КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Коротко лето в горах [Николай Сергеевич Атаров] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Атаров Коротко лето в горах


1

На летнюю практику в горную тайгу Галина Устинович уезжала с однокурсником из группы зарубежников, да к тому же отец втиснул их в вагон «Москва — Улан-Батор», его заполнили монгольские студенты, возвращавшиеся домой на каникулы. И получилось так, что Дорджа блаженствовал среди своих, а Галя впервые в жизни через всю Россию ехала затерявшаяся, точно гостья в чужой стране.

Попутчики были веселые и вежливые. Выходили из купе, когда девушке нужно переодеться, пели песни. Устинович уже три года училась с Дорджей, но были они едва знакомы, в вагоне он стал ее покровителем, переводчиком. Нельзя было обмануться — в тайге она будет с верным человеком.

Чутье на хороших и плохих людей никогда ее не обманывало, нужно только довериться первому впечатлению. А тут этих первых впечатлений хоть отбавляй: сорок четыре Дорджи мчались с ней четверо суток на восток. По утрам шла физзарядка, под радио. Самые старательные захватили в дорогу чугунные гантели. Дорджа до этого не додумался, зато, как многие другие, не расставался с записной книжкой и открывал ее, услышав незнакомое русское слово, — записывал. Куда ни глянь — старательность! Маленький студент-художник, возвращавшийся домой не из Москвы, а из Будапешта, всю дорогу читал на венгерском языке «Будденброков» Томаса Манна. Он часами сидел напротив Галины в пижаме, подобрав босые ноги, — у него непостижимо изящные ступни, прямо как цветы, с ничуть не испорченными обувью пальцами. И то, что паренек из Улан-Батора уже на втором курсе одолевает немецкий роман на труднейшем венгерском языке лишь потому, что судьба забросила его в Венгрию, повергло Галину в уныние. Вот это люди! Отец надеялся, что она поступит в институт иностранных языков. По собственному упрямству она выбрала отцовскую профессию, пошла в МИИТ. Но разве кто-нибудь помешал бы ей на строительном факультете шлифовать английский язык так, как этот маленький художник — венгерский? А ведь с детства она привыкла считать себя трудолюбивой, способной девочкой, и никто пока ее в этом не разубедил, даже отец.

И сейчас она ехала на практику к изыскателям, добившись направления не без отцовского содействия, но вопреки его советам. Все, что ни делала она на третьем курсе — и выбор темы для курсовой работы при кафедре: «Изыскания в горной местности», и шумное участие в двухдневной свадьбе Леночки с Володей без возвращения в дом родной, «хоть бы поспать часок», и лыжный поход в Жаворонки, и посещение в Донской клинике товарища, оказавшегося шизофреником, — все позволяла она себе вопреки отцу, но втайне завидуя ему, обожая его и соревнуясь с ним в неписаном и даже вслух не объявленном соревновании.

— Значит, скоро, Галочка, запоем «Глухой, неведомой тайгою», — как всегда, с шутки начал отец. — А девушки там нужны?

— Глупый вопрос. И довольно банальный. Нас нигде не берут. Позвони Семиградову — возьмут…

А через две недели еще более короткий разговор:

— Прошу, чтобы только на боковое место.

— Дура, поедешь в мягком.

Задумавшись, Галя отошла от отца, напевая курсовую песенку: «Щукин, Щукин, где ты, где ты…»

Отец приехал на вокзал не из дому. Мать по третьему разу повторяла свои наставления, когда он появился. Дорджа стоял на площадке вагона, как будто уже взял шефство над Галиной. Когда мелькнул на краю платформы отец с поднятой рукой и поезд стал прибавлять ход, она украдкой взглянула на Дорджу, тот преданно улыбнулся. Но что он думал о ней? Считал ее девочкой?

2

Наступил заключительный день путешествия — двести пятьдесят километров по старому приисковому тракту. К поезду им прислали из экспедиции «газик»-вездеход с брезентовым верхом. Шофер Володя с неподвижно-скуластым лицом и узкими глазами, какие изредка встречаются и у русского человека, молча вел машину по знойной степи. Вдали картинно синели горы. Розовая майка Володи потемнела, взмокла, и запах мужского пота выделился в смешанной духоте бензина и пыльного брезента. Можно было бы обменяться местами с Дорджей, но ведь не зря она уселась рядом с шофером. Простившись с земляками, Дорджа сдал вахту и полностью поступил на ее попечение. Теперь она и бригадир и переводчик, ей и разговаривать. Только с кем?

Шофер попался молчаливый. Видно, привык колесить день и ночь без отдыха. Неспящими глазами приглядывал он за волнисто-заклекшей колеей, и молча хрюкал, и неизвестно о чем мечтал. Дорджа, укачавшись, мотался позади в душном брезентовом ящике.

«Что он молчит, только носом дергает?..» — думала Галина о шофере, поглядывая на него все более долгим взглядом, лучисто-нежно, с той всепожирающей кротостью, которая хоть кого проймет.

— Вот сундук! — высказалась она. В институте это считалось метким определением. Она ладошкой хлопнула по горячему железу. — Не сопите!

Тот на мгновение вышел из состояния задумчивости, но ничего не понял, судя по тому, что даже не попытался с собою совладать. Все же Галине стало легче терпеть и слушать.

Старинный тракт втягивался в долину реки, в ущелье, и трасса будущей железной дороги постепенно сблизилась с ним. То замечала Галина среди кустов пикетажные колышки — по четыре выбеленных в ряд. То в другом месте — экскаватор. Он отдыхал в русле реки, и она вспомнила, что сегодня воскресенье. Вокруг него звездой по гальке виднелись расчесы от ковша. Земляная насыпь пересекла наискось пшеничное поле. Наверно, колхозники усомнились, что строители начнут в срок, и засеяли поле озимыми. Борясь с дремотой, Галина припоминала нормы укладки степного профиля с применением экскаватора, самосвалов и бульдозеров.

Строителей совсем не было заметно. Только однажды Галя увидела гурьбу парней в ковбойках и шароварах, в сапогах со щегольски повернутыми голенищами — желтые ушки наружу. Они атаковали порожний грузовик, такие здоровенные, долговязые, что налезали в кузов, занося ноги прямо с земли, наверно, на стадион спешили.

И тотчас запрыгал над их головами футбольный мяч. А больше и не было видно никого… Зато в селениях, зажатых в лесистом ущелье, воскресный день оживил улицы. Матери приодели детвору, особенно девочки важничали — в платьях на вырост, в пестрых платках. Старики сидели на завалинках. Велосипедисты праздно юлили передними колесами. И на телегах — сразу чувствовалось: по воскресной надобности — ехали бабы в зеленых и синих платьях.

А лес смыкался теснее и теснее. Как ни старалась Галина напустить на себя деловитость, как ни уговаривала себя казаться собранной и бдительной на случай возможных путевых приключений, а все же, увидев никогда не виданные лиственничные рощи, нежнохвойные, пронизанные солнцем острова лиственниц, она попросту окосела… Бесподобная красота! Тут в скором времени потянулись холмы, заросшие вовсю цветущим незнакомым кустарником.

— Чий… — однословно выразился шофер.

— Чий? — с серьезным лицом повторила Устинович.

— Чий.

Ей было смешно — по-человечески сказать не могут, стали по-птичьему. Но шоферюгу ничем не проймешь. Не улыбнулся, даже глазом не повел.

Лиственничные рощи сменились сосновым бором на песчаных дюнах. Потом пошли могучие кедры. И мох и камень…

— Тайга — она тайга и есть, — заметил Володя.

3

Разговорился он только на речной переправе. Паромщик собирал по шести рублей с машины. Галина догадалась и уплатила вместо шофера. Володя закурил, повеселел. Они стояли у перекладины. Глубокая вода плескалась в отдававших смолой досках баржи. Витой трос поскрипывал, маслянисто поблескивая в деревянных уключинах. Невдалеке поворачивались мохнатые, мягкие горы, покрытые ельником.

— А не боисся? — спросил Володя без всяких предисловий.

Вот оно что! Хоть он помалкивал и дергал носом, а способен вникнуть в обстоятельства чужой жизни, в чужие переживания. Галя с интересом посмотрела на него, он даже показался ей занятным.

— Я мышей боюсь, — сказала Галя, — и еще кур. А больше никого не боюсь.

— Нарядят вас рейку таскать… по тайге, — намеком пригрозил Володя.

— Мы на практику едем.

— А если рабочих нет — что начальству делать?

— Куда ж они делись?

И тут Володя соорудил самую длинную фразу за всю дорогу.

— Не доезжая Чалого Камня двенадцать километров, просеку рубят, шлейф подают к тоннелю, там валовая работа, туда и наших сманили. Там и шоферы на самосвалах. В две смены. Не то что у нас… А у нас машина на побегушках.

— Что ж не уйдете туда?

— Я кадровый.

— Это звучит гордо, — согласилась Галя.

Но в том, как ответил шофер, донеслось до нее дуновение той незнакомой жизни, куда она смело вторгалась со своим Дорджей. Что-то их там ждет, в самом деле?

— Комариков у вас там, поди… всю душу выпьют?

— Этого нету. Ни комара, ни мошки. У нас места высокие.

— А что у вас есть?

— А чего надобно?

— Волейбольный мяч?

— Есть.

— Речка? Купаться…

Володя ухмыльнулся и дернул носом.

— Гитара?

Таких вопросов он не ожидал. Впервые ожило его калмыковатое лицо, измазанное потеками пота и пыли.

— Ну-ка… А ты споешь?

Но Галине для ощущения полного торжества над неизвестностью, подстерегавшей впереди, этого показалось недостаточно.

— А что еще у вас есть? — властно спросила она.

— Малины много на гарях, — подумав, ответил Володя.

Он повернулся лицом к парому, раскинул руки на перекладине и, уставясь в лоснящийся круп каракового мерина, стоявшего в упряжи, развязно сказал:

— Везет вам, студенты! С Летягиным будете работать. Он из нашей партии с весны не вылазит.

— А кто это?

— Главный инженер проекта… Сподвижник самого Олешникова.

— Ну?! Сподвижник? — переспросила Галя.

Ее удивило такое словечко в устах таежного шофера. Ей хотелось отыграться за все предыдущее. Та странная тревога, которую она пережила при расставании с Москвой, когда ей казалось, что кто-то насильно втолкнул ее в вагон, полный неведомых монголов, и какую снова испытала в пустой схватке с бесчувственным шофером, сейчас оставила ее. Ей уже было не тревожно, а весело оттого, что впереди ждут люди — пусть незнакомые, но с «подачей» и «гасом», барахтаньем в речке, гитарой, со своим достославным Летягиным — сподвижником какого-то уже абсолютно загадочного Олешникова.

— А кто такой Олешников?

Володя не заметил ее насмешки и вызова. Он снова следил за водой, медленно сплывавшей вдоль борта, за вереницей ласточек… Они ложились над сонной протокой и, электрически сверкнув концами сотен крыльев, взмывали вверх.

— Олешников был в тайге большой человек…

— Понятно, хоть и не очень. Ну, а Летягин, значит, его сподвижник?

— Сподвижник.

— Наверно, с виду скромный, неказистый? — допытывалась Галя. Весь этот разговор на допотопном пароме, за тысячи верст от Москвы, забавлял полным взаимонепониманием: она дразнит, он всерьез.

— Неказистый, скромный, — слово в слово подтвердил Володя, не вникая в дурашливое настроение москвички. — В субботний вечер начнем пельмени лепить на всю партию — это уж Иван Егорыч!.. Лучше нет пельменей летягинских! «Шумел камыш…» затянет — во́ голос!..

Устинович глянула на Дорджу и рассмеялась.

— Так бывает и в театре: ожидаешь увидеть героя, сподвижника, а он простой и скромный, даже пельмени лепит.

Ей хотелось и Дорджу растормошить, чтобы улыбнулся, но он только скулы натянул.

— А что такое спод-виж-ник?

И когда Галя шутливо-возвышенно объяснила значение непонятного слова, он записал его в свою книжку.

Дорога зигзагами одолела гористый подъем у Чалого Камня, и только машина въехала в улицу хмурого села, как начался ливень с ветром, да еще в ущелье, где, верно, всегда свирепый сквозняк. Галина ждала, что шофер подвернет к первым попавшимся воротам, но он даже и не подумал. В косых полосах ливня они мчались вслепую вдоль вымерших дворов. Ошалевшая курица опрометью бежала к сараю, цыплята, точно комочки пуха, летели за нею.

Сквозь щели в дверцах стало заливать, и тотчас руки Дорджи бережно накрыли Галю со спины замшевой курткой. Еще минута — и ее голову пригнула тяжелая баранья шапка, которую Дорджа вытащил из мешка.

— Кто он тебе: муж или, жених? — беззастенчиво крикнул Володя.

Он все подмечает, вот так сундук! Галя снизошла к его любознательности:

— Ни то, ни другое! Ошибся!..

Наверно, шофер не поверил. Она лихо крикнула, но голос ее утонул в раскате грома:

— Ну, хочешь, сойдемся на женихе-е-е!..

На обрыве, ниже дороги, сидели в потоках ливня белые гуси — штук двадцать. Вот кому нипочем! Они точно литерную ложу заняли в театре: их шеи, тягучие, прямые, однообразно повернуты навстречу порывам грозы. На сцену глядят! От этого мгновенного впечатления Галина рассмеялась. Володя и тут не понял и крикнул:

— Эк они, ласточки, наворожили!.. И-их, как дает!

И еще час, верно, мчались под дождем. Чалый Камень — глубокая расселина в косогоре, свинцово-серая ижица, в которой роились молнии. Было страшно на перевале, потому что в свете молний Володя показал на минные штольни взрывников. А вдруг там полный заряд — и как ахнет!.. В пелене дождя мелькнули бараки тоннельщиков. Дорджа иногда заглядывал в смотровое окно из-за плеча Галины. Потом машина снова углубилась в ущелье. Дождь перестал. Лес почернел и был красивый до ужаса. И вдруг глянуло солнце в разорванных облаках, и все вокруг преобразилось в минуту. И именно в эту минуту послышался странный скрип, он перешел в гул, который Галя приняла за последний удар грома. Но он нарастал, нарастал, нарастал, этот непонятный гул…

— Ого! — сказал Володя, остановив машину. — Глядите-ка…

4

Событие, которое подстерегло их на пути, еще три дня назад в Москве показалось бы невероятным: лавина упала с гор, снежный обвал преградил дорогу в ущелье и в этот воскресный день переполошил народ — строителей и местное население, а что касается практикантов, то повернул и их судьбу вместе с машиной, которую Володя приткнул к первому попавшемуся валуну.

Лавина сошла с гор ровно в двенадцать часов дня, как будто по расписанию.

Может быть, ястреб махнул крылом где-то в вечных снегах на горных вершинах и неосторожно сбросил опушку с крутого карниза. Может быть, камень сорвался. Или так просто, собственной тяжести не выдержал снеговой наст. В июне, высоко в горах, особенно на южных склонах, снежные поля ненадежны. Солнце греет, прошли теплые грозы. Снег делается мокрый, тяжелый, местные охотники говорят: снег стал ленивый…

Но так или иначе, а где-то на недоступных высотах хребта, оставляя искристые борозды, покатились первые комья снега.

А дальше — дело считанных минут…

Еще не чувствовалось никакой беды, но в согретых солнцем ложбинах уже началось и нарастало движение снеговых масс.

Снежный обвал, то распадаясь на гребнях скал, то смыкаясь в ветвистых логах, низвергаясь по каменистым желобам, затоплял ущелье.

Белые волны обрушились на полотно железной дороги, срывая крыши со щитовых домиков, вздымая облака льдистой пыли.

Теперь это была настоящая катастрофа.

Потом наступила тишина, и только слышны были паровозные гудки.

Вот какой бедой встретила Галю Устинович горная тайга, куда она так безмятежно отправлялась несколько дней назад с веселого московского перрона. Самое занятное, о чем в письмах можно будет писать, заключалось в том, что Галя с Дорджей сами слышали грозный гул обвала, сперва похожий на скрип, и потом тишину с паровозными свистками, слышали, как кричала девочка, стоявшая с козой на бугре возле древнего каменного идола.

Потом они видели все нарастающую картину бедствия: и льдистое облако, долго не опадавшее впереди за холмами, и двух подростков-ремесленников в фуражках, бежавших по дороге впереди всех, потом трех взрослых парней, потом большую толпу рабочих, уже вооруженных лопатами.

Потом промчались красные пожарные машины.

Потом пролетел вертолет.

Володя сказал:

— Дальше не еду. Куда там, не проберешься…

И Галя с Дорджей, посовещавшись, выгрузили чемоданы и двинулись пешком туда же, вперед, куда спешило на аврал все ущелье.

В июньский полдень глаза ломило от снега. Белым-бело… Галя щурилась, оглядывая вишневые сады в цвету, заваленные снегом; заваленную снегом пасеку, гудящую роями растревоженных пчел; загорелых людей, голых по пояс, — они разгребали сугробы; и бульдозер вгрызался в белые стены завала.

Странно, и Галя и Дорджа нисколько не были подавлены грозной стихией: они были настолько чужие в этом ущелье, что им было весело вдвоем. Так, без причины… Никому не было до них никакого дела. Сотни людей — из мехколонны, с ближайшего строительно-монтажного поезда, лесорубы-комсомольцы, счетоводы из Управления строительства дороги, няньки из детсада, вооружась лопатами, раскидывали снег. Торговая сеть ставила свои палатки — Гале было весело пить лимонад из горлышка бутылки, стоя в снегу под жарким июньским солнцем.

А потом было еще веселее: в авральной суматохе юноша и девушка играли в снежки. В тревоге аврала, какой бывает лишь в минуты больших пожаров или землетрясений, Дорджа и Галя бегали вокруг чемоданов и играли в снежки. Подумать только — в июне! Нападал Дорджа. Он уже поработал лопатой, отобрав ее у какого-то старика, а теперь, голый по пояс, сухощавый и смуглый, гонялся за Галей, забрасывая ее снежками.

— Вот тебе! Вот тебе! Хорошо?.. Хорошо?..

Галя защищалась, закрыв лицо руками.

— Да, тебе хорошо…

И оба смеялись, не отдавая себе отчета в том, как переломилась их безмятежная мирная поездка, как нарушилось течение их жизни… Какое это имело значение!

— Вот тебе! Вот тебе! Хорошо?..

— Да, тебе хорошо…

5

По временной автодороге, вьющейся вдоль железнодорожного полотна, мчались два «газика» и ЗИЛ. Встречный грузовик поспешно свернул — начальство! У края лавины они остановились. Вылезли инженеры.

Начальник строительства, не выйдя из машины, отдавал распоряжения. К нему со всех концов бежали люди. Кирилл Кириллович Калинушкин — тучный мужчина в белом кителе и в путейской фуражке со сломанным козырьком. В ухе — шнурок от слухового аппарата, в нагрудном кармане — батарейка. Поглядывая по сторонам, он мастерил из газетного листа бумажного гуся. За спиной у него маячил Спиридонов, главный инженер, сухощавый и скучный, с завязанным горлом.

— Паровоз бы вытолкнуть! В снегу по самые колосники!.. — кричал подбежавший машинист.

— Возьмите бульдозер. Скажите — я приказал, — отдавал распоряжение Калинушкин. — Верховая мех-колонна, говорит Калинушкин… — склонялся он над ящиком рации, установленным на сиденье между ним и шофером. — На каком пикете у вас граница лавины?..

— Движение прервано, пожалуй, на месяц, — вздыхал за его спиной Спиридонов.

— Ну, это ваша интер-тре-пация… Солдат надо вызвать…

— А вот и следователь приехал, — вздыхал Спиридонов. — Запахло жареным…

— А это суеверие, — с неожиданным юмором возразил Калинушкин.

Из подъехавшей машины действительно вылез чернявый и длинный как кочерга Селивон, следователь местной прокуратуры.

— Жертвы есть? — так он поставил вопрос ребром, подойдя к Калинушкину.

— Помилуй бог, это ж свободный участок.

— Материальный ущерб?

Калинушкин слегка подергал за хвост своего бумажного гуся.

— Цыплят по очереди считают. А вообще-то лето погибло, самый сезон.

— Кто несет ответственность?

Калинушкин наклонил голову.

— Не слышу…

— Кто должен был предусмотреть?

— Автор проекта, но…

— Точнее, инженер Летягин?

Калинушкин ответил не сразу.

— Я вижу, следователь ведет допрос по всей форме. «На месте происшествия».

— Разговор предварительный. Но моя обязанность…

Калинушкин подозвал одного из рабочих.

— Вы из местных? Случались раньше лавины?

— Такого и старики не упомнят, — ответил рабочий.

— Вот вам ответ, — сказал Калинушкин следователю и пояснил: — Никто не мог предвидеть.

В эту минуту в стекло машины перед носом Калинушкина влепился снежок.

— Галочка? — крикнул Калинушкин, не веря глазам.

Галя подошла к машине.

— Я тоже гляжу, а это сам Кирилл Кириллович, дядя Рика!

— На практику? Хорошо!

Калинушкин заметно повеселел.

— Вам-то хорошо, а мне чемодан руки оттянул. Вот вам письмо от папы.

— Видишь, как нам хорошо… — рассеянно говорил Калинушкин, пробегая глазами письмо старого товарища. — Красиво?..

— Ужасно! — восторженно согласилась Галя, не понимая иронии. — Яблони в цвету и снег…

— Садись, нечего тут… — Он пропустил ее в машину и похлопал бумажным гусем. — «Гуси-гуси, га-га-га…» Помнишь, у вас на даче?

— «Пить хотите? Да-да-да…» — подхватила Галя.

— Может быть, продолжим? — сухо напомнил о себе Селивон.

— К вашим услугам.

Но в ту минуту новое событие отвлекло внимание обоих от разговора. Послышались голоса:

— Поберегись! Камни летят!

— Эй, очумел, что ли?

— Жизнь, видать, не дорога.

— А нынче ему что так, что этак.

— Человек смерти ищет.

6

Некрасиво выглядели обрывы Джурского ущелья там, где сошла лавина. Исполинские сосны расколоты в щепу. Лиственные деревья — березы, бук, рябины — изогнулись, точно сабли. На косогорах дочерна сорван грунт.

Но склоны еще жили лавиной: с обрыва летели, скакали камни.

Беспомощно ужасаясь, люди видели, как под грозным камнепадом с фатальным спокойствием ехал всадник. Он придерживал коня, чтобы оглядеться получше, выбрать безопасный путь. Храпела лошадиная морда, и пена летела с удил.

— Ну, Чубчик, Чубчик…

Похлопывая коня по шее, всадник понукал его двигаться дальше под свистящими осколками, как под навесом.

— Вот вам и автор проекта. Летягин, — сказал Калинушкин, и трудно было понять, чего больше в тоне: восхищения или усмешки? — Легок на помине…

— Что значит «ле-гок на по-ми-не»? — спросил Галю любознательный Дорджа и вынул блокнот из кармана, чтобы записать непонятное выражение.

Ведя в поводу Чубчика, Иван Егорыч Летягин шел в снеговой траншее. Искал кого-то в толпе рабочих. Крупный, седой, загорелый человек в сером кителе с зеленым кантом (в форме, давно вышедшей из употребления), в сапогах со смятыми в гармошку голенищами, он грыз на ходу яблоко.

