КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Есть ли будущее у капитализма? [Рэндалл Коллинз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У КАПИТАЛИЗМА? Иммануил Валлерстайн, Рэндалл Коллинз, Майкл Манн, Георгий Дерлугьян, Крэг Калхун


За следующим поворотом истории: коллективное предисловие

Ближайшие десятилетия принесут с собой неожиданные катаклизмы и колоссальные проблемы. Некоторые из них будут новыми, а некоторые — довольно старыми. Многие из них поставят перед нами неслыханные политические дилеммы и потребуют принятия трудных политических решений. Все это может начаться уже скоро и наверняка определит взрослую жизнь тех поколений, которые сегодня молоды. Никого и особенно молодежь мы не хотим пугать. Подвижки и изменения не обязательно будут в худшую сторону. Предстоящие десятилетия несут угрозу конфликтов, но также открывают возможность заново отстроить мир и сделать то, что не удавалось предшествующим поколениям. Мы написали эту книгу, исходя из наших макросоциологических теорий мировой истории, стараясь разобраться, какие проблемы и возможности становятся более вероятны в среднесрочном будущем. Так что страшит нас не столько будущее — оно может оказаться разным в зависимости от наших коллективных действий. Нас более тревожит то, что за два с лишним десятилетия, минувшие с окончания холодной войны, стало немодно и даже неловко обсуждать планы возможного будущего мира и тем более перспективы капитализма. А ведь крупнейшие потрясения современной истории — Французская революция, Первая мировая война, распад СССР — стали возможны и, раз начавшись, уже неудержимы во многом именно потому, что такого рода потрясений не ожидал никто.

Наш квинтет собрался для написания этой необычной книги потому, что на горизонте мы все видим некий структурный кризис, хотя мы и не вполне согласны друг с другом в оценке вероятных причин кризиса и особенно нашей аналитической способности предсказать поведение сложно сочетаемых социальных структур. Наши разногласия мы не скрываем, а, напротив, считаем необходимым серьезное обсуждение разницы в прогнозах. И тем не менее все мы так или иначе согласны, что сегодня в мире накапливаются причины для кризиса именно структурного, т. е. неразрешимого в пределах стандартных политических и инвестиционных решений наших дней. Этот кризис будет куда более серьезным, чем Великая рецессия, начавшаяся в 2008 г. Хотя Великая рецессия, не получившая долгосрочного разрешения и притом взвалившая дополнительный политический и финансовый вес на несущие конструкции капитализма, может оказаться прологом к эпохе глубоких трансформаций.

Иммануил Валлерстайн приводит именно системное обоснование своего предсказания отмирания современной мироэкономики, построенной на капиталистических принципах. Система, несколько столетий переживавшая циклическое расширение, в какой-то момент неизбежно достигает своих пределов. Как доказывает нам Валлерстайн, пределы роста капитализма обозначились на практике еще в начале 1970-х годов, и с тех пор кризисы не преодолевались, а перекладывались из одной сферы в другую, перебрасывались из одного района мира в другой. Согласно гипотезе Валлерстайна, бесконечно такое продолжаться не может, и в течение следующих трех или четырех десятилетий мировой капитал, переполняя глобальный рынок и подвергаясь при этом с разных сторон непреодолимому давлению налоговых, социальных и экологических издержек, может столкнуться со структурной невозможностью находить достаточно надежные и выгодные инвестиционные решения. Капитализм станет невыгоден и слишком ненадежен для самих капиталистов. Последние пять столетий впервые прорвавшийся на Западе капитализм выстраивал на планете рыночный мир-экономику (либо мироэкономику, это просто трудности перевода). Притом, вслед за Фернаном Броделем утверждает Валлерстайн, капитализм создает не плоский и равномерный рынок, а весьма иерархичный и вертикально организованный мировой рынок, где господствует космополитичная элита крупных капиталистических предпринимателей, в силу исторических обстоятельств периода возникновения системы, удачно оказавшихся в ее ядре. Центральное положение и встроенность в наиболее сильные государства своей эпохи, как Нидерланды и затем Британская империя в прошлом и США в настоящем, практически гарантированно позволяли господствующим инвесторам находить возможности для извлечения устойчиво больших прибылей. Но, как доказывает Валлерстайн, эта историческая ситуация, несмотря или, вернее, благодаря ее экстраординарному динамизму и экспансивности, в конечном итоге стремится к системному пределу, как и все исторические системы. Капитализм может закончиться отказом от него самих капиталистов перед лицом безвыходной дилеммы иссякания инвестиционных возможностей. Но Валлерстайн также принципиально предупреждает нас, что никто сейчас не может предсказать, какая система придет на смену капитализму.

Рэндалл Коллинз выделяет в своем анализе лишь один конкретный механизм, ведущий к подрыву капитализма. Это идущее уже полным ходом замещение высококвалифицированных и высокооплачиваемых рабочих мест более рентабельными новыми информационными технологиями. Поскольку теория Коллинза преднамеренно упрощена в целях аналитической ясности, из нее возникает такой же прямой вопрос: каковы могут быть политические и социальные последствия будущей ситуации, где до двух третей образованного среднего класса, на Западе и во всем мире, сделаются структурно безработными? Популярные экономические комментаторы не так давно тоже обнаружили угрожающее капитализму оскудение среднего класса. Но популярные комментаторы, чей род деятельности предписывает покрывать алармизм слоем оптимизма, обычно сводят свой анализ к неопределенным призывам искать политические решения. Коллинз систематически, один за другим рассматривает пять резервных ходов, которые капитализм находил в прошлом для обхода социальных последствий своего стремления к технологическим инновациям. Похоже, теперь ни один из известных ходов не дает потенциала, требуемого для компенсации технологического замещения высокооплачиваемых квалифицированных рабочих мест в сфере услуг и управления. Капитализм XIX и XX веков механизировал ручной труд, но успешно и с лихвой компенсировал это увеличением числа позиций для образованного среднего класса в различных звеньях управления. Тем самым не сбылись давние предсказания марксистов — бывшие пролетарии, по крайней мере на Западе, делались не обездоленной революционной массой, а комфортно обустроенными и умеренно реформистскими средними классами специалистов. Именно эти ходы и близятся теперь к исчерпанию. Траектория высоких технологий XXI в. указывает на выталкивание среднего класса в безработный резерв. Коллинз подводит нас к другой гипотезе: как долго продержится капитализм, если средний класс образца XX века в следующем столетии будет превращаться из его массовой политической и экономической базы в массу обездоленного недовольства?

Крэг Калхун считает, что капитализм все же сможет сохраниться в реформированном виде. Калхун упирает на признаваемое всеми нами положение, что капитализм — не просто рыночная экономика, но именно политическая экономика. Несущие структуры капитализма сформировались и неоднократно перестраивались в зависимости от политического выбора. Структурные противоречия неизбежно присущи операциям сложных рынков. Но именно в политической сфере эти противоречия могут быть либо сняты, либо, наоборот, оставлены без внимания вплоть до разрушения конструкции. Иначе говоря, либо более дальновидные капиталисты смогут убедить свой класс принять необходимую долю системных издержек, либо капиталисты продолжат вести себя как биржевые спекулянты, безответственные «безбилетники» (free riders), чем, в сущности, они и занимаются с 1980-х годов, после исчезновения эффективного давления на них слева. Открытым остается вопрос, насколько радикальным может оказаться переход от неолиберального режима существующего сегодня капитализма к реформированной системе будущего. Централизованная социалистическая экономика встает в ситуации кризиса как актуальная возможность. Но более вероятным Калхун считает государственный капитализм, главным примером которого сегодня служат Китай и его восточноазиатские соседи. Рынки смогут существовать в будущем даже при отходе от специфически капиталистических типов собственности и финансов. Капитализм в таком случае сможет сохраниться, хотя и утратив какую-то долю рыночного динамизма и, возможно, саму способность самостоятельно обеспечивать глобальную экономическую интеграцию.

Майкл Манн не видит возможной замены капитализму, но высказывается в пользу социал-демократического решения проблем капиталистической глобализации. Но при этом он называет проблемы более глубокие, коренящиеся во множественности источников социальной власти. Капитализм в экономике сложно переплетается с измерениями политики внутри государств и военной геополитики между государствами, а также с идеологическими источниками власти, включая мировые религии и традиции различных макрорегионов планеты. Согласно Манну, многосложность такого рода взаимодействий делает будущее в принципе непредсказуемым. Главная угроза, которая тем не менее полностью предсказуема, — это экологический кризис, который будет нарастать в течение XXI века. Весьма вероятно, это выльется в непримиримые конфликты из-за воды и продовольствия, чреватые еще большим загрязнением окружающей среды и массовыми стихийными миграциями беженцев. В ответ на такие глобальные проблемы вполне могут возникнуть тоталитарные реакции и даже войны с использованием ядерного оружия. Согласно анализу Манна, климатические изменения так сложно остановить потому, что они обусловлены одновременно всеми важнейшими институтами современности, ныне получившими глобальное распространение: во-первых, с капитализмом, мотивируемым погоней за прибылью; во-вторых, с суверенными национальными государствами, ревниво отстаивающими свою суверенность; и, не в последнюю очередь, с правом на рост индивидуального потребления, легитимирующим как современные государства, так и рынки. Любые меры по преодолению экологического кризиса повлекут за собой значительные изменения в институциональных основах самой современности. Манн отрицает внутреннее исчерпание капитализма, но видит на горизонте два других громадных кризиса — экологическую катастрофу и возможность атомных войн.

Наши структурные прогнозы подобны «перегрузочным испытаниям» (stress tests) в строительстве, или, как стало принято говорить сегодня, в банковском деле. Серьезный прогноз не может строиться на морализаторской риторике осуждения или восхваления ныне существующей системы. У каждого из нас, конечно, есть свои нравственные и политические убеждения. Но, как исторические социологи, мы слишком хорошо знаем, что судьбы человеческих сообществ (по крайней мере, в последние десять тысяч лет, когда социальная интеграция превзошла элементарные размеры группы охотников и собирателей) не зависели от того, сколько добра или зла они причиняли. Заметьте, мы не обсуждаем вопрос о том, хуже или лучше капитализм по сравнению с прочими типами социальной интеграции сложных обществ. Вопрос ставится проще и точнее: есть ли будущее у данной системы?

В такой постановке вопроса неизбежно звучат отголоски прежних предсказаний. Ожидание краха капитализма выступало центральным элементом официальной идеологии Советского Союза, который в итоге сам потерпел крах. Но почему этот факт недавней истории должен означать гарантию будущего самого капитализма? Да и был ли СССР в самом деле угрозой и, тем более, перспективной альтернативой капитализму? Георгий Дерлугьян в своей главе показывает реальное место советского социалистического эксперимента в общей картине мировой геополитики XX века и что именно в конечном счете вызвало его внезапное самоуничтожение. Это же помогает нам понять, почему Китай избежал краха коммунизма и при полной преемственности номенклатурного строя сделался новейшим чудом капиталистического роста. Коммунизм ушел в прошлое вместе с мировыми войнами XX века, так и не создав долгосрочно жизнеспособной альтернативы капитализму. Однако то, какими путями коммунистические государства, прежде всего СССР и КНР, преодолели порог 1989 года, вероятно, подсказывает нам нечто важное и насчет будущего капитализма. На вид непоколебимый и массивный советский блок внезапно канул в хаос, произведенный наложением нескоординированной, но в какой-то момент эмоционально мощной протестной мобилизации низов и панической растерянности среди элит. Увлекаемые собственной риторикой, протестные движения стран Восточной Европы в большинстве случаев не успели и не смогли серьезно подготовиться к взятию и коллективно рациональному использованию покачнувшейся власти. Оппозицию опередили, в силу своего положения и ресурсов, группировки из распадающейся правящей элиты, или коммунистической номенклатуры, которые бросились бежать во все стороны, как при банковском крахе, и тем самым неожиданно обрушили несущие конструкции собственной системы. Коллапс атакуемой изнутри и пошедшей вразнос советской государственной системы означал иррациональный исход для всех, включая бывшую номенклатуру, утратившую вместе с преимуществами индустриально развитой сверхдержавы саму коллективную возможность войти в западный капитализм на почетных условиях. Однако, как показывает нам Дерлугьян, системный коллапс есть также вполне реальная возможность. Китай после 1989 года дает, напротив, реальный пример осуществления консервативной трансформации при сохранении способности элиты к коллективному действию. Именно это афористично выразил в своем знаменитом романе Джузеппе Томази ди Лампедуза: «Чтобы все осталось по-прежнему, все должно измениться».

Наша книга содержит теоретические предупреждения, но не сценарии судного дня. В отличие от бизнес-консультантов и экспертов по безопасности, дающих краткосрочные прогнозы на основании изменения той или иной переменной в существующих моделях, мы считаем разработку конкретных сценариев бесполезным занятием. События реальной истории носят слишком случайный и непредсказуемый характер, поскольку зависят от воли множества людей и изменяющихся обстоятельств. Просчитать можно только глубокую структурную динамику. Двое из нас — Коллинз и Валлерстайн — еще в 1970-х годах предсказывали конец советского коммунизма. Но никто не смог бы предсказать точную дату или то, что сами бывшие члены ЦК начнут в панике раздирать на части свою индустриальную сверхдержаву. Конкретно этот исход был непредсказуем, поскольку конец советского коммунизма не обязательно должен был оказаться именно таким — что и подтверждается противоположным примером китайского коммунизма.

Именно в неопределенности и недетерминированности будущего мы видим надежду. Системный кризис расшатывает и ослабляет структурные ограничения — те самые, которые достались нынешним поколениям в наследие от прошлых кризисов и политико-институциональных решений, реализованных предшествующими поколениями. В узловых точках истории традиционные способы ведения дел становятся непригодными, и появляются новые пути, отличные от прежних. Капитализм, наряду с присущим ему творческим разрушением старых технологий и форм производства, был также источником неравенства и деградации окружающей среды. Глубокий кризис капитализма может стать возможностью найти такой способ ведения дел в глобальном масштабе, который бы способствовал установлению большей социальной справедливости и созданию более пригодной для обитания среды.

Наш главный тезис в том, что макроисторические кризисы и достигшие своего предела системы могут преодолеваться как более, так и менее разрушительным путем. История (некоторые, хотя и не все, из нас скажут «эволюция») человеческих сообществ знала как глубокие и скачкообразно быстрые трансформации, например генезис капитализма и индустриальная революция, так и мучительно долгие периоды стагнации, повторяющихся циклов и даже деградирующей инволюции. Деградация, пусть ее никто и не желает, остается одним из вероятных будущих результатов глобального кризиса. Чем разрешились институциональные и классовые противоречия поздней Римской империи, как не веками «темного средневековья»? При этом аграрные империи Востока, прежде всего Китай, продолжали существовать в той или иной форме. Политические и экономические структуры современного капитализма могут просто утратить свой динамизм в силу роста издержек и социального давления. В структурном отношении это может привести к дроблению мира на глубоко оборонительные, внутренне авторитарные и ксенофобские блоки. Одни могут увидеть здесь хантингтоновское столкновение цивилизаций, другие — реализацию оруэлловской антиутопии «1984», в направлении которой двигается использование новейших технологий электронной слежки. Восстановление социального порядка в современном обществе в разгар кризиса и конфликтов могут дать как обновленные версии фашизма, так и установление более широкой демократии или какой-то вариант социализма. Здесь, вероятно, находится главная дилемма и наша мотивация в совместном написании этой книги.

В последние десятилетия в политике и в мейнстриме социальных наук установилось мнение, что не стоит даже задумываться о больших и быстрых структурных изменениях. С одной стороны, престижные экономисты-неоклассики строят свои модели на допущении фундаментальной неизменности принципов социального действия и оптимальной организации. Кризисы рано или поздно преодолеваются необходимыми корректировками политического курса и технологическими инновациями — ведь капитализм всегда в конечном итоге приходил в норму. Это, однако, не более чем эмпирическое обобщение прошлого опыта и здравого смысла, не подкрепляемое никакой макроисторической теорией. Существование капитализма как системы в течение 500 лет не доказывает, что он вечен. С другой стороны, постмодернистские культурологи, пусть и не без доли экзистенциального отчаяния, фактически также приняли вечность капитализма. Сказалось интеллектуальное разочарование во всех культурно-философских утопиях после крушения юношеских надежд 1968 года. Занятая постмодернистами позиция лишает их силы и ясности рассуждения, чтобы рассмотреть в капитализме наших дней нечто большее, нежели предмет абсурдистской иронии. В последней главе мы еще вернемся к более детальному рассмотрению современной ситуации в мире, включая интеллектуальный климат наших дней.

Мы сознательно сделали эту книгу более компактной и доступной, чтобы открыть нашу аргументацию для дискуссии. Полное изложение наших теорий, со всеми надлежащими ссылками и эмпирическими деталями, можно найти в индивидуальных монографиях авторов. Ту область, в которой мы профессионально работаем, обычно называют миросистемным анализом, или макроисторической социологией. Социологи-макроисторики исследуют происхождение капитализма и динамику современного общества наряду со структурами древних империй и цивилизаций. Рассматривая конкретные социальные конфигурации и способы организации обществ в длительной всемирно-исторической перспективе, мы обнаруживаем, что основными двигателями истории человечества были противоречия и конфликты, производящие причудливую череду преходящих, невечных «кристаллизаций» из пересекающихся структур власти. Исторические конфигурации постоянно распадаются и столь же постоянно обновляются, более или менее успешно, массами людей, которые должны как-то организовывать свои жизни. Такие сложнокомпозитные, внутренне противоречивые и неизбежно временные образования принято называть «обществами», «государствами», «экономиками» или «системами». Все такого рода названия достаточно условны и носят эвристический характер. В принципиальном, хотя крайне общем понимании истории человеческих сообществ мы оказались согласны друг с другом в достаточной мере, чтобы совместно написать первую и последнюю главы этой книги. Тем не менее у каждого из нас есть собственные теории, области специализации и политические предпочтения, порою прямо противоречащие теориям и предпочтениям других соавторов. Поэтому наши индивидуальные позиции отражены в индивидуальных главах. Эта небольшая книга не является единогласно принятым манифестом. Это — спор равных, ведущих дискуссию на основании своего знания о прошлом и настоящем человеческих сообществ. Поэтому книга также является приглашением к серьезной и открытой научной дискуссии о том, куда может привести следующий большой поворот в истории человечества.

Хотя мы и придерживаемся довольно разных взглядов, среди нас нет ни одного явного консерватора. Очевидно, такое положение не случайно для нашей профессии, приучающей видеть непостоянство в потоках истории. Так не собрались ли мы, в нашем в целом преклонном возрасте, попророчествовать о грядущих катастрофах и некоем социалистическом рае на земле? Учитывая масштаб и потенциальное публичное значение наших рассуждений, такой вопрос достаточно закономерен. Социальная наука обязана обладать идеологической саморефлексией, поскольку идеологические страсти нельзя полностью устранить из социального анализа. Обоснованный ответ, в отличие от громкой и обычно бесполезной полемики по поводу вопросов веры, должен состоять из двух частей. Во-первых, это не пророчество, поскольку, открывая прения, мы настаиваем на следовании правилам научного анализа — и в собственной аргументации, и в контраргументации наших оппонентов. В данном случае это означает, что требуется продемонстрировать с достаточной точностью на основе достигнутых научных знаний, почему обстоятельства могут измениться и какие именно причинно-следственные последовательности ведут от одной исторической конфигурации к другой. Будет ли конечным пунктом вероятной системной трансформации некая форма социализма? Это одна из возможностей. Наши рассуждения продлевают структурные тенденции из известных нам на сегодня ситуаций в обозримое среднесрочное будущее, на следующие несколько десятилетий. Рэндалл Коллинз ставит вопрос предельно ясно, тем самым предполагая столь же ясный ответ: что может предотвратить надвигающееся обнищание среднего класса, чья роль в коммерческих организациях становится технологически излишней? Сама проблема указывает на какой-то вид социалистической реорганизации производства и распределения; иначе говоря, политической экономии, политически и значит коллективно направляемой на то, чтобы сделать большинство людей экономически значимыми. Структурные проблемы развитого капитализма и возникшие в современную эпоху на Западе демократические институты делают социализм наиболее вероятным. Ни в коем случае мы не можем забывать об уроках XX столетия, которые нам дали коммунистические и социал-демократические государства. У социализма есть свои собственные проблемы, проистекающие главным образом из организационной сверхцентрализации, создающей широкие возможности для политического деспотизма и угрожающей со временем потерей экономического динамизма. Это хорошо усвоено сегодня. Если кризис капитализма приведет к социалистическому переходу, то эти характерные проблемы социализма наверняка снова окажутся в центре политической дискуссии и борьбы. Поэтому, заглядывая в более отдаленное будущее, Коллинз предполагает, что и социализм не будет вечным. Вполне возможно, мир будет колебаться между различными формами социализма и капитализма, по мере того как каждый из них будет терпеть крах из-за своих структурных недостатков.

Крэг Калхун и Майкл Манн, каждый по-своему, находят основания для оптимизма в возможности альянса национальных государств перед лицом экологической либо ядерной катастрофы. Тем самым, по их мнению, будет обеспечено и сохранение капитализма в более щадящей социал-демократической версии глобализации. Что бы ни пришло на смену капитализму, Георгий Дерлугьян настаивает, что на былые коммунистические государства XX века это походить все-таки не будет. К счастью, исторических условий для возникновения «социализма-крепости» советского типа больше не существует, так как больше нет крайней геополитической и идеологической конфронтации прошлого столетия. Иммануил Валлерстайн, однако, считает в принципе невозможным предсказать, что придет на смену капитализму. Альтернативами являются либо некая некапиталистическая система, сохраняющая, тем не менее, характерные для капитализма иерархичность и поляризацию, либо же относительно демократическая и относительно эгалитарная система. Как предполагает Калхун, в результате перехода может возникнуть сразу несколько миросистем, слабо связанных друг с другом. В различных регионах планеты ответы как на внутренние риски капитализма, так и на дезорганизацию под воздействием внешних угроз могут оказаться разными. Это, конечно, противоречит широко распространенному сегодня представлению о том, что глобализация необратима. Но, опять-таки, какая теория поддерживает эту идеологическую позицию?

Мыслители последних двух столетий со страстной идейной убежденностью отстаивали, и политические вожди насаждали, представление о единственно возможном и предопределенном будущем, будь то капитализм, коммунизм или фашизм. Все это ныне выглядит идеологическими заблуждениями эпохи мировых войн XX века. Никто из нас не придерживается утопической веры в безграничную свободу человечества создавать что угодно. Тем не менее вполне доказательно, что человеческие сообщества могут быть организованы несколькими существенно отличающимися способами. Характер социальной организации в значительной степени задается ново возникающими коллективными представлениями, политической волей и, как следствие, мобилизацией тех или иных структурных возможностей. Неординарные силы высвобождаются в моменты крупных кризисов, которые в итоге и становятся поворотными пунктами истории. В прошлом подобные моменты обычно означали развал власти, ведущий к революциям. Однако все мы сильно сомневаемся, что революции прошлого, происходившие в отдельных соперничающих государствах и оттого нередко выливавшиеся в кровавый террор и войны, сколь-нибудь предвосхищают будущую политику на фоне глобального кризиса капитализма. Это и дает нам надежду, что на сей раз дела могут обернуться лучше.

Капитализм — не физический объект вроде царского дворца или финансового квартала, который могут захватить революционные толпы. Капитализм и не набор «разумных мер», о которых пишется в редакционных статьях деловой прессы. Либералы и марксисты прошлого равно заблуждались, сводя капитализм к использованию наемного труда в рыночной экономике. Рынки и наемный труд существовали задолго до капитализма, и социальная координация посредством рынков почти наверняка переживет его. Капитализм, утверждаем мы, был и остается лишь конкретно-историческим сопряжением рыночных и государственных структур, при котором главной целью и условием властвования становится частное извлечение экономической прибыли практически любой ценой. Но могут появиться и иные, коллективно более удовлетворительные способы организации рынков и человеческого сообщества.

Теоретические обоснования для такого утверждения представлены отчасти в этой книге и во многих других наших работах. Здесь же позвольте нам прибегнуть к исторической притче. Люди мечтали о полете с древнейших времен, почти так же долго, сколько они мечтали о справедливости. На протяжении тысячелетий эти мечты оставались уделом фантазеров. И вот наступила эпоха воздушных шаров и дирижаблей. Еще почти столетие люди экспериментировали с этими устройствами. Результаты, как мы знаем, были всякие и нередко катастрофические. Тем не менее теперь появились современные инженеры и ученые, а также социальные институции, которые поддерживали и поощряли их работу. Прорыв, наконец, принесло появление нового типа двигателей и алюминиевых крыльев. Теперь мы все можем летать. Большинство из нас летает, обыденно пристегнувшись к тесным малобюджетным креслам. Некоторые смельчаки продолжают искать ощущений свободного полета на аппаратах вроде парапланов.

Иммануил Валлерстайн Структурный кризис, или Почему капиталисты могут считать капитализм невыгодным

Мой анализ основывается на двух посылках.

Первая состоит в том, что капитализм — это система, а все системы имеют свой срок жизни, они не вечны. Вторая посылка заключается в том, что сказать, что капитализм — это система, значит сказать, что в ней действовал определенный ряд правил на протяжении, как мне представляется, приблизительно 500 лет ее существования, и я попытаюсь кратко сформулировать эти правила.

У систем есть срок жизни. Эту идею лаконично выразил Илья Пригожин: «Какой-то возраст есть у нас, у нашей цивилизации, у нашей Вселенной…»[1] Это означает, как мне кажется, что все системы, начиная от бесконечно малых до самых крупных, которые мы хотим познать (вселенная), включая средние по размерам исторические социальные системы, должны анализироваться с учетом того, что они состоят из трех качественно разных моментов: момента зарождения, момента функционирования в течение «нормальной» жизни (самый долгий момент), момента прекращения существования (структурный кризис). В данном анализе текущего положения современной мировой системы объяснение ее зарождения не является нашим предметом. Но два других момента ее жизни — правила функционирования капитализма на протяжении его «нормальной» жизни и модальность прекращения существования — центральные вопросы, стоящие перед нами.

Наш основной тезис состоит в том, что как только мы поймем, каковы были правила, позволившие современной мировой системе функционировать в качестве капиталистической, мы поймем, почему она сейчас находится на последней стадии структурного кризиса. Тогда мы сможем показать, как эта последняя стадия действовала и с большой вероятностью будет действовать на протяжении следующих 20–40 лет.

Каковы отличительные характеристики, неотъемлемые черты капитализма как системы, как современной мировой системы? Многие аналитики сосредоточивают свое внимание на одном институте, который считают ключевым. Это может быть наемный труд. Или производство для обмена и/или получения прибыли. Или классовая борьба между предпринимателями/капиталистами/буржуазией и наемными рабочими/неимущими пролетариями. Или «свободный» рынок. Ни одно из этих определений ключевых характеристик, по моему мнению, не выдерживает критики.

Причины просты. Наемный труд существовал на протяжении тысячелетий, не только в современном мире. Более того, в современной мировой системе существует много форм труда, которые не являются наемным трудом. Производство ради получения прибыли существовало во всем мире на протяжении тысячелетий. Но никогда до этого оно не было доминирующей реальностью какой-то исторической системы. «Свободный рынок» — это и в самом деле мантра современной мировой системы, но рынки в ней никогда не были (да и не могли быть) свободны от государственного регулирования или политических соображений. В современной мировой системе действительно имеется классовая борьба, но описание борющихся классов как буржуазии и пролетариата задает слишком узкие рамки.

На мой взгляд, чтобы историческая система считалась капиталистической, доминирующей или решающей характеристикой, должно быть настойчивое стремление к бесконечному накоплению капитала — накоплению капитала ради накопления еще большего капитала. Для того чтобы эта характеристика возобладала, должны быть механизмы, которые наказывают любых агентов, пытающихся действовать на основе других ценностей или с другими целями, в результате чего эти несогласные агенты рано или поздно вынуждены будут отойти от дел или хотя бы столкнутся с серьезными препятствиями на пути накопления значительных объемов капитала. Все многочисленные институты современной мировой системы заняты поддержанием бесконечного накопления капитала или, по крайней мере, испытывают на себе давление, направленное на его поддержание.

Приоритет накопления капитала ради накопления еще большего капитала кажется мне совершенно иррациональной целью. Сказать, что она иррациональна с точки зрения моего понимания материальной или субстантивной рациональности (веберовской materielle Rationalität), не значит сказать, что она не работает в том смысле, что не может поддерживать историческую систему по меньшей мере на протяжении значительного отрезка времени (веберовская формальная рациональность). Современная мировая система существовала на протяжении примерно 500 лет и с точки ее ведущего принципа бесконечного накопления капитала была необыкновенно успешной. Однако, как мы утверждаем, на сегодня ее способность функционировать на такой основе оказалась почти исчерпана.

Капитализм на этапе «нормального» функционирования

Как капитализм работал на практике? Все системы испытывают колебания. Иными словами, машинерия системы постоянно отклоняется от точки равновесия. Пример, хорошо знакомый большинству людей, — физиология тела человека. Мы вдыхаем и выдыхаем. Мы нуждаемся в том, чтобы вдыхать и выдыхать. Тем не менее и внутри тела человека, и внутри современной мировой системы есть механизмы, возвращающие систему в равновесие, подвижное равновесие, безусловно, но все-таки равновесие. То, что кажется моментом «нормального» функционирования системы, — это на самом деле период, когда импульс к возвращению в равновесие сильнее любого импульса к выходу из него.

В современной мировой системе есть множество таких механизмов. Два самых важных из них (важных в том смысле, что они являются определяющими для исторического развития системы) — то, что я буду называть циклами Кондратьева, и циклы гегемонов. Вот как работают эти механизмы.

Циклы Кондратьева: для того, чтобы накопить некоторое количество капитала, производителям требуется квазимонополия. Только если она у них есть, они могут продавать свои продукты по ценам, существенно превышающим производственные затраты. В системе с реальной конкуренцией не может быть прибыли. Реальная прибыль требует ограничения свободного рынка, то есть квазимонополии.

Однако квазимонополия может быть установлена только при двух условиях: 1) продукт — это инновация, для которой существует (или может быть индуцировано) достаточно большое число покупателей, готовых ее приобретать; 2) одно или несколько могущественных государств готовы использовать свою власть для того, чтобы помешать выходу на рынок других производителей (или хотя бы ограничить его). Короче говоря, квазимонополии могут существовать, только если рынок не «свободен» от участия государства.

Мы стали называть такие квазимонополизированные продукты «ведущими продуктами». «Ведущие» они в том смысле, что определяют большую долю экономической деятельности мировой системы — сами по себе и через связи с поставщиками и заказчиками. Как только устанавливаются такие квазимонополии, за ними следует экспансия «роста» во всей мировой экономике, и эти времена воспринимаются всеми как время «процветания». Это обычно периоды высокого уровня глобальной занятости благодаря потребности в рабочей силе, которую испытывают как производители, имеющие квазимонополию, так и их поставщики и заказчики, и благодаря потребительским расходам занятой рабочей силы. И хотя некоторые части мировой системы и некоторые группы внутри нее, несомненно, успешнее других, для большинства людей и групп этот период всеобщего роста производства — ситуация, в которой «волна поднимает все лодки».

Государство может сделать многое для того, чтобы создать и сохранить такую квазимонополию. Оно может реализовать ее юридическим путем, через систему патентов или другие формы защиты так называемой интеллектуальной собственности. Может предложить прямую помощь квазимонополизированной отрасли, особенно в области научных исследований и разработок. Может стать основным покупателем, часто по завышенным ценам. Государство может использовать свою геополитическую силу, чтобы попытаться предотвратить нарушение такой квазимонополии гипотетическими производителями из других стран.

Преимущества квазимонополии не длятся вечно. Системная проблема для производителей состоит в том, что со временем подобные квазимонополии становятся самоликвидирующимися. Причина, опять-таки, проста. Если такие квазимонополии столь прибыльны, очевидно, что другие производители приложат все усилия к тому, чтобы тоже пробиться на этот рынок и получить свою часть прибылей. Есть много способов это сделать. Если в основе квазимонополии лежит какая-то современная технология, которая держится в секрете, они могут попытаться ее украсть или изобрести дубликат. Если им не дает выйти на рынок геополитическая сила страны, под защитой которой находится квазимонополия, производители могут попытаться привлечь альтернативную геополитическую силу, чтобы ей противостоять. Они также могут мобилизовать антимонопольные чувства в стране, обеспечивающей монополию.

Кроме того, если кто-то контролирует квазимонополию, самая насущная его забота — избежать перебоев в работе, потому что они ведут к массированным потерям капитала, которые становятся невосполнимыми, если только другие представители олигополии не испытывают перебои в тот же самый момент. Это дает рабочим важное оружие в нескончаемом стремлении к улучшению условий. В таких ситуациях производители впоследствии часто приходят к выводу, что уступки рабочим обходятся дешевле, чем перебои в работе. Со временем, однако, это ведет к ползучему росту затрат на рабочую силу, сокращающему общую долю прибыли.

Так или иначе, другие потенциальные производители могут постепенно свести на нет способность производителей ведущих продуктов поддерживать свою квазимонополию. До сих пор на это уходило в среднем 25–30 лет. Но сколь бы продолжительной ни была защита ведущей отрасли, рано или поздно наступает момент, когда квазимонополия оказывается в значительной мере нарушена. И это нарушение несет с собой, как и предсказывали глашатаи капитализма, снижение цен. Снижение цен может быть благотворно для покупателей, но оно, разумеется, негативно отражается на продавцах. То, что некогда было прибыльным ведущим продуктом, стало более состязательным, гораздо менее прибыльным продуктом на мировой арене.

Что могут сделать производители? Один вариант действий — поступиться преимуществом низких трансакционных затрат в обмен на более низкие производственные затраты. Это обычно влечет за собой перенос основного производства из одного или нескольких «ключевых» мест в другие части мировой системы, где стоимость труда «исторически» ниже.

Люди в этих новых местах производства могут воспринимать такой выход на ядро мирового производства как национальное «развитие» и приветствовать его. Но правильнее рассматривать это как просачивание вниз некогда (но не теперь) суперприбыльных отраслей.

Перемещение отрасли — это только один из возможных ответов на изменение ситуации. Производители в некогда ведущих отраслях могут попытаться сохранить некоторую часть этого производства в странах, где оно исторически располагалось, посредством специализации на нишевом субпродукте, таком, который не так легко быстро воспроизвести где-то еще. Они также могут вступить в переговоры со своей рабочей силой, чтобы добиться снижения оплаты труда (во всех ее многочисленных формах), угрожая перспективой дальнейшего перемещения отрасли и тем самым ростом безработицы в предшествующем месте. В целом способность трудящихся защищать преимущества, завоеванные в период экспансии мировой экономики, серьезным образом подрывается ростом конкуренции на мировом рынке.

Производители также могут частично или полностью вывести свои поиски капитала из производственной (или даже коммерческой) сферы и сконцентрироваться на прибылях в финансовом секторе. Сегодня мы говорим о «финансиализации» так, как будто это изобретение 1970-х годов. Но на самом деле это очень давняя практика во всех Б-фазах Кондратьева. Как показал Бродель, по-настоящему успешными капиталистами всегда были те, кто отвергал «специализацию» на промышленности, коммерции или финансах, предпочитая быть универсалами, маневрирующими между этими процессами в зависимости от того, что диктуют имеющиеся возможности.

Как зарабатывают деньги в финансовом секторе? Базовый механизм — одалживать деньги, которые должны возвращаться с процентами. Самые прибыльные долги для кредиторов возникают тогда, когда заемщик занимает слишком много и потому может выплатить только проценты, но не капитал. Это ведет к рекуррентному и непрерывно растущему доходу для кредитора до тех пор, пока заемщик не становится банкротом.

Подобный механизм финансового займа не создает новой реальной ценности, он не создает даже нового капитала. Он в основном перераспределяет существующий капитал. Он также требует того, чтобы возникали все новые круги заемщиков, которые могли бы замещать обанкротившихся, чтобы тем самым поддерживать приток кредитования и задолженности. Эти финансовые процессы могут быть очень прибыльными для тех, кто находится на стороне кредитования в этом уравнении.

Цепочка «кредитование-задолженность», однако, имеет один недостаток с точки зрения «нормального» функционирования капиталистической системы. В конечном итоге она истощает весь действительный спрос на любое производство. Это одновременно и экономическая, и политическая угроза для системы, которая в этой связи нуждается в возвращении в равновесие, то есть в возвращении к ситуации, в которой капитал накапливается в первую очередь посредством нового производства. Шумпетер очень ясно показал, как это экономически происходит. Изобретение преобразуется в инновацию, которая приводит к появлению нового ведущего продукта, который дает возможность возобновиться экспансии мировой экономики.

Политика такого преобразования была предметом множества споров. Она, по-видимому, требует усиления позиции трудящихся классов в классовой борьбе. Она можетпотребовать со стороны некоторой части производящих классов готовности допустить усиление позиций трудовых слоев — пожертвовать краткосрочными индивидуальными прибылями в интересах долгосрочных коллективных прибылей всего класса.

Этот паттерн экспансии и сокращения капитализма возможен только потому, что капитализм — система, не располагающаяся в границах одного государства, но удобным образом встроенная в мировую систему, которая по определению больше любого отдельного государства. Если бы эти процессы происходили в одном государстве, то ничего бы не могло помешать обладателям государственной власти присвоить себе прибавочную стоимость, что лишило бы (или по крайней мере значительно сократило бы) предпринимателей стимула заниматься разработкой новых продуктов. С другой стороны, если бы в сфере рынка не было вообще никаких государств, то не было бы и способа получить квазимонополию. Только если капиталисты располагаются в «мировой экономике» — такой, которая включает множество государств, — предприниматели могут заниматься бесконечным накоплением капитала.

Это объясняет, почему у нас есть так называемые циклы гегемонов, значительно более длинные, чем циклы Кондратьева. Под гегемонией в мировой экономике понимается способность одного государства навязывать ряд правил всем остальным государствам, в результате чего в мировой системе поддерживается относительный порядок. На важности «относительного» порядка настаивал в своих теориях Шумпетер. Беспорядки — внешние и внутренние (гражданские) войны, мафиозный рэкет, обширная коррупция среди чиновников и институтов, ползучая мелкая преступность — прибыльны для небольших секторов мирового населения. Но они мешают глобальному стремлению к максимизации накопления капитала. Действительно, они несут с собой разрушение большей части инфраструктуры, необходимой для поддержания и экспансии капиталистического накопления.

Отсюда следует, что навязывание относительного порядка державой-гегемоном благоприятствует «нормальному» функционированию капиталистической системы в целом. Еще больше оно выгодно для самой державы-гегемона — ее государства, предпринимателей и обычных граждан. Есть основания усомниться в том, что выгоды для системы в целом (и для державы-гегемона) также несут за собой выгоды для других государств и их предпринимателей и граждан. В этом состоит конфликт, а также объяснение того, почему достичь и сохранить такую гегемонию так трудно и почему это так редко случается.

Закономерность циклов-гегемонов до сих пор была такова, что после очень деструктивной «тридцатилетней войны» между двумя державами, которые находились в наиболее выгодном положении, чтобы стремиться к господству в мировой системе, одна одерживает решающую победу. В этот момент одно государство в рамках своих экономических процессов получает значительное преимущество одновременно во всех трех формах экономической деятельности — производстве, коммерции и финансах. Такое государство в дальнейшем получает в результате наличия сильной экономической базы и успешной победы в предшествующей войне значительное военное преимущество. И в довершении к своему общему положению оно утверждает культурное господство, включая определяющий вариант геокультуры (концепция гегемонии Грамши).

Обладая превосходством во всех сферах мировой системы, оно может добиваться своих целей и навязывать свою волю в большинстве случае и самыми разными способами. Мы можем рассматривать это как квазимонополию геополитической власти. В начале эта гегемония действительно создает относительный порядок в мировой системе и относительную стабильность. Проблема здесь, как и в случае квазимонополии ведущей отрасли, в том, что квазимонополии геополитической власти являются самоликвидирующимися по нескольким причинам.

Во-первых, в ситуации относительной стабильности всегда есть проигравшие. Они начинают бунтовать в разных формах. Чтобы не дать их бунту распространиться, держава-гегемон может заняться их подавлением, даже перейти к военным действиям. Репрессивные действия часто могут быть весьма успешны в непосредственной перспективе. Но использование силы всегда несет с собой два негативных последствия. Военные действия часто не достигают полного успеха, тем самым накладывая определенные ограничения на репрессивную власть державы-гегемона. В будущем это может вдохновить на новые проявления непокорности.

Во-вторых, применение репрессивной силы дорого обходится армии и другим институтам державы-гегемона. Людские потери (смерть и разрушенные жизни) постоянно растут. Постепенно начинают аккумулировать и финансовые затраты. Медленно, но, верно, это подрывает народную поддержку этих действий по мере того, как у населения складывается более ясная картина приобретений (обычно несоизмеримо высоких для одной подгруппы населения державы-гегемона) и потерь (обычно касающихся более широкой подгруппы). В результате державы-гегемона начинают чувствовать внутренние ограничения своей способности навязывать мировой порядок.

В-третьих, другие государства, сильно отстававшие от державы-гегемона в геополитической силе в начале периода гегемонии, постепенно восстанавливаются и начинают претендовать на более важную геополитическую роль. Мировая система начинает сдвигаться от ситуации неоспоримой гегемонии к ситуации равновесия власти. Поскольку это циклический процесс, другие тоже могут начать стремиться к тому, чтобы стать следующей державой-гегемоном. Но это сложный и напряженный процесс, объясняющий, почему циклы гегемонов гораздо длиннее циклов Кондратьева[2]. Вследствие всего этого держава-гегемон начинает медленно приходить в упадок.

Осталось подчеркнуть один последний элемент в этом описании текущих процессов в современной мировой системе. И циклы Кондратьева, и циклы гегемонов — это циклы. Но они никогда не бывают идеальными циклами, потому что никогда не возвращаются в конце к исходной точке. Это происходит из-за того, что А-фазы этих двух циклов предполагают рост — реальной стоимости, географического охвата, глубины проникновения товарных отношений. На Б-фазе никогда не бывает возможности искоренить этот рост полностью. Скорее, возврат к равновесию, который представляет собой Б-фаза, будет в лучшем случае частичной регрессией системы, которую, возможно, следует описывать как «стагнацию» системы, а не как полную ее регрессию к предшествующим позициям, какими бы критериями мы ее ни измеряли.

Мы можем представить это как инерционный эффект, два шага вперед и один шаг назад. Так, циклические ритмы исторической системы создают подвижное равновесие, преобразующееся в долговременные тренды вверх ее кривых. Если мы представим этот процесс на графике, где по оси ординат будет откладываться процент какого-то явления, а по оси абсцисс — время, мы получим кривые, которые медленно движутся к асимптотам (100 % того, что откладывается по оси ординат). По мере приближения к этим асимптотам система неуклонно сдвигается в сторону от равновесия, потому что асимптоту пересечь невозможно. По-видимому, как только эти кривые достигают точки приблизительно 80 %, система начинает быстрые и многократные колебания, становится «хаотичной» и разветвляется. Мы можем сказать, что это точка, в которой система пришла к началу своего структурного кризиса. Теперь мы попытаемся привести конкретные доказательства того, как это происходило с нашей собственной исторической системой.

Современная мировая система с 1945 года по приблизительно 1970 год

В последней раз большая борьба за гегемонию шла между Германией и Соединенными Штатами. Ее начало можно приурочить к приблизительно к 1873 году, а ее кульминацией можно считать «тридцатилетнюю войну» (1914–1945). После «безоговорочной капитуляции» Германии в 1945 году Соединенные Штаты стали очевидным и признанным победителем в этой борьбе.

Соединенные Штаты вышли из того, что мы называем Второй мировой войной, будучи наделенными невероятной экономической мощью. Их экономические возможности и конкурентоспособность были очень высоки, еще когда началась война. Война укрепила эту их сильную сторону двумя путями. С одной стороны, материальной базе всех остальных индустриальных держав в мировой системе — от Великобритании и европейских стран до Союза Советских Социалистических Республик (СССР) и Японии — был нанесен тяжелый ущерб. Вдобавок из-за перебоев в сельскохозяйственном производстве в военное время большинство из этих стран страдало вследствие серьезной нехватки продовольствия в период непосредственно после войны. С другой стороны, Соединенные Штаты, защищенные от физического ущерба, имели возможность далее развивать свою промышленную и сельскохозяйственную базу во время войны. Не только побежденные страны «оси», но даже военные союзники США обратились к ним за помощью и поддержкой в ходе восстановления.

Мы можем измерить степень исходного преимущества очень простым способом. В любом крупном секторе производства в течение первых десять-пятнадцать лет после 1945 года Соединенные Штаты были способны продавать продукцию во все остальные промышленно развитые страны по более низкой стоимости (включая транспортные расходы), чем местные производители.

Единственной сферой, в которой у Соединенных Штатов не было чрезмерного преимущества, была военная сфера. У Советского Союза были очень мощные военные силы, и его войска оккупировали большой сегмент территории Восточной и Центральной Европы и Северо-Восточной Азии (Маньчжурия и Внутренняя Монголия в Китае, северная половина Кореи и Южный Сахалин и Курильские острова в Японии). Да, с 1945 года США располагали ядерным оружием, но даже это преимущество исчезло к 1949 году.

В результате, если США собирались играть роль державы-гегемона, им было необходимо каким-то образом договориться с Советским Союзом и нейтрализовать его военную мощь. Это было особенно важно, поскольку внутреннее политическое давление в Соединенных Штатах вело к относительно быстрой демобилизации ее наземных сил по всему миру.

Я утверждаю, что все последующее было молчаливой «сделкой» между Соединенными Штатами и Советским Союзом, которому мы дали метафорическое название «Ялта». Как мне представляется, эта сделка имела три компонента. Первым было то, что мир де-факто был поделен на две сферы влияния, более или менее совпадавшие с границами размещения вооруженных сил обеих стран в конце войны. Был советский блок, который стал считаться идущим от границы по Одеру-Нейсе до 38-й параллели в Корее (включая материковый Китай после окончательного разгрома Гоминьдана силами китайской компартии в 1949 году).

США и Советский союз фактически договорились не нарушать первичное (по сути дела, эксклюзивное) право каждого решать вопросы внутри своей сферы. Важнейшим элементом этого соглашения де-факто был отказ от попыток изменить сложившиеся границы военными (или даже политическими) средствами. После 1949 года это соглашение укрепилось за счет концепции «взаимно гарантированного уничтожения», основанной на том, что обе державы имели достаточное количество ядерной силы, чтобы ответить на любую атаку и уничтожить противника.

Второй частью молчаливого соглашения было де-факто экономическое разъединение двух зон. Соединенные Штаты не будут предлагать помощь в восстановлении странам советского блока. Их помощь будет ограничиваться своей собственной зоной — план Маршалла в Западной Европе, сопоставимая помощь Южной Корее и Тайваню в Восточной Азии. Американская помощь своим союзникам не была просто альтруистической филантропией. Америке нужны были покупатели для ее процветающей промышленности, и восстановление экономики союзников сделало из них хороших клиентов, равно как и верных политических сателлитов. Советский Союз в свою очередь развивал собственные региональные экономические структуры, которые усиливали автаркийный характер советской зоны.

Третья часть «сделки» заключалась в том, чтобы отрицать, что сделка имела место. Каждая сторона очень громко заявляла на своем собственном языке, что она ведет тотальную идеологическую борьбу с другой стороной. Мы стали называть это «холодной войной». Заметим, однако, что до самого конца эта война была и оставалась именно «холодной» войной. Целью очень громкой риторики, на самом деле, была не трансформация другого, по крайней мере, не ранее того далекого момента, когда он сам каким-то образом рухнет. В этом смысле ни одна из сторон не пыталась в обозримом будущем «выиграть» войну. Каждая из сторон скорее стремилась обязать своих сателлитов (которых эвфемистически называли «союзниками») очень строго соблюдать политическую линию, которую диктовали две сверхдержавы. Ни одна из сторон не стала бы ощутимым образом поддерживать несогласные силы внутри противоположного лагеря, потому что это могло привести к отмене первоначальной договоренности о военном статус-кво между двумя сверхдержавами.

Как только военный статус-кво был достигнут, США могли перейти к осуществлению своего общего политического и культурного господства в мировой системе — с их автоматическим большинством в ООН и прочих многочисленных транснациональных институтах. Единственное исключение было только в одном органе, который контролировал военные вопросы, — Совете Безопасности ООН, где право вето каждой из сторон обеспечивало военный статус-кво.

Эта договоренность поначалу работала очень хорошо. А потом начал сказываться самоликвидирующийся характер геополитической квазимонополии. Двумя наиболее значимыми геополитическими изменениями за два десятилетия после 1946 года были волнения в третьем мире и экономическое восстановление Западной Европы и Японии.

Страны, которые тогда назывались «странами третьего мира» (и что мы позднее стали называть «Югом»), мало что получали от геополитического статус-кво, который две сверхдержавы пытались навязать миру. Некоторые из них стали выступать против этих договоренностей. Китайская коммунистическая партия отказалась заключать сделку с Гоминьданом, как того хотел Советский Союз. Вместо этого она разгромила Гоминьдан и захватила государственную власть. Вьетминь и Вьетконг пошли своим собственным путем, нанеся поражения и Франции, и Америке. Фидель Кастро и его партизаны пришли к власти и чуть не разрушили равновесие в 1962 году. Алжирцы продолжали бороться за независимость к неудовольствию (по крайней мере, первоначальному) Французской коммунистической партии. А Нассер успешно взял под контроль Суэцкий канал.

Ни Соединенным Штатам, ни Советскому Союзу эта неразбериха была не нужна. Каждая из держав приспосабливалась к этой реальности сходным образом. Поначалу каждая держава настаивала на насильственном выборе стороны в холодной войне, полагая, согласно знаменитой фразе тогдашнего Госсекретаря США Джона Фостера Даллеса, что «нейтралитета не бывает». Но позднее обе стороны почувствовали необходимость смягчить свои позиции и попытаться переманить тех, кто стремился сохранять нейтралитет. В ходе этого процесса Советский Союз «потерял» Китай. А Соединенные Штаты заплатили очень высокую экономическую и политическую цену за войну во Вьетнаме.

Другое изменение, повлиявшее на Соединенные Штаты больше, чем на Советский Союз, может считаться политическими последствиями экономического восстановления в самом разгаре невероятно экспансивной А-фазы кондратьевского цикла, которая преобладала в тот момент. К началу 1960-х годов США могли продавать (например) автомобили в Германии и Японии дешевле, чем местные производители. На самом деле происходило обратное. Немецкие и японские автомобили успешно выходили на американский рынок.

Новая экономическая сила недавних сателлитов США превратила их в настоящих конкурентов на мировом рынке. К концу 1960-х годов Соединенные Штаты больше не имели значительного преимущества перед своими основными союзниками в сфере мирового производства или даже в транснациональной торговле. Основа геополитической гегемонии начала разрушаться.

После 1945 года мировая система переживала крупнейшую (на тот момент) экспансию в накоплении капитала, какую она только знала с момента зарождения современной мировой системы в XVI веке. После 1945 года мировая система также переживала крупнейшую (на тот момент) экспансию геополитической власти в период гегемонии США, какую она только знала со времени зарождения современной мировой системы. Два этих цикла были одновременными и достигли точки самоликвидации более или менее одновременно. За величайшими взлетами следуют величайшие падения. В ходе этого процесса мировая система очень сильно отклонилась от равновесия как историческая система. Ее восстановительные механизмы, по-видимому, были перегружены и разрушились. Она входила в структурный кризис.

Структурный кризис приблизительно с 1970 года до…?

Было два ключевых изменения, поспособствовавших этому структурному кризису. Одно изменение было связано с долгосрочными тенденциями мировой экономики, которые теперь чрезвычайно затрудняли неограниченное накопление капиталистами капитала. Второе — с окончанием господства в геокультуре либералов-центристов, подрывавших политическую стабильность мировой системы. Позвольте мне рассмотреть оба этих изменения по порядку.

Долгосрочные структурные тренды
Каким образом кому-то удается бесконечно накапливать капитал при капиталистической системе? Основной, хотя и не единственный метод — накопление посредством производства, в котором предприниматель-производитель забирает разницу между стоимостью производства товара и ценой, по которой он может его продать. Чем ниже стоимость и выше цена продажи, тем больше прибылей получают и могут реинвестировать предприниматели.

Но каким образом может быть максимизирована разница между затратами и отпускными ценами? Здесь есть два необходимых элемента. Чтобы максимизировать отпускные цены, должна быть квазимонополия, которую мы уже обсуждали. Теперь нам необходимо обсудить, как можно в дополнение к этому минимизировать затраты. Мы начнем с того факта, что в любом производственном процессе всегда есть три общих вида затрат. Это стоимость персонала, стоимость средств производства и налоги.

Есть три разных уровня персонала, за который производитель/собственник должен платить: неквалифицированная и полуквалифицированная рабочая сила, квалифицированные рабочие и административные кадры, топ-менеджеры. Стоимость наименее квалифицированной рабочей силы имеет тенденцию расти во время А-фазы, поскольку через те или иные профсоюзные действия она выдвигает коллективные требования к работодателю. На А-фазе работодатели могут идти на уступки наименее квалифицированному персоналу, потому что остановки и замедление производства может обойтись дороже, чем повышение заработной платы. В конечном счете эти затраты становятся слишком высокими для работодателей, особенно в ведущих отраслях.

Исторически для работодателей решением был «побег производства», то есть его перенос в зону с «исторически» более низкой оплатой труда во время Б-фазы. Там, где рабочие нанимаются из мест (обычно сельских), в которых их реальный доход даже ниже, чем предлагаемый новыми (обычно городскими) производственными мощностями, это кажется беспроигрышной ситуацией и для рабочего, и для работодателя. Через некоторое время, однако, перемещенные рабочие начинают лучше разбираться в своем положении и осознают, что в мировом масштабе у них низкий уровень оплаты труда. Они начинают включаться в профсоюзное движение. И рано или поздно работодатель узнает, что в результате затраты снова слишком выросли. Решение — новый переезд.

Переезды дорогостоящи, но эффективны. Во всем мире, впрочем, есть инерционный эффект. Сокращения никогда полностью не устраняют приращения. На протяжении более 500 лет этот повторяющийся процесс практически исчерпал места, в которые можно переехать. Показателе этого — степень исчезновения сельских поселений в мировой системе, поразительным образом выросшая за последние пятьдесят лет и, кажется, не сбавляющая темпов.

Увеличение затрат на административные кадры — результат действия двух разных соображений. Одно — постоянно растущий масштаб производственных единиц, требующий увеличения числа промежуточного персонала для координирования. Второе соображение — то, что политические риски, связанные с объединением в профсоюзы относительно низкоквалифицированного персонала, компенсируются созданием крупного промежуточного слоя, который может быть одновременно и союзником для правящего слоя, и моделью возможного карьерного роста для неквалифицированного большинства, которая сглаживает политическую мобилизацию. Заработная плата этой группы существенно увеличивает общие расходы на персонал.

Увеличение расходов на топ-менеджеров является прямым результатом увеличения сложности предпринимательских структур — знаменитого разделения собственности и контроля. Это позволяет топ-менеджерам присваивать все большую долю доходов фирмы в виде ренты, тем самым сокращается доля, которая идет «собственникам» (акционерам) в качестве прибыли или в фирму для реинвестирования. Доходы топ-менеджеров невероятно выросли за последнее несколько десятилетий.

Затраты на средства производства росли по аналогичным причинам. Капиталисты стремились вывести вовне как можно больше затрат. Это изящный способ сказать, что они не полностью оплачивали используемые ресурсы. Три главных вида экстернализируемых затрат — вывоз токсичных отходов, возобновление источников сырья и создание необходимой инфраструктуры для транспорта и коммуникации. На протяжении большей части истории современной мировой системы считалось нормальным экстернализовать подобные затраты. Это редко вызывало озабоченность политической власти.

Во-первых, за последние несколько десятилетий политическая атмосфера радикально изменилась. Изменение климата — широко обсуждаемый вопрос, способствовавший возникновению большого спроса на «зеленые» и «органические» продукты. Экстернализация отныне не воспринимается как нечто «нормальное». У новых политических дебатов по поводу токсичных отходов есть довольно простое объяснение. В мире по большей части закончились места, находящиеся в общественном пользовании, в которые можно сбрасывать эти отходы. По своим последствиям это равносильно окончательной урбанизации всех работников из сельской местности, исчерпанию новых групп низкооплачиваемых работников. Воздействие токсичных отходов на здоровье общества стало сильным и очевидным. Это вызвало рост социальных движений, требующих очищения окружающей среды и контроля за ней.

Во-вторых, общественная озабоченность возобновлением ресурсов, еще одна новая политическая реалия, в значительной мере является следствием резкого роста мирового населения. Мир внезапно открыл для себя нехватку множества видов активов, которая уже существует или которая даст о себе знать в будущем: источников энергии, воды, лесов, рыбы и мяса. Идут дебаты о том, что кому принадлежит, кто что использует, для каких целей используются ресурсы и кто за это платит.

В-третьих, капитализм как система требует значительной инфраструктуры. Продукты, произведенные на продажу на мировом рынке, нужно перевозить. Коммуникация — ключевой элемент в торговле. Транспорт и коммуникация сегодня гораздо эффективнее и гораздо, гораздо быстрее. Но это также означает, что затраты значительно увеличились. Кто платит за все это? В прошлом производители, больше всех пользовавшиеся инфраструктурой, платили лишь за малую ее часть. За все остальное платило общество.

Сегодня есть сильный политический спрос на то, чтобы государство взяло на себя новую, прямую роль в обеспечении уничтожения токсичных отходов, возобновления ресурсов и дальнейшего расширения инфраструктуры. Вдобавок нет смысла этого делать, если останутся в неприкосновенности причины негативных реалий. Это означает, что правительствам придется настаивать на большей интернализации затрат предпринимателями. Возросшие налоги, а еще в большей степени требования интернализации этих затрат сильно скажутся на доле прибыли предприятий — этот тезис постоянно выдвигают производители.

Наконец, налогообложение во всех его формах росло на протяжении всего исторического существования современной мировой системы. Многочисленные политические уровни управления требуют налоговых поступлений как для того, чтобы платить персоналу, так и для оплаты расширенного круга услуг, которые, как ожидается, должно предоставлять государство. Кроме того, наблюдается экспансия того, что можно было бы назвать «частным налогообложением» — коррупции государственных чиновников и хищнических требований организованной преступности. Частное налогообложение обходится предпринимателю так же дорого, как и государственное. Поскольку размеры государственных структур значительно выросли, в особенности за последние пятьдесят лет, количество людей, которым надо давать взятки, увеличилось. А по мере роста мировой экономической деятельности расширились возможности и для деятельности мафии.

Тем не менее крупнейшим источником роста налогов стала политическая борьба антисистемных мировых движений. Их требования за последние два столетия привели к демократизации мировой политики. В программу народных движений входило главным образом получение трех базовых гарантий для граждан — образования, медицинского обеспечения и пожизненного получения доходов. Требования по каждому пункту неуклонно росли на протяжении предыдущих 200 лет двумя путями: через требование уровня услуг и соответствующие расходы; в географических местах, где эти требования выдвигались. Эти расходы — то, что мы называем «государством всеобщего благосостояния», — форма, которая теперь является частью политической жизни практически каждого правительства в мире, даже если уровень того, что предлагается, варьирует главным образом в зависимости от уровня богатства страны.

Мы можем это резюмировать, сказав, что три базовых вида производственных затрат постоянно росли и теперь так близко подошли к своим асимптотам, что система не может вернуться в равновесие при помощи многочисленных механизмов, использовавшихся в течение 500 лет. У производителей, по-видимому, закончились возможности добиваться бесконечного накопления капитала.

Крупная геокультурная перемена
Сокращение прибыли у капиталистических производителей было дополнено колоссальной культурной переменой. Это конец господства центристского либерализма в геокультуре, ставший смыслом и последствием мировой революции 1968 года. История мировой революции 1968 года — это по большей части история антисистемных движений в современной мировой системе: их зарождения, стратегии, истории до 1968 года, их важности для политического функционирования современной мировой системы.

В XIX веке «старые левые», как их стали называть во время мировой революции 1968 года, состояли преимущественно из двух разновидностей мировых социалистических движений — коммунистов и социал-демократов плюс национально-освободительные движения. Эти движения росли медленно и с большими усилиями, преимущественно в последней трети XIX века и в первой половине XX. Длительное время они были слабы и маргинальны в политическом отношении. А затем в период 1945–1968 годов они довольно быстро укрепились, опять-таки, почти во всех частях мировой системы.

Тот факт, что они должны были достичь такой силы именно в период необыкновенно экспансивной А-фазы по Кондратьеву и кульминации американской гегемонии, кажется, в какой-то степени контринтуитивным. Я, однако, не думаю, что это было случайностью. Напомню о моем тезисе, что капиталисты очень не хотят перебоев в производственном процессе (забастовок, торможения, саботажа), когда мировая экономика процветает, в особенности те из них, кто вовлечен в самые прибыльные процессы, в ведущие отрасли. Учитывая, что экспансия в это время была исключительно прибыльной, производители были готовы идти на значительные уступки по заработной плате своих рабочих, полагая, что эти уступки обойдутся им дешевле, чем потеря прибыли из-за перебоев. Разумеется, это означало среднесрочный рост производственных затрат, которые станут основным фактором упадка квазимонополий в конце 1960-х годов. Но большинство предпринимателей тогда, как и всегда, рассматривали свои интересы только в свете краткосрочных прибылей, чувствуя, что они не в состоянии предсказать или контролировать то, что может случиться хотя бы через три года.

Держава-гегемон размышляла о своих интересах приблизительно в тех категориях. Ее первоочередной заботой было поддержание относительной стабильности на геополитической арене. Деятельность по подавлению антисистемных движений на мировой арене казалась слишком затратной. Там, где это было возможно (а возможно было не всегда), Соединенные Штаты выступали за «деколонизацию», о которой можно было договориться, установив режим, который предположительно будет более «умеренным» в своей будущей политике. В результате в очень большой части Азии, Африки и Карибского региона к власти пришли националистические/национальные освободительные движения.

В больших внутренних дебатах в конце XIX века — марксисты против анархистов в социальных движениях промышленно развитых стран, политический национализм против культурного в антиколониальных движениях — марксисты и политические националисты утверждали, что единственно верная программа — так называемая стратегия двух шагов: сначала захватить государственную власть, затем менять мир. К 1945 году марксисты и политические националисты явно одержали верх в дебатах внутри движений и контролировали большую часть организаций[3].

Это относительно терпимое отношение со стороны мегакорпораций и державы-гегемона привело к тому, что к середине 1960-х движения «старых левых» почти повсюду достигли своей исторической цели завоевания власти. Коммунистические партии были у власти в одной трети мира, которая тогда называлась социалистическим блоком. Социал-демократические партии сменяли друг друга у власти в большей части другой трети мира — в панъевропейской его части[4]. А к 1968 году националистические и национально-освободительные движения пришли к власти почти во всех колониальных странах[5].

