Осенний бал [Мати Аугустович Унт] (fb2) читать онлайн

Художественные поиски молодого, но уже известного прозаика и драматурга Мати Унта привнесли в современную эстонскую прозу жанровое разнообразие, тонкий психологизм, лирическую интонацию.

Произведения, составившие новую книгу писателя, посвящены нашему современнику и отмечены углубленно психологическим проникновением в его духовный мир.

Герои книги различны по характерам, профессиям, возрасту, они размышляют над многими вопросами: о счастье, о долге человека перед человеком, о взаимоотношениях в семье, о радости творчества.

Голый берег Love Story (Повесть)

Воскресенье

Все нам приелось, в еде не было ни вкуса, ни запаха, а вечер был не занят, и мы с женой решили пойти в ресторан, тем более что завтра нам предстоял отъезд на острова у западного побережья — последняя, главная часть нашего летнего отпуска. В ресторане я молчал, хотя и пил коньяк, глядел в окно на море и все пытался вспомнить какой-то пустяк, мимолетное впечатление, полученное когда-то здесь же, в этом ресторане, что-то связанное с морем и дуновеньем ветра, но что это было, так и не припоминалось, да и на море сейчас (1967) не было ничего такого, что могло бы мне напомнить прежнюю (1965) картину. Дольше я не мог так сидеть, но тут к нашему столу подошла одна знакомая, моей жены школьная подруга, и они принялись болтать, не обращая на меня внимания, причем эта подруга тоже, хотя видела меня впервые, и тут я не выдержал, встал, извинился и пошел в бар. Сел за стойку, вгляделся в свое туманное отражение в стекле напротив, заказал рюмку и попытался мыслить логически, естественно, жизненно, трезво, по-человечески, как свойственно только мне, учитывая все обстоятельства, предвидя и заранее отвергая всяческие компромиссы, по-деловому, но думал-то я на английском, которым владею довольно слабо: OUR METHOD IS LETTING GO, и еще: ESTONIAN CULTURE IN OUR HANDS (Андрес Эхин). Тут кто-то толкнул меня в бок и спросил, я ли это. Я ответил, что я, и этот человек, плотный, стриженный ежиком, стал обвинять меня во всем, что произошло в Эстонии за последние тридцать пять лет. Мне нет еще и тридцати, но я прочел в его взгляде холодную металлическую угрозу. Из дальнего зала доносилось громкое пение, пела женщина, певица, некрасивая, с разнузданными манерами, она все пела, пела, пела, пела, пела, пела, и я не дал ему говорить, а сам стал говорить как автомат: если бы вернулись ваши времена, вы бы меня в моей же деревне к стенке поставили, такие уж вы есть, тут вы сами изменить ничего не можете, вас не интересуют ни свобода, ни власть и никогда, собственно, не интересовали, вас вообще не интересует, что у вас на родине происходит, лишь бы брюхо набить, так ведь? Вам бы только убивать, да и этого-то вы не умеете, вам бы только надругаться над старыми, немощными, над женщинами и детьми, да и это вы делаете грубо, неэлегантно, посматривая на часы, боясь рассвета. Вы всего боитесь! Вот мой отец и то спрашивает, зачем я вообще пишу, неужели не боюсь оскорбить тех, кто дал мне образование, неужели не боюсь оскорбить руководство предприятия, которое ни за что платит мне сто десять рублей в месяц. А сам я и сейчас ношу меховые перчатки эсэсовского офицера, он у нас один раз ночевал и забыл на дворе. Все вы трусы, и ты тоже трус, а соберетесь несколько, вот тогда и приканчиваете кого-нибудь из своих, как в свое время бедняков приканчивали. Тот опешил, стал возражать, говорить про онтогенез, филогенез, закон (или законы) жизни, я пожал ему руку, а он в ответ крепко сжал мою, как какой-нибудь заговорщик, диверсант, какой-нибудь там доцент или репортер. Я вернулся к жене, с ней я познакомился два года назад, она родом из этого города, и сел рядом, причем эта подруга, вроде бы выражая ко мне презрение, тут же встала и ушла. Я спросил у жены, не хочет ли она еще выпить, она не хотела, а я хотел. Мы просидели еще сколько-то молча, станцевали раз, сидели, разглядывали танцующих, слушали певицу, потом вышли из ресторана

Понедельник

и пошли под шумящими липами домой, к белому домику, где жила теща. Мы прошли к себе, я пошел принять ванну. Из глубины влажного стекла на меня смотрело мое лицо, такое непонятное мне и такое знакомое. Я вернулся в комнату. Курортный сезон был в разгаре, полдома снимали дачники из Москвы, и поэтому нам пришлось спать отдельно — жена спала на узком диване, а я на раскладушке. И разговаривать надо было тихо, чтобы не разбудить спавшего в соседней комнате старика еврея, которого теща называла жабой, да и самое тещу, потому что дверь была открыта и мы слышали ее дыхание. Перед тем как лечь, Хелина расчесала волосы, потом в упор, безразлично посмотрела на меня. Мы лежали в темноте и молчали. От этого молчанья мне стало невмоготу, я встал, сел к ней на край постели и стал, не прикасаясь к ней, говорить, что она могла бы быть моя, хотя я убежден, что в таком душевном состоянии ни одна женщина не может позволить себе ничего подобного, разве что какая-нибудь нимфоманка, а я ей говорю так, на всякий случай, но она покачала головой, а я все не унимался, говорил, и тогда она тихо заплакала. Я ушел к себе на раскладушку и попытался притвориться спящим, но это мне не удалось, сердце билось, воздуху не хватало, я снова встал и начал говорить: ну что за безумная, какая прекрасная идея, даже слишком, слишком прекрасная, поехать вместе со мной к твоему любовнику! Ах да, я тоже, конечно, проповедовал СВОБОДНУЮ ЛЮБОВЬ и всеобщее братство, новый, лучший мир, но я никогда не думал, что этот лучший мир так близко меня коснется, что он придет без предупреждения, тайком, ночью, прижав палец к губам, как вор. Жена на это сказала глухим, покорным голосом, что она сделает все, что я хочу, и если я не хочу на острова ехать, то давай не поедем. Я получил что хотел, но тут же стал возражать, что поздно об этом говорить, надо ехать. Придется ехать. На острова. Билеты куплены. Жена сказала, что билеты и сдать недолго, она вдруг захотела жить со мной и быть счастливой. Но я сказал: надо ехать, все, что я до этого говорил, сущая глупость. Жизнь надо принимать как есть, жизнь сурова, могуча и нежна, как говорят писатели, в том числе и я, жизнь достойна того, чтобы жить, каждый заслуживает в ней своего. Я отверг все ее попытки к сближению, ее самоотречение, попытку все поправить и все начать заново. Я сидел так около нее до трех. Потом надел пижаму ее покойного отца. Она была мне велика, свежевыстиранная, пахнущая утюгом. Отец Хелины уже давно был болен, а в тот раз (1964) его доставили в больницу в безнадежном состоянии. Кризис наступил очень скоро, уже на второй день врачи сказали, что больной не доживет до утра. Отец был без сознания. Ночью Хелина ушла в больницу, чтобы быть там вместе с матерью. Я провожал ее. Все в природе было полно дурных предзнаменований. Когда мы вышли от Хелины и пошли по аллее в густом инее, где-то неожиданно раздался выстрел и сотни галок взвились над городом. Птицы заслонили все небо. Сердце у меня сжалось, мы бросились дальше по скользкому тротуару. Не знаю, что со мной случилось, но я вдруг остановился, схватил Хелину за руку, а другой рукой показал на одно окно. Комната была освещена красным светом, а на подоконнике, по эту сторону занавески, сидела маленькая черная собачка. Нервы Хелины и так были перенапряжены, она бросилась бежать, увлекая меня за собой. Я едва смог удержать ее, хотел ее поцеловать, но она отвела сухие, потрескавшиеся губы, опустила глаза, и я процитировал кого-то, что смерть — ночлежка посреди равнины. На Рижском шоссе меня вырвало, я уже две ночи был на ногах и беспрерывно курил, и сейчас это сказалось. Хелина не стала меня ждать, а побежала в больницу, и мы встретились лишь на следующий день, и Хелина сказала, что ночью отец еще не умер, он, между прочим, умер как раз тогда, когда мы разговаривали у лестницы, которая раньше, до пожара университета, вела на кафедру физики. Тогда (1964) мы еще не были женаты, а сейчас (1967), когда мы лежали у Хелины в доме, причем я в пижаме ее отца, мы были женаты уже три года. Мы были ЖЕНАТЫ, когда утром добрались до аэропорта, где горело содержимое мусорного ящика и дым ел глаза, где перед беленым зданием аэровокзала росли флоксы, где далеко в поле стоял самолет, в который мы вошли и который оторвался от земли и летел, летел, летел, летел, пока, сделав большую дугу, не приземлился на аэродроме, похожем на пастбище. Когда мы вылезли из самолета, дул сильный морской ветер, а когда мы пошли по полю к стоящим поодаль пограничникам, у одной женщины сорвало ветром шляпу и она покатилась прочь, приминая ромашки. Я побежал прямо на виду у пограничников за шляпой, и в этот момент до меня дошла вся важность нашего путешествия, меня как иглой пронзило. Но делать нечего, мы уже были на месте. Пограничника мой паспорт не заинтересовал, мои дрожащие руки и блуждающий взгляд тоже не вызвали в нем подозрений, он даже улыбнулся, возвращая мне паспорт. Вслед за другими мы прошли в зал ожидания. Дребезжали на сильном морском ветру стекла окон высоко под потолком, местные женщины уселись на свои бидоны, Эдуард еще не появился. Мы сели на скамью. Мы были в пограничной зоне, на родине Эдуарда, на островах. У меня здесь было лишь право совещательного голоса. Я посмотрел на жену, она была совершенно спокойна, только ноздри у нее слегка подрагивали. Я встал, обошел, держа одно плечо ниже другого, весь зал, перечитал расписание. Сколько маршрутов так и останутся для меня непройденными, хотя никто этого и не запрещает, особенно на местных линиях, я привык ездить туда, где у меня есть дело (или где нет дел?), в конце концов привыкаешь ездить в одни и те же места, и точка. Тут дверь открылась, и появился Эдуард, приветствуя нас открытой улыбкой, и я пошел ему навстречу и первый протянул руку, будто желая себя унизить на глазах у этих местных женщин и выставить напоказ всю двусмысленность моего положения. Конечно, я привык все преувеличивать, меня уже не раз упрекали за это. Какая-нибудь поездка в Выру дает мне повод для разговоров за неделю вперед и еще на неделю после, будто настает конец света, и я говорю, говорю, говорю о поездке в этот маленький провинциальный городок, будто я Хемингуэй, собирающийся ехать в Мадрид. Повсюду мне видятся скрытые угрозы, апокалипсические предзнаменования, всякие архетипические символы. Однажды я даже сказал полушутя, что все преувеличивать — это моя профессия, единственное дело, на которое я более или менее способен, что именно этими преувеличениями и мистификациями я и зарабатываю на жизнь. И вряд ли это была неудачная шутка, нет, видно, и на самом деле все из рук вон плохо, да только как и кому это объяснишь? Вместе с Эдуардом мы вышли из зала ожидания на яркое солнце; и здесь, на островах, кое-что напоминало материк: на краю канавы сидел человек, который перевел несколько пьес Беккета, и я с ним поздоровался. Тут подошел автобус, но и в нем мне было не по себе. Каждый брошенный на меня взгляд заставлял меня потупиться. Все там явно предпочитали Эдуарда. Среди них не было ни одного человека, который бы не считал, что Эдуард подходит моей жене куда больше, чем я. Все считали их мужем и женой, а меня другом дома. Они бы рассмеялись, вздумай я растолковать им свой статус. Общество признало права Эдуарда, общество сочло мои претензии необоснованными. Таковыми они, к сожалению, и были. У меня не было ни одного аргумента, почему эта женщина должна принадлежать мне, а не Эдуарду или кому-нибудь другому. Я мог бы сказать, что я ЛЮБЛЮ ЕЕ, но никто бы этому не поверил. Такое утверждение не соответствовало бы моей внешности, моему виду — руки безвольно лежат на коленях, во взгляде никакой страсти. Мысли витали где-то далеко, мне было не по себе. И дальше то же — поездка в автобусе на заднем сиденье, прибытие на место, в прибрежный городок, безуспешные попытки купить охотничьих колбасок, опять автобус, на котором нам надо было проехать пять километров, древняя дубовая роща, комментарии Эдуарда по поводу этой рощи. Потом старая тетушка, у которой на хуторе на сеновале нам был приготовлен ночлег, опрятная старомодная комнатка в ее доме с тряпичными ковриками и красивыми покрывалами, высокая горка подушек с вышитыми наволочками в изголовье кровати, настенный коврик с вышитым на нем замком, везде много цветов. Я много говорил о цветах, говорил с воодушевлением, хвалил герани, аспарагусы и кактусы, проявил интерес к их выращиванию, пересадке, удобрениям — просто потому, что Эдуард сидел вместе с нами за столом, уставленным тарелками с помидорами и огурцами. Мне тут все было по душе, по крайней мере так могло показаться со стороны, я выглядел милым, добрым, сердечным, во всяком случае таким же милым, добрым и сердечным, как Эдуард, для которого это было само собой разумеющимся. Я все говорил, говорил и в конце концов завоевал тетушкино сердце, хотя все, кроме доброй глуховатой тетушки, давно меня раскусили. Потом нас отвели на чердак, вернее, на сеновал над хлевом, доверху набитый сеном. Мы расстелили простыни и одеяла прямо у дверцы, к которой снаружи была приставлена лестница. С потолка свисала голая стоваттная лампочка. Море было отсюда примерно в трехстах метрах, если идти по разогретому солнцем шоссе. У меня в рюкзаке была одна запасная рубашка, носки, плавки, толстый свитер, плащ, фотоаппарат, пленки, крем для бритья и лезвия, зубная щетка, паста, мыло, полотенце, карандаш, две пачки аспирина, финский журнал со статьей Ганса Магнуса Энценсбергера. У жены в сумке, кроме этого, была еще пьеса Мисимы о душевнобольной девушке, долгие годы ожидающей своего возлюбленного, которого она надеется узнать по вееру. Под конец в один прекрасный день этот юноша и появляется, но девушка не узнает ни его, ни веер. Юноша в отчаянии уходит, а девушка попадает к одной стареющей художнице, страдающей какой-то навязчивой идеей. В книгу вложена вырезка с рецензией на эстонском языке: «Пьеса призывает, даже требует от зрителя внутренней сосредоточенности, стремится настроить публику на одну волну с автором, чтобы вместе прийти к пониманию ее идейного содержания, ее социального ядра. Такой сосредоточенности достигает актер Р., когда он, сидя, излагает свои взгляды (чтение газеты и т. д.). Здесь чувствуется напряжение мысли, внутреннее богатство, глубокая убежденность. В словесной дуэли с Ёсио (актриса А.) Хонда терпит поражение. Неожиданные ходы его мысли рельефно не выписаны, и вся сцена разваливается». Эдуард ждал нас внизу. Жена привела себя в порядок (что за выражение!), и мы пошли к морю. Это был пустынный берег, голый берег, такого давно я не видывал: зеркальная гладь воды, совершенно зеленая, кругом ни души, только летний домик космонавта высоко на холме. На нас прямо оторопь нашла, и, чтобы разогнать это чувство, мы стали играть. Игра эта предельно простая, но ее почти невозможно описать, я пробовал, тут лучше просто нарисовать. Двое соединяют под водой руки (pro: берутся за руки), а свободными руками берут за руки третьего. Этот третий поджимает под водой ноги и перекувыривается (pro: переворачивается) через сцепленные руки. Затем меняются местами, и все повторяется сначала. У меня кувырок не получился, я завалился головой в воду и беспомощно бултыхал ногами по поверхности, в то время как моя жена и Эдуард пожирали взглядами друг друга. Я барахтался так до тех пор, пока они не выпустили мои руки, выскочил, отфыркиваясь, из воды и прекратил эту игру. И Эдуард тоже не захотел больше играть, а предложил сплавать наперегонки. Солнце уже заходило, линия горизонта была размыта вдали. Сплавали втроем в открытое море, все более или менее с равным успехом. Я погрузил лицо в воду и стал разглядывать свои зеленоватые руки, руки утопшего. Потом мы переоделись на берегу, жена поодаль, за кустами, а мы, мужчины, тут же, на песке, голые, не глядя друг на друга. Наши тени были очень длинные, и отовсюду к нам подбирались тени, на скамейке наши тени ломались, кругом был недвижный песок, Stilleben; у меня не было с собой фотоаппарата, чтобы все это запечатлеть. Я спросил у Эдуарда, как он провел лето, и тот ответил, что косил дома сено. Я сказал, завтра вечером можно бы здесь на берегу развести костер, выпить. Жаль только, охотничьих колбасок не достал. Эдуард знал, где в городе продается тоненькая жирная колбаса, ее тоже можно будет поджаривать на огне, и обещал принести примерно с килограмм. Тут из-за кустов вышла моя жена, в платье, ступая босыми ногами по песку. Мы проводили Эдуарда до шоссе, он ушел, его силуэт маячил в подымавшемся от асфальта горячем воздухе. Мы смотрели ему вслед, я держал жену за руку. Через дорогу перебежала кошка, в ярком небе недвижно стояли облака, мы залезли к себе наверх, зажгли стосвечовую лампочку, легли спать. Я выключил свет. Дотронулся до жены, тихонько положил на нее руку, робко, как школьник, погладил, но она тихо, без слов отвела мою руку. Мы лежали рядом тихо, неподвижно, сено шуршало под нами безо всякой причины, будто в нем ползали змеи, но нет, просто это сухие травинки ломались под нашей тяжестью. Прямо передо мной была дверь, и в щели проникал свет заката, уже слишком багровый для лета, и я заснул, и мы

Вторник

бродили с другом по средневековому городу; была осенняя ночь, булыжные мостовые блестели под дождем. Мы говорили об этике и браке. Вдруг раздается выстрел, откуда-то сверху, с карниза, с неприятным стуком падает на мостовую труп молодого военного. Мы оглядываемся. Тут же, недалеко, стоит какой-то человек в темном блестящем плаще, продувает дуло и сует револьвер в карман. Не обратив на нас внимания, не замечая нас, замерших под аркой, он проходит мимо с серьезным, до ужаса будничным видом. Мы выходим из-под арки только тогда, когда звук его шагов затихает где-то в узких улочках Старого города, и тоже идем, а отовсюду, то издали, то близко, раздаются новые и новые выстрелы. Мы натыкаемся еще на три трупа, все военные, вповалку друг на друге, внезапно застигнутые смертью, один уставился белым лицом в небо, и капли дождя падают ему в раскрытый рот, и снова далекие выстрелы, понятно, они спешат, близится утро, уж тьма редеет перед рассветом. И мы, с гудящими головами, мигом протрезвевшие, бросаемся из города вон: утром все откроется и нам придется за все отвечать. Скорей, скорей, торопит друг, но булыжники скользкие, и ноги нас не слушаются, нам никак не уйти с места преступления. Вот уже кто-то открывает окно, кого сон не берет. — Утром жена пошла в милицию оформить нам прописку. Я в одиночестве сидел у моря, на Голом Берегу, барахтался на мелководье, погода была чудесная. Я набрал ракушек, сложил их кучкой на торчащей из воды свае и наблюдал, как они, высыхая, бледнеют, теряют окраску. И вдруг увидел вдали, там, где должен был быть город, приближающуюся, растущую, закрывающую все стену тумана. Одним краем стена упиралась в лес, другой край пропадал в море. Туман быстро надвигался, а я все сидел на одном месте. И чем ближе подступала эта белая громада, тем сильнее колотилось у меня сердце. Наконец облако проглотило меня. Солнце и море пропали, я остался один и весь покрылся холодным потом. До меня едва доносился плеск невидимых волн о невидимые камни. Я сидел не шевелясь, не вставая. Сидел, не глядя на часы, и вот снова откуда-то забрезжил желтоватый свет, в воздухе потеплело, и облако, оставив меня, ушло. Стена тумана ушла так же беззвучно, как и пришла, куда-то вдоль кромки моря, и теперь, сзади, она уже не была серой, как тогда, а была ярко-белой. Я оставался на месте, стараясь убить время. Чертил на песке магические знаки. Время тянулось медленно, время текло, утекало, а я старался его убить, время, которое уже не вернется, которое пришло откуда-то с земли и с моря и туда же вернется. Я принялся на мелководье рыть яму, чтобы в ней спрятаться, рыл обеими руками, работал как экскаватор, пот сбегал по лицу к губам, яму тут же затягивало песком, но, несмотря ни на что, работа подвигалась, и я залез в яму, подобрался весь, так что из воды осталась одна голова. Огляделся вокруг. Голый Берег. Ни одной конкретной приметы. Безымянная земля. Безразлично какая страна в средних широтах. Белый лист, белый берег, Белый Берег. Я появился здесь из материнской утробы. На дельфине, без Эвридики, в карете, на вертолете. Из будущего, из средних веков, из родной деревни, из кроманьонской пещеры, из столиц, из баров. Я сам — чистый лист. И все-таки существует Эдуард, заросший, огромный, который сейчас у себя в квартире с моей женой на диване, образина, скрипач, какому я ни в жизнь не уподоблюсь, и неопределенность, которую я ощущаю здесь на берегу, трансформируется в их ласках в новую неопределенность, которая отнюдь не утешительней прежней. С обеих сторон, справа и слева, линия воды уходила за горизонт. Ох уж это привычное, дурацкое самобичевание! Это неадекватное поведение! Если уж море уходит сквозь пальцы и небо неотвратимо бледнеет, где уж тут удержать женщину. Здесь, в Эстонии, расположенной, как известно, на берегу Финского залива, да и на большей территории, называемой Балтикой. Перед моими глазами безостановочно развертывалась лента, безнравственный фильм о моей жене (?) и Эдуарде. Позы, касания, все, в общем, какие-то стерильные. Отличный приступ самобичевания, разгул мазохизма! Солнце жгло мне макушку, вода лениво плескалась, как во сне. Я бродил по берегу взад-вперед, мыча про себя какую-то печальную мелодию. Сердце вдруг сильно забилось. Я испугался. Схватил одежду и выскочил на шоссе, будто спасался от какого-то чудовища, привидевшегося на горизонте. На шоссе, на шоссе! Но и там не было ни души, ни животного, ни машины. Мне показалось, что все ушло, исчезло, неожиданно пропало без вести, куда-то отозвано, организованно, согласно бюллетеню, переданному по радио, а мне забыли сказать. Я сел на край канавы и прочел у Энценсбергера: в изгнании жили Рафаэль Альберти, Бертольт Брехт, Луис Сернуда, Хорхе Гильен, Хуан Рамон Хименес, Эльза Ласкер-Шюлер, Антонио Мачадо, Сен-Жон Перс, Нелли Закс, Педро Салинас и Курт Швиттерс. Сергей Есенин, Аттила Йожеф, Владимир Маяковский, Чезаре Павезе и Георг Тракль покончили жизнь самоубийством. Робер Деснос умер, едва вышел из концлагеря, Мигель Эрнандес замучен, Назым Хикмет 15 лет был политзаключенным, Якоб ван Годдис — жертва программы эвтаназии. Тут на попутной машине приехала жена и рассказала, что они с Эдуардом ходили в старый орденский замок, я спросил, что они там так долго делали, а жена и сказала, что там было замечательно прохладно. Я спросил, Эдуард придет к нам вечером, как вчера договорились, и жена ответила, что придет. И я тогда впервые подумал: а почему бы нам не жить всем вместе, втроем или даже вчетвером? По вечерам Эдуард играл бы нам на скрипке, а мы пели бы ему сентиментальные песни. Мы с Эдуардом ходили бы на работу, вечером приходили бы усталые, а наша жена ждала бы нас с горячим обедом и растила бы наших детей. Однако эта демократия, это человеколюбие уж слишком, это не пройдет, для этого нужна новая порода людей или по крайней мере усиленные эксперименты по улучшению человеческой породы; пока же сделаем так: Эдуарда придется убить (продырявить дно лодки, наехать машиной, термостат с бактериальной культурой из инфекционной больницы, обманом завлечь на тонкий лед), Эдуарда надо будет хорошо помучить (беседы, взгляды, иголки под ногти), и Эдуарда надо, конечно, ЛЮБИТЬ. Ведь Эдуард — это же я сам. Я Эдуард, Эдуард этого мира, и Эдуард — это я. Однажды нынешней весной, когда моя жена уехала в Таллин, я пригласил его зайти в гости. Он пришел, и мы пили вдвоем ликер, от которого слипались пальцы. Я хотел ему понравиться, потому что он нравился мне. Его трагический взгляд был все время опущен. Мы говорили о всяком, я рассказал ему о счастливых днях, которые мы с женой провели в Валгеметса (1965), показал свадебные фотографии. Рассказал ему о своих бедах, комплексах, о своей мании преследования. Ему, конечно, было безразлично, о чем я рассказываю, и в этом он был прав. Но те несколько ночей, когда я до утра ждал жену (если это можно назвать ожиданием), нас странным образом сблизили. Мы образовали некое триединство, мы были с ним в каком-то мистическом союзе, мы делили одну женщину, мы знали одну и ту же кожу, одни и те же звуки речи, одно и то же лоно, нам были интимно известны одни те же психические и физиологические реакции. Я мог бы разбить ему лицо каблуком, перерезать ему горло, но с тех пор мы стали неразлучны. Мы бы еще лучше узнали друг друга, если бы между нами незримо не стояла та, которая нас связывала, — моя милая, образованная жена. Он стал прощаться, я проводил его. Быстро пожелал ему всего хорошего и запер дверь. Он остался во тьме, на дворе. Я стоял у дверей и прислушивался. Он не двигался с места. Мы оба затаили дыхание, нас разделяла всего лишь тоненькая дверь, нас, две одинокие души, которых попутал бес, свел вместе и тут же развел в разные стороны. Наверху в комнате пели негры. Я на цыпочках поднялся по лестнице, вытер липкий от ликера стол, разобрал постель и, не гася света, лег спать. Со стены, с фотографии, смотрела на меня, оглянувшись через плечо, моя жена: обернувшись, она застыла соляным столбом, окаменела и пожелтела в своей неживой улыбке. А теперь (1967) мы пришли втроем на этот голый берег, развели между кирпичей огонь, выпили водки и разговаривали: о разных людях, их отношениях, о том, как эти отношения запутываются и вновь проясняются, о свойствах характера и всяком прочем. Мы с Эдуардом по очереди ходили купаться, потому что жена боялась оставаться у костра одна. Ведь наш костер, единственный на всем берегу, был виден издалека и мог привлечь диких зверей, всяких бродяг и разбойников. Эдуард остался у костра, а я ушел в темноту, к морю. Заходить, пришлось долго, все никак не становилось глубже, море шумело вокруг, но я не различал волн, потому что небо вдруг затянуло сплошь облаками, я видел только тени от волн, накатывавших со стороны моря, их монотонный плеск стал просто невыносим, у меня было такое чувство, будто я попал под мчащийся навстречу поезд, я инстинктивно оглянулся назад, на берег, там сквозь кусты можжевельника просвечивал слабый огонь, и стал заходить дальше. Теплый сильный ветер толкал мое голое тело назад. Меня охватил страх, что мне уже никогда не вернуться назад, к костру, где эти двое сидят и ведут беседу. Когда я снова оглянулся, огня там и впрямь уже не было видно. Может, они потушили костер, мой маяк, или я сам отклонился в сторону и оказался в незнакомом месте, а может, и вовсе в запретной зоне? Все было возможно, а море шумело по-прежнему, звезд не было видно. Каждый миг мог вспыхнуть прожектор и осветить меня, бледного, беззащитного, с нежной кожей, среди стихии, среди черного моря. Я окунулся в разбушевавшуюся стихию, но плыть не решился, слишком уж страшно было все вокруг, и подумал: если поплыву, волны скроют от меня последний ориентир, слабо брезжившую вдали, примерно в километре отсюда, береговую линию. И тогда уж мне не выбраться, уплыву в открытое море и пойду на дно, в царство замшелых кораблей и хладнокожих русалок. Под действием этого внезапного и постыдного приступа страха я бросился назад, и черные волны гнались следом, били в спину, подгоняли меня. Я вышел на берег и вернулся к костру. Они сидели в свете костра, и какое-то время я наблюдал за ними из-за кустов. Они шевелили губами, но слов не было слышно. Огонь трепетал на ветру, священный огонь, и они сидели, разделенные огнем. Жена ворошила веточкой золу, Эдуард кивал головой, соглашался с ее словами. Я причесал волосы и вышел к ним. У нас оставалось еще довольно много водки, и мы снова стали говорить о людях: об одной девушке, дочери ответственного работника, которая когда-то очень была добра к Эдуарду и в которой потом Эдуард разочаровался, поговорили о родителях Эдуарда, о нем самом, о перенесенном им в детстве тяжелом дифтерите, о его работе на радио в архиве звукозаписей, но ни разу не заговорили ни о моей жене, ни обо, мне. Эдуард у нас ни разу ни о чем не спросил, он только отвечал на наши вопросы, как на какой-то комиссии. Мы отказались от ЛЮБВИ К СЕБЕ, я больше НЕ ЛЮБИЛ ни жену, ни себя, и она НЕ ЛЮБИЛА ни меня, ни себя, мы ЛЮБИЛИ ЕЩЕ разве только Эдуарда, жалели его, ласкали, думали о его трудном детстве, его душевной болезни, о его простодушии, о его музыке, о его скрипке. Я опять почувствовал, что не смею отказывать ему в своей жене, я должен преодолеть свой эгоизм. У меня в заднем кармане была припрятана фляга водки, о которой никто не знал. Я извинился, встал и отошел от костра в кусты. Вытащил флягу и залпом выпил половину. Потом сел на землю. Здоровье у меня ничего, сам я, правда, не особо сильной конституции, но пьянею сравнительно медленно. Мне захотелось что-то делать, захотелось петь. Я встал, посмотрел на них, беспомощных в свете костра, за которыми я могу вместе с другими (с кем?) беззастенчиво наблюдать из темноты: у Эдуарда голова скрипача, волевой подбородок, жена строга и серьезна. Я пошел к костру, чувствуя, что вот наступает моя очередь, мое шоу. Я заговорил, они слушали, жену коробило от каждого моего слова, она курила и глядела в огонь. Я хочу, чтобы ты БЫЛ СЧАСТЛИВ, Эдуард, сказал я, хочу, чтобы твоя скрипка пела о наших, нас троих, общих ночах, чтобы твоя скрипка рассказала всем в мире, как тебя переполнила ЛЮБОВЬ. Почему это, спросил Эдуард зло. Почему, почему, сказал я, но мне не удалось сделать это достаточно пошло, это твоей скрипки ДОЛГ, иначе вообще зачем этот ящик, этот монстр из фанеры и проволоки, какой в ней смысл, если она не может рассказать о том, как моя жена СЧАСТЛИВА? Это уже оскорбление, сказал Эдуард, восхитительно владея собой, я хочу, чтобы ты извинился. Нет уж, я извиняться не буду, иди ты к…, альфонс чертов, не унимался я. Эдуард весь сжался, в глазах у него блестели слезы. Жена смотрела на меня как на чудовище, потом закрыла лицо руками. Эдуард тихо охнул и начал говорить, почти шепотом: это естественно… это совершенно естественно… от варваров нет спасения… я знаю, так оно и есть… Свет костра дрожал на его молодом и в то же время каком-то старческом лице. Я бросился через костер, стал перед ним на колени и безмолвно просил прощения. Потом опять шумело море, трещал костер. Я боюсь смерти. Я уже несколько лет считаю, сколько мне осталось жить. Это может показаться вам смешным, но только не мне. Я боюсь не разрыва сердца, не автокатастрофы, не кораблекрушения и всего такого, я боюсь, что ситуация может измениться и сосед в моей родной деревне поставит меня к стенке сарая и расстреляет. Какой-нибудь мой сверстник, с которым мы вместе в 1962 году пришли в литературу. Мы сформировались на гребне общественной волны, и у нас возникла иллюзия, что мы братья, великая иллюзия, которую я носил в себе десяток лет. Я себя скомпрометировал и тут и там, справа и слева. И теперь все. Потому что никогда нельзя знать заранее. Потому что беда всегда как снег на голову. Потому что либо пан, либо пропал. Потому что не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Потому что одним духом сыт не будешь. Потому что отдельная личность в конечном счете бремя для человечества. В своих рассуждениях я опять впал в преувеличения. Жена глядела в землю. И Эдуард тоже глядел в землю. Костер виделся мне каким-то расплывшимся красным овалом. Я хлебнул еще водки, а Эдуарду не предложил. Я опять говорил. Я не боюсь смерти. Я к ней равнодушен. Я попытаюсь использовать отпущенные мне годы настолько хорошо, насколько это возможно. Да, насколько это возможно в наше время. Я хочу поехать в Париж, в Грецию и в Японию. Я хочу обладать всеми женщинами, каких встречу. Я хочу все время быть пьяным. Вы скажете, пьяным я кажусь старее на десять лет? Знаете, что я скажу: я и есть на десять лет старше, а когда я трезвый, мне удается выглядеть моложе. И у меня, сельского мальчишки, незадачливого чистильщика обуви, с вечно немытыми руками, неискусного в застольных речах, есть одно желание — попасть в высшее общество, хотя, честно говоря, я не знаю, что это такое. Мне надо бы сбросить примерно пять кило, хочу быть худым, как Эдуард. Тебе что, нехорошо, спросил Эдуард, пристально глядя на меня, может, пойдем

Среда

домой? Нет, ответил я, мне хорошо, но я устал, такой утомительный перелет и такая утомительная жизнь. Что же тебя так утомило, спросил Эдуард. Ты, ответил я, ты так богат, я тебе все отдал: жену, нерожденных детей, смерть от старости в один и тот же день. Ты мне ничего не отдавал, поправил Эдуард, я сам взял. Мне было интересно, как далеко он зайдет, он, чистая душа. И он заговорил, я не успел ему помешать: придется отказаться, придется умереть, потому что это жертва, это глубоко индивидуально, для других непостижимо, а потому за пределом. Я уже ничего не понимал. Эдуард это говорил или говорили кусты, небо? Неужели жизнь прошла мимо? Поддержите меня водкой и сонными зельями, устройте мне ложе поближе к фляге, ибо я болен от вас и от самого себя. Вам хорошо смеяться, мол, парень, у тебя путаница в голове. Что, что, спросил Эдуард нервно. Путаница, ответил я, это русское слово такое и означает всякую мешанину и кашу в голове. И еще все это значит, что о моей смерти не пожалеет никто. А ты за жизнь крепко держишься, посочувствовал Эдуард, поддерживая меня. Нет, я за жизнь не держусь, закричал я, просто я перепил, устал, мне ваше общество осточертело, я спать хочу, я вас всех ненавижу. Бедняга, сказал Эдуард, он как параноик. Жена похлопала меня по плечу. Успокаивающе. Не будь мелочным, изрекла она, разве мне нельзя быть счастливой? Ах вот как, сказал я, я, конечно, сопли распустил, но я вижу, вы не хотите этот день добром кончить, а если так, то получайте. Жена уже залезла наверх и шуршала там сеном. Я схватил Эдуарда за ворот, тряхнул его, прижал к стене и уже занес кулак, чтобы ударить его в лицо. Но Эдуард вдруг сказал что-то теплое, человеческое, у меня сразу руки опустились. Тогда я оттер его в крапиву, за сарай. Гранд театр де ля паник, сказал я, теперь-то уж что-нибудь случится, какой-нибудь эксцесс, выхода нет, и вообще ты что, жену захотел у меня отбить, я спрашиваю, жену, которую я сам бы давно бросил, если бы ты не впутался, а теперь заставляешь меня ее ЛЮБИТЬ, ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЛЮБИТЬ, хотя я этого не хочу. Хочешь, видит бог, сказал ни с того ни с сего Эдуард, будто хотел меня утешить, но я ее ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. Да кто ты такой, реактивный самолет, облако в небе, радиатор, кухонный шкаф, что осмеливаешься ее ЛЮБИТЬ, спросил я. Я ЕЕ ЛЮБЛЮ, сказал Эдуард, будто у него живот разболелся или будто он очень переживал за меня, и она сама, Хелина, решит. Ты Иуда, сказал я, ты красивый большой Иуда, почему у тебя бородки нет, светлой, редкой бородки? Сейчас начнется гранд театр де ля паник, повторил я, и кровь прихлынула у меня к голове. Я переступил границу терпенья, мною овладело черное отчаяние. С темного неба упали первые капли дождя. У тебя, видно, есть знакомые, достань моей жене импортное белье, моя жена любит все заграничное. Ты пошляк, сказал он и отвернулся. Я опять притянул его к себе и почувствовал на его щеках слезы. Кристина, прошептал я и шагнул, не оборачиваясь, в глубину сада, Кристина, забери меня отсюда, я больше не могу. Под какой-то вишней я запнулся и ничком повалился в мокрую траву. Я плакал и грыз землю. Ты унижаешь меня перед моей женой, ты слишком хороший человек, у нее есть все ПРИЧИНЫ ТЕБЯ ЛЮБИТЬ, кричал я. Рот мне забило землей. Он подошел и поднял меня на ноги. Вот и эксцесс, как ты хотел, ведь ты хотел довести меня до этого, крикнул я, оттолкнул его и пошел прочь, на шоссе, которое вело на север, через море, в Финляндию. У меня в записной книжке было несколько адресов в Хельсинки: один эстетик, один писатель-радикал и один ученый-языковед, которого я тайно обожал. Конечно, они уже спят, надо было бы заранее позвонить. Тут я почувствовал горячий асфальт под босыми ступнями. Звонить уже не было нужды: приближалась машина, под которую можно броситься. Я пошел прямо на нее, она испугалась и начала сигналить. Я не обращал внимания, все равно затормозить не успеет. Но Эдуард, бежавший следом, в последний момент оттолкнул меня в сторону, и машина с ревом проскочила мимо. В Хельсинки. Но у меня оставалась еще одна возможность, и я решил ею воспользоваться. У меня в записной книжке был набросан сюжет. «Уже несколько дней делаю приготовления. Первым делом обронил повсюду в запретной зоне несколько бумажек с непонятными фразами и цифрами, кроме того, заблаговременно раздобыл небольшой передатчик, с которого посылал каждый вечер в эфир бессмысленные сигналы. Я был уверен, что меня уже запеленговали и теперь просто выжидают, что я предприму. Уверен, что мою игру принимают всерьез. Мои последние произведения были непонятны и пессимистичны. Никто не верит, что я вполне лоялен. Мною уже несколько раз интересовались. И вдруг все связалось одно с другим. На встречах мне задавали провокационные вопросы о разных антикоммунистических авторах, спрашивали, не желаю ли я жить за границей. Моих истинных целей не понимает никто, даже жена. А теперь я решил ускорить события. Взял карту, провел с берега в море красную черту, тут же приписал 02.20. Эту карту я бросил на тропу, по которой ходят пограничники. Потом пошел в местный магазин и купил шведско-эстонский словарь, при этом вел себя вызывающе. Этого всего должно было хватить. Затем послал в эфир новые сигналы и направился в запретную зону. Все шло хорошо: солдаты сразу меня заметили и стали кричать, чтобы я остановился. Я быстро побежал на пригорок, где меня было хорошо видно на фоне моря, и стал размахивать руками, будто подаю сигналы катеру, стоящему в нейтральных водах. Это было мое прощание с жизнью. Кое-как оконченный университет, неверная жена, циклотимические чередования радости и печали, неопределенность понятия нации, испорченные зубы, потеря наивности, уродливые герои в моих произведениях. Море сверкало у меня под ногами, дождевые черви и рыбы спали, а воды бодрствовали; море было моей прародиной, откуда миллионы лет назад я выполз на песок. Прозвучал выстрел, затем второй, пуля пробила мне грудь, и я упал на камни, с обрыва вниз, на водоросли, в грязь, умер как собака. В кармане у меня лежало письмо, где я приносил извинения начальнику заставы и родине за напрасное беспокойство». — Горло пересохло. Я лежал на том месте, куда упал. На сеновале. Спустился вниз. Утро было облачное, на дороге стояла автолавка. Несколько местных жителей сидели там, пили пиво и ругались. Я тоже купил пива. Откуда-то в руках оказалась утренняя газета, и я стал читать. Я прочел, что в Испании арестовано двадцать студентов, взорвана израильская военная казарма, в Болгарии состоялись военные маневры, в Чикаго мобилизовано 6000 солдат национальной гвардии для борьбы с негритянскими волнениями. Голова болела ужасно, каждый шаг отдавался в висках. Эдуард опять был при нас, мрачный, серьезный, деловой. Я не понял, как он здесь оказался. Спросил, где он ночевал. Почему ты это спрашиваешь, вздрогнул он, у вас ночевал, на сеновале. A-а, сказал я и предложил Эдуарду пива. Тот отказался. Было видно, что он на меня за что-то сердит. Надо было бы с ним переговорить, попросить прощения, тяжко было видеть трагическое выражение в его больших глазах скрипача, печальную вялость в его тонких руках скрипача, свинцовую тяжесть в его длинных ногах скрипача. Но мне Эдуард осточертел, к тому же я не проспался как следует. Поэтому я ничего не сказал, а пошел гулять в лес. Солнце всходило. Я лег на мох и занес в записную книжку четыре воспоминания о нашем прошлом. Первое: «Когда-то давно, несколько лет назад, мы ехали в автобусе сквозь осенний дождь, закрывший окна сплошной завесой. Снаружи шелестела под колесами грязь, был конец рабочего дня, люди стояли тесно сгрудившись, пахло промокшей одеждой. Твои волосы касались моего лица. Зашли новые люди, автобус, урча, пополз дальше. Вдруг все услышали ясный, чистый женский голос: — Подожди… Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине, когда виделся со мною? — Я вздрогнул и только тогда понял, что этот голос доносится с потолка автобуса, из отверстия, затянутого черной материей. — Ни одного мгновения! — ответил мужчина. — Не только в твоем присутствии, но даже и оставшись один я ни о ком, кроме тебя, не думал. — Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь мной недоволен? Не скучал ли ты со мною? — снова спросила женщина. — Нет… никогда! — Автобус остановился, вошли еще несколько человек, и шум заглушил слова женщины. Автобус тронулся, и снова донесся женский шепот, и все ехавшие в автобусе оторопело притихли. — Поцелуй меня сюда, и сюда еще… и сюда… (шум). Знаешь, о чем я жалею? О том, что у меня нет от тебя ребеночка. Ах, как я была бы… — Усилившаяся музыка заглушила слова женщины. Следующая остановка была наша. Пробираясь между мокрыми людьми, наступая кому-то на ноги, мы протиснулись к двери в сопровождении скрипок, дверь открылась, и мы выбрались из затхлой автобусной утробы наружу, в холодный октябрьский дождь». Второе: «Однажды, когда мы еще не были женаты, мы бродили втроем, вдоль реки в районе пристани. Ты, мой друг Конрад и я. Черное кожаное пальто Конрада скрипело на ветру, мы шли по рельсам, была ночь, никого не было под кранами и возле рабочих бытовок, только вдали виднелось освещенное строение, а через его настежь раскрытые двери был виден какой-то одиноко работающий механизм, и его шатуны, поршни и маховики монотонно гудели, причем никто не следил за его работой, не интересовался ее результатами. Я сказал: ты идешь по одному рельсу, я по другому, и мы держим друг друга за руку. Не поддерживаем друг друга, не ведем один другого, а только помогаем друг другу сохранять равновесие. Я хочу, чтобы вся наша жизнь была такая. — В твоих глазах были слезы. Конрад молчал. Потом улочка в пригороде, полусвет, тени от деревьев. Под старыми липами машина, груженная говяжьими костями. Листопад». Третье: «Наша первая прогулка была на гору Вапрямяэ. Мы сошли у обсерватории и стали бродить по весеннему шоссе, радостные, в лучах солнца. Сойдя с горы вниз, мы увидели картину, которая потрясла мою жену: вся дорога была усеяна спаривающимися лягушками, половина была раздавлена грузовиками. Мне до сих пор непонятно, что заставило этих животных вылезать на шоссе, где среди дионисийского празднества их поджидала смерть. Пришлось ступать осторожно, чтобы не наступить на раздавленные, слипшиеся лягушачьи трупики, и в конце концов мы не выдержали, поднялись с дороги на косогор и долго шли по прошлогодней стерне. Потом, уйдя далеко-далеко, мы повалились на землю. Была ранняя весна, и я открыл для себя жаворонка, который пел, неподвижно вися в небе. Мы не смотрели друг на друга, не дотронулись друг до друга даже кончиком пальца. Внизу на шоссе ревели мощные грузовики. Их шины были покрыты скользкой органической слизью». Четвертое: «Однажды тебе вдруг стало плохо, в университетском ботаническом саду, в пальмовом зале. Тебя уложили под пальмами на скамейку, и, корчась от боли, ты держала мою руку. В аквариуме лениво плавали жирные черныеаксолотли. Когда тебе стало лучше, мы пошли гулять по берегу Эмайыги, шлепали по грязи, город утопал в безутешном тумане, и ты сказала, что скоро умрешь. И еще сказала, что хочешь стать социологом. В этот вечер я позвал тебя к себе, чтобы ты стала моей. И знал, что это могло уменьшить твои боли. В комнате, которую я снимал, на окнах не было занавесок, за окном хозяин как раз штукатурил наружную стену, и я сложил на подоконнике из книг целую баррикаду, но книг не хватило, и я навалил сверху ворох одежды. Теперь нам с постели не виден был этот штукатур. А кровать ужасно шаталась и скрипела. Я рассказывал тебе на ухо самые лучшие сказки. Никогда еще я не спал с нетроганной женщиной. Об этом я только читал в справочниках». Тут мне надо было бы описать, как у нас все вышло, описать детально, и вовсе не для того, чтобы кого-то эпатировать, а просто потому, что литература все описывает, почему бы ей не описать и половой акт, с тем же успехом, как дождь, например, или ольховый куст. Но я вдруг не захотел больше ничего описывать. Я вскочил и побежал из лесу назад. Эдуард ушел. Жена читала газету. У моря. У серого моря. Я уткнулся головой ей в колени, и она погладила меня по волосам. Я было раскрыл рот, но она закрыла его рукой, прося тишины. Опять солнце вышло из-за облаков. Голова у меня прошла. Я разделся и пошел купаться. Кроме нас, здесь не было ни души, мы были одни в целом мире. Мы барахтались в воде, брызгались, и я сделал с жены больше сотни снимков, большей частью ракурсом снизу, на фоне огромного неба, снимки на память. Я пел, плясал в воде, кого-то передразнивал, и жена, вся коричневая от загара, хохотала, глядя на меня. Я стал на колени и принялся читать СТИХИ О ЛЮБВИ. Хорошо, что у нас нет детей, подумалось мне. Это бы весьма нарушило нашу жизнь. Я очень любил детей, но не представлял, как это моя жена может родить или должна родить. Вспомнилось, как однажды на пляже она взяла на руки чужого русского ребенка, черноволосого плутоватого мальчика. Я глаз от нее не мог отвести. Мне пришло на ум: МАДОННА. Какое счастье, что я тогда не сказал этого! День клонился к концу, разгорался закат. Мы лежали на берегу, уже становилось прохладно, мы вжимались в теплый песок. Жена читала газеты. Море было зеркально-гладкое — дурное предзнаменование того, что случилось через два дня. Я набрал пригоршню песка и стал сыпать жене на голое тело. Тонкие песчинки незаметно соскальзывали вниз, в вечернем освещении стали видны поры на коже, и я подумал, что здесь, на этом пустом берегу, в страхе перед тем, что кончается лето, мы способны ПОЛЮБИТЬ ДО БЕЗУМИЯ каждую клеточку в теле каждого живого существа. Все кругом было прекрасно, преходяще и безутешно, и я сказал: время идет, и это лето уже не вернется, этот берег зарастет кустарником, эта скамейка сгниет, эта дача сгорит, и ты когда-нибудь сгниешь точно так же, как эта травинка или этот муравей, но куда же тогда денется эта твоя, воспетая еще Бодлером, чистая красота? Ты лишь одна из многих, кого земля рождает на свет и забирает к себе обратно. И если встретились именно мы, это прежде всего означает, что я в своих поисках дошел до тебя и ты стала для меня высшей ценностью, и ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ именно и была для меня той ролью, которую я так долго искал, ролью Принца, если воспользоваться терминологией Пауля-Эрика^[1]. Я убежден, что в женской коже, в женских губах, единственных из миллионов, есть что-то вечное, и именно эта эротически окрашенная красота и наполняет ту ранящую пустоту, которой через гены наделила меня природа. И вот я рассматриваю твою кожу, сейчас, когда становится прохладно, сейчас, когда я не знаю, что со мной будет, где и как я буду жить в будущем году. Я понимаю, что ты просто кусочек жизни, за которую я держусь, потому что мы два магнита, которые подошли друг к другу так близко, что их поля совместились, но ты не лучше и не важней, чем вон то облако там в небе. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Но ты вовсе не отлична от прочего мира, ты принадлежишь к этому миру. Я ЛЮБОВНИК, а не игрок, я чернорабочий. Я рыцарь, а не клоун или мученик. Я умолк и больше не сказал ни слова, и в этот вечер мы рано легли спать. Мне снилось, будто

Четверг

я падаю с карниза высокого небоскреба. На следующий день с утра мы бродили но городу, делали покупки, смотрели в полупустом, с белеными стенами кинозале, разумеется с Эдуардом, фильм Рене Клера в стиле комедии плаща и шпаги. Назад, однако, мы вернулись одни. Я залез на сеновал, несмотря на чудесную жаркую погоду, бросился на сено и еще раз перечитал письмо жены, которое она мне однажды оставила, уходя с Эдуардом, и которое я таскал с собой в заднем кармане брюк. «Ты хороший человек, я уверена, ты меня поймешь. То, что случилось со мной, выше моего понимания. Ты для меня очень дорогой, хороший человек, мне хорошо после тех прекрасных дней, которые мы провели с тобой, я и сейчас хочу, чтобы они не кончались. Но после того, как я встретила Эдуарда, меня как будто подменили. Я сначала его ненавидела, мне казалось, что он наглый и противный тип. А теперь нам кажется, что мы когда-то в предыдущей жизни были с ним друзьями. Я плачу и думаю, почему бы нам с тобой не быть как брат и сестра, ведь мы так хорошо подходим друг другу. Я ничего не могу с собой поделать, я, кажется, сошла с ума. Видела во сне, будто меня распяли на кресте и наступил судный день. Это значит, что мой путь предначертан. Еще видела во сне, будто я богиня и купаюсь в чаше с кровью. Подсознание мне подсказывает сделать то, чего иначе я никогда бы не смогла. Прости меня. Я люблю вас обоих». Ты всех нас любишь, чертова богиня судного дня, подумал я мрачно, засунул письмо подальше в сено и зарылся в сено головой, а кровь, в которой блудница сидит, — это люди, многие народы, многие язычники и языки. Внизу засигналила машина. Это приехали за мной, чтобы отвезти на вечер встречи со студентами из летнего стройотряда. Я застегнул рубашку и спустился вниз. Шофер нервно курил и, увидев меня, сразу завел мотор. Мы поехали. На вечере я говорил обычную свою ерунду (искусство не может быть понятно всем и каждому; театр — это встреча (Гротовский: Theatre is an Encounter); новое поколение пришло в трагический мир; я не сторонник эмансипации; станковая живопись явно отжила свой век; если коллективное подсознание не является строго научным понятием, то оно по крайней мере является понятием поэтическим; писатель должен быть честным; любовь должна быть свободной; мой первый роман в какой-то мере автобиографичен, однако поиск прототипов как метод порочен; я побывал в Германской Демократической Республике и Польше, но ничего особенного мне там не запомнилось; игра (Spiel) приводит нас к самим себе (Selbst); интерес к литературе во мне пробудил преподаватель литературы; слухи о том, что я гомосексуалист, не соответствуют действительности, но из-за этого я никого еще не возненавидел; о своих планах ничего не могу сказать). Начальство стройотряда пригласило меня в кусты выпить водки, но я отказался, и мы пошли с Мариной гулять. Марина со слегка презрительной усмешкой спросила, знает ли моя жена, что мы тут должны были встретиться. Я ответил, что вряд ли она сейчас о чем-нибудь догадывается, она сейчас влюблена и дел у нее полно. Сказал, что до приезда в лагерь не был уверен, встречу ли здесь Марину, но ехал и надеялся, что встречу, и если бы Марины здесь не оказалось, уехал бы завтра утром в Таллин. Мы пошли по узкой лесной тропинке, она впереди, я сзади, что-то говорили, перебивая друг друга, какая-то неловкость сковывала нас, будто за месяц, пока мы не виделись, мы стали совсем чужими и теперь должны были судорожно напоминать друг другу, почему мы встретились, почему здесь и почему именно мы. А тебе жена все так же изменяет, спросила Марина с напускной злостью. Я стал врать (почему? из гордости? от неуверенности?), что слово «изменяет» (само по себе пустое слово, нулевое понятие) тут было бы преувеличением, что в нашем языке под изменой понимают нечто иное (сказал «иное», а сам подумал о половой стороне любви), вовсе не то, что происходит между моей женой и Эдуардом. Они для этого слишком платоничны, слишком культурны. Они ходят на прогулки, иногда Эдуард играет ей на скрипке. Однажды я ехал на такси и случайно в свете фар увидел, как они в обнимку идут по дороге. Я проехал метров двести вперед, вышел из такси и стал ждать их на дороге, но в последний момент спрятался за дерево. Я слышал их голоса, но слов было не разобрать. За ними я не пошел, а побрел обратно в город, на углу опять взял такси и поехал за ними следом. Они уже дошли до дома и целовались. Я вышел из такси, ни слова не говоря прошел мимо и поднялся на второй этаж к себе в комнату. Ждал там около десяти минут, пока не пришла жена. Так что вот так, они целовались, но это и все, они образованные люди, по-настоящему культурные. Марина поверила всему этому и сказала, что я ведь, наверно, хочу большего, но я не ответил, не хотел показаться пошлым. Марина сказала, что на мне лица нет, усталый и бледный. Я испугался, что Марина посчитает меня несчастным, подумает, что я так переживаю из-за моей женитьбы, и сказал, что у меня весной было страшно много работы. Переживания, конечно, тоже, но не в них дело. Лес был редкий, смущенье наше еще не прошло, и Марина стала рассказывать мне новости. Многие моей женитьбой расстроены, особенно Конрад. Ладно, брось, сказал я, хватит о моей женитьбе. Сейчас есть ты, что же нам о других вспоминать. Тут мы наткнулись на старый, с замшелой крышей лесной сарайчик. Кругом простирался ровный лесной ландшафт, ольшаник, слегка размытый ночным туманом. Я даже был рад, что тут не видно было моря со всей его претенциозностью. Марина прислонилась к стене. Ее кусали комары. Она убила комара на лбу и запачкала себя кровью. Я подошел к ней. У нее были длинные волосы, и я

Пятница

перекинул их наперед, закрыв ей все лицо. Теперь ни глаз, ни носа, ни рта не было видно, все было сплошь гладкое и черное. Она тоже не могла меня видеть, и я прижался губами к ее волосам, но под этим грубым ковром не нашел ни возвышения, ни впадины, ее лицо полностью потеряло рельеф. Я скользил по волосам вверх, вниз и почувствовал, как у меня сильнее забилось сердце. Медленно, рассеянно, будто бы что-то ищу, я стал потихоньку разводить губами ее волосы, пока не наткнулся на ее мягкий рот, хотя между нашими губами оставалось еще несколько щекочущих волосков. Теперь уже был возможен поцелуй. Придумывать еще какие-то уловки было бессмысленно, и я отвел последние волосы с ее губ, она закинула руки мне на шею, и мы стали целоваться. Она прижалась ко мне вся, я ответил ей тем же, как будто мы захотели слиться в одно. Вокруг был лес, время от времени вскрикивала какая-то птица, где-то недалеко, наверное, было болото, потому что по кустам тянуло сыростью, как из погреба. Я почувствовал, как у меня снова заработало КРОВООБРАЩЕНИЕ, медленно сполз вдоль ее тела книзу и оказался на коленях в высокой, мокрой от росы траве. Целуя ее загорелые шершавые ноги, я подумал, что ничего мне сейчас больше не надо, и укусил ее в колено. Она легонько охнула и склонилась надо мной. Я зарылся в темноту ее лона, затих, я до сих пор не произнес ни единого слова, ни одного ласкательного имени. Мне казалось, я никогда уже не буду с ней говорить. Стоя на коленях, я взял ее на руки, поднялся вместе с нею и сделал несколько шагов. Ее глаза были закрыты, лицо расслаблено, губы припухли. Я унес ее в сарай, положил на сено. Только теперь она открыла глаза, посмотрела на меня с застывшей, ничего не говорящей улыбкой. Мы стали ласкать друг друга, мне казалось, я хочу пройти сквозь нее, насквозь, до самой земли, в землю. Она бормотала бессвязные слова, а после я был весь в поту, в трухе, и все стирал пот, и тут же снова покрывался испариной, и понял наконец, в чем дело: давление воздуха падает, влажность увеличивается, погода портится. Я отряхнул с себя труху, оглянулся на дверь, и свет ударил мне в глаза. Над ольшаником стояли в небе маленькие, снизу окрашенные розовым облака. Я ненавижу летние ночи. Лето на нашей широте эфемерно, его начало одновременно означает и его конец. А когда быстро светает, у тебя такое чувство, будто тебя застали на месте преступления, что тебе надо бежать, что ты опоздал куда-то. Влюбленные и хулиганы находят прибежище в октябре, в ноябре, в дожде и слякоти. Я останусь у вас в лагере, сказал я Марине. Пускай она скажет всем, что меня зовут Пеэп, и я останусь тут до самого конца. А потом, если будут неприятности из-за того, что я забыл общественные обязанности, я могу сказать, что меня укусила бешеная собака, мне в последний момент сделали укол и я пролежал несколько недель. А вещи-то твои там остались, сказала Марина. Что вещи, махнул я рукой, пускай остаются. Единственное, чего мне было бы жаль, это фотоаппарат и пленки с сотней снимков, которые я сделал днем на море. У меня со всех моих знакомых, в том числе и бывших, имеется иконографический материал, должен и с жены тоже быть. Если не будет снимков тех дней, значит и дней тех не было. Написать-то потом можно что угодно. Только фото не врет. Я опять закурил и спросил Марину, что она за это время сделала и почему мне не писала, после того как мы в Тарту расстались. Куда и что я тебе напишу, сказала Марина, куда и что? Она застегнула платье и стала причесываться. Она была такая, будто ничего с ней и не произошло. Значит, так оно и есть. Я вдруг почувствовал себя лишним, пошел к дверям, курил там и со страхом смотрел, как наступает утро. И вдруг меня пронзила мысль, что жена исполнила свое давнее намерение, — когда-то в детстве она училась играть на скрипке, потом бросила и все хотела продолжить, и сейчас Эдуард принес свою скрипку и они играют, воспользовавшись моим отсутствием, всякие сонаты и дивертисменты (боже, я ведь в музыке ничего не смыслю), играют на сеновале, и нежный дуэт летит над росистыми полями к недвижному морю, играют безнаказанно, как очумелые, задыхаются, но все-таки играют, а значит, все кончено, опять меня оставили с носом. Это их мир, куда мне хода нет, где дискуссии невозможны, и единственный для меня выход — это научиться играть на скрипке, хотя у меня нет музыкального слуха, да хоть бы и был, что из того. Нельзя играть безнаказанно, если ты играешь на скрипке, ты уже не человек, ты скрипач, и все, что есть прекрасного, ты этим губишь, заигрываешь своей игрой. Передо мной расстилался обычный эстонский невзрачный пейзаж, высокая трава, коровьи лепешки. Я бросился назад в сарай, к Марине, схватил ее за плечи и рассказал ей все. Наши глаза были близко, но я не различал ни ее лица, ни взгляда, видел только какие-то две голубые светящиеся точки, это были ее глаза, но ничего не мог им растолковать, и они мне тоже, это казалось совсем безнадежным. Да послушай ты меня наконец, почти закричал я. Я слушаю, тихо сказала Марина. Нет, ты не слушаешь. Ты не слышишь. Я тебя слышу, сказала Марина. Что ты слышишь, спросил я раздраженно. Ты пока что ничего не сказал, усмехнулась Марина. Я не стал больше ничего говорить, а стал ее целовать, кусать, тискать, как какой-нибудь капризный ребенок. Между поцелуями, нервическими, почти безнадежными, я просил, чтобы она сказала мне что-нибудь хорошее, но она была все так же серьезна, руки у нее дрожали, она молчала, у меня руки тоже дрожали, и я твердил строчки из «Сна в летнюю ночь»: «Как будто тень, как будто сновиденье, как молния среди кромешной тьмы» (Swift as a shadow, short as any dream, brief as a lightning in the collied night). Вот наше время, сказал один мой друг: женщины одичали, а юноши на коленях читают стихи. Мне никогда не научиться играть на скрипке. Я не знаю, как из нее извлекают музыку, не представляю себе, как обращаться со смычком. Мы побрели к лагерю по той же тропке, по которой сюда пришли. Понемногу я успокоился, утренний шок прошел, чувство безнадежности все больше отступало перед приходом обычного дня. Я посмотрел на часы, было всего полпятого утра. Лагерь спал, дверцы палаток были плотно застегнуты, это был мертвый город в ярких лучах солнца, а я тут всего несколько часов назад почему-то распинался о своих мнениях и воззрениях. Марина оставила меня ждать у штабной палатки, ушла и вернулась с ключами. Как будто тень. Как будто сновиденье. Как молния среди кромешной тьмы. Машина стояла за палаткой. Как будто тень. Я сел в машину и опустил боковое стекло. Марина села рядом. Я хотел ее поцеловать, но она нажала на стартер. Как молния среди кромешной тьмы. Оглушительно громким показался рев мотора среди спящего лагеря. К счастью, мы тут же тронулись с места. Как будто сновиденье. Ни в одной палатке не приоткрылась дворца, весь этот остров как будто вымер. Мы поехали по пустым дорогам вдоль каменных изгородей. Небо было ясное, временами подымался ветер, которого в кустарнике мы не замечали, срывал с кустов листья и пробегал по покосам, свистел в окне машины, остужая мое пылающее лицо. Марина болтала о чем-то, по-видимому о серьезном, но я не отвечал, я ее не слышал, а только глядел на ее загорелые руки, державшие руль. Что-то невозвратно ушло. Не только в моей жизни, но и в жизни всех моих друзей. Что-то осталось позади. Что-то было, об этом я не думал, а может, ничего никогда и не было. Печаль меня гнетет, вдруг я достанусь смерти, и ты, любимая, останешься одна. Опять Шекспир, опять стихи. Мне вспомнилось, что сказал обо мне Яак Ряхесоо: в моем развитии таятся две опасности, одна — это «попытка воплотить некую идеальную любовную идиллию, иллюзорный сентиментализм; вторая — исполненное жалости к самому себе героизирование наподобие трагической роли Хозяина из пьесы П.-Э. Руммо «Игра Золушки». В небе было полно чаек, они прилетали с моря, оно могло показаться в любую минуту. Чайки пронзительно кричали, их крик перекрывал шум мотора, они как будто окликали меня по имени, но я знал, что на чужие, непонятные оклики отвечать нельзя, это приносит несчастье. Никогда я не видел такого огромного белого неба. Как теперь, когда мы выехали на подъем. Как молния среди кромешной тьмы. Это действительно было небо, которое могло обрушиться вниз. Марина молчала. Я смотрел на ее усталое лицо, на первые, слишком ранние морщинки в уголках глаз, выявленные свежим загаром, и непонятная боль сжала мне сердце. За сто метров до места Марина остановила машину. Я расстегнул ей платье, и мы снова стали целоваться. Я спустил бретельки с ее плеч и прижался губами к грудям. Голый Берег был пуст, шоссе было пустынно, утренние грузовики с товарами еще не появлялись. Сквозь можжевельники виднелось море. Пока мы ехали, ветер усилился, и море пестрело белыми барашками. Мотор пощелкивал, остывая. Маринины часы тикали возле моего уха, а я никак не мог оторваться от нее и уйти. Я подумал: надо опять что-то говорить. Моя единственная, хорошая, милая, моя радость, мое солнышко, мой ангел, мой цветок, моя ветка сирени, моя надежда, неба моего синева, мой маленький зайчонок, моя женщина, мой букетик подснежников, мой щеночек, моя самая лучшая, моя красивая, КАК Я ЛЮБЛЮ твои волосы, твои груди, твой рот, твои ноги, ты моя ЕДИНСТВЕННАЯ в целом мире, хочу быть с тобой всегда, навеки, верь мне, кроме тебя, нет у меня никого, а ты меня ЛЮБИШЬ, как я тебя, моя радость, моя звездочка. Надо ли мне, подумал я, все это повторять, как когда-то Хелине, сейчас повторять, когда дует ветер и в небе летают птицы. Я поцеловал ее еще раз и вышел из машины, размял затекшие ноги. Ветер швырнул пылью мне в глаза. Губы занемели и опухли от поцелуев. Я не понимал, сон все это или нет и есть ли у меня надежда когда-то проснуться. Марина включила зажигание, развернулась и уехала. Лезть спать на сеновал я не хотел, но и другого ничего не придумал. Стоял у сарая, курил, пока не стало горько во рту. Я полез наверх. На сеновале, закрытом от ветра, было жарко и душно. Я посмотрел на спящую жену. Она была одна, и, очевидно, никто к ней сюда не приходил. Хотя откуда мне знать. Не раздеваясь, я бросился на сено. Хотел было что-то вспомнить, но не стал. Воспоминания — это детство, пройденный этап. Поменьше памяти, поменьше мыслей, поменьше самобичевания. Глаза резало от песка. Жена спала тихо, не храпя. И я уснул. Утром жена напомнила, что надо ехать. Куда так рано, спросил я сонно, лежа поверх одеяла, как заснул. В море, на прогулку, разве ты забыл. Я ничего не понял. Крыша скрипела от ветра, вставать не хотелось. Ты что, не помнишь, сказала жена, мы же собирались сегодня на остров. С Эдуардом, спросил я. Она не ответила. Я встал и тут все вспомнил. Да, на маленький островок, дотуда час плыть морем. Натянул толстый свитер, я замерз, пока спал. Мы слезли вниз. Меня удивила перемена, происшедшая за ночь в природе. Над двором низко нависли мощные облака, сильный ветер едва не валил с ног. Вот уж нашли время для морской поездки, сказал я. Жена опять ничего не ответила. Я не захотел оставлять о себе плохое впечатление. Мужская гордость заставила меня принять вызов. Мы пришли, чтобы с морем сразиться. Это надо учитывать, ведь это тоже относилось к ЛЮБВИ, а ЛЮБОВЬ была та ЦЕЛЬ, зачем мы приехали сюда на острова. Мы вышли на шоссе, доехали на попутной машине до города, а оттуда до пристани. На каждой остановке людей в автобусе оставалось все меньше. Наконец остались только шофер и мы трое. На пристани вышли из автобуса. Море было темно-серое, неприятно бурное. Я не представлял себе, как велики волны, пока мы не подошли к причалу. Его заливало водой, волны, пенясь, обрушивались на опоры, мостки у нас под ногами непрерывно дрожали. Мы стояли на краю мостков. Надо мной возвышалась, уходя в серый туман, железная лестница большого крана, по ней стекали потоки воды, брызги попадали мне за ворот. На фоне разбушевавшейся водной стихии трепетал абсурдный плакат «Купание запрещено». Самые крупные волны доходили до нас, брюки на мне скоро промокли. Куда нас несет, сказал я, а Эдуард тут же кивнул мне ободряюще и подмигнул, так что мне от этого стало как-то неловко. На время мы укрылись на пристани. Окна там сильно дребезжали, наполняя звоном все помещение. Мы сели на длинную скамью — единственное, что там было из мебели. Я никак не мог взять в толк, зачем я здесь, с какой целью. Ах да, чтобы бороться за жену. Жена была здесь, в своем прорезиненном плаще. Мы выглянули наружу, на причале не было ни души. Два суденышка беспомощно качались на волнах. Так прошло почти полчаса. Никто сюда к нам так и не пришел. Наконец Эдуард отправился искать лодочника. Почтовая лодка в любом случае должна была идти на тот островок. При любой погоде. Мы остались вдвоем. Я уже и не знал, как мне ее называть. Она сидела, обхватив руками колени, и смотрела в окно, по которому струились потоки воды. Мне вдруг вспомнился мой отец, который в разгар свадьбы прибыл в дом без галстука, и я велел ему немедленно надеть галстук. Он тут же в коридоре присел на корточки над старым портфелем, которого я стыдился, и стал рыться там дрожащими от смущения руками. Кто-то вышел из кладовки и так толкнул его дверью, что он упал. Жена сидела и смотрела в залитое водой окно. Тут вернулся Эдуард, по лицу его струилась вода. Лодка скоро отходит, крикнул он. Я нерешительно поднялся с места. Быстрей, торопил Эдуард. Я вышел вслед за женой, теперь мне и в самом деле было все равно. Между двумя суденышками побольше моталась на волнах маленькая моторная лодка, на которую раньше я не обратил внимания. На носу суетился какой-то человек, он замахал нам. Мы залезли в лодку, он отдал концы, и наша связь с землей оборвалась. Мы отошли от причала, и шторм принял нас в свои объятья. Мы то заваливались носом в пропасть, то, напрягая все силы мотора, выкарабкивались кверху по склону многоэтажной волны. Мы держались за тросы и не ушли вниз в каморку, хотя лодочник несколько раз давал нам знак, чтобы мы шли туда. Теплые брызги заливали лицо. Я больше всего хотел, чтобы мы шли против волн, но, видимо, это было невозможно. Почти опрокидываясь с водяного гребня вниз, я несколько раз подумал, что лодке больше не выплыть. Жена промокла до нитки, Эдуард держал ее в своих объятиях. Я стоял один, у другого борта, и ни жена, ни Эдуард меня не интересовали. Мне хотелось назад, на сухую землю. Никто из нас тогда не знал, что мы имеем дело со знаменитым ураганом (1967), который оставит на земле и на море неизгладимые следы. Об этом догадывались на всем побережье лишь немногие. Сильнейшим порывом ветра сорвало антенны, теперь у нас не было связи с землей. Весь горизонт обложило низкими тучами, кругом стояла водяная пыль, и я подумал, что если случайная волна погребет под собой лодку, то последним, что мне суждено видеть в жизни, будет объятие тех двоих, моей жены и Эдуарда, их посиневшие губы и застывшие глаза. Я нервно прислушался к тарахтенью мотора, каждый пропущенный такт заставлял холодеть сердце. Но человек привыкает ко всему, уже через пять минут я успокоился и смотрел на накатывающие водяные громады почти равнодушно, как будто имел дело с чем-то привычным. Так или иначе, но ничего уже не зависело от нашего желания. ЛЮБИ МЕНЯ, ПОКА ЛЮБИТЬ ТЫ СМОЖЕШЬ, ЛЮБИ, ПОКУДА СИЛЫ ЕСТЬ ЛЮБИТЬ. Прошло бог весть сколько времени, и тут Эдуард закричал: земля! Сквозь дождь виднелось что-то неопределенное: кусочек леса, причал, домик. Мы упорно приближались к этому твердому клочку земли. Вот мы вошли в тень островка, волны стали ниже, но вместе с тем беспокойнее. Море нервно металось туда и сюда, и я впервые почувствовал, что мне становится дурно. Я сделал глубокий вдох, потом выдох, мой взгляд был прикован к контурам островка. Уже можно было различить причал, одиночные деревья за домом, болтающиеся на ветру обрывки антенны на крыше будки. Войдя в дом, я вынул из сумки бутылку водки, предложил Хелине и Эдуарду и выпил сам, но водка не подействовала. Только после целого стакана я почувствовал, как теплеет внутри. Обитатели дома смотрели на нас с удивлением, не зная, видимо, как к этому отнестись. Сыновья хозяев уехали еще позавчера в столицу. Кроме нас тут еще сидел в углу один редактор с телевидения, но он почти ничего не говорил, а только посмеивался на наши разговоры. Я сел на диван, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Дом так и качало. Напротив за стол сели Хелина и Эдуард. Как вы в такую погоду только поехали, сказала хозяйка, все еще нас разглядывая. Поехали, и всё, ответил я за всех ничего не говорящей фразой, так вышло. Редактор телевидения ухмылялся в своем углу. Что может знать какой-то редактор телевидения о нашем летнем празднестве, о нашей великой ЖАЖДЕ ЛЮБВИ. Этого ни один нормальный человек не в силах понять. Я опять закрыл глаза и больше уже не обращал внимания на то, как качает дом. До слуха доносились обрывки разговора, кто-то вздыхал, кто-то что-то описывал. Следить за беседой у меня не было никакой охоты. На стол поставили вареную картошку, мясо, подливу. Все придвинули стулья к столу, я налил всем водки. Первым, не глядя ни на кого, поднял стопку. Редактор телевидения хитро подмигнул мне, и мы выпили. Из маленького оконца был виден уголок покоса, гнулся на ветру орешник. Мне показалось, что на воле стало немного светлей, и я обратил на это внимание присутствующих. К обеду распогодится, сказала хозяйка, ветер-то облака разгонит. Редактор телевидения отставил тарелку, подошел к окну и стал вглядываться в небо. Скоро можем начинать, уже проглядывает, сказал он несколько загадочно, но мне неохота была выяснять, что он имеет в виду. Он зевнул, надел пальто и вышел. Я закурил и посмотрел на Хелину. Эдуард сидел, оцепенело уставясь в стол, и время от времени что-то бормотал про себя. Как ты себя чувствуешь, дорогая, спросил я Хелину. Хорошо, ответила она. Ну что же вы, угощайтесь, предлагала хозяйка. Спасибо, ответила Хелина, очень вкусно было, больше никак. Очень было хорошо, сказал я. Тут вернулся с радостным видом редактор телевидения. Начинаем, объявил он. Мы все встали из-за стола и поблагодарили хозяйку. Потом оделись и вышли. Облака поредели, но неслись над нами все так же быстро. Мы пошли за редактором через мокрый кустарник. Я шел рядом с Хелиной, Эдуард, ломая ветки и что-то бормоча, шел следом. К вечеру совсем стихнет, сказал я Хелине, и та кивнула в ответ. Скучаешь по дому, спросил я. Ага, сказала она, и наши взгляды на миг встретились. Мы поднялись на пригорок. В этот момент вышло солнце. Оно светило из-за огромной тучи, занимающей все небо. Я ступал осторожно, боясь раздавить улиток, которыми так и кишела дорога. Сверху, с холма, перед нами открылся освещенный лучами солнца вечерний берег, темно-синее, почти черное море в своем непрестанном движении после шторма, и даже трава во встречном свете казалась черной. Кругом расстилалась плоская равнина, только внизу на берегу возвышалась полуразрушенная рыбацкая сторожка. Солнце слепило глаза, перед нами открылся мертвый пейзаж, ветреный, странно освещенный и апокалипсически мрачный. Вот оно как, подумал я, плоское море, погребенное под гигантской тучей, и горящее солнце. Камеры стояли треугольником около сторожки. Редактор попросил нас бежать и играть в пятнашки. Я не стал с ним спорить, и мы побежали с холма вниз, на равнину. Жена с криком бежала впереди, я за ней. Несколько раз я поскользнулся на мокрой траве и упал, но тут же вскакивал и хромая бежал дальше. Эдуард запятнал Хелину, та сразу побежала за мной. Я бежал прямо к морю, бежал, ничего не видя, так ярко светило солнце среди этого черного ландшафта. В сторону отвернул только тогда, когда ноги увязли в мокром прибрежном песке. Побежал вдоль линии прибоя, так что закололо в груди, но Хелина меня догнала и запятнала. Я начал преследовать Эдуарда, пришлось бежать обратно в гору. Эдуард спокойно ждал, пока я приближусь, потом сделал пару крюков и почти убежал, но сам упал. Я подскочил к нему и запятнал. Он бросился за женой, а я остался на месте. Лежал, сердце сильно билось. Жена и Эдуард бежали внизу у самой воды, маленькие, беззащитные перед всем миром и природой, как первые люди на земле, и по их силуэтам можно было сказать, будто они голые. Наконец Эдуард догнал жену, и та побежала с берега наверх, направляясь ко мне. Я был рад, когда редактор закричал стоп и дал нам знак, что мы можем уйти из кадра. Я захромал за другими следом, а перед камерами начали брать интервью у местных жителей. Небольшая пробежка, и я окончательно пришел в себя. Мы ходили в старую школу, смотрели строительство новой, говорили с одним местным жителем об этом острове. Вечером нас втроем поместили в сарай на сено ночевать. Мы забрались под белые простыни. Прямо надо мной в доске была дырка от сучка, я поглядел через нее наружу. Небо было уже совершенно чистое, но ветер не стихал. Мир выглядел дочиста вымытым. Какое-то время мы лежали молча. Потом Эдуард сказал, что ему надо пойти куда-то. Я подождал, пока он спустится с лестницы, и повернулся к жене. Прости, сказал я, мне надо тебе что-то рассказать. Ну, только и сказала она. Дело в том, что мы должны разойтись. Она молчала, по-видимому, полагая, что я хочу к ней придраться из-за Эдуарда. Я люблю Марину, объявил я. Какую марину, спросила она, именно с маленькой буквы, как будто не понимала, что речь идет о человеке. Марину, ту самую, которая у нас однажды была, помнишь, еще дождь шел и мы дали ей наш зонтик. Хелина долго молчала и глядела на меня пустым взглядом. Что с ней, с этой Мариной, испуганно спросила она наконец. Я люблю ее, сказал я. Жена приподнялась на локте, а другой рукой ударила меня по лицу. Я, как какой-то киногерой, схватил ее в объятия и стал целовать. Меня поразило, что губы ее ответили, как будто между нами ничего не произошло. Но вдруг она отстранилась. И в тот же миг снаружи показался Эдуард. Он все понял, догадался, что мы целовались. Я не стал ему ничего объяснять, отвернулся и лежал неподвижно. Через несколько минут я услышал, что

Суббота

Хелина плачет. Я подумал, может, Эдуард сейчас станет ее утешать, но тот только пробурчал что-то себе под нос. Были времена, когда я часами ждал под дождем, когда вернется жена, ночью, в потемках. Теперь же все это показалось мне ужасно смешным. Я сдерживал смех изо всех сил, но не смог и расхохотался. Ты надо мной смеешься, спросил Эдуард тихо. Да нет, сказал я, просто вспомнилось смешное. Интересно, что, спросил Эдуард. Я рассказал. Однажды, когда я был совсем маленький, к нам приехали на машине знакомые, чтобы идти в баню. Баня у нас была под горой, в низинке, в лесу. Они подъехали на машине к самой бане, все пьяные. Съехали, значит, вниз в баню, а назад наверх выехать не могут. Помню, как они голые толкали сзади машину и орали при этом. Потом достали лошадей и только тогда сумели машину вытащить. Никого, естественно, мой рассказ не насмешил. Я прислушался к шуму ветра вверху над нами, грудь была полна свежего морского воздуха. Меня охватила грусть, к горлу подкатил комок, будто я ел яблоко и там застрял кусок. Я подумал: в райский сад уже нет возврата, мы безнадежно испорченные люди. Я встал и, не говоря никому ни слова, стал одеваться. И никто у меня ничего не спросил. Они не спали, но не решались пошевелиться. Я слез вниз и побрел по мокрой траве через пустынный берег к морю. Было ясно и свежо, опять конец лету. То, что меня окружало, что полнило мне легкие, отчего я промочил ноги, была уже осень. Небо стало таким высоким, будто исчезло вовсе. На берегу я сел на камень и стал думать, как бы поскорей уехать отсюда. Вплавь? На лодке? Как Леандр? Через Геллеспонт? Сегодня суббота, в понедельник мне уже на работу, отпуск мой закончился, опять письменный стол, опять собрания, опять ругань в коридорах. В принципе все то же самое, и именно потому, что все то же самое, так дальше быть не должно. Неважно, какие там сводки о международном положении или метеорологические прогнозы, — человеческое сердце с неукоснительной точностью распознает приближение войны или бури. Я сидел долго, а когда вернулся к ним назад, чтобы лечь наконец спать, они еще не спали, а Хелина плакала. А у меня теперь было спокойно на душе. Я лег и скоро задремал. Только раз проснулся, когда до меня донеслись вроде бы звуки беседы. Сразу же стало совершенно тихо. Я дышал глубоко, размеренно. Через несколько минут донесся шепот Эдуарда: я больше не могу без тебя, я не думал, что ты можешь так меня обмануть, ты не женщина, ты сатана, правы были монахи, что женщин ненавидели, теперь я это понимаю, как ты могла в один миг все разрушить, ты хоть о том подумай, что мне в Таллине уже квартиру удалось найти, и все, все, о чем мы говорили, что вместе жить будем, и что мне теперь делать, неужели все кончено, и вообще как может женщина губить что так прекрасно. Помолчи, так же шепотом сказала жена. Ветер по-прежнему завывал в крыше. Я опять задремал. Утром увидел, что я один на сеновале, и напугался, неужели и впрямь они меня бросили? Быстро оделся и выглянул из окошка. Было холодно, полнеба затянуло облаками. Жена и Эдуард прогуливались по тропинке. Все так же молча мы пришли на причал. Лодка на этот раз была полна народу, море уже начало успокаиваться, но лодку бросало так, что мне опять стало не по себе. Вода, плескавшая в борта, уже не была такой теплой, как вчера, а стала прямо ледяной. Но опасность уже миновала. На Эдуарда я не глядел, за ночь между нами пролегла трещина, все, теперь уж дружба врозь. Мне вдруг стало его жаль, и я наклонился и спросил шепотом, не поиграет ли он нам вечером перед отъездом на скрипке. Он вздрогнул, будто я его ударил. Нет, сказал я, я серьезно, я ведь никогда не слыхал, как ты играешь, не подумай, что я смеюсь, что же, уже и о такой простой вещи попросить нельзя, мы столько дней вместе, а ты ни разу мне не играл. Если ты действительно художник, ты должен это сделать. Зачем, зачем, спросил он тоскливо. Не знаю, сказал я, мне кажется, так надо. Я за вами приду, такси возьму, сказал Эдуард. Не нужно, сказала жена, мы сами. Это очень мило с твоей стороны, сказал я. Тут подвернулась попутная машина, нас согласились подвезти. Мы ехали в кузове вместе с рабочими, те разглядывали мою жену и многозначительно покашливали, и мне вдруг показалось, что пришел сентябрь и снова надо идти в школу. Когда мы приехали, один рабочий помог моей жене слезть, а я стоял рядом, засунув руки в карманы. На сеновале мы собрали вещи. Управились очень быстро. Я сказал, что пойду на берег. Ты в тот раз ночью с той женщиной был, спросила Хелина, а я ведь не спала, когда ты пришел. Да, с ней. Где, спросила Хелина. У той женщины. И тебе не стыдно, удивилась Хелина. Нет. Мне не стыдно. А как же я? И долго это так будет, спросила жена. Не знаю. Ничего я теперь не знаю. Надо хозяйке заплатить, сказал я, деньги у тебя, десятка. Жена молчала. Дай десятку. Она дала. Я пошел в дом, старушка сидела под цветами. Ну как, понравилось, спросила она. Я сказал, что понравилось. Она сказала, что мы хорошие, небеспокойные, очень подходим друг к другу, и спросила, есть ли у нас дети. Я сказал, нет пока, условия не позволяют. У вас хорошие детки будут, сказала она. Я засмеялся, пожал ее сухую руку, сказал, что на будущий год обязательно снова приедем. Потом пошел к морю и долго плавал вдоль берега взад-вперед. Наступил вечер, последний вечер. Когда я вернулся к дому, там уже стояло такси и Эдуард ждал, сидя внизу на ступеньке. Перенесли вещи в такси, поехали в город. Жара все не спадала, окна в такси были открыты, но я был весь в поту и то и дело утирался рукавом. В бухте над мелководьем сонно кружились птицы. По улицам бродили сонные люди, в пыли бегали кошки. Опять тоскливо сжалось сердце. Эдуард устроил нас на ночлег (самолет вылетал только утром) в пустовавший дом своей тетки. Уже начало смеркаться. Эдуард куда-то исчез. Я сидел понурясь на крыльце, время не двигалось. Жена куда-то ходила, что-то говорила мне. Я не думал ни о чем. Темнело. Все, все остановилось. Все. Я пошел в дом. Жена уже легла, забралась под старое одеяло. Внезапно тишину нарушили промаршировавшие мимо солдаты. И опять все остановилось. В дверь постучали. Появился Эдуард со скрипкой. Жена отвернулась к стене. Эдуард достал бутылку вина. Потом вынул скрипку и стал играть. Играл он долго. Он что-то спросил, я что-то ответил. Потом он ушел. Я залез в постель. Давай подождем немного, сказала жена, мы должны разобраться в своих чувствах, мы оба виноваты, мы МАЛО ЛЮБИМ друг друга, надо было нам заиметь ребенка, ведь мы созданы друг для друга, помнишь, ты сам это говорил, еще сказал, я твой солнечный лучик. Она прижалась ко мне. Я почувствовал возбуждение. И она делала все, чтобы я возбудился еще больше. Я сделал все, что от меня требовалось. Я говорил: дурочка моя, сумасшедшая, безумная, моя чокнутая, ну что мне с тобой делать. Она сказала, что ей никогда не было так хорошо, плакала и гладила меня по щеке. Тут раздался стук в дверь. Да, сказал я. Вошел Эдуард, сел к нам на край постели и стал говорить: Хелина ЛЮБИТ МЕНЯ, но она не может решиться, слышишь ты, Хелина меня ЛЮБИТ. Он говорил, судорожно комкая край одеяла: Хелина, помнишь, о чем мы говорили, ты сказала, я единственный в мире, кого ты вообще ЛЮБИЛА, единственный, кто тебя понимал. Хелина

