Имя и отчество [Родион Карлович Ребан] (fb2) читать онлайн

Имя и отчество

ВЗРОСЛЫЙ САД Повесть

…так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет…

Пушкин

Два слова о себе. Не так давно я любил планировать свою жизнь, составлял помесячные графики на год вперед; составлю — и полюбуюсь. Или вот списки — что именно из человеческого наследия, в какой последовательности и в какой срок я обязан прочитать и усвоить. Составлю — и полюбуюсь. Или вот тоже день (всегда только завтрашний) разграфлю — полюбуюсь. Но тут что оказывается: во-первых, обязательно что-нибудь мешает выполнить, во-вторых, если мешает и не выполнил — мучаешься, а в-третьих, если много запросил и не выполнил — то еще и характер портится. Ну а портить себе характер я не собирался. Так что к тому времени, когда я стал работать в вечерней школе учителем черчения, всякие боли и тревоги поутихли, состоялись кое-какие примирения, и теперь у меня все, ну, или почти все хорошо, моей зарплаты нам с матерью хватает (отца у меня нет), а насчет там чтоб жениться, так в двадцать четыре это еще не горит.

Но — хватит. Нечего развозить. Да и не так уж это, наверное, важно — какой я. Ну а кто я и зачем я, то есть зачем я сверх того, что вот родился и живу, — об этом не стоит и начинать. Тут уж и никакой дядя не поможет.

Дяди у меня, кстати, тоже нет.

Значит, к делу.

Вдруг один такой приблизительно дядя нашелся — подсказал. Он был директором детдома и входил в комиссию по инспектированию школ-интернатов и школ рабочей молодежи. Эти инспектирования-налеты небольшой толпой наводили всегда тусклый ужас в нашей вечерней школе, о них у нас как-то узнавали заранее и заранее начинали волноваться, меня это слегка бесило. Работала такая комиссия у нас подолгу, дней пять-шесть. И всегда все кончалось благополучно ко взаимному удовольствию, наши потом недоумевали — а чего это мы боялись-то? Позвольте… В общем, во время одного такого очередного инспектирования этот директор вдруг заявил мне, что никакой я, к черту, не чертежник. Правда, он не сказал, кто же я в таком случае, но и это уже тоже ведь что-то. Конечно, всерьез я его слова не принял, мало ли что… И совсем не потому, что был с ним не согласен, а потому что… Да потому что был с ним согласен! Дня через три он напросился зачем-то ко мне в гости и за чаем, кажется, даже с удовольствием повторил, что я не чертежник. «Не-ет, какой там, к черту». Хоть он для чего-то и пережимал, но опять я с ним согласился, нудное это было дело, правда. «Проецирование на три плоскости проекции… Аксонометрическая проекция вот этой симпатичной детали с цилиндрическим отверстием…» Такие дела. Вот сами ученики интересовали меня, да, и здорово. Днем они жили, где-то там работали, чем-то там увлекались, и на их лицах, когда они входили в класс, что-то такое достывало, уже и остыло. То есть мне-то уже ничего не доставалось. Конечно, какое им, взрослым, с их уже взрослой усталостью, дело до меня, это понятно. А спросить об их делах я стеснялся. И было досадно: просто прийти, объяснить, показать, проверить — и до свидания, и по домам… Ну вот такой случай: одна из моих учениц уже неделя как бросила школу; вдруг врывается среди урока, испуганная, что опоздала, и тут приходит в себя: «Надо же, в привычку вошло!» Ведь вот происходило же что-то там у человека, что-то рушилось, какие-то случились сдвиги (как она повзрослела за эту неделю!), но вот свернула по старой привычке в школу, ну а я — нашелся я что-нибудь сказать или спросить? Да нет, здрасте, и все.

А ведь был и у меня праздник, не в школе, нет, а вот когда еще сам учился в художественном училище, так между предпоследним и последним курсом, практика называлась, мне достался пионерлагерь. (У нас было три варианта практики: пленер; ну, это тем немногим талантам, кто серьезно готовился в художественные мастерские, школа и, значит, лагерь). И когда я водил ребят рисовать виды, закаты, пни и листочки, усаживал за натюрморт — барабан и горн с красной драпировкой, — когда спал с ними в палатке и что-то рассказывал и что-то там распутывал в их делах, ссорился с родителями, окопавшимися в длительной осаде вокруг территории, следил за порядком в столовой и вставал среди киносеансов, чтобы смирить взглядом фосфоресцирующую в темноте от возбуждения живую массу, — да ну что там! — я был счастлив…

Вот тогда я маленько понял, какая томит меня жажда, когда, так сказать, глотнул этой нечаянной радости.

В общем, я и не спорил с этим детдомовским директором, но, как каждый сомневающийся, который всегда испытывает потребность в доказательствах, показал ему свой диплом. Он почему-то обиделся и не взял даже в руки, будто диплом был липовый. Он, кажется, совсем ни во что не ставил бумагу, вообще документ. Я-то, конечно, ничего, но мама сильно обеспокоилась, она не могла понять, чего, в конце концов, этому гостю надо. Смотрел он очень уверенно, сидел грузно и как-то слегка ворочался, чашечку с чаем держал в мощном кулаке — пил как из кулака, — был переполнен здоровьем и силой. Поворочался и вдруг стал дотошно объяснять, как можно проехать к нему в детдом, каким автобусом…

Потом уж я догадался, что он на пушку брал, у него же плохо с воспитателями, и не кадры к нему, а он за кадрами ходил, и жалоба в облоно у него была всегда одна: помогите с кадрами.

В школе он об этом со мной больше не заговаривал, для него дело было уже решенное.

Звали его, кстати, Гордей Гордеевич.

Если б мне предложили подобрать ему имя, я б назвал его как-нибудь Никодим Никанорович, что ли, или там Прокоп Лукич, или даже Пуд Гордеевич, что было бы совсем близко. Как только он назвался, я увидел, что точно, что Гордей Гордеевич, — теперь не сдвинешь.

В толпе комиссии — все, кстати, мужчины; два интеллигентных старика, двое без четкого возраста и какая-то еще юная жердь в мальчишеских прыщах и золотых очках, — мой директор выглядел то ли мельником, то ли купцом; в общем, напоминал что-то старое, вернее, старинное; кроме имени очень к нему подошли бы картуз, например, рубашка, перепоясанная ремешком, и хорошо можно представить, как он с керосиновым фонарем идет в конюшню потрепать лошадь по гриве, как стонут рессоры брички под его грузным телом…

Да нет, какой уж там детдом.

Разумеется, я не думал согласиться. Казенщина, подъем в семь, не добудишься, день ненормированный, наверное, все в одинаковой одежде мышиного цвета, вечный гам, отвечай за синяки, спать не загонишь, дисциплины никакой, все из неблагополучных семей, безотцовщина — да ну!

…Автобус, который меня привез, объезжал деревенскую площадь, и пока он так подвигался, расталкивая горячий воздух, его уже атаковали местные жители. Ничего особенного, совсем обыкновенная средняя деревня. (В том еще смысле, что стоит как раз посреди России. Это, впрочем, везде так и родственно ощущению, будто именно ты стоишь на вершине шара.) Часть широкой улицы, которую я почему-то назвал площадью, сельсовет, чайная, щит: «Водитель! На стоянке выключай двигатель!», клуб в помещении церкви, оставшейся без купола, сирень, очень много сирени… (Стоп, еще раз: очень много сирени; и не надо так скользить, раз я на что-то упираю, значит, важно.) Много, как я уже сказал, сирени; за окнами занавесочки; в конце раскаленной улицы сразу же небо; девять часов, пятница, такое-то число.

Вам надо пройти, говорят мне. Сначала так, а потом, когда встретятся остатки монастырской стены… Ага, значит, был монастырь. Чемодан мне страшно надоел, потому что я все время делаю вид, будто его вовсе нет. (Чемодан предполагает приезд, встречу и некое новое начало, а я ведь не уверен, что останусь тут.) А вообще местность ничего, такую хочется обвести рукой, как бы показывая другу. Уже я прошел две или три точки, где этот жест так и напрашивался. Монахи знали, где селиться.

Высокая ограда из железных пик, за ними над пыльными кустами бузины видны двухэтажные корпуса детдома. Спят там еще, что ли? Или куда на поле послали и работают? Тихо что-то. В одном месте на пиках висит бумажный змей. Я иду вдоль ограды довольно долго; а вот ворота. В воротах вмонтирована калитка — вход во входе. Вдруг эти ворота вместе с калиткой распахиваются, и с территории выкатывает ярко-красный трактор с прицепом, огородный, что ли, за рулем сидел мальчишка. Ворота остались открытыми, но я все же вошел в калитку. И почувствовал при этом, что не просто вошел, а как-то сложно проник, попал из одного состояния в другое. В жизни обязательно попадаются такие двери или такие калитки, перед которыми говоришь себе: «Ну…»

Общий вид: вдоль противоположной от ворот стороны стоят два корпуса и два таких же — по бокам. От ворот налево — длинное полутораэтажное строение — раз, два, три, четыре — с пятью лестницами-мостами к дверям над полуподвальным этажом; похоже, службы. Иду к пятому, небольшому корпусу, где, конечно, квартиры.

Вам надо выйти за территорию, говорит мне женщина, вон за те, другие ворота, а когда встретится плотина… Ага, значит, есть пруд.

— Можно я пока оставлю чемодан тут у вас на крыльце? — спрашиваю я.

— Нет, нет! Мы не можем отвечать за чужие вещи.

Наверное, я улыбаюсь. Не женщина, а тетка, не тощая, а плоская, при таком росте ей бы формы, да бог не дал. И уж раз живет на территории, то и работает, конечно, тут, и если воспитательница, то уж наверное не приведи бог…

Может быть, я не прав.

Пруд большой; чувствуется спокойная тяжесть его объема, как во всяких прудах с плотиной и дамбой; и вся тяжесть сосредоточена возле дамбы. За плотиной опять стояли дома, типовые, с двумя верандами на торцах, с палисадами и огородами.

Директора детдома я нашел у него на огороде, он поливал грядки моркови. Ни морковка, что-то уж очень буйная, ни система шлангов, ни весь ухоженный огород, ни домашний вид директора с его мешковатыми штанами не обманывали: директор не был огородником и не отрывал себя от дела ради огорода. Иначе бы он заторопился, показывая, что он тут просто так, забежал вот на минутку, забавы ради, растет, мол, всякая ерундишка, язви ее, любопытно… «Ага! — сказал он. — То-то!»

— Да вот!.. Решил, знаете, посмотреть. Сейчас каникулы, делать нечего, дай, думаю, загляну.

— Долго, долго думал!

Все-таки он был уверен, что я приеду.

Наконец он перебросил шланг через прясло, сосредоточился на чем-то и сказал:

— Ну так вот! — И остановился еще подумать. — Впрочем, не сейчас. Прошу!

Все-таки он был уверен, что я приехал сюда работать.

Мы сидели на его остекленной веранде, ждали, когда закипит на электроплитке чайник. С раскладушки лежавшая там его разморенная жарой дочь перетащилась куда-то в сад, и там теперь слышались ее сердитые шлепки, — донимали комары. Всюду по веранде были разбросаны ее яркие вещи, валялись диски с портретами иноземных певцов, висела на гвозде красная мотоциклетная каска. Странно, я почему-то удивился, что у него дочь, вроде сын ему больше бы подошел.

— Ну так вот, — сказал Гордеич.

Здесь следуют пункты в его собственном изложении.

Первое. Это дело, брат, долгое.

Второе. Никогда не говори плохо о его матери, которая его бросила. (Он, его — это воспитанник детдома. Кстати, об отце ни в одном пункте почему-то не упоминается вообще. Есть мать, бабушка, дедушка, иногда тетка, а отца нет. Иногда нет никого.)

Третье. Подходи к нему близко, если видишь, что позволяет, но не так близко, чтоб сел тебе на шею. С шеи он уже не слезет.

Четвертое. Можешь, конечно, работать только от и до, это, конечно, твое право… (Не закончено.)

Пятое. Если когда-нибудь кто-нибудь придет к тебе поплакать, считай, что ты гений. Из наших пока никому это не удавалось.

Шестое. Но помни, что слишком хорошим быть нельзя. (Тут я потребовал объяснений, он задумался и сказал: «Впрочем, валяй!»)

Седьмое. Опирайся на сильных. Разумеется, физическая сила тут ни при чем.

Восьмое. Не обманывай его. Не обещай сверх того, что можешь.

Девятое. Не жалей, а сочувствуй.

Десятое. Не спеши с выводами. Ну и вообще… (Хоть и не закончено, но сказано с нажимом, так что сойдет за пункт.)

На завтрак подают котлеты с капустой, творог и чай. Я еще не работаю, а меня уже кормят. Моя работа наступит сегодня в шесть вечера, и дадут мне группу из двадцати человек. Кроме меня в огромной пустой столовой сидят еще двое в белых таллинских кепочках, это маляры. Они только что с крыши, которую красили, и едят с аппетитом, приятно на них смотреть. Все стулья, кроме тех, на которых мы сидим, опрокинуты на столы, и двое мальчиков привычно и умело моют пол. Маляры поели и идут к раздаточной кричать спасибо.

Слоняюсь. Потом я опять слоняюсь. Потом сижу у директора в кабинете в глубоком, обнимающем кресле и одним глазом смотрю через графин с холодным чаем на входящих к директору и выходящих от него. Занятно. У них там что-то не получается или не сходится, то ли не с той бумажкой зайдут, то ли на бумажке не то… Плоская тетя, мое первое и не очень приятное знакомство (оказывается, бухгалтерша), при начальстве выглядит на какую-то выверенную долю озабоченней, чем само начальство. Приходит кастелянша, и директор отчитывает ее. Довольно резко. Бьет вопросами. Что будет, если каждый, и так далее. При этом он, набычившись, поверх очков смотрит на меня. Пауза. Странный этот взгляд, направленный прямо в твои зрачки, но невидящий. Что же это получается, что ж, так и будем, и так далее. Пауза. Я пересаживаюсь в другое кресло, и тогда директор наконец видит меня.

— Ты чего?

— Волнуюсь, — говорю я.

— Это хорошо. Ознакомься пока с общей, так сказать, картиной. — И вываливает мне из сейфа кипы документации и личных дел. Общая картина такая.

Всего сто шестнадцать подростков. Из них девять круглых сирот, у шестидесяти девяти есть только мать, у остальных мать и отец, и все эти отцы и матери лишены родительских прав. А вот моя группа. Ну, Саши, Коли, Али, Оли… Одна, между прочим, Венера. Девять лет, одиннадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Это называется «семейное укомплектование». То есть, значит, «папы, мамы и дети». Покровительство и защита младших.

Всю документацию можно разделить на две основные категории.

Первая:

«Причины безнадзорности. Родители Коли воспитанием не занимаются. Из беседы с соседями выяснено, что мать пьет, обладает вздорным характером, груба, вспыльчива, бьет сына. Коля открыто курит, не признает никаких авторитетов, никаких родственных отношений между матерью и сыном не видно. Комиссия постановляет…»

Вторая:

«Саша Левашов с детских лет проживает с дедушкой Иванам Гавриловичем. Мать ввиду серьезного заболевания воспитанием заниматься не может. Отца нет. Недавно дедушка лишился зрения. Комиссия постановляет…»

В окно директорской я вижу, как маляры красят крышу — зеленым по зеленому. На баскетбольной площадке пацаны играют в футбол. Разновеликая толпа равномерно перемещается с одного края площадки на другую и обратно. Самый длинный из них, выше меня ростом, в каких-то странных бабьих шлепанцах, вяло тащит ноги. Сегодня баня; я видел в котельной бани груду старой обуви, которую сжигали в топке. Несколько пацанов рылись в куче, подыскивая себе что-нибудь почудней, посмешней. Истопник ругался так: «Язви вас, нашли забаву. Да раньше бы за такую обувь спасибо сказали. Ат паразиты, чего вытворяют! Век бы не смотрел, забава им, понимаешь». Он им немножко мешал, нудил тут.

Когда наступает шесть часов, ничего не происходит. Я вхожу в корпус, заглядываю в раздевалку, в комнату для занятий, потом на второй этаж в общую комнату, где выключаю телевизор, потому что его никто не смотрит. Тотчас появляется мальчик с зубной щеткой во рту, с немым гневом включает телевизор и снова исчезает. Несколько минут я тупо смотрю на экран, где сосредоточенный политический обозреватель говорит умные вещи.

Наверное, я уже работаю. Минут пятнадцать я так работаю, потом иду кого-нибудь спросить, что я должен делать. И я спрашиваю бегущих куда-то людей, куда это все бегут. Бегут так, что я ощущаю себя нечетко, как на ветру. Так стоят внаклон, придерживая шляпу. Я стою, но в то же время весь в движении — это трепещет на ветру мое любопытство. Ага, оказывается, на линейку.

К тому времени, когда я наконец отыскиваю свою группу, выясняется, что именно моя группа наказана получасовым штрафом, — кто-то где-то сжег какой-то погреб.

Все разбегаются, мы стоим.

Интересно, как это может гореть погреб?

— Совсем сожгли? — спрашиваю я.

— Да не, не совсем.

Я еще чужой. Погреб, который горит, — понятно. Погреб горит, колодец падает, чердак идет ко дну, — понятно.

— А вы чего тут? — спрашивает какой-то мальчик.

Ну конечно, обязательно находится один, который делает вдруг большие глаза: «А вы чего тут?» Кажется, ты еще утром положил его к себе в карман, а вечером он вдруг высовывается и таращит глаза: «Э, а ты кто такой?» Он опаздывает в класс и, распахнув двери, недоумевает: «Э, а вы чего тут так рано?» Ему показывают на часы, но и тут он гениально бестолков: «А чего они бегут?»

Стоим каких-нибудь пять минут, а ребята уже посматривают на часы. У многих часы. У одного — его зовут Павел Батыгин, Батыга, а еще Цыган — часы на обеих руках, на шее на шнурке висит мотоциклетный ключ зажигания. Излучает красоту. Помещен как бы в некую прозрачную стерильную капсулу, которая защищает его от всего грязного, — все в нем соразмерно и красиво. Ключ выглядит драгоценностью. Черная в обтяжку трикотажка с большим вырезом, длиннейшие кудри щекочут спину. От всех немножко пахнет уксусом — сегодня в бане им промывали уксусом головы, — Цыган тоже благоухает; других это смущает, а его нисколько. Вряд ли он все-таки цыган, но что-то есть. Днем при случае я спросил его, где у него отец, он сказал: «Погиб на фронте». И смущен был не он (он 57-го года рождения), а я. (Больше таких вопросов в лоб не задавать; Батыгу взять на заметку в смысле опоры; пункт седьмой.)

Как-то сложно я себя ощущаю: то ли отбываю наказание вместе со всеми, то ли группа отбывает наказание, а я ни при чем, то ли вдруг это я отбываю, а группа ни при чем. Чувство вины — это удел взрослых. Судя по лицам, группа действительно ни при чем.

От нечего делать я пересчитываю ребят по головам. Почему-то двадцать два. Двое лишних. Снова пересчитываю — теперь двадцать пять, и подходят еще. Начинается какое-то движение, перемещение, одни уходят, другие приходят, появляются бутерброды; в среднем остается все-таки как бы группа, но в этом нет, конечно, никакой обдуманности, напрактикованной слаженности — просто так получается. Некоторых Батыга даже прогоняет, но не потому, что они нарушают среднее число, — тут происходит некий отбор.

Один из этих, из прогнанных, такой маленький, прямо удивительно, вдруг подкрадывается и спрашивает:

— Отгадайте, что у меня в правом кармане на букву «Ж»?

— Не знаю.

— Жижигалка. А в левом, на букву «э»?

— Не знаю.

— Эшшо одна жижигалка.

Батыга безжалостно его прогоняет.

Я замечаю, однако же, что большие здесь не обижают маленьких. Забегая, скажу даже, что за все время не встретил ни одного случая обиды, — ну, замахиваются, бывает, и бьют, но это так, тычки, а обиды нет, ведь это не одно и то же. Пожалуй, даже наоборот, маленькие позволяют себе слишком много по отношению к старшим, и почти все сходит им с рук.

И пытаться даже не берусь передать хоть приблизительно разговор в этой переформировавшейся группе, — так он удивительно ни о чем. А энергии! Ну прямо вибрация, шаровые молнии, оголенные вокруг провода, искры. Ну, скажем, если нормальный разговор — это ходьба, то  э т о т  разговор — ходьба по горло в воде, а плавать не умеешь — и захлебываешься, ноги тянешь, барахтаешься, тратишь страшные силы, а никакого движения…

А вот братишки Колженковы. Я уже знаю по документам: живет и на кондитерской фабрике работает весовщицей женщина; водку не пьет, а пьет конфетную эссенцию (которая по капле в начинку), дочка беспритульная пряталась по чужим дворам, да и не давали соседи быть ей дома, где дяди возили кулаками по свиному пойлу на столе и били сервант, и когда девочка отчего-то тихонечко умерла, мать судилась с соседями, настойчиво стучалась в разные двери, требуя и требуя то ли пенсии, то ли не прерывать алименты… Потом еще двое родились, мертвые, и еще двое, выброшенные в мир столь же раздраженно; эти выжили и, живя уже без нее, здесь, все выправлялись и выправлялись, белоголовые, и смягчалось прошлое помаленьку их улыбками.

Из окна моей комнаты вид такой: двор в одичалой траве, в середине круглая окошенная плешинка, значит, кто-то забрел с косой и мешком; лежат сани, проросшие клевером, брошенные не этой еще зимой… Дом большой, этакий барак тридцатых, что ли, годов, еще никуда не покосившийся, но пустой; тут жили работники детдома, а лет пять назад им поставили новый корпус. Один директор остался почему-то вот в таком же полубараке, видно, этому мужику крестьянского заклепа деревянное милее, не знаю. К осени он обещал и меня переселить в общий корпус… А дальше поле картофеля, уже местами в цвету. Больше ничего. Я слегка задохнулся от восторга. Картофельное поле и облако. Все. Гениально.

И вот я уже работаю вторую неделю.

Утром пришли девочки, сказали, что в гости. Очень рад, милости просим, садитесь, пожалуйста, а не сварить ли нам чаю. Не было стульев, чайника, и плитки тоже не было. В пыли на полу четко отпечатаны мои следы. Девочки как-то мигом стали все организовывать, кинулись мыть пол. И в то же время этой утренней воскресной суеты как бы не было, мы талантливо делали вид, что не было. Вот когда все будет готово, вот тогда можно и начать: здрасте, а мы к вам в гости. Очень рад, садитесь, пожалуйста, а не сварить ли нам чаю. Ой, что вы, вам столько хлопот… Я ставил на плитку чайник, уже наполненный. Девочки сидели чинно, даже несколько стесненно, потому что были тут ни при чем, — и стулья, и чайник, и все остальное взялись ниоткуда, будто они тут сто лет стояли.

Вообще, оказывается, детдомовцам нравится приходить в гости, но совсем не в другие детдома, как тут организовывают время от времени, не на завод к своим шефам, а именно в дом, в семью, где занавесочки, чашечки и пусть бы и самовар.

Я получил абсолютно исчерпывающие сведения о том, как обставить комнату, что купить и где и что сколько стоит — вплоть до мусорного ведра. Был спор из-за шифоньера — какой брать. Двухстворчатый: за девяносто или трехстворчатый полированный за сто двадцать. Двухстворчатый можно купить сразу после второй получки, но лучше подождать третьей и купить сразу трехстворчатый, потому что, во-первых, все равно Борис Харитонович (это я) жить тут один не будет — женится, а если уже женат, то приедет жена, — тогда двухстворчатый окажется тесным, его будет трудно продать, потому что сейчас люди стали с деньгами и покупают только новое. А костюм так вешать на гвоздь не надо, он помнется, лучше купить вешалку, она стоит-то копеек сорок. И обернуть хотя бы газетой. В магазине есть хорошие мусорные ведра с крышечкой, и педалью. Занавески — это дело, конечно, вкуса, но здесь обязательно нужны двойные. Жалко картофельного поля, сказал я. Они посмотрели на картофельное поле. У нас красивая природа, правда только это картофельное поле не очень красивое, жалко, что с окном вам не повезло, очень уж пусто, а вот есть места замечательные.

Немножко это походило на сцену: декорации комнаты, гости, разыгрывается чаепитие. Сейчас упадет занавес, и девочки пойдут к себе домой, а я к ним — на работу.

Не знаю, работа ли это… То есть почему это работа? Жмет меня тут что-то. Я не в том смысле, что не произвожу, так сказать, материальных ценностей и делюсь знаниями, как это делал в школе. Ну вот: ставим мы с ребятами ныряльную вышку и оградительные поплавки, и я смотрю, не утонул бы кто, но волнуюсь я за себя; как воспитатель я несу ответственность. Я  р а б о т а ю, получаю зарплату. После отбоя, высвободившись из доспехов ответственности, я иду домой. Чужая тетя, которая называется ночная нянечка, зарабатывая деньги, будет теперь шаркать тапочками по пустым коридорам, разносить белье для завтрашней бани, потом сядет вязать до утра. Ночной сторож, зарабатывая деньги… Завтра я в шесть вечера передам мои обязанности сменщице Людмиле Семеновне… Директорская работа стоит столько-то, ночной нянечки — столько-то, моя — столько-то… За что, собственно? За внимание и заботу?

Однако получать-то все равно пойду. Будет стыдно получать эти деньги… Не считая, небрежно суну в карман, может, даже что-нибудь скажу по этому поводу, хотя никто ничего не поймет, конечно, да и внимания не обратит…

Все-таки детдом я представлял не таким.

На нашей улице в моем детстве опасными были глухонемые и детдомовские. Между собой они были похожи тем, что начинали драться без настройки. Вот нам, например, непременно нужно было сначала покричать, потоптаться, хорошенько завестись, а уж там, если искра упадет, и начать. А не упадет, так и разойтись. Немой начинал сразу; у него еще и улыбочка не сошла с лица вся, он только что переговаривался о чем-то с приятелем, быстро ломая руки и пальцы перед немым ртом… И детдомовец долго не думал. Но если немой и совсем не думал о драке, то есть начинал только по необходимости (чаще по ошибке, по недоразумению), то детдомовец всегда был готов.

В то время детдом с его серыми корпусами, обнесенными кирпичной стеной в два человеческих роста, казался нам, благополучным родительским детям, местом страшноватым и заманчивым. Мы видели, как по вечерам хромой дядя в гимнастерке запирал обитые жестью ворота, и перед воротами наше воображение бессильно сникало.

И был однажды час мучительного позора, стыда, бессильного гнева, когда мать привела меня в детдом; их выстроили в один длинный-длинный, сломанный у далекого забора, строй. Директор, мать и я шли вдоль ряда, я должен был узнать и показать, кто выхватил у меня среди ясного дня новенький велосипед и умчался на нем. Мать крепко держала меня за руку, я упирался и уже давно плохо видел сквозь слезы. Это была казнь. К тому же я был уверен, что обидчик вовсе не детдомовец. Тот нагло внезапный, сам судорожно испуганный, улепетывающий с моим велосипедом, — он все никак не мог попасть ногой на педаль и, кажется, сильно даже поранил ногу, — не мог быть детдомовец…

Кончилось это тем, что я мелко затопал на месте и завизжал. «Мамаша, — сказал один мальчик меньше меня ростом, — он у вас описался».

После этого я заболел. Целыми часами я лихорадочно распутывал клубок величиной… Но разве есть в кошмаре величина?

Кстати, детдомовец, как мне говорят, почти никогда не болеет. При мне пока не болел ни один. У нашей врачихи Степаниды Ивановны в кабинете ведутся бесконечные беседы-лечения старух, которые одни и приходят из соседних деревень. И он никогда не плачет! Или плачет так, что этого никто не видит. Я на это долго не обращал внимания, ну, как на здоровье, например, — здоров, и чего ж еще… Прыгали на спортплощадке с шестом — отличался Батыгин, — вокруг стояли и смотрели человек десять. Как-то шест, брошенный при переходе через планку, повалился вбок и угодил девочке в голову. Это была маленькая девочка, тускленькая, прозрачная, как оттаявшее яблочко, в котором видны косточки; она подняла руки, зажала голову, в ее возведенных глазах мелькнуло недоумение, и с искаженным от боли лицом отошла. Я поискал ее, потом бросил; вдруг увидел через кусты: одна ладошка по-прежнему на голове, сухое лицо постепенно наливается краской, боль уходит, другой рукой она что-то деловито отсчитывала, зажимая пальцы, или ритм отбивала, наверное, шептала какую-то считалку, не дошептала и побежала обратно.

