Любовь тигра [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн

ИНОГДА ПРОМЕЛЬКНЕТ ^{(Повесть)}

I. Первая дорога

Почему порой, независимо от возраста, нас посещают удивительные, странные ощущения? Ты стоишь, парализованный этим ощущением, вернее — сладко спеленутый им, и не можешь ничего объяснить — откуда-то четко знаешь лишь одно: вот это состояние свое и все, что вокруг, ты будешь помнить до гробовой доски.

Почему? Что происходит с тобой в эти секунды? Что за наваждение находит на тебя? Ясно лишь одно — ты будешь помнить эти мгновения до конца, и, может, для того эти блаженные видения-оцепенения и посещают тебя, чтобы ты мог вспомнить в конце жизни хотя бы их и сказать себе: «Я жил».

Остальное все испарится, высохнет — собрания, заседания, — через год они рассыплются в прах, и лишь видения жизни, посетившие тебя, останутся насовсем.

Наверное, у всех они есть, но многие не фиксируют их, считая, что жизнь означает совсем другое — то, что у всех, то, что понимают и о чем заботятся все, — а то, что вдруг видится лично тебе в какие-то щели, открывшиеся вдруг перед тобою в вечность и тут же закрывшиеся, — это так — пустые галлюцинации, — ведь никто нигде не сообщает о них, что они важны.

А между тем ощущения глубины жизни, ее тайны приходят именно в такие секунды... Чем дальше, тем меньше становится их... Или все меньшее значение мы им придаем?!

Я не знал еще слов, тем более таких слов, как — тайна, загадка, волнение, глубина, — но именно это я чувствовал — и понял, и запомнил! — лежа пятикилограммовым кулечком в плетенной из прутьев люльке-коляске и глядя вверх в бездну, в черноту, ясно чувствуя, что звезды, светящиеся точки, гораздо ближе ко мне, чем какая-либо другая опора в этой бесконечности, — и ужас охватил меня: того, что нечто дружеское и теплое существует рядом со мной, я еще не знал — или на эти мгновения забыл.

Помню ощущение движения вдоль высокой стены справа, белой, закрывающей с этой стороны тьму — помню ощущение защиты и одновременно — четкое ощущение ужаса и восторга — стена обрывается, и в эту сторону тоже теперь уходит бесконечная тьма!!

Помню скрип, холод, свое вкусное дыхание, ярко-белые (на черном фоне) холмики — первая зима!

Неужели та самая, в которую я явился на свет? Или следующая? До скольких лет ездят в коляске? До года — ездят? Надо узнать...

И помню еще проезд вдоль этой стены — и ощущение какой-то лихости, уверенности, знание того, как сейчас за углом возникнет бездна, темнота — и это ощущение лихой уверенности (мол, это я уже видел, переживал) — ощущение активности, силы ума и характера — хотя, наверное, я был тогда спеленут и не мог бы пошевелить при всем желании даже пальцем.

Действительно, все ясно сразу — потом только подтверждается.

Горе от своей отдельности, оттого, что ты один, отделенный непреодолимой преградой даже от тех, кто горячо тебя любит, тоже появляется сразу, и очень сильно.

Я (кажется, убежав из яслей) стою на дне оврага, передо мной вверх поднимается тускло блестящий ковер плотных, широких, глянцевых растений, а на недосягаемом верху, из стеклянной с деревянными рамами террасы высунулась моя любимая бабушка и что-то с озабоченным лицом делает с кастрюлями, а я стою на дне оврага, и сердце сжимается от горя, — я не только не могу сейчас соединиться с ней, но даже крикнуть, что я здесь, — не имею права... Первый опыт социальности? Или ощущение невозможности соединения навсегда, предощущение вечной разлуки?!

Все самые важные вещи являются тогда, когда коляска твоя еще не выброшена из прихожей. И тот, кто не ощутит этих самых важных вещей тогда, отмахнется от них, как от малозначащих, — боюсь, не почувствует их и потом.

И все сладкие телесные ощущения, которые потом так мучают и услаждают нас, уже есть и тогда, и предощущение запретной сладости и есть, может быть, главное волнение, главная волна, которая несет тебя вперед, торопливо, к какому-то невероятному блаженству.

Я сижу в комнате у печки, в серо-звездчатой цинковой ванне, рядом несколько темных фигур — но по тому, что я не чувствую никакого волнения, а даже блаженство и уют — фигуры эти — ближайшие родственники, от которых тепло.

Помню мутно-серую мыльную воду, и ощущение остывания ее, ухода блаженства — но, наверное, я не могу еще сказать, попросить подлить горячей... И помню ликованье от понимания — меня любят в этом мире, он добр, мне хотят сделать хорошо! — теплое бултыхание струи кипятка, грубовато-ласковое движение красной распаренной руки, сдвигающей меня в сторону от струи, но я и сам весело-энергично отодвигаюсь, но не слишком — чтобы обжиг кипятка — через подушку мутной воды — все же достигал бы кожи. Потом появление пробующей воду родственной руки, обрыв струи. И новое, горячее — на грани терпения! — ощущение в воде. Восторг поднимается во мне, и приходит желание еще одного блаженства — я уже понимаю, что запретного и от этого еще более сладкого, — я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением темных на фоне двух окон фигур, и, когда их расположение отчасти успокаивает меня — отчасти, но не совсем, — элемент некоторой опасности и запретности необходим, — я решаюсь. Мои маленькие внутренности коротко напрягаются, и струйка пузырьков ласково щекочет мою расплющенную цинком ягодицу, потом ногу, и — самый острый момент — пузырьки с легким журчанием выходят на поверхность. Я не гляжу на фигуры, но весь в напряжении — заметили?! Да. Что-то ласково-насмешливое слышу я — и снова ощущение любви мира ко мне, тепла, блаженства охватывает меня, и я, наверное, воровато улыбаюсь.

И потом тут же — неужто навсегда неизбежное? — раскаяние и неловкость.

Вода уже снова остыла, сидеть в ней дальше холодно и уже неприятно, но я продолжаю сидеть: появилось что-то тревожное и чуждое рядом (пришла соседка и о чем-то долго разговаривает с родителями, теплыми и милыми) — а ее я стесняюсь, и все не вылезаю из остывшей воды, и даже стараюсь повернуться в ней так, чтобы как можно больше тела спрятать в ее мутном объеме.

Но еще более острым было ощущение зимнего дня: замерзшие, сверкающие желтыми ледяными гранями окна. Видно, что-то изменилось с тех пор в природе — давно уже не помню (или просто не вижу) таких роскошно-плетеных, плавно изогнутых ледяных пальмовых веток, покрывающих стекло! И в том, как ветки эти с поворотом земли начинают все ярче сверкать, переливаться, наполняться солнцем, ощущаешь вдруг огромный, занимающий весь объем вокруг, смысл и разум, чью-то заботу о том, чтобы сердце твое наполнялось. Эта твоя незабытость, нужность в этом мире — поскольку именно тебе оценивать эту роскошь и мощь, — эта твоя пристроенность полнит тебя ликованием. Слов этих не было тогда, но ощущения были именно такие!

Потом солнце нагревает окна все сильнее — наверное, это начало весны! — лед тает, и стекло с нашей стороны затуманивается паром, и как приятно при этом, звонко и упруго скрипя по мокрым стеклам пальцем, рисовать улыбающиеся рожи, которые тут же начинают «плакать». Рядом со мной трудится моя улыбающаяся сестра — характер ее с тех пор не изменился — мы торопливо соревнуемся, жадно поглядывая на еще свободные пока чистые матовые поверхности: успеть захватить! — все чувства и страсти были уже и тогда, были всегда!

Мы весело толкаемся, сопим — интересные, веселые отношения, приятно, оказывается, быть рядом с каким-то другим человеком, не тобой! Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь, и проводит на стекле тонкие линии, рисунок ее затейливее, в нем вмещается больше.

— А давай, — уже заранее ликуя от предчувствия торжества, сценического успеха, говорю я, — ты дашь мне гвоздь, а я тебе палец!

Мы смеемся, мы отлично уже понимаем друг друга. Три года мне — два сестре? Четыре мне — три ей? Пять мне — ей четыре? Трудно сказать, да и неважно. Важно вспомнить, и снова почувствовать счастье от первого всплеска, первой игры ума, от предчувствия главного и бесконечного наслаждения, предстоящего тебе.

Окна гаснут, вместе с темнотой вступает холод, мы слезаем с подоконника — какие белые, широкие, удобные были раньше подоконники! — сползаем вниз, на длинные, чуть шершавые половицы, и вот уже сидим, вытянув в блаженстве лица к открытой дверце печки, видя пробегающие по ощерившимся лопнувшей корочкой поленьям сизо-бордовые волны, ловя струи жара, накаляющие щеки и лоб!

И еще одно счастье — и, может быть, первое ясное ощущение отца, — отец, весело сопя после холода, входит в комнату, и дружески пощекотав наши макушки, со стоном усталости и наслаждения прижимается спиной и распухшими от холода ладошками к голой, круглой, гофрированной поверхности печки, и застывает, закинув голову.

Тепло и радостно от взаимопонимания, от единства ощущений с таким большим, высоким отцом, любящим тебя, и от радостного, неясного еще ощущения: да, много приятного приготовила тебе жизнь, если даже сейчас, в самом начале она дарит так щедро.

И — еще наслаждение, — ранним утром, в комнате, озаренной красноватой, цвета луковой шелухи, зарей, вдруг вспомнить, что вчера, с вороватым ликованьем зачем-то бросил в огонь пузырек от лекарства. Зачем? Была какая-то догадка, толчок — предчувствие какого-то чуда, и — сбылось! В теплой, очень легкой серой золе (легче золы я потом ничего не встречал) — нащупываешь почему-то клейкий бок пузырька, — сердце прыгает — что-то произошло, вытаскиваешь пузырек, — и с ликованьем видишь, что привычные, неподвижные свойства мира изменились — всегда твердое и холодное стекло стало липким, мягким, — можно вминать, перекручивать его, — чувство власти над материей, ощущение сладких возможностей физической работы наполняет тебя. Я торопливо кручу, вминаю, леплю — с каждой секундой это становится все тяжелей, материал быстро застывает, берет реванш — но сделано немало — пузырек не узнать! Потом он долго хранится у меня в потайном месте, под кроватью, иногда я, когда никого нет, с тайным упоением засовываю руку туда, постукивая острыми теперь краями, перекатываю его.

В какой-то момент я забываю о нем, и так получается, что при перестановке летом со смутным воспоминанием гляжу на пушистый комок пыли на полу, собравшийся у какого-то очень волнующего, но забытого предмета.

Жизнь моя разбегается в ширину. Выясняется, что мир полон тревоги, но в бесконечности, беспредельности его имеется и радость.

Местность вокруг меня — овраг — и за ним дома, снова — овраг — и за ним снова дома, стоящие повыше, и снова овраг, и снова дома повыше предыдущих, и, ясное дело, видимые поменьше, но видимые, и еще такой же ряд, и еще. Я всматриваюсь в эту слепящую даль не просто так, а потому, что существую уже не один, а с другими, потому что стою уже в толпе среди других, но не чувствую с ними родства, а наоборот — отчуждение. Я знаю, что если они заметят и услышат меня, то обрушат на меня презрение, потому что все они, стоящие небольшими возбужденными группками по нашему земляному утоптанному двору, все видят то, что не вижу я. Они видят среди желтых туч в страшной дали, за четвертым оврагом, воздушный змей, запущенный нашим дворовым гением в недосягаемую почти бесконечность, в дальнее небо, которого достичь, кажется, невозможно — а он достиг. Кто именно он, понять сразу не так легко, он так же небрежно и неприметно стоит со всеми, и в этой его неприметности высшая гордость: он скромно стоит со всеми, как все, а между пальцами дергается и режет невидимая почти, упруго живущая нить, соединяющая одного его с бесконечностью. На мгновение оторвавшись от бесконечности, быстро утерев ладонью слезящиеся глаза, я, быстро и воровато поглядывая на группки, пытаюсь понять: кто же он? Но увидеть его нельзя, его знают только самые приближенные, а с виду он, как все, зачем ему еще выделяться внешне, если он внутренне сейчас выше всех? Как говорит моя бабушка (ее голос уже явственно звучит рядом) — «смиренье паче гордости». Шарю взглядом по группкам (без точного, мгновенного до-логичного понимания вещей нет искусства), и с трепетом и содроганием вдруг мгновенно понимаю, почему совсем невысокий паренек лет четырнадцати почтительно окружен четырьмя почти взрослыми верзилами, — и пронзив тайну влет, поспешно отвожу глаза: по дворовым нормам — я это чувствую — тайна эта слишком возвышенна, имею ли право я, который тут — никто, прикасаться к высокой тайне?

— Десятую катушку уже разматывает! — катится сверху вниз почтительный шепот.

Не зная еще таких слов, узнав это слово значительно позже, лет через двадцать, я тем не менее четко вдруг чувствую, что передо мной — иерархия, сложившаяся, может, лишь на время, ко очень четкая и жесткая. От тех, кто знает самого, ниже идут те, кто знаком с теми, кто знает самого, дальше идут те, кто «запросто» или «вась-вась» с Лехой, который живет в одной квартире с Тимуром, который как равный пару раз на глазах у всех беседовал с самим Борисом, который и т. д. По лицам — самодовольным, но тайно взволнованным, я вижу, что все здесь считают себя причастными к системе, или стараются показать, что они причастны. Быть вне ее — позор, и я ощущаю это, хотя виду не подаю, но с тоской чувствую, что все как-то проникли в систему, а я в нее не проникну никогда. Чувство отчуждения и одиночества навсегда пронзает меня, я вдруг чувствую, что всегда буду один. Печальней и (почему-то) — слаще этого момента долго не было у меня. Снова воровато утерев слезу (уже другого свойства, чем раньше), я опять честно устремляю взгляд в небо — ведь решается моя жизнь, — все же видят, а я нет! И вот наконец, вижу очень далеко и очень низко, в самом низу, квадратную очень глубокую черную дырочку в плоской желтой декорации заката.

— Вот он! Я вижу! — ликующе восклицаю я, и становлюсь ненадолго центром внимания, но внимания ласково-презрительного. Вот дурачок, только что увидел то, что давно уже видят все! А кто не видит — не признается в этом. Нашелся дурачок.

Репутация дворового дурачка, горячо выкрикивающего то, что и шепотом-то говорить нельзя, пристала с этого момента ко мне надолго, если не навсегда. Никогда уже не попасть в компанию, где знают, как себя вести и что говорить, всегда я буду отдельно — с горечью (и каким-то счастьем) почувствовал я.

Не помню (и почему-то не хочу вспоминать) в каком году это происходит, сколько мне лет... Считаю, что ход годов — это загадка, обман... Жизнь на самом деле не меняется, и то, что ясно тебе теперь, было ясно и сразу — может быть, ты просто названий не знал того, что уже было в твоей жизни тогда.

Но — на всякий случай — скажу, что все это происходило ранее шестилетнего возраста, поскольку в шесть моих лет мы с этого двора (и из Казани вообще) уехали.

Поверхностная, газетная — как бы самая важная жизнь — не оставила в моей памяти почти никаких следов. А врезалось и запомнилось то, что увидел и почувствовал я сам.

Вспоминаю лишь впечатлением вскользь — бабушка, улыбаясь, стоит со своими подружками на солнышке во дворе, и, щурясь, говорит:

— Побежала — пятки в задницу втыкаются — узнавать, будут в школе занятия, или нет!

Это — самые давние воспоминания о моей старшей сестре, длинной и тоненькой, убежавшей в школу, которая таинственно существует где-то там, за оврагами — радостно побежала узнавать, не отменят ли занятия в школе по случаю этого теплого, солнечного дня, когда все вышли с утра во двор в белых рубашках, дня победы над Германией.

Вспоминаю и теплое сидение у печки, озаряющей дрожащим заревом темную комнату, темную потому, что выключен свет, помню черные — из таких делают пакеты для фотобумаги — затемнения на окнах, голос из круглой черной тарелки: «Внимание, внимание! Воздушная тревога! Не забудьте выключить свет!» Но все это наполнено скорее уютом, таинственностью, теплом — тем более уютно от того, что в черном чугунке в печке парится сахарная свекла, и ее запах наполняет комнату. Еще уютнее и таинственнее будет, если втроем, мне и двум сестрам, забраться под стол, и тихо, но горячо перешептываться там — на стол этот — с навинчивающимися гранеными ножками-тумбами положили меня, когда принесли из роддома. Есть фотография — я сижу на нем младенцем в кружевах. Печально было в прошлом году выкидывать мне этот растрескавшийся, но еще крепкий стол на ленинградскую свалку... долго стоял я над его задранными ножками (За что? — словно кричали они). Потом повернулся, пошел. ...Вот и жизнь прошла!

Еще помню стояние рядом с высокой мамой и женщинами, на краю поля (на селекционной станции, где работали родители), поле переходит в темно-бордовое небо, и в нем виднеются черные, почему-то почти неподвижные, крестики... немецкие ли это самолеты — идет спор...

Вообще, на широких просторах тянет, как сквозняком, неустроенностью, тревогой...

Поэтому особенно приятно возвращение домой, к теплым, покрытым какой-то особой мягкой материей (фланелью, байкой) коленям бабушки, которая что-то ласково говорит тебе сверху. Какой год? Неважно, какой год.

До сих пор (и, наверное, до последнего мига) символом счастья будет для меня наша комната, названная у нас большой, освещенная розовым, я бы сказал точнее — луковым, светом, светом луковой шелухи, сверкающие окна, и зеленые, с яркой желтизной у основания, пахучие и скрипучие листья фикуса, — в этом запахе — концентрат таинственности, бесконечности, необъятности мира — ощущения эти наполняют душу ликованием!

Помню, как эту комнату — проходную — завесили, оставив лишь проход у ближней стены, простынями. Там поселились эвакуированные, помню их фамилию — Харины, но вели они себя удивительно тихо и аккуратно — во всяком случае — ничего, кроме простыни, я не запомнил.

Квартира казалась бескрайней, бесконечной, — не запомнилось даже количество и расположение комнат — только впечатления-вспышки... И фантазии — запомнившиеся почему-то значительно ярче и прочней, чем реалии (не отсюда ли сладкая тяга к фантазии, то есть — к литературе?).

Помню, я хожу по вечерней, темнеющей квартире, размахивая руками и бормоча, крайне возбужденный — не какими-либо реальными событиями, а очень явной (хоть и темной) фантазией, — я вижу под потолком нашей квартиры какую-то темную, теплую нишу, неизвестную больше никому на свете, там я абсолютный, не допускающий, чтобы меня обижали, властитель, я постоянно нахожусь там, иногда съезжаю оттуда по каким-то наклонным плоскостям (уверенно помню это) — почему-то на мотоцикле, помню запах горячей резины на поворачиваемых ручках руля... запах этот где-то с завистью вынюхан мною и перенесен сюда. Запахи, вообще, в те времена — командиры жизни.

Можно представить себе волнение, с каким я через много десятков лет искал эти комнаты, эти объемы. В воспоминаниях моих остров моего детства вспоминался очень обрывистым, кончался с одной стороны оврагом, откуда поднимались дымки, и где (что сообщалось почему-то таинственным шепотом) жили в своих саклях татары. Дорога шла вдоль плато, вдоль нашего архипелага, и пройдя под огромными деревянными воротами, плавно соскальзывала вниз, где стояла железная, мощно-изогнутая водопроводная колонка... Дальше — тьма. Где расположен этот остров на карте Казани — долгие десятилетия установить не удавалось. Название улицы, которая проходила через колонку — Лихачевская, видимо, изменилось, никто из новых знакомых-казанцев улицы с таким названием не помнил, более того — все утверждали, что улицы с таким названием нет. Неужели тот остров исчез навсегда? Из сознания родителей на многие десятилетия тоже вдруг все исчезло, на мои расспросы они досадливо отмахивались — зачем нужен этот хлам воспоминаний в новой непохожей жизни? Казалось — ушло навсегда — и вдруг — всплыло! Ничего, оказывается, не исчезает, лишь уходит на время в туман и вновь вдруг всплывает, по непонятным законам.

Вдруг пошла мощная волна из Казани, оказалось, что мое шестилетнее пребывание там — от рождения до шести лет — не прошло бесследно, и пришли эмоции оттуда, и я поехал. И отец тут растрогался, вспомнил и рассказал, каким боком наш остров присоединялся к городу, на задворках какой городской больницы он стоял.

Но все равно — уже зная координаты острова, мы долго вместе с казанцами искали его — он исчез. Как всегда в жизни, все висело на волоске, почти случайный человек топтался у своей машины, неловко остановленной на склоне дороги, он-то вовсе тут пострадал ни за что: заехал на минутку к знакомым и вот влип! Мои казанские знакомые терпеливо карабкались со мною по склонам — тут было все изрезано оврагами, пристально вглядывались вместе со мной в ряды домов, уходящих уступами к горизонту (уступы были разделены глубокими оврагами). Я вглядывался до слез — сначала в ближайшие ряды, потом в дальние...

— Ну?!..

Я качал головой.

Мы снова, с отчаянием уже, съезжали с этого уступа и лезли на новый.

Сумерки сгущались: скоро все должно было исчезнуть.

— Ну... может, этот!? — проговорила моя провожатая, показывая на поднимающийся из сарайно-деревянного прибоя розовый трехэтажный дом, построенный даже не без архитектора, — узкое, овальное наверху, окно спускалось сверху вниз по всей лестнице.

— ...Да! — после долгой паузы произнес я.

Мы ринулись туда, снова спустились, снова поднялись. За очередным горбом дороги я увидел маленькую площадь-ямку, окруженную темными деревянными домами... не здесь ли стояла мощно-изогнутая железная водопроводная колонка, означавшая для меня конец мира? Мы полезли вбок и вверх... а вот деревянные ворота, казавшиеся мне такими огромными, когда я взирал на них снизу вверх, проплывая через них в люльке, лежа на спине!

И вот мы, тяжело дыша, стояли перед красным кирпичным домом.

— Ну, — окна свои ты, конечно, не помнишь? — проговорила моя казанская знакомая.

— Почему же не помню? Помню. Вот они! — я ткнул на угловые неосвещенные окна на втором этаже.

— Ну так пошли?! — моя знакомая не знала преград.

— Да ну... неудобно, — затоптался я.

— Что значит — неудобно? — капризно проговорила она.

Мы вошли в подъезд.

Вот по этой лестнице я поднимался по нескольку раз в день. Потом спустился по ней — в последний раз, и вот сейчас, через сорок лет, поднимаюсь снова. Знакомая позвонила... Послышалось бряканье. Я попятился в тьму, с колотящимся сердцем. Из-за прикрытой в мою квартиру двери слышался голосок моей знакомой, потом она выглянула: Заходи!

Я быстро вошел. Посреди комнаты — это — большая?! — стоял стол, по стенам шкафы. За столом сидел седой, благообразный татарин и ел суп. Улыбаясь, он посмотрел на меня, видно, знакомая уже объяснила, в чем дело. Я рванулся слегка назад... Ага, кухня... Помню, как бабушка моя ворчала тут, когда я однажды вернулся «изгвазданный», как она говорила. Какой-то архитектор (узнать бы — какой) явно приложил руку к созданию дома: окна в кухне были необычные, маленькие, под самым потолком. Я вернулся в большую.

— А скажите, когда вы сюда въехали? — спросил я хозяина.

— В сорок шестом! — ответил он.

Значит, сразу после нас, — несколько часов — час, девять часов? — наша квартира простояла пустой, и потом появился вот этот человек. Тогда, наверное, еще не седой — и в квартиру эту — тогда еще непонятную, незнакомую им — потащили шкафы, столы — может быть, и этот стол, на котором сейчас ужинал хозяин.

— А есть еще комната! — подошла молодая плотная женщина (дочь хозяина? Невестка? Внучка?), которой, видать, невольно передалось мое волнение. Мы быстро прошли через большую и, открыв с легким скрипом белую дверь, вошли в комнату. Помню ее? Не здесь ли мы однажды лежали под столом с моими сестрами — в темноте, в сладком оцепенении, и старшая сестра горячим шепотом объясняла сладкие тайны, и заставляла к ним прикасаться?

Я быстро (чтобы спрягаться?) подошел к окну. Свет — словно специально для меня! — все еще держался на гаснущем небе. Близко внизу, совсем под самым окном впритык было пространство черной земли, перегороженной на маленькие квадраты и треугольники серыми от дождя загородками... Все?!!

— А еще комната есть?

— Да, есть, около кухни! — ответила хозяйка.

Мы быстро прошли через «большую» (хозяин, улыбнувшись нам, продолжал есть суп, все заняло не более минуты), и вошли в маленькую комнатку... В углу за дверью круглая печка, выступающая и в коридор. Вот здесь, у стены за печкой, я лежал в колыбельке, помню волны горячего воздуха от печи — и к ней, весело и аппетитно сопя, прижимался красными разбухшими ладошками отец, глядя на меня сверху вниз. Над колыбелькой — как ясно помню, висел коврик — аппликация с приляпанными на серый холст румяными детьми в синих одеждах, в шапочках с помпонами, с яблочным румянцем на щеках и такими же округло-яблочными носками ботинок. Один мальчик тянул вверх за собой саночки на веревке, второй, стоя наверху, мял в руках, в коричневых варежках, яблочно-круглый снежок.

Можно представить себе, как я был потрясен, когда однажды, на улице Ленинграда — через 40 лет, — вдруг увидел этого мальчика со снежком, еще более яркого, чем тогда, на плоском полиэтиленовом пакете: сколько я шел за ним по улицам — представляю себе вполне изумленную реакцию хозяина пакета — но я не в силах был обуздать свои эмоции. Откуда он вынырнул? Как? Впечатление было ужасное — словно кто-то как-то узнал и показал одну из самых главных тайн твоей жизни!

Сейчас коврика на этой стене не было, но там, где когда-то лежал я, снова стояла колыбелька с младенцем!

Потом я был уже во дворе, сопровождающая группа деликатно отстала... А мы еще боялись, что не найдем, что все здесь неузнаваемо изменилось! Да ничего здесь не изменилось, абсолютно, и я, оказавшись тут, был прежним... Так же у обрыва в овраг стояли «дровяники» — деревянные дровяные сараи... Помню первую свою поэтическую строчку — пародию, рожденную мною с радостной улыбкой года в два — «дровяники, тачанки» вместо знаменитого тогда «броневики, тачанки». И поощрительную улыбку отца сверху, надо мной.

Что еще из рухляди можно унести отсюда, с тонущего острова — жизнь будет тут продолжаться, но моя жизнь тут закончится — что же еще можно унести?

Белую скатерть, лилово-чернильную бутылку сливянки, большое, круглое, крепкое колено отца (из всех контактов почему-то больше всего помнится колено отца, впрочем, вполне дружественное), и его бодрый хохот:

— Нет уж, — сегодня мой день рождения, — твой зимой!

— Нет, и мой! И сегодня мой!

Непонятная, яростная истерика, переглядывающиеся с тревогой родители — «Ну хорошо, хорошо, и твой...» — сладкое ощущение того, что тебя любят, тебе уступают, все более редкие вздохи в темноте, сужение мокрых глаз, разбивание на радужные лучики плоской полоски света, идущего из-под двери, за которой родители о чем-то взволнованно и глухо (начинаю засыпать!) продолжают переговариваться — наверное, о тебе!!

Дровяники эти были первым объектом, вокруг которого завязывалась внешняя жизнь, где мы сталкивались с ней. Помню вошедшего в прихожую отца, с гулом уронившего на пол топор, и когда все выскочили, опустившегося на пол прямо в прихожей, закинувшего голову с прижатой ко лбу рукой: обух соскочил с топорища и рассек голову.

Помню одно из первых в моей памяти гуляний, первое из сладко-тревожных ощущений того, что мир разделен на две враждебные, но чем-то связанные между собой половины — женщин и мужчин. Девушки устроили в дровянике какой-то праздник, там горят свечи, кто-то рядом говорит, что они там устроили себе замечательное угощение, и демонстративно закрылись от нас изнутри, отгородились от такого дикого и презренного племени, как мы... Все, что остается, это — будучи приподнятым кем-то, увидеть радужное пламя розовой свечки на столике, потом запомнить чьи-то торопливые руки, трепетно срывающие ленты, которыми девушки так неосторожно (или — небрежно?) украсили прутья сарайного окошечка с этой стороны. Это все, что в зрении, но общее волнение захватывает меня, становится удушающим!.. Впервые это было вот здесь!

Еще брезжит — темная земля, светлое небо и вода — дорога на селекционную станцию, где работали мои родители — семь километров каждое утро туда, семь километров каждый вечер обратно... светлое пространство — озеро Кабан?

Потом — переезд туда — серый одноэтажный дом над оврагом, тускло-зеркальные прямоугольные коробки для семян, гулко стреляющие вверх, если вдавить пальцем... Высокие ворота архиерейской дачи. Все! Достаточно! Гуд бай!

Я оборачиваюсь — пространство за домом так и останется незнакомым, бесконечным, — но и жизнь, и воспоминания так же безграничны и бездонны — пусть так и остается!

— Поехали! — сказал я.

Но ехать, оказалось, уже не на чем, — автомобилист, потеряв терпение, убыл — мы пешком спускались с горы, мимо темнеющей громады какого-то института, по наклонной дороге, соединяющей мой материк с миром.

Помню наш переезд из Казани в Ленинград, помню радостное возбуждение, я прыгал на верхней полке мягкого вагона, в коридоре и купе скорбно-торжественно толпились родственники. Потом они — внимание мое было отвлечено необыкновенными пружинистыми свойствами полки — схлынули, осталась одна старушка в купе (или она не была еще старушкой??) — потом, пошмыгав носом, ушла и она.

— Баб! — на мгновение заинтересовавшись этим, спросил я бабушку, — а почему тетя Нина после всех осталась?!

— Ну — все же самая близкая наша родственница! — ответила бабушка.

Как облако, остались в памяти они. Словно съеденные Хроносом, исчезают и желтоватые фотографии на плотной бумаге с тиснеными печатями фирмы — они-то почему должны исчезать, ведь вещи, казалось бы, нетленны — но открываешь со скрипом ящики — их нет, исчезли — Нина Прохорова, Нина Воронцова — с какими-то смутно-сложными судьбами — я еще в детстве чуял, что лезть туда, уточнять неудобно.

Остался — как звук, как видение, — заросший сад в доме на Кирпично-заводской улице, где все жили раньше, до переезда на Лихачевскую, — но и там чувствовалась какая-то тайна, недоговоренность (в которую, помимо своего желания, проник я позже).

Отец бабушки, уже невиденный мною, Иринарх Воронцов, главный бухгалтер сумасшедшего дома (почему-то я ясно представлял себе этот дом, буйно обросший деревьями и травами), ее дед, кажется, протоиерей, его — тоже исчезнувшая — фотография в рясе... Все стоит, как облако, где-то в душе, почему-то не хочется анализировать, конкретизировать это высокое, торжественное ощущение.

Так же из облака, из неопределенности, в связи с переездом все яснее проступал образ моего деда — сановного и величественного, — при подготовке переезда и уже в пути мама все время повторяла:

— Отец нас встретит... Отец, наверное, все устроит...

Этого ее отца я как-то представлял себе весьма смутно, и его величественно-туманный образ никак не связывался в моем сознании с хрупкой, подвижной, морщинистой и ласковой моей бабушкой. Просек ли я тогда, в тот приезд в Москву, что бабушка и он — величественно-седой, встретивший нас на вокзале и везущий куда-то в огромной черной машине, с удобным маленьким стульчиком, выкидывающимся из переднего сиденья — что он — такой великий и далекий — и близкая, понятная бабушка — бывшие муж и жена, как сейчас мой отец и мать? Вряд ли я это просек — совсем другое интересовало меня. Тогда я (как, впрочем, и сейчас) не сравнивал конкретный мир с положенной схемой — ну, есть бабушка, есть важный московский дедушка, а почему они должны быть связаны? Разве что вот так вот, — через меня и маму. Вообще, некоторое равнодушие к сложным делам других, упоение собственными ощущениями преобладало во мне всегда — преобладает, увы, и сейчас.

Помню седой бобрик, сановное пенсне деда, обернувшегося с восковой улыбкой с переднего сиденья огромной машины, помню резные фигурные своды магазина, упущенный мною шарик, оказавшийся в недосягаемости, ощущение тревоги, перемен.

Длинный коридор коммуналки с множеством дверей — в моем сознании, оторванном от общеизвестного, это не казалось чем-то вопиющим, а, наоборот, необычным и интересным — помню живого, юркого, черноглазого кузена Игорька с вьющимся черным чубом — ночь в Москве мы спали с ним на одной тахте, но подружились позже, лет в одиннадцать. Потом Москва сильно вошла в мою душу, — но тогда мы быстро проехали в Ленинград.

Мраморный — холодный после жары — вестибюль дома, высокие, темные, деревянные, с красивыми стеклами, двери — ощущение торжественности, церемонности — и проход через эту холодную роскошь в замкнутый петербургский дворик, и подъем по черной лестнице на второй этаж — лестница эта смутно еще напоминала ту, казанскую, и никаких сильных чувств не вызывала. Вообще, ощущения прыжка, отрыва, потери огромного, может, самого важного куска жизни — не было. Казалось, что все движется плавно, непрерывно — оторвавшийся таинственный материк всплыл в сознании много позже.

А сейчас казалось, что все осталось где-то рядом, за углом, через три или четыре улицы, что этот дом не так уж далеко от того — психологически так оно и было: не так уж много впечатлений вклинилось между ними.

Только постепенно, со временем расстояние это стало проявляться, расширяться, пугать. Наверное, не наяву, а в полусне снова явилось и испугало то черное, бездонное пространство с плавающей в нем луной, которое я, в испуге и оцепенении полусна, наблюдал с верхней полки — и утром забыл. Но по ночам это пространство являлось: такая любимая, такая горячая жизнь, самые первые ее картины становились все отдаленнее, и, наконец, воспоминания стали особенно нервными, словно картины другой жизни, в которую не попасть уже никогда.

Но это были ночные ощущения — дневные же впечатления, с успокоенным сознанием, были другие — жизнь вовсе не разломилась, все рядом, просто немного почему-то переменилась, — но это же хорошо! Бодро не показывать переживаний, отмежевываться от них, аккуратно и весело отвечать на вопросы — эта дисциплина во мне с рождения и, думаю, здорово мне помогла: под бодрые мои ответы бойко двигались и дела.

Сначала мы ходили к нам по широкой, холодной, торжественной мраморной лестнице, — торжественность возрастала еще и оттого, что у нижнего изгиба отполированных бронзовых перил, в углу кафельного вестибюля была стеклянная будка с дежурным морским офицером с двухцветной повязкой на рукаве темного кителя — и этот красавец-офицер нас пропускал и даже снисходительно улыбался! У стены вестибюля, тоже под стеклянным колпаком, стояла строго-подробная модель военного крейсера — дом, в который нас поселили, только еще переходил по частям от морского ведомства к Всесоюзному институту растениеводства, в котором работали теперь мои родители. Но — торжественная напряженность при входе в прохладный мраморный вестибюль, после тяжелого последовательного нажимания высоких полупрозрачных дверей, сохранялась в душе еще долго после того, как дежурный офицер и модель крейсера исчезли.

Мы поднимались по просторной мраморной лестнице с широкими бронзовыми перилами, местами от столетнего соприкосновения с ладонями изменившими цвет на более светлый, — и входили с мраморной площадки в длинный темный коридор со множеством дверей, и, пройдя через его темную длину, достигали тупиковой двери — за ней была наша квартира — не такая уж маленькая, как можно было ожидать по долгому и некомфортабельному подходу к ней.

Непонятно было еще, как извещать о своем приходе — звонков тогда еще не было, — да и непонятно, откуда звонить, — от тяжелых нижних дверей? Снизу лестницы? Жизнь, исчезнувшая в блокаду, появлялась как бы заново, и простейшие вещи были забытыми и непонятными. Родители мои — странно вспомнить! — были молодыми, веселыми. Кроме того, отец уже и в те годы был, как говорится, не от мира сего — мама говорила об этом часто, но пока весело, без надсады. Отец придумал штуку, которая своей чудаковатостью запомнилась навсегда. Он напихал в открытую консервную банку гвоздей, к одному из гвоздей привязал серый тросик, выкинул его за окно, а крышку банки со скрежетом закрыл. Банка валялась под окном, под батареей, тросик свисал за окно, по краю арки, закрытой чугунно-дегтярными воротами. Приближаясь к дому, мы бодро вставали одной ногой на розово-рябой гранитный столбик у края арки, вздымались вверх, и несколько раз дернув за тросик (банка в квартире начинала прыгать и греметь), шли нашим длинным путем домой. Тот, кто был дома, вскакивал на подоконник и кричал вниз: «Открываю!» Такое хитро-наивное устройство было чем-то очень характерно для нашей семьи.

Помню длинную, вытянутую к окну и — узко вверх — комнату и подпрыгивающую и грохочущую светло-серую банку.

Однажды, когда все мы были дома, банка вдруг загремела — мы пришли с кухни и смотрели на нее с удивлением: она прыгала и дергалась как-то странно — с большими, словно изумленными, перерывами. Наконец, кто-то из нас влез на подоконник (потом влезли и остальные). Внизу стояли дворники и зеваки, а милиционер, приподнявшись на гранитном столбике, неуверенно дергал за тросик.

Время тогда было неустоявшееся, жизнь как бы возникала с нуля, многое изобреталось заново. Наш Саперный переулок был замощен кривым булыжником, росли пыльные лопухи, бегали куры...

В чем чувствовалась разница между Казанью и Ленинградом? Для меня, в основном, в том, что вместо тайны уходящих вдаль заовраженными гребнями недостижимых пространств, появилась тайна закрытых помещений, которые чувствовались где-то рядом, волновали, но не были пока что открыты и понятны — но я смутно чувствовал их.

Так, неожиданно вдруг обнаружилось, что из наших комнат существует другой выход: впечатление было такое, что земная твердь вдруг головокружительно повернулась под ногами и застыла в диком, непривычном положении. Вдруг то, что мы привыкли уже считать стеной, оказалось хлипкой, дребезжащей дверкой. Когда мы, сильно пнув, распахнули ее, мы оказались в кухне, обрамленной еще двумя дверями, откуда вышли смущенные люди, видно, привыкшие уже к тому, что живут в отдельной квартире и совершенно убитые внезапным появлением из стены совершенно незнакомых и многочисленных людей.

Много потом сложных отношений завязывалось и развязывалось тут — но это смущение от внезапного появления в чужой кухне отпечаталось сильно: стеснительность стала основным мотивом моего поведения на много лет.

Теперь мы через эту кухню стали выходить на черную лестницу, узкую, каменную, холодную. Оказывается, она (о, потрясение открытия замурованных прежде объемов!) и раньше всегда таилась в толще нашего дома, и вот только сейчас я ее увидал! А сколько еще таких глухих, закрытых объемов рядом, как страшно и интересно будет в них оказаться, — я это чувствовал остро, почему-то это волновало меня сильнее всего — сильнее дальнейшего устройства моей мальчишеской жизни, сильнее разговоров родителей об устройстве нашей жизни в новом городе — этого я не помню совсем.

Зато помню праздник открытия нового таинственного хода — открытая на черную лестницу дверь, стоящая в дверях мама с кулечками и мешочками, и с трудом появляющийся снизу белозубо улыбающийся отец, который закинутыми назад руками держит огромную мясную ногу, и постепенно с натугой поднимаясь, заполняет дверь. Это называлось тогда — «отоварить лимиты», — и родители «отоварили лимиты» сразу за большой пропущенный срок.

Потом, когда я многократно спускался по этой узкой холодной лестнице во двор, я вдруг чувствовал грусть и жалость, — но не к себе, а к этой лестнице, пережившей такой взлет, праздник, и теперь находящейся в запустении. Если бы сейчас спросили меня, что по-настоящему волнует меня, я бы ответил: не отношения, не дела — а вот такие замкнутые холодные объемы, больше всего — не знаю почему.

Понять переплетение таинственных пустот нашего почти еще незаселенного, молчаливого дома, было главным моим волненьем после приезда, главной задачей. Людей не было, я казался хозяином, который вернулся через сто лет и должен вспомнить заколдованное, забытое.

Двор был теплый, поднимающийся желтыми стенами до неба (желтый цвет — цвет всех петербургских дворов). В чистых стеклах отражались облака. За ровными стенами и стеклами я чувствовал таинственное сплетение образов, которые нужно увидеть, разгадать (до конца я их так и не разгадал!). В углу двора была коричневая дребезжащая дверца, и через нее попадали в тот прежний торжественный вестибюль (где моряка и крейсера уже не было), и через вестибюль и через тяжелые двери, разделенные солидным пространством — на улицу, вернее, в наш переулок.

Теперь роскошная прохладная лестница, плавно уходящая вверх, не имела к нам отношения, вызывала оцепенение и восхищение, и взлетать с упругим ветерком — на один пролет или даже на два, туда, куда взлетать уже нельзя — на много лет было связано с отчаянным восторгом. А дальше — по незнакомому, очень чистому коридору — ну еще немного, еще несколько шагов, — ну до того хоть поворота — это навсегда отпечаталось, как наиострейшее наслаждение — с колотящимся сердцем, с ветром по ушам.

При входе со двора в вестибюль была в стене маленькая дверка — за ней как-то угадывалось отнюдь не маленькое, но уже полностью неизвестное темное пространство, уходящее вниз — порой я на ходу торопливо-воровато толкал эту дверку — две половинки этой дверки слегка подавались было внутрь, потом со стуком стопорились, сомкнутые замком оттуда, из темноты.

Этот объем я сладострастно берег на потом, тайно — и с ужасом — предчувствуя глубины, которые мне предстоит пройти — надеюсь, не одному?

Странно, что почти ничего возрастного я вспомнить не могу, все в основном, невозрастное: так же я чувствую эти темные объемы и сейчас, только времени и сил на это, самое главное, становится меньше.

Люди вокруг стали появляться как-то постепенно. Я никогда не задумывался и не удивлялся — почему именно эти люди, почему именно этот дом, — неожиданность и необъяснимость жизни всегда казались мне нормой, предъявление к ней каких-то требований и норм всегда казались мне бестактностью, заставляющей меня краснеть.

Все вот так вот... а почему бы и нет? Вселенная таинственна и своевольна — спасибо и за то, что мы каким-то чудом ходим по плоскостям, а не карабкаемся по обрывистым стенам!

Двор постепенно становился уютным, теплым, движение солнечных отражений от окон послушно показывало время, когда нужно ждать прихода родителей, когда самому надо собираться домой.

Помню, как я выскакиваю из-под холодной, ведущей во второй двор, темной арки, хранящей зимний каменный холод, в солнечный, теплый, сверкающий окнами двор, и вижу улыбающуюся бабушку с кошелкой, в легком светлом платье, со старческими коричневыми пятнами на сморщенной коже, приговаривающуюрадостно:

— Чего ж ты вырядился-то так (в черную колючую курточку) — раздевайся, ведь лето уже!!

Думая о людях, которые умерли, исчезли навсегда и теперь, наверное, не чувствуют уже ничего, — я стараюсь вспомнить, представить те радости, которые были у них в жизни. Думаю, что эта встреча в солнечном дворе с внуком уже делает жизнь бабушки небессмысленной.

Бабушка тоже осваивала пространства, но другие, чем я — и жалея ее, ушедшую из жизни, я думаю с надеждой о том, что и ей было подарено напоследок удовольствие, — осваивать город, наш красивый район. Я помню, как она деловито-довольно рассказывала родителям, вернувшимся с работы, об увлекательных своих похождениях: «...На Мальцевский ходила» (на Мальцевский рынок), «...У Водников брала» (в магазине водников на углу Кирочной и Чернышевского). Красивый, чистый, с разными магазинами город был подарен ей напоследок — значит имела в жизни она сумму счастья, положенную всем!

Странно, но кроме впечатлений и запахов дома, других ощущений я не помню, почти не помню возрастных изменений, впечатлений от изменения жизни, от хода времени, — я словно оцепенел на одном — остальное, если и шло, то как-то стороной, не задевая меня. Не могу, увы, привести никакого другого объяснения, кроме мысли, высказанной, вроде бы, Батюшковым — фраза весьма нескромная, но крайне точная: «Гений нелюбопытен». Точнее — его интересует лишь то, что его действительно интересует, интересует горячо и страстно, до полного оцепенения — все же остальное, что считается любопытным, чем принято интересоваться, его не интересует совсем. Потому удивительно мало могу вспомнить и сообщить о внешней жизни — мой остров, как и ранее, поглощал меня полностью. Прочие вещи — наверное, очень важные: сколько зарабатывали мои родители, какое положение — богатое или бедное — мы занимали, любимы ли и популярны среди окружающих были мои родители, а значит и я — эти вопросы, которые должны казаться главными при вхождении в жизнь — меня не волновали совсем, я абсолютно (что казалось, наверное, тупостью) не интересовался ничем подобным.

Наблюдения рябых отражений стекла по асфальту двора, освещенного солнцем стула с мотком шерсти на отполированном деревянном сиденье странным образом хватало мне для того, чтобы чувствовать день полным, а себя — счастливым.

Эта замедленность, оцепенение, наверное, пугали родителей — ведь им, наверняка, казалось, что я не думаю ни о чем — мои оцепенения были еще далеки от того, чтобы их можно было расшифровать словами.

Впрочем, какие-то люди, ребята постепенно начинают шевеление вокруг — из всех дверей, сначала робко, выползали они, а потом, соответственно данным, занимая тот или иной этаж власти во дворе — помню, я удивительно робко и безвольно пропускал их всех, включая малолеток, к славе и влиянию, с облегчением уступая им все лавры.

С изумлением (но уже и с каким-то азартным интересом) я наблюдал, как почти что приятель (Генка Матвеев), с которым я встретился накануне, разоткровенничался и почти что подружился, вдруг становится — при появлении главарей — резким, насмешливым, сплевывающим каждую минуту, и демонстрирующим на мне свою силу и превосходство, дабы считать себя числящимся вверху. Потом он снова был добрым и откровенным — пока мы были одни.

Однако, должен сказать, что никакой напряженной, твердой вражды с появляющимися вокруг людьми у меня не было... Трудно враждовать с облаком, далеким и неощутимым. Столкновения были, но я не проявлял в них ни малейшего упорства и как предмет для столкновений не котировался, поэтому ощущаю рядом со мною теплое, дружеское окружение.

Не знаю, чем мои соседи по двору интересовались — займись я тем же, мы могли бы стать и врагами — но их помню, в основном по совместным блужданиям по темным, бесконечным, закрытым пространствам нашего дома — эти продвижения в неизвестности одинаково цепенили душу всем нам, и было не до вражды, а — лишь бы почувствовать рядом человеческое дыхание.

В самом грубом, простом приближении структура нашего дома была такова: гнилая, все лето хранящая зимний холод, поросшая удивительно гладким ярко-зеленым мхом арка вела из первого двора во второй... Примерно такой же, но чуть посуше и потеплей (меньше над нею стояло каменных этажей) была внешняя арка, между первым двором и переулком — арка была замкнута в конце черными чугунными воротами, замотанными цепью.

Под эту арку выходило окно, забранное изнутри, за стеклами, прутьями решетки.

Бойница эта уходила в соседний дом, поэтому казалась особенно таинственной — хотя и в нашем собственном доме было много непонятных окон. За прутьями всегда громоздились кастрюли, но если бы хоть когда-то появилось лицо — я бы, наверное, вздрогнул. Сильнее всего действовала полная недоступность того темного помещения — много где с тех пор я был, но там так и не побывал, и знал уже тогда, что не побываю, не узнаю, кто там.

Недоступность мира, ограниченность жизни, преобладание таинственного над известным — вот что волновало меня тогда, и думаю, сохранив это чувство, пронеся его через десятилетия, в которых все, вроде бы понятно и известно, — пронеся чувство таинственности и недоступности, я сохранил интерес к жизни, спасающий до сих пор.

Во второй арке тоже было зарешеченное окно, но оно уже не казалось дырой в бездну — этим окном заканчивался уже знакомый мне коридор, головокружительно пахнувший керосином, ведущий к моим приятелям-врагам Генке Матвееву и Сережке Аристархову. Сейчас дом этот разрушен, возродится неузнаваемым, и то, про что я рассказываю, вряд ли еще кто-то так цепко носит в своей душе!

Из второй арки поднималась таинственная шахта вверх, сквозь все этажи, тускло освещенные окна, тем не менее, выходили в нее, хотя дозы света и тепла в этой шахте (приходилось задирать голову, чтобы увидеть ее), были минимальными.

Потом в этой шахте, внизу, поселились круглые мусорные баки — года, естественно, не помню, — но до этого во втором дворе, каком-то более вольном, расхристанном и сельском, красовалась белыми известковыми стенами помойка, с черной железной крышкой, с тросом, колесиком на кирпичной стене двора, и тяжелой гирей-противовесом. Одна стена двора — первого и второго насквозь — была кирпичная: не стена дома, а просто стена, высоким набором кирпичей ограждающая нас от другого мира.

Помню во втором дворе огромные деревянные катушки клейко-серого толстого кабеля, отгораживающие темный угол двора, примыкающий к окнам дворничихи. Что-то сладкое, постыдное, но неясное соединяло нас с дочкой дворничихи Нинкой за этими катушками — остались лишь ощущения, без подробностей, на самом краю сознания и памяти.

Если бы не было второго двора, скоро бы я уткнулся в тупик, жизнь бы ограничилась, пошла бы куда-то вбок, но то, что она не кончалась, уходила далеко — соответствовало моим тогдашним желаниям и мечтам: я словно бы сочинил, создал своими страстями, желаниями второй двор, и он появился. Именно тут я смутно начинал ощущать нечто вроде спирали познания, — еще не сформулированный словами, закон этот заставил меня вздрогнуть, когда я почувствовал его... Под черной лестницей, ведущей из второго двора в длинный коридор Матвеева и Аристархова, были темные (сердце прыгало, когда нога оступалась вниз) — темные ступеньки, и за ними — дыхание тлена, холода, сырости... Тяжелая чугунная дверь с натугой сдвигалась под твоими усилиями, и ты, скользнув в щель, веющую холодом, оказывался в полной темноте и глухоте — тяжелый камень поглощал тебя! Сперва несколько мелких шажков во тьму и неизвестность, не то что с вытянутыми, а, я бы сказал, отчаянно вытаращенными вперед руками, потом застывание в неподвижности и снова несколько шуршащих шагов. Куда вела эта тьма? Помню веселое — сейчас бы сказали — циничное отношение, появившееся у меня. Да никуда особенно она не ведет, ничего такого особенно невероятного, чего-то сверх того, что можно понять и предвидеть, на свете не существует. Это нахальное ощущение власти разума, уже почувствовавшего все заранее, появившееся впервые тогда, помогло мне и в более важных ситуациях. Нет никого такого, кто бы придумал более необычное, чем ты способен придумать сам.

Нет, неспроста мы лезли в холодную тьму — мы развивали, упражняли себя, отрабатывали варианты жизни.

С таким наглым ощущением уже не так безнадежно и страшно было передвигаться во тьме. Кто бы ни сочинил эти изгибы тьмы, никуда не мог он уйти от законов разума, какой-то логики, какого-то разъяснения для прошедшего через тьму.

Вскоре мы знали уже, через сколько шагов во тьме нужно поднять ногу перед полуметровым порожком. Дальше нужно было передвигаться шаркая подошвами, скользя по бетону — вскоре этот порожек так же необъяснимо обрывался, как и возникал, и надо было, поболтав ногой внизу, нащупать бетонный пол — дальше он шел ровно. Это ощущение небрежного знания, лениво-уверенной ориентации в бесконечности было сладким, хоть и тайным, мы умудренно усмехались: кто же не знает первый-то коридор?! Впрочем, скоро уже считалось необходимым знать и все остальное подземное царство: уходящую провалом вниз, в темноту, кочегарку, с гулким и холодным (по случаю лета) отопительным котлом, и дальний изгиб коридора, идущего в неизвестность, и темный зал, самый дальний, который оказывался, как и бывает в жизни — самым ближним. Из крохотного, мерцающего под потолком этого зала окошечка, с огромными усилиями подобравшись к нему, я однажды выполз на брюхе, как доисторический динозавр, в первый двор, прямо к ногам изумленной бабушки. В самом конце дальнего зала имелся подъемчик, утыкающийся в пахучий, колючий склад перевязанных прутьев — метел, замыкала это метлохранилище дрыгающаяся дверка, запертая на замок, но выходящая, как и следовало ожидать, в знакомое место — в пространство под знаменитой парадной лестницей в мраморном вестибюле.

То, как быстро и четко разобрались мы с бездной, разгадали ее, переполняло нас бойкостью и уверенностью — выработались эти чувства именно тут и потом весьма пригодились.

Так же легко мы разобрались с крышами, пройдя через солнечную пыль чердаков, слегка подтянувшись, выбирались на ломко стреляющее под ногами кровельное железо, и вот уже упивались высотой и могуществом, двумя шагами попадая с одной улицы на другую, видя совсем рядом, на расстоянии руки, купола соборов, до которых в обычной жизни надо было бы идти и идти!

Крыша давала нам ощущение высоты — не только внешней, но и внутренней. Здесь мы чувствовали себя всемогущими, смелыми, видящими дальше, чем видят обычные люди. Эти чувства нам тоже весьма пригодились.

Помню поднимающуюся с крыши кирпичную стену с единственным окном, под окном рос лук, цветы, целый садик. Безумную зависть вызывал этот отдельный, никому почти не доступный мирок, хотелось жить именно так, одному, выше всех.

Рядом был глубокий провал, щель в бездну (подползти на животе и, похолодев, заглянуть) — глубочайший сырой двор, особенно глубокий и сырой, потому что узкий, с крохотной отсюда поленницей дров на дне, покрытой блестящим толем. Посмотреть на счастливое окно, отражающее в себе всю огромную картину неба, а потом — вниз, в глубокий страшный провал, и снова на окно — от таких перескоков захватывало дух.

Из сказанного встает рядом фигура веселого и отважного товарища, с которым стали возможны теперь эти походы, но вспоминая свое окружение, такого не вспоминаю: один явно трусил, другой прикрывался более важными и более отчаянными делами: пожалуй, веселым и отважным товарищем, все чаще появляющимся рядом, и был я сам.

Дом, в меру таинственный, а в меру доступный, сыграл как бы роль катапульты, забросившей меня в мир на некоторой уверенной скорости. Достаточной ли она оказалась? Увы, не всегда.

Но пока что я путешествовал в уютном мире — то первое лето кажется мне более длинным, чем вся последующая, мгновенно промелькнувшая жизнь.

Ощущаю, как будто сейчас, солнечный угол соседнего Баскова переулка, большие пыльные стекла какой-то мастерской, освещенные, но не просвеченные солнцем, и неторопливые, блаженные размышления: куда пойти — направо или налево? Медленное, тщательное исследование внутренних толчков — и поворот именно туда, куда тебя влечет почему-то больше. Помню угловой спуск в магазин с редкой теперь вывеской «Фураж», дымящиеся конские «яблоки» на асфальте с торчащими из них травинками.

Наверное, мне пора уже было прерывать это сладкое затянувшееся созерцание, соображать — где, что и почем? — но оно все длилось, я почему-то уже чувствовал, что это важнее всего.

Тем более, я вдруг снова оказался оторван от грядущих житейских проблем, и заброшен вместе с родителями-агрономами ближе к земле, в город Пушкин, бывшее Царское село.

Сразу после войны, после происшедшей разрухи, город и парки находились в хаотическом состоянии, трудно было и взрослым разобраться где что — передо мной снова открылись зачарованные, заколдованные пространства — гораздо более обширные и таинственные, чем в городе. Выйти из дома в солнечное утро и отправиться наобум, в заросшую глушь, туда, где есть загадочные следы забытой жизни, но нет людей — один ты. Сколько фантазий рождалось, когда ты, хрустя розово-лучистыми мраморными дребезгами подходил к ослепительно-белому крыльцу и поднимался на круглую приподнятую площадку, обрамленную срезанными на разной высоте колоннами, заросшую фиолетовым иван-чаем, серебристой крапивой! Какие неясно-возвышенные сцены тут происходили, какие персонажи, прозрачные в ярком свете солнца, окружали меня!

Сколько сладкого волнения я испытывал, продираясь сквозь заросли малины и крапивы, к белой женской головке, застенчиво улыбающейся на круглом столбике, в полной тайне и абсолютном уединении в густом лесу — казалось, что только я единственный в мире знаю ее.

Потом меня грозно влекла к себе мрачная одинокая башня, всеми затерянная, с целым леском, выросшим на гребне, зловеще покачивающимся от ветра огромным обломком на самом краю, который вот-вот грозил рухнуть, и смять, и стиснуть все внизу.

А сколько неясных, но радостных, как бы золотистых событий прошло перед моим воображением в развалинах старинно-славянского сказочного городка, с разрушенной кровлей, с оставшимися одиночными радужными плитками, с ослепительно сверкающим золотом всадником на макушке здания, опустившим свое копье вниз, пронзающим дракона!

Помню сырую, душную, пахнущую сиренью аллею, группу соседок на скамейке — и толстую, самую шумную и злобную нашу соседку, которая ходит под хохот теток, высоко поднимая колени, вертя головой с вытаращенными глазами — изображая, как я вдруг догадываюсь с ужасом, меня, находящегося не в реальности, а в мире грез.

Внезапный удар по сознанию, колотящееся сердце, тяжелая обида, ощущение — на много лет — своей оторванности от жизни, своей обреченности.

Мир вовсе не ценит фантазии, он презирает таких, как я — с этим тяжелым чувством я долго ходил по далеким аллеям, среди разросшихся, протянувших свои лапы на десятки метров корявых дубов — как хорошо, что эти аллеи не кончались, и я, куда ни шел, не оказывался в тупике!

Наверное, не каждому так везло, как мне? Но, я думаю, каждому. Каждому полагалось в жизни пространство для жизни его души, но не каждый, наверное, имел смелость — и одиночество, и отчаяние для того, чтобы надолго туда углубиться. Я — смог, решился, с отчаянием, ясно осознавая, что все дальше ухожу от суровой реальности.

Это бесконечное лето кончилось, я снова оказался в квартире, слегка незнакомой после ремонта, гордо и независимо ходил по нашей комнате, вытянутой вверх и вдаль, к большим белым окнам, с симпатией (живое, отдельное существо) смотрел на высокую светло-зеленую, гулко булькающую батарею, поднимающуюся от пола почти до потолка, чувствуя, что тайная жизнь этой батареи доставит мне много удовольствия, станет центром моего существования. Я уже предчувствовал суровую зиму, собранно готовился к ней, четко соображал, к чему притулиться.

Так окруженный партизан перебирает остатки боеприпасов — такого рода ассоциации были характерны для той поры, хотя, помнится, до школы я ничего не читал.

Помню нарисованную мной уточку на сером клетчатом листке — первое задание на первом уроке, выполненное мной удивительно скромно и убого, — уточку эту с трудом можно было разглядеть, она занимала не более одной клеточки в углу листа, была бледно выведена карандашом и слегка размазана.

Помню небрежную красную тройку на моем листке, который я дрожащими руками разыскиваю среди кипы других. Я гляжу на свою почти стершуюся уточку, на размашисто-небрежную тройку, явно на большой скорости поставленную учительницей, и с замиранием сердца чувствую: здесь никто не знает, что я — это я, промелькнувший смятый лист с неразборчивой уточкой — это все, что знают и что хотят знать обо мне — большее не интересует тут никого.

Гвалт и уверенные передвижения толп учеников, уже откуда-то давно знакомых друг с другом, уже уверенно знающих, что нужно. Да, чувствуется, люди давно уже живут конкретно, твердо знают, что и куда — занимались не той неясной ерундой, которая занимала меня... И вот теперь они знают и умеют все, я же не имею ничего, кроме нелепых видений и фантазий. Расспрашивать сейчас у них — значит сделаться изгоем в этой уверенно-горланящей толпе — и так к этому идет, скоро меня увидят и разоблачат. Я удаляюсь, уединяюсь, сладко-испуганно застываю: ну хоть бы еще два дня, еще хотя бы урок никто не обращал бы внимания на меня!

Но вот учительница, черноволосая и толстая, которой, понятно, негоже терять время и пора уже четко разбираться в нашей толпе, разделяя ее — так удобнее — на верхних и нижних, произносит насмешливо-издевательски (подхалимски становясь своей среди наглых и громогласных):

— А вот эту портянку... ученика Попова... надо бы повесить на выставку!

Все, оживленно хохоча, поворачиваются за ее взглядом ко мне, на лицах ликование, торжество — долгожданное разделение по категориям началось, и не они — ура! — оказались внизу, а этот вот тип, который все время молчит и ходит один. Ура! Они наверху! Смыкаясь с торжествующим большинством, учительница подчеркнуто-брезгливо, двумя пальцами берет мою тетрадку, несет к моей парте и, разведя пальцы, роняет тетрадку передо мной — общее ликование нарастает, учительница нашла с классом общий язык!

Потом — уют, долгожданное тепло дома, который теперь воспринимается с каким-то надрывом. И снова — промозглое утро, и ощущение тревоги от круглых ламп, свет которых мешается со светом улицы, создавая сочетание дикое, нечеловеческое — ни в одном жилье такого не может быть, а в школе, где о хорошем не думают, такое смешение двух враждебных светов — дело обычное, мучительно-обязательное, назидательно-вредно устроенное учительницей под предлогом того, что в классе темновато.

Зачем же делать так вредно, да еще нарочно — я в отчаянии застываю, убитый этим злобным неуютом, который, как я понимаю, запрограммирован здесь.

Потом вдруг, при сбегании с лестницы, фигура отца, его колени, и его руки на моей голове. Потом — дом, зеленая бумага на столе, лампа, греющая левую половину головы, и голос отца:

— Ну давай, поглядим, что за ужасы там такие?

Я рисую палочки — он смеется, я убегаю в крохотную темную комнату, он там находит меня, большой и теплый, и несет меня, весело брыкающегося, к настольной лампе.

Потом — яркая белая зима, я словно впервые поднимаю голову, почти уверенно озираюсь по сторонам, вижу — впервые, кажется, высокую белую церковь с зеленым куполом и тусклым крестом, округло обставленную вырывающимися из белого пушистого снега черно-смоляными толстыми стволами пушек и свисающими цепями. В ранце у меня листок — почему-то отдельный от тетради с написанными крупными буквами «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» и с нацарапанной цепляющимся пером с красными брызгами цифрой 5.

— Молодец... на лыжах пятерку догнал! — положив мне на плечо теплую ладонь, произносит отец, и я ликую.

Вряд ли что-то может сравниться по презрительному неуюту со школой, где ты ничего не можешь изменить, даже пересесть от окна, выхлестывающего холод и снежную насыпку на подоконник, не можешь заменить слишком яркую (или печально-тусклую) лампу, висящую перед твоими глазами весь долгий, бесконечный, сумрачный день, начинающийся с полной темноты за окном, отражающим плафоны, и кончающийся тусклой смесью серого света из окна с желтым излиянием ламп.

Длинные, тяжелые, печальные дни — нет тут никого, кто бы любил тебя, только по остроте неприязни к тебе отличается один час от другого, один учитель (или ученик) от следующего.

Школа страданий — вот что это такое!

Математические контрольные, которые почему-то удивительно часто проводил лысый и худой, как палка, Яков Львович вдруг стали для меня источником сладких ощущений, замешанных на горе и одиночестве. Когда кончалось время, и уже начинали собирать тетради, и Яков Львович начинал каламбурить с любимцами, нужно было выждать еще немного, до полного отчаяния, потом, воровато оглянувшись вокруг, закинуть быстро ногу на ногу и плотно, отчаянно плотно их сжать... что-то росло, все неудержимее нарастало... и вдруг пронзительно-сладкие содрогания пронзали меня... главное тут было не подать виду, не закрыть глаза, не задрожать явно... Эта секунда проходила, по телу разливались нега и блаженство, выждав еще минуту, я относил перечеркнутую незаконченную страницу на стол и выходил из класса.

Не могу сказать, что посещение школы превратилось после этого в удовольствие. Силы то и дело кончались, надвигались одиночество, беспомощность, тоска. Помню отчаянные ночи, когда нужно после долгой болезни снова идти в школу, где тебя забыли, где тебя встретят насмешливо и враждебно, особенно учителя. Ночь вздохов, тяжелых снов... Всю жизнь — как знают все, кто себя не забыл — один из самых тревожных снов: ненаписанная контрольная, несделанное задание, — что вот-вот обнаружится. Тоска, тоска! Темная ночь за окном, мертвая луна, и ты один не спишь во всем доме, прерывисто вздыхая!

Тяжелое, дурное, дикое время, когда даже надвигающаяся, угадываемая болезнь воспринимается с лихорадочным ликованием, как временное избавление, ее горько-солено-горячие признаки жадно ловишь и фиксируешь возбужденным сознанием, как божью благодать!

Помню начало тяжелой болезни уже весной (или следующей осенью?) — асфальт был сухой. Мы кидали с ребятами тяжелый мяч почему-то в узком изогнутом дворе в Басковом переулке — что-то привлекло нас туда, кажется, первое в нашей жизни самодельное баскетбольное кольцо. Потом я вдруг стал замечать, что как-то странно изменилась акустика, страшно близко и громко, чуть ли не прямо в голове, гремят крики ребят, потом мы шли обратно, перекидываясь мячом, и вдруг я как-то возвышенно-отстраненно заметил, что изменилась геометрия: лица ребят, гримасничающие, потные, как-то прямо лезли на меня, а голоса, наоборот, доносились глухо, сквозь воду, потом вдруг все оказалось страшно далеко — я быстро коснулся рукой шершавой стены дома, чтобы как-то сориентироваться в качающемся мире, сохранить равновесие. Потом я блаженно вытянулся на диване, голова была горячая, как электрическая лампочка, во рту — горько-соленый налет.

Теперь, при размеренной школьной жизни, болезнь была единственным способом путешествовать в странное, в другое, где можно было чувствовать себя по-другому, капризно и свободно, как в раннем детстве.

Помню просвеченную солнцем сквозь пыльные стекла больницу на Васильевском (у меня скарлатина), сразу же — как только опасность для жизни прошла и стали разговаривать — все в палате разоблачили меня, сходу поставили на особое, осыпаемое оскорблениями место. Помню кличку «в двойном размере» — из-за того, что я, не имея никогда ножа, размазывал кусочки масла, раздавливая их между кусками хлеба и так запихивал в рот... «В двойном размере». Тоскливое ощущение, — что по сути, в глубине я не изменился совсем, остался таким же, как был в один год, и все это угадывают сразу, и, что самое тоскливое, — не изменюсь, буду таким всю жизнь. Попытка грубых, «бывалых» ответов своим сопалатникам встречается хохотом.

— Правильно говорит, умный мальчик! — насмешливо произносит «староста», главный авторитет.

Вслед за мной в той же больнице оказалась моя младшая сестра. Помню, я выхожу с лестницы — а навстречу мне мама ведет сестру — в капоре, из-под которого полоской белый платок и коротко стриженные волосики.

— А мне мама вот что купила! — говорит мне сестра, и, тихо вздохнув, пропускает через пальчик быстро мелькающие листики беленького блокнотика. Слезы наворачиваются на глазах, — я представляю ее жизнь в больнице — мама, чтобы утешить и успокоить ее, купила блокнотик. Господи, столько страданий с такого возраста! — думаю я.

Между тем жизнь в школе делается все более резкой и невыносимой. Сколько тайно-садистских ходов (якобы с благими намерениями!) придумывало школьное и городское начальство, словно бы соревнуясь в садизме с самим правительством. Помню вдруг нашествие на класс детдомовцев, необходимость их появления как-то, видимо, объяснялась, какой-то временной необходимостью — такие временные необходимости заполняют и треплют всю нашу жизнь.

Помню самого страшного из них, коротко стриженного, черноглазого, с тяжелым носом — Муратова. Тревога, странный головокружительный выход за пределы человеческого, за пределы объяснимого наполнили наше существование. Пластилиновая бомба с чернилами на скамейке, чернильный взрыв на новеньких брюках — ну как же так можно, ведь брюки эти только что куплены их обладателю — легко ли? Летающие на бумажных крылышках перья из «вставочек», цепко вонзающиеся то в кость головы, то в веко! Как же так? Помню свое потрясение в момент, когда я, деловито готовясь к уроку, достал вместо ручки карандаш, с издевательски надетым на него колпачком от ручки, и долго беспомощно оглядывался: как же так? Эта же ручка — подарок отца! Все человеческое исчезло, остались лишь злоба и издевательство.

Потом — по очередному решению — детдомовцы схлынули, но их порядок остался, стиль расправы и бесправия продолжал царить. Юра Рудный, маленький крепыш с белыми вытаращенными глазами, мог неожиданно жахнуть под дых и под общий одобрительный смех неторопливо, вразвалочку двинуться дальше.

Астапов, прикрепленный ко мне для подтягивания по всем предметам, измученный, остроносый, зелено-синий, вдруг яростно набрасывался на меня по пути из школы — рыдая, я приходил домой: ну как же так, я же собирался ему помочь?!

Родители, как могли, успокаивали меня, тяжелые мои вздохи раздавались все реже.

— Думай о чем-нибудь приятном, — говорила мама.

— А об Астапове не думай, — говорил отец. — Ему будет плохо, гораздо хуже, чем тебе!

И действительно, он скатился вниз как-то очень быстро, — а ведь жаль, я же приходил к нему по утрам в соседний девятый дом, он готовился, убирал обеденный стол, раскладывал книги. Мы говорили с ним об интересных вещах — но тяжелое, мрачное, чуждое мне, что чувствовалось даже в запахе узкой их комнаты, видимо, перевесило, поволокло во тьму.

Может, чувствовали Астапов и Рудный, что правят последний в их жизни бал, на котором в последний раз они короли, дальше их жизнь переходит в сферу, где их «таланты» стоят копейку? Так и вышло — уже очень рано, лет с четырнадцати я перестал их встречать там, где находятся люди, более-менее удержавшиеся на поверхности.

Очень медленно, постепенно цена по уму и по характеру устанавливалась в школе, очень медленно — к самому концу, но ведь конец и решает все. И мы, каждый из нас, ориентировались в тревоге и в тумане, каждый находя для себя — с кем и куда. Помню, как Сережка Архиереев панибратски-небрежно говорит про какого-то Борьку Шашерина, величественного короля улицы, которому даже и не надо доказывать уже свое величие драками и вообще ничем — один его приход — плотного, в светлой кепке, вызывает оцепенение счастья — Борька, скорее, даже рассеян и благодушен, чем грозен, но сила его незыблема, мысль о его свержении нелепа, легенды о расправах над противниками, заканчивающихся какой-нибудь хлесткой шуткой, общеизвестны: «А Борька Шашерин тут и говорит... пришли с Борькой Шашериным...» — упоенно брызгая на букве «ш» слюной через зубы, поет и поет Серега. Куда бы деться от этих невнятных баек о Шашерине? — с тоской озираясь, думаю я.

У меня другой идеал. Наша лестница, по которой мы спускались, уходила в подвал, и там, за дверью вправо, жила Клавдия Петровна, дворничиха, женщина суровая, но благородная, оказавшаяся в дворничихах, видимо, по необходимости.

У нее был сын, Юра Петров, коренастый блондин, всегда в белой, чистой рубашке. До сей поры моей жизни никто не вызывал у меня такого озноба восхищения, как он.

Помню, мы играем под аркой тонкими звонкими пятаками в пристенок, выискивая места, где штукатурка скололась и краснеет кирпич: удар звонче, пятак дальше летит. Солнце и зной косо стоят в темноте арки. Как-то небрежно появляется Юра, в белой рубашке, легкомысленно чмокая мороженым.

— Ну как? — подобострастно спрашиваем мы его.

— Отлично, разумеется! — произносит он.

Мы цепенеем. Ответ этот означает, что он на отлично — как и предыдущие — сдал последний экзамен на аттестат зрелости — и при этом улыбается спокойно и слегка небрежно!

У меня сладко ноет в позвоночнике... Вот так пойти, почти не готовясь, и сдать самому первому из всех, как бы мимоходом, и небрежно вернуться!..

Какая-то дрожь начинается у меня, когда он рядом. Бог с ними, с учителями, а тем более — с тупыми и грубыми учениками — но он-то, он-то должен почувствовать, кто я!

Я бы и сам не мог тогда этого объяснить — кто же я? Я! И с ликованьем я замечаю, что он — первый в мире — меня видит! Не родители (которые знают меня как сына), а видит и различает меня чужой умный человек!

Мы идем с ним по улице Маяковского, в среднем — доставая ему до локтя. На деревянном щите — крупные буквы: «День открытых дверей».

— День отрытых зверей! — громко (чтобы он меня услышал), указывая на щит (чтобы он меня понял), восклицаю я.

И он понимает — и его одобрительная улыбка подстегивает остальных.

— День... откопанных животных! День... мертвых людей! — тщетно тягаясь со мной, кричат остальные. Но — разрыв очевиден, и Юра оценивает это.

— Да нет... Валера у нас получше соображает, чем вы! — улыбается Юра.

Душа моя ликующе взлетает. Был ли в моей жизни лучший момент, чем этот?!

Именно Юра Петров в самое смутное время моей жизни зарядил меня чем-то толковым, складным, как раз тогда, когда другие ровесники мои наполнялись дурью.

Помню Первое мая, сухое и солнечное утро. На тарелке передо мной — холодная, мягкая буженина, сделанная бабушкой. Вдруг рябой светлый зайчик со скоростью, не доступной материальным предметам, проскальзывает через комнату, потом возвращается, дрожит на потолке.

Я подскакиваю к окну. На другой, солнечной стороне улицы, на чистом ровном асфальте стоят мои друзья — и снисходительно сощурясь на солнце — Юра Петров с зеркальцем в руках, исключительно по случаю праздника взявший в руки такой несерьезный предмет, как зеркало, и занявшийся пусканием зайчиков... но праздник, что делать! — говорит его улыбка.

Через холодный мраморный подъезд, радостно на ходу ощущая появившуюся только сегодня разницу мраморного холода подъезда и сухой теплой улицы, я выскакиваю на чистый тротуар — такого не бывало потом никогда.

Рябые, иногда вдруг побежавшие в стороны, отражения чистых стекол на темной части. Улыбающиеся друзья вместе с Юрой приближаются ко мне. Не забыли, взяли меня с собой!

Мы сворачиваем из переулка на улицу, идем в сторону Невского. Я гляжу, как вымыты, причесаны, аккуратно одеты друзья — это тоже ради Юры Петрова, являющего пример!

Невский отгорожен грузовиками и милицией, туда не пройти. Надо — быстро и четко решаем мы — идти в обход, через Пестеля к Летнему саду. Быстро, деловито мы делаем пробег, и вот подходим к высокой плетеной его решетке. И вот мы стоим на розовых гранитных тумбах, вцепившись в чугунные узоры — а за ними, по набережной, сотрясая все вокруг, тяжелые тягачи тащат задранные кверху пушки, длинные, почти бесконечные ракеты в чехлах. Юра, склонившись к нам, снисходительно комментирует парад, небрежно отщелкивая названия пушек и ракет... Он знает все! Наконец, грохот обрывается, но некоторое время еще уши заложены. Мы молча идем через сад обратно, уши, с щелчком, внезапно откупориваются и блаженный океан звуков входит в тебя: то нарастающий, то спадающий шелест листьев, плеск воды у шершавых гранитных берегов.

— Ничего серьезного не показали, — небрежно произносит Юра, и мое сердце тоже ненадолго наполняется высокомерием и искушенностью.

Внезапно оказывается, что обстановка резко изменилась: грузовики, перегораживают улицу там, где мы совсем недавно проходили.

Требуются собранность, четкость, знание проходных дворов, смелость, наконец — кто-то в толпе, тяжело дыша, говорит, что только что проскочил под самым носом у патруля, и мы свято ему верим, смотрим с уважением. Наконец, встрепанные, возбужденные, довольные проявленной дерзостью и энергией, мы входим в наш тихий, спокойный переулок и отрывисто, но многозначительно простившись, расходимся по домам. Дома меня ждут принарядившиеся родители, сестры, бабушка, долгий праздничный обед.

Но внешний мир не дает уже покоя, оказывается страшно интересным, сложным, напряженным.

Рядом с нашим переулком, Саперным, был переулок Артиллерийский (память о стоявших здесь батальонах Преображенского полка). Там был огромный, во весь переулок, кирпичный дом. Я нередко бывал там у своих одноклассников — дом был военный, с длинными пахучими коридорами, обшарпанными дверьми квартир по бокам. В этом доме жили многие ребята из нашего класса.

Собираясь выходить в лидеры (не по уличной, разумеется, линии, а по школьной), я осторожно, с боязнью и сомнением приглядывался к нашему классному лидеру, Славе Малову.

Помню момент: он у нас дома, и я вдруг почему-то прижал его высокой белой дверью в угол, и почему-то шепотом сообщил: «А ты знаешь... у меня дедушка... академик... получает десять тысяч в месяц!»

Вижу испуг и некоторую растерянность Малова: видно этот мой выпад застал его полностью врасплох.

Помню длинный коридор с запахом керосина, ведущий к его квартире, какого-то младшенького сопливого братика, оставленного родителями на его попечение.

— Все ревит и ревит! — именно так почему-то произносит уставший Слава, намучившийся с безутешным своим братиком. Помню его бледно-мучнистое лицо альбиноса, с красной точкой-родинкой сбоку переносицы.

В школе Малов был кудревато-молодцеват, и я бы сказал, подтянуто-подловат. Его отточенные манеры как бы подчеркивали нескладность и явную злонамеренность всех остальных, кто не заглядывал с таким вежливым вниманием в глаза учителей, так быстро и четко не отвечал им.

Вспоминаю одну из смутно-неприятных историй. Наша воспитательница Марья Сергеевна дает выговор Малову за какой-то побег с лыжного кросса. Я сумел вообще уклониться от него — перед моими глазами представляется лишь тьма, холод — подробностей никаких... Малов стоит, несколько аффектированно уронив голову на грудь, покусывая синеватые губы. И тут он пытается быть образцом, показывает всем нам как хороший советский школьник должен переживать свою ошибку. Помню — мы все чувствуем фальшь и какую-то неловкость, переглядываемся, неуверенно пересмеиваемся. От такого неловкого и неприятного притворства всем, даже отъявленным хулиганам, становится невыносимо. А Малов — наращивает трагедию, вот уже глухие рыдания вырываются из его груди... мы не знаем уже, куда нам скрыться. И только Марья Сергеевна горделиво глядит на нас — ее этот дикий спектакль почему-то вполне устраивает, представляется чуть ли не венцом многолетней педагогической деятельности: вот каких ребят она воспитала! И всего-то ничего — ушел с кросса — а как переживает!

Такая была педагогика... Потом Малов исчез (не потому, что сломался, а потому, что переехал) — безусловно, и на новом месте он сразу же начал воздвигать свою звенящую безупречность заново... После, через много лет, я увидел его фамилию среди россыпи других на огромном листе под стеклом в бухгалтерии Дома политпросвещения — черной ровной рябью были перечислены секретари всех райкомов комсомола с их многочисленными заместителями, начальниками отделов... Лист этот вызвал почти благоговение, хотелось испуганно отвести взор от таких секретов — еще бы, были перечислены телефоны такого начальства!

Больше я нигде его фамилии не встречал. На официальную поверхность он, увы, не проник — то ли слишком слабо притворялся, то ли слишком сильно... Да многие (практически, все!) застряли на своем ходу в толще жизни — но это вовсе не означает, что они несчастны.

Я верил, что все нашли свою нишу, свое выражение — и приволакивающий ногу и гребущий засохшей рукой, лопоухий Дорофеев, и даже Гринблат: сердце обливалось жалостью, когда мать медленно вела его, заплетающего обеими ногами, буквально совершающего каждый шаг, похожий на бросок!

В том же «артиллерийском» доме жил и Толя Андреев — этот был как раз весь нараспашку — веснушчатый, кудрявый, горячо, открыто и всегда банально обсуждающий как бы важные проблемы... с явным отпечатком незатейливости — через двадцать лет, встреченный в пивной «Прибой», он, по существу, не изменился, горячо расспрашивал меня, сколько я имею в месяц («с пыльными-мыльными, я имею в виду»). Он имел с пыльными-мыльными как бы много («для моей работы, я имею в виду»), В общем, он был явно доволен, «находился в центре своей Вселенной», как сейчас говорят.

Кудряво-«ореховый», узкоглазый Казаковцев был симпатичен, весело-хитроват, в нем чувствовалась его дальнейшая — основательная, лукавая, аппетитная жизнь — надеюсь, что я не ошибаюсь.

Длинноносый, с чубчиком, Долгов, со слегка втянутыми щеками и вытаращенными глазами. Толковый, всюду успевающий, но почему-то (загадка!) иногда вдруг отдающий все ради бессмысленного озорства. Вот он стоит в углу, кривляясь за спиной Марьи Сергеевны, которая с пафосом говорит о том, что есть такие школьники, которые носят пионерский галстук, но не по-пионерски себя ведут. Вдруг Долгов (к восторгу всего класса) расстегивает молнию на своей вельветке и показывает всем кончик майки — никакого галстука вовсе нет! Я, возмущенный, тяну руку, чтобы сказать об этом возмутительном деле... Это я помню. Говорят, что душа мало меняется... но, может быть, перестраиваются надстройки? Конечно, — то мое чувство сейчас необъяснимо... может, то мое возмущение трансформировалось в теперешнее мое возмущение всякой расхлябанностью и ахинеей?!

Жил Долгов в маленьком старом доме, у торца огромного военного. Странна была темная, затхлая деревянная лестница (запах деревянных лестниц в глухом дощатом коробе — один из самых волнующих в жизни), с деревянными шаткими перилами, в которые, как небрежно упоминает Долгов, с которым мы поднимаемся к нему домой, некоторые «шутники» вщепляют лезвие бритв — можно неплохо напороться, если мчаться вниз с рукою на перилах...

Еще целый куст моих ровесников жил в доме (тоже, кажется, военном) на углу улиц Маяковского и Пестеля. Дом высокий, светло-зеленый, сразу с несколькими арками на разные улицы, с флигелями в сыром дворе — в них были дрова. Почему-то дрова долго царствовали в этом дворе — помню козлы, пильщиков в черном, опилки на пухлой паутине между ножками на козлах... Помню и очень красивые печки в комнатах — белые, кафельные, до потолка, со сверкающими медными дверцами. Тусклый паркет, шторы, трофейная мебель, редкий еще в те годы телевизор... лысый, весомо-молчаливый, маленький, но медленно-важный полковник в наброшенном на белую нижнюю рубашку кителе — отец моего одноклассника Украинцева.

Во время одного из перебросов (из класса в класс, из школы в школу: они почему-то происходили то и дело) я вдруг почувствовал, что в новом классе и в новой школе могу самовольно занять (никто ведь меня не знает!) более высокую ступеньку, чем занимал раньше. Я как-то спокойно и уверенно занял «особую зону» — заднюю парту и сразу, дружески обернувшись ко мне, умно и насмешливо заговорил круглощекий, лобастый парень — Валера Украинцев, и я спокойно и с пониманием ответил ему... «Взлет» мой был принят, и, может быть, даже и не был никем зафиксирован как поступок.

Спокойно я уже принимался в их богатой семье, был узнаваем и признан толстой, симпатичной черноволосой мамой Украинцева, и вроде бы даже и самим мрачным полковником... «парень хоть и не из военной семьи, но, вроде, серьезный! Ладно — дружи с ним, а во двор не ходи!»

Но мы ходили. Жизнь двора была все-таки в нашей жизни довольно существенной, что-то разъясняющей нам в нас самих — хотя связанная, в основном, с тревогами и экзекуциями. Гении дворов — в основном, злые гении. Они словно мстили всем, предчувствуя свою дальнейшую несостоятельность, невозможность проникнуть туда, куда все остальные проникнут. Помню всегда возбужденного, опасного, с дикими фантазиями, с багрово наливающимся, как борода у индюка, родимым пятном на пол-лица, Воскресенского. Психозы, рожденные им, почему-то становились массовыми, захватывали двор и школу. В этом, наверно, и есть талант — чтобы что-то, придуманное только тобой, прежде несуществующее, стало бы вдруг законом для всех. Вокресенский, видимо, талантом обладал, потому что его дикие выдумки распространялись стремительно и неудержимо. Одним из психозов, рожденных Воскресенским в безумном его вдохновении, была, так называемая, «лёва-малёва». Что это? Как возникло в его голове? Абсолютно непонятно!

Но эта «лёва-малёва» буйствовала в школе несколько лет. Кто-нибудь абсолютно неожиданно (чаще других, разумеется, сам Воскресенский) вдруг в разгаре мирной беседы суматошно-истошно вскрикивал: «Лёва-малёва!» — набрасывался на своего партнера и начинал с бешеной скоростью натирать ему ладонями уши и нос. И нос и уши моментально становились красно-белыми, ты прятал голову в руки, ты понимал уже ясно, что на тебя внезапно обрушилась неотвратимая беда, от которой не спрячешься. Все, находящиеся рядом — таков был непонятный, но железный закон — обязаны были вслед за зачинщиком наброситься на тебя, добраться хотя бы до малейшего кусочка незащищенной кожи и с яростным криком: «Лёва-малёва!» натирать ее. Что это было? Непонятно! «Лёва-малёва» обычно бушевала минут пять, иногда ее (в зависимости от жертвы) хватало на целую перемену. Ради справедливости надо добавить, что «лёва-малёва» не считалась чем-тоособенно обидным и унизительным — полагалось вырываться из рук с радостной улыбкой, как после участия в веселой игре. Надо также отметить, что она не была средством целенаправленного угнетения одних другими, она была, так сказать, обоюдна — сам принцип «лёвы-малёвы» был более весомым, чем авторитет личности. И в принципе, только что «замалевленный» мог буквально через минуту с ликующим криком: «Лёва-малёва», приглашая всех присутствующих к соучастию, накинуться на обидчика, а также и на любого другого, сколь угодно авторитетного — исключая, разумеется, учителей. Жертва, конечно, не сопротивлялась — «малёва» была священна, как обряд... иногда только, ввиду авторитетности жертвы, «малёва» сама быстро затихала, движения вдруг замедлялись, все постепенно спохватывались: «Боже — кого мы «малюем»?!» Но и тузам обижаться было не принято. Так — встряхнуть ушами, прической... улыбнуться... поглядеть на зачинщика. Конечно, от влияния зачинщика многое зависело — но иногда и «новичкам», не имеющим до этого никакой власти, удавалось раскачать толпу на грандиозную, долгую «малёву» и тем самым сильно поднять авторитет. С той поры новичок ходил солидно, сопровождаемый шепотом («отличную «малёву» устроил позавчера!»).

Но самые безумные «малёвы» с вовлечением десятков, чуть ли не сотен, людей мог раздувать, конечно, только Воскресенский. Ради справедливости надо сказать, что и сам он порой становился жертвой своей выдумки, и честно страдал — идея стала уже самостоятельной и более авторитетной, чем автор. И он тоже вырывался порой из трущих ладошек — растрепанный, красный, и не думая обижаться... на что же тут можно обижаться? «Лёва-малёва»!

Следующая эпидемия, введенная им же, называлась «пеня-феня». Несколько человек вдруг ни с того ни с сего запевали на торжественный мотив: «Пе-еня-феня, пе-ня-феня!» — и Воскресенский, выждав паузу, вдруг начинал играть на своем лице: разбивал ударами неплотно сжатых кулаков сочно-лопающиеся пузыри то правой, то левой щеки, потом ритмично и разнообразно начинал блямкать, перебирая грязными, в чернилах пальцами по выпученным своим губам. Тут же присоединялись другие, ритмично расшлепывая надутые щеки, отчаянно теребя уже распухшие губы. Темп все убыстрялся, солисты терзали свои лица все отчаяннее. Где-то на второй стадии экстаза начиналось особо опасное действо: натужно-гнусавое дудение через плотно зажатый пальцами нос. Лицо при этом страшно краснело и надувалось, зажатый нос местами наливался малиной, местами белел. «Пе-еня, фе-ня!» — все быстрее, все ритмичнее частил хор, и три виртуоза терзали свои единственные лица так, словно это были, по крайней мере, казенные балалайки. Замедлить, сдаться, прекратить это саморастерзание, дикарство и шаманство было невозможно. И главным палачом и главной жертвой был тут, конечно, Воскресенский.

Сколько дикости, какой-то безумной несбалансированности было в той нашей жизни, как тревожно и грустно было идти по сумрачным школьным коридорам!

Наверно, как я понимаю теперь — наша жизнь была лишь бледным отражением дикости, ярости и неустроенности большого мира. Это только казалось, что мы отдельно, что у нас такой свой, отдельный остров страданий...

Совсем недавно я был у одного своего друга, появившегося позже — когда все мы, вылезающие наверх, как-то соединялись... Теперь приятель мой был на вершине горы — во всяком случае — на той горе, которую он сам себе приглядел с давних лет. Теперь дом его лучится всеми достижениями Европы и Америки; ООН и Юнеско он знает ближе и глубже, чем мы свой двор... После сытного обеда («Кэрри, старик! Вся Америка любит кэрри: рис с индийским соусом, старик!») — мы нежились на роскошном штофном диванчике, оставшемся ему от дальних дворянских предков, взирающих на нас с потемневших портретов... Потом — впервые, наверное, в наших разговорах мелькнула тема нашего детства.

— ...Но ведь я тоже на Саперном жил! — вскакивая, закричал он. — В доме десять — помнишь, где огромная, на три этажа арка... но квартира во двор — окнами в тот узкий, следующий переулок... не помню уже, как зовут его... ну, где теперь зал приемов американского консульства! — вскользь, но самодовольно отметил он. — Сумрачная квартирка была, на первом этаже, окна прямо рядом с асфальтом!

Я вдруг вспомнил откуда-то эти тусклые окна, забытое ощущение тревоги, несчастья снова коснулось меня.

— Так я же был в этой квартире! — вскричал я. — Там мой одноклассник жил, Андрюша Гринблат!

Я вспомнил несчастного Гринблата, с трудом перемещающегося на своих согнутых, непослушных ногах — каждое отрывание ноги от асфальта сопровождалось диким усилием, отчаянным броском вперед — сбоку его всегда поддерживала маленькая женщина в черном — его мать. Андрей был печален, робок, всегда плакал — класс никак не контактировал с ним...

— Так это же мой двоюродный брат! — воскликнул мой толстый, самоуверенный друг. — А ходила с ним его мать, тетка моя! А сам я в этой квартире с матерью жил после блокады, до сорок седьмого!

— А я в сорок шестом приехал на Саперный! Встретиться могли!

Мы радостно-возбужденно кричали — жена друга приоткрыла шикарную дубовую дверь и с удивлением посмотрела на нас.

— На Саперном, оказывается, вместе жили! — возбужденно объяснил он ей, не вызвав, впрочем, никакого ответного энтузиазма, только мы могли понять возбуждение друг друга!

— Да... надо же... надо же! — словно впервые оглядывая друг друга, повторяли мы.

И он рассказал историю, которую он, будучи человеком крайне хитрым и осторожным (не всех же пускают в ООН), раньше скрывал — во всяком случае, от моего беспощадного пера!

Оказалось, его родной дед по материнской линии был генералом, смоленским губернатором, хоть и по происхождению петербуржцем — в Петербурге, где-то возле Финляндского вокзала, имел он огромную генеральскую квартиру и трех дочерей-смолянок. Спасло их в некоторой степени то, что он умер еще до революции, и о нем забыли — осталась вдова с тремя дочками — впрочем, в той же квартире. От революции и гражданской войны они все четверо спасались в Новочеркасске — все три дочери в разной мере не успели закончить беспощадно закрытый Смольный институт. С наступлением некоторого затишья, некоторого ослабления ненависти к «барам», сестры как-то определялись: мать моего друга устроилась преподавательницей французского в местный индустриальный институт — знания языка, полученного в незаконченном Смольном, теперь вполне хватало для преподавания в институте — времена изменились.

— Вот! — друг возбужденно выхватил из пузатого комодика в стиле Жакоб старинную твердую, коричневато-дымчатую фотографию. Три кудрявые смолянки в темных платьях и белых кружевных передничках стеснительно улыбались, не подозревая о дальнейшей своей судьбе.

— Вот мама моя, — друг указал на среднюю. — Ну... на кого похожа... а? — нетерпеливо проговорил мой друг. — Ну... на кого?

Я посмотрел на фотографию... потом на него. Неужели он так страстно желает услышать, что на мать похож он... зачем это нужно ему, явно не похожему? Нет, он явно желает чего-то другого, волнующего его сейчас гораздо сильнее... и наконец, я понял, что он хочет услышать... тем более, это было чистой правдой.

— Так вылитая дочка твоя! — воскликнул я, и понял, что по максимуму умаслил его, — друг горделиво откинул свою носатую голову.

— Ну — а сестра ее, — он показал на крайнюю — вышла замуж за Грюнблада, бывшего саратовского помещика, немца... то есть — сначала она вышла в Москве, за такого очень известного тогда академика Сажина... но там что-то не получилось у них, и она вернулась в Ленинград (и остальные сестры уже вернулись, на Саперном поселились) — и вышла она замуж вторым браком за Грюнблада — Грюнблад его фамилия, а не Гринблат, как ты говоришь... и родился у них больной Андрей.

...Я снова вспомнил Андрея: при каждом его мучительном шаге-броске гримаса страха и страдания появлялась на его лице... тут друг, к моему ужасу, добавил, что так и задавила Андрея болезнь, так и не успел он побывать никем, кроме школьника и чертежника-надомника, не дожив и до тридцати, и мать его умерла еще раньше, чем он... и за ним стала ухаживать тетка — уже со стороны отца, умершая на могиле Андрея, ровно через год после его смерти. Вот какая трагедия проходила рядом!

Я вдруг ясно, словно сейчас, увидел Андрея... Я с облегчением прибегаю домой после школы, весело обедаю, потом, облизываясь, неторопливо подхожу к высокому окну — и вижу посреди асфальтового нашего переулка Андрея, со страдальчески открытым ртом и вытаращенными в отчаянии глазами, только еще доковылявшего к этому времени до моих окон. Особый драматизм был еще в том, что они с матерью, поддерживающей его, шли не по тротуару, а посередине улицы, навстречу машинам... тротуар им двоим, передвигающимся рядом, да еще при не совсем прямых бросках Андрея, был узок. Сжималось ли тогда мое сердце? Чуть-чуть. Видение Андрея под моими окнами воспринималось мною больше как временной фактор, как мой личный выигрыш у тяжелого, медлительного времени. Было ли сострадание? Не знаю... Не так давно в справочнике «Весь Петербург», торопливо листая его в гостях, я с содроганием прочел, что, оказывается, в нашем скромно-вычурном доме семь находился до революции «Милосердный дом призрения слепых женщин имени императрицы Марии». А было ли тогда милосердие в нас? Очень немного! Помню, что с Андреем никто не общался, даже на парте он грустно сидел один... но слава богу — не помню и случая, чтобы дерзко его обижали, все-таки на такое не были способны — хотя в то время злоба была в большом ходу. А я? Общался ли я с ним?.. Не помню. Помню, что квартиру я его посетил — кажется, оформляли какую-то газету... кажется.

Знал бы я, глядя тогда на Андрея, сколько важного для меня уже запечатлено в нем тогда... но я не знал этого... и хотел ли знать?

О, Саперный!.. Помню темные, пахнущие керосином и несчастьем коридоры, ведущие в комнатушку, окном уткнувшуюся в стену — там жил с матерью остроносый и тонконогий Генка Астапов, с которым я занимался... время от времени в награду за мою усидчивость и терпение он набрасывался на меня с кулаками — я плакал.

Вот маленький и скуластый Юра Рудный, с пустым, выпуклым и спокойным взглядом настоящего убийцы... пока что он ограничивал свою мощь резкими внезапными ударами тебе под дых...

Бледно-рыжий Леха Трошкин с почти старым уже, обвисшим, в розовых прожилках лошадиным лицом. Как, закидывая голову и прикрывая глаза белыми ресничками, пел он сиплым, слегка надтреснутым тенором грустные песни... Помню вечер, освещенный лишь в углу физкультурный зал, растроганно качающую головой нашу Марью Сергеевну... как мучил ее месяц за месяцем хулиган Трошкин — и вот!.. Вскоре он погиб, захлебнувшись блевотиной.

Из каких дремучих руин мы выбирались, как проходили мы то по краю могилы, то по границе тюрьмы!

II. На краю

Пока темечко твое еще не заросло, пока не вырос характер, бродишь ты, слабый и несчастный, как черепаха без панциря, и всякие смуты и погибели так и льнут к тебе!

Смерть явно ходила кругами вокруг тебя, то и дело напоминая — ночью, ты остаешься с нею лицом к лицу — сидишь в кровати, думаешь и, наконец, тяжко вздыхаешь — да, никуда не денешься, как ни крути!

Сегодня пришел Толя Кутилов, сын дворничихи, сидел и непохоже на себя полтора урока молчал... потом пришла директорша, вызвала его к доске, погладила по голове и неожиданно проговорила: «Если хочешь, можешь уйти!» Мы сидели, потрясенные столь небывалыми событиями, и только потом поняли — это смерть, она всегда нарушает обычность, всех в этих случаях охватывает непонятное волнение... Кутилов молча прошел к своему месту, выдернул из парты портфель и, сгорбясь, вышел из класса, хлопнув дверью, но директорша собрала все свои силы и не сделала осуждающей гримасы. Мы молчали, испуганные необычным, не до конца понимая еще, но уже догадываясь — что же такое необычное рядом стряслось.

Со слегка фальшиво-патетической скорбью директорша говорит нам, что мама Толи Кутилова погибла — ее ударило трубой, торчащей из кузова проезжавшей машины, когда она мела мостовую. Наверняка директорша искренне сочувствовала горю — но говорить иначе, в искренней интонации, просто уже не умела.

...Я почему-то сразу живо представил место, где это произошло — на Маяковской, не доходя совсем немного до Рылеева, с правой стороны — Кутилов жил в этом доме...

Потом — не могу вспомнить, до смерти матери или после? — Кутилов появляется в моей памяти еще раз... маленький, хохлатый, в серой мышиной форме, небрежно выбившейся из-под широкого ремня, он сидит за школьным роялем и звонкие, четкие трели так и летят из-под его пальцев — прекрасные, видимо, способности были у него... и это все, что я сейчас знаю о нем, и больше навряд ли, наверное, узнаю.

Мы и сами уже заглядывали в черную бездну — не говоря уже о болезнях, когда сознание содрогалось от надвигающихся из темноты ужасов... Страшные, холодящие душу нападения происходили вдруг и среди бела дня, вроде ни с того ни с сего.

Помню, как провалилась в дыхательное горло вишневая косточка и не хотела выходить — помню белую скатерть, несколько предыдущих косточек с ошметками темной мякоти на остреньких краях... и вдруг — неудачный вдох, и — остановилось дыхание! Сначала я покашливаю вежливо (не люблю беспокоить других!), потом вскакиваю, выхожу в прихожую, возвращаюсь... дыхания нет!.. и главное — я не знаю в этот момент: появится оно через некоторое время — или уже никогда? Движения мои ускоряются, все тоже вскакивают. Я с надеждой выбегаю во тьму, с отчаянием — вбегаю обратно, на свет, сигналя вытаращенными глазами — с надеждой оглядывая всех — что делать, а? Удары по спине, крики: «Глотни!», «Выпей воды!» — но я уже понимаю, что это не поможет. Сколько проходит? — минута, две? — и ничего! То есть — как это ничего? Все безнадежней, все страшнее, перед глазами все темнее, и вот уже нет школьника, и даже человека — что-то древнее, атавистическое, мощное начинает звериное сражение за жизнь — уже не рык, а какой-то ыыыыык пытается прорваться сквозь глотку... нет уже ни квартиры, ни родственников... есть какой-то ящер, пытающийся изо всех сил не умереть... потом я медленно возвращаюсь в комнату, вижу свет... я стою неподвижно... дыхание, кажется, слегка проходит... или — почему же я вернулся обратно? Главное — не пошевелиться, удержать эту спасительную позу... может — она единственная, остальные гибельны? Я стою. Слезы счастья — которые поначалу вырвались, как слезы ужаса, едко пощипывая, текут по щекам.

— Все! — понимаю я, и с бледной, но уже победной улыбкой усаживаюсь за столом, и даже беру дрожащей рукой дребезжащую чашку. Словно и из ушей вылетели пробки — громкий радостный гул окружает меня.

— Ну ты, брат, испугал! — счастливо улыбается отец, и я чувствую, как я, чуть было не исчезнувший, люблю его.

Уже поднимается хохот: обычное будничное чаепитие превратилось после ухода мрачной гостьи в празднество, в карнавал.

Отец — давно я уже не видал его таким растроганным, радостным, разговорчивым — рассказывает, что и у него есть такая штука — спазмы горла из-за всякой ерунды, а иногда даже просто так, от судорожного сглатывания слюны... и все: кажется, пришел конец, время твое убегает... и теряя всякий стыд, понимая, что не о стыде уже надо тут думать, испускаешь ыыыыыыык!

Совсем недавно, — улыбается отец, — такое вышло на научной конференции, у себя в Институте растениеводства забрался на трибуну... и вдруг вместо ожидаемого доклада издал три раза звериный вой, и с трибуны убежал. Все здорово удивились! Мы счастливо смеемся. Я смело беру на ложечку несколько сморщенных вишневых шариков, спокойно проглатываю их... и родители тоже спокойны — все понимают, что страшная гостья не может, как девчонка-егоза, то выбегать, то появляться снова — так весь ужас и всю таинственность растеряешь...

Много раз она брала меня после этого за горло — последний раз заскочила таблетка — я успел вбежать на третий этаж, где жил доктор, спуститься... дыхания не было... потом все же отпустила... Приучает?

Думаю, что вишневая косточка была лишь «звонком» — вряд ли тогда уже понадобилось меня забирать... А как же прочие ужасы, социальные страдания... так и останутся непознанными?.. Негоже, негоже! Пусть сначала помучается, увидит все во всей красе... куда торопиться?!

Сразу — смерть?.. а как же — тюрьма? Человек должен измучиться, отравиться жизнью — потом уже только можно преподносить ему главную, самую великую неприятность... Иначе — не тот эффект... что же это за жизнь (и смерть)?

Все, поэтому, двигалось как положено: надо пхнуть человека по всем углам, чтобы в конце концов показать пятый, самый последний, самый темный и страшный угол.

Булыжники, тяжелые ржавые болты, бутылки укладывали мы на подоконнике второго этажа лестницы, ожидая нападения парней из соседнего, враждебного нам восьмого дома. Кто-то — с наиболее суетливой душой — даже принес и положил рядом с кучей тяжелую медную гирю от часов, наполненную, как потом оказалось, тяжелым песком. Все одобрительно-лихо заговорили, увидев гирю — но на самом-то деле, понятно, у всех похолодело внутри... я тоже глядел на этот склад на границе небывалой, пугающей, нереальной и в то же время уже почти готовой страшной жизни, из которой — было ясно — к спокойствию и сохранению в целости зубов и глаз уже не придешь... Неужели эта тропка только одна?

Не помню, как я ушел, оказался дома, взял дрожащей рукой какую-то книжку...

А вот — преддверие тюрьмы: прорыв в соседний дом на склад, торопливое хватание алюминиевых трубок разной длины... сколько давали тогда за хищение социалистического имущества?

Влияние улицы? Конечно — а чье же еще? Родители на работе, судьба твоя еще во тьме, даже догадок еще нет — так, видения... за что же держаться? Рядом небрежные, авторитетные твои приятели, единственные люди, с которыми ты как-то связан на земле — почему-то уверенные (или неуверенные?), что поступать следует именно так.

Потом — занятие уже как бы волнующее, как бы уже азартное, вызывающее замирание — и удовольствие, и поэтому, наверное, весящее больше...

Мы, переглядываясь, чертим извилистые трассы по асфальтовой площади барахолки, среди высоких спин, потом кто-то один из нас — по вдохновению! — небрежно приближается к ряду радиопринадлежностей — они разложены на клеенках на земле... что-то марсианское есть в этих тускло сверкающих цилиндрах — страх, риск, похолодание рук кажутся вполне соответствующей компенсацией за эти штуки... и вот я приседаю на корточки... с колотящимся сердцем, обреченно зная уже — что распрямиться просто так, ни с чем — позорно. Шершавый, цепляющийся цилиндрик с никелевым торчащим колпачком — лампа 2Ж2М, или прозрачная башенка — с целым проволочным блистающим городом внутри — лампа 5Ц4С — в твоем кулаке... сидишь некоторое время на корточках, словно бы приучая птенца к своему кулаку... потом медленно поднимаешься (тут уже можно тебя сажать в тюрьму), потом делаешь несколько механических шагов... опускаешь лампу в карман. Толпа друзей немо набрасывается на тебя, тихо треплет — словно глухонемые, забившие гол! Как тонка была пленка, отделяющая тебя от гибели, как долго рядом с твоей, вместе с твоей шла тропинка, ведущая во тьму!

И снова — среди бесконечного теплого лета — вдруг стена тьмы, отсутствие дыхания, всхлипы, ты все реже выскакиваешь из привычной уже тьмы на расплывающийся перед глазами свет, все дальше от тебя приятели на берегу, не подозревающие ни о чем... вынырнешь ли ты в следующий раз?

Но и это еще примерка, прикидка — жизнь еще не показала тебе всех «чудес», чтобы так вот запросто, за здорово живешь, отпускать!

Ты вдруг с острой тревогой понимаешь, что о смерти так уж много думать не стоит — какой толк, да и близость к тюрьме уже как-то не холодит — надоело таскаться по барахолке, детская игра! Все ясней и тревожней другая опасность — бессмысленной, неменяющейся жизни... ведь так вот и проживешь, в этом облезлом дворе, и состаришься, все горестнее сознавая неудачливость. Так и будет — вот что ужасно! А куда ты денешься? Вот они взрослые — перед тобой... ну — отец-мать ученые, много зарабатывают... а ты-то... ты-то... в основном с теми, кого уже видишь старыми и ободранными, жалко-агрессивными в день получки, как их отцы. Что?.. Куда?

С торопливым ужасом понимаешь — что подняться не так уж просто, что раз за разом твою голову будут грубо прижимать книзу — «Ты-то еще куда?» — и, может быть, так и будет всегда, ты не нужен, обречен на мусор?!

Мы, подбадривая друг друга, приходим в роскошный, ослепительно-белоколонный Дворец пионеров.

— Вы куда?

— Мы в кораблестроительный! — говорит курносый, веснушчатый Игорь Ефремов, и я, видя его и ощущая себя, трусливо понимаю: мы хотим невыполнимого... вон из-за двери какие уверенные голоса!

— Все уже... больше не берем! — говорит руководитель, рассеянно отворачиваясь.

Точно! Чутье не обмануло меня! Свободны дороги только вниз! Я уже было ухожу... потом возвращаюсь.

— А куда вы... посоветуете нам?

Слава богу — руководитель не злодей, но равнодушен, равнодушен абсолютно, просто не видит нас, стоящих внизу!

— Ну... попробуйте в картонажный... там, вроде, есть еще места... Лучших потом возьмем в кораблестроительный! — добавляет он.

Все ясно.

Зал картонажного кружка, на застекленных полках — образцы изделий — румяные картонажные яблоки, и абсолютно ровные, без какой-либо кривизны, груши. Все задано наперед, все лепится по форме, и максимум, чего можно добиться здесь — это лепить барельефы вождей — вот они, в толстой золотой краске готовы куда-то уже вознестись, в таинственные выси!

Тусклый свет... Вот он — тоскливый вариант судьбы — я вижу его так, словно он и сейчас со мной.

Глиняная форма изнутри мажется с помощью кисточки каким-то клеем, потом тщательно, в один слой, со вжиманием во все впадинки, лепится кусками тонкая фиолетовая бумага... потом... более толстая, как бы мягкий картон... а третий слой... опять, кажется, тонкая... дать просохнуть, выбить... положить в ряд на стол, с такими же изделиями, выполненными друзьями... Неплохо, неплохо... нет плохой работы — есть плохие мастера!.. Через неделю, может быть, если ты будешь так же прилежен, тебе доверят — вылепить барельеф вождя... И хватит с тебя!

Кто сказал тебе, что ты необыкновенный? Кто сказал тебе, что жизнь твоя будет замечательна?

Румяные образцы на застекленных полках... тусклый свет.

Вот — играли в снежки, летали белые комочки на фоне ярко-голубого неба, чей-то снежок косо задел кому-то из прохожих по шапке. И вдруг — железная рука на плече, потом — тиски пальцев, сжимающие ухо, и вот уже тусклое помещение — седьмое отделение милиции — и длинный, брыластый, носатый участковый Кац ведет с какой-то толстой женщиной разговор о том, что таких, как я, надо изолировать, пока они не стали убивать всех подряд.

— Ну ладно, — не слишком сопротивляется женщина, вынимает из стола какой-то бланк. — Фамилия? — спрашивает она. — Кто родители?! ...Так подождите тогда, — говорит она Кацу, — сейчас тогда и оформим, и отправим.

Я рыдаю... я даже ни в кого не попадал снежком — но машина равнодушно крутится, увлекая меня во тьму. Потом появляются родители — я продолжаю рыдать... да, никакой надежды нет, что жизнь будет к тебе благоприятна или хотя бы справедлива!

Потом родители выводят меня на свет — я рыдаю. Наверное, это самое длинное мое рыдание в жизни — авансом я нарыдался за все будущие страданья!

Потом почему-то меня наряжают — помню скользкую нежно-розовую шелковую бобочку с отложным округлым воротничком — внезапно вдруг сейчас вспомнил, ощутил ее... наверное, фотографирование всей семьей было задумано как успокоительное, несколько праздничное дело... единственная наша фотография, на которой мы все вместе... и вот — бабушка сидит... и я стою, опухший от слез.

Потом мы возвращаемся, я ложусь в темноте, и, прерывисто вздыхая, думаю: а стоит ли продолжать такую жизнь?

Следующее неуютное воспоминание: лето, газета в серой деревянной раме на скошенном углу Артиллерийского переулка... какая-то таинственная, жаркая пустота на этом углу — газета и я. Ужас идет на меня от газеты — но не логический, а какой-то животный. Наверное, и тогда я уже был формалистом и абстракционистом — на меня пугающе действует не смысл напечатанного, а дикая, небывалая внешность газеты — нет ни обычных заметок под заголовками, ни фотографий — вся она на четырех страницах своих сверху донизу плотно усеяна одними лишь фамилиями (дело врачей). Какая тревога могла посетить меня, советского школьника, по этому поводу? Да никакая... Дикая, страшная форма — словно сотни глаз слились в один огромный — вот что бессознательно тревожит меня... сознательно все было понято гораздо позднее, а сначала — так.

III. Шедевры

Из каких слов, а потом — из каких фраз — лепится твое сознание и вырастаешь ты? Из одного сцепления слов выходят такие люди, а из другого — другие.

Что за слова цеплялись к нам, пугали, волновали, восхищали нас?

Из черного, черного города... ведет черная, черная дорога! В конце черной, черной дороги... стоит черный, черный... лес! В этом черном, черном лесу... стоит черный, черный... дом! В этом черном, черном доме... идет черная, черная... лестница! За этой черной, черной лестницей... черная, черная комната! В этой черной, черной комнате... стоит черный, черный... стол! На этом черном, черном столе... стоит черный, черный... гроб! В этом черном, черном гробу... лежит... белый мертвец! Этот белый, белый мертвец... вдруг поднимается! И говорит: Из черного, черного города... ведет черная, черная дорога...

