Мальчишник [Михаил Павлович Коршунов] (fb2) читать онлайн

Мальчишник

ДАНТЕС СТРЕЛЯЛ В ПУШКИНА И ПОПАЛ В СЕРДЦЕ. ПУШКИН СТРЕЛЯЛ В ДАНТЕСА И ПОПАЛ В ПУГОВИЦУ. У ПУШКИНА БЫЛО БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ. ДАНТЕС СРАЗУ В НЕГО ПОПАЛ. А У ДАНТЕСА НЕ БЫЛО СЕРДЦА — ПУГОВИЦА ВМЕСТО НЕГО. МНЕ ЭТО ОДИН ПАЦАН РАССКАЗЫВАЛ.

Гена, 13 лет, 1985 г.

ЖАЛКО МНЕ ВАС, ТОВАРИЩ ЛЕРМОНТОВ.

Красноармеец караульного батальона, 1920 г.

НО УЖЕ КОГДА БУДЕТ РАЗБИТ ПОСЛЕДНИЙ РЕАКЦИОННЫЙ ПРИТОН НА ЗЕМЛЕ — ТОГДА, ВООБРАЖАЮ, КАК ЗАЖИВЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО! ХОТЕЛОСЬ БЫ МНЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ДОЖИТЬ ДО ЭТИХ ВРЕМЕН.

Лева Федотов, тетрадь № 15, страница 10, 26 июня 1941 г.

МЕЧТАТЕЛЬНАЯ КНИГА ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ — СУДЬБА, ПОЭЗИЯ И РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ

СТАРШИЙ И МЛАДШИЙ

Итак, наступило это число. И этот час.

— Тебе не страшно? — спрашивает Вика, моя жена.

— Опасаюсь только гадальщицы Александры Филипповны. Пяти углов.

Стоим у окна на восемнадцатом этаже в современном с габаритными огнями многоэтажном доме на проспекте Калинина. Медленно падает длинный безветренный снег, будто медленно, не спеша связывает, соединяет настоящее с прошлым. Снег чист и светел, он создан для праздника и надежд. Сверху виден на Малой Молчановке небольшой, деревянный, с мезонином в три окна дом и низенький забор с калиткой. Виден с нашего восемнадцатого этажа и кусочек старой арбатской улицы. Я прижался лбом к холодному стеклу, стою и думаю, проверяю себя еще и еще раз: все ли мы с Викой учли по адресам, по датам, по времени? В эту зиму те, кто жил на старом Арбате и на Малой Молчановке, должны встретиться. По нашей воле.

У первого из них — старшего — было веселое, легкое имя. Прозвищами (собрикетами) были Сверчок, Егоза, Француз — вследствие особого знания французского языка и увлеченности французскими просветителями. Любил бегать, прыгать через стулья, играть в кегли. Мог вскочить на стол, улечься на нем, схватить перо и бумагу и со смехом начать писать стихи. Мог писать стихи, сидя на кровати с поджатыми ногами, или «едучи в коляске», или в момент шумных бесед, едва присев где-нибудь, или просто впотьмах. Его еще называли Бесом.

— Здравствуй, Бес!

Он нарисует себя и рядом — беса. Автор «Истории государства Российского» Николай Михайлович Карамзин скажет ему:

— Пари, как орел…

Жуковский:

— Ты имеешь не дарование, а гений. — И потом еще напишет: «надежда нашей словесности». И потом еще скажет: — Сверчок моего сердца!

Кто-то назвал его «Шаловливое чадо музы».

Боевой офицер и поэт Константин Батюшков:

— О! Как стал писать этот злодей!..

Князь Петр Андреевич Вяземский шутя предупреждал:

— Задавит, каналья…

Злодей, Каналья, Шаловливое чадо музы и Надежда словесности отвечал, что он всего лишь ударяет о наковальню русского языка и получаются стихи. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое чаще невпопад.

У второго из них — младшего собрикетами (прозвищами) были Любезный маленький гусарик и Маёшка. Это в юнкерской школе. «Monsieur Mayeux» популярный персонаж французских карикатур, который отличался задором, остроумием и резкостью суждений. Младший любил играть в горелки, серсо, «изображать всех в карикатурах», сочинять забавные стихи-шутки, которые неожиданно теряли рифму, хромали. Мог писать стихи, стоя на коленях перед стулом. Если под рукой не оказывалось бумаги, писал на страницах «Почтового дорожника» или на дне пустого выдвинутого ящика стола. И тоже была в нем излишняя смелость с застенчивостью, и тоже часто невпопад. И ударять о наковальню русского языка он тоже умел.

Старший сказал:

— Есть у нас свой язык, смелее!

И вывел русский язык «на широкий простор русской земли для любованья всему народу русскому». Младший потом добавит:

— …как дикарь, свободе лишь послушный, не гнется гордый наш язык.

Старший на вопрос юного лицеиста:

— Где вы теперь служите?

Ответил:

— Я числюсь по России.

А еще старший называл себя Эхом, потому что эхо откликается на человеческий голос. Сказал, что душа его развилась вполне, — он может говорить. Было ему тогда двадцать шесть. В двадцать шесть развилась вполне и душа младшего. К нему уже пришли его песни, которые он «забросил к нам откуда-то с недосягаемой высоты». И даже не просто песни, а «взмах меча, визг пули». Кто из нас с детства, с тех самых пор, как узнал их имена и стихи, не мечтал, чтобы они встретились. Должны. Обязаны. Иначе быть нельзя!

Пути одного и другого шли рядом. Поэтические судьбы одинаковы — обоих уже в детстве посетила богиня песнопений. Старшего — «на слабом утре», младшего, когда он «шести лет заглядывался на закат». Все им было дано — талант и «гремящая слава», но личная встреча не дана была. Нет. Хоть бы один-единственный раз в жизни они где-нибудь встретились бы, сошлись, и хоть бы один-единственный раз в жизни один из них прочел бы другому хоть одно-единственное стихотворение, сказал бы хоть одно-единственное слово. Нет. Не случилось такого. Их иногда разделяли всего лишь сотни метров и не дни, а часы, может быть, и минуты: минутой бы раньше, мину той бы позже… Это чтобы поговорить друг с другом, а не просто увидеть в толпе.

Младший сказал о старшем:

— Наш лучший поэт.

Старший сказал о младшем:

— Далеко мальчик пойдет. — И, прочитав некоторые стихотворения, признал их «блестящими признаками высокого таланта».

И мальчик, когда погиб старший, написал шестнадцать беспощадных строк. Своему родственнику Николаю Столыпину, имевшему неосторожность отозваться о погибшем поэте с улыбкой, выкрикнул:

— Я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда.

Николай Столыпин смущенно пробормотал:

— Но ведь он просто бешеный. — И вышел.

Белинский восклицает:

— Что за огненная душа…

Оба поэта были дружны с декабристами, и для обоих «правда была святыней». Оба умели презирать и ненавидеть, и оба были «доверчивыми и неосторожными», как большие поэты.

Решая что-нибудь, младший в «старогусарском стиле» подкидывал монету. Старший верил в счастливую серебряную копеечку. Из суеверия боялся перебегающих дорогу зайцев и гудящих самоваров. Большие поэты — часто большие дети.

Мы все бережем о них, все, что сказано или написано, все, что с ними было и чего не было, может быть. Любое предположение, догадку, строку, слово и даже память об акушерке, которая при рождении младшего сказала:

— Своей смертью не умрет.

Они часто бывали у Карамзиных, любили эту русскую семью, проводили в ней лучшие часы, писали и читали стихи. Семья Карамзиных сопутствовала обоим на протяжении жизни. В одни и те же альбомы вписывали на память стихи. Например, дочери Карамзина — Софье. У Гоголя бывали. Младший был у Николая Васильевича на именинах. Жуковский прошел через судьбу каждого из них. Встречались с Белинским, часто — с историком и литератором Александром Ивановичем Тургеневым, с писателем, музыкантом Владимиром Федоровичем Одоевским, с Трубецкими, с семьей Вяземских.

Первые произведения младший подписывал буквой «L», старший четырьмя буквами Н.к.ш.п. (буквы следовало читать наоборот, добавив гласные). Оба потом впишут все буквы в свои фамилии, и оба потом будут преданы самой широкой гласности.

Когда родился младший, бабушка в его честь в семи верстах от имения поселила деревню и назвала ее — Михайловская. Родным и любимым местом старшего было его родовое Михайловское. Так что — Михайловская… и Михайловское…

Оба родились в Москве, совсем недалеко друг от друга. На Немецкой улице началось детство старшего, в доме на Красноворотной площади (Красные ворота) началось детство младшего. Пройдите теперь от места до места; от Бауманской улицы (бывшая Немецкая) до площади Лермонтова (Красные ворота): полчаса. Я шел летом. Землю покрывал подсохший липовый цвет, рассыпался под ногами и излучал «вкус меда». Летних полчаса… Отдайте их когда-нибудь поэтам.

Есть два детских портрета. Выполнены неизвестными художниками: на том и на другом — поэты примерно в возрасте от двух до трех лет. Медальоны детства, старины и покоя.

Когда один, будучи офицером лейб-гвардии, жил под Петербургом в Царском Селе, в Царском Селе бывал и другой, будучи уже знаменитым. Нет, не встретились. Хотя бы разъехались в экипажах. Нет. Не было даже этого в их жизни. Современники не отметили.

Оба слушали рассказы и предания о Степане Разине и Емельяне Пугачеве. Один на ярмарках надевал красную канаусовую рубаху, другой тоже носил красную канаусовую рубаху, когда скакал верхом в Чечне.

И чего бы им не встретиться на забавных московских Подновинских гуляньях, происходивших на месте современной улицы Чайковского — от площади Восстания до площади Смоленской: «…из тесу и полотна выстроены дворцы готические, итальянские, пагоды индийские, шатры, ресторации, комедии с барабаном и музыкой», где качели крашеные людей уносят к небесам.

И чего бы Маёшке и Бесу не провести там вместе время? И для веселья и радости не надеть красные канаусовые рубахи? Оба любили народные развлечения, а в свете чувствовали себя «тоскливо», порой и «несносно» и думали, «хоть бы черти для смеха попадались» среди этих «завистливых дураков», похожих на «французский сад», потому что ножницы хозяина «уничтожили всякое различие между деревьями».

Или чего бы им не встретиться в какой-нибудь из книжных лавок? В Москве в Университетской или Ширяева? В Петербурге — Смирдина? На аукционе, на распродаже коллекций древнего искусства, книг, рукописей?

Нет, не встретились. Не поговорили.

В Благородном собрании? В Английском клубе? На прогулочных дорожках для верховой езды? Или на дорогах в каком-нибудь «поспешном дилижансе»?

Нет, не встретились. Несправедливость судьбы. А, может быть, повинна все та же гадальщица Александра Филипповна, ее злое колдовство? Почему не подвела одного к другому?

В Новочеркасске на одноэтажном бревенчатом доме, который стоит на углу улиц Атаманской и Горбатой (дому более 160 лет), памятная надпись, оповещающая, что здесь, в бывшей почтово-ямщицкой станции, останавливались и старший, и младший. Оба побывали в таком месте, как Тамань. Старший в письме к брату: «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма». Младшему тоже открывался с этих мест берег Крыма, который тянулся лиловой полосой и кончался утесом, на вершине коего белелась маячная башня.

Каждый, по преданию, имел любимое дерево: старший — кипарис, младший — дуб. Деревья живут до сих пор: одно на юге, в Гурзуфе, другое — в Тарханах. Люди приходят к ним как на свидание с поэтами.

Оба они умели рисовать, и оба нарисовали автопортреты. Младший рисовал просто замечательно. Дальняя родственница младшего писала ему: «Умоляю… не забрасывайте этот дар…» И он постоянно будет иметь при себе карандаш в камышинке.

Старший, встречаясь с друзьями, часто прижимал их руки к своему сердцу, чтобы они навсегда запомнили «мелодию и тепло его дружеской груди». Младший мог подсесть к кому-нибудь из друзей, в особенности «если рядом звучал рояль», опустить голову и долго сидеть молча и неподвижно. И многие таким его и запомнили — склонившимся, молчаливым, погруженным в себя и в музыку.

Один был предан «малому числу своих друзей», и другой. Старший создал литературный журнал, младший мечтал создать литературный журнал. Старший задумал написать и не успел — большой исторический роман. И младший задумал исторический роман — и не успел написать. И оба мечтали печатать свои произведения «в первозданной красоте».

Император одного отправил за стихи в изгнание и — другого.

Однажды на Кавказе, играя в карты, младший сказал, что если ему не везет в картах, так он, значит, будет «в дуэли счастлив!». Сказал не кому-нибудь, а Левушке — родному брату старшего. Но ведь мог и старший сидеть за картами, а вовсе не Левушка. И тогда бы они наконец встретились для разговора — Сверчок и Маёшка, Француз и Любезный маленький гусарик. Эхо и Странствующий офицер. Так, будучи в Тамани, назвал себя младший.

Художник-живописец Меликов отметил, что только Карл Брюллов по-настоящему справился бы с задачей написать портрет младшего, потому что никто лучше Брюллова не писал «взгляды». Взгляд темно-карих, почти черных, широко расставленных калмыцких глаз младшего потрясал силой и необычностью. А кто из художников должен был начать писать портрет старшего, но вот не успел? Карл Брюллов… Не передал «огонь глаз».

Один стрелялся на дуэли на близких шагах, и другой — на близких шагах. Дуэль одного произошла к вечеру, и дуэль другого — к вечеру. Один похоронен в родных местах и другой. Старшего похоронили недалеко от реки Великой, младшего — на берегу Большого пруда. Так что, Великий… и Большой…

А теперь — Крым, Ялта. В глубине Массандровской скалы в специальной галерее создана коллекция старых вин — энотека, или винотека. Лаборатория, в которой работают исследователи, технологи, химики, микробиологи. Проходят школу виноделия молодые специалисты.

Мы с Викой стоим у ниши. Смотрим на две сероватые бутылки, очень скромные. В паспортах даты — 1837-й и 1841-й. Вина — мадера «Ольд Рибейро Секко» и херес «Дуглас Сильвестия». Мадера и херес — вина, которые всегда были близки друг другу: одного характера, одного типа, как говорят виноделы, потому что какое-то время обязательно выдерживаются на солнце, стоят они и под луной, под ее ночным прохладным светом. Мужественные, обжигающие. Тон их с возрастом из золотистого делается золотым. На бутылке 1841 года сохраняется часть этикетки. Всегда пытаюсь что-нибудь прочесть, хоть одно-единственное слово, отгадать хоть одну-единственную букву. Ну, хоть что-нибудь. Можно предположить, что этикетка была желтого цвета с тонкими по краям полосочками. Да, в правом нижнем углу (кстати, он единственный полностью уцелел) угадывается что-то вроде сидящей птицы. Крылья — в мелкую точку. На бутылке 1837 года не сохранилось ни малейшего кусочка от этикетки.

— Кто первым положил рядом вина этих лет? — спросили мы винодела Ларису Валуйко, нашу приятельницу.

— Кто-то очень давно, — ответила Лариса. — Может быть, еще при Егорове.

К Массандровской скале ведет улица, которая носит имя «винодела Егорова». Старейший винодел Александр Александрович Егоров прожил долгую жизнь. Умер, когда ему было «не за горами сто лет».

В гражданскую войну эти две бутылки с остальными образцами энотеки спрятали, замуровали диоритовыми плитами. В Отечественную вывезли морем в Новороссийск и дальше на Кавказ. Недавно энотеку посетил адмирал Горшков. Его боевой корабль принимал участие в вывозе коллекции, охранял ее. В 1944 году коллекцию привезли обратно в Крым и положили на место в скалу.

Старые вина нельзя лишний раз тревожить, взбалтывать. Я только осторожно прикасаюсь к этим двум бутылкам. Волнуюсь необычайно: дуэльное вино дуэльных лет. Вино скорби, вино прощания.

Поэтесса Евдокия Ростопчина вскоре после гибели младшего написала:

«Человек и виноградная лоза не расстаются со времени, покрытого забвением». Я вспомнил строки из древней книги, находясь здесь.

В других нишах хранятся вина, связанные с датой восстания декабристов, с Гоголем — он мог пить это вино на своих именинах, вместе с младшим поэтом. Вина, связанные с Герценом, Жуковским, Кутузовым — с Бородинским сражением. 1869 год, вино под названием «Шато Дюванье», — дата выхода романа Льва Толстого «Война и мир». Есть вино 1945 года портвейн красный «Крымский». Вино Победы! Мы постояли возле ниши с победным вином. Кто-нибудь специально для Победы выбрал и положил красное? Самое старое вино в скале — херес «де-ла-Фронтера» 1775 года. Времен Емельяна Пугачева. Зазелененная, крытая двумя столетиями бутылка. Энотека — часть истории России.

Мимо ниши № 65 прошли не задерживаясь: в ней хранится вино под названием «Кавалергардское». Узкие и совершенно черные, будто лакированные, бутылки.

Та же Евдокия Ростопчина сказала:

— Странная вещь! Дантес и Мартынов оба служили в Кавалергардском полку.

Мы понимали — старое, коллекционное вино в этом не виновато, но все-таки прошли мимо.

Стоим у окна на восемнадцатом этаже. Надеемся, что в эту зиму из небольшого деревянного с мезонином в три окна, светло-коричневого дома выйдет Миша Лермонтов в студенческой шинели и в темно-зеленой с малиновым околышем студенческой фуражке и направится на Арбат.

Мы все рассчитали, все учли по адресам, по датам, по времени. Я подогнал бы ему лошадей с легкими плетеными санками, да ни к чему лошади идти пятнадцать минут. Всего лишь.

Я проверял.

Только бы в этот момент не чинили препятствий никакие гадалки, монеты, перебегающие дорогу зайцы, гудящие самовары. Никто и ничто.

В скором будущем этот путь станет называться Пушкинской тропой. Мы видели эскизы, рисунки, плакаты, макеты Пушкинской тропы, выполненные из белой бумаги, будто это тончайшая белокаменная резьба. Будут окончательно восстановлены, реставрированы дома — старые арбатские в ярком былом многовременье, в былой красоте и затейливости, которые еще остались, сохранились среди домов с габаритными огнями.

На Пушкинской тропе жили Герцен, Гоголь, родился Александр Васильевич Суворов. Жила и семья Нащокиных, ближайших московских друзей Пушкина, у которых он часто останавливался, приезжая из Петербурга. Попадает на тропу дом, принадлежавший поручику Поливанову, участнику войны 1812 года, и дом, в котором жил Архаров, друживший с родителями Пушкина, и в котором потом скрывался декабрист Нарышкин у своего родственника Мусина-Пушкина.

В домах хотят воссоздать интерьеры тех лет, тех дней; в переулках — замощенные каменные мостовые, уличные торшерные фонари, дорожки, коновязи, афишные тумбы, куртины с цветами, мостики. Во дворах будут стоять кареты, в которые вот-вот впрягут лошадей; флигели, сарайчики. В специальных экспозиционных витринах мы увидим платья, в которых женщины ездили на балы, где «нынче будет Пушкин». Где-то играет клавесин. Где-то на окне отблеск огня в камине или сверкает уголок бронзовой рамы, или виден весь портрет в бронзовой раме, может быть, и поручика Поливанова. Чтобы было совсем как у Пушкина: «…еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков, здесь сидит семейство за самоваром, там слуга метет комнаты, далее девочка учится за фортепиано…»

И тогда каждый из нас сможет пройти Пушкинской тропой от Малой Молчановки на старый Арбат.

…Лермонтова будет ждать в доме на Арбате человек с легким и веселым именем. Это сказал о Пушкине Александр Блок, который тоже бывал в одном из домов на Пушкинской тропе.

Пушкин и Лермонтов наконец встретятся!

У Пушкина в канун свадьбы 17 февраля 1831 года будет молодой праздник — мальчишник.

Смеркается. Засыпан снегом Арбат. Мягко, заснеженно сверкает купол Николы на Песках. Прежде церковь называлась Никола на Желтых Песках. Арбат стоит на желтых песках. Скользят возки, легкие санки. С забеленными снегом колесами едут, покачиваются тяжелые рыдваны. Раздаются окрики кучеров. Идут фонарщики в фартуках, с ведрами, лейками, с лестницами.

В квартире Пушкина поданы свечи.

Собрались друзья — Павел Воинович Нащокин, Денис Давыдов, Петр Вяземский, поэт Евгений Баратынский, издатель Иван Киреевский, композитор Верстовский, автор многих романсов на слова Пушкина, поэт Николай Языков, брат Левушка. Был и сын Вяземского, одиннадцатилетний Павлуша, которого Пушкин любил и называл: «мой распрекрасный».

Квартира на Арбате особая, потому что единственная в Москве, которую Пушкин снял сам, перестав жить по «большим дорогам». Обставил ее сам и все приготовил для встречи будущей жены, для начала семейной жизни.

— Пишите мне на Арбат в дом Хитровой, — будет уведомлять друзей.

В книге маклерских дел Анисима Хлебникова читаем, что Александр Сергеев сын Пушкин нанял дом в Пречистенской части, второго квартала, в приходе Троицы, что на Арбате.

И на этот мальчишник в доме в Пречистенской части придет Лермонтов, студент, — ему шестнадцать лет. Придет «во второй этаж» — ворота и калитка слева, — «в уютную щегольскую гостиную», оклеенную обоями под лиловый бархат, и услышит Пушкина, грустного, читающего стихи — прощание с молодостью.

Застыли в неподвижности глаза свечей. Застыло все, кроме стихов. Пушкин читает Пушкина. Пушкин читает Пушкина Лермонтову. Застыло все, кроме стихов, — и дом, и улица, и снег, и город, и жизнь, и смерть… Лермонтов видит только стихи, только Пушкина. Глаза Лермонтова, темно-карие, почти черные, калмыцкие, широко расставленные, отданы Пушкину, его стихам, навсегда, навечно в приходе Троицы, что на Арбате. Есть версия, что Пушкин однажды нарисовал Лермонтова.

АРБАТ, подари нам сказку, подари нам их встречу, подари нам Пушкинскую тропу — иначе быть нельзя! Москва, верни себе Москву!

Был день мальчишника, 17 февраля, спустя 158 лет. За окном длинный безветренный снег. Связывает, соединяет настоящее с прошлым. И нас с нами же.

УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ПАНСИОН

Полностью назывался Московским университетским благородным пансионом. Простые крашеные полы, простые зеленые скамейки и учебные столы. Простые учебные коридоры и холодные каменные лестницы. Помещался на Тверской улице между двумя Газетными переулками. Теперь на этом месте здание Центрального телеграфа угол улицы Горького и Огарева. Здание было «в виде большого каре, с внутренним двором и садом».

Я вхожу в современное здание Центрального телеграфа. Зачем? Никакой определенной цели не имею. Что общего между этим современным зданием из нашей эпохи и зданием — прежде здесь стоявшим. И тем не менее я тут.

Иду по огромному залу. На дверях бронзовые ручки, дубовые столы, и на них эбонитовые чернильницы. Табуреты тоже дубовые. В зале принимают международные телеграммы, торгуют почтовыми конвертами и марками, принимают международные письма, выдают денежные переводы. В день выпуска продают новые почтовые марки для филателистов. На стене — большая чеканка: старинная почтовая карета. Под потолком сотни трубок дневного освещения. Надпись: «Выдача корреспонденции до востребования». Вижу окошко — выдача корреспонденции на букву «Л». Я подошел. За окошком молодая девушка в спортивном с орнаментом свитере, похоже, недавняя школьница. Хочется помечтать, спросить: «На фамилию Лермонтов — можно востребовать? Михаил Лермонтов». — «Михаил Лермонтов?.. — удивленно переспросит недавняя школьница. — Михаил Юрьевич?» — «Да. Если уже прибыла почтовая карета».

Лермонтов приходил сюда с Молчановки. К восьми часам утра. Здесь стоял дом, в котором было учебное заведение, похожее на Царскосельский лицей. Пансион имел такие же привилегии. Учились шесть лет. В учебном курсе были — математика, физика, география, история, юридические дисциплины, рисование, музыка, танцы. Изучали латинский и греческий; курс военных наук. Но «над всем господствовало «литературное направление».

— Лучшие профессора того времени преподавали у нас в пансионе, — вспоминает один из воспитанников.

Издавались в пансионе рукописные альманахи и журналы. Бывший студент Московского университета Василий Степанович Межевич — журналист, сотрудник «Северной пчелы» — отметит:

— Из этих-то детских журналов… узнал я в первый раз имя Лермонтова.

Имени еще не было, а была подпись «L».

В зимние каникулы устраивались в зале пансиона театральные представления. Если в Царскосельском лицее ученики играли в парламент, то здесь, в Москве, проводились заседания, на которых ученики произносили речи «о разных, большею частью нравственных предметах». Или разбирали критически «собственные свои сочинения и переводы, которые должны быть обработаны с возможным тщанием». Судили «о примечательнейших происшествиях исторических», а иногда читали также по очереди «образцовые отечественные сочинения в стихах и прозе с выражением чувств и мыслей авторских и с критическим показанием красот их и недостатков». Лермонтова поглощала история войны 1812 года и события, связанные с восстанием декабристов, пароль которых был — честь, польза, Россия. Выпускниками пансиона были Жуковский и братья Тургеневы (Александр Иванович Тургенев и Жуковский сидели вместе за учебным столом, подружились и не изменили дружбе до конца своих дней). Также выпускниками были — Грибоедов, Тютчев, Александр Раевский. Учились декабристы Никита Муравьев, Якушкин, Каховский, Якубович, Вольховский. В пансионе младший поэт получил свои первые «вывески премудрости». За сочинения и успехи в истории — ему присужден первый приз. Любимый наставник Лермонтова, преподаватель Алексей Зиновьевич Зиновьев о своем питомце:

— Как теперь смотрю я на милого моего питомца, отличившегося на пансионском акте… Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплескания. — И Зиновьев продолжает: — Он прекрасно рисовал, любил фехтование, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах.

Спустя тринадцать лет после гибели Лермонтова магистр словесных наук Семен Егорович Раич:

— Под моим руководством вступили на литературное поприще некоторые из юношей, как-то: г. Лермонтов…

Это было время, когда юный Мишель мог писать стихи, стоя на коленях перед стулом.

Бывший пансионер декабрист В. Ф. Раевский сказал:

— Московский университетский пансион приготовлял юношей, которые развивали новые понятия, высокие идеи о своем отечестве, понимали свое унижение, угнетение народное. Гвардия наполнена была офицерами из этого заведения.

Дух вольнодумства, свободомыслия, охвативший пансион, беспокоил Николая I. «Голубоглазый генерал» Бенкендорф доложил императору, что среди воспитанников пансиона встречаем многих, мечтающих о революциях и верящих в возможность конституционного правления в России.

Николай I вначале заменил руководство пансиона, но это желаемого результата не дало. И только после посещения императором учебного заведения 11 марта 1830 года пансион был лишен всех своих привилегий и преобразован в казенную гимназию.

Мишель Лермонтов, с разрешения правления Московского университета, после сдачи необходимых экзаменов был принят в университет на нравственно-политическое отделение. И в этот год ему исполнилось шестнадцать, и он надел темно-зеленую с малиновым околышем студенческую фуражку.

Дом на Малой Молчановке, что у Симеона Столпника. Светятся огни в его окнах. На первом этаже в большой гостиной на занавеске видна тень: Мишель держит на плече скрипку, играет. На диване — томик Байрона на английском языке. Лермонтов только что перечитывал Байрона и оставил томик на диване. На стене, над диваном, большой портрет матери. Мать смотрит на сына своим тихим взором, в котором с юности поселились печаль и болезнь. Горькая зависимость от судьбы.

Дом деревянный, и кажется, что он, как скрипка, чуток к малейшему движению смычка. Музыка проникает в его глубины, и дом живет, дышит, охваченный энергией мелодии.

Звучит, набирает силу скрипка. Набирает силу в этом доме и поэт. Он создаст здесь чуть ли не вдвое больше стихов, чем в последующие годы жизни.

И сейчас, в наши дни, в большой гостиной лежит скрипка, лежат ноты. На диване — томик Байрона. На стене, над диваном, портрет матери и еще портрет бабушки. Стоит на рояле ваза для цветов. Небольшая. Хрустальная. Она привезена из дома Верзилиных в Пятигорске. Дома, в котором Мартынов затеял ссору с Лермонтовым. Стоит ваза — свидетель, обвиняющий убийцу в убийстве. О вазе вам всегда расскажут заведующая музеем на Молчановке Валентина Брониславовна Ленцова, или старший научный сотрудник Светлана Андреевна Бойко, или Митя Евсеев, которого мы называем Димитрием.

А в тот далекий вечер Лермонтов играл на скрипке. Бабушка, Гвардии поручица, слышала из своей комнаты, как он играл. Мишель играл свое настроение? Свою молодость? Влюбленность? А может, неудовлетворенность в любви? Сохранилась фраза тех лет, тех дней: «Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче…» Он еще не знал, что ждет его впереди, какие серьезные испытания.

Буква «Л» — до востребования. Едет старинная почтовая карета, везет письма Лермонтова с кавказской войны. Почтовые кареты в нашу войну, Отечественную! Каждое письмо — тоже беда или счастье, но и счастье-то относительное…

НАТАЛЬИН ГОД

Две Натальи. Одна становится женой любимого ею поэта, другая покидает любимого ею прежде поэта. Происходит в одну зиму и лето 1831 года.

Один поэт радостно:

— О, как мучительно тобою счастлив я.

Другой горестно:

— Как я забыт, как одинок… Будь счастлива несчастием моим.

Один:

— Ты предаешься мне нежна.

Другой:

— Ты изменила — бог с тобою!

Одна Наталья родилась в 30 верстах от Тамбова в поместье, расположенном при впадении реки Кариан в реку Цну. Внучка Кутузова, графиня Дарья, записала в дневнике: «…глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные».

Мы подумали — карие! — потому что родилась на реке Кариан?

Другая Наталья выросла в Подмосковье, на берегу реки Клязьмы. Наш современник, который многие годы посвятил разгадыванию тайны биографии Лермонтова, первым вынул из большого с коваными наугольниками сундука на Зубовском бульваре в доме № 12, квартира 1 — вход со двора, несколько ступенек и дверь, — светло-коричневой кожи рамку и увидел лицо той, которой младший поэт был так увлечен в тот год. Портрет был сделан художником Бинеманом карандашом и процарапан иглой. Клязьминская Наталья — любезная улыбка, спокойный взгляд загадочен. Высокая прическа, полнота покатых обнаженных плеч, тонкая шея.

Наталья, рожденная у реки Кариан, мужа будет называть:

— Мой господин и повелитель.

А господин и повелитель будет писать, что полюбил он окончательно и голова у него закружилась:

— Прощай, бел свет! Умру!

Наталья с берегов реки Клязьмы на слова своего поэта, что он полюбил ее всем напряжением душевных сил, сказала, что любит другого. Он ей ответил:

— Я не достоин, может быть, твоей любви: не мне судить…

Старший поэт и его Наталья в ту же зиму, в тот же 1831 год, обвенчались.

Когда добивался согласия на брак и приезжал к Гончаровым на Большую Никитскую, то с такой стремительностью врывался с крыльца в дом, что в самую столовую влетала из прихожей калоша: хотелось поскорее увидеть Ее Высокоблагородие Милостивую Государыню Наталью Николаевну.

На письмах к ней помечал: «Самонужнейшее».

Вяземский сказал:

— Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице нынешнего поколения.

Пушкин и Наташа после свадьбы поселились на Арбате. Гуляют на масленицу — едят блины в одном из гостеприимных домов Москвы — у Пашковых; катаются на санях, смотрят «живые картины» у Голицына, в которых год назад участвовала и Наташа в роли сестры основательницы Карфагена Дидоны. Присутствуют на бале у Долгоруковых, у Анастасии Щербининой — дочери первого президента Российской Академии наук княгини Дашковой. Сами дают парадный ужин у себя на Арбате.

И он, и она прекрасно угощали гостей своих… Ужин был славный; всем казалось странно, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство, пишет один из приглашенных.

Шел разлив славы Александра Сергеевича как женатого, семейного человека. Москва, которая пленяет пестротой, старинной роскошью, пирами, невестами, колоколами, забавной легкой суетой, не сводила глаз с поэта и его жены. М-м Пушкина, по которой будет потом вздыхать на берегах «роскошной, царственной Невы» и весь молодой С.-Петербург, потому что ее «лучезарная красота» рядом с «магическим именем» Пушкина всем уже теперь кружила голову. А Пушкин весело, с улыбкой:

— К празднику к тебе приеду. Голкондских алмазов дожидаться не намерен, и в новый год вывезу тебя в бусах.

«Я жил поэтом — без дров зимой, без дрожек летом».

У Пушкиных появятся дети, и среди них дочь Наташа, которую в семье по-домашнему будут звать Таша, но еще и Бесенок. Ну, конечно: Пушкин Бес, а младшая дочь — Бесенок. И про нее тоже потом говорили, что она лучезарно красива и что она прекрасная дочь прекрасной матери. Портрет ее написал тот же портретист Иван Кузьмич Макаров, который рисовал и Наталью Николаевну. Дочь вышла замуж, и у нее родилась дочь… Наташа, по-домашнему Таша.

Пройдет много лет. Наступит следующее столетие. Передо мной газета от 1 июня 1949 года «За боевые темпы», многотиражка завода имени Владимира Ильича. Этот номер газеты помогла сохранить Вика. Она вообще умеет все сохранять и, главное, умеет вовремя все отыскивать.

Редакция газеты «За боевые темпы» выражает глубокую благодарность всем лицам, принявшим участие и оказавшим помощь в организации вечера встречи ильичевцев с потомками Пушкина, — Т. Г. Цявловской, Т. Н. Галиной, Е. А. Пушкиной, С. Б. Пушкину, Б. Б. Пушкину, Г. А. Галину и Наташе Пушкиной.

Ответственный редактор И. В. Соколова

Еще будучи студентом Литературного института, я руководил на заводе Владимира Ильича литобъединением. В газете большая фотография — потомки Пушкина в гостях у ильичевцев. В первом ряду с букетом цветов сидит на колене у старейшего рабочего завода слесаря Бадайкова — он бережно придерживает ее рукой худенькая 12-летняя девочка в полосатом платье с короткими рукавами и легким шарфиком, прикрывающим шею. Она счастлива. Она гостья огромного электропромышленного завода, Наташа… Таша…

Пройдут еще годы. Десятилетия. И я познакомлюсь с самой ее Высокоблагородием Милостивой Государыней Натальей Николаевной. Да, да, не удивляйтесь. Здесь нет никакой оговорки, ошибки. Познакомлюсь я с нею, когда впервые загляну на Кропоткинскую улицу в строение № 7 (книжные фонды музея Пушкина). Надо было собрать подробности об арбатской квартире Пушкина. Мне сказали, что материалы на эту тему подберет сама Наталья Николаевна…

— ???

— Ей лучше всех знать арбатский период жизни поэта.

Работникам фондов доставляло удовольствие загонять меня в тупик.

— Вы что, не согласны? — спросила заведующая книжными фондами Ирина Врубель.

— Согласен, — пробормотал я, загнанный в тупик.

Сижу в строении № 7 перед Натальей Николаевной. Она только что подобрала мне нужные материалы. Почему она Наташа Гончарова, хотя она Маша Еремеева? Да потому, что она внешне похожа на Наталью Николаевну. Особенно когда с помощью театральных средств достигает сходства с портретом Макарова, который выставлен в музее на Кропоткинской. И к тому же, будучи студенткой театроведческого факультета ГИТИСа, долгое время жила в квартире Пушкиных.

«Ах, на Арбате, возле МИДа, стоит старинный особняк».

Так начинается поэма из нынешних арбатских времен, из времен нынешней Натальи Николаевны — студентки Маши Еремеевой. В поэме есть строчка, что Пушкин «проверяет, кого судьба сюда вселила?.. Кому до срока поручила сию священную обитель?..».

Почему до срока?

Потому что до восстановления пушкинской квартиры в ней находилось общежитие студентов ГИТИСа. Они же и сочинили поэму «Пушкин на Арбате».

— Вместе с нами жил друг степей калмык Эрдне с режиссерского факультета.

«Какое чудное виденье! Сам друг степей в моей квартире».

— Он женился на нашей студентке Людмиле, — продолжала Маша. — Сейчас они живут и работают в театре в Элисте.

— Тоже калмычка?

— Да. «Гурьбой степные други и их глазастые подруги».

Это все, конечно, из поэмы «Пушкин на Арбате».

— Свадьба была веселой?

— Вполне пушкинской. Ломбард закрыт, и неизвестно, где достать денег.

— Коли можешь, достань. Я на мели, — вспомнил я слова Пушкина к Нащокину. Пушкин писал перед свадьбой.

Мы с Машей Еремеевой смеемся.

— Свадебный стол был накрыт в пушкинских комнатах, — продолжала Маша. — И молодые сидели, может быть, на тех же местах. Не знаю, как у Александра Сергеевича было с винегретом, у нас винегрета хватило на всех.

И мы опять смеемся.

— «По дому тихо кто-то бродит, и в занавеске, как сверчок, пылает Пушкина зрачок», Маша дальше читает студенческую поэму.

— Когда же вы, Маша, делаетесь Натальей Николаевной?

— Когда надеваю придворное платье. «Будь молода, потому что ты молода, и царствуй, потому что ты прекрасна!» Помните? Пушкин — Наталье Николаевне. Надеваю придворные драгоценности. Прическу тоже делаю придворную. Я живу во флигеле, во дворе. Все у меня придворное.

— И выезжаете на бал!

— Придворный. — Маша смеется.

Еще если учесть, что Машиного мужа зовут Александром, а сына Сашей, как и старшего сына Пушкиных…

Поздний час. Луна и ночь. Уснувший город. Студент Михаил Лермонтов в своей комнате в доме на Молчановке. В этот поздний час он учился побеждать страданье, потому что «сердца лучшая струна оборвалась». На полу — разорванные листы черновиков, шершавые от присыпанного песка. Взяв новый чистый лист, он написал: «…ты со мною не умрешь: моя любовь тебя отдаст бессмертной жизни вновь; с моим названьем станут повторять твое…»

Этот лист он не разорвал.

Так и случилось: его даже такая короткая любовь сделала Наталью Федоровну Иванову, ее имя бессмертным, хотя Дева чудная стала впоследствии м-м Обресковой.

У Обресковых появятся дети, и среди них — дочь Наташа. Она выйдет замуж, и у нее родится дочь… Наташа — Наталья Сергеевна Маклакова, с которой и встретился наш современник Ираклий Андроников на Зубовском бульваре в доме № 12, квартира 1. Вход со двора, несколько ступенек и дверь.

И каждая из Наташ из семьи Обресковых будет знать о некогда существовавшей любви поэта к Н. Ф. И. и будет где-то в глубине души сочувствовать Лермонтову.

— Их можно понять, — скажет Вика.

Я с Викой соглашаюсь.

У Натальи Ивановой хранились стихи Лермонтова, письма, пока их не уничтожил Обресков. Хранился экземпляр пьесы «Странный человек», в которой поэт рассказал о себе и о Наташе и специально для нее переписал экземпляр. У пьесы есть предпослание: «Лица, изображенные мною, все взяты с природы, и я желал бы, чтоб они были узнаны, тогда раскаяние, верно, посетит души тех людей…»

«Обрескова Наталия Федоровна. Умерла 20 января 1875 года, на шестьдесят втором году от рождения. Погребена на Ваганьковом кладбище».

Московский некрополь, том II

На Молчановке, в Кабинете поэта, стоит бюро красного дерева. Некоторые полагают, что бюро из семьи Ивановой-Обресковой. Приобретено было для музея. Может быть, когда-то стояло и в Никольском-Тимонино, где жила Н. Ф. И. и куда «верхом на серой, борзой лошади — и мчался вдоль берега крутого Клязьмы» Мишель Лермонтов.

Считается: Лермонтов не рисовал Наталью Иванову. Исследователь творчества Лермонтова, художник-график Людмила Николаевна Шаталова настаивает: рисовал.

Появляется Людмила Николаевна у нас в квартире в большом бархатном «рембрандтовском» берете, всегда с неподъемной сумкой, нагруженной книгами по Лермонтову, записями, эскизами и рисунками к Лермонтову, к его биографии, которую она вот уже семь лет прочитывает, разгадывает, сопоставляя его рисунки и стихи; соединяя их воедино, в УТАЕННЫЙ — как Людмила Николаевна называет — ДНЕВНИК. Вот одна из ее догадок.

Первое изображение клязьминской Наташи Людмила Николаевна обнаружила на рукописи драмы «Люди и страсти». В посвящении были какие-то инициалы. Позже Лермонтов их густо зачеркнул. На том же листе находился рисунок портрет девушки. Шаталова сравнила портрет Ивановой (Бинемана) с этим, лермонтовским. Убедилась — Наталья Иванова.

— Она на меня смотрела из глубины столетия!

Я держу на коленях альбом рисунков Лермонтова. Внимательно, как просила Людмила Николаевна, гляжу в луну на рисунок «Молодая женщина и старуха». Передаю лупу Вике.

— Наталья Иванова и Лермонтов. Себя он изобразил старухой. Он любил мистификации, — комментирует Людмила Николаевна. — И вы не все увидели — рисунок подписан лично поэтом.

Вновь лупа направлена на рисунок. С помощью Людмилы Николаевны мы прочитываем на одежде старухи внизу на накидке крупную и довольно четкую цифру «1830» и монограммы, запрятанные в штрихи, «МЛ» и «ИНФ». «МЛ» — в складках чепца старухи, «ИНФ» — между старухой и изображением девушки. Потом мы переходим к рисункам Пушкина, к так называемой «Арзрумской тетради». В своих работах по Пушкину Шаталова доказывает, что Пушкин изображал Наталью Николаевну в набросках в Болдине в 1830 году, как, например, к повести «Барышня-крестьянка». Иногда тоже помечал тайными вензелями.

Мы вновь при лупе. Людмила Николаевна поворачивает рисунок, и вот он, тайный вензель «НГ». Смотрим на фигуру девушки.

— Это не воображаемый образ «Барышни-крестьянки», а милый ему образ невесты, — говорит Людмила Николаевна. — К этому выводу я пришла, сравнивая страницу «Арзрумской тетради» с другими рисунками поэта. Здесь же еще изящный профиль Натальи Николаевны. И ничего в этом удивительного, — убеждает нас Шаталова. — Разлученный с невестой карантинными кордонами из-за эпидемии холеры, поэт чертит любимый изящный профиль. Это легко доказать, сравнив его с графическим рисунком, сделанным Натальей Фризенгоф в Михайловском, увы, уже вдовы поэта.

Мы с Викой молчим. Людмила Николаевна Шаталова — она кто? Александра Филипповна, гадальщица с Пяти углов?! И наша лупа, под влиянием Шаталовой, — магический шар-око — тоже с магических Пяти углов? Или все это просто сказка. И очень хорошо. Ведь эта книга одна большая сказка, грустная и радостная.

Подсчитано — Пушкин нарисовал Наталью Гончарову не менее четырнадцати раз, но Людмила Николаевна продолжает сейчас увеличивать эту цепочку. Лермонтов нарисовал Наталью Иванову примерно столько же раз — в этом тоже убеждает нас художник-исследователь Людмила Николаевна Шаталова.

Имя Наталья латинское, означает «природная». Существует и другое толкование: имя от того же корня, что и «натан» — утешение. Наталья Гончарова и Наталья Иванова были утешением? Или они обе в чем-то виноваты? Или ни одна и ни в чем не виновата?

Каждая прошла потом через страдания, и каждая никого не обманула.

Затевается бал в Москве у известного танцмейстера Петра Иогеля в доме Кологривовых на Тверском бульваре, где Пушкин зимой встретил свою Наталью. Ей шестнадцать лет, она впервые надела длинное платье и выехала в свет. На голове — тонкий золотой ободок — бандо. А это строки Лермонтова: «Кипел, сиял уж в полном блеске бал… гремели шпоры…» Барышни, как «бледный цвет подснежный», в вальсовых платьях дымковых с лентами, в тонкой руке веер: сложенное крыло птицы в ожидании полета.

Дом Кологривовых с аттиком и лепными венками над окнами, подъезд убран красным праздничным сукном. И Александр Пушкин — по собственному выражению — смесь обезьяны с тигром — радостный идет в широком черном фраке по морозному Тверскому бульвару, самому московскому в Москве.

— Мороз, и снегу более теперь, нежели когда-либо, …я поэта Пушкина видел на бульваре в одном фраке; но правда и то, что пылкое воображение стоит шубы. — Это московский почт-директор Александр Булгаков.

Пушкин идет и хохочет, еще бы — умора: отец Анны Керн убедил маленьких детей, что Пушкин сделан из сахара и яблок и что его можно съесть.

Умора!

Пушкин будет писать это слово в письмах к Наталье Николаевне. Друзьям было уже известно, что его Таша любит объедаться вареньем и непрестанно угощает им Пушкина. Кончился тверской ловелас с «чертовски черными бакенбардами».

— Умора! — Вика стоит у нашего окна и смотрит на Тверской бульвар.

— Умора! — соглашаюсь я.

Идет и Михаил Лермонтов — тоже радостный и тоже с пылким воображением, готовый слепить из снега что-нибудь самое презабавное здесь же, на Тверском бульваре.

— Мишель был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде. — Это Аким Шан-Гирей, троюродный брат Лермонтова.

…Пушкин и Лермонтов. Они молоды. Натальи в них влюблены. И никто из них не будет убит.

Сверчок и Маёшка.

У Пушкина не погаснет венчальная свеча, не упадет обручальное кольцо. А у Лермонтова счастливо упадет монета, которую он имел привычку подкидывать, проверять свое счастье.

Я впрягу лошадей в хрустящую от мороза карету и свезу Наташ на вальсовый полет, туда, где сиянье, музыка, цветы и кровь кипит от душной тесноты.

— Ты слышишь, как едет счастливая карета? — спрашиваю я Вику.

— Ты вывезешь их в бусах? — улыбается Вика.

— Я вывезу их в голкондских алмазах, — вполне серьезно отвечаю я.

И стоит в наши дни на Тверском бульваре живой свидетель всему этому — простой черешчатый дуб. Пойдите по Тверскому бульвару в сторону площади Пушкина — справа, недалеко от того места, где раньше находился дом Кологривовых (дом № 22), вы увидите дуб и табличку при нем: «Дуб черешчатый. Возраст 200 лет».

ПЕРВОСОНИЕ

Дача солнечно выплывает из глубины царскосельских парков и садов, загустевших от зелени прудов и озер, некошеных трав и заросших дубовых аллей, проложенных когда-то для конных, для пеших и для экипажей. Выплывает из знаменитого здания Лицея, просвеченного большой центральной аркой посредине и двумя по краям, из пышно-бирюзового Екатерининского и густо-желтого Александровского дворцов, павильонов Эрмитажа, Грота, Большого и Малого капризов, фонтана «Девушка с кувшином», статуй Галатеи и Амфитриты, Чесменской колонны и таинственно-средневековой, специально средневеково полуразрушенной башни Шанель — легкая, деревянная, колеблемая солнечным течением, точно яхта, наставив на передний план застекленный балкон на втором этаже, свою верхнюю палубу. Бывший дом вдовы придворного камердинера Китаева, у которой Пушкин летом 1831 года поселился с женой.

— Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно его на двоих…

«Музей-дача А. С. Пушкина» на углу улицы Васенко и Пушкинской, в городе Пушкине, где на здании железнодорожного вокзала помещены барельефы Карамзина, Жуковского, Державина, Дельвига, Чаадаева, Кюхельбекера. Вы приехали в город Пушкин и сразу же встречаетесь с друзьями Пушкина. Они будут сопровождать вас от самого вокзала и будут с вами все то время, которое вы проведете в городе великих царскоселов, где души их свободно разливались, с волненьем гордых, юных дум, в городе, про который Пушкин сказал: «царскосельские хранительные сени».

До шестнадцати лет прожила в Царском Селе Анна Ахматова. Училась в гимназии:

— Мои первые воспоминания царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром… старый вокзал..

В двадцать два года Анна Ахматова напишет:

Входим с Викой в музей-дачу. Влажный из рогожки коврик. Вытираем ноги. Первое помещение — тамбур. Поднимаемся по деревянным ступенькам, тоже влажным, — их только что мыли, на них остались тонкие просыхающие зеркальца воды. Пахнет душицей.

— Вы к нам? — спрашивает уборщица в синем рабочем фартуке. В руках у нее мокрая щетка. Рядом стоит пластмассовое ведро; в нем, в воде, плавает душица: еще один, совсем маленький, царскосельский пруд.

— Мы к вам, если можно. Или мы пришли слишком рано? — говорит Вика. — И вы еще не принимаете?

— Ничего. Обождите. Я узнаю.

Уборщица ставит к стене щетку, отодвигает в угол ведро. Уходит, скрывается в конце коридора. В раскрытые окна видно, как прошел рейсовый автобус. Его маршрут: вокзал — Лицей.

Нам с Викой кажется, что все в городе прежде всего подчинено Лицею, учебному заведению, которое самим своим названием поражало публику в России. Происходило оно от названия школы искусств в древних Афинах, где учился Аристотель. 19 октября — дата открытия Лицея, когда на карнизах здания пылали плошки, а на балконе был установлен иллюминированный щит с вензелем. Нам скажет хранитель музея-лицея Светлана Васильевна Павлова, что Лицей ежегодно посещает четверть миллиона человек. А 19 октября ежегодно музей-лицей как бы вновь превращается в Лицей: приезжает, приходит молодежь, студенты. В бархатных костюмах бегают мальчики из хора ленинградской капеллы. Бегают по классным комнатам, длинной, окрашенной под розовый мрамор лестнице, «шинельной» и вестибюлю, оглашая их юностью и волнением: мальчики готовятся к торжественному выступлению в зале.

«Была пора: наш праздник молодой…»

А у памятника юноше Пушкину в лицейском саду уже началось торжественное выступление школьников из школы-интерната города Пушкина.

«В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал…»

И они безмятежно расцветают в тех же садах и парках. И стоит для всех сюда приходящих сложенное из путиловского камня, обнесенное перилами с медными шишечками лицейское парадное крыльцо, которое, как и прежде, «В ясные дни… почти всегда освещено солнцем».

Видели мы и пригласительные билеты на 19 октября за многие годы. Светлана Васильевна их собирает. Каждый билет маленькое произведение графики. На одном из билетов здание Лицея, просвеченное большой центральной аркой посредине и двумя по краям, — рисунок Пушкина.

Светлана Васильевна сказала, что пришлет нам пригласительный билет на 19 октября.

Она прислала. На билете — юноша Пушкин, в легкой летней рубашке, сидит на траве, закусил кончик гусиного пера, задумался: рисунок Нади Рушевой.

Мы же оставили Светлане Васильевне нашу газетную публикацию о старшем и младшем поэтах, на которой написали свой домашний адрес. Это уже все потом, на исходе дня, когда мы после дачи побывали в Лицее и постояли на его освещенном солнцем крыльце.

Вернулась уборщица.

— К вам выйдет научный сотрудник.

Отворяется дверь (именно отворяется) сбоку коридора, и на пороге в длинном белом с голубым платье, волосы тоже длинные, лежат на груди свободной, нетугой косой, в руке белый футляр для очков, предстала (именно предстала) молодая хозяйка дома.

Как вы думаете ее звали? Натальей…

Ни я, ни Вика не удивились — все вело к нечто подобному, настолько дача казалась плывущей в том солнечном времени, освещенном теми далями, теми событиями.

— Доброе утро.

— Здравствуйте.

Я хотел извиниться за столь раннее появление, но Наталья движением руки пригласила нас следовать за собой.

Ленинградка Алла Дмитриевна Загребина поразила меня рассказом о том, как в Неву летом вошел парусник под алыми парусами. Алые паруса для детей и взрослых, для всех.

Для меня сейчас Белая дача — царскосельский парусник, который вошел для детей и взрослых в город Пушкин, бросил якоря и встал у зеленых дубов.

Наталья ведет нас внутрь дачи утренней молодой походкой. Длинный подол приоткрывает белые на каблуках туфли. Влажное царскосельское утро в этой девушке, в этой даче, в нас самих. Влажное, сверкающее, зеркальное.

Начинает рассказ о Пушкине и Наталье Пушкиной нынешняя царскосельская Наталья совершенно необычно.

— Как и у юной царевны Психеи были две сестры, так и у Натальи Николаевны Пушкиной были две сестры. И как у царевны Психеи был божественный муж, так и у Натальи Николаевны был божественный муж. И как царевна Психея потрясала множество местных граждан и множество иноземцев недосягаемой лазурной красотой, так и Наталья Николаевна потрясала. Под смертными чертами девы люди чтили величие богини. О двух старших сестрах, об их умеренной красоте, никакой молвы не распространялось. И как царевне Психее следовало бы жить независимо от сестер, остерегаться их, так и Наталье Николаевне следовало бы не брать в дом своих сестер. Как у Психеи родилась дочь, так и у Натальи Николаевны родилась дочь…

Действительно, все совпадает, подумал я в удивлении. И ведь графиня Дарья тоже называла ее Психеей. Песнь о поэте и его жене. О чудесном суженом и о царевне, соперничающей красотой с самой Афродитой. И у Марины Цветаевой есть стихи, так, кажется, и называются «Психея», где Пушкин провожает свою Психею на бал: палевый халат — и платья бального пустая пена.

Мое внимание сразу было полностью приковано к нашей провожатой и к ее рассказу.

— И как у Психеи из пылающей лампы неосторожно на плечо Амура упала капля горячего масла, когда Психея ночью смотрела на своего мужа, так и у Натальи Николаевны Пушкиной упала капля горячего масла, неосторожная, обжигающая. Эх ты, дерзкая лампа, ты обожгла бога. Это я вам пересказываю Апулея — пятую книгу его «Метаморфоз».

Да. Верно. Пятая книга, кажется.

— У Натальи Николаевны Пушкиной все случилось позже. Вы знаете когда. Значительно позже. А сейчас, после короткой арбатской жизни, в чем-то провинциальной, ей предстояло появиться во всем блеске на берегах роскошной царственной Невы. Психея нежнейшая! Пожалей себя, пожалей нас и святою воздержанностью спаси дом, мужа, самое себя от несчастья нависшей гибели. Это все Апулей. И пока, до поры до времени, Пушкин привез жену в лучшее, что он имел, — в свою юность, в свои хранительные сени, в свое  п е р в о с о н и е.

Слово «первосоние» наша провожатая выделила.

Слово покачивает вас, как на тихих волнах. На юге Пушкин часто стоял на берегу Черного моря и высчитывал, ждал девятую волну. Иногда он вынужден был, после девятой волны, бежать и переодеваться. Первосоние — не девятая волна жизни, а это когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях.

Так определил сам Пушкин придуманное им слово. Ваше  А т м о с ф е р а т о р с т в о — слово придумал Лермонтов: так он называл воспитанницу своей бабушки Софью Бахметеву, которая была «легкой, легкой как пух!». При этом дул на пушинку, говоря:

— Это вы, Ваше Атмосфераторство!

Сладко ли видеть неземные сны? — спрашивал Александр Блок. Для Пушкина, я думаю, такие сны были сладкими. На царскосельской даче. Приятелям он с восторгом сообщал:

— Вот уже неделя, как я в Ц. С.

Рябью ходят по стенам и потолку тени от листьев дубов и лип. Где-то тихо отворилась и еще тише затворилась дверь. Тонкой клавишей скрипнула половица. Где-то ветер парусно хлопнул занавеской. Прокричала, пролетела в высоте «Белая лебедь». Где-то утренне, будто чайными чашечками, звякнули часы. Лафонтеновская молочница — девушка Пьеретта — размечталась и уронила кувшин: слышно, как из него течет молоко. Пушкину сестра еще в детстве подарила басни Лафонтена.

Существенность сливается с мечтаниями в неясных видениях и звуках. Первосоние. Легкий, легкий пух — атмосфераторство.

— Лежат поваренные книги — сколько и в какие кушанья надо класть соли, перца, муки, яиц, томата: Наталье Николаевне хочется доказать, что она хорошая и расчетливая хозяйка, — продолжает рассказывать Наталья. Мы из гостиной перешли в столовую. — Только что в столовой помянули ватрушками с воткнутыми в них лавровыми листьями дядю Пушкина Василия Львовича с арзамасским прозвищем «ВОТрушка» или «ВОТ я вас»! Это дядя, как вы знаете, привез племянника из Москвы в Лицей. Пушкин нежно с улыбкой любил дядюшку, старосту поэтов-арзамасцев. На Белой даче к обеду ставили кувшин яблочной воды. Ели суп из щавеля и «кружовниковое» варенье. Пушкин жаловался Нащокину: «В Ц. С. оказалась дороговизна. Я здесь… без пирожного…»

После этих слов Наташи мы все улыбнулись. Пушкин из сахара и яблок?

— Возвращаясь с прогулок, — продолжала Наташа, — на даче долго беседовали по вечерам, долго остававшимися белыми, светлыми. Пушкин любил пешие прогулки. Николай Дмитриевич Киселев, приятель Александра Сергеевича по Москве, даже называл Пушкина капитаном пехоты. Однажды, гуляя, Пушкин дошел до Петербурга.

— Сколько было верст до Петербурга? — поинтересовалась Вика.

— Двадцать три.

— Может быть, Пушкина все-таки кто-нибудь подвез? — улыбнулся я. — Александра Россет во фрейлинской карете?

«Своенравная Россети в прихотливой красоте все сердца пленила эти, те, те, те и те, те, те…» — вспомнил я веселый экспромт о фрейлине императрицы Александре Осиповне Россет, жившей в Ц. С. в то же время, что и Пушкин. Женщине изящной, красивой, литературно образованной, дружбой с которой очень дорожил Пушкин. Экспромт он написал мелком на зеленом сукне. Кстати, свидетелем этой записи был Н. Д. Киселев.

— Однажды Пушкина действительно подвезли, — улыбнулась в ответ Наташа. — Дворцовые ламповщики. Они должны были доставить в Петербург на починку подсвечники и лампы. Пушкин встретился с ними в дворцовом парке, разговорился и так, за беседой, оказался в Петербурге.

Мы прошли гостиную, столовую, комнату Натальи Николаевны, где она или занималась вышиванием, или переписывала некоторые рукописи мужа. На столе стояла маленькая, с ситцевым рисунком, фарфоровая чернильница с крышечкой. Крышечка была поднята: чернильница ждала Наталью Николаевну, чтобы она присела к ней в домашнем льняном платье. Такие девичьи льняные платья Наталья Николаевна носила дома в Полотняном Заводе и по утрам в Царском Селе на даче, где были парусно хлопающие занавески и неожиданные клавиши половиц. Прочитали теперь кажущийся забавным документ, как вести себя при холере, в частности натощак не выходить из дому, пить сбитень, а ерофеич не пить. На государя надеяться, но самим не плошать.

— Поднимемся в кабинет к Александру Сергеевичу, — сказала нынешняя хозяйка дачи, и мы вслед за ней поднимаемся по узкой деревянной, чуть закругляющейся лестнице на «верхнюю палубу». Наташа поднимается изящно, красиво, слегка придерживая длинное бело-голубое платье.

Своенравная Россети часто приходила к Пушкину именно поутру. И Пушкин ценил ее приходы, а Наталья Николаевна завидовала Россет, ее уму и желанию Пушкина беседовать с ней.

— Наговорившись с ним, — вспоминала позже Александра Осиповна, — я спрашивала его: что же мы теперь будем делать?

— А вот что! Не возьмете ли вы меня прокатиться в придворных дрогах?

— Поедемте.

И ехали. Пушкин впереди на перекладине верхом.

И мне подумалось, что сейчас хозяйка дачи была уже не Натальей из печальной песни о поэте и его жене, а своенравной Александрой Россети.

Вокруг бело-голубой Натальи все это легко придумывалось, потому что она была заряжена этим домом, его жизнью, его людьми, его вечно живыми и как-то обновляющимися для нас событиями.

С каждым годом события, связанные с Пушкиным, по всеобщему впечатлению, приобретают все больший размах, большую силу и большую в них необходимость. Не возрастающее любопытство или даже любознательность — возрастающее желание чистого и неизменчивого.

Адам Мицкевич сказал:

— Пуля, поразившая Пушкина, нанесла интеллектуальной России ужасный удар… Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек, сочетающий в себе столь выдающиеся и столь разнообразные способности.

Кабинет Пушкина. Его описывала Россет в воспоминаниях — большой круглый стол перед диваном. На столе — бумаги и тетради, простая чернильница и перья.

Все так и было.

Большой круглый стол перед диваном, простая чернильница, перья. Бумаги, тетради. Россет еще добавляла: тетради часто несшитые. Между прочим, Пушкин в то время мог уже писать не гусиным пером, а металлическим, потому что металлические перья начали появляться в Европе с 1830 года. Имеются коллекционеры, располагающие этими негусиными перьями времен гусиных перьев. Например, Владимир Телешов, который недавно демонстрировал уникальную коллекцию на выставке в Политехническом музее. Эту коллекцию, насчитывающую 2000 перьев, начал собирать более 100 лет назад писатель Николай Дмитриевич Телешов. Перья даже «выпускались, как марки, в честь выдающихся лиц и событий».

Здесь, на даче, Пушкин любил писать карандашом; часто лежал днем на диване в халате с открытой грудью.

— Ну, уж, извините, жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах. — Это он гусару графу А. В. Васильеву, будущему товарищу Лермонтова по лейб-гвардии. И лежал, сочиняя свои забавные сказки, и одну из них о царе Салтане, и написанные листы опускал тут же на пол.

На полу, на ковре, на диване в кабинете Пушкина — стопки книг и бумаг. На отдельном столике — синий графин, у которого своя история. Расскажет ее нам Наталья. Четыре окна, ничем не прикрытых. Дверь на балкон. Комната купается, плавает в солнце, отдана солнцу как жертва. В ней постоянно пылающе светло.

— В этой простой комнате без гардин, — сообщает Россет, — была невыносимая жара, но он это любил… Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт.

И соседка побаивалась его: того и гляди опять выскочит на балкон и к прежней чепухе в ее адрес присовокупит новую, что-нибудь невероятное. Графиня даже занавешивала окна в своем доме. Но потом Пушкин нанес графине визит, и она перестала его бояться.

Пушкин соревновался с Жуковским — кто и какую и про кого сочинит лучше чепуху, галиматью. Свидетелем этого бывал Гоголь:

— Все лето я прожил в Павловске и в Царском Селе. Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я.

Ликовал в Пушкине, куролесил царскосельский африканец. И как бывало часто: «Болталось, смеялось, вралось и говорилось умно».

…Окна и дверь на балкон открыты. Жарко. Видна зеленая летняя дорога, по которой ходят рейсовые автобусы к Лицею и по которой и Пушкин ходил к Лицею. Здесь, незадолго перед выпуском, у Пушкина произошла забавная встреча с Александром I, который спросил:

— Кто в Лицее первый?

Пушкин весело ответил:

— У нас нет, Ваше императорское величество, первых — все вторые.

А лицейская дуэль… Пресмешная… Когда пистолеты были заряжены клюквой.

Прекрасная чепуха. Милая галиматья. Здесь он влюбился и, томясь обманом пылких снов, везде искал ее следов. Это была Катенька Бакунина, старшая сестра лицейского друга. Потом присутствовал на ее счастливой свадьбе.

Милая, милая детская галиматья.

Но особенно Пушкин замирал перед двустворчатой — по краям фонари — с полукруглой фрамугой стеклянной дверью парадного лицейского крыльца. Тихонько касался ладонью медных шишечек перил, горячих от солнца. По очереди, всех четырех. Для чего надо было взойти на крыльцо и спуститься с него по другую сторону.

И он всходил, спускался и уходил. И, казалось, слышал вдогонку удар лицейского колокола. Нет уже в живых Дельвига, Николая Корсакова, умершего в Италии и сочинившего надпись для собственного надгробия: «…грустно умереть далеко от друзей». Далеко от друзей, в ссылке, Пущин, Кюхля — лицейской жизни братья. Разорван верный круг.

Он уходил, а в руке, в ладони, было зажато солнечное лицейское тепло.

Сейчас, в наши дни, на царскосельской даче, в память о Дельвиге, на столе Пушкина стоит бронзовый пресс-грифон — им прижаты листы пушкинской рукописи.

Писатель и ученый Юрий Тынянов, когда писал своего юношу Пушкина, часто стоял у окна его лицейской комнаты, чтобы представить себе, что мог видеть в окно Пушкин. Об этом нам рассказала директор музея-лицея Светлана Васильевна Павлова. А когда в 1943 году Тынянов умер, панихида была в Москве на Тверском бульваре, в здании Литературного института, в нескольких сотнях метров от Пушкина… от памятника Пушкину.

Часто Александр Сергеевич бывал у любимца Лебедя: Лебедь — это фонтан в самом начале Екатерининского парка, совсем недалеко от Лицея. В синем графине у Пушкина была вода из лебединого источника: считал ее живым соединеньем с прошлым, памятной книгой, жалованной в юность грамотой, уединенным волненьем. «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет… Знай, близка судьба твоя, ведь царевна эта — я».

Так же он любил ключевой источник, где на огромном камне была установлена статуя Пьеретты, девушки с разбитым кувшином, из которого вытекает родниковая вода. Книги Лафонтена, подаренные Пушкину сестрой Ольгой Сергеевной, хранятся сейчас вместе с пушкинской библиотекой в Ленинграде, в Пушкинском Доме Академии наук. О синем графине и о белой лебеди подробно рассказала бело-голубая Наталья. На даче сестра Пушкина впервые встретилась с Натальей Николаевной, познакомилась с ней.

— Совершая прогулки к Лебедю, Пушкин надевал мягкую белую фетровую шляпу. Он такой на портрете. Взгляните. И вспомните «Евгения Онегина»: «В те дни в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, близ вод, сиявших в тишине, являться муза стала мне».

Удивительно из наших дней был Пушкин на портрете в фетровой царскосельской шляпе, удивительно был нашим современником.

Превращения… Метаморфозы…

— На Белой даче Александр Сергеевич сочиняет сказки, когда не занят галиматьей, купанием, гулянием, рисованием виньеток и арабских головок на клочках бумаги, катанием в экипажах. Ну, а главное, над чем работает здесь, — письмо Онегина к Татьяне. В этом романе вся жизнь, вся душа, вся любовь его. Пушкин работает у себя наверху часто поздними ночами. Льется широкий свет из пылающей лампы. Пушкин один — никто и ничто его не отвлекает. В эти ночи он вслушивается в онегинский стих, который уносит его на берега Невы, туда, куда предстояло ехать на жительство и ему с Натальей Николаевной. «Я знаю: век уж мой измерен; но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я…» «Дверь отворил он. Что ж его с такою силой поражает? Княгиня перед ним, одна, сидит, не убрана, бледна…»

Наталья замолкла. Она сейчас была в Петербурге ясным утром и держала в руках письмо Онегина и читала его, опершись на руку щекой. Одна, не убрана, бледна. Сейчас она была княгиней Татьяной. Эта девушка в моем сознании так странно и так стремительно перевоплощалась, и я не знаю, чем бы я мог это объяснить. Очевидно, прежде всего своим настроением в этот, схваченный и унесенный солнцем царскосельский день.

— Теперь вы куда пойдете? — спросила нас Наталья.

— К Лебедю, — ответил я. — В синем графине нет воды. Мы принесем. — Я продолжал царскосельское настроение.

— Сходите в Камеронову галерею. Увидите кареты. На одной из них я проехала. Случайно. До Грота. Ее катили в запасник.

— Кареты?

— Да. Выставка придворных карет. Кстати, в Камероновой галерее и жила Россет.

— А везли карету, конечно, гуси-лебеди? — спросил я.

— Местные мальчишки.

Мы с Викой покинули Белую дачу, чтобы сходить к царевне Лебеди. Может быть, взглянем и на «придворные дроги» и в который раз посетим Лицей; взойдем и спустимся с его крыльца, чтобы тоже унести в руке, в ладони, солнечное лицейское тепло. В кабинете пушкинской дачи, рядом с пресс-грифоном Дельвига, поставили еще стакан с крышечкой, стакан, принадлежавший Данзасу. Из Сибири, со строительства Байкало-Амурской магистрали, была привезена серебряная ложка Вильгельма Кюхельбекера с его монограммой «WK» латинскими буквами. Найдена в Чунском районе Иркутской области бригадиром электриков Н. И. Жиляковым.

Лицейской жизни братья… Они разбили лицейский колокол, который звонил им все шесть лет ученья. Именно из его осколков заказали «чугунные кольца», чтобы лицейский колокол всегда был бы с ними, с каждым из них и со всеми вместе.

А что осталось у нас от нашей юности, чтобы с каждым и со всеми вместе? Прежде всего война, которая всегда с нами. И навсегда. Хотим мы этого или не хотим. Ее звук, цвет, запах, ее привкус на губах, ее образ в душе. Ее неистребимость. Мучительность. Сны, которые она постоянно посылает. И снова, и снова убивает. Нас.

1836 год В ПЕТЕРБУРГЕ

Я прошел сквозь широко раскрытые ворота во двор дома № 1 в бывшем Мошковом переулке (ныне Запорожском). За Невой видна Петропавловская крепость, зимний шпиль крепости уходит в зимнее, переполненное снегом небо.

Я присел не скамейку, сбросив с ее края снег. Меня окутала тишина. Молчала набережная, Мошков переулок, переполненное снегом небо. Где-то здесь во флигеле, «у тещи на чердаке», собирались у Владимира Федоровича Одоевского друзья. Курили трубки, беседовали о музыке, о литературе, о развитии философии, о великих деяниях, когда жизнь одного человека может послужить вопросом или ответом на жизнь другого. И прежде всего всех беспокоили, волновали «русские мысли, русские раздумья, русские идеи». Беспокоила, волновала Россия.

Дом казался пустым, хотя в нем разместился детский сад. Наверное, это потому, что было воскресенье. Пустовали детские качели, забавные детские избушки по углам двора. Нигде. Никого.

И время заговорило — будто донесся звон старинных часов Петропавловского собора тех времен. Я увидел и услышал то, что здесь могло бы быть в последний день 1835 года. Могло бы быть… Сохранился рисунок — гости за новогодним столом. Все сейчас виделось и прочитывалось мною. Я выбыл из современности, я — часть старинного новогоднего рисунка, участник происходящих событий. Распечатываю голоса и образы.

Голос Пушкина:

— Ваше сиятельство, я черт знает как изленился!

Обращение «сиятельство» адресовано князю Владимиру Одоевскому. Еще Пушкин говорил ему «батюшка», хотя Одоевский младше его пятью годами.

У Владимира Федоровича в кабинете, который друзья называли «львиной пещерой», в доме «у тещи на чердаке», собрались: «редко добрый человек» Василий Андреевич Жуковский; Николай Иванович Кривцов, герой Отечественной войны, участник сражений под Смоленском и Бородином, где был ранен пулей навылет, а в битве при Кульме ядро оторвало ему ногу; издатель и публицист Иван Киреевский, выпускавший журнал «Европеец», который на третьем номере был закрыт цензурой; «неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм» Сергей Соболевский — давний московский «благоприятель» Пушкина; приехал и Михаил Глинка.

Глинка сбросил сюртук и подсел к клавесину. Клавесин Одоевский держал в кабинете. Кабинет был и лабораторией: на готического вида полках различной формы химическая посуда, по углам комнаты скелеты (вот почему «львиная пещера»), — и библиотекой: книги в старинных пергаментных переплетах, с ярлычками на задниках буквально все заваливали. Был и музыкальной комнатой. Позже, в квартире на Английской набережной — уже не «у тещи на чердаке», — установит настоящий орган. Назовет его в честь Себастьяна Баха — «Себастианон». Жуковский предложит: для тех, кто играет на органе хорошо, он будет — «Себастианон», а для тех, кто плохо, — «Савоська». И первым сядет за уникальный на весь Петербург инструмент Михаил Глинка.

Сквозь неплотно сдвинутые пунцовые шторы был виден приглохший Петербург — нерасчищенный, неразметенный, с сильным запахом осевшего печного и самоварного дыма, город сделался извилист от снежных троп и ухабов. Экипажи из-за снега стали терпеть «великую остановку». Петербург по-деревенски обрусел, утратил линейность, стрельчатость.

В кабинете на столе — пуншевая чаша с крепким ромовым пуншем, которым запивали дым трубок; вазы с султанскими финиками, «сухими конфетами», печеньем и тарелка с сыром. В отношении сыра друзьям Пушкина помнился случай, рассказанный самим поэтом, что, когда его из Михайловской ссылки вызвал в Москву Николай I, няня, подозревая недоброе, бросилась уничтожать все, что казалось ей опасным, и, между прочим, истребила «сыр проклятый»…

Освещали комнату масляные лампы — карсели.

— Ну, хорошо, — сказал Одоевский Пушкину. — А писать стихи вы не изленились, Ваше Поэтическое Высокопревосходительство?

Так Пушкина называл в молодости Дельвиг.

— Стихи? — И, повернувшись к Николаю Кривцову, Пушкин начал говорить: — У русского царя в чертогах есть палата: она не золотом, не бархатом богата… Тут нет ни сельских нимф… ни плясок, ни охот, — а все плащи, да шпаги… Толпою тесною художник поместил, сюда начальников народных наших сил, покрытых славою чудесного похода и вечной памятью двенадцатого года. — Пушкин не читал стихотворение, а пересказывал его, точно беседовал. — Нередко медленно меж ими я брожу и на знакомые их образы гляжу…

Военная палата (Галерея) 1812 года, которую Пушкин часто посещал в Зимнем дворце. В то время Пушкин жил на Гагаринской набережной, недалеко от дворца: надо было перейти Прачечный мост через Фонтанку, пройти мимо Летнего сада, а там — и Зимний дворец. Военная палата.

Судьба свела Пушкина с живописцем Доу, который создавал Галерею. Встреча произошла на одном из первых, курсировавших из Петербурга в Кронштадт пароходах, называвшихся поначалу пироскафами. Доу плыл на пироскафе до Кронштадта, чтобы затем пересесть на парусник и отправиться дальше, на родину, в Англию. Пушкин совершал на пироскафе прогулку. Здесь Доу сделал карандашный портрет Пушкина.

— Александр! Проклятие! Ты как надо изленился! — воскликнул Кривцов в своей резкой манере боевого офицера. — Прочти еще, Саша!

Пушкин с весны работал над этим стихотворением.

Масляные лампы приятно разбавляли темноту «львиной пещеры». Около кафельной печи невозмутимо, в позе сфинкса, возлежал черный кот Kater Murr, философ и главный компаньон хозяина.

Хозяин кабинета носил восточный колпак и длинный, почти до пят, сюртук. Астролог? Алхимик? Владимир Федорович Одоевский (Рюрик, а не какой-то князь-мазурик, как шутил Соболевский) был подлинным ученым, «братом всякого человека» и постоянно имел «чистое, честное, незазорное имя». И это он, Владимир Одоевский, подарит Лермонтову при последнем отъезде поэта на Кавказ записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». Будет потом у Одоевского в архиве храниться автограф стихотворения «Смерть поэта», но без последних 16 строк. Жене Одоевского Лермонтов подарит «Героя нашего времени» с дружеской надписью.

Кюхельбекер, находясь в ссылке, написал Одоевскому: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной. Будь счастливее нас».

Пушкин продолжал пересказ стихотворения:

— Из них уж многих нет; другие, коих лики еще так молоды на ярком полотне, уже состарились и никнут в тишине… — Пушкин лицеистом видел и провожал на битву гренадеров, которые с ранцами за плечами, с четырнадцатифунтовыми ружьями в руках, в мундирах с золотыми галунами и алыми отворотами шли по старому почтовому тракту мимо Лицея на Москву.

В столетие со дня смерти Пушкина в 1937 году в Галерее 1812 года его стихотворные строки будут высечены на белом мраморе.

— Кровавый бой… и с падшими разлука! — Жуковский в числе ополченцев тоже сражался на Бородинском поле. — Семеновский ручей в утреннем тумане… Курганная высота, осенние березы. Неубранный хлеб. Горестная комиссия…

— А подвиг генерала Раевского, — напомнил Кривцов.

Генерал Николай Николаевич Раевский взял с собой в армию детей — Николая и Александра. В момент решительной атаки шел на вражескую батарею во главе колонны Смоленского полка и вел за руку десятилетнего сына Николая. Старший, семнадцатилетний Александр, нес знамя перед войсками.

— Почтим честью Россию! — Кривцов медленно поднялся, опираясь о край стола. — Помянем погибших.

Выпили. Помолчали. Было кого вспомнить и что вспомнить.

…В одну из годовщин Бородинской битвы я, Вика, заведующая музеем Герцена Ирина Желвакова и наши друзья врачи муж и жена Коротаевы приехали на Бородинское поле. Вместе с нами на электричках, на автобусах, на машинах приехали, пришли из окрестных деревень тысячи и тысячи людей. На месте бывшей батареи Раевского стояли пушки из времен генерала Раевского — старинные, на больших колесах. Стояли возле пушек канониры в форме тех далеких лет. Стояли все мы и ждали салюта из этих старинных орудий при старинных русских георгиевских знаменах и бунчуках — они были доставлены сюда из музея и теперь трепетали на древках на свежем осеннем ветру. Зазвучал гренадерский барабанный бой, жалованный за боевые заслуги в 1812 году 15 пехотным дивизиям, зазвучали наградные георгиевские трубы, длинные — кавалерийские и фигурные — для пехоты. Протерты банниками стволы пушек, заправлены заряды. Подносятся запальные фитили и… бухнули орудия, выстрелили. Салютовала у нас на глазах в наши дни батарея Раевского, салютовала генералу Раевскому, его офицерам и солдатам в то далекое, бородинское прошлое. «Россия! встань и возвышайся!» Юный Николай Раевский после боевого крещения на вопрос отца: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?» — ответил: «Знаю, для того, чтобы вместе умереть». Медленно всплыли над пушками клубы дыма и медленно растаяли в небе при трепете георгиевских знамен, бунчуков и принесенных еще штандартов с голубыми андреевскими лентами, с вышитыми на них серебром почетными надписями. Пушкин всегда считал, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное.

Михаил Глинка пил легкое вино лафит. Кувшин с лафитом и стакан поставили ему на столик-бобик, который придвинули к клавесину. Кривцов вновь погрузился в кресло.

Ему изготовили протез, но все равно Кривцову приходилось нелегко.

— Ну что, хожалые, не нами свет стал, не нами и кончится. — Кривцов расстегнул венгерку со шнурами и кисточками. — Сердце сегодня что-то горячо лежит во глубине души.

— Будем счастливы, хотя бы под Новый год, — вздохнул Владимир Федорович.

— Припасы разъедим и кубки все осушим, — улыбнулся Соболевский. Он всегда готов к шутке, к экспромту, эпиграмме.

— Наши судьбы мелочны, — кивнул Кривцов. — Сим статутом и утешимся.

Пушкин начал есть финики, смешно облизывая ставшие липкими пальцы.

— Царь-поэт любил султанские финики! — засмеялся Киреевский.

Пушкин называл Ивана Киреевского добрым и скромным, делал ему «по три короба комплиментов» как публицисту, который удачно соединял дельность с заманчивостью.

Пушкин любил финики и всегда ел их с нескрываемым удовольствием. Отшучивался:

— Африканец! Аннибал!

Сейчас сказал:

— После сладкого точнее чувствую горькое.

— Поэт-летописец должен прежде всего ощущать вкус веков, — заметил Жуковский. — В эту новогоднюю ночь предлагаю Александру окончательно занять наш северный Парнас!

— Верно! Жалуем его Парнасом! — воскликнул Соболевский. — Парнас все-таки постоянная квартира. Не селиться же ему на Луне с долгами и с детьми.

С недавнего времени в салонах Петербурга стало модным толковать об обитаемости Луны.

Пушкин весело качнул головой:

— Кто бы вылечил меня от долгов! Ужель на лопатки улягусь!

— Увезут в закрытом экипаже. — Соболевский сделал неумолимое лицо. — Питер не Москва! Здесь много перепортили бумаг, чернил и литер.

— Всенепременно увезут, — подтвердил Иван Киреевский. — А Пегаса поставят на казенный овес.

— Гусар никогда не падает с лошади, — в тон друзьям отозвался Кривцов, — он падает вместе с лошадью.

В Ленинграде, в старинном парке Шувалово есть высокий искусственный холм, высота 61 метр. Не исключено, что его начали насыпать как раз во времена Пушкина и назвали Парнасом. На него поднимались, чтобы издали полюбоваться Санкт-Петербургом. Парнас сохранился до наших дней. Александр Иванович Тургенев однажды послал Пушкину письмо по адресу:

Милостивому государю

Александру Сергеевичу

Пушкину

В С.-Петербург, а где, не знаю: вероятно, на Парнасе.

Глинка тихонько наигрывал на клавесине. Он не умел ни философствовать, ни спорить, он только умел писать музыку. Любил импровизировать на русские темы. Однажды — как вспоминала Анна Керн — так ловко копировал на фортепиано игравшего под окнами шарманщика и даже как он фальшивит, что шарманщик на улице от ужаса перестал играть.

Кривцов привстал: у него погасла трубка, и он сам прижег ее от свечи, которая специально стояла на столе. Раскурил.

— Александр, напомни… из них уж многих нет, другие…

— …другие, коих лики еще так молоды на ярком полотне…

— Уже состарились и никнут в тишине, — вспомнил Кривцов. — Хочу быть похороненным в открытом чистом поле. Что крепче, Саша, буквы природы или буквы человеческие?

— Ничего не жду по слову, жду по сердцу. Сам сказал — горячо сегодня лежит.

Кривцова — солдата и вольнодумца — похоронят в часовне, выстроенной им самим в открытом, чистом поле.

Когда за Невой, сокрушая ночную тишину, хлопнул пушечный выстрел о завершившемся протечении минувшего года и начале следующего, 1836-го, присутствовавшие в Мошковом переулке перешли уже из кабинета в гостиную и подняли тост за Новый год, а потом и за журнал «Современник», в котором и будет напечатано стихотворение «Полководец». Пушкин, можно сказать, только что отправил прошение, чтобы ему было дозволено издать в наступившем году четыре тома литературных, исторических и критических статей: пора было начинать активную борьбу с теми, «кому русская словесность была с головой выдана», имелись в виду издатели Булгарин и Греч. Надоела их «собачья комедия» в литературе.

…Итак, в наступившем году суждено было родиться пушкинскому «Современнику», идейным руководителем которого вскорости станет Белинский. В «Современник» пошлет стихи и Лермонтов, но Пушкин не успеет их увидеть.

В гостиной сделалось шумно, весело, празднично. Начали пить всевозможные «здоровья». Украшением служили, конечно, женщины в шуршащих платьях, креповых на атласе или на перкале с цветочными гарнитурами, с высокими талиями и завязанными пышными узлами лентами. Волосы перетянуты пряжками.

Потом стояли у окон и глядели на фейерверки, которые жгли в разных концах Петербурга, — небесный театр. На костры, возле которых грелись кучера в ожидании господ. Где-то слышались оглушительные погремушки: это уже мчались куда-то пожарные с бочками, топорами, баграми. А по Неве катили веселые, поставленные на полозья кареты, часто охваченные праздничными криками и песнями.

Пушкин сидел на диване, вытянув ноги, легко скрестил их. С радостью глядел на друзей. Вдруг сладко, томительно захотелось к Наташе, к детям. «Прощай, бел свет! Умру!» И как потом вспоминает Владимир Соллогуб — на этом же диване графиня Ростопчина будет сидеть и читать Лермонтову свое послание.

У нас хранится новогоднее поздравление. Рассылал музей Пушкина на Кропоткинской. На открытке — силуэт: на легком, ажурном, из металлических прутьев диванчике, повернувшись друг к другу, сидят Пушкин и Наталья Николаевна. Каждый из них положил на спинку диванчика руку, он — левую, она — правую, как бы протянув ее навстречу другому. Напечатаны стихи: «Есть роза дивная… Вотще… мертвит дыхание мороза — блестит между минутных роз неувядаемая роза…»

Сижу на скамейке, сбросив с ее края снег, во дворе дома в бывшем Мошковом переулке. Все было как и в последний день 1835 года — снегу предостаточно, зимний шпиль крепости, тишина. Вика вышла к Неве, чтобы оттуда, с набережной, сфотографировать дом. Мы с Викой женаты уже сорок лет, а знакомы с детства, и с детства она занимается фотографией.

С Невы порывами дует ветер, раскачивает во дворе детские качели, и качели весело раскачиваются — маятник вновь пущенных новогодних часов.

Пришла Вика. Села рядом.

— Ты не замерз?

— Я встречаю новый, 1836 год.

— У Одоевского? У «тещи на чердаке»?

— Да. В «львиной пещере».

— Сейчас за Невой бухнет пушка. Полдень.

— Нет, полночь. Наступает новый, 1836 год, — настаивал я.

Бухнула за Невой пушка.

— Полночь, — сказала Вика. — 1836 год.

По двору шел самый настоящий Kater Murr.

1836 год В ТАРХАНАХ

— МишЫнька приехал!

Бабушка не выпускала его голову из ладоней.

— МишЫнька! Свет очей моих!

Елизавета Алексеевна давно уже хворала: подчепцом была теплая стеганая шапочка, а на плечах — из собачьей шерсти кацавейка.

Бабушка никак не могла наглядеться на внука. Она всегда не могла на него наглядеться, а теперь, после долгой петербургской разлуки, и подавно. И все приговаривала:

— Свет очей моих, МишЫнька… — И не выпускала из рук.

Лермонтов только что из пошевен — широких саней, обшитых изнутри лубком и устланных перинами: сани уже тарханские и поджидали Лермонтова недалеко от Тархан. Дорога была вьюжной, с глубокими заносами и заледенелыми станционными дворами, из которых выдуло, казалось, все тепло. Такой снежной и холодной зимы в этих краях давно не было. «…Морозы доходют до 30 градусов, но пуще всего почти всякой день мятель, снегу такое множество, что везде бугры…» — сообщала бабушка в письмах к дальней родственнице Прасковье Александровне Крюковой.

В письмах к Крюковой бабушка в то время неожиданно соединила имена Пушкина и своего внука. Соединила имя знаменитого уже поэта и поэта-юноши, известного лишь в узком семейном и военном кругу.

Лермонтов ехал и писал стихи в «Почтовом дорожнике»: стихами спасался от метели и мороза. Одно стихотворение написал на столе у станционного смотрителя, пока ждал перемены лошадей. И так и оставил его, не обозначив авторства.

Тарханы. Тихое, теплое — будто рука погружается в мех — слово. Приемлешь его для покоя.

Это был первый офицерский отпуск Лермонтова «на шесть недель в губернии Тульскую и Пензенскую, по домашним обстоятельствам». Обстоятельства — это прежде всего бабушка.

Путь из Петербурга в Тарханы проделал за десять дней. И вот он здесь перед самым новым, 1836 годом, в самый канун. Дверь в церковь приоткрыта — ждется молебен, который заказала бабушка в честь приезда своего МишЫньки.

Елизавета Алексеевна напишет все той же Прасковье Александровне Крюковой: «…в перьвой раз встретила новой год в радости: Миша приехал ко мне накануне нового году. Что я чувствовала увидя его, я не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать, и легче стало».

Бабушке казалось, что совсем еще недавно внук носил куртку юнкера, точно солдатскую. Теперь он был офицером. Ей хотелось этого, хотелось, чтобы внук был похожим на Столыпиных. А Столыпины всегда прежде всего были военными. Заказала художнику Будкину портрет внука в вицмундире. Будкин портрет написал. Бабушка портретом осталась очень довольна: в этом портрете воплотились ее желания. Наконец Елизавета Алексеевна, успокоившись, «выпускает внука из рук», и он оказывается у себя в комнате наверху, куда вносят его вещи, и прежде всего дорожный кожаный сундучок с вицмундиром и бельем. Привез он из кондитерской Вольфа и Беранже у Синего моста (не путайте с кондитерской на Невском проспекте) — эту кондитерскую у моста по традиции посещал Лермонтов с тех самых пор, как учился в юнкерской школе, — привез для бабушки картон с конфетами и ликеры. А бутылку рома — это для жженки. Жженка — первейший знак офицерства. Жженкой неизменно кончались гусарские пирушки, причем «гусарские сабли играли не последнюю роль, служа… вместо подставок для сахарных голов, облитых ромом и пылавших великолепным синим огнем». При этом «эффекта ради» выносились «все свечи и карсели». Сочинил он для такой пирушки и застольную песню. В скарроновском стиле, бурлеск — чего не сочинишь для друзей, если они просят. И друзья всякий раз после бесед нараспашку распевали песню «громчайшим хором».

Нечто подобное Мишель хотел устроить сегодня, коль прибыл гусаром и коль бабушка хочет видеть, ощутить его зрелость. Но, конечно, без скарроновской застольной песни и гусарских бесед нараспашку. Вот-вот подъедут и бабушкины гости из Чембар.

В доме звенело праздничное оживление, огни точно сами перебегали из комнаты в комнату, мелькали в зеркалах — рама одного из зеркал была обгорелой после пожара, — мелькали на лестнице, в кладовых. Отдавалось сразу по нескольку распоряжений, и сразу по нескольку человек кидалось их выполнять. Оживление было не только по поводу новогоднего торжества, а главное — приезд барина, которому хотелось услужить, и услужить из-за любви к нему. Он приехал в вотчину. И сам Мишель находился под этим впечатлением, как будто бы не было университетского пансиона, юнкерской школы, а было не прерывающееся ничем и никем детство в кленовых парках, в яблоневых садах, в лугах, поросших летом плакун-травой, в пронзительных зорях и в тихих домашних закатах. И как будто бы стояли на замерзшем пруду форты и бастионы из снега, на которых он впервые ощутил себя героем Бородина, впервые сжал в руке саблю, пусть и детскую. Сейчас сабля лежала в кресле, офицерская.

«О Бородинском бое Лермонтов впервые услышал в доме бабушки. Брат Арсеньевой — Афанасий Алексеевич Столыпин, блестящий офицер, живописал обстоятельства славной баталии, участником которой был. Он рассказывал о том незабываемом дне, о геройских действиях артиллерии, о редуте Раевского. Миша знал и о подвиге Дохтурова. Сменив на поле боя раненого Багратиона, этот генерал обратился к солдатам со словами: «За нами Москва! Умирать всем, но ни шагу назад…» Дохтуров тоже приходился Лермонтову родичем».

Поэт Яков Хелемский

…А предновогодний тарханский дом все звенел, наполнялся счастьем, нужными и ненужными свечами и распоряжениями, суетой. И центром всего этого был приехавший на побывку гусар. И от его счастья зависело счастье наступающего 1836 года.

Только что в Москве вышла замуж Варенька Лопухина, и Лермонтов останавливался в Москве и виделся с ней. Варенька — сестра друга Лермонтова Алексея Лопухина, с которым Мишель учился в Московском университете. Пережив бурное увлечение Наташей Ивановой, Лермонтов «с головой» влюбился в милую, «умную как день» Вареньку. Но судьба, обстоятельства развели их. И теперь произошла встреча с Варенькой уже Бахметевой. И встреча эта не померкла на зимних стужных трактах, не утонула в глубоких снегах, не исчезла, казалось бы, в привычном для него одиночестве. Она была жгуче ощутима. Об этом он и сказал в своих стихах, оставленных на столе у станционного смотрителя. Кто был виноват в том, что Мишель и Варенька потеряли друг друга? Может быть, повинен его отъезд в Петербург тогда из Москвы? Юнкерство и в чем-то легкомыслие? А чувства у обоих были необычайно чистыми и светлыми. Жизнь, очевидно, позабавилась их молодостью, их ошибками. А жили Мишель и Варенька на Молчановке почти «окна в окна». Только бабушка очень боялась «нонышний модной неистовой любви».

Из воспоминаний Лидии Либединской

«Прокладывали новый Арбат, рушились тихие переулки. Мы шли мимо пустых домов. Они стояли грустные, без дверей, с выломанными рамами и обнаженными лестничными клетками.

— Пойдем, я покажу тебе дом, где жила Варенька Лопухина, любовь Лермонтова.

Дом встретил нас нежилой, распахнутый. Обрывки цветастых обоев свисали на стенах. Мы медленно шли из комнаты в комнату, по коридорам со вздыбленными полами. В углах валялись забытые вещи: старые кастрюли, поломанные стулья, стоптанные башмаки. Ветер полновластно разгуливал по дому.

— Грустно это, — сказал Светлов. — Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее… — Он огляделся и провел ладонью по пыльному, обсыпанному известкой подоконнику. — Подумать только, сюда прибегал Лермонтов, молодой, влюбленный… Счастливый и несчастный, как все влюбленные… Все-таки хорошо, что последним сюда пришел поэт. Я, конечно, не Лермонтов, но хотя бы Михаил…»

Лермонтов сидел в своей комнате, не двигался. Москва, Молчановка все еще не отпускали его. Нагромождение лиц, событий, характеров, отчуждения, смирения, потери до глубочайшей боли. Сами собой возникшие преграды. И прилипающая к твоей жизни молва. Неизбежная и отвратительная.

Марионетки… Старые куклы из цветного воска. Старый театр, в который он играл в детстве, здесь, в Тарханах. Забавлялся. Куклы-марионетки — ими наполнен мир, наполнена жизнь. И жизнь забавляется людьми, как марионетками. Чем ответить? Надо самому забавляться жизнью. Чего ж еще! Желанья отняты. Прячь истинное лицо. Надевай другое, маскарадное. И да здравствует Скаррон! Бурлеск! Да здравствует Маёшка! Он ему вполне по нраву в кавалерийской судьбе. Вицмундир, гусарская с петушиным султаном шляпа, шинель с бобровым воротником, который непременно серебрится. Беспечный пир — теченье века. Ничтожество есть благо. И не надо мыслить про вечную любовь, не надо! Хотя бы поскорее загорелась где-нибудь достойная война, чтобы не остаться скучно праздным. Чтобы не убило жизни тяготенье.

Надо будет сказать — пусть отыщут его старые марионетки. Пусть будет сыгран сегодня веселый новогодний спектакль. И будет в полночь пылать на гусарской шпаге гусарская жженка. Он на это осужден.

— Любезный друг! — зовет снизу, из зала, бабушка. — Ты когда спустишься?

Бабушка из-за хвори не всходит на лестницу, тяжело. Заболела еще в Москве, когда ехала сюда из Петербурга, чтобы проследить, как ведется в Тарханах хозяйство, — внуку теперь в новом офицерском положении нужно издерживать много денег — и на лошадей с кучерами, и на экипировку, и на квартиру приличную, и на посещение клубов и загородных гуляний, кондитерских и кофейных домов. Дело молодое, гусарское. Она рада, что он ездит в Петербурге по балам. И вот теперь он здесь, у нее, — офицер, гусар, как на портрете Будкина.

Год назад Лермонтов написал старшей сестре Вареньки Марии Лопухиной, — что его будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. И что из него никогда ничего не выйдет со всеми его прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути. Или не представляется случая, или недостает решимости. Право, чтобы слышать звуки слов, следовало бы в письмах ставить ноты над словами…

Ноты над словами…

Он быстро сошел вниз. Открыл фортепьяно, на котором играла когда-то его мать. Бабушка приветственно кивнула внуку — она следила, как готовился праздничный стол. Елизавета Алексеевна в хозяйстве все всегда контролировала до мелочей.

Лермонтов проиграл музыкальную фразу одну, другую. Потом еще и еще. Он проигрывал письмо, новогоднее письмо, которое никогда не напишет. Он даже не знал, кому оно предназначалось. На что ему теперь менять свою любовь? На что? На кого? Пуста его будущность. И он сам повинен в том, что потерял Вареньку.

И дом звучал теперь и от звуков фортепьяно, за которым сидел молодой гвардейский офицер.

Из кухни несли закуски, изготовленные поваром Тихонычем. Зелень из парников, завернутые в большие белые салфетки пироги и кулебяки. Несли и шампанское, которое бабушка припасла к приезду внука.

Фортепьяно уводило Мишеля все дальше и дальше от происходящего в необозначенную даль: «Ласкаемый цветущими мечтами я тихо спал и вдруг я пробудился, но пробужденье тоже было сон…»

Сзади подошла бабушка. Она почувствовала: внук необычайно взволнован. Положила ему руки на плечи, что делала редко, чтобы не показаться слабой и чтобы не показать внуку — и это главное, — что он тоже вдруг в какой-то момент ослабел.

За окнами в метельном ветре на старом вязе раскачивались детские качели — это бабушка велела их не снимать и даже, когда подгнил канат, приказала его сменить и качели вновь повесить.

Бабушка хотела видеть внука блестящим гвардейским офицером, но еще больше — маленьким и только ей и принадлежащим.

МАДАМ КЛИКО

Актриса Алла Демидова была с театром на гастролях во Франции и привезла нам бутылку шампанского «Вдова Клико». Бутылка сувенирная. К ней приложена фотография с портрета мадам Клико Понсарден, на которой глава фирмы сидит в большом красном кресле; огненный парик, черное платье с широкими рукавами с красными отворотами, под левой рукой — раскрытая книга. Была приложена и статья:

«Мадам Клико Понсарден и ее сотрудник, немец из Рейнской области господин Бон, разработали план захвата русского рынка. Из надлежащего источника господин Бон узнал, что русская императрица ждет ребенка. «Дай бог, чтобы это был мальчик. Тогда в этой громадной стране будет выпито море шампанского. Пожалуйста, никому ни слова, иначе сюда устремятся толпы конкурентов!» Но империя Наполеона породила климат явно не пригодный для торговли. Страны были либо уже втянуты в войну, либо находились на ее грани. Сообщения сделались затруднительными, а иногда почти невозможными. Господин Бон назвал императора злым гением. План захвата России мадам Клико отложился — захватывать Россию отправился Наполеон. Но император пал. И тогда тяжелые повозки, груженные десятками тысяч бутылок, двинулись по направлению к порту Руан. Судно «Гебродерс» было готово к отплытию, на него нагрузили шампанское. Бон решил лично сопровождать драгоценный груз до России. С собой в опасную дорогу взял чай, бисквит, ветчину, уксус, лярд, яблоки. Ни пушек, ни пороху. Судно отчалило. По пути «Гебродерс» неоднократно останавливали фрегаты английские, норвежские, голландские. «Гебродерс» оказывался свидетелем морских разбоев и насилий. Но ловкость и торговая изощренность господина Бона выручали его груз. Мадам Клико вновь отряжает тяжелые повозки с шампанским в порт, и вторая партия бутылок погружается на судно «Благия намерения».

Господин Бон благополучно прибыл в Кенигсберг, в Восточную Пруссию. В Кенигсберге праздновали день рождения прусского короля, и Бон незамедлительно продал часть шампанского. Покрыл дорожные расходы. Двинулся дальше. «Вино все-таки найдет путь в страну императора Александра». Наконец ящики с вином прибывают в Петербург. Шампанское распродается по 12 рублей за бутылку. Даже мадам Клико была потрясена: «Вот это цена!» Бон отвечает весело:, «Кого судьба определила жить на вине, не может умереть на воде!» В Шампани успех мадам Клико вызвал ревность конкурентов. «Пусть себе кудахчат», — посмеивался Бон.

Шампанское Клико утвердилось в России на весь XIX век. «Стреляя лишь пробками от бутылок, мадам Клико Понсарден осуществила завоевание России, чего не сумел сделать Наполеон пушками!» — шутили в деловых кругах Франции».

Краткий пересказ статьи Бертрана де Вогю

«Мадам Клико. Ее мирное завоевание России».

Перевод с английского А. Загребиной

Мы никогда бы не вспомнили эту даму, если бы ее имя не вошло в нашу память благодаря имени Пушкина, прежде всего. Шампанское Клико Александр Сергеевич пил и перед свадьбой, на мальчишнике, и на свадьбе, и с Иваном Пущиным, другом бесценным, когда они свиделись в Михайловском.

Иван Пущин вспоминал:

— В Острове, проездом ночью, взял три бутылки Клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели.

А желаемая цель — Михайловское, Пушкин. В Михайловском друзья праздновали свидание — пили шампанское Клико за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей. На прощание, уже за полночь, грустно чокнулись стаканами, как будто чувствовали, что последний раз вместе и пьют на вечную разлуку. Так и случилось! Остановится на Тверском бульваре счастливая карета, не доедет она до счастливой цели… Никто в ней не доедет.

Может быть, Александр Сергеевич пил шампанское Клико и в новогоднюю ночь у Владимира Одоевского, и при рождении детей, и на именинах Натальи Николаевны.

— Будь молода, потому что ты молода и царствуй, потому что ты прекрасна.

Пил шампанское и в ресторане Дюме с «холостою шайкою», и в ресторане «Талона».

— Шипи, шампанское, в стекле.

И оно празднично шипело. Пушкин любил праздники. Но кабаки никогда не любил и считал их злом, печальным и опасным безрассудством. У «Талона» мы с Викой были. В бывшем ресторане «Талон», конечно, где теперь кафе и кинотеатр «Баррикада». В этом доме.

Квартал Невского проспекта между улицей Герцена и р. Мойкой занят большим домом № 15, в котором размещается кинотеатр «Баррикада». Это один из самых старых домов проспекта. Был построен в 1768—1771 гг. В нем проживал Н. И. Греч, у которого летом 1825 г. гостил поэт-декабрист В. К. Кюхельбекер. Здесь же был ресторан «Талон», который часто посещал А. С. Пушкин.

Из путеводителя по Ленинграду

Пил Клико и Лермонтов: и с друзьями царскосельскими гусарами, и в «Красном кабачке» на петергофской дороге. Может быть — в новогоднюю 1836 года ночь, в Тарханах. И в боевых кавказских отрядах «в кругу армейских товарищей», и на молодежном бале в Пятигорске, и, может быть, на самом последнем в жизни пикнике, уже всего за несколько часов до гибели, до нацеленного в грудь крупнокалиберного пистолета.

Сотрудникам музея Лермонтова в Пятигорске удалось разыскать здание, в котором находилась загородная гостиница с рестораном («Шотландка»), из которой Лермонтов направился на дуэль. Когда подняли позднейшие настилы полов, обнаружили кованые гвозди, что и послужило одним из доказательств возраста постройки, соответствующей лермонтовскому периоду.

Сообщение радиостанции «Маяк»,

октябрь, 1985 г.

Пушкин предпочитал последний лепт (лепт — грош) отдать за шампанское, чем за императора. И Лермонтов шутил еще в юности:

— Я люблю очень дно доставать на пирах в чаще!

Тоже предпочитал последний лепт отдать за чашу с вином, чем за императора.

Так что же оно такое — шампанское?

Напиток из лучших сортов винограда, который вначале осветляют порошком из виноградных косточек. Затем добавляют рыбий клей, изготовленный из хрящей красных рыб, — оклеивают. Потом напиток отдыхает, потом его фильтруют, кладут дрожжи, добавляют ликер и «загоняют» по бутылкам, которые предварительно моют щетками из гусиных перьев и ополаскивают в проточной воде. Три года напиток выдерживается. Вновь очищается. Это все — ремюаж и дегоржаж. А потом наступает бракераж — ставят под сильный источник света: напиток должен быть совершенно чистым и светло-соломенной окраски. Или, как говорят мастера шампанского, это солнце, пойманное рукой и погруженное в искристую влагу. Готовые бутылки одеваются, делаются нарядными — фольга, кольеретки, этикетки. И вот только тогда шампанское загрохочет весело, празднично и зашипит в стекле.

Корабли с шампанским мадам Клико из Финского залива поднимались по Неве в Петербург и направлялись к порту, где были фондовая биржа и пакгаузы для хранения прибывающих товаров. Здесь, возможно, и хранилось шампанское мадам Клико. Заключались на него сделки, и оно попадало уже в какой-нибудь торговый склад — «буян». Сейчас в здании фондовой биржи — Центральный военно-морской музей и военно-морская библиотека. В пакгаузах — учреждения Академии наук.

Сувенирная бутылка шампанского «Вдова Клико» стоит у нас рядом с таким же сувенирным гусиным пером из Царскосельского лицея; на гусином пере воспроизведен автограф Пушкина.

Мы откроем шампанское. Только когда? При каком случае? Это и решать случаю.

Разговариваем с виноделом Ларисой Михайловной Валуйко. Сидим в «Массандре», в рабочей комнате Ларисы, совсем недалеко от винотеки.

Лариса недавно вернулась из поездки по Испании. Была и в знаменитом винодельческом городке Хересе-де-ла-Фронтере. Поразила испанцев как винодел. Испанцы не успокаивались, проверяли ее, давали ей различные пробы хереса, и Лариса безошибочно выделяла хорошие сорта.

— Я спросила, какое у них сохраняется самое старое вино? Выяснилось — начала нашего века. На что я, не без гордости, ответила, что у нас есть вино конца позапрошлого столетия, конца восемнадцатого века! Вино времени Франсиско Гойи. И не просто вино, а херес, рожденный в городе Фронтере. Вы бы видели, что с испанцами сделалось!

— Лариса, — говорю я. — А может такое быть, чтобы в «Массандре» нашлась бутылка вина 1799 года? Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю. Сейчас ты спросишь, а нет ли в «Массандре» вина 1814 года? Какого-нибудь «Кучук-Ламбата». Был прежде такой сорт.

— Верно. Спрошу.

— И ты хочешь, чтобы виноделы положили и эти две бутылки рядом — год рождения Пушкина, год рождения Лермонтова. Начало и конец.

— Все верно, — улыбаюсь я. — Кипренский, когда писал портрет Пушкина, поставил свечу, а перед свечой — бокал с вином: Кипренскому нужны были краски, «полные света и трепета».

— Завидую вам, — сказала Лариса. — Завидую и Кипренскому.

— Хочешь?

И Вика протягивает Ларисе руку — что-то сжала, спрятала в кулаке. Разжимает кулак, и перед Ларисой оказывается каштан. Я знаю, что это за каштан, откуда он.

Вика говорит Ларисе:

— Это тебе. Береги.

— Простой каштан, — удивилась Лариса.

— Не остывайте, не отступайте и вы будете так счастливы, что просто чудо! — сказала Вика словами сказочника Евгения Шварца, ничего пока не объясняя Ларисе, — что за каштан? Откуда он? И какой в нем смысл?

Через несколько месяцев мы получили от Ларисы сообщение: бутылка 1814 года обнаружена, 1799-го — нет. Если и есть надежда обнаружить таковую, то надежда единственная: в скалах спрятана коллекция вин, еще в дореволюционные годы. Время от времени молодые сотрудники-виноделы ищут коллекцию. Она, конечно, представляет немалый научный интерес. Если найдут, то вполне возможно, что в коллекции окажется и вино даты рождения Пушкина. Заведует сейчас энотекой молодой специалист Элла Михайловна Мамынина. Мы с Викой были теперь у нее в энотеке: нас проводила Лариса.

Что ж, пусть еще одна легенда, одна сказка займет романтиков, уже молодых искателей кладов. А пока что — дуэльное вино дуэльных лет.

СТЕКЛЯННЫЙ ПЕТЕРБУРГ

В Эрмитаже на втором этаже в бывшем концертном зале (по плану Эрмитажа зал № 190) у первого справа окна с видом на Неву среди предметов орловского сервиза, изготовленного императорским стеклянным заводом, выставлен стакан работы начала XIX века. На нем гравировка, рисунок — Биржевая площадь — теперь площадь имени Пушкина, — и на площади здание фондовой биржи в стиле античного греческого храма, два пакгауза, две монументальные ростральные колонны-маяки. Виден и купол здания таможни (теперь Институт русской литературы — Пушкинский Дом) с высоким флагштоком, на котором во время навигации поднимался флаг. На Неве — парусные корабли, причалившие к пристани, к пакгаузам северному и южному.

Стоит стакан на фоне подлинного пейзажа, открывающегося со второго этажа Эрмитажа — те же ростральные колонны-маяки, в которых восстановлены сигнальные огни, те же пакгаузы, та же биржа наподобие античного греческого храма. Нет только парусных кораблей.

Но если вы в Эрмитаже займете место перед старинным стаканом — он точно приходится в стеклянной витрине на уровне глаз, — то рисунок на стакане, гравировка, накладывается на тот же, но только в современном времени, пейзаж. И пейзаж и гравировка совместятся. И тогда в Неву войдут из Финского залива парусные корабли и появится пушкинский Петербург. Тем более в Эрмитаже выставлены придворные платья мастерской «Госпожи Ольги», зонты, веера, серебряные украшения из ателье «Вигстрема», старинные зеркальца (в них можно на себя взглянуть), мебель начала века, курительные трубки, гобелены. В здании биржи выставлены из бывшей «Модель-каморы» макеты парусных кораблей, пушки, якоря, штурвалы, морские вымпелы, флаги и знамена.

Вика сделала в Эрмитаже, через старинный стакан, снимок пушкинского Петербурга со стеклянными парусными кораблями на Неве. Возможно, среди этих стеклянных кораблей были и корабли «Гебродерс» и «Благия намерения», прибывшие от мадам Клико Понсарден.

— Петербург в стакане, — сказала Вика.

— Магический стакан-око, — уточнил я.

— Может быть, — согласилась Вика.

— И сейчас наступит зима.

— А это что?

— Это поют распев Рахманинова. Потом зазвучит музыка Бортнянского, Чайковского, Рубинштейна.

ПЕВЧЕСКИЙ МОСТ

Когда в Москве, на Кропоткинской улице, в музее Пушкина в день смерти поэта 10 февраля (29 января по старому стилю) в 2 часа 45 минут пополудни объявляется минута молчания, а потом исполняются распев Рахманинова, концерт Бортнянского, «Утро» Чайковского, исполняются и стихи Лермонтова на музыку Рубинштейна. Лермонтова поют Пушкину; стихи младшего поэта звучат в память о старшем.

Хор поет тихо в тихом многолюдном зале; поет издалека в далекое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее.

В этот же день, в этот же час и в эти же минуты в Ленинграде, на Мойке, в квартире Пушкина, тоже после минуты молчания, капелла имени Глинки исполняет Рахманинова, Чайковского, Бортнянского.

Передо мной необычная почтовая открытка: «Просим вас прийти 10 февраля в квартиру А. С. Пушкина». Напоминание? Нет. На память. Каждому. Прислала открытку Нина Ивановна Попова. Это было в год нашего с Ниной Ивановной знакомства, хозяйкой квартиры на Мойке.

На открытке, всего лишь в десять строк, напечатан некролог о Пушкине. Написал его питавший к Пушкину «глубокое уважение и душевную любовь» Владимир Федорович Одоевский в полном одиноком отчаянии у себя в кабинете, где еще звучали веселые слова Пушкина: «Я черт знает как изленился!» Князь Владимир Одоевский оставил нам навсегда свои десять поистине сиятельных строк.

Солнце нашей Поэзіи закатилось! Пушкинъ скончался, скончался во цвѣтѣ лѣтъ, въ срединѣ своего великаго поприща!.. Болѣе говорить о семъ не имѣемъ силы, да и не нужно; всякое Русское сердце знаетъ всю цѣну этой невозвратимой потери, и всякое Русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ! нашъ поэтъ! наша радость, наша народная слава!.. Не ужѣли въ самомъ дѣлѣ нѣтъ уже у насъ Пушкина?.. Къ этой мысли нельзя привыкнуть!

29 января, 2 ч. 45 м. пополудни

Редактор Андрей Александрович Краевский, напечатавший некролог в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», получил строгий выговор от министра народного просвещения графа Уварова:

— Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения по государственной службе?.. Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?!..

Он не государственный муж, граф Уваров, — он Солнце!

Вы утверждаете: «Писать стишки (стихи для вас «стишки»!) не значит еще проходить великое поприще». Значит, граф Уваров, значит. И сейчас мы вас упоминаем, министра народного просвещения и даже президента Академии наук и, как вам казалось, государственного мужа, упоминаем только в силу того, что вы чиновно-небрежно назвали дорогое для нас имя. Только, Уваров! Хотя вы «арзамасец» и даже явились бледный и сам не свой в Конюшенную церковь на отпевания Пушкина, но все пушкинские друзья вас уже сторонились.

Ваш современник лицеист Алексей Илличевский писал, что лучи славы Пушкина будут отсвечиваться и в его товарищах. А уже наша современница правнучка поэта Наталья Сергеевна Шепелева добавила, что лучи славы Пушкина осветили не только друзей, но и недругов.

Пушкин умирал, «истаивал».

Летел снег мимо окон его квартиры; мимо его жены, мимо его детей; летел мимо времени. Полицейский врач написал донесение: «Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему Его Превосходительством г-ном лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни».

Пушкину назначены холодные со льдом примочки, холодительное питье. Холод сейчас облегчает поэту страдания. Одно из пособий, которое могли предложить врачи того времени раненому Пушкину. «В те дни извозчикам говорили: «К Пушкину» — и они уже знали, куда ехать».

Истаивают силы, истаивает сердце, меркнут желания. Затих, молчит огонь в печах. Затихла, молчит подо льдом Мойка. Холод на окнах. Холод за окнами. Холод на Мойке.

Неслышным шагом, легче снега, легче времени вышла на Мойку пушкинская муза: Пушкин простился с ней последней. Никто этого не знал, только он и она. Зима. Лед. Холод. Снег. И одиноко удаляющаяся одинокая пушкинская муза. «И скрылась от меня навек Богиня тихих песнопений…»

Хор поет в Москве на Кропоткинской улице в доме № 12, хор поет в Ленинграде на Мойке в доме № 12. Поет из этой зимы в ту зиму, из этого дня в тот день. Из Москвы в Ленинград, из Ленинграда в Москву. Из дома № 12 в дом № 12. Поет тихо, возвышенно, памятно. Вечно.

Певческий мост… Певческий мост…

Лермонтов на Мойке. Еще не узнанный Россией. Но через два дня он будет узнан. Огненная душа. Нежное сердце.

Сейчас он стоит на том месте на Мойке, где будет построен новый Певческий мост — большой, широкий. Чугунные решетки, на них рисунок — листья папоротника. Сквозь снег и зиму мост от одного поэта к другому.

— Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина.

Пушкин для Лермонтова «дивный гений», «наша слава».

Александра Смирнова-Россет, которая «как дитя была добра», написала об отношении Лермонтова к Пушкину — это единственный человек, которого он так сильно любил и смерть которого была большим горем для него.

К Пушкину не пускали: толпа в передней и в зале. У Пушкина не было сил. Он говорил, что ему было бы приятно видеть всех, но у него уже нет сил.

Нет сил…

Смерть стремительно приближалась.

Но если бы он знал, что пришел и стоит возле его дома Михаил Лермонтов… Если бы об этом знали Жуковский, Вяземский, Данзас, Виельгорский, с которым познакомится потом и Лермонтов. Если бы знал друг Пушкина, врач Владимир Даль, или знала бы «княгиня-лебедушка» Вера Федоровна Вяземская — может быть, все самые последние силы Пушкина они отдали бы уже Лермонтову! Ему одному.

Пушкину дают холодительное питье, капли опиума. Стоит у изголовья миска со льдом. Пушкин берет слабеющими пальцами обломочки льда, трет ими виски, роняет лед, и он падает с тихим, безнадежным звоном обратно в миску.

Лицо покрыл жар. Тоска и боль. Общая слабость брала верх. Пульс упадал. Остаются немногие часы жизни: огнестрельная, проникающая рана в живот.

— Плохо, брат! — Это было сказано Далю.

В первый раз сказал он мне «ты», вспоминает Владимир Даль, я отвечал ему так же и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Владимир Даль принес Пушкину врачебное успокоение, врачебную гуманность: дышу — надеюсь, — хотя сам Даль ни на что не надеялся.

«Плохо, брат…» Вы слышали, Лермонтов, слова умирающего Пушкина? Скажите, слышали? «Плохо, брат…» Вы должны были их услышать. Слова были сказаны, обращены не только к Владимиру Далю, но и к вам. И вы их услышали. Мы знаем это. Слова будут потом кричать в вашем сердце, переполняя его горечью и злостью. Они помогут вашим стихам, сразу написанным. Сразу! Вы услышали: «Плохо, брат…», и вы сделали, что смогли.

Убит поэт! Убит! Убит!

Вы, лейб-гвардии корнет, в нетерпении «ломая один за другим» карандаши, написали главные шестнадцать строк — равные пуле. Чем вы могли помочь? Чем вы могли отомстить? Стихом! Таким яростным, что не выдерживали карандаши. Вы переломали их, как утверждает в своем ежедневнике литератор Владимир Бурнашев, «с полдюжины». Вы готовы были к строкам, равным выстрелу.

Пуля за пулю!

Поэт нуждался в защите, и его защитил поэт, память о нем. Защитил всей силой своего таланта, всей силой своей судьбы. Стихи Лермонтова на смерть Пушкина разнеслись по С.-Петербургу и двинулись по России. И теперь по России будут числиться оба — и Пушкин, и Лермонтов.

Стихи называли «прекрасными», «достойными», «энергическими», «дышащими силою», «дышащими божественным величием духа», а кто был испуган — «чересчур вольнодумными», «раздражением нервов», «темными», «непозволительными». Жандармам они напомнили декабристские воззвания к восстанию.

Бедная бабушка волновалась за МишЫньку и пыталась «исхитить их из обращения в публике». Из кондитерской Вольфа и Беранже, на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, где их в читальном зале переписывали.

Неслышным шагом, легче снега, легче времени, войдет сюда пушкинская муза, возьмет листок со стихами и так же, легче снега, легче времени, уйдет. Ее никто больше никогда не увидит: она ждала этот лермонтовский листок, чтобы отнести его Пушкину уже не в здешний мир.

Певческий мост… Певческий мост. Он — начало поэтической судьбы младшего поэта. Он и его первая царская опала, и высылка из столицы.

…В Петербурге быстро, по-зимнему, стемнело.

Лейб-гвардии корнет стоял на Мойке. Смотрел на пушкинскую квартиру. Стояло множество людей. Молчали. Было холодно, в особенности к вечеру. Сани, кареты, возки, кибитки. Дыхание лошадей дымилось белыми факелами. Верхами — жандармы: они здесь, конечно, по приказу Бенкендорфа, неизменного «политического наблюдателя за поведением поэта». И подумать только, через год в стенах бывшей квартиры Пушкина будет праздноваться свадьба дочери Бенкендорфа! А сам «Голубоглазый генерал» станет неизменным политическим наблюдателем и за поведением Лермонтова, этого гусарского офицера с «вольнодумством более чем преступным».

Вновь и вновь приезжала и отъезжала карета лейб-медика Николая Федоровича Арендта. И даже Арендт, «который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, — как писал Вяземский, — отходил со слезами на глазах от постели его (Пушкина. — М. К.) и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях».

Два скорбных январских дня.

В морозных окнах пушкинской квартиры блестели морозные звезды свечей, но все чаще их перекрывала возрастающая в квартире густота людских взволнованных теней.

Корнет Лермонтов видел сквозь январскую ночь одинокий, затухающий в январском снегу огонек — пушкинскую звезду. Из далека в далекое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее.

Вот она, самая большая звезда, «Драгоценность России».

НАЧАЛО ПУТИ ВЕЛИКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

Садовая улица, дом № 61, принадлежавший князю Шаховскому. Позднее надстроены два этажа. В доме сейчас, кроме жилых квартир, — кондитерская.

Когда мы с Викой подошли к дому, две женщины вешали на двери кондитерской замок. Повесили, закрыли, подергали замок — проверили.

Обычная кондитерская с обычными полутемными витринами. Обычный висячий замок. Обычные, уставшие к концу рабочего дня женщины.

Садовую улицу, недалеко от дома № 61, пересекает проспект Майорова, в конце которого виден шпиль Адмиралтейства. Недалеко от дома и Большая Подьяческая улица, в конце которой видны купола Исаакия. Напротив и немного наискось позже появилось здание с пожарной каланчой. Когда-то здесь были еще ветеринарный лазарет, конюшни, склад овса и сена, полицейский участок и помещение для арестованных — «съезжая». Поблизости — Сенная площадь, где прежде в трущобах обитали нищие и где играли в запрещенную игру «фортуну».

