Записки о России генерала Манштейна [Христофор Герман Манштейн] (fb2) читать онлайн

Христофор Герман фон Манштейн ЗАПИСКИ О РОССИИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Манштейн, Христофор Герман (р. 1711 ум. 1757 г.), сын генерал-поручика, сподвижника Петра Великого, полковник русской службы, мужественно сражавшийся под знаменами фельдмаршала Миниха и еще с большим мужеством арестовавший герцога Бирона, — один из вождей войска Фридриха Великого, павший смертью героя на поле битвы, — Манштейн оставил по себе Записки о России. Эти Записки составляют один из драгоценнейших источников по истории нашего отечества, за время царствований Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, регентства Бирона, правления Анны Леопольдовны и начала царствования Елисаветы Петровны.

Подлинная рукопись Записок, писанная рукою самого Манштейна, принадлежит Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Николаевичу и хранится в отделе рукописей в библиотеке Его Высочества, во дворце города Павловска.

Эта рукопись, на французском языке, писана на толстой белой бумаге, в лист, мелким, весьма четким почерком, в конце 1740-х годов, рукою Манштейна, со множеством, в особенности в начале рукописи, помарок, вставок и дополнений, писанных тем же почерком, но уже позднейшими чернилами; есть страницы, почти целиком зачеркнутые и вместо них — на особо приклеенных листах и лоскутках — помещены рассказы о тех же событиях, но уже, более или менее, в измененной редакции; все ссылки на вставки и дополнения сделаны автором записок с большою тщательностью.

Весь манускрипт состоит из двух частей, переплетенных в один том; в простой картон, на корешке которого выбито: «Memoires de Russie». На втором полулисте серой бумаги, которыми начинается рукопись, надпись неизвестно чьей руки: «Manuscrit original et autographe des Memoires du General Manstein». Самые Записки имеют заглавие руки автора: «Memoires de Russie. Premiere partie, par M-r de Manstein». Последнее слово зачеркнуто и тут же карандашом приписано: «par le General Manstein». Помета страниц начинается с следующего полулиста; первая часть занимает 211 страниц и оканчивается смертью императрицы Анны Иоанновны; далее следуют вторая часть с заголовком над текстом: «Memoires de Russie. Seconde partie»; стр. 1—118, а затем, на стр. 119–173, помещено, под заглавием: «Supplement aux Memoires de Russie», общее обозрение России в политическом, статистическом, финансовом и прочих отношениях, — обозрение, составленное и написанное также рукою Манштейна.

Записки Манштейна пользуются в исторической литературе большим авторитетом. Профессор К. Н. Бестужев-Рюмин, в обзоре источников истории России, называет эти Записки «знаменитыми» и положительно свидетельствует, что, «кроме Манштейна, для царствования Анны Иоанновны нет ни одного иностранца, на которого можно было бы положиться»^[1]. Историки и исследователи — русские и иностранные — в своих трудах о России первой половины XVIII века постоянно ссылаются на Записки Манштейна, как на основной источник.

Хорошо зная русский язык и постоянно вращаясь в среде лиц, как власть имевших в главе русской армии, так и пользовавшихся значением при дворе, — Манштейн многое видел, многое слышал, знал всех именитейших представителей власти в России за описываемое им время (1727–1744) и, кроме замечательно добросовестного изложения событий, оставил ряд ярких характеристик своих современников и современниц, государственных деятелей в России XVIII века.

Интерес и значение Записок Манштейна всего лучше подтверждается тем, что это сочинение появилось тотчас после своего выхода в печати (1770 г.) на всех главнейших языках (английском — 1770 года, немецком и французском 1771 г.)^[2].

На русском языке они выдержали три издания: два — в 1810 г., одно — в 1823 г. Из русских переводов более полный издан в Дерпте, в 1810 г., профессором Григорием Глинка, под следующим заглавием: «Манштейновы современныя Записки о России в историческом, политическом и военнодейственном отношениях. Перевод с французского подлинника», Дерпт, 1810, в 8-ю д. (ч. I, стр. VIII и 425; ч. II, стр. 291).

Хотя Глинка не указывает, где находится подлинник, и вообще ни одним словом не знакомит с его внешностью и проч., тем не менее наше исследование приводит к тому заключению, что Глинка сделал перевод именно с того самого манускрипта Записок Манштейна, который хранится в библиотеке дворца в Павловске. Переводчик тем удобнее мог это сделать, что прежде поступления на службу в Дерпт, находился в числе кавалеров, воспитателей Великого Князя Николая Павловича, и в начале текущего столетия довольно часто проживал при дворе императрицы Марии Федоровны в Павловске.

Но, исполнив свой перевод с подлинной рукописи, Глинка не счел нужным останавливаться на упомянутых выше вставках и дополнениях того же Манштейна к его Запискам, притом весьма многие места перевел не вполне точно, либо почему-нибудь изменил, другие, хотя и незначительные по объему, места опустил, наконец сделал несколько промахов, не разобрав перемаранные автором слова, или не отыскав надлежащих вставок.

Тем не менее перевод Записок Манштейна изд. Глинки сослужил добрую службу: в течение полустолетия эта книга, несмотря на свой весьма устарелый, тяжелый язык, дурную печать и бумагу, доставляла русскому обществу весьма интересное чтение. Те немногие обзоры и очерки, которые знакомили русское общество, до конца пятидесятых годов текущего столетия, с историческими событиями времени ближайших преемников Петра Великого, каковы труды А. Вейдемейера и друг., были главным образом основаны на Записках Манштейна. Ныне издание Глинки сделалось библиографическою редкостью. Что касается до прочих двух русских переводов (Москва, 1810 и 1823 гг.), то они как по изложению, по множеству пропусков, так и по крайней неряшливости издания не имеют никакого значения, тем более, что сделаны не с подлинной рукописи Манштейна, а с французских тиснений.

С благосклонного разрешения Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича, представляем совершенно полный перевод Записок о России 1727–1744 гг. с подлинной рукописи их составителя, Манштейна, со всеми вставками и дополнениями автора. Мы не позволили себе исправить ошибки Манштейна. Все, как важные, так и мелкие погрешности составителя Записок, отнюдь не исправляя в тексте перевода, оговариваем в приложении, в особых примечаниях; все слова, строки и целые страницы, которые автор, зачеркнув, заменил новыми, мы также помещаем в приложениях, в переводе, с указанием на те страницы и строки текста нашего издания, к которым они относятся. Что касается до текста Записок, то он в нашем переводе является дословно точным относительно текста, — окончательно обработанного Манштейном. Заголовки переведены также дословно.

Сравнение подлинника рукописи текста Записок Манштейна, принадлежащего Августейшему владельцу г. Павловска, с теми копиями и переводами, которые изданы за границей в прошлом и в нынешнем столетиях и вообще критическое обозрение всех изданий этих записок составляет предмет особой статьи, которая помещена в конце нашего издания всего перевода этого труда. Равным образом в приложениях помещаем мы новые биографические сведения об авторе Записок и систематическое оглавление.

Ред.

г. Павловск

1873–1874 гг.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Введение. — Начало царствования Петра II. — Могущество Меншикова. — Императрица Евдокия освобождена из заточения. — Обручение императора с княжною Меншиковою. — Отъезд герцога Голштейнского. — Интриги против Меншикова. — Падение Меншикова. — Происхождение Меншикова. — Изображение Меншикова. — Князья Долгорукие заступают место Меншикова. — Отъезд императора в Москву для коронования.

1727 г.

Пробыв большую часть моей жизни в России, я успел достаточно познакомиться с обычаями этой страны, выучиться русскому языку и быть свидетелем многих необыкновенных событий. Это побудило меня записать все, что произошло наиболее замечательного со дня кончины императрицы Екатерины по настоящее время.

Начинаю.

16-го мая 1727 г. скончалась Екатерина (возведенная на престол пристрастием к ней Петра I), и преемником ее был Петр II, законный наследник этой обширной империи. Этот государь родился в 1715 году, от брака царевича с принцессою Вольфенбютельскою, и в момент вступления на престол ему было только 11 лет с половиною. Ввиду этого обстоятельства, вторым пунктом своего завещания Екатерина учредила над молодым государем, до достижения им 16-летнего возраста, опеку регентства, которое составляли: царевны, ее дочери, Анна и Елисавета Петровны, герцог Голштейнский, муж Анны, принц Голштейнский, епископ любский и жених Елисаветин, и верховный совет, состоявший тогда из шести членов, а именно: из князя Меншикова, генерал-адмирала Апраксина, государственного канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана, действительных тайных советников князей Дмитрия Михайловича Голицына и Василия Лукича Долгорукого. Это регентство только однажды собралось в полном составе, а именно в день кончины императрицы Екатерины: занятия его ограничились утверждением духовного завещания, которое через два же часа потом было нарушено. По завещанию требовалось положительно, чтобы все дела решались не иначе, как большинством голосов, но это не нравилось князю Меншикову; он хотел всем управлять один, распоряжаться по своему усмотрению, предоставляя другим только честь повиноваться его приказаниям. Ему не трудно было успеть в этом намерении, так как никто не смел ему противоречить, не подвергаясь гибели. Тотчас же после кончины Петра I, Меншиков захватил власть в свои руки, и, чтобы удержать ее за собою, он склонил императрицу Екатерину к принятию одной из дочерей его в супруги императору. В ее завещании есть об этом статья. В самый день кончины императрицы, Меншиков перевел государя на жительство в свой дворец, для того чтобы никто не имел доступа к Е. В. без его, Меншикова, позволения. Между тем герцог Голштейнский и министры радовались своей удаче, через завещание императрицы Екатерины давшей в их руки регентство; они воображали, что на их стороне будет лежать перевес голосов, так как во главе управления и председательницею совета была герцогиня. Однако Меншиков перехитрил их, и заблаговременно принял свои меры.

В России есть обычай, при каждой перемене царствования или министерства, давать свободу нескольким заключенным. Следуя этому обыкновению, Петр II приказал освободить свою бабушку, императрицу Евдокию Федоровну, из рода Лопухиных. (В 1696 г. Петр I развелся с нею и заключил ее в монастырь.) Император назначил ей, приличный сану ее, двор и приглашал ее в Петербург. Однако она предпочла остаться в Москве, потому что не любила новой столицы, да и министры, по-видимому, не хотели допустить ее вмешиваться в дела. Так она провела жизнь свою в уединении. Близкие родственники ее, Лопухины, тоже были вызваны из изгнания, в котором находились уже несколько лет. Эти милости были оказаны против желания Меншикова, по внушению некоторых членов верховного совета, которым удалось расположить молодого государя в пользу бабушки и ее родственников, и склонить его к требованию, чтобы они были освобождены из заточения. Все это не нравилось князю Меншикову, однако он не осмелился открыто противиться этим распоряжениям. Зато уж он сам не имел ни минуты покоя. Зная общую к себе ненависть, он ежеминутно страшился какого-нибудь неожиданного удара.

Еще в предыдущее царствование несколько знатных лиц составили было заговор против Меншикова. Хотели склонить императрицу, чтобы она удалила его от дел. Лица, вступившие в этот заговор, были все употреблены Петром I в деле царевича; опасаясь за это мщения Петра II, если он вступит на престол, они намеревались убедить Екатерину, чтобы она отправила его за границу для науки, но тайно решили, в случае смерти Екатерины, в его отсутствие, исключить его от наследства и возвести на престол герцогиню Голштейнскую.

Дело происходило во время отсутствия Меншикова, находившегося в Курляндии. Опасаясь, как бы по возвращении он не уничтожил их замысла, они постарались и успели внушить императрице такое дурное о нем мнение, что ее величество подписала уже указ об арестовании Меншикова на пути его в Петербург. Но по какому-то особенному для Меншикова счастию, граф Басевич, первый министр герцога Голштейнского, находил, что нужно непременно вступиться за этого любимца; он успел склонить к тому своего государя, который и выпросил у императрицы прощение Меншикову. Возвратясь ко двору, Меншиков узнал о кознях своих врагов; приказал произвести розыскания, и все приверженцы Голштейнского дома были арестованы и строго наказаны. Зять Меншикова, португалец, по имени Девьер, также генерал Писарев были наказаны кнутом и сосланы в Сибирь, а имение их конфисковано. Действительный тайный советник Толстой, да сын его и генерал Бутурлин и другие еще лица были отправлены в Сибирь. Граф Александр Нарышкин и генерал Ушаков сосланы в их поместья. Говорят, что граф Басевич, слишком доверяясь Меншикову, передал ему слышанное им от некоторых знатных лиц уверение в их добром расположении к герцогине. Меншиков тотчас же воспользовался сообщением и пресек все их меры. Это чрезвычайно устрашило прочие лица, которые еще оставались привержены голштейнскому двору, но в то же время исполнило их не только недоверия, но даже презрения к графу Басевичу. Меншиков не удовольствовался наказанием своих врагов; он хотел оставить память о том всей России, и тем отнять у всякого охоту вредить ему и впредь. Вследствие этого, верховным советом издан был манифест, которым предостерегали вступать в опасные сношения, угрожая виновным еще строжайшим против прежних примеров наказанием. Этот указ подписан 6-го июня, и в тот же день состоялось обручение молодого императора с дочерью князя Меншикова. Отец невесты воображал себя наверху блаженства. Только еще один план оставалось ему выполнить, после чего он мог считать себя вне всякой опасности, а именно: он хотел женить своего сына на великой княжне Наталии, сестре императора. Таким образом он надеялся передать русский престол своему потомству. План был ловко обдуман, однако не удался. Между тем Меншиков пожаловал себя в генералиссимусы сухопутных и морских сил. Одни только герцог и герцогиня Голштейнские возбуждали его подозрения; он опасался, как бы не образовалась в пользу герцогини партия, которая могла разрушить его великие, обширные замыслы. Полагая, что, напротив, если они принуждены будут уступить ему поле битвы, то уже никто не осмелится бороться с ним, Меншиков вдруг перестал их щадить. Делая им всяческие затруднения, он заставил их, наконец, выехать из России. Но отъезд их не уменьшил числа его врагов; вся нация уже успела возненавидеть его.

Меншиков постарался окружить императора своими приверженцами, людьми, обязанными ему своим счастием. Тем не менее доступ к государю имели многие лица, принадлежавшие к тем старинным фамилиям, которых Меншиков не пощадил. Скорбя об изгнании своих родственников, эти лица не упускали случаев обратить внимание молодого государя на самовластные действия Меншикова, на его надежды упрочить свою власть через брак императора с его дочерью, так как и на то, что, судя по его честолюбию, он, пожалуй, вздумает завладеть и престолом. Императора просили не выдавать тайны, что он и обещал, скрывая покуда свои намерения до первого удобного случая. Случай этот представился по легкомыслию или ужасной неосторожности самого Меншикова.

Не помню, по какому случаю цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев. Государю вздумалось порадовать ими сестру, и он отправил к ней деньги с одним из придворных лиц. Случилось последнему повстречаться с Меншиковым, который спросил его, куда он несет деньги? На ответ придворного, Меншиков возразил: «Государь, по молодости лет, не знает, на что следует употреблять деньги, отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним». Хорошо зная, как опасно противиться воле князя, придворный исполнил его приказание. На другое утро, царевна Наталия, по обыкновению, пришла навестить брата. Только что она вошла к нему, как государь спросил ее, разве не стоит благодарности его вчерашний подарок? Царевна отвечала, что не получала ничего. Это рассердило императора. Приказав призвать придворного, он спросил его, куда девались деньги, которые ему велено было отнести к княжне? Придворный извинялся тем, что деньги отнял у него Меншиков. Это тем более раздражило государя. Он велел позвать князя, и с гневом закричал на него, как смел он помешать придворному в исполнении его приказания? Не привыкший к такого рода обращению, князь был поражен как громом. Однако он отвечал, что, по известному недостатку в деньгах в государстве и истощению казны, он, князь, намеревался сегодня же представить проекты более полезного употребления этих денег, и прибавил: «А если вашему величеству угодно, то не только прикажу возвратить эти девять тысяч червонцев, но даже дам из собственной своей казны миллион рублей». Государь не удовольствовался этим ответом. Топнув ногою, он сказал: «Я покажу тебе, что я император, и что я требую повиновения». Затем, отвернувшись, ушел; Меншиков пошел за ним и так упрашивал его, что он на этот раз смягчился; но мир продолжался не долго.

Спустя несколько дней, Меншиков опасно заболел, чем и воспользовались его враги для окончательной его гибели. Князья Долгорукие, в особенности князь Иван, в то время уже входивший в большую милость, совершенно погубили его в мнении государя. Все эти козни были известны Меншикову, так как и потеря его значения, но он надеялся, не сегодня, завтра снова войти в милость и произвести впечатление на императора своим обычным повелительным тоном.

По выздоровлении своем, Меншиков сделал другую ошибку. Вместо того чтобы отправиться в Петергоф, куда переехал двор во время его болезни, он поехал в Ораниенбаум, загородный дворец свой, в восьми верстах от Петергофа. У него тут строилась церковь, которую он хотел освятить. На эту церемонию приглашены были император и весь двор. Но как врагам Меншикова недаром грозила месть его в случае примирения его с государем, то они научили последнего отказаться от приглашения под предлогом нездоровья, что он и сделал. Меншиков, однако, еще не видел в этом доказательства совершенной немилости; он снова поступил неосторожно, заняв во время церемонии место в виде трона, предназначенное для императора. И это обстоятельство выставили на вид его враги, и тем довершили его погибель.

В вечеру того же дня, Меншиков поехал в Петергоф, но не застал там императора, которого увезли на охоту. Обратившись к Остерману, он завязал с ним резкий и грубый разговор. Этот день и следующий Меншиков остался в Петергофе, но император не возвращался туда. Между тем, встречая всюду холодное выражение лиц, Меншиков решился возвратиться в Петербург, может быть, в той уверенности, что там он будет грознее, нежели в среде придворной. Действительно, прибыв в столицу, он, вместо того чтобы разыгрывать роль впавшего в немилость царедворца, напротив, все утро провел в посещении коллегий и в отдаче разных приказаний; особенно занялся он распоряжениями для приема императора в своем дворце, полагая, что государь по-прежнему будет жить у него по возвращении своем в город. Но около полудня приехал генерал Салтыков с приказанием взять из дома Меншикова царскую мебель и перенести ее в летний дворец. Это сразило князя как громом, он совершенно потерялся, особенно когда в довершение удара ему возвратили мебель его сына, который по должности обер-камергера жил при государе.

В своем смятении он худо сделал, что распустил по квартирам свой ингерманландский полк, который он расставил было для своей безопасности близ своего дворца на Васильевском острове^[3]. Этот полк, которого Меншиков считался полковником с самого начала его образования, был вполне ему предан, и то верно, что он внушал немало уважения врагам князя.

На другой день император возвратился в Петербург. Снова послан был генерал Салтыков с объявлением Меншикову, что он арестован. Жена его и дети поспешили в летний дворец, чтобы броситься к ногам императора, но их не допустили до него.

Между тем князя уверили, что его лишают только должностей, но имущества его не тронут и ему дозволят провести остаток жизни в Раненбурге, хорошеньком городке на границе Украины, им же построенном и даже несколько укрепленном. Пока князь оставался в Петербурге, ему не мешали распоряжаться своим имением, так, что когда он выехал отсюда, то по обозу его нельзя было заключить, что едет опальный вельможа. С ним ехало все его семейство и большое число слуг. По всему обращению с ним в первые дни путешествия, казалось было, что ему не желали большого зла. Когда же он прибыл в Тверь, город, лежащий на пути из Петербурга в Москву, то нашел там повеление наложить печати на все его имущество, с оставлением ему только необходимого. Стражу его удвоили, и стали внимательнее наблюдать за ним в дороге. Едва прибыл он в Раненбург, как ему подали кипу бумаг с обвинениями против него, и по следам его ехали лица, назначенные судить его. Его приговорили к ссылке в Березове, самом отдаленном местечке Сибири. Жена его, лишившись зрения от слез, умерла в дороге, остальное семейство провожало его до места ссылки. Он перенес свое несчастие с твердостью, которой в нем не предполагали, и из худосочного, каким он был прежде, стал здоровым и полным. На его содержание было назначено по десяти рублей в день; этой суммы так было достаточно, что сверх собственных нужд, он мог откладывать из нее на расходы для постройки церкви, над которой сам и работал с топором в руке. Меншиков умер в ноябре месяце 1729 г., от прилива крови, так как во всем Березове не нашелся человек, который сумел бы пустить ему кровь.

О происхождении Меншикова существует общее мнение, что он сын крестьянина, отдавшего его в учение пирожнику в Москве; и что он, распевая, разносил по городу пироги, что он был замечен Петром I и понравился ему своими ловкими и острыми ответами. Царь отдал его в услужение Лефорту, а от него взял к себе, и мало-помалу составил его счастие.

Другие же утверждают, будто отец Меншикова находился в военной службе при царе Алексее Михайловиче; а сам Меншиков служил конюхом при дворе царя, так как очень часто дворяне служили при царских конюшнях. Петр I, часто обращаясь к Меншикову, заметил остроумие в его ответах, и поэтому перевел его из конюшни на службу при своей особе; открыв затем большие дарования в Меншикове, Петр в течение немногих лет возложил на него высшие государственные должности.

Я всегда находил первое мнение более близким к правде. Несомненно верно, что Меншиков низкого происхождения; он начал с должности слуги, после чего царь взял его в солдаты первой регулярной роты, названной им потешною. Отсюда уже царь взял его к себе, оказывая ему полное доверие, так что во многих случаях Меншиков управлял Россиею так же деспотически, как сам государь. Однако в последние годы царствования Петра I значение Меншикова заметно умалилось; полагают даже, что если бы жизнь этого государя продлилась еще несколько месяцев, то произошли бы снова большие перемены при дворе и в министерстве.

Из следующего изображения Меншикова каждый может заключить, какие качества брали у него верх: дурные или хорошие.

Меншиков был сильно привязан к царю и сочувствовал его правилам относительно просвещения русской нации. С иностранцами, если только они не считали себя умнее его, он был вежлив и любезен. Он также не трогал русских, умевших гнуть спину. С низшими обращался кротко и никогда не забывал оказанной услуги. В самых больших опасностях обнаруживал всю надлежащую храбрость, и, раз полюбив кого-нибудь, становился его усердным другом.

С другой стороны, честолюбие его было безмерно; ни выше себя, ни равного он не терпел, а тем более человека, который вздумал бы превзойти его умом. Алчности был ненасытной, и враг непримиримый. В уме у него не было недостатка, но отсутствие воспитания сказывалось в его грубом обращении. Любостяжание его часто производило неприятные для него столкновения с Петром I, который не один раз подверг его произвольному штрафу. Несмотря на то, после его заточения, у него найдено до трех миллионов рублей, как наличными деньгами, так серебряной посуды и драгоценных камней. Меншиков имел сына и двух дочерей. Из них, бывшая невеста императора скончалась при жизни отца; другая, в царствование императрицы Анны, вышла замуж за Густава Бирона, брата курляндского герцога. Она умерла в начале 1737 г. Сын Меншикова служит майором в гвардии. Пока отец его был в счастии, все находили его умным, хотя в то время он был еще очень молод; но со времени опалы и смерти отца, находят, что едва ли кто во всей России глупее его. Из ничтожества возвысившись до высших степеней, Меншиков мог бы с честию окончить свое поприще, если бы не увлекло его честолюбие до притязания возвести свое потомство на русский престол. Это тот самый камень преткновения, о который разбились, подобно ему, все следовавшие за ним любимцы, как это окажется далее.

Глава II

Князья Долгорукие заступают место Меншикова. — Отъезд императора в Москву для коронования. — Интриги против Долгоруких. — Волнение украинских казаков и сведения об этом народе. — Запорожские казаки. — Донские казаки. — Кончина сестры императора. — Император влюбляется в княжну Долгорукую. — Император объявляет о своем намерении жениться на княжне Долгорукой. — Болезнь и кончина императора. — Княжна Елисавета, невеста принца Голштейнского. — Интриги князей Долгоруких во время болезни и после смерти императора.

1727–1730 гг.

По завещанию Екатерины, Петр II должен был находиться под опекою регентства. Не находя это удобным для себя, Меншиков один захватил всю власть, и правил всем один. После его падения не было уже и речи о регентстве: император хотел управлять непосредственно от своего имени. Каждая из старинных фамилий надеялась преимущественно перед другими заслужить доброе расположение к себе государя. Лопухины и Салтыковы, как близкие родственники императора, ожидали, что этого одного будет достаточно для получения первых мест. Но и те и другие обманулись. Князья Долгорукие, из которых некоторые по должности своей стояли близко к его величеству, тотчас же сумели воспользоваться случаем и сразу захватили, так сказать, все пути к императору.

Князь Иван (сын Алексея Долгорукого, действительного тайного советника и дядьки императора) был красивый молодой человек и живого характера. Ему часто случалось беседовать с молодым государем, который полюбил его и, наконец, так к нему привязался, что не мог ни минуты оставаться без его общества. Долгорукие не упустили воспользоваться этою привязанностью и стали во главе всех дел. Спустя несколько времени после ссылки Меншикова все семейства, сосланные им некогда в Сибирь по делу царевича, были вызваны оттуда обратно и конфискованные их имения были им возвращены.

Немедленно после смерти Екатерины, император пожелал ехать в Москву для коронования, но Меншиков всегда тому препятствовал, опасаясь, что в Москве он не мог бы так держать государя на своих глазах, как в своем доме в Петербурге; а враги князя как раз могли бы найти удобный случай погубить его. Теперь же, как Меншиков был удален, отъезд в Москву был назначен в январе 1728 г. — 20-го этого месяца двор выехал из Петербурга, но на дороге император заболел корью, что заставило его на две недели остановиться в Твери; и не ранее 15-го февраля мог довершиться торжественный въезд его в Москву.

С крайнею завистью смотрела остальная знать на сильное влияние Долгоруких. Но как ни приводили в действие разные пружины, влияние это не успевали уничтожить.

7-го апреля, к одним из московских ворот подкинуто было безымянное письмо с надписью на конверте, что содержание его чрезвычайной важности для государства. В этом письме, с пространными подробностями, оправдывали образ действий Меншикова, и в то же время старались внушить недоверие к тогдашним министрам и любимцам. Однако этот случай только усилил влияние Долгоруких, заставя их, впрочем, быть еще осторожнее прежнего.

Князь Иван внимательно изучал наклонности своего государя. Стараясь каждый день доставлять ему новые удовольствия, он этим приобрел полное и исключительное к себе доверие молодого Петра, который пожаловал его в обер-камергеры и дал ему Андреевскую ленту. Между тем этот же князь резким обращением и пренебрежением ко всем увеличивал число своих врагов.

Постигшая императора в августе месяце болезнь встревожила все государство. Опасались за его жизнь, так как горячка, в которую он впал, была очень сильная. Однако на этот раз он избежал смерти. Недруги любимца тотчас же отнесли на его ответственность эту болезнь, уверяя императора, что его заставляют слишком много делать движения, и от недостатка в отдыхе силы его слабеют; оттого, если он не переменит своего образа жизни, здоровье его окончательно расстроится.

В сущности эти лица были правы. У императора была страсть к охоте; но Алексей Долгорукий, отец любимца, вместо того, чтобы дозволять ему предаваться ей умеренно, напротив, заставлял его по целому дню, а иногда и по нескольку дней сряду рыскать по полям, отчего молодой государь сильно уставал и разгорячался. Телосложение его было так нежно, что ему трудно было привыкнуть к усиленному движению — в столь раннем возрасте.

Приблизительно около этого времени что-то зашевелились украинские казаки. После бунта Мазепы, они так были принижены Петром I, что при жизни его не смели выходить из его власти. Зато теперь, несовершеннолетие Петра II показалось им временем удобным, и они начали волноваться. Однако этой попытке был вскоре положен конец. Посланы были войска; самых богатых казаков и самых беспокойных схватили и сослали в Сибирь. Остальные просили помилования, которое и получили; но все-таки они должны были отправить в Москву многочисленную депутацию, для исходатайствования им прощения. Во главе ее находился гетман, т. е. князь их. Мало того, ручательством их верности должны были служить оставленные ими заложники. В настоящее время нет надобности строго наблюдать за ними. После недавней войны с турками, они так обессилены, что не скоро в состоянии будут снова восстать.

Про этот народ, может быть, мало знают. Поэтому я скажу о нем несколько слов.

Казаки разделяются на несколько категорий; известнейшие из них: донские, запорожские и украинские. Я говорил о последних. Они обитают Украйну, или так называемую Малую Россию, бесспорно, один из прекраснейших краев в Европе. Одна половина принадлежит российской империи, другая — Польше; обе доли разделяет река Днепр, или Борисфен, служа в то же время обоюдною границею. В прежнее время казаки были независимый народ. Происхождение их одинаковое с поляками, но веру исповедуют греческую. Когда этот народ не был разъединен, он мог поставить в поле полтораста тысяч человек; все они служат на коне. Казаки долгое время находились под покровительством польской республики, и оказали ей важные услуги в войне с турками. Когда же поляки вздумали поступать с ними как с рабами, они взбунтовались под предводительством гетмана Хмельницкого, который отдал себя под покровительство Порты, тому около ста лет. Спустя несколько лет, по смерти уже Хмельницкого, преемник его, Дорошенко, отдался России. Это было поводом к войне, которая кончилась разорением города Чигирина, в то время столицы Украйны, около 1674 г. В первые годы затем они сохранили все свои привилегии и управлялись выбранным из своей среды гетманом. Когда же гетман Мазепа перешел на сторону шведского короля Карла XII, Петр I поставил этот беспокойный народ в такое положение, что у него была отнята всякая возможность выйти из-под власти царя. В настоящее время он почти не имеет привилегий, и страна его считается завоеванным краем. После смерти последнего гетмана, Даниила Апостола, в 1734 г., казаки не имели уже права избрать себе другого гетмана. Над ними поставлено русское правление, имеющее пребывание в Глухове. Теперь они могут выставить в поле до 22 тысяч человек конных. В последнюю войну с турками, они на то только и были полезны русской армии, что увеличивали численность войска, и нельзя отрицать, что старинное их мужество совершенно исчезло. Во время последних походов, они почти не исполняли другой службы, кроме подвоза припасов на армию.

Запорожские казаки обитают на островах Борисфена, или Днепра, и небольшой край земли в стороне Крыма за порогами реки. Это смесь всякого народа, большая часть русские, поляки и украинские казаки. Они находились под покровительством когда турок или крымских татар, когда России. Если не ошибаюсь, они вновь покорились России после 1734 г.; до того, они были в союзе с Портою со времени прибытия Карла XII в Бендеры. Их вождь или начальник их республики называется кошевым атаманом; выбрав его из своей среды, они повинуются ему слепо столько времени, сколько им вздумается. Как скоро же он не может на них угодить, они отставляют его от должности без всяких формальностей и выбирают другого. С тех пор как они покорились России, не было у них начальника, которого не утвердило бы в этом звании глуховское правление; а главная причина частой смены кошевых, как справедливо полагают, то обстоятельство, что русский двор обязан каждому вновь избираемому кошевому дарить по семи тысяч рублей, которые кошевой обыкновенно делит между значительнейшими лицами из казаков в видах задобрить их. Очень часто кошевой находится в своей должности только несколько месяцев, после чего его отставляют и он становится наравне с простыми казаками. Бывали даже случаи, что убивали кошевых, только потому что они не понравились большинству. В военное время двор выдает им жалованье и во время походов снабжает припасами. У этих казаков только один секретарь, или скорее писарь, который один имеет право писать и получать письма. Если бы кто другой вздумал вести какую-либо переписку, его немедленно казнили бы смертию, хотя бы то был сам кошевой. Когда же к кому-либо из казаков приходит письмо, то его несут к писарю, который читает его вслух перед старшинами. Число войска, которое казаки могут поставить в поле, неопределенно. В последнюю войну с турками казаки доставили русской армии 8000 человек конных. Впрочем, если они употребят все усилия, они могут выставить от 12 до 15 тыс. людей.

У них странные обычаи. Ни одному запорожскому казаку не дозволено иметь жену в пределах их края. Если же кто женат, того жена должна жить в соседнем крае, где казак может от времени до времени навещать ее, и то так, чтобы не проведали о том старшины. Всякий волен выйти из среды их, если ему там не живется, и не обязан предупреждать о том кого бы то ни было. На его место придет посторонний, и он записывается в казаки без дальних околичностей, а только объявляет согласие свое подчиняться их обычаям и законам. Вот отчего они никогда не могут в точности определить свои силы. Все их общество делится на разные артели, и все находящиеся налицо в их станице казаки обязаны обедать и ужинать в общественных столовых. Они не терпят присутствия женского пола даже при посторонних, которые у них бывают. Во время войны русских с турками, запорожцы допустили гарнизон регулярных войск в свою станицу, называемую Сечь, а эта станица не что иное, как укрепленная деревня. Начальствующий над гарнизоном подполковник Глебов вызвал к себе жену. Не успела она приехать, как толпа казаков окружила дом Глебова, требуя выдачи им женщин, которые там были, с тем, чтобы каждый мог ими воспользоваться. Много стоило Глебову труда успокоить толпу, и то с помощью нескольких бочек водки. Но в то же время он должен был отправить жену обратно, в предупреждение нового смятения.

Наказания у них так же странны, как их образ жизни. Они отъявленные воры и разбойники; но осмелься только кто украсть малейшую вещь у своего товарища, его привязывают к столбу на площади станицы, становят подле него штоф водки, хлеб и несколько дубин. Каждый прохожий вправе задать ему столько палок, сколько ему угодно, после чего может дать ему выпить водки и поесть хлеба. В этом положении судьи оставляют виновного столько времени, сколько им заблагорассудится, иногда до пяти суток. Если после такой пытки он останется в живых, то снова вступает в свое общество. Вся эта вольница состоит из одних воров и бродяг, живущих грабежом, как в мирное, так и в военное время. Гайдамаки, опустошающие Польшу, не что иное, как запорожские казаки. Русский двор не в силах помешать этим беспрерывным набегам; напротив, он принужден щадить запорожцев, чтобы они не изменили ему.

Донские казаки обитают местность между рекою Доном, древним Танаисом, и притоком его, Донцом. Земля у них хорошая, есть несколько красивых городов и больших сел. Их столица называется Черкаск. Эти казаки по происхождению русские крестьяне, бежавшие сюда от своих господ, у которых жизнь казалась им слишком тяжкою. Здесь они образовали республику, и впоследствии добровольно отдались под покровительство России. Двор относится к ним с кротостью и осторожностью. Эти казаки отличные воины. Они в состоянии поставить в поле до 15 тысяч человек, все конных. Россия пользуется ими с большою выгодою против турок и кубанских татар. Их начальник, или глава республики, называется войсковым атаманом, и выбирается из числа знатнейших должностных лиц своей среды, но необходимо при этом утверждение двора.

Возвращаюсь к истории императора. Ему очень нравилась Москва, так что он и не помышлял о возвращении в Петербург. Старинные русские были очень довольны этим; они ненавидели Петербург, стоивший им порядочной доли их богатства.

В начале декабря месяца великая княжна Наталия, сестра императора, захворала, и 14-го числа того же месяца скончалась. Все, знавшие великую княжну, согласны в том, что она подавала большие надежды, и была умна не по летам. Она скончалась 14 лет и 4 месяцев от рождения. Утверждают, будто она часто выговаривала брату, что он слишком предается удовольствиям, и давала ему заметить, что Долгорукие такие же деспоты, каким был ненавистный Меншиков. Но по молодости лет, не способный управлять собою и весьма довольный доставляемыми удовольствиями, юный государь не обращал внимания на слова сестры. Он совершенно отдался Долгоруким; все от них зависело, и без их согласия никто не смел приближаться к императору.

Давно уже князь Иван Долгорукий старался устроить брак императора с своей сестрою, и это отчасти удалось ему. Княжна Катерина Долгорукая, не будучи совершенною красавицею, была очень хорошенькая девушка; роста выше среднего, стройная; большие голубые глаза ее смотрели томно. Сверх того, она не была лишена ни ума, ни образования. В эту-то княжну страстно влюбился Петр II. Государь часто езжал в имения своего любимца и там охотился, и в одно из этих путешествий Долгорукий дал завтрак государю в своей подмосковной деревне, пригласив туда и сестру свою. Он представил ее императору, который тут же решился жениться на ней.

19-го ноября его величество объявил о своем намерении в присутствии всего совета. Спустя несколько дней, государь приказал уведомить иностранных послов и всех имевших приезд ко двору, чтобы они явились с поздравлением. 30-го того же месяца, во дворце Лефорта, где жил в то время император, происходило обручение с большою церемониею. Княжну привозили во дворец в придворном экипаже, а новгородский митрополит отправлял богослужение. После этой церемонии государь и его невеста снова принимали поздравления от двора и иностранных министров. Конец 1729 г. и начало 1730 г. были рядом праздников и увеселений. Долгорукие воображали, что преодолели все препятствия, и располагали через несколько дней сыграть свадьбу императора, после чего нечего было им опасаться врагов и их козней. Но они обманулись в своих надеждах.

17-го января император заболел оспою. Невежество врачей, принявших оспу за горячку, и излишняя живость самого государя были причиной его смерти. Он открыл у себя окно в то время, когда оспа стала высыпать; она скрылась, и затем последовала смерть 29-го января по старому стилю, похитив государя в цвете лет.

Царствование Петра II продолжалось только два года и девять месяцев; и несмотря на то, что государь этот умер в очень молодых летах, весь народ много жалел о нем. Русские старого времени находили в нем государя по душе, оттого что он, выехав из Петербурга, перевел их в Москву. Вся Россия до сих пор считает его царствование самым счастливым временем из последних ста лет. Государство находилось в мире со всеми соседями; служить в войсках никого не принуждали, так что каждый мог спокойно наслаждаться своим добром и даже умножать его. За исключением некоторых вельмож, завистливо смотревших на могущество Долгоруких, вся нация была довольна; радость отражалась на всех лицах; государственная казна обогащалась, и Москва начинала поправляться от разорения, причиненного ей пристрастием Петра I к Петербургу. Только армия да флот приходили в упадок, и погибли бы, вероятно, вконец, если бы царствование это продолжалось в этом виде еще несколько лет.

По причине нежного возраста покойного государя трудно определить, каков был его характер. Впрочем, общий голос говорил, что сердце у него было доброе, ум живой и проницательный и отличная память. Слышанное им один раз уже затверживалось в его памяти. Если бы при этих природных дарованиях дано ему было иностранное образование, нет сомнения, что из него вышел бы со временем великий государь. Петр I поручил воспитание его венгерцу по имени Секан (Sekan), бывшему наставнику молодых графов Нарышкиных, но как это семейство было сослано незадолго до смерти Екатерины, то и наставник должен был отправляться с ним. Императрица назначила воспитателем к Петру графа Остермана, а дядькою князя Алексея Долгорукого. На Остермана возложено было преимущественно наблюдение за обучением; он исполнил эту обязанность со всем возможным старанием, насколько ему самому в этом не мешали, и насколько позволяли ему другие возложенные на него дела.

Я позабыл упомянуть выше, что в завещании Екатерины заключалась также статья о браке цесаревны Елисаветы Петровны с принцем Голштейнским, епископом любским, который находился в Петербурге уже несколько месяцев, и о выдаче ей в приданое300 тыс. рублей. Но брак этот не состоялся по случаю смерти жениха, заболевшего 22-го мая 1726 г. и умершего 1-го июня. Этот принц был брат принцессы Цербстской и ныне царствующего шведского короля, и таким образом он приходился бы дядею теперешней великой княгини.

Говоря об этом предположенном браке, кстати упомянуть о двух других брачных проектах, задуманных для той же царевны. Первый из них возник еще при жизни Петра I, и метил на французского короля Людовика XV. Одни уверяют, будто Петр сделал предложение об этом союзе сам, но французский двор будто отклонил его. Другие же утверждают, что герцог-регент и французское министерство охотно бы содействовали этому плану, и французскому министру в Петербурге, г. Кампредону, было поручено вести о том переговоры, но многие другие дворы, находя в этом союзе невыгоды для себя, интригами своими расстроили дело. По второму проекту, уже в царствование Петра II, имели в виду прусского принца крови, маркграфа Карла; но я не знаю, почему этот брак не состоялся.

В царствование же Петра II впервые через Ладожский канал прошли суда. Это то великое сооружение, которое начал Петр I с целью содействовать торговле центра его империи с Балтийским морем. Так как я буду еще иметь случай говорить об этом канале, то распространюсь о нем ниже.

Во все время царствования Петра II, Россиею управляли только Меншиков да Долгорукие. Первого ненавидело все государство за притеснение старинных фамилий и за безмерное честолюбие. Заменившие его в милости и власти князья Долгорукие переняли и его пороки, и конец их был еще трагичнее первого.

Долгоруких обвиняли в том, что они от всех скрывали болезнь императора до последней возможности; когда же увидели, что ему уже не встать, они сочинили завещание, которым обрученная невеста императора объявлялась императрицею и наследницею государства. Князь Иван подписал завещание от имени императора, так как и при жизни государя он привык уже подписываться за него, по его приказанию.

Лишь только Петр II закрыл глаза, как князь Иван вышел из комнаты и, со шпагою наголо, закричал: «Да здравствует императрица Катерина!» Но как на этот возглас никто не отвечал, то он увидел тщетность своего плана, вложил шпагу в ножны, отправился домой и сжег завещание.

Очень многие уверяют, что никакого завещания не существовало, что это измышлено недругами Долгоруких с целью погубить их. Но так как в манифестах, изданных против этих князей, именно включено это завещание, как одно из главных предметов обвинения, то я и счел нужным упомянуть о том. Впрочем, это обстоятельство о выходе князя Ивана со шпагою в руке совершенно верно. Оно сообщено мне человеком, достойным доверия и к тому же принадлежащим к семейству Долгоруких. Вполне верно и то, что если бы в самом этом семействе не происходили ссоры, то княжна Катерина непременно вступила бы на престол. Но несогласие, господствовавшее между старшими членами семейства, подвело к гибели их всех.

Глава III

Заседание Совета и избрание Анны. — Условия, на которых избрана императрица Анна. — Болезнь графа Остермана. — Царевна Елисавета имела возможность вступить на престол. — Граф Ягужинский предупреждает императрицу о заключениях Совета. — Приезд императрицы в Москву. — Императрица объявляет себя государыней самодержавною.

1730 г.

После смерти императора, в одной из комнат дворца Лефорта, местопребывания Петра II в последние месяцы его жизни, собрались: Верховный Совет, сенат и главные генералы армии, находившиеся в Москве. Государственный канцлер граф Головкин объявил собранию о кончине императора; после него князь Дмитрий Михайлович Голицын встал и сказал: «Так как со смертью Петра II потомство Петра I пресеклось в мужской линии, а между тем Россия страшно пострадала от деспотической власти, чему содействовали иностранцы, в большом числе привлеченные в страну Петром I, то следует верховную власть ограничить полезными законами и поручить царствование той императрице, которая будет избрана, не иначе как под некоторыми условиями».

Князь спросил, все ли собрание принимает предложение, и все дали свое согласие без малейшего противоречия. Затем князь Василий Лукич Долгорукий предложил вдовствующую герцогиню Курляндскую, объясняя это тем, что если короне приходится перейти в женское поколение, то справедливость требует отдать предпочтение дочерям царя Иоанна, старшего брата Петра I, а не дочерям последнего, и что хотя герцогиня Мекленбургская^[4] и старшая, однако надобно иметь в виду, что она находится в замужестве с иностранным принцем, тогда как герцогиня Курляндская в настоящее время вдовствует и ей только тридцать шесть лет, так что она может вторично сочетаться браком и дать наследников престолу.

Истинная же причина, почему предпочтение дано герцогине Курляндской, была та, что она находилась на ту пору в Митаве^[5], и самая эта отдаленность позволяла устроить на досуге республиканскую систему правления.

По соглашении всех голосов, решено было, что вся власть будет принадлежать Верховному Совету, состоявшему из семи лиц (в этом числе большинство составляли Долгорукие и их родственники), и собрание постановило следующие условия:

1) Императрица Анна будет управлять не иначе как согласно с заключениями Верховного Совета.

2) Она не будет ни объявлять войны, ни заключать мира.

3) Она не будет налагать новых податей, ни раздавать важных должностей.

4) Не будет казнить смертию дворянина без явной улики в преступлении.

5) Не будет конфисковывать ничьего имущества.

6) Не будет располагать казенными землями, ни отчуждать их.

7) Не вступит в брак и не изберет себе преемника без соглашения по этим предметам Верховного Совета.

Собрание назначило трех лиц для объявления императрице о призвании ее на престол и для предположения ей условий, на которых ей следовало царствовать. Депутатами были: от Верховного Совета князь Василий Лукич Долгорукий; от сената: князь Михаил Голицын; от дворянства генерал-лейтенант Леонтьев. Депутатам поручено было предложить императрице, чтобы она подписала вышеозначенные статьи и не брала бы с собою в Москву своего любимца, камер-юнкера Бирона.

Граф Остерман, не покидавший ни на минуту императора во время его болезни, как только он скончался, уехал к себе усталый и сказался больным, чтобы не участвовать в собрании Совета и сената, хотя он был вице-канцлером империи. Благодаря этим своевременным болезням, Остерман так долго держался в этой империи.

Несмотря на распоряжения Верховного Совета, царевна Елисавета была бы императрицею, если бы она в первые минуты послушалась совета своего доктора, ныне графа Лестока. Как скоро Лесток узнал о кончине императора, он вошел в спальню царевны, спавшей в то время, разбудил ее, стал ее уговаривать собрать гвардию, показаться народу, ехать в сенат и там предъявить свои права на корону. Но она никак не соглашалась выйти из своей спальни. Может быть, в то время она еще не имела достаточной твердости для исполнения такого великого предприятия. Впоследствии, как мы видели, она приобрела больше смелости. Но в то время она предпочитала свои удовольствия славе царствовать; и очень вероятно, что и впоследствии не подумала бы вступить на престол, если бы ее не тревожили в царствование Анны, а оставили бы жить спокойно по-своему. В это же время партия ее была почти бессильна; некоторые из вельмож империи открыто говорили, что Елисавета слишком молода для сана императрицы, и что ее больше занимают удовольствия, нежели необходимые заботы о правлении. Распорядившись, чтобы вся армия принесла присягу служить императрице не иначе как совместно с Советом, члены этого учреждения думали, что этим они достаточно оградились от деспотического правления. До распущения собрания последовало еще запрещение, под страхом смерти, уведомлять новую императрицу о том, что было обсуждено и решено собранием. Только через депутатов государыня должна была узнать о своем избрании и об условиях, при которых она должна вступить на престол. Несмотря на то, генерал-поручик граф Ягужинский в ту же ночь отправил своего адъютанта Сумарокова в Митаву известить обо всем императрицу. Он ей писал, прося ее выехать из Митавы немедленно после данной депутатам аудиенции, принять все условия, какие ей будут предложены, и довериться его советам, а он между тем до прибытия ее в Москву постарается увеличить ее партию, которая не удовлетворяется правлением Совета; что великий канцлер граф Головкин уже на ее стороне, так что когда ее величество приедет в Москву, все окончится по ее желанию.

Все дороги, идущие от столицы, так зорко стерегли, что Сумарокову стоило немало труда пробраться. Прохожих обыскивали, нет ли при них писем. Однако Сумароков так искусно перерядился, что его не узнали и пропустили. Таким же опасностям подвергался он на границе Курляндии у караулов, которым велено было задерживать всякого, кто прибыл бы по московской дороге. Он сделал большой объезд и, несмотря на препятствия, благополучно прибыл в Митаву. По милости всех этих задержек в дороге, он едва успел передать императрице свои депеши, как приехали депутаты и стали просить аудиенции.

Не знаю, какими путями князь Долгорукий узнал, что из Москвы приезжал посланный и имел свидание с императрицей до депутатов. Он приказал разыскать его и, слыша, что посланный уже отправился обратно, послал за ним в погоню; его и привезли обратно в Митаву. Господа депутаты избили его, велели заковать в железа и отправить в Москву, где и Ягужинский был арестован и заключен в тюрьму.

Были люди, которые ставили в вину императрице выдачу Сумарокова депутатам, которым она открыла и причины, почему он был послан к ней. Я в этом постоянно сомневался. Однако справедливо и то, что во все время царствования Анны Сумароков оставался без должности и жил в нищете.

Императрица без труда согласилась подписать все, что ей представлено было от имени Верховного Совета, не противоречила требованию оставить любимца своего в Митаве и распорядилась немедленным отъездом.

20-го февраля императрица прибыла в село Всесвятское, в четырех верстах от Москвы, где она пробыла пять дней. Тотчас по ее приезде, члены Совета, с великим канцлером во главе, отправились туда. Последний поднес императрице на золотом блюде Андреевскую ленту со звездою^[6]. Увидев орден, императрица сказала: «Да, ведь я и забыла надеть его». Она взяла ленту и просила кого-то из окружающих надеть на нее, не допуская до этого никого из членов Верховного Совета; когда же великий канцлер вздумал сказать ей речь, она велела ему замолчать. В тот же день она произвела в подполковники гвардии Преображенского полка графа Салтыкова, близкого родственника царицы-матери. Вот первые ее меры по вступлении на престол. Судя по ее действиям, в первые дни по прибытии в Москву, многие члены Совета и сената полагали, что императрица вполне удовлетворена ограничениями, положенными самодержавию. Она снова подписала все, чего требовал Верховный Совет, показывая вид, что охотно покоряется всем условиям. Но втайне она действовала иначе. Оставленный было в Митаве по требованию Совета, любимец ее прибыл в Москву. Она употребляла всевозможные средства, чтоб составить себе большую партию. Гвардию старалась задобрить щедрыми подарками, которые раздавала офицерам, стоявшим каждый день на карауле при ее особе. Словом, она не упускала ничего, что вело ее прямо к цели, а цель эта была — возбудить несогласие между членами Верховного Совета. Все удалось ей по желанию. Им дали понять, что князья Долгорукие и их родственники одни извлекут пользу из ограничения могущества императрицы, что они для того и связали ей руки, чтобы утвердиться во власти, захваченной им при Петре II; что из их семейства и так уже много членов находятся в составе как Верховного Совета, так и сената, и что со временем и того больше их будет; что не следует забывать их поступков после кончины императора, когда они пытались передать царскую корону в свое семейство; а как это им не удалось, то не теряли надежду успеть в своих планах со временем, посредством ограничения верховной власти. Вместе с тем старались возбудить недоверие и в низшем дворянстве (которого численность велика в России), уверяя их, что пока власть будет находиться в руках Верховного Совета, никто из среды этого дворянства не удостоится мало-мальски значительной должности, потому что каждый член Совета норовит как бы раздать лучшие места своим родственникам да прихвостням; так что, собственно говоря, дворянство будет в рабстве у Верховного Совета, тогда как, если императрица провозглашена будет самодержавною правительницею, то последнему дворянину будут открыты пути к первым государственным должностям, совершенно наравне с первыми князьями; что примеры тому представляет царствование Петра I, когда уважались только истинные заслуги, и что если этот государь и бывал строг, то его к этому принуждали; низшее же дворянство никогда не страдало при нем, напротив, в его царствование оно снова поднялось. Подобные тому соображения, выраженные кстати, конечно, производили желаемое действие.

Начались сборища гвардейцев, которые, начиная с офицеров до последних рядовых, принадлежат здесь почти все к дворянству; сотни помещиков дворян собирались в домах князей Трубецкого, Барятинского и Черкаского, как лиц, к которым они имели наиболее доверия, и как сторонников императрицы. Эти господа продолжали разжигать их до 8-го числа марта, когда они нашли, что все подготовлено как следует. В этот день названные князья, став во главе шестисот дворян, отправились к императрице и, получив аудиенцию, стали ее просить о созвании Верховного Совета и сената, для нового просмотра некоторых пунктов относительно управления. Императрица дала свое согласие на это, и вместе с тем поручила графу Салтыкову (генерал-поручику и подполковнику гвардии) расставить стражу у всех выходов и не позволять никому выходить из дворца. Кроме того, караулу велено зарядить ружья пулями, и всех, приходивших во дворец, предупреждали о принятых мерах. Между тем Верховный Совет и сенат успели собраться, и императрица велела допустить их к ней. Она приняла их в тронной зале. Тут граф Матвеев подошел к ее величеству и сказал, что имеет поручение от всего дворянства империи представить ей, что депутаты Верховного Совета ввели ее в заблуждение; что так как Россия в продолжение веков была управляема царями, а не каким-либо Советом, то все дворянство умоляет ее взять в руки бразды правления; таково желание и всего народа, чтобы дом ее величества царствовал над ним до скончания веков. На эту речь императрица отвечала притворным удивлением. «Как, — спросила она, — разве не по желанию всего народа я подписала поднесенный мне в Митаве акт?» — «Нет», отвечало собрание единодушно. Тогда она обратилась к князю Долгорукову со словами: «Так ты меня обманул, князь Василий Лукич?» Затем она приказала великому канцлеру принести подписанные ею бумаги; заставив его прочесть содержание вслух, она останавливала его после каждого пункта, спрашивая присутствующих, удовлетворяет ли это условие нацию? Но когда на каждый такой вопрос собрание отвечало отрицательно, императрица взяла бумаги из рук канцлера и, изорвав их, сказала: «Следовательно, эти бумаги лишние». И тут же прибавила: «Так как до сих пор русским государством постоянно управляло одно лицо, то и она требует тех же преимуществ, какими пользовались ее предки, что она вступает на престол не по выбору, как объявлял Совет, а по праву наследства, и что всякий, кто осмелится восставать против единовластия, будет наказан как государственный изменник». За этими словами последовало общее одобрение, и во всем городе раздавались крики радости. Императрица прибавила еще уверение, что и при полновластии своем она намерена управлять со всевозможною кротостью, что для нее не будет ничего дороже блага ее народов; что она всегда будет пользоваться благонамеренными советами своего сената, в котором заседают такие опытные и дознанной честности лица, и что она будет прибегать к строгости только в крайних случаях. В предупреждение злонамеренных попыток, на всех улицах были расставлены караулы. Войска приведены были к новой присяге, и во все губернии были разосланы курьеры с объявлением о принятии императрицею самодержавия.

Глава IV

Граф Ягужинский освобожден. — Выздоровление графа Остермана. — Императрица Анна учреждает Кабинет. — Арестование князей Долгоруких. — Печальный конец Долгоруких. — Коронование императрицы Анны. — Возвышение Бирона и его происхождение.

1730 г.

Первым делом императрицы, по объявлении себя самодержавною государынею, было выпустить графа Ягужинского из тюрьмы, куда его засадили по приказанию Верховного Совета. Однако ему не тотчас возвратили его должности, а позже, по ходатайству графа Левенвольде у императрицы, как это рассказано будет ниже.

Вслед за объявлением Анны самодержавною императрицею, когда и в столице все успокоилось, граф Остерман совершенно выздоровел. Глаза перестали у него болеть и стали зорки как никогда, и он был в состоянии исполнять все то, чего от него хотели. Ловкий политик, он сумел увернуться от заседания в Верховном Совете, собравшемся после кончины Петра II; а когда императрица прибыла в Москву, она поручила Остерману составить план интриги, которая повела бы ее к самодержавию. Остерман согласился, и, несмотря на болезнь свою, так хорошо повел дело, что оно имело тот счастливый конец, о котором рассказано выше. Бывший впоследствии посланником в Копенгагене г. Корф имел поручение все советы графа Остермана передавать Бирону, а секретарь канцелярии Хрипунов, как посвященный в тайну, сообщал обо всем великому канцлеру. Услуга Остермана доставила ему благорасположение и доверие императрицы, которые он сохранил во все время ее царствования.

(В царствование Екатерины и Петра II, сенат приобрел большую силу, благодаря тому, что оба царствующие лица очень были довольны сложить с себя бремя правления, только бы оставили им свободу предаваться своим удовольствиям. Петр II, к тому же и по несовершеннолетию своему, не в состоянии был управлять таким обширным государством. Не такова была Анна. Она хотела вникать во все дела и судить обо всем собственными глазами, или, скорее, глазами своего любимца. Поэтому необходимо было ограничить власть сената, тем более, что императрица лично была им недовольна, так как большая часть членов Сената имела намерение ограничить самодержавие. Она учредила высший совет, под названием Кабинета, без согласия которого ни одно существенное дело не могло быть решено.)^[7]. Он состоял из трех членов: великого канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана и действительного тайного советника князя Черкаского.

В речи, сказанной императрицею по случаю принятия ею самодержавия, она обещала править государством с кротостью и прибегать к строгим наказаниям только в крайних случаях. А между тем она не могла забыть, что князья Долгорукие осмелились мечтать о короне для княжны их дома, а когда это не удалось, то пытались подорвать самодержавное правление, чтобы продолжать господствовать под другим именем.

Все князья Долгорукие, замешанные в деле Совета, были арестованы одновременно. Нарядили над ними суд и обвинили их в разных преступлениях, между прочим в том, что они отклоняли покойного императора от изучения полезных для него наук и обогащения себя сведениями, необходимыми для управления, что они расстроили его здоровье частыми поездками на охоту и тем были причиною его преждевременной кончины; кроме того, они, из видов честолюбия, намеревались женить государя, до его возмужалости, на княжне своего дома, и, наконец, раздавали важнейшие должности своим родственникам и клевретам, и проч. На этот раз императрица даровала им жизнь. Бывшую невесту императора заперли в монастырь. Князь Иван, бывший обер-камергер и любимец императора, его отец, дяди, вообще все ближайшие их родственники были сосланы: кто в свои поместья, кто в Березов или другие отдаленные места Сибири. Запрещена была всякая переписка с ними, без особенного разрешения двора. Фельдмаршал Долгорукий и брат его, тайный советник, не подверглись опале. Но, спустя немного времени, случилось фельдмаршалу высказаться несколько свободно, за это он был арестован и отвезен в крепость Ивангород, близ Нарвы. И брат его не удержался. Несколько лет спустя арестовали и его и отправили в Шлиссельбург. Оба они оставались в тюрьме до восшествия на престол Елисаветы. (Доносчиком на фельдмаршала Долгорукого был принц Гессен-Гомбургский, который, подольщаясь ко двору, донес о несколько непочтительных словах, сказанных Долгоруким об императрице.) Кабинет издал приказ, которым воспрещалось повышать военным чином кого-либо из Долгоруких, без непосредственного повеления двора.

Это несчастное семейство провело восемь лет спокойно в своей ссылке, как вдруг императрице понадобился один из них. Князь Сергей Григорьевич уже несколько раз был в различных посольствах, во Франции, в Вене и Лондоне. Его призвали в Петербург, намереваясь отправить в Англию. Накануне его отъезда какой-то тайный враг притянул его к суду, и не его только, но и все семейство. Не дав ему уехать, его арестовали и увезли в Новгород, а заодно и семейство его. Возобновили старое обвинение в составлении подложного завещания императора в пользу княжны Катерины, и хотя оговорили, что завещание это не было представлено собранию Совета и сената, однако оно доказывало их вредные замыслы; мало того, они из ссылки своей поддерживали незаконную переписку с иностранными землями, и пр. Князей Василия и Ивана (того, что был любимцем) колесовали, двое других четвертованы, еще двое или трое наказаны другого рода смертью.

Этот переход от освобождения к казни, без сомнения, покажется странным; я постараюсь несколько объяснить дело. Пока Долгорукие оставались вдали от дел, враги их не трогали; но едва императрица вызвала одного из них, как это возбудило в противной стороне опасения, как бы они снова не восстали от падения и не взяли силу. Поэтому все было употреблено для их погибели, и с успехом, как мы видели. Говорят, будто Волынский всего более содействовал их гибели, но истинная причина все-таки будет заключаться в злом сердце Бирона, который никогда не мог им простить их требования, чтобы императрица не брала его с собою из Митавы; притом же он опасался, как бы они не положили преграды тем великим планам, которые он задумал при объявлении его герцогом Курляндским.

Фамилия князей Голицыных, родственников и свойственников князей Долгоруких, тоже пострадала от падения последних. Сначала никого из них никуда не сослали, но их удалили от двора и от дел, и дали в управление области около Казани и в Сибири. Во все время царствования императрицы Анны Голицыны не могли оправиться.

Когда водворилась прежняя тишина, императрица короновалась в Москве, в соборной церкви, 28-го апреля от. ст. Венчал на царство архиепископ новгородский, в качестве митрополита Российской империи.

Бирон, несколько лет служивший камер-юнкером, в бытность императрицы герцогинею Курляндскою, был пожалован в графы, получил голубую ленту и должность обер-камергера, которая оставалась вакантною после ссылки князя Ивана Долгорукого. Так как этот самый Бирон играл значительную роль при петербургском дворе, то я намерен короче с ним познакомить.

Его дед, по фамилии Бирен, был первым конюхом герцога Иакова III Курляндского. Сопровождая всюду своего господина, Бирен успел заслужить его милость, так что герцог подарил ему в собственность небольшую мызу. У этого Бирена было два сына: один из них поступил в польскую службу и дослужился до генеральского чина, другой же, отец Бирона, о котором буду говорить, оставался на службе в Курляндии и сопровождал принца Александра, младшего сына герцога, в Венгрию, в 1686 г. Принц был ранен под Будою и умер от ран. Служивший при нем в качестве конюшего с чином поручика, Бирен привез имущество принца обратно в Курляндию. Тут ему дали должность капитана охотничьей команды, и, благодаря наследованному им от отца небольшому поместью, он жил в довольстве. У него было три сына. Старший из них, Карл, начал службу свою в России, дослужился до офицерского чина и был взят в плен шведами в сражении с русскими.

Нашед способ бежать из тюрьмы, он направился в Польшу, поступил там в службу и дослужился до чина подполковника. Потом он поступил в русскую службу, где в скором времени повысился до генерала-аншефа. Это был грубейший человек; он весь был искалечен вследствие драк и ссор, которые затевал в пьяном состоянии и по грубости поступков. В России его боялись и избегали, потому что брат его был всесильный любимец. Второй сын, Эрнст-Иоганн, есть тот, который возвысился до звания герцога Курляндского и о котором буду говорить подробнее ниже. Третий, Густав, был тоже генерал-аншефом в русской службе. Он начал служить в Польше, но когда императрица Анна вступила на престол, она вызвала его в Россию и пожаловала его майором вновь образованного полка гвардии. Как брат любимца, он быстро повышался. Это был весьма честный человек, но без образования и недальнего ума.

Возвращаюсь ко второму брату. Он провел несколько лет в кенигсбергском высшем училище, отсюда он бежал, чтоб не попасть под арест, которому подвергался за некоторые некрасивые дела. Возвратясь в Курляндию, он убедился, что не может существовать без службы, поэтому в 1714 г. отправился в Петербург. Здесь он домогался должности камер-юнкера при дворе кронпринцессы, супруги царевича. Однако такое домогательство со стороны человека, столь низкого происхождения, показалось слишком дерзким; ему отвечали презрительным отказом и посоветовали даже скорее убираться из Петербурга. По возвращении в Митаву, он познакомился с г. Бестужевым (отцом великого канцлера), обер-гофмейстером двора герцогини Курляндской; он попал к нему в милость и пожалован камер-юнкером при этом дворе. Едва он встал таким образом на ноги, как начал подкапываться под своего благодетеля; он настолько в этом успел, что герцогиня не ограничилась удалением Бестужева от двора, но еще всячески преследовала его и после, отправив Корфа нарочно в Москву жаловаться на него. А Бирен своею красивою наружностью в скором времени так вошел в милость у герцогини, полюбившей его общество, что она сделала его своим наперсником. Курляндское дворянство исполнилось зависти к новому любимцу; некоторые лица пытались даже вовлечь его в ссору. Необходимость иметь поддержку в дворянстве заставила Вирена искать союза в одной из древних фамилий. Несколько раз ему отказывали; наконец он навязался фрейлине герцогини, девице Трейден, на которой и женился еще до получения согласия ее родителей. Теперь он надеялся, что дворянство примет его в свою среду, однако встретил жестокий отказ.

Русское министерство также его не терпело, как и курляндское дворянство. Всех возмутил его поступок с Бестужевым, от этого и в Москве его ненавидели и презирали. Дело дошло до того, что незадолго до кончины Петра II, когда Корф ходатайствовал об увеличении содержания герцогине, министры Верховного Совета объявили ему без обиняков, что для ее императорского высочества все будет сделано, но что не хотят, чтобы Бирен этим распоряжался.

Выше было упомянуто, что в числе условий, которые депутаты должны были предложить новой императрице, было и то, чтобы она оставила своего любимца в Митаве. Хотя она и дала на это свое согласие, однако Бирену приказано было следовать за нею не в дальнем расстоянии, а как скоро императрица объявила себя самодержавною, Бирен был пожалован в камергеры, затем, в день коронования, возведен в высшие должности, как упомянуто ранее.

Когда герцог Фердинанд Курляндский, последний потомок дома Кетлеров, умер, Бирен происками своими добился избрания в герцоги. Таким образом он стал владетельным государем той самой страны, которой дворянство несколько лет перед тем отказалось принять его в свое сословие. В то время, когда он стал подвигаться на поприще счастия, Бирен присвоил себе имя и герб французских герцогов Бирон. Вот какой человек, в продолжение всей жизни императрицы Анны, и даже несколько недель после ее кончины, царствовал над обширною империею России и царствовал как совершенный деспот. Своими сведениями и воспитанием, какие у него были, он был обязан самому себе. У него не было того ума, которым нравятся в обществе и в беседе, но он обладал некоторого рода гениальностью, или здравым смыслом, хотя многие отрицали в нем и это качество. К нему можно было применить поговорку, что дела создают человека. До приезда своего в Россию он едва ли знал даже название политики, а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства. В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем. Он любил роскошь и пышность до излишества, и был большой охотник до лошадей. Имперский посланник Остейн, ненавидевший Бирона, говаривал о нем: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается как лошадь». Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, в вражде непримиримый и каратель жестокий. Он очень старался приобресть талант притворства, но никогда не мог дойти до той степени совершенства, в какой им обладал граф Остерман, мастер этого дела. После довольно пространного отступления, пора продолжать прерванную историю.

Глава V

Преобразование кавалергардов и образование двух новых гвардейских полков. — Кончина фельдмаршала князя Голицына — Размолвка графа Ягужинского с Бироном. — Принц дон Эмануил, инфант португальский, приезжает в Москву. — Принцесса Анна переходит в православную веру. — Присяга по поводу назначения преемника. — Двор переезжает из Москвы в Петербург. — Примеры строгости императрицы. — Семейство Меншикова и некоторые другие вызваны из ссылки — Граф Миних пожалован в фельдмаршалы — Основание кадетского корпуса. — Образование трех кирасирских полков. — Увеличение жалованья русским офицерам. — Новый военный штат. — Союз дворов петербургского и копенгагенского. — Китайское посольство. — Возвращение завоеванных у Персии областей. — Раздор с Польшею по поводу герцогства Курляндского. — Путешествие двора по Ладожскому каналу и описание канала.

1731–1732.

Императрица Анна преобразовала кавалергардский корпус, сформированный Петром I по случаю коронования Екатерины; и на место его образовала конно-гвардейский полк, в который вступила большая часть офицеров кавалергардского корпуса, а прусский король прислал несколько офицеров и унтер-офицеров для введения прусского учения. Императрица пожелала также увеличить гвардейскую пехоту, и с этою целью велела сформировать новый полк из трех баталионов, дав ему название Измайловского (по имени подмосковного дворца). Полковником полка назначен граф Левенвольде, подполковником, — Кейт, а майором — Густав Бирон. Офицеры были большею частию иностранцы, или лифляндские дворяне. Эти два гвардейские полка должны были служить противодействием остальным старым и сдерживать народ от попыток к мятежу.

В декабре месяце Россия лишилась лучшего полководца из своего народа, фельдмаршала князя Голицына, умершего на 56 году от рождения. Это был человек с большими достоинствами, выказавший во всех случаях истинное мужество и величайшие военные способности. Ему обязаны победою над шведами при Лесном.

После оказанной графом Ягужинским услуги императрице, как я рассказал выше, он надеялся, что его отличат преимущественно перед другими вельможами империи. Напротив того, ему некоторое время не возвращали прежних его должностей, и может быть, и совсем оставили бы без внимания, если б ему не удалось расположить в свою пользу графа Левенвольде. Вот по поводу какого дела это случилось.

При заключении Ништадтского мира со Швециею, Петр I утвердил привилегии лифляндцев со следующею оговоркою: «насколько они (привилегии) совместны с системою правления». Эта оговорка внесена также в патенты преемников Петра. Когда Анна вступила на престол, обер-шталмейстер граф Левенвольде, пользовавшийся ее вниманием, вздумал воспользоваться ее милостию, чтобы освободить свое отечество от упомянутого ограничения. Но граф Остерман, как верный министр, не допускал никакой перемены. Ягужинский воспользовался этим случаем, намекнув Левенвольде, что если ему, Ягужинскому, возвратят его прежнюю должность обер-прокурора сената, то он берется окончить дело по желанию Левенвольде. Обер-шталмейстер без труда исходатайствовал у императрицы восстановление Ягужинского, а этот с своей стороны тоже сдержал слово и выхлопотал, чтобы подписали привилегии Лифляндии. После счастливого окончания этого дела, Ягужинский, некогда один из первых любимцев Петра I, вообразил, что он может распоряжаться делами в такой же мере, как бывало при том государе, когда он в сенате имел значение почти равное императору; однако Кабинет не одобрил и не допустил этого притязания, да еще сделал ему по этому поводу довольно колкие замечания. Ягужинского взорвало; полагая, что всему причиною Бирон, который и без того не оказывал достаточного уважения его особе, он разгневался на любимца, и в разных случаях стал довольно дурно отзываться о нем. Но, как ему показалось, что он этим недовольно выместил Бирону, он решился и на большее. Находясь однажды за столом у гр. Бирона, Ягужинский, выпив лишнее, не удержался и насказал ему грубостей. Ссора дошла до того, что Ягужинский вынул уже шпагу против хозяина дома; их разняли, а Ягужинского отвезли домой.

Для всякого другого, кроме Ягужинского, это приключение окончилось бы весьма худо. Но императрица, не забывая оказанной им услуги, сделала ему только выговор за его проступок, а чтобы дать обер-камергеру время успокоиться, она отправила Ягужинского послом в Берлин. Когда, спустя несколько лет, умер великий канцлер гр. Головкин, то на его место в Кабинете был вызван Ягужинский. Так как в то время гр. Бирон за что-то сердился на гр. Остермана, то он примирился с Ягужинским, чтобы умалить значение Остермана, потому что оба министра никогда не были большими друзьями: их взаимная неприязнь возникла на Ништадтском конгрессе.

Когда Петр I в 1721 г. послал туда гр. Остермана, он предписал ему в инструкции настаивать на уступке Выборга, но не до того, чтобы прервать для этого переговоры. Остерман, постигая всю важность этой крепости, во всех своих реляциях не переставал представлять необходимость удержать ее за Россией, и головою отвечал, что шведы в крайности уступят. Говорят, что на этот счет у него были верные сведения через измену одного шведского министра, который за то получил восемьдесят тысяч рублей. Действительно, в таком смысле были по этому предмету даны инструкции шведским уполномоченным. Остерман, знакомый с складом ума своего государя и зная о желании Ягужинского присутствовать на конгрессе, боялся, чтобы Ягужинский не воспользовался нетерпением Петра I покончить с войною и не заставил его уступить; а как, в таком случае, Ягужинскому же пришлось бы привезти с собою окончательные условия, то он сговорился с своим другом, гр. Шуваловым, комендантом Выборга, и просил его, если Ягужинский туда приедет, угостить и задержать его у себя сколь возможно долее, а его уведомить с курьером. Как он предвидел, так и случилось. Ягужинский, падкий на гульбу, не отказался от приглашения, и пробыл целых два дня в гостях. Предваренный Шуваловым, Остерман воспользовался этою неосторожностью. Он велел сказать шведам, что ему дан приказ покончить с делом в одни сутки, а не то прервать переговоры. Хитрость удалась; доведенные до крайности шведы согласились на уступку Выборга, и договор был заключен и подписан до приезда Ягужинского. Последнего это поразило как громовым ударом, и тем сильнее, что он не посмел и придраться ни к кому; это еще пуще его раздражило. Он не мог простить Остерману этой проделки. Впрочем, надобно отдать ему справедливость; когда он был назначен кабинет-министром, то находился, по крайней мере наружно, в ладах с Остерманом. Это согласие может быть приписано и болезненному состоянию обоих, не позволявшему им видеться друг с другом за стаканами, потому что, как скоро Ягужинскому приходилось выпить, уже ничто на свете не в силах было сдержать его запальчивость.

В начале 1731 г. в Москву прибыл принц дон Эмануил, инфант португальский, с намерением жениться на императрице Анне. Этот проект был делом имперского посланника гр. Вратислава, писавшего о том в Вену, где в то время находился инфант. Императорский двор одобрил план и отправил принца в Россию. Здесь он был принят с подобающим отличием и всевозможными почестями, но о браке не хотели и слышать. Пробыв несколько месяцев в Москве, инфант возвратился в Вену.

Граф Бирон нисколько не одобрял проекта гр. Вратислава, и в продолжение нескольких месяцев относился к нему очень холодно. К счастью, что в то время венский двор не имел надобности в помощи России, иначе искательства его были бы безуспешны, потому что любимец не поддерживал интересов этого двора. Но вскоре дела приняли другой оборот, и во все время царствования Анны венский кабинет имел большое влияние на дела России.

Несмотря на то что лета позволяли императрице Анне вторично выйти замуж, она не хотела об этом и слышать, но зато позаботилась о выборе себе преемника. Первым делом ее в этом смысле было удочерить свою племянницу, дочь герцога Карла-Леопольда Мекленбургского и сестры ее, Екатерины Ивановны. Эта принцесса отреклась от протестантства, и имя Екатерины, полученное ею при крещении, переменила на имя Анны. В то время ей было только двенадцать лет, а между тем императрица уже выбирала ей супруга. Сначала выбор ее остановился на прусском доме, именно на маркграфе Карле; начались переговоры, и дело уже довольно подвинулось, как находившийся при берлинском дворе министр императора, маршал Секендорф сообщил о том своему двору; этот, встревожившись, приказал Секендорфу всеми силами стараться расстроить дело. Это удалось, благодаря многим интригам. А в супруги принцессе Анне венский двор предложил принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского, племянника римской императрицы. С согласия русского двора, этот принц приехал в Петербург в 1733 г. Когда он предпринимал это путешествие, казалось, счастие открывало ему свои объятия, и его ожидало высочайшее благополучие, а между тем последующие события доказали, что он приехал в Россию как для своего собственного несчастия, так и для несчастия многих других лиц.

К концу 1731 г. велено было приводить весь народ к клятвенному обещанию признать того законным преемником царства, кого назначит императрица. Анна в этом случае поступала по примеру Петра I, приводившего к такой же присяге в 1722 году. Но последствия доказали, что подобная присяга не препятствует революциям. По случаю этой присяги все находившиеся в Москве полки ночью были расставлены по улицам, и при них пушки, в предупреждение могущего возникнуть по поводу присяги мятежа.

Около этого времени императрица намеревалась заключить цесаревну Елисавету в монастырь, чтобы отнять у нее надежду вступить когда-либо на русский престол, и утвердить корону на главе избранного ею преемника. Анна не без основания опасалась, что порядок престолонаследия, ею установленный, не удержится, покуда существует и находится при дворе дочь Петра I, потому что партия Елисаветы могла противопоставить ее тому преемнику, которого избрала бы императрица. Если б не граф Бирон, Елисавета была бы, без сомнения, принуждена постричься.

В январе месяце 1732 г. двор выехал из Москвы в Петербург. Для этого путешествия выбрана была зима, так как в этой стране летние путешествия очень неудобны, по причине обширных болот и комаров. Зимою из Москвы в Петербург, т. е расстояние в 200 французских лье, можно очень удобно проехать в санях в трое суток. В свете нет страны, где бы почта была устроена лучше и дешевле, чем между этими двумя столицами. Обыкновенно везде дают на водку ямщикам, чтобы заставить их скорее ехать, а между Петербургом и Москвою, напротив, надобно давать на водку, чтобы тише ехали.

За несколько дней до своего отъезда императрица пожелала поручить ведомство финансов генерал-поручику Румянцеву. Так как этот генерал всегда служил в армии, то он и извинился перед ее величеством, сказав, что он всегда готов служить своей государыне в военных делах, но для письма он, должен признаться, неспособен. Этот отказ оскорбил императрицу; она приказала Румянцеву сдать свои должности генерал-поручика и подполковника гвардии; отняла у него красную ленту ордена св. Александра и сослала его в его казанскую деревню. В 1735 г. его вызвали из ссылки. Императрица возвратила ему ленту и назначила губернатором в Казань. В следующий за тем год, ему дали управлять Украйною. Он участвовал в турецких походах 1737, 38, 39 годов, под начальством фельдмаршала Миниха, как это будет изложено ниже.

Ссылка Румянцева напоминает мне двух лиц, испытавших ту же участь около того же времени. Первый из них был г. Фик, которого Петр I посылал в 1716 году в Швецию для собрания сведений по многим предметам относительно управления этой страны. Этот государь имел намерение ввести в своих владениях те же постановления относительно полиции и финансовой экономии, что употребительны в Швеции, но как тамошние учреждения не имеют ничего общего с русским управлением, то, спустя несколько лет, Петр I бросил это намерение. Между тем г. Фик, в бытность свою в Швеции, успел пристраститься к республиканскому правлению; и когда после смерти Петра II Верховный Совет занялся ограничением царской власти, он вздумал выказаться и завязал переписку с кн. Дмитрием Михайловичем Голицыным, предлагая ему советы о том, как утвердить новую систему. По объявлении императрицы Анны самодержавною государынею, переписка Фика была обнаружена; к тому же он позволил себе отзываться слишком вольно о любимце. За все это он был арестован и без всякого суда отправлен в Сибирь, где оставался до восшествия на престол императрицы Елисаветы.

Другой был адмирал Сиверс, человек очень сведущий вмореходстве. От излишней осторожности он попал в беду. Я уже говорил, что Верховный Совет приводил всех к присяге в том, чтобы служить императрице не иначе как в соединении с Советом. Когда же императрица приняла самодержавие, она приказала привести всех к новой присяге. Так как посланный в Адмиралтейство курьер еще не успел приехать в одно время с тем, который был отправлен к военной коллегии, то Сиверс не решался приводить флот к присяге, желая сперва узнать обо всем происшедшем в Москве, и как скоро он получил ожидаемые приказания, то и исполнил все то, чего требовали от него. Хотя в его образе действия не было ничего достойного порицания, однако нашлись люди, сумевшие очернить его в мнении императрицы, объясняя его осторожность пренебрежением к приказаниям ее величества, и как бы явным неповиновением; он впал в немилость и ему приказали выехать из Петербурга в четыре часа. Жалованья его лишили и велели жить в небольшом своем поместье в Финляндии. Там он и умер в нищете, после десятилетнего изгнания. У него было два сына: один служил во флоте, другой — в армии; обоих отставили от службы. Виновником несчастия Сиверса, как и Фика, считали графа Миниха.

После этих примеров строгости императрицы следует сказать и об оказанных ею милостях. Она вызвала из ссылки несколько семейств, сосланных в царствование Екатерины и Петра II, между прочим семейство Меншикова, которому она велела возвратить большую часть конфискованного имущества, несмотря на то, что она имела причину быть недовольной князем Меншиковым, который в царствование Екатерины делал ей всевозможные неприятности.

Когда двор прибыл в Петербург, императрица усердно принялась за дело. Она хотела, чтобы во всей ее обширной империи все приведено было в лучший чем когда-либо порядок. Она начала с войска. Граф Миних, назначенный ею президентом военной коллегии, после опалы фельдмаршала князя Долгорукого, был пожалован в звание фельдмаршала и поставлен во главе всего военного ведомства. Императрица не могла сделать лучшего выбора; потому что, благодаря стараниям этого генерала, русская армия приведена в такой стройный порядок, какого прежде не бывало, и в войске водворилась дотоле чуждая ему некоторая дисциплина.

В видах образования хороших младших офицеров для армии, Миних с самого начала 1731 г. предлагал устроить им рассадник посредством основания кадетского корпуса для юношей русского и лифляндского дворянства, также и для сыновей иностранных офицеров, которые согласились бы вступить на службу в корпус. Этот проект понравился и был одобрен. Миниху поручено главное управление корпусом, а в помощники ему дан генерал-майор барон де Луберас (de Louberas). Прусский король прислал офицеров и унтер-офицеров для первого устройства этого корпуса и обучения прусским военным приемам. Помещением для кадет был выбран дом Меншикова Это здание обширно и в нем удобно размещены 360 человек кадет и все офицеры и учителя корпуса. Это заведение одно из лучших в России; молодые люди получают здесь очень хорошее воспитание, и обучают их не только телесным упражнениям, но, по желанию и по способностям, учат наукам и литературе. Выпущенные из корпуса офицеры оказываются, бесспорно, лучшими между остальными офицерами из русских.

По совету же графа Миниха, императрица приказала образовать три кирасирские полка. До того времени в России такого рода войско не существовало, да она, я полагаю, могла бы и обойтись без него; эта кавалерия стоила больших издержек, а государство до сих пор почти не воспользовалось ею. Первый из этих полков был лейб-кирасирским, второй был дан графу Миниху, а третий принцу Брауншвейгскому. Так как в России не водятся лошади настолько крепкие, чтобы они годились для тяжелой кавалерии, то пришлось их закупать в Голштейнском герцогстве; а для того, чтобы привести эту кавалерию в порядок и устроить на прусский лад, король прусский прислал многих офицеров и унтер-офицеров для этих полков. Но король не ограничился тем только, что снабжал войско императрицы офицерами и унтер-офицерами как для кадетского корпуса, так и для кавалерии; спустя несколько времени он прислал ей инженерных офицеров, которые должны были войти в состав инженерного корпуса. Взамен этого, он получил 80 человек рослых солдат для своего лейб-гренадерского корпуса.

Около этого времени императрица одобрила другой проект графа Миниха, состоявший в том, чтоб увеличить весьма скудное до того жалованье офицеров из природных русских. Петр I, при образовании армии, учредил три оклада жалованья иностранцы, вновь поступавшие на службу, получали высшее жалованье; те, которые родились в России, — так называемые старые иноземцы, — получали меньшее, а природные русские наименьшее; прапорщик имел не более восьми немецких гульденов в месяц. Миних представил, что таким жалованьем невозможно содержать себя, и что несправедливо было давать иностранцам большее жалованье против своих; и так уравняли всех, и жалованье русских было удвоено.

По совету же фельдмаршала Миниха предпринято было составление нового военного штата, которым армия была бы поставлена в более правильный против прежнего порядок. Двор назначил комиссию из нескольких генералов армии, которым было поручено составить этот штат под руководством Миниха. В 1733 году штат был публикован и введен в армии.

Императрица не довольствовалась тем, что привела в порядок свою армию; она хотела, чтобы и торговля процветала в ее государстве. Она уменьшила на треть ввозную пошлину на многие товары и возобновила все прежние торговые договоры.

Несогласие, господствовавшее уже несколько лет между петербургским и копенгагенским дворами, кончилось заключением в Копенгагене союзного трактата при посредничестве императора Несогласия обоих дворов начались еще при Петре I. Еще будучи союзником датского короля, Петр I был недоволен им, а когда он решился выдать свою старшую дочь замуж за герцога Голштейнского, Петр вступился за интересы своего зятя против того двора. В том же духе действовали Екатерина и Петр II, так что согласие обоих дворов окончательно расстроилось. Когда же Анна вступила на престол, интересы герцога Голштейнского уже не возбуждали сочувствия ее двора, так что легко было согласить обе стороны. Этим трактатом король датский признал впервые императорский титул за русскими государями, а императрица обязалась ограждать все без исключения области, входящие в состав владений короля.

Около этого же времени в Петербург прибыло китайское посольство. Это было вообще первое при европейском дворе. Оно состояло из трех послов и многочисленной свиты. В прежние времена китайские дипломаты отправлялись только к губернатору Сибири, и все торговые дела решали в Тобольске Ни нравы, ни воспитание китайское не оказались поучительными в этом посольстве, хотя послы были из числа мандаринов второй степени, следовательно, лица высшего звания. Один из них был украшен двумя павлиньими перьями, — знак высокого отличия в Китае. Привезенные ими петербургскому двору подарки состояли из большого количества фарфора, из коралловых и перламутровых фигур. Они же увезли с собою в большом количестве меха и серебряную модель военного корабля. Последним подарком хотели дать китайскому императору понятие о морских силах России.

Петербургский двор давно уже искал удобного случая с честью отделаться от областей, завоеванных Петром у Персии и стоивших государству более расходов, нежели было от них выгоды; особенно как в них погибло множество народу. Наконец средство было найдено. Двор вступил в переговоры по этому предмету с испаганским двором, и уступил области взамен многих разных льгот по торговле. Но так как Тамас-Кули-хан намеревался возобновить войну с турками, то одною из статей договора Россия обязывалась содержать в крае свои гарнизоны еще несколько лет; таким образом императрица оставила некоторые города за собою до 1734 г. Россия принуждена была содержать в этих областях до 30 тыс. человек гарнизонного войска, и не проходило года, чтоб не встретилась надобность пополнять их более чем наполовину, потому что непривычный для русских климат страны производил между ними такую смертность, что они умирали как мухи. Рассчитано, что с 1722 г., когда Петр начал войну, по время выхода войск из Персии, погибло до 130 тыс. человек. Спустя несколько времени по заключении договора, Шах-Надир объявил войну туркам и осадил город Ардебиль; но осада его не подвигалась. Тогда главнокомандующий русскими войсками в Персии, генерал Левашев, по приказанию двора, послал шаху несколько артиллерийских и инженерных офицеров для управления осадой; город хотел уже сдаться, когда Левашев предложил свое посредничество, обе стороны приняли его. Он выхлопотал свободный выход турецкому гарнизону и отправку его в принадлежащую Порте крепость Шамаху. Этим генерал Левашев заслужил большую благодарность обеих сторон. Во все время, что русские офицеры находились в персидском лагере, они носили персидское платье, чтоб турки их не узнали.

Около этого времени у России возник спор с Польшею. Эта республика решила разделить герцогство Курляндское на воеводства, после смерти владетельного герцога, и это дело предстояло обсудить сейму. Однако императрица велела объявить, что она ни за что не потерпит этого разделения; а как она имела притязание на Курляндию относительно своей вдовьей части, то располагала сохранить за тамошним дворянством право выбирать герцога, в случае смерти царствующего, если бы этот умер бездетным. Ее посланник в Варшаве представлял там несколько записок по означенному предмету, но как русскому двору казалось, что на представления его не обращают должного внимания, то и было приказано нескольким полкам двинуться к границам Польши для поддержки требований посланника. Однако после некоторых переговоров дело это уладилось; войска были вызваны обратно в квартиры, но не слишком удалились от границы. Еще по другой причине войско было двинуто к границам Польши. Примас и фамилия Потоцких опасались покушения короля на польскую вольность, так как он во многих случаях поступал в противность Pactis conventis; между прочим, он хотел назначить графа Понятовского коронным гетманом, до открытия сейма. Поэтому они послали бельского воеводу, из фамилии Потоцких же, к русскому двору, просить защиты императрицы против короля. Когда же, спустя несколько месяцев, этот государь умер, то те же войска, которые двинулись было к границе против него, теперь вступили в Польшу, чтобы утвердить сына его на престоле.

В сентябре месяце императрица со всем двором посетила Ладожский канал. Это путешествие совершено было водою на 80 судах, галерах и буерах. Государыня проехала весь канал от начала до конца, и выражала большое удовольствие об окончании этого сооружения. Петр I начал его в 1717 году. При основании Петербурга этот государь имел в виду сделать его не только столицею своею, но и первым торговым городом империи. Для последней цели необходимо было способствовать перевозке товаров и припасов из внутренних губерний, так как страна около Петербурга не в состоянии была прокормить такой значительный город. А лучшим средством для торговли представлялись каналы. Великий во всех своих предприятиях, Петр задумал соединить моря Балтийское и Каспийское. Казалось, этот проект было легко выполнить посредством прорытия небольшого канала близ Вышнего Волочка (городка или посада на пути из Москвы в Петербург), для соединения двух речек, из которых первая соединяется с Волгою посредством Тверцы, а вторая — впадает в Мсту, тоже сливающуюся у великого Новгорода с рекою Волховом; Волхов втекает в Ладожское озеро, из которого вытекает Нева, впадающая в море ниже Петербурга. Между тем Ладожское озеро, как постоянно бурное и наполненное подводными камнями, не представляло удобного сообщения: ежегодно в нем погибало большое число судов. Необходимо было более обширное сооружение. Стали исследовать местность вдоль берега озера, и как она не представляла больших затруднений, то Петр I поручил дело кн. Меншикову и генералу Писареву. Но оба они не имели ни малейшего понятия о подобных работах; при них два года рыли землю, но без всякого успеха, и, вероятно, каналу этому не суждено было бы видеть конец, если бы в то время не вступил в русскую службу Миних. Император поручил ему работы, и он имел честь их окончить и привести канал в то состояние, в котором он теперь находится.

