вызывать какое-то отвращение. Наверное, потому-то нами так и овладели оторопь и брезгливость, когда приземлились огромные канамитские корабли, и мы воочию увидели, на что эти твари похожи.

Росту они оказались невысокого. Страшно заросшие – густая серо-бурая щетина с головы до пят покрывала омерзительно пухлые тела. Носы больше походили на рыла. Маленькие глазки. Толстые трехпалые лапы. На себе они носили какие-то доспехи из зеленой кожи и такие же зеленые шорты. Догадываюсь, впрочем, что шорты были всего-навсего данью нашим понятиям о приличиях в обществе. Вообще говоря, эти одеяния с прорезными кармашками и хлястиками смотрелись достаточно стильно. Чего-чего, а чувства юмора у канамитов хватало.

Трое из них присутствовали на очередной сессии ООН – и черт возьми, сказать не могу, до чего нелепо они выглядели, восседая в центре зала на пленарном заседании – три жирных кабана в зеленых доспехах и шортах располагались за длинным столом, окруженные плотными группками делегатов от всевозможных наций. Сидели они подчеркнуто прямо, свесив уши поверх наушников – и с одинаковым радушием взирали на всех ораторов. Впоследствии, насколько мне известно, они выучили все человеческие языки, но тогда еще владели лишь французским и английским.

Чувствовали они себя, казалось, совсем как дома – это, да еще их расположение к людям, заставило меня проникнуться симпатией к пришельцам. Тут я, впрочем, оказался в меньшинстве; но так или иначе, я не ждал от них никакого подвоха.

Делегат от Аргентины забрался на трибуну первым и заявил, что правительство его страны проявило интерес к новому источнику дешевой энергии, продемонстрированному канамитами на предыдущей сессии. Однако без дальнейших детальных исследований правительство Аргентины не могло рассматривать упомянутый источник как основу будущей политики.

Примерно то же самое говорили и все остальные делегаты, но сеньору Вальдесу мне пришлось уделить особое внимание из-за его отвратительной дикции и привычки брызгать слюной. Все же я неплохо управился с переводом, допустив лишь одну-две секундные заминки, а затем переключился на польско-английскую линию, желая послушать, как Грегори справляется с Янкевичем. Янкевич был сущим наказанием для Грегори; так же, как для меня – Вальдес.

Янкевич повторил замечания предыдущих ораторов с небольшими идеологическими поправками, а затем Генеральный Секретарь предоставил слово делегату от Франции. Тот, в свою очередь, представил присутствующим доктора Дени Левека, криминалиста, а в зал тем времени вкатили вагон и маленькую тележку всякой хитрой аппаратуры.

Доктор Левек прежде всего заметил, что вопрос, возникший в головах у многих, наиболее точно сумел сформулировать на предыдущей сессии делегат от России, когда поинтересовался: «Какими мотивами руководствуются канамиты? Какие цели они преследуют, предлагая нам неслыханные дары и ничего не требуя взамен?» Затем доктор объявил:

– По требованию некоторых делегатов и при полном одобрении наших гостей, мы с коллегами провели серию тестов для канамитов, используя оборудование, которое вы видите перед собой. Сейчас мы повторим эти тесты.

По залу пробежал шепоток. Фотовспышки выдали почти артиллерийский залп, а одну из телекамер сосредоточили на аппаратуре доктора Левека. Тут же за подиумом вспыхнул громадный телеэкран.

Тем временем ассистенты доктора прикрепили к голове одного из канамитов провода, перетянули его руки резиновыми трубками и что-то прилепили лентой к его правой ладони.

На экране одна из стрелок задергалась, а вторая перескочила на другую сторону и застыла там, слегка покачиваясь.

– Вы видите перед собой обычную аппаратуру для проверки правдивости высказывания, – пояснил доктор Левек. – Поскольку данных о психологии канамитов у нас нет, нашей первой задачей было выяснить, реагируют ли они на эти тесты так же, как и человеческие существа. Теперь мы повторим один из экспериментов.

Он указал на первый индикатор.

– Данный прибор регистрирует сердечный ритм испытуемого. Следующий измеряет электропроводность кожи на его ладони и оценивает таким образом ее влажность, которая, как известно, усиливается при стрессе. Следующий прибор, – Левек указал на устройство с лентой и самописцем, – демонстрирует форму и интенсивность электромагнитных волн, испускаемых мозгом испытуемого. Эксперименты с людьми показали, что все указанные факторы существенно зависят от того, говорит ли испытуемый правду.

Доктор взял два больших куска картона – красный и черный. Красный представлял собой квадрат со стороной около трех футов, а черный – прямоугольник трех с половиной футов в длину. Затем он обратился к канамиту:

– Какой из них длиннее?

– Красный, – ответил канамит.

Обе стрелки бешено дернулись, то же самое произошло и с самописцем, выводившим на ленте зигзаг.

– Я повторю вопрос, – сказал доктор. – Какой из них длиннее?

– Черный, – ответил пришелец.

На сей раз приборы работали в нормальном режиме.

– Как вы попали на нашу планету? – спросил доктор.

– Пешком, – ответил канамит.

Приборы снова откликнулись, а по залу пронеслась волна приглушенных смешков.

– Еще раз, – сказал доктор. – Как вы попали на эту планету?

– На космическом корабле, – ответил канамит, и на сей раз приборы не отреагировали.

Доктор снова обратился к делегатам.

– Мы с коллегами проделали множество подобных экспериментов, – заявил он. – А теперь, – он повернулся к канамиту, – я попрошу нашего уважаемого гостя ответить на вопрос, поставленный на прошлой сессии делегатом от России, а именно: какими мотивами руководствовались канамиты, предлагая столь богатые дары людям Земли?

Канамит встал. На сей раз он заговорил по-английски:

– У нас на планете есть поговорка: «В камне больше загадок, чем в голове философа». Мотивы поведения разумных существ, хотя порой кажутся неясными, на самом деле чрезвычайно просты. Особенно в сравнении со сложной работой живой вселенной. Поэтому я надеюсь, что люди Земли поймут меня и поверят, если я объявлю, что наша миссия на планете Земля заключается лишь в том, чтобы принести вам мир и изобилие, желанные для нас самих и дарованные нами множеству рас по всей галактике. Если в вашем мире исчезнут войны, голод, бессмысленные страдания, это и станет нам наградой.

Стрелки не дернулись ни разу.

Делегат от Украины вскочил со своего места, требуя, чтобы ему предоставилислово, но время уже вышло, и Генеральный Секретарь закрыл заседание.

На выходе из зала я столкнулся с Грегори. Лицо его пылало от возбуждения.

– Кто устроил весь этот цирк? – гневно вопросил он.

– Лично мне тесты показались убедительными, – возразил я.

– Цирк! – решительно повторил он. – Второсортный фарс! Послушай, Питер, если с тестами все было в порядке, почему тогда замяли обсуждение?

– Завтра обязательно дадут время для обсуждения.

– Завтра доктор вместе со своей аппаратурой уже отчалит в Париж. До завтра еще много чего может произойти. Имей хоть каплю здравого смысла, приятель, – как можно доверять твари, у которой на рыле написано, что она только что сожрала младенца и закусила венком с могилы твоего дедушки?

Начиная раздражаться, я заметил:

– По-моему, тебя больше волнует их внешность, чем их политика.

– Вот еще! – буркнул Грегори и отошел.

На следующий день начали поступать отчеты из лабораторий, в которых испытывался канамитский источник энергии. Все отчеты оказались патетически-восторженными. Сам-то я, по правде говоря, в физике ничего не смыслю, но похоже, металлические коробочки канамитов должны были выдавать энергии больше любого ядерного реактора – причем без всякого сырья и чуть ли не вечно. Заверяли также, что они дешевле грязи и что буквально каждый сможет обзавестись такой коробкой по цене зажигалки. А вскоре после полудня появились сообщения, что в семнадцати странах уже начали возводиться фабрики для их производства.

На следующий день канамиты предоставили схемы и рабочие образцы устройства для увеличения плодородия почвы. Оно ускоряло образование в почве нитратов или еще какой-то ерунды. В выпусках новостей не содержалось никакой другой информации, кроме сообщений о канамитах. А еще через день пришельцы выложили на стол свою бомбу.

– Теперь вы располагаете потенциально неограниченной энергией и возросшим запасом пищи, – заявил один из них. Трехпалой лапой он указал на стоявший перед ним на столе прибор. Прибор представлял из себя ящик на треноге, с параболическим рефлектором спереди. – Сегодня мы предлагаем вам третий дар, который важнее двух первых.

Он подал знак телевизионщикам перевести камеры на крупный план и выставил перед собой большой кусок картона, покрытый рисунками и буквами. Вскоре мы увидели этот картон на большом экране над подиумом; текст и рисунки без труда можно было разобрать.

– Данное устройство, – пояснил он, – генерирует поле, в котором взрывчатые вещества любой природы взрываться не могут.

Повисла гробовая тишина.