На парадных дверях дома типичная для Ленинграда эмалевая табличка «Сохраняйте тепло». Вторая эмалевая табличка, тоже характерная для Ленинграда, с нумерацией квартир, сделанная синей краской. Первый этаж прочерк: на первом этаже кондитерская. Есть еще небольшая мастерская — шьют чехлы на сиденья автомашин. Да, имеется еще будка телефона-автомата у самой арки ворот.

Кажется, перечислили все детали, кроме последней, ради которой перечислили все прежние: памятная надпись на темно-красном граните: «В этом доме жил Михаил Юрьевич Лермонтов в 1836—1837 гг. Здесь им написано стихотворение «Смерть поэта». Из темно-серого гранита — барельеф поэта.

Я вошел в парадное. Вика осталась меня ждать.

— Иди один. Не хочу расстраиваться от того, что увижу.

Темная, старая, вытоптанная, выбитая, загрязненная временем каменная лестница с тонкими, под ладонь, коваными перилами. При входе в дом и на лестничных площадках из мозаики выложены восьмиконечные с длинными острыми и короткими тупыми лучами звезды. Тоже в достаточной степени вытоптанные, выбитые. Окон нет. На самом верху стеклянная крыша-фонарь, но света она почти не пропускает. Ящики для писем и газет сорваны — стоят на полу. На том месте, где они висели, — стена черная, обгорелая.

Поднялся на второй этаж. На каменной площадке, кое-где широко растрескавшейся и смазанной недавно цементом, едва освещаемой слабой, забрызганной при последней побелке лампочкой, две двери. На правой (если стоять лицом к улице), касторового цвета, местами обтертой до белой шпаклевки, облупившейся, семь звонков на фанерке, прибитой к наличнику. Фамилии обозначены чернильным карандашом. На левой двери, затянутой темным дерматином, звонки прикреплены вразброс, фамилии написаны мелом прямо на дверях, на дерматине. Набор почерков.

В какую дверь позвонить, нет, постучать — в ту, что справа, касторового цвета? Квартира № 1. Или в ту, что слева, — дерматиновую? Квартира № 2.

Почему постучать? Потому что, если звонить один раз, два раза, три раза, то к кому-то персонально из перечисленных на фанере и прямо на дверях жильцов — Болтоноговы, Левина, Веснины, Салдарева, Рзаев, Васильева, Никитин, Лысцовы, Сельжановы, — а если постучать — это ко всем и, может быть, по моим понятиям, к Лермонтову.

Может быть.

Постоял я в рассуждении и как тихо пришел, так тихо и ушел: без звонков и стука. Спустился к Вике. Она понимающе кивнула.

Взгляд Лермонтова на барельефе устремлен в сторону Финского залива, в сторону моря, в сторону Шотландии.

Лермонтов считал, что еще в XIII веке жил в Шотландии, потом был похищен в царство фей, где получил свой вещий дар и предстал перед людьми свободным и печальным поэтом, чья скорбь была скорбью одинокой души. Но потом он снова вернется в царство фей, в царство тишины и покоя.

Прощаясь с домом № 61 по Садовой улице, мы тихо сказали его обитателям, без звонков и стука к ним в квартиры, — сохраняйте тепло этого дома. Сохраняйте Лермонтова.

Простите, Михаил Юрьевич, нас, любопытствующих, берущих перо и рассказывающих о вас, о Шотландии и о царстве фей, так вами любимом. Берущих перо и желающих еще рассказать и о пространстве голубых долин, где вы — странствующий офицер — мчались, «как ветер волен и один».

Константин Михайлович Симонов сказал, что вы были изумительным человеком, что вы все равно останетесь для нас загадкой и что главное в вашей жизни мы начисто не знаем. Константин Михайлович в чем-то повторил Блока, что вас, Михаил Юрьевич, «остается только провидеть», потому что вы, как отметил Блок, подобны «гадательной книге».

СТРАНСТВУЮЩИЙ ОФИЦЕР

L., Лерма, Михайло сын Юрьев, Михайло ЛермАнтов, Михаил Юрьевич Лермонтов — «звездная душа… тоскующий поэт… с которым говорили демоны и ангелы» (Бальмонт).

Военный сюртук без эполет, не до верху застегнут, на шее повязан черный платок, «сосредоточенный взгляд, твердость выразительных губ обнаруживают волю».

— Задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица… — скажет Иван Сергеевич Тургенев.

Смуглое лицо у Пушкина. Смуглое лицо у Лермонтова. Может быть, и не так, или не совсем так, а может быть, и все так — лица у них у обоих были смуглыми.

Товарищ Лермонтова по юнкерской школе Александр Меринский:

— Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив, но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он, невольно на нем останавливалось.

Фельдмаршал Барятинский, ненавидевший Лермонтова, и тот признавал его исключительность.

Несимпатичным людям поэт говорил:

— Ну, как поживаешь, умник! — Улыбка насмешливая, а «полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке…».

Когда его любили, он любил и был «кроток и нежен, как ребенок», душа его вмещала огромный мир чувств и стихов. В стихотворении «1831-го июня 11 дня» есть строчки:

Игра детей. Где она была в его недетском детстве? В его характере преобладало «задумчивое, часто грустное настроение». Грустное. Лермонтов сам себе иногда говорил:

— Ну, как поживаешь, умник?

За стихи «Смерть поэта» его посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба на Дворцовой площади.

— Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес. — Это Аким Шан-Гирей, троюродный брат Лермонтова.

Резкий непрерывный ветер. Обыск в квартире. Главный штаб. Допросы. Жандармы. И все за то, что отомстил за Пушкина.

Высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка, корнета Лермонтова… перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк…», в район Кавказа. Тот самый полк, с которым Пушкин в 1829-м провел окончание турецкой кампании. Надо же — поэты побывали в одном полку! Только с разницей в восемь лет.

Затем Лермонтов был переведен под Новгород в Гродненский гусарский полк, в эскадрон, которым прежде командовал декабрист Лунин — честь, польза, Россия!

Это первая ссылка Михаила Лермонтова.

Я на Дворцовой площади попытался представить себе, где напротив Зимнего дворца в бывшем помещении Главного штаба на верхнем этаже комната, в которой сидел арестованный Лермонтов. В подъезде, у дежурного спросил разрешения войти в здание.

Коридоры, комнаты — «Оргэнергострой», «Гидросантехпром», «Главниипроект», «Отдел юстиции». Это в левом крыле здания. В правом крыле — другие учреждения. Тоже спросил разрешения, объяснил, по какой причине хочу войти.

Наконец выбрал комнату. Знаю, что все это условно, даже более того — произвольно. Во всяком случае его, арестованного, вели по длинному коридору этого здания. И был он корнетом, и был совсем еще молод.

— Ликуйте, друзья… На пиру этой жизни, как здесь на моем, не робейте, — написал в семнадцать лет и оставил «в отрывках, в набросках».

Находясь под стражей, долгие часы смотрел в окно наАлександровскую колонну, смотрел на венчавшего ее вершину ангела с высоко воздетой рукой, смотрел уже как поэт, написавший стихи на смерть другого поэта, которые потрясли не только друзей гусар, но и всю Россию!

…Петербург. Раннее название «Парадиз». Людей слали сюда, «на край света», в болота, строить в «жестокую погоду» город. Они бежали в пути. Их ловили, возвращали в «двоешных цепях», чтобы исключить вторичный побег.

Лермонтов точно чувствовал на себе эти двоешные цепи. Постоянно.

С первых лет постройки Петербурга балконы, заборы обтягивались полотном — канифасом, чтобы город был нарядным. Жизнь белого канифасного города часто была для Лермонтова одета в черное.

Нет, не любил он столицу. И это по мере того, как прозревал, по мере того, как видел и познавал людей, в торжественно белеющих дворцах. Случалось, говорил о Петербурге и Пушкин: «Дух неволи, стройный вид, свод небес зелено-бледный, скука, холод и гранит».

За дуэль в феврале 1840 года с французским подданным де Барантом на Парголовской дороге (одно из предположений — отстаивал имя Пушкина) вторично был арестован и заключен в Ордонанс-гауз.

Резкий непрерывный ветер. Вновь допросы. Комиссия военного суда. Оскорбительное отношение генерала Бенкендорфа. И вновь ссылка на Кавказ — в «теплую Сибирь», в Тенгинский пехотный полк, в действующую армию.

Рукой императора резолюция перевесть и быть по сему.

Если идти по Невскому проспекту по левой стороне вверх, по направлению Московского вокзала, то надо свернуть на Садовую улицу, и тогда увидите плотное трехэтажное здание казарменного типа, дом № 3, — Ордонанс-гауз. Он самый. Сюда к Лермонтову приходил Белинский, после чего назвал Лермонтова русским поэтом с Ивана Великого.

Из Ордонанс-гауза Лермонтова перевели на Арсенальную гауптвахту. Это Литейный проспект. Здание старого Арсенала разрушили, новое сохранилось. Здесь — центральные артиллерийские офицерские курсы. Офицеры-артиллеристы, будучи на курсах, вспоминайте офицера Лермонтова, находившегося на этой улице, на Арсенальной гауптвахте под военным арестом.

А знаете, где до сих пор сохраняется его офицерская сабля? Его офицерские эполеты? На Васильевском острове, в музее Пушкинского Дома. Там же сохраняется и его знаменитый карандаш в камышовой трубке, которым он писал стихи и рисовал.

Однажды нарисовал «вид разъяренного моря» — море топило великодержавный город зловещей эпохи. Так эпоху определил Герцен. Топило, срывая с якорей плашкоутные наплывные мосты через Неву, срывая штандарты и флаги, роняя шпили и купола, разваливая дворцы и Петропавловскую крепость. И только оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом поднималась над стихией.

Ангел или лермонтовский Демон? Нет, не любил он Парадиз.

…Данзас, который оказался на Кавказе тоже в значительной степени потому, что отстаивал честь Пушкина, хотел, чтобы Лермонтов служил в его батальоне — командиром взвода мушкетерской роты. Но Лермонтов добился назначения в оперативный чеченский отряд генерала Галафеева, с которым совершил опасный боевой поход из крепости Грозной в Чечню. Принимает участие в перестрелках, в сражении в ущелье Хан-Калу, в боях в районе селения Дуду-Юрт, Чах-Гери, в штыковой атаке у Ахшпатой-Гойте. Это из журнала военных действий генерала Галафеева.

Университетскому товарищу Алексею Лопухину сообщал:

«Может быть когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем».

Лермонтов первым реалистически точно написал человека на войне: «Стоял кружок. Один солдат был на коленах; мрачно, грубо казалось выраженье лиц, но слезы капали с ресниц, покрытых пылью… На шинели, спиною к дереву, лежал их капитан. Он умирал…»

Тенгинский полк действовал на самых опасных участках. Кавказские пули, кавказские шашки.

11 июля 1840 года. Сражение при Валерике. Валерик — название реки. Там разыгралось многотысячное кровавое сражение.

«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы». Донесение начальника отряда генерала Галафеева.

«Скликались дико голоса… А вот и слева, из опушки, вдруг с гиком кинулись на пушки; — и градом пуль с вершин дерев отряд осыпан. Впереди же все тихо — там между кустов бежал поток. Подходим ближе. Пустили несколько гранат; еще подвинулись; молчат… То было грозное молчанье, не долго длилося оно… Вдруг залп… Вон, кинжалы, в приклады! — и пошла резня. И два часа в струях потока бой длился. Резались жестоко, как звери, молча, с грудью грудь, ручей телами запрудили. Хотел воды я зачерпнуть… (и зной и битва утомили меня), но мутная волна была тепла, была красна».

За это сражение Михаил Лермонтов вначале был представлен к ордену Владимира IV степени с бантом. «Испрашивается о награде: прикомандированному к кавалерии действующего отряда Тенгинского пехотного полка поручику Лермонтову». Командир корпуса снизил представление до ордена Станислава III степени.

Ранен Руфин Дорохов, командир сотни отборных бойцов-добровольцев. «Сотня», или команда охотников, занималась разведкой, тайными вылазками, ночными рейдами. Ее «отличали отвага, удальство, преданность командиру, презрение к огнестрельному оружию».

Командир Руфин Иванович Дорохов, сын героя Отечественной войны, знаменитого партизана генерал-лейтенанта Ивана Семеновича Дорохова.

Руфин из «породы удальцов», воспетых Денисом Давыдовым. Неоднократно «за участие в дуэлях и буйное поведение» разжаловался в солдаты, но каждый раз «исключительными подвигами» добивался возвращения ему чина. Писал стихи и пьесы. Был знаком с Пушкиным.

Лермонтов, как особо отличившийся в бою при Валерике, назначен на место раненого Руфина Дорохова. «Отказавшись от всяких удобств, он вел тот же образ жизни, что и они (солдаты. — М. К.), спал на голой земле, ел из общего котла, небрежно относился к соблюдению формы и своему внешнему виду».

Из письма к А. Лопухину: «Я получил в наследство от Дорохова… отборную команду охотников… это нечто вроде партизанского отряда…» И сборы его никогда не были продолжительными, как и у Дениса Давыдова, — без чванных речей: взнуздай, садись, пошел…

И отборная бесстрашная «сотня» поверила ему и приняла нового командира и называлась теперь «Лермонтовская». Она «…как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается, в бою она искала самых опасных мест…».

Князь Владимир Сергеевич Голицын, командующий кавалерией, считал Лермонтова достойным Дорохова, достойным командиром «сотни», блуждающей кометы.

— Всегда первый на коне и последний на отдыхе.

— Действует с отличною храбростью и знанием военного дела, — говорили о нем друзья.

Полковник Голицын представил Лермонтова к золотой сабле с надписью «За храбрость», а это значило бы, что возможно возвращение в гвардию. После гибели Лермонтова Владимир Сергеевич Голицын скажет:

— Россия лишилась прекрасного поэта и лучшего офицера.

В Ленинграде, в музее артиллерии и инженерных войск (Кронверкский арсенал Петропавловской крепости), выставлено золотое оружие — сабли, на которых написано «За храбрость». Выставлены и давно смолкнувшие георгиевские трубы, тоже «За храбрость». Ленты на трубах уже как пчелы: оранжево-черные, и уже потускневшие серебряные кисти.

Хочется сказать словами древнего текста: «…смятутся трусливые, а дух храбрейших дышит, где хочет». Почтим честью Россию!

Лермонтов не получил ни ордена Станислава III степени, ни золотой сабли. Министерство Военное Департамент Инспекторский Отделение 3 стол 1: «Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не изволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду». Да, он не будет «иметь утешения» носить красную ленточку, когда наденет штатский сюртук, сообщал друзьям Лермонтов.

Император отказал поэту в личной храбрости, распорядился: дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку.

А поэт во всем был бесстрашен — и в бою, и в стихах. Стихи для него — тот же бой.

Бальмонт отметил, что стихи Лермонтова — кинжал. И Лермонтову подарили на Кавказе кинжал. Он, наряду с шашкой с серебряным подчернением и пистолетом с золотой насечкой, будет значиться в описи вещей, оставшихся после убитого на дуэли поручика Тенгинского пехотного полка. Будут в описи еще — три пары мишурных эполет, черкеска простого черного сукна. Поношенный мундир и фуражка. Черные шейные платки, которые он так любил носить.

Лермонтов устал, небрит, обозначились небольшие бакенбарды; военный сюртук не до верху застегнут, фуражка измята протекшим тяжким сражением. Тяжкое сражение и во взгляде лермонтовских, измятых сражением глаз. Хороший художник барон Дмитрий Пален сделал карандашом портрет Лермонтова — человека на войне, войне беспрестанной и кровавой. Лермонтов сказал о себе, что судьба послала ему общую армейскую наружность. И ходил он чаще всего на войне в армейском сюртуке без «гладкой меди эполет». Константин Мамацев, с которым Лермонтов вместе служил у генерала Галафеева, вспоминал:

— Я хорошо помню Лермонтова и, как сейчас, вижу его перед собою, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенною через плечо черкесскою шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах.

«Повсюду стук, и пули свищут, повсюду слышен пушек вой, повсюду смерть и ужас… в горах, и в долах, и в лесах… И гул несется в небесах. По-малу тихнет шумный бой, лишь под горами пыль клубится… и в стане русском уж покой… Лишь только слышно: к т о  и д е т, лишь громко  с л у ш а й  раздается… Лишь изредка мелькнет, блистая, огонь в палатке у солдат. И редко чуть блеснет булат…»

Лермонтов лежит в стане русском на ночном лугу, на стоге сена, завернувшись в бурку, заложив руки под затылок, чтобы глядеть в поднятое высоко небо, как оно горит лампадами звезд и как луна по синим сводам странствует одна. Он отдыхал от войны. Это его покой, его уединенье. Естественный строй души, чудная молитва, когда «верилось и плакалось».

Потом, переполненный страшной силой, резко сбросив бурку, покидал мирный луг, отвязывал коня, набрасывал на него маленькую попонку и пускался вдаль из русского стана, пугая казаков-пикетчиков.

В юнкерской школе в манеже упал с лошади и серьезно повредил ногу, но это не помешало ему остаться отличным наездником. Отчаянным. Одного из лучших его коней звали — Парадёр, а последнего — Черкес.

Любил коней за их пылкость и волю к простору, за их верность. Рисовал на страницах альбомов, «Юнкерской тетради», на отдельных листках; рисовал скачущих, с прямыми как стрела спинами, вставших на дыбы, бурных, рвущихся из-под седла или уже спокойно ведомых под уздцы, изможденных скачкой, стремительностью, простором. Рисовал и кибитки, запряженные тройкой или четверкой коляски, экипажи, конных уланов с пиками и стреляющих на скаку черкесов; сценки в манеже, лагерные учения, смотры, маневры.

Много коней и в его произведениях. «В последний раз Гудал садится на белогривого коня». «Горяч и статен конь твой вороной!» Печорин любил скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра.

Кони плывут: «плывет могучий конь». И снова мчатся, летят в нетерпении, необъезженные, дикие, так что кремни брызгами тоже летят из-под копыт. «Блажен, кто посреди нагих степей меж дикими воспитан табунами; кто приучен был на хребте коней, косматых, легких, вольных… от ранних дней носиться; кто, главой припав на гриву, летал, подобно сумрачному Диву… чувствовал, считал, как мерно конь о землю ударял копытом звучным…» Луна свой взор к нему склонила, и казалось, «упрекала в том, что человек с своим конем хотел владычество степей в ту ночь оспоривать у ней!».

И Лермонтов один среди лампад небесных под — ним был «весь в мыле конь лихой… питомец резвый Карабаха» — устремлялся навстречу опасности, чтобы унять беспокойные мысли, развеять горесть сердца.

Летел по высокой траве на некованом коне, без седла, припав на гриву; сам в черкесской мохнатой шапке, в красной канаусовой рубахе, безоружный и отчаянный. Мчался… в пространстве голубых долин, как ветер, волен и один.

Рисовал коней и Пушкин. И тоже любил скакать верхом «сколько душе угодно». Любимую лошадь Пушкина звали Женни.

МУСИ ХОРИ

Лермонтов — золотое руно, и я, как Язон, стремилась овладеть им.

Она была молода — на три года младше Лермонтова — и красива. И, как у Язона, на ней были легкие сандалии. Пышные, тоже как у Язона, кудри до плеч. Похоже, что как и Язон, она могла стрелять из лука. Смелая путешественница и поэтесса. Звали ее — Адель де Гелль. Сама сказала о себе, что она Язон, хотя была не гречанкой, а француженкой. Так решила и так написала в письме к своей подруге.

В мифе Древней Греции об аргонавтах и о золотом руне сказано — золотое руно хранилось в таинственной роще на раскидистом платане, на берегу горной реки Фазиса, в царстве сына бога солнца Эета. Таинственная роща шумела, и высоко над ней вздымались вершины Кавказских гор. По всему свету прошел слух о волшебном руне, вечно сияющем, как жар.

Лермонтов — золотое руно, вечно сияющий жар, — опять написала Адель, а себя опять назвала Язоном, стремящимся овладеть им.

Язон плыл за руном на корабле «Арго», построенном лучшими плотниками Пирея, повествует греческий миф. В безбрежном просторе моря, навстречу заре стремился быстрый корабль. Выглянуло солнце из-за морских волн, и черной точкой на его огненном диске обозначился четырехугольный парус «Арго». Никто не устает пускаться в туманную даль за руном золотым, сказано дальше в мифе, как за своей золотой мечтой.

Адель де Гелль плыла к своей мечте на яхте «Юлия», построенной во Франции и тоже лучшими плотниками.

Капитан Тет-Бу-де-Мариньи доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву, сообщала Адель подруге. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тет-Бу показал себя опытным моряком.

Посетив Балаклаву, яхта «Юлия» двинулась дальше вдоль берегов Крыма. Изящно изогнутые борта, устремленный вверх нос и высоко поднятая над водой кормовая часть.

День, второй, третий скользил над просторами Пропонтиды четырехугольный парус «Арго». К исходу третьего дня аргонавты услышали тяжелый шум и плеск. Впереди море бурлило и пенилось. Две огромные скалы возвышались в тумане. Это были не простые скалы, а страшные плавучие Симплегады. Они то отходили одна от другой, то, внезапно сближаясь, с неистовым грохотом сшибались. Двадцать дней и двадцать ночей несся «Арго» по лону морскому после встречи со страшными скалами. Наконец под вечер двадцать первого дня показались Кавказские горы и потянуло теплым духом суши, запахом нагретых скал, листьев лавра и маслин. Это было царство сына бога солнца Эета. Аргонавты на веслах поднялись немного вверх по течению Фазиса и бросили якорь в тихой речной бухте.

Яхта «Юлия», ведомая капитаном Тет-Бу-де-Мариньи, вошла в маленькую тихую бухту Мисхора, где татарские поселения и дачи утопали в густых миндалевых рощах и где тоже пахло нагретыми скалами. С Мисхором связано предание — во времена античной древности здесь происходили религиозные мистерии, посвященные музам, на что указывает само греческое название Мисхор — Муси хори.

Адель в письме к подруге: «Капитан Тет-Бу поместил меня в Мисхоре. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями».

Опущены паруса «Арго» и «Юлии».

Язон не знал страха. Золотое руно светилось неугасимым мерцающим светом. Язон, сразившись со страшным драконом и победив его, взял золотое руно. Все радовались успеху Язона, не могли налюбоваться руном. Язон приказал аргонавтам взойти на корабль и немедленно отчалить от берега.

Крым. 1840 год. Октябрь. Вдоль прибрежных скал по горной дороге скачет верхом поэтесса Адель де Гелль. Она немного посмуглела от солнца, большие серые глаза поголубели от моря, волосы полны теплого ветра, а сердце полно скачки. Из-под белого широкого, как туника, платья видны золотистые сандалии. Поводья она держит коротко, и конь особенно чуток ее рукам. Как был бы чуток и тугой лук, вложи она сейчас в лук стрелу и натяни его. Рядом с Адель — Лермонтов. Верхом, в офицерском сюртуке, в белой с красным околышем фуражке.

Дорога сузилась в тесных скалах, усеянных по краю диким кустарником. Слышно было, как там перепархивали птицы и отчетливо, звонко падала по скалам вода. Адель и Лермонтов перевели лошадей на шаг. Похрустывают под копытами, осыпавшиеся с крутизны, камушки. Выпрыгивают крымские бескрылые кузнечики. Вдалеке скрипит тяжелая повозка маджара, погонщик понукает волов.

Адель вся отдалась счастью, солнцу, легким набегающим теням от кустарников, теплому ветру, звону воды, аромату крымской осени, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето. Адель подняла глаза на Мишеля, и он понял, что она хочет что-то ему сказать, но слова остались на ее губах и в ее глазах. Он улыбнулся ей в ответ, дал понять, что, пожалуй, догадался, о чем она хотела ему сказать. Об этом говорило сейчас все, что их окружало.

Дорогу пересек бурный поток, который и был слышен в скалах. Они остановили лошадей, дали возможность напиться. Теперь лошади были неподвижны, а Мишель и Адель — рядом. Она прикрыла ресницы, чуть повернула лицо в его сторону, губы — полуоткрыты. Он наклонился и поцеловал ее.

Из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым. Он как бурный поток… и я так счастлива. Оставив позади нас Алупку, Мисхор, Кореиз, Ореанду, мы позабыли скоро все волшебные замки, воздвигнутые тщеславием, и вполне предались чарующей нас природе. Я ехала с Лермонтовым…» Это опять и опять пишет Адель. Лермонтову она посвятит стихи на французском языке: «Тебе — все, что мой дух вверяет темным струнам, все, что меня пьянит в моем восторге юном, все, чем моя мечта прекрасна и светла, все, что гармония из сердца извлекла!» И такая строка: «Ты разгадал любви пленительный завет».

И они ехали и ехали в солнечном счастливом свете, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето, по-татарски — яз.

Лермонтов вырвался из действующей кавказской армии на считанные дни. Он хотел, чтобы его нашла эта пьянящая красотой и любовью женщина. Нравилось ему и как она решительно ведет лошадь по горной дороге, как отдает себя жизни, и как берет жизнь у этой жизни. Нравилось, что она и шутлива, и умна, и изящна. Ему должно быть подарено счастье, пусть и самое короткое, всего лишь длиной с эту дорогу, но солнечное, какой солнечной была и эта женщина в белом широком, как туника, платье и в золотистых сандалиях. Он ехал с Адель, она ехала с ним. И вместе с ними ехал жар золотого руна.

Лермонтов написал Адель стихи, тоже на французском. В стихах была строка: «…развеян сон унылый: я слышу рядом голос милый».

О чем они говорили? О чем молчали? Кто кого завоевывал в минуты крымского счастья? «Мы так могли быть счастливы вместе». Из письма Адель к подруге. Строка из стихов Лермонтова: «Измучен призраком надежды». Вновь из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России… Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбат».

Кучук-Ламбат — прежде всего имение кавалерийского генерала Андрея Михайловича Бороздина. Действительно, прекрасная кипарисовая роща с магнолиями и лавровишнями, с японским бересклетом и земляничными деревьями. А рядом — мыс Плака с маяком — морской лампадой, каждую ночь (по-татарски «ночь» — гедже) повисающей среди звезд над морем.

Они укрылись в кипарисовой роще, в каком-то старом павильоне. За стеной павильона остались лошади, теплый неожиданный дождь (сюда в имение Бороздина они сегодня направлялись), маяк — морская лампада. Они остались здесь до сумерек, до тех пор, пока не зажглась и не повисла морская лампада, не зажглась лунная ночь.

Вскоре они расстались. Это было уже в Ялте. Стояла тройка у почтовой станции, а в виду набережной на рейде, раскинув паруса, стояла яхта «Юлия».

Между тем аргонавты подняли парус и отвязали чалки. Парус хлопнул о мачту и с шумом наполнился ветром. Дружно ударили весла, запенились волны, и быстролетный «Арго» исчез в темноте.

Была ли встреча Лермонтова с Адель в октябре 1840 года в Крыму? Были ли ее письма к подруге? Стихи к Лермонтову? А его к ней?

Ничего этого не было. Любовь Адель и Лермонтова дело рук сына князя Петра Андреевича Вяземского — Павла Вяземского. С Лермонтовым он познакомился, будучи студентом Петербургского университета. И потом, уже много позднее, после гибели поэта, отважился на эту романтическую историю.

Таврический миф, в который многие поверили. Муси хори.

Балаклава была, Мисхор был, Алупка была, Кучук-Ламбат, павильон в имении генерала Бороздина, и мыс Плака, и морская лампада были, и Ялта была. И мадам де Гелль была, писательница, жена французского инженера-геолога, поступившего на русскую службу. И ее путешествия с мужем по югу России в конце 30-х годов — были.

Но писем к подруге и стихов к Лермонтову — не было. И встречи в Крыму не было. И любви не было. И той самой лунной ночи — не было.

Павел Вяземский, к тому времени основатель Общества любителей древней письменности, сочинил, пожалуй, именно сочинил эту романтическую историю «Письма и записки» Адель Омер де Гелль. Опубликовал как перевод с французского. Ни в тот период, ни позднее — сомнений в достоверности «Писем и записок» не возникало. И только много позднее, в 1935 году, был раскрыт автор, веселый мистификатор Павлуша Вяземский. Но вот уже в 1984 году в газете в Крыму появилось и такое суждение:

«Если бы речь шла только о письмах, то это было бы более или менее правдоподобно — сочинить четыре письма, хотя и довольно объемистых, и два французских стихотворения П. П. Вяземский вполне мог (другой вопрос — зачем это ему понадобилось?). Но написать все мемуары, состоящие почти из пятисот страниц, — в это невозможно поверить… противоречия… остаются, а следовательно, остается нерешенным и волнующий вопрос: был ли Лермонтов в Крыму?»

Из статьи Е. Веникеева «Был ли Лермонтов в Крыму?»

«Крымская правда», 3 августа, 1984 г.

Ах, этот Павлуша!.. Недаром он через свою жену доводился Лермонтову двоюродным дядей. Вот и подшутил дядя над племянником.

ШОТЛАНДСКАЯ БАШНЯ

Май. Крым. Кучук-Ламбат, Карасан, мыс Плака.

В Карасане санаторий работников химической промышленности. Сохранился дом-дворец. На первом этаже красивый просторный с лепным орнаментом зал. Сквозь высокие окна, в сторону моря, струится обильный свет. Слева от дверей цел еще большой из поразительного белого кафеля камин. Завершается он фарфоровой вазой. Теперь переделан на электрический, хотя, конечно, лучше было бы вернуть камину первоначальный вид. В данном случае все первоначальное лучше. Дом в мавританском стиле с наружными деревянными декоративными решетками на некоторых окнах, с расписными террасами и балконами, тоже закрытыми декоративными решетками и густо увитыми зеленью. У входа в дом — медальон: дева Мария с младенцем. Круглый, белый. В хорошем состоянии. И все было бы хорошо, если бы не надстройка на доме, хотя совсем и небольшая, в три окна, но небрежная, неаккуратная, с кривыми полосками, имитирующими по бетону каменную кладку. И никого это, очевидно, не смущает, не беспокоит. И прежде всего тех, кто это сделал или разрешил сделать. Удивительное равнодушие. И нет желания поправить, изменить.

Перед домом, в сторону моря, сосновая роща. Да какая! Много рощ в Крыму, но такой, пожалуй, не сохранилось, а может быть, и не было — не по размеру, конечно, а по красоте: итальянские сосны — сероватые в серебро стволы, плоские вразлет широкие вершины. Сейчас в мае вершины свежие, искрящиеся, не обожженные летним палящим солнцем. Или ветер, или время наклонили сосны в сторону моря, и они стоят (их несколько десятков) едино наклоненные, будто огромная покатистая зеленая волна, которая вот-вот схлынет с крутого берега в море. И тогда уже итальянская роща исчезнет навсегда, сольется с морем. А пока сосны стоят — высокая зеленая крыша на серебряных столбах, полная птиц и застрявшего в хвое солнца.

Старик садовник уверяет, что сюда из Гурзуфа верхом приезжал Пушкин (это после того, как старик выслушал от нас легенду о Лермонтове и Адель де Гелль). Уверяет так, будто был очевидцем, и дворец называет домом Раевских.

Из старого путеводителя по Крыму: «В сотне шагов от дворца — Пушкинский дом, где поэт бывал весьма кратковременно». Гурзуф недалеко: по другую сторону Медведь-горы. И еще одно: на шоссе, с которого сворачиваешь, спускаешься в Карасан, есть теперь селение Пушкино.

В море плавают два лебедя. Нынешняя зима на побережье была на редкость суровой: месяц лежал снег, дули морозные ветры. Заледенела земля, многие дороги сделались непроезжими. И это в Крыму! Садовник сказал, что вот они, старики, не припомнят подобной зимы. Под угрозой оказалась жизнь многих птиц, и прежде всего лебедей. Их начали спасать. В местной газете «Советский Крым» мы тоже совсем недавно прочитали, что шестьдесят пять птиц нашли приют в суровую нынешнюю зиму на Евпаторийской мебельной фабрике. Женщины выделили под птичий лазарет две свои подсобки. По уходу за лебедями было установлено дежурство даже в выходные дни. Пернатых поставили и на пищевое, и лекарственное довольствие. Материальную помощь лебедям оказал профком фабрики.

На днях состоялось прощание с лебедями. Их погрузили на машины и отвезли за город на озеро.

И сейчас два лебедя здесь в море, у самого берега. Может быть, из числа тех, спасенных на мебельной фабрике. Прилетели сюда. Он и она. Пара. Лебеди держатся парами.

Тропой по обрыву вдоль моря, среди кустов тамариска и лавровишни, идем на мыс Плака, где когда-то была морская лампада. Идем в Кучук-Ламбат.

Издали на мысе Плака начинаем различать замок, он все яснее и яснее: остроконечная крыша, зубчатые стены, сводчатые окна. Сложен из глянцевого кирпича цвета апельсиновой корки и крупных темных, специально не обработанных камней. Угловые башни целиком из таких камней: большие шахматные фигуры — черные ладьи.

Перебираемся через последнее препятствие — крутую насыпь и заросли жимолости, и мы на замковой площади, на территории санатория «Утес». Входим в замок через широкие с декоративным навершением двустворчатые из светлого лакированного дерева с зеркальными стеклами двери. Стекло в левой створке дверей расколото. Видно, какое оно плотное, толстое. Что ж — хорошо бы, чтобы за все долгие и драматические годы случился бы только этот сущий пустяк. Внешне замок, во всяком случае, не был ничем обезображен. Не скрою — приятно.

Высокий, в два с лишним этажа, просторный холл, по краю которого короткими маршами устремляется вверх беломраморная лестница. Потолок и стены расписаны, подновлены синим с золотом. Прохладная тишина. Линейный солнечный свет. Воркуют голуби. Где-то свернулось, спряталось прошлое. Время остановилось. Торжественный, парадный вид.

Мы поднимаемся по беломраморной лестнице, потом через небольшой переход оказываемся у другой лестницы, из диабазовых камней, совсем маленькой, круто изогнутой. Тяжелая темная дверь и, конечно, с тяжелым железным кольцом, заржавленным. Кольцо должно быть заржавленным для таинственности. Тянем за кольцо. Дверь, конечно, тяжело скрипнув, отворяется. Ну, прямо… Вальтер Скотт. Хотим попасть в башню, центральную. Нам это удается. Никаких препятствий, и мы приятно удивлены. Время действительно остановилось, работает на нас. И все происходит совершенно произвольно, по наитию.

— Ты хочешь увидеть двух всадников, которые никогда в Кучук-Ламбат не приезжали? — спрашиваю я.

— Вижу их, — ответила Вика, вглядываясь в одну из узких прорезей в башне. Ответила серьезно, будто ожидала моего вопроса.

— Кого?

— Тех двух лебедей. Этого достаточно?

— Да, — соглашаюсь я.

— Они взлетели и летят над морем. — Вика начала мне показывать.

Я отыскиваю лебедей: они летят над самой водой в сторону Партенита, Медведь-горы, Гурзуфа.

— Странно, — говорит Вика.

— Что?

— Низко над морем лебеди.

— На берегу оборачиваются двумя всадниками.

— Он и она. Муси хори. Ты этого, конечно, хочешь?

— От падающей звезды зажигается в сумерках морская лампада.

— Я ее вижу. — Вика перешла и стоит уже у другого окошка-прорези.

Высоко на скале был укреплен фонарь на пирамиде из белого камня. Похож на маячный, или нам хотелось, чтобы это был маячный фонарь, чтобы это была морская лампада.

— Как изменилась с некоторых пор наша с тобой жизнь, — подумала вслух Вика. — Вернулось ученичество. Вновь учимся читать Пушкина и Лермонтова. А казалось бы, все давно прочитано…

— И вернулись воспоминания детства, — добавил я. — Значит, вернулась молодость.

Нас по-прежнему окружала тишина, окружал Вальтер Скотт, тоже давно прочитанный в детстве.

— В романе у Виктора Каннинга, англичанина, как ты помнишь, потому что ты всегда все помнишь, сказано, что нельзя вносить в дом цветущий боярышник, ставить башмаки на стол, разговаривать, стоя на чердаке. Не будет везения. Чтобы везло, нужно прикасаться к дереву, сыпать соль через левое плечо, оставлять в погребе блюдечко молока для гномов.

— Лермонтов был ясновидец или, вернее, провидец, — неожиданно сказала Вика. — Глаза Лермонтова, смена настроения… Его метания, предчувствия… Обостренность. Ранимость. Замкнутость. Но как переменить, что  е с т ь? Вспомни? Одиночество и Вселенная. В общем, скалы Симплегады.

Викино заявление застало меня врасплох. Никак не ожидал подобного. Вот тебе и блюдечко молока для гномов.

— Зачем он тогда обращался к гадалкам? — попробовал засомневаться я.

— Дань моде и молодости. Я совсем далека от какой бы то ни было мистики, гадательности. Ты же знаешь.

— Знаю. Ты абсолютно стопроцентный реалист. И ты не поставишь башмаки на стол по причине вопиющей антисанитарии.

— Люди, наделенные даром ясновидения, провидения, называй как хочешь, прочитывают судьбы окружающих, чувствуют их биополе, биосостояние. Я подумала о Лермонтове… Он прочитал людей. Способен был прочитать и себя. Себя прочитал.

Может быть, разговор этот у нас с Викой возник в силу обстоятельств — мы находились в замке, в чем-то средневековом (построенном под средневековье); в башне, в чем-то шотландской (в этом мы себя уверили); тишине (тоже как бы странной, безлюдной). Хотя такая тишина была обоснована воскресным днем (в помещении замка располагались административные службы дирекция санатория, склад, кинозал. Помещения были сейчас пустыми, запертыми). И вот мы и оказались в каком-то, может быть, паранормальном подключении.

— Помнишь Апулея? — спросила Вика. — Психея нежнейшая! Пожалей себя, пожалей нас и святою воздержанностью спаси дом, мужа, самое себя от несчастья нависшей гибели… После этих слов я будто осталась один на один с чем-то остро обозначенным… Ты понимаешь меня?

Я кивнул.

— Или на меня подействовала обстановка — Царское Село, Лицей… Белая дача.

— Ты хочешь сказать, что даже такой реалист, как ты…

— Да, — нетерпеливо прервала меня Вика. — Да. Лермонтов был и совершенным реалистом человеком на войне, и Маленьким принцем из сказки Экзюпери. Отсюда феи… Шотландия. Фраза «убьют меня, Владимир». Разговор с Ростопчиной. Вид разъяренного моря, Невы, затопившей Петербург. И все другое.

Мы помолчали. По-прежнему в замке, и вообще на мысе Плака, было очень тихо и пустынно. Санаторские отдыхающие уехали, наверное, на какую-нибудь экскурсию или были на пляже, хотя еще весна и море не прогрелось.

— Останемся на мысе до вечера. Ну до первых сумерек. Дождемся, когда зажгут морскую лампаду. Лебеди возвращаются, — показала Вика на море.

— В армии к нам в училище завернул проездом гипнотизер и решил дать представление, — начал говорить я, сам не зная зачем. — Сорок второй год. Немцы у Сталинграда. Нас, курсантов, должны были со дня на день перебросить под Сталинград. Потом, правда, приказ отменили и заставили учиться дальше. И вот появился гипнотизер. Нас вечером собрали в клубе. Усадили. Гипнотизер сказал, что он поднимет над головой маленький шарик. Надо будет смотреть на шарик и внутренне не сопротивляться тому, о чем гипнотизер будет просить. А просить он будет, чтобы мы отключились от действительности, расслабились, успокоились, подчинились ему. Он сможет устроить встречу с любимой девушкой, с друзьями, с родными. «Вы встретитесь, с кем вы захотите…» И он поднял над головой шарик, на который направили луч света, а в зале свет погасили. Фамилия гипнотизера была Косован, а может быть, и Косо-Ван, через черточку. Несколько ребят уснуло гипнотическим сном. Ассистентка Косована за руку осторожно, как слепых, вывела ребят на сцену. Гипнотизер стал говорить: «Вы видите любимую девушку. Вы ее видите! Протяните руку». Он говорил, даже приказывал: «Она перед вами. Она зовет вас! Она с вами разговаривает!» — Я замолчал. Я все это и сам сейчас увидел. Сказал Вике: — Страшно было глядеть на ребят на сцене, что с ними творилось! Нереальная реальность.

— Никогда мне не рассказывал.

— Пришлось к слову, что ли, к месту.

— Гипнотизеры… Они ведь тоже вызывают, пробуждают, облекают в образы ушедшее или будущее. Диктуют, внушают. Настраивают память.

— Их побаиваются простые смертные. Не понимают.

— Лермонтова тоже побаивались простые смертные. И не понимали.

— А он кого, по-твоему, побаивался?

— Пушкина. Хотел подойти к нему уже зрелым поэтом. Лебеди сели. Смотри, у самого берега.

— Вдруг выйдут на берег — он и она.

— Два всадника. А стекло морской лампады сверкает под солнцем, как шарик твоего гипнотизера.

Стекло лампады на скале ярко сверкало. Шар-око.

— Ты тягаешься с самой Александрой Филипповной, гадальщицей, — напомнил я.

— И с твоим Косо… Ваном!

— И с моим Косо… Ваном!

— И с Павлушей Вяземским! — засмеялась Вика.

— И с Павлушей Вяземским! — закричал я с шотландской башни.

— Если будешь так кричать, нас выведут отсюда пограничники.

На той же скале, где была установлена лампа, была и пограничная застава со смотровой вышкой.

— Лебеди опять поднялись и улетают, — с сожалением, сказала Вика.

Мы молча проводили взглядом лебедей, пока они не скрылись из вида. Вернутся ли опять? И выйдут ли на берег? Два всадника. Он и она. Здесь, на мысе Плака, где сверкает шар-око?..

Из «Лоции Черного моря»

Берег от деревни Партенит сначала идет на N, а затем поворачивает к O, к мысу Плака (Кучук-Ламбат). В этот берег вдается небольшая бухточка. На берегу бухточки, ближе к деревне Партенит, расположено селение Карасан, в котором имеется большой парк, состоящий преимущественно из хвойных деревьев, а против него находится кедровая роща. Мыс Плака высотой 61 м. Его легко отличить по белой четырехугольной башне на вершине, возвышающейся несколько севернее мыса, и желтому дому с красной остроконечной крышей.

В ялтинском бюро экскурсий и путешествий на вопрос: кто бы мог рассказать о Карасане и Кучук-Ламбате, — мне ответили:

— Инна Юрьевна Надеждина. — И продиктовали номер ее домашнего телефона.

Только на третий день вечером у Надеждиной подняли трубку, и это была сама Инна Юрьевна. Я не мог скрыть радости, что ее застал.

— Сейчас вернулась из Карасана и Кучук-Ламбата. Вожу очень много экскурсий, — будто извиняясь за свое отсутствие, ответила Надеждина.

— Поразительно, — сказал я. — По поводу Кучук-Ламбата и Карасана мы вам и звоним.

— Что вас интересует?

— Нас интересует, где именно было поместье генерала Бороздина? Какое отношение к этим местам имеет семья Раевских, если имеет? У нас об этом пока очень смутные представления. Кто посадил итальянские сосны? И наконец, нам хочется с вами познакомиться!

Инна Юрьевна засмеялась:

— Поместье генерала Бороздина Андрея Михайловича было в Кучук-Ламбате. А его брата, Михаила Михайловича, — в Карасане. Итальянские сосны пинии, возможно, посадил в Карасане друг Пушкина Николай Раевский. — И тут же спросила: — Где вы остановились?

— Мы живем в Доме творчества Литфонда. Бывшее имение Эрлангера.

— Я живу рядом, на улице Кирова, 22. Отдельный домик. Приходите.

— Когда?

— Попробуем завтра часам к шести. Кажется, экскурсии у меня будут короткими. Предварительно позвоните, чтобы я вам объяснила, как найти мой домик. Он так запрятан, что найти не просто. Как вы относитесь к разного вида животным?

— Замечательно относимся. У нас была собака, но погибла. Каких животных вы имеете в виду?

— Начиная от собаки и кончая тритончиком.

Инна Юрьевна вернулась с экскурсией поздно: ей заменили последний маршрут, и она ездила в Бахчисарай, что совсем не близко от Ялты. Наша встреча была перенесена еще на день.

И вот мы с Викой спускаемся с «литфондовской горы» на улицу Кирова и начинаем искать дом № 22, у которого, как нам было еще сказано, на филенке дверей нарисован портрет собаки и написано: «Здесь живу я».

Надеждина действительно жила рядом с Домом творчества Литфонда, и дом действительно был хитро запрятан в серии таких же староялтинских построек и различных зеленых насаждений, густо разросшихся. Наконец Вика обнаружила дом и дверь с рисунком собаки и надписью. У порога — два больших лавра, пальма, куст иглицы понтийской, цветущей красными шариками. Глициния с широко разбросанными по стене фиолетовыми гроздьями, полными шмелиного жужжания. В центре Ялты такой замечательный дом и парк, именно парк, пускай и совсем крошечный.

Я давлю кнопку дверного звонка. Из других дверей, которые, как потом выяснилось, были еще в доме сбоку, появляется невысокая женщина в скромном сером платье, гладкие седеющие волосы собраны сзади под широкую заколку-скобку с продернутой палочкой. Темные живые глаза, приветливая улыбка. У ног — маленькая белая кучерявая собака.

Пожимаем руки. Знакомимся. Инна Юрьевна говорит, показывая на собаку:

— Чем.

— Чем?

— Так его зовут. Пойдемте в дом, я вас познакомлю с другими моими зверями.

Но тут у самых наших ног на предельной скорости пронесся худой и всклокоченный кот, про которого вполне можно сказать образина.

— Най.

— Най?

— Найденыш.

В Ялте найти кота, конечно, проблема: если учесть, что коты дремлют чуть ли не под каждым кустом.

Дом Инны Юрьевны Надеждиной был наполнен голосами попугаев и кенарей. В аквариуме, где среди водорослей, как среди лесных зарослей, виднелся старинный, и я бы сказал, шотландский замок с башнями, как шахматные фигуры — черные ладьи. У входа в замок, на дне, лежал черный тритончик, растопырив лапы.

— Мыс Пла́ка, и дом на нем, — сказал я, разглядывая замок в аквариуме.

— Лучше произносить Плака́, ударение на последнем слоге, — вежливо подсказала мне Надеждина.

— Чей замок на мысе Плака? — поинтересовалась Вика, попутно разглядывая птенцов попугаев, которые грелись под лампочкой в деревянном ящике, похожем на скворечник.

— В последнее время он принадлежал Гагариной. А дом генерала Бороздина в Кучук-Ламбате не сохранился, — продолжала Инна Юрьевна. — Стоял на западной стороне мыса, почти у самого моря.

— Мы так и думали, — кивнула Вика, а сама осторожно, одним пальцем, поглаживала птенцов попугаев. — Значит, первое чувство нас не обмануло. Даже морскую лампаду мы нашли или сочинили.

— Вы ее сочинили. Лампады уже нет. Прожектор.

— Незначительная провинность по сравнению с тем, что сочинил Павлуша Вяземский о Лермонтове и Адель де Гелль. — Вика закрыла ящик с птенцами попугаев.

— Понимаю, что вас привело в Кучук-Ламбат, — кивнула Инна Юрьевна.

— Да, — подтверждаю я. — Захотелось увидеть то, чего, собственно, в жизни и не было, но что могло бы быть.

— Могло. И Пушкин мог бы здесь быть, хотя четких прямых свидетельств этому не знаю.

— Прямые четкие свидетельства имеют старик садовник в Карасане и старый путеводитель, — сказала Вика. Теперь она вместе со мной рассматривала подводный замок в аквариуме и тритончика, его хозяина.

Инна Юрьевна смеется.

Так завязалась беседа с экскурсоводом ялтинского бюро экскурсий и путешествий Инной Юрьевной Надеждиной, тридцать лет рассказывающей людям о Крыме. Начала она рассказывать о Крыме и нам. Почему сосны мог посадить Николай Раевский? Потому что женился на дочери Михаила Михайловича Бороздина Анне Михайловне и в приданое получил имение Карасан. Так что в Карасане поселился друг Пушкина молодой Раевский с молодой женой. Примерно 1838 год. Да, тот самый Раевский, который мальчиком участвовал в Бородинском сражении. Мог Пушкин побывать в этих местах? Мог. Когда он гостил у генерала Раевского в Гурзуфе, не исключено, что Раевские вместе с Пушкиным наезжали в гости к Бороздиным в Кучук-Ламбат. Бороздины и Раевские — родственники: Андрей Михайлович Бороздин был женат на сестре генерала Раевского Софье Львовне Давыдовой. Единоутробной сестре, если быть точной.

— Ну да, а Карасан по пути в Кучук-Ламбат, — уточнил я.

— Совершенно верно. Но нынешние дома в Карасане и в Кучук-Ламбате гораздо более поздней постройки. Один — конца прошлого века, другой начала нынешнего.

— Что ж, одну легенду написал распрекрасный Павлуша в восьмидесятых годах прошлого столетия, другую, в восьмидесятых годах нынешнего столетия,сочинил садовник санатория «Карасан», — сказал я.

Вика, слушая Инну Юрьевну, уже села за стол и на листке бумаги быстро вычертила табличку: Бороздины — Раевские. Для нашего архива. Архив уже достиг трех огромных папок. Ценен он кому-нибудь еще, кроме нас? Вряд ли. В нем сплошной романтизм.

Тритончик по-прежнему стерег свои аквариумные владения. Перекликались попугаи, не умолкали кенари. Потом еще выяснилось, что во двор заглядывают белки, приходит еж. Белкам Инна Юрьевна кладет орехи, а ежу и коту Найю ставятся блюдца с молоком. Что, если посоветовать Инне Юрьевне ставить блюдце с молоком и для гномов? Но я подумал, хватит с нее и этих забот, и поинтересовался только, что за имя у собаки — Чем? Странное.

— Полностью зовут Чемлек. Хотите знать, откуда это имя?

— Да, — не выдержала уже и Вика.

— У меня была экскурсия в Алупку, как мы говорим «с моря»: группа приехала на катере. В парке Алупкинского дворца ко мне подошла собака. Я сказала ей: «Здравствуйте, собака». Она прошагала с моей группой по всему маршруту по парку, внимательно слушая, как я рассказываю о ландшафтных достопримечательностях. Кстати, в алупкинском парке побывал Василий Андреевич Жуковский, сделал несколько рисунков. Потом мы пришли ко дворцу. У входа я сказала: «До свидания, собака». И с группой вошла во дворец. Парадный кабинет. И только обратила внимание группы на портреты хозяев дворца графа и графини Воронцовых, как появляется эта собака и — ко мне. Ее, конечно, ловят служители и, мягко говоря, выдворяют из графского дворца. Я с группой перехожу в ситцевую комнату. И вновь собака. И служители вновь ее выгоняют. Переходим в малую гостиную — опять собака. И сидит, и не где-нибудь, а у знаменитого из черного дерева с черепашьими панцирями шкафчика графини Воронцовой. И опять — выгоняют. Заканчиваю рассказ о малой гостиной, переходим в голубую гостиную, в которой стоит мебель, привезенная из одесского дома Воронцовых, а значит, на этой мебели мог сидеть Александр Сергеевич Пушкин. Моя группа уже ждет, появится собака или нет? Появляется. Пытается еще залезть в камин из каррарского мрамора, спрятаться. И снова ее выдворяют. Группа уже не столько слушает меня, сколько наблюдает за событиями с собакой. В зимнем саду — опять собака. Ее пытаются поймать, и она падает в фонтан. Ну, понимаете, что тут началось… Смех, беготня среди мраморных скульптур. Собаку вытаскивают из фонтана, она вырывается и уже мокрая бегает по зимнему саду. На глазах, между прочим, у самой императрицы Екатерины II, которая тоже представлена в зимнем саду. А потом — ко мне. Прижалась и сидит. Короче говоря, я на катере возвращалась из Алупки домой в Ялту уже с собакой. Привела. Накормила. А надо вам сказать, что жила я одна. Не было ни канареек, ни попугаев, ни тритона. И вот — собака. Позвонила подруге. Так и так. У меня собака. Рассказала историю с дворцом, с фонтаном. «Как ты назвала собаку?» — интересуется подруга. «Я еще не придумала». — «Тебе она нравится?» — «Очень. Я теперь не одинока. Собака сама нашла меня». Надо вам сказать, что в юности, девочкой, я жила в Ленинграде. Перенесла блокаду. У меня все погибли. В Ялте я с 45-го. «Она упала в фонтан?» — переспросила подруга. «Да. Представляешь, во дворце». — «Считай, что она сама себя окрестила, — засмеялась подруга, она тоже экскурсовод. — Имя твоей собаки… Чемлек. Тогда будет снисхождение императрицы. Надеюсь». Подруга имела в виду Екатерину II, конечно. Я тоже долго смеялась. Вы не догадываетесь почему?

— Нет.

— С тех пор я стала графиней Воронцовой. Ну, а это — мой дворец. И парк вокруг дворца, который, между прочим, посадила я, — и лавровые деревья, и пальму, и глицинию. Дело в том, что Чемлек имя собаки графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой.

— Чемлек, — повторила Вика.

— Сокращенно — Чем. Он первым поселился в моем доме. Затем уже поселились канарейки, попугаи, тритон и кот Най.

— На входных дверях кто нарисовал портрет Чема? — поинтересовался я. — Кто из неизвестных мастеров?

— Лично я сама. И это мои рисунки.

Стены комнаты, в которой мы сидели, и кабинета с книжными полками, который мы видели сквозь раскрытые двери, были украшены видами Крыма.

— Графиня Воронцова рисовала? — спросила Вика.

— Рисовала и вот рисует до сих пор, — улыбнулась Инна Юрьевна.

— Глупый вопрос, — улыбнулась и Вика. — Я не была достаточно внимательной. Верно ли, что в алупкинском парке растет старейший в Крыму кипарис?

— Верно. Посажен еще в конце восемнадцатого века. Семена и саженцы кипарисов привезли с берегов Средиземного моря по приказу Потемкина.

Я понял, о чем подумала Вика, — сколько видел этот потемкинский кипарис.

Лермонтов по легенде проехал с Адель из Алупки, через Мисхор, Кореиз, Ореанду, Ялту и до Гурзуфа, ну, и в имение Кучук-Ламбат, где, возможно, и заночевал у Бороздиных. А Пушкин на самом деле проехал, но только в обратном направлении — из Гурзуфа, через Ялту, Ореанду, Кореиз, Мисхор и до Алупки.

Мы попрощались с Инной Юрьевной, с Чемом и мимо высоких лавровых деревьев, пальмы, глицинии, полной шмелиного жужжания, мимо иглицы понтийской (с названием этого растения меня впервые познакомил писатель Василий Субботин) направились по тропинке на улицу Кирова. Вслед нам из открытых окон домика доносилось пение кенарей и громкие голоса попугаев. А тритончик наверняка продолжал сторожить свой шотландский замок, лежать у его входа, растопырив лапы.

ВЕЧЕР У ЯРМОЛИНСКИХ

Лермонтов отошел от окна, в нише которого стоял и смотрел в сторону Летнего сада, и, подойдя к ней, сел возле ее кресла на соломенный стул. Соломенные стулья вносили в зал, когда собиралось много народа. Он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Их заочное знакомство произошло, когда ее сестра Александрина передала ей список стихотворения «Смерть поэта».

Наталья Николаевна более двух лет как вернулась с Полотняного Завода, куда уехала сразу же после гибели Пушкина, и начала впервые, хотя и ограниченно, посещать знакомых, и прежде всего Карамзиных, Софью Карамзину. У Карамзиных часто собирались друзья: Жуковский, Вяземский, Владимир Одоевский, Плетнев, Владимир Соллогуб, Александр Иванович Тургенев, Евдокия Ростопчина. Это были вечера «единственные в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски».

Когда в этот вечер он подошел и сел подле нее, она заволновалась, понимала, что предстоит разговор, и все, что могла предположить, — разговор о ней и о Пушкине. Неоднократно она хотела выказать свою благодарность к нему, к его стихам, ставшим такими громкими в столице и такими необходимыми для нее. Они защита и ее самой, и ее детей.

— Я чуждался вас, — сказал он, прямо глядя ей в глаза. Это была его манера смотреть так и говорить так открыто, не смягчая слов. — На меня влияли обстоятельства, которые возникли вокруг вашего имени.

Она кивнула. Не протестовала. Слушала его.

То, что он сел около нее, не осталось, конечно, незамеченным. Гости в этот вечер, довольно многочисленные, были удивлены, не подходили к ним, боялись помешать, прервать беседу.

Михаил Лермонтов уезжал из Петербурга, «по миновании срока отпуска своего». Возвращаясь на Кавказ, он все еще надеялся «заслужить себе… отставку». Перед отъездом зашел проститься к Карамзиным. И то, что Лермонтов решил в этот предотъездный день поговорить с Натальей Николаевной, вселяло радость и тревогу; всем хотелось, чтобы разговор у них получился. Лермонтов перед этим долго стоял у окна и глядел в сторону Летнего сада. И когда вошла в гостиную Пушкина, села и возле ее кресла оказался свободный стул, Лермонтов и направился к Наталье Николаевне.

— Мне мешала ваша красота. Она побуждала меня ограничиваться вежливыми фразами при встречах с вами. Понимаю, вы не могли этого не заметить, не почувствовать. Я поддался многим общим петербургским суждениям. Мне не следовало бы этого делать. Пора бы уже познать, что такое петербургская слякоть. Вы, по-моему, познали сполна. Говорю с вами откровенно и думаю, заслужу ответную откровенность. Вы ее давно заслужили.

— Только не преувеличивайте моих достоинств, если таковыми я располагаю. В моих достоинствах вообще мало кто уверен. Лично я — тоже.

Она наблюдала за ним, бессильная что-нибудь предугадать в его мыслях: нервность, которая то и дело проходила по его лицу, ирония над самим собой лишали всякой возможности распознавания.

Наталья Николаевна тоже достаточно волновалась: она поминутно сдавливала концы шали, которые лежали у нее на коленях.

— Я виновен перед вами, и вы вправе судить меня строго. Настолько, насколько хотите.

— За что?

— За то, что не смог ранее разгадать вашу искренность. За предубеждение и недостаточное стремление развеять его еще прежде. Не имел права так поступать. Вечный упрек. Поверьте.

— Я верю вам. Вы уезжаете, я знаю, на Кавказ, в действующую армию. Не увозите упрека. Я не хочу, — она беспокоилась теперь за человека, которого не надо ей больше разгадывать, а надо было оберегать. Он так молод и, несмотря на блистательность ума, в чем-то главном беспомощен.

— Я обязан был быть подле вас, чтобы вы сразу числили меня среди ваших друзей. Всегда было моим желанием.

— Вы и были подле меня. Ваши стихи мне передали сразу. Я плакала над ними. Вы один так проводили его и, кажется, серьезно поплатились.

Они разговаривали, освободившись от скованности, с желанием устранить условности, которые могли бы по мешать им понять друг друга полностью.

— Когда вернусь, сумею окончательно заслужить ваше прощение.

— Прощать мне вам нечего. Что вы!

— Я уезжаю с совершенно изменившимся мнением о вас. Никто не сможет помешать мне посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

— Мне отрадно остаться с этим вашим мнением, — она улыбнулась.

И все заметили улыбку, первую за долгое время.

Петр Александрович Плетнев записал в своем журнале: «Прощание их было самое задушевное…» Улыбка Натальи Николаевны была отдана поэту, заслужившему право на эту улыбку безмерной любовью и преданностью памяти другого поэта.

Смирнова-Россет о Лермонтове: «Он весь оживляется, лицо его принимает другое выражение, когда заговорят о нашем Сверчке, смерть которого для него громадная потеря. Очевидно, он был бы Жуковским Лермонтова, имел бы на него нравственное влияние… Он (Лермонтов. — М. К.) его любил, пожалуй, это даже единственный человек, которого он так сильно любил, и смерть которого была большим горем для Лермонтова. Он бы его сдерживал, направлял, советовал…»

Там, где теперь называли имя одного, называли имя и другого: их соединили — старшего и младшего.

Пушкин и Лермонтов… Два магических слова. Так сказал Александр Блок.

Когда Лермонтова убили и Наталья Николаевна узнала об этом, она в этот день никого не принимала и никуда не выезжала. Вторично надела траур и зажгла в доме траурные свечи. В молитве просила подать ему вечный покой за его великие мужества.

Через много лет дочери сказала:

— Он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу.

Ее тоже зовут Наташа, Натальей. По профессии она инженер-электроник. Муж ее, Игорь, инженер-металлист. Дочь Маша, или Машик, кончает школу, идет на золотую медаль, мечтает быть врачом. Машей звали и старшую дочь Натальи Николаевны.

Ученический стол Маши стоит перед одним из окон, у которого когда-то стоял Лермонтов, глядел на Летний сад. Летний сад виден через Гангутскую улицу. Машин стол стоит в комнате, в которой Лермонтов весной 1840 года прочел собравшимся здесь друзьям стихотворение «Тучи» — о вечных странниках, — а через год, весной, здесь же, когда опять собрались друзья проводить его в действующую армию, впервые заговорил с Натальей Николаевной Пушкиной.

Бывшая квартира Карамзиных, а теперь семьи Ярмолинских и Дедиковых — улица Фурманова, 16. Прежде — улица Гагаринская.

Сейчас в квартире — Наталья Михайловна и Игорь Эйлевич Ярмолинские, Маша-Машик, Вика и я.

Мы с Викой сидим в старинных креслах, на передних ножках у них — колесики.

— Бабушка Лермонтова была из Столыпиных, — говорит Наталья Михайловна. — Эти кресла из дома одного из Столыпиных. Мой отец, Михаил Георгиевич Дедиков, получил их после революции. Шкаф и два кресла. У нас не было никакой мебели, и нам выдали.

— Ваша семья традиционная петроградская? — спросил я.

— И петербургская. Мои предки переселились в Петербург из Польши.

Наталья Михайловна показала нам несколько уцелевших после блокады старинных книг, в том числе сочинения Карамзина, издания Смирдина, 1848 года.

На стене комнаты — большое вьющееся растение. Я спросил у Маши, что за растение.

— Лиана.

— А кто собирает автомобильчики?

Десятки моделей самых разных автомобильчиков расположились в комнате, на этажерке, на подоконниках, на книжных полках; Маша находилась в их окружении.

Наталья Михайловна пекла яблочный пирог и теперь навещала нас из кухни, рассказывала про квартиру и дом.

— Карамзинские двери. Вот эти две… — показала она на большие белые двери, которые были поделены рисунком на прямоугольники, и в каждом прямоугольнике находился выпуклый восьмигранник. — Есть вход в квартиру и со стороны двора. Во двор заезжали кареты. Двор сохранился почти без изменений. Квартира, как вы сами понимаете, подверглась внутренней перепланировке. В этом дворе, в этом доме прошло мое детство. Проходит детство и моей дочери. Вся наша семья очень любит и гордится домом. К сожалению, он дряхлеет, разрушается. Но его не ремонтируют, говорят, что передадут под какое-то иностранное представительство. Давно говорят.

К Маше пришли друзья, ее одноклассники. Они разместились на большом диване, который тоже стоял повернутым к окнам.

Нам с Викой было легко, уютно и, я бы сказал, естественно у Ярмолинских. Мы сделались частью замечательной ленинградской семьи. А ведь явились мы нежданными гостями, явились, что называется, с улицы — любите нас и жалуйте.

Сейчас мы будем пить чай с яблочным пирогом, будем беседовать о Лермонтове, о Карамзиных, о Наталье Николаевне, о Вяземском, Жуковском. Будем беседовать о проблемах Маши-Машика, что и как у нее сложится с поступлением в медицинский институт.

— Представляете, — рассказывала Маша. — В прошлом году на вступительных экзаменах спрашивали, сколько хромосом у крокодила? — И Маша глядит на нас.

Вика молчит, и я соответственно молчу. Короче говоря, не знаем, что ответить.

Маша, довольная, смеется. У нее правильные черты русского лица, светлые русые волосы. Хорошая девочка Маша-Машик живет в комнате с окнами на Гангутскую улицу и на Летний сад. Живет с мамой и папой, бабушкой и дедушкой. Дедушка, Михаил Георгиевич Дедиков, — ветеран трех войн: гражданской, финской и Отечественной. Сейчас дедушка с бабушкой выехали за город, на дачу. Читает Маша сочинения Карамзина, сидит на старинных креслах с колесиками, открывает друзьям карамзинские двери, стоит у окна, у которого стоял Лермонтов и глядел на Летний сад. Глядит на Летний сад и Маша-Машик.

Когда уже поздно вечером мы уходили от наших новых ленинградских друзей, Наталья Михайловна сказала:

— Вдруг лермонтовскому домику в Москве понадобятся наши кресла! Передадим их. Скажите об этом работникам музея.

Мы поблагодарили этих людей за их слова и пожелали Маше добиться своего. Для начала выяснить про хромосомы и крокодила.

Спустились по Гангутской улице, вышли к Фонтанке, к Летнему саду. Сад стоял ночной, таинственный — хранил последний взгляд лермонтовских темно-карих, почти черных, широко расставленных калмыцких глаз?.. А где-то по краю ночи скакала лермонтовская «сотня» — блуждающая комета — и кремни — брызгами из-под копыт. И где-то звучал чуть грустный пушкинский мальчишник при чуть грустных свечах.

Мы шли по городу, вспоминали вечер у Ярмолинских. Вечер сразу зародившихся симпатий, душевной общности. Как нужны подобные пересечения.

Вспоминали подробности карамзинской квартиры, старого дома на бывшей Гагаринской улице. Окружавшего нас тепла, естественности, доброжелательности.

— Если бы дома могли говорить, — сказала Вика.

— Если бы заговорили камни, вещи.

— Если бы заговорили деревья.

— Лермонтовский дуб в Тарханах, пушкинский кипарис в Гурзуфе…

— Если бы заговорил Летний сад, Царскосельский парк. Ты знаешь, на что похож Ленинград в белые ночи?

— На что?

— На белое гусиное перо в старинной чернильнице.

— А теперь, осенью? И ночью?

— На Достоевского.

Так мы, не торопясь, шли, переговаривались. Жизнь наша была наполнена прошлым и настоящим. А прошлое и настоящее — это и будущее. Пусть уже и не для нас, а для Маши-Машика и ее друзей.

НАЧАЛО ПУТИ ВЕЛИКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ (Продолжение)

Я все-таки вошел в квартиру № 1 дома № 61 по Садовой улице.

Вика, как и прежде, осталась стоять на улице, а я, как и прежде, миновал стоящие на полу ящики для писем и газет, кусок обгорелой стены и поднялся по темной, старой, вытоптанной, выбитой, загрязненной временем каменной лестнице на второй этаж. Задержался в задумчивости, в нерешительности, кому из семи жильцов — я выбрал квартиру № 1 — позвонить. Но открылась дверь, и на пороге появилась женщина с хозяйственной сумкой: женщина, как говорится, была на выходе в город.

— Вам кого?

— Мне бы хотелось войти в квартиру. — И я начал как можно короче объяснять, кто мы и зачем пришли.

Женщина быстро все поняла:

— Зовите вашу Вику и заходите ко мне. Немного приберу комнату — только что вернулась из отпуска. Вещи разбросаны.

Я бегом спустился на улицу, позвал Вику: она фотографировала дом, перейдя на противоположную, к каланче, сторону улицы, чтобы дом поместился в кадре. Вика по-прежнему не хотела идти, но я настоял, уговорил: может быть, удастся сделать снимок внутри квартиры, пока дом окончательно не развалился.

Вика уступила. Мы вместе поднялись на второй этаж к… Лермонтову.

Женщина входную дверь оставила открытой, и мы оказались в коридоре длинном, темном, безрадостном; имелась арка, перегораживающая коридор, часть арки обрушилась. Свертки, кипы бумаг, старые разломанные чемоданы, коробки, детский велосипед, раскладушки, обрывок ковра. Крашеная, такой же как и входная дверь, касторового цвета тумбочка, и на ней — телефон. В общем — многонаселенная квартира худшего образца.

— Сюда, — пригласила женщина.

Мы вошли в комнату.

— Меня зовут Диной Афанасьевной. Фамилия Васильева. Работаю в типографии линотиписткой.

Вот почему мне было легко разговаривать и почему она так быстро все поняла, согласилась на мою просьбу.

— Мы с вами почти коллеги, — обрадовался я.

— Ну, почти да, — улыбнулась Дина Афанасьевна. — Осматривайте комнату. Обратите внимание на потолок.

— Вы, конечно, хорошо знаете, в какой квартире живете?

— Доска на улице, — напомнила мне Дина Афанасьевна.

— Фу-ты, совсем забыл.

— Снимок моего окна помещен в одной из книг о Лермонтове.

Я обратил внимание, что на стене, как и на улице Фурманова, в квартире Карамзиных, у лермонтовского окна вилась красивая зеленая ветка. Такое совпадение. Меня это приятно поразило.

На столе появилась миска с виноградом.

— Угощайтесь, привезла с юга. Работаю в типографии изокомбината Союза художников. Набираю книги о художниках, буклеты с видами Ленинграда, исторических мест.

— Повезло нам, — никак не мог я успокоиться, — что именно вы, Дина Афанасьевна, вышли из дверей на порог. Именно вы… А то — семь звонков к семи жильцам.

— Квартира и разгорожена на семь частей. У меня стена перерезала круг под люстру.

Я взглянул на потолок — лепной круг под люстру был перерезан стеной точно пополам.

— Другая половина круга у Салдаревой Зинаиды Ивановны. И два ангела у нее.

На потолке в двух углах были два крупных ангела. Тоже лепка.

— Когда ложусь спать, долго не гашу свет, смотрю на ангелов, думаю: может быть, Лермонтов на них глядел. Странное испытываю состояние. Сколько лет прошло, как он здесь с бабушкой жил… А вот волнует это. Тревожит. До боли в сердце.

— Был он корнетом лейб-гвардии, — сказала Вика. — У него часто собирались друзья. Звучала музыка, звучали стихи. Маёшка, любезный маленький гусарик, напиши нам сотню стихов о чем хочешь, просили его гусары, может быть, здесь, у вас. Может быть, здесь, у вас, пылала и гусарская жженка на саблях.

— Дом остался, подъезд остался, потолки остались, окна остались. Мое окно. И стихотворение на смерть Пушкина…

— И стихотворение осталось, написанное здесь вот, у вас… — повторил я. — Сижу, гляжу на ангелов и думаю о том, о чем думаете и вы, Дина Афанасьевна. И в этот подъезд Лермонтов входил, и на ваш этаж поднимался. И в вашей комнате, может быть, и написал знаменитые строки. Написал их карандашом, в нетерпении ломая один за другим… А эполеты, которые он именно тогда носил, лежат не так уж далеко от вас, в Пушкинском Доме, на Васильевском острове.

— Вот не была. Не видела. Знаю, что этот музей возле биржи.

— Сходите. Поглядите. Вы для Лермонтова не чужая. Вы его ангел-хранитель.

Всегда хотелось, чтобы Пушкин и Лермонтов встретились, чтобы произошло это необходимое, закономерное событие. Поэт Павел Григорьевич Антокольский привел не Лермонтова к Пушкину, а Пушкина к Лермонтову. Привел в этот дом, в эту комнату, в те минуты, когда Лермонтовым были написаны те самые шестнадцать строк к стихотворению «Смерть поэта», которым суждено было потрясти Россию.

«За окном крутился синий ночной снег. Тусклые фонари раскачивались, дребезжа, а по их полосатым столбам плясали желтые блики. А дальше был туман, ледяное пространство, непробудный сон. И такая настороженно-звонкая тишина стояла, что Лермонтов услышал шум крыльев. То летело, спешило, как всегда, и звало его за собою время… Он отошел от окна и тотчас же понял, что к нему явился еще один гость. Но Лермонтов не был удивлен, — именно такого гостя и ждал он. А тот остановился в дверях и доброжелательно, даже весело улыбался. Он поставил на пол цилиндр, бросил в него белые перчатки, прислонил к углу трость. Он был строен и чуть выше хозяина. Сквозь него просвечивала не только стена и вся анфилада комнат за нею, но и снежные поля с куполами далеких церквушек, и темные ели, и серое небо. Лермонтов был счастлив.

…

— Наконец-то. Все-таки я вижу тебя невредимым. Наконец-то все прояснилось. Никакой Черной речки не было.

— Милый друг, — ответил Пушкин. — Черная речка была, смертельная рана тоже была, и отпевание в Конюшенной церкви, и все остальное, вплоть до могилы в Святых Горах, — все это не шуточное дело. Это и есть жизнь — моя и твоя, Михаил Юрьевич. Неужто мы скроем друг от друга правду?

Пушкин присел к столу. Лермонтов сел напротив. Старший печально смотрел на младшего и продолжал:

— Все ясно и без слов. Я пришел к тебе. Ты меня видишь. В этом нет обмана. И это гораздо важнее любых высоких речей.

Да, да, твой приход такое благодеяние, которого я не смел и желать. Правда ведь?

— Разумеется, так. Но слушай. Ты дорого поплатишься за стихи, сочиненные только что. Жизнь твоя разбита. Правда, ты прославишься, как никогда и не мечтал. Но никакая слава не принесет тебе счастья. Счастья нет для таких, как мы. Главное в нашей жизни это смерть и все, что следует за нею. Твоя смерть уже не далека, и она будет похожа на мою…»

П. Антокольский, «Четыре гостя»

Через потолок в комнате у Дины Афанасьевны Васильевой протянулись большие трещины. И через ангелов.

— Сыплется потолок. Трескается, — сказала Дина Афанасьевна. — Трамваи близко ходят. И много их. Я, конечно, понимаю: людям ездить надо.

Трамваи проходили близко и очень железнодорожно гремели. Давно не ремонтированные потолки и стены трескались, разрушались. Но ничего не поделаешь — жизнь современного города. Хотя можно было бы, конечно, поделать — поставить дом на капитальный ремонт: все-таки Михаил Юрьевич Лермонтов.

— В доме были камины. Я их застала. Из красного кирпича с отделкой. Большие. Разобрали на стройматериалы.

— Кто разобрал?

— Неведомо кто. Понадобились, и все тут.

Открылась дверь, и тихонько протиснулся в коротких штанах, в клетчатой рубашке, один чулок приспустился, маленький рыжий мальчик с неровно подрезанной челкой.

— Мой друг Рома, — сказала Васильева.

— Тетя Дина, вы приехали? — спросил Рома, что, впрочем, было совершенно очевидным, — тетя Дина приехала. Углядел Рома и виноград, подсел к нему: — Можно? — И потом добавил: — А меня в деревне подстригли. — И повращал головой, чтобы мы рассмотрели стрижку.

Мы рассмотрели.

— Рома тоже из лермонтовской квартиры, как вы понимаете. Он еще в детском саду.

— В старшей группе, — уточнил Рома, набивая рот виноградом. — Скоро в школу собираюсь.

— Дина Афанасьевна, вы давно живете в квартире?

— С шестьдесят первого года. Приехала из Москвы. Детство и юность провела на Клязьме.

— На Клязьме родилась и провела юность Н. Ф. И. — Наталья Федоровна Иванова. Вы помните, кто это в судьбе Лермонтова?

— Конечно. Н. Ф. И. была дочерью драматурга. Я читала о ней в той же книге, где фотография моего окна. Поселилась она с мужем в Курске, что ли.

— В Курске, — подтвердила Вика. — У Натальи Федоровны был альбом со стихами Лермонтова.

— У меня альбома нет, — улыбнулась Дина Афанасьевна. — Но комната его есть.

Опять громко, железнодорожно прошли сразу несколько трамваев. С потолка слетели кусочки побелки. Подобные кусочки я увидел, как только вошли в комнату.

— Сыплются ангелы… — сказала с грустью Дина Афанасьевна. — Разрушается дом. Я мечтаю когда-нибудь набрать на своем линотипе текст ко всем людям, чтобы они помогли спасти квартиру Лермонтова, спасти ради будущего таких вот ребят, как Рома. Когда Рома подрастет, может и не простить того, чему был невольным свидетелем в детстве, чего не понимал по возрасту, а с возрастом понял.

Трамваи все продолжали железнодорожно грохотать, и продолжали сыпаться лермонтовские ангелы. Трескались глубоко прогнившие потолочные перекрытия.

— Наведывались из Драматического театра имени Пушкина, когда еще были камины. Срисовали их для каких-то декораций. И вот, пожалуй, все о квартире. Прежние жильцы поумирали, старожилов не осталось, которые могли бы дополнить мой рассказ.

— Дина Афанасьевна, значит, получается так — первая комната ваша, потом…

— Потом живет Зинаида Ивановна Салдарева, пенсионерка, потом Рома с мамой. Дальше — молодые семьи. И все мы, очевидно, Лермонтовы. Но мое окно считается основным, что ли. Видимо, здесь был кабинет Михаила Юрьевича или его любимое место для работы.

Пока мы разговаривали, я подошел к окну, к зеленой густой ветке, как у Ярмолинских.

Окно было открытым, и, может, поэтому особенно врывался грохот трамваев. Подъехал туристский автобус. Остановился. Гид показывал на окно Васильевой. Конечно, рассказывал о Лермонтове, о стихотворении «Смерть поэта».

Современники в конце концов единодушно признали: навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление.

Да. Навряд ли. Император объявил их «непозволительными».

Из газеты «Ленинградская правда»,

16 сентября 1984 г.

ХРАНИТЕЛИ ПАМЯТИ,

читатель интересуется

Уважаемая редакция! На фасадах некоторых зданий нашего города мы видим мемориальные доски. Ясно, это исторические памятники. Но сам дом находится в ведении предприятия или учреждения. Кто заботится о сохранности таких исторических ценностей, следит за их состоянием?

Доски об охране государством дома Лермонтова пока что нет. Надеемся, появится. Вы всегда сможете спросить об этом Дину Афанасьевну Васильеву или мать мальчика Ромы Таню. Эти люди сохраняют тепло этого дома, сохраняют Лермонтова. Только что нам сообщили из Ленинграда, что пенсионерка Зинаида Ивановна Салдарева умерла, и в ее комнате поселились новые жильцы. Комнату хотят полностью переоборудовать: естественное желание, что поделаешь.

МАСТЕРИЦЫ ГОБЕЛЕНОВ

В каждый приезд в Ленинград мы с нашей ленинградской знакомой Аллой Дмитриевной Загребиной наведываемся к трем мастерицам гобеленов на улицу Красную, бывшую Галерную, в дом № 47, где дальше, по бывшей Галерной, была квартира Пушкина.

Гобеленщицы Инна Рахимова, Наташа Еремеева и Марина Ганько.

У них мастерская. Сейчас в ней была натянута основа для гобелена, размером в театральный занавес. Мы были и в их прежней мастерской, помещавшейся совсем недалеко от Мойки на улице Желябова. Имелся выход на крышу. На крыше мы стояли и смотрели на город, на Мойку, на последнюю квартиру Пушкина.

Мастерская на Красной тоже на самом верхнем, четвертом этаже. И тоже совсем недалеко от квартиры Пушкина — но первой семейной в Петербурге, дом № 53. В мастерской — эскизы, наброски, рисунки, старинные костюмы, убранства, корзины с клубками разноцветных бумажных ниток, шерсти, вигони, мотками золотого и серебряного шнура, тесьмы. Кресла по углам, покрытые кусками гобеленов. Комод. На комоде — искусно сделанные из накрахмаленных кружев шкатулки. Большой круглый стол, заваленный обрезками бумаги, металлическими линейками, коробками с красками, банками и баночками, из которых торчали кисти, ножницы, цветные карандаши, гусиные перья, костяной нож для разрезания бумаги. На краю стола — кофейник, окруженный чашками, раскрытые пачки вафель и печенья: в этой мастерской работают три молодые женщины с длинными и сильными пальцами арфисток. Труд их ручной, тяжелый и древний. Они сами готовят пряжу, сами создают эскизы гобеленов, сами работают над ними до последнего, скрепляющего уже готовый гобелен узелка.

Перед спущенной с потолка основой гобелена находятся леса, похожие на те, которые применяются при строительстве домов: художницы поднимаются на них и «строят» свои огромные произведения — продергивают между вертикально натянутыми с помощью отвесов струн основы будущего гобелена клубки цветных, подобранных по рисунку, ниток и потом металлическими гребенками плотно сбивают их, «соединяют воедино». В день удается сбить, «соединить» до пяти-шести сантиметров по всей длине гобелена. Устают пальцы, глаза, затекает спина. И, тогда, спустившись с лесов, можно включить легкую музыку и легко подвигаться под ее такты или сесть на диван, на который из верхних окон стелется светоносная дорожка, и расслабиться на неярком балтийском солнце. Взять вафлю или печенье и поглядеть на работу со стороны — как получается. Помассировать пальцы или поводить по ним, по самым кончикам, губами.

Мне, как всегда, было дозволено взобраться на леса и тоже и на этот раз попробовать силы в работе: создавался гобелен, который должен был действительно служить театральным занавесом в театре имени Навои, в городе Навои. Рядом стоял картон с рисунком, и можно было представить себе, каким гобелен-занавес будет в окончательном виде.

Гобелены этих художниц висят во многих городах страны, и, конечно, в Ленинграде. Плывут по Неве парусные корабли, скользят гребные лодки, сверкает шпиль Петропавловского собора — «Красуйся, град Петров…».

Один из последних гобеленов работы Инны, Наташи и Марины находится в гостинице «Москва».

Я сказал Инне:

— Сделайте на тему «Пушкинско-лермонтовский Петербург»: Мойка, Зимняя канавка с мостками, Демутов трактир, Дворцовая площадь.

— Места Пушкина.

— Места и Лермонтова. С того дня, как привезли с Черной речки Пушкина. Сделайте их двоих в решающий час.

— Что вы называете решающим часом?

— День смерти Пушкина.

Мы сидели с Инной за круглым столом. Наташа с Мариной продолжали работать на лесах, и под их пальцами выплывали яркие детали восточного орнамента, крашенные в цвет померанцевый и сандаловый синий.

— Подарите год или сколько нужно — два года двум поэтам.

Я знал, что Инна, Наташа и Марина уже загружены заказами на несколько лет.

— Очень серьезная работа, — сказала Инна, тихо водя по скатерти гусиным пером, которое она вынула из банки с карандашами и костяным ножом.

— Конечно, — кивнул я.

— Пушкин и Лермонтов… — повторила Инна. — И наш город.

— Да. Именно так.

Спустились с лесов Наташа и Марина. Сели на диван на светоносную дорожку: наступил перерыв «на кофе», и приготовить кофе должна была Инна. Но я ее отвлек разговором.

Вика воспользовалась паузой, взяла аппарат и начала всех снимать: это для нашей фотозаписной книжки. В фотозаписной книжке набралось уже много интересных снимков: винотека, или энотека, пушкинский кипарис в Гурзуфе, Карасан, «Амур и Психея» в Летнем саду, царскосельская дача, квартира Дедиковых-Ярмолинских. Ангелы на потолке комнаты линотипистки Дины Афанасьевны Васильевой. Стеклянный стакан работы XIX века и стеклянные парусные корабли на нем. Дом, где «у тещи на чердаке» жил Владимир Одоевский, и вот теперь мастерицы гобеленов.

Только что из Ленинграда позвонила Алла Загребина и сообщила: открылось в помещении бывшей кондитерской Вольфа и Беранже Литературное кафе.

«Проект его создавала Зоя Борисовна Томашевская, доцент Высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной, дочь известнейшего ученого-пушкиниста Б. В. Томашевского. Она ставила своей задачей не буквальное восстановление старого интерьера, а скорее воссоздание духа пушкинского времени. Поэтому посетители видят здесь огромный гобелен, на котором выткан книжный стеллаж, сразу вызывающий в памяти кабинет Пушкина в его последней квартире. На фоне книг — лира, увитая розами и лавром. Зал освещается мягким светом ламп под зелеными абажурами, и мы вспоминаем литературное общество «Зеленая лампа», членом которого был молодой Пушкин… В углу — рояль: гости кафе слушают музыку пушкинской поры. Первые посетители увидели в зале выставку «Пушкинский Петербург», подготовленную Всесоюзным музеем А. С. Пушкина. На старинных гравюрах — пейзажи города, фрагмент «Панорамы Невского проспекта» с изображением кондитерской».

О. Яценко, «В четыре пополудни у Вольфа…»

Журнал «Нева», 1985 г.

У меня состоялся разговор с Зоей Борисовной Томашевской.

— Проект кафе был одобрен писателями, художниками, композиторами. Обсудила его общественность. Все, казалось бы, обстояло хорошо, — начала рассказ Зоя Борисовна. — Но, как во всяком сложном деле, возникло и первое препятствие. Причем сразу же, как только я захотела непосредственно приступить к работе. Лестница на второй этаж… Она была в здании слева от входа, что совершенно не годилось, потому что не создавалась так называемая благоустроенная высота. Не возникало нарядного объема. Лестницу требовалось перенести на правую сторону, чтобы она именно благоустроенно и нарядно связала бы два объема. Я сразу же довела свое мнение до руководства строительством. Мне перенос лестницы запретили, сказали: не пускайте пузыри. Точно эти слова. Тогда я отказалась от работы, от своего проекта. Я во что бы то ни стало хотела воссоздания пушкинского времени, а это — свободный нарядный объем, а не прилепленная, уродовавшая помещение лестница от размещавшегося здесь в последнее время канцелярского магазина. И работа над воссозданием кафе-кондитерской остановилась. Но, — подчеркнула Зоя Борисовна, — не по моей вине. Шло время. Кафе было, что называется, брошено. Настежь распахнутые окна. В комнатах гулял ветер, ворошил строительный мусор. Я не выдержала и однажды, сквозь окно, влезла в кафе. И поразилась: «канцелярская» лестница исчезла. Ее уничтожили. Сделал это мальчик. Да, совсем молодой строитель, именно — мальчик. Обрушил ее. Сам. Один. Вот такой молодец. Мне он сказал: «Я же лично не получал от руководства запрещения на это…» И вот потом, при новой парадной лестнице с большим, тоже устремленным в высоту, светильником, и возникла нарядная высота на два зала. То, чего я так добивалась. А сколько я натерпелась с потолком нижней комнаты, где сейчас два маленьких гобелена!.. Один — посвящен декабристам, другой — войне 1812 года.

— А там что же случилось? — Я знал: комната эта украшена небольшими гобеленами. На одном — темно-коричневого тона — горят пять немеркнущих факелов; на другом — в алом полыхании — изображены кивер и крест-накрест сабли. Оба гобелена оторочены золотым шнуром с золотыми кистями. — Что там случилось?

— Потолок достигал неровности до шестидесяти сантиметров. Таким был скос, представляете себе. И были еще обнажены всевозможные балки, уступы. И опять на работу по выравниванию потолка, освобождению его от уступов и балок — запрет: не выходите из денежной сметы. Оставьте все как есть. Покрасьте только. Я опять отказалась. И опять начались бесконечные заседания руководства. Десятки заседаний.

— Какого варианта исправления потолка добивались вы?

— Самого простого — создания навесного. И пока заседали и заседали, два моих рабочих за два дня сделали мне навесной потолок. Потом мне понадобились гладкие, без рисунка, ковры. Нет их в Ленинграде. Отправилась в Москву, в Люберцы. Сделали простые, гладкие, без рисунка, ковры.

Я слышал по голосу Зои Борисовны, что она волнуется, все переживает заново. И я ее понимал: может быть, это был главный заказ в ее жизни.

— Сама сделала занавески, сама покрасила в зеленый цвет абажуры. Бегала со своими учениками-мухинцами на фабрику и красила скатерти. Сто скатертей. Меня пытались убедить все те же руководители, а их над нами было много, что зеленые абажуры не должны быть такими интенсивно зелеными. Я доказала, что должны. Что прежде подобные вещи в Петербурге были именно интенсивного, активного цвета. Об этом говорила Анна Ахматова, которую я часто видела в кабинете у моего отца. Анна Андреевна так и говорила: активный цвет — это цвет петербургских интерьеров. Потом начались поиски красного дерева, чтобы сделать тумбы под лампы. Нашла я в городе красное дерево — на мебельной фабрике. Отходы. Такого вот размера отходы, вполне подходящего для тумб. Дерево привозится с Берега Слоновой Кости.

— Юго-Западная Африка. Всего-навсего.

— Да. Всего-навсего.

— Как родилась идея «книжного» гобелена?

— Гобелен делала моя дочь Анастасия. Я сказала, чтобы был Пушкин, но не впрямую. Вскоре Анастасия показала первый эскиз — мемориальные пушкинские доски. Их у нас в городе много, и они разные — квадратные, прямоугольные, овальные. Белые, красные, коричневые. Казалось бы, идея неплохая.

— Вполне, неплохая.

— А я, как заказчик, все-таки отвергла. И тогда Анастасия делает, на мой взгляд…

— Взгляд заказчика…

— Да. Взгляд заказчика, удачный набросок: книжные полки. Причем первоначальной идеей послужили книжные полки деда, то есть моего отца.

— Бориса Викторовича Томашевского, — сказал я. — Борис Викторович преподавал в Литинституте, в Москве.

— Преподавал. У него учился Юрий Тынянов. Книжные полки моего отца — почти повторение книжных полок в кабинете Пушкина. И даже книги отец подбирал пушкинские — какие были у Пушкина или какие Пушкин мог бы читать. Подбирал всю жизнь. Это послужило для Анастасии толчком, что ли. Да и помните, как Пушкин попрощался со своими книгами.

— «Прощайте, друзья!»

— Вот так и решен этот гобелен: «Прощайте, друзья!» Была натянута основа на раму, и гобелен уже начат. И тут приказ: срочно освободить помещение мастерской. И как мы ни упрашивали начальство, ни умоляли: освободить — и все! Опять — не пускайте пузыри. Мы сняли основу, собрали моточки-клубочки. Представляете себе все начать сначала!..

— Да. Немного представляю. Я видел, как плетут гобелены Рахимова, Еремеева и Ганько.

— Значит, вам понятно. Распухают пальцы, делаются какими-то обнаженными. Ломит спину. Болят от напряжения глаза, иногда даже нет сил элементарно прочесть газету. А тут — освободить помещение, и все сначала.

— Что случилось?

— Туда заселялась дрожжевая фабрика.

— А как Анастасия?

— Измучилась вконец. Исстрадалась, исплакалась, но опять поставлена рама, натянута основа, нашлись добровольные помощницы. Шестнадцать цветов в гобелене. Он особый. Единственный в своем роде. Аналогов нет. Я бы назвала его интерьерным. Два года непрерывной, мучительной, изнурительной работы.

— Ну теперь, кажется, все в порядке.

— Вы, как я поняла, были в Литературном кафе?

— Были. Я, моя Вика и Алла Загребина — наша ленинградская знакомая. Мы провели вечер. — Я умолчал: это было в день рождения Вики. — Мы слушали стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Веневитинова, Тютчева в исполнении ленинградских актеров. Слушали старинные русские романсы под гитару. Все замечательно, Зоя Борисовна. И ваши зеленые лампы на тумбах красного дерева, и светло-зеленые скатерти, и без рисунков гладкие ковры, и старинные гравюры с пейзажами города, и, конечно, гобелен Анастасии — единственный в мире, такой пушкинский: «Прощайте, друзья!» И колокольчик, который иногда звенел в кафе, будто бы едет, едет Иван Пущин!

Из обращения директора кафе Татьяны Алексеевны Григорьевой к посетителям:

— Сегодня вы гости Литературного кафе, но небольшое усилие фантазии перенесет вас в знаменитую кондитерскую Вольфа и Беранже, которая находилась именно в этом доме…

ПЛЫВЕТ ОСЕНЬ

Листья лежат по краям неподвижных светлых луж осенним багетом; падают, слетают в Лебяжью канавку и плывут от скульптурной группы «Амур и Психея» к Пушкину.

Листья движутся длинными поясками по течению: плывет к Пушкину на Мойку из Летнего сада осень. Проходит под Нижне-Лебяжьим мостом, поворачивает направо и подплывает под Садовый мост № 2, потом направляется к Мало-Конюшенному мосту, потом к Большому Конюшенному и — к дому, к последней квартире поэта.

Квартира на капитальном ремонте. Снята мемориальная доска, но кто-то мелом написал: «Здесь жил Пушкин», и там, где была доска, в небольшой, образовавшейся нише лежат цветы.

Мимо по реке плыл Летний сад, тонкими поясками листьев связывая воедино Амура и Психею, Пушкина и Наталью Николаевну.

В Ленинграде живут Гена и НаташаБыковы, ювелиры-художники. Мы видели их работы: старинная серебряная чайная ложка и внутри ложки, как в маленькой ладони, спрятался маленький букет цветов. Или — три чайных ложки стоят вплотную вместе по кругу на черенках, «ладонями» вверх: так они спаяны, соединены. И внутри этой композиции тоже — маленький букет. Но самая, пожалуй, поразительная композиция — это осенние листья: они небрежно лежат на столе, сделанные из тончайшего притемненного серебра, — сухие листья из Летнего сада. Тем более — из окон квартиры Быковых виден, через Фонтанку, Летний сад. Видят Наташа и Гена его постоянно.

А Белая дача? В двадцати трех верстах от Петербурга? Царскосельский парусник, который выплыл из глубины царскосельских парков и садов? Дача сейчас стоит как осень. Из ее водосточных труб высыпаются сухие листья. Где-то тихо отворилась и еще тише затворилась дверь. Тонкой клавишей скрипнула половица. Парусно хлопнул занавеской ветер. Прокричала, пролетела в осенней высоте «Белая лебедь».

А Камеронова галерея?

В ней застыли, вытянулись в ряд сухие, как осень, кареты. А рядом с галереей застыл, как гренадер, совершенно красного цвета клен.

— Царская осень в Царском Селе, — сказал поэт в наши дни.

— Ты знаешь, — говорит Вика. — И все-таки лето.

— Что значит — все-таки?

— Я за то, чтобы царское лето в Царском Селе, чтобы всегда было бы пылающе светло, как было в детстве. Наколдуй июнь с июлем, и пусть дача солнечно выплывает из зеленых парков и садов.

А путь наш между тем лежал к Пяти углам, к грозной гадальщице Александре Филипповне. Она же — Александр Македонский. Так ее прозвали современники.

— Тебе не страшно? — спрашивает Вика.

Я говорю, что по-прежнему опасаюсь этого места, и в свою очередь спрашиваю:

— А ты? Как ты к нему настроена?

— Так, пожалуй, и должно быть, — кивает Вика, не противоречит.

ПЯТЬ УГЛОВ

Площадь-перекресток в Ленинграде Пять углов. Недалеко от Садовой улицы. Здесь и жила прорицательница, угадчица Александра Филипповна Кирхгоф, имевшая столь грозное прозвище Александр Македонский. Кирхгоф предрекла Пушкину и Лермонтову многую печаль. Многая печаль давно вела их в неразлучности, в постоянстве совпадений, сближая их. Один — «а я, повеса вечнопраздный» и, по словам Соболевского, показывал себя не в пример худшим, чем был на деле. Другой, Маёшка, был таких же правил: «он лень в закон себе поставил», но еще в юности совершенно серьезно: «…лучше я, чем для людей кажусь». Каждый написал своего «Демона». Демон — падший ангел. Для них — герой и жертва.

Мы с Викой подыскиваем на перекрестке, вычисляем дом, где жила знаменитая угадчица и где побывали поэты: мы ищем чужую-свою судьбу.

Недалеко от перекрестка Пяти углов жили Дельвиг, родители Пушкина, Достоевский, Анна Керн. Пять углов, пять домов. Первый дом — бывший доходный, с высокой башней. В нем, на углу, на первом этаже, театральная касса. В витрине — афиша театра «Эксперимент». Дальше по улице Рубинштейна дом, который был одним из самых больших в Петербурге: в нем 333 квартиры. Цифра 333 нас, конечно, завораживает, но дом построен в начале XX века и не стоит на самом перекрестке. Второй дом на перекрестке — поменьше дома с башней, в нем булочная. Третий дом между улицей Ломоносова и Загородным проспектом, в нем — дверь заколочена досками крест-накрест, совсем как в загородных домах, когда съехали жильцы. Четвертый дом, на первом этаже — парикмахерская. В пятом — тоже булочная и почта-телеграф.

Один из пяти домов на пяти углах надо выбрать. Может быть, он кем-нибудь и определен, но мы решаем сами для себя и выбираем — дом, где сейчас почта-телеграф, потому что в нем имеется маленький необычный балкончик, не больше, чем на двоих. Балкончик таинственно нависает над самым перекрестком и к балкончику подходят три маленьких таинственных окна. Цифра не 333, но тоже 3. «Так суеверные приметы согласны с чувствами души». Это Пушкин.

Входим внутрь — старинная лестница, витраж в сторону двора, на потолке большие красные и желтые цветы. Необузданность рисунка напоминает оборотную сторону на старинных игральных картах.

Старший и младший, где же вы были на Пяти углах? Где же вам гадальщица Александра Филипповна раскидывала карты, раскрывала, может быть, «отметные книги». Что вас тревожит? Какие наведутся на вас дни? На вашу жизнь? На вашу судьбу? Ворожила. А может быть, вы глядели и в магический кристалл: стеклянный шар со свечой — и на этом шаре как будто бы выплывали ваши круги счастья и несчастья. Выплывали, приносились шепоты, превращения, счарования. Большие поэты часто большие дети. И они, как счарованные дети, могли смотреть и слушать стеклянный шар-око. Смотреть и слушать свой сближенный удел. И как рассказывает дочь Виельгорского А. М. Веневитинова — Александра Филипповна Кирхгоф предрекла Пушкину гибель. И Лермонтову на его вопрос — будет ли он выпущен в отставку? — сказала, что его ожидает другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь. Иными словами — тоже гибель.

— Победили «зло», «обман», «смерть», — сказала Вика. Она имела в виду «стабильность поэзии Лермонтова».

— Не спасла Пушкина и семейная ладанка, — напомнил я.

В семье Пушкиных с незапамятных времен хранилась ладанка с гравированным на ней всевидящим оком. Реликвия была обязательным достоянием старшего сына. Пушкин завещал ее жене, чтобы она вручила ладанку старшему сыну.

Пушкинский Дом Академии наук находится на Васильевском острове в здании бывшей петербургской таможни. Чтобы войти в рукописный отдел Пушкинского Дома, требуется у стальных дверей позвонить, и тогда, проверив, кто вы и что вы, вас впустят. За стальной дверью, уже внутри отдела, в бывшей золотой кладовой петербургской таможни, теперь хранилище рукописей. Старинная дверь комнаты запирается большим ключом, которым в прежние времена запирались соборы.

Шкафы с рукописями Пушкина и Лермонтова разделяет только массивное окно во двор. Стекла шкафов закрыты зеленой тканью. Между шкафами, под окном, деревянная, в размер окна, скамейка. На ней — старенький синий эмалированный чайник без крышки с водой и старенькое железное ведро, тоже с водой. Влажность в хранилище должна быть 50 %, а температура +20 °.

Ученый-хранитель Римма Ефремовна Теребенина проверяет показания дважды в день.

Посредине комнаты — круглый стол. Покрыт тоже зеленым. Вокруг стола — четыре стула. Пятый — в сторонке, у стены. Сквозь решетчатое соборное окно входит неяркий балтийский свет.

Можно присесть на один из стульев и побыть в тишине этого маленького собора, чтобы, как очарованному, услышать Пушкина и Лермонтова, их сближенный удел. Цепь их жизни. Единую. Они сами выстроили ее своими стихами, звено за звеном.

Привел меня в хранилище рукописей Камсар Нерсесович Григорьян — он возглавляет рукописный отдел. Он один из тех, кто имеет право разрешить тронуть рукописи. Небольшого роста, седой, подвижной и неумолимый в отношении рукописей. В Отечественную войну Камсар Нерсесович сражался за свой родной Ленинград. Познакомились мы с ним в Ялте. Он читал нам свои поэтические переводы армянских классиков, а потом, конечно, разговорились о Пушкине и Лермонтове. Он знал некоторые наши с Викой публикации в газетах. Сказал: когда будем в Ленинграде, чтобы зашли к нему в рукописный отдел. Зашел я один.

— Рукописи можно тревожить не больше одного раза в год, — сказал Камсар Нерсесович. Для работы даем ксерокопии.

Я киваю. Конечно. И даже не заикаюсь о том, чтобы потревожить какую-нибудь из рукописей Пушкина и Лермонтова.

Сидим с Камсаром Нерсесовичем в бывшей золотой кладовой. Она и теперь золотая кладовая.

— Автобаза во дворе, — продолжает Григорьян, — и через форточку проникают выхлопные газы. Бич для рукописей.

— Ничего не можете поделать с автобазой?

— Скоро они переедут. Ждут, когда на новом месте включат горячую воду. Вообще наше здание очень годится для хранения рукописей: зимой — тепло, летом — прохладно.

— Чьи еще рукописи хранятся вместе с пушкинскими и лермонтовскими?

— Байрона, которому они оба поклонялись. Шиллера, Карамзина, Жуковского, Вяземского. Петра Великого, Наполеона…

— Все эти люди в той или иной степени были им не безразличны.

Камсар Нерсесович совсем недавно обнаружил дотоль неизвестное письмо Жуковского к Гречу, в котором Жуковский сообщает о дуэли Пушкина с Дантесом. Камсар Нерсесович подготовил публикацию письма с комментарием.

Вдруг Григорьян решительно придвинул к лермонтовскому шкафу стул, который стоял у стены, открыл задрапированные зеленым створки шкафа. Встал на стул, дотянулся до верхней полки — все быстро, энергично, — взял с полки стандартного вида папку, соскочил со стула, положил папку на круглый стол. Развязал завязки и вынул небольшую тетрадь.

Я сидел затаясь. Григорьян кивнул мне — глядите. Я осторожно склонился над тетрадью. Камсар Нерсесович открыл ее. На заглавном листе, на темном квадрате, я увидел белыми печатными буквами — «Черкесы». Ниже — рисунок: два пистолета, тоже — белым. Над пистолетами горкой — пули. Под пистолетами проведена линеечка с завитками по краям. И пули и линеечка — тоже белым.

Первая поэма Лермонтова, написана в 1828 году в небольшом уездном городке Чембары, недалеко от Тархан. В основе поэмы — детские впечатления о Кавказе, рассказы родственников, и прежде всего Шан-Гиреев, живших по соседству с Тарханами. Лермонтов написал поэму и сам разрисовал заглавный лист. Было ему — четырнадцать.

Передо мной заглавный лист, подлинник, который теперь потревожат не раньше, чем через год. Камсар Нерсесович положил передо мной и рукопись Пушкина с замечательным автопортретом: Пушкин нарисовал себя юношей. Рисунок в верхнем правом углу листа. Ярко сверкает на автопортрете зрачок. Я вспомнил из поэмы студентов ГИТИСа: «…и в занавеске, как сверчок, пылает Пушкина зрачок». Именно, пылает.

Рукописи старшего и младшего соединились, лежали рядом на столе. На одной из рукописей — два пистолета. Вот она, многая печаль, злое колдовство.

Когда я вышел из рукописного отдела — встретил Нину Ивановну Попову, заведующую музеем-квартирой Пушкина на Мойке.

Мы давно знакомы с Ниной Ивановной. Читали и ее последнюю статью, опубликованную в «Ленинградской панораме». Статья начиналась с абзаца: «К этой табличке «Музей закрыт на капитальный ремонт» — не так-то легко привыкнуть. И нам, хранителям последнего жилища поэта, непривычна тишина пустых комнат пушкинской квартиры».

Не дав Нине Ивановне сказать даже и слова, воскликнул:

— Нина Ивановна! Я видел то, чего больше никогда не увижу. Рукописи!

Нина Ивановна, конечно, не стала спрашивать — чьи рукописи. Она сразу поняла.

— Вы были у Камсара Нерсесовича?

— Да.

— Как же это вам удалось его уговорить?

— Я не уговаривал. Он сам.

Нина Ивановна покачала головой:

— Невероятно.

Действительно невероятно, подумал и я. Камсар Нерсесович понял, что это для меня значило.

— Поедемте к нам, вместе пообедаем, Вика будет очень рада, — предложил я Нине Ивановне.

— Мне надо к Григорьяну. Подписать у него разрешение на ксерокопии с пушкинских писем.

Бумага Григорьяном была подписана, и мы с Ниной Ивановной на троллейбусе отправились в конец Невского проспекта, к лавре, к гостинице «Москва».

В гостинице я закатил небольшой пир: мы сели в нашем номере у самого окна с видом на Неву, на мост Александра Невского, самый большой в Ленинграде, длиной почти в километр. Я пожалел, что не привезли с собой нашу бутылку-сувенир «Вдова Клико». Может быть, сейчас мы бы ее и открыли!

Вика и Нина Ивановна улыбались — они радовались моему счастью. Нина Ивановна даже ничего не рассказывала о тех волнениях (нам-то было известно!), которые она испытывает, наблюдая, как Управление капитального ремонта — специального реставрационного управления нет — ведет сложный ремонт-реставрацию последнего жилища поэта.

Нину Ивановну мучают вопросы: замостить булыгой двор или не следует? Вырыть или не следует колодцы и погреба? Ставить конюшню, сеновал, коновязи или не ставить? Какой паркет настелить в кабинете Пушкина? С чубуком? Карнизы какие сделать — с лепными украшениями или гладкие? Потолки? Тоже гладкие? При восстановлении кабинета Пушкина должна быть проявлена особая тактичность.

Надо сделать и комнаты сестер Гончаровых, Екатерины и Александрины, которые переехали с Полотняного Завода в Петербург, к Пушкиным, в 1834 году. Прежде в экспозиции таких комнат не было. Где взять «гончаровские» детали для них? И комнату няни надо сделать, и комнату детскую увеличить, чтобы она была на три окна. Найден вход в чулан, — значит, и им надо заняться. Смотровое окно в стене арки тоже найдено — это чтобы привратник мог видеть, кто приехал.

Очередные заботы Нины Ивановны мы узнавали при каждом нашем посещении Ленинграда.

Новые карнизы найдены при дополнительной послойной расчистке в буфетной, в столовой, в гостиной, в спальне. Надо достать 17 метров белого сукна и покрасить его в темно-коричневый цвет. Хорошо бы еще достать бежевое сукно и 100 метров бахромы в 10 сантиметров шириной. Свинец, который вшить внизу в занавеси, чтобы создавалось ощущение «наглухо спущенных штор», настроение тревоги.

Но сегодня у меня была встреча с миром абсолютной истины, незыблемости, оставленной нам.

После обеда мы отправились немного проводить Нину Ивановну: она ехала на Мойку. Бывает там ежедневно. Архитекторы беспрестанно что-нибудь обнаруживают — следы перегородок, остатки неизвестных прежде росписей, старых печей, дверных проемов, оконных приборов.

— Ведутся натурные исследования, чтобы воссоздать квартиру в первоначальном, подлинном пушкинском виде, — говорила нам Нина Ивановна. — Найдены детали парадной лестницы на второй этаж. И знаете, что еще доказали натурные исследования? — Нина Ивановна сделала паузу. — Наличие в комнатах клеевой краски. Подтвердили газеты, которые были под краской. И не просто газеты, а датированные. Например, «Северная пчела» 1833 года. Это — в детской. Но исследования продолжаются. А кто был перед закрытием музея на ремонт одним из последних его посетителей? Не ожидаете — патриарх Пимен. Сама водила патриарха по экспозиции.

— Действительно неожиданный посетитель.

— Когда поглядел на рисунок Бруни — Пушкин в гробу, где у Пушкина на груди лежит икона и она довольно четко прорисована, сказал: икона Трех святителей.

Мы в ответ рассказываем Нине Ивановне, что в Пятигорске, в церкви при кладбище, где было первое захоронение Лермонтова, сохранилась икона — вклад бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. Лермонтов был тогда маленьким мальчиком, и бабушка впервые привезла его на Кавказ. Как потом Кавказ повернулся в судьбе внука… Знала бы об этом бабушка… А об иконе — вкладе нам поведали в Совете по делам религий при Совете министров СССР, поведала Наташа Габова: она сама видела эту икону.

— Я стояла перед ней как очарованная, — сказала Наташа.

— Счарованная, — сказал я.

БАБА ЛИЗА

— Баба Лиза родилась в 1884 году. Умерла девяносто восьми лет, в 1982. И знаете, до последних дней имела ясность, чистоту мыслей. Читала, повторяла стихи Лермонтова. Говорила мне, что они сохраняют ей память.

Передо мной в кресле сидит Мария Николаевна Волчанова, выпускница лесотехнического института, научный сотрудник, специалист по деревообработке. У ее ног, на полу, — большая сумка. Она раскрыта, полна документов, специально для меня принесенных. Часть бумаг уже выложена на стол. Я договорился с Марией Николаевной о встрече, чтобы она рассказала мне о бывшем директоре домика Лермонтова в Пятигорске Елизавете Ивановне Яковкиной, которая сумела сберечь домик во время фашистской оккупации Пятигорска.

— Все вокруг горело. Горел весь Пятигорск. Гитлеровцы хотели сжечь и домик, но удалось его спасти. Чудом, — говорит Мария Николаевна. — Баба Лиза всегда вспоминала об этом как о чуде. Домик Лермонтова называла дорогим существом.

Мария Николаевна показывает запись в дневнике, сделанную Елизаветой Ивановной, когда Елизавета Ивановна уже оставила работу в музее. В дневнике — старой клеенчатой тетрадке — было написано: «У меня такое чувство, будто я хороню дорогое для меня существо».

Это Елизавета Ивановна покидала единственно мыслимую для себя работу — работу хранителя дома-музея. Все силы, весь жизненный опыт она отдала любимому поэту. Любимому еще с гимназической поры.

— А потом Лермонтов помогал ей в старости, его стихи, — добавил я, — которые она читала, повторяла…

— По памяти. Я слушала и удивлялась. Все-таки возраст…

На самом деле возраст, почти сто лет.

Баба Лиза в молодости работала в типографии. Много лет отдала журналистике — была репортером судебной хроники. Собрала великолепную библиотеку русской книги.

Волчанова рассказывала и все заметнее волновалась: Елизавета Ивановна очень близкий, дорогой для нее человек. Мне это было уже известно. И прежде всего от Александры Николаевны Коваленко, заведующей мемориальным сектором музея Лермонтова в Пятигорске, с которой я состоял в постоянном общении. Александра Николаевна прислала мне адрес Волчановой, по которому я Марию и нашел.

— Баба Лиза руководила музеем с 1937 года. Она, можно сказать, первой поставила работу на широкую научную и общественную основу. Сохранилась переписка со многими видными учеными — с профессором Эйхенбаумом, Андрониковым, Бродским, композитором Асафьевым, профессором Мануйловым. Одно время Виктор Андроникович Мануйлов жил в Пятигорске — готовил экскурсоводов для музея. Были у Елизаветы Ивановны письма от Бонч-Бруевича! Ее подруга Маргарита Федоровна Николева, старая политкаторжанка — на каторге была вместе с Дзержинским, — тоже немало сил отдала музею. Это уже из времен оккупации Пятигорска. Трудилась в музее и Евгения Акимовна Шан-Гирей, дочь Акима Шан-Гирея — троюродного брата Лермонтова. Сохранила и передала музею стол, принадлежавший поэту, и кресло. Старший научный сотрудник Сергей Иванович Недумов отличался своими архивными розысками, очень помог музею. Его с любовью прозвали «архивным сердцем». Летом 1938 года в домике побывал Алексей Толстой. Я вам все это говорю, чтобы вы поняли круг общения Елизаветы Ивановны.

Я кивнул.

— Жили баба Лиза, Евгения Акимовна Шан-Гирей и позже Николева — в доме Верзилиных. Евгения Акимовна часто рассказывала со слов своей матери, Эмилии Александровны Шан-Гирей, падчерицы генерала Верзилина, каким этот дом был во времена Лермонтова: стены и потолок — обиты палевым ситцем. Тем же ситцем обиты и узенькие длинные диваны. Висела люстра с восковыми свечами. Посредине — большой круглый стол, за которым все собирались. Часто сидел и Лермонтов.

— Водяное общество.

— Да. Кажется, так их называли.

— И в этом же доме, с этим большим круглым столом и люстрой с восковыми свечами, началась ссора Мартынова с Лермонтовым.

— Да. Евгения Акимовна рассказывала со слов своей матери. Еще Евгения Акимовна всегда носила большую красивую камею. Перешла по наследству. Возможно, камея была на Эмилии Александровне в день ссоры. Камея теперь в музее.

— Если бы камея могла заговорить… Она — очевидец.

— Может быть, когда-нибудь заговорит, почти серьезно ответила Волчанова. — Да, — вдруг спохватилась она. Едва не забыла вам рассказать: в домике в 1945 году побывала Клементина Черчилль. Она возглавляла тогда Британский фонд помощи России. Прочитать, что написала в книге для посетителей?

— Конечно.

Написала, что Домик произвел на нее незабываемое впечатление, которое она увезет с собой на родину. А ее секретарь госпожа Джонсон что она счастлива, что побывала в доме одного из самых знаменитых сынов России.

— Кажется, это есть в книге у Елизаветы Ивановны «Последний приют поэта».

— Есть.

Мария Николаевна называет Елизавету Ивановну «бабой Лизой» с детства, хотя они не родственники, она дочь ближайших друзей Яковкиной и ее душеприказчица. Жизнь Волчановой была неразрывно связана с Елизаветой Ивановной: у Яковкиной умерли два сына. Погиб и единственный любимый внук Володя, талантливый радиоинженер, работник центра связи с первыми космическими кораблями. Был знаком с Королевым, Гагариным, Титовым. Погиб в автомобильной катастрофе.

Об этом мне рассказывала Мария Волчанова еще в самом начале встречи.

— Бабушка и ее единственный и любимый внук, который трагически погибает…

Арсеньева и ее единственный и любимый внук…

И обе бабушки — Елизаветы.

Мария стала наследницей архива Елизаветы Ивановны — дневников, записей, семейных фотографий. Часть этого архива у нее сейчас в сумке. Наследницей огромного количества вырезок из газет, журналов, сохранявшихся с дореволюционных лет. Наследницей папки, озаглавленной «Чудаки»: Елизавета Ивановна мечтала написать книгу о чудаках, то есть о людях самого поразительного бескорыстия. Незаконченной работы «Секунданты» — о секундантах на последней дуэли Лермонтова. Есть записи о том, как Елизавета Ивановна, будучи еще девочкой, гимназисткой, видела священника Василия Эрастова, который отказался отпевать Лермонтова и донес на протоиерея Скорбященской церкви отца Павла (Александровского), что тот проводил тело Лермонтова до могилы. Спустя десятилетия, уже глубокий старик, Василий Эрастов сидел в палисаднике своего дома и чуть ли не каждому проходящему объяснял, оправдывался — почему донес на отца Павла и почему заявил, что гибели Лермонтова радовались все! И что, эка штука, поэт!

Были у Елизаветы Ивановны в дневнике слова, которые могли быть адресованы Эрастову почему чертополох долговечнее розы!.. Или — как слепому объяснить цвет молока!.. А Эрастов до самой смерти твердил:

— Каюсь, православные!.. Каюсь!

И даже явился на открытие памятника поэту в Пятигорске в 1889 году.

Интересны записи Елизаветы Ивановны о камышовой крыше домика: в 30-х годах прошлого столетия, когда строился домик, покрыть его камышом было просто. Привезли нарезанный на берегу Подкумка камыш, позвали мастера, и все. А теперь? Предварительный сбор материала, командировки, совещания. И кого только не приглашали для советов! Архитекторов? Непременно. Строителей? Обязательно. Пожарных? И их тоже. Работников научных организаций Москвы, Ленинграда, местных учреждений, других городов, заводов — все приняли участие в камышовой крыше. Левокумский камышовый завод дал камыш, а Днепропетровский лакокрасочный завод снабдил огнезащитной краской. Да, в 30-х годах прошлого столетия покрыть камышом крышу сложностей не представляло. Но тогда это был флигель хозяйского дома плац-майора Василия Ивановича Чилаева, «хламовая недвижимость», по мнению членов городской управы. Теперь это был домик Лермонтова, «Великий Домик», как назвал его Андроников.

Имелись записи о том, как заказывали в Карачаево-Черкессии кавказскую, по старинному рисунку, кошму. О том, как во время ремонта не хватило алебастра. Негде было взять. Однажды утром, у порога, обнаружили ведро с алебастром. Как отыскали мастериц по муслиновым занавескам для окон. Приводился текст очень простого, но по-своему очень яркого, душевного отклика о посещении музея в книге «Впечатлений» в двадцатые годы: «Жалко мне вас, товарищ Лермонтов». И подпись: «Красноармеец караульного батальона». Этот отклик Елизавета Ивановна приводит со слов журналиста М. О. Пантюхова. Он сказал, что отклик прочно врезался ему в память и он не может его забыть.

Был рассказан и такой любопытный случай: в 1930 году со стен музея исчез портрет Мартынова. Подробнее об этом исчезновении будет рассказано в главе «Мартыновы в наши дни».

И вновь запись времени оккупации: фашисты искали в домике подлинные письма Лермонтова, рукописи, картины. Появился в Пятигорске немецкий литератор фон Фегезак и тоже добивался, искал ценные вещи. Маргарита Федоровна Николева специально поселилась в подвале дома, где и были укрыты некоторые мемориальные вещи, в том числе письменный стол поэта. Стол был примечателен еще и тем, что за ним было написано стихотворение «Смерть поэта». Привез его в Пятигорск Аким Шан-Гирей, которому Лермонтов подарил стол, когда уезжал из столицы в 1841 году. Николева не просто поселилась в подвале, а создала в нем такое «запустение», чтобы страшно было войти в подвал и глядеть на его хозяйку — истинная колдунья, ведьма: «В очах людей читаю я страницы злобы и порока».

Записи, дневники, черновые листки рукописи книги «Последний приют поэта». Книгу о доме-музее Елизавета Ивановна написала давно. Выходила уже двумя изданиями. В последние годы Елизавета Ивановна вновь работала над книгой — дополнила ее.

Я читал «Последний приют поэта». О страшных днях пожаров в ней говорилось — наступил канун Нового, 1943 года. Для жителей Пятигорска он был кануном надежд и нетерпеливого ожидания. Разнеслась радостная весть: «Немцы бегут…» Над городом начали чаще появляться наши самолеты. А в первые дни января люди воочию увидели отступление оккупантов: двигались в сторону Минеральных Вод.

Приближались самые страшные часы в жизни дома и населения города. С вечера 9 января начались взрывы и пожары. Уходя, немцы расстреливали людей. «Расстрелы производились и у места дуэли Лермонтова, почти у самого памятника… — писала Елизавета Ивановна. — Одно за другим взрывались здания — электростанции, Госбанка, педагогического института, многочисленных школ. Тушить пожары немцы не разрешали. Да и чем? Городской водопровод немцы вывели из строя. Горящий Пятигорск остался без воды».

Весь день и ночь с 10 на 11 января дом-музей стоял в кольце пожаров. Пылает здание лермонтовской «Ресторации» — Бальнеологический институт. Горит уникальная научная библиотека института и богатейший архитектурный архив. Снег на много кварталов почернел от бумажного пепла. Елизавета Ивановна прекрасно знала, что значит собрать уникальную библиотеку и богатейший архив, потому что всю жизнь собирала уникальную библиотеку и богатейший архив.

Горит здание гостиницы «Бристоль», горит типография… Грудой развалин лежит здание почты на углу улиц Анджиевского и Анисимова. Заминирована школа № 8 по улице Буачидзе, а она непосредственно граничит с лермонтовской усадьбой.

Сотрудники музея, их семьи, дети-школьники (среди них и внук Володя) сгребают лопатами кучи снега вокруг домика, чтобы хоть этим как-то возместить отсутствие воды, если огонь перекинется на музейное здание… Время тянется в страшной тревоге: в любой момент могут явиться минеры или поджигатели.

Сколько в своей жизни Елизавета Ивановна видела невзгод. Сейчас она спасала от страшного иноземного врага дом Лермонтова. И боялась, что не сумеет этого сделать. «У меня такое чувство, будто я хороню дорогое для меня существо». И вот тогда было подобное чувство, потому что ей казалось, что если они — все сотрудники — совместными усилиями не отстоят от пожара домик, то похоронят дорогое существо русского народа.