Какими бы «умеренными» не казались многие из этих движений, когда они только оказались у власти, по всей мировой системе в тот момент прокатилась ощутимая волна победоносных настроений, которую вызвали все эти движения. Они чувствовали и громко заявляли о том, что будущее за ними, что история на их стороне. А власть имущие боялись, что эти заявления окажутся пророческими. Они боялись худшего. Во всяком случае, те, кто участвовал в мировой революции 1968 года, не согласились с этим. Они считали приход к власти «старых левых» не победой, а предательством. По сути дела, они говорили: может, вы и находитесь у власти (первый шаг), но вы вовсе не изменили мир (второй шаг).

Если прислушаться к риторике участников общемировой революции 1968 года и опустить местные реалии (которые, конечно, различаются по странам), есть три темы, которые, кажется, красной нитью проходят через анализ тех, кто был участником этих многочисленных бунтов, независимо от того, где они проходили — в социалистическом блоке, в панъевропейском мире или в третьем мире.

Первая тема касалась гегемонии. США не считались гарантом мирового порядка; на них смотрели как на властелина-империалиста, который, однако, переоценил свои силы и стал уязвимым. Вьетнамская война тогда была в самом разгаре, и операция «Тет» в феврале 1968 года считалась предвестником конца американских военных действий. Но это было не так. Революционеры обвиняли Советский Союз в сговоре с гегемоном США.

Холодная война, полагали они, велась только для отвода глаз. Главной геополитической реальностью была сделка в Ялте о фактическом статус-кво. Это глубокое подозрение росло начиная с 1956 года. Это был год Суэцкого кризиса и событий в Венгрии, в которых ни одна из сверхдержав не вела себя в соответствии с риторикой холодной войны. Это также был год «секретного» доклада Хрущева на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза, доклада, который разрушил сталинистскую риторику и большую часть сталинистской политики, приведя к повсеместной «утрате иллюзий» среди некогда верных сторонников.

Вторая тема касалась движений «старых левых», которых повсюду критиковали за неспособность выполнить свои обещания (второй шаг) после прихода к власти. По сути дела, активисты сказали: раз вы не изменили мир, то мы должны пересмотреть стратегию и заменить вас новыми движениями. Для многих образцом стала служить культурная революция в Китае с ее призывом очистить верхние эшелоны партии и правительства от «капиталистических попутчиков».

Третья тема была связана с «забытыми людьми», то есть теми, кто подвергался гнету из-за своей расы, пола, этнической принадлежности, сексуальности, инаковости во всех возможных формах. Движения «старых левых» были насквозь иерархическими движениями, настаивавшими на том, что в любой стране только одно движение могло быть революционным и что это движение должно было отдавать приоритет определенному виду борьбы — классовой борьбе в промышленно развитых странах (Север), национальной борьбе в остальном мире (Юг).

Логика их позиции была в том, что любая «группа», которая пыталась осуществлять автономную стратегию, подрывала приоритетную борьбу и тем самым в объективном смысле была контрреволюционной. Все эти группы были вынуждены организовываться в рамках иерархических партийных структур и подчиняться спущенным сверху тактическим решениям.

Политические активисты 1968 года настаивали на том, что требования об одинаковом отношении ко всем этим группам больше не могут откладываться до неопределенного будущего времени после того, как будет «выиграна» основная борьба. Это были насущные требования, и гнет, на борьбу с которым они были направлены, был не менее важен, чем то, с чем боролась приоритетная на данный момент группа. В число «забытых людей» входили женщины, меньшинства, определяемые социальным своим статусом (расовые, этнические, религиозные), люди разной сексуальной ориентации и люди, отдававшие приоритет экологическим вопросам или борьбе за мир. Список «забытых людей» бесконечен, с тех пор он еще расширился и стал еще более активистским. В то время ярким примером такого рода группы в Соединенных Штатах были «Черные пантеры».

Мировая революция 1968 года (в действительности она происходила в течение периода 1966–1970 годов) не привела к политической трансформации мировой системы. Фактически в большинстве стран движение было успешно подавлено, и большинство его участников забывали о своем юношеском энтузиазме по прошествии лет. Но это движение оставило долгосрочное наследие. В ходе этого процесса либералы-центристы лишились возможности настаивать на том, что их вариант геокультуры был единственно легитимным. Представители по-настоящему консервативных и по-настоящему радикальных идеологий вернулись к автономному существованию и перешли к осуществлению независимых организационных и политических стратегий.

Последствия этого культурно-политического изменения для функционирования современной мировой системы были огромными. После того как способность капиталистов бесконечно накапливать капитал стала испытывать кризис, политическая стабильность современной мировой системы больше не была гарантирована всеподавляющей силой центристского либерализма, обещавшего лучшее будущее для каждого при условии, что он будет терпеливо подчиняться мудрым действиям людей, имевшим специальные способности для осуществления этого будущего.

Наступивший хаос
Мировая революция 1968 года была огромным политическим успехом. Мировая революция 1968 года была огромным политическим провалом. Казалось, она победоносно распространяется по всему миру, но к середине 1970-х годов уже ощущалось, что она повсюду пошла на спад. Чего она достигла при помощи этого лесного пожара? На самом деле не так уж и мало. Центристский либерализм, выступавший в качестве господствующей идеологии мировой системы, де-факто единственной легитимной идеологии, оказался развенчан. Теперь он стал всего лишь одной альтернативой из многих. Кроме того, движения «старых левых» перестали рассматривать в качестве катализаторов любого рода фундаментальных перемен. Однако упоение собственными успехами у революционеров 1968 года, освободившихся от подчинения центристскому либерализму, оказалось пустым и краткосрочным.

Правые во всем мире тоже освободились от всяких привязок к центристскому либерализму. Они воспользовались мировой экономической стагнацией и крахом движений «старых левых» (и их правительств), чтобы перейти в контрнаступление, которое мы называем «неолиберальной (в действительности весьма консервативной) глобализацией». Первостепенной задачей было обращение вспять всех выгод, полученных низшими слоями во время А-фазы цикла Кондратьева. Правые во всем мире стремились сократить основные производственные затраты, разрушить государство всеобщего благосостояния во всех его вариантах и затормозить ослабление американской власти над мировой системой. По-видимому, кульминацией наступления мировых правых стал 1989 год. Потеря Советским Союзом контроля над своими восточноевропейскими сателлитами и его собственный распад в 1991 году привели к тому, что правые отпраздновали новую победу.

Наступление правых во всем мире было большим успехом. Наступление правых во всем мире было большим поражением. С началом мировой экономической стагнации в 1970-х годах (Б-фаза по Кондратьеву) крупные капиталистические производители переносят значительные объемы своей производственной деятельности в новые зоны, которые, как казалось, стали существенно «развиваться». Но сколь бы благотворным ни был этот процесс для средних слоев, чья численность в этих странах значительно возросла, если рассматривать ситуацию на глобальном уровне, успех был не столь впечатляющим и даже сравниться не мог с масштабами накоплений корпоративных производителей за период 1945–1970 годов.

Чтобы поддерживать уровень массированного присвоения мировой прибавочной стоимости, капиталистам пришлось прибегнуть к ее извлечению в финансовом секторе — что стали называть «финансиализацией» мировой системы. Как уже говорилось, такая финансиализация была циклической чертой современной системы на протяжении 500 лет.

Накопление капитала, начиная с 1970-х годов, осуществлялось благодаря повороту от получения прибыли через производственную эффективность к получению прибыли через финансовые манипуляции, которые правильнее называть спекуляцией. Ключевой механизм спекуляции — поощрение потребления через образование задолженности. (Это, конечно же, происходит на каждой Б-фазе кондратьевского цикла.) В этот раз отличие было в масштабах и изощренности финансовых инструментов, используемых в спекулятивной деятельности. Крупнейшая экспансия на А-фазе в истории капиталистической мировой экономики сменилась крупнейшим спекулятивным ажиотажем.

Нетрудно проследить последующие мишени задолженности, каждая из которых производит пузырь и в конце концов терпит крах. Первым пузырем стал рост цен на нефть в 1973 и 1979 годах, вызванный Организацией стран — экспортеров нефти (ОПЕК). Рост цен спонсировался не радикальными членами организации, а Саудовской Аравией и Ираном (шахским), двумя ближайшими союзниками Соединенных Штатов среди членов ОПЕК. Долгое время были основания полагать, что США поощряли их действия.

В любом случае финансовые последствия роста цен на нефть были очевидны. Много денег поступило в казну стран ОПЕК. Это оказало двойное негативное воздействие на ненефтеэкспортирующие страны Юга и на социалистический блок. Им пришлось больше платить за нефть и нефтепродукты, в которых они нуждались, а их экспортные доходы начали падать из-за рецессии в Северной Америке и Западной Европе. Трудности с балансом платежей у этих стран привели к народным волнениям.

Страны ОПЕК не могли сразу освоить все свои возросшие доходы и часть их разместили в западных банках. Банки отправляли своих эмиссаров в страны Юга и социалистического блока, чтобы предложить займы для облегчения трудностей с балансом платежей, которые почти все из стран с готовностью приняли. Однако эти страны столкнулись с трудностями при погашении займов, что в конечном итоге вызвало так называемый долговой кризис. Сигналом стал дефолт Мексики в 1982 году. Впрочем, по-настоящему все началось с почти произошедшего дефолта Польши в 1980 году. Меры жесткой экономии, которые ввело польское правительство, для того чтобы обеспечить выплаты по долгам, стали триггером для движения «Солидарность».

Следующей группой должников были крупные корпорации, которые, начиная с 1980-x годов, стали выпускать знаменитые мусорные облигации как средство преодоления проблем с ликвидностью. Это вело к приобретению предприятий группой хищнически настроенных инвесторов, которые делали деньги на том, что лишали предприятия их материальной ценности. 1990-е стали началом роста личных долгов индивидов, в особенности на Севере, в связи с повсеместным использованием кредитных карточек, а позднее вложениями в жилую недвижимость. В первое десятилетие XXI века наблюдался заметный рост государственного долга в Соединенных Штатах, вызванный сочетанием огромных военных расходов и широкомасштабного сокращения подоходного налога. После краха американского рынка жилья в 2007 году мировая пресса и политики публично заговорили о «кризисе», усилиях по «финансовой помощи» банкам и, в случае США, печати денег. За этим последовало расширение круга государств-должников, ведущее к все более настоятельным требованиям мер жесткой экономии для сокращения государственного долга, что одновременно сокращает действительный спрос.

В первое десятилетие XXI века также наблюдалосьгеографическое смещение присвоения капитала. Подъем «новых стран» (emergent countries), в особенности БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка), — своего рода медленная перестройка иерархии современной мировой системы, которая регулярно наблюдалась ранее. Однако отсюда следует, что в системе есть место для новых ведущих производственных отраслей, что противоречит повсеместному сокращению прибыли. Скорее подъем БРИК предполагал расширение числа людей, участвующих в распределении мировой прибавочной стоимости. Это в действительности сокращает, а не увеличивает возможности бесконечного накопления капитала и усиливает структурный кризис мировой системы, а не противодействует ему. Более того, меры жесткой экономии, получившие теперь такое широкое распространение, сокращают потребительскую базу для экспорта из стран — участников БРИК.

Наиболее вероятный финансовый результат экономической неразберихи будет заключаться в отказе от американского доллара как мировой резервной валюты, за которым последует не замена его другой валютой, выполняющей ту же функцию, но многовалютный мир, который позволит обменным курсам постоянно колебаться, поощряя дальнейшее замораживание финансирования новой производственной деятельности.

В то же время упадок американской гегемонии стал необратимым из-за обратного эффекта, вызванного военно-политическим фиаско программы неоконов, проводившейся президентом Джорджем В. Бушем в период 2001–2006 годов, с ее односторонним мачизмом. В результате образовалась реальность многополярного мира, в котором есть от восьми до десяти центров власти, достаточно сильных, чтобы относительно автономно договариваться с другими центрами. Однако теперь центров власти слишком много. Как следствие, участились попытки геополитических перетасовок, поскольку каждый из центров стремится получить материальную выгоду. Тем самым колебания рынков и валют усиливаются за счет колебаний властных альянсов.

Базовая реальность — это непредсказуемость не только в средней перспективе, но в значительной мере и на коротком промежутке времени. Социально-психологическим следствием этой краткосрочной непредсказуемости стали замешательство, гнев, пренебрежительное отношение к власть имущим, а более всего — острое чувство страха. Страх толкает к поискам политических альтернатив, которые ранее даже не рассматривались. Медиа называют это популизмом, но это гораздо более сложное явление, чем то, что обозначается этим ходульным термином. Одних страх толкает на многочисленные и иррациональные поиски козла отпущения. У других вызывает готовность пересмотреть глубоко заложенные представления о том, как функционирует современная мировая система. В США это можно рассматривать как различие между движениями «Чайной партии» и «Оккупай Уолл-стрит».

Главной заботой всех государств в мире — от США до Китая, от Франции до России и Бразилии, не говоря уже о более слабых государствах на мировой арене, — стала настоятельная необходимость предотвратить бунт лишившихся работы рабочих, к которым присоединяется средний слой, чьи сбережения и пенсии тают на глазах. Одной из форм реакции стало то, что все государства стали протекционистскими (хотя и энергично это отрицают). Причина такой тяги к протекционизму кроется в том, что правительства любыми способами и любой ценой стремятся получить краткосрочные деньги. Поскольку протекционизма недостаточно, для того чтобы преодолеть безработицу, государства также становятся более репрессивными.

Такое сочетание жесткой экономии, репрессий и поисков краткосрочных денег еще больше ухудшает глобальную ситуацию. Это в свою очередь ведет к еще более сильной блокировке системы. А блокировка системы приводит к расширению амплитуды колебаний и, как следствие, делает еще более ненадежными краткосрочные предсказания, как экономические, так и политические.

Политическая борьба за последующую систему
Вопрос, который теперь стоит перед миром, не в том, как правительства могут реформировать капиталистическую систему, чтобы она смогла восстановить свою способность эффективно заниматься бесконечным накоплением капитала. Способа добиться этого не существует. Так что встает вопрос о том, что придет ей на смену. И этот вопрос актуален и для 1 %, и для 99 %, говоря языком, появившимся в 2011 году. Конечно, не все согласятся или сформулируют это таким образом. Действительно, большинство людей по-прежнему считает, что система продолжает существовать, используя старые правила, возможно, внеся в них некоторые поправки. В этом нет ошибки. Просто в нынешней ситуации использование старых правил фактически усиливает структурный кризис.

Есть, однако, акторы, вполне осознающие структурный кризис. Они понимают, что, хотя мы не можем поддерживать нынешнюю систему, мы можем внести свой вклад в решение о том, по какой развилке пойдет мир, какого рода новую историческую систему он построит. Признаем мы это или нет, вокруг нас кипит борьба за систему-наследника. Хотя в исследованиях сложности настаивается на том, что исход этой бифуркации непредсказуем по самой своей сути, варианты, из которых мир будет выбирать, вполне определенны, и можно дать их расширенный набросок.

Один вид возможной новой устойчивой системы — тот, который сохраняет основные нынешние черты: иерархию, эксплуатацию и поляризацию. Капитализм далеко не единственная система, которая может иметь эти черты, и новая система может оказаться гораздо хуже капитализма. Логичная альтернатива — это система, которая будет относительно демократичной и относительно эгалитарной. Такой пока еще не было, это только возможность. Конечно, никто из нас не может помыслить ни одну из систем в институционных деталях. Такой замысел будет развиваться, когда новая система начнет свою жизнь.

Я дал этим двум возможностям символические имена. Я называю их «духом Давоса» и «духом Порту-Алегри». Сами имена не важны. Нам требуется проанализировать прежде всего вероятные организационные стратегии каждой из сторон этой борьбы, которые восходят приблизительно к 1970-м годам и, по всей вероятности, сохранятся приблизительно до 2040 или 2050 года.

Политическая борьба, связанная со структурным кризисом, имеет две основные характеристики. Во-первых, есть фундаментальное изменение ситуации, отклонившейся от «нормального» функционирования исторической системы. В течение «нормальной» жизни существует очень сильная потребность в возвращении в равновесие, что и делает жизнь «нормальной». Но в момент структурного кризиса колебания приобретают широкую амплитуду и становятся постоянными, и система как никогда удаляется от равновесия. Это и есть определение структурного кризиса. Отсюда следует, что сколь бы радикальными ни были «революции», в «нормальные» времена их эффект ограничен. Наоборот, во время структурного кризиса мелкие социальные мобилизации имеют огромный эффект — «эффект бабочки», когда свободная воля побеждает детерминизм.

Вторая политически значимая характеристика структурного кризиса в том, что ни один альтернативный «дух» не может быть организован таким образом, чтобы небольшая группа могла полностью определять его действия. Есть множество игроков, представляющих разные интересы, верящих в разные краткосрочные тактики, и трудно добиться координации между ними. Более того, активисты с каждой из сторон должны тратить энергию на то, чтобы убеждать все более широкие группы потенциальных сторонников в полезности своих действий. Хаотична не только система. Хаотична и борьба за систему-наследника.

То, что мы до сих пор могли улавливать, — это стратегии, рождающиеся на практике. Лагерь сторонников «духа Давоса» переживает глубокий раскол. Одна группа выступает за незамедлительные и жесткие репрессии и инвестировала свои ресурсы в организацию сети вооруженных правоохранителей с целью раздавить оппозицию. Есть, однако, и другая группа, которая чувствует, что репрессии никогда не работают в долгосрочной перспективе. Они выступают за стратегию ди Лампедузы: изменить все, чтобы ничего не менялось. Они говорят о меритократии, «зеленом» капитализме, большей справедливости, большем разнообразии и о руке, протянутой бунтарям, — все ради отсечения системы, основанной на относительной демократии и относительном равенстве.

Лагерь «духа Порту-Алегри» расколот похожим образом.

Есть те, чья тактика на переходном этапе отражает мир, который они хотят построить. Иногда это называют «горизонтализмом». На практике эта группа стремится максимально расширить дебаты и поиск относительного консенсуса среди людей с различной биографией и непосредственными интересами. Это попытки институциализации функциональной децентрализации движения и мира. Данная группа также подчеркивает реальность того, что часто называют «цивилизационным» кризисом, обычно понимая под этим отказ от базовой цели экономического роста и замену этой цели поисками рационального баланса социальных целей, который как раз и должен привести к относительной демократии и относительному равенству.

Против нее выступает группа, настаивающая на том, что в борьбе за политическую власть, вертикальная организация того или иного рода — обязательное условие, без которого группа обречена на провал. Эта группа также подчеркивает важность достижения краткосрочного экономического роста в менее «развитых» регионах нынешнего мира для того, чтобы иметь необходимые средства для перераспределения выгод.

Таким образом, складывается картина не просто двусторонней борьбы, но скорее политического поля из четырех групп. И это всех очень сильно путает. Путаница, оказывается, одновременно интеллектуальной, моральной и политической. И это еще больше усиливает неопределенность исхода.

Наконец, такого рода неопределенность обостряет краткосрочные проблемы существующей системы. Эта неопределенность одновременно и радостная (чувство того, что действие имеет значение), и парализующая (ощущение, что мы не можем двигаться, поскольку краткосрочные последствия столь неопределенны). Это верно как для тех, кто получает выгоду от существующей системы (капиталистов), так и для обширных низших слоев.

Таким образом, резюмируя, можно сказать, что современная мировая система, в которой мы живем, не может продолжаться, потому что она слишком отклонилась от равновесия и больше не позволяет капиталистам бесконечно накапливать прибыль. Равно как и низшие классы больше не верят, что история на их стороне и что их потомки унаследуют мир. Как следствие, мы переживаем структурный кризис, в котором идет борьба за систему-наследника. Хотя исход этой борьбы непредсказуем, мы можем быть уверены, что та или другая сторона победит в грядущие десятилетия и установится основная разумно устойчивая мировая система (или ряд мировых систем). Все, что мы можем предпринять, — это попытаться проанализировать исторические мнения, сделать свой моральный выбор касательно предпочтительного исхода и оценить оптимальную политическую тактику его достижения.

История не занимает ничью сторону. Мы все ошибочно судим о том, как нам следует действовать. Поскольку исход внутренне, а не внешне непредсказуем, наши шансы получить желаемую мировую систему — пятьдесят на пятьдесят. Но пятьдесят на пятьдесят — это много, а отнюдь не мало.

Рэндалл Коллинз Средний класс без работы: выходы закрываются

Долгосрочная структурная слабина в капитализме сегодня выходит на передний план. Это техническое замещение человеческого труда машинами, к чему ведет компьютеризация и распространение информационных технологий в последние двадцать лет. Сейчас этот процесс ускоряется и уже угрожает существованию среднего класса. Мой тезис не слишком оригинален. У Маркса также была концепция технологического замещения, основанная на внедрении машин на фабриках, хотя свою аргументацию он совмещал с рядом других теоретических механизмов, включая экономические циклы и понижение нормы прибыли (а современные неомарксистские теории говорят также о финансиализации и финансовом кризисе). Я, однако, хочу сделать упор на том, что этот процесс технологического замещения труда, дойдя до определенного предела, породит долгосрочный и, вполне возможно, окончательный кризис капитализма, причем сам по себе, даже без содействия других процессов, о которых говорят марксистская и неомарксистская теории. Экономические циклы могут выглядеть нечеткими и спорными в том, что касается их датировок, значений высших и низших точек. Таковы и хозяйственные циклы Кондратьева, и миросистемные гегемонии на глобальном уровне. Финансовые кризисы имеют во многом случайный характер и могут предотвращаться при помощи правильных политических мер. Ну и что? Структурный кризис технологического замещения перекрывает собой любые конъюнктурные экономические колебания и финансовые пузыри. Это глубинная угроза для будущего капитализма. Да, существуют краткосрочные кризисы, вызываемые финансовыми, циклическими и прочими механизмами. Но я здесь обращаю ваше внимание на долгосрочный структурный сдвиг, который с большой долей вероятности подорвет капитализм в течение следующих тридцати-пятидесяти лет.

Я вовсе не утверждаю, что правильно и досконально воспроизвожу полученный от Маркса урок. Современная социология если в чем-то и уверена, так это во множественности процессов, причин и парадигм, соотносимых по-разному с избираемыми нами аспектами окружающего мира. В некотором важном смысле в социологии Вебер торжествует над Марксом: все мы теперь заняты интерпретациями класса, политики, культуры, а также гендера. Тем не менее остаются моменты, где множественность причин и парадигм уступает перед лицом одного большого структурного кризиса. Здесь — при всех наших мультидисциплинарности и торжестве интеллектуального разнообразия — как раз тот случай, когда, как мне кажется, одна из теорий, описывающих кризис и направление наиболее долгосрочных структурных изменений, оказывается на голову выше других. Теория, которую я так превозношу, — это до предела упрощенная версия фундаментального предсказания, высказанного Марксом и Энгельсом еще в 1840-х годах.

Это крайне усеченный марксизм — без трудовой теории стоимости, без отчуждения от человеческой сущности, без отсылок к лишению рабочего класса доступа к средствам производства. Здесь не будет онтологических утверждений и не постулируется никакого окончательного освобождения в конце кризиса. Я свожу марксизм к теории долгосрочного экономического кризиса. Чтобы понять, что станет ответом на кризис, тем более какая организация политики и общества возникнет после него, нам лучше обратиться к другим направлениям в социологии. Такой усеченный марксизм не содержит ни теории взятия власти в результате экономического кризиса, ни даже теории революции. (Лишь в конце статьи я вернусь к вопросу о том, что теперь известно социологам о причинах революций.) И хотя выводы из такой версии марксизма подводят нас к будущему социализму, это и не теория социализма и тем более не теория того, как сделать так, чтобы социализм мог работать в будущем лучше, чем в прошлом. Нет, первейшим и главным образом это — теория кризиса капитализма.

Технологическое замещение — это способ сэкономить на труде и оборудовании путем внедрения инноваций, произвести больше с меньшими силами и меньшими затратами. Маркс и Энгельс показали, что главное для капиталистов — это стремление увеличить прибыль в конкуренции друг с другом, а те, кто терпит в этом неудачу, вытесняются с рынка. Но по мере того, как трудосберегающая техника заменяет рабочих, растет безработица и сокращается потребительский спрос. Технический прогресс сулит процветание, но потенциальная продукция не находит сбыта, если лишь немногие имеют достаточный доход, чтобы ее купить. Экстраполируя эту основополагающую системную тенденцию, Маркс и Энгельс предрекали крах капитализма и его смену социализмом.

Почему тогда этого не произошло за 160 лет с тех пор, как была впервые сформулирована эта теория? Как ныне хорошо известно, ни возникновение социалистических режимов, ни их падение никак не связаны с кризисами капиталистического хозяйства. Краха капитализма из-за технологического замещения до сих пор не случалось. Маркс и Энгельс в своих давних предсказаниях упирали на одни последствия замещения труда рабочего класса, а на самом деле сработали совсем другие последствия, которых они не предвидели, и возник обширный средний класс «белых воротничков», образованных профессионалов, управленцев и клерков. Капитализм успешно пережил XX век. Но именно поэтому я и говорю теперь о возвращении кризиса технологического замещения. Вплоть до 1980-1990-х годов механизация в первую очередь замещала ручной труд. Но последняя технологическая волна принесла с собой замещение управленческого труда и первое сокращение среднего класса. Информационные технологии — это технологии коммуникации, и они открывают вторую великую эпоху сокращения рабочих мест, замещения коммуникативной деятельности, которой, собственно, и занимается средний класс. К механизации сейчас добавились роботизация и электронизация — безобразные и нескладные термины, вошедшие в набор уродливых терминов, которые будут определять наше долгосрочное будущее.

Когда из-за автоматизации сократился рабочий класс, капитализм спасся, передвинув высвобождающиеся массы в растущие ряды среднего класса. Сейчас компьютеризация, интернет и наплыв новых микроэлектронных устройств начинают сокращать средний класс. Может ли капитализм пережить эту вторую волну технологического замещения?

В прошлом капитализм обходил кризис технологического замещения пятью основными путями. Я берусь показать, что теперь все пять путей оказываются заблокированными. Все пути заводят в тупик.

Выход № 1: новые технологии создают новые рабочие места и совершенно новые виды занятий

Пессимизм в отношении новых технологий долгое время считался ретроградским заблуждением. Луддиты, которые в 1811 году портили машины, чтобы сохранить работу ремесленников, не понимали, что на смену системе ремесленного производства идет фабричная система, которая в течение следующего столетия приведет к колоссальному росту промышленности и численности фабричных рабочих. Теория догоняющего развития (или «девелопментализм»), сформулированная в середине XX века, гласила, что естественная тенденция заключается в прохождении трех стадий в развитии сферы труда (т. е. стадий добывающей, производственной и, наконец, административной, или сервисной деятельности). Однако девелопментализм — не более чем эмпирическое обобщение конкретного отрезка истории; нет никаких гарантий, что этот процесс продолжится бесконечно. В сельском хозяйстве когда-то была занята большая часть населения. В ныне развитых экономиках на долю фермерства приходится примерно 1 %, а занятость в производстве сократилась с примерно 40 % до 15 %, если не меньше. Эти цифры показывают, на какие структурные сдвиги способно технологическое замещение. Теперь весьма вероятно подобное же снижение занятости в сферах управления и услуг.


Согласно Шумпетеру, лучшему теоретику капиталистических инноваций, новые товары — следовательно, и крупнейшие источники прибыли — появляются на рынке в результате реорганизации производственных факторов в новые комбинации. Это непременно подразумевает и то, что Шумпетер называл «созидательным разрушением». Но вдохновленные Шумпетером экономисты, принимающие за данность, что количество рабочих мест, создаваемых благодаря новым товарам и услугам, непременно возместит потерю рабочих мест в разрушаемых старых отраслях, опирают свой оптимизм не более чем на экстраполяцию прошлых тенденций.

Ни одна из этих теорий не принимает в расчет технологическое замещение коммуникативной деятельности — тот спасительный клапан, который раньше компенсировал создание новых рабочих мест взамен потерянных. Утверждается, что по мере того, как телефонные операторы и канцелярские служащие будут терять работу из-за внедрения автоматизированных и компьютеризированных систем, равное количество рабочих мест будет образовываться среди разработчиков программ, компьютерных техников и продавцов мобильных телефонов. Но еще никто не привел убедительного теоретического объяснения, почему это количество должно быть равным, не говоря уж о том, почему автоматизация технических и коммуникативных задач (например, появление онлайн магазинов) не может абсолютно уменьшить количество рабочих мест для офисных работников. Технологическое замещение происходит прямо на наших глазах. В течение последних нескольких лет кассиров в универмагах заменяют автоматические системы самообслуживания, сокращая одну из важнейших сфер занятости низшего среднего класса. На более высоком уровне квалификации профессиональные журналисты теряют работу в связи с сокращением тиражей или закрытием газет, происходящем из-за конкуренции со стороны новостных интернет-изданий, которые создаются лишь небольшим числом оплачиваемых редакторов и журналистов с привлечением массы любителей, неоплачиваемых блогеров.

Компьютеризация среднего класса не возмещается созданием новых рабочих мест. Новые рабочие места создаются, но их число меньше по сравнению с тем, что было раньше, равно как меньше и доходы. Поэтому все программы переквалификации для сокращенных работников не особо влияют на показатели структурной безработицы. Компьютеризация и Интернет создали новые области труда: разработка программного обеспечения, создание веб-сайтов, разнообразные надомные онлайновые информационные и консультационные услуги. Последние обычно плохо оплачиваются, что неудивительно, если учесть легкий доступ к рынку все возрастающего числа конкурентов, многие из которых предлагают свои услуги бесплатно. Даже если информационные технологии (IТ) создают новые виды деятельности, они не создают оплачиваемые вакансии в количестве равном тому, которое было ими уничтожено. Умножение числа блогов не возмещает исчезновение оплачиваемых мест в журналистике.

Возьмем только новые высокооплачиваемые рабочие места, возникшие в сфере информационных технологий, и сравним их с количеством рабочих мест, которые они вытеснили. Теперь продлим наблюдаемые сегодня тренды на ближайшие десятилетия. Насколько правдоподобно, что более 70 % квалифицированной рабочей силы в мире станут разработчиками программного обеспечения? Примите во внимание, что компьютеризация пока еще молода. Она миновала свой младенческий возраст, но зрелости еще не достигла. Метафора, возможно, несколько биологична, но она помогает нам подчеркнуть тенденцию. В скором будущем мы увидим куда более сложную вычислительную технику, вероятно включая искусственный интеллект, благодаря которому машины смогут перенять у человека когнитивные процессы высшего порядка. Когда компьютерные программы и «контент» начнут создаваться самими компьютерами, процесс замещения рабочих мест среднего класса будет практически завершен. Работа, связанная с программированием, больше не будет спасительным выходом. Компьютеры с самого своего появления сокращали сферы применения человеческого труда и не могли возместить многочисленные потери рабочих мест. Продолжение данного тренда в будущее выглядит каналом с постоянно сужающимися стенками.

В развитых экономиках, подобно США, сокращение рабочих мест в промышленном производстве и сельском хозяйстве довело долю работающих в сфере услуг примерно до 75 % всего занятого населения (Collins and Dorn 2011). Но сама сфера услуг начинает подвергаться давлению со стороны экономики информационных технологий, которой пока не более двадцати пяти лет от роду. Сфера торговли быстро автоматизируется при помощи компьютерной рассылки и интернет-магазинов, а в традиционных универмагах продавцы и кассиры заменяются электронными сканерами. По мере развития искусственного интеллекта позиции управляющих тоже начнут подвергаться усиливающемуся давлению.

У процесса замещения людей компьютерами и другими машинами нет внутреннего тормоза. Вытеснение человеческого труда будет продолжаться не только в следующие двадцать, но и в следующие сто, даже тысячу лет если не произойдет внешнего вмешательства в сам базовый механизм, приводящий в движение технологическое замещение труда: капиталистическую конкуренцию.

Будущий мир, обслуживаемый и управляемый компьютерами, не обязательно будет похож на кошмар, который описал Джордж Оруэлл в романе «1984», где передовые технологии используются тоталитарным государством для слежки и контроля. Оруэлл упустил экономические факторы — как высокие электронные технологии повлияют не только на политику, но и на трудовую занятость. Точно так же в более оптимистическом видении будущего, типа приключенческих фильмов о космической эре, не возникает вопрос, кому принадлежат права собственности на роботов или компьютеры? В реальном же мире ответ таков: большие компьютерные системы будут принадлежать (или уже принадлежат) крупному капиталисту-собственнику. Производство IT-оборудования, равно как и программного обеспечения, — капиталистическое предприятие. Популярные коммуникационные компании (Facebook, Google, Amazon, Twitter или какие уж еще названия появятся в течение следующих десятилетий) в своем историческом развитии проходят фазы, знакомые по прошлым капиталистическим предприятиям: прорывная инновация влечет за собой ветвящиеся цепочки последующих инноваций, рост числа конкурентов и жестокий отсев среди них, приводящий к выделению нескольких соперничающих лидеров, ажиотажное инвестирование на финансовых рынках, за которым следует финансовая паника и крах большинства бывших лидеров. Консолидация олигополии в эпоху информационных технологий происходит точно так же, как это было с предыдущими волнами новых технологий. Поскольку эпоха информационных технологий еще очень молода, пока не вполне понятно, будет ли ее темп продвижения к олигополии отличаться от того, что имел место в эпоху железнодорожного бума или становления автомобильной индустрии. Но возникает немало признаков того, что сейчас скорость движения к олигополии много быстрее, чем в прошлом. (Впрочем, это побочный вопрос по отношению к основной проблеме технологического замещения среднего класса. Главное, замещение происходит, а темп и уровень олигополизации не слишком сильно влияют на долгосрочный кризис капитализма.)

На это могут возразить, что информационные технологии это вам не паровозы. Компьютеризация — это не только то, что происходит в больших компаниях у крупных работодателей, это то, чем обладают и пользуются обычные люди. Компьютерами владеют не только капиталисты; они принадлежат всем нам. Это все равно что сказать (в 1925 или 1955): «Автомобили — не капиталистические гиганты, я сам хозяин своему авто, могу ездить, где хочу, могу сбежать ото всех, могу перепихнуться на заднем сидении, могу устроить гонки на шоссе, если пожелаю». Энтузиазм по поводу продукции капиталистической промышленности — одна из составляющих успеха капитализма. Прекрасно, наслаждайтесь, пока можете. То, что вы можете слушать музыку, где угодно и когда угодно, размещать и просматривать фотографии и тексты, и делать все прочие вещи, которые доступны современным потребителям IT-устройств — все это ничего не говорит о том, есть ли работа у вас и таких, как вы. Популярность автомобилей была не просто радостью потребителя; она была отражением новой индустрии, которая в течение нескольких десятилетий создавала большое количество высокооплачиваемых рабочих мест. Но затем неумолимое технологическое замещение и консолидация капиталистических предпринимателей существенно сократили число рабочих мест в автомобильной промышленности. Все современные персональные электронные устройства, которые сегодня привлекают к себе внимание и вызывают столько энтузиазма, не предотвратят капиталистические кризисы, если те же самые потребители не смогут найти работу. В конце концов, они не смогут покупать эти устройства, и производители не смогут их продавать. Это и есть глубинное ограничение в результате структурного капиталистического кризиса.

Выход № 2: географическое расширение рынков

Расширение рынков обычно ассоциируется с глобализацией, хотя глобализация — всего лишь количественное распространение в масштабах планеты, а не качественное развитие по типу деятельности. Даже в пределах границ одного государства рынки расширяются, вторгаясь в прежде захолустные регионы, где некий продукт был ранее неизвестен; таким образом, местные условия оказываются выгодными для новатора, приходящего извне. Географическое расширение работает заодно с инновационными продуктами, постоянно продвигая передний край рынков. Динамичные рынки всегда несут с собой пеструю шумиху, притягательность бурлящей новизны, передового культурного престижа, ощущение близости к центру событий — либо негативного престижа, т. е. стремления вырваться из захолустья и отсталости. В либеральном изложении этот механизм на глобальном или международном уровне описывается теорией модернизации, или теориями догоняющего, ускоренного развития: предполагается, что каждый регион мира последовательно проходит определенные этапы восхождения, пока все регионы не войдут в современность наравне с полностью развитыми экономиками и везде не восторжествует постиндустриальный третичный сектор, т. е. сектор услуг. По мнению сторонников модернизации и глобализации, сегодня мы наблюдаем, как Индия и Китай, крупнейшие из странах бывшего третьего мира, неотвратимо вступают в модерн.

Миросистемная теория рассматривает те же самые процессы с неомарксистских позиций (Arrighi 1994; Samir Amin 1989; Wallerstein 1974–2011) и дает менее благостную трактовку географического расширения капиталистических рынков. Господство на мировом рынке обеспечивается военной мощью и политическим влиянием. Центр-гегемон эксплуатирует трудовые и сырьевые ресурсы периферии напрямую либо при посредничестве приводного ремня полуперифирийных зон. Миросистемная теория полезно усложняет свою модель введением циклов геополитической гегемонии, которые логично объясняют возникновение мировых войн в фазе упадка прежних ведущих государств и переформатирования системы вокруг новой державы-гегемона. Введение в анализ длинных кондратьевских волн помогает объяснить, что вызывает фазы расширения и стагнации мировых рынков. Но, главное, циклы гегемоний последовательно нарастали, от Испании и Нидерландов к Британии, Соединенным Штатам и, гипотетически, Китаю, и в итоге должны достичь своего предела, когда освоена вся периферия, все регионы мира полностью вошли в капиталистический рынок. Возможности данного предохранительного клапана исчерпаны; в мире не остается «целинных» областей для эксплуатации; прибыль капиталистов иссякает.

Оставим пока достоинства прогнозов миросистемной теории. Здесь я лишь выделю то, что глобализация рынков сейчас сокращает рабочие места для среднего класса. Интернет дал возможность «белым воротничкам» в Индии (или в любой другой стране) конкурировать за работу в обслуживании компьютеризированного бизнеса, находящегося в самом ядре капиталистического мира. Еще недавно средние классы были защищены от мировой конкуренции гораздо лучше работников фабричного труда. Сейчас это уже не так: благодаря Интернету резко расширяется количество претендентов на квалифицированную работу, прежде всего, в тех случаях, когда от работника не требуется физическое присутствие на удаленном рабочем месте. Кроме того, современная глобализация подразумевает гораздо более быстрое передвижение между странами. Управленцы и специалисты физически перемещают свои переговорные навыки и компетенции по бизнес-центрам всего земного шара. Дальнейшим следствием этого является гомогенизация рабочей силы верхнего среднего класса на едином рынке труда, что в перспективе ведет к снижению расходов на управление и замещению технократического труда даже самого высокого уровня. Большая связность глобального рынка ведет к еще большей конкуренции за рабочие места, тем самым сокращая зарплаты среднего класса. Этот процесс относительно нов. Взрывной рост верхнего среднего класса в последние десятилетия грозит пасть жертвой того самого структурного вытеснения, которое корпоративные эксперты по снижению издержек практиковали на своих подчиненных. Жизнь высококлассных профессионалов и технических специалистов будет отныне наполнена конкуренцией и неопределенностью куда больше, чем когда их защищали национальные границы.

В прошлом международная миграция обеспечивала дешевой рабочей силой промышленные центры. С недавних пор она обеспечивает низшие уровни развитых сервисных экономик, тем самым сокращая численность рабочего класса наиболее богатых стран. Теперь, когда коммуникационные технологии ведут к более равномерному распределению культурного капитала по земному шару, под нож попадают рабочие места для среднего и верхнего среднего класса.

Выход № 3: финансовые метарынки

Но если происходит технологическое вытеснение труда сначала рабочего, а затем уже и среднего класса, то, может быть, спад будет компенсирован тем, что все станут капиталистами? Этот довод возник в период, когда пенсионные фонды стали играть большую роль на финансовых рынках и умножилось число компаний, которые стали агрессивно продвигать финансовые услуги и инвестиционные продукты в широкую публику. Во многих странах где, как некогда в США, собственность на современное жилье стала обычным делом, рост цен на недвижимость позволил не только рассматривать владение домом как спекулятивную инвестицию, но и занимать наличные деньги на текущие потребительские расходы под залог все дорожающей недвижимости. Эти финансовые практики входят, конечно, в число краткосрочных источников сегодняшнего экономического кризиса, особенно финансового краха 2008 года.

Я не утверждаю, что наши текущие проблемы — начало конца капитализма. Если говорить о ближайшем будущем, мы как-то переживем этот кризис, как переживали другие кризисы, хотя и с определенным уроном. О финансовом кризисе сказано уже очень много. Но я хочу рассмотреть здесь не краткосрочные кризисы, а вклад финансиализации в замещение труда среднего класса.

Финансовые махинации наших дней проистекают из глубинной структурной тенденции капитализма: надстраивания на финансовых рынках пирамид из метарынков. Капитализм, с тех давних пор, когда был достигнут самоподдерживающийся рост современного типа и заработали внутренние факторы расширения, увязывал рынки материальных товаров и услуг с рынками финансовых инструментов. По знаменитому определению Шумпетера, капитализм есть предпринимательство за счет заемных денег. Статичные рынки всего лишь воспроизводят существующие капиталы и рабочую силу, если только из цикла воспроизводства не возникают новые комбинации, что делается при помощи займов под будущие прибыли. Таким образом, по мнению Шумпетера (Schumpeter 1911; Шумпетер 1982), банки — это штабы капиталистической системы, решающие, на развитие чего будут выделены новые средства. Но поскольку кредитование по своей природе спекулятивно, его отношение к материальным делам может сильно варьироваться. В стратосферах финансовой системы стоимостное выражение может многократно превышать цену тех материальных товаров и услуг, которые действительно продаются и покупаются. Мы видим это на примере колоссальной разницы между объемом денежных средств, используемых в международных валютных спекуляциях, и размером ВВП, или на примере невероятно больших сумм, аккумулированных в хеджевых фондах, особенно до краха 2008 года.

Под надстраиванием пирамид из метарынков я подразумеваю историческую тенденцию любого финансового рынка порождать рынок более высокого порядка из финансовых инструментов более низкого порядка. В реальных общественных практиках все денежные средства — это обещания заплатить в будущем. Таким образом, специалисты по финансам могут создавать обещания заплатить за обещание заплатить, и так далее, до практически любой степени сложности. Кредиты, залоги, акции, облигации — это сравнительно низкие уровни пирамиды. Продажи без покрытия акций, пакеты ипотечных кредитов на вторичных рынках, выкуп за счет кредита, взаимные инвестиционные фонды, хеджевые фонды и другие сложные трейдинговые схемы — это рынки более высокого уровня, построенные на перекомбинированных инструментах обмена. В принципе, не существует предела для добавления новых уровней. На верхних уровнях можно создавать весьма значительные суммы, притом, что конвертация этих денег в товары и услуги более низкого уровня становится все более проблематична. Иллюзия возникает потому, что все они указаны в тех же счетных единицах — долларах, фунтах, евро, — но эти номинальные объемы можно раздуть настолько, что обналичивание соответствующих сумм в реальном материальном мире будет в буквальном смысле невозможно.

Изобилующие пирамидами финансовые рынки в значительной степени являются социальными конструктами. Конечно, в определенном смысле почти все является социальным конструктом, но одно гораздо меньше соотносится с материальными ограничениями, чем другое. В армии социальная конструируемость тоже играет существенную роль, особенно в ходе боевых действий, когда, по выражению Наполеона, боевой дух соотносится с материальной частью как три к одному. Но тем не менее пятикратный перевес над противником в численности и вооружении означает почти верную победу при наличии хотя бы минимальной социальной слаженности. В мире финансовых инструментов «боевой дух» и уверенность в силах (т. е. интерактивные процессы в социальной сети и порождаемые ими эмоциональные состояния) соотносятся с экономикой материального мира в диапазоне от шести к одному (примерно на уровне соотношения заемных средств к банковским депозитам) до, весьма вероятно, нескольких сотен к одному в ходе финансовых манипуляций под необеспеченные займы. Будучи социологами, мы должны рассматривать социальную конструируемость не как философскую константу, но как набор переменных, которые могут быть теоретически описаны как в своем статическом отношении к сетевым структурам, так и в динамике временных подъемов и спадов.

Мой основной тезис в том, что чем больше финансовые метарынки склонны к созданию пирамид, тем они нестабильнее и сильнее подвержены кризисам, а их подъемы и спады меньше связаны с тем, что происходит на низших уровнях материальной экономики. Но в этом есть и оптимистическая сторона (оптимистическая — в том случае, если вы хотите, чтобы капитализм выжил). Финансовые рынки по своей природе пластичны, они подобны гигантскому воздушному шару, сделанному из некоего волшебного материала, который можно надуть до любого размера. Это делает правдоподобной идею о том, что каждый может стать финансовым капиталистом, играя в большую игру финансовых рынков. И действительно, в конце XX — начале XXI века число участников финансовых рынков значительно возросло: за счет пенсионных фондов, миллионов мелких биржевых инвесторов и спекулянтов, работавших по схеме пирамиды Понци с ипотечными бумагами на раздутом рынке недвижимости.

Как далеко это может зайти? Может ли это спасти капитализм? Несомненно, последнее весьма затруднительно, учитывая неустранимую нестабильность финансовых рынков, свойственную им цикличность бумов и крахов. Это старая модель, известная истории еще со времен голландской тюльпаномании 1637 года и пузыря Компании Южных морей 1720 года. Спекулятивные крахи были столь обычны, что Шумпетер (Schumpeter 1939) описывал циклы деловой активности как неотъемлемое свойство капитализма, а их наличие считал историческим признаком существования самоподдерживающейся капиталистической динамики. Исторический урок можно трактовать и ровно наоборот: у любого спекулятивного краха рано или поздно обнаруживается дно, и финансовые рынки, в конце концов, опять начинают расти. Финансовые кризисы — в самой природе капиталистического зверя, и исторические свидетельства действительно подтверждают, что мы всегда восстанавливались после любого финансового кризиса. Здесь, однако, снова наблюдается эмпирическое обобщение без должной теоретической базы. Что произойдет, если финансовый кризис совпадет со структурным сокращением рабочих мест для среднего класса, а кризис технологического вытеснения затронет практически всех наемных работников? Будут ли спекулятивные доходы от финансового сектора достаточными для того, чтобы заменить всем заработную плату как основной источник благосостояния?

Здесь есть две возможности: либо все станут капиталистами, живя за счет процентов с инвестиций, либо финансовый сектор как таковой будет обеспечивать занятость большинства (т. е. в нем возрастет число рабочих мест). Если говорить о первом, то трудно представить себе будущее, где каждый живет как финансовый инвестор. Для осуществления инвестиций требуются некоторые начальные денежные средства: чтобы вступить в игру нужно сделать ставки. Мелкие инвесторы начинают со своей зарплаты, сбережений и пенсий; но в случае технологического замещения все эти источники пересохнут. Здесь мы достигаем границ теории, и будущее политэкономии вполне может включать такие вещи, которые «и не снились нашим мудрецам». Но мыслимо ли такое, чтобы в будущем, когда все будет автоматизировано, все население вело жизнь финансовых инвесторов — резервная армия безработных игроков в пожизненном казино? Не всем ведь удается заработать деньги на инвестициях; некоторые люди теряют свои вложения даже в хорошие времена, а в период спекулятивного спада это случится со многими. И если их однажды выбросят со спекулятивных рынков, то смогут ли они когда-нибудь вернуться назад, не имея хорошо оплачиваемой работы?

Финансовые рынки по сути своей не являются эгалитарными, они сосредотачивают богатство в руках немногих крупных игроков, находящихся на вершине пирамиды. Большой куш достается тем, кто обладает связями, инсайдерской информацией, преимуществом «первого хода», а также способностью переносить колебания рынка лучше, чем мелкиеигроки. Все это дает возможность большим игрокам на высших метарынках извлекать выгоду из средних и мелких игроков на низших рынках. Уровни денежной пирамиды иллюстрируют теорию Вивианы Зелизер (Зелизер 1994; Зелизер 2004) о том, что деньги — вовсе не гомогенная субстанция во всех случаях жизни, но неоднородные, несходные наборы особых валют, имеющих обращение в своих собственных социальных сетях. Например, игроки в сфере хедж-фондов — очень ограниченная группа людей и организаций; мелкие игроки даже не имеют легального выхода на эти рынки. Возможно, это не относится к делу: в идиллической финансовой утопии будущего основные инвесторы станут сверхбогатыми, но и мелкие акционеры получат свою долю. Достаточно ли этого для поддержания потребительских расходов во всей экономике в целом, чтобы поддерживать ритм капиталистического механизма? Нет, если финансовые рынки стремятся к еще большей концентрации, эксплуатируя мелких участников внизу.

Что касается второй возможности, почему технологическое замещение не затронет и работу в финансовом секторе? В оптимистическом капиталистическом сценарии финансовый рынок может поддержать слабеющий средний класс, либо сделав всех инвестиционными капиталистами, либо предоставив всем работу в финансовом секторе. Насколько это походит на правду? Как занятость в финансовой сфере компенсирует потери рабочих мест, множащиеся в результате технологического замещения во всех остальных секторах? И почему технологического замещения не должно произойти в самом финансовом секторе? Мы уже видим вариант такого замещения на низшем уровне: банковские онлайн-услуги ликвидируют места банковских служащих и клерков; банки сокращают свой персонал, даже располагая большим числом денежных инструментов. Капиталистические экономисты твердят мантру о том, что низкоквалифицированный труд вытесняется трудом высококвалифицированных профессионалов. Но насколько можно расширить сектор профессионалов-финансистов? Временные расширения, такие, которые мы наблюдали в 1990-х годах, вполне могут оказаться пройденной фазой. В любом случае трудно представить, что в автоматизированном будущем большинство работников станет управляющими хедж-фондов. Тем не менее это, наверное, самая сладкая мечта о будущем, которую может предложить капитализм, — никто не занимается настоящим производительным трудом, все ведут жизнь финансовых игроков. Возможно, когда-нибудь по ходу XXI столетия мы еще увидим и такую фазу. Но если это произойдет, то я предрекаю, что это будет преддверием окончательного краха капитализма.

Выход № 4: государственная работа и госинвестиции

Теперь мы переходим к путям спасения, чуждым капитализму как таковому и внешним по отношению к нему. Среди них наиболее ярко выделяется кейнсианское «государство всеобщего благосостояния». Еще лет пятьдесят назад обыденно признавалось, что капитализм сохранился в XX веке благодаря введению государственных мер всеобщего благосостояния в 1930-х, 1940-х и 1950-х годах. Общим место было то, что капитализм тогда спасли левые либералы и социал-демократы, в то время как правые консерваторы оказались неспособны спасти самих себя. Так не смогут ли на новом витке щедрые правительственные расходы решить проблему технологического замещения среднего класса?

Напрямую стимулируя найм, государство тогда создавало главным образом административные и служебные должности для среднего класса. Но сегодня тренд к автоматизации и компьютеризации такого рода занятий так или иначе затронет также и государственную службу. Достаточно решительный политический режим может попробовать сопротивляться технологическому тренду, отказываясь от автоматизации рабочих мест. Подобную неолуддитскую политику уже пытались проводить английские тред-юнионы и социалистические политики в период с 1940-х по 1970-е годы. Сознательная консервация технологической отсталости ради сохранения рабочих мест оказалась деморализующей и политически нежизнеспособной. В итоге возникшая гнетущая атмосфера привела к тэтчеровской реакции. Есть еще один вариант, неплохо сработавший в прошлом, — это военное кейнсианство, которое увеличивало массовую занятость на службе в вооруженных силах плюс стимулировало экономику при помощи военных заказов. Но современные вооруженные силы становятся высокотехнологичными. Армии ведущих странтрансформируются в небольшие подвижные подразделения, действия которых координируются компьютерами, спутниками, воздушной разведкой, средствами дистанционного управления и наведения. Вооруженные силы — авангард роботизации, и очень сомнительно, что даже в результате всеобщей мобилизации в духе прошлых мировых войн возникнут столь же многочисленные армии, какие мы наблюдали в XX столетии.

Помимо прямого государственного найма, есть еще и бюджетные расходы, излюбленная сегодняшними политиками мера стимуляции экономики. В большинстве случаев это инвестиции в материальную инфраструктуру: дороги, мосты, аэропорты, энергетический комплекс и так называемую информационную магистраль. Но все эти области также подвергаются компьютеризации и автоматизации, что также усиливает технологическое замещение труда. Еще менее вероятно, что сдерживанию этого тренда будут способствовать государственные инвестиции в частный сектор. Особенно в сочетании с мантрой о том, что госинвестиции должны быть эффективными, государство принимает на себя роль капиталиста или, по крайней мере, некоего центрального капиталистического надсмотрщика, которому во имя эффективности и конкурентоспособности требуется сокращать трудовые издержки и, соответственно, рабочие места.

Еще одна разновидность государственного вмешательства — регулирование частных сфер бизнеса через введение более короткой рабочей недели и защиту рабочих мест от сокращения. Такие меры были широко распространены в странах континентальной Европы, но они всего лишь замедлили тенденцию к технологическому замещению. Да, такие меры могут защитить существующие рабочие места — но они оставляют за бортом молодежь. Тогда и эту проблему придется решать массовым наймом на государственную службу большого количества молодежи. До сих пор подобные попытки были крайне редки (исключая, конечно, военную версию кейнсианства). Впрочем, я вскоре покажу, что Выход № 5, с обиняками и отговорками, фактически ведет к надуванию пузыря образовательного кредитования.

В принципе, политические средства можно употребить на что угодно — ограничением здесь выступает только политическая воля, иначе говоря, мобилизованная политическая власть и ее видение задач и средств, задаваемое политической культурой. Безусловно, политической культуре надо пройти большой путь, если государство действительно собирается предпринимать какие-либо серьезные шаги по решению проблемы технологического замещения среднего класса. Половинчато «либеральная» правительственная политика, изобретающая подпорки для частного сектора, вполне может помочь капитализму проковылять еще довольно далеко в будущее. Но смешанный подход не способен решить долгосрочные проблемы технологического замещения, пока экономикой движет частная прибыль.

Надо оценивать социальное давление не только на современном уровне, где обычна плюс-минус десятипроцентная безработица с небольшими колебаниями (как, скажем, в США). Требуется вообразить компьютеризированное будущее, где базовый уровень безработицы будет в 3–5 раз выше. Иначе говоря, надо представить себе, что смогут делать правительства, приходящие к власти в ситуации громадного кризиса занятости. Будут приниматься меры в духе государства всеобщего благосостояния? Легко представить немедленно встающие проблемы, поскольку они уже сегодня в центре политики. С одной стороны, движение против налогообложения, которое будет черпать массовую поддержку в среде малого бизнеса, включая бедствующих интернет-предпринимателей, поскольку Интернет открывает их жесткой конкуренции. Это движение политически усугубляет системный кризис, препятствуя правительственным действиям по поддержанию занятости. С другой стороны, на правительства будут давить политически организованные избиратели и движения протеста из среды безработных и частично занятых. Среди них все больше и больше образованных и потому легко мобилизующихся людей.

Противоборство накаляется. Какая из сил выиграет и насколько полной будет ее победа? Неограниченный рыночный капитализм, предоставленный самому себе, не может справиться с подобным кризисом. Его излюбленные реформы — понижение налогов и демонтаж государственного регулирования, предоставление капиталистам свободы на всех направлениях — в сумме лишь ускоряют технологическое замещение и способствуют возникновению других проблем, включая финансовые махинации и кризисы. В принципе, силы, выступающие в защиту социального государства, могут решить проблему безработицы, но тогда они столкнутся с неодолимыми бюджетными проблемами. Правительство, финансирующее затратное государство всеобщего благосостояния, делается уязвимо давлению финансовых рынков и рискует уничтожить покупательную способность национальной валюты. Для сторонников социального государства «куда ни кинь, всюду клин» («Damn if you do, damn if you don’t»). Но давайте рассмотрим эту ситуацию в долгосрочной перспективе, а не просто как камень преткновения для будничной политики. Государство, угодившее в ловушку структурного противоречия, движется к революционному слому. Бюджетный кризис — одно из главных условий крушения государства. К этому остается добавить два других типично наблюдаемых условия: нарастающий раскол в государственных элитах по поводу путей возможного преодоления кризиса и мобилизация радикальных движений снизу и извне властных кругов. Под расколом в государственной элите здесь подразумевается поляризация в противостоянии между теми, кто выступает за сохранение союза с финансовыми рынками во что бы то ни стало, и теми, кто считает необходимым срочно сократить безработицу и неравенство при помощи государственного вмешательства. Сегодня в ситуации лишь прихрамывающей после рецессии экономики, при безработице порядка 10 %, раскол между этими позициями пока не слишком глубок. Но если противостояние происходит на фоне безработицы где-то за 50 %, сочетающейся с глубокой депрессией, то вероятность полномасштабного краха государства делается значительной. На таком уровне давления наиболее очевидным исходом кажется революционный слом системы собственности, прежде всего установление контроля над рынками финансов, чтобы они не смогли обрушить национальную валюту. При этом будут уничтожены не только отдельные составляющие капитализма — разрушится сама его институциональная основа.

Выход № 5: инфляция дипломов об образовании и другое скрытое кейнсианство

Инфляция дипломов — это рост требований к образованию соискателей по мере увеличения доли населения, получающей образование все более высокого уровня. Ценность того или иного аттестата или диплома становится тем ниже, чем больше людей им обладает, что поощряет их учится как можно дольше. В США аттестат двенадцатилетней средней школы до Второй мировой войны был сравнительно редок; теперь эти аттестаты настолько распространены, что их ценность на рынке труда ничтожна. Сейчас в университетах обучается около 60 % процентов молодежи, и дипломы о высшем образовании ждет та же участь, что и аттестаты средней школы. Это общемировая тенденция: в Южной Корее 80 % выпускников средней школы получают высшее образование. Лучшее, что можно сделать с обесценившимися дипломами — реинвестировать их в образовательный рынок, пытаясь получить еще более высокую степень. В принципе, это бесконечный процесс. Он вполне может привести к гротескной ситуации сродни той, что поразила китайское чиновничье сословие — мандаринат времен поздних династий (Chaffee 1985), когда на экзамены на чин приходили тридцати-сорокалетние абитуриенты. Только теперь вместо узкого круга элиты бедствие затронет большинство населения. Разные страны переживают инфляцию образования в разной степени, но тем не менее со второй половины XX века все следуют этим путем (Brown and Bills 2011).

Дипломы и степени — валюта социальной респектабельности, обмениваемая на доступ к рабочим местам. Подобно любой валюте она подвергается инфляции (или теряет покупательную способность), когда автономно движимый рост денежной массы пытается угнаться за ограниченным предложением товаров (в нашем случае — за фондом рабочих мест для верхнего среднего класса, на которые претендует все больше людей). Образовательная инфляция движется сама собой. С точки зрения индивидуального соискателя диплома, лучший ответ на его снижающуюся ценность — получение дополнительного образования и следующего диплома. Чем больше людей получает дополнительное образование, тем сильнее конкуренция за рабочие места между ними, тем более высокие образовательные требования предъявляет работодатель. Это ведет к стремлению повышать уровень образования и дальше, к большей конкуренции и большей инфляции дипломов.

В рамках этого общего инфляционного процесса наиболее образованный сегмент общества получает все большую часть дохода (по крайней мере, так было в США с 1980-х годов). Однако надо быть очень осторожным при превращении этого конкретного исторического периода в универсальную модель, подходящую для любого места и времени. Тем, кто в инфляционной конкуренции за дипломы оказался на ведущих позициях, повезло несколько раз: [а] они были в относительной безопасности, когда началось технологическое замещение, ударившее сначала по остаткам хорошо оплачиваемого ручного труда, потом — по низкооплачиваемой офисной работе; [б] разница в качестве труда между представителями различных уровней образовательной иерархии очевидным образом увеличилась. Лишь немногие замечают, что закручивание инфляционной спирали в образовании привело к возрастающему отчуждению и небрежному отношению к труду среди тех студентов, кто не находится на ведущих позициях в конкурентной борьбе, а потому вынужден учиться дольше, не приближаясь при этом к элитарным рабочим местам. Инфляция дипломов и медленное продвижение по службе — симптомы этого процесса. Есть достаточно свидетельств — из этнографических исследований подростков и молодежной культуры (а в особенности — молодежных банд), — что увеличение сроков нахождения в образовательных учреждениях приводит к усилению отчуждения от официальных стандартов «взрослости» (Milner 2004). Первые молодежные банды появились в начале 1950-х, когда молодые выходцы из рабочего класса впервые были вынуждены оставаться в школе вместо того, чтобы идти работать; и их идеология была отчетливо «антишкольной» (Schneider 1999; Cohen 1955) — В этом источник оппозиционной молодежной контркультуры, которая широко распространилась и среди меньшинства, принадлежащего к бандам, и среди большинства, которое приняло их антиобщественную позицию. Сегодня наниматели жалуются на то, что на рабочие места в нижней части сектора услуг с трудом можно найти надежных, сознательных работников. Но причина этого не столько в неспособности массового среднего образования привить хорошие технические навыки (для того, чтобы приветствовать клиентов или развозить посылки по нужным адресам, едва ли необходимо освоить математику и естествознание на уровне выше среднего), сколько повсеместная отчужденность от непрестижного и низкооплачиваемого труда чернорабочих. Инфляционная система массового школьного образования провозглашает своим ученикам, что она открывает им путь к элитарным вакансиям и карьерам, а в итоге выбрасывает большинство из них в экономику, где единственно доступным для них оказывается именно такой неквалифицированный, ненадежный, занудный, мелочный труд (если, конечно, не обойти в конкурентной борьбе 80 % своих сверстников). Так удивительно ли, что растут отчуждение и антисоциальные проявления?

Казалось бы, совершенно очевидно, что основным механизмом повсеместного расширения образования наших дней служит инфляция дипломов, однако осознанию этого процесса мешает сильнейшая психологическая защита — практически «подавление» по Фрейду. В данном случае идеализирующим и подавляющим агентом, «Сверх-Я» мира образования, является господствующая технократическая идеология. Официальная аргументация всем знакома: в эпоху роста науки и техники возрастают требования к технической грамотности работников, неквалифицированный труд уступает место сложному и высококвалифицированному труду, а современные виды работы требуют непрерывного переобучения и наращивания уровней образования. Тридцать лет назад в книге «Дипломированное общество» (Collins 1979) я собрал доказательства того, что возрастающие требования к дипломам определяются вовсе не техническим прогрессом. Большинству технических навыков — включая самые сложные и передовые — люди обучаются на рабочем месте или при помощи неформальных связей. Бюрократические образовательные учреждения в лучшем случае пытаются кодифицировать и стандартизовать профессиональные навыки, появившиеся где-то еще. В новейших исследованиях отношения инфляции дипломов к техническому прогрессу (Collins 2002; Brown and Bills 2011) я не обнаружил ничего, опровергающего мои выводы 1979 года. Верно, что для небольшой доли специальностей требуется получение научного и технического образования, но не они являются причиной масштабной экспансии учреждений образования. Невероятно, чтобы в будущем большинство людей стало учеными и высококвалифицированными техническими специалистами. На самом деле, в богатых странах число рабочих мест увеличивается главным образом в сфере низкоквалифицированных услуг — там, где наемные работники все еще дешевле, чем автоматизация (Collins and Dorn 2011). В современной экономике США один из наиболее активно развивающихся секторов — тату-салоны (Halnon and Cohen 2006). Там рабочие места, не требующие высшего образования, это малый бизнес с низкими доходностью и зарплатами (и потому пока ускользающий от контроля корпораций), и занимаются тату-салоны производством и продажей символов отчуждения от господствующей культуры.