— Эй, Огуренков, вот ты где! Собирай своих молодцов, сходим на Чалый Камень. — Летягин бросил в снег яблоко: кисловато…

Молодой лесоруб сонными глазами поглядел на блистающую под солнцем снеговую вершину Джурского хребта и тихонько присвистнул.

— Чего там не видали… Ветер да лед. Да камушки летят.

— Меня поведешь, — сказал Летягин. — Никогда там не бывал. Расставим рейки по гребню, выкопаем шурфы, нанесем на план контур лавины.

— Не пройдем мы с тобой, Иван Егорыч, там воздух редкий, — улыбнулся Огуренков.

Рабочие тоже посмеялись.

— Годы не те, Иван Егорыч!

— Туда и молодой не всякий взойдет.

— И для здоровья вредно.

Летягин взглянул на говорившего.

— Жить вообще вредно.

Разговор шел почти рядом с машиной Калинушкина, но Летягин не торопился кивнуть ему головой.

— Мы-то пойдем, — сказал Огуренков, — а ты и Афоню вербуй, он ходок легкий, по любому опасному полю пройдет.

Маленький мужичок освобождал улей от снега. У него огневая бородка, каверзные глазки — странная помесь мичуринца-опытника с попом-расстригой, из тех, что бродят по таежным тропам, ищут лучшего от хорошего. На длинных космах касторовая просаленная шляпа.

— Пойдешь с нами, Афоня? — спросил Летягин.

Афоня не принял шутливого тона, отвернулся.

— Житья от вас нету, дьяволов… Люди говорят: взыщут с тебя за недосмотр.

Наступило неловкое молчание.

— Мало ли, что бабы болтают, — сказал Летягин.

— Не болтают, а сказывают, — язвительно поправил Афоня.

— Сказывают? Ну, тогда, стало быть, взыщут.

Летягин собирался потянуть Чубчика за повод, когда Калинушкин вылез из машины — для разминки, что ли.

— А я предложил бы вам вертолет, так будет проще. — И он показал на висевший в небе вертолет.

— Спасибо, это потом. Сперва надо ногами пощупать.

— Потом, это смотря по погоде, — возразил Калинушкин. — А вообще что ж мимо ходите? Может, соберемся у меня, обсудим? «Что делать», ну и, конечно, «кто виноват»… Чья тут недоработка. Или, может, спишем на небесную канцелярию?

— Всегда в таких случаях виноват автор проекта. Так что виноват я, — сухо признал Летягин. — Хотите, чтоб подтвердил под стенограмму?

Калинушкин опешил:

— Нет, хочу поблагодарить: вы говорите громко. Всем хорошо слышно… Кстати, знакомьтесь — представитель прокурорского надзора товарищ Селивон.

— Пройду на Чалый Камень. Оттуда лавина — там и разберемся.

— Туда незачем. Лучше ко мне в кабинет.

— Главное, чтоб не повторилось. Надо думать, как преградить путь лавинам. Как спасти участок.

— Надо думать, как спасти… вас, — вполголоса заметил Калинушкин.

— Толстый вы стали, дядя Рика, — вдруг улыбнулся Летягин.

— Не слышу…

— Слышите, — нисколько не повышая голоса, отозвался Летягин.

Калинушкин поправил шнурок в ухе.

— Я вам добра желаю.

— Вам бы надо скромнее держаться, — наставительно заметил Селивон. — Придется дать объяснения. У хорошего инженера не каждый день такое бывает: обвал.

— Без разрешения начальства! — созорничала Галя.

— Вот видите — умница! — засмеялся Калинушкин. — Знакомьтесь: Галочка Устинович, единственная дочка главного…

Но Летягин не дослушал и молча потянул за собой Чубчика в знак окончания беседы.

Селивон поглядел вслед лошадиному крупу.

— Дошлый мужик, — заметил он. — На кривой кобыле не объедешь.

— Не слышу…

— Спился он тут, что ли?

— Нет, устарел, — быстро и небрежно аттестовал Калинушкин. — Человек на излете. А лавина просто так: аминь в конце молитвы.

— Просто так ничего не бывает, — сказал Селивон. — Он, кажется, находился однажды под следствием?

— Не с того конца ищете, молодой человек, — помолчав, сказал Калинушкин.

7

Арба в воловьей упряжи. Горная тропа. Ощущение соседства с небом.

Дорджа и Галя тряслись на чемоданах. Начальник партии Бимбиреков, озорной толстяк с распахнутой волосатой грудью, восседал на передке арбы, тыкал палкой в воловьи бока.

На базу изыскателей практиканты ехали без дороги, в обход аварийного участка. Их с собой взял инженер Бимбиреков. Дордже сразу не понравилось, как он поглядывал на Галочку.

Галя продрогла. Волны тумана, сырость. Галя решительно открыла чемодан и достала заграничный свитер. С мужским интересом, ничуть не таясь, Бимбиреков наблюдал, как она с головой и руками нырнула в свитер. Наглядевшись, инженер сказал, похоже, как утром шофер Володя:

— Вот у нас кручи какие. Не боишься?

— Скуки боюсь, — ответила Галя, вынырнув из горлышка свитера.

— Понятно. Ну, тут теперь не заскучаешь, начнут искать виноватого. Небо с овчинку покажется.

Дорджа достал блокнот и карандаш.

— Что такое: с ов-чин-ку?

— Чудак ты, потом объясню, — сказала Галя и погладила его по жестким волосам.

Волы остановились по своей надобности. Бимбиреков, желая смутить девчонку, показал на них.

— Вот ведь и пива как будто не пили…

— Думаете, умно?

— Каждый по-своему глуп, по-своему умен. — Бимбиреков почесал грудь. — Цоб-цобе! — прикрикнул на волов. — Тут у нас воздух прозрачный — глупость, она и заметней. — И, поглядев на Дорджу, спросил: — Что, зарубежник?

— Мой товарищ по курсу, его зовут Дорджа, — сказала Галя.

— Язык изучает? Ду ю спик инглиш?

— Я хочу говорить по-русски, — коротко ответил Дорджа.

— Похвально… А ты знаешь, что такое «под монастырь подвести»? Ивана Егорыча непременно попробуют подвести под монастырь.

И он со злобой хлестнул по воловьим бокам.

Самое трудное для Дорджи было вникать в русские поговорки. «Подвести под монастырь» — он этого не понял, но записал в свой блокнот.

Колеса арбы тяжело поворачивались на камнях. Лежа на спине, Галя тряслась при каждом повороте колеса.

— Далеко еще? — спросила она инженера.

— Часа два. Не успеем до темноты.

Соскочив на землю, Галя пошла рядом с арбой.

— Ну-ка, а не устанешь? — расплылся улыбкой Бимбиреков. — А ты, я гляжу, бедовая!

— Не тыкай — не лошадь, — неожиданно огрызнулась Галя и, помолчав, спросила: — Вы всегда такой? Наверно, от женского общества отвыкли.

— Женщин у нас маловато, не держим.

— Почему?

— Практически… Курица — не птица…

— Сами вы не птица!

Бимбиреков захохотал. Арба накренилась над пропастью.

— Есть у нас Лариса Петровна, но она больше в избушке пребывает, там ее муженек. И еще есть Прасковья Саввишна. Мы ее зовем «Леди Гамильтон»… Алкоголенькая. Ее Калинушкин прогнал из поселка, она к нам приблудилась…

8

А потом наконец приехали.

Изыскательская партия обитала в лесу, в одиноком доме лесника. Крутой и неудобный по рельефу двор с сеновалом, палатками и очагом под навесом. Устинович, усталая и продрогшая, ничего не видела, только вечереющий воздух казался ей неправдоподобно прозрачным не то после грозы, не то от высоты местности, от близости снеговых вершин.

Наконец-то распахнулись долгожданные ворота.

Ни вывески никакой, никакого оживления на дворе. Дряхлый дом ушел окнами в землю. Тишина… Встреча могла быть и более оживленной.

Из дверки в чердаке сарая, где угадывался сеновал, выглянул какой-то малый в ковбойке. Из комнат дома в подслеповатые окна смотрели мужские лица со сплющенными носами. И был еще один наблюдатель — медвежонок. Он звонко потряхивал цепью — нельзя его не заметить! Мокрый, почти дымящийся, в бурых ососках шерсти, он глядел на Галю смеющимися глазами: куда, дескать, тебя занесло!

Галя выскочила, стесняясь своего дорожного вида — на ней были кофточка, черные шаровары, подвернутые до колен, и заграничный свитер. И некуда спрятать грязные руки. Высокая, длинноногая, устремленная вверх, стояла она сконфуженно на крохотном, прижатом к обрыву дворе. Ее личико, неопределенно круглое, с расплывчатым носиком, еще как бы по-детски смазанное, совсем безбровое и только с сияющими из-под длинных ресниц глазами, несколько секунд было беззащитно открыто для всеобщего обозрения. Смотрите, я приехала!.. Потом Устинович опомнилась, отчего сразу подурнела. Вытаскивать вещи ей помогал Дорджа. Бимбиреков деловито пошел за конюшню. И все было буднично на этом вековечном дворике, наверно в тысячу первый раз омытом грозой.

Мужчина с маленькими усиками, в дождевике и разношенных сапогах, с бухгалтерскими счетами в руках, показался на крыльце и ввел прибывших в дом.

— Студенты приехали, — сказал он.

Несколько лиц повернулись с улыбкой. Кто-то отсалютовал линейкой. Никто не встал. В двух комнатках с низкими потолками, освещенных мигающим светом лампы, тесно заставленных деревенской мебелью и фикусами, люди работали, сидя на алюминиевых стульях за алюминиевыми столами. Это и был коллектив изыскательской партии — конечная цель долгого путешествия.

— Наш монгольский товарищ, его зовут Дорджа, — представила Галя попутчика.

Ей хотелось немножко приподнять значение своего приезда.

— А моя фамилия Устинович… Мы не думали вас застать в конторе. Там такая лавина, а вы работаете. — Она тряхнула головой, но волосы были влажные и не тряхнулись.

— Работаем, от работы кони дохнут… — пробормотал человек со счетами, заталкивая студентов в угол за печкой. — Строители жмут, чертежи им выдаем под лопату…

Он усадил их перед собой, вполголоса назвался Василием Васильевичем, заместителем начальника партии, и вкратце ввел в обстановку. Он рассказал, что вчера они кончили вариант и даже выпили по этому случаю, а утром Летягин, главный инженер проекта, по радио распорядился прогнать еще один вариант, уже четвертый по счету.

— Вот мы и уселись, а завтра на трассу… Гнать будем с одной попытки… А вообще-то дела плохи, потому что рабочие ушли на расчистку обвала, в лагере одни инженеры и техники. К тому же нет трактора, чтобы трубы отвезти для бурения геологам, а Калинушкин — зверь и жлоб…

Увлекшись, он рассказал, что нынешний год у изыскателей самый трудный за все двенадцать лет: они переделали трассу с паровой тяги на электрическую — все размещение раздельных пунктов новое, три станции и пять разъездов вообще исчезли из проекта.

— Ведь скорости разные, к тому же электровоз не боится крутых подъемов… Все делаем по-новому, а строители сидят на плечах, у них техника простаивает. В главке считается, что трасса давно уже разбита в натуре. Но ведь под паровую тягу, а не электрическую! Это, конечно, бывает. Финансовая программа летит. Калинушкин рвет и мечет. И сегодня эта лавина… Впрочем, вам-то главное сейчас — подзаправиться, — спохватился Василий Васильевич. — Да и не спать же на улице… Лариса!

Он передал студентов с рук на руки геологу Ларисе Петровне, которая тотчас повела их через крутой двор под навес столовой.

— Вы того Устиновича? — спросила между прочим Лариса Петровна.

Столовая была уже по-ночному пуста и чиста. И было в ней что-то от домашней кухни. Пахло древесным дымом и сдобой. Горки тарелок сверкали на полках, а на железном листе какая-то старуха, наверно Леди Гамильтон, раскатывала тесто в белой муке.

— Что будешь заказывать? — спросила Галочка Дорджу.

— Что хо-чешь…

Лариса Петровна простодушно рассмеялась, он улыбнулся своей белозубой улыбкой.

— Заказывайте, что осталось от ужина, и пейте крепкий чай, как говорится, пахнущий веником, — пошутила Лариса Петровна.

Гале стало стыдно своего вопроса, и она вежливо осведомилась:

— Вы знали папу?

— Нет. Мой муж в институте слушал у него курс проектирования.

— Ваш муж с вами?

— И да и нет. Он сейчас в избушке.

— В избушке? Бимбиреков говорил, но я не поняла.

Лариса Петровна рассмеялась.

— Так называется стоянка на Джурском перевале. Там действительно избушка и больше ничего. Даже на карте обозначено: «Избушка». На триста километров на восток — ничего. Мой муж геолог.

Румяная, с пышной, хорошо промытой кроной светлых волос, с оттопыренными карманами на груди и сзади на штанах, с золотыми часиками на тонком запястье, она производила какое-то смешанное впечатление «своего в доску парня» и изящной горожанки. Галя успела оценить ее маленькие ножки и особую манеру курить, как должны курить мужние жены, а не геологи на краю света.

— А у вас рижская сумка… — похвалила Галя. — В Москве такую трудно достать…

Лариса Петровна рассмеялась.

— Я уже заметила, что здесь девушки, как в Москве, повязываются клетчатыми платками, под подбородок, — продолжала Галя, нисколько не раздумывая, уместен ли такой разговор для начала знакомства.

Чутье никогда ее не обманывало, она уже знала, что говорить, чтобы понравиться такой, как Лариса Петровна.

— Папа мой — заядлый изыскатель, он еще позавидует, что я сюда попала, — говорила Галочка, уминая пирог со зверским аппетитом. — Он собирается приехать к концу моей практики. Да, кстати, кто такой Олешников?

Лариса Петровна, которая так простодушно смеялась по любому поводу, скользнула взглядом по девушке и без улыбки, нехотя проговорила:

— Долго рассказывать…

Видно, вопрос был задан некстати.

— Откуда вы слышали о нем? — спросила Лариса Петровна.

— Шофер что-то сказал.

— Ах, Володя… Ну, погодите, однажды вам расскажут. У костра, ладно?.. Вот познакомитесь с нашей Прасковьей Саввишной.

— Ладно, познакомлюсь.

Чай, пахнущий веником, Галя не стала пить, уступила свой стакан Дордже. Зато ей понравился недурной клюквенный кисель, она его повторила. «Жить можно», — подумала она.

— Здесь вам будет неплохо, — как бы угадывая ее мысли, говорила Лариса Петровна. — За конюшней чистенькая уборная. Пчел не боитесь?..

Чем дальше, тем она становилась болтливее. Ей хотелось поскорее акклиматизировать москвичку. Это слово — акклиматизировать — она дважды повторила: «Вот акклиматизируетесь… Я тоже поначалу не могла акклиматизироваться…» На рассвете она собиралась в Избушку.

Сейчас, на третьем году работы в этих местах, ей нравилась и база с ее удобствами и дальняя Избушка.

— Пойдемте в баню?

— Ой, что вы! Я что-то спать захотела.

— Пошли бы. Сегодня воскресенье, баню хорошо протопили.

Она так уважительно говорила о бане, что Галине нетрудно было сообразить, что значит горячая вода и мочалка после таежного маршрута.

— Все у вас есть… — похвалила Галина.

— Даже качели… — Лариса Петровна показала в глубину двора, где, несмотря на поздний час, хозяйская девочка, пряча босые ноги от разыгравшегося щенка, качалась на веревках под деревом.

— Чего же вам все-таки недостает? — сонно спросила Галина.

— Спальных мешков. Не было бы вам холодно ночью…

9

В предрассветной мгле клочья тумана, точно дым, заволокли женскую фигуру. Стряпуха Прасковья Саввишна закладывала дрова в полевой очаг. Иногда вглядывалась в четкий контур снеговых хребтов, где ожидался рассвет, и лицо ее, укутанное в шерстяной платок, испитое, со слезящимися глазами, казалось очень значительным на фоне светлеющего неба и розоватого снега вершин.

В глубине сеновала на ворохах сена стояли зеленые ящики полевой рации. Бимбиреков принимал депешу, отхлебывал молоко из кружки и писал в тетрадь, потом он вскочил и по мосткам сбежал к стряпухе.

За столом сидели рабочие. И пес умильно следил за работой стряпухи.

— Не встал Иван Егорыч? — спросил Бимбиреков.

— Он и не спал всю ночь.

Бимбиреков с журналом радиодепеш прошел мимо коновязей, где седлали коней, мимо группы рабочих с теодолитами, мимо умывальников, где плескались и болтали парни, мимо палаток…

Штабная палатка Летягина была освещена изнутри. Тень человека прыгала и горбилась на полотне.

Бимбиреков зашел в палатку.

И первое, что бросилось в глаза: охотничье ружье лежало на чертежном столе.

— Ворон стрелять собрался? — мрачно спросил Бимбиреков.

— Ружье чистил, — ответил Летягин и, вдруг поняв смысл вопроса, засмеялся. — Толстый ты стал, Бимбиреков!

— От работы толстею. Парадокс!

— Безобразная небрежность…

— Чья?

— Моя! Проектировали трассу под снеговым хребтом, а от лавинной угрозы отделались опросом местных жителей.

— Старожилы не помнили. Что ты зря на себя клепаешь?

— Лавины иной раз падают с перерывом в сто лет… Знобит.

— Ты утомлен до крайности.

— Я устал, но это не вчерашняя усталость. Я ехал, и знаешь, о чем думал? Может быть, прав Калинушкин? Пора мне уйти. Зажился я тут. Привык работать «на полку». И ведь хорошо получалось: на пятьдесят километров выправили трассу, сократили пробег поездов по горам. А когда дело стало срочным, сразу набежали люди другого склада. А я немасштабен стал. И смешон.

— Брось молоть чепуху! Такого, как ты, поискать. А этот глухарь запросто хочет подмять тебя под свои практические соображения.

— Все это сложнее. Его личные интересы совпадают с государственными. Ведь дорога нужна через три года, не позже.

— «Время — решающий фактор»? — Бимбиреков рассмеялся. — Мы все усвоили это с пионерского возраста. Но он-то досконально знает только один вопрос: как в предложенных условиях получать большие премии.

— Нет. Он понимает все наши доводы. И если пренебрегает ими, то не потому, что жулик или дурак… Голова что-то трещит.

— Вот читай, — сказал Бимбиреков, положив перед Летягиным журнал радиодепеш.

— Прокуратура? — не заглядывая в бумаги, спросил Летягин.

— Догадлив.

— Это мне знакомо.

— Вызывают срочно. Слетай-ка за восемьсот километров.

— Никуда не поеду. Пусть дает показания дядя Рика, — сказал Летягин, рассматривая ствол ружья на свет.

— У тебя нет худшего врага, чем ты сам, — тихо сказал Бимбиреков.

Было заметно, что Летягину тяжело продолжать разговор.

— Пора выходить. Опасную зону надо пройти до полудня. — Он выглянул из палатки, крикнул: — Огуренков, вытягивайтесь со двора! Я догоню! — И стал надевать рюкзак.

— Погоди, — остановил его Бимбиреков. — Объясни, что собираешься делать?

— Нет у меня времени оправдываться, сутяжничать. За весной у нас сразу идет осень. Или успеем поправить дело, или уйдем под снег. Так уже бывало со мной.

Он взял ружье и вышел из палатки. Бимбиреков догнал его во дворе.

— Об одном прошу: не бери вину на себя, — сказал Бимбиреков, идя плечом к плечу. — Тут, в нашем краю, на сто верст никто не желает тебе плохого. Со мной поговорил — и точка. Забудь.

— Где у нас карта района Чалого Камня? — спросил Летягин.

— В доме. Сходить?

— Я сам. Догоняй ребят.

Летягин подошел к дому, дверь была заперта. Стряпуха с закопченным котелком тоже подошла к двери.

— Кто там? — спросил Летягин.

— Барышня с дороги крепко спит, — сказала стряпуха.

А Бимбиреков издали крикнул:

— Я вчера московских практикантов привез!

Заинтересовавшись, он вернулся от калитки. Летягин стучал в окно. Послышался сонный голос девчонки:

— Ну подождите! Сейчас…

— Почему со всеми не разбудили? — спросил Летягин.

— Несколько раз стучала — не встает, — с обидой ответила стряпуха.

— Столичная штучка, работать не будет, — сказал Бимбиреков.

Летягин поглядел на часы.

Наконец в узкую щель двери выглянула Галя. Она была не одета и потому смущена, ей хотелось произвести лучшее впечатление.

— С добрым утром! — сказала она, собравшись с духом.

— День добрый, — буркнул Летягин.

Отстранив девчонку, он прошел в комнату, где на шкафу лежали рулоны чертежей. Пока он искал нужную карту, Галя приводила себя в порядок. Ее раздражало молчание Летягина, и она принялась подчеркнуто беспечно болтать:

— Кажется, вы в горы собрались, на фирновые поля? А я перворазрядница по горным лыжам. Дорджа — тоже. Можно с вами?

— Да, это у нас игра, вроде как в снежки кидаться, — не оборачиваясь, сказал Летягин.

— Глупо! — Она пожала плечами.

Она не знала, как себя держать. Все-таки она не только практикантка, но и женщина. Могли бы с этим посчитаться. Но когда из-под рук Летягина упали и раскатились по полу рулоны, она совсем по-детски бросилась их собирать. Летягин наблюдал за ней искоса. Она улыбнулась.

— Кто вы такая, девочка? — спросил Летягин.

— Моя фамилия Устинович. Меня же представил вам вчера Калинушкин.

— Вы того Устиновича дочка? — спросил Летягин.

И Галя сразу повеселела.

— Все думают: в какую глушь загнал отец, не пожалел…

— Я так не думаю.

Но ее больше не смущала суровость начальника.

— А я сегодня плохо спала. В палатке холодно. Дорджа всю ночь полушубок натягивал на голову. Пришлось уступить ему спальный мешок, а самой — сюда. В Москве говорили, что будут спальные мешки.

— Спальных мешков на всех не хватает. К сожалению, студентам пока один на двоих.

— Остроумно!

Летягин не сразу понял, что сказал двусмысленность. А поняв, рассердился.

— Я хотел сказать, здесь в мешках спят по очереди. Понятно? Вы на практику приехали, понятно? Не к теще в гости! Потрудитесь вставать вместе со всеми. И со всеми работать! Работать!

И, на ходу сгибая карту гармошкой, он вышел из комнаты. Глядя ему вслед, Галя засопела от негодования, выбежала на крыльцо.

Солнечное утро ослепило ее. Она зажмурилась, вынула из кармана темные очки, надела. В ушах звучало: работать, работать! Она сняла очки…

И тогда впервые встали перед ее глазами громады хребтов в разреженном воздухе. Поближе — березовые горы. За ними — рябиновые, лиственничные, кедровые. Выше — извилистые желоба в скалах, отполированные до блеска. А еще выше — ледяные вершины Джуры.

И над всем земным — бесконечное небо в легких перистых облаках, похожих на след метлы.