10 января около пяти часов вечера в ворота музея громко постучали.

Елизавета Ивановна быстро подошла к калитке, но открыла не сразу. Руки не поднимались, пишет в книге. Стук повторился с новой силой.

Бывает такой стук в калитку, в дверь, в окно, от которого холодеет сердце. Стук — угроза, неотвратимость, смертельная опасность.

Как только Елизавета Ивановна отодвинула задвижку, калитка резко распахнулась, и вот она — смертельная опасность: во двор ввалился сильно выпивший полицай с каким-то свертком под мышкой. Направился к скамье, стоявшей напротив домика. Там сидели сотрудники и доктор А. А. Козерадский — он мог в случае необходимости объясниться с немцами. В эти дни находился в музее почти безотлучно.

Не успев дойти до скамьи, полицай закричал:

— Мне поручено поджечь музей!

Все оцепенели. Никто не в силах был что-либо сказать, настолько слова полицая подействовали ошеломляюще. Потом заговорили все сразу.

— Дом Лермонтова нельзя уничтожать!

— Это невозможно!

Николева, потянув полицая за рукав, усадила рядом с собой на скамью. Попытки в чем-либо убедить, как-то застращать возмездием, народным гневом были тщетны. Он кричал:

— Я жить хочу! Я головой отвечаю! Велено поджечь, вот и подожгу!

Этот крик, как потом выяснилось, слышали и соседи.

— Неужели мы с ним не справимся? — прошептал доктор.

И тут кто-то задал решительный вопрос:

— Кто дал распоряжение? Перед кем ты отвечаешь головой? Мы тоже отвечаем головой!

Полицай назвал фамилию.

И вот тогда, совершенно неожиданно, под предлогом необходимости проверить распоряжение и под предлогом того, что надо вынести из музея собственные вещи, хотя бы Николевой, полицая удалось увести. Но эти минуты многого стоили.

— Завтра вернусь, — пригрозил полицай, покачиваясь у калитки в окрашенных отблеском пожара зимних сумерках.

«Страшен был не сам полицай, страшно было то, что стояло за ним. Ведь его приход означал, что Домик обречен…»

Я будто видел Елизавету Ивановну Яковкину, бабу Лизу, в минуту, когда она написала эту фразу и, очевидно, вновь со страшной силой пережила ее смысл.

Но «завтра», которым грозил полицай, не наступило: ранним утром 11 января 1943 года в Пятигорск ворвались части Красной Армии. У ворот музея раздался взволнованный голос:

— Домик жив? — И в заиндевевшей кубанке, весь запорошенный снегом, во двор вбежал командир Красной Армии капитан Николаев. Его конь был привязан к дереву. Так часто привязывал своего коня здесь и Лермонтов.

Первый посетитель вошел в музей и заплакал…

«Когда 11 января 1943 года наши войска ворвались в Пятигорск, военный корреспондент П. Павленко, разыскав на новом КП командующего 9-й армией генерал-майора К. А. Коротеева, начал взволнованно упрашивать его:

— Товарищ командующий! Прошу срочно выделить машину и бойцов: надо выехать на место дуэли Лермонтова. Говорят, что немцы заминировали памятник…

Через полчаса командующий с бойцами уже были у подножья Машука. Памятник сохранился. Удар наших войск был настолько стремительным, что фашистские минеры не успели подняться сюда.

— С какого расстояния Мартынов стрелял в Лермонтова? — спросил генерал.

Павленко зашагал по снегу, отмеряя нужное количество метров. Наконец остановился.

— С такой дистанции в пятачок попасть можно, не то что в человека, — покачал головой генерал.

Все замолчали. Внезапно сопровождавший генерала капитан взял под козырек:

— Товарищ командующий! Разрешите принять присягу?

Генерал молча кивнул. Прозвучала команда «Смирно!», и Павленко громко и торжественно произнес:

— Клянемся великому русскому поэту, поручику Тенгинского полка Лермонтову, что наши войска дойдут до Берлина!»

А. Гуторович, газетная публикация «Клятва Лермонтову».

Все лермонтоведение Елизаветы Ивановны — книги, рукописи, черновики — Мария Волчанова передала школьникам города Липецка, которые самозабвенно занимаются творчеством Лермонтова в литературном клубе «Парус». Им — совсем молодым лермонтоведам — идти дальше.

«Самый большой талант — умение любить», — напишет Елизавета Ивановна. И вот она на фотографии стоит одна на месте дуэли Лермонтова в легком летнем пальто, ветер слегка распушил волосы. Она сюда приходила до последних дней, пока могла ходить, а потом, когда уже не могла, к ней приходили его стихи.

Домик жив. И будет жить. И будет жить в истории музея имя Елизаветы Ивановны Яковкиной, которая со своими сотрудниками в самое тяжкое время предприняла все, чтобы уберечь, сохранить музей, уберечь, сохранить Последний Приют Поэта.

Хоронили бабу Лизу сотрудники пятигорского музея, в том числе и Александра Николаевна Коваленко. Хоронила и Мария Волчанова.

Совсем недавно Александра Николаевна сообщила нам, что собирает документы об истории создания музея и, конечно, о его директоре Елизавете Ивановне Яковкиной. Но, к сожалению, вся личная переписка Елизаветы Ивановны Яковкиной по ее завещанию — сожжена.

ДВЕ ВЕЧНО ПЕЧАЛЬНЫЕ ДУЭЛИ

Называется симфония «Прощальной», еще она именуется «Симфония со свечами». Написал австрийский композитор, сын каретного мастера Франц Йозеф Гайдн. В Москве симфонию исполняют в Большом зале консерватории, в Ленинграде — в капелле имени Глинки на Мойке. Люстры притушены, отчетливо видны огни свечей на пюпитрах — живое колышущееся воспоминание — составная часть жизни, без чего, к сожалению, не дано жить: мы говорим о прощании как о потере, о невозвратности. О колышущихся воспоминаниях. Лично для нас это все те же сороковые-роковые, прежде всего — наша война с Гитлером.

Василий Андреевич Жуковский в квартире Пушкина остановил часы поэта, которые лежали у его изголовья, — они до сих пор сохраняют пушкинскую секунду жизни, смерти и бессмертия. Жуковский запишет: «3-го Февраля, въ 10 часовъ вечера, собрались мы въ послѣдній разъ къ тому, что еще для насъ оставалось отъ Пушкина; отпѣли послѣднюю панихиду; ящикъ съ гробомъ поставили на сани; въ полночь сани тронулись; при свѣтѣ мѣсяца, я провожалъ ихъ нѣсколько времени глазами; …и все, что было на землѣ Пушкинъ, навсегда пропало изъ глазъ моихъ».

Поэт Алексей Кольцов:

— Прострелено солнце!

Сын Карамзина Александр:

— Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына!

Гоголь Плетневу:

— Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним… Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет.

Родной брат поэта Левушка с Кавказа:

— Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата. В гибельный день его смерти я слышал вокруг себя свист тысяч пуль, почему не мне выпало на долю быть сраженным одною из них…

На Кавказ за пулей поехал Лермонтов: его «гибельный день смерти» был там.

Оба поэта скрыли от всех, от кого могли скрыть, что отправляются на дуэли, ставшими для них гибельными. Судьба не отвела пистолеты противников. Кремни высекли искры, зажегся порох, прокатились по стволам пули.

Пушкин в день дуэли занимался делами по своему журналу «Современник» и даже «за час перед тем, как ему ехать стреляться» писал длинное деловое письмо. Писал «так просто и внимательно, как будто бы ничего иного у него в эту минуту в уме не было. Это письмо есть памятник удивительной силы духа».

Лермонтов в день дуэли был на пикнике, шутил, уверял всех, что счастливее подобного часа в его жизни не будет. Это в 5 часов вечера, а в 8 пришли сказать, что он убит.

Левушка Пушкин виделся с Лермонтовым перед дуэлью, на последнем в жизни Лермонтова пикнике. Место, где состоялся пикник, называлось Шотландка.

В Шотландке он прожил и последние часы своего последнего дня. Лермонтов, «это гордое сердце», не сказал ни слова даже Левушке о том, что через час выйдет на поединок. Когда Левушка узнал о случившемся, в гневе и в отчаянии воскликнул:

— Эта дуэль сделана против всех правил и чести!

Петр Вяземский:

— Он был так бесчеловечно убит.

Боевой, заслуженный генерал Ермолов в ярости:

— Уж я бы не спустил этому Мартынову!

И, верно, не спустил бы, но Ермолов был уже в отставке. Император отстранил генерала от армии, испугавшись его авторитета в войсках. Не напрасно Рылеев назвал Ермолова — надеждой сограждан.

Лерму застрелили. В этом не было и нет ни у кого сомнений. «Стреляй ты, если хочешь». Мартынов выстрелил. Застрелили и Пушкина.

Вяземский:

— В нашу поэзию стреляют… Второй раз не дают промаха.

Поэт Велимир Хлебников:

— И тучи крикнули: «Остановитесь, что делаете, убийцы?»

Когда в разгар лета 1841 года на Кавказе хоронили младшего поэта, в тот год, тем же летом, второй раз в Михайловском хоронили старшего поэта: приехала на кладбище в Святые Горы Наталья Николаевна с детьми. Был привезен памятник-надгробие, построен склеп, цоколь — и жена впервые хоронила мужа, исполнила обет давно ею принятый. Вяземскому написала, что чувствует себя смертельно опечаленной. Нащокину отправила рисунок могилы.

Нащокин называл Пушкина:

— Удивительный Александр СергеИвич, утешитель мой, радость моя!

У Нащокина были сын и дочь. Сына звали Александром в честь Пушкина, дочь звали Натальей в честь Натальи Николаевны. М-ль Наталья… Наташа, по-домашнему Таша.

Теперь Наталья Николаевна Пушкина писала Нащокину как утешителю. Утешение искала у Вяземских, Карамзиных, Жуковского: горе ее было безутешным.

Когда темно-коричневый дубовый, широкий, закругленный с боков, с парчовым позументом гроб Пушкина был вынут из могилы и помещен в Святогорском монастыре — пока готовили склеп для погребения, — именно в тот год, в то лето далеко на Кавказе, в открытую могилу бросали прощальные горсти июльской земли друзья Лермонтова.

Последнюю горсть земли, медленно разжав ладонь, высыпала в могилу Ида Мусина-Пушкина. Поэт пригласил ее на бал, который должен был состояться в Пятигорске. За неделю перед этим на молодежном бале-пикнике много танцевал с Идой. Для этого пикника «придумал громадную люстру из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями» и наклеил с друзьями «до двух тысяч разных цветных фонарей».

Лермонтова убили. Ида Мусина-Пушкина на бал не приехала. Она была последней феей в жизни Лермонтова, цветным фонариком, который вдруг, может быть, на какую-то последнюю минуту зажегся в его жизни.

Две вечно печальные дуэли.

Слова принадлежат XIX веку. Переданы нам. Мы передаем дальше.

К дирижерскому пульту вышел дирижер. Короткая последняя самая тихая пауза, когда слышно, как дышат над пюпитрами свечи, и зазвучали такты «Прощальной» симфонии Гайдна.

Музыка наполнила зал. Теперь свечи ловят дыхание труб, движение смычков. Музыка вздымается и опадает. И вновь вздымается, и вновь опадает: жизнь, смерть и бессмертие.

Погасла одна из свечей, потом — вторая: два оркестранта уложили инструменты, встали с мест и ушли.

Оркестр продолжал играть без них.

Обоих поэтов на смертном одре нарисовали художники. Один нарисован в темном сюртуке. Лежит на большой белой, с широкой оборкой, подушке. Сюртук застегнут. Видны четыре черных пуговицы. Руки прикрыты тяжелым парчовым покрывалом. По краям — две большие свечи.

Другой поэт лежит в белой рубахе. На полу под ним — «медный таз; на дне его алела кровь, которая за несколько часов еще сочилась из груди его». У изголовья цветы. Выделялся маленький, перевязанный золотым шнурком и давно увядший букет — принесла и положила Ида Мусина-Пушкина: букет она приготовила для бального платья, в котором собиралась с Лермонтовым танцевать.

Не сбылись надежды и Евдокии Ростопчиной:

Стихотворение Ростопчина написала Лермонтову в марте 1841 года. Называется «На дорогу!». В июле его убили.

«Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы…», «народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании… Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами».

— Прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру, — скажет декабрист Николай Лорер.

В отношении Лермонтова император отдал приказ: умерший Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов исключается из списков. Расходы по военно-судному делу (дуэль) — сто пятьдесят четыре рубля 72¹/₂ копейки ассигнациями — император «высочайше повелеть соизволил принять за счет казны».

Тело Пушкина 30 января вечером друзья положили в гроб, а 31-го ночью гроб вынесли на плечах, чтобы препроводить в церковь.

Петр Вяземский:

— Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы. Не говорю о солдатских пикетах, расставленных на улице…

Пушкина отпевали в церкви Спаса Конюшенного ведомства, хотя вначале отпевать должны были в Исаакиевском соборе при Адмиралтействе. Не произошло, не состоялось — запретили.

Утром многие приглашенные на отпевание и желавшие отдать последний долг Пушкину являлись в Адмиралтейство, с удивлением находили двери запертыми и не могли найти никого для объяснения такого обстоятельства. В это время происходило отпевание в Конюшенной церкви, куда приезжавших пускали по билетам.

Из «Современной Летописи», 1863, № 18.

Муж внучки Кутузова, графини Дарьи, австрийский посланник при русском дворе, граф Фикельмон, явился на похороны при всех орденах.

В засмоленном, укрытом предохранительными досками гробу в феврале месяце Александр Сергеевич Пушкин «покидал город, где его убили». Александру Ивановичу Тургеневу — другу семьи Пушкиных — выпало ввести «поэта в святилище наук» — Лицей. Ему же выпало проводить его «до жилища смерти».

Псковскому гражданскому губернатору был приказ — не допускать всякую встречу, всякую церемонию в Святых Горах.

О похоронах Лермонтова была сделана запись в метрической книге пятигорской Скорбященской церкви летом 1841 года: «погребение пето не было». И младший, словно предчувствуя подобное, написал: «У бога счастья не прошу и молчазло переношу».

Лермонтову в Пятигорске положили камень с надписью «Михаілъ», как временный знак его могилы. У Пушкина на могиле тоже вначале был временный знак — простой крест с надписью «Пушкинъ».

Вернулся Лермонтов с Кавказа почти через год после первых похорон на пятигорском кладбище, тоже в засмоленном, укрытом свинцом гробу. Лермонтов тоже покидал город, где его убили. В Пензу гражданскому губернатору прибыло уведомление, что государь, снисходя на просьбу помещицы Арсеньевой, урожденной Столыпиной, изъявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там прошедшего года внука Михаила Лермонтова в принадлежащее ей село Тарханы Пензенской губернии для погребения на фамильном кладбище.

Даже мертвых поэтов везли под надзором. Были оформлены полицейские листы на пропуск тела до места предания оного земле, с приказом выдать последний лист тому, под чьим надзором тело везено будет.

В оркестре погасла еще одна свеча — ушел еще один музыкант. Взял свой инструмент валторну и ушел. Потом ушел флейтист и тоже погасил свечу: так замыслил исполнять симфонию Гайдн.

Музыка должна сама собой замолкнуть, угаснуть, как и свечи на пюпитрах.

В 1836 году Пушкина занимает мысль о смерти: он покупает место для могилы в Святогорском монастыре рядом с могилой матери и другими Ганнибалами. Лермонтова тоже одолевает мысль о смерти. Известному прозаику Соллогубу говорит:

— Убьют меня, Владимир!

И в одном из стихотворений: «…но я без страха жду довременный конец».

«Эта русская разудалая голова так и рвется на нож», — с беспокойством отмечал Белинский. И Пушкин — эта русская разудалая голова тоже то и дело рвалась на нож: «холопом и шутом не буду и у царя небесного». «Молодость убила его… — сказал о Лермонтове современник. — Если б мог оставить службу и удалиться, как он хотел, в деревню…»

Лермонтов удалиться в деревню не успел. Мечтал уехать в деревню, в тишину и Пушкин — «брошу службу, займусь рифмой». Тоже не успел, не смог.

Герцен летом 1842 года сделал запись в дневнике: «У нас так, все выходящее из обыкновенного порядка гибнет — Пушкин, Лермонтов впереди…»

После смерти Пушкина внучка Кутузова графиня Дарья:

— Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние.

Петр Кириллович Шугаев собрал и записал рассказы тарханских старожилов:

— Когда в Тарханах стало известно о несчастном исходе дуэли Михаила Юрьевича с Мартыновым, то по всему селу был неподдельный плач. Бабушке сообщили, что он умер; с ней сделался припадок, и она была несколько часов без памяти, после чего долгое время страдала бессонницей, для чего приглашались по ночам дворовые девушки, на переменках, для сказывания сказок…

Ее внук МишЫнька оставил землю и теперь уже навсегда исчез в царстве фей. И в царство фей, царство сказок погрузилась его бабушка. Сказки ей сказывали долго, более полугода.

Вещий дар унес и Пушкин, скрылась его душа, может быть, в далекой изначальной Африке, полной семейных преданий и легенд.

Музыканты по-прежнему один за другим гасят свечи и уходят. Уходят и уносят скрипки, гобои, трубы. Свечи горят уже отдельными островками, и с этих островков и доносится музыка.

…Лермонтов в пятнадцать лет на испытании в искусствах с большим успехом исполнил на скрипке аллегро из Маурерова концерта. Пушкин любил звонких гуслей беглый звон. Оба слушали известного в 1830 годах русского гитариста и композитора Высотского.

Знатоки русской гитары говорили о Высотском, что он «поражал слушателей не одной необыкновенной техникой своей игры он поражал их своим вдохновением, богатством своей музыкальной фантазии». Гитара была «живою выразительницею его душевного настроения, его мыслей».

Лермонтов посвятил Высотскому стихотворение «Звуки»:

16 июля 1986 года в музее на Молчановке был составлен документ в том, что заведующая музеем Ленцова Валентина Брониславовна от Братинцева Бориса Анатольевича, реставратора музея имени Глинки, принимает в дар музею гитару первой половины XIX века в хорошей сохранности. Лермонтов играл на гитаре? Почти с полной уверенностью можно сказать — да. И научился играть у Высотского.

После оформления акта мы, то есть Валентина Брониславовна, старший научный сотрудник музея Светлана Андреевна Бойко, реставратор Братинцев и я, поднялись в кабинет поэта и положили с краю на диван гитару. Гриф у гитары — наподобие лиры с перламутровой отделкой. В музее имени Глинки хранится гитара, которую, возможно, держал в руках Пушкин, принадлежала — цыганке Тане. Об этом нам рассказал старейший цыганский певец Ром-Лебедев.

…Сны веселых лет. Одежда жизни. Все, чего уж нет.

Оркестранты ушли, кроме двух скрипачей, и зазвучали теперь только две единственные скрипки — первая и вторая… вторая и первая. И горели только две свечи.

Александр Блок:

«Пушкин и Лермонтов» слышим мы все сознательней, повторялось прежде тоже, но бессознательно… Пушкин и Лермонтов… если не Лермонтов, то Пушкин и обратно.

Пушкин и Лермонтов встретились, сошлись. От века до века. И «возгремели» в сердцах людей. И скрипки встретились, сошлись и не погаснут их свечи: на дуэль с Дантесом выйдет Жанно (Жанно — так звали в Лицее Ивана Пущина). Он же Большой Жанно и просто Ванечка. «Мой первый друг, мой друг бесценный!» «Товарищ милый, друг прямой!» Это Пушкин написал о Ванечке. «Если бы при мне должна была случиться несчастная его история… то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России…» А это написал Ванечка о своем первом лицейском друге. Но был тогда декабрист Иван Пущин в ссылке, в Сибири. «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать». «О Пущин мой!», «О Пущин дорогой!» Это «предсмертный голос друга», «последний вздох», который дошел до Жанно «с лишком через двадцать лет!».

Январь 1983 года. Москва. Выставка работ члена-корреспондента Академии художеств СССР скульптора Олега Константиновича Комова. Много посетителей, и мы с Викой в их числе. Выставка в помещении Академии художеств в бывшем доме графа Потемкина, по веселому утверждению Вяземского — Потемкина тоже великолепного, если не Тавриды, а просто Пречистенки. Жена этого Потемкина Елизавета Петровна, урожденная Трубецкая, посаженая мать Пушкина на свадьбе. Здесь, на бывшей Пречистенке, бывал Пушкин. Он и сейчас здесь, в этом доме, в этот январь.

Вот он в нарядной бронзе стоит у туалетного столика жены. Глаза прикрыты. Наталья Николаевна сидит перед зеркалом в придворном платье, в прическе, в драгоценностях. Прямая, безмерно красивая.

Гордость и беда поэта, как скажет французский писатель Луи Леже. Она причина назревающей дуэли. Причинность выражена в скульптуре, но это наше мнение. Причинность, но не причастность.

Пушкин-юноша воплощен скульптором Комовым в простом светлом металле. Легко, непринужденно откинулся в кресле, поднял высоко правое колено, прихватил его руками. Перед ним стоит его первый друг, его друг бесценный Жанно. Поднес руку к подбородку, задумался.

Они всегда были рядом, с первого дня вступления в Лицей. «По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему».

Пушкин умирал в январе тридцать седьмого года, в январе двадцать пятого года они в последний раз виделись и попрощались на вечную разлуку.

Пущин. Отличительные свойства — суть мужество и рассудительность, — это по документам Лицея. Рыцарем правды назвал его декабрист князь Сергей Волконский. Ванечка, Жанно, Большой Жанно, сохраните нам Александра Пушкина! Ванечка, Жанно, Большой Жанно, убейте Дантеса!

Левушка Пушкин — «дерзкий и отчаянный», — вы лучший приятель Лермонтова по Кавказу, сохраните нам Михаила Лермонтова! Гусар Левушка! Убейте Мартынова. Или вы, Руфин Дорохов, еще более дерзкий и отчаянный. Вы постоянно бывали у Лермонтова в Пятигорске. Говорили о нем:

— Славный малый — честная, прямая душа… Мы с ним подружились…

Вы берегли его тетрадь с рисунками и стихами. Дорохов, убейте Мартынова! Сохраните поэта! Вы и Лермонтов — два командира отборной «сотни». Дух храбрейшего дышит, где хочет. А Мартынов — «чистейший сколок с Дантеса».

Дерзкий и отчаянный Руфин Дорохов тоже погиб: зарубили его в западне, в Гойтинском ущелье. Зарубили… Погибла и тетрадь с рисунками и стихами Лермонтова. Не нашли ее после гибели Дорохова.

Скрипки первая и вторая, вторая и первая не уходят, не гаснут их свечи: значит, не гаснет и звучит музыка.

Мы слушали «Прощальную» симфонию Гайдна в капелле имени Глинки в Ленинграде, на Мойке, совсем рядом с квартирой Пушкина. В другом конце Мойки жил Лермонтов.

Нам хотелось взять эти две неугасшие свечи и отнести их к Пушкину и к Лермонтову. Отнести через грохочущий город скрипки, оркестр, симфонию — живое колышущееся воспоминание, живую колышущуюся надежду.

ЧЕРНАЯ РЕЧКА

Станция метро «Невский проспект» красного цвета. Станция метро «Черная речка» черного цвета, бронзовые факелы, скульптура Пушкина. Пушкин стоит в крылатке, на отворотах крылатки мех. Усталое, измученное лицо.

Когда мы с Викой ехали в бывшее Царское Село, ехали в Лицей и на Белую дачу, то станция метро «Пушкинская» (это Витебский вокзал) горела ярким, почти солнечным светом, специально созданным. И тоже скульптура Пушкина.

Пушкин-лицеист сидел на фоне озера, павильона Грога, Камероновой галереи. С веточкой дуба в руке. Лицейский сюртук расстегнут. Светильники на станции метро нарядные — поднятые на копьях с золотыми наконечниками белые чаши: они и излучали сияющий летний царскосельский день.

Сейчас Пушкин на станции метро «Черная речка» был окружен бронзовыми факелами, которые горели приглушенно, мягко, будто издалека. У ног Пушкина темно-красные гладиолусы.

Мы впервые проехали по маршруту ленинградского метро: «Невский проспект» «Черная речка». Поднялись на эскалаторе, тоже среди мягких, приглушенных факелов. Надо было спросить, как пройти к месту дуэли. Пожилая женщина в летней из полотна кепочке, очень все понимающая, подробно объяснила.

Пошли от станции метро налево, на улицу Александра Савушкина. Через метров триста — Черная речка и мост Чернореченский. Переходить мост не надо. Мы не переходили, только постояли около него. Здесь, на углу, на большом щите, написано — Александр Петрович Савушкин, штурман истребительного полка, Герой Советского Союза, в годы войны провел 49 воздушных боев. Погиб.

Так начинается путь от станции метро к месту дуэли, от улицы летчика-героя: штурман истребительного полка Александр вел нас к месту боя поэта Александра.

Идем по низкой набережной Черной речки. На противоположной стороне вспахано — делается небольшой парк, что ли. Вода в реке густая, волокнистая, так и кажется, что дно реки заросло и вода вплетает теперь водоросли в свои волны. Плывут колоски совершенно черного, даже угольного цвета. Они со дна реки или это головки трав, сожженных июльским солнцем и перенесенных сюда ветром? Колоски скапливаются около при-топленных причальных железных колец. Образуют маленькие плотики, которые отрываются от причальных колец и плывут по реке.

Может быть, из-за черных колосков река называется Черной? Прежде всего?

Задолго до случившегося на Черной речке поэт В. И. Туманский писал: «Сих мест уединенных сладость… Здесь мило слушать, как порой словоохотные дубравы с болтливой шепчутся волной».

На Черной речке, на даче, и не один год, жил с семьей Пушкин. На рукописи пометил: «Черная речка…» Слушал словоохотные дубравы и болтливые волны. Здесь родился у Пушкиных старший сын Александр. Отсюда Пушкин часто совершал пешие прогулки в Петербург. «Капитан пехоты». Счастливые когда-то были дни.

По пути на дуэль, проезжая Каменный остров, Пушкин велел кучеру задержаться возле дачи Доливо-Добровольского: здесь родилась младшая дочь Наташа, Таша. Тоже счастливые были дни. Зашел в пустующую зимой дачу? Некоторые полагают, что зашел. Один в пустующем холодном чужом доме. Что думал о своем доме, только что так поспешно оставленном?

Следующий мост через реку Ланской. Совпадение нас поразило. Фамилию Ланская будет носить Наталья Николаевна, спустя семь лет, после разыгравшихся здесь событий.

Через Ланской мост надо перейти. Перешли. Проспект Смирнова — новые дома, в них магазины — канцелярские принадлежности, большой книжный магазин «Молодой Ленинград», продуктовый. Аптека. Дошли до первого угла. На углу — яркое красное дерево рябины. Июль месяц, конец даже июля; в этот месяц и родился на Черной речке старший сын. Рябина набирала цвет, отяжелела, изогнула ветви. Замерла. «Под ярусом — ярусом висит зипун с красным гарусом» — исстари говорится в народе.

Свернули налево. Улица Новосибирская. Надо идти вдоль нее, как объяснила женщина. Нас поразило, что на всем протяжении Новосибирской улицы, на первых этажах, на окнах, приделаны ящики для цветов — улица сплошной цветник. Посредине — бульвар, вольный, домашний. Среди зелени и птиц, в тени, в прохладе, много детских колясок, и все те же, среди зелени, начавшие поспевать рябины. Пересекли улицу матроса Железняка (человек-легенда, человек-песня) и пересекли железнодорожные пути по теплоиюльским доскам, проложенным между теплоиюльскими рельсами. Нефтяной запах шпал, сверкающий разбег рельсов.

Подумалось — первая железная дорога в России была построена из Петербурга в Царское Село и первый поезд прошел по ней в 1837 году. Да, 1837 год… А бабушка Лермонтова боялась железной дороги и запрещала МишЫньке по ней ездить, а только лошадьми.

Вступили в лесопарк. И опять среди зелени прочеркнуты рябины. Напоминали тревожно-красный цвет (для нас с Викой тревожно-красный, потому что мы ехали на Черную речку) — цвет станции метро «Невский проспект».

Красный цвет прослеживал весь наш путь к месту дуэли. Место дуэли было уже видно. Высокий обелиск. Стоял в лесопарке среди почерневших деревьев, вобравших в себя прошлое, то, о чем поведали им другие деревья, сошедшие уже в землю, в прошлое. Возможно, березы те самые, которые, как утверждали очевидцы, были свидетельницами поединка.

Где-то здесь на снегу была разостлана, пропитанная кровью, шинель Данзаса, на которой лежал и сделал свой последний дуэльный выстрел тяжело раненный Пушкин. Лежал, опершись на руку, уже умирающий и никогда уже больше не умерший…

Обелиск составляли пять больших каменных блоков. Прикрыли собой квадрат земли, испросив его у мирской суеты, у прохождения времени, сделав его безвременным или, как записано в библейских сказаниях, «Заповедали его в тысячу родов». Пять камней невольника чести. Пять камней коварного шепота невежд. Пять камней злословья. Пять камней мучений, которых вынести не мог. Пять камней жажды мщенья. Пять камней сего мига кровавого. Пять камней навсегда свободного, смелого дара.

С этого квадрата земли Данзас поднял окровавленного Пушкина. Поэтесса Надежда Теплова, родившаяся в один год с Лермонтовым, тоже в 1837-м, написала стихотворение на смерть Пушкина: «Великому — предначертанье! Прекрасному — мгновение одно!»

Анна Ахматова о Пушкине:

— Он единственный.

Константин Паустовский:

— Чтобы понять до конца, что значит Пушкин для нас, надо представить себе хотя бы на минуту, что Пушкина никогда не было. Насколько мы бы тогда обеднели!

Марина Цветаева:

— Первое, что я узнала о Пушкине, это — что его убили… Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта — убили.

Мальчик Гена в беседе с корреспондентом газеты «Комсомольская правда» Зоей Ерошок:

— Дантес стрелял в Пушкина и попал в сердце. Пушкин стрелял в Дантеса и попал в пуговицу. У Пушкина было большое сердце. Дантес сразу в него попал. А у Дантеса не было сердца — пуговица вместо него. Мне это один пацан рассказывал.

…Совсем недавно приезжала из Москвы правнучка поэта Наталья Сергеевна Шепелева. Сидела на скамейке у обелиска. Сидела долго среди почерневших деревьев, вобравших в себя прошлое, среди берез, которые, возможно, были свидетельницами поединка. Как долго живут березы?.. Сидела в тишине, вдали от мирской суеты.

Как всегда, у обелиска были люди, конечно же никто не мог знать, что сейчас среди них находилась и правнучка поэта.

…Пулю, от которой погиб Пушкин, сохраняли. Кто? Неизвестно. Оправили в золото, чтобы она была вечным кровавым мигом.

В 1899 году в «Петербургских ведомостях» было опубликовано: «На вид это маленький, кругленький, темный шарик, изящно отделанный в золото в виде брелока, но без содрогания на него смотреть невозможно!»

Где пуля теперь? Тоже неизвестно. И не надо известий о ней!

Красные рябины. Черная вода в Черной речке. Красная станция метро. Черная станция метро. И опять красные рябины. Квадрат земли, квадрат тишины. Пять каменных блоков. Жизнь сжала этот островок; не тронула и не трогает. Запечатала его.

Пришла группа молодежи. Ребята встали рядом с нами. У них красные гладиолусы, темно-красные, почти черные, почти траурные факелы. Здесь лежал сын человеческий уже умирающий и никогда больше не умерший. И мы в нашей жизни часто подвизаемся силою духа его.

В Гурзуфе, в старинном парке, окружающем дом, где у Раевских гостил Александр Сергеевич, он подбирал каштаны и уносил их с собой. Мы с Викой подбираем теперь в Гурзуфе каштаны. Именно гурзуфский каштан Вика и подарила Ларисе Валуйко. Как долго живут каштаны?

ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНО ПАХНЕТ СИРЕНЬЮ

Леонид Борисович Тарасов наш постоянный советчик из Ленинграда рекомендовал в письмах: «Если вы хотите проникнуть в пушкинский Петербург, для этого необходимо «войти» в Ленинград не только в определенном месте, но и в соответствующее время года, суток и при соответствующей погоде. Нужно появиться после дневного многолюдия и шума и до того, как вспыхнут яркие фонари.

Эта временная лазейка в прошлое очень узка, но только она позволяет побывать в пушкинском Петербурге».

…Пушкинский Петербург. Лермонтовский Петербург. Маршруты с краткой информацией, которую составляет Вика. Еще в Москве. Я, как всегда, заношу маршруты в нашу записную книжку с дневничком:

Большая Миллионная (Халтурина, 30) — дом Евдокии Ивановны Голицыной. «Princesse Nocturne» («Ночная княгиня»), которую Карамзин назвал Пифией и сообщил Вяземскому, что Пушкин в нее «смертельно влюблен и проводит у нее все вечера». Гадалка предсказала княгине, что она умрет в своей постели ночью. Чтобы обмануть судьбу — княгиня днем спала, а ночью собирала гостей. Приемы ее начинались поздним вечером и оканчивались только утром. Ночная княгиня, Евдокия Ивановна Голицына, прожила между тем семьдесят лет. В доме Ночной княгини сейчас общежитие. Здание внутри чуть ли не полностью перестроено.

Малая Морская (Гоголя, 10) — дом Натальи Петровны Голицыной. В доме сейчас лечебное учреждение. «Princesse Moustache» («Княгиня Усатая»), один из прообразов Пиковой дамы. Ее внучкой, тоже Натальей Голицыной, урожденной Апраксиной, Пушкин был увлечен в молодости. Вписал ей в альбом 22 сентября 1826 года:

Но потом отношения переменились, и Пушкин стал называть Наталью Голицыну Tolpege (Толпега — бестолковая женщина). Дом Апраксиных, где она выросла и где был широко известный домашний театр, который посещал и Пушкин, стоит в Москве, недалеко от нас — угол Арбатской площади и улицы Фрунзе (Фрунзе, 19). Перестроен.

Дальше в записную книжку были занесены маршруты:

Улица Сергиевская, дом Хвостовой (Чайковского, 20), — в 1839 году снимала квартиру Елизавета Алексеевна Арсеньева и часто гостил Михаил Юрьевич: приезжал к бабушке из Царского Села — и лошадьми, а не на поезде. А лошади у него были первоклассные: однажды за санями Лермонтова (он ехал с друзьями) погнался на своих санях великий князь — не догнал.

Английская набережная (набережная Красного флота, 4) — дом графа Лаваля. При входе два черно-красных льва. Каменные ступеньки рассыпаются. В щелях — мох. Из такого же, как львы, гранита — балконы. Дом сохранился, ремонтируется. Совсем рядом с Сенатской площадью, на которой в декабре 1825 года построились восставшие полки, а из дома Лавалей должен был прийти Сергей Трубецкой — глава восстания. Отсюда уехала в Сибирь вслед за мужем Екатерина Трубецкая. Бывали здесь и Карамзин, и Одоевский, и Вяземский, и Мария Волконская, и А. И. Тургенев, и Лермонтов. На балу в этом доме произошла ссора Лермонтова с Барантом. Встреча Натальи Николаевны, уже Ланской, и Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой. «До того как начался вечер, был обед, — пишет Наталья Николаевна мужу. — В течение всего вечера я сидела рядом с незнакомой дамой…» Это и была графиня Воронцова, которую Наталья Николаевна вначале не узнала. Они долго беседовали, и как пишет потом Наталья Николаевна в письме: «Несколько раз она брала меня за руку в знак своего расположения и смотрела на меня с таким интересом, что тронула мне сердце своей доброжелательностью». Встреча эта была спустя двенадцать лет после гибели Пушкина. В бывшем доме Лавалей сейчас исторический архив. Мы в дом заходили — мраморная парадная лестница, две белые колонны, переходы, окна на Неву. Мы прошли по комнатам. Нашли столовую с живописным фризом, в которой, по нашим понятиям, мог происходить обед. Зал для празднеств, где рядом сидели и разговаривали Наталья Николаевна и Елизавета Ксаверьевна. Густо расписанный потолок, плафоны, камин. Молчит зал в особняке Лавалей, молчат мраморы. Висят, как в память о былом, портреты Сергея Трубецкого и его жены Екатерины Трубецкой, в девичестве — Лаваль.

Дворцовая набережная, 30, — у графини Воронцовой Дашковой 9 февраля 1841 года был великосветский бал. Среди приглашенных — опальный Лермонтов, днями приехавший с военных действий на Кавказе в Петербург. Присутствовали и особы царской фамилии, которые по словам самого поэта сочли его появление на балу «неприличным и дерзким».

Улица Галерная (Красная, 53) — квартира Пушкина, куда он с молодой женой переехал из Царского Села, с дачи Китаевой. Первая семейная квартира Пушкина в Петербурге. Дом на улице Красной сохраняет свой как бы первоначальный облик. Из белого мрамора памятная доска: «В этом доме жил Александр Сергеевич Пушкин в 1831—1832 г.».

Мы постояли, поглядели на дом — время его изогнуло. Парень в спортивной куртке сидел на модном спортивном мотоцикле, прямо напротив входных дверей. Одну ногу выставил на тротуар и беспрерывно подкручивал ручку газа. Шум мотоциклетного мотора наполнял улицу.

Мы ждали, когда парень уедет, чтобы дом сфотографировать. Парень не уезжал и все подкручивал и подкручивал газ. Наконец причина сего явления обнаружилась — сигнал: из дома Пушкина, и, может быть, даже непосредственно из квартиры поэта, выбежала девушка в вязаной полосатой фуфаечке и в черных хлопчатобумажных штанах, не доходящих до щиколотки. Впрыгнула на заднее седло мотоцикла. Потом оба — парень и она — надели защитные шлемы. Девушка обняла парня, прижалась к нему, и они, охваченные еще более возросшим грохотом мотора, помчались по пустынной улице.

— Интересно, как бы оценил такую вот стремительную, современную любовь Александр Сергеевич? — сказал я. — Грохочущую на весь город?

— Не сомневаюсь — с восторгом. Может быть, он все это сейчас и видит вместе с нами. «И в занавеске, как сверчок, пылает Пушкина зрачок…»

— Тебе не кажется, что это уже чересчур? — И я взглянул на Вику, изобразив на лице сомнение.

— Чересчур что?

— Мистика, — пожал плечами я.

— Не остывайте, не отступайте… — начала говорить Вика.

Парень резко развернул мотоцикл и мчался теперь обратно. Когда парень и девушка поравнялись с нами, Вика надавила на кнопку затвора фотоаппарата:

— Я — за молодость. За постоянство новизны.

Дальше у нас была записана Конюшенная церковь, троллейбус пятый номер до Невского проспекта и — пешком.

Конюшенная площадь. Дома Конюшенного ведомства и церковь Спаса.

Вика осталась на площади, занялась съемкой. Я направился к церкви.

В Конюшенной церкви сейчас Ленгидропроект. Мне разрешили войти. Бледно-розовые мраморные колонны, купол в коричневых тонах поделен на мелкие квадраты, в них — херувимы. Длинные, по всей окружности, хоры. В здании около сотни рабочих столов.

Сотрудники узнали, что побудило меня сюда прийти, — смолкли пишущие машинки, счетно-решающие механизмы, перестали двигаться линейки на чертежных досках, — и в бывшей церкви наступила тишина и неподвижность.

Купол был перекрыт сетью: сам купол, живопись на нем — разрушались, и сеть была натянута в целях безопасности.

Люди смотрели на меня виновато. И так, под эту виноватую и как бы извиняющуюся тишину, я и ушел из церкви Спаса Конюшенного ведомства. Может быть, отдать церковь верующим?

Родился Пушкин в день Вознесения, о котором в библейских сказаниях написано: «Больше они не увидят лица его, не услышат его голоса, но в сердцах их горели слова его: «Я с вами во все дни…»

Пушкин считал, что самое важное в его жизни постоянно совпадало с днем Вознесения. Любил повторять:

— Все это произошло недаром и не может быть делом одного случая.

В нескольких десятках метров от входа в Конюшенную церковь висит ящик, простой, синий, как и любой почтовый, но только этот площе. На нем написано: «Ящик для найденных документов». Сбоку черной краской помечена цифра 46.

— Порядковый номер, — говорит Вика. И, очевидно, Вика права.

Подобный ящик мы увидели впервые. Он совсем недалеко от квартиры Пушкина на Мойке. Вдруг случится такое — в одно сказочное утро кто-то совсем никому неведомый опустит в ящик тетрадь, ту самую недостающую тетрадь дневника Пушкина, которую ищут, правда, отдельные энтузиасты, вот уже более ста лет; ищут и надеются, что она существовала, но была потеряна. Ищут во многих странах мира, последний раз — в Англии. Дневник А. С. Пушкина. И в одно сказочное утро служащие бюро «найденных документов» придут к ящику, помеченному цифрой 46, чтобы проверить его содержимое, а в ящике, к радости и торжеству энтузиастов, и окажется недостающая часть дневника поэта — тетрадь № 1. Есть тетрадь № 2. Она хранилась у сына поэта Александра Александровича Пушкина, затем перешла к дочери поэта Марии Александровне Гартунг. Мария Александровна завещала ее внуку поэта Григорию Александровичу, а он передал ее в Румянцевский музей уже при советской власти.

А может, кто-нибудь опустит пачку писем Натальи Николаевны к мужу? Некоторыми исследователями утверждалось, что письма хранились в Румянцевском музее (теперь Библиотека имени В. И. Ленина). Их было около сорока. Но в 1920 году пропали… исчезли. Другая группа пушкинистов склонна утверждать, что письма не поступали в Румянцевский музей. И исчезли давно и навсегда. Но опять… энтузиасты, романтики, которые ищут письма и хотят, чтобы они непременно нашлись.

Была или даже есть тетрадь — дневник № 1 в пушкинском Петербурге? Были или даже есть в пушкинском Петербурге письма Натальи Николаевны к мужу?

Вдруг кто-то в соответствующее время года, суток и при соответствующей погоде войдет в пушкинский Петербург, в эту временную лазейку, и вернет городу дневник № 1, найденный им в одной из частей света. Или письма Натальи Николаевны. А может быть, они были запрятаны в тайнике какого-нибудь из княжеских или великокняжеских дворцов города? Были ведь «пушкинские» находки в юсуповском дворце. А теперь еще где-нибудь, в толщине стен…

Я говорю об этом Вике. Она не возражает, соглашается с моей фантазией, хотя Вика все-таки прежде всего человек фактов, а не версий и догадок, прямо скажем — фантастических.

Головокружительно пахнет сиренью — в Ленинграде начало лета. Не уходить, не уезжать, стоять на этом месте, возле этого ящика. Придумывать, выдумывать, чтобы жить не только среди габаритных огней современности. Всегда нужны были чудодействия — и прежде, и теперь. Чудодействия — с этого мы начали мечтательную книгу. Точнее — я начал и потянул в чудодействия Вику, несмотря на нашу проходящую сейчас совсем уже зрелую взрослость. Главное, надо помнить: отрочество, юность — непроходящи! Тогда все остальное легко будет сделать. Легко будет чудодействовать, а значит, и в чем-то жить.

Я говорю по телефону из номера гостиницы и заканчиваю разговор фразой:

— Передайте привет Вареньке Лопухиной.

Привет передаю и в письмах.

— Варенька ждет вас с Викой, — отвечает мне Валентина Михайловна.

У Валентины Михайловны Голод — председателя комиссии собирателей художественных коллекций ЛГО ВООПИК (Ленинградское городское отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры) — есть миниатюра, выполненная художником Э. Мартеном, «Неизвестная». Искусствовед И. Чижова убедительно доказала, что имя «Неизвестной» — Варенька Лопухина. Варвара Александровна Лопухина, в замужестве Бахметева, одна «из самых глубоких сердечных привязанностей Лермонтова». Миниатюра вставлена из витой бронзовой нити рамку. Филигрань. Рисунок филиграни — листья папоротника — напоминали решетку Певческого моста. Очень любимого мною.

Я часто стою на Певческом мосту, опершись о его решетку с листьями папоротника, собранными веерами по шесть штук. Если стою летом, то слушаю раскручивание спиннинговых катушек, потому что обязательно на мосту присутствует два-три рыболова, и смотрю или в сторону набережной реки Мойки, 12, или в сторону Дворцовой площади. Видны с Певческого моста Зимний мост № 2 через Зимнюю канавку, капелла имени Глинки, дом, в котором жил Ванечка Пущин, и гостиница, в которой с дядей жил Пушкин, «Демутов трактир»: Пушкин тогда приехал поступать в Лицей. И в этой же гостинице останавливался он с молодой женой, когда впервые привез ее в Петербург. Видна часть Невского проспекта — дом графа Г. А. Строганова, «который старался весь век разориться, но не смог» и чья побочная дочь Идалия Полетика была, как считали современники Пушкина, в числе «сочинителей анонимных писем», которые послужили одной из причин гибели поэта. Видны также Зимний дворец, Александровская колонна, купол Исаакия и здание бывшего Главного штаба — его острый, хищный угол прежде всего. Ведь в здании Главного штаба Лермонтов был взят под арест.

П у ш к и н с к о-л е р м о н т о в с к а я  точка обзора. Она вмещает в себя обоих поэтов в решающий для них час, и в то же время вмещает и такое широкое понятие, как пушкинско-лермонтовский Петербург. Я хочу эту точку предложить и всем вам. Будете в Ленинграде — придите, встаньте на Певческом мосту, лучше всего к вечеру, когда стихнет уличное движение и еще не зажгутся современные уличные фонари, как того просит постоянный советчик из Ленинграда Леонид Борисович Тарасов, оглядитесь и проверьте свои чувства. Уверен, они совпадут с нашими.

Варенька Лопухина на миниатюре в белом платье, темные волосы расчесаны на пробор — точно так же, как и на рисунке Лермонтова. Серьги — большие подвески, наполнены сверканием. В глазах — грусть, покорность судьбе. В один ряд с Варварой Александровной Лопухиной-Бахметевой висят миниатюры дочерей генерала Раевского — Екатерины, Софьи и Елены. Это их братья шли в одном строю с отцом в атаку на Бородинском поле. Дочери из семьи, с которой опальный Пушкин совершил путь из Екатеринослава на Кавказ и в Крым, в Гурзуф. У Елены в волосах на миниатюре — роза, как «символ недолговечности молодости и красоты». А в Крыму, в Карасане, до сих пор, возможно, растут сосны, посаженные младшим из братьев Раевских — Николаем, с которым Пушкин читал Байрона, учил английский язык, и это ему, Николаю Раевскому, рассказал о замысле «Бориса Годунова».

В журнале «Нева», № 3 за 1983 год, опубликована статья И. Чижовой «К протекшим временам лечу воспоминаньем (Портреты из частной коллекции)». Статья начинается словами: расскажем о коллекции старинных портретов Валентины Михайловны Голод, собранной с большим знанием дела, тонким вкусом и любовью. Значительная часть ее — миниатюры, выполненные на кости в конце XVIII — начале XIX века.

Обращают внимание прежде всего образы женщин из ближайшего окружения А. С. Пушкина работы лучших художников-миниатюристов первой половины XIX в.

Пушкинские героини. Да, это они.

— …что может быть важней на свете женщины прекрасной? — сказал Пушкин. — Поговорим опять об ней.

Миниатюры Екатерины и Елены исполнены художником А. Лагрене (он бывал в доме Раевских), Софьи Раевской, как и Лопухиной, — художником Э. Мартеном. Висит миниатюра Е. П. Луниной-Риччи. Работа Жана Батиста Сенги. Миниатюр Сенги нет даже в Эрмитаже и в Русском музее, — пишет Чижова.

Дочь генерал-лейтенанта П. М. Лунина — двоюродная сестра декабриста М. С. Лунина. Она хорошо пела. Это о ней Пушкин сказал:

— Еду сегодня в концерт великолепной, необыкновенной певицы Екатерины Петровны Луниной.

Лунина с мужем графом Риччи часто пели в салоне Зинаиды Волконской, у которой собирались лучшие московские литераторы, музыканты, артисты. В память о Пушкине и о его друзьях, которые тоже были частыми гостями Зинаиды Волконской, она потом в парке своего дома, уже в Италии, в Риме, поставит колонну и высечет на ней их имена.

Висит в квартире у Валентины Михайловны Голод и большой парадный портрет великой княгини Елены Павловны — урожденной принцессы Вюртембергской, жены великого князя Михаила Павловича.

Пушкин относился к великой княгине с неизменной симпатией. Вписал ей в альбом стихотворение «Полководец», которое она сохраняла как реликвию. В тяжелые последние дни Пушкина Елена Павловна посылала «поистине скорбные записки» Василию Андреевичу Жуковскому: «…известите меня, прошу Вас, о нем и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием… Елена»; «…мы потеряли прекраснейшую славу нашего отечества!.. Как она тягостна, эта скорбь, которая нам осталась!.. Е.»

Сестры Раевские, Лунина-Риччи, Варенька Лопухина, великая княгиня Елена Павловна живут сейчас все в одном доме, в Ленинграде, недалеко от Московского вокзала, у Валентины Михайловны Голод.

Пушкин сестрам Раевским посвящал стихи. Влюблялся в них. В особенности — в Марию, будущую княгиню Волконскую, когда был в Гурзуфе. А некоторые утверждают, что в Екатерину. Гурзуф… Искристый зной. Удары моря о скалы. Прогулки по тенистым паркам. Вечера у медных ламп, игра в лото и неумолкаемый девичий смех в большом, насыщенном галереями, доме. Смех и молодость сестер Раевских, когда молодость и красота бесконечны.

Лермонтов посвящает стихи Вареньке Лопухиной. Нарисовал для нее автопортрет, и, пожалуй, это лучший из портретов, который мы имеем. Сделан акварелью. Печален и глубок взгляд лермонтовских глаз; печален и одинок Лермонтов на собственной акварели. Одинокий странник с пустынной душой, сказал он о себе. Глаза убитого певца и до сих пор живут, не умирая, в туманах гор. Так о нем сказал Велимир Хлебников.

Статья И. Чижовой «К протекшим временам лечу воспоминаньем» заканчивается словами, что коллекция Валентины Михайловны Голод уникальна по художественной и исторической ценности и одна из лучших в городе на Неве.

Сейчас Валентина Михайловна провела большую выставку живописи из частных коллекций. В нарядном Центральном выставочном зале Ленинграда, бывшем Конногвардейском манеже. Каждый мог увидеть и Вареньку Лопухину, и Елену Павловну, и Лунину-Риччи, и сестер Раевских.

Перед отъездом в Ленинград я, как всегда, зашел на Молчановку в дом Лермонтова, навестить поэта и его автопортрет, потому что знал, что в Ленинграде буду навещать Вареньку.

Лермонтов нарисовал себя в бурке, в форме Нижегородского драгунского полка во время первой ссылки на Кавказ в 1837 году; правая рука сжимает рукоятку черкесской шашки. Вручил портрет Вареньке в 1838 году. Был уже июнь. В Петербурге цвела сирень, в Москве цвели тополя.

Варенька уезжала с мужем в Германию. И навсегда кончилась Молчановка. Навсегда замолчала.

Кусты сирени осенью — это пожар: багряно-красные листья, выделяются среди прочих осенних листьев. Они — пылающий на ветру, прощальный костер, а костер всегда сжигает сам себя.

Лермонтов послал письмо Марии Александровне, сестре Вареньки, своему постоянному другу. В письме было стихотворение «Молитва странника», в котором Лермонтов, со всей лермонтовской силой, просил теплую заступницу мира холодного за деву невинную, просил дать ей… молодость светлую, старость покойную…

Умерла Варенька в 1851 году тридцати шести лет. После гибели Лермонтова долго и тяжело болела. Сестра Мария писала родным: «Последние известия о моей сестре Бахметьевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась, за границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться».

Памятью о Михаиле Лермонтове Вареньке была поэма «Демон», которую он ей подарил. Писать поэму начал в юности, в Москве, на Молчановке, и писал всю свою короткую жизнь.

После смерти Вареньки осталась дочь Оля. Ольга… Пятнадцати лет. Лермонтов однажды видел Олю еще ребенком, в семье своих знакомых Базилевских. Потом Оля выйдет замуж за сына Базилевских и будет жить в Москве.

В Москве головокружительно пахнет тополями — в Москве тоже начало лета. Мы с Викой только что приехали из Москвы в Ленинград и поселились в гостинице «Москва».

Собираемся к Валентине Михайловне Голод. Когда придем — я зажгу у нее в квартире совсем неяркую старинную, павловских времен, люстру, украшенную перьями из бисера, встану перед Варенькой, сестрами Раевскими, Еленой Павловной, и, пока Валентина Михайловна и Вика при ярком и современном свете на кухне будут готовить ужин, я, под люстрой из прошлых времен, окажусь в пушкинском Петербурге.

— Мы вас ждем! — позовет из кухни Валентина Михайловна.

Я вежливо откликнусь, но буду медлить, тянуть время: я ведь в квартире, где коллекция художественных и исторических ценностей одна из лучших в городе на Неве! И завещана она городу на Неве.

Но меня вновь позовут, и я вынужден буду погасить люстру.

Валентина Михайловна подарит нам потом прекрасный негатив миниатюры Вареньки.

«В известных «Записках» Екатерины Сушковой читаем: «В мае месяце 1833 года мы поехали в Москву, одна из моих кузин выходила замуж». Речь идет о браке будущей знаменитой поэтессы Е. П. Ростопчиной. Далее Сушкова описывает подробности предсвадебной суеты и открыто завидует цветущему, веселому и счастливому виду кузины. Именно такой изобразил ее Э. Мартен в миниатюре, неоднократно публиковавшейся в различных изданиях. Итак, в 1833 году Мартен был в Москве и писал, видимо, не только Ростопчину, но и тех, с кем она общалась. Среди них было и семейство Лопухиных — друзей и ближайших соседей… Портрет Лопухиной также относится к 1833 году».

«Портрет Вареньки Лопухиной», И. Чижова.

СОЛНЕЧНОЕ ЯБЛОКО

Вика вспомнила, как во время школьных каникул жила в Барышах. Совсем недалеко от Остафьева, подмосковного поместья Вяземских, где Петр Андреевич Вяземский сберегал часть сохранившихся после гибели Пушкина вещей. Я жил с родными в самом Остафьеве: там был дом отдыха. Отец привез в Остафьево краски, холсты — делал этюды — и еще снимки. Ни одного этюда не осталось: погибли во время войны. Снимки сохранились — березовые аллеи, пруд, на котором я учился грести на лодке, а зимой катался с ребятами на коньках. Липовая аллея, которую Пушкин называл «Русским Парнасом». Фотография, на которой я с мамой стою у памятника Пушкину зимой в остафьевском парке.

«На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина!» — сказала Вика. — Булат Окуджава, его стихи.

Я конечно же помнил большой остафьевский двухсветный круглый зал с хорами для музыкантов. Здесь Пушкин читал друзьям свои произведения. Предметы литературы и искусства занимали и оживляли разговор, и называлось это, по выражению Вяземского, «изустной разговорной газетой». По вечерам играли в шарады и слушали музыку. Собирались писатели, художники, актеры. И никаких светских церемоний.

Вика сказала, что прекрасно помнит круглый зал и полукружье двери из него в парк, в «Русский Парнас», как будто бы открывалась часть стены и зал делался составной частью парка. Таково было детское впечатление.

— Я приходила в гости из дома отдыха Барыши. Перебиралась через овраг с засохшим руслом реки. Кажется, Любучи. Поедем в Остафьево, как только вернемся в Москву. Послушаем деревья в парке, побудем в круглом зале.

Вика заговорила «воспоминаниями». Не до конца потеряна в современных реальностях и тяготах. Я радуюсь этому.

Вяземский на сохранение увез с Мойки в Остафьево письменный стол Пушкина, трость с пуговицей Петра I, портрет Жуковского с дарственной надписью Александру Сергеевичу «Победителю ученику от побежденного учителя». Картину Козлова«Пушкин в гробу» и черный суконный жилет, в котором поэт стрелялся. Сохранил для нас, потомков.

Знал бы я об этом в детстве, расспросил бы стариков — а такие тогда еще были, чьи родители служили у Вяземских, — и я наверняка бы с их помощью отыскал комнату, где жил Пушкин, а потом сохранялись его вещи. Может быть, я в ней жил? Или в комнате, в которой останавливался Жуковский? Или в комнате, в которой останавливался Гоголь? Кюхельбекер? Денис Давыдов? Карамзин писал историю государства Российского на втором этаже. Угловая комната, окна в сторону реки Десны и с видом в сад. Стены были выкрашены белой краской. Стол простой, сосновый. Когда его не хватило для работы, Карамзин приказал поставить еще козлы, и тоже с сосновыми досками.

— Ты на каком этаже жил?

— И на первом — в комнате при входе в дом, первой справа. Где-то здесь прежде размещалась библиотека. И на втором. Окна с широкими подоконниками, с видом на парк. Запомнились густые ряды деревьев. Пруд с плотиной. Памятник Пушкину.

— Я же говорю, поедем в Остафьево, когда вернемся в Москву.

— Послушаем «Русский Парнас»?

— Послушаем и себя, когда были детьми.

И мы так и порешили: закончим в этот приезд в Ленинград наши ленинградские маршруты и по возвращении в Москву отправимся в Остафьево, за своими воспоминаниями.

Мы все теперь на фоне Пушкина…

Я медленно гребу на лодке. Лодка плывет по медленному большому остафьевскому пруду. Виден двухэтажный усадебный дом с шестиколонным коринфским портиком, с флигелями кубической формы со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками, к которым ведут застекленные теперь уже галереи.

Я гребу, Вика сидит на корме. Яркий солнечный день, безоблачный, безветренный: детский рисунок, исполненный тремя красками — желтой, голубой, зеленой.

Дом виден как мираж: завис в солнце на детском рисунке.

— Я должна опустить руку в воду, — говорит Вика.

— Зачем?

— Чтобы за рукой потянулся след по воде.

— Нужен и белый кружевной зонт.

— Нужен. Из мастерской «Госпожи Ольги», — уточняет Вика. — И перчатки с розетками.

— И музыка со стороны круглого зала. Котильон, например. — Но тут же я отменяю свое предложение: для котильона нужен вечер, бал, а не солнечный свет. — Пусть будут распахнуты настежь двери зала и будет просторная тишина. Коринфская. Шестиколонная. С портиком.

— Громкий смех Пушкина нужен, вот что, — говорит Вика. — Пушкин идет по «Русскому Парнасу». В шляпе à la Боливар, которую он носил в молодости.

— Нет. Он играет с Павлушей Вяземским в подкидного дурака визитными карточками где-то на втором этаже с окном в парк. Окно открыто, и слышно, как они спорят: чья карточка бьет ходы противника, чья визитная карточка — туз, чья — просто валет или того меньше.

— Нужны, конечно, и хозяева дома князь Петр и княгиня-лебедушка.

Пушкин называл Веру Федоровну Вяземскую княгиней-лебедушкой.

— Они-то и идут по «Русскому Парнасу».

— Образованная, обаятельная, всегда готовая поспешить на помощь друзьям Вера Федоровна. — Вика опускает в воду руку. За рукой потянулся след, просторная тишина.

Мы плыли по своему относительно недавнему прошлому, вызывая совсем далекое прошлое этих мест, все, что могли видеть и слышать остафьевские деревья и отчего нам теперь, ныне живущим, это помогает жить, чувствовать себя, как-то согласовываться с настоящим. И будущим. А жил Пушкин в бывшей комнате Карамзина: значит, на втором этаже, в угловой. Теперь я это выяснил из книг.

— Наше игрушечное царство, — медленно, точно в такт движению лодки произносит Вика.

— Наше баловство, хочешь ты сказать?

— Наша радость, хочу я сказать. Давай плавать до заката, — предлагает Вика. — И только потом войдем в круглый зал со стороны парка, в твои настежь распахнутые двери. Мне кажется, что в это время там будут играть в шарады. Можешь вспомнить какую-нибудь шараду?

— Если честно — забыл, как играют в шарады.

То, что Вика захотела войти в настежь распахнутые двери, в настежь распахнутую фантазию — лишний раз подтвердило, что Вика действительно готова принять игрушечное царство, и даже как радость.

— Загадывается слово, которое делилось бы на самостоятельные части. И эти самостоятельные части представляют, разыгрывают в живых картинках. Ставят маленькие спектакли.

Я продолжаю грести, слушать Вику.

— Например, первая часть слова — напиток. Вторая — крупный населенный пункт.

— И разыгрываются маленькие спектакли? — Я тяну время, потому что боюсь не отгадать.

— Да. А целое слово — южное растение с крупными ягодами. Тоже разыгрывается сцена, показывается южное растение. Догадываешься, какое получается слово?

— Я и в частях не могу, а ты целое.

— Первая часть слова напиток. Это вино. Ясно? Вторая часть — крупный населенный пункт. Ну что же ты — такая легкая шарада. Ну, догадывайся же, наконец! Стыдно просто.

Я молчу. Догадываться не желаю. Громко на все озеро кричу:

— Где моя шляпа à la Боливар!

— Вторая часть слова — град! — уловив паузу в моем Боливаре, тоже кричит Вика. — Отгадка: вино-град!

И виноград с Боливаром вместе катятся по озеру, по Остафьеву. Вике снова шестнадцать лет. Мне тоже. Довоенных шестнадцать лет.

Потом Вика, довольная, щурится на солнце. Руку вновь погружает в озеро.

Плывем тихо. Я едва окунаю горячие, летние весла в летнее озеро. Плывет с нами детский рисунок — желтый, голубой, зеленый. Плывет с нами безоблачность.

Вика вынула из воды руку и сквозь мокрые пальцы поглядела на солнце, на солнечное яблоко. И я почувствовал, что Вика сейчас скажет, и она сказала:

— Первосоние.

Состояние тепла и света, состояние детского рисунка. И я сказал:

— Да, Ваше Атмосфераторство.

* * *

Дома нас ждала бандероль, в ней оказалась «Лоция Черного моря» с таблицами расстояний, сигналами о сильных ветрах и штормах, о движении судов на рейдах, о якорных местах, о маяках и радиомаяках, о затонувших судах. В Ялте мы дружим с семьями Эсси-Эзингов и Ясинских. Они возят нас на машинах по различным крымским маршрутам, в том числе неоднократно возили в Карасан и в Кучук-Ламбат. Лоцию прислали в память о Крыме, о Черном море. В приложенном к ней письме Валерий Петрович Ясинский, как штурман дальнего плавания, рекомендовал нам называть мыс Плака́ по-флотски — Пла́ка. Лоцию мы часто брали читать у Валерия Петровича, теперь она стала нашей собственностью.

СТРАСТНАЯ ПЛОЩАДЬ

Дети Пушкина собрались все вместе — кто приехал из российских губерний, кто из Европы: младшая дочь Наталья была замужем в Германии. Собрались 6 июня 1880 года, когда на Страстной площади, у начала Тверского бульвара, открылся сооруженный народным иждивением памятник Пушкину и был передан на святое хранение городу Москве.

Площадь, бульвар, крыши домов, балконы, окна (несмотря на пасмурное небо и мелкий дождик) — всюду люди. «Колыхались разноцветные значки и знамена различных корпораций, обществ и учреждений; вокруг площадки памятника на шестах поставлены были белые щиты, на которых золотом вытиснены были названия произведений великого поэта; Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками…»

Взволнованность необычайная. Вдохновенная. Долгожданная. Осенний день — посреди лета: Пушкин любил такую погоду.

Первым к памятнику подошел старший сын поэта Александр Александрович, гусар, генерал-майор, герой русско-турецкой войны во имя освобождения болгар, награжденный за личную храбрость золотой георгиевской саблей с надписью «За храбрость». Возложил белые цветы с белыми лентами.

Громко, празднично всколыхнулись оркестры. Всколыхнулась Страстная площадь. Прокатился ветер волнения.

«В те дни сыновья и дочери Пушкина были самыми почетными гостями Москвы». При их появлении в торжественных залах университета, Городской думы, Благородного собрания, Общества любителей российской словесности, в театрах, на литературно-музыкальных вечерах люди вставали как один человек.

Дети Пушкина, убереженные и выращенные их матерью Натальей Николаевной, приученные ею к высокой порядочности, скромности, чувству долга и отважной любви к Родине, были достойны подобного безоглядного уважения. На них всеобще была перенесена любовь к поэту и память о нем.

Конверт с пушкинским штемпелем — датой открытия памятника — хранится у правнучки поэта Натальи Сергеевны Шепелевой. Я видел конверт. Видел и фотографию ее матери Веры Александровны, дочери старшего сына поэта.

Наталья Сергеевна помнит своего деда Александра Александровича. Помнит, как он по-гусарски носил саблю: сабля постукивала об пол, позванивала при ходьбе. Покачивались золотые шнуры и кисти.

— До сих пор слышу звон его сабли, — говорит Наталья Сергеевна. Потом, точно догадавшись о промелькнувшем у меня сомнении, улыбается: — Я работала в Московской консерватории. Меня в коридоре останавливает преподаватель: «Извините, Наталья Сергеевна, вот студент — он не верит, что вы живая правнучка Пушкина… в наши дни…»

Теперь я откровенно улыбаюсь и откровенно говорю:

— И я не верю. Не верю, что сижу теперь в теперешней Москве у вас в гостях.

— Что будем делать? — смеется Наталья Сергеевна.

— С вашего позволения, будем продолжать нашу фантастически счастливую для меня встречу.

Мы говорим о Наталье Николаевне Пушкиной, которая доводится Шепелевой прабабушкой. Можете себе представить в наши дни?.. Я, например, как тот студент, — не могу.

Шепелеву, как и прабабушку, зовут Наталья. Наташа… по-домашнему, значит, Таша.

Смотрим альбом с семейными фотографиями, говорим о детях Пушкина, вновь о дедушке-гусаре, где он жил в Москве: в Трубниковском переулке, жил и в Сивцевом Вражке (район старого и нового Арбата), где у него бывала внучка Наталья Сергеевна — слушала сабельный звон.

Умер Александр Александрович в день начала войны 1914 года. Наталья Сергеевна сказала мне, что сообщение о войне с Германией потрясло дедушку: он, старый боевой генерал, ясно представил себе объем народного горя. Был Александр Александрович похоронен не там, где просил: выполнить его желание помешала начавшаяся война. Только спустя полвека, в 1963 году, прах его был перенесен в Лопасню, где доблестный гусар завещал себя похоронить, рядом с могилами первой жены и детей. Прозвучал в наши дни оружейный салют в честь бойца за освобождение болгар от турецкого насилия, награжденного за личную храбрость золотой георгиевской саблей и многими русскими и иностранными орденами. Его могилу навешают теперь жители Лопасни. Она находится под их присмотром.

Любимец Пушкина и Натальи Николаевны — Сашка! — мы соблюли его последнюю волю. И было это в июне месяце, пушкинском июне…

Смотрю на вырезки из газет, собранные Натальей Сергеевной. Листаю огромный семейный пушкинский альбом, который она ведет всю жизнь. Слушаю рассказ о том, как у Натальи Сергеевны Шепелевой был коралловый браслет, принадлежавший Наталье Николаевне Пушкиной. Браслет Наталья Сергеевна берегла в знак памяти. Надевала редко, кажется, всего три раза. Передала в музей — к Нине Ивановне Поповой. Браслет временно находится на хранении в здании пушкинского Лицея: до окончания ремонта в квартире поэта на Мойке.

Совсем недавно в музейных фондах Ленинграда была обнаружена ваза с сюжетом Дидоны: Дидона в зеленой тунике, в белом тюрбане сидит и слушает влюбленного в нее Энея. Ваза голубого цвета, ручки в виде золотых орлиных голов. Зеленую тунику и белый тюрбан надевала Наталья Николаевна. Ведь было время, когда она выступала в любительском спектакле — была сестрой Дидоны. Ваза, в память об этом времени, передана на царскосельскую дачу: Дидона — божество, преобразившееся в смертную женщину. Дидона… Сестра Дидоны… Мадонна Бриджуотерская… Именно перед этой картиной, копией с Рафаэля, стоял в Петербурге Пушкин и сравнивал именно эту «Бриджуотерскую мадонну» с Натальей Николаевной. Литография с мадонны Рафаэля находится на царскосельской даче. Подлинник картины — в Национальной галерее Шотландии. Исполнена мадонна Рафаэлем около 1508 года. «Тончайшая светотеневая дымка — знаменитое сфумато — окутывает фигуру, придает нежность взгляду, улыбке». А куда делась бывшая в Петербурге копия, которую выдавали за оригинал, неизвестно.

Говорили мы с Натальей Сергеевной и о книгах Ирины Михайловны Ободовской и Михаила Алексеевича Дементьева «Вокруг Пушкина», «После смерти Пушкина», «Пушкин в Яропольце», «Наталья Николаевна Пушкина». Шепелева передала мне и Вике свои записи, выдержку из которых, с ее разрешения, мы здесь и приводим.

«Благодаря величию Пушкина стала известна жизнь и деятельность окружающих его современников, их человеческие достоинства. Сбылись слова его лицейского товарища А. Илличевского, сказавшего: «Лучи славы его будут отсвечиваться и в его товарищах». Лучи эти осветили не только его товарищей, они выявили и многих других и друзей и недругов. Но так получилось, что сплетни и зависть, перешедшие в клевету, скрыли настоящее лицо самого близкого и любимого поэтом человека — его жены, Натальи Николаевны!

Клевета следовала за ее тенью долгие, долгие годы, и терялись редкие дружелюбные голоса. Как только не оскорбляли ее память. Но правда все же взяла верх! Этим мы обязаны двум неутомимым людям, которые, невзирая на сложности, много потрудились, прежде чем обнаружили в архивах Гончаровых и Араповых письма, которые легли в основу их книг.

Эти два человека — И. М. Ободовская и М. А. Дементьев. Они своим упорным трудом вызвали к жизни забытые голоса, и наконец Наталья Николаевна окончательно предстала перед нашим поколеньем такою, какой была в действительности и какою всегда знала ее семья Пушкиных».

Что мучило Наталью Николаевну? О чем она думала в бессонные петербургские ночи? Опускалась на колени перед умирающим мужем, приникала лицом к его лицу, чтобы лучше слышать с каждой минутой теряющего дыхание и уходящего от нее в невозвратную даль. А он опять гладил ее по изможденной, усталой голове, давно уже тяжелобольную женщину. Теперь он был моложе ее почти на двадцать лет, и опять успокаивающе говорил:

— Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо!

Пушкину нравилось целовать ее в глаза. Когда поцеловал в последний раз? В день дуэли, когда уехала на Каменный остров кататься на санях?.. Она же не знала, что дуэль все-таки произойдет. Он тоже проехал по Каменному острову, по дороге на дуэль. И по Большой аллее острова, по которой проехала и она: только уже возвращалась домой, а он направлялся на Черную речку.

Непоправимость. Невосполнимость.

Пистолетный выстрел — миг, пистолетный выстрел — это и вечность. И тогда стоишь на коленях перед случившимся, ищешь себя в оправданиях, таких слабых, шатких, что на сердце делается еще тяжелее.

Бессонные, неподвижные ночи. Руки Пушкина, слова Пушкина, нежность Пушкина. Раскаленная солнцем царскосельская дача… Первое лето их счастья. Зелень дубов — прямо в окна, и солнце — прямо в окна, и ветер — прямо в окна. И стихи в шелестящих тетрадках. И сам он в светлой фетровой шляпе — веселый, беспечный дачник, скрывающий от нее все, что его печалило.

«Да! такая есть девица, но жена не рукавица: с белой ручки не стряхнешь, да за пояс не заткнешь».

Это он писал свою веселую сказку о прекрасной царевне-лебеди.

Павел Воинович Нащокин — Пушкину:

«Живи и здравствуй с Натальей Николаевной… Наталье Николаевне не знаю что желать — все имеет в себе и в муже».

Да, она все имела в себе и в муже. Но она этого тогда не понимала.

«Юность не имеет нужды в at home^[1], зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу — тогда удались он домой». Слова Пушкина.

Удалиться домой навсегда так и не удалось ни ему, ни ей.

Пушкина нет. Наталья Николаевна продолжает нести судьбу Пушкина и будет нести ее признательно и неотступно. И до конца своих дней не перестанет «строго допытывать свою совесть», за что ее «муж заплатил своею кровью», а она «счастьем и покоем своей жизни».

В траурные пушкинские дни никого не принимала и никуда не выезжала — молилась, безвинно сотворившая вину:

— Дево Богородица, всепетая, чистая. Моление мое не презри, бурю души моей утишь Любовию приступаю к крову твоему, мглу прегрешений моих разреши…

Буря души. Мгла прегрешений. Кавалергардский полк. Сейчас улица Воинова, 41. Монументальный казарменный дом. Пришли в ветхость только конюшни — они напротив казарм: разобрана крыша, зияют пустотой оконные проемы. На лицевой стороне конюшен — рельефно вылепленные две красивые конские головы. Красивые кони, носившие на себе красавцев кавалергардов, на беду Наталье Николаевне, на наше несчастье.

В деревянной шкатулке, скрепленной тульской сталью, Наталья Николаевна бережет письма Пушкина. Обращены к ней, к детям. Здесь же печатка с инициалами NP — Наталья Пушкина. Печатка сохранилась. Можно было увидеть в квартире на Мойке. Там же можно было увидеть, на туалетном столике, рядом с флаконом зеленого стекла, портбукет — шпильку на корсаж с вазочкой для миниатюрного букета. Были еще портбукеты для прически. И ехали туда, где сиянье, музыка, цветы и кровь кипит от душной тесноты.

Пушкин, умирая, сказал Наталье Николаевне, чтобы она нашла достойного человека и вышла бы за него замуж. Он понимал, что она, совсем еще молодая 24-летняя женщина, остается одна с четырьмя маленькими детьми, без денег и при огромных долгах.

Пушкина кормили не отцовские вотчины, а «торговля стишастая», «с тридцати шести букв русской азбуки», когда торговля была удачной. Когда неудачной требовалось все напряжение ума, чтобы извернуться. Не удавалось извернуться, ростовщику Шишкину закладывалось столовое серебро, шали, часы, самовар, лоханка с рукомойником и посуда, вплоть до сахарницы с солонкой. Но всегда, при любых обстоятельствах, Наталье Николаевне хотелось сохранить жемчужное ожерелье, в котором стояла под венцом.

Дети Пушкина. Они его заботили постоянно. Пушкин говорил:

— Я должен блюсти мою честь и то имя, которое оставлю моим детям.

Мария, Александр, Григорий и Наталья. Пушкин называл их весело: Машка, Сашка, Гришка…

— Машке скажи, чтобы не капризничала… А каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него.

Гришка получил свое имя в память о непокорном предке, казненном в Смутное время. И только Наташу называл Натальей, хотя она была совсем еще маленькой. Когда умер, ей исполнилось всего восемь месяцев.

Пушкин хотел жить и жил, окруженный детьми. Он ими гордился, показывал друзьям:

— Литография с моей особы.

Мог разбудить ночью и выносить по одному сонных и показывать. Карлу Великому, например, — Карлу Брюллову.

— Благословляю тебя и ребят… Душа моя… — Это он Наталье Николаевне.

Да, она душа его перед его детьми. И по-прежнему была удивительно, разрушительно, опустошительно хороша, как утверждал Петр Вяземский. Мадонна Бриджуотерская из Шотландии…

Наталья Николаевна стремилась дать ребятам образование. Сашу определила во 2-ю Петербургскую гимназию. Через год в ту же гимназию поступил и Гриша. После гимназии сыновья окончили пажеский корпус и вышли офицерами в гвардию. Дочерям она сама привила вкус к русской литературе, музыке, старине.

В здании 2-й Петербургской гимназии, которая была основана в 1805 году, теперь средняя школа № 232 с углубленным изучением английского языка. Пионерская дружина носит имя генерала армии, дважды Героя Советского Союза П. И. Батова. В школе хранится фотокопия письма Натальи Николаевны директору гимназии Александру Филипповичу Постельсу. С письмом пришел в гимназию Саша Пушкин:

Направляю Вам моего сына, которого поручаю Вашему строгому попечению, господин Постельс… Ваши советы, я надеюсь, укрепят его в тех принципах, которые я стремлюсь внушить ему с его юных лет; если, храни бог, он вызовет у Вас неудовольствие, прошу оказать любезность, предупредить меня об этом и он никогда не встретит во мне ни слабости матери, ни снисхождения, ибо моей обязанностей является помощь Вам в этом трудном деле…

Будете в Ленинграде, зайдите в бывшее здание 2-й Петербургской гимназии, в музей школы № 232, и прочтите письмо Натальи Николаевны целиком. Найти бывшую гимназию легко. Улица Плеханова, дом № 27, недалеко от канала Грибоедова, да и от реки Мойки тоже. Здание из белого обливного кирпича; выделяются по фасаду семь огромных окон. Для сыновей Пушкина это был их пушкинский лицей. Здесь сейчас висят их фотографии на стенде выпускников. Рядом со стендом — портреты родителей, Александр Сергеевич и Наталья Николаевна. Среди выпускников прочтете и имена — дирижер Мравинский, юрист Анатолий Федорович Кони, знаменитый путешественник Миклухо-Маклай. Внук Миклухи-Маклая Роб Маклай частый гость школы. Приезжает из Австралии. По профессии — физик. Тоже знает, читал письмо Натальи Николаевны. Знает о письме и консул США, потому что сын его Линден учится в этой школе, в третьем классе сейчас. И совсем недавно на вечере пел веселую песню, наряженный в водолазный костюм: шлем и ласты — «на недельку, до второго, я уеду в Комарово…».

Рядом со стендом выпускников — кабинет нынешнего директора школы Людмилы Федоровны Скрипниковой, которая всегда покажет вам и совсем любопытные, уже современные, документы в адрес школы, подписанные президентом США Рейганом, сенаторами, конгрессменами: школа № 232 в контакте с американскими школьниками из штата Нью-Йорк, из школы Рамапо (Ramapo High). Учащиеся школы Рамапо приезжали в Ленинград, в школу № 232, со своим знаменитым учителем Доналдом Керном (в 1984 году Доналд Керн был признан в США учителем № 1). Именно он и привез письма-обращения, письма-приветствия от членов сената, от конгресса. Послание и от президента США, в котором, в частности, говорится (текст письма переводила нам сама Людмила Федоровна), что президент счастлив, что студенты США посетят русскую школу и передадут его приветствие. Молодые люди из Америки хотят многое узнать об истории русской культуры. И что, как полагает президент, нет лучшего пути, чем подобные встречи, чтобы наилучшим образом укрепить способ взаимопонимания.

Это из современной жизни бывшей 2-й Петербургской гимназии, где выставлены фотографии Александра Александровича и Григория Александровича Пушкиных. Детей нашего первого поэта, а значит, и части нашей национальной культуры.

Сын Гриша — мягкий, спокойный.

— Характером напоминал мать, — говорит Наталья Сергеевна Шепелева.

Григорий Александрович сберег Михайловское, в котором прожил более тридцати лет, и уступил его потом государству как национальное достояние. Прощаясь с Михайловским, поклонился до земли. Больше сюда Григорий Александрович не вернулся. Старшая дочь Пушкиных Маша получила образование в петербургском Екатерининском институте. Здание института находилось на Фонтанке, в нем сейчас филиал Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Гимн для института сочинил Михаил Глинка.

Вторично замуж Наталья Николаевна вышла через семь лет. Генерал Петр Петрович Ланской был ровесник Пушкину. С ним и было ей суждено «закончить свои дни». Ланской любил Наталью Николаевну и, что главное для нее, любил детей Пушкина. Заботился о них и после смерти Натальи Николаевны. От второго брака у Натальи Николаевны родилось трое детей, три дочери — Александра, Софья, Елизавета. Часто гостил сын Нащокина Александр. Гостили и дети сестры Пушкина Ольги Сергеевны Павлищевой.

— Это мое призвание, — говорила Наталья Николаевна о своей многодетной семье. — И чем больше я окружена детьми, тем больше я довольна… Бог посылает мне детей со всех сторон…

И она была довольна и счастлива, когда ее окружал детский «шум и гам» и «бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены». Детей называла: «Мой маленький народец». Но «тихая, затаенная грусть всегда витала над ней». Светотеневая дымка. Сфумато.

В 1861 году Наталья Николаевна много болела. Врачи признали необходимость длительного лечения в условиях мягкого климата. Сменив несколько европейских курортов, она настаивала на возвращении домой. У младшей дочери Натальи — первое замужество неудачное, а дальнейшая судьба старшей дочери Марии, недавно вышедшей замуж, еще неизвестна. И хорошо, что Наталья Николаевна так и не узнала судьбу Марии, муж которой, генерал-майор Леонид Николаевич Гартунг, ложно обвиненный в пропаже векселей, застрелился в здании суда. Невиновность Гартунга была доказана позже. О самоубийстве Леонида Николаевича в дневнике за 1877 год (сентябрь — декабрь) Достоевский написал, что эта смерть взволновала всех в Москве и все газеты по всей России. Случилась трагедия — генерала Гартунга, невинного и высоко честного человека, поразила судьба: слепая богиня. У Натальи Сергеевны Шепелевой есть документы по этому процессу.

Сама Мария Александровна Гартунг прожила долгую жизнь. Была почетной попечительницей библиотеки имени А. С. Пушкина в Москве. Умерла уже при советской власти, в 1919 году. Боялась тринадцатого числа, совиного крика и… зайцев. Похоронили ее в Москве на кладбище Донского монастыря. На могиле стоит небольшой гранитный камень с портретом на фарфоре — пушкинское лицо пушкинской дочери. Портрет художника Макарова. На Марии Александровне жемчужное ожерелье. Может быть, то самое ожерелье, в котором венчалась Наталья Николаевна? Сохраняла всю жизнь и передала старшей дочери?

Сверху на граните образовалось углубление. Мы принесли сделанный из шелка боярышник, осторожно заправили в углубление так, чтобы белые шелковые цветы оказались на уровне портрета Марии Александровны.

Будете в районе Москвы, где Донской монастырь, — посетите могилу дочери поэта и оставьте ей тоже цветок. Значит, Донской монастырь, старая часть крематорского кладбища, участок 1, аллея 3. От входа — налево, метров через пятьдесят — шестьдесят. На граните написано: «Дочь поэта». Детей у нее не было. И вспомните о трагической гибели мужа, о ее последовавшем одиночестве.

На кладбище Донского монастыря покоится и урна отдаленного родственника поэта Лермонтова Петра Николаевича Лермонтова, участника трех войн: первой мировой, гражданской и Отечественной; награжденного многими старыми русскими орденами и советскими.

Наталья Николаевна продолжала лечиться за границей, но ее все настоятельнее, все решительнее тянуло домой. Врачи запретили возвращаться в Россию — нельзя резко менять климат. Все равно вернулась и начала устраиваться уже на безвыездное пребывание в Петербурге. Где в последнее время Наталья Николаевна жила? Мы еще будем искать. Приходила ли она на Мойку? Когда-нибудь? Одна? Кто скажет? Кто ответит на этот вопрос? Личные вещи Пушкина подарила его друзьям: ей хотелось, чтобы у каждого из них была бы о нем память. В семье вещей поэта осталось мало.

Из Москвы пришло сообщение, что у Александра — Сашки, у которого до сих пор были дочери, родился сын, долгожданный внук, тоже Александр! Не это ли жизнь! Ее жизнь.

Старшего сына Пушкин выделял:

— Сашка… любимец мой.

Выделял, может быть, как старшего, как первого сына. Выделяла его и Наталья Николаевна, тоже, вероятно, как старшего, но и как любимого Пушкиным. Сашка был весел, боек и некрасив, некрасив дорогою для нас красотой Пушкина. Это он, любимец Пушкина, передал «в общественную собственность» подлинные рукописи отца и «избрал местом хранения их на вечные времена» Московский Публичный и Румянцевский музей.

— Ему, старшему сыну, Наталья Николаевна доверяла самые печальные воспоминания… была предельно откровенна, — говорит Наталья Сергеевна Шепелева.

Александр, конечно, хотел, чтобы его сына крестила Наталья Николаевна. И она, не задумываясь, начала собираться в Москву. Скорее, скорее, пока есть силы.

Ее предупреждали:

— Осень, холодно. В дороге можно простыть. Надо обождать с подобными путешествиями.

Но она никого и ничего не слушала. Поехала в Москву. Простыла и заболела. На этот раз уже крайне тяжело.

Была осень 1863 года.

— И она мне еще теперь мерещится, неподвижно прислоненная к высоким подушкам, обеими руками поддерживающая усталую, изможденную голову. Только к утру она забывалась коротким лихорадочным сном, — вспоминает ее дочь от второго брака Александра.

Неподвижно прислоненная к подушкам. Но бесконечно счастливая — успела, увидела, держала на руках маленького Сашу. Благословила и напутствовала в пушкинскую жизнь, в будущее.

Внук достойно прожил пушкинскую жизнь! Он не любил «визиты к царю и всегда с большой неохотой доставал свои придворные мундиры». Любил жизнь истинно простую, уединенную, сельскую. Строил школы для крестьянских детей; построил больницу для рабочих гжельской фарфоровой фабрики недалеко от Бронниц, где жил. Часто ходил на бронницкое кладбище, навещал могилу Ивана Пущина, верного лицейского друга деда.

И, как пишет в книге «Потомки А. С. Пушкина» много и беззаветно потрудившийся над этой книгой и тоже побывавший у Н. С. Шепелевой псковский краевед и журналист Виктор Михайлович Русаков, сведениями из книги которого мы здесь пользуемся: «Будучи человеком большой, чистой души, А. А. Пушкин все свои силы отдавал людям, хотел, чтобы им жилось лучше. Он оставался всегда жизнерадостным, милым, обаятельным человеком. Особенно когда его окружали дети».

Особенно когда его окружали дети… Чтобы — шум и гам и бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены.

И это он передал нам библиотеку поэта, книги, про которые поэт говорил «мои инструменты», а про себя, что «похож на стекольщика, разоряющегося на покупку необходимых ему алмазов», и что его библиотека «растет и теснится». Книги, ради которых семья влезла в долг почти на четыре тысячи рублей.

На полях многих книг стоят сделанные рукой Пушкина пометки. Время значительно пригасило их, но они все еще видны — книги держат их на себе: они помнят поэта и слова прощания.

Книги сейчас находятся в Пушкинском Доме. Ученый-хранитель Римма Ефремовна Теребенина подарила нам чистую наклеечку «Библиотека А. С. Пушкина, № …». Каллиграфические завитки и все взято в нарядную рамку. Такие наклеечки несет на себе каждый том библиотеки.

Наталья Николаевна скончалась той же осенью 63-го года, после крещения внука. Когда умирала, ей показалось, что кто-то наклонился над ней и нежно поцеловал в глаза… И, теряя дыхание, услышала далекие колокола: Пушкин сделал ей предложение на Пасху — и звонили сейчас, кружились над ее головой колокола. А она, сколько могла, поднимала им навстречу руки, тянулась к ним… к нему… Она теперь знала, как надо было бы жить с ним — да, да, знала! — но все… Она лежала без движенья, как будто по тяжкой работе руки свои опустив. Голову тихо склоня.

В Петербурге быстро, уже по-зимнему, стемнело. Выпал снег. Резко похолодало.

Наталья Николаевна лежала на большой белой с широкой оборкой подушке. По краям — две большие свечи. И теперь уже в полной тишине, в беззвучности ушла она к берегам реки своего детства — Кариан. Реки зеленовато-карей, светлой и прозрачной.

В Ленинграде мы каждый раз останавливаемся в гостинице «Москва». Гостиница расположена на берегу Невы, напротив Александро-Невской лавры. Приходим на могилу Натальи Николаевны. Последний раз были зимой. Надгробие покрывал иней. Еловой веточкой, как гусиным пером, я начертил на каменном надгробии две большие буквы: NP. Всегда лежат цветы. Если не цветы, то цветок. Если не цветок, то зеленая веточка, которую сейчас оставляем и мы вместе с цветами.

Лавра Александра… В ее стенах покоится Наталья Николаевна. Могила недалеко от маленькой часовни, купол часовни виден из-за стены. В летнюю ночь здесь головокружительно пахнет сиренью.

Мы поехали в Лицей, где временно находятся на хранении личные вещи семьи Пушкина из квартиры на Мойке, и попросили хранителя вещей Алевтину Ивановну Мудренко показать коралловый браслет Натальи Николаевны. Объяснили: хотим сфотографировать, снимок передать Наталье Сергеевне Шепелевой. Браслет массивный, с античным сюжетом. Подарок Сергея Львовича невестке не назовешь изящным. Но тем не менее Наталья Николаевна его носила.

Положили браслет на лист белой бумаги. Рядом положили еще золотое колечко. Тоже принадлежало Наталье Николаевне. Подарил его Пушкин жене в годовщину обручения. Совсем простенькое, с небольшой овальной бирюзинкой. Внутри кольца гравировка на французском языке: AP 6 avril 1832.

Алевтина Ивановна сказала:

— Когда достаю кольцо и смотрю на него, думаю — прошло полтора столетия, а бирюза не угасла. Светлая. Наденьте кольцо. Согрейте его.

Вика растерялась.

— Наденьте: бирюза любит живое тепло. У вас маленькая рука. Подходящая.

Кольцо было маленьким.

— Наденьте ради Натальи Николаевны.

Вика наконец надела. Да, Вика растерялась. Ничего подобного в обычной жизни произойти не могло — ни в Викиной, ни в жизни другой какой-нибудь женщины в наши дни. Надеть это кольцо и согреть его хотя бы несколько минут теплом своей руки, потому что бирюза, лишенная воздуха и тепла, умирает.

После нас, в феврале 1986 года, у Алевтины Ивановны побывал писатель Виктор Петрович Астафьев. Он видел перстень Пушкина с изумрудом, который хранился у Даля и о котором Даль говорил: «Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы…» Видел Виктор Петрович и часы поэта. Это они лежали у изголовья Пушкина, уже умирающего. До сих пор сохраняют пушкинскую секунду жизни, смерти и бессмертия. И я уверен, что от всего увиденного Виктор Петрович Астафьев по меньшей мере ощутил то же, что и Даль: искорку, пробежавшую с ног до головы…

Александр Сергеевич Пушкин. Стоит в Москве, на Страстной площади — площади Пушкина, распахнув бронзу плаща, левая нога сдвинута с пьедестала; одна рука заложена за спину, в ней — шляпа.

Все собирали деньги на памятник поэту. Вся Россия. Сооружен народным иждивением. И все ждали, и нам завещали ждать.

Поэт, ты видишь, нас ждущих?

— Громодержавный орел! — воскликнул в свое время Денис Давыдов.

ТРИ КОЛЬЦА С БИРЮЗОЙ

Бирюза, может быть, самый волшебный, самый таинственный камень. В Египте, в Палестине был культ бирюзы. Находим ее в древних мексиканских гробницах. Ацтеки складывали из бирюзы и кусочков золота свои портреты. Ее тона вошли в голубые цвета испанского искусства. А в Иране бирюза память о тех, кто умер от любви.

Кольцо с бирюзой у Натальи Николаевны. Кольцо с бирюзой у Пушкина. Потом его получил от умирающего друга Константин Данзас, но через 25 лет потерял. Кольцо с бирюзой у Лермонтова. Опись «Имения», оставшегося после убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова. Учинена июля 17 дня 1841 года. Под № 89 в описи имения значился «Перстень Англицкого Золота с берюзою». Сохранилось только одно кольцо Натальи Николаевны, то самое, которое надевала Вика.

Где сейчас пушкинское? Где лермонтовское? Будем сохранять одно, которое осталось. Бирюза память о тех, кто умер от любви. Кольцо Лермонтова с бирюзой было кольцом памяти о любви? К кому? К Наталье Ивановой? Наталья Иванова — «мраморный кумир», «бесчувственное божество». Память о милой, умной, как день Вареньке? «…натура пылкая, восторженная, поэтическая… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно…» — отмечает Аким Шан-Гирей. Похоронена Варенька в Малом соборе Донского монастыря.

— Странно, что где-то, может быть, бродит по свету пушкинское кольцо с бирюзой, — сказала Вика.

— И лермонтовское.

— И лермонтовское. Может быть, в Египте, а может быть, и в Испании.

— Ты не забыла — на дне реки Невы лежит золотая пушкинская монета…

— Как ты думаешь, а почему именно серебряную копеечку он выбрал себе как счастливую?

— Я думаю, потому что на ней был изображен всадник с копьем. Всадник вышел, чтобы победить, — так написано в древних сказаниях.

— Давай постоит у окна, — предложила Вика.

И мы подошли к нашему окну. Молчановка, кусочек старого Арбата, Никитские ворота с храмом Вознесения, Тверской бульвар и новое здание МХАТа, дом № 22, — место, где когда-то стоял дом Кологривовых. МХАТ должен создать постановку — бал у Кологривовых. Иначе быть нельзя: сюда придет Пушкин. Придет Лермонтов. Сюда приедет хрустящая от мороза счастливая карета. А в карете — Наташи.

— В голкондских алмазах, — напоминает мне Вика.

— Нет. Голкондских алмазов дожидаться не намерен, — отвечаю я вполне серьезно. — И вывезу их в бусах.

Вика смеется:

— Африканец. Аннибал.

— Всадник вышел, чтобы победить.

А приедет ли карета? Которая счастливая? Кто и за что может поручиться?..

ДАНТЕСЫ В НАШИ ДНИ

Слуги получили приказ: никого не принимать.

Франция. Городок Сульц-ан-форе в Эльзасе. Пасмурно. Зима. Стужно, колко, провинциально тихо, безмятежно. В парке старый фамильный особняк, но который здесь называют замком: розовые ковры, штофы, вызолоченные филенки, печи из цветных изразцов на низких ножках. Копии с фресок великих итальянцев, охотничьи трофеи, фамильные портреты, фамильное серебро. Севрские и мейсенские фигуры и вазы, коллекции египетской и византийской бронзы. Хозяин замка барон, недоучившийся ученик Сен-Сирской военной школы в Париже, участник контрреволюционных отрядов герцогини Беррийской, прусский унтер-офицер, кавалергард в Петербурге по протекции сына прусского короля, прикрыв ноги лисьим одеялом, расположился у камина: в этот день он никого не принимал. Тяжелая к старости седая борода могла переменить его лицо, но не его жизнь, хотя он никогда не верил в судьбу, в предопределение, — откровенно искал успеха, карьеры, денег, учреждая кредитные банки, страховые и промышленные общества. Уже и после смерти жены пытался судиться с ее братьями в России, чтобы отсудить у них долю наследства жены, и по этому поводу обращался даже к Николаю I. В Париже, рядом с театром Елисейских полей, на улице Монтень, построил трехэтажный дом.

Сейчас барон сидел в своем замке в Эльзасе. Тоже три этажа. Камин затухал, барон не двигался. В доме — он и слуги. Жена давно умерла. Он велел не трогать ее кровать, и кровать до сих пор стоит на прежнем месте, с нее он только что снял старое лисье одеяло.

Приказ по Кавалергардскому ее величества полку о разрешении поручику, барону вступить в брак с фрейлиной двора ее величества и по сему случаю не наряжать его ни в какую должность в продолжение пятнадцати дней. Бракосочетание в Петербурге в двух церквах: по католическому обряду в церкви святой Екатерины и по православному — в Исаакиевском соборе при Адмиралтействе. Тоже было пасмурно, тоже была зима. Свидетелями расписались барон Геккерн, граф Г. А. Строганов (отец Идалии Полетики и родственник сестер Гончаровых), атташе французского посольства д’Аршиак, лейб-гвардии Гусарского полка поручик Иван Гончаров (брат невесты) и полковник Кавалергардского полка Александр Полетика. Он всех их сейчас перебирал в памяти. Жена немедленно и радостно вошла в его семью: «Я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я». А его счастье с ней было полным? «В одном тебе все мое счастье, только в тебе, только в тебе…» — повторяла она ему и при этом напоминала, что пожертвовала родиной и что возврата на родину ей не будет. К чему эти досужие мысли. Жена умерла и лежит в земле этого французского городка: на могиле, как тому и полагается, большой белый каменный крест и такая же каменная плита, а в доме ее большой портрет среди всех прочих фамильных портретов.

Барон стар — ему семьдесят пять лет. Значительную часть жизни прожил вдовцом. Дети давно взрослые — они удалились в свою взрослую жизнь. Три дочери и сын. Жена ходила босая в часовню, молилась, просила даровать сына. Сын родился, но жена умерла. Всегда боялась черной лестницы — хотя потемневшими от времени были только перила — и русских снов. Петербург называла проклятым, но горничную держала русскую и до конца не оставляла греко-российской веры.

Слуга, извинившись, доложил, что к господину барону пришел мсье, похоже — русский, и никак не желает покинуть замок. Барон не успел воспрепятствовать визиту: незнакомец уже стоял в гостиной — пальто достаточно поношенное, застегнуто наглухо, шляпы не снял. В этом уже был вызов. Затухающий камин не достигал вошедшего светом, и казалось, все настоящее не достигает его. Человек был из прошлого. Барон это сразу понял, нельзя было не понять.

— Ровно пятьдесят лет тому назад вы, барон Жорж, убили поэта!

Да, сегодня был этот прошлый день. Были эти пятьдесят прошлых лет. И со дня свадьбы — тоже. Со времени церквей святой Екатерины и Исаакиевского собора. Сани, убранные красным сукном, в них веселая компания, разъезжавшая по Петербургу от особняка к особняку. Кучера во весь голос кричали, освобождали дорогу: «Пади! Пади!» Русские сани обманчивой удачи.

— Кто вы? — спросил барон вошедшего.

— Кто вы, барон? Вы были русским офицером, но вы француз с немецким акцентом. Вы, имея живого отца в Эльзасе, были усыновлены в Голландии. Вы служили и Франции, и Пруссии, и России. У вас два имени, три отечества. Вы всегда были горды собой, снабженный десятками рекомендательных писем. Когда вас рассматривали дамы, они просили дополнительные свечи, чтобы лучше вас разглядеть. И вы всегда были уверены, что стоили этих свечей.

— Кто вы? — опять спросил барон.

— Прикажите подать дополнительные свечи.

Свечи барону не нужны были — это был русский. Пришел он к Жоржу Шарлю Дантесу 29 января 1887 года. Пришел, чтобы барон понял — содеянное им не умрет и с его детьми, и с его внуками и правнуками. И с его самыми отдаленными потомками не умрет. Человек пришел как сама судьба, предопределение, как неизбежность и постоянство, которое познается только с возрастом, когда прошлое выходит из одиноких углов.

…Ветер. Метель.Мороз. Тропинка в снегу, на которой барон осторожно сходился с Пушкиным, и она, тропинка, вот сегодня, по милости этого господина, опять должна была увести барона в Россию. Опять ветер, метель, мороз. Мороз был градусов пятнадцать. А метель с каждой минутой усиливалась…

Барон не двигался. Камин затухал.

Валентина Михайловна Голод приехала по делам из Ленинграда в Москву. Пришла и к нам на проспект Калинина. Мы подвели ее к окну, чтобы она взглянула на Молчановку, на старый Арбат, на Тверской бульвар. На старопечатную букву — как назвал Москву участник Бородинской битвы, воин и писатель Федор Глинка.

— В следующий приезд сфотографирую, с вашего позволения, панораму города. Отсюда.

— Конечно.

— Отправлю парижским друзьям.

— Московская пушкинско-лермонтовская точка, — сказал я.

Валентина Михайловна предана Ленинграду. В годы блокады работала в кинохронике и полностью приняла на себя блокадные дни и ночи.

Перед нашим с Викой последним отъездом в Ленинград я разговаривал со старшим научным сотрудником лермонтовского дома-музея Светланой Бойко, и она просила меня поговорить с Валентиной Михайловной, чтобы Валентина Михайловна прислала фотографию с миниатюры Вареньки Лопухиной на ее родную Молчановку. Я пообещал и вскоре привез.

— Отсюда, — показал я Валентине Михайловне Голод на музей Лермонтова, — начинается Пушкинская тропа. Знаменитая Собачья площадка прямо у наших с вами ног. Здесь у Соболевского, как вы знаете, останавливался Пушкин. Был счастлив — ничто ему еще не угрожало, даже женитьба.

— Я была в семье Дантесов, — вдруг медленно проговорила Валентина Михайловна. — В силу обстоятельств. Первый раз в 1968 году.

Что со мной произошло при этих словах Валентины Михайловны? Я бы так охарактеризовал свое состояние — изумленная тишина.

— Потом я еще раз была у Дантесов. Когда приехала в Париж через несколько лет. — Валентина Михайловна понимала, какое это производит на меня впечатление.

Валентина Михайловна время от времени наезжает во Францию к родственникам. Посетила и Дантесов, в силу обстоятельств, как она сказала.

С моей стороны изумление не проходит, даже, наоборот, усиливается. Вика на кухне занимается чаем и вовсе не ведает о нашем разговоре.

— Вы же знаете, что я интересуюсь миниатюрами, видели мою коллекцию. У Дантесов, как мне говорили, была богатейшая коллекция миниатюр и картин. Я встречалась с двумя женами праправнуков, или как там получается. Две мадам Дантес. И у обеих мужья теперь уже умерли.

Дальше разговор продолжался за чаем, и мы слушали Валентину Михайловну уже вместе с Викой.

— Всех миниатюр я не увидела: оказались не в парижском доме, а за городом, что-то километрах в шестидесяти от Парижа. Куда по какой-то причине в тот мой визит во Францию нельзя было ехать. Младшая дочь мадам Дантес была больна. Да, кажется, это и послужило причиной тому, что мы не поехали в их загородное имение. В гостиной, где мы сначала сидели, было много портретов предков хозяев, и среди них — небольшой, но очень хороший портрет Пушкина, писанный маслом.

— Миниатюры из пушкинской эпохи у них есть?

— Не знаю. Я тоже на них рассчитывала. Мне предложили навестить больную девочку. Она лежала в огромной кровати своей матери. На девочке было надето что-то в виде «татьянинки». Меня поразило удивительное сходство девочки с Натальей Николаевной Пушкиной. Сходство было почти фотографическим. Звали ее тоже Натальей.

Слушая Валентину Михайловну, у меня мелькнула мысль — не был ли этот небольшой очень хороший портрет Пушкина, находившийся в гостиной, тем самым портретом, который прежде висел в Сульце в комнате у Леонии — младшей дочери Жоржа и Екатерины Дантесов. Леония любила Пушкина, все собирала о нем, читала его на русском языке. Для чего специально выучила русский язык. Умерла Леония рано. Я сказал об этом портрете и своем предположении Валентине Михайловне.

— Все может быть, — согласилась Валентина Михайловна. — Я знаю, что в имении Дантесов было много фамильных портретов, и среди них — портреты Пушкина.

— Пушкин у Дантесов, — подумал я вслух. — До сих пор… Среди портретов других родственников.

Никак не хотелось признавать, что Пушкин и Дантесы родственники через Наталью и Екатерину — родных сестер. И что старшая сестра Екатерина сразу же после замужества написала отцу Жоржа Дантеса в Сульц: «Милый папа́, я очень счастлива, что, наконец, могу написать вам, чтобы благодарить от всей глубины моего сердца за то, что вы удостоили дать ваше согласие на мой брак с вашим сыном, и за благословение, которое вы прислали мне и которое, я не сомневаюсь, принесет мне счастье…»

И это написано, когда над младшей сестрой, над ее семьей уже нависало великое непоправимое несчастье.

— Сколько было детей у Дантесов? Напомните? — попросила Валентина Михайловна.

— Четверо. Матильда, Берта, Леония и сын Луи-Жозеф. Он младший, — ответила Вика. — После рождения сына Екатерина умерла. Катрин де Гончарофф, баронесса де Геккерн.

— И вот, генетическими путями, явилась в роду Дантесов Наташа, копия Натальи Николаевны. Спустя сколько же лет?.. — начал подсчитывать я.

Вика быстро сказала:

— Почти что через полтора столетия.

— Пошла я к ним не только по поводу миниатюр, — продолжала Валентина Михайловна, — а в силу обстоятельств, как я уже вам говорила.

Мы с Викой ни о чем не спрашивали. Но Валентина Михайловна сама объяснила, что семья ее родственников и семья Дантесов должны были породниться, что смущало ее родственников, считавших Дантесов для русской семьи, и даже ставшей французской, неприемлемыми. Сколько бы пра, пра ни набралось, ни насчиталось. Таким принципом руководствуются многие старые русские семьи, проживающие во Франции.

Об этом тоже сказала Валентина Михайловна.

У Наташи Дантес внешнее сходство с Натальей Николаевной. Портреты Пушкина в доме. Русские письма, может быть. Семейные православные иконы с Полотняного Завода, может быть. Фотографии, рисунки. Может быть, русские девичьи альбомы со стихами. Может быть, «Голубой» и «Красный». Эти два девичьих альбома были у Екатерины Гончаровой, в которые ее рукой были вписаны стихи Пушкина, Вяземскрго, Дельвига, Рылеева, Веневитинова, комедия Грибоедова «Горе от ума». Альбомы Екатерина увезла с собой в Сульц.

И, казалось бы, миновали годы со дня гибели Пушкина, и, казалось бы, Франция, Париж, и все равно… «Я пошла к ним в силу обстоятельств».

Альбомы «Голубой» и «Красный» — это русское прошлое Катрин Гончарофф.

Валентина Михайловна ездила в Париж еще несколько раз, и перед последним из отъездов она мне сказала:

— Миниатюры и картины спрятаны лет на десять, а может быть, и больше: какие-то дела по наследству.

МАРТЫНОВЫ В НАШИ ДНИ

Рассказывает литературовед Г. Блюмин:

— В один из воскресных дней по полевой дороге дошел до села Поярково Солнечногорского района. Места красивые, и невольно разговорился я там с сельчанами. «А вы еще в Цесарку сходите, — сказал мне Семен Иванович Петров, поярковский житель. — Там до войны еще стоял дом Мартынова. Но шли тут сильные бои, дом сгорел, осталось только здание церкви. Помню, был под ней склей и доска лежала с фамилией Мартынова. Потом ее увезли в какой-то музей». Слушаю, и вдруг в душе начинает расти тревожное чувство. Ведь отсюда и десяти километров не будет до Середникова, что в соседнем Химкинском районе, где часто бывал юный Лермонтов. А тут рядом — Мартынов. Однофамилец?.. Сельчане словно угадывают мои мысли: да, тот самый Мартынов, что убил поэта. А имение его бывшее — неподалеку, сразу за Клязьмой. Потом, рассказывают мне здешнее предание, жил в Цесарке, говорят, сын того Мартынова, а перед самой революцией — двое его внуков. В восемнадцатом году надели они телогрейки похуже, захватили что поценней да и ушли, но были убиты при переходе границы…

Вернувшись в Москву, я долго сидел в библиотеках и узнал, что Цесарка — старинная вотчина… В последний раз была обстроена в первой половине XIX века Мартыновыми, ее владельцами с 1798 года… Винный откупщик, известный всей Москве Соломон Михайлович Мартынов был ума недалекого, но хитер и изворотлив в делах. Были у него сыновья и дочери. Средний Николай родился в 1815 году в Нижнем Новгороде. Семья жила в Цесарке, переименованной тогда в Мартыново, как раз в те памятные годы 1829—1831, когда М. Ю. Лермонтов проводил летние каникулы в Середникове, подмосковном имении, принадлежавшем вдове генерал-лейтенанта Д. А. Столыпина, брата Е. А. Арсеньевой.

Из статьи «Тайна пятигорского выстрела»,

«Ленинское знамя», 1983 г.

Рассказывает Елизавета Ивановна Яковкина в своей книге, 1968 год:

— Старые работники Домика запомнили такой случай: в 1930 году со стен музея исчез портрет Мартынова, 40-х годов прошлого столетия… Как потом оказалось, портрет был не украден, а «снят» со стены музея внуком Мартынова. «Чтобы дед не подвергался издевательствам», — заявил в свое оправдание любящий внук.

Рассказывает Катя Шибалева, студентка МГУ, филологический факультет, 1985 год:

— В Пятигорске я слышала от сотрудников музея Лермонтова легенду, что портрет Мартынова, похищенный его внуком, будто нарисовал Лермонтов.

Александра Николаевна Коваленко, заведующая мемориальным сектором музея Лермонтова в Пятигорске:

— В ближайшее время я должна просмотреть ту часть архива Елизаветы Ивановны Яковкиной, которая осталась в Пятигорске. Для нас это принципиально важно, потому что Елизавета Ивановна — это история нашего музея. О Мартынове… Вряд ли у кого-нибудь из его родственников появится желание объявить о себе. Впрочем, лет десять назад мне попалась статья в какой-то газете, кажется, это был очерк, — речь шла о гражданской войне и об одном белом офицере, который с гордостью говорил о том, что он потомок «того самого Мартынова». О дальнейшей судьбе интересующего вас портрета нам ничего не известно. Может быть, вам удастся разыскать книжку Апухтина «Пятигорье — Лермонтову», Пятигорск, 1923 год. Там интересующий вас портрет опубликован. Любопытно будет сравнить его с портретами Мартынова 1840 года — один прилагается к статье Зильберштейна, и с тем, который опубликован в «Лермонтовской энциклопедии».

Потомки Мартынова живут во Франции. В 1966 году коллекционер, доктор искусствоведческих наук И. С. Зильберштейн привез из Парижа фотокопию акварельного портрета Мартынова.

Рассказывает доктор искусствоведческих наук И. С. Зильберштейн:

— К тем материалам, которыми мы до сих пор располагали, теперь прибавился великолепный портрет Мартынова, оказавшийся немаловажным свидетельством для суждения о его характере, а также о том, были ли обоснованы шутки в адрес Мартынова, послужившие ближайшим и, скажем, формальным поводом для дуэли с Лермонтовым.

В бытность свою на Кавказе в 1841 году Мартынов щеголял в черкеске и с кинжалом небывалых размеров, служившим мишенью для острот поэта. Но известно это только из мемуарных источников. Найти изображение Мартынова в этом несуразном одеянии никак не удавалось, несмотря на самые упорные поиски…

И вот выяснилось, наконец, что существует портрет, запечатлевший Мартынова таким, каким видел его в Пятигорске Лермонтов, и что находится эта акварель все в том же Париже…

…Акварель долгие годы принадлежала сестре Мартынова, Наталье Соломоновне… Впоследствии портрет поступил к дочери Мартынова — Софье…

В настоящее время в Париже живет внучка Мартынова, Мария Викторовна, вышедшая замуж за Александра Павловича Тучкова (правнука героя войны 1812 года, генерал-лейтенанта П. А. Тучкова 3-го). У них и хранится ныне портрет Мартынова.

Кто же автор акварели? В каком году она создана?

В семье Мартыновых издавна считалось, что это работа Лермонтова. Однако, думается, что такая атрибуция неверна. Существует также немало свидетельств, что в последние месяцы жизни он неоднократно рисовал и Мартынова, но это были только карикатуры… «Мартынова огромного роста с кинжалом от пояса до земли»… «…Он довел этот тип до такой простоты, что просто рисовал характерную кривую линию да длинный кинжал, и каждый тотчас узнавал, кого он изображает».

Исполнена парижская акварель в манере для Лермонтова нехарактерной. К тому же мало вероятно, чтобы ему захотелось в ту пору исполнить портрет Мартынова в традициях добротно-реалистического искусства, без всякого намека на шарж…

«Парижские находки», 1967 г.

Рассказывает Дмитрий Евсеев, научный сотрудник музея Лермонтова на Малой Молчановке, 1985 год:

— Занимаюсь сбором документов по дому № 13 по улице Станиславского, бывшему Леонтьевскому переулку. Вот он дом, в четыре этажа. Два этажа явно…

— Надстроены, — говорю я.

— Имеет восемь плоских коротких колонн. Обозначены на втором этаже. Остались от прежнего барского особняка.

Мы разглядываем крупную фотографию, которую сделали Мите для работы.

— Прежде дом числился под номером 219. Теперь — 13. Ворота видите?

— Да.

— Входных дверей с улицы не было. Кареты заезжали во двор. То, что в тридцатые годы прошлого столетия дом принадлежал Мартыновым, — ясно. Мне хочется знать, принадлежал ли он Мартыновым и в 1840 году? Интересуетесь первоначальным видом дома? — Митя вынул из ящика стола цветной рисунок. Это был Митин рисунок: двухэтажный особняк, восемь колонн, справа — ворота, входных дверей нет. — Разыскиваю в архиве и винные лавки фирмы старика Соломона Михайловича Мартынова. Развел торговлю вином по всей Москве штофами и ведрами. Сколачивал состояние.

— Очень деловой буржуа.

Митя кивает:

— Откупщик. То-то сынок-кавалергард ущемленный ходил: таскал здоровенную саблю и кинжал «от пояса и до земли». Завел я следственное дело на их дом. Вот. — И Митя из своего маленького железного шкафа, величаемого сейфом, вынимает досье «Мартыновы, ул. Станиславского, 13». Уложил фотоснимок и рисунок в папку. Погремел для солидности ключами и решительно запер папку в «сейф».

— Следственная комната на Молчановке, 2, — произнес я голосом, как произносят: Петровка, 38.

Бывший солдат Советской Армии Дмитрий Евсеев смеется.

Спустя два месяца я получил от Мити следующий машинописный листок, который как бы заканчивал следствие по «княжескому дому» Мартыновых:

«Заурядный московский дом минувшего века. Трудно узнать в обезличенном перестройками здании двухэтажный барский особняк. Мало кому известно, что дом связан с именем М. Ю. Лермонтова. С 1834 года дом принадлежал семейству полковника Соломона Михайловича Мартынова «известного только потому, что он разбогател от московских винных откупов» (из дневника почт-директора А. Я. Булгакова). Мартынов-старший арендует в Москве в оживленных частях города — Ильинские и Покровские ворота, Александровский сад, Арбат, Никитские и Триумфальные ворота — помещения под питейные дома и винные лавки. Первых насчитывалось пятнадцать, вторых около двадцати. Содержание питейных сборов дело прибыльное. И неудивительно, что вскоре Соломон Мартынов стал владельцем роскошного княжеского особняка. Важно было добиться высокого положения любыми средствами».

Лермонтов часто бывал в этом доме, навещал сестер Мартыновых, «…три дочери, из которых одна, по-видимому, занимала собою нашего поэта…» — вспоминал А. В. Мещерский.

По словам Ф. Ф. Вигеля, близко знавшего братьев Мартыновых, все они отличались «…одним общим пороком — удивительным чванством, которое проявлялось в разных видах…».

Так что лучшего поэта России убил сын винного откупщика. А дом на тихой московской улице напоминает нам о днях, не предвещавших страшной беды.

ДУХ ХРАБРЕЙШЕГО ДЫШИТ, ГДЕ ХОЧЕТ

16 августа 1889 года.

Летняя погода. Отчетлив рисунок гор, отчетлив рисунок неба. Транспаранты, флаги, гирлянды, бумажные цветные фонарики, совсем такие, как когда-то для молодежного бала-пикника клеил с друзьями здесь, в Пятигорске, Лермонтов.

Сквер и прилегающие к скверу улицы полны народа. Штатские, военные. Многие в национальной кавказской одежде. Взволнованность необычайная. Вдохновенная. Долгожданная. Восемнадцать лет ждали этого. Памятник Лермонтову сооружен народным иждивением и сейчас передавался на святое хранение городу Пятигорску. Самый значительный денежный взнос сделал тайный враг Лермонтова князь Александр Васильчиков — 1000 рублей. Замаливал участие в бесславной дуэли?

«С какого расстояния Мартынов стрелял в Лермонтова?» — спросил генерал. Павленко зашагал по снегу, отмеряя нужное количество метров. Наконец остановился. «С такой дистанции в пятачок попасть можно, не то что в человека», — покачал головой генерал.

Памятник отливали в Петербурге на заводе Морана. Бронзовая фигура Лермонтова укреплена на вырубленном из гранитной скалы пьедестале. Поэт сидит, сюртук расстегнут, у ног, расшевеленная ветром, лежит книга. Взгляд поэта устремлен в сторону гор и разновидных облаков.

Единым движением вскинул трубы военный оркестр, зазвучал марш Тенгинского пехотного полка. Началом к маршу послужил удар колокола на городском соборе. Представители полка несут к памятнику и медленно возлагают серебряный венок. Родной полк отдает должное храбрости и таланту поэта. Душа его вмещала огромный мир чувств и стихов. И стихи для него — тот же бой. Пуля за пулю!

В Москве, на Кутузовском проспекте, есть новый большой дом. В нем в бельэтаже — квартира, в которой лермонтовский семейный музей. Хозяином квартиры был правнучатый племянник поэта подполковник Петр Николаевич Лермонтов. Умер в 1975 году. В этом семейном музее сохраняется кофейная чашка Лермонтова, блюдо Арсеньевых из Тархан, есть записи о том дне, когда в Пятигорске в 1889 году открылся памятник поэту. Петр Николаевич мне говорил:

— Я был в Пятигорске, но значительно позже: в гражданскую войну. Наша кавалерийская сотня вошла в город. Сразу же отыскали домик Лермонтова. Командир сотни Татарников воскликнул: «Вот дом, где жил великий русский поэт. А еще он был доблестным солдатом и честным человеком!» И мне приятно было это услышать от моего, тоже доблестного командира, бывшего вахмистра первого Сумского гусарского полка.

Я, слушая подполковника Лермонтова, вспомнил лермонтовскую бесстрашную сотню.

— Лично я только тогда увидел и дом поэта, и памятник, — сказал Петр Николаевич.

Я пришел к Петру Николаевичу, чтобы поговорить о Пятигорске, о памятнике, о Лермонтове.

Двухкомнатная квартира во Владимире. Хозяйка — Ксения Александровна Сабурова, в прошлом преподавательница иностранных языков, теперь на пенсии.

Ксения Александровна в родстве со многими выдающимися людьми прошлого столетия. По линии отца — правнучка декабриста Сабурова. Ее бабушка по материнской линии, Екатерина Павловна Шереметева, была дочерью Марии Аркадьевны Столыпиной, родной сестры Монго, и Павла Вяземского, того самого «распрекрасного» Павлуши — сына Петра Андреевича Вяземского. Таким образом, через Столыпиных Екатерина Павловна Вяземская-Шереметева приходилась троюродной сестрой Михаилу Юрьевичу. Ксения Александровна внучатая племянница поэта.

В квартире Ксении Александровны тоже небольшой семейный музей. Прежде всего висит, конечно, портрет Лермонтова. Фотография бабушки Екатерины Павловны. Очень была красивая женщина. Ее рисовали Маковский и Серов. У Ксении Александровны — репродукции портретов.

Сохраняется двенадцатитомное издание «Истории государства Российского» Карамзина. Альбомы, письма, в том числе из Пятигорска. Много ценных мемориальных вещей Ксения Александровна Сабурова передала музею Пушкина в Москве. «Глубокоуважаемая Ксения Александровна! Мы хорошо помним вас — такую скромную, деликатную, милую, отдавшую нашему музею столько вещей. Будьте здоровы и благополучны». В Тарханы отправила кружевное покрывало, которое принадлежало Елизавете Алексеевне Арсеньевой, бабушке поэта.

Такая вот семья Шереметевых-Сабуровых.

Был ли кто-нибудь из них в Пятигорске на открытии памятника Лермонтову? Вполне возможно. Вполне возможно, присутствовала и Юлия Всеволодовна Лермонтова, родственница поэта. По профессии — химик, специализировалась но переработке нефти. Преподавала в Московском университете. Юлия Всеволодовна — нефтяник, защитившая в Геттингенском университете докторскую диссертацию «с великой похвалой». Была дружна с Софьей Ковалевской. Дожила до Великого Октября, имела несколько встреч с наркомом Луначарским.

Может быть, на открытии памятника были дети молочной сестры Лермонтова Татьяны. Или она сама. С детства Михаил Юрьевич называл свою кормилицу Лукерью Алексеевну Шубенину «мамушкой». У Лукерьи Алексеевны было пятеро детей. Из них Татьяна — молочная сестра Лермонтова. В каждый приезд в Тарханы поэт навещал «мамушку» и свою молочную сестру. Никогда не забывал их.