Это — в пионерском лагере, после отбоя — и не знаю как у других, у меня тут же вставали перед испуганно сжатыми глазами и черная, черная дорога и черный, черный лес...

Или другое, не менее волнующее, — уже во дворе:

Дальше шли варианты, но все они волновали одинаково, разжигая и без того жгучий интерес.

Вариант:

Даже теперь и не знаю, какой вариант «проходимее» — наверное, второй: все-таки матрос, труженик моря!

Кстати — раз уж я связал (и, думаю, не без тайного влияния этих произведений) свою жизнь с литературой, надо как-нибудь проанализировать их с точки зрения мастерства, хоть бы понять для начала, каким размером, ямбом или хореем, они написаны?

А это в каком размере?

Атмосфера из слов и фраз всегда окружает человека, и не надо одну эпоху укорять другой... положим — тогда воздух, наверное, был чище, но что же — нам теперь не дышать?!

И тогда мы дышали полной грудью, вовсе не думая о том, сколько мы вдыхаем кислорода, а сколько яда. В каждую эпоху человек опутан прекрасной паутиной слов, и она кажется ему единственной, самой прекрасной — и она и есть единственная, потому что сейчас и здесь, где ты находишься, другого языка нет. И никому и в голову не приходило замкнуться и чего-то ждать, мы жадно поглощали то, что лилось тогда на нас, еще бы нам не глотать, не торопиться: возраст-то как раз такой, когда все является перед тобой!

Многое теперь поражает безвкусицей и дикарством — но никто и не заставляет сейчас надевать тот наряд, в котором ты красовался в четырнадцать лет.

Главная тема, затмевающая все прочие, это, конечно же... Помню, весьма распространен был среди нас странный код, где цифрами обозначались различные фразы... в словарик этот, ясное дело, входило не все... но все, что нас тогда волновало, там было!

Четыре-четырнадцать-двадцать четыре! — Можно с вами познакомиться?

Шесть-шестнадцать-двадцать шесть! — Хочу с вами встретиться.

Один-одиннадцать-двадцать один! — Я вас люблю.

Помню, с какой таинственностью, с каким волнением узнавался — и распространялся этот шифр!

Помню, как я, бессмысленно проведя целый вечер на лестнице со своей соседкой по квартире Леной Хорошайловой (бессмысленно и с ее точки зрения потому, что так и не решился ничего произнести по таинственному коду), — и вот она, фыркнув, уходит наверх, перешептываясь о чем-то с подружкой (с подружкой гораздо интереснее, без подружки совсем неинтересно!) и я, с отчаянием перегнувшись через перила в пролет и видя, что она подходит уже к квартире и сейчас скроется, гулко, на весь пролет, кричу: «Один-одиннадцать-двадцать один!» — и сломя голову убегаю куда-то во второй двор, забиваюсь в какую-то щель... Не помню при этом, чтобы я испытывал к Лене головокружительные чувства — но то, что я выкрикнул, подействовало оглушающе! Я и тогда уже чувствовал, что звуки важнее всего!

Каждая эпоха, даже самая короткая, имеет свой питательный слой, состоящий из баек, прибауток, популярных песенок и стишков и незыблемых, обязательных ритуалов. Насколько непонятными, враждебными кажутся они следующей эпохе! Но какой четкий, неповторимый и волнующий колорит времени они создают!

Во втором дворе, на последнем этаже жил мой дворовый друг Боря Белов — отец у него был крупный, вальяжный, добродушно улыбающийся... работал он, вроде бы, в Большом доме... вспоминаю, как его жена, Борькина мать, слегка таинственно говорит женщинам во дворе: «Моего Мишу снова берут в органы!» — и значительная пауза следует за этим... честно скажу — в моем тогдашнем сознании это производило лишь ощущение значительности и таинственности — не более того.

Квартира их по тем временам казалась роскошной, и что самое главное — экзотической. Борькин отец привез с войны немало замечательных трофеев. Помню тяжелое выпуклое стекло, типа лупы с радужным отливом, и в нем — словно настоящий сказочно-розовый немецкий городок. Бордово-зеленый ковер, с оленями в горах. И главное — коричневый, богатый, сверкающий никелем, немецкий патефон, с красивой голубой наклейкой снизу крышки — она появлялась, когда крышка откидывалась. Тягучие, томные танго сладко бередили не столько душу, сколько живот — мы сначала, слегка кривляясь, танцевали друг с другом, потом к нам стали набегать и самые отчаянные из девчонок.

Патефон был и у нас дома — тяжелый, голубой. Когда к нам приходили гости, патефон с некоторым усилием поднимали на стол, зажигали на столе — родительском, письменном — лампу с абажуром, и большая комната, больше ничем не освещенная, была темновато-уютной. Крутили никелированную ручку. Мать — с мокрой завивкой, в ярком крепдешиновом платье, волнующе пахнущая духами — весело тормошит меня, тащит танцевать — я считался заторможенным букой — и так оно, наверно, и было. Неумолимым, завораживающе-плавным вращением увлекал мой любимый, хоровой, холодяще-торжественный вальс «Амурские волны»:

Бешеное кружение всегда вызывало скорое пошатывание и тошноту — но это я уже тогда воспринимал как неизбежное: во всем прекрасном должен быть какой-то головокружительный, трагический оттенок.

Были песни, которые захолаживали меня не ритмом, не движением, а высоким, торжественным и гордым содержанием:

Это красивым сочным баритоном сообщал некто Юрий — пластинка называлась «Песня Юрия» и действовала на меня необычно — неужели и я когда-то, как Юрий, буду так же трагически горд?

Еще была пластинка, которую я хотел слушать один, каждый раз я с замиранием сердца ждал — поставят ее на этой шумной вечеринке или нет. Ведь никто же не знал, что эта пластинка — моя, могли и не поставить. Вот — взяли в руки — я замирал... отложили! И совсем уже безумной казалась идея вдруг самому, когда никого нет дома, завести патефон и поставить эту пластинку. Никогда — а вдруг услышат и догадаются! Между тем — песня эта была тогда довольно известна, и каждый раз, когда певец исполнял ее, я содрогался.

Я выпрямлялся, гордо закидывал голову — но это разумеется, только внутренне — внешне я продолжал сидеть мешком и даже скептически усмехаться... никто не должен был догадываться... никто! Чем отчаяннее сжимается сердце — тем меньше должно быть видно на поверхности, тем безысходнее должно быть запрятано... Точно таким я остался и сейчас. Легко ли при таком характере быть писателем? Судите сами!

...Вот так! Замечательно! ЛИХО! При этом, конечно, реальная встреча с пятерыми, пусть даже без перьев, вызвала бы у меня совсем другие эмоции... В искусстве — жизнь веселее!

Были и другие песни — я говорю о тех, которые действовали:

Глупо думать, что звуки эпохи рождаются неталантливыми — или неискренними людьми — иначе бы они так сильно не врезались.

Мой самый близкий друг, ставший профессором филологии зарубежного университета, при нашей встрече у него крепко меня удивил. Поскольку мой друг лингвист-структуралист, я ожидал увидеть на его столе глянцевые труды западных философов и исследователей, ну — может быть — факсимильное издание какой-нибудь древнерусской рукописи. И как же я был потрясен, когда увидел на его столе потрепанные книжонки знакомого и с детства еще волнующего вида... Фадеев, Закруткин, роман «Плавучая станица», Павленко — «Счастье», Корнейчук — «Платон Кречет»!

Это было так же поразительно, как вдруг застать знаменитого герцога в его замке, разбавляющего портвейн пивом!

— И это ты... структуралист! — только выговорил я. — Неужели ностальгия настолько замучила?

— Ты не представляешь, что это такое! — тряся перед лицом растопыренной ладошкой, вскричал друг. — Какое наслаждение это — с точки зрения структурного анализа! Какие ходы, какие удивительные закономерности!

Я задумался... а ведь действительно... все мы стали нынче свободными и левыми — а разве не сжималось сердце тогда! Может быть, те схемы рассчитаны так, чтобы действовать наверняка, наповал, отметая все прочее? Пожалуй, что так!

Разве не обрывалось твое сердце, когда — помню как сейчас! — открылись пятна крови Павлика Морозова на листьях брусники?

Особенно действовало анонимное искусство — авторов его я не помню. А если искусство двигается среди людей даже без имени автора и без видимой официальной поддержки — значит, оно волнует массы — чем же иначе объяснить его ход?

Помню историю (автор, наверное, был, но забылся — история важнее) — о том, как истощенный мальчик застрял во время чистки в трубах возле пароходного котла. Специально ему не платили, сволочи, или платили гроши, чтобы он был истощенным, и мог пролезать в любые трубы! Забыл сказать — но это, думаю, и так ясно, что дело происходит в капиталистической стране, и хозяин парохода толст, носит шляпу и курит сигару... этот уж, ясное дело, в трубу не полезет! И когда мальчика не удается вытащить из трубы к моменту отхода парохода, — толстяк отдает безжалостный приказ «Разжечь топку!» Потом матросы выгребли кучку костей и, сжимая челюсти, дали клятву отомстить... у кого тут не хлынут слезы?

А история про связиста, который, будучи смертельно раненым, дополз до перебитого провода и умер, сжав его в зубах, обеспечив связь?

А история про безработного итальянца, который ночью и, конечно же, в бурю залез на крутую скалу над городом и всю ночь выбивал там кайлом какие-то буквы... И напрасно бесчинствовали полицейские и капиталисты, увидев днем эту надпись — забраться на эту скалу им, толстякам, было не по силам! А наш герой лежал в своей убогой каморке, умирая от полученной ночью простуды, и время от времени просил друзей немного приподнять его, чтобы увидеть за окном на скале огромную, гордую надпись — СТАЛИН. Он умер, но улыбка счастья была на его лице...

Что может действовать сильнее?

Это я и высказал своему другу.

— Правильно! — воскликнул он, и улыбка счастья появилась у него на лице. — А почему так сильно действует... какая закономерность?

— Все герои умирают!

— Правильно!

— Ясно... А другого способа воздействия, кроме смерти... но такого же сильного... нет?

— Ясно, нет! На этом все и держится! — воскликнул друг.

Да, весь эффект был замешан на крови... такое время?

А сейчас... да и сейчас многие авторы, так и не нащупав другой, не сталинской этики — убивают своих героев пачками — чтобы читатель, тупица, содрогнулся!

Однако — стихи и песни менялись... особенно все перевернулось, когда я поступил в институт — обрушилось на меня совсем иное... То ли — изменилось место, то ли — менялось время? Просто, в этом месте время начало изменяться раньше.

Мчась с лихими ребятами в кузове грузовика по Карелии, как сладостно было орать лихую — и главное, официально не разрешенную песню:

Это был взрыв, взлет саранчи, которая, как известно, взлетает очень редко, при каком-то исключительном стечении многих обстоятельств... счастье, полет!

Но было ли это ощущение полета, если бы мы десятилетия до этого не ползали? Не знаю. Но такого ликования больше не было никогда!

Ведь как мы жили до того? Мы были не просто слушателями — мы были соавторами прошедших лет. Помню — мы идем с нашим вождем Юрой Петровым в толпе демонстрантов, и поем — вместе со всеми — но свое — чуть заметно переглядываясь, понижая голос, чтобы слышали только мы:

Это казалось нам действием, риском, самостоятельным творчеством!

Вот — на такие вещи, которые казались нам раньше отчаянными, уходило наше волнение, наша смелость, наша молодая любовь.

Какими мы вышли из этого? Не скажу, чтобы негодяями... Но, помню, в школе я был очень удивлен, когда узнал, что в суде бывает еще и адвокат... странно и дико: если человек преступник — зачем его защищать?

Помню, как был я потрясен и убит, когда однажды, вернувшись поздно с матерью из гостей, отец присел в темноте на мою кровать — и я вдруг почувствовал, что от него пахнет вином... Это показалось мне крушением всего... отец, отец! Я не смог даже выговорить «Спокойной ночи», и отец с обидой ушел.

Многое, к чему мы потом привыкли, казалось тогда нетерпимым и невозможным. А многое, от чего мы теперь содрогаемся, звенело в песнях...

IV. Одежды

И одежды наши, ясное дело, создавались эпохой.

Первый свой наряд я, естественно, не помню. Видел один из первых своих нарядов на фото — я сижу во всем белокружевном на столе, подвернув пухленькую ножку к фотографу — на подошве четко вдавлена цифра 15. Взгляд задумчивый, но решительный, тяжелый. Глаза косят.

Сижу я на том самом столе, на котором, говорят, меня впервые развернули, принеся из роддома.

Обидно, наверно, когда тебя в последний раз кладут на тот же самый стол, на который клали в первый. Что же тогда наша жизнь?

Потом является из тьмы другой мой наряд — уже отмеченный восхищением окружающих... Красные широкие шаровары, которые сшила мне мама из каких-то подручных материалов, были небывалой яркости и ширины. Еще в ансамбль входил маленький стульчик — его я неотступно носил с собой в левой руке, а в правой была бутылочка с соской... Так я брел не спеша по той далекой, довоенной, ныне не существующей пыли, и время от времени основательно ставил стул, капитально усаживался и решительно прикладывался к соске. Видимо, я уже в те далекие годы любил комфорт.

От вещей этих не осталось и тлена — так это было давно. Странная штука жизнь: начало и конец ее непонятны — впрочем, и середина тоже.

От стульчика осталось лишь воспоминание: мы переезжаем на возу за город — и вдруг спохватываемся, что стульчик исчез. Воз останавливается, отец возвращается на некоторое расстояние — и приходит обратно с пустыми руками.

— Отстал... где-то сзади, наверно, бежит, догоняет! — улыбается отец.

Помню это мгновение, огромное светлое дерево, поднимающееся рядом.

Потом был долгий пробел... многое помню, но не помню, во что был одет... шел возраст, когда одежда несущественна.

Пожалуй, самый первый напряженный вопрос, связанный с одеждой, касался, как ни странно, проблемы пионерского галстука — этого символа как бы всеобщего равенства и бескорыстия... Ан нет! Видимо, и мы как-то четко уже были подготовлены к напрягу, накалены, как-то очень все сразу и четко разделилось: сатиновый ты галстук носишь — али шелковый? Сатиновый был шершавый, косо вырезанный, после стирки блеклый, со скатанными комочками... Шелковый был ярко-алый, переливающийся искорками, не тускнеющий и не мнущийся... хотелось невольно выкрикнуть: вот это пионер! Да и рубашка под ним почему-то всегда была ярко-белая, выглаженная — не то что под сатиновым. Как бы сразу получалось, что обладатели шелковых галстуков более пионеры, чем прочие — и как ни странно, это решительно улучшало и их судьбы, и официальное отношение к ним.

Сатиновые же при первой возможности злобно срывались с шеи, как удавки, как знак твоего проклятья на всю жизнь! Наверное, были и такие, что с достоинством носили и эти галстуки — наверное, были, всего не упомнишь. Тем не менее — именно с них началось четкое разделение... до этого все годы ходили, как попало... Наибольшее распространение тогда имели так называемые вельветки — сшитыебабушками или мамами куртки на молнии, желательно из вельвета (форму еще пока не ввели). Наверное, уже и тут были разделения — был вельвет мягкий, переливающийся, и грубый, крупный, дерущий, словно наждак... Свою же вельветку, из переливающегося темно-зеленого вельвета, я очень любил и гордился ею — бывают сны-запахи — приходит ее горьковатый химический запах. С ней связано и первое ощущение того, что одежда — это роскошь, помню небрежно-щегольское, как бы в задумчивости, быстрое разведение и сведение молнии.

Я пишу не картину эпохи — фиксирую лишь вспышки-воспоминания. Они, конечно, не дают полной картины эпохи, да такой и не может, наверное, быть — но эти вспышки памяти почему-то очень ярки!

Помню, как на уроке рисования наша хромая, в выпуклых очках восторженная учительница вдруг воскликнула, всплеснув руками:

— Ученик Шаренков! Встань, пожалуйста, к стене!

Мрачный, злой, запутавшийся в двойках, воспринимающий наказания как закономерную несправедливость, Шаренков угрюмо поднялся, подошел к стене в конце прохода и уткнулся в нее носом.

— Нет же! Повернись к нам лицом! — радостно, даря ему свободу и справедливость, воскликнула учительница.

Шаренков — маленький, взъерошенный, скуластый, медленно повернулся.

— Смотрите, какое красивое сочетание его курточка дает с цветом стены! — восхитилась она.

Мы насмешливо обернулись... Коричневая его курточка на фоне «слоновой кости» стены словно изменила цвет, засветилась. На улице было темно-серо, окна были замазаны тьмой — а тут вдруг, непонятно откуда взявшись, горели два цвета!

Один только Шаренков не видел этого, его обычная обида перекосила лицо — но тут же были и волнение, и растерянность... обычное туповато-злобное движение его челюсти справа-налево замедлилось, лицо слегка отмякло. Может — это был первый, а может, и последний раз в его жизни, когда бытие его стало художественным. Повлияло ли это на дальнейшую его жизнь? Помнит ли он сейчас, через более чем четыре десятилетия, этот момент — или я последний на земле, кто это видит?

Главное, что отдельно от стены его курточка выглядела грубой, цвета дурацкого, видимо, женского... могло ли одно это мгновение победить остальные? Жизнь дала и ему возможность просиять — но неужели всего лишь раз?

Отдельно стоит другое воспоминание, связанное с одеждой — и еще с чем-то, волнующим. В Пушкине, в каникулы мы соединились, благодаря знакомству родителей с моим ровесником Сашей Никольским — темноглазым, кудрявым, вздрагивающе-испуганным. Как понял я из его отрывочных фраз — его отношения с классом были еще хуже, чем у меня, и имели характер открытой войны, а точнее — побоища, чего мне, благодаря полной моей отрешенности, удалось избежать. На даче, на тихой улице за Московскими воротами Саша отходил, успокаивался, отдыхал, начинал понемножку делать то, чего хотелось именно ему. Я, всегда отдающий лидерство другому, даже такому скромному и забитому, как он, ему не мешал, он мог делать, что хотел — я с бодрой застывшей улыбкой следовал за ним. Для меня это тоже был летний подарок — ровесник, который не орет и не дерется, не заставляет делать то, что полагается, что делают «все настоящие парни». Любимым и пожалуй единственным увлечением моего друга было — «мочить трусы». С удивлением и недоумением вспоминаю это — куда это отнести, как квалифицировать? Понятия не имею!

Он раздевался до трусов — трусы были тогда у всех длинные, темно-серые, сатиновые — и заходил в пруд — тот пруд, что за Московскими воротами у ограды делянок Всесоюзного института растениеводства, где трудились мои родители. Странный Саша (а может — все мы странные, если дадим себе волю) медленно шел в воду — слизь на дне скользила, поднимались и лопались в темной торфяной воде светлые пузыри. Саша, двигаясь все медленнее, затаив дыхание, заходил в пруд ровно настолько, чтобы нижний край его трусов был абсолютно вровень с поверхностью воды — и в то же время — не касался бы ее! Он стоял в счастливом оцепенении, словно скульптор, создавший шедевр — приближение даже миллиметровой волны, неизбежной даже и в таком тихом водоеме, как этот, заставляло его с восторженно-испуганным криком слегка отскакивать, но как можно ближе... чтобы вот-вот!.. Занятие это было для него несравнимым ни с чем — по крайней мере, в те годы, — не знаю, чем он увлекается сейчас. Ранним утром, когда лежали на мокром песке тихие тени от сирени, он заходил за мной с таинственным видом, и я, покорно и даже преувеличенно копируя его таинственность, ничего не говоря — разве можно об этом говорить? — следовал за ним. Мы подходили к тихому утреннему пруду, молча раздевались — и я, как настоящий друг, шел в воду рядом с ним, но слегка отставая, моя неквалифицированная неточность могла испортить все таинство — я это понимал. Категорически запретным — и потому особенно сладким для него было нарушение правил — замочение трусов, благодаря непредвиденной игре стихий, на сантиметр или полтора... Сколько волнений, вскриков было тогда!

— Знаешь, на сколько я сегодня трусы замочил? — тихо говорил он мне, когда мы во время вечерних встреч наших семей наконец уединялись за террасой.

— На сколько?! — заранее испуганный и восхищенный, шепотом восклицал я.

— На два сантиметра! — поводя глазами, говорил он.

— Да-а-а! — многозначительно говорил я.

— Ты, кстати, единственный человек, с которым можно нормально разговаривать! — как-то вскользь бросил он мне. Не могу сказать, чтобы я почувствовал ликованье. Все лето я добросовестно и скрупулезно пытался усвоить важность проблемы, но так ее, увы, и не ощутил. Представляю, с каким недоумением, и почти сразу же — с презрением — отнеслись бы к этому его увлечению одноклассники или однодомники — а я старательно и прилежно ходил за ним и даже делал вид, что волнуюсь с ним... И вовсе не оттого, что одинокий любым способом старается удержаться возле другого одинокого, делал я это — просто я с раннего детства почему-то чувствовал, что надо знать странности людей или хотя бы прислушиваться к ним — я почему-то уже знал, что кроме меня это мало кто выдержит.

Вот мы в намоченных трусах идем с Никольским по жаре и входим в холодное мраморное фойе кинотеатра — ноги сразу становятся холодными, словно мраморными, и ощутимо голыми. Сдвинув штору, мы заглядываем в темный зал... на экране дымится вулкан... потом огромная рука сверху протягивается к нему и бросает окурок... появляется комната, люди, пепельница — вулкан на столе... был ли дальше фильм? Этого не помню.

Продолжая — и заканчивая — тему трусов, вспоминаю такую картинку. Я, выделенный пионером-солагерником из всех (видимо, по тому же признаку, что и в предыдущей истории), стою у ограды из горизонтальных жердей и очкастый собеседник наукообразно, высокомерно рассказывает мне о проекте летательного аппарата на космических лучах, аппарата, придуманного им и пока что не оцененного невежественной толпой. Я, со своей всегдашней старательностью, терпеливо и даже как бы заинтересованно выслушиваю абсолютно непонятные мне (а понятные ли кому-нибудь?) объяснения. Более того, с чувством вины я ощущаю, что просто восхищенно кивать — недостаточно: надо, чтобы человек обрадовался, задать ему какой-то вопрос, и я озабоченно произношу:

— Но ведь есть же проблема: если аппарат твой будет самым быстрым из всех существующих — догонят ли его космические лучи, чтобы в нем преобразоваться?

Чувствую, что вопрос попал в самую точку — более приятного вопроса не придумать.

— Догонят, разумеется — лучи же летят со скоростью света, выше которой, увы, нет! — снисходительно объясняет он.

Вечер, мы стоим с ним у ограды лагеря, и на его застиранных серо-черных трусах вышито, кое-где торчащей белой ниткой «Позднеев». Есть ли ученый с такой фамилией? Я, во всяком случае, сделал что мог!

Может, потому и запомнил я этот разговор, что был он удивительным исключением — ни с кем больше таких доверительных бесед в лагере я не вел. Надо отметить, что дети — самые большие конформисты и реакционеры на свете... А кто же будет прокладывать новые пути? Неизвестно! А у этих — стандартность всегда ценится выше всего. Так и тут. Все прекрасно понимали друг друга — а я все никак не мог почувствовать важности их разговоров. И уже в детстве мне претил пошлый, банальный набор, который нужен, чтобы тебя признали своим.

Всю первую половину смены я проходил в черном колючем пиджачке, сшитом бабушкой — несмотря на жару. Рубашка под ним вскоре загрязнилась, я запихнул ее, помнится, под матрас и носил колючий пиджак на голое тело. Наступил, наконец, родительский день — я увидел маму, вместе с другими родителями спускающуюся с горы. Чувствую, словно сейчас, как я побежал к ней, досадливо отмахивая локтями колючие, раскаленные солнцем тяжелые полы пиджака.

— Что ж ты в этом-то ходишь? — горестно проговорила мама, уже страдающая от моей неприспособленности. Мы вышли с территории лагеря, пошли по очаровательной местности с широко расставленными дубами (местечко называлось — Дубки). Спустились в пахучий, сырой овраг, чем-то, видимо, запахами, напоминающий что-то из раннего детства — казавшегося теперь, в суровой и фальшивой лагерной жизни, островком счастья. Мы поднялись в деревянный светло-серый дом на горе, зашли в темную комнату с какими-то низкими полками-полатями, на которых обнаружился сшитый из бедного черного сатина тощий мешочек с вышитыми белыми стежками буквами «Попов Валера».

Мама вынула из мешка белую рубашку, я стал ее надевать... довольно-таки это приятно, после колючего сукна!

— Ведь вам, наверное, говорили на собрании, что ваши вещи хранятся здесь? — проговорила мама. — Ты что? Не знал?

Да — не знал. Может, и говорили на собрании, а я не слыхал, думал про другое. А спросить что-то у людей, с которыми я не был близок, я не мог — уж лучше ходить в жару в раскаленном суконном пиджаке — так уютнее.

Всегда я как-то не доставал до всех, не знал того, что всем известно, что всеми давно используемо — не знаю и сейчас.

Не быть в русле — теперь уже сознательная моя политика; тому, кто движется в русле с другими, приходится то подчиняться, то подчинять — а я ни того, ни другого не могу — уж лучше похожу в пиджаке на голое тело.

Всю жизнь я со стороны смотрел на кумиров моды, кумиров успеха. Но никогда не чувствовал даже тени зависти — на обочине мне уютней и свободней.

Помню — и опять же со стороны — как замелькали на головах лидеров знаменитые серые, мохнатые кепки-«лондонки». Появление их сопровождалось слухом, что удар по носу соперника гуттаперчевым козырьком кепки безусловно смертелен. Я, честно говоря, и тогда уже сомневался в догмах, сомневался в том, что шепотом пересказывают «все». Откуда такая самостоятельность? Может — из-за отсутствия у меня «лондонки»? Быть не со всеми, восхищаться не тем, — тогда, как впрочем и сейчас, было опасно. Нас, первых «диссидентов», осмелившихся посягнуть на «святое» — пусть даже на неофициальное «святое», — встречали презрением. Куда как надежнее и успешнее быть со всеми, презирать «неуверенных» и громогласно повторять то, что повторяют все.

С «лондонкой» я сохранил свою самостоятельность — в основном, конечно, благодаря нерасторопности. Но — неудержимо надвигались годы, когда мысль об одежде становилась все острей.

В школе ввели серо-голубую форму, и сразу же (как было с галстуками) произошло разделение. Шерстяная форма отличалась ровным серо-голубым колером, хранила строгую форму и слегка покалывала.

Хлопчатая скатывалась, мялась, линяла после стирки. Обладатели «хлопчатки» (во всяком случае, некоторые из них) компенсировали свою неполноценность избытком дерзости, агрессивности, некоторые, наоборот, впадали в депрессию, отражавшуюся на учебе.

Вспоминаю моего одноклассника Игоря Ефремова — веснушчатый, вихрастый, курносый. Мы жили напротив, через переулок — Игорь жил в доме восемь, в бело-голубых завитках, у фигурного балкончика. Я обычно приходил к нему в своей отглаженной шерстяной форме («не успел, понимаешь, переодеться!»). Он же свою хлопчатую форму снимал моментально, предпочитая домашнюю рванину. Моя шерстяная элегантно, приятно покалывала, толкая к высокомерию и насмешкам. У Ефремова была странная привычка: погрузившись в размышления над какой-нибудь хитрой задачкой (соображал он здорово, лучше меня!), он обхватывал себя руками крест-накрест и начинал монотонно раскачиваться вперед-назад. «Странная у тебя привычка!» — усмехнулся я, и он в ответ с обидой рассказал, что в блокаду было нечего есть, и все так раскачивались целыми днями, чтобы унять голод... Я осекся.

Помню отца Игоря — прямого, на протезе, с неподвижно-обиженным выражением лица, с орденом «Красной Звезды» на пиджаке. Он служил гардеробщиком, и как-то все время мы с ним сталкивались — то он был в ближней столовой, потом работал в бане. Помню нарочитую — даже если учитывать протез — медленность, с которой он приносил тебе пальто... всегда неприязненно-застывшее лицо... С той поры я понял, что беда не красит людей.

Но, конечно, важнее всего было выглядеть вне школы. Школа — это так, там все более-менее одинаковы — а вот на что способен ты сам — другой разговор!

И хотя всегда суровая наша легкая промышленность в те годы была особенно суровой, и не давала никому никакой возможности выделиться — это вовсе не означало, что мода отсутствовала. Наоборот, попытки «выглядеть» были гораздо более резкими и отчаянными, чем это было бы в обществе изобилия. У взрослых все же были какие-то возможности: весьма престижной обувью в сороковые — пятидесятые годы были «бурки». Помнит ли сейчас кто-то про них?.. Высокие, валяные, черные или светло-серые щегольски обшитые полосками кожи или дерматина. Сколько тут было смелых сочетаний! К этому делу — доху, папаху, набухший портфель под мышку — и ты уже выглядишь ответственным товарищем, даже если таковым не являешься. В общем — и тогда одежда ценилась за то же самое, что и всегда... У мужчин — за ощущение силы, власти, положения, таинственных мощных связей, причастности к «всемогущим». В женских нарядах — как, наверное, и всегда — ценилась необычность, некоторая раскованность, волнующий элемент преодоления запретов. В те времена все это успешно олицетворяли только что появившиеся (и, разумеется, не в магазинах) «румынки» — короткие сапожки на каблуке и на меху, чуть выше щиколотки. Почему они производили столь сильное сексуальное впечатление даже на меня, несведущего подростка? Может, потому что женская нога все предшествующие годы была закрыта военным сапогом или валенком, и вдруг почти полностью обнажилась? Но, с другой стороны, обычные женские туфли обнажали ведь ногу еще больше — а действовали меньше. Ну — потому, наверное, что полуобнажение будит воображение сильней. Наверное, именно это я ощущал вместе со всей своей страной, с захолонувшим вдруг сердцем встречая толпы неизвестно откуда явившихся девушек и молодых женщин в румынках.

Но мы, как и всегда, хотели отделиться от взрослых, четко обозначить, что мы — это не они — и предпринимали для этого самые дерзкие попытки.

За высокой, до неба, кирпичной стеной был двор соседнего дома, номер пять. Сначала мы — наверное, из-за очень высокой стены, воспринимали мир за ней, как нечто вовсе недоступное. Хрустя суставами, закидывая головы, мы кидали вверх снежки, и колоссальным, захватывающим дух успехом считалось, когда от удара снежком оставался след всего за несколько кирпичных рядов от края стены, обитого, кажется, жестью... вот кто-то не достал всего три ряда до верха... вот два! Потом чей-то снежок со звоном ударился в жестяной козырек — мы яростно спорили, чей именно... и вдруг, после чьего-то отчаянного броска снежок беззвучно исчез... мы стояли, оцепенев... иной мир оказался существующим — и даже поглощающим предметы из этого мира!

Потом, когда границы наши начали дерзко расширяться, с каждым новым увиденным пространством было связано свое удивительное открытие, свое ощущение. Пятый двор навсегда остался связан с ощущением недоступности и опасности. Видимо, там была какая-то артель или заводик, и отходы оттуда были для нас невероятной ценностью! Сперва мы врывались туда из переулка, влетали в какой-то сарайчик и хватали отрезки алюминиевых матовых трубок. Жадность — схватить побольше, покрасивей! — умерялась острой опасностью: пребывание в этих пещерах Алладина должно быть очень коротким, пока не грянула месть. Помню, однако, что за это время  — пять секунд? десять? — я успевал криво набрать в руки груду трубок разной длины, и потом вдруг, замерев, увидеть ящик с другими, несравненно более роскошными. Я с бряканьем бросал прежние, набирал новые, и вдруг — видение еще более роскошных!

— Атас! — раздавался резкий крик, и мы, как-то запихивая их под одежду, пролетали под темной аркой в светлый переулок, и рассыпались. Потом был сбор, сравнение богатств.

Потом было падение интереса, и — новый бум. Вдруг кто-то (конечно, не я, у меня никогда не было «связей и каналов»), вдруг кто-то шептал, что в пятом дворе есть что-то, представляющее интерес для того, кто хочет выглядеть элегантно. Самого налета на пятый двор я не помню, помню лишь блистательный результат: у многих из нас появились не очень длинные, типа кашнэ, кусочки технической байки — необыкновенных, невиданных раньше, нереальных цветов. У меня оказалось целых два куска — один — необыковенно желтого, канареечного цвета, другой — такого розового, какого я не встречал больше никогда.

Строгая жизнь тех лет не могла, конечно, допустить того, чтобы такие цвета имела одежда, даже женская — цвета эти были несовместны с эпохой, дерзко противоречили ей — и это мы остро чувствовали. Помню, что дома я эти немыслимые кусочки сразу спрятал — и вовсе не из-за их происхождения, а — из-за цвета, очень четко понимая его недопустимость. Помню, мне больше нравился ярко-розовый (явно более недопустимый) — но во время тайных примерок обнаружилось, что он слишком короток, не охватывает шею. Пришлось выбрать другой. Помню, как я с соучастниками, держа этот свой стяг за пазухой, приближаюсь к Невскому. Разумеется, подходя к нему по чинным, благопристойным улицам, мы соответственно себя и вели... Но — Невский!.. На Невском можно то, что нигде больше нельзя — и хоть здесь легче всего получить и наказание за твою дерзость, но это уже совсем другое дело: на миру и смерть красна! Сколько ярких фигур отразили тусклые зеркала на углу Невского и Литейного, фигуры страусиной стати и павлиньей окраски дерзко отражались в них тогда. Да — мужество требовалось немалое, чтобы тогда так нарядиться. И думаю, что все же это, а не решения Политбюро, изменило нашу жизнь.

А вот и мы на подходе! В ближайшей к Невскому подворотне наматываем на шеи свои стяги-кашнэ, выходим на Невский, идем дерзко-неуверенно-небрежной стаей — косимся — как впечатления? Вроде бы смотрят!.. Но — с восхищением ли? — терзает вопрос.

Помню, как я иду уже один (видно, нетерпение и азарт оказались острее, чем у других) через Аничков мост. Потом, через много лет, я прочел вдруг у Бунина — про это же самое место, про это же состояние: «...я молод был, безвестен, одинок...» Как защемило сердце! Как это точно!

Тогда в наступающие дерзкие времена, даже не имея вещей можно было выглядеть вызывающе: низко натянутая кепка или шляпа, воинственно поднятый воротник... но главное потрясающее открытие тех лет — хождение без шапки... Как — без шапки? Зимой?.. Да — представьте себе — вот так!

Дальнейшие мои успехи в сфере элегантности были связаны с барахолкой... ну а с чем же еще? Официальная мода и швейная промышленность по-прежнему были суровы к населению.

Барахолка располагалась тогда на Лиговке, на пустыре возле пересечения ее с Обводным. Там, ясное дело, не было роскоши, но были ощущения поиска, неожиданности. Общее возбуждение, отрывистые разговоры, уникальные личности, таинственные передвижения.

Первым моим интересом был «радиотехнический» — о котором я уже рассказывал. Но совесть не долго мучила меня — вскоре барахолка отплатила мне в полной мере!

После восьмого класса я целое лето работал у отца «на плантациях» (про это я расскажу как-нибудь), и, обогатившись, я отправился на барахолку. Сердце колотилось. Никакой тусклый магазин не мог вселить такие чувства, вызвать такие волнения и надежды! Не прошло, наверно, и часа, как я был уже у себя дома — в огромной серой пупырчатой кепке, оттопыривающей уши, а также — в пошитом из этой же толстой, негнущейся ткани костюме, едва достающем до запястий и щиколоток.

— Ну как... ничего, а? — разводя руки, показывая рукава, растерянно спрашивал я у родителей.

Они молчали. Отца явно подмывало веселье, но он сдерживался. Мать была расстроена, но молчала. Только бабушка бодро проговорила:

— Ну что ж — конечно, ничего! Все-таки вещь!

Потом они тактично вышли. Я продолжал быстро ходить по комнате, поглядывая на себя в зеркало и все более падая духом. То, что меня радостно потрясло вначале — абсолютная необычность материи — именно это теперь пугало и угнетало меня. А вообще — материя ли это? — задавал я себе философский вопрос. — Похоже, что нечто из совсем другой оперы... может, какая-нибудь электроизоляция для высоких напряжений? Да — что-то явно необычное, — я точно уже пришел к этому выводу.

— Ну и пусть изоляция — зато теперь молния не убьет! — я внезапно захохотал. Испуганные родители заглянули в комнату. — Ничего... ничего... все в порядке! — отмахнулся я. Родители скрылись.

И что меня насторожило больше всего — что кепка и костюм были одного цвета и даже одной ткани... но так ли это хорошо? — вот в чем я теперь сильно сомневался... хорошо ли, когда все одного цвета, тем более такого?

Главное, что смутно почувствовал я за этот день, — не этот костюм... я чувствовал, что он исчезнет в бездне, как все, тем более не жаль, когда исчезает в бездне такое (и действительно, больше я этого костюма не помню)... но меня смутно и очень сильно волновало другое, более важное, от чего отделаться будет гораздо труднее, если вообще возможно... я сам. Оказывается, я очень страстный человек — не то что способный на безумные поступки, но даже весьма склонный к ним! Я вспомнил, как горело мое лицо, когда я совершал эту сделку, которая казалась мне не просто удачной, а необыкновенной, поразительной, восхитительной! Я вспомнил, как срывался голос, с какой ненавистью я кидал взгляды на моих друзей, почему-то не выражающих восторга от этой удивительной вещи и даже бездарно пытающихся что-то возражать... удивительно, как они не испепелились!

Характерно, что вскоре их не стало, они благоразумно исчезли с моего пути, дабы я их не испепелил — и еще я вспомнил: оказывается я, с горящими ушами и с этим драгоценным свертком в руках домахал от Лиговки до дома, ни разу не остановившись, и даже теперь понятия не имею: по каким улицам и сколько я шел... мелькали лишь отдельные кадры... Да... ну и тип! Надо запомнить этот случай — и в следующий раз держать себя в руках!..

Но не получалось — и я не раз еще безумными этими вспышками огорчал себя.

Одежда не только бывает формой торжества и победы — она бывает и символом ужаса, безнадежности твоей жизни, вроде больничной, тюремной робы!

С мучительным чувством вспоминаю свой наряд, в котором проходила моя первая ужасная любовь... Специально, что ли, издевались боги, подкидывая соответствующий случаю наряд? Это было, когда я поступил уже в институт — и родители, чтобы вознаградить меня за мои успехи, приобрели мне серый, негнущийся, словно из кровельного железа, плащ — и к нему нежнейшую из какого-то воздушно-розового шелка, кепку. Я и сам почувствовал сразу, что наряд неудачный, но и любовные дела мои шли крайне неудачно — такая полоса! Сколько я, вздыхая, стоял перед зеркалом, то лихо заламывая тот удивительный крепдешиновый картуз, то перегонял с бока на спину суровые складки под поясом... со вздохом я понял, что если сделан какой-то шаг по отношению к влияниям моды, то это был шаг назад. Наступало время идти в институт. Родители пили чай в первой комнате... я понимал, что если надеть прежний, более-менее нейтральный наряд, то они будут огорчены. Я мужественно направился в свой тяжкий путь.

Влюблен я был в учившуюся на факультете электроприборостроения — ФЭПе — Таню Болотову... ангельское нежное личико, пышные ореховые волосы, тонкая, гибкая, время от времени поднимающая свои волшебные руки к своим пышным кудрям... трепетный, сбивающийся голос... впрочем — сбивался он больше у меня.

Вечером того же дня я мотался вокруг нее, сопровождая к дому — переходя, кажется, Большой проспект, в своем железном плаще, все время снимая-надевая свой нежнейший картуз, что-то быстро и как бы иронически бормоча — в общем, пытаясь стремительностью движений скрыть недостатки в одежде. По ее отчужденности, по ее явно неуспеванию — и нежеланию успевать — за моими лихорадочными киданиями я уже чувствовал, что все пропало: она все реже поворачивалась ко мне и перестала отвечать на холерические мои речи, замыкаясь в себе. Помню проклятое ощущение прямо чугунного этого плаща, скребущего по тротуару... для похорон любви невозможно было найти удачней наряда! И вот я стою уже один, нелепо отражаясь в тусклой витрине углового магазина. Поворачиваюсь, со вздохом ухожу.

Правда, больше такого позора я не помню... а вообще, если обдумывать эту тему, можно сказать, что должна же, черт возьми, быть какая-то поддержка со стороны, хотя бы со стороны одежды!

Но — глупо думать, что наше поколение совсем убито, совсем уж без моды и наслаждений!.. Ах — нельзя выделиться вверх? Так мы выделимся вниз! Сделаем моду из нарушения обычной формы одежды!

Все мои ровесники, конечно, помнят, как нарушающим элементом стал свитер. В набор приличной одежды он никогда раньше не входил: так — для труда, для холода, для леса... И вот — появиться в свитере — просто в свитере, или даже в свитере под пиджаком. Мало кто помнит это время в деталях... и мало кто вспомнит — какой это был важный сдвиг... И не только время менялось — это в воздухе что-то менялось — можно было ходить немножко вольнее! Тут — я должен сказать комплимент советской промышленности, и пусть она, не привыкшая к комплиментам, получит его! Правда, этот ее плюс заключался в... неповоротливости, но как знать заранее — что именно окажется неожиданно полезным... Уже ясно, что свитер в такой ситуации — не просто для тепла, а как бы демонстративно, с вызовом — явление опасное, чуждое... в свитерах ходили смутьяны... там было недалеко уже и до бороды. Но советская промышленность продолжала выпускать свитера! То был, пожалуй, единственный случай, единственный ее медовый месяц с прогрессом. Потом она снова заняла свое место: на страже вчерашних (и позавчерашних) устоев. Но долго еще свитер служил формой отличия человека неофициального. В свитер — бедно, но вызывающе одевалась вся демократическая волна тех лет: и физики, и лирики, и художники, и геологи, и туристы... а что они там пели, собравшись у костров? Проконтролируй! Впрочем — геологи и туристы надевали свитера и раньше, но так... а теперь уже это был знак, наша форма!

Потом, ясное дело — ко всему, с риском завоеванному авангардом, приходит за какие-нибудь одно-два десятилетия и мещанство, сперва ненавидящее все новое, но постепенно (не особо, правда, стремительно) к себе это забирающее... но это уже не то: пальто, да не то, Федот, да не тот, метод, да не этот!

Появились нейлоновые, яркие, престижные свитера-водолазки, красочных цветов... то была уже, скорее, не одежда изгоя, а знак массовости, «причастности к вкусному корыту». Наше общество опять нас несло непонятно куда!

Наступал век нейлона, который, к счастью, занял не век, а гораздо меньше. Нейлон победил быстро и всех — самые ярые реакционеры сопротивлялись недолго. Вдруг стала непонятна и неудобна вся предыдущая жизнь — что же мы носили раньше? Ведь только в нейлоне можно выглядеть прилично и элегантно. Сегодня постирал, завтра утром рубашка — как железо — и как сахар! Что ж мы носили раньше — собираясь в гости, считая себя нарядными, вертясь перед зеркалом? Что ж мы носили? Видно — что-то постыдное, блеклое, мятое, перекошенное. Нейлон покончил с этой памятью и как-то вычеркнул ее, победил и занял все. Началась разумная (постирал-надел), богатая (нейлон — это вещь! Чаще всего из-за рубежа...), аккуратная жизнь (покончили, наконец-то, с рваниной!). Помню, что мама привезла мне из своей первой (и единственной) зарубежной поездки по Дунаю нейлоновую бобочку и нейлоновые носки. Самоотверженно, при тех копейках, которые давали, отказывая себе, видимо, в глотке лимонада... Оттягиваемые пальцем носки щегольски щелкали по ноге и так гладко обтягивали ее! Не оторвать глаз!

Прошло немало счастливых лет, прежде чем стали просачиваться высокомерные слухи — что нейлон вовсе не является на Западе высшим шиком, что миллионеры вовсе не мечтают о нейлоновых рубашках — наоборот, в непродыхаемом нейлоне ходят исключительно нищие, которым, ночуя под мостами, удобно стирать свою единственную рубашку.

Опять перед нами встала необходимость найти какой-то свой знак в одежде, знак отличия своих — в нейлоне ходил и ты, и человек, который громил с трибуны все живое, что появилось в десятилетие его правления — и отчасти благодаря ему самому.

Стали возникать черные рубашки — разумеется, у нас они не были связаны с фашизмом, наоборот — были протестом тоталитарщине. И тоталитарщина вздыбилась: что за чушь? Рубашка, символ чистоты — и черная? Подзатыльники так и мелькали, но расстреливать уже не расстреливали... по-моему — даже в магазине, правда, с опозданием, успел появиться черный цвет... знак того, что и наша легкая промышленность постепенно набирает обороты... Лично я покрасил свою нейлоновую рубашку — подарок мамы... рубашки полоскались в тазу с черной краской — к ужасу родителей и соседей... но ведь именно этого мы и добивались!

— Мы не такие! — в этом был единственный смысл этого маскарада.

Шли годы. Приходили времена, когда носить на себе что-то самолично покрашенное тобою в тазу становилось позорным. Шло уже кой-чего получше. Запад уверенно распространял свое влияние, которое, я думаю, не было тлетворным, но было (по крайней мере, у нас) диктаторским: так, и только так — вынь да положь!

Настало безумие джерси. Мужчины страстно стали мечтать об обладании теплой красивой джерсовой рубашкой, аккуратно застегивающейся, приятных, солидных цветов... Раузмеется, их не было. Так было заведено (и тогда, и сейчас) чтобы не было самого главного, чего хочется сильнее всего, без чего нельзя причислить себя к приличному обществу, показаться в нем. Таковы уж наши особенности. Ищи! Продавайся! (но не в том смысле, как на Западе! В том смысле, как у нас).

Москва оказалась воротами на Запад... в столице всегда собирался шустрый народ!.. и вот уже все, кто хотел, одевались шикарнее, чем (абсолютно равнодушные к одежде) заграничные миллионеры. Вот и пришел рай — хоть, к сожалению, не для всех.

Ах — у вас власть, у вас все послы!.. А у нас, в Питере, фарцовщики! Мы вырвались вперед! Ленинград стал экстравагантней (и криминальнее)... Ах, Невский, Невский, кого ты не волновал!

Я — увы! — и тут к кардинальным шагам не был способен — но с наслаждением надел первый в своей жизни костюм, в котором вдруг почувствовал: Вот... это я! Это был прекрасный, гладкий, твердый финский костюм, как тогда говорили — цвета мокрого асфальта. Его мне предоставил гораздо более решительный, чем я, мой друг по институту Серега Клюшников.

Я впервые, как в зеркале, увидел себя в этом костюме — таким, каким хотелось мне быть. Костюм — твое отражение, твоя форма, и очень плохо, когда формы долго нет — твой собственный образ понемногу размывается.

Потом пошло следующее роскошное пиршество — время замши — и солидно-коричневой, и лимонно-нежной. Сейчас она вдруг исчезла так же почти внезапно, как появилась, — но тогда она царственно цвела — и каждый при некотором усилии (иногда, правда, немного криминальном) мог найти точное, свое.

В комиссионном на Садовой я уверенно, как в собственном шкафу, снял с вешалки длинную, свободную замшевую куртку со стоячим воротником. Воротник подчеркивал уверенность (с легким оттенком агрессивности), а в глубоких карманах так уютно лежали кулаки — не торчали, но обозначались... Наконец-то я почувствовал уверенность — что-то случилось, чего я смутно ждал. Легкая потрепанность означала мою отрешенность от общепринятого, от материальных благ. Все было в точку! Я элегантно расплатился и пошел.

Время одевает нас — и неточностей тут не бывает.

V. Семья

В юности кажется, что ты один-единственный такой — да разве могут быть другие такие, как ты? И стоишь ты, великан, в чистом поле один, и не уходят твои ветви ни вглубь, ни вдаль, ни в прошлое — только, может быть, в будущее — да и то не точно... могут ли еще возникнуть такие люди, как ты?! Ну, а если есть у тебя какие-то родственники, так называемые близкие, то это так... скорее соседи — и не понять их, не приблизиться хочется к ним, а по максимуму оттолкнуться: ты один, уникальный, что общего, вообще, может быть у тебя, утонченно-ироничного, с нелепым дядькой, приехавшим из деревни в черном тулупе и красных галошах? Конечно, не без участия родителей явился ты на свет — это ясно — но важней, конечно же, высшие силы, вошедшие в тебя...

— Родственники?!. — только с высокомерной усмешкой можно было произносить это слово тогда...

Но — сравнивая ход своей жизни с ходом жизни родных, теряя с десятилетиями ощущения своей абсолютной необычности, вдруг с интересом начинаешь видеть: а-а... так вот откуда это пошло... интересно, интересно! Даже и болезни, черт возьми, одинаковые... даже грыжа одинаковая — паховая случилась и у меня, и у отца с разрывом примерно в два года... Гнилое поколение! — привычно вздохнете вы. — Отец когда родился? А ты когда? Родился на двадцать девять лет позже, а по болезням почти догнал!.. Да нет — дело значительно хуже, — добавлю я. — Не только я догнал по болезням, а даже обогнал! Сначала грыжа случилась у меня, отец два года снисходительно посмеивался: «Эх, ты!» — и вдруг такая же напасть случилась и у него... неожиданный зигзаг времени!.. и я уже, словно старший, утешал и инструктировал его: операция, конечно, противная, и сильно болезненная, но не опасная: сжать зубы — и выдержать! Я уже ощущал снисходительность старшего — от такого довольно трудно удержаться, похлопывал по плечу...

Да — связь, конечно, имеется. Даже в те безумные годы, когда любой дефективный с улицы казался тебе пророком по сравнению с родителями, когда родители — это лишь нравоучение, помеха, неудобство... все равно — и тогда были рядом со мной мать, отец, бабушка — и, конечно, они слепили меня на семьдесят процентов... ну — на шестьдесят... ну — на пятьдесят!

В какую тьму, если вдуматься, уходишь ты, сколько людей двигалось, говорило, переезжало — для того чтобы появился ты! Лица и судьбы их загадочны, темны — для меня! И я не пытаюсь поднимать архивы, боюсь, что конкретные названия мест их поселения, должностей слегка снизят ощущение таинственности, неисчерпаемой глубины жизни: ведь это главное ощущение. Но что-то знаю...

Дед бабушки (об этом я уже упоминал) был священник, — как и положено, с виду благостный, внушительный, вселяющий в окружающих уверенность, твердость — с элементами трепета. Сын его — бабушкин отец — Иринарх Воронцов, тоже бородатый, благообразный, и, судя по фотографии, веселый и добродушный, священником, однако, не стал — и служил почему-то главным бухгалтером сумасшедшего дома... что побудило его не пойти по священным стопам отца? Вольнодумие ли, распространившееся в конце века, или слишком веселый характер, или наоборот — слишком суровые, неумолимые обстоятельства жизни?.. Загадка! Когда это еще можно было выяснить — я снисходительно пренебрегал... прадед — бухгалтер сумасшедшего дома... это произносилось лишь как шутка, как гротеск... долгие годы ради шутки, ради красного словца не жалели мы и родного отца, не говоря уже о каком-то там прадеде!.. Однако, как рассказывала бабушка, — и то место, которое занимал ее отец, было местом вполне почтенным, ничуть не позорным... почему-то я даже уверен, что дед мой не обсчитывал бедных умалишенных — и в доме у вполне почтенного, веселого и гостеприимного чиновника собиралась уютная, как бы сейчас сказали, теплая компания, где все весело, с подтруниванием любили друг друга... Почтмейстер, полицмейстер, батюшка, доктор... особенно большим весельчаком и говоруном, по детским бабушкиным воспоминаниям, был священник... Все же, похоже, намного теплей и уютней шла тогда жизнь! Слушая бабушку, я чуял уют слова «почтмейстер», видел его, благодушного, распарившегося у самовара, в гостях... нынче же... представить у себя в гостях начальника почты? Даже если само помещение этой конторы, надписи на стенах дышат бездушием и казенщиной!.. а представить в гостях у нас участкового — один вид которого вызывает желание не видеть его больше никогда?.. Нет, было теплее. С завистью и тоской вижу я канувшую во тьму ту задушевную компанию у самовара.

Потом, когда бабушка — веселая, разговорчивая, хлопотливая — появилась рядом со мной, я вовсе и не думал о том, откуда она произошла. Есть — и чудесно, у всех почти что есть бабушки, а у кого нет их — тому не повезло. Иногда лишь доходили какие-то глухие, почему-то волнующие звуки из прошлого... Дом на Кирпично-заводской улице — это еще в Казани — до переезда на Лихачевскую, где я и появился на свет... какой-то дом — наверное, деревянный, в глубине сада, за зарослями крапивы и бузины, скамейка на улице... у глухого черного забора... впрочем — может, это уже галлюцинация — почти что наверняка...

Вот мы весело разговариваем с бабушкою на кухне, со странным окном — маленьким, под потолком... потом — я вижу бабушку из оврага — это уже на селекционной станции, где летом работали и жили родители... Давно — и словно бы минуты еще не прошло!

Вот бабушка мне делает какое-то внушение — в ней появляется какая-то старинная строгость... Дворянского воспитания у нее не было, и крестьянских традиций — тоже... бабушка хоть не доучилась, но работала в маленьком городке Арске учительницей... и старинная, патриархальная строгость, манера были в ней, чувствовался другой человек, из другой эпохи — хотя человека ближе не было у меня... Оттуда же, из старины, доходили еще какие-то обрывки... о бабушкиной, кажется, сестре-красавице... или тетке? — которая была любовницей какого-то знаменитого волжского купца... Глубже я в это дело не вникал, и даже как-то уклонялся... какая-то повышенная стыдливость сопровождала меня тогда... нежеланье вникать, краснеть — я и без этого в те годы то и дело краснел!

Потом — из сильных волнений! — которых, впрочем, я всегда напряженно ждал (и старался избегать, но тут вышло неожиданно)... из этих глубоких волнений я вспоминаю приход к бабушке в Москве вместе с моим столичным кузеном Игорем... Любимый мой московский брат Игорек — это особое явление, о котором стоит здесь рассказать. С ним — веселым, кудрявым, шустрым, сверхнахальным — мы впервые встретились в шесть лет, когда наша семья переезжала из Казани в Ленинград и одну ночь ночевала в семье отцовской сестры Татьяны (чей сын Игорек) в Москве. Потом я полюбил приезжать в Москву, а точней — к Игорьку, мы полюбили друг друга... как бы два блистательных франта из двух роскошных столиц. Оба мы лет в двенадцать-четырнадцать казались себе блистательно-порочными, но Игорек в те годы по этой части шел значительно впереди, как впрочем, и сама Москва блистала в те годы гораздо ярче. Благодаря везению — квартира их, правда коммунальная, находилась почти на самой улице Горького, а также благодаря темпераменту, врожденному покровительственному тону — Игорек оказался в гуще московской жизни — не какой-нибудь гуще там марьинорощинской или шпанской замоскворецкой — а в жизни центральной, официальной Москвы. В его классе учились — сын знаменитого мхатовского актера Абдулова Севка Абдулов, сын дирижера Большого театра Мелик-Пашаева, внук академика Зелинского (живущего в роскошном гранитном доме на улице Горького), сын посла, кажется — Миша Игнатьев, изысканно-вежливо-шутливый, весь какой-то чистый, воздушный, отмытый... и в то же время изысканно искушенный, со снисходительной улыбкой упоминающий о какой-то Веронике Казимировне — но, не с той грязно-оскорбительной, с какой говорили о бабах хулиганы, а с вежливо-выдержанной уважительной... «Внешне у нас с нею все очень светски!» Это покоряло меня, восхищало, вызывало светлую зависть. Вот это да — вот где по-настоящему здорово! — думал я, потягивая через соломинку с небрежным видом первый в своей жизни настоящий коктейль. Разговор заходил об Америке, о приемах в посольствах, о разных роскошных шалостях блистательных московских вельмож. Было совершенно ясно, бесспорно, что кремлевские звезды будут светить этим людям всегда — они привыкли жить роскошно, и разве как-нибудь по-другому может быть? Это выглядело так же незыблемо, как помпезные высокие дома по улице Горького, казавшиеся пределом возможной роскоши и величия... Со своими высокими однокашниками Игорек общался снисходительно-высокомерно... а может, стоило тогда подсуетиться, за что-то зацепиться — но зачем это было ему — он и так был величественен... кроме того — блистательно кончал школу, затем — институт...

И вот мы, два утомленно-пресыщенных, промотавшихся франта (истративших выделенные нам родителями восемь рублей) шли по Москве. Игорек снисходительно-высокомерно признался, что самый элегантный, по его понятиям, жест — это когда тросточкой цилиндр сдвигается на затылок... у нас не было ни тросточек, ни цилиндров, но мысленно мы проделывали этот жест буквально через каждые пять шагов. Высокомерно-насмешливый цинизм, отсутствие каких-либо моральных запретов, держащих в узде стадо и абсолютно бессмысленных для людей великосветских — вот что было тогда нашим девизом. В данную минуту наш цинизм выражался в нашем мерзком намерении — «почистить родственников». Поскольку денег у нас совершенно не было, а родители Игорька (особенно отец) отличались удивительной, ужасно странной для родителей светского льва прижимистостью — путь наш лежал к другой нашей московской родственнице — тете Люде на Каляевскую — там как раз гостила сейчас и бабушка. С цинизмом, неравномерно смешанным с любовью, я говорил Игорьку:

— Можешь быть спокоен — бабушка не подведет!

И вот бабушка — маленькая, сухонькая, в каком-то байковом халате, шутливо-ласково причитая, вышла навстречу нам!

Через полчаса мы ушли. Нам обоим было стыдно в глубине души краткости нашего визита — ногангстеры, которых мы усиленно изображали, никогда на какие-то там сантименты не тратят времени... Это немножечко смущало нас. Некоторое время мы шли молча. В смысле финансов все было о’кей, даже в большей степени, чем мы рассчитывали... и та радость и простодушие, с которой бабушка поверила в нашу изощренную ложь, также смущала нас.

Почему бабушки часто любят внуков сильнее, чем собственных детей, а те, в ответ — их сильнее, чем собственных родителей? Да потому что любовь родителей к детям не может быть свободной и безоглядной — надо, хочешь не хочешь, загонять детей в какую-то узду — те с ненавистью сопротивляются... и только у бабушек любовь свободная, безграничная!

Мы чувствовали, что могли бы вынести все — и бабушка радостно бы нам помогала... Приятно цинично перехитрить сильного врага... но когда тебя бесконечно любят и безгранично доверяют — совесть скребет!..

— Да-а... а я думал... у тебя бабушка другая! — смущенно кашлянув, проговорил Игорек.

Чтоб Игорек — и смущался... абсолютно невероятно... это бабушка его проняла!

— Да какая же другая! — поняв, что от цинизма можно немного передохнуть, радостно вскричал я. — Всегда такая была!

— А я думал... она завитая, с маникюром... сквозь зубы говорит! — задумчиво проговорил Игорек.

— Почему это? — простодушно изумился я.

— Ну как же... все-таки... жена академика... хоть и бывшая! — проговорил Игорек.

Тут я мгновенно и яростно смял этот разговор, вернувшись к спасительному цинизму... такого разговора я не выносил.

Академик... муж... а где он?

Единственный раз его — седого, величественного я видел, когда мы переезжали из Казани в Москву — посадил в «ЗИМ», отвез... куда — не помню! Есть чудесная, веселая — временами грустная бабушка — и все! И я ее люблю! А какой-то муж, который почему-то исчез... будь он хоть разакадемик... Не надо! Это стыдливое стремление ни о чем таком не говорить было принято в нашей семье, и объяснялось то ли очень высокой моралью, то ли нелюбовью к острым переживаниям... Например, только годам к тридцати я понял (не хотел раньше понимать!) — понял, и мучительно содрогнулся, узнав, что старшая сестра Эля от другого отца... Зачем это знать?

Так и с дедом. Потом я, конечно, корил себя, что не пытался больше увидеть его, понять... может, через него лучше узнал бы и себя... корил я себя — но как-то вяло... не хочется попадать в болезненное — честно говоря, и о себе не хочется узнавать всего.

Однажды шел разговор о чудесах, и бабушка рассказала:

— Было это как раз после нашей женитьбы с Василием Петровичем (как легко она это выговорила!)... Вышло, что одновременно ко мне посватались двое — Василий Петрович, обычный еще сельский агроном, и некий Орлов... Василию Петровичу я дала согласие, а Орлову отказала... И вот — в первую же нашу ночь мы лежим с Василием Петровичем на постели — и вдруг явственно слышим в соседней комнате босые шаги. И главное — не то чтобы мерещится, потому что явственно слышим оба — босые шаги. «Ты слышишь, Василий Петрович?» Молча кивает. Шаги абсолютно уверенные, в соседней комнате — хотя входная дверь заперта была, и не скрипела... «Сходи, — говорю, — Вася, посмотри!» «Ты знаешь, — шепчет, — я боюсь». Потом все-таки решительно встал — характер у него был вспыльчивый, тяжелый — пошел... Запор проверил форточку... все закрыто. Вернулся, лег... через некоторое время снова явственные босые шаги! Ну — тут уж мы оцепенели, не сдвинуться!.. И главное — оба поняли, хотя вслух не сказали друг другу, что это шаги Орлова, по походке, что ли? — и по глазам Василия Петровича я поняла, что и он это понял... А что уж это было... — бабушка развела ладошками.

На протяжении всей этой истории я весь искрутился — встать и выйти было невежливо, потом я все-таки встал, вышел.

— Дура! — молча, но яростно думал я. — Ну и вышла бы замуж за этого Орлова — он, видно, хоть любил... раз стал привидением... уж он бы тебя не бросил, как этот академик!..

Мысль о том, что при таком раскладе я вовсе не существовал бы на свете, как-то совершенно не охлаждала меня! Ну и пусть!.. И уж во всяком случае — молчала бы о том, как упустила свое счастье! Я метался.

Невыносимо — и сейчас невыносимо — когда твоих близких кто-то не любит, ужасно с ними обходится... лучше — тайна... пусть это называется — стыд!

За кадром дед, конечно, существовал... Когда переехал в Москву — в его казанскую квартиру переехал профессор Лебедев, а мы — в лебедевскую... где я и родился... Да и в Ленинград, во Всесоюзный институт растениеводства родители мои, хоть и талантливые ученые, вряд ли попали бы без его помощи...

Что еще? Три светло-серых тома его сочинений по сельскому хозяйству, по обработке почв. Еще — протокол заседания знаменитой сельскохозяйственной конференции, на которой Лысенко громил генетиков... но выступлений деда — Василия Мосолова при этом не было, хоть и сидел он, конечно, в президиуме — Лысенко был президентом Сельскохозяйственной академии, дед — вице-президентом... Был ли он прихвостнем Лысенко, исполнителем его воли? Навряд ли! Такого никто не говорит. И на резолюции, шельмующей генетиков, его подпись таинственно отсутствует. Хотя — почему... неизвестно! Характер, как дошло до меня, он имел самостоятельный, крутой — особенно уже будучи во славе за заслуженные труды... Фотография: приплюснутое властное лицо, седой бобрик, сановное пенсне. Что за этим? Что-то клокотало — раз умер он во время какого-то бурного заседания, почти на трибуне... Мало, конечно мало... но не надо было бабушку бросать! — мог бы догадаться, что внук будет писателем!.. Надо было для карьеры? Ерунда! Все расчеты эти обычно оказываются просчетами!

Рассказ бабушки: приехал навестить сына Валентина, еще в молодости... стал выговаривать, что тот пижонит. — А почему бы нет? — Валентин ему отвечает. — Ты ведь сын марийского крестьянина-бедняка, а я — сын академика...

Сын, две дочери — одна из них — моя мать... Как бы все сложилось, когда бы все вышло иначе?.. Не знаю, не знаю как с непокорным сыном — кажется, плохо, а дочерей — мать и тетю Люду — он все же поддерживал.

Следующее воспоминание по этой теме: сочная, теплая, чавкающая весна... новая, гулкая, радостная акустика. С улицы — громкие голоса бредущего детсада — отвыкли от такого за зиму. В углу двора — как бывает лишь в эту пору весны — гулко и сочно хлопает маленькая дверка, и во двор входит довольно большая и какая-то торжественно медленная цепочка... не ходят люди с такими лицами просто так... я настораживаюсь! Тут как бы и первая семейная подруга — Катя Кротова, которая часто почему-то оказывается горевестницей, и какие-то важные люди из института — чувствуется, раз они идут пешком (хотя бы и по двору) — это что-то особое, исключительное! Мама как-то удивительно неопределенно взмахивает в моем направлении рукой — как понимать этот безвольный жест моей всегда волевой мамы? — и цепочка исчезает на нашей тесной лестнице. Внимание мое раздваивается... лишь через некоторое время — разобраться с напряженными дворовыми делами было для меня, вахлака, в то время неизмеримо важнее! — я все же, с тревогой, являюсь домой. Горевестники, не снимая пальто, сидели на стульях. Быстро подошла бабушка — какая-то слишком спокойная, что-то из прежнего достойного воспитания проступило в ней... вдруг шмыгнула носом — и снова — совершенно спокойно:

— Аля! (к матери моей, Алевтине) Ты не помнишь — где-то тут у нас валерьянка была?!

— Василий Петрович скончался! — оттащив меня в угол, скорбно-торжественно сообщила Катя Кротова. Я быстро поворачиваюсь к бабушке. Она как бы спокойна... Ну что ж... они же и не жили уже!.. но сколько, чего и как прожили раньше — я же не знаю — и не узнаю!

Из темной, таинственной ниши огромного нашего буфета снимается наша семейная статуэтка — обливная, блестящая, фаянсовая: пастушок в зеленом жилете, томно склонивший головку в аккуратной короткополой шляпе к сливочному барашку, игриво вставшему рядом на дыбы... головка у пастушка — мы почему-то звали его Мишкой — часто отваливалась, ее прилепляли расплавленным сургучом... за спинами Мишки и Барашка — два, тоже сливочных, скрупулезно-извилистых сучковатых пенька: внутри пустых, и в них у нас лежит всякая дребедень... Мать накапывает валерьянку... Да-а... долго ты у нас не был, Василий Петрович... явился лишь в день смерти!

Следующее воспоминание на эту тему: пребывание в Москве, уже взрослое, не принимающее и теперешних сантиментов, не то что прошедших.

К себе домой — я у него остановился — звонит с работы брат, тот самый блистательный Игорек... хотя в работе его, в которую он нынче впряжен... мало блеску... но не об этом речь!

— Я тут... сейчас срываюсь, — приглушенно-таинственно говорит он. — Давай встретимся у головы (краткое название одного памятника)... еще заеду в одну контору — и все! Свобода!

Но до конторы оказывается ехать через всю Москву... не так уж она близка, оказывается, эта свобода!

У какого-то типично-стеклянного НИИ он покидает меня... Дальше идет какая-то старая архитектура, зубчато-кирпичная стена...

— Это что... какой-нибудь монастырь бывший? — зная о последней его страсти — истории Москвы — спрашиваю я его...

— Да-да... посмотри! — торопливо кивает он мне, и скрывается в стеклянной коробке, к истории Москвы, а тем более, к ее архитектуре, не имеющей ни малейшего отношения.

Я иду вдоль старинной стены... жадно вдыхая старые запахи... что же, интересно, за этой стеной... что-то старинное...

Так я дохожу до угла — стена сворачивает, снова безмолвно уходит. В отдалении я вижу ободранную вывеску: «Ваганьковский колхозный рынок». Чем-то это слово — ваганьковский, меня тревожит. С нарастающим ужасом я иду дальше, расталкиваю какую-то толпу, огибаю автомобили — демонстрация, что ли... и ужас мой подтверждается: старые облупленные ворота, табличка «Ваганьковское кладбище». Тут лежит бабушка! И я не был тут никогда!

Так в Москве, у тети Люды, она и умерла — и я не приехал... впрочем — хотел бы я сам, чтобы кто-то приехал смотреть на меня? Собрав все мужество, я говорю: лучше не надо... постараюсь обойтись!

— Так... — я взволнованно бросаюсь к телефонной будке, набираю номер сестры, где сейчас живет мама.

— Валерий, это ты? Что ж ты не звонишь — я волнуюсь!

— Мама! — говорю я. — Ты знаешь, где я сейчас?.. На Ваганьковском кладбище!.. Игорек случайно привез — приехал в какое-то НИИ!.. стою у ворот...

— ...Так ты знаешь, где мама?

...Ну да — для нее же это мама...

— Да нет, не знаю, — кричу в трубку я. — Я же здесь не был никогда!

— Значит так... слушай меня внимательно... слушаешь меня? — как всегда в минуту волнения мама переходит на замедленную, подчеркнуто правильную речь, чтобы продемонстрировать, что она абсолютно выдержанна и спокойна. — Пойдешь прямо, по центральной аллее... Потом увидишь указатель налево: «Аллея академиков»... И увидишь скоро памятник папы (ну да — академик ведь папа ее), а за ним — мама...

— Ладно... хорошо... потом тебе позвоню, что как! — я торопливо вешаю трубку...

Я иду по главной короткой «улице», по направлению к храму. Приходится проталкиваться в толпе, заступать на «газоны»... Слышу мельком — хоронят знаменитую фигуристку Пахомову... «Надо же, такая молодая, красивая, знаменитая — а умерла!» — идет в толпе скорбно-самодовольный говорок... Да, вот такая, а умерла, а мы — не такие, а слава богу, живы!

Появляется милиция с мегафонами, пытается выстроить толпу в ряды по краям аллеи.

— Мама — а скоро ее повезут? — нетерпеливо спрашивает мальчик.

— Скоро, скоро! — успокаивает мать.

Да, странное воспитание. Да и подобные пышные мероприятия, честно говоря, изумляют меня... Зачем? Это же все подыгрывает смерти, показывает ее могущество... это же демонстрация в ее честь, вроде демонстрации в честь Первого мая! Вряд ли меня ждут подобные похороны — но я бы и не хотел, яростно не хотел! Будь моя воля — я бы отменил похороны вообще — просто исчез человек, уехал, таинственным образом пропал! Пусть все так и мыслят об этом! Участия в ритуалах всегда бесили меня, а тут единственный ритуал, с которого ты не можешь даже сбежать, вот ты — лежишь, все разглядывают тебя и говорят, что хотят... невыносимо! А потом... лежи, и не двигайся на глубине!.. Уж лучше исчезнуть вообще, оставив в сознании любящих тебя спасительную лазейку: ...ведь мы же не видели, как его погребали... а вдруг?.. Пусть лучше так — чем торжественный и ужасный ритуал!.. Может — малодушные мысли?.. Ну, и пусть! Для такого дела, мне кажется, и горделивостью можно поступиться.

Только исчезнуть, сгореть! — вот мое завещание.

Протолкнувшись через оживленную толпу, я выбился наконец на поперечную, гораздо более тихую и солидную «Аллею академиков». Памятники тут большие, полированные, блестящие... портреты академиков, чаще всего — белые мраморные барельефы на темном мраморе, четкие, уверенные, холеные профили... аллея эта, по идее, должна демонстрировать, что у них и после смерти все так же отлично — четко, надежно, солидно... но так ли это? Всю эту роскошь возводили ведь уже не они... и не фальшива ли она? Человека нет — а вместо него говорят другие, как бы лучше его знающие, что бы он хотел... только так можно объяснить однообразную роскошь этих памятников. О, вот и дедушка... такой же уверенный барельеф. Что я знаю о тебе? Какие черты, какие жесты твои гуляют во мне? Наверняка что-нибудь есть! Но что?

Постояв неподвижно, я обошел ограду вокруг — и замер, встретившись взглядом с бабушкой. Она смотрела на меня с круглого медальона... абсолютно живая... слегка растрепанные легкие волосы на прямой пробор... И взгляд... вот такой взгляд с мрамора волнует, это вам не барельеф!.. и даже старческое коричневое пятно сбоку переносицы как живое! Привет, бабушка!

Вот уж кто был, и на памятнике остался — живой. Вот уж кто был — не бывшая жена «акадэмика» (так некоторые произносят это слово), и не внучка крупного священника, и не бабушка писателя (некоторые умудряются напялить и такую маску)... вот уж кто был абсолютно независимым ни от каких званий и чинов — подвижная, всегда искренняя, переживающая то, что ее действительно волновало (а не то, что «волновало эпоху»). Непосредственность ее — одно из главных, наверное, впечатлений, усвоенных мной.

Я вижу ее, полуторалетний, со дна оврага — она высунулась из окна террасы, что-то вешает из продуктов на крюк за окном, и губы ее что-то недовольно бормочут, лоб нахмурен... Ах, бабушка!

А вот она, доведенная нашими детскими идиотизмами до ярости, танцует перед нами какой-то дикий танец, кривляясь, гримасничая, движениями изображая всю отвратительность, нелепость нашего поведения... Руки она при этом держит в карманах своего байкового халатика (так нужно — так нелепей, доходчивее)... во время одного из особенно яростных прыжков с плечевыми ужимками халат высоко поднимается, и я вижу на мгновение белую мятую ночную рубашку и пергаментно-желтые старческие ноги. Стыд, охвативший меня, становится стыдом за мои поступки, — вызвавшие эту ярость, перехлестнувшую за край всего, даже приличий... Так переживает! Я понимал, чувствовал, что реакции ее истинны, непосредственны — и так же горячо реагировал на них. Я любил и папу и маму — но понимал, вернее чувствовал, что они способны и на иное... ну, например, их может накачать завуч насчет, например — плохо выполненного мной общественного поручения (стоял на карауле у бюста и почесался) — и отец с мамой пойдут по улице и, любовно пересмеиваясь, решат, что все-таки надо дать Валерке небольшую взбучку, все-таки должен он понимать общественные условия (те, кто не хочет понимать, вон сейчас где). И они, придя, наденут на свои веселые лица строгие маски (а такое чувствуется всегда), и минут десять или пятнадцать по обязанности будут выговаривать мне — и я также по обязанности буду изображать раскаяние. Я и тогда, в общем, понимал их: они же работают в государственных учреждениях, они же не свободны, как бабушка. Уж она-то, конечно, сказала бы завучу: «...Ну и что?». А если уж бабушка сердится или ликует — то это уже что-то настоящее, тут уж не останешься лживым или равнодушным. Наши души связаны настоящим, не притворным — поэтому я и люблю ее больше всех.

И — какой радостью было, идя после школы, из мира условностей — вдруг увидеть идущую по плитам переулка ее, улыбающуюся или рассерженную, и почувствовать, как впервые за день прыгнет ожившее вдруг сердце, горячо почувствовав, наконец, настоящее!

Целую, бабушка, твои тонкие разлетающиеся волосы на прямой пробор, твой морщинистый вислый нос. Прощай, бабушка!

Я повернулся и пошел... Последнее, наверное, наше прощание — вряд ли я еще здесь появлюсь! Но волнение не проходило. Как она говорила! «Шутоломный, все бы тебе шиманайничать да подворашничать!» — от нее-то я и почувствовал впервые приятный вкус слова во рту!

...Я вспомнил вдруг и предпоследнее наше прощание — тоже в Москве, на так называемой «американской квартирке», оставшейся от приятеля нашего приятеля, работающего в Америке. Задуман был элегантный вечер с моим суперэлегантным московским братом... виски, манекенщицы... и вдруг, на каком-то таинственном витке опьянения я впервые ясно почувствовал, что бабушки более нет, она умерла (с того времени прошло уже лет пять — и тем не менее я впервые почувствовал сейчас)... К удивлению гостей, приготовившихся совсем к другой программе, я начал рыдать. «Бабушка умерла!» — через рыдания сообщил я друзьям. «Когда?» «Пять лет назад!» Гости выжидательно умолкли. Я продолжал рыдать. Гости начали расходиться, последним ушел мой брат, проговорив в сердцах: «Ну ты и дурак!» Я продолжал рыдать почти до утра, время от времени набирал номера брата и мамы, и когда они уже слегка рассерженно говорили «да?!» — в ответ слышали мои рыдания и восклицание: «Бабушка умерла!»

Как ни странно, наиболее душевно (как бывало и всегда) среагировала бы на эту историю сама бабушка — смущенно махнула бы рукой: «Ну — зачем уж так? Больно уж ты!..» — и мы, глядя друг на друга, влюбленно бы улыбнулись.

Об этом я подумал под утро, понемногу отходя... и вздохнул... да — никого уже нет, кто бы так весело и мягко реагировал бы на все...

Непонятно — что это была за вспышка, почему такое внезапное потрясенье? Наутро я еле встал, еле ходил...

Вспомнил и предпредпоследнее прощание с бабушкой... Я оказался во дворе на Каляевской, у красного флигеля во дворе. Здесь, у тети Люды, и прошли последние бабушкины дни. Я долго сидел, молча и неподвижно, словно оцепенев... Да — какой кусок жизни (мы швыряемся ими, забываем их) — какой кусок жизни остался здесь! Как я любил выходить из этого флигеля и идти по Москве — не к центру, а совсем наоборот! Незнакомый, странный, непохожий город, бараки и пустыри... и важное чувство, — что никто здесь не знает меня — неприкаянность и свобода. Это сладкое одиночество тех лет! (именно летом я обычно сюда приезжал)... Заросший парк ЦДСА, сырая серая танцверанда, прижимающиеся парочки, на которые невыносимо мне было смотреть — и невозможно — не подсматривать! Какие-то самые важные процессы происходили в моей душе тогда. И пускай я не помню их, но хотя бы, в отличие от многих, помню — где происходило это. Помню только — явственно ощущаю это! — как я перебегаю улицу, и чувствую, что бегу уверенно, неторопливо и небрежно — вдруг нагулял силу, внутреннюю и внешнюю... Голова горделиво откинута, и я чувствую, как сухие волосы подпрыгивают в такт бегу, чуть ли не шуршат и постукивают по голове — а потом ссыпаются по бокам... затрудняюсь объяснить какое-то новое для меня самодовольство, явившееся впервые... что-то подобное, наверное, чувствует молодой марал, почуяв рога.

Страшно возбужденный, быстрый, сияющий приходил я из тех непонятных прогулок, шел по коридору, распахивал дверь... бабушка улыбалась навстречу мне... без нее этого бы не было... самого важного, может быть. Я жил бы в пионерлагере, подчиняясь системе...

Помню солнечное утро, диван в суровом чехле, пестрые подушечки, вышитые бабушкою «болгарским крестом», яйцо со световыми бликами на нем... рулады тенора, живущего в близком окне... Блаженство, рай!

Прощай, флигель! Ее здесь больше нет!

Последний раз, наверное, я заходил туда уже как бы нагло-уверенный, поглощенный иными делами, почти забывший этот двор... и не хотел, помню, поддаваться ему. Почему-то я даже не вошел внутрь — мы встретились с мамой под аркой: мама была как бы заплаканна, уже точно взволнованна, и, как всегда в минуты волнения, повторяла какой-нибудь высокопарный оборот, который, по ее идее, должен показать, что она абсолютно спокойна, раз так правильно, педантично говорит.

«Во всяком случае...» — повторяла она. «Во всяком случае — Гена сказал», «Во всяком случае, если ничего не получится, можно будет отказаться», «Во всяком случае...» Но взволнованная та речь была уже не о бабушке — а о предстоящей свадьбе сестры Ольки с москвичом Геннадием.

Мама слегка начинала отходить после развода... но предстоящая радость свадьбы как-то еще мало разморозила ее... движения были еще скованные, неуверенные, речь замедленно-педантична. Да — нелегко пережить, когда все, что строил, и кажется, уже построил, вдруг рушится почти враз! Мама долго отходила от этого, и окончательно так и не отошла — горестная гримаса так и осталась у нее!

А помню ее веселой, кокетливой, всегда бодрой — иногда даже чуть-чуть искусственно. «Я считаю, главное для человека — никогда не падать духом, всегда надеяться на лучшее!» Во Всесоюзном институте растениеводства, где она работала до самой пенсии, она писала приподнятые стихи в стенгазету, сидела в парткоме, заряжая бодростью всех приунывших. Я думаю — в ней больше, чем в отце, отпечаталась эпоха их молодости, когда бодрость была обязательной: она бодро маршировала на физкультурных парадах, как миллионы ее сверстниц и сверстников, распевала звонкие песни, была ворошиловским стрелком... длинные каштановые кудри, стать, лихие карие глаза!

Отец более гибко и динамично переосмысливает все, а мама — и ее можно понять — яростно не желает признавать пору своей молодости и счастья временем одних лишь ужасов.

— А — сейчас все могут написать, только читай! — она досадливо машет рукой. — А что ты думаешь — тогда не было людей? Пишут — раскулачивание, всех под корень... А всегда все зависит от людей — как они поведут себя, так и будет! Помню — нас троих, молодых девчонок, школьниц еще — послали в деревню, преподавать в начальной школе... и увидели мы, что там безобразничают, форменным образом безобразничают! — мать строго подняла одно тяжелое веко. — Семью одного нашего школьника, где семеро детей еле-еле прокармливаются — собираются раскулачивать и ссылать! Ну — хулиганы... где их нет? Сейчас, что ли, их нет? — мать презрительно усмехается. — Ну — и несколько таких хулиганов захватили в деревне власть и форменным образом издеваются над людьми... Так что ж ты думаешь — мы стали такое терпеть? Молодежь тогда горячая была, честная — не то что теперь!.. Собрались, поехали в район — там в комитете комсомола сидели ребята, наши же товарищи... рассказали им, что и как. И что ты думаешь? Так никуда и не выселили эту семью! Сейчас разве так кто-нибудь сделает? — она отворачивается, пренебрежительно машет рукой. Эта надсада появилась в ней потом, после семейной нашей трагедии — но я помню ее веселой, отчаянной, в минуту веселья запевающей «Мурку», или лихую деревенскую частушку: «Дайте ножик, дайте вилку, подошел такой момент, я зарежу свою милку — не платить мне алимент!»

Жизнь по-всякому действует на людей — пусть мама не сердится на мои воспоминания — что я вспоминаю не то, что нужно, а то, что запомнилось, в силу переживаний. Уже мы были вполне ленинградцами, когда к нам надолго приехал, на какие-то курсы, дальний родственник из Львова — Курносов, действительно курносый, круглолицый, в круглых очках военный, очень добродушный, веселый и интеллигентный, и его жена Лидия, длиннолицая брюнетка, тоже очень симпатичная. Они долго жили у нас... и с мамой что-то стало происходить. Помню, в самый обычный день сидим с Маловым, делаем уроки, и вдруг в нашу комнату буквально вплывает мама, одетая непривычно нарядно для нашего сурового времени — на ней пестрое, кокетливое крепдешиновое платье, она ярко накрашена, пахнет духами. Она подплывает к нам, берет наманикюренными пальцами учебник и говорит высокомерно и нараспев: «Хочу дать вам совэт — читайте по тэксту... прочтите, потом закройте книгу и по тэксту повторяйте!» Дав этот ценный совет, мама величественно удаляется. Мы молчим. Даже Малов чувствует, что с моей мамой что-то необычное. Мы смущенно переглядываемся. Потом я запихиваю его в угол, и возбужденно шепчу: «Ты знаешь, кто ее папа? Знаменитый академик в Москве! Ты знаешь, сколько он получает в месяц? Десять тысяч!» Академик на некоторое время разряжает ситуацию...

Потом Курносовы уехали, и мама снова стала знакомой и привычной — иногда только некоторая напряженность мелькает в ней.

Помню и моменты полного счастья — отец и мать в сумерках лежат на кровати поверх одеяла, и поют что-то, вернее, мычат — петь-то не умеют ни тот, ни другой! — потом начинается возня, хохот, вскрики, шутливые попытки спихнуть другого. «Ой-ей-ей!» — сморщившись, дурашливо вопит отец, у которого, кажется, зажался палец... Совсем рядом стоит этот сумрачный, но счастливый миг!

Помню большой сбор родительских гостей... мы теперь вроде бы живем раскованней и богаче... но такого сбора красивых, внушительных и веселых гостей у нас не было никогда!

— А теперь пусть сам Тер-Аванесян скажет!

Встает седой, черноглазый, величественный Тер-Аванесян. Торжественная пауза... все стараются не улыбаться, а если улыбаются, то скрытно.

— ...У нас в Армении говорят, — выдержав эффектную паузу, начинает он. — Одни — сначала носят камни, потом строят дом, а другие — начинают строить дом, и кричат: «Но где же камни?»

Сдержанный довольный хохот проносится по столу — все поняли аллегорию, и она им приятна... но в этом и состоит мастерство томады!!

— Георгий — долго носил камни — но зато дом его... будет стоять века!

Радостный гул, звон хрусталя. Вроде — жили тогда беднее, но стол был богаче, красочней, — десятки бутылок, светлых и темных, высокие вазы, пышно наполненные закусками.

Это, вроде бы, защита отцом диссертации...

Да и просто праздники проходили праздничней — помню необыкновенно освещенную комнату, сияние елки.

— Дайте хоть партию сыграть спокойно! — солидно-сдержанно говорит толстый краснолицый блондин Кротов, друг отца, отбиваясь от наседающих возбужденных детей, и, сжав указательным и средним пальцами, передвигает клейко-пахучую пешку... остальные пальцы у него отморожены на войне. Была и сияющая елка, и счастливый звон посуды в столовой...

После одного из таких многолюдных и шумных праздников родители, внезапно войдя, увидели меня, допивающего из рюмок... Потом они долго взволнованно, сдержанно-гулко обсуждали это событие в ночи... кажется, их сын становится алкоголиком, что-то срочное надо предпринимать... может, реже собираться?.. Нормальные семейные волнения, совместные горячие переживания... какое счастье!

Помню — отец, оживленный, приходит с работы, берет бумагу и карандаш, говорит матери:

— Смотри-ка чего мне показали в ВИРе! Что должен делать муж? — он пишет слово «доклад». — Что он должен нести домой? — он зачеркивает первую букву. — ...Оклад! А кто должна быть жена?.. Он зачеркивает вторую букву. — «...Клад!» — он прижимает маму к плечу, она с шутливой досадой отстраняется. — ...Тогда что будет в семье? — он вычеркивает третью букву. — «...Лад! Видал-миндал!» — он бросает карандаш на лист, откинувшись, довольно хохочет, сияя ранней, ученой, гладкой и крепкой лысиной, белыми острыми зубами.

Да — было все это — и доклад, и оклад, и клад, и лад... были и веселые друзья, рассказывающие озорные хохмы.

Неужели за счастьем всегда идут трагедии? Как не хочется!

Во всяком случае, я эгоистично даже думать ни о чем таком не хотел. Высокомерно усмехался, когда слышал о подобном от знакомых... бывают же горемыки! У нас, во всяком случае, ничего подобного нет... уж если я стараюсь делать все на отлично — то уж взрослые могут как-нибудь поддерживать в своей жизни порядок?! Надеюсь!..

Помню утро среди мокрой сирени, летом в Пушкине — родители слегка поссорились, мы собирались вместе в Екатерининский парк, а теперь вроде идем почему-то лишь вдвоем с отцом... но вот отец, крякнув, решительно возвращается, я краем глаза смущенно вижу, как он обнимает маму на приподнятой стеклянной террасе, а она обиженно отворачивается... в результате мы почему-то идем вдвоем с мамой... все то лето мы ходили в парк с мамой — видимо, отец пошел после некоей ссоры, слегка демонстративно... но пошел я все-таки с мамой!

Помню торжественную екатерининскую балюстраду, тускло-блестящие зеленовато-темные бронзовые скульптуры над обрывом... доносящаяся волнами музыка из «музыкальной раковины» — эстрады белого цвета.

Потом — переход по дощатому мостику над красивой парковой канавкой, выход на широкое Розовое поле, обсаженный кустами роз... на дальнем его краю нависал, как темная горная цепь, — Большой Каприз с ажурной восточной беседкой на самом верху... Каприз отделял Екатерининский парадный парк от глухого, таинственного Александровского.

Футбол... Лишь в те ранние годы я относился к нему с волнением, значительно превышающим то, что происходило на поле. Но — тогда!.. Встречались каждое воскресенье — постоянно и упорно — летчики в красных футболках и моряки в темно-синих. Волнение подогревалось глухими слухами о смертельной вражде между летчиками и моряками, оставшейся с войны, о кровавых драках между ними... и от игры ждали чего-то такого... Помню феноменальный гол, забитый длинным моряком с центра поля, помню, как шаркнул мяч по сетке сверху вниз... Напряг был, но драк не было. Помню свою странную, необъяснимую любовь к четвертому номеру в команде летчиков — складному невысокому блондину, стриженному ежиком... не могу объяснить, что меня заставляло замирать еще по дороге... играет ли он?!

Один только раз я с волнением приблизился к своему кумиру... сев в перерыве на траву, он курил с товарищами. Вблизи он оказался грубее, но мат и хриплый хохот почему-то не отвратили меня!

Он сидел в красной футболке, упираясь белой рукой в траву.

— ...Дураки красный цвет любят! — проговорил кто-то, и все хрипло хохотнули. Я медленно попятился, счастливый, что коснулся отчаянной мужской жизни.

Потом мы с мамой шли обратно, низкое красное солнце просвечивало поднятую гуляющими пыль.

Шли торжественные, с музыкой праздники — День рождения Пушкина, День Военно-Морского флота... вот тогда, вроде бы, и разыгралась великая драка, но я не видел ее... всегда почему-то я в стороне от глобальных событий!

Потом — снова осень, и гулкий наш дом на Саперном, от которого за лето я слегка отвык. Отец с матерью спорят (мое воспитание их занимает всерьез) — коньки или лыжи мне покупать.

— Разумеется, лыжи! — у мамы есть уже привычка поднимать бровь. — На лыжах работает и плечевой сустав, и грудь! — мать красиво выпрямляется, показывая «лыжника». — А на коньках, — она вся опадает, — сгорбленный, скукоженный...

— Нет, коньки! — больше из веселья и упрямства возражает отец, весело бьет кулаком по колену, хохочет.

Мать снова долго и упорно объясняет: «Насмешки и юмор нужны в другом месте — а тут решается вопрос по существу!» — она откидывает голову, отец хохочет.

...Ну что ж — некоторое расхождение тут имеется, но это все пока еще нормально: оба взволнованы развитием сына, приводят аргументы... абсолютно нормально!

Непоправимое начнется потом — и не без участия сил извне. Почему-то в нашем государстве считается, что человек толком не пожил, если жизнь его два-три раза не перевернется, и если он при каждом перевороте не потеряет все, что имел! Власти просто колотит от нетерпения... перевернуть! Все перевернуть!.. Все прежние правители все сделали не так!

И вот пришло и к нам. Глухие разговоры в соседней комнате, у высокой батареи, согревающей нашу семью, шли теперь до глубокой ночи — под них и засыпал, и случайно проснувшись в темноте, слышал сдержанные, тревожные голоса.

Мать не зря то и дело говорила про отца: «Ну — блаженный! Ну просто — чистый блаженный!» — то с добродушной насмешкой, то с досадой. И отец, действительно, видимо, не очень хорошо ориентировался в разного рода интригах — в результате оказался вытесняемым из Всесоюзного института растениеводства. Институт этот был знаменит, красовался на Исаакиевской площади в роскошном здании бывшего Департамента земледелия, уже тогда имел мощные международные контакты — и работать в нем, соответственно, должны были люди, знающие тонкое обхождение и политес, и одновременно — крепкие подводные связи в тех величественных зданиях, которые правили тогда, да и теперь правят, нашей жизнью. Отец явно всего этого не учитывал, наивно полагая, что в научном институте достаточно заниматься лишь наукой; а она-то как раз играла последнюю роль! Вот — связи со всеми женщинами отдела, которые при случае встанут за тебя стеной, или поездки на рыбалку со звякающими пакетами в компании сильных мира сего... это да! Всего этого отец не делал, по своей исключительной духовной лени, передавшейся, кстати, и мне: просто нет никаких сил заняться тем, что тебя абсолютно не интересует! Взирая на шустрых людей, я (как и отец) не могу избавиться от изумления: как это люди могут делать такое, что в самом страшном сне не приснится! Но — люди могли, а отец не мог, и оказался вытесняемым, дружеская его компания оказалась подобрана не из тех, кто правит... дни его в институте были сочтены — об этом они и говорили с мамой ночи напролет: неужели ничего нельзя сделать, ведь рушится жизнь? И хмурая, встревоженная в те дни мама оказалась права в своих самых дурных предчувствиях: прежняя счастливая жизнь действительно кончалась. Поскольку научных, а так же бытовых придирок к отцу было не найти, все было сделано на уровне более высоком, как это было принято тогда. Тяжелое словечко «надо!» было начертано на знамени эпохи — люди с каменными, суровыми лицами вызывали к себе в строгие кабинеты, и доверительно говорили: «Надо!» — и это уже не обсуждалось. При этом каменные эти люди, то и дело бросавшие людей в страшные пропасти, сами редко когда шли на какие-либо подвиги, их задачею было — кидать других и при этом как бы вдохновлять. Считалось, что слово «надо» приводит людей в бешеный экстаз, состояние счастья!

Конечно, мой взгляд был устремлен как всегда куда-то не туда — и драматического момента ухода отца я не помню — тем более, как это и бывает в жизни, все было несколько размазано во времени, в пространстве и эмоциях... вроде, папа оставался с нами (как же иначе?!) — просто он работал теперь в другом месте — директором селекционной станции «Суйда», где-то за Гатчиной, примерно в двух часах езды... ничего вроде страшного... но на самом деле — все уже безжалостно разорвалось, — хотя все еще продолжало пульсировать, как пульсирует некоторое время разорванное сердце.

Сначала отец еще ездил туда-сюда каждый день. Вставал где-то в половине пятого, где-то за пределами сознания, когда все обычные твои чувства и отношения как бы отсутствуют или резко искажены... одевался, брился, что-то жевал и выходил в неуютную тьму... в семь утра уже надо было быть в жуткой дали, у здания правления станции на распределении нарядов. Как директор он обязан был присутствовать на этой церемонии каждое утро, и всегда это сопровождалось душераздирающими драмами — как всегда у нас, всего катастрофически не хватало, а борона так была всего одна на все отделы. Кроме того, еще нужно было строить здание для этих отделов, теплицу и лабораторию... никаких строительных управлений не существовало тогда, строить надо было так называемым хозспособом, то есть из ничего! И все остальное, накопившееся там, рухнуло на отца, — у хозяина покосился дом, у женщины украли курицу — и все это неслось ему: «Кушай, начальник!». И после всего этого (а завтра день будет не легче!) нужно было еще размеренно шагать снова через тьму — два километра до станции, и в холодном темном вагоне, пропахшем едким дымом, трястись два часа до города — в семью, ведь он был ее главой — и там еще ждут какие-то сюрпризы, а завтра снова вставать в пять часов, и все сначала!

Помню, — как мы уже довольно поздним вечером сидим в нашей темной комнате перед телевизором, и появляется отец: согнутый, стонущий, бледный — так и не разгибаясь, опускается на стул и, морщась, смотрит глупости, которые кажут по телевизору. Помню, как два одноклассника, оказавшиеся у меня в один такой вечер (телевизор тогда был редкостью) — испуганно переглянулись при появлении отца... явно что-то чрезвычайное, такое, чего нельзя видеть, вошло в комнату. Больной его желудок — больной еще с тех пор, когда он работал после института в Средней Азии — при новом суровом повороте его жизни снова разгулялся... боли пошли сильные... главное — за весь день негде было поесть: столовой еще в поселке не было, а в дома его не звали, злобно считая, что уж директор-то, ясно, — купается в роскоши, не им чета! А директор явно загибался! Бабушка наливала ему супа, а он с новым стоном, теперь уже довольным, хлебал дымящуюся жидкость... спал он навряд ли спокойно... сколько проблем и страданий с каждым часом приближалось к нему! Потом он не смог уже приезжать ежедневно... я поехал к нему...

Наверное, есть люди, которые твердо реагируют на все, но я (и думаю, мой отец) — не относились к таким.

Помню ощущение несчастья, беды, поражения, когда я поехал впервые к отцу. Холодные, скрипучие вагоны, пропахшие горьким дымом (электрички туда еще не ходили)... с каким-то матрасным визгом вагоны сдвинулись... рябые квадраты света из окон стали медленно вытягиваться в ромбы... и два часа среди тьмы! — изредка только — фонарь, под ним мельтешит изморось, — то ли дождь, то ли снег... как люди соглашаются жить в такой глуши? Хотя понятно — если бы они не жили здесь, мы бы не могли жить там... но все же!

Наконец, я спрыгнул с высокой холодной подножки на шуршащий гравий. Сошел на скользкую извилистую дорожку, и сразу же забалансировал на ней. И — долгое мокрое поле и тьма, в которой абсолютно не за что держаться. Наконец появились окна — золотые квадраты, словно отдельно повешенные во тьме. Но это — я вспомнил разъяснения отца — была еще деревня Воскресенка, где когда-то родилась блаженной памяти Арина Родионовна... Надо было снова нырять во тьму... и долго идти до следующих окон... в одном из них я увидел отца! Он стоял посреди почти пустой комнаты, как обычно стоял у нас дома: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, покачиваясь с носка ботинка на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю.

Я толкнул дверь из небрежно соединенных досок, вошел в темную прихожую, потом в комнату. Увидев меня, он вытаращил глаза еще больше:

— Как ты меня нашел?!

— Ты же мне рассказывал! — усмехнулся я (в тот год я, в основном, усмехался)...

— Ах, да! — хлопнув себя по лысине, воскликнул он. — Ну? Есть хочешь? Давай!

На плитке с налившимися огнем спиралями стоял ободранный чайник. Он снял его, зачерпнул из ведра под столом кастрюльку воды, поставил на плитку. Потом выдернул ящик стола. По фанерному дну катались яйца — грязные, в опилках. По очереди он разбил над кастрюлей десять яиц, стал быстро перемешивать ложкой.

— Новый рецепт! Мягкая яичница! — подняв палец, воскликнул он (будто яичница имеет право быть еще и твердой!)

Потом, по своему обыкновению, стал горячо рассказывать, какие замечательные тут появились у него идеи, какую инте-рес-нейшую книгу он напишет!

Из десяти яиц получилась маленькая, черная, пересоленная кучка.

— ...Вечно ты отвлечешь! — с досадой проговорил он, задумался...

— Слушай! — радостно завопил он. — А пойдем в столовую! У нас же столовая открылась! Класс!

Мы вышли на улицу, вошли в бревенчатую столовую, но там было уже почти темно, толстая женщина выскребала пустые баки.

— Все уже! — она зло повернулась к нам. — Раньше надо было приходить!

— Как?! — отец удивленно вытаращил глаза.

По холодной грязи мы вернулись к нему. Я с тоской смотрел на тусклую лампочку на голом шнуре под потолком, на два жестких топчана из занозистых досок, на которых нам предстояло спать — никакой другой мебели не было. Вот так «директорская роскошь»! Я, по обычаю, скромно молчал, но в глубине души был в ярости: разве можно допускать, чтобы такое сделали с твоей жизнью! С юношеским высокомерием я в тот вечер считал, что сам подобной истории никогда не допущу!

Пошатавшись в этом склепе, мы легли спать, хотя было всего десять часов... но чем еще можно было заняться тут? Мы долго не спали, лежали молча, ворочались на досках — ну и лежанки! В окна без занавесок спокойно и нахально уставилась луна... Наверно, впервые я унесся на нее так надолго, наверное, впервые так разглядел ее темно-светлый рельеф... с удивлением я видел на луне очень четкие силуэты двух боксеров... особенно одного — победителя: голова, четкие прямые ноги, выпуклый торс, высунутые вперед руки в круглых перчатках... Вот так да! А я и не знал. Второй боксер — побежденный был, как и положено побежденному — не такой четкий, слегка размытый и бесформенный — то ли он зажался после удара, то ли бесформенно осел... но первый... силен!

С той ночи и до этих пор, когда изредка я оказываюсь под полной луной — я все вспоминаю, поднимаю голову и смотрю... ну — как там боксеры, никуда не подевались? Значит — и я еще держусь... хотя такая аргументация может другим показаться искусственной — но о «других» не очень как-то беспокоюсь.

Наутро, проснувшись, я поскорее оделся и вышел из этого убогого помещения — оно наводило на меня невыразимую тоску! Отец тоже уже проснулся, что-то уже корябал на бумаге. Увидев меня одетым, он изумленно откинул голову и вытаращил глаза.

— А?.. Что?.. Уезжаешь уже?!

— Нет еще... не совсем, — усмехнулся я. — Хочу воздухом подышать!

— А?! — он глядел вовсе не на меня, а явно вглубь какой-то своей идеи. — ...Правильно! — он радостно хлопнул кулаком по столу, яйца в ящике гулко покатились. — А, да! — наконец, опомнившись, он посмотрел на меня. — Иди, иди!.. Я тоже выйду... сейчас, закончу! — он снова вперился в бумагу.

Усмехнувшись — и заметив, что моя элегантно-ироническая усмешка не замечена, я вышел. За ночь выпал снег. Двухэтажные дровяные сараи из мокрых досок, обрамляющие двор, зияли чернотой. Дальше шла бескрайняя белизна. Было холодно и неуютно — снег был белый, а небо — серое, неподвижное, неживое... Я долго, вздыхая, стоял у крыльца, нажимая ногой черный лед на луже, гонял под ним белый пузырь. Да-а, видно я все же переживаю за отца... что его жизнь (а значит, и моя) связаны теперь с этимгрустным пространством... Я вспоминал, как отец появлялся над моей люлькой еще в Казани, стоял, грея красные руки у гофрированной печки, улыбался мне сверху. Потом — как раздался какой-то странно-обрывистый звонок, испугавший нас всех... мама открыла дверь... на площадке стоял отец, но узнали мы его не сразу — лицо как бы в отчаянии было зажато ладонями, и между пальцами выступало что-то черное. ...Он медленно, как слепой, вошел... и стал садиться в прихожей, на жестяной лист на полу у печки. В полутемном сарае (или дровянике, как говорили в Казани) он колол дрова, и при замахе обух соскочил и разворотил бровь.

...Но больше я помню и чувствую его уже по Ленинграду. И всегда почему-то с волнением — хотя и не всегда радостным. Помню наши походы в баню, когда он, как маленького, пытается меня мыть, намыливать голову, окунать, смывать!.. Или, когда я самостоятельно отодвинусь — вдруг придвинется ко мне, и зашепчет смущенно, но довольно громко:

— Ты это... похаб три... похаб! — и еще покажет, что это такое. — Не стесняйся — что здесь такого? Все надо мыть!

Провалиться бы вместе со скамейкою от таких «уроков»! Или еще чище! Еще более тихим (и потому привлекающим всеобщее внимание) шепотом вдруг сообщит:

— А если какие-то... ребята... будут с этим... как-то баловаться... ты не участвуй! Понял меня?

Не только я понял, но, наверное, и вся баня поняла — вон как все смотрят в нашу сторону... провалиться можно!

Но, наверное, он бы чувствовал себя неспокойно, если бы тут промолчал... наверное, есть такие вещи, которые отцы должны обязательно говорить своим сыновьям?.. Но не в бане же!.. Ну — а где? В другом месте, ни с того ни с сего, еще глупее, наверное, заводить разговоры на подобные темы?

Впрочем — это уже позади, больше мы с ним в баню навряд ли пойдем, да и вообще куда-либо... Я вспомнил вдруг, как однажды после бани вдруг потерял сознание — затошнило, все поплыло, зарябило, закачалось... и как испугался отец... помчался, притащил нашатырь. Да — много у нас с ним волнений!

Но и толкового было много. Ведь это именно благодаря его отчаянным усилиям я вырвался из серости, из тусклых троек к ярко-красным пятеркам...

Да, много связано. И никто другой, кроме него, не умел так меня взбодрить, вдруг притянуть к своему большому плечу, произнести с улыбкой, чуть-чуть виноватой, свою любимую присказку:

— Эх, товарищ Микитин, — и ты видно, горя немало видал!

Именно он научил меня радости от чего-то, сделанного блестяще — к примеру, написав что-то умное или красиво нарисовав, отец, звонко шлепнув, кидал на бумагу граненый карандаш:

— Видал-миндал?!

Да — теперь без этого будет как-то пусто... Я не говорю себе, что отец уходит — просто эти тоскливые пространства вокруг наводят такие мысли... Нет... много, много связало нас... взять, например, мысль, которую он не переставал мне повторять, глядя на меня рядом с моими одноклассниками, вздыхая, тревожась:

— Ты учти... и все время помни... что сначала пути расходятся чуть заметно... сейчас вы вроде все вместе, в одном классе... понемножку, понемножку... ох как вы разойдетесь! Вот как два пальца, — он показывает, — у основания вместе, а потом — понемножку, понемножку — вон как разошлись!.. всегда помни — даже на самое малое отклоненье смотри: куда оно?!

Как-то очень удобно оказалось пользоваться этой мыслью, то и дело контролирую себя: отклоняешься не туда, это мелочь, пустяк — но ведет не туда... Стоп!

Глядя на прошагавшую с санями лошадь, я вспомнил, как мы с отцом ездили в Березовку, в его родное село — как он с утра до вечера водил меня по пыльным, полынным улицам, показывал, рассказывал. ...Дом, где он родился... дом на углу Большого проулка (принадлежавший деду, отцу матери Дарьи, Степану Хомкину), где он прожил у деда первые годы...

— Вот видишь! — отец взобрался на низкую земляную насыпь. — Вал — в половодье воду направляли в огород. А вот тут, где сейчас ровно — были густей-шие, — отец даже отчаянно сморщился, — непроходимейшие заросли терна, дикой сливы... как бы ограждали наш участок — и в этих зарослях ох как лазить я любил! И страшно было, и интересно, и представлялось разное! — отец улыбался. — А вот здесь, — мы прошли с ним немножко дальше — наверное, первое вообще место, которое я помню на земле! — мы торжественно помолчали. — Хотя, конечно, изменилось тут все! — отец, по привычке своей, отчаянно сморщился, огляделся. — Да... вот здесь... саманная баня стояла... на несколько домов... и в ожидании ее — или после уже? — собрались тут мужики — разговаривали, смеялись. И вот — явственно помню этот момент — один мужик лежит на спине, а я копошусь на груди у него, и он отчаянно так хохочет, от щекотки, и, как зарезанный, кричит:

— Ну все, все! Поборол, Егорка, меня поборол!

И я, тоже довольный, смеюсь — такого мужика поборол, хотя, конечно же понимаю, что это игра!

Мы с отцом — еле поспевал за ним — ходили по его деревне — разные улицы, непохожие друг на друга, и он все говорил... И я вдруг тогда понял: а ведь он отлично тут жил... все пространство его... выгон, где всякие вкусные травы ели весной... речка... пруд... всюду, яблоки, груши! все любят тебя! Ведь это же был рай! — я огляделся. Потом я сказал это отцу, и отец, который, надо признать, чувствует все сам, а не повторяет то, что пишут в газетах, согласился со мной: да, похоже, действительно был рай!

А с каким он упоением рассказывал, как в семье его друга валяли валенки! Хозяин, всунув в груду овечьей шерсти натянутую на палку жилу, — вроде контрабаса, играл на ней: нгнь, нгнь! — таким способом сбивая шерсть, и как они с другом умоляли дать им попробовать. ...Рай!

Что-то ничего похожего — столь увлекательного и полезного не могу вспомнить я из своего детства! Ничего! Надеюсь только, что хотя бы часть райского оптимизма отец сумел с генами передать и мне!

...Ну что же — думаю я — может и закономерно, что человек из деревни, к тому же доктор сельскохозяйственных наук, и оказался в конце концов рядом с полями? — я огляделся. Да нет, это конечно, не то — там все его знали и любили, каждая кочка была родная, а тут...

Наконец, звонко стукнув на морозе дверью, отец явился из своего убежища. Мы пошли по полям. Всюду лежал одинаковый ровный снег — но отец все рассказывал по-разному: здесь у меня будет скрещивание... а здесь питомник... Я смотрел на него, разгорячившегося, с усмешкой — ну кругом же ровный белый снег, больше ничего — о чем он говорит?! Я чувствовал себя гораздо умудреннее его...

Потом мы некоторое время шли молча.

— Ну... а ты как? — отец слегка смущенно привлек меня к своему плечу, я самолюбиво отстранился.

— Вот ты, наверное, думаешь, — заговорил отец. — Несчастный я... хожу тут один по холоду, целые дни... И я стал анализировать — как я чувствую себя сам? И ты знаешь, — отец сверкнул глазами. — Ничего! Оденешь ватник, сапоги, идешь — и думаешь — чем плохо?!

Мы переглянулись, улыбнулись. Все же — идти по чистому снегу было светлей и как-то веселей, чем вчера по грязи, и морозец бодрил.

Румяный и даже веселый приехал я из Суйды (бывшего имения Ганнибалов) домой.

Мама с волнением посмотрела на меня:

— Ну, как там? — спросила она.

— А что — вообще ничего! — бодро шмыгая после мороза носом, ответил я.

— А-а... папа родимый! — она махнула рукой.

Да, конечно... с точки зрения закрепления нашей семьи в Ленинграде все это было безумием! Ведь мы же в Ленинград приехали жить! — тут мама была права абсолютно. И большое спасибо ей за то, что она не последовала советам горевестниц, что советовали ей: «Собирайся, Алевтина, с детишками, и переезжай! Спасай семью!» Да, от такого «спасения» мы все были бы в шоке, и особенно я — тут в городе появлялось все больше важного, интересного... Ради нас, собственно, мама старалась, сохраняя дом и прописку... и спасибо ей! А отец, конечно, — не от мира сего!.. Я вспомнил, как мы с ним и с одним моим приятелем собирались пойти в роскошный, беломраморный кинотеатр «Родина» на отличный фильм «Чапаев». Мы с другом ждали его до без одной минуты начало, наконец, не выдержав, продали билет одному из многочисленных желающих... и тут из-за угла неторопливо вышел отец! Он шел неторопливо и сосредоточенно, как верблюд... сеанс уже начался — но он навряд ли думал об этом... вдруг остановился у витрины углового магазина, и потрясенно откинувшись, долго смотрел... «Что он там мог увидеть такого особенного?» — я закипал яростью!

Наконец он отдернулся от витрины и, загребая ногами, неторопливо направился к нам.

— А... привет... ну что? — он как бы сосредоточенно сморщился, выражая внимание.

— Все! — яростно вымолвил я. — Опоздал, начался сеанс! Продали твой билет!

— Как?! — он был потрясен.

...Да, конечно... от такого подхода к жизни счастья светило немного, и мать была права, повторяя: «Блаженный!» На старости лет оказался в бараке! Но постоянной его задумчивости можно и позавидовать, — выходил он из задумчивости всегда довольный!

Помню его веселые рассказы о том, как в молодости он, читая, налетел на столб, как выбил молодой, но уже лысой головой стекло на почте, не заметив его. У меня эти истории вызывали, однако, не осуждение, а смутную зависть... не спроста же он налетел на столб — что-то настолько его увлекло!..

Вспомнил я и наши с ним мечты — как мы собирались с ним на охоту, шаркали валенками по паркету, изображая лыжи... обсуждали покупку доберман-пинчера — горячо, с подробностями... ничего не сбылось, но почему-то запомнилось.

Все это так горячо вспомнилось теперь, потому что все зашаталось. А ведь была хорошая семья! Помню, как я нетерпеливо в темноте спальни ждал их прихода из театра — и как являлись они — нарядные, довольные, и обязательно приносили нам что-нибудь театрально-необычное — пирожное, шоколад.