10

В переполненном доме Василий Васильевич нашел столы для вновь прибывших. Кого-то потеснили, кто-то уезжал. Лариса Петровна ожидала оказии. Начальник партии не хотел в отсутствии Летягина решать судьбу практикантов.

— Проверим, умеете ли калькировать, чему вас там учат, — точно с маленькими, говорил он со студентами третьего курса, успокоительно попыхивая и заминая трубкой угол рта.

У него было много забот, и он только делал вид, что его интересует вся эта перестановка мебели. В этот день в проектный институт отправляли профиль первого варианта. Чертежи должна была доставить девушка-техник, для которой второпях собирали взаймы на дорогу, а она, в свою очередь, от полноты чувств, от ожидания встречи с родными набивалась на поручения. Ей заказывали покупки, совали ей конверты с письмами, диктовали номера телефонов. Все были возбуждены разговором о городе, о семьях. И торопил с отъездом безжалостный Володя. Он только утром добрался — пробил где-то колею — и не хотел везти девушку ночью.

Дорджу сумели усадить в самом доме, правда в проходной каморке в темном углу. У низенького окошка в этой комнате незыблемо стояла швейная машина, и на ней работала сама хозяйка Алена Евдокимовна, дородная сибирячка в старомодном пенсне на шнурке. Галю усадили на застекленном балкончике вроде веранды. Там было светло, но обещало быть жарко. Оторвав взгляд от чертежной доски, можно было любоваться рябиной за окном и далью синих гор, зато за спиной все время входили в дом и выходили и толкали спинку стула. Галочка вытащила Дорджу к себе на секретное совещание.

— Требуй, чтобы к окну пересадили, тебе же темно! Зачем мы приехали, спрашивается в задачнике?

— Что ты, что ты… — залепетал он, — Мне оч-чень хорошо! Может быть, тебе плохо?

— Ты строишь железную дорогу, она шьет ночную рубашку…

Дорджа улыбнулся и сделал шаг в сени. Но Устинович схватила его за рукав.

— Отчего ты, как старик, всегда со всем соглашаешься?

В ответ он поморгал черными глазами и все-таки удалился. Он не соглашался именно с ней, с Галочкой. Он любит повторять ее слова, но делает это скорее для упражнения, а в чем-то главном он очень неуступчив.

Не добившись поддержки, Галя успокоилась и повеселела. С ней это часто случалось, отчего? — от возраста, что ли…

— Вас, оказывается, в сенях посадили? — любезно осведомился Костя, участковый техник, рыжебородый юноша в мушкетерских сапогах раструбами.

— Это не сени, — поправила Галочка из любви к точности. — Там в сенях кто-то храпит до ужаса.

В закутке за дверью, возле кадки с водой, на брезентах и тулупах отсыпался рабочий, пришедший ночью с лавинного участка, и этот доносившийся до Галочки храп, приобщая ее к нелегкой жизни, тоже настраивал на веселый лад, как и любезный разговор Кости.

Между делом Галина успела сунуть нос на сеновал, где парень в ковбойке выстукивал ключом радиодепешу. Дневной свет выхватывал то, что ближе к двери, — зеленые ящики полевой рации, открытую книгу и запакованный спальный мешок, на котором сидел радист. В полумраке тонули узкие таежные сани — их было много, они были сложены навалом, друг на дружке, и как бы таили в себе среди лета угрожающую картину зимы. Заметив взгляд москвички, радист дружелюбно пояснил:

— Зимой хозяин почту возит… От самой Черемшанки.

Он, видно, не чувствовал несоответствия собственного дела, уничтожавшего пространства, и этого санного пути от Черемшанки. И Галина, приберегая про запас подобные наблюдения, сползла по перекладинкам крутой лестницы во двор.

Не близко, на расстоянии натянутой цепки, она присела на корточки перед медвежонком. Он напрашивался на знакомство и показался ей бесподобно смешным и сам по себе и отчасти по тому безотчетному чувству, что мог украсить ее своим соседством, как украшает ее в Москве шубка из серой мерлушки. Лариса Петровна прошла по двору, Галочка спела ей:

Все мы носим для красы
Мех пушистый и усы…
— Как спалось на новом месте?

Молча зажмурясь, она кивнула головой.

— Лучше всех…

И она вернулась к своей чертежной доске. Потом ее развлекала хозяйская дочь Сима, единственный досужий человек в доме. Она приехала в отпуск. На Ангаре она штукатур, жених у нее бетонщик, и скоро будет комната. Сима принесла и разложила перед собой десяток мотков ниток радужной пестроты и на куске полотна, туго натянутого на круглых пяльцах, стала вышивать какое-то адское пламя.

Пока практикантка разбиралась в тонкостях своего «пятитысячного планшета», Сима наговорила с три короба… Отец сдает в аренду дом, двор и сеновал, сам числится конюхом. В получку он запивает с охотником дядей Мишей. Пьют здесь спирт, инженеры — тоже. На лошадях ездят верхом, и женщины — тоже, надо учиться. В воскресные дни целым грузовиком отправляются в лес на речку. В поселке можно купить чешский свитер.

— А я не так представляла все это, — призналась Галина. — Даже не верится, что я уже работаю…

Они обменялись улыбками, и, по тому, как Сима расположилась возле нее, Галочка почувствовала, что понравилась ей.

Несколько раз выходил на балкончик Василий Васильевич с арифмометром, приглядывался без слов, давая понять, что одобряет ее чертежные способности. Он, впрочем, не постеснялся помочь ей покрепче прикнопить кальку и объяснил, как вставить подвариант в основной профиль. Уходил, возвращался в другой раз, в третий, говорил:

— Тут у нас фиксированная точка — видите, перевал. Никуда от него не уйти… И вот, смотрите, какая косогорность, даже на полметра нельзя ошибиться — сразу свалишься с полки…

Вникая в его снисходительные объяснения, в которых он не поступился ни одним словечком профессионального жаргона, Галя поняла, что партия третий месяц решает направление магистрального хода на самом трудном участке — от сто восьмидесятого километра до двести пятнадцатого. На тридцати пяти километрах сосредоточена половина будущих скальных работ. Два тоннеля и виадук с высотой опор до семидесяти метров.

— Сумасшедший виадук, — выразился Василий Васильевич.

Видно было, что ему нравится этот виадук… Поезд проскочит по виадуку из тоннеля в тоннель. Набирая высоту по спирали, трасса поднимется на высшую точку с заданным уклоном — четырнадцать метров на тысячу. Обычно изыскатели укладывают профиль, а потом укрупненно подсчитывают объемы предстоящих строительных работ — и в выемках и на насыпях. Но здесь такая косогорность, что объемы работ нельзя подсчитать приближенным способом. Необходима тщательная разбивка всех вариантов на местности. И вот вчера обнаружилось, что две недели назад была допущена ошибка, вследствие чего инженеры доложили Ивану Егорычу, будто бы второй вариант лучший, он и рекомендовал его для укладки в натуре. Ползали по косогорам две недели, укладывали — и все пошло насмарку: второй вариант не имеет никаких преимуществ. И хотя Василий Васильевич и об этом рассказывал так же снисходительно, но можно было догадаться, чего стоит им эта ошибка: деваться некуда от досады!

— А скоро ли вернутся с Чалого Камня? — спросила Галя.

— Может, к вечеру, только вряд ли… — сказал Василий Васильевич.

11

Двадцать рабочих цепочкой уходили по цветущим лугам. На плечах — спальные мешки, кайла, крюки, теодолит. Под клапанами рюкзаков широкие охотничьи лыжи. Впереди шел могучий Огуренков, просекая в высоких травах тропинку. Отстав, догоняли Летягин и Бимбиреков.

Огуренков заметил шевеление в травах — там бродил Афоня, с ним заморыш мальчонка. Сейчас они оба приглядывались, принюхивались к цветам буйнотравья.

— Валяй с нами, Афоня! — крикнул Огуренков.

— Некогда, лето уходит. Ищу медоносный луг, пасеку перевезти. Пчел распугали…

— Ох, ты… — весело отозвался Бимбиреков.

По-разному откликаясь на угрюмый голос Афони, мимо него прошла вся цепочка. Подошел и замыкающий, Летягин. Афоня не выдержал и сказал с оттенком злого сочувствия:

— Не советуемся с господом богом?

— Не тот консультант, Афоня! — крикнул Летягин.

Все остановились послушать словесный поединок инженера и пасечника.

— А помнишь, я к тебе в палатку забрел? — громко, чтобы все слышали, даже повизгивая, кричал Афоня. — Ты всю ночь планты чертил, где вести дорогу. И моя пасека перед тобой на бумаге была, а ты, как бог, над нею…

— Помнится, ты мне взятку совал?

— Ну совал! — распаляясь, Афоня взывал ко всей цепочке. — Я ему пять тысяч совал! Лишь бы резиночкой потер по бумаге. При мне, стало быть, на моих глазах. И пошли бы поезда дымить сторонкой. Что ему стоило! Нет. Не взял, злой человек…

Отсмеявшись, рабочие потянулись дальше. Афоня и малец отстали. Прижав охапку трав и цветов к груди, Афоня крикнул:

— Будь ты проклят! Чтоб тебе дымом глаза выело, дьявол!

Огуренков, смеясь, бросил камень в траву и, прибавив шагу, занял свое место.

Дорога стала труднее, начались каменистые осыпи. Летягин тяжело дышал, останавливался, стирал пот со лба. Бимбиреков, поглядев на его почерневшее от усталости лицо, крикнул по цепочке:

— Передай вперед — спокойней идти! Эй, впереди идущий!

Огуренков остановился и повернул назад. И вся цепочка остановилась.

— Зачем это? Я не устал, — недовольно сказал Летягин.

— Я устал, — огрызнулся Бимбиреков. — Я толстый и устал, понимаешь? Жестокий ты человек.

Летягин послушно присел на камень. Они были вдвоем с Бимбирековым, сидели на согретых солнцем камнях.

— Белый снег, много белого снега. А день-то черный… самый черный день в моей жизни… — заговорил Летягин. — Еду по косогору как будто осторожно, соблюдаю технику безопасности. А меня уже самоубийцей считают. Психологи! — Он улыбнулся. — Вспомнил: партийный взнос не уплатил. А туда же, поперся. Вот сдохну…

— Выговор влепят за неуплату, — в том же тоне заключил Бимбиреков.

Подошел Огуренков.

— Горная болезнь, Иван Егорыч.

— Просто я без тренировки. Скину «прохоры», пойду босиком.

— Вечный новатор, — вздохнул Бимбиреков.

— Какое уж тут новаторство, портянки бы просушить.

Он быстро сбросил сапоги, сунул в них портянки, закинул за плечо и упрямо зашагал по тропе.


В синеве безжалостного неба Чалый Камень, казалось, рукой подать! Верхолазы обходили «снежники» по сухой скале.

— Там, где летом снежные ложбины, там зимой жди обвалов. Аэрофотосъемка нам все покажет, — говорил Летягин.

— А сколько на склонах выпадет снега зимой! — откликнулся Бимбиреков.

— Зачем зимой — уже в октябре.

— Поберегись! — крикнул впереди Огуренков.

И вся цепочка проследила за тем, как скакал и прыгал где-то сорвавшийся осколок.


А Чалый Камень уже рядом. Он сияет под солнцем. Влево от него тянется огромный снеговой карниз, нависший над кручей.

Все остановились: к Чалому Камню отсюда в лоб не подойти.

— Оттуда лавина и пошла, — говорил Летягин. — Видите, снежный карниз. Ветер всегда из-за гребня, вот и наносит снегу. И когда такой карниз обрывается от собственной тяжести… А ведь тут дело проще, чем я думал! Взорвем Чалый Камень и завалим эту отдушину.

— Легко сказать. Сам еле добрел. — Бимбиреков мрачно посмотрел на Летягина. — А как поднять буровые станки, компрессор, взрывчатку?

— Найдем посадочную площадку — и вертолетом! Двадцатый век, дорогой Бимбирек! — И он рассмеялся нечаянной рифме.

Наступил вечер. В свете закатного солнца снеговые вершины Джуры, багрово-красные, были словно раскалены в горниле летнего дня.

Летягин и Бимбиреков спускались вдвоем. По талому снегу вышли к ручью. Бешеная вода в белой пене хлестала выше сапог. Летягин остановился среди ручья, зачерпнул флягой и пил, запрокинув седую голову. Проводив взглядом низко над ними пролетавший вертолет, он смеялся, небритый, усталый, махнул рукой.

— А еще поработаем, Бимбирек, а?

— Практически… безусловно.

Они шли по краю крутого «снежника».

— Это и есть путь схода лавины. А вот, видишь, горная козочка пробежала, — говорил Летягин, показывая на след копыт. — Она знает, что такое лавина: обойдет, зря не ступит. Умна… Да. И жизнь любит.

12

В ущелье укладывали рельсы. Подъемный кран опускал готовые блоки пути. Свистел паровоз.

Холмы были исцарапаны зубьями ковшей. А вот и экскаваторы, они полными ковшами забирали в ручье мокрую гальку.

Взрывники бурили и сбрасывали с круч ненадежные обломки скалы.

И вдоль всего этого фронта работ двигались ЗИЛ и вездеходы с брезентовым верхом.

Паромная переправа, как в стародавние времена, соединяла два берега: правый, в скалистых косогорах, и левый, в песчаных дюнах, поросших сосновым бором.

ЗИЛ въехал на паром. За ним — два вездехода. Инженеры вышли из машин. Паром пересекал реку. Пассажиры тянули трос на роликах, провисший над рекой, и особенно выделялась могучая фигура Калинушкина.

(Со своими инженерами дядя Рика привычно властен и нетерпелив. Он любит шутку и фамильярен. И если чего не хочет слышать — все знают: не слышит.)

Он спорил со Спиридоновым — тот один по праву больного, с перевязанным горлом, не помогал переправе. Сильными руками Калинушкин охотно тянул над головой трос, как бы физически подавляя Спиридонова.

Медленно наплывал левый берег с его изумительным, как утверждали в лесхозе, реликтовым сосновым бором.

— Я вам покажу, и вы не станете спорить, — говорил Калинушкин. — Мы оставим Ивану Егорычу его снежный завал, а сами поведем трассу за реку. Вот она где пойдет…

— А как же автор проекта? — стойко возражал Спиридонов.

— То, что я предлагаю, это его вариант, вот ей-богу!

— Прошлогодний.

— Но ведь на чертежах подпись министра!

— Изыскатели нашли, что по косогору вести короче, дешевле.

— Вот и затоварились! Белым снегом.

— Летягин ищет, как сделать движение поездов безопасным. Сейчас все решается на Чалом Камне.

— Там еще начать да кончить.

— А этот сосновый бор? — не сдавался Спиридонов. — Вы видите: вековые деревья. Они погибнут.

Наплывал берег, сосновые кроны приблизились и вдруг как бы замерли в ожидании приговора. Спиридонов, не глядя на берег, упрямо продолжал безнадежный спор.

— Замысел Летягина понятен: спасти от нас этот бор.

— Жизнь поправляет самые лучшие замыслы, — не задумываясь, ответил Калинушкин.

— А вы хотите дать кругаля в семь километров.

— Вот ведь… интер-тре-пация! А сроки, сроки? Уйдем под снег! — И каждый раз могучим рывком тянул над головой трос.

— Вся полнота ответственности, Кирилл Кириллович, ляжет на вас. И я, как ваш заместитель, должен предупредить вас… — сказал Спиридонов.

— Знаете, я все-таки получаю на пять целковых больше своего заместителя, — с грубой ухмылкой возразил Калинушкин. — Это как раз за полноту ответственности!..

Паром ткнулся в пристань.

Отделившись от инженеров, Калинушкин и Спиридонов пошли вдвоем по песчаным дюнам под соснами. Теперь, когда не было слушателей, Калинушкин спорил без аффектации, даже казался грустным. И становилось заметно, что он умен, умнее своих нарочитых и капризных выходок. Спиридонов чувствовал это и спорил с ним теперь гораздо мягче, чем на пароме.

— Но почему бы не подождать Ивана Егорыча, не выслушать его инженерных решений — он же не зимовать собрался на Чалом Камне.

— Пусть Летягин поймет наконец, что мы, строители, пришли сюда не бруснику на сахаре варить. Да он и не станет спорить. Фактически я его выручаю. Не хочу топить. Как только мы уйдем от косогора, затихнет и прокурорская шумиха с этой дурацкой лавиной. И он это должен понимать.

— Не любите его, — сказал Спиридонов.

— А зачем мне его любить или ненавидеть… — Он повертел в руке сосновую шишку и бросил. — Вот пробью эти горы, как говорят газетчики: «уложу голубые рельсы», а еще нужники расставлю на всех полустанках. Культурненько… И уйду. Даже не оглянусь, честное слово…

И, дружески обняв своего заместителя, Калинушкин увлек его к парому.

13

В высокой траве вели теодолитную съемку. Где-то все время маячил Летягин — он с людьми, подсказывал, учил, склоняясь над записями. Вдали паслись стреноженные кони.

Отдельной парой работали Галя и Дорджа. Дорджа смотрел на Галю в трубу теодолита. В линзе Галя с вешкой вверх ногами. Дордже стало смешно, он по-мальчишески ребячлив. Галя тоже нашла повод посмеяться — перекосила вешку.

— Ровно держи, Галочка, — строго сказал Дорджа и передразнил Летягина: — «Работать, работать!»

— От ра-бо-ты ко-ни дох-нут!..

Это Галочкин детский бунт, она бросилась, как в воду, в высокую траву. Дорджа деликатно присел у ее ног. Она недвижно лежала, раскинув руки.

— Как ты сказала? Не понял.

Галя не ответила. Всю первую неделю она так и жила — вниз головой, как в линзе теодолита. Она твердо знала, что этот Егорыч ее невзлюбил: за то ли, что Калинушкина она звала дядей Рикой, или за то, что по вечерам гоняла по двору с медвежонком и однажды зажгла дымовую шашку так, что все чихали и плакали, а может, за то, что привезла транзистор. Она не признавалась себе в том, что ей хотелось почувствовать домашнюю атмосферу поддержки и одобрения. С детства привыкла она угадывать, чего от нее ждут, и выполняла все требования с блеском, чтобы было за что ее похвалить. А с той минуты, когда поезд отошел от Северного вокзала, она ни разу не испытала признания своих способностей, ну хоть в чем-нибудь, и очень нуждалась в сочувствии.

— Так и знала, что проскучаю все лето, — сказала она. — Разве это люди? Хамят и даже не замечают… — Она перевернулась на спину. Ей уже надоело быть грустной. — Хоть бы влюбился кто, цветы поднес…

— В тебя Бимбиреков сразу влюбился, — с каменной улыбкой, скрывающей ревность, сказал Дорджа.

— Да, Бимбирек. Неужели он будет начальником, когда снимут Летягина?

Дорджа искоса поглядел на Галю.

— Я приехал на практику. Меня интересует работа, — сказал он.

Галя села перед ним на корточки и нежно потрепала его жесткие волосы.

— Тебе хорошо. Знаешь, чего хочешь…

Так на корточках они посидели друг против дружки, почти стукаясь лбами. Сперва очень серьезные, грустные даже, потом рассмеялись, как бы оценив со стороны свою неестественную позу. Галя вскочила и побежала к заплечному мешку, брошенному в сторонке. Там — транзистор. Она включила. И зазвучала сипловатая джазовая мелодия среди высокой, почти в рост человека, травы. Галя начала приплясывать твист, рукой подозвала Дорджу. Он неохотно подошел.

— Я же не умею.

— Научу! Стилем пойдешь, стилем!.. Вот так, вот так…

Они принялись танцевать вместе. Галя — отлично, Дорджа — неуклюже. Но все быстрее, быстрее…

У Гали сделалось совсем счастливое лицо. И все кружилось перед ней:

горы,
       небо,
              горы,
                      небо…
И наконец непроницаемое лицо Дорджи озарилось улыбкой.

Летягин и Бимбиреков услышали издали странные звуки — даже не понять сразу: джаз?

Вдали, на цветущем лугу, среди гор, плясали практиканты. И все это выглядело чудовищно несообразно.

— Что я говорил… — усмехнулся Бимбиреков.

Летягин направился к танцующим, оставляя за собой примятый след в траве.

Вдали, в высокой траве, мелькнула касторовая шляпа Афони. Афоня, за ним — мальчик-заморыш собирали цветы.

— Посмотри-ка, Галочка! Ты хотела цветов! Несут… — сказал Дорджа.

И верно, Афоня с ворохом цветов появился прямо перед ней.

— Спасибо, дядя, хоть вы догадались, — нисколько не удивившись, сказала Галочка.

— То не букет, девица. То — медоносные травы… Место для пасеки подыскал… — сразу понял ее Афоня и, разбирая цветы, принялся приговаривать: — Лабазник — белая травка. Марьин корень — тайгу украшает. Кипрей — в порунные ночи цветет, когда воспарение… Дягиль — главный взяток для пчелок. Даленько летать не положено. Ей полет назначен всего три километра, а горы-то вокруг облысели. И лето коротко в горах, все сразу цветет. Господь сроку не отпускает…

— И тут спешка! — удивилась Галочка.

— А как же: иней, изморозь, туман. Пчела не поспеват…

— Что пчела: люди и те не поспеват, — передразнила Галя.

— А вы что ищете? — спросил Афоня.

— Счастье ищем.

— Счастье все ищут. Только где дорога к нему…

— А мы как раз дорогу и ищем, — вмешался Дорджа.

— Далась вам эта дорога… Божий край расковыряли, пыль столбом, камень рвут аммоналом. — Он показал на свои траченные молью меховые ноговицы. — Верно сказано в божественных книгах: моль шкуру тратит, а человек — землю… Топайте отсюда, пока не поздно. И других за собой зовите! А то засвищут ветры в октябре — не то что палатки, а и вагоны под откос потащат…

Он вдруг втянул голову и побежал в траву, и тут же скрылась из глаз его касторовая шляпа. Летягин кричал ему вслед:

— Ты у меня найдешь дорогу! Чтоб твоего духу здесь не было! Ханжа-богомолец…

— Скушно, Егорыч! Скушно! — издали донесся голос Афони. — Господа бога взыскую! Стучусь в дверь бессмертную…

Не было видно Афони, только след от него, где бежал — травы ложились вправо и влево.

— И вы тоже… — Летягин взял записи у Дорджи, просмотрев, небрежно вернул. — Ну и ну… Не вижу работы. Практику вам лучше отбывать у Калинушкина.

Он ушел. Галя осталась стоять, как провинившаяся школьница. Наконец, с трудом возвращая себе чувство достоинства, выключила транзистор и сказала:

— Чего это он? И потанцевать нельзя… А ну его к черту!

Подумаешь — «ну и ну»! Когда отец говорил «ну и ну», это означало только его нежелание препираться из-за какой-нибудь ерунды. Когда «ну и ну» пела Наташка Чижова, в этом слышалась детская зависть перед ее, Галкиной, свободой. А что означает «ну и ну» у этого неудачника? Кто он такой, чтоб говорить ей «ну и ну»!

14

Стряпуха грузила в арбу пустые бидоны. Сильный ветер, непогода. Двор базы пуст. Только Галя, нахохлившись, стояла мрачная, иззябшая. Возле нее топтался Дорджа.

