КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Ночные сигналы [Гейнц Мюллер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Гейнц Мюллер Ночные сигналы




Издательство ЦК ЛКСМУ «МОЛОДЬ»

Київ 1960



Ясным сентябрьским днем тысяча девятьсот сорок третьего года, в послеобеденное время, между Ладожским и Ильмень озерами, на высоте четырех тысяч метров летел на восток немецкий бомбардировщик типа «Хейнкель-111». Солнце тысячами искорок играло на блестящем плексигласе его прозрачной кабины, расположенной спереди меж двух моторов; на днище фюзеляжа, выступающего снизу мелкой удлиненной ванной, а также на черепахоподобной сфере, одиноко торчавшей над обшивкой фюзеляжа и напоминавшей своим видом суфлерскую будку в театре. Только здесь из нее выглядывала не голова пожилой тетки в очках, подсказывавшей реплики плохо подготовленным к спектаклю актерам, а радист экипажа, унтер-офицер Вернер Милднер.

Окруженный со всех сторон радиоприборами, он медленно вращался в своем кресле-качалке, внимательно осматривая яркую голубизну неба, не появятся ли где вражеские истребители. На два метра ниже, у его ног, выпрямившись во весь рост, лежал новый бортмеханик. Вернер, как самый молодой и самый бойкий среди членов экипажа, уже проникся к нему чувством товарищеской солидарности.

Еще вчера, когда Аксель Кролль только прибыл к ним, он показался Вернеру слишком пожилым, серьезным и замкнутым. Но Вернер знал, что новенький — старый фронтовой волк и опытный пилот, хотя на чем-то там и погоревший. Это поначалу вызвало в нем чувство недоверия. Не потому, что Кролль был штрафником, — Вернера это мало беспокоило. Всего две недели назад ему самому чуть не влетело от начальства, когда он, взявшись вырулить самолет с посадочной полосы под маскировочную сеть, неудачно развернулся и зацепил крылом дерево. К счастью, механики успели залатать дыру раньше, чем у капитана — командира эскадрильи — нашлось время осмотреть повреждение; иначе бы он не избежал нескольких недель ареста, а может быть и более сурового наказания. Его могли перевести из авиации в пехоту, потому что осенью сорок третьего над такими вопросами долго не раздумывали... Он знал об этом по собственному опыту, а также по многим другим случаям, когда представители летного состава легко становились штрафниками.

Нет, наказание Акселя его не интересовало. Вернер опасался, что бывший пилот будет вести себя высокомерно, неохотно будет выполнять свои новые обязанности и вряд ли станет когда-нибудь своим человеком в хорошо спаянном коллективе, которым до сих пор был их экипаж. Но, как оказалось, новенький утром не только безупречно протер стекла в кабинах, но и проследил за заправкой самолета горючим, после чего еще раз осмотрел вооружение, боеприпасы и проверил кислородные приборы. Он так хорошо смазал и отрегулировал «колыбель» Вернера, что стоило радисту легонько опереться на приклад пулемета, как все его тело вместе с креслом перемещалось то вверх, то вниз, а немного оттолкнувшись, он мог несколько раз повернуться вокруг своей оси.

Все это сделало Акселя в глазах Вернера достойным того, чтобы занять место предыдущего бортмеханика, который никогда так трепетно не относился к исполнению своих обязанностей. Несмотря на молодые годы, Вернер оценивал людей не по внешности или словам, а по их делам.

Двадцатичетырехлетний пилот, фельдфебель Клаус Зоммер, и двадцатидвухлетний командир экипажа, он же штурман, лейтенант Густав Гартман, осмотрев машину перед вылетом, также вынуждены были отбросить свои вчерашние предубеждения относительно новичка.

Если бы Аксель Кролль знал, что о нем думают другие члены экипажа, его намерение, вероятно, принесло бы ему еще бОльшие муки. Аксель собирался выпрыгнуть из самолета. Просто открыть донный люк над территорией противника и броситься вниз, доверив свою жизнь лишь парашюту...

Еще несколько недель назад он думал, что больше никогда уже не сядет в самолет, не увидит с высоты землю, как ковер, раскинувшуюся под ногами, не почувствует то своеобразное, чуть заметное давления в ушах, когда машина поднимается вверх или опускается вниз, не ощутит себя свободным, словно птица, по крайней мере, пока не закончится эта ужасная война.

Так думал Аксель Кролль еще в июле, когда обливаясь потом, работал под палящим солнцем в каменоломнях Норвегии. Правда, тогда ходили слухи, будто его и многих других военных, отбывающих наказание, могут «помиловать» и послать в штрафные части на фронт, но он отнюдь не надеялся, что ему, осужденному за «разложение вооруженных сил», снова когда-нибудь посчастливится попасть в авиацию. Он ожидал, что в лучшем случае, его пошлют в пехотный штрафбат 999, где на разминировании и других опасных работах средняя продолжительность жизни солдат составляла не более трех недель.

Однако вот он снова в самолете, да еще в таком же «Хейнкеле-111», на котором совершил восемьдесят шесть боевых вылетов, и летит сейчас все дальше от своих мучителей, издевавшихся над ним в течение долгих лет. Ему действительно повезло, но… завтра или самое позднее послезавтра прибудут его документы. И тогда ему больше не позволят летать над территорией противника.

Так лежа в углублении на дне фюзеляжа и погрузившись в свои мысли, Аксель смотрел на бескрайние российские леса, которые постирались под ним огромным темным массивом и лишь кое-где прерывались более светлыми пятнами болот и поселений. Время от времени эту картину закрывали редкие кучевые облака, лениво плывшие куда-то в небесном пространстве. Поскольку в этой местности встреча с вражескими истребителями представлялась маловероятной, он мог бы спокойно встать и, пробравшись через узкий проход между кассетными бомбодержателями, заглянуть в переднюю кабину пилота и штурмана. Но разговаривать при таком грохоте моторов было невозможно, а подключаться к СПУ — сигнально-переговорному устройству — в данной обстановке было нежелательно.

СПУ — это миниатюрная радиосистема с передатчиками и приемниками, с микрофонами, в пуговицу величиной, и наушниками, вшитыми в летные шлемы. Внутри машины передача осуществляется по проводам, как в телефоне, и на каждом шлеме болтается метровый тоненький кабель со штепселем на конце. Соответствующая розетка находится на боевом посту каждого члена экипажа — над головой или сбоку. Если же настроиться на ту самую волну, на которой работает СПУ, то можно на расстоянии подслушать разговор экипажа. Поэтому над территорией противника разговоры по СПУ в основном не приветствовались.

Момент, когда Аксель собирался выпрыгнуть, приближался с каждой секундой. Над первым же крупным поселком он оттянет защелку, крышка люка откроется, и он бросится вниз. Ему, правда, еще надо будет надеть парашют, лежавший в узком проходе у двери, которой заканчивалась задняя часть фюзеляжа.

Нужно ли ему прощаться с экипажем? Может ли он доверять этим людям? Это же не те бывшие товарищи, с которыми он летал годами, — те, конечно, поняли бы его и даже помогли бы. Им бы он мог рассказать все, что пережил и выстрадал за последние два года. С ними Аксель мог бы поделиться своими мыслями, которые сформировались за это время под влиянием отношений с французами, которых заставили «добровольно» поступить на немецкую военную службу, потому что в случае отказа их семьи сгинули бы в концлагерях; с чехами, которых объявили немцами и одели в немецкие мундиры, хотя те ни слова не понимали на «родном языке»; с антифашистами, которые только благодаря случайности не попали в концентрационные лагеря; со многими военными, которые отказывались выполнять человеконенавистнические приказы или хотя бы недвусмысленно выражали свое негативное отношение и к ним.

Да, своим бывшим товарищам он обязательно рассказал бы про все это. Рассказал для того, чтобы пробудить их и вырвать из того состояния бездумной, смиренной покорности, красиво именуемой солдатским подчинением, а по сути своей являющейся не чем иным, как безнадежным малодушием и трусостью перед собственной ответственностью. Своим бывшим товарищам он должен бы был помочь найти верный путь к другой, лучшей Германии. Но как вести себя с этими людьми? Он же так мало знает их...

Аксель Кролль внимательно рассматривал землю, жителям которой собирался доверить свою жизнь. Над ним, на расстоянии вытянутой руки, торчала толстая, неуклюжая пушка, гладкий ствол которой был направлен вниз. Прямо над головой свисал магазин, в котором лежало двадцать пять смертоносных двадцатипятимиллиметровых снарядов. Слабым нажатием указательного пальца он мог бы послать вниз смертоносные заряды, но Аксель не думал об этом. Самолет приближался к цели, и бортмеханика захватили другие заботы.

— Клаус, пора! — рявкнул по СПУ Густав.

В тот же миг Клаус Зоммер выключил автопилот, все это время самостоятельно поддерживавший заданную высоту, направление полета и положение машины; одновременно ручным акселератором он убавил газ, чтобы моторы вдруг не взревели, когда машина пойдет на снижение. Все члены экипажа усилили бдительность, при этом каждый занялся своим делом. Этот момент Аксель использовал для того, чтобы надеть на себя парашют. Раз, два — и застежка привязного ремня щелкнула на груди. Он был готов.

Тем временем машина начала резко снижаться.

— Три с половиной... Три тысячи... Две с половиной... — докладывал Клаус высоту.

Аксель сорвал с головы кислородную маску.

Они приближались к нижнему краю жидких облаков. Туманная завеса стремительно проносилась мимо самолета. Показался объект атаки — маленький российский городок, скорее поселок, заслуживающий внимания лишь тем, что на его станции сходились две железнодорожные ветки. Ни одной казармы, ни одного танка, ни одной военной машины видно не было, лишь отдельные солдаты изредка мелькали среди толпы гражданских, женщин и детей, толпившихся на вокзале возле поезда. Увидев самолет, они, как насекомые из растревоженного муравейника, рассыпались во все стороны.

Ни один пулемет, ни одна зенитная пушка не отражали налет.

Клаус снова вывел машину в горизонтальное положение: заданная для бомбометания высота — две тысячи метров — была достигнута. Теперь пилот должен был только держать взятый курс и реагировать на команды Густава, сидевшего рядом и напряженно всматривавшегося в оптический прицел бомбардировочного аппарата. Три минуты должен был лететь так Клаус, а Густав за это время — определить высоту, направление ветра и скорость полета, влияющие на траекторию падения бомб. Наконец, Густав навел перекрестие на цель.

С этого момента вряд ли можно было предотвратить гибель многих людей там, внизу. Бомбы уйдут к земле автоматически, как только образуется соответствующий угол между оптическим прицелом, направленным на цель, и машиной. Тогда из бомбовых кассет устремятся вниз все тысяча пятьсот килограммов динамита и фосфора, неся с собой смерть и разрушения.

Аксель собирался выпрыгнуть сразу после бомбометания, прежде чем Клаус вновь направит машину ввысь, за облака. Иначе Вернер на секунду может глянуть вниз и заметить закрепленный на нем парашют.

Конечно, он сумеет выпрыгнуть раньше, чем радист успеет предпринять какие-то действия. Но что потом? Достаточно самолету один раз развернуться, и парашютист будет прошит, а его парашют растерзан бортовыми пулеметами. Нет, возможность неблагоприятного исхода, даже маловероятного, надо было учитывать. Хотя для Акселя основной риск заключался не в этом, а в том, что население непосредственно после бомбардировки вряд ли встретит его радушно. Но в России — об этом он знал точно — нет «приказа фюрера», который объявлял бы вне закона каждого вражеского летчика, позволяя расстреливать его на месте, и это давало некоторые шансы.

— Что за черт? Где же здесь военные склады? — воскликнул вдруг Густав, прервав тревожные мысли Акселя. — Ни одного мало-мальски важного объекта!.. Чертовы свиньи!..

Аксель насторожился. Послушный раб не будет прибегать к подобным выражениям, так может говорить только неравнодушный, мыслящий человек. Внезапно у него вырвалось:

— Там дальше поле!

И хоть поле было не настоящее, а, скорее, поросший деревьями луг, для летчиков каждый промах в бомбометании означал «попасть в поле», так же как для пехотинцев каждый выстрел мимо — «попасть в небо».

Что же случилось с Густавом? Может, он просто прозевал цель? Бомбы отделились от самолета только над самым вокзалом. Это означало, что теперь они взорвутся далеко за железнодорожной колеей, вдали от толпы, разбегавшейся внизу. Аксель снял руку с задвижки донного люка. Неужели это настоящие товарищи, которым можно открыться?..

Самолет опять набирал высоту. Снова моторы ревели на полную мощность. Внезапно раздался страшный треск, похожий на серию выстрелов…

— Перебои в левом моторе! — послышался спокойный голос пилота.

Одно движение — и парашют снова лежит на своем месте, а Аксель в толстом комбинезоне и высоких унтах неуклюже пробирается вперед.

— Сто процентов свечи закоптились! — крикнул он Клаусу прямо в ухо.