Воскресенье

не сказала ни слова. А он все сидел и говорил: ты должна решить, Хелина, иначе все кончено. Хелина молчала. Он говорил: что же такое ЛЮБОВЬ, кто в нее может верить. Хелина молчала. Эдуард опустился перед кроватью на колени, его длинные мягкие волосы свесились на грубое покрывало. Он повторял монотонно: Хелина, Хелина, Хелина, Хелина. Мне вдруг стало жутко. Меня охватил стыд, что я сейчас голый: сегодня благодаря слепому случаю оказался избранником я. Но по какому праву? А он все твердил: Хелина, Хелина, Хелина, все повторял имя своей мучительницы. Хелина молчала. Я не мог спокойно смотреть, как моя жена убивает человека. Остекленевшим взглядом Хелина смотрела в окно, где в ночи качалась ветка, будто оттуда кто-то подавал знак, что хотел бы помочь, но как? Эдуард оседал все ниже, будто внутри у него сжимался невидимый пневматический механизм. Дикие рыдания вырвались у него из груди. Жена проглотила комок, но не шевельнулась, она ждала. Ну что ж, я ухожу, сказал Эдуард дрожащим голосом и поднялся с колен. Я выскочил из кровати, я хотел быть с ним. Мы все дошли до предела. Эдуард пошел к выходу. Я натянул брюки и бросился за ним. Он был совсем убит. Одна чаша весов счастья перетянула, другая пошла кверху, а что толку. Мы вышли на лестницу. Стояли вдвоем в темном заросшем саду. В небе было полно звезд, и казалось, что там, за небосводом, горит свет. Было свежо, меня пробирала дрожь. Я предложил Эдуарду закурить, он взял сигарету, но не прикурил, так и стоял с незажженной сигаретой в уголке рта. ЛЮБИ МЕНЯ, ЛЮБИ, ПОКУДА ЖИВ. Но почему? За что? Мы прислушались к ночным голосам: где-то лаяла собака, проехала машина. Ты играешь замечательно, Эдуард, сказал я. Он угрюмо усмехнулся и вздохнул. Мм-да, сказал я. Мне было стыдно. Я пойду, сказал он. Постой, не уходи, погляди, ночь-то какая, попросил я. Надо идти, твоя взяла. Никогда бы не подумал, что ты окажешься сильней, сказал он. И ты из-за этого уходишь, спросил я. Я бы тебе сказал, бери эту женщину, бери ее, она мне больше не нужна, от меня она свободна, но откуда, черт возьми, мне знать, завоюешь ли ты снова ее сердце, не могу я ничем тебе помочь. ОНА МЕНЯ ЛЮБИЛА, сказал он. Меня тоже. И тебя ОПЯТЬ ПОЛЮБИТ, если будешь молодцом, утешил я его. Он только вздохнул. Это конец, сказал он. Для меня тоже, сказал я. Но я ЛЮБЛЮ, сказал Эдуард. ЛЮБИ, сказал я. ЛЮБИ, ПОКУДА МОЖЕШЬ. Короткий вопль вырвался у него из груди. Он исчез во тьме. Небо все так же было усеяно звездами. Я вернулся в комнату, где жена ждала меня с беспомощной улыбкой на лице. Я лег рядом, так, чтобы ее не касаться. Мы лежали рядом, оба на спине, не говоря ни слова. Мне вдруг вспомнилось, что пьеса, которую играл нам Эдуард, была отрывком из какого-то концерта Паганини, может быть, из пятого, я в музыке не большой знаток. И еще я просто убийца. Ты не хочешь со мной разговаривать, спросила жена с дрожью в голосе. Нет. Прости, но нет. Я же тебе говорила, давай попытаемся разобраться в своих чувствах, сказала жена. Я не ответил, не мог отвечать. Мне вспомнилось все. Как мы в темном парке, среди деревьев, впервые сказали, что ЛЮБИМ ДРУГ ДРУГА. Как мы гуляли зимними ночами и стряхивали один на другого снег с веток. Как жгли костер в Иванову ночь. Как дарили друг другу подарки на день рождения. Как мечтали о будущем, о лучшей квартире. Как вместе ходили на лыжах. Как кормили бродячих кошек. Как справляли рождество. Как мы плакали, когда с одним нашим другом случилось несчастье. Как вместе готовились к экзаменам. Как вместе видели пожар университета. Как во всем доверяли друг другу. Как сдавали книги в антиквариат, когда не было денег. Как танцевали. Как ЛЮБИЛИ. Как жили. Время едва тянулось. Жена задремала. А я все ждал, ждал, самолет вылетал в восемь. Полшестого я встал и попытался читать взятую с собой книжку. Статью Энценсбергера: 26 августа 1880 года в Риме родился Гийом Альбер Владимир Аполлинарий Костровицкий. Время то шло, то останавливалось, то снова страгивалось с места. Полседьмого я разбудил Хелину. Глаза у нее покраснели, припухли. Спала мало. Мы молча вышли на улицу. Пустынное, совершенно пустое воскресное утро. Туман. Автобусы не ходят. Пришлось пешком идти в центр, там стоял аэрофлотовскийавтобус, в нем сидели заспанные люди. Мы сидели в автобусе, подняв воротники, молча, будто возвращаясь с какого-нибудь большого юбилея. Будто между нами ничего не произошло, будто очнулись от дурного сна, будто был еще 1966 год. Наконец тронулись. Вот и кончилась наша поездка на острова, сказал я ни с того ни с сего. Хелина на это как будто улыбнулась, улыбнулась благодарно. Я взял ее холодную руку в свои. У нее всегда мерзли руки, видимо из-за плохого кровообращения. Я смотрел в окно, где из тумана выскакивали кусты, кроны деревьев. Показался аэродром. Пограничник и на этот раз остался мной совершенно доволен, обратил на меня внимания ничуть не больше, чем требовалось. Самолет поднялся в воздух и пролетел низко над краем острова. Земля утратила конкретность и превратилась в карту. Не знаю, следил ли Эдуард за взлетающим самолетом. Самолет летел низко, над самым морем, под низкими облаками. Земля сверху казалось умытой, влажной, мы то падали в воздушную яму, то снова подымались, одного ребенка стало рвать, и я тяжело подумал, что же будет, но мысль скомкалась, остановилась, и мне на миг показалось, что и самолет тоже стоит на месте, падает, но нет, он опять лихо выплыл и устремился дальше, еще ниже, почти над самыми деревьями, над свежим буреломом, над Эстонией, где нам остается только ЛЮБИТЬ, и вот уже, с каждым оборотом пропеллера, с каждым метром приближался курорт, с которого мы отправлялись неделю назад и куда теперь возвращались, и я не знал, кто кого вытащил из ада, ничего нельзя уже изменить, я уже различал водонапорную башню и белое здание купальни, как спичечный коробок на морском берегу, по-прежнему беспокойном, и самолет сделал разворот, упал вниз к земле, и я уже ждал столкновения с землей и взрыва, как вдруг все стихло и дверь открылась. Я вышел первый, помог выйти жене, поддержав ее за руку, и взял вещи. На нетвердых ногах мы пошли через поле. Перед домиком аэропорта я сложил вещи на землю, извинился и пошел искать WC. Прошел немного, остановился, снова пошел, опять остановился, опять пошел. WC был сзади, по другую сторону от зала ожидания. Там я встал на стульчак и выглянул из большого засиженного мухами окна. Ветер колыхал кусты ивняка, крапиву. Я открыл окно, выбрался, царапая руки о штукатурку, наружу и спрыгнул вниз, в мягкую траву. Сюда, к счастью, не выходило ни одно окно. Я бросился бежать, с таким расчетом, чтобы из-за здания аэропорта меня не увидела жена, оставшаяся перед входом около вещей. Скоро уже я был на пригорке, сбежал вниз, в лощину. Теперь уже можно было не бежать. Я пошел наугад дальше, все брюки в репьях, огляделся, соображая, что тут за местность. Вдали виднелись столбы телефонной линии, и я пошел на них. Я не ошибся, скоро показалось шоссе. Пошел туда, где, по моим расчетам, должен был быть город. Минут через пять услышал шум грузовика и поднял руку, машина остановилась, я залез в кузов и устроился под брезентом между какими-то бочками с рыбой. Бочки все время ходили, и я удерживал их обеими руками. Больше ни на что, не говоря уж о том, чтобы все обдумать, у меня времени не было. Когда через какое-то время я выглянул из-под брезента, оказалось, что мы уже в курортном городе, в том самом, где каждое лето жили и гуляли с женой. Люди были совершенно спокойны, никто не догадывался, что в кузове сижу я. И милицию тоже проехали благополучно. Перед автостанцией машина остановилась, я спрыгнул и побежал к кассе, стараясь ни на кого не смотреть. Здесь тоже не было никого, кто мог бы меня узнать. Мне повезло, я взял билет на тырваский автобус, отправляющийся через четверть часа. От Тырвы до Тарту километров шестьдесят, это уже пустяк. Я не стал ждать на площадке, сразу сел в автобус. В окна светило солнце, я задремал. С собой у меня ничего не было, кроме кошелька, шариковой ручки и паспорта, — ах, нет, паспорт тоже остался в боковом кармашке рюкзака. Я закрыл глаза, и все поплыло, будто я был пьяный или был на море или в воздухе. Пришлось открыть глаза и уставиться в одну точку. Тут я впервые понял, что такое автобус, междугородный автобус. Я понял, что он означает именно для меня. Что всегда означал. Его красные задние огни исчезли в ночи. Его яркие фары пришли из ночи. Из него всегда было трудно выйти. В него трудно было войти. Он лежал в кювете, колесами кверху, и я выбрался наружу через окно. Из него вылез, как из могилы. Я вылез. Он означал тьму, и я судорожно притянул к себе жену и механически поцеловал. Проснулся я в автобусе примерно в полночь, когда в окно глядит луна степей. Слушал всякие биографии, из пьяных уст. Он был мне последним прибежищем на морском ледяном ветру. Он означал ожидание, нетерпение, печаль. И еще он означал волков, лосей, оленей. Он означал Эстонию. Бегство, поражение. А теперь он означал автобус. Не знаю, почему. Это отсутствие значения не было оценочным, совсем нет. Я чувствовал, что мне предстоит что-то обычное. Несколько часов чего-то совсем обычного. Соприкосновение кожи с металлом, соприкосновение кожи со стеклом. Соприкосновение стекла с металлом. Соприкосновение воздуха с металлом и стеклом. Долгое, плавное. Немного смахивающее на смерть. Я ехал через Эстонию. Как в свое время. Как недавно. То спал, то нет. Из земли росли кусты, на фундаментах строили дома. Петухи были крупнее кур, с гребнями. Реки текли в известном направлении. У машин внизу были колеса, у тракторов большей частью тоже. На некоторых домах были флаги, на некоторых нет. У женщин грудь выдавалась вперед чуть больше, чем у мужчин. Я узнавал свою родину. Завтра я могу сказать, что вчера видел Эстонию. За которую боролись, умирали, писали, стирали, предавали, выходили замуж, иронизировали, возделывали поля, сходили с ума, рожали детей, занимались обновлением языка и киноискусством. За которую жили. За которую узнавали, что страсть есть открытие постренессансной Европы. За которую узнавали, что страсть — древнейшее, исключительно восточное явление. За которую женщин заживо замуровывали, толкали под машину, сжигали на костре, одаривали парчой. В общем, обычный автобусный рейс. На сей раз без иронии. Обычный. Совершенно обычный автобусный рейс. А вот и Тырва, маленький городок, автобус остановился, я вышел из автобуса, ступил на пыльный булыжник площади, увидел поодаль серые строения, скучающих пассажиров, еще дальше — буфет. Там выпил двести граммов дешевого крепленого вина и купил в дорогу четыре масляных булочки. Потом побрел обратно на автобусную станцию и в зале ожидания сплошь забросанном окурками, изучил расписание. Следующий автобус отходил только через три часа. Я не мог долго ждать, у меня не было столько времени, и я пошел на шоссе через город. Солнце еще светило, но вокруг него уже появилось радужное кольцо и небо поблёкло. В лавке на окраине я купил еще чекушку водки и двести граммов колбасы. Потом снял ботинки, снял носки. Асфальт царапал мне белые ноги. У какой-то речки я сел на траву под куст елошника, выпил водку и съел всю колбасу. Опьянения не почувствовал, только больно стало смотреть на яркое, в легкой дымке белое небо. Желание двинуться дальше боролось во мне со сном. Двое мальчишек бежали по дороге, новое поколение, завоеватели мира. Времени было уже за три, я ни на что уже не был способен. Я уткнулся лицом в траву, и мне вспомнилось, как я мечтал в детстве: хорошо бы стать маленьким, ростом с муравья, блуждать в траве, как по первобытному лесу, среди новых, непривычно огромных растений, в тени одуванчиков, среди дурманяще сладкого духа клеверов, бродить там с маленькой черноголовой девочкой-школьницей, с Реэзи, Кристиной, с той, которую надо защищать от дождевых червей и огромных куриц. Уже в детском возрасте у меня было ясное представление о растениях, уже мальчиком я понимал, что все размеры в таком случае неизмеримо увеличатся, путь через двор займет целый день, а чтобы отсюда, с этой незнакомой речки, добраться до своего города, понадобится вся жизнь, и то только в том случае, если человек не наступит или муравьи не утащат к себе в муравейник. Старым, седым добрался бы я наконец до своего дома, как Пер Гюнт, способный вспомнить разве только свои зрелые годы где-то вблизи Рынгу и первый паралич в сосняке под Эльвой. Пробираясь между конфетными фантиками, среди обгорелых спичек, я вышел бы к дому, о котором решил бы, что это дом моих родителей или жены, во всяком случае дом. — Когда я проснулся, все опять было другим. Тень от незнакомого леса накрыла меня, абсолютная тишина меня напугала. Со страхом я взглянул на часы, но они стояли. И если раньше, с идущими часами на руке, я чувствовал, будто время останавливается, то и впрямь остановившиеся часы заставляли время мчаться как поезд. Я вскочил, будто кто-то давно наблюдал за мной из-за кустов или с неба, и побежал от речки вверх на шоссе. Сумерки сгущались, нигде не было ни огонька. Ни единого. Я постоял немного, потом сел на обочину, потом стал на колени на асфальт и начал говорить, как школьник, поставленный коленями на горох: боже, где ты там есть, где ты есть, когда я в чужой земле, когда не могу никуда двинуться. Прошу тебя, приди со свечой в руке, приди, чтобы я узнал тебя издалека. Забыть все черные дни, все ссоры и обиды, все лунные затмения и землетрясения, все серые будни, все слезные ночи, все страхи, забыть о вращении Земли, о всех приближающихся и удаляющихся кометах, забыть о канализации и стоянках такси, забыть головную боль и слезы, приди, чтобы мир стал светлей. Let the sunshine, let the sunshine, let the sunshine in. Но мой хриплый, простуженный голос звучал так дико в чужой темноте, на незнакомой дороге, что я опять вскочил на ноги и зашагал дальше. Я спешил как безумный, то и дело оглядываясь назад во тьму, будто кто-то гнался за мной следом. Прошел так километра три или четыре, запел про себя песню, но и это не помогло. Наконец услышал шум машины, над лесом показался луч света. Я остановился, беспомощно вглядываясь в приближающиеся слепящие огни. Поднял руку, выступил на дорогу — больше, чем позволяли правила движения и простая вежливость, и машина, заскрипев тормозами, остановилась. Шофер заорал через шум мотора, чего я тут шастаю по дороге, если выпил. Я сказал, что я не пьяный и заради бога прошу довезти до Тарту, это для меня вопрос жизни и смерти. Он еще проворчал что-то, но согласился, добавив, что я поеду сзади. Он открыл дверцу фургона, и я увидел, что эта машина, в которой возят хлеб, сейчас пустая. Я залез в неудобное место между полками, и шофер с силой захлопнул дверцу. Абсолютная тьма, тряска, я схватился за полки и не сразу осознал, где нахожусь. Как долго это продолжалось, я не знаю. Настроение у меня стало портиться, от неудобного стояния заболела спина. На миг испугался, что меня тут забудут, потому что кто я вообще такой? Беглец с островов, человек вне закона? Которого нельзя больше НИ ЛЮБИТЬ, НИ НЕНАВИДЕТЬ. У которого не спрашивают, уходить или приходить. Которого в любой момент можно отозвать телефонным звонком. Все это было впереди. Теперь все было белый лист. Как снег на Вышгороде, где мои лыжи оставили следы, когда был маленьким, — единственный след на всем склоне. Ничей человек в ничейной земле, как поется в песне. У меня теперь все было впереди. Я мог еще машину купить. Мог стать отцеубийцей. Или мясником, или часовщиком. Выработать для себя свой собственный моральный кодекс. Написать стихотворение. Ограбить могилу. Купить новый костюм. Благоустроить берег реки, разбить там парк. Выступить на конкурсе бальных танцев. Что-то изобрести. Сделать что-то новое. Все начать сначала. Прошло бесконечно много времени, и наконец машина остановилась. Загремели задвижки, замки, и железная дверь отворилась, я оказался в летнем Тарту. Горели уличные фонари, шелестела листва. Я дал шоферу рубль и пошел по длинной улице дальше. Я не смотрел ни направо, ни налево, разглядывал свою черную тень, которая то становилась короче, то вовсе сжималась, спешил, будто меня ждали. Наконец остановился на боковой улице перед темным двухэтажным домом. Оглянулся, зашел, поднялся на второй этаж, отпер дверь, зашел в комнату. Комната пахла как все комнаты, которые заперли на лето и долго не проветривали. Первым делом я открыл окно, сел на диван, огляделся. Скоро в комнату налетели ночные мотыльки, начали биться о стены. На станции кто-то говорил металлическим голосом. Я порылся в газетах с июньскими номерами. Лампочка горела ровно, не мигая. Интересно, почему в одном миге заключено все, почему время, жизнь, воспоминания так сконцентрированы? Я сидел, сидел, сидел. Слезами скрыта мира красота, как поется в песне. Уже с детства я был взрослый — кончится ли это когда-нибудь? Подумалось, может, заглянуть в шкаф, но мне ничего не было нужно. Я бросился лицом в подушку. У подушки не было запаха человека. Лето подошло к концу. Залетали новые мотыльки. Я лежал ничком, уткнувшись в подушку. Станция говорила металлическим голосом. Мотыльки бились о стены. Газеты показывали июнь. Мотыльки натыкались на подушку. В шкаф не хотелось заглядывать. Мотыльки говорили металлическим голосом. У подушки не было вкуса человека. Станция уснула. Станция молчала. Я молчал. Я спал. У меня не было ни вкуса, ни запаха.

Маттиас и Кристина (Повесть)

I

Рассвело, зазвенел будильник (sunrise this is the last, baby), и Маттиас проснулся от этого звона и подумал: я проснулся, так и должно быть, ведь это будильник звенит, но не смог открыть глаз, веки смыкались, во рту пересохло, от душного воздуха центрального отопления спирало дыханье. Вслепую он встал, на ощупь побрел через комнату (через разоренный парадный зал в стокгольмском замке, собаки грызут кости тут и там, а он их плетью, собаки визжат, а в задних дверях толпятся какие-то крестьяне), на ощупь добрался до ванной (там за зеркалом, в потайном углу, в тайнике револьвер, надо только нажать на одну кафельную плитку, тогда зеркало повернется), упал перед раковиной на колени (отец, прими блудного сына, я вернулся к тебе после долгих странствий, гляди, ноги мои в мозолях, дай мне напиться, горло жжет ветер пустыни), пустил воду, стал жадно пить, пока не перехватило дыханье (телефонная связь с поверхностью моря нарушена, моя дорогая, мы навсегда останемся здесь на дне, это будет наша свадьба, свадьба в царстве русалок, Кристина), почистил зубы, побрился дрожащими руками, оглядел себя в зеркало (пора на сцену, тинейджеры свистят и орут, я должен петь: sunrise this is the last, baby). Вытерся полотенцем, пошел на кухню. Теперь он уже мог смотреть на свет белый. В окно пробивался рассвет. Он налил из термоса теплого кофе, выпил без сахара, съел пирожок, развернул газеты (используйте удобную возможность для обучения… открывается в 1973 году… где еще недавно стрекотала швейная машинка… под окном…). Начался очередной день, пришло очередное утро, и удалось не проспать, и наперед было известно, что сегодня он вымотается уже к обеду. Все ушли на работу, или уехали на дачу, или в другой город, или вообще умерли — Маттиас никогда их жизнью особенно не интересовался. Он встал, надел пиджак и вышел на улицу. Он был ростом сто семьдесят пять сантиметров, двадцати трех лет, черноволосый, умел водить машину, хотя прав у него не было, умел стрелять из винтовки и когда-то в классе даже занял второе место. Еще стояла утренняя прохлада, еще не пришла духота, еще можно было глубоко дышать, еще не попадала в легкие желтая пыль с неметеных улиц. Еще дул холодный ветер, и Маттиас подумал с похмелья: дует холодный ветер, как всю мою молодую жизнь. Тут подошел автобус, и Маттиас поднялся на площадку. Он остался стоять сзади, у окна, глядел на пустынные улицы, низкое солнце светило ему в лицо, а ветер уже не дул. Все ехали молча, да и о чем им говорить рано утром, спросонья или с похмелья? О том, что их вечером ждет? Но откуда им это знать, они просто надеются, что сегодняшний день будет похож на вчерашний. И Маттиас стал думать о Кристине. (Кристину пригласил хозяин мызы оберст Шварц на ночь в баню, но Кристина идти не хочет. А родня заставляет ее идти, ведь отец у нее бедняк и к тому же пьяница. И нет у Кристины возлюбленного, который бы из-за нее пожертвовал собой. Есть, правда, Маттиас, который к ней прибивается время от времени, но он такой человек, что держится от греха подальше. Он, конечно, знает, какой с мызы пришел приказ, но он и носу не покажет, лучше в город поедет новые сапоги покупать — на лошади день туда, день обратно. И отцу неловко, глаз не кажет, вырезает где-то в лесу ореховые удилища. И Кристина идет к оберсту в баню и наносит ему семь ножевых ран, отчего тот умирает. И хотя суд признает, что оберст был опустившийся тип, раб своих низменных страстей, вполне заслуживший смерть, Кристину высылают по этапу). Он вошел в дверь фотолаборатории, как раз когда часы на ратуше пробили восемь, зашел в темнушку, зажег красный свет, открутил краны и, подперев голову руками, прислушался, как в трубах журчит вода, вдохнул сладковатый запах растворов. Один за другим появились на работе и остальные, из-за дверей доносились обрывки разговоров и шум передвигаемых стульев, и Маттиас встал, разлил растворы по бачкам и стал проявлять вчерашние пленки. Пока пленки проявлялись и тикали контрольные часы, Маттиас клял потихоньку головную боль, вчерашнюю попойку и всю эту свадьбу, куда его послали фотографировать. (Там он встретил школьного товарища, большого задавалу, он когда-то грозился застрелиться на школьном оружейном складе из винтовки, раз никто его не понимает, и на самом деле выстрелил, но Маттиас толкнул ствол, и пуля пошла в пол, и тогда уж — благодаря Маттиасу — все тому парню поверили. Под конец свадьбы они с этим другом сидели в конце стола и разговаривали, но о чем, Маттиас сейчас не помнил). Потом он сильно напился, однако, вынимая пленки из закрепителя, он отметил, что все снимки резкие, с правильной выдержкой. Прошу вас, твердил он, извольте, очень вас прошу. Он поместил пленки под струю, напился из-под того же крана, заодно сунул под кран лоб, щеки. Вода была холодная, всю ночь простоявшая в трубах под землей где-то далеко отсюда. Вода почти обжигала пылающее лицо Маттиаса (и Кристина у себя в комнате открыла глаза и увидела предметы, которым в этот момент еще не могла дать названия, на бессмысленные формы, на пространственные тела упал ее пустой взгляд), и он положил новые пленки в закрепитель и стал ждать, когда зазвенят часы, чтобы начать всю процедуру сначала. Он с досадой вспомнил, как ночью, возвращаясь со свадьбы, вернее тащась домой, позвонил Кристине из автомата. Но никто не ответил. Он повесил трубку, стоял, смотрел на туманную луну над какой-то стройкой (или над руинами замка), стоял и насвистывал про себя (yes, I did what I did for Maria). А теперь, когда все пленки были наконец развешаны на просушку, Маттиас снова уселся за стол и закрыл глаза. Его замутило и чуть было не вырвало в раковину прямо на проявочные спирали.

Потом он пощупал пальцем пленки, они высохли, и Маттиас вставил одну в увеличитель (и Кристина вышла на улицу, где уже и наполовину не было той прохлады и свежести, как час назад, когда Маттиас шел на работу, и улицы уже были полны народу, и уже пыль поднялась, и рынок открыли), и Маттиас включил увеличитель, установил рамку под лучом и начал делать снимки. Теперь, на снимках, он увидел всю вчерашнюю свадьбу заново и все снова пережил. Он увидел, как все началось с ритуала в черно-белых тонах, с материнских слез и пунцовых роз, всю ночь продержанных в подвале, как от снимка к снимку наливались хмелем глаза пирующих (только глаз Маттиасова аппарата оставался бесстрастным и трезвым, равнодушным настолько, насколько вообще может быть равнодушным телеобъектив), как расползались губы, как руки обхватывали стан соседки, как расстегивались воротники и засучивались рукава, и как бегали опорожняться в ванную, и как кто-то безуспешно пытался похитить невесту, но никто его не поддержал, а когда это ему наконец удалось, никто невесты не хватился, даже жених о ней позабыл. И теперь все эти люди были приклеены к бумаге, все эти лица, улыбки, беззвучные шутки, и гипосульфит выедал их бледные щеки, и водопроводная вода омывала их лбы, покрытые пьяной испариной. И теперь Маттиас сгреб их всех в кучу, включая и тех двоих, которые только что дали обществу торжественную клятву вечно быть счастливыми и верными друг другу, и всех их скопом отправил в сушитель, где из них, прижатых лицами к хромированному барабану, будет выжата вся вода до последней капли и откуда они, шурша и округло сгибаясь, вывалятся наконец на стол.

II

Все были заняты своим делом, как и прочие повсюду в этот обычный день (женщины рожали, солдаты воевали, колхозники заготавливали сено). Здесь, в лаборатории, лаборант смешивал малые веса реактивов, механик ремонтировал камеру, заведующий беседовал внизу у себя в кабинете с каким-то важным посетителем. Маттиас курил у открытого окна — старик фотограф еще не пришел на работу. Маттиас мог спокойно бить баклуши, не чувствуя себя вечным подмастерьем. Уже и накурился вдоволь, и что-то надо было делать, ничегонеделанье уже начало бросаться в глаза, и Маттиас взял большой рулон пленки, пригоршню кассет и пошел в темнушку заряжать кассеты, как предусмотрительный фотограф, у которого всегда в запасе достаточно незаснятых пленок. Там он сидел в абсолютной темноте, не решившись зажечь даже красный свет, и пленка, скользившая в его потных пальцах, снова увела его мысли бесцельно вращаться вокруг Кристины (вот сижу, годами сижу здесь в темном подвале, в страхе ожидаю часа освобождения, перебираю четки, потому что грешен, вина моя в любви к монахине, к женщине, посвященной богу и для меня навеки запретной, но я презрел законы и овладел ею, и Кристина, грешница, которой не искупить грех свой во все времена, сначала стыдилась своей неопытности, но потом стала жадной до ласк и, закрыв глаза, стонала в моих объятиях, будто наши дни сочтены, да так оно и было на самом деле, и вот мы гнием порознь в своих темницах, и кусок хлеба в день — вся наша еда и кружка воды — все питье; я могу в кровь разбить костяшки пальцев о камни, все равно никто не услышит, тут могильная тишина, действительно как в могиле, и так прошло уже восемь лет, и столько же еще впереди), но движения его привычных рук остались точными и механически сматывали пленку с большого рулона на малые. Потом он вышел в коридор. Было полдвенадцатого. Маттиас пошел в буфет,

и, когда он пил молоко (холодное, а не теплое, как тогда), ему вспомнился один вечер восемь лет назад, тридцатое августа, за день до его отъезда из деревни в город. Он сидел в задней комнате перед зеркалом и примерял отцовские галстуки и пиджаки, надевал их прямо на загорелое пыльное тело, сидя в одних коротких спортивных трусах, босой, с грязными ногами, с задубевшими подошвами. Он перепробовал несколько вариантов, сравнивая один с другим. Он хотел установить, подходит ли он для жизни в городе, годится ли хотя бы на первых порах в ученики средней школы, хотя и сам того не знал, что он под этим подразумевает. Маттиас не представлял себе, как надо жить в городе, но точно знал, что с завтрашнего дня с него требовать будут гораздо больше, чем до сих пор. Ведь даже в восьмой класс человек должен идти с полным чувством ответственности, должен быть уверен в себе и в том, что делает. Чего же я хотел, подумал сейчас Маттиас, чего же все-таки? Да господи боже, наверно, не было такого, чего бы я не хотел. С детских лет я все перепробовал, прошел суровую школу жизни, подумал он про себя и отпил молока. В пять лет Маттиас решил стать директором МТС, у него было пять самодельных гусеничных тракторов, а еще были заведены папки для приказов, расчетных ведомостей и квитанций на бензин. Потом он решил стать биологом и собирал гербарий, в котором было более ста пятидесяти видов растений начиная с перелески (Hepatica nobilis) и кончая дымянкой (Fumaria officinalis). Затем его увлекло землемерное дело, геодезия, топография, он сам смастерил астролябию и составил с ее помощью схематический план своей деревни. Когда это ему надоело, он стал астрономом, сделал из бумажных трубок и очковых стекол телескоп и рассматривал в него Луну, Полярную звезду, двойные звезды в созвездии Большой Медведицы (Мирза и Алгол) и другие объекты. По всем этим научным отраслям продавались хорошие детские книжки. Эти книжки были почти по всем наукам, но Маттиасу до школы попались только те, которые здесь упомянуты. Случайные занятия геологией, химией, медициной, микробиологией тут не в счет. Но ведь всего этого, что сделало Маттиаса в классе почти вундеркиндом, чтобы в городе пробиться, ужасно мало. В городе? — Из прошлых поездок он запомнил витрины, контору «Главвторсырье», где работала тетя Элла, тминовый чай, который там варили по вечерам за накрытым зеленой скатертью столом, и кино напротив через улицу, где шел нашумевший слезливый аргентинский фильм «Моя бедная любимая мама», детям до 16 лет почему-то вход воспрещен, так что Маттиас посмотрел его только потом, когда подделал свой ученический билет. Еще он запомнил одну девочку лет тринадцати, он коснулся рукой ее руки в автобусе на улице Калеви и почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, хотя девочка не сделала ничего, только скользнула по нему равнодушным, беспечным взглядом. Еще он знал, где находится гребеночная фабрика, и помнил стойкую вонь, растекавшуюся по городу, когда на бойне уничтожали отходы, помнил товарный поезд, который проходил ночью за огородами и свистел. Он догадывался, что в городе надо быть красивым, или мужественным, или что-то в этом роде. Вот так он и изучал себя в зеркало, менял выражения лица, усмехался, был суровым, подмаргивал глазом, причесывал волосы так и эдак, воображал, будто с кем-то разговаривает. Одним словом, он готовился — поздним летом, под вечер, когда на дворе шелестела листвой старая береза, когда куры, хлопая крыльями, взлетали на насест, готовился к тому,

чтобы теперь, здесь, в этом крохотном буфете, пить молоко, холодное подкисшее молоко, под равнодушными взглядами коллег, и еще чтобы Маарья, с которой он жил два года, белокожая и пышная, в свое время целуя его, а мыслями находясь уже где-то далеко, вдруг сказала ему: не целуй меня так, чтобы слюна мне в рот текла.

III

Маттиас отнес посуду в окно кухни и еще покурил в коридоре. Фотолаборатория помещалась в большом здании химического института, и утром, идя на работу, Маттиас проходил по длинному коридору под большими трубами газопровода, мимо гудящих вытяжных шкафов и открытых дверей лабораторий, шагая быстро и уверенно, он был уже не Маттиас, а кто-то другой (ученый, Джеймс Гринвуд, в чьих руках судьбы всего мира, судьбы всех, гибель или несчастья миллионов, идет по своему институту в Санта Монике, и весь мир затаил дыхание, потому что все знают, насколько шаток этический уровень Джеймса Гринвуда, этого талантливого музыкального ученого, как легко он может позволить правительствам подкупить себя), он уже не Маттиас, тот самый,

который маленьким мальчиком не выносил свиного визга, так что в день, когда резали свинью, маме приходилось задергивать занавески, а Маттиас бросался на кровать и прятал голову под подушку, а мама садилась к постели и пела песню о том, как двух певчих птичек застала в березняке ночь, но Маттиас и сквозь песню слышал (или воображал, что слышит) пронзительный визг убиваемого животного. Мама сказала, что свинья кричит не от страха и не потому, что ее убивают, а от боли, которую причиняет не нож, а всего-навсего веревка, на которой ее тянут за ногу. Но Маттиас не снимал подушку с головы. Маттиас, тот самый,

который, перебирая недавно на чердаке свои детские рисунки, нашел нарисованный бледным карандашом, еще рукой дошкольника, проект машины смерти. Это было большое здание, куда с одной стороны входили люди, а наружу уже не выходил никто. Рисунок представлял собой разрез такого, похожего на бойню, здания: видны были тянущиеся с этажа на этаж транспортеры, катившиеся с одного конца в другой вагонетки, гильотины, никелированные ванны, желоба для стока крови. Теперь Маттиас надолго задумался над этим проектом: ничто в нем не напоминало крематориев концлагерей, да и вряд ли тогда он знал о них. Но зато он слышал о колбасных фабриках, которые размещались за городом под землей, куда в качестве сырья поступали люди, преимущественно женщины и дети, те, кто имел смелость и неосторожность сесть в чужую машину. Воспоминание об этих слухах сопровождало Маттиаса в течение всего его детства, того самого Маттиаса,

для кого наступил долгожданный радостный день, когда он остался дома один, когда отец с матерью куда-то уехали, на кладбище, или с коровой к быку, или на мельницу, или к роженице. Как только захлопнулась входная дверь, он потихоньку прокрался из дома на дорогу под горкой и убедился, что телега скрылась за лесом. Со всех ног он бросился домой, достал пробирку и до половины наполнил ее серой, которую наскреб со спичечных головок. Потом облил серу одеколоном, поставил пробирку стоймя на стол и бросил туда горящую спичку, закрыв одной рукой лицо. Огненная стрела с шипеньем ударила в потолок, погасла, рассыпавшись черными хлопьями, которые медленно опустились на белую скатерть. И это был не единственный способ, которым Маттиас угрожал миру. Еще он пробовал сделать взрывчатое вещество, смешивая сахар и селитру, о таком рецепте он слышал от отца. Готовое вещество он дал своему единственному другу, который жил за три километра и время от времени его навещал. Друг взял свежеприготовленную взрывчатку и обещал что-нибудь дома пустить на воздух. Но через несколько лет этот анархист признался, что по дороге домой он попробовал ее на вкус, она показалась ему сладкой, и так он и съел все это взрывчатое вещество, которое изготовил в своем лесном захолустье Маттиас, тот самый,

который первый класс окончил с похвальной грамотой и который сейчас бросил окурок в урну и пошел в лабораторию.

IV

Маттиас снял телефонную трубку, послушал далекие городские голоса, по ошибке попавшие в провода, чей-то разговор, общую музыку, потом набрал номер и стал считать звонки у Кристины в квартире. На всякий случай он решил учесть самое дальнее расстояние, которое ей надо идти до телефона: Кристина в ванной, два первых звонка ей не слышны из-за журчания воды, на третий она вылезает из ванны на каменный пол, на четвертый и пятый с трудом натягивает халат на мокрое тело, в спешке не сообразив, что все равно она в квартире одна, на шестой и седьмой идет, заправляя волосы, через комнату, на восьмой звонок берет мокрой рукой трубку. Но после десятого и одиннадцатого сигнала Маттиас сам положил трубку, и вдруг ему страшно стало за Кристину (гестапо настигло девушку рано утром прямо в постели, ее изнасиловали и увезли в черной машине, теперь ее пытают и надо немедленно предупредить других членов организации, потому что Кристина знает всех. Но Кристину нельзя пытать, Маттиас чуть не закричал прямо здесь же, в передней комнатушке лаборатории, в дрожащем свете неоновой лампы, в крохотной комнатушке, где на стене журчал увлажнитель воздуха: немедленно выдай всю организацию, до последнего члена, и меня в том числе, немедленно, сию минуту!). Оставалось сидеть сложа руки и ждать вечера (пока появится связной / пока связные не прибудут). Тогда станет известно все. Жива ли еще та девушка, которую Маттиас любил всего два месяца, сначала через объектив зеркальной камеры, когда он ее увидел в первый раз, как фотограф видит свою жертву, как ловец с сачком бабочку, причем сперва его больше всего очаровала в девушке гордая линия ее иссиня-черных волос и единственной его целью было уместить всю девушку в аппарат, схватить на целлулоид, сделать доступной для диапроектора, потому он и делал все крупным планом и ни разу не заглянул девушке в глаза, — где теперь Кристина? Где та, которую по-настоящему он открыл в красном свете темнушки, в старом мутном проявителе, та девушка, чье лицо ему пришлось согревать своим дыханьем, чтобы ускорить процесс проявления? Та, которую он увидел давно и подумал еще, что так должна выглядеть королева Елизавета, и нисколько не удивился, когда королеву назвали Кристиной. Через три дня, в солнечный день, когда талый снег хлюпал за дверями подъезда, они уже целовались на лестнице, не думая о том, нужно ли кому-нибудь то, что они делают, и каждый раз, когда ветер распахивал двери подъезда, свет ударял по ним, точно плетью. И в доме номер 14 между первым и вторым этажом они написали свои имена — мелко, шариковой ручкой. И они так шептались, будто Маттиасу предстояла долгая поездка (долгая торговая поездка за пушниной, и Кристина боялась, что девицы с мануфактуры вцепятся в Маттиаса и станут тянуть его в постель, при этом визжа тоненькими голосами. Маттиас со своей стороны поклялся, что такого не случится, и под страхом смерти запретил Кристине идти замуж за коммерсанта Хаузенберга), и, когда они обменялись взаимными клятвами, Кристина всем телом прижалась к Маттиасу, а Маттиас в свою очередь прижал ее крепко к грязной оштукатуренной стене, — где она теперь? Где та, чьи объятия Маттиасу вспомнились вдруг на улице, так что он задохнулся и прохожие с удивлением глядели на него — не стало ли ему плохо? Вот так, думая об исчезновении Кристины

и уже заранее ее ненавидя за обман и предательство, находясь с нею врозь уже двадцать четыре часа, срок для человека мирного времени довольно большой, Маттиас вошел в полутемное помещение, где работала большая копировальная машина. Было двенадцать часов. С двух разных дисков сходили две целлулоидные ленты, отдельно друг от друга проходили по ведущим роликам сквозь щели и встречались за несколько сантиметров от окошка, где мелькал ослепительный свет электрической дуги, который их объединял и навсегда погружал друг в друга, и через какой-то сантиметр, пройдя ослепительно мигающее окошко, они снова разделялись, расходились по разным роликам, давая себя накручивать на разные диски, чтобы там ждать, пока одна лента снова вернется в шкаф на свою полку, а вторая впитает в себя проявляющий раствор, станет такой же, как первая, застынет такой до самой смерти, станется благодаря фотоаппаратуре безразличной ко всяческой фантазии и выдумке, а потом высохнет на жарком ветру вентилятора. В этом помещении и стоял сейчас Маттиас, и машина работала сама по себе, и Маттиас вспомнил, как, когда он жил еще с Маарьей, она видела во сне, будто вокруг нее стоят лысые мужчины и тыкают ее смычками. Тыкают ей в розовое тело, в красные соски. Маттиас в детстве однажды мучил навозного жука батарейкой, смотрел, что с ним будет. Теперь, каждый раз, когда он напивался, он впадал в истерику и начинал рассказывать о смерти еврейских детей во время второй мировой войны. Он всем надоедал рассказом, как ребенка подбрасывали в воздух и потом по нему стреляли. Все отворачивались от Маттиаса, всем он становился неприятен, и его заплаканные глаза тоже. Маарья презирала его такого, презирала и стыдилась.

V

Только теперь пришел на работу старый фотограф. На часах было без пяти час. Старый фотограф был невысокий, кряжистый немногословный человек, губы у него были в виде буквы Н и редко улыбались. Под его взглядом Маттиас сразу начал постыдно суетиться: взял пачку фотобумаги, проделал с ней бессмысленный путь к другому столу, озабоченно насвистывая при этом. Он хотел как-то понравиться одинокому, грустному старику, хотел сделать его жизнь прекрасней. «Со свадьбы снимки готовы?» — спросил старик обычным своим тоном, в котором Маттиасу всегда чудилась какая-то недоброжелательность. Он кивнул, на что старик еще более недоброжелательно спросил, хорошо ли Маттиас закрепил снимки, прошлый раз он недодержал снимки в закрепителе и половина пошла на сушителе сине-желтыми полосами. Маттиас успокоил старика, и тот повернулся и ушел, а ведь Маттиас относился к нему хорошо и очень хотел, чтобы этот седой грустный старик полюбил его, безотцовщину (отец жил в деревне), но старик не сделал этого, ушел, и Маттиас поглядел ему в спину ненавидящим взглядом, даже слишком, неожиданно для самого себя. Но в этой спине было столько безнадежного покоя или слишком хорошо скрытого одиночества, притворства, что Маттиас вдруг ощутил в своей руке копье (копье дикаря в красноватом зареве костров, под бой барабанов), которое он сейчас вонзит старику между лопаток. Но прежде чем он успел осуществить свое намерение, старик скрылся в своей темнушке. (Барабанный бой оборвался, а костры в лучах солнца превратились в засыпанные пеплом серые кострища). Времени было ровно час, Маттиас уже шесть часов бодрствовал в этом мире, наполовину еще не пришедший в себя с похмелья, усталый от вчерашней свадьбы (кто там в самом деле женился?), усталый свадебный фотограф,

не успевший сфотографировать одного человека, который вдруг, без видимой причины, ночью в полвторого, двенадцать с половиной часов назад, без какой-либо видимой причины начинал буянить, кричал что-то непонятное и разбил два бокала об пол, причем все вздрогнули и замолкли, даже молодая женщина, которая была вместе с ним, весь вечер просидела рядом, как гувернантка, и испуганно шептала: не делай этого, не делай этого. Но на это он схватил еще бокал и с размаху шмякнул об пол. Всех охватил ужас, что этот мужчина не ограничится одними бокалами, что он войдет в раж и порушит все кругом, потом весь дом, затем весь город и наконец весь мир. Съежившись, все следили за его мимикой, пятьдесят человек против одного. Мужчина многим угрожал, называя по именам, но никто не осмелился и слова ему сказать. Но тут вдруг встал жених, с побелевшим лицом, рывком высвободясь из рук невесты, пытавшейся его успокоить. Неожиданным движением он схватил с тарелки целую горсть булочек и бросил скандалисту прямо в глаза. В полнейшей тишине проговорил молитву какой-то старый человек, прочел «отче наш», и буян сник и сел на место, ни на кого не глядя. Понемногу снова начались прежние разговоры, чей-то одинокий высокий голос выкрикнул «горько», но этого Маттиас не сфотографировал, да такие вещи и не фотографируют.

VI

У пятилетнего Маттиаса была любимая курица, в отличие от других кур серо-пестрая. Эта курица любила Маттиаса, клевала у него с ладони, запрыгивала на плечо и там дремала. И видом она отличалась от других кур, ленивых и глупых. Откуда она взялась в этом мире, почему — этого не знал никто. Между пестрой курицей и другими никогда не наблюдалось ссор, но и дружбы тоже не было. Неслась она не больше других, скорее меньше, и держали-то ее только ради Маттиаса. Маттиас кормил ее отдельно, за углом амбара, и на эту любовь курица тоже отвечала ему любовью и несколько раз залетала утром через окно к нему в комнату его будить. Однажды утром курицу нашли в хлеву на соломе мертвой, она ушла от нас так же беспричинно, как и пришла. Маттиас и бабушка похоронили курицу за клетушкой у края леса на глубине примерно полметра, при этом бабушка сделала из двух палочек, скрепив их черной лентой, небольшой крестик. Когда он развалился, на могилку посадили елочку высотой примерно тридцать сантиметров. Побывав здесь позднее, Маттиас обнаружил, что ель вытянулась ввысь почти на два с половиной метра, и он понял, что мощный смоляной корень давно пророс сквозь хрупкий куриный скелет, разорвал его на отдельные голые косточки. А тогда, примерно в то же время, когда умерла курица, Маттиас посмотрел в кино один военный фильм, и ему запомнилась такая сцена. Офицер в черной форме беспечно разгуливает по освещенной солнечными пятнами лужайке, и тут из-за куста выскакивает другой солдат, в другой форме, и, вцепившись в первого, падает вместе с ним на высокую, мягкую, колышущуюся под ветром траву, свободной рукой во время падения вонзая ему нож в грудь. Маттиасу понравилось играть в эту сцену, часто он бросался на воображаемого противника, хватал пустоту и наносил в пустоту удар ножом, чтобы затем упасть на траву с необъяснимым, сладостным чувством где-то в животе. И точно так же, как в фильме, он стирал потом с ножа клейкую, яркую в свете солнца кровь. Когда они потом с четырехлетней соседской девочкой стали играть в бандитов, этот удар ножом стал у них в игре кульминационным пунктом. Однажды осенью, во время молотьбы, увлеченный игрой Маттиас даже не заметил, как вокруг них собрались мужики и стали наблюдать, как они среди скирд соломы играют в бандитов. И когда Маттиас, нисколько не смутившись, поднял голову, один мужик сказал ему с издевкой: парень, с таких-то пор?

VII

Маттиас снова снял трубку, набрал номер и приготовился опять считать до десяти, но уже во время второго звонка трубку сняли и Кристина (королева) сказала алло. Маттиас не ответил сразу, заставил Кристину повторить это бессмысленное, не рекомендуемое учебниками хорошего тона слово, сам мысленно проглядывая свой прощальный текст (что я могу тут поделать, если этот пузан, звукооператор, больше тебе светит, все равно ты от него никогда не отвяжешься, а со мной ты бы только скучала, good bye). Но вместо этого он, наоборот, спросил Кристину, где она была. Кристина объяснила, что она вечером пошла к подруге, она ведь знала, что Маттиас на свадьбе, а пришла ночью поздно, часа в три, а утром сразу пошла на базар, потом в кафе и только сейчас вот пришла домой (в замок). Маттиас знал, что девушка не обманывает, но он не поверил, что жизнь ему подсовывает такие простые решения, что она и под машину-то не попала (не изнасилована гестаповцами, не съедена волками, не заточена в тюрьму, не приглашена на мызу), и спросил бессмысленно: это правда? Кристина, естественно, на это не ответила, и какое-то время они слушали дыханье друг друга, которое сначала превращалось в электромагнитные волны, а потом снова становилось дыханием. Маттиасу ничего не оставалось, как сдаться, и он спросил, где они встретятся. На это Кристина ответила, что в пять на центральной площади. Маттиас положил трубку, взглянул на часы, на часах было всего два,

и Кристина положила трубку и взглянула на часы, было без одной минуты два, в кухне на плите грелась вода для кофе, и так уже несколько лет, которые она жила здесь в городе, второй год в университете, с самого начала здесь, ни одного месяца в общежитии, предоставленная самой себе (регентам), безразличные хозяйкины шаги в коридоре, музыка по радио, менявшаяся сообразно моде, и горячие деньки, как теперь, когда она любила Маттиаса, и осени, когда она возвращалась из лагеря, и ночи, когда она приходила с вечеринок, и книги, которые покупала сначала как попадется, а потом с разбором, и слишком много воспоминаний, которые делают слабой, и ее постель, где она стала женщиной, а потом перестала быть ею (и ящик стола с письмами, полными несбывшейся жизни, и валуны на пляже Каблиранд, сухие и невзрачные), и фото Маттиаса, вовзгляде недоверие и надежда, и календарь этого года, где среди первых дней листок, помеченный крестиком, когда она, униженная, усталая, опустошенная, вернулась из больницы и целыми днями глядела в потолок, неспособная представить себе, что что-то сможет еще ее радовать, и обои, которые она увидела, когда снова почувствовала себя человеком, хотя уже уверилась, что такое чувство бывает лишь во сне. Она пошла на кухню, сняла кофейник с огня и стала пить горький, без сахара, напиток.

VIII

Чтобы убить время, Маттиас взял свой фотоаппарат, отвинтил левой рукой объектив, заглянул внутрь, счистил кисточкой пыль с трапециевидного зеркала, потом с внутренней стороны объектива, с синевато поблескивающей линзы. Потом ввинтил объектив назад и положил аппарат на стол. Как раз на этом столе он зимой обрезал фотографии большим гильотинообразным резаком. Когда он в очередной раз спустил нож резака, сельский пейзаж на фотографии вдруг залило кровью, и Маттиас увидел, что он у себя с указательного пальца срезал кусочек мяса. Он замотал рану носовым платком, надел пиджак и пошел в поликлинику, где его усадили на стул, а вокруг собралась дюжина молодых девушек, практиканток. Маттиас закрыл глаза и почувствовал, как из пальца сочится кровь, услышал, как шепчутся девушки. Пару раз палец и всю руку пронзила острая боль, а потом уже боли не было, и ему захотелось спать, он в эту ночь не спал, в четыре часа Маарья призналась ему, пораженному, что любит другого, Маттиас убежал в кухню, сидел там около холодильника, слушал его жужжанье и только около шести задремал на час. И теперь он не хотел об этом думать, не хотел также искать никакой символики (брошен — истекаю кровью), хотя это было бы легко сделать и подействовало бы успокаивающе, он просто сидел с закрытыми глазами и только потом с удивлением увидел свою забинтованную руку и свою кровь на полу на линолеуме. Сейчас рана уже затянулась, только ноготь стал немного длиннее. И как раз тогда, когда Маттиас стал разглядывать свою руку, старый фотограф вылез из своей норы

(кто знает, почему старик такой мрачный, может, у него невестка от его сына ушла, забрав маленького Рейна, чьи теплые пальчики дедушка не смог позабыть; может, у него умер фронтовой друг, единственный старый приятель, с кем он мог беседовать за рюмкой водки; может, его мучили боли в почках и сегодня утром его впервые настигла мысль о скорой смерти; может, у него сломалась купленная вчера электрическая бритва; а может, он никогда в жизни веселым не был, никогда, вечно замкнутый тип, будто в каком-то футляре?),

презрительно глянул на Маттиаса, как на заядлого лодыря, сказал, чтобы Маттиас шел ему помочь, и, не дожидаясь ответа, ушел назад в свою темнушку, да и зачем ему ждать ответа, если Маттиас его подчиненный? В художественной фотографии признанный как самостоятельная личность, а здесь в лаборатории все-таки подчиненный. И Маттиас пошел за стариком в его темнушку, где они склонились вдвоем над ящиком контактного копирователя, таким же древним, как его хозяин. Задачей Маттиаса было передвигать пленки, в то время как старик давал экспозицию. Так они и стояли, склонившись над ящиком, головами друг к другу, старый фотограф и Маттиас,

который в начале своей жизни фотографа пытался деформировать действительность, использовал приемы фотографики, замедленную съемку и широкоугольный объектив, пытался ухватить динамику. Пару его снимков уже тогда отметили на республиканском конкурсе. Теперь же он делал преимущественно портреты, но вся методика была совершенно иная, чем несколько лет назад. Он усаживал человека прямо на стул и снимал его анфас и с обеих сторон в профиль. Все три снимка он печатал на один лист. Когда он просматривал свою коллекцию, ему казалось, что он, сам того не сознавая, превратился в судебного фотографа, его собрание напоминает архив охранки. Все, кого он снимал, выглядели как арестанты, хотя у Маттиаса такого и в мыслях не было. В свое оправдание он решил, что вот когда начнется (что? война?), тогда его архив может пригодиться кому-нибудь, например контрразведке. Оправдание совсем не оригинальное для такого фотографа, как Маттиас,

который бывал здесь, в лаборатории у старика, десятки раз, но каждый раз его взгляд приковывала большая полка под потолком, где рядами стояли белые коробки с пленками (тысячи людей, узников в царстве этого старого, астматически сопящего волшебника, осужденных на безвременную смерть). Но Маттиас не допускал мысли о том, что все так и будет, что ничего не произойдет. (Ночью в коробках вдруг слышится тихий шорох, он все усиливается. Крышки коробок вдруг открываются, и вот уже тысячи белых бабочек порхают в тесной темной комнатушке. Они натыкаются друг на дружку, садятся на корпус увеличителя, шуршат на грудах фотобумаги. Воздух приходит в движение, это души устроили грандиозный праздник танца. Поднимается ветер. Если бы теперь кто-нибудь случайно открыл дверь, луч света моментально сжег бы всех этих бабочек и пепел хлопьями осел бы на грязный пол. И утром старик не нашел бы на месте ни одной пленки, то-то бы начал всех обвинять и проклинать). Но на самом деле этого не произойдет. Институт закрыт, внутренние двери тоже, да еще две двери — в лабораторию и в темнушку. Так что танец белых бабочек без помех продолжается до утра, а в пять все стихает, пленки тихо и послушно (притворившись мертвыми) лежат по местам до следующей ночи. Так представлял себе все это Маттиас, и еще он подумал, что неспроста он так перепугался, когда Кристина не ответила по телефону, и неспроста так был счастлив, когда девушка наконец ответила. И сейчас, в чужой полутемной комнате, он вспомнил один странный случай, происшедший с ним однажды летом, он тогда еще учился в школе. Однажды августовской ночью он гулял по улочкам старой части Тарту с одной женщиной, ей вдруг захотелось пива и она сказала, что сейчас ночью единственное место, где можно пива достать, это пивзавод. Скоро они пришли к краевому кирпичному зданию, на стенах которого метались гигантские тени от кленовых ветвей. Все окна были темны, но внутри здания работали машины, чувствовалось, как земля слегка дрожит от чьих-то шагов, как в трубах пульсирует пиво, как давит оно в стенки бочек. Женщина подошла к одному окну на первом этаже, оно не было заперто на крючок, и ухватилась рукой за наличник. И тут невесть откуда взявшиеся сильные мужские руки втянули женщину внутрь, словно перышко, окно захлопнулось. Все опять было по-прежнему. Монотонно подрагивала земля под ногами, завод работал. Маттиас ждал с полчаса, но женщина не показывалась. Меланхолически он побрел домой. Никогда, никогда больше он этой женщины не видел. Ее нервический смех и жирно напомаженные губы иногда вспоминались Маттиасу, когда он пил пиво. Теперь он уже не был такой любитель пива, как в школьные годы. Так что все уходит, и это было известно Маттиасу. Он выпрямился, и тут же старый фотограф сказал, что на этот раз хватит. Маттиас вышел из темнушки. Времени было без четверти четыре,

и Маттиас увидел свет дня, и к Кристине рано еще было идти, и пылинки кружились в воздухе, и в такие вот послеобеденные минуты Маттиас с наслаждением уткнулся бы лицом в колени матери и выплакал бы всю свою боль, но он не мог этого сделать, потому что мама не могла видеть, как он плачет, она этого боялась, потому что Маттиас шестилетним мальчиком умирал от дифтерита. Была война, и неоткуда было взять ни врача, ни фельдшера. Аспирин не помог, а сыворотки не было. Ночи напролет горела у Маттиаса в комнате лампа. Мальчик тяжело дышал, метался на подушке. Матери было тридцать восемь лет, Маттиас был первый, а может, и последний ее ребенок. Сколько она сомневалась, не решалась, боялась и стыдилась, пока не дошло до этого. Наконец отцу посчастливилось найти за двадцать километров от дома и привезти старого фельдшера. Тот сделал дорогостоящий укол, получив в уплату молока, масла, яиц и ветчины. В этот же вечер мать увидела, что Маттиасу становится еще хуже. Мальчик хрипел, дыхание временами пропадало совсем. Мать склонилась над кроватью и крикнула отца. Тот вошел и остался стоять в заснеженных сапогах у дверей. Издалека доносилась пушечная канонада: война опять приближалась. У Маттиаса со лба скатывались крупные капли пота. Мать взяла его на руки. Мальчик опять захрипел, дыхание у него остановилось совсем. Родители замерли, боясь пошевелиться, только слушали затаив дыхание, будто хотели разделить судьбу своего единственного ребенка. За какие-то секунды лицо Маттиаса посинело, глаза закатились, щеки ввалились. Затем из груди у него вырвался отчаянный, хриплый, долгий кашель, он несколько раз сглотнул и стал с присвистом дышать. Мать разрыдалась. Отец бессильно опустился на стул. И уже со следующего дня болезнь стала понемногу отступать,

а вчера, когда Маттиас с Кристиной сели в автобус, на Кристине были темные солнечные очки, и какой-то незнакомый мужчина в рабочей одежде потянулся грязной рукой к Кристининым очкам и крикнул на весь автобус: «Слепая идет! Слепая! Снимем с нее очки!» Маттиас схватил Кристину за руку и стал проталкивать вперед, чтобы тот до нее не смог дотянуться, но мужчина не успокоился и все орал: «Давай-давай, веди ее! Снимем-ка с нее лучше очки!» Маленькая женщина, ехавшая вместе с ним, звонко рассмеялась. Маттиас, не оглядываясь назад, всю дорогу молчал, а когда они добрались до Кристининого дома, до ее бедной студенческой комнатки, которую она снимала, бросился на диван и сидел уставясь в потолок, пока девушка готовила чай, и не двинулся даже тогда, когда длинные Кристинины пальцы погладили его по затылку. «Какое счастье, что ты не слепая, — сказал он наконец. — Тот господин, видно, и вправду думал, что глазницы твои пустые». Он усмехнулся, а Кристине не оставалось ничего другого, как сказать: «Эх, Маттиас, Маттиас, мало тебе в жизни доставалось». За стенкой играла музыка, во дворе кто-то пронзительно закричал, все время чувствовалось, что они живут среди других людей, в близком соседстве с другими. Этого факта нельзя было опровергнуть, нельзя было о нем забыть. Маттиас встал, прижал девушку к себе так крепко, как только мог, так, что она даже ойкнула, и поцеловал ее в застывшие в улыбке губы. Как будто хотел доказать, что все ему в жизни нипочем. При помощи любви он хотел преодолеть свою манию, будто все ему желают зла. Не отнимая губ от его губ, бледнея лицом, девушка стала расстегивать на нем рубашку, пальцы ее дрожали, и сердце заходилось, как и каждый раз, и Маттиас забыл про свою обиду, ему захотелось никогда не знать больше никаких обид, и девушка была так горда и так красива, как никогда раньше, и они любили друг друга, в бензиновом чаду, проникавшем сюда через раскрытые окна, в запахе сиреней, в городе, которого нет на карте мира.

IX

Без четверти пять Маттиас вышел из лаборатории в теплый вонючий предвечерний город, в котором воздух стоял без движения, и пошел к центральной площади, и скоро веки и рот ему залило потом. Он был фотограф и смотрел на все вокруг, на женщин, на развороченный асфальт, на пыльные витрины, и знал, что ничего во всем этом он не хотел бы изменить. Однажды он фотографировал женщину, которую любил, однажды он фотографировал Маарью в свете бокового светильника, и сделал полученный снимок сверхконтрастным, и гордился, потому что снимок казался ему лучшим из всего, что он до сих пор сделал. Только потом он понял, что фотографировал просто череп, убрал мышцы с костей и жилы из-под кожи. Он получил изображение и потерял женщину, и с этого времени его интересовала лишь фактура кожи. Часами он мог разглядывать поры, шрамы, морщины на человеческих лицах,

и сейчас он шел навстречу Кристине, в банной послеполуденной жаре, посреди города, и увидел ее, ожидавшую его возле давно высохшего фонтана. В безоблачном небе над девушкой кружились, пронзительно крича, галки. Это был город, к чьим мольбам великодушно снизошла королева Кристина 20 августа 1646 года, подписав Corpus privilegorum, предоставивший городу много прав и действовавший в течение многих десятилетий. Но все это осталось незапечатленным и навеки ушло, все то, что он увидел сейчас (эти извозчичьи пролетки на резиновом ходу, барышни с белыми солнечными зонтиками и их кавалеры в полосатых брюках, которые прочли в газетах, что образована Лига Наций, а Невиль Чемберлен стал премьер-министром Англии, а слева было казино, где вечером должен был состояться бал для прессы, а справа вон те бородатые крестьяне, приехавшие на базар продавать масло). Он подошел к девушке (и Муссолини повесили, и в Венгрии началось восстание), и город медленно, но неотвратимо распадался на глазах, таял асфальт, поднялись столбы пыли, со стен, точно снег, посыпалась известка. Но девушка больше не старела, не молодела, она сидела и болтала ногами, абсолютное настоящее время, Christine praesens, и тут же поблизости в четырехэтажном здании обсуждали проблему соотношения производства и потребления, Яан Таммеорг стал доктором филологических наук, в универмаге появились в продаже джинсы, а одна женщина около универмага попала под машину и ее увезли в больницу с сотрясением мозга. В тот день в том небольшом городе появилось на свет 5 детей и умерло 3 человека. В магазинах продано товаров в целом на 3 000 000 рублей, в вытрезвитель попало 15 человек. Потреблено 35 000 кубометров воды. Общая сумма вкладов в сберкассах составляла 50 000 000 рублей.

X

Когда они уселись в последнем ряду, до начала фильма оставалось еще пять минут. Заполнены были только первые ряды, никто больше не приходил, громко играла музыка (sunrise this is the last, baby). Они никак не могли дождаться начала, возбужденно поглядывая на большие часы под потолком сбоку от экрана. Наконец свет начал гаснуть. Море, осенний день, белые гребни волн, холодный ветер, низкое октябрьское солнце. Холодный воздух, четкий горизонт. На фоне темно-синего моря стоял красный автомобиль. Громко играла музыка. Мужчина укладывал в багажник чемоданы. Тут же, в дверях дома, стояла женщина в желтом платье, платье развевается на ветру. Мужчина уложил чемоданы, выпрямился. Женщина босая сошла с лестницы, подошла к мужчине, они посмотрели в глаза друг другу. С едва заметной усмешкой на губах. По всей видимости, они были муж и жена. Мужчина обнял женщину, притянул к себе, но не поцеловал. Вроде бы тряхнул легонько женщину за плечи, нежно, прощаясь ненадолго: ну, пока, дорогая. Потом подмигнул ей и сел в машину. Все так же громко и печально играла музыка, машина поехала вдоль берега. Они увидели дорогу глазами этого мужчины, затем машину, наезжавшую прямо на камеру и промелькнувшую над нею, затем панораму с машиной. Никелированные части автомобиля сверкали на солнце, бурлило море, кричали чайки. Машина исчезла из виду. Мужчина, сидевший за рулем, был молодой преуспевающий инженер, они только что видели его дачу, он должен был на пару дней оставить жену одну, у него в городе были дела. Мужчину играл Эвальд Хермакюла, женщину — Ада Лундвер. Когда машина скрылась из вида, они увидели третьего героя, которого играл Лембит Ульфсак. С сумкой через плечо, в клетчатой рубашке, он шел себе, насвистывая, вдоль берега моря. Музыка стихла, теперь они слышали только свист этого парня и хруст шагов по прибрежной гальке. Его глазами они увидели дачу этого инженера, ту самую, откуда он недавно уехал. Красиво смотрелся этот дом издали: маленькое светло-желтое строение, с одной стороны темно-синее море, с другой темно-зеленый лес с одиночными березами, уже пожелтевшими, такими же желтыми, как и дом. При виде его возникало ощущение, что, несмотря на всю свою беспомощность, он может быть прекрасным убежищем во время декабрьских штормов: за окном бушует, будто океан, безбрежное море, ты сидишь, горит камин, выпиваешь рюмку коньяка, читаешь Флобера… Выглянуло солнце. Парень подошел к дому, остановился у дверей, стал разглядывать прикрепленную к фасаду лампу, видимо служащую маяком. В этот момент на пороге появилась женщина, и тут же пошел наезд трансфокатором. Вернее, конечно, будет сказать: подтянулись к ней ближе, в отношении трансфокатора так будет точней. Надо сказать, Маттиас очень любил сцены, сделанные при помощи трансфокатора. Молодой человек что-то спросил, женщина ответила, потом вдруг спросила женщина, а молодой человек вроде бы смешался на какие-то секунды. Во всяком случае он последовал за женщиной в дом. Эта дача была обставлена как холл в доме какого-нибудь сноба. За большим окном виднелось море, прямо под окном была большая кушетка, примерно на уровне нижней рамы, — ложась, ты оказывался как бы на подоконнике. Шкафы были встроены в стены, на полу валялись многочисленные подушки. Тут и там стояли подсвечники, на стене висело громадное фотоувеличение старой и больной Эдит Пиаф. Женщина предложила парню сесть, последовал долгий, скучноватый, но тонко поставленный ритуал довольно пошлого кофепития и случайного флирта. Все было сделано одним куском, без монтажа, что Маттиас сразу же заметил, и камера все время была неподвижна. Флирт все развивался. Следующая сцена представляла собой его вторую стадию. Слегка разгоряченный парень получил от инженерской супруги пощечину, как мелкий жуир от добропорядочной женщины в салонной драме. Парень он был самый обычный, разве что слегка смахивал на хиппи, но тут же подчеркивалось, что он не живет за счет общества, учится, работает. Однако до женщин он был охотник. И весь фильм и строился на различных возможностях, на различных отношениях между людьми. Сценарист подчеркивал, что отношения между людьми непостоянны. Всякая перемена вокруг — время дня, освещение, погода — все вносит в них новые оттенки. И довольно банальный флирт принимал в течение суток все новые формы. За салонной драмой последовал фарс (попытка по инициативе парня идти купаться в холодной воде), затем буржуазная драма (ужин и исповедь женщины о своем муже и несчастливом браке), затем love story (лирическая влюбленность, приправленная легким цинизмом). Ночью разыгрался шторм, гроза, дом сотрясался, ветер завывал по всем углам. Свеча отбрасывала на стену черную тень парня. И женушка инженера, в прекрасных, но равнодушных глазах которой зажегся трагический огонь, крикнула, точно леди Макбет: «Я не люблю тебя!» Она отпрянула назад, сбила со стола пепельницу, наткнулась на стену и застыла там в дрожащем свете свечи, разведя руки в стороны, как распятый Христос. Парень коротко рассмеялся и подошел ближе, новая щекотливая ситуация возбуждала его. Эх ты, глупый мальчишка на чьей-то богатой даче средь береговой гальки где-то в Западной Эстонии, откуда тебе знать, какие возможности таятся в такой женщине? Неожиданно она схватила десертный ножичек, занесла его… Пауза. Затем нож со звоном упал на пол из ее ослабевшей руки. И тут же за окном сверкнула молния, огненный зигзаг впился в чернеющее море, раскат грома низко прокатился над домом, пламя свечи затрепетало в звуковой волне. Женщина медленно опустилась на колени, в вырезе платья показалась оголившаяся грудь. Она была жалкая, как котенок. Парень бросился к ней. Началась мелодрама, здесь, под родным небом, на клочке земли, означавшем для них весь мир, началась игра страсти и самозащиты, поставленная психологически очень тонко, порою смело балансируя на грани хорошего вкуса. Но скоро пришло утро, наступил день, женщина начала бояться возможного скорого возвращения мужа. Как пародия на Антониони было поставлено их рассыпающееся на осколки чувство, скука серого дня после ушедшего шторма. И под конец невыносимое напряжение, взаимные обвинения, ссора. Парень схватил свою сумку и стал уходить. Проплутав несколько часов по лесу, он вышел из лесу на шоссе. Было уже темно, он остановил первую попавшуюся машину. Усевшись, он увидел рядом с водителем женщину и узнал в ней свою ночную партнершу, за которой тем временем приехал на машине муж. Женщина его не узнала, и он, разумеется, ответил тем же. А ничего не подозревающий муж без умолку болтал, похваляясь собой, своей машиной, своей женой, рассуждал о политике, сказал, что видел фильмы про Джеймса Бонда, и даже насвистел мелодию из фильма «From Russia With Love». В городе парень вылез, дал мужу рубль, а тот и не подозревал, за что он получил этот рубль. Некоммуникабельные, не понимающие друг друга люди разошлись так же просто, как и сошлись.

Когда Маттиас и Кристина вышли из кино, уже смеркалось. После цветного фильма было особенно заметно, как гасли цвета в подступавших сумерках.

XI

Маттиас шел следом за девушкой, отставая от нее на пару шагов, с сигаретой в уголке рта. Профессиональным взглядом он всматривался во встречных, будто подыскивая новых кандидатов для своей коллекции. Он знал, что многие не позволили бы себя фотографировать. Большинство дикарей не разрешает себя фотографировать. Они боятся, что их изображение, их второе я, можно использовать с дурной целью, заколдовав, навсегда поработить, даже убить. Что сделают с картинкой, то сделается и со мной, рассуждают они. Но что говорить о дикарях. Маттиасу съемка часто стоила больших трудов. Даже двое его друзей не могли оставаться спокойными, когда на них направляли объектив. Первый, ученый, едва завидев аппарат, начинал гримасничать, растягивал губы, таращил глаза. Второй, актер, был натура более экспрессивная, под стеклянным взором аппарата он сразу задергался, повалился на пол, стал кричать и сучить ногами. Оба они Маттиаса весьма обескуражили. Он опустил аппарат и отказался снимать. Он был внутренне опустошен. Кроме них, были и другие клиенты, не столь, правда, беспокойные, например женщины, которые перед камерой начинали жеманничать, говоря, что они некрасивы, что хороших снимков с них не сделаешь. И, увы, большей частью оказывались правы. Но Маттиас фотографировал их с удовольствием. И с удовольствием потом наблюдал, как потом рвали на кусочки готовые снимки, как отрывали лбы от носов, рты от щек, шеи от туловища, и все ради того, чтобы остаться неизвестными, как топали ногами и плясали на клочках фотографий. Но им, бедняжкам, от Маттиаса уже было не уйти, потому что негативы были у него в шкафу под замком. Они могли рвать снимки сколько угодно, могли ругаться сколько угодно, но себе они уже не принадлежали, так что правы были дикие колдуны: их лица вопреки течению времени навечно остались молодыми или вопреки смерти навечно старыми, и летний загар уже не сходил с их лиц. Все это было во власти Маттиаса, того самого Маттиаса,

на которого сейчас взглянула Кристина и подумала: память, кажется, следовало бы вообще уничтожить, потому что больше всего утомляют воспоминания; через мозг надо электрический ток пропускать, он бы тогда опять очищался и все можно было бы начинать сначала.

XII

Они решили пойти в ресторан, и (королева) Кристина сказала, что ей надо переодеться. Маттиас решил идти в чем был, на нем с утра была белая рубашка с галстуком. Дома девушка надела длинное светлое платье, а к декольте пришпилила искусственные цветы. Потом накрасила губы, причесалась. Маттиас в это время сидел в кресле и смотрел в окно, в летний вечерний сумрак, в то самое окно, в которое девушка некогда смотрела на такие же летние вечера, и ему вспомнился один вечер, как раз после того как они сошлись с Кристиной, как он с одним другом сидел в какой-то комнате на другом конце города. Они пили чай, разговаривали. Температура неожиданно упала, окна толсто обледенели даже изнутри, стены скрипели, последние пешеходы, хрустя снегом, спешили домой. Маттиас улегся животом на диван и стал разглядывать фотографии, развешанные у друга по стенам. Среди прочих он заметил фотографию друга, где он был с бородой, без усов. Демон поблизости, но он принял такой облик, что его невозможно узнать. Он пригляделся к фотографиям. У всех на снимках были одинаково раскрыты глаза. Все они были его соотечественники. Вдруг с улицы донесся ружейный выстрел. Через несколько мгновений к ним в дверь сердито постучал хозяин дома, просунул голову в дверь и спросил: «Вы стреляли?» — «У нас и ружья-то нет», — ответил друг Маттиаса за них двоих. Хозяин посмотрел на них, долго, иронически, и закрыл дверь. «Черт возьми, у нас и ружья-то никакого нет», — повторил Маттиас возмущенно. И вдруг понял, что он сам не верит тому, что говорит. Эта очень холодная зима стала теперь очень жарким летом, и снова холодная зима стояла на пороге. Маттиас читал, что демон искушал Декарта, когда тот создал свою систему, заставил ученого выйти из дома и присоединиться к пьяным матросам. И еще ему откуда-то запомнилось, что королева Кристина в свое время приняла в Швеции того самого Декарта. Но с тем же успехом все это могло быть и чистой выдумкой.

XIII

Ресторан находился в том месте, где некогда был остров. На этом острове в средние века помещался русский торговый двор. В 1578 году Иво Шенкенберг сжег большую часть города, но во время польского владычества этот двор отстроили заново и снова большей частью разрушили в дни осады 1625 года. В 1708 году сожгли весь город. К 1785 году по приказу императрицы Екатерины один рукав реки перекрыли, и остров отошел к суше. Позднее это место назвали Рыбным рынком. После войны здесь было совершенно пустынно, там посеяли траву, посадили деревья, а несколько лет назад построили ресторан. Его вывеска, красный круг в синем треугольнике, ночью светилась и была видна чуть ли не через весь город. Освещенные огромные окна отражались в тихих водах реки. Шлягеры были слышны за несколько сот метров, время от времени сюда приходили выступать лучшие солисты. Средняя выручка в день составляла… рублей. За обычный вечер выпивалось в среднем …литров водки …литров коньяка …литров вина …литров шампанского …литров крепленого вина и …литров пива. За день съедали …килограммов мяса и …килограммов картофеля. По величине это был второй или третий ресторан в городе.

XIV

(Sunrise this is the last, baby). В потемках, наполненных музыкой, Маттиас сдал в гардероб Кристинин плащ и сел на низкий мягкий стул в ожидании, пока Кристина причесывается в туалете. Подпер голову руками, потер пальцем лоб. (Вот и день недалек, мой последний денек). За стойкой гардероба стояли два швейцара. Один, седоволосый, напоминал университетского преподавателя.

(Швейцар Март Дмоховский был восемнадцатилетним баскетболистом, когда, возвращаясь ночью из клуба, остановился посреди улицы, чтобы перевести дух от густого осеннего тумана, удушливо забившего легкие и сузившего обзор до десяти метров. Вдруг он почувствовал у себя на шее чью-то руку, и незнакомый женский голос сказал: «Позвольте, я постою с вами так». Дмоховский не успел прийти в себя, как через плечо женщины увидел вынырнувший из тумана силуэт огромного мужчины и услышал пьяное бормотанье. Неизвестный тут же пропал в тумане, а женщина выпустила из объятий шею юноши, извинилась и тоже исчезла. Долго бродил Дмоховский в тумане, проклиная себя за то, что стоял как болван, когда его счастье, его единственная обхватила его шею своей рукой. Это случилось в 1933 году, но до сих пор Март Дмоховский не забыл голос той женщины, нежность ее пальцев, запах ее духов. Он не уставал себя упрекать за то, что вынужден делить себя между двумя женщинами — пришедшей из тумана незнакомкой и своей теперешней женой).

Второй был молодой, кудрявый. Первый сидел позади и чистил апельсин, а второй стоял тут, положив руки на стойку. Над ними горел целый ряд пластмассовых светильников. (Sunrise this is the last, baby). Тут вышла Кристина, Маттиас встал, и они купили у администратора билеты. Администратор была женщина примерно пятидесяти лет со всклокоченной прической. Протягивая билеты, она не взглянула на Маттиаса. Не взглянула и тогда, когда брала деньги. Правда, ее взгляд остановился на цветке, пришпиленном у Кристины на груди, но ненадолго. Они поднялись по лестнице навстречу музыке. Я вступаю под своды глухие. Для тебя, для тебя лишь, Мария. Остановились в дверях, оглядели зал, отыскивая свой столик. (Yes, I did what I did for Maria). «У нас номер семь», — сказал Маттиас, ритуально беря Кристину под руку. И его захватило то всеобщее притворство, которому подвержены люди, в одиночку или вдвоем пробирающиеся среди сидящих. И они притворялись, что они хорошо воспитанные, богатые и счастливые молодые люди, совершенно свободные, занятые лишь друг другом. Они изображали то, что было модно: беззаботность и материальную обеспеченность. Большинство столиков было занято, низкие светильники отбрасывали на лбы сидящих красноватый отсвет, оставляя в тени глазные впадины. Все разговаривали шепотом. Сейчас, когда оркестр не играл, тихий гул наполнял весь зал, как гул моря перед штормом или шум леса темной августовской ночью. Изредка звякала какая-нибудь вилка… Официанты неторопливо двигались там и тут по мягким красным ковровым дорожкам. «Стол номер семь», — повторил Маттиас, будто подбадривая себя, и они уселись за стол как раз у танцевальной площадки. Тотчас появился официант и протянул меню. (Вот и день недалек, мой последний денек. В суд иду я, на верную гибель). Маттиас раскрыл меню и протянул Кристине, но девушка вернула его обратно, и Маттиас, не заглядывая больше в меню, сказал, что он заказывает бутылку водки, рыбу в майонезе, томатный салат, салат из огурцов, две бутылки минеральной и один лимонад. Официант смотрел на Маттиаса, пока тот говорил заказ, затем спросил: «Все?» — «Для начала все», — сказал Маттиас сердито, как будто он намеревался заказать что-то еще, и проводил удалявшегося официанта взглядом, будто крича ему вслед: «Что еще я закажу в твоем поганом ресторане, что, скажи мне, еще бутылку водки, или даже две, или, может, еще один салат из огурцов?» На помосте появилась певица, обратилась к публике с парой теплых слов, пожелала хорошо провести вечер, отдельно упомянула сидящих в другом конце зала финских экономистов, пообещала им исполнить финскую песенку и спела-таки: «En voi karsia tanssiaisia». Финны зааплодировали. Кристина вертела в руках рюмку. У нее были длинные тонкие пальцы, какие бывают, должно быть, у японок, но Маттиас в жизни не видел ни одной японки. Он сказал: «Я люблю тебя». Но Кристина не слышала. Певица пела очень громко, ее глаза были полны слез и пусты, взгляд устремлен к горизонту где-то за стеной, к горизонту, скрытому городом и лесом. Но танцевать никто еще не вышел. (En voi karsia tanssiaisia). Официант принес бутылку, разлил, радостный, что склонил двух человек к выпивке. Так подумал Маттиас, вставший сегодня не с той ноги. Он выпил две рюмки одну за другой. (En voi karsia tanssiaisia). Внизу в вестибюле седой швейцар принимал новых посетителей. Они поднимались по лестнице наверх, входили в зал, хорошо зная, что их там ждет, и Маттиас сделал им одолжение, принялся высокомерно их разглядывать, хотя, без сомнения, он не имел ни малейшего права так смотреть на этих адвокатов и хирургов, директоров и шоферов. Не сделал Маттиас ровно ничего в своей жизни, не было у него ни заслуг, ни лишений, ничем он не выделялся, ни работой, ни личной жизнью. Но он смотрел на них в красноватом свете ламп, нагло смотрел им в глаза, как какой-нибудь судья или наполеон. Что позволяло ему так смотреть? Может, предчувствие того, что должно было случиться, но это бы значило веру в судьбу, если не больше, а Маттиас не верил в судьбу, да и кто из нас вообще в нее верит, судьба — это скорее просто слово, не имеющее никакого содержания. Народу в ресторане все прибывало. Конечно, здесь были не только почетные граждане города, заведующие отделами, главные инженеры, милиционеры в штатском, сюда пришли и прожигатели жизни, альфонсы, асоциальные поэты и несколько публичных женщин, искренне убежденных, что они (безуспешно) ищут счастье и домашний очаг. И в этот вечер все эти люди составили веселое (или скорбное, или буйное) братство, большой демократический клуб или даже карнавал. Сословные рамки исчезли, певица пела, на кухне жарили мясо. Точно огромный корабль, стоял ресторан на берегу реки, большой океанский пароход, налетевший на берег. Для всех были открыты все возможности, перед всем миром были открыты все возможности, миллионы людей с удовольствием выскочили бы из объективных закономерностей, хотя бы на несколько часов. Кристина подняла бокал, первый бокал уик-энда. (По субботам вода в бане превращается в кровь, верили древние эстонцы, конечно после полуночи, не раньше, боже упаси). Кругом жизнь набирала размах, завертелась машина, как всяким вечером. Мужчины принялись обольщать женщин, замужние пары — ругаться и впадать в истерику, сплетницы — искать объекты, страдальцы — исповедоваться. Принялись есть, пить, аппетитно, жадно. Все шло хорошо. Мужчины и женщины, особенно женщины, были бодры и свежи, в воздухе разносился веселый смех. Канули в прошлое старые времена. (Например 1695 год, когда с Иванова до Михайлова дня не выпало ни капли дождя, озимых не сеяли совершенно. Два года подряд не удалось собрать ни ржи, ни ячменя. Вдобавок зимой 1696/97 года скот поразил ящур. Многие умерли с голоду, многие повесились, некоторые сбежали и стали разбойниками. В приходе, откуда пошли Кристининого отца предки, умерло свыше 500, а вообще в Эстонии — свыше 70 000 человек. Хуторяне двинулись разбоем на Чудское озеро к рыбакам, но всех переловили и выслали по этапу на строительство укреплений). Мир бесконечно продвинулся вперед в своем развитии. Во время великого голода вымерла пятая часть эстонцев, во время Северной войны — треть, и снова все пошло хорошо. Началась программа варьете. Свет погас. Громкая музыка вытолкнула на сцену девиц-гёрлс, они заплясали канкан, а какой-то похотливый старик с картонным носом гонялся за ними. Затем выступали женщины из восточного гарема с танцем живота, коварно и размашисто дергая бедрами. Их освещал синий прожектор, сменившийся потом желтым, и на помост выскочили девушки в тирольских народных костюмах с радостными гримасами на лицах. Солист спел на английском языке две песни. Зажегся огненно-красный свет. Под дробь кастаньет двигалась в деревянной страсти испанка, партнер, щелкая каблуками, все время смотрел на нее застывшим, обозначающим бурю страстей взором. Затем солист спел две песни на эстонском языке. Потом на арене появился блестящий от масла культурист и стал принимать позы, напрягая разные группы мышц. Дальше стало совсем темно, только звучала мягкая музыка. Появился полуголый юноша, по всей видимости фавн или пастух. Он склонился перед девушкой в тюлевом одеянии, сделал несколько классических любовных жестов, затем поднял девушку на руки, пробежал с нею пару грациозных кругов, затем положил на землю, а сам склонился над нею, встав на колени, потом на четвереньки, и застыл в вызывающей с городской точки зрения эротической позе. Blackout и музыкальный апофеоз. Под аплодисменты снова зажегся свет, но юноша и девушка уже исчезли. Публика снова принялась есть и пить, у каждого в груди мечты и тайные желанья, каждый по-своему под впечатлением от варьете.

XV

Старый фотограф давно уже учил Маттиаса, что нельзя оставлять аппарат на солнце без крышки на объективе, потому что жгучий свет фокусируется линзами и проедает дырочку в черной материи шторки. Целлулоидная пленка, привыкшая принимать на себя мягкие естественные ландшафты и бледные людские лица, встречается вдруг с тем, к чему она не подготовлена. Нет уже никакого изображения, никаких деталей, только свет и жара, исходящая от горячего, во много тысяч градусов, солнца. И вот добрый фотограф вдруг видит, как его старый верный аппарат гибнет, превращается в безобразный хлам, как тот «Цейсс-Икон», который Маттиас когда-то нашел в парке на мызе в сгоревшем немецком автомобиле. А что ты будешь делать без аппарата, бедный фотограф? Был, правда, один такой, который, напившись в стельку, как-то вечером в компании плевал на незасвеченную бумагу и приклеивал ее на лбы собеседникам. Все это выглядело эффектно, он трудился в поте лица, но не запечатлел ровным счетом ничего.

XVI

(И конец наступил, неизбежная смерть. Ему легче пришлось, чем Марии. (Yes, I did what I did for Maria). Чем дольше глядел Маттиас на Кристину в этом ресторане, среди гвалта и музыки, тем больше его раздражал красный стол между ними, эти вилки и ножи, он с удовольствием рванул бы стол в сторону, опрокинул бы его и у всех на виду обнял бы Кристину, как маньяк, но он этого не сделал, он был такой же человек, как и все, и он знал это, он огляделся вокруг, увидел множество людей, так и просивших в морду, и в ярости сжал зубы, что должно было заменить вовеки недостижимый абсолют, всю любовь, какая только для него возможна, и сидел с таким чувством, будто наступил полярный день и ему теперь ни за что нельзя закрывать глаза, он должен быть начеку, именно он, главный здесь, и вот он сидит в нескончаемом дне, горячечная испарина заливает веки, но все равно он глаз не закроет, искатель любви, не знающий,

что для достижения любви нужны многие необходимые средства. Древние эстонцы советовали взять где-нибудь на берегу пруда слипшихся в любовном экстазе лягушек, бросить их в муравейник и быстро убежать, чтобы не слышать лягушачьих воплей, потому что от этого человек может оглохнуть или ослепнуть. Лучше всего это проделать в великую пятницу, в день распятия Христа. Через три дня надо из муравейника вынуть две чисто обглоданные косточки — одну крючком, другую в виде вилки. Если кого-нибудь незаметно зацепить и потянуть крючком, он должен полюбить, вилкой же можно отвадить. Так каждый сможет распоряжаться своей любовью. И он должен спешить, потому что в любой день может оказаться поздно.

XVII

Кристина снова подняла бокал и кивнула Маттиасу. Маттиас выпил рюмку до дна, Кристина до половины. Маттиас никогда не фотографировал грозу, хотя, естественно, знал, как это делается, знал, как всякий школьник. Ночью, когда начинается гроза, нужно фокус установить на бесконечность, диафрагму открыть полностью, аппарат установить неподвижно, например на открытом окне, а затвор открыть для длительной съемки. Молнии, пронзающие темное небо, запечатлят на пленке сами себя, силой своего света. На один кадр можно собрать несколько молний. Но Маттиас никогда этого не делал. За соседним столом хлопнула бутылка шампанского, бюргеры закричали ура. Пенистая жидкость вылилась из бутылки одной женщине на живот, на колени, женщина визжала и смеялась. Затем все снова затихли, беседовали, веселились, но соблюдали рамки, как их учили с детства. Подъезжая ночным поездом к Таллину, Кристина часто чувствовала, что поезд пересек линию Полярного круга, идет средь полярной ночи, направляясь к таинственной автоматической электростанции где-то около Северного полюса, сияющий огненный луч посреди метели, уютное тиканье измерительных приборов, бесполезное тепло электропечей, придуманное будто специально для нее в ледяной ночи. (Sunrise this is the last, baby). «Пошли танцевать», — сказала она Маттиасу, сердце у нее вдруг екнуло от страха. Этот непонятный страх сразу прошел. Маттиас встал, но танец кончился, и они сели на место. В семнадцать лет Кристина просила: дайте мне еще немного времени, еще немножко, пускай мне будет еще семнадцать, я не хочу школу кончать, не хочу выходить замуж, дайте мне еще немножко времени, я не хочу становиться такой, как вы. Но никто не дал времени, все только подгоняли. Опять заиграла музыка. Они танцевали, Кристина разглядывала окружающих. И здесь, как водится, был среди танцующих один необузданный танцор, полный энергии мужчина, танцевавший быстро, с остекленевшими глазами, бесцеремонно прокладывавший себе дорогу. Его уважали, прочие танцующие теснились к краям площадки. Еще была одна пара, танцевавшая, несмотря на тесноту, как их учили в школе танцев, и еще пара, блиставшая своими фигурами. Кристина подумала, что души от этих немых, топчущихся в танце тел отделились, улетели на какой-то свой праздник и теперь те топчутся здесь друг против дружки, не зная, что предпринять. И они тоже тряслись и качались в ритме танца. Иногда Кристина пугалась, что ребенок, которого еще зародышем вынули из ее тела, все еще в ней, никуда не исчез, не на помойке, а внутри нее, такой же маленький, как тогда, неизменный, ждет своего часа, законсервирован во времени и пространстве. Маттиас об этом ничего не знал. Один раз он видел во сне (снова) ночной поезд, где-то в осенней ночи замедляющий ход, у какого-то переезда, может быть, в Пеэду или Вапрамяэ, а может, даже где-нибудь в Западной Африке, в Бангладеш. Пассажиры смотрят в окна, что там случилось. Свет от окон падает на распаханную землю, глубокую грязь, где работают заключенные, они копошатся в канаве, в которой видны детские трупики. А вверху, на фоне темного неба, блестит в лучах прожектора никелированная колючая проволока. Кристина тоже видела поезд во сне, но Маттиас об этом не знал. Как раз видела сегодня ночью. Поезд стоит, затем медленно трогается, поют какую-то старую песенку, кажется «А Taste of Honey», поезд идет очень медленно, а за окном однообразно зеленый, темно-зеленый яблоневый лес, однообразно полный ярко-красных яблок, и дальше, дальше, вкус меда, лес, яблоки, и ничего больше, не говоря уже о людях. Они танцевали. Неважно, что с ними могло случиться, в любом случае они должны всё пережить и уцелеть. В любом случае они должны будут найти свое счастье. Но это выяснится позднее, в зрелом возрасте, в каком-нибудь новом повествовании. А сейчас они в данном времени, в данном повествовании, подчинены данной парадоксальной логике, в когтях данного банального поворота жизни. Кристина не желала думать об этом весь вечер, она была еще молода. Нельзя же все время плакать, ныть и жаловаться. Просто не вынесешь, станешь смешной самой себе. Она обхватила рукой Маттиаса за шею, спрятала голову у него на груди, у этого парня, который не был достоин ее любви, но которого она хотела любить. Она была счастлива, ей было страшно, потому что счастье казалось ей до сих пор чем-то неестественным, и когда она бывала с Маттиасом, ласкала его, спала с ним, она не могла освободиться от суеверного страха, что счастье — это дар небес, за который надо платить. К счастью, об этих ее мыслях Маттиас не догадывался. Он трогал пальцем у Кристины на шее одно место, где пульсировала жилка. (Sunrise this is the last, baby). Он говорил:

«Смотри, как они едят, сколько лишних калорий, сколько картошки, сколько сахара, сколько хлеба. Посмотри на их жирные морды. Посмотри, не слишком ли упитанный народ? Посмотри на этих женщин, посмотри, как колышутся телеса у них под платьями, как они смеются. А какие счета у них в банке! Какая обстановка в доме! Не мешало бы свести с ними счеты! Но ты, моя Жаклин Кеннеди, ты все свои богатства,всю свою красоту получила честным путем. Я люблю тебя. Хочешь, я буду твой Онассис? Хочешь, я попрошу твоей руки? Не смейся, я не знаю, насколько свободны в своих чувствах очень богатые люди, которые уже не озабочены обогащением, как те буржуи, которые тут хлещут шампанское, но точно в пределах той суммы, какую они выделили еще до прихода сюда. Очень богатых людей не стоит ругать без разбору, это от зависти. Мы никогда не узнаем, что для них означает любовь, когда у тебя никаких материальных забот, ни одной проблемы. Тут я могу только предполагать. Мой месячный оклад не поднимается выше ста десяти».