…А, так собак ликвидировать, да? В моей группе пять, так не больше одной, да? Санэпидемстанция спустила норму, да? А у нас все пять шавок, паршивых там или не паршивых, будут жить! И пацану не надо будет с ужина куски хлеба выносить под рубашкой, и никакая тетя в белом халате не будет ощупывать его в дверях…

Вообще я начинаю замечать, что старшие здесь что-то уж слишком спокойные. То ли отнервничали свое и теперь умно берегутся, то ли такие подобрались.

На свалке за гаражом лежал старый огромный холодильный шкаф; верх его и правый бок от многих дождей прогнили, но толстые двери от шести отсеков были еще целы, — если положить на бок, отличное будет собачье общежитие; летом прохладное, зимой теплое. Отнесем его на дальний полуостров, и не надо будет ребятам прятать собак в самых немыслимых местах и тайники менять.

На плотине нас догнала бухгалтерша.

— Кто вам разрешил, а? Кто вам разрешил, нет, кто вам разрешил, а? Это кто же вам такое разрешил?

Странно, после той первой встречи, когда я попросил поставить на ее крыльцо чемодан, я как-то не замечал ее больше. То есть видел, конечно, но вот как-то не замечал. Тихо и кропотливо делала она свое дело, дважды в день, на работу и с работы стремительно-брезгливо пересекая опасную зону территории, где повсюду стояли и шумели эти непристойные, лохматые, неисправимые хулиганы… А сейчас ее лицо излучало жизнь, жизнь! Да если б мы тут все провалились вместе со шкафом, какого б праздника она лишилась! Да и не позволила б провалиться, что вы! Сама б своими руками достала обратно, чтоб только насладиться… Криком она явно, немножко торопясь от возбуждения, призывала к скандалу свидетелей.

— Шкаф не списан, сейчас же отнесите обратно!

— Так бы и сказали сразу.

— Несите, несите сейчас же! Ишь они что выдумали. Хулиганы!

— Почему хулиганы?

— Какие быстрые! Давайте несите!

Мне почему-то нужно было, чтоб она перестала кричать; перестанет — отнесем. Но тут во мне не выдержала и лопнула какая-то жилка, я стал смотреть прямо в ее желтые, в общем-то без особого чувства или злости глаза и тихо приговаривать: «Взяли! Опа! Еще — опа! Ай-яй-яй, ишь они, действительно, кто же это разрешил, а?»

— Нечего, нечего тут! Нечего! Неси давай, не воображай.

— А потише? Никак нельзя? А вы не видите, что он никуда уже не годится?

— Мало ли что не годится, он не списан.

— А вы посмотрите, вот: руку можно просунуть, гниль одна.

— Мало ли что гниль, шкаф не списан.

— Нет, я понимаю, я понимаю, я только хочу спросить….

— Сказано, несите!

— …спросить: видите? видите?

— А ты не ломай! Не ломай! Ты за него теперь отвечать будешь. Платить будешь.

— Сколько?

— Много. Сколько… Много будешь платить, штанов не хватит.

— Уважа-аемая… А кстати, как вас зовут?

— А ты меня не пугай, меня тут все знают, я шестнадцать лет тут работаю, никто плохого не скажет, у меня четыре похвальные грамоты… Вот люди видят, как ты ломаешь, придется составить актик.

— Ах-ах-ах, актик! Ах, актик! Ах, как это интересно!

Благоразумие мое летело куда-то к черту. Я снова сунул руку в прогнивший бок шкафа и стал вынимать горсть за горстью мягкую прокладку, какую-то покалывающую как бы электричеством труху и зачем-то показывать собравшимся людям, будто предлагал купить по дешевке.

— Позови директора, тетя Паша, — сказала бухгалтерша. — А ты не смей уходить.

— Вы мне не тыкайте, я вам не мальчишка!

— Ничего, ничего, сейчас разберемся.

Тетя Паша, огородница, ушла за директором, а мы нервно замолчали. Молчание это было как-то не в мою пользу. Я проигрывал секунды в какой-то нелепой и кошмарно затянувшейся игре, а она их набирала и набирала. И тут я вдруг засмеялся — коротко и сразу оборвал, — не знаю, что это такое случилось.

— Это я так, нервное, извините.

Бухгалтерша монументально молчала. Набирала очки.

У меня как-то кубарем покатилось настроение — куда-то вниз… И я устало подумал, что ребятам, наверное, все это ведь надо — прятать собак, оберегать и менять тайник, таскать куски с ужина, и я им с этим шкафом только помешаю.

Только это со мной случилось, только я успокоился, как сразу же все и разрешилось совсем просто: бухгалтерша вдруг почему-то ушла, люди тоже, мы столкнули шкаф с плотины на камни, и никто даже не оглянулся на грохот.

Батыгин вечно пропадает, где-то у него знакомые, где-то у него дела, где-то он гость. Дома его видишь только вернувшимся или отправляющимся. Иногда приходят девушки, не наши, вежливо просят: «Батыгина позовите, пожалуйста». Но Батыги, конечно, нет. «Нам книжку передать». Девушкам здесь неуютно, и ни одному моему слову они не верят. Интересно, что он им там плетет про детдом? Почти каждый раз, когда иду в магазин, я вижу, как, пропарывая деревню, с ревом проносятся мотоциклисты, и с ними Батыга. Лицо от встречного ветра чеканное, а от скорости — целеустремленное. Иногда за его спиной вижу уже знакомую красную каску — директорская дочь. У нас пять мотоциклов, на ходу только один, и на нем Батыга никому ездить не позволяет. С этим, кажется, взрослые смирились; машина-то только потому и на ходу, что хозяин один, да и тратит Батыга на нее все свое свободное время, так что вроде заслужил.

Вдруг удивляюсь как где ни встречу ее, дочь директора (а встречаться она стала повсюду, как-то ее много стало), каждый раз она другая, надо почти заново узнавать. По себе сужу: если я изо всех сил добиваюсь какой-то цели и в то же время очень хочу скрыть ее, тоже и меня плохо узнают. Так и кажется, что все у тебя на лице написано, вот и меняешь маски. И себе же во вред, только выдаешь себя. А тут и вовсе нетрудно догадаться, ее цель, конечно, — попасться на пути Батыги. Впрочем, на территории она никогда не появляется, для нее это запретная зона, и я ее понимаю.

Вот сегодня иду утром на работу — еще нет семи; моя очередь делать общий подъем — стоит далеко перед воротами с каской в руках и ничего не может поделать с лицом. Это вижу впервые, и потому она другая опять. Наверное, что-то случилось. В шесть, скажем, условились ехать, а его все нет и нет. Зайти, пересечь линию ворот она не может. Когда теряют гордость, спасаются, наверное, кто как может, а она вот так — отчертила себе черту. В общем-то черта эта ничего уже не решает, но так она хоть может не прятать глаза, смотреть вовсе не потерянно.

А по спальне ходил злой Батыга и искал ключ зажигания. «Ты! — встряхивал, он чью-нибудь койку. — Лазил?» — «Да не лазил я никуда!» А ключ висел на шее Танюшина, и Батыга этого не видел. Забежал Валерка, самый наш маленький. «Кнопик! — спросил у него Батыга. — Ты ключа не видел?» — «А вон он!» — тотчас увидел и показал Кнопик, Да и правда же, не заметить никак, нельзя было: тщедушный Танюшин сидел развалясь на койке, выставив ключ на груди, и внимательно читал книгу.

— Где нашел? — спросил Батыга.

Танюшин сделал над книгой пальцами движение, абсолютно ничего не выражающее, просто показал, что вопрос он слышал.

— Надо же, а я все обыскал.

Танюшин прилежно читал.

— Борис Харитонович, зарядку в купальне будем делать? — спросил Батыга.

Странными бывают, наверное, не те истории, которые не сразу объяснишь, а те, которые ничем не кончаются. Как это я раньше не замечал Танюшина? Надо будет приглядеться к нему.

Заходит директор.

— Ты чего?

— Чего?

— Лежишь.

— Да так. Думаю, например, имею я право воспитывать? Или — ц!

— Ну, слушай!.. Даже не знаю, хороши это или плохо. Вот раньше просто было: где жратвы достать. Или ботинки. А мы, значит, о праве думаем. Ну-ну. Между прочим, я что зашел: у тебя тут есть участок, шесть соток, — как думаешь распорядиться?

— Участок?

— Шесть соток. Там сейчас чья-то картошка растет, но осенью можешь, например, саженцы посадить, мы привезем…

— Ах, уча-асток!.. Ну, господи, я что-то никак сообразить не мог.

— Ты не бросайся. Здесь не город. Не хочешь перелопачивать каждую весну под картошку — посади саженцы…

— Значит, просто было? Жратва и ботинки?

— Ботинки, да… Трудно тебе тут будет.

— Знаю. Мне уже трудно.

— Да нет, однако, не знаешь. Я за двадцать пять лет… Вот. А ты уж разбежался — знает он! За двадцать пять лет в авиации, например, жутко же что произошло, там это видно, а тут что? Тут и не видно и не на виду. Все думают: да кого там! Все по-прежнему, мол, «по Макаренко». Ни черта не по Макаренко. Я вот по секрету тебе скажу: ничего не понимаю. Я до войны слесарем был, вернулся с войны, пошел в исполком насчет работы, мне говорят, пойдешь в детдом директором? А я, мол, да вы что! А ничего, говорят, нам директор нужен, хоть временно. Пошел. Стопроцентная сиротность, ну и прочее, так сказать, на уровне времени: обуть-одеть не во что, жрать нечего, жить… У дома отдыха железнодорожников выторговали корпус, сверху сквозь проржавевшее железо течет, лежат вповалку, вши… Знакомая картина? Самая классика. Набили матрасы соломой, сходил к знакомому председателю колхоза, выпросил в долг мешок пшеницы, отволокли на мельницу, пекли… Тут кореец один жил, замечательный огородник, я ему часы трофейные отдал, говорю: командуй. Велел выкопать яму, туда навоз, мусор, провели от пруда воду и этой водой поливали. Каждую травинку руками. Урожай был — я те дам. С рынком у нас не очень сладилось, сдали мало, но все-таки… Я тебе скажу, развлечений было больше. Может, грешу, — веселья тоже. Ну не было ничего, не было!.. Бочка была; бочку закатишь в гору, напихаются в нее и-и… А на вторую осень поехали покупать одежду, на свои деньги, сами выбирали, примеривали, сами платили — праздник был. Теперь смотрю: стоят. Группа. Час стоят, два… Ничего не понимаю. В складу велосипеды пылятся, как чуть поломка — бросят; мотоциклы приобрели, покурочили на третий день — бросили, один, правда, возится еще; в спортзале гантели, штанга, снаряды, игры всякие… Стоят! Чего стоят? Зло иногда берет… Пальто перелицуешь — что ты, не наденет. Подавай новое, в эту, в талию, что ли… Но не в этом дело.

— Так.

— Слушай, ну… Что угодно! Не уезжай.

— Здрасте!

— Думаешь, не вижу? Это с каждым случается. У кого на второй месяц, у кого на третий, но обязательно с каждым. Даже не знаю, как это называется; пусть хандра. Только одни переходят через это, а другие нет. Другие переходят на другое место и правильно делают.

— А я, значит, сделаю неправильно?

— Ты мне, старику, должен помочь. Ты поймешь, ты молодой, тебя и заносит, но это ничего…

— А какие правила составили! — Наверное, не надо было так, но мне было, правда, до того плохо, главное, без причины, неизвестно, куда бить, от чего бежать, просто все на свете казалось ни к чему, особенно я сам в этом детдоме ни к чему, так все томило, что уже не замечал, что заносит. — Из десяти-то параграфов! Что ж не пользуетесь? Возьмите какой-нибудь подходящий, приложите к проблеме, и дело с концом. Подумаешь, не вмещается, можно и подровнять, обрезать, если где выпирает.

— У тебя вот тут, — он постучал мне в лоб, — мыслишка одна варится, очень для меня противная. Рассчитываешь как-нибудь дотянуть до начала учебного года, а там — с чистой совестью и обратно в школу. Эх, ремня на тебя нет. Неужели руки не чешутся — изменить, переделать, в конце концов, меня, старика, спихнуть?

— Хотите, чтобы я тут еще один параграф высидел? Который бы все разрешил?

— Вот так-то лучше. Это мне даже нравится, что ты колючий. Да ты высиди! Высиди-ка попробуй, если у него в шестнадцать лет… В пятнадцать! Да уже в четырнадцать! — такая трезвость. Не то еще дети, не то уже старики… Вот и не зевай, кольни как следует: вспоминаю, мол, хорошо было, чего хорошего-то. Если б теми глазами сейчас взглянуть… Да вот не дано. Но интересно, что прежде всего бросилось бы в глаза? Всякие мелочи, наверное, они всегда наперед лезут. Ну, например, лежит полпирога, и никто его не подбирает. Или, например, идут он и она, в обнимку. Но что-то они не так как-то идут, ну, без смущения, что ли. А главное, без трепета. Не поймешь, где что, где чья рука, да и которая, например, она — тоже разгадать надо. В магазин зашли — не разлепятся. И хоть бы страсть на лице, черт возьми, а! У мелочей такая способность — прежде прочего в глаза прыгать. Вот я оказал: трезвость мысли. Ведь всё знают! Вот Батыгин, пожалуйста: знает, сколько баллов ему нужно для поступления в спортивный интернат, какой результат там покажет, какую зарплату будет получать, когда женится… Впрочем, я, наверное, что-то не то.

— Гордей Гордеевич, мой один, Елунин, просит на завтра отпустить его домой, — отпустить?

— Тебе не нравится то, что я говорю?

— Ну почему, я только говорю, что Елунин отпрашивается на воскресенье…

— Елунин и ему подобные не отпрашиваются, они просто едут, когда им нужно, а вот что тебе не понравилось? Может, ты думаешь, пора старику на пенсию? Не в ногу со временем шагает? Ты говори, говори.

— А какие саженцы?

— Саженцы? А яблони и груши.

— Кто-то из нас сердится?

— На это не рассчитывай. Я и рассержусь, а все равно не отпущу. Лучше будем цапаться, это ничего; валяйся, дави кровать, грызись тут сам с собой — все лучше, чем эти тети…

— Людмила Семеновна не тетя.

— Ну вот, ты понял. Людмила Семеновна — да; я про других говорю. Обросли, понимаешь, хозяйством… Ты, кстати, к Людмиле-то Семеновне приглядись. Так я пойду, а ты уж тут тоже не разваливайся сильно, интеллигент, мать вашу, ремнем бы вас.

Я вдруг спросил:

— Гордей Гордеевич, а вы отдали бы свою дочь за детдомовца?

— Ну при чем здесь это! И не за детдомовца, хочешь ты сказать, а за Батыгина. Ты не знаешь, что он ее… Катает.

— Ну, за Батыгина?

Он добросовестно задумался.

— Избалован он уж очень вниманием к себе. Бывают такие баловни — ни за что так и выстилает перед ними. Это повышенное внимание девиц старших возрастов портит страшно. Узаконивается безответственность, даже нахлебничество — все дается даром, и уже все вроде как не очень интересно… Нет, не хотел бы я за него дочь. Пострадать бы ему, влюбиться бы безответно, покорчиться бы на каком-нибудь огне… Так ведь в броне! Эта его красота и удачливость — все равно что броня.

…Мише Елунину я сказал, что поеду с ним, но не как воспитатель, а так. Мы договорились, что завтра в пять он меня разбудит и мы отправимся первым автобусом. Надо же посмотреть самому, что это за родители у нас.

Но в пять я проснулся сам от догадки, что Миша не придет и уедет один…

К автобусной остановке мы пришли порознь и порознь сидели в автобусе, — все восемьдесят километров до его Печища смотрели каждый в свое окно.

Печище стояло тоже как раз посреди России.

Зачередили сначала садовые дачки, потом пошли кирпичные и блочные корпуса, потом промелькнула прослойка из бывшей окраины — кусочек деревни в черте города; тут зачастили остановки, и на одной из них я сошел вслед за Мишей.

— Братишке, может, конфет купить? — сказал я в пространство.

— У меня нет братишки.

— Значит,как и договорились: я приехал в Печище по делам и с тобой зашел просто так.

Ему было, конечно, все равно, как я к ним иду, мне же не хотелось, чтобы его родители «работали» на воспитателя.

Елунины жили в новом районе, в многоквартирном доме, за домом был обрыв, где распахивалась удивительная даль с ее большим небом, с ее дымкой, с ее извивами и с ее кусочками и полосками то ли реки, то ли рек, то ли озер. Интересно, жильцы уже привыкли к этой картине или еще поглядывают?

(Надо сказать, что я до самой этой минуты, еще на лестнице, еще и перед дверью надеялся, что Миша своих родителей выдумал. И ведь знал же, что они есть, по документам знал, а вот поди ж ты… Как-то так лелеялось и обманывалось; ведь не хотел же почему-то Миша, чтоб я ехал с ним… Просто я, наверное, не знал, как смотреть им в глаза; да само их существование мне казалось чудовищным. Да уж если на то пошло, так и сам детдом, в котором живут дети при живых родителях, — чудовищным. Ну и дальше еще в скобках: вот, значит, мы приезжаем, и что-то такое обнаруживается, какие-то такие особые обстоятельства… черт знает какие, но уж, конечно, очень особые, которые могли бы оправдать родителей. Или так: Миша водит меня по незнакомым улицам в надежде, что мы как-нибудь потеряем друг друга… А что документы, так, господи! Мало ли какая может случиться путаница с документами. И как составилось-то красиво, особенно дальше: я не нарушу его игры, не выдам его тайны, Миша и на этот раз вернется с «подарками», которые мы вместе купим в магазине…

Я так и не понял, испытывал ли Мишка стыд оттого, что при живых родителях жил в детдоме.)

Он вошел без стука. Отец был на кухне, ходил там с оттопыренной загипсованной рукой; из гипса торчали кончики пальцев с въевшимся в них машинным маслом, с синими выпуклыми ногтями. Для четырнадцатилетнего Миши он был очень молодой отец, что-то уж даже слишком. Хмурое лицо еще не размялось, не разогрелось еще первым воскресным похмельем. Все в этом лице было крупно, но заморщено, придавлено; ему б веки набрякшие приподнять, рот отвердить в улыбке, так были б на лице одни эти глаза и рот.

— Навернулся, что ли? — спросил Миша.

— Ты есть будешь?

— А права́? Отобрали?

Миша полез в ящик стола, где вместе с вилками лежали какие-то бумажки. Похоже, что вообще у них тут на кухне была сосредоточена вся жизнь.

— Где трудовая?

— Не знаю. Лежит где-то.

— Эх, ты! Папа… Мало что права отобрали, так еще и статью, конечно, влепили. Прокукуешь теперь.

— Не. В любом месте сварщиком возьмут.

— Возьмут… Покажи трудовую. Там, поди, уж записывать некуда.

— Натворил что-нибудь? — спросил отец меня. — Ничего, я его скоро заберу.

Я вдруг забыл, что приехал «просто так», и даже не заметил, что он догадался обо мне.

— Вы ему часто так обещаете? А то я знаю таких: обещают, а сами… И парнишка ждет, сам не свой ходит. Хоть бы уж туда или сюда. Больно смотреть. Лишены, а морочите голову.

— А кто лишал-то?! Лишают они…

— Не знаю, кто уж там лишал, а только сына больше не дергайте.

— Гляди-ка, лишают они…

— Пусть уж там живет. Там спокойней.

— Да нет, кто лишал-то? Люди лишали! Природу — понял! — захотели изменить. Комиссию они создают… Комиссию — понял! — по переделке природы. «Постановляем, что этот сын больше не сын».

— Ишь вы как повернули…

— Мишка, посмотри, кто там.

Она что же — появилась там в коридорчике и сидела тихо-тихо, подслушивая? Вдруг вошла в комнату сама Мишина мать; Миша был здорово на нее похож. Только глаза у матери были другие — торопливые. Нет, наоборот, в них мерцало какое-то застывшее раздражение.

— Какие люди-то? — сказала она. — Какие люди? Вы знаете, какой у нас дом? Одни завистники, кляузники, тут и поговорить-то по-человечески не с кем, все только и знают что рыпаются. Особенно мы не пришлись им по вкусу, мы, видите ли, не такие, а какие тогда, позвольте вас спросить, мы должны быть? Уж благодарим покорно, на вас похожими быть не желаем, сидите в своих норах, покупайте свои машины, жрите, мы вам в кастрюли не плюем, ради бога, живите как хотите, а то что же это такое получается…

Она говорила быстро, ровно и много, без восклицательных знаков и совершенно беззлобно, бесстрастно, из-за чего смысл ее слов стал смазываться, как сквозь сон, и я слышал только ровный качающийся голос. Ее самой как бы не было тут, будто она говорила из-за чуть-чуть приоткрытой двери, и я никак не мог сунуть в дверь ногу, чтобы задать один-единственный вопрос: так что же, может, вы хотите подать заявление в комиссию и серьезно забрать ребенка!

Весь дом был ужасный, ужасный, все в нем не работали, не ели, не отдыхали, а только упорно изводили ее, сживали со света. И у нее уже мало осталось сил говорить об этом. Ей бы в крик, но от усталости голос ее не способен был подняться выше ровного шепота.

Но больше меня при этом удивлял отец. Лицо у него совсем запаялось какой-то непробиваемой хмуротой, и большие желваки так и перешвыривались.

— Ну ты это ладно, — сказал он вдруг. — Заткнись.

— А разве не так?

— Хватит, я сказал! Сегодня тоже контролеры на электричке провезли? И опять аж до Александрова?

— Никакие не контролеры, я сегодня у Таньки ночевала.

— Сегодня, значит, у Таньки. А вчера?

— Я ж тебе говорила: контролеры провезли, я билет купить не успела. А там десятичасовую отменили, я на вокзале до утра просидела.

— Значит, контролеры?

— Оой!.. Однако, не поленился, съездил?

— Мне теперь делать нечего, я и езжу. Так что, дорогая, вчера они вообще никого не задерживали.

— Да ой?

— Я те вмажу счас — будет ой!

— Да что ты, миленький, шпиончик ты мой… Ну и как, где же я была? Узнал?

— Постеснялась бы постороннего.

— Постороннего? Аха-ха-ха-ха-ха!..

Ну и так далее. Тут я узнал, что женщину нельзя уличать во лжи. Это страшно опасно, все равно что пробивать лбом стекло, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Может, и вдохнешь, но порежешься.

Но это уж дело не мое.

Так что на этом до свидания, и мой тебе, Миша, совет: долго тут не задерживайся, завтра чтоб уже дома.

Мне вдруг захотелось зайти в какую-нибудь квартиру… Но нелепо же просто так вот войти и сказать: «Зачем вы изводите эту бедную женщину?» Или что-нибудь вроде: «Извините, но тут о вас такого наговорили, так я бы хотел узнать, правда или нет». К тому же у меня туго с контактами, особенно если вот так ни с того ни с сего, с ходу. Да и приехал-то я «просто так». Ну, и как только я себя убедил, что нелепо и что ничего, кроме конфуза, не выйдет, я позвонил у дверей этажом ниже Елуниных.

— Это Сережа! — сразу же сказал за дверью голос, и вместе с дверью на меня распахнулась радость — сестра-мать-жена в одном лице, и все это мое — для меня — мне, во всяком случае в первое мгновение. Мне стало стыдно, что я не Сережа.

— Это не Сережа, — сказала она другой женщине, еще только разбежавшейся из соседней комнаты.

— Извините, — сказал я этой другой, потому что первая стояла ко мне спиной и что-то обеими руками делала со своим лицом.

— Надя, с Сережей что-то случилось! — сказала первая, перейдя пальцами к вискам. — Этот человек из Горького. Он пришел сказать… С Сережей что-то случилось.

— Да нет, я из этого… Из детдома! Елунина знаете? Так я его воспитатель.

— Ну, Миша же Елунин, — сказала вторая женщина первой, показывая пальцем в потолок.

— Вы не из Горького? — спросила первая, поворачиваясь, наконец. — А я сына жду. Он у меня в Горьковском речном училище учится, два месяца не приезжал и вот письмо прислал, говорит, я больше не приеду, если ты будешь меня так встречать, столько покупать и тратиться. Когда, говорит, ты так встречаешь, то я чувствую себя как в гостях, а я хочу — чтоб как дома…

— Вы ее извините, — сказала вторая.

Сережина мама посмотрела на нее, посмотрела на меня, чего-то не поняла и рассердилась-заплакала.

— Ну, Надя, я же только вчера звонила им туда, ихний командир согласился отпустить на воскресенье, вот я и испугалась, вдруг Сережа прислал сказать, что не приедет, что-нибудь сорвалось…

— Он из детдома, — сказала Надя. — Он воспитатель.

— Из детдома? Зачем?

— Может, эта чего опять про нас нагородила? — спросила ее Надя.

А Сережина мама тот же вопрос перевела на меня своими глазами.

— Да нет, не то чтоб… Я хочу вас спросить, мог бы, например, Миша у них жить?

— Как это? — спросила Надя, но не меня, а Сережину маму. — Зачем?

И Сережина мама перекинула мне глазами: зачем?

— Я, конечно, знаю, что они лишены прав, но все-таки. Вот вы, соседи, — как думаете? Может, он с отцом смог бы?

— Ой, не знаю, — сказала Надя. — Пьющий уж он очень. Так-то вроде и ничего, но запьет — все ему нипочем. Тогда и сына у него нет и никого нет… Лида, ну стыдно же человеку, что проверяет, правда ли мы такие плохие, — что будем делать?

Сережина мама смотрела, смотрела на меня и вдруг прочитала у меня на лбу то же самое, что и Надя. То есть что мне стыдно. И как обрадовалась:

— Да ну что-о вы!.. Не вы первый так-то, к нам и уличком приходил проверять. Она любит жаловаться. И участковый приходил.

В общем, и уличком, и участковый, и я оказались не на высоте.

На районной карте таких горячих точек у меня набиралось, значит, двадцать. Если принять во внимание, что двое в группе сироты, то восемнадцать.

Но и эту цифру надо все же сократить. У одной моей девочки родители погибли при пожаре, у другой они, заядлые путешественники, утонули на какой-то сибирской реке, у троих мальчиков матери-одиночки были нетрудоспособны, а Танюшин сам был причиной смерти своей матери, она умерла в роддоме, а отец с горя запил, так что это можно и не считать… Такое пьянство — это не пьянство, это другое.

— После автомобильной катастрофы у одного человека пропал слух. У него было сотрясение мозга, и он долго лежал в больнице. Потом он стал как будто что-то слышать, но звуки шли к нему не извне, а жили где-то внутри, как будто он их сам выдумывал, а что слышал, так это просто казалось, понимаете? Он сначала так и думал, что это ему кажется. Но вдруг опять явственно что-нибудь услышит, какое-нибудь слово, только непонятное, или обрывок фразы, или даже музыку. Сначала все это сквозь неровный шумок, знаете, как в бане, когда народу много и ты то сжимаешь, то разжимаешь уши… Вдруг он обнаружил, что эти голоса как-то подчиняются ему, и он постепенно усилием воли научился выделять один какой-нибудь голос так, чтобы другие не мешали, он сосредоточивался на нем, а другие подавлял. Если этот голос не нравился ему или он не понимал его, он из общего шума, как ручкой настройки, выуживал другой голос.

Наконец он понял, что он самый настоящий радиоприемник, что-то у него такое случилось с мозгом — он стал воспринимать радиоволны. Никто, конечно, не верил, что он такой, что он слышит весь мир. Его стали считать замкнутым и гордым, он стал страшно рассеянным, и это служило поводом для насмешек. А между тем он улавливал волны короче самых ультра-ультра, так что слышал все: деревья, камни, травы. Самая неуловимая, почти немая, волна была у камня, чтобы услышать его, надо было к нему притронуться, и тогда он слышал стон, будто кто-то потихоньку ныл сквозь зубы. Он больше не ходил по траве, не рвал цветы, не ломал ветки, не собирал грибы и так далее. При всем при том, я уже говорил, он был совершенно глух. Он не слышал, что говорили окружающие обыкновенными голосами. Если не считать одного-единственного случая, когда он помог спасти рыбаков, посылавших сигнал бедствия где-то за десять тысяч километров, способность его оказалась бесполезна. Жена ушла от него, она считала, что обыкновенный приемник интересней, его хоть слышно. А этот… Сам все слушал, а передать, рассказать ничего не мог. Но он даже не заметил, что остался один, ему было все равно, ой только сидел и целыми часами слушал… Однажды, когда он наслаждался мелодией далекой Мексики, кто-то возле его дома позвал на помощь. Один профессор на старости лет решил зачем-то научиться кататься на велосипеде, всю жизнь он мечтал об этом, с самого детства мечтал о велосипеде. Сначала его у него не было, потом ему было некогда, а тут вдруг решил; он на даче жил. Налетел на забор и сломал себе ногу. Ну да, вам-то смешно, а ему было совсем не смешно. Стояла страшная жара, люди в эти часы тут не ходили, профессор был старенький, ничего не мог поделать, он страшно мучился. Вечером в окнах рядом зажегся свет, профессор снова стал звать на помощь, и опять к нему никто не пришел. Он даже видел в окно, как там по комнатам ходил человек, и он подумал, что это, конечно, глухой.