Канал начинается у Шлиссельбурга, где он сообщается с Невою и тянется потом вдоль озера до города Ладоги, где соединяется с Волховом. Длина его 104 версты, или 26 французских лье. Ширина в 70 футов, а глубина 16 ф. Берег обложен бревнами, только одна часть его выложена камнем. Вдоль всего канала поделаны 24 шлюза для подъема и спуска воды.

Глава VI

Ссора графа Миниха с Бироном. — Дело, бывшее у принца Гессенского с крымскими татарами. — Смуты в Польше. — Станислав приезжает в Польшу и избран в короли. — Попытки петербургского двора. — Русские войска вступают в Польшу. — Курфюрст Саксонский избран королем под именем Августа III. — Блокада и осада Данцига. — Фельдмаршал Миних приходит к Данцигу. — Другие экспедиции русских войск в Польше. — 10 тыс. русских отправлены на Рейн. — Проект паши Бонневаля относительно турецкой милиции.

1732–1734 гг.

По возвращении двора из путешествия, между Бироном и Минихом произошла ссора, которая едва не погубила последнего. Так как эти два лица обще с Остерманом играли самые значительные роли на сцене России, то я не могу упустить ничего, что должно разъяснить их чувства и образ мыслей; вот почему я расскажу эту ссору в подробности.

Когда двор только что расположился в Петербурге, граф Миних нашел способ вкрасться в доверенность графа Бирона.

Последнему он сделался, наконец, так необходим, что без его совета тот не предпринимал и не решал ни одного, даже незначительного, дела. Граф Миних только того и хотел, чтобы всегда иметь дело, и, в честолюбии своем, стремился стать во главе управления. Он пользовался всеми случаями, которые могли открыть ему доступ в министерство и в кабинет. Но как он этим захватывал права графа Остермана, то встретил в нем человека, вовсе не расположенного уступать, а напротив, старавшегося при всяком случае возбудить в обер-камергере подозрения к фельдмаршалу наговорами, что этот честолюбивый генерал стремится присвоить себе полное доверие императрицы, и что если он этого достигнет, то непременно удалит всех своих противников, начиная, разумеется, с обер-камергера. То же повторял граф Левенвольде (обер-шталмейстер и полковник гвардии, большой любимец Бирона), и, будучи смертельным врагом графа Миниха, он всячески раздувал ненависть. Прежде чем открыто действовать, Бирон подослал лазутчиков подсматривать действия Миниха относительно его. Прошло несколько дней, как любимцу передали неблагоприятные речи о нем фельдмаршала. Тут он убедился в его недобросовестности, и понял, что если Миних будет по-прежнему часто видеться с императрицею, то ему, Бирону, несдобровать. Ум Миниха страшил его, так же как и то, что императрица могла к нему пристраститься, и тогда, пожалуй, первая вздумает отделаться от своего любимца. Надобно было предупредить врага. Первою мерою было дать другое помещение Миниху, назначив ему квартиру в части города, отдаленной от двора, тогда как до сих пор он жил в соседстве с домом Бирона. Предлогом этого перемещения Бирон представил императрице необходимость поместить тут принцессу Анну Мекленбургскую. Миниху внезапно дано приказание выезжать и поселиться по ту сторону Невы. Тщетно просил он Бирона дать ему срок для удобного вывоза его мебели; он должен был выехать, не мешкая. Из этой крутой перемены к нему Бирона, Миних заключил, что ему придется испытать еще худшую беду, если ему не удастся в скором времени смягчить графа. Он употребил всевозможные старания, чтобы сызнова войти в милость Бирона, и приятели, как того, так и другого, немало старались помирить их, но успели в этом только наполовину. С этого времени Бирон и Остерман стали остерегаться Миниха, который и с своей стороны остерегался их.

В конце 1732 г. русские войска под командою принца Гессен-Гомбургского, имели жаркое дело с крымскими татарами в завоеванных персидских областях, куда этот принц был послан для начальствования над частью войск. Я уже выше упомянул о заключенном с Шах-Надиром договоре. Будучи в войне с турками, шах хотел с помощью русских гарнизонов оградить себя с тылу, чтобы беспрепятственно поражать неприятеля. Он осадил Вавилон, или Багдад, сильно наступая. Порта, беспокоясь об участи этого города, приказала крымскому хану идти ему на помощь с лучшими своими войсками, взяв кратчайшую и удобнейшую дорогу в Персию, где и произвести диверсию. Хан немедленно отправил свои войска в поход, приказав им, не спросясь позволения, пройти через русские владения. Тогда принц Гессен-Гомбургский послал сказать начальнику татар, султану Терти-Гирею, чтобы он не покушался проходить по русской земле, а не то он не допустит его и встретит как неприятеля. Султан, не обращая внимания на это предостережение, настоял на проходе через провинцию, да кроме того, старался взбунтовать татарские орды, обитающие в этой, покоренной Россиею, местности. Он посылал им письма, возбуждая их к мятежу, но старшины татар, не слушая этих предложений, самые письма отсылали нераспечатанными к принцу Гессенскому. Тем не менее султан, пройдя через реку Терек, стал лагерем с своею армиею близ деревни Чеченеи и располагал пройти дальше. Русские лазутчики дали знать принцу, что султан решился двинуться до другой деревни, Горячей; а как туда вели две дороги через два неотдаленные друг от друга ущелья, из которых одно было шире другого, то принц разделил свое войско на три отряда. Одного полковника с пятьюстами драгун он послал занять более опасное ущелье; в другое отрядил генерал-майора Еропкина с 500 драгунами, 800 человек пехоты и с несколькими сотнями казаков. С остальным войском, 400 драгунами и таким же числом пехоты, он остался сам, заняв такой пост, откуда мог идти да помощь туда, где бы оказалась наибольшая опасность. Сначала татары подавали вид, будто хотят атаковать позицию генерала Еропкина, но внезапно отрядили наибольшие силы к другому ущелью, и храбро атаковали его. Командовавший там полковник долго отбивался, и ему, наверное, пришлось бы уступить, если бы не быстрая помощь принца, который при первом известии об опасности поспешил к месту с резервным корпусом, приказав направиться туда и генералу Еропкину с частию его войска. Едва успели они выстроиться, как татары ринулись на них с саблями наголо. Их встретили сильным мушкетным огнем и залпом из полевых пушек, что немного охладило их горячность. Они удалились из-под выстрелов, потом, пришедши в порядок, напали вторично; на этот раз правое крыло, командуемое Еропкиным, принуждено было отступить на 500 шагов. Тогда открыли огонь из пушек, расставленных принцем для защиты большого дефилея.

Выстрелы, попадая во фланг неприятеля, заставили его немедленно прекратить бой. Они уступили одержанную было победу и удалились в большом смятении, оставив 1000 убитых на поле сражения. Русские потеряли 400 человек убитыми и ранеными; генерал Еропкин, бывший в деле, был ранен в лицо ударом сабли; а принц Гессенский, окруженный неприятелем, отделался от плена только благодаря быстроте своей лошади. Татары были в числе более 25 тыс., русских же было не более 4000, включая сюда и казаков.

Смуты начались в Польше с начала 1733 года. Король Август II, прибывший в Варшаву для собрания чрезвычайного сейма, умер там 11-го февраля. Архиепископ гнезенский, примас королевства, принял регентство, и созвал соборный сейм, на котором было единогласно решено — не выбирать иностранного принца, а только лицо из дома Пястов или туземного дворянина. Сначала дворы петербургский и венский вполне одобрили это решение сейма и поручили своим послам выразить республике свое удовольствие по этому случаю, но с прибавлением, что они никак не допустят избрания короля Станислава, который был признан сеймом неспособным управлять. В то время оба двора далеко не были расположены в пользу курфюрста Саксонского. Напротив, между ними господствовало сильное несогласие, которое могло бы кончиться войною, если бы не случилась смерть короля, потому что он не только отказался подписать прагматическую санкцию, но еще вошел в тесный союз с Франциею в противность интересам Австрии. Неудовольствие России возникло вследствие того, что король в делах Курляндии поступил не в пользу русских интересов, а примас, с частию дворянства, подозревая короля в намерении ограничить польскую вольность, обратился к России с просьбою о защите, в случае, если король предпримет что-либо против республики. Вскоре дела приняли другой оборот. Курфюрст Саксонский нашел возможность успокоить венский двор, подписав прагматическую санкцию, а России обещал соображаться с волею императрицы касательно Курляндии. Таким образом, оба двора соединились, чтобы доставить ему польскую корону. Посланникам их были даны повеления совершенно противоположные первым, а именно, объявить примасу напрямки, что их дворы не признают никакого другого короля польского, как только курфюрста Саксонского, и что русская императрица будет поддерживать избрание этого принца всеми силами, если республика не примет его добровольно. Петербургский двор собрал два корпуса войска: один в Украйне, на литовской границе, другой в Лифляндии, на курляндской границе. Между тем Франция не щадила ни денег, ни труда, чтоб заставить избрать королем Станислава. Примас и большая часть шляхты, видя, что русские хотят господствовать над ними, что дело шло о подчинении себя иностранным державам, после чего они должны будут утратить свое liberum veto, составляющее самую существенную часть польской свободы, соединились в пользу Станислава. Написали во францию, чтоб он поспешил прибыть в Польшу, и присутствовать при своем избрании. Собравшийся для выбора сейм начал свои действия 25-го августа и продолжался, невзирая на сильные противоречия, до 12-го сентября, день, в который Станислав Лещинский был вторично провозглашен королем польским общим голосом всей собравшейся в Коле (выборном поле) шляхты. Станислав прибыл в Варшаву 9-го того же месяца и жил инкогнито в доме французского посланника. Примас и его партия из шляхты считали торжество свое совершенным, в той надежде, что как бы ни были недовольны петербургский и венский двор таким исходом дела, а им все-таки не удастся расстроить решение почти всей нации.

В Петербурге и в Вене были известны интриги Франции и примаса. Императрица приводила в действие всевозможные пружины, с целью отвратить избрание Станислава, и надеялась проволочками дать партии курфюрста возможность увеличиться, так что он будет избран в короли без открытого разрыва. Ее посланники в Варшаве имели приказание не скупиться ни деньгами, ни обещаниями для ослабления французской партии. Она писала литовским чинам, выражая свою готовность поддержать свободу республики. Цель ее была склонить всех сенаторов великого княжества к отторжению от Польши. Но она не успела в этом вполне. Только небольшое число отделилось и перешло за Вислу, в деревню под названием Прага. В том числе, крайне незначительном в сравнении с остальною шляхтою, находились епископы краковский и познанский, князь Вишневецкий и некоторые другие. А между тем они-то и дали ход всему делу и посадили Августа III на польский престол. Некоторые из удалившихся знатных лиц имели сами для себя виды на корону; когда же убедились в несбыточности своих ожиданий, они согласились между собою лучше отдать ее курфюрсту Саксонскому, нежели допустить спокойное обладание ею королем Станиславом. Они писали в Петербург, прося защиты России против примаса и французской партии.

Искав уже прежде предлога для отправки войска в Польшу, императрица не могла придумать ничего лучше того, о чем просили ее сами поляки. Она приказала графу Ласи вступить в Литву с 20 тыс. армиею. Усиленными переходами спешил он в Варшаву, надеясь поспеть во время, чтоб помешать провозглашению Станислава королем, однако примас уже сумел взять свои меры. Между тем недовольные паны отправились навстречу графу Ласи и вместе с ним, 30-го сентября, прибыли к берегам Вислы. Они хотели переправиться через реку и немедленно отправиться на выборное поле, но противная партия поляков разрушила мосты тотчас после того, как Станислав отправился с целью овладеть городом Данцигом. Не теряя времени, приступили к избранию курфюрста Саксонского близ деревни Комиец, на том же самом поле, на котором был избран Генрих Валуа. Это великое дело кончилось 5-го октября, накануне дня, в который назначено было закрыть сейм. Присутствовали 15 сенаторов и до 600 человек шляхты.

Покуда граф Ласи, с своими русскими войсками, занимался дарованием короля полякам, последние намекали посланникам дворов петербургского и дрезденского, чтобы они в определенный срок выезжали из Варшавы. Когда же срок этот, 29-го сентября, миновал, а посланники не выезжали, то поляки стали грабить дворец графа Левенвольде младшего, второго русского посланника, а на саксонский дворец напали с 6 пушками; сделано было 20 или 30 выстрелов прежде нежели пробили ворота, после чего хотели штурмовать дом, но потеря 40 человек убитыми охладила их порывы, и они предложили капитуляцию остававшимся в доме. Министры же за несколько дней перед тем удалились к графу Вильчек, имперскому посланнику.

После провозглашения короля Августа, граф Ласи перешел через Вислу и разместил несколько полков по квартирам в Варшаве. Императрица отправила в Польшу и Литву еще несколько отрядов под начальством генерала князя Барятинского и генерала Кейта. Численность всех этих войск простиралась до 50 тыс. Генералам неоднократно повторялось от двора не оставаться в бездействии, а беспрестанно стараться поддерживать партию Августа, партию же Станислава уничтожать. В Петербурге желали покончить с польскими делами до начала нового похода, но это было невозможно. Почти вся Польша была на стороне Станислава, а шляхта слишком дорожила свободою выбирать себе короля, чтобы так легко отступиться от собственного своего дела. Убедились наконец, что не будет спокойствия в стране, покуда будет оставаться в ней Станислав. Вот почему графу Ласи велено собрать сколько возможно более войска, идти прямо на Данциг, и тем заставить Станислава выйти из города и даже совсем из Польского края. Это предприятие представляло немало затруднений. Несмотря на значительные силы России, находившиеся в Польше, Ласи мог собрать только 12 тыс. человек для действия в этой стороне, потому что большая часть войска была размещена по разным областям, как для собственного ее легчайшего продовольствия, так и для необходимого обуздания всего края. С этим корпусом Ласи двинулся в Польскую Пруссию, и 16-го января вступил в Торн. Этот город покорился новому королю без труда и принял русский гарнизон. Распорядившись здесь устройством магазина, Ласи продолжал путь.

6-го февраля войска впервые расположились по квартирам в местности около Данцига, а 22-го подошли к городу и заняли соседние деревни. Генерал остановился в местечке Пруст, в полумиле от Данцига. Он отправил в город трубача, пригласить сенат отстать от короля Станислава и его приверженцев и покориться законному королю Августу III, впустив русский гарнизон; в случае же отказа ожидать дурных последствий. Однако жители Данцига решили по-своему. Присутствие короля и разные обещания маркиза де Монти от имени Франции побуждали их лучше всем рисковать, нежели покинуть короля, искавшего у них убежища и положившегося на их верность. Правда, что ни король, ни обыватели города не предвидели того решительного оборота, который приняли дела. Между тем взяты были все меры для продолжительного и сильного сопротивления. Сформировано несколько новых полков; сами обыватели стали в ряды для службы на стенах города. Франция выслала им инженеров, и из Швеции прибыли более ста офицеров с запасом ружей и разных других боевых принадлежностей и с обещанием скорой, еще большей помощи. Все это укрепило жителей в верности Станиславу. Весьма вероятно, что если бы между ними случились люди решительные и офицеры с головою, которые предприняли бы что-нибудь, то русские принуждены были бы отказаться от намерения завладеть Данцигом еще до проведения первой траншеи; потому что вначале силы их состояли только из 12 тыс. человек, тогда как у осажденных было втрое больше; к тому же, осаждающим нужно было оберегать большие расстояния, что принуждало их размещаться по деревням более чем на две мили кругом. Следовательно, весьма было бы легко с превосходными силами напасть на некоторые стоянки, разбить их по частям и таким образом расстроить все их планы. Партия Станислава имела тоже в поле более 50 тыс. человек войска, под начальством нескольких польских панов. Но эти господа, вместо того чтобы помышлять о помощи королю, только грабили да разоряли свою же родину.

Этим временем русские воспользовались и так устроили дела, что поставили город в весьма жалкое положение.

Так прошел февраль месяц без какого-либо предприятия и со стороны графа Ласи. Не только время года не позволяло начать осаду, но и средств на это еще не было у графа. Покуда он занимался устройством магазинов и ставил препятствия продовольствию города, задерживая подвоз провизии из сел и деревень. Он приказал отвести воду реки Радауна, которою снабжалась лучшая, или, скорее, единственная мельница в Данциге.

Осажденные сделали несколько небольших вылазок, и не проходило дня без стычки с казаками, причем то одна, то другая сторона брала верх. Таково было положение дел, когда прибыл к Данцигу фельдмаршал граф Миних, в сопровождении прусского конвоя, 9-го марта. Граф Бирон, не переставая подозревать графа Миниха, желал его удаления от двора и добился того, что Миниху поручено было главное начальство над всеми войсками в Польше, с приказанием действовать решительно для скорого покорения Данцига; но Бирон и его клевреты вовсе не желали ему успеха. Фельдмаршал нашел, что для столь важного предприятия слишком мало людей, и вызвал к себе несколько полков. Первым делом его было отправить в Данциг прокламацию с увещанием жителей отступиться от Станислава, покориться королю Августу III и впустить русский гарнизон; он давал на размышление только 24 часа сроку. Но по прошествии срока, видя, что жители не одумались, Миних приказал открыть траншею и построить редут со стороны Циганкенберга. В ночь с 19-го на 20-е число, осаждающие атаковали укрепление Ору, в которой находилось 400 человек гарнизона, и овладели им после двухчасового сопротивления. 21-го числа раздались первые выстрелы, направленные на город, но почти без результата, потому что в лагере находились только полевые орудия, из которых самые крупные были восьмифунтовые, да две мортиры; те и другие взятые в Оре. Город обложили еще теснее. Осаждающие взяли форт, называемый головою Данцига, и заняли пространство между городом и морем. Миних полагал, что взятие города Эльбинга послужит в пользу дела, и для того отрядил туда полковника с 500 драгун и 400 пехотинцев, чтоб заставить город сдаться. Город сдался без затруднений; находившийся в нем в гарнизоне польский полк присягнул королю Августу, и в город вступил русский гарнизон. Найденные в городе орудия и боевые припасы отправлены в лагерь под Данцигом.

Графу Миниху донесли, что многочисленный корпус конфедератов, под начальством графа Тарло и кастеляна Черского, перешел Вислу и направляется на помощь городу. Миних тотчас же отрядил ему навстречу генерал-поручика Загряжского и генерал-майора Карла Бирона с 2000 драгун и 1000 казаков.

Этот отряд встретил под городом Швецом корпус кастеляна Черского, состоявший из 33 рот, или около 3000 человек польской шляхты на коне, и до 2000 пехотинцев регулярного войска, которые заняли позицию за рекою Бредою, разрушив на ней мост. Генерал Загряжский прежде всего послал людей исправить мост, и 200 драгун спешились с целью защищать работы. Так как поляки первые открыли огонь, то русские отвечали им выстрелами из полевых пушек; это так напугало неприятеля, что он начал отступать. Только что мост был исправлен, как русские перешли через него и стали преследовать отставших. В магазине, в Швеце, найдено было 80 четвериков овса, столько же ржи, и большое количество сена и соломы. Спустя несколько дней пришло известие, что граф Тарло приближается со 130 ротами поляков, двумя пехотными полками и остатками побитого корпуса; что он намеревался напасть на генерала Загряжского, пробиться к Данцигу и заставить снять осаду. Тогда граф Миних, 17-го апреля, отрядил генерала Ласи с 1500 драгун в помощь генералу Загряжскому, поручив ему прогнать неприятеля из окрестности. Ласи сделал усиленный переход, в тот же день присоединился к Загряжскому и принял начальство над всем войском. 18-го и 19-го чисел корпус был в походе, а 20-го настиг, наконец, неприятеля близ деревни Вичезины, лежащей у моря, недалеко от границы Померании. Неприятель выстроился тут в боевом порядке, имея перед собою два затруднительные дефилея, один позади другого, сквозь которые надобно было пройти, чтобы атаковать его. Сперва два полка драгунов спешились и прошли через первый де-филей, а чтобы заставить думать неприятеля, что у них есть и пехота, барабанщикам велено было играть пехотный марш. Пройдя первый дефилей, русские выстроились и стали направляться ко второму, очень близкому к неприятелю; несколько сотен казаков были посланы вперед тревожить неприятеля, и тем дать время регулярному войску развернуть фронт; сначала казаков отбили, но когда другие войска подоспели к ним на помощь, неприятель был атакован и рассеян. Благородная шляхта первая стала спасаться бегством, бросила регулярное войско, и последнее, видя себя оставленным, последовало их примеру. Поляков было по крайней мере 10 тыс., тогда как русских было всего 3200 драгунов и 1000 казаков. Это была единственная попытка поляков-конфедератов помочь Станиславу и городу Данцигу.

В последних числах марта месяца, осаждающие устроили редут на берегу Вислы, с тем чтобы отрезать сообщение между городом и крепостью Вейксельмюнде; это дело вышло довольно удачно, благодаря тому, что в этом месте река очень узка; суда могли проходить только с большим трудом. Все-таки графу Миниху трудно было усилить осаду в той мере, в какой он этого желал, за недостатком тяжелой артиллерии. Король прусский сначала даже противился пропуску осадной артиллерии через его владения, но после убедительных представлений позволил, наконец, высадить орудия в Пилау и перевезти их водою до армии.

Не могу здесь умолчать об одном странном и, может быть, единственном в этом роде случае Дело в том, что несколько мортир были привезены из Саксонии по почте; телеги, на которых они были сложены, были прикрыты, и, под видом экипажей герцога Вейсенфельского, перевезены через владения прусского короля Эти мортиры прибыли к Данцигу 29-го апреля, а как почти в то же время прибыла и прочая артиллерия, отправленная из Пилау, то фельдмаршал распорядился усилить осадные действия против города.

30-го числа брошены были в него первые бомбы, и в нескольких местах загорелось, но без важных последствий В ночь с 6-го на 7-е мая фельдмаршал приказал штурмовать форт Зомершанц, который и был взят после часовой атаки Командовавший в нем офицер и с ним 70 человек успели удалиться в Вейксельмюнде Взятие этого укрепления было тем важнее, что только через эту местность город мог еще иметь свободное сообщение с Вейксельмюнде.

Я выше сказал, что у графа Миниха было слишком мало войска для такого значительного дела, как осада Данцига А как войска, стоявшие в Варшаве и в окрестностях ее, были там бесполезны, то он и послал приказание генерал-майору Луберасу, командовавшему одною частию войска, выступить с полками и присоединиться к нему. Но Луберас находил, что квартиры в Варшаве лучше, нежели под Данцигом, и под каким-то предлогом отказался идти. Миних послал ему вторичное приказание, которого Луберас также не послушался, как и первого. Тогда Миних приказал его арестовать, передал начальство старшему по нем из офицеров; войска были посажены на суда, на которых по реке Висле и прибыли в лагерь под Данцигом. Тем не менее Луберас, благодаря поддержке обер-шталмейстера графа Левенвольде, представил двору свои извинения и был освобожден. Левенвольде не было бы неприятно, если бы Миних не успел в своих предприятиях.

Взятие Зомершанца, с весьма слабою потерею людей, внушило Миниху уверенность, что ему так же легко удастся овладеть Гагельсбергом; а как в это время курьер привез ему из Петербурга приказание ускорить осадные действия, то он и надеялся взятием того укрепления принудить жителей Данцига сдаться на капитуляцию. 8-го мая, в сопровождении графа Ласи и генерала Бирона, Миних отправился на рекогносцировку укреплений этой горы; справа, со стороны ворот Оливы, крутизна почти неприступная; на вершине ее правильный кронверк с равелином, контрэскарпом и гласисом^[8], все это исправно обнесено палисадом и штурмфалами, и снабжено несколькими орудиями. Но слева, в стороне Шейдлица, есть только одно земляное укрепление, без прикрытого пути и без гласиса; ров сухой и без палисада; только одна берма снабжена изгородью. Итак, было решено с этой стороны начать первую атаку В течение 9-го числа делались приготовления Откомандированы были 8000 человек; из этого числа 3000 должны были штурмовать укрепление, прочие же поддерживать их. К вечеру они собрались в тылу траншеи. Около 10 часов войска выступили тремя колоннами; отрядили еще полторы тысячи человек для производства трех фальшивых атак; первой — по ту сторону Вислы, второй — против Бишофсберга и третьей — против правой стороны Гагельсберга. Назначенные для штурма войска двинулись вперед, в удивительном порядке и тишине, до того места, где надлежало им подниматься на гору. Атака началась около полуночи; пройдя через ров, солдаты пошли на штурм с твердостью, какую только можно себе вообразить, и завладели батареею в семь пушек Но по какому-то странному несчастию, при первом залпе неприятеля, начальники трех колонн, почти все штаб-офицеры и инженеры, были кто убит, кто ранен. Колонны смешались, вместо того, чтобы действовать каждой отдельно, так что за отсутствием начальников, которые сумели бы воспользоваться добытым преимуществом, дальше не пошли, а между тем хотели удержаться на местности, которой они овладели; они пробыли тут три часа сряду, выдерживая страшнейший огонь от осажденных. Граф Миних и прочие генералы, стоя во главе траншеи, заметили беспорядок в войске и послали своих адъютантов с приказанием людям удалиться Но солдаты не повиновались, объявляя, что они скорее согласны быть убитыми на месте, нежели отступить хотя на один шаг. Граф Ласи принужден был сам идти к солдатам увещевать их, и тут они послушались. В этой атаке русские потеряли более 2000 человек солдат, — убитыми и ранеными, — и 120 офицеров. Со стороны осажденных потеря была менее чем вполовину. Если бы гарнизон сумел воспользоваться неудачею этого штурма и тотчас же сделал бы вылазку с большею частию своего войска, он этим принудил бы русских снять осаду. Произведенная этою неудачею убыль в русском войске заставила графа Миниха приказать, чтобы выведенные из Варшавы полки спешили к месту. Также вытребовал он в лагерь несколько отрядов, размещенных по соседним городам. В это время, более чем когда-либо, ходили слухи о французской помощи, и даже пришло известие, что на данцигский рейд прибыло несколько судов. С целью отнять у французов, в случае их высадки, все средства к продовольствию, Миних приказал сжечь все приморские деревни; а чтобы отнять у них возможность помогать городу со стороны моря, он приказал преградить ход по реке, так что всякое сообщение с Вейксельмюнде было прервано, и пустившиеся было по реке суда должны были воротиться.

14-го числа часть варшавских войск вступила в лагерь, а остальные прибывали в следующие дни, до 20-го числа.

22-го числа, вследствие неоднократных представлений магистрата, фельдмаршал согласился на двухдневное перемирие. Магистрат желал призвать все сословия города на совещание по поводу предложений графа Миниха покориться милосердию русской императрицы и признать короля Августа III.

Перемирие кончилось, не приведя ни к чему, и враждебные действия возобновились с большею против прежнего силою. В тот же день прибыл французский флот из 16 кораблей и высадил три полка французской пехоты, а именно: Блезуа, Перигорский и Ламарш, под начальством бригадира де ла Мот-Перуз, всего их было 2400 человек. Они прибыли слишком поздно и число их было слишком недостаточно для того, чтобы заставить русских снять осаду.

25-го числа в лагерь пришли саксонские войска под начальством герцога Вейсенфельского. Они состояли из 8 баталионов и 22 эскадронов. Они стали лагерем: правое крыло в стороне Нейшотланда, левое — по направлению к Оливе; квартира герцога была в Лангфуре.

Расположившись вдоль берега между каналом и морем, французские войска вышли из лагеря и тремя колоннами двинулись прямо на русские ретраншементы. Они подавали сигналы городу, приглашая осажденных вылазкою помочь им в предприятии. Действительно, из города вышел большой отряд пехоты и направился к левому крылу русских, покуда французы атаковывали их с другой стороны, с необычайною отважностию. Перейдя через засеки, прикрывавшие ретраншемент, французы подошли к нему на расстояние 15 шагов, прежде нежели русские сделали один выстрел, но потом, открыв огонь как раз кстати, продолжали его с большою силою. французы несколько раз пытались овладеть ретраншементом, но как это им не удавалось, то они удалились, оставив на месте 160 человек убитыми, в числе которых был и граф де Плело, посланник французского короля в Копенгагене. Городские, увидав, что французы отбиты, удалились за свои стены; их преследовали вплоть до гласиса.

Граф Миних издержал все пули, бомбы и прочие снаряды в том огне, которым он забросал город; он надеялся, что саксонцы доставят ему новые запасы, однако они ничего не привезли. Это обстоятельство ослабило бомбардирование, и с тем большим нетерпением стали поджидать русский флот, который вез порядочное количество боевых припасов.

В ночь с 28-го на 29-е саксонцы в первый раз сменили русских в траншеях. До 12-го июня осаждающие занимались только продолжением траншейных работ иприведением в порядок батарей, чтобы с большею силою атаковать город по прибытии артиллерии.

12-го июня наконец показался русский флот, состоявший из 16 линейных кораблей, 6 фрегатов и 7 других судов. Он вошел в данцигский рейд; тотчас же принялись за разгружение артиллерии и прочего, необходимого для осады.

14-го числа уже возобновили огонь, который был очень силен во все остальное время осады.

Три французские полка расположились лагерем под выстрелами Вейксельмюнде, на острове Плате, где они оставались спокойно, не тревожимые осаждающими. Но по прибытии флота решено было не оставлять их дольше в покое. Бомбардирские суда приблизились к берегу и начали бомбардировать вейксельмюндский форт и лагерь; 15-го взорвали пороховой магазин крепости, а французы очень страдали от корабельной артиллерии. 19-го числа граф Миних требовал от французского бригадира и от командующего фортом сдачи. Они просили трехдневного перемирия, которое и было даровано. В это время были начаты переговоры с французами. Они хотели, чтобы их посадили на суда и отправили в Копенгаген, в чем им отказали. Наконец, после многих хлопот, было дозволено войску выйти из лагеря со всеми военными почестями и сесть на русские суда, где они положат оружие, затем их отвезут в один из балтийских портов, по соглашению с русскими адмиралами. Вследствие этой капитуляции, их отправили на судах 24-го числа, но как в капитуляции не было сказано, в какой именно порт их везти, то вместо нейтрального порта их привезли в Кронштадт. Потом их отправили в Лифляндию на квартиры, а оттуда, уже через несколько месяцев, возвратили во Францию.

24-го числа сдался также Вейксельмюндский форт. На другой день выступил из него, с обычными почестями, гарнизон из 468 человек и присягнул королю Августу III.

28-го числа данцигский магистрат выслал к графу Миниху парламентеров. Но предложение их не хотели принять, иначе как с предварительным условием выдать короля Станислава, примаса, маркиза де Монти и других. 29-го числа магистрат известил фельдмаршала письмом, что король Станислав тайно выехал из города. Это до того рассердило Миниха, что он велел возобновить бомбардирование, прекращенное за два дня перед тем.

Наконец 30-го числа дела уладились; город сдался на капитуляцию и покорился королю Августу. То же сделали и находившиеся в городе польские паны, которым дозволено было свободно отправляться куда им угодно. Только примас королевства, граф Понятовский, и маркиз де Монти были арестованы и отвезены в Торн.

Осада Данцига продолжалась 135 дней, начиная с 22-го февраля, когда граф Ласи подошел к городу. Она стоила русским более 8000 человек солдат и около 200 офицеров. Вред, нанесенный городу 4 или 5 тыс. брошенными туда бомбами, не был так велик, как бы следовало.

На город была наложена контрибуция в два миллиона ефимков в пользу русской императрицы; из этих двух миллионов один был наложен в виде наказания за то, что не помешали побегу Станислава. Однако императрица уступила половину этой суммы.

Покуда одна часть русской армии была занята осадою Данцига, остальные разбросанные по польским областям войска дрались с партиею короля Станислава. Я уже выше сказал, что почти все паны королевства и большая часть мелкой шляхты пристали в партию этого государя. Они набрали много войска, которыми наводнили весь край; но главным их делом было грабить и жечь имущества своих противников, принадлежавших к партии Августа, а не воевать с русскими. Все их действия клонились к тому, чтобы беспокоить войска бесполезными походами, к которым они их время от времени принуждали. Они собирались большими отрядами в нескольких милях от русских квартир, жгли поместья своих соотечественников и распространяли слух, что намерены дать сражение, как скоро завидят неприятеля; но как только неприятель показывался вдали, не успевал он сделать по ним два выстрела из пушки, как поляки обращались в бегство. Ни разу в этой войне 300 человек русских не сворачивали ни шага с дороги, чтоб избегнуть встречи с 3000 поляков; они побивали их каждый раз.

Не так везло саксонцам: поляки частенько их побивали, и оттого презирали их, тогда как к русским они питали сильный страх.

Большая часть польских магнатов, взятых в плен в Данциге, покорились королю Августу, это склонило почти половину королевства последовать их примеру. Но прочие все еще продолжали войну, и это удержало русских еще целый год в Польше.

Не видя более надобности в содержании многочисленной армии в этом королевстве и уступая повторной просьбе императора Карла VI прислать ему помощь на Рейн, императрица приказала отправить туда 16 пехотных полков. Начальство над ними поручено графу Ласи. Он двинулся с ними к границам Силезии, где войска были размещены на зимних квартирах и приведены в хорошее состояние. В начале весны генералу Ласи велено идти с 8 полками, составлявшими 10 тыс. человек, на Рейн; прочие же должны были оставаться на границах Силезии и ждать дальнейших приказаний. Генералы, командовавшие под начальством Ласи, были: генерал-поручик Кейт, генерал-майоры Бахметев и Карл Бирон.

По вступлении войск в Силезию, им сделан был смотр комиссарами императора, которые были: фельдмаршал граф Вильчек и генерал-лейтенант барон Гаслингер. Войска прошли через Богемию и Обер-Пфальц, и в июне месяце пришли к Рейну. Они возбуждали общее внимание и удивление тем порядком и тою дисциплиною, которую наблюдали в походе и на квартирах.

Так как господа австрийцы при всяком удобном случае любят выставлять свою надменность, то я приведу здесь один такой пример, за который генерал Кейт очень умно отплатил. Когда русские войска вступили в Силезию, императорский комиссар, как я выше упомянул, генерал Гаслингер, осматривавший полки генерала Кейта, после церемонии собрал офицеров и сказал им благодарственную речь, но в речи своей давал императрице только титул царицы. Кейт, в отместку, отвечал тоже речью, в которой совсем не упоминал об императоре, а только об эрцгерцоге австрийском, уверяя, что его государыня императрица всегда с удовольствием готова пособить эрцгерцогскому дому, когда только представится случай. Речь эта страшно смутила Гаслингера, и, чтобы в другой раз не попасть впросак, он отправил в Вену курьера и оттуда получил приказание давать всегда русской государыне титул императрицы. Но и во многих случаях австрийские генералы поступали с высокомерием, и по этому поводу русские генералы неоднократно имели с ними размолвки. Венский двор никогда не мог простить Кейту его речи к барону Гаслингеру и старался вредить ему, когда только представлялся к тому малейший случай.

Во время пребывания фельдмаршала Миниха в Польше, его враги не пропустили случая очернить его в глазах императрицы. Он несколько подал повод к тому штурмом Гагельсберга, который будто бы был предпринят неосмотрительно. Но, возвратясь ко двору по окончании похода, Миних нашел возможность оправдаться и войти снова в милость. Он участвовал во всех советах. В то время было решено объявить войну туркам, как скоро польские дела совершенно утихнут. Миних был снова отправлен в Варшаву для окончательных действий. Наконец, дела приняли желанный оборот, мир состоялся и вся Польша покорилась королю, данному ей Россиею.

Граф Миних выехал тогда из Варшавы в Украйну, где ему было поручено начальствовать над войсками. Я хотел говорить о польских делах, не прерывая рассказа; теперь я упомяну о других замечательных событиях с 1734 по 1735 г.

Победы, одержанные Тамас-Кули-ханом над турками, очень радовали петербургский двор, так как несколько раз подтверждалось известие, что французский посол при Порте чрезвычайно старался склонить последнюю к разрыву с Россиею. Это беспокоило императрицу, хотя наружно не выказывали тревоги.

Беспокойство усилилось, когда узнали в Петербурге, что граф, или, лучше сказать, паша Бонневаль, успел целый корпус войска выучить военным упражнениям и эволюциям, принятым в других европейских армиях, и что он намерен все вооруженные силы Турции обратить в регулярные войска. Помощниками Бонневаля в этом деле были французы, принявшие магометанский закон; между прочими, Рамсей и Моншеврёль, которые выехали из Франции с аббатом Макарти. Однако проект Бонневаля не удался. Покуда он ограничивался обучением 3000 человек, турки оставались этим весьма довольны, как увеселительным зрелищем. Султан, его министры и двор были в восхищении от ловкости, выказываемой солдатами на учении. Когда же паша обнаружил намерение распространить это нововведение на остальное войско, то никаким образом не мог получить на то разрешения. Константинопольский двор опасался возбудить общее возмущение, если бы он стал вводить в войске новые порядки.

Русская императрица не довольствовалась неудачею этого проекта. Ей хотелось совсем удалить из Константинополя тех способных людей, которые могли быть полезны Порте, если бы ей вздумалось снова приняться за оставленный тогда проект. Русскому посланнику в Константинополе было поручено склонить этих офицеров к отъезду из Турции, и для этого обещать, что в России устроят их судьбу. Рамсей и Моншеврёль поддались; несколько дней они скрывались в доме английского посольства, потом отплыли в Голландию. Моншеврёль умер на пути, а Рамсей прибыл в Петербург. Его записали в службу майором. Назвавшись графом де Бальмен, он отличался во всех случаях; будучи уже полковником, он был убит в Вильманстрандском деле.

В течение 1734 г. петербургский двор возобновил договор о союзе с Персиею. Тамас-Кули-хан обязался не заключать мира с Портою иначе, как с соображением интересов России. Императрица желала связать с этою державою самую тесную дружбу, однако шах не сдержал своего слова. Он заключил мир с Портою в го самое время, когда Россия находилась в самой упорной войне с турками.

В 1735 г. в Швеции происходил сейм, который до некоторой степени встревожил Россию. Известно было, что Франция всеми силами склоняла шведов к разрыву с русскими; а когда Станислав находился в Данциге, то многие шведские офицеры, с разрешения сената, отправились туда предложить этому государю свои услуги. При сдаче города эти офицеры были взяты в плен; императрица приказала немедленно переслать их в Стокгольм и передать некоторые жалобы, но как для нее очень важно было сохранить с этой стороны мир, то она в то же время сделала шведскому двору такие выгодные предложения, что он согласился на возобновление заключенного прежде договора с Россиею о союзе и торговле. Россия обязалась заплатить голландской республике шведский долг в 300 или 400 тыс. гульденов и позволить шведам, преимущественно перед другими нациями, закупку и вывоз зернового хлеба из лифляндских портов.

В июле месяце при петербургском дворе произошел случай, достойный занять место в числе анекдотов. Старшую воспитательницу принцессы Анны, госпожу Адеркас, обвиняли в том, что она, вместо того, чтобы дать хорошее воспитание принцессе и блюсти за ее поведением, вздумала потворствовать сношениям между принцессою и одним иностранным посланником. Когда это обнаружилось, то г-жу Адеркас немедленно уволили от должности, посадили на корабль и отправили в Германию; спустя несколько времени, и посланника, мечтавшего о такой блестящей победе, удалили, под предлогом какого-то поручения к его двору, с тем, чтобы двор уже не возвращал его в Петербург. Кроме того, камер-юнкер императрицы, некто Брылкин, пользовавшийся добрым расположением принцессы, был удален от двора и записан капитаном в казанский гарнизон по подозрению, что он был посвящен в эти сношения. После ареста герцога Курляндского, Анна Леопольдовна вызвала Брылкина из Казани, пожаловала его камергером и назначила генерал-прокурором сената.

Глава VII

Начало войны с Портою. — Поход генерал-лейтенанта Леонтьева. — Прибытие в Украйну Миниха, главнокомандующего войсками. — Пограничная линия. — Украинское войско. — На каком основании некоторые министры были против войны. — Объявление войны. — Начало кампании; осада Азова. — Поход в Крым. — Первое сражение с татарами. — Атака и взятие перекопских линий. — Описание линий. — Сдача Перекопа. — Генерал Леонтьев отряжен для взятия Кинбурна. — Армия подвигается далее в Крым. — Экспедиция генерала Гейна. — Взятие Козлова. — Взятие Бахчисарая.

1735–1736 гг.

По прекращении польских смут, Россия была вынуждена снова объявить войну Порте. Предлогом к тому служили частые вторжения татар в русские пределы; на представления о том петербургского двора не было дано Портою удовлетворительного ответа. Из желания отмстить, императрица начала войну, стоившую больших денег и множества людей, без всякой существенной пользы.

Уже Петр I имел в виду эту войну; он не мог равнодушно вспомнить о прутском мире. По его приказанию, на Дону устроены были обширные магазины, заготовлено в Воронеже, Новопавловске и других пограничных местах множество лесу для постройки плоскодонных судов, которые могли бы спуститься вниз по реке Днепру и по Дону; запасено большое количество оружия, военных припасов, солдатского платья; словом, все было готово к походу, как смерть постигла Петра и проект не состоялся.

Когда Анна Иоанновна вступила на престол, обер-шталмейстер Левенвольде напомнил о проекте. Вследствие этого, в 1732 г., генерал-майору Кейту, главному инспектору армии, дано было поручение, при осмотре войск, объехать пограничные крепости и освидетельствовать сложенные в них запасы, а в случае порчи их, заготовить свежие. Оказалось, что большое количество муки в магазинах сгнило; также и платье, несколько лет лежавшее в куче, а оружие заржавело: до того небрежен был присмотр за всем назначенных к ним приставов. Кейт сделал большую закупку хлеба, сложил его в магазины и завел лучший против прежнего порядок. Возникшие в Польше смуты помешали императрице тотчас же атаковать турок; когда же все в Европе затихло, она нашла, что наступило удобное время для отмщения туркам, тем более, что они были впутаны в невыгодную войну с Персией.

Все-таки Россия еще удерживалась от открытого объявления войны. Ей нужно было покончить еще со всеми приготовлениями. Русский посол в Константинополе, Неплюев, проживши там несколько лет, был отозван в Петербург с тем, чтобы изустно получить от него самые верные сведения о настоящем положении Порты. Его прощальная аудиенция у султана совпала с новым поражением, которое потерпели турки от Тамаса-Кули-хана и которое немало посбавило спеси великому визирю. Последний рассыпался в вежливостях перед русским послом, извинялся в набегах татар, и обещал не только положить им конец, но и оказать России всяческое удовлетворение. Однако было уже поздно. Петербургский двор уже решился на войну.

В августе месяце генерал граф Вейсбах, командовавший войсками в Украйне, получил приказание собрать 20-тысячный корпус и быть в готовности выступить в поход. Но в то самое время, когда следовало начать военные действия, этот генерал умер. Двор передал начальство генерал-лейтенанту графу Дугласу; и его это назначение застало больным горячкою. Наконец назначен был начальником войск генерал-лейтенант Леонтьев^[9]. Между тем в этих распоряжениях из С.-Петербурга прошли шесть недель, так что этот генерал мог выступить в поход только в начале октября. Сущность его инструкций состояла в том, что Россия хотела отмстить за набеги татар; чтобы вторгнуться в Крым, воспользовались временем, когда хан вышел оттуда с лучшими войсками в принадлежащую Персии Дагестанскую область; поэтому генералу Леонтьеву поручалось, не мешкая, вступить в Крым, предать край огню и мечу, освободить русских подданных и истребить совершенно ногайских татар, кочующих в степях между Украйною и Крымом.

Под начальством Леонтьева было 20 тыс. человек регулярного войска, большею частию драгунов, да 8 тыс. казаков. С этою армиею он вступил в степи в начале октября. Сначала дело шло успешно; встречены были несколько ногайских отрядов; из них более четырех тысяч татар умерщвлены; малое число пощажено. Отобрано у них большое количество скота, особенно баранов.

Эти успехи дорого стоили русским. Поход начат был в слишком позднюю пору года, подножный корм начал истощаться; ночи, и в летнюю пору свежие в этом крае, начинали быть холодными; в войске появились болезни, оказался падеж на лошадей. Каждый день насчитывалось значительное число смертных случаев. Больных принуждены были таскать с собою, потому что в этих степях не встречаются города, где бы можно устроить госпитали и оставлять там больных. Армия начинала уже терпеть разные лишения, а ей предстояло сделать еще десять переходов до крымских оборонительных линий. Леонтьев собрал военный совет, на котором было решено воротиться. В это время армия была расположена близ Каменного затона. В ночь перед выступлением в обратный поход выпало снегу на целый фут, и более тысячи лошадей пало. Войска возвратились в Украйну и к концу ноября разместились по зимним квартирам. Полки находились в весьма расстроенном состоянии. Этот поход поглотил более 9 тыс. человек и такое же число лошадей, а выгоды из этого Россия не извлекла никакой. Двор очень огорчился неудачею проекта, успех которого казался несомненным. Виновником проекта был покойный граф Вейсбах. Может быть, если бы он остался в живых, он выполнил бы его лучше своего преемника. Генералом Леонтьевым остались недовольны; однако он оправдался перед военным судом.

Покуда генерал Леонтьев был занят своим несчастным походом, фельдмаршал Миних прибыл в Украйну и принял там начальство над войсками. Он со всевозможным старанием занялся приготовлениями к предстоящему походу, начав с посещения воронежской верфи и с устройства новой верфи в Брянске для постройки небольших судов, годных для плавания по рекам Днепру и Дону до Черного моря. По возвращении оттуда, он объездил украинскую линию, которую исправил во многих местах и вдоль границы привел все крепости или, лучше сказать, укрепленные города и селения, в такое положение, что им нечего было опасаться нападений от татар. Понятно, что для этого нужно было немного, потому что и 2000 татар не решатся атаковать редут, защищаемый 50 солдатами.

Я думаю, не лишне будет здесь дать некоторое понятие об украинских линиях. Петр I предположил их устроить в защиту от набегов татар. После его кончины, до 1731 г., дело на этом остановилось, потом за эти линии снова взялись, и их кончили в 1732 г.; но укрепления были отстроены не ранее 1738 г.; правая сторона линии опирается на Днепр, а левая — на Донец. Всего они простираются более чем на 100 французских лье^[10], и на этом протяжении выстроены до пятнадцати крепостей, снабженных хорошим земляным бруствером, штурмфалами, наполненным водою рвом, гласисом и контрэскарпом с палисадом. В промежутках крепостей, по всей линии, устроены надежные редуты и реданы. Линии охраняются 20000 драгун из милиции, размещенных по крепостям и по селам, нарочно для них выстроенным. В мирное время они получают на одну треть менее обыкновенного войскового жалованья, а взамен им розданы участки пахотной земли, которую они обрабатывают. Это войско набрано из двухсот тысяч бедных дворянских семейств в областях Курской и Рыльской, так называемых однодворцев, т. е. владельцев одного только двора, которые сами пашут свою землю. Эти же семейства обязаны ежегодно высылать на линию из своей среды известное число работников, в помощь войску при земледельческих работах. Скажу мимоходом, что это превосходнейшее войско в России. Из этого войска выбраны были, при императрице Анне, люди как для Измайловского гвардейского полка, так и для кирасирского графа Миниха. Все же войско было сформировано по проекту Миниха в 1731 г. До него, еще при Петре I, существовало это войско в числе 6 тысяч: из числа последних и сформирован был Измайловский полк. Все эти меры не мешали татарам делать набеги на Украйну; на таком большом протяжении линия не могла быть всегда исправно охраняема. Они только и делали, что переходили через линию взад и вперед, совершенно безнаказанно. Только в последнюю войну этих грабителей порядком несколько раз побили и отняли у них добычу, благодаря благоразумным мерам, принятым фельдмаршалом. Осмотрев линии и верфи, Миних расположился на главной квартире в Изюме, казацком городе поблизости линии. По планам двора, поход должен был начаться с осады города Азова, и в то же время надлежало сильно напирать на крымских татар, завоевать, если возможно, весь их край и заложить крепость на берегу Черного моря. Таким образом, большая часть заготовленных запасов оказалась ненужною. Миних постарался вознаградить потерю закупкою большого количества хлеба в России. Но, несмотря на все его старания, дело подвигалось не так скоро, как он желал.

Полкам велено справлять свою походную амуницию. Фельдмаршал снова завел пики, которые было вышли из употребления после Ништадтского мира. Каждый полк обязан был иметь 350 пик, каждая длиною в 18 фут, а также 20 рогаток, длиною в туаз^[11], для постановки перед лагерем. Эти рогатки оказали большую пользу, потому что лишь только войско становилось лагерем, как рогатки выставлялись, и армия была обеспечена от нечаянного нападения. Но пики были бесполезны, даже затрудняли солдат в походе (вторая шеренга несла пики), и, кроме того, надобно было увеличить обоз двумя подводами на полк, так как на них складывались пики больных. Миних распорядился также освободить офицеров и унтер-офицеров от эспонтонов и алебард, которые он заменил более практичными короткими ружьями со штыками.

Военные приготовления русских в Украйне и поход генерала Леонтьева, хотя и неудачный, встревожили Порту. Испытав новый урон со стороны персиян, она опасалась стать в слишком невыгодное положение, если бы еще Россия вознамерилась напасть на нее. Великий визирь пригласил к себе преемника г. Неплюева, г. Вешнякова. Осыпав его учтивостями, он объявил, что намерен сохранить мир со всеми христианскими державами. Он предложил даже заставить татар вознаградить причиненные ими на русской земле убытки. Он обратился также к австрийскому посланнику Тальману и к другим иностранным послам, склоняя их оказать свое посредничество и уладить несогласия, возникшие между обоими дворами. Это, впрочем, не мешало великому визирю принять все нужные меры для защиты границ, усилить азовский гарнизон и отправить в Черное море флот для прикрытия крепости с этой стороны. Морские державы старались отклонить императрицу от войны, но она уже решилась. Некоторые члены петербургского кабинета были против войны, в особенности граф Остерман. Они доказывали, что Россия ничего не выиграет от войны с турками, а только издержит большие суммы денег и потеряет множество людей без всякой пользы. По их мнению, татары одни покусились на враждебные действия против России; поэтому их одних и следует наказать, не объявляя формальной войны Порте. А для этой цели следует собрать большее число легкой кавалерии, присоединив к ним корпус регулярного войска; все это, в хорошее время года, напустить на Крым, жечь и губить все, что встретится на пути, стараясь проникнуть в глубь страны насколько возможно далее, затем вернуться в Украйну. Если бы Оттоманская Порта вздумала жаловаться на эти действия, то можно было сказать ей в свое оправдание, что Россия не ищет ссоры с ней, но так как многократные жалобы на хищничества, производимые в русской территории, остались без удовлетворения, может быть, оттого, что Порта, занятая внешнею войною, хотела потворствовать татарам, то императрица была вынуждена уже собственною властию наказать разбойников, искавших разорить ее страну, да еще поссорить ее с Портою. Впрочем, императрица ничего так не желает, как жить в согласии с этим двором. Когда война кончилась, тогда все убедились, что доводы эти были справедливы. Потеряв в войне много людей и не выиграв почти ничего, Россия не могла же признать существенною для себя пользою ту славу, которую приобрела ее армия, или, скорее, несколько отдельных лиц. Сам фельдмаршал Миних был против войны с турками; когда же она была объявлена, то он уже не прочь был продолжать ее еще несколько лет.

По приказанию императрицы, граф Остерман обратился к великому визирю с пространным посланием, которое было в то же время манифестом и объявлением войны. В этом документе исчислены были все случаи нарушения мира турками и татарами с начала текущего столетия. В заключение было объяснено, что ее величество вынуждена употребить против Порты Богом дарованные ей средства и тем оградить на будущее время своих подданных от наносимых им обид. Но как императрица решается на это против своего желания, и только с целью получить соразмерное удовлетворение за понесенные империею потери и испытанные насилия, и наконец, добиться прочного мира на условиях, могущих обеспечить на будущее время безопасность и спокойствие государства и народа, то, во избежание пролития крови, ее величество готова на соглашение. И если Порта разделяет эти чувства, то пусть она уведомит о том ее императорское величество и вышлет на границу министров, снабженных достаточным полномочием, с которыми тотчас же могут начаться переговоры.

Венский двор предложил свое посредничество; Порта и Россия приняли его, но ничего из этого не вышло.

Послание Остермана получено великим визирем в одно время с известием об осаде Азова и о походе русской армии в Крым. Вследствие этого визирь издал в Константинополе манифест с объявлением России войны.

Собрав многочисленную армию, великий визирь перешел с нею через Дунай, но это и все, что он сделал во все продолжение кампании. В эту войну Порта следовала политике, которой в прежнее время не держалась. Она дозволила русскому посланнику Вешнякову выехать из Турции, тогда как обыкновенно турки, в случае войны с какою-либо державою, сажали посланника ее в семибашенный замок до заключения мира. Сделав все нужные приготовления к раннему походу, граф Миних в начале марта направился к крепости св. Анны, выстроенной в 30 верстах от Азова на турецкой границе.

Там, по его распоряжению, были собраны шесть пехотных полков, три драгунские и 3 тыс. донских казаков. Когда узнал об этом азовский комендант, он послал одного из своих офицеров к фельдмаршалу, поздравить его с прибытием на границу, не подавая вида, что подозревает нападения на Азов; он изъявил свои дружеские чувства и, предлагая свои услуги, присовокуплял, что он надеется на взаимность со стороны Миниха; притом выражал уверенность, что граф прибыл в эти края не с враждебною Порте целью, потому что не объявлена война; а что он, комендант, не подавал повода к жалобе. Фельдмаршал ласково принял турка, сделал при нем смотр войску, но только в известном отдалении, постаравшись расположить ряды так, чтобы его малочисленный отряд показался 20-тысячною армиею. Затем он отпустил офицера обратно в Азов, не дав ему никакого положительного ответа, а только поручил ему кланяться паше.

До этого времени у крепости св. Анны ежегодно собирались войска, которые там стояли лагерем обыкновенно шесть месяцев.

27-го марта Миних переправился через реку Дон и направился к Азову, 31-го числа до рассвета, когда войско выступило в поход, генерал-майор Спарейтер был отряжен с 600 человек пехоты и партиею казаков, чтобы служить авангардом и прогнать передовые посты неприятеля. Этот генерал подвигался вперед так осторожно и неслышно, что подошел к двум замкам на берегу Дона, близехонько от Азова, и не был замечен. Генерал атаковал и взял замки, не потеряв ни одного человека. В то же время к городу подступил с армией фельдмаршал, завладел несколькими постами, расставил в известном расстоянии друг от друга несколько редутов для прикрытия войска от вылазок из города и совершенно блокировал город с суши.

По приказанию паши, турки, в продолжение всего дня, стреляли из пушек, извещая тем жителей, что крепость атакуют и чтоб они укрылись в городе; однако народ предпочел искать спасения у кубанских татар. 3-го апреля, в ночь, фельдмаршал приказал атаковать форт Лютис, который и был взят с потерею одного поручика и трех рядовых убитыми и 12 человек ранеными. В форте найдено 20 как чугунных, так и железных пушек; 50 янычар, и при них офицер, взяты в плен и, вероятно, столько же было убито. Русским отрядом командовал снова генерал Спарейтер.

4-го числа в лагерь прибыл генерал Левашев с одним драгунским полком и тремя пехотными полками. Фельдмаршал передал ему начальство над войсками, облегавшими Азов с суши, до прибытия графа Ласи, которому поручено было распорядиться осадою.

6-го числа фельдмаршал выехал из лагеря под Азовом к Царицыну (городку в двух лье от Днепра, на крайнем конце украинской линии), где формировалась главная армия, которую он должен был принять под свое начальство. В день приезда Миниха, 18-го числа, тут уже находилось несколько пехотных и драгунских полков, под начальством принца Гессен-Гомбургского. Остальная армия прибыла 19-го, 20-го и 21-го чисел. Она состояла из 12 драгунских полков, 15 пехотных, 10 полков милиции, 10 гусарских эскадронов и 12 тыс. казаков, в том числе 5 тыс. донских и 3 тыс. запорожских; остальные были украинские. Численность всей армии состояла из 50–54 тыс. человек. Под командою фельдмаршала находились следующие генералы: принц Гессен-Гомбургский, главный начальник артиллерии, генерал-лейтенанты: Леонтьев и Измайлов, генерал-майоры: Шпигель, князь Репнин, Магнус Бирон, Штофельн, Гейн, Тараканов, Лесли и Аракчеев. Полкам роздан запас хлеба на два месяца, и офицерам приказано взять с собою по крайней мере столько же. Фельдмаршал желал бы снабдить войско и большим запасом провизии, потому что ее было много припасено в течение зимы, но для этого не доставало подвод. Все-таки из-за этого он не решался откладывать поход, а поручил генерал-майору князю Трубецкому позаботиться об этом деле. Он приказал ему отправлять к армии большие обозы по мере того, как он добудет волов, и самому следовать за армиею. Так как несколько полков, по отдаленности зимних квартир от границы, не поспели ко времени сбора всей армии, то им велено прикрывать обозы и следовать за армиею. Между тем князь Трубецкой действовал так медленно, что еще не успел кончить своих распоряжений, когда армия возвратилась в Украйну. Обозы, им отправленные, были так незначительны, что не могли удовлетворять потребностям войск, которые много терпели от голода, как это будет изложено ниже. Другая причина, побудившая Миниха начать поход, заключалась в том, что он никогда не воевал в этой местности и поэтому знал Крым только по рассказам казаков, бывших там по своим торговым делам; он поверил им, что этот край изобилует всем до такой степени, что по прибытии туда армии она найдет там все нужное для своего существования, не имея надобности в подвозе припасов.

Армию разделили на пять колонн: первую повел генерал Шпигель, образуя авангард из трех пехотных полков, трех драгунских и части легкого войска. Вторую колонну вел принц Гессен-Гомбургский, третью — генерал-лейтенант Измайлов, четвертую — генерал-лейтенант Леонтьев, пятую и милицию генерал-майор Тараканов. Фельдмаршал большую часть времени следовал с авангардом. Четыре первые колонны находились друг от друга на расстоянии одного перехода; генерал Тараканов несколько отстал от них, потому что не находился еще налицо в то время, когда вся остальная армия выступила в поход. В этом порядке армия шла вдоль реки Днепра, или в некотором расстоянии от реки, вплоть до Каменного затона, напротив Сечи, столицы запорожских казаков. Тут, 10-го мая, все четыре колонны соединились. Армия сделала еще пять переходов, не видя и не слыша ничего о неприятеле. Наконец, 17-го числа, во время стоянки войска на берегу речки Дружки, верстах в двух от передовых постов, замечена была партия во сто человек. Казаки кинулись им навстречу, однако никого не захватили. На другое утро более значительный неприятельский отряд подошел к правому крылу армии и удалился, не связываясь даже с казаками.

19-го числа фельдмаршал велел выступить пяти отрядам; каждый состоял из 400 драгунов и 500 казаков. Так как местность представляла обширную равнину, то отрядам велено идти интервалами, имея друг друга в виду, и присоединиться к тому отряду, который будет ближе к неприятелю, и тогда соединиться. Всеми отрядами начальствовал генерал Шпигель. Не прошли они и двух лье, как встретили партию в 200 ногайских татар, которые, завидев издали русских, немедленно бежали. Однако казаки нагнали их, побили нескольких и двоих взяли в плен. Имея приказание двинуться на самое близкое расстояние к неприятелю, Шпигель не успел пройти еще двух лье, как нашел нужным поспешно собрать все отряды. Навстречу ему шел корпус в 20 тыс. человек. Генерал только что успел образовать из драгунов каре и спешить переднюю шеренгу, как неприятель окружил его со всех сторон. С гиком напал он на русских и засыпал их стрелами. Драгуны не смешались, стреляли не торопясь, только когда были уверены, что не промахнутся. Такой отпор так подействовал на татар, что они не смели подойти к каре ближе, как на сто шагов; ограничиваясь тем, что со всех сторон тревожили его, сделали несколько ружейных выстрелов и пустили чрезвычайно много стрел. Узнав об опасности, которой подвергался генерал Шпигель, фельдмаршал в главе 3000 драгун и 2000 казаков, отправился с генералом Леонтьевым выручать его. За ним следовали полковник Девиц с 10 гренадерскими ротами и пикет от всей пехоты. Неприятель, завидев их, поспешно удалился, оставив на месте 200 убитых. В этой атаке, продолжавшейся более шести часов сряду, Шпигель потерял 50 человек убитыми и ранеными. Сам он и полковник Вейсбах были ранены. Большая часть ран произведена стрелами.

Это дело сильно подействовало на обе стороны: татарам оно внушило небывалое уважение к русским, а русские стали презирать татар. Это впечатление много содействовало успехам русских в этой войне. От взятых в плен татар узнали, что хан со всею своею армиею, состоящею из 100 тыс. человек, стоял лагерем в 80 верстах оттуда; что корпус этот, под начальством Калги-султана, был выслан для рекогносцировки русских, о движении которых хан узнал только дней десять тому назад. Калга-султан, т. е. главнокомандующий войска, есть высшее звание у крымских татар; в этот сан хан обыкновенно облекает или родного брата, или ближайшего из своих родственников; он же обыкновенно бывает преемником хана.

Вся армия подошла к самому месту бывшего сражения, так называемой Черной Долине, где и расположилась лагерем. 21-го числа армия выступила в поход, в первый раз образуя каре, в середине которого находился багаж, и этот порядок соблюдался во все время войны, каждый раз, как армия находилась поблизости неприятеля. Вновь взятые в плен татары подтвердили, что в неприятельской армии считается по крайней мере 100 тыс. человек, и что, кроме того, вообще все жители Крыма были принуждены взяться за оружие для защиты своих линий.

Армия расположилась в местности, называемой Татарские Колодцы; проточной воды здесь не имеется на расстоянии шестнадцати верст кругом, но стоит прокопать землю на один фут глубины, как тотчас окажется очень хорошая вода. Армия провела в этом лагере несколько дней; 24-го числа казаки захватили двух гонцов, ехавших из Константинополя; у них отобрали письма великого визиря к хану о том, чтобы последний не надеялся в эту кампанию на помощь турок; как видно, визирь, казалось, был недоволен татарами, навязавшими Порте эту новую войну.

26-го числа армия, сделав переход в 24 версты, расположилась лагерем на речке Каланче. При выступлении армии из прежнего лагеря, ее окружили татары и с криком напали на нее со всех сторон. Русские отделались от них несколькими выстрелами из пушек, которые были так удачны, что сразу многих положили на месте. Это их до того устрашило, что они бросились бежать и скрылись за линиями.

28-го числа армия расположилась лагерем на расстоянии пушечного выстрела от Перекопа. Следующие два дня были употреблены на устройство батарей; затем началось бомбардирование города. Когда армия подошла к крымским линиям, фельдмаршал написал хану, что он послан сюда императрицею для наказания татар за их частые набеги на Украйну и намерен, во исполнение данного ему повеления, предать весь Крым разорению; но что, если хан и его подданные намерены отдать себя под покровительство ее величества императрицы, впустить в Перекоп русский гарнизон и признать над собою владычество России, то он, фельдмаршал, немедленно вступит в переговоры и прекратит враждебные действия; первым же условием требует сдачи Перекопа. В ответ на это письмо, 30-го числа, хан поручил мурзе, т. е. татарскому чиновнику, объяснить графу Миниху, что война не была объявлена, и поэтому его удивляет это нападение в его собственном государстве; что крымские татары не вторгались насильственным образом в Россию; вероятно, то были ногайцы, народ, хотя и пользующийся покровительством крымских татар, однако до того необузданный, что с ним и справиться никогда не могли; Россия могла бы ограничиться взысканием с них и наказать по своему усмотрению всех, кого только удалось бы захватить, как это и было сделано в прошлом году; а что он, сам хан, так связан константинопольским двором, что не может решиться на разрыв; что же касается до Перекопа, то он не волен над ним, потому что гарнизон, состоящий из турецкого войска, не согласится на сдачу. Впрочем, хан просил прекратить военные действия, предлагая вступить в переговоры; а заключил объявлением, что если на него нападут, то он будет защищаться всеми силами.

Фельдмаршал, видя, что против татар остается только употребить оружие, отпустил мурзу с ответом хану, что после отказа его от милости императрицы и от предлагаемых мер кротости, он увидит опустошение страны и пылающие города; что, зная вероломство татар, он не может им верить, когда они предлагают переговоры. По отъезде мурзы, велено армии готовиться к наступлению.

Тотчас по пробитии зори, полки встали под ружье; в лагере оставлены больные и по десяти человек из каждой роты для охраны обозов. Армия, взяв дирекцию направо, шла шестью колоннами; к полутора тысячам человек, отряженным к батареям, присоединена еще тысяча, и велено им подойти к правому флангу линии и за час до рассвета произвести фальшивую атаку для привлечения внимания неприятеля в эту сторону. Армия шла всю ночь в глубоком молчании. В версте от линии, она остановилась на часовой отдых в ожидании рассвета. Ничего не зная о движении армии, татары обратили все свои силы к стороне фальшивой атаки, и очень удивились, увидев слева от себя армию, построенную в шесть колонн. Русские солдаты с величайшею смелостию бросились в атаку; сначала неприятельский огонь был очень силен, да и ров оказался глубже и шире, нежели полагали; но как он был сух, то солдаты, спустившись туда и с помощью пик и штыков помогая друг другу, стали взбираться наверх. Между тем артиллерия не переставала громить бруствер. Увидав, что дело принимает серьезный оборот, татары не дождались появления русских наверху бруствера и обратились в бегство, бросив свой лагерь, впрочем, довольно скудно снабженный. Теперь армия могла перейти линии, не встречая уже препятствий. Они довольно своеобразны, что можно видеть из следующих подробностей. Длина их 7 верст, от Азовского до Черного моря. Вход к ним один, по большой дороге к Перекопу, входящему в состав линии; вдоль линии выстроено шесть каменных башен, защищенных пушками. Ширина рва 12 туазов, глубина 7, а вышина от дна до верхнего края бруствера 70 фут, при соразмерной толщине бруствера. Над этими линиями до самого окончания их работали в продолжение нескольких лет 5000 человек, и татары воображали, что линии неприступны. Правда, что всякое другое войско, кроме татарского, сумело бы не так затруднить переход через них. Тем не менее вход в Крым был и иначе доступен. Впоследствии узнали, что рукав Азовского моря, к которому примыкают линии, летом до того мелеет, что глубина в нем не превышает трех фут, так что можно обойти линии. В следующие два похода, граф Ласи этим путем прошел в Крым. В упомянутых мною башнях, выстроенных вдоль линии, еще держался гарнизон, состоявший из янычар. Из ближайшей к армии башни канонада продолжалась и побила несколько людей. Тогда граф Миних поручил принцу Гессенскому отрядить туда офицера с людьми с тем, чтобы выбить оттуда неприятеля. На ту пору, что принц получил этот приказ, при нем находился капитан Петербургского гренадерского полка Манштейн. Последний просил назначить его туда, на что принц согласился. С 60 человек своей роты, Манштейн отправился. Топорами разрубили дверь в башню, невзирая на огонь неприятеля; капитан вошел с горстью людей, предлагая неприятелям сдаться; турки согласились и начали было складывать оружие, как один из гренадер ударил штыком янычара; взбешенные этим поступком, турки снова взялись за сабли и стали защищаться; они убили шестерых гренадер и ранили 16, в том числе и капитана. Зато все 160 янычар, охранявших башню, были заколоты. Гарнизоны прочих башен поступили умнее: бежали все вовремя, вслед за татарами. Все это дело стоило русским убитыми одного офицера и 30 человек рядовых, да ранеными 1 офицера и 176 человек рядовых. Фельдмаршал отрядил 2000 рабочих, которым было поручено в нескольких местах линий проложить дорогу для обоза армии, ставшей лагерем на той стороне. А в покинутый за ночь русский лагерь вступил генерал Тараканов с своими полками милиции.

Фельдмаршал требовал от коменданта Перекопской крепости, чтобы он сдался. Паша просил сутки сроку на размышление, на это последовало согласие; по прошествии этого срока, 1-го июня, он поручил двум своим офицерам просить Миниха о свободном пропуске его с гарнизоном, для присоединения к татарскому хану. Сначала хотели, чтобы он сдался военнопленным, но после его отказа и еще нескольких переговоров, ему дали обещание, что его проводят до первой приморской пристани, откуда он с своими людьми должен отплыть в Турцию; и взято с него слово, что он в течение двух лет не будет участвовать в войне против России. Однако русские нарушили условия. По выходе коменданта с гарнизоном в 2554 человека из крепости, с ним поступили как с военнопленным. На жалобы его отвечали, что Порта и хан, в противность условию последнего трактата, задержали 200 человек русских купцов, и поэтому, пока их не выпустят, и ему не дадут свободы. Турецкий гарнизон заменили 800 гренадер, а граф Миних расположился в городе на квартире. В складах не оказалось большего запаса; в крепости и в башняхнасчитали до 60 пушек, в том числе нескольких с русским гербом, отнятых во время несчастного похода в Крым князя Голицына в прошлом столетии.

В городе Перекопе до 800 домов, большею частию деревянных; улицы, как во всех турецких городах, очень узки, а городские стены фланкированы башнями старинной формы укрепления, из дурного песчаника, который рассыпается при первом пушечном выстреле. Одним словом, Перекоп не может выдержать осады. Белозерскому полку велено занять город, а командир полка Девиц назначен комендантом крепости. Кроме того, граф Миних отдал под его команду 600 казаков и принял также другие меры для защиты линии. 4-го июня генерал-лейтенант Леонтьев с 10 тыс. регулярного войска и 3 тыс. казаков был отряжен к Кинбурну, укрепленному городку по сю сторону устья Днепра, против Очакова, с целью взять Кинбурн и преградить буджакским татарам переправу через реку. В тот же день фельдмаршал собрал военный совет для обсуждения дальнейших военных действий. По мнению почти всех генералов, надлежало армии стоять у Перекопа до самого конца похода, и высылать только отряды в неприятельский край для опустошения его. Но Миних, мечтавший не более и не менее как о завоевании Крыма, не согласился с этим мнением. Он доказывал, что предлагаемые действия ни к чему не поведут, и самое взятие Перекопа бесполезно, если из победы не будут извлечены все выгоды; а отряжать людей небольшими партиями во внутрь страны слишком опасно, потому если бы они зашли далеко в край, то их было бы легко отрезать и разбить. Тогда генералы стали представлять графу Миниху необходимость выждать по крайней мере первые обозы с припасами, так как в наличности оставалось хлеба на армию только на 12 дней. На это Миних возразил, что армия, находясь в неприятельской земле, должна стараться и продовольствоваться на счет татар; цель похода, по мыслям двора, состоит именно в том, чтобы не давать вздохнуть этим разбойникам и разорять их край, если не удастся утвердиться в нем более прочным образом. И затем фельдмаршал приказал, чтобы армия готовилась в поход на другой день. С этой минуты, Миних и принц Гессенский перестали быть друзьями; образ же действий принца в этот поход, как и в следующий, не принес ему чести. 5-го июня фельдмаршал выступил из окрестностей Перекопа, направляясь к центру Крыма. Татары совершенно окружили армию, которая постоянно шла в каре. Они не переставали беспокоить ее, но только издали, а как скоро приближались на расстояние пушечного выстрела, то достаточно было нескольких ядер, чтобы разогнать их. 8-го числа они могли бы наделать много вреда русскими, если б сумели воспользоваться случаем. Направляясь по дороге к Козлову, армия подошла к морскому проливу, называемому Балчик, через который надо было переправиться, а моста не было. Казаки отыскали несколько мелких мест и армия прошла их вброд; при этом в каре образовался интервал в полторы тысячи шагов; человек двести татар ринулись в образовавшийся промежуток, и вместо того, чтобы схватиться с войском, принялись расхищать обоз, а отстоявшая оттуда на пушечный выстрел татарская армия только поглядывала на них. Русские успели тем временем сомкнуться; порядочное число татар побито, у прочих настолько хватило духу, что они саблями очистили себе дорогу.

9-го числа армия стояла на месте. Известясь, что неприятель стоит в 12 верстах оттуда, фельдмаршал под вечер отрядил всех гренадер армии, 1500 драгун и 2000 донских казаков и, поручив их начальству генерал-майора Гейна, приказал им идти всю ночь со всевозможными предосторожностями и стараться напасть на неприятеля на рассвете врасплох.

Если б это дело было поручено не генералу Гейну, а всякому другому, то оно имело бы успех, и немалая часть неприятельского войска была бы уничтожена. Этот же генерал, чем бы ускорить марш, провел половину ночи в ранжировке солдат и подвигался медленно. Донские казаки, выступив вперед, на рассвете ударили на татарский лагерь, где почти все еще спали, и принялись колоть и рубить все, что попадало под руку. Поднялась тревога, татары вскочили на лошадей, и, увидев, что имеют дело только с казаками, в свою очередь ударили на них и принудили с большою потерею ретироваться. Они могли бы совершенно разбить их, если бы, завидев приближавшийся отряд генерала Гейна, сами не обратились в бегство, бросив свой лагерь, в котором нашлось много фуража и несколько палаток.

Фельдмаршал выступил в поход как только занялся день; в оставленной неприятелем местности расположились лагерем. Потеря была почти равная с обеих сторон, а именно около 300 человек, с тою разницею, что у неприятеля убито несколько знатных начальников.

По приказанию графа Миниха, Гейн, за неисполнение данных приказаний, был арестован и отдан под военный суд, который приговорил его к лишению чинов и дворянства и к пожизненной службе рядовым в драгунах милиции. Приговор был буквально исполнен. Это было довольно строгое наказание за проступок, заключавшийся в трусости, а может быть, и глупости, или неуменьи распорядиться как следует. Но в России строгость — условие первой необходимости, потому что там примеры снисхождения не производят того действия, что строгость. Там привыкли ничего не делать, если не заставят силою.

Несмотря на то что план — напасть врасплох на татар и разбить их — не имел всего желаемого успеха, последние уже не отваживались стоять на близком расстоянии от русской армии; они даже оставили ее в покое в продолжение нескольких дней, показываясь только малыми отрядами и то издали.

Армия продолжала поход по направлению к Козлову, и 15-го июня подошла к городу на расстояние восьми верст, откуда усмотрен был сильный пожар. 16-го — граф Миних отрядил всех гренадер армии, донских казаков и запорожцев и, поручив начальство над ними генералу Магнусу Бирону, приказал атаковать Козлов. Ворота города оказались открытыми и все предместье в огне: татары подожгли дома христианских купцов. Обыватели же из турков удалились по направлению к Бахчисараю, а турецкий гарнизон, сев на суда, которых было тридцать, отплыл в Константинополь. В городе оставалось только около 40 купцов из армян.

Козлов окружен прочною каменною стеною, снабженною большими башнями; ров очень широкий и высечен в скале. Гавань хорошая и просторная, способная вместить до 200 судов. Это самый торговый город в Крыму; в нем до 2500 домов, большею частию каменных, и несколько красивых мечетей; есть и христианская церковь в предместьи. Турки обыкновенно содержат в Козлове гарнизон в 3000 человек.

Перед удалением своим из города, обыватели постарались скрыть свое имущество, иное закопав в землю, другое спустив в колодцы; однако солдаты и казаки сумели добраться до всего; добыча золота, серебра, жемчугу, разных материй и платья была очень велика. В особенности значительно было количество медной посуды, которую нельзя было взять с собою. Найдены еще 21 чугунная пушка и значительное количество свинца; рису и пшеницы было такое изобилие, что этих запасов стало бы на армию, более многочисленную, нежели была русская. Миних приказал раздать всей армии провизии на 34 дня; чувствовался уже недостаток в хлебе.

По дороге от Перекопа до Козлова был часто недостаток в воде. Татары, покидая свои деревни, не довольствовались сожжением фуража, но еще портили воду в колодцах, бросая в них всякие нечистоты. В этом крае речная вода очень редка. От Перекопа до Козлова, на протяжении почти полутораста верст, встречаются только три речки с пресной водою. Причина та, что в Крыму много соленых озер, от которых вода вытекающих из них речек тоже делается негодною для питья. Понятно, что этот недостаток не остался без вредного влияния на здоровье войска и что в нем стали обнаруживаться болезни. Еще более ослабли люди от того, что обычный для солдата кисловатый ржаной хлеб здесь заменялся пресным пшеничным. Солдаты сами мололи муку в ручных мельницах, находимых в селах, через которые проходило войско и которые все были выжжены.

Казаки ухитрились захватить 10 тыс. баранов и несколько сотен рогатого скота; солдат не мог нарадоваться этому празднику, потому что две недели не приходилось ему есть мясное.

18-го числа к армии примкнул генерал Лесли, везя с собою, под конвоем из 2000 человек, подводы с провизиею, запасенною в Украйне. Накануне вся неприятельская армия произвела на него нападение; но генерал с таким успехом употребил в дело два полевых орудия, взятые им в Перекопе, что татары, потревожив русских четыре часа сряду, и потеряв много людей, принуждены были отступить. Татары подходили уже к самым рогаткам. Генерал сам убил одного ударом шпаги.

Армия простояла пять дней под Козловом, как для отдыха, так и для печения хлеба. 21-го числа она выступила в поход, по направлению к Бахчисараю и держась берега Черного моря. Со времени вступления войск в Крым, они еще не находили такого изобилия в воде и фураже; неприятель не полагал, что они пойдут по этой дороге, и потому не истреблял ничего, а Миних еще раньше распустил ложный слух, будто он возвращается прямо в Перекоп, но по другой дороге. Татары дались в обман, и произвели большое опустошение по другому направлению.

22-го числа фельдмаршал отрядил генерал-поручика Измайлова и генерал-майора Лесли с двумя драгунскими полками, четырьмя пехотными и с несколькими казаками, для следования влево от армии, чтобы выбить неприятеля из некоторых селений. Однако татары довольно упорно отбивались, чего никак нельзя было ожидать; наконец, они были вынуждены бежать. Русские забрали множество скота, который отведен был в армию и роздан солдатам. В этой схватке русские потеряли убитыми одного офицера и двух казаков, а ранеными одного майора и двадцать человек солдат. От военнопленных узнали, что хан поджидает прибытия от 6 до 7 тыс. турок, которых капитан-паша вышлет ему с флота, вошедшего в Кафскую гавань вследствие того, что он не мог ничего предпринять против русских под Азовом.

27-го числа армия подошла к ущельям холмов, которые ограждают равнину под Бахчисараем. Неприятель стоял на высотах в весьма выгодной позиции. Так как дорога, по которой надлежало идти на Бахчисарай, была очень затруднительна, к тому же поход этот надобно было совершить скрытно от неприятеля, то фельдмаршал решился идти туда только с отборным войском, а обозы и больных оставить позади, под охраною четвертой части армии, вверив ее начальству генерал-майора Шпигеля. Он выступил ввечеру, тотчас по пробитии зори. Выступление совершено в таком порядке и в такой тишине, что неприятель не слыхал, как русские обошли его лагерь, и очень удивился, когда на рассвете увидал его под Бахчисараем. Довольно большой отряд татар, с примесью янычар, с яростью бросился на донских казаков и на расположенный поблизости их Владимирский пехотный полк. Нападение было сделано с такою силою, что казаки подались назад, а у пехотного полка отбита пушка. Когда же фельдмаршал выдвинул вперед пять других пехотных полков и несколько орудий, под начальством генерал-майора Лесли, то неприятель недолго мог выдержать огонь, и бежал, бросив и захваченную им пушку. По отступлении неприятеля, Миних отправил четвертую часть армии в город для разграбления, а прочие оставались под ружьем. Все обыватели бежали из города, спасши свое лучшее имущество в горах; тем не менее добыча русских была значительна.

Бахчисарай в переводе значит садовый дворец; это обыкновенное местопребывание крымского хана. Город расположен в глубокой долине; домов в нем около 2000; треть этого числа принадлежит грекам, у которых тут же и церковь своя. Существовала и иезуитская миссия; но так как она была принуждена следовать за ханом, то и дом, и библиотека ее также мало были пощажены, как и все другие дома. Ханский дворец, состоявший из нескольких больших, довольно красивых и очень опрятных зданий, был обращен в пепел, как весь город. В последнем не было никакого укрепления.

Неприятель немедленно после того, как он был отброшен под Бахчисараем, отрядил большой корпус для нападения на генерала Шпигеля, шедшего с обозом. Встретив украинских казаков вне лагеря на фуражировке, татары напали на них, имели сначала успех, побили человек двести и столько же взяли в плен; но с регулярным войском они не могли совладать. Несколько раз накидывались они на ограду, составленную из обозных телег, но всякий раз были отброшены с потерею, и дело кончилось тем, что они бросили попытку.

29-го числа армия удалилась от окрестностей Бахчисарая и расположилась лагерем на берегу реки Альмы, где присоединился к ней и обоз.

3-го июля фельдмаршал отрядил генерал-поручика Измайлова и генерал-майора Магнуса Бирона с регулярным войском в 8 тыс. человек, 2 тыс. казаков и 10 орудиями для атаки города Акмечети, или Султан-сарая^[12], местопребывания Калги-султана и знатнейших мурз. Они не нашли там почти никого, потому что за два дня перед тем жители бежали. Найденные припасы свезены в лагерь, а город с его домами, числом до 1800, большею частию деревянными, предан пламени. На обратном пути отряд был атакован неприятелем; с ним обошлись по обыкновению: у русских убито 4 солдата и 8 казаков, и ранено несколько человек.

С этого дни армия видела неприятеля только вдали, и то отдельными небольшими партиями. Бежавший из плена грузин говорил, что турки удалились в Кафу, а татары — в горы, решившись более не утомлять себя напрасными усилиями преграждать русским дорогу, а только следить за русскою армиею посредством небольших отрядов, и в некотором отдалении от нее.

До сих пор армия шла по дороге к Кафе^[13], и фельдмаршалу весьма бы хотелось овладеть этим городом и устроить тут прочное укрепление; но в армии стала обнаруживаться заметная убыль; третья доля ее подверглась болезням, а прочие состояли из людей до того слабых, что они едва передвигали ноги. Я уже выше указал на некоторые причины тому; к ним присоединился зной, ставший нестерпимым. Итак, решено было возвратиться в Перекоп и там переждать жары. Неприятель опустошил всю окрестность Кафы и сжег все села, чтобы отнять у русских все средства к продовольствию. Как же татары озлобились, когда увидали, что русские пошли к Перекопу!

17-го июля армия пришла сюда и весьма обрадовалась, когда нашла тут провизию сухарей, достаточную на 2 недели и доставленную из Украйны с двумя полками драгун, под командою генерал-майора Аракчеева. При этом случае, подъехало немало маркитантов с водкою и разными припасами, так что после всех понесенных войском трудов оно пользовалось наконец некоторым избытком. 18-го числа к армии присоединились три драгунские полка, стоявшие на Дону; ими командовал полковник Ведель. С ними пришел еще обоз с припасами, хотя и незначительный. А так как фуражу было весьма мало на линиях, то полковнику Веделю приказано отвести полки свои в степь, за 24 версты от Перекопа, и там расположиться лагерем.

Глава VIII

Взятие Кинбурна. — Генерал Шпигель отряжен в поход. — Русская армия выступает из Крыма и возвращается в Украйну. — Продолжение осады Азова. — Прибытие графа Ласи под Азов. — Поход фельдмаршала Ласи в Крым — Набеги татар. — Хан крымский низложен. — Экспедиция Дон-Дук-Омбы. — Возвращение десятитысячного корпуса с Рейна. — Размышления о походе 1736 г — Порядки, которых держались русские во время похода против турок. — Перечисление их обоза. — Каким образом поддерживалось сообщение с Украйною. — Зимние квартиры русского войска. — Набеги татар. — Порядок, наблюдаемый татарами в походе. — Сигналы, устроенные по границе.

1736–1737 гг.

По прибытии армии в Перекоп, генерал-поручик Леонтьев дал знать фельдмаршалу, что он с корпусом своим подошел почти под самый Кинбурн и посылал своего адъютанта Зоммера к коменданту с требованием сдаться; комендант немедленно вступил в переговоры и сдал крепость под условием, что ему дозволят выйти с гарнизоном, состоящим из 2000 янычар, в Очаков. Таким образом взятие города Кинбурна не стоило России ни одного человека, да и в продолжение всей этой экспедиции только 2 или 4 человека были убиты в стычке. В городе содержались в неволе 250 русских, которых освободили; там же найдено 49 орудий и 3000 лошадей.

Казаки отняли у неприятеля 30 тыс. баранов и от 4 до 5 сотен рогатого скота, которые были скрыты им в лесу.

По взятии Кинбурна, генерал Леонтьев спокойно стоял с войском в лагере под крепостью. Дела у него не было, потому что ни турки, ни буджакские татары не покушались перейти за Днепр.

Фельдмаршал Миних простоял у Перекопа до 28-го августа, и в это время сделал несколько распоряжений относительно продовольствия войска и облегчения обратного пути в Россию.

Перекопский турецкий гарнизон, следовавший за армиею во время всех ее переходов, был отправлен под крепким конвоем в Украйну. Хан не выпускал русских купцов из плена, в противность условий последних договоров, поэтому и петербургский двор счел себя в праве отплатить тем же. Фельдмаршал известился, что небольшой пролив в Азовском море, примыкающий к перекопским линиям, так мелок во многих местах, что его можно переходить вброд, и что татары беспрепятственно переправляют через него большие отряды войска, с целью атаковать редуты, устроенные в степях для удобства сообщений с Украйною и для охраны идущих оттуда обозов. Миних отрядил генерал-майора Шпигеля с пятью полками драгун и 2000 казаков, с поручением препятствовать неприятелю выход из Крыма и строго наблюдать за всеми дорогами.

Несмотря на все принятые против татар предосторожности, эти разбойники успевали, однако, иногда уводить лошадей и скот русской армии, особенно со времени возвращения ее к Перекопу. По недостатку подножного корма в окрестностях лагеря, русские принуждены были выводить лошадей по ту сторону линии, в степи, за 24 версты от лагеря. Как ни остерегались эти отряды, однако татары несколько раз захватывают их врасплох, и в короткое время угнали до 1500 лошадей. Посылали за ними и в погоню, но без успеха.

Для сбережения запасов и фуража, который с каждым днем становился реже, фельдмаршал отправил запорожских и украинских казаков на их родину. Первым велено высыпать почаще небольшие отряды к стороне Очакова и Бендер, и стараться проведать о намерениях турок, как и о том, где стоит их армия.

Вследствие представления, сделанного фельдмаршалом двору о невозможности держаться долее в Крыму, он получил приказание отвести армии в Украйну. Для облегчения похода, он отрядил генерал-майора Магнуса Бирона с шестью драгунскими полками и 2000 донских казаков в конвой для больных армии.

25-го числа (июля) 3000 человек были откомандированы на линии для срытия их в нескольких местах и разрушения башен, в то же время стали подводить подкопы под стены города. 27-го числа вся артиллерия и гарнизон выведены из крепости, а 28-го, утром, русская армия вышла из Крыма двумя колоннами. Час спустя, мины были взорваны и разрушена часть стен и несколько домов города Перекопа.

Армия подвигалась беспрепятственно. Со дня выступления из Крыма по 27-е сентября, когда армия подошла к реке Самаре, неприятель ни разу не осмелился ее атаковать. Татары слишком были рады избавиться от непрошеных гостей, и к тому же у самих у них было много дела по устройству у себя порядка, так что им было уж не до преследования русских во время их отступления.

2-го сентября генерал-поручик Леонтьев с корпусом своим присоединился к армии, ведя за собою 20 тыс. баранов из тех 30 тыс., которые были уведены казаками; их роздали солдатам.