Тот одобрительно кивнул и плавно двинул вперед левый акселератор до отметки «нормально», а потом дальше — вплоть до последней засечки. Мотор получил больше топлива, и теперь был перегружен. Он все еще периодически «постреливал», но пропуски зажигания редели, и вскоре голубое пламя на выхлопе показало, что двигатель работает на максимальных оборотах. Когда Клаус вновь отвел ручной акселератор в нормальное положение, голубое пламя исчезло.

Аксель хотел было уже пробираться обратно к своей «ванне», но Густав подтолкнул его на сиденье за своей спиной: теперь ему стоило лишь чуть податься вперед, чтобы крикнуть что-нибудь на ухо Густаву или Клаусу.

Они вошли в облака. Клаус уменьшил газ, и безудержный грохот сменился успокаивающим гулом. Аксель понял: экипаж принял его — ведь место за пилотом и штурманом позволяло поддерживать с ними непосредственный контакт; отсюда перед ним открывался такой же обзор, как и перед Клаусом. Он понял, что ему, старому пилоту, решили доставить маленькую радость, потому что он, по сути, не имел права оставлять свой, изолированный от других, неудобный боевой пост, тем более над территорией противника.

Его охватило чувство, словно в лице новых коллег он отыскал таких же людей, которые были когда-то в его экипаже. В них зародились те же сомнения, что у него три года назад, когда ему пришлось сбрасывать бомбы на беззащитные английские города. У него самого те сомнения переросли в твердое убеждение, что война эта уже и не война в привычном понимании, а обычное убийство. Уничтожение населения противника любой ценой, независимо от того, военные ли это в мундирах или гражданские — старики, женщины, дети. В этом убедил его Сталинград, это доказали ужасные налеты на беззащитные города. Но Аксель знал и то, что именно молодым людям, которым с детства внушали понятия героизма, повиновения, стойкости, чрезвычайно трудно было освободиться от традиционных взглядов, и что путь к непредвзятому мышлению и осознанным действиям был для них долгим и мучительным.

Свое решение выпрыгнуть Аксель на время отложил. Эти трое без лишних слов приняли его в свой спаянный коллектив, и теперь, когда Аксель сидел уже не в своей уединенной «ванне», а среди них, ему казалось невозможным, ничего не сказав, оставить товарищей. Если бы они знали Акселя ближе, то, наверно, поняли бы его намерение.

А возможно, размышлял он, бумаги придут не так скоро, может, они даже где-то затерялись. В том беспорядке, царившем в резервной части, где он служил до последнего времени, такое могло произойти, ведь его пребывание там пришлось именно на тот момент, когда разбомбили Гамбург. Он был тогда в Мюнстере, когда его, вместе с другими солдатами, погнали спасать жителей ганзейского города. И вот там ему, пилоту бомбардировщика, довелось увидеть собственными глазами, что такое английские бомбы. Ужасные сцены в бомбоубежищах Гамбурга окончательно довершили формирование его как противника войны. В те дни в Мюнстере все шло вверх ногами, поскольку даже часть писарей была направлена в Гамбург, а вновь прибывшие еще не успели разобраться в делах. Видимо, этому обстоятельству он и был обязан своим возвращением в ряды летного состава. Если его документы ошибочно заслали куда-то в другое место, то могут пройти недели, пока они прибудут в эскадрилью.

Эх, если бы найти в канцелярии штаба надежного друга!.. Тогда бы можно было спокойно ждать, пока прибудут его бумаги. Тогда их можно было бы еще на день-другой придержать, пока он незаметно исчезнет... Однако, если его бумаги были отосланы в соответствии с установленным порядком, они уже могут быть в штабе, и ему вряд ли придется еще раз полетать над территорией противника. В таком случае почти наверняка его завтра же доставят в батальон 999... Но это потом. А пока он остается со своими товарищами.

Самолет снова вынырнул из разреженных облаков в ярко озаренную солнцем синь неба. Под ними, словно ватные шарики, плыли кучевые облака. Самолет продолжал набирать высоту: при таких погодных условиях можно было не опасаться внезапного нападения вражеских истребителей.

Густав что-то крикнул ему, но Аксель ничего не понял. Тогда штурман показал на запасную розетку у него над головой. Аксель кивнул — на этом месте тоже можно было подключиться к СПУ. В тот же миг он услышал танцевальную мелодию: Вернер даже в полете умудрился настроиться на музыкальную волну.

Вскоре они перелетели линию фронта и снизились до высоты три тысячи метров. Вернер, как обычно, установил связь с командным пунктом эскадрильи. «В-М-Н вызывает G-L-Р», — послал он в эфир морзянкой на волне командного пункта, и опять «В-М-Н вызывает G-L-Р». В ту же секунду раздался ответный писк: командный пункт был готов к приему. Вернер доложил о выполнении боевого задания и направление захода самолета на аэродром. Затем снова подключился к СПУ и одобрительно проговорил:

— Сразу видно, что Карл дежурит. Моментально ответил!

— Это потому, что штабной радист Карл Крумбайн — лучший друг Вернера, — улыбаясь, объяснил Клаус Акселю. — Порой он вынужден по полчаса посылать свои позывные, пока поймает Карла на свой ключ, но все же соединяется с ним «моментально».

Вернер, который, конечно, слышал каждое слово, немедленно начал отстаивать свою точку зрения, и Аксель понял, что спор об особой сообразительности Карла имеет давнюю историю. И еще он понял, что Вернер просто так не позволит чем-либо обидеть своего друга.

Они еще немного послушали музыку и потихоньку начали готовиться к посадке. При этом Вернер не лишал экипаж возможности слушать его дальнейшие переговоры по радио.

Следующие недели пролетели быстрее, чем того хотел Аксель. Во время последующих семнадцати боевых вылетов он крепко сдружился с новым экипажем, хотя, как и раньше, свои мысли высказывал сдержанно. Теперь уже Густав, Клаус и Вернер знали всю его биографию, и никто из них даже не пытался препятствовать ему в чем-либо. Экипаж стал настоящим боевым коллективом, хотя может и не в том смысле, как того требовало их начальство.

Вернер договорился со своим другом Карлом Крумбайном, штабным радистом, который пообещал просматривать почту еще тщательнее, чем делал это до сих пор, по возможности, задерживая неблагоприятную для Акселя корреспонденцию и своевременно предупреждая его об этом. Крумбайна не пришлось долго уговаривать. Вернер и Карл познакомились еще в школе радистов, где вдвоем ухаживали за одной темпераментной связисткой, а когда та предпочла им молодого лейтенанта, вместе утопили свое горе в шнапсе. После этого они ни когда больше не ссорились из-за девушек. У них было много общего, хотя характеры у них были совершенно разные: Вернер всегда живой и подвижный, Карл наоборот — отличался прямо-таки олимпийским спокойствием, в чем проигрывал, пожалуй, только своему непосредственному начальнику фельдфебелю Килау.

Ежедневно они часами просиживали вместе, при этом Вернер никогда не забывал справиться о бумагах Акселя.

Однажды Вернер пришел с командного пункта разгневанный. Карл сказал ему по секрету, что на одну из следующих ночей запланирован налет на небольшой советский городок за линией фронта. В налете примет участие вся их эскадрилья, и это при том, что в городке расположены преимущественно госпитали с ранеными, но утверждали, будто там, согласно каким-то данным, должны были быть еще и танки, собранные противником для наступления.

Вернер был в ярости, рассказывая товарищам об этой подлой затее. Они летели на боевое задание. Самолет уже достиг необходимой высоты, и Клаус включил автопилот. Обычно это были самые скучные часы полета, поэтому радист по каким-то неписаным правилам должен был ловить в эфире музыкальную волну. Вообще Вернер был мастером в этом деле, но сегодня ему было не до музыки — он все еще возмущался:

— Представляете! — восклицал он. — Ночью, когда эти несчастные уснут, радуясь, что и на этот раз выбрались живыми из ада, герр Обст, наш уважаемый командир эскадры[1] полковник Обст фон Шенег, протянет к ним свою грязную руку. Несмотря на темноту, он еще и истребителей для прикрытия вызвал! Можно подумать в этой операции есть какая-то опасность для нас! Это же чистейшая бойня!!

Клаус, Густав и Аксель растеряно слушали его. Они не сомневались в правдивости слов Вернера, которые казались им чудовищными. Слишком хорошо знали они своего командира эскадры: тот беспрекословно выполнит любой приказ, поступивший сверху, если в нем не будет чего-либо опасного лично для него. Чтобы выслужиться, однажды на одном из совещаний он даже поднял вопрос об использовании их обычных бомбардировщиков в качестве пикирующих. Весь летный состав пришел тогда к единому мнению, что у их командира зачесалась шея. Иначе говоря, полковник Обст фон Шенег за счет своих экипажей решил повесить себе на нее еще и мечи к рыцарскому кресту[2].

Во время этого разговора Аксель вновь сидел в кабине позади Клауса и Густава. Ему очень хотелось высказать свою точку зрения, но он был сильно удивлен такой откровенностью товарищей и посчитал, что разумнее будет подождать, чем закончится этот разговор. Большинство экипажей механически выполняли любые приказы, разделяя при этом лишь опасные задания и полеты-прогулки. Им было все равно, куда сбрасывать бомбы, главное – чтобы был приказ. Долгие годы войны давно уже притупили их чувства. Тем более порадовало Акселя, что его товарищи не поддались общему безразличию и сохранили за собой право остаться мыслящими людьми.

Слова Вернера заставили глубоко задуматься Клауса и Густава, и когда Вернер вдруг включил свои обычные веселые мелодии, они впервые восприняли их как нечто неуместное. Аксель тоже был разочарован. Неужели этот разговор так и закончится ничем? А у него уже сложилось другое мнение об этих людях…

Они снова пересекали линию фронта на большой высоте, не замеченные ни своими, ни противником. Да и кто там, внизу, в этом хаосе из выстрелов, взрывов, отчаянных атак и криков раненых будет через бинокль всматриваться в небо, чтобы разглядеть, как в разрывах облаков черной тенью величиной с комара летит над землей их голубая машина? Через несколько секунд они совсем исчезнут из поля зрения. Никем не обнаруженная, их «Берта-Мария», названная так за свои опознавательные буквы «В-М», продолжит свое движение на восток.

Аксель лежал в своей «ванне», размышляя о недавно услышанном. Вернер выключился из СПУ и занялся любимым делом — начал прослушивать сообщения чужих передатчиков. Когда еще Аксель только осваивал специальность радиста, он тоже частенько ловил такие передачи и пытался на слух расшифровать их содержание, однако быстро избавился от этой детской болезни. Вернер же наоборот — достиг в этом деле высокого мастерства. Имея, несомненно, тонкий слух, он уже с первых знаков, поступавших с командного пункта, узнавал, кто из радистов сидел за ключом; а если передатчик был чужой, сходу мог определить, немецкий он или чей-то еще.

Иногда он подключался к СПУ, чтобы продемонстрировать товарищам свое умение, поэтому и на этот раз никто не удивился, когда вдруг музыка оборвалась, и вместо нее зазвучали необычные и непонятные знаки морзянки.

— Это рация советских артиллеристов, — пояснил Вернер. — Командный пункт батареи получает координаты для стрельбы…

Никто поначалу не придал его словам значения, но весь экипаж пришел в ужас, когда он вдруг перешел на передачу и открытым текстом послал в эфир:


«Внимание, внимание! Предупреждаем вас! Завтра ночью должен быть подвергнут бомбардировке населенный пункт Манево, расположенный в тридцати километрах восточнее города Сольцы, по направлению к Новгороду»


Все слышали, как Вернер повторил радиограмму, а через несколько секунд уже снова слушал танцевальную музыку.

Довольно продолжительное время каждый член экипажа делал вид, будто ничего не случилось. Аксель облегченно вздохнул: он все-таки не ошибся в своих товарищах! Он также понял, почему Вернер запустил эту радиограмму через СПУ. Достаточно было повернуть выключатель, и никто бы не узнал о случившемся, но Вернер не сделал этого и тем самым дал всем понять, что сообщение передано им вполне осознанно.

Аксель ждал, как будут реагировать другие члены экипажа, ведь, несомненно, они поняли все до единого слова. Он нерешительно глянул вверх на Вернера, сидевшего в своем кресле так напряженно, словно ждал нападения вражеского истребителя. Акселю хотелось встать и по-товарищески поддержать его, но тут в наушниках раздался слегка приглушенный голос Густава:

— Ладно, Вернер, — сказал он медленно, — но чтобы больше ты самовольно так не поступал. До сих пор мы вместе заваривали кашу, вместе расхлебывали ее... И я хочу, чтобы так было всегда!

Клаус что-то буркнул в знак согласия. У Акселя отлегло от сердца. Он встал и дружески пожал Вернеру руку, который понял его без слов.

Хотя у них и не было уверенности, что их радиограмму там, на земле приняли и разобрали, но все же они хоть как-то смогли противодействовать исполнению преступного приказа, и именно это ощущение наполняло их верой в собственные силы.