Канамит продолжил:

– Его воздействие подавить невозможно. Каждая нация должна располагать подобным прибором. – Никто, похоже, так толком ничего и не понял – и пришелец объяснил напрямик: – Войны больше не будет.

Так родилась самая грандиозная новость тысячелетия, причем на проверку все оказалось сущей правдой. Выяснилось, что в число взрывчатых веществ, которые имел в виду канамит, входят даже бензин и дизельное топливо. В результате никто уже не мог ни собрать, ни вооружить современную армию.

Конечно, можно было бы вернуться к лукам и стрелам, но это никак не устроило бы военных. А кроме того, теперь не было никакого смысла затевать войну. Скоро каждая нация могла бы располагать всем необходимым.

Никто даже и не вспомнил об экспериментах с детектором лжи и не поинтересовался у канамитов, какова их политика. Грегори сел в лужу – его подозрений ничто не подтверждало.

Несколько месяцев спустя я оставил работу в ООН, так как сердцем чуял – это место все равно уплывает из-под меня. Пока еще дела ООН процветали, но максимум через год делать там, судя по всему, будет нечего. Все нации на Земле семимильными шагами двигались к полной самостоятельности; скоро им уже не понадобились бы войны, вооруженные конфликты и всяческие арбитры и доброхоты при них.

Я устроился переводчиком при канамитском посольстве и вскорости снова столкнулся с Грегори. Я обрадовался ему, как родному, хотя представить себе не мог, чем он там занимался.

– А я думал, ты в оппозиции, – сказал я. – Только не говори мне, что убедился в чистоте канамитских помыслов.

На секунду он явно смутился.

– Во всяком случае, они не те, какими выглядят, – проворчал он.

Именно такую уступку требовалось сделать для приличия, и я пригласил его в бар посольства хлопнуть по рюмочке. После второго дайкири в уютной кабинке Грегори разоткровенничался.

– Я не на шутку заинтересовался ими, – заявил он. – Я по-прежнему ненавижу этих свинопотамов – тут ничего не переменилось, – но теперь я хоть могу спокойно все взвесить. Похоже, ты оказался прав – они в самом деле желают нам только добра. Но понимаешь, какая штука, – он наклонился поближе, – ведь на вопрос российского делегата они так и не ответили.

Тут я поперхнулся.

– Нет, правда, – настаивал он. – Они сказали только, что хотят «принести вам мир и изобилие, желанные для нас самих». Но так и не объяснили, почему они хотят.

– А почему миссионеры…

– К черту миссионеров! – сердито оборвал он. – Миссионерами движет религия. Будь у этих тварей религия, они бы хоть раз упомянули о ней. К тому же они послали не миссионеров, а дипломатов, проводящих политику, выражающую волю всего их свинского племени. Так что же теперь канамиты должны иметь с нашего благосостояния?

– Культурную… – начал я.

– Культурную лапшу на уши! – яростно перебил меня Грегори. – Знать бы только, где здесь собака зарыта… Поверь мне, Питер – такого вещества, как чистый альтруизм, в природе просто не существует. Что-то они в любом случае должны получить взамен.

– Значит, это ты сейчас и выясняешь, – заметил я.

– Точно. Я хотел попасть в одну из групп, отправлявшихся на десять лет по обмену к ним на планету, но не вышло – квоту набрали уже через неделю после того, как появилось объявление. Оставалось последнее – место в посольстве. Теперь я изучаю их язык, а тебе не надо объяснять, что всякий язык отражает характер народа. Я уже прилично овладел их жаргоном. Не так уж он и сложен, к тому же много схожего. Уверен, в конце концов я докопаюсь до правды.

– Желаю удачи, – сказал я напоследок, и мы разбежались.

С тех пор я частенько виделся с Грегори, и он сообщал мне о своих достижениях. Примерно через месяц после нашей первой встречи Грегори заметно приободрился – ему удалось раздобыть канамитскую книгу. Канамиты пользовались иероглифами – посложнее китайских – но Грегори твердо настроен был разобраться – даже если бы на это ушли годы. Ему требовалась моя помощь.

За несколько недель мы разобрались с названием. Оно переводилось как «Забота о человеке». Очевидно, книга представляла собой пособие для новых сотрудников канамитского посольства. А новые сотрудники теперь все прибывали и прибывали – на приземлявшемся примерно раз в месяц грузовом корабле; пришельцы открывали всевозможные исследовательские лаборатории, клиники и тому подобное. Если на Земле и оставался кто-нибудь, кроме Грегори, кто все еще не доверял канамитам, то разве что где-нибудь в самом сердце Тибета.

Произошедшие почти за год перемены просто поражали. Не было больше ни армий, ни лишений, безработицы. С газетных страниц больше не бросались в глаза заголовки типа «ВОДОРОДНАЯ БОМБА ИЛИ СПУТНИК?»; остались только хорошие новости. Канамиты уже вовсю занимались исследованием биохимии человека, и даже последней уборщице в посольстве было известно, что они вот-вот готовы представить правительству биологическую программу, способную сделать нашу расу выше, сильнее и здоровее – короче говоря, превратить ее в расу суперменов, практически незнакомых с телесными немощами, включая сердечные болезни и рак.

Мы с Грегори не виделись две недели после расшифровки названия книги – я проводил долгожданный отпуск в Канаде. По возвращении я был поражен произошедшей с Грегори переменой.

– Черт возьми, Грегори, что стряслось? – поинтересовался я. – Ты точно в аду побывал.

– Пойдем выпьем.

Мы спустились в бар, и он залпом выпил бокал доброго скотча – причем с таким видом, будто принимал лекарство.

– Ну, давай, приятель, рассказывай, в чем там дело, – дружелюбно ткнул я его локтем в бок.

– Канамиты внесли меня в список пассажиров следующего корабля по обмену, – произнес Грегори. – Тебя тоже – иначе я бы и разговаривать с тобой не стал.

– Хорошо, – отозвался я, – но…

– Никакие они не альтруисты.

Я попытался возразить. Напомнил, что канамиты сделали Землю настоящим раем в сравнении с тем, что творилось здесь прежде. Грегори лишь покачал головой.

Тогда я спросил:

– Ну, а что ты скажешь насчет тех тестов на детекторе лжи?

– Фарс, – хладнокровно ответил он. – Глупец, я же тебе еще тогда говорил. Хотя в каком-то смысле они не врали.

– А книга? – раздраженно поинтересовался я. – Как насчет «Заботы о человеке»? Она ведь не затем там лежала, чтобы ты ее прочитал. У них вполне искренние намерения. Как ты это объяснишь?

– Я прочел первый параграф этой книги, – сообщил он. – Почему я по-твоему целую неделю не спал?

– Ну, и что? – спросил я, и тогда его губы растянулись в неприятной кривой усмешке.

– Это поваренная книга, – ответил Грегори.

Восславит ли Прах тебя? 

И настал День Гнева. Содрогнулось небо от звуков труб. Вздыбились, стеная, выжженные скалы и грохочущей лавиной рухнули. Раскололся свод небесный, и в ослепительном блеске явился белый престол. Исходили от него громы и молнии, и подле стояло семь величественных фигур, облеченных в чистую и светлую льняную одежду, опоясанных по персям золотыми поясами. И каждый держал в руках дымящуюся чашу...

Из сияния, окружавшего престол, раздался громкий голос:

- Идите и вылейте семь чаш гнева божьего на землю.

Полетел первый ангел и вылил чашу свою во тьму, стелющуюся над пустынной землей. Но молчание было ответом.

Тогда устремился вниз второй ангел, и летал он над землею, не выливая содержимого чаши. Наконец вернулся ангел к престолу, воскликнув:

- Господи, я должен был вылить чашу мою в море. Но где оно?

И опять было молчание. Взору предстала унылая картина: куда ни глянь - лишь безжизненная пустыня, а на месте океанов зияющие полости, такие же сухие и пустынные, как и все вокруг.

Третий ангел воззвал:

- Господи, моя чаша для источников вод...

И четвертый:

- Господи, позволь мне вылить мою.

И вылил он чашу свою на солнце, и жег землю зной великий. Вернулся ангел, но ничто не нарушало тишины. Ни одна птица не пролетала под сводом небес, ни одно живое существо не проползало по лику земли, и не было на ее поверхности ни дерева, ни травинки.

Тогда молвил голос:

- Ладно, оставьте... Этот день предначертанный. Сойдем же на землю.

И снова, как некогда в старину, сошел господь бог на землю. Был он подобен движущемуся столбу дыма, а за ним, переговариваясь, следовали семь ангелов, облеченных в белое. Они были одни под свинцово-желтым небом.

- Мертвые избегли гнева моего, - произнес господь бог Иегова. - Но суда моего им не избежать.

Выжженная пустыня была некогда садом Эдемским, где первые люди вкусили от древа познания добра и зла. Восточнее располагался проход, через который были изгнаны они из сада, немного дальше виднелась остроконечная вершина Арарата, куда причалил ковчег после очищающего потопа...

И вскричал господь:

- Да откроется книга жизни, и восстанут мертвые из могил своих и из глубин моря!