Господин Шпигель, которого первоначально отрядили с поручением препятствовать татарам переходить вброд Гнилое Море, получил приказание идти прямо на Бахмут и исследовать местность на пути туда, чтобы удостовериться, не легче ли идти в Крым этою дорогою, нежели вдоль Днепра. Оказалось, что преимущество на стороне бахмутской дороги: во-первых, путь был короче, во-вторых, удобнее было на походе достать лесу и воды. Вот почему в два другие похода, следовавшие за крымскою экспедициею, генерал Ласи всегда избирал эту дорогу. Корпус Шпигеля на пути своем только раз был атакован; неприятель, отраженный с большою потерею, уже не возобновлял нападения.

По приходе армии к реке Самаре, фельдмаршал сделал смотр всем полкам. Те из них, которые участвовали в крымском походе, представляли большую перемену; в начале похода они находились в полном комплекте^[14], по окончании же похода, ни один полк не мог поставить в знаменной линии 600 человек. Таким образом, половина армии погибла в одном только походе, и замечательно то, что в бою пало или взято в плен неприятелем менее 2000 человек, включая сюда и казаков.

Один только корпус генерал-поручика Леонтьева сохранился в целости, так как он спокойно простоял под Кинбурном по взятии этой крепости.

Полки отпущены на зимние квартиры в Украйну, но при этом старались разместить их так, чтобы они, по первому приказанию, могли немедленно соединиться, в случае, что татары вздумали бы вторгнуться в Россию зимою.

Покуда фельдмаршал Миних был занят в Крыму, фельдмаршал Ласи производил осаду Азова. Изложу наиболее замечательные события этой осады.

Когда фельдмаршал Миних оставил корпус армии, назначенный для осады, то временный командир этого корпуса, генерал Левашев, в ожидании прибытия Ласи, распорядился еще теснее обложить город и занялся укреплением своего лагеря для защиты от всяких нападений со стороны осажденных, потому что гарнизон города едва ли не превосходил числом осаждавшее его регулярное войско.

14-го апреля, 300 человек кавалерии и столько же пехоты сделали вылазку, целя напасть на обоз в полтораста телег с припасами, конвоируемый одним поручиком с сотнею людей. Этот офицер, увидав издали приближающихся турок, окружил себя обозом в виде ретраншемента, и так удачно защищался в течение двух часов сряду, что дал время казакам прийти к нему на помощь, и неприятель был отброшен назад в город.

Эта неудача не лишила осажденных мужества. Два дня спустя, они произвели вторую вылазку с 1000 янычар и 500 конных, и ударили на редуты, устроенные для стеснения крепости. Конница атаковала донских казаков, расставленных между редутами, меж тем как янычары с удивительным мужеством бросились на один из редутов; однако их несколько раз отражали, и, наконец, обратили в бегство и преследовали до города. В этом деле неприятель лишился более 100 человек и офицера, командовавшего вылазкою; русские же потеряли всего семнадцать человек убитыми и ранеными.

6-го мая почти весь гарнизон вышел из города, с целию атаковать русскую армию. Извещенный о том, генерал приказал донским казакам скрыться в засаде. Прождав тут, покуда не вышла большая часть неприятеля, казаки внезапно выскочили из засады и ударили в тыл и во фланг турок; опрокинули все, что встретили на пути, и принудили их скрыться за своими стенами, после значительной потери. После этой схватки осажденные некоторое время не трогались с места.

15-го мая наконец-то прибыл в лагерь под Азов граф Ласи, едва не попав в плен к татарам. Этот генерал, возведенный императрицею в звание фельдмаршала в феврале месяце, командовал вспомогательными войсками, посланными ею к римскому императору; ему велено их оставить и отправиться к Азову для командования осадою этого города. Торопясь прибыть в армию, граф отправился почти налегке, взяв с собою небольшой казацкий конвой, который шел в недальнем расстоянии от его почтовой кареты. От украинских линий до Изюма дорога идет по степи около трех лье; тут на конвой напала партия татар, бродившая по окрестности; все казаки были рассеяны или взяты в плен. Фельдмаршал едва успел ускакать верхом, и спасла его жадность татар, потому что они бросились грабить его карету; иначе графу не избежать бы плена.

В самый день прибытия графа под Азов открыли траншею, которую живо продолжали копать. Под начальством фельдмаршала Ласи находились: генерал-аншеф Левашев, генерал-поручик граф Дуглас, генерал-майоры: Бриньи-старший, Брильи, Спарейтер и Бриньи-младший.

19-го числа контр-адмирал Бредаль прибыл под Азов, по течению Дона, с пятнадцатью галерами, двумя однопалубными судами и множеством других судов, везя с собою тяжелую артиллерию, которую тотчас же начали выгружать. В тот же день в лагерь прибыли 4 пехотных и 2 драгунских полка.

20-го числа генерал-майор Бриньи был отряжен с 400 человек пехоты и 150 казаками для овладения постом, расположенным близ города. Это дело удалось, и генерал занял пост. Вслед за тем неприятель сделал вылазку с 300 конными и 500 янычарами, с целью отбить пост. Стремительно ударил он на русских и заставил их отступить с большою потерею. К счастью, что генерала Бриньи вовремя поддержали; неприятеля отбросили в город, причем он понес значительную потерю. Когда артиллерия была выгружена, фельдмаршал приказал Бредалю встать с флотом таким образом, чтобы он мог бомбардировать город с моря, отрезать ему всякое сообщение и не допускать с этой стороны помощи. Это приказание было как нельзя лучше исполнено. Четыре бомбардирских судна не переставали денно и нощно забрасывать крепость бомбами.

На помощь Азову пришел с моря турецкий флот под начальством капитана-паши Джианум-Кодиа, но он ничего не мог предпринять, так как устье Дона совершенно заперто песком и отмелями, так что вода в наименее мелких местах была не глубже трех или четырех футов; позиция же русского флота была такова, что капитан-паша не в состоянии был послать помощь в Азов в шлюпках или других плоскодонных судах, и поэтому вынужден был отойти, не сделав ничего. Это же обмеление Донского устья помешало русскому флоту действовать сильнее на Азовском море; сюда можно было впустить только большие лодки и другие мелкие плоскодонные суда, которые и служили Бредалю в оба следующие похода, как сказано будет ниже.

Ласи, щадя своих людей, ограничивал работы их проведением сапы, что и продолжалось до 13-го июня. В промежутке этого времени, осажденные делали несколько вылазок, но без всякого результата.

14-го осаждающие подвинулись на расстояние 40 шагов от прикрытого пути, как турки произвели сильную на них вылазку, вытеснили их из траншей и часть их работ засыпали, фельдмаршал Ласи и генерал Дуглас подоспели с свежими войсками, которые напали на неприятеля и отбросили его. Турков сбили даже с поста, занятого ими в 20 шагах от палисада. Русские тотчас же его заняли, и в то же время принялись устроивать тут три батареи. В этой схватке русские потеряли значительное число людей. Сам фельдмаршал был ранен пулею в ляжку, и, выступив слишком далеко вперед для ободрения войска, едва не попал в плен к окружившим его туркам.

Но осажденные не хотели оставлять своего неприятеля в покое на захваченном им посту, и оттого делали беспрестанные вылазки; но так как последнее предвидели, то стража была удвоена; турок всякий раз отбивали, а батареи и ложементы были, наконец, окончательно устроены.

18-го в один из значительнейших складов пороху в крепости попала бомба. От взрыва разрушено пять мечетей и более 100 домов, и погибло 300 человек.

Сапу продолжали до 28 числа, когда осаждающие подошли к гласису. Однако неприятель оспаривал у них каждую пядь земли; эта медленная осада надоедала фельдмаршалу. Полковнику Ломану с 800 гренадерами, 700 фузелерами и 600 землекопами велено взять с бою прикрытый путь. Атака началась в полночь. Осажденные упорно отбивались и взорвали две мины, которые не причинили вреда. Наконец, принуждены были они отступить и бросили несколько орудий. Их преследовали до ворот города, а осаждающие засели в прикрытом пути. Русские лишились 20 человек убитыми и 60 ранеными.

29-го паша, комендант крепости, послал с офицером письмо к фельдмаршалу с предложением капитуляции. 1-го июля, от имени коменданта прибыли в русский лагерь четыре турецкие офицера для составления капитуляции. Ласи долго настаивал на том, чтобы гарнизон сдался военнопленным, но как комендант постоянно отвечал, что он предпочитает схоронить себя с гарнизоном под развалинами города, то ему дозволили выйти с гарнизоном из крепости без военных почестей и под русским конвоем идти в Абскук, город, принадлежащий султану, с условием в продолжение года не служить против России. Как скоро капитуляция была подписана, паша отдал в распоряжение русских одни ворота и 4-го июля вышел из Азова во главе гарнизона, состоявшего из 3463 мужчин и 2233 женщин и детей. В городе нашлись 221 человек христиан, содержавшихся в неволе; их освободили. В городе остались также 63 купца из армян и греков. Стены укрепления были снабжены 137 медными пушками и 11 такими же мортирами, да чугунными 26 пушками и 4 мортирами. В городе нашлось также большое количество амуниции и боевых снарядов; но зато мало продовольственных припасов, потому что магазины были разрушены бомбами, которые и попортили много провизии. Это-то обстоятельство заставило коменданта сдаться раньше, нежели он решился бы на это без таких случайностей. Хотя русские и овладели прикрытым путем, однако наружные укрепления еще не были в их руках, и они не сделали ни одного пролома в стенах крепости. Зато внутренность города представляла одни груды камня, вследствие сильного бомбардирования.

По сдаче крепости, фельдмаршал Ласи приказал привести ее в порядок, а между тем стоял с армиею поблизости ее до начала августа. Генерал Левашев назначен губернатором, а генерал Бриньи старший комендантом Азова. Для гарнизона оставили 4000 человек, а город был снабжен всем нужным.

После всех этих распоряжений, фельдмаршал Ласи получил от двора приказание идти с своими войсками в Крым для соединения с Минихом. Ласи мог вести с собою только 7000 человек и отправился с ними в поход. Подошед к реке Калмиусу, авангард встретил трех казаков, объяснивших, что они принадлежат к корпусу генерала Шпигеля, который шел на Бахмут, но сбились с пути и теперь ищут, как бы соединиться с ним. Фельдмаршал не поверил казакам, велел их задержать и продолжал идти. На другой день привели других казаков, которые повторили сказанное первыми, и прибавили, что фельдмаршал Миних с корпусом своим выступил из Крыма и направился в Украйну. Это известие заставило Ласи поворотить назад. Но без этой счастливой встречи он, пожалуй, дошел бы до Крыма, где ему грозила бы величайшая опасность при том малом числе войска, которое с ним было. В начале октября фельдмаршал Ласи прибыл в Изюм. Полки, составлявшие его армию, были размещены по зимним квартирам на восточном конце украинских линий, невдалеке от Донца. Квартиры эти были расположены таким образом, что войска легко могли сойтись и оказывать помощь друг другу по первому известию о приближении татар. Сам Ласи расположил квартиру свою в Харькове.

Едва отпустил он часть своих войск, как пришло известие, что татары ворвались в русские пределы, увели множество людей, скота, и разорили несколько сел. Фельдмаршал отрядил в погоню за ними полковника Краснощеку, из донских казаков, с 2000 казаков и калмыков. Краснощека шел почти без отдыха двое суток, и на рассвете третьего дня, 27-го октября, настиг партию в 200 татар между речками Конские и Молочные воды, в местности, называемой Волчий буерак. Он ударил на них, побил 170 человек, а 30 остальных взял в плен. Узнав от них, что более многочисленная партия, с братом хана во главе, ушла уже вперед, Краснощека тотчас же погнался за нею и настиг ее в тот же день в полдень. Этот отряд состоял из 800 человек турок и татар; он ударил на них, разбил, положил на месте 300 человек, и в плен взял 47 татар и 3 турок. Все русские подданные, попавшие в плен, числом до 3000 человек, были освобождены, а казаки захватили 400 лошадей.

Порта, недовольная поведением хана в Крыму во время этого похода, низложила его, и на место его поставила Калгу-султана.

Петербургский двор, не довольствуясь нападением на Порту в Крыму и осадою Азова, захотел еще смирить кубанских татар, и с этою целью приказал Дон-Дук-Омбо, вождю калмыков, кочующих между Царицыным и Астраханью, напасть на тех татар. В начале апреля Дон-Дук-Омбо выступил в поход с 20 тыс. своих подданных и вступил в кубанскую землю. Отряд, высланный для рекогносцировки, привел пленного, который объяснил, что 5000 татарских кибиток, содержащих каждая по одной семье, собрались с тем, чтобы сняться с места и отправиться далеко в степь, для того чтобы там поселиться и поставить своих жен и детей вне опасности от калмыков. Вследствие этого известия, Дон-Дук-Омбо удвоил шагу и настиг татар между реками Кубанью и Орпою. Они очень выгодно расположились, окружив себя в три ряда кибитками вроде ретраншемента. Дон-Дук-Омбо велел, однако, атаковать их. Сын его, Голдан-Нарма, в главе 10 тыс. человек, должен был ворваться в стан неприятеля. Он пошел прямо на него, и, став на таком расстоянии, которое позволяло схватиться, он велел людям своим спешиться, и мужественно напал на татар. Эти также их встретили, но после двухчасового сопротивления наконец их смяли. Резня была страшная, всех мужчин перерезали; пощадили только жен и детей, числом до 10 тыс., а калмыки захватили множество скота. На месте остались двадцать четыре мурзы и 6000 татар. Отправив добычу и пленников под крепким конвоем в свои кочевья, Дон-Дук-Омбо продолжал идти далее, дошел до реки Гогорлики, и здесь стал лагерем, чтобы дать людям и лошадям отдых.

Спустя некоторое время, он узнал, что четыре главные татарские орды, состоящие из 30 тыс. кибиток, собрались в сорока лье от него, позади ущелий, и здесь поджидают его. Калмыцкий князь повел туда свое войско, и 37 дней блокировал татар, так как он не считал своих сил достаточными для атаки их в этой позиции. Татары тоже не воспользовались малочисленностию неприятельского войска. Они боялись оставить свою выгодную позицию и не выходили из своих ущелий, в надежде, что, за истощением припасов, калмыки принуждены будут удалиться. Когда же на помощь калмыкам подошел большой отряд донских казаков, Дон-Дук-Омбо тотчас распорядился ударить на неприятеля. Проведав о том и боясь потерять все, если бы дело дошло до крайности, татары решились отправить к калмыцкому князю некоторых из знатнейших мурз своих объявить, что они покоряются русской империи, и просить, чтобы он принял их в число подданных ее императорского величества. Эту просьбу приняли с большим удовольствием. Затем татарский султан и 200 мурз отправились в лагерь Дон-Дука-Омбо и принесли присягу в верности; несколько значительнейших лиц оставлены заложниками.

В то время, когда русские армии под начальством фельдмаршалов Миниха и Ласи были заняты в Крыму и под Азовом, корпус из 10 тыс. человек, посланный императрицею в Германию, возвращался в Украйну под начальством генерал-лейтенанта Кейта. Это войско стояло на зимних квартирах в империи; прошедши через Богемию и Польшу, оно в конце сентября прибыло в Киев, где и простояло гарнизоном в течение зимы.

Из подробностей изложенного мною похода можно было усмотреть, что для русской армии всего менее были страшны турки и татары, с которыми она воевала. Гораздо гибельнее действовали на нее голод, жажда, постоянные труды и переходы в самое жаркое время года. И хотя я большой почитатель графа Миниха, однако я не могу вполне оправдать его ошибки в эту кампанию, стоившую России около 30 тыс. человек. Надобно признаться, что он употребил всевозможные старания для устройства магазинов на зиму, и если оказался недостаток в подводах для доставки продовольствия в армию, то вина была не его, а военных комиссаров. Однако лучше было бы начать поход двумя месяцами позже или совсем отказаться от начальства над армиею, нежели вести несколько тысяч народу в отдаленный край, с опасностию потерять их всех, на основании только одной надежды, что, может быть, удастся продовольствовать армию на счет неприятеля. В обращении своем Миних был слишком суров; он часто без надобности изнурял солдат; в самое жаркое летнее время, вместо того, чтобы выступать в поход ночью, или за несколько часов до рассвета, армия, вместо того, чтобы воспользоваться свежестью воздуха, почти всегда выступала часа два или три после восхода солнца. Это обстоятельство много содействовало распространению болезней в войсках. Зной до того изнурял людей, что многие из них падали мертвые на ходу. В эту кампанию даже несколько офицеров умерло от голода и лишений. А что довершило расстройство армии, так это несогласие, господствовавшее между главными начальниками. Как я уже упомянул, под начальством Миниха находился принц Гессен-Гомбургский, не охотник до военных трудов. Он не только был ленив и небрежен в исполнении даваемых ему приказаний, но еще заводил крамолы в армии. Он осуждал все распоряжения фельдмаршала, и о нем самом отзывался дурно при офицерах и даже в присутствии солдат; жалел последних каждый раз, что им приходилось что-либо вытерпеть; говорил, что все происходило от непредусмотрительности начальника армии, который хотел заморить людей голодом и трудами. Такой образ действий, клонившийся ко вреду интересов государыни, из-за одной личной ненависти, не мог не иметь дурного влияния на армию. Солдаты ничего не делали с усердием, все им не нравилось, малейший труд возбуждал их ропот.

Принц Гессенский еще дальше пошел. Увлекши несколько природных русских генералов, также генерала Магнуса Бирона, двоюродного брата обер-камергера и ничтожнейшего ума человека, принц со всеми этими господами, одинаково недальними, часто держал совет. Наконец, когда прибыли в Крым и подошли к Бахчисараю, принц сделал им предложение: если фельдмаршал велит идти далее, то не слушаться этого приказания; а если он вздумает употребить власть, то арестовать его и передать начальство ему, принцу, как самому старшему генералу армии. В этом случае советники показали себя более рассудительными, нежели принц. Они возразили, что все, сколько их ни есть, ответят головой своей за такое предприятие; уличить фельдмаршала в каком-либо преступлении никак нельзя; инструкции его им неизвестны; поэтому они страшно рискуют, если употребят в отношении его силу. Они могли только представить фельдмаршалу о том, что болезни усиливаются в армии, и если не принять против этого мер, то вся армия погибнет. Принц должен был сообразоваться с этим мнением. Несмотря на то, принц втихомолку послал курьера с письмом к обер-камергеру. Этот же подлинное письмо обратил к графу Миниху. Можно себе представить, насколько этот случай усилил взаимную вражду обоих генералов, и удивительно ли, что они возненавидели друг друга смертельно. Принц несколько раз желал помириться, первый делал в этом смысле всякого рода попытки, однако граф не в состоянии был пересилить свое чувство и показать хотя тень доброжелательства; дело дошло до того, что даже при встречах, когда ему никак нельзя было не оказать принцу необходимой вежливости, заметно было по его виду, что она вынужденная.

Хотя Бирон и отослал письмо принца графу Миниху, однако оно произвело некоторое впечатление на двор и на кабинет, в котором считалось несколько врагов Миниха. Решено было обсудить поступки фельдмаршала в военном совете, под председательством фельдмаршала Ласи. Однако последний отказался от предложения, и дело на том остановилось. К великому счастию графа, его злейший враг, обер-шталмейстер граф Левенвольде умер в конце 1735 года. Иначе он не отделался бы так легко от беды.

Ничто так не служит в похвалу графу Ласи, ничто так не обнаруживает прямоты его души, как это отклонение от себя поручения подвергнуть следствию образ действий Миниха; несмотря на то что последний, будучи по службе моложе графа Ласи, возведен, однако, в звание фельдмаршала раньше его, Ласи не хотел быть ни на сколько причиною несчастия своего соперника.

Зимою граф Миних съездил в Петербург, где сумел поднять свой кредит, упавший в его отсутствие. Он так ловко оправдался перед императрицею, что она не только не сказала ему слова в осуждение, но еще дала ему в награду обширные поместья в Украйне, возвратившиеся в казну после смерти графа Вейсбаха.

Довольно своеобразны были порядки, заведенные русскими во время их похода против турок. Как скоро до главнокомандующего доходило известие, что неприятель близок, армия строилась в одно или несколько каре, помещая внутри обоз. Такой порядок возможен в степях того края, представляющего плоскую равнину, где очень мало ущелий, так что разве через десять лье встретится холм или балка, через которые надо переходить. Кроме того, тут нет собственно проложенных дорог, вся ширь степи открыта для войска, что весьма облегчает поход. Но тем более хлопот представляет обоз, который армия должна тащить за собою. Во всей стране между У край ною и Крымом нет городов, за исключением Запорожской станицы, не стоющей порядочного села; поэтому, собираясь в поход, армия поставлена в необходимость заготовлять для себя все нужное на все время похода, до того, что иногда воду и дрова надобно перевозить из лагеря в лагерь. Понятно теперь, как велик должен быть обоз такой армии. Я не преувеличиваю, говоря, что армия Миниха не выступила в поход иначе, как в сопровождении обоза из 90 тыс. подвод, особенно после того, как опыт доказал, что нельзя продовольствоваться на счет неприятеля. Эта чрезмерная цифра, может быть, удивляет; так я докажу, что действительно было так на самом деле. Для армии в 80 тыс. человек везли муки на 6 месяцев, а для этого одного требовалось 40 тыс. подвод; отдельный обоз каждого полка состоял не менее как из 250 подвод; прибавьте к ним генеральские обозы, обоз регулярного войска, артиллерийский парк, да 7 или 8 тыс. маркитантов, и окажется, что я нисколько не преувеличиваю. Спору нет, что без этого страшного обоза походы Миниха далеко не были бы так изнурительны и Россия извлекла бы из них, может быть, более выгоды. Важным удобством для армии было то, что ей не нужно было запасаться фуражем; русские лошади привыкли быть все лето на подножном корме, а степи, через которые проходила армия, представляют самые роскошные пастбища. Край этот один из великолепнейших в Европе; только жаль, что эта местность не обрабатывается от недостатка в воде и лесе; можно пройти 15 и 20 верст, не встретив ни одного куста, ни малейшего ручейка; вот почему надо было тащить дрова с одной стоянки на другую, от неизвестности — найдутся ли они на новом месте. Кроме того, каждая рота всегда везла по большой бочке с водою, для утоления жажды солдата в походе. Бочки имели еще другое назначение; в каждом полку их имелось от 8 до 10 и по стольку же больших дубовых досок; те и другие служили мостами для переправы пехоты и легкого обоза; понтоны служили только для перехода тяжелого обоза и кавалерии.

В двух местах этого края есть следы городов: один из них Самара, другой —Белозерка; оба носят название рек, на которых они были выстроены. Первый город был разрушен на основании условий мирного договора, заключенного Россиею с турками в прошлом столетии. Другой же, имевший своего собственного государя, был разграблен и разрушен татарским князем Мамаем, который очень прославился между этими племенами в XIV веке.

В этих степях замечательны могилы татар. Это высокие груды земли, встречающиеся, начиная от Самары до 80 верст от Перекопа, на некотором расстоянии друг от друга. На верхушке многих из этих курганов высится грубой выделки каменный истукан, изображающий или мужчину или женщину. Сделанные в некоторых из этих курганов раскопки открыли в них сосуды с пеплом, а на дне несколько золотых или медных монет с полустертыми арабскими надписями.

Понятие о плодородии этого края можно себе составить из того, что трава на лугах достигает вышины, превосходящей рост самого высокого мужчины. Спаржа растет тут в большом количестве, и ботанисты нашли там множество растений весьма редких, которые в наших аптекарских садах имели бы большой уход. В этих же степях растет трава, из которой турки и татары приготовляют свои фитили. В июле или августе месяцах, татары выжигают траву в степях. Они делают это потому, что как нет возможности косить траву, то она от зноя выгорела бы и заглушила бы молодые отростки, в предупреждение чего они сами ее выжигают огнем. Татары часто поджигали луга с целью лишить русских фуража; и если бы не брали охранительных мер против такого пожара, то он легко сжег бы целый лагерь. Оттого фельдмаршал Миних распорядился снабдить каждую телегу метлою для гашения огня. Также бывало необходимо окопать лагерь рвом в два фута ширины, чтобы не сгореть живыми. Дичи в степях очень много, как-то: зайцев, куропаток, глухарей. Солдаты ловили их руками; особенно много перепелов. В походе каждый день их ловили во множестве.

В походе 1736 г. граф Миних поддерживал сообщение с Украйною следующим образом. Как скоро армия выступила из пределов России, он приказал выстроить редуты на известном расстоянии друг от друга, так что, когда местность представляла удобства относительно воды и леса, то редуты эти находились один от другого не далее одной или двух лье. В удобной местности делали большие ретраншементы, как например, в Самаре, на речке Белозерке и в Кизикермене на Днепре. При каждом редуте приставлен был офицер с 10 или 20 солдатами, или драгунами и 30 казаками. Ретраншементы охранялись караулом в 400 или 500 человек регулярного войска и таким же числом казаков, под начальством штаб-офицера. Эти отряды обязаны были конвоировать курьеров и собирать сено — на случай позднего возвращения армии, когда степь уже не дает подножного корма. Эти редуты и ретраншементы были очень удобны для обозов, шедших за армиею. Здесь они находились в безопасности от нечаянного нападения, и обыкновенно обозы проводили здесь ночь. Удивительно то, что, хотя эти крепостцы были расположены среди степи, а татары нападали на многие из них, однако они не взяли ни одной и перехватили только одного или двух курьеров, посланных Минихом ко двору.

Возвращаясь в Украйну, фельдмаршал вывел гарнизон из всех укреплений, кроме самарского ретраншемента, который оставался занятым во все продолжение войны. Его оставили за собою даже после мира, устроив из него род укрепленного города. Разрушать же редуты было бы напрасно, потому что татары не умеют ни защищаться в укреплении, ни атаковать его.

Несмотря на то что этот образ сообщения оказался совершенно удачным во время похода 1736 г., однако в следующие походы граф Миних уже не употреблял его. Он опасался, как бы неприятель со временем не стал смелее, и, взяв эти укрепления, не заполонил бы много народу; к тому же, эти малочисленные гарнизоны все-таки уменьшали силы армии.

Могут вообразить, что после совершенного русскою армиею столь трудного похода, она, наконец, получила возможность насладиться отдыхом в зимнее время. Нимало. Более половины служила стражею на границе, чтобы препятствовать набегам татар. Более 30 тыс. человек были размещены вдоль Днепра, начиная от Киева до украинских линий, на протяжении почти 200 лье (800 верст), с тою целью, чтобы разламывать лед на реке и тем отнять у татар возможность переправиться на другой берег. Легко понять, что труд этот был не малый и не всегда мог иметь совершенный успех, но все-таки он был и небесполезен, затруднив татарам набеги в Украйну, хотя и не помешал им вполне. Несмотря на все предосторожности, нельзя было помешать татарам делать наезды, — захватывать людей, сжечь весьма многие села. Раза два, три их настигали, отнимали у них добычу, но все это было ничтожно в сравнении с убытками, которые потерпела Украйна в продолжение четырехлетней войны с турками.

В бытность свою в Крыму, русская армия опустошила значительную часть этого края. Татары, в отмщение, решились делать набеги в Украйну, что и исполнили несколько раз в течение зимы 1736–1737 гг., несмотря на то, что по приказанию Миниха везде им пути были тщательно преграждены. Татарам удалось сжечь несколько незначительных посадов и сел, и они увели в неволю более тысячи семейств. Самый значительный набег происходил в феврале месяце 1737 г.

24-го этого месяца, несколько тысяч татар перешли по льду через Днепр, близ городка Калиберды. Когда генерал Лесли, квартировавший поблизости, узнал, что татары успели ворваться в край сквозь расставленные посты, он наскоро собрал 200 человек и пошел навстречу татарам. Сначала неприятель принял их за авангард большего корпуса и начал было отступать; но когда он увидел, что к генералу Лесли помощь не подходит, он снова обратился на него и атаковал русский отряд; генерал и большая часть команды были положены на месте. Сын генерала, служивший при нем адъютантом, да двадцать человек солдат были взяты в плен. После этого поражения татары вторгнулись в Украйну и в продолжение двух суток сряду выжгли много городов и сел. Между тем русские войска успели собраться; все дороги, по которым татары могли отступить, были заняты; неприятель был отбит, а когда наконец они нашли свободное пространство, то не успели уйти от настигшего их генерал-майора Радинга, который ударил с своими 2000 драгун на их арьергард; около 300 человек татар убито и часть добычи отнята. На возвратном пути в Крым татары атаковали главную станицу запорожских казаков, но были отбиты с большою потерею; им удалось только сжечь у казаков несколько хуторов.

Татары в походе наблюдают особенный порядок. Каждый из идущих в поход, сам будучи на коне, ведет на поводу еще двух или трех лошадей: это для смены своей, если бы она устала, а если лошадь до того истомится, что уже не в состоянии вынести поход, тогда татарин выпускает ее на волю в степь поправиться, покуда продолжается поход, и обыкновенно хозяин находит ее потом в наилучшем состоянии. Достоинство татарских лошадей доказывается тем, что они в силах проскакать 25 лье, как ни в чем не бывало. Судя по этому, можно себе представить, как быстро татары совершают свои походы. Они берут с собою запаса столько, сколько можно навьючить на себя, а обыкновенно это очень немного. Когда нужно, татарин воздержан; с него довольно ломтя хлеба, или сухаря, пока он не на неприятельской земле, — здесь уж он запасется, чем угостить себя дома. Татары никогда не делают набегов в Украйну целым корпусом; обыкновенно отряжают половину или третью долю; но более двух суток они не смеют оставаться на неприятельской земле; потом они обязаны возвратиться к своим с захваченною добычею.

Русскому двору удалось подкупить несколько секретарей, или переводчиков, служивших при Порте и при господаре молдавском; они всегда извещали Миниха о каждом, даже незначительном, предприятии неприятеля. Но эта мера не была достаточна против нечаянных вторжений татар. Поэтому отряды запорожских казаков беспрестанно бродили в поле, около крымской линии, наблюдая за каждым движением татар, и тотчас давали знать, если замечали, что неприятель поднялся. Для того чтобы дать весть всему краю, вдоль границы, через каждые полумили, были выстроены по три столба, снабженные на верхушке смоляными бочками с сухим лесом и соломою. Как скоро делалось известно, что татары выступили, то зажигают огонь на первых сигнальных столбах по всей линии: этим предупреждали караулы и жителей быть настороже; если же неприятель показывался поблизости одного из постов, зажигали огни на вторых столбах; а когда неприятель уже вторгся в страну в каком-либо месте, то зажигали огонь на третьих столбах. Тогда все войско немедля выступало навстречу неприятелю и шло по направлению завиденного огня, стараясь отрезать хищникам отступление. Для большей быстроты движения, каждому пехотному полку было роздано по 200 лошадей, которых запрягали попарно в сани с 3 или 4 седоками. Я полагаю, что нет человеческой возможности принимать более предосторожностей, и, несмотря на то, года не проходило без того, чтобы из многих набегов, делаемых татарами, не удался им хотя один.

Глава IX

Калмыцкая экспедиция. — Приготовления к походу 1737 г. — Поход фельдмаршала Миниха. — Переправа через Буг. — Атака и взятие Очакова — Размышления по поводу взятия Очакова — Меры, принятые в Очакове. — Русская армия выступает из Очакова — Стычка турок и татар с квартирмейстерами. — Часть флота приходит в Очаков. — Переправа через Буг. — Татары захватывают фуражиров — Генерал Румянцев отряжен в Украйну — Генерал Штофельн отряжен в Очаков. — Армия возвращается в Украйну. — Размышления об очаковском походе. — Поход в Крым в 1737 году под начальством фельдмаршала Ласи. — Вступление в Крым. — Битва под Карасу-базаром. — Странная экспедиция калмыков. — Граф Ласи выступает из Крыма.

1737 г.

Я довольно сказал о крымских татарах, теперь перейду к новой экспедиции, предпринятой калмыками и донскими казаками, под начальством знаменитого Дон-Дук-Омбо, против кубанских татар. Эти самые татары были разбиты в мае месяце, и несколько орд покорились России; но большая часть осталась верна Порте. Русский двор, желая обеспечить себя с этой стороны, отдал калмыцкому князю приказ: взяв своих людей, да донских казаков под начальством их полковников Краснощеки и Ефремова, идти на Кубань, и так наказать татар, чтобы они долго не могли оправиться. 30-го ноября эти войска в числе 25 тыс. человек, выступили в поход; по прибытии к речке Егорлик выслан был на разведку небольшой отряд. Ему посчастливилось наткнуться на неприятельскую партию, разбить ее и увести пленного. Этот человек объяснил, что одна из сильнейших орд, орда Фетискули, которая могла выставить в поле до 20 тыс. конных воинов, вышла из гор за недостатком продовольствия и вывела скот свой и лошадей на пастбище по сю сторону реки Кубани; а для защиты от нападений калмыков и казаков, орда расставила по ущельям, через которые надобно пройти к ней, несколько крепких караулов. Дон-Дук-Омбо тотчас же отрядил Краснощеку и Ефремова с казаками для рекогносцировки татарских караулов, а сам следовал за ними с остальным войском. В течение дня были высмотрены все места, в которые засел неприятель, а когда наступила ночь, казаки напали на один из сильнейших караулов в тысячу человек и разбили его после упорного сопротивления. Так как все лошади у этих татар были отбиты, то ни один не мог уйти; все были заколоты, кроме начальника, которого увели в стан с тем, чтобы расспросить его. Узнав от пленного все нужное и разделив свое войско на отряды, Дон-Дук-Омбо пошел на неприятеля и напал на него с нескольких сторон зараз; разбил его, и затем прошел весь край вдоль реки Кубани до Азовского моря, совершенно разорив орду. Все жилые места на реке разграблены; Дон-Дук-Омбо проник даже в город Капиль, обнесенный стенами, обыкновенное местопребывание начальника этих татар, султана Бахти-Гирея, и взял его приступом, после чего разрушил. Эта экспедиция продолжалась с 1-го до 14-го декабря, и захваченная калмыками и казаками добыча оказалась весьма значительною. 10 тыс. с лишним женщин и детей взято в неволю. Количество скота было чрезвычайное: на долю калмыков досталось до 20 тыс. лошадей, сверх рогатого скота и овец. Дон-Дук-Омбо утверждал, что давно он не одерживал такой полной победы. Неприятелю она стоила по крайней мере 30 тыс. душ, включая сюда попавших в неволю; 15 тыс. убито на месте, прочие утонули в реке Кубани, бросившись в нее вплавь, но берега обледенели и вообще были высоки. Дон-Дук-Омбо, не довольствуясь этой победой, отправил добычу домой, а сам расположился с войсками вдоль Кубани. Спустя немного времени, он узнал, что приближаются татары в числе 3000 человек. Навстречу им он послал отряд, который и ударил на них. Они упорно отбивались, но наконец их смяли и обратили в бегство.

В крымском походе фельдмаршал Миних узнал на опыте, сколько затруднений представляют походы в обширных степях. Оттого, как скоро войска были размещены по квартирам, он занялся приготовлениями к следующему походу. Он съездил зимою в Петербург, где так хорошо устроил все дела, что во время похода 1737 г. армия не испытала недостатка ни в чем. Полки были пополнены 40 тыс. рекрутов, набранных со всей империи. На новой брянской верфи закипели работы по постройке плоскодонных судов, удобных для плавания по Днепру и для употребления в Черном море; их назвали двойными шлюпками; они могли вмещать четыре 3-фунтовые пушки и 8 однофунтовых да сто человек экипажа. Необходимо было сделать их очень плоскими по причине днепровских порогов, через которые очень трудно пробраться в обыкновенных судах. Русские извлекли весьма мало выгоды из этого нового флота. Он пригодился только в одном случае: по взятии Очакова на нем подвозили припасы для русского там гарнизона. Но ни один офицер не соглашался употребить эти суда в Черном море. Через этот флот Россия лишилась почти всех своих старых матросов и многих хороших флотских офицеров из иностранцев.

Поход 1737 г., во время которого русская армия взяла Очаков, был самый убийственный во всю войну относительно понесенных русскими потерь. Фельдмаршал возвратился из Петербурга в конце февраля, а по прибытии в свою главную квартиру в Киеве он докончил приготовления к походу. В половине марта месяца по полкам отдан приказ — быть в готовности выступить в поход через 24 часа после получения о том известия В начале апреля вся армия вышла из своих квартир Пехоту посадили на большие суда и спустили по Днепру до Пере вол очной, где ее разместили на постой в селах и деревнях, так как трава еще не показывалась. (Тут, близ Переволочной, переправлялся через Днепр шведский король Карл XII, после несчастной для него Полтавской битвы) В конце апреля армия выступила в поход. Переправа ее через Днепр происходила в трех местах: дивизия генерал-аншефа Румянцева у Кременчуга, дивизия генерал-поручика Леонтьева у Орлика, а третья дивизия, принца Гессен-Гомбургского, у Переволочной; последняя переправа происходила по плавучему мосту в 503 туаза длины, для устройства которого потребовалось 128 судов.

6-го мая вся армия была переправлена; в тот же день в лагерь прибыли 3 гвардейские пехотные баталиона и триста человек конной гвардии. К армии примкнул также принц Антон Ульрих Брауншвейгский, чтоб участвовать в кампании волонтером. 12-го мая армия выступила далее, а 3-го июня все дивизии соединились в одном лагере на реке Омельник. Армия состояла из 63 баталионов пехоты, 2 эскадронов конной гвардии, одного эскадрона кирасирского графа Миниха полка, из 29 полков, или 145 эскадронов драгун. Артиллерийский и инженерный корпус состоял из 3 тыс. человек; легкая кавалерия: 1500 гусар и до 13 тыс. казаков всякого рода; так что во всей армии считалось от 60 до 70 тыс. человек. В артиллерийском обозе было: 62 тяжелые орудия 18 и 24-фунтового калибра, 11 мортир, 16 гаубиц, 175 полевых орудий 3 и 12-фунтового калибра, и 392 небольшие мортиры для 6-фунтовых гранат.

Генералы, находившиеся под начальством фельдмаршала Миниха, были: принц Гессен-Гомбургский, генерал-фельдцейхмейстер; генерал-аншеф Румянцев; генерал-поручики: Леонтьев, Кейт, Карл Бирон и Левендаль; генерал-майоры: Тараканов, Магнус Бирон, князь Василий Репнин, Штофельн, Бахметев, Аракчеев и Густав Бирон, командовавший тремя гвардейскими баталионами. Эта армия шла несколькими колоннами до реки Буга, держась сколько было возможно течения Днепра.

25-го июня армия пришла к Бугу; 26-го начали строить три моста: из них один понтонный, а прочие два с помощию бочек. Армия употребила на переправу три дня и исполнила ее без малейшей помехи со стороны неприятеля. Последний еще не собрался вполне у Бендер, пункта соединения всех частей его войска, да и не мог ожидать такого быстрого появления русской армии.

Прежде нежели армия отошла от Буга, к ней присоединились волонтерами несколько иностранных офицеров; подошел также обоз из 28 тыс. телег с припасами и приведены 2000 верблюдов. Последних роздали по всем полкам, так что на каждую роту приходилось по два верблюда. На них навьючили палатки.

2-го июля армия удалилась с Буга, и, пройдя одну лье, пришла к речке Сухая Чертала. В этот поход армия в первый раз шла в каре. Так как она была многочисленнее прошлогодней и обоз ее был гораздо больше, то ее разделили на три каре, шедшие таким образом, чтобы они могли помогать друг другу.

3-го числа армия прошла 17 верст, или 4 лье, до реки Мертвые Воды. Пришлось проходить ущелья, так что одна часть обоза и припасов с арьергардом могли прибыть в лагерь только 4-го числа; а что всего было обременительнее в этом переходе, так это совершенный недостаток в воде на всем пространстве от Черталы до Мертвых Вод; целые сутки скот не был напоен; только люди были снабжены водою, так как им приказано было налить свои фляжки и бочки. До сих пор армия не сходила с дороги в Бендеры, с целью ввести в заблуждение неприятеля и заставить его отвлечь часть войска от Очакова. Между тем фельдмаршал узнал, что турки, не вдаваясь в обман, высылали в подкрепление тамошнего гарнизона значительную часть своего лучшего войска. Это побудило его поспешить походом туда, пока неприятель не успел там еще более укрепиться, или, пожалуй, привести всю свою армию. Для облегчения похода, тяжелый обоз, подвижной магазин с припасами и часть тяжелой артиллерии оставлены позади, под начальством генерал-поручика Леонтьева и генерал-майора Тараканова, которым велено следовать за армиею небольшими переходами.

6-го числа армия прошла с лишком пять лье и расположилась лагерем на Буге. Высланные к стороне Бендер и Очакова команды донесли, что они видели несколько передовых караулов по очаковской дороге, которые, однако, скрылись, завидев русских, и не выжидали, чтоб их настигли.

7-го числа армия шла берегом реки вниз по течению ее, но, встретив холмистую местность, могла пройти не более трех лье. 8-го числа армия прошла не больше того, по причине холмов и переправы через речку Ятицкую. Вдали показался неприятельский авангард, который, однако, не смел ничего предпринять, и удалялся, как скоро легкие войска подходили для атаки.

9-го числа армия, рано утром, выступила в поход, и только в позднюю ночь пришла к реке Янчикзаю, прошедши около семи лье. Местность была довольно ровная, но зато ни капли воды от одного лагеря до другого. Партия донских казаков напала на передовой неприятельский пост и взяла в плен трех конных азиатцев рехлеис. Они объяснили, что их послали из Очакова высмотреть направление русской армии, что гарнизон крепости состоит из 15 тыс. человек, но поджидают еще сегодня или завтра подкрепления с суши и с моря; что для приведения в исправность укреплений Очакова работали целый год, что крепость снабжена сотнею пушек и мортир; что в гавани стоят 18 галер и несколько транспортных судов. Далее, что начато было исправление и кинбурнских укреплений, разрушенных в прошлом году генералом Леонтьевым; но когда пришло известие, что русская армия выступила в поход, то землекопов вызвали оттуда. Пленные прибавили, что стоявшие под Очаковым буджакские татары бежали, несмотря на увещания их султана. Они оставили его и возвратились восвояси. Неприятель сжег всю траву, начиная от реки Янчикзая до Очакова и на четыре лье кругом, чтобы лишить русских фуража.

10- го числа армия выступила в поход на рассвете. Находясь уже в трех лье от Очакова, она завидела неприятельские передовые посты. Казаки схватились с ними, те мужественно отбивались, и стычка вышла горячая. Казаки принуждены были отступить. К ним на помощь прискакал гусарский полковник Стоянов с своим полком; но как неприятели беспрестанно получали подкрепления из города и готовы были окружить легкое войско, то отрядили драгунский полк и два пехотных полка с несколькими орудиями, после чего неприятель был принужден отступить. Взято несколько людей в плен, между прочим 4 офицера, которые объяснили, что они только накануне прибыли в Очаков с 7000 отборного войска, состоящего из босняков и арнаутов; так что в гарнизоне считалось до 20 тыс. человек. Из них 5000 лучшей конницы вышли против русских легких войск. Продолжавшаяся около четырех часов стычка стоила русским 10 гусар и 15 казаков; неприятель же потерял более 100 человек убитыми, раненными и пленными.

Армия подошла к Очакову на пушечный выстрел, где кое-как расположилась лагерем, уже при наступлении ночи. Она увидела горевшее предместье, зажженное по приказанию коменданта.

11-го числа, утром, армия перенесла свой лагерь на местность между лиманом (так называют устье Днепра) и Черным морем. Фельдмаршал держал большой военный совет и было решено атаковать город со всевозможною силою до прибытия новых ожидаемых там подкреплений, или даже всей турецкой армии, собиравшейся при Бендерах для той же цели. Совет еще не кончился, как в десять часов утра неприятель вышел из крепости в числе 15 тыс. человек. Разделясь на два отряда, они подошли в одно время справа и слева армии; а как главная их сила находилась справа, где стояли донские казаки, то с целию удержать неприятелей против них был отряжен барон Левендаль с пикетами армии и несколькими полевыми орудиями. Огонь был сильный и продолжался около двух часов; но как неприятель лишился большого числа людей, то он принужден был отступить. С обеих сторон убито до 200 человек. Русские не потеряли ни одного офицера.

Когда фельдмаршал Миних собирался в поход, он в то же время отдал князю Трубецкому приказание спуститься с флотом, выстроенным в Брянске, по Днепру, нагрузив суда частью тяжелой артиллерии, боевыми снарядами в большом количестве, провизиею и всяким материалом, необходимым при производстве осады. Всего этого армия не могла бы взять с собою, будучи и так обременена огромным обозом. Но, по недостатку ли соображения, или доброй воле со стороны начальника, флот не подошел к устью Днепра в назначенный срок. Князь Трубецкой оправдывался тем, что флот часто был задерживаем противными ветрами и бурями; что на днепровских порогах вода была так мелка, что перевалить через них суда потребовало гораздо больше времени, нежели ожидали. Оттого, пришедши к Очакову, вместо того, чтобы найти гам флот, фельдмаршал удостоверился, что во всем нужном для ведения осады был недостаток: не было лесу ни для дров, ни для фашин; не было подножного корма на 8 лье кругом, так как неприятель все выжег, как я уже выше заметил. Лошадей граф решился приказать отвести в тяжелый обоз; всего более затруднял недостаток в лесе и в необходимых для осады материалах, которые должен был привезти флот. Но фельдмаршал полагал, что суда не замедлят подойти, и в этой надежде осада началась.

Удивительно, как мог Миних, при своем уме и дальновидности, вторично поручить такую важную экспедицию князю Трубецкому, который в прошлом году так худо выполнил данное ему поручение, и от лени, чтобы не сказать хуже, был причиною, что от недостатка в продовольствии погибла немалая доля армии. Другому на месте князя Трубецкого пришлось бы дорого поплатиться за такие ошибки, но Миних, который был к нему расположен, выручил его, и даже оказал ему большие услуги. В благодарность за эти благодеяния, этот же князь Трубецкой причинил ему много горя.

11-го числа, вечером, откомандированы 5000 землекопов, под охраной 5000 солдат, для возведения в ночное время пяти редутов и насыпей между Лиманом и Черным морем, чтобы они могли впоследствии служить контрвалационными линиями и прикрывать тыл траншеи. Ночь была месячная, к тому же короткая, а земля тверда как камень; так что, несмотря на все усилия войска, не было возможности отстроить хотя один редут до рассвета. Фельдмаршал желал, чтобы хотя средний редут был окончен, и для этого велел поставить сюда 2000 землекопов; когда же солнце взошло, то земли было раскопано не более как на два фута в глубину. В то же время турки открыли сильный огонь с вала на войска, находившиеся ближе чем на пушечный выстрел, что заставило фельдмаршала отозвать их обратно в лагерь. Бригадиру Ливену и полковнику Еропкину поручено было наблюдение за двумя редутами на крайнем конце правого крыла, близ Черного моря. Они нашли их готовыми с бруствером и рвом; приказав их исправить и окружить рогатками, они разместили тут свою команду. Это были городские сады, которые отделялись друг от друга достаточно глубокими рвами и земляными насыпями. Оба сада, или редута, занятые Ливеном и Еропкиным, находились на расстоянии пол выстрела пушечного от города, из чего можно было заключить, что неприятель сделает вылазку с этой стороны. На рассвете подошел сюда генерал Румянцев во главе пикетов правого крыла, с несколькими полевыми орудиями; в то же время пикетам остальной армии, гренадерским ротам и казакам дано приказание выстроиться впереди своего лагеря.

12-го числа, в шесть часов утра, передовые посты завязали между собою дело с большою храбростью с обеих сторон. Вся армия стала под ружье: одна половина полков с знаменами вышла по направлению к городу, а другая, под начальством принца Гессенского, осталась в лагере. (Принц Гессенский заболел в тот самый день, когда казаки взяли в плен первых неприятельских солдат и выздоровел уже по взятии Очакова.)

У неприятеля справа, в стороне лимана, находился ретраншемент, или выбитая дорога, в которую засели люди в большом числе, а слева он занял несколько тех садов, о которых я упомянул выше. Здесь он упорно отбивался, однако под конец его вытеснили, и он скрылся за палисадами. Русские тотчас же заняли эти посты и, под защитою этих же садов, подошли на ружейный выстрел к контрэскарпу. Огонь с обеих сторон продолжался с утра до наступления ночи.

Фельдмаршал приказал подвезти тяжелые орудия и мортиры, так как и полевую артиллерию; а когда нашелся удобный сад, то все это было в нем расставлено и не потребовалось устраивать ни батареи, ни платформы. Артиллерия действовала беспрерывно; днем в разных пунктах города вспыхивал пожар, но его тотчас гасили.

Ночью принялись за работу в траншее. Хотели по крайней мере устроить сообщение между садами, но твердость почвы противилась успеху. Нужно бы было двое суток времени на поправку парапета и устройство защиты от ядер. По особенному счастию, в этой работе не оказалось надобности. В продолжение всей ночи продолжалась пальба из пушек и мортир. За час до рассвета, 13-го числа, в середине города показался огонь; бомбами старались помешать, чтоб его не гасили. Это удалось. Пожар распространился и охватил, как ясно было видно, несколько улиц. Фельдмаршал захотел воспользоваться этим. Стоявший с дивизией своей в центре атаки и в ближайшем расстоянии от города генерал Кейт получил приказание подойти к гласису на ружейный выстрел и открыть беспрерывный огонь, чтобы выманить гарнизон на вал, держать его в тревоге и тем помешать ему тушить пожар. Кейт отвечал, что он стоит ближе, чем на ружейный выстрел от гласиса, что у него на теперешнем посту уже много людей побито и ранено ружейными выстрелами с вала. Немного погодя, пришло приказание от фельдмаршала поддерживать постоянный ружейный огонь против вала. Кейт повиновался. Не прошло пяти минут, как велено ему выйти из редут и стрелять с открытой местности. Кейт немедленно исполнил приказание, но в то же время представлял, что этот маневр причинит только бесполезную потерю людей. Едва люди очутились впереди редута, как фельдмаршал снова прислал своего адъютанта сказать, что он, фельдмаршал, да генералы Румянцев и Бирон со своими гвардейцами подвинулись с правым крылом до гласиса, почему он надеется, что и генерал Кейт последует их примеру. Такое же приказание получил и Левендаль, стоявший с левым крылом и артиллериею шагах во сто позади центра. Он примкнул к Кейту, и оба они направились к городу. Подойдя к гласису, войска наткнулись на первый ров, футов в 12 ширины; нельзя было перелезть через него, за недостатком всего нужного для штурма и для перехода; тем не менее они простояли тут около двух часов, под сильнейшим огнем, не отступая ни на шаг, а беспрестанно отыскивая, где бы можно пройти. Некоторые успели и перелезть через передний ров, но это не могло заставить город сдаться. Наконец, видя, что нельзя ни пройти через передний ров, ни засесть в прикрытом пути, войско обратилось назад в большом замешательстве и возвратилось в сады или редуты, которые оно занимало прошлую ночь. В то же время несколько сотен турок вышли из города в погоню за отступающими и побили многих, особенно раненых, которые не в силах были поспешно уйти. Если б сераскир и комендант крепости догадались сделать вылазку с гарнизоном, то они разбили бы совершенно русскую армию, и заставили бы ее, сняв осаду, возвратиться в Россию.

Фельдмаршал, полагая, что после этой неудачи все потеряно, впал в величайшее уныние, но пожар внутри города дал другой оборот его делам. Пожар сделался общим, а в 9 часов утра взорвало главный пороховой магазин; взрыв не только разрушил часть города, но схоронил в развалинах более 6000 человек. Эта катастрофа навеяла страх на сераскира и на весь гарнизон. Видя невозможность погасить пожар и во избежание гибели от огня и разрушения остальных жителей, сераскир приказал снять с вала все расставленные в большем числе по валу и на гласисе, по турецкому обычаю, знамена, и поднять белый флаг. Вместе с тем он отправил своего баши-чауса, или генерал-адъютанта, к графу Миниху просить перемирия на 24 часа. В просьбе ему отказали, а наместо того предлагали сдаться в плен с гарнизоном в час времени, иначе не будет ему никакой пощады. Между тем пришло известие, что гусары и донские казаки проникли в город со стороны моря. Сераскир и часть гарнизона вышли было из крепости, чтобы бежать на галеры и транспортные суда, покуда будут писать капитуляцию, но казаки и гусары кинулись на них, заставили их возвратиться в город и сами последовали за ними. Затем сераскир послал во второй раз к фельдмаршалу, и сдался безусловно, прося только пощадить жизнь, на что и было дано согласие. Отряд гвардейской пехоты тотчас занял одни ворота, а гарнизон был обезоружен и отведен в лагерь. Во время этих распоряжений, несколько сотен солдат вошли в город и перекололи много народу. Около 200 человек турок успели добраться до галер и спастись. Но столько же и потонуло в море, куда они бросились в надежде вплавь достигнуть судов, тогда как эти суда, увидав, что город взят, подняли якорь и ушли в море, чтобы дать знать в Константинополь об удаче русских. Посланы были люди для тушения пожара, но с ним не скоро можно было справиться: еще два пороховые магазина взлетели на воздух, убив часть русских, прибежавших на грабеж.

Вот список потерям, которые понесли русские. Убиты на месте: 2 гвардейские капитана, 4 полковника, 2 подполковника, 2 майора, 58 других офицеров и 987 унтер-офицеров и солдат. Ранены: генерал-поручики Кейт и Левендаль; генерал-майоры Хрущов и Аракчеев; бригадиры Ливен и Ганф; 2 капитана, 2 поручика и 2 гвардейские прапорщика, 6 полковников, 2 подполковника, 19 майоров, до 100 офицеров и 2703 унтер-офицеров и солдат. Под фельдмаршалом одна лошадь была убита, другая ранена. У принца Антона Ульриха, не отстававшего от фельдмаршала ни на шаг, тоже лошадь была убита. Сопровождавший принца подполковник Геймбург был ранен возле него; один из пажей убит, другой ранен.

В плен взято неприятелей: сераскир Яйа, трехбунчужный паша и главнокомандующий войсками, зять последнего великого визиря и бывший при низложенном султане обер-шталмейстер; комендант крепости, Мустафа-паша, двухбунчужный; 300 человек высших офицеров и 60 низших; 3174 человека рядовых всех разрядов, как-то: янычар, спаги, босняков и арнаутов; 200 служителей и 1200 женщин и детей; 54 грека, вступившие в гусарский полк, и несколько сотен невольников, которых отпустили на свободу.

Из этого перечисления можно себе представить, как велика была потеря турок в городе, так как один гарнизон состоял из 20 тыс. человек без обывателей. 20-го июля было погребено до 17 тыс. турок и еще много оставалось зарытыми под развалинами; эти трупы найдены уже гораздо позже. На стенах крепости оказались 82 медные пушки, 6 чугунных, 7 мортир и 1 гаубица. Взяты 9 бунчуков, 8 жезлов и большое количество превосходного оружия. Знамен насчитали до 300, и добыча войска была очень значительна.

Донские казаки очень отличились под Очаковым. Они добровольно спешились и даже пошли на штурм.

Вот довольно точное изложение взятия Очакова. Осада эта представляет нечто единственное в свете. Нужно было счастие Миниха, чтобы покончить с нею, потому что, после сделанных им ошибок, он заслуживал, чтобы его разбили и заставили снять осаду. Не удостоверясь ни в положении города, ни в том, какие были его укрепления, Миних решился штурмовать наилучше укрепленную сторону Очакова без всяких необходимых материалов для засыпки переднего рва, о существовании которого даже не знали до минуты, когда к нему подошли. Если б фельдмаршал обошел город и атаковал его со стороны моря, то взять его было бы гораздо легче, потому что с этой стороны он окружен был только одною стеною, местами поврежденною.

Когда фельдмаршал был неприятелем отражен, то он причину этой неудачи хотел свалить на генерала Кейта, сказав принцу Брауншвейгскому в присутствии нескольких генералов, будто Кейт слишком сгоряча начал штурм, отчего он и не удался; но как в неприятельском городе пожар продолжается, то дело еще можно поправить. Эти слова были переданы Кейту. Чрезвычайно оскорбленный обвинением в деле, на которое он пошел против воли, Кейт поручил просить Мини-ха, чтобы упреков ему не делали, потому что он исполнял только его приказания; он готов даже просить военного суда, перед которым он и обнаружит все ошибки, которые были сделаны с самого начала осады. На другой день Миних пришел навестить Кейта и, между прочим, сказал: «Мы отчасти вам обязаны, генерал, успехом этого великого предприятия». Но Кейт, помня сказанное о нем накануне, отвечал: «Извините, граф, я не приписываю себе тут ни малейшей славы, так как я ограничился только исполнением ваших приказаний».

Еще зимою, граф Миних посылал в Очаков кондуктора с поклоном к паше и с поручением попробовать снять план города. Этому человеку турки едва позволяли смотреть в окно своей комнаты; тем не менее, желая угодить графу, он представил ему план шестиугольника, уверяя, что город таким именно образом укреплен. Из плана N видно, прав ли он был. А между тем на основании этого донесения, без всякого другого ознакомления, начали осаду.

14-го июля в город вступили генерал-майор Бахметев и инженерный полковник Братке во главе 2 драгунских полков, 12 баталионов пехоты и 2000 казаков. Из этого войска два полка назначались к отправлению в Кинбурн с полковником Веделем.

В уверенности, что турки будут пытаться отнять Очаков, русские распорядились снабдить его всем нужным и поставили его в такое положение, которое позволяло долго сопротивляться неприятелю. Туда свезли часть артиллерии и отрядили инженеров наблюдать за работами по укреплению. Гарнизона негде было поместить в совершенно разрушенном городе, и так он расположился лагерем вдоль переднего рва. Сейчас же началась работа над ретраншементом, который должен был окружить город с лица, имея справа лиман, а слева Черное море. Но как эта работа должна была долго протянуться, то с каждой стороны устроили два небольшие ретраншемента, а потом продолжали работать и над большим, но он никогда не был окончен. Эти линии должны были служить передовыми укреплениями, которые заставили бы неприятеля, в случае атаки, начать траншейные работы на весьма большом расстоянии. Оконченные верки были так хорошо устроены, что нельзя было опасаться взятия их штурмом.

Армия пробыла еще два дня в лагере под Очаковым, отдыхая после 13-дневных трудов; после чего Миних выступил в поход. Согласно с данными ему инструкциями, он должен был по взятии Очакова идти на Бендеры. Однако пришло известие, что неприятель выжег луга в той стороне. Кроме того, численность русской армии значительно уменьшилась, так как во время осады потеряно много людей, в Очакове оставлен гарнизон и сверх того было много больных; словом, из рядов ее выбыло от 20 до 24 тысяч человек со времени выступления в поход. Поэтому было решено, не удаляясь от Буга, сделать несколько переходов и контрмаршей, чтобы заставить неприятеля полагать, что идут на него. Но главная цель была прикрывать Очаков от турок, и не допускать их до осады города до тех пор, пока гарнизон не успеет исправить укрепления и не построит домов для жилья на время зимы.

22-го июля армия находилась в 60 верстах, или 15 лье, от Очакова, близ Буга. К ней присоединился генерал-поручик Леонтьев, который оставался назади с тяжелым обозом и подводами с провизией.

23-го числа, рано утром, армия выступила в поход; но едва она прошла четверть лье, как донские казаки, выезжавшие на разведки к стороне Бендер, донесли, что навстречу армии идет большой неприятельский отряд, а авангард его уже в половине лье. До сих пор так мало было слышно о неприятеле, что, казалось, армия шла в мирное время, так что хотя армия и подвигалась в несколько каре, однако обозу было дозволено обгонять войска или оставаться позади, смотря по тому, как удобнее было людям. Фельдмаршал, велев выступить, сам остановился, занявшись отправлением курьера ко двору. Едва он сел на лошадь, как неприятельский отряд ударил на его обоз и заодно и на обоз принца Брауншвейгского. Миних отрядил на них постоянно сопровождавшие его кавалерийские эскадроны, которые и отбили их; между тем неприятель успел убить несколько человек прислуги и увести несколько лошадей. Почти в то же время несколько тысяч турок и татар окружили исправлявших должность генерал-квартирмейстеров, полковника Фермора и подполковника Ливена. Эти господа, не ожидая дурной встречи, выехали вперед только со своими квартирмейстерами и фурьерами, числом всего-навсего 350 человек, не дожидаясь двух драгунских полков, которые должны были их конвоировать. Полковник Фермор приказал малочисленной команде своей спешиться и образовал из нее каре. Неприятель бросился на него — и конный, и пеший, но его несколько раз отбивали с большою потерею. Фурьеры так ловко стреляли, что ни один выстрел не дал промаха. Турки вздумали поджечь траву; но полковник Фермор взял свои меры, и прежде, нежели огонь мог коснуться его команды, он весьма искусно перевел ее на такое место, где нечему было гореть. Неприятель ударил на него вторично, но его снова отбили. Впрочем, квартирмейстерам не устоять бы против превосходного числа, если бы несколько полков не подоспели вовремя на выручку. В этой стычке русские потеряли 50 человек убитыми и ранеными, а 100 человек, большею частию прислуга, взяты в плен. Несколько бежавших невольников говорили, что неприятеля было 5000 турок и 10 тыс. татар, пришедших из Бендер, чтобы атаковать генерала Леонтьева до присоединения его к армии.

25-го числа генерал Бахметев доносил, что работы в Очакове значительно подвигаются и что туда прибыли запорожские казаки в числе 1500 человек на 38 судах; они проплыли и по Черному морю, и посетили острова, близ Крымского берега, но не нашли там жителей.

26-го числа армия прошла вверх по реке Бугу около четырех лье и расположилась на отдых в местечке Андреевке, где видны развалины бывшего города. Фельдмаршал приказал выстроить тут укрепление, названное им св. Андрея, и назначил тут стоять большой части артиллерии под защитой двух пехотных полков, которыми командовал принц Голштейнский; флот должен был прийти и перевезти артиллерию в Очаков. Так как неприятель выжег кругом все луга, то, за неимением корма, лошади и быки, тащившие артиллерию, ежедневно падали дюжинами.

27-го числа фельдмаршал получил известие, что часть флота, под начальством полковника Хрипунова, наконец пришла в Очаков. Флот состоял из 14 двойных шлюпок и 70 больших судов, из которых каждое вмещало до полутораста тонн. Весь этот флот был нагружен всякого рода припасами, несколькими тысячами бомб, ядрами, гранатами, габионами, топливом и строевым лесом, — всем тем, что этот флот должен бы был привезти ко времени осады, а привез только спустя недели две по взятии крепости. Из этого видно, что не следует полагаться на транспорты, идущие водою, особенно по такой реке, как Днепр, где много порогов, через которые нельзя пройти во время мелководья.

Когда армия, следуя вверх по течению Буга, дошла до его притока Чичаклея, то фельдмаршалу донесли, что по ту сторону реки есть луга и лесу вдоволь. Это заставило его произвести здесь переправу, хотя в этом месте ширина реки была в 95 туазов, а к западу берег болотистый. 30-го июля принялись за постройку моста, а 1-го августа первые полки перешли через реку.

Запорожские казаки на своих легких судах произвели новый набег до устья Днестра, отсюда вверх по реке; на пути разграбляли и жгли села и тем подняли тревогу во всей стране вплоть до Бендер. Они возвратились с большою добычею и повторили еще несколько раз эти наезды, но с меньшим успехом, потому что жители успели спасти свое лучшее имущество в Бендерах и внутри страны.

Ночью 7-го августа заметили, что неприятель зажег лес и кустарник по ту сторону Буга, по дороге к Бендерам, на расстоянии четырех лье от лагеря. Сначала полагали, что подходят атаковать русских или большой турецкий отряд, или даже вся их армия. Но когда выслали несколько партий казаков, которые проехали далекое расстояние за огнем, не встретив и следа неприятельского, то тревога прекратилась.

После дела с квартирмейстерами не слышно было о неприятеле; армия стала в этом отношении так беспечна, как бы она находилась среди России. На фуражировку ходили без всякого конвоя; некоторые служители уходили за два и за три лье от армии. Зато уж и поплатились они. 11-го августа партия татар в 1500 человек, переплыв Буг несколько верст вышелагеря, накинулись на фуражиров левого крыла, рассеянных по полю; многих закололи, и увели 1000 быков, прежде нежели армия пришла в лагерь. Донские казаки, которые стояли ближе того места, где происходило это дело, вскочили на лошадей и погнались за неприятелем. Последний, вовсе не имевший в виду сражаться, старался только уйти, лишь только он завидел казаков. Главную свою силу татары пустили вперед, вместе с пленными и добычею; а самые храбрые отстали и следовали медленно за другими. Казаки нагнали их, побили сотню, а 20 человек взяли в плен. Потом продолжали погоню за десять лье (40 верст) от лагеря, до Мертвых Вод; но татары, выиграв время, успели между тем скрыться со своею добычею. После этой неприятной встречи люди стали осторожнее; но и граф Миних, не спускавший офицерам ни малейшей небрежности, приказал строго исследовать, по чьему приказанию фуражиры вышли из лагеря без конвоя. Вся вина пала на командиров полков и на майоров, так что в левом крыле армии не было штаб-офицера, который не подвергся бы наказанию. Многие из них были разжалованы на некоторое время, другие оштрафованы удержанием жалованья за несколько месяцев.

12-го числа фельдмаршал отрядил генерала Румянцева с гвардиею, несколькими драгунскими полками и казаками для возвращения в Украйну. Под этим конвоем отправлены также все турецкие военнопленные. Назначение отрада было облегчить доставление фуража для армии.

19-го числа прибыл по Днепру, под начальством бригадира Барятинского, остальной флот, назначавшийся для осады, а теперь служивший для снабжения Очакова продовольствием. Флот состоял из 48 двойных шлюпок, 4 канчибасов и 57 больших судов, нагруженных боевыми припасами, всяким материалом и продовольствием, с 1878 солдатами и матросами. Оставалось прибыть третьей части флота, почти таких же размеров, под командою контр-адмирала Мамонова. Но он мог поспеть только в половине сентября. 20-го числа армия перешла на другой лагерь, вниз по течению Буга, почти у слияния его с Днепром, где и оставалась несколько дней. Отсюда фельдмаршал, в сопровождении принца Брауншвейгского, совершил поездку в Очаков, чтобы лично удостовериться, хорошо ли исполнены работы по исправлению и увеличению укреплений этой крепости и Винбурна.

Так как граф Миних уже не сомневался, что турки примутся за осаду Очакова, а для двора было важно иметь там знающего человека, то он и назначил туда генерал-майора Штофельна; Бахметев же просил уволить его по причине расстроенного здоровья. Штофельн, искавший случая отличиться, с удовольствием принял начальство. Далее увидим, как блистательно он защищался, когда турецкая армия стала осаждать крепость.

По возвращении фельдмаршала, армия сделала еще несколько переходов вдоль реки Буга, и в последних числах августа месяца начала возвращаться в Украйну. Фельдмаршал разделил армию на несколько корпусов, которые, однако, все должны были перейти через Днепр по мосту у Переволочной; там корпуса разделились и каждый полк пошел своим путем на зимние квартиры. Фельдмаршал избрал для своей главной квартиры Полтаву.

Этот поход принес много чести фельдмаршалу Миниху и содействовал славе русского войска. Но для государства поход мало принес пользы, а для армии он был утомителен и убийствен: она потеряла 11 тыс. человек регулярного войска и 5000 казаков; вдвое того, можно сказать, погибло денщиков и крестьян, везших подводы. Так как я исчислил все то, что было убито или взято в плен неприятелем, то ясно становится, что значительнейшая потеря произошла от болезней. Что же касается до дезертирства, то в русских войсках это дело почти неизвестно.

Одно обстоятельство сильно развивает болезни в русских армиях, — это почти непрерывные посты, которые они обязаны соблюдать по обряду православной церкви, так что они три четверти года постятся. И народ так суеверен, что, несмотря на разрешение синода во время похода питаться скоромным, мало кто пользуется этим позволением; прочие готовы лучше умереть, нежели употреблять грешную пищу. Кроме того, в походе русский солдат спит на голой земле, не заботясь достать соломы, а об одеялах в палатках и помина нет. Правда, что в войне с турками удобства эти были и немыслимы, так как все время проходило в беспрерывных переходах: оставаться 5 дней в одном и том же лагере считалось чем-то необыкновенным. Понятно, что при таких обстоятельствах уход за больными не мог быть удовлетворителен, и что бы ни говорили о чрезвычайно крепком сложении русских, а они подвержены многим болезням, как-то: цинге, горячкам, а в походе кровавому поносу. Обыкновенно треть больных умирает. Такие примеры не редки, что в полку, стоящем на квартирах, бывает до 200 больных, как раннею весною, так и осенью. При каждом полку находятся по одному старшему лекарю и по одному младшему, и то не весьма искусные; а ротные фельдшера едва умеют брить. Когда полковник делает смотр рекрутам, то он выбирает из них одного в фельдшера, хотя бы тот двадцать лет только землю пахал; этот отказывается от дела, к которому он не имеет призвания, но это все напрасно: его заставляют насильно повиноваться, а не то пустят в дело палки. Таким же образом выбирают гобоистов, — из чего можно заключить, какие прекрасные концерты разыгрываются в армии.

Падеж скота в этот поход был чрезвычайно значителен. Дожди были так редки, что травы повысохли ранее обыкновенного. Да еще татары поджигали их, так что армия, бывало, делала два перехода кряду, не находя достаточно травы для лошадей и для рогатого скота. Одна артиллерия потеряла более 15 тыс. пар волов; впрочем, случай этот приписывали отчасти плохим распоряжениям принца Гессен-Гомбургского, который, во время выступления армии в поход, не позаботился запастись сверхкомплектными волами, хотя их оставалось еще несколько сотен пар лишних. Армия не успела еще сделать двенадцать переходов, как в артиллерийском обозе уже оказались беспорядки; там несколько пар волов пало; поэтому надобно было уменьшить число тех, которые тащили тяжелые орудия; а как эти стали отставать, то от этого и все войско часто замедлялось на походе, что и продолжалось вплоть до прибытия армии под Очаков. Когда город был взят, фельдмаршал приказал оставить там большую часть артиллерии, а взять с собою столько, сколько удобно будет везти. Принц, в противность этому приказанию, оставил в крепости только незначительную часть артиллерии. На втором или третьем переходе уже не было возможности тащить остальной обоз. При выходе из лагеря, четвертая часть артиллерии осталась на месте; арьергард бывал принужден останавливаться иногда на целые сутки, в ожидании возвращения волов, привезших часть артиллерии в новый лагерь, и долженствовавших везти еще то, что оставалось в старом лагере. Это затруднение заставило Миниха построить на Буге укрепление св. Андрея, и отправить большую часть артиллерии с флотом в Очаков. С этого времени, доверие к принцу Гессен-Гамбургскому совершенно пропало, и ему уже не давали никакого важного начальства. Будь у русских неприятель более догадливый, то они потеряли бы две трети своей артиллерии, если не более, так как не были приняты некоторые существенно необходимые меры.

Покуда армия, командуемая фельдмаршалом Минихом, находилась в походе в стороне Очакова, фельдмаршал Ласи с другою армиею шел в Крым. Эта армия состояла из 13 драгунских полков, 20 пехотных и от 10 до 12 тысяч казаков и калмыков, что в итоге составляло до 40 тыс. человек под ружьем. Под начальством Ласи командовали следующие генералы: генерал-аншеф Левашев, генерал-поручики: Дуглас, Шпигель и Брильи; генерал-майоры: Еропкин, Бриньи-младший, Девиц и другие.

Пехота этой армии собралась в начале весны на реке Миусе, против Павловской крепостцы, и выступила в поход несколькими колоннами прямо на реку Калмиус, где простояла несколько дней в ожидании флота, которому надлежало, под командою контр-адмирала Бредаля, действовать в Азовском море совокупно с армиею, и пособлять ее предприятиям в Крыму. Когда флот подошел, Ласи продолжал вести войско вплоть до реки Берды: здесь соединились все части армии. Граф Дуглас привел прямехонько через степи своих драгун к Бахмуту, где им было назначено собраться. На пути своем фельдмаршал Ласи устроил несколько редутов, чтобы они охраняли сообщения с Азовом.

После нескольких совещаний с контр-адмиралом Бредалем, который с флотом своим присоединился к армии, и стоял на якоре в устье Берды, и, сговорившись с ним на счет операций предстоящего похода, Ласи пошел далее с войском, держась сколько возможно было Азовского прибрежья. Пришедши на реку Молочные Воды, он приказал выстроить укрепление, в котором оставил достаточный гарнизон и всех больных армии.

26-го июня армия расположилась лагерем около залива Азовского моря, который подходит к перекопским линиям, а флот оставался от нее на расстоянии пушечного выстрела.

Намереваясь вступить в Крым без потери времени, Ласи приказал заняться постройкою моста, который и был окончен 28-го числа; сперва дали перейти нескольким драгунским полкам, да 3 или 4 тысячам казаков, чтобы занять позицию. 30-го числа перешла вся армия, и отсюда продолжала идти берегом Азовского моря. 2-го июля к армии присоединились 4000 калмыков, приведенные Голдан-Нармою, сыном калмыцкого хана.

Хан крымских татар, не мечтавший никогда, чтобы русские вошли в его владения с этого конца, весьма удивился полученному о том известию. Он стал со всем своим войском позади перекопских линий, которые заблаговременно были им исправлены, и надеялся на этот раз загородить русским путь успешнее, нежели удалось это старому хану в прошлом году. Но он трудился напрасно, Ласи шел на Арабат, не потеряв ни одного человека.

Так как русская армия принуждена была продолжать путь свой по довольно узкой косе, образуемой Азовским морем и идущей до Арабата, то хан вообразил, что в этой местности он легко может поправить все свои дела; он поспешил идти русским навстречу, в надежде загородить им дорогу посредством устроенных перед этою косою линий, и заставить их отступить, даже разбить их, если заупрямятся пройти. Однако фельдмаршал Ласи расстроил все эти меры. Узнав, что хан пришел на Арабат и там выжидает русских, фельдмаршал приказал исследовать глубину залива, отделяющего эту косу от остального Крыма; там, где оказалось место, пригодное для его намерения, он велел сколотить плоты из всех порожних бочек армии и бревен рогаток, и таким образом переправился через залив с пехотою и обозом. Драгуны же, казаки и калмыки пустились кто вброд, кто вплавь.

Не только хан считал отважным делом со стороны фельдмаршала пробираться по косе к Арабату, даже генералы русской армии были того же мнения. Все они, за исключением генерала Шпигеля, явились к нему однажды утром и представляли ему, что он слишком рискует войском и что все они находятся в опасности погибнуть. Фельдмаршал возразил, что все военные предприятия сопряжены с опасностями, а настоящее, по его мнению, не представляет более риску, чем другие. Впрочем, он просил их дать ему совет, как лучше поступить. Они отвечали, что надобно воротиться. «Когда так, возразил Ласи, если господа генералы желают возвратиться, то я велю им выдать их паспорты». Призвав своего секретаря, Ласи велел ему изготовить паспорты и немедленно вручить их генералам. Он приказал уже отрядить 200 драгун для конвоирования их в Украйну, где они должны были дожидаться его возвращения. Не ранее как через три дня генералы успели настолько смягчить фельдмаршала, что он простил им их дерзкое предложение отступить.

Хан, располагавший ударить на русских на крайнем конце косы, против Арабата, немало удивился, когда узнал, что русская армия переправилась через морской залив и направляется теперь прямо навстречу ему. Не заблагорассудив дожидаться русских, он удалился к горам, преследуемый по пятам казаками и калмыками. Известие об отступлении неприятеля заставило и фельдмаршала свернуть с Арабата, он взял вправо, тоже по направлению к горам, с целью встретиться с ханом и, если представится удобным, дать ему сражение.

23-го июля армия расположилась лагерем в 26 верстах, или около 7 франц. лье, от одного из лучших крымских городов, Карасу-базара. Здесь ее атаковал значительный корпус отборного войска, которым хан лично командовал. Первый натиск неприятеля был сначала очень сильный, но около часу спустя татары были отбиты и прогнаны в горы казаками и калмыками, которые преследовали их на протяжении 15 верст, или 4 лье. Армия осталась в прежнем лагере. Однако легкая конница сделала наезд по направлению к Карасу-базару, для разорения татарских жилищ. Она возвратилась в тот же день с 600 пленными, значительною добычею и большим количеством скота.

25-го числа генерал-поручику Дугласу поручен авангард в 6000 человек, частию драгуны, частию пехотинцы и большая часть легкого войска, с тем, чтоб идти на Карасу-базар. Фельдмаршал следовал за ними с армиею, оставив обозы и больных в лагере, с прикрытием 5000 человек, под командою бригадира Колокольцова. Все неприятельские передовые отряды, намеревавшиеся препятствовать наступлению русских, были опрокинуты; на высоте, близ города, замечен укрепленный лагерь, занятый приблизительно от 12 до 15 тыс. турок. Тогда фельдмаршал усилил корпус Дугласа двумя полками драгун и приказал ему атаковать неприятеля и завладеть Карасу-базаром, что и было исполнено с совершенным успехом. После часового боя турки бежали. Все обыватели покинули свой город; оставалось несколько греческих и армянских семейств, так что город взят без сопротивления, разграблен и обращен в пепел. В этом городе считалось до 6000 домов, наполовину выстроенных из камня, 38 мечетей и молелен турецких, 2 христианские церкви для армян и греков, 50 водяных мельниц и множество разных общественных зданий. Доставшаяся войску добыча была очень значительна, потому что обыватели не успели спрятать своего имущества. Так как город выстроен у входа в горы, где дороги так узки, что трем человекам не стать рядом, к тому же не было в окрестностях фуража, то фельдмаршал воротился и расположился лагерем в одной лье оттуда. Калмыкам и казакам повелено идти в горы сколько можно дальше и жечь все жилища татар.

26-го числа армия русская выступила с целью занять свой бывший лагерь, где оставлены были обозы; но едва она вышла на равнину, как по ту сторону реки Карасу показался неприятель с большею частию своих сил. Ласи отрядил графа Дугласа с несколькими пехотными и драгунскими полками и частию легкого войска для атаки неприятеля. Дуглас переправился через реку в расстоянии одной лье выше неприятеля и пошел прямо на него. Около часа действовала против него артиллерия, тогда казаки бросились врукопашную. Схватка с обеих сторон была жаркая; казаки трижды были отбиты; но как в это время регулярное войско постоянно приближалось в стройном порядке, то неприятель принужден был наконец отступить, а армия расположилась лагерем на месте битвы.

Во время дела фельдмаршал приказал калмыкам ударить на неприятеля с тылу и с фланга; когда же бой прекратился, калмыки исчезли из глаз. Фельдмаршал встревожился, полагая, что калмыки, преследуя неприятеля, зашли слишком далеко в горы, что они отрезаны от армии и, может быть, все перебиты. Спустя два дня, калмыки возвратились в лагерь, таща с собою более тысячи пленных, в том числе несколько мурз, которых они захватили во время самовольного наезда в горы до самого Бахчисарая.

27-го числа армия возвратилась в тот лагерь, который она занимала до прихода в Карасу-базар. Фельдмаршал держал большой военный совет, в котором было решено, что так как все предписанные по плану действия исполнены, и сверх этого не предстоит никакого значительного дела, то можно будет приблизиться к границе Крыма.

Армия употребила пять дней на переход из лагеря к устью Шунгара. Тем временем легкие войска разъезжали по окрестностям и жгли села и деревни татарские, в 4 и 5 лье от армии, числом до 1000, так как в этой стороне население очень густо. Они привели в лагерь до 30 тыс. волов и свыше 100 тыс. баранов. Неприятель, с своей стороны, тревожил армию во время ее похода, и успевал захватывать в плен денщиков, которые отваживались выходить из ограды аванпостов, да сверх того отбил несколько сотен обозных лошадей.

По прибытии армии к реке Шунгар, велено построить понтонный мост; он был готов на другой день, 2-го августа, и в этот же день переправилась часть войска. Едва успела она занять берег, как подошел неприятель со всеми своими силами, чтоб помешать переходу. В подкрепление его прибыли из Кафы несколько тысяч турок. Они несколько раз ударяли на легкие войска, но постоянно были отбиваемы. Наконец, в досаде на неудачу и на напрасную потерю людей под пушечными выстрелами, неприятель удалился, оставив на месте около ста человек убитыми.

4-го числа фельдмаршал переправился через Шунгар с остальною армиею. Простояв здесь лагерем несколько дней, он выступил далее к реке Молочные Воды, где и простоял весь август, пользуясь обильными местными пастбищами. В течение этого времени фельдмаршал отряжал несколько партий легких войск к стороне Перекопа и к Днепру, чтобы разведывать о движениях неприятеля, так как слышно было, что хан выступил из Крыма с 30 или 40 тыс. войска попытать счастия.

17-го числа партия русских повстречалась с партиею татар, которую побила, взяв несколько людей в плен. Их привели в лагерь и они объяснили, что хан действительно выступил из-за перекопских линий тотчас по переходе русской армии за реку Шунгар, и что он несколько дней стоял лагерем в степи, но когда узнал, что граф Ласи стоит на реке Молочные Воды, он побоялся, чтобы отсюда не пришли его атаковать, и поэтому воротился восвояси.

Глава X

Морское сражение. — Фельдмаршал Ласи возвращается в Украину. — Осада турками Очакова. — Турки снимают осаду. — Замечательные события 1737 г. — Немировский конгресс. — Венский двор требует от России войска. — Граф Бирон избран в герцоги Курляндские.

1737 г.

9-го августа русский флот под начальством контр-адмирала Бредаля имел дело с турецким. Оно происходило следующим образом. Приближаясь к мысу Высокому, с флотом в сто парусов, — все двойные шлюпки, — и другими небольшими судами (большие суда не могли пройти в устье Дона, по причине отмелей), Бредаль заметил несколько турецких судов, которые шли на тот же мыс. Это заставило его приблизиться к берегу и бросить якорь в удобном месте. Около двух часов пополудни показался и весь оттоманский флот: то были два военные корабля, 13 галер и 47 гребных судов; на одном из военных кораблей развивался флаг капитана-паши. Бредаль принял все нужные меры к сильной защите; подвинул все суда как можно ближе к берегу, и на берег выгрузил пятнадцать 3-фунтовых пушек и два 12-фунтовые орудия. В пять часов началась обоюдная жаркая канонада, которую турки прекратили в восемь часов, удалившись в море вне выстрелов. Русские суда мало потерпели, так как почти все ядра перелетали через них. На другой день, 10-го числа, в восемь часов утра, турки возобновили дело. Корабль с флагом капитана-паши ближе прочих подошел к русскому флоту и открыл сильный огонь. Но и его встретили таким успешным огнем из пушек с больших канонерских лодок и из тех, которые были расставлены на берегу, что неприятель принужден был отступить в смятении после трехчасового боя. Корабль капитана-паши и несколько других судов были сильно повреждены. Со стороны русских оказалось тридцать человек или ранеными, или убитыми. Турецкий флот пробыл в виду русского еще до полудня 11-го числа, после чего снялся с якоря и вышел в море по восточному направлению. Прошло несколько дней без всякого слуха о неприятеле, тогда Бредаль, 20-го числа, велел отрядить шлюпку для разведок; она возвратилась с известием, что доходила до реки Берды, не встретив ни одного неприятельского судна. Спустя несколько дней узнали, что турецкий флот проплыл через пролив и удалился в Кафу.

В начале сентября месяца граф Ласи снялся с лагеря у Молочных Вод и пошел по пути в Украйну. Татары не думали тревожить его на пути, так они были довольны его уходом. В октябре он подошел к границам России и распустил свои войска на зимние квартиры по берегам Дона и Донца.

Упомяну здесь о странном случае, бывшем с армиею во время этого похода, я слышал его от самого графа Ласи. На походе в Крым, близехонько от лагеря, нашли родник желтоватой воды, на вкус горьковатой. Многие офицеры и солдаты напились ее, чувствуя сильную жажду, но, немного погодя, все напившиеся точно опьянели или одурели. Фельдмаршал встревожился и опасался потерять свое войско еще до встречи с неприятелем. Однако, после того как эти люди проспали несколько часов, граф успокоился; они отделались непродолжительным поносом. Таких родников довольно много в стороне Кизляра на границе Персии.

Одним из замечательнейших событий 1737 г. была осада Очакова, предпринятая турками в октябре месяце, но оставленная ими вследствие мужественной обороны генерала Штофельна. Так как во все время похода против русских турки не имели над ними ни малейшего успеха, то они надеялись более успеть осенью, так как армия уже в начале октября переправилась через Днепр и решилась осадить Очаков. Но прежде, нежели перейду к осаде, надобно мне воротиться к предшествовавшему времени. При взятии русскою армиею Очакова, я уже говорил, что город представлял одну груду камней, и что гарнизон не нашел себе нигде помещения, отчего с самого начала вступления в город он и занялся всеми необходимыми приготовлениями. Кроме того, сказано уже, что Очаков расположен среди пустыни, где не только не найдешь никаких материалов для постройки домов, но даже нет предметов первой необходимости в жизни. Все нужное поэтому должно было доставлять из России с флотилиею; однако и тут днепровские пороги да бури часто не позволяли судам дойти до места их назначения, так что сильно терпел гарнизон. А между тем он без устали работал над постройкою домов к зиме и над возведением дополнительных укреплений, а именно линий вокруг крепости, начиная от лимана до Черного моря. К этому прибавились жестокие болезни, причиняемые изнурением от работ, дурною пищею и испарениями более 40 тыс. мертвых тел, включая сюда и павший скот. Из 8000 человек гарнизона, в конце сентября насчитывали только 5000 и из этих одну тысячу составляли больные. Вот каков был состав людей, с помощью которых господа Штофельн и Братке выдержали осаду и заставили турок снять ее.

Неприятель высылал по временам партии людей, державшиеся в отдалении и довольствовавшиеся похищением нескольких голов скота. Таким образом гарнизон немного терпел беспокойства от неприятеля до 17-го октября, когда подошли первые турецкие корабли и бросили якорь на пушечный выстрел от Кинбурна; впрочем, они пробыли тут не более двух часов, опасаясь нападения со стороны стоявшей в Очаковской гавани русской флотилии. Они снялись с якоря и были встречены сильною бурею.

19-го числа, около полуночи, сильный турецкий конный отряд подошел к новому редуту, воздвигнутому близ лимана; люди спешились и намеревались застигнуть гарнизон врасплох; но так как они были замечены, то их встретили огнем, чем заставили поспешно удалиться; впрочем, наезд их не пропал даром: они успели увести около ста штук быков, выведенных на пастбище впереди линии, вместе с караульными.

24-го числа Штофельн узнал от партии казаков, что неприятель стоит не далее, как в десяти лье от Очакова. Он приказал удвоить попечение и привести все в наилучшее состояние для сильнейшего отпора, собрал военный совет из старших офицеров гарнизона, на котором решено было защищаться до крайности, и, наконец, не принимать и не давать пощады.

26-го числа к Очакову подошел неприятельский авангард; ночью крепость обложили с суши, а на другой день, 27-го числа, вся турецкая армия стала лагерем на полутора пушечный выстрел от гласиса. Едва расставили они палатки, как некоторые отряды стали подступать к редуту, другие схватились с казаками, которыми командовал полковник Капнист, но не причинили им никакого вреда, так как полковник держался гласиса и не допускал неприятеля окружить его. Остальная неприятельская армия начала открывать среди дня траншеи, воздвигала укрепления и устраивала батареи; и все это так проворно, что в следующую ночь уже открыли огонь и начали бросать бомбы. Неприятельская армия состояла из 20 тыс. турок и 30 тыс. татар. Начальство над ними имели Иентш-Али-паша, крымский хан Бегли-Гирей и белгородский султан.