Однако они ошибались: радиограмма дошла. Один из советских командных пунктов на той же волне принимал от самолета ближней разведки данные по корректировке артиллерийской стрельбы. Вдруг радист между знакомыми сигналами услышал чужие знаки азбуки Морзе. Сначала он принял их за случайные помехи, но когда знаки стали повторяться, механически взял карандаш и стал записывать на бумаге строчки в виде точек и тире. К сожалению, ему не удалось записать все сообщение, но повторения передачи он так и не дождался. В этот момент снова зазвучали позывные корректировщика, и радисту пришлось продолжить свою работу.

Когда через два часа пришла новая смена, он показал коллеге лист бумаги и спросил:

— Ты бы смог расшифровать это?

Тот начал подставлять буквы из русского алфавита, но у него, как и у его предшественника, ничего не получилось. Тогда он попытался подставить немецкие буквы и изрядно обрадовался, когда прочитал: «внимание, предупреждаем…». Остальное, к сожалению, так и осталось непонятным: слишком много знаков было незнакомо или просто пропущено. Единственное, что он смог еще разобрать, это слово «Новгород», которое побудило его немедленно вырвать лист из блокнота, переписать знаки начисто и с кратким донесением об обстоятельствах и точном времени приема радиограммы передать их офицеру связи, знавшему немецкий язык.

Старший лейтенант Крымов смог прочитать еще несколько слов, но от этого смысл предупреждения не прояснился. Немецкие фразы для него были слишком непривычными, чтобы правильно разгадать их в таком изуродованном виде. Даже с помощью словаря и отдельных предположений он не продвинулся вперед.

В конце концов, Крымов махнул рукой, посчитав, что в данном случае речь идет об обычной угрозе, к которым все давно привыкли. Однако на рассвете он все же передал оригинал радиограммы вместе со своей расшифровкой через связного мотоциклиста в отдел обработки материалов, но там ждала своего часа более важная информация, поэтому, бегло просмотрев текст, с офицером Крымовым поспешили согласиться.

Случайно, уже вечером, полурасшифрованный текст попал в руки капитана Новикова — высокого, светловолосого сибиряка с загорелым лицом и светло-серыми глазами, отличавшегося особой основательностью во всем, за что брался. Его заинтересовала таинственная радиограмма, поэтому он, понадеявшись на хорошее знание немецкого языка, попытался извлечь из нее больше, чем сумели его коллеги.

Ему удалось расшифровать еще несколько слов: «завтра ночью»... «бом...дировке»… «восточнее»... «направлению к Новгороду». В конце концов, он пригласил дивизионного переводчика, совместно с которым им удалось дополнить текст так, что стало понятно — это не обычная угроза, а реальное предостережение.

Недолго думая, Новиков собрался к генералу:

— Надо немедленно ехать. Пусть он решает, как быть!

Вызвав мотоцикл, он в тот же миг вскочил в коляску и помчался к командному пункту армии.

Уже смеркалось, когда сибиряк, вытянувшись, стоял перед командующим и докладывал о случившемся. В заключение Новиков добавил:

— Чтобы расшифровать это сообщение, нам пришлось дать определенную волю фантазии. Однако мы убеждены, что правильно разгадали текст радиограммы. О достоверности же сообщения я судить не берусь.

Генерал задумался на мгновение, откашлялся и сказал:

— Я тоже не могу судить о достоверности полученной информации, но для спасения раненых мы должны исходить из того, что она правдива. Поэтому приказываю эвакуировать из Манева все госпитали и перевязочные пункты сроком на три дня. — Потом сокрушенно добавил: — К сожалению, я не располагаю достаточным числом истребителей и не могу за столь короткое время привлечь нужное количество зенитных расчетов для того, чтобы дать надлежащий отпор немецким бомбардировщикам.

Не позднее чем через час к Манево уже спешила колонна грузовиков. Кое-как закутав раненых в одеяла, их размещали на соломе в кузовах и вывозили в ближайший лес. Прибывали все новые и новые санитарные и грузовые машины, и вскоре после полуночи все медицинские учреждения были эвакуированы.



Постепенно среди раненых распространился слух о причинах поспешной эвакуации. Шли часы, немало немецких самолетов пролетело над городком — здесь, в каких-то сорока километрах от фронта, это было обычным явлением, — но ни одна бомба пока не упала на землю. Неужели они стали жертвой чьей-то злой шутки? Раненые стонали от боли и жажды, между ними в отчаянии метались врачи и медсестры. Но как они могли помочь им без специального оборудования, достаточного количества перевязочного материала и болеутоляющих средств?

Уже светало, когда вдруг в воздухе послышался ровный гул. Бомбардировщики, словно огромные шмели, выстроившись в строгий порядок, закрыли собой все небо. Над ними, словно крошечные комары, кружили истребители прикрытия.

И тут посыпались бомбы. Маленькие, словно игрушечные, они отделялись от фюзеляжей, кувыркались, поблескивая в первых лучах солнца, и исчезали из виду. Еще мгновение — и загрохотало так, словно наступил конец света. Огромный грибовидный столб дыма взвился до самых облаков, окрашивая их в темный цвет и разрастаясь во все стороны.

Свершилось. Оцепеневшие от ужаса раненые думали сейчас о том, что бы с ними случилось, если бы они остались в своих палатах. Между тем немецкая эскадра отбомбилась, развернулась и, как ни в чем не бывало, медленно удалилась на запад.

Узнав о налете, генерал не сказал ни слова. Сжимая кулаки, он долго стоял на месте, но чувство справедливости все же заставило его признать, что среди немцев еще остались люди, не захотевшие стать преступниками. Без лишних слов он приказал Новикову позаботиться о том, чтобы на волне, которой воспользовался таинственный передатчик, больше ничего не передавали, и чтобы немедленно была создана группа специалистов, в совершенстве умеющих передавать и принимать радиограммы на немецком языке.

Нелегкая задача выпала на долю молодого сибиряка. Нужно было найти двух, а лучше трех радистов, одинаково хорошо знающих немецкий и русский языки и, кроме того, в совершенстве умеющих вести на них прием и передачу. Где же их взять? Этого он не знал, но решил положиться на опытных коллег, поддерживающих связи со многими товарищами.

К вечеру перед ним стояло пять человек. Новиков по очереди вызывал их в эфире и вел передачу на немецком языке. Двое отсеялись сразу: они имели лишь общие познания на уровне школьной программы и уже при нормальной скорости делали ошибки. Двое других выдержали скорость до восьмидесяти знаков в минуту. Последний же оказался невероятно одаренным радистом с великолепным слухом и памятью. Он еще не знал в совершенстве немецкий язык, но уверенно принимал все передачи и налету схватывал суть радиограмм. Эти трое были немедленно командированы в штаб и в ту же ночь приступили к исполнению своих обязанностей.

За первые восемь дней сформированная радиогруппа не приняла ни одного сообщения. Люди сидели без дела перед передатчиком, и лишь изредка проверяли постоянно настроенную волну. Они ожидали и, чтобы не скучать, придумали игру: все, что они хотели сказать друг другу, переводили на немецкие знаки Морзе и выстукивали их пальцами по столу, стеклу или просто изображали голосом. Сначала возникало много недоразумений, но зато таким образом они очень быстро выучили до сих пор непривычные для них знаки.

На третий день Новиков передал им потрепанную тетрадь, в которой были записаны немецкие Q-группы — своеобразная система сокращенных сообщений. Каждая такая шифрованная фраза начиналась буквой Q, а далее шло А-А или S-R, что означало: «Я возвращаюсь» или «Передавайте медленнее», или Q-Т-Н — «Сообщите свое местоположение» или Q-Т-R — «Прошу, дайте точное время». Они добавили эти ключевые группы в свою игру и вскоре были уверены, что смогут понять любой немецкий текст и ответить на него. Пусть только отзовется тот неизвестный радист, но он не отзывался.

Между тем «Берта-Мария» уже трижды летала на восток, выполняя новые боевые задания. Однажды экипаж даже рискнул отклониться от курса и установил, что в разбитом бомбами городке нет ни одной сожженной машины. Не заметили они и обычной после таких налетов похоронной команды. Однако у них не было окончательной уверенности в том, что их предупреждение все же дошло по адресу.

Им очень хотелось узнать результаты, но передатчики на волне, которую они когда-то запеленговали, все время молчали, и это молчание казалась Вернеру настолько непонятным, что он уже засомневался, не забыл ли он длину той волны, потому что нигде не записывал ее, а только запомнил. Ведь именно сегодня у него было что передать! Карл сообщил, что следующей ночью снова должен состояться массированный налет на один из советских городов в глубоком тылу.



За это время Аксель рассказал им об ужасных, а с военной точки зрения абсолютно бессмысленных налетах, которые он наблюдал в Гамбурге, и весь экипаж пришел к единому мнению, что население города нужно спасти. Но как? Вернер безнадежно крутил регулятор настройки приемника, но нигде не мог поймать сигналы советского передатчика. Он хотел, было, совсем бросить это дело, но решил попробовать еще раз и послал наугад несколько фраз на старой волне. Лишь только он передал «Внимание! Внимание!», как ему ясно и четко ответили: «Мы готовы к приему!» и тут же повторили ту же фразу по системе Q-группы.



От неожиданности Вернер чуть не выпал из своего кресла. Получается, там его вызов ждали?! Правда, у него закралось сомнение, не пришел ли ответ с какой-нибудь немецкой вспомогательной станции, — его смутило знания Q-группы, но в ту же секунду снова зазвучало: «Та-та-те-те те-та-та-та», и Вернер слово в слово перевел, хотя его товарищи и так поняли:


«Мы готовы к приему! От имени международного права и тысячи двухсот раненых благодарим за предупреждение восемь дней назад. Мы слышим вас и готовы к приему!»


Какое-то время Вернер еще колебался, но Клаус вдруг прикрикнул на него:

— Чего ты ждешь? Передавай! Скоро уже дома будем!

И Вернер начал передавать. Его пальцы запрыгали, причем, как и всякий умелый радист, он нажимал на ключ не подушечками, а всей кистью так, что движения шли от руки: «Завтра ночью опасность угрожает...» и так далее. В конце он дал точные координаты объекта, ибо не был уверен, что немецкое написание названия города точно совпадает с русским. Кроме того, он хотел действовать как можно осторожнее, потому что если бы какой-нибудь немецкий радист подслушал малопонятный ему текст, то первым делом обратил бы внимание на русское название, и это могло вызвать у него подозрение.

Через мгновение Вернер получил «уведомление» в получении радиограммы, однако, для дальнейших переговоров незнакомый партнер предложил ему перейти на другую волну. Вернер согласился и, недолго думая, записал ее карандашом на чехле аппарата.

Несколько месяцев все шло хорошо. Немало важной информации успел передать Вернер, и каждый раз его слышали уже с первого вызова. Это придавало уверенности и убеждало в том, что там, на другом конце работают опытные и внимательные люди. Со временем эта уверенность переросла в невыразимое ощущение общности, почти единства между экипажем «Берты-Марии» и командой советских радистов.

Однажды по эскадре разнесся слух, что их переводят на новое место, но через некоторое время он бесследно рассеялся, как и многие другие «секреты на весь свет», порожденные каждодневной солдатской жизнью. Однако, как впоследствии оказалось, этот слух не был простым домыслом.

С какого-то времени в отделе обработки аэрофотосъемок группы армий «Север» обратили внимание на определенное несоответствие между донесениями авиасоединений о выполнении боевых задач и данными фотосъемок с воздуха, которые они сами же и производили после совершения налетов. Обычно для этого применялись два независимых фотоаппарата, установленных на одном самолете и одновременно фотографировавших определенный участок расположенной под ними поверхности земли. Полученные таким образом снимки при рассмотрении через специальный оптический прибор производили эффект присутствия и позволяли рассмотреть тот или иной ландшафт невооруженным глазом. К тому же, эти снимки можно было целиком или частично увеличить, после чего, не смотря на то, что они и были сделаны с высоты трех-четырех тысяч метров, на них можно было разглядеть даже людей. Естественно, что с такой совершенной аппаратурой проверить качество каждого донесения было довольно легко.

И вот за последние несколько недель в отделе сложилось впечатление, что успехи воздушных сил в некоторых случаях были сильно преувеличены, если не сказать — просто выдуманы. Тщательно проведенное расследование не дало каких-то неоспоримых доказательств для предъявления конкретных обвинений, однако установило, что эти несоответствия имели место чаще всего в одной из близлежащих воздушных эскадр

На всякий случай об этом сообщили в штаб воздушного флота, а те, в свою очередь, проинформировали контрразведку, но контрразведка не придала особого значения этому осторожно сформулированному обвинению, списав его на мелочную ревность одного рода войск к другому. Пехотинцы никак не могли понять, почему их считают солдатами второго сорта и ощутимо «обижают» вот уже много лет, когда речь заходит о размещении, снабжении, обеспечении, отпусках, повышениях, наградах и т.д. Что делать? Офицеры контрразведки и сами этого не знали, однако не желали, чтобы эти дрязги были перенесены на их «приход»… Словом, на время все успокоилось, если не считать слухов о переводе эскадры.