Хотя инфляция дипломов об образовании оправдывается ложными идеологическими представлениями о том, что чем больше образования, тем больше равенство возможностей, больше высокотехнологичной экономической деятельности, больше хороших рабочих мест — все же массовое образование до некоторой степени решает проблему технологического замещения среднего класса. Инфляция дипломов помогает поглощать избыточную рабочую силу, удерживая все большее число людей от выхода на рынок труда. А если студенты еще и получают финансовые субсидии — либо непосредственно, либо в виде дешевых (и в конечном счете невозвращаемых) кредитов, — то система массового образования фактически действует в качестве механизма распределения скрытых социальных пособий. В странах, где меры всеобщего благосостояния идеологически непопулярны, миф об экономике знаний оправдывает и исподволь поддерживает немалую долю социального перераспределения. Добавьте сюда миллионы преподавателей начальных, средних и высших школ, а также административных сотрудников — и можно сказать, что скрытое кейнсианство образовательной инфляции практически держит на плаву капиталистическую экономику.

До тех пор, пока образовательная система может хоть как-то финансироваться, она функционирует как скрытое кейнсианство: завуалированная форма социальных пособий и государственных дотаций, эквивалент рузвельтовского «Нового курса», создававшего искусственные рабочие места, когда безработных посылали разрисовывать монументальные панно на стенах американских почтовых отделений или сажать деревья в заповедниках. Образовательная экспансия — практически единственная узаконенная форма кейнсианской экономической политики, поскольку она открыто не признается таковой. Перераспределение пособий происходит под вывеской высоких технологий и меритократии — это сама техника требует все более образованных кадров! В переносном смысле это действительно так: технологическое замещение труда делает школу убежищем от сокращения фонда рабочих мест, хотя никто не хочет признать это. В любом случае, пока количество тех, кто пострадал от замещения, уравновешивается соответствующим увеличением числа студентов, система может существовать.

Камнем преткновения становятся, конечно, расходы на содержание. Два основных способа оплатить обучение (на любом уровне: подготовительном, начальном, среднем и сколь угодно продвинутом) — это получение государственных субсидий и частные средства. Но с обоими источниками финансирования возникают трудности при экономических спадах и сокращении доходов государства. К 2010 году и в США, и в других странах расходы на государственное образование составили столь значительную долю бюджета (особенно на местном уровне), что возникли протестные движения за сокращение расходов на образование. Например, в Чили, где 50 % молодых людей обучается в университетах, идет борьба между студенческими организациями, требующими бесплатного высшего образования для всех, и администраторами и сторонниками консервативной налоговой политики, которые добиваются увеличения доли коммерческого высшего образования. Схожие вопросы беспокоят студенчество во Франции и в других странах. В США, где высшее образование оплачивают по большей (и все возрастающе большей) части сами студенты и их семьи, растет тревожная озабоченность ростом задолженности по статье образовательных кредитов, которая сейчас (в 2011 год) приближается к 10 % от ВВП. Экстраполируя на следующие 20 лет (или около того) количество студентов, которые все увеличивают сроки своего обучения в ответ на невозможность найти работу из-за технологического замещения, а также долю в экономике долгов по образовательным кредитам, то становится очевидна непосильная перегрузка системы в целом. Что будет, когда размер долга по образовательным кредитам вырастет до 50 % или 100 % ВВП?

Образование становится громадной статьей расходов правительства, что ведет к ограничению экспансии образовательных учреждений. С ростом издержек возникает стремление провести приватизацию, переложить бремя расходов на самих студентов и их родителей. Но и здесь быстро возникает предел, связанный напрямую с экономическими бедствиями средних классов. Около 2012 года в США прокатилась волна общественных дискуссий, какие виды дипломов и ученых степеней вообще не стоят затрат на их приобретение. Хотя одним из возможных индивидуальных решений является просто выбывание из образовательной гонки, более популярным среди молодежи выбором стал поиск специального профессионального образования, в связи с чем мы видим подъем учебных заведений, специализирующихся в таких областях, как дизайн одежды, программирование, бизнес и т. д. Но и сдвиг к профессиональному образованию не избегает инфляции дипломов. Легко предсказать усиление конкуренции в этих специальных областях, а также рост там инфляции профессиональных степеней. Одним из признаков этого стали обсуждение среди широкой общественности и на уровне уполномоченных регулирующих органов, в ходе которых слышны жалобы, что студенты школ бизнеса и прочих практических школ лишаются государственных субсидий на обучение, но при этом все равно не находят рабочих мест. Как видим, и здесь обесценение дипломов и образовательных степеней становится очевидной проблемой.

Проблему предлагают решать при помощи информационных технологий. Мы наблюдаем взрывной рост университетских онлайн-курсов, где достигается значительная экономия от массового масштаба производства. Многие курсы продаются, но значительно дешевле, чем стоит учеба в «реальном» институте. Некоторые курсы предлагаются бесплатно из альтруистических побуждений. Ни один из этих методов не сдерживает инфляцию дипломов; напротив, онлайновое образование подстегивает обесценение дипломов, поставляя на рынок труда еще больше образованных претендентов. На данный момент новые типы дипломов маркируются иначе, чем университетские степени, и в этом отношении между ними нет прямой конкуренции. Пока людям только предстоит понять, что в результате создается новая форма дешевой образовательной валюты, обращающейся наряду с более традиционной и дорогостоящей. Если бы образовательная валюта была совершенно подобна деньгам, то, по закону Грешема, дешевая валюта вытеснит дорогую. С другой стороны, в экономической социологии, как мы знаем благодаря Вивиане Зелизер (Zeilizer 1994; Зелизер 2004) и Харрисону Уайту (White 2002), высококачественные экономические предметы могут существовать наряду с дешевыми в отдельном обращении, и именно такая ситуация может скорее всего возникнуть с производством дипломов об образовании.

Дилемма в том, что усилия по удешевлению образования приводят к сокращению занятости в самом образовательном секторе. Если несколько известных университетов монополизируют обучение при помощи онлайн-курсов и несколько профессоров, используя электронные средства, смогут обучать огромное количество студентов, то еще один сектор занятости начнет претерпевать технологическое замещение. В результате произойдет то же самое, что и в традиционных бунтах против налогов: краткосрочное снижение налогового бремени населения косвенным образом оборачивается сокращением оплачиваемых рабочих мест, доступных тому же населению.

Из пяти вариантов выхода из кризиса капитализма выход в виде продолжения образовательной инфляции кажется мне наиболее правдоподобным. Расширение образовательной системы, подогреваемое инфляцией дипломов, достигнет потенциальной точки кризиса в рамках самой образовательной системы. Но это не обязательно конец. Можно представить себе эдакую серию периодически возобновляющихся «плато», неких более-менее стабильных состояний, возникающих по мере того, как мы теряем и вновь обретаем светскую веру в спасение через образование. Но чем дальше, тем больше такие равновесные состояния должны будут поддерживаться из бюджета правительствами, так что результат будет равен социализму, только под маской всеобщего образования. Можно в принципе допустить, что леволиберальные правительства найдут какой-то способ сохранить расширяющуюся образовательную систему в качестве кейнсианского предохранительного клапана, перераспределяя в образование часть доходов как капиталистов, так и тех, кто все еще сохраняют работу. Но чтобы получить такое правительство, прежде должно произойти глубочайшее и едва ли не революционное разочарование в капитализме.

Когда произойдет полномасштабный кризис?

Компьютеризация труда среднего класса, начавшаяся в последнем десятилетии XX века, происходит гораздо быстрее, чем механизация ручного труда, которая заняла практически весь XIX век и три первые четверти XX века. Технологическому замещению труда среднего класса пока не более двадцати лет, в то время как уничтожение рабочих мест традиционного пролетариата заняло почти два столетия.

Свою оценку сроков будущего кризиса капитализма предлагает миросистемный подход. В своих ранних работах о капиталистической миросистеме, Валлерстайн и его коллеги представили теоретическую модель длинных системных волн. В фазе экспансии страны ядра миро-системы обеспечивают себе преимущество за счет ресурсов, получаемых на выгодных условиях от периферии. Гегемонии время от времени угрожают конфликты внутри самого ядра, но особенно — конфликты со странами-претендентами, поднявшимися с полупериферии и угрожающими гегемонии. В конечном счете кому-то из претендентов удается догнать ведущие страны ядра. Это обычно происходит на фоне усиливающейся конкуренции в ведущих отраслях предпринимательской деятельности, где в результате снижается прибыль, которую некогда получали первые новаторы. В этом отношении миро-система функционирует как шумпетеровские деловые циклы, только в мировом масштабе. С каждым новым циклом и под руководством нового гегемона появляются новые возможности для экспансии и получения прибыли. Однако важнейшее общее условие циклического воспроизводства системы заключается в том, что за пределами миросистемы должна оставаться некая внешняя область, которая может быть встроена в миросистему и стать ее новейшей периферией. Таким образом, у миросистемы есть исторически конечный пункт, и он будет достигнут тогда, когда больше не останется внешних областей для включения в систему. После наступления этого момента борьба за прибыль в центре и полупериферии уже не может разрешиться за счет покорения новых экономических регионов. Миросистема вступает не просто в циклический кризис, но окончательную трансформацию.

Исходя из расчета прошлых циклов, Валлерстайн, а также Арриги (Arrighi 1994; Арриги 2006) предсказывают начало кризиса миросистемы примерно в 2030–2045 годах. Мой собственный прогноз момента начала кризиса исходит из расчета темпа технологического замещения среднего класса и скорости роста структурной безработицы. (При этом безработицу придется рассчитывать не по удобным показателя, вроде числа заявок на временное пособие, а на основании наиболее достоверных оценок той части взрослого населения, которая длительное время неспособна найти работу или окончательно выдавлена с рынка труда.) По американским понятиям ю% безработных — это больно; в 25 %, как наблюдается в некоторых кризисных экономиках, — очень большая проблема, но в прошлом такое удавалось пережить. Однако, когда безработица среди трудоспособного населения достигнет 50 % или 70 %, капиталистическая система должна подвергнуться такому давлению (как из-за недопотребления, так и из-за политической агитации), что не сможет устоять. Если нам кажется, что такой процент безработных невозможен, давайте рассмотрим проблему еще раз — сквозь призму технологического замещения электронными устройствами всех категорий трудящихся. Нет никаких сомнений, что скорость технологического замещения в последние пятнадцать лет увеличилась. К 2040 году мы вполне можем достичь пятидесятипроцентной структурной безработицы, а вскоре затем и семидесятипроцентной. В целом такая датировка согласуется с прогнозом миросистемной теории об окончательном кризисе капитализма примерно в середине XXI столетия.

Антикапиталистическая революция! мирная или насильственная?

Если кризис технологического замещения станет достаточно тяжелым — возникнет высокоавтоматизированный, компьютеризированный мир, в котором работают очень немногие, а большинство населения сидит без работы или конкурирует за ручной низкооплачиваемый труд в сфере услуг, — произойдет ли революция?

Здесь нам следует оставить экономическую теорию кризиса и обратиться к теории революции. С 1970-х годов в самой теории революции произошла революция. Теда Скочпол (Skocpol 1979), Джек Голдстоун (Goldstone 1991), Чарльз Тилли (Tilly 1995) и многие другие социологи на основе сравнительных исследований исторических путей построения и распада государственных режимов выдвинули теорию, которую можно назвать теорией революции как развала государства. Возникновение революции зависит не от недовольства обнищавших народных низов, а от того, что происходит в верхах. Основные составляющие процесса таковы: во-первых, бюджетный кризис; государство уже не способно оплачивать свои счета и, прежде всего, содержать свои силы безопасности, армию и полицию. Государственный бюджетный кризис становится фатальным, когда он соединяется со второй составляющей — расколом в верхах относительно того, что следует делать в этой ситуации. К этому можно добавить вторичные факторы, которые предшествуют основным в цепи событий и обычно (хотя и не всегда) включают причины военного характера. И тем не менее бюджетный кризис нередко происходит из-за накопившихся военных расходов, а раскол в элите более всего усиливается военными поражениями, которые дискредитируют правительство и ведут к требованиям кардинальных преобразований. Раскол элит парализует государство и открывает возможность для возникновения новой политической коалиции, преследующей уже радикальные революционные цели. Именно при таком вакууме власти (который теоретики общественных движений теперь называют структурой политических возможностей) становится возможна успешная мобилизация революционных движений. Обычно они выступают от имени недовольных низов, но на деле радикальные движения возглавляются группировками, выделившимися в момент кризиса из верхнего среднего класса и выигрывающими за счет превосходства своих личных сетевых связей, навыков и организационных возможностей. Как много лет назад отмечал Алексис де Токвиль, радикализм революционного движения не соотносится со степенью обнищания. Уровень радикализма, судя по всему, что нам сегодня стало понятно, относится скорее к области идеологической и эмоциональной динамики разворачивающегося конфликта — хотя теория того, как конкретно эти процессы происходят в различных исторических контекстах, пока остается недоработанной.

Практически все революции вплоть до сегодняшнего дня происходили не по причине экономического кризиса на капиталистических рынках, а из-за внезапного распада власти правительств. Основная составляющая здесь — кризис государственного бюджета, а он обычно не зависит напрямую от размаха кризиса в экономике страны. Все это означает, что революции продолжат происходить и в будущем, поскольку даже без военных поражений правительства будут предсказуемо терпеть тот или иной фискальный крах и будет воспроизводиться причинно-следственная последовательность, где бюджетный кризис обнаруживает отсутствие единства в элитах, развивается паралич исполнительной власти и охватывает критические важные силовые ведомства. Правительственные кризисы происходят чаще, чем полномасштабные экономические кризисы. Что получается, если соотнести это с долгосрочным трендом технологическому замещению рабочей силы? Здесь просматривается несколько возможностей. Революции могут произойти в каких-то отдельных странах, причем не обязательно там, где технологическое замещение происходило наиболее интенсивно. Могут произойти революции, вообще не связанные с требования найти ответ на проблему технологического замещения. Но возможны также и революции, которые примут явно антикапиталистический характер.

Поскольку история приводится в движение множеством причин, формирование будущего подобно выбрасыванию множества игральных костей, как в китайской игре яцзы, в которой надо ждать, когда выпадут шестерки на всех пяти костях сразу. Таким образом, когда-нибудь в будущем мы можем получить всеобщую антикапиталистическую революцию, вызванную необходимым сочетанием факторов, типа распада государственной власти, плюс, возможно, поражения в войне, плюс всепроникающего технологического замещения.

Кризис капитализма становится насущным вопросом. В какой-то момент предстоит вступить в дело политически мобилизованному населению. Это может произойти по классическому сценарию распада государства: под вопрос ставится легитимность режима; перестает функционировать само государство (парализованное бюджетным кризисом и/или политическим расколом в собственных рядах, отражающим внешнюю политическую поляризацию); монополия на организованное насилие исчезает по мере того, как полиция и армия разваливаются и перестают выполнять свои функции. Это может вызвать (или не вызвать) масштабное насилие, выражающееся в восстаниях, подавлениях бунтов или в гражданской войне. В некоторые случаях (например, в Февральской революции 1848 года во Франции) период напряженности может разрешиться без большого насилия — когда прежний режим быстро теряет организационную целостность, никто не хочет брать на себя ответственность за его сохранение, и тем временем так же быстро возникают новые парламентские силы. Подобным образом в феврале 1917 года в России после нескольких дней спорадических вспышек насилия и колебаний толпы и солдат, царский режим развалился средь череды скоропалительных отречений и отказов от ответственности. Подобные случаи, однако, также показывают, что в последующие месяцы или годы новый революционный режим может столкнуться с большими затруднениями в консолидации своей власти, особенно если против него мобилизуются контрреволюционные движения за реставрацию прежнего порядка. Насилие в таком случае зачастую многократно превосходит все то, что происходило в момент свержения старого режима и начала революционного перехода. Если сам момент революции отделить от ее последствий, то можно сказать, что процесс революционного распада государства не обязательно сопровождается массовым насилием. Политическая социология до сих пор не обращалась к вопросу о том, при каких условиях послереволюционная консолидация государства происходит мирно, а при каких — насильственно. Мы можем сказать лишь то, что степень насилия, наблюдавшаяся в революциях прошлого и при последующей консолидации власти, вероятна и при окончательном кризисе капитализма. Наибольшая опасность заключается в том, что перспектива будущей антикапиталистической революции, воспринимаемая ее врагами как угроза насильственного переворота в общественном мироустройстве, приведет в конечном счете к решению в неофашистском духе. В ностальгических попытках спасти капитализм возникнет диктатура при поддержке массового движения. Неофашистский режим утвердится, если сможет осуществлять перераспределение, достаточное для того, чтобы широкие массы безработного населения не умерли от голода, но при этом им придется жить под контролем полицейского государства, постоянно охотящегося за подрывными элементами. Мы не знаем, насколько велики шансы на установление фашизма по отношению к демократическому варианту посткапитализма. Валлерстайн предполагает, что пятьдесят на пятьдесят.

Однако вполне возможна и лучшая альтернатива. Мирным путем произойдет институциональный переход от капиталистической к некапиталистической системе политической экономии — назовите это институциональной революцией. Если кризис капитализма станет достаточно тяжел (большинство населения поражено структурной безработицей, роботы и компьютеры, находящиеся в собственности небольшой кучки богатых капиталистов, делают почти всю работу, экономика в глубокой депрессии), то в какой-то момент на выборах вполне вероятно может победить политическая партия с антикапиталистической программой. Какие-то правящие партии или коалиции будут вынуждены заменить капиталистические производство, распределение и финансы системой, которая перераспределяет богатство вне системы рынка труда и не руководствуется соображениями прибыли.

Сегодня, всего двадцать лет после распада советского блока, в период колоссальной рыночной экспансии в номинально коммунистическом Китае, во времена повсеместного триумфа рыночной идеологии, многим покажется нелепым и немыслимым даже вообразить такую антикапиталистическую партию и ее приход к власти в ходе мирной предвыборной борьбы. Однако политическим настроениям свойственно резко колебаться примерно каждые двадцать-тридцать лет, что мы ясно увидим, если посмотрим на двадцатилетние отрезки истории XX столетия. Если структурная тенденция к технологическому замещению продолжится, то громадный переворот во мнениях и настроениях в течение следующих двадцати лет не так уж невероятен.

Мирная институциональная революция возможна. Глубокий структурный кризис среднего класса облегчает большую мобилизацию электората. Где-то здесь обнаруживается перспектива относительно бескровного перехода.

Усложнения, возникающие в ходе структурного кризиса

Мир есть производное множества пересекающихся причинно-следственных связей. Все окрашивается частностями времени, места, исторического наследия. Так что структурный кризис капитализма обретет много вариантов. Речь идет не об именах, датах и человеческих драмах, а об усложнениях на пересечении различных глубинных процессов, что может кардинально изменять протекание кризиса, развивающегося по мере того, как капитализм накапливает собственные саморазрушительные осложнения.

Множество процессов и проблем усложняют будущее: старение населения, неудержимый рост расходов на медицину, этнические и религиозные конфликты, экологический кризис, массовая миграция между континентами, возможно, войны различного масштаба. Чтобы не отвлекаться от нашей темы, зададимся вопросом, как эти факторы повлияют на кризис технологического замещения? Некоторые из факторов будут непосредственно обострять кризис, другие могут ускорить распад государства, тем самым увеличивая возможность революции, — короче говоря, на игральных костях выпадает несколько шестерок. Сможет ли какая-нибудь из этих проблем обратить вспять технологическое замещение, увеличив занятость для среднего класса, создав рабочие места, компенсировав автоматизацию и компьютеризацию в достаточной степени для того, чтобы спасти капитализм? Давайте рассмотрим под таким углом краткий список сложностей.

Глобальная неравномерность. Механизмы капиталистического кризиса действуют с различной интенсивностью в различных странах и регионах мира. Глубокому кризису технологического замещения рабочих мест среднего класса в США или Западной Европе не обязательно будет соответствовать столь же глубокий кризис в других регионах земного шара — Китае, Индии, Бразилии или других странах, которые приобретут большее значение в будущие десятилетия. Возможно ли проведение успешных антикапиталистических преобразований в отдельных государствах, в то время как в остальном мире сохранится капитализм? Это будет зависеть от размера и значения этих отдельных стран в мировой экономике: революции в небольших странах со слабой экономикой обычно не могут оказать заметного влияния, а подавить их будет легче. Но революции в крупных странах с заметной ролью в мировой экономике будут устойчивее к враждебному давлению и могут положить начало тенденции. Учитывая склонность сильных в военном отношении режимов вмешиваться в дела других государств с целью защиты интересовсобственной экономики или поддержки своих идеологических собратьев, серия скачкообразных изменений политических режимов, подобная той, что мы наблюдали в 2011 году в «Арабской весне», вполне может привести к иностранной интервенции. Если крупномасштабный экономический кризис, скажем, в США или ЕС где-то в 2030 году вызовет сдвиг к антикапиталистическому режиму, то можно представить, что какие-то все еще процветающие капиталистические страны (может быть, Китай) попытаются вмешаться, чтобы остановить и развернуть революционные сдвиги. Будет ли такое вмешательство успешным или нет, зависит от геополитических факторов, прежде всего соотношения ресурсов, проблем материально-технического обеспечения и географической удаленности (Collins 1995).

Но против таких сценариев работает сам размах, который принимает структурный кризис капитализма. Даже при всех локальных обстоятельствах, задерживающих процесс, компьютеризация и замещение всех видов рабочих мест будут продолжаться повсеместно. В этих условиях никто не сможет навязывать миру свою капиталистическую гегемонию сколь-нибудь долго. Более того, если посткапиталистические режимы эффективно проведут перераспределение, то они смогут создать покупательный спрос и возобновить рост своих экономик, обойдя по экономическим показателям страны, все еще упорствующие в своей приверженности капитализму и оттого застрявшие в своем собственном кризисе.

Смешение капиталистического кризиса с другими протестными измерениями. В многомерном мире в одно и то же время происходит множество конфликтов. Грядущие фронтальные столкновения капиталистического кризиса будут смешиваться с конфликтами другого типа, которые нередко привносят сильнейшую эмоциональную и драматическую окраску, из-за чего оказываются в центре всеобщего внимания. Назовем лишь некоторые из них. Религия сегодня порождает конфликты в основном между воинствующими исламистами и их всевозможными противниками (христианами, индусами, секуляристским и постхристианским Западом, странами бывшего коммунистического блока и т. д.), но в будущем не исключена вероятность возникновения религиозных конфликтов и по другим линиям.


Расовая/этническая/ национальная идентичность — здесь конфликты возникают вокруг распределения официальных должностей и рент, государственного регулирования и квотирования доступа этнических групп к ресурсам («позитивная дискриминация» и т. д.), политики ограничения иммиграции, неравноправия иммигрантов, территориальных споров и этнических войн. Но причиной подобного рода конфликтов могут стать и движения, направленные на межнациональную гармонию и интеграцию, поскольку они могут вызвать противоположные реакции и контрмобилизацию движений за узкие цели, перечисленные в предыдущем предложении. Кроме того, существует политическая «текучка», которая привлекает основное внимание погруженных в нее современников. Она включает в себя скандалы, обвинения в коррупции, перебранки между высокопоставленными лицами, преступления, морально-нравственные проблемы, порой разрастающиеся до «культурных войн». Однако структурные кризисы особо сильны именно тем, что они структурные. В отличие от скандалов, структурные проблемы не исчезают со временем, потому что противоречия в институциональном устройстве затрагивают материальные и организационные основы общества. Противоречия такого рода можно какое-то время игнорировать, но это не значит, что их воздействие исчезнет.

Наложение друг на друга частных проблем неизбежно. Конфликты, связанные с вопросами расы, религии, пола, образа жизни и т. д., могут как углубить кризис капитализма, так и наоборот, запутать ситуацию настолько, что революционный переход к посткапитализму окажется отложен или вообще предотвращен. Побочные конфликты могут усилить кризис и ускорить преобразования в случае, если большое количество людей мобилизуется на основе отождествления себя с угнетаемыми и ущемленными этническими (религиозными, гендерными и т. д.) группами и осознает, что путь к решению их проблем предполагает противостояние с капиталистической системой. Наложение частных идентичностей на классовую мобилизацию нередко наблюдалось в прошлых революциях и весьма возможно в будущих. С другой стороны, наложение частных идентичностей, как правило, отвлекает внимание от экономических проблем и нередко становится мобилизационной базой для реакционных движений, сопротивляющихся реформе системы, создавая враждебное отношение к реформаторам на основании расовой, религиозной или какой-либо иной идентичности. Но здесь еще раз напомню о глубине будущего капиталистического кризиса. Если он окажется действительно так глубок, как предсказывает теория, то не будет иного выхода, кроме перехода к посткапитализму. Все межнациональные, религиозные, культурные и другие конфликты будут производить по ходу кризиса значительный шум, пока наконец не оформится сочетание политических сил, способных решить задачу перехода к посткапитализму. В долгосрочном плане вопрос не в том, произойдет ли этот переход, а в том, сколько времени он займет.


Война. Капиталистический кризис, прогнозируемый во второй половине XXI века, вполне может сопровождаться войнами. Антикапиталистическая революция в одном государстве может вызвать войну либо в виде внешней интервенции для восстановления прокапиталистического режима, либо в виде гражданской войны, обостряемой и поддерживаемой извне. Известен и другой вариант: постреволюционные страны нередко сами экспортируют революции, тем самым порождая внешние войны. Это не неизбежно — существуют пути, на которых революция (особенно мирный политический переход) не будет сопровождаться войнами. Но вместо того, чтобы пытаться предсказать зависящее от случайностей разнообразие будущего, давайте лучше поставим главный вопрос: спасут ли войны капитализм или лишь усилят его кризис? В целом, войны скорее содействуют революциям, особенно на проигравшей стороне, но иногда даже у победителей военные расходы приводят к острому бюджетному кризису и крушению государства. Сможет ли капиталистическое государство-победитель военной силой охранять капитализм в мире, где сильны антикапиталистические движения? Наверное, да, но только какое-то не слишком продолжительное время. Глубокий кризис полномасштабного технологического замещения рабочих мест не может быть разрешен таким образом. Даже этот военный сценарий всего лишь задержит переход к посткапитализму.


Экологический кризис. Долгосрочные климатические изменения, уничтожение природных ресурсов и другие результаты деятельности человека угрожают жизнеобеспечению и окружающей среде в будущем. Вопрос, здесь следующий: способен ли экологический кризис произвести в капитализме сдвиги, которые преодолеют капиталистический кризис? Проще говоря, решая экологические задачи, мы решим и проблемы капитализма? Кризисы настолько сольются, усиливая друг друга, что обе проблемы будут решены одновременно — или произведут одновременно колоссальный провал.

Экологический кризис скорее всего соединится с капиталистическим. Но альтернативная гипотеза — экологический кризис поможет капитализму выжить — кажется маловероятной. «Зеленая промышленность» не сможет создать достаточное количество рабочих мест, чтобы возместить потери, вызванные технологическим замещением, тем более что экологичное производство также склонно к высокотехнологичному пути дальнейшей компьютеризации и автоматизации. Разрушительные последствия экологического кризиса, как ни чудовищно о таком помыслить, начнут проявляться в одних областях мира раньше, чем в других. Экологические изменения создадут для некоторых регионов новые преимущества и новые возможности. Некоторые области, сейчас расположенные низко над уровнем моря, окажутся затоплены; другие станут малопригодны для жизни из-за засухи, жары, выбросов в атмосферу и т. д. Но в то же самое время потеплеет климат некоторых ныне холодных областей, а тающие льды откроют новые океанские маршруты, отчего скорее всего выиграют Россия, Канада и некоторые сопредельные с ними государства. Сочетание этих факторов создаст множество причин для миграции. Счет людским жертвам возможно пойдет на сотни миллионов человек и окажется крупнейшей гуманитарной катастрофой. Тем не менее столетия спустя, по трезвой оценке, скорее всего окажется, что даже после вымирания десятой или около того части человечества большей его части удалось приспособиться и выжить.

Теперь совместим экологический кризис с кризисом капитализма, порожденным высокотехнологичным замещением рабочих мест среднего класса. Массовый наплыв беженцев из ставших непригодными для жизни мест в обитаемые районы обострит конкуренцию на рынке труда, и без того уже переполненном. Приток дешевой, расходной рабочей силы еще больше обострит экономический кризис и понизит жизненные шансы большей части населения, и без того оскудевающей из-за автоматизации. Да, возникнет некоторое число новых рабочих мест в этнических анклавах мигрантов и в тех географических регионах, которые станут более пригодными для жизни. Но сомневаюсь, что экологический кризис сможет обратить вспять общую тенденцию кризиса технологического замещения. Беженцы, вытесненные из местностей, ставших непригодными для жизни, плюс антимиграционные движения, чье возникновение в такой ситуации более чем вероятно, добавят сумятицы или даже затормозят процесс преодоления кризиса капитализма. Среди более гуманной части людей и стран, которые станут организовывать помощь и размещать выживших в катастрофах, возникнет мощный импульс эмоциональной энергии. Эта энергия почти наверняка придаст сил и воодушевления движениям, идущим по пути преодоления страданий людей также и от проблем капитализма. По большому счету экологический кризис значительно увеличивает вероятность антикапиталистического сценария.

Принципиальным здесь становится вопрос времени. По наиболее осторожным экологическим прогнозам, серьезные разрушения окружающей среды придутся на начало XXII века. К тому моменту уровень моря поднимется настолько, что произойдет затопление низкорасположенных прибрежных зон; в больших густонаселенных регионах будет подорвано сельское хозяйство; начнется катастрофическая нехватка пресной воды. Но, согласно нашим прогнозам, кризис капитализма произойдет раньше, где-то в 2030–2050 годах. Кризис капитализма станет главной проблемой человечества еще и потому, что он случится раньше и первым достигнет глобального размаха.

Посткапиталистическое будущее и возможные колебания между экономическими режимами

Что бы ни пришло на смену капитализму, ему прежде всего придется заняться полномасштабным перераспределением частных состояний и активов, генерируемых капиталистическим бизнесом и финансовыми манипуляциями. Перераспределение будет в пользу большей части населения, лишившейся к тому времени работы из-за компьютеризации и механизации, включая многих нынешних менеджеров, юристов и «креативных» специалистов. Программа перераспределения создает повод для взятия под контроль финансовых институтов, которые сейчас удерживают капитализм на его гибельном пути. Вероятно, эти посткапиталистические институты будут менее централизованы, чем наблюдалось в классических экспериментах XX века с государственным социализмом.

Станет ли конец капитализма концом истории? Несомненно, нет. Политики это не отменит. Хочется надеяться, что посткапиталистические режимы будут демократическими. В этот раз к тому определенно будут приложены серьезные усилия. Сегодня широко распространилось осознание того, что демократия имеет самостоятельную ценность, а не просто служит бастионом капитализма. Ну, а там, где есть политика, всегда присутствует возможность изменить курс.

Сделает ли антикапиталистическая революция людей счастливее? Дюркгейм (Durkheim 1893; Дюркгейм 1991) утверждал, что уровень счастья в человеческой истории все время оставался примерно одинаковым (возможно, надо сказать: «уровень несчастья»): новые ситуации создают новые желания и новые уровни сопоставления. В любом случае человеческому обществу внутренне присущ конфликт. Из истории социалистических режимов XX века мы вынесли один урок: у них есть собственные проблемы, и мы не должны ожидать от них слишком многого. Главное их достоинство лишь в том, что они — не капиталистические.

Преодоление кризиса капитализма не означает преодоления всех кризисов и тем более избавления от кризисов вообще. Я не берусь предсказывать, что антикапиталистические режимы будут устойчивы и тем более вечны. Вполне возможно, что их самих сменят лет через пятьдесят-сто либо выборным, либо революционным путем. Нет серьезных причин для того, чтобы социалистический режим был более миролюбивым, чем капиталистический. Как утверждал Макс Вебер, все правительства борются за престиж и власть, пока на мировой арене для этого существуют возможности, и путь к революции через военное перенапряжение и непосильные затраты может быть повторен снова (именно он на самом деле и сломил СССР (Collins 1995). Это далеко не конец истории, будущие столетия могут стать свидетелями целой череды колебаний между капиталистическими и социалистическими (а также, возможно, и другими, пока еще неизвестными) формами.

Утверждалось, что опыт социалистических режимов был слишком отрицательным (если не сказать — катастрофичным), чтобы он стал привлекательным снова. Однако этот опыт следует сравнить с потенциальными ужасами будущего капитализма, когда небольшое число представителей элиты владеет всем крупным бизнесом, торгует или управляет всей компьютерной техникой и роботами, оставив основной массе населения лишь одну возможность: драться друг с другом за работу по обслуживанию элиты и ее машин. Я предсказываю здесь не возрождение утопического социализма с его грандиозными упованиями, но лишь наступление этапа, на котором политические силы, осознающие порочность альтернатив, выберут определенный путь спасения, когда кризис системы станет слишком глубоким, чтобы она могла устоять. Когда капитализм станет достаточно плох, произойдет поворот к социализму. Когда государственный социализм на некоторое время решит насущные проблемы, его собственные недостатки в свой черед могут породить реакцию отторжения. В результате грядущие столетия увидят колебания между двумя типами политэкономических систем, от капитализма к социализму и, возможно, обратно к капитализму.

Посткапитализм едва ли покончит со всем экономическим неравенством. Прошлый опыт социалистических государств показывает, что они понизили уровень неравенства примерно наполовину (если сравнивать коэффициент Джини в капиталистическом и социалистическом обществе), а также демонстрирует резкий взлет неравенства, последовавший за падением СССР. После того, как социализм сделает нечто, чтобы пресечь безудержный рост неравенства, порожденный капитализмом, и восстановить достойные условия труда для большинства, люди вполне могут заскучать и впасть в хандру. В последующие пятьдесят лет должно повториться разочарование в коммунизме, подобное тому, которое имело место в 1980-х годах. Централизованная плановая экономика будущего может быть авторитарной, а может и не быть таковой; но, определенно, она будет располагать всей компьютерной технологией, роботами, средствами координации и наблюдения для того, чтобы каждодневно и глубоко присутствовать в обществе, хотя бы и в самых благих целях. Проведение политики принуждения внутри системы подобного типа не заканчивается просто так, и это еще одна дорога к будущему конфликту.

Вдобавок к недовольству будущим социализмом, вполне вероятно возрождение рынка. Если внутри плановой экономики (или внутри ее возможных либеральных, смешанных форм) будет оставлено пространство, возникнут торговые сети, предприниматели начнут создавать новые предприятия, возможно, превосходящие централизованное планирование большей открытостью к инновациям. Змеи-искусители, инвестиции и финансы, возродятся, запустив новый цикл спекуляций и метаструктур, выстраивающих пирамиды благодаря финансовым махинациям. Если социалистические режимы будут достаточно демократичны, капиталистические движения смогут вернуться к власти через выборы и демонтировать часть государственных составляющих экономики (или даже все таковые составляющие). Если же режимы будут более авторитарными, то тогда в игру вновь включается теория революции, которая ожидает момента, благоприятного для развала государства и последующей смены режима. Если в отдаленном будущем — например, в XXII или XXIII веках — капитализм будет восстановлен, это тоже далеко не конец истории. Если он восстановится с теми же самыми тенденциями к саморазрушению, какими обладает сегодняшний капитализм, то мир станет свидетелем еще одного поворота от капиталистического к антикапиталистическому устройству экономики.

Подводя итоги, следует сказать, что в отдаленном будущем (насколько мы можем себе представить следующие несколько столетий) весьма вероятна целая серия колебаний между соответствующими слабыми местами централизованного планового хозяйства и неуправляемой рыночной экономики. В любом случае мы почти наверняка увидим не освобождение человечества, но реалистичные колебания между двумя полюсами социально-экономической дилеммы.

Заключение

Я хочу подчеркнуть системную природу моего анализа. Я сосредоточился на долгосрочных структурных тенденциях капиталистического рынка труда, которые находятся в центре растущего неравенства в рамках капиталистической системы. Наблюдаемая нами фаза высокотехнологичных инноваций (компьютеризация, роботизация, замещение человеческого коммуникативного труда машинами) подходит к своей высшей точке и, несомненно, с каждым следующим десятилетием будет все ближе и ближе к ней. Полностью развитого искусственного интеллекта, точно воспроизводящего способности человека к гибкому и творческому мышлению, еще не существует. Но чем ближе искусственный разум будет к этому стандарту, тем большее количество профессий он сможет заменить. Можно представить будущее (возможно, отстоящее от нас не более чем на пятьдесят лет), когда почти всю работу выполняют компьютеры и роботы с немногими обслуживающими их людьми — техниками и ремонтниками. Роботы — равноценный заменитель рабочего класса, людей, занимающихся ручным трудом, и заводские роботы уже сейчас вносят свой вклад в замещение основной массы достойно оплачиваемых рабочих мест на фабриках. Более продвинутые роботы, способные передвигаться, оснащенные сенсорами и встроенными компьютерами, могут превратиться в человекообразных роботов, которые возьмут на себя квалифицированный труд верхнего рабочего и среднего класса, а затем заменят управленцев и высококлассных специалистов. Это не похоже на захватывающие фантазии из научно-фантастической литературы. Реальные бедствия будущего — это не какое-то восстание роботов-франкенштейнов, но последняя стадия технологического замещения труда в интересах узкой группы капиталистов-владельцев роботов.

Таким образом, при любых возможных деталях технологизированного будущего, структурная тенденция — технологическое замещение труда — выводит капиталистический кризис за рамки любого краткосрочного циклического или случайного кризиса и ставит его над ними. Эта тенденция к усилению неравенства также подрывает потребительские рынки, и, таким образом, в конечном счете делает капитализм нежизнеспособным. Короче говоря, единственный путь преодоления кризиса заключается в замене капитализма на некапиталистическую систему, что подразумевает введение социалистической собственности и жесткого централизованного управления и планирования. Как и где произойдет эта замена — вопрос, относящийся скорее к историческим частностям, и он более сложен, чем моя теоретическая схема.

Итог остается прежним: технологическое замещение среднего класса, там, где оно сейчас господствует, вызовет крах капитализма еще до конца XXI века. Будет ли этот переход сопровождаться насилием, или он будет мирным, остается только гадать.

Литература

Арриги, Джованни. Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени. М.: Территория будущего, 2006.

Дюркгейм, Эмиль. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991.

Зелизер, Вивиана. Социальное значение денег: деньги на булавки, чеки, пособия по бедности и другие денежные единицы. М.: ГУ — ВШЭ, 2004.

Шумпетер, Йозеф. Теория экономического развития. М.: Прогресс, 1982.

Arrighi, Giovanni. “The Long Twentieth Century. London: Verso, 1994.

Autor, David, and David Dorn. «The Growth of Low-Skill Service Jobs and the Polarization of the U. S. Labour Market». American Economic Review 103 (2013): 1553-97. http://econ-www.mit.edu/files/1474

Brown, David K., and David B. Bills, eds. «Special Issue: New Directions in Educational Credentialism». Research in Social Stratification and Mobility гд (2011): 1-138.

Chaffee, John W. The Thorny Gates of Learning in Sung China. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

Chase-Dunn, Christopher. Global Formation. Structures of the World Economy. Oxford: Blackwell, 1989.

Cohen, Albert K. Delinquent Boys: the Culture of the Gang. New York: Free Press, 1955.

Collins, Randall. The Credential Society: An Historical Sociology of Education and Stratification. New York: Academic Press, 1979.

Collins, Randall. «Prediction in Macro-sociology: The Case of the Soviet


Collapse». American Journal of Sociology 100 (iggg): igg2-g3-

Collins, Randall. «Credential Inflation and the Future of Universities». In The Future of the City of Intellect, edited by Steve Brint. Stanford. CA: Stanford University Press, 2002: 100–122.

Durkheim, Emile. The Division of Labour in Society. New York: Free Press, 1964.

Goldstone, Jack A. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley: University of California Press, 1991.

Halnon, Karen Bettez, and Saundra Cohen. «Muscles, Motorcycles and Tattoos: Gentrification in a New Frontier». Journal of Consumer Culture 6 (2006): 33–56.

Milner, Murrayjr. Freaks, Geeks and Cool Kids: American Teenagers, Schools and the Culture of Consumption. New York: Routledge, 2004.

Schneider, Eric C. Vampires, Dragons and Egyptian Kings. Youth Gangs in Postwar New York. Princeton: Princeton University Press, 1999. Ill

Schumpeter, Joseph A. The Theory of Economic Development. New York: Oxford University Press, 1911.

Schumpeter, Joseph A. Business Cycles: A Theoretical, Historical, and Statistical Analysis of the Capitalist Process. New York: McGraw-Hill, 1939.

Skocpol, Theda. States and Social Revolutions. New York: Cambridge University Press, 1979.

Tilly, Charles. Popular Contention in Great Britain, 1758–1834. Cambridge MA: Harvard University Press, 1995.

Wallerstein, Immanuel. 1974–2011. The Modem World-System. Vols. 1–4. Berkeley: University of California Press.

White, Harrison C. Markets from Networks. Princeton, nj: Princeton University Press, 2002.

Zelizer, Viviana. The Social Meaning of Money. New York: Basic Books, igg4-

Майкл Манн Конец, может, и близок, только для кого?

Введение

Исторические социологи вроде меня самого, неплохо предсказывают прошлое, но вот с будущим дела у нас обстоят неважно. Особенно трудно предсказывать будущее крупных социальных институций, вроде национального государства или капитализма. Легче тем, кто считает рассматриваемый институт «системой» со своей внутренней логикой развития, со свойственными ей циклами и противоречиями. В таком случае, выявив логику развития в настоящем, вполне можно спрогнозировать вероятное будущее. Именно так большинство ученых рассматривает капитализм. Экономисты-неоклассики считают, что капитализму присущи регулярные экономические циклы с неотъемлемой тенденцией к восстановлению равновесия. Итогом всех трудностей, с которыми капитализм сталкивается сегодня, непременно станет новый подъем, следом за ним какой-то новый кризис, после которого опять последует подъем, и так по бесконечно восходящей траектории развития. Те, кто вслед за Кондратьевым или Шумпетером признают существование глубоких, менее частых, но и более грозных циклов, также видят в этом некоторую внутреннюю регулярность и (в случае Кондратьева) предсказуемость. Даже Кейнс, который воспринимал само понятие равновесия с изрядным скептицизмом, тем не менее не отрицал, что в долгосрочном плане равновесие непременно восстановится, хотя и не без дружеского участия государства. В таких циклических моделях (кроме шумпетеровской) капитализм изображается как нечто вечное. Марксисты также полагают, что капитализм обладает внутренней логикой развития. У марксистов, однако, все исторические способы производства пронизаны системными противоречиями, которые в конце концов непременно погубят и капитализм.

Элементы системности явно постулируются и в так называемой миросистемной теории, главным представителем которой является Иммануил Валлерстайн. Единственная сложность в предсказаниях как марксистов, так и миросистемных теоретиков заключается в вопросе, что идет на смену капитализму (потому что многие из них больше не верят в то, что будущее непременно за социализмом). Поскольку большинство интеллектуалов, пророчествующих на тему капитализма, происходит с Запада, а у западного капитализма сегодня налицо серьезные трудности, то и в видениях будущего преобладают мрачные тона.

Увы, мне не дано испытать уверенности в будущем, будь то оптимистическом или пессимистическом. Тому есть три причины. Во-первых, главное препятствие заключается в моей общей модели человеческого общества. Я рассматриваю общества не как системы, а как множественные пересекающиеся сети взаимодействия, из которых наиболее важными являются четыре — это сети идеологических, экономических, военных и политических властных отношений. Сюда можно добавить геополитику как особое сочетание военной и политической власти, варьирующихся между тем, что принято называть «грубой» и «мягкой» силой. Каждый из этих четырех или пяти источников власти может обладать своей внутренней логикой и направленностью развития. Так что у капитализма вполне могут быть, скажем, тенденции к равновесию, внутренние циклы и противоречия — равно как и у других источников социальной власти. Возьмите в качестве примера циклы нападения/защиты, мобильности/статичности или постоянное наращивание огневой мощи, которые являются внутренними тенденциями военных властных отношений. Есть также долгосрочный рост структур государства или приход национальных государств на смену империям, что является тенденциями развития современной политической власти. Идеологии при этом имеют свои собственные циклы развития в зависимости от того, «работает» ли господствующая идеология, либо она более не справляется со своими задачами, и в таком случае какая из предлагаемых альтернативных идеологий в данной исторической ситуации принимается как выход из кризиса.

Все эти различные динамики «ортогональны» по отношению друг к другу. Иными словами, они взаимодействуют, но не систематически упорядоченным образом. Это означает, что мы можем до определенной степени выявить лишь «внутреннюю» динамику одного источника власти, поскольку каждый из них не абсолютно автономен от других, и развитие одного затрагивает развитие других. Признав важность таких взаимодействий, мы попадаем в более сложный и неопределенный мир, где, скажем, на развитие капитализма оказывают свое воздействие также идеологии, войны и государства. Я покажу это, когда попытаюсь объяснить два предыдущих кризиса капитализма — Великую депрессию и нынешнюю Великую рецессию. К сожалению, прихотливая сложность взаимосвязей делает предсказание будущего делом весьма трудным.

Во-вторых, сказать что-либо определенное о будущем проблематично еще и потому, что велика наша планета Земля; ее национальные государства и макрорегионы значительно отличаются друг от друга. Вследствие такого разнообразия общие тенденции, которые мы только что выделили, затрагивают одни страны и регионы больше, чем другие. В Греции сейчас может бушевать по-настоящему серьезный капиталистический кризис, тогда как в соседней Турции он едва заметен, а в Китае его практически нет. Эти различия могут также привести к различным траекториям мирового исторического развития. Например, в экономическом отношении Китай может обогнать Соединенные Штаты или Азия — Запад. У макрорегиональных сдвигов имеется множество исторических предшественников.

Тем временем появление ядерного оружия впервые в мировой истории обеспечило нерешаемость соперничества государств посредством войны. Полностью исключать возможность войны все же нельзя — и это ставит перед нами третью проблему. Человеческие существа не являются рациональными вычислительными машинами. Иногда перед ними возникают сложные ситуации, не имеющие очевидного решения. Иногда люди руководствуются не инструментальной рациональностью, а тем, что Вебер называл ценностной рациональностью, когда расчетливый личный интерес приносится в жертву общей идеологии. Нередко людьми движут эмоции, которые перевешивают разум. Таким образом, человеческие действия зачастую непредсказуемы. В XX веке люди не раз принимали решения, которые кажутся нам сегодня иррациональными. Чего стоили две опустошительные мировые войны и утопические попытки тотального переустройства человеческого общества. Нет никаких оснований думать, будто XXI век окажется в этом отношении совершенно другим.

Самое большее, что я могу сделать в плане предвидения будущего, — это обрисовать возможные альтернативные сценарии. Давайте поглядим, близок ли конец или, выражаясь менее резко, упадок капитализма для Америки, для Запада, для всей мировой экономики или для всей планеты Земля. Какие-то из моих сценариев будут более оптимистичны, другие — менее; какие-то — будут иметь больший охват, другие — меньший. При этом все они будут зависеть от сложных взаимодействий капитализма с другими источниками власти и другими кризисами. Имейте притом в виду, что мои попытки оценить вероятность осуществления этих сценариев на самом деле лишь приблизительные прикидки.

Системы и циклы

Я скептически отношусь к теориям, описывающим окончательный кризис капитализма как единой системы (с двумя возможными исключениями, о которых будет сказано ниже). Возьмем, например, точку зрения Валлерстайна о том, что «капиталистическая миросистема» находится в кризисе. Его система состоит из двух частей. Первой является «внутренний» кризис капитализма, задаваемый логикой накопления капитала и описываемый в терминах ухудшающихся кондратьевских пятидесяти-шестидесятилетних циклов роста и спада. По его мнению, следующий спад будет гораздо серьезнее предыдущих и может привести к краху капитализма (по крайней мере, он на это надеется). Сейчас, согласно Валлерстайну, мы наблюдаем начало системного кризиса капитализма, поскольку уровни прибыли понижаются и почти наверняка продолжат понижаться.

Вторая составляющая — это геополитический кризис, возникающий из долгосрочных «циклов гегемонии». Гегемония означает преобладание. Кризисы случаются в период перехода от одного гегемонистского режима к другому. Предсказание Валлерстайна опирается на примеры перехода от гегемонии Нидерландской республики к гегемонии Британской империи, а затем от британской гегемонии к американской. Продолжительность геополитических циклов бывала разной, но всегда значительно превосходила продолжительность циклов экономических. Так, переход от голландской гегемонии к британской занял чуть более столетия, а от британской к американской — полвека. В настоящее время, как полагает Валлерстайн, американская гегемония клонится к окончательному упадку после «высокой» фазы преобладания, длившейся около семидесяти-восьмидесяти лет. По понятным причинам он не вполне уверен, что идет на смену. Гегемония Китая называется в качестве одного из возможных вариантов, хотя Валлерстайн скорее склоняется к будущему варианту без какого-то единого гегемона. Учитывая его гоббсовское представление о том, что люди нуждаются в едином суверене, многополярность не сулит ничего хорошего. Валлерстайн не допускает, что эти два кризиса — капитализма и гегемонии — могут как-то сплетаться и изменять характер друг друга. Просто в узловых точках кризисы капитализма и циклы гегемонии совпадают по фазе и взаимоусиливаются, тем самым порождая общесистемный кризис.

Это емкая теория, полная интересных идей, однако мне сложно принять какую-либо из ее частей. Во-первых, давайте рассмотрим список исторических гегемонов. Выбор Нидерландской республики в качестве первого гегемона Европы представляется мне странным. В конце XVII века голландцы первыми ввели некоторые капиталистические институты, они успешно защищали себя как на земле, так и на море и приобрели несколько колоний. Но они никогда не доминировали в Европе, не говоря уже об остальном мире. Ведущими силами в Европе того времени были Габсбурги и Франция, но геополитическая ситуация на континенте (да и в колониях) характеризовалась сосуществованием множества держав. Великобритания доминировала в XIX веке во многом благодаря тому, что была ведущей индустриальной капиталистической державой, обладающей самым большим флотом, самой большой империей и — в течение какого-то времени — резервной валютой, но она никогда не господствовала над континентальной Европой и для своей защиты полагалась на баланс сил между государствами. Затем Валлерстайн выделяет период соперничества между двумя потенциальными гегемонами, Германией и США, которое продолжалось до тех пор, пока последние не одержали победу. Он рассматривает период с 1914 по 1945 год как «тридцатилетнюю германо-американскую войну». Это странное описание для войн, в которые Америка вступила поздно, причем во втором случае только после нападения со стороны Японии. После Второй мировой войны действительно установилась американская гегемония. Но главным образом это оказалось непредвиденным последствием войны, вызванной самоубийственной заносчивостью фашистской Германии и милитаристской Японии, что, впрочем, положило конец Британской и Французской империям. Американская гегемония над большей частью мира окончательно оформилась после того, как Советский Союз обратился к экономической самоизоляции. Все это было обусловлено множеством сложных взаимодействий между четырьмя источниками социальной власти. В период между двумя мировыми войнами Соединенные Штаты уже стали ведущей экономической державой (хотя без Второй мировой войны доллар, вероятно, разделил бы статус резервной валюты с другими национальными валютами), однако пока обладали намного меньшей военной или геополитической силой. В результате войны Америка оказалась важным историческим исключением — единственной подлинно глобальной империей и единственным гегемоном, которого когда-либо видел мир. Но трудно говорить о циклах гегемонии, основываясь на одном-единственном случае. И все же я согласен с Валлерстайном в том, что Соединенные Штаты в недавнем прошлом обладали гегемонией, что теперь их гегемония ослабевает и что она вполне может подойти к концу в 2020–2025 годах. Этот уникальный для мировой истории процесс способен вызвать кризис, однако непосредственно затрагивающий лишь Соединенные Штаты.

Как насчет предполагаемых кондратьевских циклов, с их последовательными волнами подъемов и спадов почти фиксированной продолжительности? Кондратьев в свое время рассчитал, что продолжительность К-волн составляет пятьдесят четыре года. Если это так, то после того, как экономика опустилась на самое дно в 1933 году, она должна была расти в течение двадцати семи лет вплоть до 1960 года, а затем переживать спад до следующей нижней точки в 1987 году, после чего вновь начать быстрый рост, который должен достичь пика в 2014 году. Но то, что происходит сейчас, никак не похоже на подъем! Последователи Кондратьева датируют циклы двумя различными способами в зависимости от того, что они измеряют — колебания объемов производства или цен. Одни считают 1972–1973 годы началом подъема (так как цены выросли), другие — началом спада (реальные объемы производства не упали, а замедлили темпы роста, по крайней мере на Западе). Споры вызывают и обе мировые войны: закончился ли подъем в 1913 или 1929 году и начался ли следующий в 1938 или 1945 году? Согласия относительно этих циклов мало, что заставляет нас усомниться в их регулярности.

У Валлерстайна собственная версия К-волн. Он считает, что последний подъем (в производстве) начался в 1945 году и достиг пика в 1967–1973 годах. Это представляется верным в отношении экономики западных стран, но это скорее было следствием окончания Второй мировой войны, послужившего внешним экономическим стимулом, нежели циклического развития, внутренне присущего капиталистической экономике. В результате соглашения, достигнутого сначала между Великобританией и Соединенными Штатами, а затем и со всеми американскими союзниками, был установлен глобальный регулируемый капитализм. Он быстро достиг процветания благодаря отложенному потребительскому спросу, вынужденно ограниченному во время войны, в сочетании с техническими новинками военного времени. Так начался беспрецедентный «золотой век» экономического роста, превосходящего все прежние достижения и охватившего практически весь мир. В следующем периоде, приблизительно с 1973 года, экономика Запада пребывала в относительном застое. Подъем должен был начаться в 2000 году, но он не начался и спустя десятилетие. Однако заметим, что для значительной части мира бум продолжался и после того, как Запад дал сбой. В некоторых странах подъем продолжается до сих пор. Сначала Япония, затем страны Восточной Азии, Китай, Индия, а следом и все прочие страны БРИК испытали периоды настоящего бума. К-волны вызывают споры и сомнения даже среди экономистов, изучающих Запад. В отношении же остального мира они просто лишены смысла.

Подъемы и спады неизбежны при капитализме. Вполне возможно, что после долгого подъема игроки становятся слишком самонадеянными, что приводит к более жесткому падению. Это и случилось с банкирами и покупателями жилой недвижимости в первом десятилетии XXI века. Но о сколь-нибудь четких и повторяющихся закономерностях говорить очень сложно, а действительно глобальные закономерности встречаются крайне редко. И все же возможно, что прошлые кризисы могут дать нам определенное представление о будущем кризисе капитализма. Будучи сторонником построения теории на тщательном эмпирическом исследовании, я обращаюсь к двум наиболее глубоким и хорошо документированным кризисам в истории капитализма — к Великой депрессии и нынешней Великой рецессии[6].

Великая депрессия, год 1929-й

Оба кризиса имели множество причин. Вполне ожидаемо, в основном это были внутренние экономические причины, поскольку оба кризиса возникли из экономики, а капитализм все же обладает определенной долей «внутренней» логики. Но были также причины внеэкономического и порой довольно случайного характера. В обоих случаях кризис начался с какой-то серьезной проблемы, которая затем, шаг за шагом, превращалась в нечто большее, по мере того как «обнаруживала» и усиливала другие, прежде не замечавшиеся слабости, как экономические, так и внеэкономические. Так что все могло запросто обернуться иначе. По миру кризис ударил неравномерно. Экономики одних стран оказались практически не затронуты, другим удалось довольно быстро справиться с депрессией благодаря эффективной политике. Все это заставляет усомниться в существовании единой системной логики. К сожалению, это также снижает возможности предсказания экономических кризисов в будущем.

Великая депрессия началась с перепроизводства в сельском хозяйстве (отчасти из-за Первой мировой войны). Затем, как документально продемонстрировал Барри Эйхенгрин, депрессию необратимо усугубил подрыв международной валютной системы на основе золотого стандарта (преобладавшего в довоенный период), который теперь не могли поддерживать ни совместные усилия центральных банков великих держав, ни британская гегемония. По окончании войны отдельные страны предпринимали спорадические попытки возвращения к золотому стандарту, как правило нереально завышая курсы своих валют из соображений национальной гордости и в ущерб прагматике экономического анализа. Кризису также способствовали геополитические противоречия между Германией и Австрией с одной стороны и Францией, и Великобританией — с другой. Франция и Америка копили золото. Старые режимы сохраняли идеологическую приверженность laissez-faire; на фондовом рынке надувался пузырь; пока что не завершился переход от старых форм промышленного производства к новым. Все это в сумме снижало потенциал занятости в экономике. Вдобавок в Америке, где оказался эпицентр бури, Конгресс и Федеральная резервная система (ФРС) допустили серьезные политические просчеты под воздействием рыночного фундаментализма той эпохи, достигшего своего чудовищного апогея в так называемом ликвидационизме — принятии жестких мер экономии с целью ликвидации неэффективных фирм и целых отраслей промышленности, инвесторов и рабочих мест. Без любых двух-трех из перечисленных выше причин, нагромождавшихся друг на друга, происходившее можно было бы назвать «циклическим спадом». Но считать этот каскад неизбежным ни в коем случае нельзя.

Депрессию часто считают мировой, но она ударила по миру крайне неравномерно. Были тяжело поражены Западная Европа и англоязычные страны, хотя даже здесь падение доходов на душу населения было разным: в Соединенных Штатах, Канаде и Германии, например, оно было в 6 раз больше, чем в Великобритании, и в 3 раза больше, чем во Франции. Первая волна Великой депрессии почти не коснулась большей части мира. Китай был затронут лишь по касательной. На протяжении всей Великой депрессии продолжали расти Советский Союз, а также Япония с ее колониями Кореей и Тайванем и страны Восточной Европы. Как видим, Депрессия вовсе не была глобальной. Возможно, ее следовало бы назвать «Великой депрессией белого человека», поскольку именно белая раса пострадала сильнее всех. Наконец, одни страны вышли из Депрессии быстрее других, отбросив золотой стандарт и накачав свои экономики дешевыми деньгами. Соединенные Штаты в конечном итоге поступили так же, но преждевременная уверенность правительства Рузвельта в том, что восстановление уже идет полным ходом, привела к дефляции 1937 года и тем самым вызвала «вторую волну». Лишь рост промышленного спроса во время Второй мировой войны позволил Соединенным Штатам полностью оправиться от спада.

Из всего этого ясно, насколько были важны внеэкономические причины. В качестве примера я выберу роль военной геополитики в этом кризисе. Существенное влияние на Депрессию оказала Первая мировая война, во время которой многие более бедные страны сумели значительно увеличить свой сельскохозяйственный экспорт. Послевоенноевосстановление сельского хозяйства воевавших стран привело к перепроизводству и вызвало серьезное падение цен. Но война также разрушила общепринятый золотой стандарт, а провал мирных договоров, призванных разрешить геополитическое соперничество, подорвал также международное сотрудничество в сфере экономической политики. Кризис не был обязательным результатом многополярной геополитики, поскольку до войны именно такая конфигурация вела к экономической стабильности; кризис был результатом геополитического разлада и по-настоящему чудовищной войны.

С доводами сторонников системного подхода можно было бы согласиться, если бы война была обусловлена капитализмом или ослаблением британской гегемонии, но это не соответствует действительности. Европа на протяжении многих столетий до наступления эпохи капитализма была исключительно воинственным континентом. Война все еще оставалась продолжением дипломатии. Первая мировая, как и множество более ранних войн в континентальной Европе, началась с того, что основные державы встали на защиту своих малых клиентов (в данном случае Сербии и Бельгии). Милитаризм был давней европейской традицией. В ходе Великой депрессии разнообразные причинные цепочки соединялись подобно притокам, впадающим в большую реку. Малые кризисы следовали один за другим и перерастали в один большой кризис по мере того, как обнаруживались все новые точки слабины; при этом никто не смог предвидеть все новых и новых потрясений.

Великая рецессия, год 2008-й

Главный вопрос наших дней: как долго продлится нынешняя рецессия и может ли она усугубляться вплоть до краха капитализма? Для начала кратко проанализируем причины кризиса. Здесь мы также обнаруживаем эффект каскада. Рецессия начиналась как в основном американский кризис после слияния нескольких причинных цепочек. Во-первых, американская гегемония и вытекающие из нее глобальные дисбалансы позволили правительству США и обычным американцам заимствовать непропорционально огромные суммы денег из-за границы под ничтожный процент, наращивая долги, которые в конечном счете оказалось невозможно обслуживать. Во-вторых, последовавшее за этим увеличение процентных ставок взорвало ипотечный пузырь, что и вызвало первый настоящий шок. Однако эта причинная последовательность едва ли бы возникла без идеологического проекта политиков построить «демократию собственников», создав нацию домовладельцев. Третья важная причина состояла в том, что кризис произошел после разрушения институтов финансового регулирования. Наконец, четвертой причиной стал бесстыдный рост неравенства в Соединенных Штатах. И развал финансового регулирования, и рост неравенства подстегивался сочетанием неолиберальной идеологии и власти банкиров и топ-менеджеров в американской политической системе. Отчасти это может быть связано с переходом Америки от сферы производства к финансовым услугам, который способствовал тому, что главной целью компаний стала краткосрочная «акционерная стоимость». Схожие причины действовали и в Соединенном Королевстве, поскольку в обеих странах доминировали финансовый капитал и неолиберализм. В большинстве других стран эти причины были не столь явными. Впрочем, немецкая инфляционная фобия (вызванная историческим мифом, будто гиперинфляция привела Гитлера к власти) вполне согласовывалась с политикой, к которой призывали неолибералы, а немецкое экономическое могущество в Европе способствовало распространению этого финансового консерватизма по всему континенту. Военная мощь не играла особой роли в Великой рецессии, зато ее сыграла идеологическая вера в виде англо-американского неолиберализма и германского страха перед инфляцией.