А теперь трещина разлуки никак не могла сузиться, все, что было плохого — всплыло, а хорошее при такой жизни не могло существовать. И отцу, конечно, было не выдержать одиночества и бесприютности в своей пустыне...

И вот мы все сидим на кроватях в нашей длинной комнате (вся она была заставлена кроватями — бабушкиной, моей, Эли, Оли), тесно сидим на кроватях вместе с мамой и отцом — тесно, обнявшись, но объятие это отчаянное — и все плачем.

Оказалось, что измученный отец не выдержал голода и одиночества вдали от дома, и нашел там очаг — в чем сейчас нам и признался.

Плачет и отец. Потом все вроде успокаиваются — инцидент, вроде бы весь позади.

— Ну вот и хорошо. Поплакали и будет! — счастливо улыбаясь сквозь слезы, говорит старшая сестра Эля.

Но оказалось, что под слезы и улыбки (так легче!) мы перешли самый трудный перевал — и дальше все покатилось быстрей! Что стоили все те искренние умиления и клятвы, когда на следующее утро отец снова уехал в туманную даль? Таков ход всякой беды — сначала она мелькнет вскользь — как нелепость, невероятная чушь, потом, возбудившись, все скопом набрасываются на нее, бессильно терзают, и пережив этот самый трудный момент, она потом распространяется уже тихо и грозно. У нас дома перестали об этом говорить — хотя у всех было предчувствие, что ничего не прошло, а наоборот — приходит. Но что было делать? Только бросаться со всем скарбом, со всеми детишками десантом туда — но такие драматические действия не в духе нашей семьи, да и большинство людей на такое не способны; многие даже тонут молча. Разумеется, есть такие люди, которые сразу же повышают голос, не боясь обозначить горе, наступающую беду. Может, они и ворочают жизнью, добиваются своего... но большинство людей в наши дни обозначают горе лишь повышенной тишиной.

Так в тишине все и произошло — и наверное, правильно мы делали, занимаясь каждый своими делами, увлекаясь в это время совсем другим. Если б мы начали «бороться» — наверное, кроме нескольких сцен дурного вкуса ничего бы не получили. Так все тихо таяло и растаяло, наконец. Честно скажу — первый выходной, в который не появился отец, я даже и не запомнил, не запомнил и второй, и третий. Вместо одной истины: у нас все прекрасно, отличная семья — проступила другая: нашей веселой семьи больше не существует.

С волнением я рассматриваю семейные фотографии — и как назло их не так уж много... в основном — одна серия... Однажды родители, посовещавшись (когда-то много волнений посвящали они нашему воспитанию!), решили провести нас по красивейшим местам Петербурга («Ведь они, кроме своих переулков, ничего не видят!»). Был приглашен и знаменитый институтский фотограф. Сначала, помню, этих карточек было много, теперь сохранилась только одна: мы все вместе стоим у памятника Николаю возле Исаакия. Сзади — мать и отец, впереди Эля, Оля и я. Все благополучно на этом снимке. Интересно — все дальнейшее существовало уже тогда, или могло пойти по-другому? Являются беды постепенно, или сразу? Вот про что я думаю теперь, в разгаре — а может, уже и на спаде своей собственной жизни.

Одно только я могу сказать: почти ничего в жизни не бывает однозначным или одноцветным. В моей жизни, например, с уходом отца появилась некоторая свобода, возможность маневра... именно благодаря этому я смог прийти к тому, к чему пришел. Если бы отец жил с нами, то он вряд ли имел бы право терпеть мои немыслимые эскапады (например, трехлетнее неподвижное лежание на диване якобы в глубоких размышлениях). А так — он этого не видел — и ему легче, и мне. Иначе была бы война, неизвестно чем бы кончившаяся. Да я и сам в роли отца не потерпел бы таких выходок, какие допускал я, будучи сыном! А так — все как-то образовалось, и самую тревожную и самую смутную часть жизни прошел я не на его глазах... потому что в любую трудную минуту тревога множится пропорционально количеству глаз. А так — легче.

Но легче, конечно, было мне, а не матери. Если для меня такой поворот был лишь одним из неожиданных (и интересных!) вариантов простирающейся передо мной огромной жизни, то для мамы это было совсем другое: крушение главного, единственного варианта — никакого другого уже не было и быть не могло... уцелели лишь мелочи: детишки, да несколько общих друзей, как последний зыбкий мостик над бездной, но и они исчезали: они любили веселую, теплую семью, а она исчезла.

Лет десять или пятнадцать после этого мать не могла успокоиться, прийти в себя. Какое спокойствие тут могло быть? Она то притворялась лихорадочно веселой (все молча и скорбно смотрели на нее), то старалась небрежно внушать, что ничего не случилось, временный лишь разлад (все неловко отводили глаза), потом все чаще проступала надсада: «Ну что он мог, увалень деревенский? Разве это диссертация у него была? Я сразу сказала: «Знаешь, Георгий, — над ней очень еще много надо работать!» И я сразу энергично взялась за дело. У нас в институте был редактор, армянка — очень культурная женщина. И мы с ней всю диссертацию прошли, слово за словом. А так бы он не видал никакой защиты, как своих ушей!»

Правда, это говорилось уже о докторской диссертации — что-то все же, наверное, там было вложено и отцом — хотя, конечно, и мама помогала. Все, ясное дело, было нелегко. Помню — мы дома ждем отца в день защиты... все сроки прошли... и тут в нашей проходной кухне звякает звонок, появляется сморщившийся в досаде отец, бьет в сердцах кулаком по столу:

— Нет! Ученый совет не собрался!

И мать сверхспокойным своим тоном, слегка поучительно подняв бровь, говорит ему, что этого и следовало ожидать... что тот и этот открыто ненавидят отца... а эти двое хоть и улыбаются, но ставят подножки, и пока не будет отзыва такого-то... Отец, понурясь, слушает, голос мамы все тверже и уверенней...

Да — тяжело терять все сразу — ведь вложено столько усилий — вся, в сущности, жизнь!

Переживала, конечно, и бабушка... одна дочь (тетя Люда) вообще не замужем, у второй, вроде, было так хорошо... Сын, дядя Валя, оказался в Рязани... до этого он (инженер) жил в Кемерово, поднимал тяжелую промышленность с помощью зеков (как ясно теперь, не только уголовных), потом оказался в Рязани... То ли от рода своей деятельности, то ли от рождения отличался он замкнутостью, мрачноватостью... помню две-три неловких встречи, суровое лицо на фотографии, шинель с инженерными петлицами. Из сундука семейных реликвий время от времени вынимался и вытирался черный, с аппетитно щелкающими ручками приемник, сделанный им... и снова с почтением убирался... исчез теперь и приемник! Помню появившуюся в нашей семье фотографию веселой и — как бы сказать? — несколько легкомысленной, с игривыми ямочками к кудряшками, молодой — гораздо моложе его — жены дяди Вали. Еще и в детстве я ощущал некоторый привкус осуждения по этому делу... как-то в нашей семье жениться было принято по другим критериям... вообще в нашей семье было не принято быть красивыми. Потом она появилась у нас, всех развеселила и всем понравилась... Потом — через сколько лет? — смутная тревога в ночи, детям ничего не сообщалось. Утром — «официальное сообщение»: веселая жена хмурого дяди Вали скончалась. Все. Застрял только в мозгу обрывок ночной маминой фразы: «Мне кажется, советская женщина не имела права так поступать!» Валентин не появлялся, горестно молчал. Бабушка ходила, вздыхая... ведь это все — и Алевтина, и Людмила, и Валентин — были ее кровные дети — и надо же как нескладно получается! Конец, практически, жизни, и все разваливается! Никто, кстати, не гарантирует и нам, что нас не ждет приблизительно такой же итог! Но хоть наша семья пока что грела ее! Вскоре у нас появился сын Валентина Вовка, похожий на покойную мать — веселый, румяный... развеселивший нашу семью — говорливый, немножко картавый... однажды во дворе он полез на гору канализационных труб, и они покатились на него, одна прокатилась по лицу... помню опухший его широкий нос, обиженные всхлипывания... наши веселые утешения... наша семья грела и других, и вот — остыла.

Фотография смеющейся молодой мамы, с огромным снопом на руках — «символ советской женщины», как сказал снявший ее и восхитившийся фотограф. Потом — осталась лишь фотография, жизнь пошла в иную сторону... но жизнь всегда оставляет какой-то выход: замужество сестры Ольги, и внучка, в которую мать вложила весь опыт, энергию — и жизнь оказалась добра, ответила успехами внучки, фейерверком пятерок, сознанием маминой нужности и даже необходимости.

Пожалуй, после мамы и бабушки наиболее тяжело пережила катастрофу старшая сестра, Эля — во время знаменитого нашего плача на кроватях именно она была активнее всех, именно она наиболее отчаянно старалась сохранить нашу семью — в то время как мы с Ольгой уже тогда, наверное, рассчитывали в уме варианты новой, иной жизни.

Эльвира была приемной дочерью, от другого отца (тайна, тишина, в традициях нашей семьи...). Именно она больше всех переживала разрыв с нашим отцом, именно она теряла окончательно: у нас-то оставались кровные узы, а ее с отцом соединяли лишь семейные. Для нее-то, действительно, разрывалось все!

И именно для Эли тяжелей всего прошло переселение из Казани в Ленинград. Во-первых, она, как старшая, уже в Казани прижилась, и все разорвалось. Во-вторых, она в Казани оставляла еще кое-что, а именно родного отца, который хоть и в стороне, но волновал, внушал мечты и надежды — в случае обид можно было уповать на него: уж он бы родную дочь не обидел! Этот надрыв — переживания неродной дочери! — остался у Эли навсегда. И, как всегда бывает, невозможно уже понять — где гены, а где тяжелые обстоятельства — что сложило человека? Но привкус трагедии в ней остался навсегда. Если мы с Ольгой легко и даже счастливо — ощутили перенесение в Санкт-Петербург, то у Эли все вышло по-другому (другая природа? Или другой возраст?) — она заболела. Климат, который мы спокойно приняли, как новую данность — для нее оказался сырым, промозглым, невозможным... Слово «ревмокардит» появилось в связи с ней почти сразу — как только переехали. Ее чувства еще более напряглись — всем хоть бы что, как с гуся вода, а она должна одна расплачиваться за эту блажь, за этот уезд из Казани, где все еще бродит любящий ее отец!

Так понемножку и складывался ее характер, ее судьба. Человек сам автор своей судьбы? Или — не всегда?

Помню легкий переполох в нашей семье... Звонок в дверь — входит седой величественный старик — светило медицины, профессор. Он снимает шубу, произносит:

— Простите — где у вас можно помыть руки?

Все правильно, так и должны себя вести профессора. Его проводят к умывальнику, потом протягивают специально приготовленное роскошное полотенце, он тщательно протирает каждый палец — все правильно! Потом накидывает белый халат и сухо спрашивает:

— Куда прикажете?

Но разве такому можно приказывать? Только — просить!

Его проводят в нашу длинную комнату, заставленную кроватями (где потом произойдет знаменитая сцена «Плача на кроватях» по блудному отцу) — но пока что до этого далеко, пока все еще ничего, пока что — первый еще звоночек: болеет дочь. Эля плоско и длинно лежит под одеялом на дальней кровати, у окна.

— Нуте-с! — надменно-брезгливо говорит профессор.

После некоторой паузы — Эльвира неподвижна, в скорбном оцепенении — мы гуськом тянемся к выходу — остается лишь мать.

И снова мы все вместе — профессор уже снова моет руки:

— Ну — что он изрек? — интересуется бабушка.

— Ну... сказал, что это сезонное... смена климата. Ну — и возрастное... полезно усиленное питание!

Мы удовлетворенно киваем... мы и сами догадывались о том же самом, но чертовски полезно услышать подтверждение своих мыслей из уст профессора!

Потом долгое церемонное провожание оракула.

— Взял? — с усмешкой спрашивает бабушка, когда дверь захлопывается.

— Положила в карман халата — он даже головы не повернул, абсолютно не прореагировал! — говорит мама.

Мы все понимающе улыбаемся — пока что еще веселая, любящая семья — и идем в комнату Эли — веселить и ее. Но она нас встречает обидами, криками, рыданиями... мы испуганно пятимся... да — болезнь есть болезнь!

Потом у нее — естественно, первой из нас троих — начинается период гулянья — какие-то записочки, шепот с подругами, взвизгивания.

— Я ему сказала: «Слушай, Петров! Если ты имеешь более-менее смазливую морду, то это не значит, что ты можешь вести себя кое-как!»

Они с подругой горделиво откидываются на стульях, торжественно застывают: произнесена не просто формула их жизни, произнесено заклинание!

Потом — снова тревога родителей, перешептывания — я уже не участвую, исключен... Эльвира снова лежит в постели с измученным видом — но тут уже что-то другое. Какие-то враждебные, неуправляемые силы вторгаются через нее в нашу жизнь, в нашу семью... и по ее взгляду видно, что то для нее важнее, нас она не видит и не пощадит.

Вздыхает бабушка. Родители гудят за стеной всю ночь. Неужели, — думаю я, — то, чего все мы ждем, происходит так мучительно и надрывно — или это частный случай, проявление характера?

Потом вдруг в нашем доме появляется дядя Степа, как мы его зовем — огромный худой моряк с интеллигентным лицом — Элин жених... мы принимаем его по-доброму, вместе обедаем, строим планы... но и тут оказывается что-то не совсем гладко, опять с напряжением что-то надо улаживать, с кем-то еще разговаривать... кажется, с бывшей его женой (или настоящей?) в городе Риге. Как бы все уже решено... Эльвира уверяет нас в этом приподнято-обиженным тоном... но ситуация натянутая редко кончается счастьем... дядя Степа незаметно тает, и разговоры иссякают — остается лишь странная память о нем — гигантских размеров белоснежные клеши — которые пытались (хоть какой-то прок!) приспособить сперва отцу, потом мне — но безуспешно.

Тревога поселяется в нашей семье (от таких тревог постепенно и устают, и уходят)... Появляется еще какой-то жених (в этот раз уже только в словах Эльвиры) — который постоянно преследует ее, но никак не может появиться в нашем доме, потому что с отцом — крупным директором — постоянно уезжает за границу... Бабушка кивает, поджав губы. Мы скорбно молчим.

Но ведь можно же переменить характер, прекратить это нервное нагнетание... может — и жизнь пойдет в другом настроении, улыбнется? Но нет — уже не свернуть, и уже готова платформа: все негодяи, все подлецы, думают только об одном — ни в ком нынче нет ничего святого! Я слушаю ее, и во мне поднимается протест: все так, — а может, все и не так! Люди становятся как бы эгоистами и подлецами в основном тогда, когда их берут за горло и заставляют делать то, чего им вовсе не хочется... вот тут они эгоисты, вот тут они подлецы — и ни на что святое (под святым подразумеваются твои желания) они действительно не способны! Но разве Эльвире это объяснишь! В том вираже, который она делает, ей действительно встречаются сплошные удары!

Эх, сеструха! Спокойно! Ни у кого и никогда нет никаких врагов — мы себе делаем их сами!

И вот уже квартира наша превращается в поле боя. Я выставляю из средней комнаты, где теперь сплю, лишнюю ржавую сетку-матрас в прихожую — Эльвира с грохотом задвигает ее обратно! Я, рассвирепев, что редко бывает, снова выдвигаю ее — она задвигает обратно. С жутким неприличным грохотом сооружение это, словно специально рожденное для грохота и скандала, падает... и мы с Эльвирой стоим лицом к лицу, сжав зубы и стиснув кулаки... вот, пожалуйста — готов: негодяй, который не думает о благе семьи, а также и о родной сестре, а только лишь о своих удобствах! Потом негодяи будут встречаться ей еще долго, в ее длинном мыканье по коммунальным квартирам. Но воля ее, упорство, агрессивный ее ум не пропадут втуне — она займется библиотечной работой, и поднимется в ней.

Когда приезжает из Москвы мама — Эля приходит, и я слышу, входя, ее насмешливо-напряженный голос:

— Ну что ж ты хочешь — нигде ничего же нет! Ну — это и естественно: каждый же думает, как сделать лучше себе!

Может, она считает это суровой правдой жизни — но меня ее трактовка жизни вгоняет в тоску: если бы все было так безысходно и буквально, жизнь давно бы закончилась! Но разве ей объяснишь! Она ядовито кивнет, подожмет губы, и скажет: «Ну что ж — ты всегда был эгоистом, и думал только о себе — поэтому и не можешь создать ничего крупного!» Под «крупным» подразумевается то, что давно уже знают и повторяют все, в том числе и у нее на службе, в чайном закутке: «Разве могут что-либо крупное написать нынешние писатели?!»

Ну да... конечно!

Я согласен с ней, что жизнь сурова. Она — зеркало, которое глянет на тебя с тем же выражением, с которым ты заглядываешь в него!

Но Эля — уже взрослый, самостоятельный человек — и стихийно, я думаю, она выбрала абсолютно правильный для себя способ мышления и поведения. Она «житейски мудра» — и жизнь дает ей достаточно пищи для подтверждения именно ее мудрости... в жизни есть все, что угодно!

Когда-то мы, надеюсь, и соединимся духом.

Младшая сестра, Оля, была долго мало замечена мной — в детстве смотришь вперед, а не назад — а Ольга по возрасту и по жизни позади. Первое, что явственно помню: я, как старший и более умный, уже переболел скарлатиной, и уже вышел из больницы, сильный и умудренный — а Олька, как и положено младшей, загремела туда вслед за мной, глупая и наивненькая: я-то уже знал, что ничего там хорошего нет, и выдержать больницу могут только сильные, крепкие мужчины... а она-то, дуреха, зачем попала туда? И вот — утро, когда ее выписывают из больницы. Меня это не интересует, я эгоист, и втайне этим горжусь: эгоисты способны на многое, на что обычные люди не решатся! Я деловито сбегаю с лестницы по своим неотложным делам — еще буду я сидеть и ждать сестренку — соплячку-несмышленыша! Обойдутся и без меня! И сталкиваюсь со входящими во двор мамой и Олькой. Мы не виделись давно... но, наверное, не только поэтому мы смотрели друг на друга, словно впервые... видно — просто пришел момент нашей встречи и знакомства.

— Вот... а мама мне блокнотик купила! — Олька, вздохнув, перелистывает крохотный блокнотик. Я смотрю на аккуратную белую косыночку, чуть торчащую из-под капора, на стриженные по-больничному серенькие волосики. Олька смущенно улыбается — между передними зубами щелка... С тех пор я вижу и чувствую ее.

Добрый характер у нее сохранился и помог ей. Ну — не поступила сразу в институт, хотя сдала хорошо — ну, проработала год регистратором в поликлинике — а потом поступила! Что ж делать — не все же сразу! Правильно! Некоторое ее «правильное занудство» бесит меня: «Ну, Валера, ведь ты же обе-ща-а-л!», «Ну, Валера, ну как же ты можешь?» — но это занудство обычно направлено к хорошему, позитивному — занудство напоминает, чтобы я позвонил, сделал что обещал, совершил что-нибудь приятное для кого-то... Что я должен кого-то проучить, кому-то сказать суровую принципиальную правду в глаза — этого она никогда не просит — характер не тот.

Постепенно именно вокруг нее и составился оплот уюта и доброты: муж Гена, серьезный мужик, Танюшка, отличница и одновременно озорница... да и мама в последнее время все больше любит согреваться возле нее.

Не знаю, как складываются жизни... но дано каждому разное — умнее этой банальной истины ничего сказать не могу.

Заканчивая главу про свою семью, я хочу все же закончить ее на радостной ноте — несмотря на все трески и громы, семья наша живет, хоть и в разодранном виде, но живет — любовь выдержала и не погибла, не превратилась в ненависть и войну — как это бывает там, где господь отпустил меньше благодати.

Все-таки время от времени мать проворчит:

— Ну, ты заходил, что ли, к этому? Вроде — у него что-то опять с желудком... как теперь — ничего, что ли?

Или позвонит сестра Эля, и ехидно скажет:

— Ну что, мой единоутробный брат, может, поинтересуешься все-таки, как живет твоя сестрица?!

— Да я это... звонил! — растерянно совру я.

— Знаем, как вы звоните! — пропоет она.

И — почти уже приятный приезд к отцу... оказывается, и в этой дали, в этой неуютной пустыне нашлись отличные люди: и основательно-добродушный украинец Василий Зосимович, настропаляющий нас на рыбалку, и ехидно-остроумный Шиманович, и по-старинному степенный, благолепный агроном Титов, чья замечательная дочка... но об этом потом! Жизнь, оказывается, не прерывается так уж просто, она, оказывается, красуется и там, где ее уже не ждешь! — с этой радостной мыслью я еду от отца, и ноги натруженно гудят после того, как этот безумец весь день водил тебя по своим широким и далеким полям! Силен, что и говорить!

Не исчезает семья — пока не исчезли все мы.

VI. Они

Контуры их проступали постепенно — может, в моей жизни даже медленнее, чем у других. Мир был таинственным, безграничным — и эти милые существа далеко не сразу оказались в центре моего внимания. Все прочее помню с очень раннего времени, а это — довольно-таки с позднего. Вот из второго нашего двора выходят гости родителей Борьки Белова — вальяжные, богато одетые — очень богато для тех бедных времен... да и сам отец Борьки Белова шишка немалая — полковник какого-то загадочного ведомства. И — вдруг толчок. Среди взрослых — девочка — или девушка? Смугло-матовое, как-то волшебно сходящееся книзу лицо, что-то очень странное во взгляде слегка косящих черных глаз, слегка вьющиеся черные волосы.

— Кто это? — я вздрагиваю, наверное, впервые от этого...

— Да — это Алка, двоюродная сестра, — небрежно говорит Борис.

Они, хохоча, оглаживая животы, перешучиваясь, в полной неге стоят посреди нашего двора: тепло, вкусно, все отлично — куда им спешить — и она стоит с ними, время от времени быстро поднимая и опуская глаза, словно чем-то внезапно, но ненадолго заинтересовываясь.

— Ну уходите же! — вдруг почему-то думаю я.

Но они не уходят — хозяев ждут, что ли, и она скромно стоит среди нашего неказистого двора. И я вдруг чувствую, что душа моя переполнена, звенит и дрожит — и если они с нею еще здесь побудут совсем немного — что-то случится со мной! Блаженство невозможно выносить долго — оно переходит в страдание... я резко поворачиваюсь и ухожу.

Это совсем что-то новое, невероятно острое, — и, как я чувствую, такое будет теперь случаться... такое же волнение, наверное, когда человек узнает о болезни... это, может, и не болезнь, но дело весьма, оказывается, мучительное.

Конечно, это называлось и раньше, и в книгах и во дворе — но разве можно представить заочно силу рождения и смерти — если одно не помнишь, а другого пока не знаешь... так и это.

Казалось, я все знаю об этом, и читал до черта... но что значит карта Африки по сравнению с самой Африкой?!

Я замечаю вдруг, что жду праздников... и раньше ждал — но чувство теперь совершенно другое.

— А что... те родственники твои... на Московском, кажется, живут? — небрежно осведомляюсь я у Бориса.

Потом родственники являются — почему-то в этот раз без нее — но все равно я убегаю со двора, не выдержав волнения.

Наш дворник Иван ударами насаживает метлу на палку.

— Наш Иван не только здорово метлу на палку насаживает — но и Марфугу свою тоже! — говорит самый «опытный» из нас, и все мы вместе с Иваном — высоким, крепким — радостно смеемся. Так и бывает — сначала ничего, потом вдруг появляется источник и распространитель острой, соленой, волнующей информации. И вот уже Иван, появившийся непонятно как, уже стоит посреди двора в светло-зеленой своей робе, сразу став центром нашей компании, и рассказывает о том, как они с парнями в деревне задирали прохожим девкам юбки на голову и завязывали крепчайшим узлом.

— А тут уж она не видит ничего, не слышит, и сделать ничего не может — и уж ладно, тогда считает, что ничего такого с ней и не делают! А потом, глядишь, снова на нашу улицу идет!

Мы радостно гогочем... Помню свадьбу Ивана с Марфугой, оживление, охватившее двор, чаны с зеленой пеной, с вареной кониной — которую по татарскому обычаю (Марфуга — татарка) носили на свадьбу почему-то через двор.

Марфуга — большая, гладкая, и какая-то вся складно закругленная, появилась во дворе скромно, в ватнике и с метлой, почти не поднимая глаз на большом скуластом лице. Она не смотрела ни на кого из нас, но именно возле нее я почувствовал, что все разговоры об этом были не зря столь волнующими.

Помню, как я, спускаясь по лестнице, волнуюсь: Марфуга подметает сейчас двор (слышится шарканье) или тетя Шура?.. хотя тетя Шура вполне симпатичная добрая старуха.

Потом я к Марфуге как-то привык, и вдруг — явление беловской родственницы! Потом появилась, в этот раз в золотом сиянии, еще более прекрасная головка — взгляд не демонический, как у той, а кроткий, голубой, а улыбка — смирение, кротость и какая-то лукавая вина. Она витала передо мной, и тоже исчезла — из моей жизни, но не из памяти... Теперь пойдет! — понял я с замиранием сердца.

Как сухо было все то, что было раньше — а ведь мы в свои четырнадцать считали себя вполне действующими — ходили, гнусно хихикая, по тротуару с некоторым отставанием вслед за моей соседкой — круглолицей Ленкой Хорошайловой, с ее подругой, остроносой Иркой Харламовой. Сперва они демонстративно не замечали нас, потом оборачивались, хихикали. Приходил я довольно оживленный, но засыпал, помнится, сразу... а теперь вдруг открылась новая Вселенная, в которую валишься с чувством отчаяния и восторга... конечно, Ленка тоже была представительницей оттуда — но вырасти в одной квартире... какая уж тут таинственность! Мы, конечно же, «зажимались», как говорили тогда, но волновало это, в основном, тем, что мы делаем запретное. И вот — понеслось. И у Ленки началось безумие, не связанное, правда, со мной. Появился маленький, ловкий, с большой головой и толстыми русыми волосами Сашка Давидьянц... все мы немало просиживали, обхватив водосточную трубу у нее под окном... Ленка кидала в нас разные предметы, горящую бумагу, и вдруг — окно открылось как-то по-другому, Сашка сделал ловкое, какое-то лягушачье движение, дрыгнул ножкой, и исчез в окне, которое тут же закрылось и задвинулось плотной шторой. «Вот так вот!» — мы переглянулись между собой. Но досада была чисто спортивная, далекая от настоящих страданий, просто обидно — мы тут уже сколько лет, а тут — явился, и сразу. Ну ничего... Главное — я чувствовал — было где-то чуть в стороне...

Помню потрясение, когда нас слили с девушками, перевели в бывшую гимназию Волконских на Басков переулок. Увидеть в классе их — тех, на которых раньше глазел лишь издалека... вам сейчас не представить, как это: семь лет класс заполнен орущими, дерущимися, надоевшими до посинения одноклассниками — и вдруг появились эти! И не просто появились — они будут теперь всегда, слегка покачиваясь, выходить по проходу к доске, будут даже сидеть с тобой за одной партой, и иногда даже прикасаться к тебе круглым нежным боком или тонкой рукой... помутнение сознания было полное! Абсолютно уверенно скажу — что когда, наконец, в комнату войдут марсиане — сколько бы голов у них не было — волнение будет меньшим по сравнению с тем. Вскоре, однако же, горячий туман рассеялся. Конечно — то, что они появились, было замечательно — в общем-то. Но в частности... ничего не было, вернее — никого. Просто атмосферой, общим сиянием питаться долгое время было невозможно, надо было куда-то двигаться. Но — к кому? Как среди шапок в камере находок ищешь потерянную шапку... Эта? Да что ты? Может быть — эта?.. Ну все — хватит болтать, нет тут твоей шапки, иди гуляй!

Ира Рогова? Большие карие, строгие глаза, темные веснушки, очень правильное, хотя мягкое лицо — носик прямой, но слегка укороченный, трогательный, большой выпуклый лоб. Всегда аккуратная, пионерская прическа на тугой прямой пробор говорит о «правильности»... и так и есть, если именно у нее мы устраиваем наши классные вечеринки, и мама ей доверяет... разве другой бы доверила? Впрочем, если бы уж совсем ничего у нас не было там, то не стали бы собираться. Гремит с патефона фокстрот, свет в комнате — только от лампочки, освещающей зеленоватый аквариум, да и вообще в комнате никого больше нет, все сбежали на кухню, и, прижимаясь во время танца, явно чувствуешь под материей большую, прохладную, мягчайшую грудь, необыкновенно высокую, почти под подбородком. Мгновение — и врываются орущие одноклассники, излишняя нервная возбудимость — особенность таких вечеринок.

Становится душно, потно, я выхожу на маленький, старинный, головокружительно высокий балкон. Балкон этот — витой, с осыпающейся ржавой шелухой, с которого, казалось, можно достать рукой до нависающей крыши. Если было бы что-то жгучее в комнате — вряд ли бы я так запомнил этот балкон... Потом он явился, как живой, в одном из моих первых рассказов, где про хозяйку нет и слова — балкон сильнее! Впрочем, я не полностью прав — тусклый свет над аквариумом вдруг погас, раздались визги, крики: «Дурак!»... скорее — туда! Потом, вечеринок через пять, свет уже гасится, но никаких визгов почему-то не раздается... давящая тишина.

Но, в общем-то — мама доверяла правильно... что здесь такого... дело молодое... все в рамках благополучия — хулиганы не приглашены. В пол-одиннадцатого расходимся... все прилично. Думаю, что большинство из присутствующих на тех вечеринках за рамки приличий и после не выходили... молодое безумие в приличных формах... пожилое безумие в приличных формах... старческое безумие в приличных формах... Спасибо, Ира!

Почему я не фиксировался на ней, уже тогда умело разыгрывая одну из самых трогательных своих карт — застенчивость? Надо было бы — так и застенчивость бы прошла, но она не проходила. Значит — не надо было! Пока — поволыним. С Ирой надо было играть по всем правилам, с мамой, замершей за дверью... но правила без наполнения их дрожью — мертвы... хотя многие думают, что поступая, как надо, они живут... я почти сердился на Рогову — для чего надо что-то изображать? На радость матери?

Поэтому я оказался за партой с Розой Зильберман. Отношения у нас были двойные — с первой минуты урока мы сплетались ногами под партой так, что потом трудно было выпутаться и выйти к доске. Ноги наши жили страстной, безумной жизнью, а головы... насмешливо и спокойно дружили.

— Ну вот... опять! — снисходительно говорили наши головы, когда ноги вели себя неподобающим образом. И мы усмехались.

Эта некая раздельность частей тела, их совершенно различная жизнь дарила ощущение широких возможностей, ощущение свободы... А выйди я однажды с Ирой на ее балкон, и прижмись явно, а не в танце... на следующий день, хошь-не-хошь, надо было осыпать ее серией записок... да еще ходили в классе слухи, что я пишу стихи! Тяжелая работа, с глупыми, но незыблемыми ритуалами... Уж лучше я буду застенчивым!

Выстреливать собой из пушки в кого-то было явно рано... да и не в кого! Тем более, тогда нас страшно пугали, что любовь бывает всего одна! Одна — да притом такая, довольно скучная... а на какую-то другую Ира явно бы не пошла — во всяком случае — тогда, в девятом классе!

Но школа наша не за каменной стеной — в ней тоже есть всякое. Постепенно как-то выделяются из всех две высоких пышнотелых подружки из параллельного восьмого, Агеева и Приказчикова... вокруг них слухи совсем иного свойства... это вам не щенячья возня под присмотром маменьки... тут что-то рисковое... да и держатся они будь здоров! — на любого, будь это даже учитель физкультуры, смотрят спокойно, чуть усмехаясь: «Ну что... и тебе интересно?» Слухи шелестели, как раки в корзине... многие из искушенных говорили, как об общеизвестном: «Ах, эти? Веселые девушки!»

Я мог не сомневаться, что буду приглашен на вечеринку к Роговой — и был бы убит, если бы не был приглашен, стал бы мучительно анализировать: что же случилось, почему я попал в изгои? — и не успокоился бы, пока не восстановился. Там я все понимал: исключили за нескромность — добавил бы скромности, перестали звать за скромность — добавил бы нескромности. Там все регулировалось, было понятно.

А тут к Агеевой и Приказчиковой пришлось проталкиваться среди чужих... при этом соблюдая прежний статус, продолжая вращаться и в приличном обществе — чисто, впрочем, автоматически... сам же я был душой и телом там... Сейчас не вспомню ту безумную, сугубо скрытую, потаенную цепочку, по которой я пришел к ним... я быстро пробежал по ней, как по камешкам через ручей, боясь замочиться. И вот — медленный их взгляд остановился на мне. Я замер. Потом одна склонилась к другой, что-то проговорила. Они разглядывали меня. Я смотрел куда-то вдаль. Сердце колотилось. Есть контакт!

— И этот... интересуется встретиться! — докатилось, наверно, до них.

Потом — не помню от кого — короткая информация: «В семь часов, напротив Таврического!»

Совершенно распаренный, я шел домой. Интересно — о чем, вам кажется, я тогда думал? Отнюдь не о деталях. О главном: «Агеева или Приказчикова?» Приказчикова пышна и бела, глаза голубые, загадочно-туманные, красивые кудри, которые так красиво вьются далеко не у всех. Агеева выглядит почти пожилой, темно-рыжие, цвета изоляции на проводах, тонкие аккуратные волосы, слегка рябое лицо, спокойное и уверенное. Приказчикова, конечно, великолепней... но может,поставить задачу полегче — с некрасивыми, по имеющимся сведениям, легче.

С такой размытостью убеждений и с каким-то другом, которого, увы, не могу уже вспомнить (прости, друг), вхожу в полутемный Преображенский скверик напротив Таврического... ну, где они? Хихиканье сзади. Дальше — почти без слов — какой-то безумный танец: присаживание на скамейки — и снова вскакивание, ощущение круглого под толстым ватным пальто — и снова вскакивание, насильное усаживание на скамейки, трение холодными щеками... черт, что же я с Агеевой... при перебежке надо попробовать поменяться... я с Приказчиковой... прикосновения еще мучительней... и снова как бы борьба... острое, морозное дыхание почти уже в темноте — белеет только снег.

Прошло более тридцати лет — но как прохожу мимо этого скверика — дыхание останавливается.

Скверик этот — между двумя полковыми бело-желтыми ампирными зданиями... с одним из этих зданий связано еще одно воспоминание. Вот в эту тусклую парадную я заходил обычно с дикой болью в щиколотках (шел с Саперного в Таврический на коньках, по посыпанным песком тротуарам) — заходил отдохнуть — сморщившись, сидел на ступеньках, вздыхал... еще обратно так же идти... раздевалки там не было, а если прийти в ботинках — украдут, пока ездишь. Ради чего эти муки? Понятно, для чего. Не из любви же к конькобежному спорту, ясное дело... а из любви к ним, мимобегущим, неуловимым.

Потом явился каток ЦПКиО — далеко, на трамвае примерно час... серьезная, мужская операция... долгое совещание в мраморной парадной, перешептывания, группки... ты приходишь радостный, — собранный, с бутербродами от бабушки — а никого нет... Потом выясняется, что кто-то вдруг сказал про меня: «Этого не брать!» — и даже перенесли срок отъезда на полчаса раньше, чтобы отвязаться от меня. Сколько мук — и ради чего? А ничего, можно и помучиться! Зато там была раздевалка, где пахло мокрой одеждой, и где отнюдь не кофе с молоком привлекал меня... Не так легко натянуть девушке ботинок с коньком, приходится поднимать ногу, напрягать... дыхание останавливается.

Но долго здесь находиться неприлично, надо по какому-то делу — перешнуровать ботинок... но сколько же перешнуровывать? Надо на мороз!

Холодный круг по маленьким каточкам — выезд под белую арку на большой сверкающий каток, бескрайняя, гулкая карусель, звонкое шарканье коньков, все едут перебежкой по кругу, виртуозы даже спиной вперед. Как и всюду, и тут есть свои гении, знаменитости — они в центре, освещенные юпитерами. Однажды я попался на глаза шпане, уже по пути с катка на темных аллеях минут двадцать били... потом вроде бы перестали, шли просто рядом, потом — новая вспышка, непонятная... но все же — не коньками, и то хорошо... гонялись между людьми на остановке, подошел трамвай, уехали... Да — дурные страсти дурно кончаются! — усмехался я, ощупывая саднящие раны.

Хорошо, что я не ввел это в закон, не возвысил это до трагического рока, преследующего меня... да нет — вышел бы минутой позже — ничего такого и близко бы не было!

То было блуждание во тьме — до появления конкретных женских лиц, реальных ситуаций было так еще далеко — но сам воздух был наполнен волнением, особенно почему-то темный, вечерний. И сейчас, сворачивая с Садовой на Римского-Корсакова, мимо какой-то школы, темной по вечерам, чувствую прилив грусти — как когда-то, непонятно из-за чего. Проехал тускло освещенный автобус с людьми. Что был за миг волнения и отчаяния, отпечатавшийся навек? Откуда брел, куда — не вспомнить уже никогда... но в основном я все время тогда брел ниоткуда и никуда — но сколько сил было для ходьбы!

Я смутно понимал, что для скачка в этом деле нужно какое-то резкое изменение в жизни — и в то же время любых неожиданных изменений панически боялся.

Пока семья наша еще формально существовала, я ездил на каникулы к отцу на селекционную станцию, в Суйду — и там с ужасом и восторгом проваливался в другую, грубую жизнь.

Конечно, с местными общаться было нелегко... надежда была на то, что они посчитают, что городские — все такие, как я — другая порода. Но к удивлению моему среди них оказался городской, белесый, веснушчатый Толик, молодой и тщедушный — превосходящий, однако, всех своей многоопытностью. О самом главном, мучившем меня, здесь говорили спокойно — эта ходила с тем, эту застукали в сарае с этим... потом все с насмешками смотрели на меня.

— А у вас с этим как?!

— У нас как-то с этим по-другому... у нас больше разговаривают, общаются! — лепетал я.

Все за правильным ответом поворачивались к Толе.

— Ну, не знаю... — он лениво зевал. — У нас так, на Шкапина, еще хуже блядуют!

Да, дело, конечно, не в том, где живешь... — с тоской чувствовал я. — Дело в другом!

В темноте уже, после работы, собирались молодые у Ганнибаловского пруда, вырытого пленными шведами... впрочем, интересовала всех не история. Приходил Власенко, смуглый, чернобровый, и возлюбленная его, по прозвищу Цыганка, в белом платье, черноволосая... молодая, но хриплая... они с Власенко переругивались, всем на потеху, обвиняя друг друга вполне заслуженно во всевозможных грехах. Слушатели ржали. Однажды Цыганка — с досады, что ли, с обиды — или сознательно и специально? — оказалась вдруг рядом с мной, и произнесла не громко, но и не тихо, абсолютно спокойно: «Приходи в десять часов за пруд!»

Это было первое такое... от нее шел жар!.. через некоторое время я молча кивнул — выговорить что-либо я решительно не мог. И каким же я был тогда, если пришел за пруд действительно в десять — но в десять утра! Поверхность воды была гладкой, нежнейшей, утро было ясное, сияющее — но никакой Цыганки там, естественно, не было — только тут я понял свою ошибку... да и чересчур лирический утренний пейзаж еще более убедил меня в том, что я полностью обмишулился... но не сознательно ли?

Суйда была наваждением. На мешках с зерном сидели женщины, расплющив толстые бедра, и смотрели с интересом на меня... здесь на меня смотрели, здесь меня знали: директоров сын. Тут все как-то четче! Здесь не все так запутано, как в городе, здесь все более-менее на виду!

Помню — мне показали, и я с горящими ушами стал коситься туда... возле трехэтажного дома было полно людей, все готовились ехать на праздничный пикник — а на окошке второго этажа, выходящем на лестницу, происходило нечто. Почему такая волна шла оттуда? Два прижавшихся тела, причем, в одежде, две каких-то распаренных, шальных, потерявших соображение, головы. Волнение усиливало и то, что его я знал, видел, представлял — белобрысый, с длинными слипшимися волосами, высокий и крепкий связист — тянул радио в клуб, проверял столбы, ходил почему-то в темно-синей с кантами щегольской форме... теперь я удивляюсь — разве ему полагалась форма?

Ее лицо я видел впервые — она смотрела абсолютно затуманенным взором с окна во двор, и, похоже, не видела никого! Я косился, сколько это было возможно, потом обегал вокруг дома, мочил из колонки лицо холодной водой, возвращался — будто впервой, будто я здесь еще не маячил... безумные лица в окне по-прежнему не видели нас, и словно бы улетали все дальше!

И какое было потрясение, когда буквально через два дня, она как ни в чем не бывало, залезла в кузов остановившейся машины, где ехали мы с отцом и со старушками-доярками. Она была спокойна, хотя как-то молчалива, задумчива... но как она теперь может спокойно ехать со всеми? От потрясения я буквально онемел!

Потом я вернулся в город, к себе во двор, оказавшийся почти пустым — лето! — чистым и гулким. Однако, кто-то был в городе, мы собрались, и я шепотом рассказывал, что приехал из мест, где такое творится!! Прямо не говорилось, но как бы подразумевалось, что я тоже, разумеется, принимал в этом участие.

Потом — лето продолжалось — я оказался еще в Репино. Каждый раз вздрагиваю, проходя это место на аллее... вот недавно, совсем, здесь, за деревьями стояла душная темнота, бренькала музыка, теснились... и вот я оказываюсь вместе с девушкой — очень яркой, очень складной и очень горячей брюнеткой — мы сразу же с ней сладостно прижимаемся, куда-то идем, потом вдруг теряемся. Но зацепка произошла.

Следующее воспоминание — я еду на пустом трамвае через мокрое поле с картофельной ботвой — вокруг унылая осенняя пустота. В Стрельне среди жалких покосившихся домиков я нахожу по адресу ее. Стучу, не дождавшись ответа, вхожу в затхлые серые сени, постояв в темноте, вхожу в как бы провалившуюся кривую комнату, заставленную какими-то базарными кошечками, завешанную ковриками с лебедями.

Она сидит на диване неподвижно, бледная, растрепанная, вяло смотрит на меня. Я угадываю ее мысли: ишь, как хочется ему, не поленился, нашел в этой халупе... но видно, что ему не нравится тут, не привык. И хочется, и видишь — колется, и дрожит, надеется. Но как только начнется вдруг тут живая горячая кровь-любовь (а одно без другого не бывает) — этот пай-мальчик немедленно слиняет, промямлив что-то о невыученных уроках — неплохо порезать его слегка, чтобы хоть понял, что значит настоящая горячая жизнь! Ну — Паша придет, он это устроит ему! А вдруг вернется Жмых? Говорят, взяли нынче в моду досрочно выпускать? Вот где сердце екает и щемит, а этот — разве поймет настоящее! Экзотику, зверинец нашел, будет рассказывать потом своим чистеньким очкарикам-друзьям, как побывал у настоящей. Ну, да, я настоящая — а он кто? Под луной ничего настоящего в нем не найдешь! Расселся!

Такой враждебный ее поток, хоть и не сказанный, давил на меня... Вражда, вражда... но как здесь все подлинно, и если уж страсть — то, наверное, именно тут! Но потом ведь отсюда не выберешься — а тебе надо не очень поздно домой... ну и жуй, тютя, свою бумажную жизнь — никогда не будет у тебя настоящей страсти, просиживай за столом... Но предчувствие подсказывало мне, что за столом меня что-то ждет, а здесь — лишь презрение и унижение, последний хулиган-подросток побрезгует вытирать об меня ноги! Но что же делать, как исхитриться получить что-то здесь? Ничего не получается! У воров можно только украсть — честно, как дают своим, они никогда мне ничего не дадут. Есть, наверное, какой-то пароль, код, набор глупостей, хамства и сантиментов, который позволяет им узнавать своих — но у тебя, если б даже и знал, наверняка такое застрянет в глотке, ни за что не выйдет наружу — скорее задохнешься! Ну и ходи в театры с маменькими дочками, горячо рдея от соприкосновения локтями! Но и там-то у тебя не все гладко, и там ты не совсем свой — иначе бы не забрался сюда! Может, и она скоро поймет: а этот, тихоня-то, на самом деле — сумасшедший, непонятно как разыскал, и сидит, и сидит, и дрожит!

На обратном унылом пути через картофельное поле я пугаюсь, наконец, своего безумия, торопливо возвращаюсь мыслями в класс.

...Марченко, Вера Иванова, Роза Зильберман — гораздо более общительные, веселые и свои, чем эта мрачная воровка из тухлого домика, тем не менее — там было то, там могла ударить внезапно молния, там могла разверзнуться страшная и сладкая бездна, поглощая тебя... А при всей дружелюбности и даже игривости подруг «своего круга» ясно видны бастионы красивой и дружественной, но обороны... старинная красивая мебель, комфорт и продуманность — все это ясно говорило тебе о том, что ты присутствуешь здесь исключительно как мальчик, приглашенный из хорошей семьи в другую хорошую семью — ни о каком позоре проверки хозяева и не помышляют — они и так полностью доверяют тебе. Все это носилось в воздухе, даже воздух был здесь другой — чистый и теплый... никаким разверзанием бездны здесь и не пахло. Гладко причесанный, я блистал эрудицией и был не только воспитанным, но даже скованным, скованным даже по этим меркам — некоторая игривость и вольность (разумеется, в рамках интеллигентности!) здесь допускалась и даже поощрялась... умно и без нажима вокруг Людочки («выросла девка») подбирался круг потенциальных женихов своего круга — и конечно же, он не должен исчезать — чтобы папа-профессор мог, деликатно постучавшись, войти в гостиную к тщательно отобранным дочкиным одноклассникам и залихватски проговорить: «Ну что, черти? Что-то больно тихо у вас! Помню — мы в ваши годы, собираясь, ходили на головах!»

При этом, разумеется, имелось в виду хождение на головах в интеллигентном смысле.

Своим почему-то проницательным, на четверть азиатским взглядом (дедушка-академик был мариец) — я полностью прозревал все эти дружественные, а потому особенно непреодолимые бастионы обороны — за таким «своим, всепонимающим» папой-профессором маячил еще брат-студент, за обедом с упоением рассказывающий студенческие хохмочки (и тебя это ждет, никуда не денешься — тоска, тоска!), дальше маячила вальяжная, холеная, но тоже «всепонимающая» мать... что, интересно, все они имеют в виду под этим «всепониманием» в конце концов? Вот залезть вдруг в гостиной, при всех, ей под юбку, — интересно, «поймет» она это или нет?! Интересно, что было бы с ними, если бы они прочли мысли этого интеллигентного, но уж слишком стеснительного мальчика? Остальные «отобранные», как им казалось, продвинулись гораздо дальше — особенно в отношениях с мамой и папой! Я шел где-то в замыкающих, как всегда иду в тех делах, которые не возбуждают меня. И после этого многие женщины, которые не интересовали меня, считали меня увальнем (и слава богу!), ошибочно принимали холодность за робость. «Продвинутые» снисходительно поглядывали на меня: интеллигентный мальчик... но уж больно застенчив! Они бодро преодолевали барьеры, которые им расставляли абсолютно радушные, но искушенные родители... впереди еще маячил какой-то дядя-дипломат, который скоро должен прибыть из Парижа и который «обожает поболтать с современной молодежью». Тоска! Куда ж вы двигаетесь? — я смотрел на «продвинутых». Зачем вам дядя-дипломат, какое все это имеет отношение к страсти?.. Да, в том доме на болоте все было страшней и острей. Там можно было получить в глаз (но понятно за что!), а тут Людочка, при всей ее прелести, за всеми этими дружескими бастионами, в наборе с дядей-дипломатом... выглядела абсолютно нереально! Я прилежно играл роль ухажера, но самого неуспешного, нескладного, отстающего... самому продвинутому из нас на пути к сердцу Людочки предстояло пройти перед наметанным взглядом дяди-дипломата... да — в таком деле лучше быть самым отстающим!

Но с каким упоением многие предаются иллюзорности, при этом еще бешено соревнуясь между собой... претендент номер один, претендент номер два... на встречу с дядей-дипломатом. С тайной усмешкой я смотрел на моих конкурентов... мой собственный путь был для меня покрыт непроницаемой тьмой — но их путь я прозревал до конца («Дядя-дипломат придет на похороны, а если сам к тому времени умрет, пришлет заместителя»), Бедная Людочка! Как мало осталось места собственно ей! Но куда же деваться и ей от роли скромно-кокетливой племянницы известного человека... тут уж неважно, что, собственно, у нее на душе... все уже заметано! «Ты, Людмила, уже взрослая девушка, можешь и сама выбирать... между Аликом и Эдиком». Нет — всюду жизнь, и тут — тоже жизнь!.. но в такой жизни предпочитаю быть отстающим. Да — украсть счастье можно только у воров (в домике на болоте), а здесь можно лишь заслужить! Но — что?!

Может быть, Людочка и вырвется... но — куда? В домик на болоте? Не приведи господь! Скорее пусть возвращается к маме с папой — искренне говорю... но сам почему-то иду не туда.

Ноги несут меня к моему однокласснику — второгоднику Краснову. Он единственный среди моих благопристойных приятелей, который может летать... и главное — не летать, а падать... оказываясь там, где без его помощи я никогда не окажусь!

С нетерпением я гляжу, как он неторопливо, словно издеваясь надо мной, парит утюгом свои черные брюки.

«Ну... чего ты?.. может — никуда не пойдем? Надоело!» — зевает он.

— То есть как это не пойдем?! — внутренне восклицаю я.

Я с негодованием смотрю на него. «Ну почему, почему в жизни все так: тот, кто может, тот уже не хочет?» Достаточно, видно, одного лишь сознания, одного лишь воспоминания... а мочь снова и снова, доказывая что-то кому-то... зачем?!

— Ты что делаешь?! — воплю я, с ужасом видя, что Краснов, выключив утюг, включает паяльник.

— Да тут... гетеродинчик один придумал, — небрежно произносит он, и ставит на стол цинковое шасси с торчащей разноцветной радиосхемой.

Да, увы! — больше всего Краснов, этот балбес, любит собирать радиоприемники... Может самое главное... а любит — собирать приемники! Ну что за люди? — и начинаю метаться по его крохотной комнатке... А может, Краснов догадывается, что он мне нужен лишь в качестве тарана, и поэтому не согласен?

— Пожалуйста — как хочешь... мне тоже на фига это надо? — я как бы лениво сажусь, но душа клокочет!

Ведь я же своими глазами видел, не привиделось же мне это в эротических грезах — как в маленькой темной комнатке на улице Конной красивая, пленительно-пышная блондинка пыталась всячески его удержать, робко, но настойчиво как бы приглаживала его к дивану — однако он, непокорно мотнув своей брюнетистой головой на длинной шее, взял лежащую на стуле гитару и стал небрежно на ней тренькать (играть-то он не умел) — он именно демонстрировал, что даже это дурацкое треньканье ему интересней того, чего добивается от него красавица-хозяйка! Потом он совсем вырвался из ее обнаженных, ослепительно белых рук, и снова мотнув головой, своей разболтанной походкой, лениво поводя челюстью слева-направо, направился к выходу. Она вышла и на улицу!.. И после этого в подслеповатой комнатке паять, воняя канифолью, очередной бессмысленный приемник?! Вот уж, действительно — не понимают люди своего счастья!

— Та... на Конной... вроде ничего была! — небрежно произношу я. Нет уж — я четко уверен, что Краснов сделает свое дело в моей жизни! А подождать... ну что ж... можно и подождать! Я четко понимаю свою роль на сегодняшний день... да — подмастерья терпеливы, но хитры! Что ж делать — тут Краснов сильней, но зато в школе, чинно беседуя с интеллектуалами, я лишь коротко, но приветливо ему кивну — и повернусь к интеллектуалам с миной, обозначающей: «Ну что же делать... он же учится в нашем классе!» Вежливость, корректность, дружелюбие по отношению ко всем — главные признаки современного интеллигента. За этим последует какая-нибудь цитата из Оскара Уайльда, которая ясно покажет интеллектуалам, что я с ними, а отнюдь не с этим. Но я не так глуп, чтобы проводить с интеллектуалами и вечера!

И вот уже в темном зале вертится яркий зеркальный шарик, создающий как бы мельтешение снежинок во тьме — и голова моя крутится, как на шарнирах... вот эта... и вот та! Интуиция работает хоть пока и вхолостую, но безошибочно... вот эта могла бы... а эта уж точно могла бы... ну, разумеется, пока не со мной... четкой и буквальной реализации я бы, конечно, испугался донельзя и наверное бы бежал! ...но зачем же тогда приходить?.. А как же сюда не приходить! С упоением вдыхая резкие духи, с восторгом разглядывая дешевые, нелепые, вызывающие наряды... вот это жизнь! А тонкие духи, хорошие платья... все это ведет лишь к дружескому общению с дядей-дипломатом... к дьяволу его! Да такие и не ходят сюда! А эти вот хоть честно привели сами себя — выбирай, завоевывай, никаких тебе дядь! Путь короче — но мне его не пройти! Не принимают эти девушки, вполне откровенно явившиеся сюда, не принимают эти грубоватые девушки, не принимают и не понимают меня! Или, наоборот, природным чутьем, незамудренным фальшивыми премудростями, понимают до дна, видят мою двойственность и ренегатство («утром убежит, а днем и не поздоровается!») И их не обманешь, черт возьми!

С фальшивой, натянуто-небрежной усмешкой я подхожу к двум вполне вульгарным девушкам, уже вьющимся возле скучающего и зевающего Краснова... небрежность его их особенно завлекает. И вдруг я!.. Тревога! Звук трубы! Этот — не наш!

Они презрительно оглядывают меня. Лица их «отштукатурены», намазаны... их стиль — выглядеть старше, чем они есть.

Вот они... без обмана!

— А это еще что за умный мальчик? — хрипло произносит одна из них.

Снова прокол? А на что ты надеялся? Они слепые, что ли? Да и слепые почувствуют!

Краснов, негодяй, и не думает помогать, глаза его в почти сонной пленке, он лениво двигает своей головкой с набриолиненным коком в такт музыке, и на драму, происходящую возле, не реагирует. Ну и что ж? Его можно понять! Каждый раз ему, что ли, тонуть со мной? Но мне-то как перелететь пропасть, отделяющую меня от них?.. единственная сила, способная совершить невозможное — алкоголь — в эту эпоху еще не известна мне.

— «Мой Вас-ся!»... «Мишка, Миш-ка, г-де твоя у-лыбка!» — несутся в потный зал угарные песни той поры.

Но ты-то не угоришь... вон — уже и на часики поглядел! Люди пришли сюда с честными намерениями — брать и давать, и на фига им нужен ренегат, который пришел тайком от мамы — урвать, а потом исчезнуть?!

Стой, стой возле уборной, делай вид, что небрежно куришь («Ведь не затягиваешься!»), бросай косые взгляды в мутно-дымно-зеленоватые бездны зеркала... что ты там-то надеешься найти?.. зеркало правду говорит... здесь ты — нуль! Вдыхай порочные запахи туалета и на большее не рассчитывай!

Впрочем, по закону больших чисел (трезвый научный анализ нужен и здесь) может случиться всякое, абсолютно нетипичное и нелогичное... терпение, выдержка, цепкость, трезвая (Краснов-то уже пьян) ориентация в обстановке!

По закону больших чисел, допускающему какой-то процент событий нетипичных, противоречащих логике — все может быть... затеряться в большой компании — молча, терпеливо ждать конца, и потом в разбредшейся толпе, разбившейся на парочки, вдруг останется одна, которой не с кем... а что она — хуже других?.. Корректно: «Вам куда?» — «А ты проводить, что ли, желаешь? А мамочка не заругается?» Проглотим и это. Только те и возбуждают интерес, кто пытается совершить невозможное, неположенное ему... а кто с важным видом плывет в собственном дерьме, даже и не пытаясь перебраться в чужое... обречен на самодовольную безжизненность.

Сколько времени и сил уходит на то, чтобы прорваться туда, где ты никому на фиг не нужен — но тянет почему-то именно туда!

Вот он рядом — пышный локоть, главное, не слишком хвататься за него... излишки эмоций пугают! Небрежнее! Как Краснов!

Главное — точный, душевный разговор, без выпендривания, без щеголянья эрудицией... как бы это стал делать сейчас мой «гимназический приятель» Сеня... но демонстрировать ум — самое глупое, что можно придумать сейчас. В данной ситуации ум должен не сверкать, а тихо работать, двигать дело к причалу... Байрон и импрессионисты здесь вредны... впрочем, у Сени и задача — показать себя, у меня другое на уме... впрочем, окончательная победа пока и не нужна... зачем варенье до обеда?

— А ты парень ничего — а сперва жутко мне не понравился! — вот самый ослепительный успех, который подбрасывает меня до небес! Подпрыгивая, я бегу по какой-то тусклой улице, потом, остро и радостно дыша, останавливаюсь, дурашливо (хоть никто уже и не видит меня), верчу головой:

— Куда же меня, к дьяволу, занесло? Типичные петербургские трущобы — того гляди, вынырнет Башмачкин!

Я уже спокоен и снисходителен, и только твердо повторяю себе: «Вот так вот! вот так! И всегда буду побеждать, совершая невозможное! Запомните это!.. запомни, главным образом, ты сам! Впрочем — это, самое главное, что есть в жизни, ты вряд ли забудешь... Хотя порой забывают и главное... Бедный Сеня! Как он расстроился, когда дядя-дипломат, обещанный давно, так и не появился... Что, в сущности, нужно моему другу? Полный алогизм. Лишь я все пронзительно вижу, все могу!»

Я выхожу на Невский, небрежно иду, словно Данте, побывавший в аду и не утративший лоска. Да, у покосившегося домика, куда удалилась моя красавица, изрядно пованивало... видимо, какая-то свалка, скрытая манящей полутьмой. Я усмехаюсь: и время всего лишь пол-одиннадцатого — у родителей моих даже грамма волнения нет, даже раньше обычного приду — вот парадокс! Впрочем — жизнь полна парадоксами! — слегка устало думаю я.

Круг моих знакомых в этой сфере постепенно расширялся — действительно, если захочешь, всюду можно пробиться, главное — твердо решать, где пробиваться! И в этом мире оказались люди, которые были недовольны, хотели что-то изменить в своей жизни, или просто ни за кого не могли зацепиться — а тут я! Шансы всегда есть — не надо только мыслить логически: если все разложить по полкам, тебе точно не останется ничего.

Выплывает какая-то весьма резкая Таня по кличке «Ротатая» — вроде бы хулиганка, из какой-то полуразрушенной квартиры на абсолютно хламной Синопской набережной — но на память от нее у меня почему-то остался подписной том Алексея Толстого, который я взял у нее почитать — а жизнь развела. Таня эта весьма легко раздевалась до пояса, позволяя терзать свою веснушчатую грудь, но и только...

Потом была большая, красивая, но слегка рыхлая Нина, с которой мы даже вместе встречали далекий пятьдесят седьмой год — познакомились с ней на танцах в Мраморном, и как-то оба выпав из тех компаний, куда горячо стремились — выпав по причине нашей некачественности, с трудом притулились в какой-то промежуточной компании, где нас фактически не знали (знакомые знакомых), и где встретили нас довольно равнодушно. Но нам уже это было неважно: главная радость — в Новый год не на улице — и на столе салат «оливье», и все, что положено, и мы в тепле. С каким волнением тогда относились к встрече праздников! Звонишь, звонишь, вроде, все железно, и вдруг все шатается, расплывается: то ли действительно — родители остаются, то ли просто тебя не хотят приглашать. Господи, да кто ж ты такой, если тебя никто не хочет видеть, если ты всем только мешаешь? Более сильные тревоги, чем были тогда, трудно себе представить.

И с Ниной нас соединило именно это: зацепиться хоть где-то, может, когда нас двое, мы представляем больший интерес?!

Салат, и вино, и свечи... потом укладывание — важная проблема... а тут еще незапланированные гости! Но явного недовольства нам никто не высказывал, квартира была большая, богатая, комнат много. Мы оказались на диване прямо перед праздничным столом. Свет погас. За очень редкими исключениями, в те годы после таких праздников спать укладывались в полной парадной одежде — самой раздеться, или даже хотя бы расстегнуть молнии на румынках считалось предосудительным. Все приходилось делать в суровой борьбе. Если после четырех часов изнурительной, стиснутой, с горячими шепотами, борьбы удавалось расстегнуть молнию на ботике — это считалось колоссальным успехом. Да, меняются времена. Лицо и уши горели — главным образом, от натертости о ее праздничное толстое платье, потом вдруг в щеку вонзилась булавка, забытая рассеянной портнихой. Где-то во тьме, кажется, в этой же комнате, ныл мой приятель Игорь Наумов: «Ну Лида... Ну Ли-и-ида!» Но встали мы все бодрые и довольные — Новый год был встречен, как положено, не хуже людей. Больше о Нине не помню ничего.

Но любое рвение не остается бесследным — и в блужданиях моих (сколько лиц промелькнуло!), образовалась вроде бы даже любовь... имя ее не назову. Я приходил к ней на Четвертую Советскую, поднимался, звонил. Открывал всегда ее отец, огромный, но какой-то горбатый, страшно растрепанный, но явно интеллигентный. Он отрывисто указывал головой вбок, я входил в ее комнату, мы молча кидались друг на друга, падали на диван, яростно, но тихо возились. Мы уже дошли почти до отчаяния: разрешалось молчаливо все — но ничего не получалось! Разгоряченные, с натертыми лицами, мы поднимались, разбирались с трудом с одеждой... Помню ее слегка сплюснутое лицо, шершавую, горько пахнущую кожу... белые, чернеющие к корню, колючие волосы. Вслух обсуждать нашу задачу мы не решались, мы уже смирились, что так и будет.

Тем не менее, когда мы встретились летом с моим блистательным московским кузеном Игорьком и поехали с ним по Волге, по родственникам — мы уже считались безумно искушенными молодыми людьми, прожженными и циничными. Думаю, что у Игорька было столько же оснований для этого, сколько и у меня. Всем девушкам, попадающим в поле нашего зрения, давались убийственные характеристики. В гостинице в городе Горьком нам даже позвонили по телефону «номерные девушки», но не пришли — услышав, видимо, наши голоса.

Потом была деревня Березовка, родина наших родителей — темные душные улицы, слепящий свет мотоциклов, тьма, полная волнений. У нас сразу же образовались «поклонницы», как мы снисходительно называли их. У Игорька — огромная женщина средних лет, к сожалению, на деревянной ноге — стук ее по сухой земле слышался издалека. С присущим нам блеском мы называли ее «Деревянная гостья». У меня была очень маленькая, беленькая, в огромном пиджаке. Помню жару, тесноту клуба, и огромное скрипучее яблоко, которое она мне протягивает, достав из кармана...

Потом мы внезапно и коварно (как считалось, к безутешному горю наших поклонниц!) исчезли из Березовки и переметнулись в Черемшаны — волжский санаторий, где наша тетка была главным врачом. Тут уж мы совсем почувствовали себя наследными принцами. К тому же тут началась (видимо, приуроченная к нашему приезду) санаторная Олимпиада — и так как, в основном, в санатории жили люди болезненные и пожилые — мы блистательно заняли все первые места. Это еще больше возвысило нас. Правда, один пьяный пригрозил нас побить, и мы стали вести, в основном, тайную жизнь, жизнь Батмэна и Грейсона, знаменитых героев из комикса, полу-людей — полу-летучих мышей. Все новые сюжеты нашего фантастического существования приходили нам в голову — мы обессиленно валились от хохота в душных, запутанных черемшанских кустах.

Потом Игорек снисходительно сказал, что нам все же следует взять несколько наложниц (в то лето мы перешли в десятый класс!). Наложницы, естественно, тут же нашлись: слишком высокое иерархическое положение мы занимали, чтобы с этим могли возникнуть проблемы!

Возникла слегка веснушчатая, слегка подсушенная невысокая женщина средних лет — кстати, из Ленинграда — можно было пообщаться и интеллектуально! Сидели на колкой высушенной траве на холме над танцплощадкой... Потом неутомимый Игорек обнаружил уединенный таинственный домик, видимо, для тайных посещений высоких гостей. Но разве могли здесь быть гости более высокие, чем мы? Мы немедленно забрались в этот домик через окно, внесли туда наших наложниц. Да, там было именно то, что мы и предполагали: правительственно-провинциальная роскошь, скрываемая от народа... бархатная бордовая скатерть с кистями, прижатая желтоватым графином, угрожающе нависающая над диваном тяжелая копия Шишкина, кресла и диваны в роскошных, из суровой материи чехлах. Мы разошлись по комнатам, моя знакомая быстро зашептала, и все проблемы оказались дутыми: все, к чему я стремился так долго, получилось сразу и хорошо — я оказался там, куда я так безуспешно ранее рвался... Да, это действительно ни с чем не сравнимо, это действительно — самое упоительное, для чего стоит жить!

Потом мы с Игорьком, давясь хохотом, шептались в кухне (женщины, наверное, возмущенно прислушивались, а может быть — спали... да нет — наверное, вернее всего — спали!). Фамилия моей знакомой совпадала с названием одной знаменитой московской площади (на букву Л), что дало нам с Игорьком почву для бесконечных, изматывающих импровизаций!

Через пару дней Игорек вдруг резко сказал, что наложниц пора менять — народ может быть недоволен, и у меня появилась некая Дэя — женщина более чем среднего возраста, высокая и пышная, в богатом складчатом платье. На ее, слегка поврежденной, чуть скрюченной руке, висел черный лаковый ридикюль. Считалось, что мы подавляем женщин нашим великолепием и остроумием, и они в упоении предаются нам, каковы были их подлинные ощущения — узнать не суждено.

Скорее мы услаждали тогда наше тщеславие, а не что-то еще... Ночь в городе Хвалынске. Непроницаемая южная тьма, на ощупь находится дверь, громкий скрип. Глубоко вдохнув, я выхожу на улицу — неожиданно оживленную для столь глубокой ночи: оказывается, дали воду после почти недельного перерыва. Плеск (и блеск) воды в темноте, счастливые голоса.

Вернулся я в Ленинград уже полностью уверенный в своих чарах — усилия и стремления не пропадают, сбываются почти всегда. Помню, в разгаре дня я поднимался по мраморной лестнице, и звонил в дверь профессора Захарченко. Открывала низкая, полная блондинка — домработница (профессура вся была на работе). Мы спускались с ней по лестнице, и я, весело балагуря, выпрастывал ее замечательную, клейко пахнущую молоком грудь... Во, прогресс!

Ну, естественно, и прочие широко задействованные дела уверенно разрастались. Красновские — и уже не красновские, а мои знакомые, снова и снова вели меня в какие-то гости. И вот — всего с какого-то десятитысячного раза — колоссальный успех: после глухих переговоров в коридоре все уходят, а я остаюсь. Остаюсь! Входит хозяйка Роза, татарка, слегка почему-то мрачновато смотрит на меня. «Мамочке звони!» — закуривая, грозно приказывает она. Я лечу в коммунальный коридор, срываю трубку, и абсолютно блистательно что-то рассказываю моей маме — полный порядок!

Роза молча рассматривает меня, уже лежа. Дикие косые глаза, кудри по плечам, гладкие ноги верховой наездницы. И — сладостный провал. Почему было столько трудностей и страхов? Оказывается — каждая часть тела, каждая клеточка все уже знает, что надо ей!

Утром я слегка уже снисходительно говорю Розе: «Ну что... послезавтра зайти?»

— Не надо заходить! — свирепо говорит Роза. — Ты мне не понравился — слишком грубый!

Я — «слишком грубый»?! Да для меня, вчерашнего пай-мальчика, лучшего комплимента просто не найти!

Потом я являюсь в школу, и вижу, как все неуловимо изменились... Я вдруг не могу оторвать взгляда от Иры Роговой, кушающей яблоко... как блестят и двигаются губы, тускло поблескивает, шевелится язык. И ей уже объяснять ничего не надо — она смущается и резко отворачивается...

Должен отметить, что никуда я не «пал», напротив — десятый класс — год наибольшего взлета моей жизни: золотая медаль.

А в классе появилась новая ученица — Ира Немилова (говорят, завучиха взяла свою племянницу, чтобы тянуть на медаль...) — высокая, четкая, веснушчатая, гибкая — как плавно она изгибается, обходя углы парт, как бы рассеянно уклоняясь от корявых протянутых рук школьных хулиганов, как бы не замечая их, устремляясь с загадочной улыбкой куда-то далеко...

VII. Оно

Помню, как угнетало меня ощущение темной бездны, которая окружает маленький островок твоей жизни. В девять лет я попал со знакомым рыбаком, другом отца, в ночную Ладогу — и как-то на всю жизнь оцепенел от той бескрайней тьмы, что открылась передо мною — тьмы, в которой ничего нет. Тьма эта переходила в бескрайнюю тьму неба, а та, в свою очередь, — переходила во что?

С тех пор этот страх не уходил из души... но и должен ли он уходить? Тот, кто не помнит о тьме — ценит ли по-настоящему свет? Днем этот гнетущий страх удавалось вытеснить, забыть — но ночью, особенно в тяжелые, гнетущие часы!.. Такими ночами я сидел в постели — и даже знакомые двери в конце комнаты смотрели таинственно и враждебно... они притворялись дверьми, а на самом-то деле — кто они? Особенно страшно делалось тогда, когда было ясно, что и в дневной-то жизни ничего радостного тебя не ждет, что вся дневная жизнь — страдания и обман, а истина — лишь вот эта тьма, которая спокойно ждет того момента, когда она поглотит тебя!

...Ты проболел месяц, и за это время все забыли о тебе — и так-то ты никому особенно не был нужен, а сейчас тебя просто нет, ты исчез, ты забыл те манеры и речи, которые нужны, чтобы тебя приняли за своего — теперь тебе своим уже не быть, теперь твое появление среди людей будет встречено в лучшем случае равнодушием, а то и со слегка презрительным изумлением... а это еще кто такой пришел и что-то говорит? Чтобы быть среди людей, надо все время что-то делать и говорить, быть видимым — а я выпал, отстал — наверное, навсегда. И там все плохо, а здесь — ужасно. Единственное, что реально — эта равнодушная темнота — и все, хватит юлить, прятаться под одеяло: наберись хотя бы смелости посмотреть на нее, почувствовать... но она страшна тем, что ее невозможно понять, она гораздо глубже наших мыслей и ощущений... Ведь где-то там, в ледяной страшной дали, должна же быть последняя планета, она висит на краю невообразимой тьмы, но если мыслью, самой быстрой стрелой, пролететь и эту тьму — должен же быть у нее край? А что за краем? До чего это страшно!.. И там страшно, и тут — оказаться завтра среди хулиганов, которые только издевательствами ответят тебе, если ты расскажешь им про страх перед бесконечностью! Где страшнее? И там, и там!

Тяжелые вздохи в ночи... потом погружение во тьму, неспособность больше бороться с ней своим вытаращенным, измученным взглядом... погружение во тьму — и мое внезапное как бы появление в нашем переулке, светлом и чистом, но почему-то абсолютно пустом... ощущение кошмара, ужаса вовсе и не прошло, но почему-то даже усилилось. Я иду по гулкому переулку... что приводит меня в такой ужас? Я медленно, в предчувствии страшного, поднимаю голову: по синему, яркому небу несутся празднично-белые, но абсолютно квадратные облака! Абсолютно одинаковые, в почти шахматном порядке. Что произошло?!

Словно тонущий, уже утонувший, я каким-то диким усилием выныриваю из этого сна... прерывисто дыша, сижу на кровати... но я еще там. Сон тот важнее всего того, что я в последнее время видел и слышал. Действительно, по какой счастливой случайности летят над нами пока привычные облака, летом не замерзает река, не засыпает города снег — но кто нам обещал, что так будет всегда? Спокойное течение нашей жизни — это так, необъяснимый подарок, а может, наоборот, — издевательство тьмы над нами, оттягивание конца? И квадратные облака — это так, легкое предупреждение о том, что обольщаться не надо, что может внезапно и необъяснимо наступить всякое, и тот, кто не ощущает ужаса и тревоги, — полный осел.

Но господи, господи, как завтра утром идти мне с этими чувствами в класс, где котируется лишь развязная тупость? Удастся ли притвориться «ихним» — и сколько еще предстоит притворяться? Тоска, тоска!

А ночь и не думает кончаться, величественно-презрительно длится и длится, и я уже с отчаянием, но и с появившейся вдруг отвагой, сражаюсь с бездной, мужественно возвращаю все те ужасные видения, которые были у меня во время болезни, вглядываюсь в них, снова вхожу в те странные помещения, в которые заводил меня бред, но которые почему-то страшно волнуют меня. Потом перед закрытыми глазами остается лишь бездна, в которой бесшумно и бесконечно падают полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука...

Наконец, под окнами слышится шарканье метлы, но я по-прежнему поглощен ночью, я встаю и двигаюсь механически, и бабушка шевелит губами беззвучно, и в глазах ее испуг: куда я закатился за эту ночь, в какую даль? Все смутно помнят и боятся этих далей, и как страшно увидеть, что твой хрупкий внук тоже их повидал!

Да, — успокаиваем себя — а ведь ходим по тонкой пленке, а под ней — тайны, ужасы, бесконечность!

Значит, надо быть всегда собранным, четким, и к тому ужасу, что нас окружает, не добавлять еще бед, сотворенных уже собственными руками. Как-то очень рано и очень испуганно понял я, что через малейшую дыру в твоей обороне мгновенно начинает хлестать тьма, ужас, хаос — и потом почти невозможно будет ничем эту дыру забить!

А как раз во время болезни ко мне зачем-то зашли эти одноклассники-остолопы (еще сильнее усугубив тоскливое нежелание возвращаться в класс)... Так ведь зашли, бессмысленно — согреться после шатаний, и буквально оглушили неразборчивым гвалтом. Да — нет ничего страшнее коллектива: с каждым в отдельности еще и можно было бы о чем-то поговорить, но когда все вместе... царствует что-то нечеловеческое! И чувство тревоги, хаоса, потери равновесия, появившееся у меня с их приходом, вдруг странным образом реализовалось: исчезла пробка из ванной! Я пошел после их ухода в ванную, прополоскать горло соляным раствором, смыть отвратительный привкус тех слов, которые пришлось, приноравливаясь к посетителям, произнести.

Я вошел в полутьму ванной, и увидал с тоской черную дыру, не заткнутую пробкой. И как-то необъяснимо я почувствовал, что через это отверстие хлынет тьма, хаос несчастья — надо было срочно ее заткнуть! Но я даже и не пытался искать пробку под ванной, в каких-либо других местах — я точно уже знал, что она исчезла, и что без этой пробки хлынут несчастья — за хаос, пропущенный в твою жизнь, приходится расплачиваться — нельзя его допускать! Кому могла понадобиться пробка? Рациональные объяснения тут бесполезны — ахинея не любит рациональности! Я только знал, что если не заткнуть эту черную дыру, гнетущая бессмысленность будет хлестать, пока все не затопит!

Я знал уже, что если потеряешь варежку, и не изменишь своего состояния, в котором ты это сделал, то назавтра потеряешь шапку, шарф, ботинок, голову, жизнь! Вниз катишься очень легко, с упоением отчаяния — и надо уметь оцепенеть на краю, собраться, разобраться... спокойно... ничего еще страшного не произошло, пока не произошло, но — внимание!.. Встрепенуться! Собраться! Сигнал — назовем его «потерянная варежка» — должен тут же мобилизовать все силы, все внимание!

От настроя твоего очень даже зависит траектория ближайшей твоей жизни! Но не надо никому рассказывать о ней — иначе хаос порушит все! Скрывать, обманывать, куда идешь, не раскрывать до конца — только так можно прийти туда, куда хочешь... иначе толпа бессмысленных проводников и советчиков задушит тебя!

Спокойно, спокойно!.. Комната осветилась солнцем, бабушка ловко вщелкнула челнок в швейную машинку, застучала, пошел ровный шов... смотри — ведь есть в жизни четкость и смысл, смотри, какой ровный шов выбегает из-под иглы!

Я вышел. На улице бегали толстые голуби — и вдруг один из них залез на макушку клумбы из перламутровых цветов и неподвижно застыл наверху. Чего это он? — я остановился. — А, ясно: нацепил клумбу, как хвост — и думает, что на павлина похож!

Я возликовал!.. Да и неважно, в конце концов, что голубь так не думает, важно, что это знаю я! Жизнь сама по себе состоит из бессмысленных молекул — и сложится так, как ты ее сложишь!.. Ура!

Сочинять жизнь я начал давно. Помню свое первое и непонятное тогда ликование, когда я сумел изменить строчку одной из самых популярных в то время песен: «...броневики, тачанки!» Никаких броневиков, однако, поблизости не было, зато казанский наш двор был окружен двухэтажными дровяниками.

«Дровяники, тачанки!» — в ослепительно-снежное мгновение воскликнул я и захохотал (в четыре года)... «Слушай, папа!.. Дровяники, тачанки!» — ликующе выкрикнул я. — «Да, да... здорово!» — рассеянно кивнул отец. «Слушай, мама, что я сочинил: «Дровяники,тачанки!» «Дровяники?» — недоуменно проговорила мама. — «Но при чем тут дровяники?» «Но вот же они!» — я показал. «Ну и что?» Дровяники хмуро окружали двор, не понимая своего счастья — что они попали, наконец, в искусство! «Слушай, бабушка... Дровяники, тачанки!»

Никто не понимал моего ликования — да и сам я навряд ли понимал тогда, что ликую из-за того, что нашел себе счастливое занятие на всю жизнь!

И потом во мне все яснее проступал этот способ жизни, я чувствовал, что таким путем — «дровяники вместо броневиков» — можно жить, что жизнью можно управлять по своему воображению, можно складывать ее так, как любо тебе!

Это упоение собственным всемогуществом гораздо острее того, что испытывают диктаторы, императоры — они банальны, повторяют друг друга — а ты неповторим!

Помню одну из первых родившихся картин — и ощущение ликования, всемогущества!

Я уже рассказывал, с каким азартом, побеждая тьму, мы лазали по подвалам — и с не меньшей энергией нас преследовал дворник Стрекалов — седой, краснолицый старик, в неизменном треухе, независимо от погоды. Как благодарить мне теперь его, что появился он в моей жизни — первый персонаж?!

А какая шикарная фамилия — Стрекалов, уже одна она — целый рассказ! Мы убегали — он, гулко топоча в темноте, нас догонял, он загонял нас в тупик, шел, расставив руки и ноги, мы, ликуя, проскальзывали мимо. Стрекалов, уже казалось, не выходил из подвала, не видел белого света неделями — и все для того, чтобы поймать нас и покарать. Я вдруг представил себе, как он сидит на чем-то в кромешной тьме, даже не зная на чем он сидит (а откуда знать-то, раз ничего не видно?), тоска одолевает его, он даже не знает — день сейчас или ночь — и откуда это можно узнать? Где-то, непонятно где, щелкают капли.

Стрекалов вздыхает. «Покушать хоть, что ли?» — думает он. Нащупывает у себя на коленях сверток, который сам себе по-холостяцки собрал, отправляясь на охоту, берет заскорузлой рукой гладкое, округлое, тяжеленькое яйцо, и взяв его, как бы клювиком в птичьей головке-руке, клюет им наобум в темноте, с целью разбить скорлупу, но ни во что не попадает — кругом пустота. Стрекалов делает несколько быстрых шагов в сторону, снова бьет и снова — лишь пустота. Утирая рукавом кожуха испарину, Стрекалов делает еще несколько нервных шагов, «клюет» рукой — и снова ни во что не попадает. Снова бьет — мимо, бьет — мимо! Внезапный хохот, прорезавший относительную тишину класса, лишь усугубил мою репутацию ненормального, но посторонняя реакция была неважна.

...Потом, уже темной душной ночью зловещая вспышка охватила все небо и докатился грохот, — и такая же мгновенная вспышка в мозгу: это Стрекалов, ошалев от одиночества, схватил с коленей берданку и выпалил! Хохот среди ночи приводит в ужас моих домашних: что там творится с ним?!.. Почему-то плакать ночью считается почти нормальным, а вот смеяться нельзя!

Азарт уже неудержимо тащил меня.

...Вот я иду по узкой булыжной улице, тускло освещенной луной, сердце заранее колотится в предчувствии чего-то... откуда эта улица, как я на нее попал?! Сердце падает: из подъезда далеко впереди выходит страшный человек, медленно двигается ко мне. Бежать? Но — как это объяснить, оправдать — почему побежал? Ясно, что страшно — но подробней, конкретней?! Уже с двенадцати лет — тяжкие литературные заботы: объяснить, доказать, чтобы ясно было не одному лишь мне, но и «им»! Кому — «им»? Ну ладно, хватит трепаться, ясно кому «им» — им всем! И поскольку общепринятых причин для бегства нет, я шагаю вперед на ослабленных ногах. Тип вдруг переходит с той стороны на эту — вот это уже не случайно, и теперь злобно надвигается лоб в лоб — ну конечно же надо бежать, перед кем я постоянно оправдываюсь? И в то же время неясное предчувствие, необъяснимое, ничем вроде не обоснованное, тащит меня вперед, побивая страх. Когда между нами лишь несколько шагов — встречный медленно заводит правую руку себе за пазуху!.. Ну, все! Я закрываю глаза. Ноги несут меня вперед. Молот в груди считает шаги... вроде уже лишние, неположенные? Вроде — разошлись? Я открываю глаза... передо мной его нет! Сзади — глухой железный стук. Я быстро оборачиваюсь, и с ликованием вижу, как горбатая крышечка оказавшегося вдруг на стене синего почтового ящика, ударившись, слегка подпрыгнула... Опустил письмо! Всего лишь! И — подарил рассказ! Только квартала через два я слегка успокаиваюсь, замедляю бег... а что, собственно, случилось? Ну — опустил человек письмо... И что здесь такого?.. А что я перед этим воображал... кому какое дело? Мне — дело!

Конечно, сильно мучила меня какая-то недоказуемость того, что кипело у меня в душе, я-то чувствую, но как — доказать? Долго носил я, например, перекладывая из кармана в карман уже истершуюся почти бумажку, с неясной даже для меня картиной... Какое-то полутемное помещение... все, понурясь, сидят... вдруг громко стукает дверь и появляется длинная темная фигура с надвинутым на лицо капюшоном. Долгая пауза, неподвижность. Потом вдруг зловещий человек резко отбрасывает капюшон, обводит всех взглядом... никакой реакции! Все так же уныло продолжают сидеть, абсолютно не реагируя на него! Все! Должен откровенно признаться теперь, что история эта шла у меня по разряду комических: человек рассчитывает на дикий испуг, а никто даже не поворачивает головы! В душе я хохотал! Но как объяснить? А, ладно! Не буду я идти к ним — пусть сами, если хотят, приходят ко мне!

Но, конечно, переживал. Помню, как одной из одноклассниц как-то попал в руки этот тертый листок (может, я и сам этого тайно желал?) — и помню пропасть отчаяния и стыда, когда она брезгливо, двумя пальцами, протянула мне этот листок, как тетрадь двоечнику, и надменно проговорила: «Я слышала, что ты сочиняешь, но думала, у тебя есть мысли и чувства, а у тебя лишь какая-то ерунда!»... Первый редактор! К счастью — следующие были добрей... Ведь ерунда-то как раз важнее смысла! Но незавершенность явлений приводила меня в отчаяние. Завершенное было лишь в книжках, а в жизни — никогда! Не думаю, чтобы что-то сильнее волновало меня — хотя в это время происходили вроде бы немаловажные происшествия: половое созревание, смена режимов... Какая чушь!

Душа стонала совсем не от того!

Вот я сижу за столом в уютном свете зеленой лампы, делая уроки. Картина «Хороший мальчик»! Из-за стены вдруг доносятся неразборчивые слова соседки — из другой квартиры, я почти не видел ее. Но мозг сразу включается: она дома одна, муж, я слышал, в больнице, значит, разговаривает по телефону... да — им-то установили уже телефон, а нам-то и не собираются, растяпы мои родители, ведь это так приятно, брякать и звякать... Вдруг быстрая речь ее прерывается... странная пауза... и ужасающий вопль! Мой уже натренированный мозг, давно уже живущий не здесь, а там, мгновенно все выстраивает в ряд. Позвонила в больницу, хотела выяснить какие-то пустяки, а ей вдруг сказали, что муж умер. Ужас, страх! Но только мой дух, вечно витающий там, где его никто не видит, способен так сразу, слету все воссоздать!

Потом воцаряется тишина, а сюда, видимые расплывчато, входят мои родители — и совсем другие, здешние и вроде бы гораздо более важные вещи воцаряются тут... но душа моя там! И при этом ни за что, никогда я бы не позвонил туда и не вошел — это все равно, что ходить ногами по цветам!

Несколько дней там проходят в тишине — тут у нас что-то происходит, но я открытыми глазами не вижу этого... все — там! И вдруг день, наверное, на пятый, до меня доносится таинственный шелест с той стороны. Я возбужденно вскакиваю... да хорош же сын (брат, муж, отец!), который слышит только там, а здесь ничего не слышит! Но как проникает этот шелест и что означает он? Даже отчаянный вопль я еле услышал сквозь стену, скорее угадал. Что же за странный, астральный шелест? Я мечусь по квартире. Наконец, подбегаю к окну, выглядываю, и вижу картину, именно своей необъяснимостью поражающую меня: все высокое пространство ее окна перетянуто тонкими веревочками, и на них, почти беззвучно шелестя, сушатся тускло мерцающие, с перламутровым отливом, целлофановые пакеты, их непонятно много... что за странные флаги скорби она вывесила, что за обычай? И в то же время я чую, что именно такими и должны быть флаги смерти — еле видимыми и чуть слышными.

Ну и что? — в отчаянии соображаю я. — А мне-то зачем эти флаги? Мне-то что с них? Ведь никому на свете не объяснишь этого волнения! Даже, думаю, она сама не видит этих флагов, не чувствует их! Принесла из больницы пакеты от передач, повесила... грустно, конечно... а как уж они там шелестят... кого это волнует? Одного меня!

И особенно невыносимо — на этом все обрывается: пошелестев, флаги исчезают без какого-либо смысла и завершения, а соседка уже, как ни в чем ни бывало, ходит по двору, толкуя с тетками. А я остался с этим шелестом, словно деревенский дурачок над своим хозяйством: косточка, щепочка, тряпочка... Куда это?

Я смутно понимал, что это как бы первая строчка стиха. Вторая, в рифму, наверное, появится когда-нибудь... но когда? А пока — одни первые строки — дикие, странные. Какие-то блуждания по пустырям, по кладбищам. Испуг в душе: я понимаю, что это надо тщательно скрывать — родителей это огорчит (что за сын?), ровесников — наведет на издевательства. Ходи один, а главное — потом надо собрать все силы и вернуться как бы нормальным, слушать свой, как бы спокойный, голос, рассказывающий о делах.

А пока — иду. Какая-то гниль под ногами, а деревья, наоборот, сухие, светло-серые. Вот подул ветер, и они гулко застучали верхушками. Какие жуткие места — причем, в центре города — причем, их больше, чем нормальных — только они не замечаются, специально не замечаются, выталкиваются разумом, чтобы не сойти с ума... почему же я с утра до вечера шатаюсь по ним?.. Вот показалось какое-то строение — большой скворечник, стоящий на земле. Такая уборная? В центре города? Ничего непонятно!

Наконец я выбираюсь на какую-то улицу из странных двухэтажных домов — вроде, совсем близко, но никогда здесь не был, даже не представлял! Что-то здесь странное... Да то же самое, что и во всей нашей жизни — только уже сумасшедший может не сойти с ума, думая о ней! Бензиновая радужная пленка над бездонной чернотой... страшно в нее вступать, только дуракам кажется, что все просто! А за бездной этой — что? А за следующей бездной?

Наконец, я как-то спохватываюсь: нельзя, наверное, с таким видом ходить по улице, пугать народ?.. Вот — я спокойно захожу в парикмахерскую! Все очень просто — успокаиваю я свою дрожь — вышел из дома, пришел в парикмахерскую — чего дрожать? А почему в эту парикмахерскую, а не в мою обычную? А почему бы и нет?!

Я с некоторым даже вызовом снимаю пальто, сам вешаю на крюк, независимо вхожу.

— Коля! — как-то удивительно громко прокричала молодая женщина, выходя вслед за сыном к большому мутному зеркалу. — Как хорошо тебя подстригли!

Его подстригли действительно отлично. Он стоял и мрачно разглядывал себя. На боку его поблескивала маленькая кобура,

— Пройдите! — гулко крикнул мастер из зала.

Я вошел, зажмурясь от яркого синеватого света, сел в кресло. Усадив меня, мастер ушел, почему-то очень надолго. Год прошел? Или век? Я сидел, оцепенев, смотрел. Уборщица, стуча палкой, выметала волосы из-под кресел и намела большую пеструю клумбу. И вдруг мне заложило уши. Я вдруг почувствовал, что смотрю на все это то ли с очень далекого расстояния, то ли из очень далекого времени. У меня уже было несколько таких картин...

...Да, жизнь загадочна и страшна, но — слегка подчиняема словам. Мостик из слов, сцепленных над хаосом — единственное наше спасение. Все говорят — и спасаются этим.

«Ветер налетел на кучу и, обогатившись мусором, понесся дальше».

«Дым летел прямо вдоль земли, и вдруг деловито свернул за угол».

И мир не страшен уже, ты — его хозяин. Ты вынимаешь в троллейбусе записнуху, чтоб записать неожиданную мысль, и тусклые лампочки под потолком вдруг загораются ярче... Спасибо! Как хорошо жить в уюте — и как страшно за тех, кто не умеет его словами организовать!

Я иду со своей трехлетней дочкой по парку, смотрю. Похоже — жизнь действительно становится все хуже. Был ли я в ее возрасте так подавлен, угрюм? Неужели, главное в жизни — ощущения, слова — исчезло, развеялось навсегда?

Мы приседаем над поблескивающим золотым ручейком. Ныряют темные плотные жучки, в воде видны мохнато обросшие грязью палки. Я с отчаянием выдергиваю одну, она медленно идет под водой, оставляя оседающий шлейф.

— Наутилус! — мрачно говорю я.

Дочь поднимает голову, долго смотрит на меня.

— Намутилус! — торжествующе произносит она.

Я радостно вскидываюсь, смотрю на нее. Она хитро улыбается. Ну, все! Она умеет словом изменить жизнь! Теперь все в порядке! Мы поднимаемся и идем.

ЛЮБОВЬ ТИГРА ^{(Рассказы)}

Боря-боец

— Интересно, вспомнят нас добром наши потомки за то, чем мы сейчас занимаемся? — от усталости тяжелые мысли нашли на меня. Я стоял в почти пустой деревне на берегу Ладоги, и на меня дул резкий, словно враждебный, ветер, треплющий пачку листовок в моей руке. — Ну, ладно! Раз уж я забрался в такую глушь — то надо хотя бы сделать то, ради чего я заехал сюда!

Я сделал несколько нелегких шагов навстречу прямо-таки озверевшему ветру и вышел на самый берег — правда, самой воды за бешено раскачивающейся белесой осокой было не видно, но Ладога достаточно заявляла о себе и будучи невидимой — ревом и свистом!

— Ну... куда? — я огляделся по сторонам. На берегу не было ничего, кроме вертикально врытого в почву бревна, ставшего почти белым от постоянного ветра и солнца. Я еще некоторое время вглядывался в невысокий этот столб, испуганно соображая, не является ли он остатком креста... но нет — никаких следов перекладины я не заметил. Просто — столб.

Я вынул из сумки тюбик клея, щедро изрыгнул его на листовку, потом прилепил ее к столбу... тщательно приткнул отставший было уголок... Вот так. Я посмотрел некоторое время на свою работу, потом повернулся и пошел. Все! Одну листовку я прилепил на автобусной станции, вторую — на доске кинотеатра, третью — у почты, четвертую — у правления, пятую — здесь, на берегу. Достаточно — я исполнил свой долг!

Но все равно я несколько раз оборачивался назад, на бледную фотографию моего друга, страдальчески морщившегося от ветра на столбе, — друга, согласившегося выставить свою кандидатуру на выборах против превосходящих сил реакции... да — одиноко будет ему... на кого я оставил его тут?

Когда я обернулся в пятый или шестой раз, я увидел, что листовку читает взлохмаченный парень, в глубоко вырезанной майке-тельняшке, в черных брюках, заправленных в сапоги.

— Ну — значит, не зря я мучился, добирался сюда, — с облегчением подумал я, — все-таки кто-то читает!

— Эй!.. Профсоюсс! — вдруг донесся до меня вместе с ветром шипяще-свистящий окрик.

«Профсоюсс»?.. Это, что ли, меня? Но при чем — профсоюз? — я ускорил шаг.

Когда я глянул в следующий раз, парень, сильно раскачиваясь, шел за мной.

— Стой, профсоюсс! — зловеще выкрикнул он.

— Но почему — «профсоюз»? — думал я, не ускоряя, но и не замедляя шага. — А! — понял наконец я: в тексте написано ведь, что друг мой является преподавателем Высшей школы профсоюзного движения — отсюда и «профсоюсс»... Ясно — этот слегка кривоногий парень за что-то ненавидит профсоюз — да, в общем-то, и можно понять, за что! — но при чем тут, спрашивается, мой друг, и тем более при чем тут я, вовсе ни с какого бока к профсоюзу не причастный!

— Эй! Профсоюсс!

Ну что он затвердил, как попка?! Потеряв терпение, я остановился и резко повернулся к нему. Он остановился почти вплотную. Взгляд у него был яростный, но какой-то размытый.

— Ну — что надо?

— Эй! Профсоюсс! — он кричал и вблизи. — Ты куда рыбу дел?!

— Какую еще рыбу? — проговорил я.

Он кивнул головой в сторону Ладоги.

Я отмахнулся (я-то тут при чем?!), повернулся и пошел.

...Конечно, — думал я, — симпатичного мало в здании Высшей профсоюзной школы, величественно поднимающейся на пустыре среди безликих серых пятиэтажек. Своими как бы греческими аркадами она, видимо, должна была внушать мысль о какой-то высшей мудрости, царящей здесь — и непрерывно, вот уже десять лет, пристраивалась, разрасталась! Среди жителей зачуханного нашего района она была знаменита лишь тем, что в ней была встроена единственная в нашем районе парикмахерская, а также тем, что оттуда иногда выносили лотки с дефицитом — видимо, когда там был перебор, и могло стухнуть! Вообще, если вдуматься, в наше время сплошной демократизации сама идея эта выглядела дико — что значит: Высшая профсоюзная школа? Ведь ясно, по-моему, всем, что уж по крайней мере профсоюзные лидеры должны выдвигаться из глубоких масс, из самых непричесанных и непримиримых — а тут их не только причесывали — их явно прикармливали! Нередко, едучи на троллейбусе из центра, я рассматривал представителей, а также представительниц этой Академии мудрости. Как правило, они ехали группой с какого-нибудь эстрадного концерта, одеты были богато, но несколько безвкусно (безвкусно, я имею в виду, для наших скромных широт), и громогласно, ничуть не стесняясь певучих своих акцентов — может, слегка нескромно среди умолкнувших пассажиров — делились своими мнениями о популярной певице или певце. На «чужих» они не смотрели, а если и замечали кого-либо — во взгляде их была спокойная, иногда добродушная уверенность: я-то последний год волокусь на такой вот гробовине, через год пересяду куда получше — а ты-то так будешь маяться всю жизнь! Главное, чему их учили — уверенности!

И мой друг, уже три года преподающий им эстетику, говорил о них с изумлением, как о каких-то марсианцах... вывели такую породу людей или отобрали? Перед экзаменом, как рассказывал он, они были готовы на все, главное в их характерах было — победа любой ценой! Все, включая женщин, предлагали любые свои дары — но как только экзамен был сдан, они тут же переставали здороваться, проходили, как мимо призрака — ты для них просто не существовал!.. Ну ясно — не первых же встречных, а именно таких отбирают, чтобы править! Тип этот достаточно был известен в народе, и достаточно ненавидим... и то, что к другу моему внезапно вдруг прилипло это клеймо, — вряд ли будет способствовать его популярности!

— Эй! Профсоюсс!

Но друг-то мой чем виноват?! Он-то, наоборот, преподает им эстетику и искусствоведение, поднимает, насколько это можно, их грубые души!

— Эй! Профсоюсс!

— Да, — сердце у меня колотилось — есть же типы! «Эй, профсоюсс!» Очень ему надо разбираться в тонкостях — все гады, нахлебники — и весь разговор!

Кого-то он мне напоминал... Неохота вспоминать неприятное — но оно было неотступным, навязчивым — и я вспомнил!

В нашем замусоренном новостройками дворе... не дворе, а огромном пространстве между домами-кораблями и магазином... тоже есть своя иерархия — к вершинам ее прорваться трудно, да и зачем, думал все время я, это нужно: делать карьеру во дворе? Но, даже проходя тут изредка, знал, тем не менее, местных знаменитостей. Среди них выделялся, несомненно, Боря-боец.

В разные эпохи, которые у нас внезапно сменяют одна другую, и облик Боба резко менялся. Неверно говорят, что пьяницы следуют лишь в одну сторону — опускаются, и все... это далеко не так. В этом я убедился, время от времени встречая Бориса в какой-то абсолютно новой, неожиданной ипостаси, и ошарашенно понимал: это не просто Боб изменился — пошла другая эпоха. С тех пор, как я живу в безобразном этом районе, таких эпох я заметил несколько. Может, в масштабе мира или страны эти повороты и не были заметны — но тут они меняли все в корне.

Но поскольку ничего другого здесь нет — поворот диктовался магазином, в основном, винным — ранее я даже и не догадывался, что он может так круто диктовать!

Первая эпоха — еще при прошлом лидере — все это время отлично помнят: когда вино всюду лилось рекой, когда пили, казалось, всюду и все — и в цеху, и в научной лаборатории, и в поездах — вся страна говорила заплетающимся языком. Естественно, что Боб с товарищами не отставал от прочих, а шел впереди. Был ли он уже тогда обладателем почетного прозвища — Боря-боец, выделялся ли из общей, не вяжущей лыка массы? Может быть, только большим буйством, большей степенью опьянения — огромный, фиолетово-одутловатый, в измазанной одежде, оглушительно орущий, всегда с кем-то ссорящийся — таким он был тогда. Но был ли он фигурой? Не могу сказать. Трудно быть вождем в неподвижном времени, трудно возглавить толпу, которая никуда не движется...

Так бы Боря и сгорел, размазался бы в этом квадрате жизни, расположенном между домами и магазином (больше он, кажется, нигде не бывал, даже и работал где-то тут же, если это можно назвать работой), — но обстановка резко изменилась.

Внезапно иссяк алкогольный водопад, резко и без обсуждения высохли алкогольные реки, открылось сухое и неказистое дно, захламленное каким-то мусором. Чувство смертельной жажды и обиды охватило всех — даже людей, покупающих вино раз в год. Но раньше они хоть имели эту возможность, хоть такую степень свободы — могли не хотеть выпить или могли хотеть и выпить — теперь и этого выбора все были лишены. Но ясно, что активный протест это вызвало лишь у Бори и его компании. Именно тут-то они и выделились из общей массы как наиболее пострадавшие, сделались как бы общественно активны: их возмущенный пикет (разве что без плакатов на груди) всегда теперь стоял возле винного магазина, и к ним то и дело подходили люди, которые раньше с ними не общались, но теперь подходили заявить, что думают так же, как они! Над этой бурлящей, но пока бездействующей толпой Боря возвышался, как скала. Не каждый мог пробиться к нему и поделиться своими кровными обидами лично с Бобом, таинственно и величественно ухмыляющимся, — обычно новообращенные удовлетворялись душевной беседою с его заместителями. В те сухие времена, в той бурлящей и разрастающейся толпе количество отчаявшихся, потенциальных пьяниц, я думаю, резко возросло — и именно тогда Боб как-то незаметно, но бесспорно стал лидером — все клубилось вокруг него, огромного и величественного. «Вот видите, что с нами делают!» — говорила его оскорбленно-насмешливая мина, и все жались к нему — тем более он всегда был на месте, и в дождь и в холод, стоял скорбным изваянием, гордым монументом. Именно тогда, в те суровые месяцы, Боря и выстоял свою славу — мало кому другому это было по плечу, другие все-таки отлучались.

Но король без действия — это не совсем все же король... однако, начались и действия. Полился ручеек, сначала робкий. Толпа, бесплодно митингующая, пришла в движение, и, как это ни странно, — в еще большее возмущение. Где прежние любимые вина? Где прежние — хоть и кошмарные, но все же уже привычные цены? Теперь снимают последнюю рубашку, да и дают, когда захотят и где захотят... что делают?!

Бурление вокруг Бори нарастало — все с какой-то надеждой смотрели на него: он единственный не боялся говорить то, что думает — и зажиревшим продавцам, и наглым мильтонам, делающим вид, что они соблюдают порядок, хотя сами создали бардак!

В те времена именно Боря со своими ближайшими помощниками чаще всего находился на острие борьбы, на острие скандала — где-то там, в гуще, в эпицентре, куда непосвященному было не пробиться... «Давай, Боря, вмажь им! Хватит, сколько можно терпеть!» — сочувственно восклицали все, даже оказавшиеся, как и я, на периферии.

Однако, время шло, времена года менялись, а оскорбительное и невыносимое существование оставалось прежним... Боря если не понимал, то чувствовал, что бездействие губительно, что именно от него измученные жаждой массы ждут, наконец, поступка — чтобы им как-то духовно разрядиться, почувствовать, что хоть Боря-боец сражается за них!

И в начале очередной осени, когда все съехались из отпусков, из деревень и увидели, что жизнь их не только не стала легче, а еще и тяжелей — святой этот момент настал. Пронесся вдруг слух (а слухи редко бывают пустыми), что именно наш квартал и именно наш магазин посетит седой и величавый «отец города». Цель его визита была ясна: убедиться, что принятые меры мудры и успешны, что с отвратительным пьянством в городе, благодаря вовремя принятому постановлению, полностью покончено, но зато теперь граждане имеют широкий выбор различных соков, напитков, кваса и пепси-колы, а также — благодарно, но неторопливо приобретают товары значительно улучшившегося ассортимента. И в том, что магазинщики эту картину ему изобразят — на те десять минут, что он будет в магазине, ни у кого не было и тени сомнения!

— Но Боб им покажет! Боря им устроит! — передавалось с радостной усмешкой из уст в уста. И Боб с ужасом — и азартом — понял, что все взгляды с последней надеждой устремлены на него — что-то он должен был совершить, чтобы наконец-то и там врубились! Но что же он мог?! Представляю сомнения его, постепенно вытесняемые все более громким и отчаянным зовом долга.

— Ну, Боря устроит им! — все более радостно и таинственно повторялось во дворе. Было абсолютно всем непонятно, что же тут можно устроить? — но с присущим толпе суеверием считалось, что идея определилась, просто хранится до поры до времени в тайне, как секретное оружие.

День икс приближался — Боб выглядел все величественнее, толпа вокруг него была все подобострастнее — хотя на душе его, наверное, скребли кошки.

Однако, ждущие бенефиса явно недооценили тех, которые управляют. Другое дело, что они невидимы, что их как бы нет, что почти никому из нас, грешных, не удается их видеть воочию — но это, как недавно понял я, вовсе не значит, что их не существует. Нет — они существуют, более того — они размышляют, и ходы их, как правило, непредсказуемы и хитры. И уж тем более не сложно им было переиграть Борю-бойца, фактически уже пропившего свой мозг!

В один из предполагаемых дней вдруг пронесся ошеломляющий, сокрушающий сознание слух — в Универсаме, в двух остановках от нас, дают все, и в любых количествах, без всяких ограничений и оскорблений! Это был ураган, всех умчавший туда во главе с торжествующим Бобом: «Ага! Испугались!»

Как же прост, и, если вдуматься, чист был этот богатырь, которого некоторые чопорные люди считали опустившимся, пропившим все принципы! Отнюдь! Как жадно, и, главное, как легко поверил он в победу справедливости и добра! И вся толпа — с какой наивной радостью: «Дожили-таки! Не зря надеялись!» — с какой наивной радостью толпа расхватывала внезапно — и отнюдь неспроста — спустившуюся на них манну небесную!

Тем временем седой и величественный, скромно, но достойно одетый «отец» — в окружении совсем небольшой охраны — с удовольствием прохаживался по нашему магазину — чистому, немноголюдному — вполне достойные, приличные люди потребляли, конечно, скромный, но вполне достойный и доступный ассортимент товаров — два сорта сыра, ветчина, сосиски... Где те толпы ободранных пьяниц, которые в прежние времена бушевали здесь? Умными, своевременно принятыми мерами удалось изжить! Гость, слушая сопровождающего его начальника торга, благодушно кивал. Он увидел то, что хотели ему показать, и что он сам хотел — и рассчитывал — увидеть.

Слух об этом простом — и поэтому особенно подлом обмане — ударил Борю прямо в сердце. Главное — он находился в самом центре ликующей толпы, считаясь как бы вождем победителей, добившихся, наконец, справедливости! Что скажут они ему через час, каким презрением обдадут! Боб стал отчаянно проталкиваться к выходу — наивные, обманутые счастливцы перли навстречу ему, не давали выбраться. «Ты чего, Боря, ошалел от радости?!» — со снисходительностью победителей улыбались они.

Когда Боря — страшный, рваный, на скрипучем костыле (за неделю до того еще угораздило сломать ногу!), в сопровождении лишь самых верных своих ординарцев, домчался к нашему магазину, нехитрая операция по превращению его в дурака уже заканчивалась — толпы озверевших домохозяек врывались в раскордоненный, но еще не разграбленный магазин, «отец», в сопровождении благодарных, довольных, удивительно гладких «покупателей» уже подходил к своему лимузину — а Боря, обманутый как мальчик, стоял перед магазином, даже в своих собственных глазах стремительно превращаясь в ничтожество, в полный нуль!

Сейчас — отъедет лимузин, и жизнь Бори, его значение прервутся навсегда!

Боря с отчаянием поглядывал то на лимузин, то на магазин. Мгновения таяли. Потом вдруг раздался громкий звон — «отец», несмотря на всю свою фантастическую выдержку, не выдержал и обернулся. Огромная стеклянная стена магазина осыпалась зазубренными кусками. Перед ней, обессиленно покачиваясь, стоял Борис, метнувший в стеклянную стену бутылку водки, которая почему-то сама не разбилась и косо лежала теперь на декоративной гальке, насыпанной каким-то экономным дизайнером между стен, одна из которых была разрушена.

Покачав головой, «отец» сказал что-то строгое побелевшему директору торга, сел в свой лимузин и медленно отбыл.

Боб стоял неподвижно, и не думал убегать. Шаг был слишком серьезным, чтобы портить его мелкой суетой. И все поняли это. Медленно — куда было спешить — к нему подошли серьезные люди (милиция, все понимая, толпилась в стороне), они коротко и как бы уважительно поговорили с Бобом, и тот, с достоинством согласившись с их аргументами, последовал в их машину.

Стояла тишина. Никто не крикнул, скажем, «Прощай, Боб!» — все понимали, что мелкая чувствительность снизит значение момента.

Тишина царила довольно долго, — думаю, недели полторы. Потом пошли шепоты, слухи. К сожалению, я не мог безотлучно присутствовать в эпицентре событий, но какие-то основные стадии я помню.

Недели через две после события я шел в магазин, исключительно за хлебом, ибо живительная влага иссякла — но это было уже несущественно, все отлично понимали, что главное уже не в этом. На ступеньках магазина я пригнулся, чтоб завязать шнурок, который я поленился завязать дома — и вдруг увидел перед своими глазами грязные, синеватые ноги двух старух-алкоголичек — голос одной из них я сразу узнал, ибо он звучал тут всегда:

— Пойдем счас с тобой пива попьем — и я тебе такое скажу — ты ошеломундишься!

Заинтригованный как формой их беседы, так и содержанием, я свернул со своего маршрута и последовал за ними. Они быстро, игнорируя огромную очередь, взяли пива («Что же вы, женщин, что ли, не пропустите?») и, отойдя чуть в сторонку, сели на покривившиеся ящики. И я, с независимым видом пристроившись неподалеку и навострив ухо, услышал действительно ошемломляющую легенду: Боря-боец не сдался, и там боролся, требовал правды, и, наконец, что звучало совсем невероятно, — встретился с первым, с главным, и — что самое ошеломительное — понравился ему, добился справедливости, и теперь, через день-другой, справедливость должна победить!.. ведь не сразу же доходит до низов царский указ — чиновники стараются спрятать: мурыжат народ!

Я, как зачарованный, последовал за этими пифиями, принявшими — видимо, для конспирации — столь жалкий и оборванный вид. В дальнем углу, возле ларька «Союзпечати» клубилась совсем другая толпа, презирающая пьяниц и предпочитающая в эти волнительные дни иное опьянение: опьянение газетами.

Старухи с презрением шли мимо — на хрена им эти газеты, какая разница, что там пишут? — но вдруг на мгновение задержались и устремили взгляды туда. В чистой очереди, в числе первых стояла пышная — пышная сама по себе, и пышно одетая — дама, — как ни странно, мать Боба, совершенно, в отличие от многих, не ценившая его и даже презиравшая, хоть и вынужденная жить с ним вместе... да, не признают у нас пророка в своем отечестве, да!

— Ну что, Порфирьевна — что там про Борьку слыхать?! — с ехидцей проговорила одна из старух.

Мать оскорбленно откинула голову: эти спившиеся ведьмы специально пытаются ее опозорить в глазах интеллигентных людей — но она не из таких, она себя в обиду не даст, если понадобится, морды разобьет всем тем, кто бросает тень на ее интеллигентность!

— Бандит и есть бандит, — высокомерно ответила она. — Ему дадут, ему хорошо дадут!

Она с достоинством огляделась вокруг: да, я мать, но принципы мне важней!

— Так, так... — усмехнулись умудренные знанием старухи, и последовали дальше.

Прошу прощения за то, что история эта развивается скачкообразно — но, к счастью для себя, я бывал в сферах, о которых сейчас рассказываю, не так уж регулярно, во всяком случае — не беспрерывно. Конечно, если бы я ходил туда ежедневно, я бы более досконально изучил эту жизнь — но, изучая ее ежедневно, я бы не имел уже сил о ней рассказать. В этом и состоит азартная — на грани гибели — писательская игра, непонятная никакой другой профессии. Дилемма эта неразрешима, и только тот, кто непостижимо умудряется совместить несовместимое, становится писателем. Обе опасности для него смертельны: погрязнешь с головой — ничего уже не напишешь, не погрязнешь — не напишешь тоже. Впавшие как в ту, так и в другую крайность — бесплодны. Только гениальный баланс делает писателя. Впрочем, с каких-то пор все делается уже бессознательно — или получается, или нет. Бесплодны упавшие вниз, так же как и взлетевшие в пустынную высь. Нелегко — не опуститься, но и не взлететь в комфортный вакуум, когда есть возможность — еще труднее. Короче, некоторая нескладность, пожалуй, необходима для литератора, так же, как и сверхчеловеческая изворотливость — иначе пропадешь.