Но недели через три ситуация в корне изменилась, и это произошло благодаря одной из тех трагических случайностей, которые так часто бывают на войне.

Недалеко от полевого аэродрома эскадры, как раз на полпути к фронту, на берегу небольшого озера расположилась водокачка близлежащей железнодорожной станции. И вот на этой водокачке уже несколько месяцев как расквартировалась команда немецких радистов: мотоциклист, унтер-офицер и три солдата. Все пятеро томились от скуки, поскольку им, согласно приказу, запрещалось передавать что-либо в эфир. Они имели право отвечать лишь на некоторые определенно зашифрованные позывные и только тогда переходить на регулярную радиосвязь. Эта команда была создана как запасная радиоточка, имевшая право начать действовать только тогда, когда другие станции выйдут из строя. В этом случае на нее возлагались обязанности по обеспечению на данном участке фронта связи между наземными и воздушными силами.

Таким образом, служба этих солдат ограничивалась тем, что они по очереди часами просиживали у приемника и слушали, что передают другие. Иногда при этом пальцы дежурного радиста пробегали по клавишам шифровальной машинки, похожей на обычную пишущую, и выбивали на ней поступающие из эфира знаки. Благодаря этому они всегда были в курсе событий, происходивших на фронте. Но в основном они слушали танцевальную музыку, и не особо задумывались над тем, какая из станций: английская, русская, французская или немецкая ее передавала.

Почти каждый день они были свидетелями того, как расходились утверждения геббельсовской пропаганды с суровыми реалиями фронтовой жизни. Однако, это их мало заботило. Жилось им хорошо, если не считать постоянных неприятностей с поставками. Вот, например, уже три дня они не получали свежих яиц. А вчера опять выдали ливерную колбасу в банках, которую никто не захотел есть. Лимоны тоже закончились, а кофе в зернах, так необходимого им во время напряженных ночных дежурств, осталось максимум на двенадцать чашек. Последний раз в передвижной автолавке снова не оказалось ни одной колоды карт, вследствие чего по вечерам им по-прежнему приходилось играть старой колодой, где трефовый валет был заметен уже при сдаче, поскольку у него был оторван один из уголков. А тут еще выдали только две бутылки красного вина, хотя они заказывали пять. Ну и как их теперь делить?! Конечно, офицерская столовая важнее. Если там кончалось вино, сразу же посылали самолет в Грецию, Францию или Болгарию. Это были те самые полеты, которыемаскировались под перевозку каких-нибудь важных особ или транспортировку дефицитных запчастей, якобы крайне необходимых, хотя на самом деле их можно было найти десятками на складах практически любого аэродрома. Кроме того, им выдали всего лишь пять зажигалок — и это в то время, когда их вместе с кремнями так невероятно выгодно можно было обменять у гражданского населения на свежие продукты!

Вместо этого, им вновь придется идти к озеру и глушить рыбу гранатами, хотя кичливый комендант из соседнего села уже не раз жаловался на них. Этот надменный фельдфебель всегда дулся, как китайский император, но недавно у него на воротнике они обнаружили жирную вошь! Пусть только теперь попробует зайти к ним! Они просто выставят его куда подальше. Вообще их помещение — запретное табу! Там стоят шифровальная машинка и передатчик, а доступ в него могут иметь лишь офицеры с особыми удостоверениями, как, например, этот толстый майор, который каждый месяц приезжает к ним на «мерседесе» чтобы проверить, как у них хранятся боеприпасы на случай нападения партизан.

Так команда радистов проводила свои дни, в то время как почти рядом с ними земля истекала кровью.

Однажды ночью дежурил Эргард — самый молодой из радистов. От скуки, чтобы хоть чем-то занять себя, он принялся крутить ручку радиоприемника и вдруг наткнулся на звуки морзянки. Прислушавшись, он прямо-таки оцепенел: кто-то вел передачу открытым текстом, что разрешалось делать лишь в крайних случаях. Опомнившись, он немедленно начал записывать:


«... ага. Завтра после обеда... 31 градус 55 минут, 58 градусов 32 минуты».


Сразу после передачи кто-то подтвердил прием.

Что это было? Взволнованный, он принялся будить старшего команды, но тот спал, как сытый поросенок, и только похрюкивал, когда его толкали. Наконец, открыв глаза, он буркнул:

— Ну, что там случилось? — Затем мигом осознав происшедшее, взревел: — Партизаны! По местам! — и бегом бросился к радиорубке.

Эргарду с трудом удалось объяснить своим товарищам истинную причину поднятой тревоги. Еще немного, и они бы побили его. На следующее утро, обидевшись до глубины души, он категорически потребовал от начальника, чтобы радиограмму передали по команде.

— Да ты пьян был, наверно! — успокаивали его в шутку товарищи.

Но Эргард стоял на своем. Они вместе отыскали на карте указанное в передаче место и сильно удивились, когда узнали, что это населенный пункт, расположенный глубоко в тылу советских войск. Эргард ликовал. Что-то все-таки здесь было не так!

Пришлось старшему команды передать радиограмму начальству с описанием обстоятельств, при которых она была перехвачена. В результате она попала к офицерам контрразведки, которые, сверив дату и время радиоперехвата, установили, что через день на тот же населенный пункт был произведен крупный налет немецких авиасоединений. Сразу же возникло подозрение, что эта радиограмма и сообщения отдела обработки аэрофотосъемок — звенья одной цепи. Позже по фотоснимкам они установили, что в данном населенном пункте после налета ни трупов, ни раненых не оказалось. Выходит, население кто-то предупредил?

Началось расследование. Кто передал радиограмму? Откуда и с какого аппарата? Проверили каждую радиостанцию и радиус их действия. Контрразведчики даже посетили водокачку и попытались оттуда определить местонахождение передатчика, но все тщетно. В конце концов, нескольким радиогруппам была поставлена задача следить за волной, на которой была перехвачена подозрительная радиограмма.

Офицеры контрразведки единодушно считали, что напали на след какого-то партизанского передатчика, но было непонятно, почему он радирует по-немецки? Предположение о том, что какой-то немецкий радист попал в плен к партизанам, не подтвердилось.

К делу подключилось гестапо. И тут вспомнили о неподтвержденных отчетах бомбардировщиков и о том, что каждый самолет имеет на борту достаточно сильную радиоустановку.

Через несколько часов два офицера и один гражданский в сопровождении группы эсэсовцев появились на полевом аэродроме эскадры, зашли в штаб и потребовали встречи с командиром. Штабные канцеляристы почти не обратили на них внимания. Подумаешь, какие-то пехотинцы: капитан и обер-лейтенант! Наверно, пришли клянчить самолет для перевозки в Германию каких-нибудь ходовых товаров.

Карл Крумбайн лишь криво усмехнулся. Начальник канцелярии, фельдфебель Килау, невозмутимый восточнопрусский толстяк, сохранял при этом полное спокойствие: он-то знал, что герр Обст сидел сейчас в казино, и вытащить его оттуда мог разве что сам господь Бог.

— Господин полковник не может сейчас принять вас. Подождите, пожалуйста, — все же вежливо процедил фельдфебель сквозь зубы и снова углубился в свои бумаги. За такую братию, даже не предупредившую заранее о своем приезде, никакой выволочки от начальника он не ждал.

Но прибывший обер-лейтенант, вдруг выскочил вперед и рявкнул:

— Я требую, чтобы вы немедленно…

Однако, в тот же миг осекся: гражданский одернул его, словно малого ребенка, и едва заметно укоризненно покачал головой. Молодой офицер молча отступил назад, но так угрожающе уставился на хозяина канцелярии, что тот сразу понял: первое впечатление оказалось обманчивым, и перед ним стояли какие-то особенные офицеры. Он мгновенно перешел на казенно-служебный тон:

— Крумбайн! — рявкнул он на штабного радиста. — Немедленно разыщите господина полковника! Он, вероятно, где-то на аэродроме. — Потом схватил телефонную трубку и передал приказ на коммутатор: — Если командир эскадры позвонит, немедленно сообщите мне! — Наконец, повернувшись к офицерам, он заискивающе предложил им: — Может быть, господа желают пройти к начальнику штаба? С ним, пожалуй, господин полковник свяжется в первую очередь…

Произнося последние слова, фельдфебель спохватился, что совершил, возможно, непоправимую ошибку: ведь он совсем не знал, с кем имел дело! И какой же болван там, на посту пропустил этих офицеров, не предупредив его по телефону? Если же он теперь захочет проверить их документы, то просто станет посмешищем… Но, в конце концов, должны же были охранники выяснить кого пропускают?! Он уже подыскивал повод связаться с ними, как вдруг зазвонил телефон. Карл Крумбайн, не успевший выйти из канцелярии, снял трубку, и из нее в напряженной тишине отчетливо послышался взволнованный голос:

— Докладывает начальник аэродромного караула фельдфебель Гацке. Только что часовой пропустил к вам двух офицеров, пять эсэсовцев и одного гражданского. Они, возможно, с проверкой: документы офицеров подписаны главнокомандующим вермахта и начальником полевой жандармерии, а удостоверение гражданского — самим Гиммлером. Но я вам ничего не говорил!

Услышав это, Килау подошел к Крумбайну, отобрал у него трубку и, бесцеремонно прокричав в микрофон:

— Идиот! — с грохотом бросил ее на рычаг.

Заметив, что обер-лейтенант насмешливо улыбнулся, Килау понял, что гости тоже все слышали. Тогда он решил сменить тактику, но на это у него не хватило времени. Задержавшийся в канцелярии Крумбайн попытался, было, пройти к выходу, но обер-лейтенант, как бы между прочим, остановил его:

— Попрошу вас остаться, а всех принять к сведению, что впредь без моего разрешения никто не имеет права покидать помещение!

От этих слов Килау испугался даже сильнее, чем штабной радист. Вот, значит, чем запахло! Надо было немедленно сообщить о случившемся начальнику штаба, и он поспешно двинулся к соседней двери, но тут же остановился, как вкопанный, услышав за спиной холодный, насмешливый голос обер-лейтенанта:

— Это касается и вас, дружище!

Замерев на месте, Килау был похож сейчас скорее на застывшую статую, нежели на весьма почтенного гауптфельдфебеля, права которого в канцелярии уважали даже штабные офицеры. К нему, который выдавал свидетельства об отпусках, распоряжался спецрейсами, распределял внутренние наряды, к нему, который был в курсе всех официально запрещенных офицерских развлечений, к нему обратились столь пренебрежительно и бесцеремонно! Такое мог позволить себе либо какой-нибудь офицер-молокосос из другой части, либо же человек, осознающий свою силу. Еще больше он запаниковал, когда обер-лейтенант распахнул дверь в коридор и грубо скомандовал:



— Унтер-штурмфюрер, возьмите-ка пока что всех под стражу, — и пренебрежительно добавил: — А то еще разбегутся, чего доброго.

В тот же миг рядом с каждым из канцеляристов оказался эсэсовец и, положив руку на плечо, произнес:

— Вы временно арестованы. Прошу сдать оружие! При попытке к бегству стреляю без предупреждения.

Все это было проделано так профессионально и быстро, что не успели они сообразить, как их уже обыскали и обезоружили.

И тут, для спасения своих людей и собственного престижа, фельдфебель принял единственно правильное решение. Склонив голову, он покаянно пробормотал:

— Господа, хочу сообщить вам, что господин полковник находится сейчас в казино и категорически запретил кому-либо беспокоить его.

Услышав это, в разговор вмешался капитан и, словно желая частично смягчить распоряжение обер-лейтенанта, приказал:

— Хорошо, гауптфельдфебель! Однако извольте немедленно позвонить ему и передать, что капитан Гельвиг из штаба верховного командования срочно просит господина полковника прибыть в свой кабинет.

Килау облегченно вздохнул. Сняв телефонную трубку, он потребовал соединить его с казино, но в это время в комнату вбежал сам командир эскадры и, вставив в глаз монокль, воскликнул:

— Прошу простить, господа! Я был на аэродроме с инспекторской проверкой и, надеюсь, не сильно задержал вас!

Он поднес руку к голове. Офицеры ответили ему также по-военному, а гражданский вскинул вверх вытянутую вперед руку. Затем полковник произнес:

— Прошу! — и, склонив голову, жестом пригласил всех троих в свой аристократически обставленный кабинет.

Когда за ними закрылась дверь, начальник канцелярии подумал: «Ну, слава богу! Не такой уж видно болван этот Гацке раз сумел сообразить, что к чему. Надо будет включить его в следующую партию отпускников, если, конечно, все закончится хорошо!» Чтобы проверить, в какой степени ограничена его свобода, Килау подошел к своему письменному столу, вынул из ящика пачку дорогих сигарет и, протянув ее унтер-штурмфюреру, примирительно сказал:

— М-да. Раньше за такое старик запросто посадил бы меня на гауптвахту.