Эхом разнеслись слова его под мрачным небом, снова вздыбились сухие скалы и рухнули; но мертвые не восстали. Лишь клубилась пыль, как будто и следа не осталось от бесчисленного множества людей, живших и умерших на земле...

Первый ангел держал в руках огромную раскрытую книгу. Когда тишина стала невыносимой, он закрыл книгу, и ужас обуял его; и исчезла книга из рук его. Зашептались ангелы, и сказал один:

- Господи, ужасно это молчание, когда слух наш должен был наполниться стенаниями.

На что бог отвечал:

- Этот день предначертанный. Но один день на небесах может равняться тысяче лет на земле. Скажи мне, Гавриил, сколько дней прошло с Судного дня по летосчислению людей?

Первый ангел раскрыл книгу, снова появившуюся у него в руках, и сказал:

- Один день минул, господи.

Ропот прошел среди ангелов.

- Один день, - отвернувшись, задумчиво повторил господь. - Один миг... а мертвые не восстали.

Пятый ангел облизнул пересохшие губы и прошептал:

- Господи, но разве ты не бог? Разве может что-то быть сокрыто от твоего взора?

- Молчите! - взорвался Иегова, и небо озарилось вспышками молний. Придет время, и камни заговорят. Я заставляю их рассказать все. А сейчас идем дальше.

...Они шли по выжженным горам и высохшим впадинам морей.

И снова спросил господь:

- Михаил, я послал тебя наблюдать за людьми. Чем были заняты их последние дни?

Они остановились неподалеку от треснувшего конуса Везувия.

- Господи, когда я видел людей в последний раз, - ответствовал второй ангел, - они вели подготовку к большой войне.

- Нечестивость их переполнила чашу моего терпения, - произнес Иегова. - А что за страны собирались воевать меж собой?

- Разные, господи. Одна из них - Англия, другие...

- Тогда для начала - в Англию.

Сухая аллея, бывшая некогда Ла-Маншем, вела к острову - безлюдному плато из крошащегося камня.

В гневе приказал бог:

- Пусть камни заговорят.

Рассыпались серые скалы в пыль, открыв потаенные пещеры и тоннели, подобные переходам муравейника. В пыли здесь и там поблескивали капли расплавленного металла.

Вопль ужаса исторгли из груди своей ангелы, господь же вскричал сильнее прежнего:

- Я сказал: пусть камни говорят!

Тогда обнажилась пещера, находившаяся глубже других. В молчании стали господь бог с ангелами у краев ее и, нагнувшись, попытались рассмотреть блестевшие внизу гигантские буквы. Их кто-то высек в стенах пещеры еще до того, как находившиеся в ней машины расплавились и металл залил углубление в камне. Сейчас они ослепительно сверкали серебром во тьме.

И прочел господь бог слова:

"МЫ БЫЛИ ЗДЕСЬ. ГДЕ ЖЕ БЫЛ ТЫ?"

Маски

Восемь рейсфедеров танцевали по движущейся бумажной ленте, словно клешни потревоженного механического омара. Робертс, обслуживающий техник, морща лоб, вглядывался в график под пристальным наблюдением двух остальных мужчин.

— Вот здесь переход от сна к яви, — сказал он, вытянув костлявый палец. — А здесь, как видите, спустя семнадцать секунд он снова видит сны.

— Запоздалая реакция, — сказал Бэбкок, руководитель эксперимента. Лицо его было красно, лоб покрывал пот. — Не вижу причин для беспокойства.

— Может и так, но взгляните на различия в записи. Он видит сны после импульса пробуждения, но это другой вид сна. Большее напряжение, больше моторных импульсов.

— А зачем он вообще спит? — спросил Синеску, человек из Вашингтона, со смуглым вытянутым лицом. — Ведь продукты усталости вы удаляете химическим путем. Может, какие-то психологические причины?

— Ему нужны сонные видения, — объяснил Бэбкок. — Он действительно не испытывает биологической потребности в сне, но сны ему необходимы. В противном случае есть опасность галлюцинаций, которые могут развиться в психоз.

— Вот именно, — сказал Синеску. — Это серьезная проблема, правда? И давно он это делает?

— Примерно шесть месяцев.

— То есть со времени, когда получил новое тело… и стал носить маску?

— Примерно. Я хотел бы подчеркнуть одно: его разум в идеальном порядке. Все тесты…

— Хорошо, хорошо. Я знаю результаты тестов. Значит, сейчас он не спит?

— Не спит. У него Сэм и Ирма, — сказал техник, взглянув на контрольный пульт, и вновь склонился над записью энцефалограммы.

— Не понимаю, почему это должно меня волновать. Это же логично: если ему нужны сонные видения, которых наша программа не предвидит, то в эту минуту он их получает. Хотя не знаю… Эти пики меня беспокоят, — сказал он, нахмурясь.

Синеску удивленно поднял брови.

— Вы программируете его сны?

— Это не программирование, — нетерпеливо сказал Бэбкок. — Мы предлагаем только темы. Ничего психического: секс, прогулки на свежем воздухе, спорт.

— Чья это была идея?

— Секции психологии. В нейрологическом смысле все было в порядке, но он проявлял тенденцию к замыканию в себе. Психологи сочли, что ему нужна соматическая информация в какой-либо форме. Он живет, действует, все в порядке. Но нужно помнить, что сорок три года он провел в нормальном человеческом теле.

В лифте Синеску сказал то-то, из чего Бэбкок понял только одно слово «Вашингтон».

— Простите, не расслышал, — сказал он.

— Вы кажетесь уставшим. Плохо спите по ночам?

— В последнее время я действительно мало сплю. А что вы сказали до этого?

— Что в Вашингтоне не очень довольны вашими отчетами.

— Черт возьми, я знаю об этом.

Дверь лифта бесшумно раздвинулась. Небольшой холл, зеленые ковры, серые стены. И три двери: одна железная и две из толстого стекла. Холодный, затхлый воздух.

— Сюда.

Синеску остановился перед стеклянными дверями и заглянул внутрь: пустой салон, застеленный серым ковром.

— Я его не вижу.

— Комната имеет форму буквы Г. Он в другой части. Сейчас как раз утренний осмотр.

Дверь открылась от легкого прикосновения. Когда они переступили порог, под потолком вспыхнули лампы.

— Не смотрите вверх, — сказал Бэбкок, — кварцевые лампы.

Тихий свист утих, когда дверь закрылась за ними.

— Я вижу, у вас тут избыточное давление. Для защиты от бактерий снаружи? Чья это была идея?

— Его собственная.

Бэбкок открыл металлический шкафчик в стене и вынул из него две марлевые маски.

— Наденьте, пожалуйста.

Из-за угла доносились приглушенные голоса. Синеску недовольно посмотрел на маску и медленно надел ее.

Они переглянулись.

— Имеет ли какой-то смысл эта боязнь бактерий? — спросил Синеску.

— Разумеется, грипп или что-то подобное ему не грозит, но задумайтесь на минуту. Есть только две возможности убить его. Первая — это авария одной из систем, и за этим мы следим внимательно; у нас работает пятьсот людей, и мы проверяем его, как самолет перед стартом. Остается только мозговая инфекция. Так что принимайте это без предубеждения.

Комната была большой и соединяла в себе функции гостиной, библиотеки и мастерской. В одном углу комплект современных шведских кресел, диван и низенький столик; в другом — стол с токарным станком, электрическая печь, сверлильный станок, доска с инструментами, дальше чертежная доска и перегородка из полок с книгами, по которым Синеску с интересом пробежал взглядом. Там были переплетенные тома отчетов о ходе экспериментов, технические журналы, справочники; никакой беллетристики, за исключением «Огненной бури» Стюарта и «Волшебника из страны Оз» в потертой голубой обложке. За полками они увидели стеклянную дверь, ведущую в другую, иначе обставленную комнату: мягкие стулья, раскидистый филодендрон в кадке.

— Это комната Сэма, — объяснил Бэбкок.

В комнате находился какой-то мужчина. Заметив их, он окликнул кого-то, кого они не видели, после чего с улыбкой подошел. Мужчина был лыс, коренаст и сильно загорел. За его спиной появилась невысокая красивая женщина. Она вошла за мужем, оставив дверь открытой. Оба они не носили масок.

— Сэм и Ирма занимают соседнюю квартиру, — объяснил Бэбкок. — Они составляют ему компанию; должен же кто-то быть рядом с ним. Сэм — его бывший коллега по полетам, а кроме того, у него механическая рука.

Коренастый мужчина пожал руку Синеску, ладонь его была сильной и теплой.

— Хотите угадать, которая? — спросил он. Обе руки были коричневые, мускулистые и поросшие волосами, но, присмотревшись, Синеску заметил, что у правой несколько другой, не совсем естественный оттенок.

— Наверное, левая, — сказал он, чувствуя себя неловко.

— Не угадали, — улыбнулся искренне этим обрадованный Сэм и поддернул правый рукав, чтобы продемонстрировать ремни, поддерживающие протез.

— Один из побочных продуктов нашего эксперимента, — объяснил Бэбкок. — Управляется биотоками, весит столько же, сколько нормальная. Сэм, они уже кончают?