Бимбиреков подошел с ватником, накинул на плечи Гале и слегка прижал ее к себе.

— Замерзла, девочка?

Она высвободилась из его объятий, что-то злобно прорычала.

— Не понравилось у нас? — спросил Бимбиреков.

Стряпуха уселась в арбу и крикнула Гале:

— Садись, что ли? Поехали.

Галя взобралась на арбу. Ватник упал с ее плеч. Дорджа подбежал, подал ей, она надела в рукава. Арба двинулась со двора.

Бимбиреков издали приветливо махнул рукой, потом подозвал Дорджу.

— Запиши. Рыбка плавает по дну — не поймаешь ни одну… — сказал он раздельно, по слогам, и засмеялся.

Дорджа машинально полез в карман за блокнотом, вдруг понял смысл сказанного и, мрачно взглянув на инженера, ушел в дом.

15

— Ну, так что же? Не нравится тебе у Ивана Егорыча? — расспрашивал Калинушкин Галю.

Он с удовольствием следил за тем, как она накрывала на стол.

Комната Калинушкина — дверь в служебный кабинет открыта — находилась в щитовом доме, но была обставлена по-городскому, даже с некоторой роскошью. Пыльная шляпа брошена на полированный ящик — это радиола и магнитофон, заграничный модный «комбайн». На столике красного дерева — ушной аппарат и недопитая пивная бутылка. В углах — холодильник и сейф.

— Все делают постные лица: лавина, лавина! — рассказывала Галя. — Летягина оберегают: как бы чего не сотворил над собой. А он тоже входит в роль. «Это у нас игра такая». Ну, просто смех! Я-то не дура, хорошо понимаю: два начальника перегрызлись в глуши, кто кого съест. Знакомая картина! А лавина — это только предлог. Что, неправда?

— Так и отцу скажешь? — расхохотался Калинушкин.

— Скажу обязательно.

— «Кто кого съест»… Есть его я не собираюсь: несъедобный, — он придавил окурок. — Ему бы сейчас в отпуск по состоянию здоровья. Куда-нибудь в Сочи. Месяца на три. До зимы. Покуда все рассосется…

— С какой он полки сорвался? Неудачник? Или просто так, чокнутый? — Она повертела пальцем у виска.

Калинушкин ел со вкусом, как все толстяки, когда они уже привыкли быть толстыми, и приговаривал:

— Человека делают обстоятельства. Что меня, что его — каждого по-своему. Он тут подзавяз маленько. Изыскания не однажды консервировались и вновь возобновлялись. Край глухой, отдаленный, назначение трассы транзитное. Горный рельеф пугал. Вот и не торопились. Иван Егорыч привык думать, что стройка никогда не начнется. Зимой он в городе, в своем проектном институте, в маленькой комнатушке в конце коридора. А чуть весна — до поздней осени он сюда, в командировку. Хороша командировка, когда он тут и состарился. И все ему казалось, что только надобно ему до конца жизни все хорошо вычертить, на самом лучшем ватмане… А два года назад открыли геологи тут и медь, и молибден, и уран, и бокситы, и нефелины, и золото, одним словом, всю Менделееву таблицу. Меня ночью с постели подняли… Месяц-другой — уже и поселок мы тут отгрохали. Глядь, уже гудят самосвалы, летят вертолеты.

— И во главе строителей не кто-нибудь, а сам Калинушкин! — подхватила в тон Галочка.

— Да, пробивной дядя Рика… Что-то твою Москву долго не дают…

Галя сняла телефонную трубку.

— Нет, просто так, — сказала она телефонистке, — я Москву заказала, скоро?

Она принялась рассматривать портреты на стене: один старинный, царских времен — мастеровой в картузе, другой советских лет — тоже, видно, железнодорожный мастер.

— Это отец ваш?.. — спросила она Калинушкина. — А это дедушка? Я догадалась. Мне папа говорил, что вы потомственный рабочий. Ишь как уютно обставились! Что люди о вас подумают, вам все равно?

— Видишь ли, что люди думают — это не твоего ума дело. Ты еще маленькая, хоть и москвичка. Вот поживешь с нашим народом…

— «И результат не замедлит сказаться»? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?

Она рассматривала пластинки с полочки «комбайна».

— Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.

Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму «Больших бульваров», стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен — появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.

— Почему вы тут один? — спросила Галя, пританцовывая.

— Не слышу?

— Где Елена Петровна? Где Варька? Почему они в Москве, а вы здесь один?

— Что ты! Зачем им сюда… — Его перебил звонок телефона. — Вот и Москва!

— Папа, это ты?.. Папа! Это я!.. — кричала в трубку Галя. — Мама дома? Я слышу, слышу, говори спокойно…

Слышно ну просто необыкновенно! Надо же: пять суток ехать и уехать за многие тысячи километров, чтобы возле уха слышать папин голос, его знакомый тембр, легкую картавость.

Мамы не было дома.

— Как дела у Лены? Ты не знаешь? Защитила диплом? Ну, я за нее рада… А Борька? Мама была на его концерте?.. На какой конкурс?.. Куда? Во Францию? Молодец!.. Да, да, сейчас кончаем!.. Отец, а ведь начальнички тут перегрызлись!.. Из-за меня? Ну нет!.. Впрочем, я остаюсь у дяди Рики! У нас тут лавина сошла — экстракласс!..

Это очень много и очень мало — пять минут. Другие умеют их плотно заполнить информацией — фактами, поручениями. Но Гале было не о чем говорить. И, сама того не замечая, она кричала о том, что работают тут по воскресеньям, что молчаливы, «разговаривать разучишься», что начальник — «Ты его знаешь? Его фамилия Летягин!».

Ну, что бы еще сказать?

— Да, чуть не забыла: нет спальных мешков! Нет и не будет… Не простужусь… Ну так и знала — не говори маме! Не простужусь… — И, рассматривая умолкнувшую трубку, Галя грустно заключила: — Поговорили…

— Ты и в самом деле решила остаться у меня? — сказал Калинушкин.

Галя утвердительно кивнула.

«Почему отец ничего не сказал о Летягине? — думала Галина, сидя на подоконнике открытого окна. — Наверно, никогда о нем даже не слышал. Это герой… местного значения». Она вскочила, потому что кто-то мягко ткнулся ей в ногу. Котенок был черный с белыми лапками и еще такой маленький, что, когда она подняла за загривок, он забыл поджать лапки. Никогда не думала, что у дяди Рики такая прелесть. С котенком на шее она задумалась о жизни, об отце, об увиденных в пути людях… Вдали слышались ржание и звон копыт на камнях. Конский табун возвращался с лугов. Тут близко рудник, это, наверно, рудничный табун… Хорошо была видна электрическая россыпь в долине, за темной полосой холмов и тайги резко выделялась в лунном свете гряда ледяных вершин. Там где-то Избушка, куда уехала Лариса Петровна… Бесконечная даль, залитая сиянием, как бы ставила Галочку на место, подтрунивала над пределами ее существования. И черненький котенок — для ясности на руках… Вот говорят, молодежь не любит быть похожей на старших. А Галочка втайне гордилась тем, что отец у нее красивый, талантливый, умный… «Вы того Устиновича дочка?» Ей всегда казалось, что лучшее в ней все-таки от отца. У матери красивый затылок с литым зачесом каштановых волос. Ей так к лицу античная прическа, что она не следит за модой. У нее белые руки. Таких холеных красивых рук, как у мамы, Галина не видела ни у кого. Привычная сцена: в воскресное утро мама держит в красивых руках номер «Америки». А у отца альпинистская обувь на шипах, и альпеншток, и знаменитый моток веревок — он висит на стене в кабинете. В компании молодых людей отец зимой обсуждает трудный траверс на Памире… «К телефону не зови. Меня нет дома…» Правда, летом ему уже не до Памира — дела держат в кабинете. С детства Галина тщетно искала в собственном обиходе что-нибудь хоть отдаленно похожее на отцовский моток веревок…

Почему-то вспомнился шофер Володя… «Я кадровый». Вот в чем может быть гордость! Есть смысл в том, чтобы обходиться без излишней утонченности — и умственной и душевной — среди усталых людей, измученных дисциплиной, необходимостью, отсутствием выбора. Но есть ведь и правда в том, что эти люди, хотя с них никто не спрашивает, сами тянутся к душевной утонченности, берегут в себе запас самоуважения, гордости. И когда они узнают эти черты в других, это их волнует, они хотят этому верить, подражать. Володя величает Летягина: сподвижник! Изыскатели работают по воскресеньям, ничего хорошего, а ведь как замял разговор на эту тему Василий Васильевич, шуткой отделался — кони дохнут.

Постель была немножко сырая. Галя поцеловала подушку и уснула. Кирилл Кириллович неудобно сидел в кресле — мешковатый, с открытым ртом, упершись руками позади себя. Борясь с дремотой, он слушал голос Обуховой.

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь, родное, далекое,
Слушая говор колес непрестанный…
Видно, его растревожил приезд девчонки, напомнил о семье. Где-то близко, почти за окном, свисток паровоза вступил в мелодию старинного романса.

16

Рабочий паровозик, какой применяется на стройках, освещенный по-ночному, проворачивал рычаги и колеса в клубах пара.

Ухватившись за поручни, на ступеньках висели Летягин и Бимбиреков. Они были готовы спрыгнуть — паровоз проходил по поселку мимо конторы управления.

Из окна паровоза высунулся машинист Егорычев.

— Не горюйте, Иван Егорыч. Стихия — дура! — крикнул он.

— Сейчас под колеса брошусь! Тоже психолог… — отозвался Летягин.

— Мы эту дуру стихию обуздаем, — сказал Бимбиреков.

— Успеете до зимы?

— Нынче в горах услышали тебя. Свистишь. Ну, думаем, торопит нас Егорычев, — засмеялся Летягин.

— Будь здоров, Егорычев! — крикнул Бимбиреков.

И оба соскочили на ходу.


Инженеры подошли к щитовому домику, заглянули в открытое окно квартиры Калинушкина. Потом присели на скамейке у крыльца. Закурили. Где-то вдали тренькала балалайка.

— Сидя спит, — сказал Бимбиреков.

— Значит, устал.

— Нет, девчонке тахту уступил.

— Тут ей самое место.

— Практически безусловно… Ишь комфорт развел. Столичный стиль, — осудил Бимбиреков.

— Это политика, — объяснял Летягин, — и неглупая. Знаешь, у людей какие настроения: на чемоданах сидят. А он всем говорит — и рабочим и инженерам: мы сюда явились всерьез и надолго, не разбежимся.

— Злости в тебе не хватает! Что ты его одобряешь?

— А то, что цель свою он знает. Ему надо путь открыть в срок. И устал до дьявола. И очень, видать, одинок.

— Значит, хороший, по-твоему? Договорились.

— Ни хороший и ни плохой. Какой нужен. Иначе бы сюда не послали. И уши знаешь где попортил?

— Знаю! На войне, мост на Днепре восстанавливал. Шлюзовался в кессонах…

Да, тоже в срок… Ладно, идем ругаться.

17

Застегивая тужурку, непроспавшийся Калинушкин мрачно смотрел на инженеров, пришедших в дом за полночь.

— Прошу простить за позднее посещение, — сказал Летягин.

— В чем дело? — спросил Калинушкин.

— Ваш разговор на пароме — ни в какие ворота…

— Понимаю. Вам Спиридонов разболтал. Послушайте, Иван Егорович, надо уйти от испорченного косогора. И Устинович нам поможет.

Они говорили хоть и сердито, но вполголоса. Услышав фамилию отца, Галя повернула голову.

— Вы же знаете, чего от нас ждут, — говорил Калинушкин. — Нам, строителям, нужны километры готовой трассы, «кубики», миллионы кубометров вынутой породы, земляных работ, двести миллионов освоенной сметы…

— А вы уверены в своей безнаказанности, — заметил Летягин.

— Батарейка сработалась, не слышу.

— Слышите.

— Сроки! — повысил голос Калинушкин. — Спросите любого, что значит нам потерять лето в горах. Вот… — он показал на Галочку, — девчонку спросите!

— Я никогда ничего не теряю, — откликнулась она.

— Умница… — опешив, сказал Калинушкин. Он развернул чертеж на столе. — Это ваш вариант?

— Был когда-то мой, — Летягин грубо перечеркнул его карандашом. — Вы взорвете Чалый Камень, и он преградит путь схода лавин, — властно сказал Летягин.

— Нет, мы пойдем в обход и забудем про этот косогор.

— Зачем, спрашивается? — удивился Бимбиреков.

— Эх вы, друг-товарищ… Затем, чтобы правосудие тоже забыло про вас.

— Вы так не думаете, — сказал Летягин.

— Почему бы это?

— Потому что вы честный инженер и коммунист.

— Бросьте вы эту интер-тре-пацию! Вы тут двенадцать лет колышки расставляете по кустам, а мне правительство отпустило на все про все три года, так не мешайте мне! Кто из нас коммунист? Что вы тут косметику разводите! И помните: памятника вам тут все равно не поставят…

Все трое помолчали.

— Вы все сказали? — спросил Летягин. — Теперь послушайте. Вы человек масштабный, всесильный, у вас миллионные сметы и каждый день на счету. Отлично! А меня вы считаете трущобным чудаком-волосатиком, снежным человеком. И тем не менее идти в обход косогора я не позволю. Неужели вы думаете, я не знаю, что на счету каждый час, что уже снеговые тучи бродят над Джурой? Но я думаю еще и о долгих десятилетиях, когда мы-то с вами уйдем отсюда и подохнем под некролог в «Промышленной газете», а поездам, тысячам поездов кружить через два моста в обход — семь километров лишку, семь километров лишку, семь километров лишку…

Он овладел собой, улыбнулся и тихо сказал:

— Не будет этого. Ну, а поставят ли мне памятник, я как-то не задумывался… И прошу вас вертолет на завтра — погода отличная.

— Вертолет? Разумеется! Я сейчас позвоню… — с неожиданной любезностью подхватил Калинушкин.

Он проводил инженеров через служебный кабинет и остался у телефона.

— Аэродром… Аэродром! Летать можно? Куда? На кудыкину гору!

Галя вскочила и посмотрела в окно. Она увидела, как уходят в рассветный час по улице поселка Летягин и Бимбиреков. Потом повалилась на тахту. И когда вошел Калинушкин, притворилась спящей.

18

Полевым аэродромом называлось заречное поле, огороженное колючей проволокой и наполовину скошенное. Гуляли телята, свиньи. Вдали готовился к отлету маленький вертолет.

Грузовик с буровым оборудованием подъехал к вертолету. Дорджа и еще два техника выгрузили инструмент.

Летчик в шлеме, в гимнастерке с распахнутым воротом, без ремня, но в высоких унтах с отворотами, парень-богатырь, скашивал поле вблизи своего вертолета.

За ним по пятам следовал Летягин. Разговор шел откровенный.

— Погоди минутку, Иван Егорыч… Сейчас время такое — пора косить. — Летчик взмахнул косой и не донес до травы, зычно крикнул жене, гнавшей хворостиной теленка и свинью: — Эй! Машенька! Гони их к черту со взлетной дорожки!

Летягин отобрал косу у летчика.

— Дай-ка уж я… А ты насчет погоды справься.

Покачав головой, летчик ушел к домику штаба, а с другого края аэродрома к Летягину подошел Бимбиреков.

Летягин молча косил, а Бимбиреков так же безмолвно шел за ним следом. Наконец не выдержал:

— А может, Иван Егорович, на вертолете махнешь к прокурору? Отчитаешься, дашь свое освещение.

— Времени нет. Сейчас, знаешь, по всей России косьба идет. Да и нету у меня аргументов — сказать нечего…

— Дай-ка уж я… — уныло сказал Бимбиреков, отбирая косу у Ивана Егоровича.

В полевом домике летчик по телефону принимал сводку погоды с метеостанции: «…19 градусов. Тихо. Мгла…»

— Какая мгла: облако или дым? Откуда он взялся, дым? Может, лес горит? А вы бы этот дымок метлой разогнали!

19

Над горным хребтом летел вертолет.

Дорджа в кабине растирал ладонью мазь на лыжах. Летягин и Бимбиреков отнимали друг у друга бинокль.

Были видны леса на склонах гор, проплешины вырубок, широкие просеки лесоспусков. Дымки костров. Вдали — облако лесного пожара.

— Ты смотри, смотри! — крикнул Летягин.

— Я-то смотрю. Вырубили лес, — подтвердил Бимбиреков.

С вертолета были ясно видны большие площади вырубленного леса.

— Здесь им дешевый лес, потому что близко! — крикнул летчик.

— Может, махнешь к прокурору? Дашь свое освещение? — умоляюще спросил Бимбиреков.

20

Под Чалым Камнем выгружали оборудование из вертолета. Работа шла на узкой скалистой площадке. Бурильными молотками долбили скалу.

Над костром закипал котел.

Летягин обходил работающих, присматривался, о чем-то советовался с Огуренковым. Между ними — дружба. Летягину нравились его сонные глаза, шапка волос, загорелая шея. Хороший он бригадир.

— А что — даст Калинушкин команду на взрыв? — спросил Огуренков.

— Будем надеяться, — сказал Летягин и потянул за уголок затрепанную книжку из кармана Огуренкова. — Что читаешь?

— Расписание поездов…

— Дальних?

— Люблю почитать, — засмеялся Огуренков.

У костра собрались Летягин, Дорджа, Бимбиреков, рабочие. Огуренков ощипывал голенастого петуха.

— Вырубить недолго… — сказал Огуренков. — Сводить лес — зайцам раздолье.

— А лавинам? — быстро спросил Летягин.

— Это бывает… — сказал Огуренков. — Это от людей бывает. Уж на что у нас зимовье глухое: трое нас было-то. Три зверобоя. Вот начали мы так-то порубку вести: нынче лесинку, завтра лесинку, да так две зимы. А на третью зиму ка-ак она пойдет!.. — он размахнулся петухом. — Лавина то есть! Аж скры-ыпит, страшно! Меня подхватило, понесло, дыхания нету… Я только руками — вот так, вот так… вроде плыву. Это чтобы головой не затянуло в снег…

Все засмеялись, глядя, как Огуренков «плывет» в лавине с петухом в руке. Заметив это веселье, Огуренков замолчал, смущенно разглядывал ощипанного петуха.

— Гляди: коленки-то не в ту сторону гнутся. Не по-людски, — заметил он как-то грустно и еще спросил: — А как твои дела, Иван Егорыч?

Летчик подошел к костру.

— Туман идет. Пора лететь…


В легких бегучих слоях тумана снова крутился винт вертолета.

Летягин и Бимбиреков снова отнимали друг у друга бинокль.

По снежному желобу, пружиня в коленях и приседая, тормозя «плугом», бороздя снег палками, мчался с горы на лыжах Дорджа.

21

Галя поднялась по горной тропе и вышла по лугу ко двору лесника. Волосы у нее были взлохмачены. Она остановилась, чтобы вытряхнуть камешки из туфли.

На лужайке шла вечерняя летучка. Все лежали на траве. Летягин и Бимбиреков — за алюминиевым столом, на котором карты и чертежи.

Дорджа поднял голову, молча позвал Галю.

— Василий Васильевич с Костей — на досъемку Красного кордона, — продолжал свою речь Летягин, — Симонов с Захарычем, гоните съемку дальше, попробуйте уложить с одной попытки. Время жмет. Я с Бимбирековым — в поселок. Всё?

— А практиканты? — спросил Костя, заметив Галю.

Она встала, ожидая указаний.

— Мы же договорились — вы будете у Калинушкина, — сказал Летягин.

Подавив обиду, Галя сжала губы.

— Я вернулась за вещами.

— Ну, коли все ясно — за работу, — сказал Летягин.

— Иван Егорыч, давайте разминочку. Одну партию! — попросил Костя.

Седой дядя с хохолком на макушке — вот и весь Летягин. И оттого, что он не собирался вникнуть в происшедшее, у Гали немного отлегло на сердце, но стало скучно. Может быть, Джек Лондон таких и описывал? Старуха за чаем о нем сказала — охотник: с конярябчика бьет в шейку, чтоб тушку не попортить. А вот серый китель ни к чему, хоть и с зеленым кантом. И потертые до блеска синие брюки, заправленные в сапоги…

Удар по рюшкам.

Бита разбила фигуру.

Второй удар вышиб рюшки из круга.

Все обступили играющих. Бил Костя.

Летягин неторопливо надел старомодные очки в железной оправе.

— А ну-ка, Иван Егорыч, покажи класс! — крикнул Василий Васильевич.

— Ставьте «бабушку в окошке».

И Летягин нацелился.


Галя лежала в палатке. До нее доносился шум голосов, смех.

Слышался удар биты.

Треск рассыпавшихся рюшек.

Удар биты.

Удар биты.

Еще удар…

Потом стало тихо. Совсем тихо. Галя оглянулась. Дорджа спал. Только доносилось пенье захмелевшей стряпухи. Возле себя на земле Галя увидела записку. Это от Дорджи. Ну, просто трогательный товарищ. Она прочитала: «До завтра, Галочка! Я тебя не стал будить. Завхоз приносил термос. Спи спокойно, отдыхай. От работы кони дохнут. Я твой сподвижник».

22

Ночью Иван Егорыч работал в маленькой избушке в дальнем углу двора. Дверь с низкой притолокой в сенях была завешена ситцевым занавесом, и так искусно, что Галина тут же заработала шишку. Потирая лоб, она пробормотала: «Ничего, стало светлее…» — и с этими словами оглядела затененную просторную комнату с русской печью. Ходики стучали над постелью. Деревянные ложки занятно растыканы в ряд на стене. Над столом, покрытым клеенкой, свисал городской по виду оранжевый абажур. Свет вспыхнул, и бросилась в глаза лежавшая на лавке под окном фуражка с гербом лесничества — сверкнули дубовые листья.

От ветра шевельнулись бумаги — Летягин повернул голову. В двери стояла Галя.

— Что вам нужно?

— Я хотела узнать: пойдет завтра арба в поселок? Мне бы свезти чемодан.

— Пойдет. Что еще?

— Ничего.

— Ну? — спросил, не глядя, Летягин.

— Просто не спится. Пение мешает. Дома я обычно закрываю дверь: там вечно телефон звонит.

Она замолчала, и Летягин молча продолжал работать.

— Иван Егорыч, мне нужно выяснить наши отношения, — сказала Галя.

— В тайге медведи долго живут, потому что отношений не выясняют.

Галю нисколько не смутил этот ответ. Битва только начиналась, и она должна была ее выиграть. Усевшись на ящике, Галя принялась атаковать Ивана Егорыча:

— А ведь прав дядя Рика: памятника вам не поставят.

— Даже вам могут поставить.

— Хочу задать вопрос. Сколько лет вы проектируете эту дорогу?

— Начальству не полагается задавать вопросов. Двенадцать лет.

— Не надоело? Притерпелись, что ли?

— Странный разговор во втором часу ночи.

— Нет, не странный! Вы когда-нибудь отдыхали? Ну, хотя бы на Кавказе?

— Черта ль в нем… Там надо деньги платить за то, что по горам лазишь. А здесь тебе еще платят… Это дядя Рика посоветовал вам спровадить меня в отпуск?