В придачу ко всему этому «обнаружились» вундеркинды из сектора финансовых услуг, чьи математические уравнения привели к необоснованной уверенности в заумных финансовых инструментах, все меньше и меньше связанных с реальной экономикой. Эти экономисты переводили идеологию неоклассической экономики в математические модели риска, ошибочно полагая, что экономика — это рыночная система в чистом виде, основные параметры которой можно точно вычислить и предсказать. Практически никто не предвидел, что различные факторы риска смогут каскадом усиливаться один за другим.

Затем кризис распространился по всему миру — и не потому, что американская гегемония пришла в упадок, а, напротив, потому, что Америка с ее экономикой, ее долларом и ее экономистами-математиками продолжали доминировать в мире. Спад деловой активности в США затронул страны с долговыми проблемами, а также страны, которые были главными торговыми партнерами США, но сохранили «добродетель» и не поддались соблазнам наращивания долговых обязательств, сильного увеличения неравенства, неолиберализма или финансового капитала, — такие, как Германия и Франция. При более пристальном рассмотрении испуганные инвесторы «обнаружили» сектора и целые страны, которые после начала рецессии и сжатия капитала также не смогли платить по долгам. В 2007 году, как раз перед началом рецессии, данные МВФ по европейским государствам показывали, что только у Греции и Италии уровень государственного долга немного превышал размер ВВП. Средний уровень государственного долга в Европейском союзе (ЕС) был немного ниже, чем среди стран ОЭСР в целом (71 % к 73 %). Только в Греции уровень государственного долга представлял реальную проблему. В Ирландии, Испании и Италии (как в Америке и Великобритании) резко выросли долги частного сектора, хотя главной слабостью итальянской экономики был низкий уровень производительности. У всех этих экономических систем имелись свои слабые стороны, которые, вполне возможно, так и не проявились бы, не начнись в Америке финансовый кризис. Но грянул кризис, усугубившийся принятием мер жесткой экономии и, далее, спадом деловой активности, повлекшей за собой сокращение налоговых поступлений, из-за чего государственный долг резко вырос во всех странах.

Кризис в Европе еще больше усугубился, когда рецессия «вскрыла» в качестве побочного эффекта слабость еврозоны, превратив рецессию в глубокий кризис суверенных долгов. Дисбаланс внутри еврозоны выражался в экспорте капитала из богатых стран ЕС в более бедные, с добавлением дозы характерной для греческого правительства финансовой недобросовестности. Дисбаланс еще более усиливался из-за энтузиазма элит семнадцати стран еврозоны, который, кстати, не разделяли ни их народы, ни элиты остальных десяти стран — членов ЕС, относительно «укрепления» Союза с помощью единой валюты при отсутствии должной поддержки евро со стороны центральной банка, имеющего казначейские и фискальные функции. Это была структурная политическая слабость. Элиты знали, что не смогут должным образом поддержать евро в случае, если страны размером с Италию или Испанию сильно прижмет. Но, будучи убежденными сторонниками интеграции Европы, они были готовы пойти на риск, даже если бы избиратели в их собственных странах отклонили предложение о создании единого казначейства. И они прекрасно сознавали это, потому что избиратели выступали даже против более умеренного усиления ЕС на каждом из последних трех национальных референдумов, проведенных в странах еврозоны. Политические идеалы этих элит взяли верх над экономическим благоразумием, что привело к политическим ошибкам. Еврокризис осложняли меры жесткой экономии, которые навязывали более слабым европейским экономикам Великобритания и Германия по своим разным идеологическим причинам. Случайное соединение различных экономических, идеологических и политических причинных цепочек (но в данном случае не связанных с военной мощью) вполне еще может вызвать намного более серьезную «вторую волну» рецессии.

Однако, как и в первом случае, Великая рецессия распространялась по миру очень неравномерно. Данные Всемирного банка о росте ВВП показывают, что почти все страны переживали трудности в 2008 или 2009 году. На этом кратком этапе кризис был по-настоящему глобальным. Затем он усилился в Соединенных Штатах, распространился по всей Европе на восток вплоть до России и ее восточных соседей, а также на некоторые бедные страны с большими долгами. Но к 2010 году многие страны пришли в норму, достигнув самых высоких темпов роста ВВП в XXI веке, в том числе такие важные страны, как Бразилия, Мексика, Турция, Нигерия, Канада, Малайзия, Корея и Сингапур. Индия и Индонезия восстановились почти до своих прежних наивысших показателей, а темпы роста Китая, по официальным данным, упали примерно с 10 до 8 %, что остается предметом зависти для остального мира! Все эти страны, за исключением Канады, раньше обычно называли «слаборазвитыми». Большинство из них извлекли уроки из десятилетий структурной перестройки и создали резервы, чтобы избежать больших долгов перед другими странами. Те же страны, которые не последовали их примеру, пострадали от кризиса гораздо сильнее. Канаде удалось избежать этого, поскольку развитие ее новой добывающей промышленности ослабляло удельный вес и влияние банковского сектора, поэтому в Канаде сохранилось эффективное финансовое регулирование. Этого вполне могло хватить и другим странам, чтобы избежать кризиса или смягчить его последствия. Нынешний кризис стал системным лишь потому, что не были использованы достаточно адекватные политические меры.

Как и Великая депрессия, Великая рецессия имела пагубные последствия только для некоторых стран. Американский вирус и правда распространился по всему миру главным образом через финансовые каналы, хотя здесь также сыграло свою роль сокращение международной торговли. Однако многие страны смогли быстро оправиться благодаря иному структурному устройству — экономическому, политическому и идеологическому. Среди структур, доказавших свою работоспособность, были: корпоративистские[7] «государства развития» вроде Южной Кореи; девелопменталистские экономики, чей быстрый рост не опирался на крупный финансовый сектор (так и было в большинстве этих стран Восточной Азии); где идеология неолиберализма не получила значительного распространения (тоже большинство стран Азии); где в силу политического благоразумия избегали наращивания внешнего долга (большинство азиатских стран) либо смогли сохранить строгое регулирование финансового капитала (Канада). Именно поэтому почти вся Южная и Юго-Восточная Азия, а также Океания, образующие очень большой макрорегион, оказались слабо затронуты кризисом. Важную роль сыграло и то, что этот регион торговал в основном с Китаем (что сыграло важную роль в быстром восстановлении Австралии). Как и в случае Великой депрессии, правильная политика могла бы сократить ущерб, неправильная — увеличить. Политика и идеология, распространенные в различных макрорегионах, сказываются на результатах. Так, кризис суверенных долгов в еврозоне разразился вследствие того, что американский кризис вступил во взаимодействие с различными причинными цепочками — особыми политическими ритмами и институтами Европейского союза, идеологическим предпочтением политики жесткой экономии и борьбы с инфляцией со стороны немецких (а также британских) элит. Внутренняя логика капитализма во многих развивающихся странах непременно привела бы к дальнейшему росту. Если ему что-то и угрожает, то эта угроза исходит извне, из тех слабых мест Америки и Европы, которые они сами себе и создали.

Может ли нынешний кризис усилиться и затронуть практически каждого? Если еврозона распадется, это, разумеется, станет ужасной новостью для входящих в нее стран, но также окажет колоссальное влияние на торговлю и инвестиции во всем мире. Такой распад немедленно и сильно ударит по европейским странам, не входящим в еврозону, вроде Великобритании, так как они торгуют с еврозоной и инвестируют в нее больше, чем куда-либо еще. Последствия краха еврозоны затронут и соседние страны, от России до Ближнего Востока и Северной Африки, они докатятся до Америки, главного торгового партнера и инвестора Европы. Пострадает и Южная Америка, особенно в случае краха испанской экономики. Если экономики ЕС и США сократятся, последствия этого для мировой торговли будут крайне негативными, так как они обеспечивают почти половину мирового ВВП, а степень экономической глобализации в настоящее время выше, чем когда-либо прежде. Индия и особенно Китай также столкнутся со значительным снижением экспорта. И это будет указывать на гораздо более серьезный системный кризис капитализма, чем предсказываемая многими «вторая волна» рецессии. И все-таки даже в этом случае дела на Западе будут обстоять, вероятно, хуже, чем во всем остальном развивающемся мире.

Описанный эффект каскада может произойти в действительности, хотя странам еврозоны, возможно, удастся найти решение своих финансовых проблем, поскольку ЕС управляют элиты, а не массы, и к настоящему времени элиты уже осознали, что заинтересованы в поиске решения практически любой ценой. Проблема здесь (как и везде) состоит в том, что финансовые ресурсы, доступные теперь для бэйлаута[8] или стимулирования экономики, уже не столь велики, как в 2008 году. Однако должен подчеркнуть, что большое значение имеют действия людей и политическая воля, а это значит, что на самом деле мы не можем предсказать результат. И тем не менее берусь спрогнозировать, что если в ходе этого спада еще большее число стран будет применять неолиберальные меры жесткой экономии, как это предлагают американские республиканцы и делает британское правительство консерваторов, если страх перед инфляцией у немцев укрепит эту тенденцию, то вслед за этим наступит еще одна Великая депрессия, которая, вполне вероятно, будет более глобальной и системной. Если же европейцы осознают свои общие интересы и будут действовать в соответствии с ними, если страны будут в большей степени руководствоваться кейнсианскими рецептами, которых придерживается французское правительство, предлагая меры стимулирования экономики (включая более высокие налоги для тех, кто в состоянии заплатить), это, возможно, поможет предотвратить дальнейшее ухудшение ситуации. При любом сценарии экономика, скорее всего, когда-то пойдет вверх, хотя в первом случае восстановление будет более медленным, и на этот раз уже без чрезвычайных преимуществ, некогда предоставленных мировой войной. Сможет ли выход из кризиса восстановить полную занятость — вопрос, к которому я еще вернусь.

Капитализм подвержен циклам. Но насколько регулярны их фазы по времени? Иногда циклическая фаза рецессии делается глубже в силу «внутренних» экономических причин либо вследствие дорогостоящих войн, разброда и тупика в политике или идеологии, подсказывающей политические меры, неверные для данного кризиса. В наших примерах депрессии и рецессии это было важной причиной ухудшения динамики, в первом случае потому, что еще не появилось никакой другой приемлемой макроэкономической идеологии, во втором случае потому, что спад произошел после длительного периода рыночного роста, завершившегося очевидным провалом кейнсианской альтернативы, за которым последовало сокращение регулирования, особенно в финансовом секторе. Политические и геополитические отношения также играют свою роль и кажутся еще менее предсказуемыми. Вероятно, из этих кризисов можно извлечь экономические уроки, которые в принципе могли бы уменьшить саму вероятность и остроту будущих кризисов. Хотя вовсе не ясно, извлекли ли властвующие элиты свои соответствующие уроки. Неолиберальные программы жесткой экономии, навязанные экономическим системам во время рецессии, к сожалению, заставляют вспомнить о вредной роли, которую сыграл ликвидационизм в начале 1930-х годов. Заметим также, что две чудовищные войны XX века привели к абсолютно противоположным результатам, и это еще больше осложняет проблему предсказания. Первая мировая война способствовала тому, что экономический спад перерос в Великую депрессию. Однако Вторая мировая заложила основы не только величайшего в истории экономического подъема, но и гегемонии Соединенных Штатов.

Американская гегемония и ее проблемы

И потому есть возможность, что Америку поджидает величайший хозяйственный упадок в ближайшем будущем. Согласно Валлерстайну, периодом наибольшего американского могущества были 1945–1970 годы, после чего началось непрерывное ослабление. Я в этом не столь уверен. На протяжении 1950-1970-х годов доля Америки в мировом ВВП постепенно сокращалась из-за восстановления Японии и Европы. Затем с 1970 по 2005 год эта доля оставалась практически неизменной, поскольку Соединенные Штаты успешно пользовались преимуществами доллара как мировой резервной валюты. После чего наметился относительный спад, в основном из-за высоких темпов роста Индии и Китая. Однако доллар сохраняет свое могущество, Америка все еще может заимствовать наличность практически неограниченно по ставкам ниже 2 % и по итогам большинства недавних лет по-прежнему опережает Европу и Японию по экономической производительности и темпам роста. И МВФ, и Барри Эйхенгрин едины во мнении, что доллар сохранит положение мировой резервной валюты до начала 2020-х годов. На Соединенные Штаты также приходится 48 % всех мировых военных расходов (самый высокий показатель в истории), они удерживают лидерство в области патентов, Нобелевских премий, элитных университетов и массовой культуры. Как бы то ни было, Америка сохраняет свое преобладание.

Конечно, это не продлится вечно, и есть подозрения, что у американцев начинает появляться предчувствие упадка. За последнее десятилетие их гигантские вооруженные силы, по сути, потерпели несколько настоящих поражений. Политические и идеологические противоречия приблизились к кризисному порогу. Политики сознательно поощряли рост неравенства, что привело к опасному расслоению общества. Слияние топ-менеджмента и крупных корпоративных инвесторов (особенно руководителей страховых и пенсионных фондов), их баснословные оклады и бонусы (с которых платят 15 %, а не 35 % налогов) также зримо увеличивают неравенство. Сочетание регрессивных налогов, корпоративных хищений и вялого экономического роста привело к экономической рецессии и идеологическому взаимоотчуждению.

Американские внутренние противоречия не приводят к политическим решениям, потому что возникло две совершенно противоположные точки зрения относительно того, что делать. Первой точки зрения придерживается Республиканская партия, которая винит в экономических бедах страны раздутое правительство и для восстановления рыночного процветания предлагает жестко сократить его размер вместе с регулирующими полномочиями и налогами. Требование жесткой экономии для выхода из рецессии навевает неприятные воспоминания о стратегии «ликвидационизма», усугубившей Великую депрессию. Противоположную точку зрения отстаивают либеральные демократы, которые возлагают вину на крупные корпорации и банки, символически именуемые «Уолл-стритом», а в качестве выхода из кризиса предлагают больше государственного регулирования, больше перераспределительных налогов и кейнсианский путь к росту через увеличение государственных расходов. Нынешний политической тупик и особенно крайне реакционная, ориентированная на прошлое позиция Республиканской партии заставляют усомниться в способности Америки справиться с будущими огромными проблемами. Америка страдает от аномии, отсутствия общих для всех норм, а также от отчуждения, как в понимании Маркса, так и Дюркгейма (который утверждал, что аномия снижает социальную солидарность и тем самым способствует упадку).

Предлагаемые республиканцами меры жесткой экономии для широких масс и процветания для богатых преподносятся как средство создания рабочих мест, но богатые ведь потребляют не так уж много. Вместо этого они копят, создавая излишки капитала и снижая процентные ставки, что способствует росту потребительских долгов, которые в первую очередь и привели к рецессии. Это угрожает самим основам экономики массового потребительского спроса, на которой покоилось американское благополучие в послевоенную эпоху. Республиканская идеология также все сильнее обращается против науки, что не сулит ничего хорошего для будущего Америки. А ведь республиканцы имеют более сплоченную позицию в отношении экономической политики, чем демократы, главная проблема которых — внутренние раздоры. Это в последнее время позволяло республиканцам диктовать политическую повестку. Республиканцы былых времен отличались сочетанием звонкой идеологической риторики с прагматизмом политических мер. Однако фундаментализм свободного рынка более созвучен американской массовой культуре, чем государственное вмешательство. В период послевоенного бума реальная экономическая политика вылилась в «коммерческое кейнсианство» направляемых государством рынков и компромисса между частным капиталом и государственными учреждениями. И все равно политическая риторика того времени, особенно со стороны республиканцев, воспевала свободу рынков и свободу предпринимательства. На деле у американцев тогда появилось очень сильное и немалое государство, пусть они и делали вид, будто это вовсе не так. Сегодня призывы к свободе рынка дают политическое преимущество над противниками, поскольку эта идеология давно и глубоко укоренилась среди американцев, в отличие от представлений о пользе государства для общества. В результате американские избиратели и политики вполне могут оказаться невосприимчивы к политическому курсу, более соответствующему проблемам нашего времени.

У Соединенных Штатов есть и другие слабые стороны. Расходы на армию и здравоохранение более чем вдвое выше доли аналогичных расходов любой другой страны, при этом они дают довольно посредственные результаты как в военных вмешательствах за рубежом, так и по статистике смертности и продолжительности жизни внутри страны. Однако для политиков армия и частная медицина по-прежнему остаются священными коровами наряду с кредо «никаких новых налогов». Потому растранжиривание экономических ресурсов и увеличение государственного долга, скорее всего, продолжат создавать новые трудности. Изъяны во всех четырех источниках социальной власти вполне могут привести Америку к краху. Но мы не можем ничего утверждать наверняка. Американцы остаются очень изобретательными и трудолюбивыми. Их индустрии в целом сохраняют свой динамизм. Не исключено, что американцам еще удастся поправить идеологические, финансовые, военные и политические опоры своего дома. В противном случае, когда доллар утратит статус резервной валюты, американцы больше не смогут так просто брать крупные кредиты, и их армия придет в упадок — если, конечно, они не решатся резко поднять налоги, что кажется маловероятным. Рано или поздно в первой половине наступившего века американской гегемонии придет конец, и он едва ли будет выглядеть прилично.

Но и это не обязательно вызовет системный кризис капитализма. На смену американской гегемонии вряд ли придет какой-то один гегемон, будь то Китай, Индия или любое другое отдельное государство. Сегодня у них астрономические темпы роста, которые неизбежно снизятся до более привычных показателей, как только эти страны достигнут более зрелого уровня индустриального и постиндустриального развития.

Им также придется преодолевать собственные кризисы. Ни одна страна в будущем не сможет сравниться по своему могуществу с Соединенными Штатами в их недавнем прошлом. Человечество вступит в неизвестность, где придется перейти к многополярной политике с участием большего числа различных держав и к согласованной корзине резервных валют. Впрочем, многополярность была нормальным состоянием дел на протяжении истории человечества и сослужила не самую плохую службу мировой экономике. В первой половине XX века многополярная геополитика обернулась исключительно разрушительной войной. Однако ныне появились основания полагать, что межгосударственные войны уходят в прошлое особенно по мере того, как наконец и американцы утрачивают воинственность.

Перечень стран, относительно легко оправившихся от кризиса, укрепляет ощущение, что экономическая власть переходит от старого Запада к успешно развивающимся странам остального мира, включая большую часть Азии. Наиболее правдоподобный среднесрочный сценарий заключается в разделении экономической власти между Соединенными Штатами, Европейским союзом и четырьмя странами БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай), но при условии сохранения мира во всем мире. В экономиках стран БРИК, особенно России и Китая, государственное регулирование применяется куда больше, чем в большинстве западных стран и особенно США. Именно поэтому в среднесрочной перспективе капитализм, скорее всего, станет более государственническим.

Исчерпаемы ли капиталистические рынки?

Теперь перейдем к долгосрочной перспективе. Я начал со скептического отношения к самой мысли нахождения в капитализме неких генеральных «законов движения», которые регулярно приводят к системным кризисам. Далее я описал крупнейшие кризисы прошлого и настоящего не как единые и системные явления, а как каскады отдельных причинных цепочек, экономических и внеэкономических, которые причудливо накладываются друг на друга, иногда довольно случайным образом. Кроме того, кризисы весьма неравномерно затрагивали различные регионы мира и реагировали на изменения в геоэкономической и геополитической власти. Прошлые кризисы на самом деле не означали слабости всей миросистемы. Скорее, они указывали на географические сдвиги во власти в рамках глобального капитализма и глобальной геополитики.

В этой книге ни Иммануил Валлерстайн, ни Рэндалл Коллинз, говоря о возможном конце капитализма на всем земном шаре, не выводят свои прогнозы из предыдущего или нынешнего кризиса. Вместо этого они выделяют некие постоянно действующие тенденции капиталистического развития, которые, по их мнению, обрекают капитализм в будущем. Утверждается, что капитализм неспособен бесконечно поддерживать необходимые ему уровни прибыли и занятости. В качестве первого аргумента указывается на географические пределы роста возможных на планете рынков. Капитализм неуклонно заполняет всю Землю. Капиталисты развитых стран находили выход из фаз низкого роста, выводя производство в страны с более дешевой и менее регулируемой рабочей силой, соответственно, и с более высокими нормами прибыли. Это то, что называется «пространственным решением» или «пространственным закреплением» (spatial fix)[9]. Рабочие места когда-то перемещались с американского Севера на американский Юг, затем в Латинскую Америку, оттуда в Китай, во Вьетнам, и наконец этот процесс должен распространиться на Африку и Среднюю Азию. Коллинза особенно беспокоит экспорт умственной рабочей силы среднего класса в другие страны мира. Что же произойдет, когда все эти регионы будут освоены и капиталистические рынки заполнят всю Землю?

По прикидкам Валлерстайна, время от прихода крупных инвестиций в изначально аграрную страну до возникновения там сознательного и организованного рабочего класса занимает примерно тридцать лет, после чего зарплаты идут вверх, а капитал — вон. Таким образом, когда вся Земля заполнится, стоимость рабочей силы вырастет, а прибыль упадет повсюду. Конечно, капиталисты попытаются снизить заработную плату, но теперь им повсеместно придется иметь дело с организованным рабочим классом. Их сопротивление и приведет капитализм к глобальному кризису. Для осуществления этого сценария еще потребуется какое-то время. Пока лишь часть огромного населения Индии и Китая вовлечена в минимально организованную индустриальную или постиндустриальную экономику. На это уйдет более тридцати лет. Кроме того, в Африке или Средней Азии процесс еще даже не начался, так что завершится он не раньше конца XXI века, тем более что по прогнозам население будет расти до конца этого столетия и наибольший прирост ожидается как раз в самых бедных странах.

И все же мне трудно представить себе, как размер Земли кладет предел развитию экономических рынков. Если дешевая рабочая сила закончится, капиталисты, конечно, не смогут получать сверхприбыли из этого источника. Однако более высокая производительность труда и рост потребительского спроса во вновь развитых странах вполне смогут это компенсировать. В результате уже в мировом масштабе утвердится реформированный капитализм с большим равенством и правами социального гражданства для всех. Это будет не конец капитализма, а появление нового лучшего капитализма, при котором население всей планеты будет обладать теми видами прав, которые получили западные рабочие после Второй мировой войны. В конце концов, значительная часть богатств развитых стран создавалась тогда благодаря производству и торговле между ними самими, а не с остальным миром (нефть не в счет). Послевоенный бум был главным образом результатом появления экономики с высокой производительностью и высоким потребительским спросом в самих развитых странах. И он по большей части не зависел от сверхэксплуатации рабочей силы с Юга. Почему подобное не может случиться и в будущем, но в масштабах всего мира?

Кроме того, новые рынки не следует ограничивать географией. Их можно создавать, культивируя новые потребности. Капитализм научился ловко убеждать семьи в том, что им нужны два автомобиля, более вместительные дома, большое количество электронных приборов. Кто-нибудь мечтал об этом пятьдесят лет назад? А чем будут пользоваться наши внуки через пятьдесят лет? Мы не можем предсказать их потребительские пристрастия, но можем с уверенностью говорить о том, что они у них будут. Рынки не ограничиваются территорией. Даже если вся Земля будет заполнена, новые рынки все равно будут появляться. Это, конечно, зависит от того, что сегодня называют «техническим решением» (technological fix). По сути, это то, что Йозеф Шумпетер называл «созидательным разрушением» и считал основой динамичного развития капитализма — предприниматели вкладывают деньги в технические новшества, которые ведут к созданию новых и разрушению старых отраслей. Великая депрессия в Соединенных Штатах Америки отчасти была вызвана застоем в основных традиционных отраслях, в то время как новые отрасли при всем своем динамизме еще не стали достаточно крупными, чтобы поглотить излишки капитала и рабочей силы того периода. Это произошло только во время Второй мировой войны и после ее окончания, когда внезапно высвободился огромный потребительский спрос, сдерживавшийся нуждами войны.

Так что главный вопрос: возникает или вскоре возникнет волна новых технический решений? Есть новые динамично развивающиеся отрасли вроде микроэлектроники и биотехники. Но проблема в том, что пока они не стали достаточно крупными, чтобы обеспечить удовлетворительное решение, особенно для рынка труда на Западе, где новые отрасли, как правило, бывают капиталоемкими, но не трудоемкими. Упадок обрабатывающей промышленности во многих странах Запада породил безработицу, которую новые отрасли не смогли сколько-нибудь серьезно сократить. Новинки вроде компьютеров, Интернета и устройств мобильной связи, увы, не производят столько рабочих мест и источников прибыли, как некогда давали нам железные дороги, автомобили и электрификация. Определенным исключением в последние годы стала лишь Зеленая революция, обеспечившая значительный рост сельскохозяйственного производства, главным образом в бедных странах. Большое значение сыграло и расширение секторов здравоохранения и образования, которые более трудоемки и в которых рабочая сила представлена более образованными представителями среднего класса. Их расширение, вероятно, продолжится, поскольку продолжительность жизни и особенно старости, а также зависимость социального статуса и занятости от образования продолжают расти.

Рэндалл Коллинз звучит весьма убедительно, когда он перечисляет и один за другим отвергает различные сценарии, которые человеческое общество могло бы использовать в борьбе со снижением занятости. Но на глазах происходит обратное. Подъем экономики на протяжении последних десятилетий в действительности вызвал рост глобальной занятости, превышающий даже рост численности мирового населения. В 1950–2007 годах рост числа рабочих мест примерно на 40 % опережал рост численности населения. В странах, входящих в ОЭСР, также работало больше людей, чем когда-либо прежде, хотя и абсолютное число безработных выросло, поскольку выросла численность населения. Соответственно увеличилась доля населения, ищущего работу, где большую часть составляли женщины. Эмансипация женщин и их выход на рынки формального труда стали самой серьезной проблемой для занятости на Западе. Однако в 1970–2007 годах глобальный уровень безработицы оставался довольно стабильным, составляя около 6 %. Даже статистические данные, собранные Международной организацией труда во время Великой рецессии, показывают, что глобальная занятость продолжала расти, хотя и вдвое медленнее, чем до кризиса, и распределялась по миру очень неравномерно. В 2009 году занятость сократилась в развитых экономиках, включая ЕС (на 2,2 %) и его соседей, и в странах СНГ (на 0,9 %), но при этом возросла во всех других регионах мира. Доля занятых от общей численности экономически активного населения в развитых странах и в Восточной Азии также снизилась, но в других странах она вернулась на уровень 2007 года уже к 2010 году. Безработица по-прежнему является проблемой западной (и в меньшей степени японской), но никак не мировой.

Потери Запада оборачиваются приобретениями для всех остальных, и в целом мир выигрывает. При этом будущее рынков труда в развитых странах может быть осложнено скорее дефицитом трудовых ресурсов, нежели высоким уровнем безработицы. Продолжительность жизни продолжает расти, а коэффициент рождаемости упал ниже уровня, необходимого для воспроизводства населения. Чтобы сократить разрыв, Европа, Япония и Северная Америка будут нуждаться в значительном притоке иммигрантов. Так как эти демографические тенденции, скорее всего, продолжатся, поскольку и многие другие страны становятся более развитыми, можно предположить, что во второй половине XXI века совокупная численность мирового населения начнет сокращаться. Вот почему, вероятно, не следует опасаться массовой безработицы — она не ускорит конец капитализма.

Как отмечает Коллинз, нет никаких причин для того, чтобы капитализм в течение неопределенно долгого времени оставался способным к созиданию, достаточному для компенсации разрушения. Просто так было довольно долгое время. Но точно так же нет никаких причин для прекращения созидательного разрушения. Кто знает, какие новые потребности возникнут в процессе развития? Позже я назову один такой созидательный сектор.

Но давайте предположим, что пессимизм моих коллег оправдан. Тогда нас ждет один из двух альтернативных вариантов будущего, которые представляются мне более вероятными, чем крах капитализма. Первым является довольно пессимистический для капитализма сценарий, в котором структурная занятость остается высокой и возникает общество «2/3-1/3». Две трети хорошо образованы, высококвалифицированы, имеют постоянную занятость, вполне успешны, но одна треть исключена из этого общества. Бедные получают социальные пособия и благотворительную помощь, которых достаточно, чтобы удержать их от бунта, либо их могут репрессировать. Они составляют меньшинство, так что вероятность успешной революции незначительна. Включенные в это общество вряд ли будут испытывать сильные симпатии к исключенным. Первые могут сформировать отрицательное представление о вторых как о никчемных отбросах, иждивенцах, «королевах вэлфера»[10] и т. д. В некоторых странах среди бедных будут особенно сильно представлены этнические или религиозные меньшинства и негативные стереотипы могут приобрести этнический или религиозный оттенок. Исключенные могут стать наследственными обитателями дна общества, тем самым разрыв между включенными и исключенными увековечится. Большинство включенных станет голосовать за сохранение такого разрыва, а многие из исключенных вообще не будут голосовать. Уровень социальной помощи может по-прежнему варьироваться на Западе, где одни страны (вроде Швеции и Германии) будут готовы содержать бедных в пределах основного общества, а другие (вроде Соединенных Штатов) не станут этого делать. Такой пессимистичный сценарий выглядит вполне узнаваемым, поскольку он уже осуществляется в США и социологи наблюдают его зачатки в Европе. В результате погибнет рабочий класс, но не капитализм, возникнет асимметричная классовая структура, подобная той, что существовала на протяжении большей части истории, но теперь с хорошо организованными капиталистами и разделенными, менее организованными рабочими. Социальные институты выживают, даже когда не слишком хорошо работают, если в среде угнетаемых не появляется контрорганизация.

Такой организации пока нет, и этот сценарий особенно пугает левых — непобедимый капитализм с усиленной эксплуатацией. Никогда левые всего мира не были настолько слабы, как сегодня. Всемирный социальный форум в Порту-Алегри был существенной силой, пока протест Юга против Севера/Запада обосновывался глобальной капиталистической эксплуатацией. Но теперь, когда «Юг» развивается, он перестает быть единым целым. Это стало очевидно в ходе недавних дебатов об изменении климата, в которых Китай, Индия и Бразилия поддержали Запад и Японию по вопросу отсрочки сокращения выбросов вредных веществ, несмотря на возражения более бедных стран.

Второй альтернативный сценарий более оптимистичен. Допустим, капиталистические рынки заполняют планету и в результате прибыли и темпы роста упадут. Но в таком случае капитализм стабилизируется при устойчиво низких темпах роста, и в этом нет ничего нового. Великий прорыв капитализма произошел в ХVIII-ХIХ веках в Великобритании, при этом британские темпы роста не превышали тогда 2 % в год. Залог успеха Британии заключался в том, что средние темпы роста немногим более \% в год сохранялись на протяжении очень долгого времени. Однако в XX веке темп роста ускорился. В период между войнами самые успешные развивающиеся страны (Япония с ее колониями и Советский Союз) достигли исторически беспрецедентного роста на уровне \% в год. Затем, в конце XX века, Китай и Индия (а теперь и другие страны) достигли роста около 8 %. Хотя такие темпы роста продержались уже почти два десятилетия, они неизбежно снизятся. После чего Африка и Средняя Азия смогут достичь даже лучших показателей. Но у них еще много времени прежде, чем темпы роста упадут до 1 %, определившего исторический успех Британии. Возможно, американские и европейские темпы упадут до этого уровня несколько быстрее, но во время нынешней Великой рецессии лишь несколько стран имели отрицательные темпы роста, и то всего на протяжении пары лет. Почему темп роста в 1 % должен считаться кризисом капитализма? Почему капитализм не может и дальше существовать в качестве глобальной системы с низким ростом, какой он и был на протяжении большей части своей истории? Двадцатое столетие, точнее период с 1945 по 1970 год на Западе и затем конец XX века на Востоке, следует считать исключением. Согласно этому сценарию низкого роста, роль спекуляций и власть финансового капитала также снизится, а повторение нашей Великой рецессии (которое в настоящее время весьма возможно) станет менее вероятным. Учитывая постепенное улучшение условий труда во всем мире, это выглядит просто замечательно. В таком случае все человечество могло бы жить в условиях относительно «медленной» стабильной экономики, как живут японцы в течение последних двадцати лет. Будущее капитализма может оказаться не бурным, а именно скучным.

Если бы мне пришлось выбирать один сценарий, который, судя по всему, осуществится к середине столетия (если за это время не появится никаких новых факторов), я бы остановился на глобальном капитализме с низкими темпами роста, который обеспечивает большее равенство условий во всем мире, но предполагает временную занятость или безработицу 10–15 % населения из низших слоев. По сути, это сочетание двух описанных выше сценариев, во многом похожее на ситуацию в промышленно развивающихся странах XIX столетия. Я бы не стал прогнозировать больших революционных потрясений.

Тому есть и другие препятствия. Альтернативы капитализму, предложенные коммунизмом и фашизмом, оказались катастрофой, а ничего другого до сих пор не придумали. У нас просто нет альтернатив, а повторения коммунизма или фашизма не хочет почти никто. Социализм, революционный или реформистский, сегодня слаб как никогда. Фундаменталистские вариации христианства, иудаизма, индуизма и ислама усиливают свое влияние в мире, но их больше заботит духовное, а не материальное спасение. Более приземленные альтернативные идеологии XX века потерпели крах. В бедных странах, вовлекаемых в мировую экономику, можно ожидать роста социалистических или им подобных движений, хотя, скорее всего, они будут реформистского толка. Современные социальные революции практически никогда не случались без серьезных военных провалов, которые дестабилизировали и дискредитировали правящие режимы. В случае двух крупнейших революций XX века, в России и Китае, необходимыми причинами послужили мировые войны (имеющие иные причины, чем капиталистические кризисы). К счастью, в настоящее время количество войн и их интенсивность во всем мире снизились — фактически только США продолжают вести межгосударственные войны. К тому же в мире нет сколько-нибудь крупных антикапиталистических революционных движений. Именно поэтому революция представляется маловероятным сценарием. Чему действительно приходит конец, так это революционному социализму.

Будущее левых в лучшем случае связано с реформистской социал-демократией или либерализмом. Работодатели и работники продолжат борьбу по поводу повседневных несправедливостей капиталистических трудовых отношениях (безопасность труда, заработная плата, льготы, обеспеченность работой и т. д.). Вероятным результатом этой борьбы станут компромиссы и реформы. Народы развивающихся стран, по всей видимости, будут бороться за реформы и болееэгалитарный капитализм, подобно народам Запада в первой половине XX века. Одни достигнут больших успехов, другие — меньших, точно так же, как это было на Западе. Китаю предстоят особенно сложные проблемы. Блага от его феноменального роста распределяются крайне неравномерно, что может породить крупные протестные движения и революционные волнения. Однако их успех, скорее всего, приведет лишь к дальнейшему усилению капитализма и, возможно, к появлению незавершенных форм демократии, подобно тому, что наблюдается в России. Америка тоже сталкивается с серьезными трудностями. Ее экономика перегружена расходами на вооружение и здравоохранение, политическая жизнь пронизана коррупцией и иррациональными нелепостями, а идеология ее консерваторов обратилась против естественных и социальных наук. Притом это происходит на склоне гегемонии, когда та или иная мера оскудения неизбежна, а остальной мир убеждается в пустоте американских притязаний на моральное руководство. Все это похоже на рецепт дальнейшего упадка Америки.

Конец света?

Все описываемые мною сценарии полетят в тартарары в случае возникновения двух потенциальных кризисов, которые могут оказаться тяжелее двух мировых войн. Оба кризиса абсолютно новы, и оба могут стать по-настоящему системными и глобальными. Они не будут иметь национальных или макрорегиональных границ, поскольку возникнут из воздуха, которым мы все дышим.

Первая глобальная угроза — это военная возможность применения ядерного оружия. Серьезность этой угрозы почти полностью непредсказуема, так как зависит от сложной цепочки событий, любое из которых может и не произойти. До сих пор мы наблюдали лишь конфронтации пар держав, сначала Соединенных Штатов (с их британскими и французскими союзниками) против СССР, затем Индии против Пакистана, при довольно пассивной позиции Китая на флангах. Угроза гарантированного взаимного уничтожения быстро становилась очевидна обеим сторонам после первых же кризисных ситуаций, и в дальнейшем они с полной дисциплиной и ответственностью избегали эскалаций. Ядерное сдерживание заработало.

Однако, когда в конфликт, оказывается, вовлечено более двух держав, ход противостояния становится куда менее предсказуем и чреват бедой. Именно сложные конфликты с участием многих сторон, где одни неверно понимают намерения других, породили обе мировые войны. На Ближнем Востоке ядерное оружие уже есть у Израиля, Иран близок к цели, что, скорее всего, побудит соседние страны двигаться в том же направлении. Это опасно для Ближнего Востока, для его соседей, для многих стран — поставщиков нефти и даже для всего мира. Такая гонка вооружений слабо связана с капитализмом. В случае начала ядерной войны выжившие вряд ли назовут капитализм главным виновником катастрофы. Может быть, удастся убедить Иран отказаться от ядерного оружия; может быть, Саудовская Аравия, Ирак и Турция не станут пытаться заполучить его в качестве ответной меры; и, может быть, человеческий разум сможет преодолеть опасности, которые создают соперничающие ядерные державы. Но даже в этом случае остается возможность похищения ядерного оружия террористами. Чем это может обернуться в руках террористов, охваченных потусторонними идеями? Их идеология может оказаться самой опасной из когда-либо существовавших.

Второй системный кризис, напротив, крайне предсказуем, если не принять экстраординарных мер, чтобы его избежать. Изменение климата происходит[11]. Воздух, вода и земля нагреваются, испытывая при этом более сильные колебания температуры, в основном в результате деятельности человека. Эта угроза глобальна, поскольку, где бы ни происходили выбросы парниковых газов, они затрагивают людей на всей планете. Выбросы порождают другие катастрофические явления: нехватку пищи и воды, таяние ледникового покрова полюса и тундры, подъем уровня моря и т. д. Уже сейчас миллионы людей умирают раньше срока из-за глобального потепления, а выживание некоторых бедных стран окажется под угрозой, если в ближайшие двадцать-тридцать лет наше общество радикально не изменит направление своего развития.

Если человечество собирается вовремя предпринять действия, направленные на существенное сокращение выбросов, ему придется решительно реформировать три главных института, обеспечивших нам колоссальные успехи в прошлом столетии. Первый из них — это капитализм, хотя бы потому, что на сегодняшний день он является основным способом производства в мире. Государственный социализм в пору своего расцвета был столь же разрушителен для окружающей среды. Радикальные защитники окружающей среды говорят, что мы должны вывести общество из бесконечного «круговорота прибыли». Это может означать контроль над бизнесом посредством серьезного регулирующего «командно-административного» государства, или с помощью налогов, взимаемых в зависимости от выработки ресурсов на предприятии, или посредством рыночных механизмов, вроде жестких программ торговли квотами, которые стимулируют капиталистов инвестировать в «добросовестные» отрасли с низким уровнем выбросов. При последовательном и жестком проведении такой политики капитализм выживет, хотя и станет гораздо более регулируемым. Поскольку источников сильного загрязнения не так много, такая политика не должна вызвать появления объединенной капиталистической оппозиции. Это может стать новым этапом «созидательного разрушения», когда отрасли с низким уровнем выбросов будут генерировать прибыль и создавать новые рабочие места. Некоторые предприниматели уже сейчас делают ставку на инвестиции в альтернативные источники энергии, сохранение заболоченных земель и лесов и другие экологические новшества. Пока альтернативные энергетические технологии не увеличивают количество рабочих мест в мире, но все может измениться, если они станут нормой. В недавнем докладе Копенгагенского центра согласия говорится, что прирост числа рабочих мест в секторе альтернативных энергетических технологий возможен при соблюдении нескольких условий: быстрое внедрение технологических инноваций, быстрый прирост экономии за счет масштаба производства, проведение аналогичных мероприятий по защите окружающей среды в глобальном масштабе и, возможно, принятие протекционистских мер, таких как тарифы или требования местного компонента[12]. Налоговую политику также можно использовать для создания новых рабочих мест. Если бы налогами облагалось совокупное использование невозобновляемых ресурсов, а не предприятия или труд вообще, как сейчас, то это стимулировало бы привлечение рабочей силы. Такой может быть следующая волна созидательно разрушения, которая наверняка разрушит отрасли на ископаемых видах топлива.

Обуздать придется не только капитализм, но и одержимость национальных государств идеей роста. Все национальные государства измеряют национальный успех ростом ВВП, что, как правило, ухудшает состояние окружающей среды. Необходимо обуздать политические элиты, которые полагают, что могут сохранить власть только за счет обеспечения краткосрочного роста в пределах одного избирательного цикла. Конечно, режим низких выбросов приведет к сокращению темпов роста в краткосрочной перспективе, хотя впоследствии, скорее всего, будет только способствовать росту. В любом случае продолжение инерционного сценария в долгосрочной перспективе пагубно отразится на всей планете и ее обитателях. Но кого интересует долгосрочная перспектива? Уж точно не политиков и их электорат. Помимо этого, политики и избиратели все еще живут в эпоху суверенитета национального государства, когда любое ограничение этого суверенитета со стороны иностранцев вызывает острое сопротивление. Но экологическое регулирование должно быть международным, необходимы межправительственные соглашения, которые будут жестко ограничивать возможности национального государства действовать по своему усмотрению.

Возможно, экологическое движение все-таки убедит капиталистов, политические элиты и избирателей в том, что необходимо начать серьезное сокращение выбросов. Возможно, Евросоюз поможет преодолеть барьеры суверенитета, как он это делал в других областях. Но чтобы все это произошло, нам необходимо обуздать еще и бесконечный круговорот «гражданства потребления», когда люди требуют экономического роста как своего гражданского права, чтобы иметь возможность потреблять все больше и больше. Простым гражданам придется изменить образ жизни, чтобы избежать катастрофы, и это очень нелегко, потому что катастрофа видится им абстрактной и далекой до тех пор, пока не грянет.

Ответственность за экологический кризис лежит на трех великих достижениях Нового времени — капитализме, национальном государстве и правах гражданина. Эти причинные цепочки связаны главным образом с экономикой, хотя опосредованы отношениями политической власти, и проблема не ограничивается только капитализмом. Нам придется усомниться в этих трех достижениях ради довольно абстрактного будущего. Это трудная и, возможно, невыполнимая задача. Но успех укрепил бы капиталистические тенденции в сторону более низких темпов роста. Ограничения включали бы более эффективное политическое регулирование на основе международных соглашений, принятых коллективно действующими государствами. Это был бы новый вид колебания маятника Поланьи, от рынков в сторону государства. Однако на сей раз это будет не социализм, а, скорее, новая форма надгосударственного коллективизма с регулируемым рынком. Реализация этого сценария на сегодня выглядит маловероятной. Америка не только не готова начать борьбу по какому-либо из этих трех направлений, но даже не собирается поддерживать самые умеренные программы сокращения выбросов. Китай поддерживает программы сокращения выбросов, и его правящая партия обладает достаточной властью, чтобы добиться их осуществления, но все усилия меркнут на фоне грандиозного размаха и стремительности китайской индустриализации. То же самое происходит в Индии и других переживающих быструю индустриализацию странах. Думаю, что до тех пор, пока мир не столкнется с действительно ощутимыми последствиями изменения климата, а произойдет это где-то в середине XXI века, сколько-нибудь значительного сокращения выбросов не произойдет.

На климатическом фронте сейчас очень жарко. Возможно, мы на пороге технического прорыва. Ни от солнечной, ни от ветряной энергии ожидать его сейчас не приходится, а вот эксперименты с холодным термоядерным синтезом, или с радикально иными типами солнечных батарей, или с концентрацией солнечной энергии при использовании расплава солей, могут в конечном итоге дать существенный результат. Но о «чистом угле», который служит дымовой завесой угольной промышленности, лучше забыть. Возможно, зеленое движение сможет пробудить массы и они заставят политиков обратиться к проблемам защиты окружающей среды; возможно, капиталисты из отраслей с низкими выбросами смогут стать серьезным противовесом тем, кто производит большие выбросы; возможно, предприниматели и ученые смогут сообща выйти на новый этап созидательного разрушения, основанный на новых зеленых технологиях. Но пока ни одна из этих возможностей реально не просматривается даже на горизонте. Конечно, если наступит глубокий глобальный кризис капитализма и мировое производство устремится вниз, то выбросы перестанут расти и даже начнут уменьшаться (с некоторой задержкой, поскольку какое-то время выбросы по инерции продолжат расти). Но если капитализм, национальные государства и граждан-потребителей удастся обуздать, рост ВВП снизится до практически нулевой отметки благодаря всеобщему согласию. Нет худа без добра!

Но если своевременные меры не будут приняты и на нас обрушатся климатические бедствия, самым оптимистичным сценарием для мира станут согласованные действия всех стран по ограничению капитализма, государств и граждан. Если же этого не произойдет, возможны различные катастрофические сценарии: относительно привилегированные и богатые государства Севера выстроят себе крепости «осадного капитализма», «осадного социализма» или «экофашизма» против остального мира; появится множество голодающих беженцев; начнутся войны за ресурсы (хотя, возможно, и не между ядерными державами). Как бы наши потомки ни назвали эти режимы — «капитализм», «социализм», «фашизм» или как-то еще, — их главной определяющей чертой будет злоба. Трудно заранее сказать, на что способны люди, когда им противостоит такая угроза.

Заключение: конец, быть может, близок, а может быть, и нет

Я предложил несколько альтернативных сценариев, которые, как полагаю, ближе к тому, что у нас выходит, если всерьез поставить задачу предсказания будущего. Прежде всего, надеюсь, мне удалось показать несостоятельность представления современного общества и современного капитализма в качестве системы. Сказывается влияние многочисленных пересекающихся сетей властных отношений, каждая со своими особыми причинными цепочками, самые важные из которых — идеологическая, экономическая, военная и политическая. Если говорить об их возможном взаимодействии в будущем, то некоторые варианты представляются более определенными, чем другие. Во-первых, США утрачивают положение гегемона, и даже их колоссальная военная мощь не помогает достижению целей, связанных с национальными интересами. Похоже, этого не избежать: конец гегемонии близок. Если не исправить многочисленные изъяны во всех четырех источниках социальной власти, американское могущество будет и дальше ослабевать. Во-вторых, положение Евросоюза довольно шатко, хотя нынешние экономические трудности усугубляет главным образом один-единственный политический промах — необеспеченный евро. Для Европы практически все зависит от решения этой проблемы, которая является прежде всего проблемой политической и идеологической, а не экономической власти. В-третьих, власть и влияние в мировой экономике продолжат переходить от Запада к наиболее успешным регионам остального мира, что в итоге приведет к большему политическому регулированию капитализма. Тут все довольно ясно.

Другие сценарии более туманны. Если вслед за Шумпетером рассматривать капитализм как «созидательное разрушение», то созидание может стать уделом развивающегося мира, а разрушение — Запада-Все же это кажется менее вероятным, чем возвращение на международную арену множества различных держав, как это было в предыдущие эпохи, которые на сей раз будут организованы на глобальном уровне. А вот силы, возникающие внутри экономики, вряд ли приведут к глобальному кризису капитализма. Более вероятно, что глобальный экономический рост замедлится, как только власть в мире распределится более равномерно, это станет шагом на пути к стабильной и процветающей капиталистической экономике, хотя и с низкими темпами роста. Вполне неплохая перспектива для мира, если не брать в расчет вероятность появления класса «исключенных», составляющего от 10 до 20 % населения.

Однако, если случится один из неконтролируемых глобальных кризисов (ядерная война или серьезное изменение климата), все может пойти наперекосяк. Первый кризис — результат причинной цепочки вне рамок капитализма, второй — причинной цепочки, выходящей далеко за его пределы. Любой из этих кризисов может привести к концу не только капитализма, но и всей человеческой цивилизации. Земля может достаться насекомым. Но, в конце концов, эти проблемы не вечны, и большое значение имеют политические решения. Человечество вольно выбирать между хорошими или плохими сценариями, и потому будущее непредсказуемо. Иногда мы действуем рационально, хотя обычно это происходит в краткосрочном временном интервале, а иногда — эмоционально, идеологически и иррационально. Вот почему предсказать будущее капитализма или мира невозможно.

Георгий Дерлугьян Чем коммунизм был

Есть очевидные причины вспомнить о коммунизме в книге, где обсуждается возможность кончины капитализма. Некапиталистические альтернативы сегодня у большинства людей вызывают образы коммунистических государств вместе с чередой однообразных многоэтажек и дымящих труб металлургических гигантов, очередями и хроническим товарным дефицитом, тягостными партсобраниями, массовыми парадами, культом личности и репрессиями. Есть и менее очевидные причины. Крах советского блока стал восприниматься задним числом как нечто самоочевидное в силу его врожденной порочности и потому в особых объяснениях не нуждающееся. Однако в 1950–1960 годах в мире преобладало восхищение либо страх перед колоссальной военной мощью, экономическими и научными достижениями СССР. Его исторические успехи не отрицались даже антикоммунистами, а по убеждению множества людей, включая советских граждан, перекрывали, если не оправдывали жертвы. В те годы западные эксперты, включая нобелевского лауреата экономиста Тинбергена и консервативного классика политологии Хантингтона, признавали, что Советам удалось осуществить модернизацию, преодолеть проблемы отсталости и национальной розни. Еще в середине 1980-х, в бурный момент горбачевской перестройки, и на Западе, и в Восточной Европе миллионы готовы были приветствовать занимавшуюся в Москве зарю общемировых гуманистических ценностей. Но ведь и сегодня чудо, произведенное рыночной реформой в Китайской Народной Республике, превозносится как едва ли не главная надежда капитализма на будущее. При этом как-то неловко забывается, что китайские реформаторы и многие успешные предприниматели до сих пор носят свои партбилеты. Так весь ли коммунизм окончился крахом в 1989 году?

Тем не менее Советский Союз потерпел крах, и причины этого важно понять как для конкретно-исторического анализа, так и для корректировки прогнозов будущего. СССР стал развитым индустриальным обществом с организационной структурой, по сути, крупной корпорации, управляемой олигархией номенклатурных выдвиженцев. Возможно, это позволяет нам подвести эмпирическую базу под рассуждения о том, как мог бы выглядеть крах развитого западного капитализма. Закономерно встает вопрос, последуют ли гипотетические антикапиталистические революции классическому образцу 1917 года, или они скорее окажутся похожи на гражданские протестные мобилизации 1989 года?

Это подводит нас к особой причине для рассмотрения советской альтернативы в нашей книге. Двое из ее авторов — Иммануил Валлерстайн и Рэндалл Коллинз — еще в семидесятых годах на основании двух существенно разных теорий предсказали близкий конец коммунизма в России. Но их тогда мало кто слушал.

Вот почему начну с чистосердечного признания. В далеком уже 1987 году у меня не было санкции нашего посольстве в Народной Республике Мозамбик на личный контакт с гражданином США Иммануилом Валлерстайном. Нервно переминаясь под раскидистой жакарандой напротив входа в легендарный с колониальных времен отель «Полана» в Мапуту, я чувствовал себя угодившим в шпионский роман Грэма Грина: молодой советский переводчик идет на нелегальную встречу с маститым западным стратегом в африканской стране, раздираемой одним из «региональных конфликтов» времен холодной войны. Интеллектуальное любопытство, подвигнувшее меня на такой риск, смогут до конца оценить лишь те, кому знакомо чувство прикосновения к запрещенной книге. С точки зрения советской ортодоксии неомарксистские теории Валлерстайна были, конечно, ересью.

Валлерстайн появился в дверях отеля ровно в 18:00, как было условлено в записке, переданной через знакомую в кубинской разведке. Заметив мою неуверенность при вступлении в запретный мир валютного отеля, Валлерстайн добродушно предрек: «Сегодня я плачу за пиво — здесь принимаются южноафриканские ранды и мои доллары, но не ваши рубли. Но скоро и вы, советские, станете свободно появляться в отелях всего мира. Хотя сомневаюсь, что это сделает вас настолько счастливее, как вам сейчас, кажется,». В ответ на мой недоверчивый взгляд мэтр добавил с улыбкой в усы: «Помимо силы привычки, откуда берется ваша уверенность в том, что в Москве на Красной площади 7 ноября, для надежности скажем, 2017 года состоится парад к столетию события, которое к тому времени вы, может, даже не будете знать, как и называть?» Сознаюсь, в тот пророческий момент в моем смутившемся уме мелькнуло: «Иностранец рехнулся».

Впрочем, не менее возмущенной была и реакция известных советологов на выступление Рэндалла Коллинза весной 1980 года в Русском (ныне Гарримановском) институте при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Социолог-теоретик потратил положенные ему сорок пять минут для демонстрации своей математической модели, операционализирующей теорию геополитики Макса Вебера[13]. Но не столько этот академический педантизм возмутил почтенное собрание экспертов по СССР, сколько нелепость гипотезы, предложенной в порядке эмпирической проверки модели. Коллинз с присущей ему невозмутимостью прогнозировал, что объект профессиональных интересов советологов исчезнет, скорее всего, уже при их жизни. Это говорилось весной 1980 года, когда Америка только приходила в себя после Вьетнама, ее экономика стагнировала на фоне высокой инфляции и в разгаре был кризис вокруг захвата в заложники персонала американского посольства в Иране. В те дни губернатор Калифорнии Рональд Рейган добивался избрания президентом, утверждая, что США критически отстали от СССР в области ядерных вооружений, и требовал жестко сдерживать распространение коммунистической угрозы по всему земному шару. Вот в какое время Рэндалл Коллинз — полноценный член американского истеблишмента, бывший футболист студенческой команды Гарварда и сын кадрового дипломата, выросший, кстати, за стенами посольств в Берлине и Москве, — выступал за ядерное разоружение и продолжение политики разрядки. Миролюбивые рекомендации, однако, исходили не из либерального пацифизма.

Веберианская модель, разработанная Рэндаллом Коллинзом, неожиданно выявила уязвимость СССР по всем главным параметрам геополитической мощи. Москва после 1945 года взяла на себя слишком много, притом, что всякая великая держава в прошлом не могла отказаться от становящихся все более непосильными обязательств в силу соображений военной стратегии и политического престижа. Вместе с тем конкретные последствия перенапряжения СССР в ходе холодной войны оставались непредсказуемы. Вопреки тогдашним мрачным настроениям на Западе та же модель показывала, что к 1980-м годам Америка еще не достигла геополитических пределов своего собственного могущества и ее тогдашние кризисы были преодолимы. Следовательно, делал вывод Коллинз, абсолютным приоритетом для безопасности мира и самой Америки должно было стать избегание ядерной войны с распадающимся СССР. Исторический опыт многих империй прошлого показывал, что распад вследствие геополитического перенапряжения наступает неожиданно для современников после длительной эпохи конфронтаций. В ходе серии конфликтов число их участников постепенно сокращается всего до двух особо крупных сверхдержав своего времени, а все прочие участники со временем превращаются в их сателлитов (что и наблюдалось с 1880-х по 1980-е годы). В конечном исходе изматывающего противоборства рушится более слабая в структурном отношении держава и исчезает двумя путями. Один вариант — это внезапно возникающий сепаратизм собственных губернаторов, наместников и зависимых союзников, чье положение позволяет им первыми почувствовать исчерпание ресурсов центральной власти на фоне все более неохотного подчинения приказам среди военных, уставших и озлобившихся в бесплодных войнах. Если же проигрывающая империя подходила к своему ресурсному пределу, все еще сохраняя внутреннюю дисциплину элит и подчинение армии, то процесс обычно завершался отчаянной последней битвой с неслыханной степенью ожесточения — подобно Третьей Пунической войне Рима с Карфагеном или тотальной войне гитлеровской Германии.

Говоря, по справедливости, у советологов в 1980 году были основания для возмущения. Коллинз добывал свои эмпирические свидетельства из исторических атласов древних и средневековых империй. Его геополитическая модель при этом не говорила ровным счетом ничего о текущем положении в Польше, Никарагуа, Анголе, Афганистане или о здоровье Брежнева. Более того, коллинзовский прогноз крушения Советского Союза содержал весьма неопределенные предсказания сроков: «в течение следующих десятилетий, хотя и не более полувека». Макросоциологические прогнозы могут определить лишь направление структурного сдвига и приблизительно оценить его темпы. Едва ли кому-то под силу большая точность в долгосрочной перспективе. Впрочем, потрясающе недальновидными оказались и краткосрочные экспертные прогнозы советологов, считавших СССР фундаментально неизменным.

В этой главе мы рассмотрим, как давние предвидения Коллинза и Валлерстайна соотносятся с тем, что мы теперь знаем о реальной исторической траектории СССР. Наши дебаты о перспективах капитализма требуют прояснения того, что представляла собой коммунистическая альтернатива. Однако объект нашего анализа едва различим среди густых клубов идеологической пыли. Именно поэтому я предлагаю не спорить об абстрактных нормативных принципах свободы и «истинного» социализма, а вместо этого поглядеть, что выходит, если поместить коммунизм в широкую сравнительно-историческую перспективу.

Российская геополитическая платформа

Первичный коммунистический прорыв, случившийся на обломках Российской империи в 1917 году, был результатом невероятного стечения исторических обстоятельств. Во всяком случае, не более невероятного, чем первичный капиталистический прорыв на Западе в XVI веке, да и любая скачкообразная трансформация в социальной организации. Это не значит, что большевистская революция была какой-то аномалией. Исторические случайности такого рода на самом деле реализуют скрытые до тех пор новые структурные возможности, возникающие в кризисные моменты из-за разрушения прежних ограничителей. Бешеная энергия и историческая дальновидность выдающихся личностей истории (равно как и обескураживающие немочь, метания и недальновидность великих неудачников истории) возникают в переломные моменты в зависимости от изменчивых структурных возможностей и невозможностей, усиливая в ту или иную сторону личные качества и последствия индивидуальных действий людей, оказавшихся на пике событий. Альтернативы, покуда они не реализованы, кажутся невозможными всем, кроме тех, кого впоследствии объявят харизматическими личностями, провидцами и гениями добра или зла. При внимательном рассмотрении становится понятно, что провидцы и окрыленные внезапной удачей «люди действия» неизменно оказываются теми, кому довелось более-менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное. Однако в большом современном мире, тем более в моменты структурной ломки, возможностей больше, чем может стать действительностью. Именно это задает как конфликтность, так и непредсказуемость истории. Большевистское восстание 1917 года надолго закрыло для России либеральные возможности, хотя, трезво оценивая тенденции межвоенной Европы, они были исчезающе незначительными. Большевики также лишили Россию гораздо более реальной возможности одной из первых в мире получить некий фашистский режим. Ленин со своей небольшой группой соратников, таким образом, сыграли огромную роль в изменении исторического пути России и всего мира. Но причинно-следственная логика, как водится, действует и в обратном направлении. Не менее важным было то, что первая успешная коммунистическая революция произошла в такой стране, как Россия, а не в Италии, Мексике или даже Китае. (Хотя остается теоретически важная гипотеза, в каком бы направлении двигалась европейская и мировая геополитика XX века, если бы после 1918 года радикальным социал-демократам удалось консолидировать власть в потерпевших поражение Германии и Австро-Венгрии.)

Чтобы вполне оценить геополитическую и экономическую платформу, называемую сегодня Россией, надо вернуться назад во времени к тем ключевым моментам, в которые Российская держава приняла свои знакомые очертания. Первый такой момент относится к началу Нового времени, примерно между 1500 и 1550 годами. Если бы журналисты могли опросить тогдашних экспертов-политологов о важнейших событиях и трендах их мира, то, скорее всего, им бы указали на удивительно плотную во времени серию возникновения новых империй на обширной части суши между Тихим и Атлантическим океанами. Эти воображаемые эксперты, большинство из которых, по всей видимости, говорили бы на китайском, персидском и арабском, о протестантской реформации на далеком северо-западном выступе Евразии упомянули бы вскользь и, вероятно, с сожалением («Увы, полуголодные европейцы никак не изживут свои ереси и смуты»). Даже недавнее открытие Америки не особенно бы взволновало современников. В ту пору производственным и демографическим гигантом оставался, безусловно, Китай, восстановившийся после монгольских нашествий при неоконфуцианской династии Минь. Вскоре после 1500 года Великие Моголы (на самом деле выходцы из Туркестана с его давней персидской традицией) принесли имперское правление в извечно раздробленную Индию. В те же самые годы единство Ирана восстановили основоположники шиитской династии Сефевидов. Между 1453 и 1512 годом турки-османы практически целиком овладевают наследием Восточной Римской империи. Вскоре и ставшие испанскими Габсбурги успешно приступают к возведению католической империи на месте бывших западных провинций Рима. Практически для всей Евразии наконец закончилось ужасное Средневековье с его кочевыми нашествиями, феодальными усобицами и всевозможными восстаниями. Возобновление порядка и процветания на заре Нового времени обеспечивали массивные империи, которые, в свою очередь, усиливались целым рядом важных новшеств: более производительными аграрными и ремесленными техниками, бюрократизированной системой налогообложения, официальными религиозными иерархиями и не в последнюю очередь множеством пушек, которые стали главным доводом укрепляющихся монархий.

В этой общей картине Россия оставалась на дальней периферии или даже за пределами имперских миросистем Евразии. Но во фланговом месторасположении были и значительные преимущества. В уязвимый период формирования Московское царство оказалось защищено самой географической удаленностью от более сильных конкурентов на западе и юге, прежде всего от турок и разного рода европейских «немцев». Огнестрельное оружие тем временем перевернуло многовековое неравенство сил между конницей кочевников и оседлыми земледельцами. Восточнославянские крестьяне теперь неуклонно теснили тюрко-монгольских кочевников на обширных плодородных землях степи, что обеспечило России XVI века колоссальный прирост податного населения. Русская «реконкиста» по своим масштабам и природе сравнима с испанской. Казаки (вооруженные жители приграничья) и следом за ними регулярные гарнизоны выдвигались через степи по направлениям, ровно противоположным тем, по которым ранее происходили набеги кочевников. Всего за полтора столетия Россия дошла до китайской границы.

Нет ничего особенно удивительного в том, что в XVI веке Россия стала империей в одном ряду со многими другими империями, возникшими благодаря пороху. Куда удивительнее то, что в 1900 году Россия все еще оставалась расширяющейся великой державой. В конце концов, к 1900 году и Китай, и Индия, и Иран, даже Турция и Испания утратили свои некогда ведущие позиции. Причина такого масштабного падения всех остальных, очевидно, была связана с тем, что за истекшие четыре столетия возникло с северо-запада Европы и охватило своими колониями почти всю планету. Впечатляющая поначалу борьба габсбургской Испании за реставрацию Западно-римской империи вызвала сопротивление небольших королевств, княжеств, независимых кантонов и городских союзов Северо-Западной Европы. Если бы панъевропейская католическая монархия подавила эти очаги сопротивления, то протестантская Реформация осталась бы в истории как еще одна ересь, а восстававшие против Габсбургов северные князьки и торговцы — как мятежные феодалы и морские пираты. Однако долгие кровавые религиозные войны в Европе завершились к 1648 году полнейшим патом между католической империей и протестантским альянсом капиталистических купцов-космополитов с отныне национальными королями. Именно этот военный и идеологический пат, а не протестантизм как таковой, обеспечил выживание первых национальных капиталистических государств, Нидерландов и Англии.