Эсэсовец лукаво усмехнулся, нагло взял всю пачку и начал угощать своих подчиненных. Затем закурил сам, и, к большому изумлению Килау, медленно положил пачку в карман. Это нахальство поразило гауптфельдфебеля даже больше, чем сам факт ареста, который он расценил как мелочный акт мести со стороны обер-лейтенанта... Зато теперь Килау знал, чего ожидать впереди — счастлив будет тот, кто живым и невредимым выйдет из этой передряги.

Опасения его еще больше усилились, когда через несколько минут из кабинета раздался звонок. В обычных условиях он пулей кинулся бы туда, вытянулся перед начальством и рявкнул: «По вашему приказанию прибыл!». Но теперь он стоял как вкопанный. Звонок прозвенел еще раз, а через мгновение в дверях появился сам герр Обст. Красный от гнева, он закричал:

— Килау, где вас носит, черт побери?..

Главный фельдфебель привычно вытянулся перед ним по стойке «смирно», но тут его руки коснулась черная тень, и унтер-штурмфюрер скрипучим голосом заявил:

— Господин полковник, прошу учесть, что арестованным запрещены какие-либо разговоры.

Килау заметил, как полковник вздрогнул. В этот момент в разговор вмешался обер-лейтенант. До поры он молча сидел в кресле, курил и беззастенчиво стряхивал пепел прямо на ковер.

— Ну ладно, хватит, — осадил он, наконец, унтер-штурмфюрера, по команде которого черные фигуры медленно отошли к двери. Полковник мгновенно оценил смену декораций и зычным голосом приказал:

— Килау, немедленно представьте мне личные дела всех экипажей. — На вопросительный взгляд последнего он добавил: — В мой кабинет. Кстати, предупреждаю: все, что здесь произошло, должно остаться между нами! — Потом посмотрел на эсэсовцев, на офицеров и закончил: — Если кто-то будет интересоваться, скажите, что эти господа приходили договариваться насчет самолета в Германию.

«Господа» переглянулись. Кажется, только теперь до них дошло, за кого их тут приняли.

— Крумбайн, подойдите сюда! — приказал гауптфельдфебель.

Он уже опомнился и, повернувшись к сейфу, начал искать в кармане ключ, из-за чего не мог видеть, как комично переставлял ноги штабной радист, выполняя его приказ. Он шел словно по тонкому льду. Эсэсовцы заметили это и ухмыльнулись. Унтер-офицер даже

бросил ему одну из конфискованных сигарет, но та упала на пол. Карл, с трудом овладев собой, поднял ее и дрожащими руками прикурил, затем улыбнулся и кивнул головой в сторону Килау, давая понять, что вся вина за произошедший инцидент целиком лежит на гауптфельдфебеле. И это вышло у него так удачно, что кое-кто из эсэсовцев даже дружелюбно подмигнул ему. Однако он тотчас засуетился, принимая толстую стопку папок, которую его всесильный шеф вынул тем временем из сейфа.

Положив зажженную сигарету в пепельницу, Карл Крумбайн без стука вошел в кабинет полковника. Внешне он был абсолютно спокоен, но в голове его роились лихорадочные мысли. Он давно заподозрил, что все произошедшее в канцелярии напрямую связано с экипажем «Берты-Марии», и был уверен, что ему несдобровать, если его товарищи попадут в руки этих бестий. Карл не знал, как Вернер использовал его информацию, но из случайных намеков мог кое о чем догадываться. Кроме того, из совместных бесед он хорошо знал взгляды своего друга, поэтому никаких иллюзий на свой счет не питал.

Но, может быть, у этих офицеров не было каких-то конкретных подозрений? Иначе они просто спросили бы о членах экипажа «Берты-Марии»? Может быть, он ошибается, и они имели в виду нечто совсем другое?

На всякий случай он решил держаться настороже и при первой возможности предупредить своих товарищей, но пока не знал, как ему незаметно выйти из штаба.

Подчеркнуто бодро положил Карл стопку папок на письменный стол полковника и по установленной привычке, встал справа от него, чтобы подавать и перелистывать документы. Килау вытянулся слева, чтобы принимать просмотренные дела, однако обер-лейтенант грубо выпроводил обоих.

— Спасибо! Вы здесь больше не нужны!

После этих слов оба четко, по-военному, щелкнули каблуками и, словно заводные, направились к двери.

— Но, господа!.. — услышали они позади себя растерянный голос Обста.

Килау едва сдержал смех. Он представил себе, как напыщенный полковник, которому обычно приходилось показывать место, где необходимо ставить подпись, будет работать с документами.

И действительно, не прошло нескольких минут, как снова раздался звонок. На этот раз Килау немедленно бросился к двери, не забыв при этом позвать за собой Крумбайна.

— Скажите, Килау, что это за бардак у вас в делах? — встретил его вооруженный моноклем полковник. — Тут у вас Абельт с третьего экипажа лежит рядом с Асманом с первого. Это же свинство какое-то!

Но к Килау давно уже вернулось его восточно-прусское самообладание.

— Дела лежат в алфавитном порядке, господин полковник, — спокойно пояснил он. — Кого вам необходимо найти?

Полковник беспомощно обратил взгляд на обер-лейтенанта.

— Э-э, э-э, — что-то хотел сказать тот, но запнулся.

Его выручил капитан:

— Пожалуйста, разложите выписки из книги взысканий на весь летный состав. По возможности, каждую эскадрилью отдельно.

— Слушаюсь! — вытянулся Килау.

Но приказ исполнил лишь после того, как полковник сделал одобрительный жест. Казалось бы, в данный момент капитан был главнее, но фельдфебель ясно понимал, что с Обстом ему еще предстояло работать, поэтому игнорировать его ни в коем случае было нельзя.

Между тем летный состав собрался в столовой для обсуждения очередного боевого задания. Следующей ночью они должны были совершить эшелонированный налет на город, который немецкие войска оставили несколько дней назад. Ничего необычного в этом задании не было, поэтому не оно стало главной причиной тревоги, овладевшей залом. Каким-то образом присутствующим стало известно о расследовании, и некоторые из них стали подумывать, не касается ли происходящее лично его. Две недели назад один из самолетов якобы сбился с курса и приземлился на другом аэродроме, потому что... там, в госпитале работала невеста командира экипажа. Другой экипаж, вроде бы по вине каких-то тыловых служб, попал в свою эскадрилью лишь через восемь дней после окончания отпуска. Один из наблюдателей написал домой слишком откровенное письмо и теперь опасался, как бы его не вскрыли и не передали «куда следует». Короче, никто из присутствующих не был безгрешен, и за каждым, в случае чего, можно было что-нибудь найти.

Когда совещание закончилось, толстый майор, обычно доводивший до летчиков боевую задачу, облегченно вздохнул и по давно заведенному правилу направился к командиру эскадры, чтобы доложить о готовности экипажей к выполнению задания. Но его не пустили.

— К сожалению, сейчас господин полковник не может принять вас! — недвусмысленно заявил унтер-штурмфюрер, стоявший у двери кабинета.

— Но, позвольте! — попытался отстранить его майор, однако унтер-штурмфюрер достал пистолет и негромко произнес:

— Полевая жандармерия!

Майор отпрянул. Еще одна черная фигура вдруг выросла рядом с ним, держа руку на кобуре.

— Господа, что все это значит?! — фыркнул разъяренный майор.

Ему ответили холодно и сухо:

— Я доложу о вас. Пожалуйста, назовите вашу фамилию и причину визита!

Толстяк был вынужден покориться, и унтер-штурмфюрер исчез за дверью.

Вскоре майору разрешили войти, и он скороговоркой доложил о готовности экипажей к вылету.

— Передайте экипажам, чтобы все разошлись по своим помещениям и ждали. Вылет задерживается на неопределенный срок. Только, прошу вас, без нервов! — приказал полковник.

Гражданский едва заметно кивнул.

Как только майор вышел, все четверо снова склонились над бумагами, старательно изучая одно личное дело за другим и уделяя особое внимание радистам экипажей.

Тем временем Карл Крумбайн уже догадался, что офицеры искали ненадежных лиц, вроде тех, что отбывали наказание или исключались из «Гитлерюгенда» или СА, но пока что ничего не находили. Когда очередь дошла до бумаг унтер-офицера Вернера Мильднера, Крумбайн затаил дыхание, но, слава богу, они оказались в полном порядке и не привлекли особого внимания проверяющих.

Приказ о задержке вылета экипажи встретили спокойно. По разным причинам это случалось и раньше, в основном — в связи с непогодой. Туман над объектом, отсутствие данных воздушной разведки, изменение боевой обстановки приводили порой к переносу, а то и к отмене вылетов.

И только Аксель догадывался о связи между действиями контрразведки и установленной отсрочкой. Узнав о появлении полевой жандармерии, он в первые минуты думал, что уже пропал, и, словно загнанный зверь, напряженно прислушивался к каждой новости, проникавшей из штаба. К сожалению, просачивалось оттуда не много, и он каждую минуту ждал, что его вот-вот вызовут, но никак не мог решить являться ли на этот вызов или нет. Однако внешне он оставался спокоен и постепенно приходил к выводу, что речь там, в штабе шла все-таки не о нем. Видимо, что-то другое привело в их часть полевую жандармерию, и если их еще допускали к полету, значит, какой-то непосредственной опасности пока что не было.

Тем не менее, обстановка оставалась тревожной… Вместе с товарищами по экипажу он сидел на траве, недалеко от машин, однако на таком расстоянии, чтобы их не могли подслушать и, дымя сигаретой, обсуждал совместные действия на случай, если их все-таки вызовут. Легче всего было сесть в самолет и под предлогом выруливания дать по газам и улететь. Правда, небо сейчас было звездное, лунное, в связи с чем они наверняка стали бы прекрасной мишенью для истребителей, даже если бы погасили все огни, но, не смотря на это, они все же решили прибегнуть к данной авантюре и не являться на вызов, если таковой с командного пункта все же поступит.

Но время шло, а ничего не происходило. Наконец, где-то за полночь, была дана команда на вылет. Еще мгновение — и мертвую тишину, царившую над огромным аэродромом, разорвал рокот моторов, который через несколько минут перешел в оглушительный рев. Это механики из наземного персонала в последний раз проверяли самолеты перед тем, как передать их экипажам. Неуклюже, словно сказочные доисторические чудовища, выползали машины на свои позиции, и трудно было даже предположить, что совсем скоро оказавшись в воздухе, они превратятся в легких, элегантно парящих птиц.

С командной вышки, расположенной у взлетной полосы, через каждые три минуты их по очереди вызывали на линию старта, где каждая из них включала сигнальные огни, прожектор и ожидала разрешения на взлет.

Где-то в половине второго вызвали, наконец, и "Берту-Марию". До последней минуты Аксель, Клаус, Густав и Вернер ждали какого-нибудь подвоха, и, лишь, оторвавшись от земли, почувствовали себя в полной безопасности. Однако, проведенные в напряжении часы показали, в какое опасное положение они попали. Впервые обдумывали они возможность совместного побега за линию фронта, но чтобы совершить его, необходимо было уговорить сначала лететь вместе с ними штабного радиста — формально он давно уже принадлежал к их компании.

Между тем они связались с советской радиостанцией, но никаких переговоров вести не решились, попросив лишь дать им для связи новую радиоволну.

Поскольку офицеры, просматривавшие документы, ничего подозрительного не нашли, им ничего не оставалось, как дать разрешение на вылет. Командир эскадры к тому времени, снова почувствовав себя хозяином, пригласил их поужинать, но офицеры не захотели идти в казино. Тогда полковник велел подать к нему в кабинет, и им подали столько, что хватило бы накормить целый взвод изголодавшихся пехотинцев, по качеству же эта еда сделала бы честь лучшему международному ресторану. В кабинете пили французский коньяк три звездочки и греческое красное вино, а в канцелярии эсэсовцам подавали исключительно чай с ромом и водку. Таким образом, все, по мнению Обста, соответствовало установленному порядку.

Около двух часов ночи офицеры захотели кофе, и через пять минут им подали настоящий турецкий «Мокко». Атмосфера в кабинете полковника постепенно смягчилась, завязался непринужденный разговор, темой которого стало сегодняшнее боевое задание. Внезапно гражданский, как бы между прочим, спросил:

— А скажите, сколько же все-таки борт-радистов насчитывает эскадра?

— По одному на каждый самолет, плюс трое запасных, — ответил несколько удивленный полковник.

— То есть, получается тридцать девять человек! — подсчитал гражданский.

Обст весело рассмеялся: гость, видимо, хотел показать ему, что выпитый в большом количестве алкоголь ни в коей мере не повлиял на его способность соображать, но быстро понял, что ошибся. Гражданский подался наперед и, холодно сверкнув глазами, настойчиво спросил:

— Тридцать девять радистов, следовательно, всего летного состава сто пятьдесят шесть человек. А мы проверили лишь сто пятьдесят два личных дела. Где же документы еще на четверых?