— Все?

— Все.

— Неправда. Профессор догадался, что тот, ну, глухой, правда, только у него еще способность, ну, как приемник…

— А его подобрали?

— Подобрали. Шли люди с электрички и подобрали.

— …как приемник, и он его пожалел, потому что маленькая девочка шла, она потерялась, и он не слышал, как она плакала.

— То есть профессор пожалел этого человека за то, что тот не слышал обыкновенного плача. Ведь по радио не плачут. Все?

— Все.

— Ну что ж. Нет, ты знаешь, мне нравится. Даже гораздо лучше.

Не слушал и не принимал участия в этом рассказе, кажется, один Левашов. К отбою он возвращался со своими удочками, относил рыбу на кухню, потом кормил собак, слонялся один по пустым коридорам, включал и выключал телевизор, потом спускался вниз в уборную, выкуривал там свою последнюю сигарету, поднимался в спальню, ложился и накрывался одеялом с головой.

Таких, как Левашов, прошедших огонь и воду (раннее беспризорство, колонию для малолетних и наши тысячеверстные концы), у меня было еще двое, но у этих еще не отшибло любопытства. Отчего-то я всем сердцем, правда, тянулся к Левашову, но что я мог сделать, кроме того, что  н и ч е г о  не делать: н е  утешать, н е  жалеть, н е  ободрять, н е  строить вместе планы на будущее — ничего этого делать было  н е л ь з я, я это чувствовал, хоть и не мог объяснить. Однажды я заметил, как один из этих троих сидел отрешенно, вдруг в какой-то момент отключившись от нашей выдумки, я подождал. Еще подождал, потом подошел и тронул его за плечо: «Ты что?» Он сухо, с каким-то беззвучным лаем, как огрызаясь, как кусаясь, зарыдал, я словно стряхнул с маленького колючего дерева снег. Левашов, лежавший рядом, выпростал из-под одеяла голову и посмотрел на друга с сонным презрением.

Ну конечно же обольщать себя тем, что вызвал слезы (пункт пятый, утверждающий, что это пока никому не удавалось), не приходится. Он  н е  м н е  плакал, а только из-под моей руки вырвалось нечаянно. Так что плач этот, не увиденный, а подсмотренный, — не считается.

Такие беседы происходили только вечером, когда все были уже в кровати.

Укладывались все одинаково, и все же каждый по-своему. Толя, например, прыгал в постель с разбега… Сережа, который мочился в постель, постилал под простыню свою опостылевшую клеенку и шел на пятках искать меня, чтобы показать ноги. (У других я смотрел в постели, а он тактично оберегал меня от себя.) Никто, кстати, не обращал внимания на его клеенку. Иногда даже кто-нибудь, кому было по пути, прихватывал ее с веревки, где она сушилась, и кидал ему на кровать. Сначала, когда я не понял, зачем она, мне просто и ясно объяснили, в чем дело. Первым порывом у меня было свозить Сережу в больницу, но вдруг решил — нет. Где и может он вылечиться, так только здесь, и не надо еще нервы мотать ни с каким там добрым доктором.

И уж кстати тоже: детдомовцы не употребляют эти уменьшительные, уменьшающие будто бы грубость словечки, эти фальшивые заменители для маменькиных сынков, а называют все своим именем, просто. Сначала это режет, кажется грубостью, но потом видишь, что они только обозначают материю, а не свое отношение к ней, — получается естественно. И даже воспитателей они воспитывают в этом духе, то есть не видеть, например, в грязи грязь, но землю. И в этом, и во многом другом. Ну, где не ждешь, там вдруг и ничего, вдруг и благополучно.

Вот, скажем, приходит старик из деревни, жалуется, что ребята потрясли у него яблоню. «Утверждать, правда, не берусь, что это именно ваши, могут ведь и наши ребята. Я различия между ними не делаю, одинакие они сыны человеческие. И яблок мне не жалко, как вы можете подумать, а жалко мне, что не понимают они труда.. Воровство губит понимание труда, что прискорбно, ибо необратимо». Я киваю вслед его беспрекословным доводам и обещаю, так сказать, повлиять. «Повлиять? — Старик поднимает брови и посасывает губами, как кислая косточка попалась ему это слово на зуб. — Как же вы можете повлиять, если у вас нет религии?» — «Помилуйте, то есть, значит, страхом божьим? А разве такое влияние истинное? Внушить, что некто видит твой каждый шаг, ведь это значит держать в страхе. Так проще ж с палкой стоять». — «Прискорбное заблуждение так трактовать веру, которая есть любовь». — «Хорошо, но любовь через посредника». — «Вы хотите впрямую? И у вас получается?» — «Смею надеяться». Ну и так далее.

Был такой любопытный разговорчик, но я не об этом. Вот Гордеич толкует, что раньше влияние взрослого на подростка было заметнее. Не то чтобы там раньше солнце грело теплее, а так-таки серьезно заметна разница. Теперь, говорят мне тут все, в оглобли уже никого не загонишь. Теперь, говорят, можно ж, кажется, логикой взять, убеждением. Ребята разумные, теперь вон программа в школе — ужас что такое… Нет! Никакое убеждение не убеждает. Наверное, воспитатель должен быть все-таки мужчина, нужна сила. Вот вы мужчина, говорят мне, вам все-таки легче. Учтите, вы теперь должны нам помогать. Ой, говорят мне, идите, скорей вон за тот угол, там нехорошо. Иду за угол и вижу, что действительно нехорошо. Стоят: мои двое — Батыга с Горбуном — и пятеро из других групп. Лица у них — как при опасно больном, всем все понятно, и выказывать любопытство просто неприлично. «Ну, — говорю, — о чем молчим, о чем курим?» — «Да вот, — говорят, — тенечек». — «Жарко, — говорю, — понятно. Батыгин, можно тебя на минутку?» — «Да вы бы шли, Борис Харитонович, — говорит, — вас вроде директор искал». Директор, понятно. «Танюшин, — говорю я Горбуну, — можно тебя на минуту?» Горбун в ответ улыбается как можно шире и глупее. Да, с ним у меня никакого контакта. Кажется, я уже боюсь его улыбки, за которой он так издевательски прячется. Ведь лучше же просто отвернуться — нет, так как бы и прыгает тебе в глаза: вот он я, весь тут. А нету ни на вот столько. Так, наверное, чтоб не узнали, суются с маской на лице как можно ближе, под самый нос. Но это — если уж прошмыгнуть нельзя, а так чаще он вовсе меня не замечает. Любое событие, зовущее всех на спор, обходит он боком, не находя в нем подлинного интереса, и в то же время я чувствую, что сам он постоянно бывает центром каких-то событий, но особых, только сверхважных и не очень явных, — подойдешь, и рассыплется все…

Сейчас он был тоже безусловно центром, но — чего?

Только однажды застал я его врасплох, не успел он ни отвернуться, ни сунуться со своей улыбкой, правда, и минута была исключительная. Вхожу и вижу: бьют Батыгина — самого Батыгу! Не взаправду, не по телу, а по одеялу, которым он накрылся с головой, — как по ковру, из которого выбивают пыль. А можно ж было, если постараться, и бить как следует — у него и бок весь и ноги были на виду. Было какое-то особое унижение в том, что били только символически — человека, который мог бы тут всех раскидать. Я было заступился. «Отойдите! — вдруг отшвырнул Танюшин; он сидел с ногами на своей кровати у окна, в лучшем углу, занимаемом только старшим. — Не вмешивайтесь, Борис Харитонович!» Это было серьезно, это было — не переломить.

Его всегда такое интересное лицо (только вот зачем он безобразит его этой своей идиотской улыбкой?), его интересное, говорю, лицо с хрупкой и точной костью носа и впалых скул, по-девичьи все почти закрытое с боков серыми длинными волосами, осунулось от внутренней воли, рабом которой были теперь все, и он сам тоже…

Оказывается, Батыгин «всего-то» показал пальцами малышу решетку. От малыша долго скрывали, где его мать, а он взял и спросил Батыгина.

Танюшин потом, между прочим, очень старался, чтобы Батыгин снова занял свое прежнее место, свое прежнее видимое первенство. И Батыгин тоже старался, выполняя тут не свою волю. И все кругом старались видимость эту поддержать.

И я сам, не замечая, тянул на то же…

Может быть — боюсь сказать наверное, но может быть, — Танюшин где-то там в глубине, в сумерках невидимых и неосязаемых подводных течений, обладает большей властью над ребятами, чем сам директор. А уж если до конца, так он и над директором… Во всяком случае, не наоборот. Нет, что-то в нем есть, есть. Сначала проходишь мимо и ничего не замечаешь, и двадцать раз проходишь и не замечаешь, а потом вдруг говоришь себе: «Да, да, что-то ведь такое я в нем уже в самом начале замечал…» И веришь себе, своей проницательности. И, взяв его за худое плечо (он совсем не горбун, только лопатка левая немного выпирает; и все-таки стараешься лопатку эту как-нибудь не задеть), обсуждаешь с ним проблему: «Слушай, как ты насчет позднего возвращения на территорию некоторых ребят? Правда ведь, нам от этого морока — сидеть и ждать до часу ночи? Ты же знаешь порядок: никто не спит, пока последний не вернется. А? Ты подумай, а?» Улыбается совершенно идиотски. Думать за меня не светит ему.

Я не знаю, что у них тут было, что назревало. И никогда не узнаю. И придумывать не хочу. А легко бы. Сколько угодно. Деревенские ребята угнали наших голубей, и назревала драка — раз. Намечалось кого-то за что-то проучить — два. Разрабатывался план угона мотоцикла — три… Не знаю. И не узнал.

Что-то я рассказывал, какую-то очередную серию из приключений Чебултыхина (родственник Чебурашки: «Пришел Чебултыхин в гости к Чебурашке», — начал так, не зная, что будет дальше, но мне помогли, и вот накручиваем вместе), было уже поздно, ночная нянечка уже два раза заглядывала с недовольным лицом, — «самому же будить придется», — вдруг Танюшин снял с шеи ключ зажигания и швырнул Батыгину на кровать. Интересно, что Батыга слушал всегда с большим вниманием, завистливо смотрел даже на Кнопика, который чаще и ловчее других подбрасывал мне идеи. Он видел ключ у себя на одеяле, но не тронул его. Скоро он повернулся на бок, закрыл глаза, а ключ упал на пол.

Утром я пришел будить — ключ лежал на полу. Дежурные сегодня были Кнопик с Сережкой; без четверти восемь Кнопик убежал в столовую накрывать наши столы — пять с дальнего конца в правом ряду, — а Сережа остался подметать. Он гнал пыль в проходе между кроватей, немного халтурил, а ключ старательно обошел. По-моему, он испугался, когда я подобрал ключ, во всяком случае, с каким-то удивлением взглянул на то место на полу, где он лежал. Как будто я за шляпку вытянул гвоздь.

Улучив момент, я спросил у Танюшина, не хочет ли он научиться ездить на мотоцикле. (Он один, кажется, только и не умел.)

— Зачем?

— Ну, раз зачем, значит, не надо, — сказал я как можно равнодушней.

Я ведь что себе рисовал: вдруг он хочет научиться, но вот как начать? Просто взять да поехать (дело-то нехитрое, главное — практика) — невозможно. Кто бы другой так и сделал, но не он. А начать тайком… Я не знаю, наверное, после первой же попытки вывести мотоцикл из гаража, скажем, еще ночью, катить его в лес и там при раннем утреннем солнце биться между стволов, обдирая колени… Не знаю, наверное, после этого он был бы уже не Танюшин. С такой вот потери власти над собой — что бы с ним началось? Какие перемены?

Кажется, он уже переживал открытие, что не все ему подчиняется.

У меня было двое таких, чем-то похожих, — Танюшин вот и Левашов, но до чего ж они разные. Левашов тоже был очень сам по себе, и над ним единственным власти Танюшина-Горбуна нет, совсем нет никакой власти. Но Левашов, этот неряшливый двоечник на взгляд какой-нибудь пятерочницы с испугу (есть такие — с испугу пятерочницы), этот немного соня с расчесанной вчерашним дождем головой, который по рассеянности может войти к директору с сигаретой, а на рыбалке, в полном одиночестве, уставившись пристально то ли на поплавок, то ли глубже, прожечь рукав, пряча там сигарету, никогда не обращающий на меня совершенно никакого внимания, этот человек — мой любимчик (конечно, не то слово, но нету другого под рукой), и плевать мне — педагогично или непедагогично.

А вот Горбун любимчиком (ну и словечко!) быть не может. Так же как нельзя взглянуть на него сверху вниз, так и нельзя и полюбить. В нем нет слабостей. К нему покровительство с высоты — не подходит. И не знаю, жалеть его поэтому или что.

Ну, это кстати. А между тем красная каска висит на гвозде на веранде, и в доме Гордеича неблагополучно. Лучше туда сейчас не заходить. Не надо. Во всех комнатах пахнет лекарством, только что был врач. Видно, Батыгин твердо рассчитал, что дальше ему кататься с директорской дочкой хлопотно станет. Гордеич втайне-то был, конечно, доволен, что Батыгин перестал обращать внимание на его дочь. Теперь он раньше приходит на работу и позже уходит, но от домашних неприятностей это его не спасает. Вдруг в кабинет приходит его жена и просит позвонить в Краснодар дяде, брату Гордеича. Пусть дядя напишет им письмо, в котором чтоб между прочим было сказало, что дядя собирается уезжать. Куда это он собирается уезжать? — не понимает Гордеич. Да не уезжает, а чтоб только написал, что уезжает. Потому что Маша собирается уходить из дому, а так как ей некуда, кроме как к дяде, а к дяде стыдно, а если дядя напишет, что он уезжает… Удрученный всей этой непосильной тяжестью, Гордеич наконец звонит, путается, запутывает своего краснодарского брата, жена отбирает у него трубку, помаленьку распутывает, а Гордеич посылает приблизительно в мою сторону некую болезненную гримасу. Кажется, даже потихоньку матерится.

В воскресенье перед обедом приехал Елунин, Мишин отец, они пошли погулять, но что-то их нигде, ни на территории, ни возле, не было видно. На обед Миша не пришел. На ужин тоже. После ужина явились две старухи с жалобой: оказалось, наши ребята выламывают на старом заброшенном кладбище подгнившие кресты, бросают их в воду и плавают на них. Ложатся на кресты, раскинув руки в виде распятия, как нехорошо. И взрослые, нет чтобы пресечь, а — смеются с берега, нехорошо, нехорошо. Сказал старухам, что приму меры.

Уже поздним вечером нам привезли стекло для теплиц, мы разгружали ящики. Разгрузили, пошли купаться. Потихоньку я добрался до середины пруда, и тут на меня нашло странное успокоение, будто я, как шарик ртути, метался, метался и наконец успокоился на донышке сосуда. Все было где-то далеко, за многими водами — что в глубину, куда не видать, что до берега, где осталось все, что я понимал и не понимал, и все мои поступки, которые, как я ни старался, а были больше похожи на проступки, как, например, история с холодильным шкафом. Вода — это, оказывается, такая стихия (плюс сюда еще звезды наверху), в которой иначе воспринимаешь время. Не такое-то число, воскресенье, а непонятно что, как будто тот еще хаос, и свет еще не отделен от тьмы, этакое растворение и слияние… Что-то плавало рядом, какой-то темный брус, я оттолкнул его рукой — оказался большой кладбищенский крест… Тут я подумал, отчего это я так легко попадаю во всякие истории, как магнитом к ним тянет; и решил, что буду пристально обдумывать каждый свой шаг, буду жить внимательно, надо же нервы беречь, теперь никаких чтобы штук… Ни к каким отцам ездить не надо, бесполезное же дело. В спокойствии, в спокойной работе тоже, наверное, есть своя мудрость.

После чего, поталкивая потихоньку перед собой крест, поплыл обратно, а как стало мелко, взвалил его, мокрый и тяжелый, на плечо и, согнувшись немного, и шатаясь, вышел с ним на берег. Сначала мы, все в плавках, прошли под окнами бухгалтерши. Крест на моем плече проплыл как раз на уровне окон; мне хотелось повернуть голову и взглянуть на себя в темном стекле, но крест резал шею, да я и так представлял, какое это зрелище. Потом деревенской улицей направились к кладбищу.

Особенно нам нравилась абсолютная бессмыслица того, что мы делали. Не могло же быть целью то, что мы несли крест на место, — какая уж тут цель, кладбище давно заброшено… У меня была, правда, цель, да ее я уже по дороге выдумал, чтоб, так сказать, оправдать… Была такая: узнать, почему подростки так жаждут бессмыслицы? А это так, честное слово, я знаю. Чуть только в игре, в деле появляется смысл — все, уже неинтересно. Может быть, там, где есть, цель и смысл, нет и игры? В общем, хорошо, что в темноте нас никто не видел. Взрослый же, правда, человек…

В одиннадцать, перед тем как отправиться домой, я попросил Танюшина, чтоб он прислал за мной кого-нибудь, когда придет Миша.

Но с полдороги я вернулся, отомкнул дверь общей комнаты, включил телевизор, уменьшил звук и стал смотреть какой-то фильм.

Проснулся я утром от шума проезжающей за стеной машины. Экран телевизора светился и гудел. Наш корпус задними окнами смотрит на пруд, и на узенькой полоске между стеной и прудом проходит дорога, жмется к самой стене. На ту сторону пруда можно только через плотину, и на плотине сходятся все дороги и тропинки, а потом вновь разбегаются — на Гальнево, на Жары и дальше. Так что окна нижнего этажа у нас всегда или в пыли, или в брызгах грязи. Утром туда, а вечером обратно едут на грузовиках и в тракторном прицепе рабочие — за Гальневом нашли торф, теперь там такие длинные черные горы…

Машина остановилась под самой стеной, ровно постукивал мотор, и чей-то хриплый голос прокричал:

— Венера! А Венера! Богиня!

Грохнул смех, и машина тронулась. Нашли где кричать… Я пошел в спальню, посмотрел: Мишина кровать была пуста. Внизу хлопнула дверь, и на лестнице показалась сменщица Лидия Семеновна, я чуть-чуть заметался, как в западне, и, наверное, поэтому соврал:

— А я Мишу отпустил на ночь, так что вы не беспокойтесь.

Слава богу, она не спросила, что я тут кручусь не в свой час.

На третий день Миша пришел за вещами, об этом мне сказали девочки, сам я не видел. Когда? Да вот только что… Я побежал на автобусную остановку.

У Елунина-старшего на плечах внакидку висел пиджак, руку с гипсом он прятал под полой, высовывались только знакомые толстые черные пальцы. Наверное, он давно уже не пил, это состарило его.

— Где же вы оба пропадали вчера-позавчера?

Не ответил.

— Ну что, Миша, до свидания?

— До свидания, — сказал Миша.

— Скажи отцу, что надо подать заявление.

— Ничего, мы так, — сказал Елунин-старший. Все для него требовало усилий, даже вот эта тесная разжимка губ — как на морозе, когда экономят дыхание. Может, раздражала его чайная, где на крыльце толпились мужики с пивными кружками?

— Так-то так, да ведь надо. Тут ничего не поделаешь. Да и лучше, мороки не будет.

— Какой?

— Да всякой там… Всякой. Придут, знаете, с милицией, то да се. Между прочим, и с меня спросят.

— Иди, а?

— Куда?

— Туда-а… куда-нибудь.

— Слушай, не выдумывай на свою голову. Зачем тебе еще эти осложнения, у тебя и так их… Наверное, с женой, да? Я видел — назревало…

— Ты раньше не в бане работал? Не банным листом?

— Давай, давай… Давай! Ты вот сердишься, а сам не знаешь, за что.

— А я вас всех… Ненавижу.

— Да это черт с тобой, только давай вернемся, ты напишешь заявление, будет перекомиссия… Я сделаю все, чтоб сына тебе вернули. Сам в комиссию напрошусь…

— Я тебе что, на хвост наступил?

— Миша, ступай на территорию, жди меня там.

Миша перешел улицу, сел на корточки возле забора под сиренью и лениво закурил. Мы смотрели, как он курит.

— Вообще-то в чем дело? — спросил я.

— Дело — ой. Ага.

— Я что-то не понял, чего это мы вдруг? Я ж всего-навсего сказал, что надо написать заявление…

— А я что, пионера гипсового у вас спер? Или два кило кирпичей? Тогда иди зови милицию.

— Да ведь не обойдется же! Без милиции-то. Придут: то да се, начнут ворошить, соседей расспрашивать… Очень ему будет приятно все это. Ты же так пацана травмируешь, можешь ты это понять?

— Чего ты гудишь, чего ты гудишь?.. Слушай, я нервный…

— Пап! — позвал его в это время Миша. — А чего, пойдем пешком, а!

Начавшаяся судорога на лице Елунина смирилась. Он вдруг широко размахнулся рукой, приглашая меня подставить ладонь для пожатия, и в этом замахе замер.

— Ну!.. Только ты счас про заявление не вякай, ладно?

Я смотрел, как они идут по дороге, оба почти одинакового роста, и, черт возьми, почему-то завидовал им. А может, Елунин-отец и прав. Если он только твердо решил забрать сына, то, наверное, именно так и надо забирать. Если он твердо решил и не сорвется, все потом оправдается, все ему простится.

…Странно, с той минуты, когда Елунин ушел с сыном, стало мне во всем везти. Не терпелось кому-нибудь рассказать… Директору-то уж, во всяком случае, надо было сказать. Но по дороге к нему я почему-то подумал, что иду хвастаться. Не знаю, было ли чем тут хвастаться, наверное, нет, но до директора я так и не дошел. Больше того, что-то начинало и распирать. «Ага, вот у вас за всю историю, наверное, еще не было случая, чтоб родитель забрал ребенка, да еще  т а к, а я разок съездил и…» Вот что я изо всех сил не позволял сказать себе даже мысленно, оттого и распирало. Да, но сменщице-то так и так придется… Найдя причину, пошел в библиотеку, где Лидия Семеновна разбирала новую партию книг.. Она искала бумажку со списком новинок. Я взял из ее рук книгу, раскрыл — бумажка лежала между страницами. «Фу-ты, а я битый час ищу». Я ей ничего не сказал.

Везде в этот день я оказывался кстати.

— А! Ты очень кстати зашел, — сказал Гордеич, когда я к нему все же заглянул  н е  х в а с т а т ь с я. — Слушай, надо что-то придумать. Там столяр чинил купальню и уронил в воду топор. Сообрази что-нибудь; не дай бог, нырнет кто-нибудь, напорется. Может, подогнать трактор с песком и насыпать на это место… Это во-первых. Потом, так: съездишь в Карабиху на радиозавод, к нашим шефам, нужен список оборудования. С утра на телефоне вишу, а толку нет, к ним ведь дозвониться — это… Надо ехать. Будем радиофицировать территорию. Список привезешь, я счет выпишу.

Я набрал номер и, когда выяснил, что разговариваю с нашим шефом, передал трубку Гордеичу.

Вокруг купальни собралось ребят уже с полсотни, а замученный столяр, в мокрых штанах и рубашке, в хлюпающих сапогах, ходил по настилу со свежими заплатами и бил прутом по доскам, не пуская желающих понырять за топором.

— Не дури, — сказал мне столяр. — Он же вниз обухом тонет, соображать надо.

В общем, топор я достал…

Потом я забежал в спальню проверить, все ли еще лежит Танюшин. Танюшин лежал. Второй день после того, как он зачем-то ходил к директору домой, давит кровать, и над поднятыми коленками видна только книга, которую он то ли читает, то ли не читает. Чтение никогда не увлекало его. Он еще больше осунулся; дежурным и мне нельзя его трогать. Ни его, ни его кровать, ни пространство в метр вокруг него. Под кроватью пыль, подоконник снизу облеплен окурками. Я схватил простыню за край и вывалил его на пол. Заорал на него. Это его немного освежило. Вдруг бодро заспешил — кому-то кричать, кого-то подмять — как бы подхватил мой окрик.

Цепь удач не прерывалась дня, наверное, три. Конечно, надо было насторожиться после первого же маленького срыва, но я не дал удаче перевести дыхания, пожадничал…

Через три дня после ухода Миши к нам из одного подмосковного детдома перевели мальчика пятнадцати лет. Гордеич дал нам всем сопроводительное дело и спросил, кто возьмет мальчика. Первым читал Николай Иванович из третьей группы, он сказал: «Беру». Вторым читал я и сказал: «Беру». Но мальчика уже отдали Николаю Ивановичу. Я пошел к Гордеичу и заявил:

— Мальчик мой. У меня неполный комплект, и этот мальчик мой. Пойду скажу ему, пока он там не привык…

— Как это то есть неполный? — воззрился Гордеич. — У тебя-то как раз и полный, а у Николая Ивановича восемнадцать. Все.

О Мише я поостерегся сказать, дело это надо было проверить временем, иначе поднимется скандал, и я прикусил язык.

— Ага! — сказал Гордеич. — Интересно стало? Я тоже — читал и удивлялся. Нет, пусть им Николай Иванович займется, ему как раз надо пообточиться на таком тонком деле.

Тут была мне одна удобная возможность нажать, но… никак нельзя было. Дело в том, что Николай Иванович был воспитанником нашего детдома, год назад вернулся из армии с правами водителя, заявил, что нигде, кроме детдома, не хочет работать, и стал работать тут шофером. И как-то на несколько дней заменил заболевшую воспитательницу. Потом еще замещал несколько раз, и воспитательница стала даже этим злоупотреблять; дома у нее было две коровы, большой огород, кроме того, они с мужем держали общественного быка, вставала она в три и в группе просто спала. Несмотря на то что до пенсии у нее оставался год, Гордеич ее уволил, а на ее место поставил Николая. Видать по всему, Николаем он здорово дорожил. Воспитательница подала в профком жалобу, и Гордеичу предложили вернуть ее. Но тут он уперся, а когда дело выиграл, выдержал и ее слезы. И качать мне сейчас свои, выгодные в сравнении с Николай Ивановичевыми, права значило намекать, что он без образования и что место его за рулем, а не здесь. Тут насчет образования было вообще больное место Гордеича; он хоть и не высказывался никогда прямо, но чувствовалось, что ни во что он ставит не только бумагу… Пусть он тут и не прав, но, ей-богу, он имел право быть неправым, тут как-то все так, что лучше не вдаваться и не трогать — не мне тут трогать. Исключение он был, вот и все.

И я попробовал нажать на Николая…

Тут надо бы два слова о нем самом. Его группа, кстати, была по всем статьям лучшая. Если что ее и портило, так это какая-то отдельность, она была слишком сама по себе (не из зависти ли я так?), и в этом она очень была похожа на своего воспитателя. А сам он был вот какой: он все время куда-то шел… В гимнастерке, в армейских сапогах, с большой связкой ключей куда-то шел, что-то там делал или намечал дело, а потом опять куда-то шел, и так весь день. Он не ходил, а он шел (никогда бегом), и даже когда ночью у себя, освещенный настольной лампой, ходил от стены до стены, отдыхая от учебников, он не ходил, а все еще куда-то шел. То ли он просто не умел поддерживать разговор ни на каком уровне и не хотел этого обнаружить, то ли действительно так уж всегда спешил, — разговаривать с ним была мука. Не то чтобы он совсем уж молчал, но он на разговор не останавливался. Отвечал как бы через плечо, и уже на следующий вопрос обернуться ему было — далеко. Если не знать его хоть немного, так это б за невежливость принять. Его, впрочем, за такого и принимали. Но он — шел и не успевал этого заметить. Женщины таких, наверное, не любят…

Теперь о том мальчике.