Однако, в тот день, когда рассказ этот сделал очередной скачок, столь тонкие мысли вряд ли приходили в мою чугунную голову. Я шел по сухому, корявому, пыльному асфальту, ощущая примерно такое же покрытие и у себя во рту. Да, — с тоской озирался я, — что-то жизнь не становится с годами прекрасней, а становится, пожалуй что, тяжелее и безобразней. Ну ладно — убрали алкоголь, но чем же утолять нестерпимую жажду — ни лимонада, ни пепси, ни кваса... как-то это не волнует их! Во всех магазинах, что я терпеливо обошел, из жидкостей был лишь уксус — но утолять жажду уксусом как-то не хотелось — Иисус Христос на кресте утолил свою жажду уксусом, и на этом закончил свое существование в образе человеческом — но я-то не Христос!

В отчаянии брел я, и вдруг услышал сзади нахально-игривый знакомый тенорок:

— Ну, этот Феденька получит у меня маленькую соску...

Голос был знаком, но не вызвал почему-то ни радости, ни желания обернуться... голос был знакомый, но интонация какая-то новая, торжествующая! Что же, интересно, изменилось в воздухе? Я все-таки обернулся: догоняя меня, но двигаясь уверенно и неторопливо, шел... Боб во главе своей лихой команды. Да — слухи о чудесном его спасении не были ложными... но что же случилось еще — ну выпустили, ну и что, мало ли кого выпускают? Но они шли явно торжествуя, явно победившие, уничтожившие преграды... Шагнув чуть в сторону с их дороги, я стоял с безразлично-скучающим видом и вдруг все увидел. Они шли, как обычно, не обращая внимания на встречных, торопливо сшагивающих с дороги в грязь на обочине, как и я... они шли, так же внятно матерясь, отнюдь не понижая голоса на рискованных выражениях, скорее — повышая... Но — произошел переворот — уверенность в их поведении стала понятна: на рукавах их потрепанных одежд сияли красные повязки!

Все ясно!

Значит, мифы о происшедшем где-то на высоком уровне смыкании властей с непокорным Бобом оказались реальностью!.. Ну и правильно — с кем же смыкаться, как не с тем, кто до этого жить не давал, а теперь — помогает! Большая победа!

Результаты этого блестящего соглашения все наблюдали приблизительно через час, когда, согласно новым постановлениям, начали давать алкоголь — Боб со своей командой регулировал толпу — двое стояли на ступеньках, двое у входа в магазин, и строго следили за тем, чтобы никто из очереди не мог пройти — при этом вполне открыто, с радостными громогласным прибаутками пропускали своих!

Один из них, юный стажер, сновал вдоль очереди, открыто подходя к некоторым, что-то предлагая, собирая деньги. Подошел и ко мне:

— Чего тебе?

— Что значит — «тебе»? — и явная наглость его, и юный вид возмутили меня.

— Бутылку, две? — лениво продолжил он.

— А сверху сколько? — сугубо теоретически поинтересовался я.

— А столько же, сколько и снизу! — ничуть не конспирируясь, а наоборот, красуясь, произнес он.

Все вокруг покорно молчали. Один только — крупный, седой, отставного полковничьего вида, громогласно возмущался, но все же стоял. А вот и сам Боб, сопровождаемый льстивым гулом, без малейшей задержки, как нож в масло, проследовал в магазин.

Я покинул очередь. Сердце стучало. Превращение, которое случилось с бывшим Борей-бойцом, бывшим бойцом за справедливость, было ужасно.

— Но как же можно так управлять людьми, развивая в них самое отвратительное? — думал я.

...Впрочем — быть бойцом, как показали дальнейшие события, Боря не перестал — в этом я с содроганием убедился несколько позже — но вот за что он теперь бился — другой разговор.

Бурные события не могут быть долгими, всегда найдется какой-то способ соглашения — разумеется, не в пользу бедных, а исключительно в пользу наглых.

Спустившись в свой двор примерно через месяц, я застал новую фазу развития общества: возле магазина не было вовсе никакой толпы! Я подошел ближе. Магазин был закрыт. По какому праву? Ведь рабочее же время! Черт знает что, абсолютно что угодно делают с нами, даже и не думая оправдываться!!

...Но как же Боб и его команда — неужто и им отлуп, неужели их вновь обретенная сила никак не повлияла на ситуацию?

Я опустился на парапет.

— Сколько тебе? — раздался голос знакомого стажера.

— Чего — сколько? — недоуменно спросил я (ведь магазин же закрыт!).

— Да он не по этому делу! — послышался знакомый тенорок. Я обернулся. На скамейке бульвара, среди роз, рядом с пухлыми огромными сумками сидели «люди Боба» и сам Боб.

Все они благодушно смеялись ошибке своего шустрого, но не достаточно опытного стажера, в порыве искреннего рвения подошедшего не к тому!

Я смотрел на их пухлые сумки... так вот где теперь магазин! Ясно — и прежний магазин тоже имеет свою прибыль — только ему теперь вовсе не обязательно работать! Все складненько и ладненько — две ведущих силы современности уверенно сомкнулись над нашими головами, беспорядки и толковища позади, все теперь цивилизованно, толково — бунтари сомкнулись с системой, к общему удовлетворению сторон. И никто не в убытке, все с наваром — кроме, разумеется, бедных и слабых, но, как говорится, «кого гнетет чужое горе»?!

Когда я снова прошел мимо них с кефиром в руках, это вызвало новый прилив веселья у благодушествующих парней — Боб даже ласково взъерошил гриву ретивого, но пока что бестолкового ученика, предложившего вино тому, кто кроме кефира ничего в жизни не видал!

Теперь я уже более обстоятельно посмотрел на них. Да — неверно думать, что жизнь пьяниц неуклонно ухудшается, что они только опускаются — и все, и что их дорога все больше расходится с дорогою государства. Бывает и наоборот! Я смотрел на них, вспоминал их затрапезные робы — теперь они были по последней моде — футболки с надписями, крутые штаны... пожалуй, и артисты балета одеваются нынче хуже, чем они... К тому же Боб держал на колене примерно полутораметровый японский транзистор, изрыгающий ритмы... Да-а, неслабо! Но что же власти — не соображают, к чему ведет их «воспитательная политика»?! Да нет — понял я, — прекрасно соображают! Я увидел нашего участкового Казаченка в полной форме и при всех регалиях, подошедшего к орлам на скамейке, чтоб добродушно с ними побалагурить. Все он прекрасно понимает — зато на участке его теперь не будет нарушений — во всяком случае, таких, о которых бы он не знал! Все в высшей степени толково! А я — могу лишь надеяться, что не столкнусь с этой налаженной машиной никогда!

Но столкновения были неизбежны, хоть и казались случайными. Однажды, уже к октябрю, в моей жизни произошли два абсолютно не связанных между собой происшествия: я случайно побрил голову наголо, и — наша местная газета опубликовала мою статью. Вы спросите: как это можно — обрить свою собственную голову случайно? Объясняю. Бреясь перед зеркалом, я решил укоротить один висок — он вырос явно длиннее другого, да и не тот уже возраст, чтобы отпускать длинные виски, пора уж остепениться! Я чуток соскреб этот висок — теперь другой был явно ниже этого! Я поднял тот... теперь этот ниже того... я разволновался, руки дрожали... и без того неприятностей хватало, мало кто в ту осень особенно радостно меня встречал — теперь, тем более, с разными висками!.. Я снова пытался подравнивать... кончилось это тем, что над правым ухом образовался огромный кусок голой кожи! Ну, все! Оставался единственный способ добиться равномерности — равномерно побрить всю голову наголо, как бы в борьбе с предстоящим облысением. Я торопливо обрился, унял небольшие струйки крови, и чувствуя холодок — снаружи и почему-то внутри, — вышел из ванной. Ужасу моей мамы не было предела. Куда я завербовался? — это был главный для нее вопрос, в то, что я побрился просто так, она не верила (да я и сам начал сомневаться!).

Глядя на разволновавшуюся мать, я решил хотя бы как-то уравновесить ее волнение вторым событием, случившимся в этот день — показать ей напечатанную в газете мою статью, убедить ее, что я не такой уж пропащий человек, раз печатаюсь в газете, органе обкома!

Но газету эту мы не получали — надо было шастать по ларькам, покупать экземпляры (да и для других некоторых родственников не мешало бы купить!). Крикнув маме: «Сейчас!» — я выскочил на улицу.

Когда я лихорадочно скупал у киоскерш сразу по несколько экземпляров, я замечал, что они взирают на меня с ужасом, но как-то не думал в тот момент, что это из-за моей бритой головы — второе происшествие заслонило первое: до последнего часа я сомневался — напечатают или нет? — и вот — напечатали! Второе происшествие — радостное, заслонило первое — нелепое, опровергая закон, что плюс на минус дает минус. Но оказалось, что закон этот верен, что два происшествия, вроде бы разрозненных, соединившись, дали минус, да еще какой! Но пока что я был счастлив, и засунув за пазуху пачку газет, сжав в руке одну, я, не разбирая дороги, мгновенно вспотев, брел по направлению к дому и читал.

ПОТЕРЯННЫЙ ГОРОД.

Где, спросите вы, расположен такой город? Да у меня под окном! Можно выйти и долго шататься по нему (слово гулять тут как-то не подходит), можно шляться хоть несколько лет — и не увидеть ничего, что хоть как-то порадовало бы глаз, чтобы можно было воскликнуть от души: «Вот здорово!», или хотя бы: «Неплохо, неплохо!»

На протяжении десятков квадратных верст здесь нет ничего, чтобыло бы связано с искусством или архитектурой (природа здесь также уничтожена). На протяжении десятков километров не имеется не только музея, но даже какой-нибудь выставки или галереи, в которой местный одичавший абориген, случайно забредший туда от дождя, мог бы с изумлением и непониманием спросить: «А это что?» — и услышать непонятный ответ: «Искусство».

Не только предметов искусства, но даже обычного кино, даже бани нет тут в пределах видимости. Единственный клуб на все пространство — винный магазин, и там и формируется жизнь. Может ли человек, родившийся художником, стать им среди этих ровных серых кубов? Уверен, что нет — его воспитает магазин!

Между тем, во всех цивилизованных странах люди помнят свой город, столетиями неизменно ведется: вот здесь живут художники, здесь моряки... детям есть, кому подражать. У нас они видят лишь спекулянтов, столпившихся у Гостиного. Кто покоряет молодежь уверенностью, независимостью? Лишь иностранцы, выходящие из отелей. Идеал: стать иностранцем! Даже таблички на дверях исчезли — не стало имен и профессий, осталась толпа. Не знаю я, кто живет на моей лестнице — да и не хочется узнавать.

Я шел, не глядя под ноги, спотыкаясь — и споткнулся, и упал! Встав, потирая ушибленную ногу, автоматически складывая за пазуху помятую газету, я разглядел, что за препятствие (без каких-либо объяснений и извинений) воздвигнуто на проходе.

Ясно! Огромные цилиндры вара, обклеенные ободранной бумагой, запросто свалены, перекрывая тротуар. Чуть сбоку, на газоне, склеив и навсегда загубив несколько метров травы расплавленным и снова застывшим блестящим черным варом, стояла, как троянский конь, огромная, ржавая чугунная печка с трубой. Так! Неподалеку была маленькая — тоже ржавая лебедка, и от нее шел трос на крышу, за пределы видимости... Для чего эта полоса препятствий? Просто так?! Задрав голову, я посмотрел на дом, увидел одну-единственную густо-черную вертикальную полосу. А — ясно: собирались замазывать варом щели между блоками, через них безумно тянет зимой... Но работа эта давно остановилась, техника заржавела — я вспомнил, что давно уже хожу спотыкаясь через черные эти цилиндры, в задумчивости не замечая их, не ставя задачу понять: зачем они? Препятствия в нашей жизни привычней, чем отсутствие их, мы уже не задумываемся, зачем, просто знаем — так надо и так будет всегда! И эта работа явно не движется — зачем кому-то за рублевку ползать по стене, когда присоединясь к Бобу, он может стричь червонцы? Ясно...

Вдруг я увидел, что ко мне, сильно раскачиваясь, приближается абсолютно пьяный участковый Казаченок, одетый, правда, в штатское, с подрагивающей между пальцев незажженной папиросой.

— Во, гуляет, орел! — изумился я. — Впрочем — не в форме, в выходной — имеет, наверное, право?

Казаченок, словно бы напоказ раскачиваясь, приблизился вплотную ко мне.

— П-парень, д-дай-ка закурить! — сбивчиво проговорил он, но запаха я почему-то не почувствовал.

— Извините... не курю! — резко отстраняясь, проговорил я, но в то же мгновение стальные пальцы сжали мне локоть, и я увидел перед собой жестокие, и абсолютно трезвые глаза участкового.

— Что такое? В чем дело? — проговорил я, пытаясь вырваться, но безуспешно.

— Ничего, парень, ничего! — ласково-успокоительно заговорил Казаченок. — Пройдем тут, неподалеку, поговорим — и отпустим!

Что еще за бред? Я рванулся вперед, но Казаченок подставил мне ногу и свалил на асфальт, накрутив одновременно часть моей куртки на кулак. Глаза его яростно налились.

— Ну! — рывком поднимая меня, рявкнул он. Вокруг собиралась уже любопытная толпа.

Выражение глаз было почтительно-восхищенное: вот молодец Казаченок, и в выходные работает не покладая рук, пластает каких-то амбалов! Я выпрямился, и стараясь держаться с достоинством, пошел. Главное, — понял я, — чтоб не увидал никто из знакомых — увидят, зафиксируют тебя в беде — так будут воспринимать и дальше!

— Руку-то отпустите! — проговорил я.

— Все нормально... отлично! — прерывисто дыша, проговорил Казаченок, но не отпустил.

Мы вошли в Опорный Пункт Общественного порядка... впервые я увидал наш двор через решетку... Большой успех!

— Садись вот сюда... не волнуйся! Все будет путем! — сказал мне Казаченок, бросив при этом многозначительный взгляд дежурному в штатском. Тот мгновенно подвинул телефон, набрал цифры.

— Егорыч? Здорово, это Федька! — стараясь представить все дурашливым трепом, заговорил дежурный — Нам бы маленькую машинку, да... Да, прокатиться хотим... — и, видимо, поняв, что треп не подействует на абонента, кинув на меня быстрый взгляд и прикрыв трубку рукой, переменил тон. — Да... да... крупный лещ... прикидывается шлангом! По розыску, да... Ну, хоп!

Я вдруг сообразил, что крупный лещ — это я! Быстро повернувшись, разглядел себя в стекле, увидел сияющую лысую голову... Понятно!

— Послушайте, — заговорил я, — Полный же бред! Только что побрился... абсолютно случайно! Сами подумайте — будет беглый заново голову брить? На фига это ему? А я вот — только что! Смотрите... попробуйте! — я провел ладошкой по гладкой коже.

— Ничего, спокойно... сейчас все будет в порядке! — успокаивающе (дождаться бы машины!) проговорил Казаченок.

— Но я же в вашем доме живу... неужели вы не помните меня?

— Да нет... таких не встречал! — с усмешкой сказал Казаченок дежурному и они, довольные, засмеялись... Черт его знает — а вдруг повезет, вдруг действительно попадется «крупный лещ»!

— Да честно — я в вашем доме живу! — я приподнялся.

В глазах Казаченка шевельнулось сомнение — вряд ли преступник будет ссылаться на этот дом?

— Телефон есть? — Казаченок подвинул аппарат.

Мама поднимает трубку... «Звонят из милиции»... С ее сердцем — такие пассажи ни к чему!

— Нет телефона... — пробормотал я.

— Ну, тогда сиди! — Казаченок снова с надеждой глянул на партнера.

— Да нет, честно — живу... вот видите — даже в газетах пишу... в сегодняшней вот — моя статья! — я вытащил мятую газету, протянул Казаченку.

Он недоверчиво взял:

— Которая тут твоя?

— Вот... «Потерянный город»! — я показал.

— Чем же это он потерянный? — Казаченок начал читать. Читал он долго, потом поднял на меня глаза... вряд ли он после этого чтения проникся любовью ко мне — раньше за такую статью давали статью, а теперь — распустили! — говорил его взгляд.

Он стоял, глядя на меня (машина, к счастью моему, все не ехала и не ехала), потом сделал шаг в сторону, открыл дверь в соседнюю комнату... там Боб со своими опричниками, сидя вокруг стола, играл в «коробок».

— Боренька! — проговорил Казаченок. Боб лениво вышел сюда; за ним, оправляя модные одежки, надеясь хоть на какое-то развлечение, вышли и остальные.

— Знаешь у нас... вот такого? — Казаченок кивнул на меня.

— Уж тут я, как-нибудь, каждого зайца знаю, — снисходительно произнес Боря. — Такого не встречал!

Неужели он не помнит меня? Сколько раз я проходил мимо него! Но, видимо, он запоминает лишь тех, кто представляет для него интерес.

— Говорит — в нашем доме живет... в газетах вот пишет! — Казаченок показал.

— Нет... такого у нас не водится! — усмехнулся Боб.

Да — видимо, я совершил большую ошибку, что не стремился войти в это общество, не подсаживался с подобострастными разговорами к ним на скамейку... ошибка! Но — поздно исправлять!

— Из какой, говоришь, квартиры? — сощурился, входя в роль сыщика, Боб.

— Да из триста шестой! Из последней парадной! — воскликнул я.

— Так, кто там у нас? Валька, вроде, в триста первой живет? — Боб повернулся к подручным.

— На рыбалку уехал! — ответили ему.

— Так... что же нам делать? — Боб, поигрывая каким-то ключом, по-хозяйски расселся на скамейке, но Казаченку это не слишком понравилось, у него, видно, были и другие важные дела.

— Так, слушай сюда! — легким нажимом тона давая все же понять, кто тут главный, произнес Казаченок. — Сходи с клиентом, куда он покажет... и если окажется — врет — веди обратно!

Борис, слегка оскорбленный, лениво встал, пихнул меня в плечо: «Пошел!»

Боб вывел меня на улицу. Еще двое подручных последовало за нами. Да, жалко, что мы с ним не сдружились — сейчас бы шли, непринужденно беседуя! А так меня явно вели — прохожие оборачивались, смотрели вслед. Да, предел! — идти под конвоем Боба, который — что самое жуткое — чувствует свое право командовать мной! А если мы так войдем к маме! Я рванулся... Боб сделал подсечку почти так же четко, как Казаченок, и так же попытался накрутить мою куртку на кулак — но то ли из-за моего отчаяния, то ли из-за ветхости ткани я вырвался, оставив клок в его кулаке. Пока я поднимался, поскальзываясь на осколках вара, они окружили меня с трех сторон. Сюда, на грязь, в своей модной обуви они не шли, но как только я выходил с этого пятачка, они били... Лениво, и я бы сказал, беззлобно — просто разминались после долгого сиденья, показывали права.

Небольшая толпа с интересом наблюдала.

— Чего это тут? — спросил тощий, с сеткой, у солидного, с портфелем.

— Да вот... ребятки диссидента бьют! — лениво пояснил толстый.

— А ты почем знаешь, что диссидента? — въедливо спросил тощий, оценив очередной удар.

— Да — кого же еще? — пояснил тот. — Видишь — он обороняться совсем не может? Был преступник бы, или хотя бы хулиган — он бы им наддал!

— А... ну да! — удовлетворенно проговорил тощий. — ...А Боря-боец красиво «работает», что ни говори!

Именно это я почему-то вспомнил, преследуемый на пыльной пустой улице пьяным рыбаком. Воспоминания распалили меня, нервы разыгрались.

— Эй! Профсоюсс!

...Ну, все! Я развернулся и пошел к нему. Мы сходились все ближе, вплотную остановились. Смотрели друг на друга. Вдруг, безжизненно повесив татуированные мощные руки вдоль тела, он стал бить чечетку о дощатый тротуар. Я посмотрел на него, повернулся и пошел. Шагов за спиной не было — только чечетка. Но вот и она затихла. Я шел и думал: как сложится, интересно, жизнь этого человека? Победит ли в нем разум — или ярость затопит все?

Я свернул, вышел на шоссе, подошел к остановке. В этот момент как раз с шоссе на ухабистую улицу съезжала, раскачиваясь, желтая, огромная «хмелеуборочная» машина. Я поглядел ей вслед... не за ним ли едут? Наверное — кто-то уже вызвал? Или — просто так?

Я простоял на остановке не больше, наверное, десяти минут — «хмелеуборочная», переваливаясь, уже выезжала обратно. Ну ясно... профилактический заезд... просто — на всякий случай!.. — с облегчением подумал я.

И тут же в закрытом кузове ударила гулкая чечетка.

— Эй! Профсоюсс! — послышался крик.

...Как он увидел меня?

Безглавый орел

Наверное, это было плохо — ругаться с женой в полпервого ночи, но в другое время мы почти и не виделись: то ее не было, то меня — и вот, собрались! Да и накопилось к тому же немало — и за мной, и за ней — надо было слегка разобраться!

И тут рявкнул звонок. Мы оба застыли. И у меня в голове, и, уверен, у нее в голове сразу закрутились десятки вариантов: Кто?!.. эта?.. Этот?.. Это?!.. мне этот звонок на руку — или, наоборот, ей?! Для меня этот визит губителен или, наоборот, — для нее? Или, может, сразу для двоих? Все эти варианты быстро прокрутились у нас в головах — никак, впрочем, не проявившись на бесстрастных лицах — только наступившая тишина в некоторой степени выдавала шок.

— Открывай... это наверняка к тебе! — надменно-презрительно (но внутренне трепеща) проговорил я.

— Нет уж — своим сам открывай! — грубо (но не без внутреннего трепета!) проговорила жена.

— Ну, хорошо, — я не спеша подошел к двери и, мысленно перекрестившись, открыл.

Взгляд мой уперся в пустоту — я увидел лишь раму на площадке, и ощутил колоссальное облегчение: шутка, идиотская шутка детишек, ошивающихся на лестнице!.. Но тут я услышал горестный всхлип снизу — испуганно перевел взгляд вниз — и увидел буквально у себя в ногах три плотно набитых тюка, элегантных, явно заграничного производства, и набитых явно чем-то заграничным! — не станут же столь элегантные тюки набивать всякой ерундой?!

— Подарки от благодарных читателей! — ударила в голову счастливая волна. Но тут один из тюков поднял голову и хрипло произнес:

— Прости, если можешь, — и прими раба божьего!

У среднего тюка оказалась голова Грини — стало быть, и остальные тюки его! Жестокое разочарование пронзило меня! Я стоял, не в силах пошевелиться. Гриня, не вставая с колен, снова склонился, превратившись в тюк.

Но жена-то, жена! — для нее это был звездный час. Выпрямившись, и словно став еще на два метра выше, она горделиво прошла через прихожую, брезгливо перешагнула через павшего ниц Гришку, поднялась по лесенке и вызвала лифт. Да — это ей крупно повезло! Ее взяла, на сегодняшний момент! Я даже не пытался за ней гнаться: нечего сказать.

Гриня есть Гриня! Тут трудно что-либо возразить! И хотя я особо вроде не виноват, что он именно такой вырос и возмужал — вся вина за его затейливое поведение конечно на мне, во всяком случае — в глазах моей жены... Надо признать, он немало наломал дров — этот, как звали его в вузе — Безглавый Орел.

Причем, дров он наломал, в основном, наших — свои дрова он, несмотря на свою якобы безголовость, аккуратно берег.

Но поначалу он казался идиотом — это и расслабляло. Ходы его часто были непредсказуемы и с точки зрения здравой логики абсолютно необъяснимы.

Помню, как в день его бракосочетания родственники невесты (о невесте будет еще особый разговор) обнаружили обман — оказалось, что Гриня живет почему-то не под своим именем, а под именем и по документам брата-близнеца... Зачем это было нужно ему — абсолютно неизвестно, вроде бы брат-близнец ничем особенно хорошим или плохим не отличался... но это стремление все запутывать, пока что непонятное даже ему самому, впоследствии не раз оказывалось ценным. В тот раз, правда, все окончилось неуютно — братаны невесты, возмущенные обманом — и главное: обманом, непонятным никому! — разгорячившись, проломили жениху череп — а советская медицина, внезапно расщедрившись, впаяла на место пробоя платиновую пластинку — всю оставшуюся жизнь жених ею немало гордился.

И такой невнятный туман окружал все его поступки. Лишь поначалу это казалось безумием — но потом!..

Тесно общаясь с ним во время учебы, я все больше и больше боялся его — думаю, он и сам себя все больше боялся.

На последнем курсе мы проходили с ним практику на флагмане отечественной электроники — производственном объединении «Светлана». Название ласковое, и действительно — сплошные белоснежные девушки, стройными рядами склонившиеся с лупами в глазах над крохотными изделиями. Думаю, именно крохотность изделий ввела Гриню в неодолимый соблазн — в конце рабочего дня, когда мы с ним в раздевалке меняли стерильную одежду на нестерильную, Гриня вдруг, оглянувшись, вытащил из кармана халата сцепленную между собой горсть крохотных металлических паучков-транзисторов.

— Давай... в носки запихивай! — горячо прошептал он.

...Потом я оправдывался перед ним — вовсе не из-за гордости и чистоплюйства — в чем обвинял меня он — отказался я выносить транзисторы в носках, а просто из-за щекотки и дикого смеха, который неудержимо овладел мной, как только я сделал шаг с транзисторами в носках. Хохочущего бы явно остановили в проходной — поэтому мне пришлось разгрузиться. Гринька же, сжав стальные челюсти, пошел. И был грубо схвачен — оказывается, носочный вариант неоднократно применялся и до него. Виноват я, виноват — что не разделил его трагическую участь с ним! Но вовсе не из-за презрения к нему, как он пытался потом представить — а из-за щекотки, исключительно из-за нее!

Последствия были самые зверские — тогда именно зверскость считалась главным спутником советской принципиальности: Гришка был исключен из института — с последнего курса! — причем, как многие с упоением уточняли, — с волчьим билетом! Что это такое — волчий билет — никто конкретно не знал, никто на самом деле в глаза его не видал — но все самое худшее несомненно сосредоточилось в нем. Без права когда-либо получать высшее образование? Да уж конечно уж — какое там высшее! Без права на всю жизнь занимать руководящие должности? Ну конечно же! А ты что хотел!

В общем, он схлопотал на полную катушку, и вскоре глубокой ночью прибрел ко мне, как к главному виновнику его несчастий... Да и действительно — не прояви я пижонскую брезгливость, не откажись запустить транзисторы в носки, да и согласись пойти первым, как предлагал Гриня, да еще и попадись! — судьба моего друга была бы спасена!

Виноват, виноват. Полночи Гриня пил, потом начал крушить мою посуду: что посуда по сравнению с поломанной жизнью! Потом поставил мою пластинку и рыдал. Под утро вдруг затих, и я смежил веки...

Очнувшись, я увидел, что Гриня, прямой, подтянутый выходит из моей квартиры навстречу жизни — я порадовался за него: не сломался старик, понял, что жизнь вовсе не кончена! Правда, причина необыкновенной его прямизны вскоре выяснилась: как я и предполагал, он вынес под рубашкой мой диск-гигант с цыганскими песнями о загубленной жизни... ну, пусть!

Оказалось, что он взял с собой и мой паспорт... это уже сильно насторожило: зачем? Хочет где-то что-то получить вместо меня — или вообще хочет похитить мою жизнь и мою судьбу? Я хотел было разыскивать его, но удержался... ну, ладно — человек хочет начать все по-чистому, отбросив все ужасное, что было до того... не надо лишать его последней надежды — пусть попробует!

Пробовал он весьма бурно — квитанции из милиции, во всяком случае, шли на мое имя косяком... но, может, выправится? Он выправился — но в неожиданную сторону! Еще в те глухие времена, когда о выдвижении демократических сил не было речи — я увидел вдруг бюллетень кандидата в депутаты — с гришкиной физиономией, но моим именем и фамилией, и в общем-то, с моей биографией (...научный сотрудник). Земля закачалась подо мной. А я кто теперь? И есть ли я?! Единственное, о чем я молил, чтобы он (то есть фактически я) не натворил бы чего-нибудь сверхужасного!

Но теперь он был корректен и строг: в нашем возрасте пора уже браться за ум! — говорил весь его облик, когда я появился в его важном кабинете.

Он принял меня сухо, и отдавая старый денежный долг, брюзгливо упрекал меня в излишнем чревоугодничестве и щегольстве.

Ушел я от него пристыженным, решив вести скромную жизнь (ибо все высокие посты уже были заняты им).

Таким странным образом история с транзисторами пошла ему на пользу, да еще как! Так что не стоит решать слишком поспешно — кто дурак.

Паспорт мне удалось восстановить (бывают же тезки и у великих людей!) — но некоторое время я еще боялся, что меня прикончат — зачем такому великому человеку двойник? Но обошлось — он знал меня и был уверен, что я никогда по этому поводу не возникну — и был прав.

Возник неожиданно он — зачем-то я был ему нужен. Пришло вдруг письмо от него (уже, естественно, из Москвы): почему я порвал с ним отношения, загордился (?!), совершенно не пишу и не звоню (незнание адреса и телефона не может, естественно, остановить настоящего друга!). Неужели же, — взывал он, — те дурацкие мелкие недоразумения, которые и вспомнить-то трудно, могут поссорить двух могучих друзей? Видимо, он наладил службу, и его внезапно снова бросило на дружбу. Мы с женой, тронутые, поехали к ним. Но оказалось, что внезапный приступ дружбы (может быть, вызванный тяжким похмельем) также резко прошел, и закадычные наши друзья встретили нас надменно-недоуменно.

Особенно поразило нас то, что они за ужин, состоящий из каши и яиц слупили с нас деньги по ценам отелей класса «люкс»!

— В Европе (нас явно лажали за то, что мы не бывали в Европе) давно уже приняты подобные расчеты — это помогает сохранить деловые отношения и не таить друг на друга зла! — отчеканила нам Света, жена моего бывшего друга, бывшего Грини... или она тоже сменила имя — черт их разберет!

Потрясенные, мы с женой не сомкнули глаз, хотя нам предоставлена была отдельная комната (неизвестно, правда, по какой цене).

И что характерно, во время этого так называемого ужина, Гринька разговаривал со мной таким тоном, будто это не он мне, а я ему бешено должен — за то, что он взял мое имя и так возвысил его! Работал он уже в Америке (непонятно кем), потом в Северной Индии, еще где-то... и за это я тоже должен быть ему благодарен!

Всю ночь я объяснял жене, откуда Гринька взялся и почему.

— Ну пойми же ты! — глухо говорил я (ночь!), — что именно с помощью отвратительности только и можно чего-то добиться! А кто ею обладает в большей степени, чем он? Если человек нравится тебе — ты его ни за что от себя не отпустишь — а, если непереносим... — куда бы его подальше? В Америку?!.. Да бога ради — лишь бы он тута не курочил тебя! Так что — отвратительность — первое дело!

— Можно подумать, что тебя погубили совершенства! — фыркнула жена.

— Ну почему — погубили? — скромно проговорил я.

Утром был голый чай.

— Может — какого легкого варенья? — пробормотал я.

— Светлана! У нас есть варенье?

Она гордо прошествовала к холодильнику.

— У нас нет варенья!

Красиво!.. потом, правда, сжалились, вынули корочку сыра из мышеловки, угостили...

Но честно, я и не ожидал, что моя теория отвратительности такой точной окажется — а, может, Гриня подслушивал нас, на ус наматывал? Во всяком случае, видимо вдохновившись, такой фонтан отвратительности выдал, что он пронес его, словно комету, через колоссальные дали и выси: Индонезия, снова Америка, Красноярский край, Нижний Бандустан, Верхний Бандустан, Арабские эмираты — и наконец, он снова врезался в нашу атмосферу — но на такой скорости, что искры летели!

Стал местную власть осуществлять. И тут как раз я ему подвернулся! Кого же жахнуть, как не лучшего друга, на ком свою отвратительность показать? Ну, ясное дело — на мне!

Дома у нас как раз потолок обвалился — дай, думаю, пойду, поваляюсь в ногах. К предыдущему богу я уже ходил по этому делу, минут сорок перед ним на коленях стоял, потом неожиданно почесался, сразу: «Вон отсюда!» Может, думаю, хоть друг не прогонит — все ж таки как-никак под моим именем карьеру сделал. Честно говоря, это потрясение было: после строгого коридора увидеть на солидной двери свою фамилию и инициалы. Слезы счастья хлынули — долго утирал. Наконец, вошел... Он меня вроде как не признал.

— Слушаю, — тухлым взглядом обдал. Выслушал. — ...А у Обортнева были? А страшком утвердил?

— А как же! — воскликнул я.

— Ваше заявление, пожалуйста! — сухо проговорил. Пробежал фамилию-имя-отчество. — Как?! — возмущенно закричал. — Ведь вы же месяц назад трехкомнатную получили на Невском, после капремонта — чего же вам еще?!

— ...я получил? — безвольно пробормотал.

— Ну а кто же? — гневно привстал. — Вот книга выдачи ордеров: ваша фамилия?!

А-а-а... ну ясно... моя... то есть — бывшая моя, теперешняя его — так что, согласно документации, это я теперь на Невском живу! Он — я! Я — он! Великолепно!

Пока что я дыхание переводил, в кабинет к нему врачиха в белом халате вошла, принесла на выбор ему раздвигающийся веер зубов, разных оттенков — дабы точный оттенок к его пасти подобрать. Смотрел я, смотрел, потом как жахну по этим зубам!

— Извините, — проговорил. И выбежал.

Потом вдруг на вокзале обнаружил себя: вместо двушки в автомат таблетку валидола пытался всунуть. Взял себя в руки, аккуратно позвонил.

— Ну, чего звонишь? — весело жена в трубку говорит. — У идиота этого был?

Молча я кивнул, но она почувствовала.

— И как?

— ...По зубам врезал ему!

— Пр-равильно! — проговорила жена.

После этого он снова унесся неизвестно куда... перед этим, правда, совершил изящный маневр — пристроил любимую свою Свету в сумасшедший дом — видно для новой его должности большая лихость требовалась, нежели прежде!

— Есть ли предел? — думал я. — ...Нет предела!

Вот почему моя жена перешагнула его, когда он в виде куля явился на нашем пороге. Но я считаю, не в праве перешагивать никого — я втащил сначала его, потом его кули к себе в прихожую... внизу хлопнула дверь... ну что ж — потерял жену, зато друга нашел!.. Что делать?!

— Да хватит тебе на коленях ходить!

Он снова звонко стукнулся лбом... еще и внизу потолок провалит!

— Ну ладно... вставай! — мы крепко, по-медвежьи обнялись. Потом он ушел в ванную.

Минут через сорок позвонила жена.

— И что... он еще у нас?

— Ну а куда же ему деться? Ведь он же нас принимал?

— А-а-а... ну да. Ну — и что же он делает?

— Да в ванной что-то... вроде стирает.

— Ну, если он остался совсем один — может, будет стирать заодно и нам? — проговорила жена.

— Как ты жестока! — воскликнул я.

— А кто твою жизнь украл?

— Ну почему — мою? Думаешь, я смог бы жену свою в дурдом засадить? То-то и оно. А он — смог! Его это жизнь!

— Ты все вообще отдашь! — воскликнула она, — Ну и живи с ним, и жди — что еще он украдет у тебя!

— Да, вроде, больше нечего... — задумался я.

— Не говори! — усмехнулась жена. — Хитрому вору все впору! Прощай!

— ...Прощай, — сказал я в теплую трубку, полную гудков.

Я понимал уже, что она будет права, хотя не знал еще конкретно — как?!

Распаренный, разомлевший Гриня вышел из ванной, тыльной стороной ладони убирая потные волосы со лба.

Я заглянул в ванную — все веревки были завешаны капающим бельем... но наши вещички он так и не выстирал — напрасно надеялись!

Впрочем, и так все хорошо: развесил вещички свои, оказал доверие! Правда — одна из вещичек была моя — да уж ладно! Помню, в один из давних своих визитов ко мне Гриня вдруг уставился на вышитый коврик на стене, рыдая, стал говорить, что именно такой висел у него над колыбелькой — пришлось отдать. И вот надо же — не утерял его, провез через все страны! Ужасно трогательно!

Ударяемый каплями, я вычистил зубы, вышел к гостю.

У него ли я попросил дать мне крышу над головой, — пол, правда, был — и получил грубый отказ?

Нет — то был другой человек, а сейчас передо мной сидел старый друг, который в трудную минуту (свою) пришел на помощь (мою).

Как любит писать советская литература: «Путь к счастью был нелегким». «Трудная дружба». «Трудная любовь». А как же ты думал — все будет легко?!

— А что я со Светкой своей сделал?! — прорыдал он.

Да — тут конечно. Тут действительно трудно сказать что-либо положительное. Это конечно. Засадить собственными руками свою жену в сумасшедший дом — это не каждому дано суметь!

— Да-а... со Светкой действительно... — прокряхтел я.

Мы скорбно помолчали... Ну все? С ней, видимо, покончено? Я встал, чтобы идти на службу — но Гриня, по-прежнему скорбно опустив голову, взял меня за рукав. Так! Значит — пытки продолжаются!

— Ты... не заходил к ней? — хрипло выговорил он.

— А ты? — хотел было сказать я, но не сказал.

— ...Она жива?

Вопросы просто валят с ног! При этом тут явно прозвучало — что если с ней что-то нехорошо, то виноват я — был ведь буквально в двух шагах, пока Гриня сражался в далекой Америке за наши общие интересы.

— Да жена, вроде, была у нее... — проговорил я, — ...но чего-то поругались...

— Я негодяй! (кокетливый его взгляд в зеркало). Да — я негодяй!

...кто спорит?

— ...я погряз в роскоши и суете!

...ну, это так бы хотелось ему!

— ...я должен... ее забрать! — глухо проговорил он.

Куда?!

— ...пока побудет у тебя...

Что у меня — сумасшедший дом?!

— А ты-то хоть побудешь у меня? — с надеждой (и ужасом) произнес я.

— Как получится, — глухо произнес он.

Это «как получится» сильно встревожило меня. Что значит — «как получится»? Как он сам захочет — так и получится, уж я-то знал.

— Сам понимаешь — первое время я не смогу... смотреть ей в глаза! — прорыдал он.

Ясно! Значит — это время он собирается смотреть в глаза кому-то другому...

Обычно такие люди под предлогом угрызений совести начинают пить — причем пьют очень много и вкусно — без угрызений такая пьянка просто-таки невозможна: какой повод?! А тут повод ядреный!

Видно, эти ужасы необходимы ему — как Иванушке-дурачку занырнуть в кипяток.

— ...Ну... примешь Светку?

— ...Навсегда, что ли?

— А если навсегда — так уже не можешь?!

Голос совести — в его устах! Оригинальное сочетание!

— ...Предлагаешь ей в дурдоме до конца гнить?!

...я «предлагаю»?!!

— ...наконец-то березушку вижу родную! — резко меняя тему, он всхлипнул в окно.

— Это ольха.

— Утя! Где моя Утя! — снова меняя тему, зарыдал он.

Надеюсь — Утя и Света — это одно и то же лицо, надеюсь, что их не две?

— ...где моя Утя?!

Откуда я знаю? В дурдоме, видно, как и положено быть.

— Где моя Утя?

Я уже серьезно стал опасаться, что Утя — это другое лицо, а мне вполне хватало и этих лиц!

Я вспомнил вдруг, как в одну из своих побывок Гриня гулял тут с упорством командировочного.

— Гляди, какая блондинка!

— Да то не блондинка! То старушка в платочке!

Все же ушел тогда за ней?.. Может, это и есть теперь Утя? Новое дело!

— ...Ну что... ты примешь ее?

— ...Кого? — испуганно проговорил я.

— Кого? Светку! — слегка обиженно выговорил он.

А, Светку! Это все-таки легче! Все-таки я ее знаю — хоть и не с очень хорошей стороны.

— А может — тебе ее взять? — робко предложил я.

— Со мной она не пойдет! — играя желваками, произнес он. — Ты же знаешь, как я обидел ее!

— Ну что ж такого... подумаешь! Может, простит? — забормотал я.

— Никогда! — с пафосом проговорил он.

Замечательно устроился!

— ...за ошибки надо платить!

Я-то согласен, но вопрос — кому?

— Конечно, когда она меня простит — я заберу ее! — скорбно проговорил он.

...но конечно, он будет вести себя так, что она его никогда не простит! Все ясно.

Снова начались выкрики: «Я негодяй!», косые восхищенные взгляды в зеркало.

Но самое жуткое то, что я был к этому кошмару готов. Жизнь в последнее время шла так, что этот бред казался почти естественным ее продолжением.

Недавно, примерно месяц назад, разволновался из-за телевизионной передачи — в результате ночь не спал. Пытался валидол усиленно сосать, говорили — помогает от бессонницы, успокаивает сердце — ни хрена подобного!

Утром встал совершенно разбитый, пошел на работу, сел за свой стол и моментально уснул. Отлично за день выспался — пришел домой, лег — великолепная бодрость, сна ни в одном глазу! Опять всю ночь глаз не сомкнул, только добрался до рабочего места — тут же вырубился. День — это ночь, ночь — это день! В результате начальник не выдержал, вышвырнул меня.

— Ну и что? — пытался взбодриться. — Теперь зато дома целые дни! Сам себе командир! Стал бодро сам собою командовать: «Лечь!.. Встать!.. Лечь! Встать!» В результате жена плюнула, ушла — и когда вернулась недели через две — я уже был совершенно изможденный, лишь хрипел еле слышно: «лечь... встать...». Ложился, вставал — причем был почти голый, но на плечах зато были приклеены шикарные эполеты из газеты, с мелко порезанной, свисающей вниз бумажной «лапшой»... так что ко встрече с идиотом Гриней я был морально готов, умственно и физически.

Так что естественно вполне, что жена моя вспыхнула, как спичка, только он появился.

Мы уже, надо понимать, друг другу гораздо больше соответствовали, чем ей!

Гринька мне рассказывать стал, как он свою жизнь поломал (в очередной раз), я — как свою...

Последней каплей в моих отношениях с начальником был не сон в рабочее время, а блестки остроумия. Проснулся я однажды, оглядываясь; «Где я?». Начальник, слышу, по телефону говорит: «Собрание должно состояться непременно, и кворум мы обеспечим, чего бы это ни стоило. Если кто заболеет — машины тем подошлем, на машинах больных привезем!» «Самое трудное будет — здоровых привести!» — подумал я, но подумал, как оказалось, вслух!

Этого мне начальник и не простил! Спящий человек, в сущности, не опасен, но пробудившийся — весьма!

— ...а я после всего этого, естественно, нажрался — и в аэропорт! — Гриня заговорил. — Хорошо хоть не из Дели, а из Бомбея летел — стража там вся схвачена у меня! В самолете еще врезал. Заснул. А мысль одна башку сверлит — как меня без документов вообще родная граница встретит? В поту, честно, спал! К счастью — удачно получилось: Шереметьево не принимало, в Быково сели, где вообще пограничной проверки нет!

Я смотрел на его отечное лицо... какой же властью обладает этот человек, способный поворачивать в воздухе самолеты, даже во сне?!

— ...все... сгорела жизнь! — скорбно произнес он.

Мы зарыдали.

— ...ну... примешь Светку? — вдруг глянул на меня абсолютно трезвый его глаз. — Очиститься хочу! Старую шкуру сбросить!

...и отдать, значит, мне?

— ...пойми — не могу я спокойно по земле ходить, когда знаю, что она... там! — произнес он.

— ...а сам ты куда?

— ...в монастырь, — еле слышно произнес он.

— Куда-а?

— В монастырь, — еще тише проговорил он.

— ...в мужской?

— Разумеется!

— ...А может — вам в совместный какой, вместе со Светкой?

— Хватит грязи! — вскричал он.

— Ну все! Давай называть вещи своими именами! — сказал я.

— Давай!

— Стол!

— Стул!

— Шкаф!

— Муха!

Вскоре назвали все — мало вещей, в унынии затихли.

— Ну давай — поглядим друг другу в глаза!

Долго пытались это сделать, но не смогли. Стали рыдать. Вошла жена, плюнула и снова ушла.

Снова пели песни о загубленной жизни, потом я вдруг встрепенулся, подумал: «А моя-то жизнь почему же загублена? С чего это я?» — но после глянул на него, сообразил: ну ясно, если он здесь — тогда точно загублена, можно не сумлеваться!.. Снова запел.

Так, продолжая петь, он поднялся, оба тюка на плечи взвалил, простиранное в пакет запихал, и с затихающим пением удалился.

Но тревога осталась... Теперь, стало быть, Светку ждать? И есть ли она та самая Утя, — или забота о той еще впереди? Вот проблема.

Ясным солнечным утром из медицинской машины вышла Светка, вошла в парадную, раздался звонок.

— ...А эта сволочь где?

Я молча пожал плечами.

— С тобой, что ли, прикажешь куковать?!

— Ну... со мной... и с моей, наверное, женой.

...если она, конечно, вернется, — подумал я.

— Если она, конечно, вернется! — язвительно усмехнувшись, проговорила гостья.

Сходу узнал ее: только-только приоткрыла свою пасть, как сразу же оттуда высунулась ядовитая змея!

Я смотрел на нее и думал: может, и правильно распался их союз? Ведь никогда особо светлого впечатления он и не производил — всегда какой-то фальшью отдавал! Помню — в период их наибольшей, как бы романтической, любви она называла Гриньку возвышенно — Грин! «Слушай, Грин, а ты помнишь?..» «Скажи, как ты думаешь, Грин?». Уже тогда меня этой фальшью, как вонью, с ног сшибало: какой он, к чертовой матери, Грин?

Но оказалось — это я сразу понял — общего у них много больше, чем разного.

И тут — сунулась в ванную, и моментально увидела гринькину забытую на сушильной веревке рваную портянку, и сходу:

— Почему это у тебя висит? Присвоить хотел?

...ну просто каждое слово ее — шедевр! Конечно, долгими зимними вечерами мечтал лишь об одном — завладеть его портянкою!

Да — похожи друг на друга!

Тут же злобную историю стала рассказывать — как в их палату (от чего их там лечили — забыла сказать) администрация больницы пыталась постороннюю всунуть — больную гепатитом.

— ... так... ну и что же? — устало говорю.

— А ты не понимаешь? — губы поджав, с достоинством говорит. — Разобрались с этой самозванкой — добились у главврача, что ее не только из нашей палаты — вообще из больницы вытурили!

Поинтересовался: куда?

— А это уж не наше дело!

Из гордых ее рассказов я понял, что она, оказывается, не в обычном дурдоме была, а в привилегированном!.. Большая удача!

Так, — думаю я, — и меня постепенно вытурит: для чего я ей?

Но пока еще, для первого дня, прямую лобовую атаку не решилась вести — пока что косвенный выбрала путь — ласкать вдруг начала нашего кобелечка:

— Бедный, бедный песик! С тобой не занимаются, с тобой никто не разговаривает... какие они нехорошие, да? Я поняла, что ты шепнул мне на ушко!

Это уже ближе к ее программе: песик — прелесть, а остальные все — сволочи. Ну что ж, может, хоть песика помилует, когда нас со света начнет сживать?.. Ей, видите ли, песик шепчет на ушко то, чего не решается сказать нам!

Суровое существование!

А Гринькин следующий ход я уже с точностью до копейки заранее предвидел: показать, что его адские муки в миллион раз превышают мои!

Глубокой ночью, естественно, задребезжал телефон.

— ...алле... — еле слышное хрипение.

— ...слушаю, — проговорил я, — ...чего тебе?

— ...приходи...

— ...Ты где?

Я еще надеялся, что он не знает, где он, удастся отмучиться по телефону, и все — но он назвал адрес четко: Христопродавский переулок, дом два, флигель во дворе. Тьфу, черт! Выходит, надо ехать! Выходит — вместо моральных страданий предстоят физические!

Разобрался кое-как в ночи, добрался до его флигеля... вонючая лестница... чья-то довольно запущенная, но отдельная квартира... я пока еще к нему ехал, твердо решил: займу у него сто рублей, чтобы он знал, что такое настоящая дружба!

Но оказалось — не до того: он первым делом должен был доказать, что ему значительно хуже, чем мне!

— Я негодяй!.. Негодяй!

Это мы уже слышали.

— Я у первого был!

Вот как?.. Это уже считается как бы интересным...

— Ну и что?

— Он меня лично оскорбил!

...причем это было сказано с оттенком гордости: «Лично оскорбил!»

— Ну и что?

Он изумленно посмотрел на меня: как «ну и что»?

Я посмотрел на него... Помню, когда-то мечтал я в его лице иметь приличного врага: причесывал, опохмелял. Все напрасно!

— Я негодяй, негодяй!

Я молчал. Он вдруг, как бы с отчаянием, распахнул холодильник, выхватил банку красной икры, долгое время со слезами на глазах смотрел на нее, потом воскликнул:

— Миллионы загубленных жизней!.. Нет, ты не будешь есть икру!.. Нет, буду!

Сам с собой подрался у холодильника. Я не выдержал, сказал:

— Советскую власть позоришь собой!

— Советская власть позору не боится! — надменно вымолвил, гордо застыл. Вдруг внезапно сорвался: — Утя! Где моя Утя?!

Я молчал. Та Утя, о которой я предполагал, вряд ли интересовала его — была другая!

Потом вдруг ударами — ых! ых! — начал молотить воздух, кого-то ненавидя. Видимо, это каратэ?

— Ты один только у меня!

...Это, видимо, я.

Потом ласково меня отшвырнул, вскочил на подоконник и рухнул со второго этажа на землю. Я испуганно высунулся вслед за ним: лежит абсолютно плашмя! Я еще надеялся, что это такое каратэ, но он не шевелился.

Я сбежал по гулкой лестнице вниз, подскочил к нему, перевернул. Внешне все вроде нормально — только в грязи.

— Уйди! — булькая, прохрипел.

Ну, хорошо. Сумел-таки доказать, что он страдает невыносимо, и все за это ему что-то должны. Ясно!

Я повернулся и пошел. Когда я только собирался к нему, в портфель бросил полкруга колбасы, но после, увидев его разносолы, решил не давать. Но он-таки почуял, и приподнявшись с земли, укусил колбасу через портфель. Я вырвался, ушел.

...Вспомнил — в начале моих литературных опытов он снова на моем пути оказался! Как-то зашел я в заведение, управляющее литературой... Кто стоит во главе этого мрачного убожества? Разумеется, он! Но поскольку уже тогда я кое-что из себя представлял, он поднялся из-за стола, троекратно, по-русски расцеловал. После того с любимыми своими подопечными, двумя писателями-земляками свел. Вернее, они были не совсем земляки: граница их сюжетов шла по реке, и если кто у кого воровал — рубились топорами нещадно на мосту. Дикие люди! Но Гриня почему-то с ними дружил. Потом, правда, обоих посадил, свидетелем выступил. Странная история... как, впрочем, все у него. Но получил повышение.

Меня он тоже курировал, отбрасывал мои страницы: «Бред, старик!» Примерно лет только через пять я оправился, понял вдруг: а зачем мне он? Лишнее препятствие — которых и так хватает! Давно пора это потерять!

Ну, он и сволочью тогда был! Помню, шли мы по улице с ним, и вдруг встретил я друга, только вышедшего из тюрьмы. Пока я говорил с ним, Гриня, как слепая лошадь, метался, даже воротник его поседел от ужаса! Ну, тип!

Но, ясное дело, я ошибался, считая, что жизнь закончена его. Это же Феникс! И история со Светкой — это так, лишь увертюрой была.

Мои друзья по институту примерно через месяц после этого вдруг предложили отметить годовщину выпуска. В Доме журналиста. Вот ужас. Известно, что нас годы не красят — но все же! Я самый первый уселся за стол, и потом только наблюдал ужас на лице вахтерши, как она пятилась, пока очередной мой друг в помещение заходил. Да-а-а...

Потом вдруг военные пошли толпой — но те в отдельный зал, банкетный, потом снова наши. Да-а-а...

Потом запоздавший военный подошел с лихими усами:

— Где тут саранча гуляет?

— Саранча?.. А! — понял я. — В том зале.

— Заходи! — лихо подмигнул.

Посидел я со своими, пошел к нему. Усатый поднял бокал:

— Полезно встретиться в бою, друг друга защищая, но лучше встретиться в пивной, друг друга угощая!

Я засмеялся. И среди военных, оказывается, веселые люди есть — зря их ругают! И тут я вдруг поперхнулся: справа от меня сидел Гриня — и при погонах уже, и при звездах! Я обомлел! Непонятно — то ли он так быстро этого достиг, то ли всегда имел форму, но не носил? Сухо кивнул. Но звезды — ерунда, главное, что рядом с ним сидела синеглазая прапорщица, прижавшись плечом!

— Богиня внутренних дел! — на ухо Грине шепнул.

Он сразу окаменел.

— Она Афган прошла! — было произнесено так, словно это он сам прошел Афган.

— ...поганенький ты мой! — растрепав его жидкую шевелюру, пропела она.

Как пояснил мне веселый усач, пропивались «калошные» — деньги, что ежегодно выдаются на обмундирование... Но можно ведь и в старом походить. Умно?

— Ты эту... мегеру старую... прописал? — сухо осведомился Гриня.

Я ошалел.

— А надо? — чуть слышно пролепетал я.

— Пора избавляться от лжи! — он гордо выпрямился.

Я смотрел на нашего Гриню... Силен! Говорят — кошка, падая с крыши, приземляется на четыре лапы, но Гриня, судя по прапорщице, приземлился на все восемь, а если считать Светку, забытую у меня — на все двенадцать!

— ...Утя? — с надеждой обратился я к прапорщице.

— Яся! — ответила она.

— Нет в жизни счастья! — вдруг всхлипнул Гриня, быстро налил стакан и еще быстрее выпил.

— А зачем тебе оно? Хаос удобней! — подумал я, и вышел из зала.

Любовь тигра

Я выскочил из лифта с ключом наперевес и в ужасе застыл: двери не было! Вернее — она была мощным ударом вбита внутрь и безвольно висела, припав к двери ванной. Я бросился ее поднимать, как человека, потерявшего сознание. Она прогнулась в моихруках, как женщина: чей-то молодецкий удар сделал ее гибкой.

— Так... видать, грабанули! Хорошо хоть, не гробанули!

Пол в прихожей был усыпан известкой, влетевшей вместе с дверью. Оставляя белые следы, я быстро вошел в кабинет, со скрипом вытянул ящик стола... Бумажник лежал наверху, распластав крылья, как раненая птица... так ли я его оставлял? Дрожащей рукой я распахнул его... Деньги на месте. Ф-фу!

Я медленно опустился на стул, утер запястьем лоб, потом, слегка уже насмешливо, оглянулся на выбитую дверь: что ж это за гости меня посетили, не сообразившие, где деньги лежат?

Я уже не спеша пошел в кухню. Так и есть: фанерная дверка возле раковины была зверски выдрана, в полутьме маячили ржавые трубы и вентили, вокруг валялись клочья пеньки. Ну ясно: опять прорвало этот проклятый вентиль, хлынула вода, и водопроводчики, ненавидящие воду больше всего на свете, таким вот образом выразили свою ярость: надо было перекрыть воду, а они заодно еще и разгромили квартиру. Я открыл кран — вода булькнула перекрученной струйкой и иссякла. Все ясно! И ничего не докажешь и не объяснишь: можно только, если есть желание, обменяться несколькими ударами по лицу, но такого желания у меня не было.

Вздыхая, я собрал с пола мусор и отнес его в мусоропровод — благо, доступ к нему теперь был свободен, дверь не мешала. Потом сел к телефону — к счастью, он остался цел и невредим, и позвонил своему деловому другу.

— Ясно... тут тебе нужен Фил! — проговорил мой друг.

— Фил?.. Что-то такое помню...

— Ну... тогда еще... вместе с Крохой ходил!

— Но они, вроде... тогда же еще... вместе и загремели?

— Ну да — и он все Крохины дела на себя взял — у Крохи уже сын тогда был!

— Мгм...

— Да сейчас он уже крепко стоит — зам по капстроительству одного крупного объединения!.. Да он отлично помнит тебя: недавно керосинили с ним — расспрашивал! Все тебе сделает.

Заманчиво, конечно, сделать «все» — но какою ценой?

— А больше... никого у тебя нет? — поинтересовался я.

— У меня есть кто угодно, — усмехнулся друг. — И скрипачи, и оперативники, и даже могильщики... но сейчас тебе нужен именно Фил!

— Ладно... диктуй координаты, — сломался я.

...В приемной стоял стол с машинкой, за ним сидела роскошная блондинка с горделивой прической... такая могла сидеть в приемной любой конторы... впрочем, без удивления я встречал теперь таких и среди учителей, и в учреждениях, управляющих искусством... названия места в наши дни не имеет решающего значения: дело в возможностях — не так существенно, в какой сфере.

— Простите, нельзя ли вас попросить... — начал я.

— Нельзя, — мгновенно отрезала она.

— Но... будьте все же так любезны... — настаивал я.

— Я буду вам любезна в другом месте! — произнесла она грубую, но довольно таинственную фразу, и, резко встав, с треском вывинтила из машинки лист и, покачивая бедрами, пошла к главной двери.

Я втиснулся вслед за ней. В большой пустоватой комнате, в конце длинного стола под портретом сидел человек с бледным покатым лбом, заканчивающимся на затылке седым пушком. Вдруг на лице его, сильно выдвинутом вперед, появилась улыбка — полумесяц из железных зубов.

— Ну что, зверюга — и ты, наконец, обо мне вспомнил? — ласково-сипло проговорил он.

Я решительно не помнил его — сколько всего за последние годы произошло! — но он, видно, все помнил ясно... говорят, что у людей находящихся там, память консервируется — им все ярче и милее представляются подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.

— Ну, здорово... — не совсем уверенно поприветствовал его я.

— Помнишь, как у Боба ураганили с тобой? — улыбка его стала еще шире. — Да-а... нехорош ты стал... но джазмен джазмена через полвека узнает!

— Ну! — воскликнул я.

Его я, честно, не помнил, но «ураганы» у Боба — как можно их забыть? Отличное было времечко — уже лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз, и называли друг друга сокращенно на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди... но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!

— Ну ты знаешь, конечно, — доверительно тихо проговорил он, — Вэл снова сел, Джага уехал...

Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Вэлом, и с уехавшим Джагой, хотя, конкретно, не помнил их.

— А за тобой я давно слежу, — имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза.

— Да ну... ерунда! — я смущенно отмахнулся.

Спрашивать, как он, — я пока что стеснялся, во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых — он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.

Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга — наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.

— Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? — ревниво произнесла секретарша.

— Да не тренди ты — видишь, друг пришел! — отмахнулся он.

Он явно досадовал на присутствие здесь человека чуждого нам поколения и даже — чуждого пола. Но она решила, видно, что если — друг, так и не стоит с ним церемониться!

— Слушай, Фил, — ты совсем, что ли озверел? — она глянула на часики. — Нам полчаса уже у Зойки надо быть!

— ...Тафайте, тафайте! — Фил холодно, даже несколько враждебно, помахал ей ручкой.

— Разорвать бы тебя на части и выбросить! — резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.

Такой накал чувств — тем более из-за меня — несколько смущал.

— Ко мне можно пойти, — неожиданно для себя пробормотал я.

Она, повернувшись, застыла у двери, но не глядела ни на меня, ни на него, а в сторону окна.

Фил, словно не слыша моей последней реплики, продолжал с застывшей улыбкой глядеть на меня. Немая эта сцена тянулась довольно долго, потом он вдруг медленно пошел к вешалке в углу, надел плоскую клетчатую кепочку, которая как бы еще крепче вдавила его огромную птичью голову в грудь, потом он надел длинный черный плащ и направился к выходу. Мы в некоторой растерянности следили за ним... видимо, следовало считать, что мое приглашение принято: объяснять что-то дополнительно он считал явно излишним.

На улице я сделал движение к винному магазину.

— Взять что-нибудь?

— Ну возьми конины, что ли? — небрежно проговорил он.

...«конины»? Это значит — коньяка?.. Да — круто начинается это дело, но хорошо, что хоть как-то начинается!

От моей выбитой двери он почему-то пришел в полное восхищение.

— Вот так вот, Ирина Евгеньевна, настоящие люди живут! — поучающе обратился он к подруге. — Не то что вы, нынешние жлобы, понаставили дверей!

Она презрительно дернула плечом... черт! — вряд ли после этого она особенно будет меня любить, а от женщин на практике зависит довольно много.

Фил вошел в мою пустую, слегка ободраную квартиру (давно я собирался сделать ремонт!), и то ли изумленно, то ли восхищенно покачал головой.

— Вот так вот! — снова обратился он к Ирине. — Никаких тебе стенок-гарнитуров, ковров и прочей лабуды! У людей все дела здесь! — он шлепнул себя по бледному покатому лбу.

— Мне как раз не очень нравится моя квартира, — слегка смущенный таким успехом, проговорил я. — Она такая не специально у меня! А дверь вообще — только сегодня, наверное, выбита, или вчера...

— Ясно? — он снова строго обратился к ней. — Человек даже не знает, сколько дней без двери живет! — для него я был дорогим воспоминанием о давних, святых временах бескорыстной дружбы. В глазах Ирины я явно становился все большим идиотом, но в оценке Фила все поднимался, — во всяком случае, на время отдыха.

Он взялся за ручку ванной, но я с испугом удержал его:

— Постой... там, понимаешь... раковина разбита!

Дело в том, что мне на день рождения один приятель подарил пузатый пузырек английского одеколона, и это проклятое орудие империализма, выскользнув у меня из рук, ударилось об раковину. С ужасом я сожмурился... услышал треск... все, накрылся подарочек! Когда я, наконец, решился разожмуриться, изумлению моему не было предела — пузырек лежал целый и невредимый, раковина же была расколота на крупные куски!

Я рассказал это Филу — он посмотрел на меня со снисходительной усмешкой:

— Ну ладно, — ты лучше историю эту в какой-нибудь рассказ свой вставь, а мне мозги не пудри — я все же инженер!

Я давно уже замечал, что люди, сами живущие по фантастическим законам, от искусства требуют строгости и поучительности — так же и мой друг.

— Ну хорошо! — я вытащил на середину комнаты мой «журнальный столик» — старый испорченный приемник, расставил рюмочки.

— Ну, у тебя кайф, — усмехнулся Фил. — Как в монгольской юрте.

— Ну прям уж! — непонятно обидевшись, сказала Ирина, словно она всю жизнь провела в монгольской юрте, и знает ее.

— К ним входишь, — не реагируя на ее реплику, продолжил Фил, — на стенах юрты полки, и на каждой стоит наш старый ламповый приемник «Рекорд»! Батарейки кончаются — монгол едет в улус, везет новый приемник!

Он явно предпочитал, чтобы истории звучали его, а не чьи-то другие.

— Ну прям уж! — проговорила Ирина.

— Ну кухню, — приказал ей Фил.

Ирина, взмахнув хвостом, ушла, куда ее послали.

— А когда ж ты... в Монголии был? — пытаясь нащупать основные вехи бурной его жизни, вскользь спросил я.

— Ну как... — спокойно ответил Фил. — Оттрубил, потом в Сибири работал — я же строитель! — а потом в Монголии, прорабом уже.

— Да... неслабо! — восхищенно произнес я. — Так сколько же тебе? — я пригляделся к его выдвинутому вперед, словно обсыпанному мукой лицу.

— А сколько дадите? — он гордо-шутливо задрал над плечом свой наполеоновский профиль, застыл с дурашливой важностью, как мраморный бюст.

— Ну... давай! — мы торжественно выпили.

— Мне про тебя первая еще Полинка сказала — помнишь Полинку? — мол, есть такой замечательный человек! — развспоминался он.

Полинка! Ну как же можно не помнить Полинку — мою первую, самую отчаянную любовь!

— А ты... откуда с ней? — ревниво воскликнул я.

— Сахадка! — он пошевелил в воздухе пальцами. — Так мы же с ней до второго курса вместе учились!

— С Полинкой? — воскликнул я.

Тут я вдруг увидал, что он склонился к моему столику-приемнику, и, покряхтывая, снял заднюю картонную стенку.

— Да не надо! — со страстью, совершенно не соответствующей предмету, воскликнул я. — Не надо! — я отодвинул приемник. — Давно уже не работает — бог с ним!

— Ладно... так и ходи! — сурово произнес Фил свою любимую, видно, присказку, властно отстранил меня, засунул свою маленькую белую ручку внутрь, по очереди покачал лампы в гнездах, потом воткнул вилку в сеть, нажал клавишу... сочный, ритмичный джаз потряс мою душу, и стекла, и стены!

— Потрясающе! Как это ты?!

— ...Сахадка! — усмехнулся он.

Единственное, что смущало меня, что он по-прежнему игнорировал свою даму — видно, вымещал ей за какой-то прокол — но сколько же можно?! Вот она гордо появилась с подносом, холодно расставила чашки, разлила чай.

— Смотрите — пар танцует под музыку! — воскликнул я, но они продолжали держаться отчужденно. — Ребята! — обнимая их за шеи, воскликнул я (в одной руке плескалась рюмка с коньяком). — Ну не ссорьтесь — я вас прошу! Так хорошо все, ей-богу! — я стал сдвигать их головы, они с натугой сдвинулись...

Проснулся я почему-то в кабинете, на диване, абсолютно одетый. Окно было настежь распахнуто, и высоко-высоко в небе параллельно шли два невидимых самолетика, оставляя белую пушистую «лыжню».

Потом вдруг — явно у меня в квартире! — бухнула дверь. Прошел холодный сквознячок, осушая мгновенно выступивший едкий пот на лбу. Вдруг стали приближаться быстрые дребезжащие шаги. Сердце испуганно оступилось. Я попытался подняться, но почувствовал такую слабость и тошноту, что снова сполз.

Кто ж это ходит по моей квартире?.. Так у меня и двери же нет! — с ужасом вспомнил я. — Сколько же там человек? — я напряженно прислушался... один? Шаги продребезжали на кухню, послышалось сипенье крана. Странный грабитель — решил побаловаться чайком! — я усмехнулся, и сразу же голову стянула боль. Потом вдруг шаги стремительно приблизились. Сердце остановилось.

Дверь кабинета со скрипом поехала... Я героически поднялся навстречу опасности. В щель просунулся серебристо-грязный надувной сапог, потом колено в изжелтевших джинсах, потом поднос с чашками и, наконец, сияя железом зубов и лучась глазками, знакомая голова. Со стоном я рухнул обратно.

— Ну ты, зверюга беспартийная! — ласково просипел он. — Жив еще? Сейчас врежем чайку!

— Чайку? — пробулькал я. — ...А кофе нельзя? Там... кофе с молоком в банке было.

— А кофе с молотком ты не хочешь? — оскалился он. — Ты вчера так тут ураганил! Удивительно, что стены стоят!

— ...Я?

— Ну а кто — я что ли?.. Всем девчонкам по четвертаку!

Как — «девчонкам»? Я снова упал.

— Не помнишь? — он усмехнулся. — Ну, так и ходи!.. Ничего — я в свое время тоже ураганил, как зверь! Всю Сибирь заблевал, пока пить выучился. Но нам, строителям, без этого дела ни шагу!

На кухне засвистел чайник, и Фил, развернувшись, ушел туда. С колотящимся сердцем я кинулся к столу, выдвинул ящик — бумажник лежал сверху — вывернутый, пустой... Снова нашла слабость. Услышав приближающиеся шаги, я торопливо задвинул ящик.

— Ну ты, зверюга, — появляясь с чайником, произнес Фил. — Подниматься собираешься, нет?

Придерживаясь за стенку, я сел.

— Скажи, — сделав мизерный хлебок чая, решился я, — А ты, случайно, деньги мои из ящика не брал?

— Взял! — сурово сказал он. — Ты так ураганил вчера, что все бы приговорил!

— Да понимаешь вот... на ремонт копил, — я обвел рукой обшарпанные стены.

— Ладно — сделаю я тебе ремонт! — хмуро произнес он. — Что я могу уж — то могу. Что не могу — говорю сразу! Сделаем в один удар. Я так хочу тебе сделать, как недавно в Москве у одного видал.

— А во что... это встанет? — хоть таким хитрым образом я попытался выведать, сколько моих денег у моего сурового друга.

— Что ты дергаешься, как вор на ярмарке?! — рявкнул он — Не бойся — на тебе не поднимусь! Без тебя есть, на чем подняться, а уж на друзьях — последнее дело! — презрительно проговорил он.

...Получалось, я допускал мысль о такой гнусной возможности — подниматься на друзьях!

С тревогой я чувствовал: он почему-то усиленно внушает идею о старинной нашей дружбе, о неразлучной компании, все входящие в которую до сих пор связаны святыми узами... Зачем-то это нужно ему... или просто для самоподъема?

— ...Да — и раковину бы, раковину! — вскричал я.

— ...Ты как японец — все кроишь! — презрительно произнес Фил.

Действительно, стыдно: человек с дружбой, а я с сантехникой! Позор!

— А скажи... очень плохо я себя вчера вел? — от весьма мучительной темы я перешел к другой, менее мучительной.

— Что значит — плохо? — сурово сказал Фил. — Как хотел, так себя и вел! Ты ж дома у себя, а не у тещи в гостях!

— Правильно! — воскликнул я, резко поднимаясь.

Тут стукнула дверь — из ванной в моем халате выплыла королева, роскошным движением закинула влажные волосы за плечо, уселась с нами.

— У Фила что нехорошо? — уже доверительно, как к своему, обратилась она ко мне. — Друзей никого нет — всех презирает! Теперь хоть, слава богу...

— ...Кто?! — испуганным взглядом спросил я.

— Как — кто? Ты же, дурачок! — ласковой улыбкой ответила Ирина.

— Вам бы, Ирина Евгеньевна, на рабочем месте давно пора быть! — прохрипел Фил.

— Алкаш ты чумовой! — она, как на пружине, оскорбленно вскочила, мгновенно оделась, подошла к двери, вернее, к месту отсутствия ее. — Ну, ты об этом пожалеешь! — мстительно проговорила она.

— Так и ходи! — рубанув ладошкой, произнес Фил.

Ирина выскочила. Для чего же я тратился, покупал коньяк, отравлял себя — если все кончилось еще хуже, чем начиналось?! Фил даже не глянул в сторону выхода, сидел абсолютно неподвижно, потом медленной, шаркающей походкой подошел к телефону, набрал номер.

— Здравствуйте, — отрывисто произнес он, потом долго слушал какой-то крикливый голос, не умещающийся в трубке. — ...Какие-то хадости вы ховорите... — брезгливо произнес он, двумя пальцами положил трубку. Уже фактически забыв обо мне, он хмуро наматывал шарф.

— Ты в контору сейчас? — поинтересовался я.

Он долго мрачно смотрел на меня.

— Пойдем, если не противно, — усмехнулся он, пожав плечом.

Как это мне может быть противно?!

Мы пешком двинулись к его управлению... словно полководцам, приближающимся к линии фронта, нам все чаще попадались следы сражения: разбитые дома, костры, перевернутые фуры. Какие-то люди подбегали к нам и что-то кричали. Фил шел медленно, опустив свой наполеоновский профиль, не реагируя.

По мосткам над канавой мы вошли в сырой колодец-двор разрушенного дома — без стекол, дверей и перекрытий. Откуда-то издалека шли звонкие удары. Во втором дворе, возле маленького двухэтажного флигелька, где пахло гнилью из оставленного без крыши помещения, из разрытой канализационной канавы, я увидел зрелище, поразившее меня в самое сердце. Небритый человек в берете и землистой робе огромной кувалдой разбивал белые фаянсовые раковины. Он ставил раковину вверх дном и звонким ударом разносил ее на крупные куски. Рядом была уже высокая груда черепков. Молотобоец швырнул туда вновь полученные осколки, подтянул к себе новую раковину в упаковке, ломиком отодрал доски, поставил раковину в позицию и нанес зверский удар. Это совершенно необъяснимое, на мой взгляд, занятие, Фила, наоборот, совершенно не удивило. Он сухо кивнул молотобойцу, и пружиня мостками над канавой, вошел во флигель.

— Детсадик тут делаем! — счел нужным объяснить он.

Молотобоец шел за нами, скребя молотом по земле.

На каком-то сооружении, похожем на покосившуюся столовскую раздачу, стоял черный мутный телефон.

— Завтра пойдешь к нему! — прижав трубку ухом к плечу, Фил кивнул на меня, и стал щелкать диском, набирая цифры. Молотобоец не среагировал. И Фил, что характерно, моего адреса не назвал. Может, он считает, что я так популярен, что адрес не нужен?

— Аппликациями все обклеить хотим, — обводя рукой голые стены, произнес молотобоец.

— Лучше — облигациями, — продолжая накручивать диск, усмехнулся Фил.

Молотобоец побрел обратно, и скоро опять послышались зверские удары. Фил снова накручивал диск. Я вдруг почувствовал, что причина всех наших блужданий в том, что Филу просто неохота появляться у себя на рабочем месте, где уже ждут, свернувшись, как змеи, груды надоевших проблем, а также несколько новых, заботливо приготовленных Иришкой.

Брякнув трубкой, Фил двинулся прочь. Я, как верный секундант, следовал за ним. Фил все больше мрачнел — видно, какие-то мысли все крепче одолевали его.

— Тысячу рам привезли, и все кривые! — с каким-то торжеством прокаркал бросившийся к Филу тип в плетеном строительном шлеме.

— Так и ходите! — прохрипел Фил.

Вестник, явно ликуя, удалился. Удивительное это свойство, которое, наверно, можно встретить только у нас: упоение масштабами разрухи. Поразительное злорадство, обращенное на себя — пусть нам хуже, а все равно приятно! «...Что твои пятьсот миллионов! Тьфу! Вот у нас строили комбинат — девятьсот миллионов коту под хвост!» — рассказчик застывает в мрачном упоении, а собеседник буквально дрожит от нетерпения, чтобы выпалить данные об убытках гораздо более мощных! Да — трудно при таких настроениях быть созидателем.

Мы вошли в контору.

— Филиппа Клементьича нет!.. Понятия не имею! — звонко-торжествующе чеканила Ирина, и торжество ее было понятно: да, мол, нет уважаемого начальника на рабочем месте, и где он находится, неизвестно — вряд ли по делу!

Когда мы приблизились, Ирина вскрывала почту, и нетерпеливо вспоров большой конверт с каким-то официальным грифом, быстро прочла бумагу, мстительно-удовлетворенно произнесла «Мгм» и тут увидела нас. Фил молча и неподвижно смотрел на нее, она же поднимала голову все более независимо и надменно. Господи, на что уходят силы!

Повернувшись, мы пошли по коридору — как сквозь строй: вдоль стен почему-то стояли женщины, причем исключительно с детьми, и ели нас глазами, как врагов.

— Дружок его, — услышал я сзади зловещий шепот. — С ним все средства и просаживают!

Я невольно дернулся. Мое какое-то слишком стремительное восхождение до ближайших друзей Фила несколько смущало меня. Сам шел молча, не реагируя. Ира, с полученным письмом в руке, скромно шла сзади. У самых дверей кабинета, положив руки на папку из кожзаменителя, сидел милиционер — судя по очкам с выпуклыми стеклами, из ОБХСС. С ним Фил поздоровался, но крайне сухо, и зайти не пригласил.

— Еще в апреле должен был детсадик сдать, а у него там конь не валялся, знай только керосинит со своими дружками! — видимо, не в первый уже раз, но сейчас специально для нас прокричала здоровенная бабища с усами.

Отрубив гвалт тяжелой обитой дверью, мы вошли в кабинет.

Фил медленно прошаркал к своему столу, мрачно сел. Ирина торжествующей, почти танцующей походкой подошла к столу и пришлепнула свежеполученную депешу прямо перед носом шефа — явно в ней содержалась какая-то крепкая плюха моему другу! Да, видно, он немного пережал, и победительная его наглость, всегда приносившая ему успех, наконец вызвала бунт особенно страшный — женский: когда дело касается детишек, детсадика, тут они обретают невиданную отвагу!

Дверь со скрипом отворилась, и за ней показалась группа, опять же состоящая в основном из женщин, но с агрессивным старичком во главе.

— Вы комиссию вызывали? — обратился старичок к Ирине.

Ирина с некоторой опаской глянула на Фила, но потом надменно проговорила:

— Я!

Фил с ослепительной железной улыбкой поднялся из-за стола, и направился к ним, как бы желая прямо на пороге обнять долгожданных гостей. Дойдя до двери, он взялся за ручку и яростно захлопнул дверь прямо перед носом комиссии. Комиссия, что интересно, больше не возникала — видно, с ходу направилась в вышестоящие инстанции.

— Спасибо, Ирина Евгеньевна! — усмехнулся Фил. — За мной не пропадет!

Ириша, оставшись без поддержки, чуть дрогнула, но заговорила еще более надменно:

— Скажите, Филипп Клементьич, — а когда будут материалы для детского садика?

— ...Сегодня, — безжизненно обронил Фил.

— Вы уже полгода говорите — сегодня!

— Я сказал. Сегодня, — еще более безжизненно произнес он.

Фил медленно застегнулся — плащ он так и не снял — и уверенно двинулся к двери. Я неуверенно шел за ним... Видно, наступит когда-то этап, когда он займется и моими делами?

Женщин в коридоре уже не было: видимо, вслед за комиссией умчались в верха. Остался только недвижный милиционер.

— До свидания, — сказал ему Фил.

Не оборачиваясь, Фил (и я за ним) пошли прочь. У подъезда стоял синенький пикапчик. Из задней дверцы высунулся знакомый молотобоец.

— Я нужен, Филипп Клементьич?

— Кому ты нужен? — мрачно пошутил Фил. Молотобоец оскалился. Фил, сгорбившись, полез внутрь. Я тоже забрался... Наверное, на этом пути мне не светит ничего, но на других-то — тем более!!

— Куда, Филипп Клементьич? — оборачиваясь с переднего сиденья, спросил шофер.

— На склад, — веско обронил Фил.

— М-м-м! — радостно-удивленно произнес шофер, и захрустел рычагами. Видно, эта поездка была радостной неожиданностью, я смутно чувствовал, что происходящее как-то связано со мной, но как именно — не мог сообразить.

— Филипп Клементьич! — вежливо обратился к шефу молотобоец. — Японец звонил, завтра бой заберет, но ему нужно целых восемьдесят тонн!

— Так делай! — яростно рявкнул Фил.

Я, вроде бы, разгадал эту хитрую шараду: какой-то японец, как это теперь модно, скупает у нас всяческий бой и строймусор — и Фил со своими помощничками усердно поставляет его. Я только испугался, что Фил с его неукротимым упорством превратит в строймусор все окружающее!

Примерно так оно и выходило. По обеим сторонам дороги шла абсолютно разоренная жизнь: разрушенные дома, какие-то задранные кверху ржавые конструкции — ну просто мечта японца, любителя утиля!

Вот мелькнул красивый, отдельно стоящий дом — может быть, в прошлом даже вилла — сейчас у нее не было стекол и крыши, а на крыльце красовался транспарант: «Опасная зона». Что значит — «опасная»? Кто сделал бывшую зону комфорта и отдыха опасной? Для чего? Для того, может, чтобы скрыть от глаз все, что там происходит?

— Да... надеюсь... с японцем этим... официально все сделано? — выйдя из задумчивости, проговорил я.

— А наш шеф не любит официально! — проговорил молотобоец, и гулко захохотал.

— Сниму с пробега! — сурово оборвал его Фил.

Мы зарулили в какой-то глухой двор. Спустились по лесенке под ржавым навесом к двери, обитой светлой жестью. Фил морзянкой застучал по звонку. Дверь тяжело отъехала и мы вошли в подземелье. Тут было все: импортные цветные газовые плиты, во тьме маняще белела сантехника, на грубо сколоченных стеллажах сверкали целлофановой оберткой невиданные обои. Был ли у этого подземелья другой вход, официальный? Очень сомневаюсь. Нас встретила тучная женщина в халате.

— Ну что, все худеешь? — дружески прохрипел Фил. Они похохотали, потом скрылись в конторке, пошуршали какими-то бумагами, вышли и Фил сказал:

— Грузите!

Сам он, что характерно, не грузил, дружески зубоскалил с хозяйкой — но и это, наверное, тоже важная деятельность, может быть, даже самая важная?

Мы погрузили восемь раковин, четыре унитаза, шесть рулонов линолеума, двадцать рулонов обоев, десять пачек дефицитного клея. Тут было много такого, что бы нужно было мне — но никакого обнадеживающего намека я не получил. Более того (и это очень встревожило меня), во время прощания хозяйка подошла ко мне, и сказала с признательностью:

— Ну, спасибо вам, хоть детишкам садик будет теперь!

Странно!.. При чем здесь я? Что она хочет этим сказать?

Ведь, надеюсь, все это сделано по безналичному, или как это там? А вдруг, черт возьми, по безналичному для них — но по наличному для меня — за мои денюжки? Я яростно глядел на Фила, но он сидел абсолютно непроницаемый.

Неужто я, кроме других глупостей в жизни, сделался еще и спонсором — чем-то это слово было мне неприятно.

Раковины ездили по кузову, били по ногам — я принципиально убирал ноги: не такой уж я друг детей, чтоб ради них еще и ноги ломать!

С какой-то незнакомой стороны мы неожиданно въехали в знакомый двор и остановились у флигелька, в котором, надо понимать, скоро зазвенят звонкие детские голоса. Я вылез из кузова, и увидел, что засада переместилась сюда: тут были и исстрадавшиеся женщины с детьми, и члены комиссии во главе со старичком, и с виду неподвижный обэхаэсник, который, однако, как в известной сказке про ежика, оказался тут раньше нас.

Фил молча, не реагируя, вылез из пикапчика, потом мы стали вытаскивать наши богатства и, пружиня мостками над канавой, как волжские грузчики, понесли груз в помещение.

Гвалт, поднявшийся в толпе, по мере все новых и новых наших ходок менялся с злобно-презрительного на восторженный. Первым ко мне (когда я стоял, тяжело отдыхиваясь) подошел обэхаэсник:

— Спасибо вам! Вы настоящий друг! — он стиснул мою руку, сел в свой зеленый, как кузнечик, «Москвич», и радостно умчался.

Я был в растерянности... чей я друг?.. Детей?

И тут нахлынули женщины.

— Ну, спасибо вам... хоть один хороший человек!

Может, я и хороший человек — но как они-то об этом догадались?

— Федя! Дай дяденьке конфетку!

Федя, поколебавшись, залез в ротик и протянул мне обсосанный леденец. Я, растрогавшись, взял, положил в карман. Радостно гомоня, женщины со старичком во главе покинули двор. Было ясно, что в их жизни произошло нечто радостное и неожиданное, во что они уже не верили и устали ждать.

Фил деловито ходил над привезенным и записывал в блокнот.

— За что это... все меня благодарят? — спросил его я.

— Да это все лабуда! Мы тебе все финское зарядим! — уходя от прямого ответа, Фил презрительно махнул на привезенные изделия рукой.

— А разве это... не по-безналичному куплено? — все яснее понимая горемычную свою судьбину, поинтересовался я.

— По безналичному ты себе... и гроба не купишь! — уже победно усмехнулся Фил. — Тут нужен счет по капстроительству, а зверюги эти открыли по капремонту — приходится кроить! — он слегка виновато взял меня за рукав.

— А все это... разве нельзя было... за валюту купить... которую вам японец дает?

— Валюта наверх вся уходит! — прохрипел Фил. — Зверюги эти уважают валютку!

— А зачем... им давать?

Фил, чувствуя уже полную моральную победу, улыбнулся совсем широко.

— Ты говоришь — зачем? А ты думаешь, они хоть одну бумажку тебе подпишут просто так?

— Но неужели ничего на свете уже нельзя по-честному сделать?!

— По-честному? — Фил оскалился, чувствовалось, я его своими наивными вопросами довел, наконец. — По-честному хочешь? Тогда бери! На твои деньги все куплено! — он, тяжело дыша, стал вдруг швырять прямо в грязную лужу перед мной рулоны сверкающих обоев, раковины, унитазы, один раскололся. — Бери!.. Детишки обождут!

— ...Да ладно уж... — вздохнул я.

— Валерки-ин! — он радостно сделал мне «козу». — ...Да не дергайся ты, как вор на ярмарке! — он перешел на суровый дружеский тон, — Все финское поставим тебе, сделаем в один удар!

...Да, здорово они раскалывают меня, как говорится, «в один удар»! Моментально, главное, вычисляют, на лету! Порой даже на огромном расстоянии! Помню, прошлой весной мне позвонил режиссер аж из Ташкента! — и с комплиментами и уверениями пригласил приехать для совершения, как он сказал, «одной деликатной миссии». Наслышанный о восточном гостеприимстве, и к тому же находясь на нуле, я тут же приехал. Миссия, действительно, оказалась весьма деликатная — я должен был написать сценарий уже снятого фильма! То есть они три года снимали трехсерийный фильм — не имея сценария, рассчитывая, что «сообразят на ходу», и так досоображались, что в конце концов сами перестали понимать, что сняли! Кроме того, все эти годы они, видимо, очень неплохо жили — фильм, без всякой на то суровой необходимости, снимался на Черном море, в кадре было бешеное количество красивых баб, никоим образом не связанных с сюжетом, которого, кстати, и не было... Теперь на этом режиссере висело несколько миллионов, а предъявить что-нибудь связное худсовету он не мог. Неприятности светили ему крупные — и спасти его мог только я! И тут он абсолютно был прав — ни в одном из городов нашей необъятной страны такого идиота не нашлось — пришлось выписывать из далекого Питера! Я в ужасе просмотрел показанный мне материал... кто-то — абсолютно неизвестно кто — входил в какие-то роскошные комнаты, выходил, танцевали какие-то пары... причем — ничего нельзя было ни доснимать, ни выкидывать — делать надо было из этого, разве что меняя порядок эпизодов и придумывая слова под снятую мимику. Не скрою, такая сверхсуровая проверка моего воображения возбудила меня. Два месяца я сидел в плохоньком номере, оскорбляемый горничными, абсолютно, кстати, не сталкиваясь ни с каким восточным гостеприимством — и в конце концов сложил из этой мозаики довольно складную картину — я был доволен и горд. В день моего отлета растроганный режиссер сообщил мне, что, к сожалению, сберкасса в этот день закрыта, поэтому он, увы, не может дать мне обещанных денег. «Так, может быть, мне остаться?» — уже обреченно, все уже поняв, пробормотал я. — «Зачем? — возмущенно закричал он. — Ты прилетишь — деньги будут уже лежать! Телеграфом пошлю!» Думаю, не надо объяснять, что деньги еще идут. Но — надо отдать должное ташкентцу — он хоть моих денег не отбирал, как Фил! А в принципе, все удивительно повторяется, какой характер, такая и жизнь! И если мир делится на две части — на обманщиков и обманутых, то мне все равно как-то приятней быть среди вторых!

— ...таварищ таракой, — вывел меня из прострации говорок Фила. — Фсе рапотаете, рапотаете, нато и оттыхать! — он двигал меня к машине.

— Да нет, я пойду... Я уже как-то устал отдыхать.

— Да встряхнемся давай. К Ирише заедем. Хочу с ней крепко потолковать — пора на уши ее поставить!

— Не надо! — я метнулся в пикапчик.

— В контору! — захлопывая за мной дверцу, скомандовал Фил. Снова нас мотало на поворотах. Я как-то боялся, что отдых с Филом окажется еще тяжелей, чем работа. Фил гнусавил под нос лихой джазик, время от времени дружелюбно подмигивая мне — он был абсолютно уверен, что купил мою привязанность навсегда (причем, что характерно, за мои же деньги!)

Мы подъехали к конторе, стали вылезать. Все как раз дружными толпами выходили на обед.

— Мадам что-то не видать! — сказал Филу молотобоец.

— Видимо, говеет! — усмехнулся Фил.

Уйти!.. Но мне кажется — когда я с ним, что-то все же сдерживает его!

И тут появилась наша Ириша — она шла с гордо поднятой головой, игнорируя нас. Рядом с ней крутился какой-то чернявый парень на высоких каблуках. Фил стоял неподвижно, глядя в землю, и у меня мелькнула безумная надежда, что он не видит ее. Но по той абсолютной неподвижности, с которой он стоял, было ясно, что он видел. Взяв себя в руки, она хотела было проплыть мимо, но в последний момент сломалась и резко подошла.

— Филипп Клементьич, я вам зачем-либо срочно нужна? — подчеркнуто официально проговорила она.

Он продолжал стоять молча и неподвижно. Ситуация явно становилась напряженной. Это молчание и неподвижность пугали даже больше, чем шум и скандал. Проходящие мимо стали умолкать, останавливаться, с изумлением смотреть.

— Русланчик! Подожди меня, я сейчас! — ласково сказала она своему спутнику, несколько демонстративно прикоснувшись к его плечу.

Русланчик сделал несколько шагов и, не оборачиваясь, стоял.

— Ну? — остановилась она.

— На рабочее место, пожалуйста, — безжизненно проговорил Фил, указав рукой.

Ирина довольно явственно выругалась и, повернувшись, пошла в контору. Фил, без всякого выражения на лице, шаркая надувными пимами, медленно прошел в свой кабинет, уселся за стол. Ирина, явно куражась, с блокнотом и ручкой подошла к нему. Фил молчал, не обращая на нее никакого внимания.

— Может быть, я все-таки могу пойти пообедать? — наконец, не выдержав, проговорила она.

— Будешь выступать — сниму с пробега! — еле слышно проговорил Фил.

— А что я такого сделала? — уже сдаваясь, проговорила она.

— Слушай, ты... Если бы не этот... слишком нежный паренек, — он кивнул на меня, — я бы сказал тебе — что!

Ну что ж, — хоть в качестве «нежного паренька» пригодился! — подумал я.

Открылась дверь, и появился взъерошенный Русланчик.

— Иди, Русланчик, у нас с Филиппом Клементьичем важные дела! — капризно проговорила Ирина.

— О! — привстав, радостно завопил Фил. — Вот кто сбегает нам за водкой! Пришлите червончик, — вскользь сказал он мне.

С какой это стати я еще должен оплачивать его дурь?.. Но я не мог больше видеть стоящего, как столб, Руслана — я протянул последний червонец.

— Ну вы даете, Филипп Клементьич! — вдруг расплылся в улыбке Руслан, и, топоча, выбежал.

— Коз-зел! — вслед ему презрительно произнес Фил.

— А ты — человеческий поросенок! — кокетливо ударяя его карандашом по носу, проговорила Ирина.

Вскоре вбежал запыхавшийся Руслан, радостно отдал бутылку шефу. Шеф зубами сорвал жестяную крышечку, сплюнул, разлил по стаканам.

— Я не буду, — сказал я, но он не среагировал.

— Филипп Клементьич! — деликатно прихлебнув водки, произнес Руслан. — У меня к вам производственный вопрос!

— Ты бы лучше о них на производстве думал! — усмехнулся Фил.

— Но можно?

— Ну?

— Мы сейчас дом отдыха по новой технологии мажем...

— Знаю, представь...

— Ну — и многие отдыхающие от краски отекают, их рвет... одному даже «скорую» вызывали...

— Это их личное дело. Дальше!

— ...Так мазать?

— Тебя конкретно не тошнит?

— Да нет... я уж как-то привык...

— Так иди и работай!

С ним все ясно! Там, где нормальный человек засовестился бы, заколебался, задергался — этот рубит с плеча: «Так иди и работай!» И все проблемы, которые других бы свели с ума — им решаются с ходу, «в один удар». С ним ясно. За это его и держат на высоком посту, и будут держать, сколько бы нареканий на него не поступало — именно за то, что он сделает все — даже то, чего делать нельзя!

Появился молотобоец.

— Филипп Клементьич... — он столкнулся со мной взглядом и слегка запнулся. — Так делать... для японца? — он смотрел то на Фила, то на меня.

— Иди и работай! — хрипло произнес Фил.

Молотобоец вышел.

Вскоре послышались звонкие удары — рушилось мое состояние. Фил был мрачен и невозмутим.

Ну все — я вроде был больше не нужен. Круг на моих глазах четко замкнулся. С чего начиналось все — с разбивания раковин — к этому и пришло. По пути я сумел успокоить Фила, матерей с детишками, обэхаэсника, теперь обрадую ненасытного японца, а что я сам немного расстроился — это несущественно!

— Швыряло давай! — Фил кивнул на Иркин стакан.

— Поросенок! — она игриво плеснула в него остатками водки.

Больше я находиться здесь не мог. И даже как «нежный паренек» я уже был не нужен: нежность и так хлестала тут через край!

— Чао! — я двинулся к выходу.

Фил даже не повернулся в мою сторону. Может, ему был безразличен мой уход? Но тогда, наверное, он бы рассеянно кивнул мне вслед и даже бросил какую-то малозначащую фразу — но в этой полной его неподвижности, абсолютном безмолвии читалась огромная трагедия, неслыханное оскорбление!.. Он ввел меня в святая святых, распахнул душу (пусть не совсем стерильную), раскрыл методы работы (пусть не совсем идеальные) — а я свысока плюнул на все это и ушел. Как говорится: такое смывается только кровью! Ириша четко уловила состояние шефа.

— Конечно — когда не о его делах речь — ему неинтересно! — бросила она мне вслед.

Как это — речь не о моих делах? Ведь именно мои раковины сейчас в угоду японцу звонко разлетаются вдребезги! Парадокс в том, что Фил отдает их японцу, а если бы я отнял их — я отнял бы их у детей! Но — хватит! Еще помогать матерям с детишками я хоть со скрипом, но согласен, но поднимать своими скромными средствами и без того высокий уровень японской промышленности — пардон!

Я взялся за дверь.

— Да куда он денется! — хлестнула меня на выходе вскользь брошенная реплика Фила.

...Как это — куда я денусь?! Да хоть куда!

Я вышел на улицу, в слепящий день. Водитель пикапа бибикнул мне. Я подошел.

— Садись, подвезу!

— Денег нет! — я сокрушенно развел руками. Опричники Фила мне тоже были как-то ни к чему.

— Да садись! — горячо сказал водитель. Я понял, что это зачем-то нужно ему, и сел. Поехали.

— А если шеф позовет?

— А! Он сейчас с места не стронется, будет пить до посинения — но зато на посту! Вечером — другое дело — вози его!

— А куда — вечером-то?

— По ресторанам — куда же еще? Сперва объедем всех зверей, соберем, а после — в кабак. Но все — мне это надоело уже: столик в салоне я отвинтил, — он кивнул назад, на пустое пространство между креслами. — Тут у меня они пить больше не будут! Сказал, что крепления не держат! Они нешто разберутся? И убрал. А то сиди жди их, пока они с кабака выберутся, потом заберутся сюда, и на столик все вынимают из сумок! Раньше двух ночи домой не прихожу — жена уже разговаривать перестала. И главное: хоть что-то бы имел, хоть раз угостили бы чем, предложили — попробуй. Я может, тоже хочу рыбкой красненькой или икрой дочку угостить?.. Никогда! Сожрут, выпьют, расшвыряют — «Вези!» После каждого еще до дому волоки! Все — распивочная закрыта! — он снова кивнул назад.

— И с кем... он тут? — поинтересовался я.

— С кем! Понятно, с кем — у кого все в руках! А им такой, как Фил, позарез нужен: при случае и посадить можно, а потом вытащить! Исполкомовские, да еще покруче кто. Вот уж, действительно — нагляделся я на них в упор: свиньи свиньями! Нажрутся до усеру, да еще баб норовят затащить! — он сплюнул. — А те раковины, что вы оплатили, Гриня наш расфуячил уже, японцам отдадут — те из них какой-то редкоземельный элемент берут. А нашим — плевать! Но у меня тут больше они пить не будут — конец!

Мы свернули.

— А жена дочку в садик через весь город таскает, к ее заводу; трехлетку в полшестого приходится поднимать! А детсада нашего — как десять лет не было, так нет и сейчас... Дай им волю — они все разнесут!

...так уже дали им волю, — подумал я.

— ...и в общежитии нашем до сих пор раковин нет на третьем — четвертом этажах!

— И у меня нет раковины! — вспомнил я.

— И у тебя нет? — он обернулся.

...Ремонт, который сделали мне ребята, обошелся мне ровно вдвое меньше той суммы, которую у меня взял и не собирался, видимо, возвращать мой в буквальном смысле драгоценный друг.

Хоть мы теперь и не виделись с ним, я, как ни странно, все четче видел его. Водитель Николай, появляясь у меня по делам ремонта, каждый раз рычал, что опять до глубокой ночи развозил пьяных клиентов. Все они, и особенно рьяно Фил, требовали обязательной доставки их домой, в каком бы состоянии они ни находились. Дом, оказывается, для них — это святое!.. Выходит — тогда, заночевав у меня, Фил сделал редкое исключение?.. Как трогательно! По словам Коли, дома у Фила был полный порядок: квартира отлично отделана, три сына-спортсмена, красотка жена. Значит — дом его держит на плаву, там он отдыхает душой! ...но я как-то не верю, что жизнь можно поделить перегородкой на два совершенно разных куска.

...Сейчас он исчез, как бы смертельно обидевшись, что я бросил его, пренебрег духовной его жизнью (если можно назвать духовной жизнью то, что происходило тогда в конторе)... Одновременно, как бы вспылив из-за обиды, можно было не отдавать и деньги... очень удобно! Но главное тут, несомненно, его оскорбленная душа! Мол — как только мои корыстные расчеты не подтвердились, я тут же немедленно ушел, наплевав на узы товарищества. Примерно так он объясняет это себе... Версия, конечно, весьма хлипкая, и чтобы Филу поверить самому, что все рухнуло из-за поруганной дружбы, а не из-за украденных денег, ему все время приходится держать себя в состоянии агрессивной истерики: все сволочи, зверюги, к ним с открытой душой, а они!.. Жить в таком состоянии нелегко — я сочувствовал ему.

Только в невероятном напряге, раскалив до полного ослепления все чувства, можно проделывать такие безобразные операции, как он проделал со мной, и при этом считать себя правым и даже оскорбленным! Легко ли? И все для того, чтобы потом в грязном пикапчике, глушить с крепкими ребятками водку, снова накаляя себя до состояния правоты?

Ежедневное преодоление непреодолимого, перепрыгивание всех устоев, может, и позволяет ему чувствовать себячеловеком исключительным... но к чему это ведет? Может — и мелькнуло в день нашей встречи с ним что-то светлое — и тут же было разбито вдребезги, как раковина. Окупится ли?

А теперь ему особенно нелегко. Раньше он имел хотя бы утешение — марать меня — мол, знаем мы этих идеалистов... но теперь и этого (как и столика в пикапчике) он лишен.

Казалось бы, при его образе жизни всякого рода переживания давно должны были бы исчезнуть, — но он явно не был уверен, что взял надо мною верх, и фанатично продолжал разыскивать доказательства своего морального (или аморального?) превосходства.

Одним из таких доказательств должен был быть довольно поздний его звонок, примерно через полгода после того, как мы расстались.

— Слушай, ты! — прохрипел он, даже без тени прежней теплоты, словно я все эти месяцы непрерывно оскорблял его (а я и действительно, наверное, его оскорблял, даже не пытаясь требовать с него деньги, ясно давая понять, что с такого и требовать бесполезно). Мог ли он это простить?

— Слушай, ты...

Далее следовало сообщение: все, что он обещал мне — он достал, причем, финское, все ждет на базе, а сейчас мне надлежит привезти в ресторан «полторы тонны» — а завтра безвылазно ждать дома. Я не сомневался, что судьба этих денег будет такая же, как у предыдущих... но что его снова толкало ко мне... неужели только ощущение безнаказанности? Да нет... наверняка его скребли сомнения, — что я не уверен в абсолютной его честности, в абсолютной верности дружбе — и это бесило его. Желание доказать свое совершенство в сочетании с привычной необходимостью воровать и составляло главную трагедию его жизни.

Но все-таки хорошая закваска в нем была, раз он еще что-то пытался доказывать. И именно мне-то и стремился он доказать свою честность: всех остальных в его окружении не занимал этот вопрос, и тут вдруг — я. Может, я и был его последним шансом на спасение? Полярной звездой на фоне тьмы? Наверняка в общении со мной он тайно надеялся обогатиться духовно, а я обогатил его лишь материально, и на этом успокоился!

Конечно же, с виду он суров — на любое подозрение ответит оскорблением, на нападение — зверским ударом, на обвинение — обвинениями гораздо более тяжкими... неужто уже нет хода в его душу? Похоже — единственный крючок, которым еще можно его поднять — это крючок «верной дружбы», «дружбы», не знающей пределов... Правда, этим крючком он тянет в основном вниз, на себя — но может, еще можно его поднять этим самым крючком наверх?

Что-то, наверное, все-таки сосало его, если уже больше чем через год он вдруг остановил у тротуара рядом со мной свой «Жигуль».

— Ну ты, зверюга — куда пропал? — распахнув дверцу, оскалился он.

Все зубы уже золотые... молодец!

На заднем сиденье маялся мужик, одетый добротно, но без претензий.

— Клим! — пробасил он, сжимая руку.

— Из Сибири пожаловал! — усмехнулся Фил.

Значит, была у него потребность: показать, какие у него друзья? Выходит — не успокоился он: иначе зачем нужно было ему останавливаться, а не ехать мимо?

— Зарядил тут ему отель, приезжаем — хрен на рыло! — прохрипел Фил.

— Да чего уж там... уеду, если так! — пробасил Клим.

— Может — ко мне? — неожиданно проговорил я.

— Валер-кин! — Фил потряс меня за плечо.

Неужели все повторится?

Орфей

После долгого одинокого молчания среди снегов — сразу сколько запахов, сколько голосов! В тепле пахнет мокрой одеждой, и твоя одежда начинает подтаивать, а в ушах словно лопается ледяная пленка, и в них врывается возбужденный гул.

— ...вот вы хотите этого или нет, а я скажу: хороший технолог должен быть и хорошим специалистом по оснастке, а хороший специалист по оснастке должен быть хорошим инструментальщиком! — говоривший гордо застыл, словно сказав нечто небывалое и даже запретное.

— А я считаю — да, считаю! — нетерпеливо перебил его сосед, — что каждый хороший технолог может быть хорошим инструментальщиком, но не каждый инструментальщик может быть хорошим технологом!

Тут закивали все вместе — на этой мысли все дружно сошлись. Электричка, задрожав, остановилась, двери с шипеньем разъехались, потом — со стуком съехались.

— Сы-леду-ющая сы-танция... — в каком-то упоенье произнес машинист, и даже застыл, словно и не зная, какую станцию назвать от щедрот своих... Париж? Даккар? — и так ничего и не сказал, видно, не подобрав названия, соответствующего его настроению.

Мелькнули крутые берега, оцепеневшая, но еще не замерзшая речка.

— ...я говорю ему: «Как же ты приезжаешь так поздно — я ж волнуюсь по тебе, грабют кругом!» А он: «Мама! Ведь я ж на крану!»

Поезд разбежался, дребезжание вагона то полностью перекрывало слова, то пропускало обрывки:

— ...моя приятельница Зоечка Шадровская, еще с довоенного периода, — мы с ней переписываемся буквально каждую неделю! Изумительная книга — так я прямо ей и написала!

.........................................................................

— Надюша! Что ты везешь кушать? Давай — я скушаю!

.........................................................................

— Сколько кулачков? Восемь? Восемь на двадцать четыре, да плюс на электротяге!

.........................................................................

— Я говорю ей: «У меня там колбаса взвесивши!»

.........................................................................

— Я ему сразу так и сказала: «Петр Семеныч! Ведь вы же прекрасно знаете — я не учетчица, я кредитница!»

.........................................................................

— Каждый раз перед носом, стабильно!

.........................................................................

— Сы-ле-дую-щая сы-тан-ция... Лье-вао-шо-ва!

Двери стукнулись. Справа проплыли буквы «Песочная». В вагоне прибавилась молчаливая группа — сразу, однако же, приковавшая внимание. Разговоры в этом конце вагона вдруг примолкли. Распространился едкий, леденящий душу запах лекарств. Грустная станция «Песочная»! Плохо, когда везут туда, и совсем плохо, когда везут обратно! Везли, собственно, одного (но разве этого мало?) — малоподвижного, закутанного, как кукла — и в этой чрезмерной его закутанности я уловил некоторую даже досаду укутавших его: «Молчи, — мол, — и не возражай! Твой голос — нуль! Доигрался — так теперь и молчи — как надо, так и закутаем!» С болью и печалью смотрел я на куклу: человека, обладающего хоть какой-то еще силой, каким-то еще голосом на земле, так безобразно не закутают — ясно, что его уже нет — во всяком случае, так считается...

Усталость и досада сопровождающих проявились и в том, что его посадили отдельно, с чужими людьми, хоть можно было пересадить кого-то и усесться вместе, но зачем? Хоть полчаса, пока идет электричка, отдохнуть от беды! И он понимал, не двигался.

Электричка снова разогналась, раздребезжалась, и под дребезжанье ее продолжились разговоры.

— ...вот вы говорите — бег трусцой! Тут недавно одна — ну с работы у нас, — бежала этой самой трусцой... так что вы думаете? У грузовика проезжающего отскочило колесо, въехало на тротуар, — и на нее... в тяжелейшем состоянии в больнице! — говорившая почему-то гордо откинула голову, поджала губы.

.........................................................................

— Я Зоечке Шадровской так и написала: Это ужас, ужас!

.........................................................................

— ...в армию его провожать — так у меня две банки селедки припасено!

.........................................................................

— Я ему говорю: Слушай сюда! Ледоруб твой!

Машинист уже совсем впал в какую-то прострацию:

— А-а-а-астржн, двр зкрвц! Ы-следующая сы-танцыя... надолго умолк, несколько остановок вовсе молчал — видно, отчего-то резко упало настроение, потом вдруг отрывисто, зло буркнул: «Озерки» — и вовсе замолк.

— Я говорю: «Ты обвесь, ты обсчитай, — но зачем же разводить, гадить, портить продукт?»

.........................................................................

— Тут двое — тоже с работы нашей: ехали на такси. Уж тут казалось бы — какая угроза? Водитель абсолютно официальный, опытный!.. Так вот: у водителя внезапный инфаркт, машина — на столб, она — насмерть мгновенно, он — в тяжелейшем состоянии!

.........................................................................

— ...инструментальщик, я считаю, на голову выше!

.........................................................................

— ...не ходи, Романна, не смеши людей!

.........................................................................

— Вот видите... за тем высоким домом — другой дом? Там моя приятельница Серафима Викентьевна живет!

Ну — если уж Серафима Викентьевна живет — значит, подъезжаем: я поднял голову.

Запеленутый вдруг медленно поднялся, без выражения, заторможенно, пошел вдоль скамеек. Долго поднимал руку, коснулся плеча одного из сопровождающих, увлеченных спором:

— А... Мария дома сейчас?

— Дома, дома! — с досадой проговорил сопровождающий.

Запеленутый двинулся обратно.

— ...ему ясно говорят — человек на капремонте! (уже знакомый возбужденный голос).

Электричка тормозила у платформы.

— Ну все, Надюша! Бежи!

...Потом я стоял на трамвайной остановке, и та жизнь, что недавно была вокруг меня, исчезла, рассосалась... и так всегда!

Запеленутого медленно вели на такси.

— Вот озолотивши-то люди!

Эта старуха, вроде, из наших — но и она растаяла во мгле.

Подошел трамвай.

Ну что ж, надо садиться!

Задребезжав, поехали. И сразу нырнули в темноту. Вот, правда, показалась впереди трамвайная «елка» — палка, подвешенная к проводам и обсаженная яркими лампочками — но весельем и праздником здесь не пахнет: разнобойный звон тяжелых ломов, женщины в желтых жилетах выковыривают булыжники.

С визгом свернули в боковую улочку, в темноту. Куда это? Впрочем, неважно — ехать все равно некуда! Удалось — остаться совершенно одному... Казалось, что после этого наступит елка, карнавал, веселая гульба — но наступила тьма!..

Лето еще прожил кое-как. Вместе со старым приятелем, бывшим кандидатом философии, рванули в каскадеры — падали с крыш, подвергались самосожжению. Многомесячная киноэкспедиция в Азию, житье в гостиницах. Приятель был весел, бесшабашен — надо же, выгнали с кафедры за то, что писал философские исследования стихом! А Платон? Но за бесшабашностью его стояла грусть, надвигающаяся уверенность в том, что никакой философии нет вообще! Мы снова падали с крыш, выкидывались горящими из окон — ссадины, волдыри. Но прошло и это — наш огнелюбивый режиссер сжег все, что хотелось ему, и мы разъехались. Приятель забился к себе на дачу, там время от времени по ночам поджигал ярким факелом свою избу, сам бегал по участку в горящем виде — а утром, к досаде соседей, все оказывалось в абсолютной целостности... А вспомнил я про это, увидев ломающийся рвущийся костер на темном пустыре...

Конечно, можно вернуться в семью — я не злопамятен, и никто не злопамятен, меня не надо будет долго прощать: я прощусь быстро — достаточно меня погладить один раз по голове, или сварить один суп... Но — дальше что? Снова — безнадежность: что изменится-то?!

Теперь... внимание... я слегка приподнялся. Место было не очень удобное — но дом виден. Свет горит только на кухне. Интересно, чем они сейчас занимаются там? Обе? Или — одна?

Я вспомнил — кажется, очень давно — мы сидели в том освещенном кухонном объеме высоко над землей, и ждали затерявшуюся в ночи дочь — но вот и она являлась, что-то, воровато улыбаясь, нам плела, мы, с облегчением улыбаясь, слушали. Поздний ужин. Было ли что-нибудь лучшее потом? — хотя тогда такое счастье казалось тяжеловатым.

Ну все — хватит уже, голову вывернешь — трамвай прошел!

Стены, кладбища, виадуки, где-то в глубокой бездне фиолетовые огоньки.

Улица Текстильщиков, улица Носильщиков, дом одиннадцать, проспект Черта, дом один!

— ...Я говорю ему: «У тебя кольца темные, светлые?» Он говорит: «Темные!» Я говорю ему: «Выкини на помойку!» Он: «Где ж я тебе светлые возьму?»

О, кажется, этот солист из электрички попал и сюда! — я обернулся. — Все же не так тоскливо, все-таки — свой!

— ...все говорят, и говорят, а у нас старушка-соседка, все ждала, ждала отдельной квартиры — да так в своей каморке и померла! А сын — под машину попал! Вот так!

И эта здесь! Что же мы — так и движемся, всем коллективом?!

А вот и кольцо! Только в странном месте устроено оно: вокруг нет абсолютно ничего, даже дома не маячат на горизонте. Все, однако, разбредаются куда-то. Но кое-кто и стоит, ежась, от ветра, собираясь уехать. Впрочем — почему бы и мне не уехать отсюда, причем, на этом же трамвае — какая разница, чего ждать? На боку трамвая доска: «Улица Грибанькиных — проспект Фу-Уэ-Дзыня!» Манящий маршрут!

Если уж ты живешь на Грибанькиных, так зачем тебе может понадобиться Фу-Уэ-Дзынь, что уж есть такого, что может лишь он один?! Однако — желающие находятся. Призрачно освещенный салон заполнен даже более чем наполовину, все сидят молча, погрузившись в себя, каждый объясняет себе — зачем он вышел из теплого дома и поехал на Фу-Уэ-Дзынь?!

Но некоторые даже уютно сопят носами, заговорщически улыбаются... довольны! Довольны — чем? Что едут куда-то?

А теперь — внимание! Окна!.. Я снова перекручиваюсь, как полотенце... Но их нет! Погасли! Все!

— ...Нет — эта «Кубань» заколебала меня! Чуть отъехал — обсох, горючка кончилась!