Петр Великий начал свою абсолютистскую реформу в России всего через пару поколений после капиталистического прорыва Запада. Неординарный «царь Питер» был именно из тех деятелей истории, которые возникают на стыке структурных возможностей новых эпох. Он выбрал себе лучших учителей — голландцев. Притягательную силу первой капиталистической гегемонии Нидерландов являют современный трехцветный флаг России и, в сущности, идеологически-декоративные каналы Санкт-Петербурга, появившиеся благодаря свирепой убежденности Петра в том, что в современной столице должны быть каналы, как в Амстердаме.

Аналогичные реформы предпринимались многими видными политиками того времени: маркизом Де Помбалом в Португалии, императором Иосифом в Австрии, и не забудем Александра Гамильтона в первые годы независимости США. Степень успеха реформаторов быстро убывает по мере удаления от западного центра миросистемы. Даже Испания в конце концов потеряла свои имперские владения и оказалась в прочной изоляции от европейских дел за грядой Пиренеев. Индия, Китай и Иран потерпели неудачу и попали в полу-, если не в полную колониальную зависимость.

К концу XVIII века с карты исчезла и гордая Речь Посполитая — либертарная республика польско-литовской шляхты, некогда крупнейшего по территории государства Европы. Прославленная кавалерия шляхтичей была обречена в новую эпоху, когда войны стали выигрывать куда более дорогостоящие рода войск — флот, регулярная пехота и артиллерия. Турки-османы, отдадим им должное, все же накопили силы для своей великой реформы — Танзимата первой половины XIX века. Однако Танзимат опоздал на целое столетие по сравнению с петровской Россией. Турки боролись упорно, но проигрывали русским войну за войной, из-за чего попали в долговую и политическую зависимость от англичан, потеряли начатки промышленности и в итоге так и не смогли избавиться от своей репутации «больного человека Европы». Хедив египетский Мухаммед Али-паша — албанец родом из Салоник и один из величайших османских реформаторов — в 1810–1840 годах предпринял создание современного флота, оружейных заводов и новой бюрократии по европейским образцам. Железные дороги появились в Египте раньше, чем в Швеции. В какой-то момент Мухаммед Али, казалось, приблизился к достижениям Петра Великого и едва не сместил самого турецкого султана. Но деспотический модернизатор Египта был остановлен англичанами, которые не желали возникновения на Ближнем Востоке региональной державы, способной контролировать пути в Индию.

Среди незападных государств только Японии в ходе Реставрации Мейдзи после 1868 года удалось стать серьезной силой в геополитике времен промышленного империализма. Неожиданная крайность этой пары исключений — петровской России в одном столетии и Японии эпохи Мейдзи в другом — подсказывает, вероятно, ключ к разгадке. Эти две культурно совершенно различные полупериферийные страны имели общим ярко выраженный идеологический дуализм. С одной стороны, это чувство суверенной гордости, сформировавшееся в результате длительного успешного существования национальной монархии. При этом обе монархии, российская и японская, не могли всерьез строить свою легитимность на имперской исконности, поскольку были явно вторичны по отношению к более древним империям в центрах локальных докапиталистических миросистем — Византии и Китая соответственно. С другой стороны, Россия и Япония накануне своих модернизационных рывков пережили опасные и унизительные столкновения с передовыми силами Запада. Подобные столкновения — Смутное время в России, прибытие американской эскадры коммодора Перри в Японию — дискредитировали традиционные институты, но, по счастью, оказались преходящими. И поэтому среди последовавшего замешательства и расколов в правящих классах России и Японии смогли выделиться и победить фракции государственных модернизаторов, способных силой навязать свои реформы остальному обществу. Дуалистическое «суверенно-второстепенное» восприятие своего места в мире выступало необходимым, но недостаточным условием. Конечно, не только Японии и России присущи подобные идеологические комплексы. Государствам, которым поставили геополитический шах, но пока не мат, требовалось изыскать институциональный потенциал и финансовые средства для срочного противодействия угрозе окончательного поражения и отката на периферию. География дала обеим странам передышку и ресурсы для контррывка. Относительная изолированность России и Японии от западных центров (в отличие от тех же Турции, Индии, Польши или Египта) физически затрудняла как внешнее военное давление, так и проникновение иностранных коммерческих организаций. Размеры собственных территорий и населения тем временем давали России и Японии возможность собрать внутренние силы и включиться в современную гонку вооружений. Колоссальные расходы на имперскую модернизацию несли главным образом крестьяне и прочие простолюдины, на чью долю выпали тяготы возросших налогов, поставок миллионов рекрутов для армий и рабочих рук на государственные стройки и мануфактуры.

Однако фактическое и даже юридическое порабощение низов общества не означало безусловной классовой победы аристократических верхов. Ресурсы и привилегии власти захватила модернизационная деспотическая монархия, которой для достижения своих амбициозных целей было мало принуждения одних лишь крестьян. Реформаторам-абсолютистам требовалось перехватить податные и политические привилегии у их прежних обладателей, местных знатных родов и кланов. Реформаторам требовалось также прямое подчинение религиозных иерархий и экспроприация монастырских хозяйств. Прежде чем приступить к своим модернизациям, правителям и России, и Японии предстояло провести, по сути, антифеодальные революции сверху. Выкорчевывались на самом деле не какие-то древнейшие традиции, а те самые институты новых пороховых монархий XVI–XVII веков, которые на заре Нового времени обеспечили преодоление средневековой раздробленности, вроде стрелецкого войска и приказной системы допетровской Руси или наследственных наместничеств-бакуфу в Японии времен сёгуната Токугава. Сопротивляющиеся элиты уничтожались, их позиции расформировывались, у старинных семейств фактически отбирали детей, нередко силой, и одновременно в численно возросший дворянский корпус производились тысячи новых выдвиженцев. Модернизация в данном случае означала вовсе не либерализацию, а повышение геополитического статуса и ресурсов изначально неевропейского государства до современного им уровня, задаваемого капиталистическим Западом. Государственнические рывки такого рода подразумевали не только закабаление крестьянства, но и организационную потребность собрать воедино, дисциплинировать, переобучить, идейно воодушевить и щедро вознаграждать за службу новые элиты преданных государству офицеров и чиновников.

Такая модель догоняющего развития опиралась прежде всего на централизацию и интенсификацию государственного принуждения. Государство здесь выступает разрушительным созидателем и шумпетеровским предпринимателем. Рынки в этой модели играют ограниченную и подчиненную роль, хотя в ходе реформ рынки также начинают расширяться и поощряться властями (впрочем, политически непоследовательно) в целях обеспечения государственных поставок, элитного потребления, для снабжения городов и промышленных зон. Капиталистическая логика прибыли остается социально чуждой правящим элитам такого рода государств. Буржуазная рациональность еще долго может отвергаться не в силу неких традиционных комплексов, а парадоксальным образом потому, что военная модернизация создает возможности для покорения новых земель. Завоевания приращивают податное население и природные ресурсы, консолидируют элиты совместно добытой военной славой. Неоклассическая экономическая теория постулирует англосаксонский конституционализм и частное предпринимательство как единственный путь к модернизации. Но реальное историческое многообразие стратегий построения государств Нового времени не вписывается в такой идеологически заданный канон. В континентальной части самой Европы государственнические модернизации проводят Австрийская империя, отчасти Испания, Франция и скандинавские монархии (по крайней мере до их окончательного вытеснения на обочину геополитики в начале XIX века) и, главный образчик, Пруссия/Германия. Исторический спектр стратегий государственного строительства в Европе Нового времени детально документировал Чарльз Тилли в своих уже классических работах. Стратегия государственного принуждения компенсировала сравнительный недостаток капиталистических ресурсов, стимулируя передовую промышленность и науку директивными методами. Неудивительно, что и японские, и российские модернизаторы в своем стремлении догнать Запад предпочитали имитировать германские образцы. Со времен Петра и Екатерины Российская империя импортировала значительное число не нашедших применения на родине немецких офицеров, бюрократов, фермеров и ремесленников для ускорения собственного развития. Вот какова была специфика гигантской геополитической платформы, неожиданно доставшейся большевикам в 1917 году.

Социализм осажденной крепости

В 1917 году никто не считал русскую революцию неожиданной. Русское дворянство давно преследовал призрак пугачевщины — восстания крестьян, жестоко мстящих за свое почти рабское существование.Пролетарская революция также ожидалась еще со времен европейских революций 1848 года. В дальнейшем это опасение одних или надежду других регулярно подпитывали мощные фабричные стачки. На их разгон столь же регулярно посылали военных, особенно конных казаков, отчего число жертв индустриальных конфликтов в Российской империи на рубеже ХIХ-ХХ веков на несколько порядков превосходило аналогичную статистику европейских держав. Счет рабочих, ежегодно погибавших в столкновениях, бунтах и на каторге, шел на многие сотни по сравнению с единицами в Германии и Британии конца XIX века. Российским рабочим, в массе своей бедным и молодым выходцам из деревни, очевидно, было нечего терять, а царский режим боялся дать им политическую надежду на реформы в виде парламентских партий и легальных профсоюзов. В результате в главных городах Российской империи оказался сконцентрирован на редкость боевитый пролетариат. Наконец, почти столетие революционные ожидания поддерживались знаменитой русской интеллигенцией — разнородными по социальному происхождению слоями современных образованных специалистов, объединенных чувством негодования из-за общей отсталости страны, раболепия чиновников, косности основной массы церковников и семейных привилегий аристократии. В XIX веке в России возникла современная университетская система, но не появилось достаточно профессиональных и комфортно обеспеченных позиций для современного среднего класса. Не находящая себе достойного, по ее мнению, применения, интеллигенция выработала общую идеологию эпохального обновления и собственной возвышенной миссии. На практике эта идеология находила свое выражение в целом спектре поведенческих и политических стратегий: от написания литературы мирового уровня и бесконечных моральных дебатов до жертвенного активизма во благо общества и бросания бомб в угнетателей. При этом ко всем трем источникам классового революционного протеста — крестьянского, пролетарского и интеллигентского — следует добавить национальное измерение, делавшееся все более явным и политически важным по мере распространения в XIX веке восходящих к американской и французской революциям принципов народного суверенитета и национальных культур как основы передовой государственности. Бунтарские настроения крестьян, промышленных рабочих и интеллигенции, наконец, нерусских национальностей в ранее завоеванных территориях были, как видим, прямыми последствиями абсолютистской модернизации России. Цена догоняющей модернизации царизма со временем оказалась непосильной для самого осуществившего ее политического режима. С аналогичным политическим противоречием в итоге собственных успехов столкнется и советский режим к середине XX века. Именно поэтому вопрос не столько в том, почему в конечном итоге Российскую империю взорвала революция, сколько в том, почему так долго удавалось избегать революции.

Царская империя продолжала свое существование и под конец даже показывала впечатляющий промышленный рост (впрочем, пока так и не обернувшийся повышением зарплат рабочих) в основном потому, что с 1850-х годов Россия целых полстолетия по удачному стечению обстоятельств избегала крупных войн и военных поражений — обычных спусковых механизмов в большинстве известных нам революций. Переломный момент, как и предсказывает социологическая теория революций, наступил с тяжелыми (в материальном и моральном отношениях) военными поражениями в 1905 и 1917 годах. Солдаты восстали против своих командиров, а полиция развалилась. Распад государственной системы принуждения высвободил всех долго сдерживаемых призраков мятежа: неистовые крестьянские бунты в деревнях; выступления теперь уже вооруженных рабочих в крупных городах; интеллигенция, с энтузиазмом организующая разнообразные политические партии; националистические движения, теперь ставшие организаторами независимых правительств в этнически нерусских регионах.

В том, что в момент краха государственного порядка большевики захватили власть над столицами, нет ничего особенно удивительного. По-настоящему удивительно то, что несколько лет спустя большевики все еще оставались у власти и успешно расширяли ее охват по крайней мере до пределов прежней империи и явно собирались идти дальше. Большевики далеко превзошли своих предшественников, французских якобинцев и парижских коммунаров. Как им это удалось? До 1917 года большевики, что бы они ни утверждали о своей рабоче-крестьянской базе, фактически представляли собой небольшую группировку радикализированной интеллигенции. Нелегальное положение выработало у них жесткую внутреннюю дисциплину, заговорщическую конспирацию и бдительность по отношению к вездесущим полицейским шпикам. Большевики, в отличие от своих китайских товарищей, не имели партизанских баз в деревне. Более того, среди большевиков было множество, если не абсолютное большинство образованных представителей национальных меньшинств, особенно евреев и кавказцев. Это обстоятельство укрепляло их стойкое внутреннее предубеждение насчет крестьян, которые рассматривались как необразованная и потенциально «вандейская» консервативная масса, по выражению Троцкого, Русь «икон и тараканов». И наконец, дававшее большевикам их бешеную эмоциональную энергию грандиозное эсхатологическое учение Карла Маркса. Но марксизм нес в себе также и сильную научную составляющую, привлекавшую российскую интеллигенцию не меньше, чем квазирелигиозная вера в жертвенность ради мирового прогресса. Марксизм в российском понимании парадоксальным образом стал идеологическим движением изначально узкой элиты, искренне и оттого вполне убедительно представлявшей себя авангардом простого народа, и квазирелигиозной секты энтузиастов современной науки и больших машин. Столь же парадоксально, но и логично большевикам удавалось сочетать ортодоксальнейшую веру в свое историческое предназначение с изумительным политическим оппортунизмом в выборе средств достижения своих громадных целей. Эти антикапиталистически и антиимпериалистически настроенные революционеры-марксисты были готовы перехватить оружие у своих врагов, причем самые передовые образцы. Военную организацию и государственное планирование промышленности они сознательно заимствовали у германского генералитета, конвейерное производство — у Генри Форда.

Придя к власти, большевистская партия первым делом сформировала свою собственную тайную полицию: печально известную ЧК, в которую вошло значительное число бывших революционеров-террористов. Это обеспечило молодому государству внутреннюю политическую монополию. Затем партия создала свою Красную армию. Формирование армии в условиях гражданской войны и интервенции стало не просто действием по защите большевистского государства; военное строительство составило саму основу большевистского государства. Воодушевленная, дисциплинированная и вооруженная партия также продемонстрировала свою исключительную пригодность для организации всех видов тылового обеспечения и морального стимулирования. Такая популистско-милитаристская организация могла решительно и с заразительной убежденностью заниматься восстановлением разрушенной промышленности и реквизицией продовольствия у крестьян, и она же одновременно продвигала просветительские порывы интеллигенции, открывая музеи, театры, курсы по ликвидации неграмотности и университеты.

И все же один важный аспект большевистского государственного строительства оказался беспрецедентным для многонациональной империи. Это национальные республики, составившие Советский Союз. Гражданская война на нескольких фронтах, в которой сражалось едва ли не два десятка сторон, была выиграна благодаря созданию политических и военных альянсов поверх национальных, расовых и религиозных разделительных линий. И здесь большевики применили преимущества тактического оппортунизма в русле стратегической ортодоксии. Это имело далеко идущие последствия для институциональной архитектуры, идеологии и бытового самосознания будущего СССР. В одном из решающих и впоследствии забытых эпизодов ключевого 1919 года в тыл контрреволюционной Белой армии генерала Деникина ударили отряды кавказских горцев (чеченцев, ингушей, кабардинцев), заключивших союз с большевиками из убеждения, что марксизм есть форма джихада за справедливость. Кавказские повстанцы-мусульмане могут показаться политически наивными. Но ведь большевики сдержали обещание и после своей победы делом доказали стремление принести прогрессивное развитие на национальные окраины, хотя это и оказалось «развитие» в их собственном атеистическом понимании, подчиненное целям индустриализации и обороны социалистического отечества. Ленинская национальная политика, о которой сам Ленин не знал до Гражданской войны, дала окраинам и на многие годы закрепила национальные республики, где местные кадры получали преференции в продвижении по службе и довольно значительные ресурсы для формирования институтов современной этнической культуры: тех же самых школ, университетов, академий, музеев, киностудий, оперных театров и балетных коллективов, но специально предназначенных для нерусских национальностей.

Победа большевиков в Гражданской войне не может быть сведена только к созданию государственного порядка из хаоса, хотя и это само по себе было неординарным достижением. Урок заключался скорее в формировании мощных структур, использовавших и направлявших эмоциональную энергию миллионов, затронутых революцией. Множество молодых мужчин и женщин внезапно осознало, что их жизненные шансы резко улучшились благодаря профессиональному образованию и продвижению по службе, предоставляемым новыми советскими институтами. Если повсюду бешеными темпами строятся новые города и промышленные объекты, как это было в начале 1930-х и продолжалось до 1960-х годов, то возможности для изменения социального положения увеличиваются по экспоненте. Несмотря на жесткое повседневное ограничение в потреблении, политический террор и безжалостные трудовые нагрузки, в годы индустриализация и Второй мировой войны в СССР возникли массовые социальные слои патриотически настроенных советских граждан с новыми идентичностями и новым образом жизни, порожденными огромным модернистским государством. Уничтожение традиционных сообществ, церквей и патриархальной семьи жестоко обошлось со старшим поколением, но одновременно открыло миллионам молодых мужчин и женщин путь в более широкое современное общество. Хотя и совершенно иной, по сути, этот результат напоминал европеизацию XVIII века, осуществленную Петром Великим. (Не случайно его сделали героем патриотических романов и фильмов в том самом большевистском государстве, которое начинало с расстрела царственных потомков Петра, что сам Петр, вероятно, мог бы понять.) Успех абсолютизма Петра в свое время был обусловлен расширением рядов аристократии и наделением этой новой элиты служебными перспективами, идеологической убежденностью и европеизированным образом жизни. В советскую эпоху дети крестьян (как русские, так и нерусские) могли научиться работе с современным оборудованием и переехать в государственное жилье с электрическими лампочками и водопроводом; они приобретали часы и радиоприемники новых советских марок, а в рабочих столовых их ждали произведенные массовым промышленным способом продукты питания: сосиски по образцу хот-догов, котлеты типа гамбургеров, консервированный горошек, салаты с майонезом и мороженое. (Весь этот изначально американский фордистский импорт скоро стал считаться родным и близким.) Индустриализация под руководством государства создала вечно перегретую экономику постоянного дефицита, в том числе дефицита рабочей силы. Советский Союз, по сути дела, стал огромной фабрикой и потому не мог не стать также гигантским рабочим поселком при этой фабрике, в котором государство, как единственный работодатель, оказалось волей-неволей призвано предоставлять социальное обеспечение от колыбели до гроба.

Всеми этими преобразованиями руководили партийные кадры, включенные в особые реестры, которые назывались номенклатурой. В конце концов слово «номенклатура» стало уничижительным наименованием бездушной бюрократии. Однако первым поколением номенклатуры были закаленные в боях молодые комиссары и чрезвычайные уполномоченные, полные революционной харизмы и рабочего энтузиазма. Они верили, что неслыханная историческая удача и гений Ленина поставили их в авангард человеческого прогресса. Потерять политическую власть хотя бы на время, как это могло произойти при выборной демократии, означало изменить поступательному движению истории. Как согласовать революционную жестокость большевиков и их просветительский энтузиазм? Обе стороны коммунизма — террор и прогресс — неопровержимые факты. Но их видимое противоречие есть идеологическая иллюзия в основном наших дней. Русская революция привела относительно небольшую группу радикальной интеллигенции к руководству огромной и в основном крестьянской страной. Эти сторонники эпохальных преобразований неистово верили в электрификацию и всеобщий прогресс, но в ходе недавней гражданской войны они также усвоили веру в победоносную партию и свои заветные маузеры. Говоря аналитическим языком социологии, русские революционеры выиграли свою битву, став, вопреки самому Максу Веберу, «харизматической бюрократией». Со временем харизматическая часть будет неизбежно сокращаться и останется только бюрократия. Но пока в первых революционных поколениях воинствующие энтузиасты государственного девелопментализма соединили самые передовые идеологические, политические, военные и экономические институты XX столетия в единую диктаторскую структуру, чья верхушка неизбежно уподобилась высоко вознесенному пьедесталу.

Личность Сталина, вероятно, была искривлена настолько же, насколько и его удивительная жизненная траектория: от истово уверовавшего катакомбного христианина до великого инквизитора и дальше до коммунистического папы римского эпохи ренессанса. Однако личность Сталина не может объяснить культы лидеров и репрессии в том немалом числе случаев, где Сталин не мог быть прямым виновником, как, скажем, в Югославии времен Тито, маоистском Китае или на Кубе. Но аналитически продуктивнее вглядеться в горбачевскую «гласность» между 1985 и 1989 годом, которая стоила руководящих должностей и нередко свободы двум третям брежневской номенклатуры. С точки зрения жертв гласности среди номенклатурных чиновников, запущенная из Москвы демократизация не слишком отличалась от сталинских кампаний шельмования кадров. Такое переворачивание взгляда на демократизацию подводит нас к объяснению отчаянно разрушительной реакции советской номенклатуры, помимо их собственной воли обрушившей государство после 1989 года. Все великие коммунистические вожди/злодеи в какой-то момент развязывали компании политических чисток, в том числе и «либеральные» реформаторы. Менее грубые и разрушительные механизмы изменения политического курса были им недоступны по самой институциональной природе, доставшейся от гражданской войны сверхмодернистской государственности, монополизировавшей и нераздельно связавшей все виды власти. Подавление неофициальных организаций и источников информации оставляло верховного лидера, в сущности, в неведении относительно того, что происходит под его пятой, и с отнюдь не безосновательными подозрениями, что его указания выполняются неохотно, если не халатно.

Это черта ленинистских режимов непосредственно не связана ни с русской, ни с китайской, ни с любой другой национальной культурой. Она бы вызывала отвращение у Карла Маркса и, вероятно, даже у Ленина. Проблема, однако, заключается в самих геополитических истоках коммунистических режимов (и, можем добавить мы, это же касается многих немарксистских популистско-националистических режимов из третьего мира, которые подражали советскому примеру). Революционные государства XX века были рождены в смертельных битвах. Их великие вожди также были порождением чрезвычайной мобилизации всей страны в обстановке, требовавшей выдающихся военных, политических и экономических руководителей. Гений вождей обретал подтверждение в великих и невероятных победах. Наполеон Бонапарт по праву служит историческим прототипом для всех революционных императоров XX столетия.

Революции, победившие в одном государстве, даже в таком большом, как Россия, очень часто сталкиваются с иностранной агрессией. Революционные преобразования вызывают военные столкновения с другими государствами, которые либо стремятся сохранить консервативный status quo, либо, как в случае Третьего рейха, хотят воспользоваться моментом и перекроить мир при помощи завоевательных войн на уничтожение. Появление коммунистических государств в XX столетии стало выдающимся достижением левых сил. Но, учитывая страшные войны, в ходе которых коммунисты и национально-освободительные движения получили возможность захватить власть, левые революционные режимы с самого начала были поражены институциональными дефектами и склонны к репрессиям. У революционеров XX века не было иного способа действий, если они намеревались укреплять свои антисистемные завоевания в условиях войн. Если кому-то необходим большой рациональный аргумент для сдерживания милитаризма, то вот он.

Был ли Советский Союз по-настоящему социалистическим или, может быть, тоталитарным? Подобные идеологические абстракции мало что дают для объяснения реальности. СССР был тем, чем он был: огромным централизованным государством, отличающимся официальной идеологией и мощной военно-геополитической позицией, обретенной в результате чрезвычайной индустриализации. СССР состоялся благодаря геополитическому наследию Российской империи, одного из наиболее сильных государств в зоне мировой полупериферии. Однако то же самое структурное наследие полупериферийной державы подводило большевиков к индустриализации посредством государственного принуждения, экспроприации крестьянства и всех прочих классов прежнего общества, к исключительной концентрации ресурсов и усилий на строительстве современных вооруженных сил.

При этом СССР был в высшей степени государством модерна и именно так осознавал себя. Большевики успешно перенимали и синтезировали передовые технологии властвования своей эпохи: механизированные армии, конвейерную промышленность, планируемые крупные города, всеобщее образование и социальное обеспечение, стандартизированное массовое потребление, включая спорт и развлечения. После футуристических двадцатых годов большевики вернули и всеми силами насаждали в качестве новой массовой культуры классическую музыку, балет и литературу. Это не было лишь следствием консервативных вкусов Ленина и Сталина, а являлось сознательным включением в официальную идеологию культурных блоков высочайшего мирового престижа. Но ведь культурное наследие интеллигенции XIX века по большому счету было модернистским. К концу сталинского периода СССР действительно выглядел имперским. При этом его способность объединять свои многочисленные национальности на протяжении почти трех поколений была, безусловно, прогрессивной и модернистской. Советская власть первой в мире, задолго до мультикультурализма и намного успешнее, сделала официальной нормой выдвижение этнических меньшинств и женщин. Как и любая политическая линия, направленная на идеалистические цели и тем более на ускоренное преодоление груза традиций, советская практика была зачастую противоречива и склонна разрешать возникающие конфликты принуждением. И тем не менее формирование современных национальных культур и сам факт существования многонационального СССР в течение семидесяти лет в целом подтвердил, что слова большевиков по меньшей мере не полностью расходились с делами.

Некогда современники, как друзья, так и враги СССР, сходились в том, что социальные достижения, экономическое планирование и, конечно, отмена частной собственности по совокупности равнялись социализму. Эти основные черты советского строя прямо копировались либо приспосабливались под свои обстоятельства разнообразными «диктатурами развития» и популистско-националистическими режимами, поскольку на протяжении XX века высокая концентрация государственной власти зарекомендовала себя как необычайно успешное орудие модернизации и восстановления суверенитета. Приглядевшись к тому, где именно советский пример вызвал наибольший интерес и получил продолжение, мы обнаруживаем в основном бывшие аграрные империи, чьи народы и интеллигенция надеялись преодолеть историческое унижение и вернуть себе более достойное положение. Сюда относятся коммунистические партизанские государства Восточной Азии (Китай прежде всего), но также националистическая Турция и Индия, а позже Иран со своей эксцентричной идеологией исламского национализма, весьма модернистского на практике. (Как признавал сам имам Хомейни, в Коране не сказано об исламской республике и автомобиле.) Маленькая непокорная Куба и, с противоположной стороны холодной войны, Государство Израиль во второй половине XX века пополнили линейку моделей государственности, выстраиваемой на принципах «социализма-крепости».

Все эти режимы возникали во враждебном геополитическом окружении. После начального периода революционной романтики повсюду дают себя знать структурные реалии капиталистической миросистемы. Новые государства сталкиваются с нелегким политическим выбором: принципы спонтанности или дисциплина, идеалисты или исполнители приказов, воодушевление масс или принуждение крестьянства, идеологическая чистота, чреватая губительной самоизоляцией, или оппортунистические альянсы с «попутчиками» и даже потенциальными противниками. СССР желал играть важную роль на мировой арене, и уже с начала 1920-х годов Москва (Кремль, если не Коминтерн) регулярно избирала для себя гибкую, если порою не циничную «реальную политику». Несмотря на идеологические прокламации, коммунистические режимы никогда полностью не выходили и не могли выйти из капиталистической миросистемы. Конфликт — один из сильнейших видов связей в социальных сетях и системах, будь то конфликт на уровне личностей и малых групп или на уровне государств. Ведущие капиталистические государства ядра миросистемы всегда довлели в политическом, техническом и культурном горизонте Москвы. Именно по внешним ориентирам задавался внутренний курс советского руководства, определялись приоритеты для советской промышленности, науки и, конечно, армии. Таким главным ориентиром была Германия, которую после 1945 года сменили США. Но Запад оставался также жизненно важным источником передового оборудования и престижных товаров, закупавшихся на средства, полученные главным образом от экспорта сырья туда же на Запад. Советский Союз создал вокруг себя военноидеологический блок, но «социалистическую систему» он создать был просто не в состоянии.

Впрочем, это все давно пройденные и ныне лишь исторические дебаты. Некогда бесконечные споры о перспективах коммунистической альтернативы капитализму завершились в конце концов тем, что все коммунистические режимы, так или иначе, сами вернулись к капитализму. И вот это требует тщательного объяснения.

Цена успешного развития

Теперь мы имеем аналитическую базу для того, чтобы вернуться к прогнозам Рэндалла Коллинза и Иммануила Валлерстайна. Они смогли увидеть приближение конца коммунизма, исходя из существенно разных теорий и указывая на различные процессы. Для Коллинза главной была повторяющаяся в истории последних трех тысячелетий геополитическая динамика, подталкивающая великие державы к перенапряжению сил. Валлерстайн же исходил из структурных ограничений капиталистической миросистемы. Тем не менее эти два предсказания не противоречат, а, скорее, подкрепляют и развивают друг друга. Коллинз в конце 1970-х говорил о двух возможных исходах вставшей перед СССР геополитической дилеммы: самораспад или тотальная война на уничтожение. Оба пути катастрофичны, хотя атомная война на уничтожение стала бы катастрофой куда большей, чем внутренний крах Советского Союза. Валлерстайн еще с 1960-х годов указывал на третью возможность: размен по инициативе советской стороны идейного и геополитического противостояния времен холодной войны на создание общеевропейского экономического и военного блока по оси Париж-Берлин-Москва.

Заметим сразу же, что здесь Валлерстайн исходил не только из теории, но и из политической интуиции, рационализующей эмпирические сигналы того времени. Мирный сценарий Валлерстайна вполне согласовывался с историческими амбициями Шарля де Голля и с исполненной духом надежды немецкой «Новой восточной политикой» начала 1970-х годов. Теоретически нереализованный прогноз Валлерстайна обращает наше внимание на важную историческую альтернативу. Горбачевская перестройка имела реальные шансы на успех, поскольку вписывалась как в системную логику капитализма, так и в конкретные политические расклады Западной Европы, стремившейся высвободиться из послевоенной гегемонии США. На удаленно структурном уровне данные условия присутствуют и по сей день. Гипотеза Валлерстайна о мирном вхождении СССР (с силой и ресурсами сверхдержавы) в государственный капитализм европейского типа все еще допускает, что восстановленная Россия и Евросоюз могут найти основания для создания военного и экономического блока.

Прогнозы Коллинза и Валлерстайна были лишь схематичными набросками. Они не конкретизировали механизмы перехода и последовательность событий, ведущих как к наблюдавшимся в действительности, так и к несостоявшимся историческим результатам. Прогноз Коллинза был основан на экстраполяции в будущее динамики почти столетнего геополитического конфликта в Европе, приведшего в активной фазе к мировым войнам 1914–1945 годов. Эти войны устранили либо значительно ослабили большинство традиционных соперников России, от Османской империи и Австро-Венгрии до Британии, Японии и Германии. Резкое упрощение мировой геополитики после 1945 года — от сложной многополярной системы к бинарному противостоянию в холодной войне всего лишь двух блоков — превратило СССР в сверхдержаву. Но это же особое положение породило издержки беспрецедентного для России масштаба. В затяжном противостоянии с более богатой Америкой и ее союзниками, рассуждал Рэндалл Коллинз в 1970-х, СССР уже достиг той критической отметки, когда цена контроля над собственными союзниками и противостояния с внешними противниками должна стать чрезмерной.

Та же самая модель геополитической динамики указала на условия экономического роста Китая, хотя Коллинз развил эти выводы из своей модели лишь спустя десять лет. В то время мало кто принимал всерьез экономический потенциал миллиардной массы нищих азиатов, которыми правил обожествляемый Председатель Мао. Однако побочным следствием холодной войны двух сверхдержав и их косвенного противоборства во Вьетнаме стало то, что коммунистический, но при этом антисоветский Китай оказался вытеснен на геополитическую обочину в стороне от основного противостояния. Эксцентричная азиатская разновидность коммунистического государства была блокирована со всех сторон силами СССР и США, но при этом ни одна из сверхдержав не имела ни сил, ни особых причин для вторжения в Китай. Тем самым Китаю оставалось, подобно мудрому царю обезьян из притчи, сидеть на своем дереве и наблюдать, как внизу дерутся два тигра. Иначе говоря, геополитические возможности и издержки КНР оказались весьма ограниченными сравнительно с зоной интересов и издержками Советского Союза. Китайскому руководству к концу 1970-х, как и руководству послевоенной Японии, оставалось как-то соответствовать традиционным государственным задачам влияния и престижа лишь на коммерческих путях, наиболее очевидных на тот момент для их региона — посредством экспортно-ориентированной индустриализации, зависимой от американского потребительского рынка.

Иммануил Валлерстайн долгие годы объяснял динамику и дилеммы СССР, сравнивая его с заводом, захваченным профсоюзными активистами в ходе забастовки[14]. Если рабочие попытаются управлять заводами самостоятельно, они неизбежно столкнутся с правилами капиталистического рынка. Рабочие могут добиться лучшего распределения материальных вознаграждений, но не равенства или демократии. Наибольшие «реалисты» среди организаторов забастовки станут восстанавливать производственную дисциплину, убедительно ссылаясь на внешнее давление рынка. В силу «железного закона олигархии» в сложных организациях, узкий круг тех, кто принимает управленческие решения, отделит себя от основной группы и постепенно эволюционирует в новую правящую элиту. Спустя какое-то время идеологический пар полностью уйдет из котла и наступит момент, когда прежние организаторы забастовки превратятся в менеджеров предприятия, более не считающих необходимым приукрашивать действительность. Завод, таким образом, вернется к обычному капиталистическому предпринимательству, и управляющие извлекут выгоду из своего положения. Если угодно, это социологическая версия «Скотного двора» Оруэлла. Но анализ Валлерстайна определил в более ясной и логичной форме структурные предпосылки и причинно-следственные связи вместо иронии по поводу порочной природы людей вообще. Добавлено важное историческое пояснение: социализм в одной стране или на одном заводе неизбежно переродится, пока вся капиталистическая миросистема не будет заменена на некую иную историческую систему, в которой накопление капитала более не будет являться целью, определяющей все прочие цели и системные правила.

Валлерстайн соотносил свою метафору завода под профсоюзным контролем с действительно наблюдавшимися фактами. Советские руководители пытались разменять свои идеологические и военные позиции на экономическую интеграцию с Западом как минимум начиная с 1953 года. Сразу после смерти Сталина многолетний глава тайной полиции Лаврентий Берия провел первую массовую амнистию заключенных ГУЛАГа и дал понять Западу о готовности Москвы вывести войска из Восточной Германии. Берия известен не только как циничный оппортунист, но и как жестко прагматичный управленец. Если бы он реализовал свой предполагаемый план размена Восточной Германии на американскую экономическую помощь, то коммунизм закончился бы значительно раньше. Возможно, Берия правил бы уже не как коммунистический вождь, а как единоличный капиталистический диктатор, допуская отдельных представителей своего окружения к участию в получении прибыли. В 1953 году СССР вступал в лучшую пору своей экономической траектории, когда созданная в годы индустриализации и восстановленная после войны советская промышленность выходила на проектную мощность, а недавно вырванная из деревни и теперь уже обученная многочисленная, неприхотливая и в целом молодая рабочая сила вкупе с промышленной базой создавали оптимальное сочетание для роста. Результат, казалось, мог бы далеко превзойти рыночное возрождение Китая после смерти Мао. Представьте себе на минуту западных потребителей, ездящих сегодня на стильных «Волгах», одевающихся в ширпотреб от «Большевички» (или как бы там назывался этот модный среднедорогой брэнд) и носящих часы «Восток»… Но Берия просчитался во всем, начиная с того, что в 1953 году объединение Германии было совершенно нежелательно для послевоенного западного альянса, а в Европе после десятилетий войны и депрессии имелись в избытке свои собственные квалифицированные и пока не слишком притязательные рабочие.

Как мы знаем, Берия был арестован и казнен соперниками из Политбюро. Это была месть партийной номенклатуры и военной верхушки за страх и унижения от тайной полиции. В 1956 году новый советский вождь Никита Хрущев публично осудил сталинские преступления — и почему-то благополучно пережил эту бестактность. Он был свергнут только в 1964 году после неудачной попытки размыть посредством причудливо задуманных совнархозов позиции неуступчивых бюрократов из гигантских вертикально-интегрированных промышленных министерств, этих советских аналогов экономических корпораций. Номенклатурные кадры, без сомнения, сами желали какой-то умеренной десталинизации. Жить годами в условиях хронического аврала и под угрозой расстрела не согласится никакая даже самая тоталитарная элита. Но советские кадровые управленцы хотели остановить либерализацию режима, как только они сами обрели бюрократический рай: личную безопасность, фактически пожизненные должности, менее напряженный темп работы, щедрые привилегии и комфорт, коррупционные возможности разной степени, и, наконец, снисходительное отношение к просчетам и типичным неформальным уловкам всяких бюрократов, вроде «кумовства» и «местничества». Громадный руководящий аппарат экономических ведомств, созданный во времена индустриального рывка 1930-х годов, сохранился, таким образом, практически неизменным. Отдельные его части даже пережили крах СССР в 1991 году. То, что советская экономика состояла из гигантских блоков, во многом предопределило олигархический характер посткоммунистического капитализма России, Украины и большинства прочих наследующих государств.

Издержки бюрократической самоинкорпорации обнаружились уже вскоре после смерти Сталина. Командная экономика должна быть командной, т. е. иметь своего «Верховного», принимающего стратегические решения по распределению ресурсов и корректировке курса. В отсутствие такового деятельность центрального правительства сводится к бюрократическому торгу, иначе говоря, корпоративному лоббированию между влиятельными министерствами и региональными властями. Долгие экономические споры об эффективности планирования по сравнению с рынком основаны на абстрактно вневременной, а следовательно, ложной посылке, что это взаимоисключающие идеологические альтернативы. Плановая или даже командная экономика будет более эффективной в краткосрочной перспективе, когда ситуация требует чудес крупномасштабного стандартизированного производства, — например, во время войны, восстановления после катастрофы или для совершения индустриального скачка. Командная модель непригодна для длительных и более спокойных периодов, которые требуют диверсифицированных и более гибких решений. Но как осмелиться предложить свернуть гигантское устаревшее предприятие, которое было гордостью первых пятилеток, и чьи влиятельные руководители занимают места в Центральном Комитете? Именно подобные предложения или даже намеки на них и привели к низложению Никиты Хрущева в 1964 году. Советские руководители и идеологи воспитывались нетерпимыми к рыночным идеям, равно как и их капиталистические коллеги в эпоху неоглобализма будут воспитываться в идейной нетерпимости к государственной собственности и регулированию. Неуступчивость промышленных и политических бонз, однако, имела куда более глубокие причины, чем инерционная приверженность ортодоксии. В основе консерватизма брежневской бюрократии был обоснованный страх перед более образованны ми, энергичными и молодыми подчиненными, которые могли сместить своих начальников, если допустить соревновательность и открытую дискуссию.

Основные противоречия советского коммунизма в его поздний период лежали в плоскости противостояния теперь уже стареющей бюрократической номенклатуры с растущей средней стратой образованных специалистов и творческих интеллектуалов. Новые группы молодых романтически настроенных «шестидесятников» объединяли представителей средних эшелонов государственных учреждений хозяйства, высшего образования и культуры. В самом буквальном смысле они были детьми советской модернизации. Изначально идеология этих молодых специалистов представляла собой разновидность движения «новых левых», появившихся по всему миру в период между 1956 и 1968 годом. Лишь много позже, во времена кризиса горбачевской перестройки, антибюрократический протест младшего звена нашел радикально иное выражение в индивидуалистической философии неолиберализма или в утверждении своего этнического национализма. Официально левая антисистемная идеология советского блока парадоксальным образом подталкивала реформаторов и революционеров в зрелых коммунистических государствах Восточной Европы к принятию официальных системных идеологий Запада. Далее, уже на исходе перестройки, в соответствии с логикой быстрой идейнополитической поляризации в моменты революционных конфликтов, реформаторы двигались к наиболее радикальным вариантам современного неоконсерватизма.

Ни в одной сфере общественной жизни этот процесс не проявился так бурно, как в культуре 1960-х годов. Официальная ортодоксия предписывает «соцреализм»? Даешь абсурдистские комедии и спиритуалистический мистицизм! Номенклатура славит дружбу народов? Тогда сыграем на националистических сюжетах. Министерство культуры навязывает классические каноны в живописи и музыке? Значит, в творческом андеграунде будут процветать абстракционизм, джаз и рок. Ирония, конечно, в том, что дряхлеющий диктаторский режим, который утрачивал смертоносные качества былой революционной диктатуры, представлял собой прекрасную мишень для молодежных проделок и провокаций. Старшее поколение послушных советских бюрократов, сформировавшееся в самом конце сталинских чисток, оказалось в принципе неспособно инкорпорировать иконоборческий энтузиазм, как это блестяще удавалось ранним большевикам.

Точно так же, как поздний советский режим не мог вести за собой интеллигенцию, он уже не мог заставить рабочих работать. Непосредственные причины были политическими. Ограничив полномочия тайной полиции ради своей собственной безопасности, осторожная в своей бюрократической массе номенклатура меньше всего хотела предпринимать какие-либо массовые репрессии. В то же самое время экстенсивно растущая индустриальная экономика препятствовала насаждению дисциплины при помощи классического рыночного кнута безработицы. Дело тут не только в идеологии коммунистов. Советские руководители нуждались в рабочей силе для выполнения плана, и рабочие могли выторговать для себя весьма хорошие условия или отправиться на их поиски в другие места — например, в Москву с ее особым снабжением или в Сибирь с ее высокими зарплатами в промышленности.

Но главной структурной причиной, давшей классовую силу советским рабочим в брежневский период, был стремительно завершавшийся демографический переход. Деревни в Центральной России теперь стояли опустошенными, поскольку города и индустриальные стройки по-прежнему требовали молодых работников. Подобная экономико-демографическая ситуация и сама по себе ведет к значительному усилению роли женщин. В советском случае повышение роли женщин трагически связано с военными потерями мужчин. Гендерные отношения вернулись бы к традиционно той норме после лихолетья, если бы страна оставалась аграрно-крестьянской. Тем временем новая городская среда, промышленная занятость, массовая медицина и массовое среднее, и вскоре высшее образование безвозвратно изменили образ жизни и социальные ожидания. Всего за одно-два поколения уровень рождаемости резко понизился в основных республиках СССР.

Подчеркнем особо, что нехватка рабочей силы и армейских призывников стали для России исторически беспрецедентным явлением. Цари и даже все еще Сталин могли полагаться на кажущиеся бесконечными ресурсы деревни, поставлявшей как рабочую силу, так и рекрутов. Однако в 1960-х годах демографические резервы внезапно исчерпались. Превращение крестьян в рабочих было, по сути, триумфом советской цивилизации. Но это означало и конец старой российской традиции, в том числе традиции деспотических модернизаций за счет крестьянства. Относительный демографический спад попросту лишил ресурсов государственно-крепостнический деспотизм.

Зрелость советского индустриального общества и новые демографические реалии составили структурные предпосылки для изменения теперь уже безнадежно устаревших политических структур советского милитаризированного индустриализма. Наметившаяся демократизация нуждалась в третьем, чисто политическом условии. Этим условием был союз между становившейся все более либеральной интеллигенцией и обретшим силу рабочим классом. Фактически такой тип широкого демократического альянса уже продемонстрировал свои возможности в ходе мощнейших и неожиданно стихийных народных мобилизаций в Чехословакии 1968 года и Польше 1980 года. Постсталинистские режимы казались (и не только казались, но и ощущали себя) весьма уязвимыми перед лицом народных восстаний левого толка. Эти режимы утратили, вернее, полусознательно отказались от своих идеологических и силовых ресурсов, прежде позволявших им подавлять общественные выступления масштабным насилием. Тем не менее классовый конфликт в развитом индустриальном обществе, вопреки марксистским представлениям, не был двусторонним. Речь шла скорее о треугольнике: управляющие крупных советских предприятий, либеральная интеллигенция и рабочий класс. Соответственно, наилучшим выбором для номенклатуры был подкуп рабочих за счет интеллигенции.

Политическое приручение советских рабочих в брежневский период осуществлялось двумя дорогостоящими методами: повышением уровня народного потребления и молчаливым игнорированием неэффективности. По сути дела, номенклатура предложила рабочим частично разделить свою собственную самоуспокоенность и свои привилегии, в то же самое время понижая престиж и привилегии технических специалистов и очерняя интеллигенцию за ее «безродный космополитизм». Поток нефтедолларов, хлынувший в семидесятых годах, на полтора десятилетия стал существенной поддержкой для этого консервативного договора социального обеспечения. Его реальная цена не поддается материальной оценке. Пресловутый рост алкоголизма, мужской смертности, мелкого воровства с производства наряду с низким качеством советских товаров — все это должно рассматриваться как патологические последствия утраты динамизма и повсеместного распространения цинизма. Именно эта всеобщая комфортная безответственность, потеря идейных ориентиров вкупе с закупоркойсоциальной мобильности, отчего более всех страдала молодежь, составили суть «брежневского застоя».

Насколько неизбежным был коллапс?

Михаил Горбачев стал тем молодым энергичным лидером, прихода которого ждали уже давно. Он принадлежал к последнему верующему в социализм поколению спутника и десталинизации, и эти достижения начала шестидесятых годов эмпирически подтверждали веру его сверстников в советскую систему. Приход Горбачева к власти мог бы даже рассматриваться как часть возрождения движения «новых левых» коммунистических реформистов образца 1968 года. Тем не менее Горбачев был крепко связан с официальными структурами власти и, объективно говоря, его цели были достаточно консервативными. Вовлекая советский блок фактически в государственный капитализм, он надеялся на укрепление, а никак не на снос существующих политических структур. Горбачевская перестройка была, по сути, программой превращения более молодого поколения номенклатуры в менеджеров-технократов, управляющих большими индустриальными холдингами с иностранным участием. Но, конечно, в этом нельзя было признаться. Идеологические противоречия определили бурную риторику Горбачева, которая запутала сначала всех его возможных противников и сторонников, а затем и самого генсека. Даже проницательные наблюдатели считали тогда, что Горбачев не может иметь в виду то, что говорит, но уж этот закаленный аппаратчик наверняка втайне знает, что делает. Увы, дело обстояло ровно наоборот. Политика Горбачева выглядела столь бессистемной, если не авантюрно-любительской потому, что десятилетия запрета на политические дискуссии обернулись в СССР крайней идеологической поляризацией. (На опасность политической слепоты номенклатуры указывал еще в 1968 году диссидент Андрей Амальрик, фактически один из лучших теоретических социологов своего времени.) Между дубово-ритуальным дискурсом партии и отчаянно абстрактным гуманизмом либеральных оппозиционеров возник вакуум идей и практических решений. Сырая, плохо продуманная, недосказанная импровизация — вот что оставалось политическому лидеру, желающему провести серьезные реформы.

Но вообразим на секунду, что Горбачев в конце концов все же добился успеха. Продолжение основных векторов его политики дает нам достаточно точное представление о конечном результате. СССР отказывается от своих многочисленных обязательств по отношению к странам третьего мира и уходит из Восточной Европы. С точки зрения Москвы это не безвозвратные потери, так как уже очень скоро Венгрия, Польша и Прибалтика обнаружили бы себя между объединенной Германией и ее теперь основным экономическим и политическим партнером на востоке. Договоры о стратегическом разоружении с США тем временем значительно снижают геополитические издержки, наконец-то позволяя Москве провести реструктуризацию военно-промышленного комплекса. Советская промышленность остается все еще внушительной и при этом располагает квалифицированной и относительно дешевой рабочей силой. При посредничестве государства это привлекает прежде всего западноевропейских инвесторов. Советские руководители интуитивно ощущали свою близость к немецким, французским, итальянским, да и японским коллегам с их достаточно знакомыми государственно-корпоративистскими социальными установками и практиками. Сочетание отложенного потребительского спроса в бывших коммунистических странах, прихода иностранных инвестиций вкупе с частичной передачей технологий в обмен на природные ресурсы и доступ к рынкам, создание новых рабочих мест в прогрессивных отраслях в сумме производят экономический бум. Мы пока не назвали, конечно, еще одну критически важную составляющую — политическую стабильность. Наиболее вероятно, стабильность могла быть достигнута путем управляемого разделения коммунистических партий на правящее большинство социал-демократов и изолированное меньшинство стойких приверженцев прежней сталинистской идеологии. Весь европейский континент от Урала до Атлантики в таком случае объединяется в геополитический и экономический блок с Германией в качестве экономического двигателя и Россией в качестве поставщика спроса, работников, сырья и, не забудем, военной силы. При таком развитии событий американская гегемония сошла бы на нет значительно быстрее. Социал-демократическая или консервативно-патерналистская Европа вместе с обновленным СССР имела бы достаточно оснований и сил для противостояния неолиберальному Вашингтонскому консенсусу. Геополитически и идеологически маргинализованная Америка тем не менее не должна была бы слишком пострадать в экономическом отношении. Видя перед собой усилившуюся Европу, Вашингтон был бы вынужден отыскать возможности для принятия политических мер, необходимых для увеличения внутреннего спроса и формирования торгового союза со своими собственными поставщиками более дешевой рабочей силы, прежде всего с Латинской Америкой и Китаем. В этом случае мир остается вполне капиталистическим, но возникли бы существенно другие и, возможно, более устойчивые конфигурации капиталистических рынков и глобализации. Конечно, как и в любой властной системе, в поделенном таким образом мире возникли бы какие-то свои противоречия и конфликты. Их мы предсказать не можем, поскольку есть предел контристорическим предсказаниям — трудно заглянуть далее, чем за один крупный поворот истории. Вместе с тем можно вполне обоснованно утверждать, что в конце 1980-х годов существовали альтернативные возможности в рамках обычной динамики капиталистической миросистемы.

Если бы СССР сохранил внутреннюю стабильность и мир пошел по описанному нами альтернативному пути, Горбачев выглядел бы мудрым политическим «сфинксом». Предоставляя противникам и различным группам сторонников самим разгадывать его туманные метафоры и загадки, он тем самым обретал возможность возвышаться над всеми как арбитр и самостоятельно прокладывать курс в направлении, чье конечное назначение и было бы главной загадкой. Задним числом такого прагматика могли провозгласить гением (репутация гениальности в принципе создается лишь следующими поколениями) за то, что он перевел страну «через реку, прощупывая ногой каждый камешек». Метафора пересечения реки, конечно, китайская и относится к Дэну Сяопину. Но следует напомнить, что вплоть до конца 1989 года (и даже позже) Горбачева все еще превозносили как смелого борца за демократию и объединителя Европы, в то время как Дэна называли реакционным палачом площади Тяньаньмынь. Но только ли в личностях лидеров различие между китайским и советским путями выхода из коммунизма?

В 1989 году коммунизм как альтернатива капитализму завершился и в Восточной Европе, и в Азии. Однако насколько ошеломляюще быстро затем распался СССР, столь же неожиданно и быстро взлетела китайская экономика. Для КНР момент острой политической опасности наступил весной 1989 года, когда давно назревавший раскол среди зашедшей в тупик китайской коммунистической верхушки спровоцировал студенческие выступления на пекинской площади Тяньаньмынь. Китайское студенческое движение обладало теми же сильными и слабыми сторонами, что и современные ему демократические движения в СССР, и по большому счету все демократические городские движения нашего времени, начиная с западных «новых левых» 1968 года и до украинских «майданов» и «арабской весны» 2011 года. Спонтанные протесты выплеснули массу эмоциональной энергии молодых людей, выступавших прежде всего против лицемерия и своекорыстия представителей старшего поколения. Это сильная сторона. Но движение не имело широкой автономной организации, ставило перед собой лишь краткосрочные политические цели преимущественно протестно-негативного плана и было слабо связано с провинциальными городами. Это были именно выступления на главной площади. В 1989 году большинство руководства компартии Китая сплотилось вокруг Дэн Сяопина и одобрило решение подавить молодежное движение. Непосредственную причину понять легко. Китайские кадры настолько же хорошо помнили, чем обернулись для них предыдущий раскол в верхах и студенческие волнения времен «культурной революции», насколько советская номенклатура 1950-х помнила сталинские репрессии. Возможно, еще более важным было то обстоятельство, что старшее поколение китайских коммунистов было поколением ветеранов вооруженной борьбы — в отличие от Горбачева и его коллег, которые были профессиональными аппаратчиками, на два поколения отстоявшими от революции и Гражданской войны. Для людей типа Дэна Сяопина выражение «винтовка рождает власть» не было просто метафорой.

Подавление протеста на площади Тяньаньмынь, однако, обернулось непоправимым идеологическим ущербом. Студенты-активисты пели те же самые революционные песни и заявляли о приверженности тем же самым идеалам, которые исповедовала сама коммунистическая партия, особенно на раннем революционно-романтическом этапе, воспоминания о котором были со временем превращены в освящающую власть легенду. Левая атака на левый режим в итоге обусловила поворот вправо, даже если никто из представителей китайских верхов не осмелился официально это признать. Фактически 1989 год ознаменовал также и падение китайского коммунизма. Правящая Коммунистическая партия Китая (КПК) тихо отложила в сторону свою опасно обоюдоострую идеологию, переключившись на то, что можно назвать легитимацией на основании практических результатов. Впрочем, такой сдвиг в политическом репертуаре был обычен для коммунистических режимов. Еще в 1921 году большевики, всегда помнившие о прошлых революционных прецедентах, весело признавали, что их рыночно-ориентированная новая экономическая политика (НЭП) знаменует собой необходимую и неизбежную фазу «термидорианской самореставрации». Иначе говоря, лучше мы либерализуем сами себя (в качестве, конечно, временного решения), чем это сделают за нас наши классовые враги. Вспомним также некогда знаменитые примеры Югославии времен Тито, Венгрии Яноша Кадара, Польши при Гомулке и Чехословакии после 1968 года. Пережив внутренний раскол и восстания, эти «реформистские» коммунистические режимы прагматично сочетали рыночные эксперименты со строго дозируемыми политическими репрессиями. Репрессии против конкретных диссидентов и повышение экономического благосостояния для большинства обывателей сделалось стандартной двухходовкой в арсенале коммунистических режимов. Ничего нового китайские товарищи здесь не изобрели. Даже малопримечательное правление Брежнева в СССР, которое теперь нередко ностальгически описывается как «прекрасные десятилетия», фактически было консервативной реакцией на бурный и тревожный период хрущевской «оттепели». Впрочем, советские лидеры прекратили в 1970-х годах всякие разговоры о рыночном социализме потому, что доходы от экспорта нефти и газа предоставили им преходящую роскошь бюрократической инерции.

Китай, конечно, не обладал большими запасами нефти. Вместо этого КПК могла использовать для своего НЭПа бесчисленную армию трудолюбивых крестьян и провинциальных ремесленников, равно как и рыночные знания представителей китайской диаспоры. Непосредственная политическая причина допущения рыночных сил первоначально лишь в сельскую местность Китая была также грубо простой и понятной: разрядить напряжение, отложить очередной революционный рывок, позволить крестьянам прокормить себя и города. Сделав этот первый не слишком решительный шаг, китайские коммунисты вступили на долгий путь, который позволил им благополучно миновать политический кризис 1989 года. Оставаясь номинально коммунистическим, Китай, по сути дела, воспроизводит сегодня в укрупненном масштабе прежнюю модель антикоммунистических «диктатур развития» Восточной Азии, — таких, как Южная Корея или Тайвань, которые выросли под патронажем американской гегемонии времен холодной войны.

Непреднамеренно удачный выход Китая из коммунизма помогает нам понять причины непреднамеренной советской катастрофы. Главной причиной стал грандиозный провал коллективных действий со стороны номенклатуры, причем провал в защите собственных общеклассовых интересов ради сиюминутных и индивидуальных перебежек и побегов из рядов своего класса. Лавина политических событий 1989 года посеяла панику и вызвала массовое бегство из рядов советского чиновничьего корпуса. Именно эти люди разрушили свою страну, а не романтические националисты в республиках и не демократическая интеллигенция в Москве и Ленинграде. Борцы с номенклатурой, при всей их эмоциональной окрыленности и привлекательности, не имели организованных сил, достаточных для того, чтобы сокрушить коммунизм самостоятельно. В 1989 году и даже в 1991 году у антисоветских оппозиций все еще не было серьезного организационного базиса для быстрой мобилизации и перехвата падающей политической власти. Это может показаться неожиданным, но и номенклатура не могла полагаться на легитимные общие структуры для координации самозащиты в критический момент. В годы перестройки (1985–1989) Михаил Горбачев успешно использовал свою верховную власть генерального секретаря, чтобы защитить себя от бюрократической реакции типа той, которая привела к отставке Никиты Хрущева. Горбачев до поры очень успешно маневрировал как в новом публичном пространстве (так называемая гласность), так и посредством аппаратных интриг. В результате он мастерски запутал и парализовал все три опорных института советского режима: коммунистическую партию, центральные министерства и тайную полицию. Где-то до лета-осени 1989 года большинство номенклатуры пребывало в непонимании и оцепенении. Но когда Горбачев пожертвовал или был вынужден пожертвовать в своей многоходовой игре коммунистическими сателлитами Восточной Европы, номенклатуре внезапно открылись ее истинные риски и ставки в большой и неопределенной игре. Заметьте, после 1989 года советская олигархическая элита раскололась именно по линиям бюрократических сфер влияния в промышленном секторе и в национальных республиках. Впервые после легендарных двадцатых годов внутри и вокруг компартии появились разнообразные фракции и движения. Но эти фракции и движения, как прогрессивные, так и реакционные, оказались недолговечными и эфемерными. В условиях нарастающего хаоса ни у кого не было достаточно ресурсов и времени, чтобы осознать свои интересы, сплотиться и выработать план действий. В итоге номенклатуре оставалось полагаться на привычные элементарные личные связи по линиям служебной «дружбы», патронажного покровительства и коррупционного сговора. В те дни процесс казался совершенно хаотичным, но он был не полностью случайным.

Номенклатура представляла собой верхний эшелон бюрократической администрации. Именно поэтому ее представители подчинялись кому-то в рамках общей иерархии и, в принципе, как всякие чиновники, были смещаемы и заменимы. В любой крупной управленческой бюрократии, государственной либо частно-корпоративной, элементарный секрет выживания заключался в расширении внутренней сети покровительственных связей, приобретении лоббистского веса и защите контролируемой территории. В советском официальном жаргоне издавна вращалось множество словечек для обозначения подобных явлений, вроде кумовства, ведомственности и местничества. После 1989 года чиновничьи стратегии выживания приобрели совершенно новый масштаб. Номенклатура существовала в трех пересекающихся иерархиях: территориальные правительства (включая национальные республики и автономии), экономические отраслевые министерства и центральный контролирующий аппарат тайной полиции и партийной идеологической «инквизиции». Из этих трех контролирующая иерархия была главной, но, как показала практика, ее сложнее всего было приватизировать. В конце концов, тайная полиция без государства становится мафией, а идеологическая «инквизиция» без правящей партии превращается в угрюмую секту. Территориальные и экономические единицы бывшего СССР, напротив, оказались удобными и порой баснословно доходными платформами для самодвижущегося сепаратизма. Первого секретаря республики, министра или директора в принципе можно было сместить, и Горбачев делом доказал номенклатуре, что это так. Но кто может снять с должности пожизненного президента страны или частного собственника олигарха-капиталиста, чьи активы скрыты в экзотических офшорах?

Советские промышленные активы посредством, как правило, грубо простых схем попали в частные руки (можно сказать и более резко — были украдены) еще до того, как появилось законодательство о приватизации. В это же время национальные республики и крупные муниципалитеты также стали фактически корпоративной собственностью того типа, что жители Чикаго и Нью-Йорка называют «политическими машинами». По иронии судьбы либеральная интеллигенция сама предложила номенклатуре ее новые политико-экономические стратегии вместе с их идеологической легитимацией. Нарождающееся «гражданское общество» (на практике — интеллигентские группы, ограниченные, как правило, крупнейшими городами) теперь желало обратить свои страны в либеральные демократии, чтобы теперь самостоятельно присоединиться к капиталистическому Западу в обход Москвы и отставшего от хода событий Горбачева. Головокружительно быстрый идеологический дрейф времен перестройки — от «новых левых» чаяний реформированного «социализма с человеческим лицом» к национализму и неоконсервативному символу веры Маргарет Тэтчер — отражал радикализацию требований, характерную для любой революции. После 1989 года мятежная интеллигенция требовала три вещи: свободных выборов, национального суверенитета, рынков. Эти три требования составляли таран, который должен был сокрушить правящую бюрократию, а также являлись средством чудесного освобождения народных инициатив. Но правители советских республик, которые видели, что происходило с их собратьями в Восточной Европе в 1989 году, быстро сообразили, что упреждающие декларации суверенитета могут спасти их от снятия с должностей Горбачевым, который продолжал политику «обновления кадров» (читай — чисток). К тому же конкурентные выборы того времени нередко позволяли номенклатурным работникам обойти громкую, но утопически настроенную и непрактичную интеллигенцию. Наконец, рыночная приватизация хорошо послужила старым (новым) президентам, чтобы вознаградить себя и привязать к себе олигархические группы поддержки («кланы») путем раздачи в собственность (но не абсолютную, а контролируемую сугубо условную собственность) баснословных кусков бывшей общесоюзной индустрии.

Массовое отступничество бывшей номенклатуры от прежней веры с ее партийной дисциплиной и стремительное самообращение в капиталистов и националистов привело к хаосу в государственных и экономических структурах. Вдоль менее развитой южной периферии бывшего СССР вспыхнули этнические конфликты. Даже в центральных районах в условиях краха общественного порядка бывшим представителям правящей элиты приходилось теперь опасаться за свои жизни или заключать грязные сделки с «силовыми предпринимателями» криминального толка. Далеко не все выжили в стихийном переходе к капитализму. Полученные результаты были извращением того, к чему стремился Горбачев. Он хотел вести переговоры с позиции сверхдержавы о выгодном коллективном включении в капиталистическую систему Западной Европы. Но бывшие республики СССР быстро утратили международный престиж и преимущества, связанные с наличием сильной армии, развитой науки и общественного порядка. Резкое ослабление государств — наследников СССР и распад правопорядка сделали фактически невозможной любую промышленную и инвестиционную политику.

СССР был «моноорганизационным» индустриальным обществом, где все сферы публичной активности контролировались из центра. Потеря государственной целостности, соответственно, подрывала функциональную целостность всех современных институтов. Главное, без действенных публичных институтов сделались невозможными практически любые коллективные действия на уровне выше семейных или клановых связей, эта ситуация стала самовоспроизводящейся. С индивидуальной точки зрения члена элиты, теперь наиболее разумным образом действий стало разграбление государственных активов, чтобы затем, после нескольких удачных заходов, перевести награбленное за границу. Чтобы выжить и править в новой ситуации распада, правители сами фактически ослабляли собственные государства, поскольку коррупционная зависимость чиновничества, полиции и судебной власти стала необходимым условием для обогащения и политического контроля посредством личного покровительства. Такие традиционные сферы государственных интересов, как военное строительство или подавление внутренних протестов, отпали и оказались излишними в условиях, когда мировая геополитика направляется гегемоном и лице США и глобальными финансовыми институтами. Все бывшие советские республики провозгласили себя рыночными демократиями, хотя и с разнообразными «национальными особенностями», неуклюже оправдывающими примитивный монополизм их правителей.