— «Юпитер сердится». У вас много общего с Юпитером.

— Поразительное сходство, — сказал Летягин, покосившись в зеркальце.

— Нет, не с античным богом Юпитером, а с планетой. Она делает полный оборот вокруг Солнца как раз за двенадцать земных лет. Так что пока вы тут двенадцать лет подряжали проводников, искали корма для лошадей, шли вьючными тропами, летали на вертолете…

— Ссорился с избалованными девчонками….

— Да, ругались неприлично… Пока вы все это делали, Юпитер успел только раз обежать вокруг Солнца. У него круг замкнулся. И у вас тоже.

— Это в смысле служебной карьеры? Ну и что же? Хорошо это или плохо меня характеризует?

Галя промолчала.

— Осуждаете? — улыбаясь, спросил Летягин.

— Нет! Просто приглядываюсь к вам… Только не думайте, что вы меня воспитаете!

Летягин взглянул на Галю. Их взгляды встретились.

— Идите спать, — сказал он спокойно.

— До чего любезно. Вы тут просто одичали без женщин.

— Нет, Галя, тут когда-то была женщина… — помолчав, сказал Летягин.

Послышался тонко-щемящий взлет песни — это взахлеб пела стряпуха.

Летягин подтолкнул Галю к выходу:

— Идите спать.


Галя подошла к своей палатке, остановилась, обхватив руками плечи. Спать не хотелось. Улыбнулась и решительно вошла в палатку.

В палатке спал Дорджа.

Галя раскрыла свой спальный мешок, но легла поверх него.

Дорджа проснулся, спросил!

— Это ты, Галочка?

— У Ивана Егорыча задержалась. Ты спи, Дорджушка.

— Я сплю. Крепко сплю… Ты будешь работать в поселке?

Галя отрицательно покачала головой.

— А ты знаешь, почему сошла лавина? — вдруг вскочив, крикнул Дорджа. — Они же лес вырубили! Там, в горах… Я сам видел!

Глубокой ночью Галя тихо вылезла из спального мешка и вышла.

У коновязей, облокотясь на жердь, стоял Иван Егорыч. Справа и слева от него сверкали бессонными глазами добрые конские морды. Вдали белели снеговые горы.

Было слышно, как поет стряпуха.

— Не спится? — спросил Летягин.

— И вам тоже?

— Я здесь живу, потому что люблю эти горы, с коротким летом и долгой зимой, — как бы отвечая самому себе, сказал Летягин. — Чертежные столы, заваленные брусникой. Чай с дымком. Ну, что еще? Люблю лошадиные хвосты и гривы расчесывать — в компании, конечно. И когда конюх запьет на неделю… Так, за всем этим делом, и будущую дорогу успел полюбить. А любил бы я Большой театр, «Лебединое озеро» — черта лысого! — я тогда бы, разумеется, жил в столице, как ваш отец. Так что Юпитер с его орбитой вы припутали ни к селу ни к городу… Кстати, а спутник есть у Юпитера? Ну, вроде Луны?

— Целых пять! — с торжеством сказала Галя.

— Ну, это не для меня. Это для Бимбирекова.

Он бросил недокуренную папиросу и ушел.

Галя увидела, как он изнутри закрывает полог палатки.

23

Утром на дворе базы Летягин седлал Чубчика. Вышел Бимбиреков с полотенцем. Невдалеке у ручья умывалась Галя.

— Значит, оставляешь практикантов? — спросил Бимбиреков.

— Оставим, — покладисто ответил Летягин, поглядывая на Галю.

— Дорджа вчера здорово сбежал на лыжах — час пятнадцать минут.

— Я тоже думал… — сказал Летягин. — Что, если их обоих приспособить? Ведь наступят дни, когда не полетишь. И там в тумане не сядешь.

— Что вы на меня смотрите? — спросила Галя, утираясь полотенцем.

— Приглядываемся, — откликнулся Летягин. — С виду вы легкая.

— Спортивная девушка. Сколько вы весите? — спросил Бимбиреков.

По-своему понимая смысл вопроса, Галя приготовилась дать отпор.

— Шестьдесят два килограмма. Ширина талии — пятьдесят восемь. В бедрах — девяносто шесть. Что еще?.. — И, чтобы окончательно унизить Ивана Егорыча, она ледяным тоном добавила: — Мой папа правильно говорит — в домашней обстановке люди не так-то просто узнаются, а на работе сразу видно, кто чего стоит…

Летягин внимательно все это выслушал, стегнул Чубчика и отъехал, не сказав ни слова.

24

Летягин вышел из домика почты, Бимбиреков — из парикмахерской, что напротив. Освеженный, припудренный, он старательно отряхивал с воротника и шеи остатки волос.

— Что, отправил? Слов на двести? Ну, тогда зайдем перекусим, — сказал Бимбиреков.


В харчевне было шумно и весело. Дымно. И лилось пиво.

— Нынче плохой мед, — жаловалась геологам подсевшая к их столу старуха. — Весной акация померзла, а нынче ливень прошел, весь цвет обмыло.

За столом, уставленным пивом, двое охотников продолжали длинный разговор.

— …а с виду серенький, неприметный…

— Я вот приметный с виду? — могучим басом спрашивал рыжий детина, выпрямляясь, чтобы все могли им полюбоваться. — Приметный? А в руки ружья не возьму — не надобно! А жена у меня, Серафима, — он показал пальцем в сторону буфетной стойки, — неприметная, серенькая, однако на медведя с рогатиной ходит.

У прилавка, куда показал пальцем охотник, его жена покупала бруснику.

— На кого же Летягин ходит? — спросил дискантом другой охотник.

— На самого Калинушкина!

За соседними столами засмеялись.

— Летягин прижал малость Калинушкина, — продолжал бас, — береги, мол, сосновый бор, не ты его посадил, не тебе и рубить. Вот и нехорош, вот и невзлюбили.

— Говорят, засудят его лет на пять.

У крыльца харчевни стояла лошадь охотника. К крупу, за седлом, приторочена убитая горная коза. Жалко свесилась ее красивая головка.

Летягин уже взбежал на крыльцо и вдруг остановился, как будто узнал ту самую козочку, что заметил в горах. И молча вошел за Бимбирековым в шумный зал.

В особом уголке, отведенном для инженеров, сидел Спиридонов с перевязанным горлом. Летягин и Бимбиреков подсели к нему, заказали ужин.

Вошла женщина с усталым лицом, лет тридцати. В руках хозяйственная сумка и портфель. Стала толковать с буфетчицей о той же свежей бруснике, которая в корзине на прилавке.

Увидев женщину, Бимбиреков метнулся к стойке.

— Здравствуй, Вера. Я тебя во сне видел.

— Не чувствуется.

— Что ты сердишься?

— Редко стали видеться.

— Такое событие, на час не вырвешься.

— Варенье хочу сварить… Килограмма два, пожалуй, — сказала Вера буфетчице.

Бимбиреков решительно поставил ее сумку на прилавок и высыпал в нее из корзины всю бруснику. Что просыпалось, принялся собирать горстями. Вера невольно улыбнулась. Буфетчице тоже понравилась широта натуры этого человека. Бросив на прилавок десятку и не дожидаясь сдачи, Бимбиреков увел Веру с ее тяжелой сумкой к столу.

— Вы знакомы, Иван Егорыч? Это Вера Сергеевна, из тоннельного отряда. Садись, Вера!

За обедом разговор вели только Летягин и Спиридонов, Бимбиреков почти не принимал в нем участия, поглощенный молчаливым дуэтом с Верой.

— Глупо, конечно, — говорил Летягин, — что я нашей стряпухе — поп, что ли? Кормит она хорошо, все довольны ее стряпней. Ну, а пьет — значит, есть причина… Я ее вызвал к себе, говорю: «Что же вы пьете не в праздники… Руки у вас золотые, Прасковья Саввишна, а пьете…» А она посмотрела на меня: «Все вы, — говорит, — до рук тянетесь, а до души…»

— Это ваша Леди Гамильтон? — спросила Вера.

Летягин как будто не расслышал.

— Все пользы добиваются. Век возвышения пользы, — продолжал он, — то, что можно измерить в порциях обедов, в тоннаже грузов, в «кубиках» вынутой породы — только это имеет цену. Только к рукам тянемся… — Он перевернул бумажку, лежавшую на столе, и начертил контур реки, косогор с лавиной и левый берег с сосновым бором. — Вот этот сосновый бор. При Петре Первом сажали. Говорят, все мачты русского парусного флота из этого бора.

— Я там был. Видел, — сказал Спиридонов.

— Сосновый бор, говоришь? — спросил Бимбиреков. Он снова перевернул бумагу с планом — на ее обороте значился вызов прокуратуры. «Вторично» было подчеркнуто дважды.

— Я потребовал эксперта из Москвы — дал «молнию» в министерство, — сказал Летягин Спиридонову.

— А он уже и без вас вызван, — ответил тот. — По требованию прокуратуры. Устиновича ждем.

Летягин молча отхлебнул вино из бокала.

— Устинович скажет то, что скажет Калинушкин, — продолжал Спиридонов.

— Этот Устинович лет десять в главке работал с Калинушкиным. У них дачи на Клязьме, общий гараж, — объяснил Летягину Бимбиреков.

— В наше время все строится на личных связях, — заявила Вера.

Летягин усмехнулся, взглянул на нее, зачерпнул из ее сумки горсть брусники и весело сказал:

— Зачем же так мрачно?

Когда выходил из харчевни, снова бросил внимательный взгляд на козочку, притороченную к конскому крупу.

Бимбиреков с Верой тоже вышли на улицу, он крикнул вдогонку Летягину:

— Я ее провожу. Ты не жди!

25

На рассвете Галя разбудила Дорджу.

— Пойдем косить. Лесник уже встал…

Они побежали по той тропе, что вела в поселок. Впереди Галя, за ней Дорджа. Он не понимал, зачем ей это понадобилось, но был послушен.

Втроем они косили на заре. Широкими взмахами — хозяин дома. За ним резкими четкими движениями — Дорджа. И совсем неумело — Галя. Она все время прислушивалась.

— Слышишь? Кажется, Иван Егорыч вернулся?

Дорджа старательно прислушался, потом медленно повернул к Гале непроницаемое лицо и сказал:

— Это тебе показалось. Есть у нас поговорка: когда долго ждешь друга, то стук своего сердца принимаешь за топот его коня…

— Глупо, Дорджа!

Он молча ушел, сверкая окосьем.

— Куда же ты? — крикнула Галя и, не услышав ответа, упрямо сказала: — А я останусь.

Далеко ушел по косовице лесник. И Дорджи уже не видно. Галя оказалась совсем одна. Туман поднимался с лугов… Ну, а характеристику какую-нибудь, завалящую, можно будет отсюда вывезти в институт? Девчонка остается девчонкой. И даже сейчас Галя в малодушной тревоге припоминала весь свой ночной разговор с Иваном Егорычем — весь до последнего словечка, задавала себе отчаянный вопрос: нужно ли было после всего происшедшего возвращаться в изыскательскую партию, где ее так невзлюбили?.. В четверг на прошлой неделе ехали верхом. Вернее, шли пешком, ведя за собой в поводу лошадей. Дорога шла в гору. Настоящая тайга, непроходимая, началась сразу же за домиком лесника. Изредка тропа выбегала на поляны, тогда Иван Егорыч, возглавлявший команду, взгромождался на Чубчика, за ним и другие торопились оказаться в седле. Их было четверо: Летягин, Дорджа, Галя и еще один посторонний дядя из московской экспедиции, которая носила странное название «Мир животных» и собирала для зоопарка живое таежное зверье. Иван Егорыч взял с собой этого человека, потому что была свободная лошадь, отгоняемая в дальний лагерь. «Мир животных» ехал в залоснившемся городском костюме, только сапоги виднелись из-под брюк. Он был увешан какими-то сетями, снастями и плохо держался в седле. Впрочем, Гале было не до наблюдений — в первый раз она сама влезла на лошадь и чувствовала себя неважно, особенно на спусках в овраги; она бы с удовольствием спешилась, но это было так же трудно без посторонней помощи, как и продолжать конный путь. Иван Егорыч в высоких кустах медленно подвигался вперед, и Гале не оставалось ничего другого, как привстать на стременах и откинуться почти на круп лошади, чтобы держать равновесие. Тропинка огибала по гривке водораздела извилистое русло горного потока, звук падающей на камнях воды слышался слева, то приглушенно в кустах, то отчетливо и грозно. Солнце постепенно поднималось над головой, и все вокруг обрело праздничный, по-сумасшедшему дикий и веселый вид… Сейчас она вспоминала об этом с наслаждением, а тогда… Иван Егорыч ни разу с ней не заговорил, только однажды придержал Чубчика, дал ей поравняться и спросил: «Ну как, держитесь?» И она благодарно заулыбалась и сказала какую-то глупость, вроде того, что все отлично и лошадка смирная, только она не знает, как с нее падать… Сделали дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям. Иван Егорыч водил их куда-то по очереди. Может быть, поить? Он не говорил, и его не спрашивали. «Мир животных» задремал под кустом, натянув войлочный лопух на глаза. Галя откинулась на спину и глянула в синее небо. Впервые в жизни она почувствовала тогда, как полдневное солнце перемешивает все запахи — нагретого камня, смолы, земляники и сырости, весь этот таежный настой, поднимавшийся от земли, казалось, до самых синих небес. Вдруг стало беспричинно весело — и все равно! Все равно, пусть так глупо все получилось и так коряво, хуже не выдумаешь. Но не она в этом виновата… — Не в то горло попало… — вслух подумала Галя. Она с первого же часа возненавидела Летягина и решила, что на все лето. А в тот четверг и он был ею прощен. Где он там поит своих лошадей? Золотой шмель, жужжа, висел в воздухе рядом с Галей. А на кочке стояла освещенная солнцем березка, такая молодая, что еще не стеснялась быть кустиком, вся вырядилась во что-то прелестное, прозрачное…


На взгорке в низкой полоске тумана показался верховой. Сперва выплыла только его седая голова, потом весь он, мешковатый, удобный, наверно, для своего Чубчика, похожий в седле на старого служивого солдата. Галя вскочила и нетерпеливо замахала рукой.

— Ну как, вызвали, добились своего?.. Успели?

Она не знала, как выразить свое участие и то, что она совсем не такая, как он думает. Летягин посмотрел на нее с улыбкой: о чем это она? Подъехал, спешился, присел, закурил. Она почувствовала, что он не торопится на базу. Он вынул из кармана яблоко, хотел было откусить, но, спохватившись, разломил на две половинки, одну отдал Гале.

— В детстве, помню, никак не мог разломить, ужасно огорчался, — сказал он, разглядывая свою половинку яблока. — Кто посильнее, постарше, те умели. Я завидовал…

Где-то далеко-далеко просвистел паровоз.

— Слышите? — спросил Летягин.

Он был куда разговорчивее, чем в тот четверг.

— По-моему, свистит паровоз? — спросила Галя.

Он качнул головой:

— Паровоз… — Помолчал. — И вас это не удивляет?

— Нет… А вас?

Ему захотелось что-то объяснить Гале, он с улыбкой поглядел на нее: стоит ли рассказывать подробно?

— В прошлом году мы впервые услышали свисток паровоза… Впервые, как говорится, от сотворения мира, в этих местах. Двадцатого июля, в семь часов вечера. Огуренков явился со своими ребятами. И был у нас спирт в толстых зеленых бутылках. И мы стали лепить пельмени. Налепили пять тысяч штук.

— И вы тоже лепили?

— Конечно!

— Надели свои железные очки?

Движением руки он заставил ее снова прислушаться. Вдали, в ущелье, паровоз свистнул на два лада.

— Это машинист Егорычев. К нему вчера семья приехала. Слышите?

— Слышу… — тихо сказала Галя. — Иван Егорыч, пожалуйста, никогда не принимайте меня всерьез.

— Да… Утром какая-то неловкость получилась. Вы что-то не то подумали. Этот Афоня сектант, работать ему не по нутру. А нужны легкие люди — по этим лавинным полям не всякого пустишь на лыжах. Кто же будет у нас связным?

— Я?

— Вы. И Дорджа.

26

Коротко лето в горах. Стало прохладней, блеснула паутинка в кустах, воздух прозрачный, и, когда смотришь на дальние хребты, видишь синие тени, будто цвет воздуха… Вдруг приходит непогода. Она всегда с запада. Тонкие перистые облака, а потом — гуще, ниже… Дождь пошел. Иван Егорыч никого не пустил на полевые работы: «Будем камеральничать, вписывать поправки в пикетажные записи». А когда через два-три дня кончится непогода, снова выглянет солнце, тут все уже почувствуют: наступила настоящая осень. Раньше ходили на участок без рубашек, а теперь хоть и солнечно, а на хребте здорово прохватывает ветерком… Утром поднялись — небо чистое, но облака легли на склонах, слоятся, поднимаются вверх, и все замечают, что ночью на вершинах лег свежий снег… Первый снег лежит, пока не встанет солнце. И днем еще задерживается на теневых склонах. И когда тает, то как будто испаряется… А второй снег держится дольше, третий — совсем уже не жди, что сойдет… И теперь завтракают в ватниках. И грубо вытряхивают из спального мешка опоздавшего. И уже укладывают оборудование под брезент. А облака под ногами как море, всю даль заволокло белыми снеговыми облаками… А день стал еще короче… И вот однажды утром распахнули полог, а на палатке снег толщиной в три пальца.

Дорджа сидел за чертежным столом, Бимбиреков — за ящиком рации. Теперь радисты дежурили в доме, а не на сеновале. Лицо Бимбирекова выражало бурную работу мысли: он переживал смысл принимаемой депеши. Нервно отхлебнув молока из крынки, он приказал Дордже:

— Зови Ивана Егорыча!

— Вы же знаете — летучка.

— Зови, говорю! Тут что творится…

Дорджа убежал, а Бимбиреков принялся нетерпеливо прохаживаться. И когда вошел Летягин, он молча показал ему журнал записей.

— Молоком все заливаешь, — сказал Летягин, надевая очки.

— А тебе бы еще кровью. Читай!

Он следил за тем, как мрачнел Иван Егорыч, вчитываясь в текст радиограммы из Москвы.

Между тем в комнату заглядывали люди, все были на летучке и слышали. За спинами техников — Прасковья Саввишна.

Летягин с трудом разбирал запись, и Бимбиреков взял у него из рук журнал.

— Из главка, из Москвы… «Ввиду угрозы повторения лавин на участке 217–220 принято оперативное решение вести трассу по варианту обхода, Калинушкин получил приказ немедленно рубить просеку. Обеспечьте строителей рабочими чертежами. По требованию прокуратуры на днях выезжает эксперт Устинович».

Летягин закурил. Глаза сощурились, как от яркого солнца. Уши, кажется, оттопырились больше обычного. И яснее стал заметен седой хохолок на макушке.

— Зачем сбежались? — спросил Летягин у собравшихся.

— Проваливайте, проваливайте… — поддержал Бимбиреков.

— В чем дело? — спросил Костя.

— Ну, едет эксперт… Устинович, — неохотно отозвался толстяк.


Дорджа и Галя — он, видно, сбегал и за ней — подошли к дому, когда оттуда уже вывалились изгнанные Летягиным. Все столпились на крыльце.

— А что случилось? — спросила Галя.

— Какие-то неприятности, твоего отца ждут.


В доме остались двое: Летягин и Бимбиреков.

— Дядя Рика, будь он неладен! Это его работенка. Всегда действует за спиной. Нажал, повлиял, — говорил Бимбиреков.

А Летягин загрустил, задумался.

— Никогда в жизни я ни с кем не сводил счетов. Почему я этого не делал? Сейчас жаль потерянного времени.

— Я тебя предупреждал, Егорыч… Но и сейчас еще не поздно. Два срочных решения. Первое: сегодня же — на самолет! Лети, есть теперь у тебя аргументы! Кто вырубил лес? Кто оголил косогоры? Ради копеечной экономии… Второе: меня отправляешь к Калинушкину со всеми чертежами обходного варианта…

С интересом он наблюдал за тем, как Летягин подошел к шкафу и начал рыться в рулонах.

— Ну и черт с ним! — подбодрил Бимбиреков. — В конце концов свет клином, что ли, сошелся на этих косогорах! Ну что, катастрофа произойдет, землетрясение, атомный взрыв?..

За окнами послышался звонкий голос Галочки.

— Слушайте!.. — Она стучала в окно. — Иван Егорыч, слышите?

Инженеры распахнули окно, тревожно прислушались.

— Слышите?.. Паровоз свистит! — радостно возвестила Галя. Ей так хотелось приободрить Летягина.

Ветер донес с низин голос паровоза.

— Уберите эту… дуру! — рассвирепел Летягин и захлопнул окно. — Эх ты… заяц-дипломат, — выругал Бимбирекова и быстро вышел с рулоном чертежей.

Дорджа поспешно увел Галю. Она растерялась, несла всякую чушь:

— Видно, опять забудут про обед. Отощаешь тут… Я что-то стала меньше себе нравиться… Вообще говоря, практика у нас интересная: пересеченная трасса, лавиноопасный участок… — И вдруг расплакалась навзрыд, нестеснительно. — Никто еще не смел так со мной… Никто!

— Ничего, ничего… Ут-ря-сет-ся…

— Вот еще — ничего! Как он разговаривает! Тебе-то хорошо… А у меня что за вид?

И она начала быстро расчесывать пышные волосы.

Таежной тропой, ведущей вниз, к реке, по камням, в кустах ехал всадник. Сперва трусцой, потом перешел на рысь и, выехав на луга, стал безжалостно хлестать коня. Чувствовалось, что в этой скачке нет особой нужды, необходимости, а только гнев искал выхода, и было желание освободиться от чувства, которое душило всадника.

27

Лохматый пес, лежавший у очага, спросонок заскулил и лязгнул зубами. Вечер в горах. Холодный бодрый воздух. Стряпуха и Галя в ватниках чистили картошку.

— Скулит… — сказала Галя.

— Зверовая собака.

— Ей что-то снится…

— На медведей ходила. В клочки ее рвали не раз. Вот и снится… Собаки у нас более десяти лет не живут. Износ велик.

— Нагрузка на психику? — улыбнулась Галя.

— Нервы сдают.

Прасковья Саввишна запела что-то тягучее, грустное.

— Уехал Иван Егорыч… — Галочке хотелось спать; одолевая дремоту, она понюхала рукав своего ватника — понюхала и рассмеялась. — Дымом пропахла.

— Это хорошо, как ты сказала, — похвалила стряпуха.

— Что сказала? — спросила Галя, борясь со сном.

— Это самое, что дымом пропахла. Отец мне рассказывал — он путиловский рабочий был, красногвардейцем Смольный охранял в революцию, — ночью человек подошел к их костру, глядят — Владимир Ильич! Разговорился с ними, шутил. А потом рукав пиджака понюхал, сморщил нос и сказал: «От костра вашего дымом пропах!» И засмеялся… А я думаю: может, детство вспомнил?

— Почему вы это рассказали?