Этот Орфей из электрички опять здесь! Странно — ведь вместе ехали до кольца, а теперь он едет со мной обратно — лишь собеседники у него меняются, что, видно, абсолютно неважно ему!

А вот и Фу-Уэ-Дзынь! Как и предполагалось, ничего здесь нет. Говорят, искусство и архитектура за тысячелетия много чего придумали. Так где все это? Кому столь успешно удалось подчистую все убрать? Да, Фу-Уэ-Дзынь тоже надо поскорее покинуть, но — в направлении чего? Желательно не в сторону Грибанькиных — там я уже бывал... О, — выворачивает, вроде, другой трамвай — на этом я не ездил еще! Номер почему-то в траурной рамке — а, может, так и надо, уже пора?!

Но и заранее ясно было — что после Фу-Уэ-Дзыня ничего уже хорошего быть не должно!.. Проспект Кума! Почему, интересно, люди должны жить и мучиться, даже не понимая, на улице имени чего они живут? Что это за Кум — непонятно: то ли покойный деятель с такой фамилией, то ли действительно просто чей-то кум, то ли какая-то давно забытая аббревиатура... Комсомольских... Усиленных... Мук?

И главное — никто не может ничего изменить! Где вы, друзья мои — отчаянные каскадеры? Эх, каскадеры-кошкодеры! Смелость лишь понарошку...

Трамвай въехал в какую-то абсолютно темную трубу — всякое общение с миром прекратилось. Так. Все?

— ...все сделал ему: зенковочку, фасочку, «морозец» — все путем!

Он снова со мной?!

— ...нет — Бийск отличный город, отличнейший! С вокзала вышел, в первый же магазин — шайбы РГД-ноль-пять свободно лежат!

Вагон внезапно вынырнул на какой-то пустырь, и я, пользуясь призрачным освещением, повернулся назад.

Точно — он! Чем, интересно, объяснить столь странные совпадения? Я вгляделся в него. Потом, воспользовавшись тем, что он остался без собеседника, собрался с духом и пересел резко к нему.

— ...Привет!

— Здорово! — ответил он. — Напомни, где виделись? Не у Пятой ГЭС?

— А что — у Пятой ГЭС? — осторожно поинтересовался я

— Как — что? — он вылупил глаза. — То всякий знает.

— Ну я, положим, не знаю! — проговорил я.

— Ну — там баржа затонувшая напротив! А в ней — громадный угорь живет! Многие пытались достать — но живым мало кто уходил!

— Но ты, вроде, ушел?

— Что-то не вспомню тебя!

— Скажи лучше вот что... зачем ты все это время ездишь за мной?

— За тобой? — он снова вылупился.

— Да, за мной!

— ...Когда это я ездил за тобой?

— Да еще с электрички!

— С электрички? — он оглядел меня. — Не видал! Ты не со второй ремзоны?

— Да нет, не с нее!

— А когда ж ездил я за тобой?

— Да говорю — с электрички! Потом — на трамвае до кольца, потом — до второго кольца, и вот — снова со мной! Ну?!

— ...С тобой? — он был явно озадачен. — Почему — с тобой?

— Ну — а с кем же?

— ...С самим собой. Встретил, правда, двоих — не помню где раньше видал...

— Нет, а ездил зачем туда-сюда? — я был уже в отчаянье и ярости, готов был наброситься на него.

— А тебе-то что?! — он вдруг ощерился.

— Просто так, значит?

— Просто так!

Тон наш перешел на повышенный, все стали испуганно озираться, отсаживаться.

— А ты что — следить, что ль, за мной приставлен? — спросил он.

— Я?! — я был потрясен. — Мне-то чего ради за собой следить?

— А! А я думал, ты по тому делу, — буркнул он.

— По какому еще делу? — спросил я.

— Да было тут... бросили на гвозди... — неохотно проговорил он. — Теперь езжу вот.

— Зачем ездишь-то?

— А жилья лишили — вот и езжу, от смены до смены! Вот — у брата на садовом участке щиты поправлял. А дальше что? До смены резину тянуть — вот и езжу!

— ...Общежития лишили? — догадался я.

— Почему — общежития? — обиделся он. — Отличная двухкомнатная квартира была, возле парка.

— ...Так... и как же?

Есть, оказывается, еще горемыки, не только я!

— Что — «как же»? Так же! — ответил он. — Мильтону моя квартирка глянулась. Сперва «по-хорошему» ходил — ну, так это казалось ему... «Обменяемся, мол!» Это на комнатку-то в коммуналке! «Гуляй!» — говорю ему. «Ну, ты еще пожалеешь!» И не соврал! У них же все в руках! «Власть!» «Выселить по просьбе соседей с лестницы, по причине невозможности совместного проживания... Без предоставления другой площади»! Вот так вот! Милосердие нынче!

— Ну... какие-то основания должны быть... Дрался, может быть... пил?

— Основания — желание его! За десять дней все сляпал, все дело в суде! Заявления жильцов, протоколы происшествий — всего бумаг двадцать девять, и двадцать семь из них одним почерком написаны, и как раз — его!

— ...А что же судья?

— А что судья? Жена мильтона этого секретарем работает у того судьи! А политрук отделения сам бумаги эти в суд оттащил — красавец, грудь в орденах!..

— Ну и... никакой заминки?

— У этих заминки не бывает! Наглота! И родной коллектив подлянок накидал — ни тебе общественного защитника, ничего. А характеристику прислали — хоть сразу сажай! — он задохнулся.

— А жалобы... в Верховный суд?

— И это налажено у них! Вот — читай! — он протянул мне истершуюся бумажку: «Верховный суд... не нашел нарушений».

— Ясно! — я протянул обратно.

Мы помолчали. С края пустыря начинало светлеть — видимо, подъезжали к морю.

— Вагон дальше не пойдет! — проговорил отвратительный голос.

Мы вышли. Ветер валил с ног.

— Так ты один, что ли? Никого у тебя нет?

— ...Почему нет? Дочь у меня! У тетки, у сестры моей, пока что живет. И это мне припомнили на суде: «Даже родная дочь с вами не живет!» А как она может со мной жить, если каждый день козел тот приходит, кровь пьет?!

— И что он... уже вселился?

— А ты думал как?

— И что теперь с дочерью?

Он махнул рукой...

Я вспомнил про свою дочь: как однажды она вернулась из поздних блужданий, мать кормила ее, а я сушил феном ее волосы, чтобы не простудилась... Неужто — теперь никогда?

Неожиданно подошел другой трамвай, раскрыл дверцы, мы сели. Молча, неловко сидели. Мы уже надоели друг другу... Одно несчастье — плохо, ни одного — хорошо два несчастья рядом — явный перебор! Ни радости, ни силы явно не шло к нему от меня!

В вагон поднялся высокий прямой моряк, весь одетый в очень черное и колючее. Под мышкой он уверенно держал черную папку: «Проект полярного перегона № 13».

— Извини... — пробормотал мой спутник, и пересел к моряку.

Вагон тронулся, задребезжал.

— ...в барже затонувшей, против Пятой ГЭС, — вскоре донеслось до меня, — отличный угорь живет. Хороший гарпун выточить — и он наш!

— Дело требует основательной проработки! — хрипло проговорил моряк.

— ...сталь есть у меня!..

Я вышел, чтоб не смущать.

Божья помощь

Несчастен человек, не получающий от бога подарков! Бог вовсе не задабривает нас, он просто скромно показывает, что он есть.

Когда мы, благодаря своей злобе и нерадению, падаем со стула на пол, и удар по всем законам физики должен быть жестким — бог обязательно подстелет матрасик. Нужно совсем не любить себя, и ничего вообще, чтобы не заметить матрасика и грохнуться мимо, на голый бетонный пол. А между тем есть немало людей, что не замечают — и не хотят замечать руки помощи, простирающейся к нему. И пожалуй, что именно по этому признаку люди и делятся на счастливых и несчастных. Одни учатся понимать помощь, которая приходит к ним в отчаянные моменты непонятно откуда, другие всю эту «иррациональность» злобно отметают, и если уж грохаются, то в кровь: не по законам добра — но уж зато по законам физики!

А ведь нужно лишь не быть заряженным злобой и неверием, уметь чувствовать «веяния воздуха» — и помощь почувствуется очень скоро. Я давно уже замечаю, что нечто всегда поддерживает, почти в самом низу: обнаружится пятачок в кармане, в который ты многократно и безуспешно заглядывал, и на этот пятачок ты доедешь в то единственное место, где тебе могут помочь — другое дело, что ты уж будь любезен подумать, куда тебе нужно на этот пятачок поехать... если ж ты придумаешь лишь поехать в пивную, украсть бутылку и потом подраться... ну что же — сам дурак, и не говори потом, что тебе никогда не было в жизни никакой поддержки!

Думаю, что при всей своей бесконечной милости, бог тоже имеет самолюбие, и охотнее делает подарки тем, кто их любит и ждет, а не тем, кто их использует во зло или не замечает.

С детства я как-то плохо воспринимал банальности, разговоры о неминучих суровостях жизни, о неизбежных и жестоких законах — больше мой взгляд был направлен куда-то туда... в туманность, неопределенность... законы я понял сразу, но ждал чего-то и сверх. И почувствовал почти сразу ветерок оттуда. И самые тяжелые периоды моей жизни — когда я под ударами реальности забывал про тот ветерок, не ждал его и поэтому не ощущал. Надо уметь выбираться из-под обломков, выйти в чистое поле, радостно открыть душу и ждать!

Пожалуй, первая поддержка, почувствованная мной... ниоткуда, была связана еще со школой. Вспомните свою жизнь — возьмем жизнь обычную, не обремененную тюрьмами, но и не богатую особыми внешними событиями... что есть тяжелей школы? Потом ты хотя бы выбираешь место, где тебе быть — а тут жестко сказано: будь только здесь! Сиди, и слушай, что тебе говорят, и повторяй слово в слово — как бы ты ни был с этим не согласен! И всегда чувствуй за спиной взвинченного, больного Гену Астапова, который в любой момент может опрокинуть тебе на голову чернильницу — но — сиди, и не смей поворачиваться! И, держа все это в душе — каждый день, тем не менее, поднимайся в предрассветную фиолетовую рань, прощайся с последним своим сонным теплом под холодным краном... но это еще ничего, это все еще дома, среди своих — но вот выходить на ледяную улицу и на своих собственных ногах нести себя навстречу мукам, которые — можешь быть уверен — ждут тебя в классе!.. Что бывает тяжелей?! Ясно, что выход из теплого дома под всяческими предлогами затягивался до последнего возможного предела — и, с чувством запретной сладости — за возможный предел.

Наконец я выходил, поворачивая тяжелую дверь парадной, на холодный, звонкий Саперный переулок, медленно шел к широкой Маяковской — здесь обязательно ударял порыв ветра с мокрым снегом или дождем, выбивающим слезы. Тусклый свет фонарей усиливал отчаяние... неужели же так будет всю жизнь?!

И опаздывая, точно опаздывая — вышел на пять минут после предельного срока! — я не мог заставить себя идти быстро — что же может заставить тебя — быстро идти навстречу мукам?

Я сворачивал на узкую, темную между высокими домами улицу Рылеева — часов у меня не было, но я знал, что опаздываю... а это значило, что к издевательствам, идущим с парт, прибавятся издевательства сверху, с учительского пьедестала... учителя тех лет находили простую и надежную платформу для контактов со школьными бандитами — вместе с ними — как бы в воспитательных целях — издевались над слабыми. Это объединяло их сильнее всего, позволяло им найти общий язык. Объединенная экзекуция была намного страшнее раздельной — но тем не менее я не мог себя заставить ускорить шаги! Впереди, во мгле, начинала проступать белая гора Спасо-Преображенского собора, и вот я уже шел мимо ограды из свисающих тяжелых цепей и черных, морозных стволов пушек. Ограда вела меня по плавному полукругу. Шаги учащались, сердце начинало биться в радостном предчувствии чуда. И вот я выходил к фасаду церкви — и нетерпеливо поднимал голову вверх, к белой массивной колокольне, где наверху, под нежно-зеленым куполом, летел на фоне светлых облаков белый циферблат с черными цифрами и стрелками. Всегда в это время спереди, со стороны улицы Пестеля через Литейный шел радостный утренний свет — и всегда на торжественном циферблате было начертано мое спасение: стрелки всегда показывали на пять минут меньше, чем должно быть! Я успевал! — хотя никак, по реальным законам, успеть не мог! Ликуя, я перебегал дорогу, вбегал в школу... и к этому моему состоянию, ясное дело, гораздо хуже липли издевательства и несчастья — так постепенно, с божьей помощью, они и отлипли! Откуда вдруг у меня при входе в класс вдруг прорезалась улыбка, загадочное веселье в лице, озадачивающее врагов... ясно откуда — от того циферблата! Так я и встал на ноги, благодаря ему!

И разумеется (как это ни пытались вдолбить атеисты тех лет), — бог никогда не опускался до мелкого, утешительного обмана — мол, на циферблате покажу тебе, утешу, — а в школе вдарит по тебе настоящее, московское время! Разумеется, время и было настоящим — я успевал войти, весело сопя, вытереть ноги, не спеша раздеться в гардеробе, неторопливо подняться в утренний класс, уютно усесться, разложиться — и лишь тогда ударял звонок.

Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! «А мне вот не было никакой поддержки, никогда не было!» — с отчаянием скажет кто-то, и скажет правду. И я мог вполне лишиться ее уже тогда, начав проводить, например, злобные эксперименты, издевательски пытаясь «выжать» из циферблата сначала десять минут, потом двадцать, полчаса... ответ мог быть только однозначным, и по-русски откровенным: «А иди-ка ты! Не будет тебе в жизни добра!»

Но надо же иметь совесть и чутье — не ссориться с богом спозаранку, не тянуть с него жилы и все подряд, не издеваться — ведь он же старичок. Кто издевается — то же получает в ответ!

Вспоминая те годы — ведь именно тогда уже полностью складываются твои дела с окружающей тебя бесконечностью — как сложишь сам, так и пойдет, уже тогда надо все сбалансировать и понять.

Однажды, в конце уроков, уже когда за окнами темнело, за мной вдруг прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов от него, да еще экстренный, не сулил ничего доброго. Класс замер. Я медленно вышел. В коридоре я старался вспомнить свои грехи — грехи по отношению к школе, — но ничего, кроме тайных, невысказанных мыслей припомнить не мог... В кабинете меня ждала молчаливая и мрачная группа учителей. Настрой — такие вещи ощущаются и в детстве — был нехороший. Чувствовалось, что они долго и бесплодно сидели тут, в духоте, взаимно раздражая друг друга, бродили, как брага в бочке, с натугой соображая, как же все вокруг резко исправить (такие думы, все более тяжкие, сопровождают всю нашу историю), бубнили, бурлили, закипали — и вдруг возник случайный вплеск, случайно направленный в меня — и все, за неимением прочего, стали радостно раздувать огонек.

— Так... может, ты расскажешь все сам? — сладострастно проговорил тучный, весь в черных родинках, завуч.

Все от нетерпения заскрипели стульями — наверняка этот пугливый мальчишка, не участвующий во всем понятной жизни, а постоянно погруженный в какую-то отвлеченность, знает что-то еще, кроме фактов, известных им — вдруг расколется?

— А что я сделал-то? — уныло проговорил я, с тоской понимая, что что-нибудь да найдется.

— Что ты делал сегодня до школы? — спросил завуч.

— А что я делал? Шел сюда! — с некоторым уже облегчением произнес я, достаточно четко понимая, что ни о каких чудесах, подобных чуду циферблата им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... так о чем же речь? Наверняка о какой-нибудь нелепости, ерунде, клевете! Я взбодрился.

— Так ты не помнишь? — произнесла классная воспитательница. Все они взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая работникам того учреждения, которое поднималось на Литейном совсем неподалеку. Такой стиль общения был тогда в моде, — а кто может устоять против моды? Это мало кому дано. Не устояли и они...

— ...Не помнишь, или не хочешь сказать? — подхватила химия. И эту практику — допрос всеми по очереди, — тоже они впитали из воздуха, такой был воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны им не понять, даже узнав ее, они не поймут, отвергнут, не поверят... чего ж мне бояться? Так, пустяки, какая-нибудь чушь!

Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.

— Да-да! — как бы, наконец, уличая, цепко ловя меня на признании, вскричал завуч. — Ты правильно смотришь, правильно! Ну, расскажи, кто тебя научил этому, откуда это берешь? — ласково продолжил он.

Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на кого? На бога? Да нет, это невозможно — так на кого?

— Я давно говорила твоим родителям, — вспылила воспитательница, — что ты парень не наш, парень чужой, оторванный от нашей жизни!.. Они не хотели понимать, подтверждений хотели — что же такого в тебе плохого... и вот — пожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами всей школы, нагло курил, и даже не прятался в подворотню, как это делают другие мальчики, у которых все-таки есть стыд!

Они торжествующе переглянулись — разоблачили тайного шпиона, особенно приятно — что очень тайного, скрывающего свою шпионскую сущность за хорошими отметками и тихим поведением. Открытые бандиты — это все-таки наши: да, они не выдержанны, но они всем понятны... а этот... особенно опасен... и вот — пойман за диверсией! Огромный успех!

Курил? — я был поражен. У меня, наверное, как и у всякого, были грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде не заметил, но — курил?!

— Вы ведь знаете... я же не курю, — забормотал я. — Ведь вы же видели, наверное... знаете... я же не курю! — я посмотрел на Илью Зосимовича, нашего математика — единственного мужчину, находящегося здесь. Время от времени он, как коршун, врывался в мужскую уборную для ребят, и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии: «Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было думать раньше!»

И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной облавой... да и учительницы, честно говоря, не особенно стеснялись врываться. При этом они, правда, возмущенно-демонстративно отворачивали головы от писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины они вынуждены пойти на нарушение морали, но и это нарушение приплюсовывалось ребятам, их преступление становилось двойным. Поэтому, вопреки созревающим половым чувствам, все-таки мы чувствовали себя лучше, когда в уборную врывались учителя-мужчины — моральное наказание в этом случае было как-то легче, поэтому учителей-мужчин ненавидели все-таки меньше — они не заваривали такого стыда, как бесстрашные и принципиальные наши учительницы. Поэтому я и обратил свой взор в сторону Зосимыча. К тому же и вообще он был мужик неплохой. Под моим вопрошающим взглядом он сначала было потупился, но потом, согласно общему настрою, гордо поднял голову — мол, ваши уловки бесполезны!

— Но Илья Зосимыч, — заныл я, понимая, что общее мнение уже создано, и его не поколебать. — Ведь вы же... бываете... у нас... видите... видели меня хоть раз?

Учительницы снова надменно выпрямились — зона обсуждения была вопиюще неприличной — и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на них, а на меня, словно я завел этот разговор. И тем более все было оскорбительным, что я запирался: другие быстро признавались, чувствуя, что это порок не страшный, свойский — многие учителя тоже курили, было как бы тайное соглашение, сочувствие... признайся — простим! А я скрывал истину, запирался... но что делать, если я действительно не курил!

— Да когда ж я курил?.. Кто видел?

— Видели, не беспокойся! — завуч, при всей своей выдержке, не мог вскользь не обласкать взглядом осведомительницу. Учительница химии смущенно потупилась под поощрительным взглядом... я понял, кто видел, и кто родил это собрание. Но что она видела?

— Что она видела?

— Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось — «церкви»)... шел от ограды к школе... и нагло курил!

Я вспомнил солнечное морозное утро, свое состояние... еще в такое утро — курить!

— ...Да это пар! Пар шел изо рта! — воскликнул я.

Странно — у других не увидели, а у меня увидели. Может — потому, что шел позже, и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще, я был под тайным прицелом давно — преступление подозревалось — и вот — какая удача, — подтвердилось!

— ...Пар это... честное слово! — уже почти спокойно я посмотрел на всех.

— Пар... не может так валить! — сосредоточившись, проговорила химичка.

Все удовлетворенно закивали. Все правильно. Не может так быть — и даже думать такое вредно, — чтоб один наглый ученик мог быть умней — и, главное, честней — педагогического коллектива.

Господи, сколько ненависти скопилось в людях — причем, что поразительно — в учителях!

— Ну... хотите... — я посмотрел в окно, но там было уже темно. — Завтра посмотрите, когда я буду идти.

Все вопросительно повернулись к завучу — достойно ли педагогическому коллективу участвовать в таких унизительных, унижающих их коллективное мнение, экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом абсолютно ясном деле?

— Давайте, давайте убедимся — правду он говорит, или лжет? — произнес Илья Зосимович, как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим сомнениям. — Мы же будем завтра утром в учительской? — он оглядел коллег.

— Я не буду, у меня с одиннадцати! — оскорбленным тоном произнесла химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость — мол, без нее результаты могут быть и ошибочны.

— Ну ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся! — весело произнес Илья Зосимович. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей и понял, что мне желательно стушеваться.

— Ну все, Попов, ты можешь идти, — произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых), — иди, и не думай, что ты оправдался — наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю — достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!

Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... разумеется, нет. Они сделали предупреждение — и приличному школьнику этого достаточно! Вина моя как бы была уж доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут мимо окна, и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы — и мне важно, чтобы пар шел!

Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки, и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает — перед самым уже сном бабушка сказала мне:

— Ой, как все болит, сердце ломит — прямо такое предчувствие, что не проснусь!

— Что же такое, бабушка, с тобой? — всполошился я.

— Да оттепель, видно, идет! — заохала бабушка. — Давление меняется — вот и болит!

Я стал уже засыпать, и вдруг вскочил, как ужаленный:

— Что значит... оттепель? Это значит — воздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?

Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступником — пусть? Значит, ничего нет?..

Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно быть!

Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну что? Морозец вроде бы есть, — щеки пощипывает, но в темноте как-то плохо ориентируешься, вот появится солнце — все будет понятнее! Я шел быстро к решительной точке... не могу соврать, что я не боялся — больше того, скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышал — ну, этот выдох не в счет, этот — тоже не в счет, можно даже и не смотреть — ну какой уж тут пар? Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее расходовать ее?

И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне, освещенной светом, через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди, и выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо рта! Вот так вот, — ликуя подумал я, — а ты решил — помощи нет! Вот она — помощь — холодное утро — вопреки всем тяжелым предчувствиям!

Не скрою — я метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла врассыпную... скажем так... во всяком случае, тогда мне этого хотелось.

После этого — и, хочу думать, в связи с этим — дальнейшая жизнь моя в школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто стал ее так воспринимать. И может, — думаю я, — с этого моего радостного выдоха и начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!

Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот случай... ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам вырывается теплый пар? Но у них — просто так, а у меня — не просто так, я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я — горячий? Может, и это сыграло какую-то роль... конечно, чудо состоит из девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметная помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не наваливались: «Давай, давай!» — а умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И будет помощь, когда она действительно необходима тебе!

Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима, немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть грубым реалистом — пожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой пива: «Никто не любит меня!» Ты бы мог быть любим!

Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день, или, тем более, каждый час. Просто: надо соответствовать свету — и свет придет. Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства — и обстоятельства посветлеют!

Однако — не скрою я, с годами жить так становится все трудней, все чаще в темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли вообще что-то?

Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе, и купался во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым — вернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило, казалось — уже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезли — не без давления сверху, и те святые времена, когда вполне достаточно было одного свитера на шестерых, и всем было весело! Сейчас, если просишь у знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал их на время поносить своим друзьям, один рукав Острову, а другой — Майофису. Но оба они — художники, называется! — через некоторое время сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!

Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не нужны.

Да я и сам перестал чувствовать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне... одобрение я получаю лишь тогда, когда бодро сливаюсь с каким-нибудь «общим направлением». А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд был направлен лично на меня? Была ли — хотя бы в далеком прошлом — «высокая» помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни добился — исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому характеру и такому же уму! И конечно же, нелепо надеяться на возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергал — зимой! — струю пара и был счастлив. Да и я далеко уже не тот, поминутно краснеющий школьник — даже если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил — но исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.

Особенно отчаялся я, когда в этом году после долгих трудов вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились немножко в наших местах — но нигде ничего, кроме хамства и безумных цен, мы не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан, и друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:

— Ну... куда вы нас посадите?

— А никуда. Разве что на кол! — равнодушно ответил тот.

В эти дни мы поняли истину, которая раньше до нас, людей занятых, как-то не доходила: давно уже сфера, как бы призванная холить нас, существует исключительно для самой себя, и именно в ней делаются самые большие дела. Мы с другом, со свойственным нам умом, тут же резко попытались вклиниться в эту сферу, достали отличные швейцарские костюмы — черные, с желтыми галунами — и такие же фуражки, и встали у подъезда нашего дома. Сначала мы хотели по-доброму — радостно встречали каждого, хмуро топающего с работы, хлебом-солью, низкими поклонами, распахивали входную дверь. Ясное дело — в глубине души мы, конечно, рассчитывали на чаевые, но чаевых никто не давал! Даже слова доброго никто не сказал, зато было много слов, которые я не решаюсь тут привести!.. Тогда мы решили не по-хорошему: грудью стали в наших дверях, и кричали, отталкивая: «Закрыто, закрыто! Сказано вам — мест нет! Идите в другие дома!» Ясное дело, в глубине души мы рассчитывали на чаевые и тут — но уже на гораздо более большие, чем в первый раз. Но кончилось все еще хуже; все вопили: «Что это еще значит — «мест нет»? В доме, где с рожденья живем — и то уже мест нет?! Сейчас бошки вам оторвем!»... И мы (наверное, единственные из этой сферы) были смяты, отброшены, наши золоченые фуражки были растоптаны... Я отнес их к знакомому фуражечнику, но тот отказался их чинить.

Мы стали лихорадочно соображать, как же нам, практически без денег, провести отпуск? Сплавляться по реке в виде бревен, как мы это любили делать в студенческие годы? В нашем возрасте, плюс с нашим положением — уже несолидно. Тогда, поняв, что при всех обычных вариантах ничего, кроме мучений, нас не ждет, я вдруг почувствовал, что мне надо, — поехать в те благословенные места, откуда пошел наш род, до сих пор поражающий меня энергией и душевным здоровьем, в лице, например, отца, который при встречах гоняетменя вслед за собой по бескрайним своим опытным полям, и даже не чувствует усталости, когда я еле-еле уже волокусь... Да — там наверняка колоссальный какой-то заряд, если отец до сих пор так заряжен, а я, родившийся не там, практически почти разряжен. Я поехал к отцу, расспросил все подробности — отец горячо мою идею одобрил, но сказал, что сам поехать не может — у него уборочная, но я делаю абсолютно правильно, ибо лучше тех мест и тех людей не существует на свете.

Сначала мы с другом вообще не могли достать денег на поездку, потом достали, но слишком много. Пришлось на некоторое время задержаться, чтобы истратить излишки... когда мы с этой задачей, наконец, справились, друг окончательно впал в депрессию, и сказал, что никуда со мной он не поедет и вообще считает, что жизнь кончена, дальше ехать некуда! Я с ним все-таки не согласился, вернее — согласился не полностью, и поехал один, — хотя в машине лучше ехать вдвоем.

По дороге, уже в Москве, я решил заехать к другу-москвичу: вдруг он соблазнится?!

— Он в Сочи. Сочиняет, — почему-то с ненавистью глядя на меня, сказала его жена.

Представляю, что он насочиняет в Сочи! — подумал я. И поехал один.

Дорогу я опускаю — подробности излишни. Могу сказать только, что все шло складно и ладно, и ко мне вновь вернулось ощущение везения, какого я не чувствовал уже давно. Может, кое-кто снова повернул ко мне свой лик? — мелькнула мысль.

Короче: чудесный теплый вечер, низкое солнце рельефно освещает сначала предгорья, потом — горы. Солнце гаснет, наступает тьма, но я азартно проскакиваю мое село, доезжаю до моря (но другого моря, не того, на котором живет и сочиняет мой московский друг). Сейчас моря не было видно, но зрелище впечатляло: черная, как тушь, темнота, иногда оттуда с шипеньем приходила волна, вскипая на камнях. Такое было впечатление, что кто-то время от времени растягивает в темноте белую резинку — и снова дает ей стянуться, исчезнуть.

Я вылез из машины, дохнул морского воздуха, и уехал с берега, — все-таки в пределах приличного времени надо было добраться до моей цели — не будить же людей. На дороге тьма был рассеяна тусклыми, но частыми фонарями. Наконец я увидел указатель и свернул. При свете лунного серпа я огляделся. Когда-то, говорят, я здесь был, но если и вспомню что-нибудь, то, наверное, не сразу. По мере того, как я приближался к месту и все определеннее ощущал его пейзаж, настроение мое падало: местность была не ахти — это были не горы, и не предгорья, и не берег моря... так, что-то ровное и незаметное. Проезжая по стране и разглядывая из окон разные дома, я иногда думаю с удивлением: как вот мог человек поставить свой дом между рельсами двух железных дорог, и все последующие поколения (вон бегают маленькие дети!) не постарались отсюда сдвинуться? Почему люди спокойно живут здесь, когда есть море, берега над просторной Волгой? Такие мысли у меня возникали и по мере приближения к родному селу. Почему получилось так, что они стали жить в этой, ничем не примечательной местности — такие яркие, значительные люди, и не сдвинулись куда-нибудь хотя бы на двадцать километров, к морю? Так и не получив ответа, я въехал на тускло освещенную центральную улицу, остановился. Полная неподвижность и тишина. Да — вот цикады тут звенят здорово, надо признать. Все-таки довольно далеко я заехал, сумел — и это на почти сломанной машине! Молодец!

Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:

— Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда, и не ошибешься — то будет друг мой Платон!

Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил туда. Ожидание какого-то чуда — в отрыве от привычных тяжелых обстоятельств — снова пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала — хоть я и понимал логически, что чувство это странное.

Дом — белый, массивный, стоял в глубине сада, к нему вела очень аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно, уже пешком, оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что я летел в лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят меня, всплеснут руками, воскликнут: «Ну, вылитый Егор!»

Егор — это мой отец, и воскликнув так, они как бы увидят в этот момент все самое лучшее во мне, откинув наносное — ведь самое лучшее во мне — от отца.

Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный железный скребок у крыльца (чувствуется, здесь не лишены художественной фантазии!), поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.

Не дождавшись никакого ответа — хотя какой-то голос глухо доносился — я открыл дверь, с бьющимся сердцем вошел в прихожую с большим зеркалом, потом — на голос — еще раз безрезультатно постучав, открыл дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную телевизором, и трех людей, молча сидевших в «гарнитурных» креслах (разговаривал телевизор). Все в комнате было «как у людей» — толстый ковер, «горка», стенка, огромный цветной телевизор. Сидели — худая чернявая молодуха, длинный парень — видимо, ее муж — и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто не восклицал: «Вылитый Егор!» и даже не оборачивался.

— Здрасьте! — наконец, выговорил я.

— Здрасьте! — абсолютно безжизненно ответили они, даже не повернувшись ко мне.

Правда, старушка, мельком, проговорила: «Присаживайтесь!» — и я присел.

Некоторое время молча вместе со всеми слушал все о тех же неразрешимых проблемах — я прекрасно мог слушать это и дома!

— Скажите... а Платон Самсонович далеко? — наконец выговорил я.

— Скоро будет... вы насчет пчел? — не оборачиваясь, проговорила молодайка.

Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет пчел? Я же за тысячу километров приехал... неужели не видно?

— Пчелы кончились у него! — с сочувствием проговорила старушка, видно, супруга его, видно, самая добродушная здесь.

— Ничего, я подожду.

Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные заряды, их и было-то не так много — поберечь для Платона.

После долгого, неподвижного сидения (и диктор в телевизоре, кажется, задремал), вдруг послышалось шелестение шин, рябой свет фар прошел по темной комнате, потом хлопнула дверь машины.

— Приехал! — обрадованно проговорила старушка, и вышла. — Сидите, сейчас, — движением ладошки она оставила меня в кресле.

Некоторое время не происходило ничего, потом старушка вошла, улыбаясь, и сказала мне:

— Пыльный, с пасеки-то... умывается... — и снова вышла.

Прошло еще довольно долгое время. Старушка снова вошла и, ничего не объясняя, села к телевизору. Раз пять или шесть я вопросительно посмотрел на нее, наконец, она заметила мой взгляд, и произнесла радостно:

— Ужинает!

Как — «ужинает»? — я был потрясен. ...А как же я? Все-таки я проехал немаленькое расстояние сюда!

— Понимаете, — я решил внести ясность, резко поднялся, — Я из Ленинграда...

— Да уж он понял, — опережая мое движение к двери и как бы укорачивая меня, проговорила старушка. — Говорит: только глянул на тебя, сразу увидал: вылитый Егор!

И все? Я понял, что на этом как бы поставлена точка: ну да, вылитый Егор... ну и что? Может, если бы появился сам Егор — еще бы что-то и было, а так — всего лишь «вылитый»... Потом, посидев некоторое время без движения, я по своей привычке постарался прийти к гуманному разъяснению: может он, наоборот, от стеснения не появляется — пыльный после пасеки, усталый... стесняется просто появиться перед сыном любимого своего друга, ждет утра?

Но версию о стеснительности пришлось отбросить — почти тут же хозяйка вышла, снова вошла, и произнесла решительно:

— Платон сказал, чтобы ты машину свою куда отогнал — он еле в ворота въехал, говорит!

Да-а-а, — подумал я, — версия насчет стеснительности недолго прожила!

— А... куда отогнать? — поинтересовался я.

— Да куда-нибудь, — видимо, заражаясь холодностью от своего мужа Платона, проговорила старушка, и в ответе ее явно звучало: «Да хоть к себе домой!» Правда, через некоторое время она же вошла с грудой белья, стала стелить на диване (молодые встали и так, ни слова не сказав, ушли).

— Платон спрашивает — проездом? — вскользь поинтересовалась она.

Да, круто тут обращаются... «проездом»... Но что делать — сдержанность губит чувства, я сам-то, честно, не продемонстрировал тут особых чувств — так что все, увы, нормально!

Но неужели я так и не увижу его, и ко мне будут лишь доноситься его команды — как к бедной Настеньке со стороны чудовища в сказке «Аленький цветочек»?

Правда, уже перед самым сном мне — как Настеньке — был подан ужин: кусок пирога и рюмка мутной жидкости... Надо так понимать, что это был привет от Платона — невидимое чудище начинает понемножку окружать меня своими дарами...

Самое интересное, что именно «Аленький цветочек» мне и приснился — правда, в какой-то дикой интерпретации... Но — просыпаться в незнакомом помещении, когда не вспомнить, где ты оказался и зачем... вот ужас! Тьма была полная — видимо, ощущение склепа, помещения, из которого уже не выйти, охватывает в таких случаях всегда... Тьма, кругом преграды... если я еще на поверхности — то где же окно... нет... и тут нет... ах — вот оно... ф-фу! Тускло лиловеет... Но дверь... где же выход отсюда? Выйти обязательно надо — не только по физиологическим причинам, но и по другим, более важным — надо же разобраться, где я — от ужасов сна я понемножку отходил... но куда приходил? О, — какая-то дверь под моей рукой поехала, заскрипела... и я, пройдя через нее, оказался в еще большей тьме — искательно оглядывался назад, но и там уже ничего не светило, значит — только вперед! Физиология торопила. Вот — еще какая-то дверь... со скрипом потянул на себя... полная тьма! Что открыты глаза — что нет — никакой разницы! Стал щупать руками... и на что-то наткнулся. Чье-то плечо... толстая неподвижная рука... я рванулся вбок, нащупал стену, стал шарить по ней. Под рукой что-то нажалось, щелкнуло... яркий свет залил помещение. Я зажмурился, потом открыл понемногу свои очи... О, да у них тут настоящий холл — зеркала, настенные переливающиеся бра, светлые заграничные обои! — теперь я наконец-то вспомнил, куда я приехал... Вот тебе и село! А то, куда я пытался только что войти, и где нащупал чьи-то плечи и руки — был полированный платяной шкаф, пальто и шубы... хорош бы я был, если бы хозяева, включив свет, увидели бы меня роющимся в шкафу... хорош, подумали бы они, гусь! — вот тебе и «вылитый Егор»! Рядом была еще одна дверь — но эта уж явно вела на воздух, оттуда тянуло холодом... но что ж — на воздух все же надежнее, там можно не особенно мучиться, а то тут, пока шаришь по стенам, можешь не стерпеть. За этой дверью была вторая, совсем уже наружная, между этими дверьми висела грязная рабочая одежда, стояли измазанные глиной сапоги... о, как все тут четко у них! — мелькнула отрывистая мысль. Я распахнул последнюю дверь, и вышел на невысокое, боковое, неглавное крыльцо... прямо перед ним стояли скособоченные, частично облетевшие, почерневшие от мороза астры, а дальше — покрытые толстым инеем, чуть ли не снегом, соблазнительные лопухи. Но оказалось, что на улице уже светло, все видно, и прямо вдоль длинного нашего палисадника идут какие-то женщины в ватниках и платках, с вилами на плечах, с любопытством поглядывают на меня... Отменяется! Я быстро обогнул угол дома — где-то должен же быть у них сортир?! Вот главное крыльцо типа террасы, со стеклами... а вон в дальнем углу, среди других дощатых строений, великолепная будочка, скворечник! Я домчался туда, рванул дверцу... проклятье! Закрыто изнутри! И идея лопухов тоже уже не годится — потому что там явно кто-то засел и через щелку наблюдает! Я с безразличным видом стал прогуливаться... Шел длинный дощатый сарай, и оттуда неслось аппетитное похрюкивание, и козье меканье, и низкое коровье мычание... Чувствовалось, что человек в будке засел основательный, капитальный...

Таинственная тьма, так волнующая меня вчера, полностью теперь рассеялась, и в тусклом фиолетовом цвете утра открылся огромный плоский участок с высохшими тыквенными плетьми, дальше — ряды парников в земле, с порванной пленкой, тоже покрытой серебряной изморозью — «утренник» был крепкий!

И тут, наконец, визгнул на гвозде запор, и из темноты будки вышел наш хозяин. Плотный, основательный, но маленький, в каком-то темном рубище, в меховой безрукавке, в галошах на серые шерстяные носки. Главной примечательностью его облика была огромная голова — «котел», я бы сказал, и почти без шеи! А на лице его выделялся нос — формой и размером напоминающий кабачок, но слегка подмороженный, рыжеватый, с крупными оспинами. Глазки были примерно как у налима — маленькие, черненькие, веселенькие, прямо по бокам носа.

— Ну — привет тебе, привет! — он протянул ко мне миниатюрные руки (сразу две!) — ...Ну — я вчера Варваре сказал: вылитый Егор!

Чего же ты этого мне вчера не сказал! — подумал я, но усмешку сдержал.

— ...Чего — я слышал, плохо заводится у тебя? — он кивнул на мою машину в конце ограды, всю покрытую небывало крупными каплями росы.

А что — пора уже заводиться? — хотел съязвить я, но сдержался... тем более, что заводилось вчера, когда я отгонял машину от ворот, действительно очень хреново... озабоченность вытеснила всякую иронию.

— Ты ж, наверное, искупаться хочешь поехать? — вдруг радушно проговорил он.

Странно, — я не сдержал удивления, — почему это он думает, что в такой заморозок я хочу именно искупаться? Куражится, надо думать — ведь отец радостно предупреждал меня, что его друг Платон, мастер ядовитых проделок — с абсолютно тупым и добродушным лицом! Видимо, то и происходило!

— Да вот — чего-то зажигание барахлит, — солидно проговорил я, — сначала бы надо разобраться.

— А-а-а, ну смотри, — равнодушно проговорил он, и побрел куда-то в сторону. Видимо, единственный интерес я представлял для него как предмет утонченных его розыгрышей. — А то — хочешь на своей тебя довезу? — азарт в нем, видимо, побеждал все прочие чувства.

Я понял, что сейчас единственный способ продолжить общение с ним (а значит, и со всеми остальными) — это участвовать в том, что он предлагает, а для выигрыша делать вид, что делаешь это с колоссальным энтузиазмом!

— Да искупаться неплохо бы вообще! — с азартом воскликнул я. — Сейчас, только шмотки возьму! — я заскочил сперва все же в будку, потом в дом — за плавками и полотенцем.

Ну что — раз так — пускай! — тоже с азартом подумал я.

Утро, действительно, было отличное, капли росы начинали светиться в лучах, идущих между туч, пахло дымком и полынью. Я вошел под навес, где стоял его серый драндулет типа «Нива», сел вперед, и активно заговорил, не давая этому интригану особенно развернуться:

— Я, наверно, перебудил всех у вас — темно уж было, а я выход искал!

— Кого ж ты разбудил? — насмешливо проговорил он. — Жена еще с ночи к сестре ушла — у той корова рожает. Дочь уж три часа как на ферме, а зять — вон он сидит!

Через стекло я увидел фигуру, словно прилипшую к толстому осветительному столбу за оградой. До столба провода были туго натянуты, дальше свисали, от действий зятя слегка покачивались.

— Трехфазку тянет к нашему амбару. — Платон кивнул на могучее бетонное строение без окон. — Циркульную пилу хотим сделать. Он главный энергетик колхоза у нас.

— Ну что ж — дело хорошее! — откликнулся я.

Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным, через стекло, некоторых пропускал.

Меланхолично он начал рассказывать, что с этого года, как ушел с работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит больше душа, а все дела со скотиной и участком (грандиозным, я бы сказал) он презрительно называл «баловством».

— Сразу же дурить тебя начнет — моментально! — с восторгом предварил нашу встречу отец. — И то плохо у него, и это никуда, а на самом деле все у него кипит... любит прибедняться — и тебя будет дурить!

Так и было.

Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную степь. Платон словно и не смотрел на дорогу, плакался, какие у него ленивые дочка и зять (ничего себе ленивые — с шести утра на столбе!). Потом уже, ближе к морю, начался небольшой склон, изрезанный оврагами и речками — приходилось делать петли, объезжать, понемногу опускаясь вниз. Да, довольно-таки заковыристая получилась шутка — отвезти меня искупаться, дорога головоломная, — а ведь примерно где-то тут я проезжал вчера в темноте!

Теплело, крупные капли на листах наливались желтым. Потом все пространство вокруг нас, от края до края, сделалось красным — весной так широко цветут в степи маки, но это были не маки — это были помидоры — маленькие, остренькие, яркие — я внимательно разглядывал их гирлянды у самой дороги, порой вылезающие почти на дорогу.

— Красиво! — не удержавшись, воскликнул я.

— А, все гниль! — махнув короткой ручкой, проговорил Платон.

— Как — гниль? — удивился я. — Все это?!

— А что ж ты хочешь? — усмехнулся Платон. — Второй уже такой «утренник» за три дня! А помидоры — нежный продукт! Там в них такие капилляры, — он растопырил пальцы, — с водой, — ну и когда вода в лед переходит, лед, сам понимаешь, шире воды, и капилляры эти рвет. Тут же все загнивает. Теперь, — он оглядел бескрайние поля, — разве свиньям на корм, и то если руки дойдут!

— Как же — столько погибло?! Что же смотрели-то?!

— Да почему смотрели? Работали! Убрали, сколько могли, план выполнили, да и все, кому не лень, себе набирали, а все равно — вон сколько осталось!

— Да у нас... из-за такой одной помидоры шикарной... любой с ума сойдет! — сказал я.

Платон молча пожал плечом. Мы спустились к воде, остановились на пляже. Море было еще какое-то непроснувшееся, абсолютно ровное и серое. Я быстро искупался, вытерся. Потом мы сидели в машине, молча глядели на неподвижное море, на светлый и тоже вроде бы неподвижный кораблик на самой кромке.

Я вспомнил — отец говорил, что колхоз этот довольно лихой, и кроме скота, овощей, имеет рыболовный флот, который ловит всюду, чуть ли не у Новой Зеландии, и Платон занимался как раз этим, был на сейнере то ли механиком, то ли тралмейстером — точно отец не помнил... но, главное — повидал свет. На эту тему я попытался деликатно его разговорить — не молчать же тупо, сидя в машине, и потом так же тупо молчать, когда отец станет расспрашивать, что и как.

— Как — вспоминаете море-то теперь? — спросил я.

— Да — мерэшыцца порой! — неохотно проговорил он. — Да и то: бывало, выйдешь ночью на мостик, от берега тыщи миль — а вокруг светло, от горизонта до горизонта лампы сияют — что твой Невский проспект!

— А что же это? — изумился я.

— Так тралят же! — довольно равнодушно пояснил он.

— А-а-а.

— Знаешь, сколько в ту пору я весил?

— ...Мало? — догадался я, имея в виду тяготы морской жизни.

Он кинул на меня презрительный взгляд — видимо, любимым занятием его было — показывать людскую глупость и свой ум!

— Мало? — повторил он. — ...Сто сорок кило!

— Почему же так много? — пробормотал я.

— Так не двигался почти, — пояснил он, — с вахты в каюту, с каюты — на вахту, да и все!

Такие неожиданные сведения о рыбацкой жизни поразили меня — но именно этого и добивался мой собеседник.

— Да! Так со мною в каюте почти полгода командированный с Ленинграда жил! Инжэнэр, — солидно проговорил Платон. — Соображал помаленьку, как локацией рыбу искать... Да, инжэнэр... С Ленинграда, да... — Платон немножко застопорился. — Мы ж с ним друзья сделались в конце! — Платон несколько оживился. — Ты зайди к нему в Питере, я адрес дам! Он тебе все что хочешь сделает!

Опять он что-то крутит, хитрит... — подумал я. — Почему это какой-то инженер в Ленинграде, с которым он плавал когда-то давно, должен мне делать все, а вот этот, друг моего отца, находящийся в непосредственной близи, не хочет мне сделать ничего, даже не покормит завтраком, а держит зачем-то на берегу пустого и неуютного моря.

— Тянет... в море-то? — пытаясь развивать беседу в лирическом направлении, спросил я.

— Та нет, — усмехнулся Платон. — Я на море люблю больше с берега смотреть!

На этом мы закончили с ним задушевную нашу беседу. Он завелся, и мы порулили обратно.

Теперь мы, видимо для разнообразия, ехали немножко другим путем. Остановились под обрывом, над узкой стремительной речушкой. Тот берег уходил вдаль все более высокими холмами.

— ...сколько уж потопано тут! — вздохнул Платон. — Помню еще, как вот на этом самом холме монастырь стоял, монахи на лодках плавали. Потом, сам понимаешь, закрыли монастырь — но все сначала там оставалось, как есть. Помню, наша ячейка ставила спектакль антирелигиозный, и нам с Егором, твоим отцом, поручили из монастыря того иконы для декорации привезти. Переплыли на лодке туда, вошли... темнота, таинственность... святые со всех стен смотрят на нас. Быстро схватили со стены две самых больших иконы — в полный рост — и быстро выскочили с ними на свет! К лодке спустились, обратно поплыли... тут совсем уже солнце, жара! Мы сбросили те иконы с лодки в воду, и стали купаться с ними, как с досками! Заберешься на икону, встанешь, и в воду прыгаешь! — Платон вздохнул. — Вот и допрыгались! — мрачно закончил он.

Дальше мы молчали, и молча доехали обратно. Вообще-то Платон, судя по количеству парников за домом, по размерам массивного амбара был не так уж беден — но жаловаться, прибедняться, причислять себя якобы к последним дуракам — это постоянный его стиль, об этом меня предупреждал еще отец — сейчас он был бы рад, что характер его друга абсолютно не изменился.

Машина, въезжая во двор, проехала по нескольким клокам сена, разнесенным из-под навеса сеновала завихрениями ветра, и Платон, поставив машину, сразу же стал собирать сено вилами обратно, на огромную колючую гору, потом, перекрутив отполированную палку в руках, стал плотно пристукивать клочки к общей массе обратной, выгнутой стороной вил. Я, от нечего делать, принялся ему помогать. Где-то там, в городах, я что-то значил, мог важно и веско говорить, и меня слушали — но здесь я не значил ничего. Здесь я снова превратился в мальчика, в сына старого друга, и соответственно «стоил». Уже почти все забыв, здесь я снова вспомнил себя в детстве — робким, вечно краснеющим мальчишкой.

За оградой тянулось широкое поле с раскоряченными сухими плетьми, среди них тяжелые, как ядра, темнели мокрые тыквы.

— И тыквы все померзли — не могли убрать! — махнул туда рукою Платон, — Хоть зятя с этой лентяйкой заставил свои тыквы убрать! — он кивнул на амбар.

Раздался треск, легкий шум выхлопов. Платон распахнул ворота, и на бескрайний его двор въехал коричневый трактор — «шассик» — с небольшим железным кузовом перед стеклянной кабинкой. Платон постелил широкую рогожу, и тракторист вывалил из кузова гору зелено-серого перемешанного комбикорма. Все это, конечно, включая трактор, было колхозное, — но Платон обращался со всем этим абсолютно уверенно. Он нанизывал корм на вилы и раскладывал в корыта-кормушки радостно замычавшей корове, серо-розовым хрякам в соседнем отсеке, а за следующей перегородкой уже вскакивали и стучали в доски копытцами черные пуховые козы.

В свином деревянном корыте я успел увидеть присохшие ко дну скукоженные чехольчики помидор — и тут он успел!.. интересно — до заморозка или после?

Потом я смотрел на слоистые загривки торопливо жующих хряков, и думал — в нашей жизни во всех хитросплетениях все равно не разберешься! И самое верное — самое примитивное рассуждение: человек, выкармливающий скотину — хотя бы даже для себя — наверное, прав, а те, кто как-то ограничивают его... тоже, может, правы — но уже меньше! И я так чувствую, что помогать-то, наверное, надо ему, а не другим — которые абсолютно спокойно оставляют поля помидоров, превращая их в гниль!

Тракторист уселся на приступку кабины, закурил и что-то ждал, стеснительно — и в то же время явно — поглядывая на меня. Платон, недовольный заминкой, замедлил движение вил и остановил на нем тяжелый взгляд.

— Галя просила передать, — как бы оправдывая свое присутствие, проговорил тракторист, — шо к обеду она не придет — у нас Вятка рожает!

Платон мрачно кивнул и продолжил работу. Видимо, посчитал, что это сообщение как-то объясняет небольшую задержку тракториста. Стало быть, — понял я, — эти комбикорма — привет от Гали, дочки Платона, посланный с фермы... вроде бы это нехорошо... но ведь больше взять-то их неоткуда... да и сколько его на любой ферме валяется под ногами, под тракторами!

Тракторист вдруг преодолел свою нерешительность, встал с подножки — маленький, румяный — и слегка приседающей походкой направился ко мне. Платон хмуро посмотрел на него, потом махнул рукой — заранее, видно, поняв, что собирается сказать тракторист, и оценивая это, как ненужную пустяковину.

Тракторист подошел ко мне вплотную и выбросил пятерню. Мы взялись за руки, пожали, — но тракторист не выпускал мои пальцы. Глаза его загадочно блестели. Он выдержал длинную паузу, и наконец, эффектно произнес:

— Попов Леонид Георгиевич!

В смысле произведенного впечатления он не просчитался.

— Как? Попов? И Георгиевич? — удивился я. — Так я же — Валерий Георгиевич Попов!

Тракторист довольно улыбнулся, и ни слова больше не говоря (видимо, он сделал все, что хотел), еще раз тряхнул мне руку, сел в стеклянную свою кабину и урулил.

Единственный, на кого я мог выплеснуть свои эмоции, был Платон — хотя никакого сопереживания он не выражал.

— Попов!.. И — Георгиевич! — все же воскликнул радостно я.

— Да много тут всяких! — пренебрежительно произнес Платон (я подумал, что он имеет в виду нерадивого тракториста). — Што ш удивительного — родное ведь село.

Действительно... родное! — я с умилением посмотрел вокруг, но ничего умилительного больше не заметил.

— Ты, чем филологией заниматься, — уже по-свойски, как своему, предложил Платон, — лучше бы съездил в поле, памадор привез! Вон, старые ящики у ограды валяются. — Загрузил бы!

— Мерзлых, что ли?

— Так сойдет... для скота... через три дня вовсе сгниет.

Конечно — по абстрактным законам он не прав... помидоры не его... но по здравому смыслу... а есть ли что-нибудь важнее его?!

— Да чего-то машина моя барахлит! — проговорил я.

— А чего там у тебя с ней? — тут он проявил интерес!

Мы подошли к моей машине (крыша и бока уже высохли), открыли, сели. Я повернул ключ зажигания, стартер крутился, завывал — но мотор не подхватывал! Мы подняли крышку, проверили бензин в карбюраторе, искру на свечах... искры не было... почистили свечи. Снова повторили — стартер крутился, мотор молчал!

— Ну, ясно все, электронное зажигание полетело у тебя! И зачем это только ставят его, за Западом гонятся... это в наших-то условиях!

Платон вынес свой суровый приговор. Как будто сам он ездит на волах! У самого стоит «Нива»!

— А транзистор, что сгорел, у нас тут за сто километров не сыщешь... Ну ладно уж — поспрошаю ради тебя! — подытожил Платон.

Все ясно! Теперь он сможет держать меня в рабстве, сколько захочет! — подумал я.

— Так, может, на моей съездишь... ящики вон лежат! — как на самую важную деталь, он указал на сваленные ящики.

— Да смогу ли я... на вашей-то? — пробормотал я.

Платон не стал меня уговаривать, а отвлекся, вылез, пошел к воротам — к ним как раз подъезжала мрачная закрытая машина. Она въехала во двор, и из нее вышли трое молчаливых, на чем-то сосредоточенных крепких ребят в черных комбинезонах. В руках они держали какие-то уздечки. Из отсека, где жили хряки, донеслись отчаянные, душераздирающие визги. Да — это пришел их последний день на земле, — но откуда они-то заранее знали, что это выглядит именно так, если считать, что они живут на свете только первую свою жизнь?!

Один из приехавших отмахнул калитку, вошел к хрякам, загнал самого крупного в угол, затянул на нем уздечку, и поволок, — на скользком деревянном полу оставались четыре колеи. Он добуксировал его до машины и кинул хряка в кузов. Второй стремительно проделал то же самое. Третий, самый молодой из них, замешкался. По отсеку с душераздирающим визгом метались два оставшихся борова.

— Какого... этого или этого? — спрашивал парень у Платона, сам, видимо, не в силах скрутить ни этого, ни того.

Платон молча выхватил у него уздечку, напялил на одного из оставшихся, что был покрупнее, и стремительно отволок его в машину. Оставшийся боров визжал за четвертых. Машина, покачиваясь, выехала.

Сцена эта длилась, наверное, несколько минут, но произвела впечатление очень тяжелое. Даже железный Платон присел на секунду на крыльцо, и папироска в его пальцах дрожала.

Конечно, можно романтично мечтать, чтоб свиньи были живы и люди сыты, можно в ослепительно белом фраке кушать свинину на серебряном блюде, полностью отстранившись от того, как она здесь оказалась... но честно ли это?

Я посмотрел на оставшегося хряка, который вдруг резко прервал свой визг, шлепнулся на пол, и лежал неподвижно, словно разбитый параличом... потом повернулся к Платону.

— Ну ладно... съезжу... где у вас ключ?

Платон снял с гвоздя на террасе ключ и молча протянул мне.

Я стал кидать в заднюю часть салона ящики.

— Доедешь, где мы спускались, — прокашливаясь, произнес он. — Там увидишь вдали будку... свернешь туда... там Николай. Думаю, договоритесь. На всякий-бякий — стеклянный пропуск возьми!

— ...«Стеклянный»? — не сразу сообразил я, потом, сообразив, пошел в дом, вынул из сумки бутылку.

Я спускался петлями вниз... Еду на чужой машине, за чужим кормом, для чужого хряка!.. Да — истончилась моя собственная жизнь!.. Но в данной ситуации, надо понимать — это самое полезное, что я могу сделать.

И вот я снова увидел с двух сторон бескрайнее помидорное поле... точнее — это были уже не помидоры!.. А что? Вдали, над крутым морским обрывом, я увидел и домик-будку... но как проехать туда? Шла лишь узкая, гораздо уже машины, тропка... но что было делать? Я свернул туда, поехал... замерзшие помидоры звонко лопались под шинами... впечатление было ужасное... словно едешь по цыплятам... я старался ехать медленней, словно это что-то меняло.

Я подъехал к будке, заглянул внутрь. Там было темно, затхло. Никого не было. Я вышел обратно. Приглядевшись, я с удивлением заметил, что с дальнего конца поля быстро плывет над помидорными кустами белый, перевернутый кверху ножками стол. Потом я разглядел под ним хрупкую фигурку. Она, слегка хромая, приблизилась... худой, как мальчик, старичок с седой щетиной снял с головы стол, поставил. Отдышавшись, вдруг протянул руку:

— Поцелуев... Николай Петрович!.. Платона Самсоныча племянник?

Видно, слухи тут распространялись довольно быстро, хотя и не совсем точно.

— Да... сын... его друга, — пояснил я.

Старичок умильно кивнул.

— А я на тот край поля ходил! — кивая на стол, пояснил он. — Был там у нас... небольшой брифинг! — он довольно утер губы.

— Ясно... — проговорил я. — Вот, Платон Самсонович, — я кивнул на пустые ящики, — просил передать...

Обращаться к сторожу с более конкретными требованиями все-таки было неловко.

— Ясно! — проговорил он. Мы выкинули пустые ящики, и загрузили до края заднего стекла салона полные ящики с помидорами. — Мерзлые! — пояснил он. Я кивнул. — А так — нельзя!.. Нет — конечно — для начальства можно!.. Эти черные «Волги», как грачи, слетаются каждое лето — и доверху их загрузи. А об оплате, ясное дело, и речи нету! Глядишь иной раз на него — жир с него каплями каплет... Думаешь: ну дай ты червонец, не позорься!.. Никогда!.. А так-то — нельзя!

Мы возмущенно с ним выпили водки.

— А что работает по-настоящему один Платон, да дочь его Галя, великая труженица с десятью старухами — это им неважно! Вот запретить — это они любят! — старичок Поцелуев раздухарился. Мы выпили еще. Провожая, он горячо жал мне руку, словно главному проводнику прогресса.

Зигзагами я выехал на дорогу. Я возмущенно ехал вдоль бескрайнего погубленного поля... действительно — все нельзя, можно только самое ужасное: чтобы все вокруг погибло! И вполне логичным, хоть и противным завершением этой картины стал милицейский газик, круто обогнавший меня, с неторопливо высунувшейся форменной рукой, помахивающей жезлом по направлению к обочине. Я злобно остановился. Газик некоторое время стоял безжизненно, потом из него высунулась нога в сапоге, потом все тело — маленький румяный милиционер, крайне медленно, совершенно не глядя в мою сторону, двинулся ко мне. Меняются города, климатические зоны, но одинаковость поведения одинаковых людей — поразительна, — климат почему-то совершенно не влияет на это! Эта милицейская медленная походка постоянна везде — именно от этой медленности, по их мнению, клиент должен заранее цепенеть и холодеть! Один только раз в жизни милиционер подошел к моей машине нормальной, быстрой человеческой походкой — и то, как выяснилось, он попросил меня довезти его до дома.

Фараон (в данном случае, это величественное слово полностью подходило к нему) наконец приблизился. Даже не повернувшись ко мне, глядя куда-то в сторону, он открыл дверцу и сел рядом со мной, не произнеся ни звука. Газик перед нами медленно тронулся... Надо полагать, мне надлежало теперь следовать вслед за газиком... новый хозяин моей жизни даже не счел нужным открыть рта!

Мы долго ехали лениво и как бы сонно. Вслед за газиком я въехал во дворик милиции. Тут же бестолково толкались, видимо, где-то конфискованные, овцы. Дворик заполняло их меканье, такое же дробненькое и жирненькое, как их какашки. «Хозяин» мой вылез, потоптался, зевнул, потом тускло посмотрел на меня.

— Выгружай! — отрывисто скомандовал он.

Я посмотрел на него... кого-то он мне колоссально напоминал!.. но, как я смутно чувствовал, — на ситуацию это не повлияет. Сгибаясь, словно я был уже каторжник, я стал грузить ящики из машины и складывать их штабелем.

Полосатой палкой — видимо, любимым своим на свете предметом — он пересчитал ящики сверху вниз.

— Ну что ж! — довольно усмехнулся он. — Мало тебе не будет!

— Так ведь мерзлые же!

— А это уже никого не колышет! — усмехнулся он.

Я похолодел. В лице его я не видел ничего, кроме упоения властью и еще — любви к тем благам, которые с нею связаны. Я не обнаружил в его лице ничего, что могло бы меня спасти. Все будет так, как он захочет — а хочет он так.

Мой ужас усилился еще более, когда он молча, даже не махнув мне головой, повернулся и пошел в здание — видимо, он считал даже излишним приказывать: его мысли должны читаться и так! Человек явно был в упоении, а тому, кто находится в упоении, трудно и даже невозможно что-нибудь возразить.

Мы вошли в полутемное помещение и сели — он за стол, я на жесткую табуретку. Я почувствовал, что в эти вот секунды жизнь моя переходит в другое состояние. Беда, которая смутно предчувствовалась всегда, стала грозно проясняться.

Я лихорадочно вспоминал, какие впечатления у людей — знакомых и незнакомых — о жизни за колючей проволокой больше всего угнетали меня. Пожалуй что — это не нужда, не холод, не тяготы, хотя переносить их будет мучительно. Главное, что отвращало меня — дух, победное торжество глупости, тупых устоев! Один мой знакомый, вернувшийся оттуда совершенно беззубым и сломленным, говорил мне, что именно эта торжествующая глупость и есть самое невыносимое! Он рассказывал, например, что человек, погоревшей с весьма опытной девицей, которой, вдруг не оказалось восемнадцати — был всеми презираем, преследуем, избиваем: как же — он нарушил принятую мораль! Другой же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то мужчиной, въехал на тротуар, расплющил их и еще изувечил немало ни в чем не повинных людей... этот в тех местах считался, наоборот, героем — так именно, по их законам, и следует вершить жизнь! Вот что самое жуткое там, и вот что мне уж точно будет не выдержать!

— Паспорт, — он скучающе протянул руку.

Страшные галлюцинации, что снятся и мерещатся всем нам, просто и буднично превращались в реальность. Неужели уже никогда больше я не смогу идти в ту сторону, в какую захочу и столько времени, сколько захочу?

В теперешней жизни как-то все перепутано, не ясно, где черное, где белое, иногда делаешь вопреки, и чувствуешь, что делаешь верно, а иногда вроде правильно, а тошнит... как тут разберешься — где верх, где низ, где зло — и откуда ждать помощи? Неоткуда, похоже, ее ждать!

Я вспомнил вдруг давнее школьное утро, когда меня обвинили в курении, и я должен был доказать, что шел это пар, а не дым. Я ведь был пионер, атеист — и в то же время как азартно я ждал, как верил, что какая-то помощь должна придти! Как горячо я этим дышал — и выдышал, кстати, горячую струю... способен ли я на такое теперь?

Дежурный вдруг оцепенел с ручкой на весу. Я тоже застыл... и вдруг почувствовал... происходит!

Он вскинул на меня глаза... ну — что, что? — торопил его я. Но он молчал. Потом снял вдруг жесткую фуражку, перерезавшую лоб красной вмятиной, вытер пот... и вдруг перевернул протокол ко мне, чтобы я смог его прочитать. Чудо росло на моих глазах, легко отменяя привычное: задержавший дает посмотреть протокол задержанному, как бы советуется!

Я начал читать — и чуть не подпрыгнул:

«Одиннадцатого сентября сего года я, патрульный Вязовского отдела милиции Попов Валерий Георгиевич, задержал Попова Валерия Георгиевича...»

Мы захохотали. Да — чудо было немудреным — но зачем мудреные-то чудеса, в таком месте?

— Да-а... фокус! — он тоже растрогался. Потом скомкал протокол. Потом расправил, положил в стол.

— Ребятам эту хохму покажу — обхохочутся!

Не удержавшись, я подошел и чмокнул его — все же не часто бывает такое! В моей жизни в первый, и, наверно, в последний раз.

— Но-но! — испуганно отстраняясь, рявкнул он.

Действительно... «при исполнении»! Пока чудо не растаяло, надо «таять» самому.

— Спасибо! — уже на пороге сказал я... Но — кому?

Потом, покидая эти места — увы, на поезде, а не на машине, и слегка уже приустав, я размышлял о происшедшем: а было ли что-то? Что же необыкновенного в том, что в этих местах, где бродили еще наши гены, встретился мой «буквальный» близнец?.. Да — но в какой момент!

Потом, уже ночью в вагоне, я думал: какой все-таки ехидный старикашка — этот всевышний! Зачем ему нужно было показывать свой светлый лик именно в кутузке — неужто не мог уж подобрать более симпатичной ситуации?

...Да нет, — уже под утро понял я, — все правильно! Чудеса не бывают неточными — и это тоже точное. Я бы сам морщился от пошлости и ненатуральности, если бы, скажем, умильные пейзане встречали бы меня на границе области сочными дарами. Я бы узлом завязался от стыда! А так — все правильно: получил помощь в несколько иронической, издевательской форме — в духе моего теперешнего характера! Не целлулоидного же мишку класть в изголовье моей постели?

А так ясно, он меня видит, причем — именно меня, а не кого-то вообще!

...Но до этих благостных размышлений в поезде прошло немало мытарств.

Транзистор для моего электронного зажигания Платон, конечно же, не достал (да и мог ли, и, главное, — пытался ли достать? Большой вопрос!). И вообще — все оставшееся время он был со мной крайне суров, даже не поблагодарил за гнилые помидоры, которые я добыл с таким трудом. Ну и правильно, наверное... А что бы я хотел? Чтобы он носил меня в сортир на руках? Я бы и сам не согласился!

Зато он охотно отбуксировал на своей «Ниве» мою колымагу до железнодорожной станции — это, я думаю, важнее сладких слов и слезливых объятий.

В товарном тупике по наклонным рельсам мы вкатили мой драндулет на открытую платформу. Распорядителем почему-то был заика, от которого невозможно было даже добиться — точно ли в Ленинград пойдет эта платформа?

— В Ле-ленинград — а к-куда же еще? — несколько неуверенно говорил он.

Как будто бы мало у нас городов!

Безуспешными были и мои попытки прикрыть машину хоть каким-то брезентом — подобные речи здесь встречались просто с изумлением: что значит это слово — «брезент»?

— А они нарошно так сделали, шоб нихде ничего не було! — усмехнулся Платон. После чего, крепко пожав мне руку, он убыл. Осталось ли у меня о нем плохое впечатление? Да я бы не сказал. Все-таки какой-то блеск разума, в общем море хаоса, его украшал.

Полоса безумия и бесчеловечности началась дальше. Когда должна была поехать моя машина (на платформе), никто не знал. Да и двинется ли она отсюда вообще? Квитанция, размером с трамвайный билет, которую мне выдали вместо машины и уплаченных денег, беспокоила меня. Выдадут ли мне по ней машину? Не очень-то похоже!

Билет для себя я достал лишь на послезавтра... не возвращаться же на это время к Платону? Придется ночевать на вокзале. Но, оказалось, что и эта фраза, как бы проникнутая унылым пессимизмом, на самом деле — полна необоснованной бодрости... Ночевать на вокзале? Ишь, чего захотел! Вечером, когда я пытался задремать на скамейке, я вдруг увидел, что под напором женщины в горделивой железнодорожной форме целые ряды пассажиров снимаются и уходят из зала. Может, — наивно подумал я, — она заботливо провожает их на поезд? Но такого уже не будет в нашей жизни никогда! Чем ближе она подходила, тем ясней по ее лицу я понимал, что она просто гонит людей!

— Но почему же? — воскликнул я, когда она «срезала» наш ряд.

— Позвольте не вступать с вами в полемику, — проговорила она. — Это — вокзал! Учреждение, а не ночлежный дом! У себя же в учреждении вы не остаетесь ночевать?

Одна не особенно крупная женщина выгнала в ночь, на холод, несколько сот человек!

Новый, элегантный, стеклянный — и, главное, абсолютно пустой и чистый вокзал сверкал перед нами, как хрустальная люстра. С дорожной свалки, из зарослей полыни мы смотрели на это сияние, как волки на костер — и почти что выли. От холода, от комаров, и главное — от отчаяния! Неужели же теперь всегда будет только так?!

Часов в семь утра, потеряв все человеческое, мы, отталкивая друг друга, ломились в милостиво открытые двери. Главное было — захватить кресло — «не заметив» или оттолкнув устремившуюся на это же место старушку. Когда, наконец, все, кто сумел, расселись по сиденьям и попытались погрузиться в сладостную дрему, — из кабинета вышла та же неумолимая женщина, и начала, методично обходя ряды, поочередно встряхивать задремавших:

— Просыпайтесь! Спать на вокзале не полагается! Сидите, пожалуйста, прямо!

Я не отрываясь смотрел на нее... может, я все же заснул, и это ужасный сон? Да нет... уж больно это похоже на нынешнюю реальность! Ну а где же хотя бы дуновение разума, доброты? Неужели это исчезло навсегда, и всевышний навсегда прекратил свою деятельность? Видимо, так!

Все же, не выдержав, я вскочил (безнадежно, конечно, потеряв свое место!), и пошел куда-то по длинным служебным коридорам... вот дверь с табличкой «Начальник вокзала»... может, он поймет или хотя бы что-то почувствует?!

— Нуподумайте сами, вы же интеллигентный человек — что будет, если разрешить ночевать? Тут же будут жить неделями!

— А выгонять в ночь, на холод?

— ...Таковы инструкции.

— Зачем все они? По-моему — достаточно лишь одной инструкции — не быть сволочью и идиотом!

...Это я лишь подумал, глядя в его оловянные глаза, но конечно же, не сказал!

— А не скажете, как ваша фамилия? — вместо этого проговорил я.

— Она написана на дверях кабинета, — холодно (вопрос был характерен для неинтеллигентного посетителя!) произнес он, и склонился над бумагами, в которых, видимо, было сказано, как окончательно довести все дело до ручки.

Я вышел и стал таращиться на дверь — никакой фамилии там не было! Было лишь написано: «Начальник вокзала», — и все, больше ни буквы! Кто из нас сумасшедший — я или он?! Или это был способ избавиться от меня?

Я брел по бесконечным служебным коридорам — вон, оказывается, сколько их тут! И вдруг, за полуоткрытой казенной дверью я увидел рай, блаженство, мечту: в синеватом дрожащем свете дневных ламп, там всюду были сложены матрасы — белые, с ржавыми потеками и синими полосами, они лежали кипами, поднимаясь до потолка, словно специальное ложе для изнеженной принцессы на горошине. Войти бы, взобраться на них, смежить веки и погрузиться в теплое блаженство... Нет?.. Ну разумеется — нет! Плотная женщина в синем халате увидела голодный мой взгляд — и не поленилась пройти через всю большую комнату и хлопнуть дверью перед моим носом!

Все! — понял я. — Это — конец! Эти люди победили Его, и, победив, тщательно выкурили из мельчайших щелей всякий дух разума и добра!

Я снова брел мимо двери начальника. Безумная идея — зайти?.. Вдруг... и он окажется однофамильцем? ...Ну и что? Да и снова надеяться на это — уже наглость, о таком и мечтать-то некрасиво!

Я вышел в зал... Мое место — как, впрочем, и все остальные, было занято. Единственное, к чему можно было как-то прислониться — это слегка отъехавший на подвижной консоли шершавый пожарный шланг, свернутый спиралью... Я направился к этой консоли... хотя, наверное, — и это святыня, к которой простым смертным приближаться нельзя? Я все же приблизился...

Рядом с консолью на стене была присобачена маленькая табличка с ржаво-красной схемой пользования шлангом в случае чего, а под ней была подпись: «Ответственный за пожарную безопасность — Начальник вокзала Каюкин X. Ф.»

Вот, собственно, и все. Но и этого было достаточно. Я почуял, что всевышний, который не в силах уже ничего сделать против грубой, бессмысленной силы, захватившей мир, тихо стоит рядом со мной и усмехается.

...Я вдруг ясно представил свой последний час. Не дай бог — знать год и месяц — нет ничего страшней этого знания... но — час — не так страшно... Думаю, что в нынешней нашей жизни и он не принесет нам ничего необычного!

...Я выныриваю из океана боли — хоть за что-то, как за ветку над пропастью, зацепиться!.. Вот — за дребезжание тележки со шприцами, которую пожилая и неуклюжая сестра ввозит в палату. Я слежу за ее долгими, но бесполезными приготовлениями, и вдруг с надеждой — наверное, с последней надеждой! — выговариваю:

— Скажите... а как ваша фамилия?

Она с недоумением смотрит на меня: ...и этот — еще жаловаться?

— ...Пантелеюшкина... А что? — произносит она.

И я улыбаюсь.

Становлюсь ужасным

Дочка барабанила на машинке.

— Слушай, ты можешь прерваться хотя бы на секунду?! — не выдержал я. — Не видишь разве — я разговариваю по телефону?!

— Представь себе — не могу! — сказала она, продолжая стрекотать.

— Не ори на нее! — вклинилась жена. — Ребенок занят делом — сам бы хоть чем-нибудь занялся!

— Ну, все!

Я бросил трубку. Давно хотел поднять семью на недосягаемую для себя высоту — и вот, больше терпеть нельзя!

Бросился в прихожую — на четвереньках, почему-то так удобнее... один ботинок схватил, а другой в своей обычной манере стал скакать от меня, как лягушка. Еще с ботинком проблемы! Один, главное, почти нормальный — но другой! Однажды стал я вдруг замечать, что хромаю на левую ногу. Испугался, думал — нога, потом разглядел — из каблука какая-то пружина торчит, чуть потащил за эту пружину — оттуда целая электронная схема вылезла — транзисторы, провода! Ничего себе — подумал только — всего за сорок рублей — такое богатство!

Но тут схема налилась малиновым цветом, потом ботинок как бы взорвался, вырвался из рук и стал с ужасающим воем по комнате летать. И какой-то утробный голос из него: «Я двадцать шестой, я двадцать шестой!» Даже как-то обидно мне стало — я-то всегда в душе вторым его считал, родным, вскормил, можно сказать, вспоил — а он оказывается, «двадцать шестой», — хоть бы объяснил бы вскользь — где он двадцать шестой!

Но — нет! Мне, своему хозяину, ничего не говорит, только воет, как зверь: «Я двадцать шестой!»...

Ну ладно, — думаю, — все же я его люблю, можно сказать, — вскормил, вспоил, теперь и это немножко потерплю. Так надо, наверно, — может, мне доверили радиозонд для контроля за метеорологической обстановкой, а может, это, наоборот, — первое неудачное дитя конверсии, перевода военной промышленности на мирные рельсы? Надо потерпеть! На этом и смирился: ради прогресса можно и пострадать!

Но, видимо, — прогресс тут ни при чем: в субботу звонят из милиции, говорят: заберите ваш ботинок, он на улице Пестеля прохожих пинал!

— ...Почему на Пестеля-то?

— ...А это вы спросите у него!

Так что теперь я уже по-новому на него смотрю. И главное: летает ночи напролет, а утром — опухший, обгорелый, но как раз к тому времени, когда мне на работу надо идти, в прихожей стоит. Мол, не рассуждай, обувайся! Выходит — он мной командует, а не я им? Выходит — я примитивней ботинка? Ну — нет уж! Сколько во мне всего — от рыб, звероящеров, птеродактилей, змей! Зашвырнул его в угол, а заодно и второй. Вот так! Выбежал босиком. Примчался на работу.

Начальник надменно так смотрит на меня, ничего не порасспросил, что и как, — сходу:

— Неприлично в интеллигентное учреждение босым приходить!

— Пач-чему?

— Где ваши ботинки?

Культурно рассказал.

— У вас что — белая горячка?

— Пач-чему?

— Что вы тут рассказываете?

— Истинную правду!

— Строгий вам выговор!

Ах, так?!

Выбежал. Почему-то к дому примчался. Ну я покажу им, кто у нас хозяин! Вбежал в продуктовый магазин.

— Скажите, что у вас есть?

— Ничего.

— А конкретно?

— Вот, пожалуйста, консервы. Банка — рубль.

— И что в этой банке? — с интересом спрашиваю.

— Ну, в этой банке, — словоохотливо продавец поясняет, — другая жестяная банка, поменьше...

— Я понимаю, что не побольше! А в ней?

— Ну — в ней еще одна банка, а в той еще — и так до совсем крохотной: в ней воздух.

— Воздух? — слегка оторопел. — Что... какой-нибудь необыкновенной чистоты?

— Ну почему ж — необыкновенной? — добродушно продавец говорит. — Самый обычный воздух, из цеха! Где такой уж необыкновенный нынче взять?

— ... И... что же?

— Ну, я не знаю, — продавец говорит. — Людям нравится! Называют это «Железная матрешка». Берут сразу по тысяче штук.

— Ну нет уж!

Выскочил из магазина. Примчался в пивную. Чей-то знакомый голос говорит:

— Пива, сам понимаешь, нету. Но зато раки есть!

— Как?!

— Вон, посмотри!

Гляжу с изумлением и вижу: действительно за столом, обнявшись с двумя ханыгами, сидит огромный темно-зеленый рак — пьет с ними, хохочет, потом вдруг своими клешнями, продолжая хохотать, отстригает голову одному своему другу, потом другому — головы, продолжая хохотать, укатываются, а рак мне клешней указывает на стол: садись, гостем будешь! Ну, нет уж! Набросился на него, стали бороться: сначала я одну клешню у него оторвал, после — другую, с хрустом сгрыз! Вот так вот!

Выскочил из пивной — на пути моем какой-то колючий кустарник — стал рвать его зубами, когтями, огромные зубы и когти уже выросли. Прорвался в какое-то болото, гигантские папоротники растут, плауны булавовидные, зонтичные пальмы. Дальше мчусь, уже весь в чешуе, вокруг эра какая-то — мезозой, палеозой? Навстречу страшило вонючее, с колеблющимся жирным гребнем — целлакант, блаумакант? С радостным ревом кинулись друг на друга, стали драться. Что-то там оторвали друг от друга, весело разбежались, потом с разбегу в болото какое-то плюхнулся, распространяя зловоние, ушел в абсолютно непрозрачную глубину, плыл, многочисленными ножками шевеля, там тоже снова с кем-то подрался — взбодрился, освежился, гены встряхнул! Вылез из болота, обратно побежал, почему-то уже на козьих ногах. Начальника своего увидел в зарослях камыша — голый, с бородой — увидел меня, в панике убежал.

Выскочил на какую-то свалку на окраине, пустую коробку из-под торта схватил, сорвал этикетку с нее, жадно сжевал. Домой ворвался, рыча, сгрыз свой ботинок, потом в кухню вошел, — мои как раз обедали. Говорю:

— Если кто попортит клеенку — того убью, даже если это буду я сам!

Испуганно застыли. Телефон зазвонил.

— Это тебя!

— Да, слушаю... Говорите... слушаю вас!

Чей-то голос в трубку говорит:

— А знаешь ты одну интересную вещь?

— Какую?

— Такую! Пока ты там по болотам шастал — одна кикимора влюбилась в тебя!

— Где?!

— На четвертом болоте!

Выскочил, побежал. До третьего болота домчался, немного поостыл. Ладно — хватит пока что! На работу пошел.

Начальник (не голый уже):

— Изволите опаздывать?!

— Молча-ать!

Он оцепенел. Потом жена позвонила:

— Что ж ты у кикиморы своей так недолго побыл?

— ...Цыц! — шваркнул трубку. — Смир-рно! — всем приказал.

...Все застыли... Потом начальнику говорю:

— Ну ладно... там, наверно, много работы скопилось — несите мне на стол, я посмотрю.

Недолет

Высокий пятиэтажный хор грозно пел: «...Он слишком много захотел! Он слишком много захотел!»

За что? Почему? — испуганно думал я, прекрасно понимая, что это сон, но все равно содрогаясь от его постановочной мощи. — И ведь неправильно все, — страдал я. — Надо петь: «Он слишком многого захотел!» Начались уже сны с грамматическими ошибками! Что такое?!

Брякнул звонок. О — это уже явно снаружи! С трудом вырвавшись из сна в явь, я пошел на негнущихся ногах в прихожую, и не дождавшись ответа на вопрос: «Кто там?» — все же открыл.

Уверенно вошли двое штатских.

— Собирайтесь — вы нам нужны! — мрачно проговорил один из них.

— ...А мысли... записи свои... можно взять с собой?

— Нужно!

Я кивнул... Натянул пальто... Затхлый выдох портфеля... В прихожую, зевая и потягиваясь, вышла жена.

— Чего шумите-то? — недовольно проговорила она. — Вечно какие-то пьяницы по ночам к тебе ходят!

— Это как раз те пьяницы, которые ходят по ночам! — я усмехнулся.

— Чтоб вечером дома был!

— Слушаюсь! — я отдал честь.

Мы вышли.

Машина была какая-то несолидная, обшарпанная — я, честно говоря, был недоволен: мне кажется, я кое-что значу, могли бы уж позаботиться о машине получше!

Впрочем, навряд ли они так уже разбираются в искусстве, нельзя требовать слишком многого! — подумал я.

Мы подъехали к высокому серому зданию, прошли мимо дремлющего вахтера с кобурой и пошли по бесконечным, призрачно-люминесцентным коридорам.

— Скорее, пожалуйста! — недовольно проговорил один из сопровождающих, и мы прибавили шагу. У серой железной двери с маленьким окошечком мы остановились.

— Сюда, пожалуйста! — мой спутник с натугой подвинул дверь.

Ну все! Прощай, свобода! Я вдохнул — и шагнул!

И тут же мне пришлось закрыть глаза рукавом — от сразу нескольких прожекторов, направленных на меня. Я оказался в огромной телевизионной студии. Телекамеры, поворачиваясь ко мне, играли радужно-бензиновым отливом объективов. Вернее, это была не студия, а оборудованный по последнему слову телевизионной техники зал: я находился на невысокой сцене, а подо мной рядами сидели люди — мужчины все были во фраках и «бабочках», женщины слепили декольте и бриллиантами.

Раздалось покашливание — я испуганно повернулся: ко мне приближался, сияя улыбкой и лысиной, какой-то смутно-знакомый мужчина во фраке. Через одну руку у него был перекинут роскошный, почти свисающий до земли, букет белых гладиолусов, в другой он держал матово-серебряный кубок.

Да — не ожидал я такого, когда вели меня по тусклым коридорам, подталкивая в спину!

Мужчина, сияя, приблизился.

— Вы, вероятно, уже в курсе (все зааплодировали), но мне, тем не менее, приятно сообщить, что международная премия имени Набокова впервые присуждена гражданину нашей страны... — имя, фамилия и отчество потонули в аплодисментах — впрочем, они и так, наверное, их знали, раз пришли.

Потом я вдруг оказался в гораздо более скромном помещении — обычном кабинете с колченогими стульями, с окурками в жестяных коробках из-под кинопленки на столах.

В него меня впихнула пожилая энергичная женщина с окурком в желтых зубах, с щурящимся от дыма глазом, с короткими седыми волосами.

— Аглая Федоровна! — хрипло представилась она. — Все, что было там, — она резко махнула в сторону зала, — полная хреновень, выбросьте и забудьте.

В глубине души я не мог с нею полностью согласиться: что значит — «хреновень», если о таком я мечтал всю жизнь, во имя этого жил и работал? Но спорить с нею не стал.

— Важно, что мы сделаем с вами сейчас!

...ну, конечно же, ей знать лучше!

— ...сейчас будет с вами пятиминутное интервью — и тут-то вы должны себя показать — тут все и решится.

...Ну, конечно, решится тут, а там, где я просиживал ночи за столом... то так... ерунда! Но спорить не стал.

— Ну и что, как вам кажется, я должен сказать?

— Ну — что хотите, ваше дело! — грубо проговорила она, размазывая окурок по банке. — Думаю, следует рассказать о своей судьбе, о том, как вас притесняли — это, я думаю, интересно!

Ну ясно... Я понял, что интересует ее. Я вспоминал, как меня притесняли... Вспомнил не такой уж давнишний случай — однажды надо было ехать по делам, все было поставлено на карту, зависело от моего приезда или неприезда — а во всем доме обнаружился один только пятак, притом искореженный какой-то дьявольской силой! Я попытался сунуть его во входной автомат метро — но он не лез, куражился, упирался. Слезы навернулись мне на глаза: ну что за жизнь?! Потом я все-таки взял себя в руки, с натугой выдернул из прорези кривой пятак, вышел с ним на улицу, отыскал кирпич, положил пятак на люк и стал бить по нему, надеясь выпрямить. На звон подошел милиционер — я видел лишь его грязные сапоги. «Ты чего тут делаешь?» Чего, чего!.. Этот случай я мог бы рассказать — если бы не несколько неожиданный конец, который, как я уже четко понимал, не устраивал Аглаю. Ей бы сейчас хотелось, чтобы меня, оторвав от люка, закинули в кутузку, где долго бы попирали мое человеческое достоинство... но все было, увы, не так? Посмотрев некоторое время на мои упражнения, милиционер вдруг полез в галифе, вынул абсолютно новенький, сияющий пятак и протянул мне: «Держи!» Так было дело. Я понимал, что конец этот не устроит Аглаю — и в то же время изменить его или просто опустить мне не позволяло то, что заменяло у меня совесть.

Но и рассказать так, как было на деле, не позволяло что-то вроде совести. Я смотрел на Аглаю: человек на работе, ей надо сделать так — чем она-то виновата, что было иначе? Многие в таких случаях пребывают в абсолютном спокойствии, движутся, как им хочется, не глядя по сторонам — их-то какая забота, что где-то не так? Но я не могу! Если я приезжаю на юг с друзьями (причем, и инициатива даже не моя, а общая) — тем не менее, я несколько дней мучаюсь, страдаю, что море не такое уж синее, а горы не такие высокие, как могли бы быть — словно я в этом виноват. Во всяком случае — я чувствую вину: люди мечтали, готовились — а тут все не так... И если, скажем, наглый таксист все же согласится за повышенную оплату везти меня в мою тьму-таракань — по дороге я уже начинаю чувствовать его как бы родным, проникаюсь его проблемами — и страшно переживаю, если он тут же, на нашей же стоянке, не найдет себе седока обратно до центра!

А недавно в одной мерзкой столовой я попросил книгу, чтоб написать жалобу — но в результате, после беседы с персоналом, написал благодарность! Теперь сами понимаете — мог ли я при моем характере сорвать выношенный замысел Аглаи Федоровны!

Я вздохнул.

— Я вижу, вам надо собраться с мыслями. Давайте, я вас отведу в наш отстойник — так мы называем его — там мы приводим в порядок наши мысли.

— С удовольствием, — проговорил я. Лишь бы уйти отсюда, от нее, от ее молчаливого, но безудержного напора!

Отстойник оказался клетушкой вообще без окон, освещенной трепещущим фиолетовым светом — здесь было и холодно, и одновременно — душно. Стоял казенный стол с громоздкой машинкой, включенной в сеть, у стола — кушетка с тускло мерцающими звездами пухлого покрытия из кожзаменителя, с торчащим посередине клоком серой, с мелкими темными семечками, ваты — и, конечно же, тут стояли многочисленные перекривившиеся банки из-под кинопленки с давно погашенными, холодными, но вонючими окурками.

Обстановка самая творческая! Вздохнув, я щелкнул тумблером машинки — она включилась, задышала, клавиши возбужденно приподнялись. Потом, слегка отвлекшись, я вспомнил, как в последнее мое пребывание в Доме творчества в Комарово в форточку моей комнатушки влетел бело-бордовый бодрый дятел, сел за машинку, откинул головку с хохолком, и энергично стал бить клювом по клавишам — делая материал, который как раз был мне неприятен... Нет — в жизни мне везло. Но здесь на дятла не было никакой надежды, я вздохнул и стал печатать.

— Слышу, слышу, как ты тут клюешь, мои зернышки склевываешь! — вдруг проговорил рядом с моим ухом скрипучий, мучительно знакомый, но неприятный голос.

Я резко обернулся. Рядом со мною, нервно хихикая, стоял мой давний знакомый Леха — давний в том смысле, что мы давно не виделись, и давно не стремились к встрече.

— Ты — дерьмо, я — дерьмо, давай дружить! — так обычно говорил он, я не мог с ним полностью согласиться, поэтому избегал. Зато все эти годы он маячил на экране телевизора — сказать, что я по нему соскучился, я не мог.

— Так — уже и кабинет мой занял! — шутливо произнес он.

— Ой, извини, пожалуйста, я не знал! — пожимая его руку, я вскочил с кушетки, левой рукой пытаясь одновременно выдернуть бумагу из машинки, но он устало отмахнулся.

— Сиди! Да-а-а... — в глазах его, идущих по помещению, вдруг сверкнула слеза. — ...Сколько тут было всего!

Я молчал, чувствуя себя неловко: у меня-то тут не было ничего!

— ...Сколько раз, помню, — проникновенно проговорил он, — я спал на этом катафалке, пьяный в сосиску!

Я торопливо освободил музейный экспонат.

— ...Ну эти, ясное дело, пляшут вокруг меня, — он гордо усмехнулся, — кто с кофе, кто с нашатырем: через пять минут эфир, а я в хламе! — он мечтательно вздохнул.

Я с завистью смотрел на него. Какую интересную, насыщенную жизнь создавал он Аглае Федоровне и ее помощникам!.. А что им могу предложить я, за те же деньги?

— И долго продолжалось... это блаженство? — поинтересовался я.

— А вот пока ты не пришел! — злобно выговорил он.

— Ну — так я, пожалуй, пойду! — я сделал попытку рвануться к выходу, но он удержал меня мощной рукой.

— Все! Кончен бал! — веско проговорил Алексей. — Раньше я был голосом народа, теперь — ты!

Я вздрогнул... Для того, чтобы считать себя голосом народа, нужна немалая наглость... смогу ли я?

— Покажи, что ты там накарякал! — он по-прежнему, по-хозяйски, вразвалочку подошел к машинке, прочитал начало робкой моей истории про милиционера, потом с треском выдернул лист, с хрустом скомкал его, и бросил в банку с окурками. — Чушь!

Я особенно не возражал.

— А что надо, по-твоему? — поинтересовался я.

— Письмо президенту! — отчеканил он.

— ...Президенту? — я был поражен. — ...Нашему?

— Их!

— Но мы... как-то не знакомы...

— Ну и что? А премия, которую ты получил? Думаешь — он не знает о ней?

— А ты, думаешь, знает?

— Ясное дело!

— Да-а... понятно... А что писать? О любви-дружбе?

— Совсем, что ли, ничего не соображаешь?

Я вздохнул. Леха, тоже отрывисто вздохнув, завинтил сразу четыре экземпляра... во, работает!

— Может — от своего имени и напишешь? — предложил я.

— Да нет. От моего имени не годится! — с болью произнес Леха, и он был прав.

Ибо именно на этих письмах и сделал он в свое время карьеру — но письма эти, как бы сказать, были с совершенно обратным знаком — в духе времени. Первое его письмо появилось внезапно. В те годы Леха еще достаточно робко входил в жизнь, весьма скромно и незаметно отирался на телевидении, занимаясь тем, что пытался привить детям любовь к нашей самой тяжелой в мире промышленности. К тому же, как раз в это время судьба нанесла Лехе тяжелый удар, вернее — он сам себе его нанес, разведясь со своей женой Дией.

— Им мужья должны доставаться уже в великом виде! — обиженно говорил он тогда.

Соответственно, он лишился квартиры. Ночевки у друзей, а также, возможно, у подруг, оказались изматывающими — и вскоре и появилось это чеканное, полное гневного пафоса письмо.

Оно предназначалось как бы лично их президенту, но написано оно было настолько чеканно, что было бы до слез обидно, если бы с ним не познакомилась общественность — и она познакомилась. В тот же день, когда сочинилось письмо, Леха, дрожащим от волнения голосом читал это письмо с экрана на всю страну — в письме он отчитывал их президента, грубо вляпавшегося в очередную авантюру. Вопрос с Лехиной квартирой, что интересно, решился на следующий день. Признаться, я был крепко изумлен. Я знал из своего скромного опыта, что международная почта крайне медлительна: как же в данном случае за один день (а фактически за одну ночь!) их президент умудрился, отодвинув все прочие дела, ознакомиться с этим пространным письмом, и тут же ответить на него и переслать ответ на Лехино почтовое отделение — и как успел Леха передать реакцию президента, схваченного за руку, в соответствующие органы — и все это за одну ночь! Уму непостижимо! Видимо, я чего-то недопонимал. Однако идея эта — сугубо доверительных писем президенту — оказалась плодотворной. Письмо о несколько аляповатом отношении их президента к их творческой интеллигенции — у Лехи машина! Письмо о расовой дискриминации в их школах — у Лехи неслабая должность на телевидении и репутация «голоса народа». Пристрастившись к этому промыслу, Леха уже без зазрения совести лупцевал далекого президента за круг колбасы или за костюм ихнего же, американского производства.

Но времена, говорят, переменились — так что Лехе продолжать писать письма президенту от своего имени вроде действительно стало неудобно... Но ничего — он великолепно писал от моего имени — машинка дымилась!

Вошла наглая Аглая:

— Ну что, орелики? — быстро прочла текст, любовно трепанула Леху за остатки кудрей.

— Цены б тебе не было, бандит, если бы ты не был таким бандитом! Немедленно в ТАСС! — протянула один из экземпляров обращения своему помощнику (может она сказала «в таз», но мне послышалось — в ТАСС!). Потом она обернулась ко мне и сказала, значительно уже холоднее, чем Лехе. — Сможете произнести текст?

— Смогу... почему же не смогу? — робко пробормотал я. Не оборачиваясь, она пошла. Я поплелся за ней. Мы снова пришли в студию, я уселся — телекамера теперь смотрела в упор.

— ...Не заикаетесь? — с надеждой проговорила Аглая.

— Нет, к сожалению, — виновато произнес я.

Щурясь, покуривая, Аглая смотрела на меня. Внезапно подал голос амбал-оператор, горой поднимающийся за хрупкой камерой.

— Я не понимаю, что мы будем снимать? Это же не фактура! Может — хоть синяк ему сделать, хоть что-то?!

— Как бы я сам тебе не сделал синяк! — вскакивая, завопил я, и тут же почувствовал резкий удар в глаз, посыпались искры. Не помня себя от ярости, я бросился на оператора.

— Ах — операторов бить! — почему-то радостно протрубил он, и действительно, словно силы всех операторов мира соединились в нем!

— ...Стойте, стойте! — донесся крик. Меж нами врезался помощник Аглаи с длинным, белым, косо оборванным на краю телетайпным рулоном. — Президент до глубины души тронут вашим письмом — и хочет немедленно, сегодня же видеть вас! — он поднял рулон.

Вот это да! Я глянул на Леху. Он скорбно молчал.

В машине, однако же, он оказался рядом со мной. Что это была за машина — краев ее не было даже видно — в ней можно было бегать, прыгать, играть в прятки и в волейбол! Водитель маячил далеко впереди.

— Эх! — с болью воскликнул Леха. — А мои-то все надеялись, что поеду я! Знаешь, что мой внучок мне сказал?!

Я молчал, не зная ответа.

— ...он сказал мне, — Леху душили рыдания, — дедулька!.. Привези мне, знаешь что? (сдержанные рыдания). Маленький, красненький, дизайненький телефончик с кнопочками! — Леха зарыдал.

— Ну ладно, — я почувствовал дикую неловкость. — Красненький, говоришь? Обязательно привезу!

Леха, слегка успокаиваясь, затянулся.

— А вы бы, вообще, не курили здесь! — резко оборачиваясь, проговорил водитель. — Вы, кстати, курúте! — он одарил меня нежной улыбкой.

— Нет, ну зачем же...

В аэропорту нас встретило оцепление — что, честно сказать, мне не очень понравилось. Вся толпа бурлила за оцеплением — меня ждал коридор из серых шинелей.

Вдруг я услышал чей-то вопль.

— Что это?!

— Да пустяки! — улыбнулся сопровождающий меня водитель. — Бабка тут одна — случайно хапнула из брони ваш билет! В Тулу достала только через Нью-Йорк! Не беспокойтесь, все нормально — билет уже отбирают у нее!

Бабка вдруг прорвалась через все кордоны, и, мотнув головой, плюнула в меня — я еле успел закрыться ладошкой. Объединенными силами спецслужб бабку оттащили.

Я, стоя неподвижно, задумался: то ли это счастье, к которому следует так стремиться? Уже были в моей жизни случаи, когда мне выписывали успеха больше, чем положено — но тогда я умел отказываться! А сейчас? Чем плохо, если вдуматься, я живу? Пальто для выхода, пальто для дома... Рядом появился Леха.

— Ну что... хорошо тебе?

— ...Хорошо, но душно.

Бабка вдруг снова прорвала все цепи, и с размаху жахнула меня палкой по голове. Бабку оттащили.

— Ну что... тяжело? — усмехнулся Леха.

— Тяжело! — горячо согласился я.

— Ну так иди каши поешь!

Я пошел. Задумчиво стоял за столом, глядя на тусклое отражение в темном стекле, идиотски подмигивая сам себе. Водитель бесшумно положил рядом со мной тезисы моего доклада: «Проблемы обессудьбливания поколений в одной отдельно взятой стране»... Ну что же — тема вполне прогрессивная! Я приуныл. Могу ли я искренне сказать, что мое поколение обессудьблено из-за того, что оно не ездило в больших машинах и не летало в Америку? Сказать, конечно, могу — но неискренне. Вот Леха — тот бы мог, тот имеет на это полное право. Представляю, как бы он горделиво говорил: «Некоторые уходили в пьянство!» Но могу ли я на примере Лехи говорить обо всем поколении?! Я вспомнил вдруг момент полного своего счастья... Разбойничий полумесяц, кривая черная река. Я выбегаю с глухой деревянной лестницы, запутываюсь в мясистых лопухах, хватаю какую-то палку, и начинаю их отчаянно рубить! Но они не рубятся, толсто пружинят — ни одного лопуха не удается сокрушить! Вдруг в высоком заборе открывается калитка, человек в майке протягивает мне серебряную саблю: «Давай». Дело засверкало!

С неохотой возвращаясь к реальности, я огляделся вокруг. Пустое почти что помещение, освещенное трепещущим светом, и — вокруг никого. То ли я угодил уже в какой-то закрытый распределитель, то ли каша нехороша...

Впрочем — сзади оказался один клиент. Он брезгливо попробовал все, что ему принесли, и тут же отодвинул:

— Унесите, унесите!

— Куда прикажете?

— Детям, детям!

Видимо, какой-то крупный деятель, хлопочущий о счастье детей — но в мировом масштабе. Тоска охватила меня. Я спустился вниз, нашел Леху:

— Пошли!

— Куда это? — настороженно проговорил он.

— Кашу принесли!

— ...так я же в фигуральном смысле тебе сказал!

— А я — в буквальном!

К аэропорту с визгом сирен подъезжали все новые спецслужбы, бежали в зал. Цеплялись вокруг бабки, как осиный рой, и та мотала их по залу, сметая все.

Мы поднялись. Молча черпали из горшочков. Я, не отрываясь, смотрел на каплю, тянущуюся из крана в кухонном окошке. Сначала она просто вытягивалась вниз, потом обрела вдруг талию, талия стала вытягиваться, утоньчаться, и вот капля разделилась на две половины — нижняя полетела вниз, в бездну, а верхняя сразу как бы брезгливо подтянулась вверх, решительно отмежевываясь от падшей.

Я отвернулся к стеклу, смотрел на самолеты... «Счастье дальних дорог!» Видно, я стал уже как один мой знакомый — крупный деятель, который сначала мог работать только в поездах, потом уже — только в самолетах, теперь — лишь на международных авиарейсах!

— ...помню — было дело, — бубнил Леха, — послали меня на международный конгресс: там разберешься! Оказался — конгресс кардиологов! — Леха счастливо вздохнул. — Ну, погулял!

Я посмотрел на него: если уж такой болтун и рукосуй не справился с этой работой — то куда же я лезу?.. Ну ладно: сделаю один раз!.. Нет, один раз — это много.

Я надолго уставился в окно, на летное поле. Из-за стеклянного угла дома вывернули две стюардессы, ветер мгновенно набросился на них, они одновременно прихлопнули юбки и шляпки... Буду ли я еще видеть такое — или меня ждет лишь глобальное, кардинальное?!

Вдруг Леха тоже повернулся к стеклу:

— ...Самолет взлетает!

— ...Ну и что?

Но он, не слушая меня, выскочил на поле — маленький, но неукротимый, с горшком в руках. Лайнер медленно выворачивал на него, нависал, словно огромный беркут. Из утробы его вдруг послышался бабкин хохот.

— Сволочь! — выкрикнул Леха, и метнул в стальную птицу горшок.

Лайнер взлетел, весь в каше.

Я чувствовал, что после удара бабки что-то беспокоит меня. Я ощупал голову, потом глянул на руку... кровь! Слава богу, я еще промокаем!

Отпевание

Я дал стюарду в голубой безрукавке мой билет, он стал стучать по клавишам компьютера, компьютер прерывисто запищал, и я увидел на экране зеленые цифры, номер билета, и мою фамилию латинскими буквами. Потом стюард, улыбаясь, протянул мне билет, и показал волосатой рукой — проходите!

Я сел в зальчик, абсолютно один — единственный среди стульев, и стал с тоской озираться. Местечко было довольно унылое — таким, наверное, и должно быть место, в котором человек ожидает перелета из одного мира в другой. Никаких уже примет — ни еще этого мира, ни уже того — только круглые часы с ободком на белой стене — и все. Я вдруг внезапно вспомнил, что там, куда я лечу, местечко это называется «накопитель» и почему-то приуныл еще больше. Ага — одно утешение все-таки есть: на сетчатых полочках у дальних стульев были навалены серебристые пухлые пакетики с красной надписью «Снэк». Как-то в перелетах по миру, сидя в «накопителях», и перестаешь постепенно замечать эти «снэки» — всюду они лежат, но теперь-то, я вспомнил, мне лететь туда, где эти «снэки» — парочка ломтей ветчины, кусочек ананаса, картонный пакетик фруктового йогурта, баночка сока — могут стать желанным сувениром, и с небрежным видом (я и брал их всегда так, но сейчас — подчеркнуто-небрежно) взял парочку «снэков» и кинул их в «атташе-кейз».

Интересно, понял стюард, что я русский, а живу здесь, а паспорт советский, а живу здесь, а паспорт советский, а живу давно здесь, а лечу туда на один день, понял он — или ему это абсолютно, как говорят у нас, до фонаря?

Появилась японка, она вела мальчика с загипсованной ногой и костыликом. Видно, летели они к какому-нибудь знаменитому русскому хирургу в надежде на исцеление — и я не сомневался, что японского мальчика он блестяще исцелит, и об этом с восторгом напишут газеты всего мира — что вот, мол, японка с мальчиком облетела весь мир, и лишь советский хирург его исцелил! У нас это умеют! Почему не исцелить? Вот исцелить советскою мальчика — это уже значительно сложнее! А японского — почему не исцелить? Видимо, в предчувствиях чудесного исцеления мальчик-япончик духарился, не сидел на месте, весело прыгал, опираясь на свой маленький, красивый, ярко-желтый костылик — у нас такого предмета даже и представить нельзя. Я любовался сверкающим костыликом, хотя ничего особенно приятного, если глубже вдуматься, в нем не было.

Слегка запыхавшись, вошли двое командировочных, сразу видать — наших, до последней секунды шастали по магазинам — когда-то доведется еще? Они были в одинаковых кожаных пиджаках и с одинаковыми, упакованными в чехлы, «видиками». Съездили удачно! Судя по отрывкам беседы, а также по виду — технари, причем, похоже, довольно крупные — лица у обоих толковые и уверенные.

Где-то что-то проговорил голос, и все рванули на посадку. Здесь оно так — соображать надо мгновенно, на ходу ориентироваться в сплетенье эскалаторов и коридоров. Как пишут у нас: жестокий мир! Я поспевал за командировочными, мальчик на костылике весело ускакал далеко вперед.

И вот я увидел нашу стальную птицу — и сразу что-то перевернулось в моей душе. Рейс был «аэрофлотовский». Меж кресел сновали удивительно надменные наши стюардессы: они с ответственным рейсом прибыли на Запад, им было чем гордиться — но для меня-то как раз это была встреча с Востоком: узкий проход, еле протискиваешься, тесные обшарпанные кресла. С тоской я вдохнул запах пыли. Горделивость стюардесс выглядела смешно.

— Так где... мое место? — обращение по-русски их не расположило, скорее — наоборот.

— На свободное! — даже не глянув на меня, проговорила одна и стремительно прошествовала куда-то. Да, желающих лететь было немного — всего пятеро — и это вызывало у стюардесс дополнительную ярость.

Живя за границей уже три года, я впервые заплакал о Родине не тогда, когда увидел западные улицы и витрины, а когда вдруг случайно в пивной увидел, как полицейские обращаются с напившимся. Вежливо, дружелюбно, с шутками они довели пьяного до его машины, усадили, один из полицейских сел за руль, спросил адрес... Может быть такое у нас?! Тогда я впервые вдруг почувствовал слезы!

...Поземка в Ленинграде залетала прямо в аэропорт — там, где в аэропортах всего мира расхаживают пассажиры в белых рубашках, тут зябко кутались люди непонятного возраста и пола.

— А где это — Охтенское кладбище? — недовольно спросил шофер.

Он явно ожидал, что пассажир с иностранной сумкой закажет что-нибудь поинтереснее — отель, бар — а тут какое-то кладбище.

— Но Охту знаете?

— Охту? А, да!

Явно медленно и неохотно мы двинулись. Это тоже чисто наше, родное: исполнение работы с демонстративной, подчеркнутой неохотой!

В темноте под ногами что-то хлюпало и переливалось.

— Чего там у тебя — вода, что ли? — поджимая ноги, спросил я.

— Да нет... то не вода... кислота, — так же медленно и неохотно, как вел, он и отвечал. Я поднял ноги еще выше.

Господи! Чего только за это время не настроили там! А тут — все те же унылые, обшарпанные домишки! О-о!

Мы переехали Охтенский мост, свернули — и вот маленькая, голубенькая церковка, и я словно бы попадаю в сон — одновременно со мной, хлопая дверцами, вылезают на солнышко мои любимые друзья — и Шура, и Слава, и Дима, и Серега... только вот Саня уже не вылезет!

— Ну — как международный рейс? — насмешливо (такой установился тон) спрашивает Слава.

— Недурственно, недурственно! — подыгрывая ему, величественно произношу я.

Мы обнимаемся все вместе, стучимся, по дурацкому нашему обычаю, головами — так что выступают слезы, хотя они и без этого могут выступить!

— Ленка в церкви уже... договаривается, — подходя к нам и пожимая мне руку, произносит Андрей.

— Ну как она? — задаю я положенный, но нелепый вопрос.

Андрей вздыхает. Что тут можно ответить?!

Хрустя начинающими оттаивать лужами, мы идем туда. Внутри церквушка маленькая, темноватая, какая-то домашняя — низкий потолок. Сразу в нескольких местах купно горят свечи, пахнет воском, язычки качаются, проходят волны. Ленка стоит с тоненькой свечкой в руке, губы ее дрожат. Я подхожу, прижимаюсь к ней щекой. Она поворачивается, кивает, прерывисто вздыхает. Подходят остальные — как-то здороваться шумно, тем более — за руку здесь неловко, все обмениваются кивками и замолкают. Потом находится выход из тяжелой неподвижности — сперва один, а за ним все остальные подходят к конторке в углу, покупают свечи, зажигают их, возвращаются к иконостасу. Это действие как-то слегка взбодрило всех — начались тихие переговоры. Грустные подробности — для тех, кто еще их не знает: Сани уже нет, а урны ещё нет, будет через неделю. По щеке Лены катится слеза, она шумно хлюпает носом. И снова тишина.

Наконец, энергично, и я бы сказал, вкусно хрустя половицами, к нам подходит молодой, красивый, огромный священник с черной бородкой и в черной рясе, с крестом на груди. Он явно в хорошем настроении — сейчас он ходил куда-то по воздуху, с кем-то приятно поговорил — ноздри его продолжают еще играть от каких-то приятных воспоминаний.

— Платите в кассу! — говорит он Лене, взмахивая рукой.

— Мы ведь уже платили! — выходя вперед, заявляет Андрей.

— Тогда, наверное, ему надо ленточку на лоб! — священник слегка нетерпеливо проводит через свой лоб двумя перстами.

— Так ведь... нет уже его! — виновато улыбаясь, произносит Лена.

— А, да?.. Тогда сейчас! — он уходит в свою подсобку. Мы тихо бродим по церкви, разглядываем иконы, с некоторым удивлением смотрим на какие-то странные длинные сундуки, покрытые клеенкой — они стоят по стенам вдоль окон и придают залу — с обычными окнами, с обычными потолками — какую-то еще большую домашность. К батюшке в подсобку проходит еще один красавец, одетый ярко и аляповато, как самый «крутой мажор». О чем-то они там глухо и весело говорят, и наш благочинный гогочет, как бешеный конь. Наконец, с веселыми чертиками в глазах он выходит к нам, берет в руку красивое паникадило, и размахивая им, начинает читать заупокойную службу.

Сначала мы лишь из вежливости стоим — не дышим, расплавленный воск со свечек обжигает пальцы и застывает на них, время от времени кто-нибудь с хрустом половиц тяжело переступает с ноги на ногу, но постепенно грозные, страшные, и я бы сказал, великолепные слова достигают нас, душа поднимается, звенит!

В общем, какой-то смысл тут, оказывается, есть, какое-то высокое чувство в нас появилось. Никогда в жизни нашего Саню не называли так торжественно и красиво: «Новопреставленный раб божий Александр»! Но паникадило батюшка так и не зажег — видимо, принял повышенные обязательства по экономии благовоний. Я еще надеялся поначалу, что что-нибудь у него там разгорится от плавных взмахов — но разгораться, видимо, было нечему.

И вот мы уже никому больше здесь не нужны, мы тихо переговариваемся в углу, а на середину зала с веселым грохотом какие-то мужики выдвигают те самые клеенчатые сундуки от окон, и я вдруг с ужасом понимаю — что на них сейчас будут ставить. Мы, не сговариваясь, быстро выходим на воздух. У ограды стоит несколько похоронных автобусов, с гробов снимают нарядные крышки и прислоняют к облупленной церковной стене.

Потом мы шли по размокшим дорожкам среди оградок, и Костя, самый большой среди нас специалист по этим делам, приехавший с некоторым опозданием, объяснял мне, что отпевания как такового не было, была лишь заупокойная служба — но исполненная, несмотря на молодость священника, с толком и с чувством.

Да — отпевание теперь Ленке явно не по карману, как вообще она будет с двумя детьми? Поможем, конечно. Слава ведет ее за плечи, что-то почти уже весело говорит.

Мы подходим к большой, слегка обколотой по краям, шершавой старинной плите, под которой — и вокруг которой — лежат поколения Саниных предков. Сюда — через неделю, когда получат, опустят Санину урну, но меня, к сожалению, здесь уже не будет — дела не ждут!

Мы некоторое время стоим над плитой — в глубоко вырезанных буквах светилась и морщилась от ветра вода.

Мы вышли с кладбища, и некоторое время молча, широким фронтом шли по улице — кидаться по трамваям и автобусам после этого было как-то нехорошо.

Добрались до метро, спустились, вошли в вагон.