Кристина стерла пот у него со лба. Маттиас устало усмехнулся. Оркестр умолк. «Проводи меня вниз», — сказала Кристина.

XVIII

В вестибюле Маттиас прислонился к барьеру и стал ждать. Голова слегка кружилась, перед глазами мелькали лица, за дверьми толпились запоздалые посетители, делали таинственные знаки и показывали пятирублевки. Кто-то тут же злобно ругался, и Маттиасу снова пришло в голову, что каждый ресторан, любой ночной пивной бар полон самых настоящих шекспировских героев. Любой актер позавидовал бы их горящим глазам, бурным жестам, телесной свободе, их экспрессивным выкрикам, их сверхинтенсивной подаче текста. Текст, правда, не тот (Всё Болинброку — наша жизнь и земли, / у нас теперь одна лишь только смерть, / а кроме смерти — земляной чехол, / останкам бренным скорлупа и саван), но прочее все то же самое. И над всем этим — темно-коричневый, в северном стиле, бревенчатый потолок (отдаленное напоминание о курных избах), а вдали темная летняя ночь, от которой Маттиаса отделяли только финские жалюзи. Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся и увидел седого швейцара, который спросил тихим голосом: «Где ваш билет?» — «Вы же сами продали мне билет. В чем дело?» — «Я спрашиваю, где ваш билет?» Маттиас нервно пожал плечами, но ему ничего другого не оставалось, как начать рыться в карманах. При этом он уронил расческу, наклонился за ней, снова полез в карман, вытащил кошелек, заглянул туда, и тут подоспела женщина-администратор. «Нет?» — спросила она с трагической интонацией. «Да вы же сами мне билет продали», — защищался Маттиас при помощи логики. Администратор ответила своей логикой: «Меня не интересует, что я сделала. Покажите ваш билет». Наконец Маттиас нашел билет в нагрудном кармане. Швейцар долго и с явным неудовольствием рассматривал билет, затем передал его администратору, та стала смотреть его на свет. Потом они оба оглядели Маттиаса с головы до ног, и администратор спросила: «Почему вы в такой одежде?» — «В какой это?» — «В какой вы есть». У Маттиаса пот выступил на лбу, уже люди стали останавливаться и наблюдали за ними с растущим интересом. «В какой же я одежде, черт побери?» — спросил он. «Клетчатый пиджак», — был короткий ответ. Маттиас ничего не понял и рассмеялся. «В клетчатом пиджаке в ресторане запрещено распоряжением министерства». Маттиас еще громче засмеялся и спросил администратора: «Простите, вы в своем уме?» — «Молодой человек, вы пьяны. В ресторан нигде не ходят в клетчатом пиджаке. В Москве никто не ходит в ресторан в клетчатом пиджаке, — пояснила администратор. — Вы пьяны». — «Нет, не пьян», — ответил Маттиас раздраженно и почувствовал, как беспомощно и фальшиво прозвучали его слова. Администратор видела его насквозь. Она сказала: «Вы пьяны. У вас глаза блестят». — «Сами вы пьяны. У вас у самой глаза блестят. Посмотрите, у кого здесь глаза не блестят. Государство и открыло это заведение, чтобы здесь глаза блестели!» — «Я с вами разговариваю». — «А я с вами не желаю больше разговаривать», — оборвал ее Маттиас. Тут подошел второй швейцар, молодой, и встал позади Маттиаса. Теперь Маттиса всего прошибло потом. Он был один, помощи ждать было неоткуда. Молодой швейцар крепко взял его за руку. «Вам чего надо?» — спросил Маттиас, хотя прекрасно знал, что им надо. Он попытался вырваться. «Хватит скандалить. Давай двигайся». — «По какому праву?» — «Я не спрашиваю у каждого пьяницы, по какому праву». В это время Кристина вышла из туалетной комнаты, но, не заметив происходящего, остановилась у зеркала. «Ну, давай двигайся, — процедил молодой швейцар сквозь зубы. — Не то в морду так двину…» — «Я милицию вызову», — крикнул старший швейцар с готовностью, будто заискивая перед молодым, и быстро направился к телефону. Теперь вокруг Маттиаса уже собралась толпа. Кристина протиснулась через этот круг и встала рядом. Маттиас схватил девушку за руку и потащил за собой, но молодой швейцар, только что требовавший, чтобы он ушел, загородил дорогу. «Никуда ты не уйдешь, пока милиция не придет». — «А ну, гад, с дороги!» — вдруг крикнул Маттиас злобно. «Проси прощения», — прошептал швейцар и схватил Маттиаса за воротник. Маттиас вырвался, отступил назад и крикнул ему в потную рожу: «Кончай шутить, а ну с дороги!» Теперь вокруг недобро зашумели. «Ишь, молокосос, — сказал кто-то. — Всыпать бы ему как следует». — «Прибить! — подлил масла в огонь чей-то бас, как в каком-нибудь американском фильме. — Вон, волосья-то распустил». — «Пальто на голову — и ногами!» — «Наголо обрить!» — «Хулиган чертов!» — «Ну, теперь пойдет потеха!» — «Отвести его в укромный уголок…» Маттиас вдруг резко рванулся к двери. Швейцар неожиданно ударил, метя в лицо, но Маттиас успел отдернуть голову, и кулак больно задел по скуле. Несколько кровожадных рук потянулось к Маттиасу, а сзади крикнул кто-то, не имевший возможности дотянуться: «Задай попу патлатому!» Кристина неожиданно оказалась у раскрытых дверей и крикнула оттуда, зовя Маттиаса. Маттиас рванулся из последних сил и, терпя удары, сквозь чьи-то руки и ноги, разорвав пиджак, вырвался из толпы в сумрак, на набережную, захлопнув за собой открывающуюся вовнутрь входную дверь. Бессознательно он чуть было не остановился на месте, свежий воздух опьянил его, он хотел поглубже вдохнуть полными легкими, но Кристина дернула его, и они скрылись за углом, прежде чем кто-либо успел выскочить следом. И тут же в ночной темноте раздалась милицейская сирена. Маттиас и Кристина были уже во дворе, у дверей кухни, откуда вместе со снопом света вырывался густой запах супа и жаркого. Куда бежать? Куда? Сирена приближалась. Тут же во дворе стояло несколько автомашин. Маттиас стал дергать двери. Все без исключения были заперты. Это было самое бессмысленное, что он мог сейчас сделать. Лучше уж было бежать на кухню и просить защиты у поварих либо спрятаться на заднем дворе среди мусорных баков. Да и темный парк, где можно было бы бесследно исчезнуть, был едва ли не в пятидесяти метрах отсюда. И на заднем дворе не горело ни одной лампочки, только над входом на кухню. Все еще было возможно,

все в самом деле было еще возможно, но все-таки было уже предрешено. (Потому что пьяный доктор Г., выпивавший сегодня наверху с одним студентом-старшекурсником и одной стареющей шлюхой, забыл запереть свою машину и вытащить ключ зажигания. Он сначала вообще не хотел оставаться в ресторане, у него был план выпросить бутылку виски и поехать домой. Между прочим, его наверняка бы забрала автоинспекция, потому что на шоссе, по которому он должен был ехать, в этот вечер как раз дежурил патруль. Все пошло по-другому, потому что в два часа ночи пьяный Г. своей машины на месте не нашел. О судьбе своей машины он узнал лишь тогда, когда пошел ругаться со швейцарами).

XIX

Маттиас сдал назад, вперед, потом снова назад и рванул по бугристому асфальту со двора на улицу. Если их и искали, то, наверно, по другую сторону дома. Никому в голову не пришло, что они побежали в сторону заднего двора. И теперь они были в машине. В последний раз Маттиас водил машину три года назад, а теперь все вспомнилось само собой. Но на перекрестке он едва не столкнулся с огромным грузовиком. Его фары ослепили Маттиаса, обе машины пронзительно завизжали тормозами, и Маттиасу в последний момент удалось проскочить по дуге у грузовика под носом. Теперь они ехали в горку, впереди возвышался на фоне летнего неба неясный силуэт церкви, на верхушке которой горел красный огонь. Кристину прижимало то к Маттиасу, то к дверце, асфальт вдоль всей улицы был взрыт, и Маттиас тут же вообразил, что идет война, город окружен, идет эвакуация. Таблички повсюду предупреждали и запрещали: СТОП, ОСТОРОЖНО, РЕМОНТ, ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН. Казалось, в любую минуту из-за угла прямо перед ними на дорогу выползут танки. Маттиас выжал газ до упора. Удастся ли им выбраться за город? (Где десант автоматчиков? Когда взорвут склады?) Успеют ли они прорваться на шоссе (к своим / через линию фронта / в тыл)? Все решали секунды. Но сзади Маттиас не видел ни одной милицейской машины, милиция, видимо, еще разбиралась в ресторане или у выхода, и они промчались мимо мастерской по ремонту соковыжималок, мимо мастерской по ремонту пишущих машинок, по направлению к психолечебнице, мимо парников и теплиц, мимо территории, где когда-то помещался лепрозорий Святого Георгия, потом налево, снова в гору, и дальше,

и город вдруг кончился, по обе стороны горели красные огни посадочных полос аэропорта, начались яблоневые сады, дикие и пустые, Маттиас прибавил скорость, и тут из канавы выскочил заяц и помчался перед машиной, а впереди бежала его тень (его душа), и он метался из стороны в сторону и никак не мог соскочить с дороги, пока Маттиас не притормозил немного, и тогда заяц юркнул на проселок, и шоссе снова было свободно (the streets are fields that never die), и Маттиас снова прибавил скорость (oh tell me where your freedom lies), пока стрелка на спидометре не показала сто двадцать,

лощину затянуло туманом, и он медленно переливался через дорогу, слева направо, перпендикулярно лучам от фар. Этот луг, поросший собачьей ромашкой, который простирался сейчас слева, до сих пор называют Мертвым полем, потому что в этом приходе во время великой чумы (1709–1711) умерло 1629 человек, или 64,4 % всех жителей, а в деревне, замшелые крыши которой сейчас темнели на фоне летнего неба, вымерли все до единого (the days are bright and filled with pain, / enclose me in your gentle rain), и только рябины шелестели на теплом летнем ветру над домами, в которых беззвучно и угрожающе разлагались трупы. Народная молва говорит, что как-то ночью здесь наконец появилась «самоходная черная телега», таинственный механизм, ездивший по пыльным проселкам неведомо как, без шума, без мотора, скрипя только металлическими колесами. Эта машина без посторонней помощи собрала умерших со всех хуторов и свезла на Мертвое поле и схоронила трупы в огромной яме. Когда могила была зарыта, самоходная телега уехала в неизвестном направлении, и никто с тех пор ее не видел, равным образом как никто до сих пор не знает, кто тогда ее сюда послал. В ту чуму из эстонцев в живых осталась одна треть (восемьдесят тысяч). Теперь все хутора опять были полны людей, хотя нигде не светилось ни одного окна,

все спали, ни одна собака не выскочила облаять машину, мчащуюся в ночи. Страх у Кристины прошел, в груди росло чувство счастья и свободы. Она опустила стекло, чтобы ветер обдувал лицо, шею, грудь. У нее было такое чувство, будто она сидит в лифте, который со скоростью свободного падения летит к Земле (или к центру Земли), покуда все спят, и маленькая коричневая обезьянка, талисман доктора Г., у нее перед лицом танцевала на резинке свой последний танец, и ветер дул девушке в ноздри и в рот, переполняя легкие,

и тут Маттиас вдруг остановил машину. Вокруг был высокий темный ельник. Маттиас открыл дверцу, прислушался. Невидимые кузнечики стрекотали где-то между землей и небом. Маттиас поглядел в небо и вдруг был поражен тем, как в вышине мигала, ритмически загоралась и гасла одна звезда. В детстве он читал, что так бывает, что это происходит от воздушных потоков, но именно поэтому, из-за того, что так рано научился читать, он в последнее время на небо не смотрел и вот сейчас снова случайно взглянул на небо. Но никогда не следует слишком уж носиться со своим жребием, как бы плохо тебе ни пришлось, потому что у всех жизнь идет большей частью одинаково и твоя судьба никому не в новость. Кристина тоже вышла из машины, остановилась возле пышущего жаром мотора, рассеянно поправила рукой растрепавшиеся волосы. Маттиас заметил, что глаза у девушки сверкнули вдруг, как у кошки. Работал мотор, и, отойдя на пару шагов, Кристина почувствовала, как и от дороги веет теперь, в темноте, дневным теплом. Все разом вспомнилось ей, но она не сказала Маттиасу ни слова. Она вспомнила, как в начальной школе ходила однажды с подружками летом в поход, как они вышли на шоссе, идущее вдоль берега моря, был теплый летний вечер среди соснового леса, море сверкало под солнцем, проезжали одиночные машины, и опять все стихало, и воздух дрожал от жары, и Кристина, деревенская девочка, легла на асфальт и ощутила тепло шоссе, бегущего к большим городам, его твердую гладкую поверхность, вытянулась, раскинув руки и ноги, закрыв глаза, и когда снова открыла глаза, увидела над собою в небе большие белые облака, услышала шум приближавшейся машины, но вставать с дороги не хотела, пока учительница, рванув ее за руку, не закричала на нее, под большими белыми облаками,

а теперь было темно, и Маттиас даже попытался пошутить: «Кристина, у тебя пистолет с собой?» Девушка ответила совершенно серьезно: «Ты же знаешь, у меня на оружие разрешения нету». Тогда он, обойдя машину спереди, подошел к Кристине и склонился над ней, прижавшись губами к ее шее, к тому месту, где кончались терпко, по-домашнему пахнувшие волосы. Он знал о Кристининой жизни почти все, знал о ее жизни с тем звукооператором, а про аборт ничего не знал. Он провел губами из стороны в сторону, и волосы защекотали ему пересохшие губы. В любой момент могли вспыхнуть прожектора и осветить их, но сейчас даже машины сжалились над ними. В любой миг могла взвиться в небо красная ракета, но, видимо, этот миг еще не настал. (Это была Эстония, не какое-нибудь Гаити или Конго. Здесь не бывает землетрясений, нет вулканов, гейзеров, высоких гор, снежных лавин, ливней, ураганов и наводнений. Здесь нет львов, тигров, ядовитых змей, акул, москитов, крокодилов и рыб пирайя. Здесь не бывает оспы и малярии. Здесь нас качала колыбель в родимой стороне). У нас было все, подумал Маттиас, касаясь губами, ощущая запах ее волос, и посмотрел на недвижные, мягко, как на листе меццо-тинто, обрисованные ели, высившиеся в темноте на фоне светлого неба, и был готов снова прибегнуть к метафорам, изменяя их по формам и временам (ты дочь лесалки, единственная оставшаяся в живых, оставленная в живых, сумевшая / получившая возможность / захотевшая остаться в живых), но какой метафорой заменишь, какой метафорой объяснишь жизнь — теперь, когда все уже случилось? Какой метафорой —

да, время их истекло, они оба вдруг услышали далекий шум автомашины.

XX

Маттиас дал еще усилиться звуку этой (милицейской?) сирены — нет, еще не сирены, а только гулу, пока еще далекому и не предвещающему ничего дурного, прислушался к нему летаргически, как будто он его ожидал, как будто уже жаждал справедливости и возмездия. Затем бросился к машине, рванул дверцу (Маттиас, ты, философствующий противный тип, любитель пожить за счет общества и брюзга, удастся ли тебе теперь искупить все, что осталось несделанным, и безбедное детство, и то, что смолоду не остался сиротой, и наличие карманных денег, и хорошие отношения с учителями, все это стоячее болото, начиная с переломного возраста?)

и сел за руль. Кристина дергала другую дверцу, отчаянно, изо всех сил, а Маттиас, запустивший мотор, сразу не догадался ей помочь, и Кристина испугалась, что Маттиас оставит ее здесь посреди леса, но Маттиас глянул в ее сторону, увидел через стекло ее напуганное лицо, догадался, в чем дело, и открыл дверцу. Теперь Кристина была рядом. Взревев, машина рванулась с места. Куда они ехали? Они ехали из города, о котором королева Кристина сказала в своем Corpus privilegorum, что каждый батрак, проживший на территории города два года, становится свободным и помещик уже не имеет права требовать его возвращения. Они уехали оттуда. Они оказались на территории, на которую законы королевы Кристины не распространялись. Маттиас больше не зажигал огней. Лес поредел,

начались поля. Справа был длинный темный свинарник, рядом силосная башня. По низинам растекся туман, сено убрано, ячмень в скирдах,

слева проселок. Прежде чем на него свернуть, Маттиас оглянулся назад, но огни еще не появились. Затем свернул на проселок, и Кристина не спросила, зачем он это делает. Скоро показался старый провалившийся деревянный мост. Перед мостом Маттиас остановил машину. Сердце у него колотилось так, что пульс отдавался в ушах. Лицо залило потом, когда он увидел открывшуюся перед ним картину. Крутая кирпичная стена обрывалась прямо в реку. Он не знал, что это стена старой винокурни на бывшей мызе. Белый дом на другом берегу реки был когда-то мельницей. Она уже давно не работала, а мельник умер от чахотки. И этого Маттиас тоже не знал. Он не знал ничего. Он приказал Кристине выйти, развернул колеса по направлению к стене, поставил на первую передачу, выжал сцепление и выскочил из машины опять как в фильме. И сам удивился тому, что произошло:

брошенная машина выползла на берег, покачиваясь, урча, как старый одинокий медведь, остановилась, будто колеблясь, когда передние колеса нависли над рекой (Маттиас испугался было, что машина так и застрянет на брюхе), послышался плеск падающих в воду кирпичей,

и машина, неуклюже перевалившись, рухнула с высоты примерно трех метров в реку. Мотор, уткнувшись в илистое дно, проурчал напоследок и заглох, только зад машины остался беспомощно торчать из воды. Маттиас ощутил, как у него странно екнуло и напряглось в животе. Как будто он опять стал маленьким мальчиком и снова играет с соседской девочкой в бандитов (партизаны против немцев, истребительный батальон против лесных братьев, краснокожие против бледнолицых). Было слышно, как вода, булькая, заливает через щель в окне кабину (yes, for Maria). Маттиас сел на землю. Его пальцы коснулись сухого, перемешанного с галькой песка, подорожников, лютиков. Потом он услышал тихую музыку. Нежный женский голос пел по-русски под гитару. Откуда исходила эта песня, печальная, хватающая за душу? Сверху, с неба? Или в реке пели русалки? Скорее последнее. Пока они ехали, Маттиас ни разу не слышал, чтобы в машине играло радио. Или он сам был настроен по-другому, что не слышал музыки? Или во время падения радио включилось само собой? Во всяком случае эта женщина пела сейчас под водой, но, видимо, это ненадолго — вода скоро должна просочиться в катушки, растворить клей и отсоединить усилитель. Но пока женщина еще пела. Маттиас обернулся, увидел силуэт Кристины. Поднялся. Времени было полпервого. Нельзя было слушать русалок. Надо было уходить.

XXI

А Маттиасу показалось, что он снова в родных местах, что где-то тут его дом. Все было так же, даже эти склонившиеся над рекой ивы, этот старый мост с покосившимися перилами и эта мельница вдали. Здесь поблизости должен находиться сгоревший мызный хлев, здесь же должен быть парк, где после войны валялись ржавые, заросшие травой скелеты обгорелых немецких автомобилей. (Во время войны в парке стояла немецкая техническая войсковая часть. Однажды ночью заблудившийся в лесу отрезанный от своих взвод Красной Армии выскочил из леса, напал на спящих немцев и поджег мызу. Ни один немец не спасся. Но и о красноармейцах и их дальнейшей судьбе никто ничего не знал, кроме того, что они разделились на группы и ушли. Во всяком случае они пропали в ночи, откуда пришли. После войны останки машин свезли в утиль. Потом в парке разбили волейбольную площадку, где по вечерам играла местная молодежь. Позднее добавили еще шашлычную печку, качели и буфет). Неужто Маттиас в самом деле попал домой? И должен представить Кристину своим родителям? И сесть отдохнуть под старой березой? Нет, пейзаж тут был чужой, недоставало одноэтажного интерната начальной школы, недоставало электролинии. Но во всяком случае это была Эстония, во всяком случае родина, хоть и не отчий дом. Кристина съежилась, прижавшись на мосту к перилам, в этот миг она была как маленькая школьница, еще не бывавшая в городе, идет домой из здешнего кино, и не танцевала еще ни разу, только в дверях стояла, хихикая с другими девочками,

девушка со старой выцветшей фотографии школьного выпуска, в черном платье с белым воротничком, руки сложены на коленях, по правую руку классная руководительница с лицом доброй матушки, девушка, которую можно проанализировать с точки зрения социальной принадлежности, биографии и характера, с которой можно написать литературный образ (используя расцвеченный архаизмами стиль, или, наоборот, пространные умствования насчет удивительной, непонятной мужчинам женской сути, или моментальные картины с точными деталями), причем все равно никто не смог бы сказать, чей это образ, и не смог бы не потому, что он так таинствен, а просто потому, что она королева, королева Кристина, по отношению к которой дозволены лишь канонические метафоры, которые предписывает сама королева, на пергаменте или просто взглядом, своим молчаньем, потому и Маттиас не преуспел в фотографировании, хотя так хотел и старался, а добился разве того, что увлек ее вместе с собой в бессмысленное приключение, на берег этой речушки, Маттиас, выбравший не те мерки, вздумавший играть Калевипоэга в местах, где Калевипоэга никогда не было, так что его пришлось выдумать, — ведь именно так боролся Маттиас со швейцарами, утопил машину в реке, — и теперь они были как герои какого-нибудь фильма Артура Пенна, здесь, летней ночью,

на родине, которая значила для них целый мир,

и Маттиас посмотрел на зябнущую Кристину, о которой он ничего еще не знал, разве что тот незначащий факт, что они мужчина и женщина, что само по себе ровным счетом ничего не значит,

и Маттиас тихо погладил ее по голове, спереди назад, как всегда, потом снял порванный пиджак и накинул Кристине на плечи. Песня из-под воды уже не доносилась, и в разбитой машине уже не было ничего неестественного, она уже не была здесь инородным телом, а слилась с природой, вписалась в ее натюрморт, и Маттиас вдруг живо представил себе, как маленькие плотвицы обнюхивают ее черные бока и фары. Еж, шурша, перебежал дорогу и скрылся в траве. Миг спустя до Маттиаса дошло, что Кристина забыла по-детски ойкнуть, забыла побежать за ежиком следом, забыла ласково позвать его, даже Маттиасу забыла его показать. Опять все было тихо в траве. Бог ты мой, подумал Маттиас, неужели и ежик ее уже не трогает. Он вздрогнул от страха, почувствовал страх где-то за спиной: неужели действительно все прошло, неужто это конец и ничего больше не будет? «Что будет?» — вдруг спросила Кристина. Маттиас обхватил ладонями ее голову, увидел в темноте два огонька, горевшие в глубине Кристининых глаз, за хрусталиками, как две спиральки в лампочках карманного фонаря с ослабшей батарейкой, встретил этот взгляд, эти огоньки, хотел попросить отсрочки, ответить завтра, а сейчас спать, или вовсе не отвечать, наплевать на все это, но все-таки сказал: «Пойдем назад в город. Нас так или иначе поймают. Пойдем сами в милицию, и делу конец. Что нам еще остается. Мы смешны. Гляди, как этой машины зад из воды торчит. Это разве катастрофа? Мы что, преступники? Как это все провинциально и глупо, и давай пойдем, тут не место для приключений, для всяких аффектов, мы просто кошки домашние, которым место за печкой дремать. Для этих мест насилие неестественно, а все-таки тут так много было насилия, и большей частью совершенно напрасно. Много шуму, мало дела. Идем домой, Кристина, я устал от этой мелодрамы, не хочу больше в ней участвовать, мы не герои какого-нибудь вестерна, и это не каньон в Колорадо, а какая-нибудь речка Кульби или Кровяной ручей, где крови никакой в жизнь не бывало. Пойдем, милая моя, сами признаемся во всем, это смягчит нам вину». Он говорил еще долго. Таким же тоном, так же тихо, то же самое,

а за несколько сот метров отсюда высились руины замка. Здесь обосновался 19 декабря 1700 года Карл XII. Когда он слякотным снежным днем прибыл сюда на двор замка и вылез из саней, он увидел почерневшую от сырости стену внутреннего двора и несколько деревянных домиков. Самый большой был на восточной стороне, тридцати шагов в длину, в нем было десять комнат, одна из которых стала для молодого короля спальней. Вскоре в замке распространился сыпной тиф. Его жертвами в числе прочих стали герцог Альберт, камергер граф Вреде, лейб-медик короля д-р Ротлебен, придворный проповедник магистр Арониус и многие другие. Но, несмотря на эти несчастья, этой зимой здесь много веселились. Особенно нравились королю эстонские свадьбы, в посланиях на родину он отмечал многие характерные для эстонцев черты. Именно: невеста должна все время плакать, будто теперь ее жизни конец, и король даже размышлял про себя, желал ли вообще этот народ жениться, — этот обычай, видимо, навязали ему старейшины, заботившиеся о сохранении нации. И вся свадьба плакала, они, по собственным словам короля, «выли, как стая волков» (см. Kelch Сh.). Эта процедура всем явно была не по вкусу, все жалели невесту. Но у этого народа, по мнению короля, были и более приятные обычаи. На рождество король вместе со свитой участвовал в рождественском валянье на соломе. Эстонцы катались по соломе деловито, основательно, столь же деловито они подбрасывали солому к потолку, надеясь, что какие-нибудь ржаные колоски пристанут к потолку, что служит предзнаменованием хорошего урожая. Потом все лежали неподвижно, широко раскрыв глаза, и пробст Брокман сказал, что аборигены ждут явления своих умерших. Но никто не явился, и эстонцы поднялись, вытрясли свои холщовые одежды от трухи, все разом смиренно поклонились, выбрались из церкви на морозный лунный свет и ушли по хрустящему синеватому снегу назад в свои лесные жилища. 15 марта на небе видели, кроме обычного солнца, еще два больших и четыре маленьких. Над ними было две радуги, образовавшие двойную букву С. 29 мая король отбыл навстречу своему поражению по той же дороге, в начале которой стояли сейчас Маттиас и Кристина.

XXII

Еще не кончился час, когда бродят привидения, как они увидели перед собой темную долину и далекое шоссе, но они не были уверены, та ли это дорога, с которой они раньше свернули, и в какую сторону идти, чтобы попасть в город. Увидев неясную ленту шоссе, Маттиас вспомнил, как он маленьким мальчиком учился искать огонек. Долго он вглядывался в темноту в направлении, указанном тетей Эллой, ожидая появления мелькающего огонька автомобильных фар. Точно так же, как сейчас, ночью, за рекой, где неясно светилась тонкая нитка шоссе. Время от времени Маттиасу удавалось поймать огонек, но машина тут же уходила своей дорогой, Маттиас еще не умел приспосабливаться взглядом к ее движению. Потом машина пропадала за поворотом, и приходилось ждать новую, чтобы все начать снова,

в то время, когда все можно было начать сначала, когда все можно было извинить сознанием, что мир еще непонятен, что мир сложен, он постоянно меняется, развивается, он загадочен, беспокоен, тревожен, полон противоречий, что только наивный и простодушный может в нем все понять, способен выбрать единственно возможный путь и его придерживаться, а умный завтра все понимает иначе, чем сегодня, подобно тому как сегодня он все видит иначе, чем видел вчера, так что у него всегда есть возможность все начать сначала, зная, что пройдет минута или год и из непроглядной ночи вырвется новый свет, новый светящийся самодвижущийся механизм,

как он должен появиться сейчас, потому что по шоссе не проехало еще ни одной машины, но скоро они, наверно, появятся, и Маттиас, этот фантазер, этот не особенно приятный молодой человек, пристально смотрел на шоссе, и тогда и сейчас, и пейзаж был тот же,

и сами мы те же, остановившиеся в детстве, вначале из принципа, потом по привычке, потом по инерции,

как сейчас, у Кристины едва заметные темные круги под глазами, волосы развеваются на ветру, она в светлом платье, Маттиас в пропотевшей грязной рубашке, двое детей без родителей

на дне Иольдиевого моря, только что поднявшемся из воды, где на деревьях висят сплющенные медузы с хвоинками в студенистом теле, где шуршат среди папоротников, хватая ртом воздух, большие рыбы, и вороны уже слетаются клевать их блестящие чешуйчатые тела, как только недостаток кислорода сделает свое дело,

на дне Анцилового озера, где морские звезды сдуру заползают в муравейники и их съедают начисто в ту же ночь, и Маттиас и Кристина вязнут выходными туфлями в первобытной тине, кишащей насекомыми и пиявками, еще не догадывающимися, что Эстония стала сушей,

и человек еще не поселился здесь на морском дне, одни только двое, Маттиас и Кристина, и тут поднялся ветер и закачал ветки у них над головой, стряхивая им на лица соленую морскую воду.

XXIII

Одинокий хутор, одинокая крепость стояла у края леса. Посреди жилой дом с телевизионной антенной, и с трех сторон от него хлев, амбар и баня. За домом был плодовый сад, обнесенный изгородью. Остановившись посреди двора, Маттиас и Кристина услышали только, как корова в хлеву жует жвачку и время от времени фыркает и сопит. Трава и в темноте пестрела от одуванчиков. У хлева на скамейке сушился подойник, посередке двора — блюдце с молоком для кошки. Маттиас понял, что он попал (на сей раз точно) домой,

вместе с невестой, Кристиной, единственной, худышкой, с той, с которой мать запрещала ему ходить, и нарциссы цвели перед домом,

и тут завозился пес в конуре, загремел цепью, и они замерли в испуге. Пес принялся остервенело лаять. Кристина потянула Маттиаса за руку: «Давай уйдем». Маттиас не двинулся с места, прошептал: «Надо же узнать, где мы, как в город добираться». Он шагнул к дому. Пес злобно залился, задыхаясь и подвывая. «Пойдем», — позвала Кристина. Маттиас покачал головой и пошел напрямик к дому, не обращая внимания на собаку. Постучал в дверь. В доме было темно и тихо. Маттиас приложился ухом к дверям, прислушался. Затем постучал еще раз, сильней. Теперь послышались шаги. Кто-то шел через кухню к дверям. Послышался щелчок выключателя в прихожей, затем опять стало тихо, и только потом хриплым низким голосом спросили: «Кто там?» — «Я, — ответил Маттиас. — Будьте добры, откройте, пожалуйста». Тишина. «Кто это «я»? Вам чего надо?» — «Пожалуйста, откройте, не могу же я с вами так говорить». — «Можешь». — «Не могу, — упорствовал Маттиас. — Прошу, откройте дверь». — «Не открою».

(Когда Маттиасу было шесть лет, в дверь ночью постучали и попросили впустить. Мать увела Маттиаса в заднюю комнату. Из кухни доносился тихий разговор. Потом отец быстро вошел в комнату и стал рыться в комоде. «Чего этот дядя хочет?» — спросил Маттиас. «Этот дядя хочет немножко денег, — объяснила мать. — А если папа не даст, он грозится папу побить». Через неделю отца вызвали в город на допрос). «Почему вы дверь не открываете? — не отступался Маттиас. — Я хочу только спросить». — «Для этого и открывать не надо». — «Надо». Мужчина за дверью вдруг громко закричал, так что Маттиас отшатнулся от двери: «Катись отсюда!» Пес выходил из себя, метаясь на цепи. Маттиас оглянулся, в темноте под высокой березой белело длинное Кристинино платье. Он еще раз наклонился к дверям: «Я вас прошу…» — «Убирайся со двора! Не то…» — «Пойдем», — позвала Кристина тихо. «Выслушайте меня», — сказал Маттиас в замочную скважину, как какой-то шут. «Считаю до трех!» — закричали в ответ. Маттиас плюнул, прошел мимо обезумевшего пса, безуспешно попытавшись успокоить его свистом, взял Кристину за руку, и они вышли из калитки, пошли между овощных грядок, прямиком через сад. «Вон лук, хочешь перышко?» — намеренно громко спросил Маттиас Кристину. «Хочу», — ответила Кристина, будто она была на рынке, или на кухне, или как будто они были женаты, или будто белый день стоял на дворе. Маттиас залез вглубь грядки и нащипал пучок луковых перьев. Он уже пошел назад, и в этот миг собачий вой перешел в визг и спущенный с цепи пес бросился на них со злобным лаем. Кристина завизжала и бросилась к Маттиасу. Это был большой, озверевший от долгого сидения на цепи пес. Маттиас крикнул на него, топнул ногой, но на пса это не подействовало, он едва не вцепился в Маттиаса. Маттиас услышал, как хозяин со двора науськивает собаку. Как мальчишка, подумал Маттиас, как злой мальчишка. Старик, а как маленький злой мальчишка. Пес встал на задние лапы, бросился на Кристину. Девушка отчаянно закричала, увидев у самого своего лица блестящие белые клыки. Пес был большой, сильный, стоя на задних лапах, он походил на человека. И чем больше пугалась девушка, тем больше зверел пес. Маттиас ринулся между псом и Кристиной, шаря вокруг руками. Пальцы его наткнулись на изгородь, он выдернул кол из земли и с колом бросился на зверя. Улучив момент, когда пес повернулся к нему, Маттиас изо всех сил ударил пса по голове. Пес завалился на бок и, визжа, попытался отползти к дому, но тут же затих, задние лапы его не слушались. Маттиас почувствовал, как у него застучали зубы. Кол так и остался у него в руках, он забыл его бросить, и они стали отступать вдоль кромки, Кристина ухватилась за кол двумя руками, осторожно отняла его у Маттиаса, будто он сумасшедший, которого нельзя волновать, и аккуратно положила на землю. Раненый пес выл и повизгивал у них за спиной. «Стой!» — закричал от ворот человек в белом нижнем белье. Маттиас и Кристина прижались к забору под рябинами и затаили дыхание. Прогремел выстрел. Его повторило эхо у кромки леса. Вспышка была как раз под большой березой, где стоял человек в нижнем белье. Дробью сбило листья и ветки им на голову. «Бежим», — шепнула Кристина Маттиасу в ухо и крепко сжала ему руку. «Нет, нет!» — взревел парень и зло оттолкнул ее. Там, у забора, Кристина и осталась стоять. Хозяин тоже закричал: «Бандиты! Разбойники! Я вас застрелю!» Держась ближе к забору, Маттиас двинулся ему навстречу. «Не подходи, стрелять буду!» — заревел тот.

(Фамилия его была Кирсипуу, свой хутор он построил тут в 1926 году. Тогда он еще курил, перед второй мировой войной бросил. Во время войны его несколько раз задерживал патруль, но ему удавалось как-то отговориться, кроме того, у него были бумаги, что он легочный больной. Земли у него было всего гектаров десять, он держал трех коров и двух лошадей. Наемных у него не было. В 1949 году он вступил в колхоз. Жена, которая очень растолстела под конец жизни, умерла годом позже. Детей у них не было. Выпивал он в меру. С тех пор как умерла жена, он боялся темноты, хотя и старался это от всех скрывать. Но больше темноты после смерти жены он боялся лунного света. Особенно осенью).

Маттиас запнулся за визжащего пса, переступил через него, луны не было, и осень еще не наступила, но теперь его отделяло от человека в нижнем белье всего пятнадцать метров. «Что я тебе, гаду, сделал? — тихо спросил он. — Скажи, что ты, гад, против меня имеешь?» — «Застрелю», — повторил тот как будто в раздумье. «Да брось ты, застрелю, что ты дурака валяешь, опомнись, фашист чертов», — сказал Маттиас. Тот опешил и сказал первое, что пришло ему в голову: «Чертов… красный!» Ничего лучшего он не мог придумать. «Успокойся. А то так врежу, навеки запомнишь. Брось ружье». Маттиас говорил не думая, неясно выговаривая слова, он уже не понимал, зачем он стоит тут перед этим человеком. Теперь они стояли лицом к лицу. Но лица его Маттиас не различал, какое-то серое пятно, даже глазниц не видно в этой мягкой, туманной ночи. Он услышал его хриплое дыхание. Сделал шаг вперед, еще шаг. «Маттиас!» — крикнула Кристина. Еще один шаг, еще один, и тут старик вскинул ружье и Маттиас плашмя бросился на землю, уткнулся лицом в траву, вдохнул горький запах травы и почвы. Близкий выстрел почти оглушил его. Но он тут же, ничего не видя, вскочил, одним прыжком подскочил к старику, который не успел снова поднять ружье, вцепился в него обеими руками, одной за дуло, другой за приклад. Какое-то время они боролись, без слов, кряхтя и сопя. Маттиасу ударил в нос запах чужого пота. На миг он прижался щекой к заросшей щеке старика, и ему почудилось, что это его отец. Как будто увидел привидение. Его охватил страх, он бы бросился бежать, если бы не держал руками ружье. «Давай ружье сюда, ты, душегуб», — прошептал он. «Это мое ружье», — тоже шепотом ответил старик. Он попытался вцепиться зубами Маттиасу в горло, но Маттиас, не выпуская ружья, отступил на шаг назад и с силой ударил старика в живот острым носком ботинка. Тот выпустил ружье, отступил на два шага, согнулся и, держась руками за живот, тоненько заплакал, точно как отец, когда его лягнула лошадь. (Маттиас помнил, что отец скоро опомнился, схватил ремень и начал бить лошадь по глазам, озверевший, чужой, обезумевший, как лунатик). Ружье было теперь у Маттиаса в руках, еще теплое от недавной борьбы, скользкое и тяжелое, и Маттиас был теперь тут хозяин, господин, и с колотящимся сердцем он в упор смотрел на этого сгорбившегося пожилого человека в нижнем белье,

у себя на родине, в ночи под затянувшимся облаками небом, и еще он увидел, что на ближних хуторах зажглись огни, и уже собаки лаяли вблизи и вдали. (В этой деревне председателя сельсовета привязали проводами к телефонному столбу и сожгли). На востоке над лесом горела красноватая полоска рассвета — в разрыве между облаками, далекая и холодная, как будто зимой.

XXIV

Яан Кирсипуу, которому глаза залило влагой, будто сквозь туман различил фигуру девушки в длинном белом платье. Платье снизу до колен потемнело от росы, отяжелело и задубело, как рогожа, на груди были видны следы собачьих лап. Яан Кирсипуу попытался разогнуться, но не смог. Хотел что-то сказать, застонать, но голоса не было, как в дурном сне. Было уже светло, и Яан Кирсипуу различил черные глаза обоих. («У обоих глаза черные», — сказал он на следующий вечер, когда местная милиция расспрашивала его о внешних приметах хулиганов). Беззвучно поплелся Яан Кирсипуу назад, чувствуя горький вкус желудочного сока во рту. Парень в белой рубашке, с его двустволкой в руке, тоже отступил назад. Когда расстояние между ними стало около тридцати метров, парень как-то по-смешному схватил девушку за руку, и они, так и держась за руки, бросились бежать. Скоро они скрылись за сараем, и сразу все стихло, только через какое-то время до Яана Кирсипуу донесся далекий собачий лай. Он вспомнил про своего пса и побрел к нему, тот черным пятном лежал в росистой траве, вжавшись в землю, будто из него выпустили воздух. Да, делать было нечего, околела собака, этот сопляк, видно, перешиб ей хребет. Ноги подкосились у Яана Кирсипуу, в первый раз после смерти жены. Он опустился перед собакой на колени, как будто хотел ее оплакать, но в глазах было темно, он ничего не видел, не говоря о собаке, только почувствовал, как штанины на коленях моментально пропитались росой. Он не знал, сколько прошло времени, пара секунд или полчаса, как чей-то голос спросил у него над ухом: «Тебя побил кто?» Миг спустя Яан Кирсипуу сообразил, что это его сосед Оскар, с соседнего хутора, тоже поселенец с 1926 года. «Да вроде бы», — не открывая глаз, ответил Яан Кирсипуу. Сосед обхватил его под мышки и стал поднимать. Яан Кирсипуу тоже напрягся, пытаясь встать на ноги. Это ему удалось, и он обрадовался, что снова может говорить, что сон прошел. «Ты не ранен ли?» — спросил Оскар. «Черт, ногой ударил в живот», — пожаловался Яан Кирсипуу, вдруг устыдившись своей слабости. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, только во рту горчило по-прежнему. «Кто это был?» — нетерпеливо спросил Оскар. Яан Кирсипуу будто заупрямился вдруг, ничего не ответил, взял собаку за ноги и волоком оттащил к забору. На траве остался широкий темный след. Вытерев руки о штаны, он совсем упокоился. Потом он никак не мог понять, отчего нашла на него такая слабость, когда он увидел околевшего пса. Они пошли в дом, Яан Кирсипуу впереди, следом сосед. Яан Кирсипуу начал рассказывать, но прежде хлебнул водки из стакана. Он не спал, лежал не смыкая глаз, потом встал, пошел на кухню напиться. Напившись, долго сидел у окна, подперев голову руками, глядел в темноту, думал о своем. Вдруг он заметил крадущиеся по двору белые фигуры, они сначала остановились у хлева, у дверей, стали говорить и жестикулировать. Потом залаяла собака. Тогда один остался стоять под большой березой, а другой пошел к дверям и стал требовать его впустить. Яан Кирсипуу спросил, кто они такие, тот чужой ничего не ответил, а все требовал его пустить, будто к себе домой пришел. Наконец за дверьми все утихло, и Яан Кирсипуу пошел в другую комнату посмотреть в окно. Оба были уже в саду, что-то там искали. Тогда Яан Кирсипуу бросился на двор и спустил собаку. Но уже через минуту собака завизжала на последнем издыхании. Тогда Яан Кирсипуу, чтобы их испугать, выстрелил в воздух, и еще раз, а чужак бросился на него и избил, забрал ружье, а под конец еще пнул ногой в живот. Оскар сказал: «Пойду возьму велосипед и позвоню Колдитсу». Колдитс был участковый. Оскар сказал, что похищение ружья и стрельба — это большое преступление, за это по головке не погладят. Тут Яан Кирсипуу вдруг засомневался: у него и разрешения-то на ружье нет, он его после войны у брата купил. Но Оскар его успокоил: хранение старого ружья и стрельба в целях самозащиты не такой уж большой грех, как ограбление и попытка убийства. Оскар налил себе водки, крякнул, поднялся. «Сейчас пойду возьму велосипед и позвоню из конторы, — сказал он. — Может, еще поймают. А тебе не очень плохо, может, «скорую» вызвать?» Яан Кирсипуу хмуро замотал головой, и Оскар ушел. Хлопнула дверь, собака не залаяла. На дворе уже совсем рассвело, день, кажется, занимался облачный, может, и дождь соберется. Над плитой на теплой стене жужжали мухи. Яан Кирсипуу встал, снова напился воды, побрел в другую комнату, вдруг увидел пожелтевшую от времени свадебную свою фотографию, но было еще не так светло, так что лиц он не различил. Когда он снова вернулся на кухню, над лесом уже горел рассвет. Неужто и впрямь взойдет солнце? Яан Кирсипуу стоял и стучал по столу спичечным коробком в такт песни: пажити родные, море за окном… все объято сном… В спальне вдруг зазвенел будильник, пора кормить поросенка. Яан Кирсипуу натянул сапоги и вышел на двор. Дул холодный ветер, с березы срывало капли воды, в хлеве мычала корова; откуда нам знать, что нас вечером ждет?

Via Regia (Повесть)

Граф полагает, чтосохранению иллюзии

очень способствует старание актера

сохранить и в обыденной жизни

характерные черты своей роли;

поэтому-то он и был благосклонен к педанту

и находил, что арфист умно делает,

нося привязанную бороду не только вечером, на театре,

но и днем не снимает ее,

и очень радовался натуральности этого маскарада.

И.-В. Гёте. «Годы учения Вильгельма Мейстера»

(Пер. Н. Касаткиной)

Разве источник песни

Даже при северном ветре

Не освежает влагой

Душу родного народа?

К. Я.Петерсон. «Луна». 1818

(Пер. А. Соколова)

I

Уже много лет я, Генрих Холла, ношу в себе судьбу моего друга Иллимара Коонена. Сколько раз брал я чистый лист бумаги, чтобы воздвигнуть Иллимару скромный памятник, но каждый раз дальше первых строк дело не шло. Во-первых, меня пугало отсутствие необходимой временной дистанции; во-вторых, я понимал, что затрону довольно далеко идущие вопросы, на которые все равно ответить не смогу да и не захочу; в-третьих, я опасался выступать с дебютом на фоне нашей нынешней весьма-таки рафинированной литературы. И в-четвертых, я не знал, не знаю и по сей день, насколько я способен понять другого человека, заглянуть ему в душу и его полюбить. Иллимара Коонена я знаю с первых школьных дней, у нас с ним много общих воспоминаний, я был свидетелем заключительного акта его истории. Несмотря на то что я, естественно, при всем не был, многое мне известно из его рассказов, недостающие же части я имею, наконец, право домыслить по аналогии, сочтя возможные ошибки несущественными по сравнению с тем чувством долга, которое я испытываю по отношению к Иллимару. И хотя он в своем унижении продолжает жить дальше, он, как умирающий Гамлет, поручил мне поведать миру правду о нем. Верю также, что за минувший год мне удалось избавиться от известной болезненности по отношению к моему несчастному другу, и я с самого начала попытаюсь избегать как обличительных нот, так и излишнего возвышения, ибо Иллимар Коонен отнюдь не был ни приспешником дьявола, ни избранником божьим. Есть на моем пути и другие рифы, о которых я, как мне думается, хорошо осведомлен. Ну хотя бы то, что в известных кругах Иллимара Коонена считают невинной жертвой, принесенной на алтарь искусства, и в то же время пытаются противопоставить его всему искусству шестидесятых годов двадцатого века. Есть и такие, кто говорит, что Иллимар Коонен просто глуп и его конец совершенно закономерен. Во-первых, я не хочу и не могу ниспровергать искусство шестидесятых годов двадцатого века со всем его богатством, многообразием и противоречиями. Во-вторых, я все же настолько почитатель Швейцера (ведь сейчас любой считающий себя гуманистом человек особенно почитает тех людей, чья деятельность интернациональна по масштабам: Швейцер, Брук, Менухин), что не могу спокойно слышать оправданий чьей бы то ни было несчастной судьбы по каким угодно прекрасным соображениям.

После этого вступления можно было бы предоставить слово… Иллимару? — нет, его истории, а за собой оставить право комментировать происходящее согласно моим вкусам, воззрениям и темпераменту, поскольку я по натуре своей рассказчик, а вовсе не какой-нибудь беккетовский абсолютный Голос, который только и делает, что рассказывает, почерпывая свои сведения ниоткуда и никому их не адресуя.

Иллимар Коонен родился несколько лет спустя после войны в одном из поселков Центральной Эстонии с парой тысяч человек населения. До школы я его не знал. И в первом классе он остался для меня мальчиком, абсолютно ничем не выдающимся. Запомнилось, что он ходил в таких же зеленых тренировочных брюках, как и я, был немного полнее меня, в семье, как и я, был единственным ребенком. Помню его как на моментальных снимках: на полшага впереди, на лестнице, вполоборота. Не запомнилось ни одного его слова. Не припоминается и его детский, до ломки, голос. Был ли он тихий, немногословный мальчик? Едва ли. Но, конечно, и не особенно разговорчивый, такой же, как все. Почему-то помню мальчиков из второго или третьего класса на перемене, на дворе, в лучах солнца, за дощатым сараем. Поблизости была уборная, откуда доносилось девчоночье хихиканье. Помню какое-то нецензурное слово, сказанное кем-то из мальчиков, которое я тогда услышал впервые. Какое это слово было, не помню, и непонятно, почему я этот пустячный случай вспоминаю в связи с Иллимаром Кооненом, потому что знаю, что говорил не он, не помню и какой-либо реакции с его стороны, только знаю определенно, что и он там был. Тут я явно вырываю его из контекста, в то время как следовало бы вспоминать все целиком: начало пятидесятых годов, теплую весну, пахнущую землю на полях, белые облака, хихикающих девочек за дощатой стеной (это, кажется, были девочки из пятого или шестого класса, старше нас), струящуюся реку внизу в ложбине, группу провинциальных подростков, похабничающих на перемене перед уроком математики. Все это было, но был и Иллимар; я уверен, что, говоря о его детстве, ничего нельзя выдумывать, пусть эти сведения будут достоверны, хотя и скудны. Тут мне, конечно, надо быть настороже, чтобы не напялить на Иллимара Коонена своих собственных эмоций, взглядов мальчика-подростка. Мои интересы с самого начала были гуманитарными — если позволительно будет так назвать живую страсть к чтению. Был ли таким же и Иллимар? Боюсь сказать, мне казалось, что был, но, может быть, только казалось? Знаю, к примеру, что кроме литературы его интересовало естествознание и он часто делал так, как предписывали соответствующие инструкции: вел дневник погоды, наблюдал за поведением животных, изучал жизнь бактерий. Видел я и его гербарий. Помню его возбужденные разговоры о природе. Он много знал о жизни обитателей морских глубин. Особый интерес у него вызывали акулы, электрические скаты и осьминоги. Как будто он их когда-то видел, хотя я знал, что он и в столице-то еще не бывал. Из растений особенно страстно он искал те, которые называл «эстонскими орхидеями», всякие кукушкины башмачки, ночные фиалки, золотые башмачки, то есть всевозможные орхидные. Очень любил он грибы, но не сыроежки, которые считал «какими-то сухими». Глаза его загорались странным светом, когда он видел белые грибы, мухоморы, уродливые дождевики и сморчки. Но никогда он, я это знаю, не делал опытов над животными, как его сверстники в кружке юных друзей природы. Не знаю случая, чтобы он убил какое-нибудь животное. Он любовался ими издали. Собаке он предпочитал кошку, овце свинью, корове лошадь, червячков и жучков — бабочкам и мухам. Рыб в аквариуме, их резкие броски и неожиданные остановки на месте, как они таятся за водорослями, он мог наблюдать часами, но сам он рыбу не ел, особенное отвращение питал к жареной рыбе, только изредка пробовал консервы в томатном соусе. И при всем этом успевал еще прилежно учиться. Порой я завидовал ему. Уже в шестом классе он мог сказать, что из музыки ему больше всего нравится «Фантастическая симфония» Берлиоза и «Песнь о земле» Малера! Для поселка он был исключительно развит, культурнее меня. Моя зависть поначалу выразилась в паре пошлых выходок. Но однажды, когда я ни с того ни с сего сказал ему при других, что его родители подкупили, видно, учителей, а то с чего бы это у него такие хорошие оценки, он вдруг ударил меня, и так сильно, что я грохнулся навзничь. Ни до этого, ни после я не слыхал, чтобы он кого-нибудь ударил. Его удар потому и оказался таким сильным, что у него в этом не было никакого опыта, он и представления не имел о своей силе. После этого случая мы года два-три мелочно злобствовали друг на друга. Радовались, когда с другим случалось что-нибудь нехорошее, и, хотя сами больше не дрались, пытались науськать друг на друга сверстников, физически хорошо развитых, но недалеких умом. Наше сближение с Иллимаром произошло позже, когда я начал восхищаться его смелостью, когда понял, что в нем таятся серьезные задатки, пренебрегать которыми я не имел права.

Большое впечатление на меня произвели выступления Иллимара на школьной сцене. Меня бы не вытащили на сцену даже под страхом смерти, а он уже в пятом классе играл довольно большие роли. Один спектакль помню очень хорошо. В тот раз играли популярную детскую пьесу «Кошкин дом». Кончается она, между прочим, большим пожаром. Играл там и Иллимар, но кого, не помню, наверное какого-то зверя. Больше всего мне запомнился именно пожар, вернее тот момент, когда на сцене возник настоящий огонь. Перед детьми и родителями в душном, до отказа набитом зале была сцена, а на сцене реалистически изображенный дом в колониальном стиле, кошкино жилье. Только окна были не стеклянные, а из тонкой марли — не знаю уж, из вполне понятной тогдашней экономии или по соображениям техники безопасности (возможные осколки). Когда роковые события достигли кульминации, внутри дома за марлевыми окнами возникла рука, размахивавшая настоящим факелом. Думаю, это был один из учителей, вряд ли огонь доверили бы ребенку. Почти уверен, что факелом размахивал учитель математики. Итак, в доме горел настоящий огонь, колокола били тревогу, а звери (Иллимар Коонен в их числе) визжали в смертельном страхе. До сих пор не понимаю, как пожарный это все разрешил, в школе, наверное, и не было никакого пожарного, неизвестно, сколько и вообще их было тогда в городе, да и кому бы пришло в голову опасаться такого на спектакле. Я огляделся вокруг, дети спрашивали у родителей, что происходит на сцене, они инстинктивно как будто боялись чего-то, в то время как взрослые, ослепленные искусством, только блаженно улыбались. О давние времена, those were the days! Позднее в театрах я уже видел много пожарных. Оказываясь по знакомству или по делу за сценой, я замечал их в углах, они появлялись в проходах и тут же исчезали. Мне приходилось слышать, каким пожароопасным они считают театр. На сцене даже свечи зажечь было нельзя, как будто воздух там взрывоопасен. В Германской Демократической Республике я видел пожарных даже среди зрителей, они ходили по двое, в серой форме, руки за спиной, слегка сгорбившись, будто изготовясь к прыжку. В Потсдаме, в театре Ганса Отто, даже среди прогуливавшейся публики я видел человека в нарукавной повязке с красным крестом и сумкой первой помощи. Среди общества, наслаждавшегося искусством и этим гордившегося, этот человек бдительно ожидал своего часа. Но вернемся в наш поселок. Случилось так, что под давлением Иллимара и я единственный раз в жизни вышел на сцену. Давали какую-то ораторию, длинную поэму, в которой прославлялись различные области нашей страны. Мне, как дебютанту, доверили реплику: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Это предложение я повторял дома бесконечное число раз. На сцену идти не хотелось. И все же вечером я стоял там, вверху под потолком, в последнем ряду. Моя мать тоже была в зале. Я был так перенапряжен, что не заметил, когда подошла моя очередь. Учитель зашептал, стал подсказывать, но я глядел остекленевшими глазами в пустоту. Наконец кто-то толкнул меня в бок. Автоматически, не чувствуя текста, не будучи способен заставить его зазвучать, я произнес: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Я долго сомневался, какое слово следует подчеркнуть, и тут пошел на дурацкий компромисс — одинаково выделил и «народ», и «арсенал», что придало моей фразе оттенок какой-то дилетантской старательности. Вот уж потом было стыдно! Однако Иллимар Коонен, в моих глазах уже почти театрал, никогда не выказывал мне своего превосходства, скорее наоборот — был воплощением самой тактичности. И это мое весьма посредственное выступление на школьной сцене послужило поводом для нашего окончательного примирения. Большими друзьями мы так и не стали, но для времени, вообще небогатого дружбами, нас спокойно можно было назвать друзьями. С самой начальной школы мы продолжали сохранять друг к другу известное уважение, деликатность, которая казалась поистине аристократической.

Настоящего театра нам удавалось видеть тогда очень мало. Телевидение только делало первые шаги, театры давали гастрольные спектакли довольно редко. Помню, однажды осенью к нам в поселок приехал театр из города Т. Мне спектакль не понравился. Я увидел посреди сцены стол, за которым сидел человек, по всей видимости писатель, который случайно попал в автомобильную аварию, потерял права и теперь должен был сидеть где-то в Закавказье, что дало ему возможность поразмыслить над своей прежней жизнью. Невеста принесла ему кофе и стала его ласкать. Но потом Иллимар сказал, что это была не невеста, а мать, и еще он сказал, что за столом сидел не писатель, а бродяга, спьяну наехавший на человека. Я явно ничего не понял. В те годы были популярны такие пьесы, где все как бы оставалось открыто, половина на половину, где вроде бы ничего не происходило, а действующие лица одновременно были и хорошие и плохие. Мне такие пьесы не нравились, я не люблю дедраматизации, более того — я ее всегда ненавидел. Разумеется, эта нулевая драматургия была реакцией на преобладавшую в предыдущие годы мелодраматическую черно-белую технику, но что это значило тогда для меня, жившего в небольшом поселке. Другое дело Иллимар Коонен, ведь он уже тогда понимал театр совсем иначе, чем я, как-то более органично, более серьезно. Сам был еще в седьмом классе, а обратил мое внимание на настроение, на искренность игры главного героя! Театр мы с ним видели поровну, оба два-три раза. В кино нам не разрешали ходить, только на детские фильмы, которых мы и видели-то всего пять или шесть. Кроме этого, радиопьесы. А он уже знал, что такое темпо-ритм, что такое искренность! Только позднее я понял, что он тогда прилежно читал театроведческую литературу. И «Мою жизнь в искусстве» Станиславского он в то время уже прочел, а я об этом и не догадывался.

II

В сорока километрах от нашего поселка был районный центр Т. Туда мы и переехали с Иллимаром, чтобы учиться дальше в средней школе. Переезд этот дался нам нелегко, ведь в разных городах разные требования, что тут еще скажешь о мальчиках, переезжающих из поселка в районный центр. В родных местах мы учились на «хорошо», кое в чем даже на «отлично», а в новой школе наши оценки сразу снизились. За первую четверть я по математике едва двойку не получил, еле-еле на слабенькую тройку удалось вытянуть. И одежда наша не соответствовала моде, как раз в то время произошла настоящая революция, докатившаяся и до нас, по понятным причинам сперва до столицы, затем до следующих по величине городов, в том числе районных, и наконец до поселков и сельской местности. Мы приехали в город в то время, когда новая мода, требовавшая узких брюк и курток-штормовок с пряжками да еще беретов и ботинок на толстой подошве, уже достаточно распространилась в районе, а в поселках еще не особенно. И хотя брюки у нас уже не были такие широкие и на местных праздниках привлекали внимание своей ужиной, для города они уже были старомодны, широковаты. Наверное, это косвенно повлияло и на нашу успеваемость. А тут как раз подошла пора созревания, и мы волей-неволей стали обращать внимание на девочек. И это тоже влияло на успеваемость. В любовных делах мы несколько отличались друг от друга. Я был безнадежно (так мне казалось) влюблен в одну девочку из нашего класса, которая была замечательно красива (так тоже мне казалось). Но я не мог ей намекнуть о своих чувствах, в поведении моем преобладала искренняя, но доведенная почти до манерничанья стыдливость, все свои страстные желания я пытался выразить взглядом. И хотя глаза — это зеркало души, как утверждается и в теории театра, одними глазами ни в жизни, ни на сцене ничего не достигнешь. В театре глаза дальше первых десяти рядов не видны, да и в жизни немногим дальше. Как в жизни, так и в театре нужны еще жесты, мимика и прежде всего действие, активность, внешняя художественная форма, сконцентрированная, даже преувеличенная по сравнению с обычной обстановкой. На девочку мой взгляд не действовал. Но на нее вообще ничего не действовало, потому что она была еще слишком мала, ее чувства находились еще в эмбриональном состоянии. До тех пор, пока она неожиданно не вышла замуж. Совсем по-другому было у Иллимара Коонена. Вскоре он начал ходить с одной девочкой старше его, ходил и ходил с ней, причем весьма серьезно. По-эстонски часто говорят про влюбленных, что они «ходят», вот и Иллимар ходил в прямом смысле этого слова, по крайней мере мне так казалось, потому что они постоянно попадались мне навстречу, шли в кино, шли из кино, шли гулять, гуляли, шли домой с прогулки. Они всегда куда-то шли. Девочка была серьезная, в очках, почти зрелая женщина. Не знаю, что они делали наедине, и, пожалуй, несолидно было бы здесь об этом писать, могу только заметить, что как мужчина и женщина особенно далеко они не пошли. Вернее сказать, вовсе не пошли. Видимо, девочка была слишком зрелая, чтобы поступить легкомысленно, так я рассудил, глядя на эту пару. В первый год жизни в городе Иллимар еще ходил в кружок юных друзей природы, изучал кактусы и кормил аксолотлей, но интерес его к этому заметно угасал. Читал он по-прежнему много, но что действительно открыл для себя, так это живопись. У меня и сейчас дома пара его картин. На одной изображена пригородная улица в лунном свете. Посреди улицы земля вздулась и раздалась, и оттуда высовывается огромная голова. Название картины — «Горячечный кошмар однажды летом». На второй картине шоссе в зареве заката. На переднем плане стоит женщина в коротеньком черном платье, ее длинные волосы развеваются на ветру. Смотрит женщина вниз. Вдали на шоссе видна на фоне неба одинокая мужская фигура в драматической позе. На поле голое дерево, согнутое ветром, красное небо. Называется картина «Порыв ветра». Сейчас, рассматривая эти картины, напал на его дневник девятого класса, где Иллимар записывал мысли и афоризмы. Большая часть афоризмов — о любви («если женщина тебя ненавидит, значит, она тебя любила, любит или же начинает любить», «si vis amari, ama!», «на войне и в любви все дозволено»), некоторые — о миссии художника («кто следует за звездами, тот не поворачивает назад» — Леонардо да Винчи, «картины вовсе не для того, чтобы украшать квартиры» — Пабло Пикассо). Длинные выписки из «Преступления и наказания» Достоевского — две цитаты, где говорится о праве исключительной личности делать все, что захочет. Тут же и другие максималистские изречения: «пей до дна или не пробуй вовсе», «кто держит лампу за спиной, тот отбрасывает тень на собственную дорогу», «в жизни надо дерзать!» Иллимар Коонен стал зрелым мужчиной. В его поведении в ту пору было что-то от кино, например, он не только не стеснялся своей любви, а наоборот, вцеплялся в свою девушку на улице, как какой-нибудь буржуа. В конце пятидесятых годов такой стиль в небольшом районном городке вовсе не был распространен, тем более среди школьников. Естественно, над Иллимаром посмеивались. Учителя делали ему всякие намеки и замечания. Иллимар худел и страдал, ходил с гордым, горящим взором. Ни на кого не обращал внимания. Живопись забросил. Это оказалось случайным увлечением. Иллимар записался в драматический кружок. Но того успеха, как в поселке, здесь он не добился. Тогда гордостью школы был почти уже сформировавшийся актер Тоомас Шютц, высокий молодой человек с нервическими манерами и аристократической жестикуляцией, который играл главные роли во всех спектаклях, пел, танцевал и которого все школьницы обожали. Однажды мне случилось наблюдать, как Тоомас Шютц и Иллимар Коонен выступали вдвоем в одном эстрадном скетче. Скетч был на тему «капиталист и безработный». Шютц играл капиталиста. Он сидел за столом в кресле, перед ним был стакан вина, в руке сигарета. Весь номер сводился к монологу Шютца, содержавшему расхожие истины насчет эксплуатации и присвоения прибавочной стоимости. Безработный, которого играл Коонен, сидел съежившись по другую сторону стола и униженно смотрел на капиталиста. Когда циничный монолог окончился, Коонен грустно поднялся, пошел, запинаясь, к заднику и бросился в бумажное окно. Это было самоубийство. После Иллимар сказал, что Шютц на сцене пил настоящее вино и курил, разумеется, тоже по-настоящему. Так уж требовалось по роли, а учителя смотрели на все это сквозь пальцы. И второе выступление Коонена на школьной сцене оставило у меня грустное впечатление. Шютц сделал инсценировку рассказа известного канадского юмориста Ликока «Интервью с величайшим актером современности», где сам играл величайшего актера современности, который, насколько я помню, преподносил публике монолог Гамлета при помощи одних телодвижений, нонвербально, как это, вероятно, назвали бы сейчас. А Иллимар Коонен играл одного из репортеров, униженно и восхищенно путавшихся в ногах у Шютца. Я еще заметил, что на Иллимаре были его единственные выходные черные брюки.

Постепенно Иллимар сблизился с Шютцем даже ближе, чем со мной, — их связывали общие интересы и то восхищение, которое Шютц вызывал своими тонкими манерами и своеобразным юмором. Я был в то время довольно одинок, жизнь у меня не была столь полнокровна, как у Иллимара, который играл в театре и любил девушку. Что еще сказать насчет моих тогдашних занятий? Я открыл кучу писателей, о которых раньше вообще не слыхал. Мейринк, Стриндберг, даже Г. Г. Эверс, да еще Достоевский и Жид. В моде тогда был Хемингуэй, главным образом через русский язык и культуру, Ремарк и молодые в ту пору Аксенов и Евтушенко. Хемингуэя я читал много, но больше меня все-таки тянуло к немецкой культуре, в которой меня привлекали известные фундаментальность и тяжеловесность, в общем все-таки цельные (прежде всего я имею в виду романтизм и двадцатые-тридцатые годы XX века). Помню, мне нравился Фейхтвангер, за исключением «Гойи», это как раз была любимая книга Иллимара. По-моему, он нашел в ней демонизм, которого на самом деле там не было. Но я отклоняюсь — имена модных писателей всего лишь часть культурной хроники, не более того. Лучше, видимо, будет рассказать о том, как Иллимар позвал меня однажды к Шютцу. Дом актера был в пригороде, на грязной улочке с рядами старых деревьев. По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж. В квартире Шютцу была выделена маленькая, но уютная комнатка. На голубых обоях висели репродукции — что-то из «Образов смерти» Гольбейна и «Плот «Медузы» Жерико. Еще на стене был портрет самого Шютца работы Балина, который изобразил Шютца посреди танцующих в круг арлекинов и пьеро, с плакатом «Theatrum mundi» в руках. На полках стояли книги об искусстве балета и номера журнала «Театр». На столе лежал томик Мольера на французском языке, а рядом стоял высокий стакан с холодным молоком. На полу был толстый синий ковер, на ковре — открытый учебник тригонометрии. Но что больше всего бросилось в глаза? Конечно, стоящий на письменном столе большой макет: театр. В проеме сцены (примерно сорок на пятьдесят сантиметров) виднелась декорация спектакля в имажинистском духе. Шютц сказал, что все это он сделал сам. Мы увидели террасу со скульптурами (музы), пальмами, светлым замком в отдалении. На горизонте море, на море парусник. Весь этот пейзаж был вырезан из бумаги. Шютц зажег скрытую за сценой лампочку. Станиолевые пальмы и недвижное море залило желтоватым светом. Вдруг обнаружилась бумажная фактура замка. Мир весьма сомнительный, но все же существующий. Если там шло невидимое представление, оно сопровождалось музыкой и играли в нем элегантные актеры, имен которых мы не знали. Иллимар Коонен наклонился и заглянул в проем сцены, как в свое время в аквариум, где хороводом кружились вуалехвосты. От вида хрупкого, подверженного огню театра, до которого можно было дотронуться рукой, он просто онемел. А Тоомас Шютц уже действовал: его нервные пальцы вытаскивали из конверта пластинку (The Immortal Art of Fritz Kreisler), он включил мягкое освещение, предложил чай с лимоном. Мы были тогда в десятом классе. Прослушали очаровательно тонкий музыкальный отрывок (Альбенис: Tango in D Major), а из угла манил нас бумажный театр.

Часто меня звали с собой и в настоящий театр. Билеты всегда доставал некий Юло, сын одного театрального деятеля. Шютц и Коонен с актерами были знакомы лично. Шютц даже разговаривал с ними, в то время как мы с Иллимаром скромно стояли в стороне. Нередко я отказывался идти в театр, и не потому, что вместе с Мопассаном мог бы сказать, что le theatre mennuie (театр мне скучен), а потому, что едва не остался в десятом классе на второй год и изо всех сил заставлял себя заниматься алгеброй. Манеры Иллимара изменились, походка тоже, теперь он носил берет и хвостатый шарф. Но что поделаешь — Шютц родился театралом (чего стоили одни его гибкие пальцы!), а Коонен был все же лишь его прилежным учеником. Но Шютц недолго влиял на судьбу моего друга — через два года он уехал из Эстонии и стал выступать конферансье в заграничных турне. Это была удача: таким молодым стоять рядом с мастерами! Поначалу многие этому не верили, особенно те, кто видел в Шютце лишь внешний лоск и не угадывал под ним стойкой работоспособности. Его изнеженность в стиле югенд, его хрупкость и вялость были лишь маской, под которой скрывались старательность и упорство. Шютц уже не вернулся в Эстонию. Кто-то говорил, что он работает в Москве, другие рассказывали о каком-то легендарном передвижном театре, выступающем на железнодорожных станциях и речных пристанях. Все это были только слухи, как и то, что на лето Шютц приезжает отдыхать в Вызу, инкогнито. Нам известно лишь то, что с окончанием школы Шютц исчез из нашей жизни.

Ходили мы в местный театр и после окончания школы. Что мне запомнилось? Помню инсценировку IV части «Правды и справедливости» эстонского классика Таммсааре. Там речь идет о молодых выскочках в буржуазной Эстонии и об одной супружеской паре, которая живет среди этих выскочек. Муж ходит на службу, а жена убивает время в обществе дам, своих приятельниц. Муж видит духовное падение своей жены, но ничего не предпринимает, скорее всего он и сам идеализирует свою супругу. Однако юношеские комплексы, угрызения совести и все более вызывающее кокетничанье ее с другими заводят его так далеко, что он в состоянии аффекта убивает жену, расстреляв в нее целую обойму. В течение всего представления муж ужасно мрачен. Весьма много в спектакле фривольных дамских разговоров. Есть свежий момент, когда герой зло закричал: работа, работа! — и ударил кулаком по столу. Под конец, убитый горем, с горящим, усталым взглядом, муж под судом. У него над головой кружится муха, маленькая черная мушка. Когда следователь спрашивает, почему он убил свою жену, тот рассеянно отмахивается от этой мухи. Это была хорошо поставленная сцена, и муха великолепно подошла к атмосфере суда. Мне показалось даже, что это была настоящая, живая муха. Еще помню пьесу Толстого «Живой труп», где главный герой уходит из дома и заставляет всех предположить, что он умер. Жизнь и общество ему опротивели. Он пропадает в кабаке, где слушает цыганские песни. Цыгане для него символ свободы, в нескончаемых стонах цыган ему мерещатся далекие горизонты. Играли и несколько оригинальных пьес. В одной главным героем был летчик, сбросивший бомбу на Хиросиму. Он монах в каком-то монастыре, и ему все время мерещатся горящие люди. Обращение к богу не помогает. Галлюцинации прогрессируют, он сходит с ума. И хотя он совершил тяжкое преступление, хотя он всего лишь винтик, лишенный чувства ответственности, его заключительный монолог звучит как голос совести всего человечества. Вторая пьеса изображала хозяйку хутора, которая любит революционера, но не может отказаться от своего мужа и платит за эти колебания жизнью. Третья пьеса изображает молодого человека в ситуации выбора. Он попал в банду преступников и должен подчиниться ужасному приказу — способствовать убийству собственной невесты, потому что она случайно открыла тайны банды и может теперь всех выдать. Молодой человек долго колеблется, но под конец соглашается. Он приводит свою невесту в условленное место, но там уже милиция, и под винтовочную пальбу занавес закрывается. Кажется, играли еще шекспировского «Гамлета» в новой трактовке. Смысл ее в каком-то постоянном временном смещении, вроде сдвига по фазе — принц ничего не успевает сделать вовремя, все делает с небольшим запозданием, когда это уже никому не нужно. Потом мы оба поступили в университет изучать литературу. Из-за этого я стал ходить в театр не так регулярно.

III

Но я забежал вперед. Прежде всего надо описать, как кончилась школьная любовь Иллимара Коонена. Разумеется, я при всем этом не был, но кое-что мне известно. После того, как школа была окончена и хождение с женщинами было этим как бы официально одобрено, Иллимар, казалось, потерял к своей девушке всякий интерес, хотя, как мне кажется, одно с другим тут никак не связано. Должен сказать, уже на последнем школьном году в их отношениях появилось что-то формальное, какая-то усталость. Юта окончила школу на год раньше, пошла работать на завод, так что ясно: они оказались в совершенно разной среде, встречаться стали реже. Потом, кажется, в начале мая, Иллимар без всякого предупреждения бросил девушку. У него даже смелости не хватило ей все сказать. Он избегал Юты, а после вовсе пропал из города неизвестно куда. Я встретил его совершенно случайно в Южной Эстонии, в одной придорожной корчме, где он в какой-то чужой компании пил токай. Я позвал его пройтись. Мы шли по пыльному шоссе, уже начало смеркаться. Вдруг Иллимар прямо-таки заорал: ты не понимаешь! Ты моих страданий понять не можешь! Ты морально хочешь быть выше всех и вся, а как мне больно, ты не знаешь! Ты не друг мне! Он и пьян-то особенно не был, но я ведь не знал, где он пропадал, где шатался несколько недель. Чего ты страдаешь, спросил я, не тебя же в конце концов бросили, а ты с другим поступил несправедливо. Это одно и то же, сказал Иллимар, а я спросил, не слишком ли он переживает, чем заслуживает вся эта история. Глядя в сумерках в его чувствительное, но опухшее от недолгого пьянства лицо с синими кругами под глазами, я сказал ему, что этот искусственно подогретый драматизм чем-то напоминает мне мысли Элиота из эссе о Гамлете, где говорится как раз о таких, как Иллимар, в том смысле, что герой пьесы паясничает эмоциями, которые не находят выхода в действии, и автор пьесы паясничает эмоциями, которые он не может выразить языком искусства. Может, я ошибался, но угадать, во что выльются его чувства, действительно было трудно. Он часто выказывал готовность пожертвовать собой, но это звучало слишком уж риторически. Его желание быть несчастным вряд ли можно было принимать всерьез. Но я отдавал себе отчет в том, как нелегко заглянуть другому в душу, понять, как сильно он страдает на самом деле. Однако мое холодное теоретизирование как будто успокоило Иллимара, и он тихо спросил, не в форме ли тут все дело, не в том ли, что он пытается выражаться возвышенно и патетически, а я нейтрально и холодно. Может, внутренне мы оба нейтральны и холодны, сказал он, только я выражаюсь возвышенно и патетично? В отдалении местные мужики были заняты делом, чинили сенокосилку. Мы слонялись взад-вперед, как два бездельника, как два лунатика. Я ответил Иллимару примерно в том роде, что, конечно, форма и содержание у него полностью не сходятся, но и противоречия особого между ними нет. Порой мне казалось, что между чувствами Иллимара и его речью вообще нет никакой связи. Ты говоришь патетически, сказал я, но это такая патетика, что вообще непонятно, что за нею стоит — позитивное или негативное. Иллимар остановился, рассеянно кивнул и предложил двинуться дальше. Обратную дорогу к корчме мы молчали, как будто обо всем уже переговорили, по крайней мере о самом главном. Потом Иллимар угощал меня в этой корчме вином. Но говорили мы о другом, об одноклассниках, кто куда пойдет учиться. Договорились встретиться в августе, чтобы поступать в университет. Иллимар согласился со мной, что высшее образование совершенно необходимо, несмотря на то что уровень обучения местами весьма средний, а программы поверхностны. Я говорил, что всего важней — выучить языки. Я встречал много людей средних лет, которые жалели только об одном — что они в свое время не учились языкам. А позднее, самостоятельно, — уже не смогли. В университете же огромное количество факультативных курсов, их надо использовать насколько возможно. Я в свою программу обязательно решил включить французский и польский. Не скрываю, в классической культуре я слаб. Выходец из угнетенного народа, я хочу еще аристократом стать, хотя бы духовным, потому что это что-то такое, чего я с нашей одновековой письменной культурой не знаю, но к чему больше всего инстинктивно стремлюсь — в мире, который сейчас буквально захлестнули мутные плебейские волны англоамериканской культуры. В этом смысле эстонец со своей историей без королей, со своей пантеистской религией и близостью к природе казался мне подозрительно модным, отсюда, наверное, и та юношеская реакция на все модное, которая возникла у меня в первые университетские годы.

В ту же ночь я уехал на попутной машине дальше, оставив Иллимара в захолустье кончать свои похождения и переживания. Встретились мы, действительно, в августе, поступили в университет. Об экзаменах рассказывать не буду, учились мы вместе, вот и все, ничего особо интересного тогда не было. Должен заметить, что в университете, начиная с приемной комиссии, к Иллимару отнеслись скептически, — в городе знали о его увлечении театром, и преподаватели не верили, что филология вообще ему подходит, — что общего между клоуном и литературой, зачем паяцу наука? Так они считали, и это меня поразило, я бы не сказал, что в то время можно было принимать всерьез тягу Иллимара к театру. Но у преподавателей взгляд острей. В университете знали больше меня, знали и о шумных попойках Тоомаса Шютца и Иллимара Коонена в лучшем городском ресторане зимой, когда мы учились в одиннадцатом классе. Так для них Иллимар стал неким символом богемы и декадентства одновременно, хотя ничего подобного он и в жизни не сделал. Но ведь мог сделать! Короткая бархатная зеленая ленточка, которую Иллимар носил вместо галстука, привлекла внимание, показалась весьма подозрительной. Но часть преподавателей все же подавила свои чувства и попыталась сохранить объективность. Однако были и такие, которые своего презрения не скрывали и бомбили Иллимара на экзаменах коварными вопросами. Иллимар оказался для них легкой добычей. Не знаю более ранимого человека, чем Иллимар. Под ранимостью я понимаю то, насколько эти раны видны. У Иллимара все было на виду, и это вызывало какую-то кровожадность, охотничий азарт. Но Иллимар все-таки поступил. Началась наша первая университетская осень.

Я старался побольше читать. В эти годы я снова нашел для себя многих любимых писателей, прежде я знал только их имена. Особо меня интересовала немецкая культура. В ту пору мои любимые авторы были Томас Манн, Генрих Гессе и Франц Кафка. Не хочу, конечно, изображать себя на этих страницах каким-то исключением или святым. Ходил я иногда и в кабак, и в клуб, но всегда уходил оттуда с известной досадой; были у меня и короткие романы, и так далее и так далее. Но мои духовные устремления, несмотря на мою стеснительность, все же бросались в глаза — на фоне, который можно охарактеризовать так: в то время было модно больше думать о самовыражении, нежели о саморазвитии.

Что же касается Иллимара, то он вдруг стал обращать особое внимание на одежду. Днем он носил галстук бабочкой, и я помню его сидящим в студкафе (во время лекций!) и читающим то «Французский дух» Семпера, то «Маленькие поэмы в прозе» Бодлера, а то еще «Экстаз и мистику» Тенмана. На первом курсе в первую же неделю его затянули в драмкружок, где он играл главную роль (!) в одной новой оригинальной драме. Драма эта изображала в аллегорической форме процессы, происходящие в обществе. К сожалению, на спектакле я не был, из-за болезни второго главного героя драму сыграли всего два раза, и мне посмотреть ее не удалось. Но у меня в папке хранится подаренная Иллимаром газетная вырезка с рецензией, где можно прочесть: «Пьеса о современной молодежи, ее проблемах, отношении к жизни. Слушаешь, смотришь и думаешь. К концу представления чувствуешь, как устала голова от напряженного внимания. И все-таки остается чувство, будто чего-то не хватает, чего-то хотелось бы еще — несмотря на глубину мыслей, часто связанную с великолепным диалогом». И немного дальше: «Из актеров отлично и согласованно играли Иллимар Коонен (Парень) и Лейда Лендор (Женщина). Упрекнуть их можно разве только в излишней торопливости в некоторых эпизодах, из-за чего проглатывались отдельные слова и окончания фраз и местами нарушался диалог». Что я сам видел, так это шоу о Калевипоэге в университетском клубе. Калевипоэг, как известно, это герой одноименного эпоса Фр. Р. Крейцвальда. В Иллимаровой постановке была добрая доля дешевого нигилизма. Казалось, он хочет осмеять эпос, художественная ценность которого в наши дни и в самом деле сомнительна, но который имеет большое значение в культурно-историческом смысле и принадлежит к числу наиболее чтимых традиционных ценностей нашей культуры. Иллимар, с микрофоном в руке, вышел на сцену и сказал, указав на себя: Крейцвальд. За такую шутку он тут же был награжден аплодисментами. Далее свой текст он читал в манере эпоса, руническим стихом, но, по-моему, подготовился он небрежно, излишне понадеявшись на импровизацию, и текст у него вышел не слишком остроумный. Голос у него тоже был местами слабоват, да и дикция не лучше прочего. У актеров на груди были таблички. Калевипоэг был представлен двумя женщинами, он был разделен на две половины — положительную и отрицательную, связанные друг с другом. (В трактовке личности Калевипоэга было что-то то ли фрейдистское, то ли антифрейдистское, что именно, я не понял). Дева-островитянка, сидевшая в ванне, явно была мужчиной. (В эпосе Дева-островитянка, оказавшаяся сестрой Калевипоэга, топится в море из-за допущенных по неведению кровосмесительных отношений). Но этот актер, игравший Деву, сам не пел, пела девушка за кулисами: Seeman, deine Heimat ist das Meer, deine Freunde sind die Sterne. Русский, который Калевипоэгу в эпосе помогает, плясал вприсядку. В сцене, где тащат доски из-за Финского залива, по сцене проволокли письменный стол. В зале смеялись, но я бы не сказал, что спектакль пользовался огромным успехом. Много подпортила оторопь, нашедшая на Иллимара Коонена. Я рискну даже предположить, что сценическим обаянием он не обладал. Он выглядел трагической личностью, а когда пытался шутить, всем становилось как-то неловко. Больше он в университетском клубе не выступал.

Встречался я с ним в то время сравнительно редко, но к новому году понял, что дела его плохи. Видимо, он в университете с самого начала не нашел себя, и это все заметили. В те годы больше внимания обращали на дисциплину, а не на духовность, а его духовность не очень подходила для учебы в университете — по достоинству ее мог оценить я и еще, может быть, несколько друзей, но для вуза она была какая-то эклектичная, староватая. Я-то знал, что Иллимар никогда не отличался особой систематичностью, но то, что я это знал, его никак не оправдывало. Когда он выступил на философском семинаре с сомнительных, ревизионистских позиций какого-то югославского философа (где он его откопал?), преподаватель сказал: беспокойство молодежи — это хорошо. И вы тоже беспокойны. Но подключите свое беспокойство к системе и докажите, что вы правы. На это Иллимар Коонен спросил: что же это, беспокойство, электрическая лампочка, что ли? Его можно подключить к городской сети? Такие эпатирующие заявления, конечно, ничего хорошего ему не сулили. Он часто пропускал лекции и семинары, причем не утруждал себя извиниться или принести медицинскую справку, как другие. Нет, часто во время лекции он демонстративно сидел в кафе, а однажды, дыша винным перегаром, столкнулся в коридоре лицом к лицу с преподавателем, выходившим с лекции. Он как будто сам старался, чтобы ему было хуже. На семинар по латинскому языку он после долгого отсутствия заявился как раз в тот день, когда дали письменную контрольную. Вот и получилось, что к концу третьего курса он не смог сдать экзамены по латинскому и по истории эстонского языка. Хуже того, повторно сдавать оба экзамена он не пошел. Через две недели его эксматрикулировали.

В ту ночь мы с ним долго говорили. Я больше помалкивал, не желая оказаться моралистом, который мелочно ограничивает другому свободу выбора и навязывает ему свои взгляды. Говорил больше он. Не о себе, а все о театре, он был очень недоволен уровнем тогдашнего театра. Говорил, что театру очень не хватает внутренней напряженности, она и в обычной-то жизни самое главное, нужней всего, это единственное, что нас в жизни поддерживает. Наш театр сейчас почти весь мертв, сказал Иллимар Коонен. Он годится разве только для развлечения — это, как известно, потребительское искусство, это не искусство. И продолжал: театр не интенсивен, если он не говорит о деле, если он просто существует, просто экспериментирует, просто выполняет план, просто демонстрирует себя. У актера должна быть своя позиция, свое мировоззрение, своя страсть, актер должен быть гражданином. Иллимар в ту ночь много пил, он сказал, что новая драма сейчас посредством отрицания опять пришла к основным жизненным ситуациям, что Жене напоминает Шекспира, а Беккет — игру старого японского театра Но. Он стал мне пересказывать пьесу Жене «Le Balcon», которая была мне известна. Давай лучше поговорим о твоем выборе, об университете, сказал я, и оставим эту метафизику. Какой еще университет! — заорал Иллимар. Это мертвый университет и таким останется! Мне нельзя туда возвращаться, я выбрал другой образ жизни (way of life). Ты жизнь всякого отребья имеешь в виду, сказал я в оскорбленных чувствах. Он с усмешкой посмотрел на меня, как на ребенка, налил себе кофе и сказал: ты признаешь только слова, ты ждешь, что тебе словами все объяснят, ты оперируешь словами и меня провоцируешь отвечать словами, вот из-за этого мы и попали в замкнутый круг и вертимся в этом хороводе, ты на жизнь смотришь как с башни, ты на своей башне спокоен и спесив, ты еще надеешься, что сможешь все объяснить, ты ждешь, что придет время, и ты все неясное объяснишь, все сразу объяснишь или опишешь, ты и не живешь, и другого ничего не делаешь. Да сделай ты что-нибудь! — заорал он. Спрыгни ты со своей башни, или хоть плюнь вниз, или обложи всех внизу, или выше попытайся забраться, но не впадай с молодых-то лет в такое величие! Я выбрал другой путь, сказалон. Я от тебя скрыл, у меня с театром уже тесный контакт, я туда работать иду. Я тебе не говорил, пока окончательно не решу. Потом мы долго молчали. Его обвинения были справедливы в том смысле, что нащупали мое больное место, о котором я здесь, пожалуй, говорить не буду. Скажу только, что и во мне в конце концов жило известное тщеславие, в конце концов и я надеялся сбросить с себя буржуазную шелуху. Мне стало стыдно, что я театр назвал «отребьем». Я сам был поражен тем, как у меня откуда-то из подсознания вырвалось буржуазное презрение к «шуту». Я сказал Иллимару, что отнюдь не предпочитаю литературу и филологию театральному искусству. Кажется, он мне не поверил, подумал, что я хочу прекратить спор.