В Петербурге на выставке конкурсных скульптур будущего памятника Михаилу Юрьевичу Лермонтову лучшим был признан проект № 14. Распечатали конверт с девизом. Под девизом и номером 14 скрывался академик Александр Михайлович Опекушин. Автор памятника Пушкину на Страстной площади.

Одному и тому же скульптору суждено было отлить в бронзе старшего поэта и младшего.

Об Опекушине сказано:

— Народ нашел своего ваятеля…

Александр Михайлович Опекушин сам выходец из народа — родился в семье крепостного крестьянина в деревне Свечкино, на берегу Волги. Отец его был лепщиком, и Саша рано научился владеть глиной. В двенадцать лет попал в Петербург. И сразу был принят в артель столичных лепщиков — делал для петербургских домов и храмов цветы и орнаменты. Потом судьба привела его в скульптурную мастерскую академика Иенсена, впоследствии профессора Петербургской Академии художеств, который определил своего способного ученика вольно-приходящим слушателем академии. Он же потом добился для Опекушина освобождения от крепостной зависимости.

Памятник Лермонтову…

У ног поэта лежит расшевеленная ветром книга. Он только что опустил ее подле себя на землю. Отдал ее ветру, и ветер забавляется книгой. Поэт сидит, опершись на правую руку, и смотрит вдаль, на горы, на разновидные облака. Он думал, строил «мир воздушный, и в нем терялся мыслию послушной».

Так памятник решил Александр Михайлович Опекушин.

Побудьте рядом с Лермонтовым, послушайте, постойте, не торопитесь, и вы услышите, как шевелятся под ветром страницы книги. Услышите горы, полет птиц и движение облаков. Лермонтов сидит и тоже слушает горы, птиц, облака. Сын земли с глазами неба. Это его покой, его уединенье. Естественный строй души, чудная молитва, когда верилось и плакалось. Вы услышите далекую, сохраненную ветром в пространстве голубых долин — где можно было лететь по высокой траве на некованом коне, без седла, безоружным и отчаянным, — вы услышите далекую, сохраненную ветром мелодию марша Тенгинского пехотного полка, марша Лермонтова. Ноты которого, к сожалению, до нас не дошли, и знает их только ветер…

Стоит, замер Тенгинский полк, и, кажется, стоит, замерла лермонтовская бесстрашная «сотня». Слушает марш о своем поручике. Дух храбрейшего дышит, где хочет.

Виктор Астафьев:

— Вот Лермонтов — благополучный юноша, богатый очень… Ну какие у него, казалось бы, страдания? А ведь все творчество его, вся жизнь проникнуты страданием! И состраданием: он страдал не только за себя — за все человечество, за Пушкина.

Иван Андреевич Бунин:

— Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов! Представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет.

Лев Николаевич Толстой, уже написав свои основные романы:

— Он начал сразу как власть имеющий. Если бы был жив… не нужны были бы ни я, ни Достоевский.

Валерий Брюсов:

— И мы тебя, поэт, не разгадали, не поняли младенческой печали в твоих как будто кованых стихах!

Анна Ахматова:

— До сих пор не только могила, но и место его гибели полны памяти о нем. Кажется, что над Кавказом витает его дух, перекликаясь с духом другого великого поэта…

СЕРДОЛИКОВЫЕ ПИСЬМА

Вика нашла пленку почти пятидесятилетней давности. Пленка хранилась в фотоархиве моего отца. Если проще — в старой, забытой временем коробке. Вика напечатала шесть снимков, которые возможно было напечатать: остальные негативы выцвели.

Я взглянул на снимки, и ко мне опять вернулись «остафьевские» годы, но события в ином месте, хотя тоже в Подмосковье.

На одном из снимков я сидел в прямо-таки королевском кресле. Было сделано из кожаных подушек. Взглянул на себя в кресле, вспомнил, каким оно было глубоким, мягким и приятно теплым зимой. Сижу я, мальчик, перед таким же необъятным письменным столом, на котором — два на пять свечей высоких подсвечника, копия старинного уличного фонаря, две рамки для фотографий, одна — побольше, другая — поменьше. Пустые. Окно кабинета выходит в редкой красоты по подбору растений парк, с классическим усадебным прудом и купальней. Окно полузашторено портьерой. За окном зима. Я знаю. Я помню.

Этот и другие снимки — сделаны моим отцом зимой тридцать восьмого года.

На фотографиях, на которых общий вид дома, снег густо покрывал многоярусную кровлю, балконы, различного вида террасы, навесы, шпили, козырьки. Дом на гранитном основании был обтянут белым суровым полотном с наложенным на полотно рисунком — своеобразные дубовые кружева. Привезли дом из Голландии.

Если в Остафьево ездили на машинах и на автобусах, то сюда часто — по железной дороге до станции Крюково. На станцию подсылали лошадей и к дому (а надо было добираться до деревни Льялово) ехали по старинке на лошадях.

То, что дом был привезен из Голландии, рассказывали льяловские старожилы. И в голландском доме все было декорировано голландскими предметами. В столовой — огромный камин, облицованный множеством изразцов с изображением парусников, рыбачьих лодок, верфей, маяков, холмов и равнин с мельницами. На полках — посуда разрисованная, как и изразцы. В гостиной стены украшены картинами голландских мастеров. На диванах в холле — разбросаны чучела рыжих лисиц. И — тоже камин. Перед камином — чугунная решетка и из чугуна журавль. Помню журавля, потому что у него в клюве был котелок. Журавль поворачивался, и котелок оказывался на огне камина. И еще помню, в холле — большой гонг. Звонили к обеду и к ужину. Голос гонга слышался не только в доме, но и далеко в парке. Окно на парадной лестнице — с витражом. На витраже — сам дом. Скульптуры из белого итальянского мрамора, в частности, императора Наполеона. Помню шпалеру «Женщина с соколом». Возле лестницы на второй этаж — скульптура девушки, стоящей у дерева. В доме жилые комнаты были в основном — на втором этаже. Каждая комната в своем стиле, с характерным национальным убранством: французская комната, китайская, итальянская, английская, японская, индийская и так далее. Дом считался охотничьим. Но главная сила дома была в его кабинете и в книгах. Я впервые мальчиком увидел «Историю» Карамзина, сочинения князя Одоевского, записки Марии Николаевны Волконской (Раевской) и записки княгини Екатерины Дашковой. Взял в руки Полное собрание сочинений Пушкина издания Брокгауза и Ефрона и тоже — Полное императорской Академии наук издание Лермонтова, в темно-зеленых переплетах, с орлом на обложке, раскрывшим крылья. Прямо скажем, не просто дорогие, а роскошные издания находились в стенных шкафах с раздвигающимися створками, собранными из небольших квадратных стекол, оправленных в медные рамки. Увидел я здесь очень странные документы, и в том числе стенограммы, которые и начал читать в дни приезда в дом. Приезжали на выходные дни. В современном понятии — однодневный пансионат. Документы и стенограммы были сложены в папки. На папках от руки написано: «Деяния православного собора в 1917 году».

Конечно, я не имел никакого представления о том, что Петр I уничтожил патриаршество и вот, спустя два с лишним столетия, а именно в октябре 1917 года, в Москве, в соборной палате, съехались члены собора для того, чтобы выбрать патриарха.

Я брал выпуски стенограмм, а они были под номерами — деяние первое, деяние второе… третье… тридцатое… — и удалялся в «тайник». Так называл комнату при кабинете, в которую вела сделанная под дубовую панель дверь. Окон в «тайнике» не было, свет поступал скрытно, через потолок. Скуповатый, правда, зимой в особенности, но читать можно было. В комнате, вдоль стен, тянулся своеобразный диван, похожий на железнодорожный. Очевидно, это была курительная комната. Табачный дым уходил из нее поразительно быстро: старшие ребята проверяли.

В «тайнике» присутствовала, конечно, таинственность. Присутствовала она и во всем доме, но в этой «закабинетной» комнате таинственность обретала особую силу. Учтите мой возраст, и читал я о совершенно неведомой жизни — заседаниях священников. Я вообще не знал, что священники заседают, да еще в разгар октябрьских событий. И с первых страниц — увлекательнейший детектив: «Милостивый государь архипастырь, если Вы пожелали сообщить синоду те или другие сведения особливо конфиденциальным способом, то для этого Вам препровождаются таблицы для шифрованной переписки». И подпись — обер-прокурор правительствующего синода Львов. Помню даже фамилию обер-прокурора.

Я разобрался в таблицах. Слово МОСКВА в зашифрованном виде звучало как ГИЕБХУ. Тоже до сих пор помню. Часто встречалось в документах. И я потом легко разбирал переписку между архипастырями, министром внутренних дел и синодом, начальником военного и морского духовенства и бывшим начальником дворцовой полиции. Обсуждалась судьба ГИЕБХУ.

Но самое интересное началось со стенограмм тридцать второго деяния — выборы патриарха. Затеялись такие споры о кандидатах на патриаршество и о судьбе ГИЕБХУ, что дух захватывало. Сплошные заговоры.

Я неохотно возвращался домой к школьным занятиям и с нетерпением ждал вновь выходного и поездки в голландский дом. Приезжал и — сразу к церковным приключениям в храме Христа Спасителя.

В алтаре храма Христа Спасителя в специальный ковчежец положили три жребия с именами отобранных кандидатов. Ковчежец закрыли и обвязали тесьмой, концы которой запечатали печатью. Взяв запечатанный ковчежец, митрополит киевский и галицкий Владимир вынес его из алтаря. По прочтении молитвы ножницами разрезал тесьму, снял с ковчежца крышку и благословил старца-затворника на вынутие жребия. Старца специально откуда-то привезли, из какой-то обители.

В школе, по требованию друзей, я так подробно все пересказывал, что до сих пор не позабылись имена участников событий и фразы, которые были в документах. Не позабылось и то, как в начале тридцатых годов взрывали храм Христа Спасителя. Мы жили напротив через Москву-реку. К нам в дом пришли и велели открыть окна, чтобы не вылетели от взрыва стекла. Храм вздрогнул, медленно приподнялся, потом осел и рассыпался. Был он построен в память Отечественной войны 1812 года, народным иждивением.

Старец-затворник, приняв благословение митрополита Владимира, изымает из ковчежца жребий, предъявляет его свидетелям и оглашает имя избранного во Всероссийские патриархи митрополита московского и коломенского Тихона. Тихон тем временем сидел у себя на подворье. Каждый кандидат сидел у себя на подворье и ждал гонцов. В это время из Успенского собора в Кремле похищается древний патриарший посох, чтобы таким образом объявить патриархом одного военного священника. А вскорости украинские националисты убивают митрополита киевского и галицкого Владимира. В Царицыне выступит на площади иеромонах Илиодор, и он объявит себя патриархом. И так далее и тому подобное. Детектив. Что любопытно, когда уже теперь мы с Викой зашли в Донской монастырь в поисках могилы Вареньки Лопухиной, я обнаружил захоронение патриарха Тихона. Мир праху его.

У меня, может быть, все бы и кончилось только чтением этих документов — шифровок и стенограмм (очевидно, в голландском доме во время революции обосновался какой-нибудь архипастырь), если бы однажды — а я теперь перехожу к самому главному — я совершенно случайно не обнаружил бы настоящий тайник. Во всяком случае, так мне тогда показалось.

Мы, мальчишки, любили путешествовать по дому, изобиловавшему коридорами, коридорчиками, уступами, углами, лестницами, лесенками скрытыми, открытыми. Дому, который скрипел деревом и таинственно звонил в гонг, похожий на колокол, будто «Летучий голландец».

Вообще-то в гонг звонила сестра-хозяйка. Она же расселяла гостей: комнаты не были постоянными, и каждый раз ты оказывался в новой для себя комнате. Я прятался в закабинетной. Часто и ночевал на «железнодорожном» диване. Подушку и постельные принадлежности давала сестра-хозяйка. Спать мне здесь нравилось: предел таинственности и самостоятельности.

И вот однажды… Да. Однажды, совершенно случайно, когда я читал про митрополита кавказского Платона, тоже мечтавшего быть патриархом, но, когда это у него не получилось, уехавшего в Америку с бриллиантами, я тоже стал обладателем сокровищ на несколько минут. В доме висели огнетушители. И в закабинетной комнате был огнетушитель. Но в этот день огнетушителя не было: очевидно, его взяли на проверку, на перезарядку. Как я теперь понимаю. Стена, на которой он висел, была обратной стороной книжных шкафов: всегда слышалось, как ездили створки, если кто-то двигал их в кабинете. К этому звуку я привык. Тут мне показалось, что в одном месте звук несколько иной, более пустой, что ли. Сколько раз я его слышал, а тут звук привлек внимание, может быть, потому, что перекликался с теми шифрованными приключениями, за которыми я следил по документам, сейчас о Платоне. Платона ложно обвинили в похищении бриллиантов, и, как я выяснил, принадлежали они генералу Мамонтову, который изъял бриллианты из какого-то банка, хотел переправить их за границу на «белое дело», чтобы продолжить борьбу с красными. Вообще из всех этих церковных документов, несмотря на их пестроту, я усвоил такое новое для себя понятие, как СОБОРНОСТЬ — объединение русских людей, скрепление России.

Теперь вновь о книжных шкафах в голландском доме. Я подумал, что «звук» пустоты происходил по той причине, что нет на месте огнетушителя. Когда я, уже поздно вечером, вышел в кабинет, зажег свет, подошел к шкафу, покатил дверцу, чтобы положить на место документы, я вспомнил про глухо звучащее место и отсюда, со стороны открытого шкафа примерно, нашел его. В шкафу, в одной из его частей, оказался дополнительный, совсем маленький шкаф. Поворотный. Такие поворотные полочки бывают в аптеках. Здесь же, на полках, когда я их повернул к себе, стояли не лекарства, как в аптеках, а банки с мастикой, бутылки со скипидаром и мебельным лаком, лежали куски воска, полотерные щетки. Имущество сестры-хозяйки. Лежала папка. Из плотной сверкающей кожи с золотой отделкой и с язычком-клапаном. И она, точнее будет сказать, не лежала, а валялась. Я ее взял.

В потемках кабинета высвободил язычок-клапан и раскрыл папку. Счета, накладные, бланки для прачечной, инвентаризационные ведомости. Опять имущество сестры-хозяйки. Но тут из-за подкладки (подкладка была износившейся, рваной) вывалились два конверта. Удлиненные, бумага непривычно плотная. Адреса на них истерлись, погасли. Сургучные печати сохранились. На печатях — оттиски продолговатой, многоугольной формы.

Я попытался разглядеть оттиски. Непонятные буквы, состоящие из палочек, петелек, точек. Сверху — цветы, тоже из палочек, петелек, точек. Ничего церковного, так что к теме моего детектива не относились. Но я запомнил отпечаток на сургуче и потом, вернее, уже теперь, увидел его в музее-лицее, и мне показалось — это отпечаток знаменитого пушкинского перстня-талисмана, с которым он никогда не расставался. Уже с мертвой руки Пушкина перстень снял Жуковский. На сердолике надпись на древнееврейском языке: «Симха, сын честного господина Иосифа старца, да будет благословенна его память». Мне покажет отпечаток сердолика с надписью Алевтина Ивановна Мудренко. Увижу я четко перед собой и те отпечатки на двух конвертах. Они были не то чтобы похожи, они были одинаковыми. Мне кажется. Но это уже теперь.

Запомнил я и многоугольник и там буквы — у многоугольника как будто неровность одной из граней. Оттиск пушкинского талисмана или того же перстня, который остался у графини Воронцовой. Перстней было два. Пушкинский пропал. Его, как известно, похитили, в марте 1917 года, когда решалась и судьба ГИЕБХУ. Время было очень разноликое, и пропажи случались всякие. У Алевтины Ивановны сохраняются футляр, заказанный, очевидно, для перстня, слепки с камня и его отпечатки на воске и сургуче. Алевтина Ивановна сказала мне, что слышала от кого-то, что однажды во Всесоюзный музей Пушкина позвонил неизвестный и заявил: перстень похищен поэтом (фамилия не называлась), чтобы обрести поэтическую силу. Увезен за границу. Умирая и раскаиваясь, поэт обо всем сообщил своему брату, который и говорит сейчас по телефону. Вот и все. Ни имени, ни фамилии поэта-похитителя, ни названия страны, куда сердолик попал. Может быть, это было даже где-то опубликовано. Так что по-прежнему судьба сердоликового перстня неизвестна. Легенда? Сказка? В отношении того, кто похитил? Уверен, что это так, и пусть так и будет. Одной легендой, одной сказкой вокруг перстня больше.

Второй перстень графини Воронцовой тоже нигде больше не обнаруживался. Пытались его отыскать. Я слышал об этом тоже, как о легенде: графиня (а впоследствии — княгиня) Воронцова оставила его той своей дочери, которая единственная из детей была темноволосой. Что при этом графиня сказала своей темноволосой дочери? Если сказала…

Сохранился сердоликовый перстень на портрете Пушкина работы Тропинина: нарисован на большом пальце. Но, между прочим, портрет Тропинина тоже был похищен, и его не сразу нашли.

Что ж, в кабинете голландского дома поздним зимним вечером 1938 года я держал в руках письма, запечатанные рукой или Пушкина, или рукой графини Элиз Воронцовой, дочери коронного гетмана Ксаверия Браницкого?.. Лежали они в папке, почти что за подкладкой, как потерянные, забытые. Сестру-хозяйку они не интересовали, это совершенно ясно. Она их туда заложила, чтобы не путались под руками, среди необходимых счетов, накладных и прачечных бланков. Выбросить — жалко. Как и стенограммы по православному собору 17-го года. Я уже говорил, что дом и все в доме сохранилось от давних времен, факт сам по себе уже поразительный.

Я теперь хочу, чтобы все именно так и было в отношении удлиненных конвертов, хочу, чтобы голландский дом из деревни Льялово остался бы в моей памяти романтическим домом, в котором находились два удлиненных конверта, запечатанные некогда Пушкиным или Воронцовой. Или мне этого хочется? Теперь уже… А что, если так?..

Т. Г. Цявловская.

Из альманаха «Прометей», № 10.

23 сентября 1952 г. 11 ч. 15 м. вечера.

Только что ушла от меня правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева. (…)

Разговорились о Пушкине… Вдруг — в беседе — она говорит, что у Пушкина был ребенок от Воронцовой.

…

Я: Это очень значительно, то, что вы говорите. Ведь если это семейный рассказ, значит, он идет от Натальи Николаевны, а ей мог сказать, конечно, только Пушкин. Значит, он счел нужным признаться ей в этом.

ОНА: Да, очевидно. Тетя Анна (Анна Александровна Пушкина, внучка поэта, умерла в 1949 году, — наше с Викой пояснение) рассказала мне это со слов своего отца, который вообще был очень замкнут и сдержан, но почему-то с Анной Александровной он был ближе, чем с другими детьми. Он говорил ей, что когда он уже был взрослым, офицером, уже женатым, он приходил каждую субботу (именно, помню, по субботам) к своей матери, и она рассказывала ему об отце, об их жизни. Вероятно, тут Наталья Николаевна и рассказала сыну об этом.

Я: Это замечательно! Это подтверждает окончательно гипотезу пушкинистов. Догадался И. А. Новиков, прочтя свежим взглядом стихи «Младенцу»…

— Только не надо об этом сейчас печатать и говорить! Пока жива тетя Юлия (вдова внука поэта, — вновь наше с Викой пояснение), — не надо. Надо щадить старых людей.

— А она знает?

— Не знаю. Я никогда ни с кем об этом не говорила. Вам говорю первой. Я-то держусь других взглядов. Во-первых, я считаю, что жизнь Пушкина не надо утаивать, и не вижу ничего дурного в том, что у него мог быть внебрачный ребенок.

… Мне тоже рассказала об этом факте Наталья Сергеевна Шепелева 13 февраля 1986 года. Сделала уточнение: разговор с Татьяной Григорьевной Цявловской происходил не в 1952 году, а еще при жизни тети Анны, — и просила Наталья Сергеевна не печатать содержание разговора, пока жива не тетя Юля, а тетя Анна! Анна Александровна Пушкина. Чтобы пощадить ее чувства. Потому что только ей одной было доверено то, о чем сказала Наталья Николаевна своему любимому сыну Александру, а он это доверил своей любимой дочери Анне. Жила Анна Александровна на старом Арбате, в доме, в котором сейчас магазин «Диета», совсем рядом с домом № 53, где сразу же после свадьбы жил с Натальей Николаевной Александр Сергеевич. Но — вернемся к голландскому дому. Он не сохранился: в начале 45-го я вместе с моим другом, тоже прежде посещавшим «Голландию» (называли мы дом и так), Володей по прозвищу Куба, отправились в Льялово. Мы уже знали: дом взорван. Погиб во время войны. Но мы хотели встречи с ним, как со своим детством. Я надеялся: вдруг среди руин, зная точное расположение комнат, удастся найти папку, два конверта? Среди руин, послевсего случившегося за все страшные годы, — два конверта? Наивно? Ну и пусть. Мы с Володей, конечно, ничего подобного не нашли. О судьбе сестры-хозяйки тоже ничего узнать не удалось.

В парке у каждого дерева стояли на палочках таблички с обозначенными на немецком породами деревьев. Я уже отмечал, что парк был таким же уникальным, как и сам дом. Немцы это сразу распознали и тут же учли в табличках. А были-то здесь всего дней одиннадцать, как насчитал Володя.

Я подумал роясь в руинах, может быть, имущество дома успели эвакуировать, а вместе с имуществом и папку? Но я нашел осколок сине-голубой вазы: большая китайская ваза стояла в холле. Значит, ничего не вывезли. Осколок теперь хранится у меня так же, как будут теперь храниться отпечатанные (не знаю, почему отец в свое время не отпечатал их все) снимки дома, унесшего с собой тайну двух конвертов. У Володи тоже оказались фотографии дома и его интерьеров: камин с журавлем, скульптура мраморной девушки у дерева, лестница на второй этаж, гостиная.

Т. Г. Цявловская.

Из альманаха «Прометей», № 10.

«Укрепился в своей догадке И. А. Новиков, когда увидел в Алупкинском дворце портрет одной из дочерей Воронцовых. Девочка резко отличалась внешностью от остальных членов семьи. Среди блондинов — родителей и других детей — она единственная была темноволоса. Родословные разыскания говорят о том, что это дочь Воронцовой, Софья, родилась 3 апреля 1825 года».

И еще из «Прометея»:

«Сестра Пушкина рассказывала, что, когда приходило ему письмо с такой же печатью, как на его перстне, он запирался в своей комнате, никуда не выходил, никого не принимал».

А может, письма мне примерещились? Ночью, в «Голландии»? После страстей, которых начитался перед этим? Или вообще — превращения?.. Счарования?..

Мы с Володей — два офицера Советской Армии — уехали с места нашего довоенного детства. Под конец обнаружили искалеченный гонг. Вытащили из-под обломков, попробовали позвонить — ничего не получилось.

Теперь я должен объяснить, кому в прежние времена принадлежал голландский дом, или охотничий, или, как его называли официально в те годы, «Морозовка» — дом отдыха «Морозовка». Называли по фамилии владельца дома Саввы Тимофеевича Морозова, одного из зачинателей российской промышленности, главы крупнейшей в Центральной России текстильной фирмы. Он же — мануфактур-советник, миллионер. Человеку, который в своем московском особняке дал, как докладывала охранка губернатору Москвы, «политический банкет», посвященный памяти декабристов. Который закончил Московский университет, слушал на Моховой лекции профессора Ключевского и беседовал с ним. Слушал лекции и в Кембридже. Друг Алексея Максимовича Горького, Станиславского, Немировича-Данченко. Выстроил МХАТ. Давал деньги большевикам в партийную кассу. Друг Красина и Баумана. Читал «Искру». Называл Владимира Ильича Ленина зорким человеком. Знал, что курс взят на вооруженное восстание и хотел идти в ногу с новой Россией. Того самого Морозова, который жил в Москве на Спиридоновке (улица Алексея Толстого), совсем, можно сказать, рядом с Большим Вознесением. Любил гулять по арбатским переулкам и сидеть долгими минутами на скамейке, на Страстной площади у памятника Пушкину.

Откуда я узнал эти подробности? Прочел документальную повесть «Дед умер молодым», написанную внуком Саввы Тимофеевича Морозова. Что меня особенно поразило в повести? Эпиграф из Пушкина. И в тексте упоминание Пушкина. Мануфактур-советнику Пушкин был не безразличен. Я захотел это проверить. И вновь отчетливо припомнились два продолговатых конверта.

Разговор по телефону с внуком Саввы Тимофеевича Морозова — Саввой Тимофеевичем Морозовым.

ОН: Поэзию Пушкина дед любил. Знал наизусть почти всего «Онегина». Особенно волновал его «Борис Годунов»: «Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу…» Прогулки по Москве часто были связаны у него с пушкинскими местами.

Я: Понял из вашей книги.

ОН: Никитские ворота, Поварская, Молчановки, Собачья площадка.

Я: Где Пушкин и читал «Бориса Годунова» в доме у Соболевского. Между прочим, я с вами говорю почти с этого места.

— Не понимаю.

— Дом, где я живу, расположен рядом с Собачьей площадкой. И вижу отсюда все перечисленные вами места.

— Я не назвал вам еще Большую Никитскую и, конечно, Тверской бульвар и Страстную площадь. Мое детство тоже прошло в этих местах. Учился в школе у Никитских ворот.

— Сто десятой? — удивился я. Хотя чего удивляться — район Спиридоновки, где до сих пор поражает монументальностью особняк Саввы Морозова, выстроенный под средневековый замок.

— Да. Напротив храма Большого Вознесения.

— И где стоит памятник погибшим одноклассникам.

— Вы из этой школы? — В голосе Саввы Тимофеевича послышалась взволнованность.

Я: В ней учился мой друг. Он погиб на войне. Габор Рааб. Сын венгерского коммуниста.

ОН: Понимаю. Во время войны я служил на Северном флоте. — И тут, словно отвечая на мой вопрос о Спиридоновке: — А в особняк деда я попал недавно. Мне устроили экскурсию. Взял с собой дочку. Дочке сказал: «Гляди, как жила буржуазия». — И Савва Тимофеевич засмеялся.

Я тоже засмеялся. Действительно смешно — в дом деда на экскурсию к буржуазии. Сейчас особняк принадлежит Министерству иностранных дел.

Я: Ваш дед — вопрос особый. — И я повторил слова Горького, которыми внук заканчивал книгу о деде: «Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и его круга…»

— Именно так, — подтвердил внук. — Иначе бы дед не покончил с собой.

Я: В Льялово вы никогда не были? В голландском доме?

ОН: Нет.

— И не слышали про голландский дом Морозова? Охотничий?

— Не слышал.

— У меня есть фотографии. Я бывал в нем года два подряд.

Начал рассказывать о доме, о кабинете, о книгах и о письмах, которые видел.

Я: Савва Тимофеевич, вы допускаете, что такие письма могли храниться в вашей семье?

ОН: Семья, а точнее, клан Морозовых был многочисленным. И, возможно, этот дом не принадлежал именно моему деду.

— А письма?

— И письма тогда.

— Но они могли быть в вашем клане, как вы называете? Где-нибудь купили. Как говорится — за любые деньги.

Савва Тимофеевич в задумчивости молчал.

Я: Учитывая отношение вашего деда к Пушкину.

ОН (повторив): Пушкина дед любил. Уж это не подлежит никакому сомнению.

Я: Если письма были, то они и могли быть только у вашего деда. Жители деревни всегда утверждали, что дом этот Саввы Морозова, мануфактур-советника. Я в детстве видел стариков, которые участвовали в его постройке.

ОН: Может быть, вы и правы в отношении дома, — Савва Тимофеевич уступил мне, потому что я этого добивался, вымогал у него. — И в отношении писем — тоже.

— А может быть, я придумываю сам себе историю с письмами… — сказал я именно самому себе, потому что этих слов Савва Тимофеевич уже не слышал — мы с ним уже попрощались, и трубку я положил.

После гибели Пушкина перстень побывал во многих руках. Так что чьи это были письма?.. Все кануло, как говорится, в вечность. Тем более есть предположение, что ради сохранения тайны любви Пушкин письма Воронцовой сжег.

Уцелело вообще единственное письмо, подписанное псевдонимом «Е. Вибельман». Воронцова поставила в псевдониме первые буквы своего имени и своей фамилии. Сама же Воронцова только на склоне лет сожгла небольшую связку с письмами Пушкина. Это по свидетельству домоправителя княгини.

Да, все так. Но ведь обнаружился во дворце у Юсупова, в том самом, где был убит Григорий Распутин, тайник, а в нем — синий конверт с письмами Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово, дочери Кутузова. Преданнейшему другу Александра Сергеевича, которая ликовала при виде одного лишь его почерка. Был тайник, и были письма.

Старинные почтовые да конно-пассажирские кареты. Почта — от новолатинского posta, statio posita — станция с переменными лошадьми. И ехали удлиненные конверты. На них продолговатой, восьмиугольной формы печати с надписью на древнееврейском и три цветка…

Тайник во дворце Юсупова в Ленинграде. Перед юсуповским дворцом — а он на Мойке — мы с Викой однажды стояли поздней ночью, поздней осенью. Мрачным же он нам показался в ночи и в дожде, наполненным по самую крышу тайнами и тайниками. А что, если во дворце спрятана и тетрадь Пушкина, дневник? Сокрыта? Или — письма Натальи Николаевны к Пушкину? Тоже сокрыты? Или сердоликовые перстни? Или хотя бы один из них? В каком-нибудь шкафу есть дополнительный, совсем маленький шкаф… Поворотный. И ни разу еще никем не повернутый. Теперь… А что, если князь именно «все это» увез в Крым, спрятал в своем крымском дворце, в Кореизе, кажется?

О юсуповском дворце в Крыму я впервые услышал от Майи Валентиновны Карабановой — журналистки, много лет проработавшей в газете «Советский Крым», детально изучившей дворцовые постройки Тавриды. В царском ливадийском дворце Майя исследовала даже подземелья; для чего ей пришлось облачиться в болотные сапоги и не дрогнуть при встрече с огромными подземными крысами. Так вот, именно Майя рассказала мне о «Юсупове в Крыму». Обещала показать выписку из юсуповского архива, до которого Майя тоже докопалась в Крыму. Выписка в чем-то как будто касается имени Пушкина.

Таинственное, романтическое, почти неправдоподобное, а то и явно неправдоподобное не дают поддаться скучной разумности. Я и поныне живу мечтаниями. Доказательство — эта книга. Я не придумал ее — книга придумала меня еще в детстве, в чем я убедился теперь и убедил Вику. Кажется.

ЗАПОВЕДНАЯ БУХТА

В экспедиции участвовали — Володя Куба, Вера, Вика и я. Четверо.

Совсем рано утром, на рассвете, я разбудил Кубу — он жил на чердаке в доме у Марии Степановны, вдовы поэта Максимилиана Волошина, Вика разбудила Веру — она жила во флигеле, и мы, четверо, как решили, прихватив еды и фляжку с водой, направились к лодочной станции. Поселок Планерское (прежнее название Коктебель) еще спал, как говорится, мирным сном.

Подошли к лодкам, обыкновенным, весельным. Выбрали поновее. Володя, конечно, простым гвоздиком открыл без труда висячий замок, на который лодка была заперта на цепь. Из сарая достали весла, тоже выбрали поновее, покрепче. Вставили в уключины. Уложили скромный багаж. Столкнули лодку в море. Убедились, вроде не течет. Сели. Последним впрыгнул в лодку я, а Володя первым сел на весла.

Отход от берега. Погода — полный штиль.

Мы собирались нарушить закон: начальник лодочной станции говорил, что надо оформить, «исхлопотать» разрешение, прежде чем отправляться в поход. Но мы этого не сделали — поленились.

Мы не были так называемыми «каменщиками»: не принадлежали к традиционной когорте собирателей камней, не создавали коллекций коктебельских минералов — агатов, халцедонов, яшм, горных хрусталей, — но камни нам нужны были. Два сердолика. Первоклассных. Или, как, может быть, назвал бы их поэт Волошин: «Облачных грамот закатный сургуч».

Здесь и дальше я буду иллюстрировать «хождение за сердоликами» строчками стихов Максимилиана Волошина, который освоил эти места еще в начале века.

Первоклассные сердолики, по моим понятиям, должны были находиться непосредственно в Сердоликовой бухте.

Гребем. Плывем. Чувствуем себя в безопасности. Настроение приподнятое — надеемся на удачу. На веслах теперь я. Вика, Куба и Вера неторопливо беседуют. Слышу, Володя рассказывает про какую-то кофейню для рыбаков и матросов под названием «Славны бубны». Была в старом Коктебеле на берегу. В юности Володя плавал матросом на паруснике «Товарищ». В общем, морской волк. Бывший. Теперь архитектор по спортивным сооружениям. Вера — тоже бывшая морячка: выросла в семье керченского рыбака. Так что не чужая этим местам, хотя переселилась в Москву.

Летний рассветный берег. В полдень — коричнево-желтый, палящий, безводный, с постукиванием овечьих бубенцов и часто — пронизывающий зноем ветер.

— По картам здесь и город был, и порт. Остатки мола видны под волнами. Соседний холм насыщен черепками амфор и пифосов. Но город стерт, как мел с доски, разливом диких орд… Зубец, над городищем вознесенный, народ зовет «Иссыпанной короной», как знак того, что сроки истекли…

Напоминаю — Волошин.

Сейчас, на рассвете, на море безлюдье, пустота.

— Великое дыхание.

Безлюдье и на берегу.

— Сухие русла, камни и полынь.

Важно — необнаруженными достичь Карадага и уже под прикрытием этого вулкана добраться до Сердоликовой бухты. Возвращаться следовало с темнотой, чтобы тоже не обнаружили. Лодок на станции много, так что исчезновение одной не заметят.

Контрабандисты…

Да еще Вера повязала лоб красной косынкой, в ушах — крупные полумесяцем серьги. Лицо густо-коричневое от загара.

По спокойной воде ходу до Карадага на веслах не более часа. Мы и дошли за час. Скрылись под тенью горы. Проплыли скалы Бегемотики, Лягушачью бухту, усеянную пятнистыми, как лягушачья кожа, камушками. Обогнули Плойчатый мыс.

Володя вел наш маленький корабль как штурман, исходивший на веслах этот маршрут еще до войны — плавал к Золотым воротам и вскарабкивался на них, где было гнездо орла. Из гнезда взял перо.

Сердоликовая бухта. Причаливаем. Чтобы увидеть вершины скал, «необходимо свести затылок с уровнем моря, то есть опрокинуть лодку», — записала Марина Цветаева, когда совершала такую же поездку с Волошиным. Волошин сидел на носу, Цветаева — на корме. Гребли турки-контрабандисты. Так ведь тоже — контрабандисты!

Близ Сердоликовой бухты разрез одного из жерл вулкана. Показал Володя. Все он знает про Коктебель, про Карадаг. Сказал, что есть еще Чертов камин — откуда тоже лилась раскаленная лава. Застыла «вертушкой».

Красные камни, к которым причисляется и сердолик, это — «огонь, пламя, жар, страсть». Так отмечается в книге о камнях.

Вытащили лодку на коротенький берег, и тут же Володя поставил нас под мелкий водопад-дождик. Он слетал со скалы тонкими струйками. Весело попрыгали под дождиком и приступили к поискам сердоликов.

Пригоршнями поднимали со дна камни и, пересыпая в ладонях, ждали, когда мелькнет красный цвет. Володя первым обнаружил сердолик. Поглядели. Маленький. Вернули морю. Обнаружила Вика, но не интересной формы, да и слабоокрашенный. Вернули в глубину. Потом — опять Куба. И опять не понравилась форма, окраска. Были еще и посторонние вкрапления. Вера нашла какую-то мелочь — сама и выбросила.

Мы были увлечены поиском. Не терпелось достичь желанной цели. Но мы были придирчивы, строги. Сердолики должны быть первоклассными, лучшими из лучших. Огонь! Пламя! Как Верина косынка, скажем так.

К нам довольно близко подплывали каменные окуньки и зеленушки. Может быть, я и ошибаюсь в названиях, потому что не рыбак и не моряк. Застывали в воде, наблюдали.

Вика объявила перерыв в работе. На завтрак. Устроились у лодки. Мягкий лиманский сыр, похожий на брынзу, холодные чебуреки, которые с вечера купили в столовой пансионата. Овощи. И спелый до того, что уже растрескался, белый инжир. Таким инжиром, считает Вика, можно сразу и позавтракать, и пообедать, и поужинать — невероятно сытный.

Когда съели по первому чебуреку, из-за мыса вынырнул катер, энергично направился к нам. Подошел к берегу, к нашей лодке. Заглушен мотор. В катере двое. Работники биостанции.

— Есть разрешение на нахождение в этих местах?

— Нет, — ответил я.

— Документы личности имеете?

— Нет.

Мы действительно не взяли с собой никаких документов.

— Кто вы?

— Обычные отдыхающие.

— Но вы не в обычном месте отдыхаете. Заповедник.

— Каменщики, — сказал другой в катере. Похоже, он обвинил нас в накопительстве.

— Каменщики, — согласился я. — Но не обычные.

— Мы сейчас заняты экспериментом. Торопимся. Вынуждены отобрать весла. На обратном пути отправитесь с нами.

Весла у нас забрали. Вера, в силу темперамента, пыталась ринуться, отстоять весла. Володя ее удержал: могло классифицироваться как сопротивление властям.

Катер ушел. Мы успокоили Веру и решили закончить завтрак. Нам это удалось. Катер вернулся. Нас подцепили на буксир, и мы отправились на биостанцию.

В случившемся был повинен я. О чем во всеуслышание я и заявил на биостанции.

Первым юношеским увлечением Волошина был Пушкин. Стихотворение Волошина «Коктебельские берега», как я убедился, прекрасно знали работники биостанции. Поэтому я только сказал, какое отношение оно имело к нашей неузаконенной экспедиции. В общем, объяснился.

Результат?

Два сердолика были найдены в Сердоликовой бухте. Найдены, но не нами. И были отданы нам, подарены сотрудниками биостанции, теми самыми, которые задержали нас и отобрали весла. Но теперь нам вернули не только весла, а устроили экскурсию в биологический музей при станции, показали морских драконов, морских котов и лисиц. Морскую корову и много еще всякой черноморской живности. Показали красивый экземпляр бабочки Цирцеи. Володю пригласили на рыбалку и, главное, подарили нам два лучших из лучших, какие только могут быть найдены в районе Карадага, карадагских сердолика. Огонь! Пламя! Настоящие карнеолы, сваренные в карадагском камине. Или настоящие лалы, как называют красные камни на Востоке.

О сердоликах писали еще до нашей эры древнегреческий естествоиспытатель и философ, занимавшийся минералогией, Теофраст и римский писатель и ученый Плиний. Под именем «одем» — сердолики упоминаются в Библии. В средние века сердолики служили предметом торговли, Из крупных кусков вытачивали ритуальные чаши, кубки для вина, подсвечники. Особенно ценились сердолики в Византии и в Иране. Копи их находились в Йемене и в Индии. Как отмечает крымский краевед В. Купченко, карадагский сердолик считается источником вдохновения, прежде всего для поэтов. Со времени пушкинского сердолика? В Коктебеле побывал Вересаев, автор книги-хроники «Пушкин в жизни». Приезжал за вдохновением?

Из письма Инны Юрьевны Надеждиной

Портрет Софьи в овальной раме я помню. Когда-то (в 60-х годах) сама показывала экскурсантам. Он был тогда в экспозиции парадного кабинета, а потом висел в ситцевой гостиной. Датируется 1844 годом. Сделан накануне замужества Софьи. Ей двадцать лет. Сейчас — в запаснике. А второй портрет Софьи (детский. Ей 13 лет) на моей памяти в экспозиции не был. В запаснике есть, иногда бывает на выставках.

Сообщалось еще, что автор первого портрета Каневари, второго — Кристина Робертсон.

По этому письму мы собирались съездить в Алупку, во дворец, в котором прежде бывали, но тогда не обращали внимания на портреты графини и ее семьи — что было выставлено, что не было; какие художники писали портреты: мы просто гуляли по диабазовому дворцу с башнями, пирамидами, фигурными навершениями на многочисленных трубах и внутренним серо-зеленым диабазовым двором, где когда-то громко катились колеса карет, звучали подковы лошадей; звучал смех, говор гостей. Дворцу, построенному архитектором-англичанином Эдуардом Блором, другом Вальтера Скотта, для которого Блор построил «Заколдованный замок», или, как его еще называл Вальтер Скотт, Дом-роман.

В Одессе Пушкин стоял с Воронцовой у моря. И, как он часто делал, ждал девятую волну. Припожаловала девятая волна и настолько облила Пушкина и графиню, что пришлось переодеваться. Свидетельницей маленького происшествия была княгиня Вяземская.

Вот это и были «дни любви Пушкина и Елизаветы Воронцовой»: девятая волна самая приливная.

Елизавета Воронцова никогда не забывала Пушкина, читала и перечитывала его сочинения, даже, когда уже плохо видела, приказывала читать вслух, том за томом. Подряд. Кончали читать последний том, велела начинать читать сначала, как будто бы поджидала девятую волну… Поджидала молодость у себя в диабазовом дворце с итальянскими беломраморными львами и в Одессе, где и будет потом похоронена: могила ее на втором слободском кладбище. И не сразу удалось узнать, где похоронена Воронцова, — даже музейные работники пожимали плечами.

Я все думал, как поступить с сердоликами, — поехать в Алупку, в диабазовый дворец, и сказать: «Пожалуйста, вмонтируйте эти два сердолика в раму одного из портретов Софьи Воронцовой». Пока что я это говорю Вике.

— Тебя, гостя курорта, выдворят из музея, — ответила Вика. — Тем более — портреты не в экспозиции.

— Значит, действительно можно вмонтировать сердолики. Будут когда-нибудь в экспозиции уже с сердоликами. Глядишь, на выставку отправят.

— Глядишь, тебя куда-нибудь отправят…

Но я не сдавался и предлагал один план фантастичнее другого — упорствовал, упрямствовал, ну, мальчишествовал. Возьму и отвезу сердолики в музей-лицей к Алевтине Ивановне Мудренко, чтобы положила их в коробку, оставшуюся после перстня-талисмана: в ней и хранился сердолик. Пока выяснится судьба перстня Пушкина и перстня Воронцовой — если выяснится, — пусть полежат два сердолика вместо пропавших колец: коробка не будет пустой. А может быть, пора послушаться Вику — затихнуть, угомониться. Ну, угомонюсь, затихну, и что тогда? Интересно, Волошин тоже держался на мальчишестве, когда разгуливал по коктебельскому побережью с посохом, в хитоне с шелковой подпояской и с полынным жгутом на волосах? Дарил людям — людей, друзьям — друзей: «сопереплетал их в единую книгу любви». И первое место в этой книге отводил Пушкину.

Я все продолжал думать, как поступить с сердоликами. Затеял историю контрабандистскую, а ради чего?..

К нам в гости зашла Галя Виноградова — подруга детства — со своей дочерью Леной. Оказывается, они были у скульптора Олега Константиновича Комова. И живет он, можно сказать, по соседству с нами — на улице Чайковского, возле дома Грибоедова. Разговор возник об одной из последних работ Комова — скульптуре Лермонтова в Тарханах. Лена вынула из сумки фотографии памятника, и тут же выяснилось, что поэт Лермонтов для Лены — все. Вот так — все!

— Когда памятник открывали, началась гроза. Представляете себе, гроза! Хлынул дождь. — Темные глаза Лены стали еще темнее. — О грозе рассказывал сам Олег Константинович, — не успокаивалась Лена. — Нам с мамой. Дождь. Гроза. Лермонтов в гусарских штанах, в рубашке сидит на простой гладкой садовой скамейке и смотрит на свое детство, на Тарханы. Когда я была в склепе, где он похоронен, постреливала свеча. Громко. И вспыхивала, вспыхивала… Вижу и теперь эту свечу, и вижу, как вспыхивает и почти гаснет. Только бы не погасла совсем, думала я тогда. Тронуть, поправить фитиль — боялась. — У Лены на лице и сейчас был испуг.

Лена так убедительно говорила, что я живо представил себе теряющую пламя свечу и склоненную перед нею Лену уже с совершенно темными, почти черными от волнения глазами.

Лена завела к нам маму, то есть подругу нашего детства, чтобы дальше повести ее в домик к Лермонтову. В школе Галя выучила «Мцыри». До сих пор помню, как она отвечала учителю литературы Давиду Яковлевичу Райхину, читала поэму, а я проверял по книге, изредка подсказывая текст. Галина разошлась вовсю и под конец уже не читала поэму, а играла ее. Наш далекий, школьный «Мцыри».

Заговорили о Вареньке Лопухиной, потому что Лена сказала, что еще девчонкой бегала на Молчановку к дому Лермонтова и к дому Лопухиных, на месте которого теперь высотный дом с кафе «Ивушка». Это примерно. Или чуть дальше жили Лопухины.

— Ну надо же! — воскликнула Лена. Она была вся в мать — эмоциональной, искренней. — Лермонтов любил Вареньку. Очень. Я даже уверена, что дочь Оля — это дочь Михаила Юрьевича. Вы как полагаете? — Лена говорила, а сама все глядела на высотный дом с кафе «Ивушка», покачивала головой.

— Почему же ты уверена?

— Была у него с Варенькой, уже Бахметевой, встреча? Вы ответьте, была?

— Была. Тайная.

— Да. Тайная. В чем-то. Ради этой встречи Лермонтов задержался с выездом к бабушке приехал в Тарханы под самый Новый год.

— 1836-й.

— Да. Едва не опоздал.

Я кивнул.

— Они любили друг друга? Скажите, любили?

— Любили.

— Всегда любили? «Тот взор, исполненный огня, всегда со мной». И встреча была, — настойчиво повторяла Лена.

— Конечно.

— «О грезах юности томим воспоминаньем». Это их прощание. И родилась Оля. «С отрадой тайною и тайным содроганьем, прекрасное дитя, я на тебя смотрю…» Да вы перечитайте, перечитайте стихотворение. Ну что вы, дядя Миша! — Лена просто наступала на меня. — Где у вас Лермонтов? Где стихотворение? Он сам все сказал. Он же обращается к своей дочери и хочет, чтобы имя его осталось при этом для нее тайной. «Что имя? звук пустой!» И просит, чтобы она, если случайно узнает имя отца, не прокляла бы его! Ну чего же еще!

Правда, чего же еще? Почему не поверить Лермонтову? Вот Лена, в недавнем прошлом студентка исторического факультета МГУ, взяла и поверила.

— Я за Лопухину. Во всем, — говорит Лена со свойственной молодежи категоричностью. А потом еще вдруг, вспомнив: — Висковатов что записал со слов родственников Вареньки? Что Лермонтов имел случай увидеть дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату. Это есть и в книге Чекалина «Наедине с тобою, брат…».

Но пора было гостям собираться к Лермонтову: до закрытия музея оставалось совсем немного времени.

Позвонил в музей — трубку взяла Валентина Брониславовна. Я попросил ее, чтобы она встретила Лену и ее маму, нашу школьную подругу. Сказал, что для Лены поэт Лермонтов — это все, как и для Вареньки Лопухиной. Валентина Брониславовна ответила, что в таком случае и она для Лены сделает тоже — все.

А как Лена знает Лермонтова? Пример тому еще — перед самым звонком в музей я сказал, что вот когда в Пятигорске открывали памятник Лермонтову в 1889 году, был исполнен марш «Лермонтов». Отыскать бы имя композитора и ноты.

— Знаю имя композитора.

— !!!

— Сауль. Называется марш «Лермонтов в горах Кавказа». Марш для голоса и оркестра. Но я не уверена на открытии памятника исполнялся именно он или марш Тенгинского пехотного полка. Ноты Тенгинского марша неизвестны.

Вот после этого я и сказал Валентине Брониславовне по телефону, что Лена знает все, что касается Лермонтова.

Два сердолика. Они так и лежат у меня на столе. Ну что, вернуть заповедному Карадагу? Сердоликовой бухте? Письма, запечатанные кольцами-талисманами, были уничтожены. И не надо тут ничего больше придумывать, а? Судьба уничтожила или, скажем так, спрятала и сердоликовые кольца. Нет их больше. Заповедная тема. И о старшем поэте, и о младшем. Стихи «Младенцу» и «Ребенку» пусть будут, а нас, любопытствующих, на этот раз пусть не будет.

Я рассказал об этом Лене, когда на следующий день Лена позвонила и поблагодарила «за музей», за встречу со Светланой Андреевной и Валентиной Брониславовной. Лена согласилась со мной, значит, и Варенька Лопухина тоже. Потому что Лена — это Варенька наших дней. Она даже внешне похожа на Лопухину m-lle Barbe, — как иногда Лермонтов называл Вареньку в письмах. Черные гладкие волосы, сзади подхвачены в пучок. Продолговатое лицо, большие темные глаза, густые темные брови. Такая Варенька на акварели Лермонтова, такая же она и на миниатюре у Валентины Михайловны Голод, такая же наша Лена — Варенька наших дней.

И не надо больше о сердоликовых письмах. История канула в вечность, в Сердоликовой заповедной бухте.

Что же остается на память? Девятая волна? Самая приливная?

Но судьба вновь привела нас к теме — заповедная бухта: вначале дом Базилевских в Москве, потом поездка в Крым, в Алупку, где мы хотели в запаснике алупкинского музея взглянуть на портреты Софьи Воронцовой. Но по порядку — начнем с Базилевских. Екатерина Александровна и Петр Андреевич Базилевские. Дом их сохранился. Разыскал Митя Евсеев. Сообщил нам перед самым нашим отъездом в Крым. В книге у Чекалина отмечено, что возможным местом, где Лермонтов видел дочь Вареньки Лопухиной, и был московский дом Базилевских. 1841 год. Детский бал. Поэт ласкал маленькую Олю, ей примерно пять лет. Допустим, что все так и было. Попробуем допустить. И как раз уже в канун нашего отъезда Митя зашел к нам и сообщил некоторые подробности:

— Значит, дом существует. Уцелел. Он на Тверском бульваре. Номер 18. Будем надеяться, что это он. Что в нем сейчас? Прокуратура. В основе — стиль ампир. Построен в начале прошлого века, в двадцатых годах. Потом перестраивался Шехтелем и приобрел явно стиль модерн. В целом особняк узнать можно по окнам верхнего антресольного этажа. В начале уже нашего века в доме устраивались выставки художников-реалистов. — Митя, как всегда, был обстоятелен. — Так. Теперь касательно семейства, которое вас интересует. Значит, Базилевские. Сообщаю — Екатерина Александровна Базилевская, до замужества — Грёссер. Племянница фельдмаршала П. Н. Волконского. Петр Андреевич Базилевский увлекался картинами и лошадьми. Коллекцию картин привез из-за границы. Теперь о лошадях — сам выезжал на козлах, но не правил — держал только бич, а кучер вожжи. Был случай, когда крепостные его высекли. За жестокость. Вот так, высекли, значит. — И Митя, улыбнувшись, продолжал своим медленным баском: — Был у них сын Александр. Александр Петрович Базилевский. Судя по всему, отрок вполне симпатичный. Не чета папаше.

Будущий муж Ольги Бахметевой, дочери Вареньки?

— Да. Родился в 1829 году. Где-то в начале 1855 года женился на Ольге Бахметевой. Может быть, свадьба была и на Тверском бульваре. Но это для вас говорю, как для романтика. Вообще все это под большим вопросом, а может, и просто в чистом виде романтизм. В конце этого же, 1855 года у них родился сын Петя.

— Ну, Димитрий… — не выдержал я, пропустив его замечание о моем несокрушимом романтизме.

— Родился, значит, сын Петр Александрович. В будущем гусар лейб-гвардии Гусарского полка. Вот так — гусар.

— Лермонтов был гусаром лейб-гвардии Гусарского полка, — подумал я вслух, все более охватываемый романтизмом.

— Был, — не отказал мне в этом Митя.

— С Базилевскими все?

— Пока все.

— Тверской бульвар, 18?

— Пока да.

И свидетелем был все тот же дуб черешчатый.

— Ох-хо-хо, — только вздохнул Митя. Он реалист, как и Вика.

Я в Алупке, на втором этаже диабазового дворца, в хранилище, в запаснике. Проводила меня сюда заведующая отделом Анна Абрамовна Галиченко. Идем среди семейных портретов Воронцовых — сам Михаил Воронцов, молодой, времен участия в войне с Наполеоном. Екатерина Дашкова — его тетка. Кто-то из Браницких. Генерал Платов, Паскевич, Кочубей. Консоли темного орехового дерева с мраморными плитами, канделябры в виде мифологических женских фигур, огромные фарфоровые вазы. Подсвечники, отлитые в виде цветов. Часть какого-то декоративного убранства, помеченного гербами Воронцовых и Браницких. Все это стоит, как и должно стоять, — единицы хранения. Какой-то человек обмеряет, исследует белый с позолотой диван в стиле позднего русского классицизма.

Но у меня цель — портреты Софьи Михайловны Воронцовой: один — в детстве, другой — накануне замужества.

Я сам их нахожу: узнаю по фотографиям. Первый — небольшой, прямоугольной формы в простенькой раме. Софья девочка. Портрет висит на стенде. Софья — в рост, в летнем легком платье с тонкой по верху оборкой, с длинными рукавами на манжетах. Опустила руки. Левая рука погружена в плетеную с цветами круглую корзинку, стоящую перед нею на столе. Смотрит на меня девочка — живой взгляд, темные локоны. В локоны вплетены цветы. Я смотрю на нее.

Анна Абрамовна говорит:

Портрет на английском холсте. Подписи художницы нет, но это Кристина Робертсон. Все верно.

Второй портрет овальный. Стоит в большом с высокой парадной спинкой, зеленом, расписанном желтыми с серебром ветвями и листьями, кресле.

— Кресло — русское барокко, — уточняет Анна Абрамовна. — Дворцовое, алупкинское.

Казалось, что Софья Михайловна в торжественном платье сидит в русском кресле-барокко. Впечатление создавалось потому, что портрет был без рамы и занимал все кресло. Сидит молодая, красивая, темноволосая, гладко причесанная женщина. В прическе — цветы. Голову склонила к левому плечу. Мягкий овал лица, мягкий задумчивый взгляд. На левой руке — тонкий браслет-обруч.

Галиченко:

— Портрет дублирован. — И поясняет: — То есть наклеен на новый холст. На обороте имеет старинную надпись — графиня Софья Михайловна Шувалова, дочь светлейшего князя. Была замужем за Андреем Павловичем Шуваловым. Скончалась в 1879 году. А на самом портрете подпись художника: «Каневари Рим 1844».

Гляжу на портрет Софьи Михайловны непосредственно в диабазовом дворце, в том самом дворце, где проходило ее детство, — туровые башни, увенчанные зубцами, висячий мостик, сад-хаос, треугольные окна-бойницы, балкон в парадной столовой, и на нем играют музыканты, библиотека, башня для астрономических наблюдений с небольшим телескопом, парки с тенистыми гротами, ручьями и водопадами, и где, будучи уже графиней Шуваловой, она получила в распоряжение и свои покои — шуваловские. В одной из комнат покоев графини я уже был, когда впервые пришел к Галиченко, в кабинет научных сотрудников. Это было в первый же день нашего с Викой приезда в Алупку. Покои Софьи пахли цветущей индийской сиренью и недавно выведенным сортом роз «Клементина».

Всматриваюсь в черты девочки, всматриваюсь в черты молодой женщины, сидящей передо мной в барочном русском кресле: портреты рядом — стенд и кресло. Девочка и графиня Шувалова. Что она знала о себе? Что знали о ней? Большую часть детства она провела в Англии.

Со мной сердолики, лежат в кармане куртки. «Вмонтируйте в раму овального портрета Софьи эти два сердолика…» Тем более — рама в реставрации. Самое время. Ну что, допытываю я себя. Да и вон, в какое-то декоративное изделие, между прочим, напоминающее раму, вмонтированы изображения гербов Воронцовых и Браницких. А что, эти сердолики — лалы, карнеолы — не гербы? Не гербы любви… Сейчас здесь заведующая отделом Анна Абрамовна Галиченко, сейчас здесь главный хранитель Лариса Филипповна Скрылева и вот человек, который обмеривает, исследует диван: очень похоже — реставратор. Все складывается как нельзя кстати. Ну, заговорить? Рассказать, что за сердолики у меня в кармане? Откуда? Зачем? Ну?..

И вдруг возникает совсем иное решение. Так вот бывает — молниеносно! И удивляешься, что же раньше-то не сообразил? Это же яснее ясного, что только так и не иначе!

Когда нас с Викой Галиченко провела по дворцу, чтобы мы его как бы вспомнили (в экспозиции много новых вещей, картин) — мое внимание приковала малая гостиная, или китайский кабинет Елизаветы Ксаверьевны. Открылся недавно после длительной реставрации. Прежде мы этого кабинета не видели. И теперь возникло совсем иное решение. Вполне реальное, не фантастическое.

Я благодарю главного хранителя Ларису Филипповну Скрылеву за предоставленную возможность поглядеть на портреты Софьи и вместе с Анной Абрамовной покидаю хранилище. Спускаемся по внутренней лестнице и выходим во двор.

Двор — северный фасад дворца с двумя тюдоровскими эркерами-выступами — полон экскурсантами: здесь формируются группы для посещения. Во дворе нас ждали Майя Карабанова и Вика. Анна Абрамовна всех нас ведет теперь вокруг Шуваловских покоев к южному фасаду дворца, напоминающему вход в индо-мусульманскую мечеть и называемую Альгамброй — в честь арабской крепости на юге Испании. Галиченко хочет показать куст знаменитой розы «графиня Элизабет Воронцофф», или, если проще, «графиня Воронцова». Была роза выведена в 1829 году. Сейчас как раз цвела. Цвела у дворца, у южного входа; если стоять лицом к входу, то справа, у скульптуры, — лев бодрствующий. Я слышу, как Анна Абрамовна говорит, что вначале роза распускается как желтая, потом постепенно края ее начинают розоветь: цветок созревает, взрослеет, что ли. И находится куст на одном и том же месте все годы, то есть почти что 160 лет.

Удивленная Майя Карабанова даже переспросила:

— Со дня посадки?

— Да. Со дня селекции 1829 года. В основе ее роза бенгальская.

Подошли еще люди. Слушают рассказ, рассматривают цветущий куст.

Я незаметно исчезаю: мне нужно минуты две, чтобы привести план в исполнение. Когда мы с Викой, будучи во дворце, оказались в зимнем саду, Вика обратила внимание, что через стеклянную дверь (дверь для выхода групп из дворца, после окончания осмотра), так вот, через эту стеклянную дверь проникли во дворец несколько ребят, прошмыгнули и тут же смешались с группой. Дело не в том, чтобы проникнуть без билета, а дело в том, чтобы не выстаивать в длинной очереди.

Я решил прибегнуть к их способу: встал у стеклянных дверей террасы, уловил момент, когда зимний сад заполнила большая группа посетителей и внимание всех было поглощено объяснениями экскурсовода, и прошмыгнул в дверь. Пристроился к задним рядам слушателей. Рассказывалось о скульптурном портрете Воронцовой, привезенном сюда из библиотеки одесского дома хозяев, и что Пушкин рисовал профиль Воронцовой на полях рукописей с этого мраморного изображения графини, в античном одеянии. А у Вики в зимнем саду давно есть своя любимая скульптура — работы итальянского мастера Квинтилиана Корбеллини — девочка склонилась над водоемом, подобрала платье. На ленточке — маленький медальон. Дело в том, что Вика в детстве часто и подолгу бывала в Крыму во время летних школьных каникул. Мраморная девочка — ее первое сильное впечатление от скульптуры. Детское. Только Вика не помнит, когда она впервые ее увидела.

Я быстро прошел зимний сад с финиковыми пальмами и вьющимся фикусом, бывшую артистическую комнату, где сейчас висят портреты представителей рода Воронцовых, выполненные крепостными мастерами; потом — голубую гостиную, где голубые стены и потолок как бы заплетены белыми стеблями и цветами; вестибюль с потолком, украшенным дубовыми тягами, и здесь вновь встреча с Елизаветой Ксаверьевной: ее парадным портретом. Потом — ситцевая комната, где висят картины «Вид Сорренто» и, между прочим, «Вид Коктебеля». И — я у цели: маленькая гостиная, комната графини. В ней шкафчик-кабинетик. В малой гостиной пусто. Никого. Я правильно рассчитал: пришел «против потока», и группы нет. Ее и не ждут отсюда. И смотрительницы поэтому нет. Так что в малой, светло-золотистой гостиной графини с тремя окнами, выходящими на юг, я один. Лишь бы шкафчик-кабинетик не был заперт. Черно-лаковый, на витых ножках. В нем десять или двенадцать ящичков, забыл сколько точно. Число ящиков называла Галиченко. Мне достаточно одного. Трогаю дверцы. Заперты. Шкафчик заперт! Ну надо же — невезение. В нем графиня хранила драгоценности. В один из ящиков шкафа я и хотел положить сердолики. Но… ничего не вышло — китайской работы шкаф и заперт небось на хитрый китайский замок.

Что остается делать? Так же стремительно уйти отсюда, как стремительно я сюда и пришел. И тем же путем. Пока меня не застали здесь смотрители. Одного. Без группы. Значит, неизвестно как проникшего. Чем занимаюсь! И в мои-то годы!

И вновь я в парке, у южной части дворца, у куста роз. Вокруг Галиченко, Вики и Майи уже собралась внушительная группа слушателей. Так что ни Вика, ни Анна Абрамовна, ни Майя не успели обратить внимания на мое короткое исчезновение.

Я услышал, что вместе с розой «графиня Воронцова» были выведены сорта «Алупка» и «Прекрасная из Никиты». И что это были три лучших розы Тавриды. Это уже рассказывала Майя. Я подумал, если названия поставить в таком порядке «Прекрасная из Никиты», «Алупка», «графиня Воронцова», то получится, сюжет. Но мой-то сюжет не состоялся! А розы этого сюжета вывел директор Никитского ботанического сада Николай Андреевич Гартвис, отставной штабс-капитан артиллерии. Частый посетитель дворца. Может быть, и куст этот высадил он лично?

Галиченко отломила несколько желто-красных роз и подарила Вике и Майе. Лекция закончилась. Слушатели начали расходиться.

На той же южной части дворца, во внутреннем дворике, там, где Библиотечный корпус, есть фонтан слез, Копия бахчисарайского, который Елизавета Воронцова в честь поэмы Пушкина назвала фонтаном Марии, а сам дворик с колоннами, увитыми сейчас глицинией, Бахчисарайским двориком. Об этом нам, конечно, рассказала Галиченко. Недавно в Алупке исполнялись музыкальные произведения по нотам, принадлежавшим Елизавете Ксаверьевне. Ноты хранятся в Библиотечном корпусе дворца-музея. Графиня сама хорошо играла на клавесине и на органе.

Я вновь оказался в шуваловской части дворца, в кабинете научных сотрудников. На прощание решил спросить у Галиченко, что она знает о сердоликовых перстнях — где могли их изготовить в Крыму? Анна Абрамовна не задумываясь ответила — Воронцовы многие ювелирные изделия заказывали в Чуфут-Кале, в мастерских у караимов, имевших отношение к Симе Бобовичу. Не исключено, что Елизавета Ксаверьевна заказала в Чуфут-Кале и эти два перстня.

Чуфут-Кале. Знаю эти места под Бахчисараем, неподалеку от ханского дворца. Там было одно из поселений караимов, община, со своими философами, специалистами по древним документам и надписям, изделиям со всевозможными национальными орнаментами и духовным руководителем гахамом. Отсюда на перстнях могло появиться изречение на древнееврейском языке, которым караимы пользовались. Всего в Крыму, во времена Воронцовых, насчитывалось примерно пятьсот караимских семей. Очень малочисленный и очень замкнутый народ на земле. Кастовый. В этом его какая-то таинственность. Идешь по улице, где они живут, — только калитки, и почти ни одного окна: вся жизнь во дворах, и тоже выгороженных высокими заборами. В 1862 году вышла книга «Память о Чуфут-Кале». Я ее никогда не видел, только слышал о ней. Я родился в Крыму, часть детства прошла в разныхего местах. В том числе и среди караимов — только в Евпатории.

Ныне остатки «мертвого пещерного города» в Чуфут-Кале, остатки молельных домов караимов осматривают экскурсанты. Идет там и современная бойкая «туристская» торговля самодельными сувенирами. В основном — ожерельями, браслетами, четками из косточек маслин, шапочками из козьей шерсти, змейками из выкрашенных в песчаный цвет деревянных «позвонков». Змейки, когда берешь их за хвост и начинаешь покачивать, изгибаются — полное впечатление, что живые. Многие, кто видит их в первый раз в руках продавцов, пугаются.

Это что касается деревянных змеек и всего прочего. А я, переполненный печалью, сознаюсь Анне Абрамовне в своей мальчишеской выходке с сердоликами. Рассказываю, что привез сердолики из Коктебеля. Специально. И что вот хотел совершить такое вот… преступление, что ли. Ну, во всяком случае, поступок. Но черно-лаковый шкафчик-кабинетик графини оказался запертым. При этом я попросил Галиченко не смеяться над моим чистосердечным признанием. Она все же засмеялась. Конечно, она серьезный научный работник, а тут такой тип, как я!

— Вы говорите, коктебельские сердолики?

— Да. Коктебельские. Два.

И уже вполне серьезно Галиченко встала, подошла к своему шкафу. Достала рабочую папку, открыла одну из страниц и прочитала мне, что в 1842 году в Алупкинский дворец для парка и ручьев на пароходе «Петр Великий» были привезены 29 мешков разных камешков из Коктебеля — агаты, яшма, халцедоны, горный хрусталь, сердолики. 29 мешков! Их содержимым был усыпан, украшен весь парк.

— Весь парк, понимаете!

— Понимаю, — кивнул я, вконец раздавленный. — Меня опередили еще в прошлом столетии.

— И в каком количестве, — улыбнулась Галиченко. — Со временем те же ручьи, потоки дождей унесли, смыли камешки. Они сверкнули — и нет их. Вы меня понимаете? И нет их. Осталось только воспоминание. — Анна Абрамовна закрыла папку.

— Понимаю. Они вернулись в море. В тот же Коктебель.

— Вполне вероятно.

— Сердолики в Сердоликовую бухту.

— Да, — вдруг, вспомнив, говорит Галиченко, — а почему перстень Воронцовой должен быть потерян? Может быть, он у кого-нибудь из наследников?

— Наследников?

— Да. Уже в наши годы во дворец приезжал правнук Михаила Семеновича Воронцова. Вам подробнее расскажет Аза Павловна. Она лично водила его по дворцу.

И через несколько минут, в тех же шуваловских покоях, я слушаю рассказ заместителя директора музея по научной части Азы Павловны Пальчиковой.

Вот что я узнал: правнук был в нашей стране по индивидуальному туризму. Приехал, конечно, в Алупку, во дворец. Аза Павловна провела его по музею. Был приятно удивлен, что так много посетителей, экскурсий; что такой большой интерес к истории дворца, к его архитектуре. Сам правнук — историк. Занимается историей России допетровского времени. Живет в США, кажется, в Филадельфии. Вот бы у него и спросить о сердоликовом перстне Елизаветы Ксаверьевны. Не спросили.

Я прощаюсь с Азой Павловной, с Анной Абрамовной и теперь точно знаю, что мне надо сделать, как окончательно распорядиться сердоликами: при въезде во внутренний двор алупкинского замка стоят рыцарские башни-ворота. Перед ними, у кромки парка, быстро и шумно течет поток, устремляется вниз, к морю. Он вытекает из диабазовых камней, на одном из которых вырублена дата 1839, — два года, как погиб Пушкин, и два года, как его письма хранила, не уничтожала Елизавета Воронцова. И я, когда мы покинули дворец и проходили мимо потока, достал из кармана наши сердолики и бросил в этот стремительно несущийся к морю ручей: пусть сердолики вернутся в Сердоликовую бухту, к «Иссыпанной короне».

Симха, сын честного господина Иосифа старца, да будет благословенна его память, как сказал, может быть, гахам Сима Бобович. Так было написано на караимском перстне Пушкина и, может быть, Воронцовой. И да будет благословенна память Пушкина и Воронцовой, их самих. А заповедное пусть останется в заповедной бухте.

В гладильной комнате, в доме на «Литфондовской горе», в Ялте, человек что-то гладит через маленький белый лист бумаги. Пришли женщины — им нужен утюг. С любопытством взирают на странного человека: что он гладит под листком белой бумаги? Этот странный человек — я. Что глажу? Розу «графиня Элизабет Воронцофф». Таким способом я розу быстро засушиваю, чтобы увезти в Москву, на память. Желтую с розовой каймой. Вика попросила. Но розу я все-таки спалил: не хватило осторожности. Вика расстроилась. Я утешил Вику — это заставит нас вернуться во дворец, в ближайшую весну. Сейчас мы уже уезжали из Ялты, из Крыма.

А вот что мы прочитали в предотъездный день в газете «Советский Крым»: «Представьте себе огромный букет из ста оранжевых роз. Эта композиция — названа она «Александр Сергеевич Пушкин» — открывает выставку цветов в Мелласе, посвященную дню рождения великого поэта».

ПОДДУЖНЫЕ КОЛОКОЛЬЦЫ

В экспозиции музея Пушкина в Москве на Кропоткинской улице их было пока одиннадцать — поддужные колокольцы. Закрыты прозрачным пластиковым футляром. В футляре сверху — круглые отверстия, и лежит рядом палочка: ею можно звонить.

Прежде поддужные колокольцы — громышки, гормотунчики, кулички-песочники — висели на расписных, согнутых крутым лучиком ветловых дугах почтовых и ямских троек, кибиток, поспешных дилижансов.

Поэтесса XIX века Поликсена Соловьева, дочь знаменитого историка, академика Сергея Михайловича Соловьева, написала о поддужных колокольцах:

На музейных колокольцах-экспонатах выбиты даты — 1802, 1804, 1805, 1807, 1810, 1813, 1814, 1815, 1817, 1821, 1833. Обозначены имена и фамилии мастеров — Илия Трифанов, мастер Иван Кислов в Касимове, мастер Михаил Макарович Трошин в селе Пурих; сей колокол лил в Туле Ф. Ченцов или без имени и фамилии, просто — «Дар Валдая».

И все эти колокольцы — дар солдата Степана Ивановича Николенко. Село Парфеньево, Костромской области.

Начал войну сержант Николенко у западных границ в июне 41-го. И, говоря словами Пушкина, — покатилась телега жизни, а время погнало лошадей. Пожелтела от окопов ушанка, набрала, накопила неизгладимых складок и рубцов шинель, напитались дорогами войны сапоги; заветрились, затвердели скулы.

«Случалось, что я непременно (на 100 %) должен был погибнуть. Таких случаев наберется с десяток».

Когда преодолевали Сиваш — едва не погиб от плавучей мины. Спасло письмо матери: «Сержант! — позвали с берега. — Тебе письмо от матери!» И Степан Иванович сошел с плотика, к которому через несколько секунд подплыла немецкая мина.

— Немцы эти мины сбрасывали в Сиваш сотнями, — скажет он мне.

Вступив уже на крымскую землю, едва не погиб в Джанкое при налете вражеской авиации. Мог погибнуть и в Севастополе, в городе, где на дно корабельных бухт каждый год медленно опускаются живые венки памяти: так чтут павших в боях моряков-черноморцев.

Детство Степана Ивановича Николенко прошло в Ростове: «Мне удается по одной-две открытки приобретать с видами Ростова еще довоенных лет. Сижу часами над ними и возвращаюсь на полвека назад, в свое детство. Забываю истопить печь, в доме холод, а я бегу босой по горячим булыжникам ростовских улиц, бегу на Пустышку, там всегда много пацанов — моих друзей. Играю с ними в чилику. Наш главный вождь индейцев Юшка (Ефим) кричит: «Ребята-а-а… айда на Дон купаться!» Позже сержант Николенко с боями будет форсировать Дон.

В солдатском вещевом мешке Николенко вместе с патронами и сухарями лежал томик стихов Пушкина. Подобрал летом 42-го в разрушенной, разбитой библиотеке в городе Богучаре. Читал сам и с фронтовыми друзьями при светильниках из приплюснутых под фитиль снарядных гильз, когда на страницы с потолка сотрясаемой взрывами землянки сыпалась земля: гитлеровцы прорывали оборону Южного фронта. Читал где-нибудь в кошаре на коротком отдыхе, когда можно было привалиться спиной к мирной стене кошары и замереть с дымком самокрутки: «Слушай, сержант, почитай трохи про Мазепу та Кочубея».

И наполняется пушкинскими стихами душа: «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут», вроде здесь же, рядом, он присел и сидит, тоже привалился спиной к кошаре. «Тиха украинская ночь…»

Томик стихов поэта совершил путь по фронтам. Водила его и возила солдатская судьба.

Погиб томик Пушкина в предместье Варшавы.

— На машину спикировал «мессер», обстрелял. Мы успели выпрыгнуть, а все наше добро, что было в вещмешках, сгорело вместе с машиной.

Когда Степан Иванович вернулся с войны — решил подарить людям голоса пушкинских лет жизни. Начал собирать колокольцы, отлитые народными мастерами в разные годы жизни Пушкина.

Недавно мы с Викой познакомились с правнуком мастера Ивана Кислова из Касимова, капитаном первого ранга Михаилом Ивановичем Кисловым. Живет в Москве, в обычном доме, но не в обычной квартире — свою комнату превратил в каюту корабля. И это именно он, последний капитан, который вел в последний путь знаменитый корабль «Нетте».

Наведываясь в музей на Кропоткинскую в десятый зал к колокольцам сержанта Николенко, я беру палочку и ударяю по ним — отправляю в путь гормотунчиков, куличков-песочников; отправляю телегу жизни Александра Сергеевича. Русские дороги — главная, почтовая, уездная, сельская, полевая, часто шириной в три сажени. По вычислениям биографов Пушкин наездил 34 тысячи верст. Катила его телега жизни, а время гнало лошадей.

Посетители десятого зала музея звонят в колокольцы. Очень любят звонить ребята, дотягиваются до них даже самые маленькие, замерев, слушают. Звон колокольцев такой же долгий, уходящий куда-то за край земли, как и сама русская дорога.

В народе говорят, что колокольцы произошли от полевых цветов, тоже колокольцев, желтых, как медь, куличков да песочников, и белых, как серебро, орликов да березок. В квартире на Мойке на письменном столе у Пушкина стоял бронзовый колокольчик в виде чашечки цветка.

Что такое для Пушкина 1802 год? 1805-й? Бабушка учит маленького Сашу читать и писать. Няня рассказывает ему первые сказки. 1810-й? Пушкины живут в Захарове. Место под Москвой, по Звенигородскому шоссе. Много лет спустя, будучи взрослым, Пушкин совершит в Захарово «сентиментальное путешествие». Приедет сюда один, «лишь бы увидеть место, где провел несколько годов своего детства».

Степан Иванович Николенко тоже возвращается в свое детство на горячий булыжник ростовских улиц — совершает свое сентиментальное путешествие: «Ребята-а-а… айда на Дон купаться!» И вот мы уже в воде, потом на песке, а потом бежим в каменоломни, где режут на фундаменты бруски ракушечника. Это наше место, здесь наши индейские вигвамы. Курим индейскую трубку мира за большим костром из степных колючек».

1813 год? Лицеист Пушкин слушает в Царском Селе колокольный звон: Наполеон изгнан из России. Слушал конец своей войны и Николенко, свой салют: «Было это в 5 часов утра где-то возле реки Эльбы».

1814-й? Появление в Москве в печати первого стихотворения Пушкина. На поддужном колокольце этого года выбито: «кого=люблю=того=дарю».

1815-й? Публичный экзамен в Лицее. Пушкин читает «Воспоминания в Царском Селе», «стоя в двух шагах от Державина».

1817-й? Заканчивает Лицей.

1833-й? Из печати выходит первое полное издание «Евгения Онегина». Родился сын Сашка — любимец.

Что же касается колокольца 1799 года — года рождения Пушкина — специалисты сомневаются, что он может существовать в датированном виде. Но Степан Иванович слышал «от одного человека, что тот держал в руках заветный колокол».

Долго мы с Николенко переписывались, и вот наконец встретились: он приехал в Москву.

— Во здравии и благополучии, — как сказал Степан Иванович.

Он и в письмах пишет нам: «Ну, бывайте во здравии и благополучии».

И мы бываем пока что…

В Москву привез очередной колоколец для Пушкина.

Колоколец стоит у нас в квартире на столе. Мы его разглядываем — я, Вика и сам Степан Иванович в который раз. На колокольце три выпуклых одноглавых орла, дата 1816-й.

Теперь в экспозиции на Кропоткинской он будет двенадцатым по счету, двенадцатый по счету дар солдата.

Какая в наши дни редкость, поддужные колокольцы тех далеких лет (датированные), можете судить хотя бы по тому, что о них проводятся научные конференции — в Москве, в Доме ученых; в Архангельске. В Архангельске прозвучал концерт колокольного звона. Причем звонарями были девушки из музея народного быта под открытым небом. Степан Иванович участник конференции. Выступал.

Конечно, мы тоже позвонили в привезенный Степаном Ивановичем колокол. Вика подняла его высоко над головой и тронула всего лишь карандашом. Но этого вполне хватило, чтобы в квартире расцвели желтые и белые полевые цветы.

1816 год. А что он такое для Пушкина? Знакомство с Карамзиным, Вяземским, Чаадаевым. Звенит, звенит сейчас воспоминание о неумолкнувшей дружбе поэта с Карамзиным, Вяземским, Чаадаевым. Звенит эта дружба сейчас у нас в квартире.

Говорю Степану Ивановичу:

— В 1816 году Лермонтову было только два года. Была еще жива мать. Так что это звенит его короткое счастливое детство… — И не выдерживаю, показываю Николенко из окна квартиры: — Видите домик с мезонином?

Было уже темно. Степан Иванович пригляделся, увидел домик. Белели на окнах широкие наличники.

— Дом-музей Лермонтова. Сегодня не освещен: в музее выходной. В этом году, в октябре, исполняется 170 лет со дня рождения Михаила Юрьевича. И у него… ни одного колокольца.

Степан Иванович задумался, молчит. Потом сказал:

— Привезу Лермонтову звон его рождения. Соберу ему и все другие звоны, которые смогу… все, которые успею собрать. Выменяю, найду. Из-под земли достану!

Так коротко и просто ответил солдат, провоевавший войну от колокола тревожного, набатного, до колокола победного, ликующего; от самых первых дней войны на границе и до самого последнего дня — в Берлине. Сражавшийся на Сивашах и под Севастополем, на Дону и под Ростовом, где в детстве он курил трубку мира («Не помогла наша детская трубка мира — миру», это он мне опять в письме). Ответил, как участник Сталинградской битвы и взятия Берлина и расписавшийся на рейхстаге.

Мне потом скажет:

— Расписался углем на скульптуре, оказался Бисмарк. Так получилось: весь рейхстаг был уже расписан.

Имеется припорошенная временем, точно старым порохом, фотография: Степан Иванович с боевыми друзьями у стен рейхстага. Имеется также и фотография: он с друзьями у Бранденбургских ворот.

— От дома Лермонтова идет тропа к Пушкину. — Я показал на кусочек старого, виднеющегося с нашего высотного этажа Арбата. — И мы сейчас с вами по ней отправимся — понесем ваш колоколец Пушкину, двенадцатый по счету.

И мы отправились по тропе, вначале шумной ее частью, пока не пересекли проспект Калинина и не углубились в сокровенную тишину арбатских переулков.

Степан Иванович рассказал, что он сейчас работает сельским почтальоном, ходит по своим костромским дорогам — разносит людям письма и газеты, а то и лекарства или выполняет другие какие-нибудь хозяйственные поручения.

— Ботинки истрепались. Куплю в Москве новые.

Ботинки действительно у него истрепались. Я сказал, что много в своей жизни отшагал и Пушкин и что один из его знакомых, назвал Пушкина «капитаном пехоты».

Николенко улыбнулся:

— Что ж, пехота есть пехота.

Через несколько месяцев солдат, ныне сельский почтальон, принес колоколец — первый! — и Михаилу Юрьевичу Лермонтову.

Вначале было письмо.

«Здравствуйте, Михаил Павлович!

Письмо Ваше получил. Спасибо. Сразу не ответил, а потом затерли дела житейские. Привез лесовоз дров (10 м³). Надо было распилить, расколоть, уложить. Сил нет, а делать надо. И общественные заботы — их немало… Вот только сейчас пришел домой, проводил заседание районного Совета ветеранов (я председатель этого Совета). Работа для меня новая. Ладно! Выдюжаем!»

И дальше, через абзац: «Колоколец 1814 года — на месте. Мне очень хотелось чувствовать, что я сделал хотя небольшое, но доброе дело для памяти Михаила Юрьевича».

Как просто о непростом! А ведь мы теперь знаем: раздобыть старинные гормотунчики, громышки и кулички-песочники, да еще датированные, — сложно. Так что короткая фраза: «Колоколец 1814 года, года рождения Лермонтова, — на месте», многого стоит. Судите сами — радиостанция «Маяк» в информационных выпусках сообщает, когда подобные колокольцы обнаруживается. О последней находке «Маяк» рассказал 10 ноября 1983 года — в Новгородской области был найден колоколец 1802 года.

Звоню в музей на Молчановку, даже, кажется, вижу, как в музее снимают трубку, и я, мало что объяснив по телефону, выскакиваю из квартиры и, не ожидая лифта, бегом с восемнадцатого этажа.

Валентина Брониславовна Ленцова, Светлана Андреевна Бойко — родственник ее мужа старший лейтенант Григорий Сторчеус разминировал от фашистских мин могилу Пушкина — и младший научный сотрудник Дмитрий Евсеев, у которого в рабочей тетради сделан подробный план нашего молчановского пятачка Москвы времен Пушкина — Лермонтова, — все на месте.

Произношу:

— Колокол Лермонтова есть!

Все радостно улыбаются. Они от меня уже прежде знали о Степане Ивановиче.

— Пусть колоколец в дом к Лермонтову внесет сам Николенко, — предлагаю я.

— Конечно. Обязательно! — сказала Валентина Брониславовна. — Мы напишем ему письмо.

А Светлана Андреевна — она готовилась к поездке на БАМ с выступлением о музее — пообещала, что непременно упомянет и на БАМе об этом голосе 1814 года и о Степане Ивановиче Николенко.

Колоколец обнаружен в Костромской области. Как утверждает (по документам Центрального военно-исторического архива) костромской краевед Александр Александрович Григоров, публикующий свои изыскания в газете «Северная правда» — дед поэта, артиллерии поручик, и отец поэта, капитан пехоты, родились именно в Костромской губернии. В отношении отца сохранилось свидетельство: «…крещен Галицкого уезда, села Никольского…» Это не более чем в ста километрах от села Парфеньева, где живет Степан Иванович Николенко. Вот как сплетает жизнь: лермонтовский колоколец обнаружен именно в тех местах, где родились дед и отец поэта.

Сержант Николенко приехал в Москву в день рождения Александра Сергеевича Пушкина — привез ему колоколец 1811 года — года торжественного открытия Лицея. И конечно же захватил и лермонтовский колоколец. На нем два опоясывающих его из зеленой бронзы красивых кольца. Надпись: «1814. СЕИ + КО + ЛИТЬ + ВАЛДАЕ + КОГО + ЛЮБЛЮ + ТОГО + ИДАРЮ».

Так что в день рождения Пушкина, в доме юноши Лермонтова на Молчановке, зазвучал колокол, зазвучал голос лермонтовского рождения.

Валентина Брониславовна, Светлана Андреевна, Митя и все, кто в этот час были в доме, с превеликим волнением, в полной тишине, как будто бы действительно должен был сейчас родиться Лермонтов, слушали красивый, продолжительный, долго-долго не умолкающий звон. Казалось, он даже проник за стены дома на улицу.

А потом мы с Викой проводили Николенко: он прямо из музея уезжал на встречу с друзьями по солдатскому котелку. Вика на память сфотографировала Николенко у домика Лермонтова: Степан Иванович стоит с маленьким дорожным чемоданом. Ехал он в Севастополь.

ВНОВЬ ФЕЯ?

Пришла на Молчановку девушка и попросила разрешения положить в кабинете Лермонтова на его рабочий стол, на бюро, гвоздику. Конечно, подобное в музеях не позволяется, но девушка так просила, так умоляла, что все же разрешили. И она положила гвоздику среди тетрадей и рукописей поэта.

Было это в день дуэли, 27 июля.

Наутро гвоздика на столе Лермонтова — живая. И на следующий день — живая. И на третий, и на четвертый. Не засыхает, не гибнет. А ведь середина лета, погода в Москве жаркая.

Гвоздике радовались и сотрудники музея, и многочисленные посетители, которым кассирша Александра Михайловна или смотрительницы не выдерживали и рассказывали историю появления цветка на письменном столе поэта.

Какой же эмоциональностью, памятью, каким чувством, какой любовью, какой неиссякаемой молодостью населила свой цветок девушка, если он лежал и не погибал. Он стал неотъемлемой частью кабинета Мишеля. Должен сказать, что на Молчановке сотрудники музея называют поэта не по имени и отчеству и не по фамилии, а Мишелем. Здесь Лермонтов навсегда юноша, студент. Вы, конечно, хотите знать, что было дальше с гвоздикой? Она погибла. И вот при каких обстоятельствах: должно было приехать музейное начальство и цветок на всякий случай убрали в ящик стола. Никто не приехал. Когда ящик открыли — гвоздика в нем лежала засохшей. Погибла.

Та же девушка через год в день дуэли вновь принесла гвоздику. Ее отнесли в кабинет. Я принес круглую и красную свечу. Светлана Андреевна зажгла ее, и свеча, просвеченная пламенем, напомнила спелую вишню. Мартынов своему сыну сказал, что Лермонтов на дуэли держал фуражку, полную вишен.

Рядом со свечой Светлана положила кусочек бронзы от памятника Лермонтову в Москве. Бронзу подарил архитектор, устанавливавший памятник. Мы сидели в комнате научных сотрудников.

За открытыми окнами шумел современный проспект Калинина, а мы были в первой половине прошлого века.

Митя Евсеев, взглянув на часы, сказал:

— Скоро шесть. Он уже выехал из Шотландки.

Мы посидели молча: Лермонтов выехал из колонии Шотландки к подножию Машука. «День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза…» «Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказал: «Вот барьер». Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки…» Второй барьер. Стрелять можно было «стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три. Осечки считались за выстрел. Командовал Глебов…» «Раз… Два… Три…» «Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный…»

Я видел выступление Иннокентия Смоктуновского в музее на Кропоткинской. Он, сказав о Пушкине, Лермонтове и Наполеоне как о людях одной эпохи, показал нам, сидящим в зале, вначале посмертное лицо Пушкина, потом Лермонтова, потом Наполеона. На лицах Пушкина и Лермонтова было страдание. На лице Наполеона — презрение к человечеству. Говорят — злой гений. Смоктуновскому это удалось показать.

Горела красная свеча. Мы расположились вокруг нее. Пришли Вероника Николаевна Попова и Константин Викторович Кузенев. Вероника Николаевна каждый год дарит музею различные издания Лермонтова. Константин Викторович по профессии инженер, посещает все лермонтовские вечера и только что вернулся из Пятигорска, где тоже был на лермонтовских чтениях. Подошла еще и Катя Шибалева — экскурсовод музея на общественных началах.

Включили магнитофон: стихи Лермонтова читал артист Даль. Я слышал многих, кто читал Лермонтова, но никто не читал так, как Даль — обреченно.

Не заметили, как потемнело небо и собралась гроза. Удар грома влетел в открытые окна, будто выстрел…

Вздрогнуло пламя свечи. Мы все вздрогнули от совпадения времени дуэли и удара грома в Москве. Да еще кончилась пленка на магнитофоне — оборвались стихи. И начался дождь с ветром. Проливной. «Тело Лермонтова все время лежало под проливным дождем, накрытое шинелью Глебова…»

— В Пятигорске всегда в этот день бывает гроза, — серьезно сказал Константин Викторович.

Горела красная свеча. Вновь прозвучал гром в Москве, на Малой Молчановке. Вновь замолчали и мы.

На столе, на бюро, у Лермонтова лежала свежая гвоздика.

Кто была эта девушка с цветами? Откуда приходила? В музее у нее никто ни о чем не спрашивал, но все были уверены, что через год она снова придет. Я не сомневался — фея. Цветной фонарик, который вдруг, может быть, опять зажегся в жизни Мишеля!..

Позвонила Светлана:

— Разрешите нам с Димитрием подняться к вам с биноклем? Хотим сверху проследить контуры старой Москвы.

— Можно?.. Нужно! — ответил я. — Бинокль у нас есть.

Вчетвером — Светлана, Митя, Вика и я — с современной высоты нашего дома взираем на Москву. В новой Москве отыскиваем старую; по определению Герцена — друзу кристаллов, неправильно осевших. Волхонка, Ленивка, бывшая Знаменская улица и Пречистенская, Сивцев Вражек, Спиридоновка, Трубниковский переулок, Хлебный, Столовый, Ржевский, Медвежий, бывший Борисоглебский, Никитская — Большая и Малая. Патриаршие пруды. А для нас с Викой — и улица Серафимовича, и бывшая Болотная площадь. Это для нас старая, детская Москва, а дом на проспекте Калинина — новый, как и весь проспект новый.

Отыскиваем предполагаемое место на улице Воровского, где когда-то была церковь Ржевской иконы Божьей Матери на Поварской, которую посещала Арсеньева. Светлана считает, что церковь стояла на том месте, где теперь здание Верховного суда, — угол Ржевского и улицы Воровского.

Совсем недавно Митя побывал на улице Кирова (Мясницкая) в доме № 44, в котором в течение долгого времени жил тайный советник сенатор Александр Александрович Арсеньев. Пушкин был «коротко» с ним знаком. Арсеньев многое сделал для того, чтобы «прибрать, улучшить» Москву, когда был членом комиссии строений Москвы: разбил сады, уничтожил грязную речку вдоль Кремля. Главное же — его дом посещал Пушкин, приезжал в детские годы с бабушкой и Мишель Лермонтов. Бабушка была в родстве с Александром Александровичем Арсеньевым. Особняк сохранился, но, к сожалению, в нем сейчас, значительно разрушенном, расположился приемный пункт вторсырья…

Побывал Димитрий и на том месте, где когда-то жил гитарист и композитор Высотский: Селезневская улица, район бывшей пожарной каланчи. Здесь, напротив каланчи, и стоял дом, где жил Высотский, звуки чьей гитары и внимали — старший и младший, забывая «вечность, небо, землю, самого себя».

Москва — начальный город московской Руси. Москва: Кремленаград, Китай-город, Арбат, Солянка, Покровка, Хамовники. Древние кровли. Друза кристаллов…

Бинокль все дальше уводит нас в московские дали. Замоскворечье, Басманная, а где-то в дымке Сокольники, Преображенское, Лефортово, Рогожская застава, дворы и подворья.

«Москва, как кудрявая старопечатная буква, во главе великого свитка России!» Так, если приводить его слова полностью, сказал боевой офицер из дивизии генерала Раевского Федор Глинка, относившийся к Пушкину «с совершенным почитанием».

ПЛАНЕТЫ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ

Музей-заповедник Лермонтова в Пятигорске получил из Международного планетного центра Почетное свидетельство о том, что малая планета солнечной системы под номером 2222 названа именем Лермонтова. Сообщение опубликовала газета «Известия» 22 января 1982 года. В феврале месяце того же года газета «Правда» опубликовала сообщение, что в день 145-й годовщины со дня смерти Пушкина, Государственному музею великого поэта в Москве было передано Почетное свидетельство, утвержденное Международным планетным центром, о присвоении названия «Пушкин» одной из малых планет Солнечной системы.

Так решили астрономы, хозяева «лампад небесных».

«Ты посмотришь ночью на небо, а ведь там будет такая звезда, где я живу…» — Сент-Экзюпери «Маленький принц».

НА ВЕРШИНЕ КУДРЯВОЙ СТАРОПЕЧАТНОЙ БУКВЫ

Ну ладно — восемнадцатый этаж. Видна вся Москва. Так что же меня не оставляет в покое желание подняться… и взглянуть на Москву с колокольни Ивана Великого? Подняться, как поднимались на колокольню Пушкин и Лермонтов. Пройти по ступеням, по которым прошли они; взглянуть на город в те же оконца, в которые глядели они. Выйти на те же гульбища, на которые выходили они, и в конце концов оказаться под куполом Ивановского столпа, как оказались они.

Мальчишество! И в который раз! Но ведь тем и живу.

Кажется, в отношении меня годится высказывание английского публициста XVII века сэра Джорджа Сэвила Галифакса: у некоторых людей ветер так же легко уносит головы, как и шляпы. Если ветер все равно унес мою голову, то с кого начинать это мое мальчишество?

— Прежде всего отправлюсь к коменданту Кремля, — вслух подумал я.

На что Вика ответила:

— По-моему, об этом твоем заявлении уже многие понаслышаны.

— Или еще к кому отправиться… влиятельному…

— Поздороваться предварительно не забудь. Здравствуйте. Дайте ключ от Ивана Великого.

— А вот представь себе — попрошу открыть и мне откроют: пожалуйста, проходите. Что тогда?

— Ты беспредельно обнаглел.

— Беспредельно? Или предельно?

— И так, и эдак.

Я помолчал.

— Может быть, взять с собой Володю Кубу… — Это я начинаю слегка терять уверенность. Куба хорошо знает строения Кремля. Он даже знает, что в луковичной золотой главе Ивана Великого открываются золотые форточки. Володя архитектор.

Совсем недавно мы с Володей воссоздали в деталях план «Морозовки»: вычертили первый и второй этажи голландского дома — веранды, башенки (в угловой башне, как считал Володя, были сложены какие-то старинные бумаги. «Может быть, еще что-нибудь про Москву — ГИЕБХУ?» — подумал тогда я. В этой башне мне почему-то побывать не довелось). Вычертили кабинет. Я обозначил «закабинетную» комнату. А Володе, как выяснилось, никогда в «закабинетной» комнате не доводилось ночевать. Рассказал я Володе и о разговоре с внуком Саввы Тимофеевича Морозова, тоже Саввой Тимофеевичем Морозовым. Володя об этом разговоре ничего еще не знал.

— Что ж, возьми с собой Володю, — отозвалась Вика. — Хотя бы не тебя одного наладят.

— Наладят?

— Не сомневаюсь. Как говорили в детстве — вас всех двоих.

Я еще больше потерял уверенность, отрезвел и даже начал слегка терять и мужество: все-таки как-никак Иван Великий — главная архитектурная вертикаль Москвы. В число музеев не входит. Это всем известно, потому что не посещается.

Погорячился, а? Со своими громогласными заявлениями? Должен сознаться: о моем стремлении проникнуть на колокольню Ивана Великого знали уже и друзья, и знакомые, и соседи по дому. Так что ветер давно унес мою голову.

Позвонил Володе. Но Куба отплыл на Кубу. Добился, чего хотел, — ему выдали паспорт моряка и разрешили отправиться в рейс. Я знал, что он давно мечтал сходить в Атлантику на корабле-сухогрузе, носящем имя его отца, сходить как моряк: вспомнить юность. Тоже мальчишество. И вот Володя своего добился. Неужели я не добьюсь своего, если… если не попрошу помочь мне Вику. И я попросил, вполне серьезно. Но предварительно дал ей, чтобы она как-то успокоенно могла бы принять мои слова, мою серьезную просьбу, уровень, который Вике, как только демобилизовался, подарил Лева Тиунов, наш школьный друг. Он воевал в артиллерии, и это был уровень с его разбитой пушки. Вика поймала, установила между рисками пузырек — так велел делать Тиун, говорил, что успокаивает. Вика успокоилась, взяла телефонную трубку и сделала первый деловой звонок:

— Здравствуйте…

«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого… тот не имеет понятия о Москве…» — слова Лермонтова.

Пушкин в детстве поднимался на эту башню со своим верным (до конца жизни поэта) слугой — дядькой Никитой Козловым. И они оба стояли на колокольне, и Никита рассказывал маленькому Пушкину о Москве. И Пушкин был покорен видом, о котором позже сказал:

— Исполинские башни… древние монастыри… величественное Замоскворечье.

Многие, посещающие Москву и осматривающие ее достопримечательности, редко минуют небольшую дверцу, находящуюся близ царя-колокола и ведущую на колокольню Ивана Великого. Здесь обыкновенно туриста встречают звонари колокольни, имеющие как бы привилегию водить на Ивановский столп.

Из старого путеводителя, 1901 г.

Пропорциональный строй Ивана Великого укладывается в схему, построенную по законам золотого сечения: расчлененное целое, в золотом отношении, не распадается на безразличные части, а остается гармонически и геометрически единой закономерностью.

Столп полый внутри, служил как бы огромным резонатором. Звук, зарождавшийся от низких и тяжелых колоколов, вырастал в многоярусный столп звуков.

Иван Великий дошел до нас без особых изменений.

Из историко-архивного очерка «Памятники русской архитектуры», Академия архитектуры СССР, 1950 г.

И вот представьте себе — я начинаю подъем на Иванов столп, на «триумфальную вершину», на главную часть «кудрявой старопечатной буквы», или, как еще называют, — главную архитектурную вертикаль Москвы.

Да. Да. Начинаю подъем. Мне позволено. Мне дозволено.

Кованая, тяжелая, выкрашенная светло-зеленой краской, с длинным, тяжелым засовом дверь. Сейчас дверь полуоткрыта. Я прохожу в нее. Следующая дверь — дубовая, резная, с полукруглым стеклянным верхом, чем-то напоминающая дверь Царскосельского лицея. Открываю ее. Передо мной еще дверь — дубовая, стеклянная. Справа, на стене, полосочка с кнопками для набора кода. Это как и во многих московских домах. Но я предпочитаю нажать самую последнюю кнопку — просто звонок к Петру Ефимовичу Кондратюку.

Нажимаю на звонок. Появляется Кондратюк. Я его вижу через стекло — небольшого роста, коренастый, спокойное, располагающее лицо. Одет в обычный, не военизированный костюм.

Отпирается замок. Я переступаю через последний порог, и вот оно, мое долгожданное:

— Здравствуйте.

И в ответ:

— Пожалуйста, проходите.

И я прохожу.

Первый ярус колокольни. Цоколь. Сложен он из белого камня. Известняка. Тщательно притесанными рядами. «Толщина камней 50—60 сантиметров, — как я прочел в историко-архивном очерке. — Здесь, в цоколе, помещалась церковь Иоанна Лествичника. В толще стен первого и второго ярусов — каменные винтовые лестницы с выходами на галереи. Лестницы тоже из белого камня. Начинаются они справа и слева. А остальные ярусы башни сложены из красного кирпича на толстом слое известкового раствора», — рассказывалось дальше в очерке.

Тишина. И в этой тишине я отчетливо слышу стук маятника часов-ходиков. Простой, извечный туда-сюда, туда-сюда бесхитростный жестяной звук. Потом вдруг телефонный звонок.

— Да вы проходите, проходите сюда, ко мне. В мои «покои».

Дверь с накладными черными декоративными петлями, на манер полуовальной, в которые в давние боярские времена надо было входить пригнувшись. Но эта дверь была под полный рост и уже современной — пригибаться не требовалось.

Петр Ефимович прошел в нее и направился к телефону.

Я — вслед за ним.

Полки, полки, и на них — ящики, свертки, тюки, коробки. Часы-ходики укреплены на широкой доске, которая вертикально направлена до самого пола. Перед доской — небольшой канцелярский стол. На нем и звонил телефон. В отношении ходиков я не ошибся — самые обычные, жестяные, с аллегорической картинкой и с гирьками под сосновые шишечки.

— Да. Он уже у меня, — сказал в трубку Петр Ефимович. Рукой показал — присаживайтесь.

Я понял: Петр Ефимович отвечал в отношении моего прибытия дирекции Государственных Кремлевских музеев, по чьему великодушному разрешению я наконец здесь.

Возле ходиков набиты в доску гвозди, и на них висят связки ключей, ножницы, надеты катушки белых и черных ниток с воткнутыми в катушки иголками. Нацеплены за уголок какие-то бланки, висят обычные висячие замки с незащелкнутыми скобами; скобами и зацеплены за гвозди.

На столе разложены мелкие инструменты и лежит окуляр, которым пользуются часовые мастера. Лежат наручные часы с открытым механизмом.

— Люблю возиться с часами, ремонтировать.

Я показал на ходики:

— Вот уж не ожидал здесь увидеть и услышать.

— Принес. Негодные. Отремонтировал и повесил.

— Для домашности?

Петр Ефимович кивнул.

— Я в башне пятнадцать лет. В Кремле — сорок. Скоро будет половина жизни.

Я уважительно кивнул — такие цифры!

— А что у вас на полках? — показал я на свертки, тюки, ящики, коробки.

— Все, начиная от гвоздей и кончая бархатом и золотом.

Я недоуменно молчу.

— Все для Кремлевских музеев я храню здесь, — пояснил Петр Ефимович.

— Значит, вы храните и самого Ивана Великого?

— Он сам хранит нас всех. Вы же, наверное, знаете, что воздвигнут был Иван в первую очередь как стратегическая сигнальная башня Кремля, всей Москвы, а следовательно, и России.

И тикали российские ходики в самом центре России под нашу начавшуюся беседу. На аллегорической картинке — устойчивое счастье.

— И прозвана-то колокольня Иваном Великим народом.

— Колокола сохранились все?

— В полном порядке. Языки только прикованы.

— В любой момент можно расковать?

— В любой.

— И заговорят тревожные набаты?

— Заговорят.

— И вырастет многоярусный столп звуков?

— Без сомнения. За колоколами ухаживают, чистят железными щетками, покрывают парафином. Зимой удаляют снег, лед. Ну, вам не терпится подняться на колокольню.

— Не терпится.

— Говорите, Пушкин?

— Да. И Лермонтов тоже.

— И еще Наполеон с маршалами поднимался, — добавляет Петр Ефимович. — Французы хотели увезти крест, но, когда убедились, что не золотой, а только вызолоченный, бросили.

Я читал в том же архитектурно-историческом очерке, что взорвать башню Наполеону не удалось. Устоял Иван Великий. Только трещину дал.

В. Кожаринов, «Трофеи Бонапарта».

Журнал «Нева», № 2, 1985 г.

Неизвестно, сколько бочек пороха пришлось на долю Ивана Великого. Это случилось в ночь на 11 октября 1812 года. Мощная взрывная волна не смогла разрушить плотную кладку стен колокольни и устремилась вверх. Сильнейшим ударом сорвало часть медных листов обшивки купола вместе с крестом и разбросало по сторонам… К 21 декабря 1814 года главу колокольни отреставрировали, крест на ней поставили новый.

Я сказал о трещине Петру Ефимовичу.

— Покажу место. Идемте.

Мы вышли из «цокольных покоев», свернули вправо и начали подниматься по ступеням. Меня сразу удивило большое зеркало в деревянной раме. Висело вплотную к стене.

— Вроде ходиков? — спросил я. — Для домашности?

— Так точно. — В армии Петр Ефимович был майором.

Я медленно взбираюсь по отвесным, высоким ступеням у самой стены, потому что к центру ступени сходят почти на нет, и там не устоишь, не удержишься, такие они винтовые.

— Вот здесь была трещина. Потрогайте стену.

Я и так веду ладонью по стене. Может быть, так вел ладонью маленький Александр Пушкин. И может быть, ему в то время звонари, имевшие привилегию водить на Ивановский столп, тоже что-нибудь рассказывали, но еще донаполеоновское, до трещины.

— За состоянием башни наблюдают архитекторы: приходят с приборами, проверяют даже самую мельчайшую трещину. Температурно-влажный режим контролируют.

Если внизу была церковь, где теперь хранится все от гвоздей до бархата с золотом, то вверху были парадные покои. Точное их название неизвестно.

— Иван Великий и по цвету красив, — говорю я.

— Его украшает светотень. Она получается от наружных членений. Вы потом постойте на площади, поглядите светотень. Как раз сегодня солнечно. Наверху она нежнее, потому что башня идет от мощного нижнего яруса к стройному и легкому верхнему.

Я кивнул. Именно так и было в архитектурно-историческом очерке.

— А в 1975 году на Ивановской площади при раскопках на глубине семи метров был найден меч. Находят в Кремле шлемы, обрывки кольчуг, стремена. Или вот здесь же рядом, возле Успенского собора, археологи отрыли посуду Золотой Орды.

Мы медленно поднимались, беседовали. И была тишина. Башенная. И только ходики…

— Как здорово, — сказал я.

— Что?

— Ходики. Слышны и сюда.

— Вам кажется. Хотя… — Петр Ефимович остановился, прислушался.

Но тут опять раздался телефонный звонок. Его-то Петр Ефимович услышал четко. Вынужден был вернуться.

Я остался один в верхнем помещении. Начал переходить от окна к окну. Узкие, углубленные в толще стен дозорные окна. Дальше — завершающий постройку барабан, луковичная глава «сочная и круглая по форме из вызолоченных на огне листов меди». Это из старого путеводителя. Теперь я знал — купол покрыт сусальным золотом: оно-то и хранится в сейфе у Петра Ефимовича.

Я видел сквозь узкое углубленное дозорное окно соборную площадь, Москву-реку и на противоположном берегу Москвы-реки — здание и парк нашего бывшего лицея — школы № 19 имени Белинского. Отсюда мы, прямо из нашего первосония… в июне ушли, кто — в жизнь, кто в смерть. По судьбе.

Совсем недавно мы с Викой на рейсовом корабле проплыли по Волге до Чебоксар. В Чебоксарах, в здании трахомного института, в годы войны располагался госпиталь. Теперь — снова трахомный институт, но у входа — памятная о госпитале доска. Вика подошла к ней. Я остался в стороне, чтобы не мешать Викиным воспоминаниям: перевязочная на втором этаже, где Вика работала медсестрой с санитаркой Агашей — Агаше было шестнадцать, на год меньше, чем тогда Вике. Обработка ран, накладывание и снятие швов, круговой гипс и гипсовые лангетки. Стирка окровавленных бинтов и глаженье их: бинты экономили. Подготовка тампонов, различных турундочек, салфеток, шитье марлевых масок, часто все по ночам, после отбоя, и первая операция, на которой присутствовала, — ампутация. Это была Викина война.

Я достаю из кармана куртки уровень — подарок Левы Тиунова. Мне дала его с собой Вика. Тихонько ловлю пузырек между отметинами, чтобы успокоиться: я ведь сейчас на вершине Кремлевского холма, на Иване Великом, на вершине кудрявой старопечатной буквы. Но в первую очередь — на стратегической сигнальной башне.

— Оркестр гремит под вашими ногами, — сказал Лермонтов.

И оркестр гремел — ансамбль построек Кремля.

Зинаида Волконская — Пушкину:

— Великий русский поэт должен писать или в степях, или под сенью Кремля…

ВСТРЕЧА С ЕЛЕНОЙ ДМИТРИЕВНОЙ ГУТОР-КОЛОГРИВОВОЙ

Я оттянул от стены акварельный портрет — он висел на длинной леске — и начал разглядывать. Я знал об этом портрете. Женщина с правильными чертами спокойно-русского лица, одета в вишневого цвета платье, на рукавах шитье — равномерно изломанные золотые полосочки. Накинута белая шаль, спускается далеко вниз.

Портрет был совсем небольшой, выполнен на кости, вставлен в квадратную, крытую черным лаком деревянную рамку.На рамке сохранились украшения — два верхних накладных бронзовых уголка. От потерянных нижних уголков остались мелкие отверстия от гвоздиков.

На портрете хозяйка дома № 53 на Арбате, в котором Пушкин снимал свою первую семейную квартиру, в Пречистенской части, второго квартала, в приходе Троицы.

Я отпускаю портрет, и он занимает свое место на стене.

— Это и есть Екатерина Николаевна Лопухина-Хитрово. Моя прабабка. — Рядом со мной стоит Елена Дмитриевна, небольшая, худенькая, в прямом, лишенном какой бы то ни было отделки платье. Воротничок сделался велик, и он заколот булавочкой. Елена Дмитриевна очень плохо видит. Как говорят врачи-окулисты, «счет пальцев у лица». Ее оперировали, но, к сожалению, зрение не восстановилось в необходимой степени: возможно, нужна еще одна операция, еще одна попытка. Вот почему портрет прабабушки висит на длинной леске, чтобы его можно было почти вплотную подносить к глазам.

Елена Дмитриевна Гутор, урожденная Кологривова. Ей уже много за восемьдесят. Скоро — круглая дата. Живет в Москве, недалеко от парка Сокольники. Мы у нее в гостях. Прежде чем встретиться, переговаривались по телефону — беседовали о портрете прабабушки, о доме на Арбате. У Елены Дмитриевны голос, в котором совершенно не присутствует возраст или болезнь.

Мы попросили Елену Дмитриевну рассказать о себе, о своей жизни. Почему? Потому что считали и считаем, что через ее семью прошла история самой передовой части России, а значит, и всех нас с вами.

— Мой муж, Анатолий Евгеньевич Гутор, был из семьи кадровых военных и сам был кадровым военным. Имел много старых русских боевых орденов, — так начала рассказ о себе, о своей жизни Елена Дмитриевна, начала со своего мужа. — Он сразу перешел на сторону революции. Носил два ромба, потом — три. Был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды. Его братья — один из них командовал Юго-Западным фронтом после генерала Брусилова — тоже в числе первых перешли на сторону революции, тоже носили ромбы, руководили военными действиями Красной Армии, помогали возрождать военные академии. Большую роль в судьбе братьев Гутор, в том числе и моего мужа, сыграл Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он первым рекомендовал непосредственно Ленину, как крупных военных специалистов. Владимир Ильич сказал: позовите их в Красную Армию. Я тоже была знакома с Бонч-Бруевичем.

Мы внимательно слушали Елену Дмитриевну.

— Документы братьев Гутор, их послужные списки о боях и ранениях, старые русские ордена с мечами и бантами, в том числе и Белого Орла, — в Историческом музее. Эмиграция заочно приговорила братьев Гутор к смертной казни.

Елена Дмитриевна теперь присела на венский стул к овальному столику, ножки которого внизу были связаны веревочкой. Пригласила сесть и нас.

— Свадьба моя была в год начала империалистической войны. Такое вот везение… В пятнадцатом году родился сын. Кирилл. Умер недавно. Он был полковником. — Елена Дмитриевна придавила пальцами воротничок платья у самого горла. Отпустила, успокоилась. — Кирилл окончил военно-инженерное училище. Война застала его в Ленинграде. Ему было поручено в блокаду вывезти по льду Ладожского озера важные документы, что он и сделал. В последние годы работал начальником одного из номерных управлений. Как и его отец — имел боевые награды. Ну, а что касается меня, то сразу, с 1918 года, началась моя работа в РККА — в полевом штабе Реввоенсовета, была и секретарем начальника артиллерии РККА. — Елена Дмитриевна задумалась: пришли воспоминания. — Несмолкаемый ни днем ни ночью треск телеграфных аппаратов. Молодыми были, но все равно валились с ног от усталости. Связывали венские стулья и ложились на них, чтобы хотя бы немного передохнуть. По работе я общалась со многими государственными и партийными деятелями, которые бывали в штабе Реввоенсовета.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и протянул Елене Дмитриевне. Звонила ее приятельница, историк Валерия Владимировна Алпатова, которая помогает Елене Дмитриевне, особенно при чтении писем и газет. Закончив разговор по телефону, Елена Дмитриевна продолжала:

— Многие из моих предков слыли непокорными. В стародавние времена их даже четвертовали. — Елена Дмитриевна засмеялась, чтобы эта фраза не прозвучала излишне торжественно, многозначительно. Никакого желания, даже тени желания привлечь к себе внимание.

— Теперь меня уже вовсе не удивляет, что вы работали в Реввоенсовете, — сказал я. — Выступали против царя как непокорная.

— Слишком громко в отношении меня. Знаете, пока у меня были глаза, очень любила живопись. После гимназии я окончила музыкальное училище и литературные курсы при университете. Хорошо пела, танцевала. Еще в гимназии учитель танцев, итальянец, уговаривал поступить в театр.

— Сбежать из гимназии? — улыбнулся я. — Сбежать, как в лучших традициях… с гусаром или вот с учителем танцев.

Елена Дмитриевна легко и прекрасно засмеялась.

Я давно понял, что она любит и ценит юмор и что подобная форма общения для нее радостна. Елена Дмитриевна удивительно молода. Что это? Дисциплина? Воспитание? Характер? Нам кажется — все вместе.

— Я пела красноармейцам в Хамовнических казармах. В Москве. Кажется, эти казармы до сих пор существуют. Выступала и в Саратове, помню. Пела под духовой оркестр старинные русские романсы и современные песни.

— Звучало красиво?

— Да. Очень. Пела много по радио, это уже позже. Меня записали на пластинки. Где-то лежат. Совсем недавно видела. Я еще делала искусственные цветы из лоскутков и перьев.

Елена Дмитриевна задумалась:

— Незабываемое время молодости, новизны… Я должна была ехать через всю страну, тоже с песнями, на агитпоезде, но заболел сын, и нельзя было его маленького оставить.

Живет Елена Дмитриевна скромно. Я бы добавил — чрезвычайно скромно. Овальный стол, за которым мы сидели и ножки которого связаны веревочкой, чтобы окончательно не развалился, простая никелированная кровать, туалетный столик с надколотым зеркалом, настольная лампа, телефон, будильник с покосившимся железным куполом-колокольчиком, отрывной календарь и вот неприхотливые венские стулья.

На столе лежит небольшая, на десяти страницах машинного текста, рукопись; приготовлена для нас — родословная роспись Кологривовых. Начинается роспись словами: «Культурная жизнь Москвы обогатится открытием нового музея Пушкина на Арбате. Владетелями дома были Никанор Никанорович Хитрово и его жена Екатерина Николаевна, урожденная Лопухина. Скончалась в 1858 году. Необходимо отметить, что в Москве в настоящее время живет правнучка владельцев арбатского дома Елена Дмитриевна Гутор, урожденная Кологривова».

Лежала на столе возле телефона и обычная школьная тетрадь. На обложке тетради плакатными буквами была надпись — «АДРЕСА»: записная книжка Елены Дмитриевны. Плакатные буквы Елена Дмитриевна разбирает с помощью лупы. И я ей уже писал такими плакатными буквами письма.

— Вижу все расплывчато. Закипающий чайник, как говорится, ловлю слухом. Больше всего боюсь пропустить, когда начинает закипать молоко. Не смотреть же мне на него в лупу! — Улыбнулась, и в улыбке ни малейшей жалобы на случившееся в последние годы, после смерти сына, самое главное для нее несчастье — одиночество.

Ничего не может быть безжалостнее этого людского несчастья, обладающего несмолкающими напоминаниями и воспоминаниями.

В углу комнаты на двух, сдвинутых вместе низеньких, обветшалых креслах — свертки. Сложены один на другой, горкой.

— Приготовила для музеев. Все, что у меня еще осталось исторического.

Исторические ценности были просто завернуты в газеты, и в этой простоте — величие простоты Елены Дмитриевны, ее жизненная позиция.

— Елена Дмитриевна, расскажите историю портрета прабабушки. Портрет передавался по наследству? К вам он как попал?

— У прабабушки были дочери. Одну из них звали Дарья. Она вышла замуж за Николая Степановича Кологривова. Это мои дед и бабушка. Другая дочь — Софья. Она была хорошей пианисткой. Вышла замуж за Дмитрия Долгорукова. Родилась дочь Катя, двоюродная сестра моего отца. Я ее звала тетей Катей. У тети Кати, у последней, и хранился портрет. Тетя Катя жила в Москве и была хранительницей всего московского нашей семьи, или, правильнее сказать, рода. Наших родословных реликвий. Портрет быстро стал реликвией, потому что был связан с Пушкиным. Тетя Катя умерла в 1920 году. Мы ее похоронили на кладбище Донского монастыря. Портрет перешел ко мне.

— В вашей семье было какое-нибудь предание? Какая-нибудь легенда?

— Недостаточно того, что в доме моей прабабки Лопухиной-Хитрово жил Пушкин? У меня сохранились многие вещи из времен прабабушки. Книжка-дневник, которую она вела с 1816 года. Книжка в музее на Кропоткинской, ждет часа, чтобы ее поместили в музей-квартиру на Арбате. Там же и дорожная «писчебумажная» шкатулка. Была у нас в семье такая шкатулка. В ней — флаконы для чернил и песка, перья, бумага. В детстве я писала из флакона-чернильницы, можно сказать, чернилами пушкинских лет и посыпала бумагу, сушила чернила, песком. Баловалась.

Елена Дмитриевна радуется прошлому, но не подчинена ему. Живет нынешней жизнью и тем максимумом, который предоставлен возрастом и зрением.

Тоже жизненная позиция.

— Немного песка осталось и для музея, — шепнула Елена Дмитриевна и откинулась на венском стуле от своего легкого, прекрасного смеха.

Я видел в музее шкатулку и памятную книжку. Дорожная шкатулка деревянная, с чернью. Открываешь крышку, и получается маленький письменный стол, да еще и с красным сукном. Если «приподнять» сукно за перегородкой стоят флаконы для чернил и песка, лежат перья и бумага. Все это теперь находится в квартире Пушкина на Арбате.

На овальном столе присутствует еще 6×9 фотография в превосходной сафьяновой рамке — Елена Дмитриевна гимназистка, в белой, с присборенным воротом, с вшитым широким кружевом на рукавах, легкой, весенней кофточке. Волосы на висках зачесаны назад, над лбом — приподняты. Никаких украшений — брошек, серег: гимназисткам запрещалось носить даже часы, но Елена Дмитриевна их носила — часы были на очень длинной цепочке, и Елена Дмитриевна прятала их в маленьком потайном карманчике.

— В гимназии я училась в Царском Селе, — Елена Дмитриевна догадалась, какую я держу в руках фотографию.

— Ахматова тоже училась в Царском Селе, — сказала Вика. — Может быть, в этой же гимназии?

— Мы с ней могли учиться в одно время, но женских гимназий было две. Моя гимназия была недалеко от Лицея. Ходили к источнику «Лебедь». Умывались лебединой водой, чтобы сделаться красивыми. Возможно, умывалась и Анна Ахматова. Лазили на таинственную «средневековую» башню Шапель, чтобы по-настоящему как следует напугаться. Помню и казармы, где в прошлом помещались царскосельские гусары: зорю бьют, звук привычный, звук живой…

На стене, тоже на леске, висела еще одна акварель — царскосельский гусар в красном ментике.

— Кадетские ворота, — продолжала вспоминать Елена Дмитриевна. — Подкапризная дорога, по которой гуляли в экипажах, ближе к вечеру. А вы знаете, что в Александровском саду были Пенсионные конюшни, где доживали старость лошади? Было и кладбище для них.

— Сохранились и конюшни, и кладбище, — сказала Вика. — С пышными в честь знаменитых рысаков надписями.

— Дубы помню. Огромные. Перед входом в Александровский дворец и на аллеях. Казаки показывали джигитовку, индийский факир водил слона.

— Джигитовки нет. И слона… — улыбнулась Вика. — А дубы есть, и Подкапризная дорога под Капризами есть… И башня Шапель.

Елена Дмитриевна почувствовала, что Вика улыбнулась, и улыбнулась Вике в ответ. Вообще Елена Дмитриевна сразу, чуть ли не от порога, начала называть Вику Викочкой, и нам это показалось таким естественным, таким закономерным.

— Самое главное, чего всегда хотелось, — потихоньку от всех взобраться на памятник в лицейском саду, где Пушкин сидит на скамье, — сказала Елена Дмитриевна заговорщицки, — и присесть рядом с Пушкиным. Я же его родственница.

— Легенда, что вы родственница, — говорю я теперь совершенно уверенно. — Семейная, да?