28-го числа, на рассвете, Штофельн ввел в город полки, стоявшие вне стен. Ночью турки подошли довольно близко к гласису и разместили несколько тысяч человек между крепостью и новою флешью. В 8 часов утра корпус, состоявший из 6000 человек турецких войск, пошел на атаку линии в двух местах: 1500 из них направились на местность, в которой Смоленский полк начал было постройку своих казарм, а прочие напали на флешь перед Преображенскими воротами. Тогда 400 человек с двумя пушками были выпущены из Кристофельских ворот и направились прямо на тех, которые атаковали казармы. Неприятеля оттеснили, но когда он готов был присоединиться к тем, которые заняты были другою атакою, то гарнизонный отряд преследовал их и там, и, ударив на них с тылу и с фланга, заставил неприятеля бежать и покинуть все захваченные было им посты. Их преследовали вплоть до их батарей, взяли у них четыре знамени и два бочонка с порохом; потеряли они свыше 400 человек. В 10 часов турки возобновили нападение, но не подходили ближе ружейного выстрела; покуда ружейный огонь не переставал с обеих сторон, неприятельский отряд окопался в одном из ближайших садов и поместил в нем пушку и мортиру, из них до двух часов ночи он непрерывно громил флешь, от которой был уже отбит.

В тот же день, по полученному приказанию, в Очаков прибыл полковник Ведель, стоявший с двумя полками в Кинбурне, и привел с собою большую часть своего отряда, а именно 800 человек. Хотя неприятель и появлялся под Кинбурном, однако не предпринял ничего, несмотря на хвастливое уверение Крымского хана, будто он приходил с татарами собственно затем, чтобы совершенно срыть этот город.

29-го числа неприятель общими силами стал штурмовать Измайловские ворота, под которыми ров был вполовину засыпан обвалами после дождей, и уже проник в прикрытый путь, но его вскоре оттуда отбросили и преследовали за его окопы. Их оттеснили бы и далее, если б не поддержал их резервный отряд. Они потеряли свыше 500 человек, да отнято у них три знамени. В тот же день неприятель устроил окончательно свою третью батарею, откуда стал метать большие бомбы и стрелять из пушек 18 и 24-фунтового калибра, тогда как до сих пор у них в деле были только 12-фунтового калибра орудия. Всю ночь неприятель работал на высоте перед Измайловскими воротами над устройством ретраншемента с редутами, а 30-го числа турки заняли их. Огонь не прекращался ни с той, ни с другой стороны; ввечеру осажденные сделали вылазку по направлению к редутам, вдоль лимана; они выгнали отсюда турок со всех их постов по этой стороне; 150 человек убито; отнято еще 4 знамени и заклепаны шесть орудий. Командовавший отрядом майор Анциферов был убит. Ночью один офицер, с 50 человек солдат, успел пройти незамеченный через неприятельские посты, проник в лагерь и убил несколько человек неприятелей в их палатках; полчаса не произошло ни малейшей тревоги; они стали грабить палатки убитых ими, но тогда только шестеро успели бежать, прочие же все были убиты.

31-го числа огонь продолжался как накануне; одна неприятельская бомба попала на бастион и зажгла два бочонка пороха, отчего несколько людей было убито. К вечеру, к редутам приблизились две турецкие галеры и стали их обстреливать. На это им отвечали так, что они принуждены были уйти в море. Во все время, что продолжалась осада, только 14 турецких галер подходили к крепости, но ни одна не успела проникнуть в лиман, благодаря кинбурнским пушкам.

1-го ноября огонь не ослабевал; одна бомба хотя и упала на бастион, близ Кристофельских ворот, в стороне лимана, взорвав несколько гранат, но другого вреда не причинила.

2-го ноября бомба взорвала на воздух небольшой склад пороха, при чем убито три человека. В море показались семь галер и стали у берега под Очаковым, против неприятельского лагеря.

3-го числа осажденные кончили траверсы в большом рву и в крытом пути; сверх того они устроили линию сообщения от Преображенских ворот, также ретраншемент, начиная от Каланчи до моря, за который принялись 1-го и 2-го числа.

4-го числа, за два часа до рассвета, со стороны Измайловских ворот разразился сильный пушечный и ружейный огонь, и, как только рассвело, 6000 турок с яростью бросились штурмовать редуты, устроенные у моря; после часового сражения они овладели ретраншементом, захватили редуты и проникли до Каланчи. Но успех этот был непродолжителен. Штофельн отрядил из города тысячу человек, под командою бригадира Братке, которые и отбили турок со всех сторон; их выгнали из ретраншемента и из редут, и преследовали вплоть до их лагеря. Смятение в турецкой армии было общее; были между неприятелем такие, которые уже собирались бежать из лагеря; и только после того, что их офицеры убили нескольких трусов, им удалось обратить остальных к их долгу и воротить в лагерь. Этот штурм стоил неприятелю до 2000 человек. У осажденных оказались убитыми только 150 человек, и потеря была бы еще менее, если б тридцать человек сгоряча не вздумали, прогнав неприятеля, еще преследовать его, несмотря на запрещение офицеров. Как только турки несколько опомнились, они сейчас всех перебили. Большую услугу оказали в этом деле небольшие мортиры системы Когорн, метающие шестифунтовые гранаты.

5-го и 6-го числа неприятель усилил артиллерийский огонь, и засыпал город бомбами; но они не могли много вредить, потому что в городе почти не было домов, а весь гарнизон был размещен на стенах крепости, в крытом пути и в редутах.

8-го числа, за час до рассвета, неприятель взорвал мины, проведенные им против бастиона Левендаля; но как глубина их была незначительна, то они не нанесли вреда ни палисадам, ни стоявшим позади их войскам. Спустя полтора часа, турки произвели фальшивую атаку на редут, устроенный на высоте со стороны лимана, при содействии огня всей их артиллерии. После того внезапно повернули направо, к Измайловским воротам, и с этой стороны пошли на приступ со всею пехотою и пятью тысячами спагов^[15], которые должны были спешиться. Атака произошла с такою яростью, что триста человек прорвались через палисад и проникли до Измайловских ворот. За ними несколько сот турок перешли через палисад, против Кристофельских ворот, и, продолжая атаку во рву, достигли до водяных ворот.

Однако гарнизон так стойко защищался, что неприятель скоро был отбит и преследуем до его собственного ретраншемента. Потеря их простиралась до 4000 человек. Много способствовал поражению турок взрыв двух мин, подожженных русскими во время штурма с большим успехом; они подорвали многих на воздух; другие, опасаясь той же участи, так струсили, что офицеры не могли помешать их отступлению и бегству. Во время штурма Штофельн командовал в стороне крытого пути, а бригадир Братке и полковник Ведель находились близ водяных ворот. Русские захватили много знамен и четыре бунчука, большое число лестниц, много фашин и разные орудия для копания земли: все это было доставлено в город.

Во время этой осады и особенно в последнем деле, пики чрезвычайно пригодились русским. Когда неприятель, овладев рвом, атаковывал водяные ворота, то полковники Ведель и ла Тур сделали вылазку из других ворот, пошли колонною на неприятеля, и люди их в этом случае действовали только пиками, как единственным орудием, которым можно было оборониться от турецких сабель.

Во весь день неприятель не сделал уже ни одного выстрела, и возобновил огонь своих батарей, усилив его, только 9-го числа. Среди дня турки нанесли в апроши лестницы и фашины для нового приступа; но спустя три часа по закате солнца, неприятель вдруг прекратил пальбу, а потом во многих местах его лагеря заметили огни. Часть гарнизона отряжена была туда, но здесь никого уже не застали, и с батарей исчезли пушки и мортиры.

На другое утро, 10-го числа, на рассвете выслан был более сильный отряд во избежание какой-либо неожиданной случайности и весьма скоро подтвердилось, что неприятель поспешно бежал, оставив на месте большое количество бомб, гранат и боевых снарядов, так как и фашины, лестницы и орудия для копания земли.

Несколько запорожских казаков, выезжавших из своей станицы почти под самые Вендоры, в тот же день прибыли в Очаков с известием, что неприятель в полдень переправился через речку Березовку, в 14 верстах, или около 4 французских лье, от Очакова.

11-го числа узнали, что он ушел уже за 10 лье. В тот же день гарнизон очистил ров и окрестности города от мертвых тел. После штурма 8-го ноября найдено 3000 неприятельских трупов. Вся осада стоила туркам более 20 тыс. войска, из которых половина умерла от болезни. Много способствовало смертности людей и неудаче предприятия позднее время года и беспрерывные дожди.

Когда турки были отбиты на последнем штурме, то 10 тыс. из них направилось обратно восвояси, невзирая на увещания, ни на строгости офицеров, которые некоторым даже отрубили головы: ничем нельзя было воротить их в лагерь, ни к их обязанностям. Оставшиеся громко роптали на то, что их напрасно ведут на гибель; что крепость, подобную Очакову, нельзя взять в позднее время года, особенно когда осажденные защищаются, как львы; что они шагу не сделают вперед, чтоб идти на приступ. Такие речи заставили сераскира снять осаду: он опасался лишиться всего своего войска и многочисленной артиллерии, если бы он стал упорствовать и оставаться еще несколько дней.

Потеря гарнизона превышала две тысячи человек, половину того числа, которое он составлял в день обложения крепости; он был увеличен 800 человек, приведенными Веделем из Кинбурна, а в день снятия неприятелем осады в городе не насчитывали двух тысяч здоровых людей.

С первого дня осады до снятия ее, весь гарнизон был размещен на стенах, в крытом пути и в редутах, где он оставался бессменно день и ночь, и едва доставало людей для занятия всех постов. Подобные труды, по необходимости, порождали болезни, а так как сверх того многого недоставало в крепости для обыкновенного продовольствия, то люди наконец были до того изнурены, что едва держались на ногах; несмотря на все это, они превосходно исполняли свои обязанности, не ропща, и во все время осады Очакова оказались только два дезертира.

Фельдмаршал Миних весьма беспокоился во все время осады, правда, он принял все зависящие от него меры предосторожности для отражения неприятеля, но на успех надеяться он не мог, зная жалкое положение гарнизона. Как скоро он узнал, что крепость обложена, он распорядился подать туда помощь. Генерал-поручику Леонтьеву было поручено идти с корпусом в десять тысяч человек; кроме того, несколько полков посажены на суда для отплытия вниз по Днепру; последние перевалили уже через пороги, как пришло известие, что турки удалились. Радость о том была тем живее, чем менее того ожидали.

Императрица осталась весьма довольна образом действия генерала Штофельна. Она не удовольствовалась производством его в генерал-поручики, а бригадира Братке в генерал-майоры. Первому она пожаловала еще значительные поместья в Украйне, а всему гарнизону выдано в награду жалованье за несколько месяцев.

Стоявший под Очаковым флот, в котором считалось до 100 парусов, большею частью двойные шлюпки, также немало способствовал к снятию осады; он не только не допустил турков блокировать крепость с моря, но и поддерживал огонь осажденных. Турецкий командир флота был обезглавлен за то, что он, в противность приказанию атаковать и разбить русский флот, не сделал этого.

Я сомневаюсь, чтобы на свете было другое войско, которое, подобно русскому, в состоянии было бы, или решилось бы терпеливо выносить такие же непомерные труды, какие перенесены русскими в Очакове. Это усиливает во мне давнишнее убеждение, что русские способны все выполнить и все предпринять, когда у них хорошие руководители. Но им нужно большое число иностранных офицеров, так как солдаты больше доверяют им, нежели собственным своим.

Рассказав без перерыва о военных действиях похода, я включу сюда несколько других замечательных событий, относящихся до 1737 года.

Еще в царствование Екатерины, петербургский и венский дворы заключили между собою тесный союз, еще более скрепленный в царствование императрицы Анны: было условлено, что в случае, если один из дворов будет принужден к разрыву с Портою, то другой окажет ему помощь посредством значительного корпуса войска^[16], и даже объявит Порте войну, если допустят обстоятельства. Вследствие этого договора, император в 1736 г. сделал в Венгрии все нужные приготовления и война была объявлена в начале 1737 г. Но вместе с тем приступили и к переговорам.

Для конгресса был избран Немиров, польский городок на реке Буге, поблизости валахской границы, и принадлежащий великому гетману Польши, графу Потоцкому. Петербургский двор назначил туда барона Шафирова, Волынского и Неплюева; венский — графа Остейна, барона Тальмана и графа Вользека; Порта — рейс-эфенди, или великого канцлера, Метипея, и Мустафу-эфенди, оба были в чине визирей. Конгресс открылся 16-го августа; но так как ни одна из трех воюющих держав не уступала в своих требованиях ни на шаг, то переговоры не долго продолжались, и конгресс был прерван 14-го октября. Граф Остейн возвратился в Петербург, где он уже несколько лет занимал пост полномочного министра. Но русские министры, в течение всего этого года, оставались в Киеве, чтоб быть готовыми возобновить переговоры.

Возвратясь в Петербург, граф Остейн всячески ходатайствовал у русского двора о посылке значительного корпуса через Валахию в Венгрию, для присоединения к императорской армии, с целью сильнее действовать отсюда. Для поддержания этого ходатайства, из Вены был послан генерал де Ботта. Но граф Миних, прибыв ко двору, сумел представить доводы столь убедительные, что в этой помощи было отказано. Россия желала, чтобы армии ее действовали отдельно, и, атакуя Порту с двух сторон, произвели бы диверсию такую сильную, чтобы она помешала всем турецким ополчениям зараз напасть на императорскую армию. Оттого к концу войны обнаружилось, что если бы императору так же хорошо послужили, как России, то он не был бы вынужден согласиться на постыднейший мир, какой только был заключен в течение веков.

Венский двор никогда не был вполне доволен графом Минихом, и если бы от него зависело, то этот генерал был бы удален ранее чем постиг его печальный конец. И граф Миних отплатил этому двору; гордость его не выносила надменности венского двора, и он не упускал случая обнаружить ее перед императрицею или русским кабинетом. Я полагаю, что если б он оставался во главе государства, то оба двора в настоящее время не были бы так дружны, как теперь.

Из Вены отправили полковника Беренклау, который должен был участвовать в походе русской армии, наблюдать за военными действиями и доносить о них своему двору. А со стороны русских, с тою же целью, послан в австрийскую армию полковник Даревский и другие офицеры. По взятии Очакова, Беренклау написал реляцию о том своему двору.

В письме к графу Остейну в Немиров, он включил между прочим такого рода критические размышления: «правда, что никогда войско не атаковало города с большим мужеством, но что касается до генералов, то сколько их ни есть, все они способны быть только гренадерскими капитанами». Копию с этого письма Остейн представил русским министрам, которые сообщили ее в Петербург, откуда она была отправлена к графу Миниху. Можно себе представить, каково было его негодование на Беренклау. Он сделал ему строжайший выговор и обращался с ним надменно и презрительно. Все это только пуще раздражало ненависть к нему венского двора. Беренклау отозвали, а вместо его послан полковник барон де Рейски, который и участвовал в походах русской армии 1738 и 1739 годов.

Полковник Даревский, посланный петербургским двором в 1737 г. в императорскую армию, в следующие два года имел поручение вести в Польше переговоры с местными панами, а вместо его в австрийскую армию был отправлен Броун. В несчастном деле при Ероцке он был взят в плен турками и выкуплен французским послом, маркизом де Вильнёвом.

В этом же 1737 г. граф Бирон был избран в курляндские герцоги. Герцог Фердинанд, из дома Кетлеров, умер в Данциге и с ним угасло мужское поколение этого дома. По получении о том известия, петербургский двор приказал рижскому коменданту, генералу Бисмарку, ввести все свои войска в герцогство и поддерживать выбор нового герцога. Между тем курляндское дворянство съехалось в Митаву. Там оно собралось в соборе, где, по отслушании молебна, большинством голосов избран в герцоги Эрнст-Иоганн Бирон. Надобно заметить, что несколько рот кавалерии были расставлены генералом Бисмарком на кладбище и в городе, так что избрание не могло не состояться. Я уже выше говорил о происхождении этого нового герцога. Курляндское дворянство, до того весьма беспокойное, пользовавшееся большою свободою при управлении прежних герцогов, увидело себя разом совершенно в противоположных обстоятельствах. Никто не смел слова сказать, не рискуя попасть под арест, а потом в Сибирь. В ход пустили такого рода маневр. Проболтавшегося человека, в ту минуту, как он считал себя вне всякой опасности, схватывали замаскированные люди, сажали в крытую повозку и увозили в самые отдаленные области России. Подобные похищения повторились несколько раз в течение трех лет, что Курляндиею правил герцог Эрнст-Иоганн. Но одно из них было так странно и вышло так комично, что я не могу не упомянуть о нем здесь.

Некто Сакен, дворянин, стоя под вечер у ворот своей мызы, внезапно был схвачен и увезен в крытой повозке. В течение двух лет его возили по разным провинциям, скрывая от глаз его всякую живую душу: и сами проводники не показывались ему с открытым лицом. Наконец, по истечении этого времени, ночью отпрягли лошадей, а его оставили спящим в повозке. Он лежал до утра, полагая, что снова поедут как обыкновенно. Утро настало, но никто не приходил; вдруг он слышит, что около него разговаривают по-курляндски; он отворяет дверцы и видит себя у порога своего собственного дома. Сакен пожаловался герцогу; этот сыграл только комедию, послав и с своей стороны жалобу в Петербург. Отсюда отвечали, что если найдутся виновники этогодела, то их строжайшим образом накажут.

Глава XI

Вторжение калмыков в Кубанскую область — Вторжение татар в Украйну. — Поход 1738 г под предводительством Миниха. — Переправа через Буг. — Битва на Кодиме. — Савранское сражение — Бой между реками Молочищем и Белочищем. — Армия приходит к Днестру. — Армия удаляется с Днепра. — Армия снова переходит через Буг. — Нападение татар на фуражиров. — Размышления по поводу похода 1738 г. — Жалобы поляков. — Жалобы венского двора на фельдмаршала Миниха. — Крымский поход под предводительством фельдмаршала Ласи. — Ласи вступает в Крым и овладевает Перекопом. — Взятие Перекопа — Жаркое дело между турками и русскими. — Ласи выступает из Крыма и возвращается в Украйну. — Состояние очаковского гарнизона — Казнь мнимого царевича.

1738–1739 гг.

Возвращаюсь к военным действиям. Калмыки сделали новый набег на Кубань. Большая часть края была ими опустошена. Остальные покорились ее императорскому величеству.

Зимние квартиры армии оставались те же, что были в прошлом году, т. е. в Украйне, где большая часть армии была занята пробиванием льда на Днепре и ограждением границ от татарских набегов, впрочем, нисколько не прекращавшихся.

Такого рода значительный набег татары попытались было совершить в феврале месяце, но успех был маловажен. Говорили, будто сам хан стоял во главе 40 тыс. человек. Замысел его был пробиться сквозь украинские линии, проникнуть дальше в страну и предать все мечу и огню. Подошед к линиям, он нашел, что с этой стороны пробиваться было бы слишком опасно, так как ему могут отрезать отступление. Тогда он пошел далее до Изюма, где линии не существуют, а напротив стелются равнины. Пришедши сюда, он не хотел рисковать всем своим войском в неприятельской земле; пошел на Донец, и оттуда уже стал высылать в Украйну отряды татар, которые успели сжечь несколько сел и увести много местного народу. Между тем генералы, охранявшие границы, собрали свои войска, и так искусно повели их, что несколько татарских отрядов были отрезаны на дороге и добыча у них отнята, а когда войска соединились и двинулись навстречу ханской армии, хан поспешно бежал. В это самое время фельдмаршал Миних возвращался из Петербурга в свою квартиру в Полтаве. Узнав, в чем дело, он стал преследовать татар по степям, сделав несколько переходов, но не нагнал их. После того войска вернулись в свои зимние квартиры.

Граф Миних, желая пораньше открыть поход, заставил полки заняться своей амуницией и запастись сухарями на несколько месяцев. В России солдата ничем не снабжают; он должен сам изготовлять все необходимое: повозки, мундиры, даже хлеб изготовляются в полку; солдатам раздают муку, а они уже сами пекут хлеб и сухари; последние в походе легче перевозятся и меньше подвергаются порче.

В начале года, при дворе происходило большое производство в генералы; но чтобы не обременять военной кассы сверхштатными расходами, то новым генералам предоставлены те же полки, которыми они командовали в чине полковника; из доходов с них они должны были получать себе жалованье. Комиссариат выплатил им только излишек противу прежнего их оклада. В России полка лишается тот, кто произведен в генералы.

В начале апреля полкам дано приказание выступить в поход и отправиться на общее сборное место армии, и именно, как в прошлом году, близ Пероволочной. В первых числах мая вся армия была в сборе и переправилась через Днепр по понтонному мосту.

Служившие в этом походе под начальством Миниха генералы были следующие: генерал-аншеф Румянцев, генерал-поручики: Загряжский, Карл Бирон, Левендаль и Густав Бирон, генерал-майоры: принц Антон Ульрих Брауншвейгский, принц Голштейнский, Бутурлин, Ливен, Кайзерлинг, Фермор, Магнус Бирон, Философов, Хрущов, Штокман, князь Василий Репнин, и др. Артиллерию поручили в особенности Левендалю, так как принц Гессен-Гомбургский, женившись в Петербурге, не участвовал ни в этом, ни в следующем походе. Двор остался недоволен его образом действия в оба первые похода. По причине раны, полученной под Очаковым, генерал Кейт не мог также участвовать ни в настоящем походе, ни в следующем. Императрица произвела его в генерал-аншефы, чин, соответствующий генералу от кавалерии или инфантерии в германских войсках. Во время этого похода он оставался в Полтаве, имея под командою все войска, оставленные для защиты Украйны. В продолжение этой кампании армия фельдмаршала Миниха едва состояла из 50 тыс. человек, включая сюда казаков.

Переправясь через Днепр, армия прошла спокойно, не торопясь, до реки Буга, куда прибыла 30-го июня. В этот же день от пленных, взятых легкими войсками, получено первое известие, что неприятель находится поблизости и идет к речке Кодиме, где будет выжидать русскую армию и даст ей сражение. Первое дело, стали строить мосты; три из них были готовы 3-го июля; один был понтонный, а два сплочены из бочек.

4-го числа армия начала переходить через мосты, а 7-го — и все обозы прошли. Армия простояла на другом берегу лагерем три дня. Здесь она была разделена на три дивизии; из них каждая образовывала каре, в средине которого заключала свой багаж, когда находилась в походе. Но они и лагерем стояли таким же образом, когда местность не позволяла упереться в реку, или иначе занять более крепкую позицию.

10-го числа армия выступила в поход, и около полудня переправилась через речку Кодиму, недалеко от впадения ее в Буг, на различных устроенных тут мостах; затем стала лагерем между общими реками, левым флангом к Кодиме, а правым к Бугу, так что последняя находилась у нее в тылу. Около шести часов пополудни, пока войско устраивало лагерь, начальник донских казаков известил, что по той стороне Кодимы, через которую армия только что переправилась, показался неприятель в числе нескольких тысяч.

Но, как большая часть армейского и артиллерийского обоза не успела прибыть в лагерь, по причине затруднявших дорогу дефилей, то генерал Румянцев и генерал-поручик Густав Бирон взяли несколько полков и воротились на тот берег.

В этот день неприятель ничего не предпринимал; армия спокойно устроила свой лагерь; артиллерия, провиант, весь остальной обоз успели прибыть туда ночью.

11-го числа, ранним утром, казаки донесли, что вдали показался неприятельский отряд; на это не обратили большого внимания; когда же к 7 часам все пространство в полтора лье покрылось турками, фельдмаршал рассудил, что дело становилось серьезным. Фуражиры и их прикрытие были отозваны назад в лагерь, и всей армии велено стать под ружье. В 8 часов передовые отряды правого крыла были атакованы. Генерал-поручик Загряжский так кстати пришел к ним на помощь с частью армейских пикетов, что неприятель на этом месте был отбит. В то же время турки атаковали лагерь украинских казаков, в надежде справиться с ними без большого сопротивления, так как это было самое худшее русское войско. Но, видя приближение нескольких пикетов, которых вел генерал-майор Философов, они ушли.

Сильнее всего действовал неприятель против центра. Бригадир Шипов, будучи дежурным и видя, что передовые посты правого крыла атакованы, собрал в один корпус передовые посты центра. Так как он слишком зашел вперед, то турки окружили и атаковали его со всех сторон. Он защищался со всевозможною храбростью, но ему бы не устоять, если бы не пришли скоро на помощь ему. На выручку ему двинулся сам фельдмаршал, во главе кирасирского отряда. Его поддерживали генерал-поручики Левендаль и Густав Бирон, каждый с несколькими баталионами. Наконец и здесь отбили неприятеля. Он возобновлял атаки еще несколько раз, но без всякого успеха. Артиллерия действовала отлично; от нее неприятель потерял людей больше, нежели от ружейного огня. Турки оставались еще несколько времени в виду у русских; но когда фельдмаршал двинулся вперед с частию армии, так что фланги защищала пехота, драгуны, большею частию спешившиеся, шли между пехотою вдоль линии, а гусары и казаки на флангах, то неприятель совершенно удалился по очевидной невозможности устоять противу слишком сильного артиллерийского огня. С обеих сторон урон был невелик: у русских ранен один полковник, а на поле битвы найдено около 200 неприятельских трупов.

Покуда главные турецкие силы тревожили армию, один их корпус был отряжен навстречу обозу, шедшему из Украйны и успевшему беспрепятственно подойти к армии на расстояние 4 лье. Но, благодаря степной местности, командующий обозом офицер усмотрел неприятеля весьма издалека. Он успел окружить себя обозом, из-за которого и защищался, пока фельдмаршал, известившийся об опасном его положении, не отправил к нему на помощь несколько полков, которые его и выручили; затем обоз вступил в лагерь, не потеряв ни одной повозки. При этом случае в армию прибыло несколько иностранных офицеров, кто волонтером на время похода, а кто для поступления на службу. В числе волонтеров находились граф Краффорд, несколько шотландцев или англичан, и граф Изенбург, кавалер тевтонского ордена и подполковник гессенской службы.

После этого дела армия несколько дней продолжала путь спокойно; турки подходили к ней только малыми партиями Между тем дошли слухи, что они со всеми своими силами идут к речке Савран на границе Польши. Граф Миних решился следовать за ними туда. Он прибыл к месту 17-го числа, и тотчас же приступлено было к устройству мостов для переправы.

18-го числа посланные на разведки запорожские казаки воротились с известием, что неприятель находится не далее, как в одну или две лье, и в настоящую минуту идет атаковать русских.

19-го числа авангард армии, состоявший из 7 пехотных полков, 1 гусарского и из нескольких тысяч казаков, под командою генерал-поручика Карла Бирона, перешел через Савран. В час пополудни неприятель распорядился атаковать армию Турки начали с запорожских казаков, взявших позицию на высоте с правого фланга, и укрепившихся за обозом; они несколько раз, и верхом, и спешившись, ударяли на русских с большою силою, но встретили такой отпор, какого не ожидали; это их крайне озадачило, так что когда фельдмаршал выслал казакам некоторую помощь, неприятель удалился в соседний лес.

Между тем граф Миних вывел армию из лагеря, в котором, под начальством генерала Румянцева, оставил лишь столько людей, сколько нужно было для охраны обоза. Он образовал только одну линию, правым флангом опиравшуюся на запорожский лагерь, а левым на глубокую и чрезвычайно крутую балку, находившуюся впереди лагеря. Эти меры не смутили неприятеля. Он несколько раз атаковывал то правый, то левый фланг; некоторые даже обошли линию и напали на лагерь. Однако их отовсюду отбивали. К 4 часам неприятель отступил со всех сторон; полагали даже, что он окончательно сойдет с поля битвы Однако ошиблись. К 5 часам турки снова выстроились впереди леса и кинулись на русских с большею против прежнего яростью; их снова отбили, и они принуждены были бежать, оставив на месте сражения более тысячи убитых. Этой победе много содействовал генерал-поручик Левендаль, расставив артиллерию на высоте у правого крыла, откуда он громил неприятеля с фланга.

Это дело привело неприятеля в такое уныние, что он не только не беспокоил русскую армию в ее походе в течение нескольких дней, но даже о нем и слыхать не было. Только 1-го августа один валахский дезертир известил, что в 4 лье от армии стоит значительный корпус, состоящий из турок и татар, под командою белгородского султана и четырех пашей, и что неприятель намерен произвести атаку на следующее утро. По этому известию стали делать приготовления к бою, а как армия в это время проходила через дефилеи, то она шла, не останавливаясь, всю ночь, чтобы успеть выйти из них до утра. Отряженные для наблюдения за неприятелем донские казаки 3-го числа рано утром возвратились, ведя с собою 8 человек пленных, захваченных у неприятельского отряда, который они встретили и обратили в бегство. Пленные объяснили, что бендерский сераскир, перешед с армиею Днестр, приказал белгородскому султану идти с своими татарами навстречу русским; но тот отказался это исполнить, если сераскир не даст ему в помощь несколько турецкого войска. Тогда сераскир дал 8000 человек под командою Вели-паши, одного из лучших их офицеров, того самого, который атаковал русских в делах 9-го и 11-го июля. Этот Вели-паша в следующем за тем году был бендерским сераскиром и командовал оттоманскими войсками против русских.

Армия продолжала идти к Днестру, до которого оставалось пройти только две лье; справа у нее была речка Молочище, слева Белочище. Когда вскоре затем показался неприятель, фельдмаршал во главе отряда конной гвардии и кирасиров сам пошел на рекогносцировку. Он увидал турок, выстроенных в боевой порядок, позади горы, в полулье от армии. Вследствие этого он приказал генерал-квартирмейстеру Фермору, командовавшему авангардом, 7 пехотными полками, одним гусарским полком и двумя тысячами казаков, образовать из своего войска каре, идти на высоту и оттуда высмотреть расположение неприятеля. В то же время он приказал генерал-поручику Карлу Бирону следовать со всею своею дивизиею за авангардом и выдвинуть вперед, под командою принца Брауншвейгского, три пехотные полка и несколько конно-гренадерских рот. С этим корпусом принц стал против левого неприятельского крыла. К нему присоединился генерал-поручик Левендаль, который тут же расположил полевую артиллерию. Вскоре потом неприятель ударил на дивизии генерал-поручика Бирона и на отряд принца Брауншвейгского; однако его живо отбросили, у него произошло смятение; а когда турки увидали, что на них идут, то они бежали. Их преследовали легкие войска, которые, воротясь, донесли, что неприятель удалился отчасти к Днестру, отчасти вдоль Молочища. За несколько дней до этого дела, армия сделала два перехода сряду по степи, где не было ни капли воды; если бы неприятель настиг ее при такой печальной обстановке, то он мог бы нанести ей значительный вред.

6-го числа, с рассветом, армия выступила в поход, имея по-прежнему по правую руку Молочище, по левую Белочище. Не прошла она много, как увидала на высоте, при впадении Молочища в Днестр, по ту сторону речки, лагерь белгородского султана, со всеми его татарами и несколькими тысячами турок. Едва неприятель завидел армию, как тотчас же перешел через речку и занял позицию на высоте, влево от русских; из этого маневра фельдмаршал заключил, что его хотят атаковать. Авангард остановился, чтобы дать время отставшим на пути дивизиям и арьергарду догнать его, да чтобы и принять меры к прикрытию обозов и провианта. Неприятель вывел много войска для атаки арьергарда, что исполнилось около 10 часов утра; в то же время другой корпус атаковал авангард; но этот тотчас же отбили казаки и калмыки. Атака же арьергарда была и продолжительнее, и горячее. Граф Миних лично туда отправился. Донские казаки испытали на себе первые порывы неприятельской ярости; так стремительно они на них напали, что сначала казаки подались назад, однако скоро оправившись, в свою очередь, атаковали татар пиками и заставили их отступить, несмотря на их превосходство в числе. Генерал-майор Философов, шедший в арьергарде с четырьмя пехотными полками, должен был несколько отстать, для прикрытия следовавшего за армиею остального багажа, который по причине дурных дорог не мог идти вплотную, как обыкновенно. Неприятель сильно ударял на него, и даже взял бы верх, если б не скорая помощь генерала Румянцева, прибывшего на место действия с несколькими конно-гренадерскими ротами и тремя пехотными полками, что заставило турок удалиться.

Для лучшего ограждения обоза несколько баталионов были расставлены вдоль флангов, начиная от арьергарда до головы армии; армия же отдыхала, покуда устраивался для нее лагерь. Неприятель хотел было сжечь травы, но бывшие перед тем дожди уничтожали действие огня. Около 5 часов пополудни неприятель произвел новую атаку на донских казаков и калмыков; но, снова отброшенный, он удалился, держась берега Днестра.

Тут армия вступила в лагерь, имея правое крыло на пушечный выстрел от Днестра, а тыл — обращенный к речке Белочище. Потеря русских в этом деле не превышала 200 человек убитыми; в числе их был полковник донских казаков. Настоящий лагерь русских приходился как раз против неприятельского, расположенного по ту сторону Днестра; он был искусно укреплен и с хорошими батареями. По временам янычары переплывали реку на небольших лодках, чтобы схватиться с передовыми караулами. Весь день 7-го числа прошел в этих схватках и в обозрении берегов, для отыскания удобного места для переправы. Но так как берега утесисты и чрезвычайно круты, то о такой переправе едва ли можно было помышлять. Соображая неприятельские силы, расположенные на противоположном берегу и состоявшие из 60 тысяч человек с 60 пушками и 15 мортирами в батареях, да соседство белгородского султана, который не переходил через реку, а оставался влево от русских в двух лье, беспрестанно тревожа передовые караулы, — фельдмаршал ограничился устройством на берегу батарей с пушками и мортирами, и в ночь на 9-е число открыл огонь против неприятельского лагеря, но без всякого результата. Между тем оказался недостаток и в фураже; пришлось поэтому переменить лагерь.

9-го числа, с рассветом, армия выступила в поход. Едва отошла она на пушечный выстрел от оставленного лагеря, как турки в большом числе переправились через реку и присоединились к татарам. Они шли параллельно с русскими во все время их похода, беспрестанно тревожа их. Неприятель между тем продолжал переправу через реку во весь день, так что к вечеру более половины его армии успела перейти.

10-го числа армия стала под ружье, чтобы прикрыть обозы, шедшие через мосты, которые были построены на Молочище. Неприятель двинулся в боевом порядке и ударил на русских одновременно в нескольких местах, повторяя свои нападения, но их постоянно отбивали; впрочем, никогда еще турки не оказывали такой стойкости. Местность, изрытая оврагами, полная скал и громадных камней, представляла для янычар то удобство, что они, прячась за каменьями, могли так близко подойти к русским, что стреляли в них почти в упор. Однако фельдмаршал приказал наконец нескольким гренадерским ротам идти на них; они так ловко на них ударили, что заставили их выйти из своих засад и бежать. Гусарский Стоянова полк, да казаки и несколько драгунских рот преследовали бежавших насколько позволяла местность. Потеря русских простиралась до 300 человек; но ни один офицер не был ни убит, ни ранен. Неприятель лишился 1000 человек, оставшихся на поле битвы.

Фельдмаршал оставался еще несколько времени в окрестностях Днестра, подавая вид, что намерен совершить переправу; но он постоянно находил против себя неприятеля; наконец он пришел к реке Бугу, и тут переправился 1-го сентября, после полученного известия, что неприятельская армия не только разделилась, но что даже тот отряд, который, не отставая, беспокоил его во время переходов, ушел по ту сторону Днестра.

Еще за несколько времени до переправы фельдмаршала через Буг, неприятель в течение нескольких дней показывался только издали, и то малыми партиями, что значительно успокаивало русских. Белгородский султан воспользовался этим. Ночью он подошел к армии с значительным отрядом и стал в засаде в глубокой балке. На другое утро генерал-поручик Загряжский, командовавший армейскою дивизиею, приказал своим людям выйти на фуражировку, под прикрытием полковника, майора и 800 человек как пехотинцев, так и драгунов; но как все полагали себя в безопасности, то прикрытие служило только для виду. Фуражиры с повозками своими оставили конвой позади и ушли за 2 лье от лагеря, рассыпавшись по равнине. Внезапно бросаются на них татары, умерщвляют четыре или пять сот человек солдат или денщиков, столько же хватают в плен, и уводят до 2000 голов быков и лошадей, а прикрытие уже не в состоянии было помочь. Этот случай дорого обошелся командовавшему конвоем полковнику Тютчеву. На наряженном по воле фельдмаршала военном суде, Тютчева приговорили к расстрелянию. Генерал Загряжский за то, что выслал людей на фуражировку без дозволения фельдмаршала и с малым конвоем, разжалован в рядовые драгуны; тому же наказанию подвергся дежурный бригадир валахский князь Кантакузин, за то, что он не находился на сборе отряда и не дал инструкций полковнику. Конвойный майор также разжалован в солдаты, но так как не он начальствовал, то наказание это не продлилось долее нескольких месяцев; но генерал и бригадир принуждены были весь следующий поход прослужить рядовыми драгунами, и получили прощение только после мира.

Несмотря на это несчастное дело с фуражирами, неприятель вообще не нанес большого вреда русским. Тем не менее этот поход обошелся не легче предыдущих. В армии было чрезвычайно много больных, из которых большая часть умерли; а выздоровевшие так были слабы, что не годились ни на какую службу, и поправились только после нескольких месяцев пребывания на зимних квартирах. Никогда русская армия не теряла столько лошадей и быков. Дошло до того, что хотя для артиллерии и было заготовлено несколько сотен запасных лошадей и быков, но к концу похода почти не на чем было ее везти. Большое количество бомб и ядер было зарыто в степях, и столько же оставлено с обозными повозками в Польше, через которую прошла артиллерия с частью армии.

В фураже в степях оказывался большой недостаток, потому что татары подожгли травы. Пришлось армии несколько дней сряду проходить и становиться лагерем на сожженной местности, без всякой возможности накормить вьючный скот. Это заставило графа Миниха разделить армию на несколько колонн, оставив себе последнюю. Этим он чрезвычайно облегчил довольствие. К концу сентября вся армия вступила в Украйну и расположилась на зимние квартиры; Миних квартирою своею избрал Киев.

Идучи к Днестру, русская армия прошла по польской земле. Коронный великий гетман, граф Потоцкий, послал жалобу на это графу Миниху. Так как неприятель этим же путем пошел ему навстречу, то фельдмаршал отвечал, что он знает свои обязанности относительно нейтрального края, что он не вступил бы туда, если бы неприятель не указал ему пути. Граф Потоцкий, недовольный этим возражением, жаловался петербургскому двору, но отсюда ему отвечали в том же смысле. Но еще сильные раздались жалобы, когда большая часть армии, возвращаясь с Днестра, снова прошла через Польшу. Сам король, несмотря на тайное соглашение с русскою императрицею, принужден был сделать представление через своего посла. Ему отвечали, что если неприятель прошел через Польшу, то нельзя жаловаться, если армия пошла той же дорогой; но если только где-либо были беспорядки и армия кому-либо причинила вред, то все будет вознаграждено до копейки.

Венский двор также сильно жаловался на графа Миниха за то, что он не выполнил условленного в начале похода плана. По этому плану граф Миних должен был перейти Днестр и взять город Бендеры, или Хотин. Но тут встретилось столько препятствий, что проект не мог быть исполнен. Граф Миних легко оправдался перед своим двором, доказав самым очевидным образом, что он не мог ни перейти через Днестр, ни решиться на осаду которой-либо из этих двух крепостей без совершенной гибели вверенной ему армии. Он пришел бы в такой край, где не только неприятель заблаговременно уничтожил фураж, но где вдобавок свирепствовала чума, именно в Молдавии и Валахии. Но все эти причины в Вене не принимались в соображение. Там говорили, что граф Миних всегда был против их двора; это он помешал императрице послать 30 тыс. человек пехоты для присоединения к армии императора в Венгрии; что с этим войском можно бы было предпринять важные дела против неверных; но он, фельдмаршал, действует только по увлечению, и из одного честолюбия хотел быть во главе большой армии, с которою ничего не сделал, потому что злится на венский двор; и что бы он ни говорил, а он мог бы предпринять что-нибудь поважнее, если бы только захотел. Словом, император так настаивал, что Миниху послано из Петербурга положительное приказание воротиться и взять одну из поименованных двух крепостей. Это приказание получено им тогда, когда он уже перешел через Буг и разделил свою армию, отправляя ее в Украйну. Фельдмаршал собрал военный совет; все генералы были того мнения, что приказание это невыполнимо, даже и при пожертвовании всей армии. Императрица согласилась с их доводами и позволила войскам возвратиться. Таким образом венский двор вторично заставил петербургский отдать приказание графу Миниху касательно возобновления военных операций. То же случилось в прошлом году, после взятия Очакова, когда непременно хотели, чтобы русские взяли Бендеры. В заключение всех жалоб, возобновили перед императрицею просьбу о присылке в Венгрию на 1739 год тех 30 тыс. человек пехоты, на которые надеялись еще в прошлогоднем походе. Петербургский двор дал уже и слово; но когда Миних зимою приехал в Петербург, он так сумел представить герцогу Курляндскому и императрице всю невыгоду для России, если послать в Венгрию лучшие полки, что император остался ни при чем, как и в прошлом году.

Покуда граф Миних направлялся к Днестру, фельдмаршал Ласи со второю армиею снова шел по пути в Крым. Армию его составляли никак не более 30 или 35 тыс. человек, включая сюда и казаков.

6-го июля, граф Ласи с армиею своею находился в виду Перекопа; за линиями стоял хан с 40-тысячным войском и надеялся порядком затруднить вступление в Крым. Он очень полагался на новые линии, устроенные татарами перед Palus Meotides в предыдущем году. Но граф Ласи расстроил его план. Он вступил в Крым, не потеряв ни одного человека; дело в том, что в летнюю засуху Азовское море несколько присыхает и западный ветер так угоняет волны, что можно вступить в Крым, почти не замочив ног. К счастию, что этот ветер начал дуть с 7-го числа. Фельдмаршал воспользовался им, не упустив ни минуты. Он расставил свою армию вдоль берега в одну линию и благополучно перешел море до возвращения волн. Потонули только несколько повозок в арьергарде, не поспевших за остальными, так как вскоре после перехода армии море снова нахлынуло. Армия овладела фортом Шиваскулой.

8-го числа фельдмаршал пошел к Перекопу и осадил его; осада продолжалась только до 10-го числа. Сильный огонь, которым громили эту крепость, огромное количество брошенных в нее бомб, произведших сполна свое действие, заставили турецкого коменданта просить капитуляции. Фельдмаршал требовал непременно, чтобы он сдался военнопленным, на что тот, после некоторых возражений, согласился. Гарнизон, состоявший из 2000 янычар с двухбунчужным пашою во главе, вышел из крепости и положил оружие. Генерал-майор Бриньи-младший вступил в крепость с двумя пехотными полками и принял начальство над нею. Он нашел тут до ста орудий, большею частию чугунных, достаточный запас пороха, но очень мало хлеба. После этого дела Ласи двинулся в Крым, который нашел в жалком состоянии и почти пустынным.

20-го июля происходило жаркое дело между татарами и частию армии графа Ласи. Отряд в 20 тыс. человек атаковал украинских казаков, шедших в арьергарде, и притом с такою яростью, что смял их и произвел смятение в Азовском драгунском полку, который хотел их поддержать. Между тем генерал-поручик Шпигель прибыл на место с четырьмя драгунскими полками и донскими казаками, чтобы удержать бегущих; не успели они оправиться, как неприятель снова на них ударил с яростью; бой был продолжительный и горячий. Фельдмаршал велел нескольким пехотным полкам, пришедшим с ним в лагерь, выступить на помощь; татары принуждены были удалиться, оставив на поле битвы более 1000 трупов. Со стороны русских потеряно от 600 до 700 человек, включая сюда казаков. Генерал Шпигель был ранен ударом сабли в лицо.

Согласно с данными ему инструкциями, граф Ласи должен был овладеть Кафою, самым укрепленным пунктом в Крыму, и морскою гаванью, в которой турки часто содержат свой флот; но он повсюду нашел край в таком разорении, что армии почти нечем было пропитаться. Кроме того, шедший из Азова флот с провизиею, под командою вице-адмирала Бредаля, был встречен на пути такою сильною бурею, что одна половина судов разбилась, а другая рассеялась. Итак, сделав еще несколько переходов, граф Ласи привел армию обратно к Перекопу, где приказал подорвать все укрепления и срыть линии на значительное расстояние. В этом лагере он оставался до конца августа, после чего пошел по дороге в Украйну, куда войска его прибыли на зимние квартиры в октябре месяце.

Известия, приходившие из Очакова в течение всего 1738 г., были очень печальны. Хотя и посланы были новобранцы для укомплектования полков, как в Очакове, так и в Кинбурне, однако, едва они там водворялись, как мерли точно мухи; к довершению несчастия, в оба города проникла чума, которая страшно косила людей, так что генерал Штофельн некоторое время оставался без необходимой по крепости прислуги, а в сентябре 1739 г., когда ему приказано было срыть и бросить оба города, то он назад привел в Украйну едва ли треть своего первоначального войска. Очаков стоил России более 20 тыс. чел.

В эту зиму армия так же мало пользовалась спокойствием на своих квартирах, как и в прошлые годы. Одна часть полков занята была разбиванием льда на Днепре и защитою границ от татарских набегов; другая работала на квартирах над исправлением амуниции и приготовлениями к предстоящему новому походу.

В марте 1739 г. татары пытались ворваться в Украйну и успели сжечь несколько деревень, но добычи не захватили, благодаря сделанным искусным распоряжениям, так что в несколько часов многие отряды могли соединиться и идти по тому направлению, в котором показался неприятель. Таким образом разбили несколько татарских партий, разогнали и прочих, которых казаки преследовали в самые степи, и взяли в плен несколько человек татар. Эта неудача в Украйне заставила татар стараться вознаградить себя иным образом; не обращая внимания на существовавший между ними и Польшею мирный договор, они ворвались в это королевство и опустошили множество местечек и деревень, откуда вывели всех жителей в неволю.

Свирепствовавшая в Молдавии и Валахии чума сообщилась также одной части Украйны, но, благодаря разумным мерам фельдмаршала Миниха, зло не распространилось по всему краю. Однако нельзя было отвратить того, что несколько городов и сел совершенно обезлюдели.

В ноябре этого года в Украйне совершена страшная казнь. Сын местного крестьянина стал выдавать себя за сына Петра I, царевича, умершего в 1718 году. Под этим именем пришел он в одно пограничное село, где объявил о себе трем солдатам, стоявшим на карауле у сигнальных маяков. Солдаты и поселяне оказали ему почести, местный священник велел звонить в колокола и отслужил в честь его литургию; наконец, все население столпилось на улице, и дело приняло бы, пожалуй, серьезный оборот, если б не узнал о том казацкий сотник, который немедленно сообщил о случае находившемуся поблизости генералу Румянцеву. Лжецаревича и его немногочисленных приверженцев без труда арестовали и увезли в Петербург, где они судились в Тайной Канцелярии. Потом их обратно отправили в Украйну; генерал-майору Шипову дано приказание казнить их. Мнимый царевич живой посажен на кол, священник и три солдата казнены различною смертию. Поселянам императрица объявила прощение, однако село их было срыто, а крестьяне переведены в другие места

Глава XII

Начало кампании — Переправа через Буг — Миних переходит через Днестр — Битва на Днестре — Случай с князем Кантемиром — Армия вступает в Прекопские, или Чернатские, ущелья — Битва при Ставутчане — Взятие Хотина — Гвардию и военнопленных отправляют в Украину — Миних вступает далее в Молдавию — Император заключает с своей стороны мир с Портою — Экспедиция донских казаков под командою бригадира Фролова — Русская армия возвращается на свои квартиры — Старание русского двора о заключении мира — Русская армия удаляется из Молдавии и возвращается в Украйну — Способ, употребленный генералом Левенвольдом для перевозки артиллерии через Днестр — Размышление по поводу похода 1739 г.

1739 г.

По возвращении от двора, в конце марта месяца, фельдмаршал Миних объявил по полкам, чтобы они были готовы выступить в поход через сутки по объявлении о том приказа.

Сборным местом армии назначена окрестность Киева. Поэтому большей части войска приходилось пройти вдвое больше расстояния против прежних лет, когда сборное место назначалось в центре зимних квартир. Полки, расположенные на Дону, Донце и около украинских линий, должны были пройти 200 лье до Киева. 26-е апреля назначено было для общего сбора, но, по сказанным причинам, отдаленные полки не явились.

Днепр вышел из берегов и наводнил окрестность на два лье кругом. Несмотря на это препятствие, стали устраивать понтонный мост, который окончили 8-го мая. Сперва прошли ближайшие полки, остальные — по мере их прибытия; но, несмотря на употребленную поспешность, войска с артиллериею и провиантским обозом собрались не ранее 4-го июня, когда вся армия находилась уже на другом берегу. В настоящий год армия графа Миниха состояла из 49 баталионов, включая сюда три баталиона пешей гвардии; кавалерию составляли: три эскадрона конной гвардии, 100 драгунских эскадронов, 6 гусарских, 6 валахских и 4 грузинских. Кроме того, набрано было 13 тыс. казаков всех категорий. Артиллерию составляли 62 осадные пушки, 11 мортир, 16 гаубиц и 176 полевых орудий. К ней прислуги приставлено 3000 человек. Словом, в армии насчитывали от 60 до 65 тыс. чел.

Служившие под начальством Миниха генералы были: генерал-аншеф Румянцев, генерал-поручики Карл Бирон, Левен-даль, Густав Бирон, генерал-майоры: принц Голштейнский, Хрущов, князь Репнин, Философов, Бахметев, Кейзерлинг, Фермор, Шипов, Штокман и Апраксин.

Несмотря на постоянные жалобы поляков, двор решился в этот раз провести свою армию через их королевство, что значительно сокращало путь до Днестра, представляя вместе с тем для войск такие удобства, которых они были лишены в предыдущие походы. Оттого в этом году армия и страдала меньше, и больных было немного, в сравнении со всеми прежними годами.

7-го июня армия вступила в Польшу близ Василькова, небольшой пограничной крепостцы. Польский великий гетман приказал шляхте сесть на коня, и это дворянское ополчение расположилось во многих местах для предотвращения беспорядков от легкого войска; но, несмотря на все старания поляков, которые постоянно шли бок о бок с русскими при их переходах, они многого не могли отвратить.

Для большего удобства русская армия шла несколькими колоннами, и 10-го июля пришла к Бугу, через который переправилась в трех местах: первая дивизия у Константинова, вторая у Летичева, а третья у Мендзибожа. Пришло известие, что турецкий корпус в 60 тыс. человек перешел через Днестр и вступил в Польшу с намерением не допустить русских переправиться через Буг; но как их предупредили, то они вернулись, опустошив наперед несколько деревень.

С целью обмануть неприятеля и заставить его совершать бесполезные переходы или же удерживать большую часть армии поблизости Бендер, велено было большому отряду казаков идти по направлению к Сороке и распускать на пути слух, будто за ними через несколько дней последует часть армии. Этот ложный слух заставил сераскира Вели-пашу две недели простоять с главными силами своими у Бендер.

Казацкий отряд благополучно переправился вплавь через Днестр, не будучи замечен неприятельскими отрядами; углубился в край на 15 лье, сжег несколько деревень и оба города — Сороку и Могилев. При возвращении в лагерь, привели 18 пленных и более 400 лошадей, взятых по большей части на польской земле.

До 27-го июля армия продолжала поход к Днестру, обходя так называемые Недоборческие горы и повернув потом вдоль по реке Збручь к Хотину, как бы с намерением переправиться через Днестр в окрестностях этого города.

Значительный неприятельский отряд двинулся к Збручу с целью помешать переправе, во всяком случае затруднительной по крутости берегов этой реки. Но у фельдмаршала и не было намерения переправляться тут; он хотел пройти к Днестру и прибыть туда, незамеченный неприятелем. 28-го июля, он выступил с корпусом отборного войска в 20 тыс. человек, взяв с собою только полевую артиллерию; обоза не брали тоже: каждый солдат нес с собою запас хлеба на 6 дней; осадная артиллерия и обоз оставлены в лагере, под охранением генерала Румянцева.

В этот день и 29-го числа корпус фельдмаршала совершил переход в 20 французских лье, и к вечеру подошел к Днестру, поблизости польской деревни Синковцы. Первое дело, начали устраивать мосты, и успели кончить их 30-го числа, в семь часов утра; во всей окрестности не было ни одного неприятельского солдата. До вечера еще переправились на ту сторону вся пехота и полевая артиллерия. Казаки же и драгуны еще накануне переправились, отыскав брод.

Поджидая русских у Збруча, неприятель только 1-го августа узнал об этом движении русских, по переходе их через Днестр. Он отступил сначала к Хотину и перешел через Днестр ниже города. Синковца отстоит от Хотина не более как на 6 или на 7 лье, но это расстояние заставлено непроходимыми горами, идущими от Днестра до Прута; они-то и задержали неприятеля, так что не прежде как пробыв три или четыре дня в дороге, мог он встретиться с русскими; только через известные перекопские дефилеи может свободно пройти армия.

Русские воспользовались своим преимуществом; отряды войск отправлены во все стороны; они ушли за Прут и привели около ста пленных из попавшихся им навстречу турок и валахов; принесли несколько отнятых у неприятеля значков, побив и рассеяв отряды; а добыча лошадей и скота была необыкновенно велика.

После переправы через Днестр, несколько дней сряду шли дожди, от которых река так переполнилась, что снесла мосты и едва не увлекла с течением до Хотина; однако успели их задержать, но с большим трудом привели на место к мостовым укреплениям, построенным по ту и другую сторону реки. Эти же дожди задержали поход остальной армии, следовавшей с тяжелою артиллериею, обозом и провиантом; она пришла к Днестру не ранее 7-го августа. Но как мосты в этому времени еще не могли быть исправлены, то несколько дней не было сообщения между обоими корпусами, что заставило графа Миниха возвести несколько редут перед фронтом лагеря.

3-го числа в виду лагеря показались султан Ислам-Гирей с 12 тыс. татар и Илия-Калчак-баша, хотинский комендант, с 6 тыс. серденгести, или конными янычарами, называемыми беспощадными; они атаковали фуражиров Тобольского драгунского полка, командуемого полковником Роденом; но как полковник со всем своим полком составлял их прикрытие, то он образовал из него каре, и храбро защищался более часа, пока не пришли на помощь армейские пикеты. Дело было жаркое; неприятель был отбит, потеряв 600 человек, павших на месте. Татарский сановник Али-мурза был взят в плен; судя по его речам, он был человек умный. Он был ранен в ногу, и через несколько дней лекаря объявили, что для излечения необходимо отнять ее. Он выдержал операцию с большим мужеством и редким спокойствием. Фельдмаршал приказал заботиться о нем, однако татарин вскоре умер. В этом деле русские потеряли 54 чел. убитыми и 115 ранеными; в числе первых находился саксонский подполковник Кизлинг, которого польский король послал участвовать в русском походе.

10-го числа из Хотина слышна была пушечная пальба, в честь прибытия туда из Бендер сераскира Вели-паши с турецкою армией, которой он был главнокомандующий.

11-го числа татары сделали новую попытку к нападению; 1500 человек отборной кавалерии подкрались к лагерю; но скрывшиеся в углублении казаки и отряд гусаров так ловко их приняли, что не только решительно отбили их до самого Прута, в котором много татар потонуло, но и убили большое число, и в плен взяли 16 человек.

15-го августа пришла остальная артиллерия и обоз, и переправились через Днестр; затем мосты были разобраны. Со времени переправы первого корпуса через Днестр не проходило дня, чтобы в лагерь не являлись валахские и молдавские офицеры с солдатами, объявляя желание свое покориться и вступить на службу к ее императорскому величеству. С дозволения двора, фельдмаршал, до выступления в поход, образовал целый полк из валахов. Начальство над ними поручено князю Кантемиру^[17], вышедшему из Молдавии в 1736 г. Все прибывшие молдаване были зачислены в этот полк.

Отправляясь в Россию, князь Кантемир проезжал через Броды, резиденцию великого гетмана польского графа Потоцкого, его близкого родственника, и сообщил ему о своем намерении ехать в Киев. Будучи недругом России, Потоцкий приказал арестовать Кантемира и посадить в тюрьму. В то же время он писал в Константинополь, что Кантемир находится в его власти и что он выдаст его туркам. Если бы Кантемир был выдан туркам, то с него живого содрали бы кожу. В виду такой опасности, Кантемир нашел человека, взявшегося доставить письмо от него в Киев к тамошнему коменданту, которому он описал свое положение. Находившийся в крепости генерал Кейт немедленно отправил к графу Потоцкому офицера, с требованием выпустить князя. Сначала Потоцкий отпирался, будто Кантемира нет у него, но после повторенных требований и угроз петербургского двора, он дал ему свободу и приказал проводить под конвоем до украинских пределов.

За невозможностью отмстить великому гетману лично, он выместил свою ненависть на его подданных. Когда князя Кантемира отрядили с полком в Молдавию, он этого не сделал, а возвратился назад, переправился через Днестр и вступил в Польшу, где он начал опустошать владения графа Потоцкого; жег и резал, не щадя ничего и никого; словом, учинил страшные жестокости, и если б ему попался в руки сам граф Потоцкий, то нет сомнения, что он подверг бы его той же казни, на которую тот его обрекал.

Этот случай произвел большой шум; великий гетман жаловался, но Кантемир отпирался, невзирая на все улики; а так как в турецкой армии много солдат из валахов, то им и приписали все неистовства. Тем не менее после заключения мира, императрица принуждена была выплатить полякам большие суммы денег, в вознаграждение совершенных войском ее беспорядков.

16-го августа армия выступила в поход и, сделав переход в 4 французских лье, расположилась лагерем, правым крылом упираясь в Прут, левым в речку Валецку.

17-го числа армия переправилась через эту речку; тут она вступила в горы и знаменитые Прекопские ущелья, где некогда польский король Ян Собесский несколько раз сражался с татарами и местными жителями. Валахский перебежчик известил, чтонеприятель очистил самое важное ущелье, в котором 10 тыс. человек легко могут задержать стотысячное войско. Фельдмаршал отправил большой отряд для занятия этой местности.

18-го числа армия пришла к высотам и к равнине, покрытой редким лесом; тут расположились лагерем, правым крылом упираясь в Прут, левым в горы. Вся армия благополучно прошла через ущелья, только один отряд, достаточный для прикрытия артиллерии и обозов, не мог так легко проникнуть с ними в ущелье; последние вышли из него только 26-го числа. Нельзя было не удивляться оплошности турок, оставивших без защиты этот проход, в котором они могли, почти не сражаясь, уничтожить русскую армию. С другой стороны, не менее удивительно было счастье фельдмаршала Миниха, которому удавались самые трудные предприятия, скорее, обещавшие неуспех.

В течение дня неприятель показывался только малыми партиями, которые перестреливались из пистолетов с казаками; по уходе его ввечеру, заметили, что у него в долине сокрыт большой отряд, имевший в виду завлечь легкие войска в засаду; однако это ему не удалось.

19-го числа Калчак-баша и султан белгородских татар во главе 20 тыс. войска подошли к лагерю, подсылая партии для схватки с казаками; но, потеряв несколько людей от огня артиллерии, они удалились в свой лагерь, отделенный от русского речкою Гукою и дефилеями. Ночью фельдмаршал распорядился атаковать неприятеля.

20-го числа, ранним утром, армия выступила из лагеря, оставив там пришедший с нею небольшой обоз. Главный обоз еще проходил Прекопские ущелья. Армия дефилировала левым флангом и баталионным фронтом и беспрепятственно вышла на равнину. Неприятель сжег несколько деревень, находившихся впереди его, и удалился, предоставляя русским переправиться через Гуку, причем и виду не подавал, что намерен им противиться. Русские расположились в лагере, где накануне стоял неприятель. Последнего же лагерь был разбросан в разных местах, за три или четыре лье от русских.

21-го числа неприятель продолжал стычки свои с легкими войсками, но 22-го он уже сильнее ударил на гусар и валахов; их вовремя поддержали, и неприятель принужден был удалиться, потеряв некоторое число людей.

23-го и 24-го числа армия ограничилась перемещением из лагеря в лагерь, в ожидании прихода артиллерии и обозов. Неприятель расставил караулы кругом всей русской армии в 500 шагах от фронта и от тыла вовсе не было безопасности; нужен был сильный конвой для перехода из лагеря в обоз. Генерал-майор Штокман, имея надобность донести фельдмаршалу о чем-то касательно багажа и вообразив, что опасность вовсе не так велика, как сказывали, выехал в дорогу в сопровождении только двух запорожских казаков. Едва въехал он в рощу, бывшую на пути, как его окружил неприятель. Он стал отбиваться, но, получив рану, принужден был сдаться. Его увели в Хотин, откуда его освободили по взятии этого города русскими. Неприятель был в восторге, когда генерала привели к нему в лагерь; это было единственное значительное лицо, взятое турками в плен в продолжение всей войны.

Фельдмаршалу дали знать, что неприятельская армия заняла лагерем весьма выгодную позицию на высоте, в трех лье от него; что она окапывается и поджидает русских на сражение.

Наконец, 26-го числа прибыли в лагерь главные обозы, артиллерия и провиант; около 20 тыс. человек было оставлено для прикрытия этого огромного числа повозок; нужно было их дождаться, и по необходимости дать неприятелю время укрепиться в своем лагере.

27-го числа, с рассветом, армия выступила в поход, прошла через несколько мелких речек и дефилей и подошла к турецкому лагерю на пушечный выстрел. Здесь-то русские увидали себя окруженными со всех сторон неприятелем. Сераскир Вели-паша, главнокомандующий турецкою армиею, стоял на возвышении в лагере, окопанном и защищенном несколькими батареями. Калчак-баша с серденгестами расположился слева от русских, имея в тылу леса и непроходимые горы. Иентш-Али-баша, командующий турецкою кавалериею, или спагами, стоял вправо от них, опираясь на горы, тянущиеся до самого Прута, а белгородский султан Ислам-Гирей со всеми татарскими ордами тревожил русских с тылу. Неприятель нападал на них со всех сторон, безостановочно во весь день; ночью даже поднял тревогу, но так как русский лагерь состоял из трех каре, кругом обставленных рогатками и артиллериею, то неприятеля нетрудно было отбить. Между тем не было возможности ни выйти на фуражировку, ни вести скот на пастбище. Во что бы то ни стало надобно было выйти из этого затруднительного положения.

Начальники оттоманской армии, видя русских окруженными отовсюду, радовались тому, что не препятствовали им пройти через Прекопские ущелья: они надеялись, что русские никак не выйдут из этой петли иначе, как сдавшись военнопленными, или решась на капитуляцию.

28-го числа, на рассвете, вся армия стала под ружье. Фельдмаршал приказал трем гвардейским баталионам, трем пехотным полкам, двум драгунским, 400 человек пикетов и части легкого войска под командою генерал-поручиков Левендаля и Густава Бирона с 30 тяжелыми орудиями и 4 мортирами выдвинуться на полпушечный выстрел против правого крыла окопанного неприятельского лагеря, подавая вид, что русские намерены были атаковать его с этой стороны. Началась пальба с обеих сторон из пушек и мортир и продолжалась без устали, но не производя особенного действия, особенно со стороны турок, которые после ста выстрелов, сделанных до полудня, убили у русских только одну лошадь. Этим движением имели в виду только привлечь внимание неприятеля в эту сторону и помешать ему достроить окопы, которые только что были начаты слева от него. Это удалось вполне, потому что неприятель тотчас же выстроил вправо от себя две новые батареи и начал проводить новую траншею.

В это время фельдмаршал, который уже накануне обозревал неприятельский лагерь, снова пошел осматривать его, и нашел, что протекавшая слева от неприятеля речка Шуланец вовсе не была непроходима, как полагали, имея в виду по обеим берегам ее болота. Можно было привезенными с собою на повозках фашинами засыпать болота и таким образом пройти по ним, так же как через речку, которая неглубока, а там можно было обойти лагерь неприятеля, который не подозревал атаки с этой стороны и потому не принял на себя труд укрепить ее.

В полдень фельдмаршал приказал армии выступить, взяв дирекцию направо, а гвардии с упомянутыми отрядами стать в средине боевого строя. Через речку Шуланец перебросили несколько мостов; болота засыпали фашинами, прикрыв их досками, и армия прошла под защитою сильного артиллерийского огня; неприятель вовсе не препятствовал этому движению. В два часа пополудни русские подошли к подошве горы, на которой расположен был турецкий лагерь. В это самое время турецкая конница ударила на них со всех сторон, но она была отбита, не имев ни малейшего успеха. Русские все более подвигались и ближе подходили к неприятельскому лагерю. Около 5 часов неприятель повторил нападение еще с большею яростью. Янычары с саблями наголо двинулись вперед и ударили на гвардию и на пехоту. Их встретили таким сильным пушечным и мушкетным огнем, что, подойдя даже к рогаткам, они ничего не могли сделать. Тщетно употребляли они все усилия, чтобы их разрушить, они принуждены были отступить, и совершили это в большом беспорядке. Они хотели еще защищаться из своего лагеря, и переставили для этого пушки на свое левое крыло, но русские шли вперед не останавливаясь, под прикрытием сильного огня своей артиллерии. Вскоре потом турки зажгли свой лагерь и обратились в бегство с такою поспешностью, что потом, в семь часов вечера, когда русские, взобравшись на гору, вошли в лагерь, то уже не нашли там никого. Преследовавшие их легкие войска едва нагнали нескольких беглецов, которых и изрубили.

Турки оставили отчасти в лагере, отчасти на дороге, 42 чугунных орудия и 6 мортир; в лагере до тысячи палаток не были еще разобраны; найдено огромное количество всякого рода инструментов, багажа, военных и жизненных припасов. Потеря турок, очевидно, была значительна; до тысячи трупов валялось на поле битвы. У русских ранено и убито всего 70 человек. Никогда еще совершенная победа не была одержана с такою малою потерею. Надобно еще заметить, что русские, давая сражение, были крайне стеснены в своих движениях, потому что, когда они были в огне, весь обоз находился у них в каре, в самой середине армии. Все действия их по необходимости были медленны. Битва происходила подле деревни Ставучане, лежавшей справа от армии.

Пользуясь победой, фельдмаршал на другой же день направился к Хотину в главе 30 тыс. корпуса и с осадною артиллериею. Генерал Румянцев с остальною армиею остался позади для прикрытия обоза, который медленно следовал за корпусом. По мере того что русские приближались к Хотину, они находили брошенные на дороге пушки, мортиры, бомбы, ядра, пороховые бочонки и обозные повозки, и по этому общему беспорядку можно было судить о паническом страхе турков.

В этот день армия приблизилась к Хотину на два лье от города.

30-го числа, ранним утром, большой отряд легкого войска был отправлен к городу для наблюдения за неприятелем; он нашел предместье окопанным и окруженным широким заброшенным рвом. Известили о том фельдмаршала, который уже шел с армиею, и в 10 часов утра прибыл к крепости. Первое дело, он потребовал от коменданта сдачи.

Несколько захваченных в предместье пленных объяснили, что хотинский комендант Калчак-баша пришел в крепость только накануне вечером, но что он не мог заставить свой гарнизон следовать за ним. Этот гарнизон, состоявший в начале похода из 10 тыс. человек, почти весь бежал с армиею Вели-паши, так что у коменданта оставалось очень мало людей.

Баша просил честной капитуляции и конвоя до Дуная, но русские настаивали, чтобы он сдался военнопленным. Между тем фельдмаршал велел шести гренадерским ротам, трем гвардейским баталионам и трем другим пехотным баталионам пройти через предместье до гласиса. После нескольких переговоров согласились на том, чтобы обоз не подвергался осмотру и чтобы гарнизон отправил своих жен в Турцию. Однако только баша воспользовался этим позволением; а гарнизон оставил жен при себе и взял с собою в Россию.

В два часа пополудни баша с гарнизоном сдались. Комендант и ага янычар поднесли фельдмаршалу городские ключи. Гвардейцы заняли ворота; потом баша с многочисленной свитою посетил фельдмаршала и вручил ему свою саблю, 31-го числа турецкий гарнизон, состоявший из 763 человек, вышел из крепости и сдал оружие и знамена. В то же время русский гарнизон вступил в город. Главноначальствующим назначен генерал-майор Хрущов, а помощником его князь Дадиан, полковник артиллерии.

Хотин — одна из важнейших крепостей Порты: все укрепления прочно выложены и отчасти вырублены в скале; из них обращенные к Молдавии лучше содержатся, нежели те, которые обращены к Польше, потому что тут река Днестр так близко протекает, что с этой стороны атака немыслима. Большая часть верков и прикрытый путь снабжены контр-минами. Орудий было на валу 157 и 22 мортиры, все чугунные, бесчисленное количество боевых запасов, а магазины полны провианта.

Калчак-баша говорил, что причиною всех бед настоящего похода были принятые сераскиром Вели-пашою неразумные меры: он слишком долгое время оставался под Бендерами с большею частью армии, вместо того, чтобы последовать его совету и загородить русским вход в Прекопские ущелья. Вели-паша, напротив, хотел пропустить русских, в надежде расстроить их без сражения, отняв у них возможность идти на фуражировку и беспрестанно тревожа их. Этот план был бы недурен, если бы Вели-паша командовал не турками и не татарами, и противником его был бы не такой полководец, как граф Миних. Баша, кроме того, удивлялся живости огня русских, особенно артиллерийского, который более всего губил турецкое войско во всех встречах с ними.

1-го сентября через Днестр перекинуты два моста, для свободного сообщения с Польшею. По приказанию фельдмаршала, генерал-поручик Густав Бирон должен был отвести в Украйну три гвардейские баталиона и несколько драгунских полков; под этим же конвоем одновременно отправлены в Россию две тысячи сто двадцать один пленный обоего пола.

Отправив отряд и распорядившись относительно хотинского гарнизона, фельдмаршал выступил с армиею далее в Молдавию.

8-го числа армия пришла к Пруту; стали работать в одно время над тремя мостами и кончили их к вечеру. Отряженный с валахами князь Кантемир известил, что он довольно далеко заезжал в край, не встретил никакого препятствия и не видал даже неприятеля.

9-го и 10-го числа армия переправлялась через Прут. Вода в реке до того была мелка, что вся кавалерия перешла вброд. Обыкновенно, Прут очень глубок и быстр; в том месте, где русские переправлялись, река имеет в ширину 50 туазов. На берегу устроили тет-де-пон и укрепление, назвав его во имя св. Иоанна. Местами устроили и редуты, для легчайшего сообщения с Хотином.

11-го числа армия направилась к Яссам, столице Молдавии и местопребыванию тамошнего господаря; издали показалась неприятельская партия; казаки пустились ее преследовать, но не нагнали. Собравшийся в Яссах молдавский диван послал к фельдмаршалу депутатов с письмом, изъявляющим покорность. Сам же господарь Григорий Гика накануне бежал по направлению к Дунаю.

12-го числа депутаты отпущены с ответом, которым удостоверяли в защите дивана императрицею; армия же продолжала свой поход к Яссам, куда князь Кантемир уже вступил с 3000 драгун, гусар и валахов.

Пришло известие, что сераскир Вели-паша два дня скрывался в деревне Богдане, на берегу Прута, имея при себе только 14 человек прислуги, так как янычары покушались убить его, и что, кроме 3 тыс. человек, скрывшихся в Бендерах, остальное войско перешло через Дунай.

14-го числа фельдмаршал отправился с конвоем в 300 конных гренадер и 300 донских казаков в Яссы, с целью уговориться с местным диваном о снабжении армии продовольствием. Уговор был такой, что диван обязывался содержать на свой счет 20 тыс. человек из русской армии, отводить им квартиры, снабжать их провиантом, фуражом, доставлять им на свой счет необходимые подводы для привоза жизненных припасов в пределах княжества, и содержать тысячи две или три пионеров, которые будут работать над укреплением Ясс. Когда все это было слажено, фельдмаршал ездил осматривать местность, а инженеры начертили план верков, которыми следовало окружить крепость. В гарнизон назначили три пехотных полка, гусарский полк и валахский корпус, под командою генерал-майора Шипова и полковника Каркетеля.

21-го числа фельдмаршал возвратился в армию, перешедшую через Прут. У графа Миниха был такой план: до окончания похода идти еще к буджакским татарам, и даже взять Бендеры, дело удобоисполнимое, при том ужасе, который обуял турок после нанесенного им поражения. Граф надеялся, что в случае продолжения войны еще на один год, он перейдет через Дунай и двинется далеко во владения султана. Но весь этот великолепный план был расстроен миром.

Имперцы заключили свой мир под Белградом в турецком лагере. Узнав о том 24-го сентября, Миних был вне себя от гнева на имперских генералов. По этому поводу он обратился с письмом к князю Лобковичу, командовавшему в Трансильвании и сообщившему графу известие о мире. Так как это письмо содержит в себе некоторые отзывы о поведении имперцев и много других подробностей, и к тому же довольно оригинально, то я прилагаю его здесь в переводе с немецкого.

Письмо фельдмаршала графа Миниха к князю Лобковичу, от 16-го (27-го) сентября 1739 г.:

«Ваша светлость! Ваше письмо и приложенный к нему журнал, доведенный до 1-го сентября, я имел честь получить в то самое время, когда мы торжественно воздавали хвалу царю небесному за счастливое завоевание Молдавии, которой как духовные, так и светские представители, 5-го (16-го) сентября покорились императрице, моей всемилостивейшей государыне. Прилагаю при сем продолжение моего журнала, из которого ваша светлость в большей подробности усмотрите, что после взятия Хотина и оттеснения неприятеля, которого лагерем мы завладели вместе с полевою артиллериею, заключавшеюся в 42 пушках и 6 мортирах, я с армиею, которою имею честь командовать, двинулся далее в Молдавию. 28-го и 29-го числа этого месяца, переправясь через Прут, я выстроил на берегу редут во имя св. Иоанна, и снабдил его гарнизоном и достаточною артиллериею. Мы прогнали господаря с его милициею и несколькими сотнями турок, находившихся в его столице Яссы, и 3-го (14-го) числа этого месяца овладели этим городом. Я приказал исправить укрепления и оставил там сильный гарнизон с надлежащим количеством артиллерии. Отступление господаря произошло так поспешно, что он оставил нам все свои бунчуки, свои два главные знамена, бунчук турецкого паши, находившегося при его особе, более 30 других знамен, как турецких, так и молдавских, свои литавры, полевые музыкальные инструменты, так же как три пушки, двенадцать бочонков с порохом, магазин с 1500 бочками пшеницы и большое количество рису.

После столь важного успеха, содержание как письма вашей светлости, так и журнала, не могу скрыть от вас, крайне меня удивило и даже огорчило. Я увидел из него, что предположенное вторжение корпуса в. с. в неприятельские земли не могло состояться, что поэтому со стороны Валахии ничего не будет сделано в пользу нашей армии, невзирая на данные императором торжественные обещания и на составленный, по соглашению императора с моею государынею, операционный план.

Я вижу из письма в. с., что эти обстоятельства, которых вы не ожидали, для вас столь же прискорбны, как и для меня. Из журнала вашего ясно усматривается, что в императорской армии все было в хорошем состоянии до 13-го августа, так же как и в Белграде, в котором, по дошедшим до меня известиям, находился довольно значительный гарнизон, способный еще долго противиться туркам и даже заставить их снять осаду с большою потерею, если бы решились на сильную вылазку, которую поддержала бы имперская армия, славившаяся своею храбростью. У нас здесь действительно надеялись на такой конец, так как мы разбили неприятеля, заняли Хотин и взяли в плен гарнизон с командовавшим там 3-бунчужным пашою; сверх того, мы были уже готовы, не мешкая, идти к Дунаю: все эти известия должны были умалить спесь стоявших под Белградом турок.

Генералы имперской армии очень хорошо знали, что русская армия благополучно переправилась через Днестр, и, отбив неприятеля в деле 22-го июля, имела намерение идти на него в Хотин; имперской армии следовало, не торопясь, выждать исход предприятия. Вместо того, из заключения журнала видно, что от г. фельдцейхмейстера Нейперга (побывавшего уже в турецком лагере) пришло известие, что прелиминарные статьи мира уже 1-го числа сентября подписаны Портою. Между тем, как в письме в. с., так и в приложенном к нему журнале, совершенно умолчено об условиях, которые постановлены этими статьями; что тем более меня удивляет, что я не могу себе вообразить, как можно было оказывать императрице, моей государыне, так мало уважения, что даже мне не сообщены касающиеся ее пункты, тогда как я именно на них должен основывать военные операции остального времени похода. Другими путями известился я, что помянутые прелиминарные статьи крайне невыгодны и противны как чести, так и пользам обоих императорских дворов.

Во-первых, если Белградская крепость должна быть срыта на счет и даже трудами имперской армии, не есть ли это самое противное чести этой армии условие?

Во-вторых, если вместо того, чтобы удержать за собою эту крепость, а срыть Орсову, как это было условлено, первую уступают туркам, а вторую оставляют в их руках в удовлетворительном состоянии, то не открывают ли им этим, каждый раз как Порта захотела бы нарушить мир, путь для вторжения в Банат, Трансильванию и другие наследственные области императора, откуда им весьма легко будет проникнуть и до Вены. Такое условие может только крайне повредить императору и целой империи.

В-третьих, если правда, что неприятелю уступают сербское королевство в то самое время, когда верные союзники одерживают везде победы, то, по мне, нет ничего противнее этого интересам обоих императорских домов. Словом, невозможно заключать мира более невыгодного, даже и в том случае, если бы неприятель взял Белград и побил имперскую армию.

Что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим существовать между обоими дворами? Со стороны русских берут крепости, со стороны имперцев срывают их и уступают неприятелю. Русские завоевывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства. Русские доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают ему все, чего он захочет и все, что может льстить ему и умножить его спесь. Русские продолжают войну, а имперцы заключают перемирие, а потом и мир. Где же, спрашиваю я, этот неразрывный союз? Могу вас уверить, в. с., что если бы армия императора действительно доведена была бы до крайности, то венский двор, при помощи императрицы, моей государыни, мог бы заключить мир более честный, чем тот, который состоялся теперь. Если оглянуться на прошедшее, то делом императрицы окажется следующее:

1) Она без чужой помощи окончила польскую войну против короля Станислава и польских конфедератов; вопреки Швеции и Франции, которые не скупились ни на деньги, ни на интриги, лишь бы водворить на престол Станислава, которого мы, однако, свергли, посадив на его место курфюрста саксонского Августа.

2) Она отправила на Рейн, для присоединения к имперской армии, вспомогательный пехотный корпус в 10 тыс. человек; и, на случай надобности, готов был выступить туда еще другой корпус: движения, немало содействовавшие последнему заключенному с Франциею миру.

3) Сначала она одна предприняла настоящий неизбежный поход против турок, предоставляя императору на выбор: или послать выговоренную помощь, или же принять участие в войне.

4) Ее армия взяла крепости Азов и Лютиц; опустошила Кубань и покорила татар этой области.

5) Завладела Перекопом, считавшимся до сих пор неприступною крепостью, и дважды взяла в плен турецкий гарнизон; захватила у турок многочисленную артиллерию; проникла до Козлова, Карасу-базара, Бахчисарая и в самое сердце Крыма; разорила и опустошила весь край, наконец, совершенно выжила ногайских татар из обитаемой ими местности между Крымом и Днепром, захватив у них бесчисленное количество скота и лошадей.

6) Войсками императрицы взяты крепости Очаков и Кинбурн; а первая потом была защищена от турок, хотевших отнять ее обратно. Во всех этих делах погибло от 40 до 50 тыс. человек неприятеля, и многочисленная артиллерия досталась нам в руки.

7) Русский флот в продолжение четырех походов продержал в бездействии турецкий флот, командуемый капитаном-пашою, который владел морями Азовским и Черным.

8) Петербургский двор ценою огромных сумм уничтожил интриги Швеции и Польши, которые едва не разразились опасным заговором. Наконец, войска императрицы разбили неприятеля, взяли город Хотин и совершенно покорили Молдавию.

Для краткости, я не стану распространяться приведением всех других действий, совершенных в пользу венского двора; скажу только, что можно было смело довериться такой верной, великой и счастливой союзнице, какова моя всемилостивейшая государыня, не прибегая, против всякого ожидания и без какой-либо грозящей опасности, к постыдному и весьма вредному для обоих дворов миру. Впрочем, весь свет это знает и сколько тому примеров, что турки легко подвергаются паническому страху, и часто строптивость янычар заставляет их бежать в ту самую минуту, когда полагали их во всей силе; того же самого можно было надеяться и в Белграде, если б захотели энергически защищаться. У гарнизона было обеспечено отступление, а в тылу находился сильно укрепленный замок. Не подвергаясь ни потерям, ни опасности, можно было отстаивать крепость до последней крайности.

Никогда не дадут веры благовидному предлогу, которым хотели нас убедить, будто венскому двору пришлось нести наибольшую тяжесть войны. Частный секретарь молдавского господаря, Александр Дука, сообщил нам подлинный список турецким войскам, которые были обращены в бегство при Ставу-чане; из этого списка ясно видно, что действовавшая против нас армия турок и татар, командуемая столькими пашами, была гораздо многочисленнее белградской. Русской армии следует благодарность за то, что она не допустила турок проникнуть в Трансильванию. Она же испытала, что татары, особенно ногайские, не в пример лучшие воины, чем турецкая кавалерия и спаги, из которых она состоит. Если к этому числу неприятеля, состоявшего из отборного войска, прибавить гарнизоны Бендер, Белгорода и Еникале, и турецкий флот, насчитывавший в настоящем походе до 30 тыс. человек, то легко рассудить, против которой стороны неприятель был многочисленнее и опаснее во все время настоящей войны, и который из обоих союзников испытал на себе наибольшую тягость ее. Снабжать две большие армии артиллериею и провиантом во все время похода и провозить эти обозы на собственных подводах по дороге в 200 лье, это такое бремя, которого имперская армия никогда не испытывала. Для нашей армии понадобилось более 200 тыс. лошадей, быков и верблюдов, которые к концу похода уже неспособны служить в следующем.

Поэтому-то моя государыня была вынуждена во все время кампании содержать на Дону и на Днепре по флотилии, для которых работали каждый год 50 тыс. человек и лошадей. Но что всего более утомляло наши войска, это необходимость, после трудного похода, образовать еще цепь на протяжении 300 немецких миль вдоль границ наших, в ограждение их от ежегодных вторжений татар. Могу вас уверить, в. с., что нет в Европе армии, кроме русской, которая в состоянии была бы вынести такие труды. Но вместе с тем вы согласитесь и весь свет согласится с вами, что вся эта война должна была стоить ее императорскому величеству чрезвычайных расходов, для пополнения которых она не имела других источников, кроме своей собственной казны.

Впрочем, я с удовольствием предоставляю имперцам честь, что противником их был сам великий визирь. Он, конечно, не без причины оставался на берегах Дуная. Он не мог проникнуть в Киев так легко, как в Белград и Орсову. По крайней мере, мы значительно сократили бы ему дорогу, если б он вздумал переменить свой план и померяться с нами.

Нам ненавистен позорный мир. Турки вызывали нас на подобное соглашение; они предлагали нам выгодные условия, но императрица, моя государыня, и слышать о том не хотела.

Теперь между императором и турками заключен мир. Что же касается петербургского двора, то о нем умалчивается, как в письме, так и в журнале вашей светлости. Мне известно, что французскому послу при Порте, маркизу де Вильнёву, дана определенная инструкция о том, на каких основаниях может быть заключен мир с Портою. Если не захотят даровать нам мир на выгодных условиях и вознаградить нас за Хотин и Молдавию, то я с помощью Божьей буду продолжать враждебные действия. Покорнейше прошу, в. с., сообщить мой ответ с журналом г. фельдмаршалу графу Валлису. Имею честь быть…».

За несколько дней до получения известия о мире, граф Миних отрядил бригадира Фролова, командовавшего донскими казаками, с приказанием, со всем подчиненным ему войском, от 4 до 5 тыс. человек, пройти к Дунаю и разорить на пути весь неприятельский край. Фролов довольно благополучно совершил свой поход до реки; когда же он намеревался вернуться, ему дали знать, что большой корпус турок и татар идет на него, и что ему совершенно отрезали путь к армии фельдмаршала. Ему не оставалось другого выбора, как уйти в Трансильванию, пройти через эту область и через Польшу, а отсюда или к армии, или в Россию, смотря по обстоятельствам. Зная о союзе дворов венского и петербургского, он не сомневался, что будет хорошо принят князем Лобковичем. Подойдя к пределам Трансильвании, Фролов послал известить князя о своем прибытии и о том, что его к тому понудило. Вместо хорошего приема, ему сначала делали большие затруднения для впуска в страну. После бесконечного спора, решились впустить его, но вместе с тем стали обходиться с бригадиром и его отрядом, как с пленными. Три гусарские полка и два кирасирских окружили их и таким образом проводили до Польши. На пути их ничем не снабжали, они принуждены были платить за все наличными деньгами и по чрезмерной цене. Им не позволяли пасти лошадей, ни высылать за фуражом; но всего хуже было то, что лишь только казак на сто шагов удалялся из рядов, как австрийские гусары немилосердно умерщвляли его, с целью поживиться казацкою лошадью и оружием, так как казацкие лошади превосходны; ружья у них нарезные с насечкою, а сабли их отличной ковки. Таким образом, Фролов от рук милых союзников России лишился 200 человек. Едва ли он потерял такое число людей в остальное время похода в частых стычках с неприятелем. Можно себе представить, что петербургский двор сильно жаловался на эти поступки, но вместо всякого удовлетворения из Вены отвечали только извинениями.

Граф Миних сделал еще несколько переходов к Буджаку, но зная, что уже происходят переговоры о мире между Портою и Россиею, а между тем и время года подходило холодное, он решился разместить войска по квартирам в Молдавии, которой он никак не желал оставить, а по тому распределению по зимним квартирам, которое он уже сделал, одна часть армии должна была стоять в Польше.

Мне кажется, пора теперь сказать о стараниях русского двора заключить мир. Во-первых, еще перед походом двор уполномочил фельдмаршала заключить мир, если представится к тому благоприятный случай; в ведомстве его находился даже кабинетный секретарь, на случай могущих начаться переговоров; а как петербургский и венский дворы согласились на посредничество Франции между ими и Портою, то императрица поручила также маркизу де Вильнёву вести переговоры о мире, а советника канцелярии, г. Каниони, послала в Константинополь для соблюдения ее интересов заодно с маркизом; конечно, все делалось от имени французского посла, но, в сущности, только Каниони пользовался всем доверием двора и получил от него полномочие на заключение мира. Каниони находился в турецком лагере в то время, когда Нейперг подписывал мир от имени императора, и протестовал против всего совершенного; но напрасно, дело зашло уже слишком далеко, прежде нежели ему дали знать о том. Наконец, ему надобно было соображаться с тогдашними обстоятельствами; прелиминарные условия между Россиею и Портою были подписаны около месяца спустя после подписания мира между императором и Портою.

К концу октября месяца фельдмаршал получил повеление прекратить враждебные действия. Яссы были оставлены, а Хотин сдан туркам в том виде, в каком русские взяли его. Условием этого мира было постановлено тоже, что Азов останется за русскими; наружные верки положено было срыть, и оставить только городские стены; но ни вводить в город гарнизона, ни укреплять его. Русским дозволено было также расширить свои границы на двадцать немецких миль в степи и оставить за собою Самару, и т. д. Туркам не дозволялось укрепляться по сю сторону реки Кубани; но Очаков и Кинбурн оставались за ними, и они имели право укреплять их. Пленные с обеих сторон были возвращены без выкупа.

Словом, выгода, извлеченная Россиею из этой войны, была ничтожна, в сравнении с теми несметными суммами, которых она стоила, и с потерею тех 100 тыс. людей, которые выбыли из ее населения.

Армия переправилась через Днестр и возвратилась в Украйну. Хотин сдан туркам не ранее ноября месяца и в эту пору прислан был баша для принятия города от генерала Левендаля. Когда русскому войску надлежало переправиться через Днестр, шло уже много льду по этой реке; не было возможности исправить поломанные мосты, так что переход становился крайне затруднительным, особенно для обозов и артиллерии. Так как русло этой реки представляет твердый грунт, то Левендаль приказал тащить пушки с лафетами подо льдом, посредством привязанных к ним толстых канатов, которые доставали от одного берега до другого, и, таким образом, посредством воротов перетащили орудия.

Этот поход, бесспорно, самый славный и самый удачный из всех прочих, совершенных русскими войсками в продолжение этой войны. Но не будь он таков, случись несчастие и побей неприятель армию графа Миниха, Россия очутилась бы в весьма плохом положении: вся армия погибла бы безвозвратно; кого не побили бы турки, того умертвили бы поляки, собравшиеся в несколько корпусов; они никогда не любили русских, они желали им более зла, нежели туркам и татарам, а если б русские претерпели какую-нибудь значительную неудачу, они непременно затеяли бы войну.