Он ушел. Я остался один. Почитал немножко Гёте, успокоился и сказал себе: обе версии в общем-то правильны, виноград для меня и вправду слишком высок, да и незрелый еще. В сумраке ночи выплыло перед глазами воспоминание из прошлого. Мы с Иллимаром только что окончили школу. В то лето мы много вместе бродили (до его бегства в Южную Эстонию). Однажды ветреным вечером мы увидели впереди во тьме две шатающиеся человеческие фигуры, которых сразу узнали, поскольку всех чем-нибудь знаменитых людей в городе знали в лицо. Это были поэт и пожарный; последний снимал еще узкопленочные фильмы. Поэт ничего еще не опубликовал. С пожарным они были неразлучные приятели. И вот мы увидели их впереди, они шли пошатываясь, даже вроде бы держась друг за друга и о чем-то громко беседуя. Обоих мы знали как примерных отцов семейства, а тут они вовсю разошлись, блуждая по городу, из-за темноты показавшемуся нам красивым и привлекательным, свободные и духовно ничем не связанные, как все их предшественники, Верлены и Есенины. В эту ночь их не стесняли ни языковые рамки, ни проблемы прошлого, ни комплексы неполноценности, ни проблемы культурной жизни, ни семейные заботы, ни что другое. Нам пришла в голову ребяческая и все-таки дурацкая идея проследить за ними, чтобы узнать, куда может завести богему ночная летняя дорога. Мы пошли следом, выдерживая дистанцию примерно пятнадцать метров, чего было достаточно, чтобы следить за двумя темными силуэтами и самим оставаться незамеченными. Прошли главную улицу, дошли до окраины, до новых домов, где белые стены дышали дневной жарой. Наконец друзья зашли в один дом, и скоро мы услышали их голоса из раскрытого окна на третьем этаже и поняли, что это квартира, где жила одна актриса местного театра. Со двора был слышен их разговор. Мужчин там теперь оказалось трое: двое наших знакомых и один бывший боксер, их старше, постоянный гость, если не сожитель, как выяснилось из разговора. Поэт сказал худенькому пожарному: а ну-ка выбрось этого типа отсюда! И тот начал страшно на боксера кричать. Последний никак не мог понять такой неожиданной свирепости со стороны ночных гостей. Началась долгая перепалка. Поэт и пожарный похабно ругались, как у себя дома, актриса вмешалась и набросилась на поэта, что он не пишет пьес, где могли бы играть и сорокалетние женщины. Только и разговоров, что пьес не пишу! — злобно заорал поэт. Боксер же вовсе умолк. Мы притаились внизу под липами, боялись даже закурить. Потом актриса велела гостям убираться. До этих двоих сразу не дошло, тогда хозяйка недвусмысленно распахнула перед ними дверь. Оправдываясь и слабо угрожая, они вышли. Через лестничные окна нам были видны огромные качающиеся тени обоих, когда они по-братски закуривали и подносили друг другу огонь. Во время затяжки их лица освещались красноватым отсветом. Затем ночную тишину нарушил еще один голос: из окна доносилось, как актриса охала, мычала, стонала от наслаждения. У нас, мальчишек, так и замерло сердце. Мы еще и половины не знали всего того, что есть в этом мире, потенциально, может быть, и для нас тоже, если сумеем оправдать его, этого мира, доверие. Летняя ночь коротка. За крышами уже занимался рассвет. Мы оставили поэта и пожарного на лестнице продолжать их бессмысленный спор и ушли по пустым гулким улицам, полные болезненно-сладких предчувствий. Как и сегодня, в ту ночь я не мог заснуть: ко мне прикоснулось дыхание жизни.

IV

Скоро я узнал, что Иллимар Коонен пошел работать в районный театр, стал ассистентом режиссера. Не будучи компетентен в организационных вопросах, я все ж посчитал такую должность слишком почетной для начинающего, с незаконченным образованием Коонена. Некий человек, из недоброжелателей, объяснил мне, что ассистент — это что-то вроде слуги, его задача — подавать режиссеру кофе. Этому я тоже не поверил, потому что вряд ли бы Иллимар предпочел подобного рода деятельность высшему образованию. Но проверить это сразу я не мог, осенью у меня совсем не было времени и с Иллимаром я не встречался.

Но мы все же встретились, случилось это как-то зимним вечером. В первые минуты обменялись неловкими фразами, как это бывает между людьми, считающими, что принадлежат к разным слоям общества. Потом Иллимар позвал меня взглянуть на театр. Пошли, и невидимые тесемки, связывавшие ему язык, развязались уже по дороге. Я понял, что мы идем в его настоящий дом. Театр находился за рекой, в новом белом доме. Меня поразила пустота перед зданием театра, запустение, царившее в фойе. Иллимар объяснил, что по понедельникам в театре выходной. Прошли мимо сидевшей за столом дежурной, которая у меня ничего не спросила, и Иллимар провел меня в свой кабинет, точнее в комнату ассистентов. У него там был небольшой стол, на стене висели фотографии: Брехт, Мейерхольд, Вахтангов, Таиров, Арто, Брук, Гротовский. Мы закурили. Я спросил, в чем на самом деле состоит его работа. Иллимар ответил, что приходится делать много нудной работы, связанной со старым, отжившим театром, вся надежда на молодых постановщиков, которые пытаются вернуть театру его древний, изначальный смысл. Я в какой-то мере знаком с работами кембриджской школы (Ф. М. Корнфорд, Дж. Э. Харрисон, Дж. Мэррей, Ф. Фергюсон и другие), мои крайне скудные сведения в этой области все же позволили мне что-то понять из возбужденного рассказа Иллимара. И я тоже разделял мнение о театре как самостоятельном жанре искусства, который можно считать стоящим особняком даже от литературы (учитывая возможную линию развития ритуал — миф — эпос). Тут Иллимар заговорил о том, что печатная культура умерла, что он не желает в ней больше участвовать, потому и ушел из университета. Университет — это книги, а театр — это жизнь, сказал он. Тогда я еще не читал направленных против литературы выступлений Энценсбергера и Маклюэна, а когда прочел их позднее, меня поразило сходство их идей с мыслями Иллимара, хотя Иллимар, насколько мне известно, в то время этих авторов не читал. Когда он выдвинул дилемму: театр или литература, казалось, что эта дилемма для него очень личная. Он говорил, что пьеса — это мертвые слова, язык мертвых, который актер должен оживить, слова, в которые он должен вдохнуть свою душу, а затем донести до публики. Представление рождается встречей пьесы и актеров, представление — это то, как мы показываем публике результат этой встречи, сам процесс встречи. Назначение литературы — давать театру мотивы, мифы. Но в таком случае, возможно, уже не имеет смысла говорить о литературе, потому что это не столько литературные, сколько мифологические и даже психологические понятия. За несколько месяцев взгляды Иллимара изменились. Теперь он отрицал и Беккета, и Ионеско, и Жене, вообще всякую модную драматургию, находя, что это лишь пена на поверхности века, которая приходит и уходит, что за ней не стоит настоящей старой традиции. Весь театр умер, подчеркнул Иллимар. По-моему, тут он проявлял излишнюю категоричность. Театр — это открытое, универсальное явление, тут я с удовольствием подписался бы под словами Томаса Манна: «…sie sind, diese Bretter, unschuldig wie Shakespeare, neutral wie die Natur und das Leben; es gibt nicht ein Theater, es gibt hundert (…эти подмостки невинны, как Шекспир, нейтральны, как природа и жизнь; но существует не один, а сотни театров)». Я спросил, как он себе представляет свое бытие в театре, намеревается ли стать актером, уверен ли в своих задатках, сможет ли упорно работать над собой. Он сказал, что всего лишь актером стать не собирается. Игра не значит непременную физическую занятость на сцене. Игра более широкое понятие. И пояснил, что прежде всего старается принимать участие в постановке, причем постановку не следует понимать как диктатуру (иди сюда, отойди туда, не делай паузы), а как часть коллективной работы. Я написал несколько текстов для репетиций, сказал он, смущенно улыбаясь. Тексты, спросил я, ты, значит, писателем заделался? Ага, засмеялся он, то-то ты напугался! Нет, не бойся, я в твою область не лезу, в том смысле, как ты подумал. Я просто сделал коллажи из нескольких классических текстов, пояснил он, в оригинальном виде они не годятся для сцены. Их надо открыть, почистить, заново смонтировать, чтобы лейтмотивы и вечные символы зазвучали сильнее, ведь язык так называемой чистой поэзии настолько захламлен, что ее можно только за сценой читать, а не в театре, где страницу нельзя перелистнуть назад. И что же ты сделал? — спросил я. У меня свободно переработаны три вещи — «Фауст» Гёте, «Царь Эдип» Софокла и история Адама и Евы из Книги Бытия, пояснил он.

Он пригласил меня посмотреть театр. Времени было около одиннадцати вечера, и в театре, кроме нас и сторожихи, кажется, никого не было. Мы бродили по пустым полусумрачным коридорам. Иллимар рассказал, что однажды ночью все здание вдруг осело на двадцать пять сантиметров, — видимо, где-то в почве или где-то очень глубоко были какие-то пустоты и их завалило. И вдруг, для меня совершенно неожиданно, мы вышли на сцену. То есть я с первого взгляда и не понял, что это такое. В темноте что-то светилось, какое-то отражение среди пустоты — это была сцена в сонных лучах ночного прожектора. С двух сторон устремлялись кверху веревки и железные лестницы — на двадцать метров, как сказал Иллимар. Я прислушался. Где-то скрипел трос, и еще завывал ветер вверху над сценой. Кресла в темном зале были закрыты чехлами. Иллимар подошел к пульту и нажал несколько кнопок. Зажглись бледные красноватые лампочки. Он опустил один рычаг книзу, и сверху из темноты медленно выплыла, попав в световой круг, длинная горизонтальная железная труба, висящая на нескольких тросах. Иллимар сказал, что это штанга, на которую вешаются декорации. Можно и веревку через нее перебросить, сказал он насмешливо, сделать петлю, сунуть голову, нажать кнопку, тебя подымет кверху, и уж раньше утра не найдут. Вот будет сюрприз, когда ты, с посиневшим лицом, язык на сторону, спустишься оттуда сверху! Он показал вверх в темноту и засмеялся так, что я невольно вздрогнул. Здесь триста прожекторов, сказал он, но сейчас я только некоторые могу включить. Он стал нажимать кнопку за кнопкой, и сразу, один за другим, начали зажигаться огни, обнаруживая жутковатую темноту зала и сцены. Я оглянулся назад. В глубине сцены около дверей стоял высокий худой человек в черном пальто, со шляпой в руке. Последовала пауза, потом он подошел. Иллимар бросился от пульта и познакомил нас. Незнакомца звали Феликс. С первого взгляда меня поразила необыкновенная бледность его лица, горящий взгляд. Казалось, что глаза у него совершенно черные. Но это могло и показаться из-за сумрака на ночной сцене. Иллимар и Феликс сразу стали разговаривать, и я понял, что Феликс — это новый режиссер, осенью он прибыл из Европы. Удивительно, но говорил он на чистом эстонском языке. Видимо, он был никакой не европеец, просто там совершенствовался. Разговор Иллимара и Феликса касался завтрашней репетиции, я в него не вмешивался. Но краем уха я услышал, как Иллимар вроде бы оправдывался, что сегодня он занят мною, и тогда я вмешался и объявил, что мое время вышло, я спешу. Иллимар явно почувствовал облегчение. Выразив формальное сожаление, он проводил меня по темным коридорам на улицу, где шел мягкий редкий снежок. Я спросил: это и есть Феликс, будто все о Феликсе знал. Иллимар уважительно кивнул, не сказав ни единого слова, будто речь шла о каком-то святом. Он обещал сам меня вскорости разыскать и тогда подробно рассказать, чем они занимаются. Я с удовольствием согласился, радикальные теории Иллимара меня заинтересовали, как и личность Феликса. Во всяком случае я очень хотел посмотреть первую экспериментальную постановку переработанного Иллимаром «Фауста» Гёте.

Через три недели я получил приглашение на свадьбу Иллимара Коонена и Асты Витолс. Оно было скромно напечатано на небольшой карточке. На обороте мелким шрифтом был напечатан шутливый, связанный с ежедневной работой молодых стихотворный отрывок: What! a play toward! I'll be an auditor; / An actor too perhaps, if I see cause (Midsummer Night Dream, III, I). Асту Витолс я несколько раз видел на сцене, она играла в театре, по моим сведениям, уже несколько сезонов. Она была высокого роста, с темными густыми волосами, в ней было что-то материнское, хотя, по-моему, ей было под тридцать. Особенно она мне нравилась в пьесе «Кихну Йыннь», из жизни моряков прошлого века, где она темпераментно играла Маннь, жену главного героя, «дикого капитана», сильную и здоровую духом, в какой-то мере примитивную, но жизнерадостную натуру. Я вертел карточку в руках. Как же это случилось, да еще так вдруг? Но что тут было обсуждать, я стал подыскивать свадебный подарок, торжество должно было произойти уже через пять дней. Не найдя ничего лучшего, купил кофеварку.

Для свадьбы был резервирован большой репетиционный зал в театре. На регистрации в загсе я не был, пошел прямо в театр. Молодожены еще не прибыли. Вокруг длинного стола хлопотали молоденькие девушки, наряженные феями. Их освещал дрожащий свет свечей. Вокруг в полумраке группами стояли гости, светились сигареты, доносился неясный разговор. Поначалу я не заметил ни одного знакомого и стоял в одиночестве у окна, наблюдая за собравшимися. Когда глаза привыкли к полумраку, я заметил несколько знакомых актеров. В одном углу сидел, развалившись в кресле, главный режиссер и руководитель театра, известный всем маэстро, со всклокоченной, как всегда, белоснежной гривой волос. В общих чертах я знал его историю. Молодым человеком он по собственной инициативе поехал в Париж, учился там у Шарля Дюллена. Его партнерами были Жан Вилар и Жан-Луи Барро. Изучал он и историю искусства и написал маленькую брошюрку о творчестве Фрагонара. После возвращения на родину он работал журналистом, писал фельетоны, поскольку работу в театре найти было трудно. Во время войны он работал в тылу, а после войны руководил в столице школой театрального искусства. В 1952 году его направили режиссером в провинциальный театр. В 1956 году его повысили до главного режиссера и хотели перевести обратно в столицу, но он отказался. В другом углу дурачились молодые актеры, в их числе премьер Ханнес, долговязый, как жердь, с медным крестом на шее. Еще я заметил члена художественного совета, университетского преподавателя Курчатова, подошел, мы поговорили о том о сем. Его приглашали на все крупные театральные мероприятия. Ему тоже было скучно, но и он уже заметил многочисленные деликатесы, которые все приносили и расставляли на столе маленькие феи. Как-никак свадьба, для всех событие радостное! Я же, кроме всего прочего, переживал за судьбу друга и встрепенулся, как боевой конь, когда с нижнего этажа донеслись звуки фанфар. Все общество собралось двумя рядами у входа в зал. Теперь, когда все собрались, нас оказалось, как выяснилось, не так и много и публика не казалась такой чужой. По лестнице приближался гул голосов, кто-то включил магнитофон. Громко заиграл свадебный марш. Двери открылись, и перед нами предстала брачащаяся пара. Сквозь шпалеры встречавших они прошли к столу, феи передали Иллимару бутылку шампанского, он открыл ее и наполнил первые бокалы. Дрожащим голосом он произнес: прошу всех к столу! Никто не заставил себя упрашивать. От множества открываемых бутылок воздух наполнился парами шампанского, зазвенели бокалы, раздались поцелуи. Я скромно держался в стороне. В числе последних и я подошел к новобрачным, пожал потную от волнения руку Иллимара, а затем лишь, осознав свою ошибку, пожал руку невесте, ведь я ее совсем не знал. Рука невесты была суха и холодна. Значит, сердце горячее, пришла мне в голову известная банальность. Иллимар что-то прошептал невесте на ухо. Очевидно, мое имя, потому что Аста Витолс радушно улыбнулась и подставила мне щеку для поцелуя, что я немедленно и сделал. Когда я отошел в сторону, наступила благоговейная тишина и все повернулись к маэстро, который, как было условлено, выступил с короткой речью, весьма неофициальной, что ему хорошо подходило. Он припомнил какой-то забавный случай из своей жизни, с деланной грубоватостью пошутил насчет роста количества разводов, в двух словах похвалил трудолюбие Асты Витолс. Благосклонно отозвался он и о молодости Иллимара. Именно о молодости, с этакой величественной бестактностью, Аста была на три года старше Иллимара. Маэстро выпил бокал до дна, посуетился еще немного, а потом громко крикнул, что идет теперь работать, — как это делают маэстро, которые подозревают, что утратили рабочую форму. Затем Иллимар все еще дрожащим голосом попросил всех садиться. Я пробрался к Курчатову. По другую руку сидел невзрачный с виду актер среднего поколения, человек, видимо, деловой, приглашенный на свадьбу из вежливости. Поначалу было тихо, водка и закуска, как обычно, затем последовали первые тосты, весьма сердечные, но большей частью обращенные к Асте, что также было естественно в отношении коллеги и славной девушки, которую хорошо знали в театре уже несколько лет. Мои сомнения насчет до сих пор неопределенного положения Иллимара в театре оправдались. Правда, актеры помоложе упоминали его в разговорах за столом, а премьер Ханнес связывал с Иллимаром какие-то свои тайные надежды (видимо, в связи с переделками из Гёте, Шекспира, Мольера, Толстого и Библии, подумал я слегка иронически). Затем стали пить в более быстром темпе. Зажгли красные прожекторы, включили запись «Beggar’s Banquet» в исполнении «Роллинг стоунз», начинавшуюся, как известно, песенкой «Sympathy for Devil». Мой взгляд упал на Феликса, не принимавшего в общем веселье никакого участия. В великолепном черном костюме, с белой розой в петлице (!), он был горделив и рассеян, тыкал вилкой в блюда, которые подсовывали ему актеры, пару раз усмехнулся на что-то, в другой раз пожал плечами. Он с самого начала показался мне очень интересным и внушительным. Он выглядел как какой-нибудь князь. Сказалась моя старая слабость к аристократии, я искал его взгляда. Мне показалось, то же делают и другие, как мужчины, так и женщины. Но празднество шло своим чередом, на импровизированной сцене появилась балетная пара в стиле Дафниса и Хлои, исполнившая в полумраке приятный медленный танец. Потом певица исполнила арию из оперетты «Сильва». За столом мне не с кем было говорить, кроме Курчатова, мы довольно невежливо придвинулись друг к другу и стали рассказывать всякие университетские сплетни. Скоро, однако, пришлось подняться из-за стола, размять ноги. Иллимар и Аста обходили стол, чтобы выпить с каждым гостем в отдельности. Подойдя ко мне, Иллимар крепко похлопал меня по плечу и спросил, как я себя здесь чувствую. Естественно я кивнул: хорошо. Вступать в разговор с женихом в такой ситуации не имело смысла. Да я и не чувствовал себя скованно. Однако, когда потом началась всеобщая толчея (I’d wanna see, I’d wanna see my God, Why I should die), к ней присоединиться я не мог, я вдруг ощутил себя интеллигентом в первом поколении, каковым, в общем, и являюсь. Я остался за столом. Курчатов, у которого больное сердце, уже ушел. Я сделал вид, что ничего не случилось, и стал слушать музыку. (See how I die!) В разгар веселья вдруг поднялся со своего места Феликс. Все расступились, когда он медленно, кошачьей походкой направился в центр зала. Зазвучала «Black Sabbath» (точнее «Children of the grave», что можно перевести как «Кладбищенские дети»). С предельной сдержанностью, исполненной скупой брутальности, Феликс начал танцевать. Руки у него оставались неподвижны, были видны движения бедер. Какая-то пьяная женщина в красном платье бросилась ему под ноги — деталь, которую Феликс включил в свой танец. Он вращал женщину ногами, но расчетливо, без циничности. Когда он кончил, раздались аплодисменты. Феликс выключил красные прожекторы и вернулся к столу. Остальное общество тоже вернулось по местам. Все вели свободные непринужденные разговоры. Мне здесь все нравилось, но я все же чувствовал себя чужим. Незаметно для других я ушел. Всяк сверчок знай свой шесток!

Упомянуть ли, что я читал в это время? Должен признаться, что открыл для себя в драматургии, видимо под влиянием Иллимара, целый ряд неизвестных мне прежде шедевров, хотя любую пьесу читать весьма трудно, особенно вначале, когда не совсем понимаешь, кто что говорит. Так я познакомился с творчеством Эдена фон Хорвата, Гарольда Пинтера и Оскара Паниццы. Снова перечел я и Шекспира. Некоторые вещи мне нравились по-прежнему. Что касается моей личной жизни, то да будет здесь сказано, что той же весной женился и я на одной своей сокурснице. Во всем этом нет ничего, что можно было бы связать со скандальными историями в этом роде. Вот уже который год мы живем в мире и согласии, не в состоянии избежать тех или иных мелких недоразумений, однако, видя, как вокруг пышно разрастается всяческое хамство, как рушатся браки, я бы сказал, следует только радоваться тем маленьким несуразицам, которые время от времени оживляют наше безоблачное счастье.

Несмотря на то что семейное положение мое изменилось, театр по-прежнему не давал мне покоя и иногда во сне я видел яркие, связанные с театром сцены, зачастую в гротескно деформированном виде. Я видел танцующего в красном платье Феликса, иногда даже себя в красном платье, бросающегося Феликсу под ноги. Но оставим сны и поговорим о действительности. Однажды я получил от Иллимара приглашение на репетицию. Когда я пришел, он сказал, что ставит в качестве ассистента документальную драму и хочет меня попробовать в роли нацистского адвоката. Почему? — был мой первый вопрос. Иллимар пояснил, что он хочет расширить рамки театра, демократизировать театр. Эта документальная постановка, продолжал он, по своей природе вовсе не нова и не экспериментальна, скорее она в полном смысле классическая. Единственный новый прием — пригласить часть персонажей со стороны. Хотел он попробовать и других знакомых, объяснив, что в пьесе большого политического звучания должны участвовать и представители публики, это лишь подчеркнет участие широкой общественности в решении важных проблем. Главного архитектора города он просил сыграть роль прокурора, заместителя начальника жилуправления — роль какого-то штурмбанфюрера. Ни тот ни другой не явился, что разозлило Иллимара, и напрасно, поскольку если человек не желает играть штурмбанфюрера, то кто его может заставить. Дирекция актеров раздобудет, сказал Иллимар. Вряд ли, сказал я, вряд ли можно кого-то заставить. Даже настоящий штурмбанфюрер не может заставить человека играть штурмбанфюрера, если тот не желает. Я тихо сел на свое место, а Иллимар приступил к работе над отрывком, который ему доверил маэстро. С самого начала он набросился на одного лысого актера, тот не мог правильно, по мнению Иллимара, произнести фразу: «А что нам делать с этой свободой?» Тот спрашивал так и этак, что нам делать с этой свободой, но не получал на это от Иллимара никакого ответа. Наоборот, Иллимар все время сам спрашивал, что нам делать с этой свободой, задавая интонацию. Насколько я понял, Иллимар хотел в передаче этой фразы добиться известного безразличия и естественности в употреблении слова «свобода», как это приличествует пьесе из жизни страны, которая никогда не угнеталась другими, а наоборот, сама угнетала другие народы. Наконец он в какой-то мере остался удовлетворен (хотя тот лысый старик ничего, по-моему, не изменил) и перешел к постановке судебного процесса. Предложенную мне роль нацистского адвоката играл какой-то худой юноша. У Иллимара было к нему несколько замечаний, но в общем он слишком много суетился. Я заметил это по ироническому безразличию, которое проявляли к нему более старшие актеры и которое его нервировало. Я не стал, как всегда, дожидаться окончания, уйдя под каким-то предлогом. Решил посмотреть представление, но его все не объявляли и наконец отменили, потому что маэстро уехал в Южную Америку, а тут подошло и лето.

V

В это время я начал писать критические статьи, особенно по поэзии, несколько моих рецензий опубликовали. Наверное, поэтому летом меня пригласили в палаточный лагерь молодых интеллигентов на западном побережье. В то лето, между прочим, была засуха, и мы тоже в своем лагере страдали от духоты. Потихоньку плескались в теплом море, но и это не помогало. Говорили о неспокойном Солнце и влиянии его на климат и человеческую психику. В период наивысшей активности Солнца активизируются саранча, холера, чума и грипп, больше случаев скоропостижной смерти и лейкемии. Профессор Чижевский писал, что во время максимальной активности Солнца усиливаются и массовые народные движения. Он показывает, что именно во время таких максимумов произошло 60 % важнейших событий в мире, в том числе английская буржуазная революция, Французская революция, июльская революция во Франции, волна революций в Европе (1848), Парижская коммунна и др. Лагерь продолжался две недели. Думаю, более подробно его следует описать где-нибудь в другом месте. Здесь же мне хотелось бы рассказать лишь об одном эпизоде, связанном с Иллимаром, который тоже находился в лагере. Для меня это невымышленная новелла, которую я назвал бы «Экстерриториальная ночь». А именно: однажды вечером собрались несколько человек, чтобы устроить экстерриториальный костер, то есть костер вне суши, точнее, на маленьком песчаном островке, расположенном метрах в двадцати от кромки воды, посидеть там, выпить, побеседовать. Помню Иллимара, Феликса, себя и еще троих, которых я условно назову Искусствоведом, Психиатром и Фотографом. Мы намеревались просидеть там у костра всю ночь, для чего натаскали всяких поленьев и пней. Для питья была пара литров спирта и лимонад. Но эта смесь оказалась для нас роковой. Я почему-то пил меньше других, и уже через полчаса перед моими глазами предстало печальное зрелище. Психиатр пополз на четвереньках в море, устремив угасший взор на запад, где бледно горел закат. Он то и дело выкрикивал: rein Angst vor Dasein! Искусствовед мешком рухнул на землю. Но самым странным образом повел себя Иллимар. Он прыгал перед бледным и все еще величественным Феликсом и пронзительно кричал: хочу крови, хочу ритуала! Феликс мягко потрепал его по щеке, но Иллимар все требовал крови и ритуала. Феликс ограничился лишь хлопками и кивком, словно успокаивал малое дитя. Иллимар разгневался. Он закричал со слезами в голосе: вечно вы не хотите ритуала, вечно у вас чего-нибудь не хватает, я уйду, я один справлюсь, я никогда к вам не вернусь, раз вы не хотите ритуала! Идите вы к черту, почему вы не хотите ритуала и крови? Прощайте! Он махнул рукой и быстро пошел по мелководью назад к лагерю. Я поспешил следом за ним по берегу, в том же направлении шел и Феликс. Скоро мы были у лагеря. По пути был мелкий ручей. За ним уже виднелось пламя лагерного костра, двигались люди. Иллимар залез прямо в ручей и повалился там на спину. Воды там было сантиметров на двадцать — тридцать. Иллимар и не пытался подняться. Гнев в нем моментально сменился эйфорией, он плескался в воде, смеялся и кричал: вот хорошо, вот хорошо! На берегу ручья над ним стоял Феликс, длинный, прямой и трезвый, даже летней ночью с ярким, очень белым лицом. Я стал спускаться в ручей, но Феликс остановил меня повелительным жестом руки: я сам. Я вернулся на экстерриториальный остров и помог Фотографу тащить Искусствоведа. Психиатр принял противоалкогольные таблетки и плелся следом. Утром мы проснулись поздно, весь лагерь уже был на лекции. Страшная духота! Пахло сеном, рты у нас пересохли, болела голова, веки слипались. Заставили себя пойти к костру, слушали лекцию. Сидевший рядом Иллимар тихонько тронул меня и спросил: скажи, чьи это брюки на мне? На нем были отутюженные стального цвета брюки. Вечером в ручье он купался в джинсах. Я ничего не мог ответить. Иллимар сказал, что узнает в лагере, не украл ли он в подпитии у кого-нибудь брюки. Долго он бродил между пустыми палатками, изучал одежду, висевшую на палатках, на шнурах крепления и около. Вернулся он еще более встревоженный, такой же бледный лицом, как и Феликс. Не знаю, чьи я надел брюки, тихо охнул он, но все же слышно настолько, что сидевший через два человека Феликс услышал и внушительно сказал: это мои брюки. Психиатр захихикал, зажимая себе рот рукой. Феликс повернулся к нему и спросил холодно: будь добр, скажи, над чем ты смеешься? На его белом лице играли желваки. Психиатр спросил сквозь смех: ты ему брюки и застегивал тоже? Феликс встал, обошел костер кругом, снова сел. Иллимар слушал весь этот странный диалог, широко раскрыв глаза. Сверхчувствительный с похмелья, он подобрался к Психиатру и спросил, почему тот смеялся. Тебе и на самом деле это объяснить? — спросил Психиатр. Иллимар дальше спрашивать не решился. Позднее, во время ужина, я услышал разговор между Иллимаром и Феликсом. Иллимар спросил, почему тот надел на него свои брюки. Феликс презрительно фыркнул и сказал: потому что ты в ручье плавал и весь промок. Однако Иллимара не совсем удовлетворил этот явно логичный ответ. Несколько дней у него на лице лежала какая-то тень. Он замкнулся, о чем-то думал, но никто из нас не знал, о чем именно. Вечерами его видели на берегу — медленно двигавшийся на фоне заката силуэт. Психиатр был даже слегка напуган своей шуткой, он не знал, что Иллимар так легковозбудим, Феликс же презрительно нас избегал. В том числе и меня, хотя моя роль во всем этом была ничтожна, меня, которого, как и его, задела эта бессмысленная выходка Психиатра. Размышляя задним числом, я склонен придать всему этому гораздо большее значение, чем тогда.

Осенью мы с Иллимаром об этом инциденте не говорили. Но какие-то косвенные свидетельства об этом лете я все же обнаружил. Например, Иллимар сказал, что после того лагеря он в рот не взял ни капли водки. На столе у него лежала открытая книга. В. J. Wheeler. Dionysus and Immorality. Он потянулся и позвал меня прогуляться. Сказал, что сегодня вечером на Певческом поле играют комедию из народной жизни, могли бы пойти посмотреть ради смеха. Был облачный, но теплый вечер. С косогора мы увидели такую картину. Внизу, как на донце таза, шло представление. Там были крохотные избы, вокруг росли березки. Между домами на листе пластиката был налит пруд. И артисты в полотняных и домотканых одеждах тоже выглядели крохотными, как муравьи. Смеркалось. Плотные темные облака закрыли небо как раз над местом представления. Еще не гремело, не сверкали молнии, а представление уже казалось игрушечным и беспомощным. Означавшие траву куски брезента, которыми была закрыта сцена Певческого поля, трепались на предгрозовом ветру, провода раскачивало ветром, из усилителей доносился сплошной треск. Половину того, что говорили актеры, ветер уносил мимо микрофонов. Что же происходило в этой апокалипсической атмосфере, о чем рассказывала нам эта не предвещавшая ничего хорошего пьеса? Девушка, дочь хозяев хутора, тщетно чего-то жаждущая, ночью выходит на порог. Сына бобыля, стоящего на дворе, она принимает за знатока сельского хозяйства. Она окликает его, говорит, что в доме упал с окна карниз, она одна не может его обратно повесить и потому зовет на помощь знатока сельского хозяйства. А сын бобыля говорит: что может знаток сельского хозяйства, то может и он. Девушка зовет его в дом. Мы в это время стоим на склоне. Неожиданно к нам подошли двое знакомых артистов с гармониками под мышкой, в сапогах. Иллимар стал расспрашивать их о летних новостях. Потом они сказали, что им надо идти на гулянку. Антс слышит их гармошку и тоже хочет идти, а Майе (невеста) его не пускает. Тут нас осветил ослепительный луч прожектора с другой стороны долины. Знакомые артисты запели песню и позвали нас с собой. Иллимар уже было пошел (на гулянку), но убоялся маэстро. Артисты с песней и шутками ринулись вниз по косогору. На миг и я пожалел, что не пошел с ними. Затем прожектор отвели от меня в сторону.

Мы гуляли по кругу за сценой Певческого поля. Иллимар говорил, какой должна быть настоящая атака на зрителя. Брук по этому поводу выразился таким образом: человеку наносится удар в живот и одновременно ему показывается снимок его реакции. Шок и интеллектуальный анализ в одно и то же время, одновременный прием на различных уровнях, Арто плюс Брехт, одним словом Шекспир. За сценой Певческого поля дул ветер, завывая в пустых окнах и дверных проемах этого бетонного монстра. Прямо перед нами заржали и поднялись на задние ноги несколько лошадей. В полумраке встречались еще знакомые. По крайней мере я слышал, как Иллимар с ними говорил. Уже так стемнело, что я потерял ориентацию и держался за рукав Иллимара. Он провел меня мимо лошадей, причем я наткнулся лбом на ствол дерева. Издалека доносился смех толпы. Подожди, сказал я Иллимару, не иди так быстро. Тут молния на миг осветила все вокруг. Я увидел голубоватых лошадей, мужика с гармошкой, машину телевидения. Ударил гром, лошади рванулись и, гремя копытами, сорвались с привязи. Мы дошли до угла сцены и выглянули в сторону публики. Оказались мы за стеной хуторского дома. Слева продолжалось представление. В этот момент на сцену, на землю обрушилась лавина дождя. Несколько минут представление шло по инерции, но тут публика начала убегать. Во время удара молнии все это напомнило какую-то сцену из Брейгеля. Затем тихо умерло и представление. И мы тоже сломя голову бросились под крышу.

Между тем я побывал в Москве на семинаре. Когда я вернулся, постановка «Фауста» была в полном разгаре. На этот раз участвовал и Феликс, но странно, он играл самого Фауста. Иллимар познакомил меня с новыми теориями. (Это Феликса и мои новые мысли, сказал он). Он использовал термин «детская игра», в широком смысле просто «игра». Этот термин в разных значениях встречается в работах Шиллера, Фрейда, Хёйзинги и Эриксона. Шиллер говорит, что человек «…только тогда в полной мере человек, когда он играет». Эриксон резюмирует мысль Фрейда таким образом: «Das Spiel ist die konigliche Strasse zum Verstandnis des infantilen Ichstrebens nach Synthese». To есть игра — это королевская дорога (или via regia) к личности, к формированию своего Я. Ребенок играет затем, чтобы узнать то, чего он еще не знает. Он готовится к индивидуализированной жизни взрослого. Он играет в будущее: в папу-маму, в работу, в смерть. Он играет за счет направленных в будущее психических ресурсов, потому что ему еще нечего помнить. Он предвосхищает будущее. Если Станиславский говорил об эмоциональной памяти, на которую опирается актер, то Иллимар говорил, что актер устремляется в неведомое, он экспериментирует, как ребенок. Короче: по Станиславскому, актер помнит, по Иллимару — предполагает.

Представление «Фауста» (или, как сказал Иллимар, свободная детская игра по мотивам «Фауста») состоялось в одном заводском клубе, куда вход посторонним был строго запрещен. В дверях стояла женщина из городского комитета культуры, внимательно проверявшая у всех пригласительные билеты. В воздухе витали любопытство и таинственность. Под окнами толпились хиппи, представители underground'а и поэзии протеста. Мне было их жаль, но Иллимар сказал, что их пускать нельзя. И так с трудом удалось все это устроить. Они войдут в раж, это точно, объяснил Иллимар, начнут хлопать, выкрикивать свои пошлые похвалы, и тогда всему конец, все к чертям. Я был в числе избранных. В ярко освещенном помещении не было стульев. Все стояли вдоль стен. В углу на столе был виден реквизит: барабан, хлеб, манекен, томатный сок.

Представление началось отрывком из театрального вступления: «Смотрите, на немецкой сцене / Резвятся кто во что горазд. / Скажите — бутафор вам даст / Все нужные приспособленья… / В дощатом этом балагане / Вы можете, как в мирозданье, / Пройдя все ярусы подряд, / Сойти с небес сквозь землю в ад». Играли договор Мефистофеля с Фаустом. Мефистофеля играл премьер Ханнес. Он сидел в углу и наблюдал за Фаустом, который слонялся по кругу и пел под гитару, — текст, как мне кажется, взяли из Тагора. Вслед за словами Фауста «В тот час, как будет этот свет разрушен» Мефистофель начал горящими спичками в прах разносить свисавшие с потолка воздушные шарики, их было около сотни. Договор Фауста и Мефистофеля, естественно, вызвал всеобщую игру, где публике предлагали томатный сок, который Мефистофель цедил как бы из своей вены. Творящийся у всех на глазах ужас оказался в такой степени отчужденным, что когда Мефистофель выпил красную жидкость и крикнул: да это же томатный сок! — зал дружно засмеялся. Фраза «Дашь женщину, чтоб на груди моей / Она к другому взоры обращала» послужила толчком к темпераментным и остроумным манипуляциям с женским манекеном. Представление закончилось песней «Он, не ведая покоя, самого себя творит», у обоих исполнителей в руках бичи, которыми они щелкали над головами зрителей. Продолжалось все это три четверти часа. Большая часть, по моему мнению, была весьма забавна, но не могу сказать, что все. Иллимар очень ждал, что я скажу. Я попросил время на обдумывание. Публика еще не разошлась, обсуждали увиденное, курили. На некоторых представление произвело глубокое впечатление, они озирались вокруг остекленевшими глазами. Некоторые вызывающе смеялись и острословили — но это могло быть просто защитной реакцией. С Феликсом беседовала дама из отдела культуры. Феликс сдержанно улыбался и стирал пот со лба. Немного поразмыслив, я стал критиковать то место, где у манекена отрывают голову и при этом экстатически выкрикивают: о прекрасное мгновенье, продлись! — и с вызывающей последовательностью повторяют это несколько раз. Тебе не понравилось это место? — спросил Иллимар даже с каким-то азартом. Не то что не понравилось, сказал я неуверенно, но мне стало как-то не по себе. Правильная реакция, ответил Иллимар, так и должно быть, потому что мы в театре должны пережить собственную агрессию и страхи, чтобы в жизни от них избавиться. Откуда тебе известны мои агрессии и страхи, спросил я, что ты осмеливаешься переживать их вместо меня? Мои страхи в твоем представлении за мои же деньги. По твоим словам выходит, ты совсем помешался, сказал Иллимар. Такой образованный человек и несет такую чушь, иначе не скажешь. Ты уже о своих страхах и своих деньгах заговорил. Видно, тебе и того и другого страшно жалко. С такими мыслями лучше тебе к нам не приходить. Я нахлобучил шапку и вышел.

Но не слишком ли много я говорю о театре? Хотя я и не отрицаю, что именно театр является истинной темой данной книги (или это не так?), все же для разнообразия, я думаю, нужно рассказать и о так называемой личной жизни, ведь и у артистов есть личная жизнь, которая может быть театром, а может им и не быть, но которая законом ограждена и защищена от широкой публики. Годится такое определение или нет — это уж личное дело определяющего.

Иллимар пригласил меня в гости. Он снимал маленькую комнатку в частном доме на втором этаже. Часть мебели принадлежала, кажется, хозяину дома. Аста постаралась прикрыть вытертые места и пятна скромными ковриками, Иллимар развешал по стенам претенциозные театральные плакаты. Иллимар сразу ушел вниз на кухню варить кофе. Впервые я говорил с Астой с глазу на глаз. Выше я упоминал, что в ней было что-то материнское, но эта характеристика не означает ничего, кроме того, что любая рослая и сильная женщина связывается в моем подсознании с матерью, потому, видимо, что всякий ребенок помнит мать большой, больше самого себя; во-вторых, есть еще и соответствующая литературно-мифологическая традиция (упомянем хотя бы гигантскую женщину, все время повторяющуюся в фильмах Феллини). Аста оказалась довольно славной женщиной, только вот разговор у меня с ней не получался. Но она сама приветливо заговорила, спросила, что я видел в театре в последнее время. Я назвал то, другое, но в подробный анализ вдаваться не стал, в том числе и «Фауста». Просто вытащил из портфеля бутылку коньяка. Ого! — сказала Аста, и я с удовольствием отметил, что у этой женщины, видимо, губа не дура. Не дожидаясь, пока Иллимар управится с кофе, я открыл коньяк, налил рюмки, и мы выпили — за знакомство, как сказала Аста. После этого возникла неловкая пауза. Но пришел Иллимар с кофе и, разумеется, спросил, возникли ли у меня новые мысли насчет «Фауста». И этот вопрос я парировал и начал вспоминать всякие смешные школьные истории. Про Иллимара можно было рассказать кучу смешных историй. Аста смеялась от души. Я сам удивился, как все-таки много забавного творится в этом мире. Иллимар опрокидывал рюмку за рюмкой, все ускоряя темп, с каким-то судорожным бульканьем. Он вовсе не был никакой алкоголик, но эту опасную наклонность я замечал за ним и раньше — паническое стремление поскорее выпить все. Одно из двух: либо он старался наверстать упущенное в детстве, либо ему казалось в такие минуты, что скоро во всем мире кончатся запасы водки. Наконец, было в этом и нечто от столь свойственного нашему поколению: где-бы-достать-еще-бутылку. И пусть бы он пил сколько душе угодно, так нет, он уже начал нам мешать всякими неуместными идеями, например пристал к Асте, чтобы та лучше относилась к Феликсу. Мне не нравится, если я беседую с женщиной, а кто-то встревает, бубнит заплетающимся языком: слушай, почему ты Феликса не любишь? Или: ты просто не понимаешь Феликса. Да что ты носишься со своим Феликсом, заорал я, дай нам поговорить спокойно! Аста была со мной совершенно согласна: да, все Феликс и Феликс, взял бы уж тогда этого Феликса в жены! Это со стороны Асты было опрометчиво сказано. Последовала долгая, томительная пауза. Иллимар сидел, трагически уставившись в пустоту, вцепившись тонкими руками в диван. Тихо, раздельно он сказал Асте: ведь я же просил, чтоб ты меня поддержала, если мне трудно будет, ведь я же просил, жена, чтобы ты держалась меня. Как мне тебя держаться, если ты своим Феликсом всем уши прожужжал? — спросила Аста весьма реалистически. Ну ладно, крикнул Иллимар, ладно, коли так! Он встал и ушел к окну. Аста пожала плечами. Такой слегка гротескный стиль в этом семействе меня поражал: актриса-практик, совершенно без претензий, простое и, может, чуточку пошлое создание, и муж-теоретик устраивают домашний театр в высоком штиле. Конечно, не особо удачны были последующие действия Асты — она взяла с полки коробку с фотографиями и протянула мне, посмотри, мол, пока этот дурень успокоится. Иллимар стоял неподвижно, но спиной отмечал все. Я рассеянно перебирал обычные семейные фотографии (навечеринках, у моря) и ждал очередного взрыва. Каковой скоро и последовал. Иллимар налил себе большой бокал коньяка, выпил единым духом, постоял немного, потом взял из коробки верхнюю фотографию (насколько помню, самую обыкновенную, ничего особенного не значащую, а впрочем, откуда мне знать), разорвал ее в клочки и бросил сверху на Асту. Аста встала и, хлопнув дверью, вышла. Мы молчали. Я не собирался морализировать, Иллимар — извиняться или объяснять свои поступки. Было ясно, вечер испорчен, и по вине Иллимара, но уходить все равно надо было, и мы пошли.

На дворе была глубокая, ненастная осень, дул ветер, автобусы уже не ходили, надо было пешком идти в центр города. Не говоря ни слова, Иллимар пошел меня провожать. Мы долго шли молча, съежившись, наклонившись вперед из-за встречного ветра. Мне не хотелось отсылать его, да вряд ли бы он и ушел. Нам преградил путь какой-то поезд, мигал красный свет, мокрые колеса громыхали по мокрым рельсам, свет дрожал у Иллимара на мокром лице. Только теперь Иллимар спросил: как я думаю, кто он? Я подумал, что он имеет в виду семейную ссору, но не успел сказать и двух слов, как он меня оборвал, уточнил: нет, вообще. До сих пор жалею, что ничего путного не смог ему ответить, а начал говорить что-то общее, абстрактно относительное: каждый сам выбирает свою судьбу, другому не следует вмешиваться, выбор нужно делать самому, даже несчастье может оказаться счастьем. Когда мы двинулись дальше, он, как мне кажется, был совершенно трезв. Когда он успел протрезветь, не знаю. Вдруг он схватил меня за рукав и сказал: ты веришь, что театр — самое дорогое, что у меня есть? Я люблю Асту и театр, уточнил он — не знаю, насколько искренне. Взгляни на этот город, сказал он грустным, незнакомым голосом, взгляни на него, ведь это наша жизнь, которая не живет и не умирает, что у нас есть, кроме него? От среднего эстонца ничего интересного ждать не приходится. Может, от молодых? Мы шли по окраине, вдоль здания холодильника, на душе и без этого разговора было пусто и тоскливо. Что от молодых, чего ты от них ждешь и чего ты вообще ждешь? — спросил я тихо. Праздника, радостного праздника, ответил он так серьезно, что у меня мурашки побежали по спине. Так мало? — спросил он и сам же ответил: слишком много, и с самого начала нечего было на это рассчитывать. Мы долго молчали. Я переминался с ноги на ногу — не потому, что замерз или хотел поскорей попасть домой. Меня потрясла его серьезность, его неуместная, можно оказать, абсолютная искренность. Я был зол на себя, что сразу не понял истинного значения слов, идущих у него от самого сердца. Он вздохнул, протянул мне руку и пошел назад, через лужи, под фонари.

Я хотел его окликнуть. Как будто был в чем-то виноват. Когда он исчез во тьме, пошел домой и я.

VI

Затем они свободно переработали «Эдипа», но до публики спектакль не дошел. По беспечности я не ходил на репетиции и обо всем услышал лишь тогда, когда сам маэстро наложил на репетиции вето. Слышал только, что маэстро говорил что-то о мифе и фашизме. Не требовалось особого интеллекта, чтобы догадаться, в чем было дело, надо было лишь вспомнить старого доброго Томаса Манна, который говорит, что «слово «миф» пользуется в наши дни дурной славой, — достаточно вспомнить о заглавии, которым снабдил свой зловещий учебник присяжный «философ» германского фашизма Розенберг, этот идейный наставник Гитлера». Иллимар и раньше жаловался, что маэстро понимает под мифом фашизм, под экстазом — лагеря смерти, под ритуалом — груды горящих книг. Ну и что, сказал я Иллимару, это же естественно, что он так думает. Разве в наше время эти слова не обладают амбивалентным значением? Да не обращайте вы на это внимания, ведь тот же Манн говорит, что миф надо вырвать из рук фашизма и заставить его служить гуманизму. Конечно, мне легко было умничать, как всякому постороннему.

Может быть, маэстро и прав. Все это было тревожной осенью, когда во всем мире горели автомашины, государственные флаги, танки, призывные повестки, люди.

Тогда же появились и некоторые новые идеи о назначении театра. Связаны они были с аналитической психологией Карла Густава Юнга. По Юнгу, человеческое сознание состоит из следующих областей: Маска (Persona), Самость (das Selbst), распадающаяся на сознательные Я и Душу (Anima); ниже идет личное бессознательное и еще ниже — коллективное бессознательное. Persona — это внешнее поведение, на этом уровне люди ежедневно общаются друг с другом, это возникшая в результате социальной необходимости маска, причем этих масок может быть несколько: для одного — одна, для другого — другая, у себя дома — третья. Возникла идея, что в театре эту маску надо сорвать, стать самим собой, стать таким, каков ты есть на самом деле. Это должно помочь человеку научиться распознавать свою истинную сущность. Не правда ли, здесь содержится интересный парадокс: понятие persona (Маска) само восходит к античному театру, где носили маски; теперь же именно театр признается тем местом, где срываются все маски, все до последней. Из храма маски театр должен стать храмом антимаски. Как дилетант и человек посторонний, я не могу, конечно, сказать по этому поводу что-либо окончательное. Однако я не утаил от Иллимара сомнения, что вряд ли все мировые общественные, моральные, педагогические и прочие инстанции вдруг стали столь беспомощны, что остается взвалить на театр всю миссию переустройства мира. Иллимар не спорил, но заметил с неожиданной трезвостью, что довольно многих эта идея все еще касается, людей театра и еще примерно один процент населения — тех, кто наблюдает плоды этой работы. Я был несколько удивлен таким скепсисом по отношению к собственной работе и стал возражать: кто может математически точно измерить влияние искусства — один зритель, понимающий суть дела, может стоить и десяти, и двадцати прочих! Труппа Феликса была занята в то время постановкой истории Адама и Евы. В тот вечер мы так и расстались, я не понял неожиданного скепсиса Иллимара. Скорее всего он был случаен, возник вследствие плохого настроения, потому что при следующих встречах он опять только и твердил, что о коллективном бессознательном и освобождении от масок. Высказал он и новую мысль — о прославлении женственности. Он говорил, что женщина значительно естественнее мужчины, она ближе к природе, к животному миру, более инстинктивное существо, нежели мужчина, что женщина уравновешивает рациональную мужскую сущность; мужчина все время к чему-то готовится, а женщина просто существует. Я привел ему доводы (Hampson и др.), что не существует врожденной мужской и женской психологии, но он счел все это дешевым биологизмом и продолжал восхвалять женщину. Мне, как мужчине, мужчина скучен, сказал он. Искусство — это тоже женщина, в любом настоящем произведении искусства есть что-то женственное, сказал он, потому что настоящее произведение искусства рождается как бы из самого себя. Этой своей женственностью он опровергал все понятие культуры. Культура — дело мужчин, она отнимает у них все время и оттесняет женщину на задний план, делает ее враждебной культуре, утверждал Фрейд. Иллимар много еще говорил о женщине и, конечно, о понятии anima как извечном женском образе, живущем в душе мужчины. Еще он сказал, что уже месяц как потерял паспорт, уже не надеялся его найти, хотел обойтись так, без паспорта. Но однажды вечером пришел домой и обнаружил сидевшую в кухне вместе с Астой какую-то грязную старуху, которая сказала, что нашла его паспорт на свалке, и, действительно, вынула паспорт и запросила за него скромное вознаграждение. Паспорт был разбухший, неприглядный и грязный, как и эта старуха со свалки. Иллимар, по его словам, разозлился и отказался платить вознаграждение, сунул паспорт старухе в руку и вытолкнул ее за дверь. На следующий день он нашел паспорт в почтовом ящике. Представляешь, эта старуха все-таки принесла паспорт, и без денег! — заорал Иллимар и пригласил меня в бар выпить коньяку. Но и там он долго не мог успокоиться, что старуха со свалки оказалась такая благородная и принесла ему паспорт домой без всяких денег. Такая аффектация с его стороны мне не понравилась. К счастью, и ему скоро этот разговор надоел. Выпив пару рюмок, Иллимар сообщил: бесследно исчез Теннесси Уильямс, он оставил брату письмо, где объяснял свой поступок тем, что опасается за свою жизнь. Иллимар ушел домой. Паспорт снова был при нем, и я был уверен, что этот Теннесси Уильямс тоже скоро объявится.

А чем занимался, чем в это время жил наш маленький городок? Задним числом это трудно установить, но мне кажется, что в головах у людей было тогда то же самое, что и сейчас. В конце концов это был всего лишь маленький северный городок, замкнутый в себе, избавленный от больших забот, где люди и не помышляли заниматься вопросами, которых они не могли разрешить. Под серым небом тянулись вереницы машин, люди ходили на работу и в магазины, ссорились, снова мирились, а по вечерам смотрели телевизор, который не отличали от кино, потому что даже синхронные репортажи о важнейших событиях дня и больших войнах были поставлены точно так же, как важнейшие события и большие войны в игровых фильмах. Обо всем, что произошло в мире, они узнавали в тот же вечер, но не могли или не желали что-либо делать с этими сведениями. Им было известно, что произошло у соседа, и им было известно, что произошло на Мадагаскаре, в обоих случаях это было для них безнадежно много. Они привыкли вставать по утрам и вечером ложиться спать, и никто бы не понял, с какой стати им делать наоборот, в том числе и я. Треть суток они спали, и я тоже спал, ибо иначе и я бы не смог. В городе у них были определенные маршруты, определенные знакомые, номера телефонов, как и у меня. В обед они ели калорийную пищу, состоявшую из куска мяса, положенного на одну половину тарелки, и нескольких картофелин, положенных на другую половину тарелки, все это полито приправой. И все, в том числе и я, понимали, что ничего бы не изменилось, если бы пища была положена на тарелку по-другому. У всех были свои воспоминания, как и у меня, и все так же мало разбойничали и хулиганили, как и я. Это был мой город, и хотя я терпеть его не мог, у меня не было возможности выбрать какой-то другой. И все были довольны своим городом и своей жизнью, как и я, и всем, как и мне, порой приходили в голову мысли о переменах, о лучшей жизни, о другой работе, о новой любви и более приятном климате, о привидениях, о полете на другие небесные тела, о смерти, о боге, о свете, войне, о мире. В то время я был серьезно увлечен параллелью с пчелиным ульем: как известно, пчелиный рой — это большая мыслящая система, вроде большого мозга, клетки которого — это отдельные пчелы (сравнение, конечно, упрощенное), и я был уверен, что город, как целостная единица, мыслит, что у него есть свои думы, которые остаются неведомыми отдельным жителям. Я учился на пятом курсе, через полгода предстояло окончание. Все говорило о том, что я останусь в аспирантуре, и точно: теперь, когда я пишу эти строки, я уже кандидат филологических наук. (Отдавая себе ясный отчет в том, какой пустяк эта научная степень, и еще более — в собственной никчемности, я не стану здесь демонстрировать плоды этой напряженной, но нудной работы, как пример делового, приличествующего мужчине продвижения по служебной лестнице. Только сейчас я понял, как я был глуп. Конечно, я предвидел, что такой час наступит, — все это слишком банально, чтобы кого-то удивить). Но меня пугала мысль, что я могу умереть, прежде чем пойму, что здесь происходит на самом деле. Потенциально ведь я способен понять, не дан же мне интеллект лишь для того, чтобы увеличивать мои страдания. А что делают мои братья в других городах мира? Как они приходят к постижению своего бога, своего пчелиного бога?

Спустя две недели в городе распространился странный слух. Чтобы пояснить, в чем суть дела, придется начать издалека. Два года назад умер поэт, тот самый, за которым мы следили в свое время летней ночью. Уже тогда, когда мы услышали его разговор через открытое окно, он носил на себе печать смерти. После него осталось несколько сот страниц стихов, которых он при жизни не публиковал, потому что человек он был надоедливый, вздорный, слишком болтливый и часто навеселе. Нашлись люди, увидевшие в его стихах сплошной хаос и нигилизм. Были и такие, кому они казались гениальными, но именно это их и пугало, потому что они знали, что в нашей маленькой стране гениев быть не должно. На мой взгляд, это была настоящая поэзия, существование ее никак нельзя было ставить под сомнение, как нельзя сомневаться в существовании других свободных территорий в мире, ну хотя бы в том, что броненосец «Потемкин» в течение четырнадцати дней был единственной свободной территорией во всем мире. Поэта похоронили, и его жена с двумя малолетними детьми переехала в другой город. Прошлым летом мне случилось побывать на его могиле, я ее едва нашел: холмик обвалился и весь зарос травой. Теперь же по городу пронесся слух, что ассистент режиссера Иллимар Коонен на свои деньги заказал поэту памятник из черного мрамора. Не знаю точно, сколько он стоит, но думаю, много, и только тогда я понял, почему квартирка Иллимара так скромно и дешево обставлена. Он и Аста получали в месяц меньше ста рублей — сколько же Иллимар должен был откладывать ежемесячно? И на что? Почему он не рассказал об этом другим, мне хотя бы или тому пожарному? Был ли это красивый жест? Вряд ли, таких дорогих жестов в наше время не делают. Значит, у него была внутренняя потребность. Смешно, но у меня даже желания не возникло спросить у него о мотивах. Я чувствовал, что дело это сугубо личное. И не его вина, что многие в наше чуждое патетике время сочли его поступок эпатирующим. Даже маэстро, учившийся в Париже у Шарля Дюллена, был напуган и вызвал Иллимара, прежде всего из осторожности, как руководитель театра, — не стоит ли за всем этим какой-нибудь мальчишеской подоплеки? С личностью поэта все эти обстоятельства связаны не были, вопрос опубликования его стихов был эстетический, а не политический (это подтверждается и тем, что сейчас, когда я пишу эту историю, у меня на полке поблизости стоит толстый сероватый томик с именем поэта на обложке). Я только попросил, чтобы Иллимар отвел меня посмотреть надгробье. Могила была в дальнем углу кладбища, в укромном месте, под большим кустом. На полированной плите был высечен таинственный стих поэта: «Скажи мне, кто ты есть, и я скажу тебе, кто ты есть». Мы стояли на свежем снегу возле искусственного, вырванного из контекста символа когда-то прожитой жизни. Иллимар вынул из кармана четвертинку, мы отпили по глотку, а остальное вылили в снег на подножье могилы. Он бы от этого не отказался, сказал я. Над головой по голым кустам прошел порыв ветра. Я вздрогнул. Почудилось, будто за спиной прошла мимо сама смерть. Поезд, это воющее чудище с железным криком и горящим драконьим глазом, прошел позади изгороди, согнав с нас оцепенение. Мы двинулись домой.

По пути Иллимар немного рассказал про историю Адама и Евы, которую они с Феликсом ставили. Еву играла Аста, Адама — Ханнес. Иллимар сказал, что таких напряженных репетиций у Феликса он еще не видел. Я спросил насчет концепции, как филолог, не могу пройти мимо таких расспросов, хотя мне сто раз говорили, что произведение искусства объяснить нельзя (это своего рода защитный рефлекс). Иллимар отказался говорить о своем тексте, сказав, что в данном случае это неважно. Все равно это лишь возможность играть, сказал он. Я помогаю актерам насколько могу. Режиссер и я, литератор, — мы лишь слуги актера. Мы делаем все, чтобы они могли себя раскрыть. Их самоосуществление — дело сугубо личное. Оно выражается в отношениях между людьми. А отношения между людьми — это и есть сущность театра. Точнее: человеческие отношения плюс игра. Жизнь театра — это реальная жизнь. Как и игра, и именно потому, что игра, на сцене не делают искусство, на ней живут. Это соприкосновение с самой жизнью, из которого искусство может возникнуть, а может и не возникнуть. Что же, искусство — это побочный продукт? Иллимар усмехнулся: откуда мне знать? Феликс говорит, что не искусство важно, важна жизнь. А какая тема? — спросил я. Любовь, ответил Иллимар. Любовь как божественное состояние, любовь как искупление, любовь как сон и любовь как катастрофа. Мне показалось, что наступила рождественская суббота, всю дорогу валил густой пушистый снег. Под конец я спросил: вот посмотри на эти дома, сколько в них людей, которые живут ненастоящей, вегетативной жизнью, которые всю жизнь прозябали, — и что же, только потому, что они не попали на сцену? Может быть, устало ответил Иллимар. И ты веришь, что театр — единственная возможность жить духовной жизнью? — спросил я. Несомненно, ответил Иллимар, потому что это единственная в нашем мире профессия, когда частная жизнь и работа принципиально совпадают, потому что я не знаю никакой другой работы, которую можно делать просто живя. Значит, город должен вас из зависти уничтожить? — спросил я. Он бы мог играть с нами вместе, ответил Иллимар. Как? Я не знаю. Но ты согласен со мной, что мир надо изменить? — спросил он в ответ. Мир или театр? — спросил я. Мир через театр, ответил Иллимар. Почему? В каком направлении изменить? Через эксперимент. Искусство — это путь в неведомое, искусство — это риск, искусство — это тайна, искусство — это опасность.

VII

Я побывал на репетиции. Видел, как Адам жжет деньги. Он полуголый, а тревожное пламя горящих денег освещает его (Ханнеса) худощавое усатое лицо. Когда деньги догорели, он начал тихо раскачиваться, словно под музыку, слышную только ему одному. Он делал это так, что мне показалось, будто я слышу музыку, и эта музыка усиливалась вплоть до фортиссимо, когда Адам стал мазать всего себя пеплом. Раз Адам идет в мир, он должен очистить его от скверны, в том числе и от денег, сказал сидевший рядом Иллимар и гордо добавил: это моя мысль, они ее развивают. Я сразу не понял, и Иллимар зашептал, что тут происходит новое сотворение мира, связанное, разумеется, с новым первородным грехом. Мир полон материальной скверны, идущей от старого общества, а Адам расчищает себе жизненное пространство. Он сжигает деньги, разбивает в куски холодильники, сбрасывает автомашины в пропасть. Адам топтал ногами резиновые машинки, которые жалобно визжали, как поросята. Потом рвал какие-то книги. Это амбивалентное действие, прошептал Иллимар. Это и очищение и святотатство одновременно. Репетиция произвела на меня сильное впечатление. По одному этому отрывку видно, как интересно целое, сказал я. Пламя от горящих денег стояло перед глазами. В том же году в Париже жгли машины, анархисты размахивали черными флагами. Маркузе сказал, что на улицах Парижа объединились баррикада и танцплощадка и пианино с джазовым пианистом подошло баррикаде, хотя по танцплощадке и текла настоящая кровь. Мишель Рагон продолжил: «Майская революция вновь открыла идею праздника, идею представления жизни и смерти. Сорбонна, Одеон и Латинский квартал — все было один большой happening». Я все это видел в газетах. Это еще не была моя Испания. Иллимар сказал рядом: Адам создает себе рай, он там без имени, он там свободен до первородного греха, когда он становится личностью, познает добро и зло, получает имя и вновь теряет свое счастье. Индивидуализация — это грех, и грех — это индивидуализация. В этот день у меня не было времени смотреть дальше, надо было спешить в университет. Вечером я пошел к Иллимару с Астой в гости.

Иллимар в тот вечер был оживлен, а Аста дулась. Дулась она на самом деле из-за того, что Иллимар промотал много денег. Не столько, наверное, сколько на памятник поэту, но рублей двести точно. Именно: он купил Асте два парика, черный и белый. Конечно, Аста была довольна, но деньги! Иллимар, радовавшийся как ребенок, сказал, что он не устает удивляться тому, как людей меняют костюмы и грим. Как интересна женщина, когда она каждый день, даже сию минуту, здесь и сейчас (hic et nunc), абсолютно, до неузнаваемости меняется! Когда я делаю ее то женщиной классицизма, то женщиной югенда, то черной женщиной, то белой! Это, конечно, детская, но невероятно приятная игра! Смотри, что я делаю, сказал он и надел на Асту белый парик. Действительно, Аста изменилась, но как, не могу выразить словами. У нее уже была другая осанка, рука по-иному держала сигарету, и рот казался совершенно другим. Иллимара это еще больше воодушевило, он сказал, что парик для него — совершеннейшее таинство. Внешность женщины можно менять постоянно, сказал он, что за чудесная это была бы игра! Это может выявить такие тайны, каких мы и во сне не видели! Погляди на мою жену, воскликнул он, в этом парике она и думает совершенно иначе, наверно, и любит иначе, верно, дорогая, ну пожалуйста, скажи, как ты любишь своего Иллимара? Произнося свой экстатический текст, он опустился перед Астой на колени и спрятал голову в ее ладонях. Аста погладила его. После паузы Иллимар встал и нахлобучил парик на себя. Все засмеялись. Иллимар еще какое-то время играл париками, а потом сказал, что все это, может, и смешно, но здесь нет никакого таинства, никакой мистерии, одна глупая мужская забава. Он вышел и принес показать мне свои новые зимние ботинки, купленные днем. Я похвалил покупку, ботинки и вправду были хороши. Похвалил еще что-то, потому что Иллимар выглядел как-то жалко и размягченно, так что Аста была вынуждена привести его в чувство несколькими тактичными шлепками. Что-то носится в воздухе, несколько раз произнес Иллимар и процитировал отрывок из статьи Арто «Театр и жестокость» (1933): «Теперь надо только знать, представится ли в Париже до наступления грозных катаклизмов возможность изыскать постановочные, денежные и прочие средства, чтобы вызвать к жизни подобный театр, и это в любом случае нужно сделать, потому что это будущее. Или все же потребуется немножко настоящей крови, и немедленно, чтобы продемонстрировать эту жестокость». Я перевел разговор на другое, взял с полки несколько сборников стихов и стал читать. Это всех страшно насмешило. На часах было уже два. Я сказал, что и завтра приду на репетицию «Адама и Евы». Аста, которая два последних часа занималась вязаньем, очень тепло простилась со мной. Иллимар провожать не пошел. Светила луна. У луны было человеческое лицо. Мне стало холодно, я дрожал.

На следующий день я пришел до начала, сел в зале и стал наблюдать, как Феликс инструктирует Ханнеса. Ханнес слушал очень внимательно, кивал чуть ли не на каждое слово. Что касается Феликса, то на нем была ярко-красная блуза, а в руках искусственная змея — для райского сада. Он объяснял Ханнесу понятие о пространстве, именно о рае как открытом пространстве. В качестве примера он приводил суд из Кафки: он принимает тебя лишь тогда, когда ты сам туда идешь. Я любовался, насколько элегантны были у Феликса руки. Я думаю, ему самому следовало бы играть Адама, хотя, с другой стороны, Адам не должен быть таким аристократическим. Да, ни в коем случае. Ханнес со своим восьмилетним образованием, почти двухметровым ростом и тонкой нервной организацией был отличный Адам. Пришли Аста и Иллимар. Иллимар, как обычно, сел рядом со мной, Аста ушла на сцену. Репетиция началась. Ни до сих пор, ни после Феликс не бросил на меня ни единого взгляда. Как, впрочем, и на Иллимара. Феликс включил звук, раздалась апокалипсическая музыка. Репетировали сцену со змеями, над сценой свисало сверху около сотни змей. Мне эта сцена показалась немножко дешевой, о чем я и сказал Иллимару, и тот не стал возражать, упомянул только о некой сверхзадаче, о нарочитой безвкусице. Затем перешли к любовной сцене. Иллимар толкнул меня в бок, призывая к вниманию. В начале сцены Аста лежала на земле лицом вверх. Ханнес ждал в глубине сцены, затем поднес к губам трубу и заиграл призывную мелодию. Постепенно музыка видоизменилась, добавился малый барабан, в него бил сам Феликс. В музыке появилась такая печаль, что комок подкатывал к горлу. Ханнес начал танцевать, и танец его тоже был печален, он показывал одновременно как бы возможность и невозможность любви. И в реквизите чувствовалась такая же амбивалентность, — танцуя, он держал в одной руке нож, а в другой цветок. Да, банальность образа была преднамеренной, и в музыку тоже в этот момент включили балладу о Мэкки-Ноже из «Трехгрошовой оперы». Затем неожиданно наступила тишина. Ханнес отбросил нож и цветок и стал просто и задушевно говорить слова из «Песни песней» царя Соломона. Постепенно его голос набрал силу, в нем появились чистые, очень сдержанные обертоны страсти и боли, он начал легонько гладить тело Асты, гладить, не прикасаясь к нему. Это придало сцене сдержанную поэтичность, мне не нравится, когда на сцене или в кино сексуальные отношения изображаются похожими на настоящие. Теперь шевельнулась и Аста. Они начали плавно и медленно извиваться, каждый отдельно, ни разу не коснувшись друг друга, при этом повторяя слова: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей! Затем Аста снова легла на спину, а Ханнес встал и произнес: потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут одна плоть. Потом Адам смотрит в зал и говорит: и были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились. После этого Ханнес опустился на Асту, и тела их на удивление точно совпали. Я затаил дыхание. Какое-то время они лежали неподвижно. Это была очень сильная пауза, особенно меня потрясла именно эта неподвижность. Я слышал, как Иллимар, сидевший рядом, проглотил комок. Неожиданно Ханнес вскочил на ноги. Развязной походкой прошелся по сцене, при этом зазвучала известная песенка «My Bonnie» из репертуара битлов гамбургского периода. Это был настоящий шок. Аста как-то странно начала извиваться на полу и выть. Она как будто чего-то хотела, и вроде бы получила, и вроде бы уже не хотела, а вроде бы и хотела, но ничего уже получить не могла. Это был впечатляющий амбивалентный плач. Горизонт в это время окрасился огненно-красным заревом, и на этот фон спроецировали знаки зодиака. В этом месте сделали перерыв, и мы пошли курить. Я был заворожен увиденным. Яркий свет в коридоре ударил в глаза. Я даже выронил сигарету, и Иллимар поднял ее, сам бормоча пересохшим горлом: черт, сильно все-таки, что ни говори! Он принялся объяснять, чего еще там не хватает, но я не понял. Во мне боролись противоречивые чувства. Будучи сторонником интеллектуальной культуры, считая, что у современного общества не так уж и много интеллекта, чтобы и те, у кого он есть, его сознательно отвергали, веря, что подсознание и инстинкты следует заставить служить интеллекту, я в то же время не мог и отрицать удивительно сильного воздействия этого представления на меня лично. Я и раньше видел такие спектакли и всегда принимал их с воодушевлением, но никогда не опускался (да, именно так я и подумал: не опускался) до личного соучастия в них. Еще сильнее, чем раньше, я почувствовал, что боюсь Феликса, боюсь при всем искреннем восхищении им. Мы потушили сигареты и вернулись в зал. Началась сцена соперничества Каина с Авелем. Сзади был по-прежнему красный фон, и на этом фоне сверху свисали какие-то лохмотья. У задника стоял катафалк, по обе стороны от него горели длинные свечи, почти факелы. На Каине была волчья маска, на Авеле — овечья. После того, как Каин воткнул Авелю в глотку нож (как тот застонал!), Авель нежным голосом спросил у Каина: где Авель, брат твой? А Каин ответил: не знаю, разве я сторож брату моему? Затем они меняются масками и сцена повторяется. Так они менялись масками несколько раз (намек на относительность понятий убийцы и жертвы?). Под конец оба брата устали от убийства и сцена кончилась примирительным танцем (в сопровождении рока «Why I Must Be a Teenager in Love?»). Танец все ускорялся, свисавшие сверху лохмотья выпрямились и образовали на фоне задника наш старый, обшарпанный земной шар. После этого снова сделали перерыв.

Вечером позвонил Иллимар и позвал меня в гости к Феликсу. Я колебался, но он сказал, чтобы я не стеснялся, просто небольшая встреча. Я обещал прийти, но завозился с делами и успел только к десяти. Жена тоже очень хотела пойти, но меня почему-то это пугало. Я сказал, что приглашают не в гости, а просто надо кое-что обсудить в дружеском кругу. Слегка обидевшись, моя милая супруга осталась дома, а я поспешил сквозь метель на гору, где, как мне сказали, жил Феликс. Колючий снег обжигал щеки, из глаз катились слезы, мне стало казаться, что обратного пути мне уже, наверно, не будет. Эта мысль так меня напугала, что я остановился, спрятался от снега под какую-то арку, закрыл глаза и попытался обдумать свое состояние. Неужели это на самом деле выбор? — спросил я себя. Считай себя просто любопытным, как всегда считал, и гляди со своей башни, как тебя когда-то давно ругал Иллимар. Будь лишь прохожим, и тогда тебя минует опасность. Теперь задним числом понимаю, что это торчанье там под аркой было одним из самых ужасных моментов слабости в моей жизни. Как мог я так запутаться, как был жалок! Неужто мне на самом деле померещился какой-то выбор? Какой? До сих пор не решаюсь обдумать все это до конца и оставляю, торжественно выражаясь, на суд потомков. Но все же я как-то совладал с собой и отправился дальше на гору.

У Феликса были Иллимар с Астой и еще три-четыре актера, в том числе Ханнес. На первых порах я забился в угол и стал разглядывать комнату. Вся комната была белая. На стене передо мной висело большое распятие, ногами вверх, в углу высокая книжная полка, посреди комнаты нетесаный стол, на столе медные кружки с вином. Среди кружек горела большая свеча. Феликс был в бордовом халате (или пижаме, могу ошибиться). С изумлением я увидел у Иллимара на голове терновый венец из золоченого картона. Он был без пиджака, галстук распущен, кажется, уже к моему приходу пьян. Забыл сказать, что все сидели на полу, потому что в комнате был один-единственный стул, огромный, как трон, и на нем сидела Аста, единственная женщина в этой компании.

Не буду подробно описывать этот поначалу довольно вялый и тягучий вечор, где актеры обсуждали конкретные театральные дела, которых я не понимал и потому, видимо, не запомнил. Помню только, что винных бутылок была целая гора и что Феликс не произносил почти ни слова. Не отрицаю, я и сам скоро напился и не помню, что говорил. Но после полуночи стало твориться что-то непонятное. Иллимар, кажется, уже несколько часов с какой-то стати тихо истязал Асту, раньше я этого просто не заметил. Все это мы увидели лишь тогда, когда Аста расплакалась. Она утирала слезы, как ребенок, измазала все лицо тушью, сидела на своем троне и плакала. Все это время громко играла музыка, на мой взгляд Бетховен, но я могу и ошибиться. Сквозь густые, спирающие дыхание клубы дыма я неясно различил (свеча тоже догорела), что Иллимар раздевается, — не совсем догола, он снял только верхнюю одежду. Он свалил одежду на стол, накомкал бумаги, выдрал из книг несколько страниц, сунул под одежду, потом чиркнул спичкой и стал жечь свое одеяние. Аста издевалась над ним сквозь слезы. Это мое самосожжение, закричал Иллимар и бросился перед тлеющей и чадящей грудой одежды на колени, сожгу сперва себя, а потом и ваш театр! Театр в тысяче аспектов можно рассматривать! В сатанинском, божественном, в аспекте Гротовского, в моем тоже! Сжечь театр! Тогда поднялся Феликс, с застывшим лицом направился к проигрывателю, выключил музыку, зажег в комнате яркий свет и в наступившей тишине сказал почему-то по-английски: readiness is all. Иллимар все еще торчал на коленях перед своим полусгоревшим гардеробом. Аста вдруг встала и быстро ушла. Не знаю, заметил ли это Иллимар или не хотел замечать. Затем ушел Ханнес. Остальные были всем этим слегка ошарашены и быстро протрезвели. Феликс впервые обратил взор в мою сторону, в первый раз посмотрел прямо на меня. Вы знаете, где он живет? Да, ответил я. Отведите его домой, прошу вас. Да, но в таком виде? Понимаю, кивнул Феликс, подошел к шкафу, достал свои летние брюки и бросил их на пол перед Иллимаром. Надень, сказал он. Иллимар поднял лицо. Глаза у него были совершенно сухи, хотя я думал, что он плачет. Конечно, сказал он, поднялся и надел брюки. Я помог ему надеть пальто. Идите, вон там можно взять такси, показал Феликс и распахнул дверь. Инстинктивно я понял, что про Асту лучше не спрашивать. Мы спустились по лестнице, как будто ничего не произошло. Я не выпачкался сажей? — спросил Иллимар. Нет, оглядел я его, нет. Так, тихо и спокойно, дошли мы до дома. Он повалился в кресло. Я решил пока остаться с ним. Ох и устал я, сказал он, ох и устал от всего этого. Конечно, ответил я без всякой иронии, ты будешь спать или мне посидеть немного? Конечно, сиди, мне хорошо, когда ты сидишь. Я так и сделал. Будто по безмолвному соглашению, о театре мы не говорили, а о чем, кроме театра, нам было говорить, все и так было ясно. Как бы между прочим я сказал, что поскольку Иллимар — Козерог, он должен иметь в виду соответствующее место из книги сэра Фрэнсиса Квеллинджера «А Survey of Astrology» (London and New York, 1964), где говорится, что, характеризуя в целом людей, родившихся под созвездием Козерога, решающим следует считать далеко простирающийся, разработанный до деталей самоанализ; несмотря на обстоятельность, натуры это чувствительные, субтильно нервные, склонные излишне драматизировать человеческие взаимоотношения. Такая мысленная драматизация отношений для Козерога отнюдь не игра, это существенная черта его естественных наклонностей. Говоря это, я взглянул на часы и понял, что Аста в эту ночь домой не придет. Явно понимал это и Иллимар, об Асте он и словом не обмолвился. Мой взгляд скользил по стенам, видывавшим не одну частную жизнь, может быть, даже нескольких поколений. Видел безделушки, аккуратно и продуманно расставленные, а теперь бессмысленные, потому что ничего больше не украшали, ничему не служили приправой. В четыре я ушел. В дверях Иллимар сказал: всю вину я хотел бы взять на себя. Когда он говорил эту непонятную фразу, губы его задрожали, и я понял, что долго удерживаемый истерический припадок близок и избежать его можно только немедленным уходом. И я тут же ушел.

Дома я сказал жене, что был у Иллимара и что дела его плохи, но в подробности вдаваться не стал. Я заснул мертвым сном. Разбудил меня резкий звонок в дверь. Было уже одиннадцать утра. Я встал, открыл дверь и впустил смущенно улыбающегося Иллимара. Извини, что так рано, сказал он. Я отвел его на кухню, спросил, хочет ли кофе, а когда он сказал, что хочет, поставил воду и пошел в спальню предупредить жену. Я вкратце рассказал ей обо всем и сказал, что пусть лучше побудет в постели и на кухню не выходит. Когда я вернулся, вода уже кипела. От Иллимара я не ждал никаких рассказов, все было ясно и так. Но ему, видимо, надо было рассказать, спросить, в чем-то себя убедить. Пиджак у него был в сигаретном пепле, руки дрожали. Эти ужасные ночи, когда рушатся так называемые браки, — может ли посторонний вообще представить себе, что это такое? Человек и человек, два высших животных, как мучительно кончается ваш общий путь! Он спросил: скажи, скажи мне… Я пожал плечами, откуда мне знать, будет ли все по-прежнему? Он пришел сюда через ночной город, пешком, когда услышал правду от самой Асты, пришел ко мне. Но я молчал. В кухне у меня была капля водки, я предложил ее ему. Он покраснел, но язык у него развязался, и я услышал отвратительные детали, интимные подробности, о каких мне не надо было знать. Я кивал, но не искренне, я не хотел слушать, а все же слушал. Если человек рассказывает что-то очень интимное и спрашивает: понимаешь? — ясно, что ты ничего не понимаешь. Потом он допил водку, выпил кофе и стал просить, чтобы я ему как-то помог. Понимаю, конечно, просьба сопливая, но посмотри, я вне себя, не отдаю себе отчета, потому и прошу, чтобы ты помог. Не буду тебе советовать, как мне помогать, да я и не знаю, как, ты, может, сам знаешь, как мне помочь, но если знаешь, не говори ничего, а помоги. Это были слова утопающего, но и мольба друга, то и другое вместе. Ох, как он опустился, как безнадежно глядел! Теперь, задним числом, думаю, что вообще в этом рассказе я был к нему в какой-то мере несправедлив, все прошлое видел в свете конца, одним словом, пытался быть писателем, который ведет своего героя к неизбежному концу, отчего и происходит этот оптический обман, когда, оглядываясь назад, я подчеркиваю прежде всего то, что, согласно моей версии, версии беспомощного человека, и вело его к концу. На самом деле все было иначе, все было сложнее и человечнее. Неожиданно мне вспомнилась моя безнадежная юношеская любовь в девятом классе. Я вспомнил, как Иллимар всегда был рядом, как пытался развеять мои печали шутками и учил, как вести себя на празднике по отношению к сопернику, как играл роль посредника и носил девочке письма, как даже пошел со мной гулять к девочке под окно, чтобы мне одному не было стыдно. И еще вспомнилось наше с ним путешествие на лодке, когда я быстро устал и начал хныкать, в то время как Иллимар, который был физически слабее меня, весь насквозь промокший от дождя, поддерживал мне настроение, может быть, пошлыми, но добрыми шутками. И наконец мне вспомнилось, что он хотел стать биологом. Все его дневники погоды, бактерии, электрические рыбы, мимозы и аксолотли! Его походы на озера! Его детский гербарий в старых канцелярских книгах и его новые, брошенные на половине гербарии на белых чистых листах картона! От нонвербальных животных, рыб и растений его путь прямиком и с грохотом вел к нонвербальному театру и нонвербальной культуре. Но заблуждения всегда человечны — это выражение не содержит ни осуждения, ни извинения. Иллимар встал и сказал: ну, я пойду. Я посчитал, что он успокоился, и проводил его, посоветовав погулять и подумать. Сказал ему, чтобы он ехал домой в деревню и там занялся работой. Все пройдет, добавил я пустое, но, на мой взгляд, правильное утешение. И что тебе дался этот театр? — спросил я напоследок. Потому что он двойник космоса, ответил он с порога.

Я закрыл за ним дверь, вернулся к будням. Помог жене убрать квартиру, выбить ковры. И тогда вспомнил о просьбе Иллимара. Конечно, надо что-то делать, что из того, что это бессмысленно. Долг есть долг. Надел пальто и вышел. Уже совсем рассвело, метель утихла. Пошел той же дорогой, что ночью. Я не знал, застану ли Феликса дома. Позвонив, ждал какое-то время, пока откроют. Феликс был заспанный. Увидев меня, он извинился и пригласил в комнату. Окна были настежь открыты, но все равно пахло горелым. Комната тем не менее была прибрана. Я уже было раскрыл рот, чтобы приступить к разговору, но Феликс снова извинился и вышел. Я ждал и не знал, что же мне говорить. Примерно через десять минут вернулся Феликс, совершенно одетый и корректный. Только темные круги под глазами на его бледном, белом, как его рубашка, лице говорили о бессонной и трудной ночи. Он предложил мне сесть на единственный в комнате стул, тот самый, на котором вчера сидела Аста, сам остался стоять у белой стены и сказал: я вас слушаю. Я рассказал об утреннем визите Иллимара, но, рассказав о нем, не знал, о чем мне просить. Наконец сказал: вы не могли бы что-нибудь сделать? Что? — спросил Феликс. Почему? Чтобы так не пошло дальше. Что не пошло? Их брак. Об этом я ничего не знаю, сказал Феликс. Вы что же, считаете меня каким-то брачным маклером? Но ваш метод, упрашивал я. Какой метод? — спросил Феликс. Тот, что вы хотите ликвидировать рамки между жизнью и театром, что вы играете людьми и пытаетесь за счет их личной жизни делать искусство, что вы гнусно и аморально вторгаетесь в самые интимнейшие уголки души другого человека, рассвирепел я. Феликс усмехнулся. Я знаю эти теории, ваш друг без конца их твердит. Оставьте меня в покое, потому что я делаю только искусство, частная жизнь меня не интересует! А высокая эмоциональная температура, которой вы добиваетесь? По-вашему, я должен добиваться низкой температуры? — задал Феликс встречный вопрос. Он смотрел на меня с презрением. Затем вроде бы смягчился и улыбнулся. Разве я виноват, что ваши друзья не выдерживают искусства? Разве я должен отвечать, если человек для искусства еще не созрел? Или женщина? Или народ? Он выжидающе смотрел мне в глаза. И кроме того, каждый человек волен сам выбирать свою судьбу. Я понял, что аудиенция окончена. Когда я выходил, мой взгляд упал на распятие и пустые бутылки. В дверях Феликс церемонно поклонился. Художник не знает жалости, и к нему тоже нельзя испытывать жалость, сказал он со смехом и закрыл дверь.

Я сделал все, что мог. Душу каким-то образом успокоил, но весь день не мог ни на чем сконцентрироваться. Пошел в город, потом сходил в магазин, вернулся. Вечером смотрел телевизор и читал. Почему-то стал читать жене из конца первого тома «Волшебной горы» Томаса Манна экзальтированное признание Ганса Касторпа мадам Шоша.

Он открыл глаза, только когда сказал все это; откинув голову, простирая руки, в которых держал серебряный карандашик, он все еще стоял на коленях, трепеща и содрогаясь. Она сказала:

— Ты действительно поклонник, который умеет домогаться с какой-то особенной глубиной, как настоящий немец.

И она надела на него бумажный колпак.

— Прощайте, принц Карнавал! Сегодня у вас резко поднимется температурная кривая, предсказываю вам!^[2]

VIII

На следующий день к вечеру я знал все в точности.

В ту ночь, которой закончилась предыдущая глава, Феликс устроил большой happening, целью которого было временно разрушить рамки репетиционного зала. Точнее говоря, зал объявили раем, а весь остальной мир — не-раем. Адам и Ева должны были покинуть рай, пойти в город и там спрятаться. Пространство игры ограничили прилегающим к театру кварталом. Через пять минут после ухода Адама и Евы вся остальная группа должна была устремиться на поиски, отыскать их и доставить обратно в рай. Аста и Ханнес ушли, и по прошествии назначенного срока вся труппа вышла на улицу, а Феликс остался ждать в зале. Иллимар пошел вместе со всеми. Была оттепель, дул сильный и влажный ветер. Он разносил над кварталом душераздирающие крики преследователей. Выбора особого не было: небольшой парк и три-четыре трехэтажных панельных дома. Труппа нашла себе веселое занятие — стали ходить по квартирам и спрашивать про Адама и Еву, извините, мол, они не здесь? Кое-где отвечали руганью, в других местах утвердительно, подразумевая свою собственную семью. Никто не обращал на Иллимара внимания. Но и он искал Адама и Еву. Его взгляд был точней, чем у других. Тихо и целеустремленно он поднялся по какой-то лестнице наверх, так же тихо открыл ведущий на крышу люк, и вот он уже стоял высоко на ветру над не-раем. Скоро он увидел целующихся Адама и Еву, вкусивших плода с древа познания добра и зла. Говорили, что Иллимар, не говоря ни слова, бросился на Ханнеса. Тот защищался. Испуганная и оцепеневшая Аста наблюдала, как они неуклюже дерутся на плоскойкрыше, как, сделав неосторожный шаг, Ханнес оказался на краю крыши и как он упал вниз с высоты третьего этажа. Что-то спасло Адаму жизнь, то ли сугроб, то ли просто счастливый случай, но жив он остался, сломав, правда, обе ноги.

Итак, я услышал об этом в тот же вечер, когда Ханнес уже был в больнице с наложенными шинами, а Иллимар — в камере предварительного заключения.