— Поезд следует до станции «Академическая». Только до станции «Академическая»! — повторял машинист таким грозным тоном, словно поезд следовал прямиком в ад. Потом вагон вдруг начал гореть — откуда-то повалил едкий дым, почти до отсутствия видимости заполнил салон, все кашляли, хрипели... я молился, чтобы хоть побыстрее доехали до станции — люди, ясное дело, сразу же выскочат, главное, не затолкать бы друг друга! И совершенно поразило меня то, что когда вагон остановился и двери, наконец-то, разъехались, никто — почти никто — из вагона не вышел! Люди покашляли, поразгоняли ладошками дым — и двери задвинулись. Поехали дальше. И главное — это, видимо, было почти нормой, никто не удивлялся такому, никто и не думал об этом, каждый уже думал о чем-то своем. Я смотрел на седые головы моих друзей, на слезы, потекшие, наконец-то, по щекам, и вдруг почувствовал, как я люблю их и как волнуюсь за них! Наконец, пожар вроде бы сам собою ликвидировался, дым куда-то усосался, свет снова стал ярким и все весело и оживленно заговорили — дождались, наконец-то, праздника!

В квартире была полная обшарпанность, даже немножко больше, чем я предполагал — видно, Саня не особенно в последние годы преуспевал, впрочем, это известно было и так — дела его я прекрасно знал, хотя письма он писал исключительно бодрые — веселый, несмотря ни на что, был мужик!

Стояла только водка.

— А ты, может, и не знаешь, что у нас ничего больше и нет! — усмехнулся Слава.

— Знаю, знаю, — ответил я.

Тут и пригодились мои «снэки» — каким далеким казалось время, когда я их взял!

— Ну... — Слава поднял фужер.

Мы, не чокаясь, выпили. Стало шумно и горячо вокруг, а я сам словно уплыл куда-то... Я вдруг вспомнил, как Саня, высокий и тощий, стоит вместе с нами в отсветах туристского костра (туристами мы не были, суровый уклад их презирали, и ездили в лес исключительно элегантными. Однако Саня стоит именно у туристского костра) и, наяривая на гитаре, поет на сочиненный им стремительный мотив:

А теперь Саню самого нашли под насыпью, с пробитой головой и сломанными ребрами... наша доблестная медицина не смогла точно установить, отчего наступила кончина, а наша доблестная милиция решила так: «травмы произошли от соударения с каким-тодвижущимся предметом, вероятнее всего, поездом». Но поскольку время его падения точно не установлено, а поездов за это время прошло много, и никто из машинистов ничего такого не помнил, то следствие на этом самоликвидировалось.

Какая-то странная смерть, не похожая на него! С его насмешливостью и ленью, ради какого черта ему могло понадобиться карабкаться на обледенелую насыпь? Правда, в молодости, подвыпив, мы часто горланили песню:

Но одно дело петь, и совсем другое — карабкаться на насыпь и шагать по ней неизвестно куда, тем более Сане, наиболее далекому из нас от всякой патетики и любви к сверхусилиям. Странно это...

— Ты знаешь, — склонившись ко мне, прерывисто вздохнула Лена. — Мы с Саней в последнее время довольно часто в церковь ходили... уж на всякие там праздники — это точно! — она вдруг улыбнулась.

Курица ты, курица! — подумал я. — Сидела в своей тухлой конторе и ничего достойного Сани так и не придумала! Это ж надо — такого человека, как Саня, довести до смиренного хождения в церковь!

Я погладил ее по голове.

...Да — шагать куда-то по шпалам он навряд ли мог, непонятно куда и зачем... но тогда, выходит: стоял... и ждал? Неужели все-таки довели, неужели было совсем уж так плохо? Ведь жизнерадостный и — главное — хитрый мужик! Неужели?

— Ты знаешь, — прошептала Лена. — Саня в последнее время серьезно в общественную жизнь ввязался... даже кандидатуру свою на выборах собирался выставлять... поэтому последние ночи перед выдвижением он на всякий случай дома не ночевал — мало ли что? Борьба сейчас знаешь какая?! Вот, наверное, ему и сделали!

Саня — и общественная деятельность? Не верю, чтобы он всерьез этим занимался. Другое дело — плел, чтобы дома не ночевать... это уже ближе!

Я вдруг оживился.

— Ну-ка, орлята, нальем!

— Ты знаешь, чего я боюсь? — тихо сказала мне Лена.

— Да теперь — чего уж бояться? — бодро проговорил я.

— Боюсь, что Павлов появится! — проговорила она.

— Как?! — я подскочил на стуле. — Разве он... снова к вам ходит?

— Звонил, что придет!.. Это временно у него, понятно. С директоров ведь сняли его...

— Сняли? Колоссально! — воскликнул я.

— Сняли! — кивнула она. — Да это так... временно, конечно... своего они в обиду не дадут — скоро назначат его генеральным директором какого-то банно-концертного комбината... но пока что он формально не начальство... так что может зайти!

Вот это сюрприз! Уж кого бы я не хотел тут видеть, так это Павлова! Именно из-за него — не из-за кого-либо другого — я оказался там, где оказался... и с Саней явно что-то произошло не без участия этого типа!

...В нашу, как говорится теперь, команду Павлов влился, а точнее, вломился, курсе на третьем. В те годы почему-то было можно, когда тебя выгоняли за неуспеваемость, перевестись на тот же курс в другой вуз, и Павлов широко этой возможностью пользовался — наш вуз был в его блужданиях уже третьим или четвертым. По всем признакам к нашей компании он не имел ни малейшего отношения, но упорно — как и всюду — прорывался и к нам.

У нас была тогда такая дурацкая хохма — вдруг все начинали говорить одному: «Слушай... а ты чей друг?», и отталкивать его ладошками в сторону. Чаще всего мы это проделывали с Павловым, но он при этом совершенно не считал себя ущемленным — просто такая веселая игра! — и глядишь, через полчаса он уже выталкивал кого-нибудь из нас и громко, заразительно хохотал.

Когда мы закончили вуз, мы все, не сговариваясь, думали, что теперь, когда Павлов одолел столь тяжкий рубеж, он отправится куда-нибудь отдохнуть и умственно подлечиться — настолько преддипломные и дипломные испытания иссушили и без того нещедрые мозговые его запасы. К нашему полному изумлению он был взят в аппарат управления, на очень неслабую должность, и буквально лет через пять, когда мы в своем чахлом институте получали по сто десять рублей и маялись в автобусах, Павлов имел отдельный кабинет и пост руководителя всех зрелищных мероприятий города, и уже снисходительно звонил нам и предлагал — не хотим ли мы посетить какой-нибудь совершенно недоступный концерт какой-нибудь замечательной зарубежной звезды?

Но тут, на самом взлете карьеры, с ним произошла маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он публично помочился на водосточную трубу публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. То, что он был при этом совершенно пьян, почему-то было посчитано не смягчающим фактором, а отягощающим. Конечно, подобное неоднократно случалось с ним и раньше, например — многократно за время учебы в вузе, но тогда этому не придавалось такого значения, поскольку он не занимал столь выдающегося положения. Теперь же он был безжалостно снят со своей синекуры — и после примерно двухнедельной паузы мы с ужасом узнали, что его назначают... директором нашего института, специально отправив для этого на пенсию престарелого профессора Усачева. Человек, писающий на трубу, по мнению управленцев, зрелищами заниматься больше не мог; но для нашего научного института, он, как они посчитали, подходил в самый раз.

С этого для меня началась невозможность жизни тут... Но Саня-то, Саня, абсолютно был не похож на меня, он прекрасно ладил с новым шефом, был его ближайшим, якобы, другом и собутыльником... сколько же всего, и чего именно должно было произойти, чтобы загнать Саню на насыпь? Он никогда за всю жизнь, сколько я его помню, не занимался такой глупостью, как борьба. Если например, наши общественные организации вдруг решали оторвать весь институт от науки и бросить на какое-нибудь вполне бессмысленное мероприятие, наши неформальные лидеры-герои сразу же мужественно кидались в отчаянную, но абсолютно бесполезную борьбу. Саня же прямиком шел с блокнотом и карандашом в руках именно в эти самые общественные организации и непременно требовал себе самого большого начальника: «А вы точно самый крупный тут? А крупнее нет?». Добившись самого крупного, он старательно и дотошно, хотя и несколько туповато, допрашивал «крупняка» о всех волнующих подробностях предстоящего мероприятия, просил подробно и обстоятельно чертить план местности, где это должно было произойти, по многу раз просил перерисовывать. После этого он, разумеется, нигде не появлялся — но это считалось уже преступлением не столь важным: искренность и дотошность подготовки к мероприятию искупала такую мелочь, как неявка, главное, как сказал один из руководителей, «это искренний и заинтересованный взгляд», — а этого Саня никогда не жалел, и был в самые черные годы любимцем как начальства, так и всего коллектива. Совмещать эти две абсолютно несовместимые вещи удавалось, на моей памяти, только ему.

Мое же положение в институте делалось все более и более невыносимым. Комендант здания, желая угодить Павлову — директору, вообще отодрал водосточные трубы — девятнадцатого, кстати, века, как и сам дом — и даже заделал дыры в крыше, чтобы струи воды не наводили шефа на нездоровые ассоциации. Кровля после этого стала протекать, погибло ценнейшее хранилище старинных книг, но это, как говорится, было не существенно — главное, чтобы ничто не угрожало зыбкому моральному облику нашего директора.

Далее. На День восьмого марта Павлов обошел всех собравшихся в зале принарядившихся наших женщин, всем тепло пожал руку, и каждой, невзирая на возраст и занимаемое положение, сделал неприличное предложение, при этом не понижая голоса и не стесняясь того, что только что говорил это же соседке. Разразился скандал. На верхах Павлов сумел как-то отбиться, видимо, саргументировав так: «Извините, — мол, — не знал, человек необразованный, не знал, что не принято это — про трубу вы меня сурово предупредили, а про это не предупреждали — извиняйте, буду теперь знать!» Но в институте спокойствие не наступало. Женщины до некоторой степени существа асоциальные, им их женская суть и гордость важнее того, какой пост занимает личность, оскорбившая их. Они требовали сатисфакции. И Павлов, показав пример настоящей, мужественной и бескомпромиссной самокритики, собрал общее собрание, и на нем, стуча по трибуне кулаком, вопил: «Я спрашиваю вас, наконец, может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный институт? Может или нет?!» «Может, конечно, может!» — кричали из зала павловские подхалимы. «Нет, я вас спрашиваю! — голос его грозно звенел. — Может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный объект?» «Может, может! Конечно, может! Даже обязан!» — кричали из зала. «Ну ладно, тогда я остаюсь!» — проговорил Павлов и спустился с трибуны.

Я как-то не мог всего этого терпеть — поэтому моя жизнь сделалась абсолютно невыносимой. Я не был, подобно другу Сане, мастером маневра — совсем наоборот.

В одно из воскресений я предложил Павлову съездить в гости на дачу к профессору Усачеву, вышибленному им с директоров — поболтать, попить чаю с малиной, обсудить последние научные новости. Я наивно надеялся, что в беседе с седовласым ученым Павлов поймет, наконец, всю пропасть своего невежества, ужаснется и покинет пост. Но Павлов отлично почувствовал готовящийся подвох — в чем в чем, а в хитрости ему отказать было нельзя.

Мы подъехали к Финляндскому вокзалу на такси, Павлов выскочил, я хотел вылезти вслед за ним.

— Погоди! — Павлов попридержал дверцу. — Посиди пока, отдохни... Я сбегаю узнаю, как там вообще.

— Что значит — как там? — я сделал снова попытку выбраться. — Не знаю я, что ли, как и что на вокзале?

— Посиди! Я умоляю тебя! — патетически вскрикнул Павлов.

Ну что ж... раз умоляют!.. Я остался. Павлов через секунду вернулся обратно, тяжело дыша.

— Представляешь, билетов нет! — с отчаянием воскликнул он.

— Как... нет?! На электричку? — изумился я.

— Представь себе, — горестно вздохнул он, — запись на двадцать шестое только!

— Как — запись?.. А билетные автоматы? — я все еще не мог поверить, что можно так беспардонно лгать.

— Автоматы все сломаны! — тараща для убедительности глаза, произнес он. — Ну ничего, ничего... поедем сейчас на другой какой вокзал, — он стал запихивать меня обратно, — может, там полегче!

Мы урулили. Я хотел было сказать, что с другого вокзала мы навряд ли приедем на дачу профессора Усачева, — но не сказал, поняв, что профессор Усачев никак не нужен моему другу, более того — смертельно опасен!

Все ясно! Вопрос был закрыт. Но оказалось, что Павлова он волновал. Примерно через неделю он вызвал меня и сказал:

— Ты знаешь, я все думаю и думаю, которую ночь уже не сплю, — почему ты так хреново ко мне относишься? И знаешь, что я придумал?

— Ну, интересно, что?

— А выписать тебя из города к чертовой матери! Чтобы ты не жил тут, не поганил воздух!

— Как... выписать? — я обомлел. — За что?

— А чтоб воздух не поганил — я уже сказал! — довольно усмехаясь, промолвил он.

— Но как же... разве такое можно?

— У нас, сам знаешь, что хочешь можно!

И он не обманул. Примерно уже через неделю меня вызвали в исполком и объявили, что согласно постановлению от первого февраля, принятого четырнадцатого июля, имеющего одну особенность — право действовать задним числом, я лишаюсь прописки и выселяюсь с площади, подотчетной институту, без права предоставления другой площади.

— И что же мне делать? — спросил я.

Ответ длился примерно час и состоял сплошняком из цифр и дат, — понять его было невозможно.

Я кинулся к Павлову. Он жил уже тогда в номенклатурном доме, внизу сидел крепкий вахтер, и меня не пропустил.

— Но мне по важному делу! — воскликнул я.

— Тут дел не делают, тут люди отдыхают! — веско сказал вахтер. В этот момент в парадную вошли два солдата, неся на плечах сосиску размером с бревно.

— Куда, хлопцы? — спросил их вахтер по-отцовски тепло.

— В девятнадцатую! — ответили хлопцы.

— И мне в девятнадцатую! — я попытался рвануть вслед за ними.

— Вы, хлопцы, проходите, а вас, гражданин, сказал, не пропущу!

Сосисконосцы прошли, а я остался. На другой день я прорвался к Павлову в кабинет и стал кричать, что сосиска у нас имеет прав больше, чем человек.

— Какая сосиска? Огромная? Вы говорите полную чушь!! Более того, злонамеренный навет!

Я посмотрел на него и понял, что в обществе, где начальники (все!) врут в глаза подчиненным, и абсолютно при этом не боятся быть уличенными — в таком обществе нормально существовать нельзя. Я вышел.

Уже, примерно, полгода у меня было приглашение в Борхеровский университет с лекциями. После гигантских усилий я поехал, и читаю там лекции до сих пор.

Звякнул звонок.

— Это он! — Лена подпрыгнула.

Остальные, уже расслабленные к тому моменту, прореагировали слабо. Вошел Павлов в строгом черном костюме, и с ним постоянная его подруга, которая училась на значительно более младшем курсе, чем мы, но тем не менее всегда была знаменита благодаря своей настырнейшей деятельности. «Камнебойка» — как дружески звали ее.

Камнебойка, хотя вряд ли знала близко Саню, да и вообще не слишком много видела его, тем не менее была в полном порядке: траурный костюм из черного бархата и из того же материала чалма с мелкими алмазиками... специально ли для Сани она шила этот ансамбль — или надеется, что теперь его хватит на всех нас?

— Все толстеешь! — на ходу полил меня Павлов.

И вот уже в комнате послышались их громкие голоса.

— Да — накурено, набедокурено! — нес Павлов самодовольную чушь.

Даже здесь, на поминках, среди Саниных друзей, они хотели быть главными, как хотели быть главными везде! Но все так тут растрогались, разнежились сейчас, что разговор принял исключительно мирный характер: все вспоминали, в основном, о разных веселых случаях нашей молодости. Дело в том, что Павлов — и это, надо отметить, не его вина — родился и вырос на территории пивного завода имени Степана Разина. Тут повторяю, не его вина — на заводе работали его родители, там же имели они квартиру. Однако, благодаря этому, он с ранних лет вместе с непонятно откуда взявшимся неимоверным тщеславием получил понятно откуда взявшуюся страсть к алкоголю. Беда в том, что с годами обе эти страсти не проявили ни малейшей тенденции к затуханию, а наоборот — к усилению и разбуханию.

Павлов твердо решил найти себя, причем в списках руководящих работников, но при этом не мог — или расчетливо не хотел — завязывать с пьянством. Две эти страсти то мирно сосуществовали, то вступали в конфликт. Почему-то взлет обеих этих страстей происходил, как правило, абсолютно параллельно. То есть — наутро Павлов должен был встречать в аэропорту важнейшую делегацию, может быть, даже иностранную, а к позднему вечеру накануне он напивался до полного безобразия и облик его наутро никак не мог соответствовать кондиции. Уж не знаю кто, а может быть, сам Павлов придумал способ спасения. Он был совершенно убежден, что накануне можно нажраться как угодно, но если надеть на лицо холодную кастрюлю и спать в ней, то никакого опухания личности не произойдет и даже напротив — она обретет строгие, интеллигентные черты! Помню, как однажды перед встречей очередной делегации он надрался у меня, после чего, твердо ступая, вышел на кухню, подобрал подходящую для своей хари кастрюлю, натянул ее, упал на диван и через минуту послышался даже не храп, а реактивный вой с характерным металлическим дребезжаньем! А так как он верил только в правила и презирал исключения, то спал в кастрюле практически все ночи подряд. Представляю себе ощущения его первой жены, его второй жены, а также всех немалочисленных его любовниц: он мог изменить женщине, но кастрюле не изменял никогда!

Я минут сорок просидел в туалете. Из комнаты доносились уверенные голоса Павлова и его подруги — остальных вовсе не было слышно: пришли, наконец, настоящие хозяева! Я заглянул в комнату. Павлов, временно одемократившийся ввиду перерыва между высокими должностями, говорил, размахивая руками, хлопая всех подряд по плечу. Шура, крепко, видимо, выпив, клевал носом, Слава тоже углубился в какую-то прострацию, Костя, Андрей, Дима, Серега незаметно слиняли. Образ века: демагог, разглагольствующий среди частично спящих, частично отсутствующих людей!

Ленки не было.

— Эй, Лен... Ты где? — проговорил я, выходя в коридор.

— А вот она я! — выглянула Ленка из кухни.

Я пошел к ней, мы молча постояли, прижавшись, глядя в непроницаемую черноту за окном.

Потом я зашел в ванную, маленько причесаться. Все бритвенные принадлежности Сани стояли на месте. Даже белые бумажные полоски, поля газет, которые он аккуратно приклеивал на порезы, висели на трубе. Представляю, каково будет Ленке завтра утром зайти в ванную и увидеть их! Я скомкал эти полоски и сунул в карман.

На всех международных конференциях, в разных красивых и знаменитых городах, в программе сообщений всегда стояла Санина фамилия — в последний момент она вычеркивалась и появлялась фамилия — Павлов. Хотя мне теперь для поездки на эти конференции не требовалось визы первого отдела и преодоления интриг я, тем не менее, если видел фамилию Павлова, — не приезжал. Тем не менее в Лондоне, в гостинице в Блумбсбери, напротив университета, он меня настиг, появившись неожиданно, вне списка. Он жизнерадостно приветствовал меня (в тот момент это было можно и даже поощрялось), потом сказал мимоходом, вскользь, словно он продолжал оставаться моим директором и только мелкие, случайные обстоятельства временно разлучили нас:

— Слушай — ты в каком номере, а? Я сейчас закину тебе мое сообщение — посмотри там, поднакидай мыслишек!

Поскольку тут не было первого отдела, охраняющего его, во всяком случае, он был представлен здесь не в полном составе, я выдал Павлову, что хотел:

— Я тебе сейчас таких поднакидаю... — и не разъясняя очевидных деталей, повернулся и ушел.

И все равно мне потом перед всеми пришлось растолковывать Санины идеи — этот все лишь запутал!

...Я снова заглянул в комнату: ...В самом страшном, на мой взгляд, рассказе Брэдбери, марсиане превращаются на время в людей, а после, убив наших астронавтов, снова пытаются вернуться в свой облик. На лицах их происходит страшная борьба людских гримас с гримасами уже не людскими. Примерно это происходило сейчас с Павловым: гримасы дружеские мучительно боролись с гримасами начальственными — причем последние явно побеждали.

Я заглянул к Ленке на кухню.

— Ну ладно, я пойду... зайду, может, часика через четыре, — я поглядел на часы, потом в сторону комнаты. Во всяком случае — утром буду!

Прерывисто вздохнув, Ленка кивнула.

Я вышел. По обе стороны от парадной тусклая улица уходила во тьму. Улица Высоковольтная... На такой и жить-то страшно! Я пошел влево и вышел на широкую магистраль. Ширина — это, пожалуй, единственное ее достоинство, а так — та же тьма и пустота. Куда, господи, податься? И это в полдесятого вечера, когда все города мира брызжут огнями и весельем, а тут — только улица маршала Устинова поражает своей суровой простотой!

Да, единственное, что тут есть замечательного — это насыпь, очевидно, та самая — бесконечный черный холм, закрывающий полнеба, половину звезд. И может, действительно, раз ничего уже, кроме этой насыпи, вокруг не осталось, то, может, действительно — пора туда, немножечко прогуляться, как это сделал три дня назад мой друг? Что еще из серьезного осталось? Только это! Так, может, пора? И если будет не очень уж больно — то почему бы и нет?

По дороге мне не встретилось ничего — полная пустота, только одиноко белел удивительно низко врытый газетный стенд — видимо, для чтения на коленях.

И вдруг другой, совсем новый ужас охватил меня. Краем глаза, куском затылка я почувствовал, что вслед за мной вдоль тротуара медленно едет машина, белый «Жигуль»!

Я моментально напрягся... Секут? Но на хрена, спрашивается, я им понадобился? Ведь еще при моем выезде мой любимый подполковник Голубев говорил мне:

— Эх, нечего пришить тебе, все чисто — а то бы уж! — он поднял кулак.

Но если даже по его понятиям я такой хороший, то что же сейчас интересует их?.. я еще больше похолодел — машина догнала меня и ехала рядом. Скосив, как заяц, глаза, я увидел, что в машине сидит женщина в белой куртке — вспыхнула зажигалка, осветив молодое красивое лицо. Машина остановилась. Слегка склонившись, женщина молча отпихнула дверцу.

Ах, вот оно что? — я несколько оживился. — Ну неужели же, неужели я уже считаюсь как иностранец? — самодовольно подумал я. — Навряд ли наши бедные ребята интересуют таких, имеющих, к тому же, «Жигули» — наверняка посчитала за иностранца!

Я молча сел, не выдавая пока что своего происхождения, закурил от ее зажигалки. Ну что ж, среди охватившего жизнь хаоса еще немножко ахинеи не повредит!

Она захлопнула дверцу, мы медленно тронулись.

— Куда? — проговорил, наконец, я, разбивая все ее западные мечты, но, к удивлению моему, она не прореагировала на это, даже не повернула головы.

— Недалеко! — затянувшись, ответила она.

Я вскользь разглядывал ее... Этакая «чернобровая казачка», которая, как поется в песне, то ли подарила, то ли подоила, то ли напоила мне коня — любимые песни сталинского детства стали постепенно исчезать из памяти. Что, интересно, заставляет ее заниматься этим ремеслом, причем в столь малоперспективных кварталах — ведь машина у нее уже есть... на что зарабатывает теперь? На запчасти?

А вот и любимая насыпь — теперь она уже закрывала все небо, мы долго молча ехали вдоль нее. Наконец появился тусклый просвет — мы проехали под мостом — и снова поехали вдоль насыпи, теперь уже с другой стороны. Что за ритуальное сооружение, повсюду оно — расстанемся мы с ним когда-нибудь или нет? Не вышло! Серебристо-серый девятиэтажный дом был чуть выше насыпи, но и тут она была главным элементом пейзажа — хоть и с другой стороны.

Мы подошли к дому, поднялись в вонючем лифте на третий этаж. Хозяйка отперла квартирку. Уютно, кстати, отделанная прихожая... из полуприкрытой двери шел какой-то странно колеблющийся свет.

Повесив куртку, я вошел в комнату. Задергавшееся при нашем приходе пламя свечи, установленной в хрустальном блюде, освещало висящую на стене увеличенную фотографию Сани — я помнил ее: возле института, в счастливые дни!

Хозяйка вошла вслед за мной и стояла молча. Я быстро оглянулся на нее, потом бросился к окну, сдвинул штору — насыпь темнела во весь экран! А вон за ней Санин дом — синяя занавесочка на кухне!

— Ясно... — я обернулся к хозяйке.

— Что — ясно-то? — нахально мотнув грудью, проговорила она. — Он ведь не ко мне шел, а совсем наоборот!

Она опалила меня жгучими очами.

— Ясно... а выпить у тебя есть?

Она молча накрыла на стол — видно, готовилась. Я осматривал ее гнездышко. Мой западный университетский профессор (язык не поворачивается назвать его шефом — не те отношения), часто говорит мне:

— Почему мы — вот я, например, живу в абсолютно пустой квартире (и это чистая правда), в университет езжу на велосипеде или хожу пешком, и при этом не чувствую никакой неполноценности — почему же когда к нам сюда приезжают советские люди, даже самые передовые и прогрессивные, они обязательно волокут отсюда вагон барахла — дубленки, магнитофоны, видеомагнитофоны, а при возможности еще и автомобиль? Почему мы можем жить легко и свободно, без засилия вещей, а вы не можете?

Я оглядывал квартиру... действительно, почему? Из страха, наверное.

— Меня Соней зовут! — она явилась в вечернем платье.

— Да... я помню... Саня говорил, — соврал (или сказал правду) я... точно не вспомнить. — А мне — представляться не нужно?

— Нет, — она покачала головой. — Саня очень тебя любил!

— Я его тоже.

Мы налили вина, молча, не чокаясь, выпили.

— Кстати, это я кремацию устроила ему, — скорбно произнесла она. — Он всегда говорил: не хочу нигде присутствовать в виде покойника, чтобы люди приходили, слезы лили! Исчез — и с концами! Нет меня, все!

Я смотрел на нее. Хоть она Санины слова и передала в точности, и, кстати, выполнила его последнюю волю — с тактом у нее, видимо, не все в порядке: видать, Саня приходил не за этим, а за другим — с другим как раз все в порядке. Молодец Санек! Он как бы снова вдруг ожил, новый кусок его жизни явился вдруг передо мной.

— Помню... в последнюю нашу встречу... — поддержал я беседу на соответствующем уровне, — он сказал мне: «Я был недавно в лесу. И кукушка три года накуковала мне... Причем, тюрьмы!» Ну — хохму он не добавить просто не мог. А так-то — сошлось!

Мы помолчали.

— А скажи, пожалуйста, — вскользь поинтересовался я. — Он не в отчаянии... не в прострации был, когда от тебя уходил?

— А ты видел его когда-нибудь в этой самой прострации? — усмехнулась она.

— Саню? Нет, никогда!

— Вот то-то и оно! — она улыбнулась.

— А что-то, говорят, у него с какой-то общественной деятельностью... какие-то заморочки...

— У него? — она засмеялась.

— Да, действительно...

Даже с Павловым, который вместо него ездил на все конференции, Саня умудрялся поддерживать прекрасные отношения, хотя тайком куражился над ним непрерывно. Помню, в момент полного моего отчаяния, когда я совсем уже склонялся к отъезду, я почти с мольбой обратился к Сане:

— Ну что ты якшаешься с этим подонком? Брось!

— Нельзя! Без меня он совсем оподонится!

— А с тобой — нет?

— Со мной, надеюсь, несколько медленнее, — отвечал он.

Я рассказал об этом ей — она обрадовалась:

— Это точно! Единственный, кто чему-то меня в жизни научил, — это Саня. Вокруг, особенно сейчас, все как говорят? «Все плохо!» Даже те, кто по две машины и по три видика имеют — «все плохо» говорят. Обязательный пессимизм, как Саня это называл. И ненавидел его, основным признаком слабоумия считал. «Почему это плохо все? — говорил. — Что за чушь? Почему же мы тогда живем?». Он здорово меня воспитал... он — и больше никто! Хотя разные были — и богатые, и вроде имеющие все, — но такой любви к жизни, такого оптимизма ни у кого не видела, ни у каких миллиардеров!

— Это точно! — я согласился с ней (хорошая баба!) — Он тоже нас поднимал всегда, пока у нас силы были, и даже когда кончились — тоже пытался.

— ...Надо во всем видеть что-то хорошее! — повторял он.

— Во всем? — с отчаянием говорил я. — Ну, например, в Павлове твоем есть хоть что-то хорошее?

— Есть! — сразу и убежденно говорил он.

— Ну что, что?!

— Пьянство!

— Это, по-твоему, хорошая черта?

— Убежден!.. То есть, для него — да!

— Почему это?

— Не будь он пьяницей, он бы уже такого наворотил! Все бы уже передушил! А так — не успевает!

— Да, замечательно!

Но, надо сразу отметить, что, общаясь с Павловым, Саня ни малейшей коррозии не поддавался, ничего не делал того, чего хотел от него тот. Придя директором, Павлов понял, что надо первым же делом обмарать всех — заставить, например, произносить речи.

Помню, как он обламывал меня:

— Ну я же, пойми меня правильно, вовсе не призываю тебя ко лжи! Вовсе не обязательно тебе говорить о том-то и том-то, скажи об этом и этом-то — но скажи искренне, от души!

Постоянный мой отказ и сделал наше совместное существование невозможным.

А Саню он один только раз попросил произнести праздничную речь, и после зарекся: Саня, вроде, как надо все говорил, но постепенно в речи его все четче проявлялся ритм верлибра... в зале хохот все нарастал... гости в президиуме были недовольны! А Саня радостный кинулся к Павлову: «Ну как?»

— Да... это точно! — подтвердила она мой рассказ. — В смысле куража, дурацкого изгилянья он был поистине неутомим! Говорила я — доиграешься! И доигрался. Однажды, помню, позвали к телефону его — причем именно здесь, чтобы показать, что знают про него все! Рукой ему машу: «Тебя нет!»

— Ну почему же? — говорит. Трубку отобрал. — Алле... внимательно слушаю вас!

— Извините за беспокойство, Александр Федорович, — вежливо так говорят (и отчество, мол, знаем, никуда не уйдешь) — Не могли бы мы с вами в удобное для вас время встретиться и поговорить?

— А кто вы?

— А вы не понимаете?

— Нет.

— Ну хорошо — при встрече мы вам объясним, кто мы и что именно нас интересует, — в голосе, чувствуется, уже некоторое утомление появилось. — А кто там у вас все время берет параллельную трубочку?

— Это хозяйка, — Саня говорит. — Надеюсь, вы не станете спорить, что в своей квартире она может делать все, что ей заблагорассудится?

— Ну конечно, конечно... — отвечает голос.

Я машу ему рукой — кончай, договаривайся, — а он, наоборот, вошел только в раж!

— Так когда бы вы могли нас посетить?

— Как только докушаю ананас!

— Вы кушаете ананас? — настороженно спрашивают.

— Да нет, это так. Шутка.

В трубке долгая пауза, должная, видимо, показать, что в таком разговоре шутки более чем неуместны! Саня ждал, ждал, и трубку повесил. Моментально новый звонок.

— Алле!.. Так это опять вы? Разве мы не закончили?

— ...А что — вы считаете, что мы о чем-либо с вами договорились?

— А разве нам надо с вами договариваться? — Саня удивился.

— А вы считаете, что не должны?

— А я, знаете, никак не считаю. Не задумывался о вас.

— Какой-то странный у нас получается разговор!

— Да, разговор не первый сорт... Так все? Извините, очень хочется в туалет!

— Так не хотели бы вы к нам зайти?

— Честно говоря, не особенно... А где вы расположены?

— ...Вы что — не знаете?

— А почему, интересно, я должен знать?

— Хорошо. Мы пришлем вам повестку, — совершенно измотанный уже товарищ сказал. — Всего доброго!

И повесил трубку.

— Наконец-то! — Саня вскочил, помчался в сортир...

И потом, когда все-таки затащили его туда, он уверял потом меня, что вовсе не моральный его облик их интересовал («Моральный Ваш облик нас совершенно не интересует», — якобы сказали ему). А интересовали их, якобы, только исключительно физические его данные — почему он совершенно не устает, всегда находится на взводе, на подъеме, а их сотрудники, даже самые здоровые, посидев за столом полтора часа, поголовно засыпают. «Хорошими делами надо заниматься!» — якобы сказал он им...

Мы помолчали, вспоминая.

Вдруг резко зазвонил телефон.

— Ты возьми! — вдруг испуганно проговорила она. Я посмотрел на нее.

Неужели она думала, что может позвонить он?

— Алле! — резко проговорил я.

— Это кто это? — проговорил грубый голос.

— Не имеет значения! — так же грубо ответил я.

— А хозяйка что делает?

— А вам-то что?

— А ты зачем у нее? Раз уж пришел к ней — так в койку таракань! Она знаешь, кто? Организатор экскурсий! По очень дальней, очень крутой дорожке тебя повезет, вверх-вниз, вверх-вниз!

Я бросил трубку.

— С экскурсиями езжу, — смутилась она. — Много идиотов встречается... Ох — завтра надо фару чинить! — переключилась она.

— Наверное, подмигивала всем этой фарой, она и перегорела!

— Точно!.. Главное, чему меня Саня научил, — это не говорить слово «умничка», и никогда не раскаиваться, всегда считать, что поступил гениально! Помню — однажды еле добрался ко мне, никогда в жизни его таким не видела — лежал, умирал, горько стонал: «Ну почему, почему я так напился? И сколько денег, главное, ухнул!». Между стенаниями успел объяснить, что пришел на банкет по случаю чьей-то защиты, но в зал почему-то не зашел, а свернул в бар, и там — отнюдь не с горя, это он точно помнил, а скорее, с радости — зверски напился! Но — почему он свернул в бар, что за нелепость в его рассчитанной жизни?.. Вдруг ночью просыпаюсь от вопля: «Вспомнил, вспомнил почему! Все правильно! Отлично!» «Ну и что ж ты такого вспомнил, что отличного-то?» — со сна ворчу. «Вспомнил, почему в зал не пошел — я же Сомееву там увидел, засосала бы меня с потрохами! Все отлично!» — заснул сном праведника... Я сидела, смотрела на него, потом, когда он проснулся, говорю: «А знаешь — все же ты, несмотря ни на что, огромное счастье мне подарил!» «Когда это?» — придирчиво спрашивает. — «Сегодня!» — «Сегодня? Это какое же?» — стал как бы мысленно по карманам себя охлопывать. «Какое? А сидела я ночью, смотрела на тебя, и думала: какое счастье, что у нас с этим типом никогда ничего серьезного не будет!» «А, это да», — уже вполне успокоенно сказал...

— Но при всей его расчетливости, — сказал я, — барахлом не интересовался, макулатуру не копил...

— Это уж точно! — сказала она. — Рассказываешь ему, иногда даже с упреком: этот то-то купил, тот обменял «семерочку» на «девяточку»... А Саня так глаза прикроет, словно спит, а потом говорит, с каким-то даже упоением: «А у меня — нич-чего нет!»

— Ну ясно, — и это «нич-чего» и позволяло ему свободным быть! Но при всей его как бы безалаберности его ни на миллиметр нельзя было сдвинуть туда, куда он не хотел!

— Это да, — вздохнула она. — Где сядешь, там и слезешь!.. Помню — познакомились мы в автобусе, случайно: крепко прижали нас и, надо признать, довольно-таки приятно. Стоим, и почему-то не сдвигаемся, хоть сдвинуться, ну хотя бы вбок, вполне возможно... но зачем? — она дерзко глянула на меня. — Стоять так вроде больше невозможно, надо куда-то двигаться — туда или сюда. «Тесно»... — наконец-то он говорит. — «А что — разве это плохо?» — вдруг брякнула я. «Ну почему же плохо!» — говорит. Вышли, наконец, из автобуса, пошли. У самого моего дома говорит: «Ну и что? Увидимся когда-нибудь, нет?» — «Это, — пококетничать решила, — от вас будет зависеть!» — «А-а! — сразу рукой махнул. — Если от меня — тогда-то безнадежно!» Но после, столковавшись все же, оказались в одном пансионате в Эстонии, я при своих экскурсантах, он — при мне. Но в разных, естественно, апартаментах. Сначала, когда я смотрела на него, думала: «На фиг он мне такой нужен? Без машины, не деловой». Но как раз тогда я пахала крепко, устала, хотелось отдохнуть. Ну и... Там отличная сауна была, на крыше. Вообще — мужская и женская отдельно, и бассейн темный, но там кнопочка возле ступенек, если хочешь — можешь все осветить.

— Ну и ты, конечно, понажимала от души! — глянув на ее замечательные стати, усмехнулся я.

— Донажималась! — улыбнулась она. — Тут же — с легким паром! — явился и вместе с креслом к себе уволок, на первый этаж. И потом, когда дело произошло, подпрыгнул вдруг, заорал, как сумасшедший... там внизу тоже бассейн маленький был — разбежался через библиотеку, зимний сад, склад и кухню, и с полного хода в воду кинулся — брызги до потолка! Отлично было, — она вдруг сглотнула слезу. — ...Ночью раз по пять ходили друг к другу, потом гуляли босиком, по холодному мрамору... Однажды сидим в номере у меня, вдруг увидал он в окно: мужик косит на склоне. Заорал, бросился туда. Возвращается убитый: «Это финн или швед. Тут, оказывается, только за валюту дают косить!» И, вроде, забыл об этом совсем — но когда мы обратно ехали, поезд остановился на изгибе, и видим вдруг: машинист выскочил и косой замахал. Бросился туда, уговорил машиниста... — она помолчала. — Утром просыпаюсь — мы в общем вагоне ехали, на купейный не разорился — гляжу, два узбека у моей полки стоят, мою ногу с педикюром, высунувшуюся из-под одеяла, держат, восхищенно цокают языками: «Красиво!.. Да ты спи, спи». Тут является он, с полотенцем на плече, говорит: «Могу продать — но только вот эту часть!» — пальцем провел. Брыкнула ногой его в нос... Вот блин! — выругалась она, выскочила, принесла из кухни почти выкипевший чайник. — ...И когда мы после всего этого счастья выходим с вокзала, он вдруг прощается и бредет вбок, к троллейбусной остановке. «Ты куда это?» — ему говорю. — «Как куда?» — удивленно отвечает. — «Домой. Все, не скрою от тебя, было отлично, но в душе я кабинетный ученый, аскет, и та оболочка мне гораздо важнее, чем эта!» — «Ну и катись в свою оболочку!» — Разъехались...

Да, — насчет кабинетного ученого — это верно, — подумал я. — Помню, как Павлов в расцвете дружеской зависти и алкоголизма, прочитав очередную Санину статью, восклицал:

— Просто завидно — из такой ерунды вдруг такое качество у тебя выходит!

— Самогонный аппарат улучшенного образца! — Саня хлопал себя по лбу. И тем не менее — Павлов оставался директором института, хотя произносил публично «притча во языках» и тому подобные ляпсусы!

— Только недели через три позвонил, — продолжила она. — «Ну — что делаешь?» — бодро спрашивает. — «Качаюсь на люстре», — отвечаю ему. «Отцепляйся, — говорит. — Сейчас, может, зайду!» «С какой это стати?» — спрашиваю. — «Все отлично! — отвечает, — сделал пару неслабых открытий — имею право!» Пришел... Д-а-а, удивительный был тип. Даже если уже совсем прижимало его, буквально не продохнуть, он, как бы оправдывая жизнь, одну и ту же фразу повторял: «Ну что же — не будешь в следующий раз министров высаживать на ходу!» Видимо, где-то когда-то какого-то министра высадил на ходу, и этим как бы объяснял все неприятности, происходящие с ним. «Что ж ты хочешь? — ласково сам себе говорил. — Министров высаживать на ходу, и чтоб все тихо-гладко было у тебя?»... Был ли такой министр, существовал ли когда-либо в природе — думаю, он и сам этого не знал. Подсказок никаких, а тем более помощи — не терпел. Однажды надыбала я стремный вариант: тут один выехал за рубеж, и докторскую оставил — почти что по Саниной профессии... «Договорилась! — ему говорю. — Ставь только фамилию и защищай!» «Ну и что? — говорит. — У меня друг тоже уехал — я его тоже, значит, грабить должен?» Надоела однажды мне эта карусель. «Все, — сказала ему, — никуда ты отсюда больше не уйдешь!» Он как раз в туалете был — закрыла на задвижку. Он, конечно, запросто и сломать ее мог, но словно и не подумал об этом, словно забыл даже, где находится — стал радостно петь! Полвторого ночи уже, соседи приходят: «Что это у вас за певец?»... Однажды в отличную клинику его устроила — люди годами туда стоят! Ну, теперь-то уж, — думаю, — мой!.. А заодно, кстати, думаю, и отдохну от него немного — еле ноги передвигаю! Пошла с приятельницей поужинать в «Европейскую» — у нее там знакомый официант. И вдруг — обмерла! Вижу — в цветных сполохах прожекторов Санек мой скачет с какими-то мулатками, как козел! Увидел, радостно помахал. «Ну что... И не стесняешься абсолютно?» — подозвав, спрашиваю его. «Вообще, — всерьез так задумался, — немножко стеснительности я от молодости себе оставил, — но исключительно уже для нахальных своих целей!» Совсем уж замаявшись, в соревновании с ним, я пыталась — на такую уж глупость пошла! — общественной пассивностью его попрекать: «Вон как люди в наши дни выступают — а ты, видимо, трусоват!» — «Нет, я, пожалуй, не трусоват, — серьезно подумав, ответил он. — Если надо, я пойду до конца, — но только по своей дорожке, а не по чужой!»

— Точно! И эту свою дорожку он видел безошибочно, как никто!

— Да, пожалуй, так. Все свои действия гениальными считал! Восхищался непрерывно! И даже уверенно надвигающуюся импотенцию считал колоссально хитрой своей уловкой! — улыбнулась она.

Я посмотрел на нее... и, судя по тому, как резко отвел взгляд — начал влюбляться! Вообще — то и дело ловил на ней свои взгляды!

— В последнее время еще проблема возникла, — заговорила она. — Павлов меня увидел — случайно как-то встретились. И все! «Отдавай, — говорит, — бабу, а то с работы с треском выгоню — ты же меня знаешь, прописки лишу!» — «Разберемся!» — беззаботно Саня говорит. И вот — в самый последний, как оказалось, раз — абсолютно счастливый ворвался ко мне. «В жизни нет ничего радостнее, — говорит, — чем встреча с талантом, пусть даже со своим!» Сказал, что колоссальную статью написал, и завтра на ученом совете будет докладывать ее. «Ну и что, — подкалываю его, — все равно же твою статью Павлов, и никто иной, в Нью-Йорке будет читать!» — «Павлов не будет, — мимоходом так говорит. — Он уже больше не директор у нас!» — «Как — не директор! Почему?» — «А почему и всегда, — небрежно так говорит. — Снова — не удержался, помочился на Литейном на трубу!» (Почему-то только это начальство возмущало, остальное — нет). — «Ну колоссально! — обрадовалась я. — Значит, не выдержал! Кто же, интересно, его напоил?» — «Как «кто же»? Я, разумеется!» — он говорит. «Ну, все: чайку — и к станку!» — уже в нетерпении был, к работе рвался.

— У тебя пальцы все в чернилах! — смеюсь.

— И это главное мое оправдание перед богом! — важно так говорит.

Все это время подростки на лестнице на гитарах бренчали, Саня слушал, слушал, потом распахнул вдруг дверь на лестницу, и запел!

— ... Ну... а потом? — не сводя с нее глаз, спросил я.

— Ну, а потом... мы с ним придумывать разное стали... Мы с ним часто так вдвоем веселились — придумывали всякую чушь: как он назавтра, в белом фраке с гвоздикой, делает доклад. Павлов сидит тут же, мрачный, уже не директор, горестно думая о том, что кастрюлю с лица по утрам все труднее срывать, плюс сухость во рту: трясет графин, оттуда вываливается лишь дохлая муха. И тут раздается треньканье балалаек, врываются присядкой два ухаря, с васильками в кепках, а за ними вплываю я, этакой подраненой лебедушкой, мелко ступая, плыву по комнате — в монисте, в кокошнике, а на расписном коромысле у меня два вёдрушка, с ключевой водой. Подплываю к Сане, говорю нежным голосом: «Испей, добрый молодец, водицы». Он так, жадно прильнув, со всхлипами пьет. Отрывается, утирается. «И мне, красавица», — Павлов хрипит. Балалаечники приплясывают, а я, вильнув этак бедром, проплываю мимо, плеща на пол, и уплываю совсем! «Так, — думает Павлов, утирая пот. — Имеются случаи оплыва красавицами, а так же обноса водой... Тревожащий признак!»

— Ну... а потом? — придвигаясь к хозяйке, произнес я.

— Суп с котом! — ответила она.

— Я должен знать о друге все!

— Мечтать не вредно!

— Что за разговоры? — я вспылил.

— ...Очень охота мне — шило на мыло... — уже оправдывалась она.

— Надеюсь — я шило?

— Похожи шутки у вас...

— Ну тем более... — прошептал я.

— И глаза похожи...

— Говори, говори...

— И руки...

Медальон в виде сердца на цепочке ритмично колотил ее в грудь, она, оскалившись, поймала его зубами, чтобы не возникал...

— Ну, все! Я помчался! Скоро зайду!

На лестнице подростки бренчали на гитарах — и я вдруг, как Саня, тоже запел.

Отличное вышло отпевание! Я выскочил на улицу. Еще ходили автобусы (или уже?). Впрочем, это не имело никакого значения — вот же насыпь, в двух шагах, перескочим за пять секунд!

Я уже приближался, огибая гаражи, как вдруг медленно наехал грузовой поезд, с убегающим лязгом буферов тяжело остановился, как железный занавес, закрыв небо — от конца до конца!

— Ах — вот как?! — я моментально оказался наверху.

Так... ну что тут у вас? Слева от меня был железный ребристый вагон с надписью «Ждановтяжмаш», справа — черная цистерна: «Опасно улучшенная серная кислота. С горок не спускать».

Испугали! Я поставил ногу насцепку. Словно почувствовав меня, поезд громыхнул. Я отдернул ногу, потом снова поставил... Испугали!

Как я мог усомниться в друге, хотя бы на минуту? Не в отчаянии, а в ликовании летел он сюда! Так и погиб. Но это ж совсем другое дело!

Сон, похожий на жизнь

Я проснулся оттого, что дуло из форточки. Чтобы захлопнуть ее, пришлось подтянуть колени на подоконник. Колени на твердом белом дереве хрустнули, хрустнуло и плечо, растянувшееся кверху. Потом хрустнула и шея: я задрал голову и стал смотреть вверх, в уходящий сквозь тучи колодец, по краям смягченный, размытый голубоватым сиянием серпа, висящего вверху колодца, на страшной высоте, а на самом деле — вдруг почувствовал я — еще намного, намного выше!

Страх, тревога все сильней наполняли меня, — не зря, не просто так случались эти предутренние гляделки с луной!

Я даже боялся слезать с холодного подоконника, оборачиваться, уже предчувствуя, что увижу сзади. Поэтому я сначала слез, оставаясь лицом к голубому, с потеками, окну, и лишь потом обернулся. Так и есть: конечно, я в старой квартире на Саперном, в своей длинной узкой комнате с белой дверью стенного шкафа в дальнем конце.

Но ведь вроде же я давно уехал отсюда, что-то делал, чего-то добивался — почему же я снова здесь?

Видимо, по законам сна — всегда сон нащупывает в твоей жизни, в твоей душе самый темный, самый тревожный участок!

И сейчас — явно уже утро не для ухода в школу (где уютная суета бабушки, родителей?), это явно утро для выхода на работу, в суровую жизнь, где бабушка и родители отсутствуют, ибо уже ничем абсолютно не могут помочь.

Квартира глуха, тиха, и нет ничего страшнее сейчас для меня какого-нибудь раздавшегося в темноте звука — знакомого кашля, бормотания — какой столб эмоций, какой костер сразу взметнется в моей душе... как?! Что?! И она — здесь? И она — жива? Как же мне, зная ее будущее, встретиться с ней?!

Но квартира тиха, и я судорожно понимаю, что мне нужно побыстрее уйти из нее — нет ничего страшнее путешествий во времени — вперед, а также — назад... эти встречи с родными людьми, судьбу которых уже знаешь, и смутно чувствуешь, что и твоя будет не лучше... Встречи эти невозможны — скорее уйти!

Но я медлю, а вдруг — увидеть? Ведь не увижу больше нигде и никогда!

Стоя под форточкой, леденящей загривок, я чутко, не двигаясь, вслушиваюсь в темноту — давно не было на душе такого подъема, такого ожидания — и страха, что ожидание сбудется... ведь я по короткому скрипу половицы сразу пойму — кто это, и от взрыва чувств потеряю сознание... странно это — терять сознание во сне!

Но тишина, тускло освещенная окнами, длится — и переходит уже в страдание: значит — все, значит — не увижу никого!

Хотя для того, чтобы увидеть всех, достаточно заглянуть в другие комнаты, — их расположение — это, может быть, последнее, что я буду помнить в жизни — открыть со скрипом высокую белую дверь и всунуть голову туда, в темноту, и увидеть... но на это, я твердо знаю, мужества у меня не хватит.

Одежда висит на стуле — да, грустная одежда, грустная жизнь — зачем я снова сюда залетел?! Потому, может, что самые главные волнения моей жизни остались здесь?

От шести лет до тридцати — за эти долгие годы и выясняется, получится твоя жизнь или нет: так что может быть страшней и тревожней?

И, судя по одежде на стуле — одежде неудачника, я попал в самое смутное свое время! Но, может, оно и было самым густым!

Я стою неподвижно, понимая, что не только встреча в темноте с моими повалит меня, но даже свидание, например, с чайником будет страшным. Сейчас я совершенно не помню его — но вот пройду через нашу темную безоконную, «разводную» комнатку, открою на ощупь весьма странно сделанную, но до последней рейки знакомую дверку и выйду в пустую (надеюсь!) кухню, подвигаю головой, пригляжусь и принюхаюсь, и вот увижу чайник, и узнаю его — и немо закричу: это он! Откуда — ведь его давно уже нет на земле?! Немые крики гораздо страшнее, чем громкие, они идут внутрь, в душу, и поэтому сильнее разрушают ее!

Надо выскользнуть незаметно, ничего не видя, не видясь даже с чайником — слишком тяжело... но и уходить тяжело... вернусь ли я сюда, в самое важное для себя место? И если вернусь — это тоже очень страшно: значит — сон этот надолго?.. навсегда?

Я стою, потом медленно начинаю одеваться. Колодец в небе закрывается, становится темнее... сколько же сейчас, интересно, времени? Ведь и во сне должно быть какое-то время! — я пытаюсь волнение перевести в раздражение, все-таки раздражение легче переносить... но на кого мне направить это разражение? Вокруг тишина.

Я чувствую — что раз уж пошла такая гулянка! — мне и дальше предстоит самое тяжелое — приход на неуютную, сиротскую работу, в грустное мрачное учреждение... Вырвался я оттуда, в конце концов, или нет?.. Или это лишь пригрезилось мне? Отсюда, из этой комнаты — ход только туда, других ходов нету (и будут ли они?).

Значит, снова невыносимый день в этом давящем тяжестью помещении, бывшей тюрьме?

Но все же, чувствую я — там не такая острота переживаний, как здесь — и я выхожу.

Я проскальзываю сквозь темную маленькую комнатку — полная тьма, но и пригорелые запахи той еды так поднимают мою душу волнением, что она едва ли не покидает тело, забивает горло — всё, запахов вполне достаточно — больше я не вынесу ничего. Полностью закрыв все органы чувств, я по счету шагов пересекаю кухню, сопя, нащупываю выходную дверь — нет, ее нету!.. ах — вот же она! И собачка на двери та!

Я с грохотом выскакиваю на лестницу... ну — лестница — это уже полегче, хотя, конечно же, — нелегко, нелегко! На какой еще лестнице в мире я был так беззащитен, азартен и глуп, чтобы подниматься не по лестнице, а по обрезкам ступенек, оставшихся за перилами, и так, дыша опасностью, подниматься до чердака, на головокружительную высоту — и так же спускаться? Слабая, незащищенная моя душа витала здесь, и страшно мне встретиться с ней, тогдашней!

И лестницу скорей промелькнуть — конечно, не за перилами, а нормально — уже душили другие тревоги, детские — ни к чему!

Я быстро проскакиваю двор, бегу по пустому, чистому переулку, словно пытаясь выбежать из этого своего состояния, но оно не отпускает, оно тоже знает улицы... Стоп! Ведь вроде бы я ушел с этих улиц навсегда — почему же я снова иду по ним?

Сон это или явь?

Увы, все вокруг абсолютно реально: вот голубь вразвалку перешел лужу и дальше шел, печатая крестики... А вот старинная аптека с огромными стеклами, в которой я впервые в жизни — уже надо было — покупал валидол. Все на месте, никуда не делось, и я никуда не делся — иду, с тоской и отчаянием пытаясь вспомнить, было ли еще что-то в моей жизни, кроме этого пути?

На площади захлестывает ветер — сразу с двух сторон облетев церковь... все, как обычно, как всегда — а ты чего бы хотел? Всякие там обрывки грез пора отбросить, — день будет нервный, бесконечный, как и прочие тысячи дней. Надо собраться, слегка одеревенеть, чтобы и сегодня (как и в прошлые долгие дни) не провалиться в яму отчаяния, не взвыть раненым шакалом, а ходить, улыбаться, успевать. Страшно вдруг раскрыть свои чувства — и остальным страшно смотреть на них!

Учреждение светит сизыми длинными лампами, и я уже не один, вокруг, тихо шаркая, движутся призраки, еще не ставшие служащими, не вырвавшиеся из сна.

Гулко хлопает дверь. Знакомый рябой вахтер (которого, впрочем, можно и перепутать!) с неизменной беленькой собачкой-шпицем, свернувшимся у сапог. И — последняя уже отсрочка, последняя свобода — медленный подъем по лестнице на четвертый этаж. И вот — этот страшный темный коридор, страшный сейчас еще и потому, что вдруг как-то сумел внушить мне (именно в эту ночь), что он исчез из моей жизни навсегда, освободил от себя, переместился лишь в душные кошмары — и снова вдруг вполне реально всосал меня!

И был бы он хоть бесконечный — бог с ним, так уж до конца жизни и шел бы по нему — но он не бесконечный, и путь мой не бесконечный — за крутым коленцем с невысокой приступочкой (переход в другое здание?) надо податься влево и, тяжело вздохнув напоследок, нажать на дверь.

— Здорово! — хрипит сзади знакомый голос, который я столько не слышал (сколько?!), и который нисколько не забыл, увидел, не оборачиваясь, всего.

Да — я снова здесь! От отчаяния перехватывает горло, и я не в силах ответить человеку, но и не в силах и не ответить, лишь коротко киваю, и остаюсь стоять перед дверью, в темноте.

Но почему такое страдание здесь?! Обычная контора... И ведь когда-то, не отгуляв даже положенного отпуска после диплома, явился я сюда, в легкомысленном зеленом галстуке на зеленой же рубашке, и благодушно оглядывался вокруг: ну и что, не отгулял отпуска — ведь люди же, всегда сможем договориться!

Но оказалось, что не всегда — оказалось, что все сложней. В сущности, я тупо надеялся на продолжение легкой студенческой жизни, продолжение лихих разговоров с друзьями-бороданами... но попал в тишину. Вот самый первый миг:

Шеф, маленький, с большой головой и плоским азиатским лицом, с какими-то скомканными служебными бумагами в руках, быстро кивнул мне, не глядя на меня, отрывисто и криво улыбнулся, и сразу же выбежал из комнаты. Я остался торжественно стоять, надеясь, что церемония представления еще не произошла — но оказалось, что она уже позади. Вбежав обратно минут через пятнадцать, шеф очень вежливо, но стремительно отстранил меня с пути, подбежал на своих коротких, да к тому же еще согнутых ножках к своему закиданному бумагами столу, схватил какую-то новую бумагу и снова выбежал.

Я еще постоял, как столб, пока не понял, что никакого обстоятельного разговора между нами не будет — почему-то... Почему?

Я со вздохом сел за указанный мне стол, принял от основательной Серафимы Сергеевны увесистый том «Технических условий» и погрузился как бы в их изучение, а на самом деле, в абсолютное изумление.

Да, — думал я, — ну и встреча! И это — первый день, когда хотя бы принято изображать радость и приличия! Что же дальше?!

Дальше, примерно дня через два, выяснилось, что шеф ни минуты не может провести со мной в одном помещении — а столы наши были рядом. Не то что дать задание, ввести в курс — даже просто поговорить! Что за сумасшествие? Такого я раньше не встречал! Как же тут жить — не говоря уже о работе! А ведь по всем законам мне тут быть минимум три года!

В чем дело? Или сам шеф такой псих — или резонирует на волнение, идущее от меня? Но как бы ни было — жить так невозможно, и никуда от этого не деться!

Можно себе представить, с каким страхом я поглядывал на стрелки, и как спринтер на низком старте, напружинивался, готовился — вот сейчас вбежит шеф, неся ветер, и нужно тут же, не теряя ни мгновения, быстро сказать ему что-то деловое, и умчаться — давая ему время успокоиться, отдышаться и что-то сделать — за то время, пока не появлюсь я! Иногда я не выдерживал, срывался в фальстарте, и тогда мы с шефом встречались где-то на лестнице — он, гоня ветер, мчался кверху, я — вниз. Мы отрывисто улыбались, — и разлетались, как две рехнувшиеся перелетные птицы, пересекающие экватор в одно время в противоположных направлениях!

Пот катился с меня ручьем... Значит — три года в таком темпе? Ну-ну.

Но главное — и второй тип из этой комнаты ничуть не более спокоен, чем шеф!

Заместителя шефа, Гаврилова, я тоже не мог поместить ни в какие мне знакомые рамки — и когда рядом с тобой весь день от темноты до темноты неспокойные, непонятные, мечущиеся люди, каждый день, проведенный на работе — мука смертная! Глядя на Гаврилова, я с тоской понимал, что кроме прямых и ясных путей попадаются еще и загадочные, извилистые, непонятные, и что искать в жизни ясность и смысл — дело безнадежное, и мука жизни скорее норма, чем исключение.

И главное — непонятно, откуда они берутся! Гаврилов, как я узнал из отрывочных разговоров, родился в семье знаменитого академика, причем всеми любимого. И сын его поначалу учился блестяще, но потом вдруг все сломалось — неужели нескладность жизни — обязательный оброк? Вместо вуза он поступил почему-то в летное училище, летал где-то в неимоверной глуши, потом с диким треском демобилизовался, лет пять вел жизнь абсолютного бича, потом вдруг подался все же в науку — но жизнь вел нелепую, трагическую, душераздирающую — разодраный, грязный приходил он на работу, глаза его были расширены, но мутны, взгляд его был направлен куда-то вдаль... С гримасою отвращения, с отчаянными проклятьями брался он за дела, и при этом — все делал быстро и абсолютно точно... может, из отвращенья к делам, чтобы не задерживаться на них?

Короче, неизвестно уж почему, но делал он все блестяще — как, кстати, и шеф — но счастья это почему-то ему не прибавляло, скорей наоборот — словно бы обостряло страдания! Набросав за секунду схему, он с отвращением швырял карандаш... то ли он считал, что способен на большее? То ли считал это большее недостойным себя? Загадка.

Во всяком случае, за короткое время он сделался главным моим страданием в жизни, все предыдущие страданья померкли перед ним. А он меня абсолютно не замечал, смерч, закрученный им, уходил куда-то вверх, далеко за облака.

Он не принимал никакого участия в местной жизни — премии, путевки — он посмотрел бы на того непонимающим взглядом, кто бы про это заговорил. И все, кто про это только и говорил, презирали его, и что меня убивало — считали Гаврилова гораздо ниже себя, хотя он был, ясное дело, гораздо выше, — но они его презирали — вот что сводило меня с ума, делало пребывание в этом доме невыносимым.

И это самодовольное большинство было представлено в нашем помещении весьма основательно, как везде, но средоточием его, центром, точнее сказать — пупом, была наша Серафима Сергеевна. Она в жизни ничего не сделала, но это абсолютно не мучило ее, наоборот, почему-то придавало значительности... Вот чудо — по сравнению с Гавриловым, который блистательно делал все, и отчаянно страдал, и в общественном сознании при этом занимал место несравнимо более низкое, чем она.

Никогда я не думал раньше, что способен так страдать! К тому же вдруг оказалось, что Серафима Сергеевна всюду!

— ...Я так и сказала ему — только в кирпичном доме, только в кирпичном! — она с достоинством поднимала голову, все почтительно кивали, впитывая мудрость.

— Ну что, что тут такого, почему непременно в кирпичном?! — с отчаянием восклицал я про себя, и выскакивал из комнаты. — Разве жилье среди кирпичей прибавит вам хоть каплю души?!

А Гаврилов по-прежнему был недосягаем — не то что он разыгрывал недосягаемость — его просто тут не было!

Однажды только: я шел по коридору, Гаврилов стоял, абсолютно отрешенно, прижавшись лбом к холодному, черному окну. Я вдруг подошел и, решившись, тоже прижался лбом к стеклу рядом с ним: и мне худо!

Гаврилов увидел меня, мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

И снова исчезли — осталась только Серафима Сергеевна: она и вязала, и приносила байковые подставушки под чайник, казалось, для чего мы и существуем — пить чай!

Естественно, что при первой возможности я срывался и уезжал, куда посылали — но там, куда посылали, жизнь оказывалась уже абсолютно бессмысленной!

Помню, как мучил меня остряк-самоучка, якобы любимец туристской группы, на рейсе Ленинград — Красноярск! Мучения начались еще до полета, в «накопителе» перед посадкой:

— ...что-то Виктора Палыча к нам не допускают! — раздался его уверенный в успехе голос. — Видно, вилку проглотил в ресторане, не пускает теперь магнитное кольцо!

...Как только мы поднялись в глухой салон, обтянутый чехлами, сразу же заплакал ребенок. Стюардесса повесила для него люльку — и тут же остряк громогласно произнес:

— И мне, пожалуйста, такую же!

Все вокруг довольно устало, и нервно (перед полетом) посмеивались.

И только мы взлетели, и уши еле-еле стали откупориваться, как тут же в них ввалился знакомый жирный голос:

— Если у кого есть еда, далеко не прячьте — скоро я буду есть!

Закат как-то смешался с рассветом, рассвет опередил ожидание настолько, что все вообще перевернулось внутри!

Я катал сопревшую голову по сиденью, по суровому чехлу на спинке автобуса, ничего уже толком не чувствуя.

Потом очутился в прокуренном номере — окурки росли всюду, как опята — в банках стеклянных, консервных, усевали подоконники, цветочные горшки. И форточки явно никогда не открывались — горький сухой налет образовался во рту. Проснулся от яркого света — за столиком, продолжая сыпать окурками, сидели два огромных, толстых, потных мужика и что-то яростно чертили на обрывке бумаги.

— А резьбу поверх дадим?.. А блок питания? — донеслись до меня обрывки фраз.

— И ночью работа! — подумал я.

Я забылся коротким липким сном, и проснулся оттого, что какая-то зверюга яростно завывала, комната была освещена ослепительной фарою за окном, а мои сокамерники, что-то жуя, торопливо меня трясли:

— Тебе на стенку ехать? Давай! Матаня пришла!

Путаясь в шмотках, что-то грызя (непонятно как оказавшееся во рту) я мчался, пихаясь в толпе, к так называемой «матане», разглядеть и понять которую было невозможно за яркой фарой, ослепляющей нас. Только мы вскарабкались — на платформу без потолка и стен, — как «матаня» тут же с диким завыванием поехала, и тут же все исчезло: мы въехали в длинный глухой тоннель, из него в узкое ущелье — одна уже освещенная елочка светилась наверху, как спиралька, потом вдруг — бескрайний разлет черной воды...

Потом в бетонном помещении я сидел с моими новыми (и как выяснилось, самыми нужными друзьями!) и они терпеливо объясняли мне, что коммутационная стойка, сделанная нашим заведением, никак не компонуется с трансформатором, который она должна обслуживать — «ничто ни на что не налазит, как всегда!» Я был полностью убит: чем же мы тогда занимаемся? Ведь было столько совещаний, согласований, остроумных решений!

Отчаяние Гаврилова вдруг стало значительно ближе, понятней мне!

— Ну... так и что же делать? — пробормотал я.

— А что? Да напрямую соединим! — спокойно проговорил наиболее толстый. Они благодушно жевали пышную булку, запивали молочком — для них такое событие не было чем-то сверхординарным, это — их быт! — Напрямую соединим! — еще более добродушно пробасил второй.

Это значило — без стойки вообще!

И вот уже, покончив с обедом и надев страшные респираторы, они долбили отбойными молотками полуметровый бетонный пол — «Нормалек!» — пропускали в дыры просмоленные кабели, минуя хитроумную нашу стойку, находя выход.

— А если надо будет переключать?

— Перекинем концы! — тяжело дыша, они сидели на бетонных обломках, и снова непонятно откуда у них в руках были булка и молоко.

С благодарностью я взирал то на толстого, то на сверхтолстого — так небрежно, с улыбочками, спасли от гибели!

— А чуму свою спрячь подальше, чтоб не видели ее!

Я обиделся, и ими же был и утешаем, они потащили меня по своим друзьям, живущим в вагончиках, и то один, то другой появлялись с небольшой поленницей бутылок в руках.

Дальше — уже не помню как — друзья мои оказались на буксире метрах в тридцати от берега, и простодушно манили меня к себе. Но для того, чтобы оказаться у них, надо было прыгать по зазубреным сваям, торчащим из воды — остаткам какой-то пристани, что ли? Борт был страшно далеко, сваи торчали, как ножи, вода была черная, а берега — в угольных барханах, и все это с нереальной яркостью освещалось прожектором на железной мачте.

Наверно, я долечу туда — но это, я чувствовал, только начало, а мне предстоит лететь и обратно, и открывать тяжелую дверь, за которой сидят в волнении Гаврилов и шеф:

Ведь я же избавился от этой двери, долго не видел ее? Но — ручка та, узнаю смертельный ее холод. Значит, я вернулся сюда?

Ну... открывай. Я надавил на дверь ...

Солнечная поляна, обсаженная алыми мальвами... Строем стоят казаки, в белых черкесках.

— Здравия желаем, Ваше благородие! — как только я появился, рявкнули они.

— Тьфу ты, черт... — я радостно засмеялся. — Значит — все-таки сон! Слава богу... Ну — теперь можно и просыпаться...

Сон, похожий на смерть

Я проснулся на жесткой кушетке, лежа на спине, смотрел сначала на потолок, окаймленный выпуклым бордюром, потом надолго ушел взглядом в огромную картину в тяжелой раме, висевшую напротив. Картина была как-то слишком величественна для маленькой убогой комнатки с тусклым, выходящим в туман, окошком. На картине был странный морской пейзаж: ровные симметричные скалы по бокам и абсолютно ровные, словно завитые у парикмахера, желтоватые волны. Из полной пустоты внутри меня вдруг выплыла слегка насмешливая мысль: интересно — всегда ли так спокойно это море, или на нем бывают волнения и штормы? И отражаются ли они на этой картине? Эта мысль долго неподвижно стояла во мне, и все это время я смотрел на пейзаж.

Потом вдруг пронеслись быстрые дребезжащие шаги в коридоре: прошедший как бы сыграл по очереди на двух инструментах — глухое короткое дребезжание (зеркальный трельяж), и долгий высокий звон (старинный буфет с посудой?). И тут же эти дребезжания прошли в обратном порядке. Что он мечется?

Интересно, — подумал я (мысли, наконец, сдвинулись и пошли), — что вот эти быстрые, бьющие, дребезжащие шаги я запомню навсегда, хотя многое другое, гораздо более важное, скоро забуду. Дело в том (откуда-то я это твердо знал), что человека я не увижу, и останутся от него только эти шаги.

Если бы я увидел его, то сразу бы оценил, определил, и, успокоившись, забыл... И только незаконченное, обрывочное, непонятное откладывается в самую глубокую, звериную память — и своей незавершенностью торчит очень долго. А потому, что я не знаю соседа, я сохраню его шаги навсегда... И вдруг, как тьма после заката, стал сгущаться ужас... Что значит — я не знаю соседа? А что вообще я знаю? Где я? И кто я? Я бросился как бы внутрь себя, пытаясь нащупать хоть что-то... ничего! Только этот пейзаж на картине — и шаги!

Лишь по манере мыслить я почувствовал себя... но — кто я? И где?

Комната была странно убогая — что-то непохоже, чтоб кто-то вообще тут жил! Я огляделся.

Я почувствовал вдруг, что боюсь встретиться с дребезжащим соседом. И то была не неловкость от того, что оказался в чужой квартире, а какой-то более глубокий страх. Когда же он перестанет метаться туда-сюда? Сотрясая стены, грохнула тяжелая дверь. Ушел? Тишина... я почувствовал почти счастье!

Однако — надо все-таки выходить. Неясно — куда (холодок какого-то предчувствия пронесся в душе), но — надо. Не сидеть же всю жизнь в этой убогой комнатке?

Я нажал на белую фанерную дверь. И вышел в узкий коридор, и — снова испугался: я не проходил здесь никогда!

Налево в темном углублении была массивная входная дверь (ей предшествовала другая, менее массивная, между дверьми были полки). Напротив меня стоял высокий старый буфет (я уже слышал его), справа у стены — трельяж (его я тоже слышал). Три зеркала трельяжа были сведены вместе, смотрели друг в друга, словно трое обнявшихся пьяниц. С внешней, деревянной стороны зеркала были обвязаны бумажным перекрученым шпагатом... словно кто-то побеспокоился, чтобы я не увидел себя, и я вдруг почувствовал, что никакая сила не заставит меня размотать этот шпагат и раскрыть зеркала!

Я пошел направо. Туалет был узкий и высокий, с паутиной наверху, и, конечно, ржавым следом струйки по дну унитаза. Над головой нависал старинный железный ящик с висящей круглой белой ручкой. Коридор упирался в крохотное оконце из гофрированных толстых стекол, на которых ломался яркий внешний свет. Слева была закрытая белая дверь (я попробовал ее толкнуть), справа — приоткрытая дверь в нищую кухню: с побеленными столиками, с алюминиевыми тусклыми кастрюлями на полках под потолком. Все было вполне реально, кроме самого главного — где я? И — что я? Идея какой-то безумной пьянки, в результате которой я оказался неизвестно где и не помню ничего, все больше рассеивалась... и уже поднималось в сознании что-то другое... чего я никак не хотел — и почему-то не мог — осознать. Но двигаться к этой пропасти приходилось... вот, например, на мне байковый домашний костюм... что это значит? И нет ни одного кармана — в которых всегда бывает разный мусор, помогающий вспомнить... Ничего!

Я уже чувствовал, что меня ждет что-то важное... самое важное из всего, что бывает.

Скрипя некрашеными продольными половицами, я подошел к выходной двери... да уж — нечего тут больше томиться, ясно, что убогая эта квартирка — просто так, а главное и самое важное — впереди... и нечего малодушно тянуть! Я стал вертеть массивные запоры... какого черта они еще упираются, изображают нежелание... ведь никому же не надо, чтоб я оставался тут — мне надо выйти... так какого же черта?! Вот так-то лучше! Я сдвинул массивную, вроде как чугунную дверь, и сразу сердце оборвалось: потертая каменная лестница уходила вниз почти вертикально, очень медленно, почти незаметно, завиваясь в спираль.

Ну и что? — чуть спустя подумал я. — А кто сказал, что тебя ждут уютные лестницы? Хорошо, что хоть какая-то есть.

Я чуть было не похлопал себя по карманам — взял ли ключ? — но сразу осознал нелепость этого жеста, и просто тщательно притворил дверь. Явно — не для того я оказался в этой квартире, чтобы еще возвращаться сюда. Зачем? Возвращаться я теперь вообще никуда не буду! — с холодом на душе, неясно, но неотвратимо почувствовал я.

Моя большая и, я надеюсь, хорошая жизнь почему-то исчезла без следа, осталась только эта, малая!.. так стоит ли при таком отчаянии столь тщательно нащупывать крутые ступеньки, не прогрохотать ли по ним затылком и не покончить со всем?!.. но, тем не менее, я лез вниз осторожно.

Наконец, я оказался в темном низу, и почему-то испугавшись этой темноты, торопливо ударил в то место, где должна же быть дверь! И она заскрипела, оказавшись маленькой и низкой, и я вышел на тусклый свет. Он был таким потому, что двор оказался очень узкий и высокий — свет почти не проникал в него. Посреди двора вздымался белый толстый цилиндр с черными решетками в верхней части... какая-то подземная вентиляция, что ли? Имеет ли это сооруженье какой-то смысл? Впрочем — кто сказал, что все теперь должно связываться каким-то смыслом? Кто должен организовывать это? Бог? Раньше я сам как-то связывал все, но теперь меня нет, и нет никакой ясности — неужто теперь впереди лишь бессвязность, необъяснимость, полное отсутствие смысла, способного хоть как-то приподнять дух? Так, наверное, теперь и будет — кто, собственно, должен обо мне заботиться, меня развлекать? Нет такого!

Так что — иди не иди... Но почему-то духу более свойственно двигаться, чем стоять — двигаться, неизвестно зачем и куда, как это было и при жизни — та же привычка пришла и сюда...

Как все-таки быстро я определился в новом своем положении, хотя никакой логикой, никакими конкретностями его не объяснишь — но я словно откуда-то знал про это, что тут и будет именно так.

Нырнув со двора в темноту арки, я вышел на свет. Да — экономен творец! И не просто экономен, но и банален! Было бы просто — пустота, отсутствие всего — это, может быть, было бы необычно... так нет — все, как у людей: рваные автопокрышки, клочьями вздыбившиеся из утрамбованного праха, и какие-то неразличимые в дымке строения на черте горизонта... ну ясно — не горы же с водопадами для меня воздвигать!

Вряд ли вообще что-нибудь воздвигали — просто вырвали меня — навсегда! — оттуда, где шла какая-никакая, но моя жизнь, и кинули в другое, где жизни моей — а значит, и меня — нет... лишь неясная тень! Да — экономно сработано! И ничего лучшего я, видимо, и не имел, раз так покорно и бессмысленно-привычно тащусь по этому пустырю!

Вот торчит черная резиновая труба-кишка, и из нее с сипеньем летит пар — но что это за кишка, что за пар — этого не суждено мне узнать, как не было суждено узнать и тогда.

Путь преградила дымящаяся канава... Давнее, еще «то» отчаяние охватило меня: канава просто так, канава без объяснений, с каким-то как бы высшим смыслом, которого простому смертному (а тем более уже умершему) знать ни к чему!

Отчаяние, охватившее меня, парализовало последние силы. Куда, собственно, двигаться, если ничего качественно другого, отличного от этого меня точно уже не ждет? С отчаянием я огляделся, посмотрел назад на свое недавнее прибежище — вертикальный трехэтажный облупленный дом непонятной эпохи с грязными, всеми забытыми стеклами... кто был, интересно, мой сосед? Такая же одинокая и неприкаянная душа, закинутая сюда и забывшая все — или забытый, закинутый сюда живой человек? От такого предположения мне сделалось вдруг еще печальней. Я представил его ощущения в той квартире... ощущение кого-то в пустой комнате, ужас при мысли, что этот «кто-то» выйдет к нему... каково ему жить в таком доме, притом одному?

Я резко отвернулся от грустного дома и стал как бы с надеждой глядеть по сторонам. Если сзади — отчаяние, то не может же оно, ровным слоем размазанное, быть везде? Впереди, в темном гребне строений на горизонте одно строение плавно закруглялось — это было нечто похожее на купол, а купол, неизвестно почему, всегда манит к себе, поднимает душу.

Канаву, во всяком случае, перелетел я легко. На ногах ли? На крыльях ли? Не помню. Главное было — разобраться, понять — что там? Появился даже азарт — это уже лучше, чем отчаяние, хотя — для чего лучше? Но я двигался все быстрей.

Канавы были теперь сухие, торчали засохшие стебли. Весело было пробираться через них, ломая с сухим коротким треском! Преодолев очередной провал, я весело смотрел вверх: голубой складчатый купол становился все ближе и все выше. Он был словно сгустком неба, лучшей частью его.

Пробравшись через последнюю заросль, я наткнулся на невысокую стену — перед ней стоял рваный каркас автомобиля с ржавой бахромой. Разрозненно росли желтые одуванчики, пахла земля, текла извилистая струйка по встрепанной прелой траве.

Стена, округляясь, заводила вглубь, сопровождаемая такой же параллельной стеной. Несколько плавных изгибов, потом высокий, косо стоящий куб, уходящий гранью вверх... я стал осматриваться — летящий купол исчез, был где-то там, за гранью. Вблизи его не существовало — так, ясное дело, и должно было быть — только вдали! Ловушка тесных, навозно-глиняных стен — и хорошо еще, если вообще можно отсюда выбраться, не задохнуться здесь! Я шел по глухим коридорам, ощущая шершавые стены с торчащими соломинками как провонявшую потную рубашку, которую так хочется скорее содрать с себя — но почему-то невозможно!

Вот, наконец, деревянная дверь из вертикальных досок. Я, почти падая, пихнул ее, она со скрипом открылась...

...До того, казалось мне, я был уже в отчаянии — но оказалось, что я отчаяние есть разное, что и оно имеет ступени! Я упал духом гораздо ниже, чем был. От того, что открылось за дверью, мне стало гораздо печальнее, чем раньше.

Под небольшим обрывчиком уходил гигантский речной разлив, ветер рывками разгонял по серой поверхности темные кляксы. Безнадежностью веяло от этой картины! Ветер свистел мне в уши: «Ну — что тебе надо еще от нас? Ну, вот тебе еще одно огромное пространство, которое ты навряд ли преодолеешь. Ну, если сделаешь это — получишь следующее. И что? Может быть, хватит?»

Может быть! — подумал я. — Но как — исчезнуть?

Я закрыл глаза — перед глазными веками падали полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука... потом стало приближаться ярко-зеленое море с двумя красными светилами над ним. Я в ужасе разлепил глаза: пусть лучше будет то, что есть!

Я пошел вдоль обрывчика — он слегка обрушивался на краю, осыпался, я испуганно отскакивал... да — инстинкты живут дольше нас.

Я шел долго, ветер буквально истерзал меня. Ну сколько можно бессмысленно идти?! — про себя вскрикивал я, но шел.

Надо же! Я застыл. Новая надежда... вот только на что?.. Вбок от разлива уходил канальчик, образованный стенами, отвесно уходящими в воду, то серыми, то багряными, то глухими, то с маленькими окошками... Ну, иди! Вихляющийся дощатый настил. Я понял, что пока я смогу идти, — это не кончится, будет... но будет ли смысл?

Эти стены, обрывающиеся прямо в воду, давно волновали меня — но почему? От чего идет волнение? Не знаю. И эта прямоугольная кирпичная башня, приучая к себе, уже не раз возникала в глубинах сна — и вот, наконец, она передо мной.

Снова захотелось в затхлость, в тесноту. Но больше никуда с хлюпающих мостков не сойти. Наклонная тьма, сверху обстриженная наклонным светом, катящиеся под ногой назад оббитые кирпичи. Вылез наверх: бесконечная стеклянная галерея, с желтоватыми квадратными стеклами, высоко над городом — перехватило дыхание — ржавые покатые крыши внизу. Под ногами хрустят острые обломки, длинная желтая галерея в конце уходит в обломанный кирпичный провал, полный тьмы и тлена.

Я с отчаянием посмотрел на пустой город внизу, потом на дыру впереди... Теперь сюда? Я вошел во тьму, остановился и затих. Ну, все? Черта с два! И тут полно жизни: шуршание щекотно осыпающихся — словно за шиворот! — струек мусора, звонкое шлепание капель... Постепенно я различал какое-то шевеление тьмы во тьме, далеко внизу... колышащийся — на сколько этажей вниз? — квадрат почти невидимой воды. Я втянул гнилой запах... долго вспоминал его, разделял, разлепляя лепестки... надо же: самые острые впечатления оттуда неясной тенью проходят и сюда!.. Я, подпрыгивая, иду куда-то, на плече ритмичная тяжесть целого снопа цветочных корней. Белые большие цветы сухо шуршат далеко за спиной, а здесь — корни, легкий болотный запах гниения, навсегда сросшийся с ощущением ликования... за что мне — тот букет? Этого никогда уже не узнать. Только запах! Я жадно втягивал его тогда, словно надеясь втянуть его сюда, за черту — и надо же — втянул! Запах, вызывающий счастье. И все? А чего еще надо тебе? Что более важное может остаться от жизни?

Но — вот еще:

Под высокими круглыми сводами на тонких столбах я вхожу в смутно знакомый, теплый, высокий, темный двор — бледный свет стоит только над крышей. Мне настолько тепло и уютно в этом дворе, что я ложусь на какое-то дощатое ложе у высокой черной стены. Почему-то улыбаясь, я смотрю на темный высокий дом над двором, его каменные и чугунные узоры я очень люблю. И вот теплое ночное блаженство подтверждается: на высокий балкон выходит она, я вижу ее гладкие голые ноги, плавно сходящиеся наверху, угадываю ее беззвучные умоляющие жесты: «Ну что ты тут разлегся? Хватит уже! Уходи!» Я лежу, резко, до хруста, закинув голову, улыбаясь в темноте.

Что может быть еще?

Все! Хватит! Пора!

Я поднимаюсь и иду в конец двора, в холодную мраморную парадную, сворачиваю в какой-то темный объем, и исчезаю.

...Яркий солнечный свет, напоенный пылью, наискосок освещает огромную двухэтажную комнату, всю в черной деревянной резьбе. Передо мной старинный стол с зеленоватыми медными безделушками. Где же это проснулся я? Я гляжу на деревянное резное ложе со столбиками, с которого я только что поднялся. Пылинки снуют на солнце.

Вдруг где-то наверху, у выхода на галерею, раздается уверенный скрип шагов — несколько скрипов, спокойный перерыв, снова несколько неторопливых шагов.

Я испуганно ухожу в темный, тесный, пахнущий пылью коридор. Как же выйти отсюда? Сердце бурно колотится. И это вселяет в меня тихую надежду: раз оно колотится — я жив? Да нет! К сожалению — не то кино! Ощущения живут дольше нас...

Справа, где коридор поворачивает тупым углом, стоит огромное, высокое, но тусклое окно, выходящее во двор-колодец. Колодец покрыт кафелем с какими-то старинными витиеватыми вензелями. На морозном цинковом козырьке за окном, покрывающим спуск в какой-то подвал, стоит моя мама, но не теперешняя, а молодая — веселая, босая, и двигает голой рукой, показывая: «Ну давай! Открой!» Я лихорадочно хватаюсь за шпингалет, зеленоватый медный ствол вдоль центра всей рамы, дергаю витиеватую ручку — зловещие медные крюки медленно выходят из петель. Я отчаянно рву раму — она дребезжит, но не двигается. Мама ласково машет рукой: «Ну ладно, ладно!» — и исчезает под козырьком.

Безнадежно постояв, я с тяжелым скрипом поднимаюсь по закрытой деревянной лестнице, и выхожу вдруг, зажмурясь, в ослепительно светлый, просторный зал с ярко-желтым шелком на стенах. Но это не начало чего-то нового, это конец: за окнами бесконечная даль, скованная льдом. Я прохожу еще несколько таких же залов, бросая в отчаянии косые взгляды... все тот же лед!

Я спускаюсь наклонным коридором в спокойную бедную комнату с длинными плетеными половиками, цилиндрической печкой в углу. Сажусь, скрестив ноги, у открытой дверцы, зажмурясь, грею кожу лица, блаженно слушаю треск.

И еще — вдруг находит воспоминание счастья: первая весенняя гулкость при открытой форточке, когда голоса людей на улице вдруг начинают звучать словно прямо в комнате.

Ну все, хватит! Так можно довести себя и до слез!

Я встаю и иду в последнюю комнату... потому последнюю, что больше двери в ней нет! Но есть окно! Я бросаюсь к нему. И оказываюсь на огромной высоте. Уходит длинная улица скучных домов, пустое, пыльное лето. Господи, — с отчаянием смотрю я туда, — неужели я ничего больше не заслужил, неужто только это мне полагается на прощанье? Слезы щиплют глаза изнутри... Ну, нет уж — не буду скулить. Ведь это мой последний отпечаток! Я успокаиваюсь, выпрямляюсь. Тучи в конце улицы набираются, темнеют, и вот, наконец, там хлынул дождь — и оттуда сюда, на солнце, выкатился мокрый, сверкающий грузовик. Он исчез внизу, подо мной. Потом прилетела тьма.

ОСТРОВ РАЙ ^{(Повесть)}

Какие темные пространства теперь меня окружают! Уже полтора часа тьмы, холода, пустоты — и все это в городе, который считается одной из блистающих столиц мира! Где все это? Может, и существует где-то, а здесь лишь пустота, с каждым открыванием автобусной двери все более черная, непроглядная.

Да, далеко разводит жизнь когда-то самых близких друзей! Глухой его голос по телефону, монотонное перечисление автобусов и пересадок, уклончивый уход от вопроса, для чего мне ехать к нему. И это все, что имеется за последние восемь лет!

Как далеко, оказывается, уходит пустота... Стрельбищенский пустырь, пустырь братьев Гусятниковых (пересадка, полная пустота). Что такого плохого сделали эти братья, за что их именем окрестили столь пустынное, зловещее место? На пустыре этом я провел, наверное, самые унылые полчаса своей жизни, окруженный тьмой и холодом, возле единственного сооружения в этой пустоте — железной трубы, воткнутой как бы осью плоско лежащего грязного автобусного колеса. Наверху этой унылой ржавой трубы скрипела на ветру деревянная таблица со множеством замазанных автобусных номеров, и двумя незамазанными — двести шестым, на котором я и прибыл сюда, и двести одиннадцатым, на котором я должен был следовать дальше. Когда первый (точнее, двести шестой) скрылся во тьме, сердце мое испуганно прыгнуло: зря слез! Ведь явно не может быть, чтобы еще какой-то автобус заехал сюда, где абсолютно ничего нет. Вывеска тоскливо скрипела, ее тоску вполне можно было понять: висеть, причем явно до самого конца здесь, где даже домика не маячило на горизонте!

Вдруг удивительно медленно и бесшумно приблизился темный автобус, объехал вокруг меня и неподвижно застыл. Я долго вглядывался в него, и сердце вдруг снова екнуло: в кабине не было водителя!

— Ну все, хватит! Еще будем дешевую мистику тут разводить! — мысленно рявкнул я на себя и, храбрясь, подошел к автобусу. Водитель тихо спал на приборном щитке. Вот так! Я почему-то гордо огляделся.

Водитель — бородатый, ясноглазый, выспавшийся, поднял голову, улыбаясь, зевнул. С шипением открылись дверцы. Клейкая дерматиновая духота, бодрый запах бензина. Мы медленно тронулись. Все вокруг было так же безнадежно — кроме шофера.

— ...Улочка Закарпатская!

...Да, надо быть большим оптимистом, чтобы назвать это «улочкой»!

— ... Следующая... улочка Тухачевского!

Ах вот она где, эта «улочка», за которую мы совсем недавно с таким отчаянием боролись: нам казалось, что мы восстанавливаем справедливость, поднимаем невинно погибшего, провозглашаем новую жизнь. Оказалось — все зря: он такой же палач, и ряды их уходят в бесконечность! «Подавляя крестьянские волнения»... Теперь-то мы знаем, что это значит!.. И «улочка» соответствующая: тихая, мертвая... после подавления всяких волнений!

— Сы-ледующая остановочка... Черный затончик!

...Согласно полученной инструкции, мне выходить. Мой жизнерадостный Вергилий, проводник по аду, укатил. Вот так «затончик»! Тьма вокруг, насколько охватывает глаз! Наверное — это все-таки вода: поднимается призрачный пар, но не сплошной, а какими-то столбами.

— Там что... паром какой-то, что ли, будет?! — помню, как, напрягая голос, кричал я в телефон, пытаясь хоть как-то оживить мертвый голос Егора.

— Паром... — то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес он, и пошли гудки.

Так что — как преодолевать это пространство, он не сказал. Душа, уже привыкшая к сверхусилиям, заметалась по берегу. Лодка? Плот?.. Если надо, и так переплывем! Мы могем. Мы все могем — кроме того, чтобы все сделать хорошо. Суть нашей жизни — постоянное напряжение. Вот — водное пространство, и абсолютно никого нету, кто бы объяснил, как двигаться дальше... тьфу на тебя, жри пустоту... вот так!.. только в тускло освещенной будке стоит согнутая старуха в черном и плачет в трубку: «...Это такая авантюристка! Как в деревне бросала меня со своими детьми, так и тут бросает. Знаю уж — теперь только вымыться и придет. Чувствую — надо мне от нее отвыкать!»

И все веселье!.. все, что мы имеем на настоящий момент. Может, что-то и было в прошлом, но впереди — вот! Свалка! Всю свою сознательную инженерную жизнь после окончания строительного института я положил на один проект: «Помойка серии Б». Ну и что? — я с тоской огляделся. — Тут нигде даже серией А не пахнет, не то что Б. Просто хаос! На что ушла жизнь?

...Оказывается — это не сарай на берегу... Учреждение! Надпись: «Почта!» Зайду — хоть согреюсь перед тем, как тонуть, горячего запаха сургуча нюхну... осталось хоть что-то?!

Вошел, постоял, шмыгая носом, минуты две — как сразу все вдруг на меня набросились.

— Обратите внимание — вот гражданин — он не почтовые отправления совершать пришел — он греться сюда пришел!.. Товарищ директор!

Ну что это за мир такой?! Я вернулся на холод.

Все — больше ловить тут нечего... да ничего никогда и не поймаешь! Вот — я поглядел на ноги: шнурков не нажил! Полтора уже года шаркаю без шнурков, словно арестованный... И стоит ли в таком виде жить дальше? Впереди еще январь, отвратительный фебруарий... О чем, собственно, тут жалеть? Все давно уже позади... а впереди — лишь водное пространство с паром. Пáром — но не паром!..Поболтай на прощанье!

Помню, как, еще учась в институте, я работал дворником, был даже «Лучшим дворником»... а где результат? Могу лишь отметить, что раньше чайки летали над свалкой плавным брассом, а теперь — стремительным кролем — и все!

Теплилась еще странная мечта: что не может же быть все так плохо, где-то, наверное, копится счастье, готовится к нападению на тебя?.. Нигде уже не копится. Все вышло.

Вперед!

Но... раздеваться или нет? Да какая разница! И с какой это стати я должен что-то оставлять миру, который не оставил мне ничего?

Последний скандал.

...А вода-то теплее воздуха! Прощальный подарок? Или — скорее намек, шанс — пользуйся последней удачей, теплой водой, в следующий раз так не повезет, вода будет — как лед.

...Да — была жизнь! Помню, мы как-то в момент наибольшего общественного подъема зашли однажды в кафе... Прекрасное время! Официант — речь! Метрдотель — речь! Шеф-повар появился — произнес речь! Горячие речи! Ни малейшей жратвы! Зато речи — сутки напролет. Сплошные интервью, в промежутках — драки... Да, было!

Вода налилась в незашнурованные ботинки, да еще дно вязкое...

Ладно, не придирайся! Уже можно быть веселым!

...Помню, мы пробираемся с ней, хохоча, через колючие кусты, ржавую свалку — и вдруг наперерез нам с треском выдирается татуированный человек в майке. Совершенно неожиданно: «Я чую — вам требуется кровать?» «Кровать?.. В каком смысле?.. Вернее — как вы догадались?» «По вас видно. А кровать эта тут, неподалеку! Как новая!» «Она ржавая, наверное, у вас?» Спокойно: «Ржавая! Ну... нести?» «Сгинь, сатана!» — мы бросились от него в заросли, казалось бы, оторвались далеко, и вдруг он снова прорезался сбоку: «Ну... берете?» «Берем!»

Теперь и карманы раздулись тяжелой водой — не шагнуть. Никаких удобств! Видно — не заслужил. Вода уже доходит до шейки, а в рукавах холодит почему-то значительно ниже — у локтей!

Был мальчик-отличник, зубрил закон сообщающихся сосудов — что в сообщающихся сосудах уровень одинаковый. Оказалось — обидно! — и это обман!.. А может — конец и есть: прекращение всех законов, улетание от них? Дно тоже какое-то неправильное... вернее — два дна: одно мягкое, пушистое — верхнее, второе — твердое, скользкое, по которому сразу же соскальзываешь, обмакиваешь в воду затылок, выгребаешься, выдергиваешь из воды башку... Потом вдруг ступни лихорадочно начинают «бежать», не доставая дна, но в страстной надежде куда-то все-таки добежать... вот... они «добежали»... задели твердое: стою на цыпочках... значит, еще не время?! Да уж, конечно! И сейчас, выходит, на что-то еще надеешься, чего-то ждешь... видимо — международного звонка с вызовом на какую-то представительную конференцию... Это по уши-то в воде!

Озноб... дико холодно, зубы барабанят... интересно: если утону — согреюсь, или — наоборот?

Вот это подлость: камень вывернулся из-под ноги — оказывается, я стоял всего лишь одной ногою, на камне — и вот он вывернулся, вниз укатился, во тьму... видно такой вариант тебя не устраивает и даже возмущает: «Надо чтоб все было по-честному!» Это — как?

Лицо мое плавает на темной поверхности, как пятно мазута, и взгляд мой устремлен высоко вверх, где спокойно и нагло висит луна: так, сука, и не рассказала, кто ты; как я смотрел на тебя, стоя в байковых ползунках на подоконнике, согнутые пухлые пальчики сползали по мутному стеклу, оставляя темные стекающие следы — так же смотрю и в конце, и ничего за жизнь не выяснилось... такая же тайна!

Только волну можно пустить, заколебать ее отражение — хоть такую гадость — уже приятно! А-а-а, скривилась, не любишь!..

Что-то я тут расплескался, как белая лебедь, или, скажем, как подраненная чайка с этой помойки, что окаймляет этот... водоем? Затон? Затон — созданный для того, чтобы затонуть... — а не взбивать языком тут пену, которая стала уже образовываться вокруг из скопления крохотных вонючих пузырьков! На знаменитый Стикс этот водный рубеж явно не тянет — думаю, что и воды в нем настоящей не больше половины процента... Тьфу! Мерзость! Но никаких кристальных водоемов ты уже не найдешь — глотай, что дают!

Так! Теперь — не вздохнуть?! А ты как думал? Что можно будет вздыхать через воду в горле?

Вперед! Скорей... Не возвращаться же на помойку: униженно вползти обратно, облепляя себя мусором, и благодарно вдыхать гнилой воздух? Хватит — все это уже было: цеплялся, пытался делать из дерьма конфетку — да никто ее есть не хотел!..

Лучше — тьма... хоть почему-то и выталкивающая... и для нее, видно, недостаточно хорош? Но ничего — с ней как-нибудь договоримся: тьмы найдется достаточно и во мне, сойдемся.

Но тьма оказалась не насквозь темной: в ней шли какие-то изогнутые световые полосы... и вдруг они сначала расплывчато, а потом вполне явственно сложились в восьмерку! Вот те на! Ехали, и приехали! Я изумленно остановился — но не телом, надеюсь, а мыслью, мыслью, которая совсем уже устремилась в бездну, и вдруг изумленно остановилась: как это понять? Что сие означает — 8?

А тебе и здесь все надо непременно понимать? Ты что тут — хозяин?! Кто-то должен объяснить тебе, что значит эта цифра? Отдохни... Восемь и восемь. Тебя это уже не касается, ты аннулируешься, и аннулируйся, и не возникай... 7! Я снова застопорился — мысленно... Кто мог предположить, что такая жизнь тут кипит — за чертой! 6! Что они хотят мне этим сказать — что я иду против нормального счета, против какого-то математического течения?

7! То есть хотят сказать, что теперь я двигаюсь правильно, как положено?.. 8! Это уже почти комплимент! 9... 10... 11!

Когда все тело под водой, кто-то пытается вытащить меня за голову! Зачем? Как бы я делаю бешеные успехи... но в чем? 12, 13, 14! Просто какое-то стремительное продвижение!.. 196. Что за ахинея? Неужто и здесь покоя не найти? Все вроде пошло каким-то порядком, путем — и снова — ахинея! Ну, а тебе-то что? Тебя-то почему это задевает? Следуй куда и нацелился — в горле и в груди у тебя давно уже грязная, тяжелая вода, ты уже никуда от нее не денешься... а мелькание в гаснущем твоем сознании каких-то цифр — это так... последний в своей жизни хаос. Угомонись — и спокойно погружайся! 15! Снова продолжение прежнего счета. Как прикажете это понимать? Устал! Вот уж никогда, честно, не думал, что и здесь можно устать. 197, 198... Понимаю! Идет одновременно два счета — один от 6, другой от 196 — два счета параллельно! Понял! Как будто ты здесь затем, чтобы что-то еще понимать? Угомонишься ты или нет?! — уже яростно рявкнул я на себя, и, может быть, там, на поверхности черной воды, вылетел и лопнул белый пузырь.

198... 214... 231... Ну что они тут? За математика меня, что ли, принимают?.. то есть теперь я зачем-то должен установить — через равные промежутки идут эти вот последние цифры — или нет?

15, 16, 17... снова возвращается первый ряд, который я тоже почему-то обязан помнить... Что я — трехголовый, что ли?!

12181... 14974... 198733... Ну — это уж они меня явно за другого принимают — я почти что захохотал (новые пузыри?). А тут веселые ребята: решили заняться моим образованием в ту самую секунду, когда я сам, наоборот, решил его закончить!

Эти несуразные последние цифры, которые в голову мою явно не влезали, как бы отпустили меня свободно погружаться, уходить... Ладно, мол, — что-то там происходит, но это уже не мое дело, не моего ума!

17!.. 16... 15... Обратно пошло. Кто-то чем-то недоволен?

Но я-то здесь, здрасьте! — причем?

14, 13, 12... Сколько угодно!

11, 10, 9... Меня это не касается!

Ступни еще «бежали» в темной пустоте, но дыхание уже кончилось... всегдашние медленные приливы−отливы жизни, связанные с дыханием, уже не раскачивали грудь.

207 ЩЖБКЗЭ — такой светящийся ряд, по звучанию, вроде, связанный с чем-то производственным... Мимо. Это не ко мне.

207 ШЖ ГРДЗ. Новая чушь! Судя по ней, я уже там, где освобождаются души, и, похоже, чья-то чужая душа, пролетая, задела мою.

Вот — вязать слова — это мое, и я все еще по инерции вяжу, хотя меня, видимо, уже нет, и быстрые беговые движения ступнями, уже не достающими дна, вероятнее всего, существуют лишь в мыслях, которые почему-то еще есть. Вроде бы — ехал зачем-то к другу — но так вот, как получилось, наверное, правильнее... концы в воду!

Зачем по-новой мучить его, бестактно напоминать ему, что он, вроде бы, врач. Ему это будет неприятно! А вот так — погибнуть по дороге к нему, в страстном порыве — это должно ему понравиться. Хоть на прощанье сделать что-то приятное...

О — чей это голос из помойки раздается? Душа, видно, отлучалась — но вернулась! И веселая пришла, слегка подгулявшая, отдохнувшая от тела, с давнишним веселым воспоминанием.

...Мы с другом моим Егором калымили летом на стройке. Получив гармонь денег, заехали в Выборг... Очнулись мы лишь наутро в поезде, мирно спали валетом на верхней полке, ничего, естественно, из вчерашнего не помня — но, что удивительно, у меня под головой лежал тяжелый, туго скрученный отрез шерстяной материи цвета «маренго». Как мы в «состоянии невесомости» сумели купить такую добротную вещь — оставалось загадкой. Нежным солнечным утром, весело перебрасываясь отрезом, как бревном, мы пришли ко мне, развесили отрез на узорчатых балконных перилах, любовались голубовато-стальным отливом.

Потом я разыскал в нафталинном шкафу изящно-плетеную изогнутую выбивалку, и по пустому воскресному переулку понеслись гулкие хлопки — по дороге ткань уже успела пропылиться! Потом я каждое почти утро выколачивал его, любовался отливом — и многие годы потом отрез этот был основным дисциплинирующим моментом, главным стержнем в нашей жизни. Например, если кто-нибудь из нас выходил, опьяненный, из задней комнаты чьей-то квартиры с застенчиво-нагло улыбающейся красоткой и говорил, что собирается, например, немедленно умчаться с ней в Таллинн — то другой, скорбно поджав губы, произносил сухо: «А отрез?» И тут же, холодно простившись с девицей, мы спешили домой: «Как там, не случилось ли что-нибудь с нашим отрезом?» — еще только свернув за угол, мы сразу задирали вверх наши головы: как он там, наш драгоценный и любимый? Мы почему-то никогда не убирали его с балкона в шкаф, он маячил нам сверху постоянно, и в дождь и в мороз. Вбежав в квартиру, мы тут же начинали его лихорадочно выбивать — примерно через месяц после его появленья нам удалось справить и вторую выбивалку.

Мы колотили по нему, оставались темные витые отпечатки выбивалок, огорченно цокали языками, вглядываясь сбоку, по свету солнца, долго лупили снова, и достигнув стерильности, любовались отливом.

— Да... славное сукнецо! — восторженно произносил кто-нибудь из нас.

Долго он вел нас за собой, как знамя, долго мы спорили с Егором, что будем шить из него: добротный общий костюм типа «тройка», или сразу уж замахнуться на пальто? Во многом мы отказывали тогда себе, часто вставали из-за пиршественного стола, хотя и был, не скрою, соблазн заказать пятнадцатую бутылочку... Но — нет, нет и нет! Обычные в народе слова: «отказаться наотрез» — имели более глубинный, не понятный простым смертным смысл. Долго не могли мы решить, что же нам из него пошить: любой замысел казался ничтожным по сравнению с самим отрезом... Но однажды, с привычной присказкой: «Славное сукнецо!» — мы замахнулись на него нашими выбивалками, и вдруг отрез, схваченный порывом ветра, переливаясь по-прежнему перламутром, поднялся и полетел. Он поднимался все выше. В отчаянии мы застыли с нашими выбивалками в руках... А какие из него могли выйти жилетки, жакеты, утепленные шорты, в конце-концов!

Вспомнив эту драму, я захохотал: от себя, кажется, и сюда не спрячешься — но захохотал абсолютно беззвучно, мозгом — в этой тьме никаких звуков никогда не бывало.

— Ну, не скажи! — вдруг нагло, как ненужная станция в радиоприемнике, произнес кто-то. Голос откуда-то знакомый... совсем, вроде, недавно его вспоминал!

По всем имеющимся у меня сведениям, я должен был уже начинать общаться с ангелами — это, стало быть, первый ангел?

— А что такое — об чем речь? — на всякий случай осторожно отозвался я.

— Да — дружок этот, про которого ты тут гутаришь (гутарю?)... неслабых тебе подлянок накидал!

— Что такое? — слегка искусственно возмутился я. — О каких таких подлянках идет речь?

...А тут, оказывается, неплохо — во всяком случае, довольно интересный разговор.

— Будто не знаешь, — ответ ангела, — и с отрезом этим, про который ты тут нес... будто не знаешь, что отрез этот твой был, на твои бабки куплен и ты специально оттягивал, не шил — чтоб дружка своего не огорчать... А он будто и не понимал, вместе с тобой духарился!

— Ну неужели не понимаешь ты, — мысленно вскричал я, — что духариться тогда гораздо интереснее было, чем в душном костюме ходить?!

Ангел в ответ промолчал, но бывает такое молчание, которое красноречивее всяких слов. «Ну — если за дурочку меня считаешь, можем совсем не разговаривать!» — так или приблизительно так можно было перевести это молчание.

— Что ты понимаешь в тех годах? — послал я уже примирительный сигнал, но ответом была та же глухая тишина.

Ну вот... единственного ангела спугнул, который, как умел, здесь меня встречал! И снова глухо.

Насчет Егора этот ангел бескрылый, может, и прав, но только частично. Зла, или, как выражается новый мой знакомый, — «подлянок» — он мне не делал никогда, во всяком случае — сознательно. Он просто шел, как считал правильным, а кто уж там ему попадался... Так, впрочем, живут и все, ни о каких таких «подлянках» не помышляя, а делая лишь то, что им приказывает их организм. При этом, ясное дело, все считают, что борются за истину. А дальше уж все зависит от баланса ума...

Вот — пример: скучая, сидим мы с ним в кафе, и вдруг он оживает, в нем, как пружина, заводится сюжет: оказывается, что сосед по столу, который недавно совсем сидел с нами, оставил на скатерти кошелек. Егор делает стойку. Плевать ему уже на тот важный, болезненый разговор, который нам следовало тут провести, плевать на те тонкие дела, которые я планировал с ним на этот вечер... Кошелек! Стан его выпрямляется, глаза сверкают. Он мгновенно выбегает на мороз — соседа нашего, естественно, не находит — но возвращается разрумянившийся, еще более возбужденный.

— Ну ладно... бог с ним, — я пытаюсь еще вырулить на прежний маршрут. — Бог с ним... отдадим официантке. Пойдем скорей — нас в больнице ждут.

Но свернуть его уже невозможно — закусил удила!

— Официантке? — презрительно усмехается он. Действительно: как это можно? Что я такое говорю?!

Я лишь бормочу, выворачивая кошелек:

— Ну тут всего-то ничего.

— А для тебя все определяется суммой? — с совсем уже недоступной моральной высоты роняет он.

Нет, конечно же нет... Дело тут в принципе! Как мог я забыть?

Дальше процесс уже становится неуправляемым! Да что там я с своими делами — на друга, как говорится, можно и наплевать! Вот на принципы — нет! Наплевать ему, как оказывается, и на клиента, то есть на счастливого — а, точнее, — несчастного обладателя кошелька! Тот, наконец, с дикими трудами отысканный где-то в Сызрани, начисто отрицает свое пребывание в том кафе да и вообще в нашем городе... из-за жены ли? Или ОБХСС? Какое наше дело?

— Действительно — нашего дела тут нет! — холодно-презрительно произносит Егор. — Наше дело лишь в том, чтобы вернуть потерянный кошелек.

И кошелек через три месяца вручается счастливому — а, вернее, несчастному — его владельцу... а что при этом полностью рушится его жизнь — уже неважно!

Что-то я тут разгорячился — не зная даже, принято это здесь или нет?

Ангел-то — как умолк, так и молчит. Видно, считает, что высказался уже достаточно.

Ну, а насчет «подлянок»... это надо еще разобраться — верней, уточнить. Конечно, что я так быстро сломался, а друг мой, ближайший мой друг по специальности врач, и ничем не помог, даже и не попытался... это, наверно, нехорошо? Но зато ему-то, наверное, так лучше?! Что ему лечить каких-то малоизвестных людей, когда жизнь-то всего одна, и хочется прославиться? А он ведь как раз в тот момент, когда я заболел, вышел на колоссальную международную известность — определял болезни на расстоянии, простирая свои ладони — причем, определял он болезни не чьи-нибудь, а болезни шедевров, то есть людей, изображенных на всемирно известных шедеврах. С ума можно сойти, всему цивилизованному миру интересно, чем, скажем, больна Венера — ну точнее, конечно же, та женщина, изображенная на полотне Ботичелли «Рождение Венеры»? Корреспонденты всего мира, крупнейшие звезды-искусствоведы толпятся, а друг мой поводит на некотором расстоянии ладонями и сухо роняет: «Ревмокардит. Стадия пока что начальная, но спасти не удастся. Умрет через одиннадцать лет». Сенсация! Гул на весь мир. То есть женщина эта (если она конкретно вообще была), умерла то ли в пятнадцатом веке, то ли в самом начале шестнадцатого — а тут появляется наш Егор, и говорит, абсолютно точно, что она умрет ровно через одиннадцать лет после изображения на полотне! Главное — про нее-то всем интересно, а про меня — никому... Так что Егор, видимо, правильно выбрал, верным пошел путем. Умри я или воскресни — это абсолютно неважно, а вот что Венера Ботичелли умрет ровно через одиннадцать лет после изображения на полотне... то есть — 1486 год плюс одиннадцать... в 1497 году — это сенсация! Известная всему миру «Венера» Ботичелли скончалась в 1497 году! «Чушь!» — опровергает всемирно известный академик. «Нет — не чушь!» — опровергает другой...

Конечно, и я тоже вел себя в этой истории не лучшим образом, всячески куражился, издевался над ним... видимо, из зависти.

Звонил ему (как правило, почему-то ночью) и озабоченно говорил:

— Ну что? Слышал, что вы «Вакху» Рубенса антиалкагольную «торпеду» вшиваете?

Брошена трубка.

Или еще почище: еще более поздний звонок, взволнованный:

— Слушай! Ты знаешь — нет, что на натюрморте Сезанна бутылка с трещиной — могут не принять!

Короткие гудки.

Да... видимо, зависть. Я тут скромно болел, а Егор в эти годы как раз парил над миром, как горный орел... Рим, Мюнхен, Прага (проездом), Будапешт, Мадрид — Эскуриал, Париж — Лувр, Нью-Йорк (коллекция Фрика)... было бы просто нечестно с таких высот манить его в нашу тесную, пахучую поликлинику. Болезнь, правда, необычная пришла, — но кому это интересно: ведь я не шедевр?!

Так что, насчет «подлянок», как высказался так называемый «ангел» — еще вопрос.

Ведь почему-то же я, давно уже не реагируя ни на чьи звонки, так бешено дернулся на его глухой, будто с того света (и как выяснилось, действительно, с того света) телефонный звонок.

Почему, объясни, помчался к нему? Ведь не на излечение же надеялся (с этим все ясно)... а на что? Сам прекрасно знаешь, на что!

Все началось из-за пяти копеек, на которые она наступила... Только дал себе волю и разрешил вспомнить о ней — сразу же настроение поднялось — насколько может оно подняться при таком путешествии... (Для начала буду вспоминать о ее ноге, дальше не пойдем). Нога ее, прижавшая покатившийся пятак, в темно-коричневой баретке, на плоском каблуке...

Помню, как мы с Егором (а с кем же еще?) вошли в вестибюль метро, на встречу с ней. Наконец она появилась... я замахал... но в это время из железного желоба автомата выскочил разменянный мною пятак, перехлестнув бортик, и покатился, извилисто журча, по мраморному полу...тут уж пришлось становиться на четвереньки и злобно бежать, выслеживая его среди множества ног. Исчез! И тут я увидел ее ногу, как мраморную колонну. Пятак под ней! Точно! Сначала молча упорно тянул ее — ни с места! — потом, не выдержав, завопил: «Ногу-то... ногу... Прими!» Ясно, что Егор в более выигрышном виде перед нею предстал, когда приблизился величественно к месту нашей борьбы, процедил, усмехаясь: «Уберите вашу прелестную ножку — пусть он заберет свой грош!»

Красиво сказал! Будто это не его был пятак, будто это не для него я пятнашку разменивал — у меня карточка, слава богу!

Думаешь, она и сейчас где-то рядом с ним? Навряд ли!

Потом мы шли рядом трое, павлин этот что-то пел, а я шел угрюмо, все никак не мог успокоиться... тоже, красавица! Если даже и раскрасавица — так нечего ноги свои расставлять повсюду, на пятаки ставить! Долго не мог успокоиться, все бормотал.

Потом, когда уже все вместе поднимались наверх, я стал отходить — что-то в ней было такое...