— Наверное. Мы можем заглянуть. Дорогая, ты не угостишь нас кофе?

— Ну конечно же.

Ирма исчезла за дверью своей квартиры.

Одна стена комнаты была полностью из стекла и закрывалась белой прозрачной занавеской. Они повернули за угол. Эту часть комнаты заполняло медицинское электронное оборудование, частично встроенное в стены, частично в высоких черных ящиках на колеях. Четверо людей в белых халатах склонялись над чем-то похожим на кресло космонавта. В кресле кто-то лежал: Синеску видел ступни в мексиканских мокасинах, темные носки и серые брюки.

— Еще не кончили, — сказал Бэбкок. — Видимо, нашли что-то неладное. Выйдем на террасу.

— Я думал, что осмотр проходит ночью, когда ему меняют кровь и тому подобное.

— Утром тоже, — ответил Бэбкок.

Он повернулся и толкнул тяжелые стеклянные двери. Терраса была выложена каменными плитами и закрыта стенами из затемненного стекла и зеленой пластиковой крышей. В нескольких местах стояли пустые бетонные корыта.

— Здесь планировался садик, но он не захотел. Пришлось убрать растения и застеклить всю террасу.

Сэм расставил вокруг белого стола металлические стулья, и они сели.

— Как он себя чувствует, Сэм? — спросил Бэбкок.

Сэм улыбнулся и опустил голову.

— Утром он в хорошем настроении.

— Говорит с тобой? Вы играете в шахматы?

— Редко. Обычно он работает. Немного читает, иногда смотрит телевизор.

Улыбка Сэма была искусственной. Он сцепил пальцы, и Синеску заметил, что костяшки на одной ладони побелели, а на другой — нет. Он отвернулся.

— Вы из Вашингтона, правда? — вежливо спросил Сэм. — Первый раз здесь? Простите… — Он встал со стула, заметив за стеклянными дверями какое-то движение. — Похоже, кончили. Подождите немного здесь, я посмотрю.

Сэм вышел. Двое мужчин сидели молча. Бэбкок сдвинул маску. Синеску, видя это, последовал его примеру.

— Нас беспокоит жена Сэма, — сказал Бэбкок, наклоняясь ближе. — Сначала это казалось хорошей идеей, но она чувствует себя здесь очень одиноко, ей у нас не нравится, здесь нет движения, детей…

Дверь снова открылась, и появился Сэм. Он был в маске, но тоже сдвинул ее вниз.

— Прошу вас.

В комнате жена Сэма, тоже с масочкой на шее, наливала кофе из фаянсового кувшинчика в цветочек. Она лучезарно улыбалась, но вовсе не казалась счастливой. Напротив нее сидел некто высокий в серой рубашке и брюках, откинувшийся назад, вытянув ноги и положив руки на подлокотники. Он не шевелился. С лицом его было что-то не в порядке.

— Вот и мы, — сказал Сэм, потирая руки. Жена взглянула на него с вымученной улыбкой.

Высокая фигура повернула голову, и Синеску испытал потрясение, поскольку лицо было из серебра: металлическая маска с удлиненными вырезами для глаз, без носа, без губ, на их месте были просто изогнутые поверхности.

— …Эксперимент? — произнес механический голос.

Синеску вдруг сообразил, что замер над стулом, и сел. Все смотрели на него. Голос повторил свой вопрос:

— Я спрашивал, вы приехали, чтобы прервать эксперимент?

Сказано это было равнодушно, без акцента.

— Может, немного кофе? — Ирма подвинула ему чашку.

Синеску вытянул руку, но она дрожала, и он торопливо отдернул ее.

— Я приехал только для того, чтобы установить факты, — ответил он.

— Вранье. Кто вас прислал? Сенатор Хинкель?

— Да.

— Вранье. Он был здесь лично. Зачем ему посылать вас? Если хотите прервать эксперимент, можете мне об этом сказать.

Лицо под маской не двигалось, когда он говорил, и голос шел как будто не из-под нее.

— Он хочет только сориентироваться в ситуации, Джим, — сказал Бэбкок.

— Двести миллионов в год, — снова сказал голос, — чтобы продлить жизнь одному человеку. Согласимся, что это не имеет смысла. Да вы пейте, а то кофе остынет.

Синеску заметил, что Сэм и его жена уже выпили и натянули масочки. Он торопливо взял свою чашку.

— Стопроцентная неспособность к труду при моей должности дает пенсию в размере тридцати тысяч в год. Я мог бы превосходно жить на эту сумму. Неполные полтора часа.

— Никто не говорит о прекращении эксперимента, — вставил Синеску.

— Ну тогда скажем об ограничении фондов. Это определение вам больше нравится?

— Возьми себя в руки, Джим, — сказал Бэбкок.

— Ты прав. С вежливостью мы не в ладах. Так что же вас интересует?

Синеску глотнул кофе. Руки у него все еще дрожали.

— Почему вы носите маску?.. — начал он.

— Никакой дискуссии на эту тему. Не хочу быть невежливым, но это чисто личное дело. Спросите лучше… — Без всякого перехода он вдруг вскочил с криком: — Черт побери, заберите это!

Чашка Ирмы разбилась, кофе черным пятном растекся по столу. Посреди ковра сидел, склонив голову, коричневый щенок с высунутым языком и глазами как бусинки.

Столик опасно наклонился, жена Сэма вскочила, слезы выступили у нее на глазах. Схватив щенка, она выбежала из комнаты.

— Я пойду к ней, — сказал Сэм, вставая.

— Иди, Сэм, и устройте себе выходной. Отвези ее в город, сходите в кино.

— Пожалуй, я так и сделаю, — сказал Сэм и вышел.

Высокая фигура села снова, двигаясь при этом, как человек; откинулась на спинку, как и прежде, с руками на подлокотниках, и замерла. Ладони были идеальны по форме, но какие-то странные; что-то неестественное было в ногтях. Каштановые, гладко зачесанные волосы над маской — это парик; уши были из пластика. Синеску нервным движением натянул свою марлевую маску на рот и нос.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он, вставая.

— Хорошо. Я хочу еще показать вам машинный зал и секцию научных исследований, — согласился Бэбкок. — Джим, я скоро вернусь. Нам нужно поговорить.

— Пожалуйста, — ответила неподвижная фигура.

Бэбкок принял душ, но рубашка у нею вновь была мокрой под мышками. Тихоходный лифт, зеленый ковер. Холодный, затхлый воздух. Семь лет работы, кровь и деньги, пятьсот лучших специалистов. Секции психологическая, косметическая, медицинская, иммунологическая, серологическая, научная, машинный зал, снабжение, администрация. Стеклянные двери. Квартира Сэма пуста; он с женой поехал в город. Ох уж эти психологи. Хорошие, но лучшие ли? Трое первых отказались сотрудничать. «Это не обычная ампутация, этому человеку ампутировали все».

Высокая фигура даже не дрогнула. Бэбкок сел напротив серебряной маски.

— Джим, поговорим серьезно.

— Плохие новости, а?

— Конечно, плохие. Я оставил его наедине с бутылкой виски. Поговорю с ним перед отъездом, но Бог знает, что он там наговорит в Вашингтоне. Слушай, сделай это для меня и сними маску.

— Пожалуйста. — Рука поднялась, взялась за край маски и стянула ее. Под маской скрывалось загорелое лицо с точеными носом и губами, может, некрасивое, но нормальное. Довольно приятное лицо. Только зрачки были слишком велики и губы не шевелились, когда он говорил. — Могу снять все по очереди. Это что-то изменит?

— Джим, косметическая секция билась над твоим лицом восемь с половиной месяцев, а ты заменяешь его маской. Мы спрашивали, что тебе не нравится, и были готовы изменить все, что ты захочешь.

— Я не хочу разговаривать на эту тему.

— Ты говорил что-то об ограничении фондов. Это была шутка?

Минута молчания.

— Я не шутил.

— В таком случае, Джим, скажи мне, в чем дело. Я должен знать. Эксперимент не будет прерван, тебя будут удерживать при жизни, но это и все. В списке уже семьсот желающих, из них два сенатора. Допустим, кого-нибудь из них завтра вынут из разбитой машины. Тогда будет поздно для дискуссии; мы должны знать уже сейчас, позволить ли им умереть или дать тело, подобное твоему. Поэтому мы должны поговорить.

— А если я не скажу правды?

— Зачем тебе лгать?

— А зачем обманывают больных раком?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, Джим.

— Попробуем по-другому. Я выгляжу как человек?

— Конечно.

— Вранье. Приглядись к этому лицу. (Холодное и невозмутимое. За искусственными зрачками блеск металла.) Предположим, что мы разрешили все прочие проблемы и я мог бы завтра поехать в город. Ты можешь представить меня гуляющим по улицам, входящим в бар, едущим в такси?

— И это все? — Бэбкок глубоко вздохнул. — Конечно, Джим, разница есть, но боже ты мой, так бывает со всеми протезированными; людям нужно привыкнуть. Возьми, к примеру, эту руку Сэма. Через какое-то время забываешь о ней, перестаешь ее замечать.