Обст фон Шенег оцепенел. Черт побери, как же так вышло? Взволнованный, он нажал на кнопку звонка, и гауптфельдфебель Килау, потихоньку дремавший к тому времени в своем кресле, вздрогнув, вскочил и заспанный поплелся в кабинет, но тут же окончательно проснулся, когда полковник прикрикнул на него:

— Гауптфельдфебель, не хватает четырех личных дел. Где они?

— Н-не может быть, г-господин полковник! Я представил вам все документы, — заикаясь, осмелился возразить восточнопрусский толстяк.

И пока оторопевший командир эскадры, не привыкший к возражениям, собирался с духом, чтобы снова заняться своим начальником канцелярии, гражданский заметил:

— Вы или нарочно вводите нас в заблуждение или здесь кроется что-то другое. Если взять тридцать шесть оперативных и три запасных экипажа, то это будет тридцать девять раз по четыре, что, по-моему, всегда составляло сто пятьдесят шесть, а не сто пятьдесят два личных дела, представленных вами! Разве не так?

Он впился глазами в начальника канцелярии, который, несмотря на неожиданный вызов, держал в руках толстую регистрационную книгу — признак своей значимости.

Килау задумался. Как ни крути, а этот тип с холодными прищуренными глазами был прав. И в тот же миг фельдфебель понял, какая опасность угрожала ему лично: если случившееся сочтут за его умышленные действия, он пропал. Холодный пот выступил у него на лбу.

Куда же делись эти четыре дела? И вдруг его осенило:

— Я вспомнил, господин полковник! — взволнованно начал он. — Недостающие бумаги — на четырех штрафников из резервного батальона — лежат в вашей папке! Их еще не передали нам.

Слово «штрафников» подействовали на офицеров, как искра зажигания на двигатель.

— У меня в папке? — неуверенно переспросил полковник, хотя сам уже вспомнил тех четырех, что прибыли из Мюнстера.

В коротеньком сопроводительном письме говорилось, что речь идет о пилотах, наказанных за нарушение летной дисциплины и на основе общей директивы главнокомандующего воздушными силами присланных искупить свою вину на фронте. Облегченно вздохнув, полковник объяснил гостям обстоятельства дела и нашел в своей папке с надписью «К исполнению» соответствующее сопроводительное письмо, лежащее снизу под кипой других бумаг. Все было верно.

— И что же, документы до сих пор — по истечении почти трех месяцев — так вами и не получены? — спросил обер-лейтенант, державший письмо в руках. И, не дожидаясь ответа, вдруг взревел: — Это неслыханное свинство, господин канцелярист! И оно может стоить вам головы!

Однако к Килау уже вернулось его внутреннее самообладание. Что ему нужно, этому мальчишке?! Те четверо прибывших — в наличии, а бегать за их бумагами он не обязан. В конце концов, здесь фронтовая часть, и у нее свои задачи. И вообще, если ему не миновать наказания, он примет его с достоинством.

Казалось, и Обст посчитал инцидент исчерпанным. Он снова предложил гостям сигары, но офицеры единодушно отказались. Как гончие псы, взявшие след, они почуяли последнюю возможность найти подтверждение своим подозрениям. Нарушение летной дисциплины их, правда, не интересовало, но, возможно, среди тех четырех был кто-нибудь наказанный по каким-то другим причинам? Несмотря на позднее время, они запросили данные на прибывших пилотов.

А в это время бомбардировщики летели на восток.

Аксель спокойно сидел на своем месте позади пилота и смотрел на ясное звездное небо: его снова наполнило восхитительное ощущение свободного полета. Месяц светил в кабину, заливая ее своим бледно-серебристым светом, и каким приятным был бы этот полет, если бы не бомбы в фюзеляже!

Еще во время воздушных налетов на Англию возненавидел Аксель эти эшелонированные ночные атаки. Он так и не понял, как это его тогдашний, значительно моложе его наблюдатель мог так дико восхищаться разворачивающейся под ними картиной. Словно кровожадный зверь, он всегда стремился сбросить бомбы именно туда, где, по его мнению, были люди. Если ему удавалось разглядеть этих бедных существ, пытавшихся откопать из руин пострадавших или свое имущество, он с дьявольским усердием делал все возможное, чтобы направить бомбу именно туда. При этом всегда приговаривал «Это вам за…», а дальше повторял какой-нибудь геббельсовский пропагандистский лозунг.

То, что бомбы с самолета давно были сброшены в болото, слабо утешало Акселя. По возвращении на аэродром он твердо решил поговорить с друзьями и принять, наконец, решение об окончательном разрыве с этой проклятой убийственной войной. Только сделать это надо было как можно скорее, дабы не навлечь какой-нибудь беды на головы своих родных, оставшихся на родине. Ведь там действовал пресловутый закон об ответственности всей семьи — одна из дьявольских гнусностей, которые только могли придумать жестокие деспоты.

Офицеры контрразведки за невероятно короткий срок получили ответы на все свои запросы. Около четырех часов утра стало известно, что один штрафников, бывший обер-фельдфебель, во время перебазирования сделал «вынужденную посадку» прямо на поле вблизи дома своей жены и пробыл у нее три дня. Другой, бывший унтер-офицер, на «Юнкерсе-88» пролетел под высокой аркой моста на Дунае и так долго выкидывал в воздухе различные фортели, что ему не хватило горючего дотянуть до аэродрома, и он сел прямо в рожь в двух километрах от города, повредив при этом самолет на шестьдесят процентов. Третий, бывший фельдфебель и кандидат в офицеры, на спор с высоты шесть тысяч метров ушел в пике на «Хейнкеле-111», но, не рассчитав маневр, при посадке сломал шасси, чем вывел самолет из строя на длительный срок.

Впрочем, эти сведения не сильно заинтересовали офицеров. Где-то около пяти утра поступило последнее сообщение: бывший обер-фельдфебель и пилот Аксель Кролль в декабре тысяча девятьсот сорок первого года за разложение вооруженных сил был разжалован в рядовые и осужден на пять лет каторжных работ.

Эта новость возымела эффект разорвавшейся бомбы. Осужденный на каторгу, да еще по такой статье допущен к полетам! И это длится уже три месяца! Ужаснулся даже Обст, а для проверяющих тотчас все стало ясно. Пилот обязательно должен знать радио, а каждая машина оборудована передатчиком. Вероятно, он использовал для связи какую-то резервную машину, стоявшую на аэродроме, потому что во время полета, как убедительно доказал полковник, доступ к радиооборудованию имеет только радист. Итак, Аксель и есть тот, кого они искали. Установить, откуда он получает информацию, они еще успеют. Сейчас же было важно задержать его самого.

Полковник Обст уже хотел было дать команду экипажу «Берты-Марии» на арест Акселя прямо в самолете, но в этот момент для офицеров контрразведки поступило зашифрованное сообщение: только что на такой-то волне перехвачена радиограмма над территорией, занятой советскими войсками. К ней прилагались координаты передатчика, время приема, радиограмма Вернера с просьбой дать новую радиоволну и ответ станции, также находившейся на территории советских войск. Сейчас же сверили координаты "Берты-Марии" в обозначенное время с координатами запеленгованного передатчика. Все совпало до мелочей!

Обст был растерян. И надо же такому случиться именно в его эскадре! Он мгновенно вновь почувствовал себя таким же маленьким, как и в начале беседы с офицерами, и старался как можно тщательнее выполнять все пожелания гостей. А они пожелали многого.

Прежде всего, было приказано ни в коем случае не предупреждать «Берту-Марию» и избегать всего, что могло бы вызвать малейшее подозрение. Всю радиосвязь с самолетами ограничить только самыми необходимыми сообщениями. Одновременно был установлен прямой надзор за радиосвязью с «Бертой-Марией», для чего полковник фон Шенег назначил штабного радиста Крумбайна.

Карл, с нарастающей тревогой следивший за развитием событий в последние минуты, немного приободрился. Он полагал, что, находясь без присмотра хотя бы несколько минут, сумеет предупредить «Берту-Марию», однако все его иллюзии рассеялись, когда он узнал, что гражданский приставил к нему одного из эсэсовцев, носившего на рукаве эмблему связиста. Карл должен был только инструктировать и давать разъяснения… А «Берта-Мария», тем временем, где-то через час должна была уже приземлиться!..

Поначалу Карл надеялся хоть на секунду прикоснуться к ключу аппарата Морзе, но это было невозможно. Присматривавший за ним эсэсовец сам прослушивал все переговоры и при этом ни на мгновение не спускал с него глаз. Вот «Берта-Мария» сообщила, что возвращается на базу. Обст хотел дать ей разрешение на подлет в порядке общей очереди, однако гражданский распорядился предоставить ей преимущество над другими самолетами. Карл лихорадочно размышлял, как ему подступиться к ключу, но эсэсовец хладнокровно отклонял все попытки подменить его. И все же в последний момент Карл нашел выход.

Он попросил разрешения выйти в уборную и, оказавшись на улице, быстро побежал к замаскированному боксу, где стояли резервные машины. Через секунду он был уже в кабине одной из них, но наземная обслуга сняла с нее гальванические батареи, питавшие радиостанцию. Пришлось попытать счастья на другой. На оклик часового он назвал свое имя и смог беспрепятственно проникнуть на место радиста. Несколькими привычными движениями Карл включил аппарат и настроил его на волну аэродромного пеленгатора. На этой волне он хотел — пусть даже в последний момент — предупредить своих друзей.

Когда он вернулся, эсэсовец, равнодушный и скучающий, все также сидел за столом, видимо ничего не заподозрив. Только теперь Карл осознал, как серьезно он рисковал, и какая опасность угрожала ему, если бы его разоблачили, но быстро отбросил эти мысли, ведь Вернер был его другом. Если подозрение все же падет на него, уж он постарается как-нибудь выкрутиться. Единственное затруднение он видел в том, что во время посадки машины надо будет еще раз покинуть радиорубку.

Сообщив на командный пункт о выполнении боевого задания, Вернер снова включил танцевальную музыку. Ровно за пятнадцать минут до приземления, он запросил разрешение на посадку и бесстрастно ожидал, где будет принята «Берта-Мария», потому что нередко бывало так, что из-за неблагоприятной погоды им приказывали приземлиться на одном из двух полевых аэродромов эскадры или вообще в другом месте.

Несмотря на туман над аэродромом, их принимали. Как обычно, Вернер настроился на радиоволну пеленгатора и получил посадочный номер пятнадцать. Радиста немного удивил такой малый номер, потому что, по его подсчетам, уже намного больше машин должно было вернуться раньше них. Ему и в голову не приходило, что ранее уже шесть машин были перенаправлены на другой аэродром. Удивляло и то, что с пеленгатора морзянкой передали приказ снизиться до трехсот метров и сразу дали разрешение на посадку. Обычно так не делалось, когда аэродром был в тумане. Значит, перед ними не было ни одной машины.

Чтобы Клаус мог непосредственно слышать указания с аэродрома, Вернер привычно подключил на волну пеленгатора СПУ, иначе ему пришлось бы все передавать самому, а это делалось лишь в тех случаях, когда сам пилот не мог свободно и достаточно быстро расшифровывать знаки Морзе, поступавшие с пеленгатора.

Необходимые коррективы передавал знакомый обер-фельдфебель, сидевший на аэродроме, который в результате вывел «Берту-Марию» на луч прожектора, направленный на посадочную полосу. Теперь им оставалось только держать курс и постепенно снижать высоту. Перед самой землей радист-пеленгаторщик взял управление на себя, потому что сквозь плотный туман видел машину лучше, чем экипаж землю.

Выпустив шасси, самолет пошел на посадку. Далее успешное приземление зависело только от умения пилота быстро и точно реагировать на каждый сигнал, поэтому существовал неписаный закон: во время посадки никто не имел права мешать пилоту или даже говорить с ним.

И все же Вернер не удержался от восклицания, когда увидел, что над летным полем кружили на разных высотах еще три машины. Значит, «Берту-Марию» принимали вне очереди. При нормальных условиях такие льготы предоставлялись либо командирскому, либо поврежденному самолетам — они имели право приземляться раньше других, и только машина, подававшая сигнал «ЅОЅ» принималась еще быстрее, потому что сигнал «ЅОЅ» означал, что жизнь одного или всех членов экипажа находилась в опасности.

Это случалось тогда, когда, например, один из летчиков был ранен, истекал кровью, или машина по каким-то причинам загоралась либо имела повреждения, не позволяющие пилоту свободно управлять ею. В таких случаях на аэродроме объявлялась тревога, по которой все самолеты, автомобили и другой транспорт должны были покинуть не только аэродром, но и его окрестности, пожарная команда готовиться тушить огонь, а санитарные машины заводить моторы и ожидать в полной готовности выезда для оказания медицинской помощи членам экипажа. По тем же причинам другим самолетам и радиостанциям, работавшим на волне потерпевшей машины, незамедлительно запрещалось вести переговоры по радио.