— Ну ладно, — сказал уже наверху. — Прощаю вас!

— Вот как? — улыбнулась она.

И тут произошло чудо: вдруг рванул ветерок, поднял зеленый листик, понес, коснулся им поверхности лужи — намочил — и прилепил его сзади к ее голой ноге. Я остолбенел. Нечасто случаются чудеса — а если уж и случаются — то не зря! Этот листок на ее ноге, как печать живой гениальности... Все, все! Хватит, говорил, что не коснусь ничего, кроме ее ноги? Слово — закон!

...Скажу еще немного только про голову — причем, что немаловажно, про свою. Как говорят: не было б счастья, да несчастье помогло — зашли мы все трое в столовую, эта парочка, красуясь, к стойке пошла с подносами, пищу набирать, а я скромно сел, стол занял... с присущей мне жадностью, чтобы не платить. Идут, красавцы, — и тут, в грациозном ее повороте, тарелка с кашею соскользнула с ее подноса, и резко ребром жахнула по моей бритой голове. Кровь пополам с манной кашей стекали по лицу.

— Ничего... все нормально! — пробормотал я.

— Бедненький! — она кинулась меня целовать.

Егор резко повернулся и ушел — он, ясно, был уверен, что трюк с манной кашей я подстроил заранее. А может — он понимал, что в случае с манной кашей вел бы себя резко иначе — и завидовал мне... тут, действительно, моя разница с ним проявлялась сразу...

Так почему на свой последок я выбрал его, почему именно к нему стремился до самого своего последнего мгновения (и даже после него)? Потому, что один только он во всей вселенной может помнить эти картины, только с ним можно их вспоминать. Было ли что-то лучшее? Нет!

Потом мы шли с ней уже вдвоем, она кокетливо поправляла на голове моей марлевый бантик, который справили мне в ближайшем медпункте.

— Вот, — растерявшись от неожиданной прухи, говорил я, — Всегда в жизни так... (что — «всегда в жизни так»? О чем это я! С первых же часов выставляешься идиотом? Я огляделся) — ...Всегда в жизни так, — уже более уверенно продолжил я. — Когда после долгого холода наступает жара, некоторое время все еще ходят по-прежнему... вот — смотри! — я кивнул на встречных.

Фу-у... выбрался!

— Просто — дома никто не ночевал! — мрачновато усмехнулась она.

Что значит — не ночевал? — сердце мое екнуло. Она что этим хочет сказать, что она тоже не ночевала дома... так, что ли? А где же тогда?

...Когда говорят — некуда пойти — попробуйте повторить тот наш безумный, бесконечный маршрут. То был непонятный, незнакомый город: высокие краснокирпичные пустые дома — с зигзагами ржавых лестниц по фасаду, забытые заржавленные пути за вокзалами, какие-то промзоны, стройсвалки... великолепно!

Потом был тот тип с ржавой кроватью, потом смеющиеся, разгоряченные, мы неожиданно вывалились из зарослей железа прямо к метро, с изумлением смотрели на скучных прохожих, на мрачных постовых: как они живут?!

В пересохшем горле першило от ржавчины. Под низкими деревьями светились во тьме цветные картинки питьевых автоматов. Пихаясь плечами, мы кинулись туда. Монета вдруг вывернулась из моей руки, покатилась — и вдруг она, широко шагнув, наступила на монету — второй уже раз за этот день — и снова произошло чудо: монета вдруг остановилась и стояла неподвижно! Мы оцепенели, потом захохотали. Мягкий асфальт? Или, наоборот, слишком твердая нога? Неважно — монета застыла, остановив навсегда то мгновение. Духота под темными низкими деревьями, светятся автоматные картинки.

И как тяжело мне было в последующие дни мучительно размышлять о том — что за странное покраснение, раздражение у нее на шее, и вдруг увидеть колючую бороду Егора, и все понять!

Было это в «прогрессивное» время, когда борода была признаком каждого уважающего себя демократа. «Без бороды — прямо как без рук!» — возбужденно говорил тогда Егор... Так, по ходу борьбы за демократию, это все вроде и произошло... стоит ли придавать значение житейским мелочам в такое время?!

Но та прогулка навечно оставалась во мне... многие годы уже спустя, приезжая в Дом творчества пожилых писателей, я все не мог никак понять: почему так меня волнует ржавый матрас, поставленный внаклон возле кочегарки (через сетку его просеивали уголь). Так и не смог я понять тогда этого, но только почему-то всегда, выходя на прогулку после трудов над листом бумаги, сворачивал не направо, к роскошным соснам, а влево, к бакам с отходами, а потом к кочегарке, где рыжел ржавый железный матрас.

И только тут, уже в конце, я понял, почему этот матрас меня взволновал: воспоминанием о той нашей прогулке!

Оказывается, не поздно делать крупные научные открытия еще и здесь!

Егор, конечно, в этой истории стоúт нехорошо... но все же именно к нему я так быстро сейчас понесся — он единственный из всех, кого я знаю, может помнить ее. Разумеется, он имеет на нашу встречу какие-то свои хитрые планы, снова — и тут! — рассчитывает обвести меня вокруг пальца, как это было уже сотни раз... но разве трудно обойти вокруг пальца, если человеку это приятно? Тем более, если это твой друг?

Вновь после долгой тьмы стали мелькать яркие цифры — пульсировать: 12... 12... 12... Наверное, это какой-то сигнал, что-то он означает... но что?.. для начала не худо бы успокоиться... Ну что тут у вас показывают еще? Давайте!

Ладно, — угомонил я себя. — Ты не в комиссионном магазине. Что это означает — «давайте»? Угомонись!

Но если уж и тут пошла склока, то должен сказать, что насчет «подлянок», которых мне Егор якобы «накидал» (цитирую Ангела) — то тут надо еще тщательно разобраться... «подкузьмил-то» он, скорее всего, себя. В какой-то момент мода на него вдруг прошла. Егор утверждал, что всем шедеврам он диагнозы уже поставил (даже определил сап у коня Алеши Поповича) — а новых шедевров что-то не появилось... Может, они и появились, только он презрительно называл их мазней. Наверно — просто иссяк его потенциал? Первый признак маразма — когда кто-то начинает бурчать, что прежде было гораздо лучше настоящего. Короче — когда мы отчасти случайно вместе с Егором оказались в городе-спруте Нью-Йорке (он-то далеко уже не в первый раз), именно в этот раз он оказался на полной мели, ни в какие музеи его больше не приглашали, да никто и не знал, что он прилетел. А как мы с ним прилетели сюда — об этой истории позже. Но мель, на которой мы очутились, была, впрочем, довольно уютной, особенно в сравнении с нашими, российскими мелями, расположенными, как правило, на краю пропасти. А тут жили мы на крыше небоскреба, такая сараюшка стояла. Курочки, огородик — все свое!

Иногда засмотришься, подремывая в шезлонге, как курочка по зернышку клюет, и вдруг покажется тебе, что ты где-нибудь в Кавголово на даче, которую мы снимали у старика Халилыча, зимой для катания на лыжах, а летом для совершенно иных целей... Но потом — поднимешься с хрустом с сиденья, и закачаешься: ч-черт, какая бездна перед тобой, а из бездны этой торчат гигантские зубы: плоский небоскреб Пан-Американ, остренький Крайслер-билдинг, как бы с форсункой вместо пика, Эмпайр-стейт-билдинг, бывший гигант, и вдали уже, «на самом краешке земли», два самых высоких «пенала» — Торговый центр.

Впрочем, Егор уже ненавидел все это, и курам своим запрещал туда смотреть!

Но и действительно — голова кружилась... а тут уютно, тепло. Поленница дров, желтые опилки, застрявшие в паутине под верстаком, пружинистая землица, плюгавая травка, лиловые «граммофончики», взбирающиеся по сараю... уютнейшие воспоминания: даже не о своей жизни, а о предыдущей. Вот, оказывается, вспоминаю откуда-то, как курица пьет: закидывает голову, прикрывает глаза, и перья на шее заходят между перьями, как пальцы между пальцами... обернешься случайно и вздрогнешь — океан, бездна! — и снова смотришь на курочек, на растения. Вспоминаешь — откуда все помнишь?! — запах горячей шершаво-колючей помидорной ботвы... потом вдруг прилетает драный воробей — не скажешь, что американец!

Ниже, на сто этажей вниз, шла какая-то банковская суперконтора — но жили мы с Егором практически независимо — иногда только жаловались снизу, что мы заливаем их, поливая огород — и то без скандалов, просто присылали корректные телефаксы — в сарае у нас стоял телефакс... Но в принципе — никакой связи с действительностью, даже не спускались фактически никогда...

— Што ты, што ты! — озираясь шептал Егор. — Ты што — корейцев не знаешь?

— ...Корейцев? А зачем?

— Дурочку валяешь? Не знаешь будто, что корейская мафия всю торговлю овощами подчинила себе?

— Ну и што?

— Как «ну и што»? У меня тут томаты, кабачки, огурчики... все свое.

— А-а-а... так ты думаешь, что подрываешь их могущество?

— А ты как думал? — прошептал он. — Они никого не терпят, всех убивают.

— Да-а-а, здорово... Но если ты так же будешь пить (наш собственный самогон, из буряка), то у тебя в скором времени глазки тоже будут, как у корейца... тогда ничего?

Отвернулся, обиделся.

— Жизнь тебя ничему не учит! — холодно сказал.

Всю дорогу он обижался на меня, что я не вижу тех страшных драм, которые якобы бушуют вокруг, — хотя я и делал, когда надо, скорбные лица, но, видимо, недостаточно убедительно.

Ну — а что, действительно, тут плохого, когда под тобой, можно сказать, прекрасный Нью-Йорк, а тут у тебя дровишки, свежие яички, запах горячих помидорных плетей?

Один единственный раз только спустились мы с ним, пошастали — все-таки Нью-Йорк — сходили на ихний автомобильный рынок, бесплатно подышали бензином, но посидели, покумекали: зачем нам на хуторе нашем автомобиль? Если уж иметь, то скорей вертолет, на океан летать, рыбу ловить... а машину? Нет, нет и нет!

И снова на своем небоскребном хуторе сидели (по пути туда в разговоре с лифтером узнал, что хозяйство это наше миллионы и миллионы стоит!) Сидели, яичницу ели, спорили порой до хрипоты: вот тот шпиль, что торчит из-за горизонта — уже Ленинград или еще не Ленинград?

Наутро Егор рано вставал. Просыпался я от шарканья рубанка, постепенно всплывал из небытия — и долго еще поверить не мог в реальность этого: что я лежу на дощатом топчане высоко над Нью-Йорком!

Егор в столярке своей ладил деревянную ногу себе, на случай войны, и мне предлагал такую же сделать, был уверен и меня убеждал, что скоро разразится мировое побоище и очень обижался, когда я усмехался и спрашивал у него, почему он уверен так, что именно запасная нога понадобится ему, а не что-то другое?

Эту несерьезность мою он давно ненавидел, еще с тех пор, как он болезни по картинам определял: кариес у апостола Павла и грыжу у Иуды, а я шутил над этим — над чем, по его мнению, шутить нельзя.

Надо всем можно!

Но в целом-то мы жили неплохо тогда — он шкурил-полировал свою ногу, я читал то, что, естественно, сам и писал. Потом он ногу свою замочил, и у него некоторое время образовалось — когда мы, наконец, поговорить с ним смогли, вспомнить прошлое, потолковать о настоящем. Нога две недели у него мокла: дело в том, что потом надо было ременными вожжами стягивать ее, изгибать, как дугу... такие у нас ноги были — кривые, поэтому и запасная, деревянная, точно такой же формы должна быть. Дело в том, что мы с молодых лет — сначала по необходимости, а потом по привычке — валетом с ним на одном топчане спали, поэтому ноги у нас абсолютно кривые образовались — так что, когда мы гуляли с ним среди трав, головы наши над цветами фактически не поднимались.

— Ну давай и тебе ногу сделаю — война ведь скоро! — увещевал он меня.

— Да ну тебя, — отвечал я. — Себе сделай вторую, если охота!

Так, дружески переругиваясь, мы нежились на нью-йоркском солнышке. В общем, идиллия. Иногда только по ночам он тревожно вскакивал, и мы, одновременно, как кобры, подняв наши головы с концов топчана, вглядывались друг в друга в темноте.

— Ч-черт... — утирая холодный пот, бормотал Егор. — Опять кореец приснился. Кричал сначала по-своему, ногами махал — потом огромным арбузом швырнул!

— Но арбуз — это же хорошо! — со своей обычной беспечностью успокаивал я, и мы снова засыпали.

Иногда наш хутор оказывался в туче, мы бродили, разыскивая друг друга, расставив руки.

— Эй, ты где?

— А ты где?

— Смотри там, с небоскреба не сверзись!

— Ты сам смотри!

Потом вдруг один край тумана наливался желтым, накалялось солнце...

Недели эти на небоскребском хуторе напоминали нам то блаженное время, когда мы с ним жили на Карельском перешейке, работая в подсобном хозяйстве Ленметростроя, куда мы с ним оба были сосланы за политическую близорукость.

Так что впервые встретились мы с ним под землей — а потом вон куда вознеслись! Далеки те годы, когда мы после наших институтов прибыли в Метрострой: он — молодым врачом на медпункт, я — в многотиражку... Крушение произошло тогда, когда мне, молодому специалисту пера, поручили написать о нем, молодом специалисте стетоскопа. Сначала мы пошли с ним в модное тогда кафе «Север», сидели, мирно беседуя и выпивая, но тут и произошел тот коллапс, который открыл мне характер моего нового друга с новой, драматической стороны — как я уже мельком рассказывал, наш незнакомый сосед по столику забыл на скатерти свой тощий бумажник. Некоторое время спустя я вскользь указал Егору на это — и тут, как я рассказывал, он необыкновенно возбудился: резко вскочил, глаза его засверкали, он схватил этот бумажник и вылетел на улицу (при этом мы как-то забыли расплатиться сами). С высокого крыльца Егор окинул орлиным взглядом Невский проспект направо и налево, потом с ревом бросился поперек машин через Невский к метро — он почему-то был уверен, что бывший обладатель бумажника скрылся через метро: скрип тормозов, судорога дорожного транспорта, и, как следствие, принудительное наше появление в милицейском пикете в станции метро. Благородный порыв моего друга отнюдь от этого не угас, а наоборот, разгорелся: увидев многочисленных милиционеров, Егор стал требовать, чтобы все они немедленно бросились на поиск человека, оставившего бумажник — он стал поднимать их со стульев, выпихивать к выходу, по карте города указывая каждому маршрут. Когда же он убедился в абсолютной пассивности стражей порядка, он сам выскочил из пикета, и, щелкнув ручкой, остановил идущий вниз эскалатор, на котором вполне мог оказаться разыскиваемый. От резкого торможения многие попадали. Егор хотел ринуться туда, в гущу, но был скручен и доставлен обратно в пикет, где стал презрительно хохотать, узнав, что против него выдвигаются смехотворные обвинения в опьянении и нарушении порядка — величие же поставленной им цели совершенно не принимается в расчет, и вид потертого и почти пустого бумажника, которым он тряс над головой, не производит на милицию абсолютно никакого морального воздействия. Тут Егор проникся гордостью и презрением, поняв, что оказался среди людей с крайне низким общественным сознанием. Но полная катастрофа пришла тогда, когда наступила стадия величия, и Егор, сообразив, что находится на подведомственной ему территории, то есть в метро, стал надменно хохотать и высказываться в том смысле, что жизнь каждого под этими сводами — в его руках! Как я и опасался, это поняли неправильно, то есть — как угрозу, и начали нас метелить — короче, мы схлопотали по максимуму, как Муму — чтоб из-за неправильного перехода Невского и остановки эскалатора столько иметь — это надо уметь! И Егор умел.

Ясно, что отношения с системой пришли у него к кризису очень скоро... Но для начала мы были с ним высланы в подсобное хозяйство Ленметростроя, ухаживать за утками и свинками, и опыт этот внезапно пригодился в хозяйстве на верхушке небоскреба.

Выпив самогону, Егор рыдал, что не может завести к курочкам еще и уточек (мы полюбили этих птичек еще тогда), но абсолютная невозможность устроить озеро на вершине небоскреба удерживала нас. Кроме того, утка — дикая птица! Я напоминал ему, как мы с ним тогда пришли к реакционной идее — ограждать места выплыва утушек сеткой, чтоб они не мигрировали. Но главное, чему мы научились тогда — деревянному рукомеслу. На базе той жил дед Самсон, который научил нас такому всему — ложки, туески, корытца — «всяка мелка деревянна поделка», как говаривал он, и, наделав таких поделок, мы часами сидели с товаром в теплой пыли на обочине дороги, низко кланяясь черным обкомовским лимузинам, проносящимся на охоту. Погребцы, ковши, ложки, туеса, корытца — это мы не забывали и здесь. Березушки тут росли, но особо любовно Егор обрабатывал деревянную ногу. Изготовив для себя на всякий случай двенадцать штук, Егор выставил их в ряд у сарая и, разглядывая их, немного отмяк, и даже начал разговор о покупке нового отреза. Момент был подходящий для разговора, к которому я готовился давно.

— А скажи, — небрежно, как бы думая о другом, осведомился я. — А за те годы, что мы не виделись... Ксанка не попадалась тебе?

— А-а... появлялась!.. надурила, как всегда, — холодно отозвался он.

От переполнившего меня волнения я вскочил, убежал за сарай и, чтобы хоть немного успокоиться, стал отливать. «Надурила, как всегда!» Значит, по-прежнему никто в мире, даже ближайший мой друг, не чувствовал ее по-настоящему... только я!

Струя журчала, я сдавленно хихикал. Вдруг звук изменился — забарабанил, затрепетал. Я опустил радостно закинутую голову — из земли поднялись высокие красные георгины с мохнатыми острыми листьями!

Воровато я вышел из-за сарая.

— Опять за свое? — даже не оборачиваясь на драном шезлонге, сварливо проговорил Егор.

Да, со мной бывало такое: когда я отливал в состоянии счастья — вырастали цветы! То ли много я потреблял витаминов, то ли жизнь была такая прекрасная, но — факт!

Началось это давно... у меня умирала от «олимпийки» собачка, исхудала, как скелетик, не могла пить — и умирала при этом от жажды!

Показывая ей пример, я жевал вместе с ней лекарства и витамины, колол ее и себя; стоя на четвереньках, лакал из блюдца — показывал... И вот, день приблизительно на десятый, она вдруг, покачиваясь, подошла, и замелькал язычок! Ура! Потом мы пошли с ней гулять. Она задрала ногу, и, покачнувшись, упала, и тут же вскочила снова, снова подняла... и прожженные желтые каналы появились в сверкающем снегу! Живем! Я огляделся — на пустыре никого, и радостно последовал ее примеру. Желтые туннели слились, образовалась дымящаяся проплешина, а в ней — трава.

— Так и цветы, глядишь, вырастут! — возликовал я, и тут увидел первый подснежник!

А в следующий раз это случилось уже при ней. Помню, впервые я был у нее, и трое суток мы не могли расстаться. И было все... кроме, сами понимаете, чего. Никак я не мог решиться посетить туалет. Любовь — и вдруг такое? Нет, нет и нет!

Наконец, и ее силы иссякли.

— Сгинь! — рубанув ладошкой, прохрипела она.

Я выскочил в теплый двор. Чего еще мне не хватало для полного счастья? Двор, почему-то в эту минуту пустой, зацвел ирисами, пионами, тюльпанами!

В последнее время это случалось все реже — и вот опять!

— Виноват! — усаживаясь в свой шезлонг, произнес я.

— Что-то не видно по твоей харе, чтобы ты чувствовал вину! — пробурчал он.

А он будто когда-то чувствовал вину! Помню, как я страдал, когда начал замечать какое-то странное раздражение у нее на коже... Впрочем — уже рассказывал. Как я страдал! Куда уж ему...

Он всегда был надменен! Помню, когда я еще не был с ним знаком, знал только, что есть такой, как я ненавидел его за характер!

В первый раз — в нашем метростроевском Доме культуры (который шел тогда в первых рядах прогресса) на каком-то обломном вечере, на который я аккуратно явился за час (а то мест могло не быть), Егор появился рядом со мной в белом кашне, перекинутом через черный свитер, и надменно прогундосил:

— Быдьте, пэ-э-э-жаста, тк дбры...скжите... что весь этот ряд знт!

Я онемел от возмущения. Народ лез по головам, а этот красавец небрежно удалился, не сомневаясь в том, что я буду выполнять указания. «Ну, занято! Занято, говорю же я вам! Да, весь ряд!» А он появился за секунду до начала, естественно, не узнавал меня, щурился.

— Здесь, кажется? Бкгдю Вас!

Уже тогда я готов был его убить!

Когда он выходил на улицу, он поднимал руку, даже не глядя на транспорт, он почему-то был уверен, что такси должно остановиться... и останавливалось!

А я, даже имея тыщу, стеснялся поднимать руку... Неловко!

Помню самую первую встречу с ним — грубо говоря, знакомство. Нас давно хотели свести, как двух выдающихся интеллектуалов и наконец столкнули — но на ходу.

— Ну давайте... встретимся завтра! — програссировал он.

— Давайте! В семь — хорошо? Но — где?

— Ну хорошо... давайте... в этой... ну как это?.. — он потер тонкими пальцами лоб. — А, да — в пивной!

— В пивной?! Ну, хорошо. В семь?

— Ну... э-э-э... примерно. Как получится. Если я приду раньше — я вас подожду.

— На, а если я — я!

В результате мы оба «случайно» пришли на полтора часа раньше, оба мечтали поблаженствовать в одиночестве, и синхронно увидели друг друга. Сокрушенно развели руками: надо же, как смешно получилось: буквально впервые за долгую светскую жизнь совершенно случайно заглянул в эту... э-э-э-э... в пивную, и тут — вы! «Сначала о деле!» — сухо произнес он. «Слушаю Вас!»

Отношения наши определились сразу: Пьеро и Арлекин. Причем, один из них получает пощечины, это — я!

Свое восхождение мы с ним начали одновременно: я — закончив заочно Всесоюзный институт кинематографии, он — закончив мединститут и овладев, как я уже рассказывал, умением определять заболевания шедевров вручную.

Я же, окруженный со всех сторон друзьями-демократами, всюду победившими в тот момент, мог даже не мучиться пробиванием сценариев, а смог с легкой руки моих друзей занять любую приглянувшуюся мне должность. Я и ухватил — самую сочную, как думал тогда. Эротика, секс! Такого, скажете, не бывает? Для умных людей... к тому же утонченных специалистов, закончивших вуз со всеми отличиями, к тому же абсолютно порядочных...

Сутками я сидел в темноте, глядя на колышущиеся на экране обнаженные тела. В то время иллюзорной свободы, на очередном повороте, признавалась, кажется, здоровая эротика, но отрицался секс. Может, я уже путаю, было наоборот. Но наш научно-исследовательский институт, среди других подобных, выросших при оттепели, как грибы, славился своей прогрессивностью — но и высокой научной строгостью. «Здоровой эротике — да, нездоровому сексу — нет! Нет, нет и нет!» Доценты и профессора взволнованно говорили об этом с кафедры, а я занимался, извините за каламбур, голой практикой — но, конечно, и сам кропал понемногу диссертацию. Надо было потарапливаться — со дня на день мог кто-то сказать, что никакой разницы между сексом и эротикой нет! Я сам мог в любую минуту это сказать! Причем, не просто в кругу друзей, где некоторое вольнодумие допускалось, а с высокой трибуны международного конгресса, где собирались все бездельники, разжившиеся наэтой разнице. Мне бы жить да жить, да ездить за рубеж, да стало вдруг невыносимо тошно — не от того, ясное дело, что происходило на экране, а от того, что я жирел ни на чем! И взял и брякнул!

С какой высоты я падал... и как низко! Дошло до того, что я перестал считаться интеллигентным человеком.

К тому же эротика мне сильно поднадоела на работе, и я, встречаясь с ней, норовил все больше на просторы, на лыжи... И кончилось это тем, чем кончилось — раздражением на ее коже от его бороды!

А я падал все ниже и ниже. Пример — последнее дело, приведшее меня уже к полному отчаянию. Какой-то человек на студии, где я временами халтурил с дубляжом, предложил мне, как он выразился, «подправить» фильм. Личность, в общем, обычная для студии: кожаный пиджак, наглый взгляд... Почему бы и не согласиться? Приблизительно четыре часа в темном зале передо мной мелькали красавицы вперемешку с какими-то заводами и суровыми чекистами... Вот на корме элегантной яхты двое в белых костюмах, повернувшись спинами, чтобы их не узнали, тихо беседуют... Но я бы и так их не узнал!

— О чем они беседуют? — спросил я кожаного.

Ослепительно улыбнувшись в темноте, он развел руками.

— А это что? (размалеванный красками осел).

Кожаный повторил жест. Короче, понял я только одно: приблизительно года полтора они жили в полном комфорте у моря, занимаясь исключительно бабами — и в расплату за наслаждения каждую честно снимали в фильме, и — что самое ужасное — каждой давали немножко и снимать.

Несколько миллионов, видимо, тю-тю, а теперь я за полторы тысячи должен все это свести!

От полученного нервного потрясения я заболел почти что на месяц, и когда немного оправился, был уверен, что про меня, конечно же, забыли. Они там полтора года не могут разобраться, так что — я?

Случайно уже, на бегу, я заглянул в их комнату. Они спокойно пили чай и обрадовались мне.

— Ну что... сдвинулось что-нибудь? — уже начиная нервничать, поинтересовался я.

— Как... без вас?! — все так и застыли, вылупив глаза.

— Так... понятно. Ну ладно. Поднимите мне веки — я посмотрю.

Через полчаса я выскочил из зала, как пробка.

— А это что за баба, которая появляется в голом виде?

— А это уж вы нам должны объяснить! — высокомерно проговорил режиссер, и все заржали.

Почему-то опять я! Все прекрасно себя чувствуют, а я страдай!

Просиживая в темном зале сутками, забыв уже: день, ночь? — я начал вносить понемногу какой-то смысл, связывать героев... и вдруг зажегся свет, в зал грубо вошел директор, старый чекист.

— Поехали!

— Куда?

Не отвечая, он вышел. Можно не церемониться! На улице была предрассветная мгла. Мы подъехали почему-то к вокзалу, пошли на какие-то боковые пути. К платформе медленно подошел военный эшелон, на платформах стояли танки в чехлах, с замерзшими часовыми возле них.

— Что вы хотите сказать?! — сопя носом, я повернулся к директору. — Что эти танки... я тоже должен запихать в фильм?!

— А куда же ты денешься? — усмехнулся директор.

...А вот куда! Не ожидал?

От бабушки ушел, и что самое приятное — и от дедушки тоже ушел! Этот дедушка после отказа моего вводить в картину танки стал планомерно сживать меня со света.

До этого славного дедушки доставал меня только сосед-рэкетир, который дико почему-то переживал, что никак все не мог мне доказать, что он лучше меня живет — каждую ночь приходил.

— Ну что — не поздно? — нагло так спрашивает.

— Нет, нет! — отвечаю. — Самое время! Как раз только что лег! Заходи!

— Ну, как ты живешь? — начинает. — Ничего же у тебя нет!

— Ну да. Ничего...

— А чего же ты улыбаешься?

— Да так... Сон сейчас приятный смотрел.

— Снами питаешься?

— В основном, да.

— А реальность, значит, не волнует тебя?

— Ну почему?

— Так что, конкретно, у тебя есть?

— ...Ничего.

— Ну хорошо. Даю тебе двести одиннадцать.

— Чего?

— Неважно. Двести одиннадцать... и помножь на сорок.

— Не хочу!

— Как — не хочешь?

— Так.

Уходит. Через час — снова звонок.

— Ты знаешь, какая у меня сантехника?

— Японская?

— Да — формально, да. А на самом деле — бери повыше!

— Так какая же? Марсианская?

Но в общем-то он не очень меня изнурял. Тяжелая жизнь, как я понял, была как раз у него. Ежедневно! — своему тренеру по теннису платил пятьдесят рублей за час тренировки, и еще пятьдесят — чтобы на тренировку эту не приходить. Разволнуешься...

Так что с соседом мы жили довольно мирно, но вот когда за дело взялся старичок-боровичок... другой уже опыт, другая хватка...

Писал я в ту пору на телевидении детскую передачу, и главный в ней постоянный был персонаж по имени Метр с кепкой. Гном! Главным моим кормильцем был! И дети любили. И вдруг вызывают меня в серое здание.

— Вы что — не понимаете, чему вы учите детей?

— Чему? Сказочности!

— Вы думаете, здесь люди глупее вас сидят? Думаете, мы не понимаем, что вы этой как бы сказочностью прикрываете?

— Что?

— Не понимаете?

— Нет.

— Что ж мы, не понимаем, кто такой у вас «Метр с кепкой»?

— А кто? Персонаж...

— Ах, персонаж. А почему же тогда «Метр»? И почему — «с кепкой»? Случайное совпадение?

— Ах вот вы о ком!!! Ей-богу — не думал! У вас свой «метр с кепкой», у меня — свой!

— «Метр с кепкой» только один!

— Так что же мне теперь?

— Если не хотите более крупных неприятностей — придется прекратить!

Так лишили меня последнего средства к существованию. Знакомые спрашивали легкомысленно: «Куда же твой «Метр с кепкой» девался — дети любили!»

Мало ли что — «дети»! Снова на киностудию — сдаваться пошел. Режиссер, прогрессивно-кожаный, увидев меня, объятья раскрыл — но пробежал почему-то мимо меня, и какого-то другого совсем — горячо обнял. Меня и не признал... потому, наверное, что мы с ним, в основном, в темном зале общались. А фильм тот вышел — доделал я его — но показан он почему-то нигде не был. Кожаный потом слух пустил, что якобы из-за небывалой смелости, очевидно, из-за моей, не выпустили картину, видно из-за того, что я танки не захотел ввести. ...Унылая история.

Потом, правда, еще был звонок:

— Хотите написать со мной многосерийный слюнярий?

— А вы кто?

— Не имеет значения!

— ...Сценарий?

— Нет. Слюнярий!

— Слюнярий не хочу.

Не вписался. Да это и мудрено. В самого себя вписаться — и то нелегко.

После того уже пытался работать швейцаром, в собственном доме.

— Милости просим, милости просим! — низко кланялся. Ни копейки не давали! Тогда я по другому решил пойти. — Мест нет! Говорят вам — мест нет! — всех выталкивал. «Как это — и дома мест нет?» Избили.

Нет, видно никогда не приспособиться мне к халтуре!

Ведь еще в третьем классе Марья Сергеевна, помню, говорила: «Нет, все-таки, как ни смотри — нет добросовестней этого Попова!»

Это она после того, как на меня двоечник Астапов по дороге домой напал, а я все равно на следующее утро с учебниками к нему пришел. Было! Да так все, в сущности, и осталось... За что же муки? И даже тут, после всего — снова они! Что я еще могу сделать? Все! Исчез!

Какие страхи мне еще тут страшны, после того, как я однажды с отчаяния согласился биографию знатного революционера писать? И семь раз все по новой переписывал, потому, что каждый раз внезапно его новая могила обнаруживалась!.. Семь могил! Попробуй с ним сладь!

А еще — переводами с несуществующего промышлял: «Войди, о войди в мой дом, где одиночество варит свой суп!» А сам все это время лишь о еде, естественно, и думал. «О, студень ваших глаз и котлеты ваших рук!»... «Джулия!.. Жду ли я?»... «Удавы! Куда вы?! — это уже жизнерадостные стишки для детей...

И последняя степень падения: вернулся, откуда начал: писал «Правила поведения в метро».

«Разрешается бесплатно провозить одну собаку-поводыря в наморднике, на поводке и со специальным жетоном инвалиду-слепому, если у него имеется удостоверение на право владения собакой-поводырем»!

Тоска!

А если — «не имеется»? Тогда, ясное дело, нельзя!

Тому, кто занимался такой работой, как я — какой еще ад?!.. Что-то ты больно тут разбушевался! Буквально какой-то «визитер-бузотер»! Откуда ты можешь знать, как тут положено?

Ведь прекрасно же знаешь сам: никто тебя не поднимет, если сам не поднимешься!

И тут во тьме какой-то голос торжественно произнес: «ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ!»

— Что такое? Какая ступень? — я мысленно засуетился, хотя на самом деле все было ясно: «ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ». Как на нее взойти?

«Первая ступень — страдание»! Только острое страдание поднимет из мглы!.. Я звоню ей — в последний раз, автомат — под лестницей в ресторане, где я загулял. И только я слышу ее: «Алло!» — как тут же громким, жирным голосом запевает ресторанный певец. Я в отчаянии вешаю трубку, иду в зал выпрашивать еще две копейки. Песня обрывается, наступает тишина. Я стою посреди зала, смотрю на толстого, неподвижно застывшего кудрявого певца. Я пытаюсь проникнуть в его тусклые, невыразительные гляделки... «Ну что... будешь сейчас петь?» — пытаюсь просверлить его своим взглядом. Но от него — абсолютно никаких сигналов, он, как огромный отключенный автомат, сделанный из жира: глаза его невыразительны, обращены внутрь.

— Ну что... будешь, сволочь, петь?..

Никакого ответа.

Крадучись — не дай бог его разбужу! — я спускаюсь по лестнице, отрывисто, каждый момент прислушиваясь, набираю номер. Сверху — тихие струнные аккорды (это еще ничего!). Но только она произносит: «Алло» — как жирное, самодовольное пение затопляет все!

Душа напряглась, прыгнула... «Первая ступень»?!

Тут было посветлее, и я вдруг вспомнил, как у меня прошлым летом украли телевизор, я стремительно мчался за похитителем по пахучим кустам полыни, чабреца, мать-и-мачехи. Шнур ускользал от меня, как хвост ящерицы — и вот в акробатическом прыжке я наступил на него, он натянулся, как струна, и выскочил из разъема в телевизоре! Ага-а-а-а!! Ворюга, поняв бессмысленность телевизора без такого важного, дефицитного шнура, грязно выругавшись, швырнул ненужный уже прибор в бордовые лопухи. Они спружинили, смягчили удар, от сотрясения телевизор переключился на батарейки, закричал сердито: «Если будут такие условия, мы отказываемся работать!» Я подошел к нему: «Ну, ничего! Извини!» ...Жара, лето, пахучие заросли. Похититель добродушно вернулся: «Дай хоть закурить!»

Стало еще светлее...

Теперь вспомнился вдруг совершенно безумный год «активного солнца» — я все лето тогда бегал по крышам, вдыхая горелый запах кровельного железа, ночевал, затаившись, в Эрмитаже, плыл по тихому, как пруд, заливу на дощатом плоту... Посреди залива, в стрекочущей тишине, на удилище сел зеленый, с отливом, майский жук...

Я чувствовал, что вылезаю все выше, вода все гуще наполнена светом, и вот я с плеском появился на поверхности, зажмурился! Потом я шел уже по мелкой воде с гладким каменным дном, ликуя, ударил развернутой ступней: солнечно-водяной протуберанец полетел к берегу.

Опустив взгляд, я осмотрел себя: и тело кое-какое есть, не только душа — для нынешних условий и это неплохо!

На гладком и уже сухом камне, по которому я теперь шел, в мелком пологом углублении стояла светлая, теплая, уютная вода — я плюхнулся спиной в эту ванну, полежал, глядя вверх.

Желто-зеленая долина головокружительно поднималась. На гребне, сливаясь с небом, стояли высокие дома.

Я шел уже по сухому камню, печатая мокрые следы. Я не исчез! Ликование душило меня.

От одежды шел пар. Как страшный сон, где-то на краю сознания брезжили темные ледяные пространства, которые я когда-то пересекал... или приснилось? Здесь стояла жара!

Уже для сохранения свежести я занырнул в последнее скопление воды в мелкой каменной «ванне», зачерпнул рукавами, выпрямился — вода потекла по груди и ниже, приятно охлаждая струйками, но не обжигая.

Мокрые незашнурованные ботинки жирно чавкали. Я смутился, сел, вылил воду, потом дотянулся до раздвоенной светло-серой коряги, надел на ее концы ботинки, перекинул за спину. На ходу оглянулся: ботинки буквально дымились в этой жаре!

Начался берег, трава — вялая, белесая, спутанная, с плешинами — вышедшая из-под снега и еще не просохшая... Легкая неожиданность! Когда я шел фактически по морю — было сухо и тепло, а вышел на берег — стало сыро, я даже поежился.

Лужок был странный... из-под снега вылезло много всего. Согнувшись, я стал разглядывать — и похолодел... Да — хватит туманить себе мозги, обходить самое страшное — исчез из жизни, и одновременно как бы не исчез, а просто оказался в какой-то зоне отдыха... нет — то не зона отдыха! Не случайной была россыпь предметов, как бы небрежно разбросанных по лужку... маленький красно-синий мячик с разделяющей белой полосой и круглой, с копейку, вмятиной на боку — ее можно было гонять по поверхности, но она не исчезала... мне ли ее забыть? Мячик этот — первый предмет моей сознательной жизни, который был и исчез. Первые внятные рыдания, связанные с загадочным его исчезновением... Вот он куда закатился!

Раздавленная чьим-то каблуком благородно-серая авторучка... как гордо я ее вынимал, думая, что наконец-то поднялся к успеху! Исчезла, как все исчезает! Теперь — здесь... Нет — это не зона отдыха, это — другое. Тут же, чуть в стороне лежал сохранивший остатки закручивания у горла длинненький целлофановый пакетик — прозрачный, но сейчас затуманенный каплями росы... его ли не помнить? Как с ним исчезли все мои сбереженья, глупо вынесенные из дому... а с ними — надежды на спокойную жизнь! Я взял его, раскрутил горлышко. Вот оно, потерянное богатство — к сожалению, в старых купюрах, отмененных в девяносто первом году! Оказывается, здесь тоже умеют шутить!

Стерев с пакета мокрый туман ладонью, я сунул его в задний с пуговкой карман, в странной надежде — что здесь другие законы и реформы денег не было... может хоть здесь что-то быть необычное?!

Вот мячик — первое потерянное счастье. Вот — деньги — последнее. Какой короткий промежуток!

Я резко полез вверх по склону — тут трава уже высохла, кололась. Все, хватит уже пребывать в соплях!

Уши вдруг раскупорились (вылилась вода?), а теперь меня словно подталкивали вверх ритмичные гулкие удары теннисного мяча — мне ли не помнить их, мне ли не подпрыгивать душой при этих звуках!

Я вплотную подошел к металлической сетке, ограждающей корты, разделил лицо на сегменты, вжавшись в ограду. Какой-то здешний супермен с полосатой лентой на длинных волосах и на голени (признак хай-класса) методично дубасил мячиком в зеленую стенку. Как он напоминал мне Егора. Именно за теннис всегда так отчаянно хватался он — как за главный признак своего преуспеяния! И эти английские ленты на голове и ноге, и эти лимонного цвета мячи, вынимаемые из длинной консервной банки с надписью «Данлоп»! Как мне все это знакомо!

Помню, мы скромно уехали с ним в глухую деревеньку, чтобы удалиться от суеты мира, заняться «мелкой деревянной поделкой», и, выйдя ранним росным утром на трухлявое крыльцо, увидели «мерседесы», «тойоты» и «порше», выруливающие к нашей убогой избушке. Согнувшись, как для атаки, в белых «пумовских» теннисках из машин выныривали дипломаты, аккредитованные в нашей стране, которых Егор тренировал за большие «бабки».

— Я их сюда не звал! — истерически вскричал Егор, неизвестно откуда взявшейся «стетсоновской» ракеткой отбивая первый резаный «смэш».

Туман, солнце на росе, маленькая, «дворовая», бесцветная радуга над мокрой травой. Как то утро напоминает сегодняшнее! Хотя годится ли тут слово «сегодняшний»?

...И несколько странно — корты уже кончились, а металлическая сетка — нет, я все шел и шел боком вдоль нее, перебирая ее пальцами, как струны арфы, но звук был отрывистый и глухой.

Вот так вот! Сетка шла до крутого обрыва, дальше уже нужно было без какого-либо комфорта ссыпаться вниз — но о каком комфорте беспокоиться мне, пришедшему сюда по темному дну?

Я обулся и поехал боком вниз, колючие камешки влетали в распахнутые ботинки. Удержался на краю за мохнатую, колючую ветвь. Здесь море пихалось грудью с широкой рекой, мутная желтизна моталась туда-сюда.

Держась за колючие кусты, я пробирался по осыпающейся кромке над водой... куда?! Упругий стук мяча заменял стук сердца... или снова уже стучало оно? Пот, во всяком случае, уже лился ручьем, как при каком-нибудь страшно рисковом, отчаянном побеге из детского сада в момент жаркого, сонного, неподвижного тихого часа.

Вот так вот — только что шел по оврагу, ускользнув в тихий час из детсада, и с тоской, отчаянием, с предчувствием неминуемой вечной разлуки смотрел неподвижно вверх, на бабушку, деловито высунувшуюся с террасы по каким-то делам, озабоченную, не видящую меня... первый край жизни. И вот — словно мгновение с того прошло, — последний край, а вернее — уже за краем! И никакая бабушка уже не появится из окошка — лишь пыльные колючие кусты. А вдруг — появится?.. Где, собственно, я?

— Ладно, хватит! — внезапная ярость вдруг охватила меня. Жарко, сухо, от какой-то липкой пыли чешется спина. — Хватит! Я не какой-нибудь сэр Оливер Маклинколби, чтобы исследовать берега девственной Амазонки. Меня это не трогает!

Я стал карабкаться вверх сквозь колючий кустарник, срывался, сжатые руки проезжали по колючкам, но крови не было... Еще чего! На том свете — крови захотел! Обнаглел!

Я выбрался наверх, огляделся... слепила абсолютно пустая, широкая река... Нет — здесь сравнительно еще ничего! Не-е-е... Вполне! Я стал энергичнее озираться, словно бы тоже явился сюда по делу... Но какие тут приняты дела?

— Так-так-так! — задумчиво прижав пальцем нос, пробормотал я...

Нет — для начала неплохо! Ну а ты как думал? Что тут будет приготовлено нечто ужасное?.. А кто ж, по-твоему, это ужасное будет специально для тебя приготовлять? Не жирно ли?

Я искусственно взбодрился — как это каждый день делал я, вытягивая себя, словно Мюнхгаузен, за волосы из болота.

Не теряя бодрости, я пошел вперед. Вниз уходила долина, полная полыни и пыли. Но была дорога, и даже вмятая кривая колея. Упругий стук мяча, и высокие дома на гребне оказались сзади. Слава богу, и тут уже — кое-что позади! — я держался в бодром духе — оказывается, и здесь так-то лучше!

По дороге, по теплой толстой пыли я пошагал вниз. Ботинки превратились в каких-то котят... но стоит ли, если вдуматься, их беречь?

Где здесь все, что обещано: летейские чащи, стигийские болота? — я уже надменно огляделся вокруг. Ничего этого, как мы правильно подозреваем, тут нет. Все очень просто: что сам себе сделаешь, то и будет!

Ярко-ржавая подкова... пнул. Отлетающие сухие пленки.

Егор, конечно же, вряд ли находится здесь, в этой не особенно изысканной обстановке — ему подай другое, с особым значком.

Даже когда, лет десять назад, я позвонил ему и сказал: «Из больницы», он сразу же строго спросил: «...Имени кого?» А «имени кого» это жаркое пустое пространство?.. А «имени меня»!

Я поднялся на первый холм. Огромная, но душная, замкнутая долина. Через равные промежутки, словно капли из шланга, кругленькие серебристые кроны масличных деревьев, заполняющих все пространство. Да — важную часть своей жизни провел я среди таких пространств! Ну, как водится — странные повороты жизни выходят из необычных черт характера, или — организма. У меня — из второго... Я уже рассказывал о соседе-бандите, который, несмотря на свою мощь, завидовал всем.

— Ну чего, чего ты лыбишься? — стонал при встрече со мною он.

— Да сам не понимаю! — виновато говорил я.

Скрипя зубами, он проходил мимо, ибо забрать у меня было нечего, а забрать у меня душу он не решался. Но зато как раз напротив моих окон, на том же этаже жил некто Быков — полугений-полусумасшедший, у которого было что отнять. Окно его постоянно горело в ночи, и часто, вынырнув из сна, я с тоской и завистью глядел на единственное во всем доме его светящееся окно... ведь что-то делает человек, не спит! Почему же это я так пуст? Ведь есть, значит, что делать — окно же не гаснет!

Потом вдруг к этому сиянию добавилось новое: он построил во дворе под окнами длинную стеклянную оранжерею, где стал выращивать гигантские цветы! Оказалось, что они зреют быстрей, если освещать их импульсами — и я часто лежал ночью без сна, глядя на приходящие от оранжереи снизу тусклые, периодические вспышки на потолке. Ведь я тоже когда-то умел «выращивать» цветы! И куда все делось! Даже никто почти об этом и не узнал!

Однажды вспышки вдруг почему-то зачастили, послышался звон. Это сосед мой со своими молодчиками громил оранжерею! Я вскочил. Огромные тени мелькали по соседнему дому. И вот вспышки погасли. Темнота — и тишина. Полный порядок! Раньше сосед со своими дружками с дикими трудами привозили и продавали жалкую, осыпающуюся желтой трухою мимозу... могли ли они терпеть, чтобы безнаказанно под их носом росли роскошные цветы? Ясное дело, нет... Я медленно оделся, спустился в оранжерею. Все было разгромлено, растоптано, но одна лампочка, в самом низу, методично вспыхивала... Идея, дух живы — и никак их не разгромить! Я вдруг почувствовал почти что счастье. Я расстегнул свои брюки... ведь получалось же! Струя, дымясь, зашуршала — я захохотал!

Быков в ту ночь отсутствовал и не ведал ничего — но каково же было изумление громил, когда поутру они увидели, что белыми гладиолусами заросло полдвора!

Это еще что за конкурент? Вычислить было легко — меня взяли на улице, запихнули, отвезли на какое-то их ранчо, вывели на участок сухой земли: «Давай!» — «Нет вдохновения!»

Удар снизу ногой... так, по их мнению, создается вдохновение.

...Помню, когда мы сидели в оранжерее у Быкова, пили чай, «доброжелатели» приговаривали, качая головами... «Ой — дождешься ты, душа грешная! Придут к тебе эти самые... с лампасами... все разгромят!» «А почему — с лампасами-то?» — спрашивал Быков. Объяснялось, что это мода такая у рэкетиров, спортивные брюки модных фирм с лампасами по бокам... Теперь я, согнувшись, видел ноги... Да — брюки спортивные, но без лампасов!

— Почему... без лампасов-то? — пытаясь разогнуться, полюбопытствовал я.

С проклятьями обрушился град ударов. Оказывается, я задел их за живое «лампасами», намекая на их военную выправку... Влип, как курица!

Действительно — гладко выбритый человек, в штатском, но с выправкой, утром вежливо спрашивал у меня, почему же я не хочу помочь «единственной реальной силе нашего общества?»

— Если реальная — так делайте сами!

Вырвавшись, наконец, от них, я в сердцах унесся по фиктивному приглашению в Италию: ряды серебристых масличных крон, ровно «расчесанные» на пологих холмах виноградные лозы... но там мой талант почему-то увял. Во-первых, и без меня там было полно цветов — не просто ярких, но и пестрых, «тигровых»... на каждой улице стеклянные будки, полные цветов... даже в туалетах стояли цветы, что я воспринял, как обидный намек: можешь не стараться, у нас все есть!

Но главное — рядом со мной вдруг появился весьма странный «соотечественник» — якобы происшедший из первой русской эмиграции... но, судя по ухваткам, он был скорее ее виновником, чем участником.

Он был феноменально приставуч (видно, определенные круги «отечества» не забывали меня и здесь). Надо заметить — неплохо угощал, но судя по тому, что всегда забирал с собой счета, расходы эти входили в командировочные... неплохо, надо отметить, угощался под это дело и он сам. Такая работа! Видно, именно по этой стезе он и специализировался — во всяком случае, в винах разбирался в совершенстве. Красное кьянти в оплетенных пузатых бутылках следовало пить, по его словам, только из «первоисточника», то есть во Флоренции; «Спуманте», что означало «дымок», «туман», следовало пить лишь на Севере, в Ломбардской низменности, где этот «дымок» и являлся... «Амаретто ди Саронно» следовало пить в одноименной деревушке недалеко от Милана.

При этом назвался он простым, даже простоватым именем Феофан — видимо, для того, чтобы таким сверхнародным именем усилить мою тоску по родине. Тоску усиливать, однако, не требовалось, она и так душила меня.

— Что ты хочешь от меня? Чтобы я остался? Вернулся?

— Я?.. Ничего! — искренне таращась, восклицал он.

Я думаю, что он не лгал — ему просто нравилась командировка, и чем дольше она затянется — тем лучше.

Многие так живут, не понимая конечной цели, воспринимая жизнь, как процесс, полный наслаждений... ну что же — это неглупо. Многие не понимают, чего хотят в конце, понимают лишь в середине... даже некоторые весьма солидные организации... ну что ж — и это неплохо! Хотя, идиллия, конечно, и не могла быть полной — какие-то отчеты он должен был посылать... Главная трудность состояла в том, что я никак не мог посетить туалет — особенно это было тяжело потому, что мы ежедневно проводили обильные дегустации. Помню, особенно в первый раз я был сильно изумлен, когда при подбеге к «туалетто» я был схвачен сзади за горло и чувствительно придушен... сознание вернулось не сразу... наконец, посветлело в глазах. Вертя онемевшей шеей, я вернулся к Феофану, который тоже, видно, куда-то отлучался — как раз сейчас садился за стол. Я рассказал ему о своих претензиях — он как-то удивительно быстро, сразу рассказал мне здешнюю романтическую историю, почти легенду: безработный чистильщик сапог красавец Андреуччо безнадежно влюблен в красавицу Беритолу (безнадежно потому, что не имеет денег), и переживает из-за того, что не может избавить ее от унизительной работы — чистки «туалетто»... поэтому он набрасывается на тех богатеев, что идут в туалет, и душит! Феофан уверял меня, что это даже внесено во все туристические справочники, и служит даже гордостью этого отеля... но мне-то от этого было не легче!

— Может... тогда в музей? Постоять перед полотнами великих мастеров? (Ведь должен же быть там туалет!).

— ...В музей?

— В музей!

— В какой?

— Уфицци!

— Упиццы?

Плюнув на него, я двинулся по Флоренции своим ходом... Куда? Вот массивный, словно дом поперек реки, Понте Веккио, Старый мост. Я стоял у перил, рядом с черным блестящим бюстом Бенвенутто Челлини, глядя вниз. Как говорили мы в школьные годы — «лучше нет красоты, чем отлить с высоты»... но внизу струил свои воды священный Арно, к тому же удивительно хило струил, почти высох... Нет! Не пойдет!

Феофан, оказавшийся рядом, завел вкрадчивый разговор про родные просторы... Да погоди ты со своими просторами!.. Ну?.. Куда?

За мостом — каменная площадь, поднимающаяся к прямоугольному Дворцу Питти, рядом — роскошный лепной дом, где тосковал Достоевский... Так... За дворцом — зеленые террасы парка Бобино, где возмутительно писал в фонтан каменный рябой Вакх... Порядочки! Летит в голубом флорентийском небе вдали розовый массивный купол Марио-дель-Фьере... Задыхаясь, я метнулся в какую-то тратторию, протолкался через толпу жизнерадостных пьяниц к «туалетто», и был придушен сзади стальной рукой еще крепче, чем в первый раз. Нескоро я вынырнул из небытия!.. Надо мною, участливо улыбаясь, стоял Феофан.

— Этот... Андреуччо? — прохрипел я (хотя и не сомневался в ответе).

— Он, поганец! — с энтузиазмом подтвердил Феофан.

— Сколько же у него этих красавиц? — пытаясь подняться на четвереньки, поинтересовался я.

— Всюду, как видишь! — твердо ответил Феофан.

— Да-а... интересно было бы увидеть... хотя бы одну из этих красавиц... или хотя бы красавца! — подумал я, уже прекрасно понимая, что это шутка для себя и что увидеть красавиц и красавца мне не удастся.

— Ты, наверное, чувствуешь ностальгию? — участливо поинтересовался Феофан на выходе.

С вашей помощью — да! — хотел воскликнуть я, но не воскликнул.

— Ну конечно! — ответил я.

Лучшее мое произведение в жизни — весь заросший цветами самолет фирмы «Алиталия», рейс Флоренция — Магадан. Меня встречали соотечественники в форме. Но главное, от чего я зашатался — с ними была моя собачка Гуня, тоже в военной форме, в чине лейтенанта! А я так любил ее... ведь именно с ней, когда она вылечилась, появились первые цветы. Нехорошо движется наша история — в основном, как-то в один бок. Эх, Гуня, Гуня! Я с упреком посмотрел на нее. Она быстро юркнула под бетонную скамейку, и, тем самым обозначив наказание, вышла оттуда уже с полным достоинством... Все ждали от меня жеста, означающего, что только тут я могу по-настоящему творить... Но КПП — это не родина. Я исполнил строгий орнамент из красных гвоздик... Достаточно!

...Но серебристый масличный пейзаж, пологие пыльные холмы, выходит, запомнились навсегда: сразу вздрогнул, как только их тут увидел!

Сполз с холма вниз, и сразу запутался в душистых зарослях могучих цветов: вьюна с розовыми «граммофончиками», люпина, львиного зева — с детства любил, и вся жизнь прошла в них. Издавна, как я уже рассказывал, нам с Егором пришлось спать «валетом», упершись ногами — в результате ноги искривились, и головы наши мотались на уровне цветов. И напрасно меня обвиняли в том, что когда я сочинял «Метр с кепкой», я имел в виду кого-то из великих... Полная чушь! «Великие» не интересуют меня. Всегда, подо всем я имею в виду только себя! «Метры с кепкой» — это мы с Егором! Как бегали мы с ним по лугам возле нашей фермы, ударяясь о васильки! Именно там, ясное дело, и закладывался мой необычный «цветочный дар»!

Огромный, сужающийся высоко в небе, состоящий из тесных фиолетовых «капелек» люпин напоминал китайскую башню. Выгнутая волнистыми «плойками», матово-восковая поверхность «львиного зева» напоминала ухо и этим, наверное, всегда так волновала меня.

Вдали — за сплетением трав и цветов, я увидел свой собственный ботинок, с восторгом заброшенный мною в момент падения в заросли. Какие-то насекомые уже примеряли его — но блаженство не давало пошевелить мне ни рукой, ни ногой. Я лениво косился, прикидывая расстояние... Не-е! Далеко.

В состоянии полного блаженства я был способен только катиться, причем, конечно, лишь вниз по наклонной плоскости. Я покатился, кинув последний взгляд на ботинок... Прощай!

Горький запах мятой полыни, чабреца!.. Правда, последний раз я катался по ним не один...

Немного расстроила меня следующая горка, на этаж ниже, заросшая лишь сухой, колючей травкой и скрюченными, цепляющимися за склон листьями каперса... Бедновато. Тряхнуть, что ли, стариной? Но нет! Отдыхаем!.. Да и какая уж тут «производительность труда» — на «том свете»? Я скатился в самый низ, в узкую ложбинку, бревном перегородил прохладный ручеек... вода скапливалась, поднималась, переливалась... Хорошо! Тут я увидел, что в небо, трепеща сотнями прозрачных крылышек, поднимается мой ботинок! Чем-то станет он теперь? Клубом для встречи насекомых? Памятником чему-нибудь? Как говорят: большому кораблю — большое плавание! Он парил в небе, теряясь в блеске... парил, парил, пока не испарился.

Конечно — второму ботинку завидно! Я торопливо содрал его с ноги, швырнул вверх: подхваченный на лету стаей прозрачных крылышек, поднялся и он... Отлично!

Помню, как однажды меня и Егора, когда мы с ним смертельно надоели начальству, послали в подсобное хозяйство: на хутор бабочек ловить! Похожая обстановка.

И примерно такое же блаженство я испытал однажды в больнице, когда попал туда в молодости с травмой головы. Дело было так: я гулял на пустыре, точнее, свалке, за дальними домами с уже упомянутой мною собачкой Гуней — и вдруг увидал, что из крайнего высотного точечного дома сбрасывают с верхнего этажа отличную мебель: диваны-кровати, шкафы, кресла-кровати! Не знаю — что это было: или надежды на обновление, или просто чья-то удаль и размах... но я воспринял это крайне болезненно: отличные же вещи! С громким криком я бросился туда — надеясь поймать что-либо и унести к нам с Гуней домой... но в ту же секунду, пытаясь поймать диван, получил удар...

На отделении, где все были с забинтованными головами, тем не менее, царили удивительные нравы: то и дело вспыхивали безумные романы, пары уходили прекрасной долиной, переходящей в пруды. Многие больные так и не возвращались, а если и возвращались, то прямо в морг.

Помню, как мы с посетившим меня Егором уплывали по сверкающим прудам на двух казенных гробах, огребаясь крышками.

— Тренировка! — как остроумно заметил тогда Егор. Ну что ж — тренировка прошла, а вот и... соревнование. Здесь, правда, прудов не было — зато река!

Вникать в сложности здешней жизни не особенно хотелось — вот, засохшего обрывка газеты, торчащего неподалеку в траве, вполне, я думаю, хватит. Я протянул руку, лениво взял.

«Мы, жители Закладбищенского района, все, как один, требуем...» Дальше оборвано, но звучит поэтически: «Закладбищенский район»!

Вдруг дунул ветер, выдрал у меня из ладошки обрывок, сердито закувыркал его по склону... Ого! Чем не угодил? Оказывается — и этот, закладбищенский мир тоже с характером!

Я резко поднялся, зорко огляделся. Торопливым кролем промчалась чайка, залетевшая сюда, видимо, с помойки. Суровая действительность настигает и тут!

Я поднялся на холмик и увидел пыльный и, вроде бы, мертвый (как и положено в закладбищенском районе) городок.

Я шел мимо рассохшегося, с извилистыми трещинами глинобитного крыльца — и вдруг дверь из темноты распахнулась, и оттуда внезапно вышла маленькая сухонькая старушка с огромной (бриллиантовой?) брошкой, запирающей горло белой блузки, в желтоватой, явно из далекого времени, панаме.

— ...Да, да! — она кивала головкой. — Прошу вас! Следуйте за мной!

Я вошел. Сперва в темноте за дверью было ничего не разглядеть — только падали перед глазами, как всегда, после перехода во тьму, полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука. Потом появился вполне обычный коридор с рядом белых дверей, в конце, в большом помещении (кухне?) стояла пирамида пыльного света.

— Ваша комната! — слегка пренебрежительно она указала на дверь.

Я вошел в свою комнату... Где же я мог видеть ее? Узкая, длинная... Цилиндрическая печка в углу... железная кровать с металлическими шарами, белый, словно больничный, столик... Скромненько! Неужто я ничего больше не заслужил!.. А кто заслужил больше? Разве что какие-то фараоны? Я огляделся и вздрогнул... нет, не простое это помещение! На гвоздике прямо передо мной висели мой грязные, исцарапанные, давно потерянные часы! Да-а — видно, все потерянное собирается здесь! Потерянный мячик — на самом берегу. Потерянные часы... Помню — странные, дикие вещи вдруг стали твориться с ними перед их исчезновением. Они вдруг отцеплялись и падали из окошка вагона на железнодорожный путь; я заходил на минутку в поликлинику — взять справку — и выходил почему-то без них. Рванувшись назад, я находил их почему-то в операционной, среди крови и криков. Я понимал, что они движутся к ужасу, к исчезновению... но почему? Ведь это всего лишь жестянка, бездушный предмет: неужели и над ним что-то довлеет, тянет куда-то? А исчезли ночью. Резко проснулся — нет! Может, они готовили мысль к тому, что все исчезнет? И вот — грязные, оцарапанные, дикие, они теперь тихо висят здесь — где собирается все.

Грусть их исчезновения была репетицией главной грусти... но нужны ли были те репетиции? Я и так сразу почувствовал, куда я попал. То ликованье, которое вдруг на секунду охватило меня при виде потерянных навсегда часов, сменилось отчаянием: то не часы нашлись, то — я потерялся! Я рухнул на кровать, вытянул ноги, закрыл глаза.

Да — с грустными обстоятельствами связано было их исчезновение... жизнь понемногу приучает тебя к последней грусти. Так быстро миновал пик жизни — к которому мы так долго и горячо стремились... когда мы с другом моим Егором, уволившись из метро, работали посменно дворниками — причем, лучшими! Вспоминая то время, скажу, что лучшими стать тогда было очень легко — поскольку остальные все дворники вообще не делали ничего! Их можно было понять: для них эта работа означала жизненный крах, для нас же то было время, полное надежд, и метлами мы размахивали раз в десять быстрее и чаще, чем они. За что, естественно, неоднократно нас били, однажды меня пытались жахнуть ломом по башке, но к счастью промахнулись и ударили по плечу, отчего у меня отнялась рука и висела, как плеть, а я назло им подметал левой, зажав метлу под мышкой... славные времена! На этой метле, образно говоря, Егор и взлетел. Постепенно то дело, за которое мы яростно сражались своими метлами, охватило весь мир и начало зваться экологией. Мой напарник по метле взлетел на этом деле очень высоко: с такими же отчаянными ребятами из других стран он на резиновой лодочке атаковал американские танкеры-нефтевозы, загрязняющие акваторию, и был безжалостно сброшен с борта в воду. Казалось, можно было вполне гордиться и восхищаться другом, но что-то мучило меня... какая-то нечистота в борьбе за чистоту: почему он так горячо стремится быть сброшенным именно с американского танкера, а не с нашего — гораздо ведь ближе? И так во всем. И эта некоторая наша нестерильность мучила меня гораздо сильней, чем грязь, налипшая комьями на наших политических противниках: им-то так и положено... а что же мы?! Мой взлет меня тоже как-то томил... я был, как уже говорил, определен моими друзьями, прорвавшимися в верха, на очень престижную должность в Институте кино: экспертом по отличанию эротики от секса. Размах прогресса все ширился, а у меня сосало под ложечкой, и чем сильней он ширился, тем сильнее сосало. Ну — раньше-то были они, а теперь-то — мы!.. как же так? Неужели и сейчас правду нельзя? Но сразу, конечно, было не победить, приходилось продвигаться толчками, и не только в экологии (от американских танкеров к нашим) — но и везде — и в политике, и эротике. Поначалу, например, горячо писали, что это Сталин исказил Ленина, а тот был совсем неплох... об этом многие писали запальчиво, горячо... но меня на эту запальчивость никак не хватало! То же и с сексом... Потупясь, я стеснительно смотрел на коллег, с пеной у рта доказывающих, что эротика — это замечательно, а секс — архиужасно... или наоборот. Никогда — понимал я, — никогда не раскочегариться мне так искусно, как делали они... и никогда, значит, и не взлететь, потому что лишь полуправдами и можно подниматься — правдой возмутятся, растопчут тебя. Сказать в те годы, что и эротика и секс хороши... значит, порушить все правила игры, которую вели лучшие люди той поры. А я не выдержал — кишка тонка! — фальшивой запальчивости абсолютно не хватило. Мой тихий уход был достаточно громок: ах, брезгуешь черновой работой? Ну-ну! Ну, почему, почему я уж не мог им подыграть — ведь делали-то они дело хорошее: сперва эротика, а уж потом секс... терпения не хватило? Ну и сиди!

Последствия моей капитуляции начали проступать очень скоро, можно сказать, я сам спустил свои вымпела... и взгляды жаждущих отвернулись туда, где новые флаги трепетали на ветру... и трофеев мне, естественно, ждать не приходилось. Для начала уплыла от меня квартирка на Невском, в которой скончалась не так давно знаменитая поэтесса серебряного века, и в которую должен был въехать на волне прогресса я... сорвалось! А что же ты хочешь? Надо двигаться — а не останавливаться! Сначала уже вроде решенное это дело ушло на какое-то обсуждение... оттяжка... потом еще... все ясно: я давно уже знал, как и за что приходит удача... а кому нужен человек, который в нужную минуту не может провести нужную границу между эротикой и сексом? Гнать таких поганой метлой! В квартирном вопросе началась глухая пора, ответы начальников по телефону были все более туманными и загадочными... лишь по газетным статьям, по взлетам−падениям политики я гадал, как щепка в волнах, о моей злосчастной судьбе. Все медленно, мучительно тянулось — и однажды я вдруг почему-то почувствовал, что все кончено. Понял я это так: совершенно случайно я встретил на улице своего очень давнего знакомого (даже не друга) — но по страстности, с которой я впился в него, по напору, с которым я тащил его из одной распивочной в другую — я понял, что уже знаю, что жизнь моя покатилась в овраг. Спутник мой, попав в такое страшное поле, при первой возможности испуганно исчез, а мой «полет в темноте» продолжался, проснулся я, как и водится, на своем узеньком диванчике, в своей убого слепленной квартирке меж трех болот, за гранью цивилизации... медленно я разлеплял глаза, разлеплял ноги, слипшиеся в потном сне... не сгибаясь, словно манекен, прошаркал я в туалет, потом на кухню. Уставился в окно... Аа-а... Это я вчера... рухнув, видимо, в грязь, неоднократно пытался подняться, и раз за разом печатал себя вдоль скучной белой стены противоположного дома... восемнадцать раз подряд! Отчаянная борьба! Да — видно, крепко я вчера понял, что жизнь не удалась... что не прошел я в высший класс, в среду тех, кому по знатности, известности или уверенности положено иметь квартиру на Невском... не прошел! И вчера это понял... что и продемонстрировал!

Я уже знал — верней, чувствовал тогда — что тревога, беда обязательно обозначаются и какой-то конкретной деталью, чаще всего — странным исчезновением каких-то предметов. Я метнулся к гвоздику... Точно! Гвоздик сиротливо торчал — а моих черных пластмассовых часиков на нем не было! Я замер... надо было быть совсем уж тупым, чтобы не понять этого сигнала из темной бездны, куда в конце концов проваливается все!

Понять не трудно... но я тогда не хотел ничего понимать! Выпив все, что имелось в доме, включая компот, я рванул на улицу и уже примерно через час бился, «как об Ленина темный класс», в двери модного ресторана. В более спокойный день я бы показал швейцару трешку, или проник бы через черный ход... но сейчас мне непременно хотелось победить! Тем более, что надменная харя швейцара за дверью была в этот день особенно надменной, а пьяные рожи, сыто хохочущие над моими усилиями (тоже за стеклом), были невыносимы! Сначала с треском отлетела с моей стороны медная плавно изогнутая ручка (смех сразу прекратился, все оцепенели), потом со звоном и осколками стекла внутри появилась одна моя рука, потом другая... потом я, весь страшный, окровавленный, влез внутрь и кровавыми руками схватил за горло самого смеющегося.

Вскоре прибыла милиция, но тут я уже был почти рад — я был, в общем-то, доволен, сделал все, что хотел... в машине я радостно дал милиционерам забинтовать мои раны: в отделении шел ремонт, в котором я принял деятельное участие. Отдохнул нормально.

— ...К следователю? Комната четырнадцать? Отлично!

Я взлетел по лестнице, пошел, поглядывая на двери, распахнул нужную дверь — и зажмурился. Комната была залита ярчайшим солнцем, всюду на подставках светились красные цветы, а за столом, хитро улыбаясь, сидела она.

— ...Вы следователь?

— Я секретарь.

— Отлично!

Не помню совершенно разбирательства дела, не помню и следователя — помню другое... на том же напоре, который еще не кончился, мы поехали с ней. В ту же ночь мы оказались в их общежитии офицерского типа, на девятнадцатом этаже.

— А где муж?

— А! — она махнула ручкой.

Оказывается, на ночных учениях: сегодня как раз нулевая фаза луны, низкая облачность — самое то, что им нужно. В абсолютной тьме, оказывается, каждый долженбыл отвечать за себя, а каждого другого принимать за врага, и в качестве трофея отрывать уши.

— Каждый раз буквально дрожу, что без уха придет!

— ...Тс-с! Тс-с! Тс-с-с-с! — только шептала всю ночь.

Потом вдруг перед рассветом раздалось какое-то шарканье, прямо в комнате: ши-ши! ши-ши!

Что это? Свесившись, посмотрел под кроватью, заглянул под стол... Что это? Совсем где-то рядом! Ши-ши!

Потом вдруг в окне, заклеенном туманом, появилась голова в военной фуражке! Муж? Потом вдруг вторая с ней появилась, тоже с затылка. Что они там делают? Летают, что ли?

Потом вдруг обе головы исчезли. Упали?

— Балкон у нас... вокруг дома... на весь этаж...

— А-а-а... Неплохо придумано!

Ши-ши... проник бодрый запах гуталина... Все ясно!

Появлялись новые фуражки, исчезали, менялись.

— Ро-та! Ро-та! — прижимаясь, шептала она.

— Ты что же... всех подряд приглашаешь сюда? — во мне вдруг взыграла ревность.

— Конечно!.. Все, что плохо лежит.

— Но зато... — напрашивался каламбур.

Голова в маршальской фуражке вдруг стала медленно поворачиваться.

— Падай!

Как донские пластуны, поползли с ней на кухню.

— Ну — я, пожалуй, пополз!

— Нет уж! — она надула губки.

Из спальни послышался скрип сапог.

— За окно давай... Боишься, что ли?

— За этим окном балкона нет!

— Там приступочка, приступочка есть! И за подоконник крепче держись!

Висел час, два... «Угощайтесь, Дмитрий Тимофеевич»! Вот сволочь! Потом, глухо хлопая, стряхивала скатерть, — ловил жадно крошки ртом. Вцепившись в подоконник, висел... никакой там приступочки в помине не было! Слушал, как гость рокотал, благожелательно развивал последние тайные доктрины ядерной войны... голуби по моим пальцам стали ходить, клевали — принимали за червей... потом вдруг знаменитое лицо, самого знаменитого нашего военного высунулось — складчатые щеки, небольшие глаза, маленький сморщенный лобик...

— Вылазь!

Высунув язык на плечо, я вылез... ничего мне уже не было страшно, никакой трибунал!

— Молодец! — он по плечу меня жахнул. Я упал. — Крепкий хлопец! Прошлый меньше часа смог провисеть — а ты уже на третий пошел!

— ...Рады стараться!

— Ежели что — так сразу ко мне!

— Слушаюсь!

Он удалился через балкон... Своеобразная тут атмосфера!

Только начал одыхиваться, чаю хлебнул — вдруг замок сочно захрустел — ключ поворачивался...

— Быстро сюда!

— Куда?

— В мусорное ведро!

Свернулся калачиком среди объедков, накрыла крышкой... Усталые шаги!

— Где до сих пор носило тебя? Раньше прийти не мог?!..

Смело, смело!

Молчит почему-то в ответ... только сопит... может — не слышит ничего, уши оторвали?

— Нет, нет — нечего сразу рассиживаться... выкинь мусорное ведро — твоя обязанность!

Приятная, надо сказать, обязанность! Я сжался...

Тяжелые шаги приблизились... поднял ведро... Да — сила есть! Он вышел на площадку... грохнул крышкой мусоропровода... почему-то вздохнул... опрокинул... Понеслась!.. ударяясь, как биллиардный шар, я пролетел через девятнадцать этажей, вывалился... женщина, которая мусоропроводом заведует, почистила меня щеточкой... Формально все неплохо...

Но после моего низвержения в мусоропровод со мной довольно-таки странная вещь произошла: забыл, кем я был, с блуждающим взглядом вошел в свой кабинет, долго, тупо глядел на свои бумаги — ничего не понимал, так же тупо — на жену и детей, потом, вскрикнув, выбежал на улицу. Две недели не помню где блуждал, потом рваный, в рубахе навыпуск, босой — в стиле кантри — явился перед ней... Она как раз со своим красавцем-муженьком в гладкой, с иголочки, форме, в такой же новенький сияющий «Жигуленок» садилась. Увидев меня, как бы испугалась, к мужу своему кокетливо прижалась: «Ой, Володька! Кто это?»

— Это, видимо, социально незащищенное лицо, — вдумчиво-интеллигентно Володька говорит. — Дать ему денег?

— Дайте, дайте! — я безумно закричал.

Он полез в свой элегантный, я бы даже сказал, вычурный кошелек (стыдно военнослужащему такие декадентские кошельки иметь!), пошуровал там пальчиком, вытащил полтинник, протянул.

Я жадно его схватил, тут же лихорадочно «на зуб» попробовал — глаза мои радостно загорелись, бухнулся тут же ничком в грязь, стал бить поклоны.

Следующая картинка: я стою на углу, жадно ем пирожок вместе с промасленной бумагой, и мимо, обдав меня дополнительной грязью, проехал «Жигуленок», пронизанный солнцем, и я через заднее стекло с радужным отливом увидел, что в нем всего одна голова. И тут же рядом со мной она появилась, стояла как бы «не-пришей-не-пристегни», лучезарно раскланивалась с проходящими офицерами: «Здрас-с-с-сьт!», «Добрый день!» — и как только «Жигуленок» скрылся из виду, вцепилась мне в рукав, яростно зашипела:

— Ты что, ваще, с ума сошел — являться в такой момент, да еще в подобном виде?.. «Здрассьт! Добрый день!.. Вот — мой дядя из Сызрани приехал, немножко того...»

Я — «дядя из Сызрани», да еще «немножко того»? Вырвал свой рукав, оставив половину, пошел...

— Да — своеобразный у вас дядя... — вслед донеслось.

Снова догнала, уже за оградой сада.

— Ну, миленький... ну стой...

Грудь ее высоко вздымалась... что есть, то есть!

— Ты что — всерьез обиделся, дурачок?

Я остановился, обиженно сопя.

— Скажи — ты дворником хочешь стать?

Я изумленно уставился на нее... откуда знает она, что я был уже дворником, и люблю... да, адская проницательность, за внешним обликом дурочки-капризницы у нее присутствовала...

— Дворником?.. Смотря где? — самолюбиво ответил.

— Где-где... в моем доме — где же еще, идиот! — пихнула меня крутым бедром. — Ну, — кинула вокруг быстрый взгляд. — Может — рухнем?

— Извини, — горделиво высвободился. — Для этого я слишком шикарно одет!

И в тот день, когда я с метлой, в клеенчатом фартуке, в валенках с галошами, в бороде «лопатой» — все, как положено! — стоял в воротах железной ограды — Володька, возвратившись, был изумлен моим воцарением, но демократично поздоровался — а я, как и положено такому важному человеку, хмуро не прореагировал, — смотреть еще на всякую шушеру, шмыгающую туда-сюда.

Ограду я запирал в восемь вечера — минута в минуту, по нашему расписанию: нечего ориентироваться на голь-шантрапу, что шатается ночи напролет неизвестно где! Все солидные люди уже дома в семь часов, телевизоры смотрят, а не шляются ни попадя где... Тут я особенно ихнюю гулящую парочку невзлюбил: все бы им симоны-гулимоны, что ни вечер — то в гости, то на концерты! Другие уж знали мой нрав, а эти словно и знать ничего не знали: рассчитывали, может быть, на личную мою снисходительность, но у меня порядок для всех одинаковый — ворота на запор в восемь часов, лифт отключал половина восьмого... Не хотите порядка — на улице живите! Может, кто обзывал меня ретроградом — меня это не трогало: порядок есть порядок!

— О — опять затрезвонили! Черти их носили до пол-одиннадцатого! Ничего — обождут, не баре!

Долго поднимался с вонючей своей лежанки, долго гулко кашлял, булькал, свиристел. Потом шумно чесался... Потом шла долгая пауза (нетерпеливые звонки!), после — медленное шарканье валенок с галошами... снова долгий гулкий кашель... молчание. Потом через кашель сиплое бормотанье:

— Хто там?

— Ну — открывай ворота-то! Не видишь, что ли?

— Нет — што-то я личности ваши не признаю!

Шарканье обратно. Снова лихорадочные звонки. В ответ — бормотанье, бульканье, шарканье.

— Ну открой, Ермилыч... свои! — это уже Володька, как бы мужик, на себя самое трудное взял.

— Что еще за свои... документы покажи!

— Да нет у нас, Ермилыч, документов — кто ж носит с собою документы?

Тихое шипение: «Сволочь» (это ее).

Шарканье назад, истерический его крик (почему-то на нее):

— Ну — долго это будет продолжаться?!.. Ну дай, дай этому гаду четвертной — иначе он до утра нас промучает, а мне к шести пятнадцати на учения!

...ч-черт — «к шести пятнадцати»! А я-то думал — хоть к семи!

— Степан Ермилыч! Вот вам от нас... ко Святому Рождеству!

— Ну ладно — проходьте... Но чтоб баловство это было в последний раз! — долго гремел цепью.

— ...Ключ, мать его ети, куда-то задевался... в сторожке погляжу... — уходил, засыпал... Снова раздавались звонки.

Славное было времечко — любил я его! Большую власть имел!

Ну, на церковные праздники — как положено уж это — в прихожей смущенно крякал, сопел — пока Володька на серебряном подносе мне стопку с полтиной не выносил.

— А сегодня, извините, какой праздник, Степан Ермилыч?

— Что значит — какой? — изумленно таращился. — Покрова Божьей матери, чай!

— А — ну хорошо, хорошо...

Выпивал, крякал, утирался рукавом в нарукавнике, в нарукавник же прятал полтинник.

— Ну... доброго вам здоровьичка! — уходил. До следующего дня.

Володька все это терпел — раз социально незащищенный элемент, приходится терпеть!

Правда, вздрогнул слегка, когда вернулся однажды после изнурительных учений, и увидел с болью и изумлением, что я уже внутрь их квартиры перебрался: прямо в прихожей, напротив дверей, стояла деревянная будка — частично размалеванная, частично обданная народной резьбой, частично опаленная художественным промыслом — и там я сидел, ведя, как видно, уже давнюю склоку с хозяйкой:

— Если я, Оксана Артамоновна, согласился занять эту должность ради вас, то это не значит, что можно до бесконечности меня унижать, и вторую неделю уже пренебрегать моими заявками на шесть сортов импортного гуталина, без чего вызывающая достоинство работа полностью исключается! Если вы считаете, что вам все дозволено, то вы заблуждаетесь! Между прочим, у меня два высших образования!

Вова сидел в прихожей, в полном походном обмундировании, устало переводя покрасневшие свои очи с меня на нее.

— Это...так надо? — только произнес.

Наконец-то его заметив, обернулась через плечо:

— А что, тебе там в твоих чахлых перелесках неизвестно еще, что во всех приличных домах принято чистильщика обуви иметь?

— А, — сонно кивнул, и голову так и не поднял, заснул, вытянув сапоги.

А скандал продолжался:

— Если вы считаете, Оксана Артамоновна, что можно в полуобнаженном виде ходить перед пожилым человеком — то вы ошибаетесь!

— А почему же вы тогда, позвольте вас спросить, Степан Ермилыч, повесили в будке у себя изображения голых баб?

— А это уж, извините меня, мое помещение!

— Да?

— Да!

Дикая драка.

Володька, внезапно проснувшись, таращил красные, непонимающие глаза: совсем, видно, отстал от мирной жизни, ни черта уже не понять! Снова уехал.

— Нет — ты останешься ночевать!

— Нет — не останусь! У вас нет рожка для обуви — без него отказываюсь!

— Ах, так?

— Так!

— Ну хорошо! — выхватила ключ, заперла входную дверь на два оборота, резко на кухню ушла, там, судя по бряканью, в какую-то из жестяных баночек на полке его запрятала: соль — перец — корица — мука!

— Ах, так?

— Так!

— ...Тогда я попрошу пределов моей будки не пересекать — иначе немедленно будет подана жалоба в профсоюз УБО!

— УБО?

— УБО!

В следующий свой приезд Володька совсем уже сник, поскольку в обожженной-резной будке народного промысла откуда-то пишущая машинка еще появилась, на которой бывший Степан Ермилыч, помолодевший почему-то, уже без бороды, абсолютно круглые сутки стучал, что-то непрерывно печатал, как он вскользь пояснил — отчетность.

Приходили какие-то солидные люди — отчетность забирать, пару раз даже иностранцы появились, даже японцы. Нет — отстал ты, Володька, от нестроевой жизни, ни хрена в ней больше не понимаешь! Уходил к друзьям. Приходя, заставал каких-то оборванцев, надменно с ним разговаривающих. Уходил.

Даже политрук с ним беседу проводил мягко:

— Поговаривают, что у вас не все ладится в семье?

Пытался Володька делать скандалы:

— Могу я узнать, что у нас творится, в конце концов?

— Совсем уже, видно, задубел, на своих болотах... Литературный салон!

— А почему Степан Ермилыч в элегантном костюме сидит?

— Какой он тебе Степан Ермилыч?

— А кто?

— Читай, деревня!

— ...«Гений с трудной судьбой»...

— Кто — гений... Ермилыч, что ли?

— А ты что — стихи его не читал?

— А кто... их читал?

— А никто их не читал! Потому, что все они до одного уничтожены — такими, как ты!

— Мы уничтожаем лишь быстродвижущиеся цели! — вскипел. — А этот у тебя в будке сидит, третий год — только печатает, да костюмы покупает! «...с трудной судьбой»! Это я с трудной судьбой! — пошумел, часть посуды разбил.

— А ведь знаешь — он в чем-то прав! — я сказал, когда измученный заложник военно-промышленного комплекса заснул. — Я его понимаю! — ударил в грудь. — Я тоже горя хлебнул!

— Ты?!

— Я!

Если хотите знать, от этого комплекса я тоже натерпелся — когда мы достигли в нашей подземной работе вершин, вдруг какие-то люди в штатском стали появляться — приглядываться. Странное, если вдуматься, выражение — «люди в штатском»... все на свете люди в штатском, но при них почему-то так не говорят... а «люди в штатском» — это, которые в штатское умышленно переоделись... Все ясно. Ходили, обшаривали скользящими взглядами... Вызывают в партком.

— Мы тут обсудили... — парторг говорит... (что значит «мы» — хочется поинтересоваться, где — «тут»?) Мы тут посовещались и решили — надо таких молодых-ершистых продвигать!

— Пр-равильно!.. А куда?

— «Спецспецметрострой»!

— «Спецметрострой»?

Ну — «Спецметрострой» — про это мы знали. Это — рыть убежище под зданием Цека, глубиной около восьмиста метров, на случай атомной войны, или чего там еще. Работа трудная, но неинтересная — правда, пайки. Правда, потом убежища эти соединяться стали с убежищами других стран — так называемых «стран народной демократии», в отличие от других стран, где демократия не народная... это уже перспективнее, ночами можно было выходить на поверхность, в незнакомых городах... ну — формально грабить-воровать там не разрешалось, но фактически на это дело начальство смотрело, прикрыв глаза. Раз! — и под землю, с концами. Многим нравилось, с обновками возвращались, даже автомобили проталкивали... но последнее время там, в этих «странах народной демократии», авторитет наш резко падать стал, грабить уже не разрешали... Так что навряд ли есть смысл!

— «Спецметрострой»? — говорим. — Нет — пожалуй, мы этого не достойны!

— Кто бы стал таким орлам, как вы, какой-то «Спецметрострой» предлагать? Да вы что? Выше берите! «Спецспецметрострой»!

— «Спецспецметрострой»? А что там надо делать, если не секрет?

— ...В том-то оно и дело, что абсолютный секрет — но, даю слово коммуниста — через пять лет испытательного срока, если, конечно, выдержите — узнаете, что делаете!

— Да-а-а... заманчиво, конечно. Но — нет. Недостойны мы такую работу вести!

Раз четырнадцать или пятнадцать нас вызывали, но ответ был все время один — «нет, нет и нет!» В результате начальство вспылило, сослало нас с Егором в подсобное хозяйство — «на хутор бабочек ловить» — имелось у нас такое хозяйство, в глубине Карельского перешейка: формально выращивало бабочек, для иностранных гаремов.

Ну, мы поначалу с Егором доверчиво к этому делу отнеслись, со всей душой. Купили сандалии, панамки, сачки, все как полагается — у него розовый, у меня — голубой. Отлавливали бабочек разной величины, в специальных золотых, обсыпанных алмазами клетках отвозили в гаремы разных стран. Ну, как водится, приемо-сдаточный акт, потом обмывка, угощение, чем бог послал — алкоголя, к сожалению, в гаремах не употребляли, во всяком случае, в тех количествах, как мы любим, но всего остального — подчеркиваю, всего, там было более, чем достаточно. Командировочных, конечно, явно недостаточно нам выдавали — но, если честно сказать, никто их и не требовал, никого они и не интересовали, наши командировочные. Вот бабочки — это да. Полюбили мы эту нелегкую работу, с утра до вечера гонялись по лугам: одна бабочка утром любит попадаться, другая — ближе к ночи... Наука! Но постепенно мы стали замечать, что в наших лугах и еще какие-то насекомые водятся... норы их были широкие, покатые, уходили на неизвестную глубину, и почему-то деревянным, острым, полосато раскрашенным треугольником были отмечены. Взрыв, удар воздуха — и какая-то тень, блеснув-ослепив, уносится в небытие! Егор более упорным оказался, чем я — накинул сачок! Так его вместе с этим сачком утащило в неведомую даль, лишь где-то в полярных льдах решил отпустить, наконец, сачок рухнул вниз, в белое безмолвие, вмерз там в лед, был доставлен обратно, в отличном состоянии. Мы уже догадывались, что это за бабочки: много таких пестрых треугольников оказалось на лугу, замаскированном под сенокос: думаю, косца ниже генерала на лугу этом не бывало. Не считая, ясное дело, нас...

Однажды — увлекся я погоней за «мертвой головой», оступился, рухнул в эту нору. И пошел! Бесконечный темный туннель... По свидетельствам тех, кто сумел прежде своего времени на том свете побывать, каждый такой туннель должен проскользнуть... Неужели — конец? Правильно пишут: и в конце — просвет! Сияние... зажмурился... вылетел. Но только вместо Иисуса Христа, как предыдущие ходоки на тот свет обещали, оказался я в помещении парткома — за столом сидел небритый парторг. Поднял на меня усталые глаза:

— Ну как... надумал?

— Что надумал-то? — я испуганно озирался.

— Не понимаешь, что ли?

— Нет — не понимаю!

Парторг сдержанно кивнул на лист на столе, на котором была накарябана единственная одна его фамилия.

— Ну, как?

— «Спецспецметрострой»?

Он скупо кивнул.

— Нет! Еще не дозрел!

— А миллионы человеческих жизней? — проникновенно сказал.

— Чьих?

— Что значит — «чьих»?

— То и значит — «чьих»?

Неловкая пауза.

— Так отказываешься?

— Да!

— Тогда садись в это кресло!

Я сел — и он нажатием кнопки катапультировал меня на какую-то помойку... долго оттуда выбирался: где север, где юг? Вернулся, наконец, на рабочее место — так Егор разговаривать со мной не хотел, я рассказывал, как было — он усмехался. Утверждал, что я якобы нигде не был, а пьянствовал у Зайчихи, которая в соседнем селе самогоном торговала! Наглая ложь!

Егор, надо сказать, к тому времени уже неудержимо-спесивым стал, пока еще не догадываясь, что за судьба его ждет... А ждали его, — я уже говорил, — огромная, всемирная слава — и суровый провал. А в то время мы, ни о чем еще не догадываясь, жили на хуторе, приблизительно вот в такой комнатке, как эта, спали на топчане валетом, упершись ногами, а утром кривоного-приземисто выходили вразвалочку на луг, теряясь в растениях... Я уже, кажется, говорил, что свой телевизионный детский цикл — «Метр с кепкой», я именно там и задумал, а вовсе не где-нибудь!

Так что хлебнул я немало! Не меньше Володьки! И не надо говорить!

Короче — обидно мне стало — ушел. Примерно через неделю позвонила она мне своим тоненьким голоском, как она выразилась — «просто поболтать».

— ...ты знаешь, диплом надо на юрфаке делать, а ничего буквально нет в этом месяце — ни ограблений, ни изнасилований!

— Ну тут я тебе помочь ничем не могу!

— Да? — хохотнула.

Потом вдруг, запыхавшись, звонит:

— Могу тебя, как друга, попросить помочь?

— Ты про изнасилование?

— Ой, ты все треплешься, а мне не до шуток. Представляешь — у меня встреча с руководителем, а Володька на учениях, как всегда — а я, мне кажется, оставила невыключенным утюг!

— Ну и что? Соседи с балкона услышат, погасят придут!

— Такой ты друг, да?

...Ну уж кем-кем, а другом ей я никогда не являлся!

— ...боюсь — Минька задохнется!

— Кто еще — Минька?

— Котеночка взяла, маленького — несмышленыш совсем!

— ...Но как же я к тебе попаду? Ключей у меня твоих, как известно, нет.

— Ой — ну мужик ты или нет! Ключи! Да шарахни ты нормально ногой — и все! Уж за мной, сам знаешь, не пропадет!

И я, идиот, попался! Выбил с размаху ее дверь, головой, ворвался в комнату, вдохнул с ходу запахи... и все понял: никакого утюга нет, паленым не пахнет, но зато — с ходу сообразил — паленым сильно пахнет для меня!

Рванулся назад — и тут же был схвачен!

— Что вы делали в этой квартире?

Молчу. Все, сволочь, рассчитала, что о наших отношениях с ней не упомяну.

— Так... Заскочил.

— Мы видим уже, что вы заскочили. А зачем?

Угрюмо молчу. История с утюгом только у такого дурака доверие может вызвать, как я.

Вывели меня на улицу.

— Пошли!

— Как? Пешком?

— Вам бы, гражданин, поскромнее советовали себя вести!

— Почему это, интересно, будучи грабителем, я должен вести себя поскромней?

— Идите!

И все! Уже не отмоешься! Наше государство все решает за тебя! Как скажет — так и будет! Особенно обидно, когда государство — это она!

И специально так сделано, чтоб ты нигде себя человеком не чувствовал... чтобы ты даже улицу не мог с достоинством перейти — специально зеленый свет на столько рассчитан, чтобы ты трусцой, запыхавшись, улицу перебегал.

— Гражданин! Вы что? Под транспорт хотите попасть?

— Да! Хочу!

Впихнули в отделение. Мордоворот в фуражке, поигрывая ключиком:

— Ну... рассказывай, как было дело!

— Сначала проконсультируйте: какая версия вас больше устроит?

— Ты, подонок! Ты не у себя в какой-нибудь там редакции!

— Ах так?

Бац! Фуражка, крутясь, слетела. Он тут же подпрыгнул, стал цапать кобуру — и тут из всех дверей повыскакивали... и она! Сразу же вцепилась в него, стала целовать, по потной лысине гладить:

— Ну, Гриша, Гриша!.. Ну Гришка же! Ну не заводись! Ну убери пушку, слышишь?! Ну, Гришенька же!

Ах вот как! Уже и «Гришенька»!

Прильнула к нему всем своим жарким телом, а в мою сторону лишь махала своей дивной ногой: «Уходи!»

...Потом я узнал, совершенно случайно, что диплом ее назывался «провокация ограбления» (где сама она фигурировала как «гражданка К-ва») и был с абсолютным блеском защищен! Но мне все это было уже абсолютно до лампочки, она уже больше после этого совершенно не интересовала меня — тем более, после защиты распределилась она в город Казов, по странному совпадению, именно где находился Егор. Господи благослови! Все! Конец!

Наконец-то я мог, избавившись от них, на досуге заняться своими делами. И я занялся! Уже через год я был главным редактором Балтийского пароходства — причем, сам учредил эту должность специально для себя. И первое, что я устроил, — «Миссия мира». На судне «Александр Фадеев» (который мы втайне называли между собой «Ноев Ковчег») мы должны были с крупнейшими специалистами в разных областях плавать по всему свету, обмениваясь информацией и товаром. Плавание было рассчитано на долгие годы... может быть, навсегда! Там были все: модельеры, селекционеры... специалисты по ремонту домен, по очистке от хлопковой пыли, по фарфору имени Ломоносова... была даже специалистка по дворянскому этикету.

За два дня до отплытия позвонила она — чуть слышно, как с того света.

— Я приеду?

— Ну что ж — приезжай. Только я уезжаю.

Но не поверил, что приедет: тысяча верст!

Ранним утром — еще не светало, задребезжал телефон, и ее голос, совсем умирающий:

— Я у Светки!

Подходя к парадной нашей общей подруги, я увидел закуроченный, обросший снегом и льдом «Жигуль»... Неужто она на нем приехала ночью через все это ледяное пространство, одна?

Она сидела на кухне, спиною припав к стене, с синими провалами под глазами.

— Ты что... на тачке приехала?

Она глубоко затянулась, кивнула.

— Володьке сказала, что на дачу съездить хочу.

— А-а-а... как там Егор?

— Честно сказать — давно уже не видела его, — задумчиво сказала она. — Он теперь, говорят, по заграницам больше... Открылся талант: определять болезни людей, изображенных на знаменитых картинах, касанием руки.

— Вот как?

...Это был, наверное, самый короткий и самый хмурый день в году. Мгновенно почти наступил вечер, мы прощались с ней у метро, совершенно уже слиплись-смерзлись в телефонной будке — то плакали, то хохотали, в конце уже преимущественно плакали. Но в момент самого острого горя — как это и бывает обычно в жизни, вдруг пришло отвлечение — из темного подземного перехода появился вдруг роскошный генерал в папахе, совершенно пьяный. На поднятой растопыренной пятерне он держал раскрытый шестиэтажный кремовый торт. Радостно улыбаясь, он двигался невероятным зигзагом (мы были вовсе в стороне), и вмазал торт в нашу будку!

Мы осели в хохоте, и под этот хохот я и ушел.

Позвонила она на следующее утро — кстати, солнечное — спокойно и даже весело.

— Звоню тебе, чтобы попрощаться. Скоро уезжаю.

— Так, может, тогда увидимся?

Появилась она, скромно причесанная, с молодым гигантом-красавцем цыганского типа.

— Так... а это еще кто? — изумленно проговорил я, как только гигант, неприязненно кивнув мне, отошел.

— Сын, — просто проговорила она.

— Как... сын? — я-то уже думал, что она ничем меня не может удивить.

— Где же он... все время был?

— У мамы жил в Полтаве... чтобы Володьку не доставать.

— Так он не от него?!

— Грехи молодости! — она коротко вздохнула. — Кстати, когда я везла его сейчас от мамы из Полтавы.. в СВ встретилась с его отцом... который, кстати, ничего о Глебе не знает... большой теперь человек. Пили коньяк с ним, трепались... и он, кстати, рассказал, что в том же году... когда мы...танцевали... он развелся с женой... по другим совсем делам, вовсе не из-за меня. Я потом хохотала, как безумная...

Потом она вдруг, как абсолютно разумная, вскользь сообщила мне, что привезла Глеба в годичный художественный интернат, после которого я должен буду помочь поступить ему в Академию художеств!

— Так ты из-за него, что ли, приехала?

Она лукаво пожала плечиком.

... «Из-за него — не из-за него...» ...во всяком случае, видеть себя в поражении она не позволяла, всегда имела запасной вариант (а, может быть, главный?).

Любил же я ее, любил! Помню, после трехдневного горестного запоя на рассвете вошел к ней... она грелась у газа. Дохнул — пламя взметнулось до потолка! Все было, был и Змеем-Горынычем... чего же тебе еще? «Сокол ты мой неясный», — как называла меня она.

Я уплыл. «Миссия мира»!

Грандиознее в своей жизни я не затевал ничего — только с полного уже отчаяния можно было затеять все это! Дело в том, что экономика нашей страны в эти годы катилась в пропасть — фунты стерлингов, марки и доллары дружной стайкой улетали все дальше. И хоть бы валюта какой-нибудь плохонькой страны немножко бы задержалась, не улетала от нас — чтобы можно было в этой отставшей стране чего-нибудь накупить!.. так нет же — ровненько шли, плечо в плечо! — не подступишься, не прорвешься. Поэтому мы решили их подкупить нашими талантами и нашим товаром — больше предложить нам было нечего — шли мы, как говорится, ва-банк! Какую-то мелкую валюту для представительства пароходство нам выделило — а дальше уж мы должны были обогащаться сами и обогащать страну.

Капитан нам, правда, достался старый, оставшийся от старой командно-административной системы — но таким образом пароходство на всякий случай подстраховалось от упреков в гнилом либерализме: нет, мол, все по-прежнему, идем прежним курсом, идеям верны. Потому «Ковчег» наш довольно-таки странным конгломератором оказался... были, например, и звезды эстрады — не знаю, говорят что-нибудь вам такие фамилии: Алла Пунцовая и Лев Розовощеков? Мне они тоже ничего не говорят — но почему-то они появились в круизе. Вообще, инициатива круиза в какой-то момент вырвалась у меня из рук, и сколько уж там было всяких агентов — не мне судить. Но — не все — агенты, не все, сужу по себе... Довольно-таки неожиданную роль во всей этой истории сыграла моя сучка Гуня. Вызывают вдруг меня перед самым рейсом в первый отдел, встал вопрос об вашем участии в рейсе — потому, что вы встречаетесь с замужней женщиной, женой военнослужащего!.. Как?.. Откуда? Кто донес?

— Что за встречи? — говорю. — Назовите!

— С удовольствием! — начальник говорит. И перечисляет какой-то странный ряд встреч — исключительно на пустырях каких-то, на свалках... показывает фотографии. Что за странный видеоряд? — ничего не понимаю.

И вдруг озаряет меня: это же исключительно те встречи, которые я под предлогом прогулки с собачкой совершал! Гуня, сволочь!

Прилетаю домой, хватаю палку... Гуня с ходу все поняла, залезла под кровать, и тут же, как бы обозначив наказание, обратно вылезла: ну и что?!

Замахнулся в сердцах палкою на нее — она с балкона мгновенно выскочила — второй этаж! Дня четыре ее не было, потом — звонок. Открываю дверь — Гуня моя стоит, в скромной военной форме!.. Разрешите?

Все это время не разговаривали мы с ней, тем более — прощаемся, надолго... это я так думал! На самом деле, первое, что я встретил, поднявшись на борт — это Гуню мою, в каком-то весьма важном мундире, с аксельбантами и эполетами, гордо прогуливающуюся по палубе. Помощник капитана по режиму — вот как ее должность называлась. От ободранной дворовой собачки — такой взлет!

Сначала сразу хотел сойти, потом решил все-таки поплыть: может быть, удастся как-то ее придушить, во время шторма у мыса Горн?

— Здравствуйте... проходите в каюту! — вежливо, как постороннему, показывает.

Прошел... Ну, каюта неплохая — можно плыть. Обошел всех своих славных ребят: специалиста по очистке, по ремонту домен, специалистку по этикету, женщину с фарфором, мужчину с тракторами... все полны надежд! Почистил трактора рукавом — блестят! Вернулся к владелице фарфора: она в ужасе рассовывает ящики с тончайшим, костяным фарфором, по углам, стопорит их там клейкой лентой: а вдруг шторм? Авторитетно заверил ее, что шторма не будет — но на душе, конечно, кошки скребли: а что будет? Но надо же, черт возьми, выходить в большой мир, ясно, что без этого в наше время уже не прожить. Но понял я, почти сразу, что невероятно трудную миссию на себя возложил! Приблизилось время отплытия — а на борту полное затишье, никаких приготовлений! Подошел к матросу, который на спардеке огромным ножом чистил свои ногти.

— Скажи, пожалуйста, друг, — что слышно насчет того, чтобы отплыть?

— Понятия не имею! — не прерывая ни на секунду своей работы, тот плечами пожал. — Мастер закрылся у себя в каюте, на звонки не отвечает!

Бросился искать правду — и вскоре узнал, что кто-то из крайних демократов (кажется, специалист по ремонту домен), назвал капитана коммунистом — и тот смертельно обиделся (хотя, согласно анкетным данным, им и являлся) — заперся у себя в каюте и начал пить.

Неплохое начало!

Проник с трудом к нему, провел долгую задушевную беседу на тему о том, что политические убеждения в наши дни не играют решающей роли (тем более, как оказалось, у него их и нет). Выпили на мировую — проснулись, сидя на его узеньком диванчике, голова к голове, глубокой ночью.

— Ну что? — тряся лицом налево-направо, чтобы кровь разошлась, спрашиваю у капитана. — Вроде ночь за окном (вернее, за иллюминатором), наверное — спят все сейчас, наверное, не отплыть?

— Ничего! — с каким-то мрачным удовлетворением говорит. — Сейчас именно и проверим, кто на что способен!

Щелкнул черным переключателем над диваном: дикая сирена завыла, на весь теплоход, и свет во всех помещениях запульсировал, замигал!

Медленно вышли мы из порта в темноту — и начался ад. Наш пятиэтажный гигант оказался щепкой среди черных гор, закрывающих небо — нас кидало вверх-вниз на сотни метров, и продолжалась эта страшная ночь не сутки и не двое (куда же подевалось солнце?), а, если верить хронометру, одиннадцать дней! Да, — понял я, мотаясь со всеми вместе в бесконечном этом безумии, — как глупо мы все думали, что в мире главное — наши страсти, искусство, политика... вот что главное! — понимал я, глядя во тьму.

Но, когда на одиннадцатые сутки, прорвавшись через все это безумие, встали на рейде Гавра — выяснилось, что человеческое безумие все же сильнее: капитан связался с берегом и вяло сообщил нам — измученным, небритым, со ввалившимися от бессонницы глазами — что никто из нас на берег не сойдет, потому что, пока мы мотались в волнах, произошло очередное непредсказуемое изменение курса нашей политики, излишнее «заигрывание» с заграницей было признано ошибочным. Для нас, конечно, это означало, что в Гавр не перевели обещанную валюту, поэтому берег отказывается нас принять. Напрасно обладательница-производительница фарфора кричала о том, что наш фарфор лучше и дешевле, надо только, чтобы иностранцы об этом узнали... и трактора наши — тоже самые мощные в мире! — горячился генеральный директор, бросивший ради участия в этом рейсе все свои архиважные дела. Тщетно! Холодно-вылощенная формулировка отказа, полученная с берега, оставалась неизменной. Уныние наступило на борту... Вот так! Оказывается, сами по себе мы никому в мире были не нужны, а поднялись на мгновение лишь на волне политики! Нужно было политикам, чтобы нас любили — и нам улыбались, не нужно — и нас мгновенно разлюбили! Отчаяние воцарилось на судне. Из тайников вынимались запасы спиртного, предназначавшегося для контактов с миллионерами — теперь эти запасы тепла были обращены нами друг на друга. Проснулся я от покачиваний. На палубах шло братание и ликование. Легкая голубая волна в меру раскачивала нас, придавая происходящему видимость веселого аттракциона. Распространился слух, что капитан, взяв себя в руки, проявив морское упрямство, решил плыть на острова Лас-Пальмас, где губернатором у него старый кореш, в прошлом тоже капитан. Ликование охватило всех нас. Запасы бодрости у советского человека воистину неисчерпаемы! К тому же распространился уверенный слух, что мы потому следуем курсом на Лас-Пальмас, что там самые дешевые в мире автомобили. Объясняется этот феномен тем, что поездившим по этим островам на своем автомобиле по западным меркам выгоднее бросить автомобиль здесь и купить у себя по месту жительства новый, нежели таранить свой старый через океан. А у нас транспорт, слава богу, свой! Все высыпали на палубы веселой гурьбой, в каком-то, я бы сказал, легкомысленно-затрапезном виде! Загружались на борт хмурые функционеры (в том числе и я), слегка перестроившиеся, но сохранившие надменность на лицах партийно-государственные работники, строгие женщины, измученные ответственностью — теперь же по палубам шатались веселые, загорелые оборванцы: ни одной отечественной шмотки, тем более костюма — лишь выгоревшие зарубежные майки с невероятными надписями, джинсовые шорты, стоптанные, но фирменные кроссовки. Я с трудом узнавал тот контингент, с которым собирался было делать серьезные дела! Вынырнул второй облик нашего человека — неутомимого веселого спекулянта, скрывающегося, как правило, под мрачным обличием ответственного работника, задавленного непосильным международным трудом: именно в такой серой маске легче всего выскочить за рубеж, а уж там!.. мы еще за рубеж, фактически, не выскочили, а маски уже сбросили... что значит ветерок свободы в последние годы! Последующие трое суток, несмотря на усиливающийся при ясном небе и солнце шторм, все наши деятели ползали по палубам с мелками в руках, размечая на палубе площадки под еще не купленные автомобили. Оказалось, что все досконально, с точностью до градуса и до миллиметра знают очертания зарубежных автомобилой «шевроле» и «ауди», «мерседеса», «порше»! Оказалось, что в наших людях, на всякий случай замаскированных под унылость, живет огромный запас знаний, которым, вроде бы, у советского человека неоткуда появиться, а также — не меньший запас энергии, а также и некоторый запас валюты — достаточный для покупки слегка подержанных автомобилей на островах Лас-Пальмас! Особенно поразила меня фарфорщица: из унылой функционерши — соблазнительная девчонка в рваных шортах! Черт побери!

Накануне нашего прибытия в Лас-Пальмас все палубы были поделены мелом на «классики», как высохший после снега весенний асфальт... но классики те были — сложнейшей конфигурации: «опель-кадет», «опель-пассат», «кадиллак-дизель».

Ликование, охватившее и команду, еще более усилилось, когда внезапно пришла радиограмма из пароходства: экипажу наконец-то, после мучительных тяжб, был выделен дачный участок, точнее — почти что сто дачных участков! Предстояла лотерея — кому-то достанутся дачные участки, кому-то нет. Я зашел, как руководитель пробега, к капитану — огромный, важный, он сохранял внушительное спокойствие, за которым, как мне почудилось, маячил мелкий мандраж... Ну разве могло быть в прежнее время, которое многие кличут преступным и застойным, а многим оно, напротив, кажется славным и крепким, чтобы капитан — капитан огромного судна, уважаемый в пароходстве — не выиграл в какую-то лотерею какой-то паршивый дачный участок? Как бы ни ругали прежнее застойное время, таких, прямо скажем, безобразий тогда не творилось. Капитан покуривал, попивал, усмехался. Приговаривал, что при его проклятой жизни ему не столько дачный, сколько участок на кладбище скорее понадобится... Проснулся я от размашистого покачивания. За иллюминатором, обдавая пеной, проходили, закрывая луну, черные вороненые валы явно северного вида... где мы? Ведь мы уже было подходили к благоухающим островам Лас-Пальмас?! В темном салоне шумели полуодетые пассажиры... на экзотические футболки уже кое-кто поднатянул свитера.

— Он сошел с ума! — слышались выкрики, и я подумал, что это, видимо, полностью соответствует действительности. Из демократически настроенных слоев экипажа здесь присутствовал второй помощник, который сказал, что капитан не выиграл в лотерею участок (демократические веяния!) и на этой почве слегка рехнулся и двинулся к норду!

С делегацией, представлявшей основные политические фракции у нас на борту, мы явились к капитану. Несмотря на позднее ночное время, он не спал, сидел за своим рабочим столом в полной парадной форме, в шевронах, значках и орденах, и даже не оборачиваясь в сторону депутации, холодно процедил, что приказы капитана не обсуждаются. Наиболее радикально-демократический делегат, завернутый в одеяло (кажется, специалист по домнам), запальчиво спросил: не является ли его поворот вправо поворотом вправо в политическом смысле, то есть не вернулся ли он снова к коммунистической идеологии, отрицающей перемены?

Капитан Колун (странная, вообще-то, фамилия для человека, взявшегося плавать и возить других) при этих словах наконец-то радостно повернулся к нам корпусом, глаза его засверкали, и он произнес — что да, он всегда был и остался коммунистом, даже в те катастрофические для страны времена, когда эти взгляды приходилось маскировать. Но теперь, наедине со стихией, он может прямо сказать — что да, он коммунист, и наши гнилые идеи ненавидит, а также ненавидит и нас, и скоро утопит.

В унынии мы разбрелись по каютам, попытались заснуть. Проснулся я от счастливого смеха — палуба снова напоминала модный курорт! Оказалось, что всю ночь совещался профком, и к утру разыскал-таки лотерейный билет с выигранным участком. Все время рассвета капитан еще гневался, куражился, спрашивал, не сплошной ли на участке торф, а если да, то какой он — щелочной или кислотный, — и, когда из океана вынырнуло солнце, наконец-то сжалился, и повернул.

Но тут внезапно пришла радиограмма с Лас-Пальмаса — ввиду слишком затейливого поведения нашего корабля, то и дело меняющего курс, нам в стоянке отказано! Капитан, весь поглощенный мыслями о дачном строительстве (трубы, тес) отнесся к этому известию равнодушно.

— Ну... куда? — почесывая волосатую грудь, он зевнул.

— Что же — нигде нас не ждут? — нервно воскликнули мы.

— Погляжу... радиограммы! — вяло проговорил он, и уснул (все-таки позади бессонная ночь!).

Наутро вышел он благодушный, в полосатой пижаме, в шлепанцах.

— Где идем? — бодро, подтянуто поинтересовался я.

— А хрен его знает! — благодушно ответил он.

Все начинало мне напоминать черты столь знакомой по берегу ахинеи — которая, оказывается, каким-то образом проникла на борт. Гуня в каком-то кителе, напоминающем адмиральский, надменно оглядывала всех через пенсне — мы с ней не общались.

Как в каком-нибудь доме отдыха, начали завязываться «отпускные» романы, причем, поскольку контингент плывущих был не безграничен, стали наблюдаться отходы от убеждений: до меня доходили слухи даже о романах между политическими противниками. Мы сонно волохались посреди штилевого океана: впору было сажать огороды и разводить кур. Тем более, впереди замаячил вдруг островок с пальмами.

— Что за остров? — бдительно поинтересовался я.

— А хрен его знает, — ответил Колун. — Наверняка, надо понимать, ихний.

— Да уж это точно — «не нашенский»! — подумал я.

К берегу пошла первая шлюпка — вернулась с радостной вестью: можно высаживаться по пять−шесть человек, жители — туземцы, но в бунгало у них попискивают компьютеры. Любимое занятие — обмен. Разрешается многоженство. Но строго соблюдается сухой закон!

— Вот это отлично! — горячо шепнул мне при этих словах наш кинооператор Дима Суренков.

— Что же отличного-то? — удивился я.

— Там, где сухой закон, — прошептал мне Дима, — там бутылка водки идет по цене «мерседеса»!

Начались обмены, берег превратился в толкучку. Цены сначала поражали: за пустой стакан — два доллара, за коробок спичек — доллар, за добротный, почти не ношенный костюм — пятьдесят центов!

Потом Дима попался с бутылкой водки. Оказалось, что за это тут положена смертная казнь. Пришлось дать десять бутылок водки, чтобы его спасти. Дредноут наш покрылся мягкой пылью. Нравы опростились. В основном все занимались тем, что с хохотом гонялись друг за другом по мелкой, теплой воде.