Покуда армия проходила через Польшу, в лагерь к ней только и приходили что депутаты — горько жаловаться на производимые в польской земле насилия. Как скоро же армия побила неприятеля и взяла Хотин, поляки заговорили иначе. Они посылали к фельдмаршалу торжественные депутации с поздравлениями, объявляя себя искреннейшими друзьями и союзниками России.

Глава XIII

Старания Швеции. — Убийство майора Цинклера. — Свадьба принца Антона Ульриха с принцессою Анною. — Великолепие русского двора. — Обыденная жизнь императрицы. — Потешная свадьба.

1739–1740 гг.

Швеция тоже была недовольна петербургским двором и уже несколько лет поджидала благоприятного случая для нападения. Уже во время последних польских смут, как было рассказано выше, несколько шведских офицеров получили дозволение ехать в Данциг на службу к королю Станиславу против русских. Когда они по взятии города попали в плен, императрица приказала отправить их в Швецию, не скрыв при этом своего неудовольствия. В 1735 г. между обоими дворами заключен новый союзный трактат, после чего, казалось, все было улажено. Как скоро же русские объявили войну туркам, шведы встрепенулись, и во время собравшегося в 1737, и еще более в 1738 г., шведского сейма, сделали некоторые распоряжения, которые потревожили петербургский двор. Они отправили в Константинополь оружие и пушки; у нас говорили о заключенном между Портою и Швециею договоре; опасались нападения на Финляндию во время пребывания армий на Днестре и в Крыму, потому что шведы уже отправили 10 тыс. человек в Финляндию и начали там устраивать магазины, и пр. Это обстоятельство было отчасти поводом, что в этом году армия фельдмаршала Ласи не приступала ни к каким военным действиям и стояла смирно на границе Украйны.

Когда фельдмаршал Миних перешел через Днепр, чтобы начать поход, ему тоже велено отправить, не мешкая, в Петербург, два кирасирских и три пехотных полка. Все эти предосторожности оказались лишними. Швеция была так добра, что обождала еще два года до нападения на Россию. Она дала ей время заключить мир с Портою и привести армию в порядок. Зато эта война, как увидим ниже, причинила ей только позор и невыгоду, а начни она ее в 1738 г., Россия была бы в большом затруднении. Стокгольмский двор проводил время в переговорах и бесполезных жалобах, тогда как петербургский деятельно трудился для уничтожения всех их мер.

Предосторожности русского министерства, принимаемые против шведских интриг, доходили до самых насильственных мер, и даже до смертоубийства на большой дороге. Я говорил уже, что ходили слухи о заключенном между Швециею и Портою договоре. Русский министр в Стокгольме, Бестужев, уведомил, что в Константинополь послан майор Цинклер с тем, чтобы доставить оттуда ратификации договора. Тотчас по получении о том известия, граф Миних, по приказанию кабинета, послал офицеров с несколькими унтер-офицерами в Польшу, где они должны были разоряться по разным местам, захватить Цинклера на возвратном пути его из Константинополя, отнять у него все бумаги и депеши, и даже убить его, в случае сопротивления. Офицеры не могли быть сами везде, поручили жидам и нескольким бедным шляхтичам известить, когда проедет Цинклер. Таким образом, прежде нежели он ступил ногою в Польшу, тайна обнаружилась. Хотинский губернатор предупредил его, чтоб он остерегался, что за ним следили многие русские офицеры, особенно же в Лемберге, или Львове, через который он должен проехать. Цинклер поехал по другой дороге; хотинский баша дал ему конвой, который проводил его до Броды к великому гетману польскому. Гетман дал ему другой конвой, проводивший его до Силезии; здесь Цинклер считал себя в безопасности. Когда же он принужден был на несколько дней остановиться в Бреславле, русские офицеры, узнав через шпионов какою дорогою он поехал, погнались за ним и догнали в одной миле от Нейштеделя. Они остановили его, отняли оружие, и, проводив его несколько миль далее, убили его в лесу. После этого подвига, они обобрали его вещи и бумаги. Однако в бумагах не оказалось ничего важного. Русский двор осмотрел их и, спустя несколько месяцев, отправил по почте в Гамбург, откуда их переслали в Швецию. Императрица отреклась от этого ужасного дела, торжественно уверяя, что она ничего об этом не знала. Ее министры представили всем дворам записки, которыми старались отклонить в этом отношении всякое подозрение от русского двора. А чтобы сами убийцы не проговорились, то их всех арестовали и послали в Сибирь, где они несколько лет провели в остроге. Императрица Елисавета, вступив на престол, приказала их выпустить и приписать к гарнизонным полкам, далеко во внутренность России. Офицеры эти были: капитан Кутлер, уроженец Силезии, поручики: Лесавецкий и Веселовский, оба русские подданные. Каждому из них даны в помощники по два унтер-офицера. Первые два совершили убийство, а третий оставался в Польше; тем не менее с ним поступили как с прочими.

Это верно, что императрица не знала о распоряжении, сделанном относительно Цинклера, и что большую часть происшедшего от нее скрыли, даже по учинении убийства. Всем делом распорядились герцог Курляндский, граф Остерман и фельдмаршал Миних.

В заключение того, что касается этой войны с турками и военных операций, я выпишу здесь письмо, с которым граф Миних обратился к герцогу Курляндскому спустя некоторое время после взятия Хотина; оно переведено с немецкого подлинника.

Письмо графа Миниха к герцогу Курляндскому от 29-го августа (10 сентября) 1739 г.

«Ваша светлость! Надобно признаться, что Бог истинно благословляет все предприятия Е. И. В-ва нашей всемилостивейшей государыни. Река Прут, принесшая некогда несчастие России, теперь нам благоприятствует и послужит основанием к твердому и счастливому миру.

Каково, например: собрать в Киеве армию с Дона и Донца с Украинской линии и из других провинций, отдаленных от Днестра, переправить ее через Днепр весною в то время, когда воды этой реки более против обыкновенного поднялись, вышли из берегов и залили окрестность почти на немецкую милю; идти из пределов России, через Польшу в Молдавию, не взяв с собою ни провианта, ни обоза; переправиться через Буг и Днестр, пройти чернанские, или прекопские, дефилеи в виду неприятеля, не испытав ни малейшей неудачи; захватить за Прутом, за Молдавией, чуть ли не за самым тылом неприятеля, несколько тысяч лошадей, рогатого скота и баранов, снабдив таким образом армию на счет неприятеля как средствами к перевозке, так и жизненными припасами, без потери людей; отбить с чувствительною потерею все нападения турок и татар; гнать из одного выгодно расположенного лагеря в другой знаменитого Калчак-башу со всеми татарскими ордами, липканами и всеми этими храбрецами, которые не принимают и не дают пощады; наконец, атаковать сераскира Вели-пашу в прочно окопанном лагере с 90-тысячным войском, которого часть была выслана им с тем, чтоб отовсюду нас окружить; разбить его, захватить весь лагерь его, с палатками, обозом, с 6 мортирами и 42 чугунными пушками, со всеми боевыми припасами, потеряв при этом только 70 человек убитыми и ранеными; взять важную крепость Хотин, снабженную 157 пушками, 22 мортирами и всеми необходимыми боевыми и жизненными припасами; пленить там башу и весь гарнизон, не сделав ни одного выстрела; преследовать бегущего неприятеля до Прута, перейти с армиею реку, настроить по берегам укрепления, и таким образом завладеть неприятельскою землею; заставить молдавского господаря бежать из своей столицы и из княжества за Дунай; собирать контрибуцию и провиант в неприятельской земле, и при этом видеть армии почти без больных, в избытке и в наилучшем состоянии: все это может совершиться только там, где виден перст Божий, ведущий все к благой цели.

Большая часть всех этих событий такого рода, что тот, кто не был очевидцем, не поверит некоторым обстоятельствам. В особенности тот случай, когда яростное нападение янычар мы встретили таким сильным огнем, что они не могли действовать ни ружьями, ни саблями; что им еще менее удалось прорваться в наши ряды; что паника неприятеля до того была сильна, что многие побросались в Прут, уже спустя три дня после дела, а большая часть бежала до Дуная, не оглядываясь. С другой стороны, никакая армия не выказывает столько охоты драться, как наша.

Каждый день я принимаю торжественные депутации и получаю письма из Польши с поздравлениями, и нет сомнения, что с помощью Божью поход окончится к славе нашей», и пр.

Сказав все, что случилось замечательного в этом году относительно армии, я отмечу, что случилось наиболее важного при дворе.

Несмотря на заботы по кровопролитной войне, императрица решилась наконец заключить давно задуманный брак ее племянницы, принцессы Анны Мекленбургской, с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейгским, который жил при дворе с 1733 года.

Преемник министра венского двора графа Остейна, маркиз де Ботта, принял звание посла, и в публичной аудиенции, от имени императора, просил руки принцессы Анны для принца Антона Ульриха, племянника римской императрицы. Спустя несколько дней после этой аудиенции, 14-го июля, происходила свадьба со всевозможным великолепием. Более года работали над экипажами и платьями, которые должны были появиться на этой церемонии. Венчал архиепископ новогородский в Казанском соборе, и сказал по этому случаю прекрасное слово, которое было напечатано. Когда императрица Елисавета вступила на престол, эта речь была запрещена, потому что в ней были черты, которые Елисавете не полюбились.

В день этой церемонии никто не воображал, что союз обоих высочеств будет некогда причиною несчастий, как их самих, так и многих других честных людей. Все смотрели на принцессу Анну, как на вероятную наследницу престола. Я даже полагаю, что это и не миновало бы ее, если б не воспротивился тому герцог Курляндский. Я скажу об этом подробнее, когдакоснусь болезни и смерти императрицы Анны.

По поводу этой свадьбы, я скажу несколько слов о роскоши двора и об обыденном образе жизни императрицы.

Говоря о герцоге Курляндском, я сказал, что он был большой охотник до роскоши и великолепия; этого было довольно, чтобы внушить императрице желание сделать свой двор самым блестящим в Европе. Употреблены были на это большие суммы денег, но все-таки желание императрицы не скоро исполнилось. Часто, при богатейшем кафтане, парик бывал прегадко вычесан; прекрасную штофную материю неискусный портной портил дурным покроем; или, если туалет был безукоризнен, то экипаж был из рук вон плох: господин в богатом костюме ехал в дрянной карете, которую тащили одры.

Тот же вкус господствовал в убранстве и чистоте русских домов: с одной стороны обилие золота и серебра, с другой страшная нечистоплотность. Женские наряды соответствовали мужским; на один изящный женский туалет встречаешь десять безобразно одетых женщин. Впрочем, вообще женский пол России хорошо сложен; есть прекрасные лица, но мало тонких талий.

Это несоответствие одного с другим было почти общее, мало было домов, особенно в первые годы, которые составляли бы исключение; мало-помалу стали подражать тем, у которых было более вкуса. Даже двор и Бирон не сразу успели привести все в тот порядок, ту правильность, которую видишь в других странах; на это понадобились годы; но должно признаться, что наконец все было очень хорошо устроено.

Роскошь была уже преувеличенная и стоила двору огромных денег. Невероятно, сколько через это ушло денег за границу. Придворный, который определял в год только по две или по три тысячи рублей на свой гардероб, т. е. 10 или 15 тыс. франков, не мог похвастать щегольством. Здесь кстати было повторить замечание, сделанное одним саксонцем покойному Августу II, королю польскому: что следовало бы расширить городские ворота для впуска дворян, напяливших на себя целые деревни, потому что все особы, имевшие честь служить при дворе, расстраивали свое состояние на наряды; жалованьем нельзя было покрывать эти расходы, оно было недостаточно. Довольно было торговцу мод прожить в Петербурге два года, чтобы составить себе состояние, хотя бы сначала весь его товар был бы взят на кредит.

Обыденная жизнь императрицы была очень правильная. Она всегда была на ногах еще до 8 часов. В 9 она начинала заниматься с своим секретарем и с министрами; обедала в полдень, у себя в комнатах, только с семейством Бирон.

Только в большие торжественные дни она кушала в публике; когда это случалось, она садилась на трон под балдахином, имея около себя обеих царевен, Елисавету, ныне императрицу, и Анну Мекленбургскую. В таких случаях ей прислуживал обер-камергер. Обыкновенно в той же зале накрывался большой стол для первых чинов империи, для придворных дам, духовенства и иностранного посольства.

В последние годы императрица не кушала в публике, и иностранные послы не были угощаемы при дворе. В большие праздники им давал обед граф Остерман.

Летом императрица любила гулять пешком; зимою же упражнялась на биллиарде. Слегка поужинав, она постоянно ложилась спать в 12 часу.

Большую часть лета двор проводил в загородном дворце, выстроенном Петром I, в 7 лье от Петербурга, и названном Петергофом. Местность этого дворца самая прелестная, на берегу моря: слева виден Кронштадт и весь флот, напротив берега Финляндии, а направо вид на Петербург. При дворце большой сад с великолепными фонтанами; собственно, строение неважное, комнаты малы и низки.

Остальное лето императрица проводила в летнем дворце, в Петербурге; дом довольно плохой постройки на берегу Невы, при нем большой сад, изрядно содержанный. Принцесса Анна начала было строить новый дом (старый пришел уже в ветхость), но она не успела его кончить. Ныне царствующая императрица уже достроила его.

При дворе играли в большую игру, которая многих обогатила в России, но в то же время многих и разорила. Я видел, как проигрывали до 20 тыс. рублей в один присест за квинтичем или за банком. Императрица не была охотница до игры: если она играла, то не иначе, как с целью проиграть. Она тогда держала банк, но только тому позволялось понтировать, кого она называла; выигравший тотчас же получал деньги, но так как игра происходила на марки, то императрица никогда не брала денег от тех, кто ей проигрывал.

Она любила театр и музыку, и выписала то и другое из Италии. Итальянская и немецкая комедия чрезвычайно нравились. В 1736 г. поставлена первая опера в Петербурге; она была очень хорошо исполнена, но не так понравилась, как комедия и итальянское интермеццо.

При Петре I, так как и в следующие царствования, при дворе сильно пили; не то было при Анне. Она видеть не могла пьяного человека. Одному князю Куракину дозволено было пить вволю; но чтобы вообще не совсем потеряли привычку пить, то 29-го января (ст. стиля), день восшествия на престол императрицы, было положено праздновать Бахусу; на этой церемонии каждый гость обязан был выпить по большому кубку венгерского вина, став на одно колено перед ее величеством.

Я припоминаю тут другую оригинальную церемонию. Накануне больших праздников придворные особы и гвардейские офицеры имели честь поздравлять императрицу и целовать ей руку, а ее величество подносила каждому из них на большой тарелке по рюмке вина.

К концу 1739 г. императрица дала потешный праздник. Поводом послужил князь Голицын. Несмотря на его сорок лет, ни на то, что у него сын служил в армии поручиком, его в одно время произвели в пажи и в придворные шуты в наказание за перемену религии. Так как он был вдов, то императрица объявила ему, что он должен вторично жениться: она уже возьмет на себя свадебные расходы. Шут согласился на предложение, выбрал девушку простого звания и требовал от императрицы исполнения обещания. Желая, по случаю этой потешной свадьбы, показать, сколько различных народов обитают в ее обширных владениях, императрица предписала всем губернаторам выслать в Петербург по несколько инородцев обоего пола. Когда они приехали, их одели заново на счет двора, каждого в его народный костюм. Кабинет-министру Волынскому поручено распорядиться свадьбою. Для празднования ее выбрали зимнее время, а для пущей оригинальности, императрица приказала выстроить дом из одного льду. В этом доме были две комнаты; вся утварь в них, даже брачная кровать, была сделана изо льду. Перед домом поставлены четыре маленькие пушки и две мортиры изо льду же. Из пушек сделано несколько выстрелов при заряде в полуунцию пороху, и они не треснули; метали из мортир маленькие деревянные гранаты: они тоже оставались целы.

В день свадьбы, все участвовавшие в церемонии собрались на дворе дома Волынского, распорядителя праздника; отсюда процессия прошла мимо императорского дворца и по главным улицам города. Поезд был очень велик, состоя из 300 человек с лишним. Новобрачные сидели в большой клетке, прикрепленной к спине слона; гости парами ехали в санях, в которые были запряжены разные животные: олени, собаки, волы, козлы, свиньи и т. д. Некоторые ехали верхом на верблюдах. Когда поезд объехал все назначенное пространство, людей повели в манеж герцога Курляндского. Там, по этому случаю, пол был выложен досками и расставлено несколько обеденных столов. Каждому инородцу подавали его национальное кушанье. После обеда открыли бал, на котором также всякий танцевал под свою музыку и свой народный танец. После обеда новобрачных повезли в ледяной дом и положили в самую холодную постель. К дверям дома приставлен караул, который должен был не выпускать молодых ранее утра.

После этих придворных подробностей, перехожу к общим делам.

Глава XIV

Приезд маркиза де ла Шетарди в Петербург. — Меры, принятые по заключении мира. — Посольство графа Огинского. — Генерал Кейт назначен губернатором в Украйну. — Казармы, или слободы, для помещения войска. — Волынский арестован и казнен — Ссоры с Швециею. — Поездки фельдмаршала Миниха в Кронштадт, Выборг и другие города.

1740 г.

После заключения мира между Россиею и Портою через посредничество Франции, его христианское величество отправил к петербургскому двору в качестве чрезвычайного посла маркиза де ла Шетарди. Он прибыл в Петербург в январе месяце. Со стороны России, к версальскому двору был послан, в том же дипломатическом звании, князь Кантемир, бывший несколько лет перед тем в Англии. Впоследствии мы увидим, какую великую роль играл в России де ла Шетарди в двух различных случаях.

Мир был ратифицирован в Константинополе в январе месяце, а в начале февраля, советник миссии, г. Неплюев, сын министра, ездившего на конгресс в Немиров, привез ратификацию в Петербург. Императрица, лишь только ее получила, разослала курьеров к фельдмаршалам Миниху и Ласи с приглашением приехать ко двору. Они прибыли 24-го февраля, а 26-го мир был торжественно объявлен. По этому случаю происходили большие празднества, а в армии значительные производства. Графу Миниху дано звание подполковника гвардии Преображенского полка, пост, на который он давно метил, но долго не получал. Но прошло немного времени, как он, вероятно, заставил герцога Курляндского горько раскаиваться в доставлении ему этого звания, потому что без него ему трудно бы было арестовать Бирона так, как он это исполнил. Принцу Антону Ульриху тоже дано звание подполковника гвардии Семеновского полка и генерал-поручика армии. Не стану приводить другие примеры производства, ни награды, которыми императрица наделила министров и генералов; довольно сказать, что все это было сделано в чрезвычайных размерах. Герцог Курляндский один уже получил 500 тыс. руб. чистыми деньгами.

В продолжение войны двор увеличил число генералов в армии, так что оно значительно превосходило назначенное по военному уставу Петра I. По заключении мира, решились мало-помалу сбавлять лишний комплект. Многие русские старые генералы, желавшие отдыха, получили увольнение; других приставили к гражданским делам.

Императрица еще больше сделала. Вышел указ, которым каждому дворянину, прослужившему 20 лет и бывшему в походах, дозволялось просить увольнения. Едва успели указ этот публиковать, как поступило множество прошений. Половинное число офицеров подали просьбу об отставке, уверяя, что они прослужили более 20 лет. Встречались молодые люди, едва перешедшие за 30-летний возраст, которые требовали увольнения; дело в том, что, быв записаны в какой-нибудь полк на 10 или 12 году от рождения, они с этого времени и службу свою считали. У многих офицеров не было гроша за душою, и все-таки они предпочитали военной службе жизнь в деревне и обработку полей собственными руками. Такой оборот дела заставил, спустя несколько месяцев, отменить указ. Мысль была подана графом Минихом. А когда указ отменили, то князь Трубецкой (в то время уже бывший генерал-прокурором в сенате), тот самый, которого фельдмаршал вывел из ничтожества и поддерживал вопреки всем, несмотря на дурное исполнение им приказаний Миниха во время двух походов, в благодарность за эти благодеяния, навлек на своего бывшего покровителя большие неприятности, подвергнув его чувствительным выговорам со стороны Кабинета за предложение указа, который, в сущности, клонился только к пользе государства.

Польская республика, с завистью смотревшая на успехи русских в войне с турками и злившаяся на то, что в последние два года армия проходила через ее владения, отправила в Петербург графа Огинского, в качестве посла, с жалобами на насилия, произведенные русскими войсками на походе, и с требованием за них вознаграждения. Претензии поляков были чрезмерны. Императрица назначила комиссаров, которые на месте исследовали повреждения, но не придали им большой важности; однако жалобы не прекращались, покуда императрица не уплатила несколько сот тысяч рублей.

Я сказал, что в 1738 г. в Польше оставлены были несколько бомб, ядер и других боевых снарядов с повозками, принадлежащими артиллерии. Императрица предложила этими предметами заплатить часть требуемого от нее, но республика не соглашалась на этот замен. Но как перевозка их в Украйну обошлась бы дороже самих предметов, императрица оставляла их в дар республике; но и на это последовал отказ. Наконец, как ни рассуждали поляки, решено было бросить эти остатки на произвол всякого, кто захотел бы ими воспользоваться.

После смерти князя Барятинского, управлявшего Украйною, определен был на его место генерал Румянцев. Теперь же последнего назначили послом в Константинополь. Искали заменить его честным и бескорыстным человеком по той причине, что Украйна чрезвычайно пострадала во все время войны с турками; она четыре года сряду давала зимние квартиры всем русским войскам, и все время одна снабжала армию подводами для походных обозов. Все это привело ее в жалостное положение: не только губернаторы, но даже второстепенные чиновники грабили и разоряли народ. Двор решился положить конец всем этим притеснениям и вывести из разорения одну из прекраснейших областей своей обширной империи. Избран был в губернаторы генерал Кейт, возвращавшийся из Франции, где он лечился от ран. Ему велено было ехать в Глухов, в качестве губернатора. Он пробыл тут не более года, но и в это короткое время он покончил больше дел, нежели предшественники его в течение десяти лет. Украйна отдохнула при его кротком управлении и при введенном им во всех частях порядке. Он начал было вводить между казаками некоторого рода дисциплину, до этого им чуждую, но не успел привести это дело к концу. Его вызвали из Украйны по случаю открывавшейся войны со Швециею. При выезде его из Глухова, весь народ жалел его, говоря, что не следовало бы двору назначать им этого губернатора, при котором они увидели всю разницу между ним и его предшественниками, а уж если раз дали его, то надобно было его и оставить. Теперь преемники его будут для них тем более нестерпимы, потому что они, украинцы, уже вкусили сладость кроткого управления.

Спустя несколько месяцев, императрица одобрила проект, который впоследствии сослужил недобрую услугу принцессе Анне. То была постройка в окрестностях Петербурга казарм, или, скорее, слобод, для пехотных гвардейских полков, до сих пор размещавшихся по домам обывателей. Отведены были места, и полки так усердно принялись за постройку, что на следующий год они уже могли занять новые дома. Так как в такой казарме полк был весь собран в одном месте, а офицеры, по милости дурной дисциплины, не были обязаны жить тут все в одно время, то этот порядок значительно облегчил предпринятую царевною Елисаветою революцию, окончившуюся для нее так удачно.

В апреле месяце, по приказанию двора, арестованы: кабинет-министр Волынский, президент коммерц-коллегии граф Мусин-Пушкин, тайный советник Хрущов, главноуправляющий над строениями Еропкин, тайный секретарь Кабинета Эйхлер и еще другой секретарь, по имени Зуда. Волынского обвиняли в разных государственных преступлениях, но величайшее из них было то, что он имел несчастие не понравиться герцогу Курляндскому. Во время наступившей некоторой холодности между императрицею и ее любимцем, Волынский подал государыне бумагу, в которой взводил разные обвинения на герцога Курляндского и на другие близкие к императрице лица. Он старался выставить герцога в подозрительном свете, и склонял императрицу удалить его. Когда государыня помирилась с Бироном, она настолько была слаба, что передала ему бумагу Волынского, содержавшую в себе, впрочем, много правды. Прочитав ее, герцог решил погубить своего противника. Волынский имел характер гордый и надменный, часто был неосторожен в речах и даже в поступках; поэтому скоро представился случай, которого искали.

Его судили; нашли, что он часто слишком вольно и непочтительно отзывался об императрице и ее любимце, и приговорили к отсечению сперва руки, потом и головы. Приговор был исполнен. Тайному советнику Хрущову и Еропкину отсекли головы за то, что они были его друзья и доверенные лица; Мусину-Пушкину отрезали язык; Эйхлера и Зуду высекли кнутом и сослали в Сибирь. Все имущество этих несчастных конфисковано и роздано другим, у которых оно тоже не долго оставалось. Таким-то образом в России не только деньги, но даже земли, дома и всякое добро переходят из рук в руки еще быстрее, нежели в какой-либо другой стране в Европе. Я знаю поместья, которые в продолжение двух лет имели трех владельцев по очереди.

Волынский был умен, но и чрезмерно честолюбив; гордый, тщеславный, неосторожный, он был склонен к интриге, на всю жизнь свою слыл за неугомонного человека. Несмотря на эти недостатки, которых он не умел даже скрывать, он достиг высших должностей в государстве. Он начал с военной службы, в которой дослужился до генерал-майора. Отказавшись от военных занятий, он занялся гражданскими делами. Еще при Петре I его посылали в Персию в качестве министра. Он был вторым уполномоченным на Немировском конгрессе; а спустя два года по смерти графа Ягужинского, умершего к концу 1736 г., Волынский получил его должность кабинет-министра. Но здесь он не мог долго удержаться, не рассорившись с графом Остерманом, который в своих сослуживцах терпеть не мог ума. Навлекши на себя еще гнев герцога Курляндского, он не мог кончить иначе, как несчастливо.

Граф Бестужев, который, как увидим, играл главнейшую роль в России, заменил Волынского в должности кабинет-министра. Он был приятелем Бирона, а так как Бирону непременно нужно было в Кабинете такое лицо, которое было бы вполне предано его интересам, то он и предпочел Бестужева всем, кто бы мог иметь право на это место.

Между петербургским и шведским дворами продолжались мелкие ссоры. Россия не была довольна союзом Швеции с Портою и запретила вывоз хлеба из лифляндских портов. А в Швеции убийство Цинклера продолжало волновать умы. Стокгольмская чернь подняла бунт и пыталась уже разграбить дом русского министра, но дело ограничилось разбиеним нескольких окон. Народ кричал, что действует по внушению души Цинклера.

На шведском сейме споры не прекращались. Это собрание разделялось на две партии: одна называлась шляпами и состояла почти из всего дворянства, офицеров армии и нескольких сенаторов, — эта партия требовала войны. Другая, с королем во главе, состояла из лиц известных лет, знакомых с силами России; она желала, чтобы мир продолжался; ее прозвали колпаками. Обе партии были крайне раздражены друг против друга. Граф Бестужев, брат кабинет-министра, нашел довольно людей, которые сообщали ему все самые секретные решения. Все эти сведения он передал своему двору, который сделал необходимые распоряжения для начала войны, в случае нужды.

Шведский посланник при петербургском дворе, г. Нолькен, много содействовал тому, что в партии шляп увеличилось желание начать войну тем, что в своих донесениях указывал на совершенное расстройство армии после турецких походов; он извещал также, что полки составлены из одних молодых людей, которые едва умеют обращаться с своим оружием, и что во многих полках не доставало одной трети до комплекта^[18].

Однако эти сообщения были совершенно лживы. За исключением полков, вернувшихся из Очакова, где они содержали гарнизон, русская армия была в полном комплекте, и едва ли не в лучшем порядке, нежели до войны; а полки, составлявшие армию фельдмаршала Ласи, очень мало потерпели.

Весь этот год прошел в переговорах. Французский король предлагал себя в посредники и желал примирить Швецию с Россией; но враждебное чувство шведов не могло быть успокоено; они хотели войны, а между тем не делали никаких надлежащих приготовлений. Накануне разрыва с такою могущественною державою, какова Россия, шведы располагали в Финляндии только весьма малочисленным войском, так как они вызвали обратно то, которое выслали было туда в 1738 г., а в складах этой провинции находилось только ничтожное количество провианта. Поступая совершенно иначе, Россия приняла все необходимые меры для доброй встречи шведов, в случае их нападения. Выборгский гарнизон увеличили несколькими полками, магазины наполнили, и занялись приведением флота в надежное состояние.

В июле месяце фельдмаршал Миних в сопровождении наследного курляндского принца отправился в Кронштадт для обозрения укреплений и для совещания с адмиралами насчет операций, которые могли бы привести в действие флот и галеры в случае разрыва. В кронштадтский гарнизон отрядили 10 тыс. человек пехоты; их употребили на работы над укреплениями и на новой верфи; их же назначено посадить на суда, если бы война была объявлена.

По возвращении его с этой поездки, Миниху поведено отправиться в Выборг, Кексгольм и Шлиссельбург для обозрения как укреплений в этих городах, так и границ Финляндии. Курляндский наследный принц и в этих поездках сопровождал Миниха. Будучи в Шлиссельбурге, принц, конечно, не мог себе представить, что через несколько месяцев эта крепость послужит тюрьмою для его отца со всем семейством.

Глава XV

Рождение принца Иоанна — Болезнь императрицы — Принц Иоанн объявлен великим князем и наследником — Герцог Курляндский обретает себе регентство — Кончина императрицы.

1740 г.

24-го августа принцесса Анна разрешилась от бремени сыном, который при крещении был назван Иоанном. Это событие чрезвычайно радовало императрицу; тогда же она объявила, что новорожденный будет ее сыном, взяла его от родителей и поместила его в покое подле своего.

До сих пор все шло по желанию императрицы, но наступил и конец ее благополучию. К концу сентября месяца она захворала припадком летучей подагры, отчего императрица и в постель не ложилась, а из окружающих никто не беспокоился. Но в несколько дней недуг значительно усилился: кроме подагры, показалось кровохарканье и обнаружились сильные боли в пояснице; начали опасаться за ее жизнь.

Граф Остерман, пораженный параличом в ногах, уже несколько лет не выходил из комнаты; он принужден был отправиться во дворец в носилках. Сделаны были распоряжения касательно престолонаследия, и принц Иоанн объявлен российским великим князем и наследником престола. 18-го октября все стоявшие в Петербурге войска были собраны, и им объявлен сделанный императрицею выбор наследника, после чего все, даже принцесса Анна, цесаревна Елисавета и принц Антон Ульрих, присягнули, что признают наследника В распоряжениях о наследстве было еще сказано, что в случае кончины принца Иоанна в малолетстве, или бездетным, наследовать ему должен второй сын от брака принцессы Анны и принца Антона Ульриха, и так далее в порядке первородия.

Первая попытка герцога Курляндского удалась: принцесса Анна была исключена из наследства, тогда как без его интриг она непременно вступила бы на престол. Оставалось теперь учредить регентство и присвоить его себе. Однако он не смел открыто заявить свой замысел; он только сообщил о том барону Менгдену, камергеру императрицы и президенту коммерц-коллегии. В Кабинете и в сенате пошли такие интриги, что все, что находилось в Петербурге позначительнее из духовенства, министерства, военного сословия до чина полковника, было призвано в Кабинет для подписания адреса герцогу Курляндскому, коим все чины империи просили его принять регентство во время малолетства великого князя до достижения им 17-летнего возраста. Оставалось получить согласие императрицы на этот проект. Семейство Бирона и его креатуры не отходили от государыни, чтобы отнять у принцессы Анны возможность говорить с императрицею наедине. Наконец, герцог вынудил у ней подпись на акте регентства, хотя, как уверяют, она и не знала содержания документа.

Болезнь императрицы с каждым днем более усиливалась; эта государыня скончалась 28-го октября 1740 г., 46 лет, 8 месяцев и 20 дней от рождения, — после десятилетнего славного царствования, в продолжение которого все ее предприятия, как внешние, так и внутренние, имели желанный успех.

Императрица Анна по природе была добра и сострадательна и не любила прибегать к строгости. Но как у нее любимцем был человек чрезвычайно суровый и жестокий, имевший всю власть в своих руках, то в царствование ее тьма людей впали в несчастие. Многие из них, и даже лица высшего сословия, были сосланы в Сибирь без ведома императрицы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Иоанн III, император России. — Регент арестует многих лиц. — Интриги регента. — Поведение фельдмаршала Миниха. — Герцог Курляндский арестован и т. д. — Новые распоряжения, касающиеся регентства. — Бисмарк и Карл Бирон арестованы. — Размышления по поводу ареста регента. — Награды и повышения.

1740 г.

На следующий день после кончины императрицы Анны сенат, духовенство и все сколько-нибудь знатные люди Петербурга были созваны в Летний дворец (где императрица провела последние месяцы своей жизни). Войска были поставлены под ружье и герцог Курляндский обнародовал акт, которым он объявлялся регентом империи до тех пор, покуда императору Иоанну III не исполнится семнадцати лет. Все присягнули новому императору на подданство и первые дни все шло обычным порядком, но так как герцог был всеми вообще ненавидим, то многие стали вскоре роптать.

Регент, имевший шпионов повсюду, узнал, что о нем отзывались с презрением, что несколько гвардейских офицеров, и преимущественно Семеновского полка, которого принц Антон Ульрих был подполковником, говорили, что они охотно будут помогать принцу, если он предпримет что-либо против регента. Он узнал также, что принцесса Анна и супруг ее были недовольны тем, что их отстранили от регентства.

Это обеспокоило его, и он приказал арестовать и посадить в крепость нескольких офицеров; в числе их находился и адъютант принца, по имени Грамматин. Генералу Ушакову, президенту тайной канцелярии и генерал-прокурору, князю Трубецкому, было поручено допросить их со всею возможною строгостью; некоторых наказали кнутом, чтобы заставить их назвать других лиц, замешанных в этом деле. Во все время этого регентства почти не проходило дня, чтобы не было арестовано несколько человек.

Принцу Антону Ульриху, бывшему генерал-лейтенантом армии, подполковником гвардии и шефом кирасирского полка, было приказано написать регенту просьбу об увольнении от занимаемых им должностей; но этого было еще недостаточно. Регент велел дать ему совет — не выходить из своей комнаты, или, по крайней мере, не показываться в публике.

Регент имел с царевною Елисаветою частые совещания, продолжавшиеся по несколько часов; он сказал однажды, в присутствии многих лиц, собравшихся у него вечером, что если принцесса Анна будет упрямиться, то ее отправят, с ее принцем, в Германию и вызовут оттуда герцога Голштейнского, чтобы возвести его на престол.

Герцог Курляндский (давно уже желавший возвести на престол свое потомство) намеревался обвенчать царевну Елисавету со своим старшим сыном и выдать свою дочь за герцога Голштейнского, и я думаю, что если бы ему дали время, то он осуществил бы свой проект вполне счастливо.

Принцесса Анна и супруг ее находились все это время в большой тревоге, но она вскоре прекратилась.

Фельдмаршал Миних, бывший в числе людей, принимавших самое живое участие в том, чтобы предоставить регентство герцогу Курляндскому, вообразил, что лишь только власть будет в руках последнего, он может получить от него все, чего ни пожелает; что герцог будет только носить титул, а власть регента будет принадлежать фельдмаршалу. Он хотел руководить делами, с званием генералиссимуса всех сухопутных и морских сил. Все это не могло понравиться регенту, знавшему фельдмаршала слишком хорошо и слишком опасавшегося его для того, чтобы возвести его в такое положение, в котором он мог бы вредить ему; поэтому он не исполнил ни одной из его просьб. Виды фельдмаршала Миниха простирались еще далее при жизни императрицы Анны; когда он вступил с войском в Молдавию, еще до покорения этой страны, он предложил ее величеству сделать его господарем этой провинции, и если бы она осталась за Россией, то он, вероятно, получил бы этот титул. Но вынужденный, по заключении мира, вернуться в Украйну, он задался гораздо более странным намерением. Он просил себе титул герцога Украинского и высказал свое намерение герцогу Курляндскому, подавая ему прошение на имя императрицы. Выслушав об этом доклад, государыня сказала:

— Миних еще очень скромен, я думала, что он просит титул великого князя Московского.

Она не дала другого ответа на это прошение, и о нем не было более речи.

Видя свои надежды обманутыми, фельдмаршал принял другие меры. Он предлагал принцу Антону Ульриху от имени герцога Курляндского просить об отставке; он же велел своему секретарю написать записку и, так как регент часто поручал ему дела, касавшиеся принцессы и ее супруга, то это доставило ему случай говорить с ними о несправедливостях регента.

Однажды, когда Миних снова объявил принцессе какое-то дурное известие от имени регента, она стала горько жаловаться на все неприятности, которые ей причиняли, прибавляя, что она охотно оставила бы Россию и уехала бы в Германию со своим супругом и сыном, так как ей приходится ожидать одних лишь несчастий, покуда бразды правления будут находиться в руках герцога Курляндского. Фельдмаршал, выжидавший только случая, чтобы открыться ей, отвечал, что ее императорское высочество действительно не может ничего ожидать от регента, что, однако, ей не следует падать духом и что если она положится на него, то он скоро освободит ее от тиранства герцога Курляндского. Принцесса приняла, не колеблясь, его предложения, предоставив фельдмаршалу вести все это дело, и было решено, что регента арестуют как только представится к тому благоприятный случай.

Фельдмаршал продолжал усердно угождать регенту, выказывая к нему большую привязанность и даже доверие, и герцог, со своей стороны, хотя и не доверял графу Миниху, но был чрезвычайно вежлив с ним, часто приглашал его обедать, а по вечерам они беседовали иногда до десяти часов. При разговорах их присутствовали лишь немногие, пользовавшиеся доверием лица. Накануне революции, случившейся 18-го ноября (7-го ноября ст. ст.), фельдмаршал Миних обедал с герцогом и при прощании герцог попросил его вернуться вечером. Они засиделись долго, разговаривая о многих событиях, касавшихся настоящего времени. Герцог был весь вечер озабочен и задумчив. Он часто переменял разговор, как человек рассеянный, и ни с того, ни с сего спросил фельдмаршала: «Не предпринимал ли он во время походов каких-нибудь важных дел ночью?» Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство; он вообразил, что регент догадывается о его намерении; оправившись, однако, как можно скорее, так что регент не мог заметить его волнения, Миних отвечал: «что он не помнит, чтобы ему случалось предпринимать что-нибудь необыкновенное ночью, но что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они кажутся благоприятными».

Они расстались в 11 часов вечера, фельдмаршал с решимостью не откладывать долее своего намерения погубить регента, а последний твердо решился не доверять никому, отдалить всех, кто мог бы возбудить в нем подозрение, и утвердить все более и более свое полновластие, возведя на престол царевну Елисавету или герцога Голштейнского, так как он видел, что иначе ему будет невозможно сохранить свою власть, ибо число недовольных увеличивалось вокруг него с каждым днем Но так как он не хотел ничего предпринимать до похорон императрицы, то враги его успели предупредить его. Фельдмаршал Миних был убежден, что его сошлют первого, поэтому он хотел нанести удар не теряя времени.

Возвратясь из дворца, фельдмаршал сказал своему адъютанту, подполковнику Манштейну, что он будет нужен ему на другой день рано утром; он послал за ним в два часа пополуночи. Они сели вдвоем в карету и поехали в Зимний дворец, куда, после смерти императрицы, был помещен император и его родители. Фельдмаршал и адъютант его вошли в покои принцессы через ее гардеробную. Он велел разбудить девицу Менгден, статс-даму и любимицу принцессы; поговорив с Минихом, она пошла разбудить их высочества, но принцесса вышла к Миниху одна; поговорив с минуту, фельдмаршал приказал Манштейну призвать к принцессе всех офицеров, стоявших во дворце на карауле; когда они явились, то ее высочество высказала им в немногих словах все неприятности, которые регент делал императору, ей самой и ее супругу, прибавив, что так как ей было невозможно и даже постыдно долее терпеть эти оскорбления, то она решила арестовать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнять его приказания.

Офицеры без малейшего труда повиновались всему тому, чего требовала от них принцесса. Она дала им поцеловать руку и каждого обняла; офицеры спустились с фельдмаршалом вниз и поставили караул под ружье. Граф Миних объявил солдатам, в чем дело. Все громко отвечали, что они готовы идти за ним всюду. Им приказали зарядить ружья; один офицер и 40 солдат были оставлены при знамени, а остальные 80 чел., вместе с фельдмаршалом, направились к Летнему дворцу, где регент еще жил. Шагах в 200 от этого дома отряд остановился; фельдмаршал послал Манштейна к офицерам, стоявшим на карауле у регента, чтобы объявить им намерения принцессы Анны; они были также сговорчивы, как и прочие, и предложили даже помочь арестовать герцога, если в них окажется нужда. Тогда фельдмаршал приказал тому же подполковнику Манштейну стать с одним офицером во главе отряда в 20 человек, войти во дворец, арестовать герцога и, в случае малейшего сопротивления с его стороны, убить его без пощады.

Манштейн вошел и, во избежание слишком большого шума, велел отряду следовать за собою издали; все часовые пропустили его без малейшего сопротивления, так как все солдаты, зная его, полагали, что он мог быть послан к герцогу по какому-нибудь важному делу; таким образом он прошел сад и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, недоумевая, куда идти. Чтобы избежать шума и не возбудить никакого подозрения, он не хотел также ни у кого спросить дорогу, хотя встретил нескольких слуг, дежуривших в прихожих; после минутного колебания он решил идти дальше по комнатам, в надежде, что найдет наконец-то чего ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертою на ключ; к счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки; таким образом он мог открыть ее без особенного труда. Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавесы и сказал, что имеет дело до регента; тогда оба внезапно проснулись и начали кричать изо всей мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нею; но тот поспешно обежал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками до тех пор, пока не явились гвардейцы. Герцог, став наконец на ноги и желая освободиться от этих людей, сыпал удары кулаком вправо и влево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладом, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и снесли его голого до гауптвахты, где его накрыли солдатскою шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала. Рядом с ним посадили офицера и повезли его в Зимний дворец.

В то время, когда солдаты боролись с герцогом, герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала за ним на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая у Манштейна, что с нею делать? Он приказал отвести ее обратно в ее комнату, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее на землю, в снег, и ушел. Командир караула нашел ее в этом жалком положении, он велел принести ей ее платье, и отвести ее обратно в те покои, которые она всегда занимала.

Лишь только герцог двинулся в путь, как тот же подполковник Манштейн был послан арестовать младшего брата его, Густава Бирона, который находился в Петербурге. Он был подполковником гвардейского Измайловского полка. Это предприятие следовало исполнить почти с большими предосторожностями, нежели первое, так как Бирон пользовался любовью своего полка и у него в доме был караул от полка, состоявший из одного унтер-офицера и 12 солдат. Действительно, часовые вначале сопротивлялись, но их схватили, грозя лишить их жизни при малейшем шуме. После этого Манштейн вошел в спальню Бирона и разбудил его, сказав, что должен переговорить с ним о чрезвычайно важном деле. Подведя его к окну, он объявил, что имеет приказание арестовать его. Бирон хотел открыть окно и начинал кричать, но ему объявили, что герцог арестован и что его убьют при малейшем сопротивлении; между тем вошли солдаты, оставшиеся в соседней комнате, и доказали ему, что ничего не оставалось делать, как повиноваться. Ему подали шубу, посадили его в сани и повезли также во дворец.

В то же время капитан Кенигфельс, один из адъютантов фельдмаршала, догнавший его в то время, когда он возвращался с герцогом, был послан арестовать графа Бестужева. Герцога поместили в офицерскую дежурную комнату, брату его и Бестужеву были отведены отдельные комнаты, где они оставались до четырех часов пополудни, когда герцог с семейством (исключая старшего сына, который был болен и оставался в Петербурге до выздоровления) был отправлен в Шлиссельбургскую крепость, остальных арестантов отослали в места, мало отдаленные от столицы, где они пробыли до окончания следствия.

Лишь только герцог был арестован, как всем находившимся в Петербурге войскам был отдан приказ стать под ружье и собраться вокруг дворца. Принцесса Анна объявила себя великой княгиней России и правительницей империи на время малолетства императора. В то же время она возложила на себя цепь ордена св. Андрея и все снова присягнули на подданство, в каковой присяге была упомянута великая княгиня, чего не было сделано прежде по отношению к регенту. Не было никого, кто бы не выражал своей радости по случаю избавления от тирании Бирона, и с этой минуты всюду водворилось большое спокойствие; на улицах были даже сняты пикеты, расставленные герцогом Курляндским для предупреждения восстаний во время его регентства. Однако нашлись люди, предсказывавшие с самого начала революции, что она не будет последнею, и что те, кто наиболее потрудились для нее, может быть, падут первыми. Впоследствии оказалось, что слова их были справедливы.

Великая княгиня отдала в тот же день приказание арестовать также генералов Бисмарка и Карла Бирона; первый был близкий родственник герцога, женившись на сестре герцогини, он занимал в Риге должность тамошнего генерал-губернатора. Второй был старшим братом герцога и начальствовал на Москве; он был величайшим врагом брата во время его могущества, но, несмотря на это, разделил его падение.

Герцог Курляндский, подозревавший, как я сказал выше, что против него намерены что-то предпринять, приказал караульным офицерам никого не пропускать во дворец после того, как он удалится в свои покои; часовым было приказано арестовать тех, которые могли прийти и, в случае сопротивления, убить на месте того, кто стал бы противиться. В саду, под окнами регента, стоял караул из одного офицера и 40 человек солдат, и вокруг всего дома были расставлены часовые. Несмотря на все эти предосторожности, он не мог избежать своей судьбы.

Я знал очень близко того, кто принимал, главным образом, участие в этом деле; он признался мне, что не мог понять, как все это могло обойтись так легко, ибо, судя по всем принятым мерам, дело это не должно было удасться: если бы один только часовой закричал, то все было бы проиграно.

Удивительно даже, каким образом гр. Миних и его генерал-адъютант были пропущены в Зимний дворец, так как по ночам вокруг него расставлялся также караул и часовые, которые не должны были пропускать туда кого бы то ни было. Правда, фельдмаршал избрал для ареста герцога тот день, когда у молодого императора и регента стоял в карауле тот полк, в котором он был подполковником, и генерал-адъютант его был известен каждому солдату в этом полку. Но, несмотря на это, если бы один только человек исполнил свой долг, то предприятие фельдмаршала не удалось бы; это-то нерадение гвардейцев, на которое не было обращено внимания при великой княгине, и облегчило тот переворот, который год спустя предприняла царевна Елисавета.

Гораздо легче было бы арестовать герцога среди бела дня, так как он часто посещал принцессу Анну в сопровождении одного только лица. Графу Миниху или даже какому-нибудь другому надежному офицеру стоило только дождаться его в прихожей и объявить его арестованным при выходе от принцессы. Но фельдмаршал, любивший, чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.

22-го ноября принцесса пожаловала несколько производств и наград. Супруг ее, принц, был объявлен генералиссимусом всех сухопутных и морских сил России. Граф Миних получил пост первого министра. Граф Остерман — незанятую уже много лет должность генерал-адмирала. Князь Черкаский был пожалован в канцлеры; место это не было занято со смерти графа Головкина. Граф Михаил Головкин, сын покойного канцлера, был возведен в вице-канцлеры. Многие другие получили большие награды чистыми деньгами или поместьями; все офицеры и унтер-офицеры, принимавшие участие в аресте герцога, получили повышения^[19]. Солдатам, стоявшим в карауле, дано денежное вознаграждение.

Глава II

Поведение графа Миниха — Управление министерством иностранных дел поручается графу Остерману, а внутренних дел империи графу Головкину — Вслед за этим фельдмаршал Миних требует отставки и получает ее.

1740–1741 гг.

Фельдмаршал Миних арестовал герцога Курляндского единственно с целью достигнуть высшей степени счастия; цель его была та же, как и в то время, когда он убеждал герцога сделаться регентом, т. е. он хотел захватить всю власть, дать великой княгине звание правительницы и самому пользоваться сопряженною с этим званием властью, воображая, что никто не посмеет предпринять что-либо против него. Он ошибся.

В тот самый день, когда принцесса Анна объявила себя великою княгинею и правительницей, он получилотказ, сильно его уязвивший, так как на его заявление о надежде быть генералиссимусом, принцесса ответила, что эта должность не подобает никому, кроме ее супруга, как отца императора. Тогда Миних хотел еще раз просить титула герцога Украинского и полновластия над этою страною; но сын отговорил его от этого намерения. Наконец, он решился быть первым министром, и чрезвычайно оскорбил этим поступком графа Остермана, руководившего до тех пор единолично всеми делами министерства, а так как он никогда не был из числа друзей графа Миниха, то с этой же минуты начал устраивать его погибель.

Чрезмерное честолюбие фельдмаршала послужило графу Остерману удобным поводом для интриг против него. Составляя указ, силою которого принц Антон Ульрих объявлялся генералиссимусом, Миних включил в него следующие свои собственные слова, что «хотя фельдмаршал граф Миних, в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее он отказался от нее в пользу принца Антона Ульриха, отца императора, довольствуясь местом первого министра». Граф Остерман не преминул выставить на вид эти выражения и вполне дал почувствовать принцу их высокомерное значение; это возбудило первое недоброжелательство против Миниха, а он с своей стороны много способствовал к поддержанию его своим бестактным обращением с принцем, который все же был отцом его государя.

Первые жалобы принца против Миниха были вызваны по поводу его письменных сношений с ним, так как в России существует известная форма, которую подчиненные обязаны употреблять во всех служебных письменных обращениях к своим начальникам; фельдмаршал вовсе ее не соблюдал и во всех сношениях с генералиссимусом придерживался формы обыкновенных писем. Он не сообщал ему ни одного важного дела, хотя принцесса несколько раз приказывала это, но когда дело шло о мелочах, каковы, например, повышения по службе нижних армейских чинов, тогда граф Миних не пропускал случая сообщить об этом принцу.

Так как принц совещался каждый вечер по несколько часов с графом Остерманом, то последний уговорил его пожаловаться об этом великой княгине. Он это сделал; Миниху было приказано совещаться во всех делах с генералиссимусом и, обращаясь к нему письменно, употреблять принятую форму Это было для него жестоким оскорблением. Несколько времени спустя, случились новые, еще более важные по последствиям и более горькие для него неприятности.

Граф Остерман, при императрице Анне не выходивший уже несколько лет из своей комнаты, приказывал часто переносить себя к великой княгине и имел с нею несколько совещаний, во время которых намекнул, что первый министр не был знаком с иностранными делами, которыми руководил уже 20 лет он, гр. Остерман, и что вследствие этого Миних мог по неведению вовлечь двор в такие действия, которые были бы чрезвычайно вредны интересам империи; что он, граф Остерман, с удовольствием сообщил бы ему все это, но что его недуг не дозволял отправиться к нему. Он прибавил еще, что Миних не был знаком и с внутренними делами империи, служа постоянно по военному ведомству, под влиянием этих, часто повторяемых представлений, великая княгиня решилась вновь поручить управление иностранными делами Остерману, а ведение внутренних дел империи возложить на гр. Головкина; таким образом, гр. Миниху, с титулом первого министра, осталось одно только военное министерство. Это задело его за живое и он потребовал отставки. Правительница несколько затруднялась исполнить его просьбу, говоря, что не может обходиться без его советов. Граф Миних действительно думал, что ему никогда не дадут отставки; он настаивал на том, что хочет оставить службу, если ему не будут возвращены все его должности в том виде, в каком он занимал их в первые два месяца регентства. Тогда его отблагодарили за его службу, как раз в самое то время, когда он воображал, что могущество его утверждается более чем когда-либо.

Это известие как громом поразило его. Однако он опомнился после нескольких минут размышления, принял довольный вид, благодарил великую княгиню за оказанную ему милость и удалился несколько дней спустя в свой дворец на противоположный берег Невы. В должности первого министра он занимал рядом с дворцом тот самый дом, из которого он был принужден выехать, восемь лет назад, по повелению герцога Курляндского. Это был роковой дом для семейства Миниха, так как сын его, поселившийся в нем после отца, был, спустя год, арестован здесь при восшествии на престол императрицы Елисаветы.

Отставке Миниха много способствовал донос герцога Курляндского, объявившего на следствии, «что он никогда не принял бы регентства, если бы граф Миних не склонял бы его к этому столь убедительно, что хотел даже броситься перед ним на колени, что он, Бирон, советовал великой княгине остерегаться Миниха, как самого опасного человека в империи, и что если ее императорское высочество отказала Миниху в чем-либо, то она не могла почитать себя безопасною на престоле».

Принцесса, от природы робкая, была в большом затруднении; принц, супруг ее, и граф Остерман воспользовались этим временем, чтобы убедить ее отдалить Миниха. Она с трудом согласилась на это, они же хотели идти еще далее, желая, чтобы Миних был сослан в Сибирь, и им удалось бы сделать это, если бы девица Менгден, любимица великой княгини, не вступилась за него.

Между тем кавалерийский караул был удвоен во дворце, и по улицам днем и ночью часто расхаживал патруль; за фельдмаршалом следовали всюду шпионы, наблюдавшие за малейшим его действием; принц и принцесса, опасаясь ежеминутно нового переворота, не спали на своих обыкновенных кроватях, а проводили каждую ночь в разных комнатах до тех пор, покуда Миних не переехал в свой дворец по ту сторону Невы.

Другое обстоятельство, сильно повредившее фельдмаршалу, было возобновление союзного договора с берлинским двором, весьма невыгодное для венского кабинета, так как этот договор препятствовал движению вспомогательных войск, которые оба эти двора взаимно обязались доставлять друг другу в случае нападения.

Лишь только герцог Курляндский был арестован и король прусский узнал, что вся власть была в руках Миниха, он послал своего адъютанта, майора Винтерфельта (женатого на дочери г-жи Миних от первого ее брака) в Петербург, с повелением сделать все возможное, чтобы отвлечь первого министра от венского двора и не щадить ничего для переговоров по этому важному делу. Это удалось ему тем легче, что граф Миних никогда не любил австрийского дома, и, по своему чрезмерному тщеславию, был весьма польщен тем доверием, которое оказывал ему король, спрашивая его совета по многим весьма важным делам. В то время в Петербурге не было министра от венгерской королевы, так как маркиз Ботта был отозван за несколько времени до смерти императрицы Анны, что устраняло многие препятствия, и прусский министр, барон Мардефельд, с майором Винтерфельтом сумели искусно воспользоваться временем.

Госпожа Миних получила от короля кольцо, украшенное крупным бриллиантом, ценностью в 6000 рублей. Сын фельдмаршала получил 15 тысяч ефимков чистыми деньгами и право на пользование доходами с майората в Бранденбурге, называемого Бюген. Король Фридрих-Вильгельм подарил его князю Меншикову, затем им владел герцог Курляндский и наконец его получил граф Миних. Когда последний был арестован, то его величество король прусский взял майорат обратно и оставил эти земли за собою с тем, чтобы отдать их графам Миних, если бы они когда-либо возвратились из изгнания.

Великая княгиня продолжала выдавать Миниху ежегодную пенсию в 15 тысяч рублей, или 30 тысяч немецких гульденов, что, вместе с громадными имениями, которыми он владел в разных местах России и Германии, давало ему ежегодный доход в 70 тыс. рублей, или 140 тыс. гульденов.

Кирасирский полк, принадлежавший фельдмаршалу, был отдан графу Левендалю; но он носил имя Миниха до самого восшествия на престол императрицы Елисаветы.

Фельдмаршал Миних был удален от двора в марте месяце 1741 года; перед тем, в декабре, он был болен и все считали его близким к смерти. Великая княгиня сказала однажды, что для Миниха было бы счастием умереть теперь, так как он окончил бы жизнь в славе и в такое время, когда он находился на высшей ступени, до которой может достигнуть частный человек. Поэтому можно было судить, что двор скоро утешился бы в его потере и что сама великая княгиня завидовала его могуществу.

Глава III

Принц Антон Ульрих получает титул императорского высочества. — Погребение императрицы Анны — Процесс Бирона. — Неудавшиеся переговоры маркиза Ботта — Принц Людвиг Брауншвейгский избран в герцоги Курляндские — Турецкое посольство. — Персидское посольство — Аудиенция Шетарди — Поведение правительницы — Несогласия между членами Кабинета.

1740–1741 гг.

Несколько дней после переворота, великая княгиня издала указ, которым повелевала величать своего супруга, как отца императора, императорским высочеством; несколько времени спустя, он был объявлен соправителем.

Приготовления по случаю погребения императрицы Анны могли быть окончены лишь к концу декабря; наконец, когда все было устроено, она была погребена в церкви Петербургской крепости с надлежащим церемониалом и всевозможным великолепием.

Выше мы видели, что герцог Курляндский, в самый день ареста, был перевезен в Шлиссельбург; комиссия, составленная из нескольких сенаторов, рассмотрела там его дело и приговорила его к смерти. Он был помилован. Правительница Анна с самого начала переворота решила сослать его в Сибирь. Туда был послан инженер наблюдать за постройкой дома, который сооружался нарочно для его заточения. Фельдмаршал Миних набросал карандашом начерно первый его план, совсем не воображая, что делал эту работу для себя. В мае месяце герцог Курляндский был переведен с своим семейством из Шлиссельбурга в свое новое жилище. Несколько месяцев ранее, его братья и генерал Бисмарк были отправлены в разные места Сибири.

Маркиз Ботта был отозван из Петербурга за несколько месяцев до смерти императрицы и послан к берлинскому двору; он был снова отправлен в Россию после того как великая княгиня объявила себя правительницей и сильно убеждал правительницу помочь венгерской королеве. Но войска не могли двинуться по многим причинам, хотя несколько полков получили уже повеление оставить свои квартиры и направиться к Риге. С одной стороны, чрезвычайный сейм, созванный в Швеции к концу предыдущего года, возбуждал опасение, чтобы он не окончился объявлением войны с Россией. С другой, польский король, готовившийся объявить войну австрийскому дому, велел торжественно протестовать от имени республики против прохода войск, которые Россия захотела бы послать в Силезию, и саксонский министр, граф Линар, находившийся в то время в Петербурге, умел слишком хорошо воспользоваться тою благосклонностью, которую он снискал со стороны великой княгини и ее фаворитки, чтобы не противодействовать всему, что могло быть противно интересам его государя. Петербургский двор не преминул возвестить курляндскому сейму, что герцог их арестован, подвергся суду и, уличенный в преступлении — оскорблении величества, сослан навсегда со всем семейством. Россия в то же время завладела несколькими поместьями, на которые имела притязание. Имения эти были заложены предшественниками Бирона^[20]. Таким образом, петербургский двор говорил, что он употребил на это русские деньги и отобрал их в казну.

Курляндскому дворянству предложили избрать себе нового герцога, и великая княгиня дала понять ему, что, избрав принца Людвига Брауншвейгского, брата ее супруга, оно сделает ей, правительнице, удовольствие и может вперед рассчитывать на покровительство России.

Граф Саксонский (побочный сын польского короля Августа II) имел также большие притязания на Курляндию; он был единогласно избран в герцоги всем дворянством в 1727 г., поэтому он уже в феврале месяце послал в Петербург барона Дискова хлопотать по его делу, но получил отказ и Дисков вернулся в то время, когда принц Людвиг должен был прибыть в Митаву.

23-го июня собравшееся дворянство приступило к избранию, как вдруг Дисков прервал его торжественным заявлением от имени графа Саксонского. Он прибавил к этому род письменного манифеста, розданного им в числе нескольких экземпляров. Но это не помешало избранию принца Людвига всем дворянством, слишком боявшимся русского могущества для того, чтобы обратить внимание на права графа Саксонского. Однако дело это не могло так окончиться. Польская республика протестовала против этого избрания, совершенного без ее ведома, принц Людвиг не мог получить королевского утверждения, а случившаяся несколько месяцев спустя революция прервала все дело.

В начале июля принц Людвиг прибыл в Петербург, где был принят со всевозможными выражениями ласки и дружбы. Его поместили сначала в Летний дворец и ему прислуживали придворные; несколько времени спустя, ему дали помещение в Зимнем дворце. Этот принц приобрел разом общее расположение своим ласковым и приветливым обращением со всеми, кто имел честь доступа к нему и все думали, что курляндцы будут счастливы, имея его государем.

Призвав принца Людвига в Петербург, правительница и министерство имели намерение женить его на царевне Елисавете лишь только он будет признан герцогом Курляндским. Царевна не соглашалась, но была бы, наконец, вынуждена выйти за него замуж, если бы не приняла других мер.

В том же месяце прибыл в Петербург турецкий посол. Двор долго отсрочивал его путешествие, чтобы осведомиться, каким образом будет принят в Константинополе русский посол, и чтобы действовать, соображаясь с этим. Когда были получены ожидаемые известия, турецкий посол совершил свой въезд в Петербург. Он въехал верхом и был принят с большим почетом. В условиях белградского мира было упомянуто, что русский посол будет принят в Константинополе с тем же почетом и церемонией, как посол римского императора. Этого еще никогда не бывало. Поэтому и петербургский двор употребил на прием турецкого посольства всевозможные средства, чтобы сделать его блестящим.

Несколько времени спустя, в Петербург прибыл также персидский посол; это было, быть может, самое необыкновенное изо всех виденных доселе посольств.

Тамас-Кули-хан после победы над великим Моголом отправил в начале 1740 года, посла с этим известием к русской императрице во главе свиты, состоявшей из шестнадцати тысяч человек и 20 пушек. Двор был извещен об этом вовремя и выслал войска по направлению к Астрахани, чтобы расположиться лагерем на персидской границе. Когда посол подходил к реке Кизляру, генерал-майор Апраксин, командовавший пятью пехотными и шестью драгунскими полками, послал сказать ему, что так как по пути из Астрахани к Москве приходилось пройти большую пустыню, то не будет возможности доставить ему фураж и съестные припасы для такого количества людей, что поэтому его просит оставить остальных, взяв с собою не более 2000 человек. Это представление остановило посла; он отправил курьера к своему повелителю, который приказал ему условиться с русскими уполномоченными насчет числа людей, которые должны были сопровождать его ко двору. Он прибыл туда лишь в июле 1741 года. Въезд его, совершившийся также верхом, был из числа самых великолепных и самых необыкновенных. Свита его состояла из 2000 человек и 14 слонов, которые шах посылал императору и важнейшим русским вельможам; прочие подарки были также весьма ценны. Посол сказал в речи, произнесенной пред правительницей в день аудиенции, что повелитель его пожелал разделить добычу от победы над Моголом с столь добрым союзником, каков император России. Тут было значительное число крупных алмазов и драгоценных камней, которые не были огранены.

Некоторые лица петербургского министерства опасались, что шах Надир, посылая столь многочисленное посольство, имел целью завладеть астраханским царством и сделать еще большими завоевания в случае, если не будут приняты надлежащие меры предосторожности; но настоящей целью, которая покажется сначала слишком несоответствующей первой, было просить для шаха Надира руки ныне царствующей в России царевны Елисаветы; правительница очень желала бы исполнить его просьбу, но нашла поступок этот слишком смелым и поэтому отказала. Посол был близкий родственник и обер-шталмейстер шаха.

Французский посол не имел до сих пор аудиенции. Он хотел вручить свои кредитивные грамоты великой княгине не иначе, как в присутствии самого императора, а в России царские дети показываются народу не иначе, как по прошествии года от рождения; это было причиной затруднений с той и с другой стороны; наконец, г. де ла Шетарди оставил роль посла и имел частную аудиенцию у великой княгини в покоях императора.

Все в государстве, казалось, было покойно, поэтому никто не имел повода жаловаться, так как Россия никогда не управлялась с большею кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей, не привязываясь так в своей любимице.

Девица Юлиана фон Менгден получила такое воспитание, какое дается обыкновенно в Лифляндии дочерям помещиков, естественно предназначенным, как и во всякой другой стране, выйти замуж за какого-нибудь доброго дворянина и заниматься хозяйством в его имениях.

Так как в царствование императрицы Анны при дворе желали иметь фрейлинами лифляндок, и семейство баронов Менгден (принадлежавшее, впрочем, к числу древнейших в стране) пользовалось большим расположением герцога Курляндского, то три сестры из этой фамилии были вызваны одновременно. Старшая, по имени Доротея, вышла замуж за графа Миниха, сына фельдмаршала; вторая, Юлиана, была той любимицей великой княгини, о которой я только что упоминал, и буду еще иметь случай говорить многое; третья, Якобина, последовала вместе с любимицей за великой княгиней в ссылку; четвертая сестра, по имени Аврора, была также при дворе в правление регентши; она вышла впоследствии замуж за графа Лестока и разделила с ним его несчастие.

Легко понять, что девицы эти, мало видевшие людей, не обладали умом, необходимым для ведения дворцовых интриг; поэтому три и не вмешивались в них, но Юлиана, любимица правительницы, матери императора, захотела принимать участие в делах или, лучше сказать, от природы ленивая, она сумела передать этот порок своей повелительнице. Принцесса затягивала самые важные дела, оставалась по нескольку дней в своей комнате, принимая сколь возможно менее лиц, одетая в одной юбке и в шушуне, с ночным убором на голове, сделанном из платка. К правительнице допускались одни только друзья и родственники фаворитки, или иностранные министры, приглашенные составить партию в карты великой княгини. Такое странное поведение не могло не оскорблять русских сановников. Принц Антон Ульрих с грустью замечал влияние, которое девица Менгден имела на его супругу. Он делал ей по этому поводу замечания, но это повело только к частым ссорам между ними, и дало время царевне Елисавете спокойно провести необходимые интриги для восшествия на престол.

Между их высочествами возникали часто большие несогласия, продолжавшиеся по целым неделям, и фаворитка, вместо того, чтобы стараться примирить принца с принцессою, имела неосторожность еще более возбудить великую княгиню против ее супруга, а великая княгиня думала гораздо более о том, как бы пристроить свою любимицу, нежели о прочих делах империи. Она пожелала выдать ее замуж за графа Линара, министра польского короля. Обручение совершилось, и вслед за тем Линар уехал в Саксонию. Он хотел устроить там свои дела, вернуться затем для бракосочетания и должен был поступить в русскую службу в качестве обер-камергера. К счастию для него, он не успел еще вернуться, как на престол вступила императрица Елисавета. Великая княгиня подарила своей фаворитке большие поместья в Лифляндии и дом, принадлежавший генералу Густаву Бирону.

Между членами Кабинета не было большого единогласия, как между принцем и принцессою. Граф Остерман, более всего способствовавший удалению Миниха из зависти к власти первого министра, встретил нового соперника в лице графа Головкина, вице-канцлера империи, который не мог видеть без зависти, что принц Антон Ульрих был привязан к одному только графу Остерману, следовал только его советам и от него одного выслушивал доклады о делах. Для противодействия ему, Головкин предался великой княгине и приобрел ее полное доверие. Принцесса поручила исполнение некоторых чрезвычайно важных дел графу Головкину, не сказав о том ни своему супругу, ни графу Остерману. Граф Головкин также первый посоветовал великой княгине объявить себя императрицею, но намерение это (о котором я буду говорить в другом месте) не было выполнено по причине воспоследовавшего переворота.

Глава IV

Приготовления к войне со Швецией. — Генералиссимус делает смотр войскам. — Рождение принцессы Екатерины. — Объявление войны со Швецией. — Замечания о поведении шведов. — Начало неприятельских действий. — Русские вступают в шведскую Финляндию. — Фальшивая тревога. — Дело при Вильманстранде. — Армия возвращается в русскую Финляндию. — Приезд графа Левенгаупта в Финляндию. — Войска вступают на зимние квартиры. — Намерение великой княгини объявить себя императрицею. — Шведская армия снова выступает в поход. — Манифест графа Левенгаупта.

1741 г.

В то время, как все это происходило в Петербурге, в Стокгольме продолжался чрезвычайный сейм, и полученные оттуда известия говорили только о близком разрыве с Россией. Петербургское министерство долгое время полагало, что Швеция не объявит войны. Франция предложила в минувшем году свое посредничество и обе стороны приняли его. Поэтому в России льстили себя надеждою, что стокгольмский двор сделает при окончании сейма какие-нибудь предложения, и граф Остерман полагал даже, что в таком случае следует уступить Швеции Кексгольм с его округом, так как уже Петр I согласился уступить этот город с его окрестностями шведам в том случае, если бы они настаивали получить обратно часть завоеванной Финляндии. На этот раз шведы предпочли войну переговорам.

Нолькен, их министр в Петербурге, выехал оттуда в половине июля, под предлогом домашних дел, призывавших его в Померанию, где у него были поместья. В это время при дворе было уже известно, что Швеция решилась воевать, и что поэтому Нолькен более не возвратится. Так как Швеция была разделена на несколько партий, то русскому министру в Стокгольме, графу Бестужеву, было нетрудно узнать все, что происходило на сейме. Он знал все их решения так же хорошо, как если бы был членом тайного комитета.

По известиям, сообщенным им своему двору, великая княгиня призвала в Петербург фельдмаршала Ласи и генерала Кейта; часто собирались военные советы и было решено сформировать для этого похода несколько корпусов войска. Самый значительный должен был находиться в Финляндии, под начальством фельдмаршала Ласи и генерала Кейта, и действовать наступательно против Швеции лишь только будет получено объявление о войне. Второй, под командою принца Гессен-Гомбургского, должен был оставаться в Ингерманландии, для лагеря его была назначена Красная горка, лежащая приблизительно в 6 или 7 милях от Петербурга, для того, чтобы препятствовать десантам, которые неприятель попытался бы высадить здесь. Кроме того, было решено собрать еще небольшие корпуса в Лифляндии и Эстляндии, которые должны были все находиться под начальством Левендаля, для прикрытия тамошних берегов, так как русский флот был в таком плохом состоянии, что не мог в этом году выйти из портов.

22-го июля начали формировать первый лагерь, под начальством генерала Кейта, в четырех милях от Петербурга, со стороны Выборга, близ деревни, называемой Осиновая Роща; он был составлен из 5 полков пехоты и 3 драгунских и нескольких отдельных гренадерских рот.

26-го числа прибыл туда для осмотра этих войск генералиссимус, сопровождаемый братом своим, принцем Людвигом и фельдмаршалом Ласи. В то время, как его императорское высочество был занят маневрами драгун, из Петербурга раздались пушечные выстрелы, возвещавшие благополучное разрешение от бремени великой княгини, родившей дочь, названную Екатериной; получив это известие, принц и вся его свита вернулись в Петербург.

Кейт подошел с командуемым им корпусом за 8 миль от Выборга к деревне, прозванной Мула-Мыза, и так как у этой деревни дороги разделяются и до нее можно дойти вдоль по берегу моря, обойти Выборг и проникнуть в Петербург, то он велел соорудить тут большой окоп. Корпус войск, прибывший к Мула-Мызе 6-го августа, остался там до 25-го того же месяца.

24-го, в день рождения императора, Кейт поставил войско под оружье и объявил о войне со Швецией. Войска приняли это известие с большими изъявлениями радости. Генерал произнес короткую речь, обращаясь к каждому баталиону отдельно, уговаривал солдат делать свое дело и стараться не только упрочить, но еще и увеличить славу русского оружия.

Прежде нежели я стану продолжать рассказ о действиях русского войска, я изложу, каково было поведение шведов в этом деле. Я уже говорил о партиях, разделявших Швецию, и сказал, что та, которая называла себя партиею шляп, хотела войны; что к ней стали готовиться с 1737 года, но вместо того, чтобы объявить ее в такое время, когда Россия была занята другим и армии ее были далеко от шведских границ, шведы сидели сложа руки, дав России заключить мир и начали войну в такое время, когда Россия пользовалась со всех сторон величайшим спокойствием. Все остальные меры шведов были обдуманы не лучше. За день до объявления войны гораздо более сильной державе, нежели Швеция, они имели лишь незначительное число войск в Финляндии, где должны были происходить главные военные действия; там не было магазинов, у них во всем государстве не было достаточно провизии для устройства таких складов, и вследствие этого даже те войска, которые содержатся для охраны Финляндии, не могли быть соединены в один лагерь. Некоторые доброжелательные лица, заботившиеся о славе своего отечества, высказали эти затруднения перед сеймом, но так как они принадлежали к партии колпаков, то мнения их не были приняты. Однако генерал-лейтенант Будденброк был послан в Финляндию, чтобы осмотреть все на месте. Он, желая только войны, вместо того, чтобы сказать правду, представил в своем отчете, что нашел все в очень хорошем состоянии, что войска могли быть собраны немедленно и что в съестных припасах не было недостатка.

С другой стороны, Франция, интересы которой требовали, чтобы Россия не вмешивалась в войну, начатую ею и ее союзниками с австрийским домом, отправила в Швецию значительные суммы денег и убеждала нацию объявить войну. Наконец, партия шляп была уверена, что русское войско должно быть совершенно истощено походами против турок и что все полки состояли из одних новобранцев; поэтому они объявляли всюду, будто одного шведа достаточно, чтобы обратить в бегство десятерых русских, и армии их стоит только показаться, чтобы выйти победительницей. Таким образом, война была объявлена в Стокгольме 9-го августа 1741 г.

Сенат принял некоторые предосторожности, чтобы известие это дошло в Петербург как можно позднее с тем, чтобы дать время генералу Будденброку сделать еще кое-какие приготовления для сосредоточения войск, а графу Левенгаупту (бывшему маршалом сейма и назначенному главнокомандующим всеми силами, высылаемыми против России) прибыть к армии. Поэтому всем почтовым станциям было запрещено отправлять эстафеты и курьеров. В порты было также послано приказание не выпускать ни одного судна. Одно только курляндское судно, бывшее уже на Сандгамском рейде во время объявления войны, успело выйти и доставило это известие в Либаву, откуда его тотчас же сообщили двору, где оно было получено через две недели после объявления войны в Стокгольме. Вслед за тем генерал Кейт получил, как я уже сказал, повеление объявить о войне корпусу, состоявшему под его командою, и направиться к границам.

Швеция выставила несколько причин, побуждавших ее к этой войне. Главными были: убийство Цинклера, запрещение, наложенное Россией на вывоз хлеба из Лифляндии, устранение царевны Елисаветы и герцога Голштейнского от русского престола и власть, которую иностранцы захватили над русской нацией.

Возвращаюсь к военным действиям.

Генерал Кейт двинулся с полками, состоявшими под его командою, на другой же день после объявления войны; 26-го войска прошли по Выборгу и стали лагерем близ Абовского моста. Генерал-майор Икскуль был отряжен с тысячью драгунами, чтобы приблизиться к шведским границам и разведать о неприятеле. Полкам было приказано запастись на пятнадцать дней хлебом из выборгских магазинов. Шесть полков пехоты, стоявшие в этом месте и работавшие над укреплениями, присоединились к корпусу генерала Кейта, равно как и командовавшие ими: генерал-лейтенант Стоффельн и генерал-майор Фермор. Генерал-майор Шипов был назначен комендантом города и ему оставлен обычный гарнизон, а именно три полка пехоты.

28-го этот корпус двинулся, приближаясь к границе. Так как полоса земли в этом месте чрезвычайно узка, то войска не могли поместиться в одном лагере; драгуны и часть пехоты расположились близ деревни, называемой Каннаноя, в одной версте от границы, а прочие остановились за полверсты позади.

В ту же ночь шведский унтер-офицер, сопровождаемый барабанщиком и несший с собою письма, подошел к передовому пикету на расстояние пистолетного выстрела, не подав сигнала до тех пор, покуда не подошел к часовым; последние, не имея возможности различать предметы, боясь быть застигнуты врасплох и воображая, что эта была неприятельская партия, выстрелили и убили лошадь унтер-офицера, который поспешно удалился со своим барабанщиком, не отдав писем.

31-го фельдмаршал Ласи прибыл к армии и принял начальство. Перебежчики уведомили, что гарнизон Вильманстранда состоял не более как из пяти или шести сот человек, что шведы собрали только два корпуса, каждый в 4000 человек; первый, под начальством генерал-майора Врангеля, стоял лагерем в трех, а второй, под командою генерал-лейтенанта Будденброка, в шести шведских милях от Вильманстранда; что прочие войска были на пути, а некоторые полки только что оставили свои квартиры; что часть войск, перевозимых из Швеции, не была еще высажена, так что вся неприятельская армия не могла быть собрана ранее как через три недели; что граф Левенгаупт находился еще в Швеции и не мог скоро прибыть к армии. Известия эти были подтверждены несколькими шпионами, которые могли все разведать тем лучше, что были сами выборгские обыватели и имели друзей и родных во всех городах шведской Финляндии.

Фельдмаршал Ласи, желая воспользоваться беспорядочным состоянием неприятеля, решил вступить в шведскую Финляндию и завладеть городом Вильманстрандом. Он собрал полковых командиров и лично дал им приказания.

Первого сентября, на рассвете, армия двинулась в путь; повозки и палатки остались в лагере. Солдаты взяли хлеба на пять дней Два штаб-офицера были откомандированы для начальства над лагерем; от каждого полка осталось три офицера и сто солдат и от каждой бригады по одному капитану Нижегородскому полку, который должен был в тот день присоединиться к армии, было также приказано остаться в лагере для охранения багажа. Войско могло двигаться лишь одной колонной, так как в этой стране удобны для езды одни только большие дороги; по обеим сторонам находятся большие леса, болота и скалы. Во всей Финляндии с трудом найдешь равнину, на которой четыре полка могли бы стать лагерем по знаменной линии.

Войско совершило на неприятельской земле переход в две шведские мили, встретив лишь нескольких крестьян, которые убежали в лес, как только завидели русские передовые войска, и принесли в Вильманстранд первое известие о приближении неприятеля. С наступлением ночи войско расположилось в три линии вдоль большой дороги: драгуны возле самого леса с одной стороны дороги, а пехота в две линии сзади их, оставив промежуток не более как шагов в тридцать или сорок. Войска улеглись возле своего оружия.

В одиннадцать часов вечера случилась большая тревога. Полковник Вильбранд, комендант Вильманстранда, узнав о движении русских, отрядил 4 человек, которые, пользуясь темнотою и лесом, должны были подойти к неприятельской армии и сделать рекогносцировку. Один из часовых поставленного в лес караула, заметив их, выстрелил. Едва раздался выстрел, как несколько полков второй линии поднялись вдруг, схватили оружие и, как бы сговорившись, начали жаркую стрельбу, направленную на первую линию, причем в продолжение получаса не было возможности остановить их; при этом было сделано даже несколько пушечных выстрелов, вследствие чего у полков, стоявших напротив, были убиты и ранены один офицер и семнадцать солдат. Ласи и Кейт подверглись сильной опасности быть убитыми при этой фальшивой тревоге; они разбили маленькие палатки, чтобы спать между общими линиями, и несколько пуль пробили эти палатки насквозь.

Около 200 драгунских лошадей, ошеломленных огнем, вырвались из пикетов и побежали по большой Вильманстрандской дороге. Шведский передовой караул, стоявший в полмили (шведской) от русских, слыша эту стрельбу и в то же время топот лошадей, вообразил, что это был неприятельский отряд, обратился в бегство и понесся во весь дух в город; лошади следовали за ним так близко, что вбежали в беспорядке вместе с шведским караулом, прежде нежели успели поднять мост Через эту фальшивую тревогу генерал-майор Врангель получил первое известие о приближении русских Услыхав ночью стрельбу, он вообразил, что на Вильманстранд нападают, тотчас же сообщил об этом генерал-лейтенанту Будденброку и выступил на заре, чтобы подать помощь городу.

2-го сентября армия двинулась далее с рассветом; пройдя около одной французской лье, она встретила небольшую речку, которую пришлось перейти; дно ее болотистое и шведы сломали мост после ночной тревоги. Тут пришлось остановиться на несколько часов, до тех пор, покуда мост не был починен, что очень замедлило движение.

Полковник Резанов был отряжен с Беевским драгунским полком для охранения этого прохода, и войско снова двинулось в путь. Около полудня неприятельский отряд во сто человек драгун приблизился к авангарду, и не успел отойти назад, как на него напали и взяли одного человека в плен. Около четырех часов пополудни армия подошла к Вильманстранду и расположилась в четверти мили от города, близ небольшой деревни, называемой Армила. Фельдмаршал и генерал Кейт отправились тотчас же смотреть город под прикрытием пехотного баталиона и двухсот конных гренадер; они подошли на хороший ружейный выстрел от прикрытого пути. Только что генералы вернулись в лагерь, как было получено известие, что к городу приближался неприятельский корпус в несколько тысяч человек. Фельдмаршал тотчас же приказал всем полкам двинуться вперед и велел расположить их на противолежащих неприятелю высотах. Схватка произошла бы в тот же вечер, если бы не помешала темнота. Русские вернулись в свой лагерь близ Армилы, и все войска еще раз провели ночь у своего оружия.

Прежде нежели продолжать, я должен познакомить с городом Вильманстрандом и с положением его окрестностей. Это небольшой городок, в хороших четырех немецких милях от русской границы, расположенный на берегу большого озера, прикрывающего его сзади, так что напасть на него можно только спереди, а эта часть укреплена прикрытым путем, сухим рвом с палисадом и валом с штурмфалами, все это сделано из земли и фашин Хотя город лежит на высоте, однако вокруг него господствуют горы, самая высокая из них находится направо, там, где была ветряная мельница, шведы поставили там большой караул, чтобы не дать русским занять ее, остальная часть местности чрезвычайно неровная тут везде леса, болота, кустарники, скалы и овраги К городу чрезвычайно трудно подойти иначе как по большой дороге Там и сям попадаются небольшие клочки огороженных и обработанных полей Всякий согласится, что чрезвычайно трудно действовать с войсками на подобной почве и что небольшой отряд, хорошо умеющий защищаться, легко может победить более сильный корпус, на него нападающий.

На следующей день, 3-го сентября, оказалось, что неприятели заняли лагерь между мельничной горою и гласисами Около десяти часов утра шведский отряд подошел к русской армии для рекогносцировки и тотчас же удалился.

Фельдмаршал не имел еще точных сведений о силе неприятеля, он думал, что оба корпуса, Будденброка и Врангеля, соединились, чтобы идти на помощь Вильманстранду Поэтому он рассудил, что трудно будет напасть на них и победить их на той выгодной позиции, которую они заняли Он отослал ночью тяжелую артиллерию с прикрытием к мосту, где стоял со своим полком Резанов, квартирмейстерам было даже приказано отыскать лагерь позади, когда узнали, что прибыл один только корпус генерал-майора Врангеля и что он мог состоять из пяти или шести тысяч человек, включая сюда и гарнизон города, тогда фельдмаршал велел созвать всех генералов и полковников, объяснил им положение дела и спросил их мнение Все голоса единодушно требовали наступления В два часа пополудни армия двинулась вперед несколькими колоннами, не имея определенной диспозиции для нападения Драгуны находились на флангах, но так как те из них, которые были на правом крыле, оказались совершенно ненужными вследствие леса, бывшего более густым, нежели слева, то их отозвали Два полка пехотных гренадер, состоявшие каждый из десяти рот, под командою полковников Ломана и графа Бальмена шли во главе русской армии.

Неприятель, получив известие, что русские подвигались к нему, стал в боевой порядок на склоне мельничной горы, имея перед центром батарею пушек и опираясь левым флангом на овраг, лежавший на расстоянии ружейного выстрела от городского гласиса Драгуны шведского правого крыла расположились на небольшой равнине по другую сторону той же горы, близ небольшой деревни.

Русские, прибыв на высоту, лежащую против шведской батареи, поставили на ней две пушки с шести фунтовыми и несколько других с трехфунтовыми ядрами, и действие началось обоюдной канонадой Шведская артиллерия причинила гренадерам некоторый урон.

Вслед за тем генерал Кейт приказал двум полкам гренадер атаковать неприятельскую батарею, а полкам Ингерманландскому и Астраханскому (которым командовал полковник Манштейн) поддержать их Так как место было тут чрезвычайно узкое и из леса, находившегося перед русскими, нельзя было выйти иначе как фрунтом только в две роты, приходилось спускаться по крутому оврагу и подыматься на гору в виду неприятеля и под чрезвычайно сильной его пушечной и ружейной пальбою, — то эти два полка были приведены в замешательство и отступили Чтобы не дать бегущим возможность поселить беспорядок в двух полках, следовавших сзади, генерал Кейт приказал полковнику Манштейну взять вправо, выйти из леса и атаковать левое крыло неприятеля, который оставил овраг, к которому он примыкал, и шел вперед Это приказание было исполнено быстро и так счастливо, что после первого залпа, сделанного в 60 шагах от шведов, последние обратились в бегство и побежали прямо к городу, куда последовали за ними оба полка, до самого гласиса, который они атаковали.

Между тем как это происходило на левом фланге неприятеля генералы привели прочие войска в порядок и велели атаковать правое крыло шведов, которые, заметив смятение гренадер, спустились с горы, направляясь к ним, и потеряли этим движением все выгоды позиции и преимущество своей батареи Таким образом, они также скоро были разбиты и гора занята около пяти часов вечера Неприятельские пушки были обращены на город и фельдмаршал послал барабанщика требовать его сдачи, но неприятельские солдаты, продолжавшие стрелять с вала, убили его Русские, взбешенные этим случаем, возобновили приступ с ожесточением и взяли город около 7 часов вечера.

Шведы водрузили белое знамя со стороны ворот в то время, когда русские были уже во рву, но так как комендант в смятении забыл известить все посты, чтобы они прекратили стрельбу, то они продолжали стрелять и дали этим повод взять город приступом.

Большая часть шведов, бывших в этом деле, были убиты или взяты в плен, спастись не удалось и 500 человекам Полковник Ливен с драгунами преследовал их, но не мог нагнать шведскую кавалерию, а пехота спряталась в лесах и болотах. Генерал-майор Врангель, раненный в руку, 2 полковника, 3 подполковника, 1 майор, 12 капитанов, 1 квартирмейстер, 6 поручиков, 2 полковых лекаря, 8 прапорщиков, 3 лекаря-хирурга, 62 унтер-офицера и 1250 капралов и солдат были взяты в плен. Также было взято 4 штандарта и 12 знамен, 12 пушек, 1 мортира и войсковая касса, в которой не было и шести тысяч ефимков. Солдаты собрали порядочную добычу в разграбленном городе.

В русской армии были убиты: генерал-майор Икскуль, полковники Ломан и граф Бальмен, 1 майор, 3 капитана, 8 поручиков, 514 унтер-офицеров и солдат. Ранены: генерал-лейтенант Стоффельн, генерал-майор Албрехт, полковники Манштейн и Левашев, 2 подполковника, 3 майора, 17 капитанов, 31 поручик, 15 прапорщиков и 1765 унтер-офицеров и солдат.

Русская армия состояла в день битвы из 9900 человек. Два полка драгун составляли ее кавалерию; пехота состояла из 2 гренадерских полков, в 10 рот каждый, и 9 полков фузелеров, по 8 рот в каждом. Этими войсками командовали генералы: фельдмаршал Ласи, генерал-аншеф Кейт, генерал-лейтенанты: Стоффельн и Бахметьев, генерал-майоры: Ливен, Фермор, Албрехт и Икскуль.

Шведы, включая сюда и вильманстрандский гарнизон, имели 5256 человек по списку, полученному генерал-майором Врангелем в тот самый день, когда войска были в деле. Помещаю здесь название полков и число людей в каждом из них, так как шведы утверждали всегда, что их было всего 3500 человек.

Далекарлийский полк — 623.

Седерманландский — 681.

Вестерботнийский — 594.

Саволакский — 876.

Тавастгусский — 955.

Вильбранда — 432.

Кюменегордский 476.

2 драгунских полка из Карелии — 506.

1 артиллерийский — 113.

Всего — 5256.

Когда подумаешь о выгодах позиции, занимаемой шведами, и о неудобной местности, по которой русские должны были подходить к ним, тостановится удивительным, что шведы были разбиты тут, и надобно сознаться, что они много способствовали этому собственной ошибкой, оставив занятую ими выгодную позицию; сопротивление, оказанное ими, было чрезвычайно упорное и послужило к увеличению их потери, так как на поле битвы они оставили более 3300 человек; огонь, весьма сильный с обеих сторон, продолжался более 4 часов.