— В легенде опять нет нужды. Кологривовы в родстве с Пушкиным через Ржевских. Помните — удельные князья города Ржева, Смоленского княжества, потомки Рюрика. Называли их «смоленскими княжатами». Род славился древностью, жадностью и бедностью, — Елена Дмитриевна весело качнула головой. — Так вот, прабабушка Александра Сергеевича по материнской линии была из рода Ржевских: Сарра Юрьевна, дочь любимца Петра I Юрия Ржевского. Она вышла замуж за Алексея Федоровича Пушкина, прадеда поэта. Моя же прапрабабушка Прасковья Степановна, в замужестве Кологривова, тоже из рода Ржевских. И, конечно, имеется и дальний предок Радша, который по легенде выселился в Россию в княжение Александра Невского и считается родоначальником многих известных фамилий, в том числе Пушкиных и Кологривовых.

Елене Дмитриевне доставляет радость удивлять нас не удельными князьями в ее древнем роду, а неожиданностями, связанными вот с Пушкиным.

— Вы Рюрик! — восклицаю я весело.

— Ну, конечно!

Это ее «Ну, конечно!» напоминает современное восклицание ребят: «А то!» И она обводит руками свою комнату, где простая никелированная кровать, туалетный столик с расколотым зеркалом, настольная лампа, покосившийся будильник, отрывной календарь. Тот же овальный стол, перевязанный веревочкой, и те же неприхотливые венские стулья.

Мы знаем, она почти все отдала в музеи. В Бородинский музей — фарфоровую вазу с гербом. Портреты генерала Ермолова. Наполеона. В Государственный Исторический музей — картины и все старые русские ордена и с бантами и с мечами, которые принадлежали братьям Гутор.

В Киев, в Государственный музей им. Тараса Шевченко, уехали книги, иллюстрированные Шевченко.

Государственный литературный музей М. Ю. Лермонтова в Пятигорске прислал письмо: «Выражаем признательность и благодарность за коллекцию уникальных мемориальных предметов дворянского быта XIX века. Они займут достойное место в экспозициях нашего музея и будут служить увековечению великого русского поэта М. Ю. Лермонтова».

В музей Лермонтова в Тарханах Елена Дмитриевна отправила скатерть камчатую старинной выделки, платки льно-батистовые, вышитые Лопухиной-Хитрово, поднос серебряный с выпуклой отделкой, книгу И. М. Долгорукова «Записки». По поводу этой книги есть письмо из Тархан: «Спасибо Вам огромное от всех наших сотрудников за книгу «нашего князя» Долгорукова И. М. В свои 27 лет Долгоруков был в Пензе вице-губернатором, затем — губернатором».

Государственный музей А. С. Пушкина в Москве подтверждает получение издания «Песнь о вещем Олеге» Пушкина с иллюстрациями Васнецова и приносит глубокую благодарность за подаренную музею деревянную шкатулку для письменных принадлежностей первой трети XIX века, принадлежавшую Кологривовым и Ржевским, имевшим родственную связь с А. С. Пушкиным. Шкатулка, с которой Елена Дмитриевна играла, будучи еще маленькой девочкой. Здесь и памятная книжка-дневник Екатерины Николаевны Лопухиной-Хитрово, как уже рассказала нам Елена Дмитриевна.

— Вы знаете, я часто с мужем бывала у Васнецовых, в Москве. Жили они где-то в районе Садовой. Трудно сейчас мне представить, где именно. Давно это было, в первой трети XX века. — И вновь Елена Дмитриевна улыбается:

В усадьбу Кусково были отправлены «посуда и предметы быта высокой художественной ценности».

А сколько еще ценных вещей прошлого века — картин, серебряных табакерок с чернью и без черни, шкатулок с секретами и без секретов, посуды с позолотой, полочек-консолей красного дерева с бронзовыми дужками — отправлено в различные музеи страны.

С этими вещами Елена Дмитриевна разговаривала. Они были хранителями семейных преданий, поверий, историй. Но они очень нужны были музеям, людям, и Елена Дмитриевна отпускала их от себя, хотя каждый раз лишалась чего-то родного для нее, к чему привыкла с детства, с тех самых пор, когда писала чернилами из пушкинского времени флакона и присыпала песком, тоже пушкинского времени.

Все письма и благодарности, хранимые Еленой Дмитриевной, я бережно прочел, сидя на старом венском стуле, за старым овальным столом.

Передавался в семье из поколения в поколение стеклянный кубок Петр I.

— Ведь моя прабабка, хозяйка арбатского дома, из семьи Лопухиных и доводилась дальней родственницей Евдокии Лопухиной, первой жены Петра I.

Теперь кубок в музее в Пятигорске. Елена Дмитриевна надеется, что она не ошибается в отношении места нахождения кубка.

— Почему именно в Пятигорске? — удивилась Вика.

— Очень просили. Все-таки Лермонтов… Его домик.

Потом мы поглядели и родословную роспись Кологривовых, которую составил старейший друг семьи Владимир Алексеевич Казачков.

Шли родственные связи Елены Дмитриевны с Суворовым, Кутузовым, генералом Ермоловым, адмиралом Синявиным, Чаадаевым; декабристами Петром Свистуновым, Петром Мухановым, Федором Вадковским, Захаром Чернышевым.

Захару Чернышеву и Сергею Волконскому Евдокия Ростопчина подарила стихотворение «К страдальцам», в котором есть строки: «ваш тернистый путь, ваш крест — он стоит счастья… и мы признания вам платим долг святой». Впервые было опубликовано только в наше время, в 1926 году.

Доводится родственницей Елене Дмитриевне и жена декабриста Никиты Муравьева Александра Григорьевна, родная сестра Захара Чернышева. Это она, Александра Муравьева, совсем еще молодая женщина, оставит троих детей, чтобы поехать одной из первых в Сибирь, к мужу. И это она, Александра Муравьева, привезет декабристам послание Пушкина: «Во глубине сибирских руд…»

Иван Пущин об Александре Муравьевой скажет: «Душа крепкая, любящая… Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим».

Умерла Александра Григорьевна в возрасте 27 лет.

И даже каторжники, которые должны были вырыть могилу в замерзшей земле и которым пообещали заплатить, чтобы сделали все быстро и хорошо, возмутились:

— Какие деньги… не обижайте нас, разве деньги могут заменить ее доброту.

Эта удивительная женщина была родственницей Пушкина — его четвероюродная сестра.

Дальше в семейной хронике Кологривовых идут родственные связи Елены Дмитриевны с участниками Отечественной войны 1812 года, их портреты висят в Зимнем дворце, в Военной галерее. А медали «За взятие Парижа», 1814 года, «Всевидящее око» и «Юбилейная медаль 1912 года» хранятся теперь в Бородинском военно-историческом музее.

— Когда я хорошо видела, меня Владимир Алексеевич Казачков пригласил к ребятам в 113-ю московскую школу. Мальчики — в гусарской форме. Девочки — в длинных платьях, в чепцах и в шалях. Представление из жизни декабристов. Я, в числе других потомков декабристов, сидела в зале. Волновалась за этих мальчишек и девчонок спасу нет как. Они, по-моему, волновались за всех нас. И все мы вместе с ними оказались на Сенатской площади, в том далеком прошлом, в котором никто из нас не был. Видели мы на сцене и Рылеева, и Пестеля, и Никиту Муравьева, и Лунина, и Трубецкую. Ребята такие самоотверженные, искренние, переполненные желанием доставить нам удовольствие своим спектаклем. Просто замечательными были две девочки: одна такая худенькая, хрупкая, с такой доброй улыбкой, другая — с упрямыми, решительными плечиками и отчаянно гордо вскинутой головой. Совсем Александра Муравьева и Мария Волконская. Глядя на девочек, поверьте, расстроилась до слез. Ну такие замечательные девочки, — повторила Елена Дмитриевна. — Настоящая юношеская поэма. Я ребятам об этом сказала.

Каждый раз Елену Дмитриевну приглашают на собрание потомков декабристов, которое часто проводится на Гоголевском бульваре в доме № 10, где собирались в свое время московские декабристы и об этом есть на доме мемориальная доска.

— Вы представитель лучшей части России, — говорю я Елене Дмитриевне. — На вас сошлись такие громкие и памятные имена.

— Я в родстве и с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Дальнем, но родстве, — вдруг говорит Елена Дмитриевна.

— Теперь уж точно легенда…

А Вика даже перестает вести записи в наш дневничок.

— Нет. Не легенда, — Елена Дмитриевна откидывается на венском стуле от своего легкого, прекрасного, искреннего смеха. И опять перед нами девушка-гимназистка в белой весенней кофточке с маленькими на цепочке часами, тайно укрытыми в тайном карманчике. — Я родственница Лермонтова через много раз прабабушек и прадедушек.

— С ума сойти! — кричу я, и в моем возгласе изумление и растерянность. — Ну, прямо ничего больше не остается, — говорю я. — Получается, что через много раз прабабушек и прадедушек родственники и Пушкин с Лермонтовым! — И я теперь чувствую, что на самом деле можно сойти с ума.

Смотрю на Вику, Вика смотрит на меня.

— Родственники! — подтверждает Елена Дмитриевна, и опять это похоже на современное восклицание ребят: «А то!»

Перед нами представитель родственной связи двух самых великих на Руси поэтов.

— Елена Дмитриевна, как это получается подробнее? Как это выглядит?

Меня охватывает совершенно неприличное нетерпение.

— Подробнее… Все у Владимира Алексеевича Казачкова. Он специалист по родословию, по предкам и потомкам. Вы, наверное, поняли.

— Понял. Еще как понял!

— Теперь вам желательно повидать Казачкова?

— Конечно. И как можно скорее! — но тут я замолчал: Вика делала мне знаки, чтобы я хотя бы немного унялся, успокоился.

Елена Дмитриевна не посчитала меня виноватым в такой необузданной поспешности — настолько была великодушной. Винюсь перед ней и теперь. Она протянула Вике тетрадку, свою записную книжку:

— Викочка, пожалуйста… чтобы мне не брать лупу.

Вика без труда отыскала номер телефона и адрес Казачкова. Переписала.

— Елена Дмитриевна, уйдут последние вещи из вашей квартиры, с кем вы будете разговаривать? — спросил я.

Я уже знал, что, когда закончат восстановление пушкинской квартиры на Арбате, в ней займет место портрет хозяйки дома — прабабушки Елены Дмитриевны. Часть газетных свертков уедет в музей, в Кусково, часть — в Останкинский дворец и еще куда-то.

— Со мной всегда мои воспоминания, — ответила Елена Дмитриевна.

За все время нашей беседы только сейчас голос у нее чуть дрогнул, дрогнули в нем воспоминания. Я подумал, что мы в этот день уже слишком утомили Елену Дмитриевну. На прощание она показала нам последние ордена мужа — орден Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды — и медали, которыми он также гордился: «XX лет РККА» и «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». И еще сказала, что были золотые часы с надписью «Стойкому защитнику пролетарской революции от РВС СССР». Анатолий Евгеньевич Гутор был награжден часами к 10-летию Красной Армии, но, к сожалению, часы пропали и остались только в послужном списке в Историческом музее. И, уже совсем прощаясь, мы попросили подарить на память какую-нибудь ее фотографию.

— Подберу обязательно.

Елена Дмитриевна сама проводила нас до дверей — по своей однокомнатной квартире она ходит вполне уверенно, и даже не подумаешь, что у нее плохо со зрением. Вскоре фотографию получили, именно ту самую, гимназическую 6×9, из Царского Села. На обороте фотографии сохранилась едва приметная, проставленная гимназисткой Кологривовой надпись: «От любящей дочери Лели… 27 мая… Село». Фотограф двора его величества. Мы с Еленой Дмитриевной часто перезваниваемся по телефону. Потом я как-то вновь заехал к ней, навестил.

Елена Дмитриевна рассказала, что совсем недавно к ней приезжали работники музея Пушкина на Кропоткинской. Был снят со стены, с лески и увезен портрет Екатерины Николаевны Лопухиной-Хитрово — женщины с правильными чертами спокойно-русского лица; одета в вишневого цвета платье, на рукавах шитье — равномерно изломанные золотые полосочки. Накинута белая шаль. Был увезен и царскосельский гусар в красном ментике.

— Что вы сказали прабабушке на прощание?

— Сказала… До свидания, милая моя прабабушка. Возвращайся в свой родной дом на Арбате, где ты когда-то жила и где поселился Александр Сергеевич с молодой женой. — И после короткой паузы, добавила: — А я, кажется, совсем осиротела.

Нет. Елена Дмитриевна не осиротела — людей вокруг нее прибавилось. Люди стараются, чтобы она не чувствовала выжженную, холодную и беззвучную степь одиночества и то, что у нее зрение — «счет пальцев у лица». По-прежнему помогают ей по хозяйству соседи по лестничной площадке — семья Утехиных. Приглашают Елену Дмитриевну в гости, на чашку чаю. И конечно же не забывают ее во все праздничные дни.

— Я надеваю вечернее платье, выхожу на Невский проспект (так Елена Дмитриевна называет лестничную площадку) и не спеша по проспекту направляюсь к Утехиным.

— Скажите, Елена Дмитриевна, когда вы в последний раз ездили в карете? Помните?

— Помню, — ответила она невозмутимо. — На прошлой неделе, к тем же Утехиным, по тому же Невскому проспекту.

Нет, определенно Елена Дмитриевна не мыслит свою жизнь без улыбки. Жизненная позиция.

Опекает Елену Дмитриевну военкомат Сокольнического района, что вполне закономерно: муж и сын были кадровыми военными, да и сама Елена Дмитриевна отдала немало лет армии.

— Если бы не мои глаза… — сокрушается она. — Хочется столько еще поглядеть, поездить.

Мне же хочется, если удастся, сделать Елене Дмитриевне какие-нибудь специальные, очень сильные очки, показать ей теперешнюю Москву и, главное, Арбат, дом № 53, — реконструкция и реставрация пушкинской квартиры завершена. Сейчас работают художники по интерьеру. Помню, как и здесь, в пустом еще доме, звонил телефон. Я понимаю, к Пушкину телефон не имеет никакого отношения, но это признак жизни дома, его новое пробуждение. Музей-квартира, где Пушкин был счастлив. Хочу, чтобы была счастлива этим счастьем и Елена Дмитриевна Гутор-Кологривова. Мы с Викой привезли ей веточку старого дуба из Царского Села, где Елена Дмитриевна когда-то жила и училась. Где когда-то жил и учился Пушкин и где в лейб-гвардии Гусарском полку служил корнет Лермонтов. Были мы в Царском Селе летом — царское лето в Царском Селе.

ВСТРЕЧА С ВЛАДИМИРОМ АЛЕКСЕЕВИЧЕМ КАЗАЧКОВЫМ

— Владимир Алексеевич, когда вы узнали об этом впервые?

Казачков призадумался и сказал:

— Я выступал в Пушкинском заповеднике, в Михайловском, больше двадцати лет тому назад, рассказывал о кровных родственниках Пушкина. Мне задали вопрос: был ли Пушкин в родстве с Лермонтовым? Я ответил: нет, не был.

— Теперь бы вы что ответили?

— Теперь бы я так, хех-хе, не ответил. И прежде всего я этим обязан историку, академику Степану Борисовичу Веселовскому и знатоку своего костромского края, исследователю Александру Александровичу Григорову.

Когда Владимир Алексеевич в середине фразы посмеивается, фраза его приобретает домашность, приятную разговорность, неспешность. Голос у него негромкий, даже глуховатый. За большим письменным столом, затянутым синей клеенкой, Владимир Алексеевич сидит — спина выпрямлена, голова четко поднята. Рост его высок — под два метра.

Путь в армию Владимир Алексеевич Казачков начал, можно сказать, с детских лет: «Я был кадетом первого Московского кадетского корпуса». Подчеркнул — первого. Оказалось, что с ним вместе, но только в старшем классе, учился правнучатый племянник Лермонтова Петр Николаевич Лермонтов. Военная биография Казачкова складывалась так: с 1919 по 1923 год — красноармеец; с 1941 по 1957 год — офицер Советской Армии. «Штатскую часть жизни» Владимир Алексеевич проработал на первом Государственном подшипниковом заводе в главной бухгалтерии старшим бухгалтером по учету основных фондов. А все свое свободное время (особенно после выхода на пенсию в 1970 году), всю свою любовь он отдавал и продолжает отдавать суворовцам и музею-панораме «Бородинская битва», членом ученого совета которого является.

О его многолетней дружбе с воспитанниками Московского суворовского училища неоднократно писала заводская газета «За отличный подшипник». Суворовцы — это его армейская юность. Те же красные погоны, тот же красный околыш на фуражке, тот же возраст.

Каждое первое воскресенье сентября, когда отмечается очередная годовщина Бородинской битвы, Казачков ездит с суворовцами на поле великого сражения, чтобы почтить память давно погибших русских воинов. Неудивительно, что его шестилетний внук Константин знает всех знаменитых русских генералов, полководцев и героев двенадцатого года.

— Восемьсот двенадцатым годом я решил заняться потому, что за участие в параде в честь столетия Бородинской битвы в 1912 году меня наградили юбилейной медалью. Так что распорядилась сама судьба.

— Сколько же вам тогда было лет?

— Десять.

— Вы оправдали надежды.

В ответ раздалось ставшее уже для меня привычным хех-хе.

Владимир Алексеевич выдвинул боковой ящик письменного стола, вынул из ящика картонную коробку, в которой были различные значки, военные пуговицы, нашивки, плотно скрученные орденские ленты, покопался и достал небольшую медаль. Приложил к груди. На медали было отчеканено: «1812 славный годъ сей минулъ, но не пройдутъ содѣянные въ немь подвиги 1912».

— Панораму «Бородинская битва» впервые я тоже видел в 1912 году, — сказал Казачков. — Помещалась она тогда на Чистых прудах.

Я подумал: суворовец Казачков.

О своей работе с суворовцами Владимир Алексеевич вел документальные записи, короткие, как военные рапорты. Есть, например, запись о том, как к суворовцам пришли… Пушкин и Лермонтов… «В пятницу, 9 декабря 1966 года, в Московском суворовском военном училище состоялся патриотический вечер, посвященный разгрому немцев под Москвой во второй мировой войне. С рассказами выступили участники битвы за Москву Григорий Григорьевич Пушкин — прямой правнук А. С. Пушкина — и Петр Николаевич Лермонтов — правнучатый племянник М. Ю. Лермонтова».

Ранние записи: «Первая встреча суворовцев с потомками участников Отечественной войны 1812 г. и других великих людей России произошла 18 октября 1964 года в музее-панораме «Бородинская битва». На торжественную часть были приглашены воины подшефной музею войсковой части, а также правнучка А. С. Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева и правнучка Н. Ф. И. Елизавета Алексеевна Гродецкая». И дальше запись, май 1965 года: «Была проведена экскурсия на Бородинское поле 3 роты во главе с офицерским составом и при участии праправнучки фельдмаршала Кутузова Натальи Михайловны Хитрово и некоторых потомков Пушкина — Натальи Сергеевны Шепелевой, Григория Григорьевича Пушкина с сыном Александром и Кологривовым Александром Всеволодовичем с сыном Андреем».

— Офицеры лейб-гвардии Измайловского полка поручик Татищев и прапорщик Оленин — два близких друга — были смертельно ранены одним ядром. Похоронили обоих в Можайске в одной могиле, — рассказывал мне Казачков. — Спустя 155 лет прах их был перенесен и с воинскими почестями предан земле Бородинского поля. На траурной торжественной церемонии присутствовали мои суворовцы. Они стояли на том месте, где стоял когда-то старейший полк русской гвардии. И как написано там невдалеке на памятнике: Доблесть родителей — наследие детей. Все тленно, все преходяще, только доблесть никогда не исчезнет, она — бессмертна. На Бородинском поле в двенадцатом году в составе гвардейского флотского экипажа сражался мичман Лермонтов, а мой однокашник по кадетскому корпусу Петр Николаевич Лермонтов, отдаленный родственник поэта и мичмана, тоже сражался на Бородинском поле, отстаивал Москву в сорок первом. Награжден был орденом Отечественной войны, а за гражданскую войну у него имелся орден Красного Знамени.

Я слушал Казачкова. У Петра Николаевича Лермонтова я уже был, знал его.

— Около тридцати пяти лет назад я занялся генеалогией русских известных фамилий. Основные группы — окружение Пушкина и Лермонтова, декабристы и участники Отечественной войны двенадцатого года — главная моя работа. Имена шестисот потомков участников войны двенадцатого года у меня уже собраны. Вообще мечтаю сделать таблицу родственных связей всех знаменитых людей России XIX века! В помощь историкам. А может быть, и для школьников.

Я сразу понял:

— Вы начали ее делать.

Он кивнул.

Ай да Владимир Алексеевич! Ай да суворовец Казачков!

— Какая же она получится по размеру?

— Сейчас четырнадцать метров. Если дойти до конца, метров двадцать пять будет!

— Хах-ха-ха! — не сговариваясь, засмеялись полным смехом мы с Казачковым. И я подумал — как нам с Викой в эти дни везет на людей: семья Ярмолинских, линотипистка Дина Васильева, Валентина Михайловна Голод, солдат Николенко, Камсар Нерсесович Григорьян, Наталья Сергеевна Шепелева, Елена Дмитриевна Гутор-Кологривова, теперь Владимир Алексеевич Казачков. Все они заключают в себе прекрасную часть России, или, как сказал бы о них Александр Сергеевич Пушкин, они источник нравственного достоинства и сочувствия к прошлому своего Отечества. Уважение к предкам единственная плата, на какую имеют заслуженное право лица, исчезнувшие с земли.

— Великие люди России перестали быть для меня книжными, архивными именами. Превратились в сограждан. Начались мои знакомства и с живыми их потомками. Праправнучка Кутузова — Наталья Михайловна Хитрово. У Дениса Давыдова есть правнук Лев Денисович Давыдов и правнучка Софья Денисовна Вельяшева. Познакомился я и с дальними родственниками генерала Раевского. Владимир Михайлович Загоскин — правнук писателя Загоскина, участника Бородинской битвы. А сам Владимир Михайлович Загоскин сражался в Отечественной войне теперь.

Владимир Алексеевич называл имена, факты, никуда не заглядывая: все по памяти.

— Встречался я с ними или в музее-панораме, или на Бородинском поле, или в суворовском училище, куда я их приглашал. Или у меня на подшипниковом заводе. Был я хорошо знаком и с Елизаветой Алексеевной Гродецкой, правнучкой Н. Ф. И., как вы уже знаете из моих записей. Жила она на Большой Пироговской улице. Жила замкнуто, одиноко в последние годы после смерти мужа. Муж — глазной врач из потомков атамана Платова, генерала от кавалерии, участника «почти всех войн конца XVIII — начала XIX века».

Я спросил:

— Маклакова, у которой Ираклий Андроников первым обнаружил в старом сундуке портрет Н. Ф. И., кем доводилась Гродецкой?

— Ее мать. Прежде, с мужем, Елизавета Алексеевна жила в Зачатьевском переулке. Знаете? Район Остоженки.

— Где Зачатьевский монастырь?

— Да, да. Жила в квартире, как она говорила, принадлежавшей в давние времена одному из братьев Киреевских. В квартире сохранился даже камин, у которого когда-то сидел Пушкин.

— Кажется, она умерла? — спросил я. — Очень хотел с ней встретиться, с правнучкой Н. Ф. И. … Все откладывал до лучшего времени.

— Да. Совсем недавно умерла. Мы вот… уже в опасном возрасте. Хех-хе… Спешите, дорогой Михаил Павлович. Вышла поискать кошку, упала, сломала ногу. И больше с кровати не поднялась. Между прочим, она потомок князя Александра Даниловича Меншикова.

Н. Ф. И. — потомок светлейшего! Мы с Викой совсем недавно были на открытии филиала Эрмитажа — Меншиковского дворца на Неве. Дворец почти полностью восстановлен. Нам много интересного рассказал директор Эрмитажа академик Борис Борисович Пиотровский.

— Встречаюсь я с внучкой скульптора Опекушина. Само собой понятно, ей известны подробности, как создавались памятники Пушкину в Москве и Лермонтову в Пятигорске, — продолжал Казачков. — Конечно, хорошо знаю Наталью Сергеевну Шепелеву.

Я сказал Казачкову, что когда я был в гостях у Натальи Сергеевны Шепелевой, она мне показала свой пушкинский семейный альбом.

— Ко мне приезжал Барклай де Толли. Зовут его Олегом. Он тогда был курсантом Челябинского военного училища. Приезжал он ко мне в…

— …суворовское училище, — быстро сказал я.

— А как же! И выступал. Интересно вам будет познакомиться и с Марианной Михайловной Медведковой, урожденной Арсеньевой, родственницей Лермонтова по материнской линии. Она музыкант. В детстве жила в доме у Красных ворот, где родился Лермонтов. А вот уже недавно отыскались потомки предводителя крестьянской войны Степана Тимофеевича Разина!

Казачков очень интересно приближался к нашей теме. Повторяю, очень интересно, если еще учесть, что я рассматривал, пролистывал книгу «Родословный сборник русских фамилий». На обложке заметил надпись — «от Гутор-Кологривовой».

— Подарила для работы. Давно еще.

И вот Владимир Алексеевич начал говорить о самом главном для меня, притом как-то неожиданно сразу, по-будничному просто.

— А родственники Пушкин и Лермонтов через Евдокию Федоровну Боборыкину, урожденную Пушкину, дочь Федора Матвеевича Пушкина, который участвовал в заговоре стрельцов. Вы помните, как у Александра Сергеевича, «с Петром мой пращур не поладил и был за то повешен им». У Евдокии Федоровны Боборыкиной была дочь Анна Ивановна. Она вышла замуж за Юрия Петровича Лермонтова, прадеда Михаила Юрьевича. Но не путайте с отцом поэта, тоже Юрием Петровичем Лермонтовым.

Я действительно начал слегка, если можно так сказать, запутываться, и Казачков это понял. В тот день со мной не было Вики — она не могла поехать, а я от нетерпения не мог дождаться следующего дня, когда Вика была бы свободна и отправилась бы со мной.

— Начну, пожалуй, от Ивана Гаврииловича Пушкина, — сказал Владимир Алексеевич. — Будет понятней. Иван Гавриилович Пушкин, собственно, ничем не примечательный для истории человек, кроме одного — от его сына, дмитровского помещика Михаила, пошла ветвь к Александру Сергеевичу Пушкину, а от другого его сына, Ивана, пошла ветвь к Евдокии Федоровне Пушкиной — Боборыкиной. А от Боборыкиных путь идет уже к Лермонтову. Впервые меня натолкнул на эти соображения Александр Александрович Григоров. И еще это рассчитал и нарисовал академик Степан Борисович Веселовский, специалист по источниковедению, не просто историк. После кончины Веселовского его дочь передала мне копии оставленных им записей. Располагает документами от Веселовского и Григоров. Хотите подробнее и еще яснее? — Казачков улыбнулся.

— Конечно.

— Будете фиксировать?

— Конечно.

Я все-таки очень сожалел, что сегодня не было со мной Вики (поторопился!). В нашей работе она ведает прежде всего источниками и первоисточниками. И вообще у нее память и полная ориентация.

— Получается, что Александр Сергеевич Пушкин десятиюродный дядя Лермонтову, — сказал Владимир Алексеевич. Его удивляла и, наверное, утомляла моя непонятливость, и он был совершенно прав. Я совершенно не был подготовлен к такому разговору.

— Строго говоря, начинать надо от Радши?

— Строго говоря, да. От основоположника рода.

Я вспомнил слова самого Пушкина: «Мой предок Рача мышцей бранной святому Невскому служил…»

— Верно, — смилостивился Казачков. — Пушкины были потомками Радши. Василий Львович Пушкин хранил справку, которую он получил в архиве. Цитирую вам: «Во дни благоверного великого князя Александра Невского приехал из немец муж честен именем Радша». Это, значит, первое колено. А у Радши был сын Якун. Второе колено. А у Якуна сын Алекса. Третье, значит, колено. А у Алексы сын Гаврило. Четвертое колено. Вы считаете?

— Считаю.

— А у Гаврила дети…

— Владимир Алексеевич, можно, я все нарисую, как это делаете вы?

Он протянул мне лист своей миллиметровой бумаги (Владимир Алексеевич использует ее как писчую), протянул свою с железным пером ручку, которой он по старинке писал (и которая, очевидно, полагал он, одна способна справляться с миллиметровой бумагой), и придвинул большую чернильницу с чугунным орнаментом. На столе и на книжном шкафу у Владимира Алексеевича стояли маленькие бюстики Пушкина, Лермонтова, Суворова, Кутузова. Стояли и фотографии — очень интересные, как потом выяснилось. Правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева — я ее узнал сразу — и правнучка Н. Ф. И. Елизавета Алексеевна Гродецкая. Она в маленьком беретике. Потомки Суворова и Кутузова в музее-панораме «Бородинская битва». Пушкин… и Лермонтов… в суворовском училище. Слева от Владимира Алексеевича Пушкин… Справа — Лермонтов. Я взял миллиметровку и, совсем как у Елены Дмитриевны Гутор-Кологривовой в «записной книжке», начал писать, а точнее, рисовать плакатными буквами под диктовку Казачкова прямые нисходящие линии, помечая их именами от самого Радши к Ивану Гаврииловичу Пушкину и дальше две параллельные линии — к поэту Пушкину и поэту Лермонтову. И вновь заблудился, и тогда решил, что лучше, профессиональнее сделает Владимир Алексеевич (когда отдохнет от меня) и пришлет почтой. И Казачков сделал и прислал нам с Викой поколенную родословную. Прислал 6 июня, в день рождения Пушкина. Так он, хех-хе, задумал, символически. Я измерил этот пушкинско-лермонтовский чертежик — двадцать пять сантиметров. Всего двадцать пять сантиметров из двадцати пяти метров родословных связей знаменитых людей России XIX века!

ЗАОЧНАЯ ВСТРЕЧА С АЛЕКСАНДРОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ ГРИГОРОВЫМ

Теперь расскажем о самом, пожалуй, главном для нас с Викой, самом драматичном…

Вы помните, Владимир Алексеевич сказал, что своей уверенностью в том, что Пушкин в родстве с Лермонтовым, он прежде всего обязан двум лицам — Веселовскому и Григорову. В отношении Александра Александровича Григорова потом добавил: «Тоже мой однокашник» (опять первый Московский кадетский корпус!).

Но вот Вика в родословных книгах П. Долгорукова и в работе Б. Модзалевского «Род Пушкина» обратила внимание, что Евдокия Федоровна Пушкина была замужем не за Боборыкиным, как утверждал Казачков, а за неким Безобразовым! Решила вот полюбопытствовать и полюбопытствовала!.. Мы впали в отчаяние. А как же! Если Евдокия Федоровна была замужем за Безобразовым — и откуда он взялся! — тогда начисто исключалось родство Пушкина с Лермонтовым. Исключался факт, что в Лермонтове и в Пушкине имеется частица одной и той же крови, одной и той же движущей силы.

И вот наступили дни, когда пушкинско-лермонтовский чертежик, «двадцать пять замечательных сантиметров», оказался у нас под чрезвычайным сомнением.

Казачкова не было вМоскве: уехал на дачу, на все лето. Мы не обращались в музей Пушкина или в музей Лермонтова — все надо было решать самим, нашим маленьким коллективом во главе с Казачковым.

Вернулся Владимир Алексеевич и тут же устремился к нам на помощь. Во-первых, еще раз сказал о таблице академика Веселовского, копию которой он, к сожалению, потерял; во-вторых, порекомендовал написать Григорову, тоже специалисту по генеалогии.

— Отвечает на письма незамедлительно. — И Казачков продиктовал адрес: жил Александр Александрович Григоров в Костроме.

Мы с Викой послали в Кострому свой взволнованный вопрос о муже Евдокии Федоровны Пушкиной. Кто? Безобразов или Боборыкин?

Ответ из Костромы последовал, и действительно незамедлительно. Надо ли говорить, с каким волнением мы распечатали конверт. Помню, что это было утром. Помню, как я аккуратно разрезал конверт по краю ножницами. Помню, на конверте был рисунок — аквариумная рыбка. Вынули письмо — оно состояло из одного в фиолетовую клеточку листка, с двух сторон исписанного мелким, почти без наклона, почерком. На обороте, к концу листа, почерк становился более плотным, сгущенным.

12 ноября 1983 г.

г. Кострома

Добрый день, многоуважаемый Михаил Павлович!

Вот, что я могу Вам сообщить по поводу родства между фамилиями Пушкиных и Лермонтовых через Боборыкиных. Впервые я об этом узнал из неопубликованной рукописи академика С. Б. Веселовского, где помещена была полная и подробная родословная Пушкиных. Как Вы знаете, покойный академик хорошо знал историю рода Пушкиных. Эта родословная, составленная академиком С. Б. Веселовским, у меня имелась, но я сдал почти все собранные мною генеалогические материалы в Государственный архив, где должен был быть образован мой личный фонд. Всего сдал 248 единиц по ряду фамилий, в том числе Пушкины, Лермонтовы и другие. В прошлом, 1982 году, костромской Госархив почти полностью сгорел. Правда, по уверению директора, мой фонд уцелел, но сейчас там царит такой хаос, что найти что-либо немыслимо. И это меня лишает возможности более детально ответить Вам.

По сохранившимся у меня дома черновикам, я могу сказать, что, проведя поиски в архивах костромском и ярославском, установил следующее:

1. Вопреки сведениям в родословной князя Долгорукова и Модзалевского, дочь казненного Федора Матвеевича Пушкина, Евдокия Федоровна была в замужестве не за Безобразовым, а за Боборыкиным.

2. Этого Боборыкина Ивана Герасимовича в чине капитана я разыскал как в ярославском, так и в костромском архивах. Евдокия Федоровна Пушкина была его вторая жена. Их дочь Анна Ивановна родилась в усадьбе Гуреево (Черный Стан). В 1746 г. она вышла замуж за секунд-майора Юрия Петровича Лермонтова, владельца усадьбы Измайлово.

Это и были прадед и прабабка поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Юрий Петрович Лермонтов (прадед поэта) был в 1768 г. депутатом галичского дворянства и умер (по данным Ю. Б. Шмарова^[2]) в 1779 году. А его жена Анна Ивановна — в 1787 году была крестной матерью отца поэта, тоже Юрия Петровича.

Все это взято из документов архива.

В письме к Григорову мы с Викой еще просили, чтобы Александр Александрович рассказал о себе.

Мне идет девятый десяток. Учился до 1918 года в первом Московском кадетском корпусе вместе с В. А. Казачковым. Несколько старше нас по классам учились П. Н. Лермонтов (дальний родственник поэта) и будущий маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский. С закрытием корпуса мое военное образование кончилось. Позже я учился на курсах связи и в лесном техникуме. Стал плановиком-экономистом и главным бухгалтером. Выйдя на пенсию в 1964 году, вот уже почти двадцать лет занимаюсь историко-генеалогическими изысканиями.

Интерес к фамилиям Лермонтовых и Пушкиных возник потому, что в костромском архиве хранилось огромное количество самых разнообразных документов — личных, служебных, метрик, имущественных бумаг, судебных. Ведь Лермонтовы с 1613 г., а Пушкины еще ранее, имели поместья в Костромском крае.

Пушкины, по линии бабушки поэта М. А. Пушкиной (по мужу Ганнибал), были соседями моих родителей, их отцов и дедов. А я лично знал представителей обеих этих фамилий (Пушкиных и Лермонтовых), уже моих современников.

Сейчас я продолжаю изыскания, несмотря на гибель архива. Пишу статьи для газет, иногда выступаю с каким-нибудь сообщением о своих находках — в библиотеках, обществе охраны памятников культуры, обществе книголюбов. Не раз выступал в Москве — в клубе учителей, в обществе охраны памятников культуры, и в Ленинграде — в квартире-музее А. С. Пушкина.

Я уже довольно стар, но еще, может быть, зимой доберусь до Москвы.

Будьте здоровы! Желаю всего лучшего!

Ваш А. Григоров.

Удачно завершились наши с Викой волнения, и мы откровенно торжествовали победу — с помощью Казачкова и Григорова.

Вот когда мы наконец открыли сувенирную бутылку «Вдова Клико» и… как у Пушкина в пирующих студентах: «Друзья! досужный час настал… Скорее скатерть и бокал!»

Как же хорошо, как же благоприятно, что Евдокия Федоровна Пушкина «столь предусмотрительно» вышла замуж за Боборыкина и подарила нам родство двух великих поэтов.

Имеет ли это научное значение? Думаем: нет, никакого. Эмоциональное? Думаем: да, имеет. Что и требуется для волшебства.

…Но теперь дальше… Благодаря все той же Евдокии Федоровне, дочери казненного во время стрелецкого бунта непокорного Федора Пушкина, получается не менее интересное продолжение в родословных рассуждениях: Вика, перечитывая Модзалевского — «Род Пушкина», — обратила внимание на родную сестру Евдокии Федоровны Прасковью Федоровну Пушкину, в замужестве Дорошенко. Ее дочь Екатерина Дорошенко вышла замуж за Александра Загряжского. Их сын Иван…

Мы понимаем, что несколько длинными и, может быть, не очень умелыми генеалогическими исследованиями испытываем читательское терпение, но еще немного, и произойдет еще одна неожиданность: их сын Иван имел дочь — Наталью Ивановну, которая вышла замуж за Николая Гончарова и стала матерью Натальи Николаевны Гончаровой.

Таким образом получается, что Екатерина Дорошенко (прабабка Н. Н. Гончаровой) и Анна Боборыкина (прабабка М. Ю. Лермонтова) были… двоюродными сестрами.

Через Дорошенко перешло к Гончаровым известное имение Ярополец. В Яропольце часто бывала Наталья Николаевна, бывал и Александр Сергеевич Пушкин. Гулял по берегу реки Ламы и в прекрасном яропольском парке, в котором до сих пор сохраняется «пушкинская аллея». Из обширной библиотеки он получил в подарок от хозяйки Яропольца, матери Натальи Николаевны, два ящика старинных книг, о чем весело сообщил в письме к жене: «Я нашел в доме старую библиотеку, и Наталья Ивановна позволила мне выбрать нужные книги. Я отобрал их десятка три, которые к нам и прибудут с варением и наливками. Таким образом набег мой на Ярополец был вовсе не напрасен».

Есть и у Натальи Николаевны «медальон детства»: гладкие, темные, расчесанные на пробор волосы; платье «татьянинка». Подписан портрет — «Наталья Николаевна ребенком».

Лермонтов и Наталья Николаевна… пятиюродные брат и сестра!

Вот видите, как хорошо, как благоприятно, что Евдокия Федоровна Пушкина «столь предусмотрительно» вышла замуж именно за капитана Ивана Герасимовича Боборыкина. Подарила всем нам родство не только Лермонтова с Пушкиным, но и Лермонтова с Натальей Николаевной.

Вика повторила мне все это несколько раз, пока я уразумел:

— Пятиюродные брат и сестра! Лермонтов и Гончарова! Мишель и Таша!

Маленькая эмоциональная победа и еще несколько сантиметров из родословных связей знаменитых людей России, но сделанных уже самостоятельно. И табличку Вика сделала самостоятельно.

— Может быть, поэтому у них у обоих глаза были карие? — говорит Вика. — У Лермонтова темно-карими, почти черными. У Натальи Николаевны зеленовато-карими, светлыми и прозрачными?

Я с удовольствием соглашаюсь.

Когда мы послали Александру Александровичу Григорову на окончательную проверку обе таблицы, мы, как всегда, незамедлительно получили ответ и, как всегда, в конверте с аквариумной рыбкой:

«Присланные вами схемы родословных Пушкиных-Лермонтовых проверил. Все оказалось правильным… Желаю успехов в ваших занятиях».

Владимир Алексеевич Казачков и Александр Александрович Григоров. Напоминаем, как сказал бы Александр Сергеевич Пушкин, — они источник нравственного достоинства и сочувствия к прошлому своего Отечества.

* * *

Мы с Викой но печати знали имя Андрея Андреевича Черкашина — он занимался созданием полной родословной таблицы Пушкина. Непосредственное знакомство с Черкашиным началось с телефонного звонка. Андрей Андреевич, прочитав отдельные главы из «Мальчишника», которые за последние годы публиковались в периодической печати, позвонил нам и сказал: «В вашей родословной росписи, к сожалению, ошибка — Пушкин не был в родстве с Лермонтовым». Дело в том, что у нас в таблице дочь Евдокии Федоровны Боборыкиной (урожденной Пушкиной) Анна Ивановна была в замужестве за Юрием Петровичем Лермонтовым, прадедом поэта. По сведениям же, которыми располагал Черкашин, Анна Ивановна Боборыкина вышла замуж за М. В. Дмитриева-Мамонова, и тем самым, следовательно, исключалось родство Пушкина с Лермонтовым, а также Лермонтова с Натальей Николаевной Гончаровой.

Мы не согласились с Черкашиным. Во-первых, приведем строки из письма А. А. Григорова к нам от 12 ноября 1983 года: «Вот что я могу Вам сообщить по поводу родства между фамилиями Пушкиных и Лермонтовых через Боборыкиных, Впервые я об этом узнал из неопубликованной рукописи академика С. Б. Веселовского, где помещена была полная и подробная родословная Пушкиных. Как вы знаете, покойный академик хорошо знал историю рода Пушкиных». Во-вторых, изыскания самого Александра Александровича Григорова в архивах Костромской области и в Центральном военно-историческом архиве, в котором Григоров обнаружил документ: «1798 года генваря 16 дня. Мы, нижеподписавшиеся, сим свидетельствуем в том, что артиллерии поручика Петра Юрьевича сына Лермонтова сын Юрий, точно из дворян, родился 1787 года декабря 26 числа. В веру греческого исповедания крещен Галицкого уезда, села Никольского, церкви Николая Чудотворца священником Иоанном Алексеевым. Восприемниками были малолетний дворянин Павел Логгинов сын Витовтов и майорша Анна Ивановна Лермонтова…» Значит, бабушка крестила своего внука, отца будущего поэта.

Эти данные опубликованы в статье А. А. Григорова «М. Ю. Лермонтов и костромская земля» в газете «Северная правда», март 1984 года.

А. А. Черкашин согласился с нами, а вернее, с Александром Александровичем Григоровым и академиком Веселовским, внес поправку в свою таблицу: Пушкин десятиюродный дядя Лермонтова. Внес в свою таблицу и наши личные изыскания: Лермонтов и Наталья Николаевна пятиюродные брат и сестра.

НАСТОЙЧИВОСТЬ ГРУСТИ

«Я, к сожалению, принадлежу к тем, в чьих восприятиях живет образ человека с его голосом, взором, крепким пожатием руки, светлым смехом, печалью улыбки, не тронутый ни временем, ни расстоянием. Быть может, это и не модно, и не созвучно эпохе сверхзвуковых скоростей! Быть может, это скучно. А все-таки глубина и настойчивость грусти говорят о ценности тех, чей образ хранишь».

Прошли годы с тех пор, как он уехал в Париж, откуда прислал эти строки. Но в Крыму, в Ялте, его помнят до сих пор. Помнят — бывший руководитель ялтинского «Интуриста» Геннадий Алексеевич Шекуров, начальник ялтинского горноспасательного отряда, мастер международного класса по альпинизму Владлен Гончаров, учитель литературы средней школы Михаил Выгон, работник газеты «Советский Крым» Илья Неяченко, кинорежиссер Яков Базелян. Познакомили нас и с Аллой Федоровной Сащенко, переводчицей ялтинского «Интуриста», — у нее имелся маленький архив.

Так, насколько смогли, мы восстановили наиболее важные подробности жизни человека с удивительным отношением к русской культуре и с удивительной, почти тысячелетней давности, родословной, что давало ему основание шутя сказать о себе:

— Как истый эллин молю всех богов Олимпа…

И не менее удивительным его настоящим.

Видели мы этого человека один раз, и то издали, — в год его отъезда из Ялты в Париж. Он шел по набережной. Его обычный утренний маршрут. Была ощутима приобретенная в молодости и ставшая неистребимой потребностью флотская выправка: старый человек старого русского флота. В его роду были адмиралы, полководцы, дипломаты. В свое время учился в университете, кажется, в Петербургском, но был исключен за вольнодумство.

Жил в старой части Ялты, высоко в Аутке, недалеко от дома-музея Чехова, а точнее, от бывшей греческой церкви, где еще сохраняется множество маленьких под выгоревшей от полуденного солнца черепицей домов и висячих домашних виноградников. Снимал крохотную комнату-каюту: заправленная, «закатанная», как на флоте, койка, узенький шкаф для одежды, на стене — карта Крыма, размеченная, расписанная им, будто лоция. В этой сухопутной лоции были обозначены основные туристские маршруты по Крыму.

Он был инспектором: помогал молодым гидам осваивать работу в недавно созданном ялтинском отделении «Интуриста». Его знания, жизненный опыт были необходимы для «профессионального усовершенствования».

По некоторым его разработкам и рекомендациям, написанным четким, какой была и его походка, «морским» почерком (букву «в» писал как латинское «l»), до сих пор возят иностранных гостей по Крыму, рассказывают о Таврии: «Пещерный город Чуфут-Кале», «Алупкинский дворец», «Скала Ифигения». Он детально изучил литературную карту Ялты: Жуковский, Пушкин, Грибоедов, Чехов, Толстой, Бунин, Куприн, Надсон, Маяковский, Грин, Волошин.

Знали его и таксисты, хотя он всегда ходил пешком. Знали потому, что в таксопарке он рекомендовал, как лучше принимать гостей в курортном городе, опять же — «профессиональное усовершенствование». Рассказывал о Пушкине в Крыму, потому что никто не знал этого так, как он. В конце повествования вы поймете — почему.

Мы разговаривали со старейшими водителями.

— Он часто оставался у нас в гараже, играл в шахматы.

Таксисты своим чутьем на людей сразу, как он появился в Ялте, угадали в нем исключительность. Называли его между собой Византийцем. И к этому были основания. Мы тоже позволим себе пока что иногда называть его так.

Византиец любил цветы. В бюро обслуживания на его столе всегда стояла вазочка. По мере того что и когда зацветало, появлялись у него на столе — подснежники, фиалки, ветка кизила, жасмина, шиповника.

Из Парижа Византиец прислал Алле Сащенко открытку — «Ландыши приносят счастье». Открытку раскрываешь (она складная), из нее поднимается букет ландышей. Уезжая, вазу для цветов подарил Алле Федоровне. Мы видели ее у Сащенко дома на Кольцевой улице. Была середина апреля, и в вазе — ветка кизила.

В далекие молодые годы, когда Византиец в звании мичмана служил на флоте, он спас матроса Алексея Мокроусова, которому за революционную деятельность грозила плавучая тюрьма на бывшем военном корвете.

— За тобой идут стрелки с корвета…

Алексей Мокроусов скрылся.

И кто бы мог предречь, что матрос и мичман будут еще встречаться, и при обстоятельствах экстраординарных, скажем так — Сингапур… а потом Испания. Об этих двух встречах мы расскажем со слов горноспасателя Владлена Гончарова.

Я пришел к альпинисту Гончарову в ялтинский горноспасательный отряд, где он регистрировал маршрутный лист очередной туристской группы.

Гончаров работал с Византийцем в Симферополе, в областном туристско-экскурсионном управлении. Это было еще до Ялты. Начальником туристского управления был… Алексей Васильевич Мокроусов. Но о встрече Мокроусова и Византийца в Симферополе — позже, сначала — о Сингапуре и об Испании.

Первая мировая война. Мичман со специальным военно-морским корпусом, который был предназначен в помощь союзной Франции, отправился «морями» из Владивостока в Марсель. В Сингапуре мичману показалось, что в порту в толпе промелькнул Мокроусов. Мичман подумал: ошибся, но, как выяснилось в дальнейшем, действительно это был Алексей Мокроусов, который находился на нелегальном положении. Жил в Швеции, Англии, в Дании, потом в Австралии. Из Австралии перекочевал в Аргентину, из Аргентины перебрался в Сингапур.

В мае 1917 года вернулся в Россию и принял участие в Октябрьском вооруженном восстании в Петрограде. Потом с группой балтийцев приехал в Севастополь.

Мичман, когда свершилась Октябрьская революция, с военно-морским корпусом находился во Франции. Воевать против России отказался и поселился в Париже.

Началась нелегкая жизнь «за рубежом Отечества».

В 1935 году во Франции организуется «Союз оборонцев». Члены Союза считали, что в ответ на агрессивные замыслы Японии и Гитлера — надо быть с Россией. Надо верить в новую Россию. Византиец являлся одним из активных членов Союза.

Эту фразу Пушкина он произнес на одном из заседаний Союза.

1937—1938-й. Испания. Фашистский мятеж. Создаются интернациональные бригады. Алексей Мокроусов — в Испании, командует крупным соединением.

Мичман тоже вступил в ряды республиканцев. В книге воспоминаний «На чужбине» Лев Любимов, который, кстати, в свое время окончил в Петербурге пушкинский Александровский лицей, написал, что в Испанию поехали самые решительные, самые смелые… раньше всех прозревшие сыны России, волей судьбы оказавшиеся в изгнании…

И они встретились — матрос и мичман. «Гремел бой на плато у Бриуэги, где сражалась одиннадцатая Интербригада. Они успели переброситься несколькими фразами». Это из очерка «Русский человек» горноспасателя Гончарова. Византиец был контужен и мог стать частицей испанской земли. Испания напоминала ему полуденный Крым.

И он не возражал стать частицей испанской земли. Судьба вновь разъединила мичмана с Алексеем Мокроусовым.

1939-й. Франция признала диктатуру Франко. Мичман — в концлагере в Пиренеях.

1940-й. Май, июнь. Вторая мировая война. Гитлер оккупирует Францию. Париж занят без боя. Создается Народный фронт, Сопротивление. Мичман освобожден из лагеря бойцами Народного фронта.

1941-й. Отечественная война. В России, в Крыму, Мокроусов возглавляет партизанское движение. Тоже Народный фронт, Сопротивление. Потом Алексей Мокроусов в составе регулярных частей армии примет участие в освобождении Румынии, Болгарии, Югославии, Чехословакии, Австрии.

1946-й. Июнь. Советское правительство предоставляет право на восстановление в советском гражданстве «бывшим подданным Российской империи», которые не служили в гитлеровской армии, не воевали против Родины.

Византиец в числе первых становится гражданином СССР, входит в руководящий состав «Союза советских граждан» во Франции — «группу 24-х». Алексей Мокроусов демобилизуется и возвращается в Симферополь. Приступает к мирной работе.

1947-й. Арестованы в Париже руководители «Союза советских граждан», в том числе и Византиец; звонок у дверей и требование:

— Мсье, собирайтесь.

Не в первый раз, был уже концлагерь.

Мичмана и его товарищей — «группу 24-х» — тайно, не сообщая советскому посольству, увозят из Парижа в закрытом автобусе «на границу, которую не называют». Представители американского и английского оккупационного командования уговаривают отправиться в любую другую страну или остаться в лагере для перемещенных лиц.

«Группа 24-х» отказывается, требует, чтобы доставили в советскую зону. Их пересаживают в вагон и запирают снаружи: ни еды, ни вещей, ни теплой одежды — а конец ноября.

И так, в запертом снаружи вагоне, они приезжают в Бранденбург. Их встречает на перроне майор, комендант советской зоны. Горячий ужин и первый счастливый сон. По радио звучат ноты Советского правительства в отношении граждан СССР во Франции. Ноты публикует газета «Известия». Это декабрь 1947 года. В нотах фамилия и мичмана. За него заступалась Россия. В нотах его фамилия названа второй, после председателя правления «Союза советских граждан».

Кто же такой мичман, которого водители ялтинского таксопарка называли Византийцем? Кто он, если на похоронах его племянницы доктора медицины Веры Лакиер, скончавшейся в Люксембурге, присутствовали представители Витри — коммунистического пригорода Парижа — и королева Бельгии? Кто он такой, если поздравлял в письмах с «Прекрасным праздником труда и мира 1 Мая» и в то же время это его предкам принадлежал Новый Рим? Когда-то его тысячелетняя семья имела золотые монеты. На монетах — византийский император в диадеме. На монетах писалось — Палеолог.

Племянница последнего императора византийского Константина Палеолога царевна София Фоминична «переехала море со многими греками» и вышла замуж за московского великого князя Иоанна III Васильевича. Ей, царевне византийской, как сообщает историк Ключевский, приписывали решимость Ивана III перестать быть татарским данником.

Так и прибыли Палеологи в Россию, ставшую им впоследствии Родиной, Отечеством. Это и были византийские предки мичмана Черноморского флота, бойца Интернациональной бригады, узника концлагеря в Пиренеях, человека передовой русской культуры Александра Константиновича Палеолога, вернувшегося после второй мировой войны в Россию.

Александр Константинович не любил углубляться в «историческое прошлое своей исторической семьи», считая это нескромным, а может быть, даже никчемным.

Кинорежиссер Яков Базелян (Палеолог на ялтинской киностудии работал у Базеляна на картине «Дом с мезонином» консультантом по быту — одежда, посуда, мебель) однажды спросил у Александра Константиновича, надеясь на длинное, волнующее повествование:

— Вы из тех самых Палеологов?

Прозвучало только короткое:

— Да.

После возвращения на Родину Палеолог по собственному выбору поселяется в любимом Крыму, в Симферополе, там, где жил и работал Алексей Васильевич Мокроусов. У одного в роду византийские императоры. У другого — крестьяне из села Поныри Курской губернии. Мокроусов и Палеолог — почти одногодки.

Александр Константинович начал работать у Мокроусова в областном туристско-экскурсионном управлении. Написал свои первые методики для экскурсоводов, в том числе «Пушкин в Крыму».

И опять, как когда-то в юности, по камушкам прошел пушкинским маршрутом из Гурзуфа на Бахчисарай. И так же, как Пушкин, взобрался у Мухалатки по Чертовой лестнице на яйлу. Только что не было на нем, как на Пушкине, из мягкой козловой кожи сапог, которые Пушкин купил себе в Гурзуфе, в лавке у грека-башмачника.

«По горной лестнице взобрались мы пешком… Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставила во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы», — писал Пушкин Дельвигу.

У Александра Константиновича трое детей — Андрей, Ксения и Елена («Елун»). Андрей и Ксения живут в Париже, Елена — в США. Андрей — радиоинженер и судья по конькобежному спорту. Ксения пишет отцу: «Андрей в Давосе на международных конькобежных соревнованиях снимал на пленку чемпионов всех стран, в особенности советских, о которых столько читал и слышал. Получил от них автографы».

Ксения — преподаватель славистики, Елена — тоже.

Поступали в Крым письма, фотографии:

«Дорогой папочка, мы будем рады поговорить с тобой по телефону. Мы часто дома вечером после семи, по нашему времени». Это Ксения. «Все хотят учить русский язык». Это Елена, Елун. Ксения занимается переводами с русского на французский. Как и отец, пишет русское «в» наподобие латинской «l».

Александра Константиновича Палеолога в последнее время мучила раздвоенность в жизни: он здесь, дети, внуки — там. Но он все-таки продолжал жить в России, в любимом Крыму.

Дети, или, как он их ласково называл, «мои стрижи», продолжали присылать письма, звонили по телефону.

Андрей приехал в Ялту навестить отца. Александр Константинович показал сыну Крым, все самое памятное из своего прошлого и необходимого настоящего, чтобы все это стало памятным и для сына.

Он побывал с ним в Гурзуфе, в том самом Юрзуфе, где Пушкин был так счастлив.

— Мой друг, — скажет Пушкин брату Левушке, — счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского.

Отец и сын навестили кипарис, к которому Пушкин «привязался чувством, похожим на дружество». Пушкин каждое утро гладил кипарис: было тогда дерево совсем маленьким. Прошли они из Гурзуфа в Артек, где побывал Пушкин. Поэту тогда показалось, что это место навсегда останется пустынным. Но ему понравилось звонкое, зовущее слово — Артек. На попутной машине добрались в бывший Кучук-Ламбат. Александр Константинович рассказал сыну легенду о Лермонтове и о красавице француженке. Показал ему одно из замечательных мест Крыма — мыс Плака. Свозил сына и в Бахчисарай, и Андрей, как это делал и отец, положил в фонтан две розы — белую и красную: память о Пушкине. Пушкин впервые положил в фонтан две такие розы.

Отец и сын. Их всюду видели шагающими вместе, таких похожих, вспоминает Алла Федоровна Сащенко, только разделенных возрастом.

У Андрея был день рождения, и провел он его в России. Но Андрей должен уезжать. Отец проводил сына и вновь остался один.

Дует северо-восточный ветер. Как моряк, Палеолог знал на Черном море все ветры — зимние и летние, дневные и ночные. Время их жизни. Чувства, как ветры, бывают зимними и летними. Александр Константинович просыпался и слушал зимний ночной ветер в пустых виноградниках и слышное здесь, даже высоко в Аутке, ноябрьское море. В Аутке бывал Пушкин. Проездом, когда направлялся в Бахчисарай. Палеолог прекрасно это знал: его «каюта» была на пушкинском маршруте. И Пушкин тоже «любил, проснувшись ночью, слушать шум моря и заслушивался целые часы». И Палеолог заслушивался целые часы. Но приближалась настоящая старость — вот-вот восемьдесят! Старость он почувствовал после отъезда сына. И друзей уже не было. Умер Алексей Васильевич Мокроусов, умер Михаил Андреевич Македонский, бывший командир Южного соединения партизан Крыма, организатор и директор винсовхоза «Коктебель».

Александр Константинович решил съездить к детям, к Андрею и Ксении, навестить их. Оформил документы, а день отъезда оттягивал. Еще на месяц, еще на два… Еще на год.

Но отъездной день неминуемо наступил. Мичман прощался со своими молодыми сотрудниками в кафе «Ореанда». Впервые выпил вина. Говорят, на войне не дано слышать пулю, которая тебя убьет. Расставание дано слышать, которое тебя убивает.

«Чем дальше Ялта, тем дороже та хорошая крепкая дружба, что объединяла нас». Это он написал Алле Федоровне Сащенко после отъездного дня. Еще: «Дали затуманиваются не только обилием событий внешних и внутренних, но и неизбежным затуханием световых отблесков ушедших в сторону образов». Это он о себе — как ушедший в сторону образ. И подпись: «Незабывающий Палеолог». Друзей он не забывал — умел хранить дружбу от начала и до конца. Настойчивость грусти. Крепкое пожатие руки. Светлый смех. Не хотел, чтобы затуманивалась дружба.

Владлен Гончаров, возвращаясь с командой альпинистов с французских Альп, случайно встретился с ним в Париже на улице Рю дю Бак (Rue du Bac). Показывая Гончарову город, Палеолог сказал:

— Я прожил здесь более тридцати лет, люблю Париж. Но умереть хочу дома, в России.

Вернуться Александру Константиновичу не суждено было, не успел. Надолго и тяжело заболел: сказались годы концлагеря, войны, контузия. Да и возраст — уже к девяноста годам. А так хотелось домой, в Крым.

В Крыму, в Ялте, остались только письма с настойчивостью грусти об утраченном, о потерянном — о кафе «Ореанда», о Чуфут-Кале, об Ифигении, дочери царя Агамемнона, которую принесла в Тавриду на облаке богиня Артемида (в Крыму есть скала Ифигения), о Севастополе и его кораблях, о тропах к местам партизанских землянок. «Я мог бы рассказать Вам всю историю этих мест от пещерных городов до Отечественной войны».

Многому можно было и должно было у него научиться, но прежде всего безграничной, безвозмездной и даже, может быть, так — безрассуждающей любви к Отечеству. «Посылайте мне все всеми видами почты небесной и земной». «И хотя вокруг «Париж, Париж, Париж», а хочется небесной и земной почтой получать все, все из России».

Родина, Отечество. Глубоко личное чувство.

Мы с Викой видели Александра Константиновича Палеолога один раз, издали, но все равно не можем себе простить, что не подошли к нему, не познакомились с ним.

Мы собирали его жизнь по воспоминаниям, по догадкам и даже предположениям. Возможны неточности? Возможны. Свою биографию для «Интуриста» он написал всего лишь десятком простых обыденных фраз. Но хочется верить, что мы, встретившись с ним, вдруг преодолели бы это его палеологовское неуступчивое молчание. Кто в Крыму мог бы рассказать о нем последовательно и подробно? Мокроусов. Но Алексея Васильевича давно уже нет. Или Македонский. Но Михаила Андреевича тоже давно нет.

Александр Палеолог оставил на хранение на берегу Черного моря, в Ялте, у Аллы Федоровны Сащенко, самое дорогое, что имел, — письма своих детей, своих «стрижей». Незабывающий Палеолог и… Незабываемый Палеолог.

Особенно дорог Палеологу был Гурзуф. И особенно дом, построенный французским иммигрантом в 1811 году генерал-губернатором Новороссийского края и Крыма герцогом Ришелье, арендованный потом генералом Раевским по совету генерала Бороздина. В этом доме Раевских, как известно, поселился Пушкин. Вот как описывает виллу писатель Всеволод Никанорович Иванов в историческом повествовании «Александр Пушкин и его время»: «Темные кипарисы обступили ее, ветры обдували ее, мерно качалось индигово-синее море, бился о скалы вечный белый прибой… Солнце зажигало повсюду искры зноя, осыпало ими силу камня и зелень, блестками играло на широком море с косыми парусами турецких фелюг… И вот что и станет главным здесь для поэта — простор, свежий простор…».

В 1921 году в национализированном имении был открыт санаторий. В 1937 году дом, где жил поэт, и окружающий дом парк были превращены в Пушкинский музей-заповедник. А через год открылся мемориальный музей Александра Сергеевича Пушкина. В годы фашистской оккупации Крыму был нанесен значительный ущерб, но дом в основном все же сохранил свой облик. Но, как недавно написала газета «Советский Крым» (вырезку из газеты прислала Инна Юрьевна Надеждина), — дом все теснее начали обступать современные санаторские корпуса. Простор исчез. Да и сам дом оказался чуть ли не под угрозой сноса: на этом месте намечали строительство нового санаторного корпуса. Но потом все обошлось. Дом в Гурзуфе реставрируется. Пушкинский кипарис, который он гладил по утрам, сохранился. И пушкинские каштаны.

Богиня Артемида, подайте мичману Палеологу парус-облако и с первым же летним теплым ветром перенесите его в Крым, в Тавриду, в Гурзуф… Потому что, как писал тот же Всеволод Никанорович Иванов: «Древняя земля эта была еще никем не обжита, пусть император Юстиниан, строитель Софии Константинопольской, построил здесь когда-то византийскую крепость Гурзувитос». Вот тогда начался Гурзувитос — Гурзуф. А потом в него приплыл на военном бриге «Мингрелия» Пушкин.

Уважаемый Александр Константинович, в ваших воспоминаниях, написанных уже теперь в Париже (о воспоминаниях нам сказала Алла Сащенко), может быть, вы отвечаете на вопрос, волнующий нас: когда вы были в Испании, не встречали ли вы Константина Юрасовского, тоже эмигранта и тоже сражавшегося в Интербригаде «от Парижа»? Бывшего поручика, у которого, возможно, сохранилась уникальная шашка с литерой «L» — Лермонтов? Историю владельцев этой лермонтовской шашки, начиная от Михаила Глебова, секунданта Лермонтова на дуэли, подробно описал в своей книге Сергей Васильевич Чекалин. Последний владелец шашки поручик Константин Юрасовский бежал из России, из Ялты, в Константинополь с остатками белой армии, и, может быть, полагает Чекалин, шашка осталась в Ялте: Но, как продолжает Чекалин, Константин очень ею дорожил. Путь эмигранта Юрасовского — Болгария, Югославия, Египет, Франция. Потом, очевидно, захотел завоевать право вернуться в Россию. Тоже настойчивость грусти: отправляется сражаться в республиканскую Испанию. Погиб под Барселоной. Где же шашка теперь? В Париже, у детей Константина? Осталась под Барселоной? Может быть, вы, мичман, случайно видели Константина Юрасовского в Испании? Или до этого во Франции? А может быть, сабля осталась в Ялте? Лермонтов был в Ялте по легенде, а вот его сабля на самом деле была в Ялте, если сведения Сергея Васильевича Чекалина достаточно реальны, но и ему, как и нам, не возбраняется мечтать. Была шашка или есть до сих пор? Например, я знал, что в Ялте у одной старушки «белошвейки» хранилась картина Репина — стреляются на дуэли офицеры. Мы с Викой картину не видели, но ее видели наши друзья ялтинцы Дина и Валерий Ясинские. В доме, тоже в Верхней Аутке, где снимали комнату и вы, мичман. Совсем рядом с вами, у бывшей греческой церкви. Картину завезли во время отступления белых. Кому принадлежала до этого — неизвестно. Когда Ясинские отправились к старушке «белошвейке», чтобы еще раз поглядеть на картину, ее уже купили. След потерян. Осталась, правда, любительская фотография, которую сделали в свое время Ясинские. Так же вот где-то у кого-то находится и сабля Лермонтова, след которой потерян? Когда-то у Глебова, например, хранился еще и портрет Лермонтова с надписью: «Другу Глебову Лермонтов. 1841 год. Мишково». Мишково — имение Глебова. В 1841 году по дороге на Кавказ Лермонтов там был. Потом портрет перешел к семье Юрасовских, вместе с шашкой. Потом исчез. А тут вот, возможно, картина Репина. Была в Ялте. Тоже исчезла. И шашка исчезла.

Мичман Палеолог! О многом, очень многом надо было бы теперь узнать из ваших воспоминаний: о Гурзувитосе — Гурзуфе и доме Пушкина. О поручике Юрасовском и шашке Лермонтова. О картине, которая находилась в Аутке, пусть даже и не Ренина. О Георгиевском монастыре и о храме Дианы на мысе Фиоленте, где ночевал Пушкин, перед тем как двинулся на Бахчисарай. О ваших детях-славистах, которые, может быть, собирают сведения о зарубежных пушкинских материалах и знают, какие картины и миниатюры скрывают в своем парижском доме Дантесы.

Александр Константинович, проходят годы, а вас в Ялте помнят. Не забывают и в «Интуристе», и на киностудии, и в порту, и в таксопарке. И что интересно — обнаруживаются все новые и новые люди, которые рассказывают о вас. Пусть встречи с вами были и мимолетными, но они запомнились людям. Вы запомнились. Вы были частью Ялты, Крыма, России.

Богиня Артемида, подайте мичману Палеологу парус-облако и с первым же летним теплым ветром перенесите его в Крым, в Тавриду. Сам он этого сделать не успел. Умереть он хотел дома, в России.

* * *

Июнь, 1988 год. Я разговариваю с актрисой Аллой Сергеевной Демидовой, которая только что вернулась из Канады, где была в составе делегации театральных деятелей.

— Миша, это произошло в Квебеке. Я встретилась… — Алла секунду помедлила, с дочерью Палеолога.

— Еленой? — сразу вырвалось у меня.

— Да. Так что круг замкнулся…

Выяснилось, что Елена Палеолог преподает сейчас русский язык в Канаде, в университете Лаваля. Алла рассказала ей о нашей с Викой книге, о «Настойчивости грусти». Елена Александровна показала альбомы, посвященные отцу и всем Палеологам, старшим и младшим, которые сейчас живут во Франции. Вспомнила о встречах отца с Буниным, Цветаевой, Эфроном, Зайцевыми. Она сама возила на своей машине Аллу и других членов советской делегации — показывала Канаду. Она любит Россию и дорожит всем русским. Елена… Елун…

Слушая Аллу, я думал: действительно круг замкнулся. У Аллы есть адрес и телефон Елены Александровны Палеолог.

ДУЭЛЬНЫЙ КОДЕКС

В Доме творчества в Ялте, на «Литфондовской горе», балкон нашей комнаты граничил с балконом писательницы Натальи Максимовны Давыдовой. Случилось так, что у нас зашел разговор о Лермонтове и Адель де Гелль. О Кучук-Ламбате. О Валентине Михайловне Голод, которую Наталья Максимовна тоже знала, видела ее коллекцию миниатюр, в том числе и миниатюру Вареньки Лопухиной. Мы переговаривались через разграничивающие балконы перила, и Наташа вдруг сказала:

— У меня в домашнем архиве имеется кое-что для вас. Позвоните в Москве, я передам.

Мы с Викой подумали: балконная беседа — и, приехав в Москву, не позвонили. Сочли неудобным. Миновали лето и осень. Когда мы с Наташей Давыдовой случайно встретились в Москве, она напомнила:

— Обязательно позвоните. Я приготовила то, что обещала.

Через день мы позвонили. Была пятница, февраль месяц. За несколько дней выпала чуть ли не месячная норма снега. Сообщило радио, писали газеты. Снег ненормированно все падал, не прекращался. Такой была зима 1985 года.

— Встретимся в воскресенье, ближе к вечеру. — Наташа назвала адрес. Жила минутах в десяти езды от нас.

Троллейбусы не ходили: оборвались от налипшего снега провода. Втискиваться в переполненный автобус не захотелось, и я прогулялся пешком, правда, оказался около Наташиного дома уже в десятом часу: преодолевал снежные завалы.

И вот я у Натальи Максимовны Давыдовой, в ее кабинете, где много старинных книг и старинных картин. Наташа сидит на вращающемся кресле — она его откатила от письменного стола. Я сижу напротив, на небольшом диване. Только что Наташа протянула мне почтового формата листок. Письмо. Подпись — Шан-Гирей.

— Об этом письме я и говорила в Ялте. Оно из Парижа.

Читаю. Орфография старая:

«Покойный Акимъ Павлович Шанъ-Гирей передалъ въ музей имяни Лермонтова много вещей, принадлежащихъ поэту, но эту сумочку оставилъ себѣ на память. Лермонтовъ называлъ ее: «Переметная сума моего таланта» въ ней, между прочемъ — были какіе-то цвѣты засохшіе отъ времени, обратившіеся въ пыль! и черновики некоторых его сочиненій, переданныхъ въ музей. Сумочка осталась въ нашей семьѣ».

Рядом на диване лежит фотография, тоже присланная из Парижа. Фотография сумочки.

Я видела эту вещь, — говорит Наташа. — Бархат, вышивка, бисер, кажется. Затрудняюсь описать подробнее, но это действительно подлинная вещь Лермонтова.

Разглядываю фотографию. Да, вышивка. По краям сумочки — ромбы, и в них вшиты декоративные цветы. Посредине, в прямоугольнике с прорезью, четыре птицы. Свешиваются две кисточки на шнурах.

— Размером с кисет, что-нибудь?

— Да. Ташка.

Я видел офицерские ташки в музее артиллерии в Ленинграде. Ташка от немецкого die Tasche — «карман, сумка». В толковом словаре Даля значится: ташка — подвесная сумка. Гусарская ташка — кожаный карман на отлете, вроде украшения. Передо мной фотография подлинной вещи Лермонтова. Я качнул в растерянности головой.

— В какие годы было написано письмо?

— Получила его в наши годы, — улыбнулась Наталья Максимовна.

Я отложил письмо и опять начал разглядывать фотографию. Цветы, засохшие от времени, обратившиеся в пыль… Цветы от кого?.. А может быть, для кого? Последние, самые последние… Засохли, рассыпались, обратились в пыль. В пушкинской библиотеке, между страницами поэмы декабриста Федора Глинки «Карелия», тоже сохранились засушенные цветы. Последние, самые последние.

Семья Шан-Гиреев оставила сумочку Лермонтова себе. Она была им дорога. По-особому. Дорога она была и поручику Лермонтову — переметная сума его таланта. И об этом знал троюродный брат Аким Шан-Гирей, и об этом передавалось в роду Шан-Гиреев.

Когда Наталья Максимовна провожала меня и я уже надевал пальто, она сказала:

— Совсем упустила из вида: надо вам показать одну книгу. Я, правда, уезжаю в командировку. Вы мне позвоните через неделю. Знаете, что вы будете читать?

— Что?

— Кодекс о дуэлях. У меня есть. Имеет прямое отношение к вашему «Мальчишнику».

…Теперь я сижу во вращающемся и катающемся кресле, сижу за столом при неяркой настольной лампе, при кожано-золотистом сверкании старинных книг и картин, две из картин очень знамениты, связаны с пушкинским и лермонтовским временем.

«Дуэльный кодекс», иными словами — правила парного боя во имя чести, во имя снятия оскорбления «фактом пролития крови, в том числе и своей собственной», по определению ученого Юрия Михайловича Лотмана.

Наташа сняла книгу с полки и положила передо мной.

В. Дурасовъ

ДУЭЛЬНЫЙ КОДЕКСЪ

Четвертое изданіе

Град Св. Петра, 1912

тип. — сиріус — спб, рыночная, 10

За большими окнами кабинета валит и валит снег, облачно, бесшумно отстраняет город, уводит его в примороженную февральскую тишину. Раскрываю книгу, первую страницу. На первой странице французский текст:

Si le code du Duel est en dehors des lois, s’il ne peut у avoir de code que celui sanctionne par le gouvernement, n’hésitons pas, cependant

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наташа переводит:

Если код дуэли находится вне закона, если может быть только тот код, который санкционирован правительством, не будем тем не менее колебаться и окажем эту честь, потому что честь не менее священна, чем законы правительства.

В кодексе 131 страница. Листаю книгу — плотная, желтоватая бумага, негнущаяся, упругая. Оглавление разбито на главыримскими цифрами. Читаю — оскорбление первой степени, второй степени, третьей степени. Личность оскорбленного. Личность оскорбителя. Способ нанесения оскорбления. Замена при оскорблениях памяти умершего лица. Замена при оскорблениях, нанесенных женщине. Листаю дальше. Из-за негнущихся страниц книга издает жесткий, металлический звук. Дуэльный? Поединок на шпагах, на саблях, на пистолетах. Вспоминаю и говорю Наташе, что дуэльные пистолеты, одним из которых был убит Пушкин, находятся теперь во Франции, в частном музее, и что именно эти же пистолеты участвовали в дуэли де Баранта и Лермонтова. Все подобное поражает, фатализм какой-то.

Возвращаюсь к кодексу. Наташа тем временем идет в соседнюю комнату заниматься чем-то своим, чтобы не мешать мне. Глав много. Дуэль на месте по команде, дуэль на месте по желанию. Дуэль с приближением и остановкой. Дуэль с приближением по параллельным линиям. Заряжение пистолетов. Пистолет, давший осечку, считается сделавшим выстрел. Раненый первым выстрелом имеет право стрелять в противника в течение одной минуты с момента ранения. Пушкин воспользовался этим правом. «Убил я его?» — «Нет, вы ранили его», — ответил д’Аршиак.

Перед началом дуэли, противники снимают с себя медальоны, медали, вынимают кошельки, ключи. Я остановился на этой странице. Пушкин попал в пуговицу. «Эта пуговица спасла Геккерна», — написал Жуковский отцу поэта. Противники снимают с себя все, говорилось дальше в кодексе, что может задержать пулю. Пуговица и задержала. К сожалению. Параграф 373: «Для поединка предпочтительна одежда темного цвета». Черный суконный жилет Пушкина, в котором он дрался, сохранил для нас Вяземский. «Двубортный, с воротником, один бок разорван и грубо зашит побелевшими нитками; пуговицы роговые, гладкие, черные, воротник и подкладка под жилетом довольно потертые; спина жилета вместо пряжки туго стянута шелковой тесьмой», — как описывал один из современников. Параграф 493: «При нарушении одним из противников дуэльного права — совершении бесчестного поступка — он подвергается законным последствиям». И далее, по параграфу 495: «Секунданты противной стороны, стоящие рядом с совершившим бесчестный поступок, имеют право застрелить его». Параграф 496: «Бесчестный поступок рассматривается как простое убийство или попытка к тому».

Может быть, примерно так следовало бы расценивать поступок Мартынова у подножия Машука в тот грозовой день? Примерно. А где же были секунданты, стоявшие рядом с совершившим бесчестный поступок? И как понимать их разноречивые показания о дуэли? Лермонтов разрядил свой пистолет в воздух — считал повод для поединка несерьезным, даже ничтожным. Так и стоял перед своим товарищем по юнкерской школе с поднятым вверх пистолетом. А Мартынов выстрелил Лермонтову в грудь и никогда не сказал правды об этой дуэли, потому что дуэль была сделана против всех правил и чести и он — убийца.

Наталья Максимовна провожала меня, и я уже надевал пальто, как она сказала:

— Совсем упустила из вида: надо вам показать еще вот что… — Наташа ушла и тут же вернулась — в руках у нее был раскрытый, как крыло птицы в полете, старинный веер. — Тоже имеет отношение к вашему «Мальчишнику».

«Дуэльный кодекс», старинный веер, картины — не музейные приобретения Натальи Максимовны Давыдовой, а часть истории ее семьи, о которой подробно когда-нибудь расскажет она сама.

ПРОГУЛКА ПО КАМЕННОМУ ОСТРОВУ

— Собираемся в десять часов утра у станции метро «Черная речка». — Это говорит мне по телефону Алевтина Ивановна Мудренко. Я благодарю ее и кладу трубку.

На следующий день, в десять утра, от знакомой уже нам станции метро «Черная речка» началась пешая прогулка. Когда мы раньше посещали место дуэли, то от станции метро направлялись налево, на улицу Савушкина; сейчас наша группа свернула в противоположную сторону, направо, и перешла мост через Малую Невку — на Каменный остров. Один из трех невских Островов (имя собственное, пишется с большой буквы). Составляют имя три острова — Елагин, Крестовский и вот Каменный. Расположены в северной части дельты Невы. Прогулку проводила Вера Александровна Витязева, автор книг «Белые ночи», «Невские острова»; организована была для работников Всесоюзного Пушкинского музея. Пригласили и нас, и мы получили в подарок летний пушкинский каменноостровский день.

— В 1828 году Военно-топографическое депо издало «Подробный план столичного города С.-Петербурга», снимавшийся в течение нескольких лет группой военных топографов. План уже фиксировал сложившуюся застройку Островов. Отмечалась вереница дачных участков, на которых были обозначены имена владельцев — людей пушкинского времени, — начала рассказывать Вера Александровна. Здесь, в ближайшем пригороде столицы, образовалась та среда, где хорошо знали Пушкина, Вяземского, Жуковского. Поселились люди, которых знал Пушкин, — Волконские, Муравьевы, Ланские, принц Ольденбургский, где часто бывала Наталья Николаевна. Что же такое Острова? — И Витязева процитировала нам: — «Острова составляют одну из красот Петербурга. Вообразите себе лабиринт, около двух квадратных верст дерна, леса, садов, прорезанных тысячами потоков, то маленькими ручейками, то речками, то озерами: все это граничит с большими сосновыми лесами, прилегающими к морю. И там-то у каждого своя дача, тщательно отделанная, обсаженная цветами. Никакой ограды, все места для гуляний общие, и между тем отлично содержится этот огромный публичный сад». — Вера Александровна пояснила, что это слова путешественника, современника Пушкина.

Мы окружили Веру Александровну Витязеву и так, плотной группой, не спеша двигались по квадратным метрам дерна, леса и воды. Ныне многое здесь отгорожено, отизолировано могучими заборами.

— На Каменном острове два летних сезона на Большой аллее, на даче Доливо-Добровольского, прожил с семьей Александр Сергеевич. Обсуждал с издателями план издания тома своих стихотворений, вел работу над «Современником». Я все это просто напоминаю вам. Встречался с Брюлловым, только что вернувшимся из Италии, беседовал об истории Петра Великого, над которой продолжал работать. Сюда к Пушкину приезжали Жуковский, Вяземский, Плетнев, Одоевский, Виельгорский. Здесь, среди ручьев и речек, в часы таких вот прогулок, которую совершаем и мы, нашел и написал последние и самые неоспоримые слова, увенчавшие, пожалуй, весь его поэтический путь, — я имею в виду стихотворение «Памятник». Был август 1836 года. И сейчас август… Последний месяц лета — время создания Пушкиным «Памятника» в этом замечательном саду для общего гуляния. Но пушкинское время ушло в прошлое, ушел в прошлое и его август. — Вера Александровна невольно на какое-то время замолкла, точно отпуская наш август к Пушкину. — Давно на Каменном острове нет ампирных построек с мотивами русской деревянной архитектуры, потому что еще в предыдущих десятилетиях начали появляться новые, — продолжала рассказ Вера Александровна, — начали вписываться в классический ансамбль, но Острова по-прежнему оставались пригородным парком, правда, уже внутри города. Сюда приходят любители уединения, идиллических развлечений. Здесь устраиваются праздники цветов, прокатывают новые коляски, слушают соловьиное пение и сидят за полночь на террасах за непринужденными беседами. Это становится темами гравюр и акварелей тех лет. Шишкин пишет этюд «Осень. Дуб». Это дуб, родословная которого ведется от посещения Каменного острова Петром I в 1715 году. А мы с вами идем по Каменному острову, как будто бы в период Пушкина. С водными пространствами и огромным открытым небом. Летний пушкинский каменноостровский день.

И мы медленно шли через зелень и прохладу старинных деревьев, зарослей кустарника. Шли под огромным открытым небом, как сказала Вера Александровна, «насыщенным солнечным колоритом» и «архитектурно-пространственными композициями».

— Дворцы, дачи, парковые сооружения создавались лучшими петербургскими зодчими и паркостроителями Трезини, Кваренги, Росси, Стасовым, Воронихиным, Штакеншнейдером, Фоминым. Они учитывали и водные пространства, и взаимосвязь сооружений, и своеобразие подходов к тому или иному памятнику с наиболее выразительной «видовой точки». Каменноостровский дворец с шестиколонным тосканским портиком, деревянный театр на Каменном острове и особняк Половцева. Здания составляют основу удивительно одухотворенного ансамбля, где застывшей мелодии архитектурных форм противопоставлена изменчивая, меняющая окраску, пронизанная собственным подвижным настроением жизнь парка. Особая художественная атмосфера Островов, этой «Галереи для прогулок», этого «Зеленого или воздушного театра», «Трильяжных прудов», ажурных беседок с высокими, прорисованными луковицами куполов, цветочными партерами, «Голландскими садами» с овальными и восьмигранными клумбами, все это на протяжении нескольких поколений привлекало архитекторов и живописцев, писателей и поэтов. Сюда же, во дворцы и дачи, приведет Лев Толстой героев «Войны и мира». Здесь, по преданию, на одной из дач собирались декабристы.

Я слушал Веру Александровну Витязеву и думал: кого она мне напоминает? Увлеченностью, лиризмом, мягкостью, желанием побольше рассказать, увлечь, убедить, увести за собой в данном случае в пушкинское лето 1836 года, и понял — Наталью с Белой дачи! Да, именно ее.

— Дача Доливо-Добровольского, которая должна была бы нас особенно интересовать, но которой, к сожалению, уже нет, была построена в 1821 году. Главное здание имело мезонин, дорический портик, треугольный фронтон, фланкировано двумя одинаковыми павильонами. Павильоны и дом соединялись решеткой четкого рисунка. Так выглядела дача, связанная с именем Пушкина. В 1920 году в Петрограде не было топлива, и решено было разбирать старые постройки на дрова. Случайно первой разобрали дачу Доливо-Добровольского. По неведению, что поделаешь. Но есть надежда — как-то еще обозначить место по эпохе. Когда мы придем туда, я вам покажу, что имеется в виду. Главное, надо сделать немедленно. — Витязева повторила: — Немедленно! Иначе и эта надежда, этот пушкинский кусочек тоже может сам уже рассыпаться на дрова. Почти рассыпается. А ведь теперь многие знают, что это такое, что это Пушкин. И сейчас не 1920 год, и не топливный кризис.

По-прежнему зеленели березы, тополя, клены, акации. Мы шли как бы гравюрами и акварелями тех лет. Приблизились и к дубу, родословная которого ведется от посещения острова Петром I. Остался «осколок» дуба, часть ствола. Черного вида. И несколько ветвей. После дуба познакомились с совершенно уникальным деревянным каменноостровский театром, постройки 1827 года. Вера Александровна добилась, чтобы нас пустили внутрь. Все здесь деревянное — и три яруса, и великолепно расписанный деревянный плафон. Ощущение, что ты оказался внутри огромной шкатулки. Пушкин бывал в театре. Этот театр знает его походку, смех, реплики, может быть, его аплодисменты. Потом Александр Сергеевич пешком возвращался на дачу с кем-нибудь из друзей или один, охваченный размышлениями об увиденном и услышанном.

А теперь мы из помещения деревянного театра идем к Пушкину на каменноостровскую дачу. Здесь родилась его дочь Наталья. Здесь, в каменноостровской церкви Иоанна Предтечи, воздвигнутой в честь победы русского флота над турецким в Чесменском сражении, младшую дочь Пушкина крестили и нарекли Натальей.

Дачи нет, но есть деревянный дом, который был подсобным строением, флигелем. Он есть, он еще стоит. В нем Пушкин бывал?

— Возможно.

— А вдруг Пушкины жили именно во флигеле?

— Возможно.

— Не сюда ли Пушкин заезжал, когда этой дорогой направлялся на дуэль?

— Возможно.

Мы стояли перед пустым, с выломанными дверями и окнами, с проломанной крышей, старым, деревянным, густо заросшим одичалыми травами домом.

— Чей он сейчас, дом? Кому принадлежит?

— Мореходному училищу.

Ребята в форме мореходов неподалеку играли в бадминтон. Заметив, что мы окружили дом, подошли к нам. Начался разговор.

— Вы обратитесь к нашему начальнику училища, — сказали будущие штурманы дальнего плавания. — Он добрый. Он отдаст дом.

И сами ребята были добрыми. Почему же дом разрушается, гибнет? Почему, ребята? Начальник училища, почему? Жители Каменного острова, почему? Жители Ленинграда? Мы все? Почему?..

АДРЕСАТ БЫЛ ДРУГИМ

Вход сбоку, не через центральный подъезд. В тамбуре — темно, зябко. И пусто. Вика пока остается ждать — что будет! — на берегу Мойки. Обозначаются в тамбуре массивные, «молчаливые» двери — одни, вторые. Подергал, потряс ручку у каждой из них — двери «не откликнулись». У последней, третьей, ручку повернул резко и сразу до отказа: громкий отскок замка, дверь — срез красивого дубового ствола — поддалась. Потом во дворце покажут дверь, которая в Париже была премирована за красоту и была куплена старым князем, привезена в Петербург для интерьера дворца. Так же, как появилась в этом вот дворце итальянского мрамора лестница: итальянский мрамор вывозить из Парижа запрещалось, и тогда старый князь купил в Париже особняк, забрал из него лестницу и привез тоже сюда, в интерьер.

Когда в тамбуре за мной тяжело закрылась дверь — срез красивого дубового ствола, — я попал в еще более плотную темноту и в еще более ощутимую прохладу. В сумраке разглядел обвязанную шерстяным платком женщину. Именно такую, каким и полагается караулить старые дворцы и замки: сидела, свернувшись клубочком, как кошка, перед открытым шкафчиком с ключами на фоне чего-то зеркального. Невесть откуда преломлялся дневной свет, и поэтому «ключница» была достаточно различима. Забыл упомянуть, что большая часть окон дворца закрыта ставнями. Мы сразу обратили на это внимание.

Дворец (Мойка, 94) навсегда помечен драматической таинственностью. При первой нашей с ним встрече была ночь, была осень, но в этот раз — летний день, а дворец все равно — настороженный, затемненный. Да что там — жутковатый! Тем более на днях произошел пожар. И никак не скажешь, что пригоден для надежд, но тем не менее в недавнее время здесь проходили балы «Последняя надежда»: встречались одинокие женщины и мужчины последняя надежда устроить свое личное счастье.

Голос «ключницы»:

— У нас не работает электричество. И вообще дворец закрыт.

Я сказал, что меня ждет Галина Ивановна Свешникова это директор. Принадлежит дворец учителям и называется Дворцом просвещения. Был передан учителям после революции.

— Погодите. Возьму фонарь.

В руках у «ключницы» появился большой с козырьком и ручкой-дужкой старинный фонарь. Из-под козырька выпало желтое пятно и слабо осветило путь куда-то в глубину покоев, связанных со скандальным именем Распутина, где он, уже раненный, попал в «восьмерик» — комнату с зеркалами, из которых одно из зеркал было дверью, выходом. И Распутин все же отгадал, где просто зеркала, а где дверь… выход… О Распутине я впервые прочел в «Морозовке», в некоторых докладах, при упоминании судьбы ГИЕБХУ. И что тело Распутина было потом выброшено из склепа и сожжено восставшими солдатами где-то на дороге между Петербургом и Царским Селом.

— Идите, за мной! — скомандовала «ключница», унося с собой выпавшее из фонаря слабое желтое пятно.

Я последовал за ней, за ее фонарем. Мне ничего не нужно было во дворце «распутинского», мне нужен был тайник при кабинете старого князя. Старый князь — это отец молодого Юсупова, организатора убийства Распутина. Я хотел увидеть собственными глазами место, где были обнаружены письма Пушкина, а не то, где именно в подвале вначале пытались отравить, а потом убивали Григория-старца. Я двигался за старухой и ее фонарем по узким коридорам. Свернули направо, свернули налево, свернули направо, свернули налево…

— Теперь сюда. Осторожно, ступенька. Здесь боковые двери в кабинет молодого князя.

И старый князь и молодой — оба Феликсы. Но старый князь, помимо фамилии Юсупов, назывался еще — граф Сумароков-Эльстон. Дело в том, что, как полагают, отец старого князя был внебрачным сыном Екатерины Тизенгаузен (внучки Кутузова, дочери Елизаветы Михайловны Хитрово) и принца Вильгельма Прусского. Звали его Феликсом Николаевичем Эльстоном, графом Сумароковым (титул он получил от жены графини Сумароковой), и поэтому сын его (старый князь) полностью именовался — Феликс Феликсович, граф Сумароков-Эльстон. А женившись на последней в роду княжне Юсуповой, стал именоваться — князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. А сын его — тоже Феликс — это уже молодой князь.

Я нащупал небольшую дверь, толкнул ее и оказался в просторном, светлом помещении с окнами на Мойку. Здесь окна не были закрыты (кажется, их было три), поэтому в кабинете с прекрасной белой с золотом мебелью было светло.

За письменным столом сидела коротко стриженная темноволосая женщина. Худенькая, и сразу заметно, что энергичная. Даже по тому, как повернула в мою сторону голову. Конечно, это была Галина Ивановна Свешникова.

Я, как говорится в таких случаях, представился: очень хотелось произвести благоприятное впечатление.

Свешникова кивнула и повторила то, о чем неоднократно говорила мне, когда я упорно названивал ей по телефону, добивался свидания.

— Теперь вы поняли, почему дворец закрыт?

— Да. Извините еще раз, уважаемая Галина Ивановна. — И я, смутившись, добавил: — У вас даже электричество не работает.

Электричество? — Она быстро встала из-за огромного княжеского стола — небольшая, изящная, готовая к немедленным и самым решительным действиям.

— Меня привели к вам с фонарем.

Галина Ивановна направилась было из кабинета, потом задержалась, спросила:

— Где же ваша спутница, о которой вы говорили?

— Сидит на набережной Мойки.

— Почему? — Галина Ивановна на глазах оттаивала: очевидно, тоже ее свойство, как импульсивной женщины.

Я неопределенно пожал плечами — сидит на набережной, и все тут.

Через две минуты Вика сидела со мной в кабинете молодого князя, а Галина Ивановна пошла узнавать, что с электричеством, и, как потом выяснилось, все-таки распорядилась, чтобы нам открыли кабинет старого князя. Здесь так и называли — кабинет молодого князя и кабинет старого князя.

В кабинете молодого Юсупова — камин белого мрамора. На камине — часы. Жирандоль. Скульптура, тоже из белого мрамора, — голова женщины под покрывалом. Прекрасной работы. Овальный и круглый столы с малахитовым покрытием. Кабинет разделен на две части двумя светло-коричневыми колоннами — собственно кабинет с большими белыми парадными дверями и вот что-то наподобие ротонды с небольшими дверями и белой с золотом мебелью. Мы с Викой сидели в ротонде, оба переполненные чувством «места действия».

В пушкинский Петербург надо войти в определенное время года, суток. Не знаю, в какой и чей мы сейчас вошли Петербург. Тем более Вику во дворец провели через подвал (там, где вошел я, начали работать электрики). Вику провели через насыщенное еще большим состоянием таинственности скопление витых железных лестниц, железных закоулков и переулков. Вика рассказала мне об этом, пока мы сидели в ожидании возвращения Галины Ивановны.

Еще в 1911 году к старому князю обращались с просьбой — показать письма Пушкина. Князь ответил: писем нет; давно потеряны или похищены. Он не знает. Но он-то знал, что письма не потеряны и не похищены: они в его дворце, за стальной дверью, в тайнике. Дворец Юсуповых — это разного рода хитрости. Если вы в биллиардной, именно в таком месте, где вы предпочли бы уединиться (это у стены, противоположной от окна, где тоже что-то вроде ротонды) и начали бы разговаривать, то ваш голос «утекал» к князю в кабинет: кабинет рядом с биллиардной. И князь всегда мог знать, о чем укромно беседуют гости в его дворце. Относительно недавно в подвале были найдены из цветного мрамора скульптуры мавров. Выставлены сейчас в мавританском зале дворца, где, кстати, камин сделан из единого куска розового оникса. И я слышал от очевидцев, что если камин затопить, то, нагреваясь, он начнет «розово светиться». Отыскалась и серебряная статуя весом в несколько пудов — крещение Руси Владимиром.

Не напрасно дворец на Мойке внесен в мировой каталог уникальных исторических построек. А если еще вспомнить спрятанный в этой темной громадине (нам с Викой он все время кажется темным) уникальный театр: представьте себе московский Большой театр, только значительно уменьшенного размера. Так вот, этот маленький Большой театр и есть домашний театр Юсуповых — золото, красный бархат, царская ложа. Откуда мы все это знали с Викой? Из подробных писем, которые по нашей просьбе присылала нам Алла Загребина. Это были ее беседы с сотрудниками дворца.

Так мы познакомились с юсуповским дворцом, с его помещениями, с его кладами, ни разу не побывав во дворце. Вернулась Галина Ивановна. С ней была белокурая женщина в очках.

— Лидия Ивановна Белова, — говорит Свешникова. — Заведующая «Кабинетом редкой книги».

Похоже, что Свешникова полностью простила мое настоятельное желание проникнуть во дворец и в такое сложное для нее, как для директора, время.

Мы знакомимся с Лидией Ивановной Беловой. О ней тоже писала Алла Загребина. И еще — о Жанне Семеновне и Ирине Ивановне.

Звонит телефон. Свешникова снимает трубку. Рукой показывает — погодите… пойду с вами.

Мы сидим в ротонде. Лидия Ивановна рассказывает, что это по инициативе Галины Ивановны решено было создать «Кабинет редкой книги». Что это значит? В определенные дни можно пользоваться уникальными изданиями и работать с ними непосредственно в кабинете старого князя.

— Библиотека небольшая, но богатейшая. Сами убедитесь.

— Что вы знаете о письмах Пушкина? Где именно их нашли?

— Нашли в потайной комнате с железной дверью в 1925 году. Двадцать семь писем к Елизавете Михайловне Хитрово, одно к ее дочери Екатерине Тизенгаузен.

Когда мы все, во главе с Галиной Ивановной, направились в кабинет старого князя — электричество уже работало, но от этого «скрытность», таинственность дворца не уменьшилась; только стало видно, как во дворце многое передвинулось из-за действий пожарных, а теперь еще и реставраторов. Мы шли по переходам, коридорам, сквозь залы, нагруженные ремонтно-реставрационными конструкциями. По дорогим паркетам, прикрытым досками, а где досок не было — паркеты сверкали десятками редких древесных пород или были, наоборот, потемневшими, задымленными пожаром.

— Сами дворец отмывали от копоти, — сказала Лидия Ивановна. — А как переволновались! Пожар начался неприметно, внизу, в подвале. Потом вспыхнул вестибюль. К счастью, погиб только искусственный мрамор. А вот деревянная гостиная после сильного прогрева высветлилась, произошло какое-то очищение.

Мы проходили через уникальную однотонную деревянную гостиную: потолок, стены, мебель и даже люстра — из одной породы дерева. Увидели мы и двери «первая премия Парижа» — красное дерево, закрытое ажурным рисунком из бронзы, поистине виртуозного плетения. Видели мы дверь во дворце Половцева на Каменном острове — сплошная резьба китайской работы, и вот теперь эта — у Юсупова.

— Приезжал кто-нибудь из Юсуповых? — задал я вопрос Лидии Ивановне. — Кто-нибудь из родственников?

— Племянница. Шидловская Надежда Петровна. Живет в Париже. Мы ее каждый раз встречаем — печем пироги, покупаем бублики, пряники. Ставим самовар. Очень нравится ей у нас. Говорит: «Как хорошо, что дворец у Феликса забрали, а то бы он давно его продал». — Свешникова засмеялась. — Видите, как получается, — хорошо, что у нас. Конечно, каждый раз устраиваем ей прогулку по дворцу. Любит она мавританский зал и деревянную гостиную. Однажды в гостиной провела целый час, о чем уж вспоминала… Бывает у нас и так — на пороге дворца стоит кто-нибудь из Трубецких или Маклаковых: приехали с туристской группой и пришли к нам. Голицыны были, Волконские. В общем — не забывают.

Я знал от Алевтины Ивановны Мудренко, что в конце шестидесятых годов приезжал и сам Феликс Юсупов. Это было, можно сказать, его прощание с Петербургом, Петроградом, ну, и с Ленинградом, конечно. Потому что приезжал-то он уже в Ленинград. У Мудренко на хранении есть маленькая хрустальная, похожая на пробочку от старинного графина печатка с профилем Байрона. Печатку Феликс Юсупов оставил в этот свой последний приезд. Теперь она хранится в музее-лицее. Юсупов умер в 1967 году. Так что уже не узнать, что имел в виду Бартенев, когда писал Феликсу Юсупову о том, что письма Пушкина следовало бы искать в архиве дочери Хитрово Екатерины Федоровны Тизенгаузен. Все правильно, где же этим письмам еще быть, как не в архиве Екатерины Тизенгаузен — бабушки старого князя. Что же, Феликс Юсупов, младший, не знал, что письма находятся в тайнике, за стальной дверью? А может быть, и старый князь действительно этого не знал?.. Вряд ли, конечно.

Письмо Бартенева Юсупову хранится в Симферополе, в архиве, и его видела и читала Майя Караганова. Вообще в архиве, в Симферополе, рассказывала Майя, есть письма на французском языке, в которых упоминаются Наталья Николаевна Пушкина, Вяземский, Карамзины.

Юсупов младший жил в Кореизе. Дворец сохранился, мы его разглядывали с площадки, где растет огромный платан, а возле находятся остатки старого фонтана. На столбике, при подходе к фонтану, написано: «Фонтан сей построен в память 2 батальона, 40 егерского полка работавшего сию дорогу». Мы попали на эту дорогу, которую построил 2-й батальон, 40-го егерского полка, после посещения Алупкинского дворца Воронцовых, когда на обратном пути в Ялту заехали в Кореиз, чтобы поглядеть на последнее в России прибежище Юсупова. Показала особняк все та же Майя Карабанова. Своим темным цветом, закрытыми ставнями, «насупленностью» он в чем-то похож на петербургский дворец. Из Кореиза Феликс Юсупов на корабле уже эмигрировал из России.

Какие еще бумаги Пушкина могли быть спрятаны в этой семье? Были у Юсуповых еще автографы Пушкина (их обнаружили в 1919 году) — послание к вельможе и черновик статьи на смерть Дельвига. Так что вопрос — какие еще бумаги могли быть? — правомерен. Тем более 111 автографов сберегла эта семья, в том числе автографы Суворова, Кутузова, Наполеона, Карамзина, Вяземского, Дельвига. Это те автографы, которые мы теперь знаем и которые хранятся в Пушкинском Доме.

До сих пор в недрах дворца нет-нет да что-нибудь и обнаружат. Он начинен кладами, тайниками, здесь пускали в ход яд, звучали пистолетные выстрелы, скрытно по ночам выезжали автомобили, декорировались в подвале ложные гостиные на одну ночь.

Сворачиваем в бывшую биллиардную. Нас подводят к стене, противоположной окну.

— Встаньте сюда, — показывает Свешникова. — Скажите что-нибудь совсем негромко.

А мы и так уже слышали, что голос Галины Ивановны — тоже совсем негромкий — утекает куда-то в глубь дворца.

— Князь, вы нас слышите? — шепчу я, будто на сеансе спиритизма.

Мой голос по-особому отрезонировал и тоже уплыл в глубину.

— Лидия Ивановна вас услышала. Она уже в кабинете старого князя, — улыбнулась Свешникова. — Сейчас мы к ней пойдем.

— Ну и дворец, — покачала головой Вика. — Бастилия какая-то.

— С маврами и камином из оникса, — уточнил я.

— Ну тысяча и одна ночь какая-то, — сказала Вика.

Мы в кабинете старого князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона. Ставни закрыты. Горит неяркий свет. Шкафы с книгами. Они сразу приковывают внимание. В кабинете длинные антресоли. И там — тоже шкафы и книги. Большой «читальный» стол. Занимает середину комнаты, а точнее будет — зала. Кабинет-зал. Тишина. На читальном столе — несколько раскрытых книг. Их приготовила для нас Лидия Ивановна Белова. Я касаюсь огромного фолианта: Указы Государя Императора Петра Великого Самодержца Всероссийского. 1739 год. Второй фолиант посвящен Александру I. А потом Лидия Ивановна обращает наше внимание на скромную книжку в голубовато-сером переплете, бумажном; книжку с разрезными листами. Год издания — 1927-й, Ленинград. Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово.

— Первое издание писем, — уточняет Свешникова. — Мы его имеем. А письма были спрятаны… — Она оборачивается и показывает в правый угол кабинета. В правый, это если стоять спиной к окнам, а лицом — ко второму этажу, или антресолям кабинета.

Лидия Ивановна Белова уже открыла сдвоенную стальную дверь и даже зажгла в тайнике свет.

— Идите сюда. В тайник.

И мы идем «сюда», в тайник.

Да, это настоящий тайник. Это не то, что в «Морозовке» было. Там что-то вроде курительной комнаты, а это за двумя по-настоящему скрытыми, тайными дверями спрятана глухая круглая башня. Юсуповская. Мы с Викой вошли в нее.

— Бастилия какая-то, — сказал теперь я.

Значит, здесь, в глухой круглой башне, за дверью из стали лежали, может быть, такие же удлиненные конверты.. Может быть, такие же… Только что не запечатанные талисманом: адресат был другим.

ШИФРОВАННАЯ МИНИГРАФИКА

Художник-график Людмила Николаевна Шаталова, как всегда, появилась в бархатном рембрандтовском берете и, как всегда, с тяжело нагруженной книгами и конспектами сумкой. Сбросила с плеча сумку и, не ожидая, пока мы удобно сядем к столу, произнесла:

— Поражена тем, что удалось увидеть на рисунке к «Вадиму».

Я понял: она вновь вернулась к исследованию рисунка на обложке юношеского романа Лермонтова. Этот лист буквально испещрен портретами, фигурами, всадниками, жанровыми сценами.

— Исповедь Лермонтова, — констатировала Людмила Николаевна. — Прежде всего это дневник поэта, а не отвлеченные наброски. Для чего бы он их делал?

Наконец мы сели, и перед нами на столе выложенные Шаталовой из сумки фрагменты листа Лермонтова. Изображения отдельных штрихов и пятен, часто едва приметных. В отношении одних, едва приметных, Людмила Николаевна говорит:

— Кандалы.

— Кандалы?

— Рядом император Николай I и его сановники. Лермонтову надо было скрыть от посторонних глаз все, что хотелось сказать, все, что накопилось за годы, особенно после гибели Пушкина.

— Но ведь принято считать, что рисунок выполнен в тридцать втором или в тридцать четвертом году. Ни царь, ни его сановники еще не занимались Лермонтовым. Он всего лишь незаметный юнкер, ну, будущий корнет.

— Что касается обложки к «Вадиму», то все не так, — возражает Шаталова. — Обложка к «Вадиму» была срезана. — И добавляет: — Срезана ножом. Остался только титульный лист. Понимаете? Многолетний графический дневник, шифрованная миниграфика. Бывают картины совсем небольшие, но сколько в них вмещено поразительно точных деталей. Так и у Лермонтова. Лист весь состоит из точных реалий. Типичная миниграфика. Каждый штрих, каждая точка несут глубокий смысл, я уверена. — Людмила Николаевна перебрала пальцами тяжелые из керамики бусы. Немного успокоилась. Вновь перебрала бусы, как четки. Они оригинальны — низка вокруг шеи, и от низки спускаются две керамические косички. Я молчал. Всегда предпочитаю слушать Людмилу Николаевну молча. Она увлекает убежденностью, желанием быть понятой.

— Исповедь Лермонтова на одном листе! — И, не ожидая от меня никаких возражений, сказала: — Вы же помните — все лица, изображенные мною…

— …взяты с природы.

— С природы. На одном листе не досужие вымыслы, а взятые с природы лица, вся природа лиц, окружавших Лермонтова. Все тот же утаенный дневник за много лет, в едином виде. Здесь все они вокруг него.

— Кто же?

— Царь, как я вам уже сказала, министры, «стоящие у трона», Бенкендорф, Дубельт, Нессельроде. — И, как всегда при наших встречах, Людмила Николаевна быстро начала водить по рисункам — на этот раз ей под руку попался маленький, в виде сабли, нож-разрезалка. Концом сабельки Людмила Николаевна очерчивала мне изображения Николая, Бенкендорфа, Дубельта, Нессельроде.

— Угадываете их? Вот они для сравнения.

Быстро раскинула, как колоду карт, иконографические портреты императора, шефа жандармов, его помощника и министра иностранных дел. Я сравнивал — действительно они. Николай — он слева на лермонтовском листе, с самого края, — овал лица, усы, бакенбарды, взгляд ледяной. Все укрупнено.

— Голова не дорисована, — обращает мое внимание Шаталова. — Дубельт — он справа от Николая, чуть ниже, почти вплотную. Совсем маленький рисунок, но поглядите, как четко выделено ухо. Всеслышащее ухо!

Я достаю лупу. Смотрю на рисунок в лупу.

— Вокруг Дубельта — конница. Корпус жандармов.

Дубельт тоже похож. И четко выделено ухо. Изображен в окружении скачущих жандармов. Меня поражает, как Людмила Николаевна все это подводит к итогу, к заключению.

— Повыше как бы усеченной головы императора группа лиц и рядом правее — Лермонтов. Взгляните повнимательнее, сейчас покажу. У меня есть увеличение этого фрагмента. Обратите внимание на выражение лица Лермонтова.

Людмила Николаевна предлагает мне еще более укрупненную часть рисунка. На лице Лермонтова протест, душевная боль, гнев, презрение. Я смотрел на Лермонтова: из каких таких недосягаемых высот, он был заброшен к нам на землю?.. Его песни.

— А над ним, почти нависает, профиль Бенкендорфа. Опять тождество. Вправо от Лермонтова — пятно. Как будто бы пятно крови…

Я киваю. Соглашаюсь. Действительно, как будто бы на рисунок упала капля крови.

— Ведь Пушкин, будучи на пятнадцать лет старше, мог рисовать своих друзей декабристов, а Лермонтов — только общих врагов. Может быть, это кровавое пятно — символ казненных декабристов. Так Лермонтов выразил их гибель. А может быть, предчувствовал уже свою судьбу.

И я теперь, не отрываясь, смотрел на пятно, которое было по самому центру листа. Оно как бы центр всей миниграфики, в нем притягательная сила, как бы заключительная, итоговая.

— Дантеса вы не пробовали отыскать?

— Пробую. Он обязательно незримо с «надменными потомками» заодно. И все враги Пушкина. Серьезную работу над листом я только начала. Вот посмотрите, слева, в самом низу, Наталья Иванова и Анна Столыпина, родственница поэта. Голова Ивановой повернута, в руке у нее, похоже, платок. Ниже платка, если рисунок повернуть, четкие две буквы. Поверните рисунок. Нет, совсем переверните. Я перевернул.

— Возьмите вашу лупу.

Я взял. Первая буква «Н» — она побольше. Вторая «Фита» — она поменьше. «НѲ» — Наталья Федоровна. Наташа… с берегов реки Клязьмы. «Ты изменила — бог с тобою!.. Будь счастлива несчастием моим…»

Анна Столыпина, Анна Григорьевна Столыпина, потом в замужестве Философова. На акварели Гау у нее черные, красиво уложенные волосы, открытые плечи, никаких украшений. Это к ней обращены строки юноши Лермонтова, он был на год старше ее:

В автографе этого стихотворения «Дереву» имеется, сделанная рукой Лермонтова, запись: «М о е  з а в е щ а н и е  (про дерево, где я сидел с А. С.). Схороните меня под этим сухим деревом… я любил под ним и слышал волшебное слово: люблю… положите камень; и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!..»

В Пятигорске и положат камень на его могилу и напишут: «Михаілъ».

— А с другой стороны от Н. Ф. И. Варенька Лопухина. Поникла головой, опустила руки. Чувствуется, что будет несчастна, а сил противиться несчастью нет.

И я видел все это вместе с Шаталовой: печальную без сил Вареньку, Варвару Александровну Лопухину-Бахметеву… Когда уже и тени не было от прежней «восхитительной», по выражению Акима Шан-Гирея, Вареньки. А была она уже бледная, худая, измученная, какой она и будет уже после гибели Лермонтова, пытающаяся сохранить последние рукописи и рисунки поэта, еще не уничтоженные мужем. И когда теплая заступница мира холодного, к которой обращался Лермонтов в своей молитве и просил за Вареньку, уже послала к ложу печальному лучшего ангела, чтобы восприять душу прекрасную.

И все это я видел и чувствовал, о чем говорила Людмила Николаевна, что она показывала на Вадимовом листе. Последняя встреча, последнее свидание, прощание любви.

— Есть и Монго, — продолжала Шаталова. — Его много раз рисовал Лермонтов. Вот он, внизу листа, с резко вытянутой правой рукой, в левой — цилиндр. «Флегматик с бурыми усами», «актрис коварных обожатель».

— Вы по-прежнему резко настроены к Алексею Столыпину?

Людмила Николаевна задумалась:

— Он типичный продукт времени. Так будет точнее.

Мы тихо сидим за столом при раскрытом альбоме — рисунки Лермонтова (по которому работала и Шаталова), с разложенными фотокопиями портретов императора и сановников, с увеличениями отдельных фрагментов «Исповеди». Молчим.

— Вы с Викой одни из первых, кому я показываю пробу расшифровки.

— Расшифровка у вас почти готова.

— Что вы! — будто пугается Людмила Николаевна. — Все еще надо перепроверить самым тщательным образом. Вообще на Вадимовом листе более ста лиц! — Она помолчала. — Сегодня я торопилась сюда…

— На Молчановку?

— Да. Жизнь многих героев этого листа началась здесь. Родственный круг поэта. Очень хотелось сегодня побывать на Молчановке у Михаила Юрьевича. Навестить его.

— Иногда смотрительницы по вечерам слышат его шаги… — сказал я. — Им хочется слышать, и они слышат.

— Я никогда не шучу над этим, — сказала Шаталова.

— Я тоже. Это их волшебство, а это ваше, — показал я на лист «утаенного дневника».

— Они слышат, а я вижу, — ответила Людмила Николаевна. — Заказала фотографу максимальное увеличение листа лермонтовской «Исповеди», чтобы люди легко увидели бы все сами. «К нам Лермонтов сходит, презрев времена». Это Маяковский. Может быть, так назову работу над этим великим листом Михаила Юрьевича.

Я кивнул — хорошее название. Людмила Николаевна подошла к нашему окну. Наступали сумерки. Скоро зажгутся и три окна в лермонтовском мезонине, в доме на Молчановке среди шумных огней самого центра Москвы. Много лет свет в кабинете Лермонтова неизменно зажигала смотрительница Ольга Павловна, которая мне однажды рассказала, что 15 октября — в день рождения поэта — опять приходила девушка, которая приносит гвоздики. На этот раз принесла георгины. Попросила теперь поместить цветы в вазу. Ольга Павловна поместила. «Вы не спросили, кто она все-таки?» — «Студентка».

Людмила Николаевна, когда бывает в кабинете у Лермонтова, долго стоит у его столика для рисования. Может быть, в один из таких дней она догадалась, как надо прочитывать, разгадывать рисунки МишЫньки, которые он впервые и начал «загадывать» в этой комнате.

Через полгода мы с Викой были на выставке в Сокольниках, в библиотеке имени Лермонтова, где художник-график Людмила Николаевна Шаталова демонстрировала увеличенный в четыре с половиной раза «Вадимов лист» — шифрованную миниграфику Лермонтова. Все, что прежде разглядывалось часто при помощи лупы, приобрело теперь вполне зримый эффект: Николай I, его сановники, Алексей Столыпин, Анна Столыпина, Варенька и «НѲ». Появились новые расшифровки. Появилось и объяснение рисунка, расположенного почти посредине верхнего края листа: отец поэта Юрий Петрович Лермонтов. Нарисован рельефно, с густыми бакенбардами, наклонил голову и сверху как бы взирает на все происходящее внизу вокруг его сына.

Из завещания Юрия Петровича сыну: «…Итак, благословляю тебя, любезнейший сын мой… Хотя ты еще в юных летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, — не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное… Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою».

И по-прежнему приковывала к себе взгляд ставшая какой-то особенно выпуклой капля крови… Будто она венец всему на этом листе: поэты русские свершают жребий свой, не кончив песни лебединой!..

…Позвонил Владимир Алексеевич Казачков, и знакомое:

— Хех-хе… — Потом: — Михаил Павлович, а знаете, с кем я только что разговаривал?

Я конечно же не знал.

— С правнучкой Павлуши Вяземского.

Ну, Владимир Алексеевич! Ну, суворовец Казачков!

ЖИВАЯ ПОВЕСТЬ ДАВНИХ ДНЕЙ

В многотиражке завода имени Владимира Ильича «За боевые темпы», выпущенной в канун 150-летия со дня рождения Александра Сергеевича и где была помещена фотография потомков поэта, приехавших в гости к рабочим-ильичевцам, опубликованы фотографии и письмо внучки поэта Анны Александровны:

Друзья мои!

Очень сожалею, что лично не могу быть на встрече стахановцев завода имени Владимира Ильича с потомками нашего великого Александра Сергеевича Пушкина.

Мне хочется передать горячий привет участникам этой встречи, отмечающим 150-летнюю годовщину со дня рождения моего великого деда. Какое счастье знать, что наступило время, когда рабочие читают великого Пушкина, когда в каждой семье рабочего он стал родным и близким.

Анна Александровна Пушкина,

28 мая 1949 г.

Анна Александровна была уже серьезно больна. В самый канун годовщины рождения Пушкина скончалась. И эта газетная публикация была ее последним обращением к нам, современникам. Обращением внучки, знавшей много семейных преданий, историй и даже тайн.

Новая квартира Поповых в районе станции метро «Юго-Западная», на двадцатом этаже. Современный с габаритными огнями дом, но говорили мы о Малой Молчановке, о Собачьей площадке, о Сивцевом Вражке, где прежде жили Поповы. О старом Арбате и о доме на старом Арбате, в котором магазин «Диета», где на третьем этаже и была квартира Анны Александровны Пушкиной. Говорили, конечно, и об арбатской квартире самого поэта.

К Поповым я попал, узнав, что у них хранятся некоторые вещи, связанные с семьей Пушкиных. Хозяин квартиры Андрей Леонович Попов — кандидат военных наук, ветеран вооруженных сил — рассказал мне о своих родных и даже дал с собойнебольшую рукопись — о знакомстве М. И. Поповой-Безпаловой с потомками поэта А. С. Пушкина и о некоторых реликвиях этой семьи.

Рассказ теперь пойдет об Анне Александровне Пушкиной и Марии Ивановне Поповой-Безпаловой, враче, матери Андрея Леоновича.

Из рукописи Андрея Леоновича:

«Многие праздники А. А. Пушкина и М. И. Попова проводили вместе, а также поздравляли друг друга с днем рождения, именинами. Делали подарки. Естественно, что все связанные с родом Пушкиных реликвии тщательно сохранялись потомками поэта и передавались из поколения в поколение. Только некоторые из вещей они дарили друзьям. Была другом Анны Александровны Пушкиной и моя мать, Мария Ивановна. Поэтому не случайно именно ей А. А. Пушкина подарила в разное время и по разному поводу несколько семейных реликвий и фотографий».

Так, в Сивцевом Вражке, совсем недалеко от квартиры Пушкина, где он поселился с молодой женой (как было записано в метрической книге церкви Большого Вознесения — принял за себя девицу Наталью Николаевну Гончарову), оказались вещи Анны Александровны. И среди них — малинового цвета альбом.

Галина Петровна — жена Андрея Леоновича — сказала мне, что альбом был бархатный, с золотым обрезом, металлической отделкой и металлической застежкой. Уж не был ли он, как и альбом Натальи Николаевны Пушкиной, который хранится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде, тоже куплен в английском магазине. Тот альбом темно-зеленый, сафьяновый и тоже с золотым обрезом, на листах водяной знак «1840». Подарил его Наталье Николаевне П. А. Вяземский в 1841 году, и в этом же году в стихотворении, обращенном к ней, написал:

Благодаря Анне Александровне, которая все знала и помнила, стала в свое время известна история темно-зеленого, сафьянового, в котором рисунки делались с натуры, по «непосредственному впечатлению». Имеются в альбоме любительские карандашные зарисовки, выполненные Натальей Ивановной Фризенгоф, приемной дочерью тетки Натальи Николаевны — Софьи Ивановны де Местр, урожденной Загряжской. Рисовала Фризенгоф в Михайловском, в 1841 году. Это и дети Пушкина, и Александрина Гончарова, и обитатели Тригорского. Есть несколько работ Николая Ланского, племянника П. П. Ланского, второго мужа Натальи Николаевны. «Самый значительный из них портрет самой Натальи Николаевны, датированный июлем 1844 года». Это «домашний» портрет. Очень грустная, совсем домашняя сидит в кресле Наталья Николаевна. Может быть, вновь и вновь возвращается к своим вольным и невольным ошибкам. Видим здесь и профессиональные акварели Томаса Райта — дети Пушкина, Павлуша Вяземский и снова — Александрина (Азинька).

Темно-зеленый, сафьяновый альбом, после смерти Натальи Николаевны, унаследовала дочь Мария Александровна Гартунг. Хранила его, но в 1918 году альбом у нее похитили. «Судьба альбома была неизвестна вплоть до юбилейного 1937 года, когда его предложил приобрести Литературному музею в Москве совершенно случайный владелец». Может быть, так когда-нибудь какой-нибудь случайный владелец вернет, предложит и сердоликовый перстень Пушкина? Перстень-талисман?

Что же касается альбома малинового цвета, бархатного, подаренного Анной Александровной семье Поповых, — его теперь у Поповых нет: Андрей Леонович передал его в Белгород-Днестровский (Аккерман), в местный музей, посвященный отцу Андрея Леоновича — Леону Попову, видному организатору советского здравоохранения. Освящено это место и именем Пушкина: он бывал в Аккермане, где целую ночь просидел в одной из прибрежных башен древней генуэзской цитадели, «погруженный в созерцание…».

Мне показывают ксерокопии страниц малинового альбома. Я разглядываю рисунки, тексты на русском и французском. Именно пока разглядываю, не вчитываясь, не сосредоточиваясь, потому что Андрей Леонович сказал, что даст ксерокопии с собой, чтобы я их передал Наталье Сергеевне Шепелевой: ведь альбом из архива Анны Александровны, ее тетки. Знаком ли он ей? Какова его история?

Ксерокопии были сброшюрованы по форме альбома, даже картонный переплет был малинового тона. Очевидно, совпадение. Но такое вот, приятное. Подлинная вещь со старого Арбата.

Сохранился у Поповых и паспорт Анны Александровны — ПУШКИНА АННА АЛЕКСАНДРОВНА, родилась в 1866 году, в Московской губернии, Серпуховского уезда, село Лопасня. Место постоянного жительства — Москва.