Вернер помнил не один такой случай. Несколько раз он был на командном пункте и всегда восхищался тем, как Карл спокойно, быстро и расчетливо давал указания. Когда же все, что в человеческих силах, было сделано, он обычно отставлял ключ аппарата Морзе и в ответ на «SOS» с самолета пальцами выстукивал по столу «SYS». Однажды Крумбайн объяснил ему, что он хотел этим сказать: сигнал «SOS» означает «save our souls» — «спасите наши души» и в мореходстве имеет огромное значение, так как, услышав его, все суда незамедлительно должны спешить на помощь терпящему бедствие кораблю. Но что это дает самолету? Не пошлешь же к нему вспомогательный крейсер. Можно создать экипажу благоприятные условия для посадки, сделать еще что-то, но помочь себе в сложившейся ситуации они должны будут сами, или, как говорят англичане «save your souls» — «спасайте свои души».

Так объяснил Карл свое выстукивание, которым обычно отвечал на сигнал «SOS», но делал он это исключительно как доброе пожелание по столу или по стеклу, не решившись ни разу послать его в эфир.

Как ни странно, почему-то именно сейчас это пришло Вернеру в голову. Может, причиной была тревога, охватившая его, когда он заметил, что их без всякой видимой причины принимают вне очереди? И как бы он обрадовался, если бы сегодня смог услышать в эфире знакомый "почерк" Карла!

Тем временем Карл разговорился с эсэсовцем, пытаясь втереться к нему в доверие. И все, казалось, шло хорошо. Вскоре эсэсовец немного смягчился, и через некоторое время они уже увлеченно рассказывали друг другу интересные случаи из своей практики. Оказалось, радист-эсэсовец был мастером своего дела, потому что мог расшифровать текст на максимальной скорости, какую только Карл был в силах выстучать по столу. Крумбайн не скупился на похвалу и лесть. Когда же «Берту-Марию» перед посадкой передали пеленгаторщику, и надзиратель на миг отвернулся, Карл снова попросился в уборную. К счастью, эсэсовец имел задание присматривать не только за ним, но и за радиорубкой, поэтому не мог покинуть помещение.



Как можно скорее Крумбайн помчался к самолету, надвинул на голову наушники и стал ждать той секунды, когда можно будет подключиться к разговору. Сердце у него замирало от волнения. Когда «Берта-Мария» пошла на посадку он начал передавать свои сигналы и в тот же миг услышал, как у машины караульный окликнул кого-то. Вслед за тем послышался голос эсэсовца: «Заткни рот», резко раскрылся клапан донного люка и в кабину ввалилась красная рожа в черном мундире.

— Прекратить передачу! — зарычал эсэсовец. — Руки вверх!

На Карла смотрело черное дуло пистолета. «Конец, — подумал он. — Значит, не удалось обмануть своего надзирателя».

За какую-то долю секунды в памяти промелькнула вся его жизнь. Юность, мать, девушки, в которых он влюблялся, курсы радистов, дружба с Вернером. И тут он услышал, как над аэродромом с новой силой взревели моторы. Клаус все-таки правильно понял его, однако был еще не достаточно предупрежден. Надо было передать еще какой-нибудь недвусмысленный сигнал. Но какой? Времени осталось немного — дуло пистолета по-прежнему угрожало ему. И вдруг его осенило, пальцы запрыгали на ключе, но... грянул выстрел. Как несправедливо наказанный ребенок, Карл удивленно раскрыл рот, широко распахнул глаза и медленно осел, придавив своим телом руку на ключе. Со лба его потекла тоненькая струйка крови…

А морзянка с пеленгатора продолжала бесстрастно звучать в эфире: «Вы на правильном курсе! Снижайтесь до двадцати метров! Держите скорость!»

В этот момент пеленгаторщик, взяв в руки ключ передатчика, вышел из помещения, где сидел, и, сбросив с головы наушники, начал передавать указания, руководствуясь лишь тем, что видел. Своих сигналов он уже слышать не мог.

Именно в это время машина вынырнула из тумана, и если до сих пор в кабине стояли сумерки, то теперь в ней стало совсем темно. Через несколько секунд колеса шасси должны были коснуться земли. Но что это? В шлемофоне Клауса громко и четко прозвучало до боли знакомое каждому пилоту: «Газ! Газ!» — сигнал прибавить обороты и совершить пролет над посадочной полосой, подаваемый при неудачном заходе на посадку.

Выполняя команду, Клаус плавно подал вперед оба рычага управления двигателями. Моторы взвыли, Клаус чрезвычайно осторожно начал набирать высоту и перевел дыхание лишь тогда, когда самолет вынырнул из тумана. Внезапно они услышали вопрос пеленгаторщика:

— Что случилось? Почему вы не сели? — И над всеми этими точками и тире какой-то необычный протяжный звук.

Еще больше Клаус удивился, когда в ту же секунду Вернер изо всех сил крикнул по СПУ:

— Клаус, немедля полный ход! Полный!! Скорей набирай высоту!!!

Густав и Клаус поначалу не поняли, что собственно произошло, но, не колеблясь, убрали шасси, Клаус снова поднял посадочные закрылки и, по мере того, как скорость возрастала, стал тянуть штурвал на себя. Только теперь Вернер объяснил:

— Вы что, не слышали двойной сигнал «SYS»? А потом этот протяжный звук?

Они, конечно, слышали, но не знали, что он мог означать. Вернер вкратце рассказал им о привычке своего друга отвечать на сигналы «ЅОЅ» и о том, какой вывод из этого они должны были сделать.

— Карл хотел предупредить нас в последний момент! Можете мне поверить!

Кроме того он обратил внимание товарищей на то, что они без всякой на то причины получили разрешение на посадку раньше трех других самолетов. Клаусу и Густаву это показалось невероятным.

— Да вон они! Смотрите! — крикнул Аксель и показал рукой в ночное небо.

Едва эсэсовец доложил на командный пункт об обстоятельствах смерти штабного радиста, как гражданский потребовал срочно связать его с соседним аэродромом истребителей и передал приказ:


«Немецкий самолет Не-111 с опознавательными знаками «В-М» и вражеским экипажем на борту направляется с аэродрома к линии фронта. Приказываю любой ценой обезвредить его: принудить к посадке или уничтожить».


Услышав это, полковник Обст фон Шенег немедленно отдал аналогичный приказсамолетам своей эскадры, находящимся в воздухе.

Тем временем согласно инструкции Вернер настроился на волну командного пункта, ибо только таким путем можно было узнать, что в это время происходит в штабе, и весь экипаж одновременно услышал приказ самолетам «С-О-Н», «Н-Е-Н» и «А-М-Н» незамедлительно атаковать «Берту-Марию», неизвестно как попавшую в руки врага. Это были те три машины, что кружили над аэродромом, и чьи сигнальные огни мгновенно пристроились к беглецам в хвост. В ответ «Берта-Мария» срочно погасила свои, а Клаус убавил газ, дабы вспышки выхлопов не могли выдать их.

Через три минуты с соседнего аэродрома поднялись первые самолеты Ме-109 и Ме-110. Началось преследование немецкими истребителями немецкого же бомбардировщика.

В это время четверо друзей спешно совещались, что делать, и Аксель сумел убедить своих товарищей, что лучшим и к тому же единственным выходом в сложившейся ситуации была бы сдача в плен к русским. Вот почему Клаус взял курс на восток и через несколько минут снова стал тем уверенным в себе пилотом, который сделает все возможное для спасения жизней своих товарищей. Только Вернер все еще раздумывал и не мог понять, почему им сначала позволили вылететь на задание, а потом стали преследовать, и как его другу удалось в последний момент передать им спасительное предупреждение.

Самым дальновидным в экипаже оказался Аксель, который был уверен, что там, внизу приложат все усилия для того, чтобы перехватить их, и поэтому предложил лететь не прямо на восток, а отклониться немного к северу. Но делать это надо было быстрее, поскольку Клаус предупредил, что бензина осталось немного, и минут через десять ему придется переключаться на запасной бак. Таким образом, для полета обходным курсом у них оставалось совсем мало времени.

— Нам бы только перелететь на ту сторону и приземлиться, — сказал Густав.

Но если они попытаются сесть сразу за линией фронта, — заметил Клаус, — их обстреляют. Надо лететь как можно дальше, постараться установить связь с советскими друзьями и уже с их помощью попробовать добраться до какого-нибудь советского аэродрома. По-другому о посадке нечего было и думать: там, за линией фронта, тоже стелился туман, и садиться где-то в поле, наугад было настоящим безумием.

Они продолжали лететь прямо на восток, пытаясь подняться как можно выше. Вернер лихорадочно искал радиоволну командного пункта истребителей, потому что опасался, что «Берту-Марию» найдут раньше, чем она достигнет линии фронта. Но только через тридцать минут он услышал по радио указание истребителям:


«Вражеский самолет находится в квадрате С2-Д1, направление полета — восток. Высота — ориентировочно четыре тысячи метров!»


Значит, наземные наблюдательные посты уже засекли их. Теперь истребители могли появиться каждую минуту.

К счастью, еще не рассвело, и только звезды да убывающий месяц чуть заметно подсвечивали небо, однако, опыт подсказывал им, что в случае чего истребителям и этого будет достаточно.

— Никому не курить, огня не зажигать! — предупредил всех Густав.

Ни одна искорка не должна была выдать их.

Вернер напряженно ждал новых указаний с командного пункта и вдруг перехватил сообщение одного из истребителей:


«Где-то в километре над собой наблюдаю едва заметную тень!»


Тут же другой голос ответил ему:


«Это они! Срочно набирай высоту!»


Их все-таки заметили! Через несколько минут истребители поднимутся к ним, а до линии фронта лететь еще не менее пятнадцати минут. Если бы на их пути встретилось хотя бы несколько спасительных облаков, то они могли бы скрыться в них, но, как назло, ничего кроме тумана, стелившегося по земле, впереди видно не было. Что же делать? Стрелять в своих же коллег — немецких летчиков? Они единодушно решили не делать этого, пока существовал хотя бы один альтернативный выход. Те же не знали, какая участь была уготована им и, похоже, даже не догадывались, что в преследуемой ими машине сидели тоже немцы.

— Слева под нами истребитель! — крикнул вдруг Аксель по СПУ.

Лежа в своей «ванне» он сумел разглядеть на фоне темной земли пламя из выхлопных труб самолета. В это время он как раз размышлял о том, как им выйти живыми из этой передряги, и внутренне проклинал тех, кто погнал его и других солдат на войну, заставляя стрелять не только в противника, но и в своих же товарищей, осмелившихся противиться исполнению их варварских приказов.

— Истребитель сзади! — послышался в наушниках голос Вернера.

Странно, но он пока что не стрелял. Может быть, его сбило с толку то, что он увидел немецкую машину? Впрочем, скорость его была выше, и он постепенно приближался.

Заметив это, Клаус со всей силы налег на штурвал. Самолет гигантской птицей послушно среагировал на его движение и на полном ходу нырнул вниз. В тот же момент светло-серебристые трассы пулеметных и пушечных очередей потянулись к «Берте-Марии», но не достигли ее: «Мессершмитт-109», пустивший в ход все свое вооружение, промахнулся и через мгновение проскочил мимо.

Едва беглецы перевели дух, что-то глухо ударило в хвост машины. Их атаковал второй истребитель. Клаус мгновенно рванул штурвал на себя, и сделал это вовремя: светло-серебристые трассы, а затем и сам истребитель прошли под ними. Первая атака была отбита.

— Вернер, свяжись с советской радиостанцией, мы уже над их территорией! — спокойно произнес Густав.

— И поскорее! У нас осталось бензина на тридцать минут, — добавил Клаус.

Вернер немедленно выпустил антенну, и его пальцы запрыгали на ключе. «В-Н-М вызывает S-R-S», — послал он в эфир на новой, недавно оговоренной волне. Ответа не было. А что, если их неизвестные друзья сегодня уже не ждут вызова? Тогда беда! Он еще раз передал: «В-Н-М вызывает S-R-S» и невольно улыбнулся, когда услышал ответ. Вернер быстро переключился на передачу, но в это время Аксель крикнул:

— Три истребителя сзади и ниже нас!

Ну, теперь им точно конец. От одного залпа они еще смогут уйти, но трех им, очевидно не выдержать. Между тем Вернер снова взялся за ключ:

— Густав, какие у нас координаты?!

Тот немедленно назвал цифры, которые Вернер тут же передал и добавил:


«Просим указать советский аэродром для посадки и оказать помощь в приземлении. Бензина осталось на двадцать пять минут полета. Нас атакуют немецкие истребители».


Советский радист некоторое время молчал, видимо обдумывая полученное сообщение. Затем в эфире четко и ясно прозвучало: «Вас понял! Ждите ответа!»