— Вранье. Они делают вид, что не замечают, чтобы не обижать калеку.

Бэбкок опустил взгляд на свои сплетенные ладони.

— Жалеешь себя? — спросил он.

— Не говори ерунды, — загремел голос. Высокая фигура распрямилась, руки со стиснутыми кулаками медленно поднялись вверх.

— Я заперт в этом. Сижу в нем уже два года, нахожусь в нем, когда засыпаю и когда просыпаюсь.

Бэбкок смотрел на него снизу.

— А чего бы ты хотел? Подвижного лица? Дай нам двадцать лет, может, даже десять, и мы решим эту проблему.

— Не в том дело.

— А в чем?

— Я хочу, чтобы вы ликвидировали косметический отдел.

— Но ведь это…

— Выслушай меня. Первая модель выглядела как портновский манекен, и вы работали восемь месяцев, чтобы построить новую. Эта похожа на свежего покойника. Ваша цель — как можно более уподобить меня человеку. Постепенно совершенствуя очередные модели, вы дошли бы до такой, которая могла бы курить сигары, развлекать дам, играть в кегли, и люди ничего бы не подозревали. Это вам никогда не удастся, а если даже удастся, то зачем?

— Позволь подумать… Что ты имеешь в виду? Металл?

— Конечно, и металл, но не в нем дело. Я имею в виду форму, функциональность. Подожди минутку.

Высокая фигура прошла через комнату, открыла шкаф и вернулась с рулоном бумаги.

— Взгляни на это.

Рисунок изображал вытянутую металлическую коробку на четырех суставчатых ногах. На одном конце коробки размещалась небольшая головка в виде грибка на гибком пруте и пучок рук, заканчивающихся зондами, буравами, держателями.

— Для работы на Луне.

— Слишком много рук, — сказал Бэбкок. — Как ты будешь…

— Нервами лицевых мышц. Их много. Или вот это. (Другой рисунок.) Контейнер, подключенный к пульту управления космического корабля. Космос идеальное место для меня. Стерильная атмосфера, малая гравитация, я могу добраться туда, куда человек не доберется, и сделать то, чего человек не сможет никогда. Там я могу быть полезен, а сидя здесь — я миллиардная дыра в бюджете.

Бэбкок потер глаза.

— Почему ты ничего не говорил раньше?

— Да вы все помешались на протезировании. Сказали бы мне, чтобы я не вмешивался.

Бэбкок дрожащими руками скрутил рисунки.

— Честное слово, это может решить вопрос, — сказал он. — Вполне возможно.

Он встал и направился к двери.

— Держись, Джим.

Оставшись один, он вновь надел маску и постоял немного не двигаясь, вслушиваясь в легкий, ритмичный шум помп, щелчки переключателей и клапанов; он чувствовал, что там, внутри у него, холодно и чисто. Нужно признать, что это ему обеспечили: освободили от всех потрохов, заменив их механизмами, которые не кровоточат, не текут и гноятся. Он подумал о том, как обманул Бэбкока. «А почему обманывают больного раком?» Они все равно не смогут этого понять.

Он сел за чертежную доску, прикрепил чистый лист бумаги и начал рисовать карандашом машину для исследования Луны. Закончив машину, начал набрасывать кратеры и фон. Карандаш двигался все медленнее, наконец он с треском отложил его.

Нет желез, выделяющих в кровь адреналин, значит, он не испытывает ни страха, ни ярости. Его освободили от всего этого — от любви, от ненависти, — но забыли об одном чувстве, на которое он еще способен.

Синеску с черной щетиной бороды, пробивающейся сквозь толстую кожу. Созревший угорь возле носа.

Чистый и холодный лунный пейзаж… Он снова взял карандаш.

Бэбкок со своим приплюснутым, красным носом, с гноем в уголках глаз и остатками пищи между зубами.

Жена Сэма с малиновой кашицей на губах. Лицо в слезах, капелька под носом. И этот проклятый пес с блестящим носом и мокрыми глазами…

Он повернулся. Пес был здесь, сидел на ковре, с висящего розового языка капала слюна. (Снова оставили двери открытыми!) Схватив металлическую рейсшину, он взмахнул ею как топором. Пес коротко взвизгнул, когда металл раздробил его кости. Один глаз заполнился кровью, пес дергался в конвульсиях, оставляя на ковре темные пятна, а он ударил еще и еще раз.

Маленькое тельце, скорчившись, лежало на ковре, окровавленное, с ощеренными зубами. Он вытер рейсшину бумажным полотенцем, вымыл ее в раковине водой с мылом, вновь вытер и положил на место. Потом взял лист ватмана, развернул на полу и подсунул под тело собаки, стараясь как можно меньше пачкать ковер. Подняв труп щенка, он вышел с ним на террасу, открыв дверь плечом. Выглянул через перила. Двумя этажами ниже бетонная крыша с трубами. Никто не смотрит. Он сбросил собаку с бумаги, и та полетела вниз, ударилась о трубу, оставив на ней красную полосу. Вернувшись в комнату, он выбросил бумагу в мусоропровод.

Пятна крови были на ковре, на ножках столика и на его брюках. Он вытер их водой и бумажными полотенцами, потом снял одежду, внимательно осмотрел и бросил в прачечную. Вымыл раковину, вымылся сам дезинфицирующим средством и надел чистую одежду. Войдя в пустую квартиру Сэма, оставил дверь на террасу открытой и вернулся к себе.

Чистый и холодный, снова сел за чертежную доску. Ему вдруг вспомнился сон, который он видел сегодня утром: скользкие почки лопаются серые легкие кровь и волосы шнуры кишок покрытые желтым жиром и этот смрад как из уборной а он переправляется через какой-то вонючий желтый поток и…

Он начал рисовать тушью, сначала тонким стальным пером, потом нейлоновой кисточкой.

…поскользнулся и падал не в силах остановиться погружался в вязкое месиво все глубже не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой как парализованный и напрасно хотел закричать хотел закричать хотел закричать…

Машина карабкалась по склону кратера, руки ее были вытянуты, голова откинута назад. Вдали виднелась скальная стена, горизонт, черное небо и звезды, как булавочные головки. Это был он там, на Луне, но еще слишком близко, ведь над головой, как гнилой плод, нависала Земля — голубая от плесени, сморщенная, струящаяся, кишащая жизнью.

Прекрасные другие миры

Сидя на фор-марсе «Влакенгроса», Аким смотрел прямо в трюм старой калоши, где все еще копошилось с полдюжины троггов. У трапа стояли его отец и хозяин корабля Хайзур Ниареф. Акиму были видны верхушки их тюрбанов и блестевшие на солнце стволы огнеметов. Трогги, чернокожие и коротконогие, походили на неуклюжих насекомых. Аким раздраженно перевел взгляд на море. На западе над пологими холмами материка в золотисто-пурпурной закатной дымке висело солнце. Легкий вечерний бриз рябил воду. На востоке над океаном уже встала одна из лун. Вахта Акима подходила к концу. Еще один день псу под хвост. На «Влакенгросе» никогда ничего не происходит.

Наконец внизу началось какое-то движение, послышались возбужденные голоса. Трогги карабкались через фальшборт и спрыгивали в свои катамараны. Аким ждал, изнывая от нетерпения. Наконец у основания мачты появилась человеческая фигура и лениво полезла наверх.

Это был брат Акима, Ого. Он страдал прыщами и никогда не улыбался.

— Свинья, — сказал Аким.

Он не стал дожидаться, пока брат вступит на площадку, нащупал подошвой веревку и стал спускаться по вантам. Над ним появилась темная курчавая голова Ого.

— Каракатица! — Аким погрозил брату кулаком и продолжал спускаться.

Он направился на полубак, и палуба слегка поскрипывала при каждом его шаге. Под ногами путались матросы. Из камбуза доносился запах еды. Аким сбежал вниз по трапу, ворвался в камбуз, схватил со стола кусок мясного пирога и выскочил. В спину ему полетели проклятия кока. Жуя на ходу, Аким добрался до своей каюты, запер за собой дверь. Он швырнул в угол огнемет, стащил с головы тюрбан, плюхнулся на стул перед экраном. Наконец-то!

Он точно помнил, на чем остановился в прошлый раз, но все-таки включил обратную перемотку, несколько секунд послушал визг ленты, потом нажал кнопку. Экран посветлел. Вот он, Джон Робинсон, открывающий дверь в конце длинного коридора. Дожевывая пирог и стараясь ни на миг не оторвать взгляд от экрана, Аким устроился на стуле поудобнее.

Помещение за дверью было огромным, но разделенным на маленькие отсеки полупрозрачными стеклянными перегородками. За одной из таких перегородок сидела девушка с чудесным бело-розовым лицом. Она выглядывала в полукруглое окошко, проделанное в перегородке. Блестящие каштановые волосы были примяты обручем телефона. Где-то в лабиринте у нее за спиной, совсем близко, раздавался сердитый мужской голос, но его обладателя не было видно. Девушка окинула Робинсона усталым безразличным взглядом.