С этого момента моя история утрачивает напряженность и драматизм. Все последующее было лишь следствием. Происшедшее квалифицировали как поступок, совершенный в состоянии сильного душевного возбуждения, однако отягчающим обстоятельством оказалось заявление Асты, что Иллимар якобы уже утром объявил, что убьет Ханнеса. Было установлено также, что Иллимар уже раньше знал об измене, так что утреннее признание Асты не могло оказаться для него новостью. Ханнес высокомерно заявил, что они с Астой пять дней назад заявили Иллимару, что хотят жить вместе, и что Иллимар на это реагировал презрительно и довольно равнодушно. Это было для меня новостью, это Иллимар от меня скрыл, либо же я его неправильно понял. Осматривал Иллимара и судебный психиатр, который установил, что Иллимар в известной мере натура истеричная, реакции его не совсем адекватны, а эмоции неустойчивы и поверхностны, но тем не менее он полностью отвечает за свои поступки и в судебно-психиатрическом смысле является совершенно здоровым. Мы надеялись, что суд ограничится исправительными работами, но атмосфера в зале суда с самого начала предвещала худшее, Иллимара приговорили к году лишения свободы (ст. 109, часть 2).

Сейчас Иллимар в тюрьме. Ханнес уже ходит с палкой. Феликс приступил к новой постановке, она уже готова, я ее видел. Она сделана на основе японских сказок, там играют полутона, отрывочные, сказанные как бы нечаянно слова, тончайшие цветовые оттенки. Тема спектакля, на мой взгляд, — течение времени, чистое время как таковое. Люди на сцене — как бумажные силуэты, какие-то бестелесные, исполненные хрупкой духовности. Накануне премьеры Феликс дал интервью, где он выражается весьма изысканно, но из которого можно вычитать, что страсти и всяческие эксцессы он считает выдумкой европоцентристской культуры новейшего времени и сравнивает это со слепцами, которые за оградой блуждают в зарослях крапивы. Мой идеал — белая ровная снежная равнина под солнцем, заявил Феликс. И еще в интервью загадочно говорилось, что благодаря разным субъективным и объективным обстоятельствам у Феликса теперь есть наконец возможность ставить то, что он сам хочет.

Я дал Иллимару прочитать рукопись этой книги. Он ответил из тюрьмы, что, на его взгляд, все верно и я спокойно могу отдать рукопись в печать. Единственным его пожеланием было поместить в конце произведения известную фразу Антонена Арто: «Небеса еще могут упасть нам на голову. Театр создан для того, чтобы в первую очередь объяснить нам именно это». Я привожу эту фразу, но не в самом конце, и еще добавлю, что небо Иллимара действительно обрушилось, но театру-то что от этого? Послал рукопись также Феликсу, Асте и Ханнесу. Аста не ответила. Феликс прислал напечатанную на машинке лаконичную, слегка ироническую благодарность за доставленные чтением переживания. Ханнес же прислал ругательное письмо, в котором спрашивал, не могу ли я зарабатывать деньги на чем-нибудь другом, но добавлял, что ничего не может поделать, раз я вознамерился всю эту чепуху отдать в печать. Я и отдал ее в печать. Иначе я никак не мог выразить свое чувство благодарности к Иллимару, который в конце концов был тем человеком, кто научил меня ходить в театр, а может быть, и любить театр, и эта любовь стала для меня обязанностью и наслаждением.

Мустамяэ, 30.XII.1974

Осенний бал Сцены из городской жизни (Роман)

Вийви Луйк

Ранняя осень

1

Что-то обязательно должно было случиться.

В этот год, как и в любой другой, много было всяких примет и делалось предсказаний, которые действовали лишь на тех, кто к этому расположен. А осень выдалась особенно грибная, так много белых не помнили уже давно. Яблок уродилось даже слишком: ночами они падали в траву, консервные заводы не могли принять такой урожай, горы фруктов начали гнить. В мире было похищено несколько самолетов, хотя подобные преступления встретили широкое осуждение и сурово карались. Несмотря на прирост населения, послеобеденные часы были на удивленье тихие. Все это вместе напоминало жизнь, но чем-то и настораживало, и Ээро, как и всегда, одолевали дурные предчувствия.

26 июня с пригородной станции ушел тепловоз без машиниста. То есть машинист или его помощник на ходу спрыгнул с тепловоза, а обратно запрыгнуть не смог. Тепловоз сбил шлагбаум в воротах предприятия, дошел до боковой ветки, а оттуда на главный путь, ведущий в город, навстречу прибывающему пассажирскому поезду, причем скорость пассажирского была 80 километров в час. Однако машинист сохранил хладнокровие. Заметив приближающийся тепловоз, он успел остановить поезд и дал задний ход. Столкнулись тепловозы лишь тогда, когда их скорости были примерно одинаковы. Этим в последний момент удалось предотвратить несчастье. Произошло это через пару дней после Иванова дня. А через пару недель опять случилось странное происшествие.

Они праздновали в Южной Эстонии юбилей своего коллеги, в красивом месте среди леса прямо у границы с Латвией. Всю ночь вели разговоры. Меланхолическим темам соответствовала музыка Баха, которую исполнял на скрипке долговязый бородач. Потом вышли на двор и слушали соловьев, их удивительное задыхающееся пение, — это уже когда начало светать. Никто не вздремнул ни на минутку. И только ранним утром, уже по жаре и при ярком солнце, собрались уходить. Хозяин бросился было провожать, но его удержала жена, что, конечно, было совершенно разумно. Шли под высоким синим небом часов в шесть утра. Пахли какие-то цветы, но все забыли, как они называются, не говоря уже о латинских названиях. Один бородач, бывший оперный певец, которого все звали Марино Марини, хотя его настоящая фамилия была Мортенсон, сильным голосом еще пел посреди полей, исполнял всякие неподходящие ему арии, например сопрановую Царицу ночи из «Волшебной флейты», и даже то место, где Царица ночи приказывает Палине убить Зарастро. Но скоро он устал. Утратил всю свою веселость, прекратил выходки. Шел мрачный, не приветствовал, как другие, встречных, не говорил «бог в помощь» колхозникам, идущим на работу. На шутки в свой адрес не отвечал. Все прояснилось только в Валге, на вокзале, куда они наконец добрались, чтобы на поезде отправиться из Южной Эстонии обратно домой. Они уже купили билеты и шли вдоль широкого перрона к поезду. Но на полпути Марино Марини вдруг пропал, как сквозь землю провалился без единого звука, а только что был рядом. Как будто его и не было — мысль, тотчас естественно мелькнувшая в усталых головах его товарищей. Все принялись его искать, сначала весело, потом все с большей тревогой, обыскали весь вокзал, весь поезд. Но Марини не было. Ушел так ушел, фаталистически подумали друзья и уехали. Оперный певец пропадал два дня. Ох уж этот град обвинений, который обрушила на друзей его супруга! Мортенсона уже считали погибшим, когда он объявился и сам рассказал, что с ним произошло. На него опустилась какая-то тень. Уже после полудня он обнаружил, что находится в глубине территории Латвии. Он спал на старом деревенском кладбище, среди заросших травой могил. Имена усопших были на латышском языке, рассказал Марино Марини, из чего он понял, что находится в чужих краях. Но поскольку граница между Эстонией и Латвией открыта, никакими неприятностями это не грозило. Один добросердечный колхозник на своей машине доставил его на эстонскую границу. Выяснилось, что певец прошел по жаре почти тридцать шесть километров. Оставалось предположить, что он был в патологическом подпитии. Странно, что латыши тебя не тронули, серьезно сказал один друг, бог знает что ты им говорил там на дороге, что пел и к чему призывал. Думаю, я молчал, предположил Марино Марини, думаю, шел тихо, без единого звука, пока меня не усыпила кладбищенская прохлада.

В то же самое время в Китае произошло землетрясение. В Гватемале, на Кармадечских островах и в Триоле они уже были. В Бейруте уничтожен лагерь палестинцев, убито несколько десятков тысяч человек. В Эстонии в этом году землетрясений не было. Зато телевидение устроило конкурс, чтобы отыскать новых эстонских писателей, потому что их число начало убывать, — до сих пор малый народ как раз мог гордиться большим числом писателей. Однако не все еще было потеряно: на призыв телевидения откликнулось 296 молодых писателей, из них 18 % юноши и 82 % девушки.

За городом на пустыре воздвигли группу художественных объектов, возбудивших всеобщий интерес. На открытии играл ансамбль Свена Грюнберга. Ээро тоже был на открытии. С интересом разглядывал он вкопанные в землю трубы, выкрашенные в красную полоску. Отметил движущиеся и вибрирующие объекты. Некоторые из них издавали определенные звуки. Ээро, с его восприимчивой натурой, они внушали чувство естественности и свободы. Разглядывая фонтаноподобный объект, выбрасывающий струю настоящей воды, Ээро испытал непреодолимое желание реализовать это новообретенное чувство внутренней свободы в виде естественного внешнего проявления, напиться прямо из притягательного носика этого объекта. Что он и сделал, но после этого поток воды уменьшился и вместо фонтанчика из объекта потекла тонкая струйка. С запозданием Ээро догадался, что в объекте использован замкнутый поток, к водопроводной сети объект не подключен. Так что своим естественным поступком Ээро нарушил естественную работу объекта. Между Ээро и новым искусством образовалась какая-то трещина, когда он возвращался по проселочной дороге домой в город.

Сам Ээро был поэт. Он писал стихи, но не знал, кому. Вот и в статье было сказано, что в его стихах зачастую отсутствует адресат. Это его всерьез огорчило. Безадресное существование отнюдь его не привлекало. На улицах было полно людей, но Ээро не осмеливался спросить у них, читали ли они его стихи и что о них думают. Он боялся услышать отрицательный ответ.

6 июля исполнилось 500 лет со дня смерти немецкого математика и астролога Региомонтана. Астрологии Ээро не знал, правда, один раз в университете попытался было познакомиться с ее основами, но бросил. Так что этот юбилей, такой значительный день для некоторых, ничего ему не говорил.

Он жил в центре Мустамяэ, на шестом этаже большого панельного дома среди других таких же домов, в одном доме вместе с несколькими сотнями других людей. Он их не знал, за исключением некоторых, внешне более интересных, своеобразных индивидуумов, запомнившихся ему на улице у дома, во дворе либо в лифте. (С одной супружеской парой он однажды на два часа застрял в лифте, испытал вместе с ними недостаток воздуха и острую необходимость по малой нужде, что еще хуже). Все эти псевдознакомые и его тоже знали в лицо, но внешне это никак не выражали, и Ээро отвечал им тем же. Был, правда, один особенно симпатичный старик, с которым Ээро начал было вежливо здороваться, сам не зная почему, но старик оказался подозрительным, не отвечал, и Ээро тоже скоро перестал здороваться — к чему хорошего старика пугать своими приветствиями?

Так что свое окружение Ээро воспринимал скорее как некий пейзаж, наполненный движущимися фигурами.

Но и жизнь порой давала о себе знать. Время от времени раздавался крик, один человек окликал другого. Пролетал низко самолет, мигая огнями. Но район был все-таки тихий. Большая магистраль проходила за домами, и шум моторов сюда не доходил. Зимой становилось совсем тихо, потому что дети сидели дома. Порой, открывая окно, Ээро чувствовал запах человека. Когда в квартире под ним открывали окно, оттуда доносились запахи тепла, парфюмерии, супа. Там кто-то жил. И это все, что о нем было известно. И за стеной кто-то жил, и наверху тоже. Но все они были тихие. Ээро заметил, что люди вообще ведут себя относительно тихо. Кричат они редко. Внизу, например, за стеной, и вверху никто еще никогда не кричал, ни разу. Панельные дома были огромные, но Ээро полностью соглашался с французским философом Гастоном Башляром, что эти дома хоть и велики, но никак не скажешь, что они высокие, потому что в них отсутствует вертикальное измерение, одна из важнейших вещей, которая вообще дом делает домом. В них нет и подвала, где бы бегали крысы, ползали змеи, драконы и прочие квазиреальные и хтонические существа. Нет в них и чердаков, где близость неба пробуждает возвышенные мысли, где в каморке под крышей обитает свободный дух. Просто квартиры, поставленные одна на другую. А поскольку эти дома компактны и замкнуты, они никак не зависят от окружающей среды и не имеют связи с космосом. Стены этих домов не сотрясаются от ураганов. Грозы не могут сорвать с них крыши.

И все же Ээро любил смотреть на этих монстров, каждое утро попадающих в его поле зрения. Он стал испытывать к ним даже что-то вроде нежности, когда понял, что их надо считать просто большими безымянными объектами различного вида и в разном освещении. Ведь все человеческое тут было исключено, индивидуальное не мешало, вкусы не играли никакой роли, оставалась одна лишь голая форма. Большие прямоугольные ящики на плоскости, огромные монументальные скульптуры. Ээро не принадлежал к числу антиурбанистов. Не жаждал возвращения назад, к стропилам. В микрорайоне он находил и настроения, и тайны. Он наблюдал за рождением, умиранием, игрой теней на шершавых стенах панелей. Он обнаружил, что космос косвенно проглядывает и здесь, что он снисходителен по отношению даже к самой грубой фактуре. Ээро не пренебрегал городом как таковым. Он находил в городе свой особый, любопытный, гнетущий ритм, своеобразную подавляющую мощь, свои горькие радости. Ведь и это тоже был мир. Ездят смотреть на пирамиды в Египте, смотрят на Эйфелеву башню, но и здесь в городе свои впечатления. Нужно быть только немножко чувствительнее, капельку и себя открывать навстречу тому миру, который тебя окружает. Надо подойти к окну.

Панели ослепляли Ээро жарким летним днем, они были как белые города в пустыне Сахара, где Ээро никогда не бывал, но которую достаточно хорошо представлял себе мысленным взором. По вечерам панели увядали, но и тогда, меняя тональность, служили причиной различных впечатлений. Иногда дома в упор были освещены солнцем, а за домом небо было черное от поднимавшегося грозового облака. Дом тогда выглядел как белый остров посреди гибели и хаоса. Иногда в час заката верный силуэт дома пугал своей урбанистической циничностью, навевал возвышенные, но грустные мысли. Странно выглядели дома после непогоды — то пятнистые от снега, то вымытые дождем до темноты — как руины, как памятники исчезнувших культур, как древние города в джунглях после раскопок.

Внутри домов тоже хватало всяких тайн. Гремели, захлопываясь, лифты где-то на своих неисповедимых путях, кошки следили за ходоками своими горящими глазами, на табличках вписывали новые и вычеркивали старые фамилии, одна чудней другой. На лестничной площадке у Ээро порой было такое чувство, будто сейчас кто-то схватит сзади его за плечо. Какой-нибудь читатель стихов? Ээро зажигал впереди и за собой все лампочки, пока благополучно не проскальзывал к себе в квартиру. Он был совершенно уверен, что в доме живут домовые, но не в квартирах, а в местах общего пользования. Лестницы и коридоры не являлись священными территориями. На них ты не ощущаешь себя внутри помещения, а где-то снаружи, в обычном мире. А все, что было снаружи, не было священно, это можно было почувствовать уже по запаху, тут кошки метили едкой мочой свои анималистические миры. Что касается людей, то они это делали в лифтах, которые были нейтральной территорией, пограничной областью, где уже можно было встретить демонов. Необязательно злонамеренных, но во всяком случае достаточно изощренных, если перефразировать одно известное изречение^[3]. Они были настолько хитры, что не принимали простые известные обличья, а предпочитали смешанные формы и различные инкарнации. Сверчка заменил таракан, ласку — крыса. Некоторые демоны внешне выглядели совершенно безобидно, поди знай, кто они такие. Мифология некоторых народов утверждает, что домовые принимают облик хозяев. Чей же облик принял этот обычный кот, роющийся в мусорной урне, или эта благородная сиамская кошка, такая ни на кого не похожая? Облик людей. (Подробнее см.: Э. Померанцева. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975, стр. 99.)

Ээро предпочитал сидеть дома, в своей теплой, уютной квартире. Там он занимался своей работой, от которой людям не было никакой реальной пользы.

2

Аугуст Каськ жил в том же доме, только на девятом этаже. Пункт наблюдения у него был расположен высоко, поле обзора было широкое. Ээро не знал Аугуста Каська, и Аугуст Каськ не знал Ээро. Возможно, они раньше где-то и встречались, но пока безрезультатно. Аугуст Каськ не ограничивался одним импрессионистским обзором. Он любил точность и занимался статистикой, хотя этого никто от него не требовал, кроме собственной совести.

Напротив был точно такой же большой дом. Если считать снизу вверх, его окна делились на девять рядов (в доме было девять этажей), а если считать слева направо, то на тридцать два вертикальных ряда. Следовательно, в этой стороне дома (обращенной к Аугусту Каську) было двести восемьдесят восемь отдельных помещений, как и в обращенной туда стороне его дома. (Он, конечно, знал, что у его дома две стороны, противоположный же дом мог быть хоть нарисован, хоть один фасад). Двести восемьдесят восемь, если считать только жилые комнаты, не учитывая уборных, ванных, коридоров и стенных шкафов. Шестнадцать вертикальных рядов имели еще балконы (итого 144 балкона, то есть столько же комнат с балконами). На двух десятках балконов обычно сушилось белье, и это число оставалось постоянным, менялись только балконы; на большинстве балконов для этого имелась потенциальная возможность, на них были натянуты веревки. На сорока двух балконах росли специальные балконные цветы (большей частью, правда, только в летние месяцы, однолетние, или же их забирали на зиму в комнату). На двадцати пяти балконах (из 144-х) стояли лыжи. На четырех были предприняты капитальные попытки изменить облик балкона: изменен внешний вид при помощи широкого частокола для ползучих растений, на весь балкон повешены занавески и т. п. На трех балконах внутренние стены, очевидно на радость детям или по крайней мере для них, были разрисованы микки-маусами. Рядом стоял пятиэтажный дом с двадцатью вертикальными рядами окон, то есть с сотней окон и сотней жилых помещений на ближней стороне. В этом доме было тридцать комнат с балконами (на этой стороне), прочей же статистики по этому дому Аугуст Каськ не подводил, потому что часть окон была заслонена березами. Всего в пределах видимости Аугуста Каська находилось восемнадцать домов (включая крыши самых дальних), из них семь пяти- и одиннадцать девятиэтажных. Между домами была трава, над домами было небо.

Аугуст Каськ был мужским парикмахером. Волосы есть почти у всех (мы не имеем здесь в виду их позднейшего выпадения). Их цвет зависит от того же пигмента, что и цвет кожи, а именно от меланина: он определяет степень темноты волос. Обычно они черные, светлые лишь у некоторых народов Европы и Австралии (абсолютно белых волос не бывает вообще, даже у альбиносов). Аугуст Каськ любил свою работу, но, конечно, он не знал, сколь велико мифологическое значение волос. Не знал он и Библии и потому не имел никакого представления об истории Самсона и Далилы. Он знал, что в очень многих цивилизациях заключенных, солдат и учеников остригают наголо, еще он слышал, что волосы стригут по случаю вступления в брак, но ничего не знал о старых обычаях, где волосы заменяли их владельца, где для овладения душой человека требовалось раздобыть его волосы. Всю жизнь Аугуст Каськ стриг волосы с мужских голов, но себе он их не брал. Его никто этому не учил. Конечно, Аугуст Каськ был бы шокирован, если бы услышал, что психоаналитики, так те и вовсе считают волосы символами гениталий и утверждают, что срезание волос означает контроль и подавление первичных агрессивных импульсов, попросту говоря — кастрирование (см.: С. Berg. The Unconscious Significance of Hair. London, 1951). Между прочим, некоторые авторы считают, что волосы — универсальный символ, а вовсе не только сексуальный, и ритуальное отрезание волос — это условное человеческое жертвоприношение, главным образом потому, что душа помещается в голове (см.: G. A. Wilken. Uber das Haaropfer. Revue coloniale internacionale. Amsterdam, 1886). Позднее вся эта проблематика рассматривалась в совершенно иной терминологии, упомянутое отрезание волос понималось как коммуникативный акт, в котором выделяется социальное значение, и утверждалось, что магическая сила волос проистекает из их ритуального контекста, а не наоборот (см.: Е. Leach. Magical Hair, в кн. Myth and Cosmos, ред. J. Middleton). Волосы всегда были чем-то мрачным, интерпретируй тут как хочешь. Из греческой мифологии мы знаем горгон, у которых вместо волос были змеи. Когда у одной из них, у Медузы, отрубили голову (вещь пострашней, чем стрижка волос), ее змеиные волосы не утратили своей силы. Но, как уже говорилось, Аугуст Каськ не имел обо всем этом никакого понятия. Он был человек реалистического взгляда на жизнь, колдовство и всяческие таинственные манипуляции его не интересовали. Если бы кто-нибудь с ним об этом заговорил, он послал бы его к черту. Он просто делал свое дело.

Но и у него были некоторые любопытные профессиональные наблюдения. В конце шестидесятых годов работы стало меньше. Молодые парни и мальчишки ходить к нему перестали. Некоторые не стригли волосы вовсе, некоторые просили, чтобы их постригли девочки или мать. Из-за этого у Аугуста Каська в течение пяти лет было меньше работы. Конечно, среднее поколение по-прежнему ходило в парикмахерскую, даже брились и позволяли брызгать одеколоном, но отсутствие молодежи было заметно. Аугуст Каськ точно не знал, что происходило в мире в течение этих пяти лет. Правда, он регулярно читал газеты, но не знал тех вещей, которые существенны именно для его профессии. Аугуст Каськ не догадывался, какое большое идеологическое значение приобрела она в конце шестидесятых годов. Во времена Французской революции большое значение имела одежда, теперь же о человеке, а порой и о его судьбе судили по длине его волос. Полиция выполняла роль парикмахера. Сограждане бросались на молодежь с ножницами, а общество этот самосуд санкционировало. Совершали публичные острижения, как в свое время привязывали к позорному столбу или сжигали на костре. Были случаи, когда за длинные волосы даже убивали. Общество подсознательно чувствовало, какого рода вызов ему бросили. Мужчины, особенно лысые, стали страшно ревнивы. Поставили даже специальный мюзикл «Волосы». Излюбленной шуткой буржуа стало: непонятно, кто это, мужчина или женщина. Это всегда их очень интересовало. Но не только буржуа. Театровед Яан Котть однажды ночью в Копенгагене увидел целующуюся пару и тоже не понял, кто из них кто. Но он вывел из этого одну концепцию, получившую всемирную известность, ее обсуждали на конференциях. Аугусту Каську были неизвестны эти всемирные парикмахерские новости. Да если бы и были известны, он не сумел бы связать их со всем тем, что происходило в мире хотя бы, к примеру, в 1968 году (студенческие волнения в Париже, ФРГ и США, чехословацкие события, сожжение книг хунвейбинами, убийства Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди). Ножницы Аугуста Каська щелкали. Брызгал его пульверизатор. Жизнь он воспринимал в ее конкретных проявлениях. Людей в мужскую парикмахерскую ходило мало.

Но в последние годы работы понемногу прибавилось. Сумасшествие прошло. Аугуст Каськ обнаружил, что к нему снова стали ходить молодые люди, позволяли себя стричь. Примирились с миром, не хотели больше невозможного. Но какой-то след в современной картине мира это молодежное движение протеста все же оставило. Аугуст Каськ должен был признать, что еще какое-то время после того, как безумие прошло, мужчины среднего возраста носили волосы длиннее обычного. Понемногу опять стали появляться бритоголовые, пошел в ход лак для волос, электрозавивка. Вошла в моду аккуратная стрижка, мужчины красили губы, носили в ухе кольцо. Приближалось какое-то новое безумие, и Аугуст Каськ, как парикмахер, почувствовал это особенно остро, когда однажды в августе месяце стоял высоко под небом на своем наблюдательном посту, устремив взгляд вниз на развращенное человечество. Потом он ел свою кашу. Кашу он варил себе загодя на несколько дней. Аугуст Каськ был старый холостяк.

3

Архитектор Маурер не относился к числу главных авторов проекта, по которому строилась эта часть города, но с самого начала принимал участие то на одном, то на другом отрезке. Про себя он мог сказать: строитель города. Весь город он представлял себе весьма хорошо. И в какой-то мере был в курсе того, на каком месте он строил.

Под городом находились магматические и метаморфические коренные породы, залегавшие на глубине примерно сто пятьдесят метров. Выше шли морские отложения: тонкозернистый песок, алеврит и алевритный песок. Материковый режим был здесь еще с силура (то есть почти четыреста миллионов лет). Однако здесь несколько раз наступало оледенение. В последний раз лед стаял примерно десять тысяч лет назад. От таяния льда возникло так называемое Балтийское ледниковое озеро, которое одиннадцать тысяч лет назад соединилось с Атлантическим океаном, образовав Иольдиевое море, которое просуществовало полторы тысячи лет. Затем произошло поднятие суши, сообщение с океаном закрылось и возникло Анциловое озеро. Из своего окна архитектор Маурер видел склон горы Мустамяэ, некогда бывший берегом моря. Покрытый теперь наносными и морскими отложениями, это был тот самый плитняковый берег, какой повсюду встречается в Северной Эстонии. На склонах Мустамяэ растут сосны. Издали они кажутся синеватыми, потому эти горы прежде называли Синими. Теперь целый городской район называют Мустамяэ, то есть Черная Гора, хотя точнее было бы сказать «под Черной Горой». Во времена Литоринового моря здесь происходило поднятие морского дна, в последующие периоды здесь была уже суша.

Кто жил здесь в старину? Маурер в истории не был силен, но все же знал, что уже в пребореальное время (в восьмом тысячелетии до нашей эры) здесь жили люди, но ничего определенного о них неизвестно. Считается, что они пришли с юга. Именуется это культурой Кунда. Во второй половине третьего тысячелетия здесь появились люди, оставившие следы керамической культуры (так называемая гребенчатая керамика). Они и были, видимо, предками балто-финнов, представителями уральской расы. В начале второго тысячелетия здесь появляются также балтийские племена (каменная культура с ладьевидными боевыми топорами). Две эти культуры смешались друг с другом.

Леннарт Мери пишет в своей книге «Серебристо-белое» (Таллин, 1976), что школьный учитель Шпрекельсен откопал на Мустамяэ наконечники стрел и скребки, возраст которых 4000 лет. Где-то здесь на Мустамяэ в эпоху изготовления этих инструментов проходила извилистая береговая линия, а на том месте, где теперь находится ресторан «Кянну кукк», в те времена ловили рыбу. На Мустамяэ найдены монеты, отчеканенные в Риме между 139 и 161 годами. В районе Ыйсмяэ и на острове Найссаар найдены болгарские, ташкентские, бухарские, багдадские, бадахшанские и антиохийские монеты. Так Леннарт Мери доказывает, что этот уголок земли весьма древний. И здесь что-то раньше было, хотя в это и не веришь, когда смотришь из окна. Маурер сам играл здесь ребенком, но тогда здесь действительно ничего не было. Были только дюны. Море же давным-давно далеко отступило. 3300 лет назад море еще омывало окрестности Ратушной площади, 2100 лет назад оно было еще на месте нынешних Береговых ворот, а 1600 лет назад — у Вируских ворот. Леннарт Мери остроумно описывает это время таким образом: «На месте Художественного института в залив Ревала вдавалось широкое, около трехсот метров, устье реки Хярьяпеа. В фойе гостиницы «Виру» колыхались медузы. Уровень земли был ниже на 2,4–2,7 метра. На полуострове Копли шумели столетние дубы».

Маурер учил эти вещи и помнил, что культурного слоя на бывшем морском дне всего полметра, только в некоторых местах больше; он мог говорить даже о таких вещах, как морены, как заполненная песком впадина под Таллином, и, когда бессонной ночью, потревоженный холодным стуком дождя, он смотрел из окна в сторону мустамяэского древнего берега, он почему-то мог себе сказать, что эти береговые дюны возле трамплина достигают абсолютной высоты в 63 метра. Эти паразитарные сведения беспокоили архитектора Маурера. Он хотел бы знать о городе меньше, да теперь уж поздно было об этом жалеть.

Даже историю он знал наизусть. Хоть со сна его подыми, он начнет сыпать датами. Демография тоже не доставляла ему никаких затруднений.

Сейчас в Таллине жило около четырехсот тысяч человек. Во время действия романа около 45,5 % из них составляли мужчины и 54,5 % — женщины. Так что на 100 мужчин приходилось 119 женщин. 56 % составляли эстонцы, 35 % русские, 3,7 % украинцы, 2 % белорусы, 1 % евреи и 0,8 % финны. Несовершеннолетних было 20,7 %, занятых в производстве 62,2 %, старше трудового возраста 17,1 %. Из мужчин в браке состояло 66,1 %, из женщин 53,5 %.

В Таллине было несколько отдельных районов; как наиболее отличающиеся следует упомянуть старый деревянный пригород Каламая, зеленую жилую зону Нымме и новый жилой район со свободной планировкой Мустамяо. К последнему следует добавить новые жилые районы Вяйке-Ыйсмяэ и Ласнамяэ.

Как человек, как индивид, архитектор Маурер связывал свое начало с маленькой улочкой на городской окраине. В памяти его все это представало в истоме теплых летних вечеров, со старыми тетушками, прогуливавшими собачек, с копошащимися в пыли детьми и поспевшей белой смородиной. Умиротворенно смотрели вдаль, навалившись на подоконник, бедно, но чисто одетые пожилые люди. За пышно разросшимися сиренями скрывались таинственные окна, тихо звучала скрипичная музыка, на дворах открывались взору тайные цитадели. В сараюшках можно было найти искусственные удобрения, садовые тележки, сетчатые загородки для кур. Посреди двора стоял высохший колодец с насосом. Перед домом цвели петушиные гребешки и камнеломки, а сзади на рейках — ползучие розы. В комнате на стене висела гигантская картина (по-видимому, копия с Куинджи) с виднеющейся вдали в лунном свете украинской деревенькой, на переднем плане черная река, обиталище русалок, на берегу беспомощный силуэт одинокого мечтателя (может быть, жителя какой-нибудь Диканьки). На книжных полках можно было найти произведения Стриндберга, Фейхтвангера, Мейринка, Хиндрея. Одна книга, с диковинной обложкой, рассказывала, кажется, о похожем на человека корне мандрагоры, который кричит, когда его вытаскивают из земли. Большие кресла покрыты белыми чехлами. Бежевый плафон мягко направлял весь свет в потолок. На маленьком столике стоял радиоприемник «телефункен» с двумя черными круглыми рукоятками. В углу конечно же сидела тетушка с больными ногами, невероятно культурная, и вязала из собачьей шерсти кофту. Иногда она рассказывала о своих путешествиях за границу. Когда архитектор Маурер был еще ребенком, ему особенно нравился рассказ, как в Зальцбурге, в соляных копях, бабушка съехала на заду по откосу вниз (видимо, в зальцбургских соляных копях был парк отдыха). Тетушкина слепая мать бродила, посапывая носом, по квартире, досконально изучая ее географию. Спала она в другой комнате, где стояли кровати с высокими горками белых подушек и алоэ путались в кружевных занавесках. В третьей комнате жил постоялец, молодой радиоинженер, фанатичный умелец, ночи напролет ловивший при помощи своих голых, без ящика, механизмов иностранную болтовню, которой не понимал. В монологи из Вены и Будапешта, погребенные в сплошном треске и шуме, время от времени вмешивался идущий на пристань ночной состав, который, проезжая за садом, интимно гудел. Еще были на полке путеводители по городам Австрии. Порой с верхнего этажа доносились, звуча диссонансом ко всему, безумные крики — это вопил мальчик, сын обитавшего там доктора философии.

Итак, архитектор Маурер происходил совершенно из иной среды, нежели та, которую он сам создавал. И все же дешевую ностальгию он в себе не раздувал. Правда, послевоенные юношеские годы он вспоминал с известным умилением. Там были вещи, теперь казавшиеся утраченными безвозвратно. Воздух был чище. В окна светило яркое летнее солнце. Сновали туда-сюда молочные автофургоны. На улицах орудовали граблями дворники. В огородах сверкали на луковых стеблях капли росы. Крупные астры, плотные тыквы, пахнущая хлоркой вода, соленья в подвале на полках, глобальная бескомпромиссность, трогательные коробочки, внушающие доверие неоклассицистские здания, ароматное постельное белье, конусы зеленого сыра, мороженое пятнадцати видов, пиво десяти сортов. Угорь, грузинские столовые вина, музыка Раймонда Валгре. Видимо, вспоминаю обо всем этом, как всякий стареющий мужчина, подумал Маурер.

Он не ел рыбу. Это была самая большая его странность. Он сам так говорил. От рыбы его не начинало тошнить, просто она ему не нравилась. Когда-то он употреблял только самую жирную рыбу, у которой не было специфического рыбного запаха. А вот к ухе или к жареной рыбе он испытывал отвращение. Никогда в жизни рыбу есть не буду, еще ребенком сказал он матери. А что будешь делать? — спросила мать. Буду города строить, пророчески сказал Маурер, будто тут была альтернатива.

И представьте, предсказание сбылось! Он стал строителем и поныне не ест рыбы. Строил он увлеченно. Без отдыху. Не мог себе этого позволить. Дело в том, что у Таллина есть одна страшная тайна. Кончить строить Таллин нельзя. Иначе, согласно легенде, из озера Юлемисте выйдет старичок Юлемисте и затопит город. Истоков этой легенды Маурер не знал, мотив же представлялся ему межнациональным. Конечно же озера и озерные правители вовсе не ждут, пока будут выстроены города. Они, как известно, карают и загрязнителей среды, уничтожают оскверненные грехом города, а порой обрушиваются на кровосмесителей (так, например, возникло озеро Валгъярв). Доктор Аннист предположил, что заключенный с озером при основании Таллина договор мог быть чем-то вроде обещанной озеру жертвы. Мог тут быть и более реалистический подтекст: озеро Юлемисте расположено выше города и действительно угрожало Таллину затоплением, точнее, угрожало перелиться через него, причем трижды (1718, 1867, 1879). Это в те времена, теперь же дело движется вроде бы в обратном направлении. Город не будет затоплен и не канет в море по другой причине. Он поднимается из воды — на 3 мм в год. И архитектор Маурер следил за этим невероятно медленным, но неотвратимым поднятием суши. Слышал он и о том, что шведское побережье (за морем) понижается. Земля начинает ломаться, думал Маурер, через несколько миллионов лет здесь, очевидно, возникнет высокий горный хребет. Понимал Маурер и то, что, поскольку есть в мире вещи, очевидные на все сто процентов, пусть статистики говорят что угодно, то он, Маурер, наверняка этих гор не увидит.

Архитектору Мауреру было сорок лет. Он жил с женой, ходил на работу. Спал дома. Ел, пил, был как все люди. Он был еще не старик, но рыбачил один в Гольфстриме. Жена была его старше, а выглядела моложе, особенно когда наведет красоту. Никаких хобби у Маурера никогда не было. Он ловил рыбу. Он мстил рыбе за то, что она ему не нравилась. Пробовал он собирать корабли в бутылках, но однажды его поразила мысль, что кораблям ведь не место в бутылках, с таким же успехом можно было собирать в бутылках самолеты. Еще он разжигал огонь, глядел на пламя. Но в последние годы он постепенно отказался от ненужных занятий. Теперь он во всем искал полноты.

4

Лаура помнила, как сломала однажды телевизор. Это было ужасно. За несколько дней до этого аппарат стал трещать, из него пошел дымок. Лаура знала, что это огнеопасно, но телевизор не выключила. Временами экран затягивало на несколько минут частыми линейками. Звук заглушало треском. Но потом изображение опять набирало силу, показывало правильно и звук тоже исправлялся. Но через пару дней и этому пришел конец. Ток пропал совсем, из усилителя, даже если к нему прижаться ухом, не доносилось ни звука. Лаура сама работала на телефонной станции, но в технике не настолько разбиралась, чтобы понять, что там произошло. Несколько дней в доме было пусто, уныло. Потом Лаура попыталась снова включить телевизор, надеясь, что он сам исправится, но безрезультатно. Пришлось вызвать мастера, с ее же работы. И вот в телевизоре открыли заднюю стенку. Лаура впервые увидела, как телевизор выглядит изнутри. Она увидела, как много надо другому человеку пройти всяких узлов и проводов, прежде чем появиться перед нею. Мастер охотно отвечал на Лаурины вопросы. Он показал ей пару десятков ламп и объяснил, для чего каждая лампа. После этого телевизор опять заработал.

Лауре было лет тридцать. Жила она в Мустамяэ в двухкомнатной квартире. Далеко-далеко между домами она видела кусочек моря, какую-то долю сантиметра. По вечерам она сворачивалась на диване клубком, укрывала колени красным пледом и смотрела телевизор. Обычно у нее была запасена бутылка шерри или клубничного ликера. Во время передачи она наливала рюмочку и потягивала себе не спеша. К ликеру ей нравилось прикусывать конфетку. Хотя она жила одна, без мужа, страшно ей не было. Она редко чего пугалась. Иногда чувствовались вроде как бы удары по дому. Какого они происхождения, Лаура не знала. Как будто какое-то огромное существо ударило по панельному дому хвостом. Может, кто-нибудь его раздразнил? Один раз было сущее землетрясение. Тут уж Лаура напугалась, потому что точно знала, что в Эстонии землетрясений не бывает. Дом вроде пошатнулся, даже кофе из чашки выплеснулся. Но панели на этот раз устояли. А если землетрясение, что тогда будет с Мустамяэ?

Лаура жила на верхнем этаже. Рядом с ее дверью завывал в шахте лифт. Пахло мышами и съестным. Из коридора на крышу вела лестница. По ней забирались наверх всякие бродяги. Они что-то непонятно выкрикивали, когда лезли на крышу заниматься своими тайными делами. Там у них был, наверно, какой-то плацдарм. Наверняка они занимались там под открытым небом каким-то мужским делом. Может быть, совершали обряд посвящения? Во всяком случае к Лауре в дверь никогда не стучались и не звонили. И Лаура о них не думала. Она вообще много не раздумывала над тем, что происходит в мире. Считала себя не вправе. О мире она не решалась судить, потому что знала, что ничего в нем не понимает. Она не касалась его, чтобы не разжигать в себе недовольство.

Однажды она прочла у Сомерсета Моэма удивительный рассказ.

«Они вместе купались в речке, а вечером катались на челноке по лагуне. На закате темно-синее море окрашивалось в цвет красного вина, как море гомеровской Греции; в лагуне же оно переливалось всеми оттенками, от аквамарина до аметиста и изумруда; а лучи заходящего солнца на короткое время придавали ему вид жидкого золота. В море были кораллы всех цветов: коричневые, белые, розовые, красные, фиолетовые. Они были похожи на волшебный сад, а сновавшие в воде рыбы — на бабочек. Все это напоминало сказку. Среди зарослей кораллов встречались открытые места с белым песчаным дном и с кристально чистой водой, в которой очень хорошо было купаться.

Уже в сумерках они медленно, держась за руки, возвращались к себе по заросшей мягкой травой тропинке, освеженные и счастливые. Птицы майна наполняли кокосовые рощи своим щебетом. Наступала ночь, и огромное небо, сверкавшее золотыми звездами, казалось шире, чем небо в Европе, а легкий ветерок продувал их открытую хижину. Но и эта длинная ночь тоже казалась им слишком короткой.

Ей было шестнадцать, а ему едва минуло двадцать лет. Рассвет проникал между столбов хижины и смотрел на этих прелестных детей, спавших в объятиях друг друга»^[4]

Моэм перенес действие своего рассказа на острова южного полушария. Что касается Лауры, то она знала, что Эстония находится в умеренном поясе. Уже в самом названии (по крайней мере по-эстонски, да и die gemabigte Zone, temperate zone, умеренный пояс значат то же самое) бросалось в глаза заметное преувеличение, но Лаура знала, что эти места славятся своеобразной, по-северному скромной и суровой красотой. Лаура неоднократно слышала, что ее маленькая страна прекрасна. Единственное, в чем она могла ее упрекнуть, это отсутствие аметиста, изумруда и аквамарина. Преобладало серое и зеленое. И люди одевались в серое. На мужчинах так редко встречались красные или желтые брюки! Как редко их портфели сияли желтизной!

В свое время у Лауры в одном дачном городе был кавалер, но они разошлись. Потом она жила в Таллине у тети. Кавалер из дачного города пару раз приходил к Лауре в гости, но она ему надоела, и он познакомил ее со своим таллинским другом, долговязым рабочим сцены, и после этого пропал. С этим рабочим сцены Лаура пару раз ходила в кафе. Он был настоящий мужчина. От него даже пахло мужчиной, по крайней мере он сам сказал, что мужчина пахнет потом, водкой и табаком. Он никогда ни на что не жаловался, а ругался мало и симпатично. Он всегда был веселый, а смеялся так, что только белые зубы сверкали. Как и всех молодых парней, о которых мечтают девушки, его звали Свен. После кафе рабочий сцены пошел провожать Лауру домой и не захотел уходить. Он залез через окно к Лауре в комнату, да так умело, что хозяйка и не слышала, как осквернили ее дом. Стыдясь, Лаура призналась парню, что невинна, на что белозубый рабочий сцены толькоснисходительно засмеялся, так что Лауре стало еще стыдней. И тут же он начал ее целовать и раздевать. Лаура не сопротивлялась, чтобы не показаться старомодной, вроде старой девы. Никакого полового удовлетворения она не получила, но рабочий сцены, лежавший на спине и куривший, пощипывая волосы у себя на груди, объяснил ей, что в первый раз всегда так. Он дал понять, что у него в этом большой опыт, и Лаура почувствовала к нему известное уважение. У меня теперь свой мужчина, подумала она с затаенной радостью, я больше не завишу от двух теток, я взрослая женщина. Рабочий сцены приходил к Лауре несколько раз, потом стал звать ее к себе. Через месяц стало ясно, что Лаура беременна. Рабочий сцены спросил, как это могло случиться. Лаура ответила, что не знает сама, как это могло случиться. Рабочий сцены разозлился: почему же ты не сказала? Лаура не поняла. Рабочий сцены не поверил, что Лаура до такой степени наивна. Ты что же, ничего не знаешь? — спросил он. Знаю немножко, ответила Лаура, но я об этом не думала. Рабочий сцены дулся еще какое-то время, а потом объявил, что он человек честный и женится на Лауре. Когда они поженились, Лауре было двадцать два. Они прожили вместе два года. Потом рабочий сцены начал пить и безобразничать. Сначала немного, потом все больше. Потом он всегда стал приходить пьяный и говорил, что пьет из-за того, что Лаура холодная женщина, что в кино и в жизни женщины ведут себя совсем иначе. Он начал выставлять всякие извращенные требования, и Лаура сначала шла ему навстречу, но ей было противно, и их брак скоро потерял всякий смысл. Под конец муж попытался ее бить, и Лаура подала на развод. Муж, конечно, хотел отсудить ребенка себе и цитировал одного модного философа, который утверждал, что мужчины женщинам равноценны и с не меньшим успехом справляются с воспитанием детей. Во время процесса он не пил и заявил, что сумеет воспитать ребенка настоящим гражданином. Но это не помогло, и он снова запил, стал угрожать, что убьет и себя и ребенка. В суде он заявил, что Лаура однажды купалась голая. Он сам ее и заставил, в эту ночь, кажется, они и зачали ребенка. А теперь это звучало как обвинение. Рабочий сцены был неутомим. Однажды на рассвете к Лауре домой пришла комиссия, чтобы ознакомиться с ее моральным обликом. Ее подняли из постели, заставили открыть все шкафы, заглянули под кровать. Мужчины у Лауры не было. Заключение этой комиссии, состоявшей из школьных учителей, решило исход дела. Поскольку у Лауры никакого мужчины не было, ребенка присудили ей. И она посвятила себя воспитанию ребенка. По вечерам ей часто приходилось не бывать дома из-за работы, ей не удавалось быть такой хорошей матерью, как хотелось бы. Рабочий сцены воспользовался этим и написал несколько жалоб, где утверждал, что он более порядочный человек, чем Лаура. Но и его слабым местом была вечерняя работа. От суда он ничего не добился.

Подружек у Лауры на работе не было. В свободные вечера она смотрела телевизор. Телевидение ей ни в коей мере не надоедало. Она переживала за тех, кто страдал и боролся там за экраном. Победителями оказывались большей частью мужчины. Некоторые из них плохо обходились с женщинами, даже били их, но появлялись хорошие мужчины и наказывали плохих, били их ногами в живот или сбрасывали с крыши небоскреба. В настоящем искусстве побеждали плохие мужчины, в бульварном — хорошие. В этом заключалась разница между настоящим и бульварным искусством.

В этот вечер Лаура, уложив, как обычно, мальчика спать, смотрела фильм, где главным героем был молодой полицейский пуэрториканского происхождения, не поладивший со своим начальником. Начальник страшно зажимал юношу. Поначалу парень с этим смирился, но тут неожиданно похитили его сестру. Девушку держали где-то в темном гараже, где ей угрожали слюнявые юнцы. Молодой полицейский все-таки ушел со службы и в одиночку вступил в борьбу с гангстерами. За вполне терпимую сумму он подкупил одного гангстера и дал запереть себя в сейфе, ожидавшем транспорта. В сейфе он просидел долго и едва не задохнулся, но потом открыл сейф изнутри, оказавшись у гангстеров прямо на главной квартире. Через шахту он пробрался в сарай, где держали сестру. В зверской схватке он убил обоих сторожей и отвел сестру домой.

Лаура такие фильмы не любила, но автоматически смотрела их. Кончались они хорошо, как и было задумано. Гораздо с большим интересом Лаура ожидала один новый многосерийный фильм, который должен был начаться в ближайшие дни. Это был печальный фильм о любви под названием «Каннингем». В городе о нем уже было много разговоров. Говорили, что это не массовая культура, а искусство. Кто-то его даже назвал контркультурой. Этого фильма Лаура ждала с нетерпением.

5

Швейцар Тео тоже жил в Мустамяэ, и работа у него была в Мустамяэ. Ресторан был третьеразрядный, но хорошо посещаемый. Это был один из тех немногих старых домов, сохранившихся посреди новых, в свое время первая ласточка на загородном пустыре. Старое четырехэтажное здание в смешанном стиле, на первом этаже ресторан, на остальных трех отдельные квартиры. Нужно сразу сказать, что по утрам Тео не считал свою работу швейцара главной. Но все же помнил, что он швейцар. Кто я есть? — иногда утром спрашивал он себя, глядя на себя в зеркало. Куда меня завел мой жизненный путь? К какому общественному классу я все-таки принадлежу? Пытаясь определить свое место в современной социальной иерархии, Тео заходил в тупик. У него на столе лежал многотомный труд: L. Thorndike. A. History of Magic and Experimental Scince. New York, 1923–1958, но тут же валялись и колбасные шкурки, стояли грязные стаканы с остатками ликера, только что отсюда упорхнули пташки. Тут же стояли книги по теософии, но вот орган что-то опять перетрудился и лицо все в прыщах. Тео подумал, что он одновременно и интеллектуал и старый потаскун, а может, ни то ни другое. Он примочил одеколоном лоб и посмотрелся в зеркало, спрашивая себя: кто я есть? Вспомнил, как звали женщин, бывших здесь ночью: Аня и Валли. Ему вспомнилось, как все время в течение этого бардака он испытывал какое-то непонятное чувство безнадежности. Он торговался с женщинами из-за каких-то меховых шапок. Из-за меховых шапок! — подумал Тео. В то время, когда весь мир со мной в раздоре, я торгуюсь из-за меховых шапок. Как спекулянт, в то время как меня переполняет гнев против бога и общепринятых норм. Тео достал дневник и занес туда данные женщин, оставив логарифмические расчеты на другой раз. Аня, конечно, Венера, но скучная. Наверно, потому что из провинции или из Рапла. Осталось неспрошенным, живет она там, или на время приехала в Таллин (в столицу), или уже перебралась сюда. От записей настроение не поднялось. Тео понял, что этот день пропал до самого вечера, и сделал в дневнике соответствующее примечание.

Затем отложил дневник и взялся за свой научный труд, за свое тайное дитя, над которым работал уже три года, с того дня, когда ему стукнуло тридцать. Труд назывался «Мужчина и женщина». Сначала Тео колебался, не слишком ли претенциозно такое название, не слишком ли общее и избитое? Но, углубившись в работу, нашел, что в заглавии есть изящная простота и даже гражданское мужество, в котором общество так нуждается. Свою книгу он писал по утрам, но в последнее время дело начало смахивать на какую-то оргию. Все равно попадали сюда всякие мужчины и женщины. Пользовались тем, что Тео интересный человек, что у него отдельная квартира. Это нарушало работу, хотя и давало рабочий материал. Некоторые просчеты обнаружились только теперь. Ему удавалось работать только до часу. В два начиналась служба. По вечерам не до книги, на работе жизнь кипит, попробуй тут что-нибудь запиши, еще за стукача примут.

На каких принципах строилась его книга? Первая половина была посвящена психологическим проблемам, вторая — сексологическим. А именно: Тео считал, что мужчина любит всяческие приключения, а женщина не любит. Мужчина презирает каллы и нарядную одежду, а женщина, наоборот, их любит. Мужчина ни в какой области не считает женщину равной себе, например на войне, на охоте, в науке, в искусстве. Мужчина не боится больших собак, женщина же, встретив их, визжит. Женщина ценит непосредственность и искренность, мужчина же далеко не всегда говорит что думает, держит язык за зубами. Если на узкой тропке над обрывом на мужчину нападет тигр, мужчина, несмотря на неравное положение, вступает в бой. Женщина же в испуге бросается вниз. Мужчины не плачут. Женщины плачут. Мужчины не ценят собраний картин и картин не собирают. Картины коллекционируют женщины и женоподобные мужчины. Мужчина охотно идет на рискованную игру, женщина же опасности и риска избегает. Если говорят, что наступает конец света, мужчина сохраняет спокойствие и предпринимает необходимые меры. Женщина же теряет голову и принимает яд. Женщина любит стоять на берегу и любоваться морем. Мужчина презирает море и пользуется им только по необходимости. Мужчина отпускает шутки. Женщина не отпускает шуток. Мужчина считает, что главное назначение женщины — это материнство. Что женщина считает по поводу главного назначения мужчины, Тео еще не придумал. Но он утешал себя откровением Фрейда, что никто не понимает, чего женщина хочет. Вообще-то Фрейд не был для швейцара Тео любимым автором. Ближе он был знаком с работами маркиза де Сада, да и то лишь по паре пересказов на немецком языке. Тео и сам до сих пор не решил, кто он — сексуальный философ или астролог. И спросить об этом ему было некого. Друзья у него были с низким духовным уровнем, с женщинами же о философии говорить бесполезно. Потому Тео и писал книгу, что ему не с кем было поговорить. А поговорить он хотел. Ему было о чем поговорить. Сколько он пережил за свою жизнь, не каждому выпадает на долю. Тео знал вкус жизни.

Последние недели он постоянно был в дурном настроении. Книга не подвигалась. Восход Луны, сказал он себе как астролог, возбуждает холодные мысли, Марс — жестокие. Его терзали телепатические ощущения, пророческие сны. Здоровье становилось все хуже. Тетрациклин помогал слабо. Перетрудился орган, болит горло и вся левая половина рта. Вечером он стоял у окна. Было время белых ночей, на востоке стоял, опрокинувшись на спину, старый месяц, погода прояснилась, нудный ветер утих. Он попытался заняться подсчетом астрологических логарифмов, но мешала неясная, охватившая его всего злость. Он пошел в одно маленькое кафе и вернулся с двумя женщинами. Переспал ли он с обеими, и если переспал, то сколько раз, он не помнил. И теперь это злило его больше всего, поскольку отсутствовали данные для дневника. Он мог пополнить список очередными номерами — для Валли и Ани соответственно 234 и 235, и это все. И еще он помнил утренний сон: у него холера, он хочет перед смертью кого-то еще убить, но у него всего два патрона. Вспомнив сегодня этот сон про пистолет, Тео забеспокоился: пошел к шкафу и проверил, на месте ли пистолет, — память дырявая, да и поди знай, что барышни могут с собой прихватить. Однажды и вышла такая дурацкая, кошмарнейшая история. Он начал похваляться перед дамами пистолетом. К счастью, те не поверили, что он настоящий. По крайней мере Олег так сказал. Но если это в привычку войдет, такое и повториться может.

Тео посмотрел на часы. Было двенадцать. Пора одеваться, скоро на работу. Он выпил еще две таблетки тетрациклина (все-таки, кажется, температура, знобит), почистил зубы, прополоскал рот (десны кровоточили), оделся. С нехорошим чувством, что лучшие времена миновали. Даже парапсихологические способности когда-то были лучше. Однажды, смешав индийский чай с кофеином, это было в полнолуние, он угадал 95 % карт, это невероятно хороший результат. Да и с работой дела пошли много хуже, можно сказать — из рук вон плохо. Ведь когда-то Тео работал в заведении первого разряда, в центре города, а там все было в ходу, и банкноты, и всяческие шмотки. И все-таки он погорел, пришлось исчезнуть с горизонта, прежде чем дело приняло серьезный оборот. Пару раз его вызывали в прокуратуру, но он сумел прикинуться дурачком. После этого он работал в Зеевальде, в психоневрологической больнице, санитаром. Место было глухое, худое, во всех смыслах бесперспективное. Заработок минимальный. Врачи ужасно мелочные. У Тео скоро возникли теплые отношения с девушками-хрониками, из-за чего его и поперли. Теперь о центре города не приходится и мечтать. Пришлось перебраться на окраину, но Тео сказал себе в утешение: лучше в деревне первым, чем в городе десятым.

Придя на работу, Тео облачился в форму и пошел на кухню поболтать с женщинами. Кажется, он со всеми успел побывать в близких отношениях, за исключением пожилой Шенкенберг Анны. Женщины резали сочащееся сырое мясо, отхлебывали из стакана вина для опохмелки. Предложили и Тео, но он отказался. Пил-то он каждый вечер, но не опохмелялся никогда. Не считал это разумным. Ведь похмельный синдром — вернейший признак хронического алкоголизма. А кроме того — признак слабости характера. Как иногда по утрам Тео хотел пива! Хлебал воду из-под крана, но это жажды не утоляло. Но он решил сопротивляться, покуда возможно. Не делал он с похмелья и оздоровительных пробежек и других убийственных вещей, как некоторые знакомые идиоты. Эти лечили похмелье спортом. Не удивительно, что один такой уже заработал инфаркт. Единственное, что Тео позволял себе по утрам, это соленый огурец, хорошо посоленный томатный сок или молоко в большом количестве. Даже пить уксус, считал он, вредно для здоровья. Он не хотел опускаться, он достаточно видел вокруг опустившихся мужчин, с каждым годом становившихся все немощнее. И теперь он не стал особо болтать с женщинами. Не хотел он от них ни свеклы, ни вообще с ними разговаривать. По утрам Тео чувствовал себя аристократом. А тут, в общем-то, все женщины тоже случайные: некого было набрать, так хоть этих пьянчужек. Тео считал все это аморальным, он все это презирал, пока у самого голова была ясная. И теперь швейцар Тео поцокал языком, сказал «ай-яй-яй» и ушел в гардероб. До открытия оставалось еще четверть часа. Он сел за стойку и стал ждать, когда надо будет открывать ворота и впускать жаждущих. Глаза у него были светло-желтые, прозрачные, он сидел, уставившись взглядом в дверь. Ноющая половина рта сводила лицо гримасой. Иначе он был бы красивый мужчина, как ему когда-то сказали, когда он только начинал. А теперь он ждал. Скоро начнется жизнь. Сначала, правда, сонно и нехотя, а потом все более оживленно.

По сравнению с утренним настроение у Тео поднялось. Он вообще оживал только к вечеру. По утрам было мертвое время, им овладевало отчаяние. Вечером появлялись деньги, женщины, можно было поторговать. Дела теперь шли куда как плохо, но он надеялся вечером кое-что разузнать от одного человека. Жаль, жизнь уходит в мелочной суете, а большой труд о мужчине и женщине до сих пор не кончен! Нету времени на высшие ценности. Да и кончит он его, горько подумал швейцар Тео, наверняка с изданием выйдут трудности. Консерватизм общества невероятно живуч, повсюду, куда ни сунься, одни дураки и лицемеры. Вот и приходится бизнесом заниматься, пророкам босоногим нынче никто не верит. Тео оперся о стойку. С кухни ударял в нос запах мяса. Он барабанил пальцами по стойке. Он был готов.

6

Сын Лауры Пеэтер изучал окружающую действительность. Он ограничился самым ближайшим. Он находился в комнате, в которой было четыре стены; каждая образовывала с соседней прямой угол. В одну сторону комната была длинней, в другую короче. Вверху тоже была стена, ее называли потолком, она была белая. Внизу была еще одна стена, коричневая, ее называли полом. В той стене окно, оно просвечивает. Свет заходит в комнату, а ветер нет, это из-за стекла. Окно можно открывать, чтобы между комнатой и миром не оставалось ничего. Тогда окно было открыто. Тогда внутрь дул ветер. Сейчас окно было закрыто. В другом конце комнаты была дверь, она не просвечивала, потому что была из дерева. Она была почти всегда открыта. Только изредка ее закрывали. Если кто-то не хотел кому-то мешать. Или если один спал, а другой слушал музыку или смотрел телевизор. Больше дверей в комнате не было. Кто в нее входил, через нее же и выходил. Пеэтер видел и такие комнаты, где было несколько дверей. Про некоторые говорили «задняя дверь». Если придут враги, то через заднюю дверь можно уйти. В некоторых квартирах комнаты шли по кругу. Если по ним пойти, то придешь туда, откуда пошел. Здесь комната была как тупик. У одной стены стоял большой шкаф, он тянулся вдоль всей стены. Он состоял из разных частей. Наверху были шкафчики, посередине полки, внизу ящики. В шкафчиках и ящиках были те вещи, которые не хотели показывать чужим, вроде частных писем, трусов, мозольных пластырей, носовых платков, отверток. На открытых полках было то, что мыслилось для показа посторонним: вазы, книги, салфетки, яйца, спичечные коробки. На самой большой полке стоял телевизор, лицом, разумеется, к комнате, куда же еще? Перед большим шкафом стоял маленький столик, на нем яблоки и женский журнал. За столиком у противоположной стены находилось спальное ложе, на котором днем спать было нельзя, только ночью, если его перестроить. Днем оно служило для того, чтобы на нем сидеть. На полу был ковер, чтобы не было холодно ногам. Больше никаких вещей в комнате не было. У комнаты была левая половина и правая половина. На самом-то деле много половин. Если встать лицом к окну, то шкаф был справа, а диван слева. Если встать к окну спиной, то шкаф был слева, а диван справа. Если встать спиной к шкафу, то диван был спереди, окно справа, а дверь слева. Левое и правое было в человеке, а не снаружи. Остальное так не менялось. Шкаф был деревянный, становись к нему хоть спиной, хоть лицом. И небо тоже было и тогда, когда на него не смотришь, потому что окно все равно оставалось прозрачным.

Пеэтер родился и вырос в Мустамяэ. Он жил в старой части микрорайона. Он был поражен, заметив, как снаружи по стенам домов лазают воробьи. Они цеплялись за бугорки на стенах. Ведь птицы вообще-то так не делают. Птицы — как большие мухи. Из других живых существ он знал еще мышь, кошку и крота. И никто не лазал по стенам. Что заставляло птиц так делать? Наверно, они доставали личинок из щелей. Пеэтер, разумеется, не думал, что они едят камешки. Сам он камешки не ел. И вишневые косточки тоже выплевывал. Они твердые, как камень, есть их нельзя. Пеэтер любил мягкое. Но каша слишком однообразна. Съешь ее хоть всю, ничего не случится. Суп интересней, не просвечивает, и в нем обязательно найдется что-нибудь. Молоко он пил, а молочный суп не любил, потому что на нем была пенка. Хлеб, который белей, нравился ему больше темного. Маргарин нравился больше масла. Мед казался слишком сладким, особенно густой. Сок был хорош, но еще лучше щекотал горло лимонад. Пеэтер ел как рыбу, так и мясо, употреблял как перец, так и горчицу. Чеснок ему не нравился, а лук нравился. Однажды осенью он ел яблоко, и его стало рвать, потому что кожура застряла в горле и никак не проглатывалась. После этого он ел только очищенные яблоки. Из цветов ему больше всего нравились комбинации с черным: черный и желтый, черный и оранжевый, черный и красный, черный и синий. Красный с синим ему особенно не нравились, как и зеленый с синим или красный с зеленым. Красный сам по себе нравился, а также фиолетовый, если был потемней, и еще серебристо-серый, особенно если вместе с черным.

Все это вместе и был мир. Кроме этих видимых вещей, говорили еще о невидимых вещах. В первую очередь о боге. О боге все знали, что его нет. Но все время о нем говорили. О том, чего нет, не стали бы говорить так много. Бабушка как-то сказала, что бог на небе. Почему обязательно на небе? — спросил Пеэтер. Чтобы все видеть, ответила бабушка. Зачем ему все видеть, он что, любопытный? — спросил Пеэтер. Он не верил, что бог видит все, особенно когда темно, да еще через крыши. Да еще через потолки, через обои, через одеяло. Пеэтер знал, что земной шар круглый и вращается. Солнце в какой-то момент освещает только одну его половину. Вторая половина темная. Там ночь. Бог, значит, видит одну половину? Тогда какую? Днем он видит или ночью? Или он видит земной шар насквозь? Бабушка сказала, что так нехорошо спрашивать. Мама сказала, что бога вообще нет. Его выдумали злые люди, которые убивали и угнетали. Выдумали, чтобы себя оправдать. Все великие духом с богом боролись. Бога нет, повторила мама. А что тогда есть? — спросил Пеэтер. Есть все другое, ответила мама. Все, что ты видишь. Но есть еще и рентгеновские лучи, которых ты не видишь. И инфракрасные лучи. И воздуха тоже не видно, хотя наука и утверждает, что воздух есть. Ученые установили наличие воздуха, пояснила мама. Воздух состоит из кислорода и азота. А бога нет, поскольку он ни из чего не состоит. Ты состоишь из мяса и воды. Все люди состоят из мяса и воды. Я это в школе учила, и по телевизору об этом говорили, как ты помнишь. Черт все-таки есть, про него говорят еще больше. И его тоже нет, объяснила мама, потому что черт очень плохое, ужасное слово. Слово ведь есть, спросил Пеэтер, хоть и ругательное. Только слово, а за словом ничего нет. Почему же тогда оно ругательное, если за ним ничего нет? Оно значит очень глупую вещь. Какую вещь? Черта! — потеряла мама терпение. Ага, проиграла! — сказал Пеэтер. Черт все-таки есть.

Гроза

1

Поэт Ээро раньше жил (с женой) на окраине в маленькой комнатке частного дома на втором этаже. Хозяин дома был просветитель народа, он все время генерировал новые идеи. Он пытался вывести новый сорт огурцов, хотел огурец как таковой вообще заменить баклажаном, создавал неологизмы, придумывал новые имена младенцам, выступал на гражданских панихидах, писал брошюры о трезвости, изучал ранний период эстонской литературы, конструировал новые механизмы, водил экскурсии. У его деятельности был адресат — народ. Он поспевал везде. Он был вроде исландца. Там все занимаются культурой, потому что исландцев мало. Под окнами у просветителя росли яблони. Ээро казалось, что они цветут постоянно, даже зимой. Непонятно, как возникло такое впечатление. Он был тогда молод, все у него было еще впереди. Изо дня в день они занимались поисками квартиры. Жена хотела свою квартиру, и это было естественно, но и просветитель народа хотел дать своему возвращающемуся из армии сыну отдельную комнату. Много писем они написали во всякие инстанции, много получили отказов, чередовавшихся с положительными ответами, которые потом опять отменяли. Много они ходили и в домоуправление, и в исполком, и в партийный комитет, и во всякие другие учреждения, облеченные какой-то властью. Вся эта квартирная механика была в то время знакома Ээро досконально, он так в нее вжился, что везде только об этом и говорил, говорил с каким-то болезненным оживлением. Тем больше их напугало пришедшее год назад в начале зимы письмо, предлагавшее им квартиру 12 на объекте номер 33.

Каждую неделю он стал ходить на стройку, иногда ходил с женой, иногда звал кого-нибудь из друзей. Он видел, как дом растет. Больше ему не придется бегать по квартирам, у него будет дом. Он шлепал по скользкой дороге, оступался в канавы, оставлял ботинки в грязи. Но зато видел, как подвигалось строительство, вот дом уже и под крышей. Он прошел мимо шумных штукатуров в свою квартиру, пустую и гулкую, как и всякое пустое место. Все было тут по-девичьи первозданно, голая конструкция, голая идея, никакой эстетики, никаких обоев, никаких воспоминаний. Только стены, голая возможность. Уходя вечером, он оглянулся на забрызганные побелкой окна, в которых отражался многообещающий закат. Соседний дом закончили раньше, у подъездов там уже стояли машины, оживленные мужчины затаскивали наверх мебель, по асфальту была разбросана упаковочная бумага.

Скоро был готов и дом Ээро, его первая собственная квартира.

Друзья помогли переехать, общими усилиями справились с такими, казалось бы, невыполнимыми задачами, как затаскивание холодильника и упаковка книг. Работа кипела, все радовались вместе с Ээро. Жена сразу же начала обставлять квартиру. Начинать им пришлось с самого необходимого. До этого у них были только кушетка, книжная полка, ночной шкафчик, телевизор, радиоприемник и холодильник. Теперь жена купила еще низкий кухонный шкаф, четыре высоких, кухонный стол, три табуретки, два кресла-дивана, диван и стол. И наконец купила давнюю свою мечту — большую секцию, состоящую из двух низких секций с ящиками, двух книжных полок, четырех шкафов, ставящихся наверх, одного узкого высокого шкафа и двухстворчатого платяного шкафа. Кроме того, она еще купила малую секцию для спальни, состоявшую из двух двухстворчатых платяных шкафов и двух невысоких шкафчиков для установки наверх. Они ведь с Ээро всегда едва сводили концы с концами.

Ээро никогда не был сторонником притворного аскетизма, модное неприятие вещей было ему чуждо. Но, увидев у себя в квартире такое невероятное количество древесины, он испугался. Он остро чувствовал запах столярной мастерской. Лаком пахло так, что щипало ноздри. В полированных поверхностях отражался предзимний вечерний свет. Свои шкафы, подумал он философски, придется это снести. Он был интеллигент и ничего не воспринимал естественно. Ему вспомнились подходящие моменту слова. Райнер Мария Рильке любил двери. И шкафы. Рильке говорил, с каким удовольствием он смотрит на закрывающуюся хорошо пригнанную дверь. И Башляр, любимый автор Ээро, тоже утверждал, что от одежных шкафов исходит, наполняя всю комнату, мягкий коммуникативный свет. Башляр в этом месте цитирует Клода Виже, и Ээро, несмотря на неважное владение иностранными языками, не удержался, чтобы в свою очередь не процитировать, когда друзья пришли затаскивать шкафы: Le reflet de l'armoire ancienne sous / La braise du crepuscule d’octobre. Стихи понравились, чего нельзя сказать о шкафах. Один друг даже упрекнул его: а ты не перехватываешь с нежностью к этим шкафам? Шкафы покупают на всю жизнь, ответил афористически настроенный Ээро. Квартира стала пригодной для жилья и потеряла свою невинность. Почему мы не можем вечно жить в первозданно свежей квартире! Ээро выставил мужчинам пиво. Фолк-певец тут же исполнил свою новую балладу о нищем на паперти. Надеясь, что гости этого не замечают, Ээро гладил шкафы по лакированным бокам и думал, какие они вместительные.

На следующий вечер было новоселье.

В Юго-Восточной Европе (где теперь находятся Греция, Румыния, Югославия) при окончании строительства жену зодчего приносили в жертву. И это понятно, ведь строительство дома все равно что строительство мира. Зодчий повторяет действия бога, так что жертва тут вполне уместна. Новоселье как космогонический акт празднуется и поныне. Новоселье — это incipit vita nova.

Гостей было в общей сложности десятка два. Звучала негритянская музыка, горел красный свет. Из надежных глубин нового бара доставались напитки в красочных бутылках. Говорили много и обо всем. Только один друг капризничал и сидел на лестнице. Ээро не мог понять, что с ним такое. Несколько раз он выходил к нему, выносил выпивку. Друг водку принимал, на вопросы же, почему у него настроение странное такое, не отвечал. В комнате танцевали. Ээро тоже танцевал, ему запомнилось, как в песне повторялась одна фраза: money, money, money. В двенадцать некоторые засобирались домой. Жена Ээро расшалилась, тоже надела шубу и громко крикнула, что она так счастлива в своей новой квартире, и Ээро такой прекрасный муж, и она пойдет провожать друзей, ведь так хорошо пройтись по свежему снежку. Шампанское в голову ударило, с нежностью подумал Ээро и сказал, что, конечно, пускай идет. Жена ушла. Ээро сидел с парой задержавшихся друзей, они обсуждали проблему, что будет с культурой. Друзья становились все немногословнее. В три часа и они ушли, и Ээро остался один. Жены все не было, а когда она и в четыре не появилась, Ээро начал беспокоиться. Но что он мог предпринять? Повсюду стояли пустые бутылки, полные окурков пепельницы, горел уютный свет, из забытого приемника доносились далекие, утренние, сменившие программу станции. Прошел еще час. Непонятные шаркающие звуки слышались уже какое-то время, пока наконец не дошли до его сознания. Это был дворник, принявшийся спозаранку разгребать свежий снег. Настало утро. Летом бы уже давно было светло. Ээро вспомнил: сегодня рождество.

Тут вошла жена, изменившаяся, очень грустная. Увидев ее лицо, Ээро не осмелился ничего спросить. В тусклом свете утра он вдруг почувствовал, как у него забилось сердце. Не глядя на него, жена сказала, что она Ээро больше не любит, а любит его друга, того самого, что сидел на лестнице. Любит уже давно, но не решалась сказать. Не верю, сказал Ээро, но жена сказала, что вот только что с этим другом спала.

Ээро прореагировал на все это совершенно неадекватно. Сначала он жену ударил, причем с ее стороны встретил покорность, жена сказала, что Ээро имеет на это право. Потом, при выходе из дома, Ээро вырвало, и он выл во весь голос, на нервной почве вдруг свело желудок. Потом, ослабший и жалкий, он шел по хрустящему рождественскому снегу на базар покупать елку, там было еще темно.

Когда он вернулся с елкой, готовый произнести заготовленный по дороге пространный монолог, жены дома не было, ушла в город.

Но днем Ээро вдруг успокоился. Он разыскал жену по телефону, и они условились встретиться в кафе. Ээро заказал жене вина. Затем решительно спросил, что же, любит она другого или нет. Жена подтвердила, у самой в глазах невероятная трагедия. С дрожащими губами, но внутренне сохраняя холодное спокойствие, Ээро предложил уйти. Они вышли на улицу. Там, среди предновогодних мам и детей, Ээро сурово сказал, что пусть жена больше домой не приходит. А вещи пускай потом заберет. Жена хотела что-то сказать. Что? Ээро повернулся и пошел. По пути он купил с новогоднего лотка обыкновенной водки, а в аптеке травяной сбор для нервов, состоящий из мяты, валерианы и чабреца.

После этого он сразу пошел домой (в его доме горели все окна, кроме его квартиры, и это сразу вызвало у него в голове сравнение с пустыми глазницами Эдипа, у которого выкололи глаза), запер за собой дверь, дважды повернув ключ, и набросил цепочку. Во всех комнатах зажег свет, кроме спальни, которую, наоборот, закрыл, потому что боялся привидений. И теперь, когда никто его не видел, он затрясся всем телом. Трагедия развернулась слишком быстро. Поставил завариваться травы, открыл бутылку водки. Выпил четверть бутылки, пошел к окну. Был рождественский вечер, а его елка валялась в прихожей и его не интересовала. Несчастному человеку в наше время до рождественского ли дитяти! Нет, счастливому. Поднялся ветер. Ээро поставил Вивальди. Стал слушать, закрыв глаза. Ренессансное мироощущение овладело им. Дрожь унялась. Пластинка кончилась. В тишине стали слышны домашние звуки. Дом дышит. Еще ребенком Ээро хотел найти, кто это дышит. Но так ни разу никого и не нашел. Все дома дышат, как матери. Ты слышишь шум его легких, если находишься в доме. И еще звук: из крана капает вода. Между каплями можно сосчитать до пяти. Рамон Гомес де ла Серна: «Ночная трагедия капающей в ванной воды как ничто другое терзает человеческое сердце». Эти слова Ээро где-то вычитал год назад, а теперь подумал: как это верно. Как ничто другое капала вода, и капли терзали одинокое сердце Ээро. И Ээро подумал: теперь он свободен. Временно свободен, на время скорби. Он может делать что угодно, поступать так антиобщественно, как только возможно. Теперь ему все простится. Скажут: его можно понять, у него большое горе. Бедный парень!

Но на самом деле он не мог воспользоваться этой возможностью. Опираясь на эту точку, он мог бы землю перевернуть. А он просто был дома, просто лежал. Он был домохозяин. С домом он еще много знал слов. Домовой. Домашний бар. Домашний сыч. Домовой коммутатор. Домотканый. Домашней выделки. Чувство дома. Домовитость. Домашний очаг. Домашний уют. Домашние заботы. Путь домой. Родной дом. Домоседка. Домашнее животное. Домохозяйка. Домашний участок. Домозащита. Домашние. Домовое окно. Порог дома. Крыша дома. Домашнее обследование. Граница дома. В районе дома. Наш город — наш дом. Наша республика — наш дом. Наша планета — наш дом. Домашняя птица. Домашние брюки. Небо над домом. Домашний распорядок. Домашнее платье. Тоска по дому. Домашний халат. Домашняя аптечка. Домработница. Домашняя любовь. Домашний дух. Доморощенный критик. Культура дома. История дома. Домосед. Домашнее вино. Домашний учитель.

Обживать дом. Одомашнивать. Бездомный. Бездомным. Домами. О домашнем. Домашним. И домашним. И бездомными.

Das Heim. Ich komme nach Hause. Der Heimatsort. Das Haustier. Das Vaterland. Heimisch. Die Eingewohnung. Zu Hause. Die Heimatslosigkeit. Home. At home. Domestic hearth. Housewife. Homeless. Дом. Дома. Домой. Домашние. Домовой.

Отчий дом. Материнский дом. Дом детства. Дом престарелых. Дом ребенка. Дом колхозника. Дом мужа. Дом жены. Дом невесты. Дом свекрови. Дом хроников. Дом моряка. Свой дом. Дом скульптора. Родильный дом.

С этого времени Ээро остался в своей мустамяэской квартире один. Жить без жены он привык гораздо легче, чем думал. И совсем было хорошо, что магазин рядом. И газетный киоск, и троллейбусная остановка. До центра примерно двадцать минут. И ночью спокойно спать. Поблизости, правда, ресторан, но ночная публика расползалась не здесь и сон Ээро не тревожила. Если он вообще спал в это время.

По утрам у него иногда была бессонница, он просыпался в пять часов. И тогда он испытывал что-то вроде стыда, ведь все кругом еще спали. И работа подвигалась. В другой раз он вечер на ногах, всю ночь, до пяти утра. Тогда он спал днем, и ему неудобно становилось перед рабочими людьми, которые все уже были на работе. Ээро тоже работал, но по-эстонски писанье стихов нехорошо звучит, вроде как «вранье», а вранье работой не считается, по крайней мере физической. Хотя детекторы лжи измеряют ложь по физическим параметрам. Но поэт вроде бы и должен стыдиться, что он поэт и что пишет стихи. Правда, стихи ценят, стихи покупают и, наверное, читают, но вообще-то считается, что все, что в голову приходит, не следует выражать словами, мужчину в обществе ценят как раз за молчание, а поэт ведь не может вечно держать язык за зубами, он сразу все записывает, делает стихотворение. Стихи большей частью интересны, а вот самих поэтов лучше обожествлять после смерти. Умерший поэт — это для любого народа гордость. Памятник какому-нибудь генералу возьмут да и разрушат во время государственного переворота, а поэты стоят на площадях века. Поэтов ваяют из мрамора в натуральную величину, и тогда их почитает даже всякий сброд. Мертвый поэт каждому внушает такое чувство, что он был к поэту несправедлив и допустил, чтобы тот умер от голода. Некоторым народам, любившим живых поэтов, пришлось даже выдумать себе поэта, умершего от голода. Поэт — это совесть народа. А где мой народ, мой читатель? — спросил Ээро.

В этот сентябрьский вечер Ээро читал газеты. И вдруг услышал далекий грохот.

2

Аугусту Каську пришла в голову неприятная мысль, что он должен размножаться и продолжать жить в своих детях.

Я был бы круглым дураком, если бы наплодил себе подобных, злобно сказал Аугуст Каськ, щелкая ножницами или же прыская одеколоном, сказал, конечно, про себя, уставившись взглядом в чей-то череп у себя под руками. Аугуст Каськ знал, что людей и без того слишком много. Об этом по радио говорят, в газетах пишут, а люди все равно размножаются, как кролики. Вот уже четыре миллиарда, и количество их увеличивается по экспоненте на 2,4 % в год, их число удваивается каждые тридцать лет. Ужасно живучи, подумал Аугуст Каськ, и еще надеются остановиться где-то миллиардах на двенадцати. На-ка выкуси! Ему вспомнились общеизвестные цифры, отнюдь не внушавшие особой надежды (1820 — один миллиард, 1925 — два миллиарда, 1958 — три миллиарда, 1975 — четыре миллиарда). Иногда по вечерам Аугуст Каськ чертил график прироста населения. Из него он вывел, что в конце концов население земного шара начнет удваиваться за один день, потом за один час и наконец достигнет бесконечной величины, то есть, иными словами, живая человеческая масса заполнит всю вселенную. Эта картина рассмешила Аугуста Каська. И при этом еще находятся ученые, которые говорят, что у человечества впереди светлое будущее, что наука изобретет множество средств для избежания голода. Аугуст Каськ знал, что профессиональные оптимисты все подкуплены финансовыми воротилами и всякими инстанциями. Кроме того, находятся и просто душевнобольные, которым только бы добро любить и на добро надеяться. Да на какое же добро тут надеяться? Ведь каждую секунду рождается два человека! В час восемь тысяч! В день двести тысяч! В год семьдесят четыре миллиона! И половина человечества в постоянном голоде, каждый год от голода умирает двадцать миллионов человек! А некоторые еще пишут, что люди должны продолжать свой род и чем больше детей, тем лучше. До сих пор поощряют матерей-героинь (у которых много детей, свыше десяти или двадцати). Что ждет этих детей? Бомбы, яды, отбросы, голод, холод, страдания, подслушивание. По крайней мере в Европе. Да и в Америке тоже. Негры и индейцы, правда, еще показывают, на что они способны. Так рассуждал Аугуст Каськ о демографии. Обезумевшее, кровожадное — вот как говорил он о человечестве. И хоть бы говорило-то еще на одном языке, так нет! Всяческие языки, говоры, почти четыре тысячи разных языков! Зачем? Никакой надежды хоть когда-нибудь понять друг друга. Черви безъязыкие! Сами во всем виноваты.

Порой Аугуст Каськ подходил к окну, смотрел на небо, вздыхал. Ноздри у него сладострастно подрагивали. Он чуял смерть — углекислый газ, сернистые газы, пепел, пыль, стронций, пестициды, свинец. Нюх у него был острый, он знал, что искал.

Были у него и другие наблюдения. Одно время он изучал, как люди здороваются внизу на улице.

Приветствия не были какие-то экзотические. Люди не падали ниц, не целовали землю. Не терлись носами. Не прижимали в поклоне руку к сердцу. Не снимали одежд. Не поднимали руку на манер римлян и нацистов. Некоторые вообще не здоровались, хотя оба были двуногие. Некоторые, проходя мимо другого, даже рычали угрожающе или шипели. Некоторые делали едва заметные знаки расположения, кротко опуская взгляд. Некоторые склонялись, показывая незащищенную шею, как описанные Конрадом Лоренцем животные, которые перед более сильным делают жест покорности, чтобы не быть убитыми. Или как те племена, которые при приветствии приседают на корточки, чтобы продемонстрировать свою доброжелательность. Некоторые, встречая другого, даже показывали правую руку, давая тому убедиться, что ни ножа, ни пистолета у них в руке нет. Кое-кто даже предлагал коснуться своей руки, чтобы тот был полностью уверен. Некоторые обыскивали друг друга: похлопывали по плечу, по заду, по бокам. Некоторые выпивохи целовали один другого в губы, в щеки, за ухом. Обнюхивали друг друга. Некоторые обменивались словесными банальностями: ну, как жизнь, а другой отвечает: ну, ничего. Кое-кто начинал долго рассказывать о своей жизни. Видимо, нуждался в исповеди. Им нужно было избавление, индульгенция. Они рассказывали о своих грехах. Описывали всю жизнь с самого начала, называли по именам детей и внуков. Рассказывали, где купили бананы, где ковры. Им не нравилось покупать плохие вещи. Они думали, что должны покупать самые лучшие. И они гонялись за этими так называемыми хорошими вещами, доставая их в лавках с черного хода, в подворотнях, во дворах и в очередях.

В ясные летние вечера Аугуст Каськ подслушивал их разговоры. И опять его охватывала ярость. Некоторым клиентам он так бы и полоснул бритвой по горлу. Возможности для этого у него были идеальные, жертва была полностью в его власти. Раз — и одним меньше! Андре Жид назвал бы это беспричинным деянием. Но у Аугуста Каська была на то причина — ведь он в себе вынашивал идею улучшения рода человеческого.

К вечеру небо затянуло дымкой, поднялся ветер. Пыль кружилась по асфальту, свет был удивительно неподвижен. Мужчины посмелей еще топтались на балконах, без устали курили. В одних майках, конечно. Темнело, сгущались облака, предгрозовые сумерки вступили в комнаты. Понемногу все жители попрятались по домам. Некоторые назло грозе стали готовить ужин, разбивали яйца на черные помазанные маслом сковородки. Это самые смелые. В печах и плитах было электричество, сама гроза, и все-таки ее боялись меньше, чем обычного дыма и открытого огня. Аугуст Каськ еще помнил, как несколько десятков лет назад перед грозой печи заливали водой. Аугуст Каськ стоял у окна и ждал. Прошли еще пятеро шумных бродяг, у всех грудь нараспашку, пить, видно, собрались, и исчезли за углом, ушли. Еще какой-то мальчонка описывал на велосипеде круги, но вот и его крикнули домой. Стало еще темнее, тут и там зажигали огонь, как говорили в старину, сарай тоже закрыли, собаки попрятались по конурам. На веревках трепыхалось белье. На березе сломало сухую ветку, она упала на тротуар. Внизу не осталось никого. Прогремел гром, отразившись от облаков и лабиринтов домов. Аугуст Каськ, не раздеваясь, бросился на кровать. Опасно, в темной комнате у каждой вещи электрический потенциал. Висящие брюки напоминали повешенного, у часов было человеческое лицо. Аугуст Каськ прислушался, как усиливается шум дождя, увидел открывшийся ему фиолетовый кусочек неба. На обитый жестью подоконник обрушился дождь. Молнии освещали вымерший город, лиловатые декорации вокруг желтых парков. Но Аугуст Каськ не встал. Он закрыл глаза, но молнии были видны и сквозь веки. Аугуст Каськ не знал, куда молнии ударяют в городе. В дома, в деревья, в провода? Или в громоотводы? Куда-то же надо им ударять. Или в городе они ударяют в облака, борются друг с дружкой? Еще раскат, звон стекла, и вдруг стало удивительно тихо. Аугуст Каськ открыл глаза. Дождь утих. Комната была какая-то чужая. Из розетки в противоположной стене беззвучно появился огненный шар, примерно с электрическую лампочку. Он холодно светился, как лампа дневного света. И так же, как лампа дневного света, освещал на стене каждый бугорок. Медленно, тихо шипя, он миновал спинку стула, отбросив от нее на стены и потолок огромную тень. Аугуст Каськ затаил дыхание. Он надеялся, что шар его не видит, не слышит, не чувствует. Он не хотел его злить, потому что не знал, что этот шар может против него иметь. Он старался избегать всего, что могло бы этот шар потревожить. Шар вдруг ринулся кверху, будто ракета. Повис на потолке и стал ждать. Как будто готовясь к нападению. Или как лампочка, возникшая сама по себе. Не знаю, сколько так продолжалось. Затем раздался мягкий взрыв, как будто с бутылки сорвали пробку или лопнул воздушный шарик. Комната сразу погрузилась во тьму. Все было по-прежнему. Яркий след от шара еще несколько секунд оставался у Аугуста Каська на глазной сетчатке. Затем погас и он. Аугуст Каськ лежал не двигаясь, он какбудто боялся, что шар еще существует и в темноте. Он ждал до тех пор, пока не почувствовал слабый запах дыма. Это почему-то подействовало успокаивающе, дало понять, что гостю пришел конец. Аугуст Каськ встал и зажег свет. Комната была пуста, все было в порядке. Он подошел к розетке и увидел, что ее пластмассовая крышка расплавилась. В комнате побывала смерть. А в остальном все было по-прежнему. Аугуст Каськ подошел к окну, поглядел на улицу. Дождь кончился. Асфальт сверкал. Вдали погромыхивал гром. Большие количества энергии нашли выход, внешне же ничего не изменилось. Тысячи вольт псу под хвост. По двору уже шаталась какая-то особь, за ней другая. Обе мужские. Аугуст Каськ снова завалился в постель. И снова ему привиделся огненный шар. Все тише доносился с улицы гром, пока наконец не утих совсем.

В этот ночной час все, наверно, уже спали в микрорайоне, даже самые бессонные, даже те, кто встает раньше всех. Надо думать, спали, не светилось ни одно окно. Но на окнах могли быть плотные гардины, а свет ведь мог и гореть? Тут надо бы проверить потребление энергии в такой час. Но в квартирах много приборов, которые работают сами по себе: холодильники, невыключенные проигрыватели, тусклые ночные лампочки, которые сторожат плохой сон и далеко не светят. Полная темнота еще не означает сон, это каждый знает. Кто бодрствует от радости, кто от печали, кто от боли, кто от забав.

Прошла запоздалая прохожая. Стук высоких каблуков по асфальту действовал на Аугуста Каська эротически.

3

В ту же ночь, после того как гроза прошла, архитектор Маурер возвращался от друга домой. Они выпили бутылку коньяка, говорили. Маурер несколько раз вставал и собирался уходить, но ему было хорошо у друга, когда на дворе бушевала гроза, и он оставался. Они говорили про внешнюю политику, как это водится у мужчин, обсудили проблемы Китая и Ближнего Востока, обменялись мыслями насчет Израиля. Друг высказал несколько замечаний в адрес одного иностранного президента, сказал, как он, будь он на месте этого президента, разрешил бы тот или иной вопрос. Маурер в свою очередь сказал, что он бы сделал на месте этого президента. Когда ударил гром (тот самый, от которого в комнате Аугуста Каська появился огненный шар величиной с электрическую лампочку), они кончили говорить о политике и стали обсуждать климат. Друг Маурера считал, что климат изменился, ученые же врут, что нет. А что им еще остается, заметил друг, на хлеб-то надо зарабатывать. Еще они говорили о надвигающемся оледенении и обсуждали, какими средствами его предотвратить, и тут Маурер поднялся из теплого кресла и решил идти, тем более что дождь уже кончился.