Сохранилась чашка, голубая с золотом и вставками-картинками. Слегка вытянутой формы — похожа на ковшик. Блюдечко, тоже вытянутое. Пудреница, темно-синяя и тоже с золотом и картинками. Флаконы для духов. Один — серый, по форме — маленькая амфора. Другой — плоский, розового цвета, похож на фляжку. Лорнетка серебряная, складная, с прямоугольными стеклами. Я ее раскрывал — изящная, хрупкая вещь. Лорнетка Марии Гартунг? У Анны Александровны, со слов Натальи Сергеевны Шепелевой, лорнетка была золотой. Мария Гартунг — видная, стройная, черное кружевное платье, звонкий молодой голос, походка легкая — была знакома со Львом Николаевичем Толстым. И впоследствии послужила «своей наружностью» прототипом Анны Карениной. Ее портрет помещен в экспозиции музея Л. Н. Толстого в Москве, в разделе создания романа «Анна Каренина». Даже передана Толстым в романе такая деталь — как нитка жемчуга «на тонкой крепкой шее».

Вещи, которые живут у Поповых, я держал в руках, разглядывал и слушал рассказ о них Андрея Леоновича и его жены Галины Петровны. Мы сидели за журнальным столом. На нем стояли все эти старинные предметы.

— Вы знаете, а ведь я когда-то пользовалась этой пудреницей, — говорит Галина Петровна. — Держала в ней пудру. Так вот было в те годы…

Галина Петровна преподаватель английского языка. Я видел фотографию, как бы официальную, где на костюме у Галины Петровны приколоты наградные планки: во время войны — она медсестра. Глаза у Галины Петровны светлые, голубые, и кажется, что война в них не заглядывала, а вот — тем не менее.

— Обратите внимание, какая туалетная коробочка… — Галина Петровна достает из шкафа и ставит передо мной салатного цвета небольшую, прямоугольную, с крышкой, туалетную коробочку. — Держала здесь мелочи. — И опять несколько смущенно улыбается: — Да, такие были простые годы, простое отношение к вещам, совсем непростым.

— Которые теперь уже и совсем непросты, — говорю я. — И с каждым годом встречаться будут все реже и реже.

Галина Петровна накрывает кофе — приносит чашки, тарелки с очищенными дольками апельсина, лимона, тортом, нарезанным продолговатыми кусочками. В альбоме были рисунки — долька очищенного апельсина. Лимон. У нас на столе, по совпадению, все это было. И осталась стоять на столе — из глубины времен — голубая чашка ковшиком, с картинками. Она — на столе и как бы входит в наш кофе на двадцатом этаже.

Гляжу на ее форму ковшиком и глубину цвета. Пью кофе, и кажется мне, мечтается, что, может быть, по утрам Наталья Николаевна тоже пила кофе из нежно-голубой чашки с картинками. И была Наталья Николаевна такой, какая она на рисунке Нади Рушевой, где лицо опущено и глаза чуть прикрыты. Золотая цепочка опоясывает лоб и прическу. Рядом сидит Пушкин в халате. Наталья Николаевна задумалась, чашка в левой руке, чуть опущена.

Александр Сергеевич говорит Наташе:

— Мне тоска без тебя.

Есть в малиновом бархатном альбоме картинка-силуэт: кавалькада из четырех всадников — дама, офицер и двое в цилиндрах. Направляются к человеку, небрежно стоящему у ограды, руки скрещены на груди. Можно предположить, что это Пушкин? Можно. А кто же дама? Наталья Николаевна любила и хорошо ездила верхом. В особенности такие прогулки совершались на даче, на Каменном острове.

Психея нежнейшая! Пожалей себя, пожалей нас, и святою воздержанностью спаси дом, мужа, самое себя от несчастья нависшей гибели…

Кто автор силуэта? Не граф ли Ф. П. Толстой, художник и мастер силуэтного искусства первой половины XIX века? Он любил выполнять силуэты для себя, для друзей. Часто делал их как раз в четком линейном ритме, как сделан и силуэт кавалькады в малиновом альбоме. В «Евгении Онегине», в четвертой главе, есть строка, посвященная Ф. П. Толстому, — Пушкин называет его кисть чудотворной.

Я встал, чтобы поглядеть на акварели, висевшие на стене.

На первой — мальчик осторожно по камням переводит через речку ослика, на котором сидит девочка в голубом платье и в большой белой шляпе. Сбоку на акварели помечена дата 1851. Размером картинка с лист ксерокопии из альбома. Рядом акварель — дом в горах. И еще акварель — тоже дом, высокая черепичная крыша. Приткнулась к дому небольшая повозка. Оба рисунка выполнены в светло-коричневых тонах. И последний, четвертый рисунок — в вольтеровском кресле сидит бабушка. Раскрыла книгу, углублена в нее. Напротив — юноша, может быть, внук. В белом парике, красном камзоле, зеленых штанах, белых чулках. Франт. Повернулся к нам. Сидеть с бабушкой для него — скучная история. Рисунок яркий, насыщенный красками. Год 1852-й. Имеется подпись А. Арнольд.

Эти рисунки из малинового альбома Андрей Леонович оставил себе на память. Пока что. И вот они передо мной, тоже свидетели далеких времен.

Андрей Леонович протянул мне фотографию с портрета Пушкина. Пояснил:

Сделана в восьмидесятых годах прошлого века. Всегда стояла на столе у Анны Александровны.

На обороте фотографии рукой Анны Александровны написано: «Александр Сергѣевичъ Пушкинъ».

— И еще у нее на столе рядом с этой фотографией, сказала Галина Петровна, — всегда стояла фотография с картины «Сикстинская мадонна». Одинакового размера с пушкинской. — И Галина Петровна протянула мне фотографию со знаменитой картины Рафаэля.

— Мы тоже держим фотографии вместе, — добавила Галина Петровна.

А потом мне на ладонь был положен знак — ромб с изображением Пушкина.

Из рукописи Андрея Леоновича:

«Памятный металлический позолоченный знак, отчеканенный по случаю 100-летия со дня рождения А. С. Пушкина в 1899 году, который выдавался на юбилейных торжествах родственникам поэта и почетным гостям».

Я внимательно разглядел знак. На обороте изображен памятник Пушкину в Москве. Такого знака я еще не видел.

— Какова судьба вещей в будущем?

— Как обычно, передам в музей, в Белгород-Днестровский, — отвечает Андрей Леонович. Улыбнувшись, добавляет: — В свое время мне за малиновый альбом предлагали десять тысяч рублей.

Потом мы смотрим старинные теневые картинки листки бумаги «художественно» вырезанные. Зимнее солнце слегка освещало комнату, но этого хватало, чтобы, подставив под луч солнца листок, получить на стене изображение теневое.

Попов демонстрировал нам листок за листком. Одну из таких теневых картинок он недавно передал музею Герцена в Москве, заведующей музеем Ирине Александровне Желваковой.

Теневые изображения появлялись на стене рядом с акварелями из малинового альбома. Сюжет картинок был светский и библейский: «слайды» прошлого века. Тут я замечаю чугунный с фарфоровыми медальонами, как бы восьмигранный крест, не крест, в общем, восьмигранник. Андрей Леонович уловил мой взгляд.

— Эта вещь имеет отношение к Жуковскому. Он привез ее из Италии. Вы помните, что Василий Андреевич был в Италии?

— И встречался там с Гоголем, которого называл Гоголек, и с Зинаидой Волконской.

— С Гоголем они были в Ватикане. И возможно, что эта вещь из Ватикана. К нам она попала уже от наследников Авдотьи Петровны Елагиной, которая, как вы, очевидно, тоже знаете, была другом и родственницей Жуковского.

— А про комод забыл? — напомнила Галина Петровна.

— Да, вот еще история получилась… У нас был комод. Принадлежал Жуковскому. Долгое время его сохраняла внучка Авдотьи Петровны Елагиной Мария Васильевна. И вот когда мы сюда переезжали…

— В семьдесят пятом году, — уточнила Галина Петровна. — В сентябре. Знаете ли — переезд, нужны были деньги.

— Да, в сентябре семьдесят пятого года. Да я еще только что перенес инфаркт. Был какой-то несобранный, несосредоточенный, что ли. Рассеянный. Мы наши старые вещи отвезли в комиссионный магазин на Фрунзенской набережной. И комод в том числе. Я сдал. Буквально на следующий день хватился, что же наделал. Но было уже поздно: комод купили. Где-то он теперь безвестный в безвестности. Винюсь перед памятью Василия Андреевича. Виноват.

Я расстаюсь с гостеприимными хозяевами. И еще раз говорю им, что Наталью Сергеевну Шепелеву посещу на ближайшей неделе и все ей передам.

— Но вы, конечно, предварительно все сами детально изучите, — сказал мне Андрей Леонович.

Я поблагодарил. Тщательно уложил ксерокопии в сумку и заспешил домой. По пути не выдержал, из автомата позвонил Вике — сказал, ЧТО у меня в сумке. Потом позвонил молодой писательнице Тубельской, тоже Вике. Тубельская превосходно владеет французским: в альбоме был и французский текст. Разобрать его будет непросто: рукописный, да еще с ксерокопии, и надо сказать — ксерокопии не очень высокого качества.

Вика Тубельская охотно отозвалась на просьбу, предложила увидеться незамедлительно. Вновь позвонил моей Вике, и мы договорились встретиться у Большого Вознесения, чтобы тут же пойти к Тубельской. Попросил, чтобы Вика захватила лупу. Наша переводчица жила на улице Горького, у самой Пушкинской площади. Ходить к ней от нас — сплошное удовольствие, потому что идешь от Никитских ворот по Тверскому бульвару мимо дома Герцена, Базилевских, черешчатого дуба и к площади Пушкина. Удовольствие, да еще при этом у тебя альбом из той же эпохи. И если темно-зеленый альбом Натальи Николаевны широко известен (в нем тоже не все страницы сохранились, как и в этом малиновом), то этот, малиновый, — кому он сейчас известен?..

Сидим втроем за рабочим столом Вики Тубельской. Я сижу посредине, поэтому задумываю желание, чтобы сбылось: сижу-то между двумя Виками! Желание? Поскорее прочесть тексты.

Читаем первую запись на русском. Она шутливая и предельно четкая:

Следующая запись. Тут сложнее. Но мы ее тоже разбираем всю. Тоже стихи. Без подписи. Окончания стихотворения нет. Лист потерян.

Приступаем к французским текстам. Они на трех страницах. Подпись — не разобрать: попала на копии в самый край листа.

— Я вначале перепишу по-французски сама, что разберу, — говорит Вика Тубельская. Берет лупу, начинает разбирать.

Выписывает отдельные слова. Иногда удается сразу целиком записать фразу, стихотворную строку. Потом возвращается и дописывает пропущенные слова.

Мы с моей Викой молчим. Так или иначе, но прочитывается сейчас то, что было написано более ста лет назад: некоторые рисунки были датированы — 1851 год, 1852-й.

— …ее сердце кровоточит… дрожащая и бледная от лихорадки и гнева… Она осмеливается признаться себе, что ее не любят, и заставляет умолкнуть напрасные сожаления.

Иногда Вика Тубельская останавливается, просит нас тоже взглянуть на ту или иную букву, чтобы вместе разобраться. Заимствуем букву из уже прочитанного слова. Так, известным путем подстановки и сравнения, разобраны еще несколько слов.

Стихотворение называлось «Le sourire» — «Улыбка».

Потом Вика взялась за третий стихотворный листок.

Из окон квартиры Тубельской виден Елисеевский магазин. Когда-то этот дом принадлежал Зинаиде Волконской (подробно историю дома знает Ирина Желвакова), и здесь бывал Пушкин на литературных вечерах. А теперь, чуть дальше, он сам стоит, распахнув бронзу плаща, левая нога чуть сдвинута с пьедестала, одна рука заложена за спину, в ней — шляпа. А мы слушали стихи, написанные в старинный альбом.

Мы у Натальи Сергеевны Шепелевой.

Большой, мягкий, проживший долгую жизнь диван, покрытый зеленым. Подушка, на которой бисером вышита бабочка. Над диваном — большой портрет мужчины с открытым, волевым лицом, портреты Натальи Николаевны и Пушкина. Висит фотография — увеличенный фрагмент пьеты Микеланджело — дева Мария. На столике, рядом с диваном, почти догоревшая свеча в маленьком подсвечнике. Два номера журнала «Новый мир». Книги: Диккенс «Лавка древностей», «Путешествие на Кон-Тики», второй том Пушкина из собрания сочинений в красном переплете. Напротив, по сторонам окна, — два больших кресла. Между ними — небольшой круглый стол. На нем старинные часы в малахитовом корпусе. Циферблат из бумаги. На циферблате нарисованы не только цифры, но и стрелки. «Показывают» двадцать минут первого. Слева от дивана стена, вся сплошь в фотографиях, — Наталья Николаевна, Мария Гартунг, Александр Александрович в генеральском мундире, при орденах. Александрина, как ее нарисовал Райт. Пушкин. Срез дерева, и на нем профиль Пушкина и автограф. Отец Натальи Сергеевны — генерал Мезенцев. Стоит кресло поменьше и совсем старенькое. Как мы только вошли, Наталья Сергеевна сразу предупредила:

— В это кресло не садитесь — ножка сломана. Едва перевязана.

Я вспомнил перевязанный стол у Елены Дмитриевны.

Да и вообще эти женщины были похожи в простоте своей жизни, в своей искренности жизни, в стиле жизни, в принципах жизни.

Мы принесли Наталье Сергеевне орхидею в прозрачной коробочке.

— Портбукет. Где вы взяли?

— Продается в цветочном магазине, на проспекте Калинина. Орхидею привезли из Венгрии.

Мы сели на диван. Наталья Сергеевна — посредине.

— Будет удобнее рассматривать и беседовать, — сказала она.

Я раскрыл сумку и вынул пакет.

— Вы сказали, Андрей Леонович Попов? Помню мальчика Андрея.

— Поповы жили на Сивцевом Вражке.

— Я жила на углу Большого Афанасьевского и Арбата.

— В доме, где магазин? — спрашивает Вика. — Продовольственный?

— Да.

— Ваш дедушка, вы как-то говорили, жил на Сивцевом Вражке, — вспоминаю я.

— Точнее, угол Сивцева Вражка и Конюшенного.

— Звон гусарской сабли Александра Александровича… — продолжаю вспоминать я.

— Ах да, я вам рассказывала про это.

Я киваю.

— До сих пор слышу… — говорит Наталья Сергеевна.

Я передаю пакет от Андрея Леоновича. И фотографию, которую Вика сделала в Лицее, — кольцо с бирюзой, принадлежавшее Наталье Николаевне Пушкиной, и коралловый браслет.

— Обещали и вот сделали.

— Пока пробный отпечаток. Потом я увеличу, — поясняет Вика.

— Я вам очень признательна. — Наталья Сергеевна рассматривает снимок. — Браслет тот. Но кольцо я передавала другое — небольшой изумруд и маленькие бриллиантики розочками.

— Ваше кольцо нам еще не удалось поглядеть.

Наталья Сергеевна вспоминает, как незадолго до начала реставрации пушкинской квартиры на Мойке, когда музей был уже закрыт для посетителей, Нина Ивановна Попова водила Наталью Сергеевну по квартире. Они были только вдвоем.

— Незабываемое для меня посещение. Передайте это Нине Ивановне, когда вновь поедете в Ленинград.

— Она прислала вам привет.

— Неизвестно, когда я еще попаду к ней. — Наталья Сергеевна так и сказала «к ней». — Боюсь, что квартира, после капитального обновления, станет для меня другой, — повторила она то, о чем уже говорила мне когда-то. — Утратится для меня ее привычность. Замышляется музейный комплекс.

— Утратится настроение? — спросила Вика осторожно. Именно об этом уже и был разговор с Натальей Сергеевной.

— Ну, может быть, я не права. Это для меня так. Привычка, знаете ли. И опасения напрасны. Я теперь часто хвораю — мучает гипертония. Так что Ленинград для меня и новая квартира на Мойке… — Наталья Сергеевна развела руками.

Вика говорит, что тоже не может забыть того настроения, которое испытала, когда Нина Ивановна вот так же разрешила нам побывать в квартире, и мы были почти одни. В какой-то из комнат упаковывали вещи, увязывали их. Вроде Пушкины переезжали.

— Ну на дачу, что ли… — добавила Вика. — На Каменный остров.

— Значит, и вам было подарено чувство присутствия в квартире.

Наталья Сергеевна возвращается к альбому. Медленно пролистывает. Рассматривает акварели. Просит меня:

— Раскрепите его, удобнее будет смотреть.

Я взял ножницы со столика и отогнул ими металлические скрепления. Снял переплет.

Теперь листы можно было разложить на столе. Что Наталья Сергеевна и сделала. Вдруг слегка вскрикнула.

— Что-нибудь случилось? — взволновалась Вика.

Наталья Сергеевна быстро успокаивающе улыбнулась.

— Я знаю эту картинку. Она мне очень нравилась в детстве, и я ее срисовала.

Наталья Сергеевна держала в руках акварель — море, два паруса вдалеке, веранда, ступени к морю.

— Значит, вы знаете альбом?

— Он темно-вишневый… или темно-малиновый, верно?

— Да. Так сказал Андрей Леонович.

— Альбом из нашей семьи Пушкиных-Мезенцевых. Из далеких времен. Мой отец генерал Мезенцев.

— Живая повесть давних дней, — сказал я, несколько перефразируя строчку из стихотворения Вяземского, адресованного Наталье Николаевне.

Шепелева взяла теперь листок с текстом стихотворения на французском. Прочитывает французское название стихов:

— «Le sourire». — Улыбнулась, повторила: — «Le sourire».

Я спрашиваю — и стихи она знает?

— Нет. Помню только рисунок.

Я предложил прочесть переводы, точнее — подстрочники, сделанные Викой Тубельской.

— Хорошо. Прочтите.

Я начал читать. Наталья Сергеевна внимательно сверялась по тексту. Я читал и волновался — читать в присутствии правнучки Пушкина, в присутствии портретов семьи Пушкиных, Гончаровых, Мезенцевых, окружавших сейчас нас с Викой, согласитесь, непросто. Я читал:

— «Знаете ли вы, знаете ли вы, что такое улыбка? Это маска страдания, это великолепное украшение несчастного, это знак грустного сердца, это фальшивая монета гордой лжи тех, кто страдает повсюду. Тех, кто ненавидит себя за страдание, которое их гложет. И тех, которые не сдаются. Верьте в улыбку!»

Взглянул на Наталью Сергеевну. Она была предельно внимательна, не отрываясь смотрела во французский текст.

— «Верьте в улыбку! Что делает женщина, когда ее оскорбляют и предают?» — Я читал дальше и дальше. — «…Когда ее сердце кровоточит? Она улыбается… Она улыбается и тогда, когда…» — Я сказал, что слово не разобрали, не удалось.

Наталья Сергеевна попыталась разобрать, но тоже не сумела.

Я прочитал две последних строки:

— «О, вы не знаете, что такое улыбка, вы, которые можете ее оклеветать!!!»

— «Ее оклеветать» — это улыбку, — уточнила Наталья Сергеевна.

В комнате все больше образовывалась, создавалась атмосфера прошлых времен. Давних времен. Каких? Чьих?

Наталья Сергеевна перевернула страничку. Одну. Другую.

Теперь были стихи на русском. Я начал читать то, что сделали уже мы с моей Викой, то есть переписали стихи для более удобного чтения:

— «Вы сильны душой. Вы смелым терпением богаты. Пусть мирно свершится ваш путь роковой. Пусть вас не смущают утраты! Поверьте, душевной такой чистоты не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто…» — Я опять предупредил — следующее слово не разобрали, а дальше будет так: — «…на подвиг любви бескорыстной».

Наталья Сергеевна не выдерживала и иногда произносила, прочитывала слова вперед, когда я замедлял чтение.

— «Вражда умирится влиянием годов. Пред временем рухнет преграда, и вам возвратятся пенаты отцов. И свет домашнего сада целебно вольется в усталую грудь». — Это уже прочитала Наталья Сергеевна.

В небольшую комнату Натальи Сергеевны Шепелевой на Гвардейской улице, с портретами над диваном, фотографиями и часами с бумажным циферблатом и нарисованными на нем «остановившимися» стрелками, все упорнее приходило прошлое из далекого прошлого. Портреты, фотографии, часы — внимательно слушали, о чем мы говорили, какие читали стихи. Из их времен! Это точно.

— Можно продолжать читать? — спросил я Наталью Сергеевну. — Осталось еще одно коротенькое стихотворение на французском.

— Да. Да.

— Начинать? — Я держал уже листок с переводом.

Наталья Сергеевна начала сама быстро разбирать:

— «Надейся, дитя, завтра и еще раз завтра, всегда завтра, надейся на будущее… Наши ошибки… были причиной наших страданий».

Она читала своим неспешащим глубоким голосом. Гладкие, белые, даже так — серебряные — волосы. Прямой, строгий пробор. На левой руке, в которой держала листок из альбома, были надеты на безымянном пальце два простых, без всяких украшений, серебряных кольца.

Наталья Сергеевна закончила чтение.

Мы с Викой сидели тихо на большом, покрытом зеленым диване. Тихо сидела и Наталья Сергеевна. Она была взволнована какими-то своими воспоминаниями.

Мы сидели, не смели потревожить эти воспоминания. Понимали — надо собираться: Наталье Сергеевне пора отдыхать от нашего визита, который доставил ей, может быть, даже серьезные переживания. Но Наталья Сергеевна не захотела нас отпускать.

— Я испекла пирог. Вы должны попробовать.

Мы перешли в кухню. В ту самую кухню, где на стене висели две тарелки с Полотняного Завода — одна салатного цвета, другая — с картинкой. Я подумал о картинках из альбома и о той картинке, которую перерисовывала в детстве Наталья Сергеевна.

Когда мы с Натальей Сергеевной прощались, я не удержался и спросил о часах с бумажным циферблатом. Она засмеялась и рассказала. Часы тоже из далеких времен и тоже из семьи Натальи Сергеевны. Механизм сломался. Его вынули для починки вместе с циферблатом. Должны были прийти гости. Наталья Сергеевна, чтобы часы не зияли пустотой, быстро нарисовала циферблат и стрелки на нем.

— Так с тех пор… — улыбаясь, закончила Наталья Сергеевна, — и живу с бумажным циферблатом и нарисованными стрелками на этих часах.

Время уходить. И мы уходим, пообещав правнучке Александра Сергеевича Пушкина в следующий раз принести ксерокопию с последнего, может быть, обращения к современникам Анны Александровны Пушкиной, опубликованного в заводской газете.

ПОРТРЕТНАЯ ИСТОРИЯ

Первые месяцы 1827 года, Пушкин в Москве. Пешком, иногда в экипаже, отправляется с Собачьей площадки от Сергея Александровича Соболевского, мимо дома Апраксиных со знаменитым домашним театром, спускается по Знаменке и сворачивает к Ленивке: здесь жил художник Василий Андреевич Тропинин. Пушкин заказал ему свой портрет, который хотел подарить Соболевскому.

Тропинин писал портрет. Пушкин сидел у столика в типично московской принадлежности — халате. Ворот белой домашней рубашки раскрыт, повязан небрежно галстук-шарф. На большом пальце правой руки — любимый сердоликовый перстень.

Москвичи люди нараспашку, говорил Белинский, истинные афиняне, только на русско-московский лад… Оттого-то… так много халатов…

Для Пушкина это была замечательная московская лень на Ленивке. Закусывали с осетриной и вязигой, кулебякой, говяжьими почками в соусе с луком, отварным рубцом с хреном и уксусом. Заливными орехами. Пили по рюмочке, другой. Выкуривалась длинная ленивая трубка, головка которой покоилась на полу, на тарелочке. Потом Пушкин занимал место у маленького стола, правая рука с талисманом — на столе, и — неспешащая, на русско-московский лад, беседа.

Художник рассказывал, как он юношей копировал лубки, переводил рисунки для вышивок бисером и шелком, придумывал торты и пироги в виде сказочных замков и башен с флагами да с флюгерами. Делал беседки из вафель и печенья, скульптуры из цукатов и глазурованных фруктов. Рассказывал про московские базары, ярмарки, бани, которые охотно посещал, про всякие торги, купеческие свадьбы, постные грибные рынки, голубиные праздники, щеголей-извозчиков. Про Замоскворечье.

Пушкин слушал, смеялся и забывал, что «сидит для портрета».

Тропинин работал, писал Пушкина сам тоже в халате, с палитрой в руке, в очках, грузноватый, спокойный, в окружении весело перекликающихся птиц и пушистых гераней. Художник, остро чувствовавший Москву, и не просто Москву, а Москву-матушку.

С каждым посещением Тропинина Пушкин узнавал новое об этом скромном человеке, лишенном суеты как в жизни, так и в творчестве. Узнавал, как Тропинин писал атаманов казачьих войск — участников русско-турецкой войны. Как задумал портрет атамана Платова, и что вообще он пишет портреты воинов двенадцатого года, живущих в Москве. Некоторые из портретов, начатые или законченные, висели по стенам. И что собирается писать воинов всю жизнь. И как усвоил на всю жизнь и свое рабочее платье — халат.

Писал Василий Андреевич Пушкина в праздничные для Пушкина дни: поэт вернулся в Москву из ссылки в Михайловское. И Москва завертела, закружила. Он был «на розах», едва «поспевал жить». И на Ленивке приятно отдыхал от веселых молодых обедов, ужинов, встреч. Часто — «при толках виста и бостона». Его зазывали и в Немецкую слободу, и в Замоскворечье, и во всевозможные литературные салоны. Молодежь надеялась на него, что он «оживит русскую словесность», требовала этого: словесность «еще допускала в те годы движение мысли, обмен мнениями». Его называли «миллионом». Это один адъюнкт греческой словесности, подскочив к нему, воскликнул:

— Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, а посмотрю на вас и покажусь себе миллионом. Вот вы кто!

Все захохотали и закричали:

— Миллион! Миллион!

Пушкин рассказал об этом Тропинину, и теперь смеялся Тропинин. А Пушкин сидел и наслаждался пением птиц, русско-московской беседой с Василием Андреевичем и памятью двенадцатого года.

В окна квартиры Тропинина — видна Москва в простоте и несановности. Рядом был Кремль-владыка, капитолий Москвы, древний дом царей.

«Древнее Московское царство, — сказал Белинский о Москве, — которое осталось верным своему стремлению к семейному удобству…»

Дальше начинаются правда и неправда вокруг тропининского портрета Пушкина. Начинаются его приключения.

Авдотья Петровна Елагина, племянница Жуковского, женщина одаренная, с тонким музыкальным и художественным вкусом, прекрасно рисовала и по просьбе Соболевского должна была создать небольшую копию — дорожный вариант. Иван Киреевский, сын Елагиной от первого брака, писал Соболевскому: «Матушка велела тебе сказать, что Пушкина получишь скоро, ибо он почти сух». И Соболевский, уезжая в 1828-м в «чужие край», увез с собой уменьшенную копию тропининского портрета, «сделанную нарочно на сей предмет Авдотьей Петровною», для того «чтобы иметь возможность возить оную с собою за границей». Эта небольшая дорожная копия хранится теперь в музее Пушкина на Кропоткинской улице в Москве.

А дальше? Дальше… Сергей Александрович Соболевский, перед отъездом, самое дорогое, что у него было — портрет Пушкина и уникальную библиотеку, оставил на сохранение Авдотье Петровне Елагиной и ее сыновьям Ивану и Петру Киреевским.

Через пять лет, по возвращении Соболевского, выяснилось, как вспоминает он сам: «В великолепной рамке был уже не подлинный портрет, а скверная копия с оного, которую я и бросил в окно…» В окно елагинского дома у Красных ворот, в тупичке за церковью Трех святителей.

«Скверная копия» не исчезла, не пропала. Ее подобрали, и она вновь очутилась у Елагиных.

Как же произошла подмена? У Ивана Киреевского многие брали портрет для копирования. Может быть, кто-то и возвратил только копию.

А подлинный портрет кисти Тропинина? Каким-то неизвестным путем, спустя многие годы, попал к «…меняле Волкову, имевшему тогда свой магазин на Волконке, как раз против того места, где начинается Ленивка, — в трех шагах от квартиры Тропинина».

А дальше? Дальше…

Заходит в магазин Волкова директор Московского архива Министерства иностранных дел, архиограф князь Михаил Андреевич Оболенский и видит портрет.

— Что это? Никак Пушкин?

Волков рассказал историю портрета.

— Да чем же вы докажете, что это Тропинин? Что писано с самого Пушкина?

— Это подтвердит без сомнения сам Тропинин, живущий отсюда в двух шагах.

Пошли к Тропинину.

Художник подтвердил: работа его, — и сказал:

— Судите, что взглянуло на меня этими глазами… Какие минуты я провел, рассматривая черты, мною же самим когда-то положенные!

Князь просил подновить портрет.

— Нет!.. Это писано здесь с самого Пушкина… И молодою рукою. Я могу только почистить.

Так и сделали. Василий Андреевич портрет почистил и заново покрыл лаком. Портрет был приобретен князем за сто с чем-то рублей.

Волконка… Волхонка… Дом № 10, где был когда-то магазин менялы-антиквара Гаврилы Волкова. В здании теперь ремонтная мастерская электроприборов. Приемная участкового инспектора милиции. Где-то в одном из этих помещений и висел портрет Пушкина. Сюда и вошел архиограф Оболенский и здесь и произнес полную удивления фразу: «Что это? Никак Пушкин?» А напротив, на углу, где отходит от Волхонки Ленивка, стоит дом № 3. На нем теперь мемориальная доска: «В этом доме жил в 1824—1856 годах известный русский художник Василий Андреевич Тропинин». Квартира на втором этаже. И что интересно — и сейчас в одном из окон висит клетка с птицами. И дом № 3 действительно в двух-трех шагах от меняльной лавки Гаврилы Волкова — только улицу перейти. Василий Андреевич жил и не подозревал, что рядом с ним жил портрет его работы, жил его Пушкин. На которого посмотришь и покажешься себе миллионом!

Дальше?.. Дальше приключения все с тем же портретом не окончились. Как мы уже знаем — подлинный, удостоверенный самим Тропининым портрет с 1850 года находился у князя Оболенского. Князь портрет Соболевскому не вернул, хотя «деликатность и требовала этого». И портрет в 1868 году был впервые выставлен для широкого обозрения публики. Но вдруг в 1899 году на Пушкинскую юбилейную выставку внучкой Елагиной, Марией Васильевной Беэр, была представлена та самая «копия с оного» (некогда выброшенная Соболевским в окно), как якобы подлинный портрет Пушкина. М. В. Беэр настаивала на авторстве Тропинина, тем более что на обороте портрета имелась надпись: «Портрет Пушкина 1828 г. раб. Тропинина; снят им с портрета Пушкина его же работы по просьбе Соболевского».

Исследования этого загадочного портрета уже в наши дни показали, что это не кисть Тропинина, а работа неизвестного художника. Кто сделал надпись? Тоже — неизвестно. Сейчас портрет-копия находится в музее Пушкинского Дома, в Ленинграде. Мы с Викой видели его.

А где тропининский портрет Пушкина сейчас? Где он, овеянный ленивым дымком из длинной ленивой трубки, пением птиц и зеленью мохнатых гераней? Где он, овеянный неспешащими беседами поэта с художником, овеянный Москвой-матушкой? Он во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, в бывшем Царском Селе, там, где Лицей, где Белая дача, где Пушкин был, пожалуй, счастлив более всего.

Таким образом, к нам из далеких времен дошли три портрета Пушкина, где он сидит по-домашнему, по-московски в халате — подлинный тропининский; копия с оного, или, как теперь пока что принято его называть, подделка, и небольшая елагинская копия — на манер фотографии в дорогу. Имеется и еще одна известная работа, выполненная Елагиной, — силуэт Пушкина в ее альбоме.

Недавно и совершенно неожиданно мы, как говорится, из первых рук, в случайном разговоре узнаем, что Авдотья Петровна нарисовала Пушкина с натуры еще и в альбом Жуковскому и что альбом с рисунком даже сохранился до наших дней: он сейчас в Москве, у потомков Елагиных. Рассказал об этом Андрей Леонович Попов, отдаленный родственник Елагиной. Он видел альбом.

И вот представьте себе, в Москве в наши дни имеется неизвестный широкому кругу исследователей прижизненный портрет Пушкина, да еще в альбоме Жуковского. Когда Авдотья Петровна могла рисовать Пушкина? В какой из его приездов в Москву? И он сидел здесь «для портрета», как сидел когда-то и на Ленивке? Могло это быть, когда приходил к ее сыновьям Петру и Ивану Киреевским и брал книги, которые Соболевский оставил Елагиной, уезжая путешествовать, или в другие годы, уже после возвращения Соболевского.

Вот такая история происходила в доме у Красных ворот с обширным тенистым садом. В доме хорошо известном «всей просвещенной Москве, всему литературному и ученому миру древней русской столицы». В доме, где часто бывали Пушкин, Вяземский, Соболевский, Баратынский, и Гоголь, и Языков, и Чаадаев, и В. Одоевский, и Веневитинов. Бывали и декабристы. Где часто гостил родственник и друг Авдотьи Петровны Василий Андреевич Жуковский, где звучали стихи Лермонтова и сверстники сына Елагиной от второго брака Василия спорили о Лермонтове, утверждали, что «молодые люди обожают Лермонтова и видят в нем родоначальника нового поколения…». И, как вспоминает товарищ Василия Елагина по университету, «…им было хорошо и свободно благодаря удивительной простоте и непринужденности, царившей в доме и на вечерах».

— Все, что было в Москве интеллигентного, просвещенного и талантливого, съезжалось сюда по воскресеньям, — сказал профессор Московского университета Степан Петрович Шевырев.

П. И. Бартенев:

— Средоточие московской умственной и художественной жизни.

Поэт Языков:

— Республика привольная у Красных у ворот.

Или как еще говорили:

— Красноворотная республика.

Этим летом я отправился поглядеть дом, где была «Красноворотная республика», — Хоромный тупик, 4. Дом Елагиной сохранился, он на территории Всесоюзного научно-исследовательского института электромеханики. Совсем рядом со станцией метро «Красные ворота», юсуповским дворцом, где во флигеле жила семья Пушкиных (я имею в виду родителей поэта), и местом бывших юсуповских садов, в которых еще мальчиком гулял Пушкин. Дом двухэтажный, каменный, с мезонином. Когда-то его тоже окружал сад, но сейчас окружают современные корпуса института, а дом, к сожалению, пока что просто стареет и разрушается в своем Хоромном тупике. А ведь здесь Авдотья Петровна Елагина «необыкновенно как умела оживлять общество своим неподдельным участием ко всему живому и даровитому, ко всякому благородному начинанию и сердечному высокому порыву». Неужели никто никогда не оживит этот дом? Ни у кого не появится сердечного высокого порыва?..

СПЯЩИЙ ЛЕВ

Татьяна Александровна Березкина — научный сотрудник дворца-музея в Алупке. Беседовали с ней о портрете Софьи Воронцовой (работы Кристины Робертсон. Софья — девочка), который был сейчас выставлен во дворце, в шуваловских комнатах. Татьяна Александровна прочитала нам свои стихи, обращенные к портрету; мы записали одно четверостишие:

Разговорились о родословной линии Воронцовых. Вика взяла листок бумаги и начала чертить схему, уточняя с Татьяной Александровной родословную. Получалось, что дочь Софьи Михайловны Воронцовой-Шуваловой Елизавета Андреевна была замужем за отдаленным потомком президента русской Академии наук Екатерины Романовны Дашковой Илларионом Ивановичем Воронцовым-Дашковым. Интересно и то, что Илларион Иванович был сыном графини Александры Кирилловны Воронцовой-Дашковой, славившейся своей красотой. Лермонтов посвятил А. К. Воронцовой-Дашковой стихи. Приведем первые строчки стихотворения:

И это в ее особняке в Петербурге появление Лермонтова на балу было сочтено особами царской фамилии непозволительным.

Татьяна Александровна Березкина, беседуя с Викой, начала попутно отвечать и на мои вопросы, также касательно Софьи и ее дочери.

Там, где в Алупкинском дворце зимний сад, в подвале в годы империалистической войны последними хозяевами дворца был вырублен тайник, в который замуровали ценности — серебро, картины, скульптуру. Дворец имел еще два подземных хода: один вел в парк-хаос, созданный среди скал и камней (это в сторону горы Ай-Петри), другой (в противоположную) — к морю. Так что дворец всегда можно было покинуть незамеченным.

— Под зимним садом дворца — длинные узкие подвальные окна. Именно здесь и был тайник, — сказала Березкина. — Имеются две версии, связанные с ценностями: первая — сотрудники ЧК по одной из попавших к ним фотографий дворца догадались о тайнике, и он был вскрыт. Это 1927 год. По другой версии — из Парижа в том же 1927 году от Елизаветы Андреевны появился в Алупке некий штаб-ротмистр Семенов. Прибыл на баркасе из Турции. Елизавета Андреевна дала ему приметы тайника и назвала данную операцию «Спящий лев». Штаб-ротмистр проник во дворец — не исключено, что через один из подземных ходов, — вскрыл тайник. Помогал ему какой-то грек, флибустьер. Ценности переправили на берег. Тоже, может быть, использовали для этого подземный ход. Ночью погрузили на баркас. Вышли даже в море. Не знаю. Кажется, грек предал Семенова. Тоже не знаю. Но штаб-ротмистр был задержан, ценности изъяты. Все догадки. Было… не было…

— Захватывающий сюжет, — сказал я.

— И название какое — «Спящий лев»… — кивнула Вика.

Маленькая копия алупкинского спящего льва стоит у нас с Викой на столе: производство копий (и очень неплохих!) наладил кооператив крымских художников.

— Да, забыла вам сказать по поводу льва: когда наши узнали об этом названии, то вначале решили, что все спрятано под скульптурой спящего льва, и чуть было ее не взорвали.

— Татьяна Александровна, вы видели подземные ходы?

— Нет. Но алупкинские ребята побывали.

— Залезли?

— Залезли и пролезли в тот, который был в парке-хаосе. Во дворце до сих пор есть лестницы, которые как-то странно звучат, как будто бы прячут под собой пустоту. И двери есть странные…

— А какова дальнейшая судьба Елизаветы Андреевны?

— На старом кладбище между Мисхором и Кореизом — могила. Некоторые полагают, что похоронена одна из дочерей Елизаветы Андреевны, то есть внучка Софьи. Но это неверно, так как Елизавета Андреевна уехала из Россиисо всеми своими детьми. Это ее родственница. Может быть, последняя из здесь остававшихся. Погибла из-за несчастной любви: покончила с собой.

Разговор с Татьяной Александровной происходил в Алупкинском дворце, в шуваловской его части.

Как я Вику и убеждал, когда погубил, сжег утюгом розу «графиня Воронцова», что всегда у нас будет повод или даже так — радостная необходимость — вновь приехать в Алупку весной, в мае, чтобы сорвать желтый с розовой каймой цветок. Мы и явились за цветком. Вышли от Березкиной во внутренний двор, обогнули дворец со стороны туровых башен и домовой церкви и вдоль шуваловской части, но уже со стороны моря, направились к входу, к альгамбре, к заветному кусту. Проходя мимо зимнего сада, поглядели на узкие подвальные окошки в фундаменте. Роза еще не распустилась (выдалась холодная весна) — были только бутоны. Вика не огорчилась, сказала:

— Значит, вновь приедем следующей весной. Да?

Дело в том, что мы не могли задерживаться.

— Конечно, — подтвердил я. — Операция «Бодрствующий лев».

Куст ведь был у льва бодрствующего.

Но зато в эти дни нам с Викой в знаменитой долине Ласпи (за Форосом) посчастливилось встретить другой редкий цветок, и тоже связанный с Воронцовой и даже с Пушкиным (Пушкин мог о нем знать), — комперовскую орхидею. Об этом расскажем в дальнейшем. А потом наши крымские друзья Дина и Валерий Ясинские на своих «Жигулях» довезли нас до старого кладбища между Мисхором и Кореизом. Оно располагалось на высоком холме, на самой его вершине, — небольшой островок старой запущенной зелени: кипарисы, туи, заплетенные плющом, загущенные кустарником. Разрушенные, во многих местах распавшиеся, каменные ступени вели на островок прошлого. Рядом с холмом вознеслись дома-новостройки.

Машину оставили внизу и начали подниматься на этот островок тишины по каменной лестнице. На ступеньках сидели улитки, грелись ящерицы. Греются они и на камнях Алупкинского дворца, усиливая вокруг него романтическое настроение. И здесь, на кладбище, их было много. Мы не спеша поднялись и начали поиск. В кустах и среди кипарисов — старые надгробия, надколотые, разбитые, некоторые и вовсе повалены. Полное запустение. Дорожки перекрыты зеленой лиственной массой кустов. Мы решили найти надгробие Ирины Долгорукой (так ее звали), погибшей от любви. С громким шелестом прополз в зарослях желтопузик. Потом Дина приметила маленькую змейку медянку. Встреча с ней не очень приятна. Мы начали соблюдать осторожность в этой зеленой густоте.

Дина первой отыскала могилу.

— Я, кажется, нашла!.. — крикнула Дина.

Мы продрались сквозь заросли на ее голос. Лежала небольшая плита. Выбит крест, надпись: «Ирина Васильевна Долгорукая. 1879—1917». Значит, ей исполнилось тридцать восемь лет, когда она покончила с собой. Надгробие было схвачено большим кустом шиповника.

— Может быть, это был когда-то розовый куст, — сказала Дина, касаясь шиповника. — Пока вот не одичал.

— И, может быть, это цвела роза «графиня Воронцова»?.. — подумал я вслух.

Мы еще немного постояли — Дина, Валерий и я. Отвели ветки шиповника, чтобы Вика смогла сфотографировать надгробие. Потом выбрались на открытое место. Ярко горел солнечный день. Отсюда, сверху, открывалась широкая панорама на южный берег. Валерий показал на большую оливковую рощу, за которой массивно темнел дворец Феликса Юсупова. Тот самый, кореизский, который Вика уже фотографировала с другой точки в самом Кореизе и из которого Юсупов отбыл на военном корабле в эмиграцию в Париж, где, мы полагаем, неоднократно виделся с дочерью Софьи.

ОКНО

В доме на Молчановке, в гостиной, где рояль, где хрустальная ваза из дома Верзилиных, из Пятигорска, где скрипка на столике у окна, где на диване раскрытая книга Байрона на английском языке, стоят вплотную два портрета. Один — только что вынут из ампирной рамы, снят со стены; второй — это создается копия с первого.

Перед портретами — тоже на обычном, не интерьерном стуле — сидит Вильям Константинович Куинджи. В детстве ребята прозвали его Персом: может быть, ребятам показалось, что лицо у него несколько восточное.

В руке у Вильяма Константиновича тонкая колонковая кисточка. Он берет ею каплю льняного масла, берет краску. Краски выдавлены на кусок плексигласа. Льняное масло — растворитель — стоит рядом в пузырьке. Внимательно взглянув на подлинный портрет, наносит мазок на портрете, который пишет, копирует. Мазок наносит едва заметный. Еще одно такое движение кисточкой — масло, краска, мазок. Когда близко вглядывается в подлинник, надевает очки.

Потом откидывается на спинку стула, отстраняется, снимает очки и смотрит на оба полотна — сравнивает. И вновь в ход идет тонкая кисточка. Меняет тонкую кисточку на широкую, уже с другой краской. Работает ею уже совсем на другом месте полотна, и в другом цвете.

Вновь взгляд на подлинник, вновь тонкой кисточкой — тонкие, прозрачные, почти льняные, почти тающие мазки. Иногда уголком тряпки или просто пальцем одним, другим снимает нанесенный мазок.

Когда Вильям Константинович в очках, он напоминает мне Василия Андреевича Тропинина, каким я себе Тропинина представляю. Может быть, Тропинин, когда работал, писал Пушкина, тоже снимал и надевал очки. Карьеры Вильям Константинович не делает, как не делал ее и Тропинин. Вильям Константинович не член Союза художников, но он художник. Настоящий. И предан он своей теме. Навсегда.

Лермонтов оставил томик Байрона на диване. Обычно в это время он занимался музыкой. Звуки скрипки все энергичнее проникали в глубины дома. Младший поэт играет свое настроение, свою молодость — он у начала большого пути, но этого еще не осознает: учится просто в пансионе. Так здесь было когда-то по вечерам.

И сейчас предвечерние часы. Сквозь открытую форточку задувает предвечерний зимний ветер — колышет белые с синим верхом занавеси. Колышет синие шнуры и кисти. В доме хорошо натоплено. В гостиной приятно пахнет свежей живописью.

Я сижу у бокового окна, выходящего в ту часть двора, где калитка со стороны Молчановки. Вижу, как «у Лермонтова во дворе» ребята лепят из последнего мартовского снега снежную бабу.

Звуки лермонтовской скрипки. Старый деревянный дом, чуткий, как скрипка… Скрипка лежит рядом со мной на столе. Мне кажется, что звуки ее слышит и художник Куинджи, поглощенный работой. Слышит, конечно, и бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна: она сейчас перед нами — передо мной и перед Куинджи. Ее портрет, вынутый из рамы: Куинджи делает копию с портрета для музея в Тарханах. А это очередной день, который мы проводим в гостиной. К вечеру поток посетителей уменьшается и работается Куинджи спокойно.

Дни хотя и весенние уже, но неяркие еще, близко-зимние. Так, что даже днем, при дневном свете, не очень-то поработаешь: темно.

Вильям Константинович уже много лет занимается копированием картин, как самого Лермонтова, так и портретов его близких, выполненных неизвестными художниками. Лермонтов — это поэт, которому Вильям Константинович служит. Сделал копию с картины «Черкес», которую Лермонтов написал по памяти, как образ горца, будучи в Гродненском гусарском полку. Потом Вильям Константинович написал копию с «Крестовой горы». Картину Лермонтов подарил В. Ф. Одоевскому, когда заехал к нему попрощаться в 1841 году. А Вильям Константинович сделал копию для музея в Пятигорске. Занимался он полотном «Развалины близ селения Караагач в Кахетии», где на вершине скалы — «замок царицы Тамары». Следующая картина, над которой работали Куинджи — «Башня в Сиони». Сделал копию с портрета Лермонтова, где он в детском возрасте в красной курточке.

— У меня мечта, — говорит Куинджи. — Написать портрет Лермонтова. Свой.

— Сколько к этому готовитесь?

— Все долгие годы.

— Никак не решитесь?

— Никак.

— Писать будете в какой манере?

— В старинной, лессировками. Цвет по цвету.

Я уже знаю от Куинджи — портрет бабушки написан на лессировках, цвет по цвету: тонкий слой прозрачной краски наносится на уже высохшие места картины. Легкость, прозрачность. Портрет бабушки писал профессиональный художник. Краски — умбра (коричневая), сиена натуральная (она светло-коричневая) и жженая (она красноватая). Сиена и умбра шли на этом портрете как краски для подмалевка. Потом — охра желтая, светлая и охра золотистая (она потемнее). Кармин и киноварь — красные краски. Зелень земляная и зелень изумрудная. Ультрамарин. В общем, тюбиков десять. И пузырек льняного масла. Как и писали в старину.

— Лермонтов писал на маковом масле. Утверждать не могу, но предполагаю. В древности изографы, как разжижитель, использовали желток. Желтковая темпера очень стойкая. Русская иконопись на желтковых разжижителях. А расчистка большинства произведений древнерусской живописи со скальпелем в руке подобна археологическим раскопкам. Если бы не уничтожались верхние слои, а все их удавалось бы сохранить, ну, слой за слоем, на каких-нибудь холстах или досках — как давно еще мечтал академик Грабарь, — то мы видели бы последовательность всех напластований, изображений.

Рассказывал Куинджи о киноварных буквах, лежащих на золоте, о воздушных ярких плавях. О красочных пигментах и густых пленках олифы.

Я с удовольствием слушаю Куинджи. И прихожу сюда, чтобы слушать его. Задавать вопросы.

Вильям Константинович занимался реставрационными работами: восстанавливал старинную живопись в соборе, в Новочеркасске. Но главное — он долго жил и работал в Тарханах и вынужден был уехать, вернуться в Новочеркасск из-за болезни матери. Он мог так показывать Тарханы, как никто другой.

Сотрудница пятигорского музея Александра Николаевна Коваленко рассказывала мне, что когда впервые приехала из Пятигорска в Тарханы (было это поздним вечером) и что когда Куинджи вывел ее на дорогу — ночную, пустынную — и только сказал: по этой дороге привезли в Тарханы гроб с телом Лермонтова…

— И вот, поверьте, — говорила Александра Николаевна. — До сих пор не могу забыть дорогу, простую фразу Вильяма Константиновича. И не могу забыть, что при этом Куинджи обратил внимание — в тарханском доме, в окне, отражался свет единственного фонаря, и получалось, будто бы в доме светилось одно-единственное ночное окно.

Куинджи сперва на велосипеде, а потом на мотороллере проехал всеми кавказскими маршрутами Лермонтова. Нашел точки, с которых Лермонтов писал свои полотна.

— Лермонтов писал настроение, — говорит Вильям Константинович. — Часто не стремился выписывать передний план. И передний план выглядел любительским. Помните полотно «Башня в Сиони»? На переднем плане большие камни: справа — два, особенно больших, слева — девять.

Я сознался, что так подробно картины Лермонтова, конечно, не помню. Или, если быть честным, не знаю.

В гостиной появляется большая группа посетителей. Вильям Константинович вставляет бабушку на место, в раму, чтобы посетители смогли бы картину разглядеть и выслушать объяснения своего экскурсовода, который приехал вместе с группой.

Тем временем у нас с Куинджи и начинаются особенно продолжительные разговоры по поводу живописи, прежде всего Лермонтова. В одну из таких пауз я сбегал наверх к Светлане Андреевне, принес альбом с рисунками Лермонтова, и теперь мы уже «беседовали по альбому». Между прочим, доску на почтово-ямщицкой станции в Новочеркасске, которая оповещает, что здесь останавливались Пушкин и Лермонтов, тоже делал Куинджи. Сейчас в Новочеркасске он закончил изыскания, касающиеся дома генерала Хомутова, у которого, проезжая на Кавказ, Лермонтов тоже останавливался. Генерал Михаил Григорьевич Хомутов, участник Отечественной войны 1812 года, позднее — наказной атаман Войска Донского, был хорошо знаком и с Жуковским, и с Пушкиным, и с Вяземским, и с генералом Ермоловым. Вильям Константинович в Москве по архивным материалам вычислил место, где стоял дом генерала Хомутова, и теперь, с согласия городских властей Новочеркасска, тоже сделает мемориальную доску.

Лермонтовский альбом раскрыт на картине «Башня в Сиони».

— Видите на переднем плане огромные камни, как я вам говорил — два их. Они несколько декоративны. И даже так — не профессионально написаны. И слева камни. Тоже написаны декоративно. Дело в том, что все они для Лермонтова не имели значения. Для него важна была перспектива. Все — высокое, подоблачное, заоблачное.

— Воздушные плави.

— Да. Синеющее, зеленеющее, зовуще-сверкающее. Свет и тень. Я как раз стоял на этой точке, откуда он писал. Нашел эту точку. Камней давно нет, а перспектива, заоблачность — все осталось. Все, что он хотел нам показать и оставить, — все это вечное и осталось. Вы понимаете? А камни у дороги… Что камни… сегодня они есть, а потом их нет. Дорога их и разрушит. Точку этой картины я обнаружил во дворе одного жителя Сиони. Собака у него была. Кавказская овчарка. Попал я во двор, когда хозяина не было дома. Собака во двор пустила, а потом никак не выпускала. Когда уже подружился и с собакой, и с хозяином, то оказалось, что и собаку, и хозяина звали одинаково — Георгиями. Ну еще он называл ее для краткости — Гиго. Я потом с этой семьей переписывался, такая у нас возникла дружба. Теперь взгляните на это полотно. Какие снега! Какая мощь, белизна! Вот уж подоблачность, заоблачность. На вершине каменный крест, различаете? Он едва заметен. «Вид горы Крестовой». Реставрирована была таким большим мастером, как художник Корин.

Мы глядели на лист в альбоме.

— Одна из лучших живописных работ Михаила Юрьевича. Он здесь все сдвинул, сблизил. Специально. Чтобы вас поместить в самую густоту настроения, в самую густоту снега, бушующей реки, синего неба. Воздушной перспективы. Чтобы вы поверили ему, что, когда он сам поднимался на Крестовую гору, и, как он написал другу Станиславу Раевскому, «хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да смотрел целую жизнь». Вот. Чтобы вы ему поверили, что все к черту! Лучшая его картина, — повторил Куинджи. — А вот здесь, на развалинах близ селения Караагач в Кахетии, я тоже смотрел на остатки «замка Тамары». Видите развалины? Но скала вовсе не такая высокая. У Лермонтова высокая. Требовалось ему опять же по его настроению, по состоянию души. Чтобы скала была бы именно высокой, неприступной. Но, чтобы так ее увидеть, это, знаете ли, — Куинджи улыбнулся, — надо вообразить, что скала подпрыгнула, что ли. Я проверил себя.

— И его?

— И его. Лермонтову очень удавались скалы, обрывы, утесы, небо. Свет и тень. Как он сам говорил: «престолы вечные природы».

Я согласился с Куинджи. Мы с Викой, в свое время, проехали Военно-Грузинской дорогой от Орджоникидзе до Тбилиси. И в Дарьяльском ущелье тоже видели «замок царицы Тамары» и скалу. Невысокая, верно. Но вот Лермонтову нужна была поднебесная высота, неприступность. Вильям Константинович совершенно прав: Лермонтову для этого потребовалось, чтобы скала «подпрыгнула»… И она «подпрыгнула». И душа поэта встрепенулась.

Появляется очередная экскурсия, знакомится с гостиной, невольно знакомится и с нами, потом переходит в соседнее помещение, где и экспонируются живопись Лермонтова и рисунки.

Вильям Константинович вынимал из рамы подлинную бабушку, ставил на стул рядом со своей бабушкой и опять приступал к работе. И опять я наблюдал, как постепенно его Елизавета Алексеевна становилась подлинной, почти подлинной, потому что копия и должна быть максимально похожей. Один к одному. Хотя искусствоведы, принимая готовую работу, только сухо констатируют — «соответствует» или «не соответствует», по размеру копия должна отличаться — быть или большей, или меньшей: размер в размер копировать запрещается.

Я уже знал от Вильяма Константиновича, что Лермонтов часто писал на стандартном картоне. Грунт — эмульсионный или полумасляный — из рыбьего клея или столярного, льняной олифы, мела, хорошо отсеянного, и воды. Вильям Константинович пользуется таким же грунтом. И бабушка сейчас писалась на таком же грунте и вот таким же набором природных, земляных красок.

Вильям Константинович по-прежнему тронет тонкой кисточкой то лицо бабушки — губы, глаза, — то другой, «толстой», — наложит мазок на платье или на шарф неяркого красного тона. То вдруг тут же, опять уголком тряпки, уберет только что положенный мазок, сотрет. Иногда даже не мазок, а точку, почти неприметную.

Мне говорит:

— При копировании нужна последовательность лессировок. — И опять повторял: — Цвет по цвету.

Я киваю. Наблюдаю.

Хлопнула калитка: идут посетители. Куинджи вновь возвращает бабушку в раму. Вновь перерыв. Отдых в работе.

— Вы знаете картину Лермонтова «Гусары при штурме Варшавы, 1831 год»?

Начинаю листать альбом. Он лежит рядом со мной.

— Не ищите. В альбоме этого полотна нет. Висела картина в Пятигорске. Есть она и в Пушкинском Доме. В Пушкинском Доме картина подписана поэтом «М. Лермонтов. 1837», в Пятигорске — не подписана. У кого же подлинник? В Пятигорске утверждают, что у них. Пушкинский Дом настаивает, что у них. Привезли пятигорское полотно в Ленинград. Было это в 1976 году. Я тоже был в Ленинграде. Отнесли обе картины в Эрмитаж. Исследовали под рентгеном. Ничего точно ответить не смогли. Дело в том, что Лермонтов начал писать этот сюжет, потом прекратил. Полотно потрескалось. Лермонтов мог начать писать картину на новом полотне. Мог продолжить и старое полотно. Привел его в порядок и продолжил. Но все-таки откуда взялась вторая картина? Потому что обе они оказались законченными. Спор не затихал, пока полотна не показали старейшей сотруднице Эрмитажа Панфиловой. Было ей тогда что-то восемьдесят один — восемьдесят два года. Она за свою жизнь детально изучила манеры многих великих мастеров. Знала и «руку» Лермонтова. Пожалуй, как никто другой. Поставила перед собой полотна, взяла сильное увеличительное стекло. Смотрела недолго. Показала на полотно, которое было из Пушкинского Дома. Сказала: «Лермонтов». — «А это?» — «Не Лермонтов».

Экспертиза закончилась, и Панфилова отошла от полотен. Закурила. Не могла без папирос, даже несмотря на свой преклонный возраст.

— Как же так сразу сумела определить? — не выдержал я.

— И я спросил у нее: как же так сразу? На глаз? Она мне ответила: «Неужели вы не видите, как выписаны лошади? Это же лермонтовские лошади — напряжение, порыв. Шеи какие, ноги, распущенные хвосты… Это Лермонтов. А там — ремесленник». Я до сих пор помню ее слова. И думаю, ну как же я столько копировал Лермонтова, а вот не смог бы так решительно произнести приговор. Он. Не он. Подлинник. Копия…

— Может быть, потому, что вы не курите? — попробовал пошутить я.

— Может быть, — улыбнулся Куинджи. — Но знаете ли, пятигорцы все равно считают, что и у них тоже подлинник.

— Не сдаются.

— Нет!

Вильям Константинович вздохнул. Утомительная все-таки у него работа — требует максимального внимания. Я заметил, что с каждым днем темп работы замедляется. Идет в работу почти одна «тонкая» кисточка. И ставит ею Куинджи точки… точки… точки… И всматривается, всматривается в оригинал. Почти не снимает очков. Не откидывается на спинку стула. Точки… точки… точечки даже. Потом все их стер тряпкой. И опять точки… точки… точечки… Вот они, предельные лессировки.

— Ямочка справа в уголке рта у Елизаветы Алексеевны, — обращает мое внимание Куинджи. Какая теплота, женственность.

Он прав — именно теплота, женственность. Даже странным кажется назвать Елизавету Алексеевну бабушкой.

— Что бы Панфилова сказала, глядя на ваши копии?

Куинджи с сомнением покачал головой.

— Вы не ремесленник, дорогой Вильям Константинович, — сказал я серьезно. — Вы мастер. Вы столько лет служите Лермонтову. И глядеть на вашу работу — удовольствие. И на вашу бабушку глядеть удовольствие по схожести, по точности до точечности, — попробовал определить я. — Вернется в Тарханы бабушка. И здесь тоже останется бабушка. А почему Лермонтов сам ее не написал? — вдруг вслух подумалось мне. — Сам? Не написал? И ямочку в уголке рта…

— Я тоже думал об этом.

То, что глядеть на работу Куинджи — удовольствие, истинная правда, и не только моя: каждый вечер, когда музей пустел, смотрительницы, во главе со старейшей смотрительницей кабинета Ольгой Павловной, собирались в гостиной и обсуждали труд Вильяма Константиновича. Приходили, конечно, и Валентина Брониславовна со Светланой Андреевной.

— Потемнеют со временем белила, — говорил Куинджи, — потемнеет и копия. Будет как подлинник. Шарф слева надо еще немного прописать. Концы бровей сделать смесью черной с белилами. А ближе к переносице тронуть еще разок охрой.

Слышно было, как приближается с экскурсоводом одна из последних групп. Вошла, заполнила гостиную. Начался рассказ и показ. Группа прошла. Но остался один посетитель, спросил разрешение поглядеть на работу Куинджи. Выяснилось, что до создания музея жил в этом доме. Теперь приходит, чтобы еще и еще раз поклониться поэту и убедиться, что жил вместе с ним. Бабушку Елизавету Алексеевну тоже считает для себя родным человеком.

За окном сумерки уже уплотнились. Группа уходила все дальше, в следующие комнаты, и дом замолкал. Шевелились занавески у открытой форточки, синие кисти — ультрамарин, подумал я, — трепетали, слегка покачивались. Рояль — сиена жженая (красноватая). Отделка мебели — охра золотистая. Скрипка — умбра. Столик, на котором она лежит, — сиена натуральная, светло-коричневая. Красная гвоздика, которая, может быть, скоро опять появится на столе у Лермонтова (вновь фея), — кармин или киноварь.

Мы говорим с Вильямом Константиновичем об Иде Мусиной-Пушкиной. Точнее, я завожу этот разговор. Куинджи мне отвечает:

— Она, как и Катя Быховец, была еще девчонкой. А Лермонтов последние четыре года был уже великим, несмотря на свое видимое «офицерское поведение», как совершенно справедливо отметил Александр Блок.

— Да. Он окреп и определился.

Именно таким он уже и был определившимся. Что могли понять эти девочки? К сожалению, мало еще чего.

— Ну все-таки не судите строго. Возможно, Катя Быховец или Ида напоминали ему Вареньку Лопухину…

— Конечно, конечно, — быстро уступил Вильям Константинович. — Последние часы с поэтом. Они сохранили их для нас.

— И последняя горсть земли…

— Да. Конечно. Я тоже об этом не забываю.

— Вам бы не хотелось сделать копию с миниатюры Вареньки Лопухиной? Есть малоизвестная миниатюра в Ленинграде, в частной коллекции.

Я имел в виду, конечно же, Валентину Михайловну Голод.

— Попробовал бы. С удовольствием.

— Я располагаю негативом. Крупноформатным. Когда будет готов отпечаток — переправлю вам для ознакомления.

Валентина Михайловна недавно прислала мне прекрасный негатив с миниатюры.

— Буду очень признателен.

Однажды, в один из вечеров, когда портрет Елизаветы Алексеевны близился к завершению, Вильям Константинович рассказал мне сон, который уже много лет не дает ему покоя. Вильям Константинович увидел, как если бы это было сейчас, здесь, на Молчановке, за окном, зимним окном, Лермонтова. Поэт был в гусарской форме, весь в снегу, едва различимый в заиндевевшем окне, сквозь которое он протягивал руку в тепло дома, в одно-единственное окно.

Куинджи несколько раз мне повторил:

— Он протягивал руку…

Я сказал Куинджи:

— Такого Лермонтова вы и должны написать.

— Такого?..

— Да. Вновь пришедшего из надзвездного мира.

Из Тархан привезли желуди. Наступит тепло, их попробуют посадить, и, может быть, зашумят лермонтовские тарханские дубы на Малой Молчановке. Вечно зеленея…

ПИРОСКАФ

Мы отправились по Неве на пироскафе в сторону Кронштадта. Стояли на палубе. День для прогулки по воде был удачным.

— На дне реки лежит пушкинская золотая монета, — напоминаю я. — Бросил, чтобы поглядеть, как она, сверкая, погружается в глубину Невы.

— А самого долги задушили, — говорит Вика. — Прав Достоевский: деньги — отчеканенная свобода.

— Он такой у Линева, задушенный долгами. До сих пор не понимаю, как Линев написал портрет? Непрофессиональный художник. Если даже и видел Пушкина, то один, два раза, не больше.

Вика кивает, соглашается.

Мы смотрим за борт пироскафа, как будто хотим разглядеть глубину Невы, куда погрузилась брошенная Пушкиным монета. Где-то лежит. Где-то лежат кольца с бирюзой — одно и другое, старшего поэта и младшего.

Прежние пироскафы топились дровами, имели очень высокие трубы, огромные колеса, упрятанные в деревянные футляры. Скорость движения 10 верст в час. Путь из Петербурга в Кронштадт занимал три с половиной часа. Современники так описывали путешествие: «Изобретение парохода одно из чудес нашего века. Стоя на палубе, спокойно сидя в каюте, вы с невероятною быстротой, почти незаметно, переноситесь вдаль: так ровен ход судна, до такой степени двигающая его сила подавляет колебание волн. Один только шум колеса, которое быстро вращается под действием пара и, как плуг, взрывает водную равнину, нарушает тишину… Петербург убегал от наших глаз…»

И наш дизельный пироскаф своей движущей силой подавлял колебание волн. Двигались мы по тому же маршруту, по которому несколько раз плавал, гулял на пироскафе Александр Сергеевич вместе с Грибоедовым, Вяземским, художником Доу и семейством Олениных. Алексей Николаевич Оленин — директор Публичной библиотеки и президент Академии художеств. Его дом «соединял в себе все, что было замечательного в Петербурге по части литературы и искусства». Пушкин посещал Олениных с юности. Дочь Олениных Анну называл Драгунчиком.

Когда Доу рисовал Пушкина, Пушкин говорил ему:

— Зачем твой дивный карандаш рисует мой арапский профиль?

Был тогда Пушкин влюблен в Анну Оленину, и ему хотелось, чтобы Доу нарисовал Анну, нарисовал Драгунчика. Но Доу нарисовал его и увез в Англию. Много лет спустя в Англии окажутся некоторые потомки Пушкина. Последней из Пушкиных в Англии, владеющих русским языком, будет правнучка Анастасия, Анастасия Михайловна, жена предпринимателя сэра Гарольда Уэрнера, владельца имения неподалеку от Лондона Лутон Ху, где Анастасия Михайловна соберет многое, что касалось Пушкина и Натальи Николаевны. Все последующие «английские Пушкины» знать русский язык не будут, но все русское, собранное Анастасией Михайловной, будут сохранять.

— Какой дым валил от пироскафов! — смеется Вика. — И пахло дровами. Как же мой белый кружевной зонт!

— Зато мой черный Боливар в порядке, — довольный заявляю я.

— Ты хотя бы знаешь, что такое à la Боливар?

— Широкая шляпа.

— Сам ты шляпа. Это расширяющийся кверху атласный цилиндр с широкими полями. Пушкин носил Боливар с испанским плащом. Одну полу плаща надо было забрасывать на плечо.

Мы уже давно проплыли ростральные колонны-маяки, биржу, Пушкинский Дом, здание военной академии, дом, в котором в разное время жили Крамской, Куинджи, Клод, Чайковский. Петербург убегал от наших глаз. Мы только что с выставки «Пушкин и его время». Устроена в бывшем Конногвардейском манеже, который рядом с Исаакиевским собором. Сооружен манеж еще в начале XIX века по проекту мастера русского классицизма Джакомо Кваренги. Здание величественное, украшенное восьмиколонным портиком дорического ордера и скульптурными группами. Подобной обширной пушкинской выставки никогда не проводилось, и она вызвала чрезвычайный интерес. Было собрано вместе «все изобразительное», что сохранено в Ленинграде о Пушкине и его современниках. Люди приехали из многих городов и ходили на выставку день, два, а то и три, чтобы осмотреть всю ее не спеша, до деталей. Ходим и мы уже третий день, чтобы тоже — не спеша и до деталей. В Москву вернемся сегодня ночным поездом.

Я долгими минутами стоял перед портретом Натальи Николаевны, чтобы доподлинно прочесть в ее лице тихую, затаенную грусть, которая витала над ней. Увидеть бессонные, неподвижные ночи. Непоправимость. Невосполнимость. Невольные и вольные ошибки. Увидеть и первое счастье — свадебный вихрь на Арбате, а потом и раскаленную солнцем царскосельскую дачу. Увидеть и «роковую самоуверенность», о чем писала дочь Карамзина Екатерина. Хотел в ее лице, в ее глазах и услышать: «Простите!» Это она Данзасу, стоя перед ним на коленях. И я глядел изо дня в день на портрет Натальи Николаевны очень долгими минутами. Подумал, ну что же я ее мучаю и без того измученную. Упала капля горячего масла из пылающей лампы… Упала… Стоит только взглянуть на знаменитый портрет Пушкина работы Линева. Иван Логинович Линев полковник в отставке. Жил в Петербурге.

«Глубокий и в то же время глухой оливково-черный фон, темно-коричневый сюртук, темные каштановые волосы, ненатуральное желтое, как будто освещенное мерцающей свечой лицо. Увидел ли художник Пушкина в одну из самых горьких минут его жизни и предрек ему будущее? Или изобразил его таким с натуры, но уже лежащим в гробу, потрясенный случившимся? Пока мы не знаем этого. Современники поэта не сохранили для нас никаких сведений о портрете».

Е. В. Павлова,

«А. С. Пушкин в портретах»

Я переходил от портрета Пушкина к портрету Натальи Николаевны, и тоже несколько раз. Вика, когда смотрела на Наталью Николаевну, вдруг спросила:

— Как относишься к тому, что ее назвали кружевной душой?

— Впервые слышу. Не знаю, что сказать, — хорошо это или плохо.

— Прочитала у Бартенева.

Были на выставке и портреты детей Пушкина, дочерей. Мария Гартунг — звонкий, задушевный смех отца; легкая, как у отца, походка. Мы недавно вновь были на Донском кладбище, на ее могиле. Наш боярышник из шелка не потерялся и по-прежнему держится на граните, на памятнике. Портрет младшей дочери Натальи, Таши. «Прекрасная дочь прекрасной матери». Стройная, высокая, «в свои молодые годы яркой звездочкой сияла в столичном свете». С шестнадцати лет замужем за сыном начальника штаба корпуса жандармов генерала Дубельта, того самого, который после смерти Пушкина разбирал его бумаги. Этот брак дочери во многом расстроил здоровье Натальи Николаевны. Оказался неудачным и был расторгнут. Вскоре младшая дочь Пушкина выходит замуж вторично морганатическим браком за немецкого принца Николая-Вильгельма Нассауского и получает титул графини Меренберг. От ее дочери Софьи Николаевны, графини Торби, и начались «английские Пушкины», начался пушкинский Лутон Ху.

Марию Гартунг и Наталью Меренберг нарисовал, как и Наталью Николаевну, Макаров. Три портрета впервые, может быть, висели вместе: две дочери и мать. Недалеко от них — растерянный, отрешенный, поглощенный непоправимым горем Пушкин Линева. И произошло это на выставке в бывшем Конногвардейском манеже уже в наши дни.

Я уходил от этих портретов к живописным по цвету полотнам Чернецова, изображавшим старый Петербург, к петербургским акварелям Садовникова, литографиям Мартынова или гравюрам французского художника Дамам-Демартре, тоже посвященных Петербургу. И снова и снова меня тянуло вернуться и постоять перед тремя портретами Макарова и портретом Линева. Я будто бы глядел в магический стеклянный шар-око и слушал его. Смотрел и слушал. Точно оказался на Пяти углах, где Пушкину в шар-око прорицала судьбу угадчица Александра Филипповна Кирхгоф. Уверен, что подобному состоянию были подвержены многие посетители выставки. Походив и поглядев, например, портреты директоров Лицея Малиновского и Энгельгардта, рисунки лицеистов, портреты соседей Пушкина по имению, с которыми Александр Сергеевич общался, картины художников Средина и Домрачева — гостиные в Полотняном Заводе, гостиную в салатных тонах и гостиную в голубых тонах, — люди тоже, как и я, снова оказывались перед Натальей Николаевной и ее дочерьми. Оказывались в который раз перед Пушкиным Ивана Логиновича, полковника в отставке. В этом была магия!

Умер Иван Логинович Линев в один год с Лермонтовым. И тот и другой сильнее всех отозвались на гибель Пушкина — один показал, другой сказал.

Теперь нам с Викой требовался непродолжительный перерыв, такое вот плавание, чтобы отдохнуть, но и не утратить приобретенного состояния выставки, состояния пушкинского Петербурга. Мы плыли, гуляли по Неве на пироскафе пушкинским маршрутом к Кронштадту и обратно. Плыли, чтобы вернуться в бывший Конногвардейский манеж, где нам предстояло осмотреть еще экспозиции пушкинских афиш за многие годы. Светлана Васильевна Павлова подарила нам афишу, посвященную этой выставке. Повезем в Москву. А еще прежде подарила афишу своего музея-лицея и музея-дачи А. С. Пушкина, которую мы называем «Белой». Нина Ивановна Попова подарила, конечно, «Дом на Мойке». Из Парижа мы получили фотокопию афиши выставки к столетию гибели Пушкина и фотокопию снимка организатора выставки Лифаря.

Шумят колеса пироскафа. Петербург по-прежнему убегает от наших глаз. А сели мы на свой пироскаф совсем недалеко от Мошкова переулка, от «львиной пещеры» Одоевского, до которой от Конногвардейского манежа прошли по набережной пешком, потому что на этом отрезке пути не курсировал омнибус. К концу дня мы опять будем на выставке, и мне кажется, что я вновь на какое-то время застыну перед тремя портретами Макарова или буду переходить от портрета Натальи Николаевны к портрету Пушкина Линева.

На этот раз в Ленинград мы вырвались только на три дня.

ИНТЕРЬЕР ПУСТОТЫ

Нина Ивановна Попова только что пришла с Арбата — она смотрела, как завершили реставрацию пушкинской квартиры.

— Замечательно. Я поражена отделкой — лепнина, оконные и дверные проемы, печи, паркет. Окраска стен. Все мягко, чисто. Совсем недавно мы у себя на Мойке, продолжая натурные исследования, обнаружили, что окраска стен была не сплошная, а квадратами, зеркалами. Представляете себе? Ну вот где у вас к стенам прислоняются стулья, диван, кресла — там шел другой, защитный цвет. Но все в мягких тонах. Не голубой, желтый, зеленый, а голубоватый, желтоватый, зеленоватый. Палевая гамма. И главный тон, — Нина Ивановна даже замолчала: этот главный тон особенно ее волновал. — Жемчуг… Жемчужный. Такова, вероятно, была квартира Александра Сергеевича.

Я отчетливо ощутил слова Нины Ивановны. Квартира Пушкина на Мойке — жемчужная, палевая. Как жемчужное ожерелье… Во всяком случае, на данном этапе натурных исследований это выглядит именно так.

— Я раньше не очень представляла себе понятие «интерьер пустоты». Здесь, на Арбате, в пустом доме, в пустой квартире, которая никогда еще не бывала квартирой-музеем, вдруг остро это поняла. Предельная реальность. Это если недостаточная реальность в интерьере, в вещах. Лучше, гораздо лучше, для меня во всяком случае, пустота. Да. Пустота арбатской квартиры Пушкина, ее отделка были для меня пушкинскими. Вполне. Плюс собственное настроение, конечно. Вы понимаете, что я хочу сказать? — Нина Ивановна волновалась. Когда дело касалось «практического пушкиноведения», она всегда преображалась. В ней проступал активный боец. Нина Ивановна продолжала: — Да. Когда плюс собственное настроение. Именно. Тогда — предел. И Арбат, и снег, и морозец на стеклах, который отгораживает от современности, вносит исконную тишину. И кажущееся потрескивание дров в печах, и звон посуды в буфетной, и скрип дверей. И ранние арбатские сумерки-шорохи. Праздничное чувство ожидания. Я ожидала появление в квартире Пушкина и Натальи Николаевны, чтобы квартира мигом полностью ожила, засверкала, засмеялась! Даже не просто праздничное чувство ожидания, а какого-то волшебного томления, когда невозможно успокоиться, когда мечта гораздо сильнее реальности.

— Сила воображения важнее знаний, — добавил я словами Эйнштейна.

Мы, конечно, сидели у нашего окна. Медленно падал длинный безветренный снег, медленно, не спеша связывал, соединял настоящее с прошлым — нас, с проспекта Калинина, со старым Арбатом. Нас с нами же. Нас — с будущим.

— Вы должны, не откладывая, пойти в квартиру, — говорила Нина Ивановна. — И с этим вот воображением, которое важнее знаний. Квартира пуста, и она пушкинская сейчас.

Я подумал, что телефонный звонок, который я когда-то слышал в квартире, теперь никак не должен быть. Мне казалось, что он по-своему оживлял, пробуждал квартиру. Теперь, значит, все иное. Теперь настоящее пробуждение, потому что безоговорочно верил Нине Ивановне. Уж кто-кто, а Нина Ивановна, «проживающая» много лет в квартире на Мойке, понимает, что такое квартира Пушкина и когда квартира становится именно квартирой. Подлинной. И вы в этой реальности, счастливо избегающие нынешнюю реальность на необходимые вам минуты или часы.

— Мы пойдем, — сказала Вика. — Незамедлительно. — Вика, конечно, тоже безоговорочно верит Нине Ивановне, ее состоянию правды, как верю и я.

— Знаете, — говорит Нина Ивановна. — Уезжаю из Москвы с чувством, что первая квартира Пушкина получилась для меня вот в этом сейчас виде, — подчеркнула Нина Ивановна. — Именно в этом виде.

— Если это говорите вы… хозяйка его последней квартиры… — кивнул я.

Мы смотрим из нашего окна на Большое Вознесение и проглядываем путь, по которому ехали с венчания Пушкин и Наталья Николаевна. Нина Ивановна впервые у нас, и она понимает, почему Валентина Михайловна Голод хочет отсюда снять панораму города и отправить русским родственникам в Париж.

— Здесь началась ваша книга? — спросила Нина Ивановна, все еще наслаждаясь видом на Вознесение, на Тверской бульвар, на старый Арбат. — Я теперь вас понимаю.

— Началась книга в Москве, перекочевала к вам в Ленинград, — сказала Вика. — Двинулась в Крым, потом на Кавказ, потом снова в Крым, потом в Пушкинские Горы, в Пензу, в Тарханы, а потом… потом снова и снова в Ленинград. И снова в Москву, на старый Арбат.

Мы рассказываем Нине Ивановне о Елене Дмитриевне Гутор-Кологривовой, о Казачкове и Григорове, об академике Веселовском и оставленных им записях. О Наталье Сергеевне Шепелевой — у нее есть несколько подлинных гончаровских предметов. Может быть, послужат «отправной точкой» для будущих комнат Гончаровых: Нина Ивановна занята поиском вещей для экспозиции в комнатах сестер Натальи Николаевны. Рассказали и о другой нашей знакомой Ксении Любомировой из рода Гончаровых по линии старшего брата Натальи Николаевны Дмитрия Гончарова. По профессии Ксения гидролог, недавно была у нас в гостях. Конечно, беседовали о Полотняном Заводе. Она имеет вещи с Завода, фамильные. Мы, правда, не видели. Подыскивает Нина Ивановна вещи и для «интерьера Волконских»: по археологии — это парадные залы Волконских 1780 года. Они над квартирой Пушкина. В залах — остатки карнизов, пилястров, узоров, отделки стен тоже «на зеркала». Кружевные росписи вокруг «зеркал». Места, где были камины. Так что дом Волконских будет восстановлен как дом Волконских. На реставрации работают и добровольцы — приходят семьями. Работают и школьники бывшей 2-й Петербургской гимназии, а теперь школы № 232. Во дворе дома — решено уже — будет булыга. Останется скверик с банкетным кустарником, скамеечки, которые стояли всегда. Люди, как и прежде, смогут приходить к Пушкину и проводить свои белые ночи в белые ночи, как это было и прежде.

По ленинградскому телевидению прозвучало обращение к жителям города:

— Для квартиры Пушкина нужны два зеркала в рамах красного дерева не шире 70 сантиметров и не выше 160 сантиметров. Горка, этажерка в два или в три яруса и дамский секретер. Все вещи обязательно первой трети XIX века.

— Вы писали, что в квартире Ярмолинских карамзинские двери? — вспомнила Нина Ивановна.

— Да. Зарисовал их.

Достаю записную книжку. Нахожу рисунок, протягиваю Нине Ивановне. Она рисунком довольна. Умел рисовать мой отец, немного рисую и я. Мой отец рисовал Остафьево, делал этюды в Бахчисарае, Гурзуфе, Ялте, Мисхоре. Его картины и этюды висят у нас дома, те, которые сбереглись после войны.

— Дайте мне номер телефона Ярмолинских.

Вика диктует номер.

— Окна их квартиры — на Летний сад. Три окна. Крайнее — лермонтовское, — говорю я.

— Знаю эти окна, столько раз на них глядела.

— Об ангелах на Садовой, лермонтовских, тоже знаете?

— Нет.

— Два ангела в комнате у Дины Афанасьевны Васильевой. На потолке. Дина Афанасьевна линотипистка.

— А ведь подумать только… Были — не были эти ангелы… Но они сейчас есть и в доме Лермонтова, в его комнате, — говорит Нина Ивановна. — И люди с надеждой на них глядят.

— И сохраняют с надеждой, как могут.

Смотрим на Молчановку, на дом Лермонтова, на три окна в мезонине. На них нельзя не взглянуть.

— Куда вы еще хотите проникнуть?

— Куда? — Я показываю на купол Вознесения, наполовину закрытый снегом, потому что с другой половины снег сполз, съехал с купола и обнажил его зеленую покраску. — В феврале, в день венчания Пушкина, хочу проникнуть в этот храм.

— Я слышала, там какое-то специализированное учреждение.

— Хочу попытаться. Скоро там будет концертный зал.

На следующий день, как я узнал от Валентины Брониславовны, Нина Ивановна посетила музей Лермонтова. Водила ее по экспозиции сама Ленцова. Нина Ивановна была на Молчановке впервые. Рассказала мне об этом Ленцова.

Нина Ивановна прошла Пушкинской тропой, только от Пушкина к Лермонтову.

А мы с Викой побывали в интерьере пустоты.

ЕЩЕ РАЗ О ДЯДЕ И ПЛЕМЯННИКЕ

Услышал по телефону знакомое:

— Хех-хе.

Я знал: это предвещает для нас с Викой что-то немаловажное. Оказалось, не то чтобы немаловажное, а даже очень важное: Владимир Алексеевич Казачков нашел в своих архивных завалах записи академика Степана Борисовича Веселовского. Нашел! Хех-хе…

— Все совпадает? Все верно? — не удержался, спросил я как будто бы в первый раз, когда мы с Викой были переполнены сомнениями.

— Конечно, верно, — привычно негромко и глуховато заговорил Казачков. — Таблица начинается от Радши. Десятое колено — Иван Гавриилович Пушкин, и от него — к Пушкину и к Лермонтову. Семнадцатое колено — Евдокия Федоровна Пушкина, вышедшая замуж именно за обладавшего чином капитана Ивана Боборыкина. Восемнадцатое — Анна Ивановна Боборыкина и ее муж секунд-майор Юрий Петрович Лермонтов, владелец усадьбы Измайлово, — прадед и прабабка поэта Лермонтова. А восемнадцатое колено рода Пушкиных — Лев Александрович Пушкин, подполковник артиллерии, — дед поэта Пушкина. Ну и двадцатое колено — сам АлександрСергеевич, а двадцать первое сам Михаил Юрьевич. Дядя и его десятиюродный племянник.

Я слушал Казачкова и вновь радовался: цифры, имена — все совпадает с вычерченной нами с помощью Владимира Алексеевича и проверенной Александром Александровичем Григоровым таблицей.

— Ну что же. Может быть, это последнее, что требовалось по родословию Пушкина и Лермонтова, — говорю я Владимиру Алексеевичу.

— Для успокоения?

— Для завершения.

И мы с Владимиром Алексеевичем, не сговариваясь, засмеялись.

ЗИМНЯЯ КАРЕТА

— Кто ж того не знает, что венчался он у нас. — Вахтер Петр Иванович Козлов так именно и сказал: «у нас». Мы с вахтером стояли в храме Большого Вознесения со стороны Вознесенского проезда. Был февраль месяц, день свадьбы Пушкина.

— Значит, от прежних времен в здании ничего не сохранилось? Ни кусочка лепнины, росписи, орнамента?

— Ничего, — говорит Петр Иванович. — Вы шли и надеялись?

— Надеялся. В какой-то степени.

— Здесь научное учреждение.

Передняя часть помещения занята трансформаторами, реостатами, конденсаторами, большими, выкрашенными в яркую краску рубильниками; висят, прогибаются тяжелые кабели, связки белых и коричневых изоляторов. А по стенам висят графики каких-то модулей и функций. Перед местом бывшего алтаря укреплены два огромных, отблескивающих медью шара на длинных стальных штангах; один шар — снизу, другой спускается сверху из-под купола.

— Рождают гром и молнии, — сказал Петр Иванович. — Лаборатория. Электрическая.

Я подумал — два шара-ока.

Иду по узенькой, каменной, изношенной временем лестнице — поднимаюсь внутри кубического объема церкви, прорезанного окнами без наличников, — иду в кабинет к профессору. Он уже узнал о моем появлении в его электрических владениях. Встречает на пороге небольшой сводчатой комнаты, внутри которой в полном достатке представлена самая обычная конторская мебель. Владимир Ильич Левитов, доктор технических наук, заведующий лабораторией высокого напряжения, — плотный, рослый, волевое и даже суровое лицо, в котором, на мое счастье, я все же прочитываю расположение к моему поступку, хотя и проник я в запретные научные владения.

— Хотите увидеть храм таким, каким он был?

Непонимающе гляжу на профессора.

— Разве возможно? Вахтер мне сказал, что ничего, к сожалению, не сохранилось, ни единой детали.

Профессор теперь с удовольствием глядит на меня.

— Хотите увидеть? — повторяет вопрос.

Что-то заведующий лабораторией замышляет, но что, не пойму.

Я кивнул — хочу. Как можно не хотеть такого? За этим и пришел, проник. Профессор показал рукой, чтобы я располагался в его кабинете, а сам ушел.

Окна кабинета были на две стороны: одно — на площадь Никитские ворота, другое — на улицу Герцена. На здании висела общегородская табличка, оповещающая о названии улицы и порядковом номере строения: «Ул. Герцена, 36».

Вернулся профессор, в руках — пачка фотографий.

— Вот! Извольте! — не без удовлетворения произнес он и хлопнул передо мной о стол фотографиями. — Чем не день свадьбы поэта!

Я разложил снимки, их было с дюжину. Профессор сел рядом, он торжествовал.

— Вот вам мраморные колонны с капителями. Росписи. Композиции фресок — праздник рождества Христова и Богоявления, по-моему. Резьба по дереву. Позолота. Апостолы и Святитель. Главный иконостас.

— Откуда у вас фотографии?

— Отыскали очень старые негативы. Сумели. Может быть, сделаем альбом. По-моему, Пушкин не дожил до изобретения фотографии года два или три.

Я перебирал четкие, хорошие снимки. Колонны. Пилястры. Большие свечи в больших напольных подсвечниках. К центральной части иконостаса — четыре ступени. Перед ступенями — тонкие перила с шишечками, очень напоминающие лицейские перила на лицейском крыльце. Над иконостасом, как и положено, вырезанный из дерева и позолоченный пучок солнечных лучей. Огромная люстра, и в ней длинные тонкие свечи. Я насчитал двадцать четыре свечи, это которые были видны. Так что люстра, будто цветущий каштан, цвела под пучком солнечных лучей.

— Подарите мне фотографии, профессор! Вы себе еще напечатаете.

Очевидно, в моем голосе столько было беспредельной просьбы, что Левитов сказал:

— Берите. Но за это вы возьмете меня к Пушкину на Арбат.

— Но вы можете ехать вместе с ним. Вы же сейчас хозяин Большого Вознесения!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И что же — катит по Москве свадебная в цветах карета. Звенят бубенцы, гремят колокольцы. Дорогу свадебной карете, ее бубенцам да колокольцам, ее праздничному вихрю. Пушкин и Наталья Николаевна — теперь госпожа Пушкина — едут, скачут от Никитских ворот, от Большого Вознесения на Арбат. Впереди уже проехали, проскакали Петр Андреевич Вяземский с одиннадцатилетним Павлушей и Павел Воинович Нащокин.

Квартира на Арбате готова к семейной жизни поэта.

Пушкин — магическое имя, — конечно, в одном фраке, потому что «пылкое воображение стоит шубы», а фрак, может быть, и нащокинский, в котором и сватался. Наталья Николаевна — лучезарная красота — укутана, увернута в пуховые шали и в голубого бархата шубку, спрятана от мороза и снега вместе со свадебным ожерельем. Глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные. Карин… Кариан… Наташа… Таша… Она же — сестра самой Дидоны. И миледи Байрон, а он Байрон Сергеевич… Только что так назвали, когда над их головами держали свадебные венцы и когда во все Большое Вознесение, среди колонн, горел, сверкал огромный венец огромной люстры.

А карета едет, кони бегут, выплясывают, колеса крутятся, гремят, поют бубенцы, и колокольцы-гормотунчики, и колокола где-то.

…Шитая золотом и серебром праздничная одежда церковнослужителей, пылающее многорядье золотых свадебных свечей, свадебные цветы и песнопения, сверкание начищенной меди и ароматных углей в кадилах и только что отзвучавшее во весь храм торжественное возглашение: «Спожити им в единомыслии… брак честне и ложе нескверное», и было преподано благословение: стена чистоты и жизнь целомудренная. Как-то наведутся теперь дни? У кого узнать, как надобно жить в единомыслии и целомудрии ей, совсем молодой барышне, с первым поэтом России? Потом она будет искать эту стену чистоты, будет стоять на коленях, жечь простую свечу перед иконой Божией Матери и молиться в этом же Большом Вознесении, в такой же зимний час. Стоять на холодных плитах храма, изнемогшая, отягченная несчастьем и не помышляющая о себе. А пока что на Наталье Николаевне счастливое свадебное ожерелье. Жемчужины приятно облегли шею — теплые, живые. И сопутствовали ей теплое, живое благословение и послушание.

Белым-бело на Арбате от снега, мягко блещут купола Николы на Песках. Где-то в окне промелькнул отблеск огня в камине, сверкнул уголок бронзовой рамы. Флигели, сарайчики, магазины, лавки, лотошники, торгующие золочеными орехами и детскими бумажными дудочками, стекольщики с «деревянными портфелями». Постовой в башлыке. Команда фонарщиков в ватных «пиджаках», фартуках, с ведрами, лейками и лестницами: им надо вычищать от снега фонари перед вечером, заправлять маслом. Дворники разравнивают ухабы. Где-то играет клавесин, где-то — гитара. Любопытные задерживаются — узнают сидящего в карете Пушкина. Да и как не узнать-то его, еще совсем недавно лихо, по-холостяцки разгуливавшего по Арбату и по Тверскому бульвару. Фанфарада!

Подъехали к дому. Их уже ждали: зажгли на крыльце бумажные шнуры — встречают молодых. Пушкин выводит из кареты, сперва на откидную лесенку, потом — на очищенное от снега крыльцо Наташу. Все любуются веселостью и радостью поэта и его молодой женой, «расписной картиночкой». Из сеней навстречу очень гордый, очень важный выходит с образом одиннадцатилетний Павлуша Вяземский.

— Ну что, мой распрекрасный, — говорит поэт. — Кажется, все ясно. — Пушкин хохочет: — Кончился тверской ловелас с чертовски черными бакенбардами. Кончился житель больших дорог!

А смеяться Пушкин умел и любил.

— Рассмеялся своим детским, звонким смехом, — вспоминает писатель Владимир Соллогуб.

— Смеялся заразительно и громко. — Это жена Нащокина Вера Александровна.

Поэт и драматург Алексей Степанович Хомяков:

— Когда Пушкин хохотал, звук его голоса производил столь же чарующее действие, как и его стихи.

Цыганка Таня:

— Как примется вдруг хохотать! Иной раз даже испугает просто… Прямо помирал со смеху.

— Он же был охотник до смеха. — Это Гоголь.

Сдерживается, но потом все же хохочет в ответ Павлуша, неизменный и самый юный друг Александра Сергеевича.

— Надеюсь, душа моя Павел, ты сегодня не будешь ни с кем боксировать?

Пушкин учил Павлушу боксировать, и Павлуша так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать. Вызывал даже во время танцев, и его перестали возить на семейные праздники.

В сенях с Натальи Николаевны раздевают пуховые шали, снимают бархатную шубку, и Наташа… как бледный цвет подснежный, на тонкой шее — жемчужины.

Когда потом ростовщикам будет закладываться все, Наталья Николаевна всегда будет сохранять свадебные жемчужины.

На маленьком темно-красном подносе подают Пушкину и Наташе бокалы с шампанским. Сейчас поднос хранится на царскосельской даче. Выпито первое праздничное шампанское, и поэт берет руки Наташи в свои. Не выпускает. Касается ее лица и целует в глаза, будто успокаивает после мороза и снега, свиста и крика кучеров, внимания улицы — фанфарады! Ему нравилось целовать ее в глаза.

Да, она все имела в себе и в муже, но она этого тогда не понимала так, как поняла потом, когда до конца своих дней, сколько бы лет ни прошло, продолжала возлагать на себя смирение, чтобы ни грехов, ни страстей и чтобы никакого нечестия сердца.

Павлуша шагает, провожает в комнаты «во второй этаж» поэта и его жену «в щегольскую (это с точки зрения Павлуши), уютную гостиную». Наталья Николаевна освобождает трен — шлейф, который был заколот для езды в карете, и трен раскрывается у ее ног.

…Неслышным шагом, легче снега, легче времени входит и пушкинская муза. Она знает, что Пушкину уже предсказано магическим шаром-оком, что «умрет от своей жены».

— Будь молода, потому что ты молода, и царствуй, потому что ты прекрасна, — говорит поэт жене.

Все внимание сейчас подарено только ей одной. Муза не вольна сейчас над поэтом.

А потом — крытый белой скатертью стол, белая посуда, белый свадебный обед, где распоряжался Левушка Пушкин, обед под возгоревшиеся воскояровые свечи и с неизменными друзьями по вчерашнему прощанию с молодостью — мальчишнику.

…Арбат — разрытый, перекопанный. Горы земли, щебня, камней, кирпича, металлической арматуры; бочки с краской, олифой. Грохот лебедок, гул компрессоров и отбойных молотков. Экскаваторы, подъемные краны, самосвалы, бензовозы. Ни один год москвичи пробирались, продирались по Арбату, безропотно преодолевая строительно-реставрационные работы. Но вот стало тихо: Арбат начали мостить специально для него привезенной красноватой и черной плиткой — «арбатский булыжник». Его клали на желтый песок. Несколько месяцев был слышен мягкий резиновый стук резиновых молотков. И на этом новом старом Арбате реставрировался, восстанавливался дом… свадебный дом Пушкина.

В комнатах — тишина. Сверху, с потолка, смотрят херувимы, держат маленькие лиры. В гостиной гирлянда небольших золотых венков над синими шторами, белые, полукруглые, высокие печи, между которыми стоит «полуночная» конторка Пушкина — сколько за ней было написано полуночных стихов!.. Навешены высокие двери с бронзовыми ручками и высокие створки окон. К форточкам привернуты желтые запорчики. Я вспомнил, как совсем недавно знакомый мне паркетчик еще раз протер паркет тряпкой, чтобы я увидел, убедился, какой силы рисунок — черные и брусничного цвета звезды, зубчики, конверты, уголки, квадраты. Некоторые сорта дерева привезены из Мексики.

— Думаю, Александру Сергеевичу понравится, — сказал паркетчик.

Давно снята с белых колонн у лестницы предохранительная бумага, опробованы светильники-жирандоли с хрустальными подвесками. Прошла окончательную проверку кровля, построено на трубе навершие, отделаны чердачные окна. Покрашена решетка балкона. Сам дом — бирюзового цвета, а бирюза — память о тех, кто умер от любви…

У Натальи Николаевны было кольцо с бирюзой. Было кольцо с бирюзой и у Пушкина. Кольцо Натальи Николаевны хранится в Ленинграде. Кольцо Пушкина, к сожалению, потерял Данзас — уронил в снег, и горе Данзаса было беспредельным.

Бирюзовый дом. Новое его пробуждение — Арбат, снег, морозец на стеклах, кажущееся потрескивание дров в печах, звон посуды, скрип дверей, запах закипающего самовара и ранние арбатские сумерки-шорохи, пробравшиеся в дом. В одно из кресел брошены трость Пушкина и большой веер Натальи Николаевны.

— Блажен кто находит подругу — тогда удались он домой… — говорил Пушкин.

Москвою Пушкин был рожден, Москвою был крещен, Москвою был обручен и обвенчан. И брачные венцы до сих пор хранятся в Москве, в собрании Оружейной палаты. Лежат на темно-зеленом сукне. Сплетение лавровых позолоченных ветвей с красными из рубинов бантами, с синими наверху «орехами» и с бриллиантовыми крестами. Низ украшен эмалевыми медальонами, выложен жемчугом и тоже рубинами. Рубины капельками рассеяны и по ветвям лавра, алые капельки на лаврах…

Татьяна Николаевна Бо́рис — хранительница венцов — совсем еще молодая, в красных брючках, почти десятиклассница, рассказывала мне:

— Венцы из церкви Большого Вознесения. По преданию. Клейма мастера нет. Судя по многоцветности, полихромии, скорее всего изготовлены в Москве, в начале XIX века.

— То есть в пушкинское время?

— Да. На медальонах изображены Христос, Богоматерь с родителями, святая Екатерина — всегда чистая, Пантелеймон — всемилостивый, Прокопий, что значит опережающий, успевающий. К нам в Оружейную палату венцы поступили в 1931 году.

— Ровно через сто лет после свадьбы, — заметил я. — Венец, которым венчалась Наталья Николаевна, поврежден: один бант наполовину отломан, — обратил я внимание.

— Не реставрировали, не трогали пока.

— Может, и не надо? На них отражается время.

— Я хочу в Московской патриархии поискать документы Большого Вознесения. Опись имущества, все до конца уточнить. Я ведь историк.

— Может, не надо? Пусть сохраняется предание.

— Устное, — уточнила Татьяна Николаевна.

— А похитить их в семнадцатом году не пытались? — Это я вспомнил ГИЕБХУ и как из Успенского собора похитили патриарший посох.

— Думаю, что пытались. И вывезти за границу. — Потом Татьяна Николаевна сказала: — В стародавние времена венчали на Руси кокошниками.

— И песни пели, как сокол-соколович поймал себе горностаюшку, — добавил я.

Хранятся в Оружейной палате и кареты, правда императорские.

Зимний, снежный, солнечный день. Гости. И какие! Пушкины, Ганнибалы, Гончаровы, Хитрово. Правнук Пушкина Григорий Григорьевич. Ему 72 года. На пиджаке — орден Отечественной войны. Сражался на Курской дуге, освобождал Харьков, Сумы, Николаев, форсировал Днепр. Праправнучка Пушкина Юлия, дочь Григория Григорьевича. Наша знакомая Ксения с двоюродной сестрой Наташей из рода Гончаровых. Наташа, как и Ксения, гидролог. Здесь и Ирина Гончарова — она почвовед, и Игорь Гончаров — кандидат физико-математических наук. И Ганнибалы, приехавшие из Ленинграда, и еще Пушкины, и еще Гончаровы — Маша Гончарова, студентка Ленинградского медицинского института. Ей 20 лет. Сын Ксении Максим, только что получил диплом инженера-строителя. У кого-то в руках книжка Русакова «Потомки А. С. Пушкина». Листают, что-то выясняют, смотрят родословные росписи. Александр Сергеевич и Наталья Николаевна собрали их сейчас здесь всех вместе у себя в гостях на торжество, и они нарядные, праздничные, оживленные. В своих беседах они одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Корреспондент «Комсомольской правды» Б. Утехин напишет: гости вспоминали, узнавали здесь, в доме, знакомые вещи, многие из которых еще недавно хранились в семьях. Семьях Пушкиных, Ганнибалов, Гончаровых, Хитрово. Кто они сегодня потомки великого поэта? Они разные. Старые и молодые, модно одетые современные люди.

Григорий Григорьевич Пушкин напишет в день открытия музея в моей записной книжке для Натальи Сергеевны Шепелевой, которая заболела: «Наташа! Жаль, что не была. Целую, будет звонок. Гриша Пушкин». Елена Дмитриевна Гутор-Кологривова. Я держу ее об руку: по-прежнему со зрением у нее плохо, но по-прежнему она шутит, смеется:

— Миша, держите меня крепче, чтобы я не упала где-нибудь кучкой!

Специальных очков сделать не удалось.

— Не волнуйтесь, Елена Дмитриевна, я вас поймаю… слухом, — весело отвечаю я. В отношении того, чтобы «ловить слухом», — тоже ее слова, как вы помните.

Потом в доме Елену Дмитриевну усадят в кресло, в котором, возможно, сидел на свадьбе Павлуша Вяземский. Большое, широкое, с откидными полочками по краям. В одной из комнат висит знакомый портрет: Екатерина Николаевна Лопухина-Хитрово — вишневого цвета платье, на рукавах шитье, накинута белая шаль — прабабка Елены Дмитриевны, хозяйка арбатского дома, а сейчас, значит, хозяйка дома Елена Дмитриевна, как единственная наследница. Здесь же и книжка-дневник прабабки: перенесен сюда с Кропоткинской. То, что все эти вещи сохранились, мы обязаны и тете Кате Долгоруковой, двоюродной сестре отца Елены Дмитриевны. О ней часто вспоминала Елена Дмитриевна в наших вечерних беседах по телефону: читать Елена Дмитриевна не могла, смотреть телепередачи не могла, и вот мы с ней беседовали по вечерам по телефону.

Елене Дмитриевне на карточке-приглашении посетить сегодня квартиру Пушкина на Арбате — пишет на память об этом дне Н. Н. Гончарова: «Желаю быть такой же бодрой духом всегда» (она слышала, как Елена Дмитриевна весело говорила: «Держите меня крепче, чтобы я не упала кучкой!»). И ставит подпись: «Праправнучка Н. Н. Гончарова». И Ксения оставляет на приглашении слова приветствия: «Дорогая Елена Дмитриевна, очень счастлива была познакомиться с Вами. Надеюсь на встречу в будущем. С уважением Гончарова-Любомирова». Расписывается и Григорий Григорьевич Пушкин: «На память. Григорий Пушкин». Я прошу Елену Дмитриевну, как правнучку хозяйки дома, тоже расписаться на торжественном билете. Помогаю ей, направляю «руку с шариком», чтобы шарик не сполз с билета. Билет теперь у нас с Викой. Елена Дмитриевна умерла летом 1987 года. Похоронена на кладбище старого крематория, недалеко от Марии Гартунг.

На втором этаже, перед входом в гостиную, выставлены подарки, и среди них — поддужный колоколец Степана Ивановича Николенко; бронзовая скульптура Олега Комова «Пушкин и Наталья Николаевна». Олег Константинович тоже принес ее в дар музею. А в будуаре Натальи Николаевны, у ее портрета, лежит портбукет с орхидеей. Вазы полны гвоздиками, нарциссами, тюльпанами.

Свет, в дополнение к солнцу, разливают люстры, бра, жирандоли. И свет — в хрусталях, в зеркалах, в белых печах, в белых дверях и окнах, в белых колоннах. В собранном по рисункам из эпохи Пушкина и отлакированном паркете. Современные воскояровые свечи.

На старом новом Арбате столпился народ. Конечно, всем сейчас в доме не уместиться, но можно постоять и на улице — праздник в Бирюзовом доме! В этом снеге, в этой бирюзе, в этом солнце был Пушкин.

Ах, на Арбате, возле МИДа, стоит старинный особняк. Стоит, как и стоял когда-то… Перекресток времен.

ЭПИЛОГ

Мальчишник — это не только предсвадебная встреча друзей, «холостая шайка», это постоянство мужской дружбы, союза, возникшего большей частью с молодости и скрепленного совместным возмужанием. Это сближенный удел, безотчетная симпатия. Это когда «прилетают сани с колокольчиком», а в санях — твой друг. «Храните, о друзья, храните ту ж дружбу, с тою же душой…» — сказал Антон Дельвиг, любимец товарищей.

Пушкин оберегал дружество, глубоко переживал потери. «Шести друзей не узрим боле, они разбросанные спят — кто здесь, кто там на ратном поле…», томился невозвратностью молодости: «Скажи, куда девались годы… Где ж молодость? Где ты? Где я?» Как ему необходимы были друзья. Не обязательны частые встречи с ними, важна была непрерывность сознания, что друзья есть, что они живы и что тебя связывают с ними нити, по которым идет непрекращающийся магнетизм от тебя к ним и от них к тебе. Согрев души. Цепь жизни. Единая. Кюхельбекер в ссылке, в Сибири, до самой смерти жил «по старым заветам прежнего Лицея». Пушкин был вдохновителем сходок друзей-выпускников лицейского союза, лицейской республики. Возбуждал в «ином остывающем сердце память и чувство прежнего времени», как скажет потом «незабвенный» директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт. Пушкин считал, что и последний лицеист, кто переживет всех, все равно должен праздновать лицейскую дату. Один. Последний. Возможно ли это? По силам ли каждому? Все от всех передано, завещано одному. Вся семья друзей из далека в далекое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее. И в будущее. Последним «пушкинским лицеистом» оказался князь Горчаков.

Погибший Лермонтов — он лежал под проливным дождем на руках друзей? К сожалению, все-таки нет. В юности у Лермонтова не было Дельвига, Пущина, пылкого и отчаянного Ивана Малиновского, лицейского старосты Яковлева не было, который до конца жизни хранил архив друзей: стихи, письма, протоколы лицейских годовщин — и потом, уже умирая, передал архив Федору Матюшкину. Данзаса на дуэли не было. Был Алексей Столыпин, но Данзас ли это, который всю жизнь мучился гибелью друга. Были Аким Шан-Гирей, Алексей Лопухин — брат Вареньки, Святослав Раевский, игравший «не малую роль в судьбе поэта», крестник Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (распространял в списках стихи «Смерть поэта»), были Левушка Пушкин, Михаил Глебов, Руфин Дорохов, но все это разрозненные единицы: братства не было. Лермонтов, прошедший войну, командир отчаянной сотни, человек с самыми высокими понятиями чести, долга, товарищества, остался, по существу, одиноким странствующим офицером. И в жизни, и в произведениях. Соедини судьба Пушкина с Лермонтовым, старшего и младшего, все у младшего, может быть, сложилось бы по-другому.

Во мне низвергаемое чувство мальчишника поселил Пушкин. Необходимость видеть, чувствовать «семью друзей», «хранительные сени», «дубравные своды» (и перед нашей школой на берегу Москвы-реки стояли и до сих пор стоят дубравные своды, только нашей школы давно уже там нет). Поселил желание неизменно любить «праздник молодой», «чувство прежнего времени», «прежнего радушия». Не сразу поселил — год от года чувство возрастало, крепло, делалось цепью жизни. Единой. И, может быть, мне Пушкин прежде всего чрезвычайно и дорог вот этим своим мальчишником и мальчишеством. Дорог тем, что «любил своих друзей за дружбу», как отметит Соболевский.

Я не мыслил жизни без друзей юности, как, впрочем, не мыслю и сейчас, хотя ребят почти уже не осталось, я имею в виду мальчишек. Нет их больше. Война унесла их и не война. По-разному. Если есть друзья — и ты есть, живут они — и ты живешь, и твое время живет. А то может быть так — ты живешь, а твое время умерло, ушло с друзьями, и на тебя одного опустится, ляжет груз совместно прожитых лет, всего, что было. Ляжет сознание, что ты последний с этим непомерным грузом, для тебя непомерным. На днях подумал, и сделалось страшно: не остаться бы последним с воспоминаниями, с письмами и фотографиями, с последним телефонным звонком, с последней «братской трапезой».

Егор Антонович Энгельгардт, выпуская в жизнь лицеистов, напутствовал их словами: «Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша».

9 класс «А» и 9 класс «Б» школы № 19. Две параллели. И вновь наши девочки с нами, и они молоды и царствуют, потому что они прекрасны. И никто из нас не убит.

Сны веселых лет, и в одежду жизни одевают все, чего уж нет… И нет… И не может быть. И не прилетят сани с колокольчиком, не привезут друзей — время иссякло!..

А ведь будут такие звезды, где мы живем, — сказал Маленький принц.

ДНЕВНИК ЛЕВЫ ФЕДОТОВА И РАССКАЗЫ О НЕМ САМОМ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Безудержный аналитик, безудержно любопытный к разносторонним наукам и разного рода искусствам, с поразительно твердым мировоззрением в окружавшей нас тогда действительности — таким был «обыкновенный мальчишка, мальчишка необыкновенный» Лева Федотов.

Отец его Федор Каллистратович и мать Роза Маркус — политические эмигранты, долго жили в Америке. Помню семейную фотографию: Федор Каллистратович, в белой рубашке, в черном галстуке, обнял маленького Леву и свою жену: счастливая семейная фотография по возвращении на Родину, в Россию. Помню золотые часы, висели в комнате на ковре, на гвоздике: это после трагической гибели отца. На крышке часов выгравирована охота на волка. «Память об отце, — сказал мне Лева. — Часы американские». Подробности об американских часах я узнаю через много лет, когда уже буду после войны студентом Литературного института.

До определенного года нас было четверо друзей — Лева Федотов, Юра Трифонов, Олег Сальковский и я. Были мы из одного огромного дома, занявшего всю улицу Серафимовича (бывшая Всехсвятская) и выходившего фасадом к реке, на Берсеневскую набережную. Учились в одной школе, в одном классе «А». Потом нас осталось трое: Юра вынужден был покинуть большой дом. Теперь нас двое, это уже после войны: я и Олег Сальковский, или Салик, — Лева Федотов погиб на войне, Юра — умер.

Я храню Юрин автограф на его первом изданном в журнале рассказе: «Другу и школьному товарищу Мише Коршунову мой первый и дрянной рассказишко, с надеждой и уверенностью получить вскоре такой же подарок в ответ, 12/V-48 г.». Рассказ называется «Знакомые места». Олегу Сальковскому на книге «Продолжительные уроки» Юра сделал надпись: «На стр. 18-й ты и наш незабвенный Левка… Все мои скромные достижения в деле порчи бумаги — благодаря нашему детству, нашему дому, нашему совместному фанатизму».

Осталось всего несколько Левиных тетрадей-дневников, ноты, немного писем и немного рисунков — обычных и научных, фотографии и его поразительные предсказания начала, хода и завершения Отечественной войны. Остались и наши о нем воспоминания, а значит, воспоминания и обо всех нас, и о нашем доме, ставшем теперь печально известным Домом на набережной.

ДВЕ ФОТОГРАФИИ С БЕЛЫМИ УГОЛКАМИ

Две одинаковые, маленькие, с белыми уголками фотографии на документ. Они передо мной. На одной — Лева в своем бушлатике, который надевал в исключительных случаях, в исключительную непогоду; волосы пшеничные, лицо волевое, непреклонное, скуластое. Скулы, как у Будды, отметит Юра Трифонов. А точнее сказать, как у отца, который имел такое же непреклонное скуластое лицо и такие же пшеничные волосы. Об отце писатель Александр Исбах напишет в начале тридцатых годов: «В семинаре Института красной профессуры, куда пришли мы учиться, почти все знали друг друга по прошлой работе. Один только человек был незнаком нам… Вид у него был несколько необычный. Чулки до колен (такие же гольфы будет некоторое время носить и Левка. — М. К.), потрепанная бархатная заграничного покроя куртка (ну, у Левки чаще бушлатик. — М. К.), широкая шляпа — ковбойская».

Сына этот человек в ковбойской шляпе будет называть Львенком и будет стремиться привить ему волевые качества, которыми обладал сам.

Вспомнил я все это, глядя в который раз на Левину фотографию. На обороте фотографии надпись: «Дорогому Мишке! 19 августа 1942 г.». Снимок прислан из Зеленодольска, Татарская АССР. Снялся Лева на документ и прислал мне — Михикусу, Мистихусу, Стихиусу. Прозвища дал Лева. Под этими именами я у него в дневнике, в его общих тетрадях и значусь.

Вторая фотография точно такого же формата, тоже с белым уголком. На снимке — я, стриженный наголо, зеленая гимнастерка, гладкие зеленые петлицы. Рядовой. На обороте — никакой надписи. Такая же фотография, но с надписью должна была быть у Левы. Я послал ее из училища ему в Зеленодольск. Приложил письмо, в котором сообщал, что уже в армии. Больше я от Левки ничего не получил, а потом известие — Лева погиб на фронте. А какой он солдат! Красноармеец-стрелок (так значилось в сообщении о гибели). Как это могло случиться?!

Сижу, гляжу на обе фотографии. Самые простые по исполнению, какие только могут быть. Сдвинул их вплотную. Так мы с Левкой часто сидели в моей комнате на десятом этаже. Я сидел за столом, Лева — рядом, ближе к окну. Раскрыта толстая тетрадь. На тетради фабричная марка «Светоч». Левка читает свой научно-фантастический роман «Подземный клад» о Зеленой пещере и Зеленом океане. Такие же тетради шли у него и под дневники. Я, подперев ладонями голову, слушаю. Вечереет. Но так как Левка сидит у окна — света ему пока что достаточно, и я не зажигаю лампы. Да и он надел очки.

Роман о земном шаре, о сохранении жизни на земле, начиная от древней формации. Группа ученых обнаруживает под землей уцелевшую древнюю формацию с растительностью, различными древовидными хвощами, плаунами, гигантскими папоротниками и животным миром — подземный клад. Левка умел придумывать сюжеты, выстраивать их. Ученые находят место по знакам, оставленным на скалах древними жителями земли для будущих поколений. Впервые в Левином романе я услышал вопрос: когда лишенная костей родила первого, обладающего костями? Главным героем романа был Докембрий или Декомбрий. Точно не помню. Что-то из геологического календаря. Эволюционист Докембрий или Декомбрий искатель окаменелостей, и поэтому действие разворачивалось в огромной пещере. Пещера была зеленого цвета — древний окаменевший песок, оставленный тоже как знак для будущих поколений древним Зеленым океаном. В пещере сохранился даже запах океана. В экспедиции принимала участие девочка по имени Трубадур. Я знал, что у Левки в Ленинграде была маленькая племянница, которую он называл Трубадур, конечно, в память о любимом композиторе Верди. Немного Майн Рида, немного Жюля Верна и много научных знаний и Левиных гипотез.

Левка увлекался всем — от рептилий и панцирных рыб до птиц и минералов, до какого-нибудь керолита и магнезита из нижней части древней коры выветривания. От полетов на Марс до классической музыки и живописи. У него было планетарное мышление, он чувствовал Землю как планету — подвижное, живое тело. Войну рассматривал как состояние катастрофы планеты, катастрофы падения разума.

Лева стал писателем еще в школе, не «писакой», как соизволил я пошутить в детстве, а Левка занести в дневник, а настоящим писателем, готовым к вполне серьезным работам, серьезным обобщениям, выводам. Писали мы все — Юра Трифонов, Олег Сальковский, и я, и многие наши девочки. В классе выходил рукописный журнал. Юра для журнала сочинил рассказ под названием «Взгляд смерти»: у человека от сердца к глазам шла тонкая трубка, и глаза человека силой сердца могли погубить врага. Олег пытался написать рассказ, в котором шпион срисовывал железнодорожный вокзал в городе Линце. Почему в Линце? Олег до сих пор объяснить не может. Но что поразительно, уже в зрелые годы, скажем так, Олег попадет в Линц и увидит вокзал… Вика (в детстве — Тора: это от полного имени — Виктория) и Неля Лешукова — обе они из параллельного класса «Б» — выпускали свой журнал «Торнель», в основном он у них был поэтическим. «Каменный ящик — Правительства дом. В каменном ящике все мы живем…»

Лева, его проза — это вопрос уже другой, если бы сохранились его романы, хотя бы главы из них! Мечтал быть писателем и его отец. Вот что оставил в дневнике Федор Каллистратович Федотов: «Я чувствую огромную склонность, стремление и желание к творчеству. Правда, в этой отрасли я еще не проявлял себя как следует. Не испробовал своих сил и способностей. Я сказал — не испробовал, но это не значит, что я вовсе не писал. Наоборот, написано мною изрядное количество. Будучи еще в Америке, я уже написал пьесу «Бобыль», которая была поставлена на сцене и имела успех, что сильно польстило моему молодому самолюбию. Взялся я писать пьесу при следующих обстоятельствах: приближалась забастовка грузчиков, союзом которых я тогда руководил (г. Эри, 1916 г.). Необходимо было вести самую деятельную агитацию и пропаганду среди доковских рабочих. Наша группа решила устроить предприятие, платный спектакль. Музыканты, артисты у нас были свои… Возник вопрос: какую пьесу поставить? Мы написали в Нью-Йорк, в один из самых больших книжных магазинов, объявив, в чем дело, и прося, чтобы нам прислали пьесу покороче и пореволюционней. Но ни короткой, ни длинной революционной пьесы у них не оказалось…»

Тогда-то Федотов, или, как его называли в Америке Фред, или Фредди, сам написал пьесу в двух действиях. Прочел ее на собрании союза грузчиков. Пьеса была единодушно одобрена и принята. Затем и поставлена. Дальше Фред заносит в дневник: «Я еще напишу свою настоящую книгу — книгу, которая расскажет о жизни и которая сама будет куском этой жизни, горячей, суровой и увлекательной. Это будет волнующая книга… Честное слово! Она будет дымиться в руках».

Левка ко мне приходил всегда к семи часам и читал очередную главу из «подземного» романа. Поэтому когда я впервые узнаю о настоящем подземном ходе, расскажу об этом Олегу Сальковскому, мы тут же решим посвятить в эту тайну Левку. Еще бы! Такого специалиста!

Левка читал роман без выражения, суховато, как научный доклад. Не терпел эмоциональности, восторженности, патетики. «Барахтанья и кудахтанья». При встречах и расставаниях все мы, Левкины друзья, никогда не обнимались, не трясли «громогласно» рук. Просто: «Здоро́во!» — «Здоро́во». — «А ты не изменился». — «И ты тоже», — буркал в ответ Левка. Или Левка: «Эко, братец тебя растолстело!» Это он Олегу Сальковскому, Салику. Или мне: «Ну ты, шельмец, и расчернелся!» Реакция на мой загар после Крыма, где я жил каждое лето у бабушки с дедушкой в слободе Бахчи-Эль, на окраине Симферополя; местечке очень пестром, населенном татарами, греками, болгарами, турками, цыганами. Юру Трифонова Лева ударял по плечу, и они кивали друг другу: этого им было достаточно. Юрискаус — это Юрка, а Леонардо или Гумбольдт — это Левкины прозвища в классе.

Левка читает роман, изредка поправляя в ухе ватку: опять побаливает правое ухо. Левка вообще плохо слышал, он вообще был очень близоруким, он вообще — никакой не солдат. Но он был не только Леонардо, он был и Львенком. Наша одноклассница Маргарита Шлейфер передала мне одну из последних Левиных фраз, уже пришедшую с войны: «Теперь я на своем месте!» Что сказать по поводу этой фразы? Может быть, словами великого мастера, самого Леонардо да Винчи: «Тот, кому покажется, что это слишком много, пусть убавит; кому покажется мало, пусть прибавит».

Я сижу и гляжу на фотографии, сдвинул их вплотную. Подошла Вика, заглянула через мое плечо — над чем я застыл? И сразу поняла: ведь это было частью и ее детства и юности.

Письмо в газету «Комсомольская правда» писателя и солдата Я. Акима

«Судьба Левы Федотова поневоле переплелась с трагическими судьбами предыдущего поколения, целого ряда выдающихся людей, раньше времени покинувших свои квартиры в Доме на набережной. Не будь эта славная когорта революционеров, военачальников, мыслителей вырвана из жизни, как знать, понес ли бы советский народ столь тяжкие жертвы в войне с фашизмом. Не должно забывать этого».

Москва

Позвонила Зина Косульникова — она из нашего дома, из нашей школы, но была классом старше.

— Миша, тебя ждет Левина мама.

— Ты уверена?

— Сказала: пусть придет Миша Коршунов. Я хочу его видеть. Миша, она в больнице.

Я, Оля Кучкина — обозреватель газеты «Комсомольская правда» — и Зина едем в больницу. Везем «Комсомолку» с очерком «Ребята из дома на набережной» (рассказ о нашей четверке) и многократно увеличенную Левину фотографию, ту самую, с уголком: фотография была увеличена для публикации в газете.

Шоссе Энтузиастов, больница старых большевиков. Все эти годы я боялся идти к Левиной маме, боялся взрыва горя: я жив, а Левы нет. Зина первой входит в палату. Мы с Олей видим сквозь открытую дверь кровать. Зина наклоняется над кроватью, что-то говорит. Слышим ответ:

— Я никого не хочу видеть.

Мы с Олей застыли, молчим.

— Я устала давать интервью.

— Пришел Миша, — говорит Зина. — Коршунов.

— Миша… — повторяет она. — Где он?

Я вхожу. Сразу узнаю ее, хотя и не видел с 1941 года, с начала войны. Наклоняюсь над ней.

— Очки… — говорит она, улыбаясь мне. — Очки сломаны.

Наклоняюсь низко. Она притягивает мою голову, целует меня и говорит:

— Теперь вижу. Это ты. Совсем седой…

— Это я.