— Чем могу помочь?

Расправив узкие плечи, Робинсон подошел к окошку, вынул из нагрудного кармана сложенную бумагу. Он развернул ее и положил на стойку.

— Меня прислали из Центрального бюро по трудоустройству.

— Хорошо, заполните вот это. — Она протянула ему карточку.

Справа от Робинсона вдоль стены стоял ряд стульев с прямыми спинками. На них уже сидели трое молодых людей. Один из них, наморщив лоб, грыз кончик карандаша. Робинсон сел и принялся заполнять карточку. Имя. Адрес. Пол. Возраст. Раса (вычеркнуто жирной черной чертой). Место предыдущей работы (указать три последних должности, круг обязанностей, причины увольнения). Пока Робинсон разделывался с образованием, датами и причинами увольнения, одного из молодых людей вызвали. Он прошел по коридору между стеклянными перегородками и исчез. Робинсон покончил с карточкой, протянул ее в окошко девице, которая теперь полировала ногти. Где-то стучала пишущая машинка. Вызвали второго молодого человека. Робинсон огляделся по сторонам, заметил на столике номер «Таймс», взял его и начал читать статью о некоем энергичном Эрике Вулмейсоне, который в сорок один год прибрал к рукам предприятия бытового обслуживания всего северо-западного побережья. Третий молодой человек вдруг вскочил на ноги и смял свою карточку. Лицо у него стало багрово-красным. Он покосился на Робинсона и быстро вышел. Девушка за перегородкой с еле заметной кривой усмешкой проводила его взглядом.

— Ну, до свидания, — пробормотала она.

Робинсон принялся читать рекламные объявления на обложке журнала. Он не думал о предстоящем собеседовании, но сердце билось сильнее, чем обычно, а ладони вспотели. Наконец девушка проговорила:

— Мистер Робинсон. — Она указала кончиком карандаша вдаль:

— Прямо. В конце коридора.

— Все наверх! Все наверх! — Он вздрогнул, сердце бешено забилось. В каюте было темно, лишь светился маленький экран. Крики не умолкали. — Все наверх! Все наверх!

Аким в полном смятении вскочил со стула, кое-как оделся, схватил огнемет. Где тюрбан? На экране крошечный Робинсон шел между стеклянными перегородками. Он сердито ткнул пальцем в кнопку и выбежал из каюты.

Наверху прожекторы и струи пламени из огнеметов прорезали ветреную тьму. Что-то тяжелое плюхнулось на палубу и лежало, дергаясь и визжа, а к нему подбегал полуобнаженный матрос, занося для удара топор. Аким продвигался к носу. Он видел, что на верхней палубе народу и без него полным-полно, да еще три огнемета. С неба раздался новый пронзительный визг. Короткая пауза. Громкий всплеск у левого борта. Аким перебежал на ют, нашел место у фальшборта между своим братом Эммузом и двоюродным дядей Хадни. Носовой прожектор, похожий на тощий-претощий палец, тыкался в небо. Что-то большое появилось на миг в луче и скользнуло прочь. Луч качнулся, снова поймав цель; к ней разом вытянулось не менее полудюжины огненных струй. За падавшим предметом потянулся шлейф маслянистого дыма. Снова визги и всплески. В следующее мгновение все со страшным топотом, воплями и ругательствами помчались на нос. Что-то темное билось в носовых вантах, запутавшись в них, как в сети. Кто-то заорал:

— Эй вы, идиоты, прекратите стрельбу! Лезьте на мачту и рубите эту тварь.

Совсем рядом с Акимом в темноте просвистел летящий предмет, блеснув в луче. Аким упал на одно колено и выстрелил: пламя огнемета осветило свирепое клыкастое рыло, розовое безволосое тело, кожистые крылья. Раздался дикий визг, на Акима пахнуло смрадом, тяжелое тело плюхнулось ему под ноги, как мешок с сырым мясом. Кто-то добил омерзительное существо топором.

Шум постепенно стихал, но прожектор продолжал обшаривать темноту. Через некоторое время луч выхватил из темноты новую цель, однако летучая свинья уже была недосягаема для огнеметов.

— Еще кто-нибудь есть? — донесся голос с палубы.

— Нет, ваша милость, все улетели, — прокричал дозорный с фор-марса.

— Тогда отбой!

Аким еще некоторое время слонялся по палубе, угрюмо наблюдая, как палубные матросы собирают трупы свиней и бросают их за борт. В этих широтах летучие свиньи были единственным развлечением. Рассказывали, что в прежнее время моряки, вооруженные мушкетами да абордажными саблями, бывало, отбивались от них целыми сутками. Теперь же с первого сигнала тревоги прошло не больше десяти минут, а все уже было кончено. Несколько матросов остались драить палубу, испачканную кровью, остальные потянулись вниз, в кубрик.

Зевая, Аким вернулся в каюту. Он сильно устал, но возбуждение еще не прошло и спать совсем не хотелось. С тяжелым вздохом он уселся перед видеоплеером и включил его.

Робинсон, держась как можно более прямо, шел по большому помещению, заставленному столами, на которых лежали груды бумаг и стояли пишущие машинки. Грузный темноволосый человек в очках с черной оправой поднялся ему навстречу. Рукава его белой рубашки были закатаны до локтей.

— Робинсон? Я мистер Беверли. — Несколько мужчин, сидевших за соседними столами, на мгновение подняли бледные неулыбчивые лица. Беверли почтил Робинсона коротким влажным рукопожатием и указал на стул. Робинсон сел, стараясь придать лицу почтительное выражение.

Взглянув на карточку, которую посетитель держал в руке, Беверли заметил:

— У вас не очень-то много опыта по этой части. Как вы думаете, высправитесь с работой?

— Мне кажется, справлюсь, — поспешно ответил Робинсон. Он скрестил ступни, потом снова поставил их параллельно.

Беверли кивнул, поджав губы. Он подтолкнул к Робинсону лежавший на столе журнал.

— Вы знакомы с этой публикацией?

На странице была женщина в купальнике, которая залихватски затягивалась сигаретой. Заголовок гласил: «Она выкуривает не меньше десятка наших сигарет в день».

— Да, я это видел, — пробормотал Робинсон, стараясь придумать, что бы еще сказать. — Это… Да, это вроде того, что обычно читаешь в очереди в парикмахерской. Не так ли?

Беверли снова кивнул, на этот раз медленнее, но выражение лица не изменилось. Робинсон скрестил ступни.

Беверли произнес:

— В ваши обязанности будет входить отбор фотографий для этого журнала. — Он указал на соседний стол, заваленный снимками.

— Вы уверены, что вам это по плечу?

Робинсон взглянул на верхнюю фотографию, изображавшую женщину, одетую во что-то вроде циркового костюма. На рыхлой коже толстым слоем лежала пудра, на ресницах висели хлопья туши.

— Да, конечно. То есть, я имею в виду, мне кажется, у меня могло бы получиться.

— Гм. Хорошо, Робинсон. Спасибо, что пришли. Мы вас известим. Пройдите вон туда. — Беверли снова пожал Робинсону руку и отвернулся.

Робинсон направился к лифту. Он знал, что не получит эту работу, а даже если бы и получил, то скоро возненавидел бы ее. Выйдя на улицу, он пошел против потока лиц с пустыми глазами и непрерывно жующими ртами. Такси проехало по крышке канализационного люка — клинк-кланк. Из ямы, вырытой на углу улицы, поднимался пар. Мир был похож на головоломку, в которой недоставало половины фрагментов. Какой смысл во всех этих одинаковых серых зданиях и в этом грязном небе?

Дома он залил яйцом оставшееся от вчерашнего обеда мясо и стал механически жевать, глядя в «Дейли Ньюз» и слушая радио. Потом приготовил чашку растворимого кофе, унес ее в уютный угол, где стояло кресло. Рядом на столике лежала книжка в бумажной обложке, на которой был изображен молодой человек с обнаженным бронзовым мускулистым торсом, поражающий ятаганом чудовищного летучего вепря. За его спиной пряталась девица, чью грудь прикрывали металлические пластинки, а на заднем плане виднелся парусник. Робинсон нашел место, где остановился в прошлый раз, перегнул переплет книжки, чтобы она не закрывалась, и углубился в чтение. «Среди ночи, — читал он, — юный моряк вздрогнул и проснулся…»

Он заснул, сидя на стуле, и теперь чувствовал, что у него одеревенела шея и затекли ноги. Аким встал, походил по каюте, насколько позволяли ее размеры, но этого ему показалось мало, и он вышел в коридор. Корабль был погружен в темноту и безмолвие. Повинуясь внезапному порыву, он взбежал по трапу к призрачному ночному небу. Палуба была залита лунным светом. На фор-марсе светился красный огонек — дозорный курил свою трубку. Это, должно быть, Райлох, его двоюродный брат с таким же бычьим лицом, как у его отца, Занида и прочих родственников. На всем этом проклятом корабле нет ни единого человека, с кем можно было бы поговорить, кто мог бы понять его чувства.