И вот он шел на свежем воздухе, один, засунув руки в карманы, мыча про себя какую-то мелодию. Он был в хорошем настроении, глядел на рваные клочки облаков, мчавшихся поверх нагромождений домов. Мустамяэ в эту ночь выглядело романтично, и Маурер испытывал гордость творца, хотя, как уже говорилось, и не принадлежал к числу главных авторов этого жилого района. Луна то выглядывала, то снова скрывалась, как в дни первой любви, перед Маурером открывался вдохновенный пейзаж, ритмичный и драматический даже без людей. Мауреру вспомнились виденные в детстве литографии, иллюстрации Доре. Пропасти в скалистых горах, благородные разбойники, плачущие девы, одинокие всадники, несущие радостную весть. Да, сказал Маурер мужественно, города — это наше будущее. И как только некоторые могут выступать против рождаемости. Жизнь — великое благо, и ее надо умножать, как только возможно. Каждый человек — это уникум, каждый нерожденный ребенок — это убийство. Если человечество возрастет в десять раз, в десять же раз возрастет и количество Бетховенов и Толстых, растроганно подумал Маурер. Встречный ветер возбуждал в нем героические мысли. Во тьме человек всемогущ, излишние ощущения выключены. Днем мешает избыток всяких мелочей. Ночь — это звездный час, как в буквальном, так и в переносном смысле. Долгое время ему никто не попадался навстречу, а когда наконец попался встречный, он оказался весьма симпатичным. Потом Маурер шел один, потом ему попался новый встречный, и он тоже оказался весьма симпатичным, во всяком случае ни в коей мере не неприятным. Даже взгляды их встретились! В этом микрорайоне Маурер никогда не испытывал ни малейших опасений. Он помнил старые городские районы пятидесятых годов с бандами злобных бродяг, помнил о легендарных главарях по кличке Граф, Князь или Король. Более того, он помнил даже слухи, ходившие в начале пятидесятых (или еще раньше), о тайных колбасных фабриках, перерабатывавших человеческое мясо. Маурер помнил даже места и пустыри, где, по предположениям, должны были находиться эти каннибальские предприятия. Он помнил рассказ одной спасшейся жертвы, которую, перед тем как убить, якобы выкупали в ванне (туша ведь должна быть чистая!). Этот приговоренный смог потом рассказать только то, что, находясь в ванне, он слышал гудок паровоза, значит бойня находилась где-то поблизости от железнодорожной станции. Но ему чудесным образом удалось сбежать. Разумеется, все это был вздор, но Маурер и теперь вспоминал все эти злостные слухи с содроганием. Человек рациональный и рассудительный, он вынужден был себе признаться, что, действительно, были моменты, когда он верил, что фабрики по переработке человеческого мяса не плод коллективного воображения, а что они существуют на самом деле, в самом конкретном виде, и вовсе не в абстрактной или аллегорической форме. Видимо, мой далекий предок в джунглях съел своих собратьев, с некоторой натугой пошутил Маурер, как вспомнишь, страх берет. Но теперь это было лишь воспоминание, хотя и нехорошее. Маурер восхищался порядком в новых районах, вежливостью жителей. За свою жизнь он немало повидал безобразного, захватил даже кусок войны и потому не мог до конца поверить, что люди на самом деле полностью исправились (что они добры, Маурер верил всегда, но теперь стал думать, что преувеличивает).

На перекрестке мигал желтый свет. Днем тут чередовались и другие, красный и зеленый, а ночью оставалось только общее предупреждение. Как сигнал о какой-нибудь запретной зоне, минном поле или опасной отмели. Но и он действовал на Маурера успокаивающе. Мауреру нравилось, когда вещи функционируют. Я, видимо, примитивен, спросил он себя, что радуюсь из-за всяких мелочей, когда надо бы жаловаться и плакать? Маурера радовало, что троллейбусы ходят по своим маршрутам, что зубные врачи лечат зубы, он был благодарен коровам, что они дают молоко, ему нравилось, как вертикально стоят дома. Ему все вспоминалось стихотворение Бетти Альвер: «Ты, новый день, зачем зовешься будним? / Хвала тебе и всем твоим секундам, / испуга полным перед красотой». И было прекрасно, по мнению Маурера, и удивительно, что сейчас, ночью, на пустом перекрестке функционировал светофор и предупреждал всех, в том числе и его, о возможной опасности. В этом отражалась человеческая забота о других. Как радостно в темном городе найти такую вот точку опоры! Маурер помнил один прочитанный после войны фантастический рассказ, сильно на него подействовавший, о чудесной батарее, которая сама себя питает чудовищной энергией. А где мы возьмем такую энергию? Там герой спрыгивает на парашюте над бесконечной, пустынной и темной ледяной равниной. И тут замечает в ночи какой-то огонек. Он пробирается по снегу и наконец видит фонарь на столбе, посылающий сквозь метель теплый и яркий свет. Среди ночи, холода, может быть даже среди полярной ночи! В Арктике! Тут же он видит дорогу, скоро подходит снежный трамвай и так далее, и все эти удивительные вещи питаются чудесной батареей. И все эти чудеса — дело рук человеческих, что бы там ни говорили скептики.

Мигал светофор, и Маурер тоже чуть ли не стал подмигивать ему в ответ. У него было такое чувство, что все, что с ним сегодня случится, в любом случае кончится хорошо. Он наклонился завязать шнурок на ботинке. В этот момент, завизжав тормозами, рядом остановилась милицейская машина. Два оперативных работника (так, кажется, их называют?) выскочили из машины и направились к Мауреру. Маурер выпрямился и посмотрел на них спокойным, несколько застывшим взглядом. Подошедший милиционер тоже не отвернулся. Добрый вечер, сказал милиционер вежливо, будьте добры, предъявите ваши документы. Зачем? — спросил Маурер. Не спорьте и предъявите документы, повторил милиционер. Маурер порылся в карманах, но паспорта не было. Кошелек был, а паспорт остался дома на столе. Теперь он точно вспомнил. Но все-таки обыскал все карманы во второй и третий раз. Его охватило сожаление. Он хотел оставить лояльное впечатление, показать, что он действительно озабочен отсутствием документа. Что, нет документа? — спросил милиционер. Нет, с глубоким вздохом ответил Маурер. Он на самом деле расстроился, что при нем не было паспорта. Сейчас, после грозы, ему больше чем когда-либо хотелось продемонстрировать, что он порядочный человек. Бродяги всякие чистыми из воды выходят, а вот честные люди засыпаются. Нет при себе паспорта, повторил Маурер, и губы его задрожали. Первый раз в жизни, выходя из дома, не взял документа, удостоверяющего личность. Паспорт, конечно, есть, продолжал он убеждать милиционера, вот как и деньги, как шляпа, как брюки. Может, у вас какой-нибудь другой документ есть, спросил милиционер более мягко, все равно какой, с фотографией? Ни одного документа с фотографией, ответил Маурер убито. Юридически статус Маурера изменился к худшему, но милиционеру, видимо, стало его жалко. Я должен вас отвести в отделение, сказал он беззлобно, раз вы не можете удостоверить свою личность. Маурер молчал. Не мог же он спорить. У вас действительно нет документа с фотографией? — снова спросил милиционер. Маурер рассеянно сунул руку в карман. Теперь он знал, что у него во внутреннем кармане. У меня есть фотографии, сказал он обнадеженно. Фотографии? — спросил милиционер облегченно. Покажите. Маурер вытащил фото, которые он сделал для нового удостоверения, как раз сегодня получил от фотографа. Милиционер протянул руку и улыбнулся. Маурер отдал снимки. При этом он подумал, что ведь это всего лишь снимки, но на всякий случай этого не сказал. Не надо вмешиваться в ход событий. Милиционер сличил с ним фото. Сличал он весьма основательно, каждое фото отдельно, хотя все они были одинаковы. И второй милиционер тоже пересмотрел снимки и сравнил их с Маурером. Похож, сказал первый, вздохнув. Похож, кивнул второй. Они переминались с ноги на ногу. Маурер в свою очередь закивал, что на фото снят именно он. Милиционер возвратил фотографии. Маурер ждал. Похож, сказал милиционер уже совсем мягко. Глаза его были широко открыты, он проникся очарованием момента. Маурер сунул фото в карман. Милиционер отдал честь. И они пошли к машине, несколько раз оглянувшись на Маурера, будто видели вампира или привидение. Взревев, машина рванула с места и исчезла за углом.

Маурер все стоял на том же месте. Отсюда до Риги было четыреста сорок шесть километров, до Ленинграда триста шестьдесят девять, до Москвы тысяча пятнадцать, до Хельсинки восемьдесят семь, до Стокгольма четыреста один. Вокруг был район, где жило в два раза больше человек, чем в Гренландии, и почти в два раза больше, чем на Бермудских островах. Париж в средние века был почти таким же, а Лондон и Рим вполовину меньше. Территория этого района примерно равнялась двум площадям Центрального парка в Нью-Йорке. (Кто ему велел быть таким огромным, пугался Маурер, немудрено, что там только и делают, что убивают, как в газетах пишут каждый день; не парк, а настоящие джунгли). А славная Троя, которую греки завоевали, спрятавшись в деревянном коне, была в целых шестьсот раз меньше, всего в гектар! Неужели правда? Как все-таки изменился мир, подумал Маурер. В Афинах в античное время жило столько же рабов, сколько сейчас жителей в Мустамяэ. В Эстонии в тринадцатом веке жителей было всего в два раза больше, чем теперь в Мустамяэ. Не один день можно было бродить, прежде чем живую душу встретишь, подумал Маурер. Значит, все были чужие друг другу, потому что не встречались. Теперь же никто никому не чужой, все испытывают странное и ободряющее чувство локтя.

Уже виднелся и дом Маурера. Он добрался до дождя. Запер дверь подъезда. Затем запер дверь своей квартиры.

В дверях есть что-то двусмысленное. Они гладкие и какие-то таинственные. При виде стеклянной двери Маурер вздрагивал. Он их всегда боялся. А после Ванкуверского конгресса вообще не выносил. Однажды ночью в метель на вилле одного ведущего канадского архитектора собралось небольшое общество. Было уже за полночь, разноплеменная компания была в ударе, особенно веселился один пятидесятилетний архитектор с Ямайки. Он скинул пиджак и танцевал со всеми дамами подряд. Его мощная рослая фигура двигалась в свете камина в ритмах басановы. Маурер сидел в кресле, был слегка отчужденный, смотрел на метель за окном и думал о конгрессе. Он не мог не завидовать прекрасной физической форме ямайца. Тот заметил его взгляд. Иди танцевать, чего сидишь целый вечер, бросил он через плечо, гляди, какая самба. Ах, неохота, отмахнулся Маурер, танцуй сам. I'm not much of a dancer. Полумрак, сухо, запах виски, треск березовых поленьев, небольшая стычка между мужчинами. Ямаец оставил свою даму и пробрался к Мауреру. Ты, я знаю, эстонец, не правда ли? Маурер беспомощно кивнул. Эстонцы много не танцуют, продолжал ямаец, у вас, видимо, холодная кровь? Of course, тянул время Маурер. Но одна-то горячая вещь и у вас есть, наседал ямаец, the sauna. Сауна — это эстонская штука? Маурер кивнул. А вот я и знаю, что такое estonian sauna, похвастался коллега, у которого на черном лбу блестели капли пота. Ничего особенного: выскакиваешь из бани и прыгаешь голышом в сугроб, бултых, точно? Маурер послушно кивнул. Прочие архитекторы собрались вокруг них. А ямаец все хвастался: видишь, кругом снег, а я немедленно раздеваюсь догола и прыгаю в сугроб. Маурер не осмелился возражать. Ямаец действительно начал стаскивать брюки. Дамы завизжали. Скоро старик был совершенно гол, он казался большим черным котом в свете камина. Он открыл стеклянную дверь. С террасы в комнату ворвался снег. Сейчас, прыгаю! — крикнул ямаец. Он начал разбегаться. Гляди, эстонец! В глазах Маурера старикан выглядел довольно пошло. Он крикнул: но сперва ведь разогреться надо! Пожалуйста, согласился проворный ямаец, подскочил к камину и сунул в него зад. Все засмеялись. Хозяин закрыл стеклянную дверь. Но несчастный ямаец именно в этот момент решил, как настоящий эстонец, броситься в сугроб. Разумеется, через стеклянную дверь. Не забудем, что ямаец был голый. Крики, кровь, плач, «скорая помощь». Никто не понял, почему ямаец так странно вел себя, может быть, это был приступ болезни? Но Маурер знал, как все началось. Праздника как не бывало. Гости разошлись. На полу перед гаснущим камином намело снежный сугроб. Затем уехал и Маурер, сначала из этого дома, потом из Ванкувера. С тех пор он терпеть не мог стеклянных дверей. Он боялся в них проходить. Он даже в статье выступил против них.

Жена Маурера уже спала. Прежде она никогда не засыпала, пока он не приходил. По вечерам он редко выходил из дома. И теперь жену охватила непонятная тревога. Прошло четыре года, прежде чем она убедилась, что с Маурером действительно никогда не случается ничего плохого. В этом смысле Маурер был цельная натура.

Маурер почистил в ванной зубы. Ему вспомнился рассказ друга. С пригородной станции ушел тепловоз без машиниста и прямо навстречу другому поезду. К счастью, машинист встречного поезда сумел вовремя затормозить и дать задний ход. С набитым пеной ртом Маурер взглянул в зеркало. Он посмотрел на себя и сделал такое лицо, какое бы он сделал на месте того машиниста в опасной ситуации. Он ухватился за раковину, представив себе, что держится за рычаги управления. Потом выплюнул кровавую пену в раковину и смочил щеки одеколоном.

4

Природа разбушевалась, без перерыва грохотал гром, но телевизор был выше этого. Реагируя, как и следует, на электрические разряды, подрагивало изображение, но тут же устанавливалось и показывало то, что следовало.

Лаура потягивала шерри, закусывала конфеткой и смотрела, что происходит в Бристоле.

Жил мужчина средних лет. Он был англичанин, с несколько болезненной внешностью и обращенной в себя душевной жизнью. Человек, которого никто особенно не понимал. Он где-то работал — где, было непонятно, во всяком случае деньги у него были, в фильме ведь люди всегда при деньгах, и никто не спрашивает, откуда у них эти деньги. Имя его было Каннингем. Жил он обыкновенной семейной жизнью, но теперь все запуталось. В какой-то мере виновата в этом была его симпатичная, хорошо сохранившаяся жена Анна. На это намекалось, но Лаура не совсем была уверена, правильно ли она поняла. Во всяком случае, Каннингем вдруг нашел себе молодую любовницу Барбару, по происхождению француженку. (Или Барбара нашла его? Все фильмы в начале намеренно запутываются, чтобы заинтриговать). Из-за этой Барбары Каннингем оставил Анну и свою красивую взрослую дочь Плюрабель. Время от времени он, правда, появлялся в семье, главным образом заботясь о дочери, потому что и ее (Плюрабель) жизнь тоже пошла через пень-колоду. С болью в душе следил Каннингем, как развивается роман Плюрабель с молодым студентом грубияном Джимом. Судьба Плюрабель была единственной темой, которую они обсуждали с Анной. Разумеется, Анна достойно несла свой крест, она ни разу ни в чем не упрекнула Каннингема. Она позволяла Каннингему спокойно разъезжать с Барбарой в роскошных автомобилях, ходить с ней в диско-кафе и прочие места, где мужчины вроде Каннингема выглядят довольно нелепо. Анна ждала, она знала, насколько субтильна духовная жизнь Каннингема. Она знала, что это все должно в нем перегореть, иначе такая самопоглощенная натура, как он, от своих привязанностей не откажется. Кроме того, в ней поддерживали надежду, слабо теплясь под слоем пепла, воспоминания о былом счастье. Не могло же все это исчезнуть бесследно, думала она и тактично избегала Каннингема, появлявшегося примерно раз в неделю у них в доме. Был ли Каннингем счастлив с Барбарой? Без сомнения, потому что она по сравнению с Анной была совершенно другая. Анна была хозяйка, мать, тихая и верная добрая фея, как женщина тоже весьма привлекательная, хотя и на свой, несколько старомодный лад. Барбара же была современная девушка, с длинными неухоженными волосами, самостоятельная, богатая, эрудированная и без предрассудков. Каннингем никогда не рассказывал о ней Анне, и та ничего не спрашивала. Но зачем тогда Каннингем время от времени вообще приходил домой, зачем в конце недели вновь раздавался звук его крадущихся, стыдливых шагов по садовой дорожке? Мы уже говорили, что печалило обоих супругов, особенно теперь, когда они жили врозь: Плюрабель и ее boyfriend! В первую очередь Плюрабель. Смуглая, красивая, безнадежная оптимистка, хохотунья, — словом светлая личность, можно сказать, совершенство, объединившая в себе материнскую нежность Анны и эмансипированность Барбары. Потому, видимо, старый Каннингем и был так привязан к своей дочери, больше, может быть, чем к Анне, и даже больше, чем к Барбаре, которую он все же чуточку презирал, хотя и не решался себе в этом признаться. Без сомнения, Плюрабель была самая добрая, самая привлекательная в этом фильме. И вот теперь ей грозил брак с Джимом. Джим возбуждал двоякие чувства. На первый взгляд, это был простой парень, свободно воспитанный, искренний и совершенно лишенный буржуазных предрассудков, очень честный и по-своему душевный. Правда, он боролся против буржуазной роскоши и ложных ценностей, но это не должно было особенно тревожить буржуазного папашу Каннингема, поскольку кто же в буржуазном обществе против этого общества не борется? Почему же морщина озабоченности так часто набегала на лоб деликатного Каннингема, почему он отказался выпивать с Джимом, почему так настойчиво, хотя и деликатно предостерегал Плюрабель? Видимо, он чуял недоброе, видимо, его отцовское сердце предвидело ход событий. В тот день, когда Лаура снова потягивала перед телевизором свое шерри, поступила действительно новость: Джим потребовал руки Плюрабель, причем самым грубым образом, грубым прежде всего по отношению к Анне, ведь мать не сказала Джиму ничего плохого. В сцене, где Джим просил руки, он был в какой-то старой рабочей блузе, расстегнутой до самого пупа. Когда Каннингем сухо объявил, что Плюрабель станет женою Джима только через его, Каннингема, труп, Джим иронически фыркнул и сказал, что буржуазная мелодрама его не интересует, Плюрабель же уткнулась лицом в грудь матери и призналась, что она от Джима беременна. Оба родителя думали, что имеют дело с обычным флиртом, что безответственный студент не зайдет так далеко, но тут были поставлены перед фактом. Потрясенный Каннингем вообще не стал ничего обсуждать со своей экс-супругой, а уехал к Барбаре. Француженка не могла никак понять, в чем его беда. Ну и что, сказала она, наливая себе свое обычное drink, тоже мне дело, вы будто никогда беременных не видывали, пусть женятся, если хотят. Каннингем опечалился еще больше: его Барбара его не поняла. Но я не могу этого позволить, простонал он, падая на круглый диван, не могу, ты понимаешь это, Барбара? Не понимаю, сухо сказала белокурая Барбара, потом вгляделась в Каннингема и добавила, что Каннингем явно страдает эдиповым комплексом, — он бы и сам не прочь спать со своей Плюрабель, так пускай идет и делает это, инцест в наши дни не такое уж большое преступление, и еще сказала, что только теперь, в свете этого комплекса, она понимает известную стесненность Каннингема, его заторможенность по отношению к ней, то есть к Барбаре. У Каннингема на глаза навернулись слезы. Всхлипывая, он поспешил к машине и умчался неизвестно куда. В это время Плюрабель и Джим в их студенческой комнатке предавались своему молодому счастью. Они были в постели — молодой, непретенциозный смех Плюрабель, битнический хрип Джима, — когда послышался гудок машины. Плюрабель накинула халатик и подошла к окну. Внизу стояла отцовская черная машина. Сам Каннингем стоял возле, устремив умоляющий взгляд на окно второго этажа, в котором маячило лицо растрепанной Плюрабель. Отец уже было сделал шаг, чтобы пересечь улицу и броситься к дочери наверх, но тут рядом с Плюрабель возникло еще одно лицо, young and angry, в другом стиле, другого образа жизни, с другой эстетикой в конце концов, а может, черт его знает, и с другой этикой, и отец не шагнул, повернулся, сел в машину и укатил из поля зрения.

Лаура некоторое время сидела не двигаясь, следила, как титры бегут вверх по экрану, потом положила в рот остаток шоколадки и допила последние капли шерри, заткнула бутылку, отнесла ее в шкаф, ополоснула на кухне рюмку теплой водой, отдернула занавеску и бросила взгляд вниз на Мустамяэ, на блестящий от дождя асфальт. Потом почистила зубы и забралась в постель. Затем потушила свет. Сначала стало совсем темно, потом снова появился свет с улицы. Глаза привыкли. Уши тоже. Из окна тянуло послегрозовой прохладой. Кто-то кричал, призывая на помощь. Остановилась машина. Пели народную песню. Но постепенно все стихло. Город затих на ночь.

Лаура думала о тех, кто придумал Каннингема. О людях искусства. Наверняка и они пережили что-нибудь похожее. Хотя искусство жизнь не копирует. Чувства, мысли, воспоминания часто перемешиваются, образуя новое целое, так что люди искусства уже и сами не понимают, как они все это выдумали. Наверняка так было и с авторами Каннингема. Они смешали жизнь и фантазию. И при этом курили. Барабанили руками по столу. Скинули пиджаки и распустили галстуки. Такими Лаура представляла их, этих писателей, авторов Каннингема.

5

Работа швейцара Тео благоприятствовала изучению человеческой натуры. Иногда у него спрашивали, ведь он, наверно, много интересного знает о человеке как таковом. Но Тео отвечал, что человек существо обыкновенное и о нем трудно что-нибудь сказать. Социальные иерархии оказали на человека лишь поверхностное воздействие. Но шелуха слетает быстро. Кто-то входит в ресторан ужасно важно, расталкивает всех животом, пусть, мол, думают: начальство, высокое начальство пожаловало! А вот гляди-ка, проходит какой-то час, время к полуночи, и уже это начальство, этот человеконенавистник, сходит вниз, язык заплетается, а сам полон умиления и радушия. Несет ахинею, хлопает Тео по плечу, угодничает и обещает сделать все, чего только Тео ни пожелает. То-то начинает заворачивать анекдоты, вспоминать случаи из своей бурной жизни, то-то отпускает смачные выражения! Даже в гости зовут — но не дурак же Тео в конце концов. Не любил он таких простаков, они на трезвую голову «здравствуй» и то не скажут. Они только проспятся — тут же тебя продадут ни за грош. Но деньги он, конечно, брал. Раз уж эти жмоты загуляли, пускай гуляют.

Тео больше любил простых, обычных людей. Они были естественней. Они особенно не менялись. Как приходили пьяные, так и уходили. Им можно доверять, они чисты душой, они искренни и не выламываются. Деятелей культуры Тео тоже распознавал с первого взгляда. Некоторых он даже уважал, хотя и во вторую очередь. Но это были деятели культуры не особенно известные. Что касается известных, то они в заведение к Тео и не ходили. Если у них вообще было время ходить по ресторанам, то они выбирали места поизысканней.

Однажды появился человек, которого Тео сразу не смог отнести ни к какому разряду. В первый момент он подумал, что это пьяный бухгалтер. У человека под мышкой был портфель, старый, очки он явно потерял, говорил неясно, хотя и уверенно. На всякий случай Тео его впустил. Было примерно пол-одиннадцатого. Человек долго искал зал, видимо, раньше он здесь не бывал и Тео тоже его не помнил. Может, его тошнило? Тео отвел этого странного, что-то мычавшего себе под нос посетителя в туалет. Но тот сразу вышел и направился в зал. Прошло немного времени, и официанты вытолкали его в вестибюль. Забирай, бесцеремонно сказали они Тео. Да я могу, да я вас сейчас, запинался тот, пытаясь открыть портфель. Но-но, предостерег его Тео, в упор уставившись своими желтыми глазами на клиента. Таких он видывал и такие угрозы тоже слыхивал. Да я тебя застрелить могу, бубнил тот, роясь в портфеле, — может, искал пистолет? Вряд ли. Тео знал: в таких портфелях пистолетов не бывает, не считая исключительных случаев, когда имеешь дело с сумасшедшими. Он шагнул к клиенту. В это время другой клиент как раз выходил из зала. Он слышал, как Тео сказал этому, который угрожал расстрелом: а ну, греби отсюда! Сволочь! — высказался первый, с портфелем. Не говоря ни слова, Тео схватил его за кисть руки, никакой боли, конечно, ему не причинив. Но тот заревел во все горло. Не надо с ним так, обратился к Тео подошедший клиент. Вы с ним знакомы? — спросил Тео. Не знаком, но знаю, что это большой актер и режиссер. Какой большой? — спросил Тео. Довольно известный, честно ответил подошедший. Тео схватил пьяного болевым приемом, повел к дверям, распахнул их и столкнул того вниз по лестнице. Тот так и остался лежать у входа на мокром от ливня щебне. Вы что-то сказали? — обратился Тео к заступавшемуся. Тот вежливо помотал головой и ушел обратно в зал. Да, швейцар Тео знал, как следует обращаться с этими актерами и режиссерами. Уж таких-то он повидал.

Как-то молодым парнем он шел ночью через центр города. Светилось какое-то окно, оттуда доносилась громкая музыка, несколько человек смотрели в ночь и громко разговаривали. От нечего делать Тео остановился. На самом-то деле не только от нечего делать. Порой, где-нибудь на вечеринке, стоило ему немножко сконцентрироваться (он годами упражнялся передавать мысли на расстоянии), как его тут же звали и ему доставалось водки, а иногда и еще чего-нибудь. Он стоял среди белой ночи и пристально смотрел в окно второго этажа, где стояли, навалившись на подоконник, две девушки и два парня. И тут же одна девушка позвала: заходи! А парень еще спросил: у тебя водка есть? Девушка вмешалась: ох, да есть у нас водка, пусть так идет. Что девушка его хотела, Тео было ясно. Да и водка у него была. У него по вечерам всегда при себе была водка. Всегда попадалась какая-нибудь женщина, которая его хотела и которую хорошо было сперва напоить. Женщины от Тео были без ума. Иногда он утром даже не решался выйти на улицу. Или когда прыщ вскочит или орган разболится. Куда ему было от женщин деться? Их столько шаталось по улицам! Но в этот вечер у Тео все было в порядке. Он смело поднялся по лестнице. Попал он в большую, полную книг квартиру. На полу стояла куча поллитровок. Громко играла музыка. Один парень был огромный, мощный, как боксер. Второй шустрый, смуглый. Девушки обе смуглые, приятно кокетливые. В Тео сразу проснулась любовь к той, что меньше ростом, ей он и решил заделать — мысленно он всегда так выражался, это придавало делу особый шик. Девицы ужасно воодушевились, услышав, что он швейцар. Такого молодого швейцара в первый раз видим, кричали девушки. Сами они назвались актрисами, и парни тоже сказали, что они актеры. Один спросил, может ли Тео зараз выпить стакан водки. Девушки завизжали: слабо! Тео выпил стакан единым духом. Потребовали, чтобы он повторил фокус. Тео вошел в раж и повторил. Тут его слегка повело, и он решил больше не пить, а то с девушкой не получится. По биоритмам у него и так были плохие дни, физическое состояние на нуле. Актеры разошлись вовсю, бросили танцы и начали швырять из окна книги. Пораженный Тео смотрел, как дорогие тома шлепались на асфальт. Одно название он успел прочитать — «Weltgeschichte des Theaters» Йозефа Грегора. Какие деньги, подумал Тео, это же полсотни штука. С завистью смотрел он, как редкие ночные прохожие недоуменно листают дорогие книги и снова бросают их на асфальт. Я их вам сейчас принесу, сказал он с готовностью, но высокий актер на это только засмеялся. Маленький, шустрый, похлопал Тео по плечу и скривился: а, пускай, мы их переросли! Тео махнул рукой и подсел к девушке, что пониже ростом. Рассказал ей немножко про астрологию, а потом, как бы между прочим, про свой последний сон. Он видел во сне мертвеца, лежавшего ничком на берегу, на песке, и этот мертвец дал Тео черный цветок. Тео расчувствовался до слез, но цветок вернул. Да, верно, этот цветок тебе не подходит, сказал мертвец, забирая его обратно, но цветок тут же превратился в черную перчатку. Девушка звонко засмеялась и предложила Тео водки. И сама тоже выпила. Потом сказала шепотом, что Тео может идти на улицу, если хочет книги принести, но голый. Нет, отказался Тео, тут ведь самый центр. Тогда, может, в комнате? — спросила девушка. Все эти групповые дела Тео особо не привлекали, но становилось все интереснее. Девушка предложила еще выпить. А что я за это буду иметь? — спросил Тео. Он уже и сам не понимал, пьян он или не очень. Все, мой дорогой Цербер, шепнула девушка и тронула его за колено. Музыка играла невыносимо громко: Black Magic Woman (черная волшебница). Один из парней, этот низкорослый, зажег свечи и сказал как бы вскользь: нет, этот ни за что не разденется. Но-но, погрозил Тео. Ему опять дали водки. Он заважничал. Кое-что действительно снял. Его хвалили, но он уже отключился. Утром он обнаружил, что находится в парке, в женской нейлоновой ночной рубашке, на голове тюрбан. Рядом лежал узел с одеждой. Он, значит, почти километр шел по городу, когда уже светало! Откуда шел? Дома он не запомнил. Он был в каком-то темном переулке. Один раз он даже пошел искать, чтобы расквитаться, бросил камешком, в окно, полагая, что это тот самый дом, но в окне показался какой-то незнакомый старик. Так эти подлые актеры посмеялись над невинным Тео. Актеры ли они были на самом деле? Побожиться Тео не мог, вечерами он работал и в театры ходить не имел возможности. На улице они ему тоже не попадались.

И вот наконец ему посчастливилось отплатить одному такому. Он был удовлетворен. Актеры тот раз за дурака его посчитали, а теперь ихний актер выказал себя не лучше. Он появился в заведении в нетрезвом виде, каковой поступок запрещен законом. Государственные и общественные инстанции Тео оправдали бы целиком и полностью. Пускай теперь валяется на улице. Завтра проспится и снова на сцену полезет. Другому заплати, на сцену не полезет, а этот за такое еще и деньги получает! Завтра погоны нацепит, будет генерала играть. Эх, жизнь, подумал Тео.

Вечером он встретил девицу, к которой испытал любовь середина наполовину. Но все же записал ее звездные данные, чтобы потом обобщить. Вечер был скучный. Тео был совершенно трезв. Это было выше сил, Тео охватило отчаяние, традиционный сплин. Сливаясь с девицей в любовном экстазе, Тео желал отдалиться от реальности, слиться с космосом. Заделалось ничего, но космос остался таким же далеким. Девица заснула. Тео, глубоко опечаленный, брел домой. Пинал ногой желтые листья, как это делали миллионы людей до него. Он чувствовал себя лишним человеком. Луна глядела ему в желтые глаза. Он чувствовал запах осени, запах регулярно повторяющегося гниения природы. Он думал о своей миссии. Он загнал несколько финских колготок. Как это пошло! Но чтобы выполнить миссию, нужны деньги. Покуда деньги существуют, без них не обойтись.

В детстве Тео хотел стать певцом. Американская музыка и гитары тогда еще не вошли в моду. Тогда ценили итальянских теноров, их белые зубы и то, как они произносили bella, что значит красивая. Тео перед зеркалом разучивал позы, соответствующие высокому голосу и слову bella. Телевизоров тогда еще не было. Путешествовать было нельзя. Тео сам себя выдумал. Затем он устремился дальше.

Дома он залез в ванну. Лежа в пене, он изучал себя. Почему у людей нет защитного покрова? — подумал он с грустью. Существо с такими сложными задатками, а так плохо сконструировано. Черепаха и крокодил — вот чьему защитному покрову завидовал Тео.

6

Пеэтер грозы не боялся, когда все сделано, что надо. Он закрыл окно, отошел от окна подальше, в угол, на диван. Вблизи него не было электрических приборов, до розетки было несколько метров. Если бы он сейчас был у дедушки в деревне, он бы посмотрел, не стоит ли под деревом или у воды, не горит ли в печи огонь, закрыта ли задвижка. Пеэтер знал, что в городе дома каменные, они так легко не загораются. И потому сидел в уголке на диване в радостном ожидании, следя за тем, как, ворча и громыхая, надвигаются грозовые облака. На всякий случай он решил сидеть тихо, потому что бегать или же очень медленно ходить в грозу тоже нехорошо, говорил дедушка.

В этот момент облако осветила бледно-фиолетовая молния, и все оно ярко вспыхнуло белым. Пеэтер стал считать, дошел до трех, и тогда раздался гром. Когда считаешь секунды, то полученное число потом надо разделить на три, тогда узнаешь, за сколько километров отсюда ударила молния, — сейчас, например, всего за один километр. После грома пошел тихий дождь. Пеэтер слушал и ждал. Наверняка сейчас собиралась ударить новая молния, собиралась, собиралась, росла, набухала… вот сейчас! Но молния не сверкнула, только дождь шел и шел, и, когда Пеэтер уже не ждал, все небо осветило огромное ослепительное дерево — молния в своем истинном виде. Даже днем, при солнце, никогда город так не освещало. Как сейчас, ночью, за эту секунду, пока продолжался разряд. Видно все, если бы только удалось рассмотреть. Пеэтер вылез из своего угла, больше не выдержал. Открыл дверь на балкон. Дул ветер, дождь залетал в комнату. Он вышел на балкон и сразу же весь промок. Снял рубашку и остался так под дождем. Опять молния осветила небо, и он увидел, как его худое тело отразилось в окне. Оно блестело от дождя, а вокруг был венок из ярких лучей, оно было как из серебра. Молния за молнией вспыхивала над испуганным городом, появлялись и снова пропадали лунные пейзажи, но мальчик уже не боялся, глядя на пустые улицы, по которым текли грязные ручьи. Он стоял и слизывал с губ капли дождя. Потом пошел в комнату и насухо вытерся. Оделся. Гроза утихала. Дождь перестал. Молнии ослабли. Пеэтер снова подошел к окну. Огляделся кругом. Пожара нигде не было. Если бы где-нибудь был пожар, он бы позвонил в пожарную охрану. Он выглянул из всех окон. Можно быть спокойным, ничего плохого не случилось. Он задернул занавески.

Когда пришла мама, Пеэтер уже спал. Мать знала, что Пеэтер не забыл выключить свет, а оставил его специально. Она погасила везде свет, но Пеэтер этого уже не видел.

Он видел во сне, что он уже очень старый, идет в шахту что-то откапывать. Спускается на лифте вниз, в руке у него лампа. Стены шахты блестят от сырости, капли воды срываются мимо него в пропасть, и оттуда доносится звук их падения. В щели шмыгают вроде бы какие-то змеи, на выступах лягушки сверкают глазами. А он все спускается вниз, крепко держась за поручни раскачивающегося лифта. Клочок неба у него над головой все сужается. Лифт останавливается: он на дне. Дно шахты грязное, воздух влажный, тяжелый. Ход куда-то сворачивает, на камнях в свете лампы блестит испарина. Только теперь до него доходит, как он глубоко, только теперь до него доходит, как он одинок. Но он собирается с духом и отправляется дальше по этой штольне. Идет минуту, а может, час, но впереди и сзади темно, а в темноте прячутся сокровища. Вдруг рядом оказывается маленький ребенок, в руке у него драгоценные камни. Ага, вот ты когда пришел, с упреком говорит ребенок старому Пеэтеру, пришел, когда уже старый. Сколько мне пришлось тебя ждать! Теперь наконец-то я смогу тебе помочь. Не надо помогать, говорит старый Пеэтер, попытаюсь сам обойтись. Теперь тебе ничего делать не надо, говорит подземный ребенок с усмешкой, теперь ты можешь спокойно отдыхать. Как же я могу отдыхать, спрашивает Пеэтер, кто же тогда работу сделает? Не беспокойся, отвечает ребенок, можешь спокойно отдыхать, я вместо тебя пойду наверх и отнесу им то, что они ищут. И ребенок заходит в лифт, оставив Пеэтера стоять в грязи с лампой в руке. Не уходи, говорит старый Пеэтер и хватается за лифт, но тот уже начинает подниматься. Огромным усилием старому Пеэтеру удается притянуть лифт назад — неожиданно тросы растягиваются, как резина, но он все же вынужден отпустить лифт, и тот, будто выпущенный из рогатки, взмывает кверху вместе с ребенком, уносящим драгоценные камни.

Туман

1

Тем временем кончился сентябрь, начался октябрь, в деревне копали картошку. Ээро сам родился в деревне, и некоторые критики считали, что именно от деревни идет субтильность его стихов, оттуда же в конечном счете и его антиурбанизм, но при этом оставалось тайной, почему он, дитя деревни, столь нервозен, гораздо больше, чем городские поэты. О сельской жизни Ээро теперь вообще не писал. Порой казалось, что он начисто забыл о ней или же не считает деревенскую жизнь темой для поэзии. Мотивов природы в его творчестве тоже становилось все меньше. Когда-то он привлек внимание такими образами, как «влажные тени», «белые реки», «дрожащие сады», «бледные куры». Теперь же события в его стихах разворачивались в трущобах, гаражах, барах. Его герой часто был под хмельком, подозрительно смахивая на прочих людей. Он хорошо помнил, как по ту сторону долины, дважды поворачивая, шло шоссе и как его учили отыскивать на нем ночью огоньки машин. Гляди, говорили ему, вон, видишь, маленькое пятнышко, медленно движется слева направо? Это машина, у нее спереди горят фары, а свет идет от динамо. Как трудно было отыскать ему, маленькому мальчику, эту точку в кромешной ночи, в октябре! Поэтому сейчас, в октябре, это все и вспомнилось Ээро. Тогда много было всякого такого, что теперь бесследно исчезло, например молотилки, жалобно гудевшие вдали. Одной еще переехало молотильщика, из угла рта у него струйкой лилась кровь, и он умер. Молотилок уже нет, и на них-то в свое время не успел поглядеть как следует. Все уходит, ничего не остается, и поэтому ко всему надо хорошо присматриваться. Теперь комбайны, но и они скоро исчезнут, так что и воспоминаний от них не останется. И машины исчезнут, и самолеты, подумал Ээро, и пароходы, и ракеты. Надо приглядеться к самолетам, ведь скоро их не будет, и орлов тоже не будет. Самолеты сожрут всех орлов, а потом сами вымрут от голода, злобно подумал Ээро. Наверняка изобретут вместо самолетов что-нибудь другое, получше. Круглые механизмы или восьминогие, отвечающие современным требованиям. До тех пор будут изобретать, пока самому человеку не придет конец. Тогда уж никто ничего не изобретет, по крайней мере на первое время. Мир проделал огромную эволюцию. Повсюду ЭВМ считают, экскаваторы роют землю. Лазеры делают свое дело, воют синтезаторы. Ээро помнил еще соседскую кузницу, где раздували огонь кожаными мехами. Лес позади кузни был завален железяками и всяким ржавьем, сквозь которое прорастала трава. Ээро мог часами смотреть, как на тележное колесо надевали обод. Как известно, раскаленную шину надевают прямо на деревянное колесо, чтобы он его выжег и плотно охватил. Ах да, ведь были еще и лошади. Их запрягали в сани и телеги. Это было в начале пятидесятых годов. Жизнь так быстро шагнула вперед, что и оглянуться не успел. Конечно, лошади вернутся, был уверен Ээро, когда бензин полностью кончится. Директора будут прискакивать к себе в офис на взмыленных жеребцах. Председатели исполкома будут проверять городской план по производству телег. Молодые парни с особым заданием будут галопом мчаться сквозь ветер и непогоду, чтобы, добравшись до места в последний момент и успев передать важную весть, рухнуть замертво. И никакой Ээро не машиноненавистник. Он ценил машины гораздо больше, чем думали те, кто считал его поэтом и гуманистом. Он вовсе не помышлял крушить ткацкие станки или взрывать заводы, производящие полистирол. Он хотя и был поэт, но признавал, что машины неизбежны. Он находил много ценного в идеях футуристов, конструктивистов, в идеях Маяковского и Лео Лапина. Но он с грустью видел, что машин уже слишком много, что скоро они сожрут сами себя. Он их даже в какой-то мере жалел, потому что, хотя и вырос на лоне природы, сознательную свою жизнь начал с машин. В детстве он играл в директора пункта проката, в его распоряжении были трактора, предназначенные для колхозников. Он писал приказы, составлял квартальные отчеты, как делала это мама, работавшая бухгалтером. Он выдавал путевки и талоны на бензин. Он влепил выговор нерадивой соседской девочке, а мальчика из-за реки уволил с отдачей под суд и конфискацией всего имущества. Он называл себя директором. В это время ему ужасно нравились всякие бланки. Блестящие, разлинованные, в аккуратных пачках. На них даже боязно было писать чернильным карандашом. Напишешь не так одну или две буквы, и надо брать новый бланк, исправления портили всю картину. На бланках было несколько мест дляподписей. На первом месте Ээро ставил свою фамилию, другие придумывал. Он не знал, кто его непосредственные подчиненные. Потом их сменили реальные дети, его приятели. Все эти документы и циркуляры Ээро писал в комнате, где на шкафу стоял бронзовый плуг с двумя быками, утащенный с мызы, а в шкафу на нижней полке за другими книгами стоял запрещенный детям труд Краффт-Эбинга по сексуальной патологии. Когда Ээро приходилось отвечать на писательскую анкету, он старался объяснить свои поэтические наклонности именно этой детской любовью ко всякой устарелой бюрократии (бланки, канцелярские книги, курные бани, печати, амбары), но такое объяснение считали экстравагантностью, никто не верил, что это-то и есть вся правда об Ээро.

Настали странные дни. На Мустамяэ неожиданно появился гость с Огненной Земли. Как он попал на Мустамяэ, действительно трудно сказать. Видимо, он жил в политическом изгнании, был чей-то знакомый. Он был тощий, смуглый, смотрел широко раскрытыми глазами, очень вежливый, благодарил за каждый пустяк, извинялся при малейшей необходимости. Однажды вечером они сидели у кого-то дома, компанией, был прием в честь этого огнеземельца. Тот много не пил, отхлебывал понемногу вина. Свои уже до этого приняли, так, примерно по бутылке водки на брата, но эстонец ведь хорошо держится. Друг огнеземельца, психолог из Москвы, попросил, чтобы друзья говорили по-русски или по-английски. Никто, однако, не последовал его совету, сразу ринулись обсуждать свои дела, кто кого обидел, какие плетутся интриги. Да и сам огнеземелец на упомянутых языках говорил плохо, со странным акцентом, так что его особенно было не понять. Но он рад был, когда его хоть немного слушали. Кто-то сказал, что он принадлежит к роду ona, в котором сохранилось всего несколько десятков человек. Один друг Ээро, чокнутый на этнографии, аж запрыгал от такого сообщения. Она, она! — закричал он в экстазе. Гуанако, маски, камланья в лунные затмения, инициации, погребальные обряды! Он рассказал, что у оna вообще нет домов, они строят только убежища от ветра, что женщин ona используют в качестве тяглового скота, что они не боятся холода. Дальше в разговоре выяснилось, что гость все-таки не ona, а просто называет себя огнеземельцем, что он учился строительному делу, когда у него на родине произошел государственный переворот, а теперь не знает, когда туда можно будет вернуться. Так в вас, значит, вовсе нет крови ona? — допытывался друг Ээро. Огнеземелец пожал плечами и сказал, что, видимо, есть, но сколько, он не знает. Он был очень тихий, большей частью смущенно улыбался. Попытались быть к нему поделикатнее. Сообщили, что у него на родине правит диктатор, что там свирепствует террор. Спросили, его родителей, родственников или знакомых, может, уже настигла пуля убийцы или нож тайного агента? Все старались дать понять эмигранту, что он находится среди друзей. Усмехнувшись, огнеземелец ответил, что у него брат в тюрьме, а больше он о нем ничего не знает. И добавил еще, что он вообще не хотел бы говорить о своей родине. Ни о диктатуре, ни о гуанако. Его поняли, прониклись, что душа огнеземельца травмирована, что он не стал бы просто так попусту время терять в северном полушарии, когда в южном от него ищут действий. Выяснилось, что он умеет петь. Петь ему нравилось. Его голос хрипло звучал в ночной тишине над неизвестным ему городом-спутником. Друг Ээро поинтересовался, чьи это песни, может быть, ona? Гость сказал, что вряд ли, это песни многих народностей. Ау-ау хау-ли! Аа-ау-хау-ли! — пел он. Ээро представлял себе Огненную Землю весьма смутно. Он знал, что там дуют сильные ветры, а люди постоянно мерзнут под грудами палой листвы. Что их осталось уже очень мало. Что они не употребляют в пищу соли. И ему представилось все это. Он увидел, как собаки на равнине преследуют гуанако. В песне же он не понял ни слова. Какой это был язык — яганский, кечуа или испанский? Ау-ау хау-ли! Что хотел сказать им огнеземелец? Наверное, много хотел сказать. Он все пел и пел. Сначала все слушали с удовольствием. Но время шло. Было уже три, а огнеземелец все пел и пел, хотя никто не понимал ни слова, да и мелодии начали повторяться. Уже стали переглядываться, посмеиваться над тем, какие стоны вырывались из груди огнеземельца. Никто не осмеливался первым встать и уйти. Боялись обидеть человека, случайно занесенного в северное полушарие, человека, на родине которого свирепствует политический террор. Одна девушка задремала. Ау-ау хау-ли! Ээро встал, чтобы размять ноги, и деликатно отошел к окну. Он испугался. Когда песня кончилась, он позвал других. Все подошли к окну, огнеземелец тоже. Мустамяэ исчезло. Весь мир исчез. Перед ними открылось серое ничто. Только спустя какое-то время они поняли, что, пока огнеземелец пел свои песни, на Мустамяэ опустился необычайно густой туман. Не было видно ни единого огня, ни единого дома, ни контура, ни детали. Картина была совершенно однородна, это была не картина, а обрамленная пустота. Тогда стали расходиться. Внизу на улице их встретил спертый воздух подвала. Руки сразу стали влажными, с ресниц капала вода. Ээро ступил пару шагов в сторону и потерял друзей из вида. Он слышал их голоса то справа, то слева, но почему-то не осмеливался их окликнуть, будто боясь, что туман скрывает еще и многих чужих. Он смирился. Он шел один. Кое-как вышел на стоянку такси. Там стоял один человек, но лица его он не различил, а может, у этого человека и не было лица. Там лежал еще один человек, и его лица Ээро не разобрал, может, это и не человек был, а упавший телефонный столб. Оба были неподвижны и тихи. Даже дыхания не было слышно. Они были рядом, но мягкий туман, очевидно, скрадывал все звуки. Они были его собратья, и Ээро охватило легкое замешательство, но он утешил себя мыслью, что и он вызывает в них легкое замешательство, потому что и он стоял неподвижно и его дыхания, очевидно, тоже не было слышно. Ээро ждал долго. Но такси не появилось. Время от времени из тумана что-то доносилось, вроде какое-то движение, но и это могло показаться. И выяснить что-нибудь не было никакой надежды. Они были в непосредственной близости, эти другие, но кто они или что? Ээро больше не вынес такой неопределенности и двинулся домой. Непонятно было, как он ориентируется. Наверное, шел просто так, дорога сама его вела, как края крыш и карнизы ведут лунатиков или как магнитное поле направляет перелетных птиц? Звук шагов отражался от стен. По эху он догадывался, если впереди было здание побольше. Он шел машинально, не глядя вверх, все внимание сосредоточив на дороге. Никто не попался ему навстречу. Он прошел километра три, и тогда зажглись фонари. Туман засветился изнутри, на ветках и столбах стала видна влага. В темноте время шло быстрее. Теперь округа уже была знакома. Ээро прибавил ходу. Полпятого он был дома. Вряд ли на такси он добрался бы быстрее. Если нет людей, нет на стоянках и такси. Однажды в Южной Эстонии Ээро простоял в очереди на такси пять часов, пока не рассвело.

Что касается Южной Эстонии, то там было просторное, очень высокое небо. И до последних засушливых лет там всегда в небе стояли огромные облака. Вечерами закатный свет чудесным образом изменял их. В глазах ребенка они представлялись далекими мирами, как высокие горы потухших вулканов, как магнитные острова над страной лапутян, описанные Свифтом.

2

Аугуст Каськ был закоренелый холостяк, но с научной стороны женщины все же его интересовали. Он решил: если уж женщины существуют, то нельзя делать вид, будто их нет. Разве что он не желал связывать себя ни с женщинами, ни с идущими от них детьми. Но как безопасно изучать женщин? И возможно ли это вообще, ведь женщины прилипчивы, как клейкая бумага для мух? Лучше всего их разглядывать в клетке или через стекло. Аугуст Каськ так и делал. Он купил большую подзорную трубу и по ночам разглядывал окна дома напротив. Сначала он испытал сильное разочарование. Он считал, что люди делают по ночам что-то ужасное. Он думал, что ночные наблюдения будут во много раз интересней, чем дневные. Он то ли боялся, то ли надеялся увидеть египетские ночи, порнографические сцены, убийства, изнасилования, на худой конец танцы, дни рождения или хотя бы скромные сцены семейной любви. Но его с этой подзорной трубой постигло разочарование. Полные днем злых потенций, с виду готовые на кровавые преступления и на всяческое кровосмешение, люди были теперь как укрощенные. Мужчины в майках курили за кухонными столами, сонно поглядывая на бесконечные женские хлопоты. Как много, как скучно работали женщины по вечерам и как, видно, скучно было курящим мужчинам смотреть на все это! Они только и делали, что мыли посуду, без конца мыли посуду! Только и ходили из комнаты в комнату, открывали и закрывали шкафы! Только и делали, что вытаскивали вещи в коридор и заносили их обратно! И все что-то выбирали, что-то решали, что-то гладили. Время от времени сонные мужчины что-то говорили. Но как, видно, неинтересны были их разговоры, как вяло им отвечали женщины! Дневная работа сокрушила их дух, и мужчин, и женщин. Дети никак не шли спать, капризничали в дверях ванной. Старые тетушки беззубо шипели со своих диванов. А где же оргии? — спрашивал Аугуст Каськ. Может, именно в тех темных окнах, за толстыми гардинами? Может, там и делается то самое, что в датских брошюрах? Эти брошюры Аугуст Каськ презирал. Там всегда втроем или вчетвером, да еще какая-нибудь собака или коза. Имеют, видать, люди время, раз дошли до такого. И все же таким занимались, а раз в Дании, то, наверно, и здесь. Но где? Темные окна молчали. Научное самолюбие Аугуста Каська было задето. Иногда, правда, он видел, как на балкон из комнаты выходили покурить матросы. Точно, наверно, матросы, в полосатых тельняшках. Покурить вышли, передохнуть, глотнуть свежего воздуху, перерыв сделать, думал Аугуст Каськ. И видел мысленным взором оставшихся в комнатах женщин, сложные приспособления и механизмы. А матросы растирали окурок о край балкона и скрывались в комнате. Они не открывали занавес, не знакомили Аугуста Каська с мерзостями современной городской культуры. Вот, собственно, и все. Остальное то же самое, что и днем: праздно валяющиеся мужчины, старые бабы в комбинациях. Иногда, правда, Аугуст Каськ слышал от других о таком, чего ему самому видеть не приходилось. Из дома напротив выпрыгнул из окна мужчина. Но он сделал это днем, когда Аугуст Каськ был на работе. Где-то когда-то кто-то повесился в платяном шкафу. И опять Аугуст Каськ этого не видел. И когда только они рождались там и умирали? Ни одного младенца, ни одного покойника Аугуст Каськ до сих пор не видал.

Наблюдая лунными ночами в подзорную трубу, Аугуст Каськ прятался за занавеской, гасил в комнате свет. Подзорную трубу никогда из окна не высовывал. Боялся, что в доме напротив кто-нибудь такой же, как он, может обнаружить его. Правда, своего противника он никогда не видел. Но и он тоже мог хорониться за занавесками, тоже мог свет гасить и не высовывать из окна свою подзорную трубу. Так что тут все было в порядке, оба наблюдателя друг друга не видели, каждый мог лишь догадываться о существовании другого.

Иногда Аугуст Каськ бросал наблюдения и слушал. Направленного микрофона у него не было. Он слыхал, что вещь это ужасно дорогая и что частное лицо ее приобрести не может. Это его злило. Зачем же тогда подзорные трубы продают в доме торговли за двадцать пять рублей? Почему рядовому члену общества радости визуального наблюдения позволяются, а слушать ему нельзя? Выдумка какого-нибудь бюрократа, думал Аугуст Каськ, полнейшее отсутствие интереса к индивидууму. Без вспомогательной аппаратуры слушать было трудно. Пол вообще хуже всего. Кто-то там внизу говорил, но что, было не разобрать. Да и все равно ничего иитересного. Аугуст Каськ попробовал приставить к стенке таз, как видел в одном фильме, но понял, что киношники (конечно, непреднамеренно) его надули, направили по ложному следу. Хорошенько поразмыслив, он понял, что посредством слуха никакой сколько-нибудь стоящей информации об окружающей жизни не получишь. С завистью подумал он об Америке, где любой школьник может для собственного удовольствия подслушивать секреты тайных служб и все, что творится на приемах у президента. Лежа на полу, Аугуст Каськ за несколько лет смог услышать всего лишь пару громко сказанных фраз, вроде: «ах, оставь!», или: «а я так не считаю», или: «ну, тогда до свидания!».

Однажды лунной ночью Аугуст Каськ заметил в окне дома напротив темный силуэт. Он был на фоне абсолютно пустой комнаты (обои были желтые, помнил Аугуст Каськ, но ни одного предмета, может, был ремонт или еще почему). Силуэт не двигался, и Аугуст Каськ сперва даже подумал, что это у окна поставлен портняжный манекен, а может, и вовсе повесившийся (повешенный). Он долго рассматривал этот прильнувший к окну силуэт. Наконец силуэт все-таки сделал едва заметное движение рукой. Женщина (да, женщина!) была живая. И потом опять долго стояла, потерянно, бесцельно, поздно ночью. Аугуст Каськ наблюдал из своей темной комнаты. Его не было видно, а он все видел. Он стоял и вел с женщиной долгий разговор. Он даже ее лица не видел. Ничего не видел, один силуэт. Что же мне с ней делать, думал Аугуст Каськ, что-то ведь надо делать, раз она так стоит. Она ведь и сюда могла бы прийти, подумал Аугуст Каськ, по крайней мере надо попробовать, она в общем-то все равно не придет, и лучше, если не придет, Аугуст Каськ ни за что не хотел, чтобы она пришла. И он стал мысленно звать женщину. Он пристально смотрел из-за занавески на эту женщину в светло-желтом квадрате окна и говорил про себя, шепотом: я тебя вижу, ты сколько уже так простояла, пойми, я тебя вижу, я тебя зову, догадайся, вот сейчас догадайся, ну, я тебя зову, ну же, я хочу, чтобы ты вот сейчас отошла от окна, оделась, вышла на улицу, пересекла двор, вошла в мой подъезд, поднялась по лестнице и ко мне позвонила; сама ты не должна думать, почему ты это делаешь, просто тебе так захотелось, почему бы и нет; ну хорошо, не все сразу, сначала отойди от окна и оденься, тебе же все равно придется это сделать, ты пойми, это я, Аугуст Каськ, а не кто другой, не какой-нибудь простой человек, а я, Аугуст Каськ, пойми ты наконец; ну и упряма же ты, ты мне за это еще ответишь, слышишь, не упрямься, тебе же хуже будет, ну, смелее, дай хотя бы знак, что ты чувствуешь, что я тебя зову, ну, шевельни левой рукой, это же пустяк, я требую, ну, левой рукой почеши нос, считаю: семь, шесть, пять, тебе хочется поднять руку, четыре, три, два, ну, сейчас, один, ну!

Женщина не шевельнулась. Тяжело дыша, Аугуст Каськ повалился на пол под окно. На лбу выступил пот, от горячего радиатора жгло спину. Он был как выжатый лимон. Он разделся. Он представил, как эта незнакомая женщина все-таки пришла. Он увидел это очень отчетливо и подумал, что бы он тогда сделал. Он бы ее всю исцарапал. Он бы ее отослал ни с чем. Он мстил ей, он стонал. Потом, удовлетворенный, вернулся к реальности. Он был опечален, как и всякое живое существо. На его остывающее тело лился из окна холодный туман. А завтра опять работа, опять ножницы и расческа. Все пытались на время выпрыгнуть из этого чертова колеса жизни, а надо прыгать всерьез, только тогда получится, не иначе.

Во время оккупации Аугуст Каськ жил в деревне. Когда немцы начали отступать, он вовсе ушел в лес, чтобы не мобилизовали. И ему удалось переждать. Когда он вышел из леса, уже пришли советские войска. К несчастью, на нем были тогда старые немецкие галифе. Его забрали. Офицер считал, что он немец или по крайней мере немецкий шпион. Аугуст Каськ ничего не мог доказать, тем более что документов у него не было и по-русски он говорил плохо, офицер ни слова не понимал по-эстонски. После бесполезного допроса офицер приказал запереть Аугуста Каська в баню. Аугуст Каськ решил, что утром его расстреляют как немецкого шпиона. Была теплая летняя ночь. Освобождение Тарту было вопросом дней. Филин ухал в лесу, но все это было не так жутко по сравнению с прочим. Голова у Аугуста Каська совсем отказала. Он лежал на банном полке, кряхтел и охал. В эту ночь он потерял все волосы. Они выпали не сразу. Но вскоре после того. Теперь Аугуст Каськ уже тридцать лет без волос. Когда в то утро вошел часовой, Аугуст Каськ стал плакать. А на самом деле его пришли освободить, потому что каким-то образом удалось установить личность. Он хотел вернуться домой, но туда проезд еще был закрыт. Он потребовал справку, что ни в чем не виновен, но офицер велел перевести, что таких справок никто выдать не может. Но Аугуст Каськ не отстал и клянчил до тех пор, пока не получил официальную справку. Офицер вытащил из кармана брюк штемпель и шлепнул снизу. Только уйдя на несколько километров, Аугуст Каськ обнаружил, что на штемпеле написано: «Вериорское племенное сообщество». Офицер провел его, шлепнул на справку подобранный где-то и никому не нужный штемпель. Наполовину облысевший, с недействительной справкой в кармане, продолжил Аугуст Каськ свой путь домой. Что-то безвозвратно отдалило его от других людей.

3

Лаура налила себе рюмку шерри, откусила шоколадку и стала смотреть продолжение английского телефильма.

Предыдущая часть кончилась тем, что старый Каннингем поехал навестить свою дочь Плюрабель, но рванулся назад, увидев в окне среди цветов всклокоченную голову и вульгарную физиономию Джима. Страдая, он укатил на своей машине.

Каннингем приехал к Барбаре, и там он услышал, что Барбара решила выйти замуж за молодого мюнхенского промышленника Рупрехта. Почему именно за Рупрехта, спросил страдающий Каннингем. Разве это не все равно, спросила Барбара, причесываясь перед зеркалом, ты ведь на мне все равно не женишься. Может, и женюсь, не совсем уверенно пробурчал Каннингем, на что Барбара только рассмеялась. И никакого у меня нет эдипова комплекса, продолжал настаивать Каннингем. А ты сейчас откуда, жестко спросила Барбара, ты ведь ездил к Плюрабель. Да, я хотел у нее побывать и серьезно поговорить, но не пошел, подтвердил Каннингем, на что Барбара тут же спросила: почему? Потому, видимо, что там был Джим, к которому Каннингем ревнует дочь. Тонкое лицо Каннингема исказилось, и он ринулся вон, крича: убирайся в Мюнхен, Рупрехт тебя ждет! Домой он тоже не пошел, уехал в Ирландию, где какое-то время провел в деревне, в одиночестве на лоне природы.

Барбара уехала в Мюнхен и начала готовиться к свадьбе. Рупрехт был такой же блондин, как и она. Его отец управлял какой-то фирмой (Farbenindustrie?). Барбара встретилась с Рупрехтом в кембриджской дискотеке. Оба они в университете не учились, но в то время посещение университета было в моде. По арийскому обычаю Рупрехт в тот же вечер попросил руки Барбары, но та сначала заупрямилась, потому что любила Каннингема. Рупрехту она все же отдалась, оставаясь при этом внутренне холодной. Теперь же, увидев беспомощность Каннингема, Барбара уступила мольбам Рупрехта. Родители Рупрехта были упитанные, благовоспитанные финансовые аристократы. Барбара стойко выдержала их перекрестный допрос. Старый магнат предложил ей под конец бокал шампанского, сказав, что и он предпочитает английских женщин, на что мать Рупрехта призналась, что она выросла в Англии, хотя в ней и течет немецкая кровь. Наверное, и в вас течет немецкая кровь, пошутила она, вы такая очаровательная. Ох, совсем нет, французская, сказала Барбара, но никто этому не поверил. Свадьбу назначили на следующий месяц, а в свадебное путешествие решено было ехать в Турцию.

Джим, обуреваемый непомерным бунтом против общества, стал по отношению к Плюрабель невыносимо груб и циничен. Не раз обрушивался он на свою беременную жену с грязною бранью. Но его варварские замашки скоро прошли, и он снова преклонил главу к ногам Плюрабель, шепча ей свои простые люмпенские слова любви. Джим был настоящий истерик. Его пошлости отталкивали, а взрывы страсти были необузданны и суггестивны. В пику Каннингему их брак был оформлен в полнейшей тайне, без каких бы то ни было приличествующих случаю церемоний. Теперь, когда у Джима ходу назад не было, Анна начала понемногу заботиться о молодоженах, поддерживая их морально и материально. Каннингем же по-прежнему скрывался где-то в глуши.

Однажды между Плюрабель и Джимом снова вспыхнул острый конфликт, и Плюрабель бросила Джиму упрек, что он, такой-сякой нонконформист, живет на ее и матери деньги. Джим ударил Плюрабель, та упала и умерла от преждевременных родов. Джим страшно переживал, плакал и бился головой в стенку. Но Плюрабель этим уже было не вернуть. Ребенок же оказался жизнеспособным. Девочку назвали Аннабель, растить ее стала практически Анна. А Джим тем временем пропадал в дешевых барах, где исповедовался друзьям, как он убил Плюрабель. Вернулся из своего изгнания и старый Каннингем, тут же влюбившийся без памяти в маленькую Аннабель. Он растроганно смотрел на крошку, брал ее маленькие ручки в свои и шептал: ну точно как Плюрабель! Анна и Каннингем внешне примирилась — их сблизило воспитание ребенка. Каннингем часто навещал Анну и Аннабель. Поддерживал он их и материально. Порой, уже уходя, он останавливался в дверях, будто желая что-то сказать, но ничего не говорил и уходил опечаленный.

Совершеннейшей неожиданностью было сближение Джима с Анной, если учесть их разницу в возрасте. Еще большим сюрпризом оказалось то, что Анна, зрелая женщина, отдалась этому мальчишке. Их сблизила одинаковая эмоциональность, одинаковая нежность, когда оба они стояли у кроватки маленькой Аннабель, а также известное сходство Анны с Плюрабель, которую Джим никак не мог забыть. Любовь Анны и Джима была сложная, какая-то судорожная. Анна не могла позволить себе полной свободы, ей мешала глубокая внутренняя консервативность. Она боялась молодого человека, боялась общественного мнения, боялась угрызений совести. Им мешал и помешавшийся на Аннабель Каннингем, являвшийся полюбоваться ребенком, заранее об этом не предупреждая. Джим по-прежнему ненавидел Каннингема, и Каннингем отвечал ему тем же. Ненависть Каннингема увеличивало еще и то, что Джим был убийцей Плюрабель. Всю свою любовь этот одинокий, душевно тонкий человек отдавал маленькой Аннабель.

Тут серия кончилась. Лаура допила свою наливку, заткнула бутылку, отнесла ее в шкаф, ополоснула рюмку и погасила в кухне свет.

На улице стоял туман. Мокрая осень. Лаура закуталась в мягкое одеяло и стала вспоминать, как прошел день.

Она ездила к подружке за город. Под теплым осенним солнцем, среди первой желтой листвы около нее остановилась черная машина. Лаура обернулась и увидела незнакомого мужчину, который открыл перед нею дверцу. Садитесь, сказал мужчина низким, внушающим доверие голосом, я вас подвезу. Лаура посмотрела в его холодные серые глаза. Тихо урчал мотор, мужчина ждал. Сама не зная почему Лаура села рядом. Мужчина захлопнул дверцу. Не говоря ни слова, он выехал за город, где до горизонта простирались ясные осенние картины. Лаура вспомнила, что она не посмотрела номер машины. Теперь они ехали среди поспевших колосящихся полей, над которыми летали черные птицы, как на одной из последних картин Ван Гога. Не было видно ни одного человека, ни трактора, ни комбайна. Пусть вас не удивляет мое поведение, сказал мужчина, я давно за вами наблюдаю, вы мне нравитесь. Вы печальны и одиноки. Вы тонкая. Когда он это говорил, Лауру обдало мятным запахом из его рта. Он выключил зажигание и сказал: будьте моей женой. Почему, спросила Лаура. В моем доме нет доброй феи, усмехнулся мужчина. В машину ворвался ветер. Его руки судорожно сжимали руль. Будто таксометр, тикали часы. Или вы презираете таких, как я, спросил мужчина. Каких? — вопросом на вопрос ответила Лаура. Мужчина ничего не ответил, усмехнулся слегка иронично и спросил: может, хотя бы поцелуете меня? Нет, ответила Лаура, горло у нее пересохло. Его руки еще крепче впились в руль, даже костяшки пальцев побелели. Лаура затаила дыхание. Но мужчина расслабился, завел мотор. Это все, сказал он загадочно, выжал сцепление, развернулся и, не говоря больше ни слова, поехал обратно в город. Единственное, что он в городе спросил, было: где вы живете? Лаура молчала. Мужчина понимающе усмехнулся и остановился у магазина. Лаура открыла дверцу. Мужчина не шелохнулся. Он все еще усмехался. Лаура вышла, захлопнула за собой дверцу. Она не осмелилась оглянуться, пошла в магазин, купила лимонад и хлеба. Когда она вышла, машины не было.

В этот вечер Лауру охватило странное возбуждение. Долго, не двигаясь, стояла она у окна. Ночи были уже совсем темные. Уличное освещение когда горело, когда нет. Под фонарями тихо качалась темная листва. Короткие вскрики на человеческом языке, откуда-то издали. Пара окон освещена, другие темны. Или в каких-то слабый огонь? Или это отсвет от других окон? Что они там делают? Как выглядят? Одинокий силуэт в далеком окне, но слишком далеко, чтобы различить детали. Желтые машины, вокруг первая пожелтевшая листва. Поднялся туман или пал туман — как это называется в городе? Туман пал на луга, с реки поднялся туман — да, это знакомо, несмотря на то что давно уж не видано своими глазами. С улиц поднялся туман? — что-то во всем этом не так. Но — туман сгустился! Вот это Лаура видела. Нимбы вокруг фонарей, мокрые стены, капли влаги на лицах встречных. Лауру пробрала дрожь, она закрыла окно. Тантал ловил воду, ускользавшую от него, крутилось колесо Иксиона, орлы клевали печень, данаиды таскали воду в дырявую бочку, Сизиф катил камень.

Перед тем как заснуть, Лаура подумала: может, ей надо было выйти замуж за этого незнакомца? Но лицо у него было слишком жестоко, запах слишком хорош, пальцы слишком костлявы, голос слишком глубок. Будет ли такой моему мальчику хорошим отцом, подумала Лаура. Что-то слишком совершенное было в этом мужчине. Такой не поможет по дому, не пошутит, не посадит ребенка на закорки, не сходит в лавку. Высоко летает. Всерьез таких принимать нельзя. С другой стороны, такой муж обеспечил бы ребенку и в материальном отношении безупречный дом, продолжала размышлять Лаура, был бы поддержкой и защитой. И он еще не старый, не умрет, пока мальчик не вырастет большой. Да может, и характер у него неплохой, переиграл только, чтобы мне понравиться? Лаура не знала, что этот мужчина был в Таллине проездом и что они никогда больше не встретятся.

4

В коротком апофеозе они видели воздвигнутые ими гигантские дворцы. На выровненных площадках взлетали миллионы фейерверков, и миллионы людей пели «Мессию». На колоссальных террасах духовые оркестры в десять тысяч труб исполняли «Реквием» Верди. На склонах гор были высечены стихи. Пустыни покрылись садами. Города сплошь украсились фресками.

Жорж Перек. «Вещи»

Пер. Т. Ивановой

В мире невообразимое множество живых существ. Некоторые предпочитают (или предпочли) какой-либо материк или остров. Бизоны и ондатры — Северную Америку, муравьеды — Южную Америку, кенгуру — Австралию, гориллы — Африку, соловьи — Европу. А сколь разнообразен домашний образ жизни живых существ.

Вирусы большей частью нуждаются в среде, где жизненный процесс нарушен. Огромному числу бактерий необходим кислород, но какая-то часть в нем не нуждается. Один вид бактерий живет даже в пенициллине, но и это не такое уж чудо. Амеба живет в донном иле. Корненожки живут в известковых раковинах. Инфузории — в сенном настое. Ленточные глисты — в кишечнике человека. Корни растений — большей частью в земле, или в песке, или в воде. Грибы зачастую паразитируют на других организмах. Подберезовик растет под березами, попуток фиолетовый — в ельнике, гриб-зонтик — на навозных кучах, опенок — на пнях. Пальма, кактус, агава и алоэ живут в пустыне, фикус — в джунглях, тюльпаны — в Голландии. Озерные и речные моллюски — в своей раковине. Слизни — в известняке или на дереве. Устриц едят живыми, по некоторым сведениям также и мышат, предварительно опуская их в кипящее масло. Улитка живет в собственном домике. Речной рак живет под камнями или в норках. Мокрицы живут в подвале. Актиния гарцует верхом на омаре. Рыжий муравей окружает муравейник земляными валами. Сороконожки живут в лиственном перегное. Пчелы живут в ульях. Шмели живут в гнездах под землей. Муравьи живут в муравейниках. Личинки шершня — в личинках бабочки-капустницы. Жуки-носороги живут в древесной трухе. Клоачная рыбка живет у голотурии в животе. Угри мечут икру в Саргассовом море. Плотва живет в пресной воде, акула в соленой, но иногда попадает и в пресные воды. Белые аисты устраивают гнезда на оставленных специально для них тележных колесах. Ястреб-курятник гнездится в густом лесу на елях. Домашние куры живут в курятниках. Кукушка гнезда не вьет, а подкидывает яйца в гнезда других птиц. Зимородок живет в углублении, вырытом в берегу реки. Жаворонок живет в гнезде среди поля. Подпечник живет под печкой. Ласточка-касатка живет в гнезде под стрехой. Береговые ласточки живут по берегам рек и в песчаных обрывах. Пустельга и орлан гнездятся на соснах. Домовой сыч живет на дереве в дупле. Черти живут в аду. Скворец живет в сделанном человеком скворечнике. Гаттерия живет в гнезде буревестника. Лошади живут в конюшне. Лисы и барсуки живут в норах. Один леопард забрался на вулкан Килиманджаро. Крот живет в темноте, в подземном лабиринте и, говорят, боится ветра. Волк разрывает лисьи и барсучьи норы и устраивается в них. Крысы живут в человеческих жилищах и на кораблях. Свиньи живут на свинофабриках взаперти и визжат. Собаки живут в конуре. Место обитания кошки понятно. Люди живут в пещерах, хижинах, юртах, избах, палатках, но большей частью в домах.

Архитектор Маурер знал очень хорошо, что город, в котором он живет, — изобретение двадцатого века. Уже в начале века начали интенсивно изобретать новые города. Англия изобрела город-сад. Франция — массовые коллективные жилища, Америка — небоскребы. Но Ле Корбюзье с друзьями на этом не успокоились. По их мнению, между небоскребами остается слишком мало места, город-сад же, наоборот, недостаточно плотно заселен, неразумно тратится полезная площадь. Лучше всего, видимо, высотные дома, а между ними обширные озелененные пространства. В этом случае на гектар приходилось бы 400 человек, а не 50, как в городе-саде, но остались бы и солнце, и природа, и радость бытия. Ле Корбюзье считал, что в городе, где дома в 50 метров высотой отстоят друг от друга на 150–200 метров, сохраняются привычные человеку масштабы. Он называл дом машиной для жилья, потому что больше всего любил машины, он принимал их всерьез. Вообще же у города четыре функции. Необходимо, чтобы в нем можно было жить (habiter), гигиенично, удобно и при достаточном количестве солнца. Чтобы в нем можно было работать (trаvailler), причем место работы не должно быть далеко от дома. Чтобы там можно было отдыхать, то есть культивировать тело и дух (clitiver l'esprit et le corps), для чего среди домов необходимо создавать спортивные площадки, пляжи и объемы с песком, где усталые от работы люди могли бы проводить время и восстанавливать силы для следующего трудового дня. Этим трем факторам — проживанию, труду и отдыху — должен, разумеется, сопутствовать четвертый: возможность передвижения (circuler). Маурер с этой теорией был полностью согласен. Да и что возразишь на это? Также Маурер был согласен и с тем, что возведение новых городов неизбежно. От пороков предыдущей общественной формации следует избавляться. Ле Корбюзье и его многочисленные последователи во всех странах обосновали анахроничность старого города следующим образом: в старом городе замкнутые, темные и мрачные внутренние дворы, стесняющие и подавляющие человека. Там мало кустов, деревьев, солнца и ветра. На узкие улицы совсем не попадает свет. Дома расположены в непосредственной близости от улицы, где движутся машины, где круглый день непрерывный шум и суматоха, а воздух насыщен выхлопными газами. Часть квартир, например нижние, постоянно лишены солнца, а влияние этого на здоровье человека известно. Через каждые несколько десятков метров перекресток, что обусловливает возможные опасные дорожные происшествия и в то же время уменьшает пропускную способность магистрали. Кто хочет пойти в магазин, должен перейти улицу; приходится пересекать улицу и школьникам и детям ясельного возраста. Стоянок нет, и машины вынуждены останавливаться у тротуара. Новый город должен быть другим. Его должны пронизывать транзитные транспортные магистрали, отделенные от жилых районов зелеными поясами. Внутри микрорайона все проблемы также должны разрешаться без пересечения магистралей. К торговым и культурным центрам должны вести небольшие улицы, где машины движутся медленно и безопасно. Кроме того, должны иметься небольшие улочки только для пешеходов. Дома должны располагаться так, чтобы каждая квартира получала достаточно солнечного света. Торцы зданий выходят в сторону улицы, чтобы в квартиры попадало меньше шума. Некрасивые и бессмысленные палисадники уничтожаются. Исчезают грязные и темные задние дворы. Со всех сторон есть доступ воздуху и солнцу.

На макете город виден целиком. Строители имеют представление о геометрии города. Сам Ле Корбюзье говорил, что геометрия и бог восседают на одном троне. Плохие же города умрут от недостатка геометрии, утверждал Ле Корбюзье. Архитекторы теперь — словно боги. Как Гулливеры. Одной рукой они переставляют жилые блоки с одного места на другое. Двумя пальцами вытаскивают деревья из земли и сажают их куда надо. Все это они проделывают на макете. Макет при проектировании нового города необходим, он дает представление о городе в целом.

Правда, подобные, воздвигнутые для богов города были в истории известны и раньше. Во второй половине XV века Антонио ди Петро Аверлино создал город в виде круга, где радиальные дороги вели в центр, а в местах их пересечения с концентрическими были устроены небольшие площади. В Городе Солнца Кампанеллы было семь сфер. Альбрехт Дюрер спроектировал в 1522 году город в виде квадрата с большой площадью в центре. Пальма Нуова спроектировал в 1593 году город у подножия Альп, он был шестиугольный. Нё-Бризак во Франции во второй половине XVII века напоминал крест. Здесь еще надо иметь в виду, что уже романские и готские церкви строились для того, чтобы на них взирал бог (самолетов ведь тогда не было). В плане они имели вид креста. С человеческого уровня это заметить трудно. Но эти соборы были городами божьими. Бог тогда еще существовал. Теперь все изменилось, понимал Маурер. Теперь важна не формальная симметрия, а спонтанность, свобода, дома растут среди лесных островков, как грибы. А мы, архитекторы, бродим с корзинками.

Нелегко опережать свое время, как в любую эпоху его опережали все прогрессивные умы, как, собственно, и должно быть. Строительство новых городов сталкивалось с поразительными, совершенно непредвиденными трудностями. И против архитекторов не выступала ни бюрократия, ни природа, сами жители ополчались на них со своей консервативностью. Например, в США в начале пятидесятых годов построили в Сент-Луисе действительно новый город. Он возник на месте старых грязных пригородов. Лучшие архитекторы проектировали его, лучшие социологи вели психометрические исследования. Предусмотрели не только архитектуру, но и духовную атмосферу. В этом городе должно было возникнуть новое общество. Здесь продумали все. Даже круг знакомств, даже возможные конфликты между жителями. И чем ответили люди? Они не захотели жить в новом, полностью отстроенном городе. Они его уничтожили. Расцвела пышным цветом преступность. Жители начали убегать семьями. В конце концов новый город почти опустел. Только наркоманы и никому не нужные старики остались бродить среди великолепных зданий. А поначалу здесь было 12 000 человек. Попытка изменить общественный уклад и условия жизни кончилась тем, что в начале семидесятых годов городские власти постановили взорвать вышедший из-под их контроля отверженный чудо-город. Так ответили люди тем, кто им желал добра! И даже среди своих нашлись предатели! В связи с распространившейся в начале семидесятых годов ностальгией по прошлому (похмелье после молодежного движения) снова вошел в моду старинный город. С печальным изумлением Маурер наблюдал, как люди устремились назад, в пещеру. (Как известно, Станислав Ежи Лец сказал по этому поводу, что можно и в пещеру, но все мы туда все равно не влезем). Снова вылезли на свет божий сектантская робость, страх перед техникой и прогрессом. Явления, периодически угрожавшие миру. Каждый раз начинают оглядываться назад, когда впереди что-то рискованное, захватывающее. Пытаются игнорировать такую объективную реальность, как современный город. Делают вид, будто в таком городе невозможно жить. Забывают ту простую истину, что в будущем все будут жить в городах. Маурера изумляло то, как новое поколение архитекторов с презрением относилось к Городу Солнца, с каким мещанским восторгом говорили они о пригородах, закоулках, летних домиках, старых овощных складах, отслуживших свое кораблях и всем таком прочем, невозвратно ушедшем в прошлое. Они хотели вернуть времена, когда город не отвечал физиологическим потребностям человека, когда интересы коллектива подчинялись интересам отдельной личности. Но именно Ле Корбюзье сказал: «Частный интерес должен быть повсеместно подчинен интересам коллектива. Тогда перед каждым индивидом откроются все возможности для удовлетворения стремления к счастливому семейному очагу и красивому жилью». Ну хорошо, подумал Маурер. Мустамяэ предоставляет кров почти ста тысячам человек. Район это просторный и светлый. Здесь нет ничего преувеличенного и неестественного (как тогда, когда кич снова вошел в моду и тонкая игра, именуемая camp, обуяла интеллектуалов). Как соавтор, Маурер оценивал Мустамяэ выше, чем главные авторы. Что же, думал он, может быть, нам следовало выкрасить Мустамяэ синим и красным, насовать повсюду лотков, открыть толкучки, научно оправдать всяческую пошлую суету? Недостатков и так хватает. Новый человек любит старое, печально подумал Маурер. А мы, стареющие, должны быть современными! Молодые консервативны, старики защищают прогресс. Но за прогресс надо платить, как за всякую вещь. Это Маурер, чье детство пришлось на период капитализма, понимал очень хорошо. Он понимал боль знаменитого архитектора, который очистил пригороды Рио-де-Жанейро от грязных фавел и на их месте возвел прекрасный, просторный функциональный город-спутник. Здесь никогда не зазвучат холодные ритмы колонн, провозгласил знаменитый архитектор. Не зазвучали. Архитектор сделал выбор. Колоннам он предпочел человеческое счастье. Разве он был не прав в своем выборе? — возмущенно спросил Маурер. Неужели правильнее было бы предпочесть колонны человеческому счастью? Долой Мустамяэ! Станцуем тульяк^[5] на Штромке^[6] среди развалюх! Так думал Маурер о новом поколении архитекторов, чьи аргументы полностью совпадали с аргументами заурядного обывателя (приехал на такси, а дома не найти, и таксист запутался). Иногда собака кусает того, кто ей дает кусок. Новая школа утверждала, что современный город лишен ориентации, человек там не знает, откуда и куда он идет. У него вообще нет представления, где он находится. Что у города нет дисциплинирующего каркаса, фактора, позволяющего человеку реально воспринимать окружающую обстановку. Конечно, они вынуждены были признать близость нового города к природе, обилие в нем света и свежего воздуха. Но в то же время они утверждали, что города лишились внутренней напряженности и порядка, своего особого духа и содержания. Что в них отсутствует индивидуальное, интимное измерение (эти два слова, по мнению Маурера, вообще нельзя применять по отношению к городу будущего). Что города стали пустыми. Что большие бессмысленные пространства между унылыми громадами домов неизвестно что собой представляют — природа это или улица, местность или место, дорога или площадь. Что там нельзя ни отдыхать, ни ходить, ни лежать, ни дышать и что единственная мысль, которую они внушают, это поскорее напиться.

Архитектор Маурер, конечно, и сам знал, что на Мустамяэ удалось далеко не все. Что многое там еще далеко от совершенства. Что если там бродить, не получаешь представления о городе целиком. Дома и промежутки между ними столь велики, что структура города с точки зрения одиночного пешехода остается статичной. Город открывается лишь тому, кто промчится через него на автомашине. Но это ведь особенность всех новых городов. И так ли уж это плохо? Все равно в будущем все будут ездить на машинах. Неверно также думать, будто лучше всего город виден богу, что только отец небесный воспринимает структуру посвященного ему города и благодарит его создателей, как благодарил он их, взирая на Кельнский собор. Да на небе и нет никакого небесного отца, люди сами достигли неба! Эстеты похваляются, что в жизни не летали на самолете. Они с серьезной миной утверждают, что предпочтут скорее карету, повозку или грузовик с дровяным топливом.

Всю эту тоску по прошлому Маурер ненавидел. Он предпочитал смотреть вперед, он был мужчина. Он выбрал смелость. Он был один из тех немногих соавторов проекта, кто занимался им ежедневно. Прочих жизнь забросила в другие районы. И теперь Маурер со злостью замечал, что те, кто не разделял с ним его будней, даже главные авторы, начали находить в Мустамяэ всяческие недостатки, кто в прямой, кто в завуалированной форме. Маурер не терпел флюгеров. Героизм утомлял его, как и любого другого, но он не жаловался никому, даже жене, тем более детям. Маурер считал, что в жизни надо быть смелым, что всем надо дарить эту смелость, а не лишать их ее. Раз на свет родились, будем сильны, думал Маурер. Жизнь и сила — синонимы. Материя не терпит слабости. Ночь, влажность, слезы, туман, болота, змеи, духи, лианы, шампуни — весь этот хлам Маурер не терпел. Луне он предпочитал солнце.

5

Швейцар Тео в последнее время занимался развитием магнетизма. Он знал, что магнетический мужчина всегда спокоен, никогда не нервничает. Магнетический мужчина никогда не смотрит людям в глаза, ни в правый, ни в левый, а только в переносицу, между глаз, и смотрит так, что сразу же чувствуешь, как тебя пронизывает его взгляд. При этом магнетический мужчина всегда вежлив. Тео тренировался магнетическому взгляду перед зеркалом. Он рисовал шариковой ручкой точку между глаз и смотрел на нее в зеркало, примерно четверть часа. Упражнения помогли хорошо: с женщинами вступал в разговор почти всегда, заделывал не каждый раз, но расположение выказывал постоянно, особенно по благоприятным дням. Тео так привык глядеться взеркало, что чувствовал себя неуверенно в помещениях, где зеркал не было, ведь не знаешь, как ты выглядишь, если нету зеркала. Порой его охватывал страх, существует ли он вообще, поскольку этому не было никакого подтверждения. Поэтому Тео нравились ванные, купе, гардеробы, прихожие, спальни, парикмахерские, швейные ателье; на работе же он мог разглядывать себя постоянно. На улицах он гляделся в витрины. В Старом городе, где были маленькие и высоко расположенные окна, Тео чувствовал себя неуверенно. Еще он делал гимнастику лица: улыбался без причины, растягивал рот до ушей, выпучивал глаза, широко разевал рот или же, наоборот, сощуривался и поджимал губы в одну точку. Тем не менее он находил в себе новые недостатки, хотя и удалось избавиться от прыщей. Он заметил, как расширяются поры на коже щек. Попытался исправить дело самовнушением, но пока безуспешно. Некоторые вещи вообще не получались. Конечно, часто это зависело от расположения звезд. Один раз влияние Урана оказалось столь неожиданным, что Тео потерял двести пятьдесят рублей — самая крупная утеря денег за всю жизнь. Иногда Марс вызывал жестокие мысли. Сатурн в отношении женщин всегда действовал положительно. На всякий случай Тео носил оловянный перстень с ониксом. Перстень сделал ему один человек. Серы, опиума, мускуса и мирры у него не было, и достать их было неоткуда. Олег, читавший английские книжки, сказал, что раз у Тео планета Сатурн, то ему надо сжечь на огне толченый мозг черной кошки, но Тео эти зверства были не по душе. Он рассчитывал как-нибудь обойтись и без этого. Ему не нравились все эти идеалистические штучки и магия, которые восхвалял Олег. Тео был материалист. Он верил, что все явления имеют научное объяснение, физическую основу. Пока сама наука еще недостаточно развита, она не может еще все объяснить, но разовьется и все объяснит.

Ночью Виктора забрали в милицию. Они шли через вокзал. Виктор к кому-то пристал. Тео ему не велел связываться, но Виктор только пуще разошелся и схватил того за грудки. Тут же поблизости оказался милиционер. Виктор сразу не разобрал, что он милиционер, и на него тоже полез. Разумеется, его увели. Тео с женщинами на всякий случай держался подальше. Милиционеры занялись Виктором и не заметили, что он в компании. Но он сам дурак, разошелся на вокзале, где полно милиции. Фактически Виктор примитивен. Неизвестно, где и работает, наверно, чернорабочий. Он остался с женщинами один. Одна блондинка, вторая рыжая, но он не понял, может, крашеная. К рыжей Тео сразу почувствовал огромную любовь, но и к блондинке не остался равнодушен. Они пошли с вокзала, и одна, эта белая, позвала к себе. Может, они были сестры, но Тео не стал спрашивать. Он купил у таксиста водки, женщины тоже дали по рублю. По дороге Тео развлекал женщин разговором. Рассказал пару снов, виденных в последнее время. Один такой. Огромный, нескончаемый берег моря, пляж, и одетые, в купальных костюмах, люди загорают, все вповалку. Кажется, будто все спят, у всех глаза закрыты. А в небе кто-то летит. Второй такой. Широкое ровное поле, и по нему идет дорога. Впереди какой-то сад, сад счастья, и его надо пройти, но так, чтобы никто не видел. Тео бросился на землю и через этот счастливый сад прополз, и никто его не заметил. Потом он оказался голый в одном большом доме и купил там двух маленьких зверьков. Но больше всего я во сне вижу горы, пояснил Тео. Один раз втроем в железной клетке стали падать с высокой горы, а убило меня одного. Еще видел на склоне стадо овец, продолжал Тео, а другой раз на вершине видел велосипед, он сам собой стоял, без подпорки. Болтая так, Тео держал обеих женщин под руку. Одна, белая, вспомнила Виктора, но Тео сказал, что его теперь до утра не увидишь, наверно, увезли в вытрезвитель. А вон, смотрите, деревья некоторые уже облетели почти, обратил он внимание женщин на перемены в природе, сразу вдруг столько листьев облетело, а остальные все желтые. И туман подымается, добавил он, вздохнув, ну и густой, дышишь и чувствуешь его. Все трое глубоко вдохнули осеннюю сырость. Вот и год прошел, охнула рыжая. Тут белая сказала, что вон в том доме она и живет. Сразу за гостиницей, недалеко.