Дело с ним получалось какое-то запутанное. Представление Гороховецкой ДКМ, акты, характеристики, перечень причин безнадзорности — гроссбух с кило, а понятно мало. Отец умер, мать жива. И мальчик не хочет к матери. Пачка писем; все письма, кроме одного, последнего, — к сыну: мольба, заклинания вернуться домой. Последнее письмо — просьба в комиссию по делам несовершеннолетних перевести сына в наш детдом, то есть поближе к ее, матери, местожительству. Как видно, просьбу удовлетворили сразу же. Но как же это так, отчего такая твердокаменность в пятнадцатилетнем?

Николай не понимал, чего я так прицепился к нему с этим мальчиком (Истомин Дима). Не понимал он и что тут такого удивительного. Ну, жили-были, отец умер, мать снова вышла замуж, сын не простил ей этого, ушел из дома и попал в детдом. Ну, мало ли что просила, это его дело — не прощать. «Да чего не прощать-то?» — сказал я. «И я бы не простил», — сказал он уже через плечо и придержал желвак на щеке. «Да они все! — я швырнул рукой, разом очертив четыре наши корпуса, — все! За одно б такое письмо — за четверть! — простили б». — «Ну, а мы с ним — нет», — сказал он, но уже теперь весь развернулся и лицо все подставил, чтобы спокойно принять, что бы я ни сказал. Я больше ничего ему не сказал.

И когда я потом отыскал в его группе Диму Истомина и убедился, что нет в нем ничего такого особенного, не увидел в его глазах никакого такого фанатического мерцания, подумал, что да, ну при чем здесь опыт — в нашей-то работе с детьми. Вот, говорят, у такого-то опыт, собаку съел, двадцать лет в детдоме и десять еще перед тем в трудколонии, а перед любым пацаном что он, что я — ни он к нему не ближе, ни я. Ну, кто в море глубже войдет — он, со своим опытом, или я — без?

Но — дальше. После первого срыва в длинной серии удач я еще не успел утратить в себе некую легкость и уверенность. Миша ушел к отцу, и там все в порядке, уедет к матери и Дима Истомин, надо только заполучить его в свою группу. Но можно уже и сейчас что-то начинать… И я пошел в деревню к нашей Анне Степановне… Я ее не знаю совсем, а назвал так, как привык слышать; это «наша» так прилипло к имени — Нашанна, — что просто Анна Степановна звучит усеченно, как будто это уже некая другая Анна Степановна, от которой нашу надо как-то отличить. Но никакой другой Анны Степановны нет. Я даже слышал, как детдомовец крикнул ей скороговоркой: «Наш Анн Степанна, вас директор ищет!» Ее, как члена комиссии по делам несовершеннолетних, приглашали в тот подмосковный детдом решать вопрос с Истоминым.

Анна Степановна работала ткачихой в Карабихе… Но только я о ней и знал, что ткачиха и что одиннадцать детей — «Нашей Анны Степановны футбольная команда», да еще слышал, будто были какие-то попытки то ли переехать в Карабиху, то ли попытки принудить ее переехать — точно не знаю.

Через калитку я видел: она сидела посреди двора на стуле и что-то вязала, с головы ее склоненной свисали космочки, уже бессильные к завиву, а видать, что завивала. Ничего ни в ней, ни вокруг не совпадало с моими представлениями, — с этим вообще всегда торопишься. Я думал, ну, у нее и двор должен быть, как большая, наивно аккуратная клумба, но у нее тут и трава не росла, все вокруг дома было вытоптано, а напротив калитки улица на всю ширину была в автомобильных и тракторных следах, пропитана бензином и маслом… Я хлопнул калиткой и пошел к ней, громко шлепая в пыль ботинками, предупреждая о себе; она наконец взглянула и сунула босые ноги в матерчатые тапки, лежавшие под стулом.

— Здравствуйте, Анна Степановна!

— Здравствуй.

Еще тут стояли стулья, словно выбрели из тесной избы; есть такие избы, стены которых ничего не прячут и ничего не ограждают, ну а тут под крышу семья собиралась, видно, только в дождь.

— Вот я — воспитатель, вы — член комиссии по делам несовершеннолетних, а знать мы друг друга не знаем — как же так, правда?

— Так и то.

— Вот я и решил, что надо познакомиться. Тем более что в будущем мы, может, так сказать… А что-то тихо у вас как, я думал, у вас шумно.

— Ну, богат мельник шумом… Отдыхаю. От шума-то. Теперь все вполе.

— Вот все говорят, футбольная, мол, команда у вас, так это что — все одиннадцать парни?

— Дочка есть одна, да она замужем, так что с зятем — точно, одиннадцать.

— И она с мужем у вас живет?

— Да нет, они в Карабахе в своей квартире.

Что-то она сидела как-то… С какими-то перепадами рассеянности и внимания — вдруг опускала вязанье в подол, хотя руки свое дело не забывали и по-прежнему двигались пальцы, прислушивалась к чему-то далекому, а с далекого перекидывалась на меня глазами, полными быстрого лукавого смысла, и опять, будто тяготясь излишне выпрямленной спиной, сникала плечами и приопускала голову. Я подумал, что, может быть, все мои ребята — а может, и ребята всего детдома — прошли через ее руки, то есть принимала она участие в их судьбе — чего, значит, только не видела! И куда только не доводилось ездить, тратить время, а ведь у самой одиннадцать. И я подивился вслух, как же она успевает.

— Привыкла! Я и в цеху не на шести станках работала, а на десяти.. Кто говорит: многостаночница, а лучше-то будет, наверное, — многозаботница. А парни мои самостоятельные, пятеро на машинах работают, да и остальные — по механике. И зять на машине. Зять ругается: с вашими заработками разве так жить? Весь двор можно метлахской плиткой выложить, да ведь не умеете; вам и дворец дай, так вы в самом главном зале земли насыпете, чтоб босиком по земле ходить. Порода, говорит, у вас такая, и дом ваш такой — как гостиница…

— А у вас какая, ну, обязанность как у члена комиссии?

— А разбираем, если случай какой.

— Ну, понятно, а вот с Истоминым как дело было? Вы лично какого были мнения — переводить, не переводить?

— А чего ж не переводить. Мать у него хорошая, раз просит — надо уважить.

— С мальчиком вы не разговаривали? Не уговаривали к матери вернуться?

— Разговаривала, да не уговаривала. Ведь зачем же — глаза не видят, сердцу легче.

— А, ну если только в этом смысле…

— Да не знаю я смысла-то, миленький. Может, он с отчимом ужиться не может, бывает ведь так: не принимает душа человека, и все. Может, ему отец дорог был… У нас случаи разные бывают, прямо такие, что уж ни на что не похоже. Один вот разводиться с женой стал, ему, видишь ли, первая покойная сниться стала, корит его там, во сне-то, что ж ты, мол, обещал после меня не жениться, а слово нарушил. Развелись, а уж девочка к другой матери привыкла, так что ж ты думаешь, судили и присудили девочку не родному отцу, а неро́дной матери.

Она говорила спокойно и спокойно потом молчала, и в какой-то уже другой посторонней мысли лицо ее задрожало вдруг к жалости. Я побоялся спросить — что такое? — а она, чтобы унять дрожь, встала, переставила стул рядом в тень и опять села. А тапочки ее матерчатые остались на прежнем месте. Наверное, она и в разъездах своих и на судах тяготилась обувью. Я часто видел, как здешние женщины, только что с автобуса, тотчас разувались и дальше несли туфли в руках. Эдак если вязанье задумано до вечера, солнце загонит ее в конце концов на другую сторону дома… Но тут пальцы ее задвигались быстрей, а лицо сделалось — как на бегу, но когда приближавшаяся машина остановилась у калитки, Анна Степановна вдруг устала, словно поняла, что не убежать… И вязанье бросила в корзину. Ах, я не заметил корзину под крылечком и еще узел рядом с корзиной. Сюжет оказался простенький: за Анной Степановной приехал зять: после, значит, долгих разговоров она наконец согласилась перебраться в дом зятя, то есть к дочери, то есть от десятерых своих сыновей, но теперь, когда корзина была увязана, и узел готов, и машина ждала, она опять заколебалась. Ну не готова она была переезжать! И они опять заспорили — продолжили спор с того накатанного и протертого от многократных повторений места, с которого — только столкнуть. Зять, молодец, так и поступил: перестал спорить, схватил корзину и узел и пошел к машине. Анна Степановна осталась сидеть, выглядела она теперь на своем пустом дворе, как на льдине…

— Боюсь я! — сказала она мне, почему-то смеясь; как-то из одного источника были ее и смех и слезы. — Что же делать, если я боюсь! Жили бы все вместе, места хватит…

— Где хватит-то! — закричал от машины зять, он сильно нервничал. — Как сельди в бочке. Да шевелись ты, меня Галка без тебя домой не пустит.

Значит, десять тут и одна — там, и тянут на обе стороны. А интересно бы посмотреть, если б сейчас сыновья нагрянули…

— И на машине! Зачем же на машине-то, коли можно на автобусе? — цеплялась мать.

— Ну, все, все! Все!

— Митенька, они концерт устроят! Подгонят к тебе туда все свои машины и начнут гудеть…

В общем, наконец-то я оказался все-таки некстати.

И я попрощался. Она была уже у машины, когда спросила:

— Так ты будешь теперь его воспитатель?

— Нет, но хотелось бы, понимаете, разобраться. Может, следует все-таки как-нибудь уговорить его вернуться. Какая-то тут все-таки нелепость. Она что, не может пожертвовать этим отчимом ради сына? Такая уж любовь?

— Видно, что так. Они ведь и разошлись, да мальчик узнал, что тайком встречаются, вот все и испортилось. Упертый уж очень.

— Упрямый?

— Что ты! Таких и свет не видывал.

— Ма-ма-ма-ма! — нервничал зять. Он уже сидел за рулем.

— Ну ладно, до свидания, — сказал я. — Счастливо вам.

— Она, вишь, уговорила его переехать к сестре его покойного отца, так он, смотри какой, рассердился, что у них едят серебряными ложками. Очень, конечно, матери не хотелось, чтоб сын в детдом возвращался, перевезла его к дяде. Дядя у них как вроде большой какой профессор. А там ему не понравилось опять, что у ихней собаки хвост отрублен и уши как вроде порезаны, что ли.

— Боксер, знаю.

— Вот. Стали ему, значит, втолковывать, что это так нужно, так все делают, а то медаль не получит боксер-то этот. У-ушел!

Зять за стеклом кабины изобразил мне двумя пальцами шагающего человечка. Очень получилось выразительно. Наверное, когда мы с ним где-нибудь случайно встретимся, мы станем приятелями.

Заседание комиссии.

— Мы должны воспитывать в них гармоничных подростков, а вы как-то странно себя ведете… Курите, например, при них…

Это Лидия Семеновна.

— «Гармоничный подросток» — это ведь, наверное, плохо, — говорю я.

— Не совсем вас понимаю. Видно, вы любите парадоксы. А мы тут думаем, извините, по старинке: дисциплина, трудовое воспитание и коллективизм — вот три кита, на которых держится детдом. А вы что?

— А я что?

— Группа стала хуже — вот что! И хуже всего с дисциплиной. Иногда я уже не узнаю своих ребят; утром, например, не добужусь.

Вообще-то она мне нравится. Она делает свое дело, насколько я знаю, уже много лет, а здесь это что-то да значит. И отчего-то я все время боюсь как-нибудь нечаянно ее обидеть, так ходят или стоят возле хрупкой стеклянной вещи, но хрупкой она, конечно, не была. Сама она при ребятах не курила, точно; забежит на минуту к себе и уж там смолит. Она очень разная; вот только что можно было видеть ее стремительной, с лицом, захмуренным в срочной заботе, и вдруг наткнешься, кажется, что на повороте того же коридора, где-нибудь в тупичке его — сидит в глубоком кресле, вся в нем утонув, как-нибудь наискосок, неловко, как брошенная туда в обмороке, с бессмысленно обомлелым лицом, не так усталая, как далекая от этой минуты. Но и здесь вдруг хрустнет пальцами, в пальцах, доставая себя…

— … В коридоре, в прихожей, в туалете грязь, я прихожу и первым делом берусь за тряпку, красный уголок никогда не закрывается, не дознаешься, у кого ключи, а дежурный — то ли он есть, то ли нет: вместо того чтобы вовремя накрывать на столы, он ходит за кастеляншей и требует какие-то скатерти. Вы же знаете, что стирать их у нас некому, прачка жалуется на плохую зарплату и ни за что не возьмется, затея эта на раз…

— Но без скатерти они не научатся чисто есть.

— Не совсем вас понимаю. У вас же одно с другим не вяжется: полы не мыты и вдруг — скатерти…

— Зато у него свой пол чистый…

Это бухгалтерша.

— Да, у меня пол чистый, — говорю я и смотрю ей в желтые глаза.

— Даже очень.

— А что, нет?

— Я и говорю: чистый. Ему пол девочки моют, он их заставляет.

Слышен тихий свист, потом цоканье. Это товарищ Мацаев, член инспекционной комиссии, благодушный на вид дядя с большущей круглой и какой-то несерьезной головой, но зато с такими внимательными глазами, что глядит он ими редко, будто экономит энергию внимания. Есть такие люди, — кажется, так всю жизнь и были членами какой-нибудь инспекционной комиссии, и человеческую речь они постепенно заменили выразительным уличающим взглядом, цоканьем, свистом и покачиванием головой.

— Так-так-так… — говорит он еще.

— Какие девочки? Гордей Гордеевич, она что говорит-то?

— Люся Кузовлева, Таня Парамонова, Вера Хрусталева… — спокойно перечисляет бухгалтерша. — В гости они к нему, видите ли, ходят.

— Да, в гости! А к вам вот не приходят. Хоть у вас и занавесочки и чашечки.

— При чем здесь занавесочки? Чашечки какие-то…

— Погоди, Вера Тарасовна… Мыли они тебе пол? — Это директор.

— Ну, мыли. А что?

— Продолжайте, Лидия Семеновна.

— Да, так вот… Нет, такого обстоятельства я не знала. Цинизм какой-то… Но главное, мне кажется, не грязь, даже не дисциплина… Вернее, отсутствие дисциплины…

Она надолго замолчала, вдруг опять  у ш л а. Товарищ Мацаев наклонил к директору башку и сказал тихо-явственно, при этом его взгляд прошелся в опасной близости от моего виска, не в самый висок, а миллиметра два в сторону: «Видимо, вопрос надо ставить иначе: о праве…» Выставив так в скобках, он снова весь обратился во внимание.

А, подумаешь!.. Тыл у меня был прочный, до школы с моим черчением оставалась еще неделя — не пропаду. Против меня наискось через длинный стол сидела толстая воспитательница из четвертой группы Марь Санна, между нами стоял графин с холодным чаем, и я забавлялся, разглядывая ее лицо сквозь призму графина. Она отдыхала здесь от своих ребят, от жары и, кажется, немножко дремала. Сначала я разглядывал ее через пустое стекло, а потом наклонился к самому столу и посмотрел сквозь чай. Широкое доброе лицо ее сплющилось, а одно ухо отделилось. Тут я вдруг рассмеялся так, что чуть не бацнулся лбом об стол, я прямо корчился от смеха, полировка стола запотела на полметра вперед. Марь Санна испуганно посмотрела из-за графина.

— Если у Лидии Семеновны все, — сказал директор, — тогда я спрошу, зачем он снял на территории плакаты и щиты?

— У меня не все.

— Да, да, пожалуйста.

— Скажите, Борис Харитонович, вам у нас не нравится? Знаете, мне все время кажется, что вы проповедуете что-то вроде идеи антидетдома. Прямо какой-то дух разрушения… Поддерживаете связь с родителями, хотя это у нас не поощряется. Вы же не глупый, вы знаете, как это иногда травмирует детскую душу. У нас не запрещено поддерживать такую связь, мы разрешаем родителям посещение, но дело это тонкое…

— Да какое там тонкое!

— Ну знаете, я считала вас немножко за психолога….

— Это дело не тонкое, а больное. Когда приезжает мать, мы все тут притворяемся, молчим или врем. Будто ничего не происходит. А на самом деле все воскресенье мы просто больны, весь детдом насквозь одна ложь, ложь… Это же жутко — не замечать этого. Конфеты, улыбки, слезы умиления, лобызания по кустам, маленькая бутылочка («Мишенька, я бутылочку взяла, ты не будешь ругаться?»), маленькие семейные идиллии, и: все — ложь! Шесть дней — ну это редко когда шесть — месяц! полгода, да год! — ребенок живет у нас в семье, худо ли, бедно, но в семье; вдруг из небытия является мамаша, и все летит к черту, к вечеру я делаюсь для маленького постыл, он видеть меня не хочет, два дня не разговаривает… И я сам себе задаю вопрос: кто я тут такой? Воспитатель? А ч-черт его знает… Делаю чего-то, зарплату вообще-то даже получаю… Два дня не разговаривает со мной, как с врагом, хотя я ему ничего плохого не сделал, у него в душе ад, я ищу его, зову… Вот, наконец, нашел — сидит за парниками в лопухах, смотрит оттуда сухими глазами, как зверек… Мать — это же так огромно…

— А что делать?

Ага, наконец-то и Николай Иванович вступил.

— А я знаю?!

— Но если вы не знаете, если я не знаю, если мы все не знаем, зачем тогда задавать такие вопросы? Надо дело делать. Вот американец, Поль Андерсен, штангист; помните, к нему у нас еще немножко насмешливо относились — циркач, мол. А он делал деньги, покупал дома и превращал их в приюты для бездомных сирот… Дело надо делать.

— Николай Иванович, это вы неудачно привели, — сказала Лидия Семеновна.

— Да, Николай, ты бы уж не спешил, — сказал директор. — У нас детдом — это не благотворительное мероприятие, не надо путать. Если б только так, тогда, конечно, просто: делай свое дело, и все. Ты представь себе: отец с матерью сына  т о л ь к о  кормят, т о л ь к о  обувают — что получится?

— Кроме того, социальная грамотность — это еще и понимание задач в их движении во времени, — сказал я солидно. Мне надо было любой ценой перестать быть обороняющейся стороной, перейти в атаку и закрепиться, иначе они меня опрокинут еще раньше, чем перейдут к главному вопросу. — Вот вы, Гордей Гордеевич, сами же говорили, что после войны тут у вас была стопроцентная сиротность; какие тогда были проблемы? Да лишь бы обуть, одеть, накормить и дать трудовые навыки. Теперь по области в среднем сиротность — четыре процента… Сто и четыре! А проблемы? В том же соотношении, только наоборот… А работаем по старинке.

— Ну, брат, цифры врут, если им слишком доверять. После войны целая армия таких, каких мы нынче держим у себя, оставалась за стенами детдома — кто у таких родителей, каких мы сейчас мигом бы лишили родительских прав, кто у бабушки с дедушкой, кто вообще бог знает как.

— Ломать щиты и выбрасывать на свалку — это, по-вашему, новый метод? — вкрадчиво спросила Лидия Семеновна.

— Не знаю… Лидия Семеновна, ну… хорошо. Вот прямо у входа стоял щит — вы помните, что там было написано? Вы не обижайтесь, но ведь правда же — не помните? Хоть тыщу раз проходили мимо. Там ма-аленькими такими буковками на двух квадратных метрах было написано, что воспитаннику запрещено. Пунктик один разрешите процитировать. Даже не пунктик, а под-параграф-чик. «Ширина брюк не уже восемнадцати сантиметров». В масштабах подростка эпоха узких брюк — это меловой период, да я сам не помню… Даже если бы не этот казус, все равно бы выкинул.

— Все равно бы?

— Масляной краской по железу — раз и навсегда… Раз и навсегда!..

— Вам, наверное, надо понять, что воспитательство — это прежде всего терпение. Бывают, конечно, и упущения… Но у вас этого качества — может, по молодости — не хватает. Вы все как будто рубежи какие-то берете. А какие уж тут рубежи, господи…

— Не будем отвлекаться, — кротко сказал инспектор Мацаев. — Вопрос, как мне кажется, стоит уже несколько иначе… Оставим пока в стороне рассуждения. Кстати, прежде чем перейти наконец к делу, то есть о скрытии взятия Елуниным своего сына, хочу тоже спросить: Борис Харитонович, почему они у вас бегают босиком?

— Босиком лучше.

— Не понял.

— Я сказал: босиком лучше!

— Я слышу, слышу, не обязательно так громко.

— Я сам босиком хожу. Жарко. И считаю, что так здоровее. Да и обувь на них горит.

— Не думаете ли вы, что государству жалко для них обуви?

— Да я бы вообще запретил давать столько всего. Вон Гордей Гордеевич говорит, раньше сами половину вещей производили, а теперь дают все готовое. У вещи бывает цена — и бывает цена… На третий день, бывает, у него подошва уже летит, а ему что, ему ж новые дадут.

— Ну, с этим, я думаю, проблемы нет. Босиком ходите сами, а им — запретить. Могут пойти разговоры. Гордей Гордеевич, прошу.

— Да… Прошло восемнадцать дней, как пропал Миша Елунин. Борис Харитонович сказал нам, что отпустил его на неделю домой, тем самым ввел всех в заблуждение. Прошла неделя — в чем дело? Выясняется, что приходил отец и забрал его. Борис Харитонович, конечно, знал, что как лишаются родители прав через суд, так и восстанавливаются в правах тоже через суд. Я лично съездил к Елуниным, но никого там не нашел. Соседи сказали, что мать с отцом разошлись, мать уехала в неизвестном направлении, а отец с сыном позже тоже исчезли в неизвестном направлении. Дело ясное, хоть и неясное, и ставлю вопрос на голосование…

— Нет.

— Кто за то, чтобы…

— Да нет же! — сказал я.

— Что — нет? — спросил Мацаев.

— Нет, и все. Не надо.

— Ну хорошо, вам будет потом дано слово, послушаем.

— А я право имел, имею и буду иметь!

— Возьми себя в руки, — сказал Гордеич и поиграл желваками. — Марь Санна, налейте ему воды… Значит, так…

— Нет, — сказал я. — Я не хочу…

Я не заметил, в какой момент начался оползень. Такой вдруг пейзаж: где стояли незыблемо корпуса, деревья, все поплыло, все оказалось как из подмокшей промокашки, даже стальной сейф поплыл, где-то полилась вода, наверное, обнажились грунтовые пласты, и я сам скользил, не мог ни за что зацепиться, и нельзя было сморгнуть слезу… Это самое отвратительное ощущение в жизни — когда нельзя сморгнуть слезу, а она, зараза, выкатывает.

— Я говорил: не смейся, потом плакать будешь, — сказал то ли Гордеич голосом Мацаева, то ли Мацаев с лицом Гордеича.

— Ничего вы не говорили! — цеплялся я.

Потом я уперся изо всех сил, но склон накренился еще больше, тогда я рванулся, шаркнул себе по глазам и заторопился:

— У вас есть чистый ватман? Не надо, вот листок… Смотрите: делим территорию на зоны, тут — линейка, дальше — спортплощадка, так? (Не останавливаться, не останавливаться!) Трибуну надо, кстати, с линейки выкинуть. Клумба, детские игры… Я соблюдаю масштаб? — тут я вздохнул, и легче стало. Теперь только не дать себя снова опрокинуть. — Кстати, тут идет забор; Гордей Гордеевич, хоть убейте, не пойму, зачем он? Зачем он, Гордей Гордеевич?

Поползла тишина.

— Гордей Гордеевич?

— Мы раньше территорию делили с домом отдыха…

— Забор убираем. Смотрите, как сразу просторно. У нас ведь как: какие-то маленькие водоворотики: пятачок перед столовой — и во-от топчутся; пятачки перед каждым корпусом — и во-от топчутся… Не хватает какой-то организующей оси, правда ведь, Лидия Семеновна? Какого-то открытого пространства?

Тишина ползла.

— Ладно, — сказал я. — Не хотите, не надо.

— Друг мой, надо же считаться с коллективом, — сказала Лидия Семеновна.

— А коллективу — со мной.

— Нет, с тобой иногда решительно невозможно! — хватил вдруг Гордеич по столу. — Ты даже не хочешь дождаться результата голосования, рта не даешь открыть…

— Почему, голосуйте. Я подожду.

— Он подождет… Спасибо, милый. А сразу не мог?

— Сразу — нет. Результат мог быть неблагоприятный.

— Теперь, значит, будет благоприятный?

— Теперь — да.

Гордеич пошвырял на столе бумажку.

— Ну хорошо. Дело с Елуниным всем более или менее ясно. Хочу еще предварительно сказать вот о чем. Наш молодой воспитатель начал работать в трудное время. Сейчас каникулы, дети круглые сутки дома, и дисциплина, конечно, не та, какая бывает в учебный период, тогда нас школа все-таки, так сказать, подпирает, так что работать сейчас с ними нелегко. Ну а теперь, значит, кто за то, чтобы оставить Бориса Харитоновича воспитателем, а за нарушение внутренних правил вынести выговор?

И сам поднял руку.

А Мацаев-то меня удивил. При общем заключительном обходе, когда все уже прекрасно заканчивалось, и все немножко распрямлялись после затянувшегося напряжения, и все начинали друг другу нравиться, он остановился перед маленькой дверью под лестницей — это в четвертом корпусе, в малышовой группе Марии Александровны.

— Ну вот, не помню! — сказал он весело. — Забыл!

— Здесь у нас горшочки, Виктор Платонович, — сказала Марь Санна.

— А! Давайте все-таки посмотрим.

Марь Санна отперла дверь и щелкнула выключателем. На кафельном полу правильными рядами стояли горшки, зеленые снаружи и белоэмалевые внутри. В каждом как бы горело по лампочке. А из дальнего угла на нас смотрела собака. Как и все наши собаки, эта тоже была из касты никому не нужных. Эта же была, по-моему, еще и очень старая. Собачья старость — в медлительных движениях да вот в глазах.

— Дежурный! — испуганно закричала Марь Санна в коридор. — Дежурный! Ну это прямо беда! Где они только таких находят? Дежу-урный! Ну прямо хоть ключи не выдавай…

Мацаев посмотрел на собаку, отвел глаза и, ничего не сказав, пошел по лестнице, в общую и в спальни.

Когда мы уже провожали его и он садился в машину, он сказал:

— А помните ту собаку? Сначала я не понял, почему мне так неловко перед ней, а потом догадался. Все мы хорошо знаем, зачем я здесь, а собака не знала, да и не могла знать. Оказывается, я здесь затем, что проверяю людскую добросовестность. Очень было неловко перед собачкой.

Что такое?

Устал от них.

Лидия Семеновна сказала, это бывает. Со всеми. У одних это проходит сразу же, у других — нет. Сказала, всякому терпению можно научиться, одному нельзя. Нельзя научиться терпению принимать новых, растить, провожать, а потом принимать новых, растить, провожать, а потом принимать новых… Вы еще этого не знаете, говорит она и своей маленькой рукой сжимает мою, передавая бодрость.

— И хорошо, что вы об этом сказали. Помню, однажды у меня так же началось… Проработала каких-то два месяца, и вдруг — как заклинило. Все эти милые детские лица, которые уже успела полюбить, превратились в чужие — не чувствую, не сочувствую, не понимаю… Я испугалась, никому не сказала и очень переживала. Есть такой термин: «Потеря ориентации в мире без логики». Сначала ведь очень интересно не путать странность их поведения с обыкновенной глупостью, но если долго не переводить дыхания, то однажды воспримешь это как кошмар. Не переживайте, у вас просто не наступило еще второе дыхание. Жестокий, нежный, упрямый, чудесный возраст — к этому надо привыкнуть. Вы будете еще ошибаться, терпеть поражения, иногда радоваться, но настоящее удовлетворение придет потом, оно у вас впереди. Какое это вознаграждение за все, какая радость: что-нибудь услышать про своего бывшего воспитанника, хотя бы просто фамилию, что живет и все с ним в порядке. Узнать, что Толя Светелкин работает преподавателем в пединституте, на биофаке… Господи, Селиванов Мишутка — завхоз в каком-то подсобном хозяйстве, а мне уже кажется: все правильно; все так, — ведь это самое подсобное хозяйство пропадет же без Мишутки. И ой робею, когда рассказывают по телевизору про моего Вахонина, мастера литейного цеха… Пожило-ой уже, совсем дядя, вдруг смотрит на меня: «Спасибо вам, Лидия Семеновна». Помнит… Да нет, вам этого не понять.

— Ну почему же, — говорю я.

— Да нет, — машет она рукой. — Не понять. Это надо пережить.