— Так… Думаю про тебя. Зачем ты сюда явилась, голубушка? Тайга таких не держит. Трудно мы живем. — Она показала на Чалый Камень. — Вот костер горит. Там Степа Огуренков с ребятами. Там уж небось выпал снежок. Тоже, верно, дымом пропахли.

— Мрачно у вас в горах, — вздохнула Галя.

— Мы не жалуемся. Мед едим ложками. Хлеб режем крупно.

— И я буду резать крупно. Я буду буры таскать на кузню. Мне бы только жирок согнать.

— Модничаешь.

— Я не модничаю.

— Модничаешь. А у нас что инженеры, что лесорубы — все одинаково одеты: и сапоги, и ватники, и полевые сумки. Как у солдат — все взаимо-за-ме-няемое, — она с трудом выговорила это слово.

— Очки только разные. Иван Егорыч свои редко надевает, они у него не модные, с железными дужками.

— Самый красивый человек у нас в горах Иван Егорыч, — сказала стряпуха. — А худо ему нынче, худо…

— Чем ему худо?

— Не притворяйся. Будто не слышала, что по радио нынче шумели: твой отец приехал. Вот и засудит Ивана Егорыча.

— Что ты мелешь? Отец приехал?! — вскричала Галя, круто повернувшись, побежала к своей палатке.


Она растолкала спящего Дорджу.

— Ну, милый, ну, Дорджушка, прошу тебя…

— Спать хочу, — спросонок сказал Дорджа.

— Ну, я тебя поцелую.

Она поцеловала Дорджу; он вскочил, протирая глаза.

— Стряпуха мне сказала: отец приехал, понимаешь? Ну, по коням!

В то утро после дождей и туманов снова выглянуло солнышко, и вдруг Дорджа с Галей заметили, что лето кончилось.

Они верхом ехали вдоль полотна железной дороги.

И всюду горели костры — их дым легко рассеивался в прозрачном холодном воздухе.

28

Если бы спросили Калинушкина, как он выдержал сроки, как не валился с ног к концу каждого дня, как он тянул дорогу в горной тайге, он бы не знал, как ответить. А ведь тянул. Москва считала: «В соответствии с проектом».

Дался им этот проект!

С конца зимы злейшим врагом была вода. Весной на деревянных мостах временных дорог подмыло ряжи. Потом вода пошла через отсыпанное полотно, потому что с нагорной стороны не успели сделать канав. И дамба не выдержала — вода повернула в старое русло. И в пазухах стояла вода. В половодье овраг на пикете 517 подошел к полотну…

Мосты были готовы, но скальные выемки запаздывали, нельзя было открыть движение рабочих поездов. После лавины пришлось прервать работы на две недели, пока шоферы сами не пробили себе путь. Машины шли и днем и ночью, хотя оползень снова ожил, видимо от дождей и гроз. Шоферы гнали машины на свой риск и страх — без предупредительных знаков. И Калинушкин должен был еще радоваться этой, грозившей бедой самодеятельности, потому что, где прошли колеса, там жизнь, там работа. А где оборвалась шоферская колея, там все замерло — только кочковатое поле да трясина.

Трасса не просохла даже в августе: водоотводные сооружения повсюду запаздывали. А укладка рельсов уходила далеко вперед. А еще дальше, в самую глубину тайги, уходили работы на просеках. Там комсомольцы жили трудным бытом пионеров-палаточников. Рубщики ушли на пятьдесят километров вперед, там не хватало болотных экскаваторов, нужны были вертолеты для связи, нужны были для зимы вагончики-столовые, вагончики-бани…

«В соответствии с проектом…» Калинушкин только придуривался: «Не слышу… Не слышу…» Но когда нужно было, он все отлично слышал. И тогда, в редкие минуты, его покидало чувство юмора, и тогда, в часы аврала, тучный человек становился подвижен, бегал по кабинету или ловко прыгал с камня на камень в горном ручье.


В то утро, о котором пойдет речь, была минута, когда Калинушкин потерял самообладание, и Спиридонов, на беду оказавшийся в кабинете, вжался в угол, где-то за стеклянным ящиком с игрушечной моделью электровоза, под картой-схемой трассы, и только надеялся, что его обойдет стороной гнев разбушевавшегося человека.

— Прекратите работы! — кричал Калинушкин в трубку селектора. — Какой там шпунт!.. Работы прекращайте, вам ясно?.. Какие там тросы, к чертовой бабушке! Банк закрыл кредиты! — Он хрипел, кашлял и задыхался.

В пальто нараспашку, уже выбегая из кабинета, он успел бросить Спиридонову:

— Этот прохвост добился-таки… Через группу заказчика… Банк закрыл кредиты на просеку…

На крыльце к нему сунулись было прорабы и техники, но он не пожелал с ними разговаривать. Два всадника подъехали к конторе: Галя и Дорджа. Они увидели только спину дяди Рики: он входил в машину.

— А где отец? — крикнула Галя.

Из-за шума мотора Дорджа не услышал короткого разговора. И вот уже машина отъехала. Галя была смущена и пролепетала в свое оправдание:

— Отец не приехал. Наплела мне Прасковья Саввишна… И вообще какие-то неприятности…

29

Калинушкин взбежал по лестнице в зальцу районной конторы стройбанка. Все почтительно уступили дорогу, из окошек за ним следили счетные работники. Он распахнул дверь с надписью «Управляющий».

Управляющий поднялся навстречу. У стола, заложив ногу на ногу, сидел Летягин.

Калинушкин уселся прямо напротив Летягина и с ходу прочитал лежащее на столе заявление Летягина с резолюцией на уголке.

— Вы отдаете себе отчет в своих действиях? — деловито-спокойно спросил он Летягина. — Отозвать лесорубов и оплатить им по среднему заработку… И это в разгаре строительного сезона…

— Я — автор проекта, — так же спокойно ответил Летягин. — И я обязан опротестовать любое не согласованное со мной изменение проекта и, разумеется, вызвать экспертизу. Что и сделано.

— Но вы понимаете, что я уже погнал за реку колонну экскаваторов. Там легкие участки, и можно до распутицы гнать программу. А что, если ваш эксперт до белых мух не появится?

— Тогда, может, одного из нас уведут под конвоем, — невозмутимо ответил Летягин.

Управляющий поспешно покинул кабинет, притворив за собой дверь.

— Хочу быть откровенным, — сказал Калинушкин, — еще неделя — в горах выпадет снег. Он будет сыпать и сыпать. И похоронит ваши шурфы и колышки, погонит с Чалого Камня ваших рабочих… Чем вы ответите за ваше неслыханное упрямство?

Летягин молчал, с интересом рассматривая кончик хлыста.

— А если экспертиза вас подкует? Как вы себя почувствуете? — спросил Калинушкин.

— Непривычно: я ведь не лошадь.

Они помолчали.

— Вы смелый, — сказал Калинушкин.

— Бывает смелость на подлость, бывает — на правду. Вы что имеете в виду?

— Подлость вам никто не вменит. Всем известна ваша честность…

— Ну, это уж вы оставьте, пожалуйста, берите вы меня не со стороны честности, а со стороны пользы. Кстати, вы прекратили вырубку леса на косогорах? — повернул разговор Летягин.

Мгновенно оценив смысл сказанного, Калинушкин пытливо поглядел на Летягина.

— А я уже раздобыл штук двести саженцев для посадок, — простодушно сказал Иван Егорыч. — Устроим воскресник. Приезжайте! Первое дерево вы сами и посадите.

— Вы в своем уме, инженер Летягин? Лес вырастет через двадцать лет, а поезда надо защищать от лавин через год, через два.

— А мы защитим. Зимой запроектируем железобетонные надолбы, весной расставим на косогоре. А лес… лес пока пусть растет.

Не скрывая волнения, Калинушкин отошел к окну. В эту минуту он был прост, без обычного наигрыша и шутовства, и, как всегда в таких случаях, вызывал сочувствие.

За окном у крыльца был привязан Чубчик Летягина. Справа и слева от него, точно конвойные, сидели в седлах Дорджа и Галочка. Проезжая по улице, они узнали Чубчика и решили дождаться своего начальника.

Умное лицо Калинушкина высветилось доброй улыбкой.

— Послушайте, Иван Егорыч, куда вам со мной тягаться. Вы даже правил игры не знаете… Придет Устинович — вы куда-нибудь сплавьте эту Галочку от себя. Ну, хоть ко мне на просеку, — мягко уговаривал он Летягина, как малого ребенка.

— Простите, не понимаю. Вы сказали — сплавить? Так я вас понял: сплавить? — спросил Иван Егорыч.

— Неужели не понимаете, что эксперт, которого вы ждете, если поспешит на ваши снеговые кручи, то только ради Галочки?.. — доверительно объяснил Калинушкин. — Я, кажется, скаламбурил?.. Вчера Устинович звонил из Москвы, между прочим, интересовался дочерью. Думаю, ему кое о чем уже доложили.

Летягин молча пошел к двери, но внезапно остановился, вернулся к столу.

— Итак, вы хотите, чтобы я принял правила игры? Вы ведете трассу, как вам удобно, и заодно выручаете меня, как подследственного. Я закрываю глаза и подписываю нужные чертежи? — Голос его сорвался, он крикнул: — Рука руку моет и обе грязные!

— К чему так громко. Я же слышу.

Они вышли на крыльцо. Впереди Иван Егорыч. За ним Калинушкин.

Летягин с удивлением оглядел всадников.

— Это что же — конвой?

И улыбнулся горькому смыслу своей невольной шутки.

— Вам хорошо-о… шутки шутить. А мы ехали мимо — вашего Чубчика признали. Вот и ждем, — сказала Галя.

Не прощаясь с Калинушкиным, Летягин отвязал Чубчика. Втроем изыскатели отъехали от крыльца.

30

В харчевне играл баян и было дымно под низким сводом. За столами сидели геологи, заготовители, охотники, рабочие. Летягин и Галя выбрали стол у открытого окна — за окном была коновязь, до лошадей можно рукой дотянуться. Кто-то из шоферов все время нетерпеливо сигналил, вызывая засидевшихся в харчевне пассажиров.

Шумно было в харчевне. Рабочие обсуждали нехорошую новость, на баяниста махали руками, чтобы перестал играть, особенно выделялся злобный голос Афоньки и какого-то пьяного рабочего в спецовке.

— Топайте отсюда, пока не поздно. Заработков не будет, — приговаривал Афоня.

— Да перестань! Надоела твоя музыка! — крикнул баянисту рабочий в спецовке.

Дорджа, который брал стакан у буфетной стойки, услышал, как разговаривают за столами.

— Работы консервируют.

— Консервируют… Ему-то что. Он свой оклад получит.

Дорджа подошел к своим.

— Что такое? Вас очень ругают, — сказал он Летягину.

Иван Егорыч молча кивнул головой.

— Ага. Давайте за лошадей выпьем? Они выносливые… У вас в Монголии бывают лошадиные праздники? — Он налил в стакан Дордже. — А у нас когда-то бывали. Вот нынче день святых Фрола и Лавра. В старые времена в поле крестьянские работы кончались. За лошадей пили… Пей, Дорджа.

— Баярал-лы. Не хочется, — вдруг по-монгольски отказался Дорджа.

— Надо пить не когда хочется, а когда на столе стоит.

Душевное волнение Летягина как-то его молодило — он был озорной сегодня, на себя не похожий.

Галя понимала, что творится в душе Ивана Егорыча, следила за ним исподлобья. Она кормила свою лошадь хлебом, била по лбу Чубчика, который потянулся губами к цветам на подоконнике.

— Кто мог остановить работы? Зачем? — настойчиво допрашивал Дорджа.

— Трудный вопрос. Ты по-русски плохо знаешь, а то бы я тебе разъяснил.

— Вы попробуйте. Я выпил для ясности. Я пойму.

— Видишь ли, чтобы понять один поступок, иногда нужно брать в расчет целую жизнь.

Снова послышались голоса:

— Тоже еще старый инженер!

— Удумал штуку…

Летягин прислушался.

— Я, братцы, в других странах побывал, дурак там имеет узкое применение! — крикнул Афонька.

Злой смех покрыл его слова.

Галя посмотрела на Летягина.

Он молча слушал.

— Куды там! Общество там, может, и глупое, не спорю. Зато дурак безвреднее!

— Понимаешь, что я хочу сказать? Всю жизнь направляешь работы, — с видимым спокойствием заговорил Иван Егорыч. — В логах и оврагах, в трясинах, на кочках в болоте. Видишь, как люди вслед за тобой рубят просеку в лесу. Отсыпают земляное полотно. Борются с водой. Самое плохое — это когда стоят. Но ты видишь, как люди сами ищут дело, рвутся вперед. И ты живешь заодно с ними… Понимаешь?

— Понимаю, — Дорджа выпил до дна.

— И вы понимаете? — спросил Иван Егорыч девушку.

— За что люблю этот край — хлеб тут крупно режут, — с улыбкой ответила Галя, но, может быть, и слезы были в ее глазах, она прижала буханку к груди и нареза́ла ломти, точь-в-точь как Прасковья Саввишна.

Летягин выпил и продолжал свой рассказ:

— И вот однажды говоришь всему этому — стоп! Прервать работы. Прервать работы?.. Да, на этот раз оказалось необходимым. Другого выхода не вижу… Но это очень трудно, ребята. Это случается раз в жизни. Это хуже лавины…

Он выпил в одиночку и вслушался в шум голосов. Теперь его узнали, он понимал. К нему подошли от соседних столов.

— Это он и есть, — говорил Афоня.

— Не Летягин, часом?

— Он самый, — подтвердил Летягин.

— Нехорошо поступаете…

— Своевольно!

— Мы ведь тоже сюда не за длинным рублем пожаловали…

— Дайте прикурить, — сказал Летягин, вставая. — Мы тут с лавиной малость дров наломали. Приедет комиссия — разберется. А без получки рабочий класс не останется. — Он заметил, что Дорджа берет счет у официантки. — Погоди, Дорджа, дай мне расплатиться. Я нынче богач — сколько миллионов рублей сберег. Не каждый день случается.

И, положив деньги, быстро вышел из харчевни.

31

Три всадника ехали мимо оставленных механизмов.

Та же была дорога, но безлюдная, мертвая, пустая.

Ковш экскаватора уткнулся в воду.

Висит крюк подъемного крана.

Когти впились в телефонный столб.

Три всадника под грустным небом.

Галя качалась в седле, поглядывая по сторонам. После разговора с Иваном Егорычем в харчевне ей захотелось как-то высказать свое чувство. Она не знала как, потому что рядом с ней качался в седле чужой дядя, седой, усталый, а ей было нужно во что бы то ни стало заставить его взглянуть на нее, чтобы хоть раз поймать его взгляд.

Навстречу проехал на коне молодой парень — десятник, замызганный, замученный, может быть, голодный. Галя вдруг помахала ему рукой, да так приветливо, что парень ответил — тоже и рукой и улыбкой. Она была неспокойна. Она хотела завоевать Ивана Егорыча, оставаясь самой собой, не изменяясь. Она думала, что явится к этим людям и всех покорит, как в школе и в институте. А тут не вышло. И она была недовольна собой, оттого что с разбегу наткнулась на этого человека и не знала, как с ним быть. Как быть с Дорджей — знала. И с Бимбирековым — знала. И с этим парнем — знала. А с ним — нет. И лето кончилось, слишком мало дней впереди, чтобы понять, разобраться.

— Хочется чего-то очень-очень хорошего, — виновато сказала Галя, — а чего — не знаю. Этому хорошему названия нет.

Он поглядел ласково-насмешливо.

— Куплетами все думаете. Это в песнях лучше получается.

— Песни — это уж Прасковья Саввишна. Ой, как она поет!

И Галя задумалась.

— Иван Егорыч, а почему она… такая? — спросила она.

— Потому что сына у нее, Сережку, убили, — помолчав, ответил Летягин.

— Убили?

— Убили. Могу и место показать, где это случилось…

И вот уже не всадники, а словно бы их тени, опережая их, побежали по дороге, словно ища то место, где убили Сережку. И природа, оживая, вслушивалась в рассказ Ивана Егорыча — широкая поляна мокрого луга, песчаное дно ручья, не прорубленная в кустах тропа, густая тайга с завалом, безотрадные склоны с погибшим лесом.

— Тоже была осень. И шли мы в первую разведку магистрального хода на дальний перевал. Это километров за триста. Мы тогда здесь еще и кола не забили…

— И поджимали сроки?

— Разумеется. Но мы бы прошли — Олешников, я и этот самый Сережка. Если бы не Дедюхин.

— А это кто?

— Как вам объяснить… Человек за столом. В погонах. Мы пришли получать свидетельства на право ношения оружия. Он сидел в своем прокуренном кабинете. «Ничем не могу помочь. Запросите краевое управление… Или идите так». — «Но тут, в горах, никак нельзя без оружия. Тут медведи», — сказали мы. Он рассмеялся: «А вы возьмите рогатины». Он даже согласился с нами: «Здешний медведь, верно, пользуется дурной репутацией».

— Наверно, сидел и карандаши точил.

— Что-то в этом роде… Сережка полетел в край. Оставались считанные дни. Наступят холода, промерзнет река, тогда уже назад не сплыть на плоту, придется пешком. Мы потеряли семь дней в ожидании. А когда Сережка вернулся со всеми пропусками, Дедюхин внимательно перечитал наши документы, как будто в первый раз, и попросил дополнительного подтверждения милиции. По месту жительства.

— Сундук!

— Теперь полетел Олешников. А время-то шло. Мы знали: там, на пути следования, были лагеря, и какая-то партия беглых скрывалась в зимовьях, и Дедюхин, конечно, не за нас беспокоился, а что мы их нечаянно вооружим своим оружием. Наконец мы вышли в поход. Только на две недели позже крайнего срока. Туда кое-как добрались, но уже шла по реке ледяная шуга. Вот тут, на обратном пути, наш плот затерло, мы двинулись пешком… А вот тут «расписался» Сережка. Так мы тогда говорили: «расписался». А у него начался тяжелейший плеврит. Он лег на землю и не мог подняться.

Тени всадников набежали на остатки срубленной некогда пихты, на следы давнего костра.

— Просто какая-то насмешка: четыре дня подряд дул встречный ветер со снегопадом. Мы, втроем, брели без дорог, по бурелому, а потом засыпали у костра. Мокрые до нитки. А люди, оказывается, в это время приходили к Дедюхину. «Надо искать, спасать», — говорили. Он кривил губы: «Я уже запросил кого следует по инстанции. Это не ваше дело». Вот тут, после ночлега, я с трудом натянул сапоги на опухшие ноги и решил больше не снимать, потому что уже не надену… Скоблили древесный мох и закурили в последний раз… Подсчитывали сухари. Точнее, сухарное крошево: осталось три горсти… А вот там, за Ковчег-горой, то место, где все кончилось. Оба провалились под лед. Сережка сразу ушел с головой. Олешников еще полз, но я не смог вытащить его на берег. Он так и закоченел наполовину в воде. Дорого нам обошелся Александр Иваныч Дедюхин. Меня доставили к нему под конвоем. Это была его профессия: искать виноватого. Я говорил: «Освободите до окончания следствия, дайте работать». А он: «Запрошу по инстанции…» Да, он запрашивал всю зиму. Запрашивал. Ненавижу это слово! А сегодня я принял решение, ни о чем никого не запрашивая! — с неожиданной энергией сказал Летягин. — И если понадобится, тысячу раз поступлю так же точно! Мне не страшно, что дело обернется против меня. Мне страшно, что такой человек тогда убил Сережку и Олешникова, а завтра может убить вас.

32

Вечером в поселке, в палисаднике с опавшими георгинами, на ступеньках щитового домика слышался голосБимбирекова:

— Я вернусь, пусти. Ты купи еще чекушку, Верочка, на стол поставь, мне только поговорить с одним человеком…

Он, пошатываясь, шел по темной улице поселка.

И когда грузно выполз из машины Калинушкин у крыльца своего дома, от столба у двери отделилась в полутьме фигура. Свет из окна рассек крыльцо, Калинушкин разглядел хмельного инженера. И в полумраке завязался странный разговор трезвого с пьяным.

— Хочу поговорить с вами до приезда эксперта, — сказал Бимбиреков.

— Что скажете?

— Вы в школе стихи учили: «В лесу раздавался топор дровосека…» Я до сих пор думал, что автор: Некрасов. Оказывается — Калинушкин, Кирилл Кириллыч. Дядя Рика!

— Очередная интер-тре-пация?

— Вы не знаете Ивана Егорыча! Он вам еще запро…ектирует сажать лес там, где вы его вырубили! Он такой человек, даже уши топорщатся. И хохолок торчит на макушке.

— К чему вы это все?

— Он только ждет эксперта… этого… отца нашей Галочки…

— Не слышу? — учтиво откликнулся Калинушкин.

— Ну, а если Иван Егорыч пожелает обратить внимание краевого комитета партии? — спросил Бимбиреков, качая пальцем перед собственным носом.

— Не слышу? — учтиво откликнулся Калинушкин.

— Как бы вам с ним не поменяться ролями!

— А это уж суеверие! — Калинушкин посмеялся. — Честное слово, суеверие… Я, помню, тещу хоронил. Второпях, когда гроб выносили, с гробовщиком шапкой поменялся. Заметьте: не ролями поменялся, а только шапкой. И то-то расстроился, помню! Это суеверие, друг мой, с этим надо бороться.

— Погляжу, как вы поборетесь с Иваном Егорычем… — сказал несколько сбитый с толку Бимбиреков.

— Что вы меня стращаете вашим Егорычем? — Калинушкин бесцеремонно оглядел Бимбирекова. — Аморальный вы тип! Аморальный — да еще и тип!

— Я циник, но у меня нежное сердце. Я вас предупредил… — не сдавался Бимбиреков. Он посмотрел на небо, сходя по ступенькам. — Как бы нынче снежок не выпал.

Остановив проходящий мимо «пикапчик», он полез в кузов сзади. Калинушкин молча поглядел вслед. Потом вошел в дом.

В служебном кабинете он бросил шляпу на стол, грузно сел и снял телефонную трубку.

— Красавица, дайте Москву… Да, есть такой город… Там — Устиновича.

Он положил трубку и в ожидании тяжело задумался. «Эх, Калинушкин, Калинушкин… Не слышу?.. Слышишь. В том-то и дело, что слышишь…» Тяжелый, осевший, он сейчас совсем не был похож на балагура и циника.

Звонок. Он поднял трубку.

— Нету? Ни в главке, ни на квартире? Я буду спать до пяти утра, не будите…

33

С каждым днем солнце показывалось все позже. Прасковья Саввишна вставала прежде всех, еще до рассвета. За ней просыпался Иван Егорыч. Стряпуха и Летягин глядели на огромный диск, выкатывающийся из-за гребня хребта.

— Побудку теперь надо часом позже, — говорил Летягин.

Потом он осторожно будил Галю, низко склонялся над спальным мешком.

— Беги. Пора, — ласково говорил он.

— Темно еще, — недовольно мычала Галя.

Летягин тормошил спальный мешок; смеясь, заглядывал в щелку.

— Ты хоть нос покажи…

— Да, вам хорошо-о…

Из мешка показывалась ее встрепанная голова. Она просыпалась, счастливая оттого, что ее будит Иван Егорыч. Ведь он даже обнимал ее, когда тормошил, ничего, что сам этого не понимает.