Приватизация нанесла сокрушительный удар и прежде смелой интеллигенции, чьи некогда престижные и надежные рабочие места и профессиональные связи пыли встроены в государственные институты. Интеллектуалы и общественные критики обнаружили, что их уровень жизни постыдно упал, что в политическом отношении их обыграли, а заодно лишили идеологического голоса, поскольку их либеральные и националистические программы были цинично перехвачены и извращены. Более того, масштабный сдвиг властных приоритетов и стратегий элит — от государственного промышленного производства и усиления вооруженных сил времен сверхдержавы к отныне частной безопасности, сырьевому экспорту и финансовым спекуляциям — привел к неожиданно приемлемой политической изоляции посткоммунистической олигархии, создав пропасть от остального населения. В недавние советские времена технические и культурные специалисты, квалифицированные и даже простые рабочие имели коллективное влияние, поскольку их знания, труд и патриотизм были необходимы сверхдержаве. Теперь же, в наступившей разрухе, они не играли роли даже в качестве избирателей и налогоплательщиков. Что могут дать забастовки на обанкротившихся останавливающихся заводах, к чему выходить на улицы с дискредитировавшими себя лозунгами национальной независимости и рыночных реформ, какой смысл участвовать в кампаниях политиков, которые все оказались предателями? Перестроечная атмосфера народного воодушевления и надежд на лучшее будущее внезапно сменилась циничной апатией, повседневной бытовой борьбой за экономическое и социальное самосохранение, страхом перед уличным криминалом и отчаянным желанием эмигрировать. Вместо западноевропейской земли обетованной постсоветские государства оказались в куда более жестких реалиях, скорее напоминающих ближневосточные.

Прогнозы и пути истории

Рэндалл Коллинз и Иммануил Валлерстайн в свое время верно определили структурные тенденции, указывавшие на скорый конец коммунизма. Коллинз сосредоточил внимание на парадоксе советского могущества — в момент достижения своего пика, сверхдержава столкнулась с непосильными геополитическими издержками. Он также, верно, прогнозировал государственный коллапс в результате внезапного массового отступничества подчиненных элит национальных республик и государств-сателлитов в качестве защитной реакции на политическую недееспособность имперского центра. Но модель Коллинза не могла предсказать ни скорости развития событий, ни выбора действий Москвы в рамках ее сверхдержавных дилемм.

Валлерстайн пошел дальше в своем анализе доступных вариантов, предсказав геополитический маневр советского руководства и успешное возвращение к капитализму в рамках общеевропейского континентального альянса. В жестко ограничительной идейной атмосфере холодной войны практически никто, включая самих советских реформаторов, не рассматривал такую возможность всерьез. Увы, Валлерстайн недооценил масштаб институциональных проблем, заложенных в национальном федерализме и в инерционной силе промышленных министерств СССР. Все государства — наследники Союза вернулись к капитализму, по в крайне ослабленном виде, поэтому вернулись к периферийным вариациям капитализма. Вместо великого пакта с позиции сверхдержавы о более почетном коллективном вхождении в мировую капиталистическую иерархию номенклатура распотрошила и разбазарила советские активы в панических попытках защитить индивидуальные олигархические позиции как от горбачевских чисток, так и от народного бунта. В основе своей, на макроуровне мирового капитализма, теория Валлерстайна оказалась верна. Но как раз в силу своей «макроскопичности», взятая сама по себе, эта теория не смогла предсказать обескураживающий провал советской номенклатуры, в решающий момент оказавшейся институционально неспособной на коллективные действия ради реализации наилучшей для них самих исторической возможности. Это должно стать серьезным предупреждением: олигархические элиты, разрозненные институционально, ослепленные идеологическими предрассудками и подавляющие альтернативные дискуссии, могут в момент кризиса серьезно навредить не только самим себе, но и нам всем.

В отличие от некогда господствовавших левых и правых представлений, меривших СССР по собственным жестко статичным меркам «истинного социализма» либо нереформируемого «тоталитаризма», анализ Коллинза и Валлерстайна, исходивший из общесистемной динамики, доказал в целом свою состоятельность. Иначе говоря, обе оказавшиеся верными модели рассматривали советский блок как часть большего мира, взаимодействующую с этим миром, развивающуюся и изменяющуюся во времени и неизбежно накапливающую внутренние противоречия и конфликты. Коллинз основывал свой прогноз на долгосрочных закономерностях военной геополитики. Для Валлерстайна понимание коммунистических партий и государств должно было обязательно исходить из контекста капиталистической мироэкономики. Только в глобальном макроконтексте можно оценить варианты политического выбора, явно и неявно возникающие в разных зонах миросистемы. Геополитика и миросистема — отличающиеся, но аналитически пересекающиеся измерения. Проверку действенности данной комбинации аналитических взглядов на мир нам дает альтернативный выход Китая из коммунизма, о чем в свое время не писали ни Коллинз, ни Валлерстайн. Тем не менее их теории вполне могут объяснить и Китай.

История и мировой контекст весьма различным образом сформировали характер русского и китайского коммунизмов, в конечном итоге обусловив различие их финалов. На сегодня экономические историки убедительно документально установили первенство средневекового Китая в достижении порога капиталистического производства и торговли. Императорский Китай, однако, не стал первой капиталистической страной в истории по причинам в основном геополитического характера. Прежде всего, конечно, впечатляет длительность существования китайской империи, выработавшей по-своему эффективные способы сохранения внутренней классовой «гармонии» и предотвращения внешних вторжений кочевников — двух основных угроз аграрным империям прошлого. На Западе после падения Рима подобной «мироимперии» так и не появилось, что вынудило западных капиталистов вооружаться и защищать себя самостоятельно, объединяясь сначала в систему городов-государств, а затем — в современные национальные государства и колониальные империи. Китайская аграрная империя пала фактически в середине XIX века. Китайские предприниматели столкнулись как с внутренними беспорядками, так и с иностранным господством колониальных организаций Запада и Японии. Но велик Китай, и весь он не мог ни вымереть от голода, опиума и болезней, ни подпасть под полное иностранное господство. В тяжелых катаклизмах прошло более чем столетие, прежде чем повстанцы-коммунисты одержали верх и восстановили государственный порядок. На этом китайские коммунисты, как настоящие революционеры и модернисты, останавливаться не собирались. Их социальные, санитарные, образовательные реформы имели значительный успех, особенно учитывая скудость ресурсов и громадность страны. Однако попытка маоистов запустить индустриализацию советского образца за счет крестьянства обернулась катастрофическим голодом, за которым последовало десятилетие политических распрей в партийных рядах. Маоисты погубили десятки миллионов крестьян, но так и не добились индустриализации. Внешнеполитические и военные амбиции Мао Цзэдуна также зашли в тупик. Китай оказался не в состоянии решать задачи даже регионального масштаба, не говоря уже о том, чтобы запустить мировую революцию. Что оставалось?

Именно здесь геополитическая теория Рэндалла Коллинза обнаруживает скрытую удачу. Китай был жестко ограничен мировым и региональным балансом сил. Но этот же факт убрал его с передовой холодной войны, сделав возможным постепенное понижение радикализма идеологии и установление экономических связей с Западом. Китайские партийные кадры опасались радикального маоизма не меньше, чем советская номенклатура опасалась сталинизма после 1953 года. Древняя китайская традиция связывала восстановление внутренней «гармонии» с допущением массового, прежде всего сельского предпринимательства. К счастью, крестьянство пережило неудачную индустриализацию сталинского образца. Именно в силу сохранения аграрной децентрализации Китая рыночный поворот не только не встретил противодействия на местах, но и помог сохранить в строю местные партийные кадры. Рыночная прибыль уже вскоре влилась в систему неформального патронажа. Начальство наверху могло предоставлять подчиненным возможности для личного обогащения, защищая их от уголовного преследования за коррупцию до тех пор, пока подчиненные кадры обеспечивали порядок и экономические показатели на местах. Коллапса коммунизма в Китае не произошло. Даже официальная коммунистическая идеология сохранилась в «облегченном» варианте. Китайские лидеры, приходившие к власти после Мао, почти случайно нащупали комбинацию структурных условий, характерных именно для Восточной Азии, что включило китайских коммунистов в мировое разделение труда. В масштабе одной из крупнейших стран мира воспроизвелась авторитарная модель экспортно-ориентированного девелопменталистского государства, причем удачно именно в тот момент, когда Япония, а следом за ней Южная Корея и Тайвань преодолевали исчерпанную для них модель и искали, куда передать недорогие вспомогательные операции. Здесь-то и реализовался старый прогноз Иммануила Валлерстайна: коммунисты успешно присоединяются к мировому капитализму в качестве прагматичных посредников между иностранным капиталом и своим национальным трудом.

Капитализм и его соперники в XX столетии

Военная геополитика постоянно упоминалась в нашем анализе коммунизма потому, что она представляется наиболее важным единичным фактором, определившим революции XX века. Коммунизм возник не из одних лишь идей Карла Маркса и не из удивительно гибкого (или оппортунистического) политического гения Ленина, и характер этого политического явления XX века был задан не одними лишь историческими традициями России или Китая. Коммунизм стал политической силой в результате великого, но достаточно случайного прорыва к власти вполне определенного левого движения, русских большевиков. В момент все более очевидного поражения и распада Российской империи в разрушительной войне, которая уничтожила или подорвала также и все прочие империи, левые социалисты впервые получили шанс захватить геополитическую платформу, исключительно пригодную для обороны — конечно, если создать собственное массовое производство современного оружия и дать миллионам людей современные индустриальные навыки. Большевики, сознательно следуя примеру французских якобинцев, показали всему миру, как радикальная интеллигенция может вдохновить и мобилизовать народные массы на свержение старых режимов, отражение интервенций и построение новых, более сильных государств на гораздо расширенной социальной основе.

Советский пример (иногда благодаря непосредственной советской помощи, но в основном благодаря простому присутствию СССР на мировой арене в XX веке) сделал возможным успех множества разнообразных национально-освободительных движений, возглавляемых радикализированной местной интеллигенцией. Далеко не все они были коммунистическими, зато все использовали стратегии, впервые примененные большевиками. Последствия большевистской революции наиболее сильно проявились в старых аграрных империях, униженных западным капитализмом и доведенных до зависимого положения. Это явление стало известно как национально-освободительное движение в странах третьего мира. Различие между ними заключалось не столько в качествах идеологии, сколько в количественном охвате экономической экспроприации, которая имела место во вновь строившихся государствах. Если государство ради обороны, модернизации и социальной справедливости стремилось контролировать все, вплоть до крестьянских домохозяйств, оно объявлялось социалистическим. Таковы Россия и Китай. (И, между прочим, Израиль первых лет сионистской романтики.) Если же государство экспроприировало только собственность иностранцев, этнических меньшинств, отдельных «мракобесов» и «непатриотичных» владельцев, вроде крупных помещиков, рантье и компрадоров, сам процесс и его результат назывался национализмом. Яркие тому примеры — Турция и Индия. Но также это Иран и современные исламистские движения, приобретающие функции государства. В последнем случае постмодернистское студенческое движение в духе 1968 года разожгло типичный домодернистский мятеж городской бедноты и торговцев против нечестивого деспотизма шаха. Результатом, однако, стало возникновение революционного и модернистского по сути государства, которое ближе к режимам советского типа, чем к средневековому халифату. Как СССР в значительной степени был сформирован двумя мировыми войнами, так и эксцентричный режим Исламской Республики был консолидирован в результате титанического сопротивления иранских патриотов агрессии саддамовского Ирака, который, несомненно, действовал как представитель широкой контрреволюционной коалиции иностранных интересов.

Несмотря на весь шум, сопровождающий суннитские джихадистские выступления после 2001 года, в большой картине антисистемных вызовов они были лишь небольшим эпизодом, развернувшимся в геополитическую трагедию пока регионального масштаба из-за самонадеянного решения США послать свои войска в Афганистан и Ирак. «Аль-Каида» первой искала глобальной геополитической конфронтации, провоцируя террористическими методами бунты за «нравственное очищение» и за «правду». Эта террористическо-популистская стратегия восходит не к большевикам, а, скорее, к некоторым русским народникам XIX века, которые первыми применили бомбистов-самоубийц. И точно так же, как некогда русские террористы, джихадисты потерпели полную политическую неудачу в своих надеждах разжечь взрывом народное восстание. Спасло исламистов появление в непосредственной близости американских солдат, что сделало из политически неудачливых террористов весьма успешных партизан.

Однако коммунисты не смогли одержать победу там, где больше всего надеялись на успех и где, в конце концов, предсказывал начало революции сам Карл Маркс, — в наиболее развитых странах капиталистического ядра. В одних странах коммунистические партии столкнулись с внушительным богатством западных обществ и укоренившимся парламентаризмом, что давало преимущество умеренной тактике социал-демократии. В государствах же, подобно Российской империи подорванных I первой мировой войной, прежде всего в Италии и Германии, коммунисты были безжалостно разгромлены фашистами, новой разновидностью контрреволюционных и одновременно антисистемных сил.

Фашистский вариант антисистемных движений нам следует сегодня рассматривать со всей серьезностью, поскольку он вполне способен возродиться в результате крупного кризиса и роста политической поляризации. После 1945 года западная идеология холодной войны ставила знак равенства между фашизмом и коммунизмом как между двумя тоталитарными режимами, являвшими собой одинаковое зло. Указывалось на сходство в массовой пропаганде, военизации, экономическом планировании, государственном контроле над обществом и, конечно, политическом терроре и концлагерях. Все эти технологии власти в течение XX века в той или иной степени применялись куда шире, чем многие готовы признать. Как заметил историк Эрик Хобсбаум, «XX век заставил все правительства править». К новым технологиям экономического планирования, социального регулирования, массового потребления и полицейского надзора в своих целях в тот или иной период прибегали и более мягкие скандинавские социал-демократические режимы, и англо-американские либеральные демократии. Размах и жестокость государственного насилия зависели главным образом от различий в геополитических позициях и остроты внутренних политических потрясений. Восстания в колониях Франции и Великобритании подавлялись со свирепостью массового террора XX века. Или просто взгляните на архитектуру общественных зданий и на типично мускулистую иконографию 1930-х, распространившуюся по всему миру.

Фашизм и коммунизм представляли собой резкую революционную эскалацию в двух главных соперничающих массовых идеологиях конца XIX века — социализме и национализме. Эскалацию вызвал катастрофический опыт Первой мировой войны. С самого своего возникновения социализм и национализм соперничали за массовую поддержку со стороны осознававших свою политическую силу средних и низших классов общества: интеллигенции, государственных служащих, младших офицеров, рабочих, крестьян. Оба движения предлагали своим последователям надежду обрести путем участия в политической борьбе, что существенно повышает самоуважение, перспективы выдвинуться по линии партии, государственной бюрократии и армии. Оба движения разрушали социальные табу старых аристократических режимов ради «простого человека».

Как бы неловко и даже скандально это ни прозвучало, но мы должны трезво признать, что модернистский идеал справедливости и политических прав для «простых людей» может иметь не одно, но два антагонистических выражения. Справедливость как социальное равенство и единство человечества обычно называли социализмом. Конечно, именно это изначальный идеал Просвещения, который обладает давней и мощной интеллектуальной традицией. Но на политическом уровне эту программу проводить очень трудно, поскольку она наталкивается на социальные барьеры статусных групп, национальностей, религиозных общин, расовых и гендерных предрассудков. Справедливость же в менее универсальных терминах, как права членов одной группы в противопоставлении другим группам, выливается в политику национализма, сексизма, расизма, религиозного фундаментализма или смеси из них. У подобных идей менее почтенная интеллектуальная традиция. Зато они нередко показывали себя более эффективными в эпоху массовой политики. За последние два столетия национализм в широком толковании вдохновил множество вирулентных или откровенно человеконенавистнических политических мобилизаций. В общем, и сегодня он является наиболее эффективной из массовых политических программ.

Коммунизм не был генетическим близнецом фашизма. Они были идеологическими оппонентами и смертельными врагами, выросшими из индустриальной войны начала XX века. Ни коммунизм, ни фашизм не могут возродиться в своем первоначальном виде, поскольку, к счастью, их геополитические и идеологические предпосылки отсутствуют в современном мире. Это не значит, что когда-нибудь в будущем другой большой кризис не сможет спровоцировать столь же сильные реакции с противоположных сторон политического спектра. Подобные антагонистические реакции могут стать вероятны в случае, если политический центризм распадется под ударами кризиса. Но если мои соавторы в этой книге правы в своих прогнозах на будущее (как они были правы в своих прошлых прогнозах), мы можем сделать еще несколько предсказаний.

Кризис капитализма в XXI веке будет разворачиваться главным образом в сфере мировой экономики, а не в сфере геополитики. Его последствия будут выглядеть скорее, как классовая борьба образованных средних и нижних слоев, нежели как война между коалициями государств. Более того, классовые столкновения затронут преимущественно страны капиталистического ядра, где сильны демократические политические институты и традиции общественных движений. В центре политических баталий будут вопросы общественного контроля над частными экономическими корпорациями, а не войны на уничтожение, и вести эту классовую борьбу будут гражданские движения, а не армии и партизанские отряды. Но при этом, с одной стороны, мы можем прогнозировать рост ксенофобских реакций, поскольку классовая борьба в глобализованном мире, наполненном мигрантами, неизбежно приобретет расовые, религиозные и этнические черты. Крайние националисты, скорее всего, будут пытаться направить мощь современных государств в сторону ужесточения социального и этнического контроля, к политике, которая будет напоминать старые тоталитарные практики, помноженные на новые информационные технологии. И в этом я вижу большую опасность. Но, с другой стороны, мы увидим политические коалиции, мобилизующиеся вокруг леволиберальной программы всеобщей справедливости, которая нарастала в современном мире с эпохи Просвещения. После 1945 года и правящие элиты капиталистической миросистемы, и общественные движения извлекли уроки из опыта классовых и национальных войн первой половины XX века. Было сделано очень многое, чтобы войны между государствами и гражданские войны стали менее вероятными, чем раньше. За мир очень стоит бороться. Ведь если нам удастся в будущем избежать войн, то равным образом в XXI веке можно будет избежать насильственных революций и диктатур — как правого, так и левого толка.

Если этотанализ верен, то прообраз большевистского 1917 года, к счастью, не слишком подходит для прогноза о том, как может выглядеть конец капитализма. Речь идет скорее о массовых гражданских мобилизациях вроде Пражской весны 1968 года и советской перестройки, как она выглядела на своем пике в 1989 году. В обоих случаях реакцией правящих элит было не открытое насилие, а паника. Однако протестные движения не менее позорным образом упустили свои шансы. Результаты были печальными. Именно поэтому открытая и ответственная дискуссия о будущем должна включать рассмотрение политических и экономических программ, равно как и возможных коалиций и компромиссов, для того чтобы минимизировать неопределенности переходного периода в ситуации больших кризисов. Вероятно, именно в этом и заключается наиболее полезный урок из истории коммунизма.

Крэг Калхун Что грозит капитализму сегодня?

Капитализм похоже, переживает тяжелейший со времен Великой депрессии финансово-экономический кризис. Хотя падение в этот раз было не настолько глубоким, в богатых странах из-за кризиса начался периода сниженного роста или его отсутствия, который по длительности превосходит тот, что был обусловлен Депрессией. Кроме того, текущий кризис наступил сразу после нанесшей немало вреда эпохи финансиализации, неолиберального ослабления социальных институтов и усиления неравенства. Все это усугубляет проблемы, подтачивает возможность разобраться с ними и сокращает толщину защитного слоя, отделяющего обычных людей от экономических ударов. Инвесторы продолжают зарабатывать деньги; ни одно государство не развалилось. Однако будущее выглядит неопределенным.

Правда, это рассуждение о развале, как и большинство других, отражает взгляды стран старого ядра капиталистической миросистемы, которые в настоящее время теряют свои привилегии и свои выгодные позиции. Во многих местах в Азии, Африке и Латинской Америке ситуация выглядит иначе. Текущий кризис выявляет и одновременно ускоряет сдвиг экономической энергии из давно сложившихся экономик ядра в Европе и Северной Америке в новые развивающиеся регионы. Главный вопрос относительно будущего капитализма: можно ли сохранить эту энергию? В результате этого сдвига с Запада на Восток и с Севера на Юг капитализм преображается, что, возможно, позволит восстановить его жизнеспособность. Однако быстрорастущие экономики также сталкиваются с проблемами. Новый капиталистический рост в старых экономиках «ядра» точно так же зависит от преобразований, особенно в области отношений капитализма с политической властью и социальными институтами. Главное же, капитализм плохо защищен не только от волнения на рынках, избыточных рисков или плохо управляемых банков, но и от войн, деградации окружающей среды, изменения климата, а также кризисов общественной солидарности и благосостояния.

Чтобы правильно оценить возможности упадка, обновления или же преобразования капитализма, мы должны признать, что он не является полностью замкнутой системой. Можно абстрагироваться от сложных исторических условий и изучать гипотетически совершенно чистую капиталистическую систему. Однако в своей эмпирической реальности капитализм всегда требует сочленения с некапиталистической экономической деятельностью, а также с политическими, социальными и культурными факторами; это не только экономическая, но правовая и институциональная система. И многие из наиболее серьезных угроз капитализму ныне обусловлены его зависимостью от факторов, которые не являются чисто экономическими.

Я сформулирую некоторые аргументы против представления о неминуемости развала капитализма и предположу, что, если капитализму суждено утратить свое господствующее место в глобальных экономических процессах, это, скорее всего, будет следствием достаточно длительного преобразования и развития других форм экономической организации наряду с сохраняющейся капиталистической деятельностью. Но это не значит, что долгосрочное будущее капитализма предрешено.

Во-первых, сохраняются вопросы системного риска и сбалансированности финансов по отношению к другим экономическим секторам. Во-вторых, капиталистическая доходность часто зависит от экстернализации издержек экономической деятельности — человеческих, экологических и финансовых. Такие проблемы, как загрязнение окружающей среды или безработица на неустойчивых рынках, требуют внимания государств или других социальных институтов. Но институтов, решающих эту задачу, не хватает; в местах, где в последнее время капиталистический рост был значительным, социальное развитие отставало от экономического роста, тогда как неолиберализм ослабил институциональные способности западных стран и даже создал проблемы для политической легитимности. В-третьих, капитализм уязвим не только перед «внутриэкономическими» или институциональными факторами, но и перед внешними угрозами, такими как климатические изменения или войны. Вопрос все еще в том, каково значение экологических пределов роста и потенциальных геополитических конфликтов, усугубленных неравным ростом, с которыми сегодня столкнулся капитализм, — беспрецедентная по историческим меркам машина по порождению исторического роста.

В каждой из этих областей попытки разобраться с угрозами капитализму могут привести к его преобразованию, а не к развалу. Все эти угрозы в своей совокупности способны породить мир, в котором капитализм останется весьма важным и даже в какой-то мере вернет себе жизненные силы, хотя и не будет больше организовывать миросистему и господствовать в ней так, как это было в недавний исторический период.

Почему не развал?

Мысль о том, что капитализм развалится так, как, скажем, развалился Советский Союз, сбивает с толку. Такой развал требует внезапности, перехода от бытия к небытию за какие-то несколько лет. Советский Союз мог закончиться едва ли не в одночасье, поскольку это была особая институциональная структура, а именно государство, и ее правовая форма могла распасться. Однако капитализм отличается слишком многим.

Как государство, СССР представлял собой особую корпорацию, и в первую очередь распалась именно эта корпорация. Однако, разумеется, распад этой правовой и политической структуры привел также к масштабным изменениям в иных властных отношениях и в практической деятельности. И все же многие институты, связанные друг с другом в советском государстве, продолжали существовать (пусть и в измененной форме), даже когда самого государства уже не было. У Москвы в Советском Союзе был определенный правовой и институциональный статус, и он не сильно отличается от статуса этого города в возникшей Российской Федерации и республике. Газпром изменился больше. Его создание в 1989 году привело к преобразованию правового статуса и управленческой структуры прежней российской газовой индустрии. После распада СССР Газпром в 1992 году был приватизирован и с тех пор действовал в качестве акционерной компании. В 1990 году он стал жертвой вывода активов, затем в какой-то мере был восстановлен, а в 2000-е годы вернулся под государственный контроль. Можно составить длинный список похожих примеров частичной преемственности и частичных трансформаций.

Тем не менее поучительно предложенное Дерлугьяном объяснение того, почему СССР можно считать устойчивой и вполне прочной конструкцией, сохранявшейся вплоть до самого конца. Рассматривать будущее исключительно как линейную проекцию, не принимая во внимания возможность резких разрывов, — ошибка. Дерлугьян напоминает нам о том, как могут накапливаться проблемы, из-за которых поддерживать систему все сложнее: она становится беззащитной перед незначительными действиями и событиями, влекущими серьезные последствия в силу неустойчивой интеграции целого. Кроме того, он указывает на то, что даже большая структура, которая считалась самоочевидным основанием базового контекста и условий всей остальной жизни, может оказаться намного более изменчивой, чем можно было судить по устойчивости ее поверхностных проявлений. Однако мы должны признать, что Советский Союз не был равнозначен социализму, а потому не может считаться прямой аналогией капитализму. Он представлял собой нечто более частное и относящееся к иному порядку вещей.

И этот вывод сохраняется независимо от того, как именно мы трактуем капитализм — как набор практик, которые могут применяться капиталистами, где угодно, или же как экономическую систему, объединяющую предприятия, рынки, инвестиции и рабочую силу во всем мире. Капитализм — это историческая формация, основанная, как сказал бы Майкл Манн, на определенном множестве властных сетей. Последние четыреста лет она существовала преимущественно в форме современной миросистемы, проанализированной Иммануилом Валлерстайном. Это иерархическая, неравномерно интегрированная организация, в которой первичными элементами выступают национальные государства, а экономические акторы в своих существенных характеристиках зависят от отношений с политической властью и условий, предоставляемых ею.

Конечно, идея национального государства в определенном смысле остается идеалом, а не реальностью; привязка социокультурной идентичности к государственным институтам никогда не была совершенной; экономическая интеграция сама может развивать национальную интеграцию, а экономические акторы, конечно, тоже влияют на государство. Но даже если национальное государство в какой-то мере является фикцией, оно представляется ключевым формальным элементом для участия в глобальных процессах, воспроизводимых в политическом изоморфном виде. Большинство международных организаций выглядят именно так — они структурированы национально организованными участниками. А государства, устроенные таким образом, создают для капитализма наиболее важные из базовых условий. Они обеспечивают фирмы и рынки правовыми и монетарными основаниями. Они управляют взаимосвязями различных фирм, индустрий и секторов или же определяют условия для такого управления. Организуя структуры культурной и социальной причастности (пусть и несовершенные), а также регулируя рынки, они организуют рабочую силу, потребительские рынки и доверие. Термин «национальное государство», возможно, является лишь условным сокращением для «усилий по организации политики и социокультурной причастности в рамках национальных государств», однако эпоха капитализма совпала с эпохой национальных государств. Не существует «реального» капитализма, сколь бы глобальным он ни был, который не обусловливался бы своей политико-экономической и социокультурной организацией. Значение этого тезиса в том, что реальное капиталистическое процветание и устойчивость зависят от национальных государств и предоставляемых ими институциональных возможностей. Они должны быть обновлены или изменены. Однако в течение сорока лет страны ОЭСР уклонялись от этой задачи. Вместо этого они все больше выхолащивали созданные в прошлом институты «государства всеобщего благосостояния», снижая издержки, стремясь к непосредственной конкурентоспособности и пренебрегая при этом долгосрочным благосостоянием и безопасностью своего населения, а также коллективным инвестированием, которое гарантирует будущую включенность в экономику.

Вместе с тем большинство старых капиталистических стран как в самой Европе, так и в ее бывших колониях не стоят на грани неминуемого распада. В Британии Государственная служба здравоохранения все еще работает, хотя издержки растут, угрожая национальному бюджету. США именно в наши дни усовершенствовали, пусть и с изрядным опозданием, свою систему здравоохранения (попытавшись решить проблему большого числа людей, которые не получают медицинской страховки от работодателя). Есть и другие примеры. Многие структуры просели. Национальные бюджеты страдают от дефицита, закрывая возможность легкой перестройки. Но нельзя сказать, что наводить порядок уже поздно. Сигнал к пробуждению дают нам те европейские экономики, которые столкнулись с настолько суровым бюджетным кризисом, что теперь у них нет выбора и приходится сокращать поддержку граждан — как раз в тот момент, когда она им так нужна. Испания, Португалия, Ирландия, Италия, Греция и Кипр оказались на краю пропасти, и другие страны от этого тоже не застрахованы. Но это угроза в большей степени для Евросоюза, чем для капитализма как такового.

Капитализм способен все больше отклоняться от равновесия. Подобная траектория может отображать разные вещи: необратимую бифуркацию квазиестественной системы (как говорит Валлерстайн вслед за Пригожиным); промахи регулирования и корпоративной стратегии или же неосторожность инвесторов на хаотических рынках капитала; наконец, просто слабую институциональную координацию рассеянных акторов с разными интересами. В ней может выражаться и неспособность распределять богатство так, чтобы создавался спрос на рост производительности, — это одно из следствий снижения числа новых рабочих мест, рассматриваемое Коллинзом (хотя политические последствия безработицы могут носить более непосредственный характер). Какова бы ни была глубинная динамика, потеря стабильного равновесия увеличивает затраты на попытки сохранить целостность капитализма, усиливает политическое напряжение и порождает социальные противоречия. Подобный дисбаланс — один из вариантов интерпретации кризиса, и чем этот дисбаланс больше, тем более сложные и дорогостоящие меры потребуются для восстановления равновесия.

Тем не менее я думаю, что капитализм вряд ли развалится. Он может в какой-то мере утратить власть над ходом социальных изменений. Возможно, он будет меньше участвовать в организации социальной, экономической и политической жизни. Однако метафора распада неверна. Можно говорить о том, что распалась Римская империя, однако и в этом случае стоит отметить, что на распад ушло более двухсот лет, так что он не был следствием какого-то единичного кризиса. Но тезис о распаде феодализма, который якобы породил современный капитализм (в схематическом виде он был представлен в «Манифесте Коммунистической партии»), выглядит уже менее реалистично. Во-первых, феодализм не был «системным» в том смысле, в каком таковым является современный капитализм. А во-вторых, не было момента распада феодальных отношений или связанных с ними институтов. Длительный упадок феодальных отношений растянулся на всю эпоху создания государств и войн, сельскохозяйственных инноваций и роста глобальной торговли, оживления религиозной жизни и Реформации, заняв в итоге по меньшей мере триста лет. И это был не просто распад. Католическая церковь во времена упадка феодализма претерпела значительные изменения и впоследствии уже никогда не играла былой роли, но все же выжила. Многие монархии исчезли, но не все; некоторым удалось провести такие преобразования, которые позволили им сохраниться и даже не утратить своего значения, — и все это и эпоху, которую вряд ли можно назвать феодальной.

Конец эпохи капитализма, если он и наступит когда-либо, то, скорее всего, будет примерно таким же неровным и неопределенным, так что разглядеть его изнутри процесса будет нелегко. Некоторые институты переживут его, в том числе, возможно, и многие деловые корпорации, которые не обязательно перестанут торговать, производить товары или спекулировать просто потому, что капитализм перестанет быть движущей силой эпохи. Стремление покупать дешево и продавать дорого возникло задолго до капитализма и, по всей видимости, никуда не денется и после его конца.

Капитализм в общем и капитализм, подчиненный финансам, в частности

Капитализм создает разные проблемы для самого себя, для человеческого общества и для природы. Однако в большинстве случаев этим проблемы не загоняют капитализм в мертвую петлю. Финансиализация, однако, создает подобную опасность.

Финансы, естественно, являются одной из основных частей капитализма, они наделяют его динамизмом, способностью к быстрому расширению и инструментами для управления издержек во времени. Они играли ключевую роль в технологических революциях. В целом они определяют основополагающую способность перемещать капитал от одной инвестиции к другой на основе прогнозируемой большей прибыльности.

Как указывает само его название, капитализм, по существу, — это способ организации экономической деятельности посредством быстрой переброски богатства (то есть капитала), осуществляемой за счет инвестирования в различные коммерческие предприятия. Капитал — это уже вложенное или инвестируемое богатство. Финансы (включая в наиболее простом случае долг, а также ряд свободнообращающихся ценных бумаг) — важная часть такой системы, определяющей ликвидность и мобильность капитала, а также расширение и распределение издержек во времени. Предпринимательский динамизм зависит от финансовой поддержки. Однако односторонняя финансиализация может во многих отношениях вносить искажения. Она привела к значительному увеличению неравенства в доходах в экономиках всех крупных капиталистических стран; она отвлекла средства от инвестирования в производительные предприятия. Она питала длительный «мегапузырь» цен на активы, включая и его частное проявление-пузырь ипотечных цен, который способствовал развитию кризиса 2008–2009 годов. Она поощряла спекуляцию.

В период до рыночного кризиса 2008–2009 годов торговля акциями и долговыми обязательствами в старом ядре капиталистической миросистемы превзошла по объему индустрии, порождающие рабочие места и распределяющие прибыль. Если в 1970-х годах на долю финансовых инструментов приходилась только одна четверть вложенных средств, то к 2008 году финансиализация довела это общее значение до 75 %. В глобальном масштабе финансовые активы примерно в 4 раза превышали объем рыночной капитализации всех компаний и в 10 раз — совокупный мировой ВВП.

Это был глобальный феномен, определенный рядом факторов, большая часть которых сложилась в 1970-х годах, но усилилась к концу XX века. Поскольку война во Вьетнаме была непопулярна, США финансировали ее на последнем этапе в основном за счет кредита. Пытаясь справиться с экономическими проблемами 1970-х годов, США и другие капиталистические страны ядра положили конец Бреттон-Вудской финансовой системе, заменив стабилизацию, обеспечиваемую привязкой к ценным металлам, плавающими, обращающимися безо всяких ограничений фиатными деньгами. После завершения Арабо-израильской войны 1973 года страны ОПЕК ограничили поставки нефти, что позволило им многократно увеличить свои доходы, нажившись на странах, остро нуждавшихся в нефти, а затем перенаправить большую часть этих денег в суверенные фонды. Но крайних форм финансиализация достигла в самом старом ядре мировых капиталистических экономик (как и в более слабых экономиках, привязанных к ним, например, в силу членства в Евросоюзе и асимметричной сырьевой торговли). И хотя финансиализацией занимался крупный капитал, она привлекала и обычных граждан, у которых доходы стагнировали, однако благодаря кредиту можно было сохранять высокий уровень расходов. Более качественное равновесие производительных промышленных предприятий и финансов является, в действительности, одним из преимуществ современных экономик с более значительным ростом, таких как у Китая и Индии, которые с периферии глобального капитализма смещаются в его ядро.

Недавний финансовый кризис продемонстрировал главную внутреннюю уязвимость капитализма. Она заключается в системном риске, то есть в рисках, встроенных в сложную сеть внутренних соединений, которые составляют современную финансовую систему. Здесь требуется ясность, как и в вопросе о природе кризиса. Это не был «классический» капиталистический кризис перепроизводства и недостаточного потребления. Хотя он оказал многообразное влияние на «реальную» экономику промышленного производства и потребления, в первую очередь и в основном это был финансовый кризис. Его воздействие было многократно усилено безмерным ростом глобальных финансов в предшествующие десятилетия и, главное, тем, что финансовые активы стали играть огромную роль, особенно в западных экономиках. Именно поэтому избыточное использование заемных средств, чрезмерные риски, слабое регулирование или его отсутствие, а также массовое применение ряда новых финансовых технологий и злоупотребление ими стали настолько опасными, что привели в конечном счете к столь значительному ущербу. Финансиализация не только расширила спектр финансовых активов, увеличив тем самым влияние финансового кризиса. Помимо этого, она (и это более важный момент) усилила внутреннюю связность капиталистических институтов, участвующих не только в более или менее прозрачных рыночных трансакциях, но и во множестве сложных и подчас темных финансовых отношениях. Особенно это относилось к финансовой индустрии. Когда в 2008–2009 годах про большие банки стали говорить, что они «слишком велики, чтобы обанкротиться», точнее про них было бы сказать, что «они слишком сильно связаны, чтобы обанкротиться». Но финансиализация затронула не только фирмы в финансовом секторе; она стала определяющим фактором всего глобального капитализма. Автомобильные компании превратились в автофинансовые компании. Горнодобывающие компании были привязаны главным образом к арбитражным сделкам.

Финансиализация повышает динамизм капитализма. Она облегчает «творческое разрушение» существующих структур капитала (например, отдельных способов промышленного производства) и подстегивает развитие новых технологий, товаров, производственных процессов и мест производства. Но в своей крайней форме она направляет инвестиции на все более краткосрочные прибыли, подрывая долгосрочный, более фундаментальный рост. Она также создает спекулятивные пузыри и приводит к обвалам. Она увеличивает рыночное давление на фирмы, показывающие окупаемость капиталовложений ниже медианной, поощряет к выводу инвестиций из все еще прибыльных старых фирм, а потому снижает заработную плату и сужает тенденцию промышленного капитализма к распределению прибылей через повышающуюся заработную плату. Она усиливает неравенство.

Финансиализация ведет к такой доходности по инвестициям, которая значительно перевешивает доходность по занятости. Трейдеров она награждает больше, чем производителей материальных товаров (и, несмотря на несколько прославившихся исключений, гораздо больше, чем основную массу предпринимателей). Она заставляет все остальные типы фирм больше платить за финансовые услуги. В 2010 году объем бонусов для работников индустрии ценных бумаг в одном только Нью-Йорке составил 20,8 миллиарда долларов; 25 менеджеров хедж-фондов с наибольшим доходом заработали 22,7 миллиарда долларов. И все это было уже после того, как крах рынка позволил увидеть, какой ущерб финансиализация нанесла всей остальной экономике.

Хотя технологическое устаревание и пространственная реорганизация — общие черты капиталистического роста, эти процессы были еще больше ускорены финансиализацией. Она увеличивает скорость перемещения инвестиций от старых индустрий к новым и из старых мест в новые. Результатом стали не только технологические и экономические изменения, но и миграции людей. Быстрая урбанизация в развивающихся странах и обветшание промышленных городов в старых странах ядра — две стороны одного и того же процесса. На падение прибыльности промышленного производства европейские и американские компании в ряде отраслей ответили тем, что сократили своим рабочим компенсации, ввели новые технологии, надавили на правительство, чтобы оно предоставило налоговые льготы или же прямые субсидии, и/или перевели свое производство в другие страны. В некоторых случаях производство было выведено даже после того, как корпорации нажились на субсидиях и сокращении заработной платы, нарушив принятые ранее обязательства по сохранению производства внутри страны. Неолиберальные правительства помогли корпорациям сломить силы профсоюзов, сопротивлявшихся этим изменениям. Это способствовало потере хороших рабочих мест, которую Коллинз считает долгосрочной угрозой, но важно понимать, что причины этого процесса были не только технологическими. Финансовый капитал создал возможность для быстрого перемещения промышленного производства.

Подвижные финансовые ресурсы раздувают пузыри цен на активы. Яркий пример тому — длительный международный бум недвижимости конца XX века. Он привел к чрезмерному росту цен на недвижимость, особенно в городах и туристических районах. Часто он способствовал экономическому дисбалансу и создавал другие искажения, но главное, он связал в одну гигантскую международную систему недвижимость и строительство, личные сбережения владельцев домов и местные банки, раньше известные своей осторожностью. Именно эти связи породили системный риск, который привел к кризису 2008–2009 годов.

Этот системный риск был усилен новыми техниками финансовой инженерии и инвестирования. Хедж-фонды и деривативы стали играть главную роль в экономике, чему способствовало недостаточное регулирование. По сути, это означало развитие ряда новых финансовых инструментов, многие из которых соединяли различных экономических акторов в единую сеть взаимных обязательств (например, долговых и страховых) и привлекали беспрецедентное количество денег к этим новым видам инвестирования, используя полученные деньги в сделках, которые в значительной части были скрыты от глаз публики.

Множество устойчивых, как тогда, казалось, локальных активов, вроде ипотечных закладных, связывалось в ценные бумаги, которыми на глобальном уровне торговали инвесторы, не способные оценить их базовое качество. Хотя многие из новых инструментов были разработаны для снижения риска и повышения предсказуемости капитализма, они стали объектом по большей части спекулятивных сделок. Риск стал более концентрированным и опасным. Частным фирмам стало труднее понять, сколько у них рисков и с какой стороны ждать угрозы.

Деривативы, то есть, по существу, ценные бумаги, обеспеченные оценками возможной в том или ином будущем цены базового актива, использовались в качестве страховки, которая должна была сгладить другие рискованные инвестиции. Они также стали высокорискованными инвестициями, но при этом обещали и высокую прибыль, что не в последнюю очередь было обусловлено хедж-фондами. К 1990-м годам капитал в подобных «альтернативных» инвестициях превысил 50 триллионов долларов, а к кризису 2008 года достиг 600 триллионов. Это, возможно, заставило управляющих фондами и других инвесторов полагать, будто риск удалось приручить, однако череда провалов в хеджировании говорит о другом. Внезапная нехватка ликвидности и политические акции могут запустить массовые сбои. Рагуран Раджан, бывший главный экономист МВФ, обсуждая долговой дефолт российского государства в 1998 году заметил: «Защищенная хеджированием позиция может в самый неудачный момент стать незащищенной, что влечет значительные убытки для тех, кто ошибочно считал себя защищенным».

Если эти проблемы устранить полностью, это будет означать конец того капитализма, который нам известен. У нас вообще не будет капитализма, если капитал не сможет перемещаться между различными инвестициями в поисках большей прибыльности и если не будет спроса на реинвестирование ради большей производительности, который движет инновациями и накоплением. Регулирование, направленное на подобную цель, подорвало бы динамизм и создание богатства. С другой стороны, определенный уровень регулирования в сочетании с хорошо организованными государственными расходами может быть ключевым фактором восстановления и стойкости. При этом экономики с более распространенным предпринимательством могут добиться больших успехов, чем те, в которых и далее будет господствовать финансовый капитал. Так или иначе, вряд ли можно на что-то надеяться, если учесть, что с начала финансового кризиса улучшения в сфере регулирования были минимальными. Для снижения возможности системного риска не было сделано почти ничего.

Выводы из кризиса

В марте 2008 года фондовые рынки рухнули; пенсионные сбережения были опустошены. Крупные банки разорились, особенно в Британии и США. Некоторые Другие банки были признаны «слишком большими, чтобы обанкротиться» (в том числе, как нам сегодня известно, в результате инсайдерских договоренностей между корпоративными управляющими и правительственными чиновниками). Они получили значительную финансовую помощь, которая позволила им выжить, но при этом государственные поступления были превращены не только в компенсацию за избыточный риск в частной сфере, но и в прямой источник частного богатства. Некоторым промышленным компаниям также сохранили жизнь посредством финансовой помощи, однако намного более крупные субсидии поступили финансовой индустрии, где они тут же превратились в капитал, не создав новых рабочих мест и не облегчив ситуацию домовладельцев, пытающихся избежать отъема собственности за неуплату долгов. Если бы правительства не предоставили этой помощи, капиталистические финансовые рынки, возможно, опустились бы намного ниже, нанеся глобальному капитализму еще больший урон.

Соединенные Штаты провели огромные контрциклические инвестиции — как в инфраструктуру, так и в прямые субсидии финансовой индустрии (хотя, возможно, они были все же не такими большими, как требовалось). Британия выбрала программу бюджетной экономии, решив урезать бюджет даже в большей мере, чем требовали кредитные рынки. А северные страны Европы, особенно Германия, навязали бюджетную экономию южным странам, что стало для Евросоюза испытанием на прочность.

В странах континентальной Европы считалось, что их институты более устойчивы к кризису, чем в англоязычном мире, но лишь до того момента, пока государственные финансы нескольких стран — членов ЕС не начали разваливаться от напряжения. Финансовая помощь банковской сфере, особенно в Южной Европе, превратила кризис частной коммерческой финансовой индустрии в бюджетный кризис государств. Греция, Ирландия, Португалия и Испания — все они продолжали висеть над пропастью даже после того, как им был навязан курс жесткой экономии. Финансовый кризис выявил слабости в самой конституции ЕС и еврозоны, которые в значительной степени являлись плодами эпохи финансиализации. Казалось, что высокая глобальная конкуренция поощряет Большую Европу к эффективной конкурентной борьбе с Китаем и США; этот аргумент в изрядной мере напоминает тот, что подтолкнул «Citigroup» и «Royal Bank of Scotland» к лихорадочному наращиванию своих активов. Желание создать общую валюту, привлекательную для руководителей бизнеса и финансов в Европе, привело к тому, что она была введена без механизмов эффективного финансового управления и в целом без политических институтов, которые бы ее поддерживали. Европейский центральный банк управлялся советом, представляющим правительства отдельных стран, интересы которых расходились. Разные страны придерживались разных бюджетных программ и практик. Когда же ЕС расширился за пределы исходных стран ядра, процесс евроинтеграции объединил экономики с совершенно непохожими характеристиками. Обязательства по перераспределению, с которыми молчаливо мирились в годы роста, во время кризиса стали камнем преткновения.

Будущее евро и еврозоны остается неопределенным. Испании и Португалии удалось достичь минимальной стабильности, тогда как положение Италии по-прежнему шатко, а Кипр вообще ушел в штопор. Никто не знает, как далеко зайдет европейский кризис, — возможно, следующей его жертвой будет старый член ЕС (например, Бельгия) или, наоборот, новый член (такой, как Словения), но точно так же он способен ударить и по самому Евросоюзу, поставив под вопрос соглашение об общей валюте. В то же время программы бюджетной экономии стремятся к макроэкономической корректности, которой они надеются достичь, сокращая обеспечение государственными услугами и страхование. Сокращение бюджетных расходов в той или иной форме — вот чем страны ответили на давление рынка либо по собственному почину, либо вследствие внешнего принуждения, напоминающего программы структурных преобразований, которые были навязаны МВФ измученным долгом странам третьего мира в 1980-х годах. Государства были привлечены к спасению инвесторов от убытков, а глобальных рынков — от глубокой депрессии. И хотя именно инвесторы и транснациональная финансовая индустрия получили огромные прибыли от эпохи пузырей и непосредственно воспользовались финансовой помощью и предоставленной государствами ликвидностью, кризис и восстановительные мероприятия обсуждаются в терминах национальных государств. Конечно, желание свести все причины кризиса к расточительности греков и осторожности немцев лишь затемняет важную роль, которую сыграла финансиализация (тогда как, разумеется, оформление нарратива финансового кризиса через национальные термины закрепляет другие аспекты националистической идеологии, включая и все более распространяющуюся ксенофобию и особенно исламофобию). Прибыли, полученные финансовыми институтами, поощряли Евросоюз расширяться и не обращать внимания на бюджетные проблемы в государствах-членах. Сегодня граждане стран ЕС с более сильными банками и балансами сетуют на то, что им пришлось спасать другие страны, но тем самым они усиливают противоречия в самом Евросоюзе и забывают о том, в какой мере финансовая помощь была выгодна прежде всего именно финансовой индустрии и владельцам значительных капитальных активов.

Даже после массивных инъекций денег налогоплательщиков финансовые институты Европы и Америки остаются в достаточно шатком положении. Некоторым пришлось провести «стрижку» займов, полученных на рискованных" рынках; вне опасности удалось сохранить лишь межгосударственные финансы. После необдуманного расширения в эпоху пузырей сегодня почти все заняты укреплением своего бюджетного положения. Однако фондовым рынкам удалось восстановить свои силы, в значительной мере компенсировав убытки, и даже достичь новых высот. Первичное публичное размещение акций на рынке снова приносит прибыли (и, как и раньше, их могут получить как фирмы с серьезной продукцией и доходностью, так и те, у которых есть разве что надежды и имидж). Инвестиционные банки и другие фирмы снова стали платить большие бонусы, восстановив один из стимулов, склоняющих к избыточным рискам (хотя сегодня бонусы чаще выплачивают корпоративными акциями, запрещая их моментальную продажу, чем надеются привязать интересы сотрудников к благосостоянию фирмы). Но другие компании все же увольняют сотрудников, признав «избыточность производственных мощностей»; боязнь возвращения рецессии остается достаточно серьезной. Реформа в области регулирования оказалась минимальной, так что прозрачность рынков деривативов практически не увеличилась, а возможность использования заемных средств под достаточно скромные активы сохранилась. Банковская отрасль еще больше, чем до кризиса, сконцентрировалась в нескольких гигантских фирмах. Цены на недвижимость остаются низкими, и, хотя в некоторых местах они растут, в других они снова снизились после того, как можно было подумать об их стабилизации. Кредит остается ограниченным; процентные ставки удерживаются на низком уровне, причем есть опасение их подъема в будущем.

«Реальная» экономика остается в депрессивном состоянии, пусть и не в настоящей «депрессии». Рост ВВП низок; безработица остается высокой; количество создаваемых рабочих мест постоянно не дотягивает до ожиданий аналитиков. В то же время обеспокоенность инфляцией и государственным долгом заставляет некоторых утверждать, что следует отказаться от стремления к росту и предпочесть бюджетную экономию. Долгосрочное бюджетное положение многих штатов США представляется почти столь же плачевным, как у Греции или Испании (несмотря на краткосрочное восстановление в некоторых из штатов), и хотя у федерального правительства есть бюджетные инструменты, отсутствующие у штатов, ему приходится иметь дело со значительными дефицитами, не имея соглашения по урезанию бюджета или какому-либо варианту их финансирования. Экономическое недовольство — главный фактор широко распространившегося и весьма глубокого недовольства политического. Популистское возмущение коррумпированным, заботящимся только о себе или некомпетентным правительством связывается с более традиционными правыми и одновременно левыми идеологиями. Ослабление политической легитимности — одна из угроз, ставящих под вопрос сохранение капитализма в его современном виде.

Однако европейский путь обещает, судя по всему, не развал или революцию, а стагнацию. Европе не хватает роста, однако она все еще поддерживает относительно высокий уровень жизни, сохраняя базовую функциональность экономической системы. В магазинах все еще есть товары (хотя все больше магазинов закрывается). Большинство государств платят по счетам (хотя и продолжают сокращать расходы). Главной политической программой стала бюджетная экономия, то есть попытка преодолеть дефицит государственных счетов. Поскольку это дало небольшой положительный результат, пусть и достаточно скромный в абстрактном и долгосрочном выражении, политики все больше ищут роста, однако пока они нашли очень мало приемлемых механизмов его порождения.

Европа, не сумев разобраться со своими финансовыми проблемами на уровне Союза, теперь имеет дело с несколькими финансовыми кризисами, структурированными на уровне отдельных государств. Однако в ЕС сохраняется достаточно экономических сил и политической воли, чтобы раз за разом спасать банки и финансовые рынки. В народе распространяется недовольство, однако пока не было сформировано широких социальных движений, которые бы бросили вызов существующим политическим партиям или процессам. Огромные манифестации и периодические оккупации публичных площадей сигнализируют о несчастье, но пока они не нашли способа превратить его в новые политические программы, которые бы означали нечто большее, чем упреки старой политике. Правые популисты подхватили антииммигрантские и другие реакционные программы, однако, хотя и можно было отметить их зловещий рост, они остаются маргинальными движениями, так что их влияние в наибольшей степени сказывается в том, что массовые консервативные партии сдвигаются вправо. Европейских левых почти не видно, если не считать эгоистических, по существу, забастовок и этатистских манифестаций во Франции. Зато возник ряд «антиполитических» по своей природе движений — например, «Движение пяти звезд» в Италии под предводительством Беппе Грилло, которое нашло поддержку и в других странах, где граждане голосуют не за более эффективное правительство, а против правительства вообще и особенно против политиков. Народная реакция на экономический кризис и слабую эффективность государства часто сопровождалась ультраправыми и ксенофобскими выступлениями.

США применили стимулирование экономики, более ориентированное на рост, и были награждены достаточно скромным повышением экономических показателей — возможно, 2 %-ным ростом, что намного лучше, чем в Европе с ее ростом в 0–1 %, но вряд ли это действительно ободряющий результат. Перспективы США несколько улучшились, по крайней мере на какое-то время, в силу новых источников энергии, а в долгосрочном плане — благодаря более предпринимательской экономики. Однако динамизм страны подорван тупиковым политическим процессом. Хотя сегодня «Чайная партия» в электоральном отношении организована как крыло Республиканской партии, ее корни представляются намного более антиполитическими, то есть она не сильно отличается от «Движения пяти звезд». Ее идеи отвращают правых республиканцев от возможных решений и заставляют их все больше сопротивляться компромиссам и, следовательно, всем доступным политическим вариантам действий. Администрация Обамы придерживается в основном центристской технократической позиции, хотя она и сумела провести небольшое число либеральных инициатив, ставших ее главными политическими инновациями. Однако она не смогла осуществить общую переориентацию после кризиса. В финансах по-прежнему господствуют все те же организации, чьи программы мало отличаются от докризисных. Некоторые из наиболее значительных угроз американской экономике заключаются в отягощенных долгами бюджетах штатов и муниципалитетов. Сокращение расходов на этих уровнях снижает воздействие федеральных затрат на стимулирование, но еще более важно то, что правительства местного уровня и уровня штатов имеют долгосрочные обязательства, которые могут привести к бюджетному провалу, если только рост в сочетании с инфляцией не снизит их бремя.

Хотя кризис 2008 года коренился в США и Евросоюзе, его последствия оказались глобальными. Из-за тесных связей и быстрых потоков глобального капитализма и глобальных медиа стало казаться совершенно очевидным то, что кризис попросту глобален. Наполовину это было истиной, а наполовину — иллюзией или, возможно, искажением перспективы. Волнения на рынках капиталов имели далеко идущие последствия. Снижение цен на активы нанесло ущерб суверенным фондам в Абу-Даби и практически разорило соседний эмират — Дубай. Обострившаяся безработица, особенно среди молодежи, вероятно, способствовала так называемой «Арабской весне» (хотя, конечно, экономический кризис выступал в этом случае лишь одной из составляющих более сложной истории). Фондовые рынки в Шанхае, Токио и Йоханнесбурге опустились вместе с рынками Нью-Йорка и Лондона, хотя потом они восстановились намного быстрее. Заводские рабочие Китая и Вьетнама остались без работы из-за спада глобального спроса, однако китайская и вьетнамская экономики, сбавив на какое-то время темпы, продолжили рост. Цены на энергию и другие природные ресурсы остались чрезвычайно волатильными. Сначала они значительно упали, а потом восстановились на спросе с продолжающих расти экономик вроде китайской, но затем снова просели, как и сама китайская экономика.

Какое-то время, когда США старались избежать второй волны кризиса, а Европа боролась с суверенным долгом отдельных стран — членов ЕС, Китай, Индия инекоторые другие развивающиеся страны сохраняли быстрый рост. В самом деле, главной заботой китайских политиков в 2011 году был не экономический спад как таковой, а, скорее, «перегрев», при котором экономический рост перекрывает поставки сырья, рабочей силы и других факторов производства, порождая инфляцию, которую трудно усмирить. Хотя Китай стал одним из крупнейших кредиторов США, он (как и другие иностранные инвесторы) должен был обеспокоиться стоимостью своих долларовых активов, как и рынками для своего экспорта. На момент написания этой статьи рост в Китае по-прежнему удерживается на уровне, который не может не впечатлять европейцев, однако он быстро снизился, доказывая то, что Китай не защищен от влияния глобального спада. Перегретые финансовые рынки создают и другую проблему. В Пекине и Шанхае тысячи квартир стоят пустыми, их купили спекулянты, надеявшиеся на быструю перепродажу. Если рост не усилится в ближайшее время или, еще хуже, упадет ниже 5 %, этот пузырь недвижимости может лопнуть, создав нисходящую спираль, когда отягощенные заемными средствами собственниками будут избавляться от своего имущества. Это относительно локальный и ограниченный пример системного риска, однако есть и другие примеры гораздо большего масштаба, обусловленные тем, что широко используемые заемные средства и финансовые рынки тесно связаны друг с другом.

И это еще один фактор, из-за которого руководители Китая боятся недовольства в стране.

В Индии капитализм остается относительно оживленным, более предпринимательским и менее привязанным к центральному правительству. Последний момент выглядит весьма позитивным, поскольку центральное правительство здесь заметно менее эффективно. В Индии больше застарелых проблем с бедностью и менее развитая инфраструктура. Неэффективность тормозит экономику. Однако ее рост был довольно значительным, и ей, похоже, не так грозят спекулятивные пузыри. Однако, как и в случае Китая, ее экономическая и политическая эффективность ослабляется широко распространенной коррупцией. Подобно Китаю она столкнулась с обширными экологическими проблемами (хотя они и не могут сравняться с катастрофическим загрязнением воздуха в Китае). В Индии, более открытой автономным институтам, намного больше филантропических организаций, нацеленных на снижение рисков и борьбу с бедностью. Однако одна из ее проблем — массовое неравенство, а быстрая урбанизация создает новые, но не менее опасные формы этой проблемы. Государственные институты, которые должны были поддерживать тех, кто не имеет ресурсов для рыночных решений, остаются довольно скромными.

Заметный рост сохранился и во многих странах Африки, а также на некоторых из развивающихся рынков Азии и Латинской Америки. После многих лет пренебрежительного отношения со стороны Европы Турция ныне демонстрирует завидный для Европы уровень роста, хотя это не устраняет политического недовольства.

Однако многие другие экономики по всему миру в лучшем случае выбиты из колеи, тогда как глобальное капиталистическое расширение вот-вот остановится. Тем самым демонстрируется иллюзорность представления и в том, будто БРИК и другие развивающиеся рынки попросту продолжат, подхватив эстафету, капиталистическое расширение, или, другими словами, будто кризис ограничивался исключительно богатыми мировыми экономиками. Это был глобальный кризис, и то, что он включен в капитализм глобализации, как раз и стало одним из его факторов. Вместе с тем его последствия в разных местах различны. Кризис ускорил перенос глобальной экономической власти в Китай (и в разной мере в другие «развивающиеся» экономики) — перенос, который начинался в виде одного из аспектов финансиализации богатых промышленных экономик мира. Ирония в том, что это намного больше сократило разрыв между богатыми и бедными странами, чем программы развития и помощь, предоставляемая в прежние десятилетия промышленного бума. Долгосрочный рост не оградил Китай от влияния глобального спада, тогда как другие страны БРИК столкнулись с намного большей волатильностью (например, Россия) или же с большим спадом (например, Бразилия).

В целом основной вывод выглядит так: вряд ли капитализм придет к своему концу в результате одного лишь экономического кризиса, каким бы он ни был. Больше всего ему угрожает сочетание экономического кризиса с политическим или же расторжение неявного договора, при котором люди соглашались на ущерб обществу или экологической среде, поскольку стремились к росту. Европа пробуждает призрак капитализма без роста, что выглядит едва ли противоречием в определении, и не совсем ясно, как она с ним справится. Азия, похоже, все еще не отказывается от роста, однако он совмещается с неустойчивой и уязвимой политикой. Все чаще возникают политические волнения — и в том случае, когда спад роста разочаровывает тех, у кого росли ожидания, и в том, когда избранные руководители сужают, как может показаться, публичные свободы и подавляют инакомыслие.

Хотя капиталистическая эпоха оформлялась представлением о том, что воображаемую чистую экономику можно строго отделить от государства и гражданского общества, сам капитализм всегда производился и должен производиться в практиках и организациях, которые постоянно нарушают эти границы. Отношения между государствами и экономической деятельностью являются конститутивными, а не случайными.

Капитализм зависит не только от организации рынков как «объективного» системного феномена, но и от социальных и культурных конструкций, таких как корпорация, представляемая не только правовой единицей, но и способом организации труда. Распространение капитализма зависело не только от государств и обществ, но и от эксплуатации природы. В каждом из этих трех случаев капитализм разрушает условия, от которых он зависит, причем чрезмерная финансиализация и неолиберализм лишь усиливают эту тенденцию. Будущее выживание капитализма зависит от того, можно ли найти способ ограничить или обратить вспять это разрушение, не устраняя сам капитализм.

Институциональные дефициты

Во многих странах Азии и отдельных частях Африки и Латинской Америки несложно заметить обновление и трансформации. Высокие темпы роста обусловливают общий оптимизм относительно капиталистического будущего и даже подталкивают государства поддержать активистов и заявить приверженность «зеленому будущему» и созданию более качественных систем социальной поддержки. Несложно заметить контраст с истерзанной жесткой экономией Европой и загнанными в политический тупик Соединенными Штатами, в которых рост лишь незначительно превышает европейский. И все же здесь есть ключевое сходство, несмотря на различие в настроениях и траекториях.

Капиталистический рост означал огромные издержки в плане загрязнения окружающей среды, социальных волнений и неравенства. Присвоение непропорционально большой части богатства капиталистической элитой достаточно очевидно, им даже бравируют, хотя до сего момента плодами развития пользовалось достаточно людей, чтобы заглушить протесты. Коррупция усугубляет уже имеющееся неравенство. В то же время требуются значительные инвестиции в инфраструктуру и ресурсы как для самой промышленности, так и для размещения быстро растущего городского населения. В основном все эти издержки экстернализируются, тогда как новое богатство присваивается теми, у кого есть возможность получать капиталистические прибыли, требовать их часть в виде заработной платы или же облагать их налогами. Другими словами, экологические и социальные издержки не являются статьей расходов в балансе корпораций; более того, правительства вынуждены оплачивать большую часть счетов по необходимым инфраструктурным инвестициям.

Значит ли это, что история капитализма завершена? Это зависит от «режима экстернализации», который позволяет его предприятиям опираться на государства, некоммерческие организации и, по сути, семьи и обычных людей, которые, как правило, оплачивают расходы на базовые условия (такие, как инфраструктура) и в то же время несут издержки, связанные с причиненным ущербом, оказывающимся побочным продуктом капиталистического роста. В самом деле, в значительной мере прибыльность и рост капитализма зависят от экстернализации издержек. Фирмы редко оплачивают полную стоимость общественных инвестиций, которые им выгодны, — например, здравоохранения, образования рабочих или строительства необходимой инфраструктуры. Они загрязняют окружающую среду и производят отходы, однако не несут финансовых, человеческих или природных издержек, обусловленных этим ущербом. Другими словами, капитализм порождает немалое богатство, но он при этом всегда создает побочный продукт — жесточайшее «беднятство» (illth — если использовать термин, придуманный Джоном Рескиным в середине XIX века в Британии, страдавшей от бедности и загрязнения окружающей среды). Он может продолжать порождать богатство, лишь пока терпят такое беднятство. Государства пытаются прийти к некоему компромиссу, однако обложение капитализма адекватными налогами, которые позволили бы оплачивать его издержки, подрывает международную конкурентоспособность государств и даже может уничтожить сам динамизм капитализма, являющийся источником богатства.