Это дело погубило генерал-лейтенанта Будденброка, которому отсекли голову два года спустя. Самая главная его вина, за которую его приговорили к смерти, было то, что он не подал помощи Врангелю. Если кто из этих генералов должен был быть наказан, то, без сомнения, Врангель, так как, находясь ближе всего к границе, он не имел в поле ни одного отряда для разъездов и не сделал никаких распоряжений, чтобы следить за движением русских, и не случись этой фальшивой тревоги, Вильманстранд был бы взят в то самое время, когда генерал получил известие о прибытии русских; тогда как если бы он принял хотя малейшую предосторожность, он мог бы быть уведомлен, что русские двинулись к Вильманстранду двенадцать часов ранее, и поэтому успел бы предупредить об этом Будденброка, который в подобном случае пришел бы к нему на помощь, прежде нежели русские успели бы разбить его. Вместо этого он оставил свою позицию и двинулся к Вильманстранду, не дождавшись приказаний своего начальника. Там он дал разбить себя, потерял много людей, был взят в плен и заслужил этим похвалы всей нации.

Будденброк не имел возможности прибыть в Вильманстранд до сражения, так как его лагерь находился в шести шведских милях, что составляет более девяти немецких миль, или 18 французских лье; Врангель, бывший всего в трех милях и двинувшийся 2-го сентября на рассвете, мог прибыть в Вильманстранд лишь вечером, к закату солнца, и с истомленными войсками. Поэтому Будденброк, которому приходилось пройти вдвое больше, мог присоединиться к нему лишь вечером в день сражения. Если бы Врангель мог избежать его в тот день, то русская армия наверно отступила бы на следующее утро. Фельдмаршал Ласи никогда не отважился бы напасть на оба соединенные корпуса. Настоящая причина, по которой шведский сенат приговорил Будденброка к отсечению головы, и которая не была обнародована, заключалась в том, что он вовлек Швецию в войну своим отчетом, который он представил, когда его посылали в Финляндию обсудить положение дел. Об этом я говорил уже выше.

В следующую за сражением ночь в лагере Будденброка случилось странное происшествие. Небольшое число спасшихся драгун неслись во весь опор до тех пор, покуда не прибыли к этому лагерю; когда они прискакали ночью к передовому караулу, часовой окликнул их, но ему не отвечали; он выстрелил, и весь караул, бросившись на лошадей, бежал в лагерь; бегущие следовали за ними и привели все в такое смятение, что войска разбрелись, оставив Будденброка и офицеров одних в лагере; им стоило большего труда собрать всех на следующий день к полудню.

Фельдмаршал Ласи ввел вечером два полка пехоты, под командою генерал-майора Фермора, в Вильманстранд, где нашли более 300 телег, которые шведы заказали для того, чтобы перевезти свои съестные припасы, так как они намеревались застигнуть русских врасплох.

На другой день, 4-го сентября, всех раненых и пленных отослали с конвоем драгун в Выборг; город Вильманстранд был совершенно срыт и все жители увезены в Россию.

Окончив эту работу, армия перешла снова границу и заняла прежний лагерь, оставленный ею для похода против неприятеля. В Петербурге были большие празднества по случаю этой победы. Такое хорошее начало предвещало, по-видимому, счастливый успех войны; последствия покажут, что мнение это не было ошибочно, так как это сражение было единственным со стороны шведов и в нем только они оказали мужество во все время этой войны.

Военнопленные были перевезены из Выборга в Петербург, где им оказывали всевозможные любезности. Офицеров угощали при дворе, и разместили затем к главнейшим вельможам; каждый был обязан принять в свой дом по одному офицеру и заботиться о нуждах своего гостя. Один ветреник испортил все дело. Граф Вазаборг, подполковник Седерманландского полка, был человек неспокойный и большой болтун; он отзывался несколько раз дурно о русской армии и о самом дворе; как только это узнали, его и всех остальных отправили внутрь страны, где их распределили по городам; если бы не это, то они провели бы все время своего плена в Петербурге. Там остались только: генерал-майор Врангель, которого фельдмаршал Ласи поместил у себя, и один капитан, по имени Дидрон, служивший адъютантом при генерале.

Двор не был доволен тем, что фельдмаршал Ласи вернулся с армией: его желание было, чтобы он дошел до Фридрихсгама и разбил по частям не собравшиеся еще шведские войска. Но это не так легко было исполнить, как воображали в Петербурге. Фельдмаршал доказал, что он не мог бы более ничего предпринять, не рискуя потерять весь корпус войск, которым он командовал. Из полков убыло убитыми и раненными более 2000 человек; нужны были многочисленные конвои, чтобы отвести пленных, а это еще более ослабляло его. Прочие полки, шедшие на соединение с армией, еще не прибыли, равно как и 3 гвардейские баталиона, отряженные из Петербурга, не говоря уже о том, что войскам оставалось хлеба всего на 6 дней. Полковые лошади, которые были нужны для перевозки раненых до Выборга, едва ли могли возвратиться к этому времени; таким образом, двор был вынужден одобрить все, что было сделано. Фельдмаршал возвратился вскоре в Петербург, оставив начальство над армией генералу Кейту.

В остальное время похода война производилась отдельными отрядами; во всех столкновениях русские одерживали верх над шведами; казаки и донские калмыки, присоединившиеся к армии в сентябре месяце, совершили несколько разъездов по неприятельской земле и сожгли множество деревень.

Граф Левенгаупт прибыл в Финляндию в половине сентября, собрал, наконец, шведскую армию и сделал ей смотр; она состояла из 23 700 человек. Швеция купила большое количество хлеба в Голландии, Пруссии и Померании и магазины их были, наконец, так хорошо снабжены, что можно было бы прокормить гораздо более сильную армию, нежели шведская, в течение нескольких лет сряду; но все эти запасы были сожжены, или попали в руки русских, как мы это увидим ниже. С той и с другой стороны были сделаны некоторые движения, но значительного ничего не было предпринято. Русская армия была в походе до 8-го ноября, когда генерал Кейт отослал войска на зимние квартиры, получив известие, что неприятельская армия разошлась.

Приблизительно в это время часть министерства посоветовала великой княгине объявить себя императрицею для предупреждения всех неудобств, которые могли быть вызваны смертью малолетнего императора, если бы до тех пор не родились другие принцы, которые могли бы наследовать ему. Сначала хотели издать только указ, которым было бы постановлено, что дочери, которые родились бы от брака принца Антона Ульриха с великой княгинею, будут также наследовать российской империей, за неимением лиц мужского пола. Но вице-канцлер, граф Головкин, и некоторые другие были того мнения, чтобы великая княгиня сама взошла на престол, так как этим она положила бы конец всем прочим умыслам. Предложение это было принято всеми; все было приготовлено к этому провозглашению, которое должно было совершиться 18-го декабря, в день рождения великой княгини, но царевна Елисавета разрушила это намерение.

Почти в то же самое время умерла шведская королева Ульрика-Элеонора. Кончина ее увеличила смятение и общее несогласие в Швеции и была поэтому одной из причин несчастий, случившихся во время похода 1742 года.

Генерал Кейт прибыл в Петербург к концу ноября, чтобы присутствовать на военном совете. Он собирался ежедневно у графа Остермана в присутствии генералиссимуса.

Известия, полученные Кейтом из Выборга, сообщали, что шведская армия собралась, что граф Левенгаупт, не имев возможности сделать что-либо во время похода, предполагал вторгнуться зимою в русскую Финляндию и подвинулся уже к границе, что его главная квартира была в Сеикьерви, и что он издал манифест, несколько экземпляров которого были присланы генералу Кейту.

В этом манифесте было сказано, что намерение Швеции вовсе не заключалось в том, чтобы вести войну с русской нацией, но только в том, чтобы освободить ее от притеснения и тирании иностранцев, дать русским свободу избрать себе другого государя, который бы им нравился и т. д. Манифест этот не произвел бы ни малейшего впечатления, если бы царевна Елисавета не приняла уже тех мер, о которых я буду теперь говорить.

У графа Остермана было решено сделать несколько распоряжений, чтобы предупредить успехи неприятеля; всем полкам приказали быть наготове двинуться. Генерал Кейт выехал 5-го декабря (нов. ст.) из Петербурга, и в ночь с 5-го на 6-е число того же месяца совершилась та великая революция, вследствие которой царевна Елисавета вступила на престол. Я опишу ее здесь сколь можно подробнее, как самое необычайное из всех событий, случившихся во время моего пребывания в России.

Глава V

Обстоятельный рассказ о перевороте, совершенном царевною Елисаветою. — Ошибки, сделанные обеими сторонами. — Изданные манифесты. — Портрет принцессы Анны. — Арестованные вельможи подвергаются суду и осуждены. — Портрет графа Миниха. — Портрет графа Миниха: сына фельдмаршала. — Портрет графа Остермана. — Портрет графа Левенвольде.

1741–1742 гг.

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этой революции, надобно начать выше.

Царевна Елисавета, хотя и не была совсем довольна во все время царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойною до тех пор, покуда не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессою Анною; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, однако, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы; но после ее кончины, и когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между ею и царевною Елисаветою; они посещали друг друга совершенно без церемоний и жили дружно. Это не продолжалось долго; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елисавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским, и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол, и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутренние волнения в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, а их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какое она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, Как удачно повести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с нею.

В Петербурге царевна начала с того, что подкупила нескольких гвардейцев Преображенского полка. Главным был некто Грюнштейн, из обанкротившегося купца сделавшийся солдатом; он подговорил некоторых других, так что мало-помалу в заговоре оказалось до тридцати гвардейских гренадер.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елисавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах, при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету. Наконец, известия эти, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить принцессу Анну. Она поверила, наконец, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елисавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6-го января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться в нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то прочие войска не затруднятся последовать за ним.

Проект этот, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастию для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение.

Во-первых, она узнала, что великая княгиня решилась объявить себя императрицею. Все лица, приверженные к царевне Елисавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений и что даже все меры ее могли не удасться.

Во-вторых, по известиям, полученным двором о движении графа Левенгаупта, трем гвардейским баталионам было приказано быть готовым двинуться к Выборгу для соединения там с армией; многие лица, принимавшие участие в деле царевны, должны были идти с этим отрядом. Они отправились к царевне и сказали ей, что нужно было непременно торопиться исполнением ее замысла, так как лица, наиболее ей преданные, уйдут в поход, а на некоторых других может напасть страх, который заставит их донести обо всем этом деле.

И, наконец, неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях сей последней с де ла Шетарди, главным образом ускорила это дело. 4-го декабря, в приемный день при дворе, великая княгиня отвела царевну Елисавету в сторону и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении; что хирург ее имел часто тайные совещания с французским министром и что оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома; что великая княгиня не хотела еще верить этому, но что если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ею присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастною; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невинность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елисавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Возвратясь к себе, царевна Елисавета тотчас же известила Лестока о своем разговоре с великою княгинею; наперсник ее желал бы в ту же ночь предупредить опасность, грозившую царевне и ему самому, но так как все, принимавшие участие в заговоре, были рассеяны по своим квартирам и их ни о чем не предупредили, то дело было отложено до следующей ночи.

Утром, когда Лесток явился, по обыкновению, к царевне, он подал ей небольшой клочок папки, на которой он нарисовал карандашом царевну Елисавету с царским венцом на голове. На оборотной стороне она была изображена с покрывалом, а возле нее были колеса и виселицы; при этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицею или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее долее не медлить и последнее решение было принято на следующую ночь.

Лесток не забыл уведомить об этом всех, принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовым и Лестоком, отправилась в казармы гренадер Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи; все согласились жертвовать собою для нее. Первым делом их было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера, по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на подданство; она приняла над ними начальство и пошла прямо к Зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частию сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и допустили ее действовать. У всех дверей и у всех выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадер в покои великой княгини и арестовали ее с ее супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом.

Лишь только это дело было окончено, несколько отрядов было послано арестовать фельдмаршала Миниха, сына его, обер-гофмейстера великой княгини, графа Остермана, графа Головкина, графа Левенвольде, обер-гофмаршала двора, барона Менгдена и некоторых других, менее значительных лиц.

Все арестованные были отведены во дворец царевны. Она послала Лестока к фельдмаршалу Ласи предупредить его о том, что она совершила, и объявить, что ему нечего бояться, и притом приказала немедленно явиться к ней Сенат и все сколько-нибудь знатные лица империи были также созваны во дворец новой императрицы. На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елисавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова и все было тихо как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершилась революция герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады: на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не то: все смотрели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободнее только по прошествии нескольких дней.

Все, читающие об этом событии, не могут не удивиться ужасным ошибкам, сделанным с обеих сторон.

Если бы великая княгиня не была совершенно ослеплена, то дело это не должно было удасться. Я говорил выше, что она получила несколько извещений даже из-за границы; граф Остерман, приказав однажды снести себя к ней, уведомил ее о тайных совещаниях де ла Шетарди с Лестоком; вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора.

В тот же вечер, когда она говорила с царевною Елисаветою, маркиз Ботта обратился к ней с следующею речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь государыне моей, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что, с помощью Божией и других наших союзников, мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собою престол. Неосторожность ее дошла еще дальше. В вечер, предшествовавший революции, супруг ее сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елисаветы, что он тотчас же прикажет расставить на улицах караулы и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считала царевну невинною, что когда она говорила с нею об ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елисаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с нею, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по несколько в ее дворец и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но Провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

В день революции новая императрица объявила манифестом, что она взошла на отцовский престол, принадлежащий ей, как законной наследнице, и что она приказала арестовать похитителей ее власти. Три дня спустя был обнародован другой манифест, который должен был доказать ее неоспоримое право на престол. В нем было сказано, что так как принцесса Анна и супруг ее не имели никакого права на русский престол, то они будут отправлены со всем семейством в Германию. Их отправили из Петербурга со всеми слугами под конвоем гвардейцев, состоявших под командою генерала Салтыкова (бывшего обер-полицеймейстером при императрице Анне). Они доехали только до Риги, где их арестовали. Сначала их поместили на несколько месяцев в крепость; затем их перевезли в Дюнамюндский форт и, наконец, вместо того, чтобы дозволить им возвратиться в Германию, их привезли обратно в Россию. Место их заточения было часто переменяемо, и великая княгиня умерла в родах в марте 1746 г. Тело ее было перевезено в Петербург и предано земле в монастыре св. Александра Невского.

Неизвестно, где именно содержатся теперь принц Антон Ульрих и юный император; иные говорят, что отец и сын находятся в одном и том же месте, и что молодому принцу дают, по повелению двора, хорошее воспитание; другие утверждают, что царевич Иоанн разлучен с своим отцом и находится в монастыре, где его воспитывают довольно плохо.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет нетрудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила труда, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с тою только разницею, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большою кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Фаворитка ее пользовалась ее полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Министров своих и умных людей она вовсе не слушала, наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собою, прекрасно сложена и стройна, она свободно говорила на нескольких языках.

Что же касается до принца, супруга ее, то он обладает наилучшим сердцем и прекраснейшим характером в мире, соединенными с редким мужеством и неустрашимостью в военном деле, но он через меру робок и застенчив в государственных делах. Он приехал слишком молодым в Россию, где перенес тысячу огорчений со стороны герцога Курляндского, который не любил его и часто обращался с ним весьма жестко. Эта ненависть герцога происходила от того, что он считал его единственным препятствием к возвышению своего дома, так как, сделавшись герцогом Курляндским, он возымел намерение выдать принцессу Анну за своего старшего сына и возвести этим браком свое потомство на русский престол; но, несмотря на свое влияние на императрицу, он никогда не мог убедить ее согласиться на это.

Принц Людвиг Брауншвейгский, бывший еще в Петербурге во время революции и имевший помещение во дворце, был также арестован в своей комнате; спустя несколько часов после того, как императрица велела снять караул, ему назначили другую квартиру в доме, подаренном великою княгинею своей фаворитке, который отстраивался все предыдущее лето и всю осень; отапливать в нем можно было только одну комнату. Принц должен был занять ее и довольствоваться ею; он оставался в Петербурге до марта месяца, и тогда возвратился в Германию.

К нему, как бы для почета, был приставлен караул, но, в сущности, более для того, чтобы наблюдать за всеми, кто будет приходить к нему. Его посещали одни иностранные министры. Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается до арестованных вельмож.

Была назначена комиссия, составленная из нескольких сенаторов и других русских сановников, которые должны были допросить их и произвести над ними суд. Они были обвинены во многих преступлениях. Графа Остермана обвинили, между прочим, в том, что он способствовал своими интригами избранию императрицы Анны и уничтожил завещание императрицы Екатерины и т. д. Графа Миниха обвинили в том, будто он сказал солдатам, арестуй герцога Курляндского, что это делалось с целью возвести на престол царевну Елисавету; тот и другой легко могли бы доказать, что обвинения эти были ложные, но оправдания их не были приняты.

В сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне. Сверх того, Елисавета обещала тем, которые помогли ей взойти на престол, что она освободит их от притеснения иностранцев, поэтому пришлось осудить тех, кто занимал высшие должности.

Согласно определению, граф Остерман был приговорен к колесованию заживо; фельдмаршал Миних — к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы. Императрица даровала им всем жизнь; их сослали в разные места Сибири. Граф Остерман получил помилование лишь на эшафоте, когда уже ему положили голову на плаху.

Двор издал по этому случаю манифест, где были перечислены все преступления, в которых они обвинялись.

Миних, Остерман и Левенвольде перенесли свое несчастие с твердостью; не то было с другими. Все поместья сосланных, за исключением тех, которые жены их принесли за собою в приданое, были конфискованы в пользу двора, который наградил ими других лиц. Жены осужденных получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку, но ни одна из них не захотела воспользоваться этою милостью.

Некоторые из этих вельмож играли столь видную роль в свете, что я считаю нужным сказать несколько слов об их хороших и дурных качествах, присовокупив к этому перечень главнейших событий в их жизни.

Граф Миних представлял собою совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело; но минуту спустя, он оскорблял их до того, что они, так сказать, были вынуждены ненавидеть его. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятия. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда низости; гордость была главным его пороком, честолюбие его не имело пределов, и, чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; затем, самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был человек с великим гением; один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он не имел способностей для того, чтобы быть министром, однако не упустил ни одного случая, чтобы попасть в члены министерства, и это было причиной его несчастья. Чтобы выведать у него самые тайные дела, стоило только рассердить его противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за наследство^[21] до сражения при Денене, когда он был взят в плен. Король шведский, Фридрих I, которого он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

По заключении мира с Францией в 1713 г., он поступил на службу к польскому королю Августу II, с чином полковника, получил, несколько времени спустя, чин генерал-майора и начальствовал над польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его; но граф Флемминг, не желавший делить расположения своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить в шведскую службу, но как Карл XII был убит в Норвегии, то он вступил на службу России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое он и сохранил до кончины этого государя.

В царствование Екатерины и Петра II он перенес много огорчений от князя Меншикова, не любившего его; падение этого любимца поправило его дела.

Привыкнув всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил сенату несколько проектов, касательно улучшения провинций России, и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь злоупотреблении их, он тотчас же пишет им, грозя донести о том двору, и т. п. В заключение, о нем можно сказать, по правде, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный сын его разделил его опалу; комиссия употребляла всевозможные усилия, чтобы найти за ним какой-нибудь проступок, достойный наказания; но это не удалось им, он был оправдан своими судьями; однако ему все-таки не хотели предоставить полную свободу; в приговоре было сказано, что так как он знал, что принцесса Анна намеревалась объявить себя императрицею, то он должен возвратить орден св. Александра Невского, что лифляндские поместья его будут обменены на другие в России; впрочем, и это было изменено: двор назначил ему ежегодную пенсию в 1200 рублей и ему было приказано поселиться в Вологде^[22], городе, отстоящем от Москвы приблизительно на 80 французских лье, и где поселилось несколько голландских купцов.

Он не имел блистательных качеств своего отца, но наследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоне; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и, когда великая княгиня приняла звание императрицы, то назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Граф Остерман был, бесспорно, одним из величайших министров своего времени. Он знал основательно интересы всех европейских дворов, был очень понятлив, умен, чрезвычайно трудолюбив, весьма ловок и неподкупной честности: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов иначе, как по приказанию своего правительства. С другой стороны, он был чрезвычайно недоверчив, заходя в подозрениях часто слишком далеко. Он не мог терпеть никого ни выше себя, ни равного себе, разве когда это лицо было гораздо ниже его по уму. Никогда товарищи его по кабинету не были довольны им, он хотел руководить всеми делами, а прочие должны были разделять его мнение и подписывать.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати, болезнями, он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он имел часто с иностранными министрами, последние, выходя из его кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными. Домашний образ жизни его был чрезвычайно странен: он был еще неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, и кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Одежда его, в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, было до того грязна, что возбуждала отвращение.

Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 года и начал службу на галерах в чине мичмана; несколько времени спустя, он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крюйс взял его к себе в качестве секретаря.

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крюйса: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем, как на своем природном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим частным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил его в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одно из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, — что давало им чин подполковников армии^[23], — были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь, через несколько времени после опалы отца, вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого. Граф Левенвольде был лифляндец, происходивший от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собою и статен, то императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свое мнение, и так как он подал также мнение, чтобы великая княгиня объявила себя императрицею, то он разделил ее падение и окончит, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным недостатком его была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.

Глава VI

Награды. — Краткая история графов Разумовского, Бестужева, Воронцова, Лестока и принца Гессен-Гомбургского. — Перемирие со Швецией. — Притязания шведов. — Императрица возвращает множество ссыльных. — Приезд герцога Голштейнского в Петербург. — Двор отправляется в Москву. — Предположение о том, что Россия вступит в тесный союз с Францией. — Приезд графа Саксонского в Москву. — Елисавета отменяет все, сделанное во время регентства. — Уничтожение Кабинета. — Бунт в Петербурге.

1741–1742 гг.

По восшествии на престол, императрица прежде всего озаботилась награждением тех, которые помогли ей совершить революцию. Она начала со своего любимца Разумовского, который был объявлен камергером несколько месяцев спустя, при ее короновании. Она возвела его в должность обер-егермейстера, пожаловала ему графское достоинство и голубую ленту. Воронцов, два брата Шуваловы и Балк, бывшие камер-юнкерами царевны, также были пожалованы в камергеры.

Она наградила Лестока чином действительного тайного советника и званием первого лейб-медика двора с президентством медицинской коллегии. Вся гренадерская рота Преображенского полка получила дворянское достоинство и офицерские чины, рядовым гренадерам пожалован чин поручика, капралам — майора, каптенармусам и фурьерам — подполковников и унтер-офицерам — полковников армии. Рота была названа лейб-компанией; ее величество объявила себя капитаном ее, принца Гессен-Гомбургского назначила штабс-капитаном, Разумовского и Воронцова — поручиками с чином генерал-лейтенантов, а Шуваловых — подпоручиками с генерал-майорским чином; Грюнштейн определен адъютантом этого корпуса с званием бригадира; он удержался не долго; привыкши быть простым солдатом, он не мог перенести большего благополучия, наделал всевозможных грубостей, не оказывал должного почтения императрице и ее фавориту, был под конец наказан кнутом и сослан в поместья, которые императрица подарила ему при его возвышении.

Рота эта творила всевозможные бесчинства в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа поручики посещали самые грязные кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи. Они входили в дома самых знатных лиц с угрозами, требуя денег, и без церемонии брали то, что приходилось им по вкусу; не было возможности удержать в порядке этих людей, которые, привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро свыкнуться с более благородным обращением. Чтобы исправить их, нужно было время; не знаю, удалось ли это: негодяи были исключены из этого корпуса и определены офицерами в армейские полки, где было много вакансий.

Было еще довольно других повышений и роздано много голубых лент; но так как малое число фамилий этих господ пользуются известностью, то я умалчиваю о них. Скажу только несколько слов о Разумовском, Бестужеве, Воронцове, Лестоке и принце Гессен-Гомбургском, игравших некоторое время очень видную роль при петербургском дворе.

Приехав в Петербург, граф Разумовский не мог и представить себе, что он достигнет такого счастия. Он сын крестьянина украинского города Изюма; родители поместили его в школу; там заметили, что он имел хороший голос, и так как, по русскому обряду, во всех церквах есть хор, поющий за обедней, то Разумовский был принят в него с другими молодыми людьми его лет; армейский полковник, по имени Вишневский, заметив его приятную наружность, соединенную с прекрасным голосом, взял его к себе в услужение; привезя его в Петербург, он рекомендовал его обер-гофмаршалу графу Левенвольде, который определил его придворным певчим в императорскую капеллу; он служил при дворе несколько лет. Царевна Елисавета заметила его там и выпросила у Левенвольде, который уволил его из капеллы. Когда он поступил на службу к царевне, она поручила ему управление одним из своих поместий и сделала его своим любимым слугою. Вступив на престол, она возвела его в одну из главнейших должностей империи, и, сделавшись с годами набожной, тайно обвенчалась с ним, по совету духовенства, задобренного Разумовским.

Бестужев, русский по рождению, происходит от хорошей и древней фамилии; поступив на службу, он был определен камер-юнкером к герцогине Курляндской (впоследствии императрица Анна); несколько лет спустя, его отправили в качестве резидента в Гамбург, на место, которое до него занимал его отец; после этого он служил в звании министра при разных дворах, и, наконец, при копенгагенском. Состоя при герцогине, он завел большую дружбу с Бироном, который впоследствии позаботился о его счастии. После падения Волынского он был сделан кабинет-министром; при революции, свергшей герцога Курляндского, он был арестован; он оправдался и был выпущен на свободу, не получив, однако, должности; императрица Елисавета, вступив на престол, дала ему должность вице-канцлера на место графа Головкина, и после смерти князя Черкаского она возвела его в звание канцлера. У него нет недостатка в уме, он знает дела по долгому навыку и очень трудолюбив; но в то же время надменен, корыстолюбив, скуп, развратен, до невероятности лжив, жесток и никогда не прощает, если ему покажется, что кто-нибудь провинился перед ним в самой малости.

Вот человек, который управляет Россией уже 11 лет, как властитель-деспот; императрица, чрезвычайно ленивая, очень довольна, что нашелся кто-нибудь, желающий заняться делами империи; к тому же она составила себе такое высокое понятие о его способностях, что, по ее мнению, невозможно найти кого-нибудь, кто бы мог заменить его. Впрочем, у него много врагов, которые не пропускают ни одного случая, чтобы очернить его в глазах этой государыни. Им это не удалось еще до сих пор, хотя он уже не раз пошатнулся на своем месте; быть может, они найдут, наконец, благоприятную минуту.

Воронцов происходит также от русской хорошей дворянской фамилии. Он поступил камер-юнкером на службу к царевне Елисавете. Незадолго до революции, он женился на графине Скавронской, двоюродной сестре царевны, служившей при ней статс-дамой. При короновании императрицы он был пожалован в графы; это человек весьма честный, но чрезвычайно ограниченного ума, без особенного образования, и еще менее того научившийся впоследствии; он не имел никогда случая заниматься политическими делами, однако, после смерти князя Черкаского, он был назначен вице-канцлером. Время решит, сумеет ли он удержаться в этой должности, так как он уже несколько лет в ссоре сканцлером.

Лесток родился в Ганновере от семейства французских выходцев Он служил несколько лет при царевне в качестве хирурга и приобрел ее доверие задолго до того времени, когда она сделала его своим орудием при революции. Все это дело лежало на нем; он исполнил его, как я уже сказал выше, чрезвычайно ветрено и неосторожно, но весьма удачно. Лишь только царевна объявила себя государыней, он стал умолять ее наградить его деньгами и позволить ему удалиться из империи. Императрица не хотела согласиться на это, говоря, что она никогда не может достаточно вознаградить услуг, Лестоком ей оказанных. Он доказывал, что возвышение его навлечет ему, несомненно, много врагов, что ему могут повредить перед ее величеством и что все это кончится ссылкой. Императрица отвечала самыми горячими уверениями на счет того, что ничего подобного никогда не может случиться, что она знала слишком хорошо его привязанность и его усердие, и что поэтому она никогда не поверит ни малейшему обвинению против него. Лесток этому поверил, остался при своей должности и убедил императора Карла XII дать ему титул имперского графа.

Вначале он хотел заведовать только медицинской частью, но как императрица говорила с ним часто о самых важных делах, то это понравилось ему, и он захотел высказывать свое мнение обо всем; он старался даже поступить в верховный совет в качестве действительного тайного советника, но это ему не удалось. Бестужев сделался вскоре его заклятым врагом, чему Лесток много способствовал своею ветреностью и своею постоянною привязанностью к Франции и ее союзникам. Великий канцлер употреблял всевозможные усилия, чтобы удалить его от двора; это не удавалось ему в продолжение нескольких лет. Наконец, когда Лесток вывел его из терпения, относясь о нем при всяком случае дурно, говоря ему дерзости в лицо, не стесняясь в выражениях даже в присутствии императрицы, канцлер, в 1748 г., получил от ее величества приказание арестовать его. Процесс его вели с грехом пополам, и, хотя его не могли обвинить ни в каком преступлении, однако, едва ли когда-нибудь его освободят. В самый день своего ареста он имел еще длинное объяснение с императрицею. Она снова уверяла его в своем расположении и своем покровительстве, но, несколько часов спустя, граф Апраксин, генерал-аншеф и генерал-адъютант императрицы, явился объявить ему арест.

Принц Людвиг Гессен-Гомбургский, равно как и младший брат его, поступили в русскую службу в 1724 г., в чине полковников; младший умер (?) лет от роду. Призвав его в Россию, Петр I имел намерение женить его на царевне Елисавете; смерть императора остановила этот брак, а после о нем и не думали. Говорили много хорошего о том, который умер первый, но того же самого нельзя сказать о втором. Он не имел ни образования, ни хороших манер, не умел вести себя, не отличался умом, был необыкновенно сварлив, большой трус и способен на всякие низости; несмотря на эти недостатки, он подвигался по службе вперед. Он дошел до чина генерал-лейтенанта в царствования Екатерины и Петра II; в 1734 г. он получил должность главного начальника артиллерии и исполнял ее довольно плохо, так что сильно запутал все артиллерийские дела. После похода 1737 года он не получил назначения в войне против Порты; при начале шведской войны ему было дано командование войсками, стоявшими близ Красной горки, так как все были уверены, что тут нечего будет делать. Вступив на престол, императрица пожаловала его в генерал-фельдмаршалы. Он был первые месяцы в большой милости; это не могло продолжаться долго. Его скоро оценили по достоинству, и ему было так же плохо, как и в предыдущие царствования. Его не употребляли на войне и презирали при дворе, где в насмешку называли его фельдмаршалом комедиантов. Не ладя ни с кем, он захотел отправиться в Гомбург, чтобы жить в собственном своем владении, и умер в Берлине в декабре месяце 1745 года.

После такого длинного отступления, пора вернуться к прерванному рассказу.

Императрица, желавшая начать свое царствование заключением мира со Швецией, освободила, в самый день восшествия своего на престол, шведского капитана Дидрона, бывшего военнопленным в Петербурге. Она отправила его к графу Левенгаупту с извещением о ее восшествии на престол и с поручением объявить, что ее величество охотно пойдет на примирение со Швецией. Маркиз де ла Шетарди писал в то же время шведскому генералу и было заключено перемирие до первого марта, с тем, чтобы до этого срока упрочить мир. Шведы, воображавшие, что они своею диверсией много способствовали возведению императрицы на престол, объявили большие претензии, в надежде получить не менее всей Финляндии с городом Выборгом; но императрица ни за что не соглашалась уступить клочка земли из областей, завоеванных ее отцом. Она предложила вознаградить Швецию и уплатить ее убытки деньгами, от чего стокгольмский двор отказался; таким образом, едва окончилось перемирие, как война возобновилась.

Императрица возвратила из Сибири множество сосланных семейств, большинство которых были отправлены туда в царствование императрицы Екатерины. Всем им были возвращены их должности, которые они занимали до своего заточения.

Было сосчитано, что с тех пор, как императрица Анна вступила на престол, было отослано в Сибирь более 20 тысяч человек. В числе их было 5000, местожительство которых осталось навсегда неизвестным и о которых нельзя было получить ни малейшего известия. Так как ее величество возвратила всех тех, кого удалось найти, то не проходило дня, чтобы при дворе не появлялись какие-нибудь новые лица, прожившие по несколько лет сряду в самых ужасных темницах.

В числе их был и Шубин. Он служил сначала рядовым, а затем унтер-офицером гвардии Преображенского полка. Наружность его понравилась царевне Елисавете и она оказывала ему величайшие милости. Императрица Анна велела арестовать его и отправить в Сибирь без дальних церемоний. Елисавета, тотчас же по вступлении на престол, вспомнила о своем прежнем любимце и осведомилась о нем. В Сибирь был послан за ним нарочный курьер и с трудом могли там отыскать его. Если кто-нибудь отправляется в ссылку без особого манифеста, в котором упомянуто место его заточения, то он переменяет фамилии точно так, как в испанской инквизиции; иногда самый двор отдает приказание об этой перемене, не предупредив тайную канцелярию, вследствие чего потом бывает трудно отыскать ссыльных.

Когда Шубин возвратился ко двору, императрица пожаловала ему большие поместья, произвела его в генерал-майоры и майоры гвардии. Заключение до того лишило его сил, что он не мог долго исполнять те немногие обязанности, которые возлагала на него служба. Он попросил отставки и благоразумно удалился в свои поместья.

Герцог Курляндский был также возвращен со всеми теми, кто разделил его опалу, и фельдмаршал Миних был отослан на жительство в том самом доме, в котором герцог жил в Пелыме, месте его заключения в Сибири. Императрица поместила герцога в Ярославле, где обходятся с ним очень хорошо; ему дозволено охотиться на 8 французских лье в окрестности. Он принимает там гостей и может свободно писать своим друзьям. Старший брат его просил отставки, получил ее и удалился в Курляндию, где и умер в своих поместьях. Густав Бирон должен был снова поступить на службу, но умер в Петербурге прежде, чем получил должность. Генерал Бисмарк был послан в Украйну, где ему было поручено начальствование над войсками.

В январе месяце прибыл в Петербург герцог Голштейнский. Императрица вызвала его тотчас же по вступлении на престол. Она была очень рада видеть своего племянника и преемника; несколько месяцев спустя, принц отрекся от протестантской религии в московской соборной церкви и принял греко-восточную веру. Он был объявлен великим князем и законным наследником империи; все по этому случаю дали новую присягу.

Около конца февраля двор отправился в Москву для коронования императрицы; оно совершилось 25-го апреля. По этому случаю были большие празднества и очень много производств. Де ла Шетарди, между прочим, получил Андреевскую ленту и несколько месяцев после того возвратился во Францию осыпанный подарками.

В начале этого царствования все полагали, что императрица не преминет вступить в тесный союз с Францией; все, по-видимому, клонилось к тому; маркиз де ла Шетарди, по приказанию своего двора, помогал царевне Елисавете деньгами и советами, что много способствовало успеху революции. Ее величество имела весьма основательные причины быть недовольной дворами венским и лондонским; министры их разгадали ее намерения и несколько раз предостерегали правительницу; даже после того, как Елисавета вступила на престол, эти оба двора приказывали своим министрам устроить новый переворот.

Маркиз де ла Шетарди, пока оставался в России, был в величайшей милости; не проходило дня, чтобы он не имел весьма продолжительных совещаний с императрицей; тем не менее скоро все изменилось. Первым к тому шагом были чрезмерные претензии Швеции; Франция поддерживала их сколько могла; остальное довершил граф Бестужев, лишь только уехал де ла Шетарди. Тогда Бестужеву открылся простор; он стал стараться о примирении своего двора с Австрией и ее союзниками и имел в том полный успех. Г. д’Аллион^[24], преемник де ла Шетарди, не сумел тому воспрепятствовать, и английский двор так обласкал канцлера, что все затруднения были устранены.

Вскоре после прибытия двора в Москву, приехал туда граф Саксонский; он отправился из Франции с целью ходатайствовать о герцогстве Курляндском. Выше сего изъяснил я претензии его на это герцогство, но так как русский двор извлекает наибольшую часть своих доходов из этой области, завладев множеством поместий, которые он постарается удержать как можно долее, то намерение графа Саксонского не удалось и он вернулся, не исполнив ничего.

Я забыл сказать выше, что императрица отменила все, сделанное во время регентства; даже те лица, которые были повышены, должны были отказаться от должностей, на которые назначила их великая княгиня; все поместья, пожалованные ею, были конфискованы. Несколько времени спустя, императрица утвердила этих лиц в их прежних должностях, но поместья и пенсии были возвращены только немногим.

Кабинет, учрежденный императрицею Анною, был также уничтожен; ее величество возвратила сенату ту власть, какую он имел при Петре I. Все дела решаются там в последней инстанции и согласно учреждений этого императора. Ее величество должна часто присутствовать в нем лично. Это судилище имело некогда власть наказывать смертною казнию, но Елисавета, дав обет никого не осуждать к смерти в продолжение своего царствования, предоставила себе утверждение приговоров. Таковая ее воля была гласною и сильно увеличила необузданность народа.

Выше было сказано, что императрица обещала всем, помогавшим ей при революции, что она освободит русскую нацию от притеснения ее иноземцами. Она сдержала свое слово, но господа члены лейб-компании нашли, что этого недостаточно. Они подали прошение, в котором изъявляли желание, чтобы все иноземцы, находившиеся в русской службе, были убиты или, по крайней мере, высланы. Императрица, не имея возможности согласиться на столь ужасное предложение, старалась умиротворить этих людей, и объявила даже, что берет всех этих иноземцев под свое особое покровительство; однако после отъезда двора в Москву, между народом в Петербурге распространился слух, что войскам, находившимся в этой столице, будет дозволено убивать и грабить всех иноземцев. Солдаты гвардии, в особенности двух старых, самых дерзких и своевольных полков империи, совершили множество беспорядков; нападали на улицах на попадавшихся им жителей и грабили их; в первый день Пасхи дело зашло еще дальше. Один гвардейский солдат завел на улице спор с гренадером одного из полевых полков, стоявших на квартирах в Петербурге; от слов они дошли до драки; мимо проходил офицер того полка, в котором числился гренадер; к несчастью, это был немец, он хотел разнять их и оттолкнул гвардейца; тот закричал сначала, что его обижали, и позвал своих товарищей, находившихся поблизости; в ту же минуту около них столпилось множество гвардейских солдат; офицер, не имея возможности сопротивляться один целой толпе, ушел в соседний дом, где были собравшись несколько офицеров из иноземцев, не знавших ничего о происходившем на улице; толпа последовала за ним и выломала двери (которые загородили, как только можно было сделать наскоро); они напали на офицеров, которые, чувствуя себя не в силах сопротивляться этим бешеным людям, удалялись из комнаты в комнату до чердаков; их преследовали всюду, некоторым удалось убежать по крышам; другие были настигнуты и избиты; более всего досталось адъютанту фельдмаршала Ласи, по имени Сотрону, и капитану Брауну; несколько дней думали, что они умрут от ран. Наконец, это смятение было прекращено посланными туда гвардейцами; самых буйных арестовали. Фельдмаршал известил двор об этом беспорядке; но виновные были наказаны довольно слабо, а это до такой степени увеличило дерзость гвардейцев, что, несколько времени спустя, они затеяли восстание в самом лагере, как мы это увидим ниже.

Чтобы предупредить новые беспорядки, фельдмаршал Ласи велел расставить на всех улицах пикеты полевых войск, и днем и ночью рассылал частые патрули; тем не менее все в Петербурге находились в большом страхе; никто не считал себя безопасным в своем доме, не решались также ходить по вечерам и на улицах поодиночке; и никогда еще все так не заботились, чтобы двери были на запоре днем и ночью. Не подлежит сомнению, что без хороших распоряжений, принятых фельдмаршалом Ласи, беспорядки случались бы чаще.

Глава VII

В Финляндии возобновляются неприятельские действия. — Манифест, распространенный в Финляндии. — Распоряжения шведов. — Русская армия собирается близ Выборга. — Состояние русского флота. — Бунт гвардейцев в лагере. — Начало военных действий. — Шведский полковник Лагеркранц посылается в Москву для переговоров о мире. — Укрепления Мендолакса покинуты. — Армия приближается к Фридрихсгаму. — Фридрихсгам оставлен. — Переход через Кюмень. — Приказ от двора. — Капитуляция шведской армии. — Что случилось замечательного при дворе в 1742 году. — Герцог Голштейнский избран наследником Швеции. — Приготовления к миру. — Граф Левендаль оставляет Россию. — Кейт требует отставки, но получает ее лишь четыре года спустя.

1742 г.

Первого марта возобновились неприятельские действия между русскими и шведами; чрезвычайно суровое в этом климате время года позволяло вести войну только отдельными отрядами: триста гусаров, подкрепленные тремястами пехотинцев, вступили в неприятельскую страну и разорили множество деревень, после чего они удалились.

Граф Ласи, желавший начать кампанию как можно раньше, послал войскам приказание собраться около Выборга к концу апреля, но дурная погода и холод продолжались до половины мая, и кавалерия не могла выступить до конца этого месяца по недостатку травы.

Между тем петербургский двор велел распространить в Финляндии манифест, которым финляндцев убеждали отделиться от Швеции. Манифест этот, произведший большое впечатление на значительную часть финляндцев, был причиною того, что на них смотрели недоверчиво в шведской армии во время похода. Шведская армия не могла выступить в поход по тем же причинам, как и русская; но, кроме того, граф Левенгаупт сделал очень большие ошибки. Лишь только было заключено перемирие, он отослал полки на зимние квартиры в места, отдаленные от границы, оставив в Фридрихсгаме и окрестностях его не более как от 4000 до 5000 человек, тогда как значительная часть русской армии имела свои квартиры у самых границ. Левенгаупт был так уверен, что мир будет заключен, что не позаботился сделать многие распоряжения, необходимые для следующего похода.

Он узнал в начале марта, что несколько русских полков получили приказание выступить, и вторжение гусаров привело его к предположению, что русская армия начнет свои действия до конца зимы. Тогда он сжег магазин, устроенный им близ деревни, называемой Кваренби, по сю сторону от Фридрихсгама, и послал войскам приказание собраться близ этого города, заставляя их делать усиленные переходы, что очень утомило войска и привело их в плохое состояние для следующего похода. Он отослал их затем на их прежние квартиры, где большая их часть стояла еще спокойно в то время, когда русские начали свои действия.

Русская армия собралась под Выборгом в конце мая; фельдмаршал Ласи отправился туда и сделал смотр войскам. Они состояли из трех полков кирасир, всего 1640 человек, отряда конногвардейцев в 300 человек, 6 драгунских полков — всего 4200 человек, 3 гусарских полка — всего 1686 человек и 2500 казаков. Пехота состояла из трех пеших гвардейских баталионов и 28 баталионов полевых полков; в каждом баталионе было приблизительно 500 человек. На 43 галерах было отправлено 10 тысяч человек, так что вся русская армия могла простираться до 35 или 36 тысяч человек.

Генералы, командовавшие под начальством фельдмаршала Ласи, были: генерал-аншефы Левашев — на галерах, Кейт и Левендаль — в сухопутном войске; генерал-лейтенант Брилли — на галерах, Стоффельн, граф Салтыков и принц Голштейн-Бекский — в сухопутном войске; генерал-майоры Братке, Ливен, Брюс, Ведель, граф Ласи, Броун, Лопухин и Чернцов — в сухопутном войске; Караулов и Киндерманн — на галерах. Генерал-майор Томилов командовал артиллерией.

Русский флот не выходил из портов в предыдущую кампанию; в этом году хотели ввести его в дело. Адмиралтейство получило приказание отправить в море столько судов, сколько возможно; ему удалось вооружить 12 линейных кораблей и несколько фрегатов Командование ими получил вице-адмирал Мишуков. Он не сделал многого, или, лучше сказать, не сделал ровно ничего, так как он не посмел ничего предпринять против шведского флота, хотя сей последний был далеко не так многочислен и хотя Мишукову неоднократно были даны приказания напасть на него.

Война против турок унесла старых матросов и лучших офицеров русского флота; недоставало людей, чтобы укомплектовать экипажи судов, и императрица была вынуждена преобразовать один пехотный полк, чтобы поместить солдат во флот; хотя эти новые матросы едва были годны для морской службы, однако из них извлекли некоторую пользу, смешав их со старыми моряками на военных судах.

Так как и в этом году опасались, чтобы шведы не высадили десанта в Лифляндии, то там оставили несколько полков пехоты, под начальством генерал-майора Бутлера, чтобы охранять берега близ Ревеля.

Я говорил выше о бунте гвардейцев при начале похода; это случилось следующим образом.

В то время как армия стояла лагерем под Выборгом, шведы послали унтер-офицера и барабанщика с письмами к фельдмаршалу Ласи. Ливен, бывший дежурным генерал-майором, находился на передовых постах в то время, когда они прибыли, и так как фельдмаршал был в городе, то Ливен велел провести их в свою палатку, взял от них письма и лично доставил их фельдмаршалу. Ливен, будучи в то же время подполковником конной гвардии, имел свою квартиру сзади этого полка, так что несколько пеших гвардейцев, стоявших в лагере поблизости, видели, как он возвратился со шведами. Они сообщили тотчас же своим товарищам, что иноземцы составляли заговор против государства, получали от неприятелей послания и письма, что в палатке генерала Ливена были спрятаны шведы, что не следует терпеть начальствования иноземных офицеров, их следует убить всех разом и начать с Ливена. В самое короткое время собралось от 300 до 400 гвардейских солдат и унтер-офицеров Преображенского и Семеновского полков; они отправились прямо в палатку Ливена; не найдя его там, вошли в его канцелярию, куда поместили шведов, схватили их и адъютанта генерала и обошлись с ними чрезвычайно грубо; караул генерала вздумал противиться этому буйству, но с ним поступили не лучше, как со шведами, адъютантом и прислугой. Офицеры сбежались, чтобы прекратить беспорядок, но солдаты не оказали им никакого уважения; им отвечали только, что «нужно убить всех иноземных офицеров, находящихся в армии; после этого будут повиноваться офицерам своей нации»; ни один из офицеров этих отрядов не хотел подойти к ним: одни от страху быть побитыми, другие, чтобы не помешать им исполнить то, чего сами они давно желали. Между тем прибыл генерал Кейт, которого известили о беспорядке; он вошел, не колеблясь, в средину этой мятежной толпы, схватил сам одного из бунтовщиков, велел позвать священника, чтобы исповедать его, говоря, что намерен расстрелять его на месте; потом приказал своим адъютантам и вестовым арестовать некоторых других. Едва произнес он эти слова с столь обычною ему твердостью, как все сборище разбрелось: каждый побежал спрятаться в свою палатку. Кейт приказал вызвать полки вперед лагеря, арестовать всех отсутствующих и начать следствие над теми, которые присутствовали при возмущении. В этом деле не были замешаны ни конногвардейцы, ни полевые полки; сии последние взялись за оружие, чтобы усмирить силою дерзость пеших гвардейских полков, в случае, если бы их не удалось успокоить. Без спасительной решимости, оказанной Кейтом, восстание это пошло бы очень далеко; никто из русских офицеров не стал бы противиться бешенству солдат. Зачинщики мятежа были все арестованы; двор назначил комиссию для рассмотрения этого дела; президентом ее был генерал Румянцев. Зачинщику, который был унтер-офицером гвардии, отрубили кисть правой руки и его сослали в Сибирь; других наказали кнутом и отправили той же дорогой.

До некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русского дворянства к иноземцам, так как оно было вынуждено указами Петра I не только изменить большую часть своих старинных привычек, но в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках; они обращались очень высокомерно и с пренебрежением даже с членами самых именитых фамилий. К этому еще нужно прибавить обещание, данное императрицею при вступлении на престол, что она освободит Россию от иноземной зависимости; по понятиям гвардейцев, это обещание она исполнила не вполне.

18-го июня фельдмаршал Ласи двинулся в поход с армией, направляясь вдоль морского берега, чтобы иметь свободное сообщение с галерами, которые везли большую часть продовольствия для армии.

Генерал-майор Ведель был отряжен с 600 драгунами, 1000 гусарами и большею частью казаков, по верхней вильманстрандской дороге, чтобы встревожить неприятеля с этой стороны; он имел приказание дойти до 6 лье от Фридрихсгама.

Русская армия соблюдала следующий порядок при переходах, совершенных ею во время этой кампании: когда она была вдалеке от неприятеля, во главе ее шла легкая кавалерия, за нею кирасиры и половина драгун, потом следовала артиллерия, а после ее пехота; другая половина драгун составляла арьергард, но всякий раз, как фельдмаршал предполагал, что может завязаться дело, он ставил впереди всей колонны часть пехоты; так как местность в Финляндии чрезвычайно стеснена, то войска принуждены всегда проходить очень узким фронтом, и могут двигаться лишь одной колонной; для езды удобна одна только большая дорога, по обеим сторонам находятся только скалы, леса и болота. В лесах нет ни одной местности, настолько обширной, чтобы войско могло расположиться лагерем все вместе, поэтому четыре пехотных полка и драгун арьергарда ставили всегда в отдельный лагерь в одной или в двух верстах от большого лагеря.

Левенгаупт, не собравший еще шведской армии, был в большом затруднении, когда узнал, что русские выступили в поход. Он послал полковника Лагеркранца к фельдмаршалу для переговоров о мире, но так как граф Ласи не имел на этот счет инструкций от двора, то он послал Лагеркранца в Москву и продолжал подвигаться к неприятелю.

24-го июня русское войско вступило в шведскую Финляндию; в ней пограничные деревни были сожжены зимою казаками, чтобы отнять у шведских войск возможность там продовольствоваться и устраивать свои квартиры; жители убежали внутрь страны, так что все было пусто.

Генерал Ведель отправил в лагерь нескольких пленных, от которых узнали, что неприятели трудились с большим усердием над окопом, близ деревни Мендолакс, лежащей в 4 лье по сю сторону от Фридрихсгама, что армия не собралась еще окончательно, но что полки получили неоднократные приказания идти со всевозможною скоростью, чтобы достигнуть лагеря, занятого по ту сторону Фридрихсгама, что армия их состояла из 4 кавалерийских, 3 драгунских и 19 пехотных полков, и что войска много пострадали зимою от переходов, которые их заставляли делать, и т. п.

Русская армия продолжала свой путь до 30-го июня (не имея других известий о неприятеле); она шла по самой лесистой стране и самым худшим дорогам в мире; были там места, что 2000 человек в хорошем окопе и за завалами могли бы преградить путь целой армии.

30-го числа русская армия стояла лагерем на реке Вериоки, мост через которую разрушили шведы. Русские поспешно принялись за работу, чтобы выстроить новый мост. Шведский перебежчик явился в лагерь и известил, что граф Левенгаупт прибыл в Мендолакс, с целью ускорить работы своим присутствием, тем более, что вся неприятельская армия должна была собраться тут и защищать этот проход против русских. Так как шпионы подтвердили это известие, то фельдмаршал приказал оставить тяжелый обоз на реке Вериоки, с 800 человек регулярных войск и 200 казаков, под начальством генерал-майора Киндерманна, для прикрытия его. Больных посадили на галиоты, которые везли съестные припасы для армии, и отправили их в Выборг; войскам было приказано взять с собою сухарей на десять дней. Мост был окончен и как вся армия перешла его 1-го июля, то фельдмаршал усилил сухопутное войско двумя гренадерскими полками и 3000 солдат, взятыми им с галер, вместе с генералом Левашевым.

Генерал Ведель возвратился в лагерь со своим отрядом: он встретил один только небольшой неприятельский отряд, из которого при этой встрече было убито 30 человек и взято 14 пленными.

2-го числа Ведель был снова откомандирован для наблюдения за движениями неприятелей. Через шпионов узнали, что в Мендолакс прибыло лишь около 4000 шведов, но что галеры их стояли на якоре вправо от окопа; неприятель мог взять оттуда людей и подкрепить ими тех, которые стерегли окоп. Получив это известие, Ласи приказал генерал-лейтенанту Брилли двинуться с частью его галер и принудить неприятельские суда оставить свой пост.

31-го русская армия подвинулась до Равайоки, деревни, лежащей в 3 лье от окопа.

5-го шведский отряд, состоявший из 300 пехотинцев и 50 драгун, вышел из окопа с намерением схватить передовой русский отряд, но гусары, спешившись, напали на шведов с такою живостью, что принудили их вернуться, оставив 1 офицера и 15 рядовых убитых на месте, и 10 других, взятых у них русскими в плен. У русских было убито всего два гусара и четверо ранено.

Когда русская армия была в полумиле от окопа, фельдмаршал отправился с генералами осмотреть его. Окоп нашли очень сильным, как по положению, так и по завалам, там устроенным. Стали расспрашивать провожатых: не было ли средств обойти его; они объяснили, что это было бы невозможно, так как правая сторона окопа упиралась в море, а левая — в большое озеро, вдававшееся глубоко в чрезвычайно густой лес, раскинутый на болотистой и непроходимой почве. Осмотрев все это, фельдмаршал Ласи решил, однако, напасть на окоп. Укрепление было прикрыто спереди глубоким, чрезвычайно крутым обрывом, как бы высеченным в скале; дно этого оврага имело около 100 шагов ширины; там протекал небольшой ручеек; почва была болотистая и покрытая густым лесом; все деревья были срублены и опущены в болото, таким способом они образовывали завал, через который не было почти возможности пройти. Чтобы дойти до окопа, имевшего 2 500 сажен фронтальной линии, должно было проходить через лес, заслонявший все на расстоянии менее ружейного выстрела от окопа. Хотели повести атаку с разных сторон, но нашли только две дороги: большую — близ правого крыла неприятелей, и тропинку, влево от них.

Генерал Левашев во главе шести пехотных и двух драгунских полков пошел по тропинке. Фельдмаршал с остальной армией двинулся по большой дороге. Движение генерала Левашева очень замедлилось тем, что тропинка была чрезвычайно узка, и поэтому пришлось останавливаться каждую минуту, чтобы сделать ее шире, и рубить по обеим сторонам деревья для того, чтобы провезти пушки. Фельдмаршал послал снова осмотреть окоп одного офицера, который донес, что он подошел к самому укреплению, но не видел никого. В то же самое время генерал Левашев известил, что несколько гусаров его корпуса вошли в самый окоп и нашли его оставленным. Несколько летучих отрядов были отряжены в погоню за неприятелем, но не могли его настигнуть; шведы ушли ночью и прибыли в Фридрихсгам прежде, чем бегство их сделалось известным. Русская армия прошла через окоп и заняла лагерь, оставленный неприятелем.

Чем более осматривали эти укрепления, тем удивительнее становилось, что шведы их оставили; окоп был найден чрезвычайно сильным, как по положению, так и по произведенным в нем работам; все были того мнения, что если бы шведы заняли его отрядом в 7000 человек с 20 пушками, для которых они уже выстроили батареи и платформы, то было бы чрезвычайно трудно, чтобы не сказать невозможно, взять его силою. Русские потеряли бы добрую часть своей пехоты и, вероятно, были бы принуждены отказаться от своего намерения. Несколько гренадер были посланы, чтобы сделать примерный приступ с передней стороны окопа; им нужно было более часа, чтобы достигнуть вершины бруствера. Не то было бы, если бы их встретил порядочный пушечный и ружейный огонь.

6-го числа фельдмаршал Ласи и генералы отправились осматривать Фридрихсгам. Город этот лежит на возвышенности, имея с одной стороны море, с другой — большое озеро; пространство между ними было укреплено; укрепления были сделаны из земли и фашин и содержались довольно плохо; но город нельзя совершенно окружить по причине озера, имеющего около пяти лье в окружности; гарнизон имел свободное сообщение с армией, стоявшей лагерем по другую сторону, и мог быть сменен каждый раз, как это сочли бы нужным. Осада его показалась трудною всем генералам; самая почва как будто препятствовала этому, так как тут находятся одни только скалы, которые весьма затрудняют открытие траншей. Сверх того, было не легко найти там место для лагеря, по причине болот и чрезвычайно густого леса. Все эти трудности не устрашили фельдмаршала, — он решил атаковать город.

Неприятели подвели 3 галеры к левому флангу русских, опиравшемуся в море; они производили сильную пальбу из пушек, но русские отвечали так же живо и повредили одну галеру; тогда они удалились.

7-го армия подошла к Фридрихсгаму; занимаемый ею лагерь до того был неровен и наполнен скалами, что не было места, где бы можно было выстроить полк в боевой порядок; часть драгун была даже принуждена расположиться так близко к неприятельским укреплениям, что находилась от них не более как на расстоянии пушечного выстрела.

Фельдмаршал Ласи, осмотрев еще раз городские укрепления, поручил ведение осады графу Левендалю. У армии не было тяжелой артиллерии; за нею было послано в Выборг несколько галер. Полкам было приказано делать фашины и артиллерия приготовляла доски для платформ и т. п. Работы эти подвигались быстро, так как страна изобилует лесом. Было решено открыть траншею в ночь с 9-го на 10-е число; граф Левендаль осмотрел высоту, где он хотел поместить первую батарею. Наконец уже сделаны были все распоряжения для начала осады, когда шведы расстроили этот план, оставив город. В одиннадцать часов вечера его увидели всего в огне. Сначала думали, что, быть может, комендант велел сжечь предместья; послали разузнать нескольких гусар, которые донесли, что пожар был в самом городе и что неприятель удалился; уходя, шведы наполнили несколько домов порохом, бомбами, гранатами, заряженными пушками и ружьями; дома взлетали один за другим на воздух, что помешало русским войти и потушить огонь. Большая часть легких войск решилась, однако, пройти сквозь пламя, чтобы преследовать неприятеля, но они привели с собою лишь нескольких больных, которые не могли удалиться довольно скоро. Главная часть армии имела уже время уйти. Три четверти домов Фридрихсгама были обращены в пепел. Там нашли 10 медных пушек 18 и 24 фунт, калибра и 120 чугунных орудий разного калибра; почти все магазины были уничтожены пламенем, поэтому там нашли лишь немного съестных припасов и амуниции. Один только пороховой погреб не взлетел на воздух; в нем было 400 центнеров пороха и несколько тысяч бочек смолы.

Неприятель удалился с такою поспешностью, что Эстерботнийский полк забыл даже взять одно из своих знамен.

Надобно сознаться, что фридрихсгамские укрепления многого не стоили, так как они были все земляные, но город имел свободное сообщение с морем, позади стояла армия, из нее он мог получать подкрепления, прибытию которых русские не могли препятствовать; он был снабжен всеми необходимыми боевыми и съестными припасами, и самая почва затрудняла действия осаждающих, поэтому нельзя довольно удивляться тому, что шведы оставили его без малейшего сопротивления. Гарнизон города состоял из 8 пехотных полков: Буске, Вильбранда, Абосского, Эстерботнийского, Саволакского, Кюменегордского, Нюландского и Тавастгусского.

Ошибка, которую граф Левенгаупт сделал, отступив из Фридрихсгама, тем более велика, что он устроил там самый большой магазин для армии; войска, оставив этот город, не имели хлеба и на 10 дней; он не сделал даже распоряжения для доставления съестных припасов из Гельсингфорса, где у него был другой магазин, и поэтому был вынужден уступить русским весь край и приблизиться к Гельсингфорсу. Наконец, в 10 месяцев, в продолжение которых он командовал войсками в Финляндии, он даже не обдумал: следовало ли защищать или покинуть Фридрихсгам^[25].

10-го в день св. Петра, имя которого носит великий князь, отслужили благодарственный молебен за то, что русская армия завладела Фридрихсгамом, единственным укрепленным городом во всей шведской Финляндии, не потеряв ни одного человека. Отряд гусар, откомандированный для разведываний, привел нескольких пленных, которые известили, что неприятельская армия перешла реку Сому и расположилась лагерем по другую сторону реки.

11-го армия прошла 10 верст, или около трех французских лье, переправилась через Сому и заняла лагерь, только что оставленный неприятелем. Гусары, следовавшие за шведами по пятам, донесли, что армия их переправлялась через Кюмень и большая часть ее была уже на другой стороне.

12- го русские подошли к Кюменю; вся шведская армия перешла уже реку; на этой стороне был только один караул; он удалился при приближении русской армии, которая стала тогда лагерем вдоль берега этой реки. Неприятеля было не видно, лишь небольшие отряды были расположены на высотах противоположного берега; они стояли там спокойно до тех пор, покуда русские не вошли в лагерь, а кавалерийские полки не сняли седел и не разнуздали своих лошадей; тогда они стали сильно стрелять из пушек, которые были у них на этих высотах и которые они скрывали за этими отрядами пехоты. Они тревожили главным образом лагерь кирасир, бывший ближе всего к берегу. Фельдмаршал велел им переменить место и поставил их за лес, где они были защищены от неприятельских пушек. По берегу, со стороны русских, поставили пушки, которые скоро заставили шведов замолчать, сбив у них два орудия с первых же выстрелов.

13-го шведская армия оставила берега Кюменя; фельдмаршал сделал тотчас же необходимые распоряжения для переправы через эту реку; мосты были наведены, и армия стала переходить на следующий день; большая часть ее была уже на другом берегу, когда к фельдмаршалу прибыл от двора курьер, который привез ему положительное приказание: окончить действия этого похода, лишь только он принудит шведов перейти Кюмень, положить эту реку границею, построить по берегу ее в некоторых расстояниях крепостцы и расположить свою армию лагерем близ Фридрихсгама до тех пор, покуда не придет время расставить полки по зимним квартирам. Фельдмаршал созвал тотчас же всех генералов и держал военный совет на берегу самой реки. Все русские генералы были того мнения, чтобы перейти реку обратно и в точности исполнить повеление двора. Но иноземцы доказывали, что двор никогда не дал бы подобного приказания, если бы он мог вообразить, что неприятели очистят так легко эту позицию; по их мнению, так как войско перешло уже реку, следовало воспользоваться преимуществом, которое они уже приобрели над шведами и оттеснить их, если возможно, до Гельсингфорса, взять этот город и окончить на этом поход. Фельдмаршал одобрил этот совет, армия двинулась далее и после нескольких переходов расположилась лагерем близ Перно-Кирке^[26], где нашли шведов, стоявших в очень выгодной позиции; но, простояв несколько дней в присутствии своих неприятелей, они стали опасаться, чтобы русские галеры не обошли их; поэтому они сняли лагерь и отошли к Борго; русские следовали за ними; обе армии простояли еще несколько дней одна против другой, русские по одну, а шведы по другую сторону реки; наконец, шведы отступили до Гельсинг-Кирке, где заняли лагерь в чрезвычайно выгодной местности; правое их крыло упиралось в море; перед фронтом их было большое болото, шириною в четверть французской лье; через него вела небольшая дорожка, по которой могли идти в ряд не более как 8 или 10 человек; наконец, река, начинавшаяся у самого болота, прикрывала их левое крыло и тыл. И эта даже позиция, на которой они могли бы простоять несколько месяцев, не подвергаясь нападению, показалась им не довольно сильною. Узнав, что Стоффельн был отряжен с несколькими полками, они стали опасаться быть окруженными с тыла и отрезанными от своего магазина; поэтому они отступили до Гельсингфорса.

Фельдмаршал и все генералы осматривали весьма часто расположение неприятельского лагеря, желая убедиться, была ли возможность напасть на него с какой-нибудь стороны; но нашли это неисполнимым и были поэтому очень довольны, когда увидели, что неприятель оставляет лагерь. Послали легкие войска тревожить их во время их следования, и русская армия тотчас же двинулась вслед за отступающим неприятелем. Близ Гельсингфорса шведы нашли готовым укрепленный лагерь, который был устроен еще до их прихода; несмотря на то, было решено очистить и этот пункт и отступить к Або.

В тот самый вечер, когда русская армия прибыла к Гельсингфорсу, один крестьянин, из финнов, просил, чтобы ему дозволено было переговорить с фельдмаршалом; он сообщил, что шведская армия решила двинуться на следующий день по направлению к Або, но что этому легко было помешать; что через лес шла дорога, проложенная по повелению Петра I в предыдущую войну; что по ней без труда можно было бы пройти, расчистив ее от кустарников, там выросших в течение 30 лет, в продолжение которых этот путь был без употребления, и что дорога эта примыкала по ту сторону леса к большой дороге, шедшей из Гельсингфорса к Або. Получив это известие, фельдмаршал послал двух инженеров осмотреть дорогу; они донесли, что она была удобна. Поэтому генерал Левендаль и генерал-лейтенант Брилли были отряжены туда с 64 ротами гренадер и четырьмя баталионами; они известили еще до рассвета, что проход был расчищен и что они прошли лес и стали на абоской дороге. В четыре часа утра вся армия тронулась и соединилась с Левендалем в 6 часов утра. Только что успела она стать на место, как показались передовые отряды шведской армии. Неприятели, весьма удивленные при виде русских в таком месте, где они нисколько не ожидали их, возвратились поспешно в гельсингфорский лагерь, который они продолжали укреплять и снабдили несколькими пушечными батареями.

Заняв абоскую дорогу, фельдмаршал отрезал в то же время шведам всякое сообщение с твердою землею; однако они имели еще некоторое время свободный доступ к морю. Но наконец появился русский флот, и так как шведский флот очень пострадал от болезней, и во все время кампании захворало более половины экипажей, то флот их не был в состоянии действовать и отступил к Карлскроне. Адмирал Мишуков, остававшийся в бездействии как можно дольше, воспользовался этим и окружил шведскую армию со стороны моря В этом положении шведы оставались две недели; они имели время хорошо укрепиться в своей позиции, тем не менее вступили, наконец, в переговоры Граф Левенгаупт и генерал-лейтенант Будденброк были арестованы по повелению двора и отвезены в Стокгольм, где их предали суду, а генерал-майор Буске как старший генерал получил начальство над армией. Он заключил с генералом Левендалем, которому фельдмаршал поручил вести переговоры со шведами, следующую капитуляцию:

1) Что все 10 финских полков, находившиеся в шведской армии, должны были положить оружие; драгунские полки — отдать своих лошадей русским комиссарам и возвратиться каждый в свою деревню.

2) Что все магазины, полевые орудия и оружие, которое будет найдено в Гельсингфорсе, должно быть также передано русским комиссарам, и что шведам не будет дозволено взять из магазинов более провианту, чем сколько потребуется для продовольствия их по пути в Швецию. Шведам была оставлена их осадная артиллерия.

3) Что шведская пехота будет посажена на свои галеры и транспорты для доставления в Швецию, и фельдмаршал Ласи даст им паспорты для их безопасности во время пути.

4) Что кавалерия направится по дороги в Торнео и достигнет Швеции этим путем, под конвоем капитана и 60 гусар.

Все статьи этой капитуляции были исполнены в точности. Финны, сдав свое оружие и лошадей, возвратились домой, очень довольные тем, что не должны были более служить в такую войну, в продолжение которой им ничего не удавалось.

В то время, когда армия сдалась на капитуляцию, она состояла из 17 тысяч человек, а все русские силы, бывшие под командою фельдмаршала Ласи, не превышали числом неприятеля и на 500 человек. Гарнизоны Фридрихсгама и Борго, несколько отрядов, которые пришлось послать, и болезни уменьшили русскую армию более чем наполовину. Можно было бы побиться об заклад на двое против одного, что если бы шведы не приняли этих постыдных условий и фельдмаршал атаковал их, то русские были бы разбиты,благодаря положению шведского лагеря, который неприятель имел достаточно времени хорошо укрепить.

Наконец, действия шведов во время этой войны были странны и несообразны со всем тем, что делается обыкновенно, и притом в такой степени, что потомству трудно будет поверить этому.

Когда сейм решил начать войну и граф Левенгаупт был избран для командования армией, то ему дали всю власть, необходимую для главнокомандующего Но лишь только скончалась королева, как в армии был учрежден военный совет, в котором заседали все полковые командиры; все дела обсуждались и решались в нем большинством голосов и главнокомандующий имел в этом совете один только голос, как и все другие Часто вынуждены были даже посылать рассуждения военного совета в Швецию и ждать оттуда решение короля и сената Несогласие между главнейшими генералами армии доходило до того, что достаточно было одному пожелать чего-нибудь, чтобы другой высказал противоположное мнение Ко всему этому присоединилось еще созвание сейма в Стокгольме для избрания наследника шведского престола; множество офицеров оставили свои корпуса, чтобы присутствовать на нем, заняться своими делами, или, скорее, чтобы увеличить или уравновесить какую-нибудь партию. Словом, беспорядок в армии был так велик, что самый искусный генерал в мире с трудом мог бы сделать что-нибудь годное.

После того как шведы удалились, вся Финляндия сделалась подвластной Российской империи и армии не оставалось ничего более, как вступить на зимние квартиры.

Генерал Кейт был послан в Або, столицу Финляндии, управление которой вполне поручили ему, оставив при нем достаточный отряд войска для охранения этого нового приобретения; шестнадцать галер и два прама были оставлены в Гельсингфорсе и пять галер в Фридрихсгаме для защиты берегов следующею весною, до прибытия флота. Остальная часть армии отправилась обратно в Россию, и фельдмаршал Ласи отправился вскоре ко двору, когда последний возвратился в Петербург.

В то время как русская армия совершала эту счастливую кампанию в Финляндии, двор был в Москве, где ее величество короновалась.

Швеция делала несколько мирных предложений до начала военных действий. Левенгаупт посылал полковника Лагеркранца в Москву, как я сказал выше; Лагеркранц согласился на предложенные ему условия, но так как они были слишком тяжки для шведов, то сейм отказался утвердить их, и Лагеркранц был арестован. Шведский сейм отправил на его место барона Нолькена с новыми предложениями; он не был счастливее своего предшественника. Императрица, оскорбленная чрезмерными претензиями, высказанными Швецией в начале ее царствования, не хотела даровать ей мира иначе, как с условием, что России уступят часть Финляндии, и, как стало известно, что Нолькен выражался слишком свободно об ее величестве и говорил даже, что нужно было бы произвести новый переворот в пользу герцога Голштейнского, то ему приказали удалиться как можно скорее.

Герцог Голштейнский, объявленный российским великим князем и законным наследником империи, был также избран в наследники шведского королевства штатами, собравшимися в Стокгольм на сейм. Они надеялись через это достигнуть скорее мира. Три депутата были посланы к русскому двору известить его об этом избрании и убедить герцога отправиться в королевство; поручение это было возложено на графа Бонде, который жил некогда долгое время в Петербурге в качестве министра герцога Голштейнского, на барона Гамильтона и барона Шеффера; они имели аудиенцию у великого князя, когда двор возвратился в Петербург, но его императорское высочество, предпочитая российскую империю королевству шведскому, отблагодарил их, и они, пробыв несколько времени в Петербурге, возвратились в Швецию.

Двор возвратился в Петербург в декабре месяце. Наконец, стали серьезно думать о мире и устроился конгресс в Або; российский двор послал туда генерала Румянцева и генерал-лейтенанта Лубераса в качестве полномочных министров; со стороны Швеции таковыми были сенатор барон Седеркрейц и статс-секретарь барон Нолькен; совещания начались в марте 1743 г., но мир был заключен лишь пять месяцев спустя, как я объясню это в своем месте.

К концу этого года Левендаль оставил Россию. Он имел несколько причин быть недовольным; главною было то, что у него отняли жалованье по должности кирасирского полковника, которое могло доходить до 2500 рублей, или 5000 немецких гульденов (так как императрица, поступив на престол, прекратила все двойные жалованья, получаемые по разным должностям, которые были возложены на одно лицо). Поэтому, как Левендаль был генерал-аншефом и полковником кирасирского полка, которого граф Миних был прежде командиром, то за ним оставили только генеральское содержание. Он пожелал иметь голубую ленту; ему не дали ее. Он не мог быть в хороших отношениях с фельдмаршалом Ласи; критиковал его действия во время похода и написал графу Лестоку письмо, в котором фельдмаршал Ласи не был представлен в хорошем свете. Лес-ток отослал это письмо в подлиннике к фельдмаршалу, что было причиною весьма натянутых отношений между обоими генералами. Наконец, примеры несчастий, постигших некоторых иноземцев, возмущение гвардейцев близ Выборга и беспорядки, поселявшиеся мало-помалу в войсках, побудили его ходатайствовать о дозволении уехать на год в Польшу для устройства там своих домашних дел; несколько времени спустя, он стал просить об увольнении от службы и для ходатайства о том отправил в Петербург свою жену; она выхлопотала ему отставку после многих затруднений.

В то же самое время попросился в отставку и Кейт, но императрица, не хотевшая потерять разом двух лучших своих генералов, сделала все возможное, чтобы заставить его изменить свое намерение. Она писала ему самые любезные письма, послала ему голубую ленту, увеличила его содержание и убедила его остаться. Она могла бы удержать его навсегда, если бы канцлер поступил с ним хорошо и если бы брату его разрешили поселиться в России. Но дурные проделки, совершенные с ним графом Бестужевым четыре года позднее, вынудили его просить отставки и никакие обещания не могли уже убедить его остаться.

Глава VIII

Приготовления к походу. — Войска садятся на суда, и поход начинается. — Приготовления шведов. — Распоряжения генерала Кейта. — Действия фельдмаршала Ласи. — Шведы оставляют свой пост близ Гангеуда. — Экспедиция генерала Кейта с его эскадрою. — Сражение при Корпо. — Продолжение действий фельдмаршала Ласи. — Предварительные условия мира. — Положение, в котором находилась Швеция. — Внутренние смуты в Швеции. — Заключение мира. — Принц Голштейнский избран в наследники. — Возвращение фельдмаршала Ласи с армией в Россию. — Генерал Кейт послан обратно в Швецию. — Экспедиция генерала Кейта в Швецию. — Открытие заговора. — Армия располагается на квартирах в Лифляндии.

1743 г.

Сделав нужные распоряжения для восстановления спокойствия, петербургский двор подумал также о тех мерах, которые были необходимы для того, чтобы продолжать войну с еще большими против прежнего усилиями, и с оружием в руках принудить шведов исполнить все, чего ни потребует Россия. Все полки получили приказание заранее озаботиться о снабжении себя всем необходимым и быть готовыми выступить по первому приказанию, и так как после прошлогоднего счастливого похода русским нечего было опасаться десанта шведов на их берега, то было решено, что суда и галеры будут действовать с большей энергией; что на галеры посадят как можно больше пехоты и что с целью усилить этот флот на петербургской верфи будет производиться поспешная работа Было назначено открыть кампанию очень рано. Около конца марта месяца самые отдаленные от Петербурга полки, которые во время предыдущего похода оставались в Лифляндии, получили приказание отправиться в столицу, чтобы сесть там на суда.

Приготовления не могли быть окончены ранее как 14-го мая, когда все люди были посажены на галеры; войска получили провиант на два месяца половину сухарями и половину мукою.

Ее величество отправилась на галеру фельдмаршала Ласи, где отслушала литургию, после чего подарила ему очень ценное кольцо и небольшой золотой крест с мощами; поцеловав его с пожеланием счастливого похода, она удалилась в свой дворец, из окон которого она смотрела, как уходили галеры, приветствовавшие ее на ходу выстрелами из пушек и т. д.

15-го числа эта эскадра прибыла в Кронштадт. Военные суда были уже там на рейде; галеры вошли в гавань и пробыли там 16-го и 17-го числа по причине противных ветров. 18-го числа, когда ветер переменился, они вышли из гавани и стали в боевом порядке на рейде, где бросили якорь Императрица прибыла из Петербурга и отправилась на адмиральское судно, где она разговаривала некоторое время с фельдмаршалом Ласи и адмиралом Головиным, после чего она отправилась кушать в Кронштадт и в тот же день возвратилась в Петергоф.

Военный флот, посланный этот год русскими в кампанию, состоял из 17 линейных кораблей и 6 фрегатов. Им командовал адмирал граф Головин, сидевший на 110-пушечном корабле «Великая Анна». Императрица была вынуждена переформировать еще три пехотных полка, чтобы усилить экипажи судов.

Галерный флот, вышедший из Кронштадта, состоял из 34 галер и 70 канчибасов; это небольшие турецкие суда, которые могут вместить каждое до 80 человек экипажа и на месяц продовольствие для них. Генералы, командовавшие этой эскадрой, под главным начальством фельдмаршала Ласи, были генерал-аншеф Левашев, генерал-лейтенанты Брилли и граф Салтыков, генерал-майоры Ведель, Лопухин и Стуарт; на судах были отправлены 9 пехотных полков и 8 гренадерских рот из гарнизонных полков Выборга, Петербурга и Кронштадта; тут же были размещены 200 донских казаков с их лошадьми; эту конницу имели в виду употребить для разъездов по неприятельской стране.

Фельдмаршал разделил флот на три эскадры: передовая, под синим флагом, находилась под командою генерала Левашева, генерал-лейтенанта Брилли и генерал-майора Веделя; она состояла из трех пехотных полков и трех гренадерских рот. Фельдмаршал Ласи находился в кордебаталии, под белым флагом, с генерал-майором Лопухиным, тремя пехотными полками и двумя гренадерскими ротами; на арьергардной эскадре, под красным флагом, были три пехотных полка и три гренадерских роты под командою графа Салтыкова и генерал-майора Стуарта.

С этим флотом фельдмаршал Ласи выступил 19-го мая к шведским областям. Но так как Россия хотела послать в поход все силы, которые она могла бы собрать, то в Петербурге продолжали работать над постройкой галер, и когда они были окончены, то на них посадили войска, присоединившиеся потом к армии, как мы увидим ниже.

Со стороны Швеции делались также некоторые приготовления В Торнео был собран корпус войск, с которыми хотели попытать вторгнуться в Финляндию. В эту сторону отправили генерал-лейтенанта Стоффельна с сильным корпусом драгун и казаков, которых нельзя было употребить на галерах. Он сумел так хорошо сдерживать неприятелей во все время похода, что они не могли предпринять ничего значительного.

Шведский флот, который может выходить из своих портов месяцем ранее русского, отправился в море уже в начале апреля. Шведы сделали незначительные десанты в Финляндии и на острове Аланде, захватили несколько русских караулов и прикрытий, и, наконец, сожгли часть леса, приготовленного, по распоряжению генерала Кейта, для постройки судов; Кейт приступил к постройке шести галер в Або, и они были окончены в июле месяце.

Генерал Кейт, желая помешать неприятелям сделать большие успехи, послал генерал-лейтенанту Хрущову и генерал-майору Братке приказание сесть как можно скорее с полками, которые были под их командою в Гельсингфорсе и Фридрихсгаме, на 21 галеру, оставленную там в предыдущем году; я буду говорить ниже о всем том, что сделал генерал Кейт с полками, бывшими у него под командою, и изложу теперь, какие были самые значительные действия флота фельдмаршала Ласи до соединения его корпуса с отрядом Кейта.

Противные ветры препятствовали фельдмаршалу Ласи идти с флотом так скоро, как он того желает. Море близ берегов было еще покрыто в некоторых местах льдом и войска очень страдали от холода.

27-го мая галеры подошли к Фридрихсгаму, где был устроен большой магазин для амуниции и фуража; в гарнизоне стояли два пехотных полка под командою полковника Каркетеля. Фельдмаршал велел отправить туда больных солдат и взял вместо них 100 гренадер из полков, остававшихся там в гарнизоне; флот был задержан тут противными ветрами до 31-го числа. Фельдмаршал был тем более недоволен этой задержкой, что, по известию, полученному от генерала Кейта, последний был очень близко от неприятеля и что через несколько дней могло завязаться сражение между им и шведской эскадрой.

2-го июня эскадра фельдмаршала Ласи прибыла в Гельсингфорс; проходы между этим городом и Фридрихсгамом чрезвычайно узки; в иных местах между скалами остается пространство шириною не более как в восемь или десять ту-азов, так что приходится пропускать одну галеру за другою, чтобы не сесть на мель или не наскочить каждую минуту на песчаную отмель или на скалу.

В Гельсингфорсе не было ни одного укрепления и он не был даже обнесен стеною; весь город состоял приблизительно из 300 домов, построенных довольно хорошо по местному образцу; но гавань его — лучшая в Финляндии — может весьма удобно вместить до 150 судов; в нее можно войти и выйти оттуда при всяком ветре. До взятия Гельсингфорса русскими, там не было даже батареи для защиты проходов в гавань; они построили четыре батареи, но разрушили их при передаче города. Фельдмаршал взял из тамошнего гарнизона 200 человек и посадил их на галеры взамен больных, оставленных в городе. Там командовал полковник Бреверн, имея под начальством своим два пехотных полка. Войска получили там муки еще на 15 дней, так что армия запаслась хлебом до 15-го июля.

От генерала Кейта было получено известие о том, что он имел дело со шведскими галерами и одержал победу. Это известие было тем приятнее, что в армии опасались услыхать противное. По этому случаю фельдмаршал велел отслужить молебен утром 5-го числа, и после полудня двинулся со своим флотом. При выходе из гельсингфорского порта в эту кампанию, в первый раз был устроен передовой отряд, состоявший из двух галер и четырех канчибасов. Ветер был самый благоприятный и флот прошел более 16 французских лье менее чем в 6 часов; к вечеру галеры прибыли к местечку, называемому Паркала, где находится образованная природою хорошая гавань; в ней удобно могут поместиться до 100 галер.

6-го флот совершил утром переход в 12 французских лье до Барра-Сунта; не доходя до этой местности, есть проход, длиною в 1500 шагов, до того тесный, что им во многих местах даже одной галере трудно пройти, не ударившись о скалы. После полудня суда прошли еще 10 лье до Свартовы, где фельдмаршал узнал, что шведский флот, состоявший из 18 военных судов, частию линейных кораблей и частию фрегатов, стоял близ Гангеуда с тем, чтобы не дать галерам фельдмаршала Ласи пройти далее и соединиться с судами генерала Кейта Граф Ласи подвинулся, однако, с флотом еще на 5 лье до Тверминне, лежащего в 4 лье от Гангеуда, где ясно виднелся шведский флот, стоявший на якоре. Фельдмаршал Ласи, сопровождаемый всеми генералами, отправился осматривать неприятельский флот; они нашли, что два судна стояли именно на том пути, по которому должны были следовать галеры, если бы они стали продолжать свой путь. Море близ Гангеуда настолько глубоко, что самые большие военные суда могут подходить вплоть к берегу. 8-го был большой военный совет, на котором старались отыскать всевозможные средства, чтобы принудить неприятеля оставить занимаемую им выгодную позицию; ни одно из них не удалось и, наконец, было решено подождать русский флот, и тогда посмотреть, будет ли он в состоянии сражением принудить шведов, чтобы они очистили проход.

К вечеру прибыл к фельдмаршалу флотский капитан Головин и известил его, что адмирал Головин с русским флотом был всего в 10 лье от неприятеля и собирался атаковать его, лишь только дозволят обстоятельства, что он найдет удобный для того случай; но подобного случая не представилось и галеры остались на тех же местах до 18-го июня. Фельдмаршалу Ласи очень наскучило это затруднительное положение; он неоднократно посылал графу Головину приказание атаковать шведов, но тот не повиновался. Адмирал находил каждый день новые отговорки для избежания сражения. Из числа приведенных им причин была следующая: в морском регламенте Петра I постановлено, что русский флот никогда не должен вступать в сражение с шведским, если не может выставить трех русских кораблей против двух шведских, и так как у него было всего 17 кораблей против 12, то ему недоставало одного до предписанного числа.

Часто бывали военные советы, генералы отправлялись ежедневно на соседние острова следить за неприятелями, однако дело не шло вперед. Оба флота стояли на якоре в расстоянии двух лье друг от друга; шведский флот находился между галерами и русскими кораблями. Фельдмаршал приказывал галерам делать время от время некоторые передвижения, но все это ни к чему не вело.

В то время, покуда галеры стояли в Тверминне, армия была усилена пятью пехотными полками, которые генерал-майор Караулов привел на 14 галерах и 18 канчибасах, вновь построенных в Петербурге, так что после этого присоединения флот, находившийся под начальством фельдмаршала Ласи, состоял из 48 галер и 98 канчибасов; вновь пришедшие суда были распределены между всеми тремя эскадрами.

18-го утром, фельдмаршал послал, по просьбе адмирала Головина, русскому флоту 14 канчибасов. Адмирал хотел взять оттуда солдат, усилить ими экипажи судов и затем, как он утверждал, атаковать неприятеля. Лишь только шведский флот увидел движение канчибасов, как снялся с якоря и поднял паруса, желая помешать канчибасам присоединиться к кораблям. Русский флот сделал то же самое и оба флота вышли в открытое море. Надеялись, что произойдет морское сражение, но обе стороны одинаково боялись начать его; произвели несколько пушечных выстрелов, не решивших ничего, и оба флота разошлись с наступлением ночи, так что ни один из них не мог похвалиться ни малейшим преимуществом над противником. Русские суда отплыли к острову Гогланду, близ Ревеля, где они простояли спокойно до заключения мира, а шведский флот отправился в Карлскрону, где он стал отдыхать после понесенных им тяжких трудов.

Между тем фельдмаршал Ласи, видя, что оба корабля, поставленные в самом проходе близ Гангеуда, оставили это место и присоединились к своему флоту, в ту же минуту воспользовался удалением неприятелей; он подал сигнал к отплытию и счастливо прошел со своими галерами Гангеудский мыс. К вечеру сделался густой туман, совершенно скрывший его движение от неприятельских судов, которые виднелись русским лишь в отдалении.

23-го фельдмаршал прибыл со своим флотом в Суттонгу, где он нашел генерала Кейта, стоявшего со своей эскадрой в очень выгодной позиции. Кейт представил фельдмаршалу отчет о военных действиях его эскадры; привожу здесь извлечение из этого отчета.

16-го мая генерал Кейт получил от генерал-лейтенанта Хрущова известие, что он сел со своими людьми на 16 галер в Гельсингфорсе и прибыл с этою эскадрою и двумя прамами на высоту Гангеуда. Вслед за этим генерал тотчас же оставил Або и соединился, 17-го числа, с галерами к северу от Гангеуда. В тот же день он собрал военный совет, на котором присутствовали все флотские офицеры и полковые командиры; на нем было решено единогласно, что так как сила их была равна неприятельской, то следовало искать случая дать сражение сколь возможно скорее, и даже не дожидаясь генерал-майора Братке, который не присоединился еще к эскадре с 5 фридрихсгамскими галерами. Был отдан приказ готовиться к сражению и идти вперед по первому сигналу. Со стороны W. N. W. донесся пушечный выстрел, возвещавший вечернюю зорю у неприятелей, которые, по-видимому, стояли в 4 лье от русских.

18-го мая генерал Кейт вышел с галерами из Гангеуда при ясной погоде, но не мог далеко подвинуться, так как галерам пришлось вести прамы на буксире и, кроме того, у этих берегов нужно быть во многих местах чрезвычайно осмотрительным по причине скал и отмелей. Один из прамов наткнулся на скалу и пришлось употребить много времени, чтобы высвободить его; к вечеру эскадра бросила якорь в открытом море, пройдя в этот день не более одной шведской мили, или около двух французских лье (NB. Шведские мили составляют 10 часть градуса). Вечером услышали два пушечных выстрела и показался неприятельский бригантин, крейсировавший приблизительно на расстоянии одной мили от русских галер.

19-го эскадра двинулась утром, при крепком ветре, но так как все-таки приходилось буксировать прамы, то она не могла им воспользоваться; около 8 часов галера, шедшая впереди, подала сигнал, что она открыла неприятелей; генерал отправился на своей галере осмотреть их; он увидел, что они стояли на якоре, приблизительно в одной миле; тогда он дал всей эскадре сигнал идти вперед, но в то время, когда он находился не более как в полумиле от шведов, они подняли паруса и прошли между двумя островами, где не было достаточно воды для прохода прам; таким образом, пришлось взять влево и обогнуть остров, чтобы достигнуть неприятеля, но ветер, повернув вдруг к N. W., так скрепчал, что нельзя было более вести прамы на буксире; поэтому генерал велел бросить якорь близ церкви Гитис^[27].

20-го противный ветер продолжал дуть до полудня, когда погода стихла; эскадра снялась с якоря, но едва успела она пройти одну лье, как подул совершенно противный ветер, что заставило генерала подойти к берегу. Сто человек было отправлено на шести шлюпках, чтобы получить положительные известия о неприятеле и отыскать лоцманов; те из лоцманов, которые до того были на судах, не знали пути дальше, а между этими скалами почти невозможно сделать шагу, не рискуя ежеминутно стать на мель, если только на корабле нет местных жителей, знающих прибрежье.

21-го мая эскадра тронулась в 3 часа ночи, при тихой погоде; она прибыла к полудню в Юнгферн-Зунд, представляющий собою чрезвычайно узкий проход между двумя островами. Шлюпки присоединились здесь к флоту, не найдя, однако, лоцманов, так как все деревни были оставлены жителями Они донесли, что при выходе из Юнгферн-Зунда они видели шведское судно, удалившееся при их приближении. К вечеру приметили неприятельский баркас, крейсировавший в одной миле от передового отряда.