Однажды я сидел на палубе в шезлонге, вглядываясь в ровную поверхность океана — не сулящего, кажется, ничего нового. Вдруг я поймал на себе пристальный взгляд. Я резко обернулся: на меня, абсолютно не мигая, смотрела Гуня — в тропическом пробковом шлеме, в светлых шортах цвета хаки, и в таком же кителе-безрукавке. Я долгое время не мог понять: чем же вызван ее надменный, неподвижный взгляд? Ну — известно, что мы с ней больше не дружим — ну и что? Вдруг я увидел зажатый между ее зубами клочок бумаги. Депеша? Я протянул руку — она холодно разжала зубы. Депеша нырнула на палубу. «Поднимай!» Я спокойно, относясь к этому вовсе не как к унижению, а как к гимнастике, нагнулся, поднял. «Вам предписывается срочно зайти к помощнику штурмана». Я, конечно, понимал, что на борту имеются такие «помощники», только не знал, что они почему-то называются помощниками именно штурмана. Внизу, в трюме, на самой непрестижной четвертой палубе я отыскал его каюту. Я постучался. Долго не было никакого ответа, потом послышалось какое-то бульканье, сиплое клекотанье, потом донесся измученный голос: «Зайди...» Я толкнул дверь — она оказалось незаперта. На койке у дальней глухой стены лежал «помощник» с землистым лицом, в полной парадной форме, но босой. Он с трудом приподнял голову и с натугой проклекотал: «А-а...ты!» И снова безжизненно упал. Состояние его нетрудно было понять: небольшой, в общем-то, столик в каюте сохранял следы большого, в общем-то, прошедшего застолья. Опрокинутые бутылки самых экзотических марок образовали разноцветные клейкие лужицы, в которых раскисали, показывая свою внутреннюю сущность, не менее экзотические окурки. Все было, как и положено у нас: окурки заполняли и тарелки, и даже рюмки, а остатки закусок — тонкие копченые кожицы мяса и рыб, огрызки фруктов — находились на полу и на мебели. Кроме того, на креслах и на диванчике я не мог не заметить несколько глянцевых ярких изданий, которые я, как старый специалист, отнес бы скорей к нездоровому сексу, чем к здоровой эротике. Мой цепкий взгляд на эти издания послужил резким толчком, заставившим помощника перейти от сладкой неги к энергичным действиям. Он сбросил свои желтоватые ступни с лежанки — и только пот, внезапно выступивший у него на лбу, а также то, как он, пошатнувшись, уперся в переборку, говорило о том, что ему нелегко. Он мгновенно сгреб все разбросанные красочные издания, задвинул ящик, бледно усмехнувшись (состояние все же заставляло желать лучшего!), махнул рукой.

— А-а-а... так, — небрежно прокомментировал он. — Иногда, для работы... когда психологически надо отвлечь — применяем! — он кивнул на ящик.

В какой такой работе надо «психологически отвлекать» я уж не спрашивал, потому как догадывался.

Первым делом он чуть дрожащей рукой набрал номер.

— Алло, Пахомыч! У меня опять работа, будь она проклята! — он кому-то подмигнул (мне или Пахомычу?) — Так что как бы нам, — он поглядел на стол, — все это дело убрать, а по-новой накрыть? Ну, хоп!

Очень скоро вошел наш судовой буфетчик Пахомыч с подносом. Было накрыто, я бы сказал, с аскетической сдержанностью: кофе, балычок, коньячок. Видно, Пахомыч по оттенкам голоса умел различать важность задачи и соответственно накрывал. Пока он убирал ошметки, стелил свежую скатерть, расставлял — мы деловито молчали. Пахомыч тоже делал свое дело абсолютно безмолвно, головы в мою сторону не повернул и тем более не поздоровался — в прежнем моем качестве он, конечно же, меня знал — но в этом, новом, был должен не узнавать и даже не видеть... Все ясно.

— Ну — давай «краба»! — «помощник» протянул свою пятерню.

Конечно же, официально мы были знакомы, все официально знакомились перед рейсом... тем более и тогда уже лицо его мне показалось откуда-то знакомым... но неофициально. Мы молча тряхнули руки. Он ничего при этом больше не произнес, я тоже... что я мог при этом «знакомстве» сказать? Другого имени, кроме официального, всем известного, у меня не было — да и у него, видимо, тоже.

— Ну... поправимся!

Мы метнули коньяк.

— А ты, что ли, серьезно, Георгич, не помнишь меня? — он вдруг потерся о мою щеку небритым подбородком. — Ну — дело понятное — светиться не надо — но хоть бы подмигнул! — он показал, как это делать.

— Вас... тебя?.. Нет — помню, конечно же... но мы разве...

— Ладно — тут можешь говорить... тут лишних ушей нет! А кто слышит — тот и так знает!

У меня закружилась голова, выступил пот. Покачнувшись, я уперся рукой в переборку не хуже хозяина — словно это я, а не он возглавлял тут прошедшую гулянку.

— Так что... не дури! — ласково прохрипел он. — Поддали славно тогда... как Флоренция только уцелела!

Флоренция?!.. Феофан! Так вот откудова я помнил его! Это он тогда «сопровождал» меня, создавая, как это теперь принято говорить, «режим наибольшего благоприятствования» — в основном для себя.

— От кьянти ихнего у меня потом язва была! — он поморщился.

Меньше надо было пить! — подумал я, но не произнес.

— А вообще — я рад, рад, что мы снова вместе! — он потерся об меня подбородком.

Все, оказывается, зависит от того, куда и откуда ты идешь! Для него наша встреча, наверное, относится к числу самых нежных воспоминаний, для меня же — самых суровых!

— Ну, давай! — он поднял фужер по новой. — Тут у нас, вроде, тоже все путем движется с тобой.

— Ну... как же? — пробормотал я. — «Путем»? Но как же это? Ведь все на мели!

— Что и требуется! — он лихо подмигнул.

Я вскочил, ударившись головенкой... Вот как?! Оскорбительно, когда тебе сообщают, что ты будешь выполнять задание, с которым не согласен... но еще оскорбительнее узнать, что ты, оказывается, уже давно его выполняешь!

— Ну... а хорошо разве... что Колун пьет... на рабочем месте? — пробормотал я.

— Чтоб на эту... как ты говоришь (как я говорю!!) мель нас завести... конечно, принимать на грудь немало пришлось... но уж, как мне кажется, слегка он перегибает! Все-таки надо совесть иметь! (оказывается, и в таком деле тоже надо совесть иметь?! Оригинально!..) Может — ты с ним потолкуешь, чтоб он все же поменьше алкал?! Все ж-таки понимать надо: общественные средства! — сказал Феофан.

Выходит, я, бывший демократ (или замаскировавшийся, как он сразу поймет, под демократа), должен поговорить с Колуном совершенно с другого бока, со стороны той «общественности», которая тратит огромные «средства» на то, чтобы посадить нас всех на мель наиболее уверенно? Как-то к этой роли я пока не готов — да и навряд ли когда приготовлюсь!

— Кстати — ты чего у Пахомыча не берешь? — дружески-заботливо поинтересовался он. — Бери, если надо (надо для чего?!) — но уж сам понимаешь — в пределах совести!

Интересно — в пределах чьей? Моей совести — или его? Как это я подметил во время нашей жизни в Италии — эти две совести несколько неодинаковые.

— Ты думаешь — почему я так низко живу? К Пахомычу ближе, — он подмигнул. — Ну ладно — эту хреновину уладили!

...Вообще, я не большой любитель мата, но назвать эту деятельность «хреновиной» — слишком мягко!

— Теперь о деле! — окончательно посуровев, он отодвинул графинчик (кстати, абсолютно уже пустой). — Записей никаких не делать!

...А я, мать честная, даже карандаша с бумажкой с собой не взял!

— О выполнении докладывать регулярно! — поиграв глубокими морщинами, он дал понять, что хоть нас связывают и неофициальные отношения, нашу разницу в чинах все же не след забывать (интересно — в каком я чине?)

— Суть! Ожидается прибытие... короче — сам понимаешь кого! — с той стороны! В покое, как ты понимаешь сам, они нас не оставят! — он встал (будто и не он только что обессиленно лежал, босой и бледный). — Кто, конкретно, такой... под какой будет «крышей» — подробности пока неизвестны... сам кумекай! Ступай!

И снова я, как и всю свою жизнь — не успев даже сказать толком слова, был выставлен! Весь гнев, вся моя решительность к борьбе досталась огнетушителю, красневшему в коридоре.

Самое интересное, что, войдя в свою каюту, я обнаружил в холодильнике дары Пахомыча. Частично я их гневно повыбрасывал в иллюминатор, частично выпил и съел: исключительно для конспирации, что они сразу не поняли, что я против. Выкинутую за борт жратву с дикими истерическими криками стали расхватывать местные чайки.

— Тс-с-с! Тс-с-с! — шипел я им в иллюминатор, прикладывая палец к губам и стараясь, чтобы они это увидели. Даже птицы, черт бы их подрал, служат у них информаторами!

— Брезгуешь? — проницательно усмехнулся при встрече Феофан.

— Такое дерьмо больше не приносить! — рявкнул я.

— Так... а ты чего хочешь? По шестому списку приносим... как положено, — он даже растерялся.

— Ладно... мне тоже пора, видно, карты раскрыть, — проговорил я. — Про «семерку» знаешь?

— Слышал что-то, — задумался он. — Но конкретно ничего нам не говорили...

— Короче — прямую связь прекращаем. Всю информацию — в зашифрованном виде, конечно — через Колуна!

Тут я ничем не рисковал. К тому времени Колун окончательно впал в глубочайшую белую горячку, и вся его речь, в сущности, представляла некий крайне засекреченный шифр.

Несколько дней я с удовольствием наблюдал эту парочку: крайне возбужденного, резко жестикулирующего Колуна с мутным взглядом и поспевающего за ним, вдумчиво склонившего голову Феофана. Вечером он проходил мимо меня молчаливый и озадаченный: видно, шифр оказался непривычно сложным, а «задание» — гораздо более тонким, чем он предполагал.

Но признаться в своем непрофессионализме он не мог, а сложность задачи только вдохновляла настоящего профессионала: во всяком случае, при встрече со мной он здоровался все более уважительно.

Потом вдруг Колун закупорился в своей каюте наглухо и перестал вообще реагировать на стук в дверь и телефонные звонки. Этот «шифр» тоже был воспринят моим помощником с глубокомысленным уважением. Класс выполняемой им задачи оказался гораздо выше, чем он предполагал. Он, конечно, заранее знал, этому его заранее учили в его заведении — что, конечно же, и за ним следят, и, что главный командир операции обозначит себя в последний момент (если вообще обозначит!) — поэтому он с крайним уважением и вниманием относился к самому задрипанному члену экипажа или гостю: командиром мог внезапно оказаться любой, причем, скорее всего — самый неожиданный... Такая игра! К хрипам и стенаниям Колуна за дверью каюты он терпеливо относился, как к треску приемника, который через треск вдруг передаст сжатую информацию.

В один из вечеров в каюте капитана грохнул выстрел. Мы с Феофаном, одинаково встревоженные, высадили дверь... Колун косил из-под одеяла кровавым глазом, пистолет в его руке дымился... был прострелен портрет флотоводца Ушакова над рабочим столом... Как понимать эту информацию?

В полном молчании мы вышли.

— Ну... понял? — после долгого молчаливого прохода спросил я Феофана.

Он через силу кивнул. В эти секунды, я думаю, он проклинал свое легкомыслие, пропуски лекций и семинаров в своем сверхзасекреченном институте разведчиков — вместо лекций он с дружками-балбесами предпочитал проводить время в пивной «Пльзень» со шпикачками и пивом... Да, судя по его возрасту, годы его учебы должны были совпасть с годами расцвета чешского ресторана «Пльзень» в Парке культуры и отдыха. Я облизнулся.

Феофан глянул на меня с ужасом и признательностью: неужто я прочел его мысли насчет «шпикачек»?

— Шпикачки? — проговорил я.

Он горестно кивнул.

— А... Ушаков... чего значит? — он с надеждой, как на спасителя, воззрился на меня. Но фамильярность должна иметь пределы!

— Приказы не обсуждаются и не разглашаются! — оставив несчастного двоечника в полном отчаянии, я ушел.

Через час я увидел Феофана, с отчаянием глядевшего в очи приплывшего на борт нашего судна туземца, что-то горячо выкрикивающего на своем наречии, резко жестикулирующего... Феофан стоял неподвижно, не в силах даже поправить прическу, раскиданную зюйд-вестом, глаза его от напряжения гноились, он жадно вглядывался в пришельца: агент это или нет? А краб, выползающий на песок? Агент, прибывший с заданием, вовсе не обязательно должен иметь человеческий облик — скорее наоборот! Может быть, вот этот батон, принесенный мрачным Пахомычем на завтрак, и есть командир всей предстоящей операции?

Иногда во время встречи с Феофаном — в открытую мы, конечно же, не общались, — я чуть заметно косил глазом на огнетушитель, — приблизительно через полчаса огнетушитель исчез — несколько ночей Феофан вел с ним беседу, сперва стараясь по-доброму, но постепенно зверея. Измятый огнетушитель появился на месте.

— Раскололся? — спрашивал я.

Феофан кивнул.

— Все они заодно, — ронял я.

После долгой изнурительной работы Феофан завербовал одного из огнетушителей в осведомители и на радостях неделю пил. Внешне все это казалось бредом, но фактически было исполнено глубокого смысла!

Выйдя из запоя, тихий и кроткий, Феофан робко спросил у меня — раз он выполняет задание такой сложности, то он, наверное, давно генерал?

— Да... приблизительно! — обнадежил я.

К сожалению, люди этой профессии редко при жизни узнают свой чин!

Наутро, когда Феофан вел сдержанный, но глубокомысленный разговор с залетевшей на борт птичкой, я вдруг краем глаза увидел появившийся вдали на водной глади округлый предмет. Выглянул морж? Но откуда морж на этих широтах? Буй?

Предмет медленно приближался, оказался головой, за ней поднялись и плечи... неслабо, вообще — человек, переплывший океан! Птичка явно выговаривала Феофану — тот, понурясь, ушел — как видно, снова в запой. Фигура брела, не приближаясь к кораблю, выходя на пологую мель... Сердечко вдруг екнуло! Походка настолько знакомая!.. Кто бы это мог быть?

Я ринулся по мелководью туда, раскидывая брызги, просвеченные солнцем! Мы обнялись. Потом Егор вдруг отстранился, уперся ладошкой.

— Мы разве с вами знакомы?

— А то нет!

Прибежала и Гуня, замахала хвостиком! Конечно — без нее тут не обойтись!

— А я тебя принял за буй! — воскликнул радостно я.

— Хорошо, что не за...! — ответил Егор.

Мы всячески куролесили и каламбурили, при этом тщательно избегая всего конкретного: как он оказался на тропическом острове, как я — будто бы такие мелочи не имели значенья!

Капли поблескивали на его мохнатой груди — он был, как всегда, кривоног, крепок — я понятия не имел, где он провел два последние года. Подобно старым маразматикам, мы вспоминали лишь молодость.

— А отрез помнишь?

— А бабочек?!

— А астролябию?!

— ...Когда это?

— А-а... это, извини, не с тобой.

Мы несколько напряженно умолкли.

Глубоко между нами говоря, после его исчезновения из поля зрения я занимался отнюдь не самой прогрессивной деятельностью — составлял «Правила поведения в метро». «Пассажиру также запрещается!..». Все мои надежды тогда рухнули — вернее, я сам тогда их «рухнул», не захотел «служить прогрессу», продвигать эротику в укор сексу (или наоборот) — вся иллюзорность мнимого движения вдруг предстала тогда передо мной... медленно и мрачно я удалился в катакомбы, в крохотный темный кабинетах за подземным кладбищем ржавых вагонов, и резкими ударами ладони, раскручивая тугой рулон бумаги, в упоении писал: «...а также запрещается: икать, тикать, сникать, вникать, блукать, лакать, свлекать... — сладострастно мыча, я размахивал допотопным пером «уточка», сохранившимся, наверное, только в этом подземелье, — увлекать, завлекать, жрать!!! — злоба неожиданно переполняла меня, следующее злобное слово в перечислении напрашивалось уже само собой, но наверняка цензор-ханжа выкинет его, и это переполнило меня еще большей злобой. — Особо запрещается! — медленно выводил я и застывал с откинутым, как копье, пером. — Особо запрещается: говорить, творить, варить, сорить, дурить, корить, курить, дарить, цвести, плести, расти, пасти!»

Честно говоря, на этом маразме я и поднялся так высоко — злоба моя не осталась незамеченной — я стал двигаться по политической части, и постепенно (поскольку шефы дружили) стал служить в пароходстве... «Тебе хлопчик не нужен, исключительной злобности?» «Ну, покажь...» И я уж ему показал — быстро продвинулся от рядового писаря до главного редактора... верней — до недавней поры я думал, что им являюсь. Кем я на самом деле «являюсь» — разъяснил мне пару дней назад спрятанный в трюме Феофан.

— Да-а... сгорела жизнь!

Мы с Егором молча шли по длинной песчаной дуге. Местами из тонкого песка торчал, словно поросший зеленой чешуей, низкий кривой мясистый ствол с фиолетовыми цветами. Почему-то, глядя на него, особенно становилось грустно... да — жизни наплевать на тебя, растет, как хочет!

Егор тоже был невесел и неболтлив — появился со дна, перемахнув половину океана (непонятно только с какого берега?), а ведет себя так, словно приехал на «семерке» трамвае и ему абсолютно нечего рассказать!

Тусклым голосам он сообщил наконец, что разочаровался в последнем своем хобби — определении болезней героев знаменитых картин — вернее, понял, что именно болезни изображенных персонажей и доставляют тайное удовольствие зрителям — а это уже сфера не хирурга, а психиатра — причем, не по отношению к картинам, а по отношению к зрителям.

О всем остальном он кратко сообщил, что случайно проходил тут (по дну, что ли?!), и увидел меня. Зашел поболтать... Ну так болтай!

Но по уклончивому его поведению я все больше чувствовал, как он ждет, что болтать, наоборот, буду я! Я напрягся, посмотрел на него... Так! Приехали! Подай ему бумаги, списки матросов!

Хотел тут же его вырубить ударом кун-фу, но вспомнил, что кун-фу не знаю. Схватил тогда изогнутый сук, хотел ошпарить его по голове — но он предупреждающе поднял руку:

— Погоди... ты разве не знаешь, что люди нашей профессии давно уже не дерутся, а договариваются?

«Люди нашей профессии!» Докатились!

— Как ты докатился до жизни такой?

— А ты?

— Я первый спросил!

— Всегда ты умел ловко устраиваться! — Егор сказал, потом задумался, загляделся вдаль. Потом спохватился. — Ах, да... так о чем мы с тобой сейчас говорили?

— Как мы... то есть — ты, дошел до жизни такой?!

— Ах — да. Не знаю как! Вернее — не знал! Долго не знал! Когда начались эти фокусы со сверхчувствительностью моих рук — с определением болезной шедевров — я верил, сначала я искренне верил!

— Ну — сколько примерно ты «искренне верил»? Минут семь?!

— Нет... ну почему? Месяца два!

— Да-а... А потом?

— А потом я почувствовал, что ни черта ни чувствую! Ни черта! Но все равно — таращил руки свои, смотрел на картину и называл болезнь. Ну — прикидывал примерно возраст, пол — и называл... ведь я же врач! А впрочем — какой я врач!

— Нет — ну почему? Я помню, ты мне однажды расстройство желудка вылечил.

— Да? Когда?

— Ну — когда мы еще с тобой на хуторе жили, бабочек ловили...

— Да? — Егор оживился. — Вот и надо мне было этим заниматься! А меня понесло... и главное — сам уже ничего не чувствовал — но остановиться не мог! А все эти румяные седые старички, худые дамы в мехах, с бриллиантами, бешено аплодирующие мне — все поголовно оказались из этих! Оказалось, что в приличном западном обществе (попал я однажды случайно в приличное западное общество) никто и не знает про них, а тем более — про меня! Ловушкой все оказалось! — Егор заметался.

— Да-а-а, — сурово проговорил я.

Тут я вдруг увидел, что к нам медленной церемонной походкой направляется Пахомыч во фраке, с головой, прилизанной на прямой пробор. На поднятой руке он держал серебряный поднос, на подносе аскетично возвышались две дымящиеся чашечки кофе, бутылка коньяка и два бокала. Пахомыч расставил все это на удивительно гладком пеньке, засунул поднос под мышку и чопорно удалился.

Как все это понимать? На кого мы, черт побери, работаем — или, наоборот, кто работает на нас?

— Ну так и что? — не упуская инициативу, стараясь делать вид, что все идет по задуманному плану, промолвил я, разливая коньяк. — И что — эти старички и старушки... почему ты их не послал, когда понял?

— Это я и собираюсь сделать сейчас! — рявкнул Егор. — А, кстати, — чего это мы все про меня? Расскажи лучше ты! Как ты дошел до жизни такой? Уже пять лет во всех компьютерах мира твоя кличка маячит!

— Кличка?.. ну... и какая она?

— А ты не знаешь?.. «Дурак»! Причем, без перевода. Так же как «спутник». «Дурак».

Да-а... кличка неблестящая! Но главное, соответствующая действительности — раз я последний про нее узнаю!

— Лет пять, говоришь?

— А ты будто не знаешь?

Сказать ему, что я сам буквально только что про это узнал? Это значит — укрепить свою кличку! Да, крепко работают, держат в глубокой тайне — причем, и от самого разведчика — чтобы не проболтался! Умно!

— Но когда же все это началось? — теперь задумался я.

Любимый вопрос русского интеллигента — «когда же все это началось?» Может быть, еще в колыбели, когда я не думал об общем, об высоком и лишь тянул, как говорится, одеяло на себя? Ну — Егор более-менее понятно объяснил: купили, купили обманной славой... а я? Когда зародилась во мне подлость, беспринципность, готовность идти на все, неверие в идеалы?! Что-то такого момента я не помню!..

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — пытливо пробормотал я, взволнованно налил себе фужер коньяка, хлопнул. Егор с некоторым недоумением следил за моим оживлением. Обычно — люди выпивают коньяк, а потом — веселеют, а тут — наоборот!

— Ну-ка... в мягкой манере! — вдохновенно проговорил я, разливая снова.

— Осторожней, — хмуро проговорил Егор. — На рюмках отпечатки пальцев могут остаться!

— Не может быть! — горячо воскликнул я.

Проверили. Оказалось: не на рюмках остались отпечатки пальцев, а наоборот — на пальцах — отпечатки рюмок!

Стали думать встревоженно: хорошо это или плохо?

— Ты знаешь, — наконец, говорю. — По-моему, это хорошо!

— По-моему, тоже, — Егор говорит.

— Какое задание-то у тебя? — вскользь спросил.

— Всего пока что не сказали, — Егор говорит. — Первое задание пока — сблизиться с тобой!

— А чего, спрашивается, сближаться? Мы с тобой и так сблизивши!

Захохотали.

— Ну, не скажи! — Егор улыбнулся. — Мне на сбивание тебя с праведного пути выделены — вот — четыре тысячи восемьсот долларов, две тысячи четыре японских йены, два лева!

— А почему левов так мало? — обиженно говорю.

— Ну — все же — валюта социалистической страны... трудно достать... потому, наверное, — Егор говорит.

Некоторое время я дулся еще на слишком малое количество левов, потом простил.

Разлили по новой. Тут давно уже вокруг нас крутился солист Наглопевцев, драматический тенор, который должен был, по идее, своим пением покорить Запад, но застрял здесь. Жил, впрочем, неплохо, выпивку чуял за километр. И тут он уже давно спиралями ходил вокруг нас, равнодушно напевая — несколько раз на него, как тигр, из-за пальмовых стволов накидывался Пахомыч, отпихивал Наглопевцева, но тот, описав петлю, снова приближался. Наконец, обманув Пахомыча, сел. Запели втроем.

Пахомыч несколько раз мимо проходил, покашливая. После, в один из проходов, даже явственно проговорил: «Я — осина!»

Не мог уж в этой тропической местности не такой выделяющийся образ придумать: где тут осины? Строго ему указал.

— Это твой, что ли? — Егор спрашивает.

— Бери, — говорю ему. — Охотно тебе его отдам!

— А вот это не надо! — с обычным его сохранившимся гонором Егор говорит. — Этих явок, адресов, кличек — не надо! Мне дано четкое задание — работать с тобой — я и работаю.

— Тогда еще по рюмочке?

— Наливай!

Тут Наглопевцев с присущей ему наглостью в разговор встрял.

— Меня, между прочим, в Монголии тоже вербовали. Я им говорю: «Я певец!» А они мне говорят: «Ну и что? Пожалуйста — пой! А в свободное время — шпионь!» У меня как раз тогда на полтора года контракт с Улан-Баторской филармонией был. Ну — попел я, поглядел — за чем шпионить? За окнами гостиницы — степь до горизонта, и все! В пять утра — встает огромное красное солнце — и все! За солнцем, что ли, шпионить?

— Все вы лентяи, бездельники! — пробормотал я, разливая остатки (Наглопевцев подгреб со стаканчиком для бритья).

— Зато, вообще — отличная баба там у меня была!

— ...Монголка?

— Почему — монголка? Полька!

— Откуда там польки-то взялись?

— Да там поляки комбинат какой-то секретный строили!

— Вот за поляками и надо было следить! — вскричали мы с Егором в один голос. Инструктора!

— Не... — Наглопевцев зевнул. — За поляками Миха шпионил, сосед мой по номеру. Рожею заболел — пришлось эвакуироваться.

Наглопевцев зевнул. Как-то без огонька он, черт возьми, рассказывал о своей разведывательной деятельности! Да и мы, черт бы его побрал, работали как-то без огонька! Куда-то девался огонек! Вот в прежние годы, я читал, наш разведчик один руку себе отпилил, чтобы уйти. Или, кажется, кому-то другому руку отпилил, чтобы тот ушел... что-то в этом роде. А мы? Руки-ноги целые, глаза наглые. Смежили тут свои веки, решили немножко вздремнуть перед решающими событиями. Напрасно Пахомыч проносился по пляжу, с оглушительным шепотом : «Я — осина!»

Во сне Пахомыч превратился в настоящую осину, которая одиноко серела среди пальм, и скрипучий голос Пахомыча скрипел, чтобы я на нем повесился. Как же, разбежался!

Реальность оказалась фантастичнее сна: Пахомыч танцевал с Наглопевцевым твист, вокруг валялось уже несколько бутылок, а Егор из своей — видимо, засекреченной? — рации извлекал разухабистую музыку. На что тайные, но могущественные силы наших государств тратят свои тайные, но могущественные, деньги? На пьянку, в сущности — иначе это не назовешь! Оформлено это, конечно, будет, как тайное, очень дорогостоящее знакомство двух агентов... а в сущности — обыкновенная гулянка. Может, остановить эту процедуру, сэкономив нашим государствам немалые деньги?

— Все! На сегодня достаточно! — я резко встал.

Все, застыв в самых неожиданных позах, с болью и недоумением смотрели на меня.

— Как это — хватит? Мы только начали! — капризно проговорил Наглопевцев.

— А ты-то, вообще, кто такой? — уже в бешенстве закричал я. — Самозванец! Кто тебя звал? Разведку какой страны ты, в сущности, представляешь?

Наглопевцев нагло молчал.

Я уже понимал, что вспылил напрасно — не на это, так на что-то подобное деньги уйдут...

— Ну все! — проговорил я. — По рюмочке — и довольно!

Все оживились, задвигались.

— Вот это разговор!

Я отозвал в сторону Егора:

— Во сколько у тебя связь?

— Связь? — растерянно забормотал он, роясь в кармане. — Какая связь? Ах, да!

Смятые комканые бумажки выпадали на песок — но нужной среди них не было.

— Когда же у меня связь? — стоя на четвереньках, задумался Егор.

— В шестнадцать Москвы у тебя связь! — не выдержав, рявкнул Пахомыч.

— А по-лондонски это во сколько? — приподняв голову, поинтересовался Егор. Но тут руки у него подломились, он ткнулся мордой в песок и внезапно заснул.

Хорошая у нас с ним получается «борьба идеологий» — то я сплю, то мы оба. Только Пахомыч не терял классового чутья — будил нас обоих, но, к сожалению, когда он Егора добуживался — я засыпал, когда я был разбужен — засыпал Егор. Борьбы не получалось! Наглопевцев метался вместе с Пахомычем, и предлагал непрерывно себя: то вместо Егора, то в качестве меня.

— Так за кого ты, дери тебя за ногу? — рявкнул Пахомыч.

Вместо ответа наш «соловей» запел.

Потом вдруг к нашей живописной группе приблизился Феофан и, подняв мою голову из песка, страстно зашипел, что по полученным достоверным сведениям, человек «оттуда» ожидается на следующей неделе.

— ...А сейчас какая? — поинтересовался Егор.

Феофан совершенно бездумно, приняв Егора, видимо, за папуаса, отмахнулся от него, и плотно прижав свою голову к моей (любимый его жест), горячо шептал, что один из батонов, поданных ему на завтрак, оказался говорящим, и сообщил, что гость прибывает через неделю.

— А когда он это сказал?! — встревоженно спросил я, незаметно, косясь на спящего Егора.

— Кто?.. Батон? — задумчиво проговорил Феофан.

— Откуда мне-то знать, кто и когда тебе сказал? Видимо — батон?

— Ах, да... Три дня назад. А, может — шесть.

Да — с такими только работать! Кстати — правильно я делаю, что не работаю!

Феофан из-под руки слезящимися, гноящимися очами уставился вдаль.

— Ладно... не будем ему мешать... человек работает!

Мы отошли.

— Зато экологией они не мешали мне заниматься! — горячо воскликнул Егор. — В любой порт мира, на атомный полигон — пожалуйста!

— Думаю — даже помогали, — не удержавшись, съязвил я.

Он взъярился, как в молодые годы:

— Твой бесконечный цинизм выглядит отвратительно... даже в той ситуации, в которой мы оба с тобой находимся!

— А твой романтизм в этой ситуации... выглядит фиговым листком, который ничего не прикрывает... скорее — наоборот!

— Ладно, ладно, орляты... не петушитесь! — добродушно корил нас Пахомыч.

Но Егора уже было не успокоить! Каждый человек в любой, я заметил, ситуации находит оправдание своему поведению — оправдание, причем, благородное!

— А ты знаешь, что мы... в Португалии... своими телами затыкали трубы с токсичными отходами!

— ...В Португалии!

— Да, в Португалии! Ты, наверно, со своей совдеповской башкой считаешь, что нигде, кроме вас, нет проблем?

— Нет, ну почему? — спокойно проговорил я.

Но спокойствие еще больше ярило его. Где-то, по большому счету, можно было считать, что противоборство наше началось. Компьютеры, — я надеюсь, — в разных концах земного шара заработали, запиликали. Я надеюсь.

— Да, кстати, — вскользь поинтересовался я. — Что за задание у тебя, насчет меня? Ликвидировать?

— Да — ликвидировать, ликвидировать! — заорал Егор. — Задания такого нет, но я тебя ликвидирую!.. Да кому ты нужен, такой? Да для всех разведок мира такой остолоп, как ты — просто находка, в качестве противника!

— Да? А ты, что ли, умен? Прибыл на задание — и в первый же час напился!

— Кто напился? Я напился? Да, я напился! И каждый раз буду напиваться, когда я этого захочу! Они думают, что они завербовали меня — на самом деле, я их завербовал!

— Надеешься споить все их спецслужбы?

— Плевать я хотел на все их спецслужбы! Они думают, что за несколько десятков... — Егор тяжко закашлялся. Я молчал. — Они думают, что за несколько сотен... — Егор еще более тяжело закашлялся. — ...Они думают... Во! — Егор сделал в их направлении неприличный жест.

— А ты думаешь, я такой уж работник? — заговорил я. — Да я всего только три дня и узнал, что работаю! Что же я — бессознательно, что ли, работаю? Я и сознательно-то плохо соображаю!

— В общем — я отбиваю сообщение, что случай тяжелый, — Егор вытащил свою рацию.

— И сообщи, кстати, что напился.

— И сообщу! — он застучал на миниатюрной клавиатуре. — Во, техника! Сообщение длинное, но сжимается — и передается импульсом, за долю секунды!

— Это — не засекли чтобы? Херня! У нас такое применяется давным-давно!

— У «вас»?

— Да, у «нас»!

— Где это у «вас»?

— Там, где мы родились!

— Ах — там, где об нас тридцать лет вытирали ноги?

— Да — там, где об нас тридцать лет вытирали ноги! А об вас что вытирают? Мокасины?

Мы сцепились, покатились по песку, но в самый напряженный момент внезапно заснули.

Проснулись мы ранним, свежим утром. Над океаном поднималось огромное солнце.

— Ну, давай... Тоску по родине! Говори, как все тебе здесь противно! А иначе снова за границу не пустят! — куражился Егор.

— А где, кстати, рация твоя?

Егор дико огляделся.

— Ты, что ли, взял, идиот?

— На хрена она мне нужна?

— Нет, серьезно!

Мы перелопатили весь песок, сидели, утирая пот: я — горячий, Егор — холодный.

— Начал свою мерзкую работу, да? — скривился Егор.

— Да что ты... когда я мог? В обнимку же спали!

— Наверное, крабы утащили.

— А на хрена крабам рация?

— Нашим крабам не нужна — а вашим...

— Уже и крабов начал делить?

— А как же!

Тут, кстати, на песок выполз отвратительный краб — мы, скрючившись, стали пристально глядеть в налитые его глаза.

— Типичный твой!

— Нет уж! Типичный твой! Глазки, как у тебя.

— А ручонки загребущие, как у тебя.

Краб злобно защепил Егора за нос — тот с трудом его оторвал, отбросил, торжествующе закричал:

— Ну? Что я говорил?

— Да-а... похоже, что это мой! Марш на место! — приказал я.

Краб, поспешно пятясь, скрылся в воде. Я, честно говоря, был смущен.

— Может, просто пьяный?

— Как же! «Просто»! — Егор гордо поднял свой нос с синяком.

— Да, — проговорил я, — первое столкновение закончилось не в твою пользу.

— Это почему же? — встрепенулся Егор.

Я кивнул на его синеющий нос.

— Зато все человечество видит, какие бесчеловечные методы применяете вы! — он задрал нос еще выше.

Да, это действительно! Я приуныл. Бесчеловечные методы мы применяем! Может, от крабов и нельзя требовать человечности — но все же...

Я прикоснулся к носу Егора.

— Больно?

— А ты думал как?

Я вбежал в каюту к дремлющему Феофану.

— Крабов больше не использовать!

Он с удивлением посмотрел на «краба» — герб на фуражке, потом на «краба» (как он называл свою пятерню):

— А что такое?

— Совсем распоясались! Тут — укусили нос... одному... утащили рацию!

— Какую рацию?! — он широко открыл один глаз.

— Да тут... я оговорился... я имею в виду — лоцию.

— Лоция — вот она, — Феофан кивнул на полку.

— Здесь, да... Ну, хорошо! — я вытер пот со лба.

Феофан все с большим изумлением смотрел на меня.

— Нажрался, что ли, с утра? — радостно вскричал он.

— Да... точно... как ты догадался?! — обрадовавшись спасительной формулировке, пробормотал я.

— Ну так давай поправимся!

— Давай!

Дверь вдруг распахнулась резким ударом, и вошел Егор с сизым носом.

— С утра пьете, да?

— А тебе завидно, что ли? — проговорил Феофан. Потом спросил у меня. — А это кто?

— А это... чечеточник один. Должен был мир покорять, а вместо этого заперся в каюте, и...

— Фамилия?! — вдруг рявкнул Феофан.

Егор вдруг назвал фамилию «чечеточника», который действительно закрылся в каюте, и...

Я чувствовал себя ужасно! Выдать одного чечеточника за другого! Но что делать? Не выдавать же друга, попавшего (я надеюсь, временно) в тяжелое положение?

— Садись, выпей.

— Я не пью! — проговорил Егор.

— Я вижу, как ты не пьешь, по носу твоему! — добродушно проговорил Феофан, наливая ему.

Егор выпил и сник. Он то гордо поднимал свою голову, то ронял. Дверь вдруг распахнулась, и вошел настоящий чечеточник.

— У вас тут, говорят, наливают?

Феофан, справедливо считая пьянство лучшей формой изучения обстановки, налил и ему.

— А это кто? — спросил он у меня.

— ...Забыл! — проговорил я. — Лицо, вроде, знакомое... а так — забыл.

— Да и мне, как погляжу, лицо знакомое! — сощурился он.

Потом мы спели несколько песен, потом между Егором и чечеточником завязался спор.

— Я чечеточник!

— Нет, я!

Феофан, принимая это за белую горячку, благодушно улыбался. Обычное раздвоение — что здесь плохого? Бывали горячки и пострашней! Думаю, он прошел довольно большую школу горячек!

Наутро возбужденный Егор ворвался ко мне в каюту. На груди его (замаскированная под фотоаппарат) болталась его старая рация. Интересно — кто дал ему ее — ведь она считалась украденной крабами? Но все эти подозрения появились потом — сначала (оторвавшись от приятного сна) я подумал, что сейчас молодость, и мы с Егором живем на хуторе, и сейчас пойдем косить траву для нашей любимой буренки. Сначала меня лишь удивило, почему из чехла фотоаппарата доносится громкий треск.

— Слышал? — прокричал Егор.

— А что? — я с удивлением уставился на него... что он мог слышать по фотоаппарату?

— Правительства наши... открыли карты... и сказали... что прекращают шпионскую деятельность друг против друга!

— Значит?..

— Ура-а!

Егор отшвырнул рацию-фотоаппарат, и мы обнялись.

Мы зашли поздравить Феофана, но тот неожиданно рыдал и крушил посуду — как видно, работа настоящим помощником штурмана абсолютно не устраивала его — ночные вахты, прокладка курса... Зачем?! И это после долгих лет жизни, когда основным методом его работы было пьянство!

— Все же... наверно... нужно было как-то постепенно... — смущенно проговорил я, когда мы вышли.

— «Постепенно»! Всю жизнь ты боялся... кого-то обидеть... в результате и оказался в дерьме!

— А ты, «решительный»?..

— Ну все, все... к счастью, противоречия между нами окончательно уничтожены! — он кивнул на «фотоаппарат».

— Но миссия-то, я надеюсь, нашего корабля... все-таки остается?

— Более того, я думаю, — сказал Егор, — теперь нет никаких причин с ней бороться!

Мы пошли по коридорам. Жизнь на корабле приобрела к тому времени безумный характер. Лишенные всякой возможности проявить свои способности в широком масштабе, все направили свои таланты друг на друга: изящная женщина-фарфорщица выменяла свою коллекцию на партию сверхмощных тракторов, и с некоторым ужасом взирала на новое свое богатство, загромоздившее трюм: директор тракторного завода, наоборот, оказался без тракторов, но с фарфором — но без чая, поскольку чай весь выпили. Наглопевцев, впав в отчаяние, скупил за доллары (но очень дешево) химикалии, предназначенные для борьбы с вредителями хлопка... Жизнь бурлила, но никуда не двигалась.

Капитан Колун, впав в агрессию, гонялся по коридорам корабля с выломанным на берегу дрыном за пассажирами. Однако при слове «плавание» в глазах его блеснул здравый смысл и даже интерес.

— Нам ни в одну страну не перевели долларов! — вполне здраво заметил он.

— Теперь переведут!

— Но у меня нет настоящего штурмана!

— Помощника штурмана, — поправил я.

С еще большим интересом он глянул на меня.

— ...И штурмана — тоже! — воскликнул он.

«Да, хорошо укомплектовались», — подумал я.

Потом вдруг прямо перед атоллом всплыли, к нашему изумлению, две атомных подводных лодки — одна наша, другая — ихняя. Экипажи высадились на берег, бурно братались, признавались, что втайне давно любили друг друга. Капитаны настойчиво пихали друг другу папки с секретнейшими документами, бурно отказывались. Население атолла, внезапно обнаружив такое скопление металла у их пляжа, несколько скуксилось. Обменявшись все-таки секретными документами, подлодки исчезли.

Иногда только из-под воды взлетали ракеты — но не те ракеты, которых все бешено боятся, а другие, салютные, рассыпающие фейерверк. Туземцы плясали.

Однажды мы с Егором, шагая по коридору, встретили Феофана. Он был уже подтянут, энергичен, побрит.

— Там принято решение... вас сократить.

— Кого это? — уязвленно проговорили мы.

— Тебя — и тебя! — он кивнул на нас обоих. — По одному с каждой стороны.

...Ах, вот оно что! Для этого нас, видимо, и «родили», чтобы убить, избавляясь в нашем лице от преступного прошлого! Вот они — казнены, других у нас нет, руки наши чисты, камня за пазухой не держим!.. Хорошая нам досталась роль!

— А почему, интересно, нас? — уязвленно проговорил Егор. — Почему не штурмана, например? (штурман, кстати, оказался ихним).

— Мое дело маленькое! — сказал Феофан.

Мы горестно сидели с Егором в каюте.

— Уходим на подводной лодке! — встрепенулся Егор.

— На чьей?.. Ты думаешь, там своего «штурмана» нет?

Мы снова умолкли.

— Главное — тебе-то сидеть в американской тюрьме, а мне — в советской! — обидчиво проговорил Егор.

— Какая, в сущности, разница? — лицемерно проговорил я.

— А ты не знаешь!

Мы снова умолкли.

— А может, того... нас в могилы? — испуганно сказал я.

Мысль нас поразила своей простотой! Конечно, в могилы! Очень нужно им кочевряжиться с судом, потом кормить еще нас в тюрьме, одного за валюту? И, кроме того — позориться?.. Конечно — могила! Могила — океан.

— На шаре бежим! — воскликнул я.

Дело в том, что в трюме у нас были сложены яркие, разноцветные воздушные шары, с мощными газовыми горелками, надувающими шар горячим воздухом... Да, была мечта: после удачных торговых сделок, подписаний контрактов устроить большой бал-маскарад со взлетом огромных красочных воздушных шаров. Под покровом ночи, в темноте, под холодным дождем мы выволокли тяжелый, как шкура мамонта, шар на палубу, разожгли горелку.

В полной тишине палуба стала отдаляться.

— Ну, все! — выдохнул Егор.

Теперь, когда мы послали к едреной фене оба наших замечательных правительства, не пожелав принести себя в жертву политике разрядки — после этого нам рассчитывать было не на что — даже демократы, наши прежние друзья, не протянули бы нам руки: такое дело сорвали!

Мы поднимались в тишине.

— Все... отрезанные ломти! — как видно, прочитал мои мысля Егор (и этому их, видно, учили и оказалось — зря!).

Мы молча поднимались. Ужас сменялся отчаянием: подняться-то мы поднялись, но вот встали после этого неподвижно: наш чудный кораблик, набитый шпионами, как светящаяся игрушка, недвижно маячил внизу.

— И в этом нет нам счастья — даже ветер не дует! — воскликнул Егор.

— Что значит — не дует? — воскликнул я, и стал дуть.

Причем, мы дули с разных сторон, — я в сторону Америки,

Егор, напротив, к СССР.

— Ты не знаешь тех ужасов! — кричал он.

— А ты — этих!

Шар шатался на месте. Рванувший, наконец, ветер погнал наискосок... То страшное темное пространство, которое мы пересекли, походило, как я теперь понимаю, на место моего недавнего, последнего заплыва — и это видение грустного будущего, еще не осознанное, волновало и тогда. Мы поняли вдруг — страх притеснений, наказаний, террора уступает самому главному страху — страху перед темной бездной — она страшней.

Корзину крутило, длинные вспышки пламени из горелки озаряли совсем близкие, неподвижные мохнатые складки, напоминающие одеяла... облака ли это? Может — я уже почти без волнения пошел на последний ужас, потому что заранее подготовился тогда?

Вдруг стала смешна и жалка наша самонадеянность, наша уверенность — в том, что мы построили великие города. На самом-то деле — есть тьма, а никаких городов почти что и нет! Нет их, нет — много часов и много дней! И дни — это тоже придумали мы, есть только непрерывная тьма! И свист!

— Вот так вот!  — почти неслышно печатал губами на моем ухе Егор. — И ничего мы не можем сделать! Ты думаешь, почему я бросил хирургию? Потому что — ничего! Заглянуть — и зашить! Ты думаешь — есть какой-то прогресс? Ни хрена! Как делал до революции профессор Коромыслов замену ракового горла куском прямой кишки — так и мы в его клинике делали, только хуже! Никуда больше двинуться уже нельзя! Предел!

— Ничего себе «предел»! — я плюнул в эту бездну.

— С тобой бессмысленно говорить! — Егор резко отвернул свою рожу в слезах (или каплях?) и пошел от меня... но в круглой корзине — чем дальше уходишь, тем больше приближаешься...

Я вспомнил едкий аммиачный запах палаты, страдальческие лица, блекнущие, исчезающие... резиновые трубки, торчащие из животов. Трудно видеть такое все время — я Егора не осуждал.

Хотя почувствовать вдруг, что все напрасно... что ж тогда? И кто тебе сказал, что будет конец тьмы? И кто, интересно, должен организовывать тебе выход из нее?.. «Кто-кто! Известно, кто!» — подумал я, и нагло заснул.

Проснулся я от того, что Егор нетерпеливо толкался рядом, как бы случайно пихал коленом, возбужденно сопел.

Я пребывал еще в сонном блаженстве, не хотел открывать глаза. Так Гуня дома у меня (до того, как она еще сделалась генералом госбезопасности) ждала нетерпеливо моего пробуждения — стояла возле кровати, не мигая, уставясь на меня — и момент пробуждения моего чувствовала четко, хотя я, зная ее нрав, не шевелил пальцем, глаз не открывал. Хотя именно в момент полного моего пробуждения ее тоскливое, деликатное повизгивание сменялось громким, ликующим лаем — откуда чувствовала она, что я проснулся? Видимо, мощный поток свежих моих мыслей ударял в ее головенку, и не ощущая, конечно, их тонкости и глубины она чувствовала все-таки их мощь и радостно взвизгивала: шеф проснулся!.. Да — тогда я еще был ее шефом, и долго мог находиться перед ней в неге, не открывая глаз... Но нега кончилась: рядом Егор-горемыка, а вокруг — океан!

— Ну не спишь же, сволочь! —нетерпеливо произнес друг.

Я открыл глаза.

— Да... ну ты и сволочь! — проговорил Егорушка, стоя надо мной и озирая пространства, вертя башкой, как мне показалось, с некоторым восхищением.

— Да, я сволочь! — с достоинством проговорил я. — Ну и что? Может, ты этого не знал?

— Знал... конечно, — с уже явным восхищением произнес он. — Но что такая!

— Ну — какая — такая? — вставать было смертельно лень, но любопытство одолевало.

— Что ты на такое способен!

— Ну — на какое — такое? — я, сладостно кряхтя, поднялся и в восхищении оцепенел.

— Знал, что ты на многое способен... но, чтобы мы прилетели прямо в Нью-Йорк!

— Ну, при чем здесь я? — скромно пробормотал я. — Спал, видел сны!

— Ну уж не знаю — сны твои управляли шаром, или бог... Но такого!..

Да-а-а... такого, действительно... такого — да!

Далеко впереди — внизу, на крохотном островке, маленькая, как оловянный солдатик, задравшая ручку с факелом Статуя Свободы среди графитно-серых тяжелых волн. По шару тарабанил крупный дождь.

На самом краю берега, протыкая тучи, торчали два стеклянных «пенала», наверху облитые солнцем. Дальше, в желтой пленке дождя, торчали заточенные «карандаши».

— Почему же я сволочь? — в упоении повторил я.

— Потому что нормальный человек... не может так прилететь! — повторил Егор. — Нормальный бы человек... куда-нибудь на айсберг попал!

— Ну, извини! — с восторгом проговорил я.

Мы пролетали совсем близко от Руки: верх факела был окружен загородочкой, совсем как наша «корзина», а «пламя» факела имело вид прозрачного желтого чайника с задранным носиком.

Никогда еще я не был так близок к Свободе!

— Ну вот, сейчас опять начнут предлагать миллионы! — капризно произнес Егор.

— Ну, может, еще и нет! — сказал я.

Потом вдруг стало резко теплее, ветер оборвался — мы летели над сушей!

Какие-то ровные пыльные площадки проплывали совсем близко от нас... Крыши?! Они-то как раз казались близкими и понятными — а вот движение каких-то клопиков на дне пропасти казалось странным... как они там?

Я вдруг с удивлением увидел, что Егор свесил метров на десять наш ржавый якорь на веревке, и лихо, и, вместе с тем, задумчиво, раскручивает его, как знаменитый Балда, который хотел той веревкою «море морщить» да «проклятое племя корчить».

— Ты чего это? — проговорил я.

— Сей секунд... заякоримся! — лихо проговорил Егор, и почти в то же самое мгновение нас резко рвануло — якорь зацепился за какую-то скобу — мы стали в четыре руки подтягиваться, и, шаркнув, вся наши система завалилась на широкую шершавую площадку. На краю крыши сидел какой-то сыч, или, может быть, сип, повернувшись, встопорщив перья на шее, он изумленно глядел на нас желтыми глазами, потом медленно махая, полетел.

Сперва мы наладили на нашей крыше, размером около шести соток, маленький огородик, потом развели курочек-несушек — и, сидя в шезлонгах на крыше небоскреба, каждый раз проглядывая пламенно-красную чистоту яичка на фоне яростного нью-йоркского солнца, выпивали его. После этого, на нашу беду, мы не удержались и наладили у себя на участке производство ранних овощей — салата, спаржи, ревеня и, конечно же, чуть не вступили в изнурительную войну с корейской общиной, которая, как она думала, узурпировала всю торговлю ранними овощами в Нью-Йорке... ан нет! Мы, юные мичуринцы, без особого труда переплюнули их: ревень наш был толще, бордовый отлив на его стебле был гуще, а картошка была не меньше, чем с кулак. Стало модно залетать к нам на вертолетах и уносить по воздуху с собой мешок-другой отборного картофеля. Мужчины во фраках, дамы в песцах стали нашими постоянными клиентами. Корейцы ярились внизу: на такую высоту общественного положения им было явно не вознестись. А когда еще у нас появились цветы! Все важнейшие приемы высшего света было модно декорировать нашими цветами... Знали бы они об их производстве! Я, совершенно опустошенный, весь изошедший на цветы, валялся, как шкура мула, на нашей площадке.

— Вставай, морда! Заказ на гладиолусы! — доставал меня крик моего друга.

— Гладиолусы... гладиолусы... — я брел за сарай, пытаясь вспомнить, как эти чертовы гладиолусы выглядят...

Начались какие-то мичуринские гибриды: незабудки с огромными листьями георгина, роза на длинном волосатом шпыне подсолнуха...

Гулять мы ходили с Егором исключительно в Даун-Таун: район улиц-ущелий между высокими домами, район финансовых воротил, всегда подтянутых, выбритых, костюмно-галстучных «яппи». Здесь, на самом краю Манхэттена «яппи», в черных костюмах и темных галстуках на белых рубашках, выпивали и горланили каждый вечер, стоя у высоких стволов-пней прямо на улице, на оконечности острова. Хотя бы на минутку ослабеть — присесть или хотя бы на секунду перестать базлать, перекрикивая других, считалось абсолютно невозможным для «яппи»: «яппи» молод, элегантен, вопиюще агрессивен... дать хоть на секунду передышку барабанным перепонкам своего соседа считалось позором. Мы с Егором кричали по-русски, но это как раз недостатком не считалось: знание всяких редких языков исключительно поощрялось. «Яппи» не кичились своим происхождением, верней, кичились, но совсем наоборот — происхождение из семьи мусорщика или лифтера ценилось выше, чем происхождение от толстосума. «Яппи» всего в жизни добивается сам!

Торговля куриными яйцами? Отлично! Выращивание картофеля? Великолепно! Но только до двадцати шести лет: после двадцати шести «яппи» должен переходить на исключительно финансовые операции!

Мы долго с Егором кумекали, как это нам сделать: двадцать шесть, как-никак, уже не за горами, нам обоим было уже за тридцать... очередное появление с картошкой в карманах и свежайшими яйцами за пазухой, прежде столь любимое нашими друзьями, грозило крушением. Да и режим жизни «яппи» начал нас утомлять: почти каждый «ужин» заканчивался засыпанием у стола-колоды, все затихали, сцепившись руками, словно измеряя толщину колоды, хотя толщина ее, измеряемая каждый день, была известна. С первыми лучами солнца, несущимися с океана, «яппи» расцепляли свои ручонки и бодрые, отдохнувшие, мчались в свои офисы, громко горланя. Конечно, «яппи», добившимся многого, и кроме колоды было где ночевать, но у колоды считалось престижней, места вокруг нее строго регламентировались.

Такой ритм жизни не каждому был по плечу: не случайно в «яппи» попадали исключительно самые энергичные...

Один из них, сам, словно окрашенный яичным желтком, предложил нам узурпировать всю торговлю яйцами в западном полушарии.

Остальные «яппи» одобрительно загалдели: что-либо «узурпировать» — это было в их духе!.. Куриц-несушек предполагалось расселить по всем крышам всех небоскребов западного полушария: отныне мы, подлетая, скажем, к Нью-Йорку, увидели бы его крыши как бы покрытые снегом!.. Но тут вдруг, буквально за несколько секунд, мода на яйца резко прошла — что-то в них обнаружили, кажется, холестерин. «Яичный желток», так же бешено хохоча, тут же предложил заняться вместе с ним оконными рамами. Что больше всего поражает в Америке, несущейся вперед со скоростью «боинга», — что, оказывается, не все еще сделано, что, оказывается, еще есть что делать... казалось бы, при такой скорости работы должно быть сделано, наконец, все... ну, скажем, кроме еды и питья... но находится, к нашему удивлению, много еще чего сделать! Фантазия человеческая не имеет пределов: ведь, казалось бы, уже есть неплохие рамы, с натугой спускающиеся снизу вверх, без всяких форточек и крючков... что тут делать еще? Открывай себе — закрывай... но «яичный желток» за секунду выкинул веер идей по поводу усовершенствования оконной рамы... Да, тяжело!

Не с нашею энергией стоять у колоды! Мы слиняли в сторонку, где шли обыкновенные зеваки, не «яппи», опустились на травку, внезапно уснули. Когда мы резко очнулись, над нами, расставив ноги, стоял... нет, не полицейский, а «куриный желток», радостно крича, что он все понял, что нам следует сосредоточиться на курином помете... Мы бежали.

— Ну их, «яппи»! — Егор, тяжело дыша, смолил у нас на крыше вонючий «бычок». — Давай, лучше будем с тобой «преппи»! Это шикарнее. Только отпрыски самых знатных семей... где миллионеры не меньше, чем в шести поколениях... в «преппи» приходят.

Я скромно молчал. Конечно, миллионеров среди наших предков, если покопаться, можно было найти — но все остальные атрибуты — особняки, «ролс-ройсы»?!

— В том-то все и дело, что нет! — радостно закричал Егор. — «Преппи» — дети из тех семей, в которых роскошь надоедает уже в колыбели! Все! Хоть одну новую вещь для них надеть позором считается! Чистенькое, но поношенное... причем, ни в коем случае не модное: за модное — исключаешься из «преппи»!

— Ну что ж, — я оглядел себя и Егора, — во всяком случае, уже это нам ближе... одежду можно и не покупать... одежда имеется!

— Живут в скромненьких двухкомнатных квартирках, где-нибудь в Гринич-Виллидж. Книги — только пятидесятых годов. Телевизор — обязательно черно-белый. Но главное — выбирают себе исключительно уродливых подруг! Особо престижным считается, смотрины устраивают! Исключительно хамское, мерзкое поведение котируется у них — в смысле, у их подруг. Сами — не повышают голоса. Носков не носят. Раньше, в привилегированных своих колледжах, никогда не стирали носков, сразу выкидывали, поэтому теперь вообще не носят. Вот так.

Мы оглядели друг друга. Ну что ж.. почти чистые «преппи». Осталось только найти уродливую подругу.

Я вспомнил, как мы на хуторе, измученные нашествием порочных красавиц, скрылись с нашей мызы, ушли в народ. Мы лежали на задворках магазина, среди народа, народ окружал нас со всех сторон, и рассуждали, как покончить с пороками н начать новую, целеустремленную жизнь.

— Мне кажется, тебе нужна женщина пожилая, степенная, — говорил я Егору. — Ну, примерно, как эта.

— Эта? Но она же ведь с мужем?

— Ну и что? Я же не говорю, что непременно эта, я говорю, что такая.

— Да-а... а думаешь — такие есть холостые?

— Оно навряд ли, конечно, но ищи. Без степенной тебе хана!

— А тебе и со степенной хана!

— ... Скажите пожалуйста... вы степенная?

— Не, я озорная!

Тьфу, черт!

А теперь, в многомиллионном Нью-Йорке, нам предстояло разыскать самых уродливых... Скажу сразу, что нам это удалось — причем, они оказались подружками! Конечно, они не понимали, на какую высоту они залетели, устраивали ежеминутные склоки — например, чтобы мы надели носки. Так, в общем-то, и полагалось... жизнь «преппи» тоже нелегка!

Наши подруги повадились нас дубасить — в результате мы приспособились не ночевать с ними: скитались в трущобах Бауэри, среди рваных, немытых, я пристрастился курить (имею в виду, ясное дело, никотин) — никогда раньше не курил! Начался глухой кашель. Спали с Егором в гамаке, повешенном между двух домов, днем гамак, конечно, отцеплялся. Спали валетом, как всегда, упирались ногами. Норд-ост раскачивал гамак. Потом я встретил случайно одну знакомую — вместе учились, переночевал у нее. Егор устроил скандал...

Однажды пили мы с ним утреннее пиво, на солнечной полянке, вдруг подваливает мучительно знакомая, румяно-опухшая рожа... Феофан!

— Какими судьбами?!

— «Фадеев» здесь!

«Фадеев» здесь?!

В ужасе переглянулись. Да — я, наверное, забыл сказать, что это судно, на котором мы плыли, называлось «Фадеев», в честь знаменитого советского писателя. Сразу вспомнил его суровый портрет, что висел в кают-кампании: мрачный альбинос пристально вглядывается в тебя с портрета, а большой палец правой руки упер в стол, словно давит всякую империалистическую вошь, да и не только империалистическую!

— Как же он здесь оказался?

— Да — у капитана Колуна временное просветление в мозгах образовалось, взял командование, привел судно сюда — и снова отключился!.. Валюты, конечно, никакой не перевели, знать тут про нас никто не знает. Стоим на рейде, ловим окуней. Я вот сбежал!

— Как «сбежал»? — с опаской его опрашиваем. — Совсем?

— А это уж как вы скажете! — жизнерадостно захохотал.

Да — такого жизнерадостного товарища нам явно будет не принять тут достойно!

— Вернись на судно — мы тебе сообщим! — шепотом ему говорю.

— Э-э-э, нет! — снова завопил. — Дураки в прошлом веке перевелись! «Вернись»! Да меня в бочку из-под селедки закатают! «Вернись»!

— Ну, а что же ты собираешься тут делать?

— Как что? — радостно на нас посмотрел. — Что нам, нечего продать?

— Ты имеешь в виду...

— Вот именно! — радостно захохотал.

— А я... кому и что продавать тут должен? — Егор спрашивает.

— Найдем!

— Все, что мы знаем, — говорю, — это: я знаю, кто он, он знает — кто я. И все!.. Да и то сомневаемся!

— Ладно... разберемся! — лукаво подмигивает.

Откуда такая жизнерадостность у этого человека? Казалось бы, уже шесть раз должен был на осине вздернуться... хохочет!

Мы с Егором переглянулись.

— Ладно — пойди пока отдохни...

— А я не устал!

Зато мы устали...

— Это... Мы имеем в виду... тут одних баб надо навестить.

— Кому? Мне? Я могу!

— Но предупреждаем... это небоскреб.

— Ну и что? — с удивлением говорит.

Да, действительно...

— Только предупреждаем... как бы сказать... они... не слишком привлекательны.

— Ничаво! Мы и непривлекательных привлекаем!

Просто неясно, что делать с его энергией?!

— Ладно... вот адресок... мы попозже подтянемся!

— Можете не торопиться! — захохотал.

Мы обессиленно опустились на траву. Да, этот жизнерадостный земляк нас доконает. Заставит нас секреты продавать, которых мы и не ведаем!..

— Может, девчонки ухайдакают его?

— Единственное, на что надежда... но вряд ли.

— ...Колун появился! Полундра! Бежим!

Лишь Колуна нам еще не хватало! Сейчас еще и сам Фадеев придет! Уже и не Америка стала — а какая-то семнадцатая социалистическая республика!

И уже примерно через три дня Феофана встретили на овощном базаре у Сентрал-парка — овощами с нашего огорода торговал — брюква, турнепс, морковь, петрушка — причем, в окружении двух красавиц-мулаток, а вовсе не тех уродин, к которым мы командировали его!

— А где наши?

— Гы! — радостно смеется. — Да я их послал!

Увидел нашу реакцию, с ходу исправился:

— ...верней — они послали меня. Как только поняли, что я не «преппи», так и послали. Но жилплощадь я сохранил. А девчонок я новых взял — эти без предрассудков, главное, чтобы дело было!

— А как же, — с опаской оглянулся на торгующих рядом корейцев, — ты что, не знаешь, что ли, что овощи — исключительно корейская сфера? Не боишься?

— А ты что, не знал, — удивился, — что корейцы эти — наши ребята?

Корейцы вдруг радостно закивали.

Вот, черт — не знал!

— ... и вовсе не корейцы они, а...

— Стоп! — я поднял ладонь. — Дальше не надо! Больше я про это ничего не желаю знать... чтобы сведения эти оторвали вместе с головой! Хватит!

— Петрушечки не желаете? — Феофан нагло улыбается. — Свеженькая, без химикатов!

Будто мы этого не знаем!

— По старой дружбе, — нахально лыбится, — задешево отдам!

— А как же убеждения? — хотел сказать я, но не сказал..

Совершенно покоробленные, мы от него ушли.

— Да-а! С душой-то у нас хорошо, а вот с умом плохо!

Поблуждав по солнечному Нью-Йорку, мы наладились с Егором ночевать в Бэттери-парк. Конечно, можно было на наш «Ковчег» возвратиться, маячил на рейде... теперь, когда Феофан покинул его, может, он и не такой уже политизированный стал... и капитан Колун — опухший, пообтрепавшийся — теперь уже симпатию вызывал... но не тянуло туда, не тянуло!.. Даже отсюдова какой-то затхлый запах там ощущался. Ну, обменяют там по новой фарфор на трактор — и что? Все равно никакого движения не будет... На мели!

А в Бэттери-парк уютно было, хоть и считался он прибежищем всяческой шпаны, но у нас ей отнять было нечего... да и шпана не может круглые сутки гадости делать, как раз тут они от них и отдыхали.

Бэттери-парк назывался так в честь исторической батареи, которая стояла тут, на кончике Манхэттена, отбивая англичан. Теперь в бойницах этого форта мы и жили, дружной семьей. Очень толстые стены форта — и бойницы глубокие, удобные — живи не хочу!

Днем в Бэттери-парк богатеи загорали, оставляли много полезного: надувные матрасы, подушки... живи не хочу!

И, кстати, совсем рядом, (всего метрах в двухстах, уже известный нам оплот консерватизма был, «яппи» горланили у своих колод до глубокой ночи, отдыхать честным труженикам мешали. Если честно разобраться, то особенно нас раздражало, что они-то как раз честными тружениками и были, и гуляли все ночи напролет, а мы — ни пришей ни пристегни, только завидовали, понимая, что такой энергии, как у них, у нас не найдется... ворочались на своих каменных койках, вздыхали.

— Ну, ничего! — утешая, Егору говорю. — Считаю, что главную свою задачу мы все же выполнили — нейтрализовали друг друга!

Лишь после этого спокойно заснули... Укрепили мир!

Наутро, вместе с солнышком и теплом, и некоторый уже задор к нам воротился:

— Ну что — может, хватит тут стебаться? Может, пора тебе к своим прежним покровителям обратиться?

— А может — тебе?

Но опасность, как всегда, подошла с неожиданной стороны. Однажды ночью в бойнице Егор ворочался особенно отчаянно.

— Да брось ты эти моральные переживания!

— Если бы моральные! — прохрипел Егор. Оказалось — аппендицит, который, оказывается, есть у каждого, как бы долго этот каждый ни старался о нем забыть! К счастью, у приятеля из соседней бойницы, по национальности, кстати, тунгуса, был «шевроле-сааб». Ясное, дело, в фешенебельном Даун-Тауне, районе небоскребов и Уолл-стрита, нашего скрюченного Егора не приняли — по ослепительности улыбок я понял, что уговаривать бесполезно. К тому же у Егора, как у всякого нормального русского... разгильдяя, не было медицинской страховки, без которой в приличную больницу хода нет. Отказали и в легкомысленно-богемном Гринвич-Вилледже... где-то вдали, за Чайна-Тауном, нашлась больничка для сирых... кстати, сверкающая стеклом и металлом гораздо ярче, чем предыдущие... прихоть какого-то экстравагантного миллионера.

Егора положили на каталку. На глазах его засветились слезы.

— Ну... — приподнялся он. — Будь! В нашей... разгильдяйской юности могли мы представить с тобой, что вот тут прощаться придется?!

— Ладно — так не прощаются! Ты же врач! Восприми это просто как экскурс в их медицинский быт.

— И в замечательный морг! — Егор перекривился.

— Ладно! Таких слабоумных речей я даже от тебя не приму!

Егора укатили. Ну что ж... — я был настроен элегически — всему приходит конец!

И только я успел распрямиться немножко в своей бойнице (ей-богу, надоело с ним целую жизнь «валетом» спать!) — как в узкой каменной прорези появилось его лицо!

— Уже?! — невольно воскликнул я.

— А ты бы хотел, чтобы я исчез навсегда?

Он был непривычно строен, подтянут, и дико зол!

— Это не страна — это черт знает что! Всюду в нормальных странах люди после перитонита долго мирно гниют — а здесь тебя выкидывают через два дня, абсолютно здорового!

Я свесил ножки с бойницы, смотрел на него.

— Новое оборудование на мне, как на кролике, испытали! — он брызгал слюной.

— Ну и что... неудачное оно? — пробормотал я.

В ответ он еще глубже задохнулся от ярости. Вопрос, конечно, был явно бестактный: уже по одному виду его, по тому, как он метался передо мной, было видно, что оборудование-то как раз удачное!

Это-то и бесило его! Да — интересно устроен человек: может жить в нищете, разрухе, главное, ему нужно одно: чтобы он чувствовал себя правым! И, оказывается, во всех передрягах Егор чувствовал себя правым, убеждал, что он правильно ушел, что лишь псевдохирурги делают вид, получая деньги, а на самом деле — не делается ничего, во всяком случае — нового... Ан оказалось — делается! Это было для него страшным ударом, хоть и поставило на ноги... Поставило в физическом смысле, а в моральном — убило... оказалось, что все эти годы, когда он гордо уклонялся от псевдохирургии — настоящая хирургия делала успехи, как ни упорно он это отрицал! Весь его пафос оказался пшиком... Тяжело осознавать после долгой жизни, что жил не на том!

— Вон отсюда! — прорычал он.

Понятно... «Вон отсюда» в наши провинции, где ничего не делается, где бездельники чувствуют себя «героями сопротивления»... Вот так!

Я нашел возле пивной Колуна, долго ему втолковывал, кто я такой, и главное — кто он такой... Да — узнать его, действительно, было трудно: кудрявая бородка, грязная майка с похабной надписью по-английски, фураня с длиннейшим козырьком... с-под этого козырька он ничего не узнавал.

— Берьозка... Берьозка! — почему-то ударяя себя в грудь, монотонно повторял я.

Колун хохотал, непонятно на каком языке, чесал грязной пятерней грудь.

Этот путь отпадал. Воздушный шар наш куда-то унесло. Но все это для Егора не означало ничего. Он так надулся яростью и решимостью, что, казалось, сам мог улететь, как шар!

Таким целеустремленным я его не видел уже давно! Абсолютно уверенно, совершенно не комплексуя, он в своих лохмотьях подошел к друзьям — «яппи», и те, чувствуя какую-то уверенность и силу (а для них это главное), встретили нас так же шумно, как раньше.

— Хай, гайз! (Привет, парни!) — воскликнул наш друг по прозвищу «Желток». — Требуется какая-то помощь?!

— Мы что — похожи на людей, которым требуется помощь? — лихо ответил Егор. — Все о’кей!

Бодро пообщавшись с «яппи» и зарядившись от них исключительно бодростью, мы двинулись дальше... Куда? Егор, во всяком случае, не сомневался, что мы улетим. При этом он, что характерно, на все корки честил нашу страну тоже... Куда же мы летим?

На знаменитой Сорок второй улице, в районе притонов мы устроились в эротическом шоу братьями-чечеточниками... причем, друг мой бил чечетку с такой яростью, что все бледнели... даже иссиня-фиолетовые негры.

— В чем дело, гайз? — наконец спросил нас хозяин, чувствуя, что наша энергия все равно что-то сотворит: если не хорошее, то худое...

Ставку нам повысили, и в результате мы настучали ногами на один билет.

— Прощай! — как только поступил к нам последний цент, произнес Егор.

— Что значит — прощай? — вскричал я. — Вот так и «прощай»? Я для тебя проделал этот безумный путь — с уютного тропического острова, где Пахомыч непрерывно накрывал — в этот зловонный подвал, и теперь «прощай»?

— Ну — если ты что-то придумаешь... сделаем, как ты скажешь! — усмехнулся Егор.

— Отвечаешь?!

— А когда я не отвечал?

— Ну, ладно!

В торговом районе «Флашинг» мы купили костюм примерно на знаменитого негритянского баскетболиста Джайкоба Грира... а поскольку рост каждого из нас не превышал метра — мы легко помещались в него — разумеется, по вертикали.

— Ну... и кто будет внизу? — заранее оскорбленно проговорил Егор.

— Ну... голова, как ты сам понимаешь, наверное, должна быть наверху? Так, во всяком случае, принято, — скромно проговорил я.

— Видимо, считается, что голова — это ты? — уязвленно проговорил Егор.

Я лишь скромно пожал плечами.

— Еще бы хорошо тебя негром раскрасить! — злобно проговорил Егор, но то была бессильная злоба.

В аэропорту имени Кеннеди все принимали меня (точнее, нас) за баскетболиста, бешено аплодировали. Я пил прощальное пиво, Егор хрипел в районе ширинки: «Дай, сука, хлебнуть!» — но сами посудите, как я мог дать ему хлебнуть в аэропорту Кеннеди, где полно сыщиков?

— Потерпи! — сказал я, склонившись вниз, к некоторому удивлению стоящих рядом. Толпа слегка сгущалась, сдавливалась к «Гейт 10» — «воротам десять», через которые нам предстояло покинуть этот мир.

Билеты и паспорта тут проверяли неназойливо, но все же негритянка-полицейская несколько изумилась, выкатила белки, когда я по рассеянности вместо своего паспорта, кое-как все же обитого печатями, предъявил ей паспорт Егора, вообще без каких-либо штампов!

— Ой, извините... перепутал! — пробормотал я, и вытащил свой.

Но полицейская почему-то изумленно смотрела мимо паспорта...

Я вежливо нагнулся... Оказывается, Егор пальчиком сумел открыть молнию и теперь жадно дышал через образовавшуюся прореху. Я гневно задвинул молнию. Егор раздвинул и высунул нос. Я снова его задвинул, и через ткань схватил его, чтобы не рыпался!

— О-о! — проговорила негритянка.

— Все о’кей! — ослепительно улыбнулся я.

Негритянка засмеялась... славная все-таки страна, где смеются на посту!

В Москве, куда мы летели долгих одиннадцать часов, Егор, вырвавшись сразу после кордона, в брюках у горла, начал орать, что ни в какую Москву он не желает, а тем более в Питер, что все там давно прогнило (чему, спрашивается, гнить, если ничего нет) — и что он немедленно летит в родной Казов — только лишь там подлинная жизнь!.. Ну что ж... такая форма слабоумия тоже существует... мы холодно простились... В заключение Егор, кстати, сказал, что был агентом-двойником и показал орден Красной Звезды...

И так мы с ним разошлись — он в брюках до горла, я — в пиджаке до пола, и, как думали тогда, — навсегда...

И вот эта... последняя встреча... теперь точно уже — последняя встреча... но где она состоится и когда?

Что-то я тут разбушевался (я имею в виду, мысленно) в этом убогом помещении, принято ли это здесь?

Перед последней — честно скажу — была еще и предпоследняя встреча (и с ней, кстати, и с ним). Долго я ходил в пиджаке до пола, сохраняя память об нашей дружбе, но, наконец, пиджак снизу пообтрепался — пришлось укоротить. Но дружба не проходила!

В конце концов я не выдержал и полетел... блистающие разливы Волги... безумной длины мост. Когда-то мы были здесь, отдыхали — как все было весело и легко! От этой рябой блистающей воды глаза защипало, потекли горячие слезы... все, посадка!

Не зная адреса, я искал его в городской больнице — сделать это было нетрудно, поскольку первый же вахтер-инвалид отозвался о нем с горячим энтузиазмом:

— Егор Алексеич? Как же — на работе-с! (интересно, сколько у этого служаки стаж?). Пройдите вот по аллейке, за кустами сирени — флигелек-с!

Все, как в старые добрые времена... Старинная, красивая больница... Флигелек-с! Интересно, все-таки — почему не корпус, неужто Егору для размаха его хирургического таланта хватило флигелька?!

Впрочем, он всегда утверждал, что все эти сверкающие никелем корпуса — липа, что ту операцию, которую легко делал профессор Коромыслов во флигельке, дай бог бы повторить... Такой же упрямый! Я полез напрямик через мокрую сирень, вытирая ладонью мокрые скулы, вошел во флигелек... Средних размеров старинный зальчик, в нем на стульях, тяжело опустив руки, сидело несколько людей в белых халатах, и среди них — Егор.

— Ну, здорово, паря! Не ожидал?

Егор сидел по-прежнему без движения, лишь поднял взгляд. Странность обстановки ошарашила меня... на одном из столиков стояла табличка «Шитье саванов», из репродукторов лилась рыдающая музыка.

— Ну что ж... подходяще, — после паузы кивнул головой один из сидящих, и встал. Егор продолжал сидеть.

Что здесь происходит? Что же здесь «подходящего»?

— Что такое? Почему такая грустная музыка? — тормошил я его.

— Извини... сейчас я занят, — обдал меня лютым холодом Егор, медленно поднялся, натянул резиновые перчатки, и ушел через странную дверь, отодвигающуюся-задвигающуюся, непроницаемую... Я в растерянности оглядывался по сторонам, ничего абсолютно не понимая... Морг?

Мою страшную догадку подтвердил стенд: «Лучшие люди кафедры патологоанатомии», и среди них — Егор!

Все-таки добился своего, все-таки нашел в жизни работу, которую, кроме него, мало кто может делать... во всяком случае — единицы! Доказал! Доказал свое мужество, силу, и, судя по фотографии на Доске лучших, — профессионализм! Доказал и свой мерзкий характер, желание все делать наперекор, доказал, что лучший диагноз — в морге, как будто без него никто этого не знал! Вошла нечесаная, оплывшая женщина (видимо, от горя?) — и молча протянула появившемуся Егору целлофановый пакет, в котором тускло просвечивали грубые предметы женского туалета. Она держала все это на весу — Егор, глядя почему-то в сторону, не брал.

— Что это? — наконец, брезгливо проговорил он.

— Как что? Как договаривались! — проговорила оплывшая женщина. — Трусы, лиф... комбинация... платье... туфли не принесла — ведь не надо же?

Егор долго молчал, потом резко забрал у женщины пакет. При этом он старательно не смотрел на меня! Откуда-то из огромной рыхлой груди женщина вытащила замусоленный кошель.

— Сколько надо-то? — проговорила она.

Егор продолжал делать вид, будто с трудом понимает происходящее.

— Что вы хотите? — выговорил он.

— Как что? — удивилась женщина. — Одеть, причесать... привести в божеский вид... Так сколько?

— ...Сколько можете, — высокомерно произнес Егор, не глядя ни на меня, ни на нее.

Я понимал, что устроил для него пытку — но не мог же я повернуться и уехать — я так давно жаждал видеть его!

Постояв некоторое время, Егор повернулся и ушел «туда», задвинув за собой дверь.

Оказалось, что и все присутствующие переживали эту сцену и чувствовали ее так же, как мы.

— Между прочим — лучший в Союзе специалист! — горячо воскликнул молодой усатый хлопец. — Мы все учимся у него! А что... нам платят так мало, и мы вынуждены... подрабатывать... это уже не наша вина!

Я понимал и любил их позицию: когда государство теснит тебя отовсюду — самому гордо и молчаливо занять самую трудную, тяжелую позицию... но зато — стоять!

— Вы, наверное, думаете, что у нас райское место? — улыбнулся интеллигент в пенсне.

— Ну что вы! — с ужасом отвел я это предположение...

Чувствовалось, что живут они тут дружески и достойно.

Неужто, черт подери, другого такого места, кроме морга, у нас нет?

Оказалось, что да... нет! В дальнейшем нашем движении с Егором все остальное оказалось гораздо хуже...

Появился Егор, с грохотом задвинув за собой дверь, бросил пустой целлофановый пакет на стол.

— Шестой подтекает! — вскользь сказал он бородану.

От такой реплики я похолодел — но бородан спокойно и вежливо кивнул и скрылся за дверью.

Егор, слегка мотнув головой (что относилось, по-видимому, ко мне), вышел из флигеля.

Мы вышли на темную аллею. Он остановился у своего перебинтованного «Запорожца»... по сути — ему давно уже место за той дверью... но бедный Егор все гоняет его!

Мы приехали с ним в убогую его квартирку... Посидели молча... потом он вдруг резко встал.

— Что... пора уходить? — я огорчился.

— Нет! — он нервно усмехнулся. — Мусор пора выносить!

— А я?

— Если желаешь участвовать в нашей светской вечеринке... пожалуйста! — скривился он.

Мы вышли. Центральная — и в прошлом, видно, красивая улица города была заполнена приятными, хорошо одетыми людьми. Они оживленно переговаривались, переходили от группы к группе — но у всех в руках были мусорные ведра.

— Что-то долго сегодня не едут! — таков был любезный светский разговор. Вдруг в отдалении ударил колокол.

— Едут, едут! — оживились все.

Колокол ударил еще ближе. Дамы защебетали, стали поправлять драгоценности, глаза их сияли.

Из-за поворота на площадь, брякая, вывернул зловонный грузовик с прицепленной низкой платформой... из нее-то и шла главная вонь — за ней струились мухи и воробьи.

Шофер тормознул (часть помоев, уже переполнивших платформу, при торможении выплеснулась), оглушительно ударил в колокол, висящий возле кабины.

— Саша... наш Саша приехал! — льстиво говорили все.

Я понимал страдания Егора — одно дело, когда живешь в дерьме и тебя не видят, но страдание возрастает многократно, когда это видит твой как бы блистательный друг!

Я любовался горами, окружавшими городок. Егор яростно выбил ведро, тяжело повернулся, пошел... усталый, сутулый медведь, до глаз заросший седой шерстью!

Мы вернулись к нему, молча сидели.

— ...Пойми, — заговорил я. — Счастье или несчастье — дело добровольное! Каждый назначает себе сам! Но уж, чтобы любили тебя — это ведь совсем же легко! Элементарный набор простых правил! А трагедии все возникают от безграмотности!

— Да. Например, Шекспир! — холодно усмехнулся Егор.

— Ну зачем нам этот Шекспир? Там гибнут все. Ты слушай сюда. Первое — понимай каждого, меру его желаний, меру благородства — и не перегружай! Скажем, человек зарабатывает тем, что любит животных! Ездит на международные конгрессы, защищает клопов, борется за гуманные методы обращения с ними. Все благородно, все хорошо — и он считает себя благородным, и все довольны. И ты, если с ним работаешь, это понимай... понимай меру его любви к своему предмету... а если не поймешь — и, скажем, положишь ему на письменный стол осиротевших слепых крысят, и он их в приступе отвращения убьет — карьера его рухнет, а заодно и твоя! Ясно? Не перегибать! Второе... голос! Я сам иногда удивляюсь своему голосу, особенно по телефону: что — «спасибо, все хорошо!»?.. что он городит? Чего хорошего-то? А потом невольно заслушаюсь: а, может, он прав? Главное — когда берешь телефон, имея трудную тему обсудить, всегда надо к ней подверстать другую, более легкую, для отхода... которую запросто твой абонент положительно решит: и ему, в заключение, приятно, и главное — тебе! И последнее: помни — от ада до рая миллиметр, крохотное движение языка. Малейшее движение надо сделать, чтобы плохое в хорошее повернуть! Часто — одну букву всего в слове изменить... ну две. Скажем — «сволочь!» — непримиримо и беспощадно, а «сволота» — это уже с оттенком ласковости, с надеждой на примирение... две буквы всего!.. И третье: не формулируй беду!.. Пусть она сама себя формулирует — авось, надорвется!

— Легко тебе... быть спокойным... когда у тебя все есть!

— Что у меня есть все? Телевизор? Видеомагнитофон? Ну — это же элементарно. Немножко только терпения надо проявить. Я разве не рассказывал тебе — как одна издательская фирма США заказала мне очерк «Типичная советская семья»? Навели меня на роскошную семью: все таланты, мутанты — один поет, другой пританцовывает, третий гадает. Написал — хотя таланты их было терпеть нелегко! Приехал их фотографировать знаменитый во всем мире фотограф — хоп! — этой семьи уже нет! Не вынесли своей безмерной талантливости, полностью порушили свои жизни: некоторые уже в могиле, остальные — в тюрьме. Фотограф — ласково улыбаясь: «Попробуйте, пожалуйста, еще раз!» Нет, думаю, тут надо семью попроще искать, с талантами нажжешься по новой! И оказалось — что именно самое трудное найти типичную семью. Один, окажем, хороший, но бедно очень живет. Другой — обожает своих детей, но недавно развелся. Голова буквально кругом пошла. Друг говорит: «Ну, знаю я одну семью, где абсолютно ничего не происходит!» Давай! Как сейчас помню тот день, когда я тащился в их квартирку на окраине! Жара, духота, казалось, даже мухи висят, не двигаются... среди унылейших новостроек трамвай шел. А семья!!.. Поели — и тишина! То один задремлет, со стула свалится, то другой... выдержал, однако! А ты говоришь — «видеомагнитофон»!

— Ну, у тебя не только видеомагнитофон... телефон на даче!

Ну неужели, — уже с отчаянием думал я, — он не понимает, что все это лишь звук — как назовешь, так и услышат. «Телефон на даче»! А под террасой — помойка, а через нее ползет пьяный монтер, чтобы отрезать тебе провод, если не угостишь... но разве надо — об этом говорить? «Я буду на даче, позвоните мне!» — вот это да.

— Да — и идиотизм! Обязательно идиотизм! — отскакивая от нелепой темы роскоши, воскликнул я. — Идиотизм во всех отношениях, которые не интересуют тебя! Полный кретинизм! Помню — хотели меня забрать в армию, даже одели... и в первый же день, отдавая честь, случайно выбил пропуск из руки офицера. И тут же — вон из рядов! И только так!

Со скучающим видом Егор прошел через кухню, распахнул холодильник. Действительно — зачем ему слушать мои мысли, когда у него свои?

Он стал выгребать из поддона консервные банки, сваливать в рюкзак, потом, свернув, положил зеленый лук, брякнул бутылкою.

— Ты куда?

— К сожалению — не имею времени тебя слушать... еду на дачу! Ты как?

— Как?!?! Ну, конечно же, я с тобой! — я вскочил.

Мы с рюкзаком сбежали с одиннадцатого этажа (лифт, как и рассказывал Егор, прилежный отставник почему-то отключает ровно в восемь часов!).

Егор выбежал с лестницы во двор и застыл... Там, где оставлен был «Запорожец»-ишачок, его не было (недавно прошел дождь, и осталось только сухое место).

— Та-ак! — он побледнел.

— Может... такая шутка... друзей? — торопливо затараторил я.

— Нет... у нас тут шутить не любят! — выговорил он.

Да-а-а... тут развивалось все, действительно, в его эстетике... его места!

Действительно, когда угоняют роскошный «мерседес» — это, наверное, обидно, но не так, а когда — последний раздолбанный «Запорожец»!.. это кажется крайней несправедливостью. Я это понимал.

Егор вдруг повернулся и пошел по улице вниз. Я последовал за ним. У раздолбанного серого пирса Егор со звоном швырнул рюкзак в жестяной катер. С натугой принес из сарая мотор.

— У тебя, гляжу, все виды транспорта!

Он не ответил, цепляя мотор. Потом намотал веревку, идущую от ротора, на кулак.

— Дай газ! — отрывисто произнес он.

Я, от испуга быстро сообразив, вцепился в железную, идущую по зубчатой дуге, ручку, подал ее с дребезжаньем через зубцы до упора.

Егор широко, с размахом, дергал веревку. Мотор сипел, чихал, кашлял... и умолкал.

Егор, бросив веревку, свесился за корму, задрав мощный зад в выцветших плавках. Я, имитируя напряженный интерес, свесился рядом. Он, словно заглохшее сердце, яростно давил свисающую резиновую грушу — наконец, по воде за кормой расплылась радужная бензиновая лужа. Егор быстро распрямился и снова, намотав на мощный кулак разможженный конец веревки, крутнул. Мотор затарахтел, катер затрясся.

— Газ сбавляй!

Я быстро повел ручку по зубчикам назад.

— Не до нуля, кретин! Реверс вперед!

Я подал реверс — вторую ручку — по ржавым зубчикам вперед, внутри корпуса одни шестеренки с размаху ударились об другие — катер подпрыгнул и плюхнулся вперед. Мы помчались по дуге, с треском и ругательствами. Собственно — все вокруг было идиллически тихо, кроме нас: вода была пыльной и гладкой, на кончик «топляка», торчащего из воды, села полупрозрачная лазурная стрекоза, мирно покачиваясь. Перед нами все мелькало отрывистыми кадрами. Нашим девизом был Ужас.

Бесшумно и плавно слева от нас стала подниматься белая громада: нос надвигающегося шестиэтажного сухогруза неизбежно должен был прийти в соударение с нами, если не проскочим... И тут стало ясно, почему Егор так психовал: в ту же минуту мотор, чмокнув, заглох... дуги наших траекторий явно пересекались. Он снова свесился за корму... зачавкала груша, по воде пошли (значит, какое-то течение все же было) роскошные радужные узоры бензина. Егор дергал и дергал веревку... нас медленно и плавно сносило под надвигающийся огромный нос баржи.

— Вон... проводки отлетели! — боясь, что говорю какую-то ерунду, все же решился и вымолвил я.

Егор резко повернулся, и упав, прижал пальцами к клеммам отставшие проводки. Искры полетели, как салют, из-под его грязных, обитых, синих ногтей. Мотор затрещал и мы помчались с небывалой скоростью — видно, контакт портачил давно. Егор лежал, рассыпая искры, я рулил.

Так мы и выкинулись на чистейший песчаный остров...

Мы поели консервов, выпили. После вялого разговора наступила пауза, которую мы сразу же поняли одинаково.

— ...С сыном у нее нелады... куражится парень! — мрачно проговорил Егор.

— Вот как? — я резко вскочил — А у меня — дочь... я имею в виду — куражится...

Мы молчали. Я ходил по песку. Темнело. Потом Егор, яростно глянув на меня, пошел к моторке, с полоборота завелся... По широкой дуге он ушел за горизонт. Я продолжал свое хождение... Светилось уже только небо, на котором горел знакомый мне с юных лет красный кирпичный силуэт «кошки» — построенной в эпоху модерна красильной фабрики в виде кошки — хвост трубой.

Красная кошка блекла... я ходил по берегу... Неужто привезет?

Он вернулся один. Мы молча поставили палатку и легли...

Проснулся я от тихого, но упорного звяканья... я поднял голову, прислушался... да! По звуку медленно двинулся в кустарник... и отшатнулся на краю темной ямы! На дне ее, далеко внизу, был Егор, выгребающий песок с камешками, мерно швыряющий это наверх. Я постоял на краю могилы.

— Ты что это роешь? — в ужасе проговорил я.

— ...Помойку! — мрачно ответил он. — Зато будем выбрасывать мусор, когда захотим!

Таким я и запомнил его... Лагерь наш просуществовал недолго — через неделю мы приехали обратно, и Егор снова плотно законопатился в свой морг...

Набравшись мужества, я пошел все же к ней, и застал в том же ровном, веселом настроенье, что и всегда.

Мы, смеясь, переплыли Свиязь...

Ну, все! Хватит воспоминаний! А здесь-то что?! — я резко поднялся с койки, кулаком жахнул дверь, вышел из домика...

Было раннее утро — во всяком случае, походило на то. По пустой пыльной улице проскакал мой знакомый Шавырин на козле... А здесь неплохо!

Убогую деревянную терраску заливал свежий утренний свет. Я вспомнил давнее свое стихотворение, явившееся таким же ранним утром, на такой же терраске:

...Как недавно это, кажется, было!

Тут я увидел свое мокрое, грязное пальто, кинутое вчера через перила. Расстроенный, я посмотрел на него... Да-а-а... и так-то оно не сияло свежестью и красотой! Но теперь, после проплыва через нынешнюю Лету... бог знает, сколько всяких формальдегидов в ней сейчас! Краска вся сошла, отслоилась пятнами... вряд ли такую Лету имели наши предки. Я расстроился.

Пальто это было куплено в Батуми, у ханыг, что жили на берегу, недалеко от моста, где море пихалось грудью с рекой, в трансформаторной будке... Помню, я шел с рынка, макал лаваш в соус сацибели, кусал, любовался простором... и тут-то мне и была предложена эта выгодная сделка.

Причем, в качестве основной рекламы использовался, как сейчас помню, странный тезис — «в нем только что человек утонул!» Почему, с какой стороны это должно было привлечь покупателя, я не знаю... Было оно такое же мокрое, обесцвеченное, как сейчас — видно, человек, подобно мне, пересек Лету, и сбросил его, завещав мне... Во всяком случае — весь отпуск уже я с ним не расставался. Ходил, не снимая его, по разным артелям, парикмахерским, клянча черную краску, и везде получая в ответ жесткое: «Нэт!» Неужели уже тогда моей главной задачей было — хотя бы войти в Лету в приличном виде? Странное дело! Друзья легкомысленно гуляли, заводили романы, пили вино — а я на всех встречных кидал взгляд в одной лишь надежде: не красил ли он что-то недавно в черный цвет?

Когда мне показали главаря местной мафии — я с криком восторга бросился к его зловещим брюкам: «Гдекрасочку брали»?.. но он не ответил.

Отпуск прошел довольно своеобразно — в основном, в аэропорту. Наконец, договорившись с одним типом, я вылетел к нему в Краматорск, где он недорого продал мне баночку черной краски... Да, азарт — страшная вещь, не поддающаяся логике... и вот — результат... все оказалось напрасным... как и всегда в жизни оказывается напрасным все...

Меня вывел из задумчивости резкий свист. Я обернулся — передо мной стоял черный человек — в черной майке, с черными руками... с белыми, правда, глазами... по лицу стекали черные струйки.

— Хозяин... уголь нужен? — проговорил он.

Я с изумлением смотрел на него... видно, уголь он ворует из ада, и, чтобы облегчить мучения грешников, надо взять?.. Обычные интеллигентские измышления!

— А... за сколько? — пробормотал я.

— Полбанки! — прохрипел он.

И тут я вспомнил этот хриплый голос: именно он упоминанием о каких-то «подлянках» встретил меня на пути сюда... апостол Петр!

— Пит! — он протянул абсолютно черную руку. — Что — Мохнатый не мог тебя, что ли, как следует подлечить, чтобы ты не так скоро... в эту степь загремел?

Мохнатый... это Егор? Значит, он точно здесь!

— ...Так нужен уголь? — нетерпеливо повторил он... и тут я окончательно вспомнил все!

В последний раз мы снимали с ней этот домик — в силу его безликости я не сразу его узнал, и только сейчас, наконец, вспомнил! И так же вот, как и сейчас, появился он, с предложением угля и, выманив деньги, исчез!

Колоссально! — я чуть не подпрыгнул.

Тогда она чудодейственным образом, никогда прежде не видя, вычислила его в магазине и отняла деньги, и вернувшись, объяснила мне, что он сделал бы нам «Ромео и Джульетту» — поскольку топить углем такую цилиндрическую печку, как у нас, смертельно опасно — угорают насмерть!

Как подлинный интеллигент, я не мог не обидеться за представителя народа.

— Ты хочешь сказать, что ради одной бутылки водки он мог спокойно пойти на смерть двоих?

— Конечно! — усмехнулась она. — И не задумался! Что я их, не знаю? Слава богу, следователем работаю!

— Но нет... вряд ли... на это бы он не пошел! Думаю, знал, что по его явной ненадежности ему не поверят...

— Но ты-то поверил! — с презрением проговорила она. — И сдох бы... чтобы человека недоверием не оскорблять!

— Прекрати! Когда ты так говоришь... в тебе появляется что-то грубое... мулатское!

— А в тебе что-то мудацкое!

Мы засмеялись... А если без смеха — то был бы лучший вариант конца — в ее сладких угарных объятьях!

Что я видел потом? «Александра Фадеева»?

— ...Так нужен уголь?

— ...Да!

Мы плечом к плечу вышли со двора.

— Ну... давай уголь!

— Погодь... Пока мы другое горючее возьмем!

Сколько раз из окон разных гостиниц, торопливо добриваясь, глотая кофе, я с тоской и завистью глядел на жизнь служебного двора, где неторопливо собирались умные люди... на солнышке, с утречка! Не рай ли это? И вот должна была пройти целая жизнь, для того, чтобы я нашел в себе смелость сказать: Да! Рай!

— Ясное дело, — склонившись ко мне, горячо лопотал Пит. — Вот болтают все: «Вечное блаженство»... Херня! Где столько ресурсов взять? Да и зачем? Тут тебе другое нарисуют, более нужное! Скажем, если ты в одиночестве умер, в полной тоске, тут тебе нарисуют, что ты в окружении любящих внуков отошел. А если в окружении любящих внуков... которые тебе плешь уже проели — сделают, что отходишь один, в тишине и покое!

— Да... колоссально! — я сидел на ящике у стены, откинувшись, в блаженстве вытянув ноги.

Когда ночью я обнаружил у себя в кармашке двадцать рублей, я решил пустить их на аскетическую жизнь (поем картосицу, хлебусек), а теперь решил вложить все сюда! Правильно!

Во двор медленно въезжал огромный фургон с большой буквой «К» на боку. С удовольствием ее прочел.

Потом я увидел телефон-автомат и подумал, не позвонить ли мне за разъяснением моему компьютеру, который стал уже настолько умный, что пришлось снять ему отдельную квартиру? ...А ну его!

Зато я увидел у магазинной эстакады метлу, чертом подлетел к ней, начал мести!.. Я снова лучший дворник!

Я вспомнил то время, когда, работая дворником (лучшим!), я являлся хранителем самого ценного на свете вещества — вара для замазывания щелей в домах, чтобы не дуло. Все первые красавицы дома сутками клубились у меня, предлагая свои знойные страсти в обмен на вар.

— Но-но! — слышу их голоса. — Аккуратнее вешай! Бумагу-то такую толстую не стели!

Потом вдруг снизу доносится цоканье копыт по асфальту, я выхожу на балкон... кавалькада всадниц в длинных платьях, на белых лошадях... одна только не на белой.

— Почему не на белой?

— Захромала белая, Степан Ермилыч!

— Смотри у меня!

Блаженные времена!

Размечтавшись, я мел и мел, и вдруг увидел свой любимый отрез — плавно взмахивая краями, он пересекал небо наискосок. Забыв все на свете, с криком восторга я понесся за ним — он медленно скрылся в облаках. Значит, и он здесь! Ну, компания!

Потирая руки, я шел вперед... потирание рук было ошибочно принято за желание выпить, но я отказался — выпить я не хотел.

— И наброшуся я... — в каком-то упоении повторял я, но на что именно наброшуся, я не знал.

Это был город добродушных плутов:

— Я тибе схазал: позвони мине в хараш!

— А я тибе схазал — я тибе харантирую!

— А я тибе схазал: позвони мине в хараш!

Потом я вдруг застыл над обрывом... Бесконечная дуга пляжа была усыпана длинноволосыми людьми — они рябили до тех пор, пока глаза не начинали слезиться!

— Кто это? — мотнув головой, спросил я у старухи, сидевшей на табуретке у самого обрыва.

— Хыппи! — с готовностью ответила она. — Хыппи проклятые нахлынули сюда!

— Как? — я оглядел их бесчисленные толпы. — Они все...

— Та нет! — сразу поняла меня старуха. — В том-то все и дело, что жавые они! Просто пляж этот им приглянулся — ни стыда у них ни совести! Раньше даже разбойники стеснялись такого — а эти — тьфу!

Ах... хыппи! Задрав пальто, я моментально ссыпался вниз. ...Ах, хыппи! Ну, с хыппями у меня особый разговор! Дочь год уже как исчезла сюда... и ни слуху ни духу! Что она, интересно, делает здесь, балда? Я-то хоть из своих тайн делаю потом рассказы, а у нее — такие тайны, что ни черта из них не сделаешь!

Я расстроился.

Долго я метался среди хиппи, наблюдая их непрерывные тряски под барабан, размалеванные их щеки... но дочь не нашел. В конце концов, выломав кол, я долго гонялся за ихним главным гуру с криком:

— Скучновато у вас, у хиппи!

Потом я резко ушел в гору, снова повстречал друга Пита, выпил с ним немножечко еще, потом пришел на свою террасу... там стоял стол с бесстыже задранной скатертью. Выбив сук, грубо надругался... Пардон, недовысох! И тут появилась милиция.

— О! — удивился я. — И здесь вы!

— А куда же нам? Что мы, не люди?

— Ну хорошо...

Пикет размещался на самом берегу. Дежурного звали лейтенант Хрпсоев — фамилия была довольно грозная, но человек оказался милый.

— Ну, вот и хорошо, — я с удовольствием оглядел тесное помещение. — А то все на воздухе да на воздухе — сколько можно.

— Какие проблемы? — дружески поинтересовался Хрпсоев.

— Да вот, сами видите! — заговорил я. — Пальто свое покрасить никак не могу! Пока переправлялся сюда — во что превратил!

— Ковальчук!

Вошел Ковальчук.

— Возьми у гражданина его пальто...

— Слушаюсь.

— И отвези вон туда... за реку, где, видишь, труба от красильной фабрики в воду идет? Запихни в нее — пусть покрасится.

— Слушаюсь! — Ковальчук, щелкнув каблуками, вышел с моим пальто на руках, сел в белоснежный милицейский катер, понесся... я смотрел ему вслед... Та самая фабрика — «каменная кошка» — дымовая труба вверх, как хвост... вторая, незаметная, в реку! Да, неспроста все повторяется, неспроста!

Медленно, с натугой заскрипела дверь... я приподнялся на скамейке... вошел Феофан! Я сел. А с другой стороны — как раз его появление в милицейском пикете было логичным. Странно ждать встречи в милицейском пикете с друзьями и возлюбленными — если они, конечно, не из криминогенной среды! А это было не так... Однако, именно Феофан, как оказалось, воплощал в себе и дружбу и любовь.

— Ну здорово, сучара бацильная! — пробасил он. Мы крепко обнялись. Потом он резко оттолкнул меня, якобы, чтобы полюбоваться. — И ты к нам? Ну правильно, молодец!

Что ж здесь такого особенно правильного? — с горечью подумал я, но не сказал.

— Помнишь, небось, как во Флоренции с тобой квасили? — с явным наслаждением вспоминал он. — Да, жизнь нас не баловала, — сделал неожиданный вывод он.

— Да уж, конечно, нелегко тебе было... за красавца чистильщика сапог Андреуччо пить... а главное — за красавицу, уборщицу туалетов, Беритолу! — не удержался и съязвил я.

Но он не обиделся — чего же обижаться, когда напоминают о приятном? — только махнул рукой с выражением веселого ужаса: мол, кем только не приходилось быть.

Пошла некоторая пауза. Конечно, признаваться в этом было неловко, но не для встречи с ним я прибыл сюда! Оказалось, что и он это понимал — вдруг тоже с ожиданием посмотрел на дверь.

Наконец, она медленно, со скрипом, повернулась... и вошел Пит. Тьфу, черт! Он был чисто выбрит, в строгом костюме и галстуке, но при этом совершенно пьян. Хрпсоев строго посмотрел на него.

— А что? — с вызовом проговорил Пит. — Мне сказали — выйти с отгула — я вышел!

Хрпсоев махнул рукой.

Дверь отворилась и вошел Егор. Я поднялся... но он, в отличие от Феофана, не излучал ни дружбы, ни любви. Сухо кивнув мне на расстоянии, он сел. Я сел тоже.

А она? Она разве не придет? Кто же здесь главней может быть, чем она? Ползызни мне закуроцыла!.. Скромненько вошла она. Кивнула, будто мы расстались вчера... и сразу нас стало только двое.

— Ну что — не разыскал свою дочку? — со своей обычной проницательностью проговорила она.

— А ты откуда знаешь? — я оторопел. Интересно начинается наша встреча!

— А ты разве не знаешь — сказала она, — что они с моим балбесом блуждают?

— Как?! — я вскочил. — Когда же они познакомились?

— Значит, было когда, — смутно улыбнувшись, проговорила она.

Такая же, как раньше!.. А, собственно, другая мне и не нужна!

— А почему ж ты... его... не разыскиваешь?

— Почему ж не разыскиваю? Вся милиция на ушах! — она кивнула.

Тут снова включился общий звук.

— Ну что ж, — шурша бумагами, проговорил Хрпсоев. — Коли все в сборе, можно начинать.

Все приосанились — особенно, как я понял, приосаниваться полагалось мне. В торжественной тишине Хрпсоев долго шуршал бумагами, скрипел пером.

— Ну... значит, пишем — от угара? — он повернулся ко мне.

Все молчали. Я посмотрел на нее.

— ... Да! А ты-то... участвуешь? — спохватился я.

Она прижалась ко мне. Хрпсоев записал.

Все проникновенно молчали... «Ромео и Джульетта»!

— Ну — а теперь самое главное, — вдруг произнес Феофан.

Как? Я изумленно уставился на него... Разве самое главное еще не решено?

— «Метр с кепкой», — многозначительно, и словно намекая на что-то приятное, произнес Феофан.

— Какой «метр с кепкой»? — ничего не понимая, произнес я, заметив только, что странным образом изменилось лицо Егора.

— ...Главный! — подняв палец, провозгласил Феофан. — К сожалению... теряет форму! Подтекает!

— А... этот. А я-то здесь при чем?

— Вас... на его место, — пояснил Хрпсоев. — По предложению вот вашего товарища, — он показал на Егора.

Я вскочил, пока еще ноги держали.

— Как?.. На какое его место? Теперешнее?

— Ну, а на какое же еще? — строго проговорил Феофан. И тут же перекинулся на запанибратский тон. — Да, отлично все... Нет проблем! И комплекцией ты подходишь... и вообще... достоин! — проникновенно проговорил он.

В Мавзолей?! На место дедушки всех октябрят?!

А я-то думал, что я Ромео!

Теперь стало проясняться присутствие здесь моего друга...

— Ах, вот для чего... здесь самый главный специалист!

Я смотрел на Егора. Тот сидел, отвернувшись к стене.

Я знал его — только в минуты самой лютой страсти он так цепенел! Работа, конечно, будет сугубо секретная — но среди специалистов его имя загремит! Это не то, что причесывать покойников у себя в селе! «Уникальнейшая операция!»

Она толкнула меня плечиком: «Не выступай!»

Я посмотрел на нее, потом на Егора.

...Действительно, самый лучший друг хочет сделать для меня самое лучшее, что он может — а я кобенюсь!

— Ну хорошо... я согласен! — проговорил я.

Все, кроме Егора, задвигались, закурили.

— Для меня, кстати, это представляет исключительно научный интерес! — произнес он.

— Ну конечно, конечно!.. И для меня тоже!

— Пойми, — доверительно зашептал мне Феофан. — И для интеллигенции будет важно знать, что там лежит уже «ш. п.» — швой парень! Как бы знак: с прежним покончено!

— Можно — я подмигивать буду?

— Ну конечно — об чем речь! — расщедрился Феофан, захохотав. — Только не каждому, а кто понимает!

Все встали, заговорили.

— Небось — генерала за это возьмешь? — спросил я.

— Ха! Похороны с пальбой! — хохотнул Феофан.

Внезапно взбунтовался Пит:

— А где я уголь возьму?!

Что значит: «где уголь»?

Она больно ущипнула меня за бок, и мы вышли.

— Все! Больше не могу! — она сделала подсечку, мы рухнули на песок.

Но тут перед нашими глазами появились велосипедные шины — Пит прикатил за рога велосипед, и сказал нам, что если мы в ту же секунду не купим его, он вообще ни за что не ручается! Снова получив отказ, он с торжественной медленностью скрылся за мысом.

— Велосипеда ему хватит дня на три! — мечтательно проговорила она. Мы поцеловались.

— Ну как тебе, вообще, без меня? — отстраняясь, спросила она.

— С тобой, конечно, веселее, — признался я.

Мы скатились к воде.

— А помнишь, — сказал я, — как давно... кажется, осенью, мы лежали с тобой на горе веников, во дворе какой-то бани, смотрели на небо! Утром я посадил тебя на трамвай, а сам вернулся попариться... Мужиков было уже полно — парились да нахваливали администрацию, которая надумала обдавать веники французскими духами!

— Когда это? — она весело приподнялась.

— А помнишь, как мы стояли в будке... в полном отчаянии... и вдруг появился генерал с тортом... раскрытым, как напоказ... Долго колбасился, а потом вмазал весь торт нам в стекло!

— Помню! — проговорила она, — как ты бросил девушку, на всю ночь! Как я заледенела в этой будке, вместе с цветами! Утром шоферюги тросом отволокли в гараж, прямо в будке... Долго не отмерзала... Потом вдруг прорезалось — слышу: «Глаза еще стеклянные, но губы уже красит!»

Мы засмеялись.

В этот момент отводная труба красильной фабрики с громким чмоканьем выплюнула мое пальто. Оно промчалось, горделиво бороздя речную гладь, как водный лыжник (отлично, кстати, покрашенное!), и скрылось за горизонтом.

— Конечно — я ему теперь не ровня! — с завистью выговорил я.

— Бедный! — погладила меня по голове.

— А помнишь, — сказал я. — Как в поезде мужик говорил: «Ведь водка же прозрачная, и стаканы — прозрачные... никто и не видит, что мы пьем!»

Высмеяла в песке ямку.

Тут все вышли на берег, радостной толпой. Егор, переодевшийся уже в масляную спецовку... таким я любил его гораздо больше.

Мы поднялись. Однодневки, летая тучей, стукались о нас и падали на песок.

— Это — намек? — кивнул я.

— Да какой уж там намек! — проговорила она. Мы обнялись.

Нет — при неизбежной встрече с «косой» — эта самая сладкая!

Мы плыли с ней через Лету, лежа на корме. Изредка я только приподнимался, видел работающих на берегу людей, кричал:

— Братва! Почем ботва?

Проплыли с экскурсией американцы.

— Эй, американцы... А, американцы!

Махали.

Потом пошли пустынные берега... Да-а-а... сколько цветов! Видно — бог все же есть — мне столько не создать!

У того берега качалась на волнах то ли пристань, то ли понтон... на ней с теплой компанией расположился Пит.

— Да... это у него обычно продолжается месяца два! — с досадой проговорил Егор.

Так мало?!

Властным жестом, как флотоводец Ушаков, Пит приказал нам приблизиться, и швырнул нам в лодку заявление об отпуске.

— ... Уродоваться... как папа Карла... — донеслось до нас.

В голове моей вдруг послышался тихий звон.

— А разве от вас... уходят в отпуск?

— А почему же нет? — сухо произнес Егор.

— Ну... надеюсь... мы можем с тобой без письменных формальностей?

— Ну почему же... пиши. Срок не ставь — мы сами поставим.

— Ну, это понятно, понятно... — уже в нетерпении проговорил я.

— Опять бросаешь девушку! — проговорила она.

Они высадили меня на песчаной косе.

— Ну... до скорого!

Я смотрел на них. Катер отходил. Потом я повернулся и пошел по косе. Довольно долго я шел пешком, потом вдруг увидел допотопный белый автобус с косой надписью «Кубань» спереди... Когда я подошел, водитель крутил ручку, в отчаянии поднимая весь корпус. Услышав мои шаги, он отпустил рукоятку.

— ...Эта «Кубань» заколебала меня!

— Поедем?

— А хер его знает!

Однако вскоре драндулет завибрировал, мы тронулись... Вдруг дорогу перегородил облупленный полосатый шлагбаум.

— Вот оно как? — я удивился.

Из будки неторопливо вышел толстый мужик, голый по пояс, но в морской фуражке.

— Куда это? — он посмотрел на меня.

— Отгулы...

— А... приговорчик твой какой?

— А никакой! — я вдруг застеснялся.

— Ну, так не бывает... сейчас узнаем! — он медленно ушел к себе в будку, долго звонил, потом вышел, почему-то с интересом стал приглядываться ко мне.

— Ну ладно, — вдруг решительно сказал он. — Руку положишь мою — поедешь!

Я с ужасом посмотрел на его мощную разрисованную длань... Мы сплелись пальцами. Уж я старался.

— Ну хорошо... — мы вышли. Он сжимал-разжимал ладонь, внимательно разглядывая ее — чувствовалось, что события здесь происходят не часто.

— Ну — с бабой угореть это, конечно, хорошо! — выдавая мой «приговорчик», проговорил он. — А может, еще что-то придумаешь... такое! — он потряс рукой.

— Поглядим... — я нетерпеливо переминался.

Потом мы стояли молча... Увидимся ли мы когда еще?.. Да, конечно, увидимся!

Мы снова молчали.

— Кстати, — чтобы что-то сказать, просто так не стоять, он показал на растение возле будки, похожее на гигантский укроп. — Ядовитая штука! Если хочешь, чтобы тебе всю рожу разнесло — пожалуйста!

Я горячо поблагодарил его, и мы поехали.

По косе мы ехали тихо, потом застучали уже по твердой земле. Быстро темнело, холодало. С грохотом проехали уже невидимый в темноте мост. Оказывается — и мост тут у них есть, а я курочился!

Пошла тьма и пурга. Вот это по-нашему!

— На Гусятниковых выброшу тебя!

— Годится.

Мы сцепились на мгновение пальцами, и я выскочил... А вот и пошли дома! Я торопливо вошел в свою квартиру, втянул запахи... как-то пыльно. Интересно — сколько времени... и какой год? Тишина... дальше кухни мне было страшно. Во-первых, что я объясню? Как советовал мне говорить один знакомый алкаш: «Заблудился в тумане, заночевал в степу, а пальто сдал в Ломбардскую низменность»? Надо хоть привести себя в порядок... потрогал трубы — холодные, как всегда. «Эй! — бодро выкрикнул из прихожей я. — Поставь мне чайник на голову... Быстро!»... Тишина. Я робко прошел в кухню... Клеенка — та! Помню, как я купил ее, совсем, вроде, недавно, и за завтраком, отмазываясь за вчерашний поздний приход, говорил своим: «Вот клеенка! Кто порежет — того убью... Даже если это буду я сам»... Все смеялись. Особенно дочка. Я тихо поставил греться чайник. Не зажигая света, сел к окну. Светает... Все тает.

Оглавление

ИНОГДА ПРОМЕЛЬКНЕТ (Повесть)

  I. Первая дорога

  II. На краю

  III. Шедевры

  IV. Одежды

  V. Семья

  VI. Они

  VII. Оно

ЛЮБОВЬ ТИГРА (Рассказы)

  Боря-боец

  Безглавый орел

  Любовь тигра

  Орфей

  Божья помощь

  Становлюсь ужасным

  Недолет

  Отпевание

  Сон, похожий на жизнь

  Сон, похожий на смерть

ОСТРОВ РАЙ (Повесть)