Капиталистические предприятия получают от государств и ряд других выгод, начиная с защиты их прав собственности и заканчивая возможностью применения для частной коммерциализации плодов исследований, финансируемых государством. Государства предоставляют необходимые факторы экономической деятельности — от валют до дорог и страхования в таких областях, как контрактное право. Кроме того, капитализм зависит от социальной стабильности и ряда институтов (начиная со школ и заканчивая здравоохранением). Последние часто создают возможности для получения прибыли, даже если отчасти они организованы на государственных и некоммерческих началах. Более важно то, что они предоставляют услуги, которые предприятиям пришлось бы в противном случае поддерживать собственными силами, а также создают устойчивый контекст для бизнеса.

В самом деле, даже бизнес-корпорации не полностью покрываются и контролируются капитализмом как экономической системой; они структурированы правом, включены в политику, они работают на своих членов, так что их задача — не только получение прибыли собственниками. Работа в корпорации была одним из главных источников социального обеспечения, включая пенсии и медицинские страховки, хотя в эпоху крайней финансиализации эта роль корпорации была ослаблена, поскольку компании, не защищенные от вывода капиталов или предложений по поглощению, потеряли возможность долгосрочного планирования и сокращали расходы, чтобы побыстрее получить прибыль и сохранить расположение капризных финансовых рынков. Еще более важны для сглаживания жизненных рисков, в том числе созданных или усиленных капитализмом, правительственные институты, начиная с здравоохранения или образования и заканчивая уходом за пожилыми людьми и поддержкой безработных. Многие из этих институтов в период финансиализации стали жертвой изнурившего их давления. В то же время старые институты (например, семья, община и религиозные организации) способны взять на себя лишь часть дополнительного бремени. Существуют новые некоммерческие организации, создаваемые ради самопомощи и в форме благотворительных инициатив. У людей с деньгами есть другие возможности управления рисками, например, в области страхования или сбережений. Но капитализм как экономическая система, которая неизбежно производит риск и неустойчивость, зависит от некоторой структуры поддерживающих его институтов, которые помогают обычным людям справляться с трудностями. В старых капиталистических экономиках социально организованное сглаживание рисков уже было в изрядной степени размыто, тогда как в развивающихся капиталистических экономиках новые институты, ориентированные на эти цели, складываются относительно медленно. Это, в свою очередь, приводит к вопросам о том, сможет ли капитализм и правительства, его поддерживающие, сохранить за собой политическую легитимность.

Капитализм достиг процветания и добился общего признания и легитимности, основываясь на институтах и социальных отношениях, которым в последние десятилетия был нанесен урон; его обновление будет, соответственно, зависеть от их обновления. Отчасти это вопрос достижения легитимности, общественной солидарности и поддержки. Но также это вопрос, связанный с тем, что капиталистический рост определяется урбанизацией, спросом на ресурсы, деградацией окружающей среды, миграцией и кучей других проблем, а не только инвестициями, производством и прибылями. Способность разобраться со всеми этими вопросами зависит не только от рынков, но и от правительств и, по сути, от широкого спектра других социальных институтов. Как заметил Карл Поланьи, свидетель депрессии и войн XX века, интересовавшийся как XIX веком, так и будущим, необузданное капиталистическое развитие всегда подрывает социальные условия его собственного сохранения, как и условия всеобщего блага; попытки создать новую институциональную поддержку могут как стабилизировать капиталистическую систему, так и создать условия для более эффективного распределения прибылей капиталистического роста.

Негласный социальный договор поддерживает легитимность не только капиталистического предпринимательства, но и государств, которые обеспечивают его сохранение: граждане мирятся с неравенством и экстернализацией долгосрочных издержек в обмен на рост. Сегодня все страны с высоким ростом в Азии, Латинской Америке и Африке сталкиваются с серьезными затруднениями, пытаясь сбалансировать свою модель роста так, чтобы можно было сохранить национальное единство и поддержать инвестиции в условиях будущего роста. Не очевидно, что им удастся сохранить недавние темпы роста, особенно в глобальной экономике с низким ростом, а в отсутствие такого роста они столкнуться с лопающимися спекулятивными пузырями и гражданским недовольством.

Европа и США имеют дело с теми же проблемами, но у них нет преимущества оптимизма или роста. Тревоги по поводу длительного отсутствия экономического роста и явная политическая неспособность разобраться с ним довольно заметны, однако пока они не породили реакцию в виде социальных движений, которые могли бы действительно определять возможные исходы. Ответ народа на экономический кризис и слабую легитимность государства принимал в основном форму правых и нередко ксенофобских выступлений. Ответ европейских правительств — изнурительные попытки восстановить баланс государственного бюджета за счет программ жесткой экономии, совмещаемых с сохранением капитала основных выгодополучателей финансиализации и главных виновников кризиса. США для стимулирования роста сделали больше, однако они страдают от тупиковой в политическом плане ситуации, а также от все той же уверенности в том, что налогоплательщики должны нести издержки в гораздо большей мере, чем финансовые институты или их инвесторы.

В период устойчивого ощутимого роста, особенно после Второй мировой войны, капитализм создавал занятость вместе с ростом заработной платы. В то же время экономический рост поддерживал расширение здравоохранения, образования, транспорта и других основанных на прогрессивном налогообложении и государственных инвестициях благ, которыми пользовалась основная часть граждан. Сегодня же граждане сомневаются в том, что их детям уготовано большее благосостояние и больше возможностей, чем им самим. Желание граждан богатых стран стать еще богаче наталкивается на потребность этих стран в сохранении своей международной конкурентоспособности (не только в торговле, но и для того, чтобы можно было потребовать лояльности от элит и корпораций, которые готовы убежать от режимов с высокими налогами). Есть все причины ожидать того, что темпы роста в старых богатых капиталистических странах ядра будут отставать от глобального роста, так что, даже если они останутся богатыми, при отсутствии больших структурных реформ улучшения будут сокращены. В то же время институциональные структуры, которые издавна гарантировали общую легитимность капитализма, размывались с 1970-х годов и еще больше — в контексте финансового и бюджетного кризиса.

Термин «неолиберализм» используется для обозначения пакета политических программ, которые были нацелены на снижение государственных расходов и активного участия государства в экономической деятельности, а также на сокращение государственного регулирования капиталистических рынков. Этот либерализм, сложившийся после 1970-х годов, многим обязан либерализму XIX века. Главное отличие состоит в том, что более поздняя версия стремилась упразднить комплекс социальных гарантий и экономических структур, введенных в действие в качестве составляющей зрелого капитализма. Ее главными мишенями стали институциональные структуры, внедренные в ответ на Великую депрессию, а также в период длительного послевоенного бума. Однако связь с либерализмом XIX века поучительна, поскольку она заставляет нас признать то, что противоречие между стремлениями «необузданного» капитализма и попытками компенсировать ограничения и эксцессы капитализма родилось не сегодня. В XIX веке либералы часто стремились к упразднению традиционных институтов, которые стояли на пути капиталистических прибылей, а также к ограничению новых институтов. И та же проблема стоит сегодня перед всем развивающимся миром.

Например, в Китае развитие весьма динамичного капитализма вступает в противоречие с давно сложившимися структурами местных общин, а также с альтернативными институтами, введенными в строй в коммунистическую эпоху, — такими как «данвей» (danwey), благодаря которым «трудовая ячейка» стала главным поставщиком жилья, медицинских услуг и рабочих мест (напоминая в какой-то мере патерналистские рабочие поселки ранней стадии западного капиталистического развития). Рабочие, устраивающиеся на новые места и особенно переезжающие в поисках новой работы в быстро растущие городские регионы, лишаются как старых форм социального капитала, обеспечиваемого их родными общинами, так и институциональной поддержки, раньше предлагаемой данвей. В городах они усваивают новый образ жизни, им удается устроиться, если у них есть деньги, на которые можно купить рыночные заменители старых форм обеспечения, но если их нет, то у них возникает еще больше проблем. Иногда они создают для себя новые социальные институты — примерно так же, как мигранты в городах вроде Шанхая поколение назад создавали землячества и клановые ассоциации. Часто им приходится вести маргинальное существование, они пытаются накопить денег для того, чтобы отправить их домой или же привести семью в город. Правительство пытается регулировать этот процесс, например, используя систему «хукоу» (Hukou) для ограничения нелегального доступа мигрантов к таким городским институтам, как школы. Само существование этого ограничения является, с одной стороны, доказательством институционального дефицита, а с другой — инструментом социального контроля.

Однако, если Китай и дальше будет развиваться в капиталистическом направлении, ему понадобятся более сильные институты. Государство и в самом деле расширяет образование и перестраивает здравоохранение, в чем немаловажную роль играет внедрение новой системы первичной медицинской помощи. Многие обеспокоены тем, будут ли институты обеспечивать уход за пожилыми людьми в быстро стареющем обществе (в котором семейный уход подорван не только меняющимися установками, но также трудовой миграцией и программой «одна семья — один ребенок»). Можно лишь гадать о том, как будет решаться проблема защиты от безработицы и как будут предоставляться социальные услуги. В роли новых институтов могли бы выступить благотворительные инициативы или же общества взаимопомощи, хотя пока государство не готово предоставлять им достаточно большую самостоятельность. Совершенно очевидно, что оно и дальше будет идти по капиталистическому пути, но не совсем ясно, потребует ли это воспроизводства западных институтов, копирования западного либерализма, который пытается свести такие институты к минимуму, или же некоей собственной версии государственного капитализма («с китайским лицом»).

В последние четыреста пятьдесят лет государственный капитализм был исключением, но, возможно, капитализм преобразится так, что эта его разновидность получит большее распространение. Можно утверждать, что советский коммунизм уже предполагал нечто вроде государственного капитализма. И наверняка такой капитализм работал при фашизме. Там, где правительства используют сегодня реакционный национализм для упрочения своей легитимности, государственный капитализм начинает казаться более вероятным. Ключевой момент заключается в том, что будущий капитализм не обязательно будет продолжением «либерального капитализма», господствовавшего два последних столетия западной истории. Широко признанная связь между капитализмом и либеральной демократией может оказаться лишь одним из способов привязать капитализм к политике, обусловленным конкретными историческими условиями и столкновениями.

Конечно, неолиберализм во внутренней политике был тесно связан с международной поддержкой «свободной торговли». Сокращение тарифов и других видов торговых ограничений в определенном смысле напоминает снижение ограничений на внутреннюю мобильность и свертывание государственного вмешательства в рынки. Обеспечение военной безопасности (или преимущества), а также предоставление социальной помощи сходится с вероятными преимуществами капитальных инвестиций, осуществляемыми под присмотром государства, и буферных зон, защищающих от глобальных рынков, а потому государственный капитализм становится вполне убедительной моделью. Особенно высока его вероятность в странах с небольшим опытом либеральной демократии. Конечно, у западных государств тоже были свои коммерческие предприятия, особенно в сферах транспорта, коммуникации и энергетики, однако они редко создавались с целью именно накопления капитала, а не компенсации провалов рынка. Отличительным признаком неолиберализма стало как раз требование приватизации, которая была с размахом проведена не только в старых экономиках ядра (например, в Британии), но и в ряде развивающихся стран, особенно в Латинской Америке. В любом случае открытым остается вопрос о том, будет ли характерная институциональная структура, необходимая для развития капитализма, проводить между государством, коммерческими институтами и гражданским обществом те же четкие различия, что были раньше на Западе.

Скудные ресурсы и деградация природной среды

Продолжительное накопление капитала ограничивается не только внутренними экономическими затруднениями капитализма и проблемами в воспроизводстве его социальных и политических систем поддержки, но также разрушением его «естественной» среды. Капитализм зависит от сырья, продовольственного обеспечения населения и желания людей, организованных в разные общества, терпеть экстернализацию издержек, связанных с деградацией окружающей среды, перекладываемых с корпоративных счетов на общественные — будь то в форме государственных платежей или же через социально распределенные страдания людей.

Решение экологических и климатических проблем было осложнено тем, как именно понималась природа. Ее давно стали считать, но не только на Западе, противоположностью человеческого общества, а нередко и препятствием, которое необходимо преодолеть, однако такое понимание затемняло то, что мы тоже являемся природными существами и можем жить лишь в качестве части природы. С подъемом и расцветом капитализма больше соотносится выстраивание природы в виде «ресурсов». С точки зрения капитализма природа существовала, чтобы ее использовали, эксплуатировали. Примеры хорошо знакомы — леса, вода и т. д. Если брать пример воды, глобальное потребление пресной воды выросло в 3 раза во второй половине XX века (тогда как население лишь удвоилось). Технологическое развитие позволило фермерам и другим потребителям воды выкачивать подземные воды с большей глубины, порой осушая водоносные слои и понижая уровень грунтовых вод. Строительство большего числа более крупных плотин позволило производить электроэнергию, а в некоторых случаях осуществлять контролируемое затопление, но при этом стало причиной миграции людей, затопления ферм и уничтожения рыбы. Реки буквально пересыхают, а озера исчезают. Попытки управлять этими процессами за счет ценовых расчетов почти всегда приводят к радикальной недооценке тех издержек, которые современное потребление перекладывает на будущие поколения.

Поскольку природа-как-ресурсы всегда представляется ограниченной, а капитализм организован как система постоянного расширения, капитализм стимулирует попытки преодолеть природные ограничения. Сочетание современной науки с бизнесом и государственным финансированием доказало свою удивительную производительность в сфере новых технологий. К ним относятся искусственно разработанные ресурсы, восполняющие природные, в том числе новации в сельском хозяйстве, новые материалы и новые способы получения энергии. Иными словами, капитализм стал основой для увеличения возможностей поддержания человеческой жизни, дополняя «естественный» потенциал интенсивным сельским хозяйством, основанным на удобрениях, механизации, осушении и орошении, а также на новых культурах, производимых на базе научных исследований. Помимо этого, он создал научную медицину с ее собственным багажом новых технологий, начиная с фармацевтики и заканчивая больницами, оборудованными отделениями интенсивной терапии. Все это позволило расширить «естественную» человеческую жизнь, а также дало возможность большему числу людей жить до глубокой старости. К новым технологиям также относятся производственные процессы и оборудование, которые значительно изменяют и существенно снижают роль живого труда в создании новых товаров. К ним можно отнести транспортные и коммуникационные технологии, которые позволяют преодолеть препятствия, обусловленные расстоянием и географией, и другие инфраструктурные технологии, обеспечивающие развитие городской жизни в беспрецедентном масштабе. Вместе с огромными инфраструктурными инвестициями они обусловили впечатляющий прирост населения, массовую урбанизацию и гигантское увеличение географической мобильности.

Однако новая организация социальной жизни также многократно увеличила спрос на энергию, который удовлетворяется в первую очередь углеродными источниками вроде угля и нефти, а также ядерными и другими формами энергии. Новые технологии усилили спрос на ряд минеральных ресурсов. Значительное увеличение продолжительности человеческой жизни и численности населения в целом не только зависит от дефицитных ресурсов, но и сопровождается издержками, вытекающими из масштабного ущерба окружающей среде, к которому относится и возможное катастрофическое изменение климата. Та самая интенсификация сельского хозяйства, которая многократно увеличивает производство продуктов питания, обычно ведет к эрозии почвы и другому ущербу. Новые искусственные материалы часто меньше поддаются биологическому разрушению. Углеродные источники энергии приводят к загрязнению. А многие виды деятельности, распространяющиеся вместе с капиталистическим ростом, вносят вклад в глобальное потепление. И это одна из многих причин, по которым в Рио, Киото и Дохе оказалось так сложно прийти к международному консенсусу, который бы поддержал серьезные меры в связи с климатическими изменениями.

Говоря в целом, в эпоху финансиализации попытки разобраться с деградацией окружающей среды сами стали предметом торговли. Наглядный пример — предложения управлять загрязнением, создаваемым выбросами углекислого газа, посредством продажи квот на выбросы. Подобные схемы в стиле «ввести квоты и торговать ими» означают то, что на выбросы вводятся ограничения, однако тем, чьи выбросы менее установленного предела, позволяется продавать эти виртуальные «сбережения» странам-загрязнителям, чтобы они могли загрязнять еще больше. Распространение подобных схем больше связано с тем, что права на загрязнение можно выгодно связывать в ценные бумаги, которыми готовы торговать инвестиционные банкиры, а не с их реальной эффективностью в снижении выбросов.

Масштаб использования природы или необратимого ущерба, нанесенного ей, — это проблема для будущего капитализма (и жизни в целом). И это проблема, которая не может быть решена в категориях одного лишь экономического анализа. Отчасти это объясняется тем, что природные ресурсы крайне сложно правильно оценить (особенно если уделять внимание долгосрочной устойчивости). Но также и тем, что представление природы в качестве всего лишь ресурсов существенно ограничивает наше понимание истинного характера участия человека в природе и его зависимости от остальной природы.

Природа, понимаемая, по существу, как ограниченные ресурсы, является также объектом конкуренции по ее присвоению, которым заняты капиталистические организации и государства, от которых они зависят. Наиболее наглядным примером стали политика и экономика нефти в последние сто лет и особенно после 1970-х годов. Однако ближайшее будущее будет определяться и множеством других форм конкуренции за дефицитные ресурсы, которые станут проблемой как для фирм, так и для государств с обществами. Основу составляет энергия. Минеральные ресурсы необходимы для современных технологий. Поставки воды являются недостаточными и непредсказуемыми, причем часто она поступает в загрязненном виде. Даже сельскохозяйственные угодья стали объектом конкуренции, поскольку пустынная Аравия и перенаселенный Китай борются теперь за приобретение прав на плодородные земли Африки.

Борьба за ресурсы также относится к числу важных факторов, способных спровоцировать геополитический конфликт. Она уже стала причиной ряда вооруженных конфликтов, в основном мелких, которые находятся где-то посередине между гражданскими войнами, межгосударственными войнами и преступной деятельностью. В то же время обеспечение природными ресурсами (нефтью и рядом минералов) имеет центральное значение для Китая, если он и дальше будет расти. Причем вопрос обеспечения этими ресурсами заставляет Китай вступать в сложные отношения со многими странами, включая такие неустойчивые, но значимые государства, как недавно разделенный на две части Судан, который большую часть своей нефти продает Китаю. Продажа природных ресурсов имеет ключевое значение для России и некоторых других частей бывшего Советского Союза. Европа — главный импортер России, и она уже участвовала в конфликтах из-за поставок, от которых зависит. Иран — непредсказуемая держава Ближнего Востока, оказывающая обширное влияние на мусульманское население. Страны Персидского залива — крупнейшие международные инвесторы, а также важнейшие гаранты безопасности региона. Если они начнут терять устойчивость, последствия могут стать весьма ощутимыми. Нигерия, долгое время остававшаяся главным примером «ресурсного проклятия», по-видимому, начала делать некоторые успехи на все еще непростом пути развития. Несколько стран Латинской Америки являются важными экспортерами нефти, тогда как некоторые из них (например, Бразилия) относятся к числу новых индустриальных стран. США снизили свою зависимость от международных энергоресурсов, в том числе за счет инвестиций времен финансового кризиса — например, в новые технологии гидравлического разрыва. Новые способы извлечения нефти и газа из сланца — это, пожалуй, наиболее очевидный пример возможной технологической заплаты, защищающей от одной из важнейших угроз будущему накоплению капитала (и это более важная защита, чем «зеленые» технологии, которые, как выяснилось, сложнее нарастить пропорционально спросу на энергию). Однако технологическая заплата создает новые экологические проблемы. В то же время капитализм по-прежнему завязан на мировую энергетическую и ресурсную политику. Список сильных стран, участвующих в ней, можно расширить. Энергия соединяется с идеологическими претензиями на суверенность — в спорах по поводу островов в Восточной Азии, в политике Центральной Азии и даже в британских постколониальных распрях с Аргентиной.

Энергоресурсы, возможно, наиболее важный фактор, повышающий вероятность силовых конфликтов, но далеко не единственный. По всей видимости, не менее дефицитны вода и пахотная земля. При этом ресурсы — не единственный источник противоречий, есть еще религия, миграция, границы и едва ли не имперские желания расширить свои территории, не говоря уже о напряженности, возникающей из-за свидетельств того, что соседние государства накапливают вооружения или же создают ядерный арсенал. Различные диктаторы и негосударственные акторы — дополнительный источник нестабильности, искр, способных разжечь конфликт. Реальные конфликты последнего десятилетия (особенно вторжение в Ирак и затянувшаяся война в Афганистане) одновременно усилили напряженность и снизили способность США дополнять свою гегемонную власть эффективными полицейскими мерами. Все это еще больше повышает вероятность как будущих войн, так и того, что мелкие или региональные конфликты будут перерастать в крупномасштабные геополитические столкновения. Во многих отношениях сорок пять лет холодной войны представляются теперь интерлюдией в длинной истории геополитических конфликтов и реструктуризаций.

Неформальный сектор и незаконный капитализм

Финансиализация вместе с неолиберализмом в относительно богатых странах Запада ослабили ряд институтов, имеющих ключевое значение для стабилизации капитализма. К ним относились не только государственные регулирующие институты, но также профсоюзы и даже корпорации. Коммерческие корпорации, казавшиеся стабильным основанием для карьер, перестали обеспечивать медицинским страхованием, пенсиями и долгосрочными надежными местами; во многих случаях они просто перестали существовать, когда их активы стали продаваться на рынках капитала, очищенные от всех обязательств по отношению к работникам, сообществам или партнерам по бизнесу. Местные сообщества были подорваны разложением экономических основ и народных движений. Формальные организации давали обычным гражданам все меньше социальной защиты и возможностей. Этот переход не был таким же резким, как кризис институтов, последовавший за развалом СССР, однако он вел в том же направлении. Религиозные организации стали не только заниматься благотворительностью, но и участвовать в ряде институциональных услуг, начиная с найма и заканчивая консультированием. В самых разных странах ОЭСР возникли местные сети, на базе которых были организованы экономики взаимопомощи, обходящиеся в некоторой степени без денежных расчетов.

Слабые формальные институты связываются с ростом неформального сектора. Сам термин берет начало в некоторых попытках (в частности, Артура Льюиса и Кейт Харт) описать условия третьего мира, где формальные институты не получили развития на общегосударственном уровне, а потому формально фиксируемая финансовая экономика отображала лишь часть совокупной экономической деятельности. Другая часть, имеющая ключевое значение для выживания значительной доли населения, включала (в разных пропорциях) опору на «традиционные» социальные отношения, перенастроенные на помощь в новых обстоятельствах, развитие новых альтернатив формальным рыночным отношениям (в частности, бартера) и сети личных отношений, трансакции в которых могут осуществляться без оглядки на право или налогообложение. Некоторые виды деятельности в неформальном секторе можно отнести к преступным, но не все. Хотя само это понятие родилось в исследованиях третьего мира, ясно, что неформальный сектор всегда сопровождал капитализм и программы национальных государств по организации правовых систем, которые бы поддерживали капитализм и сглаживали его проблемы.

Неформальный сектор значительно разросся в последние сорок лет. Он стал значимым аспектом экономической жизни как в богатых, так и в бедных странах, важным элементом, позволяющим людям справляться с плохой работой общественных институтов (например, в последние годы коммунизма, когда формально существовала плановая экономика) и решать проблемы, возникающие из-за сокращения предоставляемых общественных благ (в особенности в бывших коммунистических странах после перехода к демократии, но также в капиталистических странах, навязавших режим неолиберализма и бюджетной экономии). По большей части он организован на уровне сообщества: мелкий бартер, кооперативы, денежные сделки, которые уклоняются как от налогов, так и от финансовой индустрии. Неформальный сектор — это не просто источник социальных проблем. Это также и плацдарм для креативности. Работавшие в гаражах изобретатели и предприниматели, ставшие частью мифологии Силиконовой долины, свои первые фирмы организовывали неформально (особенно в периоды, когда венчурный капитал собрать было сложно). Точно так же поступают сегодня похожие на них предприниматели в Индии и Нигерии. А еще режиссеры и артисты. Неформальный сектор иногда может быть богемным, а иногда он удивляет своей близостью к среднему классу. Его динамичные, привлекательные фирмы могут платить налоги, хотя и не всегда, у их сотрудников могут быть пенсии и медицинские страховки, но это тоже не обязательно.

Неформальный сектор — это не только местные сети и другие альтернативы формальным рынкам и институтам, построенные на близком знакомстве. Он включает также значительные участки транснациональных капиталистических структур, которые по крайней мере отчасти работают за пределами государственных институтов и права. К их числу можно отнести отмывание денег, банковские услуги и инвестиции, поддерживаемые как силой, так и контрактами. Кроме того, они включают уклонение от налогов, незаконную торговлю и ряд иных запрещенных потоков — минеральных ресурсов (например, «кровавых алмазов» или колтана), оружия (в основном стрелкового, но также танков, самолетов и ракет), наркотиков и людей. Этот обычно противозаконный капитализм нередко организован намного более формально, чем можно было бы подумать по выражению «неформальный сектор», его доходы и инвестиции составляют триллионы долларов (хотя, что неудивительно, их сложно подсчитать точно).

И так уже достаточно значительная индустрия уклонения от налогов и незаконных инвестиционных потоков была существенно расширена в результате достаточно специфической смены коммунизма в России капитализмом. В изрядной мере этот процесс сопровождался разворовыванием государственных активов бывшими чиновниками и превращением подобных активов в некий гибрид капиталистических предприятий и организованной преступности. Это способствовало развитию массовой незаконной торговли и привело к вбросу огромных сумм денег в уже процветавшую к тому времени сеть незаконных рынков. Возможно, около триллиона долларов неучтенного капитала было быстро выведено из таких стран, как Россия, в налоговые убежища вроде Кипра и Каймановых островов, а затем все эти средства инвестировались как в легальный, так и в нелегальный бизнес, и в самой России, и по всему миру.

Значение относительно локального неформального сектора и широкомасштабного незаконного капитализма приоткрывает слабости формально фиксируемого капиталистического роста. Во-первых, этот рост не способен достичь распределения, необходимого для поддержания общественной жизни и воспроизводства. Формальному капитализму в действительности нужен неформальный сектор, чтобы поддерживать базовые условия жизни во многих обществах и, соответственно, социальный мир, необходимый для процветания тех частей общества, которые основаны на законных рынках. Особенно это относится к тем частям капиталистических обществ, которые в наибольшей степени страдают от провалов формального рынка, — например, к трущобам, жители которых должны полагаться в основном друг на друга и мелкое предпринимательство, иначе они не выживут, поскольку и большой капитализм, и государство там неэффективны. Но также иногда это относится и к более крупным структурам, коррупция в которых говорит не только о жадности отдельных людей, но и о слабом развитии институтов. Во-вторых, крупные объемы капитала, закачанного в незаконную глобальную торговлю, с одной стороны, отнимают средства у формального сектора, а с другой — понижают предсказуемость рынков и рисков. Конечно, капитал с незаконного сектора может проникать и в законные рынки капитала, а также напрямую инвестироваться в законные фирмы (что может сопровождаться незаконными управленческими приемами, например взятками или угрозами применения насилия, но это тоже не обязательно и не всегда так). Развитие неформального сектора и коррупция подрывают необходимое государственное регулирование и прямо или косвенно подключают законные фирмы к незаконным, которые занимаются, к примеру, торговлей наркотиками или проституцией.

Способы организации значительной части глобальной политической экономии выходят за пределы «официальной» миросистемы национальных государств и капитализма. Столкновение государств и корпораций, организованная преступность разного уровня, политическая власть военных правителей и картелей, экономическая власть полуавтономных частей государств, в том числе армии, — все это позволяет увидеть более сложный мир, угрожающий тому капитализму, который мы знаем. То же самое можно сказать о вызовах, связанных с кибербезопасностью, — начиная с «Wikileaks» и заканчивая хакерством, вредоносными программами, целевым фишингом и другими тактиками, применяемыми как при поддержке государств, так и свободными стрелками, иногда против государств, а иногда и против корпораций. Это одна из сторон трансформации капитализма, у которой есть некоторые исторические прецеденты, но нет ясного будущего.

Заключение

Хотя вряд ликапитализм развалится на следующей неделе, также маловероятно, что он будет существовать вечно. Глупо представлять будущее всего лишь как линейную проекцию настоящего.

Капитализм может быть сломлен внутренними противоречиями, включая его общую склонность к кризисам, а также тот специфический рост рисков, который был связан с односторонней финансиализацией в большинстве стран мира. Действительно, после краха рынка 2008–2009 годов удивительно мало было сделано для того, чтобы улучшить регулирование или структуры рынка; всем заправляют в основном те же самые фирмы и люди. Вот почему все те же риски остаются с нами.

Но не менее важны и возможные варианты внешнего подрыва, который могут спровоцировать экологические катастрофы, болезни, войны или восстания. Инфраструктурные системы, от которых зависит капитализм (например, коммуникационные сети или энергообеспечение), также могут быть подорваны, в том числе и политическими акторами. По всем этим причинам процесс глобальной интеграции, которая становилась все более тесной, может в какой-то мере пойти вспять. Справиться с провалами помогут, возможно, более свободно связанные друг с другом системы, стоящие на разных устойчивых фундаментах.

Капитализм может прийти в упадок без распада как такового, если он будет организовывать все меньше экономической деятельности, тогда как альтернативные системы — все больше. Рост может замедлиться. Это может произойти как в глобальном масштабе, так и, что более вероятно, в разной мере в разных странах и регионах. Возможно, усиливающаяся интеграция глобальных рынков, поддерживаемая капитализмом, замедлится или пойдет вспять, образовав в разных условиях системы, организованные по-разному. Капитализм может играть более важную роль в некоторых из них, тогда как в других — ограниченную или маргинальную. Коммерческие фирмы, действующие в тесном контакте с государствами, видимо, будут больше управлять экономическими отношениями, оставив меньше пространства для «свободных» рынков. Не исключено, что в их организации будут больше учитываться цели, отличные от накопления капитала. Социальные и политические институты могут уравновешивать капитализм в большей или меньшей степени; незаконный капитализм может как вырасти, так и сократиться. То есть капитализм может остаться жизненно важной частью глобальной политической экономии, но при этом в какой-то мере утратить свое значение. Но также может возникнуть и совершенно новая экономическая структура.

Актуальный кризис — не первый случай, когда капитализм выжил только потому, что государства готовы были вмешаться и взять на себя огромные расходы, созданные капиталистическими «излишествами». Конечно, граждане, на которых перекладываются подобные издержки и среди которых они распределяются, часто недовольны. Однако, если государства помогают капитализму, поглощая издержки, которые экстернализируются фирмами, они также помогают и гражданам, управляя рисками, такими как безработица или болезни. Пока нет убедительных признаков, указывающих на наличие социальных движений, способных сместить государства, которые навязывают меры бюджетной экономии, чтобы защитить капиталистические финансовые институты. Это, однако, должно напомнить нам о том, что важна не только уязвимость капитализма перед кризисами, но и вероятность того, что он будет подорван разрушением политических, социальных и экологических условий, от которых он зависит.

Главная проблема, которую надо решить, — это институциональный дефицит. Конечно, ее могут решать как государства, так и негосударственные институты, особенно некоммерческие организации, а в некоторых случаях и капиталистические фирмы, если они достаточно устойчивы, чтобы действовать в качестве социальных институтов, поддерживающих своих сотрудников. Многие люди сегодня в какой-то мере защищены от глобального капитализма еще и неформальным сектором, который поддерживает население, плохо обслуживаемое наличными институтами, но также он разрастается и до масштабной коррупции. В массовом незаконном секторе уклонение от налогов переплетается с криминальными предприятиями. Неформальный и незаконный секторы зависимы от более формального и легитимного капитализма. Однако они подрывают институты, от которых он зависит, в том числе государства.

Серьезным вопросом остается то, способны ли государства по-прежнему создавать организационные условия для капиталистического роста как в отдельных частях Европы, так и в менее развитых странах, часто называемых «хрупкими государствами». Бюджетные кризисы дополняют проблемы безопасности. Инфраструктурные и другие ориентированные на рост инвестиции оказались неэффективными. Регулирование глобальных финансов и решение экологических проблем требует наличия больших транснациональных структур управления, однако попытки создать подобные структуры пока остаются довольно робкими. Сохранение глобальной миросистемы в состоянии единства зависит от гегемонии и диспропорциональных вкладов отдельных членов. Готовность США в одиночку нести это бремя снижается, однако пока не появилось ни преемника, ни многосторонней альтернативы. Один из вариантов состоит в том, что миросистема утратит свой связный характер и превратится в ряд конкурирующих региональных структур, причем в некоторых из них капитализм, возможно, сохранит большее значение, чем в других.

Капитализм сам создает причины для тех «внешних» подрывов, которые могут угрожать его будущему росту, в частности деградации окружающей среды и климатических изменений. Не исключено, что есть возможности для «зеленого роста», которые позволят сохранить капитализм и решить экологические проблемы. Но возможно также, что существуют и пределы роста, которые обусловливают проблематичность и неустойчивость капитализма, хотя бы потому, что он в конечном счете является машиной роста.

По отношению к угрозам каждого типа необходимо принять определенные меры, которые могли бы сбалансировать ущерб и сгладить риски одностороннего капиталистического развития. Их могут принять коммерческие и некоммерческие предприятия, а также правительства. Они могут стать целью социальных движений, хотя на данный момент не возникло ни одного движения, которое бы отвечало глобальным вызовам. Так или иначе, капитализм не сможет процветать, если институты не будут реформированы, занятость — восстановлена, а экологические, относящиеся к здравоохранению и другим сферам проблемы — так или иначе решены.

Всеобщий, более или менее одномоментный развал капиталистических рынков был бы катастрофой, которая бы не только привела к экономическому потрясению, но и уничтожила политические и социальные институты. Она может быть вызвана системными кризисами или, что более вероятно, экологическими изменениями либо насилием. Риск повышается вследствие капиталистической экстернализации издержек и ущерба, нанесенного одновременно экологической среде и социальным институтам, которые способны стабилизировать ситуацию. Однако скачкообразные изменения не всегда бывают внезапными или катастрофическими.

Как я предположил в начале этой статьи, не менее вероятно то, что капитализм будет меняться на протяжении многих поколений и, возможно, в итоге превратится в нечто неузнаваемое. Можно сказать, что более сильные государства, более высокая производительность в сельском хозяйстве и обновление религиозной веры — все это были решения проблем феодальной Европы. Они преобразили ее и привели в конечном счете к новой эпохе. Развитие государственного управления рисками, создание на уровне государства особых экономических условий и подъем капиталистических корпораций позволили предложить решения проблем капитализма середины XX века. И они же привели к трансформации, хотя она и не вышла за пределы капиталистического порядка.

Этот капиталистический порядок является весьма масштабной и в высшей степени сложной системой. События последних сорока лет привели к глубокому повреждению институтов, которые поддерживали относительно хорошую организацию капитализма в послевоенный период. Попытки починить или заменить их изменят систему, точно так же, как ее могут изменить новые технологии и новые фирмы или финансовые практики. Даже успешное обновление капитализма преобразит и его, и современную миросистему, в рамках которой он порождал рост в течение четырехсот лет. В любом случае капитализм изменится в той мере, в какой центр роста сместится из старых западных регионов ядра, связав капитализм с другими историями, культурами и социальными институтами.

Вопрос в том, хватит ли изменений для того, чтобы справиться с системными рисками и отвести внешние угрозы. И если нет, не будет ли возникновению нового порядка предшествовать всеобщее разорение?

Вернемся к реальности: коллективная заключительная глава

В конечном итоге в чем мы согласны, а где расходимся в наших прогнозах? Главное, мы все сходимся в оценке текущей ситуации в мире, включая интеллектуальный и политический климат. Нас сильно тревожат «слепые пятна», игнорируемые политиками и современной социальной наукой, что чревато опасными провалами в будущем. Пункты диагностики, по которым у нас возникло согласие, составят основную часть этой заключительной главы. В то же время мы не намерены скрывать теоретические разногласия. Собравшись для написания этой книги, мы надеялись, что наше согласие в сочетании с нашими разногласиями обеспечит более панорамное видение и продуктивную дискуссию. Но главная наша надежда заключалась в том, что если мы сможем привлечь внимание достаточно большого числа читателей к такого рода дискуссии, то мы сможем также изменить ситуацию к лучшему.

Все пятеро из нас считают, что мир вступил в бурный и довольно опасный исторический период, который, вероятно, продлится несколько десятилетий, до второй половины XXI века. Изменение или разрушение больших исторических структур занимает время. Текущая «Великая рецессия» дает повод задуматься о перспективах нашего мира. Центральный вопрос не в возможности сохранения американского экономического господства и геополитической гегемонии и не в том, к кому перейдет это господство. Проблема в том, предстоит ли миру структурная трансформация, которая снимет сам вопрос о геополитической гегемонии.

Пусть мы расходимся в оценке порой существенных аспектов нашего прогноза, в совокупности наше видение проблем все же дает достаточно цельную картину. Все мы исходим из результатов исследований в области макроисторической социологии. Наша научная дисциплина занимается сравнительным изучением структур социальной власти и противоречий по поводу власти в прошлом и настоящем. Такой взгляд на историю и общество возник на пересечении марксистской и веберианской традиций. Мы в достаточной мере согласны друг с другом в понимании того, как устроены капитализм, государства, военная геополитика и идеологии; мы признаем и стремимся аналитически выявить многомерность причин, движущих историю. Наши расхождения относятся в основном к проблемам пересечения и взаимообусловленности различных порядков причинности (каузальности). Может ли какой-то отдельный динамический сектор причин (обычно называются экономика, война или идеология) достичь силы, способной превзойти и даже подавить значение всех прочих источников причин? Всегда ли многопричинный мир дает нам высокий уровень непредсказуемости? Может ли некая всеобъемлющая перспектива выявить систему более высокого порядка, охватывающую собой все области причинности и способную соединить все в единую большую историческую модель? Или мир в принципе непредсказуем, потому что непредсказуемо причудливое пересечение причин различного типа (от культуры до экономики) и разного порядка (от структурной предопределенности до полных случайностей)? Впрочем, подобного рода разногласия насчет возможности предвидения будущего мира вовсе не исключают возможности совместно оценить, что происходит сегодня.

Заключительная глава поэтому делится на две не совсем равные части. При помощи теорий макросоциологии мы даем наше собственное понимание текущего периода, который сейчас обычно связывают с глобализацией. Затем речь пойдет об общественных науках, которые, также по нашему общему мнению, сегодня находятся большей частью в тупике. Но основным побуждением написать эту книгу и ее последнюю совместную главу была наша общая надежда, что общественные науки могут преодолеть схоластические тупики, применяя свой ныне немалый потенциал к анализу крупных проблем, встающих перед человечеством в ближайшем будущем. Иначе говоря, мы обозначим здесь то, что представляется нам более реалистической картиной мира, и будем как можно более внятно рассуждать о нем. Наше заключение не только о разногласиях, которые вы уже и так могли оценить в индивидуальных главах. Последняя глава есть скорее наши попытка и призыв посмотреть реальности в лицо.

Откуда возникло наше «сегодня»

Великая рецессия (пока еще) Запада знаменует окончание средней по длительности исторической фазы, которая началась лет сорок назад, в кризисные 1970-е. Уже этот период стал временем большой путаницы. Свидетельством тому множение броских, но маловразумительных терминов для обозначения самого периода недавней истории: «неолиберальный», «постиндустриальный», «постфордистский», «постмодернистский», «постсоветский», «постконсюмеристский», «постхолодной войны» и т. д. С конца 1980-х годов термин «глобализация» стал наиболее модным общим описанием текущей мировой ситуации. Глобализацию представляют как главную историческую причину наших дней, хотя в действительности это геоэкономические последствия кризиса 1970-х, вызвавшего переразмещение мировых производственных процессов — проще говоря, того, что стало называться аутсорсингом на периферию. Трудности с подбором названия для нашей смутной эпохи связаны с тем, что текущая фаза в длительной исторической траектории капитализма лишена положительной качественной новизны. Принципиально нового не возникло, но исчезло кое-что из прежде важнейших двигателей нашего мира. Даже появление Интернета, как показывает Рэндалл Коллинз, скорее лишь воскресило старые дилеммы замещения машинами человеческого труда и источников заработка. Главной характеристикой периода от 1970-х до 2000-х годов было не возникновение неких новых сил и порождаемых ими причин, но, скорее, исчезновение старых. Мы имеем в виду прежде всего ослабление, перерождение и исчезновение всех трех «старых левых» течений: социал-демократов и либерал-реформистов в «первом мире», т. е. в государствах западного центра; коммунистических революционных диктатур во «втором мире», т. е. в государствах, осуществлявших догоняющее индустриальное развитие; и национал-популистских движений в «третьем мире».

Победы «старых левых» стали возможны из-за геополитических потрясений XX века, а не в связи с абстрактным торжеством прогресса или ростом классового сознания. Левые получили возможность править государствами в результате сотрясавших капитализм мировых войн и опираясь на опыт государственной массовой мобилизации тыла. Именно эти два условия — катастрофа в самих структурах власти и массовые мобилизации перед лицом катастроф — открыли ранее недоступные возможности для очень многих людей, белых и цветных, мужчин и женщин. В нашей книге Иммануил Валлерстайн и Майкл Манн, каждый по-своему, дают общую характеристику этой трансформации внутри капитализма, а Георгий Дерлугьян более детально объясняет, что сделало возможным появление коммунистических государств, каким образом и чего они добились, наконец, какие процессы и силы обусловили на рубеже 1989 года такие различные выходы из коммунистического периода, как крушение СССР и экономическое чудо в Китае.

Две мировые войны резко усилили и ускорили долговременную тенденцию к расширению охвата современного государства и его глубокому проникновению в ткань общества. После 1917 года левые силы внезапно обнаружили, что могут захватить государственную машину и переориентировать ее на индустриальное развитие и социальное перераспределение. В 1930-х годах потрясения Великой депрессии широко открыли левым (но также и фашистам) окно политических возможностей. Рост новых политических сил был прямо связан с банкротством и дискредитацией остатков последних аристократических монархий Европы, но также и парламентско-олигархических либеральных режимов образца XIX века и их колониальных империй. Холодная война после 1945 года на несколько десятилетий стабилизировала результаты этой эпохальной трансформации. Холодная война (еще одно превратное название) означала на самом деле «холодный мир», основывавшийся отчасти на официальных договоренностях, но более всего на негласных дипломатических «взаимопониманиях». Великое атомное перемирие между сверхдержавами утвердило внутренний реформистский компромисс и систему социального обеспечения в западных демократиях. Тем самым был изгнан призрак революции, который так долго пугал Запад. Та же холодная война гарантировала мирное сосуществование с советским блоком, изгнав, таким образом, и старинный западный призрак войны. Тем временем соперничество сверхдержав за приобретение международной политической клиентуры, щедро сопровождавшееся военной и экономической помощью, изгнало призрак кровожадного бунта цветных колониальных народов против белых колонизаторов и направило эмоции третьего мира в русло оптимистических коллективных ожиданий всеобщей модернизации. То были добрые времена ставшие достойным возмещением за испытания и жертвы военных десятилетий!

В 1970-х добрые времена внезапно закончились. Крэг Калхун напоминает нам, что изменение мирового политического климата началось вовсе не с восстания правых, а с восстания молодых «новых левых». Именно студенческие бунтари и инакомыслящие первыми бросили вызов ханжеским и циничным сделкам времен холодной войны. «Новые левые» требовали еще лучших времен, но только без официального лицемерия и склеротического бюрократизма. Конечно, это было правдой. Тогдашние истеблишменты везде — на Западе, Востоке и Юге — были полны бюрократической патологии и деспотизма, маскируемых лицемерием. Заметим, однако, что дружно ненавидимый истеблишмент 1970-х сам представлял собой позднейший этап эволюции разнообразных политических режимов, имевших истоки в модернизационных, социал-реформистских, антиколониальных и революционных переворотах предшествующей героической эпохи. Бюрократизм вытекал из вырождения «старых левых» после десятилетий нахождения во власти. Несмотря на громогласно провозглашаемые идеологические различия, старшее поколение, выросшее в военный период, было едино в глубокой вере в то, что американцы называли «триадой большого правительства, больших профсоюзов и большого бизнеса» (у которых в СССР находятся свои организационные эквиваленты в виде промышленных министерств времен сталинской индустриализации). Все эти политические и экономические структуры получили власть и легитимность благодаря массовому распространению современного образования, государственного жилья, социального обеспечения, здравоохранения, пожизненной занятости в промышленности и не в последнюю очередь комфортных карьер для среднего класса в бюрократических, военных и профессиональных иерархиях.

Конечно, многие обездоленные и «забытые» группы людей в разных странах оказались исключены из этого иерархически организованного процветания. Как правило, в развитых странах это были расовые, религиозные, гендерные и эмигрантские меньшинства, а в советских республиках — представители нерусских национальностей и субпролетариат, в третьем мире — массы обитателей трущоб, перебравшихся в города из сельской местности. Но все эти маргинальные группы редко заявляли о себе в сфере политики. Ситуация, однако, изменилась в 1960-х годах с появлением студенческих активистов и диссидентов из числа интеллигенции, несущих в массы новые формы самосознания и «идентичности» вместе с идеологиями бунта против «системы».

Антисистемные движения «новых левых» приобрели массовую силу там, где они смогли опереться (порою не осознавая этого) на скрытую социальную напряженность, порождаемую локальными причинами самого разнообразного происхождения: индустриализацией в одних местах и деиндустриализацией в других, демографическим переходом от прежде крестьянских к современному типу воспроизводства, изменением социальной географии конкретных городских кварталов, травмированной национальной памятью, даже сектантским религиозным рвением или фракционными обидами местных элит, которые были отметены в сторону модернистскими планировщиками новых городов, промышленных гигантов и государств. Отбросив прежние модели революции, молодые борцы с авторитаризмом избегали жесткой организованности, предпочитали ненасильственные тактики, требовали свободы от бюрократических регламентаций и признания прав самых разнообразных статусных групп (то, что стали называть «политикой идентичностей»). Это означало отход от марксистской идеи об экономических классах как основе общественной борьбы. Видимость общих целей у весьма несхожих протестов 1960-х годов связана лишь с повсеместным присутствием бюрократического истеблишмента, обычно возглавляемого и символизируемого отеческой фигурой Великого вождя, и Большого босса. На короткое время такие ситуации вызывали накаленные поляризованные противостояния типа «мы против них», захватывавшие публичные пространства городских площадей и студенческих кварталов. Вспомните события 1968 года на Западе, многомиллионные антишахские марши в Иране в 1978–1979 годах, общенациональные забастовки 1980 года в Польше, демократические митинги, прокатившиеся в 1989 году по всем странам советского блока, и, если взять ближе к нашим дням, городское восстание, свергнувшее Большого босса в Египте в 2011 году.

Участники, комментаторы и симпатизирующие исследователи тех бурных событий предпочитали яркие, захватывающие дух толпы протестующих и почти всегда брали сторону борцов за свободу. Скучные, серые и склонные к кабинетной тайне бюрократы истеблишмента вызывали куда меньше интереса и ноль симпатий. Но такая эмоциональная односторонность обедняет анализ. Большинство исследователей протестов игнорируют то, что во время протестов делали (или не делали) оборонявшиеся от восставшего народа правители. В большинстве же случаев бюрократический истеблишмент проявлял странное нежелание прибегать к террористическим репрессиям. А ведь это должно бы показаться удивительным, учитывая, что как «капиталистические свиньи», так и «коммунистические аппаратчики» вполне располагали спецсредствами и персоналом для применения массового насилия на уровне межвоенных «тоталитарных» десятилетий. Конечно, государственный террор еще не исчез в бурную эпоху 1968 года. Рецидивы межвоенного европейского фашизма наблюдались в Испании, Греции и Турции. Многие тысячи людей подверглись пыткам или были в Южной Африке времен апартеида, во время длящихся годами «чрезвычайных положений» в арабских и латиноамериканских диктатурах. Экономические чудеса не должны заслонять внутреннее насилие, творившееся властями стран Восточной Азии, как коммунистических, так и антикоммунистических, будь то в коммунистическом Китае либо в Южной Корее эпохи военной диктатуры. Государственный террор в ответ на активизм «новых левых» приобретал, возможно, собственные причины и особенности в каждом конкретном случае. Тем не менее заметим, насколько репрессии локализованы в полупериферийных странах, где государство было неуверенным в себе, внутренне слабым и во многих случаях лишь недавно возникшим. Ни на Западе, ни в советском блоке мы уже ничего подобного не наблюдали.

Контраст в реакциях государств на протесты 1968 года подсказывает важную гипотезу. В первом и втором мире — хотя не в Латинской Америке и не в Азии — политический истеблишмент к 1970-м годам стал всецело бюрократическим. Его институты и управляющий персонал сформировались в эпоху крупномасштабной мобилизации военного времени и были дисциплинированы необходимостью поддерживать сверхдержавные балансы холодной войны. Старшее поколение бюрократий и ведущих капиталистических и коммунистических государств помнило цену колоссальных просчетов своих предшественников в 1914,1929 и в прочие опасные годы. Руководство на западе и на востоке Европы еще обладало коллективной памятью о том, чем обернулось заигрывание с фашистскими боевиками в межвоенный период либо сталинские чистки рядов партии. Да, одну из причин мирного исхода 1968 года следует искать в принципах ненасилия и гражданской тактике «новых левых». Боевитое, наступательное ненасилие, как ни парадоксально прозвучит это словосочетание, в противоположность революционным «красным гвардиям» и партизанским отрядам «старых левых» лишало органы госбезопасности вооруженных противников и мишеней для насильственной конфронтации. (Появление ультралевых террористов в 1970-е было как раз следствием распада и деморализации «новых левых» движений.) Но напрашивается и гипотеза, с другой стороны. Бюрократы и политики, действующие в высоко институализированной среде, вырабатывают негероический бюрократический «габитус», привычку к осторожности и склонность к избеганию слишком явных конфликтов. Такого рода «постмакиавеллианские» бюрократические правители (позвольте и нам поиграть в термины с приставкой пост-) предпочитают полагаться на обычную бюрократическую тактику проволочек. Как ни странно, здесь мы обнаруживаем важную и даже вселяющую надежду перспективу. Для обеспечения мирного будущего исхода в случае экономического либо экологического кризиса становится очень важным изучение условий, при которых в современных бюрократических государствах возникает или не возникает политическое насилие, причем с любой из сторон. Мы все сходимся во мнении, что ненасильственные революции не только морально предпочтительнее, но и политически надежнее в своих последствиях, хотя мы и не настолько благодушны, чтобы предполагать, будто одними моральными проповедями можно предотвратить насилие в моменты общественных кризисов и конфронтаций.

В 1970-х политика уловок, затягивания и уклонения привела к победе истеблишмента и временной стабилизации, которая продлилась вплоть до недавнего времени. Движения «новых левых» вспыхнули и погасли с быстротой фейерверка. Однако нанесенный системе ущерб оказался значительным, особенно если рассмотреть ситуацию в долгосрочной перспективе. Дискредитированные и на мгновение растерявшиеся правители начали отступать от своей былой приверженности идеям индустриальной модернизации, полной занятости и соцобеспечения. Западная политическая система при этом обладала достаточной уверенностью и идеологическими ресурсами, чтобы представить в качестве якобы непреложных требований новой эпохи постиндустриализма, гибкости и глобализации свое фактическое отступление от прежних социальных контрактов с обществом. Но в странах советского блока процесс переформатирования социальных и идеологических основ власти вышел из-под контроля, вызвав панику в политических и промышленных средних эшелонах номенклатуры. Результатом стали распад советского государства и широкомасштабное мародерство. Диссиденты из «новых левых» одержали пиррову победу в уничтожении обюрократившегося советского коммунизма. Но в отличие от «старых левых», которые являли собой организованную (а точнее, бюрократически организованную) силу, энергия бунтовщиков нового поколения не смогла преобразоваться в институты и политическую практику, соответствующие задачам захвата власти. Общее у 1989 и 1917 годов и у всех революций то, что власть в какой-то момент практически валялась на земле. Но в момент распада СССР власть подобрали не бунтари и не реакционеры, а большей частью случайные люди, оказавшиеся в состоянии урвать себе ту или иную долю.

С поправкой на более или менее спонтанный характер протекания контрреформ в ответ на протесты 1968 года результаты на западе и востоке Европы были достаточно похожи. Вынос производства из старых промышленных зон мира в страны вроде Китая, последующая за этим в бывшем первом и втором мире деиндустриализация и исчезновение надежных рабочих мест, урезание бюджетных расходов на высшее образование, культурные институты и соцобеспечение подорвали материальную и социальную основу прежних настроений коллективного оптимизма. Исчезли, распались сами основы для эффективного выдвижения коллективных социальных требований, которые после 1945 года повсюду обеспечивали такой впечатляющий подъем благосостояния. Уверенность в сегодняшнем днем ушла вместе с надежными рабочими местами, а с ними и оптимизм в отношении к будущему. Без уверенности и оптимизма не могло больше быть и речи о наступательной политике новых требований к власти. У нового поколения борцов с системой вскоре не осталось потенциальных классовых союзников.

Вскоре и не по случайному совпадению на политическую арену вышел новый тип народных движений — популизм справа. «Новые правые» переняли многие тактики (и даже переманили немало активистов) у деморализованных и побежденных «новых левых». Поворот вправо ознаменовал собой конец долгого периода преобладания классовой пролетарской политики с ее привычными символами, политическими тактиками и усвоенными ритуалами ведения переговоров. Политическая реакция пришла под флагом идентичности, которая привнесла в политику опасно-эмоциональное содержание, ибо в вопросах идентичности, в отличие от экономического торга между классами, компромиссов не бывает. «Новые правые» явились в двух разновидностях, которые нередко смешивались на практике: религиозно-патриотический фундаментализм и рыночный либертарианский фундаментализм. Обе эти разновидности призывали к агрессивной защите фундаментальных принципов веры — или того, что признавалось в этих обществах основополагающими идентичностями. Но, заметьте, оба фундаментализма, националистический и либертарианский, обрушили свой гнев на государственную бюрократию, обвиняя ее в лицемерии, некомпетентности и игнорировании нужд «морального большинства» простых людей. О христианском, исламском, иудейском, буддистском, индуистском и прочих современных фундаментализмах нечто важное говорит то, что их подозрения и фобии практически повсеместно сочетаются с идеалами мелкого бизнеса, жизни в небольших городах и патриархальной семьи.

Левые, достигшие своего великого пика в 1968 году, теперь стремительно утрачивали позиции. Возникшие пустоты в общественном сознании заполнялись либо элементарной апатией, либо фундаменталистским негодованием. Разворот в массовой политике открыл окно возможностей для консервативных фракций в западных капиталистических элитах. Неолиберализм (тоже обманчивый термин) на самом деле вырос из старой идеологической утопии капитализма: дав свободу капиталистическим предпринимателям извлекать и распоряжаться прибылью по их усмотрению, человечество в конце концов разумно обретет величайшие блага, а все некогда обуревавшие его противоречия придут к равновесию. Даже по меркам идеологий такое представление отличает редкое по силе и ясности сочетание самолюбования и корыстной выгоды. Мировой прогресс, «законы человеческой природы» или соображения рациональности служат не более чем интеллектуальной поддержкой этого верования родом из XIX века. Фундаменталистский характер неолиберального движения раскрывается в его категорическом отказе признать «истинным» капитализмом что бы то ни было, кроме идеализируемых свободных рынков из собственной утопии. Точно так же и религиозные фундаменталисты признают «религией» только свою собственную веру, относя прочих к иноверцам и сектантам. История, однако, показывает, что совершенно свободного рынка нельзя обнаружить ни в какой эмпирической ситуации — а то, что эмпирически не обнаружимо, но утверждается множеством людей, есть по определению идеологическая фантазия. Следуя за Фернаном Броделем и Йозефом Шумпетером, мы утверждаем, что устойчиво высокие прибыли всегда требует определенной степени государственного покровительства и рыночной монополии. Монополизм геополитической гегемония — вот что на самом деле стимулировало потрясающую рефляцию американских финансов на рубеже XX и XXI веков. В то время Майкл Манн и Иммануил Валлерстайн публично выступили с критикой проекта американского глобального империализма, поставив под сомнение не только желательность, но саму осуществимость планов стабилизации мира под дланью империи[15]. Сегодня появилось достаточно данных, чтобы судить, насколько эти прогнозы соответствовали реальности.


Завершающийся сейчас сорокалетний период делится на две примерно равные части. Период 1970-х и 1980-х годов был отмечен экономическим кризисом и крахом левых и большинства национального девелопментализма проектов XX века. (Восточная Азия составила важное исключение, причем как «справа», на антикоммунистическом фланге, так и «слева», в Китае — очевидно, не идеология режима, а что-то другое оказалось главным фактором в этом региональном исключении.) В последующее двадцатилетие, началом и концом которого можно считать символические даты 1989 и 2008 годы, руководство США оказалось вдруг свободным от внешних ограничений холодной войны и внутренних ограничений социальных компромиссов. Неоконсервативные комментаторы провозгласили возвращение «нормального» капитализма и наступление эпохи глобализации, которой уже не будет конца. Триумфализм, охвативший Запад после 1989 года, с самого начала нес в себе империалистический заряд, поскольку «нормальность» сильно напоминала мировую ситуацию до 1914 года. В ту эпоху левое движение было еще слабым, а колониальные «цветные» народы были покорены силой новейшего западного оружия. Западные капиталисты могли преследовать свои цели впервые на по-настоящему глобальной арене, объединенной новыми транспортными технологиями и замиренной колониальными армиями, при этом почти не сдерживаемые соображениями социальной политики. Показательно, что ностальгию неоконсерваторов вызывала Викторианская Британия и практически никто не тосковал о не менее консервативных послевоенных 1950-х годах, когда экономические показатели роста намного превосходили «Белль эпок», закончившуюся Первой мировой войной. Однако оптимизм и успехи послевоенного развития были слишком прямо связаны с сильными национальными государствами.

Перспективы глобализации XXI века казались ее энтузиастам потрясающими. Американская гегемония теперь надежно исключала межимпериалистические конфликты вроде того, что прервал предшествующую глобализацию в 1914 году. Перемещение трудоемких производств из центра мировой экономики в более дешевые «новоиндустриальные» зоны на периферии способствовало подрыву национального трудового и экологического законодательства. Правительства и граждане многих стран вдруг обнаружили себя участниками безжалостной гонки за «глобальную конкурентоспособность». Демонтаж государственного регулирования позволил ведущим капиталистическим группам заняться получением сверхприбылей от сверхсложных игр на глобальном финансовом рынке. Парадоксальным образом даже народные революции превратились из погибели капитализма в его демократический авангард, пробивающий преграды авторитарных режимов и несущий глобализацию в ранее закрытые страны. Капиталистически ориентированная демократизация на периферии вызвала наплыв неправительственных организаций, взявших на себя роль новых миссионеров. Политически и финансово обременительный колониализм прошлого теперь сменила новейшая эра глобализации, подпираемой как традиционной «жесткой силой» денег (точнее, международных долговых институтов) и оружия (межконтинентальной сети американских военных баз), так как и посредством «мягкой силы» международных экспертов и советников, глобальных масс-медиа, общих поведенческих установок и норм, образцов поведения и потребления, усваиваемых молодыми представителями периферийной элиты как необходимая часть усилий по обретению престижных дипломов управленческих и бизнес-отделений американских университетов. К этому списку новых регулирующих институтов надо добавить полу-и менее легальные возможности для сокрытия денег в глобальном офшорном архипелаге, который наивно считать никак не отслеживаемым. Остается несколько упорствующих «стран-изгоев», которые, впрочем, тоже выполняют полезную назидательную функцию в качестве «оси зла» и идеологических пугал (если, конечно, изгои не попытаются обзавестись ядерным оружием).

Планы мировой неолиберальной империи споткнулись о структурные реалии миросистемы, которые сильно изменились в течение XX века. Возврата к империалистической «нормальности» образца до 1914 года уже не могло быть. Жестокие практики принуждения, применявшиеся всеми империями прошлого вплоть еще до британской, ныне оказались обречены на политический провал. В наше время даже беспрецедентная концентрация военной силы в руках одной сверхдержавы не смогла гарантировать ей достижение геополитических целей. Пусть американские тюремщики в иракской Абу-Грейб, при всей отвратительности их «мер по ускорению допроса», все же далеки от гестаповцев или, если уж зашла об Ираке речь, недавних палачей в услужении у Саддама Хусейна. Тем не менее скандальная публикация фотографий из Абу-Грейб времен американской оккупации вызвала шквал националистических выступлений по всему Ближнему Востоку и глубокое отвращение в странах Запада, то есть среди важных и необходимых союзников США. Подобные скандальные эпизоды, равно как и неприятие потерь в собственных вооруженных силах, ставшее характерным для западных обществ после 1968 года, наложили жесткие политические ограничения на использование насилия в новейших империалистических завоеваниях. Добавьте к этому колоссальные материальные издержки, связанные с логистическим размахом и транспортным перенапряжением, которые не только не снизились в эпоху высоких военных технологий, но и явно возросли. В сумме американские военно-политические кампании последних лет оказались обреченными на провал, потому что стали слишком дорогими даже для единственной сверхдержавы.

Иммануил Валлерстайн указывает еще на один тип ограничений для американской гегемонии и ее неоконсервативной глобализации. Несмотря на всю риторику снижения налогов и ограничения вмешательства государства, реальный уровень налогообложения практически везде остается почти на том же исторически высоком уровне, что и в середине XX века. Но если налоги остаются высокими, откуда тогда бесконечные новости о бюджетных кризисах, сокращении рабочих мест, уменьшении размеров пенсий, недофинансировании образования и социальных служб? За этим видимым парадоксом мы обнаруживаем продолжающееся перераспределение прибавочного продукта по государственным каналам (как официальным, так, не забудем, и неофициальным). Но теперь перераспределение направлено на верхи социальной пирамиды. Государства продолжают собирать всевозможные налоги в громадных размерах, однако потоки теперь перенаправлены на привилегированные группы людей, проживающих в наиболее могущественных государствах, и, прежде всего на элиты, принимающие политические и финансовые решения. Результатом стала колоссальная концентрация богатства в руках тех, кто, по сути, стали современной олигархией. Не так уж и сложно понять, как им это удалось. Сокращение социального перераспределения (в широком смысле включая политику промышленного развития и занятости) высвободило средства, которые по-прежнему проходят через гигантскую государственную машину, но теперь перенаправлены на счета частных финансовых групп. Такое перераспределение в пользу влиятельных и богатых может принять скандальную и потому привлекшую много внимания форму выкупа государством компаний, «слишком больших, чтобы обанкротиться». Но в большинстве случаев речь идет о более повседневной накачке кредита, который в пошлые десятилетия активно использовался для покрытия бюджетного дефицита как государств, так и отдельных домохозяйств.