Жара. Тусклая какая-то, медленно плавящаяся, будто солнце не может полностью пробиться сквозь толщу этой жары и мы все живем в ее вибрирующей тени. Обоняние как-то особенно не защищено: мерещится запах разложения, нагретых недр уборных и выгребных ям. Кажется, вот в такие-то дни где-то над миром встает прозрачный, на тоненьком стебельке атомный гриб чумы, клонится (чур бы, не в нашу сторону) и ворочается его густая больная плоть, и вдруг раскрывается, расцветает чудовищной орхидеей его зев, весь в гриппозных гроздьях… Кастелянша рассказывает о дождях в Одесской области. Кто-то там ей пишет, что льет каждый день, помидоры гниют на корню, картошку размывает до клубней, и к тому же холодно. Неужели такое возможно? Нет, сейчас нигде не льет и нигде не холодно.

Работы в поле уже нет, на покосе еще нет, мастерская закрыта — каникулы. Вот начнется школа, говорят, легче станет. А там и трудовые занятия. Что вы, говорят мне, потерпите уж. У них же каникулы.

Так еще ничего, но эти запахи. В прихожей, сразу же за тамбуром, налево от уборных и справа от раздевалки, где кучами на полу свалены обувь и носки… И в предбаннике, где в уксусном пару тетки собирают белье в огромные узлы, а рядом истопник сжигает, что уже негодно…

И я стал себя преодолевать. Вечером поднялся с тазом в спальню: «Так кто тут не любит ноги мыть? Левашов?»

Он высунул из-под одеяла свою большую ногу и внимательно оглядел ее.

— А вода холодная?

— Нормальная.

— А можно я лучше по спальне лишний раз отдежурю?

— Нельзя. Будем добровольно или применить силу?

Потом в уборных испортилась канализация, слесарь не подоспел вовремя, я взял шланг, разделся до слабенького своего загара и с тряпкой и шлангом ринулся, стал в тошноте себя преодолевать.

И легче стало.

Но что-то ребята стали со мной вежливы. Я хотел к ним поближе, а они отошли на расстояние вежливости. Это страшно далеко — как в перевернутом бинокле. Удивительно, даже ненависть ближе, она — в самые зрачки, и дыхание слышно…

И тут я обнаружил, что был тогда не прав, когда сказал со злорадством бухгалтерше, что к ней не ходят в гости. Оказывается, ходят. И давно, много лет, разные поколения. Хотя и неприветлива, даже ругается с ними, часто кричит… Да замахивается! Я сам видел, велосипедом детским замахнулась на моего Танюшина, кричала, что он велосипед ее дочки сломал, вот она пойдет скажет директору. И Танюшин не улыбался идиотски, а ругался с ней всерьез. Я даже взревновал… Причем она кричала то, что я никогда бы себе не позволил, — костила его как пропащего, без роду, без племени, как детдомовского хулигана, да так укрючливо, особенно интонацией, о! У нее была богатая клавиатура, от басовых, начальственных, до визга вполне уже сумасшедшей. А через час Танюшин (мимо меня) зашел к ней: «Тетя Вера, скажите кладовщику, пусть ключи даст, нам велосипеды нужны».

И девочки что-то в гости ко мне больше не приходят.

Что-то не приходят, что-то не заходят…

В последние дни столяр Алексей Сергеевич стал как-то очень предупредителен со мной. Еще издали сияет. Вдруг днем с удовольствием делает вид, что забыл, и здоровается второй раз, трясет руку. Молча мной восхищен: о да! да! Молодец! Какой молодец! — так он смотрит. Я ничего не понимаю. Все его конечно же совсем нелегкие шестьдесят с лишним лет нисколько его не согнули. И постоянно он ко всем с чем-нибудь цепляется — восхищением, шуточкой, вопросом, просьбой или советом и немножко утомителен. Но все это — шуточки, и советы, и то, каким они голосом сказаны, зависит не от его собственного настроения, а от настроения случайного встречного. И все на бегу. В столярке у него по всем шкафам рассыпаны тюбики масляной краски; любит копировать знаменитые картины. В столовой висит его огромная копия шишкинской «Ржи», и в каждом корпусе — Перовы, Левитаны. Копии очень точные, только мешает какой-то странный вазелиновый блеск. Весело жалуется, что нету грамоты, никакой школы, все сам. Целый день его швыряет между людьми, и к вечеру он, немного обалделый, домой не идет, а где-то еще толчется — у чайной, у магазина или у кого-нибудь во дворе.

Сегодня зачем-то я заглянул к нему — его не было. Заглянул за дверь инструменталки, сейчас открытой, а всегда запертой, и увидел там Мишу Елунина. Он ел суп из столовской металлической миски. На его пробивающихся усиках блестели капли пота. Прибежал столяр, пряча что-то под фартуком, оказалось — стакан с компотом.

То, что Миша вернулся и, главное, прячется от меня, неожиданно сильно как-то меня пригнуло.

— Ну, и сколько же ты тут прячешься?

— Вот и я ему тоже говорю: зачем? Ты же у себя дома. Чего бояться? Борис Харитонович тебе ничего не скажет, это же свой человек. Иди-ка ты, брат, в столовую, нечего тебе тут.

Столяр, кажется, понял, какое у меня настроение. Миша отодвинул миску, достал папиросу и размял ее.

— Да, Сергеич, я ведь зачем пришел. Надо просить местную школу, чтоб дали нам парты ремонтировать, — придумал я на ходу. — Чтоб занять ребят.

Лоб столяра тотчас нахмурился заботой.

— Дело! Дело!

— Значит, с завтрашнего дня здесь начнем занятия. Так что, Миша, придется тебе тайник этот менять. Если хочешь, можешь пока прятаться у меня.

Миша пустил в потолок дым, встал и спокойно вышел. И пошел по территории к своему корпусу — он был у себя дома. А я почувствовал себя отвергнутым.

Столяр опечалился.

— Ай-ай-яй… Какие мы, а! Гордые!

— Сергеич, почему они со мной так, а?

— Что ты! Они тебя уважают.

— Ты не знаешь?

— Не знаю, — простодушно вздохнул Сергеич. — Да ты плюнь. Ей-богу, плюнь, лучше отца-матери не будешь. Будь моя воля, я бы ремень взял…

— А сам компот носишь. А?

— Так ить!.. Власьевна! — крикнул он кому-то в окно. — Ты чего ходишь — не заходишь, а приходишь — не уходишь? Как оно, ничего?

Я ревновал к столяру, поэтому и не спросил его, что там случилось у Миши. Конечно же Миша все рассказал столяру. И конечно, ничего уж особенного не случилось, просто Елунин-старший все же сорвался…

Сергеич, смешной пугливый старикан, принесу тебе рембрандтовского «Блудного сына» — скопируй. Особо постарайся над многострадальными Мишиными пятками, а в одной руке старика изобрази ты, слышь, стакан компоту…

А чем действительно не семья у нас? Вот уж и свой блудный сын есть…

Но — почему? почему?.. Я же ведь ездил с ним домой, меня никто об этом не просил, мне даже вкатили выговор из-за него… Неужели у бухгалтерши и у этого столяра есть что-то такое, чего нет у меня?

Наверное, говорить о том, что где-то я дал промашку, не приходится, просто я к этому делу не гожусь.

Уйду, уйду, не беспокойтесь. Только совсем не потому, что нарушил ваши внутренние правила.

И я написал заявление об уходе.

В комнате вдруг потемнело, и уши заложило; я выглянул: шест с пустым скворечником нагнулся, потом нагнулся еще ниже; как-то стремительно-медленно пролетела над крышей старая длинная доска, а! — это летела она быстро, а переворачивалась при этом медленно. Тут звуки вдруг прорвались, но я услышал только тишину, где-то далеко простучала чистым железом электричка, которую никогда прежде не было слышно… Молния сделала белым все, мир запульсировал, стал как бы взбухать и треснул, пошел дождь, потом неясно полетел град, видно было только, как градины выпрыгивали из травы на полметра. Стекла запотели.

Немного утихло, и я услышал, как на крыльце разговаривали и смеялись — мужчина и женщина, спасались там под навесом. Потом голоса начали удаляться.

Через полчаса прибежала дочка Гордеича, сказала, что отец зовет к себе.

Ну, начинается…

Дверь открыл сам Гордеич, ничего не сказал и поплыл обратно в незашнурованных ботинках. Я тряхнул куртку над порогом, повесил. Грязные туфли снимать не стал.

У него оказались гости, женщина и мужчина, обоим лет под пятьдесят, они сидели на кухне и пили чай. Я перехватил промелькнувший вопрос в глазах женщины, обращенный к Гордеичу: кто такой? Вопрос промелькнул, но не загас, она все смотрела и смотрела, пока Гордеич, занятый самоваром, не догадался и не представил меня:

— Это наш воспитатель… Так что ничего.

— Бывший, — сказал я. — Так что ничего, правильно.

— Так вот, Борис Харитонович, — нажал вдруг Гордеич. — Эти люди хотят усыновить мальчика. Как ты думаешь — отдадим?

— Но все-таки странно…

— Да, бывает, знаешь ли. Прибивает к нам иногда эдак градом. Ничего странного нет.

— Я не об этом, вы же знаете.

— Знаю. Правильно, обычно берут из детприемника или прямо из роддома. У нас же самые маленькие в школу ходят.

— Мы на этот раз решили взять как раз чтоб в школу… — сказала женщина. — У нас уже есть девочка из детприемника, ей теперь восьмой пошел, так ей одной скучно, надо мальчика.

Кажется, мне надо было что-то сказать, но того завода говорить, с каким я пришел, уже не было. К тому же два дня уже, как я считал себя со всем тут разочтенным.

— Пускай берут, — сказал я.

Гордеич внимательно посмотрел на ладонь, потом сжал в кулак и не менее внимательно осмотрел кулак. Очень вышло выразительно.

— Какой сильный град, — сказал я. — Не побил бы чего в поле.

Гордеич вышел в другую комнату и оттуда поманил меня пальцем. Я подошел; он положил руку мне на плечо и задумался, глядя на свои незашнурованные ботинки. Наверное, он не знал, с чего начать.

— «Готовых воспитателей не бывает», — подсказал я ему.

Не он, а только рука его собрала у меня на плече рубашку в кулак, было слышно, как он дышит, и как думает, тоже было почти слышно.

— «Это дело долгое, и надо иметь терпение».

Он думал, и я ему немножко мешал.

— «Никуда я тебя не отпущу», — сказал я еще за него.

Сейчас он выведет меня на прямой руке и столкнет с крыльца. И вслед выкинет куртку. Потом отряхнет руки.

Но он сделал хуже. Он старательно поправил на мне воротник, разгладил помятую рубашку на плече, нагнулся и зашнуровал свои ботинки. И ушел обратно на кухню. Тогда я пошел за ним и сел на прежнее место.

Мужчина и женщина, притихшие, смотрели на нас вопросительно и даже испуганно. Гордеич не догадывался извиниться…

Между прочим, они были совсем разные, она — этакая маленькая крепышка с круглым лицом и вцепчивыми глазами, а он — если встанет, вот окажется, наверное, фитиль, — весь как-то вверх, без малейшего наклона вперед к столу, узкий, с прямой спиной и прямой же длинной шеей и узкой головой, еще зауженной и завышенной немодной прической. Немного сонный. Не сонный, а какой-то неприсутствующий. В отличие от жены, которая настолько присутствовала, была тут, что малейшее наше движение тотчас тенью отражалось на ее лице. И в то же время они были в чем-то очень одинаковы. Мне кажется, что не так делают серьезный шаг люди, которым к тому же под пятьдесят. Легкомысленно они выглядели все-таки. Вроде как с прогулки: случился град, они забежали, попали как раз к чаю, выяснилось, что можно взять мальчика, — а чего ж не взять? — возьмем. Потом я понял, что это совсем не легкомыслие, а легкое дыхание, здоровье, смех, постоянно клокочущий в них, они были веселые люди, вот что. Такие совершают поступки, не замирая ни перед, ни после, и все им — ну, не то чтобы смешно, а — весело.

Она — просто Капа, он — просто Володя. «Зовите нас просто Капа и Володя, мы люди простые».

Так и ладно!

Они не стали покорно зябнуть в одиночестве, а согрели чью-то девочку, а вот бы им еще мальчика! Володя, а что б нам еще мальчика?.. И нависла не проблема, а пришел праздник. Град их настиг, и было им опять весело на чужом крыльце… Конечно же было много тяжелых лет, но все не обвисала струна игры.

— Живем мы очень даже хорошо. Я вот ветеринар, а Володя — плотник. В деревне, знаете, как ветеринар зарабатывает? Это же живое дело; помимо заработка, значит, получается — тот зовет, тот зовет… Я прямо об этом говорю, не скрываю, чего уж, дело-то нелегкое, беру свое, заработанное, и не крохоборка вовсе. Нету — я бесплатно сделаю. Вот дом думаем ломать, новый строить. Володя, скажи, какой у нас будет дом.

— Хороший, — убежденно сказал Володя.

— Подь ты! Не может уж… Володя замечательный плотник, а потом, вы знаете, он у меня непьющий, это очень важно. Грамоты, конечно, большой нету, но и не дурак тоже. Сами не смогли — детям дадим образование, пускай за нас учатся… Конечно, с военными разными тягаться нам трудно, да уж подь они тоже, мы не хуже живем.

Володя уронил со стола руку и там, внизу, показал на жену большим пальцем. И подмигнул нам:

— Ревнует.

— Да нимало-то! Подумаешь, полковники, девочку они взяли… Говорят, тыщи получают, спецпаек, икру там всякую, а они для своей пианино купили? Вот, а мы дочке нынче купили, на деревне только у одной нашей Люси пианино есть.

— У директора школы тоже пианино.

— Да поше-ел он! Что есть, что нет, раз в чехле держат. Боятся, как бы пылинка не упала, а по мне, так… Знаешь! Вот. Телевизор, корова, поросята…

— Трр! Придержи, однако.

— Нам когда смотреть можно будет? Сегодня?

— Вы не через территорию шли? — спросил Гордеич.

— Нет, мы сразу спрашивать стали, где директор живет.

— Это хорошо. У нас такой народ, все сразу узнаёт. Это как пожар: «Брать пришли!..» Так что прошу вести себя нормально, без всякого умиления и без конфет. Ведь прихватили?

— Так а то как же?..

— Не надо. И по возможности без слез. Утром будем вызывать по одному к Борису Харитоновичу. Вася, скажем, тебя Борис Харитонович зачем-то звал.

— Вася… Ва-ася, — сказала Капа и заплакала. И засмеялась. Ей было смешно, что она плачет.

— Ну, или там Петя, — сердито сказал Гордеич.

— Ва-ася, — уже не принимала ничего другого Капа.

…Они взяли первого, кого прислали смотреть.

Чувствуется, какими волнами через детдом прокатились увлечения. Ни следа не осталось от эпохи кораблевождения — ни даже доски от яхты, ни лодок, ни весла, но еще кое-кто из старших вспоминает. Потом, наверное, был спорт — висят грамоты с какими-то нездешними фамилиями, кубки, вымпелы, и в столбцах рекордов некоторые показатели не превзойдены. Потом — что-то зоологическое. Вымершие небоскребы кроличьих клеток, гигантские альбомы, сплющившие и засушившие некое лето, — какая громада лета представляется, какие луга, какие голоса, когда смотришь на эти невесомые, пришитые к страницам неумелой детской рукой папоротники, стрекозы и бабочки, — неужели после снова падал снег и таял, падал и таял? Последним увлечением была, конечно, фотография. Стенды с фотографиями еще не пожелтели. Еще щелкает тот или тот, но до печатанья дело уже не доходит. Схлынуло. В фотолаборатории богатство и бедлам полузаброшенности. Разбираю фотографии. Странно, чаще других попадается Батыгин. Но, конечно, не потому, что лез под объектив, а потому, что во всем участвовал, присутствовал, был в качестве и был в роли. Фотографии немного портили его, резче проступали черты породы — угадывалось, какой он будет в пятьдесят, но, главное, отнимали движение. То, что Батыгина было так много, натолкнуло меня на открытие — совсем не было Танюшина-Горбуна. Вот как будто бы он, но в последний момент успел отвернуться.

Я еще раз вспомнил об этом, когда мы ехали на автобусе к местному художнику, с которым я заранее, конечно, договорился. (Наконец-то я что-то придумал и даже осуществляю. Художник носил известную фамилию, но подписывался на своих картинах с приставкой «младший». Говорят, что его мастерская — это скорей мемориал отца, чем мастерская… Сверхзадача: начать новую волну — собирательство; музей, картинная галерея; вдруг да этот художник расщедрится и подарит нашей будущей галерее хоть этюдик своего отца или, на худой конец, что-нибудь свое.)

По дороге на все щелкал Толя Деев, он прихватил фотоаппарат. Мне было интересно: как на этот раз Танюшин сумеет не попасть в кадр? Деваться-то в автобусе некуда.

С нами ехала и Маша. Когда Николай Иванович выкатил автобус из гаража, они там уже сидели, в автобусе, — Батыгин и Маша. И видно, давно уже сидели, потому что обоих ослепил дневной свет, и Батыга, щурясь, осведомился, куда это мы собираемся. Маша хотела сойти, но тут повалили все в автобус, и их притиснули в дальний угол. Так они там и сидели всю дорогу. Если принять автобус за кусочек детдомовской территории, то можно считать, что черту Маша перешла.

Я сидел рядом с Николаем Ивановичем и время от времени оглядывался; кабину от салона отделяло зашторенное стекло… Проснулся я оттого, что мы стояли, причем как-то косо, — оказывается, съехали с обочины. Сбоку тянулся длинный забор, за ним виднелись ряды теплиц, крытых пленкой. От испарины пленка тяжело провисла и дышала от горячего внутреннего тока воздуха. Свет люминесцентных ламп где-то в недрах зелени напоминал электросварку — на пленке то появлялись, то исчезали тени помидорных листьев. Ребята куда-то разбежались. Хотелось пить. Только я подумал, что вот бы сейчас холодной воды, как в конце забора появился Николай Иванович с ведром. Медленно уж очень он шел… И голос Маши сказал за стеклом со шторкой:

— Он не будет, не будет… Уже скоро не будет.

Батыгин с ответом не торопился, и мне показалось, что Николай Иванович идет слишком быстро.

— Уйдет на пенсию, понимаешь? Понимаешь ты это!.. Он не будет директором.

Хоть бы Николай Иванович запнулся, что ли.

— Когда еще не будет.

— Скоро.

— Когда еще скоро.

— Им же до шестидесяти, значит, семь месяцев. Разве это долго?

Молчание. К Николаю Ивановичу подбежали девочки, стали отбирать ведро — задержка, задержка.

— Отметим шестидесятилетие, — сказал Батыга.

— Па-авел… Знаешь, какое это имя? Это такое большое, ровное, как поле, и я стою на этом поле и смотрю из-под руки, вот так — вдаль, а там далеко-далеко идет совсем маленькая девочка.

— Почему девочка?

— Не знаю.

— А хорошо с тобой. Мне так никогда ни с кем, а с тобой — ну прямо вообще.

— Да врешь ты все.

— Не веришь?

— И вот и врешь, и вот и… Не надо. Ну не надо же, ну сильный, сильный, я знаю…

Скорей бы уж они это ведро… Опять стало казаться, что несут они его слишком медленно.

— Да вообще-то я и не боюсь.

— Господи, да конечно! Просто тебе неудобно — директорская дочь и все такое, я понимаю.

— Понимаешь!

— Вот. Я бы на твоем месте, может, тоже… Я бы знаешь как стеснялась, что ты! В этом нет ничего плохого.

Через пять минут мы опять едем, и в автобусе как в парнике, и ни черта нигде не продувает.

Художник был рад и много рассказывал. Вот это — мольберт отца. Любимая кисть. Его трубки. Его шуба, в которой он писал зимние этюды. Его очки. Нет, это не смотрите, это не его, это так, попало случайно, не успел убрать… А вот это опять он. «Сугробы». «Зимние дымы». Снежные холмики в снежном поле, и из холмиков поднимаются прямые стволы дыма. «Правда, хорошо, ребята? Ведь правда?» Переполнен отцом. А сам уже старик. «Для меня отец почти родина. Отечество, знаете ли, да. Извините». Господи, извиняется. Нет, это копия, оригинал у Третьякова. Наверное, раньше так и говорили: «У Третьякова».

И что-нибудь попросить — не повернулся язык.

Потом он нас провожает до автобуса, и мы прощаемся, протягиваем ему руки. Сын-старик убирает руки за спину, хочет что-то сказать, но только дрожит ртом. Дрожь — какими-то быстрыми накатами, как на холоде.

— Отец любил детей, — успевает он все же сказать. Потом еще успевает: — Если вы правда галерею… — И еще успевает: — Отец бы обязательно… — И еще: — Возьмите что-нибудь на память, — И вдруг совсем спокойно: — Пожалуйста.

И мы валим гурьбой назад. Неловко, что у нас так много ног, что слышны только ноги и что никто ничего не говорит. Толя, который в этот момент перезаряжал в автобусе фотоаппарат, закричал: «Эй, вы куда?»

Может быть, кто-нибудь и оглянулся. Есть мгновения, когда почему-то не хочется оглядываться. Прешь лбом.

— Приезжайте, — говорим мы. — Приезжайте в гости.

Может быть, кто-нибудь и разглядел то, что он нам подарил. Но есть мгновения, когда лучше —потом.

— Приезжайте! — машем мы ему из автобуса.

Фотографии. Вот эти — когда мы ехали оттуда. А эти — когда туда. Можно перетасовать как колоду карт, и все равно: эти — туда, а эти — оттуда.

Совершенно четко.

Особенно если смотреть на Машу.

И только лицо Танюшина…

Я попросил отпечатать обе пленки — шестьдесят четыре кадра. Из них восемь — вне автобуса (во время остановки) — не в счет, потому что на них, как я и ожидал, Танюшина не оказалось, на трех его кто-то заслонил, еще десять были бракованные, остается сорок три. На всех сорока трех кадрах Танюшин был разный. Это тем более удивительно, что мне он в автобусе, когда я на него оглядывался, казался окаменевшим на всю дорогу и с одним только выражением сосредоточенности. Но на фотографиях оказалось совсем не так. То он выглядел как будто ожидающим, что вот-вот его пристукнут сверху (а в это время Батыгин, сидевший прямо за его спиной, хохотал), то вдруг спокойным (в это время все, повернув головы, смотрели в окна направо с выражением быстрого любопытства), то глаза смотрели в объектив с досадой (а все вокруг были довольны, что они едут, что в окна бьется солнце и что их фотографируют), то смотрели так, что сразу понятно — ничего не видят, значит, весь ушел в слух (а в это время Маша что-то говорила Батыге).

И оказывается, что фотография неподвижному Танюшину вернула движение. Видно, потому он бессознательно и избегал фотографии — она же разоблачала его.

— Венера! А Венера! Богиня!

Я ждал. Уже несколько раз по утрам я слышал эти голоса, а теперь ждал и сразу же распахнул окно. Они сидели в кузове машины — жизнерадостные, молодые, здоровые парни, человек пятнадцать, задрав голову, смотрели на меня.

— Это еще кто?

— Воспитатель, наверное.

— Новый, что ли?

— Да их тут…

— О! О! Смотрит.

— А ну кончай! — сказал кто-то старший из них. — Саня, поехали!

Венера Касимова — самая великовозрастная в нашей группе, семнадцать лет, в пятом сидела два года, медлительная девица с неразборчивой речью, простушка, талая душа, мамка — все что-то кроит да шьет малышам, сплошь все какая-то невнятная нудь — ворчит, шлепает, дерется. Детдом, его территория, его корпуса, его немного островная жизнь, столовая, кухня, мастерские, огороды, пашня, его коровник и свинарник, его покосы, его машины, трактора и автобус, его зима и его лето, его ремонты через два на третье лето, школа в полукилометре в деревне, ну, редко-редко, может, и клуб, да навряд ли, — вот ее круг, очерченный почти весь. Все-таки хоть детдомовцы мечены одной метой, они разные, по отношению к гнезду своему, например. Одни топчутся в нем, не выходя, и вне чувствуют себя плохо, даже тоскуют, другие смотрят вон: и хлеб им тут не сладок, как Левашов, например, который четыре раза уже сбегал. Он и живет-то как-то по окраинам — там на речке с удочкой, там в компании не детдомовских ребят, а больше все-таки один. (Эти вторые, Левашовы, потом, после детдома, все-таки находят себя и свое место быстрее).

Только единственный раз, уже при мне, Венера вдруг забеспокоилась и засобиралась сама, молча и непреклонно — в Касимов. Случилось так, что маляры, красившие крыши, принялись за помещения и так добрались наконец до директорского кабинета, и ребята таскали в соседний общий зал папки с личными делами. Тут-то в руки Венеры и попала папка с ее фамилией, — она, кажется, вообще не подозревала, что такие папки есть. И вот докопалась же, что взята она на станции Ожерелье, а в перечне вещей, найденных с ней, значились одеяло с касимовской фабричной маркой, пустая бутылка из-под красного вина местного разлива и касимовская деревянная игрушка «медведь с балалайкой». (Отсюда она и Касимова, а почему Венера — не знаю.) Она засобиралась. Гордеич поездку не запрещал, но и не одобрял, говорил с ней довольно жестко, бесполезно, мол, ты что. Взрослая уже, должна понимать. Он предчувствовал, что добром это не кончится, что-нибудь будет не так, вдруг да травма, вообще пшик. «Горе ты мое… Раззявила рот в надежде, а ничего не будет. Неужели ты не понимаешь, что твой родной дом здесь?» Она настаивала. Из всей ее неразборчивой шепелявой речи можно было понять, что ей только надо увидеть кого-нибудь похожего на нее. То есть вообще знать, что есть же корень, не взялась же она ниоткуда. Это я уже сам так додумал, но ручаюсь, что так оно и есть. Ей дали денег, она поехала. Через пять дней вернулась. Никакой перемены я в ней не заметил и, признаюсь, почему-то разочаровался даже, хотя ведь что ж…

Но тут в стоячую воду упал топор, и пошли круги. Будто бы испортилась, «гуляет», спуталась с одним из этих рабочих, с Геной Стрекопытовым, и будто бы даже беременна. Влюблена как кошка, сама вешается, тот уж не рад.

Уходить я уже не собирался, но иногда наступали как бы приступы — этакое ощущение отъезжающего человека: надо отдать долги и сделать на прощание что-нибудь хорошее. Должен я никому не был, а хорошее… Именно в такой момент я и пошел поговорить с Геной Стрекопытовым, поэтому шел с ощущением необязательности: можно поговорить, а можно и не поговорить, как дело покажет.

Где живет? — да вот за магазином, за магазинным складом, ну как же, Матвей Стрекопытов, отец, жуткий старик, из старообрядцев, как же это, не знаете самого Стрекопытова. У Гены брат, между прочим, в тюрьме сидел, а вам зачем?

Брата я увидел первого. Он разбирал на крыльце пилу «Дружба», раскидал по всему полу детали, ступить негде.

— Зачем вам? — спросил он, морщась от дыма папиросы.

— Я воспитатель из детдома, мне поговорить с ним надо.

— Зачем?

— Есть одна тема.

— Какая?

— А сам он что — маленький?

Он ни разу еще не взглянул, даже в самый первый момент, когда я толкнул калитку, не поднял глаза.

— Генка! — позвал он.

Появился парень лет двадцати; в машине сегодня я его не видел. Он тоже не взглянул (наверное, у братьев хорошо развиты чувство достоинства и боковое зрение), сел на ступеньку, прислонился затылком к стене и утомленно закрыл глаза. Утомление было неподдельно, вызывало уважение. То ли с работы только что и прилег, да помешали, то ли перед работой не добрал свои положенные минуты сна. Я все еще пребывал в своем необязательном настроении, поэтому не торопился; я пришел не выяснять, не читать нотации, не просить и не умолять. В равной мере не грозить и не стращать. В равной мере не взывать к совести. Так, взглянуть.

— Ну?

— У тебя было что-нибудь с Венерой?

— Т-та…

— Нет, ну все-таки. Что именно было?

Он сказал — точно и кратко.

— С чего это началось?

Я его утомлял, но он честно думал. Он уважал во мне профессию, дело, я был на работе.

— Не помню. Кажется, сирень подарил.

— Сирень?

— Да вроде бы… Давно было. Мы с ребятами стояли возле клуба, скучали. Смотрю, эта дура идет. Ну, сорвал и преподнес.

— Было смешно?