Зашли в квартиру. Тео похвалил обстановку и разлил водку. Женщины поставили музыку, и Тео стал с ними танцевать. Станцевали четыре танца. Когда он танцевал с блондинкой, рыжая ушла на кухню. Когда она снова вошла, Тео и блондинка целовались. Она была какая-то странная. Сказала, что немножко почитает. Взяла книгу и уселась в угол на стул. Тео с блондинкой были в другом углу на диване. Блондинка выключила свет, но рыжая сказала, что ей ничего не видно, и снова включила. Она была страшно нервная. Ох, не обращайте на меня внимания, сказала она с притворной вежливостью. Тео и не обращал. Он в это время высказывал мысли о любви. Блондинка его не слушала, а рыжая слушала, даже что-то вставляла от себя, сначала довольно едко, потом все мягче. Выходит, я человек необыкновенный, подумал Тео. Рыжая отложила книгу и смотрела на Тео во все глаза. Иди сюда, дал понять Тео, что-нибудь придумаем. Займемся чем-нибудь поинтереснее? — сказал Тео. Рыжая кивнула. И спросила, а можно, она Тео руки и ноги свяжет? Тео сперва заколебался, но разрешил. Рыжая принесла из шкафа веревку и связала Тео руки и ноги. При этом говорила что-то чудное, называя Тео маленьким пленником и сладким каторжником. Завтра опять пойдешь на свинцовые рудники, сказала она, зевая. Блондинка потеряла к Тео всякий интерес, пила одна за столом водку и листала ту самую книжку. Страницу не потеряй, крикнула ей рыжая и спросила у Тео, любит ли он ее еще. Сейчас нет, ответил Тео, подожди немножко. Рыжая встала и отошла к столу, оставив связанного Тео лежать на диване. Тео хотелось курить, но он не мог двинуться. Дайте сигарету, потребовал он, а лучше развяжите. Лежи, лежи, раб, по-дурацки ответила рыжая, подняв бокал. Тео охватило нехорошее предчувствие. Он стал извиваться, но веревки были крепкие, резали тело. Убьют еще, подумал он в страхе, всякие ведь есть порочные типы. А может, и еще чего похуже сделают. Блондинка уже поигрывала столовым ножом. Отпустите, заорал Тео, милицию позову! Рыжая засмеялась: ну зови, зови. Тео так барахтался, что упал с дивана. Тут к нему подошла блондинка, в руке нож. Тео заорал во всю глотку, но блондинка его успокоила и разрезала веревки. Еще весь дом разбудит, сказала она и села к Тео на ковер. Они предались охватившим их чувствам. Рыжая в это время снова углубилась в книгу. Потом Тео спросил, что за книга. Флобер, «Воспитание чувств», ответила та, очень интересная книга. Тео не читал. Тут неожиданно пришел Виктор, его отпустили. Ну, приступим, сказал он радостно, ставя на стол бутылку. Но Тео сказал, что устал и больше не хочет. Орган опять начал побаливать. Кроме того, было в этих женщинах что-то подозрительное. Какое-то непонятное пресыщение и злость овладели Тео. Опять его не устраивал этот мир, где он был вынужден жить. Опять он почувствовал, что создан для лучшего. Он пожелал всем хорошей оргии и удалился.

На улице был страшнейший туман. Тео долго не мог поймать такси. Домой он добрался в три. Заплатил по счетчику, стал подыматься по лестнице. И тут заметил черную струйку, сочившуюся сверху по ступеням. Что-то в этой струйке было знакомое, но сразу Тео не сообразил, что это такое. Сердце забилось. Он поспешил наверх. Кровь текла с четвертого этажа. Там лежал какой-то пьяница. Он, видимо, в коридоре упал прямо на окно и порезал стеклом вену. Он не двигался, но явно был жив. Тео бросился к первой двери и позвонил. Выглянул мужчина. Вам чего? — спросил он из-за цепочки. Помогите, там умирает кто-то, сказал Тео. Тот сразу же захлопнул дверь. Тео бросился к другой. Открыл молодой человек в халате. Тео позвал на помощь, на лестнице раненый. Молодой человек согласился. Да, конечно, сказал он и вышел на лестницу. Но тут же остановился. Я не могу, сказал он, бледнея. Что не можете? — спросил Тео. Не могу кровь видеть, хрипло ответил молодой человек с мольбой в лице. Тео махнул рукой. Проклятое человечество! Я не могу, повторил молодой человек. Черт, пустите тогда хоть позвонить, зарычал Тео. Ох, пожалуйста, молодой человек был предельно вежлив. Он открыл дверь и принес Тео прямо в руки телефон. Тео вызвал «скорую помощь». Молодой человек попытался было еще оправдаться, но Тео иронически заметил, что каждый волен бояться чего хочет. Он сторожил незнакомого пьяницу до тех пор, пока прибыла «скорая помощь». По просьбе врачей он еще помог нести носилки и запачкал пиджак кровью. Поднимаясь по лестнице, он заметил, что кровь на цементном полу какая-то пенистая, будто взболтанная.

Из дома он выглянул вниз. «Скорая помощь» пропала в густом тумане. А если бы ее не было? А что стало бы, если бы не было Тео?

Недавний бардак был необычный, а все же какой-то нездоровый. Тео предпочитал таким бурные дионисии. Декадентство было ему не по душе, органически чуждо. Космическая мощь, звездные миры, далекие планеты и галактики действовали на Тео очистительно. Он был куда глубже, чем считали его недруги. В нем был здоровый дух. Секс, связанный с насилием, его не вдохновлял. Он вздохнул и сел за свою книгу. Люди должны узнать правду. Настало время проповедовать высшие ценности.

Как раз в то время 57-летний американец Эдвард Джост вылетел на воздушном шаре из Милбриджа, США, намереваясь перелететь Атлантический океан. Он рассчитывал через четыре-пять дней достичь Европы. В его распоряжении были радиопередатчик, радионавигационные приборы и даже автопилот, хотя Тео, читая газеты, не мог понять, что он будет с этим автопилотом делать. На воздушном шаре ведь нет мотора! Однако старик готовился к своему перелету полтора года. Значит, знал, чего хочет.

Настоящий идеалист, подумал Тео с завистью. Плывет между небом и морем, касаясь самой вечности, вдали от суетной жизни. И я бы хотел летать, подумал Тео. Но не в пошлых, хотя и опасных условиях. Я хотел бы быть птицей.

6

Пеэтер знал мир по глобусу и еще по тому, что насчет глобуса говорили. Разные уголки мира он знал по рисункам и фото. Во многих песнях тоже пели про необъятный мир. И по телевизору каждый день показывают разные страны и народы.

Сам Пеэтер жил в Эстонии. По его мнению, чем дальше была страна от Эстонии, тем она была пустынней и неприглядней. Особенно пустынны были острые кусочки на карте, вдававшиеся в море, их называли полуостровами. Это были: мыс Доброй Надежды, Камчатка, Огненная Земля, Аляска, Таймыр. Это самые пустынные. Другие же, наоборот, в густом окружении, защищены другими, потому там тепло. Полуостров Ямайка, где находился Сингапур, был густо окружен островами. Италия и Греция в Средиземном море тоже закрыты, тоже в тепле. Скандинавия же лезла упрямо на север, выставляла вперед горб. На Флориде было и так тепло, можно догадаться по названию. Таким же образом можно было сравнивать и острова. Один далекие, одинокие, холодные: Новая Зеландия, Исландия, Гренландия, Гаваи, Кергелен (там уж точно скудная растительность и постоянно дует ветер). Другие бок о бок с соседями, там явно тепло: Куба, Гаити, вся Малайзия, Япония, Сицилия.

Как там живется? В мире было много мест, знакомых Пеэтеру, хотя он там не бывал. Ему туда и не надо было отправляться. В Японии сплошная толкотня, все зажаты, людям конца не видно. В Париже поют и зимой ходят без шапок. В Англии валяются кверху пузом на хорошо ухоженной траве, задрав одну ногу на другую, и смотрят в небо. В Италии без умолку кричат. В Испании бой быков. В глубине России, среди снегов, громадные институты из стекла, где работают юноши в очках, которые обо всем спорят, а по вечерам танцуют. На полуострове Таймыр ждут прихода полярного дня. В Турции и в Иране душно, песок. На Суматре нельзя совать в воду ноги — в грязи таятся крокодилы, только глаза выставили из мутной воды. В Африке машину с радостными криками окружают негры и заглядывают внутрь. В Тибете вокруг монастырей одиноко бродит снежный человек. Австралия ровна и пустынна, вся желтая. На Огненной Земле небо все время в облаках и дует ветер. В Бразилии в джунглях уж если заблудишься, назад не выйдешь. В глубинах Тихого океана живут светящиеся рыбки. В Пярну есть мол, на дне озера Валгъярв что-то нашли, в Хаапсалу на каменной скамейке сидел Чайковский, в Кярдэ есть маленький дом отдыха, в Килинги-Нымме живут хорошенькие маленькие девочки.

Так что в мире нет такого места, где бы ничего не было. Где нет людей, есть хотя бы песок и галька.

Основные занятия у людей — это разговаривать, работать и убивать. В Америке все говорили, что все хорошо, в Европе — что все плохо. В Азии и Африке говорили о своих делах. В Австралии ничего не говорили. В Африке работали вручную, в Америке — машинами. В Китае ловили воробьев. На Украине полевые работы сопровождались симфонической музыкой. Убивали тоже очень по-разному. В Северной Америке стреляли из пистолета из мчащейся машины. В Мехико убивали в барах. Во Вьетнаме строчили из автомата с вертолета. Во Франции исчезали бесследно. В Западной Германии пользовались пулеметом. В Швеции разбивались на машине. В Финляндии топились. В Сибири веками дрались на ножах, в Японии — на мечах.

Одно было ясно: мир населяли разные люди — плохие и хорошие. Мама пыталась говорить, что в каждом человеке есть и хорошее и плохое, но это неверно. Может, и есть немного, которые одновременно и плохие и хорошие, но Пеэтер таких не встречал. Одни злые, другие нет. Например, Пеэтер видел из окна одного безногого, который шутки ради наезжал своей коляской на других. Это плохой человек. Те, на кого он наезжал, ни в чем виноваты не были, а извинялись перед инвалидом. Это хорошие люди. Мир разделился надвое, это очевидно. Хорошие могли бы всех плохих убить, тогда бы мир стал лучше. Но хорошие не хотят убивать, или не умеют, или им лень. Вот поэтому и весь мир плохой.

Пеэтер смотрел на улицу. Если собиралось несколько мужчин, они начинали ругаться. Если несколько женщин, — значит, шли на день рождения. Если женщина с мужчиной, — значит, шли домой. Если шел один мужчина или одна женщина, — значит, с работы. Двое мужчин обсуждали мировые события, две женщины поверяли друг дружке свои заботы. Издали люди казались похожими, вблизи же сильно отличались друг от друга. Различия заключались не только в одежде, лица тоже у всех были разные. Одно лицо очень красивое, и одежда тоже красивая. Другое лицо просто страх, и одежда чаще всего безобразная. Может, одежда делает лицо безобразным либо же красивым? У красивых большие глаза, быстрая походка, тихий голос и обязательно что-нибудь в руках. У некрасивых маленькие глаза, громкий голос, а руки в карманах. Красивые ходили большей частью одни, некрасивые по несколько человек. Красивые встречались и разговаривали только с красивыми, некрасивые имели дела соответственно с себе подобными. Темной ночью не видно, кто красивый, кто некрасивый. Поздней осенью фонари не горят, приходится только слушать голоса. Иногда в темноте куча народу и непонятно, красивые это или некрасивые, и что они там делают. И выяснить невозможно, потому что вдруг все расходятся и становится тихо. Иногда в темноте лаяли собаки, но было не видно, принадлежат они кому-нибудь или бездомные. Кошки кричали человеческими голосами, значит что-то у них случилось, но языка не разобрать. Если люди кричали, как кошки, значит пьяные. К утру проспятся, опять станут тихие. Водочные бутылки бывают с разными наклейками, но действуют одинаково. Зачем тогда разные водки? Этого Пеэтер не знал.

В деревне мало людей, как хороших, так и плохих. Поэтому там страшней. Там леса, а в лесах живут звери. Пеэтер их боялся, потому что не знал, какие они. Лес зверей прячет. Но они там живут, это точно. Точно, что в лесу живет волк. Точно, что там живет медведь. В чаще прячутся лиса, олень, жаба, змеи. Однажды, когда собирали ягоды на болоте, Пеэтер начал плакать. Змеи хитрые, не показываются. А в кустах слышно, как они шипят. На болоте вода жирная, неподвижная. Пеэтер хотел, чтобы мама унесла его с болота на закорках. Ноги у него тонули во мху, а подо мхом кто-нибудь мог затаиться. На асфальте все видно, до последнего жучка. На улице видно далеко. Опавшие листья сразу подметают. От снега дворник разбрасывал соль. А в деревне у всех сапоги в грязи. Асфальта у них нет. В Африке живут дикари, в Тибете — снежный человек, давным-давно жили первобытные люди. Пеэтер знал, кто живет в городе, кто в деревне. Сам он был городской человек.

Он сидел у телевизора. Он услышал, что американец Эдвард Джост, полетевший через Атлантику на воздушном шаре, успешно преодолел половину пути. Безумец, храбрый одиночка, находился в пятидесяти милях от Азорских островов. Весь мир ожидал о нем новых вестей.

На воздушном шаре нет моторов, подумал Пеэтер. Если Эдвард Джост порядочный человек, с ним, наверно, там вверху разговаривает бог. Других бог не замечает, а Эдварда Джоста заметит обязательно.

Поздняя осень

1

Ээро печатал стихи большей частью на прямоугольных листах бумаги размером 29х21 сантиметр. Бумага была более или менее белая, иногда желтоватая. На одном листе умещалось тридцать строк. В строку влезало свыше шестидесяти букв, если печатать от начала строки до конца, однако стихотворные строчки были, как правило, короче. Буквы всегда были одни и те же, те, что имелись на пишущей машинке. Иногда, закончив стихотворение, Ээро думал, что ему сегодня удалось выразить всю свою жизненную концепцию, сказать в пяти строчках все, что можно еще сказать о мире. Но потом он вдруг обнаруживал, что это всего лишь знакомые буквы на знакомой бумаге. И тогда им овладевало отчаяние, из-за того что выразительные средства стиха столь ограниченны. Он завидовал тем видам искусства, которые связаны с телом, голосом, цветом. Где вторгаются в жизнь, заглядывают в глаза, кричат, меняют образ, исчезают, переходят в иное измерение. Где от искусства не уйдешь. Как в театре, где подносят к носу кулак и направляют в глаза свет, как в кино, где неудобно уйти во время сеанса, как в музыке, которая действует на вегетативную нервную систему уже одним своим шумом, так что мурашки бегут по коже, и тем сильнее, чем больше оркестрантов или певцов. А стихи молчат. Запертые в книжку, которую надо открыть. Открыть доброжелательно. Воссоздать их заново. Тогда стихи заговорят, тогда согреют. Когда его совсем уж начинали одолевать сомнения относительно назначения современной поэзии, он созывал коллег, и они его поддерживали. Он читал, что Яан Кросс назвал поэзию органом самопознания, Белинский — народным самосознанием, цветом и плодом духовной жизни, Фейербах — общественной совестью. Ламартин считал, что поэзия — это наиблагороднейшая из форм, в которую может быть облечена человеческая мысль. Шелли назвал поэта соловьем, Толстой — огнем, загорающимся в душе человека, Каплинский — канарейкой в шахте, предупреждающей о повышенной концентрации газа, Платон — крылатым существом. Анна Хаава сказала: стих — пылающая правда, кровь, стучащая в тебе, то, что выразить ты должен, даже вопреки себе. Каплинский назвал сложение стихов полностью свободной деятельностью, Унгаретти — поисками духовного противовеса материи. Энценсбергер — средством производства истины. Вальмар Адамс считал, что поэзия не богадельня, где комендантом злой старик, а руки, поднятые к небу, и в небо выплеснутый крик. Пушкин был уверен, что в жестокий век восславил свободу и сохранил человеческое достоинство. Иоганнес Р. Бехер утверждал, что поэзия необходима государству, чтобы оно могло стать во всех отношениях человечным и этот уровень человечности расширять и повышать. Лермонтов считал, что стих его звучал как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных. Якоб Лийв считал, что к нему рано пришла поэзия и воскликнула: дитя, ищу тебя! Ээва-Луиза Маннер сказала, что поэзия — способ жить и единственный способ умереть. Карл Эдуард Сёёт утверждал, что у него всего было вдосталь, ему оставалось только все это заставить сверкать в стихе. Свет и музыка на театральной сцене, музыка души, улей, меда полный, звездная ночь, цветок апельсина и знамя, сестра, мать и невеста, праздник интеллекта, черногривые, цвета восхода, быки Альтамиры, забрезжившие сквозь зеленоватое стекло в скафандре летящего на Уран астронавта, кровь сердца, старое вино — так поэты называли поэзию.

Но и у поэтов бывали минуты слабости. Бенн в приступе дурного настроения называл себя существом, распявшим самого себя, и утверждал, что слагать стихи — значит превозносить существеннейшие вещи на непонятном языке. Джонни Б. Изотамм прямо сказал, что стихи — вообще не работа. Пауль-Эрик Руммо сравнил стихотворение с пальцем из слов, который на что-то указывает, и пожалел, что читатели смотрят на палец, а не туда, куда он указывает. Брехт хотел писать о цветущих яблонях, но только омерзение, вызванное речами фюрера, заставляло его хвататься за перо. Бетти Альвер знала моменты, когда, не унижаясь до укоров, певец уходит из толпы базарной, чтоб исступленно, вдалеке от взоров служить отважно правде светозарной.

Анна Хаава сказала, что поэзия — это то, чего ветром не приносит, чего не вытряхнешь из рукава. Юри Юди спросил: о чем он пишет стихи, этот поэт? И ответил: они о жизни, и ничего иного в них нет. Пауль-Эрик Руммо утверждал, что стихи — это случайные образы, которые принимает поэзия. Так же считал и Каплинский: поэзия входит в нас и диктует себя.

Наверное, все так и есть. Стихи приходили сами. Ээро завидовал прозаикам, которым явно нужно было вдохновение, — иначе как бы они справились со своей долгой, тяжелой работой. Особенно Бальзак или Сименон. В их случае непременно должно было присутствовать вдохновение. И все же Эжен Сю не сказал бы, что проза входит в него и диктует себя. У него и ему подобных должна была быть божья искра. Ээро не знал, что это значит. Ему оставалось только записывать стихотворение.

Но потом отвечал лично он, хотя поэзия под его пером лишь приняла случайные образы. Он продавал от своего имени. Был такой обычай — продавать стихи. Некоторым это казалось неприличным, но в европейской культуре это была старая традиция. Все поэты так делали. Отдал стихотворение — получил деньги. Тут есть резон. Сложенье стихов — это все-таки работа, по крайней мере такая, которую поэт умеет делать лучше всего. А если и не работа, а чистое безумие или что-то еще, все равно нельзя позволять, чтобы тебе мешали, все равно придется за стихи деньги брать, чтобы было на еду и на одежду тоже. Если уж социум однажды решил терпеть безумцев и даже оплачивать их, надо это использовать — бог ведает, когда у социума изменится настроение.

Вот один пример того, какие сумасшедшие эти поэты.

Рано утром у Ээро прямо под ухом зазвонил телефон. Предчувствуя самое худшее, Ээро нашарил трубку сонной рукой. Звонил коллега, нонконформист, который всегда выступал со своим мнением. Вот и сегодня. Поздравляю, завопил коллега. Спасибо, едва нашелся Ээро. Ну это же здорово! — вопил коллега. А почему ты не спрашиваешь, что здорово и с чем я тебя поздравляю? Ээро сел на постели. Что же такое случилось? С чем же поздравляют поэта так рано, в семь утра? Что могло случиться? Машину ему подарили? Едет в Италию? Смотреть на затопленную Венецию? Получает новую квартиру? Книжка его выходит на английском или русском языке? Что с поэтом стряслось?

неужто не знаешь

продолжал темнить коллега

все все уже знают

честное слово ничего не знаю

ответил Ээро

ты народного получил

почетное звание от имени народа

указ напечатан в газетах

я народный писатель

Ээро не мог поверить

да ты теперь народный писатель

Ээро сглотнул

Последовала длиннейшая пауза. Коллега в свою очередь был удивлен. Слушай, ты поверил? — спросил он наконец. Нет, сказал Ээро. Коллега смачно расхохотался. Уже с пятью сыграл эту шутку! Он назвал имена. Все поверили, продолжал коллега. И в деталях описал, кто как реагировал. Ээро слушал, потом встал и, держа трубку у уха, выглянул на улицу. Была ясная солнечная погода. Действительно, прекрасная осень, прямо классическая. Ээро заметил, что уличное освещение забыли выключить. Явно у них что-то с памятью. Горящие лампочки казались при свете солнца желтыми, бледными. Пошел ты к черту со своими шутками, окончательно разобидевшись, сказал Ээро. В такую рань шесть писателей разыграть. Со сна! Анархизм оголтелый. А может, он с ума сошел? — подумал Ээро. Слушай, спросил коллега, а ты не слышал разговоров, будто я с ума сошел? Он словно прочел его мысли. Он, видимо, считает, что поэт должен быть сумасшедшим. Не слышал, грубо ответил Ээро. Коллега разочарованно попрощался и повесил трубку. Занималось прекрасное утро, а настроение у Ээро было испорчено. Он был не народный писатель, а коллега вовсе не был сумасшедший. Ээро был писатель, стоящий далеко от народа, а коллега был обычный человек. Печально, но факт.

С утренней почтой пришло письмо от огнеземельца и бандероль. Письмо было короткое. Огнеземелец был счастлив на Мустамяэ в кругу друзей, которые его понимали и ему сочувствовали. В книге были сказки Огненной Земли. Первая — легенда о потопе. Однажды вода затопила всю землю. Немногие люди обратились в тюленей и бакланов. Потом вода ушла, но они так и остались тюленями и бакланами. Причиной несчастья оказалось то, что шаманы вовремя не заметили, как вода прибывает. Когда вода стала прибывать в другой раз, шаманы заметили и остановили воду. Люди снова стали жить на земле.

Ээро отложил письмо. За окном царил полнейший покой, тишина, какая всегда бывает в этом районе по утрам. Дети были в школе, пьяницы дрыхали, рабочие люди работали на фабриках и в бюро. Огромные коробки домов меланхолически дремали и будто ожидали чего-то. В сотнях их глаз застыл вялый вопрос. Одинокая розовая ночная рубашка среди грустного пейзажа, на холодном ветру. Ээро задернул занавески, зажег свет, будто на дворе ночь. Не то чтобы он хотел изолировать себя от окружающего мира. Он не прятался в башню из слоновой кости. Но он больше любил мир тогда, когда его не видел.

Он стал читать и провел за чтением весь день. К четырем он оживился, он относился к такому типу людей. К вечеру им овладело беспокойство. Ринулся на улицу, к читателям. На улице нечего было делать. Разве что супермаркет, полный людей и макарон. Ни скамейки, ни бара, ни музеев, ни кино. Трудно, негде убить время. Он бродил и мечтал о лучшем мире. Он мечтал о зиме. Когда не чувствуешь холода, когда спишь. Осенью холодный ветер пронизывает до костей. Всё где-то далеко-далеко, в вышине. Такое чувство, что тебя забыли. Тебя посчитали сильней, чем ты есть, и забросили на север, чтобы ты ждал в одиночестве. Когда стемнело, Ээро двинулся обратно к дому. Вдруг он увидел в своем окне огонь. Что мелькнуло в его голове в этот момент? Надо признаться, он подумал, что вернулась жена. Он понимал, что не такое уж это счастье, но ускорил шаги. Он спешил, не задумываясь над тем, навстречу чему он спешит. Открывая дверь, он не почувствовал никакого нового запаха и понял, что случилось то, о чем он сразу догадался, но не осмелился признаться себе: он забыл выключить свет, а включил его еще утром.

Комната была пустая

пустая и теплая

на столе были стихи

а читателя не было

где мой читатель подумал Ээро

мой милый любитель стихов

2

Когда Аугуст Каськ проходил мимо мусорного ящика, оттуда выскочил громадный тощий кот и скрылся в кустах. Аугуст Каськ трижды плюнул через плечо. Он с недоверием относился к городским животным, кроме породистых собак. Однажды ночью его в кухне напугала мышь, пробежавшая по его босой ступне. На дворе по ночам громко выли кошки, и было непонятно, кого они передразнивают. То как человек, то как филин, а то как сумасшедший. О чем они говорили, какими обменивались апокалипсическими новостями? Но ужасней всего орали чайки. Аугуст Каськ где-то читал, что как массовая птица чайка для Эстонии совсем недавнее явление, что их количество начало расти только в прошлом веке и теперь постоянно увеличивается. Но чайка ведь морская птица! А теперь они вились над кучами мусора, предпочитали город морскому простору, отбросы и вонь — соленой воде и запаху водорослей, тесноту — свободе. Время от времени стаи чаек взвивались как в истерическом припадке, как в приступе клинической злобы. Они описывали в глубине кварталов дикие, лишенные всякой, логики круги и вновь налетали с бешеным криком, выпучив глаза, прямо на окна, и люди, разумеется, видели это и реагировали каждый по-своему — кто бросал, чтобы утихомирить налетающую стаю, хлеб, который птицы хватали на лету, кто пытался для облегчения знакомства подражать их крикам. Чайка представлялась таким же выведенным из биологического равновесия видом, как и человек. Когда они подлетали к окну Аугуста Каська, он быстро задергивал занавески и смотрел на них в щелочку. Были и другие птицы, предпочитавшие город: воробьи скакали по асфальту, синицы селились в почтовых ящиках, под окнами прохаживались голуби, но они не были так воинственны, как чайки. Или их было еще не так много?

А вот людей было много. На это Аугуст Каськ всегда обращал особое внимание. За несколько лет у него появились среди людей свои любимцы и свои враги. Он знал сроки и маршруты их передвижения. Естественно, Аугуст Каськ не любил тех, кто ходил не по дорожкам. Сверху он видел, как уже за несколько недель вытоптали всю траву. Да еще оравы мальчишек со своим варварским футболом. Они оглашали всю округу дикими воплями. Бывали вечера, когда на дворе разгоралась настоящая битва. Играли в шпионов и в пытки. В исполнении детей Аугуст Каськ видел допросы, пытки, судебные процессы. Стоя у себя на верхотуре, Аугуст Каськ с ужасом думал о времени, когда подрастет поколение, у которого не будет ни образования, ни истории, которое не знает, откуда и зачем оно появилось. Наблюдал Аугуст Каськ и за возникновением первых любовных отношений, за тем, как мальчики в переломном возрасте выказывали к девочкам нарочитое презрение, как вели свои тайные разговоры, но случалось ему видеть и безобразия, мерзкие половые сношения всяких пьяниц и подонков. По отношению к человеку Аугуст Каськ был скептик. Он не удивлялся, когда дети швыряли друг в дружку гранатами из сланцевой золы, когда кто-то, в кого угодили камнем, вопил благим матом, когда заблеванные пьяницы заваливались в снег и тут же засыпали. Придет когда-то возмездие, думал Аугуст Каськ, когда-нибудь это племя заплатит за все, что наделало. Что ему нет места на земле, всему этому отродью, Аугусту Каську было ясно давно.

Когда-то Аугуст Каськ решительно выступил против темных сил. Он записался в народную дружину. В ночь накануне окончательного решения он думал, лежа в постели, почему бы и нет, почему бы не очистить улицы от пресмыкающихся и пауков, не загнать в клетку бешеную собаку. До чего же мерзким, по мнению Аугуста Каська, становится город по вечерам! Была особая порода людей, которые лишь с наступлением темноты вылезали наружу. Аугуст Каськ называл их домовыми, подпечниками, потому что они появлялись, лишь когда стемнеет. Как в миграциях крыс есть годовые особенности, так Аугуст Каськ находил их и в миграциях подпечников. Но при этом он не мог выяснить, каковы их причины. Климат не влиял: иногда темные силы массами вылезали при хорошей погоде, а иногда при сильном ветре. Другой раз наоборот. Атмосферное давление, расположение Луны и звезд, биологические ритмы, движение далеких созвездий, напряжения земной коры, солнечные пятна, искривления пространства-времени — что воздействовало на активность и нервную систему этого глубинного слоя?

Пробыл в народной дружине Аугуст Каськ только год. Он себя переоценил. Он не выносил вида крови, он на дух не переносил всех этих бездомных и деклассированных элементов. Если бы их можно было подвергнуть экзекуции с приличного расстояния, он бы это сделал. Но общество не доверило ему автомат, общество запретило всяческий самосуд. Ну хорошо, раз общество знает, что делает, пускай само и страдает, думал Аугуст Каськ. После этого он стал казнить людей взглядом, приговаривал их прямо на улице к какой-нибудь смертельной болезни или к несчастному случаю. Бывали дни, когда Аугуст Каськ, пребывая в дурном настроении, истреблял сотни человек, разумеется, в каждом отдельном случае тщательно взвешивая все за и против и основательно оценивая обвиняемого. Сколько социально вредных типов Аугуст Каськ ликвидировал за время своей санитарной деятельности? Десятки тысяч. Подобно волку Аугуст Каськ представлял собой необходимый экологический фактор. Но однажды ему пришло в голову: а вдруг его игра имела какие-то последствия, ведь он потом не проверял ни одного случая. А вдруг и в самом деле эти типы умерли от инфаркта или погибли в автомобильной катастрофе?

Но и порядочные, хорошо себя зарекомендовавшие люди были ужасны. На балконах часто появлялись безобразно толстые женщины, они оглядывали округу маленькими глазками и при этом что-то жевали. Всегда в розовом белье, будто и не подозревали о существовании других оттенков. Всегда молча, без единого слова. Аугуст Каськ предположил, что они едят колбасу и от их ртов исходит запах свежего мяса, как у собак (Сол Беллоу). За чей счет они питались? Не лучше ли было их самих скормить индийским и пакистанским детям, которые сейчас, сию секунду, или завтра, или послезавтра умрут от голода? Да и мужчины были не лучше. Включая и тех, кто не шатается по улицам, не пьет и не орет по вечерам на балконах и не вытирает жирные пальцы о шевелюру.

Ни в коей мере Аугуст Каськ не расценивал все человечество столь односторонне. Многих он уважал. Но одно надо честно признать: красивых людей и в самом деле было мало, как женщин, так и мужчин. Даже эти немногие выглядели безобразно. В руках таскали всякую дрянь, выбрасывали разные вещи, кресла с разодранным сиденьем, книги, которые они использовали как подставку для сковородки. Вокруг мусорных контейнеров валялись такие вещи, назначения которых и даже названия Аугуст Каськ не знал. Да и сами контейнеры были переполнены сомнительными предметами, сверкавшими на солнце или же невыносимо вонявшими. Мусор выбрасывали из окон, там же выколачивали ковры, выливали помои, нимало не заботясь о том, что под окном может кто-нибудь оказаться. После Нового года появился целый лес елок. Мальчишки их поджигали, исполняя вокруг жертвенного огня воинственный танец. Мальчишки же, правда, навострились собирать по кустам бутылки — единственное, что они делали полезного.

Некоторые хвалили новый район как раз за чистоту. Конечно, если сравнить с другими местами, говорили они. Ох, вы бы посмотрели, что творится в Старом городе! — вздыхали они. Или пойдите на Копли!^[7] — принимались они жаловаться. А тут уборщики на окладе, мусор ежедневно увозят, работают подметальные машины, дворники прогребают траву, общество непрерывно чистит свои авгиевы конюшни, но оно не проведет Аугуста Каська, который со своего наблюдательного пункта видит много скрытых пороков, остающихся незаметными для случайного прохожего. Внешнее благополучие не обманывало Аугуста Каська, он знал, что творят люди на самом деле.

Он ко всему привык. Если воскресным утром в шесть часов его будила ружейная стрельба, он не думал, что началась война, он знал, что это налакавшиеся в субботу мужчины, чтобы заслужить прощение, выколачивают ковры. У каждого этих ковров не один десяток. У них, наверно, и кухни, и ванные увешаны коврами. И теперь они выколачивают их, и пыль стоит над утренним городом, подымаясь, надо полагать, до самой стратосферы.

Аугуст Каськ отбросил мрачные мысли, навеянные встречей с громадным котом. Он устремился к магазину, в руке объемистая сетка с молочными бутылками. Тут среди бела дня толкались выпивохи. Вот у кого времени хватает! Они что, в отпуске? Или все инвалиды? Почему не на работе? Откуда у них деньги на выпивку? Эти вопросы мучили Аугуста Каська, когда он брезгливо, с развевающимися полами пальто проходил это дно. Как всегда, некоторых он приговорил к смерти. Затем вошел в помещение для приема стеклотары, где извивался длинный хвост (очередь). Как раз сдавал бутылки совсем приличный с виду мужчина. Аугуст Каськ пересчитал все, что он выставил на прилавок: десять водочных бутылок, пять коньячных, семь винных, пятнадцать пивных и всего две молочных. Но сам выглядел хорошо, вид у него был цветущий. До чего же все-таки крепки угро-финны! Какой надо иметь желудок, какую печень! А в иностранных фильмах мужчины с двух бутылок пива уже готовы, под стол валятся. За мужчиной была женщина, она сдавала четырнадцать винных бутылок. Сколько выпивают в Мустамяэ за одну ночь? Кто это может сосчитать? И данных ведь не достанешь. Он воспользовался косвенными данными, попытался сам подвести статистику. В царской России в 1882 году выпито 60 миллионов ведер сорокаградусной водки, в 1914-м уже 104 миллиона ведер. В первом случае численность населения составляла примерно сто миллионов, во втором около ста пятидесяти пяти миллионов. Если разделить, получим на человека примерно 0,7 ведра, или примерно восемь с половиной литров. Помножим теперь это число на примерное количество жителей Мустамяэ, и мы получим приблизительно семьсот восемьдесят тысяч литров в год, или примерно две тысячи сто литров (то есть четыре тысячи двести бутылок) в день. Неужели так мало? — спросил себя Аугуст Каськ, выпрямляясь и убирая карандаш. Я не учел приезжих, жителей других городов, которые в данное время живут на Мустамяэ и пьют. Я не учел тысячи других вещей, которые в случае с пьяницами необходимо учитывать.

На Луну всех их выслать, сказал он себе.

Аугуст Каськ, который много читал, вспомнил роман Сола Беллоу, в котором мистер Саммлер разочаровывается в современной городской культуре и даже присоединяется к идее одного индийского ученого о переселении на Луну. Хинду, этот ученый, рассматривает переселение человечества в несколько метафизическом плане. Саммлер, правда, сомневается, он думает, не следует ли сперва разрешить все дела на Земле (на «Планете Саммлера»), и это подкрепляется одной интересной авторской деталью: во время теоретического обсуждения этой проблемы в ванной лопается труба, начинается потоп и приходится вызывать пожарную команду.

Беллоу наверняка должен был знать о проекте, о котором уже тогда говорили хотя и как о фантастическом, но который ныне приобретает все более конкретные очертания. Чтобы уже сейчас что-то предпринять против грозящего перенаселения, ученые в Принстоне разработали реально осуществимую программу космических станций. Эти станции должны вращаться вокруг Луны. Первая из них должна быть готова в 1988 году. Ее размеры: километр в длину, радиус 100 метров. На ней поместятся 10 000 человек. Последующие данные такие: 1996 — 3,8 км на 100 метров, 150 000 человек; 2002 — 10 километров на 1 километр, 1 миллион человек; 2008 — 32 километра на 3,2 километра, 10 миллионов человек. Металлические руды и почвы большей частью добываются на Луне. С Земли придется взять с собой совсем немного. Первая станция обойдется примерно в 96 миллиардов долларов. Из них доставка средств на Луну и строительство там базы — 20 миллиардов, доставка материалов на лунную орбиту — 40 миллиардов. Подсчитано даже, что для возведения первой станции придется добыть на Луне 20 000 тонн алюминия, сырья для производства стекла — 10 000 тонн и грунта — 420 000 тонн. Учли также создание искусственной гравитации, прудов, рощ и рек. Подумали и о профессиях, например, у мужа профессия конструктора, у жены — программиста. Таким образом, создавая для людей удобные небесные жилища, рассчитывали высвободить какое-то пространство на Земле.

Однажды в Пярну Аугуст Каськ видел удивительную улицу. По одну сторону была длинная белая стена. По другую — родильный дом, больница, морг и церковь. Других домов на этой улице не было. На этой улице можно было прожить всю жизнь. Рождаешься, болеешь, умираешь, тебя хоронят. Вот и все. Почему бы на космической станции не устроить так же? Рождаешься, занимаешься наукой, болеешь, умираешь, выбрасывают в космос. А если еще облака в небе и ветерок обвевает, чего еще требовать?

Рискованно было лишь то, что Аугуст Каськ хотел послать в космос опустившиеся элементы. Он не представлял себе всех последствий своей затеи. Что тогда в небесах начнется! Исполнятся зловещие предсказания оккультных наук. Не какие-то воображаемые, а самые настоящие демоны из плоти и крови начнут носиться верхом на метле. Сущий бардак среди звезд. На Землю падают грязные тарелки и пивные бутылки. На орбитах носится блевотина. Из Луны разбушевавшиеся гуляки выламывают целые куски. Разгул вандализма! Попраны небеса с их девичьей невинностью. Детям ночью показывают, как разбушевалась космическая стихия. Люди на Луне! Жизнь продолжается!

Аугуст Каськ стоял в очереди уже полчаса. Сумку с бутылками он из рук не выпускал, хотя другие именно так и делали — ставили сумки к стенке и ждали, руки в карманах. Один раз у такого лентяя опрокинули сетку, все бутылки вдребезги. Аугуст Каськ не хотел, чтобы его бутылки постигла такая же участь. Свою сумку он держал в руках. Тут с ним заговорил один. От него несло пивом, слов было не разобрать. Он просил пятнадцать копеек. И это творение рук божьих! Аугуст Каськ его не замечал, на что тот обиделся. Я что, не живой человек? — вдруг сказал он вполне разборчиво. Нет, сказал Аугуст Каськ холодно и отвернулся.

Может быть, Аугуст Каськ ошибался? Жизнь — это одна из форм движения материи, это форма существования органических макромолекул. Как известно, главная единица жизни — это клетка, состоит она большей частью из протоплазмы. Важнейшие признаки жизни — размножение, возбудимость, движение, обмен веществ и еще что-то. Как жизнь возникла — этого точно сказать нельзя. Количество видов чрезвычайно велико — от вируса до человека, от бактерий до мамонта. В своем развитии человек прошел множество этапов, однако некоторые считают, что уже 40 000 лет назад было существо, напоминавшее современного человека. Человек относится к миру животных, к типу хордовых, подтипу позвоночных, классу млекопитающих, отряду приматов, семейству гоминид, где, по его собственному мнению, представлен единственным видом — Homo sapiens (хорошо о себе думает, вздохнул Аугуст Каськ). В связи с атрофированием обоняния морда у него укоротилась, зубы приспособились к измельчению предельно разнообразной, но не особенно твердой пищи, волосяной покров у человека невелик, он, как известно, укрывается одеждой, благодаря чему может жить почти во всех местах земного шара. Руки у него приспособлены для работы, ноги для ходьбы, мозг для мышления, так, по крайней мере, считают. Величинамозга весьма различна для отдельных индивидов. Мозг Байрона весил 2238 граммов, мозг Тургенева 2012 граммов. Мозг Уитмена 1282 грамма, однако мозг необычайно остроумного Анатоля Франса всего 1017 граммов. В коре головного мозга примерно 15 миллиардов нервных клеток. Чего только этим мозгом не придумали! Парус, плуг, колесо, железо, катапульту, бумагу, порох, цифру ноль, линзы, масляные краски, печатный станок, бога и предание его смерти, теорию атома, паровую машину, электричество, эволюционную теорию, пластмассы, теорию относительности, космические полеты, кибернетику, самолет, витамины, подсознание, генетику, растворимый кофе! В семнадцатом веке убито в войнах 3,3 миллиона человек, в восемнадцатом веке 5,4 миллиона, во время первой мировой войны 9 миллионов, во время второй мировой войны свыше 50 миллионов. Кроме войн, найдены следующие способы ограничения численности населения: голод, рабство, тюрьмы, человеческие жертвоприношения, целибат, аборт, убийства, автомашины, мотоциклы, смертная казнь, дуэль, самоубийство, спорт, свободное времяпрепровождение (Десмонд Моррис). Представителя своего же вида Аугуст Каськ не посчитал человеком. В таком понятии, как человечность, особых достоинств он не находил. Он не уважал универсальность человека. Что из того, что наряду с насилием, наемными войсками, обысками, смертной казнью и подслушиванием существуют икебана, стихи Рильке, детские сады, зубные врачи и психеделические богослужения. Материя и сама, как сказано, существует на лезвии ножа. Скажем и за то спасибо, что являемся веществом. И то уже огромное счастье, что состоим из молекул.

Придя домой, Аугуст Каськ со злорадством услышал, что воздушный шар американца Эдварда Джоста дал течь и опустился в океан недалеко от Азорских островов. Кроме того, его стало сносить ветром обратно по направлению к Америке. Лететь еще оставалось 1200 километров. Старика приняло на борт торговое судно и доставило его в Гибралтар. Поделом тебе, подумал Аугуст Каськ про Эдварда Джоста, нечего дурака валять на старости лет.

3

В окно Мауреру был виден кусочек моря. Но не во всякую погоду, не когда туман. До моря все равно было далеко. Что там творится, не было видно. Какой ветер, какие волны. Причалы закрывали главное. К морю архитектор приморского города попадал лишь тогда, когда уезжал из этого города.

Четыре года назад он побывал в летнем лагере архитекторов далеко на западном побережье. На самом деле это был никакой не лагерь, потому что море было уже холодное, только солнце еще пригревало. Сентябрьские шторма были еще впереди.

После лекции он гулял по берегу с одной секретаршей. Белые гребни волн в темно-синем просторе впечатляли. Маурер дышал полной грудью. В руке у него был спиннинг. На самом деле рыбу он ловить не умел, но спиннинг во время прогулок служил необходимым алиби. И для него самого тоже, потому что просто так гулять Маурер не умел, хотя и не прочь был бы научиться. А так все видели, что Маурер пошел на рыбалку, а не ухаживает за женщиной. Маурер и сам не знал, на рыбалку он пошел или ухаживать. Рыбу-то он не ел. Что же забросило его к осеннему морю, под поздние теплые солнечные лучи, с красивой женщиной, со спиннингом в руке? Может быть, догадка о быстротечности жизни, может быть, подсознательное желание выловить из анонимных глубин океана огромную рыбу и посредством этого конкретизировать себя, свою жизнь и желания? Ведь в начале были лишь воды, над которыми витал божественный дух. Тогда налицо были все возможности. Из моря поднимались острова, рыбы на миг выскакивали из волн и шлепались обратно. Бог знает, что и сейчас там в глубине, никогда не знаешь, что прицепится к спиннингу. Рыжеватые пышные волосы женщины развевались на ветру. Она была очаровательно глупа, но, видимо, Маурер считал ее глупее, чем она была на самом деле. По-мужски что-то мыча про себя, размахивая спиннингом, Маурер шагал впереди, а она семенила следом. Лагеря уже не было видно, они миновали крайний выступ мыса. Теперь уже можно было замедлить шаги, но Маурер ничего не замечал, он даже прибавил шагу. Лишь когда женщина попросила идти потише, ей было трудно на высоких каблуках, Маурер остановился. Он положил спиннинг на камень и отметил, что на море нет ни единого суденышка. Сядем, предложила женщина. И вот они сидели на камне, одни в целом мире. Мауреру было тридцать пять, женщине столько же, один раз была замужем, детей нет. Маурер подумал, не жениться ли ему на ней, она явно была не против. Маурер отнюдь не был человеком чувств, он был во всех отношениях нормальный мужчина, а ей такой и был нужен. Что это там? — вдруг спросила женщина и выпрямила спину, так что ее большая красивая грудь выдалась вперед, завладев благожелательным взглядом Маурера прежде того, на что она показывала рукой. Там какая-то изгородь, видишь? Маурер старательно присмотрелся и увидел низкую, уходящую под воду изгородь. Пошли посмотрим, предложил он и взял женщину под руку.

Там действительно была какая-то странная изгородь. Она шла сверху из леса, спускалась по косогору вниз через гальку и клочки фукуса, уходила в море и скрывалась под водой. Состояла она из одной планки на столбиках. Маурер заколебался, стоит ли заходить за нее, а вдруг там какое-нибудь минное поле? Они стояли на совершенно пустынном берегу. На километр во все стороны не было видно никаких признаков человека. Даже полей не было: западная окраина, Голый Берег, если хотите. Единственным населенным пунктом здесь был их лагерь, но место его как раз и было выбрано с учетом, что ландшафт тут пустынный. Архитекторам так осточертела архитектура, что они предпочли эту пустошь и ночевали в палатках. Что же могла значить эта изгородь? Что она огораживала и от чего? Что было по одну сторону и что по другую? По какой стороне не следовало ходить? Может, по обе стороны? Может, следовало ходить только по границе? Маурер было подумал, что надо бы пройти вглубь берега вдоль загородки, тогда, может, что-нибудь прояснится. Для овец, наверно, объяснил он небрежно. А почему она в воду уходит? — спросила женщина. Ее полные сочные губы разошлись в улыбке. Чтобы овцы не уплыли, пояснил Маурер, они отлично плавают. Он был горожанин и никогда не видел, чтобы овцы плавали, но было очевидно, что овцы плавают. Ему запомнилась одна фраза из какой-то книги: женщины погнали овец купаться. Чтобы женщина не спросила еще чего-нибудь, Маурер притянул ее к себе и начал целовать. Женщина так широко раскрыла рот, как Мауреру в жизни не приходилось видеть. А рот у нее и так был большой. Это была зрелая женщина. Маурер подумал, что возьмет ее. Он остановился, чтобы перевести дух, а женщина бросилась бегом вверх на гору. На бегу она обернулась и крикнула игриво: лови! В лес зовет, удрученно подумал Маурер, не слишком ли у нее все быстро, может, не стоит жениться? Он схватил спиннинг и побежал следом. А она, смеясь во весь свой большой рот, уже скрылась в лесу. Маурер шел следом среди деревьев, но где она там в сумраке, не было видно. Были какие-то белые грибы с восковым налетом, целая куча. Таких грибов Мауреру никогда брать не приходилось. Тут она выскочила из-за елки и прыгнула ему на спину. Она была крупная, плотная, и Маурер закачался под ее тяжестью. Вези, прошептала она, я хочу на тебе покататься. Куда? Вдоль загородки, посмотрим, что там есть, потребовала всадница. Таща женщину на спине, Маурер пошел по опушке. Изгородь вела в лощину, потом снова на взгорок. Сам Маурер опять увидел грибы, но наклоняться, чтобы их разглядеть, не было возможности. Еще ужасно мешал спиннинг, цеплявшийся за кусты ольшаника. Потом они шли по болотине, потом опять наверх.

И тут перед Маурером вырос замок. Женщина тоже застыла, прекратила верещать. Это был настоящий замок, будто из средневековья (Мауреру вспомнились французские замки, например Каркассон), но гораздо меньше. Маурер обратил внимание, что фасад необычайно пестр и бутафорен. Историцизм, точнее стиль Тюдоров, определил архитектор Маурер автоматически и только потом воскликнул: это что такое?! И я это хотела спросить, сказала женщина и попросила: спусти меня. Они пошли к замку. Маурер заметил, что таинственная изгородь начиналась как раз у замка. Около надвратной башни они остановились, не зная, что делать. Где они в самом деле? Может, в Виндзоре? К ним направлялся какой-то человек с ведрами. Вы здешний? — вежливо спросил Маурер. Чего? — грубо ответил тот. Вы здешний будете? — повторил Маурер. Нет, бросил мужик и выругался в бороду. Маурер проводил грубияна взглядом, потом, набравшись храбрости, постучал в ворота. Проявляя любопытство, женщина придвинулась к нему вплотную, и Маурер почувствовал сквозь пиджак ее высокую, тугую грудь. Ворота открылись. Появилась невзрачная баба сторожиха, и Маурер спросил: простите, что тут находится? Что тут находится? — повторила баба, тут находится дом слепых! Ах так, сказал Маурер. А что это за изгородь такая? — храбро спросила его верная спутница. Маурер подумал, что он все-таки на ней женится, — хороший товарищ. Это тоже для слепых, пояснила сторожиха, да это и не загородка, это перила, они по ним к морю ходят. А зачем они к морю ходят? — спросила подруга Маурера. Ну, умываться ходят или постирать чего, пояснила привратница. Подруга Маурера хотела еще что-то спросить, но Маурер поблагодарил за объяснения и повернулся уходить. Какое-то время он ждал в стороне, пока женщина еще о чем-то болтала в воротах. Это так по-женски, подумал он с удовлетворением. Женщинам только бы поболтать. После, на обратном пути, женщина пересказала ему сведения из жизни слепых и истории их дома. Этот замок построил один петербургский миллионер для своего сына-алкоголика. Отец посчитал, что опустившегося молодого человека следует удалить из столицы. Молодой светский лев прожил на этом пустынном берегу два года. У него было несколько слуг из местных крестьян. Им было приказано не выпускать своего господина без разрешения отца с территории замка. Но юноша все равно ухитрялся раздобывать себе водку. Так он провел здесь два лета, две штормовые осени, две мертвых зимы. Для общества и света навсегда потерянный. На вторую зиму он повесился. В своей комнате, ночью, во время бури. Бедный узник, вздохнула женщина.

Вдоль этих сооруженных для слепцов перил они пошли назад к морю. Море пенилось. Маурер попытался было забросить спиннинг, но без успеха. Женщина смотрела, как перила уходят под воду. Вечером в лагере устроили праздник. Развели костер, пели. Маурер больше свою связь с ней не скрывал. Женщина сидела у костра с ним рядом, Маурер обнимал ее за талию. Были сделаны соответствующие намеки, но Маурер вел себя как джентльмен. Ночью он увел женщину в свою палатку, и она, несмотря на холод и страшный ветер, отдалась ему. Кожа у нее пылала жаром. Она была само совершенство, каких в фильмах показывают. Иногда Маурер даже сомневался, есть ли такие в жизни. А теперь он сам обладал такой женщиной. Чего ему еще оставалось желать? Он соприкоснулся с вечностью.

Через месяц они поженились. Жена бросила работу секретарши, стала домохозяйкой. Теперь они были женаты уже четыре года.

Днем Маурер встретил коллегу Лео Лапина. Тот стал ему растолковывать новую идею, которая могла бы довести принципы организации микрорайона до совершенства: чтобы жители могли остаться в своих микрорайонах навсегда, чтобы им не надо было даже пересекать улицу, — для этого в зеленых зонах надо разбить кладбища.

Вечером жена с воодушевлением рассказала, что в фильме этот Джим живет со своей тещей. Маурер таких штучек не выносил и не хотел, чтобы и жена интересовалась всеми этими извращениями. Всех этих эксгибиционистов, фетишистов, гомосексуалистов и онанистов Маурер терпеть не мог. Он презирал Джимов, которые живут со своими тещами.

4

Лаура полюбила Каннингема и всех, кто его окружал. Иногда на работе какая-нибудь из женщин начинала обсуждать виденное. Большинство считало Каннингема слишком беспомощным, бедолагой, другие же, наоборот, утверждали, что у него тонкая душа. В отношении Барбары мнения тоже разделились, одни ее осуждали, другие на ее месте поступали бы точно так же. Между сериями время едва тянулось. Читать не хотелось, в кафе сидеть было скучно. По слухам, фильм был тридцатисерийный. Лаура подсчитала, что проживет с этой компанией до января, а то и до февраля. Тогда Каннингем канет в небытие, Джим утихомирится и Анна заживет своей жизнью. В фильмах одно нехорошо, что они кончаются. Есть, правда, и такие, в которых несколько сот серий, но кончаются и они. И это еще ужаснее, потому что к ним очень привыкаешь. Это какой-то садизм — кончать фильмы. Почему бы им не длиться всю жизнь?

Дела сложились так, что Анна и ее зять Джим после смерти Плюрабель стали жить вместе. Время от времени старый Каннингем навещал свою внучку Аннабель, а его любовница Барбара готовилась к свадьбе с сыном мюнхенского промышленника Рупрехтом.

Необузданность Джима перешла все границы, Лаура тоже так считала. Молодой человек все-таки убил свою жену, пусть и косвенно, а теперь ему и тещу подавай! Не исключено, что под бесстыдством Джима кроется что-то вроде люмпенского комплекса неполноценности. Совратив женщину из высшего класса, битник мстил этому классу.

Теперь же в игру вступил новый персонаж. В колледже Джим познакомился с девушкой, своей сверстницей (с одного курса), по имени Лилли. На первый взгляд, она казалась ровней Джиму как в духовном, так и в социальном плане. Она была естественна, с современными взглядами, свободна от комплексов, добросердечна, не с такой уж изысканной внешностью, одевалась просто. Скоро Лилли переселилась к Джиму. Узнав о существовании маленькой Аннабель, она сразу же начала умолять, чтобы ребенка отдали ей на воспитание, что она, без сомнения, сможет заменить ей мать. У Джима же в душе еще явно пылала неутихающая страсть к покойной жене. Однажды случилось ужасное. Джим случайно увидел, как Лилли примеряет платье Плюрабель, которое он упрямо хранил. Наверно, Лилли заметила эту его загробную любовь, она захотела, видимо, стать похожей на этот миф, живущий в сердце Джима. И это трогательно, уж это-то должен был Джим понять — так нет же, он избил Лилли.

Но роман Джима с тещей тоже оказался весьма непрочным. После очередной ссоры чувства Анны снова стали склоняться к деликатному, чувствительному Каннингему. Анна дала бывшему мужу понять, что он мог бы вернуться, тем более что Барбара жила в Мюнхене со своим Рупрехтом. Каннингем сказал Анне, что между ним и Барбарой действительно все кончено. Однако он еще не обрел душевного равновесия и пока что вернуться не может. Естественно, он и понятия не имел об отношениях Анны с Джимом. Не знала о них и простодушная Лилли.

Однажды к Анне явился рассерженный Джим и увез маленькую Аннабель с собой. Его тоска по дочери превратилась в сущее безумие. Лилли воодушевилась, наконец-то она займется ролью мачехи. Но вскоре выясняется, что она не способна справиться с воспитанием ребенка. Она не знала жизни, была порядочная растяпа, не умела вскипятить молока, успокоить ребенка. Ревнивый, истеричный Джим однажды увидел, как Лилли за что-то шлепнула дитя. Джим набросился на Лилли, как волк. Это же не просто ребенок, зарычал он, это ее ребенок, ребенок Плюрабель, а я что, не человек? Да ты ноги Плюрабель целовать недостойна, бестактно рявкнул Джим, схватил ребенка под мышку и бросился мириться с Анной. В конце концов она мать Плюрабель, ему теща и любовница, а маленькой Аннабель бабушка. Но Анна приняла Джима весьма холодно, она объявила, что хочет возобновить семейную жизнь с Каннингемом. Что Джима она больше видеть не хочет. А что маленькая Аннабель вернулась, это хорошо, Аннабель теперь останется у бабушки. Джим хотел уйти с ребенком, но Анна сказала, что ребенка она и так получит, в суде ничего не стоит доказать, что Джим пьяница, неврастеник, сущий психопат. В этот момент вошел Каннингем. Джиму терять было нечего, и он тут же выложил Каннингему всю правду. Твоя жена — моя любовница! — бросил он невинному Каннингему в лицо. Это правда? — с деланным безразличием спросил Каннингем. Анна устало кивнула. Она не желала больше притворяться. В Каннингеме что-то надломилось, но он справился с собой, вежливо поклонился и вышел, чтобы опять удалиться в глушь, в свое печальное изгнание. Размякший Джим сделал беспомощную попытку примириться с Анной, но та плюнула ему в лицо, после чего Джим побежал в бар и выпил два двойных виски.

Бедная Лилли, которая ни в чем не была виновата, ждала дома, а потом пошла в город искать свою Аннабель. Долго искала Лилли, пока наконец не добралась до виллы Каннингемов. Она увидела Анну, которая убаюкивала ребенка на руках. Они представились друг другу. Некоторое время чуждались одна другую, но скоро подружились. Бедная Лилли не догадывалась, какого рода отношения связывали Анну и Джима. В это время Джим вышел из бара и направился на кладбище, чтобы преклонить колена перед могилой Плюрабель. Он еще валялся на дорожке, утирая слезы, когда послышались осторожные шаги. Кто же это пришел? Ни за что не догадаетесь. Белокурая Барбара!

На этом кончалась серия.

Ребенок еще не спал. Он подошел к Лауре и спросил, о чем все-таки этот фильм. Лаура объяснила, что все дело в маленькой Аннабель, за которую борются, потому что ее мама умерла. От чего она умерла? — спросил ребенок. Ее папа ударил ее маму, вот потому и умерла ее мама. Ребенок задумался. А почему тогда они за нее борются? — стал он спрашивать дальше. Они хотят, чтобы ребенку было хорошо. А что ребенок сам хочет? — спросил ребенок. Ребенок ничего не хочет, потому что он еще ребенок, ответила Лаура. Но я ведь хочу, а я ребенок, возразил ребенок. И что же ты хочешь? — спросила Лаура. Я хочу жену, ответил ребенок, и еще пистолет.

5

Пеэтер стучал карандашом по столу. Стол был деревянный, лакированный. Под лаком были видны годичные кольца. Карандаш был цветной, светло-желтый, незаточенный. Когда карандаш приближался к столу, приближалась к столу и его тень. Как только карандаш и его тень соприкасались, раздавался звук. Или стук. Точнее, стук раздавался тогда, когда карандаш касался стола, когда тень и карандаш соединялись. Через какое-то время Пеэтер заметил, что, кроме карандаша и тени, с ними соединялось еще отражение карандаша в лакированной поверхности стола. Сколько длился этот стук? Он был короткий, будто бы не длился совсем. Но без протяженности он быть не мог, тогда бы не было и самого этого щелчка. Иногда, когда Пеэтер слабо держал карандаш, тот отскакивал от стола и снова по нему стукал, и еще третий раз, уже слабее. Если Пеэтер держал карандаш крепче, то карандаш оставался на столе, его конец застывал неподвижно и больше не стучал. Звук возникал только в начале соприкосновения, само же оно было беззвучно. Пеэтер стал стукать дальше. Стукал и при этом считал. У щелчков протяженности не было, а вот у промежутков между ними — была. Самих промежутков было не видно, не слышно, и запаха у них тоже не было. Ничего не было. А протяженность была! Пеэтер проследил по часам и обнаружил, что промежутки между щелчками длились примерно секунду. Звуки щелчков затихали не сразу. Щелчок кончился, а звук еще звучал, когда самого щелчка уже не было. Пеэтер отстукивал секунды. Это было так, будто усталый человек забивает молотком гвозди. Примерно так же и сердце бьется, когда лежишь. Или когда медленно идешь, не бродишь просто так, а к чему-то приближаешься, чтобы вблизи посмотреть, что это такое. Или ходишь в комнате по кругу и чего-то ждешь. Секундная стрелка двигалась рывками, но эти короткие остановочки не совпадали с секундными делениями. За секунду стрелка делала примерно три маленьких скачка. Потому и было видно, что она движется. При плавном движении глазу не за что было бы уцепиться. Видишь, что движется, а в каком она сейчас месте? Ни в каком. В любой миг она уже дальше передвинулась. Все время здесь и не здесь. Со скачками она все-таки где-то, но ужасно короткое время. Минутная стрелка и часовая, как казалось взгляду, стояли на месте. О часовой нечего и говорить. Пеэтер никак поверить не мог, что можно так медленно двигаться. У движения все-таки тоже должны быть какие-то пределы. Если какой-нибудь предмет движется так быстро или так медленно, что движения не видно, то, может, он и вовсе не движется? По крайней мере, в этом случае нельзя говорить о движении. Минутная стрелка вроде бы и движется, а вроде и нет. Посмотришь в какой-то момент и заметишь: она дальше продвинулась. Иногда покажется, что увидел ее движение, но тут же снова кажется, что она стоит на месте. Пеэтер стал разглядывать минутную стрелку в лупу. Но и это не помогло. Только больше запутался. Стрелка двигалась и не двигалась. Она была где-то между. Просто зло брало на нее смотреть. Часы были старинные. Сверху надпись: Perret & Fils. BRENETS. Цифры римские. Сзади две крышки. Верхняя из темного металла, толстая, потертая. Под ней — тонкая, блестящая. Если ее открыть, обнажалось сверкающее нутро. Пружинки спрятаны, но видно, как движутся анкерок и балансир. Они упирались в маленькие драгоценные камешки. Одна стрелка указывала на слова avans и retard. Пеэтеру хотелось бы жить внутри часов. Он представил, что он совсем крохотный. Он мог бы быть ростом с миллиметр и проходить между шестеренками. Но в темноте, в чьем-то кармане, все-таки опасно. Зато там было бы тепло. Часы бы его убаюкивали. Они всегда убаюкивают. Иногда их не замечаешь. К ним привыкаешь. Часы слышно лишь тогда, когда специально прислушаешься. И тогда удивляешься: а они ведь все время тикают! И довольно громко. Вот новые часы — те слышишь. Они даже спать не дают. И в чужом месте, например у тети, у которой Пеэтер иногда ночевал. Раньше Пеэтеру особенно нравились часы с кукушкой, в деревне, куда он уезжал на лето. В конце каждого часа эти часы легонько щелкали. Приготавливались. Затем открывалась дверца, высовывалась птичка и куковала столько раз, сколько показывали часы. Это была кукушка. Куковала она и в лесу, но не по часам. Дедушка сказал, сколько кукушка накукует, столько человеку жить осталось. Один раз кукушка прокуковала три раза, другой раз больше ста. Чему же верить? И кого это касалось? Кукушка куковала в лесу за деревней, все ее слышали. Всем, значит? Все, значит, в одно время умрут? — спросил Пеэтер у дедушки. Нет, ответил тот. Наперед нельзя знать, сказал он загадочно. С кукушкой, которая сидела в часах, было проще. Пеэтер не думал, что она живая. Но и мертвая она не была, потому что двигалась и куковала. Мертвые не движутся, не кричат. Она была где-то между. Что делала она в свободное время? Чем занималась в своем домике, сидя между шестеренок? Может, думала о том, что успела увидеть, пока выглядывала из окошечка, знакомясь с тем, как люди живут? У нее не спросишь, ее дом — ее крепость. А ее дом находился внутри дедушкиного дома. Не то что башенные часы, которые высоко в небе, под облаками, над городом, которые бьют всем. Но люди больше слушают время по радио. Особая тайна была в телефонных часах. С этой телефонной женщиной Пеэтер один раз начал разговаривать, стал у нее спрашивать то, другое. Естественно, она не ответила, как Пеэтер и думал, потому что ему и раньше говорили, что это не женщина говорит по телефону время, а машина. Она не обращала внимания, если ей говорили спасибо, только объявляла время и бросала трубку. Пеэтер все же надеялся, вдруг не бросит, вдруг повторит. Нет, у этой телефонной женщины был плохой характер. Ей нельзя было пожаловаться, с ней нельзя было обменяться мыслями. Пеэтер ей часто звонил, надеясь, а вдруг придет другая, более ласковая. Но нет. Телефонная женщина была готова отвечать хоть всю ночь, даже в четыре утра, как Пеэтер однажды попробовал.

Кое-чего с часами было делать нельзя. Нельзя было крутить стрелки в обратном направлении. Часы нельзя было ронять. Нельзя было опускать в воду. На часы это действовало странным образом, даже если на них было написано, что они водонепроницаемые. Может, им не хватало кислорода?

Пеэтер защелкнул крышку, послушал. Часы тикали. Они показывали три. Это было ясно и по тому, как была освещена стена дома напротив. По тени от дерева на траве. Это чувствовалось по настроению, по расположению окружающих предметов. Каждый час все по-своему, все другое, что Пеэтера окружает. Его окружали предметы. Они были рядом, он их видел и чувствовал. У них был знакомый запах. У часов запаха не было, только от ремешка пахло кожей. И кругом в мире полно вещей, хотя бы Пеэтер и не видел их, не чувствовал, как они пахнут. Где-нибудь на Огненной Земле или в Англии тоже всякие вещи. Они принадлежат огнеземельцам и англичанам, которые с ними хорошо обращаются. Независимо от вещей идут времена года. Весной вещи видят солнце, глубоко дышат. Летом вещи вялые, грустные. Осенью становятся ясными. Зимой они остывают, но не простужаются. Теперь опять наступает осень. Листья пожелтели, опали. Пеэтер наблюдал, за этим уже несколько раз, это его больше не удивляло. Хотя это опадание было бесполезной тратой сил. Деревья, могли бы прожить и с одними листьями. Все была бы экономия. Неужели деревья не знают, что скоро наступит зима? Неужели они к этому не привыкли? Или как раз привыкли, а листья сбрасывают по привычке? Но им не больно, это ясно. Они не кричат. Зимой иногда потрескивают. Но только в мороз. Когда листья опадут, придет зима, это очевидно. Зимой чаще всего идет снег, Пеэтер это знал. Но последние годы снега не было. Только по радио пели песни про снег. Земля была черная, с санками нечего было делать. После зимы придет весна, потом лето, потом опять осень. Что делают в каждое время года, тоже известно. Зимой занимаются зимним спортом, весной становятся беспокойными, летом плавают и загорают, осенью собирают ягоды и грибы. Так течет время. Но как оно течет? Вода течет, ее видно, можно руку сунуть. Когда вода течет, она холодная или горячая. Воздух течет в виде ветра. Его не видно, но щеками чувствуешь. Еще чувствуешь, если поднять кверху мокрый палец. Как же оно течет? В песне поется, что время все дает и все забирает назад. Время сильное. Время все может изменить. Оно все вещи знает. Каждой вещи свое время, время идет по кругу, а некоторые убивают время зря. Если оно такое сильное, почему тогда себя не показывает? Может, стесняется? Может, страшное с виду, или голое, или больное, с одной ногой например, или вывихнуло что-нибудь?

Пеэтеру больше запоминалось, какие вещи на вкус, на запах, на ощупь, а не какие на вид или словами. Причем запахи, вкус, ощущения не шли одно за другим, а существовали одновременно. Больше всего он любил запах бензина и ацетона. Он жадно ловил везде эти запахи и старался вдохнуть их поглубже. Это было божественно! Но ему никогда не приходилось надышаться ими вволю. Это не разрешалось. Зато он нюхал всякие пищевые эссенции, спиртовые растворы эфирных масел. Очень любил он запах миндаля и лимона. Нюхал он и ромовую, вишневую и шоколадную эссенции. А вот духи не любил. Нашатырный спирт был слишком резкий, даже слезы выступали. С большим интересом он нюхал собственные газы, их запах зависел от съеденной пищи и часто менялся. Некоторые нравившиеся ему запахи встречались редко. Например, керосина или мускатного ореха. Некоторых ему пока вообще нюхать не доводилось. Их ему предстояло узнать в более зрелом возрасте, когда он выучится и поднимется по служебной лестнице. Запах индийских городов, запах штемпельной краски, запах незнакомой женщины, запах журнала «Штерн», запах орхидей и сигарет. Ему уже приходилось трогать мягкие вещи и твердые. Холодные и гладкие он предпочитал теплым и шершавым. Но больше всего он любил никелированные вещи, он с удовольствием прижимал их к горячему лбу. Подпиливание ногтей приводило его в дрожь, заставляло кричать. Еще он не выносил, когда скребли ногтями по ржавому железу. Он любил легкие искусственные материалы, слегка упругие. Земля ему не нравилась, а песок нравился, как в сухом, так и влажном виде.

6

Аугуст Каськ сначала положил на зуб водки и держал голову внаклон до тех пор, пока алкоголь не проник в дупло, пока не высохла и не онемела слизистая оболочка рта. Сначала водка помогла, но теперь она действовала все хуже, достаточно было на нерв попасть хотя бы слюне, чтобы опять вернулась боль. Иногда, правда, боль утихала сама собой, но ненадолго, скоро ему опять приходилось вскакивать и ходить по комнате, охая про себя. Никаких таблеток у него дома не было. Пломба вывалилась во время завтрака. В дупло тут же попал горячий сладкий кофе, хлебные крошки, и от боли у Аугуста Каська потемнело в глазах. Теперь он страдал уже три часа. Из-за такой напасти пришлось выпить полбутылки водки. Мысли мешались, а больно было по-прежнему. Он страдал и не мог трезво рассудить, что ему делать.

Наконец он решил идти к зубному врачу. Слишком хорошо перед врачом он выглядеть не хотел, нечего выказывать этому сверлильщику преувеличенное почтение, еще подумает, что Аугуст Каськ, беззащитный и страдающий от боли, перед ним заискивает. Аугуст Каськ надел ковбойку, почти что старую. Посмотрел на себя в зеркало и еще больше расстроился: вид был простоватый, униженный. Так врач еще подумает, что Аугуст Каськ бедный и неумный человек. Он передумал. Постанывая от боли, надел белую рубашку и галстук в клетку. Теперь другое дело! Никакого угодничества, вид нормальный и независимый.

Когда он наклонился, чтобы завязать шнурки, кровь прилила к голове, и новый приступ боли заставил его разогнуться. Он переждал, пока боль немного утихнет, и потом уже кое-как завязал шнурки.

Он вышел из дома, сел в троллейбус. Тот был полон, как всегда. Опять стояли лицом к лицу, впритирку. Теперь, когда болел зуб, эти телесные контакты с посторонними были для Аугуста Каська просто невыносимы. Нечаянно подслушанные диалоги потрясали своей пошлостью, животный смех всяких молокососов вызывал желание бить их ногами. По пути набилось еще народу, и все скопились на задней площадке, хотя впереди было свободно и туда легко можно было пройти, но они не догадывались или же просто им было лень. Аугуст Каськ сам протиснулся вперед, при этом пару человек хорошо толкнул, а паре наступил на ноги. Стоя впереди, он смотрел назад и видел не людей, а животных. Странное животное человек, думал он, причем довольно спокойное и терпеливое, если задуматься. Все были одеты, с ног до головы, на всех шапки. Если на медведя или на кошку столько напялить, останутся они такими же спокойными, сохранят такой же скучающий вид? Вынесут волки или обезьяны, если их так же прижать друг к дружке, загнать в тесную клетку? В зоопарке условия куда лучше, там просторнее, а звери все равно нервничают, воют и кусаются. А здесь они так зажаты, что и не пошевелиться, а гляди ты, стоят, молчат, некоторые даже смеются во весь рот. Воспитание — огромная сила, подумал Аугуст Каськ, все-таки чего-то мы достигли, нельзя сказать, что тут сумасшедший дом. Сколько времени терпят друг друга, не кусаются.

Вот и его остановка. Сильно толкнув одну особенно неприятную старую даму, Аугуст Каськ вышел из троллейбуса. Дама заворчала, но Аугуст Каськ и не подумал ей отвечать. У поликлиники дул холодный ветер, все деревья стояли голые. Аугуст Каськ надеялся, что боль сама утихнет, как это всегда бывает, когда приходишь к зубному врачу, но на сей раз она не унялась, явно началось воспаление. Сидевшая в регистратуре рябая женщина, как ни странно, тут же пропустила его к врачу. Аугуст Каськ на это и не надеялся. Только кто-то вышел, его тут же пропустили.

Он сел в кресло, принял полулежачее положение. Кресло стояло против окна. Аугусту Каську одновременно светили в глаза солнце и лампа. Он и глаз не мог открыть. В углу напротив сидела пожилая женщина, рот у нее был широко открыт, распертый какой-то проволокой. Во рту виднелась вата. Их взгляды встретились. Женщина первой опустила взгляд. Аугуст Каськ закрыл глаза. Он ждал. Мучитель все не появлялся. За спиной разговаривали о погоде. Только теперь боль немного улеглась. Пришла врач, молодая женщина, и Аугуст Каськ открыл рот. Женщина сунула ему в рот крючок, и тот попал прямо на голый нерв. Ничего, ничего, успокоила его женщина и взяла сверло. Аугуст Каськ следил краем глаза, какое сверло выбирают. Это его интересовало с детства. Но он до сих пор не выяснил, какое сверло болезненнее — тонкое или потолще. Не сверлите, зуб болит, сказал Аугуст Каськ, вы что, не видите? Вижу, вижу, сказала женщина смеясь. Она включила сверло, и Аугуст Каськ почувствовал во рту запах жженой кости. Напрягшись, он ждал боли, но ее не было. Рассверливали внутренний верхний край дупла. Сверло вроде бы подходило на миг к нерву и снова отходило. А боли, против ожидания, не было. Ополосните рот, приказала врачиха. Аугуст Каськ открыл глаза, и его снова ослепило солнцем и лампой. Он прополоскал рот, и его оставили лежать в кресле. Напротив уселась та самая пожилая женщина с торчащими изо рта проволокой и ватными пирожными. Аугусту Каську вдруг вспомнилось, как от него, пятилетнего, требовали, чтобы он признался, куда спрятал монограмму с папиного портфеля. Что было на этой монограмме? Естественно, буквы, но такие каллиграфические, что мальчик папиных инициалов разобрать не мог. Монограмма скорее напоминала серебряную змею, ее округлая рельефность усиливала это впечатление. X и К сплелись друг с дружкой, будто в смертельной схватке. Концы буквы X напоминали змеиные головы. Куда ты ее задевал, куда ты ее задевал? — не один час допрашивали его папа с мамой. Часами мучили они Аугуста Каська, непрерывно, ни на миг не отлучаясь из комнаты — или кто-то выходил, а другой был все время? Они били его и упрашивали, били и упрашивали, но Аугуст Каськ не признавался. Отец говорил, какие ужасные вещи ожидают его на жизненном пути, если он с таких лет сделается лгуном и вором. Я ведь не хочу тебя бить, не хочу, повторяла мать, плача, и вот видишь, вынуждена. И брала ремень, и била. Под конец Аугуст Каськ уже и не помнил, взял он монограмму или нет. Он все же знал, что не брал, но на него подействовал многочасовой допрос, устроенный отцом и матерью. Его тыкали носом в портфель, и он видел, что серебряная змея пропала, на коже остались только дырки от заклепки. Ему было больно, глаза опухли, он бы признался, если бы действительно знал что-нибудь о монограмме. Но он об этой монограмме ничего не знал. Знал только, что он ее не брал. Но на него подействовали аргументы отца. Два дня назад монограмма была на месте, за это время у них не было ни одного постороннего. И портфель все время был дома. И отец с матерью серебряных монограмм не воруют. Если портфель был здесь в комнате, убеждал его отец, и если из троих двое, то есть мы, монограмму не брали, значит это сделал третий, то есть ты. Ты же не хочешь сказать, что ее утащила кошка или крысы? И снова бил ремнем. Стемнело, зажгли свет. Это твое первое воровство в жизни, и оно будет последнее, рычал отец. И есть ты сегодня не получишь, добавила мать. И на ночь останешься с портфелем в этой комнате, будешь на него смотреть, тогда, может быть, наконец устыдишься, пояснил отец, или тебе еще добавить? Или сейчас признаешься? — снова драла его за волосы мать. Потом мать сказала, что Аугуст Каськ признался. Когда? Он не помнил, как не помнил и того, что воровал монограмму. И теперь, спустя сорок пять лет, оба эти события стерлись в его памяти. Откройте рот, сказала врачиха. Лицо у Аугуста Каська скривилось как от боли, но больно опять не стало. Он чувствовал запах гвоздики и ощущал безболезненные манипуляции возле зуба, и тут ему снова было приказано прополоскать рот, и, когда он это сделал, сказали, что это все, пусть приходит через неделю. Почему? — спросил Аугуст Каськ, зачем снова? Я положила на зуб лекарство, объяснила женщина, зуб еще больной, не хотела вам больно делать. Сперва надо убить нерв, тогда и зуб можно будет лечить. А почему вы не хотели мне больно делать? — спросил Аугуст Каськ. Врачиха этого вопроса не поняла и засмеялась. А теперь будьте любезны, дайте другому сесть, сказала она. Старуха с открытым ртом залезла, охая, на его место.

Аугуст Каськ вышел из поликлиники и поехал на троллейбусе домой. Квартира показалась ему другой, не такой, как тогда, когда он мучился от зубной боли. Он увидел повсюду пыль и хлам. Включил телевизор. Как раз началась передача «Вы и ваша семья». В передаче обычно участвовало какое-нибудь одно семейство, и корреспондент расспрашивал всех о жизни и работе. На этот раз перед камерой сидел какой-то архитектор с женой. Муж был невысокого роста, светловолосый, с улыбающимся лицом. Старый ребенок, неодобрительно подумал Аугуст Каськ. Жена была с пышными рыжими волосами и смеялась еще больше, чем муж, только зубы сверкали. Она была не так уж молода, но сохранилась прекрасно. По крайней мере красоту навести умела. Она была американского типа, в больших круглых очках. Говоря, она изредка притрагивалась к мужу, что того слегка смущало. Аугуст Каськ ушел на кухню и не слышал, о чем сначала говорил архитектор. Когда он вернулся, спросили, кто у них является главой семьи. Будто соревнуясь друг с другом, архитектор и его жена стали говорить, что для них это вообще не имеет значения. Но я был бы рад считать главой семьи свою супругу, галантно добавил архитектор. Жена громко засмеялась. Спросили, что архитектор думает о современном градостроительстве. Муж стал говорить, что эстонцы овладели культурой сравнительно недавно, с городской жизнью они еще как следует не свыклись. Они слышали, что на Западе город как таковой вступил в полосу кризиса, и без критики принимают это мнение на веру, бесплодно мечтая о старых хуторах, ульях и тенистых лесных речках. Но ведь колесо истории вспять не повернешь! — развел архитектор руками и засмеялся. Его жена (улыбаясь еще обворожительнее) добавила, что город не является какой-то неизменной величиной, он постоянно развивается. Ульи и лесные речки безвозвратно ушли в прошлое, это ясно, мы должны будем привыкнуть, что землю когда-то заменит, бетон, траву — алюминий, деревья заменит стекло. Все это — дело привычки, сказала она жизнерадостно. Земля, трава, лес глубоко укоренились в нашем сознании, но с таким же успехом в нем могут укорениться и бетон, алюминий и стекло. Говоря это, она теребила золотую цепочку на своей пышной груди. Грудь обтягивал джемпер, а сверху была свободная кофта. Но лежавший на диване перед телевизором Аугуст Каськ все равно видел оба ее острых соска. Он мог дотронуться до них рукой. Женщина, болтавшая о необходимости привыкать к новым вещам, его не видела. А он ее видел. В этом смысле телевизор — отличная штука. Аугуст Каськ лежал и смотрел на женщину все с большим удовольствием.

7

У Маурера спросили, направив камеру прямо на него, счастлив ли он. Он хотел честно ответить, что счастлив, но страх показаться банальным удержал его. Но как тогда ответишь? Маурер сказал, что счастье — это возможность заниматься любимой работой, любить и быть любимым, быть полезным своему народу и обществу. Но добавил, что это все в идеале, а на самом деле можно говорить лишь о стремлении ко всему этому. Женщину украшает непосредственность, и на вопрос о счастье она ответила утвердительно, без всяких скидок. Этот ответ перед лицом нескольких тысяч зрителей понравился Мауреру. Жена с ним просто счастлива. Сколькие могут этому позавидовать! Потом Маурера попросили показать свои модели кораблей. Он кое-что показал и объяснил, как их собирают в бутылках. Когда модель в бутылке показали на экране крупным планом, зазвучала музыка. Вы когда-нибудь хотели стать моряком? — спросил репортер. Конечно, как и все дети, ответил Маурер. А почему вы так считаете, почему все дети мечтают стать моряками? — продолжал расспрашивать репортер. Это же так просто, улыбнулся Маурер, я имею в виду море. Оно может быть опасным, даже смертельно опасным, но оно в какой-то степени примитивно. Всего лишь природная стихия, не более того, пояснил Маурер, с ним нельзя вступить в диалог, ведь у него нет души. А у домов есть? — спросил репортер. Нет, и у домов души нет, убежденно ответил архитектор Маурер, душа есть только у человека. Репортер поблагодарил, и на этом передача закончилась.

Жена была возбуждена. По дороге домой она сказала, не пойти ли им в ресторан. Недалеко от дома был какой-то ресторан, но Маурер бывал там всего раза два, да и то днем. Отказать жене он не решился. Ну что ж, сказал он, почему бы немножко не расслабиться.

У входа стояло пять-шесть человек. Маурер с женой встали за ними. Конечно, все терпеливо ждали. Заглядывали в стеклянную дверь и комментировали действия швейцара. Идет! — обнадеженно сказал кто-то. Тот вроде бы и собирался подойти, но опять ушел. Ушел, вздохнула женщина из очереди, прижавшись носом к стеклу. Опять стали ждать. Тебе не холодно? — спросил Маурер у жены. Еще нет, ответила та, и уходить уж теперь не будем. Ну хорошо, подождем, согласился Маурер. Сквозь очередь протиснулся какой-то хорошо одетый мужчина и постучал в стекло. Никто не осмелился ему ничего сказать, хотя всех это порядком разозлило. Швейцар услышал стук и открыл. Хорошо одетый мужчина без слов скользнул в дверь. Швейцар хотел сразу же закрыть, но кто-то из очереди сунул в дверь руки. Пусти, ну, слушай, пусти, клянчил он. Нельзя, коротко ответил швейцар. Пусти, ну, пусти, не унимался тот, дергая дверь. Тогда швейцар сильно толкнул его в грудь, тот отшатнулся. Защелкнулся замок. Вот черт, несложно выругался потерпевший. Ладно, утешил его приятель. Опять стали ждать. Температура была ниже нуля, дул ветер. Наверно, скоро снег пойдет, сказала жена Маурера, поднимая ворот пальто. Небо было однообразно серое. Если бы были лужи, они бы давно замерзли. В глаза несло пылью. Наконец в дверях снова показался швейцар. На этот раз он пустил всех, кроме Маурера с женой. Ну, следующие мы, радостно сказал Маурер, ничего не предприняв для того, чтобы войти. Он не хотел, чтобы и их так же оттолкнули. Но ждать пришлось не более пяти минут. Швейцар посмотрел через стекло и впустил их. Спасибо, сказал Маурер неискренне, но швейцар его не слушал. Он в упор смотрел на жену Маурера и при этом как-то странно усмехался. Это задело Маурера. Прошу ваше пальто, мадам, сказал швейцар с провинциальной галантностью. Я сам сниму пальто с мадам, не позволил оттереть себя Маурер. Ах так, ухмыльнулся швейцар, но все же вытянул вперед руки, и жена повернулась, чтобы он принял пальто. Швейцар любезно поклонился и повесил пальто на вешалку. Пальто Маурера еще какое-то время валялось на стойке, потому что швейцар занялся разговором с каким-то пьяницей. Жена Маурера расчесывала свои длинные рыжие волосы перед зеркалом. Ожидая ее, Маурер заметил, что этот желтоглазый швейцар, занятый разговором, умудряется еще бросать на его жену похотливые взгляды. Я жду,многозначительно постучал он по стойке согнутым пальцем. Ах так, иронизировал швейцар, а я и не знал. А в чем ваша работа заключается? — надменно спросил Маурер. Делать все то, чего вы не делаете, ответил на это швейцар. Неискренне поклонившись, он повесил пальто Маурера поверх пальто жены. Маурер заметил, что жена засмеялась на эту плоскую шутку. Он тоже причесался, и они вошли в зал.

Там было накурено и довольно пусто. Половина столов пустует, подумал Маурер. Странно, государственное учреждение, а не заинтересовано в доходе. Они сели у окна. Скоро Маурер понял, что это место не самое лучшее. Кто-то за его спиной упал вместе со стулом и долго барахтался на полу, прежде чем смог подняться. На всякий случай Маурер оборачиваться не стал. Некоторые психопаты не терпят, когда на них смотрят, тут же придираются. В ожидании официанта Маурер спросил: что это швейцар этот перед тобой так заискивал? Видимо, я ему понравилась, весело ответила жена, разве плохо, если твоя жена и другим капельку нравится? Хорошо, конечно, сердито ответил Маурер, но и ты выбирай, кому нравиться. Официант уже подошел. Время позднее, некоторые блюда кончились, сказал он, но Маурер нелюбезно сказал в ответ, что они и не собираются есть, и заказал бутылку коньяка. Так много! — ахнула жена. Помолчи все-таки, прошипел Маурер, но официант услышал, и жена, конечно, обиделась. Официант ушел. Заиграла музыка. Оба молчали. Молчали, пока не принесли коньяк. Против обыкновения Маурер выпил подряд две рюмки. Этот ресторан был ему противен. Придется сломать и построить новый. Жена отпивала по глоточку. Потом решилась и выпила всю рюмку до дна. Все-таки она оказалась более пустой и тщеславной, подумал Маурер, чем он полагал. Некоторые пошли танцевать, но Маурер не пошел. Ну, выпьем, прервал он наконец молчание, и они подняли рюмки. Я вечером здесь не бывала, сказала жена, и это прозвучало как упрек. Тоже мне место, презрительно отозвался Маурер. Тебе нигде не нравится, где весело, продолжала жена. Сам ходишь с приятелями, а меня не берешь. Мы говорим о делах, сказал Маурер, но жена только усмехнулась. Снова длинная пауза. Потом жена порылась в сумочке. Пойду схожу в туалет, сказала она. Маурер предложил проводить, но жена отказалась — заведение пустое, зачем провожать. Она ушла. Маурер остался один.

Под тихую волнующую музыку он думал об одной своей тайной мечте. Он мечтал, чтобы у него в каждом городе была любовница. Одинокая женщина с квартирой. В Валге, Тырва, Пярну, Выру, Абья. Квартира, где зимой тепло, есть еда, питье в холодильнике, где есть телевизор, но нет телефона. В одном месте эта тайная любовница могла бы жить в новом районе, куда ехать надо на последнем номере автобуса три остановки или даже идти пешком по свежему снегу, чтобы, придя, подняться на третий этаж и своим ключом отпереть дверь. В другом месте эта тайная любовница могла бы жить в старом доме с печным отоплением, от главной улицы за угол и вниз, открыть калитку и у задних дверей вытереть ноги о коврик. В третьем она могла бы жить в собственном доме возле парка за автостанцией. Или — на открытом всем ветрам берегу моря, окна выходят прямо на закат. Иногда Маурер думал, что эти женщины не обязательно должны быть его тайными любовницами. Это сделало бы жизнь слишком сложной. Маурер все-таки уже не мальчишка. Они могли бы быть просто хозяйками на тайной квартире, топили бы там печку, убирали, покупали бы продукты, хранили бы в квартире человеческий дух. Но некоторые — все равно где, в Вызу, Кингисеппе, Килинги-Нымме или в Йыгева — могли бы все же быть любовницами, чтобы было во всем этом что-то запретное, ведь тайная квартира сама по себе дело не подсудное. Как бы выглядела эта любовница? Примерно так же, как жена, такого же типа, ответил Маурер самому себе. Теперь, когда он поругался с женой, он желал себе точно такую любовницу. Ему была нужна та же форма, точная копия, но с лучшим содержанием! Ах, думал Маурер, какой поддержкой стали бы для меня, уставшего от жизненных невзгод, эти конспиративные уголки, эти тайные гнездышки, эти островки тепла, где тебя не знают в лицо, где в кино идут старые фильмы, в лавках другое барахло, у пьяниц — другие разговоры!