Здесь возникает важное противоречие. Политика расширения кредитования правительств, фирм и все более простых семей являлась одновременно и лукавой уловкой (да, конечно, элементарная алчность и долговое рабство), и жизненно важным подспорьем капитализма. На ранних стадиях капитализм был преимущественно элитарным занятием, коммерчески обслуживающим потребление высших классов, но более всего обеспечивающим финансами и поставками баснословно дорогие войны, которые вели государства. Бедняки мало интересовали капиталистов даже в Европе. Однако в XX веке, ради расширения рыночного спроса и ради политической легитимности, капитализм стал все более ориентироваться на массовое потребление. Одновременно в ходе войн и преодоления Депрессии государство приобретает роль огромного регулирующего механизма, а народные массы активно вступают в политику. Соответственно, растут и некие полугласные, но хорошо сознаваемые пределы уровня бедности, ниже которого может возникать слишком разрушительная реакция. Как показала практика, рост государств и представлений о допустимом уровне бедности также следовал так называемому эффекту храповика. Тенденции к усилению функций государства в современном обществе остаются необратимы.

Демократизация действительно происходит в нашем мире, и это едва ли не важнейшая тенденция на протяжении последних двух столетий. Если соединить рост государства и демократизацию, это значит, что все больше людей (как противников, так и массы сторонников существующего порядка) стало принимать за данность, что на протяжении своей жизни они будут «нормально» (то есть фактически гарантированно) получать, во-первых, продолжительное образование, во-вторых, стабильную и разумно вознаграждаемую занятость, в-третьих, пенсию по старости. К этому списку ожиданий можно добавить обеспечение государственным жильем, а ведь усилия по обеспечению жильем были весьма масштабными и дорогостоящими во многих странах.Распространившаяся в последние десятилетия практика приватизации жилья переложила финансовое бремя на индивидуальных домовладельцев, сделав их при этом мелкими капиталистами, которые голосуют соответствующим образом. Бум на рынке жилья вел к опасному раздуванию ипотеки и, хуже того, лишал молодое поколение перспектив на получение жилья. Государства, со своей стороны, нуждались в образованных и достаточно здоровых гражданах в качестве рабочих, покладистых налогоплательщиков и патриотически настроенных призывников в вооруженные силы. Со временем эти исторические тенденции неизбежно должны были оказать давление на сферу частных доходов.

Западные капиталисты ответили на 1968 год своим собственным бунтом. Обновленный рыночный консерватизм стал их идеологической платформой, а рыночная глобализация — не условием и даже не следствием, а, скорее, главной стратегией бунта против накопившихся противоречий. Основным требованием «новых правых» было предоставить капиталистам возможность решать по своему усмотрению, как совладать с экономическими потрясениями. Но теперь становится видно, что кризис, начавшийся в 1970-х годах, так и не был преодолен, а лишь перетекал из одной формы в другую. Глобализация предоставила крупному капиталу путь ухода из-под законодательных норм национальных государств.

Бегство капитала и давление на налоговую систему поставили большинство правительств перед неприятным выбором из трех вариантов: печатать деньги, влезть в долги или прибегнуть к репрессиям, используя полицейское насилие или медленное экономическое удушение. Каждый из этих вариантов выбора грозил обернуться следующим раундом трудных дилемм. Ведь даже репрессии, казалось бы, грубо и быстро затыкая рот недовольным, в долгосрочном плане требуют довольно значительных финансовых затрат на обеспечение верности тех, кто непосредственно осуществляет репрессии, и еще более тех, кто продолжает верить в порядок и морально одобряет репрессии. Но где правительства могли найти деньги, если большая часть финансовых потоков уже была перенаправлена финансовой олигархии?

Едва ли поддержание порядка и социальной стабильности станет более посильной задачей в краткосрочном или даже среднесрочном будущем. Теория Валлерстайна показывает, как рост капитализма наталкивается на собственные ограничители, что, по сути, аналогично военно-геополитической теории Манна о логистических и политических пределах роста империй. В отсутствие эффективного противодействия, как мы только что увидели на рубеже веков, концентрация финансовых и военных ресурсов на одном полюсе может достичь неслыханных масштабов. Но это не означает, что неслыханная концентрация приводит к неоспоримому и тем более вечному господству. Как военная монополия США не может реально применить свой громадный потенциал где-либо в полную силу для достижения имперских целей, так и любая финансовая монополия неизбежно разваливается в какой-то момент как карточный домик. Накопленные астрономические суммы в абстрактно номинальных денежных единицах не могут найти продуктивного использования и тем самым обнаруживают свою фиктивность.

Наш анализ пока относится главным образом к Западу и бывшему советскому блоку. Изменится ли картина существенным образом, если приложить такой анализ к остальному миру? Как насчет китайского экономического чуда? Кое-кто из авторов этих строк живет на свете достаточно давно, чтобы помнить те времена, когда эксперты вообще отметали перспективы Восточной Азии. В 1950-х восходящими звездами национального развития считались шахский Иран, Филиппины, Нигерия и Сенегал с их скопированными с Запада институтами, современной инфраструктурой, внушительными внутренними рынками, образованными технократами и многочисленными средними классами. Напротив, нищие и не вполне суверенные «гарнизонные государства» Южной Кореи и Тайваня, равно как и карликовые колонии с реликтовым статусом порто-франко, вроде Сингапура и Гонконга, на первый взгляд были лишены практически всего якобы необходимого для успешного национального развития, от суверенитета и демократических институтов до образованного населения и природных ресурсов. Государства Восточной Азии изображались, да и были на самом деле страдающими от перенаселения, толп беженцев, закоренелого кумовства, коррупции и традиций азиатского низкопоклонства. Коммунистический Китай с его безумными маоистскими экспериментами и фанатичными кадрами из числа бывших партизан, вообще не принимался в расчет и выглядел (многие ли теперь поверят?) практически как Северная Корея сегодня. Ирония в том, что впоследствии те же самые факторы составили основы стандартного объяснения успеха Восточной Азии: изобилие дешевой рабочей силы, счастливое отсутствие «ресурсного проклятия» (типа нефтяного) и, конечно, «азиатские ценности» дисциплины, коллективной взаимовыручки, почтения к старшим и начальству. Даже отчетливо недемократические черты этих режимов стали трактоваться скорее, как благо: «стабилизирующий», «адаптирующийся», даже «дальновидный» стиль правления, а не как клановый и коррумпированный.

Рэндалл Коллинз некогда выявил автохтонные средневековые истоки восточноазиатского капитализма, который развивался на основе организационной экономики буддистских монастырей[16]. Уже не вызывает споров тот факт, что Восточная Азия тысячу лет или дольше была ведущим регионом мира или самостоятельной миросистемой, которая обладала самым емким и динамичным рынком эпохи. Веками наследуемые навыки, коммерческие и производственные активы и социальные связи никогда не исчезали из Восточной Азии.

Они начали принимать современную форму в XX веке, но это была очень нелегкая история, нередко соприкасаемая с чудовищным насилием — чего стоил экспорт японского империализма до 1945 года, а затем американские войны с целью сдерживания коммунизма, приведшие к возникновению целого ряда девелопменталистских диктатур. Георгий Дерлугьян показывает, что присоединение Китая к этой экспортно-ориентированной капиталистической динамике было обусловлено, по сути дела, стечением международных и внутренних-политических случайностей, пусть даже и «ожидаемых случиться» в силу своего структурного характера.

Идеологи свободного капитализма ныне приводят примеры Восточной Азии как главное доказательство того, что раскрепощенные рынки придают мощный импульс предпринимательству. Подобные утверждении лишены убедительного исторического анализа и эмпирических свидетельств. Восточная Азия всегда служила первейшим примером регулируемого корпоратистского государства (а кое-кто бы даже сказал «восточного деспотизма»). Если политика неолиберальной дерегуляции и соотносится как-то с возрождением Восточной Азии, то скорее потому, что помогла передислоцирован, производственную активность с Запада в местоположения с дешевой рабочей силой. Однако это вовсе не значит, что сфера трудовых отношений там не регулировалась. Есть много других стран с бедным населением, которое охотно согласилось бы, для начала, работать больше и за небольшую плату. Но перед тем, как привести рабочую силу на производство, ее требуется организовать и дисциплинировать. Возможно, даже больше требуется организовать и дисциплинировать местные элиты, склонные к своеволию и жадности, как любые господствующие классы. Именно тут и играют критическую роль целостность формальных государственных институтов, а также менее формальные структурные возможности и привычки регулирования общественной сферы посредством повседневных общепринятых практик и связей. Коррупционные скандалы в Китае, как и в Японии и Южной Корее вчера, выносят на поверхность нечто важное о реальном устройстве корпоратистского государства и его экономических практиках. Взятки от бизнеса («откаты», kickbacks) в таких государствах составляют значительную часть дохода чиновников. Но, как давно известно из замечательного откровения нью-йоркского политикана начала XX века Джорджа Вашингтона Планкетта, «подкуп бывает честный, а бывает и бесчестный». В данном случае эффективность государства и его взаимодействия с глобальным бизнесом зависит от способности чиновничьей иерархии вести отбор своих членов на основании как прямых и легальных показателей их работы, так и через патерналистское перераспределение и заботу об общем благе через «честный» подкуп. Это создает предсказуемость и «вменяемость» институционального окружения, которые столь привлекательны для капиталистов.

Культурное и хозяйственное наследие Восточной Азии, при всем его своеобразии, отнюдь не уникально. По мере того, как глобальные потоки капитала продолжат перемещаться в поисках новых мест для производства, мы можем ожидать не менее чудесных случаев делового ренессанса. Индия и Турция уже напоминают нам, что средневековая экономическая география Азии не ограничивалась одним Китаем.

Мы также должны отметить новый спектр возможностей, возникающий благодаря левому повороту в Латинской Америке, где в качестве локомотива выступает Бразилия. Каковы бы ни были идеологическая риторика и тактика гражданских, социалистических, националистических или коренных индейских («индижинистских») движений, все они на деле разрушают традиционную для Латинской Америки практику олигархической и милитаристской фракционности, минимум два века существовавшей на этой давней зависимой периферии Запада. Бурные и неравномерно протекающие процессы, охватившие весь континент, при всей их противоречивости впервые создают современные подлинно национальные государства. Приходящие сегодня к власти лидеры латиноамериканских движений могут удержать власть и достичь своих целей, только обуздав провинциальную олигархию с их военизированными ресурсами (включая всевозможные эскадроны смерти и наркокартели). Как мы знаем из европейского опыта прошлых веков, главный способ централизации власти в такого рода ситуациях — установление гражданского контроля над армией и полицией. Другой, по характеру близкий способ консолидации новых демократий — интеграция граждан в централизованно финансируемые институты, обеспечивающие защиту прав человека, социальное обеспечение, землепользование и занятость. Едва ли это социализм. Скорее, это улучшенный вариант периферийного капитализма. В начале XXI века Латинская Америка пошла наконец путем социал-демократической трансформации государства, напоминающей ранее пройденное Западом.

Продолжающаяся рецессия на Западе, в Японии и странах бывшего советского блока (если только дела не примут совсем катастрофический оборот) создает благоприятные возможности для индустриального развития бывшего третьего мира. Опыт кризисов прошлого показывает, что периферийные и особенно полупериферийные страны нередко извлекали для себя выгоды от хаоса в центральной зоне миросистемы, который способствовал снижению цен на технологический импорт и открывал прибыльные ниши для производителей с дешевой рабочей силой. Не случайно ранняя волна импортозамещающих индустриализаций по периметру континентальной Европы и в Латинской Америке прошла именно в 1930-1940-х годах. Равным образом экспортно-ориентированная индустриализация Восточной Азии после 1970-х годов была связана с холодной войной и перемещением производств с деиндустриализующегося Запада. В совсем недавние годы открытие экспортных рынков бывших советских республик и переток ресурсов наверняка сыграли большую роль в экономической экспансии Китая и особенно Турции.

Все мы рассматриваем снижение глобального неравенства как желательную и реалистичную перспективу ближайших лет. Как говорит Валлерстайн, это могло бы в краткосрочной перспективе уменьшить страдания людей, а в средне-и долгосрочной перспективе увеличило бы потенциал для перехода к лучше устроенному миру. Майкл Манн обнаруживает здесь основной источник для возобновления жизнеспособности рынков и даже основания для предсказания более эгалитарного и благополучного мирового капиталистического порядка, выстроенного по модели послевоенного социал-демократического восстановления Европы. Это кажется хорошей перспективой, но совместима ли она с политической экономией капитализма, основанного на стремлении к частной прибыли? Ни Валлерстайн, ни Коллинз не рассматривают «подъем остальных» как нечто противоречащее их гипотезе о будущей гибели капитализма. Напротив, увеличение числа новых капиталистических игроков на мировом рынке или представителей образованного среднего класса, конкурирующих между собой на глобальном уровне, лишь усложняет дилеммы капитализма.

Все это пока лишь прямые экстраполяции из ближайшего прошлого на ближайшее будущее. Как насчет больших структурных изменений, будь то в сфере высокотехнологичного капитализма, на уровне глобальной миросистемы или экологии Земли?

Системные ограничения или интенсификация без предела?

Майкл Манн оптимистически видит перспективы капитализма, но при этом пессимистичен по поводу экологического кризиса. «Подъем остальных» стран (the rise of the «Rest»), по Манну, открывает перед капитализмом практически неограниченные перспективы, по крайней мере, в обозримом будущем. Мировая демография и, соответственно, большая часть мировой политики и экономики, сейчас осложняемая ростом населения в беднейших странах и соответствующей глобальной миграцией в города, похоже, достаточно скоро стабилизируются. Манн не верит в существование общесистемных структур и циклов. Вместо систем и упорядоченных циклов Манн видит в писаной истории человечества калейдоскопическую рекомбинацию элементов из четырех источников общественной власти: идеологической, экономической, военной и политической. Считая любой прогноз формы будущего общества в принципе невозможным, Манн воздерживается от каких-либо специальных предсказаний — кроме того, что капитализм сохранится, потому что не имеет видимой альтернативы и особенно если капитализм будет направляться более прагматичными политиками либерально-реформистского толка.

Тем не менее теория Манна основывается на структурной позиции, конкретизирующей Макса Вебера. Используя свою модель четырех измерений власти, Манн показывает, что события приводят к большому повороту тогда, когда главные источники власти пересекаются. В начале XX века это было сочетание мировой войны и кризиса капитализма, осложненного идеологически и политически. В XXI веке сочетание безудержного роста капитализма, тупиковой ситуации в плюралистской политике и национального эгоизма ведет к экологическому кризису. Но коллизии на пересечении структур непредсказуемы из-за слишком большой множественности причин. Здесь Манн расходится с Коллинзом и Валлерстайном в оценке важности кризиса в экономике капитализма. Вместо этого он подчеркивает, что экологический кризис может принять катастрофический характер, если только не произойдет мировой политической мобилизации, способной ему противостоять. Таким образом, для Манна наибольшая зона случайности находится при пересечении экологической (то есть экономической в широком смысле) и политической сфер.

Крэг Калхун согласен с Манном в том, что главными угрозами являются внешние по отношению к капитализму проблемы, особенно экологическая. Как и все мы, Калхун полагает, что будущее не полностью детерминировано и, соответственно, открыто для политического воздействия. В наших спорах Калхун обосновывает среднюю позицию. С одной стороны, он считает, что внутренние системные риски все же куда более опасны для капитализма, чем думает Манн. Но, с другой стороны, в отличие от Валлерстайна и Коллинза, Калхун доказывает, что капитализм все-таки способен выжить при условии обновления его социальных институтов. Прежде всего Калхун подразумевает сознательную и коллективно целенаправленную капиталистическую политику, принимающую ответственность за издержки и ущерб, которые сейчас экстернализируются и перекладываются на общество в целом.

Главный вопрос нашей дискуссии может быть предельно конкретизирован и выражен в операциализованной форме, поддающейся эмпирической проверке. Вынесет ли капитализм нарастающие в мировом масштабе издержки? Вопрос, подчеркнем, отнюдь не риторический. Исследователи будущих лет во всех странах мира должны и могут наблюдать, оценивать и измерять динамику возможностей капитализма. Цель этого глобального научного проекта — давать ответ на вопрос, как быстро растут издержки (а также где, в какой форме и, конечно, растут ли издержки везде) и насколько рост издержек покрывается производством нового богатства. Следующая задача исследования относится к политическому и социальному измерению. Происходит ли развитие, трансформация или упадок механизмов, распределяющих издержки и компенсации по глобально связанным социальным структурам?

Манн и Калхун предполагают, что тяжелый экологический кризис может наступить весьма скоро и стать серьезным вызовом для все еще жизнеспособного в экономическом отношении капитализма. Коллинз и Валлерстайн считают, что экологический кризис довольно далек и кризис капитализма наступит раньше. Коллинз ссылается на научные экологические прогнозы, которые указывают, что большой кризис скажется лишь около 2100 года. Манн же иначе прочитывает текущие данные климатологии и полагает, что серьезный экологический ущерб будет угрожать самому существованию отдельных стран уже к 2030–2050 годам. Вопрос для нас, таким образом, не в том, случится или не случится экологический кризис. Здесь мы, как неспециалисты в области климатологии, должны полагаться на чужие данные. Вопрос мы ставим как макросоциологи: какова может быть причинно-следственная последовательность на уровне человеческого сообщества в случае кризиса в климате планеты, о котором нам сейчас говорит большинство специалистов в этой области? Коллинз и Валлерстайн прогнозируют полномасштабный кризис капитализма в районе 2040 года. Если так, то мы столкнемся с капиталистическим кризисом до того, как экологический кризис примет всеобще-угрожающий характер. Если правы Коллинз и Валлерстайн, то возникает надежда, что социалистическое решение кризиса капитализма также настолько изменит политические структуры, что экологический кризис может быть коллективно преодолен прежде, чем начнет случаться подлинно непоправимое. Манн видит надежду несколько иначе. Любой серьезный кризис капитализма существенно понизит уровень ВВП, ослабив, таким образом, экологический кризис (если только глобальное потепление к тому моменту не зайдет слишком далеко). Манн говорит о трех главных источниках изменения климата: не только капитализм, но и национальные государства с их внутренними политическими структурами плюс поведение обычных граждан, привыкших к массовому потреблению. Решение экологического кризиса подразумевает реформирование всех трех институтов одно временно. Независимо от того, какая жизнеспособная система возникнет после кризиса (капиталистическая, социалистическая или какая-либо другая), три ныне определяющих института (капитализм, суверенное национальное государство и массовое потребительство) должны принять кардинально новые формы.

Манн и Калхун возлагают надежду на капиталистический динамизм за пределами Запада. Для Манна глобальная проблема — не конец капитализма, а экологический кризис. Если капиталистическая и геополитическая гегемония США и Европы подойдет к концу, то мировое лидерство перейдет к другим успешным регионам, таким как Восточная Азия или коалиция, известная теперь под названиями типа БРИКС. Ученые-экологи, однако, предупреждают, что наихудшие экологические катастрофы должны случиться как раз в Китае, Южной Азии и Африке. Эти прогнозы ставят под вопрос появление нового глобального лидерства, способного составить альтернативу Западу. Экологический кризис может стать концом для всех. Выражаясь менее риторически, мы должны рассматривать не две, а три альтернативы: окончательный кризис капитализма как миросистемы, падение старых капиталистических гегемонов и смена их новыми, экологический кризис планетарного масштаба. Коллинз и Валлерстайн держатся первых двух альтернатив, Манн — третьей.

Иммануил Валлерстайн и Рэндалл Коллинз истолковывают общую картину по-разному, но при этом их взгляды совместимы. Они видят капитализм как глобальную систему или, если угодно, иерархическую экологию экономических «пищевых цепочек» и рыночных ниш. Подобно любой сложной системе, капитализм обладает собственными взаимосвязанными структурами, динамическими тенденциями и предельными ограничениями. Даже если системные ограничения могут быть понижены благодаря новой географии и технологии производства, полностью избавиться от них невозможно. Сегодня никто не может точно сказать, каковы будут институты и параметры мира, который возникнет после капитализма. (Крэг Калхун раз за разом вмешивается в наши споры, напоминая, сколь многое в трансформации мира зависит от исхода политических конфликтов и способности находить компромиссные решения.) Тем не менее Коллинз и Валлерстайн не менее последовательно и ясно показывают, что капитализм близок к достижению своих пределов, и делают из этого один большой прогноз: мир ожидает трансформация. Они оба определяют, какие структурные процессы ведут к этой трансформации, открывая, таким образом, свою гипотезу для критического исследования и возможности эмпирической проверки. Георгий Дерлугьян представляет советский пример как теоретическую и эмпирическую проверку того, что сработало (или не сработало) в прошлых прогнозах Коллинза и Валлерстайна. Траектория советского блока дает нам представление о том, как большая системная единица достигает пределов своего успеха и гибнет от комбинации структурных нагрузок и случайных конъюнктурных обстоятельств.

Различия между прогнозами Манна, с одной стороны, и Коллинза и Валлерстайна, с другой, соотносятся с двумя сторонами динамической модели человеческих сообществ, разработанных в последние годы антропологами-эволюционистами. В технической терминологии это различие между «допустимой нагрузкой» (bearing capacity) человеческой экологии и ее «производственной интенсификацией» (productive intensification). Все до сих пор существовавшие человеческие сообщества стремились в конечном счете к наполнению своей окружающей среды до отказа или до предела допустимой нагрузки. Кризисы, связанные с достижением предела, оставляли три радикально различные возможности. Первая возможность — это просто смерть и групповое вымирание. На протяжении всей истории периодически повторялись катастрофы, в ходе которых население уничтожалось частично или даже целиком от голода, эпидемий или завоевательского геноцида. Таков был трагический цикл мальтузианского демографического регулирования численности населения, возрастание и падение количества ртов, которые надо было прокормить. Снижение численности населения создает условия для возобновления на неизменной основе, пока окружающая среда вновь не будет заполнена до предела допустимой нагрузки и случится следующая катастрофа. Вторая возможность — это диверсификация. Это привело наших предков к открытию и адаптивной колонизации все новых географических территорий, от северной тундры до тропических островов. Так люди появились в степях, пустынях, горах и лесах, пока человечество не заполнило все обитаемые зоны планеты. И тогда в каждой из зон вступает в действие все тот же жестокий механизм регуляции посредством мальтузианских демографических циклов. Но у людей была и третья возможность — то, что обычно именуют прогрессом, т. е. качественной интенсификацией всего технологического инструментария, который позволяет человечеству более эффективно эксплуатировать свои ресурсы. Этот последний выход стал локомотивом эволюционных инноваций в человеческих сообществах.

Сложные классовые общества и первые государства выросли в таких производственных районах, которые были слишком хороши, чтобы из них уйти, — например, в плодородных долинах рек. Знаменитое выражение «эффект клетки» было изобретено нашим соавтором Майклом Манном в ходе его исследований древних империй, рынков и религий[17]. Там, где уход на новые земли становился невозможным, некоторые группы людей под угрозой взаимного уничтожения или вымирания вырабатывали качественно новые, качественно более сложные и территориально более обширные формы социальной организации. Именно так вынужденно возникали ранние цивилизации — за счет повышения отдачи и обмена произведенными продуктами в давно освоенных районах. Слово «вынужденно» используется преднамеренно. Большинству людей с возникновением новых форм «принудительного сотрудничества» предстояло стать рабами, крепостными крестьянами и плательщиками податей. Но они оказались в экологической и социальной «клетке» своих цивилизаций, как правило, им некуда было бежать от принуждения со стороны военных и жреческих элит. Отметим особо, что в прошлом интенсификация производственных технологий всегда сопровождалась глубокими политическими и идеологическими реорганизациями. И эти социальные трансформации всегда были сопряжены со значительными конфликтами.

Итак, в нашей дискуссии Майкл Манн утверждает, что капитализм бесконечно изобретателен и потому полон сил. Крэг Калхун в целом согласен с Манном, но уделяет больше внимания политическим процессам адаптации капитализма. Капитализм, согласно Манну, обладает практически беспредельными возможностями для самоинтенсификации при помощи производственных инноваций, глобализации и углубления потребительских рынков. Если что-то и может прикончить капитализм, так это вспышка широкомасштабных военных действий, достигших предела своей разрушительности в ядерный век, или глобальный экологический кризис. Но поскольку причины, приводящие к возникновению войн, зависят напрямую от динамики капитализма, то такого рода события непредсказуемы и никак не соотносятся с анализом капитализма. В основном именно это отличает позиции Манна и Калхуна от прогнозов, представленных Валлерстайном и Коллинзом. Экологический кризис, однако, является одним из следствий капиталистического развития, пересекаясь притом с политическими и культурными факторами. Тем самым капитализм может вызвать свою гибель окольным путем, через сложное пересечение причин, но не обязательно именно так.

Рэндалл Коллинз и Иммануил Валлерстайн представляют свои теоретические позиции без всяких оговорок, утверждая, что капитализм достиг своих структурных пределов. Оба они признают необычайную способность капитализма расширять и интенсифицировать свою политическою экономию. Капитализм создал первую в истории подлинно мировую систему, охватившую всю планету со всем ее населением и производственными ресурсами. Замещение сельскохозяйственного и промышленного труда машинами в XIX веке не привело к абсолютному обнищанию и революции на Западе, как предсказывал Маркс в свое время, поскольку развитие современной сферы административной, профессиональной и канцелярской занятости в рамках частных и правительственных бюрократий создало достаточную прослойку современного среднего класса. Тем не менее в XXI веке эти пространственные и внутренние резервы (мировая периферия и средний класс в центре системы) были в конце концов исчерпаны. Модель, фокусирующаяся на последствиях олигархического чрезмерного накопления и на размывании среднего класса, находит аналоги в различных исторических эпохах. Если это так, то окончательный кризис капитализма, скорее всего, окажется чередой различных кризисов в течение длительного периода упадка.

В конечном счете, однако, мы все согласны, что Майкл Манн принуждает нас всерьез обговорить три неисчислимые возможности: климатические изменения, эпидемии и ядерную войну. Опасности и бедствия, которые эти чудовищные возможности несут человечеству, вполне вообразимы. Что не поддаются никакому расчету — это сроки и размах потенциальных катастроф. Наши знания о каждой из этих трех возможностей относительно велики и в то же время недостаточны. Остается слишком много неопределенного и вдобавок слишком различны взгляды экспертов, потому мы не можем сказать наверняка, что именно произойдет. Климатические изменения, судя по всему, вполне реальны, хотя и не для тех, кто отрицает эту реальность по идеологическим или политическим соображениям. Более того, все факторы, вызывающие изменение климата, скорее усиливаются, нежели ослабевают. Политические разногласия между богатыми и бедными странами по поводу проблемы изменения климата делают маловероятными какие-либо согласованные меры, способные снизить риски, по крайней мере, на данный момент.

Между тем сложность экологии нашей планеты столь высока, а изменения столь обширны, что никто не способен предсказать будущие подвижки. Достаточно очевидно, что уровень воды поднимется (и уже поднимается) и что это ставит под угрозу затопления значительные участки суши. К тому же достаточно ясно, что средняя температура в разных регионах мира изменится (и уже меняется). Однако в результате может произойти перемещение сельскохозяйственного производства и источников энергии в новые зоны, что, возможно, в целом компенсирует ущерб в других зонах.

То же самое относится и к эпидемиям. Колоссальные успехи мировой медицины за последние сто лет поставили под контроль множество заболеваний. Тем самым старинные враги человечества, микробы, были поставлены в ситуацию, когда им пришлось искать новые пути сопротивления нашим средствам. Здесь, опять-таки, наши знания кажутся очень большими, но в конечном счете выясняется, что они слишком малы. Как быстро мы будем учиться в этой гонке наперегонки со временем? И как много из узнанного нами надлежит переосмыслить, для того чтобы выжить?

Остается еще призрак уничтожения в результате применения ядерного оружия. После окончания холодной войны и провала дерзкой попытки США навязать однополярный мир распространение ядерного оружия стало практически неизбежным. Сейчас, может быть, и нет непосредственной угрозы войны между государствами. Более того, ситуация практически прямо противоположная. Ядерное оружие по сути своей есть оборонительное оружие и потому снижает, а не увеличивает вероятность войны между государствами. Тем не менее остается ряд факторов, не поддающихся расчету. Мотивации негосударственных субъектов необязательно совпадают с мотивациями ответственных официальных лиц. Несомненно, существуют те, кто очень хотел бы заполучить в свои руки ядерное оружие (а также химическое и биологическое) и тут же использовать его. Ограниченные возможности некоторых государств по защите своего ядерного арсенала от захвата или кражи могут облегчить такого рода негосударственным субъектам доступ к оружию массового поражения. Кроме того, никогда нельзя исключать появления неких вышедших из-под контроля государственных агентов, вроде доктора Стрейнджлава из одноименного фильма.

Вполне вероятно, что мир переживет глобальную трансформацию без какой-либо из этих катастроф. Но вероятно также, что будет иначе. Многое зависит от того, какими будут новые политические структуры и как быстро они появятся. Предположительно, эти новые структуры предпримут определенные действия, которые смогут понизить или даже устранить вероятность глобальных катаклизмов. Сразу скажем: это не просто природные катаклизмы. Голод, эпидемии, ядерный терроризм — это определенно политические вызовы человечеству. Именно потому мы говорим, что они не поддаются расчету. Поиск эффективных мер против них подразумевает принятие политических решений. Одна из самых распространенных реакций на эти проблемы — запереться и закрыться от остального мира, чем уже занимается множество протекционистских и ксенофобских деятелей. Мы уже наблюдаем эту опасную тенденцию практически повсеместно. Значит, те, кто хотел бы жить в более демократической и эгалитарной системе, должны более активно и продуманно разрабатывать политические стратегии, способные эффективно противостоять этому тренду.

Переходы

Каковы бы ни были наши разногласия, мы признаем, что в ближайшие десятилетия привычные конфигурации глобальной политической экономии должны будут измениться значительным и пока не очевидным образом. В ближайшие годы политики, общественные движения и представители СМИ будут безуспешно пытаться применить старые рецепты и средства. Правительства и некогда господствовавшие бизнес-корпорации обнаружат, что их рычаги воздействия уже не столь эффективны, как раньше, что их хорошо отработанные ходы из политического и идеологического репертуара теперь становятся бесполезны и скорее создают новые проблемы. Недовольные, вероятно, будут столь же недовольны, как всегда. Но они перестанут четко понимать, против кого направить свой протест, чего требовать, как организовываться и с кем вступать в союз. Наше теоретическое знание прошлых исторических переходов окажется не слишком надежным советчиком. Грядущие годы потребуют от нас пересмотра и корректировки наших теорий (впрочем, разве это не соответствует природе научного знания?). Причина отчасти в том, что многие проблемы и возникающие перспективы будут беспрецедентными в человеческой истории. В основном же проблема в том, что системно-исторические переходы происходили и, очевидно, будут происходить одновременно на нескольких уровнях. Обычные стратегии становятся в такие эпохи невозможными. Американская имперская гегемония на глазах слабеет, как уже давно предсказывала геополитическая теория. Исчерпываются ее главные внешние резервы в производственном потенциале, финансах и политической готовности к подчинению Китая и Евросоюза. Основной вопрос теперь заключается в том, сколь резким или сколь плавным будет грядущий закат Запада. Мы хотели бы надеяться, что это будет равное разделение власти и богатства между историческим Западом и остальным развивающимся миром, которое произойдет договорным путем, то есть не будет носить разрушительный характер.

Подчеркнем еще раз, что главное, в чем мы согласны, — это неопределенность будущего в его важнейших чертах. Политическая борьба с несколькими возможными исходами будет играть ключевую роль в выборе путей и даже самих коллективных целей. И тогда общественные науки могут вдруг стать очень полезными. Макроисторические теории предупреждают об опасных вариантах будущего. На среднем уровне это фрагментация и инволюция, то есть продолжение по сути того же самого, но в сжавшейся и ущербной форме. Ближайшим примером такого развития событий может служить судьба СССР. Есть и худший сценарий — диктатура фашистского типа, поддерживаемая общественными движениями обозленных патриотов-реваншистов и под пятой всепроникающего полицейского государства. К сожалению, история фашизма XX века показывает, что он способен создать, по крайней мере на несколько десятилетий, жизнеспособные политические экономии, в которых большие группы людей могут извлекать пользу из угнетения других больших групп людей. Даже исключительно агрессивный, страдающий крайней манией величия нацистский режим в Германии погиб в ходе войны с внешним противником, но не в результате внутренней политической трансформации или революции.

Тем не менее те же самые теории указывают на возможность более обнадеживающего пути через годы хаоса. Наши надежды основываются на теоретически обоснованном наблюдении, что в прошлом людям было свойственно отвечать на большой структурный кризис построением качественно новых и более обширных систем коллективной власти. В ходе своего развития этот тренд проходил через периодические коллапсы и всплески человеческой изобретательности (не всегда мирные), которые в конечном счете приводили к новым периодам стабилизации и процветания.

Происходящее ныне похоже на начало подобной волны, от глубокого кризиса к его преодолению через переход на качественно иной уровень коллективных возможностей, и на сей раз речь идет о действительно всем населении планеты. Как любил повторять наш друг и коллега Джованни Арриги, системные проблемы требуют системных решений. В его аналитической модели траектория исторического капитализма проходит через несколько повышательных волн пространственного расширения и реструктуризации[18]. Европейские капиталисты выжили среди разрушительно-созидательного хаоса XVI века, сумев защитить свои операции и собственность путем создания национальных государств Нового времени с их современными армиями и налоговыми органами. Выражаясь в более аналитической терминологии, капитализм совершил свой исторический прорыв за счет интернализации охранных издержек. Прототипом послужили купеческие города-государства Италии эпохи Ренессанса, организационными наследниками которых выступили уже протестантские Нидерланды и Англия. Следующая волна принесла интернализацию Производственных издержек, связанную с промышленной революцией 1780-1840-х годов и британской гегемонией. Но эта же эпоха принесла рыночные кризисы, следствие предпринимательских экономических циклов, и возникновение революционных и реформистских движений. В конечном итоге противоречия динамичного XIX века привели к остро конкурентной геополитике индустриального империализма, которая в 1914 году едва не покончила с капитализмом. Американская гегемония в XX веке смогла обуздать эти кризисы при помощи добавления нового уровня сложности: интернализации транзакционных издержек внутри США и на мировом уровне. Острая необходимость в стабилизации капиталистической системы и защите ее от множества опасностей определила после 1945 года беспрецедентно сложную и очень впечатляющую архитектуру современных государств, экономических корпораций и международных организаций.

Логически следующей волной в XXI веке должна стать интернализация издержек социального и экологического воспроизводства на глобальном уровне. Возьмем простой весомый факт — исчезновение деревенского уклада жизни. Факт, которым определяется большинство наших проблем, и при этом слишком неудобный в своей весомости, чтобы стать темой обычных политических дебатов. В течение примерно последних десяти тысяч лет большинство человечества жило в деревнях. Изобретение деревенских общин означало коренную реорганизацию в коллективных возможностях человечества. Именно деревня сделала возможным то, что археологи называют неолитической революцией, и, соответственно, аграрные общества. Уклад деревенской жизни позволял среднего размера группам людей, примерно от сотни до тысячи индивидов (невообразимые скопления для обычно рассеянных в пространстве охотников и собирателей), организовывать совместную жизнедеятельность удивительно устойчивым и всеобъемлющим образом. Деревенская община обеспечивала практически целиком общественное воспроизводство, включая разделение труда, распоряжение ресурсами, урегулирование обыденных трений и конфликтов, передачу через поколения культуры и социальных навыков, ритуалы групповой солидарности — от глубоко мистических космогонических до вполне мирских деревенских танцев. Короче говоря, деревенская община организовывала функциональные и эмоциональные аспекты всего цикла человеческой жизни, от рождения до смерти и погребения. И многие века самоорганизующиеся деревни служили податной базой для всех возникавших впоследствии структур общественной власти, от племенных вождеств до городов-государств и империй.

Капитализм возник в мире, который еще был деревенским миром. Рынок и геополитический динамизм капитализма уже вскоре начали разрушать деревенские сообщества, поскольку деревенские жители потребовались в иных местах в качестве рабочих, солдат и колонистов-переселенцев. С другой стороны, и сами деревенские жители часто не хотели оставаться в своих бедных сельских поселениях с ограниченными возможностями. Причины вымирания деревни проходят под многими разными именами: модернизация, урбанизация, индустриализация, аграрное перенаселение, распространение грамотности, империализм, военная революция. Но совокупный результат был в итоге одним и тем же везде сначала на Западе, следом за ним в Японии и в странах советского блока, а теперь во всем мире. Повсюду мы видим резкое сокращение жителей сельской местности и их перемещение в города или, даже чаще, в трущобные пригороды.

Переход от деревни к городу как основному организационному центру жизни людей выглядит необратимым. Его следствия помогают понять, почему кризис капитализма столь трудно преодолеть. Должно возникнуть нечто новое, что будет продолжать всеобъемлющее обеспечение нормативного порядка, общественных регуляторов, повседневной безопасности и благосостояния в новых и быстро растущих местах концентрации людей. Более того, эти задачи должны теперь исполняться не только в больших масштабах, чем это было в деревнях, но и лучшим образом. Не следует забывать, что общинная сплоченность деревень имела обратной стороной навязчивый контроль и суровые традиционные ограничения, налагаемые на индивида. Охранительная инерция традиций, неравенство полов и возрастных групп в патриархальных домохозяйствах, уничижительное, если не насильственно-мстительное отношение ко всякого рода чужакам также были неотъемлемыми чертами деревенской жизни.

Современная история массовых миграций, демографических переходов и создания новых политических обществ обошлась крайне дорогой ценой и оставила после себя серьезные травмы. Трансконтинентальная миграция европейских поселенцев помогла улучшить пропорцию демографии к ресурсам новых территорий за счет замещения, порабощения и прямого уничтожения аборигенов в колониях, у которых не было огнестрельного оружия и иммунитета к микроорганизмам, принесенным пришельцами. Возникновение современных национальных государств часто включало изгнание вплоть до уничтожения «инородных» меньшинств. В XX веке радикальная мутация национализма в милитаристский и крайне популистский фашизм довела этот исторический вектор до Холокоста. Иной тип радикальной эскалации имел место в случае советской коллективизации сельского хозяйства, когда жизни миллионов былипринесены в жертву ради индустриализации и ради того, чтобы дети выживших могли жить современной жизнью. Только после 1945 года бывшие крестьяне и рабочий класс Запада и советского блока были встроены национальными государствами в систему социального обеспечения. В совокупности это затронуло сотни миллионов человек, но далеко не миллиарды населения всей планеты. Найдутся ли теперь ресурсы, не говоря о политической воле, чтобы включить в современный образ жизни плюс миллиарды человек на глобальном Юге?

Энтузиасты глобализации часто и довольно бездумно говорят о «глобальной деревне». Эта оптимистическая идея нуждается в трезвой переоценке. Космополитизм, конечно, тоже давний оптимистический проект, который имел свои либеральные и социалистические версии[19]. Но космополитизм обычно подразумевал некое вольное пространство в дополнение к миру стабильных государств, а не вместо него. Существуют и другие, более консервативные проекты, как следует направлять глобализацию. Консервативные глобалисты исходят из империалистических амбиций, антииммигрантских настроений, религиозного фундаментализма и их комбинаций. Это глобалисты «конфликта цивилизаций». Сама возможность глобального коллективного управления и общечеловеческой идентичности, судя по всему, станет одним из основных вопросов политического противостояния в наступающих десятилетиях. Результат этого противостояния, как и все, что относится к будущей возможной трансформации, слишком рано предсказывать. Системный кризис мирового масштаба вызовет опустошение, панику и жесткие реакции. Но он также приведет к возникновению коллективных стратегий преодоления трудностей, направленных на обретение более ответственного перед народом, организационно гибкого и дееспособного всемирного правительства либо некоей коалиции координирующих структур. Человечество все еще может избежать катастрофического регресса в степени сложности и масштабах его коллективной организации. Возможно, достаточно из опыта революционных и социал-реформистских движений XX века выжило в неолиберальной реакции последних десятилетий. Либо речь может пойти о неких глубинных изменениях в сложной и противоречивой институциональной архитектуре самих современных государств. По меньшей мере здесь мы находим важную и теоретически интересную тему для исследований.

Мы не слишком склонны считать, будто политической структурой лучшего будущего станет «государство», не говоря уже о «глобальном государстве». Здесь как раз одно из главных неизвестных. Едва ли существующие ныне международные организации даже в сумме представляют собой прототип таких структур. ООН, Евросоюз, МВФ, Давос, 0–8, 0-20 и другие подобные организации принадлежат к эпохе капиталистической интеграции и американской гегемонии. В настоящее время эти институты скомпрометированы политическими манипуляциями и технократическим равнодушием. Майкл Манн, однако, видит единственное решение экологического кризиса в установлении более сильной системы отношений между государствами — в некоей «сверх-ООН». Другие из нас сомневаются, что такая форма политической интеграции возможна и вообще желательна. Тем не менее послевоенная эпоха относительного мира и процветания создала важный прецедент, который может оказаться более жизнеспособным в целом, нежели его конкретные политические институты.

Сдвиги в экономических и политических структурах будущего, как бы то ни было, принесут много сюрпризов. Большинство людей доверяет прогнозам, переносящим на будущее нечто из их предшествующего опыта. Неуклонный рост национальных государств, несомненно, был главной политической реальностью на протяжении всей современной эпохи. Но что, если новая комбинация кажущихся знакомыми факторов в глобальном масштабе обернется чем-то иным? Хотя никто из нас не считает анархизм реалистичной стратегией, надо признать, что антибюрократический дух 1968 года оказался очень устойчивым наследием как у левых, так и у правых. Это заставляет нас воспринимать более серьезно ценности и организационные альтернативы, упрямо выживающие в ныне маргинальной среде нонконформистских движений. Величайшие порывы и общественные мобилизации современной эпохи были связаны с войнами и насильственными революциями. В массовых конфликтах с применением организованной силы идеалы анархистов и либертарианцев не могли быть политически эффективными. Но что, если будущее преподнесет нам чрезвычайную ситуацию, не решаемую войной, — например, исчезновение экосистем или рабочих мест для среднего класса? Давайте всерьез задумаемся о том, что заставляет нас верить, что государства или межгосударственные альянсы справятся с задачей организации миллиардов людей для альтруистических предприятий вроде восстановления лесов, разработки новых технологий, обучающих игр с детьми, ухода за стариками и общего поддержания жизненной среды? Динамика социальной самоорганизации может стать куда более актуальной. Кто знает? Здесь могут появиться даже общие интересы, которые помогут в каких-то ситуациях наведению мостов между враждующими ныне правыми и левыми популистскими движениями. И здесь же мы можем обнаружить новый интересный фронт обществоведческих исследований в области динамик современной идеологии и народной политики.

Общественные науки в неустойчивом будущем

Не туманят ли политические грезы наше теоретическое видение? Наш ответ таков: рефлексивное признание связи между нашими надеждами и нашими гипотезами является необходимым элементом теоретической честности в общественных науках, особенно когда речь идет о затрагивающей нас политике. Социальную теорию нередко сравнивают с набором различных линз. Когда линзы подбираются таким образом, чтобы увидеть лишь подтверждение веры исследователя и отрицание всего ей противоположного, то это уже не социальная наука, а социальная идеология. Такие линзы, широко используемые в полемике, создают скорее зашоренность. Научная теория отличается тем, что подлежит проверке.

Вопрос о том, что считать проверкой в общественных науках, — давний предмет споров. Мы методологические плюралисты и сомневаемся в обоснованности попыток утвердить в общественных науках единственно правильный метод. Тем не менее мы не являемся законченными релятивистами. Различные типы проблем и различные уровни анализа оставляют выбор методологик за исследователем. Эксперименты и статистические корреляции занимают видное место в инструментарии общественных наук, но их роль не может быть универсальной. При изучении локальной социальной среды нередко более действенны систематические этнографические наблюдения. На макроисторическом уровне, на котором работаем мы, основной метод может быть уподоблен соединению точек в большой головоломке. Проверка макроисторической теории может заключаться в обнаружении контрфактуальностей, альтернативных путей, которые казались возможными в определенных исторических обстоятельствах, но не реализовались по каким-то вполне выявляемым причинам. Иначе говоря, мы должны показать и то, как мы переходим от одной исторической ситуации к другой, и то, каков был или будет диапазон структурных возможностей и факторов, вокруг которых разворачиваются события. Именно здесь, вероятно, мы ближе всего подходим в наших исследованиях к тому, что можно назвать экспериментом.

Исторические общественные науки с самого своего появления имели дело с конфликтами, структурными переходами и социальной изменчивостью. Отсюда главный вопрос этой книги: что, если будущее несет кризис? Социальный ландшафт текуч и подвержен завихрениям, скорее всего, как метеорологическая карта. Локальные события по сути своей вероятностны и непредсказуемы, даже если в ретроспективе мы можем объяснить их, указав, какие структуры претерпели изменения или разрушились, какие человеческие действия, происходившие в конкретной ситуации, привели к реализации появившихся возможностей. Прогнозирование событий в долгосрочной перспективе — пустое занятие, но прогнозирование структурных конфигураций — нет. Продолжим аналогию с погодой. Было бы безответственным делом прогнозировать что, например, 13 января следующего года в Чикаго пойдет снег. Это «короткое» время полно случайных событий. Однако вполне тривиальным покажется предсказание, что в январе следующего года в Чикаго пойдет снег. Это утверждение относится к более длительному времени и носит структурный характер. Но что, если речь идет о будущем столетии, когда климат Чикаго может стать подобным флоридскому с его частыми ураганами или, наоборот, штат Иллинойс сделается подобен замерзшей сибирской тундре?

Читатели, которые ждут от этой книги точных прогнозов на будущее, будут, возможно, разочарованы. Их разочарование неуместно. Отсутствие точности в общественных прогнозах означает не просто случайную превратность истории, а то, что мы обладаем определенной свободой действий в череде структурно доступных альтернатив. Альтернативы в обычное время довольно ограниченны, хотя и тогда существует политический выбор между более хорошим и более плохим результатом. Но число альтернатив резко увеличивается в кризисные периоды, когда ломаются обычные механизмы поддержания статус-кво. Такие времена требуют сознательной стратегии системной трансформации. Люди определяют свое будущее в конфликтах и сотрудничестве с другими людьми, даже если они делают это в обстоятельствах, унаследованных от прошлых поколений. Общественные науки должны прояснять, каковы обстоятельства и каковы возникающие возможности, особенно тогда, когда возможности быстро появляются и быстро исчезают.

Вот почему мы критически оцениваем современное состояние социальных наук, чей мейнстрим уходит от анализа структурных возможностей и исторического изменения. Наша критика в равной степени обращена против двух различных мейнстримных направлений — культурологического постмодернизма и неоклассической экономической теории, которые доминируют в академических общественных науках с 1980-х годов. Оба эти направления, каждое по-своему, отражают смутный период, последовавший за кризисным десятилетием 1970-х годов, период упадка левых движений и возобновления американских гегемонистских амбиций в проекте неоконсервативной глобализации.

Интеллектуальные настроения, распространившиеся в гуманитарных науках под общей рубрикой «постмодернизма», скептичны в отношении любых больших теорий или того, что сами постмодернисты называют «большими нарративами». Место теоретического объяснения заняли сомнение, ирония, интерпретация проживаемого опыта, деконструкция представлений и мельчайшая интерпретация культурных практик. Данное интеллектуальное движение (а это именно социальное движение прежде всего в академической среде) берет истоки непосредственно в бунтах 1968 года и в демографических сдвигах в академическом сообществе, связанных с появлением в нем множества женщин и представителей меньшинств. Перенос внимания на способы, посредством которых люди представляют себя и свои социальные вселенные, помог формированию нового критического взгляда на вопросы ортодоксии, которые ранее оставались неназванными и неисследованными. Постмодернистское движение всколыхнуло немало застойных вод, но оставило их взмутненными.

С другой стороны, сфера общественных наук попала под влияние неоклассической экономики и ее формалистических подражателей в других дисциплинах, прежде всего в политологии. Структуры, поддерживающие такую ситуацию, не слишком отличаются от того, чем в прошлом жила астрология. Здесь вполне уместна здоровая доза сарказма в духе Свифта. Астрология в прошлом, как и экономическая теория сегодня, была признанным экспертным знанием. Астрологи присутствовали при дворах правителей практически всех цивилизаций Востока и Запада. Услуги астрологов всех уровней хорошо оплачивались, поскольку, как показывают современные исследования рынка экспертных услуг, лучше всего вознаграждаются эксперты в тех областях, которые сильно волнуют людей и при этом отличаются высокой степенью неопределенности. Сегодня это врачи, адвокаты, бизнес-консультанты, но также, в какой-то неистребимой степени, по-прежнему астрологи. В имперских и феодальных политических структурах, основанных на семейном контроле над рентой, главные волнения элиты были связаны с вопросами династического наследования и изменчивостью военной удачи. Подобным же образом волнения капиталистов связаны с неопределенностью инвестиционных решений, волатильностью рынков и народными протестами, которые время от времени порождает их деятельность. Астрология, подобно неоклассической экономической теории сегодня, была идеологической дисциплиной и довольно прямо соответствовала обыденному «здравому смыслу» господствующих классов. Астрология в период своего расцвета, однако, была чем-то большим, чем отражением идеологии элит. В лучших своих проявлениях астрология была высокоматематизированной дисциплиной, основанной на эмпирических наблюдениях, накопленных за многие столетия, которые стали фундаментом современной астрономии. И тем не менее, поскольку прогнозы оказывались верными примерно в половине случаев, практические предсказания корректировались при помощи интуиции и политической проницательности. Успешный астролог должен был быть хитроумным придворным. Практически то же самое можно сказать и о современных практикующих бизнес-консультантах и правительственных экономистах. Но здесь пора прекратить сатиру и вспомнить, что из астрологии выросла астрономия, как и из алхимии выросла химия. Экономической теории предстоит высвободить элементы научного знания из идеологических представлений, которые пока неплохо поддерживают личные доходы экономистов.

Во времена кризиса и последующей политической поляризации экономисты и политологи найдут множество возможностей, чтобы сделать нечто новое и важное. Возникнут целые новые области для новаторских исследований, например, в сфере альтернативной организации рынков. Отрицание рыночных возможностей было главной теоретической и практической ошибкой левых движений XX века. Мы с большим уважением относимся к интеллектуальному наследию Йозефа Шумпетера. Но как в будущем станет использоваться его теория предпринимательского динамизма? Кто (или что) будет играть роль предпринимателя в будущем, даже после кризиса капитализма? Возможно ли направить энергию предпринимательства на большую рыночную созидательность при меньшей разрушительности?

Не менее серьезно мы воспринимаем идею Карла Поланьи о «фиктивных товарах», таких как земля, деньги и человеческая жизнь, которые не производятся для рынка и не могут быть объектом торговли. В XXI веке «земля» в широком смысле подразумевает «окружающую среду», «деньги» — глобальные финансы, а «человеческая жизнь» — интернационализацию издержек общественного воспроизводства через общественную поддержку достойных и доступных медицины, образования, жилья, пенсий и не в последнюю очередь физической безопасности наших городов. Можно ли будет разделить посткапиталистическую мировую экономику на секторы, действующие на основании разных принципов: приоритет общественного воспроизводства в широко понимаемом общественном секторе и приоритет рыночной эффективности в секторе потребительских товаров и услуг? Более того, сама посткапиталистическая экономическая система может не быть статичной. В будущем вполне может происходить периодическое возвращение к рыночной экономике с частной собственностью в той или иной степени. Возможно, что мир увидит большее число переходов от капиталистического к некапиталистическому укладу экономики. Со всем этим также предстоит разбираться.

В политике не менее вредным, чем отвращение к рынкам, является отвращение к руководящей роли государства. Далеко не случайно неоконсервативная реставрация последних десятилетий XX века требовала ослабления государственной власти при помощи дерегулирования и глобализации. Капиталисты стали подозрительными по отношению к «Большому правительству» в основном потому, что современное государство потенциально могло быть захвачено политически мобилизованными гражданами, будь то в результате демократических выборов, уличных выступлений или того и другого, и использоваться для решения некапиталистических задач по регулированию рынков и общественному перераспределению. В послевоенные годы правящие круги Запада терпели высокий уровень социального обеспечения ради сохранения мира между классами и сверхдержавными блоками. Но к 1970-м годам многие капиталисты, особенно в Америке, вдохновились возможностью разгромить левых и отбросить послевоенные компромиссы. Государство стало жупелом вначале для «новых левых», а затем и для «новых правых». Но что тогда сможет обеспечивать социальный мир и правопорядок в мире, где эти общественные блага более не обеспечиваются деревенскими общинами? Возможно, теперь основной вопрос для политических теоретиков должен ставиться так: будет ли современное бюрократическое государство играть положительную роль, отрицательную роль или вообще не сыграет никакой роли в эпоху, когда нам придется коллективно искать пути преодоления кризиса и системной трансформации с таким неопределенным исходом? Этот большой вопрос распадается на много второстепенных вопросов, практических проблем и теоретических парадоксов, которые еще предстоит исследовать. В предстоящие годы перед сообществами ученых-обществоведов встанет более чем достаточно интеллектуальных задач для поддержания активного тонуса.

Кода

Наш квинтет собрался для того, чтобы кратко обрисовать диапазон направлений, в которых может двигаться мир. Мы собрали воедино и нацелили на будущее основные теоретические аргументы из наших ранее написанных работ. Наш квинтет сознательно не играл в унисон. Мы хотели достичь контрапункта и далее подтолкнуть друг друга на импровизации. Мы не обходили сложности ради ложной стройности и не скрывали расхождения в наших стилях. Мы не избегали сильных, порою резких высказываний. Такую тональность предопределили широта и сложность основных тем. В грядущие десятилетия мы должны готовиться столкнуться с чем угодно, кроме обыденного: обыденного в перспективе последних пятисот лет. Коллективная траектория человечества совершает большой поворот. Но это не обязательно к худшему.

В финале пусть прозвучит оптимистическая нота. Большой кризис и трансформация, каков бы ни был их сценарий, не подразумевают, что мир подошел к концу. Все наши социологические знания указывают на то, что пока существуют люди, связанные между собой в социальные организации, нет оснований считать, что история закончится. Наихудших сценариев, включающих мировую ядерную войну или экологический коллапс, к счастью, можно избежать, во многом именно потому, что коллективное уничтожение человечества в течение нескольких десятилетий уже рассматривалось как вполне реальная угроза. Конец капитализма — вовсе не катастрофа из того же ряда. Кризис несущих конструкций политической экономии современного мира не подразумевает наступления судного дня. В конце концов, конец капитализма вселяет определенную надежду. Но есть и сопутствующие опасности. Мы должны помнить о том, как в XX веке попытки выработать антикапиталистические альтернативы в ответ на кризис привели к усилению тоталитарных тенденций и завершились бюрократической инерцией. Равным образом нам не следует забывать о том, что эти антикапиталистические проекты выросли непосредственно из государственных аппаратов и кадров, сформировавшихся в ходе мировых войн. Этот трагический урок нельзя упустить. В грядущие десятилетия основными политическими векторами должны стать обуздание милитаризма и упрочение демократических прав человека на всей планете. Тупик политической экономии капитализма подводит нас к историческим ситуациям, когда то, что в течение долгого времени считалось утопией, может обрести технически реализуемые перспективы в новом типе политической экономии. Это может помочь нам более успешно совладать с угрозами биосфере нашей планеты и многими другими проблемами, с которыми человечество столкнется в следующие годы этого столетия.

Те, кто опасается, что посткапитализм принесет с собой мертвящий застой, несомненно, заблуждаются. Равным образом заблуждаются и те, кто надеется, что посткапитализм создаст вечный рай без каких-либо проблем и кризисов. После кризиса — и, как считают некоторые из нас, в результате посткапиталистического перехода середины XXI века — произойдет еще много всего. Надо надеяться, что большей частью хорошего. Увидим, и уже скоро.

Примечания

1

Ilya Prigogine, The End of Certainty: Time, Chaos, and the New Laws of Nature (New York: Free Press, 1996), 166; Илья Пригожин. Конец определенности: время хаос и новые законы природы. Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2000, с. 145.

(обратно)

2

Я объясняю этот процесс в: Immanuel Wallerstein, «The Concept of Hegemony in a World-Economy», in Immanuel Wallerstein, The Modern World-System, ll: Mercantilism and the Consolidation of the European World-Economy, 1600–1750 (Berkeley: University of California Press, 2011), XXII–XXVII

(обратно)

3

Верно, что марксисты разделились на два лагеря в результате Великой Октябрьской революции — социал-демократов (или Второй интернационал) и коммунистов (или Третий интернационал). Однако их расхождения касались не стратегии двух шагов, но скорее того, как реализовать первый шаг — захватить государственную власть. Более того, к 1968 г. социал-демократы перестали называть себя марксистами, тогда как коммунисты называли себя марксистами-ленинистами. Для молодых людей, которые составляли основную массу участников общемировой революции 1968 г., эти дебаты между приверженцами двух Интернационалов, столь важные для «старых левых», почти не имели смысла, потому что эти молодые люди были невысокого мнения об обеих разновидностях социальных движений «старых левых».

(обратно)

4

Следует помнить, что в это время главная политическая линия социал-демократических партий — государство всеобщего благосостояния — поддерживалась чередующимися с ними консервативными партиями, которые придирались только к деталям. Я считаю либералов-приверженцев Нового договора в США разновидностью социал-демократов, которые всего лишь отказались от этого ярлыка по специфическим причинам, связанным с политической историей Соединенных Штатов.

(обратно)

5

Большинство латиноамериканских стран стали формально независимыми в первой половине XIX в. Но популистские движения продемонстрировали там силу, аналогичную силе национально-освободительных движений в по-прежнему формально колониальном мире.

(обратно)

6

Подробнее об этом см. в: Michael Mann, The Sources of Social Power, Volume 3: Global Empires and Revolution, i8go-ig45. Cambridge: Cambridge University Press, 2012, ch. 7; Michael Mann, The Sources of Social Power. Volume 4: Globalizations, ig/f.g-2011. Cambridge: Cambridge University Press, 2013, ch. 11).

(обратно)

7

Форма социальной организации, при которой ключевые экономические, политические и социальные решения принимаются корпоративными группами или совместно этими группами и государством. — Примеч. пер.

(обратно)

8

Bail out — англ., букв, выкупать, выход из экономических трудностей при помощи государства; термин, ставший популярным в ходе последнего кризиса. — Примеч. пер.

(обратно)

9

Изначально термин известного географа-марксиста Дэвида Харви, введенный им в работах «Пределы капитала» и «Новый империализм» для описания логики формирования новых географических ландшафтов в соответствии с потребностям капитализма, — Примеч. пер.

(обратно)

10

Люди, которые Преуспевают в получении социальных пособий, используя мошеннические способы. — Примеч. пер.

(обратно)

11

Подробнее об этом см.: Mann, The Sources of Social Power. Vol. 4, ch. 12.

(обратно)

12

Требования к доле национальных или местных компонентов или участия в производстве местной рабочей силы. — Примеч. пер.

(обратно)

13

Этот эпизод описан в: Randall Collins. «Prediction in Macro-sociology: The Case of the Soviet Collapse». American Journal of Sociology 100 (1995): 1552-93; Рэндалл Коллинз, «Предсказание в макросоциологии: случай советского коллапса», Время мира. Вып. 1. Историческая макросоциология в XX веке. I. Новосибирск: Издательство Новосибирского университета, 2000. С. 234–278.

(обратно)

14

Существует много статей и книг, в которых Валлерстайн рассматривал СССР в миросистемной перспективе. См. его программное эссе «Взлет и будущий закат капиталистической миросистемы» (переиздано, например, в сборнике: The Essential Wallerstain. New York: New Press, 2000. P. 71–105). См. также представленную публично летом 1991 г. (т. е. еще до распада СССР) статью Giovanni Arrighi, Terence К. Hopkins and Immanuel Walierstein, «1989, the Continuation of 1968», Review 15:2 (1992): 221–242.

(обратно)

15

Michael Mann, Incoherent Empire. London: Verso, 2003; Immanuel Wallerstein, The Decline of American Power. New York: New Press, 2003.

(обратно)

16

Randall Collins, Macro-History: Essays in Sociology of the Long Run. Stanford: Stanford University Press, 1999.

(обратно)

17

Michael Mann, The Sources of Social Power. Vol. I: A History of Power from the Beginning to A.D. 1760. Cambridge University Press, 1986. См. также обобщающее эссе Рэндалла Коллинза Market Dynamics as the Engine of Historical Change// Sociological Theory 8: til-135 (1990).

(обратно)

18

Giovanni Arrighi, The Long Twentieth Century: Money, Power and the Origins of Our Times. (Updated edition). London: Verso, 2010. Арриги Джованни. Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени. М.: Территория будущего, 2006.

(обратно)

19

Более подробно см. в: Craig Calhoun, Nations Matter: Culture, History and the Cosmopolitan Dream. New York: Routledge, 2007.

(обратно)

Оглавление

  • За следующим поворотом истории: коллективное предисловие
  • Иммануил Валлерстайн Структурный кризис, или Почему капиталисты могут считать капитализм невыгодным
  •   Капитализм на этапе «нормального» функционирования
  •   Современная мировая система с 1945 года по приблизительно 1970 год
  •   Структурный кризис приблизительно с 1970 года до…?
  • Рэндалл Коллинз Средний класс без работы: выходы закрываются
  •   Выход № 1: новые технологии создают новые рабочие места и совершенно новые виды занятий
  •   Выход № 2: географическое расширение рынков
  •   Выход № 3: финансовые метарынки
  •   Выход № 4: государственная работа и госинвестиции
  •   Выход № 5: инфляция дипломов об образовании и другое скрытое кейнсианство
  •   Когда произойдет полномасштабный кризис?
  •   Антикапиталистическая революция! мирная или насильственная?
  •   Усложнения, возникающие в ходе структурного кризиса
  •   Посткапиталистическое будущее и возможные колебания между экономическими режимами
  •   Заключение
  •   Литература
  • Майкл Манн Конец, может, и близок, только для кого?
  •   Введение
  •   Системы и циклы
  •   Великая депрессия, год 1929-й
  •   Великая рецессия, год 2008-й
  •   Американская гегемония и ее проблемы
  •   Исчерпаемы ли капиталистические рынки?
  •   Конец света?
  •   Заключение: конец, быть может, близок, а может быть, и нет
  • Георгий Дерлугьян Чем коммунизм был
  •   Российская геополитическая платформа
  •   Социализм осажденной крепости
  •   Цена успешного развития
  •   Насколько неизбежным был коллапс?
  •   Прогнозы и пути истории
  •   Капитализм и его соперники в XX столетии
  • Крэг Калхун Что грозит капитализму сегодня?
  •   Почему не развал?
  •   Капитализм в общем и капитализм, подчиненный финансам, в частности
  •   Выводы из кризиса
  •   Институциональные дефициты
  •   Скудные ресурсы и деградация природной среды
  •   Неформальный сектор и незаконный капитализм
  •   Заключение
  • Вернемся к реальности: коллективная заключительная глава
  •   Откуда возникло наше «сегодня»
  •   Системные ограничения или интенсификация без предела?
  •   Переходы
  •   Общественные науки в неустойчивом будущем
  •   Кода
  • *** Примечания ***