— Да нет, не очень. Кто ж думал, что она всерьез примет.

— Гена, ты врешь. Было очень смешно. Очень. И знаешь почему? Потому что у тебя все это здорово получилось. Ты подошел, так? И у тебя был немножко смущенный вид, ты даже робел. Может, ты даже заикался… Во всяком случае, ты делал это очень серьезно. Иначе бы получилось не смешно. Что ты ей сказал?

— Вообще-то вам чего надо?

— Честное слово, ничего. Ты только припомни, что ты ей сказал.

— Ходят тут… Какие-то вопросы…

— Что ты ей сказал?

— Да откуда я помню!

— Ну да, ведь давно было. Тогда еще сирень цвела… Как там в песне?.. Тоже не помню. Ну ладно. Ну а что же ты, польстился на дуру?

— А чего. Она же сама. Об этом хоть кого спросите. Вообразила чего-то. Вон Сашка скажет: проходу не давала. Утром выхожу, она стоит за калиткой. На работу едем, она стоит, машет. Ребята уже смеются. Представляете картину? — стоит и машет.

Да, история с Венерой выходила до одури банальная, да ведь другого-то и ожидать нельзя было. А главное, Гена был неуязвим, потому что не врал. Вранье требует усилия и внутреннего контроля и идет от страха, от чувства вины, а Гена ничего не боялся и не чувствовал себя виноватым. Это было у него как здоровье — ни в какой ситуации не чувствовать себя виноватым.

— Ты, наверное, очень здоровый человек. У тебя здоровое сердце, здоровые легкие…

— А вот это не надо бы, а?

— Что?

— А вот это — волну гнать. Не надо.

— Да, странно… Вот ты меня спроси сейчас, чего мне от тебя нужно? Не знаю.

— Вообще-то я с ней уже не встречаюсь. Перед ребятами неудобно: говорят, как ты ее без переводчика понимаешь?

— Говорят, она деньги тебе приносила?

— Не брал ни копейки. Вот это уж… Абсолютно. Что я, полоумный? Приносила вообще-то, спрашивала, может, мне опохмелиться надо. А я и напивался-то всего один раз в жизни.

— Ну?

— Ну, по пьянке и получилось. Хочу, говорит, дочку, чтоб на меня была похожа.

— На тебя?

— Да нет, на нее. На себя, значит.

— Точно! — вскрикнул я вдруг.

Даже брат наконец поднял глаза и взглянул.

— Конечно, точно. Говорит, хочу увидеть человека, похожего на себя. Бред какой-то. Вон Сашка не верит. Я ему рассказывал — не верит.

— Ну?

— Ну, а что ж, пожалуйста. Она совершеннолетняя, между прочим. Я пойду еще придавлю маленько, скоро в смену.

— Еще одну минуту…

— Ну ладно, хватит, — сказал брат. — Иди ты к черту.

Я повернулся и пошел к черту.

Черт сидел на дальнем берегу пруда под старой ветлой и был похож на врубелевского Пана, и так же издали вставала из трав луна. Этот был, правда, очень застенчивый, от смущения даже притворялся трухлявым пнем, но смотрел умно и внимательно.

— Как же это? — спросил я его.

— А тебе непонятно? Тогда представь себе: жила девочка, сирота, к ней ни разу никто не приезжал и не обещал забрать, так что она ничему не радовалась, но и не плакала ни от какого горя. Многого она не требовала, была сыта и считала это пределом благополучия. Вот, правда, дефект речи… Но к этому все давно привыкли, уже не замечали, а за пределами территории она бывала редко, и саму ее это совсем не беспокоило. Больше всего любила возиться с малышами, потому что со сверстниками становилось все трудней, или сидеть на кухне и помогать кухаркам чистить картошку и мыть посуду, потому что здесь не надо было разговаривать. Она очень боялась школы, учителей, потому что учителям было мучительно с ней заниматься. Это, правда, обрекало ее на немоту, но и к этому она привыкла. Даже нельзя сказать, что с нее осыпались надежды, потому что нечему же было осыпаться, так что несчастной она себя совсем не чувствовала… Но тут вдруг подходит парень, протягивает ей цветы… А? Как неосторожно, правда? Все равно что нож под сердце. Тут даже не важно, хороший он человек или подонок.

— Не мое это, наверное, дело — воспитывать. Вот честно; не понимаю, чего меня Гордеич еще держит? Другой давно бы уж плюнул…

Черт захихикал.

— Ты думаешь, он тебя взял, чтобы ты воспитывал?

— А что еще?

— И только?

— Хочешь сказать, чтоб детдом меня воспитывал? Что-то ты слишком хорошо о нем думаешь. Ну ладно, лучше скажи, что с ней будет?

— Как что будет, дочка будет. Или ты хочешь принять меры? Поговорить с Лидией Семеновной, та поговорит с врачом, врач поговорит с Венерой…

— Не надо?

— А тебе-то чего беспокоиться? Теперь уж без тебя все уладится. Ведь дело-то какое… Такие дела, сам знаешь, лучше улаживать другим.

— Ну а родится?

— Уже двое! Она скажет: наконец-то я вижу человека, похожего на себя. Теперь нас двое… Одни, умные и грамотные, ищут, копаются в архивах, пишут запросы, поднимают на ноги полстраны, и самые настойчивые или счастливые находят, в конце концов… Или, наоборот, убеждаются, что нечего искать. А другие… Но других нет, есть одна, гениальная, которая вот как нашлась.

— Да и к тому же любовь.

— А если нет? Тогда? Камнем кинешь?

— Я спрашиваю! Да или нет? Это важно.

— Важно, важно, — опять захихикал черт. — Еще бы! Было бы хоть немножко проще, правда? Уютней как-то. При случае можно было бы, например, смело стукнуть по столу: да вы что, она же любит…

— Пошел ты!..

Я кинул в него палкой — со старой ветлы упало несколько желтых листьев.

…Я вернулся к калитке, она оказалась на запоре. Я не знал, зачем я сюда вернулся, и, наверное, окажись калитка открытой, я бы повернулся и ушел. Но калитка была почему-то на запоре, и я начал ее трясти. Появился старик, наверное, сам Матвей Стрекопытов. О нем я совсем забыл.

— Счас! Счас я тебе открою! Сча-ас! Погоди-ка, где-ка она у меня…

— А вы копыто отстегните, — посоветовал я.

Сбоку, из сарая, вышел брат Гены. Постоял, глядя себе под ноги, вздохнул и потащился ко мне. Именно потащился, как-то странно сникая на ходу, последние шаги он делал уже в крайней степени усталости — на нем жили одни желваки — и уже совсем на исходе сил отодвинул засов.

— Ну… — он немножко задыхался. — Прошу.

— Сашка! — закричал старик. — Не дури! Уходите там!.. Ради Христа, уйдите от греха!

Я испугался позже, уже шагов за тридцать. Да, ничего не скажешь, сильные люди.

Прошло две недели. Мы с Гордеичем делали вид, что никакого заявления не было. Осторожно упал откуда-то мягкий сентябрь, я и не заметил, только смотрю: уже занятия, два обязательных часа — подготовка к урокам, после уроков работа в мастерских, — и когда все это притерлось, стало привычным? Старшие классы еще до общего подъема уезжают на нашем автобусе в Карабиху; у нас тут только восьмилетка.

Подготовка к урокам; по левую руку от меня, от моей кафедры, пятый и шестой, по правую — седьмой. (Старшие классы готовятся у себя самостоятельно.) Они занимаются, я занимаюсь — сочиняю недельный план воспитательной работы. Это надо было сделать в «окно», но когда в моей работе «окна», я, наверное, так и не пойму. Гордеич посмотрит, переставит местами пункты пятый и шестой и утвердит, а обстоятельства переставят местами пункты первый и десятый, а пятый и шестой окажутся вообще невыполнимы. Интересно, когда Левашов успел уже запятнать новенькую форму? Рисует что-то в учебнике. Все мы сегодня из-за него немного сонные — вчера он не вернулся к часу ночи, и мы ходили его искать. По установке Гордеича: один за всех, все за одного — значит, все отвечают за одного; не вернулся один к часу — поднимаются все искать. Когда мы вернулись, Левашов, оказывается, уже преспокойно спал. С собаками опять беда — чем кормить? Из соображений санитарии в столовой брать объедки не разрешается — поди проверь, с какими они руками пришли на кухню за объедками. Комбикормов выделяется для скота полторы тонны на квартал, — что бы взять полведра, но заведующая подсобхозяйством ругается, мол, они всех бездомных собак сюда тащат, а я их корми. Какой бы здесь пунктик придумать?

— Сережа, не сделаешь уроки — неохота будет идти в школу. А неуспеваемость, брат, она от неохоты.

(Почему так тянет на сентенции? Легче, наверное, дается.)

— Я делаю.

— Я вижу, что ты делаешь.

Зубрит правила уличного движения; скоро Николай Иванович будет принимать у них экзамены по вождению.

— Люся, ты все время чему-то улыбаешься — не отвлекайся. Опять видела во сне, как тебя ругала мама?

(Нет, это я зря.)

Однажды она проснулась и сказала, сияя и плача от счастья, еще не придя как следует в себя, еще растепленная к откровенности: «Я видела во сне, как меня ругала мама». Мамы у нее нет.

Она мне не нравится, и сам я себе не нравлюсь, когда она рядом, потому что притворяюсь, давлю в себе неприязнь. Всегда неестественно оживлена, хватает за руки. «Борис Харитонович! Борис Харитонович!.. Ой, я потом вам скажу». На кого-то о чем-то намекает, но не придумала еще с ходу. И это бы еще ничего, но намеки все какие-то… Не о чистом. И о чистом. И это бы тоже ничего, если б хоть неравнодушно, с гневом, но это так, уже привычный зуд, неудачная игра в детство, сама она в свои одиннадцать как-то уже очень не ребенок. Неравнодушна и любопытна только ко всему запретному, видно, у тетки, от которой недавно сюда взяли, узнала она многое, узнала уже все. И эта игра в детство, которого нет, — больно смотреть.

— Борис Харитонович, я уже сделала, а теперь что мне делать?

— Сейчас подойду проверю.

«Я видела во сне, как меня мама ругала» — здорово было сыграно. Я, конечно, поверил; она не могла удержаться и, показывая на меня пальцем, рассмеялась и смеялась долго и всласть. Глупое же было у меня, наверное, лицо, представляю.

— Борис Харитонович, а вы кому письмо пишете? А давайте мы с вами будем переписываться!

— Хорошо. Пиши. Леня будет у нас почтальоном.

Надо бы действительно написать маме. Сколько я уже здесь, а не удосужился. Но ведь и положение-то какое — то ли я уже решился остаться, то ли еще не решил. И потом, я знаю, мама будет искать между строчек, скоро ли я женюсь. Есть у меня уже кто-нибудь или еще нет. Как будто, пока нет, она тоже не устроена и неприкаянна. Может, позвать ее сюда? Жить есть где…

— Да не буду я ее письма таскать.

— Леня! Почему?

— Да ну.

— А мы обойдемся, правда, Борис Харитонович?

— Нет, ну как же без почтальона? И без почты? Надо же письмо заштемпелевать, отправить в аэропорт… Тогда Леня повесит карту и поможет проложить маршрут.

Они-то за что ее не любят?

А я — за что?

Есть другая жизнь. Она обтекает нашу территорию, почти не соприкасаясь с ней. Мы как в разных комнатах, и в нашей слегка потрясывает на общих половицах, когда там ходят. Там рождаются, взрослеют и умирают, а у нас не рождаются и не умирают, а только растут и шумят — детский мир. Там тоже шумят, но иначе, это шум дела, везде непрерывно что-то производят: в Жарах готовят деловой лес, в Гальневе — торф, и вот уж совсем близко начали строить бетонно-асфальтовый завод, и только у нас ничего не производят. Работа в мастерских не в счет, цель тут — не стулья, например, а трудовые навыки, умение обращаться с инструментом. А что там картошка, овощи — так сами ж и потребляем. Контакты? Разве что придет старуха с какой-нибудь жалобой, но, не найдя в этом незнакомом мире, кому б ее обстоятельно выложить, уйдет. Еще пришлют из энской воинской части грамоту и благодарность за отличника боевой и политической подготовки. Еще приедут шефы с радиозавода. По воскресеньям — одна-две матери, тетка, дед…

Говорят, все зависит от воспитателя. Говорят, было время, когда приезжали детдомовцы из соседних областей и даже из других республик, и наши ездили в гости, горели пионерские костры, был при детдоме музей, были кружки, был на пруду флот — яхта и несколько четырехвесельных лодок. Я слышу: Рудольф Павлович. Вот был Рудольф Павлович… Да, слышу, нету Рудольфа Павловича. Был бы сейчас Рудольф Павлович… Он теперь в министерстве, говорят, пишет книги по воспитательскому делу.

Кстати, дед. Если мальчик бежит, искать не надо — он у деда. (На этом месте, на которое я ставлю деда, может быть, конечно, любой, пусть бабушка, пусть тетка, пусть даже совершенно чужой, но мне как-то все деды попадались.) Что-то такое, наверное, есть в мужской породе, если через голову матери смыкаются старый и малый. На свете нет дедушки, который был бы лишен прав на внука, и все наши деды находятся в тех исключительных обстоятельствах, когда не могут взять внука к себе — или болезнь, или иждивенчество, когда нет своего голоса. И когда приходит дед, он тут бог и царь, все на нем виснут, Лидия Семеновна приглашает откушать чаю… Даже так: отец может бросить семью, за всю жизнь не видеть и не знать сына, а в старости, на пороге, так сказать, вдруг взять к себе внука — и как омоется его сердце. В воспитании дедушки нет ни той горячей, но негреющей животной любви-судороги, ни той необъяснимой остуды, когда ребенок оставляется в роддоме, а как раз мудрая середина, которая, не знаю, как где, а здесь действительно мудрая.

Ушинский, Макаренко и — Дед.

Вслед за Дедом я бы, пожалуй, поставил Гордеича. По-моему, он этого заслуживает. Сразу за Дедом — это ничего, это хорошее место. Есть, конечно, гении, которые сами берут себе право руководить, сами создают ситуацию, идут впереди события и побеждают или терпят поражение. (От их даже поражений долго еще расходятся круги.) И есть такие, которых создают ситуации и вручают им право руководить. (Эти непобедимы; сделав свое дело, они, как Кутузов, умирают.) И есть просто Гордеичи, которые становятся руководителями случайно или по необходимости. (Командир рядом упал, и надо докричать его команду.) Гордеич сказал: «Ладно. Надо так надо». Хотя с бо́льшим бы удовольствием, конечно, слесарил, как слесарил до войны. Правда, у него была одна особенность, которая прямого отношения к делу вроде не имела, но тут пришлась кстати. Мы невольно уважаем людей, которые возвращают нам свежесть давно привычных понятий. Не совсем ясно, как они это делают. Во всем, что он говорил, было всегда все знакомо, пройденное, так сказать, все было верно и ничего никогда нового, он не поражал неожиданностью. Но Курская дуга, например (если он говорил про Курскую дугу), оказывается, б ы л а. Вдруг поражаешься прежде всего такому простому и вот где неожиданному: она — была! Прежде всего; а уж вслед за этим выстраивается в памяти, что, мол, то-то и то-то, тогда-то. То есть не то чтобы сомнение: была — не была (какое уж там сомнение), и не то чтобы ты сам как будто пережил (какое уж там!), а обретаешь новое качество старого факта — личное мое открытие. Дело тут конечно же в нем самом, а не в его словах, он сам был прежде всего достоверен.

Так что у него, например, детский дом был действительно детским. Хотя сам он, правда, несколько перегибал в сторону хозяйственных дел, на эту, взрослую, сторону у него как-то получалось ловчей. Впрочем, и тут выходило на то же — о т ц о в с к а я  забота. Чтоб все у моих детей было. Но главное, над чем он бился всегда, — это: где найти хорошего воспитателя? И как его удержать? Что-то все нету их, хороших. Был один, да и того взяли в министерство. (Сомневаюсь, что он там нужней.) Если б Гордеичу самому нашелся лучший заместитель, он бы, конечно, тотчас спокойно вспомнил, что он — слесарь. Но лучшего пока не видел и возразил бы, если б прислали ему взамен многограмотного, но малопригодного. Уже и был, говорят, случай… И он был  о т е ц — со всеми сложностями и осложнениями отца, у которого шестнадцатилетняя дочь. То есть был сильный и слабый, имел авторитет и беспрерывно его терял, руководил в своей семье и был в подчинении…

В первых числах сентября Гордеич переселил меня в воспитательский корпус, мне было жалко расставаться с картофельным полем и облаком, но он пригрозил, что не даст дров; я упорствовал; он пообещал пустить барак на слом.

И барак, правда, сломали.

Теперь у меня в окне сквозь деревья с голыми прутьями наивно светится небо; вдоль стекла редко-редко пролетит лист, иногда ночью слышно, как плачут перелетные птицы, в такую минуту кажется, что стынет пруд.

Я никогда не был в Касимове.

…Как это происходило? Но «происходило» — не то слово, потому что ничего же на самом деле не происходило, ну, неважно. Тоже ведь и там, в Касимове, наверное, речка своя есть, ну, неважно, при чем здесь, черт возьми, речка! А вот вокзал. Наверное, автостанция. Она сошла; ага, город там — туда. Направляется туда. Нет, не сразу. Автобус междугородный, поэтому сколько-то пассажиров приехало в гости, к своим. Встречают; объятия. «Господи, а это кто?! Да неужто Дуся? Три года не виделись, а как выросла, не узнать». — «Нет, это не с нами, это так… Мы Дусю нынче в Артек отправили». Вот здесь-то и вру. Детдомовца нельзя  у з н а т ь, узнать в нем кого-то другого, перепутать с кем-то из знакомых. «Здорово, ну чего смотришь, не узнаешь, что ли?.. Ой, простите, обознался». Такого не может быть с детдомовцем, он один такой, он ничей, обтоптан, обкошен. Он как отдельное дерево, у этого дерева и крона другая — вся продута ветрами. Да ведь откладывается же что-то, как-то же формируется иначе, если с самого начала эмоции его приглушены: не поревел как следует, не покапризничал, не ел за бабушку, не ел за дедушку, а просто ел, и слишком рано пришлось самому принимать решения. Детский эгоизм вывернулся наизнанку, и вдруг оказалось, что это внутреннее достоинство.

Ну и как там дальше? А дальше — ничего. Маленькая Касимова в городе Касимове.

Не знаю. Не работает больше воображение. Знаю только, что Венера прожила там четыре дня. И спрашивать бесполезно, потому что нечего же действительно рассказывать. Ничего не происходило. Четыре дня ничего не происходило — четырежды ничего, только жизнь опрокинулась.

А если наоборот: город Касимов приехал в гости к маленькой Касимовой?.. Странно не то, что это фантастично, а странно, что это странно.

…Как это происходило? Они стояли у клуба. Скажем, до начала фильма. (Значит, фонари на клубе еще не горели.) До начала фильма, которого не очень и ждали, оставалось полчаса. Билетер, он же киномеханик, он же завклубом, дядя Гоша, пришел, отпер дверь и стал обилечивать. Запустил фильм, вернулся и сел возле дверей — обилечивать тех, кто еще набредет. В зале сидело человек восемь, не больше. Фильм был хорошим поводом позубоскалить, и дядя Гоша, который помнил времена, когда на редкие фильмы ломилась вся деревня, зажигал свет, чтобы унять возню. Особым шиком было встать в середине картины и выйти. Вышли. Постояли. То да се. Куда? Может, в биллиардной шары покатать? Но дядя Гоша уже запер клуб и ушел.

Они смотрели, как подкатывает автобус. Тетка неестественных форм выпиралась из автобуса с двумя сумками из клеенки, связанными веревочкой, — одна сумка на груди, другая на спине. Она выходила минуту, все остальные — тоже минуту. Две минуты. Они смотрели, как выпархивают и идут девушки, сразу оживившие местность. Это были их Люси, Вали и Нади — свои парни. Те тотчас тоже увидели, замахали, присоединились. Пошел треп ни о чем, но, как всегда, немножко опасный — завибрировало в оголенных проводах… Вдруг Гена шагнул в калитку, возле которой они стояли, один из кустов сирени дрогнул, и Гена вернулся с рукой за спиной. Все проследили за его взглядом и увидели Венеру.

Венера не могла быть своим парнем. Она давно созрела, это было видно, но сама она об этом не знала, это тоже было видно, — еще не шепнулось ей в откровенном сне. В то же время в ней было много еще задержавшегося детского, мальчишеского, часто она срывалась играть с малышами, но не в куклы, и сразу же раздавался рев из-за ее неловкости. Если приходилось пробежаться — это было редко, только на плач маленького, — она придерживала рукой мешающую грудь. Волосы у нее были жесткие, густые, без всякой прически. Иногда почему-то ходила в пальто, наверное, для нее это была самая удобная одежда — не надо застегивать и много карманов; века назад она носила б мешок. Незнакомый мог ее спросить: «А не жарко, паренек?»

Они смотрели; она шла, ничуть не смущаясь. С незнакомыми она не разговаривала, а когда приходилось, то сердито-неразборчиво, торопясь оборвать… Значит, так: вечер, фонари только что зажгли. Гена сделал отстраняющий жест, создавая себе коридор, — шире, шире! — и девушки понимающе расступились. Гена двинулся с сиренью за спиной.

Венера оглянулась и пошла быстрей.

— Эй, послушай, — сказал он.

— Чего тебе? — швырнула она на ходу.

— Да погоди! Тебя как зовут-то?

— А тебе что?

— Хочу познакомиться. Меня, например, — Гена.

— Ну и что?

— А тебя?

— Иди ты отсюда!

— Да погоди же. Чего ты сердишься-то?

Венера присела и, не спуская с него глаз, похлопала ладонью по пыли, схватила камень.

— А ну покажи руку!

— Да это я так…

— А ну покажь!

Она замахнулась, и тогда он протянул ей сирень.

— Это тебе, на.

— Зачем?

— Просто так. Я видел, как ты у торфяника с малышами цветы собирала… У меня больше ничего нет.

— Ну и что?

— Ничего. До свидания.

— Пф… До свидания.

— Если хочешь, я буду ждать тебя завтра здесь в это время.

На территории у ворот Венера бросила камень и сирень в крапиву.

Что дальше? Ночью она проснулась (может быть, даже от крапивных ожогов на руках, хотя крапивы и не коснулась), встала и, боясь зажечь свет в спальне, прошла чуткий коридор, спустилась на нижний этаж. Посреди пустой раздевалки одиноко висел халат ночной нянечки. Она прошла к воротам, достала из крапивы гроздочку сирени с ремешком оборванной коры и вернулась в спальню. Утром поставила сирень в литровую банку с водой на тумбочку.

Я помню эту банку из-под кабачковой икры.

…Значит, так, вперед, конечно, пустить ветеранов войны, потом всяких очень заслуженных. За особые заслуги перед государством. Потом — в порядке очереди. Во избежание нервной перегрузки у Венеры тех, кто явно не похож, на территорию вообще не пускать… Мало ли что хочется, всем хочется, куда эти самые отцы-то города смотрели? Не смогли обуздать стихию, не придумали как-нибудь организованно… Очередь, очередь соблюдайте! Тоже мне Касимов… Надо было хоть палатки с собой взять, что ли… Говорят, к ним туда знаменитый джаз-оркестр приехал, в столицах мира визжали от восторга, километры очередей, а тут — что такое? Город опрокинулся и хлынул к какой-то детдомовской девчонке искать с ней сходства. Ну, джаз-оркестру за недоумение дадим место в первой сотне, ладно…

Я не понимаю, почему это фантастично.

Я все-таки скажу вот о чем. Конечно, в этом пункте у всех по-разному, наверное… Вот о чем. Все-таки мне здесь хорошо. Не просто так, что, мол, вот хорошо, и все, дело, мол, нашлось, настоящее, сытно там и прочее (кстати, питание мне обходится в 20 коп. в день), а это другое. Ну там перепады в настроении, сомнения, ну там даже отчаяние, а вот — хорошо! (Или — замять для ясности?) Вот кто бы меня понял — хирург. У него тоже — то получается, то нет, и совсем бывает страшно — летальный вдруг исход, и меж благодарностей ему и жалобы и разносы…

Ну, такое, скажем, событие: убираем мы картошку. То есть все мы, все сто шестнадцать воспитанников и восемь воспитателей. И конечно же тут вся наша техника — трактор гусеничный, «Беларусь» и один маленький огородный. Грузовик еще. Выкатили на берег пруда даже автобус, полный ящиков с бутербродами, — это чтоб в обед не носить пыль в столовую… Краски все уже сентябрьские, где уморились, где сгорели, но все еще очень жарко. То ли нас много, то ли поле большое, то ли день высокий, то ли до вечера далеко, то ли до зимы близко, — хорошо!

У Николая Ивановича все мальчики умели водить машину и трактор. (Я теперь убежден, что воспитатель должен сбоку своего дела иметь какую-то профессию, и хорошо бы, чтоб он знал ее хорошо. Как бы я вот сладил с Дамой Истоминым, с его тягой на волю, а у Николая Ивановича Дима уже катается на маленьком ярко-красном тракторе.)

Так получилось, что мы как с утра побежали слегка, для пробы, так и бежали, всеобщая такая трусца получилась. Прибежал мальчик с борозды с ведром картошки, и, пока его ведро поднималось наверх кузова или тракторного прицепа, он пританцовывал — все еще бежал. Казалось, этим ритмом было теперь заражено все… А вот не все.

Примерно так в полдень, что ли, появились сбоку поля, в кустах какие-то хипованные, четверо. Откуда-то куда-то они брели сами по себе, безобидные, немного разморенные жарой, никому не мешали, прилегли тут отдохнуть то ли посмотреть, и один из них бренчал на гитаре, мне издали показалось, что инструментом он владел прилично. Когда я потом попытался хоть что-нибудь о них вспомнить, хоть одну какую-нибудь отличительную деталь, примету, я ничего не мог вспомнить. Я и взглянул-то в их сторону всего раз — когда туда пошел Николай Иванович и попросил их уйти. Они посмотрели на него без всякого выражения, ни на секунду больше, чем это можно было ожидать, встали и молча пошли.

До них и после тоже мимо нас проходило много всяких людей городского воскресного вида; у нас здесь выше пруда по речке стоит дом отдыха железнодорожников, еще километром выше — пионерский лагерь центральной газеты, да с другой стороны детдома на той же речке — санаторий; места кругом прекрасные, народу много. Но когда мы потом хватились Димы Истомина, все сразу вспомнили про этих хипованных. Ребята, правда, не видели, что он именно с ними ушел, но почему-то утверждали, что с ними. Я думаю, ребятам лучше об этом знать.

Хотя, конечно, Дима был не мой, не в моей группе случилось это ЧП, но именно после этого я понял, что такое настоящая-то трудность. Вот тогда-то в пику всякой логике я и почувствовал, что мне здесь — быть. Это, значит, так: плохо, трудно, не получается, ноешь потихоньку, подумываешь об уходе, лелеешь какую-нибудь чепуховую болячку, а как стукнет по-настоящему и отдастся по всем костям, вот тогда хорошо — все слетело с тебя, будто вздрогнул.

Прошел еще месяц.

И этой ночью будто перелистнули страницу, а следующая оказалась чистой, неисписанной, отчего в комнате стало светло. В первое же мгновение после пробуждения зрение было как омыто, и я догадался, что выпал снег. И правда, за морозными перьями на окне все было белым-бело, снег, наверное, шел с ветром, потому что стены дровяника, забор и стволы деревьев тоже были заляпаны. Сдерживая желание выпрыгнуть и поваляться и потому очень медленно, я принялся одеваться. Решил надеть галстук, хотя галстуки не люблю и не ношу. (Но покупаю, и всегда самые лучшие.) К первому снегу галстук, конечно, очень подойдет.

По коридору кто-то шел навстречу с большим листом застылой от мороза простыни. Сложенный вдвое, лист занял весь коридор, так что мне пришлось отступить и даже вернуться в комнату. Это почему-то переломило настроение, я снял галстук и переоделся в лыжный костюм.

Первым встретился Сережа. В майке и в больших, не своих сапогах он стоял в парадных дверях корпуса и смотрел на снег. Забыв поздороваться, он помчался наверх с криком: «Ура! На лыжах будем кататься!»