Обхватив себя за плечи, чтобы согреться, Аким подошел к фальшборту. Над туманным горизонтом сияли редкие звезды. Где-то там, далеко, неизвестные, недосягаемые и прекрасные, лежали другие миры — миры, где человек может жить полной жизнью. Огромные города, заполненные людьми, хитроумные машины, древняя мудрость…

Повернувшись, он на миг ощутил странное головокружение, окружающий мир словно раскололся, и Аким увидел щель, заполненную светло-серым светом. Потом она пропала, но Аким ощутил страх и недоумение. Что это могло быть?

Вернувшись в каюту, он тяжело опустился на стул перед экраном. Он еще пожалеет об этом спустя несколько часов, когда ему придется заступать на вахту, но какая разница? Он включил видео. Там был Робинсон, читавший книгу в кресле. Его сигарета в пепельнице превратилась в длинный столбик серого пепла. Будильник показывал половину третьего — тоскливый поворотный час ночи, когда, глаза словно запорошены песком, а кровь еле струится в жилах.

Робинсон зевнул, без интереса прочел еще одну строчку, потом захлопнул книгу и швырнул ее на столик. Он начал понимать, что смертельно устал.

Он выключил видеоплеер, разложил подвесную койку, разделся.

Он встал, направился в ванную, расстегивая на ходу рубашку. Почистил зубы, завел будильник (только ход).

Он подошел к двери, убедился, что та надежно заперта и завалился в койку.

Завтра они прибудут в следующий порт, и он возьмет карточку в бюро по трудоустройству. Может быть, он получит работу. Может быть, корабль попадет в шторм.

В щели между занавесками мигали неоновые огни: красный — голубой, красный — зеленый, красный — голубой. Спокойной ночи, доброй ночи. Баю-баю, крепко спи, злую свинку прочь гони.

Они собирались жить вечно...


В 1887 году в Висбадене (Германия) профессор Генрих Готтлейб Эссенвейн открыл эликсир жизни. Сотни алхимиков всех времен и народов кусали бы локти, если бы узнали, как прост секрет - дистилляция свиной крови. Чтобы не стареть, достаточно было вкусить красноватой прозрачной жидкости с легким привкусом полыни. Срок действия - вечность.

Первый пациент доктора, курица Марта, дожила до 1983 года, высидела 25860 яиц (7000 из них оказались с двойным желтком).

К сожалению, по закону известной уже тогда диалектики средство обладало большим недостатком, который обнаружился при весьма печальных обстоятельствах. У герра доктора был сын, Герд Эссенвейн, болезненный мальчик 12 лет, подающий большие надежды в игре на флейте пикколо (мы встретимся с ним еще не раз). После того, как Герд выпил эликсир в 1887 году, он перестал расти, оставшись прыщавым, стеснительным подростком.

Исходя из этого, профессор рекомендовал употреблять средство с учетом поставленных задач:

спортсмену - на взлете физических сил, в 23 года;

дельцу - в расцвете карьеры, в 44 года; философу - стоит подождать пятидесятилетия.

Как бы то ни было, ход истории изменился. Воодушевленный успехом герра Эссенвейна англичанин Джон Тинделл в 1895 году открыл пенициллин. А еще три года спустя Луи Пастер объявил об изобретении универсального биолола, убивающего практически все болезнетворные микробы. В результате три волшебных средства поставили человечество перед проблемой перенаселения: смертность сокращалась, рождаемость стремительно росла... К счастью, в 1897 году американский физиолог профессор Ричард Стоун изобрел противозачаточное средство (которое, кстати, попутно обуздало и катастрофическое размножение кошек и собак).

Трудно сказать, почему оно почти мгновенно приобрело широчайшую популярность: возможно, из-за того, что родителям слишком трудно стало воспитывать своих детей, которые тяжело переносили биолол, становясь на полтора - два года капризными маленькими монстрами. А может, существовала еще какая-нибудь причина. Как бы то ни было, иметь детей вскоре стало чуть ли не неприлично. Дети появлялись на свет только по чистой случайности. Впрочем, это происходило так редко, что, когда в 1953 году королеве Виктории показали годовалое дитя, она в ужасе воскликнула: "А это еще что такое?!"

Естественно, по всем этим причинам множество знаменитостей - таких, как Йоги Берра, Джордж Гершвин, Олдос Хаксли, Леонид Брежнев, Мэрилин Монро, не появились на свет. Зато родились Макдональд Спиффер, основатель Конфессии Самоуспокоения, Сидней Кольберг, автор известного шлягера "Мне будет лучше, когда ты уйдешь", Харриет Пойнтворт, первая женщина-президент США.

Уже с начала XX века все армии мира пережили шок повального дезертирства, ибо где же отыскать кретина, готового рисковать своим бессмертием? Поэтому, когда в 1914-м в Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд и император Франц Иосиф хотел объявить Сербии войну, Конрад фон Готцендорф, начальник генерального штаба, решительно заверил его, что австрийскую нацию ну никак не вдохновит подобная идея. Фон Мольтке сообщил примерно то же кайзеру Вильгельму. В результате оба правителя скрепя сердце вынуждены были согласиться на мирные переговоры, и война, которая при прежних порядках грозила бы полыхнуть пожаром по всей Европе, кончилась, не начавшись. Так человечество вступило наконец в эпоху мира и процветания.

Цепеллины и поезда добрались в самые отдаленные уголки планеты. Как из рога изобилия, посыпались чудесные изобретения великих: Томаса Эдисона, Никола Тесла, Ли Де Фореста, обогащая и облегчая жизнь людей. Правда, никто не обратил внимания на публикацию А.Эйнштейна, малоизвестного исследователя из Имперского Берлинского Университета, рассуждавшего о возможностях использования энергии ядра. Мир уже купался в электричестве.

Следующим событием стала попытка человечества добраться до Марса в поисках собратьев по разуму. Дело началось с того, что в 1931 году астроном Шепарелли уговорил Маркони установить радар. Гигантская машина производила такой шум, что свела с ума весь скот в округе. Сигналы посылались каждую ночь в течение шести месяцев. Смысл послания был таков: "Два плюс один равняется трем. Два плюс два равняется четырем. Два плюс три равняется пяти".

Наконец усилия итальянца увенчались успехом. Полученный ответ гласил: "Восемь плюс семь равняется четырнадцати". Скептики саркастически отмечали, что это вполне соответствует действительности, и тем не менее результат был налицо.

Известный писатель Ж.Верн вместе с Г.Обертом развернул широкую кампанию: "Создадим космобиль!" Конечно, минуло около двух десятилетий, прежде чем прошли первые испытания корабля. И хотя из-за несовершенства механизма не могло быть и речи о полете на Марс, все же корабль должен был облететь вокруг Луны. Даже и в этом случае в ракете мог находиться только один человек весом не более 53 килограммов. Претендентов было несколько: первый - Эссенвейн, сын профессора, затем некто Брунфельс, потерявший обе ноги в катастрофе, некий Вальтер Допш, который в конце концов и был утвержден на эту роль. Этот карлик ростом 97 сантиметров весил всего лишь 12 килограммов (следовательно, он мог взять в придачу к положенному рациону коньяк, сигареты, несколько книг и шоколад).

23 апреля 1956 г. ракета с Допшем была поднята специальными баллонами братьев Паккард на высоту 48 километров, где произошел запуск ракетных двигателей. Жители Земли застыли у радиоприемников, слушая послания Допша, который стремительно несся в холодном звездном космосе. Сделав петлю вокруг Луны (Допш сказал, кстати, что она похожа на головку швейцарского сыра), Вальтер повернул к Земле. К несчастью, чтото случилось с парашютом, и Допш упал, горя, в Северное море. Последние его слова были: "Я люблю тебя, Хельга..." Хельгой, как выяснили потом, оказалась пикантная толстушка, работавшая с ним в одном шоу.

Трагедия отрезвила публику, и так как сигналов с Марса больше не поступало, то вся затея вскоре была забыта.

За это время, однако, успело сформироваться сильное общественное мнение, направленное против всех экспериментов вообще. В результате двигатели внутреннего сгорания сменились безопасными электрокарами и троллейбусами. Премия Безопасности, учрежденная Альфредом Нобелем в 1944 году, присуждалась ежегодно только полезным изобретениям, таким, как нескользящие подошвы или стаканы-непроливашки. В 1958 году синдикат Рокфеллера - Моргана соорудил над островом Манхэттен огромный стеклянный колпак почти семидесяти метров высотой. Специальная система фильтров и вентиляции позволяла легко избавляться от копоти и дыма индустриальных районов Квинси и Нью-Джерси. Все, загрязняющее атмосферу: дизели, лошадиный навоз, сигаретный дым - было строжайше запрещено. В б0-е годы Остров Хрустальной Мечты был оборудован самодвижущимися тротуарами. Круглый год на острове поддерживалась одна и та же теплая солнечная погода, так что зимой и летом жители могли сколько угодно гулять в свое удовольствие, не боясь схватить прортуду.