В сложившейся ситуации им мог помочь только капитан Новиков, который постоянно находился у передатчика и если отдыхал, то здесь же, не отходя от дежурного радиста. Услышав чрезвычайное сообщение, он сразу встрепенулся, поскольку чего-то подобного ожидал уже давно. Но как можно было помочь беглецам? Он торопливо вытащил карту. Вот здесь, в этой точке летел сейчас на восток их самолет, а вот здесь, километрах в сорока на северо-восток располагался полевой аэродром советских штурмовиков и истребителей. Там их могли бы принять. Новиков бросился к телефону, вызвал начальника аэродрома и подробно разъяснил ему положение дел. Тот колебался. А вдруг это какая-то хитрость врага?



— Товарищ полковник, я беру всю ответственность на себя, — вырвалось у сибиряка. — Время не ждет!

— Спокойно, товарищ капитан!.. Мы сами все выясним. Передайте немецкому самолету нашу радиоволну и сообщите, что все необходимое для их посадки, будет сделано.



Даже не поблагодарив, Новиков положил трубку и подбежал к передатчику. «S-R-S вызывает В-М-Н! S-R-S вызывает В-М-Н», — понеслось в эфир.

«В-М-Н отвечает S-R-S, перехожу на прием! В-М-Н отвечает S…» — прозвучал ответ, который внезапно оборвался. Что случилось?

От неожиданности Новиков выругался, но пронзительный звонок телефона заставил его взять себя в руки.

С поста воздушного наблюдения сообщали:


«Самолеты противника пересекли линию фронта и направляются на восток. Над квадратом Л4-П6 слышны звуки воздушного боя, однако его визуальное наблюдение не возможно из-за низко стелящегося тумана».


— Вас понял! Продолжайте слежение! О любых изменениях обстановки докладывайте немедленно! — распорядился капитан.

Это сообщение подтвердило радиограмму немецкого радиста, но помочь экипажу не представлялось возможным. Дежурный радист отчаянно работал ключом, однако на «Берте-Марии» его не слышали, потому что в это время Вернер медленно осел в своем шатком кресле. Пуля пробила ему правое плечо и, очевидно, раздробила кость. От малейшего движения его бросало то в жар, то в холод. Единственное, что он мог еще делать, — это сидеть неподвижно, поскольку любое шевеление только усиливало поток крови, струящейся из раны.

— Вернер, тебя задело? — спросил Густав по СПУ.

Да, именно так закончилась еще одна атака истребителей. Несмотря на все маневры Клауса, трассирующие очереди все же прошили фюзеляж и хвост самолета, при этом руль высоты заклинило, и сдвинуть его с места можно было только с большим усилием. А тут еще Вернер медленно истекал кровью.

— Проклятие! — не выдержал Аксель. — Еще немного и они нас собьют!

В это время из темноты вновь появились три истребителя, и Аксель, схватив ракетницу, решил остановить их. Пока не началась стрельба, он задался целью показать им, что они атакуют немецких летчиков. Раскрыв плексиглас окна, он высунул руку наружу и послал в небо красную, а затем зеленую ракеты, которые, призрачно зависнув в воздухе, медленно опустились и погасли.

Это поначалу возымело действие. Истребители, прекратив огонь, пролетели мимо. Очевидно, они решили, что летчики противника не могли знать немецкие опознавательные сигналы, принятые всего лишь два часа назад. К тому же самолет ответный огонь не открывал. На всякий случай они сделали запрос на командный пункт, где тоже, казалось, засомневались, но через некоторое время приказали: не смотря ни на что самолет сбить, а членов экипажа, при попытке воспользоваться парашютами, уничтожить в воздухе.

«Берта-Мария» ушла в отчаянное пике. Звено истребителей сразу же возобновило погоню. Они разгадали замысел пилота держаться над самым туманом, дабы при попытке атаки укрыться в нем. И хотя при этом пилот рисковал налететь на дерево или какое-нибудь другое препятствие, это было все-таки лучше, чем попасть под огонь преследователей.

Не успела «Берта-Мария» достичь спасительного, а может смертельно опасного тумана, как вокруг нее снова засверкали трассирующие очереди. Заряды с грохотом прошили фюзеляж и крылья.

— Ох!.. — вскрикнул Клаус. — Похоже, меня ранило!..

Его правую ступню как будто парализовало, левая рука тоже не слушалась.

Наконец они нырнули в туман. Густав стал пристально вглядываться в разрывы молочной белизны, отчетливо понимая, что теперь их жизни зависели только от его внимания и зоркости глаз. Пролетев таким образом пару минут, Клаус направил машину вверх. Истребителей не было. Неужели удалось уйти?

— Не могу больше! — застонал Клаус.

— Давай я! — приказал Густав и принял на себя управление элеронами и рулем высоты. Руль поворота остался у Клауса под ногами, однако пока опасности не было, Густав мог беспрепятственно пилотировать самолет, но не мог посадить его, даже если бы пересел на место Клауса.

Но в каком направлении предстояло лететь?

— Вернер, ты можешь установить связь? — спросил Густав.

— Увы... Передатчик разбит. Прямое попадание, — безрадостно ответил радист.

«Хорошо хоть СПУ работает», — подумал Густав. Далее заботы о машине полностью захватили его.

— Аксель, пройди вперед и помоги найти место для посадки!

Борт-механик двинулся вперед, но тут позади них как будто ударила молния. Это в воздухе начали взрываться зенитные снаряды. Неужели стреляли по ним? Правда, разрывы были еще далеко, но их вспышки постепенно приближались.

— Стой! Давай быстро назад и посмотри, что там?

Аксель развернулся и стал возвращаться. Проходя мимо Вернера, он бросил на него сочувственный взгляд. Бедный парень! Однако, помочь ему сейчас он ничем не мог.

Едва он лег в свою «ванну», как тут же среди разрывов заметил три тени — истребители вновь были совсем близко. Дав полный газ, они поднялись вверх и отклонились на юг.

Но где же им все-таки приземлится? Густав предложил пролететь чуть дальше и десантироваться с парашютами, но Клаус отговорил его: тяжелораненый Вернер, да и сам он, вряд ли смогли бы добраться живыми до земли. Кроме того, в темноте и тумане они могли бы сесть где-нибудь среди бескрайних российских лесов и не найти поблизости людей, которые пришли бы им на помощь.

Положение было безвыходным. А тут еще с каждой минутой уменьшался запас топлива. Аксель еще раз включил насосы, надеясь выкачать последние капли бензина из почти что пустых баков в крыльях.

В эти критические минуты Новиков тоже не сидел, сложа руки. Через посты наблюдения он все время следил за полетом «Берты-Марии». Самолет был уже недалеко от полевого аэродрома — в каких-то двадцати-тридцати километрах, то есть где-то в трех-четырех минутах лета. Но беглецы, к сожалению, не знали, куда им лететь!

И вдруг у него возникла идея…

Чтобы закончить разговор о десантировании, Аксель выбросил свой парашют за борт.

— Вот что, Клаус, — сказал он. — До сих пор мы вместе решали нашу судьбу, и надеюсь, будем делать также и впредь. Поэтому пусти меня за штурвал. Хоть я и не водил самолет уже двадцать восемь месяцев, но с твоей помощью, полагаю, как-нибудь посажу его.

Вдруг где-то далеко внизу вспыхнули лучи прожекторов: тут три, там четыре, здесь один — и так до горизонта. Что это? Их обнаружили и теперь собьют?

— Густав, пускай белые ракеты! Сколько можешь! — Аксель передал ему ракетницу и патронташ.

— Но посмотри, они же совсем не ищут нас! — ответил Густав.

Действительно! Лучи прожекторов вдруг стали вертикально, направив свои огромные желтоватые пальцы прямо в небо. Потом, все, словно по команде, стали медленно клониться на север. Хотя нет, не все. Те, что светили с запада, протянули свои лучи на северо-восток, а те, что с востока, — на северо-запад, но все, как один сошлись в одной точке, расположенной прямо на север от самолета. В этот момент там вертикально вспыхнуло семь лучей, потом они погасли и вспыхнули снова. И, чтобы развеять все сомнения, среди тех лучей взлетела осветительная ракета, разбрызгивая в ночном небе красный искристый дождь.

— Это аэродром! — воскликнул Густав. Все сразу почувствовали новый прилив энергии.

— Садись скорей, Аксель! — торопил уже Клаус, снимая ноги с руля поворота.

Напрягая последние силы, он переполз на место штурмана и, тяжело дыша, улегся там. Затем еще немного привстал, но свет померк в его глазах. Он успел лишь увидеть, как Аксель быстро сел на место пилота и поставил ноги на педали.

— Сколько у нас осталось бензина? — спросил Аксель Густава, принимая от него управление.

Как привычно легли руки на штурвал! Неудобно было только давить педали руля поворота: они были подогнаны специально под Клауса, а у того ноги были значительно длиннее.

— Еще минут на пять-десять. Хотя бензомер поврежден, и моторы могут заглохнуть в любую минуту, — последовал ответ Густава.

Но Аксель знал, что приборы скорее покажут слишком мало горючего, чем слишком много, поэтому надеялся справиться. Мастерским разворотом влево он вывел машину на новый курс — к аэродрому, уже видневшемуся прямо перед ними. Впереди через равные промежутки времени вспыхивали световые сигналы, и Аксель, сбросив газ, начал снижаться.

— Ну как, выпускать шасси? — спросил Густав.

— Давай! — крикнул в ответ Аксель.

В тот же миг завыла сирена. Аэродром стал быстро приближаться.

«Вот незадача, — промелькнуло в голове у Акселя, — высота еще слишком большая, к тому же, на такой бешеной скорости приземлиться практически невозможно». Он начал огибать аэродром справа. Так он выигрывал время для выпуска шасси и, по крайней мере, хоть немного мог рассмотреть место посадки. Вдруг сквозь наземный туман меж лучами прожекторов появились тусклые светлячки фонарей. Может, это граница летного поля? Похоже, так.

Аксель собрался с духом. Если туман снизу такой, что свозь него виден свет фонарей, то, ориентируясь на них, он, пожалуй, сможет посадить самолет. Однако, сирена все еще выла: шасси никак не выпускалось полностью.

— Густав, попробуй лебедкой! Похоже, там упало давление! — крикнул он.

Густав и без того уже возился с ручным механизмом. Внезапно сирена замолчала, но тут же завыла вновь, и как ни старался Густав, он не мог заставить ее замолчать.

— Держись крепче! — крикнул Аксель. — Садимся!

Зловеще быстро приближался аэродром. Они снова нырнули в туман.

Густав дергал изо всех сил, наконец, шасси вышло, и вот уже под машиной что-то затарахтело. Самолет подскочил вверх, но Аксель выровнял его и снова коснулся земли. Машину подбросило еще раз, потом еще, наконец, она прочно стала на землю и покатилась по аэродрому. Между тем, фонари, указывающие конец летного поля, с бешеной скоростью приближались. Либо они поздно приземлились, либо аэродром был слишком мал — в любом случае им грозила смертельная опасность. Напрягая все силы, Аксель жал на тормоз, но привычного сопротивления под ногой не ощущал. Без особых усилий педаль свободно доходила до пола. Отчаяние охватил его. Он попытался закачать в маслопровод хотя бы немного воздуха, и это как будто получилось, но было уже поздно. Самолет стал заваливаться на бок, вокруг правого пропеллера закрутился пылевой вихрь, комочки земли застучали по кабине, и в тот же миг машина, резко развернувшись, встала.

Аксель инстинктивно выключил зажигание. Не хватало еще, чтобы взорвался последний запас бензина! Словно подбитая птица, стояла машина на левой стойке шасси и правом крыле. Летчиков же словно ветром сдуло. Клаус лежал в кабине поперек ног Акселя, а Густав висел у него на плечах. С большим трудом они поднялись, при этом Клаус потерял сознание. Вскоре возле самолета взвизгнули тормоза пожарной машины, послышались первые русские фразы. Они были спасены.

Через пару дней Аксель и Густав в сопровождении капитана Новикова посетили в госпитале раненых товарищей, которых прооперировали и которые понемногу выздоравливали. У Вернера плечо было в гипсовой повязке, но он уже мог ходить, а Клаус все еще лежал в кровати. Кроме сквозного ранения в правую ногу, одна пуля у него сидела в бедре, а другая — в легком. Только после третьего переливания крови у него вновь порозовело лицо, и сейчас он чувствовал себя настолько здоровым, что в ближайшие дни собирался встать. Друзья сидели на табуретах у постели товарища и оживленно беседовали. Они уже привыкли, что за прошедшее время их вновь стало пятеро, потому что капитан Новиков как-то сразу и безоговорочно стал членом их спаянного коллектива.

В последующие месяцы войны многие из немецких борт-радистов, а также радистов из других воинских частей могли слышать в эфире голоса, доносившие правду о военных и политических событиях. Так небольшая немецкая радиокоманда в меру своих скромных сил помогала быстрее покончить с той ненавистной позорной войной, которую развязали гитлеровцы.




Примечания

1

Эскадра - авиасоединение в бывшей гитлеровской армии. (Прим. перев.)

(обратно)

2

Одна из ступеней высшей награды в бывшей гитлеровской армии. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

  • Гейнц Мюллер Ночные сигналы
  • *** Примечания ***