Хотелось, чтоб все шло несуматошно, чинно, день начать, как подсказывало это утро: не пятнать, как придется, еще нигде не тронутый снег, а рисовать по нему аккуратно, как в новом альбоме. Но пока разобрались с ботинками и с креплениями, пока искали лыжную смолу и шурупы, — все это, прошлогоднее, за лето успело омертветь и теперь отчаянно сопротивлялось и вообще не хотело отыскиваться, — подоспел завтрак, да и после не сразу отправились.

Я забежал к Гордеичу сказать… или спросить… Забыл, что хотел ему сказать или спросить, потому что когда зашел в кабинет, его там не оказалось, а на его маленьком, всегда таком аккуратном столе под стеклом я увидел и узнал собственное заявление об уходе. Лист был не весь под стеклом, узенькая полоска оставалась снаружи, и эта полоска успела уже пожелтеть от времени. Как будто он все еще колебался — подписать? Выкинуть в корзину? И не подписывал и не выкидывал. Неприятно это как-то меня поразило.

Сначала разбрелись все по обдутому шершавому льду пруда, потом вытянулись в цепочку, и, спускаясь в овраг, я уже не видел хвоста. Солнце чем-то заслонилось, за что-то задвинулось, но присутствовало — надо было сильно щуриться, и все равно не спасало. Никаких следов на снегу еще не было, под каждую маленькую елочку хотелось почему-то заглянуть. Что-то делали в воздухе вороны, не просто так летали, а то ли еще при этом ругались, то ли собирались в ватагу, что-то беспокоило их в глубине леса, оттуда вдруг вышвыривало растрепанную ворону, к ней тотчас кидались с вопросами, и то ли та самая, то ли другая ныряла обратно в лес…

Километров десять все было одно и то же, а потом мы увидели посреди низкого заснеженного поля небольшую яхту цвета засахарившегося меда. Издали можно было различить название: «Пеликан». Хоть и без мачты, яхта выглядела очень выразительно, потому что на своем большом киле была вся приподнята над снегом. Правда, впечатление несколько портили массивные подпорки, без них бы она, конечно, опрокинулась. Где-то стучал движок, и я никак не мог разделить их — яхту и стук движка, пока не понял, что движок в самой яхте.

Батыгин сказал:

— Воду на ферму качают.

Тогда я увидел ферму. Белая длинная крыша — продолжение белого поля, а под ней бетонная полоса стены со стыло-синими окнами.

— Тут речка, — сказал Батыгин.

Тогда я увидел речку, угадал ее под снегом; яхта стояла на берегу, на том, что повыше.

— А солярку они на тракторе подвозят.

Тогда я увидел бочку и тракторный след.

То, что издали выглядело засахарившимся медом, оказалось желтой краской, свернувшейся струпьями. Вообще яхта была в ужасном состоянии и потеряла уже правильную форму. В боку ее была выпилена дыра, из нее торчал гофрированный шланг толщиной с ногу. Шланг уходил в прорубь.

— Кто-нибудь помнит такого — Рудольфа Павловича? — спросил я.

Никто не помнил, но слышали.

По приставной лестнице мы забрались на палубу, тоже наполовину выпиленную, и спустились в трюм. Там ничего не было, кроме дизеля. Два табурета еще, на одном стоял стакан, на другом лежала фуфайка.

— Ну вот, с этого и начнем, — сказал я и пнул ногой по обшивке.

Никто меня, конечно, не расслышал, уж очень двигатель гремел.

Я добавил еще:

— Но работы тут — мама ро́дная!

Гордеич сильно сомневался, говорил, лучше купить к весне новую, денег ему не жалко, лишь бы команда была.

Потом потянулась нудная канитель с директором совхоза: то его не оказывалось на месте после договоренности по телефону, и он не помнил ни про какой разговор, и видно было, что и правда не помнил, то он в спешке не понимал, чего от него хотят, то он понимал, но был опять на бегу, а потом опять не понимал.

Вдруг он разом как-то все понял, вспомнил и согласился. Вот же человек какой — бегал, бегал, и все у него мимо ушей, наконец, добежал там до чего-то, что-то свое разрешил, упал в кресло, смял лицо ладонью, как умылся, и вдруг глянул умно: ничего, оказывается, не мимо, все слышал и вое понял. Ни о чем не переспрашивал и не стал тянуть: что же это вы, мол, сначала отдаете, а потом… «Только вы мне, дьяволы, — сказал, — навесик там над насосом-то соорудите. Я ведь почему позарился-то? Смотрю, стоит там у вас носом в болоте, на боку уже… Думаю, дай выпрошу; насос вмонтируем и будем гонять по речке, поля орошать. Только у него киль этот дурацкий, а речка у нас мелкая… Навесик вы мне уж соорудите. Да вам, дьяволы, поди, еще и перевезти надо лодку-то? Трактор дать?»

Это он немножечко играл, яростного такого дядю, грубоватого защитника и друга.

И ведь быстро как все сделал: в тот же день подвезли горбыли для навеса, подогнали кран, подняли дизель с насосом, яхту погрузили на тракторные сани и отбуксировали. Просто директор не умел, наверное, делать два дела сразу, даже полтора не умел, и лишь тогда разговаривал с человеком нормально и понимал его, когда поворачивался к нему совсем, то есть отворачивался от всего прочего.

Яхту мы впихнули в гараж, потеснив автобус, а грузовик и маленький огородный трактор перегнали в сарай к сеялкам и плугам. Всем страшно загорелось взяться сразу же за дело, но надо было сначала соорудить этот чертов навесик.

Назавтра немного развезло; речка среди белого обозначилась, стала похожа на асфальтовую дорогу с размытыми чернильными краями; лес стоял смирный; вдруг одно какое-нибудь дерево вздрагивало и начинало раскачиваться, оголяться, судорога передавалась другим деревьям, вдруг опять все стихало; ветер шнырял. Все, за что ни возьмись, было мокро. С навесом мы продвигались быстро, правда, измазались и на обед решили не бегать, а уж закончить. Под конец почувствовал — качает. И не от усталости, а легко так, как на стебельке, только голова тяжелая. Это мне уже знакомо. Так начинается простуда; дня через два поднимется температура, потом лежать неделю. Я вообще легко простужаюсь.

Желающих работать над яхтой набралось слишком много, мы не знали, как с ними быть. За мной, Батыгиным и Елуниным ходила тесненькая толпа с одинаковыми просящими глазами и тихо, упорно ныла.

Прежде всего, конечно, — света в гараже мало, одна лампочка. Добавили еще три и одну переноску. Хорошо, что гараж отапливался. Первый раз мы перестарались, натопили так, что запарились, но натопить один раз как следует надо было — чтобы выжать из голых кирпичных стен казенную гаражную неуютность. Приходил Гордеич, посмотрел, похлопал в ладонь каким-то рулоном и ушел, забыв рулон. Это оказались схемы и общий вид яхты, оставшиеся еще от Рудольфа Павловича, где-то их Гордеич раскопал. Мы их развесили по стенам. Случилось так, что Танюшин не сразу ввязался в дело, но, казалось, малого толчка не хватало, чтобы подключился.. Он все ходил вокруг да около; я косился. Очень хотелось, чтобы он как-нибудь отвлекся от своей печали.. «Ну что, капитан, как смотришь, стоит овчинка выделки?» Нет, не клюнул. Никакого толчка он не терпел.

Денег Гордеич, правда, не жалел. Мы съездили в Карабиху и на вагоноремонтном заводе заказали особые доски — такие-то и такие-то, шпунтованные, а главное, выдержанные. Хотелось дубовые, но не оказалось у них дуба. Вдруг вспомнили: есть же шефы! (Тут два слова о шефах, это надо. Летом они приезжали раза три, но ничего, кроме неловкости, из этого не получилось. Хотя наружу все было гладко и даже где-то что-то об этом записано. Они думали, что приехали помогать. Ну и, конечно, понавезли всего: сладостей, игрушек, всяких там клюшек… И целый день добросовестно копались на нашем огромном огороде. Ту же работу мы, навалившись, своротили б за два часа. Потом на линейке их поблагодарили, они искупались и уехали с облегчением. Я думаю, неловкость началась с той минуты, когда они протянули коробку с шоколадом первой девочке и она сказала «большое спасибо»… (Но тут — сильно, тут в два слова не выложишь, попробуй сразу понять почему, когда ты приезжаешь к сиротам, то из-за коробки самых дорогих конфет тебя обжимает стыд.) А тут они на нас накинулись; повели к самому директору радиозавода, мы составили список, чего нужно, — обещали все. А газосварочный аппарат с баллоном кислорода и ящик карбида, несколько банок водостойкой краски мы погрузили тут же в свою машину. Насчет парусины для паруса развели руками, но по тому, как развели, я понял: схватятся теперь звонить и достанут.

Через четыре дня яхта уже обросла лесами…

И тут вдруг сразу столько случилось, что и не знаю, можно ли разобрать по порядку. То есть можно, конечно, отчего ж, всегда все можно распутать, где-нибудь вытяни, как из свитера нитку, и наматывай… Нитка — вот она, а свитера нет. Как бы так распутать, чтобы не развалить? Пока я занимался яхтой, многое не заметил, многое упустил, что-то там подспудно происходило, конечно (например, кто-то покурочил Батыгину мотоцикл, не из наших, конечно, но только это я и заметил), что-то накапливалось, уж и нависло… И вдруг обрушилось. Идите, говорят, там вас новый директор зовет. Оказывается, никакой не новый, просто Лидия Семеновна временно исполняла обязанности директора, а директор болен. Ничего особенного, встречает меня Лидия Семеновна в коридоре, просто дочка его ушла из дому. Нет, не кдяде, дядя на запрос сказал: что ж ты, брат, вроде бы воспитатель называешься, ну и так далее. А вот я сейчас вас познакомлю, пришли, понимаете, опять усыновлять, придется все решать без директора. Дело срочное, люди военные, через несколько дней уезжают в командировку за границу.

Эти выбирали долго и придирчиво, правда, умели делать это незаметно, интеллигентно. И когда выбрали наконец, я попросил заглянувшую в кабинет Венеру погулять с малышом, пока мы тут оформляем бумаги. Вдруг пришел Батыгин и сказал, что уходит из моей группы. Куда? Да куда-нибудь, хоть бы вон к Николаю Ивановичу. Лидия Семеновна сказала: «Ладно, об этом после поговорим, а сейчас позови Венеру». Батыгин вышел, и что-то он там долго как… Наш военный, между прочим, первый занервничал, надо ему честь отдать, первый что-то почувствовал. На вид он был совсем не военный, хотя и форма, ну, вроде, что ли, военный в исполнении артиста — вот закончит свою роль, снимет форму, сядет как-нибудь посвободнее, и окажется, что это в общем-то очень уже усталый от жизни человек. Волнение он скрывал тем, что усиленно все время шутил, и хорошо так шутил, умно, я как-то не поспевал за ним… А тут занервничал. «Что ты, Александр?» — спросила его жена. «Эта Венера… Ты заметила, какими глазами она смотрела на мальчика? Ведь она не отдаст нам мальчика». Удивительно, никто ничего не заметил, а он заметил и, главное, придал серьезное значение. Эти мастера шутить как-то раньше замечают, где серьезно.

Нелепость ведь всегда с малого начинается, с неловкости, со смешка, это уж потом вдруг возмущаешься: да что такое!.. Нам и было сначала неловко, когда ходили по коридорам и всех расспрашивали, не видел ли кто Венеру с малышом. Но вот уже всей моей группой, а потом и остальными группами мы прочесываем детдом комнату за комнатой…

Нет, проскочил. И проскочил, и нитку все-таки наматываю, разматываю то целое, что никак нельзя разнимать. Ну не вяжется рассказывать последовательно о том, что стянуто в один неразъемный узел. Это сначала, когда ничего не знаешь и все видишь впервые, можно смело начинать прямо с того, как ты вошел в ворота, и что тут справа, а что слева… Да и не за ту нитку потянул. Еще раньше, как Маша ушла из дому, девочки прибежали сказать, что Танюшин ездил в Карабиху. Ну и что? Да вы что, разве Танюшин делает что-нибудь просто так? Вот он съездил, и сразу у нас появились два этих вежливых типа. Они, правда, такие вежливые, мы их знаем, их из тюрьмы выпустили, понимаете? Понимаю. Да ничего вы не понимаете, ведь они же пришли с Батыгиным разговаривать, а Батыгин, вы же знаете, все сделает, как ему велят. А что они ему велят? А что Танюшин захочет, то и велят, а Танюшин, сами знаете, чего хочет. Я, конечно, знал, чего хочет Танюшин, и все-таки даже не вспомнил о нем, когда Маша ушла, опять он был вроде бы ни при чем, удивительная какая все-таки способность, всегда мимо него как-то проскакиваешь. Особенно если он рядом, на глазах, а он все это время был как раз на глазах, крутился с нами в гараже, такой неприсутствующий… В случае с Венерой совсем ум ни при чем, но тут я наконец стал приглядываться… Тут он, наконец, выдал себя: он искал вместе с нами. Был бы он ни при чем, ни за что бы не стал искать, очень ему это нужно. Да еще со всеми вместе — совсем на него не похоже. Ну и — тоже вот это совпадение. Когда от Маши пришла открытка без обратного адреса, мол, меня не ищите, и с Гордеичем сделалось плохо, а его жена побежала к участковому, и тот всех тут расспрашивал, и уже в разговорах все чаще стали упоминать Танюшина, а когда, наконец, Батыгин заявил, что уходит из группы, то есть, конечно, не желая быть рядом с Танюшиным, вдруг и случилось это событие с Венерой. Теперь уж все были заняты только этим. Вообще ведь всегда всех очень интересует, когда приезжают «брать», а тут приехали, выбрали и документы уже оформили, и вдруг у них из-под носу приемного сыночка уводят. И — как в воду.

Все облазили — нет. Тут, между прочим, я обнаружил странные такие помещения: снаружи ничего особенного, а внутри оказывается, что до подоконников рукой не достать; говорят, тут были монастырские конюшни, это значит, чтобы лошади не били стекла… Ну, неважно. Военный, в конце концов, стал даже успокаивать нас, сказал, ничего страшного, наверное, у Венеры сказался «комплекс семьи» — не хочет никого отдавать, им лучше сейчас уехать, у них есть еще несколько дней, и пусть мы дадим им знать, когда Венера вернется. И дал телефон.

Утром часов в семь мы уже звонили по этому телефону: все в порядке, Венера только что вернулась, сейчас с малышом в столовой, проголодались. Нет, ничего действительно страшного, просто сели в автобус, в Карабихе не сошли, а проехали дальше, в Александровск, там гуляли допоздна, а потом то билетов не было, то билеты были, но автобус задерживался из-за поломки. Я еще хотел добавить, что Венера и малыш с белым автоматом на груди — вот мне видно в окно — проследовали от столовой в корпус, но почему-то не добавил. Через час новые родители прикатили на своей «Волге», и мы, то есть родители, Лидия Семеновна и я, двинулись из кабинета бесчисленными коридорами и лестницами к спальне девочек старшей группы. «Вы знаете, — встретили нас девочки, — а она заперлась. Сама сказала, что Павлику надо спать, мы вышли, а она заперлась и не открывает».

— Венера! — позвал я, не трогая дверь. — Открой, надо поговорить. Ты меня слышишь? Ладно, никто не возьмет твоего Павлика, пока сама не разрешишь. Я тебе обещаю. Но так же неудобно, слушай! Через дверь-то!

С ней и всяко-то разговаривать неудобно. Хоть бы картавила как-нибудь, заикалась бы, что ли, а то шепелявит невнятно — и сама стесняется, и чувствуешь себя неловко; я до сих пор как-то все избегал говорить с ней.

— Венера, в чем все-таки дело? — спросила Лидия Семеновна. И жестами энергично погнала девочек: идите, идите, нечего тут; так сначала расчищают место для работы. — Что это все значит? Может, тебе эти люди чем-нибудь не понравились?

Мимо в свою бухгалтерию шла бухгалтерша, и надо же, даже не задержалась. Тут была наша работа, не ее, она в нашу не вмешивалась. У нее была своя территория, пятачок, огороженный письменными столами, и попробуй там вмешаться в ее работу.

Этот военный, преподаватель училища… Стыдно сказать, я не различаю чинов. Эти звездочки, еще там что-то — не разбираюсь. Вроде бы в школе проходили, а все равно. Не оправдание же, что в армию я не попал из-за слабого зрения. Любой из здешних маленьких разбирается; говорят мне: ого, а у Павлика-то отец будет полковник. Ну, пусть полковник. Полковник подошел, потрогал ручку двери, нажал — и отошел. Что-то он не шутил сегодня. Его жена тоже молчала, и я как-то не мог понять ее настроения. Конечно, ей не нравилась эта канитель, нелепо как-то складывалось перед самым отъездом, столько забот, все-таки на два года за границу… Взять ребенка задумали, конечно, давно, долго колебались, наверное, и в других местах присматривались; командировка, наконец, ускорила решение: чужая земля, незнакомый язык, ребенок невольно прижмется к новым родителям, а по возвращении кто если и вспомнит, что ребенок не свой, но смотреть будет уже иначе. Обычно ведь окружающие с этим немного пережимают: ах, папа, ах, мама, сю-сю, а тут будет вполне уже нормально: ну что, Павлик, как там за границей?.. И вдруг такая глупая заминка, чего доброго, сорвется еще. Кажется, она жила в мире четких понятий, там, в этом ее мире, все знало свое место, никаких случайностей, а тут капитель, действительно, и мужа не попросишь, чтобы навел порядок.

— А что ее спрашивать — понравились, не понравились? — Никто не заметил, как вернулась бухгалтерша. Неужели не выдержала? — Такие люди согласились взять — да как не совестно-то? Шибко грамотные воспитатели пошли — с одной дурой справиться не могут. Еще спрашивают…

— Странное действительно положение, — отозвалась, жена полковника. В возмущении бухгалтерши было все-таки больше движения, энергии, чем в наших переговорах, которые и переговорами-то не были, Венера же не отвечала. — Время так дорого, у нас каждый час на счету… Нельзя ли что-нибудь придумать?

— Верка, открой сейчас же, я директора позову! — бухгалтерша принялась стучать, ладонью, звучно, обхлопывала дверь, словно искала место, где поддастся, и проломить, не прерываясь, чтобы послушать, как там реагируют. Венеру она называла Веркой — не хватало, еще кричать непривычное имя! — Верка, открой, ребенку на горшок пора!

— А у нас есть, — послышалось из-за двери.

— У них есть горшок, — прямо в непонимающие желтые глаза перевел я. — И вообще вы уже на семь минут опоздали на работу.

— Ты шибко работаешь. Чего думал-то, когда она вернулась? Работник.

— Венера, я хочу тебя спросить, — Лидия Семеновна достала из сумочки сигарету и щелкнула зажигалкой. — Почему Павлик? Я понимаю, у тебя никого нет, тебе нужен свой человек, ты искала его, ездила в Касимов… Тебя сильно обидели, и так нужен свой, мы вес это понимаем, пусть это и ребенок… Но почему именно Павлик? Ведь страдают же люди…

— Между прочим, тебе наврали, что Павлик похож на тебя, — не зевнул я вставить. — Ты посмотри на него — разве похож? У него и волосы другого цвета, и вообще… Кстати, кто тебе сказал, что похож? Танюшин?

— Ну при чем здесь Танюшин…

— Подождите, Лидия Семеновна, я знаю, что спрашиваю. Вот вы знаете ее с первого дня — она когда-нибудь что-нибудь делала без подсказки?

— Не делала, а сейчас взяла и сделала.

— Может быть. Венера, ты мне только скажи, тебе Танюшин сказал?

— Ну и что?

— Так, Танюшин. Венера, а ты разве не сообразила, что для сына он тебе великоват?

— Господи, мамку нашли! — всплеснула бухгалтерша. — Мамка — молоко на губах не просохло. Да ты еще заслужи — сына-то иметь. Тебя ж саму содержат! С ума все посходили…

И понеслась рысью. За директором, конечно.

— Так у нас что, конкурент? — через силу сострил полковник.

— Кажется, я начинаю понимать…

— Ну конечно, Лидия Семеновна! Танюшин ничего не делает просто так.

— Неужели чтобы отвлечь от того дела?

— Кроме того, он действует всегда только наверняка. У него в руках такие рычаги, о каких нам только мечтать.

— Впрочем, меня другое удивляет. В чем его сила, это понятно, но почему эта сила такая злая? С нами же вместе в одном котле…

— Позвольте, однако. Раз уж это конкуренция, тогда я, во-первых, признаю наши с девочкой равные права, — выстроил полковник старательно. Ему, кажется, всегда стоило труда, чтоб не взяли за шутку. — Ну-с, и с этим, во-вторых, я получаю право бороться…

— Александр, ведь ты же не серьезно?

— Абсолютно серьезно. Девочка, выйди, пожалуйста, я хочу посмотреть, любишь ли ты Павлика так же, как полюбили его мы.

Слава богу, он не сказал, можешь ли ты так же накормить.

— Не отдам.

Вот так, полковник. Ваш ход, полковник.

— Но, девочка, так нечестно. Ты держишь его под замком, получается, мы не на равных. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Все равно.

— Что она сказала?

— Она сказала: «Все равно», — перевел я.

— Александр, ты меня извини, — сказала жена, — но, по-моему, ты разговариваешь не просто с косноязычной… Это, наконец, невыносимо, мы не можем ждать… Какие могут быть переговоры с ненормальной? Должен же быть запасной ключ, в конце концов, вызвать слесаря… У вас ведь есть слесарь? Я видела, у вас мастерская какая-то…

— Люся, успокойся. Спокойно.

— Вы же мужчины.

— Люся, н е л ь з я  ломать дверь.

— Александр, по-моему, ты увлекся. В конце концов, я тоже… не пешка.

— Директор идет, — сказал я.

Хоть Гордеич встал, конечно, с постели, но выглядел он как-то особенно прилично, застегнут на все пуговицы, ботинки зашнурованы. По-моему, он специально иногда их не зашнуровывал. Возникали такие критические моменты, когда какой-нибудь из воспитанников впадал ни с того ни с сего как бы в столбняк — не вставал, не шел завтракать, не шел обедать, и на ужин его не поднимешь. (Таких лучше не трогать, переждать; а вот бывает опасно, когда не остановишь в какой-нибудь глупости: вдруг засобирался на БАМ или пустил где-нибудь воду, на кухне, в бане, в умывальне, в уборной, его отгонишь, он в другом месте пустит; я про эти случаи говорю.) Звали Гордеича, он приходил, выслушивал и — зашнуровывал ботинки. Все. Больше ничего не требовалось… Но хотя и прилично, все-таки он был, конечно, болен, сразу видно, задыхался. И, пожимая руки родителям, осматривался, куда бы сесть.

— Извините старика, я все-таки сяду… Венера, стул мне вынеси.

Замок щелкнул; Гордеич сел на подставленный Венерой стул. И чего-то обеспокоился — заворочался. Похлопал себя по карманам, закряхтел, отодвинул от себя вставшую слишком близко Венеру.

— Не видишь! — нашел он, наконец, и сверкнул на меня гневным глазом. Я уже заметил, что в гневе он сверкал именно одним глазом, словно выстреливая, прищуривал другой. — Я сижу, а женщины стоят!

Я кинулся за стульями. Павлик спал на Венериной кровати в обнимку с автоматом; автомат этот влетел Венере рублей в двенадцать, не меньше.

— Я тебе говорил: не езди в Касимов. Вот и вышла дура. — Директор хотел сказать еще по этому поводу, но не сказал, к этому несказанному хотел еще добавить, но не добавил; или он так ругался про себя, трудясь лицом? — …А мальчик не игрушка, — закончил он этот внутренний монолог. — Молчи! — сверкнул он на меня еще раз. — Знаю, ты все про то же: человеку нужна родня. Ясное дело, нужна, да где ее возьмешь, если нету.

— Кто ищет, тот найдет.

— Ты Америку-то не открывай, — Гордеич снова пропустил что-то продолжительное. — Были уже у нас такие. Одна тоже ездила, ездила, мать искала, знала, что живая где-то, а потом принесла в подоле и рада: вот моя родня, я сама теперь мамка… Так ведь эта торопится сразу двоих нянчить. Ну-ка, Касимова, завидущие твои глаза, глянь на них. Они же против тебя нищие. За одно то только, чтоб свой ребенок родился, все отдадут. Квартиру, и машину, и что там еще… Отдадут, отдадут, не сомневайся. Да вот беда, никто им такого обмена не предложит. Пришли с протянутой рукой: дайте хоть чужого, мы попробуем полюбить его как своего, может, получится. А может, и не получится, это уж как бог даст. Забыла? Как обратно приводили и сами мы обратно забирали? А ты: не отдам. Отнесешь Пашку в машину, ему еще досыпать.

Когда мы все шли гурьбой, Павлик на руках Венеры так и не проснулся, хотя Венера старалась незаметно разбудить, не проснулся и в машине. И такое было у Венеры лицо, когда полковник переложил мальчика поудобней, а потом удержал жену за руку, когда та полезла в сумочку, наверное, хотела расплатиться с Венерой за автомат, а потом взяла Павлика себе на колени, — такое было лицо… Ну, не стоит об этом.

Батыгин в гараже больше не появлялся. Может быть, ему было стыдно. А Танюшин как ни в чем не бывало крутился тут, то есть не крутился, это слово к нему не подходит, — присутствовал. Я его  н е  з а м е ч а л. Изо всех сил. Порой хотелось спросить: ну и чего ты добился?

Оказывается, вот чего. Надо сказать, у нас автобусная остановка расположена возле самых ворот, а учительские дома — на противоположной стороне детдома, а пройти к этим домам можно двумя путями — обогнув территорию или прямо, через саму территорию. Ну так вот, когда прибыл вечерний автобус, мы увидели, как Маша прошла к своему дому через территорию, и первое, что я подумал: так, для Маши территория уже не запретная зона. С Батыгиным, значит, покончено. Потом уж подумал: ага, где-то ее все-таки догнало известие, что с отцом плохо.

На следующий день я не вышел на работу: простуда взяла свое. Мне казалось, что недавние события пришли к своему завершению, и позволил себе поболеть. Правда, к вечеру все-таки не выдержал и пошел гнать ребят из гаража готовить уроки. С трудом прогнал. Выключил лампочки, они так больно резали глаза, уж и сквозь веки резали. Надо было хоть таблеток каких-нибудь, что ли, взять. И я направился к нашей врачихе Степаниде Ивановне. Быстро теперь как темнеет; полпятого, а уж день прихлопнули, маленькая еще оставалась сбоку щель…

Степанида Ивановна долго слушала, притаившись у меня за спиной, я стоял смирно с подолом рубашки на груди и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— Вы Рудольфа Павловича помните?

— Как же не помнить, я тридцать лет здесь работаю. Ложись-ка.

В больнице я больше всего боюсь прикосновений. Но, как всякий брезгливый, обреченный подавлять и скрывать брезгливость, я плотно, всем голым животом прижался к стерильным доскам лежанки.

— Ну и как? Какой он?

— Павлович-то? Да такой же.

— То есть как это такой же?!

— Лежи, лежи! Завскакивал… Такой же был вскочун.

— И все? А разница? Разница-то в чем?

— Есть и разница. Ты вот что-то спросить хочешь, я вижу, и вот вертишься с вопросом, вот вертишься… А тот прямо спрашивал: тетя Стеша, меня ребята любят? Вся и разница.

— Тетя Стеша, говорят, нам нового директора пришлют, — перескочил я.

— Что-то ты какой… Два часа уж как по детдому ходит, знакомится. Боюсь. Гордеич уж не оправится. Угораздило тебя с ним вместе заболеть: вернешься — опять сначала все начинать. Новый директор — новые и порядки. Поедешь завтра с направлением в больницу. Направление я тебе сейчас выпишу, с ним сразу к терапевту, регистрироваться не надо.

— Зачем к терапевту?

— Полежишь, полечишься. Воспаление легких у тебя.

— Ну да!

— Одевайся-ка!

Когда мы с ней вместе вышли и в коридоре под забрызганной известью пронзительно яркой лампочкой старушка, уже в пальто и пуховой шали, прощаясь, подняла лицо, я подумал, что что-то главное забыл спросить. Хотел проводить, чтобы вспомнить по дороге, но она уперлась рукавичкой в грудь: «Ни-ни!» Тут меня действительно стало знобить.

Я направился домой, но вдруг обнаружил себя на кухне. Зачем я сюда зашел? Согреться, что ли? Что-то я забыл, что-то нужно было сделать перед отъездом. От огромной электрической плиты посреди кухни — так посреди музейного зала стоит саркофаг — исходили волны жара. Хотелось расслабиться и плыть… За волнами неясно рисовались глазам женщины, которые дробно стучали ножами по доскам, рубили лук.