И она бежала.

Она теперь часто бывала на Чалом Камне. Там торопились закончить работы. Только рабочие волновались: даст ли Калинушкин команду на взрыв?

Яркая утренняя заря поднималась высоко в горах. Галя бежала на лыжах, одолевая крутой подъем на фирновых полях.

Вот она остановилась и глянула — как красиво дымится снежная пыль, точно белые флажки струились на гребнях.

Сильно отталкиваясь палками, Галя раскатывалась на лыжах.

Ее мокрое счастливое лицо горело.

Она останавливалась, снова смотрела с откоса вниз. Там, ниже ее, гуси летели.


С грузовика, измазанного, измученного на горных тропах, едва добравшегося до изыскательской базы, Летягин, Дорджа, Костя, Василий Васильевич и лесник сгружали тонкие прутья — саженцы.

Летели гуси над базой.

— Как эти птицы называются? — спросил Дорджа Летягина.

— «Гуси, гуси, га-га-га…» Это называется — осень. Что ж, будем ждать до победного… Или до белых мух. Понимаешь, что это значит?

«До белых мух? — размышлял Дорджа. — Значит, до снега?» Можно не понимать слов. Но если человек места себе не находил, измучился — разве это не понятно любому?


И Галя понимала… В обратный путь Огуренков давал ей тяжелый груз — буры. Они быстро тупились у них на крепкой скале. Тяжело нагруженная, со связкой стальных буров, плотно уложенных поперек спины, под клапаном рюкзака, Галя спускалась вниз по снеговым ложбинам. Она выбегала от Чалого Камня пораньше, чтобы до темноты увидеть огоньки своей базы. Это было километра за три, там поворот — и вдруг все видно! Как будто ты уже рядом. А бежать-то еще час по склонам…

Галя возвращалась в сумерки. Пел ветер, шуршали по снегу лыжи, в горной тишине было слышно даже дыхание. Вот показались на противоположном склоне ущелья огоньки базы.

Галя сложила ладони рупором:

— Его-орыч!..

Эхо отозвалось несколько раз:

— И го-о-ры-ы! И го-о-ры-ы! И го-оры-ы!..

— И горы? — повторила Галя, не веря ушам.

Каждый вечер так… Иногда Иван Егорыч выходил с фонарем и махал, махал, как будто говорил ей: «Добрый вечер!»

Летягин махал фонарем. Он, верно, думал, что он один и его никто не видит. И дал себе волю — махал и махал фонарем — так он разговаривал со странной и милой и, кажется, влюбившейся в него девчонкой.

Вдруг он увидел Бимбирекова — тот стоял поодаль и смотрел на своего друга.

Летягин молча прошел мимо него. И поодаль заметил отчаянно одинокую фигуру Дорджи. Он тоже смотрел на горы, на тропку.

34

Дорджа расшнуровывал Галочкины ботинки. Она почти лежала, откинувшись и упираясь руками в скамейку.

Шатаясь от усталости, она побрела к очагу.

— Ты бы причесалась, что ли… — ласково сказала Прасковья Саввишна.

— Ничего, ничего, — с блаженной улыбкой ответила Галя.

Она с удовольствием уплетала похлебку из глубокой миски. Постепенно она отходила от холода и усталости, начала замечать, что делается вокруг.

За другим концом стола ужинали и жарко спорили Василий Васильевич и Костя. Как хорошо теперь Галя их всех знает. Вот Василий Васильевич, круглоголовый, стриженный под бокс, с маленькими усиками, в дождевике и разношенных сапогах, он не расстается с арифмометром или с бухгалтерскими счетами, и Галя в первые дни никак не могла понять, кто же он: счетовод или инженер? А как жила бы партия без него, когда и ведомости по зарплате, и фуражные дела, и бензин, и расчет рабочих, — ну, все-все, одним словом, на плечах этого удивительно скромного человека. А ведь он тоже кончил МИИТ, хороший инженер, правая рука Бимбирекова. А Костя? Он мариец, пришел рабочим, стал участковым техником, отрастил рыжую бороду, ходит в сапогах раструбами, считает себя, видно, мушкетером, хотя не читал романа, а только видел фильм. И всегда напоминает Прасковье Саввишне: ему, видите ли, борщ без мяса. Сейчас они за столом говорили о новом инженере, назначенном, но еще не прибывшем в их партию. До Гали доносились отдельные выкрики из их спора, и ей было приятно, что она — с ними, понимает их доводы, что ей тоже немаловажна характеристика незнакомого инженера, которого она, может быть, и не успеет увидеть.

— Нашли тоже! Липовый маркшейдеришка из тоннельного отряда, уха от рыла не отличит! — негодовал Костя.

— Хороший инженер, это ты напрасно, — мягко возражал Василий Васильевич. — Хотя, конечно, технически отстал от изысканий.

— И политически тоже? — язвительно спросил Костя.

— Но ведь человек? — отрубил Василий Васильевич.

— Да, человек, — неохотно согласился Костя.

— А не кажется тебе, Костя, что быть человеком становится в наши дни требованием не только нравственным, но и инженерным и политическим тоже?..

Галя слушала, аккуратно подчищая горбушкой миску. Вздохнув, попросила Прасковью Саввишну:

— Дайте добавочку.

И, щедро подливая уполовником, стряпуха сказала:

— Завтра день рождения Егорыча. Ты придумала, чего подарить? Хоть бы рябиновых веточек наломала…


Рано утром Галя пешком, никому не сказав, отправилась в поселок. Она теперь хорошо знала дорогу — и свежую щепу у переправы, где строили мост, и штабелями сложенные щитовые домики будущего разъезда, и желто-зеленый, с багрянцем склон дальней горы, где, говорят, медведей полным-полно и туда ходят охотиться… Она шла и радовалась: навстречу ей двигались прицепные вагончики… Ну, эти уж не вернутся. Палатки будут перебрасывать за перевалы, а вагончики станут лагерем на всю зиму возле их базы. Назад не вернутся… В поселковом магазине ей удалось купить чугунную фигурку каслинского литья. В Москве ни за что бы не купила, а здесь порадовалась своей удаче. И возвращалась домой — тоже было хорошо на душе. Все время думалось об Иване Егорыче. Она его знала лучше всех.

Он здесь давным-давно, кажется ей, что еще до ее рождения. Ведь он у Олешникова рабочим начинал, потом уже кончил институт и вернулся. И его жена успела тут состариться, в ватных штанах всю жизнь проходила. Галя видела бугорок на краю поселка — там старинное кержацкое кладбище. Это особая участь проектировщиков — много лет копошатся, ползают зимой и летом, пока придут строители. Кем лучше быть — строителем или изыскателем? Раньше, в старые времена, строители сами вели изыскания, а теперь только критикуют. А попробуй в такой тайге, в горах, найди совершенную трассу… И Галя вспоминала, как Иван Егорыч однажды высказал ей и Дордже главную свою инженерскую идею. «Трасса, — говорил он, — есть функция всех мостов, тоннелей, станций, функция всех на ней сооружений…» Так и его жизнь есть функция всего, что ему нужно сделать. Он убежден в своей правоте, как крестьянин, который знает, что и когда делать в поле.

Вот он послал студентов связными, а рабочих обучил теодолитной съемке, потом отпустил их по домам — пусть уберутся на огородах. В походе он шел замыкающим, боялся, что москвичи могут отстать…

О спальном мешке он тогда со злостью говорил, а только много позже узнала Галя, что за этим у него было тяжелое воспоминание: ведь ясно, что Олешников и Сережка погибли отчасти из-за того, что ради легкости в пути не взяли с собой спальных мешков… А тут девчонка приехала, дочь Устиновича. А ему хуже всего — поездки в Москву, там он живет в общежитии министерства, иной раз три месяца, — хоть и не в спальном мешке, — и устает слоняться по экспертам и членам коллегий. И как он любит осень в тайге — он называет осень чернотропьем. Хорошо ведь, правда? Чернотропье, когда листва упала, и травы высохли, и легко прокладывать вспомогательный ход, легко вести съемку. И в то же время его огорчает осень — близится короткий световой день, все, что не сделано, надо будет доделывать, размещая народ по-зимнему, очищая площадки от снега, подогревая землю. И тут рабочие уходят — одни на огороды, это куда ни шло, а другие шалят: на охоту, на орех, на рыбалки… Он любит песню. Однажды приехали рабочие с рудников — артисты-любители. Среди них был парень с отличным голосом, пел под гитару прямо у костра. И Галя заметила, как подошел к костру Летягин, стал за спинами своих ребят, усталый, больной, жадно слушал незнакомую ему песню. И эта песня — она в Москве выключила бы радио — тут показалась ей такой близкой, понятной, хорошей… В это лето — Галя хорошо поняла — Летягин находился в особом возбуждении, он видел — началось наступление. Он был взбудоражен приходом машин, вторжением шума в тайгу. Строители ломали скалы, коверкали берега, лес рубили зря. Он защищал от них тайгу, а в то же время радовался. А когда что-то шло чересчур навалом, как с этой бешеной лавиной, он срывался, делался строг и жесток. И Галя вспоминала, как она сама попалась ему под руку, как он скомкал и порвал ее чертеж и крикнул: будете делать как надо!

Ну, а поставят ли ему памятник? Галя даже рассмеялась, шагая по таежной тропке. Как глупа эта едкая фраза дяди Рики, потом повторенная ею в постыдном ночном разговоре. Он никому не завидует, даже Олешникову.

Ведь он был не похож на Олешникова, а всю жизнь влюблен в его память. Галя многое теперь знала не только об Иване Егорыче, но и об Олешникове — тот был игрок, завязывал связи с женщинами и не ценил их, был гуляка, был окружен молодыми десятниками и техниками, и все были в него влюблены. Позже влюбилась в него дочь ссыльного наркома из Грузии. Галочка все теперь знала, как будто жизнь провела с ними. Олешников любил Ваню Летягина за ясный голос и слух, Ваня научился от грузинки петь их кавказские застольные песни, но Олешников больше всего ценил в исполнении Летягина «Шумел камыш». И однажды прыгнул через костер и расцеловал Летягина на глазах у всей партии. А когда Галя спросила Ивана Егорыча, какой был Олешников, он сказал неопределенно: «Какой? Обыкновенный. Шутник он был…» Поставят ли ему памятник — неизвестно. Но сам-то он привез бетонную ограду к месту гибели Олешникова, устроил в тайге его могилу и зафиксировал в проекте название станции Олешниково, очень боялся, что в министерстве не утвердят, даже, говорят, съездил в Москву, чтобы защитить название… А что значит памятник? Вот когда однажды подъехали они с Дорджей и Летягиным к дальнему зимовью, никого не оказалось в поселке, ни одной живой души, все на сенокосе, на другом берегу, и Галя увидела, как бабы среди дня оставили косьбу, плыли-спешили на душегубках, чтобы порадоваться, что пришел Иван Егорыч, а потом наварили ухи, пили спирт, — вот, собственно говоря, памятник! Иван Егорыч по результату живет… Галя вспомнила эти слова стряпухи и сейчас додумала за нее: а результат медлит сказаться, тут отец ошибается. Ох, как ошибается иногда отец…

Так размышляя, Галя вышла на скалистый бугор, откуда можно было, оглянувшись, увидеть пройденный ею путь и поселок. Построенный наскоро в тайге, с завалами неубранных корневищ, в этот осенний бессолнечный день поселок был похож на кладбище мамонтов… «Что ж, значит, я люблю?» — подумала Галя и рассмеялась.

35

Летягин сидел в палатке за чертежным столом. Он поеживался в ватнике, над головой качалась слабая желтая лампочка. Свет от движка помаргивал.

Галя заглянула в палатку.

— Возьмите, — деловито сказал Летягин и, не глядя, дал ей чертеж. — Это поперечники на том же пикете. Надо кончать.

Галя молча разглядывала чертеж.

— А потом пора вам и за отчет садиться. Скоро кончается ваша практика. Скоро в Москву.

— А правда, что зверовые собаки быстро старятся? — спросила Галя, глядя на спящую собаку. — Большая нагрузка на психику, да? Во сне медведей вспоминают, визжат по ночам?

— Спасибо. Я по ночам не визжу. — Он достал пачку сигарет.

— А вы бегаете по ночам в палатке! Не знаете времени, когда спать! И вообще горы вас старят, старят!

— Вот стану на лыжи — не догоните! — свирепо ответил Летягин.

Галя неожиданно и как-то странно рассмеялась.

— Хочу задать вам один вопрос. Как человек человеку…

— Вопросы задавать и я умею. Ну задавайте, — тихо сказал Летягин.

Галя прищуренно взглянула на него. Он видел, что она побледнела.

— Почему я должна расстаться с вами?.. Да вы не смейтесь, вам-то хорошо…

— Нет, почему же… Раз вы так напрямик… Вы знаете, что произошло между нами?

— Не знаю.

— Я ведь тоже не знаю.

— Тогда давайте вместе догадываться.

— Давайте. Только молча. Мне часто хочется молчать с вами. Мне хочется насмотреться на вас, прежде чем вы уедете… Ведь я уже подписал приказ.

— Догадались!

— Галочка, неужели ты не понимаешь? Не понимаешь? — переспросил он, заглядывая в ее слепые от слез глаза. — Ты поймешь меня когда-нибудь, когда будешь очень счастлива…

— А вы?

— Буду ли счастлив?.. — Он отошел к столу.

И снова продолжалась жизнь — будничная, тревожная — как ни в чем не бывало. В палатку вбежал Бимбиреков. Ему не хотелось бы встретить здесь практикантку, но дело, с каким он пришел, важнее этих тонкостей.

— Летчик радировал: завтра не полетит. Прогноз плохой: метель. А у него, говорит, семья, дети, — сообщил он.

— Попроси его взять меня. Я бездетный…

— Да, многодетные тяжелы на подъем, — заметил Бимбиреков и обернулся к Галочке. — А вы у отца единственная?

— А что?

— А то, что подводит он нас под монастырь. Еще денек проканителится — нам труба.

Галочка молча выбежала из палатки.

36

Мела метель. Галя ворочалась, стонала, бормотала в своем спальном мешке.

Ей снилось, будто она барахтается на крутом взгорке, где ветер наносит пушистый снег, и нет ни следа от утренней тропинки…

Ей снилось, будто Прасковья Саввишна гадает на сальных картах. Щербатый стол, на нем — короли пик, червей и бубен.

Ей снилось, будто, идя на лыжах, она наткнулась на сову, та ерошит перья и широко раскрывает глаза, потом жмурится, оставляя узкую щелку между веками. И Галя спрашивает сову: «Тебе, наверно, спать хочется? Мне самой до смерти хочется…»

Ей снилось, будто отец берет из рук стряпухи и тасует карты. Говорит: «Не будем ссориться. Давай, как дома, в „66“. Ты не забыла правила игры?» — «Забыла», — почти неслышно отвечает Галя.

Ей снилось, будто она заглядывает в лицо отца. «В первый раз заметила: ты кривогубый? Один уголок рта ниже другого».

Ей снилось, будто отец озирается и громко шепчет: «Они слышат, все слышат! Ты просто влюблена как кошка. Удивительный выбор…»

«Только это и понял, что со мной случилось? — спрашивала Галя и ворочалась в спальном мешке. — Отец, а ведь ты глухой. Или у тебя тоже батарейка сработалась?»

Ей снился визгливый голос отца: «Да он стар! Стар для тебя. Старее поповой собаки!»

37

Метель мела и на верхней базе у Чалого Камня.

Порывы ветра палатку вздували, как парус.

Костер прижимал к снежной земле свои длинные языки.

Наклонясь под ветром, проходили рабочие в бушлатах.

Метель… Едва мерещился силуэт вертолета на расчалках.

Ствол сосны у костра. Воткнут топор. На стволе растянулся Огуренков и читал книжку.

Звездочки снега ложились на его грубые руки и на страницы книжки.

Летягин в кожаном реглане, заснеженный, сидел на камне.

— Все то же читаешь? Расписание? — спросил он.

— Расписание.

Летягин полистал истрепанную книжицу «Летнего расписания пассажирского движения».

— Я без книжки не могу — скучно. Особо ежели в непогоду. Кабы не эта книжица, не знал бы, что делать в такую вот метелицу. Читаешь, а в глазах поезда бегут. Бегут… — И Огуренков тихонько засвистел.

— А купаться любишь? — спросил Летягин. — Если в пруду на рассвете? Но не до озноба, конечно, а так?..

В эту минуту снеговой обвал вспыхнул где-то в скалистых падях Чалого Камня. Летягин, Огуренков и подошедший летчик внимательно всмотрелись в отлетающее облачко льдистой пыли.

— Дети у меня, Иван Егорыч. Двое. Федька и Машка, — настойчиво сказал летчик.

— Говоришь, дети? — переспросил Летягин.

— Больше не полечу, — твердо сказал летчик.

38

За окном начинался мутный рассвет.

Калинушкин сварил кофе на плитке. Зазвонил телефон.

— Устиновича? Давайте!.. Юлий Григорьевич, сутки тебя выкликаю — где ты там? Засиделся, говоришь? В главке? Ну, тогда кофе пей, говорят, помогает! — Он отхлебнул из чашечки. — Вчера еще летали. Там, на Чалом Камне… А завтра? — Покачал головой, замялся. — Умница, умница, я тебя понимаю…


В Москве, в главке, молодой инженер подсовывал Устиновичу бумаги.

— Алло, алло! — крикнул Устинович и повесил трубку. — Прервали… Там такая погодка сейчас — метели, летчики не летят, а полетишь — не сядешь.

— Да, Юлий Григорьевич, лучше бы выждать. Знаете, говорят: «Дорога колес не любит». Завтра к тому же коллегия, — сказал инженер.

— Это верно, я и забыл.

Раздался телефонный звонок.

— Алло, Кирилл Кириллович? Разъединили! Я тебе завтра позвоню. Утро вечера мудренее. У нас уже ночь. Пора и отдохнуть.

— Да и поработать пора. У нас уже скоро утро. Галочка? А что с Галочкой? Галочка в порядке, — хмуро ответил Калинушкин и положил трубку на рычаг.

39

Ранним утром в поселке Дорджа прохаживался по крыльцу бревенчатого домика почты.

У полукруглого окошка Галя сдавала телеграмму. Дорджа подошел и прочел из-за ее плеча:

«Вылетай немедленно выхожу замуж Галка»

Резким движением Галя попыталась прикрыть листок, потом спокойно отодвинула руку, дала прочитать.

— Это отцу?

Галя молча кивнула головой, с надеждой посмотрела ему в глаза — понял ли?


Они шли по горной тропе. Шли уже давно. О многом, видно, переговорили.

— Руки лошадиной шерстью пропахли. Понюхай…

Он держал ее ладони у своих губ. Не целовал — просто держал у губ.

— Я теперь все, что днем бывает, во сне повторяю, — говорила Галя, не отнимая рук. — Как урок. Чтобы лучше запомнилось? Давно хотела тебя спросить: ты ревнуешь?

Дорджа молчал.

— Можешь не отвечать. Понимаю.

— Можно, и я спрошу? — тихо сказал Дорджа.

— Не спрашивай. Не знаю.

— Вот так и любят.

— Все это гораздо сложнее. Тут что-то больше.

— Интересно.

— Что интересно?

— Больше, чем любовь?

Галя не отвечала.

— Ты хочешь тут остаться? — спросил Дорджа.

— Навсегда? — Она хотела быть честной в этом разговоре, ответить было нелегко. — Я, кажется, вешаюсь ему на шею.

— Не понимаю, что говоришь! — со злостью сказал Дорджа.

— Плохо учу тебя по-русски!

Она быстро пошла по тропе. Дорджа догнал, повернул двумя руками к себе лицом и бешено тряс за плечи.

— Нет, хорошо учишь! Хорошо! Хорошо!

40

В теплый день, какие бывают перед снегом, низко стелился дым костров. В сырой ложбине на косогоре десятки комсомольцев — из строительных отрядов, из изыскательской партии — копали лунки, разносили саженцы, сажали и окучивали деревца, обвязывали их от холодов ветками ели. Воскресник — «День леса».

Летягин шел среди посадок, и все его подзывали, спрашивали, показывали свою работу. А он очень устал. И у него о другом была забота. Он поглядывал на горы, затянутые облаками.

Галя работала в одной группе с Костей и Василием Васильевичем, но взглядом следила за Иваном Егорычем.

Бимбиреков расположился с зеркальцем, помазком и бритвой среди камней. Он уже вытирал щеки полотенцем и подозвал к себе Летягина.

— Садись, побрею. Юбиляр!

— Нет, уж я сам.

— Имей в виду — вечером пельмени под гитару. Дело не в том, что ты юбиляр… Подбодрим людей. Уж я лучше знаю, когда пить, когда выпивать.

Галя передала Косте деревце и отошла. Зигзагами — от лунки к лунке, переговариваясь с ребятами, — она направилась в сторону Ивана Егорыча.

У Летягина было дочерна утомленное, помертвевшее лицо. Он брился. И вдруг заснул с бритвой в руке. Вздрогнул и снова начал бриться.

А за столом, доставленным сюда с базы вместе с котлами и посудой, Прасковья Саввишна лепила пельмени.

Дорджа с лопатой подошел к столу.

— Леди Гамильтон, покорми меня, пожалуйста. Я голодный…

Он ел хлеб, запивая молоком, глядел, как стряпуха ловко лепит пельмени.

— Галочку не видела? — спросил Дорджа.

— Не видела я вашей Галочки.

— Хорошо кормишь. Спасибо. Уеду — буду тебя вспоминать, Леди Гамильтон.

— Ты так не зови меня. Какая я леди? Я Прасковья Саввишна… Думаешь, ты один девочку ищешь? Бимбиреков тоже спрашивал.

— Я когда-то буду его бить.

— Позвать его?

— Нет, пускай пока шутит.

— Он веселый.


Дорджа брел по ложбине среди работающих. Вытянув шею, он заметил в сторонке Галю и Летягина. Издали видно, как Галя с руками за спиной подошла к Ивану Егорычу. Вот он бросил полотенце на камень. Вот они пошли вдвоем. Вот присели в сторонке на камнях. Они говорили о чем-то — Галя доказывала, он слушал молча, изредка возражал… Дорджа не слышал разговора, только хорошо понимал, что разговор невеселый.

Подойдя к Бимбирекову, он тронул его за рукав.

— О чем они там разговаривают? Не знаете? — спросил он, показывая на Галю и Летягина.

— Ты себе в блокнот запиши: «Милые ссорятся — только… чешутся».

Смешно почесывая волосатую грудь, Бимбиреков откровенно веселился.

Удивительно непроницаемо было в иные минуты лицо Дорджи. Почувствовав что-то неладное, Бимбиреков быстро обернулся к нему.

Дорджа шел на него, пригнув голову, со сжатыми кулаками. Бимбиреков попытался скрутить ему руки. Никто не заметил этой безмолвной схватки.

Дорджа бил головой в грудь. Его очки полетели на землю. Толстяк инженер и худенький студент точно даже и не дрались, а играли. Только лицо Дорджи без очков — страшное.

— Ну-ну, погоди… Что я такого сказал… Очки затопчешь, дурень! — пыхтя и смеясь, говорил Бимбиреков.