Она сжимает мою руку, не выпускает, держит. Присаживаюсь на стул возле кровати.

— Я боялся идти все эти годы. Я ведь написал письмо в Зеленодольск, из училища, что я уже в армии…

— Ты ни в чем не виноват. Я разговаривала в военкомате… — Она сделала паузу. Она очень слабая, но руку мою все же держит крепко. — Говорила… — повторяет она, — что у него слабое зрение, плохо слышит, больные легкие.

Левка перенес туберкулез, поддувался. Олег Сальковский иногда провожал его в туберкулезный диспансер, который был недалеко от кинотеатра «Авангард», в Казанском переулке, рядом с Октябрьской площадью.

— Мне ответили — люди нужны. — И в голосе никакого упрека. И добавляет: — Никто не виноват. Война.

— У нас с собой Левина фотография. Я хранил ее с сорок второго года.

— Очки… — опять жалуется она.

Мы с Олей берем ее очки, выпавшее из оправы стекло и идем на пост к медсестре. Я прошу кусочек лейкопластыря. Мне дают. Вставляю стекло в оправу и по краю оправы приклеиваю его, укрепляю пластырем. Возвращаемся.

— Юра Трифонов говорил, что ты литератор.

Я кивнул.

— Ты пишешь книги?

— Да.

— Ты ничего не забыл? Ты все помнишь?

— Все.

Оля, включая лампу над кроватью, спросила:

— Вам понравился фильм «Соло трубы»?

Помолчав, она ответила:

— Фильм хороший. Но теперь ты, Миша, расскажи о Леве.

— Я напишу о Леве книгу. О школе, о нас. Правду о нашем доме. — Я волнуюсь. Меня можно понять: встретился с матерью погибшего друга впервые через сорок шесть лет.

Она сжимает мою руку, тратя на это максимум усилий. Оля достает из сумки газету и фотографию, увеличенную, крупную. Задумываемся, показывать или, может быть, не надо? Вдруг станет плохо.

— Надо показать, — решает Зина. — Очерк ей прочтут потом.

Зина провела с Левиной матерью много лет, опекая ее. Помогала переехать в Переделкино, в Дом ветеранов партии, так что вправе взять на себя ответственность. Подносим фотографию к свету. Я говорю:

— Лева.

Она смотрит не отрываясь. Молчит, и мы молчим. В палате полная тишина. Губы ее шевелятся, но слов не разобрать, может быть, мать разговаривала с сыном. Лева сейчас здесь, в палате, был таким, каким она его проводила.

— Я больше не могу, — произносит она тихо. Силится улыбнуться. Она мужественная женщина, а ведь ей уже девяносто второй год.

Слышно, как по больничному коридору везут тележку, — сестра раздает лекарства.

Я никогда не писал о Леве. Почему? О Леве много рассказал Трифонов, скрывая его под различными именами. Создан документальный фильм «Соло трубы». Появились статьи, разборы фильма. Ольга Кучкина по нашей просьбе опубликовала большой очерк «Ребята из дома на набережной». Доказывала, что это должен был сделать я. А я вот молчу. Молчу много лет, несмотря на просьбы друзей, знакомых. Почему молчу? Левка, Левикус, всегда был для меня слишком рядом, а в последние годы мы и вовсе не разлучались. Его мать сохранила для меня фотографию уникальную: я и Левка на Сельскохозяйственной выставке (теперь ВДНХ). Стоим на гаревой дорожке, и каждый из нас зажал в руке туго скрученную тетрадку. На фотографии Левина пометка: «Осень 1940 г. На выставке. Снимал Драмик. Стихиус и я». Не могу только припомнить, кто такой Драмик? Кого так окрестил Левка? Может быть, Диму Сенкевича, нашего одноклассника, которого еще звали Димиком и Глазариком? А в тетрадках мы с Левкой оба что-то тогда писали, сочиняли.

Из писем в газету «Комсомольская правда»

«Я давно интересуюсь всеми публикациями о Леве Федотове. Феноменальность его предвидений действительно кажется фантастической.

Из последних публикаций о маршале Г. К. Жукове стало известно, что в командной игре на картах, проходившей в Кремле в 1940 году, он, играя за «синюю» сторону, нанес удары на тех же самых направлениях, где в июне 1941 года были нанесены немцами. Но ведь Г. К. Жуков был профессиональным (в высшем смысле этого слова!) военным. А тут мальчик, школьник».

А. Рашковский, г. Киров

И вот от всего перечисленного мне все труднее начать говорить о Леве, о нас, о нашем доме, который был и остается для нас центром всех наших воспоминаний и переживаний, дом ЦИК—СНК СССР или даже так — «допр» (сокращенное от «дом правительства»). Строился и заселялся от кинотеатра «Ударник» по направлению к набережной, 1928—1931 годы. Жили поначалу в общих квартирах: ждали окончания строительства. В «Ударнике» шли самые новомодные, западные кинокартины, был создан дансинг, играл джаз-оркестр, в буфете подавались десертные напитки «Марсалин», «Какао-шуа», а к ним печенье «Фумандлен», «Пети-фур». Мой отец и моя мать —тогда совсем молодые (отцу 28 лет, матери 25) — бегали вечерами после работы в дансинг и танцевали. Я оставался на попечении соседки большевички Павловой Марии Георгиевны, учил с ней по порядку названия месяцев, слушал объяснения, что такое високосный год, пытался понять разницу между фабрикой и заводом, селом и деревней, большевиками и меньшевиками. Мебель в квартирах была стандартная, казенная, с железными инвентарными номерками, что отмечал уже Юра Трифонов. Выдавалась в рассрочку. И до сих пор кое у кого бродят наивные из натурального мореного дуба предметы: тумбочка на балконе, изможденная временем, неповоротливая, угластая, или громоздкий стул с низкой выгнутой спинкой, покрытой ледерином, или с тяжелыми ножками, квадратный обеденный стол, давно выселенный на дачу и не раз уже кем-нибудь равнодушно ремонтированный, но еще чудом содержащий на себе инвентарную железку. На кухнях имелся круглый дымоход для самоварной трубы, закрывался крышечкой на цепочке. Но самоваров никто никогда не ставил: чай пили из обыкновенных чайников. В крайнем случае около дымоходов курили, и дымоходы в конце концов замазали. Дом горел, не будучи окончательно отстроенным. Пожар был сильным, на всю Москву. По ночам с некоторых пор для охраны дворы наполняли собаками. И это кроме того, что вахтеры имели оружие и в доме была комендатура. Разместили собак в подвале. Выйдешь поздно вечером на балкон, а на тебя глядят овчарки. Днем собак тоже выпускали — выгуливали на заднем дворе, закрытом с двух сторон деревянными воротами: отсюда родилось название вонючка. Когда там не было собак, мы, ребята, вооружившись деревянными мечами и щитами, штурмовали не деревянные ворота на вонючке, а какие-нибудь рыцарские, крепостные. А уже по всем дворам и на церковке (рядом с домом была древняя, обветшалая церковь. Двор вокруг нее мы называли церковкой) играли в казаков и разбойников с допросами или в разрывные цепи: выстраивались друг против друга двумя шеренгами-цепочками, и каждая шеренга крепко бралась за руки. Кто-нибудь из одной из шеренг-цепочек разбегался что есть сил и должен был с разгону в каком-нибудь неожиданном для противника месте разорвать вражескую цепь; если это ему не удавалось, он вынужден был остаться в стане врага. Знаменательная игра в приближении знаменательного времени для нашего дома, где, как потом оказалось, жили те, кто исчезал, и те, кто вершил исчезновения. А в той части, которая выходила на набережную, где теперь Театр эстрады (такой вот «веселый» поворот судьбы!), разместилась комиссия по рассмотрению дел о помиловании, но которая, конечно, была не в состоянии кого-либо из нашего дома помиловать, хотя он и стоял на прежней Всехсвятской (улице всех святых). В комиссии одно время простым делопроизводителем работала моя мать: первой распечатывала и читала письма заключенных. Звучали знакомые имена… Как помочь людям? Но ведь их судьба решалась не здесь! Мать плакала и на работе, я теперь знаю, и потом дома: никогда об этом прежде не рассказывала, а уже незадолго перед смертью. Работников комиссии периодически консультировал психиатр — таков был порядок. Мать первой прочитала письмо Шаляпина, в котором он просил о возвращении на Родину. Отказали. Потом мать работала на военном заводе, на конвейере: собирала радиолампы. С завода она в детстве и начала свою трудовую жизнь — только консервного. И было это в Крыму, на Бахчи-Эли. Здесь же, на Бахчи-Эли, и тоже в детстве, она пела в церкви: помогло ли это хоть в чем-то пережить все дальнейшее?.. Из комиссии ее уволили.

Около бойлерной, прикрытая деревянными крышками, располагалась яма с нагревательным устройством — снеготаялка. Зимой дворники свозили со всех дворов снег, крышки отодвигали и валили снег в яму. Раздавалось клокотанье, над ямой вздымались клубы пара. Никогда не забуду грозный, утробный, клокочущий звук и вечный страх, который испытывали мы: попадешь в снеготаялку — конец!

Рядом с домом была тепловая электростанция — давала горячую воду в дом, а трамваям — электрический ток. Трамваи с неумолчным трезвоном, с железным скольжением на поворотах и стуком на стрелках, с брызгами из-под дуги, похожими на электросварку, катили мимо нас с утра и до позднего вечера. Часто грузовые с песком или камнем. Теплоэлектростанция дымила (и сейчас дымит!), засыпая близлежащие квартиры копотью, пеплом, чернотой.

Я в этом доме впервые попробовал эскимо: его принес с сессии ЦИК Викин отец, где это «фабричное мороженое» раздавали делегатам как новинку. Здесь мой отец впервые собрался — как руководитель «Интуриста» — на прием в какое-то посольство и никак не мог завязать галстук-бабочку. У кого узнать о галстуке? Куда обращаться? Опять в Большой театр? Перед этим в Большом театре доставали специальные белые пуговицы для белого жилета. Здесь сын старого революционера Коковихина, наш товарищ Валька Коковихин расправился со своим новым костюмом. Родители преподнесли сыну костюм, но, прежде чем его надеть, Валька погрузил костюм в ванну с водой, истолок его как следует, изгваздал, потом вытащил, высушил и надел. Лично мы считали: выглядеть «с иголочки» (нам же не ехать в посольство) неприлично.

Учиться мы ходили в школу, получившую имя Белинского за успешное преподавание русского языка и литературы: «В ознаменование 125-летия со дня рождения великого русского критика В. Г. Белинского присвоить школе № 19 за отличную постановку преподавания русского языка и литературы имя Виссариона Григорьевича Белинского» (из постановления Моссовета, 1936 г.). Расположена была школа на Софийской набережной (ныне Мориса Тореза), за Большим Каменным мостом. Здание в стиле классицизма. В конце шестидесятых годов школа переехала в новое помещение, так как прежнее уже больше нельзя было «населять ребятами»: стало для этого слишком ветхим.

Здесь, в школе на Софийке и в доме на Берсеневке, Лева Федотов начал школьные годы, свою юность, свои многогранные занятия, свои дневники. Здесь произошло становление его личности, началась его большая судьба. И никаких специальных учителей у него не было: все как у всех. Теперь школа за Малым Каменным мостом. Мы с Олегом Сальковским, по просьбе нашего учителя литературы Давида Яковлевича Райхина, должны были прийти в школу, чтобы рассказать о Леве, о нашем классе. Я назначил Олегу свидание у Малого Каменного. Олег явился прямо с работы, и мы отправились в путь по набережной обводного канала.

— Прежде на канале отстаивались баржи, — сказал Олег.

— И берега были земляными, поросшими травой, — вспомнил я. — Летом мы здесь купались, загорали. Ваня Федюк приходил, братья Бабушкины. Юрка Закурдаев, тот вообще из воды не вылазил, во флот собирался. Сережа Ландер хорошо плавал.

— Куда Левка выпустил Телескопу, когда уезжал в эвакуацию? — вдруг спросил Олег.

У Левки в аквариуме на подоконнике жила глазастая рыбка, назвал он ее Телескопой.

— Думаю, сдал в школьный аквариум. Многие ребята сдали своих рыбок. Зина Таранова мне сказала.

— Как страшно все помнить, — признался я.

— Тебя это мучает?

— Мучает непоправимостью.

— Экая, братец, метафизика, — с Левкиной интонацией произнес Олег. — Подход к явлениям природы как к неизменным.

— Значит, мы идем сейчас со своей метафизикой. И будем о ней говорить.

— Будем, — согласился Олег.

На пороге школы в сером костюме, подтянутый, с орденскими планками, стоял заслуженный учитель РСФСР, в войну — армейский капитан Давид Яковлевич Райхин: поджидал нас. Вот и встретились мы с учителем. Пусть и в другом месте, в другом, чужом для нас здании, но с неизменными былыми воспоминаниями и чувствами; с неизменной нашей метафизикой.

В зале собрались ученики, молодые преподаватели. Давид Яковлевич «явил нас народу», и мы с Олегом начали рассказывать, отвечать на вопросы. Запустили магнитофон, который я принес, — зазвучала пленка с текстом Левиных дневников, надиктованных Викой, Олегом и мною, и в школу на какое-то время вернулся Лева.

Так с чего мне начать книгу? О Леве? О школе? О времени? О нас? Дом на Серафимовича пережил счастливые дни, праздничные, когда в подъездах выстилались ковры и все отправлялись на первомайскую демонстрацию или когда ходили друг к другу в гости: Новый год, дни рождения, играть в шахматы и мрачные, трагические, когда то в одной квартире, то в другой глубоко по ночам внезапно вспыхивали сразу все окна, опаляя двор зноем беды: данная квартира опустеет, и приварят к ее дверям красную сургучную печать — красный ярлык исчезновения. Наши ребята научились вызволять из-под печатей личные вещи, необходимые для жизни: спускались с балкона на балкон по веревке и так, через балконные двери, проникали в опечатанные квартиры. Или — нагревали лезвие бритвы, срезали печать, а потом, намазав печать клеем, восстанавливали. Опасные это были игры, но берсеневские ребята накапливали опыт. Постепенно ковры в доме истрепались, новых не выдали и путались в подъездах под ногами уже лохматые обрывки. Эти обрывки и поныне можно еще встретить в тех подъездах, которые не встали на капитальный ремонт. Жильцам при въезде в дом выдавались «Правила обращения с предметами оборудования в квартирах дома ЦИК—СНК». Как-то: не вешать никаких предметов на выключатели и переключатели и вращать выключатели и переключатели только по часовой стрелке; не ударять по трубам тяжелыми предметами и не становиться ногами; не класть на радиаторы и трубы бумагу, тряпки и другие предметы; не трогать и отнюдь не отвертывать медные воздушные краники в пробках радиаторов; в случае присоединения нагревательных приборов, берущих свыше двух ампер, — вопрос предварительно согласовывать с МОГЭСом. Всего двадцать пунктов.

Так с чего мне начать книгу?

— Начни с подземных приключений, — сказала Вика. — Из всех ваших затей, это была, пожалуй, самая серьезная.

— И, пожалуй, самая забавная, — добавил я, — как и правила обращения с предметами оборудования в доме.

ЛЕГЕНДА О ТРЕХ МАЛЬЧИКАХ

Глубокий снег. Протоптаны тропинки — белые в чистом, недавно выпавшем снегу. Я открыл белую как снег дверь, рядом с которой вывеска — «Научно-исследовательский институт культуры», и сразу — церковный зал. В зале: длинный под зеленым сукном стол для заседаний, вокруг — зеленые стулья, у окна — кафедра, рядом с кафедрой — грифельная доска. Пианино. Из-под купола спускалась на длинной штанге люстра-блюдо, с привязанными еще новогодними украшениями. На выбеленных стенах — квадратики и прямоугольники старинной росписи, как будто бы почтовые марки из серии «Древняя Русь». Результат пробных расчисток стен и купола.

Постучал в дверь — «Сектор садово-парковой архитектуры».

Три молодые женщины сидели за канцелярскими столами и пили чай: обеденное время. Я извинился.

— Ничего. Вы по какому вопросу?

— Я по поводу этого здания, а точнее — подвала.

— Вы архитектор?

— Нет.

И тогда, чтобы не терять времени на долгие объяснения — кто я, что и почему, — положил перед ними «Комсомольскую правду» с фотографиями — моей и Левиной. Одна из женщин — позже узнаю, что ее зовут Ольгой Владленовной Мазун, — восклицает:

— Мне еще в детстве бабушка рассказывала, что трое ребят искали подземный ход в Кремль! Но их завалило, что ли…

— Нет. Не завалило, — ответил я. — Видите — сижу перед вами. Сколько же лет бабушке? — не выдержал, поинтересовался я.

— Скоро девяносто. Она до сих пор живет в этом доме, — кивнула Оля в сторону бывшего дома Советов, который был виден в небольшое церковное окошко.

Я сидел в уютной комнате сектора садово-парковой архитектуры и слушал Ольгу Мазун, а она продолжала рассказывать о бабушке и о нас, мальчиках из далекого прошлого.

Из дневника Левы Федотова. Отныне Лева станет третьим автором книги, как скажет о нем Елена Селезнева.

7 декабря 1939 г.

Сегодня на истории в тесном маленьком классе Сало нагнулся ко мне и с загадочным видом прошептал:

— Левка, ты хочешь присоединиться к нам… с Мишкой? Только никому… никому… не говори.

— Ну, ну! А что?

— Знаешь, у нашего дома, в садике, стоит церковь? Эта церковь, кажется, Малюты Скуратова.

— Ну?

— Мы с Мишкой знаем там подвал, от которого идут подземные ходы… Узкие, жуть! Мы там были уже. Ты пишешь «Подземный клад», так что тебе это будет очень интересно. Мы снова на днях хотим пойти в эти подземелья. Только никому не надо говорить. Это вообще не следует разбалтывать.

— Можешь на меня положиться, — серьезно сказал я. — Если нужно, я умею держать язык за зубами. Так и знай.

В течение всего урока Салик рассказывал мне об их былых приключениях в подземелье. Я только загорелся страстью и любопытством.

На перемене меня Мишка спросил: сказал ли Сало о подземельях Малюты Скуратова?

Я сказал, что да.

— Мы, может быть, пойдем завтра, — проговорил Михикус. — Так как на послезавтра у нас мало уроков. И пойдем часа на три. Ты только надень что-нибудь старое. А то там, знаешь, все в какой-то трухе. Мы, дураки, пошли сначала в том, в чем обычно ходим. А я еще даже надел чистое пальто, так мы вышли оттуда все измазанные, грязные, обсыпанные, как с того света.

Отчетливо помню свое пальто. Оно не то что испачкалось, а истерлось, изодралось, в особенности на локтях. Мама недоумевала: что случилось? Где я умудрился побывать? Я ответил уклончиво и значительную часть вины за почти погибшее пальто взвалил на Олега. Это, мол, он предложил обследовать «тут один подвал… в школе попросили». Возможно, Олег поступил дома подобным же образом — вину за свое почти погибшее пальто возложил на меня или школу. Главное было — не выдавать тайну церкви, и не просто церкви, а ее подземелья, прибежища самого Малюты Скуратова. Мы даже свои следы на снегу замели шапками, чтобы никто не обнаружил, что мы побывали в подвале. В тот день выпал снег.

— А ходы там, ух ты!.. На полу какая-то плесень цветет. Сыростью пахнет. Пещеры, прямо. И тишина. Ни черта не видно. Мы специально заготовили свечи. И фонарь. Иначе пропадешь. Если потеряешься, заблудишься — пропал. Ведь там и развернуться-то негде… Что, если обвалится?

Я слушал, и любопытство овладевало мной все больше и больше. Я представлял себе мрачные темные ходы, сырые и низкие, зловещие залы с плесенью по стенам, подземные переходы, колодцы. И это все переполнило мою чашу терпения и воображения. Я не представлял себе, что мне скоро суждено это увидеть наяву. Короче говоря, я дошел до высшей точки напряжения. Мне даме трудно описать все мои чувства.

Читаю Левины дневники и понимаю его чувства, его напряжение. Действительно, существовала и до сих пор существует легенда о церкви и о доме Малюты Скуратова. О подземном ходе под Москвой-рекой в Кремль. И уж конечно, эти факты никак не могли пройти мимо Левки, не взволновать его до предельной степени, как взволновали они меня и Олега.

На геометрии, в физическом кабинете, Сало начертил мне примерный план тех ходов, которые они уже находили с Мишкой. И я его постарался запомнить. Но дома мной неожиданно обрело сомнение. Почему-то вдруг показалось, что Мишка и Сало меня просто разыгрывают, потешаются над моей доверчивостью. Я решил вести себя осторожно и более сдержанно.

Мне в голову пришла небольшая хитрость. Прекрасно помня план подземелья и церкви, начертанный Олегом, я решил сверить его с планом, который должен был бы по моей просьбе начертить Михикус. Ведь нет сомнения в том, что они заранее по этому поводу не сговорились.

Ну, Левка! Ну, недоверчивый! Ну, бдительный! Хотя в отношении нас с Саликом он, вероятно, был прав. Мы с Олегом любили, говоря современным языком, импровизации. Нас томила неизбежная тяга к таинственному — мы ведь увлекались Конан Дойлом, а не «Историей земли» или «Историей человека», любимыми Левиными книгами. И по отношению к Левке, к его целям и задачам в жизни были в каком-нибудь мезозое или палеозое, среди хвощей и папоротников. Не иначе. Значит, если бы мы и задумали разыграть Левку, то тут же и попались бы!

Я предложил Мишке начертить примерный план ходов.

— Да я его не помню, — ответил он.

Я пристал к нему, чтобы он все-таки начертил.

— Ну хотя бы кое-как.

— Да так трудно. Ну ладно. Вот смотри. — И он стал набрасывать самостоятельный план залов и ходов на тетрадочном листе.

План был в точности такой же, как у Сальковского. После этого Мишка стал мне рассказывать об остальных приключениях в подземелье.

А приключения у нас были. Олег из-за своей грузности то и дело застревал в узких проходах, поэтому детально мы их не обследовали. Да и возник «дефицит времени». Может быть, тогда впервые родилась мысль пригласить тощего Левку, к тому же художника и писателя. Забыл сказать, у Олега еще имелась кличка — Мужик Большой.

Под ногами что-то похрустывало, потрескивало. Когда достигли маленького «зала», где можно было стоять почти в полный рост, мы с Олегом увидели, что кирпичный пол усеян мелкими скелетами мышей — они-то и потрескивали. Но это только начало. Потом, когда добрались до следующего «зала», в углу перед нами предстало то, чему и полагалось быть по нашим убеждениям в местах, отмеченных именем Малюты Скуратова, — черепа и кости. В этот зал мы попали, разобрав предварительно современную кирпичную кладку. Очевидно, ей следовало служить преградой таким упорным «проходчикам», вроде нас. И колодцы были. И плесень была. И тишина. И Олег еще копотью от свечи на потолке изобразил череп и две скрещенные кости. Если бы нас на самом деле засыпало, завалило, то, так как никто не знал, куда мы с Саликом отправились, вряд ли сообразили бы, где нас искать. Я не говорю, что мы погибли, но хлопот доставили бы немало и себе, и родителям. Да, недавно Олег мне напомнил: мы надевали маски из марли, потому что прослышали, что подвалы церкви были в свое время выбелены, продезинфицированы: результат борьбы с чумой и холерой, которые некогда бушевали в России. Как же, грамотные! Знаем! Это все, конечно, добавляло остроты нашим ощущениям.

Я впервые услышал о доме Малюты Скуратова, о его церкви и подземном ходе под Москвой-рекой от краснодеревщиков, мастерская которых одно время помещалась в церкви, в трапезной. У краснодеревщиков часто бывал мой отец — заказывал рамы для своих картин или ящики для радиоприемников, которыми он увлекался, сам собирал их.

— Знаешь что, Мишка, — сказал я. — Я думаю это подземное путешествие несколько преобразить. До этого ты с Олегом ходил ради любопытства, а теперь я предлагаю захватить карандаш и тетрадку, чтобы кое-что там зарисовать, записать наш путь, а также наши разговоры. Нанести точный план ходов. Это все нам впоследствии может пригодиться с научной точки зрения. (Вот на это мы с Олегом — двое ленивых — и рассчитывали.)

— Это хорошо, — согласился Михикус. — Ты ведешь дневник, все запишешь. Ты и рисовать умеешь. Так что будешь и зарисовывать.

— Что ж, я согласен. А знаешь еще что, — сказал я. — Нужно будет нам обязательно записать наши самые первые слова при входе в подземелье. Это будет потом интересно. Ты понимаешь меня, Миша? Мы расположимся где-нибудь в какой-нибудь каморке и запишем все. Ну, наверное, первым делом вы меня спросите, ты или Сало: «Ну, Левка, как здесь?» А я, очевидно, отвечу: «Мда-а… так… ничего».

— Это действительно интересно записать, — сказал Михикус. — Самые наши первые там слова. Это здорово.

— А я и это запишу в дневник, — сказал я.

— Что?

— Да вот это, что ты мне сейчас говорил. Так что я все запишу. (Ведь все и записал.)

— Так без конца можно. И это… И это…

— Я обязательно запишу в дневник и эти твои слова.

— Экий писака! (Мое высказывание в отношении Левы, на которое я уже раньше обратил ваше внимание.)

— Только, Мишка, имей в виду, нам сейчас придется сделать список вещей, которые возьмем с собой.

И мы, по Левкиному настоянию, занялись составлением списка необходимых нам для экспедиции вещей — фонарь электрический, свечи, спички. Часы. Лом. Левка предложил еще — веревку с гирькой, чтобы измерять глубину колодцев. Потом — тетрадь, карандаш и почему-то циркуль. И розовую стеариновую свечу, которая осталась у нас с Олегом от прошлого раза: горит ярко, но, правда, коптит.

Женщины из сектора садово-парковой архитектуры, с которыми я уже познакомился, — Муза Белова, Ирина, Оля Мазун — продолжали настаивать, чтобы я выпил с ними чая и рассказал бы подробности наших детских приключений.

— Подробности будут, — ответил я.

Вдруг Ирина вспоминает, что в институте, в отделе музееведения, работает Александр Иванович Фролов. Он собрал интересный материал по церкви и стоящему почти вплотную к ней дому дьяка Аверкия Кириллова.

— Дом Аверкия Кириллова мы в детстве называли «церковным» за его внешний вид, — сказал я. — Жили в нем вахтеры, дворники, кровельщики, плотники и кое-кто из краснодеревщиков. Мы упорно считали, что церковь принадлежала Малюте Скуратову.

Оля Мазун вызвалась сбегать в отдел музееведения. Сбегала, но Александра Ивановича на месте не оказалось: придет в три часа.

— Вы пока все-таки попейте чай. И расскажите подробности. Значит, хотите навестить старые места?

— Да. В память о Льве Федотове. В подвал я проник первым.

— Потом позвали друзей?

— Салика… кгм… простите, если с учетом вашего НИИ, то профессора, доктора наук, преподававшего в ФРГ даже на их родном языке, — Олега Владимировича Сальковского.

Научные сотрудники НИИ дали понять улыбками, что полностью оценили «титулованность» Салика.

— Ну, а потом мы позвали Леву как ученого, писателя и художника.

— Значит, вы все-таки искали подземный ход?

— Искали. Нас с профессором раздирало любопытство, в первую очередь. Левку, конечно, все это интересовало как человека творческого, поставившего перед собой немаловажную цель.

— Так вот и родилась легенда о трех мальчиках, которые задумали попасть в Кремль, — заметила Оля Мазун. — Каждый храм имеет свою легенду.

Я пожал плечами. Что ж, пусть будет так — новая легенда о церкви Николая Чудотворца на Берсеневке.

Из дневника Левы Федотова:

8 декабря 1939 г.

Итак, сегодня мы решили покинуть подлунный мир и углубиться в загадочное подземелье церкви Малюты Скуратова.

В школе Мишка переговорил с двумя ученицами 8 «Б» Торкой и Нелькой, и те обещали ему батареи к фонарю. Король, по просьбе Михикуса, притащил свой фонарь, который мы взяли на сегодняшний день для экскурсии.

После уроков ко мне подошел Мишка и сказал:

— Ну, готовься. Как я только приду домой, позвоню тебе. Примерно через час мы уже выйдем.

— Ладно, — сказал я, закусив губу. (Один из признаков Левкиной сосредоточенности.)

Придя домой, я живо пообедал, сделал письменные уроки и стал приготовляться. Я решил пойти в галошах, ибо на улице все же было мокро, а башмаки мои просили каши. Пальто я решил, конечно, надеть летнее. Оно у меня все равно старое, и мне не будет жалко, если я его испачкаю. Кепку я вовсе решил не надевать, так будет лучше, если я вообще поменьше надену одежды, ибо от тела и от волос легче отмыть всякую пыль и грязь, чем от мануфактурных изделий. (Левка потом все равно поразился, в какой вид мы привели не только свои мануфактурные изделия, но и свои волосы, лицо и руки. Я помню, какое неизгладимое впечатление произвели мы и на вахтеров.)

Я достал из портфеля карандаш с циркулем. Резинка всегда у меня лежит в кармане. Одну из тетрадей в линейку. И стал дожидаться звонка. Настроение было приподнятое. Я прямо-таки не верил, не представлял себе, что сегодня, по всей вероятности, увижу настоящее подземелье и ходы. Так я ждал до шести часов. Почему же он не звонит? — спрашивал я себя. Уж не передумали ли они? Однако Олег мне сам вскоре позвонил:

— Левка, ну как, идем? — сразу же спросил он.

— Конечно, — не замедлил я ответить.

— Тогда иди пока что ко мне, а Мишка сейчас придет.

— Есть. Иду.

И надел пальто и галоши, предоставив кепке спокойно оставаться на месте, и стал размещать в карманы багаж. В левый карман брюк, там где была резинка, я сунул сложенную тетрадь. В правый карман пальто окунул карандаш с циркулем. (Все-таки зачем Левка тогда взял циркуль? Не пойму.) После этого я потушил везде свет и, хлопнув дверью, вышел во двор.

Из справки Госконтроля по охране памятников истории г. Москвы, январь 1987 г.

В старинных архивных документах церковь именуется то храмом Пресвятые Троицы, что за Москвою-рекою в Берсеневке, то церковью Николая Чудотворца, что в Садовниках, у Берсеневы решетки. Великий князь Иван III Васильевич в 1495 году приказал снести все строения за Москвою-рекой, против Кремля — боялся пожаров, — и развести сад. На «годуновском» плане Москвы царский сад — это участок между теперешним Каменным, Москворецким и Устьинским мостами. Отсюда вся местность — Садовники Верхние, Средние и Нижние. С 1624 года церковь уже существовала. Первоначально — деревянная. Каменной стала в 1656 году. Крупнейшим жертвователем на построение церкви был «садовник», то есть ведающий царскими садами Аверкий Стефанович Кириллов. Церковь и жилые боярские палаты (дом думного дьяка Аверкия Кириллова), с которыми она соединялась крытой каменной галереей, — архитектурное целое.

Церковь домовая, а также усыпальница. Пышный вход в храм с северной стороны и отдельный спуск в подвал (в усыпальницу). Крыльцо не имеет аналогий: на кубышчатых колонках, с бочкообразной крышей и двойными арками, опирающимися на подвесные гирьки. Среди декоративных убранств применялись майоликовые изразцы с орнаментами растительного характера и мотивами двуглавых орлов в коронах. Наличие таких изображений позволяет предположить участие царя Алексея Михайловича в построении храма, представляющего собой, по общей композиции и украшениям, один из лучших памятников русской церковной архитектуры.

На восточной наружной стене храма можно разобрать две строчки: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сия и виждь, кто закрыт сей землей».

Были в храме и плиты с надписями. Плита 1-я — «Во славе и хвале отца и сына святого духа раб Божий думный дьяк Аверкий Стефанович Кириллов от рождения своего поживе 60 лет и от начала мира лета 7190 мая в 16 день мученически скончался…». Думного дьяка растерзал разгневанный народ: садовник оказался взяточником и стяжателем. Плита 2-я — о кончине его жены Евфимии.

На улице было довольно сыро, но совсем не холодно. Уже в самом 22-м подъезде я встретил Мишкину маму, возвращавшуюся домой.

— Ты к Мише? — спросила она.

Я не имел мужества сказать, что иду к Олегу, и ответил неуверенно:

— Да-а… К Мише.

— Я очень люблю, когда ты к нам приходишь, — сказала она. — Ты очень хорошо влияешь на Мишу. А вот когда приходит Олег, мне не очень нравится.

…Конечно, когда приходит Левка, то звучит «Аида», или мы рисуем, или мы сочиняем романы. Когда появляется Олег — гибнет не только новое пальто, а «хламида», впервые в жизни сшитая мне в стенах самого «Интуриста», правда из перелицованного отцовского пальто.

Мишка уже был дома. Мы собрались было спуститься к Олегу, как вдруг к Мишке пришел наш старый товарищ, живший некогда в нашем доме, — Сережка Савицкий. Здоровенный, но простодушный детина. Мы с Мишкой переглянулись и, не сговариваясь, решили поскорее освободиться от пришельца. Но сначала, конечно, не подали вида, что намеревались его спровадить. Поболтав кое о чем с Сережкой, мы предложили ему спуститься с нами к Олегу.

Олег позвонил Торке, чтобы она вынесла обещанные в школе батарейки. Но той не оказалось дома. Сережка заинтересовался замеченным им у нас стремлением к электрическим фонарям, но мы пошли на хитрость и отвели его подозрения. (И к большому Левкиному облегчению, который боялся, что приход Сережки Савицкого помешает нашему путешествию, он, Сережка, ушел.)

Побродив по дворам, в надежде на встречу с Торкой или Нелькой, мы направились на почту, откуда Мишка позвонил по автомату Торке. Но опять-таки ее не оказалось дома. И Нельки этой самой тоже не оказалось дома. Мы проклинали все и вся на свете. При выходе с почты наткнулись на Ленку Штейнман (ученицу нашего с Левкой класса), и нам пришлось ее немного поэксплуатировать. Мы ее послали на дом к Торке, в надежде, что родители последней и без своего чада отпустят нам обещанные ею батарейки. Лена сходила туда и, вернувшись, доложила:

— Торкина мама даже не знает, где у Торки лежат батарейки. Торка ушла куда-то и все у себя заперла на ключ.

— А-а… чтобы ее холера взяла! — выругался от разочарования Михикус. — Ну, погоди ты, попадешься ты мне завтра в школе! Я тебя отчитаю!

Ознакомившись теперь с этим местом из Левиного дневника, мы с Олегом спросили Торку, то есть мою жену Вику, и ее подругу Нельку — Нинель Григорьевну Лешукову, авиаконструктора, существо самого маленького роста во дворе и в классе, прозванную Левкой «Нелище!»: почему они не дали нам батарейки?

И Торка, и Нелище ответили: «Во-первых, вы не сказали, зачем это вам надо; во-вторых, мы, наверное, забыли о своем обещании; а в-третьих, скорее всего, их и вовсе у нас не было». А может быть, это была «страшная месть» со стороны Нелищи и ее подруги? Потому что я и Олег заложили окно Нелькиной комнаты (жила Лешукова, как и Левка, на первом этаже) снежными блоками. Сплошь. До конца. Неля имела несчастье влюбиться в паренька не из нашей компании и «перемигивалась» с ним: включала и выключала свет в своей комнате, и мы решили положить этому конец.

А вообще Левка прав. Канальство! С женщинами — никогда не связывайся.

— Плевать, — сказал Олег. — Пойдем и без фонарей. Ну их ко всем… Только вот свечей у нас мало.

— У меня эта розовая стеариновая свеча с собой, — проговорил Мишка.

— А у меня, — изрек ехидно Сало, — есть восковая свеча. Вот она. Я ее называю аварийной. — И он вытащил из кармана тонкую грубую свечу с длинным лохматым фитилем.

— Ты ее сам сделал? — спросил Мишка.

— Сам. Она у меня аварийная. Я ее так и называю. Вот когда у нас выйдут все свечи, я тогда ехидно достану ее и ехидно зажгу.

Свечей нам этих было недостаточно, учитывая даже «лохматую», аварийную, созданную Саликом. Необходимо было принимать экстренные меры. Я с Олегом долго спорил, где можно поблизости купить свечи. Левка сказал: «Нечего размахивать руками. Продаются в магазине, в нашем доме. Я сам видел». Мы заспешили в магазин и в отделе бакалеи приобрели огромную, как отметит Левка в дневнике, стоимостью в 76 копеек свечу. Разорились еще и на несколько коробков спичек и рассовали их по карманам. Потом циркулем (пригодился все-таки циркуль) поделили купленную свечу пополам, и одну половинку взял я, отдав свою розовую (не знаю, чем этот обмен свечами был мотивирован), а вторую половину белой свечи — взял Олег. После манипуляции со свечами мы пошли домой — нам с Олегом следовало еще переодеться. Левка отправился со мной. Олег поднялся к себе один.

С неудержимыми проклятиями Михикус натянул на себя кусачие шерстяные брюки, а затем — старое пальто и какую-то мятую кепку, от которой он стал похож на ломовика.

— В какие подвалы вы идете? — спросила меня Мишкина мама.

— Да там… посмотреть… — промямлил я в ответ.

Михикус мне подмигнул и поправил на себе свою историческую кепку.

Остается только поражаться Левкиной наблюдательности: до сих пор не выношу ничего «кусачего». Лева еще отметит, что на моей руке «блестели часы». Где мы их раздобыли — не помню. По тем временам ценная вещь, на грани роскоши, и совершенно редкая в нашем ученическом обиходе. Помню, как спустились за Олегом и что у Олега в кармане имелись — долото с клещами. («Звенящее долото», как запишет Лева.) Ума не приложу, зачем мы взяли долото? Олег считает, что, может быть, оно заменило нам ломик? Клещами мы тоже, по-моему, не воспользовались. Но Левка похвалил Салика: «Молодец, воин!» Потом Олег с воплем: «Ах ты, японский бог!» — возвращался домой, потому что забыл шапку, а идти без шапки не рискнул. Левка и в отношении шапки все, конечно, зафиксировал, и в отношении японского бога! Ну, а как же — все буква к букве. Между прочим, я от Левки узнал, что самым ранним буквенным знаком была — «рука». Вот такая буква на камнях и на стенах пещер, оставленная нам людьми палеолита.

Прошла секунда, не больше, и Салик вновь появился на пороге. На его пышную поэтическую гриву была посажена какая-то общипанная, посеревшая старая ушанка, с завязанными наверх ушами.

— Боже ты мой! — вскричал я. — Что это за древность? Ее купили, когда тебе было пять-шесть лет, что ли!

Салик лишь улыбнулся, и мы стали спускаться.

— Сколько времени? — спросил я у Мишки, доставая тетрадку, чтобы записать туда время нашего выхода.

Михикус глянул на часы и сказал тоном профессора:

— Ровно семь минут восьмого.

Я поспешил записать эти цифры.

— Не забывайте, — обратился я к своим спутникам. — Нам нужно запомнить наши первые слова, что мы произнесем при входе в подземелье.

Я, Левка и Олег пробираемся по двору, стараясь остаться незамеченными. Наш внешний вид странен: три оборванца, так скажем. Толстяк Олег в крошечной ушанке на огромной шевелюре, я, тощий, в «исторической» кепке, и щуплый, маленький Левка в летнем коротеньком пальто, без шапки, но в галошах. Любого такой вид мог навести на подозрения, что мы что-то затеяли, и тогда не отвяжешься от праздного любопытства. Мы прошли воротца около нашей амбулатории и вступили на дощатую площадку, откуда шла вниз короткая деревянная лестница в сад, посреди которого стояла церковь Малюты Скуратова.

Разговор с научным сотрудником отдела музееведения Александром Ивановичем Фроловым, февраль 1987 г.

— До 1917 года в путеводителях по Москве боярский дом обозначался именно как дом Малюты Скуратова с домовой церковью, — начал рассказывать Александр Иванович. — И даже в двадцатые годы сюда приезжал Луначарский смотреть дом Скуратова, где Малюта бесчествовал свои жертвы, лютовал вместе с царским шутом и палачом Васюткой Грязным. Когда же по другую сторону Москвы-реки строили станцию метро «Дворец Советов» (теперь — «Кропоткинская»), то нашли могильную плиту Малюты и решили, что Малюта, очевидно, жил здесь. Поблизости тоже была небольшая церковь Похвалы Богородицы.

— Если до того, как перебраться на противоположный берег реки, Малюта все же проживал на Берсеневке? Возможно это?

— Допустим.

— Гипотеза имеет право на существование?

— Имеет.

— Я узнал от некоторых сотрудников института, и мне показали даже место, где в церкви обнаружили замурованную девушку.

— Когда вскрыли нишу?

— Да. Коса, лента в косе. Девушка в миг рассыпалась, обратилась в прах. Ее видели только те, кто стоял тогда рядом.

— Об этой, скажем так, романтической истории понаслышаны наши сотрудники.

— Ваше мнение в отношении подземного хода в Кремль? — задал я Фролову наконец самый главный вопрос. И при этом сказал Александру Ивановичу, что в Управлении по охране памятников утверждают, что подземного хода быть не могло, потому что и в наши-то дни метростроевцы с трудом проходят под Москвой-рекой.

Александр Иванович ответил:

— Как же в прежние времена совершали подкопы под крепости? Протаскивали бочки с порохом? Техника подкопов была очень высока. А как был воздвигнут Соловецкий монастырь? Как поднимали и укладывали одиннадцатитонные блоки? Подземный ход мог пострадать от наводнений. Сильное наводнение в Москве было, например, в 1908 году.

Александр Иванович Фролов рассказал еще, что дом, в котором мы жили, стоит частью на болоте, частью на месте винно-соляного двора, частью на кладбище. Напротив дома, на бывшей Болотной, где разбит небольшой сквер, было рабочее лобное место. Там в основном и производились казни, шла «стукотня на плахах».

И я вспомнил, что учительница истории Костюкевич, которую Лева описал с поразительной точностью — «большой, выпуклый, крепкий лоб, бежево-оранжевые волосы, маленький подбородок, острый нос, всклокоченные брови, небольшие глаза, скрытые под маленькими очками», — нам говорила, что сюда в клетке привезли Емельяна Пугачева и здесь его казнили. Вообще Лева часто, когда хотел пошутить, вспоминал «нашу историчку, иссушенную архивной трухой и разными сухими, мертвыми историческими выражениями…» и часто пользовался «приемами этой старой мегеры». Так на вопрос своей маленькой ленинградской племянницы Норы (девочки Трубадур): «Что это за крест на церкви? Зачем он золотой и для чего там всегда красиво раскрашено?» — Лева ей объясняет приемом Костюкевич:

— Видишь ли… С политической точки зрения, чтобы подавить в угнетенных классах, то есть классах рабочих и крестьян, стремление к свержению царизма, уничтожению плутократства, стремление к социалистической диктатуре, они, выражаясь языком полной реальности и соответствующим действительности, дурманили народ, разжигая в нем антиреволюционные мысли и идеи антагонизма. Это понятно, надеюсь…

— М-н… нет… — залепетала оглушенная слушательница.

Продолжение подземных приключений:

Только мы вышли на площадку, как нам в глаза бросилась фигура человека, стоящего недалеко от склада.

— А, черт! — проскрежетал Мишка. — Вахтер. Вечно он здесь околачивается.

— Сделаем вид, что мы хотим просто пройтись по садику к воротам и выйти на набережную, — предложил Сало.

Беззаботно посвистывая, мы спустились в садик и двинулись по направлению к воротам на набережную между вахтером и складом, прилегающим к церкви. Здесь мы врезались в полосу жидкой грязи и луж. (Вот где пригодились Левкины галоши.) Не видя в темноте дороги, нам пришлось протопать где попало, и вскоре мы очутились на суше.

— Скорее, — шепотом поторапливал нас Мишка.

Мы быстро завернули за угол церкви и подошли к началу каменной лестницы. Дальние ступеньки расплывались в жуткой темноте, и нам казалось, что перед нами бездонная пропасть. Там даже и ступенек не было, вернее, они от времени успели совершенно истереться.

— Пошли, — шепнул Михикус, нагибаясь, и начал осторожно и быстро скользить вниз.

Мы с Саликом последовали за ним. У меня сильно колотилось сердце, я задерживал дыхание.

Наконец мы предстали перед полукруглой дощатой дверью, состоящей из двух створок. Доски были высохшие и серые от старости. Первые слова принадлежали Мишке. Он сказал нам шепотом:

— Идите за мной. Я тут знаю.

Осторожно приоткрыл створку двери. Послышался слабый и визгливый скрип. Мы замерли, но в следующее мгновение уже протискивались сквозь дверные створки. Теперь нас никто не мог заметить — мы окунулись в беспросветную темноту первого подвала, входящего в состав обширных подземелий скуратовской церкви. Мои зрачки широко раскрылись, но я видел перед собой только лишь угольную темень.

— Плотно закрой дверь, — услышал я голос Мишки.

Дверь скрипнула, и узкая темно-синяя полоса неба совершенно исчезла. Я ощущал резкий запах не то плесени, не то пыли, не то старых каменных, осыпавшихся стен. Под ногами мы почувствовали слой мягкой трухи, похожей на рваные тряпки или паклю. (Мы вступили, конечно, не в Левкин волшебный мир Зеленой пещеры.)

Михикус достал из кармана коробок, чиркнул по его ребру — спичка ярко вспыхнула, разгорелась ровным пламенем. Ее оранжевые лучи бросали на все окружающее зловещие отблески, отчего картина, которую мы увидели, казалась дикой и мрачной. Я оглянулся — мы находились в небольшом подвале, стены и потолок которого состояли из серых невзрачных кирпичей. С одной стороны валялись сломанные стулья, серые от пыли, с другой — стояли старые громоздкие бочки. Прямо перед нами чернел проход в следующий подвал.

— Ну, пошли, — сказал Мишка, держа спичку в правой руке.

Тени на стенах задвигались, оживились, и вскоре комната погрузилась в беспросветную темноту — мы прошли в следующий зал. Мишка зажег новую спичку.

— Давай посмотрим, можно ли нам сейчас пройти по этому ходу, — обратился Сало к Мишке, показав на низкий ход, ведущий влево и имеющий поперечный срез, напоминающий четверть круга. Мишка заглянул в него и проговорил:

— Он замурован. Видишь!

Действительно, пол коридора постепенно поднимался и сливался с потолком. Во втором подвале Михикус вынул свою белую свечку и поднес спичку к ее фитилю.

Второй подвал по величине был почти такой же, как первый. Его мрачные кирпичные стены и потолок как-то необъяснимо давили на нас, и у меня в груди было какое-то странное чувство. Противоположная стена была сплошь завалена сломанной мебелью, а в глубине подвала стояли две подставки, на которых лежала старая пожелтевшая створка двери. Это было нечто от слесарного верстака. Воздух здесь был также сырой и имел неприятный запах гнили и еще какой-то чертовщины. (Да-а. Это не запах Левиного Зеленого океана.) У самого пола мы увидели прямоугольную низенькую дверцу вышиной в полметра. Она была прикрыта стопками спинок от сломанных стульев.

— У-у, канальи! — выругался шепотом Мишка. — Еще завалили этими спинками. Не было печали.

— Тсс!.. — прошептал вдруг Сало.

Мы замерли. Где-то послышались близкие шаги. Прогудев над нашими головами, они замерли в отдалении: над нами кто-то прошел.

— Нужно разговаривать тише, — прошептал Мишка. — А то здесь звук очень здорово слышен.

После этого, не проронив ни слова, мы стали осторожно обнажать дверцу от сломанных стульев. Спинки были сухие, легкие и пыльные. Мы устроили конвейер и через минуту уже увидели подножие прямоугольной двери.

— Видишь, дверца старинная? — спросил у меня Мишка. — Вот в нее мы сейчас и пролезем.

Пролезть в нее нам было мудрено: она была очень маленькой. С колотящимся сердцем я стал ждать.

— Я пойду первым, — предложил Олег. — А то мне всех труднее пролезть.

— Давай, — согласился я.

— Такому грузному дяде, — сказал Мишка иронически, — довольно трудно пролезть в такую дверь.

— Но мы-то пролезали в нее раньше, — возразил Сало. Он нагнулся и вдруг замер в оцепенении: где-то в темноте послышался шорох.

Мы вздрогнули.

— Тише! — прошептал Мишка, закрыв рукой пламя свечи.

Но тревога оказалась ложной: все было спокойно. Олег осторожно взялся за дверцу и потянул. Послышался слабый писк и скрежет. Я стиснул зубы и сжал кулаки. С кряхтением и вздохами дверца отворилась, а за нею я увидел кромешную темноту. В лицо дунуло какой-то подозрительной сухостью.

— Я зажгу свою свечу, — сказал Олег, — и полезу с ней.

Подвал озарился лучами двух свечей.

— Будет иллюминацию устраивать, — сказал громко Сало, забыв об осторожности. — Туши свою! Нам экономить нужно!

Мы замерли от его громового голоса.

— Тише ори! — огрызнулся Мишка. — Эко, орет. Услышат ведь. Зажги свою розовую свечу, — сказал он мне. — А то Олег сейчас влезет и мы останемся в темноте. Я полезу за ним, а ты за мной.

Моя свеча вспыхнула как раз вовремя: Сало в это время просунул свою руку с горящей свечой в отверстие двери и сам с кряхтением втиснулся туда. Его грузная туша заняла все пространство в открытой дверце, так что мы видели только нижнюю часть туловища и ноги, бессильно скользящие по полу.

— Тише, тише, — шепнул Мишка. — Скорее!

— Да погоди, — услышали мы приглушенный голос Салика.

Наконец остались только его башмаки. Тогда Мишка потер руки и, нагнувшись, пролез в дверь. Я остался в зале один. Услышал из-за дверцы голос Михикуса:

— Лезь сюда за нами.

Я задул свечу.

Подвал погрузился в полный мрак, лишь узкий луч света падал на пол из открытой дверцы. Я плюнул беззаботно, скрипнул дверцей и на четвереньках пролез вперед. Когда приподнял голову, то увидел только сухие серые кирпичные стены узкого коридора и брюки Мишки — он стоял во весь рост, а я еще находился почти в лежачем положении.

— Закрой дверь, — шепнул Мишка. — Только как можно плотнее.

Я изогнулся, втянул нижние конечности в коридор и, взявшись за край дверцы, затворил ее. Она захрипела и с писком повернулась. Кое-как подвел ее к стене и услышал вопрос Михикуса:

— Плотно закрыл?

— Плотно, — ответил я тихо.

С этими словами я напряг мускулы ног и выпрямился во весь рост. И вы знаете, друзья мои, где мы находились? Мы находились в страшно узком, но очень высоком проходе. Он был до того узким, что в нем можно было стоять только боком, повернув влево или вправо голову, иначе мы бы терлись затылками и носами о стены.

Кирпичи древние, выцветшие, облезлые и местами покрытые легко отскакивающей старой серо-коричневой массой, которая за сотни лет сумела высохнуть. Эта масса при прикосновении к ней рассыпалась на мелкие кусочки и пыль. (Не понимаю, как мы на этот раз «рискнули» отправиться без «масок». Или забыли, или они нам с Олегом здорово поднадоели.)

Сердце у меня бешено колотилось, в груди давило, и от этой ужасной тесноты выработалось какое-то необъяснимое, неприятное чувство.

— Вот видишь, какой проход, — обратился ко мне Мишка, кое-как повернув ко мне голову, отчего его кепка, зацепившись козырьком за стены, сорвала кусочек серо-коричневой замазки и сама съехала набок. — Вот это и есть тот самый узкий ход, о котором мы тебе рассказывали.

Я молча кивнул.

— Ну, пошли, что ли? — спросил Олег.

И мы, шурша одеждой о стены, начали продвигаться вперед. Вдруг в стене, перед моими глазами, проплыло несколько высоких и узких оконцев. Я заглянул в одно из них, но ничего не увидел. Засунул туда руку и ощутил пустоту. Эти жуткие подземелья как бы давили на мое сознание, и я чувствовал себя сдавленным и стиснутым не только физически, из-за узкого коридора, но и морально. Я скосил глаза и увидел, что моя одежда приобрела серый цвет. Мишка, продвигавшийся передо мной, и Салик, идущий впереди всех, тоже были похожи на подземных дьяволов, а не на людей.

На вид эта церковь маленькая, невзрачная, подумал я, а под собой имеет такие обширные подземелья! Очень странно!

У Олега в доме был роман Толстого «Воскресение», издания начала века. Церковная цензура изъяла главу о богослужении. Хозяин книги тех лет переписал ее на обычной «тетрадочной» бумаге и вклеил. Один листок остался свободным. Олег его вырвал и создал на нем текст примерно такого содержания: «Идя по проходу и спускаясь все ниже, увидишь, как вода сочится, а справа будет железная дверь. Ее не открывать, ибо вода хлынет!» Олег намекал на Москву-реку. И подпись — гимназист такой-то.

Изложив на старинной бумаге «старинный» текст, Олег упаковал записку в железную старинную коробку кондитерской фабрики «Сиу». Коробку он подложит Левке в подземелье. Вот будет у Левки рожа, когда Левка обнаружит записку! Но этот потрясающий план с треском лопнул. Причина? Салик спохватился: текст создал без ятей и твердых знаков, чего не мог сотворить даже самый завалящий гимназист. Левка человек «научно дотошный» — сразу разоблачит фальшивку.

И когда теперь, у нас в квартире, доктор наук, профессор Олег Владимирович Сальковский, рассказал нам с Викой эту трагикомическую историю, мы долго смеялись. Он даже принес и показал ту самую, кем-то переписанную главу, откуда он позаимствовал листок для записи.

Миновали годы, а мы с Олегом, читая Левины дневники, вновь совершали то далекое, детское путешествие. Подземные коридоры. Залы. Высокие и узкие оконца и страшные камеры с крючьями и кольцами на потолке. Скрипы. Шорохи. Плесень. Угольная темнота или луч света. Черепа и кости лежат грудами. Малюта Скуратов… Его тайные доклады Ивану Грозному — сколько человек погублено «ручным усечением», сколько еще «надежно пытают». Кого заживо поджарили на большой железной сковородке: было и такое. Я даже запомнил фамилию подобным способом казненного боярина — Щенятев. Короче говоря, настоящая жуть! Что ни говори.

Не прошли мы и нескольких шагов от двери, как коридор, под прямым углом, повернул вправо и сделался еще уже прежнего. Продвигаться боком и то стало труднее: стены коридора касались даже наших ушей. Мы оказались в гигантских тисках.

— И на кой они делали такие проходы? — удивился Мишка. — Кому нужны такие узкие?

— Тут опять поворот! — вскричал Сало.

— Да тише ты, — прошептал Мишка. — Ну что ты все время забываешь об осторожности. Мы тут уже были, и ты знаешь, что поворота два. Первый мы уже прошли, а вот этот — второй. И нечего орать.

Неожиданно где-то в глубине мы услышали шепот. Мы замерли. Простояв несколько секунд, продолжали путь более осторожно. В правой стене я опять увидел оконца.

— Вот смотри, — сказал Мишка, повернув ко мне голову.

— Что? — спросил я сдавленным голосом.

Он сунул горящую свечу в окно. Я заглянул туда и увидел квадратную камеру, стены которой состояли из посеревших кирпичей.

— Видишь, какая камера? — спросил меня Мишка.

— Вижу, — ответил я, пристальным взглядом оглядывая мрачную камеру…

Мы тогда вздрагивали и замирали от этих доносившихся до нас их неведомых глубин истории шепотов. И сейчас я, переписывая Левины страницы, отдаюсь былым переживаниям.

— А, черт, опять обжегся, — прошептал Мишка.

Струя расплавленного стеарина скатилась со свечи ему на руку.

И вот мы дошли до окончания прохода. Стена, преграждавшая нам путь, под самым потолком имела квадратное отверстие в метр шириной: это было начало наклонного хода, ведущего куда-то налево. Около отверстия, также под потолком, темнела длинная, низкая ниша. Для того чтобы попасть в наклонный ход, нужно было сначала взобраться в нишу, а уж из нее переползать в наклонный ход.

— Ну, чего же ты стоишь? — сказал Мишка Олегу. — Лезь туда в нишу, только не сорвись. Потом я полезу к тебе и осмотрю этот ход.

Я немножко отошел назад, чтобы дать Мишке возможность посторониться от взбиравшегося в нишу Олега: тот мог попасть Мишке ногами в лицо…

Все дальнейшее, что было в тот день, вынуждены рассказать мы с Олегом: продолжения Левиных записей нет. Нет следующей тетради. Она — в числе пропавших.

Не сомневаемся, что в эту тетрадь под номером VI было все точно, даже скрупулезно, занесено: количество таинственных оконцев, таинственных камер с черепами и костями, люков, ступеней, коридоров, входов и переходов. И как в одном месте сочилась вода и утекала куда-то между камнями, образовав там за долгое время глубокий желоб.

Так что же с нами было дальше? Чем завершилось наше путешествие?

В очень узкий наклонный лаз, несмотря на то что Олег взобрался в нишу, в конце концов отправился Левка — самый маленький и самый щуплый. Я не указал в перечне взятого нами снаряжения так называемый шведский канатик. Куски канатика мы, где только можно, отрезали от фрамуг и соединили в сравнительно длинную веревку. Ею обвязали Левку, и только тогда он двинулся в путь. Подземный ход сужался и сужался. А упрямый Левикус, этот эволюционист Докембрий или Декомбрий, этот летописец Земли, упираясь в пол галошами, все полз и полз, застревая и вновь двигаясь вперед, касаясь кирпичей уже не только ушами, но и носом. Это уже точно. Мы с Олегом совершенно потеряли Левку из виду. Даже огонек его свечи. И Левка застрял окончательно, как тому и положено было быть. И вот тут мы с Олегом начали нашего ученого тянуть за веревку, вытаскивать. Короткое пальто завернулось ему на голову, и Левка собою как бы затрамбовал проход. Даже невозмутимый Салик перенервничал, пока мы Левку тащили. Что, если веревка лопнет? Или развяжется? Ни я, ни тем более Салик до Левки не доберемся.

— Он ведь задыхался! — даже сейчас переживал Олег.

— Свеча у него потухла, — напомнил я.

Мы Левку, конечно, вытянули. Ну и видик у него был: вся пыль палеолита, всего геологического календаря была на Левке — на его лице, волосах, на мануфактурных изделиях. «Наверное, мы не туда двинули», — отдышавшись, сказал Левка. «Наверное», — согласились мы. Когда после приключений с люками, входами и переходами мы покинули подземелье и вернулись в «подлунный мир», был уже одиннадцатый час. В Кремль так и не попали, как вы понимаете. Руководитель сыскного ведомства опричнины Малюта Скуратов сберег от нас свою тайну общения через подземный ход с царем опричного государства Иваном Грозным. Но Левка, закусив губу, упорно будет возвращаться к подземным тайнам церкви. Ему требовался итог. Хоть жарь его на сковородке!

Спустя более полугода Лева записал: «В первый же подходящий вечер я решил один слазить в подземелье, чтобы исполнить все-таки то, что задумал еще летом». Вот вам Левка и его характер. Левка отправится к церкви, но, спустившись по «кривым ступенькам», нащупает на дверях «огромный кованый замок». И вновь, через несколько месяцев, запись: «Я утром с удивлением заметил, что вся верхняя часть церкви, в том числе и купол, окрашены в бежевый цвет. Это сразу мне подсказало, что нам в церковь не попасть, так как теперь это уже не заброшенная церквушка, а государственный музей».

Почему Левка стремится пойти один? Может быть, мы с Олегом лишали его предельной сосредоточенности? Что же он все-таки задумал? Разгадать тайну подземного хода? Добраться все-таки до Кремля? Насытиться «пещерными ощущениями» для своего романа? До конца почувствовать свет и тень? Добро и зло? Прошлое и настоящее. Найти истинный ответ всему тогда происходящему? И прежде всего в нашем доме, где все чаще ребята оставались одни без родителей. Когда подобное произошло с Олей Базовской, ее на Каменном мосту встретила Галя Иванова, дочь старого большевика, участника создания газеты «Правда», бывшего булочника, назначенного потом Лениным на должность Главхлеб, Главмука. Оля Базовская стояла и, не отрываясь, глядела на реку. «Ты чего здесь стоишь?» — «Квартира опечатана. Мне негде жить». И хорошо, что Галя, не задумываясь, сказала: «Пойдем к нам». Оля Базовская сделалась членом семьи Ивановых. По тем временам со стороны родителей Гали — подлинное мужество. Олина мама, когда вернется в Москву, будет говорить об этом с волнением и благодарностью. Оля Базовская еще раз скажет нам об этом теперь.

Многое имело место в нашем жилом комплексе с его сверхкрупными для того времени размерами, ничем не поддержанными ни в центральной части города, ни в Замоскворечье, как теперь написано в «Памятниках архитектуры» 1982 года издания. В нашем доме, где напротив, через Москву-реку, был взорван храм Христа Спасителя, от которого у многих наших ребят сохранялись цветные стеклышки: ребята ходили за ними на место взрыва, собирали.

А уже теперь, совсем недавно, в подвал церкви Малюты Скуратова повела меня заведующая отделом снабжения института культуры Елена Викторовна Зеленева. За ключами от подвала мы зашли к заместителю директора Татьяне Петровне Ежовой. Татьяна Петровна сказала мне:

— На днях приходили из вневедомственной охраны и спрашивали: «Так где тут у вас подземный ход?»

— Прочитали «Комсомольскую правду». Не иначе, — сказал я.

— Возможно, — улыбнулась и Татьяна Петровна.

И вот мы с Еленой Викторовной отправляемся к заветным дверям, возле которых я впервые оказался в далеком детстве. Глубокий снег, тропинка не протоптана. Спускаемся по кривым ступенькам, едва угадываемым под снегом. По-прежнему дверь из двух половинок, по-прежнему висячий замок. Я вспомнил, как мы с Олегом заметали шапками следы.

— Елена Викторовна, что у вас теперь в подвале? Тогда были старые, поломанные стулья.

— И теперь отслужившие свой век стулья, — кивнула Елена Викторовна.

— Поразительно, — только и смог я произнести. — Не хватает, чтобы это были одни и те же стулья.

— Боюсь, замок примерз. Давно не отпирали.

Но ключ повернулся, и ушко замка отскочило. Отворили обе половинки. Еще дверь. Она была просто на засове. Тоже не возникло никаких хлопот.

Елена Викторовна щелкнула выключателем — вспыхнул свет. Я впервые увидел наш подвал при ярком освещении. Низкие своды. Круговая кирпичная кладка. И знакомые — и пыль, и цвель. Листы фанеры, доски, стекла в плоских деревянных футлярах, оконные рамы. Быстро направляюсь туда, в следующий зал, куда мы пришли полвека назад, куда привели Левку. В правом углу — гора стульев, бывших стульев. И опять — доски и какие-то железные конструкции. Разве что не было только двух подставок, на которых лежало бы нечто от слесарного верстака.

Без труда добираюсь до того места стены, где было у самого пола прямоугольное отверстие вышиной с полметра — вход в подземелье. Вход был заложен относительно свежим кирпичом.

— Вот он — вход! — сказал я Елене Викторовне. — Крайняя арка. Вторая. Мы начинали отсюда…

Я постоял молча.

Когда потом позвонил по телефону бабушке Оли Мазун, она сказала:

— Да. Были три мальчика. Они хотели попасть в Кремль… в те годы… Вы тоже их знали?

Я сказал, что да.

…Каждый храм имеет свою легенду! Тем более — в этом храме когда-то хранились 114 золотых царских монет. Из них — 4 сторублевых (?). Были спрятаны иконы XIII (?) века. Нашли иконы в тайнике, между прочим, наши ребята-старшеклассники Толя Иванов (брат Гали Ивановой), Игорь Петерс, Валька Коковихин и Юра Закурдаев. И скелет в нише нашли. А девушка была замурована в том месте, где сейчас из серого итальянского мрамора имеется на стене церкви тонкий орнамент в виде рамы. Это храм, где до сих пор не забыты имена Малюты Скуратова и Василия Грязного, «верных и страшных псов царя опричного государства».

А вот уже теперь, 14 июля 1987 года, троллейбус, который отходит от остановки как раз напротив нашего дома, провалился одним колесом в «колодец», внезапно открывшийся под асфальтом. Когда в колодец спустились приехавшие на место аварии ремонтные рабочие, а с ними и корреспондент телепередачи «Добрый вечер, Москва», то увидели помещение, выложенное кирпичной кладкой. Я с Викой в тот вечер, по счастливой случайности, сидел у телеэкрана и смотрел эту вечернюю передачу. И когда показали такое, я совершенно, как в лучшие годы, закричал: «Подземный ход!» Ну, не подземный ход, конечно, а, вполне возможно, какая-то часть винно-соляного двора, например.

На другой день стало известно из этой же передачи (мы с Викой уже специально ее поджидали): археологи любопытства не проявили; рабочие залили подземелье водой, засыпали песком и заасфальтировали. Накрепко. Но, конечно, это не последняя точка в бывших Садовниках.

* * *

В статье инженера А. Иванова в журнале «Наука и жизнь» № 1 за 1989 год «Тайна Чертольского урочища» говорится, что дом Малюты Скуратова находился в так называемом Чертолье. Чертолье — квартал между Волхонкой, Ленивкой, Кропоткинской набережной и Соймоновским проездом, где позднее был воздвигнут храм Христа Спасителя, а после уничтожения храма на этом месте началось строительство Дворца Советов. Автор статьи работал в управлении строительства Дворца, которое, кстати, размещалось на первом этаже нашего дома. Просматривая чертежи уничтоженного храма, Иванов обратил внимание на то, что на плане восточной стены имелся дверной проем, обозначенный пунктиром. Иванов рассказал о «пунктирном» входе своему другу инженеру Борису Коноплеву, и они однажды вечером отправились искать загадочный вход. Разобрали известняковую кладку. «Вскоре обнаружилась невысокая железная дверь, запертая на внутренний замок. Борис вставил в замочную скважину прихваченную на случай отмычку и стал вращать ее по ходу часовой стрелки. Железная щеколда, поддаваясь со скрежетом, туго сдвинулась с места. Медленно, с пронзительным скрипом заржавевших петель распахнулась тяжелая дверь, открыв мрачное, казавшееся бездонным подземелье, повеявшее холодом, затхлостью и тленом. По спине у меня пробежал холодок. Бориса тоже, как он признался позднее, охватила оторопь… Борис осветил вход карманным фонариком, и мы увидели уходящие вниз каменные ступени крутой лестницы… Мы двигались вперед, напряженно всматриваясь в мрачную тьму тоннеля. Вдруг впереди появилась стена, перегораживающая тоннель. По мере приближения к ней обнаружились тоннели, ведущие в стороны. Левый, по моим соображениям, направлялся в сторону Кремля, правый — в направлении Соймоновского проезда. Не советуясь, свернули в левый, явно древний тоннель шириной не более 70 сантиметров…»

Встретят Иванов и Коноплев на своем пути и квадратный зал, и кольца в стенах, и люки, и человеческие кости с остатками ржавых цепей. Натолкнутся и на еще одну железную дверь, «покрытую, словно лишаями, ржавыми пятнами», открыть которую им не удалось. Когда они покинули подземелье, то замаскировали вход в него известняком и строительным мусором.

«Для нас было очевидно, что обнаруженный нами подземный ход соединял подворье Малюты Скуратова… с палатами Ивана Грозного в Кремле… Находясь под впечатлением от необычайной экскурсии по древнему подземелью, мы долго сидели на теплых, нагретых солнцем каменных ступенях в тот памятный летний вечер 1933 года. Мимо нас плавно несла свои воды Москва-река».

На следующий день, обследуя правый тоннель, Иванов и Коноплев добрались до обширного подземелья, от которого отходила овальная труба в сторону Москвы-реки, как раз напротив нашей церквушки, напротив нашего подземного хода. Недавно мы узнали, что наш подземный ход действительно существовал. Но об этом — в следующей книге.

АКРОПОЛЬ НА ВОЛХОНКЕ

Левка требовал от меня: должна быть папка для рисования, и одну сторону папки надо сделать плотной за счет куска фанеры, чтобы рисовать стоя. Фанеру выпросили в мебельном магазине, так что с этим было в порядке.

Музей изобразительных искусств на Волхонке, или, как его называл Левка, — Акрополь на Волхонке. По пути на Акрополь Левка однажды показал мне угловой дом на Ленивке, где прежде жил Тропинин. Мы всегда шли мимо этого дома. Еще иногда сворачивали в Антипьевский переулок (улица маршала Шапошникова), где была церковь Антипия и где поблизости «стояли дворы» опричников. Не давал нам покоя царь опричного государства. Пятнадцать лет длились массовые казни, длился террор опричного войска, которое ходило в черной одежде, а у пояса был привязан отличительный знак наподобие метлы: «выметем из страны измену во имя охранения жизни царя». Теперь я уже знаю, что «изучение опричного террора затруднено полной гибелью опричных архивов». Можно обнаружить только «следы этих архивов в некоторых документах тех лет».

Леве нравился Акрополь на Волхонке. Нравились древнегреческие и древнеримские боги и герои, нравились «антики». Крылатые быки, угол Парфенона, высотой чуть ли не в двадцать метров, отлив с рельефов Пергамского алтаря, летящая Нике Самофракийская. Мы с Викой в Париже, в Лувре, увидели подлинную Нике, с которой в свое время специально для московского музея был сделан единичный отлив. Так что Лева рисовал почти что луврский подлинник. Лева говорил:

— Надо копировать работы старых мастеров — воспитывать глаза.

Мой отец увлекался тогда фотографией, но и рисовал хорошо, писал маслом. Левкин отец тоже рисовал. Когда Лева был еще маленьким и жил в «Национале», отец впервые нарисовал ему кольца Сатурна и звездное небо. Левка фотографией никогда не увлекался, не признавал даже, он признавал карандаш, тушь, чернила и акварель. Мне говорил:

— Фотообъектив — он неподвижный. Ему подвластны только тень и свет. Цветовые пятна. Человек видит глубже, пластичнее.

Левке я никогда не противоречил, потому что он был Леонардо, а я всего лишь был Михикусом. Олег Сальковский был всего лишь Саликом или Олекмусом, Юра Трифонов — Юрискаусом. Вообще, как я теперь вижу, в нашем классе преобладали клички с уклоном в «ус». Левка был у нас словообразователем, а самым, пожалуй, любимым его словообразованием было — удрехехе! Иногда он повторял по нескольку раз кряду по разным поводам:

— Удрехехе! Удрехехе!

В тот день Лева выбрал нам для рисования голову юноши с Акрополя.

— Голову ты начинаешь так, — говорил Левка, подойдя к моему листу на фанере из мебельного магазина. — Намечаешь точки, через точки проводится линия. Учитывай лобные бугры, моделируй их. Не забудь скуловую дугу. И должно быть твое пониманием головы. Твое. Понял?

Я кивал своей головой — удрехехе!

— Штрихи наноси вокруг основных трех осей — это и будет объемный рисунок головы. Как ты ее видишь.

— Моей головы? — позволял я себе шутки.

— Твоей головы! — позволял себе шутку Левка. Позволял и улыбку на скуластом лице. В момент работы он серьезен, даже хмур, покусывает губы, молчит. От максимальной поглощенности замедленно дышит, иногда в какой-то нерешительности перебирает в пальцах карандаш, но зато потом уже, приняв решение, работает безостановочно, быстро. Через полчаса — он опять у моего листа.

— Твой карандаш не годится. Дай сюда. — Сощурившись, сосредоточенно и серьезно глядит на мой карандаш. — Я же предупреждал — мягкий надо.

Предупреждал, и неоднократно. А у меня так: были мягкие — работал мягкими. Теперь они кончились. Я думал — обойдется, не обошлось. К карандашам и кисточкам Лева относился строго. Кисточки он подстригал, делал плоскими, похожими на пламя свечи. Карандаши, для того чтобы они были мягкими настолько, насколько требовалось, макал, кажется, в масло.

Левка стоял у моего листа, смотрел, как я расправляюсь с юношей с Акрополя. Произносил, конечно, хмурясь:

— Лепи форму, не сиди на линиях. Ты срисовываешь, а не сознательно строишь.

Тогда я принимался уже сознательно строить, но вскоре следовало:

— Много черного. Губа выскакивает. За ухом надо все сократить. Возьми карандаш, измерь карандашом. Следующий раз принесем отвес, чтобы ты вообще не заваливал рисунок. Он у тебя валится вправо.

И я знал, что это может быть не шуткой, — принесет отвес.

Я беспрерывно тер ластиком бумагу, и она уже ворсила, «пищала», замученная мною. «Пищит бумага!» — Левкино выражение. Относилось чаще всего ко мне, хотя и сам Левка о своем иногда замученном, с его точки зрения, рисунке говорил, срывая его с фанерки:

— Пищит бумага!

Левка однажды запишет в дневнике, как его взрослые друзья музыкант Модест Николаевич и его жена Мария Ивановна «кровожадно бичевали» за то, что он, «бездельник и мошенник», не желает учиться живописи. «Но я уже по крайней мере спокоен за то, — говорил Модест Николаевич, — что ты, хотя и не желаешь учиться рисовать, все равно в жизни, наверное, не забросишь это дело. Скажи-ка, дружок, ты без рисования можешь жить?» Левка в дневнике сознается: «Это был дьявольски прямой вопрос. «Нет!» — твердо ответил я».

Левка рисовал гипсы. Для чего? Он прекрасно рисовал и без гипсов. Часто рисовал своих любимцев динозавров, бронтозавров, рыбоящеров. Своих рептилий. В альбомах, которые назывались «Великий Ледник» и «Великий Океан». Однажды явился с рулоном белых потолочных обоев, раскатал его на весь коридор, при этом повелел мне встать на одном конце полотна, чтобы не задирался конец, сам встал на другом. Рулон был заполнен первобытными животными среди древних лесов, морей и болот. «Летопись Земли». Потом отступил с края бумажного полотна, и оно мгновенно свернулось в рулон у моих ног. Левка удовлетворенно произнес:

— Вот какой лист отдраконил!

В тот период Левка и был пожалован еще и в Гумбольдты, то есть наречен именем выдающегося немецкого натуралиста Александра Гумбольдта. А теперь! Теперь сохранились считанные рисунки из всех этих серий. Конечно, самой исключительной была «Летопись Земли». Я давно уже ничего не рисую, позабыто рисование. Помню в музее плиту крупнозернистого желтовато-белого мрамора — двое мужчин склонили головы, и между ними голова коня: конь символ последнего пути, традиционная античная композиция вечного расставания. Никто из нас не думал тогда об этом. Казалось, не имело к нам отношения. Никакого. А последнее прощание наступило, и ох как скоро подошел к нам и встал между нами конь «последнего пути».

Олега Лева не учил рисовать, но все равно не исключал из «сферы искусства». Олег вспоминает:

— Звонит Левка и говорит: «Ты можешь сейчас зайти ко мне? Срочно!» — «Ну, могу». Пришел. Левка меня встретил и подводит к окну, к самой светлой точке в комнате. На подоконнике, рядом с аквариумом, лежат два рисунка. На каждом — слон. Левка так небрежно спрашивает: «Какой слон тебе нравится больше?» Гляжу, один слон, в общем, Левкин слон, сам понимаешь, а другой какой-то вроде бы в стиле модерн, но, честно говоря, сделан слабо, уцененно. Тут я случайно обернулся, а в дверях промелькнула голова Юрки Трифонова — прятался он там за дверью, таился. Ну, я понял: соревнование устроили, слоновье. Вот такие субчики!

Все это развеселило нас, хотя и грустно было. Я попробовал нарисовать слона. Нет. Не рисовалось.

И ВНОВЬ — БЕЛЫЙ РУЛОН

Впервые с дарвиновским музеем, располагавшимся на Малой Пироговке, нас познакомила преподаватель биологии Анна Васильевна.

Я зашел за Мишкой, и мы направились в школу, где встретили почти всех членов нашего класса. Дотянувшись пешком до трамвая, мы вползли в 40-й номер и вылезли на (в дневнике неразборчиво) станции. Гурьбой двинулись по какому-то захолустному переулку. Вечер был морозный, холодный, но, к счастью, неветреный, так что нам эта прогулка принесла только пользу. Крутились мы долго, пока не наткнулись впотьмах на заветное здание. И вот перед нами замелькали залы, лестницы, покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы и прочие предметы музея, вплоть до профессора, который прочитал нам в одном из залов обширную и завлекательную лекцию об эволюции. Это был солидный старичок, с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой. Шутник он был большой, так что речь его была переполнена веселыми и истинно остроумными выражениями, благодаря чему мы частенько растягивали рты до ушей.

Потом Левка узнает, что шутник-профессор этот «чрезвычайно энергичный смертный» и создал дарвиновский музей. Вика позвонила в музей, ей ответили — закрыт: ждут новое помещение и готовятся к переезду. Вика объяснила, почему хотелось бы увидеть экспонаты еще в старом помещении. Заведующая Светлана Алексеевна Кулешова, на счастье, читала о Леве и о нас и согласилась на мое посещение. Объяснила, как музей найти. На углу Хользунова и Малой Пироговской — здание пединститута. Розового цвета. Музей в этом здании, вход из переулка Хользунова.

Что ж — мы с классом ехали на трамвае, я теперь отправился на метро. Вышел на «Фрунзенской», свернул в переулок Хользунова. Иду. Слева парк, справа старые московские дома, типа мастерских. Еще издали заприметил розовое здание пединститута. Медленно прошел вдоль в поисках входа в музей. Вход в институт имелся, в музей — нет. Начал обходить здание по Малой Пироговке. Никаких примет музея (я заглядывал в окна), и никаких больше дверей. Свернул во двор, начал блуждать во дворе. Да что же это такое! С классом блуждали, не могли найти, и теперь я блуждаю. Когда собрался уже через двор, обойдя по кругу почти весь пединститут, опять выйти в Хользунов переулок — на торце здания углядел черную, квартирного типа старую дверь. Маленькое, частично обвалившееся крылечко. И именно с Хользунова переулка, тоже совсем неприметную в железном заборе полуоткрытую или полузакрытую, не знаю, как точнее сказать, калитку. Я конечно же не обратил на нее внимания, когда прошел по переулку. На старых квартирных дверях была прикреплена картонка, оповещающая, что музей закрыт. Я переступил порог и оказался в небольшом помещении типа дежурки. Средних лет женщина беседовала по телефону. Сидела в старинном с высокой полукруглой спинкой кресле за маленьким современным «дежурным» столом, но украшенным старинной лампой с матовым шаром. Сделала приветственный жест рукой. Светлана Алексеевна — это была она — положила трубку, спрятала в карман кофточки бумажку с записями. Я сказал:

— Я понимаю, мне нет нужды представляться.

— Конечно. Вы Михаил Коршунов, друг Левы Федотова. Я Кулешова — директор музея. И мы с вами сейчас пойдем в зал, где когда-то вы с Левой и всем вашим классом слушали лекцию об эволюции животного мира.

— «Лекцию прочитал солидный старичок — профессор с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой», — процитировал я Леву.

— Хочу вам теперь напомнить, что звали профессора — Александр Федорович Котс.

— Мне остается добавить, — ответил я, — что, как и сорок семь лет назад, я не сразу отыскал музей. Тогда мы с классом «крутились», а теперь я один крутился.

— Ну вот, все до деталей получается, как и тогда. И в зал я вас поведу тот же самый.

— Где покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы, — начал перечислять я, — и прочие предметы музея.

Как приятно было, что Светлана Алексеевна Кулешова делала именно то, на что я рассчитывал, надеялся.

По коридору, загруженному книгами, черными пронумерованными коробками, скульптурами, закрытыми тонкой материей, картинами, снятыми с экспозиции и прислоненными к стене, направляемся к чудесам природы, в центральный зал.

— Александр Федорович Котс — основатель музея, как правильно отметил ваш друг. Он и жил здесь с семьей. И работал. Владел многими языками, поэтому в музее представлены прекрасные книги на многих языках по зоологии, биологии, палеонтологии пятнадцатого века, шестнадцатого. Часто единственные экземпляры в СССР. — И мы задержались перед набором редких книг. — Жена профессора Надежда Николаевна Ладыгина была зоопсихологом. Во всем помогала мужу. Он собирал коллекции по всему миру. У нас лучшие образцы райских птиц, колибри, тропических насекомых, раковин. Но значительная часть коллекций упакована, готова к переезду.

Значит, дарвиновский музей образован по тому же принципу, что и Акрополь на Волхонке: за дело взялась выдающаяся личность.

— Как удачно, что вы еще не переехали, — сказал я. — Что вы еще в старом помещении.

— Я вас понимаю. Именно этот музей в этом помещении создал Котс. На свои деньги. В 1907 году передал государству. Он переписывался с родственниками Дарвина. Внук Дарвина бывал здесь. И очень много различных зарубежных ученых побывало. А сейчас собирается приехать в гости президент естественнонаучных музеев Франции.

— Вот видите, как хорошо, что вы еще не переехали в свой железобетон, — опять сказал я.

— Но вы взгляните, какая теснота!

Мы вошли в центральный зал — темноватый, старинный, высокий, настоящий музейный. Я сразу увидел чучела двух огромных слонов — африканского и индийского, как тут же пояснила мне Светлана Алексеевна. Белого медведя, белых, но уже из гипса, лошадей, прекрасно выполненных, небольшой табун во время бега. Сидели и стояли собаки всех пород и мастей. И опять стояли различные скульптуры. И висели картины. Пастель, масло, акварель. На них — папоротниковые леса, моря, проросшие какими-то древними морскими лилиями, кораллами. Портреты ученых, естествоиспытателей. В том числе, по-моему, и Гумбольдта.

— У нас много работ Ватагина, Кондакова, Флерова, Езучевского, — опять пояснила мне директор. — Котс хотел, чтобы наука сочеталась с искусством.

— То, чем в полной мере обладал наш Лева: был и ученым, и художником. И музыкантом, и писателем. И даже политиком.

— Да. Удивительный был юноша, — сказала Светлана Алексеевна. — Памятно, что побывал у нас в музее.

— И как прекрасно, что вы еще не переехали, — не унимался я.

Из угла, из ветвей настоящего дерева, смотрела на меня семья настоящих горилл. Даже глаза их казались живыми, а не чучельными. Рядом застыл, поднял голову гипсовый носорог. И тут же — настоящая огромная черепаха и настоящий гигант бурый медведь. Лев и тигр. Тоже все они казались вовсе не чучельными. А в противоположном совсем затемненном углу зала возвышалось метров в пять высотой, сотворенное из гипса что-то динозавровое, шагающее на огромных задних конечностях. А что-то огромное еще было упаковано, «завернуто» в бумагу. На стеллажах сложены десятки картин и опять черные пронумерованные коробки.

— Какая заманчивая теснота, — сказал я. — Мне это напоминает рулон белых обоев.

— Что?

— Не удивляйтесь — рулон белых обоев, на котором Лева в рисунках создал свою эволюцию животного мира. Наверное, под влиянием этого замечательного зала…

— А где же сейчас рулон?

— Погиб. Но вы мне вернули его, хотя бы на это короткое время.

* * *

А теперь еще раз о церкви Николая Чудотворца на Берсеневке и Малюте Скуратове. В автобиографическом произведении «Лето Господне» писатель Иван Шмелев рассказывает о крестном великом ходе из Кремля в Донской монастырь, очевидцем которого он был в детстве, видел, как несли знаменитые хоругви, и среди них черную хоругвь — «темное серебро в каменьях… страшная хоругвь эта, каменья с убиенных посняты, дар Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеновке, триста годов ей, много показнил народу безвинного…».

Почему эту страшную черную хоругвь с каменьями с убиенных Малюта Скуратов передал именно церкви на Берсеневке? Почему и когда? Может, все же причастен Малюта к этим местам?

МАЭСТРО ВЕРДИ

Совсем недавно Вике попалась книга о Верди итальянского писателя Джузеппе Тароцци. В книге были использованы неизвестные ранее документы и письма композитора, «что позволило Тароцци создать наиболее яркий и достоверный портрет Верди». Нас всегда поражало, как Лева был похож на почитаемого им маэстро — характером, поступками, устремлениями. Тот портрет Верди, который мы храним, был сделан Левой в тяжелый год: «Верди Дж. Л. Федотов, 2/XII-37». Может быть, был сделан как защита от ненастья: из дома начали уезжать друзья, первым — Артем Ярослав, потом — Юра Трифонов…

Писатель Джузеппе Тароцци о композиторе Верди:

— Ему нужны были солнце, книги и музыка; воздух и небо.

И Левке нужны были солнце, книги и музыка; воздух и небо. К солнцу он выходил на набережную, стоял и смотрел на любимый Кремль, и каждый раз не выдерживал и начинал рисовать его, хотя бы на своих маленьких карточках, с которыми не расставался. Что касается книг? На бывшей Воздвиженке (проспект Калинина), напротив Библиотеки имени Ленина, на углу, где теперь подземный переход, был прежде небольшой букинистический магазин. Левка в магазине пропадал часами — листал старинные издания: его волновала их фолиантность. В этих книгах содержалось время, содержалась судьба. И когда мать из весьма скромного заработка костюмерши детского театра выделяла Левке небольшую сумму или родственники дарили на день рождения, Левка спешил в этот магазин. Последнее, что он там купил, двухтомник «История Земли». Музыка? Она была в нем постоянно. Воздух и небо? Недаром он любил акварель.

Тароцци о Верди:

— Он даже не выходит, чтобы поесть что-нибудь, доволен галетой, намоченной в воде.

Еда для Левки — простая формальность, жизненная необходимость, и не более того. Еда может быть предельно простой. Однажды предложил Салику совсем суперпростую:

— Будем есть муку с сахаром.

У Верди было всего два костюма — один для зимы, другой для лета. Когда надо было одеваться потеплее, он брал старый отцовский плащ. Обуви только одна пара.

«Пусть на мне будет простая рубашонка, но если она будет опрятна, мне ничего больше не надо». Это Лева Федотов. В самый отчаянный мороз Левка надевал бушлатик. Обувь? Суконные на кожимите ботинки, самые простые. Летом — сандалии. Тоже — самые простые. Лишние одежды — «хламиды», «тюрьма».

— Охота вам, мошенники, таскать на своих телесах такую хламиду, как пальто! — выговаривал он друзьям.

Однажды мать умолила надеть теплое пальто. Уступил, надел. Но тут же друзьям заявил:

— Клянусь сатаною, дьяволами и одной третью черта, что завтра я уже эту тюрьму носить перестану.

Значит, в крайнем случае — бушлатик и не теплая шапка, а кепка. Перчаток и вовсе никогда и никаких. Тароцци о Верди:

— Его дни так заполнены занятиями, что времени не остается больше ни на что.

Лева:

— У меня все дни заполнены только моими занятиями.

Выходных Левка не признавал. Один из его планов на несколько дней работы: уроки, гуляние, составить конспекты по Бельгии, Голландии, Франции, экономической географии Англии, Германии. Музыка, роман, и завершает план — дневник. Дневник он писал иногда до поздней ночи. Это его «ночные беседы», которые он проводил в полной тишине и в полной сосредоточенности. Беседы веселые, гневные, философские. Масштабные и бытовые. Беседы-надежды, беседы-воспоминания.

Верди:

— Будущее — это нечто важное, к чему нужно устремляться немедленно, не теряя ни минуты.

Левка из всех наук, которыми увлекался, выбирает для устремления в будущее биологию и геологию. Это поначалу.

Тароцци о Верди:

— Встает в пять утра, скромный завтрак и сразу же за фортепиано, за ноты.

Левка вставал очень рано и часто до школы садился за фортепиано. Звук инструмента никому не мешал: стена, у которой стояло пианино, граничила с подъездом.

Верди:

— Ненавижу бесполезное в любой форме.

Лева:

— Зачем меня заставляют заниматься тем, что мне никогда не пригодится? Это же бесполезная трата времени!

И… белые, сжатые кулаки. Это относилось к «мертвым урокам», к схоластике.

Тароцци об опере «Аида»:

— «Аида» — это страстный гимн юности. В ней маэстро удалось увязать прирожденные силы души и гарибальдийскую доблесть своего вдохновения. После премьеры оперы в «Ла Скала» газета «Иль Троваторе» утверждала, что надо торжественно увековечить память об этом спектакле, передав в самый величественный из всех храмов, возведенных в честь оперного искусства, прославленное имя Верди.

Мы с Викой были в «Ла Скала». В пустом зале. Постояли. На бархатном барьере ложи увидели металлическую висюльку, которая, очевидно, оторвалась от драпировки. Одна из сотен висюлек, которыми была украшена драпировка. Висюлька-лепесток теперь у нас дома: в память о Левке, о его любви к «Аиде». В память о том, что здесь, в этом театре, в Италии, состоялась премьера «Аиды», и отсюда, как написала итальянская газета «Иль Троваторе», надо было передать имя Верди в самый величественный из всех храмов, возведенных в честь оперного искусства.

А это из Левиных общих тетрадей:

Так как у нас не работала вторая линия, по которой передавали «Аиду» (эта линия, как на грех, часто у Левки ломалась), то мне пришлось отправиться к Мишке, где я и прослушал всю оперу. Ну что это за опера. Ведь в ней участвуют прямо-таки живые люди. Не каждый композитор мог бы написать оперу так, как написал Верди свою «Аиду». Да, только благодаря «Аиде» я понял оркестровку. Верди не совал инструменты один за другим, лишь бы чтобы сказать, что, дескать, его опера заключает в себе все возможные формы оркестровки, а он подбирал инструменты со вкусом и удивительной тонкостью. Разве это не душераздирающий момент, когда предстают перед фараоном униженные пленники и Аида, увидев среди них своего отца, с криком бросается к нему. Слушая всегда этот отрывок, я начинаю дрожать, как дрожит бедный щенок под дождем. Это одно из лучших мест оперы!

…«Аида» — это Левин гимн! Марш! Соло его трубы! Но это и тихий «огонечек», потому что сам маэстро Верди сказал:

— Художник должен вглядываться в будущее, искать в хаосе новые миры. И если на этой дороге он увидит в самой дали огонечек, пусть его не пугает мрак, который окружает его, — надо идти прямо, а если даже придется упасть несколько раз или споткнуться, нужно подняться и снова идти только прямо.

Лева не пропускал ни одной трансляции «Аиды» или «Трубадура». Но главной всегда оставалась «Аида». Лева записал ее нотами по слуху, без ошибок, и никто этого в наше школьное время не узнает. Я помню одно, что у него часто не работал репродуктор на второй программе, и Лева приходил ко мне. Дело в том, что мой отец сам собирал радиоприемники. Занимался и звукозаписью — был у него так называемый шоринофон: запись производилась алмазным или сапфировым резцом на отмытую от эмульсии кинопленку. При этом надо было пинцетом беспрерывно убирать стружку. Сделал телевизор. Экран — со спичечный коробок или дажеменьше. Вращался за «спичечным экраном» картонный диск с нанесенными на нем по кругу маленькими отверстиями. Сзади горела какая-то особая лампа. Когда диск вращался, отверстия на нем как бы являли собой частоту телекадров, что ли. И луч попадал на «спичечный экран». Я объясняю так, как мне запомнилось с детства. На «спичечном экране» мы с Левкой и Олегом, вопя от радости, впервые увидели телепередачу. Выступала Агния Барто. Мы ее, правда, не столько видели, сколько знали, что это должна быть она. Уже теперь, незадолго до ее смерти, я спросил у Агнии Львовны, помнит ли она свое первое выступление по телевидению? Засмеялась и сказала: «Лицо намазали чем-то невообразимо черным!»

Из дневника:

В восемь часов вечера я был уже у Мишки и начал слушать «Аиду». План я сделал весь, сидя со своей маленькой карманной книжечкой у приемника с наушником в руке. Я тут же непосредственно следил за оркестром и певцами. Записывал план одного действия за другим. То, что можно было писать словами, я писал словами, а мотивы, которые нужно было изобразить как-то иначе, я записывал графически, в виде кривых линий. Теперь у меня будет всегда со мной вся «Аида».

Кусочек такой графической «Аиды» удалось разобрать на уцелевшем кусочке серой школьной промокашки, на которой проведена прямая осевая линия, и на ней — чернилами — кривая вверх и вниз. И сделана надпись: «Аида». Может быть, одна из звуковых волн оперы? Промокашка сейчас передо мной. Я знаю, что в Ленинграде, во время каникул, Лева наконец-то увидел настоящую партитуру «Аиды». Достали родственники в музыкальной библиотеке. И он познакомился с полной партитурой оперы. Читал ее несколько дней. На промокашке появится запись: «Отвез «Аиду». Это он вернул партитуру в библиотеку. Вскоре и сам вернулся в Москву: кончились зимние новогодние каникулы и сказочно-прекрасный Ленинград.

Со школой у Левы отношения были не однозначными. Для него имело решающее значение — компетентность учителя, его доброта и отзывчивость, уважение к ученику. Предельно критичным был Лева к предметам и программам, которые, как он считал, устарели, отжили и которые попросту съедали время, отпущенное человеку на активную творческую деятельность. Лева не просто дорожил своим временем, а страстно дорожил, и негодование его тоже было страстным.

Ведь сколько раз я сам должен был бросать интересующие меня занятия и дела, в которых я с упоением забывал все, в которых я вырастал, жил, чтобы тратить золотое время на надоедливые занятия, которые мне были совершенно не нужны. С какой жалостью и состраданием, возясь с сухими учебниками, я смотрел на свои остальные, жаждущие продолжения, любимые дела! Разве это образование? Разве при таком отношении к делу и при таком положении можно забрать хоть что-нибудь в голову? Никогда! Это — тюрьма!!!

Лева ставит три восклицательных знака. И еще — обратите внимание на то, что слово «тюрьма» у Левы — это предел всему: ненужная одежда, ненужные схоластические занятия, бездеятельность, бездуховность. Читая теперь Левины записи о школе, о преподавании в ней, мы поражались: как же все современно! Нынешняя школьная реформ, преобразование учебного процесса, продиктованные временем, — Левины строки, почти полувековой давности, они ведь об этом! Строки опять же мальчика, ученика.

Нужно знать многое. Но если эти знания до самой смерти твоей не дадут тебе ничего полезного и не смогут быть помощью твоему основному делу, то они тогда и не нужны!!! (Опять три восклицательных знака.) Но знать только для того, чтобы держать груз в голове, как пустой балласт, а не иметь возможность применять его, это — рабство, тупое преклонение перед наукой. Зачем же тогда человечество имеет лозунг — без практики наука не существует! В школе мы больше получаем такие знания, которые без практики в жизни все равно забываются, а, следовательно, большая часть времени проходит зря… А ведь если бы в школах было все целесообразно и соответствовало здравому изучению только необходимых знаний для всех, а потом изучение нужных и полезных знаний для каждого в отдельности ученика, в связи с его склонностями и взглядами на научную работу… взглядами на будущее и здравому интересу… то разве приходилось бы учителям ставить плохие отметки и драть горло на баловавшихся воспитанников? Не все зависит от учеников, кое-что зависит и от самого построения учебы в школе!.. Я за разносторонние знания только в том случае, когда из всех их можно извлечь пользу, когда они по крайней мере дополняют друг друга и взаимно помогают. Видимые же разносторонние знания, без применения и пользы от них, это не знания, а… пустота!

Вот так категорически завершил Лева полемику о школьном образовании тех лет. У меня впечатление, что не померкли от времени эти Левины строки и переживания. А любимыми учителями Левы всегда были наш классный руководитель Василий Тихонович Усачев и Давид Яковлевич Райхин.

РОЯЛЬ РАХМАНИНОВА

Я был поражен, и Вика была поражена, и Олег — в актовом зале школы, на той самой сцене, на которой проходили школьные выступления, на том самом рояле, на котором часто играли наши ребята, выступал и играл… Сергей Васильевич Рахманинов! «Музыкант высочайшей одухотворенности, лиричности, гибкой ритмики, народных распевов и многообразных претворений колокольных звучаний». Один из крупнейших музыкантов на рубеже XIX—XX веков.

Рахманинов был преподавателем музыки в московском Мариинском училище дамского попечительства. Так тогда называлась наша 19-я школа. Вот откуда сохранились огромные старинные зеркала, в которые с нескрываемым удовольствием смотрелись наши девочки, пальмы в кадках, высокие белые двери с наложенным орнаментом и с большими толстыми стеклами. В канцелярии — очень древнего вида огромный кожаный диван: похож был на карету, только что без крыши. В коридорах — старинные кафельные печи, из них несколько высоких, круглых, из черного железа. На втором этаже, в левом крыле здания, размещалась когда-то домовая церковь. Имела купол и крест. На третьем этаже, конечно, были дортуары, не исключено — и наш «маленький классик», как называл его Левка, из окошек которого так удобно было вылезать на крышу, — тоже был дортуаром. И вот почему в школе имелись прекрасные рояли — тоже от прежних мариинских времен. Стояло и несколько пюпитров.

Выпускница Мариинского училища Мария Челещева вспоминала: Сергей Васильевич преподавал теорию музыки, и часто «скромный хор воспитанниц пел под его изумительный аккомпанемент», и уже на склоне лет, всякий раз слушая музыку Рахманинова, она видела его сидящим на эстраде в училище (эстрада сохранилась, только мы уже в наши 30-е годы называли ее сценой) и аккомпанирующим хору. И что любовь Рахманинова к ученикам проявлялась в том, что он играл для них. Однажды приехал с профессором Александром Борисовичем Гольденвейзером. Они играли на двух роялях первую сюиту Рахманинова. Музыка эта привела воспитанниц «в необычайный восторг, в особенности последняя часть, в которой звучала тема праздника на фоне колокольного звона».

Жил Сергей Васильевич, будучи преподавателем Мариинского училища, одно время на Арбате в Серебряном переулке, в доме Погожевой. Может быть, здесь он и написал для воспитанниц шесть хоров для женских (или детских) голосов, составивших отдельный сборник. В произведениях звучит юношеское восприятие жизни. Хор «Сосна» написан на слова Лермонтова, и завершающий сборник поэтический гимн «Ангел» — тоже на слова Лермонтова.

Я подумал, какое памятное совпадение — и в нашей школе, в наши годы Лермонтов был среди любимых поэтов: мы учили его стихи, кто больше выучит. Пример тому — тетрадь XIV Левиного дневника:

1 июня к Димику явился Вовка Гуревич, и мы стали готовиться к устной литературе. Вовка, имея просто невообразимую память, с которой он запоминал с пару раз длиннейшие стихотворения, ввиду подготовки к завтрашней «стычке» с Давидом Яковлевичем, орал нам все известные ему стихи Лермонтова и Некрасова. Сияя во всю пасть, он трещал, не сбиваясь, одно стихотворение за другим. Мы с Димкой, словно ошалелые, с удивлением уставились на него и поражались его энергии и памяти.

— Смотри, Димка! — не удержался я. — И ведь нигде не собьется. Вот память у подлеца!

Вовка с довольной рожей продолжал убивать нас своим залпом.

Димка Сенкевич и Владимир Гуревич жили в конце Софийской набережной, у Москворецкого моста. Там жили еще многие ребята из нашего класса — староста Зина Таранова, Галя Виноградова, Маргарита Шлейфер, Нина Сердюк, Юля Гиттис. Дима и Володя погибнут на войне.

Когда бомба упала возле калитки школьного парка (это самое начало войны), школа оказалась без окон, осколки расчертили стены, сорвали водосточные трубы, воздушной волной завернуло угол крыши. Мы с Левкой пришли поглядеть на случившееся.

Лева сразу же направился в актовый зал, или, как мы его чаще называли, физкультурный. Я поспешил за ним. В коридорах черепье, битые стекла, куски штукатурки, запах сероводорода, что ли. Валялись классные журналы, папки, книги, тетради, обрывки занавесей, выкатился откуда-то глобус. Чучело волка из кабинета биологии выбросило на парадную лестницу. Волка зимой, по просьбе учительницы Анны Васильевны, ребята выносили во двор и чистили снегом. Пугали прохожих — минуты забав. Но огромный перед кабинетом биологии четырехугольный аквариум с железными вазами по углам, из которых до самого пола спускались вьющиеся растения, не пострадал. Аквариум тоже, очевидно, достался нам от мариинских времен. Валька Коковихин на переменах удочкой без крючка ловил в нем рыбу. И рояль был цел. Этот рояль в физкультурном зале считался у нас главным. И, оказывается, мы не ошибались в его значимости, хотя ничего о нем не знали, его предыдущей судьбы, связанной с Рахманиновым на протяжении по меньшей мере семи лет, потому что преподавал Сергей Васильевич в Мариинском училище с осени 1894 года по осень 1901-го. Рояль фирмы «Юлиуса Блютнера». Достаточно было откинуть впереди верхнюю крышку, как на золотой деке между натянутыми струнами можно было увидеть герб фирмы и прочесть ее подробный послужной список, который начинался словами: «Inhaber verschiedener Patente und Auszeichnungen» — «Владелец различных патентов и отличий». В школе преподавался немецкий язык, и эти слова многие из нас выучили. Любил их очень громко возвещать Витаська Бойко, в особенности перед началом какого-нибудь проводимого в школе музыкального вечера, когда поднималась на сцену или Маргарита Шлейфер в длинном платье с кружевной пелериной и в кружевных перчатках и исполняла монгольские или татарские песни, или садился к роялю как пианист Юра Симонов. Витаська Бойко неизменный постоялец последней парты в классе и неизменный конферансье.

Были перечислены на золотой деке рояля города, в которых фирме «Blüthner» вручались награды, — Париж, Хемниц, Вена, Сидней, Филадельфия, Амстердам, Мельбурн, Кассель… И когда упала бомба, то мы с Левкой и забеспокоились: как там рояль. Но тогда мы не могли себе представить, что это был не только наш инструмент, но и Рахманинова. Даже в первую очередь его.

Ключ от дверей школы, от довоенных времен, — он существует до сих пор; хранится у Елены Патюковой или на школьном языке — Сиби. Подарил ей ключ сын любимого нами завуча Сергея Никитовича Симонова Юра Симонов (это Викин класс, параллельный). Сергей Никитович долго и тяжело болел, говорили, что все произошло на уроке труда: поранил руку. И началось серьезное заболевание. Вначале ампутировали кисть, потом — руку по локоть, потом — по плечо. Болезнь развивалась. Умер он в мае 1940 года. Юра с отцом жил в школе на первом этаже, где жил и Давид Яковлевич с женой и маленькой дочкой.

Гроб с телом завуча по просьбе учеников был выставлен для прощания в актовом зале.

Рассказывает Лена Патюкова, она тоже из Викиного класса:

— Ко мне подошел Лева и сказал: «Лена, надо остаться, Юре плохо». Юра сидел на сцене у раскрытого рояля. В школе ребят уже почти никого не было. Должна сознаться, Юра моя первая школьная любовь. Я не уходила домой, старалась быть поблизости от него, тем более в такой день. Лева тоже остался из-за Юры. Я его теперь понимаю. Лева подошел к Юре и предложил: «Давай будем играть в память о твоем отце. Ты — первый». И положил Юрины руки на клавиши: Лева не сомневался, что, как только Юра начнет играть, ему станет легче. Должно стать. Ведь Юра, как ты, Миша, помнишь, был отличным музыкантом, таким же замечательным, как и Лева. Двенадцатый час ночи… Мы трое в зале. Юра играет Вторую рапсодию Листа. Ты знаешь, как он мог играть эту рапсодию. С поступательным движением, напором, широтой. Разом прекратил музыку, будто грудью на что-то острое, непереносимое. Наступила тишина, ночная, от которой всегда холодно и страшно, а тут еще такое. Я сидела, сжавшись в комочек, не двигалась. Юра встал из-за рояля, сошел вниз. К роялю сел Лева, зазвучала «Аида». Как ее мог играть тогда Лева, ты тоже представляешь.

— Представляю.

— Сергей Никитович лежал в гробу в зеленом френче, прикрыт по грудь красным покрывалом. Так хоронили комиссаров в гражданскую. Леву сменил Юра. Играли они, сменяя друг друга, ну, с какими-то перерывами. Чайковский, Бетховен, Шопен, Верди и опять Лист. И еще играли кого-то, не помню, и еще — просто импровизировали. Потом просто сидели. На низкой спортивной скамейке вдоль окна. Слышно было, как шумел во внутреннем дворе тополь, — он напротив окон зала, помнишь? И сейчас растет, здоровый до чего стал. Рассказываю тебе, Миша, а у самой мурашки по коже бегают, сердце переворачивается, будто все заново происходит. Какая же это была ночь, господи. Ребята выкладывались до конца, решительно, и никаких слов при этом, безмолвно и в полной тишине, только рояль… Он переходил из рук в руки. Очень понимаю, как можно сразу повзрослеть в течение вот одной только ночи. Бегали мы по школе мальчишки и девчонки, а тут сразу такое…

Я слушал Лену Патюкову, не прерывал, боялся прервать самым незначительным вопросом, словом. Испытывал огромное напряжение от ее рассказа. Все видел отчетливо — и зал, и низкую спортивную скамейку вдоль окна, и Сергея Никитовича в зеленом френче с двумя накладными карманами с клапанами на армейских пуговицах, и ночную тишину, и ребят у рояля, который они передавали из рук в руки. Видел их музыку, их лица в тишине, в напряжении. И тополь, он примыкал к той части дома, где мы проводили время на крыше, на которую вылазили из окна маленького любимого класса.

— Мальчики играли до утра. Откуда взялись силы. Не понимаю. Юру я отвела вниз, домой. Леве кто-то из учителей сказал, кажется, ваша классная руководительница Елизавета Александровна Гончарова: «Ты совершенно без сил, Федотов. Иди и ты домой». Юра Симонов потом уехал из Москвы. Но перед отъездом подарил мне ключ от школы. Храню до сих пор. И письмо его, которое получила из Тулы в 1958 году. — Лена прочитала по памяти: — «Я никогда не забуду эту печальную музыкальную ночь и тех, кто был со мной рядом и помог пережить утрату». Юра в действующую армию не попал: очень плохое зрение, ты помнишь. Его определили в военный ансамбль. Я провожала его в Тулу. Курский вокзал, масса военного народа, как бывало на вокзалах в те годы. Мне он сказал: «Прощай, Сиби!» — и уехал навсегда, как потом выяснилось. Зина Таранова по твоей просьбе, Миша, написала недавно письмо в Тулу. Ответили — выбыл, не указав адреса.

Я нашел в подвале дома на улице Серафимовича домовую книгу, и в ней учетный листок и на Леву Федотова: «Выбыл, не указав адреса. 12/XII-1941 г. Учинспектор 2-го отделения Р. К. милиции г. Москвы». То и дело были в книге пометки: «Выписан». Или — «Ошибочно выписан»; так, например, значилось против фамилии Подвойского. И против каждой фамилии — зелено-черные гербовые марки: «Пошлина». На каждого человека гербовых марок на три рубля. Прописка. Резолюции: «Проводил проверку книги… начальник ВУС…» Или стоял штампик против какой-либо из фамилий персонально: «Проверен в 19… году». Или — «Перерегистрирован». Фамилия Тухачевского была кем-то потом вписана простым черным карандашом: ведь Тухачевского не было уже в живых.

Эта домовая книга — своеобразный дневник.

— А знаешь, — сказал я Патюковой, — Лева похоронен под Тулой. В братской могиле.

Лена долго молчала.

— Безымянно?

— Хоронили по обстоятельствам. Леву — безымянно. Накрыли, наверное, одной общей плащ-палаткой и засыпали. Так-то вот…

— У меня память — ключ от школы, — сказала Лена, вновь помолчав. — А ты знаешь, кто сейчас сторожит школу? Курилкин.

— Жив Курилка!

— Да.

Значит, Женя сторожит нашу школу, ее бывшее здание. Теперь это институт по проектированию промышленных и транспортных объектов для городского хозяйства Москвы «Моспромпроект». Женя Курилкин всегда ходил в пиджачке и в любимой белой косовороточке. Нашему учителю физики Василию Тихоновичу нравилось шутя допытываться у него: «Курилкин, вы курите?»

— Мы с девчонками заходили в школу — Зина Таранова, Неля Лешукова, Галя Иванова, — сказала Лена. — Там, где жил Юра Симонов с отцом, теперь архив института, его проектов городского хозяйства. На дверях комнаты Давида Яковлевича висит объявление «Прием заказов на множительную технику». В канцелярии, где мы дежурили во время войны, — административно-хозяйственный отдел. Все перестроено, переделано. Актовый зал сохранился, хотя и перегороженный, но рояля в нем нет.

Что же это я — был с Олегом Сальковским в новой школе и даже не поинтересовался судьбой «Блютнера»: что с ним? Перевезли его в новую школу? Если не перевезли, то куда он делся? На прежнем месте на Софийской набережной, значит, его нет. А ведь этот инструмент, как оказалось, не столько наш, сколько Рахманинова. И принадлежал он ему семь лет! Найдется ли подобный инструмент в Москве?

И чего я, собственно, жду! Надо немедленно вновь отправляться за Малый Каменный мост на Кадашевскую набережную, в нашу новую школу.

Кабинет директора Галины Петровны Безродной на третьем этаже. Бреду по лестнице: мало того что это чужое нам помещение (Олег назвал переезд нашей школы, в которой мы прежде чтили память погибших ребят, перезахоронением), бреду и в душе безнадежность в отношении рояля, Война, переезд школы, и потом еще столько лет прошло после переезда. Олег мне сказал:

— Ты с ума сошел, какой рояль!..

На лестничных площадках различные объявления. Большая красивая грамота: «Учащимся ЛТО школы № 19 за оказанную помощь совхозу «Озеры» в проведении полевых работ». Мы полевых работ не проводили, подумал я. Летних трудовых отрядов у нас не было. У нас была война. Летняя вначале. На третьем, уже «директорском» этаже крупными буквами: «Председателем учкома избран Островерков Кирилл. Комиссии учкома — штаб порядка, хозяйственная, старостат, оформительская». Левка был в оформительской. Юрка Трифонов, кажется, одно время был в штабе порядка, но, так как он беспрерывно боролся во время перемен, его карьера в штабе порядка быстро завершилась. А кто у нас был председателем учкома? Трагическая фигура: отказался в годы репрессий от родителей. Не буду называть его фамилию — внук украинского писателя, революционера-демократа и сын участника Октябрьской революции, в последующем видного советского дипломата.

Наш бывший секретарь комитета комсомола школы Тамара Шунякова сказала недавно:

— Никогда не могла простить ему этого.

Тамара, очевидно, права. Других подобных случаев, насколько мне известно, в доме не произошло. Это — единственный. Ребята не отрекались: Роза Смушкевич (ей было тогда пятнадцать), дочь дважды Героя Советского Союза генерала Дугласа, воевавшего под этим именем в Испании в 37-м году, ушла от нас более чем на десять лет. Игорь Петерс тоже оказался в лагере, после которого погиб от туберкулеза. Долго мы не видели Бориса Павлова, сына генерала армии Павлова, командующего войсками Западного Особого военного округа, расстрелянного в 41-м году, отправлены были в ссылку еще многие наши ребята.

Секретарь директора школы Лариса попросила меня обождать — в каком-то из четвертых классов Галина Петровна проводит — Лариса на мгновение задумалась — …воспитательное мероприятие.

Грянул звонок на перемену, как написал бы Левка. Из одного из классов быстрым шагом вышла женщина небольшого роста — красивое приятное лицо, красивая приятная прическа, красивая приятная одежда. Направилась к себе в кабинет. За ней устремилась группа старших ребят с красными галстуками, очевидно пионервожатые. У нас неизменными пионервожатыми были Галя Виноградова, Зина Таранова, Нина Сердюк, Надя Кретова, Галя Александровская — Биба.

Я решил переждать, когда стихнет воспитательный момент, и тогда потревожить директора своим необычным вопросом.

Опять грянул звонок. Я решительно вошел в кабинет директора.

— Я сожалела, Михаил Павлович, что меня не было в школе в тот день, когда вы приходили с Сальковским, — сказала Галина Петровна, усаживая меня в кабинете. — Собирались просить вас прийти снова с Олегом Владимировичем. У нас будет день Левы Федотова. В школе собраны статьи о Федотове, есть его рисунки. Подарила мать.

Я знал о рисунках от Давида Яковлевича.

— Я читала его дневники по ночам — о школе, о жизни, о войне. Несколько эпизодов о Трифонове.

— В этих тетрадях о Трифонове немного.

— У нас нет хорошей Левиной фотографии, — пожаловалась Галина Петровна.

— У меня есть. Я вам дам.

— Вы с Сальковским посетили наш школьный музей, видели фотографии Аркадия Каманина, Федюка, Менасика Бакинского.

Это все ребята из нашего дома, с улицы Серафимовича.

— Галина Петровна, я знаю, кто хранит военные письма Менасика — Тамара Шунякова. Я ей звонил, и она мне читала. Последнее — перед гибелью, когда он в упор, прямой наводкой расстреливал из пушки немецкие танки.

— Его родители погибли?

— Отец погиб в тридцать седьмом. Член партии с 1904 года, сотрудник газеты «Правда», в последующем член Концесскома СССР. Звали его Сергеем Сергеевичем. Отец Юры Трифонова был председателем Концесскома. Менасик зарабатывал на жизнь тем, что ремонтировал радиоприемники. Это когда не стало отца.

— Какими же вы были ребятами во все те годы…

— Нормальными ребятами. Время было ненормальным, и все шло к войне.

— Мы достанем кусок белого мрамора для мемориальной доски. Составим полный список погибших учеников.

— Консультируйтесь с Тамарой Шуняковой, ей все про всех ведомо. Скажите, кто перевозил имущество школы сюда, в новое здание?

— Я.

— Как? Это же, наверное, было давно.

— В 67-м. Из ребят устроили эстафету от Софийской набережной до Кадашевской. Каждая вещь — по эстафете, кроме, конечно, крупных, габаритных.

Ну вот и настало время задать безнадежный вопрос, даже патриарх Давид Яковлевич не мог на него ответить.

— В прежней школе, в актовом зале был рояль…

— Я его перевезла.

— Именно его? Не другой какой-нибудь, из класса?

— Нет. Именно его.

— Где он?

— В актовом зале.

— Это рояль Рахманинова.

Галина Петровна смотрит на меня, не понимает.

— Рояль, на котором часто играл Сергей Васильевич Рахманинов. Играли наши ребята. Лева Федотов. В последний раз уже во время войны, после того как перед школой взорвалась бомба.

И тут я выясняю, что Галина Петровна не знает о Мариинском училище. Я коротко пересказал ей все, что знал сам, о чем мне рассказала Лена Патюкова, которая с детских лет самозабвенно поклоняется Рахманинову, изучает его жизнь и творчество. Хотя мне не терпелось убедиться, тот ли рояль она перевозила. Я засомневался: неужели все-таки рахманиновский, он существует, и он здесь!

Галина Петровна берет телефонную трубку и вызывает Майю Петровну. Майя Петровна завхоз. Мы с ней быстро спускаемся по лестнице на второй этаж. Отпирается дверь актового зала. Вхожу в зал. Никакого инструмента на сцене не видно. И тогда, когда мы были с Олегом здесь, — я не видел ни рояля, ни пианино, правда, на сцену мы не поднимались, иначе я бы подумал о рояле.

Края сцены плотно прикрыты боковыми занавесями. Догадываюсь, что за одной из них — рояль. Он оказался справа, у стены. Обе верхние крышки сорваны с петель, положены друг на друга. Клавиатура отсутствовала. Полностью. Многие молоточки — свернуты или вовсе отломаны. Струны еще целы, натянуты. Цела и педальная колонка с педалями. Рояль еще кое-как держался на своих ногах, но вид у него был удручающим. Рядом с роялем, но ближе к краю сцены стояло современное пианино, которым здесь и пользовались. Ну, он или не он? Надо осмотреть, найти надпись на деке, герб. Помню, на наших школьных музыкальных вечерах ярким золотом сверкала дека в створе поднятой крышки, а сейчас дека была закрыта толстым слоем давно слежавшейся пыли. Валялись внутри смятые конфетные бумажки: забвение есть забвение.

Я взял одну из смятых конфетных бумажек и начал ею между струн, справа от меня, осторожно протирать деку от пыли. Под моими пальцами ожили, зазвенели струны. Сейчас на деке должны появиться опознавательные буквы. Вначале сверкнула позолота, а вот и первые буквы начали складываться в незабываемую со школьных лет фразу о различных патентах и наградах. Я взял следующую бумажку и продолжал работу. Струны непрестанно звенели, потому что я с трудом протискивал между ними пальцы, чтобы дотянуться бумажкой до расчищаемой надписи. Звенит рояль, и в этом звоне рождается прошлое. Я наклонился над декой — значительная часть текста была очищена:

Julius Blüthner L. E.

Leipzig

Königl. Sächs. Hof- (потом следовал герб: два льва, над ними корона. Снизу — крест на орденской ленте). После герба крупным шрифтом Pianoforte-I и так хорошо нами выученное: Inhaber verschiedener Patente und Auszeichnungen.

И пошел перечень наград:

1865 1 Preis Merseburg

1867 1 Preis Paris (für Deutschland)

. . . . . . . . . . . . . .

И дальше, дальше, по мере того как я продолжал, сменяя бумажки, расчищать: даты, города, награды. Номер разобрал с трудом — кажется, 36419.

Я уже понимаю, что можно больше и не возиться с расчисткой деки, но мне хочется дойти до конца. Куда спешить. Может быть, в Москве нет больше инструмента, так непосредственно связанного с именем Рахманинова, с началом его исполнительской деятельности. Не было у рояля ни одной клавиши, но струны звучали под моими пальцами.

«Весной 1943 года Рахманинов почувствовал недомогание — пришлось отменить концертную поездку, что он раньше никогда не позволял себе. Болезнь быстро прогрессировала. Перевезенный из госпиталя домой, он пожелал, «чтобы за ним ухаживала только русская сестра милосердия…». Приближалось его 70-летие. Из России поступали письма от друзей — он охотно на них отвечал, продолжая и перед смертью интересоваться всем, что касалось его родины. Но за несколько дней до юбилея, который собирались широко отметить и у нас в стране, и в Америке, он впал в бессознательное состояние и уже не мог прочитать поздравительную телеграмму из Москвы. 28 марта его не стало. Похоронен на русском кладбище недалеко от Нью-Йорка в цинковом гробу — «чтобы позднее когда-нибудь его можно было перевезти в Россию».

«С. В. Рахманинов, к 100-летию со дня рождения», 1973,

Л. С. Третьякова

Звоню Лене Патюковой. Только бы застать ее дома. Лена сняла трубку.

Я (с ходу, не здороваясь): Я нашел его, Сиби!

ОНА: Мишка! Не может быть!

— Может.

* * *

А может, ошибаюсь?..

ЧТО ЛЕВЕ НЕ УДАЛОСЬ

Леве не удалось нарисовать портрет матери. О неудачных попытках знала Маргарита. В младших классах сидела за одной партой с Левой. Позже Лева сидел с Юрой Трифоновым. Когда Трифонова в доме и в школе не стало, Лева сел за парту с Олегом Сальковским — Мужиком Большим. Но дружеские отношения с Маргаритой не прерывались. Лева давал Маргарите читать свои романы «Полет на Красную Звезду», «Пещерный клад». Маргарита на собственный страх и риск показала Левины рисунки художнику Николаю Жукову. Жуков пригласил Леву к себе в мастерскую, но Лева наотрез отказался идти. Разговор Левы с его тетей Любой (Бубой).

— Дай мне волю, — сказала Буба, — я бы каждый день колотила тебя палкой за то, что ты не желаешь учиться рисовать!

— Мне эта музыка уже давным-давно знакома и успела надоесть! — недовольно, но весьма мирным тоном пробурчал Лева.

А на Маргариту Лева даже рассердился за самовольство в отношении Жукова.

Когда мы теперь разговаривали с Маргаритой, я ей сказал:

— Мастер и Маргарита.

Она засмеялась — темноволосая, темноглазая, с правильными чертами красивого лица; летом неизменно ходила в белых перчатках.

Лева в дневниках суров с Маргаритой. Но, очевидно, у каждого Мастера должна быть своя Маргарита, пусть даже и не осознанная им.