Нельзя, конечно, не рассказать о действии эликсира на мир искусства. Общество, стремящееся к стабильности и устойчивости, как гарантам счастливого бессмертия, отринуло пустые и бессмысленные шокирующие новшества: модернизм, авангардизм и тому подобное. К тому же таланты и гении XIX века продолжали жить и творить. Так, например, сенсациями 1993 года стало появление Энрико Карузо в пуччиниевской "Мглаволии" и Ф.Шаляпина в "Иване Безгореве" Чайковского. Были признаны бестселлерами "Жизнь в айсберге" М.Твена, "Пограничье" Р.-Л.Стивенсона и "Страна Глупляндия" А.Конан-Дойла.

Персональные выставки художников насчитывали уже тысячи и тысячи работ, так что вскоре и в количественном отношении искусство стало доступным каждому. К примеру, однажды некий молодой человек из Нью-Джерси нашел в сундуке своей бабушки картину П.Сезанна. Он отнес ее к оценщику и с сожалением выяснил, что хотя это, несомненно, подлинник, однако не стоит практически ничего, поскольку к тому времени Сезанн успел написать десятки тысяч картин.

Прошли века. В 2250 году было замечено, что количество населения начало сокращаться. Эликсир и биолол, поборовшие старение и многие болезни, не могли предотвратить рак, артрит, а также пожары, отравления и другие несчастные случаи. Однако печальной статистике не придали должного значения. А в 2330 году, когда ситуация стала катастрофической, стало уже поздно. Даже самые юные девы, выглядевшие, как подростки, прожили уже не менее двух столетий и не желали иметь детей.

Один за другим пустели города. Оставшиеся в живых переезжали в столицы, но и здесь жизнь постепенно замирала. Леса наступали на цивилизацию, стирая следы человеческого труда, и впервые за много веков в Англии опять появились медведи, а в России огромные лоси.

Шесть веков спустя после открытия эликсира жизни на Земле осталось лишь два человеческих существа. Одним из них был известный нам Герд Эссенвейн, уже много лет живший на маленькой вилле с прекрасным видом на Люцернское озеро. День Герда проходил в поисках старых нот для пикколо в библиотеках Люцерна и Цюриха. В другом полушарии жила японка Мичи Ямамото, принявшая эликсир в шестнадцать лет.

Они смогли связаться друг с другом по рации и договорились о встрече. Мичи на лодке пересекла Японское море, а тронулась в дорогу на велосипеде, делая короткие привалы лишь для отдыха и пополнения запасов.

Весь путь занял у нее одиннадцать лет.

Ее появление у Герда стало событием. Оба уже больше века не видели человеческого лица. Встреча прошла чудесно: он играл на флейте, показывая свою коллекцию автографов великих музыкантов; они прогуливались вокруг прекрасного озера и даже устроили пикник на берегу.

Был теплый день, и Мичи сняла платье.

- Я нравлюсь тебе, Эссенвейн-сан? - спросила она его по-немецки.

- Ты очень нравишься мне, - ответил он, - но, к сожалению, это ничего не значит.

Герд скинул куртку, штаны и все остальное, и Мичи увидела, что тело, просуществовавшее более шести веков, осталось телом двенадцатилетнего мальчика.

Они печально улыбнулись друг другу и оделись. На следующей день Мичи села на велосипед и поехала домой. На этот раз она не спешила, поэтому дорога назад отняла у нее пятнадцать лет. После этого они иногда звонили друг другу, поздравляя с днем рождения. В последней раз Мичи говорила, что собирается взойти на Фудзияму.

Через несколько лет Герд, отобрав из своей коллекции самые ценные вещи и погрузив их на ручную тележку, тоже отправился, в горы. Вскоре он наткнулся на мирно пасущееся стадо горных козлов. Неожиданно обнаружив для себя, что животные реагируют на звуки пикколо, Герд решил навсегда поселиться в горах. На склоне он построил маленькую хижину, где на полу лежал соломенный тюфяк, а по стенам были развешаны фотографии. Кстати, Герд захватил с собой еще и гармонику, но почти не играл на ней, а вскоре и вообще потерял, обнаружив, что ее звуки не трогают животных.

В этой хижине, одетым в козлиную шкуру, его и нашли арктурианцы весенним утром 2561 года.

Много лет назад арктурианцы получили сигналы Маркони. Им также удалось перехватить биржевую сводку и два шлягера: "Да, она моя девочка" и "Дик и Дженни". За годы путешествия у них было достаточно времени изучить языки Земли, но они не знали, на каком говорить с Гердом.

- Es usted del ultimo? [Вы остались один? (итал.)] - спросили они его. Это были большие серые черви или, точнее, многоножки - их защитные очки от солнца делали картину трогательной до нелепости.

- Etes-vous le dernier [Вы последний (фр.)]?

Герд смотрел на них, не давая себе труда встать с крыльца хижины. Не отвечая, он заиграл начальные такты фантазии на тему одинокой флейты.

- Мы пришли из другого мира, - сказали ему на хинди, шведском и итальянском. Герд продолжал играть.

- Если вы желаете, мы возьмем вас с собой! Он наконец отложил флейту.

- Благодарю вас, не нужно.

- Извините, - сказали тактичные арктурианцы. - Не смеем вас беспокоить. И улетели. Навсегда.

Примечания

1

The Country of the Kind, опубликован в журнале «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», © 1955

(обратно)

2

The People Maker, © 1959

(обратно)

3

Вот, отдыхаю… (фр.)

(обратно)

4

Idiot Stick, опубликован в журнале «Star Science Fiction», © 1958

(обратно)

5

Anachron, опубликован в журнале «If Science Fiction», © 1953

(обратно)

6

Thing of Beauty, опубликован в журнале «Galaxy Magazine», © 1958

(обратно)

7

То the Pure, опубликован в сборнике рассказов «Turning On», © 1965

(обратно)

8

The Night of Lies, опубликован в сборнике рассказов «Turning On», © 1957

(обратно)

9

Cabin Boy, опубликован в журнале «Galaxy Science Fiction», © 1951

(обратно)

10

Not with a Bang, опубликован в журнале «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», © 1949

(обратно)

11

Eripmav, опубликован в сборнике рассказов «Turning On», © 1958

(обратно)

12

Maid to Measure, опубликован в сборнике рассказов «Turning On», © 1964

(обратно)

13

Time Enough, опубликован в сборнике рассказов «Far Out», © 1960

(обратно)

14

Beachcomber, опубликован в журнале «Imagination», © 1952

(обратно)

15

Stranger Station, опубликован в журнале «Galaxy Science Fiction», © 1956

(обратно)

16

You are Another, опубликован в журнале «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», © 1955

(обратно)

17

Backward, О Time, опубликован в сборнике рассказов «Turning On», © 1956

(обратно)

Оглавление

  • Почему я стал фантастом
  • Аналоговая Обработка 
  •   Билет куда угодно
  •    
  •    
  •    
  •   Страна милостивых[1]
  •   Мостовые Ада
  •     1. АНАЛОГИ
  •     2. ГЛАС БОЛЬШИНСТВА
  •     3. ПОКУПАТЕЛЬ ВСЕГДА НЕПРАВ
  •     4. КОГДА Б СВЕРШИТЬ Я ГРЕХ ХОТЕЛ
  •     5. ЖИВИ!
  •     6. ТИР
  •     7. ТРУБНЫЙ ГЛАС
  •     ДВОРЕЦ РАДОСТИ
  •     8. ИЗ ОГНЯ…
  •     9. …ДА НА СКОВОРОДКУ
  •     10. ТИК-ТАК
  •     11. КАКАЯ ГАДОСТЬ ВАС ВИДЕТЬ!
  •     12. ТЕСТ НА ВЫЖИВАНИЕ
  •     13. ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ
  •     14. СОСТОЯНИЕ УМА
  •     15. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
  • Романы
  •   Запредел
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •   Сумерки людей[2]
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •     Глава 17
  •     Глава 18
  •     Глава 19
  •     Глава 20
  •     Глава 21
  • Рассказы
  •   Большой лепешечный бум
  •   Человек в кувшине
  •   Semper Fi
  •   Манипулятор
  •   Аутодафе
  •   Четверо в одном
  •   Спроси о чем хочешь
  •   Око за что?
  •   Забота о человеке
  •   Роды с сюрпризом
  •   Наобум
  •   А прошлым не живи
  •   Враг
  •   Палка для идиота[4]
  •   Анахрон[5]
  •   Художество[6]
  •   Тяга к непорочности[7]
  •   Ночь обмана[8]
  •   Юнга[9]
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   Бесславный конец, или Дверями не хлопать[10] 
  •   Рипмав[11]
  •   Красотка на заказ[12]
  •   Времени хватит на всё[13]
  •   Последнее слово
  •   Прибрежный бродяга[14]
  •   Станция «Чужак»[15]
  •   Сюжетный поворот[16]
  •     1
  •     2
  •     3
  •   Вавилон 2
  •   Назад, о время![17]
  •   Катание на тигре
  •   Забота о человеке
  •   Восславит ли Прах тебя? 
  •   Маски
  •   Прекрасные другие миры
  •   Они собирались жить вечно...
  • *** Примечания ***