Они одновременно нагнулись за очками.

А когда подняли головы — озлобление уже прошло, они почти улыбались.

— А чудно́ глядеть на нас со стороны, как думаешь? — сказал Бимбиреков, утирая пот. — Неудачники в любви сочувствия не вызывают. Как на этот счет у тебя на родине?

— Одинаково. Во всем мире одинаково.

— Мы с тобой олухи царя небесного.

— Что такое — о-лу-хи?

— Это мы с тобой, — с нежностью сказал Бимбиреков.

41

По горной тропе, по валунам бездорожья поднимался «газик»-вездеход. В машине двое — шофер и Калинушкин. Вот они увидели костры, молодежь на лужайке. Услышали баян.

Галя первая подбежала к машине. Заглянула — отца нет.

— Зачем приехали? — разочарованно спросила она Калинушкина.

— По тебе заскучал.

Подбежали остальные. Послышались голоса:

— Опоздали, Кирилл Кириллыч!

— Нет, он как раз вовремя — к пельменям!

— Вот, вас деревце ждет!..

— Не знали, доедем ли! Ну и дорога… — говорил Калинушкин.

— А как же наш грузовичок добрался? — спросил Костя.

— Вас человек двадцать небось толкали. А у меня один Кирилл Кириллович, — ответил шофер Калинушкина.

Все засмеялись, оглядывая забрызганную с ног до головы фигуру Калинушкина.


За столом и вокруг стола с мисками в руках и на коленях сидели комсомольцы. Вообще-то было не очень весело. Только Бимбиреков с гитарой пытался оживить народ. Он запевал и требовал хора, поддержки.

Крутится-вертится теодолит,
Крутится-вертится, лимбом скрипит…
Крутится-вертится, угол дает,
На две минуты он все-таки врет.
— Подлить еще вина? — спросила Прасковья Саввишна, подходя к Калинушкину с бутылью спирта в руках.

— Что же сама не выпила?

— День такой…

— Какой день? — И, смущенно взглянув на Летягина, вспомнил: — Ах, да. Юбилей!

— Слушайте дальше, — кричал Бимбиреков.

Я микрометренный винт повернул.
Я одним глазом в трубу заглянул.
Вижу — вдали, там, где пихта растет,
Девушка в комбинезоне идет.
Летягин разглядывал стоящую перед ним на столе чугунную фигурку каслинского литья. Дон-Кихот со шпагой.

Мигом влюбился я в девушку ту,
Отфокусировал в темпе трубу…
И любовался я девушкой той,
Жалко лишь только, что… вниз головой!
— Фальшивишь, Бимбиреков, — сказал Летягин.

— Слуху нет, — согласился инженер.

Сняв тонкую шпагу с петли на боку Дон-Кихота, Калинушкин машинально чистил ею свою потухшую трубку. Бимбиреков осторожно вынул из его рук чугунную фигурку, поставил перед собой.

— Ты «Дон-Кихота» читал? — спросил он Дорджу.

— На своем языке.

Бимбиреков разлил спирт по стаканам.

— Предлагаю тост, — сказал он, — за нашу инженерную смену. За молодежь! За тебя, Костя, за тебя, Дорджа, за тебя, Галина. За выбор путей, — он повертел в руках статуэтку. — Галя купила в поселковом ларьке подарок Ивану Егорычу: «Дон-Кихота». Из этого следует, что наш юбиляр для вас, милая девушка, практически… рыцарь печального образа. И его шпагой можно ковырять погасшую трубку…

Растерявшись, Калинушкин отбросил от себя шпагу Дон-Кихота. Под общий смех Бимбиреков невозмутимо водворил ее на место — в петлю на боку фигурки.

— Вы, Бимбиреков, грамотный инженер, но насчет деликатности… — Калинушкин передразнил: — «Практически»… Галю я не судил бы строго, она в общем девка хорошая. — Он повернулся к Гале. — Хотя хорошая ты не потому, что хорошая, а потому, что не успела нажить плохое. Вы, молодые, теперь отлично знаете, что в жизни у нас плохо, но плохо знаете, что хорошо…

— Вы меня считаете глупой? — с горячностью спросила Галя. — Вы думаете, я хотела уязвить Ивана Егорыча? Пальцем в небо!.. — Она теперь говорила стоя. — Дон-Кихот, по-моему, это хорошо! Если однажды в жизни поступить, как совесть велит, что тут особенного. Если еще раз, дважды, трижды — куда ни шло… Но если всю жизнь, день за днем, год за годом… Вы поймите! — Она теперь говорила, обращаясь только к Летягину: — Вот вы похожи на старого служивого солдата — по виду, конечно, ну… не обижайтесь! Но вы единственный человек в моей жизни, кому я могу подарить вот это!.. — И вдруг, приглядевшись к Летягину, сказала упавшим голосом: — Он спит?..

Летягин действительно спал. Все смотрели на спящего.

— Вот и все, что я хотела сказать. Ну, просто я выпила, это же спирт… — тускло сказала Галя.

Тряхнув головой, Летягин открыл глаза. Калинушкин подошел сзади, положил ему руки на плечи.

— Совсем вымотались? — дружески спросил он. — А у меня дело к вам.

42

Они отошли к одному из костров.

Калинушкин не спешил со своим делом, помалкивал, Летягин подбрасывал в костер валежник, поднял с земли топор и, примерившись к его весу, начал рубить поленья — рубить и подбрасывать в огонь. И скоро треск разгоревшегося костра заглушил отдаленные песни, гитару и смех.

— Ночью я вызывал Москву, — сказал Калинушкин. — На Устиновича нет надежды. Он опоздает. Он хочет опоздать, ясно? Он-то уж давно не альпинист… Дайте топор!

Летягин, задумавшись, послушно отдал топор.

И весь дальнейший разговор запомнился им и поразил их потом внешним спокойствием. Только иногда Летягин порывался взять обратно топор. Для Калинушкина это было рефлекторное движение, не имеющее прямого отношения к разговору; и Калинушкин приказывал: «Бросьте топор!» Так Калинушкин, тоже поглощенный своими мыслями, смирял порывы Летягина.

— Я к вам всего на несколько минут, — сказал Калинушкин, — поздравить… И вот задержался. Я всегда уважал вашу честность, но ведь моя правота выше… Дорога нужна нам в срок. Или совсем не нужна. Мы живем в такое время — как будто высоко в горах, где дорог каждый день…

— С этой моей лавиной все смешалось, уже не разберешь, — говорил свое Летягин.

— Она такая же ваша, эта лавина, как и моя, — внятно сказал Калинушкин.

— Вы это всегда знали?

— Полная неожиданность! Когда Спиридонов рассказал мне о вашей докладной записке… Этот вырубленный лес. Я там никогда и не бывал…

— Но вы хотели уйти от раздетых косогоров.

— Думаете, я боялся огласки? Расследований? Даю честное слово — нет.

— Так почему же вы куражились над Бимбирековым?

— Бросьте топор! Что я, дурак, что ли — заголяться перед пьяным… чижиком! — Он присел на пень и машинально начал рубить щепу. — Вчера я послал сводку: «Механизмы простаивают, сроки под угрозой срыва, срочно требуйте от Летягина чертежи». И так далее, на десяти страницах. Копию — в крайком. Как вы думаете, я поступил правильно?

Летягин что-то пробормотал, раскалывая полешки топором.

— Громче — не слышу, — сказал Калинушкин.

— Старая песенка…

— Да, я поступил правильно! Ведь я отвечаю за сроки. Я не могу не ссориться с вами.

— А я с вами, — сказал Летягин.

— Смотрю на вас и вспоминаю всю свою жизнь, — помолчав, сказал Калинушкин. — В лесу можно быть откровенным. Я свой жизненный путь уважаю. Много сил и здоровья положил на все эти дороги и мосты. Но сколько было сомнительных сговоров, уступок совести, всех этих вполне солидных компромиссов, если уж говорить правду, вы и нужны были бы мне всегда. Чтобы рядом.

— Вам нужен?!

— Оставьте топор! Да! И девчонке. И мне. Нужны всем. Как бывает в жизни нужен человек — тот единственный человек, суда которого над собой… боишься.

— Ну хватит! Отдайте приказ о взрыве, не дожидаясь эксперта.

— Я не могу этого сделать, — вставая, сказал Калинушкин.

— Почему?

— Обстоятельства не позволяют. Я привык считаться с обстоятельствами.

Эта ночная сцена у костра была похожа на дуэль, и это стало еще яснее, когда Галя вдруг выбежала и стала между ними, как бы на незримой черте барьера.

— Ну, пошептались? — крикнула она и тихо спросила Калинушкина: — Где же отец?

— Не торопится. Тут надо вопросы решать… А твой батька…

— Это ваш эксперт не торопится! А мой батька — можете не сомневаться — прибудет.

43

И верно, летел самолет.

Спали пассажиры. Иные читали газеты. Устинович вынул из портфеля телеграмму. «Вылетай немедленно выхожу замуж Галка».

Один из членов комиссии заглянул через плечо и смутился:

— Это что — дела семейные? Простите…

— Нет, по поводу обвала, — поспешно ответил Устинович.

44

Летягин встретил на аэродроме. Из подрулившего самолета вышли Устинович и члены комиссии.

— Почему вы опоздали? Кто вам дал право медлить? — спросил Летягин.

Устинович покосился на свою инженерскую свиту. Такого приема не ожидал.

— Погодите. Дайте доберемся до управления. Там все решим.

— В кабинетах управления решать нечего, — не давая опомниться, говорил Летягин. — И если не там, в горах, то можно было бы и в Москве, не выезжая, не утруждаясь…

«Волга» просигналила и, развернувшись, лихо выехала на шоссе. За ней — вездеход.

Летягин и Устинович, сидя в машине, глядели в разные стороны.

— Вы меня простите за резкость, мы слишком долго вас ждали, — закурив, сказал Летягин.

— Помилуйте, меня ночью с постели подняли, — с готовностью отозвался Устинович. — Я много наслышан о вас, Иван Егорыч. Я верю в вашу удачливость. И потом, когда инженер умен и талантлив, то удачливость вроде как премия, не так ли?

— Пора кончать наш спор с Калинушкиным, — устало сказал Летягин.

— Видите ли, он хочет побыстрее, а вы получше. Вот и весь спор. По-моему, он неразрешим.

— Вы ошибаетесь, — возразил Летягин. — У нас этот спор решается. Каждый день, повсюду. Каждый час.

— Вы так думаете? — Устинович с любопытством оглядел таежного инженера; это была удобная минута для главного разговора; он вкрадчиво заговорил: — Простите, почему-то вспомнил о дочери. Как она работает? Она ведь ужаснейший лодырь. Там у вас вполне безопасно?

— Моя жена умерла в горах от детской болезни — от скарлатины.

— Вы очень трудный товарищ! С вами нельзя откровенно.

— Можно.

— Мы с женой мечтали выдать Галочку за одного достойного юношу… — говорил Устинович, выбирая слова.

— Она выберет достойного.

— Но ее внезапная привязанность… Признаюсь, не ждал. Вызвать к себе у девчонки одновременно уважение и жалость. Это опасный возраст, когда обязанность взрослых — оберегать молодежь от жизненных неудач и ошибок.

— Не беспокойтесь за Галочку. От всех жизненных неудач и ошибок ее охранит совесть. Она у нее наличествует.

— «Охранит совесть»… — раздраженно передразнил Устинович. — Так же умно, как «бог ее охранит». Совесть не охраняет, этого от совести не требуется. Совесть неосторожна, Иван Егорыч… Вы знаете, сколько вам могут дать?

— Знаю. Лет пять, если вам так захочется. — Он посмотрел на часы и дотронулся до плеча шофера. — Выпусти, Кузьмич… Я тут сойду, вас подвезут в управление, — сказал он, выходя, Устиновичу. — Еще два-три дня — и я в полном вашем распоряжении. Встретимся у прокурора?

Машина оставила его одного в лесу.

45

Калинушкин принял Устиновича в своем кабинете. В вечерний час сели ужинать — хозяин и гость. Старые друзья не чинились: расстегнутые воротнички, непринужденные позы…

— А еще говорят: «Глушь, где-то в горах…» Завидую! Можно тост?

— Ну, дела. Даже коньячком не запасся, — ворчал Калинушкин.

— Зато, видишь, я запасся, — засмеялся Устинович, раскупоривая бутылку. — Один-единственный тост, можно?

— К чему это между нами… Ты о чем?

— О зависти!

Калинушкин подошел к магнитофону и незаметно щелкнул — включил на запись. Он хотел потом еще раз послушать на досуге.

— Дед твой, простой русский десятник, строил Великий Сибирский путь, — говорил Устинович, подойдя с рюмкой к портрету, висевшему на стене. — Зимой в тулупе ездил верхом на участок и считал встречные купеческие обозы на тракте. А дорогу тянули под песню, под «Дубинушку», — вся тогда была механизация…

— Неправда, уже и транспортеры применялись. И укладывали быстро по тем условиям, — с улыбкой поправил Калинушкин.

— Отец твой строил Турксиб. От деда недалеко ушел: прораб без образования.

— К чему ты это все?

— Как они должны завидовать тебе — и дед и отец!

— А ты? — исподлобья уколол Калинушкин.

— И я завидую иной раз! Сказочная техника, и ты ее дирижер. Махнул палочкой — и в этой глухомани медвежьей симфония паровозных гудков. Поворочал два года…

— Три с половиной, — поправил Калинушкин.

— Ну, три с половиной… И результат не замедлил сказаться!

— Брось это! — Калинушкин выключил магнитофон. — Давай выпьем, что ли.

Стоя среди комнаты, они чокнулись и выпили.

— Вот послушай лучше. Я записал твой тост для потомства. Только терпи — ленту прокручу. Минуточку, не обращай внимания…

Хозяин с наслаждением слушал громкое бульканье пополам с птичьим щебетом — характерные звуки прокручиваемой обратным ходом ленты. Гость невольно насторожился. Калинушкин включил кнопку — послышался голос Устиновича, его последняя фраза: «…и результат не замедлил сказаться!»

Калинушкин бесцеремонно смеялся, уже не скрывая своей шутки.

— Над чем смеешься? — спросил Устинович, поставив рюмку на стол.

— Над тем, как ты красиво говоришь.

— Это неправдоподобно?

— Нет, почему же… только ты не о будущем этого глухого края размечтался.

— О чем же?

— О том, как бы удрать отсюда. Смотать бы удочки поскорее. Как сделать сногсшибательный вольт в своем стиле: подписать белый лист ватмана, даже не дожидаясь, пока чертежники исполнят проект, а в Москве доложить в министерстве: «Я изучил и разобрался…» И сослаться при этом на авторитет дяди Рики… Лишь бы дочку увезти от этого непредвиденного романа в тайге… Ты же для этого явился?

— Тепло, — сказал, помолчав, Устинович.

Калинушкин не понял, пощупал батарею:

— Жарко?

— Нет, просто тепло, — с любезной улыбкой отозвался Устинович. — Помнишь детскую игру: ищут спрятанную вещь. Если близко — все кричат: тепло! А когда найдут: жарко! Не стану скрывать: в вашем конфликте я разобрался бы и без вас.

— Как именно? — Калинушкин подставил ухо.

— Позвонил бы тебе с квартиры вечером: «Ты за какой вариант? Так сказать, за правильный или неправильный?»

— Ну, я бы ответил: за неправильный.

— И дело в шляпе! Поверь, я бы сумел составить убедительное заключение… А коньяк хорош, правда?

Калинушкин ходил по комнате. На письменном столе поправил стопку бумаг и так же машинально сунул тарелку с закуской в холодильник.

— Строили некогда мост через реку Зеравшан, — заговорил он, тоже подойдя к дедовскому портрету. — В год коронации Николая Второго — во когда еще дело было! Дед мой, мастеровой, рассказывал… Разругались инженеры до хрипоты: два варианта — один на двести сажен, другой на двести двадцать. Департамент прислал из Питера маститого сановника вроде тебя — разобраться на месте. Вот он к себе в палатку вернулся с инженерной дискуссии, выпил французского коньячку, чтобы голова не болела, оглядел простыни, чтобы скорпиона, часом, не задавить, помолился перед походной иконой и лег спать. А надо сказать, был он человек верующий… И вот сон ему снится. Николай-чудотворец зашевелился на иконе, почесал нос, простер длань и вещает эдак: «Глаголю тебе, инженере, ставь мост не на двести и не на двести двадцать. А ставь на все двести сорок сажен!..»

Устинович рассмеялся.

— Значит, предложил третий вариант?

— Третий! — рассмеялся и Калинушкин.

— Так и поставили?

— Так и поставили.

— И сейчас небось стоит?

— А что ему сделается.

Теперь, отсмеявшись по старой привычке, оба были настроены говорить вполне откровенно. Языки развязались — друзьям нечего скрывать свои мысли.

— Ты все шутишь, глухой черт, — сказал Устинович, — а я бы на твоем месте давно взорвал этот Чалый Камень.

— Ты так думаешь? — с удивлением поглядел на гостя Калинушкин.

— Да. Надо считаться с реальными обстоятельствами.

Калинушкин несколько мгновений пытливо изучал Устиновича, тот тонко снимал кожуру с яблока.

— Не знал… — пробормотал Калинушкин. — Ну что ж. Если ты настаиваешь, я тотчас отдам приказ о взрыве.

— Я ни на чем не настаиваю, — быстро возразил Устинович. — Комиссия разберется. А то сам скажешь: приехали бездельники, даже зарплату получать стыдно, столько людей от работы оторвали… А мы обсудим, посоветуемся, запросим. Да, и запросим. И результат не замедлит сказаться.

— Понимаю, понимаю, — приговаривал Калинушкин. — Посоветуемся, запросим… Значит, я должен был взорвать Чалый Камень?

— Конечно, — по-дружески откровенно настаивал Устинович. — И дело с концом. А потом, уже между прочим, снял бы трубочку и позвонил…

— Кому?

— Прокурору.

— Ну, это уж слишком.

— Нет, почему же? Иногда полезно разобраться. Люди становятся сговорчивее, когда сообразят наконец, что вслед за экспертом могут пожаловать и следователь с прокурором и партийная комиссия.

— А что, может, и в самом деле снять трубочку?

— А почему бы нет? Пообломают рога этому Летягину, научат считаться с реально существующим соотношением сил. Не донкихотствовать.

Калинушкин с интересом поднял голову. Детская улыбка играла на его толстых губах.

— Не донкихотствовать. Нет, погоди, погоди, — он даже хлопнул себя по ляжкам. — Тут с вами животики надорвешь! Значит, не донкихотствовать?!

Устинович с недоумением наблюдал непонятный ему приступ веселости, овладевший Калинушкиным. Дядя Рика, пошатываясь отколыхавшего его смеха, шел к телефону.

— Прости, я на минутку — распоряжусь.

Не закрывая двери в свою комнату, он давал приказания в трубку селектора.

— Снарядите пораньше колонну вездеходов и тягачей. Не забудьте цепи Галля, придется работать на льду. Будем взрывать Чалый Камень. Только не мешкать — в горах зима. И поставить в известность Ивана Егорыча…

В открытой двери стоял Устинович, он слушал Калинушкина и понимал, что не только одурачен, но и унижен всем предыдущим забавным разговором.

— Как все глухие, ты говоришь слишком громко, мой друг… — с угрозой в голосе сказал Устинович.

— Я понял. Тебе было бы легче, если бы я не делил с тобой ответственности, взял бы все на себя. Как берет на себя Летягин. — Калинушкин сейчас не смеялся — нет, он говорил просто и внятно, как бы самому себе, формулируя школьную алгебраическую задачку. — И ты знаешь — ты прав! Ведь у меня техника, огромные полномочия. И меня подгоняют сроки. Все согласятся, что самый лучший вариант тот, что позволит быстрее укладывать шпалы. А что, к примеру, у Летягина? Красивые чертежи? Да еще одна малость… — Он прошел мимо Устиновича в комнату. — Беззаветная любовь к делу.

Устинович последовал за ним.

— Мне кажется, ты защищаешь Летягина? Анекдот…

— Идите к черту, — сказал Калинушкин, срывая шнурок и пряча в нагрудный карман с батарейкой. — Идите к черту!

— То есть… как понимать?

— Да так, попросту… Чтобы здесь работать, надо любить дело, как свою жизнь… К черту! Ваша задача выполнена — вы меня убедили.

Калинушкин распахнул дверь.

— Я… вас… убедил?

— Вы или… он, — хладнокровно произнес Калинушкин. — Все равно. Прошу!

46

Летягин шел лесной дорогой. С голых сучьев вспорхнула стайка скворцов, он проводил их любопытным взглядом. Потом вынул яблоко и с удовольствием надкусил его. Он шел все вверх и вверх, по камням…

Летягин знал, что Галочка утром уезжает. Но почему-то, не простившись с ней, он ушел в горы. Галя его искала, но не нашла. В ту последнюю ночь Галя и Дорджа долго ходили…

В глубокой выемке блестели рельсы. В ночной час железнодорожный путь был удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только их блеск. Хорошо идти по рельсам. Дорджа шел, балансируя, по одному рельсу, Галя — по другому.

Потом они пошли по шпалам.

— Ты прости, Галочка. Мне все-таки нужно знать. О чем вы разговаривали с Иваном Егорычем? — спрашивал Дорджа.

— Он говорил о том, что на склонах опасной зоны надо сажать молодой лес, — медленно вспоминала Галя, как будто не она говорила, а кто-то диктовал за нее помимо ее воли. — Он говорил: клены очень выносливы. Хороши кедры, жаль только — медленно растут. И очень практичны прямоствольные горные сосны. Он сказал: «Они будут как передовой отряд». Он сказал, что молодой дружный лес держит снег на сомкнутых ветвях. И не будет лавин! И еще он так сказал: «Вырубить лес труда не стоит, а вырастить лес дело долгое».

— И еще что сказал?

— «Жаль, жизни не хватает. Жизнь коротка, как горное лето», — вспоминая, медленно говорила Галочка. — А я в шутку сказал ему: «Да. И вот — снег на горах». И тронула его седые виски.

— А он?

— Ужасно рассвирепел.

— Он попросил тебя остаться?

— Что ты! Это я его просила. Я сказала ему, что у меня не хватит сил уехать от него.

— А он?

— А он стал меня передразнивать. И сказал, что у него хватит сил даже Чалый Камень взорвать.

— И взорвал…


Так они ходили всю ночь. Дорджа выспрашивал. Галя отвечала. Она говорила только о Летягине. Если спросить Дорджу, что еще она говорила, он сказал бы: не помню. Только помнил, как она говорила… Раньше прищуривалась на людей с усмешечкой — и от боязни обмануться, и от желания довериться. А тут ей позарез стало нужно понять человека. Зачем он такой? Почему он такой? Может ли она сама стать такой?

Наступил рассвет. Начался медленный снегопад.

— Вот и белые мухи, — сказал Дорджа.

Он осторожно сгреб с рельса горстку снега и, странно засмеявшись, точно вспомнив что-то давнее, слепил снежок и кинул в Галочку.

Улыбнувшись воспоминанию, Галя медленно слепила свой снежок.

Ленивый снег. Он тут же таял.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46