Портрет матери Леве не удавался. Я думал — почему? В чем причина? Теперь, кажется, догадываюсь, в чем дело: Левке не свойственны были открытость чувств, простота, раскрепощенность. Никакого барахтанья и кудахтанья, ясно! Вечная целенаправленность, стремительность. Даже походка была стремительной: он, небольшого роста, сутулясь, шагал пружинистым шагом. Широким. Портфель держал не около бедра, а на вытянутой руке впереди себя, впереди своих широких стремительных шагов. Он всегда спешил, точно помнил о быстротекущем, уходящем времени. В письме с фронта, в котором в своей краткой манере написал, чтобы мать берегла себя для него и для нее самой, он сказал все. Он не мог раскрыться до конца, когда пытался создать ее портрет. Не мог выразить до конца отношение к ней. И бумага «пищала», не шла на обман. Это было преградой между ним и куском ватмана. Когда началась война, Лева произнес фразу, в момент сильной бомбежки Москвы. Фраза поразила Юру Трифонова: «Знаешь, кого жалко? Наших мамаш…» Юра запомнил ее, и через тридцать пять лет вписал в свою книгу и произнес фразу не кто-нибудь, а собственно Лева. Так, как рчо и было.

Знал ли Левка полную биографию матери? Я не уверен. Даже думаю, что нет, не знал. Мы прежде не углублялись в подробности жизни родных, в их прошлое. Мы все-таки прежде всего были поглощены своими заботами. Мне, например, вовсе не было прежде известно, что, когда мой отец работал еще в Крыму и ведал артиллерийскими складами, в него стреляли, ночью: кому-то понадобились ключи от складов, а значит, снаряды. Что он написал несколько брошюр по проблемам сельского хозяйства Крыма: я их уже теперь случайно обнаружил в алфавитном каталоге Библиотеки имени Ленина. Что летал в Ташкент, расследовал таинственное дело: у одного ученого, работавшего над проблемами оживления, утонул сын. Ученый ввел ему собственного изготовления препарат и остановил процесс тления. Ученого, кажется, хотела убить жена, из религиозных побуждений. Ничего точно не знаю, никогда не интересовался. Как, например, Юре Трифонову мало что было известно о его отце. «И я полез в архив…» — скажет Юра. Свой школьный дневник Юра начал с 1937 года, то есть с того года, когда дни его «начали переливаться в память», но в память еще детскую. Лева Федотов завел дневник с 1935 года. Всего было пятнадцать общих тетрадей, тоже с фабричной маркой «Светоч», а на задней обложке каждой напечатано: «Продажа по цене выше обозначенной карается по закону» — в то время такие тетради были дефицитом. Из Левиных пятнадцати дневниковых сохранились четыре: V, XIII, XIV и XV неоконченная, последняя; годы — 1939-й, 40-й и 41-й.

Историю жизни Левиной матери я узнал теперь уже от нее самой, в те дни, которые проводил возле нее в больнице. Мы беседовали часами. Разве можно было в детстве беседовать часами с родными? А я теперь беседовал с Левиной матерью, и она рассказывала мне о себе.

Выросла в большой семье, где было восемь детей. Работать начала с 12 лет. Определили ее в мастерскую дамских шляп мадам Хуторянской подручной к мастерице: подбирала по цвету нитки, ленты, соломку, красила птичьи перья. С тех пор началась трудовая деятельность. В 1911 году уехала в Париж, к старшей сестре Любе, находившейся в эмиграции.

Вначале жила у Любы в доме, похожем на придорожную харчевню с надписью во всю стену «Курящий кабан». Потом отыскалась комнатка у подрядчика по малярной части. Комнатка с потолком по форме чердака, темная лестница, запах гниющего мусора со двора, а где-то вдалеке богатые огни и вереницы лакированных фиакров. Питалась тем, что собирала поутру шампиньоны под платанами, обнесенными решетками; как могла постигала французский язык, училась избегать в городе различных опасных мест, где ютился странный люд. Торговала вместе с другими девушками с лотка веерами, брошами, бусами.

— Мы громко выкрикивали свой товар. Называлась эта торговля «Парижские крики». Поразила меня улица Императрицы. Какая же была роскошная! Боязно было пройти. Детям запрещалось на ней повышать голос. А какое веселье царило на Больших бульварах от Оперы до площади Республики, на площади Пигаль, на Монпарнасе, на бульваре Сен-Мишель. А Сен-Жермен и Люксембургский сад… Везде я побывала со своим лотком.

Потом она поступила на фабрику женских шляп для магазина «Дамское счастье». Казалось, уже на постоянную работу. Даже стала манекенщицей.

— Но в Париже нет ничего постоянного, — сказала, улыбнулась. — Недаром на его гербе изображен серебряный кораблик, а надпись гласит: «Качается, но не тонет». Латинская надпись, сейчас вдруг вспомнилась. Думала, что все перезабыла.

Теперь улыбнулся я.

Война четырнадцатого года застала ее в Париже. Видела, как вошли немцы, оккупировали город. Уехала на юг Франции, в Марсель.

— Марсель — это граф Монте-Кристо, — сказал я. — Наша детская привязанность.

Она в ответ кивнула, потом сказала:

— Я не получила в Марселе никакого счастья. Счастье вытаскивает сурок из расписного барабанчика бродячего савойяра. (Вика потом уточнила в словаре, кто такой «савойяр» — житель исторической области во Франции, в Альпах, в Савойе.) Но Марсель, Миша, мне понравился. Я часто поднималась на высокую скалу, где был храм. Марсельцы туда приносили дары, благодарили за спасение жизни на море или на суше.

— Мы с Викой были в Марселе. По туризму. И нас тоже поразил храм на скале. В храме было очень много маленьких моделей различных кораблей — парусных и современных, рыбачьих шхун, автомобилей, мотоциклов.

— Дары.

— Ну да. За спасение жизни.

— С этой скалы я смотрела на город. Часами. Любовалась настоящими большими кораблями. Я ведь, Миша, родилась в Севастополе.

— Виден остров, где в крепости был заточен Эдмон Дантес, — опять не выдержал я и вспомнил графа Монте-Кристо. — Вика сделала снимок крепости.

— Вы были в туризме, Миша, а мне надо было как-то существовать, иметь работу. Работы не было, жила на улице Пустой кошелек. Пыталась устроиться в Монте-Карло. Игорные заведения были закрыты. Сторож показал мне только кладбище самоубийц.

Из Франции перебралась в Америку, в Нью-Йорк. Дома как утесы, электрический чудо-город и в то же время лавки, торгующие кониной, над входом в которые вместо вывесок натуральные лошадиные головы. Это все-таки поражало, что ни говори.

В Америке познакомилась с Луначарским, Красиным. Присутствовала на собраниях, на которых они выступали. Называлось — ходить на чердаки нижнего Нью-Йорка: заброшенные фабричные здания часто занимались под рабочие клубы. В одном из таких зданий собиралась нью-йоркская секция большевиков. Здесь я увидела впервые Федора Федотова — профессионала-революционера. Вид у него, Миша, был — ну, просто attaboy. Переводится как восклицание: «Вот это парень! Молодец!» Я спросила его, где он работает.

— В «Пони-экспресс».

— А что это такое?

— Почта. На лошадях, где бездорожье.

Угостил меня чили: невероятно острый перец, фасоль, помидоры и тушеное мясо. И слезы из глаз. Ему смешно, и тоже до слез.

Я подумал, так иногда смеялся и Левка — до слез.

Федор Федотов и Роза Маркус («Я была красивой, Миша!») полюбили друг друга и начали жить вместе, где придется, где возможна была самая умеренная оплата за квартиру, потому что, с точки зрения американцев, у них не было «никаких привилегий денег». В партию Роза Маркус вступила в апреле 1917 года там же, в Америке. Выполняла поручения по организационной работе. Попала в тюрьму. Временная тюрьма была в нижних этажах статуи Свободы. Зарегистрировали как русскую эмигрантку-революционерку. Вскоре после февральской революции из Москвы приехал уполномоченный от партии большевиков Шереметьев, чтобы помочь русским эмигрантам вернуться на родину. Розу Маркус, как молодого и активного члена партии, оставили в Нью-Йорке для дальнейшей работы. Позже выезд в Москву ей организовал известный большевик Мартенс: выдал бумагу — «явку» в Коминтерн. В исполкоме Коминтерна работал тогда Рихард Зорге. Федор Федотов вернулся в Россию первым: бежал в трюме корабля — ну, атабой!

— Помню «Националь» того времени, куда нас вначале поселили. Съехались мы из разных стран. Интернационалисты. Молодой, энергичный народ — беседы, споры, надежды. Кто рассказывал, как встретил в Румынии Махно или с кем нелегально перевозил в Россию библиотеки Плеханова и Карпинского^[3]. Совместные обеды, ужины и даже чили готовили. Стрекочут швейные машинки, в коридорах бегают дети. Выйдешь к ним, они тебя окружат, а ты их обнимешь и стоишь. Жизнь, в общем, Миша. Молодая, замечательная жизнь была. Честная, светлая, активная. Из окон виден Кремль.

— Когда у Левы появилась книга Фабрициуса о Кремле?

— В те детские годы. Кто подарил — не знаю, не помню. А ты книгу помнишь?

— Конечно. Она у меня теперь есть. Сумел достать через друзей.

— Лева тогда совсем еще маленьким впервые нарисовал Кремль. Тоже с натуры. Из нашего окна в «Национале». Ему и подарили эту книгу. Не Сергей ли Сергеевич Бакинский… Нет, не буду выдумывать. Мне кажется, по ней Лева научился бегло читать, даже по старому правописанию.

Из «Националя» семья переехала на улицу Серафимовича.

Тридцать первый год, двенадцатое марта. Дату въезда в дом Советов помнила точно и свою первую работу в агитотделе МГК Москвы. Будет она работать и в детском саду, потом — костюмершей в детском театре. Большая часть ее жизни была связана с детьми, и все повторяла мне: «Обниму их и стою с ними, не отпускаю от себя…»

В тяжкие для многих годы ее вступление в партию за границей посчитают недействительным. Перечеркнут этим и ее тюремное заключение, и активную большевистскую молодость. И она на какое-то время останется без своего революционного прошлого, а только парижской барышней со шляпной фабрики «Обонер де дам». Ей вернут партийный билет, но дату вступления в партию проставят 1920-й: в тот год она прибыла из Америки. И только где-то в шестидесятых годах истина была восстановлена: в ее партийном билете вновь появится дата 1917 год.

— Написать письмо в Центральный Комитет партии меня заставила жена Петерса Антонина Захаровна. Очень энергичная женщина, несмотря на то что в период репрессий оказалась надолго изолированной и в тяжелых условиях. Ты помнишь Петерса, Миша? Хотя вы с Левой еще мальчиками бегали… Сын Игорь у них был, постарше вас.

Это тот самый Игорь Петерс, который вместе с Толей Ивановым, Валькой Коковихиным и Юркой Закурдаевым обнаружили в нише церкви скелет, а в тайнике — иконы.

Копия письма, направленного в ЦК партии, теперь хранится у нас с Викой: «Помогите восстановить мой правильный партийный стаж с 1917 года. Именно с этого времени я была в рядах американской социалистической партии, во фракции большевиков. За принадлежность к ней меня арестовали. Но еще до суда парторганизация взяла меня на поруки, уплатив залог в сумме 1000 долларов…»

Письмо большое, подробное, на трех страницах. Из него мы узнали, что старшая сестра Люба эмигрировала из России как революционерка.

Отец Левы Федотова, Федор Каллистратович Федотов, он же — Фред или Фредди, Галим Исакеев, или еще его звали Гегелем, вступил в секцию большевиков (нью-йоркскую) в 1914 году. Было ему тогда семнадцать. В Америке в 1915—1916 годах принимал самое активное участие в общественном движении: был президентом союза портовых рабочих, руководил крупнейшей в то время забастовкой грузчиков на Великих Озерах. Но, пожалуй, следует начать все по порядку. Родился в деревне Глубокий Ров, в 1897 году, в семье крестьянина. Еще мальчиком нанялся на работу в шахту. Был арестован. «В России организация, с которой я был связан, провалилась, и я бежал за границу». В вещевом мешке Феди Федотова была книга Гегеля: подарок одного из марксистов. В Германии «батрачит, рубит уголь, грузит ящики на станции». Добирается до Гамбурга, устраивается на пароход, курс которого — Америка. Начинает американскую жизнь. Несколько раз прошел Америку «от океана до океана». Работал на фермах, в шахтах Канзаса, на стройках нью-йоркских небоскребов. Вот тогда и появилась бархатная куртка, появились тяжелые бутсы и ковбойская шляпа. Сделался американским рабочим. Чтобы не забыть русский язык, читал и перечитывал Гегеля. Раздобыл «Капитал» Маркса. Стало две книги на русском языке. За организацию забастовки докеров в штате Нью-Джерси впервые попал в тюрьму. В тюрьме начал вести дневник. Выпускает подпольный журнал «Шило»: журнал передавался из камеры в камеру. Знакомится с такими же энергичными людьми, как и он сам, которые мечтают создать «один большой союз рабочих» или «купить дворец, устроить в нем лабораторию и делать бомбы и взрывчатые вещества», с помощью которых заняться «экспроприацией экспроприаторов». Однажды Федотову, уже получившему кличку Фред-американец, и его энергичным приятелям «некая фирма» предложила работу — грабеж магазинов и складов, которые не застрахованы. За один грабеж 30 долларов, и по 100 долларов от каждого грабежа «экстра». Федотов от подобной работы отказался. Поступил на завод Форда, на конвейер. В 1917 году вновь арестовали за организацию рабочего митинга предприятий «Стандарт ойл». Вместе с ним арестовывают и его друга Рэда Вильямса (имя, возможно, условное). Обоих препровождают в Гудзонскую тюрьму. За Фредди-американца и за Рэда Вильямса назначают денежное поручительство в 5 тысяч долларов, потом сумму снизили. Рабочие собрали деньги, но суд дело Федотова пересмотрел, иопределил ему пять лет тюрьмы как лидеру. В 1919 году Федотов бежал из тюрьмы. Нанялся с Рэдом Вильямсом на пароход «Вулкан», маршрут которого, правда, не был им известен, да и груз тоже. Но у друзей была цель — добраться до России. Уже в океане удалось узнать и маршрут и груз: «Вулкан» направлялся в Мурманск, вез оружие контрреволюционным силам. Федотов и Вильямс подняли матросов на восстание, и пароход встал и стоял, пока не прибыл крейсер и не снял с «Вулкана» Федотова и его друга. Посол Временного правительства в САСШ (США) телеграфировал 23 октября 1919 года адмиралу Колчаку: «Благодаря большевистской пропаганде пароход с амуницией был задержан на три недели в океане». Федор Федотов и Рэд Вильямс были заключены в Трентонскую каторжную тюрьму. Федора приговорили к электрическому стулу. Выдали белую рубаху с двумя отштампованными на спине черными буквами: «E. C.» — electrical chair — электрический стул. Но потом смертный приговор заменили десятью годами каторги: Америка сохранила Федотову жизнь. Его арестантский номер был 5171. И все это время Федотов, не прекращая, ведет подробный дневник. Когда будет уже в России, успеет посражаться и с басмачами — конь, сабля, наган, скачки, погони. Тогда он и будет Галимом Исакеевым. Побывает и в Монголии.

Письмо в «Комсомольскую правду»

«ЖИЗНЬ — РОМАН

Я прожил в доме на набережной более 20 лет (с 1931-го по 1953-й) и знал близко многих замечательных его обитателей. Ребята — Подвойские, Свердловы, Ногины — были моими друзьями, и я постоянно бывал в этих семьях. Знал я и семью Федотовых. Отец Левы был человек, биография которого могла бы составить удивительный роман. Фред Федотов был приятелем моего покойного брата и его жены и появился у нас в начале 30-х годов. Блондин с яркими голубыми глазами, с волевым лицом. Он поражал своей решительностью… Хотя прошло 55 лет, я отлично помню его рассказ о своей жизни: бежал от преследования охранки, объездил весь мир кочегаром парохода, принимал участие в организации американской компартии, сидел в «знаменитой» американской тюрьме. На тюремных прогулках познакомился с крупным «медвежатником», оба были игроками высокого класса в шашки. По условиям матча проигравший организует побег. Фред выиграл. И вот во время одной из прогулок заключенные затеяли страшную драку — надзиратели бросились разнимать. А в это время через стену была переброшена веревочная лестница, за стеной ждал автомобиль…

В начале 20-х годов Фред вернулся в Россию.

Два слова о себе. 51 год работаю в одном НИИ авиационной промышленности. В этом году мне исполнится 75 лет.

С искренним уважением Юрий Карпов,

лауреат Государственных премий СССР

г. Москва».

Фред Федотов начал работу над книгой «Америка». Некоторые главы отправил по почте в редакцию, где в то время работал писатель Александр Исбах. Исбах вежливо ответил автору, рекомендовал прежде всего писать о том, что сам автор пережил и, соответственно, хорошо знает. Так что не надо «разных там Америк». И как вспоминал сам Исбах — в ИКП среди них появился ну настоящий американский ковбой. Это и был Федор Федотов, чья невероятная биография и легла потом в основу повести Александра Исбаха о Фреде-американце «Большая жизнь». С тех пор Фред-американец и писатель Исбах стали друзьями. «Карточка Феди Федотова и Рэда Вильямса стоит у меня на столе, — писал Исбах. — Эта карточка была напечатана на обложке брошюры, выпущенной в Америке комитетом по защите Федотова и Вильямса, после их ареста».

Федор Федотов с увлечением трудился над «своей Америкой». Писал о миллионерах Вандербильдах, Огденах, Пибоди, Асторах. Об аграрных успехах, биржевых сделках. О рубашках с крахмальными воротничками и лакированных туфлях, обязательном вечернем костюме учеников в привилегированных американских школах. Писал об умении американцев вести полемику, диспуты, которые были далеки от всякого академизма. Об умении не избегать трудностей и не быть настойчивыми в пустяках. О слабости социалистического движения в Америке, потому что левые не имели единой боевой программы, каждая группа требовала самостоятельных политических действий, а конечным итогом борьбы многие видели индустриальную республику. Сочинил повесть для детей «Пахта» (по-узбекски — хлопок). Издана «Молодой гвардией». Об этой книге помнит Артем Ярослав, Лева показывал ему «Пахту». Была она у Маргариты, теперь от Маргариты перешла к нам. Напишет исторический роман «Желтая чума». Действие происходит в Монголии.

Федор Федотов становится членом редколлегии журнала «Новый мир», пишет статьи в газету «Правда». Когда ЦК партии примет решение о политотделах в МТС и в крупных совхозах, то первым в крупнейший алтайский зерносовхоз отправится Федотов. Шлет друзьям в Москву письма, и прежде всего Александру Исбаху. Письма весело подписывает «Ваш Гегель». Активно общается и с американскими друзьями, с Рэдом Вильямсом: приглашает приехать на Алтай и руководить совхозными мастерскими — «Хочу создать первоклассную ферму!». Из Америки отвечают: «Не ожидали, что ты Фредди, станешь фермером. И у тебя десятки тысяч гектаров. Сам президент мечтал бы о такой ферме и променял бы на нее свой Белый дом». Передают привет «милой нашей Розе». В ответ — телеграмма: «Чикаго Авеню Вильсона Рэду Вильямсу старина можешь поздравить закончили уборочную вери вел Фред». В ячейку ИКП — письмо: «…Для обслуживания бригад организовал культмашины «АМО». На них — парикмахер, книжный киоск, доктор, струнный оркестр, хор, труппа самодеятельных артистов, кино, общественная консультация… Выстроил клуб, но нет пьес. Подберите с юмором, с пламенем, совхозно-фабрично-колхозных…»

А потом… вдруг… скорбная с Алтая радиограмма в ЦК партии о трагической гибели Федора Каллистратовича Федотова. На охоте, во время приступа эпилепсии, упал лицом в воду у самого берега и погиб. Нашли на другой день. Эпилепсия — результат Трентонской тюрьмы, каторги. Александр Исбах: «Я знал о болезни Федора, об этой памятке Трентонской тюрьмы».

Теперь о золотых часах, американских. Они на самом деле американские. Подарок Рэда Вильямса. И я узнаю об этом в Литературном институте, когда Александр Исбах, в кожаной куртке с орденом боевого Красного Знамени, бывший военный корреспондент, вошедший с нашими войсками в Берлин, будет вести на нашем курсе семинар по западной литературе и расскажет, почти как легенду, биографию Фреда-американца — Левкиного отца. Во всех подробностях.

Александр Исбах в дни гибели Федора Каллистратовича

«Я долго сидел у Розы и беседовал с маленьким Левой. Мы рисовали с ним дальние планеты, и он мне показал, какие прекрасные кольца Сатурна нарисовал ему отец. Он с увлечением рассказывал мне о дальних мирах, но я невнимательно слушал… Я глядел в светлые, отцовские глаза Левы и думал о том реальном мире, из которого ушел его отец. Знаменитые золотые часы Федора, часы, которых так не хватало нам теперь на семинаре, отстукивали на столе ход жизни. Секунда за секундой. Мгновение за мгновением».

Левина мать не сразу узнает о гибели мужа, как не сразу потом узнает и о гибели сына. И ей все кажется, что вот-вот откроется дверь, и они войдут оба. Отец и взрослый уже сын. У обоих светлые с синевой глаза, цвет волос — пшеничный.

— Миша, они войдут оба… Оба войдут.

Она повторяет эту фразу с такой надеждой, с такой доверчивостью, что я замолкаю. Замолкает и она — и мы оба смотрим на двери, но в двери входит только персонал больницы.

Она сидит, как всегда, прислоненная мною к больничным подушкам. Во всем ее облике — проникновенная тишина. Казалось, что не замечает даже больничных стен; она в самой глубине своих чувств, своих надежд и ожиданий. Поднялась на великий порог, с которого видит своего мужа и своего сына, и это и есть ее последнее и величайшее счастье.

Вот сейчас бы Лева сделал портрет матери и портрет отца. Как Юра Трифонов сделал это в прозе, в своих произведениях, о своих родных, хотя тоже не успел дойти до завершения, до конца — не хватило времени: «Дни мои все более переливаются в память. Что же есть память? Благо или мука? Для чего нам дана? Память — это оплата за самое дорогое, что отнимают у человека. Памятью природа расквитывается с нами за смерть».

Что касается гибели Федора Федотова на охоте.

— Ты уверен, что он погиб от приступа эпилепсии? — спросил меня Тимур Гайдар. — Потерял сознание и утонул на мелководье? И не могли его найти целые сутки? Всего в считанных километрах от совхоза. Ведь было с ним трое спутников. Разве не так? И личная переписка «случайно» сожжена…

Все детали Тимур узнал от меня и теперь заострял на них мое внимание, потому что я давно свыкся с формулировкой — просто утонул.

— Человек он был самостоятельный, независимый, яркий. Вспомни случайную смерть Котовского, случайную гибель Камо. Фрунзе — после операции, — закончил свою мысль Тимур.

В отношении Левы я подумал, что многое Лева воспринял от отца, но основное, самое яркое и удивительное, добыл сам.

ФЕДОТИК

Ответ Ю. Трифонова «Литературной газете» на вопрос «Что такое всесторонне развитая личность?»

Когда задумываешься над понятием «всесторонне развитая личность», в сознании возникают не идеи, не исполненные совершенства фигуры, а просто живые люди. Из тех, что встречались в жизни. Я ими восхищался. Некоторыми восхищаюсь до сих пор. Тщетно пытался на них походить, но неизменно чего-то недоставало — чего? Может быть, особого дара? Каких-то неуловимых, а может быть, самых главных человеческих качеств?

В детстве меня поразил один мальчик. Он был как раз такой удивительно «всесторонне развитой личностью». Лева Федотов. Несколько раз я поминал его то в газетной заметке, то в рассказе или повести, ибо Лева покорил воображение навеки. Он был так непохож на всех! С мальчишеских лет он бурно и страстно развивал свою личность во все стороны, он поспешно поглощал все науки, все искусства, все книги, всю музыку, весь мир, точно боялся опоздать куда-то. В двенадцатилетнем возрасте он жил с ощущением, будто времени у него очень мало, а успеть надо невероятно много.

Времени было мало, но ведь он не знал об этом.

Он увлекался в особенности минералогией, палеонтологией, океанографией, прекрасно рисовал, его акварели были на выставке, он был влюблен в симфоническую музыку, писал романы в толстых общих тетрадях в коленкоровых переплетах. Я пристрастился к этому нудному делу — писанию романов — благодаря Леве. Кроме того, он закалялся физически — зимой ходил без пальто, в коротких штанах, владел приемами джиу-джитсу и, несмотря на врожденные недостатки — близорукость, некоторую глухоту и плоскостопие, готовил себя к далеким путешествиям и географическим открытиям. Девочки его побаивались. Мальчики смотрели на него как на чудо и называли нежно: Федотик. Так вот: Лева был первой всесторонне развитой личностью, с кем я встречался в жизни. Его убили на войне. Трудно сказать, кем бы стал этот редкостно одаренный человек, — мог бы стать тем, и тем, и этим. Вся глубинная Левина страсть, все его увлечения, поиски, жадность к жизни, наслаждение плодами человеческого ума исходили из внутренней потребности самопознания и самостановления. Поскорее определить себя в безбрежно великом мире! Тут не было никакого подталкивания извне. По сути дела, этот мальчик всему научился сам. Из чего делаю вывод: всесторонне развитая личность — итог самостоятельности мышления и чувства ответственности перед жизнью.

Поразителен факт, о котором я узнал много лет спустя после гибели Левы. Его мать дала мне дневники, которые Лева вел почти все школьные годы. Мы заканчивали тогда девятый класс. В начале июня Лева записывал, что война начнется в середине или в конце июня. Благодаря тому, что немцы нападут на нас коварно, неожиданно, они будут иметь преимущество и в первые месяцы захватят большую территорию. Война будет кровопролитной и долгой. Далее в дневнике идет подробное и потрясающе точное предвидение хода войны, вплоть до того, что оборона Одессы будет длиться несколько месяцев и немцы окружат Ленинград, но взять его не смогут. В конце этих торопливых, сделанных неряшливым школьным почерком записей выражена твердая уверенность в нашей победе: фашистская Германия будет разгромлена!

Гениальные мальчики не переводятся на нашей земле. Вероятно, гениальность и есть иное, старомодное и романтическое определение того, что именуется «всесторонне развитой личностью». Не всем дана подобная благодать, но все могут — и должны — к этим вершинам стремиться. Один человек спросил: а какой прок от этих «всесторонне развитых личностей»! Прок есть. Люди, подобные Леве Федотову, распространяют вокруг себя большую — хотя невидимую подчас — пользу. Добро, человечность, талант, любовь к жизни окрашивают в свой цвет то, что соприкасается с ними.

1977

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

Лева запишет в общую тетрадь после того, как побывает в Большом театре на «Аиде», где опера шла впервые.

5 июня 1941 г.

…я достал билет… и имел возможность прослушать эту бессмертную коллекцию сотен превосходных мотивов на сцене нашего главного оперного театра. Я опять-таки не могу удержаться, чтобы не вспомнить здесь сцены появления пленных и дуэта Амонасро и Аиды на берегу Нила. Слушая эти патриотические и высокочувственные благородные сцены, я не помнил себя…

Верди сказал: «Чтобы писать хорошо, нужно уметь писать почти на одном дыхании». Так была написана «Аида». Лева на одном дыхании сделал запись. Начинается она в дневнике сразу же после слов о пленных эфиопах и дуэте отца и дочери, где речь идет о Родине, о чувстве Родины.

Без паузы после слов в дневнике: «Слушая эти патриотические и высокочувственные благородные сцены», — Лева начинает писать быстрым, плотным почерком:

Мне хочется сейчас упомянуть о моих политических взглядах, которые я постепенно приобрел, в зависимости от обстоятельств за все это время. (Вот и начинается та часть Левиного дневника, которая «дымится в руках».) Хотя сейчас Германия находится с нами в дружественных отношениях, но я твердо уверен (и это известно также всем), что это только видимость. Я думаю, что этим самым она думает усыпить нашу бдительность, чтобы в подходящий момент всадить нам отравленный нож в спину. Эти мои догадки подтверждаются тем, что германские войска особенно усиленно оккупировали Болгарию и Румынию, послав туда свои дивизии. Когда же в мае немцы высадились в Финляндии, то я твердо приобрел уверенность о скрытной подготовке.

…Слово «скрытной» Левка добавил, дописал. И какое важное слово, определяющее. Он его добавил, когда строка была уже закончена. Слово оказалось на нижней строке и помечено втяжкой, что место его на верхней строке и верхнюю строку следует читать: «уверенность о скрытной подготовке». Значит, уверенность о внезапном нападении немцев на нашу страну. И действительно, 14 июня 1941 года верхушка нацистского рейха и высшее командование собрались в Берлине, в имперской канцелярии, на последний инструктаж и выслушали двухчасовую речь Гитлера о скрытной подготовке нападения на СССР.

А 5 июня, то есть в день, когда Лева отметит в дневнике свои политические взгляды, начальник генерального штаба сухопутных войск Германии, выпускник баварской военной академии, один из организаторов походов против народов Европы, генерал-полковник Ф. Гальдер отметит в своем дневнике: «…планы раздела территории на Востоке». Напишет, используя старый стенографический габельсбергский шрифт, чтобы случайный любопытный не смог бы сразу прочесть его личный дневник, и спрячет дневник в сейф.

Лева, 5 июня:

Особенно я уверен насчет Румынии и Финляндии, ибо Болгария не граничит с нами на суше, и поэтому она может не сразу вместе с Германией выступить против нас. А уж если Германия пойдет на нас, то нет сомнения в той простой логической истине, что она, поднажав на все оккупированные ею страны, особенно на те, которые пролегают недалеко от наших границ, вроде Венгрии, Словакии, Югославии, а может быть, даже Греции и скорее всего Италии, вынудит их также выступить против нас с войной.

Неосторожные слухи, просачивающиеся в газетах о концентрации сильных немецких войск в этих странах, которую немцы явно выдают за простую помощь оккупационным властям, утвердили мое убеждение о правильности моих тревожных мыслей. То, что Германия задумала употребить территории Финляндии и Румынии как плацдарм для нападения на СССР, это очень умно и целесообразно с ее стороны, к несчастью, конечно, нужно добавить. Владея сильной военной машиной, она имеет полную возможность растянуть восточный фронт от льдов Ледовитого океана до черноморских волн.

Рассуждая о том, что, рассовав свои войска вблизи нашей границы, Германия не станет долго ждать, я приобрел уверенность в том, что лето этого года будет у нас в стране неспокойным. Долго ждать Германии действительно нечего, ибо она, сравнительно мало потеряв войск и вооружения в оккупированных странах, все еще имеет неослабевшую военную машину, которая в течение многих лет, а особенно со времени прихода к власти фашизма, пополнялась и крепла от усиленной работы для нее почти всех отраслей всех промышленностей Германии и которая находится вечно в полной готовности. Поэтому стоит лишь только немцам расположить свои войска в соседних с нами странах, они имеют полную возможность без промедления напасть на нас, имея всегда готовый к действию военный механизм.

Генерал-полковник Ф. Гальдер в дневнике 5 июня: «…переброска войск и предметов снабжения».

Таким образом, дело только лишь в долготе концентрации войск. Ясно, что к лету концентрация окончится и, явно боясь выступать против нас зимой, во избежание встречи с русскими морозами, фашисты попытаются затянуть нас в войну летом. Я думаю, что война начнется или во второй половине этого месяца (т. е. июня), или в начале июля, но не позже, ибо ясно, что германцы будут стремиться окончить войну до морозов.

Уважаемый читатель, мы приводим вам строки Левиного дневника и параллельно немецкие документы, ставшие достоянием общественности. Теперь все это понятно любому школьнику, но тогда, до начала войны, когда мы, ребята, да и не только ребята, но и значительная «взрослая часть страны», жили убежденностью, что «броня крепка и танки наши быстры», — нужно было иметь неординарное мышление, чтобы думать так, как думал Лева. Основы его выкладок — происходящие события, их серьезное прочтение, анализ. Лева Федотов ежедневно и очень внимательно в эти тревожные месяцы читает газеты, слушает сводки радио. Продолжает делать по отдельным странам обширные конспекты с рисунками, картами. Укрепляет свои политические взгляды «в зависимости от обстоятельств» и «приобретает уверенность в том, что лето этого года будет у нас в стране неспокойным».

То, что немцы страшатся нашей зимы, — это я знаю так же, как и то, что победа будет именно за нами! Я только не знаю, чью сторону примет тогда Англия, но я могу льстить себя надеждой, что она, во избежание волнений пролетариата и ради мщения немцам за изнуряющие налеты на английские острова, не изменит своего отношения к Германии и не пойдет вместе с ней.

Победа-то победой, но вот то, что мы сможем потерять в первую половину войны много территории, это возможно.

Я переписывал Левины размышления о войне, такие точные, такие аргументированные. Многие думали о войне, в особенности военные, но ведь это школьник. Еще в начале 30-х годов командарм Михаил Николаевич Тухачевский предупреждал, что наш враг номер один — Германия, что она усиленно готовится к большой войне, и, безусловно, в первую очередь против Советского Союза… и что Германия готовит сильную армию вторжения, состоящую из мощных воздушных, десантных и быстроподвижных войск, главным образом механизированных и бронетанковых сил. Указал на заметно растущий военно-промышленный потенциал Германии. В 1936 году снова обратил внимание на нависшую серьезную опасность со стороны фашистской Германии. В 1938 году генерал Дуглас говорит: «Фашистские мракобесы (генерал Дуглас уже непосредственно водил свои эскадрильи против «черной свастики» так же, как генерал Павлов водил танки) не будут брезговать никакими средствами в предстоящей войне, и нам необходимо подготовиться к этому, быть во всеоружии». И дальше: «…нападающая сторона примет все меры, чтобы воспользоваться внезапностью, инициативой…»

А Петерс? А Берзин? Можно не сомневаться, что, учитывая их род работы, они располагали неопровержимыми данными ненадежности Гитлера в отношении России.

Были в отношении начала войны и другие мнения: в марте 1941 года начальник разведывательного управления генерал Ф. И. Голиков представил руководству доклад исключительной важности: излагались варианты направлений ударов немецко-фашистских войск при нападении на СССР. Как потом выяснилось, они последовательно отражали план «Барбаросса», но выводы генерала Голикова были глубоко ошибочными. В плане «Барбаросса» («Barbarossa Fall»), или в директиве № 21 за подписью Гитлера, говорилось о предстоящей войне против СССР. Первоначальный срок нападения май 1941 года, но в связи с проведением операции против Югославии и Греции срок был перенесен на 22 июня. «Барбаросса» — в честь германского короля Фридриха I Барбаросса (буквально Краснобородый), жившего в XII веке. Короля священной Римской империи, при котором империя достигла наивысшего внешнего блеска. Погиб во время 3-го крестового похода: утонул в реке. Директива № 21 начиналась словами: «Германский вермахт должен быть готов к тому, чтобы в быстротечной кампании, еще до завершения войны против Англии, нанести поражение Советской России». Но генерал Голиков считал, что если Германия и нападет, то после победы над Англией. Посол СССР в Германии Деканозов тоже направил в Москву сведения об отсутствии угрозы нападения. Накануне войны разрешил приехать в Берлин семьям многих сотрудников полпредства и торгпредства, которые в ночь на 22 июня будут арестованы. А в Москве сотрудники немецкого посольства накануне войны прямо во дворе днем разведут костер и сожгут все секретные документы, кроме шифровальных тетрадей. Убьют собак, соберут чемоданы, — каждый по два, — а потом сожгут и шифровальные тетради. Советник посольства Хильгер при этом хвастливо заметит, что точно 129 лет тому назад, 22 июня 1812 года, Наполеон написал воззвание о войне с Россией. Но он проиграл войну, а фюрер и генералы покажут, насколько они выше Наполеона. Хильгер в ноябре 1940 года в Берлине во время встречи Молотова с Гитлером и Риббентропом был переводчиком с немецкой стороны.

Лева Федотов весной 41-го года долго болел тяжелой ангиной, чему очень радовался: можно использовать появившееся свободное от школьных занятий время для собственного максимального развития. Он просиживал часы напролет за своим столом у окна, и окно его горело далеко за полночь. Строение Земли и геометрия Вселенной; межпланетные корабли и птица Лирохвост; почтовые марки Австралии и бабочка Урания; замыслы рассказов и романов. Два Левиных рассказа хранит Маргарита. Будет занимать его и вопрос массовой гибели на Земле растений и животных, и в том числе любимых динозавров, которое случилось 65 000 000 лет назад (я не уверен, что написал правильное количество нулей, но будем надеяться, что не ошибся), серии новых рисунков; в часы отдыха — музыка. Решение с Димкой Сенкевичем (Глазариком) отправиться пешком в Ленинград во время летних каникул. Двигаться вдоль железной дороги. В день проходить 50 километров, и таким образом через две недели достичь желаемой цели «собственными ногами, собственными силами». Но этого не произошло… произошла война. А выглядел разговор с Димой так:

— Я, голубчик, до такой степени уважаю Ленинград, что готов был бы пешком отправиться в него!

— А пойдем!!! — вдруг воскликнул Димка, сразу встрепенувшись.

Я чуть не обалдел от неожиданности…

— Брось валять дурака, — мирно посоветовал ему. — Шутишь ведь!

— Я говорю совершенно серьезно! — возразил он, и по его тону я определил степень его уверенности и стойкости.

— Знаешь, что я тебе скажу? — сказал я к своему собственному удивлению очень сдержанно и спокойно. — Это будет замечательная экскурсия.

Мы сразу как-то загорелись, оживились, будто бы нашли цель наших жизней, и уговорились обо всем этом в скором времени переговорить и твердо порешить. Мы готовили судьбу нашего нынешнего лета.

А в самом начале июня Лева и напишет о своих политических взглядах. И, как обычно, поведет запись стремительно, собранно, с единичными зачеркиваниями, остановками. Его ручка с медной пружинкой-накопителем, его самописка, которую он сам смастерил, почти безостановочно будет «выкладывать» масштабные строки. Он был хорошо подготовлен к подобному анализу событий.

У некоторых может сложиться впечатление, что, вероятно, в доме велись какие-то подобные разговоры, хотя бы строго наедине. Но кого с кем? В Левином домашнем окружении, среди знакомых, — полностью исключено: мать — костюмерша в театре, родственники — музыканты, художники. Ведущих военачальников, проживавших прежде в нашем доме и тоже верно оценивавших обстановку в мире, уже не было: они исчезли сразу. Исчезли и их дети, наши товарищи, или, как отметил Юра Трифонов, их тоже «затянуло в воронку», и они покинули «серый громадный, наподобие целого города или даже целой страны дом в тысячу окон». Но вообще не надо делать из Левы Федотова пророка: Лева был в ряду выразителей своего поколения, а не «мистическим явлением природы». Позволим себе привести рассуждения по этому поводу доктора филологических наук Всеволода Алексеевича Сурганова: «В его (Левы Федотова. — М. К.) необыкновенно-обыкновенной судьбе есть одно действительно удивительное обстоятельство: в своих юношеских дневниковых записях-размышлениях, относящихся к кануну Великой Отечественной, он, будучи человеком глубоко и проницательно мыслившим, внимательно следившим за событиями внешней и внутренней политики, сумел предсказать с удивительной точностью сроки нападения гитлеровцев и основное развитие военных действий в первый период войны, включая сюда успехи врага и наше отступление, направление главных вражеских ударов, героизм и потери наших войск, патриотический подъем народа и неизбежную нашу победу… рассматриваю эту прозорливость как еще одну, в данном случае особенно выдающуюся и характерную черту поколения, к которому он принадлежал… как юношу, сформированного своим удивительным временем, и как представителя поколения победителей, притом первого его ряда, первого эшелона, принявшего на себя самый страшный, коварный удар врага».

Артем Ярослав прислал из своего села Светличного письмо: «Леву помню именно таким, каким он изображен на фотографии в газете «Комсомольская правда» от 17 января 1987 года. Виделся я с ним, если не изменяет память, в последний раз у себя на Малой Грузинской 30 августа 1941 года, когда вернулся со строительства оборонительных укреплений. (Тёма, после исчезновения родителей, жил у бабушки на Малой Грузинской улице.) Лева что-то говорил о своих прогнозах в отношении войны, но я был так утомлен, что эта встреча представляется мне как в тумане. Если бы я знал, что эта встреча последняя и что мне никогда не будет суждено увидеть Леву, я вел бы себя иначе».

Лева с матерью эвакуировались из Москвы с детским театром в декабре 1941 года. Дневники остались в Москве, где и пропали, за исключением четырех тетрадей. Правда, может быть, уцелело еще несколько тетрадей, потому что Лева (как говорит мать) давал дневники читать и они могут оказаться на руках. Очень слабая надежда. Почти — никакая. Кому давал?

— Виола. А мать Виолы звали… Генриеттой Захаровной. Отца — Александром… Жили у метро «Красные ворота». Больше, Мишенька, ничего не могу вспомнить.

Во время войны тетради, вместе с некоторыми другими вещами, были отправлены на склад: в подвал 15-го подъезда. Это подтверждает старейшая сотрудница домоуправления Сергеева Мария Сергеевна. Может быть, значительная часть дневников затерялась там?

Двинемся дальше за Левиными рассуждениями о возможности войны, ее протечении и завершении уже на вражеской территории:

5 июня 1941 г. (продолжение)

Захват немцами некоторой нашей территории еще возможен и потому, что Германия пойдет только на подлость, когда будет начинать выступать против нас. Честно фашисты никогда не поступят! Зная, что мы представляем для них сильного противника, они, наверное, не будут объявлять нам войну или посылать какие-либо предупреждения, а нападут внезапно и неожиданно, чтобы путем внезапного вторжения успеть захватить побольше наших земель, пока мы еще будем распределять и стягивать свои силы на сближение с германскими войсками…

Слов нет — германский фашизм дьявольски силен, и хотя он уже немного потрепался за времена оккупации ряда стран, хотя разбросал по всей Европе, ближнему Востоку и северной Африке свои войска, он все же еще, вылезая только на своей чертовски точной военной машине, сможет броситься на нас.

4 июня 1941 года (это накануне Левиной записи) Гальдер занес в свой дневник: «В первой половине дня — обсуждение восточных проблем с начальниками штабов, находящихся на Востоке… Общие вопросы операции «Барбаросса». Тактические вопросы. Применение дымовых завес при форсировании рек… Ввод в бой пехотных дивизий с началом наступления танковых групп… Не стремиться к «локтевой связи» с соседом… Выдвинуть вперед противотанковую артиллерию. Прикрытие войск с воздуха… Наступление и преследование в ночных условиях. Опыт боев в Греции! Внезапность!» И все записи — опять старым стенографическим габельсбергским шрифтом.

А это пишет Лева:

Я только одного никак не могу разгадать, чего ради он (германский фашизм. — М. К.) готовит на нас нападение! Здесь укоренившаяся природная вражда фашизма к советскому строю не может быть главной путеводной звездой! Ведь было бы все же более разумно с его стороны окончить войну с англичанами, залечить свои раны и со свежими силами ринуться на Восток, а тут он, еще не оправившись, не покончив с английским фронтом на Западе, собирается уж лезть на нас. Или у него в запасе есть, значит, какие-нибудь секретные новые способы ведения войны, в силе которых он уверен, или же он лезет просто сдуру, от вскружения своей головы, от многочисленных легких побед над малыми странами.

Ну, Левка, Гальдеру и фюреру стоило бы заглянуть в твою тетрадь! Тем более — фюрер в декабре 1940 года заявил: «Следует ожидать, что русская армия при первом же ударе немецких войск потерпит еще большее поражение, чем армия Франции в 1940 году».

Уж если мне писать здесь все откровенно, то скажу, что, имея в виду у немцев мощную, питавшуюся многие годы всеми промышленностями военную машину, я твердо уверен в территориальном успехе немцев на нашем фронте в первую половину войны. Потом, когда они уже ослабнут, мы сможем выбить их из захваченных районов и, перейдя к наступательной войне, повести борьбу уже на вражеской территории. (Тут стоило бы заглянуть в Левину тетрадь и военному министру США Стимсону, который 23 июня 1941 года доложил президенту Рузвельту: «Германия сокрушит Советский Союз по меньшей мере за один месяц, а вероятнее всего, за три месяца».) Подобные временные успехи германцев еще возможны и потому, что мы, наверное, как страна, подвергшаяся внезапному и вероломному нападению из-за угла, сможем сначала лишь отвечать натиску вражеских полчищ не иначе как оборонительной войной.

Только на днях мы все это подробно прочитали — я, Вика и Олег. Некоторые из Левиных тетрадей я держал в руках еще до войны. Олег читал отдельные страницы, когда был у Юры Трифонова:

— Там, у меня в столе, Левкины дневники. Возьми погляди.

Олег раскрыл одну из тетрадей (Олегу тогда показалось, что тетрадей было шесть, но, может быть, Олег ошибся), прочитал несколько страниц. Решил, что потом мы с ним прочитаем все дневники детально, внимательно, когда Юра перестанет по ним работать. Но потом… потом шло время, и потом Юра умер. Куда делись тетради, мы не знали. Сейчас нам была предоставлена возможность побыть с ними. Правда, всего четыре дня: дневники принадлежат теперь режиссеру, снимавшему о Леве документальный фильм.

Какие мы пережили четыре дня! Читали вслух, по очереди. Каждый день до позднего вечера. Позвонили Зине Тарановой, Гале Ивановой, Розе Смушкевич, Нельке Лешуковой, Галке Виноградовой. Галка Виноградова (на школьном языке Виноград) вынесла ленинградскую блокаду, работала в госпитале, в операционной. И это сразу после девятого класса. Так сложились у нее каникулы. Почти у всех наших девочек «сложились» так каникулы, что девочки вскоре оказались медсестрами; Вику судьба привела в госпиталь на Волге.

Наша староста Зина Таранова сказала:

— Лева собрал всех нас, кого пощадила война.

Так оно и было. Сколько же наших ребят полегло на полях сражений или потом умерло от тяжелых ран уже в разные годы. Казалось бы, война позади, нет ее больше, а она настигала и убивала — тихо, без выстрелов, своими давними пулями и осколками.

А в тот памятный день 5 июня Лева между тем продолжал сидеть у окна и записывать:

Как это ни тяжело, но вполне возможно, что мы оставим немцам, по всей вероятности, даже такие центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель и кое-какие другие. Что касается столиц наших старых республик, то Минск мы, очевидно, сдадим; Киев немцы также могут захватить с непомерно большими трудностями. О судьбах Ленинграда, Новгорода, Калинина, Смоленска, Брянска, Кривого Рога, Николаева и Одессы — городов, лежащих относительно невдалеке от границ, я боюсь рассуждать. Правда, немцы, безусловно, настолько сильны, что не исключена возможность потерь даже и этих городов, за исключением только Ленинграда. То, что Ленинграда немцам не видать, это я уверен твердо. Ленинградцы — народ орлы! Если уж враг и займет его, то это будет лишь тогда, когда падет последний ленинградец. До тех же пор, пока ленинградцы на ногах, город Ленина будет наш!

Здесь позволим себе вновь прервать Левин дневник и напомнить читателям решение Военного совета фронта под руководством Жукова: Ленинград защищать до последнего человека. Не Ленинград боится смерти, а смерть боится Ленинграда — вот лозунг момента. Навсегда забыть о мерах на случай, если враг ворвется в город. Этому не бывать. Лева еще до начала войны сказал — «не видать». Маршал Жуков уже во время войны сказал — «не бывать».

Как Левка любил Ленинград! Всегда стремился в него. Даже готов был отправиться пешком, о чем уже договорился с Димой Сенкевичем, «чтобы только заполучить Ленинград». Сообщил об этом в письме к двоюродной сестре Рае, у которой он обычно останавливался: «Я как бы вскользь заметил в письме, что мое стремление таким способом попасть в Ленинград очень велико, и если не какое-нибудь из ряда вон выходящее событие, то я могу смело уже говорить об этом лете как о проведенном в городе Ленина. Я не пояснял этой своей мысли в письме, но под этим «событием» имел в виду войну Германии с нами!» (Письмо было от 2 июня 1941 года.)

Но вновь вернемся к записи от 5 июня:

То, что мы можем сдать Киев, в это еще я верю, ибо его мы будем защищать не как жизненный центр, а как столицу Украины, но Ленинград непомерно важнее и ценнее для нашего государства.

Возможно, что немцы будут брать наши особенно крупные города путем обхода и окружения, но в это я верю лишь в пределах Украины, ибо, очевидно, главные удары противника будут обрушиваться на наш юг, чтобы лишить нас наиболее близких к границе залежей криворожского железа и донецкого угля. Тем более — немцы могут особенно нажимать на Украину, чтобы не так уж сильно чувствовать на себе крепость русских морозов, если война обернется в затяжную борьбу, в чем я сам лично нисколько не сомневаюсь. А известно, что на Украине сильные морозы редкое явление.

Обходя, например, Киев, германские войска могут захватить по дороге даже Полтаву и Днепропетровск, а тем более Кременчуг и Чернигов. За Одессу, как за крупный порт, мы должны, по-моему, бороться интенсивнее, чем даже за Киев, ибо Одесса ценнее последнего, и, я думаю, одесские моряки достаточно всыплют германцам за вторжение в область их города. Если же мы и сдадим по вынуждению Одессу, то с большой неохотой и гораздо позже Киева, так как Одессе сильно поможет море.

Понятно, что немцы будут мечтать об окружении Москвы и Ленинграда, но, я думаю, они с этим не справятся; это им не Украина, где вполне возможна такая тактика. Здесь уже дело касается жизни двух наших главнейших городов — Москвы, как столицы, и Ленинграда, как жизненного, промышленного и культурного центра. Допустить сдачу немцам этих центров — просто безумие. Захват нашей столицы лишь обескуражит наш народ и воодушевит врагов. Потеря столицы — это не шутка!..

…Какую же директиву дал Гитлер, готовясь к захвату Москвы? Цитируем: «Город окружить так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не мог его покинуть. Москву и ее окрестности с помощью огромных сооружений затопить водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть море, и оно навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа».

Окружить Ленинград, но не взять его фашисты еще могут, ибо он все же сосед границы; окружить Москву они если бы даже и были в силах, то просто не смогут это сделать в области времени, ибо они не успеют замкнуть кольцо к зиме — слишком большое тут расстояние. Зимой же для них районы Москвы и дальше будут просто могилой!

Таким образом, как это ни тяжело, но временные успехи немцев в территории — непредотвратимы. От одного лишь они не спасутся даже во времена этих успехов: она, как армия наступающая и армия, не заботящаяся о человеке, будет терять живые и материальные силы безусловно в больших масштабах по сравнению с нашими потерями…

Я, правда, не собираюсь быть пророком, я мог и ошибиться во всех этих моих предположениях и выводах, но все эти мысли возникли у меня в связи с международной обстановкой, а связать их и дополнить мне помогли логические рассуждения и догадки. (Так что логические рассуждения и догадки, а пророком Лева Федотов не собирался быть.) Короче говоря, — будущее покажет все!!!

И будущее показало все. Свидетелей из нашего класса осталось этому не так уж много. В одном только Лева Федотов ошибся — потери наши были очень велики. В том числе мы потеряли и его, «одного из 20 миллионов».

Олег Сальковский по служебным делам в очередной раз в 1987 году прибыл в Бонн. И здесь у него произошел примечательный разговор с западногерманским политологом, членом бундестага о… Леве Федотове. Собеседник сказал, что западногерманская газета «Вельт» частично перепечатала из русской прессы очерк о ребятах из дома на набережной. Дом этот многие западные немцы знают благодаря прошедшей в Германии, еще при жизни Юры Трифонова, большой телепередачи о Юре, о его творчестве. Кстати, западногерманские тележурналисты посетили тогда наш дом, средний двор, где в 7-м подъезде жила прежде семья Трифоновых. Мне Юра рассказывал об этих съемках, о том, что даже собрались подняться в его бывшую квартиру, но Юра передумал: не захотелось впускать в пережитое германское телевидение.

Член бундестага сказал Олегу — русские сочинили легенду: некий школьник под именем Лева Федотов в своем дневнике изложил в подробностях план «Барбаросса» и предрек Гитлеру поражение. Эти русские легенды… «Лева Федотов и его дневник — не легенда, — ответил Олег. — У меня есть доказательства». «У вас?» — «Да. Я с Левой Федотовым сидел за одной партой, читал его дневник. И, кроме того, Лева Федотов друг детства писателя Трифонова».

Осталось, правда, неизвестным, убедил ли Олег своего собеседника в реальности существования Левы Федотова и его дневника или нет. Конечно, задача непростая, если еще учесть, что в ФРГ, в Гамбурге, в 1976 году историками, журналистами, военными специалистами, фотокорреспондентами выпущено шеститомное издание под названием «Вторая мировая война, исторический коллаж о волнующих эпизодах немецкой истории в словах, иллюстрациях и звуковых записях», а Лева уместил ход второй мировой войны на шести простых тетрадочных страницах и сделал это до начала войны.

БЕДА ДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

Наступили благодатные летние каникулы. Можно в первую очередь писать, заканчивать пещерный роман. Можно было и свободно заниматься музыкой и рисовать. Или мысленно подирижировать «Аидой». Он иногда стоял, наполненный этой музыкой, и мысленно дирижировал. Действительно, знал ее наизусть — напевал, рисовал своими звуковыми волнами. Не расставался с нею. Часто присаживался к фортепьяно и для бодрости играл — такая вердиевская зарядка. Даже когда ехал на зимние каникулы в Ленинград, в сидячем вагоне, чтобы ночь была радостной, «приступил к исполнению своей мечты» — мысленно проиграл всю «Аиду» в том виде, в каком он ее понимал, исправляя «все дефекты, внесенные нашими театрами». Лева пишет: «Равномерный стук колес был прекрасной подмогой для ясного и правильного звучания моего воображаемого оркестра… Начну, подумал я. И в моей голове возник театральный зал, ряды кресел, занавес… Свет погас, и «Аида» началась. Вереницей проходили музыкальные темы…» Потом Лева заснул, а проснувшись, под аккомпанемент о чем-то судачивших соседей и прыгающих по полу малышей, где-то в первом часу дня закончил «Аиду». Так что под новый, 1941 год в Ленинград Леву привезла «Аида».

А в эти июньские дни Лева активно вернулся к роману о Зеленой пещере, который он откладывал, охваченный новыми идеями, новыми замыслами. Действие романа о Зеленой пещере глубже погрузилось в недра планеты. Ученые проникли в огромную трещину, которая увлекала ихвсе дальше и дальше, в естественные залегания рудных жил и где обнаруживаются огромные скелеты звероподобных ящеров.

Был в Левкином романе в числе экспедиции художник-анималист. Думаю — сам Лева. По-прежнему выступала и девочка Трубадур. Это как знаменитая англичанка двенадцатилетняя Мэри Эннинг, которая в Англии, в известняковом карьере, отыскала первый в мире скелет ихтиозавра. Сейчас в Британском музее висит портрет молодой женщины с веселыми глазами — первая женщина-палеонтолог, которая «уже с ранних лет сумела проявить незаурядную интуицию, настойчивость и энтузиазм серьезного ученого».

Была в романе неожиданная встреча под землей и с авантюристами, так называемыми «охотниками за ископаемыми», которые торговали обнаруженной добычей, наживали на этом капитал. Была перестрелка. По-прежнему Левкин Жюль Верн, Левкин Майн Рид и, главное, сам Левка.

Перед моим отъездом в Крым он прочитал мне новые главы.

Страницы исписаны с двух сторон «густотертым» почерком — я так называл его почерк. Часто получалось, если надо было «втянуть» в строку какое-нибудь добавочное слово, Левке приходилось помещать его снизу. Я об этом уже говорил. Когда он вел нижнюю строку, где оказывалось втянутое наверх слово, тогда приходилось через это слово перескакивать.

Левка, как всегда, регулярно появлялся у меня и, как всегда, читал без выражения, суховато. Не заинтересовывал преднамеренно, а оповещал, что ли. После окончания работы над романом (и перед тем как «шагать с Глазариком в Ленинград») должен был отнести рукопись Александру Исбаху, но началась война. Исбах ушел на войну. На войну ушел и Лева. Рукопись романа пропала. В жизни Левы была публикация, пусть и незначительная, но единственная, в журнале «Пионер» за 1938 год. Я знал о ней, помнил. Попросил ответственного секретаря журнала Елену Селезневу отыскать, что Лена и сделала, — коротенькое, с рисунками автора письмо, пришедшее теперь к нам через полстолетия. Простенькая публикация о летающих ящерах. Моделисты Смитсоновского института в США недавно создали модель летающего ящера. Крылья сделали из стали, бальзового дерева и стекловолокна, глаза — из прозрачной смолы. В Москве выступает молодежный театр марионеток, на сцене которого пляшут рок-н-ролл динозаврики. Зрители им весело подхлопывают, а динозаврики в ответ весело помахивают головами.

Роман лежал у Левы на столе. В последнее время он особенно поглощал Леву. Поглощала тема планеты извне, искаженной войной, фашизмом, проблема, к которой Лева обратился очень серьезно в дневниках. И — планета изнутри, где она счастливо сохраняет свою первородность. Очевидно, сюжет романа должен был меняться от изменений политической обстановки в мире. Это наше с Викой предположение.

Все то же окно, все тот же Левка за столом у окна. Все тот же июнь 41-го. Салик на лето — в Подмосковье, я — в Симферополе ловил, как всегда, для Левиных коллекций бабочек и жуков, собирал гербарий. Левка тем временем отметил у себя: «Может, уж Мишке не придется в Крыму долго быть… Ведь если грянет война, то нет сомнения в том, что он вернется в Москву». Тревога, по мере приближения конца июня, у Левы возрастает, конкретизируется. Он весь находится под давлением этого «тяжелого лета».

Макнув глубоко в чернильницу ручку, чтобы спиралька запаслась чернилами, и, уперев в ручку указательный палец, как вспоминала Галя Иванова — под крепким прямым уголком, — Лева начинает писать в тетради номер XV, что теперь нужно ожидать «беды для всей нашей страны» и что ждет он войну «со дня на день». И что «война должна вспыхнуть именно в эти числа, этого месяца или в первых числах июля».

Запись от 21 июня 1941 г.:

Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры. Откровенно говоря, теперь в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: «А может быть, в этот момент уже на границах грянули первые залпы?» Теперь нужно ожидать начала войны со дня на день.

Эту запись в канун войны Лева сделал вечером. Стол. Привычно рядом — пианино. Над пианино — портрет маэстро и новый рисунок акварелью — Исаакий зимой. Набросок к рисунку сделал, когда был в Ленинграде на зимних каникулах. Даже взобрался на купол собора к самому кресту.

На ковре, на гвоздике, поблескивают отцовские часы. Отстукивают ход жизни. Отца нет, хотя и так он дома бывал считанные месяцы — все разъезды, дальние командировки. Спешка, занятость. Ночью отец сидит, обложится книгами, конспектами. Абажур настольной лампы прикрыт газетой. Теперь отца нет совсем. Не поиграют они больше в джиу-джитсу. С детства играли. Какая у отца была крепкая правая ладонь. Левка потрогал ребро своей правой ладони — кажется, теперь тоже достаточно крепкая, натренированная. Джиу-джитсу отец освоил в Америке, в тюрьме.

Окно во двор. Аквариум, и в нем — Телескопа. Купил ее в зоомагазине на Арбате, когда однажды возвращался домой от Женьки Гурова (Левин товарищ, будущий художник): с собой были альбом, краски, кисточки и маленькая банка, в которой он мыл кисточки. В банке и принес Телескопу. Аквариум для Телескопы подарила Буба.

Горела у Левки настольная лампа. «Мамаша» допоздна на работе в театре. Светилось окно, мирная тишина. Может быть, ветер принес тогда с кондитерской фабрики «Красный Октябрь», расположенной по соседству с нашим домом, запах шоколада. Левка пишет опять совсем немирные слова:

Эх, потеряем мы много территории! Хотя она все равно потом будет нами взята обратно, но это не утешение. Временные успехи германцев, конечно, зависят не только от точности и силы их военной машины, но также зависят и от нас самих. Я потому допускаю эти успехи, потому что знаю, что мы не слишком подготовлены к войне. Если бы мы вооружались как следует, тогда бы никакая сила немецкого военного механизма нас не страшила, и война поэтому бы сразу же обрела б для нас наступательный характер или же по крайней мере твердое стояние на месте и не пропускание за нашу границу ни одного немецкого солдата. А ведь мы, с нашей территорией, с нашим народом и его энтузиазмом, с нашими действительно неограниченными ресурсами и природными богатствами, могли бы так вооружаться, что плевали бы даже на мировой поход капитализма и фашизма против нас. Ведь Германия так мала по сравнению с нами, так нужно только вникнуть немного, чтобы понять, как бы мы могли окрепнуть, если бы обращали внимание на военную промышленность так же, как немцы.

Я вот что скажу: как-никак, но мы недооцениваем капиталистическое окружение. Нам нужно было бы, ведя мирную политику, одновременно вооружаться и вооружаться, укреплять свою оборону, так как капитализм ненадежный сосед. Почти все восемьдесят процентов наших возможностей в усилении всех промышленностей мы должны были бы отдать обороне. А покончив с капиталистическим окружением, в битвах, навязанных нам врагами, мы бы смело уж тогда могли отдаваться роскоши. Мы истратили уйму капиталов на дворцы, премии артистам и искусствоведам, между тем как об этом можно было бы позаботиться после устранения последней угрозы войны. А все эти миллионы могли бы так помочь государству. Хотя я сейчас выражаюсь и чересчур откровенно и резко, но, верьте мне, я говорю лишь чисто патриотически, тревожась за спокойствие жизни нашей державы.

…Начальник генерального штаба сухопутных войск Ф. Гальдер, тоже 21 июня: «Совещание с разбором обстановки. Условный сигнал «Дортмунд!» — приказ о начале наступления, означающий проведение операции, передан… Дуче^[4] предлагает для участия в операции на Востоке: один армейский корпус, две кавдивизии, одно моторизованное соединение… В Финляндии официально объявлена мобилизация…»

Гитлер еще за полгода до нападения: «Ведя наступление против русской армии, не следует ее теснить перед собой, так как это опасно. С самого начала наше наступление должно быть таким, чтобы раздробить русскую армию на отдельные группы и задушить ее в мешках».

Лева Федотов, 21 июня:

Если грянет война и когда мы, за неимением достаточных сил, вынуждены будем отступать, тогда можно будет пожалеть о миллионах, истраченных на предприятия, которые ничего плохого не было бы, если бы даже и подождали. А ведь как было бы замечательно, если бы мы были настолько мощны и превосходны над любым врагом, что могли бы сразу же повести борьбу на вражеской территории, освобождая от ига палачей стонущие там братские нам народы. Скоро придет время — мы будем раскаиваться в переоценке своих сил и в недооценке капиталистического окружения, а тем более в недооценке того, что на свете существует вечно копящий военные силы и вечно ненавидящий нас — фашизм.

Как же это беспокоило Леву! Он возвращается и возвращается к рассуждениям, прежде ему не свойственным. Точнее будет сказать — не сходит с них. Ведь он был, что называется, чистым ученым «в леонардовском духе». И если он и прошелся по просьбе учительницы истории Костюкевич с Наполеоном по Европе («Федотов, возьмите указку и пройдитесь с Наполеоном по Европе»), то сейчас, за эти дни июня, он с болью и ненавистью прошел по Европе с Гитлером, достиг наших границ и замер.

А мы так тогда и не узнали, что именно в эти дни он писал. Узнали… спустя много лет.

Во время каникул мы обычно не переписывались, связь не поддерживали. Когда я в Крыму увижу начало войны, увижу воочию зарево над Севастополем, после его бомбардировки, я буду поражен настолько, что даже не пойму, что случилось, что вспыхнула новая гитлеровская авантюра. Что это и есть вечно ненавидящий нас фашизм. И что на границах уже грянули первые залпы. И что война началась у меня на глазах!

И вот оно — 22 июня.

По обыкновению, Лева встал рано, как вставал рано и его маэстро Верди, который смотрел на Левку с портрета над фортепьяно. День у Левы, как и у любимого маэстро, должен был быть заполнен занятиями до отказа.

Время для Левы было тревожным и, как он считал, предвоенным, поэтому, после холодного умывания и короткого завтрака, Лева прежде всего обратился к дневнику, хотел просмотреть предварительные записи. И прежде всего, которую сделал накануне поздно вечером, ту, где война.

Дневник с ночи лежал раскрытым на столе на этой записи, лежали еще две незавершенные акварели: «мамаша» попросила сделать для знакомых, из зарисовок Киева.

Уверен, что в это июньское утро на Левке, как всегда, были его синяя летняя рубашка и синие летние брюки. Его летний костюм. Рубашка белесоватая в швах, потому что Левка сам яростно ее стирал. В этой рубашке и в этих штанах он на фотографии на Сельхозвыставке. Уверен, что несколько минут Левка простоял у окна, пообщался с Телескопой: «Скопа-Скопа, Телескопа! Па-те-ка!» — и, наверное, немного поиграл на пианино — вердиевская зарядка. Сел перечитывать дневник: «Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю…»

Бруно Винцер, «Солдат трех армий», мемуары немецкого офицера: «Перед самой полуночью я приказал разбудить роту и построиться открытым четырехугольником. Распечатал коричневый конверт — секретный служебный документ командования! Он содержал тщательно разработанный приказ моей роте об атаке через границу; были точно предписаны маршрут и задачи дня. Пакет содержал, кроме того, прокламацию Гитлера, которую я должен был прочесть перед ротой… Оставалось еще три часа до того, чтобы распределить боевые патроны и отдать последние боевые приказы командирам взводов и командиру орудия, двигавшемуся в голове колонны. Осталось целых три часа, в течение которых люди, ничего не подозревая по ту сторону границы, спокойно спали на рассвете воскресного дня и в течение которых вермахт придвинулся непосредственно к самой границе… Итак, двести дивизий закончили развертывание. Тысячи командиров рот получили свои конверты… Целых три часа мимо наших боевых позиций проносились товарные поезда с востока на запад и с запада на восток. Поезда, шедшие с запада, везли в Советский Союз товары широкого потребления и машины. Поезда, шедшие с востока, везли пшеницу и нефть для Германии. Торговое соглашение выполнялось обеими сторонами до самой последней минуты; каждый случай задержки с нашей стороны мог возбудить подозрение. Однако стрелки часов продолжали двигаться. Еще два часа. Еще один час. Еще тридцать минут. На той стороне, в деревне у самой границы, заскрипела дверь коровника и загремели бидоны, где-то задорно запел петух. И снова воцарилась полная тишина, какая бывает только ранним утром воскресного дня. Теперь осталось всего пять минут до начала атаки. Четыре… три… две… еще лишь одна минута…

Воскресенье, 22 июня 1941 года, три часа пять минут. В воздухе над нами заревели эскадрильи бомбардировщиков Геринга…»

Война началась. Узнал о ней Лева по радио, как и мы все. Один в своей комнате. Сидя у своего окна. Узнал, зная о ней. Радио ему велела включить Буба: позвонила по телефону. Несколько позже в этот день Лева:

…у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден! Мои мысли были теперь обращены на зловещий запад! Ведь я только вчера вечером (что, очевидно, потрясло и самого Левку) в дневнике писал еще раз о предугаданной мною войне; ведь я ожидал ее день на день, и теперь это случилось. Это чудовищная правда, справедливость моих предположений была явно не по мне. Я бы хотел, чтобы лучше б я оказался не прав!.. Я трагически думал о том, до чего дожила наша страна. И все это было из-за приведения в жизнь на наших границах одного лишь только слова — «война!».

…Беда для всей страны…

23 июня к вечеру появится горестная запись о Москве.

Вот вам и первые шаги фашизма по нашей земле! Фашистские бомбовозы ринулись на наши города. Москва теперь не зажигалась. Окна мы еще не замаскировали, так что нам приходится отсиживаться второй вечер в темноте. Кончаю писать — темнеет.

И не выдерживает, добавляет:

А Москва! Наша Москва, сияющая вечерами заревом миллионов огней, искрившаяся вереницами освещенных окон. Где теперь ее краса?

«Вспомни, вспомни, как враг, нечестья полный, жилища и храмы безбожно осквернял! Беспощадно струились крови волны; губили старцев, детей и матерей!» Эти патриотические слова эфиопского царя-пленника возбуждающе действовали на меня.

Лева и опера «Аида».

Я первым же поездом приехал из Крыма в Москву: каникулы закончились, не успев толком начаться. В поезде встретился с военными, которые срочно возвращались из прерванных отпусков в свои части. Многие из них в момент бомбардировки Севастополя были в городе, и я услышал первые в моей жизни разговоры очевидцев о войне.

Приехав, немедленно помчался к Левке. Надо было о многом переговорить, рассказать ему, что я видел и что я слышал в поезде, — о сбитых самолетах, о сброшенных на парашютах минах, о пожарах. О наших первых потерях. Провели мы с Левкой целый день: требовалось привыкнуть к новому состоянию — к войне. Наш день встречи Левка подробно занесет в дневник. Перечитал я теперь этот день, и возобновилось для меня все в деталях — и я, и Левка, и война.

В школе были установлены дежурства на случай воздушной тревоги. Девочки дежурили днем, мальчики — ночью. Когда наступила очередь дежурить нам с Левкой, мы направились в школу пораньше, часам к семи. Устроились на первом этаже, в канцелярии. Беседовали, дремали на кожаном диване-карете и вновь беседовали. Школа заперта на ключ, ключ лежал перед нами на столе. Может быть, тот самый, который хранится теперь у Патюковой.

17 июля начался новый период в военной жизни нашей страны: были введены карточки на продукты питания. Это заставило нас с Мишкой проверить на деле действие новых документов. В тот же день мы с Михикусом отправились в наш магазин, где Стихиус без сожаления и пощады «прожег», как говорится, всю свою мясную карточку, добыв себе на ужин жалкую горсть сосисок.

— А это получайте обратно, как подарок, — ответила с нежной вежливостью коварная продавщица, возвращая Мишке один лишь корешок от карточки… остаток былого продовольственного документа…

Однако мы знали, что теперь карточки будут нашими верными спутниками, по всей вероятности, не только до конца войны, а, может быть, и до определенного времени послевоенного восстановительного периода.

Как вы обратили внимание, не прошло еще и месяца от начала войны, а Лева уже говорит о восстановительном периоде. Он потом еще раз запишет: «Как далеко еще до Победы, но в ней-то я уверен», и в дневнике появятся строки «о непрочности и шаткости фашистской клики».

Гальдер в этот же день 17 июля: «…в оккупированных областях будет введен четырехлетний план».

Это значит, что Германия в своих интересах собралась эксплуатировать наши природные богатства и нашу экономику.

Гитлер в этот же день 17 июля издает приказ о гражданском управлении в оккупированных восточных районах и рейхсминистром назначает Розенберга. Полицейскую охрану возлагает на рейхсфюрера СС Гиммлера. На вопрос Геринга, какие районы обещаны другим государствам, сообщит: Антонеску^[5] хочет получить Бессарабию и Одессу; венграм, туркам и словакам не было дано никаких определенных обещаний; Прибалтика, Крым с прилегающими районами и волжские колонии должны стать областями империи; Бакинская область — немецкой концессией (военной колонией); финны хотят получить Восточную Карелию; Кольский полуостров с богатыми никелевыми месторождениями отойдет к Германии. И подтвердил, что Ленинград сровняет с землей, а затем отдаст его финнам.

…Я думаю, что когда фашисты будут задыхаться в борьбе с нами, дело дойдет в конце концов и до начальствующего состава армии. Тупоголовые, конечно, еще будут орать о победе над СССР, но более разумные станут поговаривать об этой войне как о роковой ошибке Германии. (Лева предугадал заговор генералов!) Я думаю, что в конце концов за продолжение войны останется лишь психопат Гитлер, который ясно не способен сейчас и не способен и в будущем своим ограниченным ефрейторским умом понять о бесперспективности войны с Советским Союзом; с ним, очевидно, будут Гиммлер, потопивший разум в крови народов Германии и всех порабощенных фашистами стран, и мартышка Геббельс, который как полоумный раб будет все еще холопски горланить в газетах о завоевании России, даже тогда, когда наши войска, предположим, будут штурмовать уже Берлин.

И вновь о Москве 22 июля:

Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго. Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города — это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, это была первая бомбардировка за все ее существование!.. Точно из глубоких недр земли, откуда-то издали послышалось несколько глухих ударов. Это было похоже на нечто страшное и ужасающее, которое тяжелыми шагами приближалось к нам. Снова послышался шум, но в виде одного удара: то, очевидно, был одинокий выстрел зенитки. Но и он был уже ближе и более звонким… не было сомнений, что там в воздухе разыгралась трагедия Москвы. Теперь я не сомневался, что дожил и переживаю первую бомбардировку своего города… периоды полной тишины и громоподобных концертов чередовались. Мы с Мишкой считали эти «волны» и были удивлены такою продолжительностью налета… было уже около четырех часов тревоги, а до отбоя было еще, видимо, далеко, — очевидно, крупные воздушные силы немцев обрушились на Москву…

Гальдер своим габельсбергским шрифтом 22 июля: «31-й день войны… Воздушный налет на Москву. Участвовало 200 самолетов. При бомбежке были применены новейшие — 2,5-тонные бомбы».

После бомбежки я, Левка и мой отец поднялись к нам на десятый этаж и вышли на балкон. Напротив, через Москву-реку, на набережной, густо дымились, горели дома. «Чуть ли не открыв рты, мы с Мишкой уставились на непривычное зрелище». Да, зрелище было куда как непривычным — вот она, настоящая война. Всего лишь через реку напротив. «Оскорбление и боль за свой город почувствовал я, когда с непомерной скорбью смотрел на Москву», — записал Левка.

Непомерная скорбь появится у нас впервые, как появится и чувство ответственности, вполне и до конца осознанное. Что же касается Левки, то с каждым часом, с каждым днем набирался он зрелости, духовного возмужания и самого настоящего во всем профессионализма. И если мы с Олегом только намечали где-то какие-то точки, то он уже провел вертикальные линии, все отмоделировал для себя, создал свой главный объемный рисунок. Мы с Олегом срисовывали мир, а он его уже строил. Он оставил всем нам, ныне живущим, свои общие тетради, общие тетради для всех. И если бы не война, которую он с поразительной точностью спрогнозировал, и если бы он не погиб на войне, и если бы горело его окно и сейчас, какой же высоты жизнь шла бы за этим окном.

А в тот день первого налета вражеской авиации на Москву Лева отметит еще такие подробности:

Днем я побывал в городе — десятки, десятки мест падения зажигательных бомб встречал я на улицах, на которые смотрел с чуждым мне чувством, говорившим, что эти страшные брызги, розетками расплесканные по асфальту, не есть что-то наше обычное, а есть что-то чуждое, враждебное нам. Почти у самого начала Александровского сада, на Манежной площади (Лева здесь часто гулял и зарисовывал различные «перспективы» на Кремль, на университет, на гостиницу «Националь»), толкался народ. Я протискался туда и увидел гигантскую воронку, в которой копошился целый отряд рабочих. Асфальт и земля были грубо развороченные по краям этой страшной ямы. А провода троллейбуса, некогда протянутые над этим местом, были разорванные и теперь наскоро скрепленные аварийной командой. Не было сомнений, это было место падения фугасной бомбы, которая, видимо, предназначалась для Кремля. Бомбометатель фашистского самолета просчитался метров на пятьдесят, так как примерно на таком расстоянии от воронки находилось основание непоколебимой угловой кремлевской башни. Я смотрел на все это, и мне не верилось, что это война. Как все же непривычно для нас военное время. Как все это страшно?

В восемь часов вечера грянула новая тревога, и мы все спустились в глубокое подвальное помещение. Я уж опасался, не затянется ли эта тревога на целые часы, как случилось ночью. Уж очень не хотелось торчать в незнакомом мне убежище. Однако не прошло и часа, как дали отбой. Я быстро вернулся домой, и пользуясь тем, что еще было достаточно светло, уселся у окна и запечатлел в дневнике пережитое мною за эти сутки…

Бывший дом Советов поставлен на капитальный ремонт. Я пришел в 22-й подъезд, где когда-то жила наша семья. Середина тридцатых годов, пожалуй, самый памятный отрезок проведенной здесь жизни. Отец с утра уезжал в гостиницу «Националь», где на втором этаже помещалось тогда правление Всесоюзного акционерного общества «Интурист», а мама шла на свою службу.

Рабочие отправились на обеденный перерыв, и я один — специально так подгадал — начал подниматься на свой бывший этаж, в свои прежние давние годы. В одном месте был глубоко отколот угол, и я впервые увидел обнаженное нутро дома — оно было красным, точно напитанным кровью. Я понимал, что это всего лишь красный кирпич… Я шел медленно. На промежуточной, между девятым и десятым этажами, лестничной площадке остановился, присел на ступеньку: отсюда из окна Лева зимой сделал рисунок церкви. Рисунок существует. Он передан нам Левиным двоюродным племянником, кандидатом наук Леонидом Овсянниковым. Причем тема кандидатской работы племянника «Математическая формулизация дарвиновского принципа естественного отбора». Не правда ли — знаменательно.

Я присел на ступеньку и глядел на церквушку. Вспомнил, как пробрался в нее один и убедился, что краснодеревщики правы: подземелье есть. Через несколько дней мы отправились с Олегом — Мужиком Большим, разобрали преграждающие путь «стены-заглушки», а под конец уже втроем, с желанием достичь Кремля. И сделались мы теперь местной легендой, этакой Троицей, что ли. Берсеневской. Если серьезно, то мне думается — Левино имя не должно быть забыто: Лева Федотов достоин долгой памяти.

Я вошел в нашу бывшую квартиру: прихожая и направо первая дверь — моя комната с балконом. Юра Трифонов почему-то нас с Олегом переселил: Химиус оказался у Юры в повести на девятом этаже, а Морж — на десятом. У меня в комнате часто собиралась наша немногочисленная «Зеленая лампа», и мы говорили о литературе, об интересовавших нас событиях русской истории, о школьных делах, о всяких новостях в доме и о нашей их трактовке. С этого балкона на десятом этаже отправлялись в полет похожие на демонов птеродактили из Левкиных романов. Принимала участие в необычайных подземных приключениях храбрая девочка Трубадур. Она давно уже совсем взрослая. Живет, кажется, по-прежнему в Ленинграде. Каким был Лева, когда приезжал к ним в семью, в Ленинград, она, конечно, не помнит. Отсюда, с моего балкона, отправилась ракета на Красную Звезду, на Марс. Здесь я, Михикус, с неудержимыми проклятиями натягивал на себя кусачие шерстяные брюки, а Левка увиливал от прямого ответа на вопрос моей мамы: «В какие подвалы вы идете?», мямлил: «Да так… посмотреть…» Сюда мой отец вносил и ставил на тумбочку радиоприемник, чтобы Левка наслаждался, слушал «Аиду». Отсюда я убегал к Салику читать Конан Дойла. Здесь побывали герои Акрополя, потому что обсуждались многие рисунки, сделанные в музее на Волхонке. Впервые увидел Левкину «Летопись Земли», созданную на рулоне белых обоев. Здесь мы наблюдали, изучали, работали и просто по-мальчишески веселились. А в войну Сергей Савицкий выстрелил в балконный порожек из настоящего пистолета, и это был первый боевой пистолет в наших руках.

С этого балкона мы с Левкой в день первой бомбардировки фашистами Москвы смотрели на Кремль, целость которого «безусловно еще больше окрашивала столицу». Фраза из Левиного дневника. На этом же балконе состоялась проверка воли, которую описал Трифонов: «Мы были обречены испытывать волю. Мороз был градусов десять, а мы без пальто, без шапок. Зубы у меня колотились. Антон (это Лева. — М. К.) подошел к левому краю балкона, который торцом упирался в бетонированную стену… Антон потряс металлический поручень, тот был абсолютно прочен. Антон потряс его изо всей силы двумя руками. Все было в порядке. Я подумал: «Вероятно, мы сходим с ума». Но если бы я захотел сейчас уйти, я бы не смог — ноги не повиновались мне. Внизу было все как обычно, спокойно, тихо, снежно, черные тротуары, белый двор, крыши автомобилей, но недосягаемо далеко. Попасть во двор внизу было как на другую планету. Туда можно было только упасть.

Антон перекинул одну ногу через ограду, затем вторую и медленно двинулся, держась за поручень и повернувшись к пропасти спиною, а к нам лицом, по краю балкона. Он ставил ноги между железными прутьями. Таким образом, двигаясь боком и очень медленно, он дошел до чужого балкона и повернул назад. При этом он что-то мурлыкал. Кажется, марш из «Аиды». Мы следовали за ним с другой стороны, готовые в любое мгновение прийти на помощь. Интересно, что могли бы мы сделать? Вот он добрался до стены, поставил голое колено — он по-прежнему ходил в коротких штанах — на отлив подоконника и, перекатившись животом через поручень, свалился к нашим ногам. (Левка длинные штаны надел в девятом классе. Трифонов уже уехал от нас на Большую Калужскую. А Левка длинными штанами произвел сенсацию в школе — все девчонки бегали на него смотреть. — М. К.) Тотчас вслед за Антоном отправился Химиус (я же — Михикус, Стихиус, Мистихус. — М. К.), который не преминул щегольнуть и, слегка откинувшись на вытянутых руках, поглядел вниз и сплюнул… А что было дальше? О, дальше и совсем далеко? Дом опустел. Мои друзья разъехались и исчезли кто где…»

Так у Юры в повести. Все верно, кроме этажа, как я сказал. И теперь я, Химиус, здесь один. Опустошающее чувство одиночества: никто тебя не позовет и ты никого не окликнешь. Я попытался найти след от пули на балконном порожке. Не нашел. Тщательно осмотрел край нависающей над балконом крыши — вдруг след от антенны, которую спускал с крыши отец для радиоприемника? Антенну часто обрывали, случайно, когда сбрасывали с крыши снег, и отец каждый раз вновь ее восстанавливал. Нет. Никакого следа. Окончательность, бесповоротность одиночества.

Что же отыскать из далекого прошлого? Что, может быть, взять на память в совершенно пустой и уже обновленной капитальным ремонтом комнате? И я отыскал — ручка с запорчиком балконной двери. Сколько раз этой ручкой пользовались я и мои друзья! Левка часто в минуты раздумий стоял, взявшись за нее и глядя на любимый Кремль, на «сверкание башен и куполов». Ее неоднократно поворачивала мама, когда выходила на балкон, чтобы помыть в квартире окна. Ею пользовался и отец, когда наведывался ко мне в комнату поздними вечерами после работы, а потом тоже выходил на балкон и долго стоял и курил в темноте: я наблюдал за огоньком его папиросы. О чем он думал тогда? Знать мне этого никогда не будет дано. Ну почему я в детстве так и не поинтересовался жизнью отца, хотя бы один раз с полной серьезностью. И потом не успел, опоздал…

Я забрал балконную ручку. Она теперь у меня — узенький длинный запорчик и маленькая перекладинка-рукоятка с облезшим от времени никелированным покрытием — свидетель детства, в которое попасть было как на другую планету или что упасть в пропасть.

А Левка продолжал свою горестную летопись первой бомбардировки Москвы. Напишет, как рядом со строительством Дворца Советов сгорела академия и что от нее остались «почерневшие стены с пустыми, имеющими теперь дикий вид оконными отверстиями». И как я обратил внимание на зенитную пулеметную установку на крыше нашего корпуса. Через год в училище я буду дежурить у такой вот пулеметной установки, расположенной на крыше штаба училища, о чем сообщу Леве в письме. Но это мое письмо уже запоздает — Левы не будет в живых, и у меня останется на память от него маленькая фотография с белым уголком, фотография на документ, которая была со мной на протяжении всей моей военной службы. В 1987 году, 21 июня, по центральному телевидению в передаче, посвященной началу войны, показали эту фотографию, увеличенную на весь экран для всей страны.

Запишет Лева в дневник, как я поинтересуюсь у своего отца: «А куда же вторая фугасная бомба упала? Чувствовали в убежище два сотрясения». На что мой отец ответит: «Легла где-нибудь в нашем районе». Тогда-то вторая фугаска и легла у самой калитки нашего школьного парка. На дне воронки — рыжая вода. Листья, оборванные с деревьев. Сколько мы потом увидим этих оборванных листьев! Этих гербариев. Возьмешь в руки, а листья дымом пахнут.

Многих наших одноклассников не было в Москве: они составили взвод строительной роты на оборонительных укреплениях под Смоленском. Комиссаром роты был Давид Яковлевич Райхин. На бреющем полете роту обстрелял «мессер». Пуля зарылась в песок совсем рядом с Володькой Карагодиным — учился в Викином классе, жил в нашем доме и до сих пор живет, и до сих пор — в общей квартире. Отец его был заместителем наркома земледелия. Пулю Володя откопал и привез в Москву. Я с Левкой к тому времени обладал стабилизаторами первых сброшенных на Москву зажигательных бомб, Карагодин обладал первой личной пулей. Отведут строительную роту с оборонительных рубежей перед самым захватом их фашистами. Так со своими учениками начал войну учитель. И он, как и его ученики, которым дано будет остаться в живых, пройдет ее до конца: три боевых ордена имеет учитель и десять медалей.

Мы с Левой не попали в строительную роту — продолжали дежурить в школе, а потом на крыше дома. Вокруг нас по ночам вспыхивало, грохотало, светилось, вздрагивало, затихало и вновь грохотало и вспыхивало — мы были в самом центре воздушных событий, в самом центре города. Зенитные пушки и пулеметы стояли на крыше дома, и на Большом Каменном мосту стояли зенитные орудия, но большего калибра. Днем их укатывали на набережную, под арку моста. Фугасная бомба угодила неподалеку от 24-го подъезда, это около кинотеатра «Ударник» и в котором жила Неля Лешукова. Тяжелые входные двери, оконные рамы, цветочные горшки и еще какая-то мелочь оказались отброшенными далеко на мостовую. А за Малым Каменным мостом, наискось от «Ударника», загорелся большой угловой дом, в котором сейчас «Чайная», «Кафе» и продаются изделия татарской кухни. Это на Полянке. Здесь произошла последняя встреча Юры Трифонова с Левой (Антоном): «Последний раз я встретил Антона в конце октября на Полянке в булочной. Наступила внезапная зима, с морозом, снегом, но Антон был, конечно, без шапки и без пальто. Он сказал, что через два дня эвакуируется с матерью на Урал, и советовался, что с собой взять: дневники, научно-фантастический роман или альбом с рисунками? У его матери были больные руки. Тащить тяжелое мог он один. Его заботы казались мне пустяками. О каких альбомах, каких романах можно было думать, когда немцы на пороге Москвы? Антон рисовал и писал каждый день. Из кармана его курточки торчала согнутая вдвое общая тетрадка. Он сказал: «Я и эту встречу в булочной запишу. И весь наш разговор. Потому что все важно для истории». Спустя много лет я пришел к матери Антона — она единственная продолжала жить в доме на набережной, в той же квартирке на первом этаже, — и она дала мне шесть (шесть? Или Юра ошибся, или их действительно было шесть) тетрадей Антоновых дневников».

А в 1941 году все еще оставшиеся в доме семьи были выселены на Пятницкую улицу, потому что решено было на всякий случай заминировать мосты через Москву-реку и через обводный канал. И если бы мосты взорвали, то дом оказался бы на острове, отрезанным.

Теперь по ночам на небе видны были отблески от вражеских орудийных залпов, и с каждым часом ближе подкатывала их волна, становилась ярче, ощутимей. Фюрер и его генералы не скрывали своего торжества. Геббельс заявил: «Вермахт у стен Москвы, с СССР почти покончено!»

Ответ разведчика-антифашиста Герхарта Кегеля, который работал в Москве, в немецком посольстве во время начала войны, советнику Хильгеру на его слова о том, что фюрер выбрал для нападения на СССР день, когда и Наполеон I написал свое воззвание об объявлении войны России, и что фюрер и генералы будут удачливее Наполеона: «Несколько лет тому назад, — сказал Герхард Кегель советнику Хильгеру, — я приобрел в одном из букинистических магазинов Москвы интересную книгу о наполеоновской кампании в России. В ней сказано: «Быстрее, чем это ожидалось, они — русские — переправились через Одер у Лебуса, Гартца и Франкфурта. Уже 16 февраля 1813 года они заполонили дорогу, ведущую в Берлин, и совершенно неожиданно 20 февраля оказались у его ворот…»

Наш дом стоял полностью пустой и полностью опечатанный. И былое зло и былое добро — все опечатали. И может быть, в подвале под 15-м подъездом лежали в спешке кое-как во что-то упакованные Левины дневники или часть дневников, рисунки — «Летопись Земли» и «Великий Океан», ноты, рукописи или часть рукописей, школьные тетради с конспектами по Бельгии, Голландии, Франции, Италии, Германии, Англии. Когда мы вместе с Левкой взялись делать экономическую карту Англии, Левка записал в дневнике: «Днем явился Мишка, и мы начали составлять карту Англии. Собственно, делал-то я, а Мишка хлопал глазами да бездельничал». Было это 8 ноября 1940 года. Помню, учитель географии Георгий Владимирович выставил нам за карту отличные оценки. Так я прокатился в отношении рисования в очередной раз за Левкин счет. Были в подвале, может быть, и коллекции жуков и бабочек. Минералы. Почтовые марки. Гербарии. А в комендатуре, в паспортном столе, тогда и последовала фраза: «Выбыл, не указав адреса».

СЕРОЕ НАДГРОБИЕ

В той части дома, которая выходила на набережную, где теперь Театр эстрады, был и кабинет М. И. Калинина. Мы видели, как Михаил Иванович приезжал на работу. А когда Георгий Димитров приехал в Москву и поселился у нас в 12-м подъезде, мы видели и его. Славился потом 12-й подъезд тем, что одновременно в нем поселились Димитров, Тухачевский и Меркулов. Сын Меркулова был очень способным и скромным: это не дочь Кобулова. Учился в нашем классе, был нашим товарищем и остался таким. Сидел за первой партой передо мной. Его по-доброму вспоминает и Роза Смушкевич. Он ей часто помогал по математике: она звонила ему по телефону и по телефону же получала консультацию. Недавно мы с Олегом его вспоминали. Вспомнил его и Давид Яковлевич Райхин: сын Меркулова вместе с частью нашего класса был на рытье укреплений под Смоленском. Что-то там болтнул ехидное и получил от Давида Яковлевича по шее. Самым настоящим образом. «Думал, меня потом арестуют, — сказал нам с Олегом Додик. — Но не арестовали…» Сын Меркулова был порядочным парнем и никогда не пользовался огромной властью отца — наркома госбезопасности.

Ни слова мы еще не сказали и о Дине Масленниковой, дочери генерала армии Масленникова. Пожалуй, трудно было найти в школе девочку скромнее и незаметнее, чем Дина. Две длинные светлые косы украшали ее голову. Дину мы потеряли так же незаметно, как и девочку, тоже из нашего класса, дочь комкора Владимира Михайловича Гиттиса. Отец Дины застрелился. Прозвучал еще один выстрел: покончил с собой сын Калинина. Тело его было выставлено в доме, в зале будущего Театра эстрады, тайно, ночью. Рано утром — увезли в Архангельское. Моя мама присутствовала на панихиде.

В нашем доме хранилось завещание Ленина. Олега мать хранила, Викин отец. Жила двоюродная сестра маршала Тито, периодически подвергавшаяся неудовольствию со стороны нашего главного маршала. Муж ее, старый большевик Писарев, чуть ли не ежевечерне являлся к Викиному отцу играть в шахматы. Играли свои блицтурниры до поздней ночи.

Приближалось окончание войны, и дом вновь ожил после опустошения. Все как бы сначала. Заезжали и новые люди, но они уже не начинали с общих, коммунальных квартир. В квартирах появились обои, чего прежде не было, а была клеевая краска, часто сработанная под шелк еще старыми умелыми мастерами. Красивая была работа. Держалась много лет. В квартире, где жила Вика, шелк существовал до самого капитального ремонта дома: его только подновляли. Новые жильцы сдавали остатки прежней казенной мебели с железными номерками (если она еще осталась от прежних жильцов), ноги в подъездах вытирали об обрывки былых ковров. Добывали ключи от лифтов: двери лифтов на лестничных площадках отпирались специальными ключами, которые терялись и вечно их не хватало. А двери квартир подкрашивали — уничтожали следы сургучных печатей. В «Ударнике» возобновился джаз-оркестр. В буфете появилось мороженое, но по коммерческой цене — 36 рублей порция. Одну порцию делили на три-четыре части. И уж никогда больше не появилось никаких «Пети-фуров», «Марсалинов», «Какао-шуа» и «Фумандленов», как не появились больше в магазинах тянучки, те самые, в мелкую полоску на вощеной бумажке-подкладке, которые Левка ел в вагоне по пути в Ленинград, о чем сделал отметку в дневнике. В Замоскворечье, в клубе «Текстильщик», крутили различные трофейные кинокартины, процветал Бабьегородский черный рынок. Если прежде до войны в доме были машины «газики», «зисы», «эмки»; из заграничных — «линкольны», «фордики», «бьюики», у Смушкевича был «ситроен», у генерала Павлова — «татра», приезжал и один «роллс-ройс» (у него был самый удобный задний буфер, чтобы прицепиться и проехать по двору), то теперь появились — «опели», «БМВ», «мерседесы», «виллисы» и даже огромный с откидным верхом, с капотом из сверкающей нержавеющей стали «хорх», принадлежавший прежде Герингу. Новое подрастающее поколение дома немедленно стало использовать его задний буфер. Очень дешево, почти за бесценок, продавались различные мелкие трофейные автомобили. Битые. Многие покупали и сами их восстанавливали. Город в особенности наполнился маленькими, верткими «опель-кадетами». Был полностью восстановлен нормальный быт дома, отремонтирована крыша, поврежденная во многих местах зажигательными бомбами. Хотя крыша в доме текла постоянно, в частности с приближением весны, когда днем обильно выпадал теплый водянистый снег, а ночью случались заморозки и образовывали лед, который забивал водосточные трубы. Вода на крыше держалась озерами, не стекала и просачивалась в квартиры. У нас в этот период обязательно где-нибудь на шкафу стоял таз. Если и прежде на кухнях попадались тараканы, то теперь их количество увеличилось. По ночам они разгуливали по стенам. И сейчас они разгуливают. Фонтаны превратились в сборники мусора, и их засыпали, заасфальтировали. Вахтеры давным-давно лишились своей формы с зелеными петлицами и, конечно, оружия. И вообще в основном дежурили теперь женщины, которые главным образом вязали и занимались воспитанием всех детей в подъезде. Аннулировался институт контрольных ключей, а просто сами, если того хотели, оставляли ключи внизу у вахтера, и он клал их в ящик стола. Магазин в среднем дворе, не имеющий подсобных помещений, был постоянно завален со стороны двора пустыми ящиками, коробками, бочками, среди которых обрели место жительства уличные кошки. В стенах дома появились кое-как пробитые люки, двери, оконца. Водосточные трубы не доставали до земли, обронив свои окончания. Козырьки над подъездами проржавели, а в самих подъездах на лестничных клетках давно потускнели немытые окна.

Интерес к дому со стороны властей утрачивался. Дом был достаточно уже опустошен годами репрессий и Отечественной войной. Он уже не представлял собой никакой мишени, он старел морально и физически, теряя свои дивиденды. И для людей со стороны — не для нас, проживших в нем, в его проблемах, в его трагедиях много лет, — он все больше превращался в огромное серое надгробие. Можно еще и теперь в его стенах встретить, но уже совершенные единицы, очень старых-старых большевиков, изначальных жителей Берсеневки. В их точно затемненных временем квартирах время задержалось, иногда вместе со старыми образцами орденов на винтах, которые они в силу, скорее всего, какого-то консерватизма так и не обменяли на новые на пристежках; время задержалось вместе иногда с серебряными надписями, снятыми с именного оружия; первыми, в желтых картонных переплетах, изданиями сочинений Ленина. Есть у них альбомы с групповыми фотографиями участников давних партийных конференций, различныхучредительных союзов, съездов (часто в центре снимков — живой Ленин), но, правда, лица многих делегатов при этом густо замазаны фиолетовыми чернилами или соскоблены лезвиями бритв: таков был порядок исчезновения людей с общих фотографий. И теперь остается только одно — с долей вины проводить по фотографиям пальцами, нащупывать, припоминать облики друзей. К берсеневским большевикам прорываются досужие корреспонденты, которые жаждут из первых рук попытаться узнать подлинные факты касательно истории страны и поэтому ловят каждое их слово. Прежде эти люди были мало кому интересны и занимались они в основном тем, что на своих дачных участках (станции — Кратово, Челюскинская) выращивали на огородах тыквы. Но теперь они последние еще живые свидетели всего былого, хотя ясность и, главное, объективность их свидетельств приглушена тем, что называется глубокой старостью, а у некоторых и желанием выглядеть лучше, чем они должны были бы выглядеть сейчас на самом деле. Оправдываться им, по сути, нечем. Истина почти полностью утрачена, растворилась в былых догмах и опасениях.

Был в доме один примечательный архив, собирала его Мариам Козлова, жила в последнее время в 9-м подъезде. Несколько десятков альбомов для хранения марок кляссеров были заполнены у нее фотографиями поэтов, писателей, музыкантов, артистов, чья активная деятельность относится к началу нашего «ветроподобного века». Имелись издания акмеистов, декадентов, символистов, конструктивистов, имажинистов. Были письма младшего брата Ленина Дмитрия Ильича Ульянова. Мережковского, Анны Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Волошина; материалы, связанные с Распутиным и царской семьей; Керенским и Временным правительством; историей генерала Кутепова, командира корпуса в деникинской и врангелевской армиях. Эмигрировал во Францию, где возглавил Русский общевоинский союз (РОВС). Я был знаком с сыном генерала Кутепова Павлом Александровичем. Он работал в Московской патриархии в международном отделе переводчиком. Образование получил в Париже, владел несколькими иностранными языками. Бывал в доме на Серафимовича, в помещении Театра эстрады, когда здесь в 1977 году проводилась всемирная конференция «Религиозные деятели за прочный мир, разоружение и справедливые отношения между народами». Я был аккредитован на конференции как журналист. И мы с Павлом Александровичем Кутеповым, в перерывах между заседаниями, гуляли по нашим дворам, о многом переговорили, в том числе о судьбе его отца. Не скрою, я испытывал вначале странное чувство при мысли — генерал Кутепов и Тухачевский! Генерал Кутепов и Корк! Генерал Кутепов и Берзин или Петерс! Чтобы закончить тему, скажу, что глава РОВСа исчез из Парижа при неясных обстоятельствах, к которым как будто была причастна исполнительница русских народных песен Надежда Плевицкая, жившая тогда в Париже. Вскоре Плевицкая была арестована французскими властями по подозрению в шпионаже в пользу России. Умерла во французской тюрьме. А генерал Кутепов был убит в Москве, в своей квартире, кажется, где-то в арбатских переулках. Примерно такая история. Не знаю, какие документы о Кутепове были у М. Козловой и были ли они все-таки. М. Козлова собирала «историю нашего дома». Майя Уралова сказала мне, что при переездах семей внутри дома по причине капитального ремонта молодые поколения бросали «лишние», по их мнению, семейные бумаги, а Козлова подбирала их. Одну из комнат квартиры, как утверждает дочь Тамары Шуняковой Элла, она завалила подобными находками. Может быть, в этой комнате лежали и какие-нибудь бумаги из подвалов бывших бомбоубежищ? Что-нибудь Левы Федотова? Козлова собирала все по дому и все хранила, хотя и в полном беспорядке, но хранила. Узнал я об этом, к сожалению, только теперь. Почему к сожалению? Архив Козловой перестал существовать. При каких обстоятельствах? Год назад хозяйка умерла, а ее сын Володя погрузил архив на тележку и привез к себе в однокомнатную квартиру в этом же доме. Но вскоре у него в квартире случился пожар. Володя погиб, погиб и архив, и прежде всего та его часть, которая была связана с нашим домом и представляла бы сейчас немаловажный интерес. Майя Уралова считает, что Володя погиб при странных обстоятельствах.

СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

В дни работы над книгой у нас с Викой побывало много людей. Приходят и сейчас, смотрят Левины рисунки, портрет Верди его работы, самодельные открытки, которые он присылал матери из Одессы, где купался и загорал. Каждая открытка имеет Левин рисунок — грибы, попугаи, тюльпаны и еще какие-то цветы, или силуэт, может быть, юноши с Акрополя. Есть письмо, полученное нами теперь уже от одного из Левиных родственников, у которых он останавливался в Одессе: «С Левой мы очень часто ходили на берег моря. Он меня мучил своим сбором всего того, что было на берегу и в море. Заставлял нырять и доставать морских коньков. Ловил стрекоз, бабочек. Как дома говорили: «Лева — фанатик природы».

Приходят к нам с Викой смотреть парижские, марсельские, нью-йоркские фотографии Федора Каллистратовича и Розы Маркус; их друзей по революционной борьбе. Есть нью-йоркский снимок — на фоне брезентовой палатки на скамье сидят в рабочей одежде молодые — им только за двадцать лет — Фред Федотов и Роза и кто-то третий, не Рэд ли Вильямс? Левины детские фотографии. Их одиннадцать штук, он с отцом или с «мамашей» или снят самостоятельно. Две большие прекрасные акварели — наша церквушка и ваза с фруктами, рисунок из киевского альбома, из среднеазиатского. В Среднюю Азию Левка ездил с отцом. А золотые американские часы? Их судьба, после смерти Левиной матери, пока неизвестна: кто будет определен наследником. Важно, чтобы помнили — принадлежат они истории семьи Федотовых, и желательно, чтобы их берегли и не забывали бы каждый день заводить.

Конечно, всем хочется взглянуть на страницы Левиного дневника. Просят рассказать подробнее и о людях, населявших наш дом Советов, многие из которых были у истоков создания государства, а теперь — мемориальные доски о них. Совсем недавно открыли мемориальную доску Яну Христофоровичу Петерсу. Его жена Антонина Захаровна не дожила до этого события всего две недели. Оправдательные мраморы и граниты. Люди-камни. Жертвы иллюзий. И при этом — наша нежная, сочащаяся алая плоть детства, как скажет Трифонов. А кто виноват во всем, что случилось с Россией?

Мы сидели за большим столом, предназначенным для игры в настольный теннис. Первый этаж в среднем дворе — нынешнее помещение детского клуба. Из окон видны на одну сторону Левин 14-й подъезд и Левино окно, Юрин 7-й подъезд и его окно; на другую сторону — арка, где 22-й подъезд и наши с Олегом балконы, балкон Олега с небольшим выступом. Отец Олега, нарком лесной промышленности (Владимир Иванович Иванов), тоже был арестован в те прошлые годы.

Я постоял в клубе, поглядел на балконы — они сверкали свежепокрашенными перилами. Здесь мы решительно висели над бездной. Много наших ребят повисало над бездной… И вот мы собрались, наполненные впечатлениями от протекшего в этих дворах детства и нашего возмужания. Пережитое вошло в каждого из нас, сделалось нашим единением. Мы ничего не утратили. Судьба погрузила нас здесь и в свои веселые дни, и в неоправданно жестокие; вторгла, не дав окончательно повзрослеть, в величайшую из войн — Отечественную, когда на нас двинулся всеми своими силами Barbarossa. Vom Eismeer zum Schwarzen Meer (от Северного моря до Черного). Так было опубликовано в гамбургской газете от имени Гитлера в день начала войны — 22 июня 1941 года.

Мы собрались, чтобы увидеть друг друга, в чем-то вспомнить друг друга, вспомнить уже ушедших от нас друзей. Во главе стола сидела Тамара Шунякова, как вам уже известно, наш бывший секретарь школьной комсомольской организации. Но для нас она остается комсомольским секретарем и поныне. Это в ее «комсомольской комнатушке» Левка частенько рисовал школьные стенгазеты. Отец Тамары рабочий-печатник Василий Шуняков охранял в Петрограде Ленина, а потом, в 1918 году, от имени питерских рабочих привез Ленину в Москву в подарок портрет Карла Маркса, написанный художником-самоучкой Лотаревым. Портрет и сейчас находится в Кремле, в кабинете Владимира Ильича. Предмет истории.

Тамара вела список ушедших навсегда от нас друзей, а мы называли их имена и обстоятельства гибели на фронте или смерти уже после войны.

Женя Душечкин — убит на войне. Андрей Берзин, сын начальника разведуправления РККА, убит на войне. Юра Баранов, сын Баранова Петра Ионовича, начальника ВВС РККА с 1929 по 1931 год, убит на войне. Юра Шаблиевский убежал из дома осваивать Сибирь, чтобы начать жить самостоятельно, без всяких протекций. Отец его старый большевик с подпольным стажем. Работал Юра в таежном колхозе, освоил профессию радиста. Ушел на фронт добровольцем, был связистом. Убит под Старой Руссой. Ваня Федюк — наш пионервожатый, сын старшего вахтера, летал на бомбардировщике. Герой Советского Союза, посмертно. Письма и фотографии Вани Федюка — у Тамары Шуняковой.

Володя Иванов — старший брат Гали и Толи Ивановых. Бросает все привычное, городское, благоустроенное, как и Юра Шаблиевский, и по призыву к молодежи отправляется на Камчатку, работает на комбинате. Потом армия, воюет в Маньчжурии, пишет Анатолию и Галине: «Скоро настанет время вернуться с далеких земель Маньчжурии». Не вернулся. Сам Толя Иванов сражался под Москвой, на Калининском фронте, в Прибалтике. Четыре ранения, инвалид войны. Он был сейчас среди нас. Присутствовал и Володя Куйбышев — Куба.

Рубен Юра — убит под Старой Руссой. Лева Тиунов. Мать его диктор всесоюзного радио Тиунова вместе с диктором Левитаном вела по радио военные передачи: читала письма с фронта. Люди военного поколения помнят ее голос до сих пор, как и голос Левитана. А мне иногда чудится, как по ночам где-то далеко бьет орудие, я слышу, бьет, прихватывая воздух, — это голос гаубицы, и ведет огонь наш Тиун. Жил он в 8-м подъезде. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище рядом с матерью. Хоронил Леву Тиунова Юра Трифонов. В последнее время они вместе бывали на стадионе, на футболе. Юру Трифонова потом хоронили Вика, Олег и я, и, оказывается, приходил еще Володя Карагодин.

Аркаша Ошвинцев. У него были такие необычайно густые кудри-колечки, что он вставлял в них спички, чиркал коробком и на какие-то секунды стоял, будто охваченный огнем. И исчез в пламени войны. Юра Платонов — высокий, белокурый, красивый. Снялся в музыкальном эпизоде в кинокартине «Волга-Волга». Добровольцем ушел на фронт. Погиб. Дочь маршала Тухачевского Светлана. Умерла. Умер и Борис Павлов.

Мы сидели вокруг стола. На месте бывшего фонтана во дворе кормились голуби: голуби-сизари всегда селились в наших дворах. В 15-м подъезде, на балконе, была когда-то даже голубятня: устроил ее Витя Акимов. Умер Виктор от тяжелого ранения уже совсем в мирные дни. Казалось, сейчас где-то тихо играла старая радиола, крутила пластинки, или это играл шоринофон — прототип нынешних магнитофонов? А может быть, это была слышна музыка из кинотеатра «Ударник», из его дансинга? Казалось, мерцали в окнах из нашего времени шелковые абажуры, как огромные апельсины или лимоны; во дворах светились полнолунием диски электрических часов: часы когда-то висели у ворот каждого двора. Давно не висят, только болтаются оборванные провода. Время, по словам Юры Трифонова, «как небеса, лопнуло с оглушительным треском». Случилось то, что и должно было случиться, в конце концов. Что было предначертано и небеса лопнули.

Общественность дома выдвинула предложение создания квартиры 30-х годов. Собрать все что можно в архивах и в семьях, — книги, документы, фотографии, личные вещи, — обставить квартиру казенной мебелью с железными номерками, которая была. Остатки таковой можно найти у Тамары Шуняковой — книжная полка, у Майи Ураловой — тумбочка, у Олега Сальковского (на даче) — три стула, вешалка, письменный стол, у Фисы Дирик — кресло, обеденный стол, диван. Квартира-мемориал. Результат изначальной слепой веры, догматизма, неоглядного подчинения и гибели подлинной исторической России.

А пока что мы вели список ушедших от нас друзей, потерь.

Менасик Бакинский. Герой Советского Союза, посмертно. Из писем Менасика с фронта — он постоянно интересовался, как там ребята? Живы? «Теперь мальчишкой меня здесь не считают, да и нельзя, потому как — командир». Менаська выкатывал из укрытия «всю свою артиллерию», то есть 76-миллиметровое орудие, командиром которого он был, и сражался, что называется, глаза в глаза с немецкими танками, когда расстояние между тобой и противником — ноль. Менасик погиб на Ленинградском фронте, под Колпино. Полное имя Менасика — Менандр, имя греческое, обозначает «крепкий муж». Письма к Тамаре Шуняковой иногда подписывал «Менандр Невский».

Габор Рааб. Жил в 20-м подъезде. После ареста отца — интернационалиста, венгра, семью переселили в район Никитской площади, где Габор и закончил школу № 110. Погиб под Бреславлем уже в 1945 году, в марте, спасая других. Старший сержант, шофер. Во дворе школы № 110 на Никитской ему и четверым его одноклассникам стоит памятник, созданный по инициативе школы.

Олег Бабушкин и его брат Михаил — сыновья полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина, Героя Советского Союза, участника полярной экспедиции «Северный полюс-1». Сыновья — тоже летчики. Погибли в воздушных боях. И тут же был назван Аркадий Каманин, еще один сын летчика Николая Петровича Каманина, участника спасения экипажа парохода «Челюскин», — самый молодой из ушедших из нашего дома на войну: закончил седьмой класс и заявил, что уходит помогать фронту. В эскадрилье Аркадий был мотористом, бортмехаником, штурманом-наблюдателем. Самостоятельно выучился летать и летал в четырнадцать лет на «ПО-2», выполняя задания по связи. В эскадрилье звали его Летунок. И Летунок по праву удостоился орденов боевого Красного Знамени и двух Красной Звезды. Умер вскоре после войны.

Толя Ронин — тяжелое ранение на фронте, погиб в 1953 году в толпе, когда хоронили Сталина.

Валя Коковихин — морской пехотинец, убит под Сталинградом. В детстве в клубе мы одно время посещали военно-морской кружок и переговаривались флажками с балкона на балкон. Толя Иванов, находясь в госпитале, получил от Вали в 1942 году письмо с фронта и его фотографию в морской форме. Письмо это было последним.

Рубен Ибаррури — тоже убит под Сталинградом. Герой Советского Союза, посмертно. Валя Щорс сказала, что недавно была в дивизии имени отца, видела памятник Рубену. Письмо о Рубене Ибаррури есть у Тамары Шуняковой, о тяжелом ранении. Это письмо от Артема Сергеева, 1942 год, октябрь месяц. Артем Сергеев — сын революционера Артема, одного из руководителей советского государства. Артем Сергеев и Рубен Ибаррури были друзьями, вместе воевали. Лева Уралов — сын старого большевика, участника Октябрьской революции, работавшего с Дзержинским, убит в 43-м. Под Вязьмой. Пехотинец. Его сестра Майя сидела сейчас на нашем семейном вечере.

Лева Федотов — убит в 43-м. Под Тулой. Тоже пехотинец. Похоронен в братской безымянной могиле. Солдаты, уходя дальше, клали на могилу каску, или пилотку со звездочкой, или флягу, или… ничего. По обстоятельствам.

Фотокорреспондентом на семейном вечере, состоявшемся 7 февраля 1987 года, работала Нинель Григорьевна Лешукова — редакция журнала «Торнель».

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ…

Я часто хожу по Москве нашими с Левой маршрутами. Большой Каменный мост (у старого Каменного моста впервые в стране передвинули пятиэтажный дом, когда освобождали место для строительства Большого Каменного моста). Конечно, Волхонка с Акрополем. Конечно, одна из первых станций метро «Библиотека имени Ленина». Вот уж бегали смотреть, как ее строили — подземелье ведь! Воздвиженка (проспект Калинина), улица Горького, по которой когда-то ходил двухэтажный троллейбус, — проехать на втором этаже, удовольствие! На улице Горького с ликующей толпой встречали вернувшихся из Америки после перелета через Северный полюс Чкалова, Байдукова и Белякова. Флаги, транспаранты, дожди радостных белых бумажек и открытые машины «линкольны», в которых сидели герои, и мы их приветствовали. Левка тогда едва не потерял кепку. Чкалов потом часто приезжал к нам на Берсеневку в гости к Водопьянову, и мы видели подаренную ему в Америке автомашину «паккард», на дверце которой было выбито «Chkalov». Улица Герцена, потому что там зоологический музей МГУ, где Левка часто пропадал долгими часами, и консерватория, которую он тоже не оставлял без внимания. Последний раз мы с Левой пройдем по улице Герцена уже во время войны в сапожную мастерскую на углу улицы Семашко и Среднего Кисловского переулка. Я сдал в ремонт свои ботинки. Наша с Левой последняя прогулка. Было раннее утро, дворники подметали город, очищали от осколков зенитных снарядов и остатков зажигательных бомб, как уже от привычного мусора. А мы шли за обычными башмаками. Сапожной мастерской нет, теперь в этом здании Главное управление малых рек и водохранилищ. Потом, конечно, зоопарк. Левка любил зоопарк: «Иду навестить бегемотиху и ужасно унылого верблюда». Большая Полянка, и тут же Якиманка. Много времени проведено здесь, в Замоскворечье. Крымский мост. Подвесной. Новинка! Ходили считать заклепки, тоже развлечение. Был новинкой и канал Москва — Волга, и именно в том месте, где под каналом проходило Волоколамское шоссе, и получалось, что над шоссе медленно, торжественно шествовали пароходы. Тоже развлечение. И еще маршрут — на Ленинградский вокзал. Левка называл Ленинград Литторин-Ленинград, потому что город расположен на месте древнего Литторинового моря, как выяснил Левка.

Я ищу присутствие друга: вдруг в толпе когда-нибудь мелькнет невзначай его синяя рубашка, густота пшеничных волос, крепко сжатый в руке и пущенный немного вперед большой, старый, рыжий портфель с обязательными, как у всех школьников, чернильными отметинами.

Ищу, ищу Федотика. Ищу его на улицах Москвы и в памяти в мельчайших деталях. Я счастлив, что тоже соприкоснулся с ним, с его талантом. В спорте — утешительный заплыв, утешительный заезд, утешительный забег. А это — утешительная горечь. Как и во всей нашей жизни нам осталась разве что утешительная горечь.

В Москве, на Востряковском кладбище, появилась могила, небольшая мраморная доска: «Чтим память Маркус Р. Л. 1895—1987 и Федотова Л. Ф. 1923—1943». Но в могиле прах только матери.

Примечания

1

У себя дома (англ.).

(обратно)

2

Если В. А. Казачков и А. А. Григоров генералы генеалогии, то Ю. Б. Шмаров (которому в марте 1988 года исполнилось 90 лет) — маршал.

(обратно)

3

Скорее всего это была не библиотека, а партийный архив, который хранился в Швейцарии. Одной из тех, кто нелегально перевозила архив в Россию, была латышка Валентина Федоровна Варбот. Она и сейчас живет в доме на Серафимовича, а ее дочь Елена Петоян в детстве с друзьями тоже бродила по подземелью церквушки Малюты Скуратова. «Мы пробрались довольно далеко, — скажет она мне. — Похоже, до самой Москвы-реки». Ну что же, достойные нас последователи-спелеологи.

(обратно)

4

Дуче — фашистский диктатор Италии Бенито Муссолини. В 1945 году был захвачен итальянскими партизанами и по приговору военного трибунала Комитета Национального освобождения Северной Италии казнен.

(обратно)

5

Военно-фашистский диктатор Румынии. В 1946 году казнен по приговору народного трибунала.

(обратно)

Оглавление

МЕЧТАТЕЛЬНАЯ КНИГА ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ — СУДЬБА, ПОЭЗИЯ И РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ

  СТАРШИЙ И МЛАДШИЙ

  УНИВЕРСИТЕТСКИЙ ПАНСИОН

  НАТАЛЬИН ГОД

  ПЕРВОСОНИЕ

  1836 год В ПЕТЕРБУРГЕ

  1836 год В ТАРХАНАХ

  МАДАМ КЛИКО

  СТЕКЛЯННЫЙ ПЕТЕРБУРГ

  ПЕВЧЕСКИЙ МОСТ

  НАЧАЛО ПУТИ ВЕЛИКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

  СТРАНСТВУЮЩИЙ ОФИЦЕР

  МУСИ ХОРИ

  ШОТЛАНДСКАЯ БАШНЯ

  ВЕЧЕР У ЯРМОЛИНСКИХ

  НАЧАЛО ПУТИ ВЕЛИКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ (Продолжение)

  МАСТЕРИЦЫ ГОБЕЛЕНОВ

  ПЛЫВЕТ ОСЕНЬ

  ПЯТЬ УГЛОВ

  БАБА ЛИЗА

  ДВЕ ВЕЧНО ПЕЧАЛЬНЫЕ ДУЭЛИ

  ЧЕРНАЯ РЕЧКА

  ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНО ПАХНЕТ СИРЕНЬЮ

  СОЛНЕЧНОЕ ЯБЛОКО

  СТРАСТНАЯ ПЛОЩАДЬ

  ТРИ КОЛЬЦА С БИРЮЗОЙ

  ДАНТЕСЫ В НАШИ ДНИ

  МАРТЫНОВЫ В НАШИ ДНИ

  ДУХ ХРАБРЕЙШЕГО ДЫШИТ, ГДЕ ХОЧЕТ

  СЕРДОЛИКОВЫЕ ПИСЬМА

  ЗАПОВЕДНАЯ БУХТА

  ПОДДУЖНЫЕ КОЛОКОЛЬЦЫ

  ВНОВЬ ФЕЯ?

  ПЛАНЕТЫ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ

  НА ВЕРШИНЕ КУДРЯВОЙ СТАРОПЕЧАТНОЙ БУКВЫ

  ВСТРЕЧА С ЕЛЕНОЙ ДМИТРИЕВНОЙ ГУТОР-КОЛОГРИВОВОЙ

  ВСТРЕЧА С ВЛАДИМИРОМ АЛЕКСЕЕВИЧЕМ КАЗАЧКОВЫМ

  ЗАОЧНАЯ ВСТРЕЧА С АЛЕКСАНДРОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ ГРИГОРОВЫМ

  НАСТОЙЧИВОСТЬ ГРУСТИ

  ДУЭЛЬНЫЙ КОДЕКС

  ПРОГУЛКА ПО КАМЕННОМУ ОСТРОВУ

  АДРЕСАТ БЫЛ ДРУГИМ

  ШИФРОВАННАЯ МИНИГРАФИКА

  ЖИВАЯ ПОВЕСТЬ ДАВНИХ ДНЕЙ

  ПОРТРЕТНАЯ ИСТОРИЯ

  СПЯЩИЙ ЛЕВ

  ОКНО

  ПИРОСКАФ

  ИНТЕРЬЕР ПУСТОТЫ

  ЕЩЕ РАЗ О ДЯДЕ И ПЛЕМЯННИКЕ

  ЗИМНЯЯ КАРЕТА

  ЭПИЛОГ

ДНЕВНИК ЛЕВЫ ФЕДОТОВА И РАССКАЗЫ О НЕМ САМОМ

  ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

  ДВЕ ФОТОГРАФИИ С БЕЛЫМИ УГОЛКАМИ

  ЛЕГЕНДА О ТРЕХ МАЛЬЧИКАХ

  АКРОПОЛЬ НА ВОЛХОНКЕ

  И ВНОВЬ — БЕЛЫЙ РУЛОН

  МАЭСТРО ВЕРДИ

  РОЯЛЬ РАХМАНИНОВА

  ЧТО ЛЕВЕ НЕ УДАЛОСЬ

  ФЕДОТИК

  ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

  БЕДА ДЛЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

  СЕРОЕ НАДГРОБИЕ

  СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

  ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ…

*** Примечания ***