22-го числа эскадра, рано утром, двинулась в путь в тихую погоду; она прошла до полудня 3 мили, но тогда поднялся противный ветер и пришлось бросить якорь. Отрядили снова несколько шлюпок для рекогносцировок и отыскания лоцманов; одна из них привезла шведского канонира, забытого на одном острове. Он объявил, что неприятельская эскадра состояла из 15 галер и такого же числа аспин (aspines) (это мелкие суда, вооруженные 10 пушками) с одним баркасом; что она ожидала на днях подкрепления, состоящего из двух галер и одного прама, и что в Швеции вооружали еще 8 галер, которые также могли уже быть в пути. Прочие шлюпки, вернувшись вечером, донесли, что они нашли неприятельскую галеру на расстоянии одной мили от шведского флота, и что она отошла при их приближении.

23-го генерал повторил приказание облегчить галеры и приготовиться к сражению; утром было отправлено 6 шлюпок и один канчибас для рекогносцировки неприятеля и промеров в проходах; эскадра двинулась в путь в полдень; едва успела она пройти с пол-лье, как увидели, что неприятельская галера и два баркаса гнались за шлюпками; передовые галеры стали грести сильнее, чтобы поддержать их; неприятели, заметив это, стали под прикрытие острова; эскадра не могла далеко пройти по причине противного ветра. Усмотрели арьергард шведской эскадры, состоявший из 3 галер и нескольких небольших судов. Генерал направил на них 4 галеры и все шлюпки; завидев их, шведы тотчас же обратились в бегство, выстрелив три раза из пушки, чтобы предупредить свой флот, стоявший от них в полутора лье; русские галеры заняли ту самую местность, которую оставили шведы, и известили генерала, что неприятель отступил.

24-го мая получено известие, что неприятели находились в Корпо, где к ним присоединился их прам.

25-го прибыл генерал-майор Братке с пятью галерами, зимовавшими в Фридрихсгаме. Он много потерпел от противных ветров и бурь и потерял большую мачту с своей галеры.

Кейт разделил свой флот на три эскадры, поручив передовую генерал-лейтенанту, заднюю — генерал-майору и предоставил себе кордебаталию.

26-го, на рассвете, увидели флаг шведского адмирала и несколько мачт других галер, число которых нельзя было определить наверно, так как они стояли между островами. Генерал велел тотчас же подать сигнал к нападению на неприятеля, но едва успели сняться с якоря, как шведы отошли по направлению к Аланду. Тогда один флотский лейтенант был направлен, с десятью шлюпками и одним канчибасом, при подкреплении из двух галер, чтобы сделать рекогносцировку; вернувшись, он донес, что видел 17 галер, полугалеру, галиот и два шмака в полном вооружении, что адмирал был в арьергарде и шел на веслах вследствие противного ветра. Русская эскадра стала близ деревни, называемой Корпо. Острова образуют там очень хорошую гавань, где галеры находят защиту во всякую бурю.

Кейт узнал от прибрежных жителей и шпионов, что неприятели ожидали большего подкрепления, что контр-адмирал Фалькенгрен, командовавший их галерами, получил положительное приказание атаковать его, и так как к тому же противные ветры и бури, не прекращавшиеся несколько дней сряду, не дозволяли Кейту оставить занимаемую им местность, то он сделал все распоряжения для хорошей обороны. Оба прама были поставлены при входе в гавань, вправо от этого входа устроили 4-пушечную батарею, чтобы лучше защитить доступ в нее.

В этом положении он оставался до 29-го мая, когда караульные передового отряда, стоявшие на вершине скал, известили, что неприятельский флот пришел в движение. Получив это известие, генерал отправился на гору, чтобы наблюдать самому за движением неприятелей; оттуда он увидел, что шведские галеры шли на него тремя колоннами. Он велел пробить сбор и расстановил галеры в боевом порядке, применяясь к местности. Около 11 часов утра неприятели выстроились в линию против русских, стоявших от них в 1500 туазах, и бросили якоря.

30-го мая оба флота оставались в том же самом положении, не имея возможности предпринять что-либо вследствие дурной погоды и бывшей в тот день грозы.

31-го ветер значительно стих. Тогда несколько шведских галер показались из-за островов, куда они стали в предыдущий день, чтобы укрыться от грозы. Около полудня с неприятельского прама подали сигналы ракетами и, немного минут спустя, с того же прама сделали несколько пушечных выстрелов, чтобы узнать, достигают ли русских ядра; они упали близ батареи на берегу (которая находилась на 100 сажень впереди русских прам), но так как они не долетели до судов, то шведский адмирал приказал шлюпкам подвести прам на буксире. В 3 часа пополудни увидели, что весь шведский флот, состоявший из 18 галер, одного прама и разных мелких судов, подвигался одной линией против входа в гавань; в 4 часа он находился от него лишь на расстоянии хорошего пушечного выстрела. Офицеры, командовавшие русскими прамами, попросили у генерала позволение открыть по нем огонь, но он положительно запретил им это, не желая, чтобы был сделан один выстрел прежде, чем неприятели подойдут на расстояние ружейного выстрела. Но когда вслед за тем он увидел, что шведский прам становился на якорь и готовился подставить борт, то велел сделать два пушечных выстрела из верхней батареи прамов: одно ядро пролетело над шведским прамом, а другое попало в его корму. После этого опыта Кейт приказал всем батареям открыть огонь против неприятеля. Он велел отвести в сторону часть галер, не имевших достаточно места для маневров, и сам стал близ береговой батареи, откуда он мог лучше следить за всеми движениями, так как батарея эта, как я уже заметил, была на 100 сажен ближе к неприятелю, нежели суда.

Шведы, выстроившиеся в линию перед входом в гавань, имели возможность действовать против русских всеми орудиями своего флота, между тем как последние могли противопоставить им лишь два прама и три галеры, которым был открыт вид на неприятеля. Однако после двухчасовой перестрелки, весьма сильной с той и с другой стороны, галера шведского адмирала была вынуждена выйти из линии и скрыться за островом, бывшим от нее вправо. Несколько времени спустя, неприятельский прам последовал ее примеру и ушел за остров, бывший по левую сторону от него; центр их продержался еще некоторое время, но вынужденный принимать все выстрелы, направляемые прежде и на прам, в свою очередь удалился; в 7 часов вечера пальба совершенно прекратилась.

Кейт не преминул бы преследовать неприятеля, но так как ветер дул в самый вход в гавань, то не было возможности выйти из нее и поэтому послали только несколько вооруженных шлюпок и один канчибас, чтобы преследовать мелкие суда, сновавшие еще там и сям. У русских в это сражение были убиты: 1 офицер и 6 нижних чинов армии и флота; сверх того, 8 человек ранено.

1-го июня, на рассвете, было донесено, что неприятели ночью отошли совершенно и уже потерялись из виду. Тогда отрядили две шлюпки, чтобы разузнать о них; они донесли, что видели их на якоре близ острова Рокшера (Rockschera), в 5 милях от места сражения. Весь день был употреблен на починку прамов, пробитых несколькими ядрами близ ватерлинии; нужно было также перетимберовать две галеры, которые были сильно повреждены; в одной в особенности открылась значительная течь вследствие большой щели, образовавшейся от сотрясений при производившейся с нее пушечной пальбе.

Або, где министры собрались на конгресс, отстоял всего на 7 или 8 миль от деревни Корпо, так что там слышен был каждый пушечный выстрел, производимый сражающимися; это возбудило большие опасения в министрах обеих сторон, так как каждый находился между страхом и надеждой относительно исхода этого дела. Кейт захотел оставить их еще 24 часа в этом стеснительном положении; шведы не могли себе представить, чтобы русский генерал мог так медлить отправлением известия о поражении шведов, и начали уже торжествовать, когда прибыл адъютант Кейта с подробным донесением о сражении.

2-го июня генерал собрал военный совет, на котором было решено преследовать неприятеля, лишь только будут починены поврежденные галеры, и атаковать его при первой возможности. В воде нашли якорь и 50 саженей каната, отрубленного неприятелем в день сражения.

4-го, когда все было приведено в порядок, Кейт двинулся со своими галерами; пройдя три мили, он услыхал пушечный выстрел с неприятельского флота, который считали в двух милях оттуда; два часа спустя, раздались два выстрела очень близко, и почти в то же время увидели шведский флот, стоявший на якоре за островом, в одном лье от русских. Генерал дал тотчас же сигнал к сражению. Все три эскадры стали в боевой порядок, но пока они строились, неприятели подняли паруса и отошли. Русский флот гнался за ними на всех парусах, но, пройдя около мили, подошел к узкой местности, где воды было не более как на 11 фут, так что прамы, будучи не в состоянии пройти там, были принуждены стать на якорь, и галеры построились в очень удобной гавани, образованной островами; место это называется Соттунга. Отступление шведов удивило русских тем более, что они знали, что на другой день после сражения шведы получили в подкрепление фрегат и несколько галер, так что флот их не только равнялся русскому флоту, но еще превосходил его. Несколько времени спустя, узнали, что на шведов навели страх маленькие лодки русских маркитантов, которые, пользуясь попутным ветром, подняли паруса и следовали за русским флотом. Неприятели, видя, что все море покрыто парусами, вообразили, что фельдмаршал Ласи прибыл уже со своим флотом и что они поэтому были слишком слабы, чтобы отважиться на новое сражение. Кейт, осмотрев местность с того пункта, где он остановился с своими галерами, нашел позицию эту весьма выгодною; это побудило его укрепиться тут и ожидать, чтобы фельдмаршал Ласи к нему присоединился. Он велел построить семь батарей в 4 или 5 пушек каждую для защиты различных входов в гавань.

8-го, так как ветер стих и благоприятствовал следованию прам, то шлюпкам велели их буксировать; они прошли благополучно при малой глубине и были поставлены при выходе из гавани, обращенном к неприятелю. В этом положении Кейт оставался до прибытия фельдмаршала Ласи. Чтобы внушить неприятелям страх и заставить их думать, что он получил подкрепление, Кейт приказал выставить на галиоте, доставившем из Або съестные припасы для войск, вымпела, подобные тем, которые бывают на военных кораблях и фрегатах. Он велел также загородить выход из гавани слева цепью из трех канатов, для того, чтобы неприятели не могли войти с этой стороны; наконец, он сделал наилучшие распоряжения, чтобы хорошо принять шведов в случае, если бы у них явилась охота вернуться атаковать его.

Шведы, стоявшие от него всего на расстоянии трех четвертей мили, построили, с своей стороны, несколько батарей на тех островах, за которыми они стояли; они делали время от времени движения, как будто собираясь атаковать, однако не предприняли ровно ничего. Чтобы отнять у русских все средства получить о них известие, они приказали жителям островов удалиться в Швецию; часть повиновалась, но большинство, и в особенности жители Аланда, покинули свои дома и удалились в леса.

Фельдмаршал Ласи прибыл 26-го июня со своим флотом в Соттунгу, как уже я сказал выше. В четыре часа пополудни передовой отряд известил, что неприятельский флот снялся с якоря и отступил. Вслед за этим фельдмаршал приказал генералу Кейту двинуться со своею эскадрою и занять место, только что оставленное неприятелем. 24-го фельдмаршал последовал за ним с своим флотом.

25-го он отправился с генералами армии осмотреть острова, лежавшие впереди; они нашли шведского солдата, забытого на маленьком островке. Он показал им с возвышенности неприятельский флот, находившийся в двух милях от того места; некоторые суда стояли на якоре, другие уже подняли паруса. С этого дня русские не видели более неприятельских судов, так как шведские галеры возвратились прямо в Стокгольм, куда они прибыли весьма кстати для усмирения возмутившихся далекарлийцев, о чем я буду говорить впоследствии.

Русские галеры дошли в тот день до Дегерби (Degerby), одного из островов близ Аланда.

26-го июня был военный совет, на котором было единогласно решено дойти до Руденгама (последнего острова финляндских шхер) и пройти при первом попутном ветре к шведским берегам, чтобы высадить там десанты.

Генерал-майор Братке был отправлен с 6 баталионами на двенадцати галерах и нескольких канчибасах, чтобы конвоировать суда, нагруженные съестными припасами, которые посылались в Эстер-Ботнию для войск, находившихся там под командою генерал-поручика Стоффельна; так как съестных припасов было там чрезвычайно мало, то шведские войска были принуждены отступить за неимением продовольствия, а русские с трудом держались в этом крае.

27-го и 28-го была очень бурная погода, не дозволившая флоту оставить то место, которое он занимал. Послали канчибасы и шлюпки для разведываний и, возвратясь, они донесли, что нигде не встречали неприятельского флота, удалившегося к берегам Швеции.

29-го фельдмаршал подал уже сигнал к отплытию, когда он получил письма от русских министров на абоском конгрессе, извещавших его, что предварительные условия мира были подписаны накануне и что заключено перемирие; поэтому они приглашали фельдмаршала не предпринимать более ничего. Вслед за тем галеры возвратились на оставленные ими места и пробыли там до конца августа; тогда они отплыли в Россию.

Пора сказать, в каком положении находилась Швеция. Сейм продолжался там уже год и занимался главным образом избранием принца-наследника престола; несколько лиц предъявили свои права, именно: датский наследный принц, принц Голштейнский, епископ любский, принц Фридрих Гессен-Кассельский и герцог Цвейбрюкенский; каждый из этих принцев имел свою партию, но главнейшими были принц Голштейнский, поддерживаемый Россией, и датский наследный принц, который мог оказать Швеции сильную помощь в войне с русскими; поэтому партия его была самая многочисленная, и было даже решено, что если мир не будет заключен до 4-го июля, то его провозгласят в этот день наследным принцем Швеции. Это много способствовало заключению предварительных условий мира на абоском конгрессе, но так как там было потеряно много времени на прения, то до подписания статей осталось не более 6 дней. Линген, подполковник шведской службы, был послан с этим известием в Стокгольм. Так как он не должен был терять времени ни минуты, чтобы прибыть туда вовремя, то он отправился по кратчайшему пути, который идет через остров Аланд, но когда он сошел тут на берег, то увидел, что все жители покинули свои дома и ушли в лес; он был вынужден пройти несколько лье пешком вдоль берега. Наконец, он встретил старика, у которого была старая лодка, треснувшая во многих местах; не имея времени для отыскания другого судна, пришлось решиться воспользоваться ею, рискуя потонуть. Он, его слуга и старик сели в лодку; двое были принуждены грести, а третий только и делал, что выкачивал шляпой воду, лившуюся в щели. Линген употребил даже несколько рубах, бывших в его чемодане, чтобы заткнуть ими щели; наконец, они были столь счастливы, что пристали к Швеции. Линген прибыл в Стокгольм в тот самый день, когда должны были приступить в избранию датского принца. Лодка, в которой он совершил переезд с Аланда до шведских берегов, сохраняется в Стокгольме и показывается как большая редкость. Без сомнения, можно считать за чудо, что Линген проехал так счастливо 12 шведских миль по морю в такой лодке, в которой не многие решились бы переправиться через самую незначительную речку.

Приезд Лингена в Стокгольм дал другой оборот делам Швеции. Русские, бывшие смертельными врагами шведов, стали их друзьями, союзниками и защитниками, а датский король, сына которого они хотели избрать в преемники шведского престола после кончины их короля, сделался величайшим их врагом. Русский галерный флот, начавший кампанию с тем, чтобы разорить берега Швеции, был вынужден остаться некоторое время на границах, чтобы усмирить внутренние смуты и чтобы иметь возможность подать помощь шведам в том случае, если бы на них напала Дания.

Датский король, узнав, что значительная партия противилась избранию его сына, сумел склонить несколько областей в свою пользу. Первая высказалась Далекарлия; крестьяне, в числе нескольких тысяч человек, под начальством некоего Шедина^[28], служившего прежде солдатом в Пруссии, и Врангеля (майора Далекарлийского полка), пошли прямо на Стокгольм, где они хотели предписывать законы. Перед городом расположили гвардейский полк, рассчитывая воспользоваться им для усмирения бунтовщиков; но солдаты отказались действовать против своих соотечественников и дозволили даже далекарлийцам взять их пушки, не оказав ни малейшего сопротивления. Король и несколько сенаторов вышли им навстречу, чтобы постараться успокоить их, но они не хотели и слышать о примирении. Наконец, им обещали удовлетворить все их требования и их впустили в город, где они разбрелись по разным кварталам, что было причиною их несчастия. Несколько дней спустя, в городе произошло большое смятение: сенатор, граф Адлерфельд, хотевший обратиться к далекарлийцам с речью и успокоить их, был убит. Гвардейцам снова приказали идти против бунтовщиков, но солдаты не повиновались. По счастливой случайности, галеры вошли в тот самый день в стокгольмскую гавань; сначала высадили на берег несколько войск, которые, не зная о случившемся, нисколько не затруднились рассеять возмутившихся крестьян. Предводители их были арестованы, Шедину отрубили голову, а Врангеля лишили чинов и дворянства и, сверх того, осудили на вечное заключение; прочие разошлись по домам.

Если бы это дело не было окончено так скоро, то возмущение сделалось бы вскоре общим; провинции Упландская, Седерманландская, Смоландская и Сканийская были наготове также возмутиться, но так как первое восстание удалось так плохо, то остальные остереглись от обнаружения своих замыслов. Однако половина Швеции оставалась долго в интересах датского короля; это дошло до того, что когда генерал Кейт прибыл в Стокгольм, как я скажу ниже, то одного из адъютантов его, посланного куда-то курьером, приняли за датского офицера, потому что на нем был красный мундир, и почтовые смотрители советовали ему остерегаться от противной партии.

Сущность статей мирного договора, заключенного в Або между Россией и Швецией, заключалась в том, что последняя уступит России на вечные времена Кюменегордскую область и Нислотский округ в Саволакской области в Финляндии, что река Кюмень будет границей, которую определят комиссары, назначенные обоими дворами. Над этим работали несколько лет, но дело о разграничении никогда не было окончено.

Принц Голштейнский, епископ любский, был избран наследником шведского королевства лично и с его потомством. Это избрание поддерживал русский двор; поэтому он считал себя вправе вмешиваться более чем когда-либо в дела Швеции и даже предписывать этому королевству законы, но шведы скоро отделались от этого и несогласия возобновились еще до истечения года.

Вслед за тем, как армии был объявлен мир, фельдмаршал получил от двора приказание отослать обратно войска, находившиеся в Финляндии; генерал Кейт был послан в Або, чтобы определить их путь. Генерал-поручик Стоффельн, дошедший со своим войском до Улы, получил приказание возвратиться, и мало-помалу войска направились в Россию; но прежде нежели оставить Финляндию, они извлекли из этой страны все, что только могли, так как намерение двора было разорить эту провинцию и довести ее, несмотря на заключенный мир, до такого плохого состояния, чтобы она долго не могла оправиться; генералам было даже неоднократно приказано непременно исполнить это. Императрица, подавая, однако, вид, будто она желает восстановить полное согласие со своими соседями, велела раздать из магазинов, устроенных в Финляндии, несколько тысяч четвертей хлеба крестьянам, чтобы они имели возможность засеять свои поля.

По усмирении деладалекарлийцев, полагали, что спокойствие в Швеции восстановлено, и фельдмаршал Ласи также получил от двора приказание возвратиться с галерами в Петербург. К концу августа он оставил остров Дегерби, где армия его провела два месяца.

14-го сентября флотилия галер прибыла к местечку, называемому Березовый Остров, в 90 верстах, или 23 французских лье от Петербурга. Граф Ласи послал оттуда своего адъютанта ко двору за приказаниями, а также чтобы узнать, когда и каким образом он должен был вступить со своим флотом в столицу.

17-го флот вынес весьма сильную бурю, посадившую на мель шесть галер, которые совершенно были разрушены; две другие были совершенно повреждены, но никто не погиб, так как все солдаты были уже на берегу.

20-го фельдмаршал получил приказание отправить генерала Кейта с 30 галерами в Гельсингфорс, где он должен был дожидаться новых инструкций. Кейт двинулся 21-го, имея на своей эскадре один гренадерский полк, состоявший из десяти рот, взятых от разных полков, 9 пехотных полков, или 18 баталионов, их составляло вообще 11 000 человек. Генералы, командовавшие под его начальством, были: генерал-поручик Салтыков, генерал-майоры Лопухин и Стуарт.

Императрица послала фельдмаршалу Ласи свою собственную яхту, чтобы доставить его ко двору. Он сдал команду генералу Левашеву и отправился в Петербург, куда, несколько дней спустя, прибыли и галеры. Двор устроил большие празднества по случаю заключенного мира; празднование продолжалось несколько дней сряду и войска, по сдаче галер в адмиралтейство, были размещены на зимние квартиры.

Возвращаюсь к экспедиции генерала Кейта и к причинам этого распоряжения. Восстание далекарлийцев было, правда, усмирено, но еще не совсем окончено. Датский король двинул несколько отрядов войск в границам Швеции и так как он имел приверженцев во многих провинциях, то весьма опасались нападения с его стороны. Это побудило короля и шведский сенат просить у петербургского двора о скорой помощи, как для борьбы с датчанами, так и для окончательного усмирения внутренних смут. Генерал Дюринг был с этою целью послан в Петербург.

Российский двор с удовольствием воспользовался этим случаем доказать еще раз свое могущество; к тому же, интересы его требовали поддержать избрание, сделанное в пользу принца Голштейнского. Поэтому двор повелел генералу Кейту отправиться туда. Сущность данных ему инструкций заключалась в том, что он должен был отправиться с 11 000 человек, состоявшими под его командою, как можно скорее в Швецию, состоять там исключительно в распоряжении короля и представлять рапорты по своему корпусу прямо ее императорскому величеству, и так как Россия не имела там министра, то ему было поручено исполнять в то же время и эту должность.

Он много пострадал со своим войском от холода и бурь, которые ему пришлось вынести до прибытия на берега Швеции, и русские галеры, не бывавшие никогда в кампании позже начала сентября, были принуждены оставаться на море до конца ноября.

Никто, кроме Кейта, не справился бы с подобной экспедицией; ему приходилось бороться не только с противными ветрами, бурями и холодом, но даже с флотскими офицерами, которые часто являлись к нему с представлениями, что нет возможности плавать в такую позднюю пору. Кейт, служивший долго в Испании и совершавший походы на галерах этой страны, знал лучше всякого флотского офицера его эскадры, что возможно сделать (если только захотеть) с этой частью флота, но мнение его никем не поддерживалось. Он принимал возражения других, поручал представлять их письменно, и, положив в карман нечитанными, приказывал подать сигнал к отплытию; таким-то образом он прибыл 4-го ноября на берега Швеции, в Фармунд. Он оставил свои галеры в этой гавани и отправился в Стокгольм, где получил распределение для зимних квартир, на которые должен был разместить русских генерал-лейтенант граф Салтыков; квартиры эти были распределены вдоль берегов в Седерманландии и Остерготии, полки не имели лошадей для перевозки обозов, а страну хотели избавить от труда поставлять подводы, следовательно, войска должны были совершить и этот переезд на галерах. Но время года было через меру суровое, поэтому суда вовсе не подвигались; полки были, однако, вынуждены оставаться на них до начала декабря, когда они сошли на берег в Стаке, небольшой гавани в четырех милях от Стокгольма; местные обыватели доставили подводы, и войска вступили на указанные им квартиры. Галеры были оставлены в Стаке и два полка размещены по квартирам в окрестности, чтобы охранять их.

Русские войска оставались в Швеции до июня 1744 года; когда дела между Данией и Швецией были окончены к этому времени миролюбиво, то Кейт получил приказание возвратиться в Россию. Обратное плавание его было счастливее и он прибыл 13-го августа со своим флотом в Ревель.

Я говорил только что об экспедиции Кейта и о делах Швеции, пора возвратиться к России.

В то время, когда армия была в походе, в Петербурге открыли заговор против особы императрицы. В нем принимал участие маркиз Ботта, бывший министр венгерской королевы. Главные лица, составлявшие заговор, были: Лопухин, обер-кригскомиссар флота, жена его, которая была в связи с графом Левенвольде и с огорчением видела, что любовник ее томился в заточении; Бестужева, невестка канцлера и родная сестра графа Головкина, — она не могла спокойно перенести несчастие брата; подполковник Лопухин, сын обер-кригскомиссара, камергер его имени Лилиенфельд, и жена его с некоторыми другими, менее знатными лицами. Эти люди говорили в своих собраниях все, что только можно себе представить дурного об императрице, они желали найти кого-нибудь, кто бы предпринял новый переворот и сделали к этому несколько попыток; говорили даже, что они подкупили лакея ее величества, который должен был убить ее; но так как я говорю это только по слухам, то и не могу выдавать всего за правду. Маркиз Ботта, вызванный из России и посланный к берлинскому двору, был с ними в переписке. Он начал, как уверяют, эту интригу по повелению своего двора, до отъезда своего из Петербурга, и подал заговорщикам надежду, что не только венгерская королева, но и король прусский поддержат это дело; он открыто упоминал о короле во всех своих письмах и уверял, будто его прусское величество очень желал, чтобы императрица была свергнута с престола и его зять и племянник возвращены из ссылки; однако король ничего не знал об этом деле.

Неосторожность подполковника Лопухина была причиною того, что все дело было открыто. Он пил за здоровье молодого императора в компании некоторых других офицеров и отзывался очень дурно о поведении императрицы. Нашлись люди, которые, желая сделать карьеру, передали все слышанное. Майор по имени Фалькенберг и кирасирский корнет Бергер первые известили графа Лестока; им сказали, чтобы они сблизились еще более с подполковником Лопухиным и выведали от него всю его тайну; это удалось им, все участники заговора были арестованы; их судили: Лопухина, жену его, сына и Бестужеву наказали кнутом, отрезали им язык и всех сослали в Сибирь.

Дело это едва не поссорило венский и петербургский дворы, но венгерская королева отреклась от всего, что министр ей говорил и делал по этому предмету, и подкупила Бестужева, который так сумел действовать в ее интересах, что оба двора сблизились более чем когда-либо. Чтобы дать какое-нибудь удовлетворение императрице, маркиза Ботту отозвали из Берлина и заключили на несколько месяцев в крепость.

Вслед за провозглашением мира со Швецией, думали ввести все войска в пределы империи и распределить их по губерниям, но дела, возникшие между Швецией и Данией, помешали выполнению этого проекта. Большая часть пехоты была размещена по квартирам в окрестностях Петербурга и в Лифляндии; всем полкам приказали быть наготове двинуться следующею весною, и с этих-то пор Россия содержит в Финляндии, Ингерманландии, Лифляндии и Курляндии армию более чем в 120 тыс. человек, включая сюда и гарнизоны различных городов.

Глава IX

Приезд принцессы Цербстской. — Дело маркиза де ла Шетарди.

1744 г.

В начале 1744 года двор отправился в Москву и в феврале месяце туда прибыла принцесса Цербстская со своею дочерью, которую она привезла, чтобы выдать ее замуж за великого князя. Императрица, желая, чтобы племянник ее женился, хотела дать ему в супруги немецкую принцессу; она послала своему министру в Берлине приказание переговорить по этому поводу с министрами короля; его величество король прусский предложил устроить брак с принцессою Цербстскою, которая, будучи близкою родственницею великому князю, не отказалась от такого высокого союза. Дело было скоро покончено, мать привезла ее в Москву, где она приняла греко-восточную веру и сочеталась в 1745 г. браком с великим князем.

Несколько времени после приезда принцессы Цербстской к русскому двору, с маркизом де ла Шетарди случилась там история, наделавшая много шуму. Министр этот, принимавший (как я уже говорил выше) большое участие в революции в пользу императрицы, льстил себя не без основания надеждою, что ее императорское величество будет признательной за все, сделанное для нее Францией. Первые месяцы ее царствования было основание надеяться, что союз с французским королем будет предпочтен всякому другому. Покуда де ла Шетарди был в Петербурге, он был всесилен при дворе, императрица не делала никакого различия между им и своими собственными министрами, но когда он уехал, Аллион, занявший его место, не сумел продолжать начатое так хорошо маркизом де ла Шетарди, и дела Франции мало-помалу стали упадать. Тщетно надеялись, когда открыли заговор, в котором был замешан маркиз Ботта, что удастся поссорить петербургский двор с венским. Граф Бестужев, канцлер российский, стоял так горячо за интересы австрийского дома, что такая безделица не могла заставить его перенести на другую сторону свою преданность; он даже нисколько не обсуждал предложений, сделанных версальским двором, и открыто объявил себя противником всех тех, кто стоял за Францию. Последние надеялись, в свою очередь, поставить дела в лучшее положение, вызвав опять де ла Шетарди. Они нашли случай предложить императрице, чтобы она выпросила его у французского короля. Она охотно согласилась на это и, таким образом, маркиз де ла Шетарди был снова послан в Россию. Он и все приверженцы французской партии в Москве надеялись, что вскоре после приезда его канцлер будет, по крайней мере, сослан. Де ла Шетарди был так убежден в этом, что, проезжая через Гамбург и Копенгаген, говорил об этом, как о деле решенном. Бестужев, предупрежденный о таких речах, был чрезвычайно осторожен, отнял у де ла Шетарди всякую возможность повредить ему и старался всеми средствами помешать его замыслам. Он подсылал к нему шпионов, велел следить за всеми его действиями и перехватывать его письма; наконец, сумел так ловко представить императрице, до какой степени она вредила себе, сближаясь с французским двором, и так уверил ее, что все, что он, Бестужев, ни предпринимал, делалось только для славы ее величества и для блага ее империи, что императрица вполне убедилась в правоте своего министра и решилась выслать де ла Шетарди. Однажды, рано утром, генерал-аншеф и генерал-адъютант императрицы Ушаков отправился в дом, занимаемый французским министром, и передал ему приказание ее величества оставить ее столицу в течение двух часов; подводы и все остальное, необходимое для путешествия, было ему доставлено; гвардейский унтер-офицер был прикомандирован для конвоирования его до Лифляндии, где его задержали еще несколько месяцев; после этого его довезли до границы, где у него потребовали обратно знаки ордена св. Андрея Первозванного и портрет императрицы, пожалованные ему в то время, когда он занимал в первый раз пост французского министра при петербургском дворе; но драгоценные камни с ордена и портрета не были взяты обратно.

С этих пор французский и русский дворы были в холодных отношениях друг к другу.

Дополнение к Запискам о России

Обширность России. — Перепись жителям. — Финансы. — Торговля. — Фабрики. — Рудники. — Оружейные заводы. — Успехи наук и академии. — Войско. — Артиллерия. — Инженеры. — Флот — Образ правления. — Законы — Общий дух русского народа.

1727–1745 гг.

Легко может случиться, что в числе лиц, которые будут читать эти Записки, найдутся и такие, которые довольно плохо знают Россию, или же, слыхав и прочитавши о ней что-нибудь, составили себе совершенно превратное понятие как об этой нации вообще, так и о всем, касающемся формы правления этой империи. Это побудило меня войти в некоторые подробности и изложить, насколько позволят мои сведения, те перемены, которые произошли в ней в последние шестьдесят или восемьдесят лет.

Никто не станет спорить с нами о том, что Россия есть одно из самых обширных государств известной нам населенной части земного шара: она заключает в себе гораздо более земли, чем вся остальная Европа, взятая вместе; длина ее границ от Лифляндии до Камчатки, или края, противолежащего Японии, превышает двенадцать тысяч верст, что составляет тысячу семьсот четырнадцать немецких миль^[29], а в ширину она простирается от сорок четвертого градуса северной широты до семидесятого градуса и далее.

Эта обширная империя, однако, далеко не столь хорошо обработана и не так населена, как большая часть прочих областей Европы; в ней есть несколько пустых пространств в двадцать, тридцать и даже пятьдесят немецких миль, где не встретишь живой души, хотя часть этих пустынь лежит в очень хорошем климате и почва их самая благодарная. Правда, что в иных местах недостает леса и воды, зато в других есть все потребное для человеческой жизни, но недостает людей, которых можно было бы поселить там, и эта империя легко могла бы продовольствовать втрое более жителей, чем сколько в ней теперь считается. Об этом можно судить по следующим подробностям.

По последней ревизии, произведенной в 1744 и 1745 годах, оказалось в областях, составляющих собственно Россию, семь миллионов душ мужского пола, начиная от четырехлетнего до шестидесятилетнего возраста, которые платят подушную подать Можно предположить, что женщин, малолетних и стариков будет восемь миллионов. Численность русского дворянства, с его семействами, доходит, вероятно, до пятисот тысяч душ. Канцелярских чиновников и писцов, составляющих особый класс, насчитывают, с их женами и детьми, до двухсот тысяч человек, и духовенства, с семействами, до трехсот тысяч душ На Лифляндии, Ингерманландии и Финляндии, которые не обложены подушною податью, полагают до шестисот тысяч душ и на украинских, донских, яикских казаков, равно и на разные племена язычников, населяющих Сибирь, границы Китая и Японии, миллион восемьсот тысяч душ. Все это число, взятое вместе, составляет восемнадцать миллионов четыреста тысяч душ.

Доходы, получаемые государем с этих обширных владений, также не соответствуют величине империи; они могут доходить не более как до двенадцати или тринадцати миллионов рублей, что составляет около шестидесяти пяти миллионов французских ливров, считая пять ливров за рубль. Я прилагал большое старание, чтобы ознакомиться подробно с различными статьями дохода и имел в виду сказать об этом что-либо верное, но этого я никогда не мог достигнуть: различные коллегии, заведывающие доходами, сохраняют этот предмет в глубочайшей тайне.

Подушная собирается только с лиц мужского пола, начиная с четырех и до шестидесятилетнего возраста; в нее включены как мещане, так и крестьяне; с мещан взимается сто двадцать, а с крестьян семьдесят четыре копейки с головы. По обыкновенному счету, рубль составляет один талер и восемь немецких грошей, и пять французских ливров. Сто копеек составляют один рубль.

Несколько лет тому назад императрица Елисавета увеличила подушную подать на десять копеек с головы, для пополнения чрезвычайных расходов, которые ей пришлось сделать для сформирования пятидесяти новых баталионов.

Хотя эти доходы кажутся незначительными сравнительно с величиною империи, однако их достает не только на обыкновенные нужды государства, но и на чрезвычайные расходы.

Петру I доставало их на великие его предприятия и на те новые учреждения, которые он устраивал во время своего царствования. Это было тем легче, что большая часть его министров и даже сам канцлер служили без малейшего жалованья, а русские офицеры и солдаты получали самое ничтожное содержание.

Но в царствование Анны казалось, что скоро окажется в государстве недостаток в деньгах. Роскошь, введенная в самом начале ее царствования, стоила громадных сумм; в то же время увеличили жалованье всем офицерам, которых уравняли во всем, как я сказал выше. Однако нашлось достаточно средств для ведения войны с Польшей и с турками, причем обошлись без новых налогов.

Граф Миних, стоявший во главе военных сил, устроил дела так хорошо, что армия, которой платят в мирное время по третям и то по истечении срока, получала содержание за каждый месяц вперед, и двор имел еще средства раздавать награды всякий раз, как войска переносили чрезвычайные трудности или совершали что-нибудь замечательное. Так, например, вся армия, бывшая под командою фельдмаршала Миниха в Крыму, в 1736 г., получила тройное содержание. Войску, взявшему Очаков, пожаловано столько же; гарнизон, защищавший эту крепость от турок, был награжден в тех же размерах, не считая значительных подарков генералам и другим офицерам, розданных в разное время.

Надобно, однако, сознаться, что нельзя было бы поступать так и на будущее время, если бы пришлось совершить еще два похода против турок, так как расходы по этой войне были весьма значительны, как это можно усмотреть из моего повествования об этих кампаниях.

Следует также признаться, что русская армия не могла бы выдержать несколько лет сряду походов вдали от собственных своих границ, особенно в землях, где продовольствие и все необходимое для содержания войска дороже, чем в России, так как жалованье, достаточное покуда армия находится в стране, где все очень дешево, становится слишком неудовлетворительным, когда войска вступают в землю, где все дороже. Поэтому двор был принужден увеличивать содержание на половину всякий раз, когда приходилось отрядить несколько вспомогательных корпусов, как это было в царствование Анны, когда она послала восемь пехотных полков на Рейн, в 1735 году, в царствование Елисаветы, когда Кейт был отправлен с одиннадцатью тысячами человек в Швецию, и когда, в 1748 году, вспомогательный корпус войск выступил на помощь австрийскому дому против Франции. Вообще легко доказать, что в России недостает наличных денег, так как нет ничего обыкновеннее, как платить двенадцать, пятнадцать и даже двадцать процентов в год.

При прежних царях доходы были еще меньше, нежели теперь; они увеличились лишь со времени Петра I. Беспрерывные войны, которые этот государь вел во все свое царствование, и великие его предприятия принудили его увеличить более чем вдвое подати, платимые его государством.

Одну из главных причин, почему деньги так редки в России, составляет подозрительность — недостаток, преобладающий в этом народе; русские не доверяют даже и ближайшим родственникам; множество купцов, нажив деньги торговлею, зарывают их в места, известные им одним, и умирают, большею частью, не открыв того никому. Таким образом, в России предполагают, что в недрах ее земли заключается несравненно более денег, нежели их находится в обращении в народе; иначе империя эта должна бы быть чрезвычайно богата, так как в течение двухсот лет в нее поступили громадные суммы, а деньги вывозятся лишь в том случае, когда войска посылаются за границу, что, впрочем, составляет безделицу в сравнении с остальным. Из европейских наций, торгующих с Россией, нет ни одной, торговый баланс которой не склонялся бы в пользу этой империи.

Что же касается торговли, то Россия имеет такое выгодное положение и представляет столько удобств, что весьма немногие государства Европы могут с нею сравниться в этом отношении. Обширное протяжение этой империи доставляет ей невероятное множество товаров и почти все необходимое для жизни, так что даже, если одна область терпит недостаток в чем-либо, то другая легко может пополнить его. В ней множество судоходных рек, расположенных так выгодно, что от Петербурга до границ Китая можно перевозить все водою, исключая небольшое пространство в пятьсот верст, или около семидесяти немецких миль, что чрезвычайно облегчает провоз съестных припасов и товаров.

Самый провоз сухим путем обходится очень дешево, и от Москвы до Петербурга, на расстоянии более чем в сто немецких миль, платят обыкновенно зимою, когда все провозится по санному пути, с пуда, или сорока фунтов, восемь, девять и, самое большее, двенадцать копеек, что составляет четыре немецкие гроша, или немного более половины французского ливра.

Благодаря этой дешевизне, внутренняя торговля империи, как оптовая, так и розничная, всегда была предоставлена русским подданным, и иностранцы никогда не получали дозволения ввозить свои товары внутрь страны, или покупать русские товары в областях и потом перевозить их на свой счет к приморским пристаням. По закону, ни один иностранный купец не имеет даже права покупать в морских пристанях русские товары от другого иностранца, а должен скупать их у русских. Иностранцу дозволяется, правда, законтрактовывать товары в каком-нибудь провинциальном городе, но самые товары выдаются ему не иначе, как на пристани.

Российские государи постоянно старались обеспечить эту торговлю за своими подданными, и когда англичане, в 1716 году, ходатайствовали о предоставлении им права свободной торговли с Казанью и Астраханью, то Петр I счел за лучшее отказаться от выгодного союза, который он мог бы заключить с Англией, чем удовлетворить подобную просьбу.

Одним только армянам дозволено перевозить персидские товары из Астрахани в Петербург, нагружать их тут на суда, идущие за границу, и точно таким же образом вывозить оттуда товары, доставляемые им из Европы; однако принимают большие предосторожности для того, чтобы они не могли ничего продавать в России. Тюки их запечатываются несколькими печатями в той русской гавани, куда они приходят, и армяне обязаны представить их в этом виде в том порту, откуда они отправляют товар. Так как эта торговля доставляет значительный доход таможне и не приносит никакого ущерба русским подданным, то ее всегда оставляли неприкосновенною. Несколько лет тому назад и англичанам разрешено вести торговлю с Персией на Каспийском море, но они также не смеют продавать свои товары в России.

Торговля русских с иностранцами разделяется на сухопутную и морскую. Русские торгуют сухим путем с Китаем, калмыками, бухарцами, с Персией, Крымом, Турцией, Польшей, Силезией и Пруссией. Для морской торговли существует ныне десять портов, именно: Рига, Пернов, Ревель, Нарва, С.-Петербург, Выборг, Фридрихсгам, Архангельск, Кола и Астрахань. В эти порты приходит ежегодно от тысячи пятисот до тысячи семисот иностранных судов.

Первый торговый трактат Россия заключила с Англией в царствование королевы Елисаветы; в это время и даже до начала нынешнего столетия Россия имела одну только известную гавань — Архангельск; но Петр I, покорив Лифляндию, Ингерманландию и Финляндию, приобрел с этими провинциями несколько других портов и захотел сделать Петербург складочным местом всех товаров, которые получаются из его обширных владений. Этот государь старался вначале склонить своих подданных перевозить товары в его новую столицу; для этого он даровал им многие привилегии и уменьшил таможенную пошлину на те товары, которые они стали бы перевозить в Петербург; но русские купцы никогда не могли решиться на подобную перемену. Чтобы принудить их к этому, императору пришлось употребить свою власть. В 1722 г. он запретил именным указом перевозить в Архангельск какие бы то ни было товары, кроме тех, которые добывались в пределах этой губернии. Этот указ вызвал сначала сильный ропот между русскими и иностранными купцами и был причиною многих банкротств; но, привыкнув мало-помалу съезжаться в Петербург, купцы нашли его выгоднее для себя, нежели Архангельск, к которому суда могли приходить лишь раз в год, тогда как они могут совершать два путешествия в Петербург, не считая других выгод, которые торговцы могут извлечь от близости нескольких торговых городов, а ими они не могли пользоваться, вследствие отдаления их в Архангельске от всей остальной Европы.

Главнейшие товары, вывозимые из России, суть следующие: хлеб, кожи, железо, холст, пенька, лес, поташ, смола, сало, воск, мед, множество пушных товаров, ревень, шкуры, икра, рыбий клей, рогожи и т. п.

Взамен русские получают из-за границы: сукна, тонкое полотно, пряности, вино и вообще все необходимое для роскоши, что составляет теперь значительную статью привоза, как это можно было заметить, читая эти Записки.

В течение двух лет, 1740 и 1741 года, когда делами торговли управлял барон Менгден, ежегодный доход России простирался до трехсот тысяч рублей, не считая в этом числе таможенных пошлин. Доход этот мог бы значительно увеличиться, если бы русский народ не предпочитал своего спокойствия опасностям мореплавания. Петр I во время своего царствования старался всеми силами сделать своих подданных хорошими купцами и склонить их, чтобы они сбывали произведения его государства не через посредство иностранцев, но сами нагружали товарами суда, построенные в России, и отвозили эти товары за границу, как это делают все прочие торговые части.

Император сделал попытку к этому уже в начале нынешнего столетия; он послал русского купца Соловьева в Амстердам с целью основать там русскую контору, а для того, чтобы облегчить ему успех, ему не только дали несколько поручений от двора, но предоставили значительные привилегии по торговле его с Россией. Так как Соловьев был человек весьма ловкий и обладавший необходимым запасом ума, то он сумел так воспользоваться всеми обстоятельствами, что нажил в несколько лет значительный капитал. Его честный образ действий приобрел ему дружбу и доверие всех купцов Голландии. Но когда Петр I был в Амстердаме в 1717 г., то несколько придворных сановников, не любивших Соловьева за то, что он не потворствовал их корысти, нашли средство очернить его в глазах императора, который велел схватить этого купца, посадить на судно и увезти в Россию. Это было причиной совершенного упадка русской торговли в Голландии, и все амстердамские купцы стали опасаться иметь дело с русскими торговцами, так что не было уже возможности основать там прочное заведение.

Петр I хотел испытать другое средство; он вознамерился продавать товары своей империи в тех государствах, которые не вели непосредственной торговли с Россией, и заставил самых богатых негоциантов своей страны нагрузить значительное количество пеньки, льна, канатов, воска и т. д. на суда, доставленные им от адмиралтейства; к этому он прибавил множество чугунных пушек, мортир, бомб, ядер и якорей, и послал все это в Бордо и Кадикс, куда заранее были отправлены русские консулы; но предприятие удалось так плохо, что издержки поглотили значительную часть капиталов, а участники дела получили очень мало прибыли.

Наконец, государь этот надеялся внушить своим подданным склонность к заграничной торговле и мореплаванию, издав указ, в котором было постановлено, что в случае, если русский подданный захотел бы вести торговлю на свой счет на судне, построенном в России, то в его пользу будет уменьшена на одну четверть пошлина, которую он должен будет уплатить в таможне как за русские товары, посылаемые за границу, так и за иностранные, привезенные на своем судне в Россию; но эта мера ни к чему не повела, так как при жизни императора ни один купец не рискнул предпринять поездку морем.

В царствование Анны несколько русских хотели испытать этим путем счастия, но неумелость мореходцев, бывших на судах, доходила до того, что все корабли погибли и большая часть из них потерпела крушение даже в виду Кронштадта. Эта неудача внушила русским такое отвращение от мореплавания, что с того времени никто уже не хотел отважиться на малейшее предприятие.

Самую значительную торговлю в России ведет Англия, хотя это доставляет ей мало прибыли, так как она вывозит из этой страны товаров, по крайней мере, в шесть раз более, нежели сколько она посылает туда. Сами англичане сознаются в этом, но необходимость заставляет их поддерживать эту торговлю, так как они не могут обойтись без русских товаров, как для собственного своего флота, так и для торговли с Индией и Италией.

Одна из главных забот Петра I в отношении торговли состояла в том, чтобы уменьшить, насколько возможно, ввоз иностранных товаров в его владения. Чтобы достигнуть этого скорее, он хотел устроить в России все фабрики, которые существуют в прочих государствах Европы. С этой целью он велел вызвать всевозможных мастеровых и ремесленников из разных стран и назначил им значительное содержание со всеми привилегиями, которые они могли пожелать.

Он послал также многих из своих подданных за границу с тем, чтобы они изучили различные ремесла. В особенности император желал, чтобы в России выделывались хорошие полотна и сукна; узнав, что шерсть была слишком груба от того, что овцы смешивались с козами, он велел вызвать нескольких пастухов из Саксонии и Силезии, купить в этих странах множество овец и отправить их в Украйну, чтобы завести там лучшую породу овец. Относительно полотен и скатертей были сделаны такие успехи, что этого мануфактурного произведения не только достает на всю страну и на флота, но и для отпуска в большом количестве за границу.

Выделка сукон не пошла столь успешно: оно не только весьма дурного качества, но его недостает даже и на обмундирование самой меньшей части армии. Кроме того, были основаны фабрики для выделки камки и всяких других шелковых материй; все работавшие на них ремесленники пользовались очень большими привилегиями и преимуществами.

В царствование же Петра I началось разрабатывание рудников; простой кузнец по имени Демидов основал первый горный завод. Человек этот, бывший кузнецом при артиллерийском корпусе, бежал из полка и был вынужден скрыться в земле Контаиша (pays du Contaisch), где он так сумел втереться в дружбу к калмыкам, что они дозволили ему разрабатывать чрезвычайно богатые медные и железные рудники, находящиеся в их стране. Впоследствии он был помилован русским двором и все еще сохранил доверие Контаиша: он даже дозволил Демидову укрепить окрестности рудников, чтобы дать ему средство защищаться от неприятельских партий, которые вздумали бы тревожить его. Поселение это сделалось мало-помалу столь значительным, что с этого Демидов имеет теперь сто тысяч рублей годового дохода, и Россия, получавшая некогда все необходимое для нее количество меди и железа из Швеции, добывает у себя теперь совершенно достаточное количество этих металлов и может даже производить ими значительную торговлю за границей.

В царствование Анны рудники значительно увеличились; были открыты новые прииски в Сибири; императрица вызвала из Саксонии барона Шемберга для приведения их в порядок и поручила ему главное управление этим делом. Шемберг, заведывавший рудниками в Саксонии, знал основательно все, что необходимо для этих работ, и устроил их наилучшим образом; но так как двор отдал ему в то же время эти рудники в аренду, то он много приобрел через них и захотел жить сообразно получаемому доходу; это открыло глаза министерству, которое увидело, что заключенный контракт был слишком выгоден для Шемберга, а двор получал от него мало прибыли.

Уже в царствование Анны начали привязываться к Шембергу, но тогда не удалось сделать его несчастным; наконец, в царствование Елисаветы враги нашли средство не только нарушить контракт, двором с ним заключенный, но даже арестовать и отдать его под суд. Он просидел год в тюрьме и считал себя весьма счастливым, что получил свободу и позволение возвратиться в Саксонию, отказавшись от всего нажитого богатства. Между тем двор пользуется улучшениями, введенными Шембергом в горном деле, и извлекает из этих рудников значительные доходы.

В числе заводов, основанных в царствование Петра I, одним из самых замечательных является оружейный. Прежде Россия вовсе не имела подобного завода и была вынуждена выписывать все нужное оружие из-за границы. Но когда Петр I создал армию и построил флот, то ему пришлось позаботиться и о выделке оружия в своих владениях, и так как железо в них имеется превосходное, то ему нужны были лишь хорошие оружейные мастера. Он вызвал из-за границы лучших мастеров этого дела, назначил им большое жалованье и основал два завода: один в Туле, маленьком городке, лежащем в ста восьмидесяти верстах по ту сторону Москвы, и другой в Систербеке, небольшом городе, или, скорее, деревне, в двадцати семи верстах от Петербурга. В этих двух местностях все устроено так хорошо, что, по мнению знатоков, их осматривавших, это в своем роде образцовые заводы; они приводятся в движение водяными мельницами.

В Туле делают все нужное для сухопутного войска; дула огнестрельных оружий превосходны; но до сих пор не умеют делать хороших ружейных замков. Систербекский завод, предназначенный преимущественно для флота, пришел в упадок в царствование Екатерины и Петра II, так как лучшие мастера, вызванные Петром I с большими издержками из-за границы, умерли, были отосланы или уволены в отставку. Императрица Анна пожелала возобновить работы, поручила это дело генерал-поручику артиллерии Геннину и вызвала снова оружейных мастеров из-за границы; им было дано несколько русских для обучения мастерству. Геннин прилагал всевозможное старание, чтобы привести дела в порядок, но когда я оставил Россию, Систербек не был еще в том положении, в котором он остался при кончине Петра I.

Этот государь основал еще несколько других больших заводов в разных местах Сибири, близ железных рудников: самый значительный из них Екатериненбург, новый город, построенный в 1721 году. Он лежит в пятистах пятидесяти верстах от Тобольска, в провинции Угории, посреди Уральских гор; там приготовляют преимущественно чугунные пушки и якори для флота, выделывают сталь, полосовое железо и т. п. Все машины, нужные для этих работ, также приводятся в движение водяными мельницами. Большая часть мастеровых — иностранцы, выписанные Петром I с большими издержками из-за границы, и которым платят весьма значительное жалованье.

Говоря о новых учреждениях, основанных в России, я не могу не сказать несколько слов об успехах наук в этой империи.

При вступлении на престол Петр I застал весь свой народ в самом грубом невежестве; даже священники едва умели писать; главнейшие качества, требуемые в то время от духовного лица, заключались в том, чтобы он мог бегло читать и знал хорошо все церковные обряды; если при всем этом у него была густая борода и суровый вид, то он считался уже великим человеком. Одно только украинское духовенство имело некоторую тень образования, но и то в весьма незначительной степени; тем не менее этих людей пришлось употребить для просвещения остальных. Петр I, желая, чтобы подданные его, в особенности духовенство, были более образованы, поручил рязанскому архиепископу Стефану Яворскому основать школы при московских монастырях и в других подходящих местах. Архиепископ вызвал наставников из Киева и Чернигова и началось обучение юношества, подвигавшееся, впрочем, очень медленно.

Несколько лет спустя, император, считая себя вправе быть недовольным этим архиепископом за то, что он не соглашался на изменения, которые этот государь желал ввести в управление церковью, лишил его своего доверия. В 1709 г., после счастливой полтавской битвы, он нашел в киевском монастыре монаха по имени Прокопович, который в молодости не только обучался в Польше у иезуитов, но даже провел несколько лет в Риме и бывал в различных академиях Италии, где приобрел большую ученость; император думал, что это духовное лицо более подходит к его целям, вызвал его в Петербург, пожаловал в настоятели вновь построенного близ этой столицы Александро-Невского монастыря и поручил ему в то же время основать в России хорошие школы и академии.

Прокопович начал с обучения нескольких молодых людей в школе, устроенной в его собственном доме; когда они оказали некоторые успехи, то он отправил их в иностранные академии, где они могли бы приобрести столько сведений, чтобы, по возвращении на родину, занять должности профессоров или наставников в тех академиях, которые намеревались основать в России. В ожидании этих новых заведений, он велел продолжать обучение юношества в монастырях, там им преподавали латинский язык и первые основания философии Прокоповичу не удалось, однако, исполнить своего намерения; некоторые молодые люди, посланные им за границу, вовсе не возвратились, те же, которые приехали назад, не приобрели столько сведений, чтобы иметь возможность обучать других; поэтому дело на этом и остановилось.

Петр I полагал вначале, что для образования дворянства достаточно заставить его путешествовать; поэтому, возвратясь из своего первого большого путешествия, он послал всех молодых людей самых знатных семейств империи во Францию, Англию, Голландию, Италию и Германию, для приобретения там познаний, но так как большая часть этих молодых людей была очень дурно воспитана, то они возвратились почти такими же, какими уехали. Это доказало императору, что прежде чем посылать их путешествовать, следовало дать им сперва образование более удовлетворительное. Приблизительно около этого времени, в Москву был привезен лифляндский пастор Глюк; человек этот, обладавший познаниями и сведениями в такой только мере, как любой деревенский священник, сумел, однако же, прослыть за гениальную личность, потому что знал основательно русский язык. Петр I обратил на него внимание и поручил ему основать школы, в которых молодые дворяне могли бы получать образование. Глюк предложил ему устроить школу по образцу тех, какие он видел в лифляндских городах, и где молодые люди обучаются латинскому языку, катехизису и другим предметам учения. Император одобрил этот проект, назначил значительную сумму денег для платы учителям и дал в Москве большой дом, где должна была помещаться школа. Тогда Глюк вызвал несколько студентов богословия лютеранского вероисповедания и, при обучении в своей новой школе, следовал во всем правилам шведской церкви, а для того, чтобы нисколько не уклониться от них, перевел даже несколько лютеранских гимнов весьма плохими русскими стихами; учеников своих он заставлял петь эти гимны с большим благоговением при начале и при окончании занятий.

Подобный порядок был до того смешон и успех этого нововведения так жалок, что Петр I не мог вскоре не заметить этого. Поэтому он закрыл школу и снова предоставил обучение детей родителям. Так как в это время в России было множество пленных шведских офицеров, в числе которых было много весьма образованных, но совершенно недостаточных людей, то они охотно поступали к знатным лицам для воспитания их детей, и это дало гораздо лучшие результаты, нежели все школы, основанные прежде.

В 1717 г., будучи во Франции, Петр I был принят в число членов парижской академии наук, что внушило ему желание основать подобную же академию в Петербурге. Понятия этого государя о науках были недовольно ясны, так что он не мог решить, какие из наук более всего годились для его государства, и его беседы с некоторыми учеными, не знавшими вовсе России, еще более спутали его понятия. Наконец, в 1724 г. он решил основать в Петербурге академию, взяв во всем за образец парижскую; чтобы придать сразу некоторый блеск своему новому учреждению, он пригласил в члены несколько ученых, пользовавшихся громкою известностью, каковы: Вольф, Бернулли, Германн, Делиль и т. п. Он назначил им большое жалованье и определил на содержание академии ежегодную сумму в двадцать пять тысяч рублей, ассигнованную на доходы с таможен Нарвы, Пернова и Дерпта.

Императору не было суждено иметь удовольствие при жизни увидеть осуществление этого намерения. Первый врач его, Блументрост, которого он назначил президентом академии с ежегодным жалованьем в три тысячи рублей, имел настолько влияния, что ему удалось открыть академию в царствование Екатерины, и хотя большая часть министерства была против этого учреждения, считая его совершенно ненужным для пользы государства, однако Блументрост сумел поддержать его и в царствование Петра II. Когда императрица Анна вступила на престол, Блументрост попал в немилость, но так как академия была основана Петром I, то Анна желала сохранить ее; мало того, что она утвердила за академией ежегодное содержание в двадцать пять тысяч рублей, она уплатила еще все ее долги, доходившие до тридцати тысяч рублей, и назначила президентом графа Кейзерлинга. Несколько лет спустя, Кейзерлинг был послан министром в Польшу и место президента занял камергер барон Корф. Когда он был послан в Копенгаген, то его заменил тайный советник Бреверн. Множество дел, которые лежали на этом министре, не дали ему возможности долго занимать эту должность; он отказался от нее и академия оставалась несколько лет без президента, до тех пор, покуда императрица Елисавета не назначила на эту должность графа Кирилла Григорьевича Разумовского, брата обер-егермейстера.

Хозяйственная часть академии была постоянно в весьма странном положении; мы видели выше, что императрица Анна, при восшествии на престол, пожаловала тридцать тысяч рублей для уплаты долгов академии; несмотря на это, когда Корф уехал в Данию, на ней числилась та же самая сумма в долгу и, хотя императрица Елисавета ассигновала снова значительную сумму на уплату долгов, однако дела от этого не пришли в лучший порядок.

Россия не извлекла до сих пор никакой существенной пользы от этих больших учреждений. Все плоды, принесенные академией взамен тех громадных сумм, которые она получила в течение двадцати восьми лет, заключаются в том, что русские имеют календарь, составленный по петербургскому меридиану, что они могут читать газеты на своем языке и что несколько немецких адъюнктов, вызванных в Петербург, оказались сведущими в математике и философии настолько, чтобы заслужить ежегодные оклады в шестьсот и восемьсот рублей; между русскими найдется не более одного или двух человек, способных занятьдолжность профессора. Наконец, академия эта не так устроена, чтобы Россия могла когда-нибудь ожидать от нее хотя малейшей пользы, так как в ней не занимаются преимущественно изучением языков, нравственных наук, гражданского права, истории или практической геометрии — единственных наук, полезных для России; вместо того разрабатывают более всего алгебру, умозрительную геометрию и другие отрасли высшей математики, разрешают критические задачи о жилищах и языке какого-нибудь древнего народа или делают анатомические наблюдения над строением человека и животных. Так как русские считают все эти науки пустыми и ненужными, то неудивительно, что они не имеют никакого желания обучать им своих детей, хотя все предметы преподаются бесплатно. Это доходит до того, что в академии бывало часто более профессоров, нежели учащихся, и ей приходилось вызывать из Москвы нескольких молодых людей, которым давали жалованье для поощрения их к учению и для того, чтобы хотя кто-нибудь присутствовал на лекциях профессоров.

Изо всего этого можно вывести то заключение, что несколько хороших школ, учрежденных в Москве, Петербурге и некоторых других провинциальных городах, где преподавались бы обыкновенные науки, были бы гораздо годнее и полезнее для России, нежели академия наук, стоющая ей таких больших сумм и не приносящая никакой существенной пользы.

Петр I учредил еще в Петербурге морскую академию под руководством двух англичан: Брадлея и Фергюсона; заведение это было одним из лучших в своем роде, но не продержалось долго и пришло в упадок еще при жизни императора. Несколько искусных землемеров, образованных этой академией — вот единственные плоды, ею принесенные. Инженерные и артиллерийские училища, основанные в Москве и Петербурге, поддерживаются лучше всего, и так как русская нация более склонна к артиллерии, нежели ко всякой иной науке, то в этих заведениях многие приобрели большие познания.

Перехожу к преобразованиям по военной части. При вступлении на престол Петра I, в его царстве почти не было налицо другого войска, кроме стрельцов. Это войско было образовано отцом царя Михаила Феодоровича, патриархом Филаретом, для того, чтобы держать в повиновении вельмож и дворянство. Их всего ближе можно сравнить с янычарами; они держались одинакового с ними порядка в сражении и имели почти одинаковые с ними преимущества; число их доходило до сорока тысяч человек, разделенных на несколько полков. Часть стрельцов составляла гвардию царя, а прочие стояли в гарнизонах пограничных городов Вооружение их состояло из мушкетов и сабель; жалованья они получали не более четырех рублей в год, но так как им были даны большие преимущества по торговле, то они легко могли существовать; даже многие богатые обыватели поступали в это войско, которое не несло никакой службы в мирное время, а на случай войны им было легко отделаться от похода стоило только поднести значительный подарок своему начальнику и поставить кого-нибудь на свое место. Так как это войско было образовано для противодействия вельможам, то с самого учреждения его было обращено внимание на то, чтобы во главе его стояли только люди выслужившиеся или иностранцы, отличившиеся в войне с Польшею, что и внушило дворянству настоящую ненависть к этому войску; ни один дворянин не хотел никогда служить в нем, считая постыдным состоять под началом у людей менее знатного происхождения.

Россия долго не имела в мирное время другого войска, кроме этой пехоты, однако в резерве бывало всегда довольно много полковников и других офицеров, большею частию иностранцев, которым в мирное время платили небольшое жалованье. Перед началом какой-нибудь войны, каждому полковнику назначался округ, в котором он должен был сформировать свой полк; каждая деревня была обязана выставить ему известное число людей, которых он вел на войну. Не трудно понять, что люди эти были плохо обучены, дурно одеты и вооружены; каждый брал то оружие, которое попадалось ему под руку; весьма немногие имели огнестрельное оружие, большинство было вооружено топорами, называемыми по-русски бердыши, прочие шли на войну с одними дубинами. Можно себе представить, что подобное войско не могло оказывать больших услуг, поэтому его употребляли более для охраны обоза; тотчас по окончании похода, каждый солдат возвращался в свою деревню, и если война продолжалась дольше, то приходилось к следующему походу формировать снова полк Словом, войско это можно сравнить лишь с тем, которое турецкие паши ведут на войну из своих провинций; разница та, что последние лучше вооружены и храбрее. Все это касается одной только пехоты. Кавалерия же состояла из мелкопоместного дворянства, называемого по-русски боярские дети; они были рассеяны во всех провинциях, где у них были собственные поместья. С объявлением похода, каждый отправлялся к общему сборному пункту с известным числом слуг, смотря по величине его поместья. Эти люди не получали никакого жалованья и должны были жить и содержать своих слуг на собственный счет все время, покуда продолжалась война Обыкновенное оружие их составляли луки и стрелы, сабли и полупики; у иных было огнестрельное оружие, т е. в том случае, если они могли заплатить за него. Подобная кавалерия не устояла бы против обученного неприятеля, но татары и поляки, с которыми русским приходилось более всего воевать, были не лучше их, поэтому они держались довольно хорошо.

Кроме этой кавалерии, составленной из дворянства, Россия содержала еще несколько тысяч татар, которые покорились после завоевания казанского царства, сохранив за собою свободу вероисповедания.

В случае, если бы царям понадобилась еще более многочисленная кавалерия, они могли взять на жалованье множество калмыков, которым давали только по рублю в год и по овчинному тулупу на человека. Наконец, когда казаки отдались под покровительство России, то войска увеличились более чем на сто тысяч всадников.

Некоторые из древних царей имели телохранителей-иностранцев, между прочим и Иван Васильевич второй, которого историки несправедливо прозвали тираном, тогда как государь этот был один из великих правителей России.

Еще царь Михаил Феодорович, в последние годы своего царствования, и сын его, Алексей Михайлович, намеревались поставить свою армию в другое положение. Во время войны, веденной ими с Польшей, они образовали несколько пехотных полков по образцу других европейских войск и поручили начальство над ними иностранным офицерам. Бутырский полк существовал уже с 1642 года, командиром его был некто д’Альсиель^[30]. Полк этот состоял из пятидесяти двух рот, в каждой роте числилось сто человек. Существуют также старинные списки первого московского полка от 1648 г.; начальником его был генерал Дромонд.

Царь Алексей Михайлович велел перевести на русский язык книгу о военном искусстве (изданную на немецком языке) для обучения по ней офицеров; а для вооружения своей кавалерии, он выписал из Бресчии восемь тысяч винтовок, которые и теперь еще находятся в Москве. Но так как в то время приходилось остерегаться стрельцов, смотревших на новые войска с большою завистью, и бояре, имевшие большое влияние при дворе, не соглашались лишиться совершенно своих крестьян, которые, по старому положению, были обязаны служить только во время войны и покуда длился поход, а всесильное духовенство опасалось, чтобы иностранные еретики не приобрели слишком большого влияния над умом их государя, то поэтому преобразование не пошло далеко.

В царствование же Алексея Михайловича, в Россию прибыло около трех тысяч шотландцев (оставивших Великобританию после поражения и заключения в тюрьму короля Карла I). Их приняли очень хорошо, отвели им место возле самой Москвы, где они построили себе дома и образовали часть этого большого города, известную под названием иностранной слободы^[31], т. е. места жительства иностранцев. Когда на престол вступил Петр I, то различные смуты, волновавшие вначале его государство, заставили его отдаться в руки иностранцев и отказаться от предрассудков, помешавших его отцу и деду привести в исполнение задуманные ими проекты.

Лишь только государь этот отделался от стрельцов^[32], как первою заботою его было уничтожить предрассудок высшего дворянства относительно их происхождения, так как они считали унизительным для человека знатного рода служить под началом у лиц низшего сословия. Чтобы достигнуть этого, он употребил следующий способ.

Он образовал из молодых людей, воспитываемых, по тогдашнему обычаю, вместе с ним, роту в пятьдесят человек под именем Потешной, или служащей для забавы; он одел и обучал ее на иностранный лад и объявил в то же время, что не желает иметь никаких преимуществ перед своими товарищами. Он начал службу не только с мушкета, т. е. рядовым, но был даже барабанщиком. Он вручил всю свою власть, относительно повышения военных чинов, в руки князя Ромодановского, который должен был производить его по заслугам и без малейшего снисхождения; и князь Ромодановский, до самой смерти своей, в 1718 г., производил Петра I в чины генерала или адмирала, которые императору угодно было принять.

Таким образом император достиг своей цели, так как дворянство, видя, что государь его не терпел никакого отличия по службе, также подчинилось этому, и хотя все еще не могло забыть преимуществ своего происхождения, однако стыдилось придерживаться того, от чего отказывался сам государь.

Петр I увеличивал мало-помалу свою роту и образовал два пехотных полка, объявив их своею гвардией в 1706 г. Командиром первого был Бломберг, а второго — фельдмаршал князь Голицын; оба полка были обмундированы, вооружены и обучены наподобие прочих европейских войск; несколько времени спустя, он образовал еще другие пехотные полки, поставил их на ту же ногу и приказал всем своим министрам при иностранных дворах пригласить на его службу столько офицеров, сколько они найдут. В несколько лет у него было уже много весьма хороших офицеров.

Император хотел также преобразовать кавалерию на европейский лад. С этой целью он принял на службу несколько сот саксонских кавалеристов, которые должны были служить образцом, но убедившись, что в России недоставало лошадей для ремонтирования тяжелой кавалерии, а выписывать их из-за границы стоило бы слишком дорого, поневоле отказался от этой мысли и удовлетворился сформированием драгунских полков.

Из иностранцев, приехавших в Россию, главным был фельдмаршал Огильви; этому генералу обязаны первоначальным введением порядка и дисциплины в русской армии, и в особенности в пехоте.

Что же касается драгун, то они были поручены курляндцу, генералу Ренне; но так как почти все офицеры и в особенности генералы, поступившие на службу Петра I, служили только в пехоте, то на кавалерийское учение и эволюции обращали мало внимания, и драгуны делали только пешее учение, не умея почти вовсе делать эволюции верхом.

Когда императрица Анна сформировала три кирасирских полка, то драгуны выучились от них эволюциям и в настоящее время учение делается лучше, чем прежде.

За несколько лет до своей кончины, Петр I устроил для армии постоянные квартиры в тех областях своей империи, где полки должны были стоять в мирное время; там построили дома для начальников и предполагали устроить большие деревни, в которых жили бы солдаты. Деревни эти никогда не были вполне отстроены, и полки, распределенные по областям с 1723 по 1732 г., были впоследствии размещены в городах и соседних селах.

Петр I устроил это по примеру шведов (мне кажется, я говорил уже в своих записках, что император этот намеревался подражать во всем устройству шведов, но большие затруднения, которые он встретил, заставили его отказаться от этого намерения). При императрице Анне постоянные квартиры были совершенно оставлены и до сих пор о них еще не думали.

Когда Петр I скончался, армия его состояла из двух гвардейских полков, из коих в первом было четыре, а во втором три баталиона, из пятидесяти пехотных полков, тридцати драгунских, шестидесяти семи гарнизонных и шести полков милиции, так что во всей армии могло числиться до ста девяноста шести тысяч человек.

В царствование Екатерины и Петра II не было сделано значительных преобразований по армии, но императрица Анна, вступив на престол, начала (как я сказал в истории ее жизни) с увеличения гвардии пятью эскадронами кавалерии и тремя баталионами пехоты. Несколько времени спустя, она сформировала три кирасирских полка и увеличила милицию четырнадцатью полками для охранения границ Украйны. При кончине ее, русская армия доходила до двухсот сорока тысяч человек.

В царствование этой государыни благоразумными распоряжениями фельдмаршала Миниха и командовавших под его начальством генералов, было довершено введение порядка и дисциплины в армии, и все, видевшие ее, были принуждены сознаться, что русская пехота была одна из лучших в Европе.

Россия имела в то время таких хороших генералов, что подобные им были в немногих других государствах Европы. Миних, Ласи, Кейт и Левендаль прославились настолько, что имена их перейдут к самому отдаленному потомству, не говоря уже о прочих генералах, бывших у них под начальством, между которыми многие сделали бы честь любому войску в мире.

Императрица Елисавета, по восшествии своем на престол, была принуждена уступить настояниям некоторых старых русских генералов, и в особенности фельдмаршала князя Долгорукого, который советовал ей оставить новые учения и вообще все, что было введено в предыдущее царствование; это было причиною того, что в войске скоро потом водворился беспорядок. Лучшие генералы и множество хороших офицеров, до крайности оскорбленные дурным обращением с ними, вышли в отставку и на службе остались только те, которым решительно не дали отставки, или которые не знали, куда деваться. Хорошие офицеры, находящиеся еще теперь в войске, большею частию так робки, что не берутся за исправление своих дерзких подчиненных, у остальных же недостает на это способности.

В числе множества иностранцев, приехавших в Россию с начала этого столетия, были отличные офицеры, но между ними являлись и такие, которых хуже не было во всей остальной Европе: искатели приключений, не знавшие куда преклонить голову, и они составляли себе иногда карьеру так же, как самые достойные люди.

В продолжение войны со Швецией императрица Елисавета преобразовала четыре пехотных полка, с целию укомплектовать ими флотские экипажи; но за то она увеличила, в 1747 г., армию пятьюдесятью новыми баталионами, так что войско состоит в настоящее время из двухсот семидесяти тысяч семи сот девяносто одного человека, не считая легких войск, каковы казаки и калмыки, из которых легко можно было бы набрать шестьдесят тысяч всадников.

Всех этих сил, однако, едва достигает для охранения громадного протяжения русской земли, и в случае войны Россия может выставить в поле не более ста двадцати или ста тридцати тысяч человек регулярного войска; прочих необходимо оставить в гарнизонах для охраны крепостей и границ.

В войнах с Портой и со Швецией были собраны все силы, которые можно было двинуть в поход, тем не менее численность различных армий никогда не доходила до ста тысяч человек.

Легкие или иррегулярные войска, которых так много в России, могут быть весьма полезными против турок и татар, но они скорее стеснили бы армию, нежели принесли бы ей пользу, в случае, если бы пришлось вести войну в стране населенной; эти люди потребляют такое огромное количество фуража, что они произвели бы скоро голод в лагере, не говоря уже о тех опустошениях, которые они делают на несколько миль в окрестности, а это лишило бы самую армию необходимых для нее съестных припасов.

Артиллерия была известна в России еще при царе Иване Васильевиче II, но ею не умели действовать; орудия были громадной величины и никуда не годные. Способ осады, употребляемый в то время русскими, состоял в том, что они вскапывали землю и воздвигали большую гору, которую двигали мало-помалу вперед; таким образом они не только засыпали ров, но продолжали эту работу, покуда не достигали уровня городских стен; в случае, если им не удавалось этим образом взять крепость, то они умели только держать город в блокаде до тех пор, покуда гарнизон не был вынужден сдаться по недостатку съестных припасов.

Брюс (шотландец по происхождению, дед которого приехал в Россию после несчастной кончины Карла I) первый в царствование Петра I ввел хорошие основания и порядки в артиллерии, и смело можно утверждать, что русская артиллерия так хорошо устроена и ею умеют действовать так искусно, что с нею могут сравниться весьма немногие артиллерии в Европе, а превосходят ее и еще менее того. Это единственный отдел военного искусства, которым русские занимаются весьма ревностно и в котором есть искусные офицеры из русских.

Число пушек в этой империи громадно. В 1714 г в России насчитывали их тринадцать тысяч; с тех пор число орудий значительно увеличилось, так как их постоянно отливали в шести различных местах, именно: в Москве и Петербурге льют медные пушки, в Воронеже, Олонце, Систербеке и Екатериненбурге — чугунные.

По последнему уставу, изданному при Петре I в 1720 г., каждый пехотный баталион и каждый драгунский полк имеют по два полевых орудия трехфунтового калибра, которые числятся при этих войсках; тяжелая артиллерия, за исключением той, которая распределена по крепостям, была размещена таким образом, что главный арсенал находился постоянно в Москве, кроме того, в трех различных пунктах в Брянске, на польской границе, в Ново-Павловске, на границе Турции, и в Петербурге устроен полный артиллерийский парк, состоящий из двухсот четырех пушек разных калибров и из семидесяти двух мортир и гаубиц.

Брюс позаботился также об устройстве корпуса инженеров и основал в Москве и Петербурге училища, в которых преподавали молодым людям практическую геометрию, инженерную науку и артиллерию. Граф Миних, произведенный, в царствование Петра II, в фельдцейхмейстеры, прилагал все старание к тому, чтобы поставить эти школы на возможно лучшую ногу, но русские не так склонны к инженерной науке, как к артиллерии, поэтому в инженерном деле приобрели познания весьма немногие и большинство инженеров — иностранцы Россия обязана первоначальным устройством своей артиллерии и инженерного корпуса преимущественно королю прусскому. Король Фридрих I прислал первых инженеров и артиллеристов для осады Азова в 1696 г., а король Фридрих-Вильгельм отправил еще нескольких инженеров в Россию в 1733 г., как я сказал уже выше.

Равным образом с царствования Петра I Россия узнала, что такое флот; до того времени она не только не имела его, но даже и едва ли имела понятие о большом судне, но этот государь, полюбив морскую службу, стал прилагать всевозможные старания, чтобы устроить его.

По другим предметам он довольствовался обсуждением главной сущности дела и предоставлял подробности тем, кому поручал выполнение своих намерений, но лишь только дело касалось флота, он вмешивался в малейшие безделицы и на верфях не смели вколотить гвоздя, не предупредив императора.

Находясь в Петербурге, он проводил ежедневно несколько часов в адмиралтействе, и когда дело шло о постройке судна, то он предпочитал это занятие самым важным государственным делам. Величайшая победа, одержанная его сухопутным войском, не доставляла ему и вполовину того удовольствия, которое он испытывал при самом ничтожном преимуществе, приобретенном его кораблями или галерами над неприятелем. Словом, любовь к флоту была сильнейшей его страстью. Это было тем удивительнее, что в детстве он выказывал особенное отвращение к воде. Если в то время случалось ему проехать по обыкновенной мельничной плотине, то приходилось закрывать со всех сторон экипаж, чтобы скрыть от него самый вид этой ужасной стихии.

Причиною этой поразительной перемены была маленькая лодочка; она стояла, полусгнившая, под навесом в Измайлове, загородном доме, близ Москвы; голландец Циммерман, имевший честь беседовать иногда с Петром I, взял ее оттуда и, починив, разъезжал в ней по прудам возле этого дома, плавая под парусом, то по ветру, то против него. Государь, от природы любитель механических искусств, находил удовольствие смотреть на эти маневры. Он велел построить несколько судов большей величины и плавал на них по Переяславскому озеру; желание видеть корабли заставило его поехать в Архангельск. Быть может, самое это желание побудило его предпринять и путешествие в Голландию и Англию.

Из истории его известно, с каким прилежанием он учился строить корабли, как работал на Саардамской верфи; он был принят там в корабельные мастера и очень любил, когда другие судостроители называли его Baas Pieter, или мастер Петр.

Уезжая из Голландии, он нанял множество флотских офицеров, матросов, кораблестроителей, плотников и прочих мастеров, нужных для флота. Тотчас по возвращении в Москву, Петр совершил с этими людьми путешествие на Дон и основал верфь в Воронеже. Он заставил всех богатых людей своего государства строить корабли или другие суда на их собственный счет, и получил, таким образом, возможность в короткое время спустить на воду множество всякого рода судов. Он определил на них иностранных офицеров и матросов и поручил им своих подданных, вызванных из приморских областей, чтобы те научили их мореплаванию. В то же время он послал молодых людей самых знатных семейств в Англию, Голландию, Францию и Италию учиться морскому делу, и так как Дон недостаточно глубок близ устья для прохода корабля с грузом, то он устроил на Азовском море, в местечке, именуемом Таганрог, прекрасную гавань, названную им Троица, в которой суда, пройдя без груза устьем Дона, под Азовом окончательно вооружались и могли стоять совершенно безопасно. Все, видевшие эту гавань, сознаются, что это одна из лучших гаваней в Европе.

Война, начатая Петром I со Швецией, заставила его обратить внимание в другую сторону и оставить устройство флота на Черном море. Однако он продолжал заботиться о нем как только позволяло время, и совершал каждый год, по крайней мере, одно путешествие в Воронеж, где у него была главная верфь.

Несчастное дело при Пруте уничтожило окончательно намерение Петра I блеснуть своим флотом перед турецким, так как он был вынужден разрушить Троицкий порт и сдать Азов. Не было возможности провести суда вверх по Дону, следовательно, приходилось сжечь их или отдать туркам; удалось спасти только три корабля, благодаря решимости одного капитана, имя которого я позабыл. Моряк этот, раздосадованный гибелью всего флота, прошел с тремя кораблями через Константинопольский пролив и благополучно прибыл в Англию, где продал эти суда, а вместо них купил два английских корабля, из коих один был «Марльборо», и привел их в Кронштадт.

После этой неудачи Петр I решился перевести все морские свои силы в Петербург, где он начал основывать еще в 1704 г. верфь, на которой было построено несколько небольших судов, вооруженных для войны; но работы шли чрезвычайно медленно, отчасти потому, что до счастливой полтавской битвы Петр не был уверен, удержит ли он за собою Петербург, отчасти и потому, что в начале этого дела встретилось столько затруднений, что они всякого иного, кроме царя Петра I, заставили бы отказаться от предприятия. Река Нева между Петербургом и Кронштадтом во многих местах до того мелка, что имеет не более восьми футов глубины. Поэтому все суда, построенные в Петербурге, становили на камели и отводили в Кронштадт, чтобы вооружить их и положить в них сколько-нибудь балласта; проводить их обратно вверх по реке было уже невозможно. Сверх того, кронштадтский порт, по причине льдов, открыт всего шесть месяцев в году и расположен так, что ни одно судно не может выйти из него иначе как при восточном ветре. Вода в этой гавани почти вовсе не соленая, так что ни одно судно не может сохраниться там несколько лет; другое, еще большее затруднение состояло в том, что в окрестностях Петербурга вовсе не было дубового леса и его приходилось привозить из-за Казани.

По всем этим причинам Петру I удалось сначала сделать весьма немного для образования флота в Петербурге. В 1713 г. весь флот состоял из четырех линейных кораблей и нескольких фрегатов. Чтобы пополнить этот недостаток, он велел построить в Архангельске несколько военных кораблей из ели или, скорее, из лиственницы, и купил еще несколько судов в Англии и Голландии. Но шведы, нападавшие на все суда, которые шли к русским портам, захватили эти корабли по пути и помешали архангельским судам предпринять плавание.

Наконец, в 1716 г., когда голландцы и англичане послали эскадру в Зунд для того, чтобы конвоировать свои купеческие суда, Петру I удалось не только провести корабли, построенные им в Архангельске, но и несколько других, купленных им вновь во Франции и Англии. В 1718 году он был в состоянии отправить в море двадцать два, а в 1719 г. двадцать восемь линейных кораблей, против которых шведы не могли ничего предпринять вследствие несчастных обстоятельств, в которых они находились в то время.

Петр I сделал, наконец, так много своими неусыпными трудами, что ему удалось увидеть перед кончиною свое адмиралтейство в весьма хорошем порядке; он имел уже превосходный флот, состоявший из тридцати линейных кораблей, не считая фрегатов и других военных судов, а экипаж этих судов состоял почти исключительно из матросов его собственной нации.

Неудобства, замеченные в кронштадтском порте, побудили Петра I искать вдоль берегов завоеванных им областей более удобного места, чтобы устроить там военную гавань. Такой пункт был найден в Эстляндии, в Рогервике, в четырех милях от Ревеля; берега образуют тут гавань, в которой удобно могут поместиться сто судов; вода в ней солонее, нежели в Кронштадте, выход из гавани удобнее и грунт превосходный для стоянки на якоре; оставалось только приблизить устье, защитить гавань от бурь и от нападения неприятелей.

Император надеялся легко устроить все это и велел деятельно приступить к работе в последние годы войны со Швецией. В Рогервик перевезли из Лифляндии и Эстляндии невероятное количество бревен; из них сделали большие ящики, наполнили их камнями и опустили их в море, имеющее в иных местах до двадцати сажень глубины; таким образом в море выдвинули два мола для защиты гавани, но и половина работы не была окончена, как ее совершенно разрушила буря, бывшая последствием западного ветра. Снова принялись за постройку, но те же бури часто повторялись в царствование Петра I и Екатерины, так что, наконец, пришлось оставить этот проект, стоивший огромных денег и истощивший леса всей Лифляндии и Эстляндии. Говорят, будто императрица Елисавета снова велела начать эту работу, но до совершенного окончания и утверждения постройки будет весьма трудно предохранить ее от бурь, наносимых западными ветрами, и я сомневаюсь, чтобы она была когда-нибудь вполне окончена.

Петр I начал для блага своего флота еще другое предприятие: он велел прорыть чрезвычайно широкий и глубокий канал, начинающийся в кронштадтской гавани; он углубляется в остров на расстоянии выстрела из пушки или мортиры; в конце этого канала устроен большой бассейн, в котором удобно могут стоять пятьдесят линейных кораблей; в этом бассейне сделаны углубления, которые должны заменять верфи, в них можно будет вводить суда, нуждающиеся в тимберовке, и оставлять их там на суше посредством шлюзов. Император умер в то время, когда начинались работы, на которые в царствования Екатерины и Петра II обращали весьма мало внимания. Анна велела возобновить работы под руководством генерала Лубераса, но она не дожила до окончания их. Елисавета продолжала их, и они были приведены к концу в 1752 году. Генералу Луберасу принадлежит честь довершения этой громадной постройки. Все, видевшие ее, говорят, что это сооружение достойно древних римлян.

В числе улучшений, сделанных Петром I во флоте, не следует забывать галер, так как эта часть флота приносит России, по крайней мере, такую же пользу, как и корабли. Они оказали государству самые значительные услуги в войнах со Швецией. Галерам Петр I обязан славным ништадтским миром и опасение, чтобы они не прошли в Швецию, много способствовало заключению абоского мира в 1743 году. До Петра I подобных судов не видели на Балтийском море; несколько греков и далматинцев, приехавших в Россию в первую войну с турками, подали мысль ввести во флот эти суда; их построили некоторое число в Воронеже; покуда на Дону существовал флот, галеры были весьма полезны для крейсирования по Азовскому морю, а когда адмиралтейство было переведено в Петербург, то нашли, что галеры могут оказать очень большие услуги для плавания между островами и скалами, находящимися вдоль берегов Финляндии и Швеции и называемыми обыкновенно шхерами.

Петр I не замедлил воспользоваться этим преимуществом: в несколько лет в Петербурге появилось более двухсот галер; там он устроил для них верфь и порт, в котором свободно можно поместить двести галер; они могут стоять на суше и под навесами.

Император не встретил ни малейшего затруднения для постройки стольких галер, сколько он хотел. Для них не требовалось иного леса, кроме елового, которым наполнены окрестности Петербурга и Финляндия, и так как постройка их не так сложна, как сооружение кораблей, то большую часть галер построили в Або русские солдаты, своими обыкновенными топорами, под руководством двух или трех судостроителей-иностранцев. Управлять ими также весьма легко; после одного или двух походов, совершенных войсками на галерах, не было пехотного офицера, который не умел бы управлять ими так же хорошо, как лучший греческий штурман. Солдаты сами предпочитают походы на этих судах сухопутным, несмотря на то, что они принуждены грести; но это не утомляет их до такой степени, как переходы, во время которых они несут всю поклажу на плечах. Кроме того, что паруса подымаются при всяком благоприятном ветре, солдаты имеют тут при себе все нужное для жизни и ночуют почти каждый день на берегу. Русские не имеют особых гребцов на галерах и солдаты гребут сами, легко привыкая к этому, в два или в три дня плавания.

При кончине своей, Петр I оставил свой флот в очень хорошем положении: магазины были наполнены, одним словом, все необходимое для вооружения судов имелось в изобилии, так как флот был главною страстью императора, который не жалел ни трудов, ни денег для того, чтобы привести все в наилучший порядок. Этот государь потратил громадные суммы на то, чтобы привести в свою страну искусных судостроителей и других мастеровых, необходимых для флота.

В царствование Екатерины флот начал падать и был совершенно заброшен при Петре II. Анна хотела восстановить в нем порядок. Лишь только она вступила на престол, как была назначена для этого комиссия, но работы ее подвигались так медленно, что когда в 1734 г. хотели блокировать город Данциг со стороны моря, то адмиралтейство терпело во всем недостаток и только с великим трудом удалось вооружить пятнадцать линейных кораблей, посланных с адмиралом Гордоном к Данцигу, и самые эти суда были в столь плохом состоянии, что если бы только Франция имела в этом крае восемь или девять кораблей, то русский флот, по всей вероятности, и не предпринял бы выйти из кронштадтского порта. Война с Турцией окончательно расстроила флот, как я уже сказал выше; лучшие офицеры и старые матросы погибли на эскадрах, посланных в Азовское море и в Очаков, и когда началась война со Швецией, то в первую кампанию Россия не могла послать в море ни одного корабля. Мы видели также, что флот не предпринял ничего и в последующие два похода.

Не знаю, были ли приняты после заключения мира какие-нибудь меры для возобновления флота. Одно только верно, что в России более чем когда-либо ощутителен недостаток в хороших флотских офицерах и матросах, и что во всей этой обширной империи не найдется, быть может, и трех лиц, которым можно было бы поручить начальство над флотом. Образ правления в России был всегда деспотическим^[33]; свобода русского подданного никогда не доходила до того, чтобы он не был вполне подвластен неограниченной воле своего государя, и хотя древние цари предоставляли своему дворянству довольно случаев поднять голову и ограничить верховную власть, — так как они дали ему большие привилегии и разделили государство на несколько областей, имевших каждая своего государя, — однако в истории мы не встречаем ни одного указания на то, чтобы когда-либо была сделана попытка положить пределы той неограниченной власти, которую государь имел над имуществом и жизнью своих подданных.

Уважение, которое русский народ питал к потомкам первого великого князя Рюрика, было так велико, что они были далеки от мысли о малейшем восстании во все время, покуда существовал его род, и никто, быть может, никогда и не думал, что Россия может управляться иначе как деспотическим государем. Это доходило до того, что когда, после убиения первого Лжедмитрия, народ избрал царем князя Шуйского, происходившего, правда, от древнего царского рода, но от линии, отделившейся от него уже много лет, то государь этот сам предложил дать присягу, в силу которой он обязывался не казнить ни одного боярина смертию без согласия всех чинов этого сословия. Тогда все бояре бросились к нему в ноги, умоляя его не отказываться так легко от столь драгоценного сокровища, как самодержавие. Но когда Шуйский пал под могуществом Польши и сановники государства решили избрать другого царя, то многие из них предложили ограничить власть нового монарха, который не имел над ними других прав, кроме тех, какие они заблагорассудили предоставить ему.