Мечтая, чтобы в жизни его была тайна, Маурер заметил, что жена все еще не вернулась. Он выругался про себя и направился в фойе. Конечно, так он и думал. Жена флиртовала со швейцаром, а тот так и пожирал ее прелести своими желтыми глазами. То есть жена молчала, говорил швейцар. Заметив Маурера, он с бесстыдством заговорщика подал ей тайный знак. Жена отшатнулась от стойки, будто ее застали врасплох за чем-то недостойным.

Маурер подошел, взял жену под руку и, увлекая ее в сторону, резко сказал: не стоит тут болтать с каждым оборванцем. Боже, как невежливо! — воскликнула жена. Швейцар деликатно, но осуждающе покачал головой, добавив про себя: ай-яй-яй! И нечего айкать! — рявкнул Маурер. Вам, кажется, хватит на сегодня? — с деланной заботливостью обратился к нему швейцар. Не ваше дело, отрубил Маурер, сдерживая себя. Как раз мое дело, дорогой режиссер, сказал швейцар. Он был строг, но справедлив. Дотащит ли вас мадам до дому, так много весите! Идем! — прекратил Маурер этот разговор, обернувшись к жене, и почти силой увлек ее вверх по лестнице. Разумеется, не оглядываясь назад.

Наверху никакого веселья уже не получилось. Жена так разозлилась, что не пожелала разговаривать. Маурер встал и отвесил церемониальный поклон. Что-то играли, Маурер разобрал слова money, money, money. Жена оробела, все ведь видели, как галантно приглашал ее Маурер, и пошла танцевать. Маурер крепко прижал жену к себе и зашептал ей на ухо: хочу тебя, дорогая… снова тебя люблю. Пошел ты к черту, прошептала жена, но вырываться из его железных объятий не посмела. Станцевали они и второй танец, причем играли ту же песенку, в которой Маурер различал только слова money, money, money. Во время танца он все так же настаивал на своей любви, но все обошлось без последствий.

За столом не оставалось ничего другого, как напиться. Тем временем жена сходила и уплатила по счету, что вызвало у Маурера новый приступ ярости. Она, значит, не только со швейцаром заигрывает, а еще и с официантами. Что он говорил, он уже не помнил, может, ничего не говорил, потому что скоро жена стала его уводить. Господи боже, ты всегда так хорошо держался, говорила жена чуть не плача. Дело принимало серьезный оборот, и вся ее воинственность исчезла. Я подонок, ответил Маурер трагическим тоном, и они пошли в гардероб.

Швейцар встретил их лучезарной улыбкой. Ну, уже уходите? — добродушно спросил он. Давай пальто и заткнись, сказал Маурер. Он получил пальто, но был вынужден надевать его сам, на что ушло порядочно времени. Повернувшись, он увидел, как этот желтоглазый швейцар что-то шепчет его жене. Руки у него остались в том положении, куда он их поднял, помогая жене надеть пальто. Маурер хотел его ударить, но парень оказался молодцом. Мадам, помогите, сказал он, мягко отводя удар, помогите его вывести. И они — швейцар с одной стороны, жена с другой — потащили запинавшегося Маурера к выходу. Я все могу, кричал Маурер, завтра же прикажу снести эту будку, а на этом месте новый дом построить, куда тебя не пустят! Пожалуйста, пожалуйста, отвечал швейцар и волок его дальше к выходу. Освободившись на миг, Маурер стал искать по карманам деньги. Он хотел прилепить швейцару на лоб двадцатипятирублевую. Но она бесследно исчезла. И прежде чем он сообразил, куда она пропала, дверь за ним захлопнулась. Я им хотя бы окна выбью, тихо сказал он жене, но та, всхлипывая, потащила его в другую сторону.

Долго они шли молча. Жена тихо плакала. Маурер стал приходить в себя. Не знаю, что со мной стряслось, неожиданно трезвым голосом признался он. Ты была такая красивая, будто я тебя, дорогая, впервые увидел. Это новое платье тебе очень идет. А что тебе швейцар говорил? Он рассказывал, что видел во сне, будто ловит в темном подвале зайца, но не поймал, засмеялась жена.

Первый снег

Марина Цветаева

1

Ээро случайно встретил на центральной площади своего друга, художника. Они выпили кофе и решили прогуляться. За городом осень была заметнее. Они направились в старый, милый, но запущенный район. Публика там была тоже не самая лучшая, но яркие осенние краски скрадывали гнетущее впечатление. Долго бродили они среди старых двухэтажных домов. Иногда бросали взгляд на подвальные окна под ногами, в которых виднелись вьющиеся растения. Заходили в маленькие овощные лавки, в одной купили соленых огурцов и съели их на ходу, жмурясь от яркого солнца. Падали листья. Большая часть деревьев уже облетела. На этот раз деревья правильно разобрались в обстановке. В прошлом году случилось недоразумение. Деревья не успели завершить свои дела, листья не успели пожелтеть и опасть. Они хотели еще расти, но повалил снег. И когда снег в середине зимы растаял, деревья стояли такие же зеленые, с неопавшей листвой: они со своими фитогормонами по-прежнему были сбиты с толку. А в этот год все вроде бы шло хорошо. Под ногами было полно опавшей листвы.

Художнику пришла мысль пойти в гости — тоже к одному художнику, он жил тут же недалеко, через железнодорожные пути. Они позвонили из будки. Конечно, их ждали с удовольствием. Они купили бутылку вина и пошли. Вдоль путей стояли большие серые дома без окон, отбрасывавшие длинные холодные тени. Часть путей была заброшена, рельсы заросли травой. Другая часть ее функционировала: издалека доносились гудки. Вечерело. С мостового крана неподвижно свисал железный крюк. Навстречу попалась какая-то старуха. Прошли мимо маленького кафе, но оно уже было закрыто, в окне виднелись вареные яйца. Вот и улица, где жил художник. Во дворе было много кустов. Ателье помещалось в подвале. Хозяин уже их поджидал, заварил чай, открыл коньяк. Ателье было в идеальном порядке. Ээро удивился, как он красиво отделал подвал тут на окраине. В одном углу стоял диван, перед ним круглый стол. У окна мольберт. В окно виднелась крапива, заглянул мимоходом старый кот. Изредка можно было увидеть ноги прохожего. Ээро листал книги по искусству, слушал хозяина. Тут хозяин сказал, что покажет новую картину.

Они уселись на диван и стали наблюдать за приготовлениями, как хозяин подкручивал мольберт, чтобы установить картину. И вот картина на мольберте. На ней была изображена лежащая спиной к зрителю женщина. Что-то в ней напоминало Венеру Веласкеса, только бедра у женщины были не такие широкие. Хозяин зажег свет, чтобы лучше могли рассмотреть картину. Он даже музыку поставил, нежные шопеновские вальсы, навевавшие странное беспокойство. Женщина была изображена в натуральную величину. Одна нога вытянута, другая слабо согнута в колене. Люди иногда спят в такой позе, лицом вниз. Ноги у них тогда образуют букву Р. Какое-то время все молчали. Коллега смотрел на картину хозяина, не произнеся ни слова. Ээро смотрел то на картину, то на хозяина, который следил за тем, как будет реагировать коллега. Женщина была как живая, окружение же слегка туманное, неопределенное. Тут коллега встал, подошел ближе, вгляделся в женщину вблизи. Одним пальцем легко провел по ягодицам. Сколько раз? — спросил он у хозяина. Пока четыре, ответил тот. Видишь, где темное, там восемь раз пришлось. Синяя и даже венецианская. Ээро стало интересно. Он подошел ближе, желая, чтобы ему тоже объяснили. Втроем они присели перед женщиной на корточки. По-прежнему играл нервный шопеновский рояль. На улице тем временем стемнело. Художник объяснил Ээро некоторые секреты лессировки. Сначала подмалевок темперой, а когда высохнет, несколько тонких просвечивающих слоев краски. И обязательно ждать, пока полностью высохнет предыдущий слой, и наносить следующий, тогда предыдущий будет сквозь него просвечивать. Он показал на спине женщины места, где было четыре слоя. Неаполитанская желтая, охра, снова неаполитанская желтая, потом венецианская красная, и снова неаполитанская желтая. Ээро тоже рассмотрел спину женщины с близкого расстояния. Лицо у нее было повернуто в сторону, к ковру. Оно было не индивидуализировано, просто объект. Можно было смело смотреть ей в лицо, потому что она не смотрела навстречу. Взгляд на нее приходился сзади. Ээро и коллега были поражены мастерством хозяина. Пока художники вот так беззаботно и запросто болтали, эта таинственная старинная техника, это восьмикратное наложение краски действовали просто потрясающе. Женщина на картине была больше чем живая. Обычная голая женщина ничего не внушила бы находившимся здесь троим мужчинам, кроме чувства неловкости, а эта женщина на холсте излучала внутренний свет, как настоящее произведение искусства. Долго стояли они перед картиной, то подходя ближе и чуть ли не утыкаясь в нее носом, то отходя подальше и любуясь ею с дистанции. Они опомнились лишь тогда, когда шопеновская пластинка кончилась и звукосниматель со щелчком отскочил кверху. Только теперь они увидели, что уже стемнело. Они выпили коньяк, потом вино. Художник опять говорил о лессировке, и это было понятно: он недавно кончил картину и все еще был под впечатлением. Рассказывал он и о других старых приемах, но предостерегал, что о них не стоит говорить открыто. Друг Ээро пытался заговорить и о своих картинах, но ему не дали слова. Тогда он предложил сейчас же пойти к нему в ателье. Пошли. Купили еще бутылку, сели на трамвай.

Ателье тоже помещалось в подвале, но было больше и светлее. Ни дивана, ни стола там не было. Только они повесили одежду на вешалку, пришел один график. Он в свою очередь позвал всех в гости. Друг Ээро отказался, сказав, что он хочет еще сегодня немножко поработать, послезавтра ему представлять картину. Картина была почти готова. Изображала она электрический камин. К камину выползла маленькая мышка, белая мышь, видимо чтобы погреться. Она встала на задние лапки и нюхала теплый электрический воздух. Художника оставили кончать картину.

Время у Ээро было, домой идти не хотелось. Он пошел вместе с художником и графиком. Сначала направились к графику, жившему на другом конце города. Там пили еще, а работы графика так и не посмотрели, то есть график сам был против показа. Он сказал, если бы его воля, он в жизни не показывал бы никому своих работ. Он даже заплакал, описывая то унижение, какое выпадает на долю художника, когда другие смотрят его картины. Все его работы были повернуты лицом к стене. Когда Ээро, несмотря на запрет, хотел одну посмотреть, график его чуть не избил. Жизнь ему спас приход троих новых гостей, тоже вроде бы художников. Они принесли еще питья и были в хорошем расположении духа. Ээро видел их впервые, но они ему понравились. Предложили пойти к кому-то на день рождения. Ээро тоже позвали. Быстро поймали такси и поехали.

Ээро не сразу заметил, что художник с графиком отстали. Наверно, потом подойдут, объяснил самый молодой из его новых приятелей, кажется пианист. Ээро с воодушевлением заговорил о шопеновской пластинке, которую он сегодня слушал, смотря на обнаженную женщину, лессированную женщину. По мнению Ээро, фортепианная музыка очень редко доставляет переживание. Это пианисту очень даже понравилось. Он страстно поддержал Ээро и сказал, что именно потому он и стал играть на рояле. Беседуя, они и не заметили, как такси остановилось у нужного им дома. Они расплатились и поднялись на лифте наверх. Встретил их какой-то старик, по-видимому юбиляр, но он сказал, что принципиально дней рождения не празднует. Что всех гостей он уже отослал. Прибывшим это не понравилось. Не обращая внимания на протесты именинника, они вломились в квартиру. Тому ничего не оставалось, как смириться. Тогда из ванной вышли еще двое. Они уже раньше вломились, но по приказу старика спрятались, когда позвонили. Так что теперь гостей было уже шестеро и план провести день рождения в одиночестве сорвался. Из питья ничего не было. Только цейлонский чай. Старик показал гостям альбомы с газетными вырезками. Он собирал всякие курьезы, их у него было несколько тысяч. Ээро с удивлением обнаружил, что окна обледенели. Заметив его испуг, старик сказал: нет, сам нарисовал узоры, чтобы этот мир не видеть. Курьезы утомили, вызвали желание выпить. Но никто не хотел сдаваться первым. Тогда Ээро отложил курьезы и сказал, что он принесет. Один цейлонский чай его не устраивает. Все одобрили его мысль.

Ээро спустился вниз и понял, что он в Мустамяэ или Ыйсмяэ, во всяком случае в новом микрорайоне, но в каком-то незнакомом месте. Как по заказу из-за угла показалось такси. Ээро сел в такси и спросил водки. Таксист разозлился и сказал, что это строго запрещено. Таксистам нельзя ночью продавать водку. А кому можно? — спросил Ээро. Значит, никому нельзя, констатировал тот. Где же тогда ночью водку достать? Нигде, вынужден был согласиться таксист. Днем, в рабочее время — пожалуйста! — разговорился Ээро. Свеклу, бормотуху, яд — это хоть на рассвете. А водку редко и только в определенных местах. А ночью вообще не достать! И это забота о твоем здоровье! Он долго ругал алкогольную политику. Наконец таксисту надоело, и он дал одну бутылку. Это моя собственная, сказал он на всякий случай. Естественно, ответил Ээро. Приятно встретить хорошего человека. Он заплатил больше, чем просили, и вылез из такси.

Ээро успел отъехать на два километра. Теперь он снова был на месте, но зато за пазухой была бутылка. Он вошел в подъезд, затем в лифт. Когда он нажал кнопку и лифт, качаясь и воя, начал подыматься, он обнаружил, что не помнит двух вещей. Номера квартиры и фамилии хозяина. Но он надеялся, что попадет куда надо. Тот раз они ехали, кажется, до шестого этажа. И теперь он ехал на шестой этаж. Лифт остановился. Он вышел и оказался на темной, без окон, лестничной площадке. Затем вспыхнул неподвижный, довольно яркий свет. Монотонно жужжал какой-то электрический прибор. Перед ним было четыре двери. Он попытался вспомнить, куда они сворачивали. Повернулся направо и сразу же понял, что не туда. Повернулся на лево — и снова вроде бы не туда. Он держался за стену и думал. Прямо перед ним было две двери. Так, пожалуй, вернее. Но и тут надо было выбирать, правая дверь или левая. Обе двери были одинаковы. Обе были закрыты. Глазка не было ни на той, ни на другой. Прямо в затылок светила лампа дневного света. Больше он не раздумывал и позвонил. Стал ждать. Позвонил еще, на этот раз долго. На второй звонок дверь открыли. Он вошел. Там горел свет, его уже ждали.

2

А что тем временем произошло в Бристоле?

Итак, маленькая Аннабель снова была у Анны и не досталась ни Джиму, ни Лилли. Последние двое продолжали жить вместе, но Джим обижал Лилли все больше и больше. Лилли похудела, постарела. Она уже не была прежним ребенком. Любовь к эгоистичному Джиму ее изменила. Барбара вернулась из Баварии вместе с мужем Рупрехтом. Они поехали в Англию в свадебное путешествие, которое Рупрехт использовал и как деловую поездку. Барбара знала об обычае Каннингема по воскресеньям в два часа молиться на могиле своей дочери Плюрабель. Поэтому она и пришла на кладбище, чтобы увидеть Каннингема. Но она обнаружила на могиле Джима, который лежал, уткнувшись лицом в землю, прижавшись щекой к царству теней. Джим как раз думал о тех тревожных, но счастливых днях, которые он провел с Плюрабель, когда появилась белокурая Барбара. Джим не знал Барбару, и она не знала Джима. Что-то между ними возникло. Сначала, правда, не случилось ничего, кроме того, что Барбара узнала о затворничестве Каннингема. Она сказала Джиму «до свидания» и удалилась. У ворот кладбища она взяла такси и поехала за город, где находился загородный дом Каннингема. Хозяин как раз возвратился с прогулки верхом, когда увидел ожидавшую на крыльце свою возлюбленную Барбару. Они бросились друг другу в объятья, как будто не существовало никакой Баварии, никакого Рупрехта. Они вошли в дом и предались своей чистой любви. Потом они растроганно смотрели друг на друга, и Каннингем спросил, не хочет ли Барбара уйти от Рупрехта. Сразу после свадьбы? — нежно засмеялась Барбара и пощекотала Каннингема по затылку, как ему нравилось. Каннингем в блаженстве закрыл глаза, но все же спросил, с кем же теперь Барбара будет жить. Барбара элегически ответила, что пока не знает, пока что с обоими, пока внутренне себе не уяснит. Капнингема это слегка опечалило, и Барбара уехала. Рупрехт уже был в постели, он ждал. Ты представляешь себе, сколько сейчас времени? — нервно спросил он. Представляю, не маленькая, сказала Барбара и пошла мыться. Я ждал тебя, продолжал Рупрехт сентиментально. Естественно, усмехнулась Барбара. С кем ты была? — вдруг спросил Рупрехт и выхватил из-под подушки револьвер. Ни с кем не была, ответила Барбара, вытираясь. Нет, была, настаивал Рупрехт и прицелился в Барбару, но та подошла к Рупрехту и стала его целовать. Револьвер выпал из его руки, и они предались охватившим их страстям. А в то время Джим и Лилли ссорились в своей студенческой комнатушке. И тут Джим выложил всю правду. Он по-прежнему любит покойную Плюрабель, и любит ее дочь Аннабель, и любит ее мать Анну, они все трое для него одна женщина, его Плюрабель, которую он действительно ненарочно убил, но он любил ее больше всех в целом мире. Бедной Лилли никогда в жизни не приходилось слышать таких ужасов. Она кусала себе руки, она выбежала на улицу. Она убежала в интернат. А Джим поспешил к Анне, чтобы навестить свое возлюбленное чадо. Растроганно качал люмпен на коленях свое маленькое дитя. Я бы хотел здесь поселиться, к ней поближе, сказал он мягко и вместе с тем требовательно. Ты ведь знаешь, что я тебя больше не люблю, с достоинством ответила Анна. Я люблю тебя, и Плюрабель, и Аннабель, закричал Джим в истерике. Вспомни наши дни, как нам было хорошо! Наши ночи! Наши мечты! Простые! Но прекрасные! Тут зазвенел звонок. Пришел Каннингем, чтобы снова повидать Аннабель, ведь Барбара опять вытеснила Анну из его сердца. Каннингем уже был в комнате, как опять кто-то позвонил. Неужели Барбара? Или ревнивец Рупрехт? Или униженная, вся в слезах, Лилли? Нет, ни один из них. Лаура догадалась, что это звонят в ее квартиру. Она поспешила в прихожую. Времени было уже за полдвенадцатого. Кто бы это мог быть? Предчувствуя недоброе, она открыла дверь.

В коридоре стоял бледный, всклокоченный молодой человек. Он поблагодарил Лауру и вошел. Аккуратно снял ботинки, прошел прямо в комнату и стал смотреть, как Каннингем объявил зардевшейся от волнения Анне, что его жизненные планы изменились и что он больше к ней не вернется. Джим вмешался: понятно, ведь Барбара вернулась. Бедная Анна опять осталась ни с чем. Ночной гость вытащил из-за пазухи бутылку водки и поставил на стол. Потом открыл бутылку и налил водки в Лаурину рюмку, в которой еще оставалась капля шерри. А вы желаете? — спросил он вежливо. Лаура отказалась. Только замотала головой, слова от страха застряли в горле. А где другие? — беспечно спросил гость. Ушли уже? Лаура не ответила. Гость осуждающе покачал головой, выпил свою рюмку и снова стал смотреть телевизор. Каннингем объявил, что забирает маленькую Аннабель в свой загородный дом. Что наймет в няньки добропорядочную деревенскую женщину. Джим заорал: моего ребенка вы никогда не получите! Каннингем дал ему пощечину. Джим было замахнулся, чтобы ударить в ответ, но вовремя подоспела Анна, бросившись между ними. Не бей, не бей! — крикнула она. В это время гость опять налил себе водки и выпил. Тут зазвенел звонок, на сей раз в телевизоре. В дверях стояла заплаканная Лилли. Не могу жить без маленькой Аннабель! — заявила она. Так долго была без нее и сейчас поняла, как я хотела бы стать ей матерью. А я отец, яростно спорил Джим, у меня отцовские чувства, ребенок ко мне бесконечно привязан! Вы не отец, вы подонок, сказал Каннингем холодно. Взгляд Лауры случайно упал на пришельца. Он издевался над отцовскими чувствами Джима! Он весь зашелся от смеха. У него были тонкие руки, а своими костлявыми пальцами он теребил шевелюру. Лаура догадалась, что он пьян. Углы губ у него чуть отвисли, взгляд затуманился. Было видно, как он напрягается, чтобы уследить за душевными муками Каннингема. Он даже прикрыл рукой левый глаз. Каннингем, видно, двоился у него в глазах. Но Лаура уже поняла, что гость не опасен. Что же такого дурака бояться? Он вызывал в ней материнские чувства. Глаза у него были грустные, как у бродячей собаки, руки тонкие, с желтоватой, морщинистой кожей. На нем был дорогой, но мятый и в пятнах галстук. Он кусал губы и щипал бородку, бросая волоски на пол. Черты лица у него были слишком подвижны для мужчины, для женщины — слишком некрасивы. Лаура даже подумала, что носки у него пахнут, но она не принюхивалась. Он вытащил из кармана заграничные сигареты и хотел закурить, но спички оказались горелые. Лаура дала ему пепельницу. Он поблагодарил, но поставил пепельницу со спичками на стол и подпер голову руками. Лаура уже было подумала, что гость заснул. Она посмотрела на часы, было за полночь. Каннингем что-то делал, что-то говорил, но гость не отвечал. (Оскорбления Каннингема не действовали). Наконец Каннингем умолк. Только тогда гость поднял голову и сказал, что он страшно сердит на других, которые ушли, не дождавшись его, а в общем не очень, ему здесь так хорошо. Он сидел, слушал музыку. Потом сказал, что с удовольствием посидел бы еще, он боится домой идти. Ему вообще дома страшно. Вечером страшно ложиться, утром страшно вставать. Он боится, что они поймут, что он дома. Но не объяснил, кто именно поймет. Как вообще понять, дома ты или нет? — спросил он с чувством. Скажем, дверь заперта. Одна из возможностей телефон, но телефон ведь может не ответить, телефон можно выключить, что тогда? Проще всего посмотреть с улицы, но свет сам по себе ничего не значит, свет иногда забывают выключить, иногда уходят, а свет оставляют. Остается следить за силуэтами, за тенями на занавесках. Можно посмотреть, работает ли счетчик, но ведь в квартирах бывают включенные приборы, холодильники например. Или просто послушать у дверей, но долго ли ты будешь слушать? Можно, конечно, позвонить. Предположим, тебе не откроют. Но есть такие инстанции, которых нельзя не пустить: милиция, военкомат, паспортный контроль, часто приносят всякие повестки, проверяют жалобу соседа. Или контроль — электричество, газ, телефон. Им-то нельзя запретить. Не могу я оставить за дверью и агента госстраха, вздохнул ночной гость. Он подумал немного. На самом-то деле я ничего не боюсь, вдруг признался он. Я это так говорю. Это только разговор, слова, слова, слова. Захочу — скажу: боюсь. А захочу — скажу: не боюсь. Говорить — это моя профессия. Но моя профессия еще и в том, что я стараюсь интерес к разговору понять. В отличие от прочих, для кого говорить тоже профессия, я сам знаю, что это моя профессия. Я со стороны могу на себя взглянуть. И на других тоже, кто говорит. А другие думают, что они говорят, что думают. Или вообще не замечают, что говорят. Потому что думают, что говорить — это простое и безопасное дело. Гость опять налил себе и выпил. Видишь, сколько я уже наговорил? — спросил он. И все говорю, все исповедуюсь. Он махнул рукой. Если честно говорить, не хочу я домой идти. И это уже не слова, а чистая правда. Представим, что мы в поезде, снова начал он. Застряли где-нибудь в углу на скамейке, а кругом непонятно что, спящие, носки пахнут, рыгают. Но наше преимущество в том, что мы движемся, что у нас дома нет, хотя баба напротив нет-нет да и посмотрит на нас подозрительно. Каждый, кто хоть немного знает жизнь, признает в нас беглецов, городских бродяг, идущих навстречу неведомому, у которых ни планов нет, ни там калькуляций, ни бунтарского духа, один паспорт в кармане. Время от времени огни вполсилы освещают наши бледные лица, и бессмысленный сон смежает нам веки. Иногда взглянем на часы и увидим, что и они движутся, не только мы и поезд! — патетически крикнул он вдруг. На его крик из комнаты, протирая глаза, вышел Пеэтер в пижаме. Ты кто? — спросил он у чужого. Я поэт, ответил тот. И стал читать Пеэтеру стихи. Тем временем с Каннингемом что-то стряслось. Он схватился за сердце, — может, инфаркт? Но в этот момент кончилась серия, так и кончилась стоп-кадром. Как тебе стихотворение? — спросил поэт. Хорошо, сказал Пеэтер. Правда? — не успокоился тот. Да, заверил Пеэтер. А кто твой отец? — спросил поэт. Один человек, ответил Пеэтер. Поэт покосился на дверь. Он здесь не живет, успокоил ребенок поэта. Ясно, сказал поэт, он живет в другом месте. Ну, иди спать, велела Лаура. Не могу спать, вы так кричите, заспорил ребенок. Поэт встал, посмотрел на часы и сказал: я злоупотребляю вашим доверием. Он пошел в прихожую и там долго надевал ботинки. Потом выпрямился, прислонясь спиной к входной двери. Затем, скрестив впереди руки, быстро завел их назад, будто ощупал себе спину. Лаура вспомнила, где она видела такой жест. В одном спектакле Антс Эскола в роли Гамлета стоял так же и ощупывал висящий сзади ковер, он скользил по нему едва заметно и нащупал-таки контур человеческого тела (спрятавшегося там Полония). В то же время Гамлет беседовал с матерью. Теперь они стояли в прихожей друг против друга. Не хочу говорить прощайте, произнес гость, скажу лучше до свидания. И у меня одна просьба. Я уже обулся, не хочу вам пол грязнить. Будьте добры, принесите мне еще одну стопку. Я вам всю бутылку принесу, возьмите с собой, с готовностью отозвалась Лаура, но поэт, сделав жест рукой, отказался: нет, пусть останется здесь, я ведь не пьяница какой-нибудь. Тогда Лаура принесла только рюмку. Гость выпил, поклонился, помолчал еще мгновение, повернулся и вышел. Было слышно, как он вызывает лифт, как лифт поднимается вверх и останавливается, как он входит, закрываются двери и лифт уходит вниз. Лаура подошла к окну и долго стояла там, но никого не увидела. Наверно, пошел в другую сторону. Лаура задернула занавеску, убрала недопитую бутылку. Телевизор все еще работал, хотя изображения уже не было. Времени было половина второго. Лаура выключила телевизор. Она увидела, что гость так и не закурил. А то ведь мужчинам только бы дымить. Она хорошо запомнила его живое, чем-то удивившее ее лицо. Как будто раньше где-то его видела. По телевизору? Или, может, на книжке, раз поэт? Или на улице? Поэт напоминал одного киноактера, ну, того, который гримасничает. Лаура не помнила его имени. Шарль Милонофф? Пекка Саркисьян? Джон Кюхельбекер? Что-то знакомое было в этом поэте. Но что там стряслось с Каннингемом? Почему он схватился за сердце? Потрясен стычкой с Джимом? Джим ведь такой, на него есть за что обижаться. Или Рупрехт убил Барбару, а Каннингем только что об этом узнал? Или маленькая Аннабель попала под машину? Или Анна покончила жизнь самоубийством? Или убила себя Лилли, получившая ложное сообщение о смерти Джима и Аннабель? Телевизор молчал. Где-то там в темноте Каннингем держался за сердце и ждал, пока экран засветится снова, чтобы рассказать, что с ним случилось. Лаура утешала себя тем, что женщины на работе знают. Почему этот поэт ушел? — спросил ребенок из другой комнаты. А что ему было делать? — спросила Лаура. Ему надо было с тобой остаться, и вы бы с ним стали… Ребенок произнес нецензурное слово. Молчи! — крикнула Лаура, ничего такого вообще нету! Есть, сказал Пеэтер. Он остался верен себе.

3

Тео родом был не отсюда, его дом был в двадцати километрах от города, а в городе он снимал жилье.

Первое его городское жилье было в районе, где индивидуальное строительство не закончится никогда, где строительный мусор так и останется возле домов. Большей частью тут были дома без внешней отделки, сооруженные по самым примитивным типовым проектам либо по столь же пошлым их вариантам, деревянные, без обшивки, не монотонного цвета силикатного кирпича, а столь же уныло однообразного цвета старого дерева. Чердачные окна у этих домов обычно забиты досками, иногда вместо домов — груды начавших гнить бревен. Мужчины до вечера, до темноты в городе, на работе, жены рано стареют, увядают, теряют вкус к жизни. В то время, порядочно лет назад, таких улиц было там много. Именно там у Тео, тогдашнего ученика официанта, возвращавшегося домой, впервые возникла мысль о влиянии планет и звезд на человеческую судьбу. Когда в бледном, мертвенном лунном свете он пришел домой, он подумал, что живет вовсе не на Земле, а на какой-то планете в глубине мироздания, очень далекой от Солнца или все равно от какой звезды, потому и свет такой мертвенный. Порой среди тьмы и сырости ему попадалось освещенное окно, где кто-то усталый еще смотрел позднюю телепередачу, сонно слушал какой-нибудь шлягер, понимая, что завтра ему снова идти делать ту же самую механическую работу, что и сегодня. Иногда Тео принимал участие в жизни местного люда, танцевал на свадьбах в недостроенных бетонных подвалах, похищал невест в кружевных, лопавшихся на них от возни платьях, тащил их, тяжело дыша, через огород, спотыкаясь о картофельные кучи, не зная, что делать со своей добычей, смущенно ожидая за углом в нарушение старинного обряда, пока подоспеет злой жених с бутылкой водки. Там всё надеялись к будущему году обязательно оштукатурить коридор, посадить яблони, и были даже такие, которые это в конце концов делали. Там всё надеялись взамен временной двери поставить новую, крепкую и блестящую от лака, и находились такие, кто и на самом деле это делал, не имея никакого представления о более высоких ценностях. На улицах, которых напрасно было искать на карте, жили мужчины и женщины, на работу ходившие только в резиновых сапогах, и ранним сухим летом, и потом, когда наступал сезон дождей. Именно там, под злое завывание ветра, Tеo прочел, что магнитные бури повышают процент несчастных случаев в сто раз, что самоубийств больше всего случается во время полнолуния. Если уж запертые в темных помещениях обезьяны имеют представление о фазах Луны, что уж говорить о людях, которые по ночам наблюдают за этим небесным телом, прямо из окон?

Потом, когда Тео уже был швейцаром, он жил в другом доме, среди других людей. Это был двухэтажный роскошный дом, на первом этаже кухня и холл, где под большой пальмой стоял телевизор и всегда было холодно и сыро, как в сарае. На полках стояли все сочинения Толстого. Хозяин с хозяйкой работали на базаре мясниками, оба здоровые, развитые люди, не только физически, но и духовно, потому что в гости к ним ходил один художник. В подвале помещался котел, работавший на бензине, в шкафах висели десятки темно-синих костюмов из чистой шерсти, которых не носили, потому что они уже вышли из моды, но от которых не в силах были отказаться. Жизнерадостный хозяйский сынок по ночам залезал в дом через подвальное окно, иногда вместе с Тео, но Тео избегал звать его в свое заведение, на всякий случай, черт его знает, все-таки хозяйский отпрыск. Дом был похож на могучий океанский лайнер, временно бросивший якорь на этой улице. Потом, когда дела у Тео пошли хуже, пришлось из этого дома уйти. Но он не был уверен, остались ли там и хозяева. Наверно, и у них дела пошли неважно. Чужие лица мелькали там за занавесками, когда позднее Тео проходил мимо во время своих тайных прогулок. Топили ли они тот котел, носили ли костюмы?

В трудные времена Тео жил то здесь, то там, пока не достал через приятелей, уже насовсем, свою маленькую квартирку в Мустамяэ. Один из этих друзей был Олег, к которому и направился Тео в этот вечер, в туман, далеко, в совсем другой, старый район. Он ехал в старом, расхлябанном трамвае и разглядывал людей, особенно, конечно, женщин. Большинство из них сразу почувствовали к Тео явную любовь. Обычно Тео от любви не отказывался. Если дело касалось высших ценностей или приключения ради принципа, то возможные затруднения его не смущали. Один раз, правда, какой-то рыжий возник и устроил скандал, но Тео оказался выше этого режиссера. Так иногда случалось, и задевать себя Тео не давал. Но сегодня он спешил. Сегодня на женщин у него не было времени. На всякий случай запомнил некоторых, представил, какими бы они могли оказаться.

Скоро он был у моря. Скрытое дымкой, заходило солнце, на берег наползал туман. На море было еще светло, а на берегу, среди жестяных гаражей для машин и мотоциклов, уже стемнело. Море слабо плескалось и дурно пахло. Кое-кто еще копался у своих машин. Женщина кормила ребенка грудью. С удивлением Тео увидел на двери одного гаража слово «курица». Долго, уже поднявшись в горку и свернув на нужную улицу, раздумывал он над значением этого странного слова. Чье это было сообщение и кому? А может, пароль? Или намек, или оскорбление? Или просто самовыражение?

На одном гараже написано «курица», доверительно сообщил он Олегу прямо с порога, но тот не придал этому особого значения, а предложил выпить. Тео опрокинул рюмку и заметил на столе новую книгу — «Theosophische Synthese». Дай почитать, сказал он, но Олег сказал, что сам еще не читал. Проходи в ту комнату, у меня гости, пригласил он. В другой комнате была куча народу, трое женщин и трое мужчин. Тео никого не знал, хотя одного вроде бы где-то видел. Двоих ему не представили, Олег сказал только, что это гости издалека. Гости издалека были мрачные типы, говорили мало, только рюмки опрокидывали. Чувствовалось, люди они бывалые. Третий был попроще, сказал, что он машинист. Тео спросил, они, кажется, где-то встречались, и тот сказал, что часто бывает у Тео в ресторане. Так это и было — некоторые клиенты, прямо незнакомые, в другом месте казались знакомыми, но никак не вспомнишь, где ты их видел. Тео признал машиниста, и они выпили. Дальше все смешалось. Гости издалека болтали с женщинами. Тео завел одну на лестницу и стал ее целовать. Та сначала заартачилась, захихикала и сказала, что замужем. Ну и что, сказал Тео и продолжал свое. Скоро и она стала целоваться. Тут в коридор неожиданно вышел один гость издалека. Женщина отпрянула от Тео, а этот гость в светло-желтой, в синюю клетку куртке почему-то добродушно усмехнулся, подмигнул Тео и ушел в комнату. Это и есть твой муж, что ты так испугалась? — спросил Tеo, снова прильнув к женщине. Та засмеялась: это он-то муж! А что такое, почему бы нет? — спросил Тео. Да нет, они тут проездом, объяснила женщина, страшные люди, черт их разберет. Днем на улицу не выходят, а если вечером соберутся, шапки на глаза натягивают. Видно, есть им чего опасаться. Сами надеемся, скоро уедут, сколько же их кормить, хотя деньги тоже дают. А лучше бы от таких, избавиться поскорей. Избавиться? — повторил Тео. Ты разве здесь живешь, ты Олега жена, что ли? Нет, я из-за них здесь, объяснила женщина. У него и пистолет есть, шепнула она Тео на ухо. Целоваться ему расхотелось. Он вернулся в комнату, выпил водки. Олег что-то ему объяснял, но Тео предпочел беседовать с машинистом, тот был парень что надо. Машинист сказал, что умнее будет отсюда уйти, сегодня здесь что-то подозрительно. Тео тоже так думал. Они выпили еще и тихо, не прощаясь, ушли.

Потом, когда они, чертыхаясь, шли по берегу, пробираясь среди всякого хлама, Тео сказал, что это, как ему кажется, были блатные. Машинист согласился, но язык у него уже начал заплетаться. Тео попал ногами в вонючую жижу. Залив был покрыт здесь слоем помоев, сюда сбрасывалась и канализация, и промышленные отходы. В темноте море казалось нереальным, только изредка, как сквозь вату, доносилось тарахтенье какого-нибудь мотора. Машинист наткнулся на колючую проволоку, повалился и залез руками в вонючую жижу, ударил колено и разодрал ногу в кровь. Долго сидел он, ругаясь, на куче водорослей. Потом они пошли через луг к автобусной остановке. К счастью, один автобус еще ходил. Он привез их куда-то на окраину Мустамяэ. Дальше пришлось идти лесом. Тео замерз, заболели миндалины, одолел кашель. Шумели сосны, где-то рядом проходила оживленная автомагистраль. Машинист вдруг сказал, что он в деревне стянул бутылку водки. Он ее открыл, они сели, отхлебнули по доброму глотку, и Тео согрелся. Машинист рассказал, какой с ним недавно произошел ужасный случай. Он соскочил с тепловоза и думал, что обратно запрыгнет. Но запнулся, а тепловоз все быстрей — и пошел. Так и не смог запрыгнуть. Он сбил ворота и на главный путь, и дальше — прямо навстречу пассажирскому. Слава богу, с пассажирского машинист дал задний ход, а то бы ужас. Теперь пришли бумаги, сообщил машинист и налил водки, наверно, под суд отдадут, вчера и повестка была, чудо, что не арестовали. Теперь все пропало, все, чего в жизни достиг, жаловался машинист, теперь мне один черт, все до лампочки. Тео посочувствовал машинисту. Он вспомнил, как и сам он после той аферы вылетел из хорошего заведения. А какая форма у него там была, а здоровье какое! Да еще психбольница, где его в прачечной застукали с девчонкой, страх подумать. Неудачник я, подумал Тео, без Сатурна тут, видно, не обошлось. Он утешил машиниста какими-то банальностями, они докончили бутылку и двинулись дальше. Вышли на дорогу, уже по-ночному пустую, залитую ровным дневным светом фонарей, от которого их бледные лица казались еще бледнее. Дул ветер, и Тео вздыхал, охваченный непонятной тоской.

Они стали прощаться, и тут машинист вдруг забеспокоился. Слушай, ты не видел, что у меня было в руках? — спросил он в тревоге. Бутылка была, да мы ведь ее распили, напомнил Тео. Это да, а… — запнулся машинист и стал себя осматривать и округу, будто он и это все тоже потерял. Потерял чего? — спросил Тео. Куртку, признался машинист с пьяной откровенностью. Куртку? Ну да, я у этого блатного куртку стянул. Не понравился мне этот блатной, да и сядет все равно, а мне и так теперь все равно, я теперь тоже преступник, мне стесняться нечего, болтал машинист заплетающимся языком. И где же эта куртка? Она все время у меня под мышкой была. Тео сказал машинисту, раз уж начал таким заниматься, хоть бы язык держал за зубами, хотя бы перед такими не знакомыми ему людьми, как Тео. Но ты же мне друг, размяк машинист. Нет, сказал Тео строго, откуда ты знаешь, кто я? Сам воровал, сам потерял, вот и молчи. Еще на берегу, наверно, выронил, а может, в лесу, ныл машинист, как я теперь ее найду в такую темь, куртка американская, я такой в жизни не видывал. Заткнись, сказал Тео устало. Потом добавил: чао и пошел. С дураками он не желал связываться. Он предчувствовал нехорошее.

Когда он пришел домой, волосы у него были мокрые, один желтый березовый листок прилип к голове. Он глотнул, горло болело, и слева во рту тоже. Ночью он видел сон, как медведь на вершине горы бегает по кругу. В этот момент зазвонил телефон. Он пошарил рукой, снял трубку. Вы кто? — спросил женский голос.

4

Ночью Пеэтеру стало скучно. Он встал и принос в постель телефон. Он знал, что мама работает нателефонной станции, но она ни разу его туда не брала, хотя Пеэтер и просил. Поэтому он плохо себе представлял, как работает телефон. Но цифры набирать он все равно умел. Когда он отпускал диск, на станцию шло ровно столько импульсов, какую цифру он набрал. Набрал пять — шло пять импульсов, набрал три — три, и так далее, а на станции получают эти импульсы и дальше соединяют, по зубчику, пока не наберешь все шесть цифр. Но какой Пеэтер набрал номер, он уже не помнил, потому что набирал наобум. Первый номер не ответил. Генератор переменного тока заставил звенеть телефон, наверно, где-нибудь в пустой конторе либо напугал мышей в каком-нибудь магазине. Эхо всего этого достигло мембраны, которую Пэетер держал возле уха. Он напряженно прислушивался к тому, что было в трубке помимо посланных им сигналов. Далекие шорохи, голоса, а вроде и не голоса. Пеэтер положил трубку и снова набрал — теперь только пять цифр. Последний набиратель на станции, значит, не сработал, вызова не последовало. Слышался только тихий шум, неизвестно откуда. Из-под земли? Или из коридоров? Как будто кто-то осторожно дышал. Но слышал ли кто-нибудь это молчание? Пеэтер сам боялся дохнуть. Может, его сейчас без слов с кем-нибудь соединило? С каким-нибудь зверьком, который залез в телефонный кабель сквозь стальную экранировку и поливинилхлорид, с каким-нибудь кротом под землей или с усатым сомом на дне моря? Он испугался и положил трубку на место. Телефон, значит, не работал. Но это невозможно проверить. Когда снимешь трубку, телефон работает. Когда трубка на месте, ничего не слышно. Но откуда-то ведь приходит ток, который заставляет телефон звенеть. Следовательно, телефон готов для принятия этого тока, а значит, он работает. Работает беззвучно.

Пеэтер снова набрал — теперь необходимое количество цифр. Опять послышались гудки. После пяти сигналов трубку сняли. Пеэтер облегченно вздохнул: значит, не спали, а просто были в другой комнате. У меня к вам важный вопрос, сказал Пеэтер. Так поздно? — ответил голос, женский голос. Не кладите трубку, сказал Пеэтер, у меня правда один вопрос, мне надо проверить, знаете ли вы ответ. Вопрос такой: что это такое — чем больше оттуда берут, тем больше становится? Пожалуйста, будьте добры, ответьте, если знаете. Не знаю, сказала женщина. Это яма, ответил Пеэтер и положил трубку, потому что эта женщина не хотела с ним говорить, могла и вправду спать и рассердилась, что ее подняли. У некоторых телефон рядом с кроватью, но большей частью в прихожей. Непонятно, почему обязательно в прихожей. Потому что там центр квартиры или как?

Пеэтер набрал новый номер. Он решил, что больше трех гудков ждать не будет. Трубку взяли после второго. Какие-то непонятные голоса, но никто не отвечает. Вы кто? — спросил Пеэтер. А вы сами кто? — ответил хриплый мужской голос. Звонок вас не разбудил? — спросил Пеэтер. Нет, ответил голос, я просто так прилег, а кто это? Яна? Анна? Пеэтер молчал. Ну точно, Анна, облегченно сказал тот, хочешь проверить, дома ли я? Хм-хм, сказал Пеэтер. Он знал, по проводу тот не может до него добраться. Поэтому он ему и не признался. Думаешь, проведешь меня? — спросил незнакомец. Молчишь, продолжал он после долгой паузы. Ну как мне тебе объяснить, я и не думал ошибаться, я тебя сразу узнал, хотел только пошутить, но нехорошо получилось, я только заснул, а ты позвонила, а со сна всякая шутка плохо выходит. Да я ни капли не сомневался, кто звонит, а что ты молчишь, наказать меня хочешь, да? Пеэтер снова хмыкнул, и это придало незнакомцу смелости. У меня и так был грустный, пустой вечер, сказал он и сделал паузу, было слышно, как он достает сигареты, закуривает, ходил прогуляться, пришел от Олега и вдруг понял, впервые в жизни, что я уже старый человек, и что мне теперь делать, ведь молодость — единственное, что у меня было ценного, ничего я не скопил, ни денег, ни душевного покоя, ни профессиональных навыков, и теперь мне ясно одно: я страшусь старости, и этот страх все время будет расти, до самой смерти. Надо было все-таки деньги в сберкассу откладывать, надо было все-таки больше заниматься восточной медитацией для достижения внутреннего спокойствия, надо было все-таки научиться какому-нибудь приличному делу, чтобы и в старости мог им заниматься, — но все упущено, все возможности, все я проспал. Я пустое место, болящее пустое место, вот и все.

Что это такое, утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? — спросил на это Пеэтер. Это человек, я эту загадку знаю, но зачем ты меня разыгрываешь, зачем увеличиваешь душевные муки? — рассердился тот. Будто и не слышала, что я говорил, что идет у меня от самого сердца. Вот лучше скажи, как ты считаешь, не пришла ли пора посвятить себя литературе или оккультным наукам, скажи, мне сегодня так муторно. Ужасная резиньяция. Знаешь, такое чувство — хотелось бы сжечь библию, слышишь? А что такое, снова стал спрашивать Пеэтер, но не успел дойти до самой загадки, как тот вдруг спросил изменившимся голосом: кто это, вы кто на самом деле? Пеэтер молчал, ему стало страшно. Вы кто? — панически закричал мужчина на другом конце провода. Пеэтер под одеялом дрожал от страха. Мамы дома не было. Кто вы? — зарычал неизвестный. Пеэтер не мог произнести ни слова. Я слышу, как вы дышите, я знаю, что вы не ушли. У него тоже явно не хватало сил бросить трубку. Так протекла почти минута. Оба молчали. Пеэтер тихо положил трубку. Тихо-тихо, как только мог. Какое-то время он с опаской ждал, хотя знал, что его номер собеседнику неизвестен и тот не может сюда позвонить или прийти. Со страхом он вспомнил, как по радио говорили, что собираются сделать такие телефоны, по которым друг друга видно. А если бы сейчас они друг друга видели, что тогда? Если бы смотрели друг другу в глаза? Пеэтер вытащил аппарат из-под одеяла и поставил на пол.

Он погасил свет, чтобы стало еще страшнее. Сквозь толстые занавески города не видно и огней тоже. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту. Сначала он разглядел какое-то неясное пятнышко, оно медленно плыло сверху вниз. Потом второе. Оно тоже плыло непонятно куда. У пятнышек не было веса, они двигались свободно, как пылинки в воздушном потоке. На мгновение они сошлись, потом опять разъединились. Серые пятнышки были около головы, перед глазами. А внутри глаз, в голове, были пейзажи, города, его родные места. Они тихо кружились. Как будто кружился земной шар. А серые пятнышки двигались отдельно друг от друга, и никакого фона у них не было. Так что Пеэтер одновременно видел и вперед, и назад. Потом послышался тоненький писк, едва слышный. По комнате летал комар, где-то в темноте угрожая Пеэтеру своим жалом. То ближе, то дальше. Пеэтер не вытерпел, зажег свет. Комариный писк утих. Наверно, увидел аэродром и приземлился. Пеэтер подождал еще немножко, потом выключил свет. Писк послышался снова. Пеэтер зажег свет. Комар опять замолчал. Пеэтер погасил свет и спрятал голову под подушку. Теперь он слышал только гул собственной крови. Он уже спал, когда комар сел ему на щеку и напился досыта. Пеэтер не слышал, когда пришла мама. Он уже привык ко всякому шуму. Он спокойно спал и тогда, когда Каннингем жаловался на свою несчастную жизнь. Вопли Джима оставили ребенка безучастным.

5

Ээро проснулся, но никак не мог открыть слипшихся век. Когда он наконец открыл глаза, его ослепило светом. Это было тем удивительнее, что день, хотя и наступил, был сумрачный. Он ворочался в постели с боку на бок, вздыхал, ворочал пересохшим языком. Он был по-своему счастлив, он жил, но ему было нехорошо. Он встал. Кровь отхлынула от головы, и он при входе в кухню ударился лбом о косяк. Потом долго пил воду из-под крана. Но легче не стало. В голове прояснилось, но внутри стало еще хуже. Он даже приготовился, чтобы его стошнило, но так плохо ему тоже не было. Времени было полдвенадцатого. Выглянув в окно, он увидел, что с деревьев облетели последние листья. Пейзаж перед ним открылся совершенно голый, сам же Ээро спал одетый. Непонятно, как он добрался до дому? На такси? Пешком? Квартира была в порядке, гостей он с собой не привел. Ээро снова напился воды, но теперь она была еще хуже, еще противней. От воды раздулся живот, какое тут облегчение. А чувство голода осталось. Ээро поел колбасы из холодильника, не обращая внимания на распространившийся кругом запах чеснока. Потом умылся, но воду пить больше не стал. Вернулся на кухню, поел витаминов. Теперь ему было лучше, только усталость накатила. Он вышел на улицу. Купил газет, прочел, что за осенью последует зима и что зима будет холодная. Не дочитав, поймал себя на том, что смотрит в небо. Небо было еще бледней, чем вчера. Вчера? Вчера они несколько раз смотрели лессированную женщину. И кошка заглядывала в окно, несколько раз, и один раз смотрела долго, пристально. Он смотрел альбомы — Дали и еще Пюви де Шаванн. Вспомнилась картина последнего «Бедный рыбак», на которой были изображены бедный рыбак, бедная женщина, бедный ребенок, бедный пейзаж и полное безветрие. И бедный рыбак смотрел на свою сеть и ждал, пока туда попадется случайная рыба. Ждал тихо и униженно. Потом они что-то говорили про лессировку, и кажется, очень долго. Потом было темно, особенно в углах и задних дворах. Еще был график, который рисует обгорелых людей. Потом — провал в памяти. Ээро застонал. Черт, кто велел так много пить, подумал поэт. Кто-то играл на рояле? Или обещал сыграть, но не сыграл, потому что не было рояля, или не было нот, или не было пианиста? Шопен, подумал он, точно, был Шопен, но кто его играл? Вряд ли я кого-нибудь убил, но оскорбил — это точно. Как и всякий, Ээро все преувеличивал, что с ним предположительно случилось за время этого провала в памяти.

Чтобы спастись от всего этого, он переоделся, причесался, смочил лицо одеколоном. И тут вспомнил, что ночью он познакомился с какой-то женщиной. Неожиданно четко все предстало перед глазами. Он увидел красный свет невысокой лампы, услышал голос Каннингема, узнал диван, покрытый ворсистым ковриком. Но эта картина не имела протяженности во времени, она замерла на месте. Ээро что-то говорил, но что? Женщина что-то отвечала. Что? У обоих были открыты рты. Был там Каннингем или его не было? Как он туда попал? Нет, Каннингем был где-то в другом месте. Они были вдвоем. Может, между ними что-то произошло? Ээро не помнил. Не знал он и того, правильно ли он запомнил лицо этой женщины. Лицо-то он помнил, но не взял ли он его из другого воспоминания или сна? Вокруг лица было светлое облако волос. Но чтобы у них был контур, этого Ээро не помнил. Волосы были как туман. Они расплывались. Лицо виделось среди белого облака. Как пламя свечи с ярким нимбом вокруг. Овца? Леденец в виде кудели, который он ел однажды в Кракове? Что еще оно напоминало? Одно лицо, которое оно напоминало, было взрослее и женственнее, другое — умнее и одухотвореннее. Это лицо он видел семилетним мальчиком на берегу Чудского озера. Одни знакомые взяли его с собой собирать железный лом. Зачем? У них тетя работала в конторе по сбору металлолома. Ага, вспоминается! Поехали к Чудскому озеру собирать металлолом. Точно! Ломать какой-то старый катер. Резали газом. Катер резали! Потом погрузили краном на машину, по частям, кажется. Даже на несколько машин. На мужчине, руководившем всей этой операцией, было кожаное пальто. Были облака. Когда резали катер газом, пламя ярко выделялось на фоне темного озера. А когда уезжали, выглянуло солнце, и девочка стояла в пыли на обочине дороги, девочка с копной белых волос. Сколько ей было лет? Наверняка сколько и Ээро, может, на пару лет больше, но в памяти Ээро она осталась ровесницей и взрослела вместе с ним. Это не была никакая детская любовь. И все-таки эта картина преследовала Ээро. Может быть, именно из-за того, что была так неумолимо быстротечна. Клубы пыли скрыли девочку. Вокруг росли сосны, с очень сухой корой. И больше ничего. Девочка смеялась и кокетливо смотрела исподлобья — из-за этого ее кокетства та картина, видимо, и осталась в его памяти.

Я у нее даже имени не спросил, подумал Ээро. И тут он начал вспоминать дальше. Он с кем-то где-то был, а потом и попал к этой женщине. Лессировщик с самого начала куда-то пропал. График? Он позвонил другу и спросил телефон графика. График объяснил, что он знает только пианиста, но тот вроде бы как раз сегодня утром уехал на месяц в Шри-Ланку. Кто был второй, он не знает. Ээро сказал, что после этого он был еще у какого-то старика, этого пианиста знакомого или же этого второго знакомого. График посочувствовал, что ничего об этом не знает, да и с пианистом-то он знаком мало. Ээро долго думал, а затем нашел в телефонной книге номер отца этого пианиста. Да, ответили там, сын действительно уехал на Цейлон, утренним московским поездом. Ээро спросил, нет ли у сына одного знакомого старика, ну, с палкой, с грубым голосом. Кто он такой? — спросил на это отец пианиста. Не знаю, вынужден был ответить Ээро. Вот и я не знаю, окончил тот разговор и положил трубку.

Не шумел ли там лес? Не было ли там каких-нибудь деревьев? — думал Ээро. На шоссе Строителей? На Ретке? За политехническим институтом? Или на Сютисте? Поблизости был лес, сам дом стоял не в лесу. Как будто не на Строителей, хотя это первое пришло в голову. В свете фар еще пробежала кошка. Но кошка никакой не ориентир. Неизвестно, где эта котика сегодня окажется. Тут вспомнился лифт. Значит, за политехническим отпадает. Дом был девятиэтажный. Но они все одинаковые. Лес и девятиэтажные дома. Значит, Строителей или Сютисте. Лес был не рядом, но был, это Ээро помнил точно. Он шумел. Что еще может шуметь в городе, кроме леса? Может таксиста разыскать? Но Ээро даже того не помнил, эстонец он был или русский. Или говорил и по-русски, и по-эстонски?

Нет, надо самому искать. Было полтретьего, но уже начало смеркаться. По крайней мере так казалось. Ээро оделся и вышел на улицу.

Скоро он пожалел, что не надел шапку, но возвращаться не стал. Пошел на Строителей, вышел на пустую площадку между домами, где дул пронизывающий, почти зимний ветер и негде было укрыться. Ночью прошел дождь, и торцы одинаково направленных домов были темны от сырости. Навстречу попадались старушки, домохозяйки, все прочие уехали в город, на службу, деньги зарабатывать. Ээро разглядывал открывающийся перед ним лабиринт, его силуэт, пытаясь вспомнить хоть что-то из той ночи. Все было как будто бы знакомое и вместе с тем нет. Все двери были знакомые, все эти хилые деревца. Да, отсюда уже слышен шум облетевшего леса. Но теперь надо выбрать три или четыре дома, больше тысячи квартир. Он стоял между домами и думал. Из окна он не выглядывал, это он знал точно. На каком же тогда этаже он был? Он ехал на лифте. На шестой этаж. Почему именно на шестой? Точно на шестой, хотя от подъема на лифте у него сохранилось еще одно странное воспоминание: выше нельзя, уже на дне (наверху?). Вот уж действительно прав Башляр: лифты уничтожают весь героизм карабканья наверх, пребывание высоко под небом теряет всяческую ценность. Шестой этаж, на шестой этаж, подумал Ээро, не просто же так он пришел мне в голову. Шесть! 1+2+3, осенило его. Задрав голову, он посмотрел наверх. Потом огляделся вокруг. Такси могло подъехать к дому. Но оно к любому дому может подъехать. Сначала завернуло за угол. Но у всех домов есть углы. Больше он не знал ничего. Не знал и того, к какому он дому подъехал, к тому, из которого вышел, чтобы водку купить, или же по ошибке велел ехать к какому-то другому. Почему бы этой женщине не выглянуть сейчас в окно? Почему бы ей не пойти сейчас навстречу?

Ээро обошел все дома, все подъезды, поискал какую-нибудь примету, которая могла бы напомнить ему о той ночи. Мусорные ящики казались незнакомыми, все деревца стояли одинаково голые. Машины были трех или четырех цветов. Поднялся на пару лестничных площадок, но сразу же вышел обратно. Уже и вправду начало темнеть. Чаще останавливались автобусы, нагруженные сумками женщины, споря с детьми и ругая мужчин, тащились домой. Этим уже не до стихов. Ээро нашел себе один из перекрестков в глубине квартала, показавшийся ему наиболее удобным для обзора, и стал ждать. Пару раз он издали примечал приближающийся знакомый силуэт, знакомую походку. Несколько раз в световом круге от фонаря вроде узнавал белокурые локоны. И каждый раз ошибался. Каждый раз кто-то другой. Одна еще за пять метров была похожа и все равно оказалась незнакомой, попав в свет от фонаря, под которым дежурил Ээро. Одна стояла вдали. Стояла долго. Вроде бы похожая. Ээро давно ее заметил. Может, тоже ищет? Тоже вышла, надеется, ждет? В конце концов Ээро не выдержал, направился к незнакомке. До нее было метров двести, но на полпути и она оказалась не та.

Поток людей начал ослабевать. Ээро прождал почти три часа. Теперь во всех окнах горел свет. Все были дома, ужинали. Из нескольких мест доносилась музыка. Заигравшиеся дети носились вокруг, но с каждой минутой и их становилось все меньше. Ээро решил еще раз обойти округу. Пошел в лесок за домами. Сел на пень, закурил.

Он смотрел на окна, особенно на шестом этаже. Надеялся увидеть случайно. Случай не такая уж редкая вещь. За его спиной по дороге двигались автомашины. Он бросил сигарету и пошел дальше по шумящему лесу. Вдруг он увидел что-то цветное. Подошел, взял в руки. Это была желтая куртка в синюю клетку. Кажется, совсем новая. Потеряна? Украдена? Связана с каким-нибудь убийством? На всякий случай он не стал ее больше разглядывать, бросил и даже руки вытер о штаны, будто опасался заразы. Теперь он знал, что ему делать. Он решительно направился к освещенной фонарями асфальтовой площадке перед домами. И стал изучать таблички с фамилиями. Они обязательно ему что-нибудь напомнят. Невозможно, чтобы женщина не сказала своей фамилии. Наверняка сказала, надо только ее вспомнить. Особенно имея в виду шестые этажи.

Сепп, Майорова, Кустова, Эброк, Демиденко, Вахтра, Паутс, Лилль, Ткаченко… После третьего подъезда он отказался от этой идеи. Понял, что фамилии ничего ему не скажут. Фамилию он не знал. Ни одна буква, ни один слог не вызывали ни малейших ассоциаций. Один подъезд показался вроде бы знакомым. Внизу такой же ряд радиаторов, да, такой же. Он вошел в лифт. Радиаторы в ряд — это он помнил точно. Но в лифте не было зеркала. Зеркало было разбито. А он в ту ночь, возносясь на лифте к небесам, смотрелся в зеркало, заглянул себе в глаза. А может, вандалы разбили зеркало уже к утру? На шестом этаже было тихо. Прямо было две двери. Глазка не было ни в одной. Свет от лампы светил Ээро прямо в затылок. Надо было выбирать. Он раздумывал. Подошел поближе. Прислушался. Из-за одной двери доносился голос какой-то старушки. Ей долго никто не отвечал. Потом ответили, тоже старческий голос. А Ээро искал молодую. За другой дверью была мертвая тишина. Сердце у Ээро сильно забилось. Он придумал, что спросит, если откроет незнакомый. Он спросит: извините, здесь живет доктор Тамм? Он позвонил. Никто не подошел. Позвонил еще. Опять никого. Видимо, еще не пришли. Ээро стал ждать на площадке. Закурил. Лифты с невидимыми людьми проезжали мимо. За закрытыми дверями скрипели тросы. Красная лампочка зажигалась сразу после вызова. Наконец лифт остановился на шестом этаже. Вышел мужчина. Увидев Ээро, он вздрогнул и замычал песенку. Ээро вежливо отвернулся, когда тот стал открывать квартиру. Ключи никак не попадали в скважину, а может, он их спутал. Наконец он вошел. Ээро повернулся, посмотрел на часы. Было уже полдесятого. За девять. А если он не в том доме, не в том подъезде, не на том этаже? Не в том микрорайоне? Интуиция не обманет, не может она все время обманывать, иногда и на шестое чувство надо положиться! Что-то же привело меня сюда, убеждал Ээро себя. Но стрелка на часах двигалась, и с каждой минутой он все больше понимал, что шестое чувство подвело. Но раз уж я ждал тут так долго, подожду еще, пытался он переупрямить себя. Но в десять нажал кнопку лифта. Спускаясь вниз, он подумал, что мог бы еще подождать, ведь некоторые иногда вон как поздно приходят! Но когда он вышел из лифта и посмотрел с другой стороны на ряд радиаторов, тот уже не показался ему знакомым. А на улице показалось, что он вообще не в том районе.

Сознавая, что делает глупость, он взял такси и поехал на улицу Сютисте. Отпустил такси и снова стал слоняться среди домов. Что-то попадало в лицо, но не дождь. Он начал вспоминать, что это такое, — настолько настроился на припоминание. И вспомнил: это снег. Он все еще продолжал искать, с сознанием долга бродя по выложенным плитками дорожкам, но понял, что скоро снег скроет все следы. Все преступники рады, когда идет снег. Собаки уже ничего не чуют. Снег заметает следы, как и все прочие детали. Земля стала цвета неба. Теперь уже не было так, что одно просто, другое сложно. Теперь и то и другое было просто, но далеко, рукой не достанешь. Зимой исчезают бродяги, исчезают убийцы. Подаются в теплые страны. Где им и место. По зимнему городу ходят охотники-зайчатники, бабы с вязанками хвороста, Деды Морозы и три короля. Потрескивают на морозе деревья. Устраиваются лыжные вылазки, либо на санках, с собачьими упряжками или без них. Реки покрываются льдом, дети катаются на коньках. Старая шерстобойня останавливается. Замирают соки в ветвях, вершины гор кажутся очень далекими. Звезды ведут в страну утра. Горячий свинец выливают в холодную воду. Окна покрываются ледяными цветами. Эскимосы и чукчи становятся нам вроде братьев. Птицам бросают кусочки хлеба. Зиму считают старшим временем года. Воспоминание о ледниковой эпохе? А кто ее помнит? Кто может представить себе образ нового? Ледяной покров толщиной в два километра там, где сейчас мы живем? Как в Антарктике? Снег таял у Ээро на волосах. Было двенадцать часов. Он стоял среди снежной равнины. Зажег спичку, будто хотел осветить себе лицо, чтобы его узнали, заметили, окликнули. Начиналась метель.

Надежда постепенно гасла, как постепенно гасли окна. Моя возлюбленная долго не спит, думал Ээро, моя читательница, по вечерам она долго читает, сжавшись под ватным одеялом, ее окно — единственное, которое еще остается гореть. Но эти мысли больше не помогали. Он замерз. По ставшему вдруг скользким проходу между домами он потащился домой. Из-за угла ресторана вырвался ветер, швырнул поземкой в лицо. Сквозь витринное стекло он заглянул в магазин, на банки консервированных щей, на бутылки шампанского в неживом, ночном свете. Кассовые аппараты заперты, конусы для сока пустые. Вдали светилась неприкаянная неоновая реклама, высоко и беспомощно. Гремела на ветру жестяная вывеска. Вокруг ни души. Ээро поднял воротник и побрел дальше. Домой он пришел в три. Мокрый, усталый, от всего обалдевший. Выпил рюмку водки. Бросился, не расстилая, на диван. Вместо одеяла схватил халат. Свет он погасить не решился. На дворе завывала мокрая метель. Сон не шел. Перед глазами стоял белый снег, белое лицо, белые волосы. Он знал, что дальше так продолжаться не может. Ситуацию распутать должен был тот, кто все это устроил. Уж на это у жизни должно хватить благородства.

Зима

Можно спросить себя, нельзя ли заменить случайную выборку, операцию слепую и сложную, выбором осмысленным, с теми же преимуществами, а может быть, даже и с другими преимуществами. Такой вопрос связан с вопросом об имитации случая. Можно ли заменить рулетку служащим, который помещен так, что он не может ни видеть, ни знать ставки, и по своему произволу указывает выигрышный номер по сигналу о том, что игроки внесли свои ставки?

Эмиль Борель.

«Вероятность и достоверность»

Пер. И. Погребысского

1

Аугуст Каськ любил отправиться иногда за город, посмотреть на деревья. Сегодня под вечер как раз представилась такая возможность. Ночью выпал снег, покрыл мусор и городские отбросы. Аугуст Каськ надел куртку и устремился к окраине. Он сломал веточку и сбивал ею снег с сохлой травы. В молодости он срубал головы подсолнухам, резким неожиданным ударом, так что цветок и шелохнуться не успевал. Снега было еще мало, земля была рыхлая, ноги вязли во мху и сохлой траве, сзади оставались черные следы. Пройдя последнюю девятиэтажку, он через кустарник вышел на поле. Давно уж он здесь не бывал. Впереди простиралось ровное поле. Глубоко дыша, он пошел через него напрямик. Чистота воздуха, конечно, обманчива, это Аугусту Каську хорошо известно. Но здесь была, по крайней мере, иллюзия чистоты, и это успокаивало истрепанные от повседневной борьбы нервы. Он искал, не увидит ли чего-нибудь нового, что могло появиться здесь за то время, пока он здесь не был. Пристально оглядевшись, он увидел что-то непонятное и пошел в ту сторону. По пути он гадал, что бы это могло быть, но не находил удовлетворительного ответа. Среди ровного ноля, среди снежной белизны из земли выходили наружу какие-то трубы. Их было три. Одна длинная, прямая. Вторая короткая, кривая. Третья тоже кривая, изгибавшаяся в другую сторону. Первой мыслью Аугуста Каська было, что он попал на замаскированный военный объект. В любой миг могла прозвучать команда: руки вверх! Он с опаской огляделся. Никого и ничего. Вгляделся пристальнее. Что самое странное у этих труб, так это их цвет. Трубы были в белую и красную полоску. Чтобы лучше бросались в глаза? Но кому? С воздуха, с земли? Опасны они или сами чего-то опасаются? Во всяком случае, они уходили в землю. Может быть, это воздухопроводы, а под землей тайная фабрика? Или убежище? Или вообще черт знает что? Аугуст Каськ осторожно подошел к трубам. Прислушался, что там творится под землей. Труба тихонько гудела, но все трубы так гудят. Понюхал трубу — пахнет пылью и ржавчиной. Ничего Аугуст Каськ не выяснил. Он уже жалел, что пришел сюда. Следы на снегу отчетливо видны, скрыться незамеченным не удастся. Лучше поскорее убраться от этих странных объектов.

Аугуст Каськ брел по дороге и наслаждался безлюдием. На дороге не нашлось ничего примечательного. Выковырял палкой какой-то блестящий предмет, но он оказался простой пробкой от лимонадной бутылки. Дойдя до бывшей мызы, он повернул назад. Небо затянуло снежными облаками, а под ними был город, куда он возвращался. Над городом, ниже облаков, стелился дым. После метели было тихо, дым висел неподвижно. Слышались далекие голоса, странные шумы. Аугуст Каськ вздохнул и направился в сторону города.

Идя через лес, он опять заметил что-то цветное. На этот раз не в красную полоску, а желтое. Он подошел ближе и увидел под кустом, куда снегу не намело, нейлоновую куртку.

Желтую, в синюю клетку. Таких он раньше не видел. Он рассмотрел куртку и обнаружил, что она сделана в Америке и совсем новая. Размер казался великоват. Аугуст Каськ оглянулся, сбросил свою куртку и примерил найденную. В самый раз. Поколебавшись, Аугуст Каськ остался в ней, а свою старую понес в руке. И одет-то не по моде, а тут случай помог, можно наконец и о себе подумать. И бодро зашагал к шоссе.

Аугуст Каськ был счастлив, оттого что все кругом было бело от снега. Ему вообще нравился белый цвет. Ему нравились белые цветы, белые флаги, белые скатерти. Он и как парикмахер предпочитал белокурых. Ему нравились и белые лошади, белые куры, и белые коровы были ближе его сердцу.

Новогоднее настроение овладело Аугустом Каськом. Ему вспомнилось рождество, как бывало в детстве, ритуал, когда он впервые постиг тайны рождественской мистерии. Он трепетал перед рождественским дедом и заметил, что тот без штанов. Из-под звездного плаща выглядывали голени, мясистые коленки и часть бедер. Рождественский дед был женщиной. Это была его мать, переодевшаяся по такому случаю. Аугуст Каськ стал переходить дорогу. И в этот момент его кто-то окликнул.

2

Архитектор Маурер шел с работы. Уже показался находившийся неподалеку от его дома ресторан, где работал неприятный желтоглазый тип. Смеркалось. Маурер глубоко вдыхал зимний воздух и думал о масштабах бытия. Он попытался представить себе, что от Солнца до центра Галактики 300 000 000 000 000 000 000 километров. Галактика в поперечнике 900 000 000 000 000 000 000 километров. Масса Галактики в 100 000 000 000 раз больше массы Солнца. В нашей Галактике примерно 100 000 000 000 звезд. Но, кроме нее, есть и другие галактики. Удаленность одной галактики от другой примерно 10 000 000 000 000 000 000 000 километров. Наша Галактика и другие галактики относятся к Местной группе галактик, центр которой находится в созвездии Девы и удален от нас примерно на 62 000 000 000 000 000 000 000 километров. В подзорную трубу видно примерно 1 000 000 000 галактик, и все они разлетаются с ужасающей скоростью, грустно подумал Маурер. И еще он подумал о черных дырах, в которых происходит гравитационный коллапс, так что они втягивают в себя весь свет и мы никогда не сможем узнать, что там происходит. Идя под темнеющим небом, где уже начали загораться звезды, Маурер с трепетом душевным вспомнил гипотезу последнего времени, что черные дыры — это, возможно, входы в тоннели, соединяющие наше мироздание с соседними. В эти дыры втягивается материя нашего мироздания, а на другом конце тоннеля возникает уже белая дыра. Эти грандиозные масштабы и сознание того, что абсолютно ни один из существующих законов природы нельзя распространять вглубь далее чем на десять миллиардов лет, помогли Мауреру справиться со злостью на свою неверную жену. Он насквозь видел жену и этого желтоглазого швейцара с дионисийскими замашками, но утешал себя мыслью, что где-то далеко, на пределе видимого, происходят взрывы удивительных объектов, называемых квазарами, а это, возможно, новые миры. Может, у жены и вправду что-то было с этим обормотом. Но что значит эта пустая интрижка по сравнению с возможностью, что мы лишь игрушки в руках неизмеримо больших сил, наблюдающих за нами в микроскоп, — как мы наблюдаем за протонами и электронами! Маурер знал и умел ценить удивительную иерархическую повторяемость систем от микромира до макромира и еще дальше. В своей работе, в своих поступках он был свободен, он зависел только от тех, кто был в миллионы раз больше его и столь же свободен в своей работе и в своих поступках.

Какой-то голый до пояса человек занимался гимнастикой. Маурер прошел мимо. По спине у него пробежал озноб. Странно было видеть на фоне снега обнаженное тело. Человек должен быть одет, это ясно, подумал Маурер. Человек — существо несовершенное. Зимой ему необходимо тепло. Когда он был ребенком, он любил заглядывать в радиоприемник, особенно зимой. Там горела лампочка, освещавшая шкалу. Красноватым светом мерцали в темноте другие лампы. Между конденсаторами и катушками виднелись пыльные участки корпуса. Маурер думал: можно ли тут жить, в своем отдельном мире, в коробке? Он боялся, что радиолампы не дают для этого достаточно тепла. Они только светятся. Если приемник засунуть в сугроб, там уже не проживешь. В дырки в задней крышке будет задувать ветер. Или забраться в самый низ, где соединительные схемы? Будет ли там достаточно тепло? Вряд ли, ведь там ламп нету. Так он разглядывал всякие приемники, светящаяся шкала каждый раз притягивала его, особенно когда в комнате было темно. У них был мягкий голос, а ручки плавно вращались. У них была гладкая поверхность, округленные грани. Ручки были вроде глаз на лице. Приемники говорили по-иностранному, напевали колыбельные, рассказывали сказки, будили по утрам. Они были живые, и почему бы ребенку не захотеть забраться к ним внутрь. Они возбуждали фантазию, ведь телевизоров тогда еще не было. Однажды было какое-то всесоюзное событие. Какое, Maypep не запомнил. Все возбужденно говорили, что-то обещали, и Маурер отчетливо видел слезы в глазах мужчин, их крепко сжатые кулаки. В другой раз играли «Фантастическую симфонию» Берлиоза, и Маурер ясно видел широкие равнины, а над ними собирающиеся грозовые тучи.

От этих мыслей Маурера пробудил чей-то крик. На шоссе, примерно за полкилометра отсюда, случилось несчастье.

Он видел, как туда стали сбегаться любопытные. Как будто ждали, подумал Маурер. Видимо, кто-то попал под машину. Одна машина, скорее всего виновница несчастья, вдруг резко развернулась, пересекла центральный газон и с ревом умчалась в обратном направлении.

Маурер не терпел несчастий. Он избегал всего, что могло бы его опечалить. Печали он боялся. Он предпочитал видеть хорошее. Он отвернулся и пошел домой. Издали он услышал сирену «скорой помощи», эту современную трубу судного дня, которая всем должна возвестить, что пришел чей-то последний час.

3

Ээро не успокоился. Кое-как он проспался, встал поздно и с головной болью, как будто опять пил. Он знал, что не примирится с судьбой. Нехотя поел, выпил кофе. Потом попытался сосредоточиться и еще раз продумать все подробности той ночи, после которой у него случился провал в памяти. Копна светлых, слегка волнистых волос теперь была его последней надеждой, как далекая туманность в небе, в которой он упорно пытался различить отдельные звезды. Увидеть детали. Но избирательная способность его памяти пасовала перед такой задачей. Он видел то освещенный приборный щиток в такси, то прошмыгнувшую мимо окна кошку, то ряд радиаторов, то диван, на котором сидел.

но ведь я Люблю

сказал он себе самонадеянно

я почти уверен пройдет долгое время

а я буду Любить

неужели сила Любви не сведет нас

неужели Любовь недостаточный аргумент

и если недостаточный

то с каких пор

Да, конечно, слово само по себе ничего не значит, но все же у него есть какая-то форма, какой-то потенциал, и я сейчас этим конкретным содержанием наполнен, я знаю, что я подразумеваю под этим словом. Но чего-то не хватает, это я точно чувствую, продолжал думать Ээро, бесцельно слоняясь между домами, что-то мешает, и в этом все дело. Мне не хватает одной вещи, одного измерения, одного инструмента. Чего же не хватает, если мой зов до нее не доходит? Ведь я зову ее. Но как я ее зову? И тут Ээро догадался, что в его магической формуле отсутствует имя, имя той, кого он зовет, лауреат не знает о лаврах, его только знают в лицо, но его невозможно, окликнуть. Так много окон вокруг Ээро, так много дверей, и все одного цвета, и все-таки где-то здесь, может, метрах в пятидесяти от этого места, он видел свою возлюбленную, своего первого настоящего читателя! Если не знаешь ни номера дома, ни номера квартиры, ни телефона, ни имени, значит не остается никакой надежды. Ты можешь годами блуждать по дворам, переходить улицы, заглядывать в окна, и ничего не случится, если действительно, в буквальном смысле, чего-нибудь не случится.

Он опечалился. Где ты есть? — обратил он вопрос к анонимному улью, который уже не был ни деревней, ни городом и у которого не было уже ни малейшей надежды снова стать землей или городом. Я с удовольствием выбрал бы одного из этой работящей однообразной массы, своего читателя, выбрал бы из упрямства, чтобы доказать вам, как бессмысленно похваляться только количеством. Вам назло я предпочитаю индивидуальность, вам в отместку люблю отдельную личность, вам, кто полагает, что говорить о стремлении к высшему духу есть идеализм, в лучшем случае ребячество. Неужели только ради этого материя через человека должна была дойти до самопознания?

В этот момент перед Ээро мелькнуло в сумерках спасательным кругом что-то цветное, что-то показавшееся знакомым, что он хотел и мог идентифицировать с чем-то виденным прежде. Точно такая, подумал он. Точно как там. Завизжали тормоза. Этот пронизывающий звук наполнил все тело ознобом. На людном перекрестке, в десяти метрах отсюда, человек попал под машину. Ээро оцепенело смотрел на труп и не заметил даже, как машина развернулась через центральный газон и умчалась. Был вечер, час пик, со всех сторон сбегались зеваки. На убитом была точно такая куртка, какую Ээро видел в лесу. В толпе делались разные предположения. Шестым чувством он догадался, что едва-едва спасся.

Потом стены любопытных закрыли от него эту ужасную безмолвную картину.

4

Лаура спешила в детский сад забрать Пеэтера и домой — смотреть, что делает Каннингем там в Бристоле. Старик выглядел все хуже, время от времени принимал таблетки. Было ясно, нервы не в порядке, долго он не протянет. Одно из двух — либо получит инфаркт, либо примет яд. Что-то с ним должно случиться, конечно не окончательно, ведь несколько серий еще впереди, нельзя же главному герою умирать раньше времени. Все рассчитано заранее, сколько будет серий — известно, и жизнь продлится столько же. Он умрет во время последней серии, и не в начале, а скорее ближе к концу. Есть и такие, которые останутся жить, они умрут уже за экраном, тайком от всех. Все полюбили маленькую Аннабель, потому что она маленькая. Никто не любил Каннингема, потому что ему суждено быть несчастным. Лилли любила, а ее никто не любил. Рупрехт был несчастливец, потому что его обманывали. Кого любил Джим, та умерла. Анна не знала, как ей жить дальше. Барбара любила попеременно то Каннингема, то Рупрехта. Ничего не сходилось. Все были несчастливы. И других делали несчастными. Кто намеренно, но большей частью нечаянно. Никакого выхода не было.

Каждый думал о себе. И бог не вмешивался. Даже из телевизора. Даже в самой этой машине, где по вечерам бушевали страсти, но искупления не приносили, а наоборот, взваливали на людей новое бремя. И Лаура тоже не бог. Программа составлена заранее. Зритель не имеет возможности импровизировать. В фильме не может произойти переворот. Фильм — величина неизменная. Только теперь это дошло до Лауры. Большинство фильмов — старые. Там только то, что уже было.

Лаура остановилась на перекрестке. Как раз мигал желтый свет. Какой-то сутулый мужчина в желтой, совсем не идущей ему куртке вышел на дорогу, когда загорелся красный свет. Мужчина не видел, что приближается машина на большой, явно недозволенной скорости. Лаура, хорошо видевшая его в наступавших сумерках, окликнула его. Мужчина обернулся, но не понял, чего от него хотят. И было ясно, что ему все равно не успеть ни вперед, ни назад. Послышался мягкий удар, и машина отбросила его на обочину.

Лаура не могла сдвинуться с места. Она видела, как стали сбегаться люди. Она видела, как из-под тела потекла кровь на дорогу. Она не обратила внимания на то, что сбившая этого человека машина развернулась и укатила. Потом ничего не стало видно из-за спин. А она все стояла не двигаясь. Завыла сирена. Со всех сторон спешили спецслужбы. А миру и так было больно от снега. Небо было темней земли. Над несчастьем медленно плыли облака. Открывая и вновь закрывая звезды. Если бы кто-нибудь поднял голову вверх, он увидел бы прямо над убитым Полярную звезду.

5

Когда швейцар Тео, встревоженный шумом, выскочил на улицу, он увидел, что метрах в двухстах от ресторана произошел несчастный случай. Он подошел ближе. На земле лежал человек в желтой, в синюю клетку куртке, которую Тео сразу же узнал. Первой его мыслью было, что убитый — это тот самый машинист, но он вспомнил, что машинист эту куртку ночью потерял. А этот сбитый был какой-то незнакомый старик. И один только Тео знал, что убит он не случайно. Смерть шла за Тео по пятам. Он знал жизнь и людей, и он точно знал, какого калибра были люди, у которых машинист украл куртку. И еще Тео знал, какого калибра были люди, от которых скрывались владельцы таких курток, так что днем и в лавку выйти боялись. Хорошо он сделал, что с машинистом ближе не познакомился. Уже тогда ночью в лесу он почуял недоброе. Тео исподтишка оглядел собравшихся. Знакомых не оказалось, но сейчас шла такая игра, что ни в чем нельзя было быть уверенным. Он тихо вернулся на службу. Там оживленно обсуждали несчастный случай. Никто не знал убитого. Спросили у Тео, он не знал. Но он ответил бы так же, если бы и знал этого старика.

6

И тут Лаура и Ээро узнали друг друга. В сумерках, разделенные толпой, они нерешительно поглядывали один на другого. Ээро решился первый. Он протянул руку, которую Лаура взяла. Может, отойдем, сказал Ээро, что тут смотреть. Я просто так остановилась, сказала Лаура, будто извиняясь. Они отошли от этого злосчастного места на несколько шагов в сторону. Пару раз Лаура оглянулась на труп, как будто мысли ее были еще там. Ээро понял, что к той виденной им женщине он немножко добавил своим воображением. Это лицо было несколько полней и плотней, чем у того ангела детства, которого Ээро не помнил, а только знал и чувствовал. Но Лаура была все-таки хорошенькая. Ээро предложил пойти в ресторан поблизости, немножко поговорить. И они ушли от трупа Аугуста Каська и пошли к Тео в ресторан, находившийся неподалеку от дома Маурера. Естественно, они не знали желтоглазого швейцара, взявшего у них пальто; естественно, они не знали, чей труп остался там на дороге. Ээро спросил, как ребенок, и Лаура стала рассказывать о ребенке. Но она рассказывала, может быть, немножечко дольше, чем надо, и Ээро это слегка наскучило, ведь поэты сами как дети и поэтому не любят детей, это общеизвестно. Ээро вставил, что он поэт, он ей тогда не соврал. Он сказал свою фамилию, на что Лаура вежливо улыбнулась, хотя такой фамилии не знала, потому что вообще не читала стихов. Но этого она поэту не сказала, а наоборот, попросила, чтобы Ээро что-нибудь почитал. Ээро, который всегда страдал оттого, что стоит в стороне от широких народных масс и не отражает в своем творчестве их радости и печали, был приятно поражен. Девушка кивнула. Ээро прочел несколько танка о панельных стенах и балладу о пункте приема стеклотары. Лаура внимательно слушала, и Ээро почитал еще. Тут ему стало неловко, что он так рисуется. И хотя он нашел наконец своего читателя, он вдруг умолк. Спросил еще что-то о ее жизни. Они заказали вина. Вино помогло избавиться от неловкости. Они сказали, как кого зовут, и обменялись адресами. Теперь они всегда могли встречаться. Теперь им ничто не мешало.

Эпилог

Тео еще долго терзался от страха, почему сбили этого человека в куртке, принадлежавшей блатному. Спал он с пистолетом под подушкой. На рукояти была приклеена картинка с голой женщиной. На ночные звонки он не отвечал.

Лаура и Ээро поженились в середине декабря. Они надеялись две свои квартиры обменять на одну.

Маурер готовился участвовать в строительстве нового, больше Мустамяэ, жилого района. Предполагалось учесть весь прежний опыт и воздвигнуть такой город, который будет способствовать всестороннему развитию личности.

Выяснилось, что неизвестного старика сбил бывший оперный певец, которого звали Марино Марини, но чья настоящая фамилия была Мортенсон. Преступник скрылся с места преступления. Он, как говорили, был алкоголик, и о нем давно уже ничего не былослышно. И вот его имя снова было у всех на устах.

Отец Лилли, ученый, встретился с Анной, и впервые глаза много пережившей женщины засияли, потому что отец Лилли, приват-доцент, был понимающий, участливый человек, сам много переживший и потерявший жену. Рупрехт уехал в Баварию. Оставайся в Англии, сказал он Барбаре, и постарайся прийти к какой-то ясности. За это время отпрыск фабриканта душевно возмужал. Барбара взглянула на него и, кажется, была внутренне тронута. Она погладила Рупрехта по голове. Рупрехт понял все и удалился. Барбара тут же позвонила Каннингему, который в это время купал в ванночке маленькую Аннабель. Девочка смотрела на деда большими ясными глазами. С ребенком на одной руке, деликатный Каннингем ей ответил: нет, между нами ничего не изменилось, не могло измениться.

У Тео страх наконец стал проходить. Ээро вскорости начал понимать, что жена его не понимает. Фильм, так занимавший Лауру, все-таки начал подходить к концу. Маурер уже работал над эскизами, а Аугуст Каськ уже почти разложился, когда пришел Новый год.

Во всех окнах горел свет. Еще до полуночи начали раздаваться выстрелы, но только в полночь стало ясно, как много еще холостых патронов у людей в запасе. Когда Пеэтер открыл окно, беглый огонь заглушил человеческие голоса. Стреляли из охотничьих ружей, ракетниц и бог знает еще из чего — из противотанковых ружей, из пушек? Со свистом пронзали внутриквартальные пустыри сотни огненных тел, с шипением падали в снег ракеты, тут и там в темноте возгорались напалмоподобные вещества, взрывались хлопушки у детей в руках, мощное ура подняло с крыш стаи галок. Эта великолепная война продолжалась десять минут. Потом огни постепенно погасли, выстрелы стали реже, окна закрыли, оружие попрятали по чуланам. Повалил густой снег. Пришла тихая ночь.

Вийви Луйк

Мустамяэ, 1977

1

Здесь упоминается персонаж из пьесы Пауля-Эрика Руммо «Игра Золушки». — Прим. перев.

(обратно)

2

Перевод В. Станевич.

(обратно)

3

Знаменитые слова Эйнштейна: «Господь бог изощрен, но не злонамерен».

(обратно)

4

Перевод Е. Бучацкой.

(обратно)

5

Тульяк — старинный эстонский танец.

(обратно)

6

Штромка — окраина Таллина у берега залива.

(обратно)

7

Копли — старый район в Таллине.

(обратно)

Оглавление

Голый берег Love Story (Повесть)

Маттиас и Кристина (Повесть)

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

Via Regia (Повесть)

 

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Осенний бал Сцены из городской жизни (Роман)

 

  Ранняя осень

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Гроза

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Туман

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Поздняя осень

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Первый снег

   

    1

    2

    3

    4

    5

  Зима

   

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Эпилог

*** Примечания ***