Многие русские вельможи, бывшие в то время в плену у Польши, поддержали это намерение, между прочим, и ростовский епископ Феодор, или Филарет, не воображавший, что выбор падет на его сына.

Таким образом был составлен сенат, названный собором, в котором заседали не только бояре, но и все, занимавшие в государстве высшие должности; в нем было единогласно решено избрать лишь того государя, который даст им под присягою обещание творить суд по старинным законам царства, не осуждать никого самовластно, и еще менее того увеличивать налоги, объявлять войну и заключать мир, не посоветовавшись об этом с собором, а для того, чтобы новый царь был еще более связан этими условиями, было решено, что его не следует избирать из влиятельного рода, который имел бы в стране большую поддержку, могущую ему пригодиться, когда он захотел бы нарушить данную присягу или присвоить себе неограниченную власть.

С этой целью был избран в цари юный пятнадцатилетний дворянин Михаил Феодорович Романов. Отец его, епископ рязанский, был твердым противником польской партии. Все его родство с древним царским родом заключалось в том, что Иван Васильевич II был в супружестве с сестрою его деда, Анастасиею Романовною, дочерью простого дворянина.

Царь Михаил Феодорович без затруднения принял и подписал предложенные ему условия и царствовал несколько лет согласно заключенному с ним уговору. Но отец его, Филарет, освободившись из плена в Польше и возведенный в патриарший сан, сумел так хорошо воспользоваться как властью, которую это звание давало ему над суеверным народом, так и неудовольствием мелкого дворянства против бояр, а равно и несогласиями, существовавшими между самими боярами, что захватил вскоре всю власть и держал сына как бы в опеке до самой своей смерти.

Патриарх отделался всякими средствами от людей с республиканским духом и предоставил собору только честь одобрять его указы. Чтобы иметь силу для исполнения своих предприятий, он создал новую гвардию, которой дал название стрельцов, и предоставил им большие права и преимущества, но не поручил начальства над этим войском ни одному знатному лицу, а поставил во главе его лишь выслужившихся офицеров, отличившихся в войне с Польшей; это было причиною того, что дворянство сильно презирало эти войска, а стрельцы, с своей стороны, возненавидели дворянство. Это войско поставило царя Михаила Феодоровича в такое положение, что после смерти патриарха он мог царствовать с такою же властью, какую имел отец.

После кончины царя Михаила, наследовавший ему сын Алексий имел такую власть, благодаря помощи стрельцов, что вовсе не имел нужды обращать внимание на дворян и мог нарушать их права, когда только ему было угодно.

По смерти царя Алексия, на престол вступил старший сын его, Феодор Алексеевич; государь этот, хотя весьма слабого сложения и почти всегда хворый, держался, однако, против дворянства при помощи стрельцов. Он принял даже смелую решимость сжечь родословные таблицы всего дворянства, хранившиеся в Москве в особом приказе, устроенном дворянством для этой цели. Этой мерой он хотел разом уничтожить различие, которое высшее дворянство полагало между собою и мелкими дворянами.

Царь Феодор умер несколько времени спустя, и бояре возвели на престол его младшего брата, Петра Алексеевича, исключив старшего брата, царевича Иоанна, в надежде, что им удастся во время малолетства Петра, имевшего тогда всего десять лет, снова захватить преимущества, утраченные ими в предыдущие царствования. Но царевна София, сестра царя, недовольная тем, что единоутробного брата ее, Иоанна, удалили от правления, сумела приобрести расположение стрельцов и возбудить бунт, во время которого были умерщвлены все бояре, исключившие царевича Иоанна; последний был объявлен царем наравне с Петром, а царевна София была даже объявлена соправительницей. Имя ее стояло рядом с именами братьев во всех указах и даже на монетах, и она, собственно говоря, царствовала все шесть лет, в течение которых Петр разделял престол со своим братом.

Мы знаем из истории этого государя, как он освободился от такой опеки и с каким деспотизмом он царствовал все время в Российской империи.

Ему наследовала Екатерина, и князь Меншиков поддерживал захваченную им верховную власть; в продолжение тех трех лет, когда Петр II носил звание императора, на самом деле царствовали вначале Меншиков, а после ссылки его князья Долгорукие. Однако если бы Петр II прожил долее, то высшему дворянству, без сомнения, удалось бы мало-помалу захватить свои старинные преимущества. После смерти Петра II, оно думало, что наступило удобное время выйти из рабства, но замысел этот не удался, как мы это видели в истории императрицы Анны, и я сильно сомневаюсь в том, что этой империи или, лучше сказать, высшему дворянству, удастся когда-нибудь достигнуть свободы. Этому будет всегда препятствовать чрезвычайно многочисленное в России мелкое дворянство, которое опасается более тирании вельмож, нежели власти государей.

До царя Ивана Васильевича II, царствовавшего с 1533 до 1584 года, в России не было другого закона, кроме воли государя. Этот монарх велел составить свод законов, взяв за основание прежние примеры и древние обычаи. Книга эта была роздана судьям и оставалась в рукописи до царствования Алексея Михайловича, который велел напечатать ее. В царствование Петра I законы были распространены и исправлены. Однако старинная книга все еще служит основанием при разбирательстве всех дел и т. п.

Чтобы закончить эти Записки, я прибавлю несколько слов об общем духе нации; некоторые писатели утверждали, что до царствования Петра I все русские вообще и каждый из них в частности были совершенно глупы и тупы, но это в полной мере ложно и противное тому весьма легко доказать.

Тем, которые составили себе подобное понятие, стоит только прочесть русскую историю семнадцатого столетия, за то время, когда честолюбие Годунова и происки поляков разделили нацию на несколько партий и поставили царство на край погибели. Шведы владели Новгородом, а поляки столицею — Москвою; несмотря на эти бедствия, русские, своими разумными действиями, сумели избавиться от владычества двух, столь могучих в то время врагов, каковы были Швеция и Польша. Менее чем в пятьдесят лет, они завоевали снова все земли, отнятые у них во время этих смут, а между тем при этом у них не было ни одного министра, ни одного генерала из иностранцев. Размышляя об этих событиях, нетрудно сознаться, что столь важные предприятия не могут быть задуманы и выполнены глупцами. Вообще у русских нет недостатка в уме. Заботы Петра I об образовании народа не простирались никогда на мещан и на крестьян, однако стоит только поговорить с человеком этого сословия, чтобы найти в нем здравый смысл и рассудительность сколько нужно, но только в таких вещах, которые не касаются вкоренившихся в него с детства предрассудков относительно его родины и религии; он весьма способен понимать все, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью. Наконец, можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышлености, чем сколько она обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы. Но подобные исследования невозможно делать, не зная языка страны, и немногие иностранцы приняли на себя труд изучать его; от этого и возникли столь неосновательные рассказы об этом народе, который, с своей стороны, много способствовал распространению их, оказывая в разных случаях свое презрение к иностранцам и ко всему, что походило на моду или обычай чужих краев; к этому присоединялось еще то обстоятельство, что в начале текущего столетия обычаи и нравы русских были совершенно иные, чем у всех прочих европейских наций и в этом народе вовсе не знали ни правил благопристойности, ни даже общего права людей и иностранных министров, которые соблюдаются при прочих дворах Европы.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Генералы Долиэль и Дроммонд

Долиэль и Дроммонд, о которых упоминает Манштейн (стр. 263), занимали высокое положение в русском войске царя Алексея Михайловича; об этом свидетельствует следующая проезжая грамота, данная относительно их и находящаяся в государственном архиве:

«От царя и великого князя Алексия Михайловича всея великия и малыя и бельм России самодержца. В нашу отчину, в Великий Новгород, боярину нашему и воеводе князю Василию Григорьевичу Ромодановскому, да дьяку Семену Углецкому По нашему великого государя указу велено отпустить из Смоленска в аглинскую землю генерала Томоса Долиеля, а с ним людей его: Ивашка Яшкина, Индричка Ганбара, Вилимка Швара, Юрка Мерлина; да генерала-порутчикаВидима Дроманта, а с ним людей его: Мартынка Любка, Ганца Лемка, Самоилка Элдера и Юрка Анцова; а для береженья велено с ними из Смоленска послать пристава. И как к вам ся наша великого государя грамата придет, а генералы: Томос Долиель и Видим Дромант, в нашу отчину, в Великий Новгород, с смоленским приставом предут, и вы б велели им дать пристава, кого пригоже и подводы по подорожным и отпустили их со всеми людьми из Великого Новагорода на Псков без задержанья, а смоленского пристава велели отпустить в Смоленск. Писан на Москве лета 1665 генваря в 6 день».

О Долиэле многие подробности находятся в записках Крейтона, изданных Свифтом; портрет этого замечательного лица сохранился в Шотландии. Долиэль изображен в латах, с окладистою бородою; он отпустил ее со дня казни короля английского Карла I, в знак печали о любимом им государе.

Вальтер Скотт вывел его на сцену в превосходном своем романе: «Old Mortality», более известном у нас под заглавием: «Шотландские пуритане».

Сообщ. К. З.

Описание столицы Крымского хана Бахчисарая и бывшего ханского дворца (Составил Манштейн) 1736 г.

Ханская столица, город Бахчисарай, лежит в весьма глубокой и узкой долине, загроможденной скалами и утесами. Верхняя часть города разделяется высотою на две половины. В восточной половине жили христиане всякого вероисповедания и различной национальности, но преимущественно армяне и греки, всего до 1000 семейств — у них и церковь была там своя. Но, по прибытии русской армии, татары разорили эту часть города и разграбили христиан, и многих из них умертвили. Западная половина, а также нижняя часть города, были обитаемы татарами, и дворец самого хана находился в первой.

В город проникнуть можно только по весьма немногим, крутым, в скале пробитым затруднительным тропинкам, за исключением северной стороны, примыкающей к обширной долине, через которую мы прошли в город, и где лежит предместье со многими красивыми мечетями.

Во двор ханского дворца ведет каменный мост, перекинутый через небольшой ручей, который омывает дворец. Берега ручья выложены камнем.

Дворцовый двор, довольно обширный, представляет квадрат, обставленный строениями, которые, сколько я мог бегло рассмотреть, были таким образом украшены и расположены. Если вступить во двор через большие ворота, то по правой стороне его находился старый дворец хана, в котором он жил. Вход туда через большие сени, в них, вдоль стен, с трех сторон, для удобства прислуги, были расставлены низенькие и широкие лавки; отсюда выход в просторную залу, с белым мраморным бассейном посередине; из этой залы широкая лестница ведет в верхний этаж, прямо в большую залу, с мраморным полом, прикрытым чистыми циновками; потолок этой залы расписан голубым цветом с золотом, со столярными мозаичными украшениями. Эта зала делилась на две половины: правая представляла как бы альковы и была на одну ступень выше против левой половины; во всю ширину залы, на четыре фута выше ее пола, шла открытая галерея, шириною в сажень: она была устроена для удобства татарских вельмож, когда они справляли здесь свой байрам.

Стены залы были вместо ковров выложены разноцветным фарфором; самая зала освещалась окнами в два ряда. Б верхнем ряду стекла были разноцветные, зеркальные, в виде больших четвероугольников. Нижние же окна, большей величины, были снабжены двойными ставнями, из которых внутренние были легкие, решетчатые, красиво выточенные из букового дерева, пропускавшие прохладу в залу. Подле этой залы большая комната, украшенная подобно зале. По другую сторону залы идут комнаты, одна за другою, но без всякой мебели, которую заранее вынесли. Наружные стены дворца выкрашены в красный цвет, наподобие натурального дикого камня, что очень красиво на взгляд. На том же дворе другое строение, к которому ведет большая лестница. Крыша его выдается вперед на 5 или 6 фут, на китайский манер, для защиты от солнца, и, поддерживаемая столбами, образует около здания галерею, потолок которой расписан в мозаичном вкусе.

К этому строению примыкают ворота, которые ведут в другой двор. Левая стена этого двора выкрашена под белый мрамор; в середине стены, в нише, фонтан, из которого вода стекает в белый мраморный бассейн. По правой руке открывается сад нового дворца; у этого дворца крыша также выступает по-китайски — вперед.

Большое крыльцо ведет наверх, прямо в красивую залу; здесь прежде всего приятно поражает зрение устроенный в середине бассейн из белого мрамора, а над ним фонтан в виде строения, состоящего из 4 павильонов, тоже мраморных, из которых по трубочкам льются струи воды. Пол устлан тончайшими циновками из тростника, а потолок, в середине куполообразный, расписан на манер мозаики в красный цвет с золотом. Кругом стен идут лавки, не выше 1 фута над полом, шириною от 4 до 5 футов, покрытые ковром. В правом флигеле дворца есть несколько чистеньких комнат, в которых полы и потолки такие же, как в зале, а окна одинакового устройства с окнами старого дворца. Слева выход в большую комнату с камином и с окнами из больших белых стекол, обращенными в сад. Кругом всего дворца идет крытая галерея, поддерживаемая колоннами, а нижняя часть стен снабжена многими небольшими фонтанами, из которых вода выливается в белые мраморные бассейны. Между этим строением и старым дворцом находятся еще другие здания, из которых самое замечательное сераль, примыкающий к новому дворцу. В этом серале, между прочим, находится и женская баня, в которую ведут большие сени. В середине бани устроен мраморный бассейн большого размера, с фонтаном, глубиною 7 1/2 футов, и от 11 до 12 диаметром, из которого вода выливается в баню. По бокам и кругом устроены еще до 12 маленьких лавок, каждая на одну особу, с краном и бассейном. Подле этой большой бани устроены еще отдельные кабинеты, снабженные каждый фонтаном и мраморным бассейном на две особы.

Отапливается баня под полом в самой середине, и все так устроено, что можно и простудить и нагреть баню по желанию, а воды на каждого хватает сколько угодно. Все эти бани со сводами; свет проникает через небольшие окошечки, пробитые в стене. Поблизости старого ханского дворца находится еще другая баня, убранная белым мрамором, но она устроена только на одну особу.

Все эти различные строения окружены садами и фонтанами свежей и чистейшей воды, проведенной из горных источников, и хотя постройка их не отличается ни правильностью, ни роскошью, однако они нравятся своею опрятностью и изяществом.

По левой стороне большого двора есть еще строения, из которых в среднем жили невольники хана Между всеми этими строениями, на небольшом дворе, построены две мечети с куполами, крытыми свинцом: тут погребались тела ханов.

Из этого двора, через ворота, выход в рощу, лежащую на южном склоне гор. Напротив ворот, в конце рощи, есть еще строения, а затем беседка, разделенная на несколько комнат решетками из букового дерева, весьма искусной работы.

В пятидесяти шагах от этой беседки стоит каменное здание, в котором устроен широкий каменный бассейн, от 4 до 5 сажень в квадрате, вбирающий в себя проведенную сюда с горы воду источника и так защищенный от солнца, что свет проникает сюда только в одно окно.

В стороне дворца есть еще пристройка, в которую из того бассейна проведена вода посредством 5 больших труб в дюйм диаметра, а отсюда она, через проведенные под землею трубы, распределяется по всему дворцу.

Большая ханская баня примыкает к самому старому дворцу. Дверь туда проделана с правой стороны под комнатою хана Она ведет прямо в большую залу, вдоль стен которой идут лавки; в середине бассейн, в сажень в квадрате, с фонтаном посередине, все из белого мрамора. По бокам устроены кабинеты под сводом, снабженные мраморными бассейнами, в которые можно было пускать воду из кранов.

Эти бани отапливаются таким же образом, как описанные выше. Пройдя большой двор, что перед старым дворцом, выйдешь к конюшням хана, каменному строению, длиною в 15 сажень, шириною в 4 сажени, устроенному на 40 или 50 лошадей. Пол не мощен и отлогий, для 2 рядов лошадей; между каждой лошадью поставлены вырубленные в камне ясли и пилястры. Свет проникает в решетчатые окна, обращенные на двор.

Дома в городе, числом около 2000 или 3000, почти все каменные, но 4 доля их выгорела. Одно, что, по моему мнению, еще достойно примечания в Бахчисарае, это то, что у иезуитов там был дом и хорошая библиотека, которую они оставили, когда бежали по приходе наших. К сожалению, книги большею частию или сожжены, или повреждены вином, так как иезуиты спрятали было книги и рукописи в винном погребе, но туда забрались казаки, которые, напившись, выпустили остальное вино из бочек, так что книги найдены плавающими в вине.

Это описание, по приказанию генерал-фельдмаршала графа Миниха, составил капитан Манштейн.

Примечание. Подлинник этой записки писан на двух листах сильно пожелтевшей бумаги, на немецком языке, кажется, рукою переписчика 1736 г., и только подпись руки Манштейна. Документ был сложен в пакет. Список с этого «описания» весьма обязательно сообщен в распоряжение «Русской Старины» академиком А В Бычковым.

Ред. журн.

ГЕНЕРАЛ МАНШТЕЙН Очерк его жизни 1711–1757

Биография Манштейна впервые явилась в 1759 году, т. е. два года спустя после его смерти; затем сведения о нем приведены были почти при всех изданиях его Записок на французском, немецком и русском языках и отсюда вошли в разные биографические и энциклопедические словари.

Считаем не лишним привести здесь некоторые из этих сведений, но при этом значительно дополняем их новыми данными, извлеченными из подлинных бумаг, хранящихся в наших архивах.

Христофор Герман фон Манштейн родился в Петербурге 1-го сентября 1711 г. Отца его звали Эрнст-Себастиан фон Манштейн, а мать — Доротея фон Дитмар, из шведского дворянского дома, владевшего многие десятки лет поместьями в Лифляндии. Предки Манштейна, происходившие от старинного богемского дома, вследствие религиозных преследований бежали в польскую Пруссию. Отец Манштейна вступил в военную русскую службу в царствование Петра Великого; повышаясь в чинах с одной степени на другую, наконец дослужился до генерал-поручика и был комендантом Ревеля. От брака с девицею Дитмар он имел четверых детей: двое умерли в малолетстве; дочь была в замужстве за Герсдорфом, который умер в чине капитана русской службы. Вдова его еще жила в 1772 году при матери в Лифляндии.

На воспитание Манштейна обращено было должное внимание. Отец преподавал ему начала математики; с самых малых лет приучал его к телесным упражнениям и к перенесению всяких трудностей, для этого постоянно брал его с собою в своих путешествиях; дал ему наставника и до 13-летнего возраста посылал его учиться в Нарвское училище.

Около этого времени, в Петербург приехал Кальзов, офицер, впоследствии (1772 г.) генерал прусской службы, приятель Манштейнов. Найдя в юном Манштейне склонность к военной службе, Кальзов взял его с собою в Берлин и определил в кадеты; там юноша продолжал свои упражнения. Спустя три года, молодой Манштейн пожалован в подпоручики полка маркграфа Карла, а вскоре потом и в поручики.

В начале 1736 г. он получил отпуск для посещения своих родителей в Лифляндии. Тут стали его уговаривать вступить в русскую службу; сначала он отказывался, но потом решился, вследствие приглашения императрицы Анны, и был назначен капитаном гренадер в Петербургском полку.

Свой первый военный подвиг Манштейн рассказал на стр. 77—78-й Записок^[34]. В этом деле он был ранен и без чувств вынесен с поля битвы. Императрица наградила его чином секунд-майора. Он прозимовал на границе Украйны, где для войска достаточно было дела в ограждении страны от набегов татар.

В следующем, 1737 г., Манштейн был в походе на Очаков; при штурме крепости ранен и награжден чином премьер-майора.

В следующие два похода 1738 и 1739 гг. находился под начальством графа Миниха, и, между прочим, участвовал в сражении при Ставучанах, за которым последовал мир с Турцией).

К концу 1739 г. Манштейн назначен старшим адъютантом к фельдмаршалу и в подполковники.

О данном ему в 1740 г. поручении арестовать герцога Курляндского можно прочесть в его книге. В награду за это дело ему дан Астраханский полк и подарены поместья в Ингерманландии.

30-го января 1741 г. он праздновал свадьбу свою с девицею Финк, сестрою прусского генерала этой фамилии, в доме фельдмаршала Миниха. Великая княгиня Анна Леопольдовна наградила молодую чету значительными подарками. От этого брака Манштейн имел двух сыновей и четырех дочерей.

В том же году он принимал весьма деятельное участие в шведском походе, отличился под Вильманстрандом и опять был ранен.

25-го ноября 1741 года произошел переворот, вследствие которого на русский престол вступила Елисавета. На Манштейна это событие повлияло тем, что у него отняли и полк, и поместья. Ему даже приказано было выехать из Петербурга в двадцать четыре часа и отправиться в крепость св. Анны, на границе Сибири, где ему назначено командовать другим полком. Однако благодаря ходатайству приятелей, он получил трехмесячный отпуск и отправился в Лифляндию к отцу. После продолжительных ходатайств у двора, Манштейну дан второй Московский полк, квартировавший в Вейсенштейне, в Лифляндии. С этим полком он в 1743 году двинулся к Кронштадту, где в мае месяце сел с ним на галеры, отправленные к берегам Швеции. Этот поход также описан в его Записках.

Канцлер Бестужев был врагом Манштейна. При таких обстоятельствах Манштейну нельзя было ожидать дальнейших успехов в России. Напротив того, какой-то русский офицер, дурного поведения, которого Манштейн за проступок арестовал, донес на него, как на государственного преступника. Манштейна отвезли под караулом в Дерпт и отдали под военный суд. Доносчик, однако, не мог привести никаких доказательств, и потому подсудимый освобожден; тем не менее все это дело так его огорчило, что он стал просить увольнения от службы.

Так как на увольнение не соглашались, то он воспользовался полугодовым отпуском, дарованным императрицею офицерам, сел в Ревеле на корабль и в начале октября 1744 г. высадился в Любеке. Отсюда он отправился в Берлин, где обратился к тогдашнему русскому посланнику графу Петру Чернышеву с просьбою выхлопотать ему отставку; но, по настоянию Бестужева, последовал отказ. Убеждениями, а не то угрозами старались склонить его к возвращению в Россию; но Манштейн не согласился; тогда Бестужев велел взять отца его под стражу, привезти в Петербург, и держал его там более года под присмотром, а самого Манштейна отдали под военный суд, который и осудил его заочно к смертной казни, через повешение. Императрица апробовала этот приговор. Вслед за тем старик-отец Манштейн был освобожден; но он умер в 1747 г. от сухотки, вследствие сильного огорчения от испытанного им гонения.

В подлинных документах, хранящихся в русских правительственных архивах^[35], о выходе Манштейна из нашей службы имеются следующие подробности.

Первое донесение о его прибытии в Берлин было от 24-го октября 1744 г. Посланник нашего двора в Берлине граф Петр Григорьевич Чернышев писал, что явившийся на днях в Берлин Манштейн требовал у него паспорта для безопасного проезда через Силезию, в армию прусского короля, с целию только видеть эту армию. Паспорта ему Чернышев не дал, зная, что прусский король волонтеров при своей армии иметь не желает.

5-го января 1745 г. Чернышев доносил, что полковник Манштейн из Силезии в Берлин вернулся, с прусским королем в Силезии не виделся, но был представлен ему в Берлине.

«Хотя он (Манштейн) мне сказывал, писал Чернышев, что он здесь в службу войти не ищет, токмо я не знаю, для чего бы иного он здесь жить мог».

Предположение Чернышева оправдалось. В донесении от 26-го января 1745 года он упоминает, что Манштейн письменно просил короля дозволить ему быть в будущую кампанию при нем волонтером, на что получил разрешение и надел уже прусский мундир.

Вслед за этим донесением в Петербурге получена была военной коллегией, на высочайшее имя, челобитная от Манштейна. В ней проситель, объясняя, что, по прибытии в Пруссию, усмотрев, что ему без крайнего разорения продолжать службу в России невозможно, просил уволить его в отставку.

Пользуясь постановлением, требовавшим от находящихся в отпуску военных, явиться прежде на место службы, а потом уже просить об увольнении, повелено было Чернышеву, рескриптом, данным в коллегию иностранных дел от 16-го февраля 1745 года, спросить Манштейна: «Для чего он, вместо вод, к которым для избавления от своей болезни на год увольнение просил, ныне, без ведома нашего, письменно домогался быть в прусской армии волонтером, что ему, яко нашему подданному, в действительно столь значительным чином находящемуся, того весьма делать непристойно. Да и надлежит ему, Манштейну, на предписанный нашей военной коллегией срок, будущего августа 1-го числа, неотменно и без всяких отговорок, по команде явиться и к полку своему возвратиться».

По определению военной коллегии был послан 2-го мая генерал-фельдмаршалу Ласи указ: «Наикрепчайше подтвердить Манштейну, чтобы на тот данный ему срок при полку явился без всякого отрицания».

На предписание фельдмаршала явиться, Манштейн отвечал вторичной просьбой об увольнении.

10-го января 1746 года предписано было Чернышеву заявить берлинскому двору: «Намерения к тому нет, дабы полковника Манштейна против его желания удерживать хотели; но только сие требуется, дабы он, яко отпущенный на время, сюда возвратился, и когда здесь ему жить не хочется, то бы, по обыкновению, свой абшид взять мог».

Императрица Елисавета, усмотрев из доклада иностранной коллегии, 22-го января 1746 г., что король прусский, удерживая в своей службе известного лифляндца Гагерта, продолжает требовать увольнения из здешней службы Манштейна, «а как слышно, что он (Манштейн) в прежних годах, в прусской службе будучи, оттуда ушел и за то персона его на виселице долго содержана была, он же, чаятельно, здешний подданный, эстляндец; того ради соизволили указать, как в Берлине, через графа Чернышева, так и здесь, барону Мардефельду, при домогательстве об отпуске Гагерта, дать знать, что напрасно его величество об этом Манштейне, яко таком человеке, старается, который наперед сего уже из тамошней службы беглым и ошельмованным был персоною его на виселице, и который отсюда, по-видимому (видимо), обманом, на время отпросился, а для получения надлежащего абшида и приехать не хочет И разве до того же дойдет, что и здесь он за беглого признан (будет) и персона его тоже на виселице публично предъявлена будет».

Получив об этом заявление от Бестужева, Манштейн отвечал из Потсдама 11-го апреля 1746 года: 1) Из службы его величества короля прусского он никогда не дезертировал, но только для свидания с своим отцом был отпущен в Лифляндию. Отец и дядя его, бывший в то время шведским посланником в России, всевозможными увещеваниями старались склонить его перейти на русскую службу, но он не соглашался, пока бывший герцог Курляндский и, наконец, сама императрица Анна Ивановна к тому его не склонила, обещав: «Мы уже-де о том стараться станем, чтоб к нему его абшид из прусской службы прислан был». Итак, не его вина была и не в его воле состояло, чтобы назад в Пруссию возвратиться. 2) В прежней промемории он упоминал, что двоекратно, прежде еще своего отъезда из России, о своем увольнении просил; но, не получив увольнения, принужден, по отъезде своем, его домогаться, «ибо его обстоятельства всеконечно не дозволяли, чтобы он назад приехал». 3) Он не первый, а многие генералы и офицеры о своем увольнении вне государства просили и отставка им дана была. 4) За российско-императорского подданного его не могут признавать, ибо никогда в употреблении не бывало, «чтоб по матери называться или писаться». Хотя он и в России родился, но как его отец, так и он всегда иностранцами считались, так как они ни малейшего собственного поместья во всей Российской империи не имеют, меж тем как предки его несколько сотен лет прусскими подданными считаются, имея лены в королевстве прусском. То именье, которое он недавно себе купил, лежит также в землях его высочества короля. Может он еще обратить внимание и на то, что в продолжение всей своей службы в России во всех росписях он прусским подданным был писан 5) Ожидание аренды, право на которую отец его получил от ее величества императрицы Анны, не могло удержать его в русской службе, так как в том же указе прибавлено было: дать аренду, «когда он в российско-императорской службе останется». Объяснение свое Манштейн оканчивал новой просьбой об увольнении.

Между тем граф Чернышев предъявил Манштейну требование русского правительства, чтобы он, Манштейн, представил отчетность по тому полку, которым до отъезда своего из России командовал. Манштейн отвечал 19-го февраля 1746 года: 1) В России никто из полковых начальников не распоряжается один полковой казной, но все выдают ему определенные к тому комиссары, а требования подписываются всеми офицерами полка. 2) Не было примера, чтобы какой-либо офицер отпущен был из полка, не только за границу, но даже внутрь государства, пока на нем хотя малейшая долговая претензия имелась, особенно в деньгах, казне принадлежащих. 3) Прежде чем выехать из России, он, Манштейн, все, с надлежащим порядком, своему подполковнику, барону Миниху, сдал, и что все исправно, в том квитанцию, всеми офицерами подписанную, получил. Квитанция эта, с прочими бумагами и частью его пожитков, у него при Опове пандурами похищена; тем не менее подполковник и прочие офицеры отречься не могут, что такая квитанция ему была выдана, так как о том командующему генералу было рапортовано. Заметить еще должно, что за две недели перед его отъездом предстоял полку инспекторский смотр, при чем обыкновенно свидетельствуется полковая казна. И тако, ежели бы наименьшая у него неисправность оказалась, его бы не отпустили за границу, так как он уже два раза перед этим, а именно в 1742 и 1744 годах, увольнения из службы просил, из чего легко можно было заключить, что он назад может не вернуться, тем более, что он не имеет в России никакого поместья, меж тем как в королевстве прусском все, чем владели его предки, за ним числится и могло прийти в полнейшее разорение от его продолжительного отсутствия. Он может еще много пунктов в свое оправдание привести, но, во избежание многословия, их обходит. Однако не отказывается, если от полка какая-нибудь претензия на него объявлена будет, «во всем себя очищать и доказать, что справедливо ничего на нем претендовано быть не может».

Бестужев-Рюмин продолжал употреблять все меры для вытребования Манштейна. 22-го февраля 1746 г. послано из Петербурга новое подтверждение Чернышеву, чтоб он «тамо министерству прямо сказал, что сие весьма непристойно и не дружественно было бы, ежели бы оные здешние подданные тамо еще удерживаны были и разве его величество король прусский таким поступком с здешнею стороною прямую ссору зачать хочет. А что полковник Манштейн оттуда ехать сюда не хочет, то, для увещания его к тому, призвать сюда из Ревеля отца его, генерал-поручика Манштейна, и о том послать к нему с нарочным курьером указ за подписанием ее императорского величества».

12-го апреля 1746 года докладовано было императрице о Манштейне: «Он, и по последним там (в Берлине) учиненным предъявлениям да и по отцовскому письму, — которое в таких сильных терминах и увещаниях, как того больше невозможно, к нему писано было, — ехать сюда не хочет, но неотменно абшида желает, и в такой силе и к отцу своему ответствовал и через барона Мардефельда промеморию сюда прислал. Почему не остается уж более, как разве повелеть военной коллегии над ним, яко дезертиром, обыкновенный суд содержать и по сентенции учинить».

Ее императорское величество соизволила указать в такой силе указ изготовить.

15-го мая 1746 года, по определению военной коллегии, к полковнику Манштейну послан указ с повелением от императрицы, чтобы он, «в предписанный ему трехмесячный срок (считая от подписания этого указа), конечно (непременно), без всяких отговорок, в Санкт-Петербурге в оной коллегии явился. Ежели же он на тот срок не явится, то за дезертира признан и, по правам воинским, судом неотменно и действительно осужден будет».

На это определение Манштейн ответил (14-го июня 1746 г.) повторением прежней просьбы об увольнении, причем писал:

«Твердую надежду имея, что ее императорское величество, по своей высочайшей милости, мне, за верные мои службы и полученные раны, вместо абшида, бесчестием платить не будет, ибо уже многие чужестранные офицеры, при отсутствии от команд, из службы увольнены, а я прежде отъезда своего из Ревеля двоекратно об увольнении из службы всеподданнейшие челобитные подал. Возвратиться же мне в службу ее императорского величества продолжать никакими мерами невозможно».

20-го мая 1746 года доложено было Бестужевым-Рюминым императрице донесение из Риги генерал-фельдмаршала графа Ласи. Фельдмаршал требовал указа, отпускать ли ему за границу капитана Стакельберга, так как тот подозревается в подговаривании молодых лифляндцев ехать вместе с ним в Пруссию и поступить там на службу. Стакельберг был не русский подданный. Он служил у прусского короля и только осенью 1745 г. приехал в Лифляндию и жил до весны 1746 года, в поместьях на острове Эзеле. Из перехваченного на почте письма Манштейна, — так доносил государыне Бестужев-Рюмин, — открылось, что Манштейн писал Стакельбергу подговаривать молодых лифляндцев вступить на службу к прусскому королю.

Наконец, когда все усилия добыть Манштейна из Пруссии остались безуспешными, его заочно предали военному суду, который и постановил следующий приговор:

«По силе военных артикулов, по кригерату и по мнению генерала фельдмаршала и кавалера рехсграфа фон Лессия, положено: его, Манштейна, яко дезертира и нарушителя присяги, когда он пойман будет, без всякой милости и процессу, повесить, дабы впредь никто, противу своей присяжной должности, таковых предерзостей чинить не отважился. Имя его, Манштейна, публиковав, прибить к виселице^[36].

По мнению военной коллегии, надлежит тож учинить, а именно: ныне публиковав имя его, Манштейна, прибить к виселице, а когда он пойман будет, без всякой милости и процессу повесить».

Императрица подписала: «Повелеваем учинить по мнению оной коллегии».

В то время, когда имя Манштейна прибивали в России к виселице, он усердно служил в Пруссии: в 1745 году участвовал в войне в Верхней Силезии, потом в походе в Саксонию, король взял его к себе в адъютанты, а затем назначил его комендантом в Циттау.

По заключении мира, Манштейн поселился в Потсдаме, куда выписал и семейство свое. Тут он, кроме исполнения военных обязанностей, посвящал время свое умственным занятиям и составлению Записок о России. В 1754 году произведен в генерал-майоры.

В возгоревшейся Семилетней войне Пруссии с Австрией и ее союзниками Манштейн, в сентябре 1756 года, был в походе в Богемии, завладел по пути замком Тешен и взял первых военнопленных в эту войну. Зимою он был назначен комендантом Дипольдисвальде, на богемской границе, имея под своим начальством гарнизон из полка Минквица, трех гренадерских баталионов и нескольких эскадронов гусар. На этом посту он прославился бескорыстием и обходительностью.

Между тем в России, в январе 1756 г., имя Манштейна вновь явилось в правительственных сферах. При допросе в тайной канцелярии, рудоискатель Зубарев показал, будто Манштейн употреблял его, как орудие, для освобождения императора Ивана Антоновича из заточения. Для более ясного изложения этого дела, необходимо вернуться к событиям, случившимся за несколько лет до 1756 г., и рассказать, кто такой был Зубарев.

Осенью 1751 года, тобольский посадский Иван Зубарев донес лично императрице Елисавете, что в Исецкой области (Оренбургской губернии) находится серебряная руда и золото в песке. Доставленные им пробы были отосланы в берг-коллегию и отданы на исследование ученым разных ведомств.

Академия наук поручила исследовать их Ломоносову, который нашел в некоторых из них на пуд 7 1/2 золота, серебра, в других — от 2 до 5 золотников. Между тем берг-коллегия и монетная канцелярия в тех пробах серебра не нашли. Ломоносов отказался подтверждать верность своего исследования, ссылаясь на то, что производил его весьма поспешно. Кабинет, признав умысел Зубарева «затейным и воровским», отослал его в петербургскую крепость. В 1754 году его переслали в сыскной приказ, откуда он бежал.

В 1755 году беглый крепостной Ларионов донес, что, будучи у раскольников в Лаврентьевом монастыре, он слышал, как прусский шпион Иван Васильев возмущал староверов. В то время как давал свои показания Ларионов, был задержан в Малороссии Иван Васильев, подозреваемый в краже лошадей. Оказалось, что это не кто другой, как Зубарев. Уличаемый Ларионовым, Зубарев долго запирался, но, «по довольному увещанию», под ударами плетей, дал подробное показание.

Допрос производился в январе 1756 года, в канцелярии тайных розыскных дел, в присутствии генерал-аншефа Александра Ивановича Шувалова. Приводим из обширных показаний Зубарева только то, что относится до Манштейна.

Зубарев винился: в прошлом 1755 году, после праздника Богоявления Господня, нанялся он у русских беглых купцов, живших в польской раскольничьей слободе Ветке, отвезти товары в Прусской Королевец^[37]. Был он в пути недель шесть. По приезде в Королевец, вышел прогуляться на биржу. Тут подошел к нему прусский офицер и, померясь с ним ростом, говорил ему по-польски: «Я слышал от твоих товарищей, с которыми ты сюда приехал, что ты хочешь ехать в Мальтию, но ты не езди, а прими нашу службу». Зубарев отвечал: я в вашу службу идти не желаю. Офицер пригласил его в трактир и стал там расспрашивать, какой он человек, как его зовут и где он состоит на квартире? Зубарев сказал о себе всю правду. Офицер, записав его имя, стал вторично звать на службу, но Зубарев не согласился. Поутру, на другой день, пошел Зубарев поить лошадь и на дороге попался ему опять тот же офицер, с солдатами, взял его, привел на ротную съезжую и сказал капитану, будто он, Зубарев, нанялся в волонтеры за девяносто рублей. Зубарев не принял ни предложенных ему тут же денег, ни мундира. Его посадили под караул.

Перебывав у разных прусских властей, Зубарев очутился, наконец, в крепости, в доме фельдмаршала Ливонта^[38]. В то время как фельдмаршал его расспрашивал, вошел незнакомый Зубареву офицер, принял участие в этих расспросах, а потом велел его отвести под караулом на гауптвахту, но через несколько часов приехал на гауптвахту сержант с лакеем и отвезли Зубарева в дом вышеозначенного офицера. На дому офицер расспрашивал его по-русски: «Скажись, пожалуй, какой ты человек?» Зубарев отвечал, что он подлинно купец. — «Поди-де ты служить в гвардии. Ты-де будешь честный человек (в почете), мы тебя произведем. Я-де тебя куплю у г. капитана и для того поедем мы с тобою к королю». Зубарев прожил у этого офицера трое суток в отведенных ему особенных покоях, обедал и ужинал за одним столом с офицером. Тот стал его опять уговаривать поступить в гвардию. После долгого колебания, Зубарев отвечал: «За волю-де вашу, я готов служить». Офицер сел в карету, Зубарева посадили в дорожную коляску, и под крепким присмотром, чтоб он не сбежал, повезли в Берлин. «И будучи в пути недели с две, оный офицер заехал незнамо в какой город и, по приезде в тот город, приехал во двор прямо к принцу Гольштинскому (а о том, что оный принц Гольштинский, сведал он, Зубарев, из разговоров людей означенного офицера). Оный офицер, будучи в покоях принца часов восемь, прислал за ним, Зубаревым, в нижние покои и велел привести в покои к принцу». У принца Гольштинского подвели его только под мирку, устроенную в сенях для измерения роста поступивших в гвардию^[39]. На другой день вечером поехали они в Берлин. Пробыв там сутки, офицер повез его, Зубарева, в местечко Потсдам и, оставив в квартире своей, пошел к королю и пробыл там до вечера. К вечеру приехал незнамо с каким человеком и велел привести его, Зубарева. — «Знаешь ли ты этого господина?» — Зубарев отвечал, что не знает. — «Этот-де господин — принц, дядюшка родной Ивану Антоновичу, который был у вас императором, а вы-де присягали, да изменили. Вы изменники. Знавал ли ты его (Ивана Антоновича)? Он-де был одного году?» — Зубарев отвечал: мне знать его не почему, я был в Сибири. — Офицер говорил: «Я сам у вас в службе был при фон Минихе адъютантом. Я чаю ты слыхал про Манштейна? Я — Манштейн и служу ныне у его королевского величества генерал-адъютантом. Как тебе про меня не знать? Ведь ты был в гвардии. Вы-то свели Ивана Антоновича и его под арест взяли, а ты теперь купцом называешься ложно! Пожалуй, скажи правду: ты, конечно, был в лейб-компании? А буде не скажешь правду, так тебя будут здесь так мучить, что там в России ты таких мук не видал. Не один брат, ты, ваших-то вить здесь много и донские казаки к нам согласны. Смотри-де вот, как у вас служить верно можно, что Краснощеков был человек знатный, а ныне-де детей его обидели и мать их, лишась отечества своего, живет в Польше, а на место отца их определен Данило Ефремов. Поди ты к нам на службу, у нас пожалуют тебя королевским офицером. У вас же вот за веру, смотри как, мучат и сами жгутся, а у нас его королевское величество этого делать не изволит. И порядки лучше».

Зубарев, слыша от Манштейна означенные обнадеживания и опасаясь, чтобы и доподлинно не стали его мучить, сказал Манштейну, что он в России в службе был лейб-компанским гренадером и проигрался в карты и от того бежал; а ныне в службу его королевского величества идти готов. Манштейн говорил: «Ну, мы радуемся, что ты нас послушал, пожалуй, скажи истинную (правду), где ныне Иван Антонович держится?» — Зубарев отвечал: я, ей-ей, где он, не знаю, и ни от кого не слыхал.

Манштейн говорил: знаешь ли ты город Архангельской, а от него недалеко город Холмогоры, так тут-то Иван-от Антонович содержится. — Зубарев отвечал Манштейну: я про город Архангельской слыхал, только-де я в нем не бывал, и где он — не знаю. — Манштейн спросил его, Зубарева: а знаешь ли, где содержится фельдмаршал фон Миних? — Зубарев отвечал: я-де не знаю. — Манштейн сказал: он держится в Польше. Что вы думаете? Мы знаем о всех, где кто содержится.

И потом на другой и на третий день оный же Манштейн, при показанном же принце, говаривал ему, Зубареву: «Господин Зубарев, сделай эдакую милость и послужи за отечество свое: съезди ты в раскольнические слободы и уговори раскольников, чтоб они склонились к нам и чтоб быть на престоле Ивану Антоновичу; а мы, по их желанию, будем писать к патриарху, чтоб им посвятить епископа, ибо у нас был их один поп, да только он обманул нас и уехал. А как посвятим епископа, так он от себя своих попов по всем местам, где есть раскольники, разошлет, и они сделают бунт. А ты, пожалуй, сделай только то, что подай весть Ивану Антоновичу, а мы будущего 756 году, весною, пошлем туда к городу Архангельскому корабли под видом купечества».

Тут вошел один капитан. Манштейн стал рассказывать, что дядя Ивана Антоновича с этим капитаном в Архангельске раз были. Их там узнали и они насилу, через великие деньги, оттуда уехать могли. Капитан тот опять пойдет в Архангельск, так чтоб Зубарев мог узнать его там; Зубарев ехать согласился. Манштейн, по показанию Зубарева, заставил его писать, как его зовут, и отца, и мать, также и всю родню, для того, «что ежели ты нам в чем солжешь, то ты ни в какой земле не уйдешь». И он, Зубарев, написав своею рукою на трех листах, как чин свой — якобы он лейб-компании гренадер — имя, отчество и прозвание, так отца и мать свою, и где они жительство имеют, отдал тому Манштейну. И Манштейн говорил, что «вот как мы тебя отсюда отправим, так пошлет королевское величество в Варшаву к своему резиденту письмо, что как кто от раскольников в епископа выбран будет, тогда б он его, ни мало не мешкав, отправил в Потсдам, а чтоб от России не было причинено тем раскольникам, в выборе епископа, помешательства, так мы будем писать к князю Чарторижскому, чтоб он защищал».

Зубарев говорил Манштейну: «Статочное ли дело и князь Чарторижский сделает ли это, чтоб с Россией ссориться?»

Манштейн говорил: «А как нас он не послушает, то мы его местечко, которое поблизости нас, все разорим; да мы б и давно уже с Россиею зачали войну, да только нам жаль Ивана Антоновича, что его зашлют в Сибирь, и там уж его и сыскать будет трудно, и для того мы означенного 756 году, весною, не умешкав, пошлем того капитана, которого ты видел, к городу Архангельскому, чтоб он Ивана Антоновича и отца его, как можно, скрал. Да тут же (в Архангельске) держится и адъютант; да нам он не так нужен. А как мы Ивана Антоновича скрадем, то уже тогда через показанных епископов и старцев сделаем бунт, чтоб возвесть Ивана Антоновича на престол, ибо Иван Антонович старую веру любит; а как сделается бунт, то и мы тогда придем с нашею армиею к российской границе».

И потом, еще спустя два дня, означенный Манштейн, взяв его, Зубарева, и посадя с собою в карету, повез к королевскому двору, и как приехал, то Манштейн, оставя его, Зубарева, в королевском зале, сам пошел к королю и потом, немного быв в покоях у короля один, отворя у другого покоя двери, позвал Зубарева. И как он взошел в покои, то король сидел в стуле, а показанный принц, который был всегда у Манштейна, да другой оного принца брат (а как его зовут — не знает). И оный Манштейн говорил ему, Зубареву: «Господин Зубарев! его королевское величество изволил тебя пожаловать в регимент полковником, и ты его величество благодари и съезди к городу Архангельскому, и там ты подкупи солдат или какую портомойку, и отвези к Ивану Антоновичу две медали с портретом брата Антона Ульриха; да на проезд тебе тысячу червонных».

И потом оный Манштейн, при короле, взяв с имеющего в тое королевском покое небольшого столика тысячу червонных и помянутые две медали золотые, отдал ему, Зубареву, которые он, Зубарев, у того Манштейна и принял. А по отдаче ему, Зубареву, оных червонных и медалей Манштейн говорил ему, Зубареву: «Мы б написали, да письма в руки попадутся; да и медали-то зашей ты в сапог, под подошву. А как Ивана Антоновича отец, Антон, увидит эти медали, то он уже и без письма узнает, от кого они присланы; и так он с сыном может заблаговременно убраться, чтоб уйти им обоим на корабль по приезде вышереченного капитана». Причем оный же Манштейн, сняв с окошка образ Богородицын, в том, чтоб он, Зубарев, был его королевскому величеству верен и старался все то в пользу его величества исполнить, велел ему, Зубареву, присягнуть, где он во всем том и присягнул.

И после присяги выслали его из того покоя в зал. Как вышел в зал, то означенный Манштейн приказал ему, Зубареву, надеть имевшийся в том зале мундир офицерской, зеленой с красными обшлагами, и на плечи кисти долгие серебряные, ниже локтя, а на концах серебряные литые концы, а камзол и штаны желтые (которые надеты у Манштейна в доме). И одев его в тот мундир, представил паки к королю и говорил, что его королевское величество об отправлении тебя в город Архангельской и о доставлении епископа мне изволил указать дать тебе во всем наставление. Причем как о увозе Ивана Антоновича и отца его, також и о возведении Ивана Антоновича на престол, и о постановлении епископа, — для того чтоб старая вера была возобновлена, — выговорил таким же образом, как говорил в доме своем.

Затем Манштейн повез Зубарева в свой дом; немного спустя приехал туда принц, дядя Ивана Антоновича, где как он, Зубарев, так и показанный принц и Манштейн были в одном покое. И во время бытности его у Манштейна обедывал и ужинал он, Зубарев, вместе с оным Манштейном и женою его. И как были в покоях пред королем, то порознь прошли через тот покой неведомо какие два человека, то он, Зубарев, хотел видать, какие то люди прошли мимо их, спросил того Манштейна: что-де это за люди прошли мимо нас? И оный Манштейн сказал ему, что-де один генерал-фельдмаршал Кейт, а другой принц презус.

Манштейн снова об увозе Ивана Антоновича речь завел и советовал ему, Зубареву, учинить так, чтоб ему, по объявлении в Польше раскольникам о том, что оный Иван Антонович будет на российском престоле, идтить в Россию и, по пропуске его, Зубарева, через российскую границу, идтить прямо в Москву или в какой город и, взяв от кого-нибудь в Москве или в городе воровской пашпорт, назвав себя в том пашпорте крестьянином или купцом, и с тем пашпортом, или как лучше, идтить прямо к Холмогорам.

«И ежели ты через подкупление получишь случай с тем Ульрихом повидаться, то тому Ульриху отдай означенные медали, и скажи ему о том, что ты прислан к нему от самого прусского короля и от братьев его, Ульриха; також, чтоб оный Ульрих, с сыном своим Иваном Антоновичем, готовился к уходу из России на корабль, который будет стоять и дожидаться его с сыном у города Архангельского. И чтоб он, Ульрих, к тому уходу весьма лучшие способы (а какие точно способы — не выговорил) употребил. Чтоб он, Зубарев, потом осмотрел то место (в котором они содержатся), как лучше к тому месту придти, сухим или водяным путем. И по осмотрении б того места, шел он, Зубарев, к городу Архангельскому и дожидался капитана. И о том-де ему обо всем порядочно объявил, а по объявлении-де с тем капитаном о увозе Ивана Антоновича и отца его посоветуйтесь, как лучше их увезти; и осмотри-де ты у того места караул, как строго стоит, и ежели-де караульные при том месте весьма стоят слабо, то-де вы их подкупите деньгами или напоите пьяных. А буде-де весьма караул строгой, то, подкупя каких ни есть бурлаков и, обще с тем капитаном и командою его, подите к тому месту ночью, и, разбив караул, оных Ульриха с сыном его возьмите из того места и отвезите на корабль и привезите в Пруссию».

Зубарев отвечал на это Манштейну, что-де я в этом готов его королевскому величеству служить.

И ежели б он, Зубарев, не пришел в том своем преступлении в раскаяние, то б он к увозу означенных Ульриха и сына его из России так точно, как оный Манштейн ему приказывал, и учинил.

Прошло около шести дней после представления Зубарева королю; к Манштейну приехал его шурин, «которого называли в доме того Манштейна кениг-адъютантом; а отец у него был при дворе государыни императрицы Анны Иоанновны полковником. И оный Манштейн поутру, напоив его, Зубарева, чаем и сняв с него означенный мундир, а надев на него ту нагольную шубу, в которой он, Зубарев, у Манштейна и перед королем был, посадя его в карету, обще с оным кениг-адъютантом, изгорода Потсдама поехали через прусские города, до города Ланжберга, куда ехали дней с пять. И по приезде в Ланжберг, оный кениг-адъютант, в тот же день поутру, вывез его на польскую границу к местечку, а как зовут — не знает». Оттуда Зубарев пробрался в Варшаву, явился прусскому резиденту, у которого в руках видел писанную им записку, и когда Зубарев признал ее за свою, то резидент сказал ему: «Поди в свой путь с паном Богом!» Наняв лошадей, он отправился в раскольничью слободу Витку и стал подговаривать раскольников выбрать епископа, рассказывал, что был у короля прусского, действует по его приказанию и т. д. Оттуда Зубарев поехал в Лаврентьев монастырь, который верстах в 10 от г. Гомля, явился игумену Евстифею, рассказал ему зачем приехал, и когда игумен спросил: «Да как же вы Ивана Антоновича посадите на царство?» — отвечал: «Так же и посадим, как государыня (Елисавета Петровна) села». А о том означенному Евстифею говорил он, Зубарев, со слов Манштейновых. Тот, будучи у себя в доме, говорил ему «якобы государыня престол приняла силою, так и мы Ивана Антоновича посадим на царство так же, как и государыня села»^[40].

Дальнейшие показания Зубарева не относятся к Манштейну, вследствие чего мы их не приводим.

Нет, кажется, никакого сомнения, что извет Зубарева на Манштейна есть один из тех «затейных и воровских умыслов», которыми уже не раз заявил себя до этого доносчик; как бы то ни было, но, умирая «от превеликой рвоты» 22-го ноября 1757 года в Тайной Канцелярии, Зубарев не только не сознался во лжи, но заявил, что «о чем он в расспросе своем показал и то самая истина, а того от себя он ложно ни для чего не вымышлял».

Императрица Елисавета Петровна вполне поверила показаниям Зубарева и последствием этого было то, что принца Ивана Антоновича, по ее указу 23-го января 1756 г., перевезли из Холмогор в Шлиссельбургскую крепость; над Брауншвейгской фамилией в Холмогорах усилен надзор, а к Манштейну послано сочиненное в Тайной Канцелярии письмо, якобы от имени Зубарева, дабы заманить его в Архангельск, где уже и приняты были меры к его поимке. Само собой разумеется, что Манштейн не поддался в расставленную ему западню.

Все это дело, — быть может, одно из звеньев интриги, которою Австрия опутывала императрицу Елисавету, дабы вовлечь ее в борьбу с Пруссией, — имело последствием усиление ненависти императрицы к Фридриху II. Вот что говорит по этому предмету король в своих Записках:

«Австрийцы, избавившись от стеснительного для них присутствия прусского посланника в Петербурге, принялись интриговать: не стыдясь распускали ложные слухи и самую отвратительную клевету, лишь бы только восстановить императрицу Елисавету против короля. Они ее уверили, что прусский король замышляет лишить ее жизни и возвести на престол Ивана Антоновича. Императрица поверила им на слово и возненавидела короля»^[41]. Обращаемся к очерку жизни генерала Манштейна. Весною 1757 г. с вверенным ему отрядом, Манштейн двинулся в Богемию и участвовал 6-го мая в сражении под Прагою^[42]; он находился на правом крыле, под начальством фельдмаршала Шверина. В сражении при Коллине^[43] он был ранен пулею в левую руку. Король приказал ему отправиться в Дрезден для излечения. По дороге туда, в июле 1757 г., недалеко от Леймерица, на него и на конвой его напали австрийские гусары и кроаты; в этой стычке пуля пробила ему грудь и через несколько минут его не стало^[44].

Манштейн был высокого росту и очень полон. Смуглый цвет лица и черные глаза придавали ему воинственный вид. На службу он был бдителен и неутомим, и смолоду приучен переносить всякого рода трудности боевой жизни. Он знал языки: латинский, французский, итальянский, шведский, русский и немецкий, и умственным занятиям посвящал большую часть своего времени^[45]. Характера был честного, человеколюбив и услужлив. Словом, это был человек, с честью носивший военное звание и так же честно исполнявший общественные обязанности.

УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХ ИМЕН В ЗАПИСКАХ МАНШТЕЙНА

А

Август II, король польский, 46, 158, 204.

Август III, король польский, 47–57, 149.

Адеркас, воспитательница Анны Леопольдовны, 59.

Адлерфельд, гр., швед, сенатор, 243.

Александр, принц Курляндский, 31.

Алексей Михайлович, царь, 13, 263, 264, 276, 277.

Али-мурза, 139.

д’Аллион, франц. посланник в Петербурге 1742 г., 213, 248.

д’Альсиель, командир Бутырского полка 1642 г., 263.

Анна Иоанновна, императрица, 14, 22–40, 47, 149, 150, 155, 159, 160, 162, 163, 164, 166, 167, 169, 179, 180, 196, 201, 203, 207, 209, 212, 214, 244, 246, 247, 251, 256, 257, 260, 261, 265, 266, 272, 273, 277.

Анна Леопольдовна, принцесса Брауншвейг-Люнебургская, правительница России, 36, 44, 59, 60, 154, 157, 159, 163, 166–169, 171, 173–175, 196, 197, 198, 201, 205, 206.

Анна Петровна, цесаревна, герцогиня Голштейнская, 7, 9, 10.

Антон Ульрих, принц Брауншвейг-Люнебургский, генералиссимус рус. войск, 36, 39, 95, 103, 104, 125, 128, 161, 167, 168, 175–176, 179, 183, 195, 196, 201.

Анциферов, майор, 117.

Аракчеев, генер.-майор 1736 г., 67, 78, 95, 102.

Апостол, Даниил, малор. гетман, 1734 г., 17.

Апраксин, ген.-майор 1738 г., 137, 181.

Апраксин, гр. Фед. Матв., ген.-адмирал, 7.

Б

Балк-Полева, Наталия Фед. см. Лопухина.

Балк-Полев, Пав. Фед., ген.-поручик, 207.

Балк-Полев, Петр Фед., ген.-поручик, 207.

де Бальмен, гр., (Рамсей), полковник рус. службы, 59, 190, 192.

Барятинский, кн., Ив. Фед., генерал.-аншеф, москов. главнокоман., 1738 г., 26, 48, 107, 163.

Басевич, министр герцога Голштейнского, 9.

Бахметев, генер.-майор, 57, 95, 103, 105, 107, 192.

Бахти-Гирей, татар султан 1737 г., 94.

Бегли-Гирей, крым. хан 1737 г., 116.

Бергер, кирасир, корнет доносчик на Н. О Лопухину, 246.

Беренклау, австр. полковник, 122.

Бернулли, немецкий ученый, 260.

Бестужева-Рюмина, гр., Анна Гавр., рожд. гр. Головкина, 246.

Бестужев-Рюмин, граф, Алексей Петр., каб. — министр, 154, 165, 173, 207–209, 213, 229, 247, 248.

Бестужев-Рюмин, гр., Мих. Петр., 32, 165.

Бирен, дед регента Бирона, 31.

Бирен, Карл, генер.-аншеф, 31.

Бирон, Александра Александр, см. кн. Меншикова.

Бирон, герцогиня Бенигна-Готлиб, рожд. Тротта-фон-Трейден, 32.

Бирон, Густав, русский ген.-аншеф, 14, 31, 34, 95, 125, 137, 142–145, 172, 173, 183, 212.

Бирон, герцог Эрнст-Иоганн, регент и правитель России, 24, 28, 30–31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 43–44, 50, 122–123, 158, 161, 167, 168, 169, 170–172, 173, 175, 178, 180, 197, 202, 203, 209.

Бирон, Карл, генер.-майор, 51, 57, 95, 122, 125, 127, 137, 173, 202.

Бирон, Магнус, генер.-майор, 74, 77, 79, 87, 95, 125.

Бисмарк, рижский генер.-губернатор, 122, 173, 179, 213.

Блументрост, врач Петра Великого, 260.

Бонде, швед, граф, 228.

Бонневаль, паша 1734 г., 58.

де Ботта, австр. посланник в Петербурге, 121, 157, 178, 179, 200, 246–247.

Брадлей, англичанин, 261.

Братке, инжен. полковник 1737 г., 103, 115, 118, 120, 231, 235, 236, 241.

Брауншвейгский, принц Людвиг, брат Антона Ульриха, 179–181, 197, 202.

Браун, капитан 1742 г., 215.

Бреверн, тайн, сов., президент академии наук, 260.

Бреверн, полковник 1743 г., 232.

Бредаль, контр-адмирал 1736 г., 82, 109, 113, 114, 134

Брилли, генер.-лейт. 1742 г., 216, 220, 225, 230, 231. 

Бриньи-старший, генер.-майор 1736 г., 82, 84.

Бриньи-младший, генер.-майор 1736 г., 82, 109, 134.

Броун, полковник 1737 г, 122.

Брылкин, кам.-юнкер 1735 г, 59–60.

Брюс, генер.-майор 1742 г., 217.

Брюс, гр., Яков Виллим., генер.-фельдмаршал, 268.

Будденброк, швед, генер.-лейт., 186, 189, 190, 193, 194, 226.

Буске, швед, генер.-майор, 226.

Буглер, генер.-майор, 217.

Бутурлин, гр., Ив. Ив., ген.-аншеф, 9.

Бутурлин, генер.-майор 1738 г., 125.

В

Вазаборг, швед, граф, 194.

Валлис, гр., австр. фельдмаршал, 151.

Ведель, полковник 1736 г., 116, 118, 119, 120, 217, 219, 220, 230, 231.

Вейсбах, полковник 1736 г., 68.

Вейсбах, генерал 1735 г., 61, 62, 88.

Вейсенфельский, герцог, 52, 54.

Вели-паша, бендерский сераскир, 128, 137, 139, 142, 144, 145.

Веселовский, поручик 1739 г., 155.

Вешняков, посланник в Константинополе 1736 г., 64, 65.

Вильбранд, швед, полковник, 188.

Вильнев, франц. посланник в Турции, 151, 152.

Вильчек, граф, фельдмаршал, австр. посланник в Варшаве 1733 г., 48, 57.

Винтерфельт, майор, 178.

Вишневецкий, епископ, 47.

Вользек, австр. граф, 121.

Вольф, немец, ученый, 260.

Волынский, Артемий Петр., генер.-аншеф, каб. — министр, 30, 121, 160, 163–164, 209.

Воронцова, гр., Анна Карл., рожд. Скавронская, 209.

Воронцов, гр., Мих. Иллар., действ, тайн, сов., канцлер, 199–200, 207, 208, 209, 210.

Врангель, генер.-майор 1741 г., 190, 191, 192, 193, 194, 243.

Вратислав, граф, австр. посланник в Петербурге 1732 г., 36.

Г

Гамильтон, швед, барон, 228.

Ганф, бригадир 1737 г., 102.

Гаслингер, барон, австр. генер.-лейт. 1734 г., 57.

Геймбург, подполковник 1737 г., 102.

Гейн, генер. — майор 1736 г., 67, 73, 74.

Геннин, артил. ген.-поруч. 1734 г., 257.

Германн, немецкий ученый, 260.

Гессен-Гомбургский, принц Людвиг, фельдмаршал, 29, 44–45, 67, 71, 73, 87, 95, 99, 108, 109, 125, 185, 207, 208, 211.

Гессен-Кассельский, принц Фридрих, 241.

Гика, Григорий, молдавский господарь 1739 г., 146.

Глебов, подполковник, 18.

Глюк, пастор, 259.

Годунов, Борис, царь, 277.

Голдан-Нарма, сын Дон-Дука-Омбо, калмыцкого хана, 85, 110.

Голицын, князь, 72.

Голицын, кн., Дмитр. Мих., действ, тайн, сов., сенатор, киевский губернатор, 7, 22.

Голицын, кн., Мих. Алексеев., шут 160.

Голицын, кн., Мих. Мих., старший, 1731 г., фельдмаршал, 23, 34.

Голицыны, князья, 30.

Головин, адмирал 1742 г., 233, 234.

Головкина, гр., Анна Гавр. см. Бестужева-Рюмина.

Головкин, гр., Гавр. Ив., госуд. канцлер, каб.-министр, 7, 22, 29, 35, 175, 246.

Головкин, гр., Мих. Гавр., вице-канцлер, каб.-министр, 175, 184, 200, 203, 209, 246.

Голштейнский, принц, епископ любский, 7, 21.

Голштейнский, принц, 125, 137, 169, 171, 187, 245.

Голштейн-Бекский, принц, 216.

Гордон, адмирал 1734 г., 273.

Грамматин, адъютант принца Антона Ульриха 1740 г., 168.

Гревс, офицер 1741 г., 199.

Грюнштейн, гвардеец, 197, 208.

Д

Дадиан, кн., полковник 1739 г., 144.

Даревский, полковн. 1737 г., 122.

Девиц, полковн. 1736 г., 66, 72, 109.

Девьер, гр., Антон Эммаулов., 9.

Демидов, Никита Демидов., ум. 1725 г., 256.

Джианум-Кодиа, паша 1736 г., 82.

Дидрон, швед, капитан, 194.

Дисков, саксон. посол в Курляндии, 180.

Долгорукая, кн., Екатерина Алексеевна, 14, 16, 29.

Долгорукой, кн., Алексей Григорьевич, д. тайн, сов., 15–16, 21, 28, 29.

Долгорукой, кн., Василий Владимирович, фельдмаршал, 28, 29, 266.

Долгорукой, кн., Василий Лукич, д. тайн, сов., 7, 23, 25, 26, 28, 29.

Долгорукой, кн., Иван Алексеевич, камергер, 11, 15, 19, 21, 22, 28, 29.

Долгорукой, кн., Сергей Григорьевич, посланник в Варшаве, 30.

Дон-Дук-Омбо, вождь крымских калмыков 1736 г., 85, 86, 93, 94.

Дорошенко, малорос. гетман, 16.

Дромонд, ген., начальн. московского полка 1648 г., 264.

Дуглас, граф, ген.-лейт. рус. службы 1735 г., 61, 82, 83, 109, 111.

Дука, Александр, секретарь молдавского господаря, 150.

Дюринг, шведский генерал, 245.

Е

Евдокия Федоровна, рожд. Лопухина, первая супруга Петра Великого, 8–9.

Екатерина I, императрица, 7, 8, 9, 14, 15, 21, 28, 39, 40, 121, 203, 204, 207, 257, 272, 273, 276.

Екатерина Алексеевна, великая княгиня (впослед. Имп. Екатерина II), 247.

Екатерина Антоновна, принцесса Брауншвейг-Люнебургская, 185.

Екатерина Иоанновна, герц. Мекленбургская, 36.

Елисавета, англ, королева, 253.

Елисавета Петровна, царевна, а потом императрица, 7, 21, 24, 37, 157, 159, 163, 167, 169, 171, 174, 177, 178, 181, 182, 183, 187, 195, 196–201, 207, 209, 210, 212, 213, 230, 244, 246, 253,

261, 266–267.

Еропкин, ген.-майор, 45–46, 99, 109.

Еропкин, Петр Михайлович, гоф-интендант, 164.

Ефремов, казацкий полковник, 93.

З

Загряжский, генерал, 51, 125, 126, 131.

Зоммер, адъютант, 78.

Зуда, тайн, секретарь кабинета, 164.

И

Иван Васильевич I, великий князь московский, 274.

Иван Васильевич II, вел. князь московский, 203, 267, 275, 277.

Иентш-Али-паша, турецкий военачальник 1737 г., 116, 142.

Изенбург, граф, 127.

Измайлов, ген.-лейт. 1736 г., 67, 75, 77.

Икскуль, ген.-майор 1741 г., 187, 192.

Илия-Калчак-баша, хотинский комендант 1739 г., 138.

Иоанн (Иаков) III, герцог Курляндский, 31.

Иоанн V Алексеевич, царь, 276.

Иоанн Антонович, император, 166, 167, 168, 201.

Ислам-Гирей, белгородский султан 1739 г., 138, 142.

К

Калчак-баша, татарский хан 1739 г., 141, 142, 144, 145, 156.

Кампредон, франц. посланник в России, 21.

Каниони, совет, императ. канцелярии 1739 г., 152.

Кантакузин, валахский князь, бригадир 1738 г., 131.

Кантемир, князь, 139–140, 161.

Капнист, полковник 1737 г., 116.

Караулов, ген. — майор 1742 г., 217, 234.

Каркетели, полковн. 1739 г., 146, 232.

Карл, прусский маркграф, 36.

Карл, принц прусский, 18.

Карл I, англ, король, 264, 268.

Карл VI, императ. герман., 57.

Карл XII, король швед., 17, 95, 204, 210.

Кейзерлинг, презид. академии наук 1730 г., 260.

Кейзерлинг, ген. — майор 1738 г., 125, 137.

Кейт, ген.-поруч., 34, 48, 57, 60, 86, 95, 100–103, 125, 140, 163, 184–247, 251, 266.

Кенигфельс, капитан, 173.

Кизлинг, полковник, 139.

Киндерманн, ген. — майор, 217, 220.

Когорн, изобретатель мортир, 118.

Колокольцев, бригадир, 111.

Корф, барон, камергер, през. акад. наук, 260.

Корф, посланник в Копенгагене, 28, 32.

Краснощека, казач. полков. 1736 г., 84–85, 93.

Краффорд, граф, 127.

Крейс (Крюйс), адмирал, 206.

Куракин, кн., Борис Иванович, тайн, сов., посланник, 159.

Кутлер, капитан, 155.

Л

Лагеркранц, полковник, 219, 228.

Ласи, фельдмаршал, 47–57, 66, 71, 80–88, 109–114, 154, 185, 187–194, 216–245, 266.

Левашев, генерал 1731 г., 42, 66, 82, 84, 109, 216, 220, 221, 230, 231, 244.

Левашев, полковн. 1741 г., 192.

Левенвольде, обер-шталм., полковн. гвардии 1735 г., 28, 34, 44, 52, 60, 88.

Левенвольде, гр., Карл-Рейнгольд, обер-гофмаршал, 1758 г., 203, 207, 209.

Левенвольде, гр., Фридрих-Казимир, рус. посланник в Польше 1733 г., 246.

Левенгаупт, швед, главноком. 1741 г., 186, 188, 195, 196, 216, 220, 226, 227.

Левендаль, ген.-поруч., 95, 100, 1023, 125, 126, 128, 137, 142, 153, 178, 185, 216, 222, 228, 266.

Леонтьев, ген.-лейт., 61–62, 64, 67, 68, 78, 80, 82, 96, 97, 104, 105, 120.

Лесавецкий, поручик, 155.

Лесли, ген. — майор 1736 г., 67, 75, 76, 91.

Лесток, медик, 197–201, 208, 210, 229, 246.

Лесток, гр., Аврора см. Менгден.

Лефорт, адмирал, 13, 20.

Лещинский, Станислав, польский король, 47–57.

Ливен, подполк. 1737 г., 104, 191, 192.

Ливен, бригадир 1737 г., 99, 102, 125, 217.

Лилиенфельд, Карл, камергер, 246.

Линар, гр., польск. посланник 1741 г., 179.

Линген, швед, подполк. 1743 г., 242.

Лобкович, князь, 146, 147–151.

Ломан, полковн. 1736 г., 83, 190, 192.

Лопухина, Натал. Фед., рожд. Балк-Полева, 246–247.

Лопухин, Степан Васильев., вице-адмирал 1748 г., 217, 230, 231, 244, 246–247.

Лопухин, Ив. Степ., подполковник, 246–247.

Лопухины, родственники царицы Евдокии Федоровны, 8, 14.

де Луберас, бар., генер.-майор 1731 г., 39, 52, 228, 272.

Людовик XV, франц. король, 21.

М

Мазепа, малорос. гетман, 16, 17.

Макарти, франц. аббат, 58.

Мардефельд, бар., прусский минист. 1740 г., 178.

Матвеев, гр., Фед. Артамонович, 27.

Мекленбургский, герцог Карл-Леопольд, 36, 202.

Менгден, барон, камергер и президент комерц-коллегии 1740 г., 167, 203, 254.

Менгден, Аврора, в замуж, гр. Лесток, 182.

Менгден, Доротея, в замуж, гр. Миних, 182.

Менгден, Юлия, фрейлина принцессы Анны Леопольдовны, 171, 177, 182–183.

Менгден, Якобина, 182.

Меншикова, кн., Александ. Александ., в замуж. Бирон, 14.

Меншикова, кн., Мария Александ., невеста Петра II, 8, 14.

Меншиков, кн., Александ. Александ., гв. майор, впослед. генер.-аншеф, 14.

Меншиков, кн., Александ. Данил., генералиссимус, 7—14, 21, 39, 43, 276.

Метипей, турец. минист. 1737 г., 121.

Миних, гр., Бурхард-Христофор, фельдмаршал, 38, 39, 40, 43, 44, 50–59, 65-109, 120–122, 124–133, 136, 137, 138, 141–157, 161, 166, 169–171, 174, 175, 176, 177, 178, 203, 205, 212, 228, 251, 268.

Миних, жена фельдмаршала, 178.

Миних, гр., Доротея см. Менгден.

Миних, гр., Иоанн-Эрнест, об. — гофмейстер, впослед. д. тайн, сов., 205.

Михаил Феодорович, царь, 262, 275.

Мишуков, вице-адмир. 1742 г., 217. де Монти, маркиз, 49, 56.

Моншеврёль, 58, 59.

де ла Мот-Перуз, фран. бригадир 1734 г., 54, 55.

Мусин-Пушкин, гр., Плат. Ив., сенат, и президент ком. — коллегии, 163–164.

Мустафа-паша, 102, 121.

Н

Надир, персид. шах, 182.

Нарышкины, 21.

Наталия Алексеевна, царевна, сестра Петра II, 9, 10, 19.

Нейперг, австр. генер.-фельдцейхмейстер 1738 г., 148, 152.

Неплюев, посланник в Константинополе, 61, 64, 121, 161.

Нолькен, швед, посланник в Петербурге 1740 г., 165, 184, 228.

О

Огильви, фельдмаршал, 265.

Огинский, князь, польский посол в Петербурге 1740 г., 162.

Остейн, австр. посланник в Петербурге, 53, 121–122, 157.

Остерман, гр., Андрей Ив., каб. — министр и генер.-адмирал, ум. 1747 г., 7, 11, 21, 22, 24, 28, 29, 33, 35, 36, 43, 44, 64, 65, 155, 167, 174, 175–176, 183, 196, 197, 200, 203, 205–206.

Остерман, гр., Анна Андр., в замуж. Толстая, 206.

Остерман, гр., Ив. Андр., 206.

Остерман, гр., Марфа Иван., рожа. Стрешнева, 206.

Остерман, гр., Фед. Анд., 206.

П

Петр Великий, император, 7, 8, 9, 12, 13, 14, 16, 17, 20, 21, 22,

23, 26, 33, 34, 35, 37, 38, 40, 41, 42, 43, 60, 62, 63, 135, 139, 159, 162, 164, 180, 184, 204, 206, 207, 211, 214, 218, 225, 250–271.

Петр II, император, 7—22, 26, 28, 32, 38, 39, 40, 204, 211, 257, 260, 266, 268, 272, 273, 276, 277.

Петр Федорович, герцог Голштейнский, наследник русского престола, великий князь, 213, 247.

Писарев, генерал, 9, 43.

де Плело, франц. посланник в Копенгагене 1734 г., 55.

Понятовский, граф, примас королевства 1734 г., 56.

Потоцкий, гр., бельский воевода 1723 г., 42.

Потоцкий, гр., великий гетман Польши 1737 г., 121, 132, 139–140.

Прокопович Феофан, Новгород, архиепископ, 258–259.

Р

Радинг, генер.-майор 1737 г., 91.

Разумовский, гр., Алексий Григ., фельдмаршал, 208, 209.

Разумовский, гр., Кирилла Григ., 260.

Рамсей, см. гр. де Бальмен.

Резанов, полковник 1741 г., 189, 190.

де Рейски, бар., австр. полковник 1737 г., 122.

Ренне, генерал, 265.

Репнин, кн., Вас. Аникит., генер.-майор 1736 г., 67, 95, 125, 137.

Роден, полковник 1739 г., 139.

Румянцев, гр., Александ. Ив., генер.-аншеф, 37, 95, 99, 100, 106, 125, 127, 129, 135, 137, 138, 144, 163, 218, 228.

С

Сакен, курлянд. дворянин, 123.

Саксонский, граф, сын польского короля Августа II, 180.

Салтыков, гр., Вас. Фед., генер.-адьютант, об. — полицеймейстер и сенатор, 201.

Салтыков, гр., Серг. Вас., генер.-поручик, подполковник гв. Преображ. полка 1730 г., 25, 27, 216, 230, 231, 245.

Салтыковы, родственники Петра II, 14.

Седеркрейц, швед, сенатор 1742 г., 228.

Секан, воспитатель Петра II, 21.

Секендорф, прус, министр 1731 г., 36.

Сивере, адмирал 1730 г., 38.

Скавронская, гр., Анна Карл. см. Воронцова.

Собесский, Ян, польский король, 140.

Соловьев, купец, 254.

Сотрон, адъютант фельдмаршала Ласи 1742 г., 215.

София Алексеевна, царевна-правительница, 276.

Спарейтер, генер.-майор 1736 г., 66, 82.

Стоффельн, генер.-лейт. 1741 г., 187, 192, 216, 225, 231, 241, 243.

Стоянов, гусар, полковник 1737 г., 97, 130.

Стрешнева, Марфа Ив., см. гр. Остерман.

Стуарт, генер.-майор 1743 г., 230, 231, 244.

Сумароков, адъютант гр. Ягужинского 1730 г., 24, 25.

Т

Тальман, австр. посланник в Турции 1736 г., 64, 121.

Тамас-Кули-хан, персид. паша 1733 г., 41, 58, 59, 61, 181.

Тараканов, генер.-майор 1736 г., 67, 71, 95, 96.

Тарло, гр., предводитель польских конфедератов 1734 г., 50.

Терти-Гирей, начальник крымских татар 1732 г., 45.

Толстая, Анна Андр. см. гр. Остерман.

Толстой, граф, Петр Андреев, действ, тайн. сов. 1727 г., 9.

Томилов, генер.-майор 1742 г., 217.

Тротга фон Трейден, Бенигна-Готлиб см. Бирон.

Трубецкой, кн., Никита Юрьев., генер. — прокурор сената и генер.-фельдмаршал, 26, 67, 98, 99, 168.

ла Тур, полковник 1737 г., 119 Тютчев, полковник 1738 г., 131.

У

Ульрика-Элеонора, швед, корол., 195.

Ушаков, гр., Андрей Иванович, ген.-аншеф, начальн. тайной канц., 9, 168, 248.

Ф

Фалькенберг, майор, доносчик на Н. О. Лопухину 1743 г., 246.

Фалькенгрен, швед, контр-адмир. 1743 г., 237.

Феодор Алексеевич, царь, 276.

Фергюсон, англичанин, 261.

Фердинанд, герцог Курляндский, 32.

Фермор, полковник 1737 г., 104, 105, 125, 128, 137, 187, 192, 194.

Фик, иностранец, 38.

Филарет, москов. патриарх, 262, 275.

Философов, ген.-майор 1738 г., 125, 126, 129.

Флемминг, граф, 204.

Фридрих, герцог Курляндский, 179.

Фридрих I, король прусский, 268.

Фридрих-Вильгельм, король прусский, 178.

Фролов, бригадир 1739 г., 151.

Х

Хмельницкий, малорос. гетман, 16.

Хрипунов, секретарь канцелярии гр. Остермана 1730 г., 28.

Хрипунов, полковник 1737 г., 105.

Хрущов, ген.-майор 1737 г., 102, 125, 137, 144, 231, 234.

Хрущов, тайн. сов. 1740 г., 163–164.

Ц

Цербстская, принцесса, мать Екатерины II, 247.

Циммерман, голландец-моряк, 269.

Цинклер, швед, майор 1739 г., 154, 155, 165, 187.

Ч

Черкаский, кн., Алексей Михайлович, действ, тайн, сов., каб.-министр, 26, 29, 174, 209, 210.

Чернцов, ген.-майор 1742 г., 217.

Черский, польский кастелян 1734 г., 50.

Ш

Шафиров, барон, Исайя Петрович, стат. сов., 121, 206.

Шах-Надир, персид. шах 1731 г., 41, 45.

Шедин, датский бухгалт. на заводе 1743 г., 242.

Шемберг, саксонский барон, 256.

де ла Шетарди, маркиз, французский посланник в России, 161, 182, 197, 198, 199, 200, 201, 211, 247, 248.

Шеффер, шведский барон, 228.

Шипов, бригадир 1738 г., 126, 137, 146, 187.

Шпигель, ген.-майор 1736 г., 67, 68, 76, 77, 79, 80, 84, 109, ПО, 134.

Штокман, ген.-майор 1738 г., 125, 137, 141.

Штофельн, ген.-майор 1736 г., 67, 95, 107, 117, 118, 120.

Шубин, фаворит царевны Елисаветы Петровны, 212.

Шувалов, гр., Александр Иванович, фельдмаршал, 208.

Шувалов, Иван Максимович, старший, полковн., коменд. Выборга 1721 г., 35.

Шувалов, гр., Петр Иванович, фельдмаршал, 208.

Шуйский, Василий Иванов., царь, 274–275.

Э

Эйхлер, тайн, секрет, кабинета, 164.

Эммануил, португал. инфант, 36.

Я

Яворский, Стефан, архиепископ, 258.

Ягужинская, гр., Анна Гавр., см. гр. Бестужева-Рюмина.

Ягужинский, гр., Павел Иванович, ген.-аншеф, 22, 25, 34–35.

Примечания

1

Русская История, соч. К. Н. Бестужева-Рюмина. Спб., изд. 1872 г., т. I, стр. 201.

(обратно)

2

Всех изданий Манштейна было: на франц. четыре (Лейпциг, 1771 г., Амстердам, 1771 г., Лион, 1772 г., Париж, 1856 г.); на английск. три (Лондон, 1770, 1773 и 1856 гг.); на немецк. два (Бремен, 1771 г., Лейпциг, 1771 т.). Из всех этих изданий — французские не имеют никакого исторического значения, так как хотя сделаны с рукописи автора, но поправленной Вольтером; английский перевод сделан с французского подлинника, но со многими ошибками, на что указал еще в 1771 г. издатель немецкого перевода Манштейна Самое исправное издание этих записок — немецкое, 1771 г., весьма тщательный перевод с подлинной французской рукописи автора.

(обратно)

3

Васильевский остров составляет часть города Петербурга. Петр I подарил его даже весь Меншикову, но потом взял его обратно, полагая выстроить на нем весь Петербург, но план этот не состоялся (Прим. авт.).

(обратно)

4

Герцогиня Мекленбургская в то время уже несколько лет проживала в Москве. Она разошлась с своим супругом в 1719 г. и возвратилась в Россию. (Прим. авт.).

(обратно)

5

Ныне г. Елгава, Латвия. (Прим. ред.).

(обратно)

6

Все русские императоры были кавалерами ордена Андрея Первозванного, высшего ордена Российской империи. (Прим. ред.).

(обратно)

7

Все помещенное здесь в скобках в подлиннике автором зачеркнуто и поставлен знак для выноски, но выноски в рукописи нет, между тем для связи изложения это место необходимо.

(обратно)

8

Фортификационные сооружения. (Прим. ред.).

(обратно)

9

Генерал-лейтенант — в то время генерал-поручик. (Прим. ред.).

(обратно)

10

Лье с небольшим четыре версты.

(обратно)

11

Туаз — приблизительно два метра. (Прим. ред.).

(обратно)

12

Султан-сарай — значит дворец султана. (Прим. авт.).

(обратно)

13

Ныне Феодосия (с 1783 г.). (Прим. ред.).

(обратно)

14

В то время в пехотном полку числилось два баталиона, всего 1280 человек рядовых. Полный же комплект с офицерами и унтер-офицерами доходил до 1575 человек. (Прим. авт.).

(обратно)

15

Род легкой кавалерии на Востоке. (Прим. ред.).

(обратно)

16

В тридцать тысяч человек. (Прим. авт.).

(обратно)

17

Он был близкий родственник молдавского господаря князя Кантемира, последовавшего за Петром I в Россию после несчастного прутского похода и мира. (Прим. авт.).

(обратно)

18

Шведский сенат обвиняли в том, что он отправил к Нолькену обратно его подлинные рапорты, с приказанием писать из Петербурга только то, что ему предписано было. (Прим. авт.).

(обратно)

19

Подполковник Манштейн получил полк и прекрасные поместья, которые отняли у него при восшествии на престол императрицы Елисаветы. (Прим. авт.).

(обратно)

20

Петр I сам дал взаймы герцогу Фридриху, супругу императрицы Анны, пятьсот тысяч рублей под залог нескольких имений; другие были заложены частным лицам; Бирон выкупил их все; императрица подарила ему то, что он был должен России, и подарками, получаемыми им время от времени от этой государыни, он выкупил и остальное. (Прим. авт.).

(обратно)

21

Испанское.

(обратно)

22

Вологда отстоит от Москвы на 1054 версты, что составляет около 260 французских лье.

(обратно)

23

В то время воинское звание в гвардии имело старшинство на два чина выше по сравнению со званием в армии. (Прим. ред.).

(обратно)

24

Аллион — Aillon, или Alion (d’Usson d’), сперва поверенный в делах, потом полномочный министр.

(обратно)

25

Фельдмаршал отрядил две тысячи работников, чтобы очистить город. Галерам было приказано войти в гавань. (Прим. авт.).

(обратно)

26

Вероятно, Перрго. Об этой местности упоминается в поэзии финляндского поэта Рунеберга «Grafven i Perrho» («Могила в Перрго»), которой шведская академия присудила вторую золотую медаль в 1831 г. В ней Рунеберг прославляет патриотизм старого финляндского поселянина Гане и его шести сыновей во время войны, описываемой Манштейном.

(обратно)

27

На шведских картах остров Huttis.

(обратно)

28

Густав Шедин (Schedin), бухгалтер на заводе в Содеви, в Далекарлии.

(обратно)

29

Я считаю семь верст за одну немецкую милю. (Прим. авт.).

(обратно)

30

То есть Фома Долиэль, шотландец.

(обратно)

31

Немецкая слобода. (Прим. ред.).

(обратно)

32

Так как в записках о царствовании Петра I описана казнь стрельцов, то здесь было бы излишне говорить о ней. (Прим. авт.).

(обратно)

33

Русское государство началось в 861 г по Р. X., когда правил первый царь, новгородский князь Рюрик, с этих пор и до настоящего времени в России было сорок шесть государей, считая тут же и Лжедмитриев, имена которых значатся в летописях. История времени первых государей довольно неясна, так как страна была разделена между несколькими мелкими князьями, совершенно подчиненными татарам Иван Васильевич I, прозванный Победителем и начавший царствовать в 1413 г, свергнул иго татар и сделал большие завоевания. С этих пор начинается последовательная история России. (Прим. авт.).

(обратно)

34

Взятие башни в Перекопской линии в Крыму.

(обратно)

35

Материалы эти напечатаны в «Русском Архиве» 1872 г. и в «Архиве князя Воронцова».

(обратно)

36

Любопытно, что составитель немецкой биографии Манштейна, неизвестно на чем основываясь, уверяет, будто немцы-генералы, составлявшие половинное число судей военного суда над Манштейном, не захотели участвовать в его осуждении и вышли из состава суда. Очевидно, что это неправда.

(обратно)

37

Кенигсберг.

(обратно)

38

Левальда.

(обратно)

39

Зубарева двукратно мерили. Не рост ли его заставил предполагать, что он служил в русской гвардии?

(обратно)

40

Исторические бумаги, собранные Конст. Иван. Арсеньевым, изданные акад. Пекаревым. Спб. 1872 г., стр. 375–408.

(обратно)

41

Memoires de Frederic II, page 38.

(обратно)

42

Об участии Манштейна в деле под Прагой, 5-го мая 1757 г., Фридрих Великий пишет: «Первое крыло прусской армии не должно было вступать в дело (глубокий овраг, перед ним находившийся, и неудобство занимаемой им местности было для него неблагоприятно), но оно было введено в дело неосторожностью Манштейна, слишком отважная храбрость которого заставляла часто забывать необходимую осторожность. При виде неприятеля, в пылу неудержимой отваги, Манштейн двинулся вперед, не дожидаясь приказания, и атаковал австрийцев. Принц Генрих и принц Баварский, хотя не одобряли этого движения, но вынуждены были поддерживать его. Прусской пехоте пришлось подыматься по утесам, защищаемым всем левым крылом австрийской армии и сильной их артиллерией. Левое крыло австрийцев, которое атаковал Манштейн, было расположено на горе, защищенной укреплениями города Праги; овраг, больше чем сто футов глубиною, отделял его от пруссаков». Memoir, de Frederic II, Histoire de dix ans (page 113).

(обратно)

43

Об участии Манштейна в сражении при Коллине Фридрих пишет: «Манштейн, который так неудачно ввел свою бригаду в дело под Прагой, сделал при Коллине ту же ошибку. Заметив пандур в селении, недалеко от того места, где стоял, он вздумал вытеснить их оттуда. Без приказания направился он к селению и погнался за бежавшими от него пандурами, причем попал под огонь неприятеля. Его атаковали. Правое крыло пехоты должно было идти ему на помощь. Когда Фридрих подоспел к ним, сражение было в полном разгаре и невозможно было, не повредив своим интересам, заставить войско отступить». Mem. de Frederic II, Histoire de dix ans (page 126).

(обратно)

44

О кончине Манштейна Фридрих рассказывает: «Только в июле могли приступить к перевозке раненых. Манштейн отправился в Саксонию лечиться от своих ран. Сопровождали его 200 человек новобранцев; Лаудон, действовавший партизаном с 2 тысячами пандуров, нападает на него. При виде беспорядка, произведенного в своем отряде, Манштейн выходит из экипажа и отчаянно защищается шпагой. Не согласившись на предложение сдаться военнопленным, он был убит в этой стычке» (Mem. de Frederic II, Histoire de dix ans, (page 131).

(обратно)

45

В бумагах Манштейна найдены были большие отрывки об истории Польши.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Дополнение к Запискам о России

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Генералы Долиэль и Дроммонд

  Описание столицы Крымского хана Бахчисарая и бывшего ханского дворца (Составил Манштейн) 1736 г.

ГЕНЕРАЛ МАНШТЕЙН Очерк его жизни 1711–1757

УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХ ИМЕН В ЗАПИСКАХ МАНШТЕЙНА

*** Примечания ***