— В пальто-то! — оглянулась одна. — Проголодался, что ли?

— Что у нас наутро в меню?

— Котлеты с картофельным пюре и блины.

Стало до слез жалко себя, — завтра будут котлеты с картофельным пюре и блины…. Боже мой, это же все, наверное, мое любимое: котлеты с картофельным пюре и блины…

И тут я вспомнил: в директорском кабинете на столе под стеклом лежит мое заявление об уходе.

Но я не успел. Там уже сидел новый директор, изучал папки с делами. Не знаю почему, но только я увидел, с какой упрямой складкой на лбу, с каким настойчивым терпением — и не на всю ли так ночь — он изучал эти дела, как недоброе предчувствие усилилось.

— У вас плохой вид, Борис Харитонович, — заявил он. Словно мы были знакомы давно, а в последний раз виделись сегодня утром. Не знаю, хотел ли он поразить тем, что все уже знал обо мне и обо всех прочих (а он, конечно, все уже знал дотонка), или это был его метод. И пальцами по стеклу повез в мою сторону бумажку с пожелтевшим краем; да, этот был деловой и не хотел тратить времени с человеком, которого уже изучил и с которым рассчитался. — Скучаем по школе? Ничего, подлечитесь, отдохнете, поправите нервы….

— Нервы у меня в порядке.

— Понимаю. Немножко беспокоит, что бросаете трудное дело? Но с кадрами у нас теперь налаживается, штат укомплектован, со мной будут работать опытные люди, так что с чистой совестью занимайтесь любимым делом. Черчение и рисование, если не ошибаюсь? Рисование, да… Сам когда-то увлекался, но… Таланта нет — в городе не купишь.

— Каждый должен заниматься своим делом, — сказал я зачем-то. Так за последним вагоном поезда летит газетный лист. Летит, переворачивается, прилипает к шпалам и снова несется парусом. Только я никак не мог прильнуть, за что-нибудь прицепиться, и колотило головой о шпалы. — В сущности, ко всякому делу надо подходить по принципу: годишься или не годишься… Каждый должен знать свое место…

— Вполне современный взгляд, — попытался он остановить. — У вас лихорадка?

— Дело — прежде всего, — летел я невесомо. И тут вдруг зацепился: — А я все-таки не понимаю. Вы смотрели там, внизу, — дату? Этому заявлению сто лет… Такие прошумели воды… Извините, я уже успокоился. За это время я ведь мог и передумать. На вашем месте я бы, прежде чем подписывать, взглянул бы все-таки на человека.

— Каждый должен знать свое место, — сказал новый директор. Кстати, он действительно был какой-то новый, новенький, только что из-под пресса, точнее, только что отчеканенный. Из-под пресса был когда-то Гордеич, потом на нем сколько таких вот чеканили и клепали, и я все никак не мог поверить, что металл его устал. Этот был красивый мужчина, наши девочки зауважают его. И до тех пор будут уважать, пока он будет выглядеть новеньким и чеканным. У таких нервы скоро начинают петь, а там вдруг и обвиснут. — Вы решили остаться? Но, во-первых, это ведь ваше собственное заявление, не правда ли? И не так уж давнее. Этим ста лет нет и двух месяцев. Странные колебания для человека, воспитывающего людей, не так ли? Во-вторых, вы неспециалист. Родителям возвращают утраченные ими родительские права только по закону; вы нарушили этот закон. Только неспециалисту простительно это упущение.

— Это не упущение.

— Это ваш принцип. Я так и понял, но не хотел верить…

— Работаешь-то с живыми людьми. Бывают, знаете, ситуации… Когда кажется, что это не работа.

— Что же?

— Не знаю. Сострадание, может быть. Я ведь неспециалист.

— Понимаю. Как и то, какими глазами вы сейчас на меня смотрите. Не понимаю только, какие могут быть принципы в сострадании? Полная анархия кажется тут логичнее. И эти колебания — тоже из сострадания? Конечно, идеальным было бы, чтоб этих папок вовсе не было, еще бы лучше, чтоб самого детдома не было. Но он есть, как есть сама жизнь со всеми ее сложностями, поэтому нужны и законы, а законы нужно уважать.

— Значит, я уволен… А как же Венера? И другие?

— Со всей ответственностью заверяю, — сердечно улыбнулся директор, наверное, очень уж глупое было у меня лицо. — Венера и другие не пропадут. Напрасно вы так волнуетесь. Приезжайте к нам в полном здравии, там и поговорим.

…Вот так, ехал себе, ехал, — где опасно, где ничего, — вдруг проломил барьер и полетел с обрыва, — плавно, как в замедленной съемке, медленно переворачиваясь в воздухе, досадуя, что долго и поскорей бы…

И пока летел, кого-то спрашивал в неясной тревоге: «Ко мне никто не пришел?» — «Никто не пришел, лежи», — отвечал рядом чей-то голос…

Через четыре дня температуру сбили, и я лежал — уже выздоравливал. Потом попробовал вставать, потом ходить. Потом гулять. Больница приобрела новые удобные кресла — красные и желтые половинки шаров на растопыренных ножках; в момент, когда я сюда пришел, они еще стояли смирным стадом внизу в фойе, но за эти дни разбрелись по коридорам, паслись под фикусами в двух вестибюльчиках у нас на втором этаже. Одно за другим я перепробовал все кресла, пока не понял, что мне нужно. Я ждал гостей, и мне нужно было окно, в которое я мог бы увидеть их раньше, чем они увидят меня. Зачем-то это было мне нужно. Наверное, чтоб успеть подготовиться: вдруг удивиться, всплеснуть, даже слегка потеряться… В общем, волновался самым постыдным образом. Что-то я от этого ждал, какие-то хотел подвести итоги. Правду-то говоря, я мог ведь уже и ехать. Прямо сейчас. Врач бы поворчал для вида, но про себя бы одобрил. Я это знал и это подчеркиваю. Но тут был как раз удобный случай убедиться, гожусь ли я на своей работе, второго такого случая уже не будет. Так что момент был решающий… И в конце концов! Почему человеку нельзя поинтересоваться оценкой своей работы?

Но все окна вестибюля выходили на внутренний двор, а в коридоре окон совсем не было. Торчать же у окна в палате я не мог себе позволить, там таких и без меня было много — торчат, уставившись на парадные двери.

В поисках своего окна я даже забрел в соседний корпус; с нашим лежачим соединялся переходным полуподвальным коридорчиком корпус поликлиники. Поликлиника была старинное здание, и там была странная одна комната с незакрывающейся дверью, ею пользовались для свалки вышедших из строя медицинских установок. Когда в детстве забираешься в такую комнату, чувствуешь себя за чертой запрета, в такие углы забираешься, например, когда тебя выгнали из класса, да еще с требованием немедленно привести родителей. Окно здесь было большое, тоже старинное, полукруглое вверху, но нелепое: помещение когда-то перегородили, и перегородка пришлась как раз посреди окна. За окном ничего не было, кроме бельевой сушилки, но зато отсюда видна была автобусная остановка. Так даже удобней: когда они приедут, я успею в свою палату, лечь там, и еще останется время как бы и задремать…

Ну, так… Ну, пусть не все, не все двадцать. Все — это все-таки немножко мероприятие. Пусть двое. Пусть один Левашов. Мой неразгаданный, угрюмый, неряшливый Левашов пусть забредет, посмотрит исподлобья. Но это невозможно. Левашов — нет, это невозможно. Он уже имя мое забыл. Я не так как-нибудь это говорю, а я спокойно и верно это знаю. Его никому уже не достать, ни мне, ни Рудольфу Павловичу, ни… Про мать не скажу, не знаю.

Что-то я так до сих пор и не написал маме. Теперь написать? Нет, чемоданное опять настроение. Вот: всегда найдется отговорка, чтоб не писать… Или поехать самому? Здесь я легко мог, например, сделать ход конем: уехать «долечиваться» домой, а там и начать помаленьку подключаться к своей прежней работе.

Да нет, именно долечиваться, без кавычек — от детдома. Нужно же время, чтобы вылечиться от Танюшина и Венеры, Батыгина и Левашова, ведь я был ими болен, так уж случилось. Отсюда и колебания и перепады в настроении. И эти упущения, о которых говорил новый директор. Наверное, в самом деле так нельзя; нужен спокойный деловой специалист, иначе ни себе, ни им никакой пользы.

И я загадал: если сегодня пятичасовым — последним — автобусом не приедут, то так и сделаю.

Никто не приехал.

Да и какого черта! Я же уволен. И штат укомплектован. Пошел и сказал сестре, что уезжаю, но она отказалась выдать одежду, нельзя без врача, вот утром придет врач. Куда вы на ночь-то глядя?

Утром в ожидании врача я снова забрел в ту комнату, сел в зубоврачебное кресло и стал смотреть в окно. Стены сушилки составляли вертикальные доски, прибитые в изредь, как штакетины забора; внутри сушилки трепыхалось белье.

Трепыхалось, трепыхалось… Надо было вставать, врач, наверное, уже пришел.

За перегородкой невнятно разговаривали. На снегу возле сушилки появился мужчина в белом халате и в белой медицинской шапочке с черным котом на руках. Он опустил кота на снег и о чем-то с ним поговорил. Ниже засученных рукавов — очень чувствовалось, что только что от дела, — кисти казались несоразмерно крупными, тяжелыми, руки хирурга. Я вдруг почувствовал к нему зависть. Зависть к его усталости, которую он тут прятал и в которой, разговаривая с котом, расправляюще двигал кожей лба… Имя Рудольф Павлович очень бы ему подошло. Разговор за перегородкой перешел в громкое протяжное пение, только что же это? Никогда не слышал такого пения. Теперь я обратил внимание, что перегородка, делившая окно, подходила к стеклу не вплотную, оттого через зазор и было слышно хорошо. «Паап-ачемууу у тебя такие большие эзз-зззуубы?» — старательно пел, запинаясь и дергая перенапряженное горло, сильный мужской голос. Это б за урок пения принять, если б тянул не взрослый мужчина, а мальчик. Что-то, впрочем, знакомое все-таки было. Мальчик-заика в фильме «Зеркало» — та же мука. Только тут еще и каторга, каторжный труд и цепи — совсем не детское. Наверняка большой, неробкий, наверняка очень сильный человек, а вот скован, и бесполезно, и не разорвать. «Почему у тебя такие длинные уууши? — пела, подсказывая и приглашая подключиться, врачиха. — Голубчик, уж коли полюбил, так терпи… Уууши!» Наверное, он удивился. Сейчас уйдет, влача по полу цепь. Бесцеремонность, действительно. А может, у нее прием был такой — бить по нервам? Вдруг за перегородкой включили какую-то машину или магнитофон с записью машины или, может быть, с записью даже моря, что-то такое — песок и волны, и машина буксует.

Потом там еще голос, машина утихла; я насторожился. Два женских голоса разговаривали, ничего нельзя было разобрать, вдруг придвинулись.

— Са-ша, — сказала врачиха.

— Саша, — повторил голос, который опять показался знакомым.

— Смотри: Са-а… Тверже язык. Теперь совсем не думай, как ты скажешь, а сразу: «Шла Саша по шоссе».

— Шлаша…

— Хорошо. Что ж ты? Очень хорошо. По шоссе.

— По шоссе.

— Шла Саша по шоссе… Правильно! Ты боишься, тебя подстерегает ошибка, ты даже точно знаешь где и заранее сдаешься. Что ж ты? Ну как же ты… Ну-ка, Саша шел!

— Саша шел!

— Ну уж этот совсем хороший. А? Саша шел вечером.

— Ветером.

— Счетовод. Опять мы думаем, опять боимся! Ааааа! Не бойся, она не кусается, ааааа! Прижми. Чувствуешь, где «ч»? Вот где «ч», вот где, этим местом и прижми… Я убираю, убира-аю, а ты место держи, держи, держи… Ч! Зажми ладонями уши, сильно-сильно! Сделай: чачч! ачачч! Зубы! Зубы мне покажи, чачч!

Это продолжалось довольно долго. Наверное, мне надо было уйти сразу. Но так иногда останавливает детский разговор — вдруг прислушиваешься к нему с обостренным вниманием. Кроме того, возник страх: только я встану, они там обе повернут головы и посмотрят на меня сквозь стену. Нас разгораживала не стена, а то, что я сидел тут неслышно.

— Звук «ззз» — это тот же «ссс», только нужно еще звук подать горлом… А вот, а потому и не получается, что у тебя язык и горло сжимаются одновременно, связка расслаблена. Очень жаль, что детских твоих болезней у меня нет, это бы мне очень помогло. Блуди тут с тобой вслепую… Упирай на «т» и пусти сразу горло, потом отжимай языком, вот так: через «т» на «с» и на «ззз»… И на «ззз»… Не плачь. Давай-ка мы с тобой с другой стороны, со стороны «ы» пойдем. Пускаешь «ы» и зажимаешь на «ссс» … Не на «т», а на «ссс», на «т» у тебя все перекрывается. «Ыыысс»!.. Вот, вот, а теперь тот же «ссс», только «ы» не прекращай, толкай, толкай горлом, не зажимай! Прорви, прорви на «зазз», прорви!!!

Боже мой, что же это…

Я вцепился в подлокотники покосившегося зубоврачебного кресла — пальцы побелели. Что же это, как просто-то, оказывается: надо всего-то подать горлом звук на «с», и все! И то, что мы все, жалея, старались тактично не замечать, старались не переспрашивать, ловили только смысл, изворотливо не подавая вида, как это некрасиво — шепелявить, как это в общем-то убого, а внутри-то себя все мы, чего греха таить, приравнивали это немножко и к глупости, ну, к недалекости, уж во всяком случае, — так это, оказывается… (И даже ведь казалось нам, что сострадаем!) Оказывается, совсем пустяк. А ведь я тогда Генке-то, Стрекопытову-то, даже сочувствовал. Вот, мол, не повезло парню, навязалась, действительно. А всего-то и надо пустить горлом на «с». Прорвать надо.

— На каком ты месяце? Я спрашиваю, на каком ты месяце беременна? Думаешь, не вижу, зачем пришла? Правильно пришла, ты теперь не одна. Куда это годится, если сын вырастет, мать свою стесняться будет… Будем молчать или будем работать?

Опять она по нервам… Но вот ведь как интересно перепуталось: взрослый мужчина-заика пришел, потому что полюбил, а шепелявая девочка пришла, потому что почувствовала ответственность перед будущим своим ребенком. И ничего странного.

Но что бы нам раньше догадаться взять ее за руку и привести сюда? Почему никто не догадался, если это так просто? Легче пожалеть, освободить, например, от дежурства, да легче стронуть с места большой город. Не в догадке дело. Ведь не оправдание же, что не знали про такого врача (я, например, не знал), это ерунда. Будь я ее отец (ну, там, старший брат), так я бы не догадывался, а знал бы точно: должен быть такой врач. А нет, так все к черту. Прорвать надо.

— Ну что ж, очень хорошо. Уже гораздо лучше. Звук ты держишь, узелочки «вце», «вче», «цве» мы тебе поставим. Только что бы тебе раньше-то, а? Вас ведь пока что-нибудь не припрет, так вы и не запнетесь. Ну хорошо… В пять-то лет какой был язычок послушный, прелесть. Считай от семидесяти четырех и дальше, я скажу, когда хватит.

Где-то на двухстах голос стал еле слышен, на трехстах снова окреп, а за семьюстами я почувствовал, что ненавижу эту, как ее там… Заснула она там, что ли? На тысяче четыре голос умолк.

— Что ж ты?

— Зачем?

(Наконец-то!)

— «Зачем»! (Она передразнила.) Затем, что мне надо, чтоб ты хорошенько устала, чтоб языком еле ворочала. Ты ведь, мать моя, все помалкиваешь там, наверное. Оберегают тебя там, наверное… «Двадцать»!

— Дватать.

— Ну-у, а я думала, ты совсем не умеешь плакать.

— Я не плачу.

— А ты плачь! Чувствуешь, как в горле толкает, напирает на «дца»? И язык как будто толстый… «Двадцать!»

— Дват-тать.

— Плохо! Ты ведь не хочешь, чтобы я с тобой в детдоме занималась? Я приду… Губы, мать моя, не умеешь красить…

— Двадцать!

— Ну как прорвало! Теперь крикни шепотом…

Я прислушался, но ничего не услышал, потому что сама тишина вскрикнула… И мне показалось странным, что стрелки мертвых приборов, загромождавших комнату, остались неподвижны.

Я вернулся в палату и стал собираться в детдом. Врач сказал, это глупо — пешком, хоть и четыре километра. В двенадцать будет автобус. Все-таки снег, все-таки ветер, и ты, брат, напрасно думаешь, что воспаление легких — это пустяки. Думаешь, нам легко было тебя, и так далее. Тут заглянула сестра и сказала, что ко мне пришли.

Спускаясь по лестнице в фойе, я почему-то не слышал гомона, которого ожидал. Там никого и не было, кроме старенькой женщины в мучительно знакомом мне пальто с потертым меховым воротником. Это была моя мать.

— Да, это я, — сказала она виновато, стараясь не заплакать и целуя меня. — Что ж сделаешь… А кого ты ждал, можно мне знать?

РАССКАЗЫ

ИГРА В «ПОПА-ГОНЯЛУ»

Все это удивительное началось с дождя.

Вернее, с ярмарки в Зареченске, которую прихватил дождь. У нас так уж повелось, что ярмарки устраивали не в самом городе, а за рекой, в большом поселке Зареченске, где были знаменитые березовые поляны; там после покосов оставались удивительно красивые, ровные поляны, освещенные белыми стволами берез, немного голубоватые от молодой отавы. Но, конечно, не из-за красоты этих полян ярмарки устраивались в стороне от города. Во-первых, булыжная площадь городского базара для настоящей осенней ярмарки была все-таки тесна, во-вторых, река разделяла два административных центра, и что продавалось по эту сторону, было уже с наценкой, и что-то там, видно, получалось сложно для торговых работников в смысле бухгалтерии, и в-третьих, может быть, сохранялась и традиция; когда-то именно в Зареченске гремели знаменитые Крестовоздвиженская ярмарка — с середины и до конца сентября — и Введенская — весь ноябрь. Ярмарки и теперь устраивались очень большие; за рядами крытых грузовиков, с которых продавали валенки, платья, плащи, мясо, тыкву, поросят, фарфор, парфюмерию, детские коляски и охотничьи капканы, за рядами разноцветных палаток и пластмассовых легких ларьков ставили качели, разные аттракционы, открытые буфеты, и весь день в круглом остроконечном шатре слышался треск мотоциклов. Можно было подумать, что там яростно ворочается, сотрясая стены, ослепленный великан.

Уже в восемь часов Петр Данилович был побрит, спрыснут в большое лицо, в макушку и под лацкан пиджака тройным одеколоном, еще спустя полчаса — сыт молодой картошкой с творогом и помидорами, политыми подсолнечным маслом, а сразу после завтрака — зван на ярмарку своим соседом Костей. Петр Данилович сыто подумал и предложение отклонил. Сосед был не тот человек, с которым Петру Даниловичу можно было идти через город — не солидно. Все равно, что, скажем, бежать туда через огороды с малыми ребятишками. Костя, пожилой въедливый баламут с мятым и немного трясущимся лицом, выражение которого всегда точно соответствовало выражению лица его собеседника, знал, что Петр Данилович откажется, но с тем именно и заглянул, чтобы предложить и услышать отказ. То есть сделать самое для себя естественное: застрять, потому лишь, что по пути постучать в окно, навалиться на подоконник, поорать, позвать и с отразившимся от Петра Даниловича выражением сытой солидности отвалить, не то что не обидевшись на отказ, но и тут же забыв свое предложение.

Как и все остальное, ярмарка для Петра Даниловича являла собой мероприятие, охваченное клещами правил. Ну, где это и когда записано, что на ярмарку нужно идти, скажем, семьей? Да нигде, иди как хочешь. А вот Петр Данилович как-то так чувствовал, что иначе нельзя. Он просто не мог иначе — только с семьей. И так у него решительно во всем. Как вода, прольясь, сразу устремляется в наклон (и тем обнаруживая не замеченный до этого наклон), так Петр Данилович шел только в правильном направлении, то есть его туда несло само собой (и тем обнаруживалось для окружающих не замечаемое раньше правильное направление). Если директор райпромкомбината, его начальник, на виду у подчиненных вприпрыжку торопился к молодой жене, ожидающей в коридоре, если больной на больничной койке рядом с ним пел или кидал руками, бодро борясь с пролежнями, если женщина просила у него прикурить, — Петр Данилович вздрагивал и укоризненно качал головой, словно в зубья хорошо отлаженного жизненного механизма попадала палка и механизм этот начинало слегка трясти. Сама, например, семья его, о! — это пирамида, это — хоть под стекло в качестве образца. Его семья — это Семья, состоящая из Мужа, к которому справа и слева симметрично прислонены Жена и Дочь. Именно так прежде всего, и только потом, разбирая отдельно, получаются Петр Данилович сам, несколько громоздкий, если отдельно, как большой грузовик без груза, то есть нечто уже неестественное, пусто громыхающее; Екатерина Матвеевна сама, которую еще менее можно представить без груза домашних забот, и Нюрочка, красиво и правильно венчающая пирамиду. В его окраинном, шумном и веселом районе, где жили в основном рабочие пивзавода, многочисленных автобаз и ремонтных мастерских, Петр Данилович должен был выглядеть отклонением от нормы. Но почему-то все как раз наоборот: когда он шел на работу в своем светлом полотняном костюме, отклонением от нормы выглядели все окружающие, только не он. Наверное, это оттого, что у него такое спокойно беспрекословное, целеустремленное лицо. К нему ходят за советом, и все, кто жаждет ответа на трудный вопрос, получают его. Получают в любом случае, даже если до Петра Даниловича уже с десяток умных людей покачивали в сомнении головой. Его уважают, хотя, по правде сказать… Уважают ведь всегда как-то: с трепетом, с любовью, бывает, и с ненавистью, с удивлением, а то и с ужасом, это все — как бы форма, в которую облечено уважение. А уважение к Петру Даниловичу было какое-то стерильное, прозрачное — сквозь все видно, а самого-то уважения вроде и нет. Дальше уже, кажется, все понятно: Петр Данилович не любил скорых решений, не терпел неожиданностей, вообще крутых поворотов, требующих быстрой переориентировки. Разбить сделанное, чтобы под обломками похоронить ошибку и начать все сначала, было не в его натуре, да он и не делал ошибок. Он никогда не чувствовал себя ничему наперекор. Например, цветочным горшкам жены, вытеснившим из дома как бы его собственное существование, самовару, сиятельнейше царствовавшему над долгими ужинами, шкафу, набитому новыми платьями дочери, на девять десятых ненужными ей, потому что по каким-то неуловимым признакам были уже не модными. И не испытывал освежающего порыва к бунту — смять, например, самодовольный самовар, чтобы услышать в себе гул торжества и затем смириться в раскаянии. Такие глупости, иногда необходимые для разрядки человеку физически очень сильному, были ему ни к чему.

Так вот, приближалась ярмарка.

Скажем, слышно стало, что — в субботу; ага, значит, конец недели маячит забавой; что ж, надо, надо, отцы наши этим не гнушались, и уже с понедельника Петр-Данилович настроился. Значит, распорядок недели пришлось ему слегка поменять: перенести субботнюю баню на пятницу. В пятницу, значит, в баню, после, может быть, пива, немного…

Да, и вот что случилось на ярмарке. Обошли ряды, конечно, купили кое-что. Себе Петр Данилович купил болотные сапоги для осенней охоты, жене — отрез на платье, Нюрочке купили портфель (осенью ей в десятый), демисезонное пальто и проигрыватель (очень просила). Посмотрели вертящихся по стенке мотоциклистов, а вышли из-под шатра уже под дождь. Было где-то так пол-одиннадцатого. Дождь поливал хоть и сильно, но никого не испугал, не охладил всеобщее приподнятое настроение; по одному взгляду на небо было ясно, что он ненадолго. Солнце, как зажатое в кулак отверстие трубы, уже брызгало во все стороны горячими лучами. Но в короткой суматохе, возникшей из-за этого пенного веселящего дождя, Петр Данилович потерял жену и дочь. Он немного постоял под козырьком пластмассовой палатки, как раз напротив шатра, надеясь, что они догадаются вернуться сюда, потом со своими свертками пошел к стоянке автобусов, автомашин и мотоциклов. Один из автобусов, полный пассажиров, как раз намеревался отправиться назад в город. Петр Данилович заглянул внутрь, но жены с дочерью там не увидел. В это время с соседнего грузовика ему крикнул сосед Костя, приглашая садиться и ехать в город. В кузове было много знакомых, среди них несколько рабочих его райпромкомбината, да и грузовик был тоже комбинатский, свой шофер. Петр Данилович спросил, не видел ли кто его семью, и кто-то будто бы видел, как они садились в первый автобус, который уже ушел. Петр Данилович решил, что теперь правильно будет ехать, потому что идти с ярмарки одному, без семьи, как-то неудобно, да и свертки. Он еще досадовал, что так все нехорошо разладилось, но тут оказалось, что место в кабине рядом с шофером никем не занято, и это решило дело. Он забрался в кабину, и отправились.

Скоро переехали мост, и тут шофер заметил вслух, что на этой стороне дождя не было. Петр Данилович посмотрел вперед по дороге, посмотрел по сторонам и убедился, что действительно дождь сюда не достал. Крыши окраинных домов, остатки деревянных тротуаров, еще не замененных асфальтом, были совершенно сухие. Возле продуктового магазина люди из кузова постучали в кабину, и шофер остановил машину.

— Одиннадцать, — сказал шофер, взглянув на часы и этим объясняя, что в одиннадцать начинают отпускать вино и что нужно немного подождать, пока пассажирыотоварятся.

Петр Данилович решил, что как раз сейчас ему удобно взять бутылочку к вечерним пельменям. Он оставил в кабине свои свертки, вошел в магазин, и вот что вслед за этим произошло. Он увидел, что ребята во главе с Костей довольно уже на высоких тонах спорят с продавщицей, доказывая, что пора отпускать, а продавщица спокойно показывала золотые часики на пухлой руке, объясняя, что до одиннадцати надо ждать еще двадцать минут. На шум появился директор магазина, выяснил, в чем дело, и тоже посмотрел на свои часы.

— Порядок есть порядок, — сказал он. — Придется подождать.

Петр Данилович помнил, как сегодня утром он сверил по радио свои часы; сейчас они показывали три минуты двенадцатого.

— Позвольте, — сказал он директору, — ваши часы отстают.

— Нет, это вы позвольте, это ваши бегут, — возразил директор.

Но и без вмешательства Петра Даниловича спор накалился очень сильно. Стали сверять часы, — в магазине было много народу, не ездившего на ярмарку, тоже ожидающего, когда ударит одиннадцать, — и оказалось, что у всех прибывших с ярмарки часы показывали одинаковое время, которое убежало на двадцать минут вперед в сравнении с часами оставшимися в городе. Спор утих, и обе стороны как бы даже объединились перед лицом какого-то третьего невидимого противника. Было высказано много всяких предположений, среди них и совершенно фантастических, вроде того, что в Зареченске прошел магнитный дождь, который как-то повлиял на механизм часов или даже на само время. Почему-то все связывали этот странный случай именно с дождем. Стоило кому-то первому сказать о дожде, как каждый отдельно подумал и почувствовал, что да, что-то тут есть, — теперь не сдвинешь.

Услышав совершенно дикие слова о том, что время будто бы изменило свой ход, Петр Данилович забыл о бутылке, вернулся к машине и забрал свои свертки. Шофер что-то спросил, но вопрос догнал сознание Петра Даниловича с некоторым опозданием, он уже отошел. Как раз в эту минуту к остановке возле продуктового магазина подвалил зареченский автобус, и Петр Данилович забрался в него. С первого осторожного, настороженного взгляда ему показалось, что пассажиры автобуса выглядят как-то странно. В чем состояла эта странность, он не мог понять, но успокоил себя мыслью, что люди только что из-под дождя и должны же они выглядеть хоть немножко иначе — свежей, что ли. (Все были, да, свежи лицами и возбуждены еще ярмаркой.) Особо пристально он, конечно, не стал рассматривать, это было неудобно, да и размышлять над этим всем, по правде говоря, тоже особо не стал, однако, заняв место, которое ему уступили (ему всегда уступали), он испытал некое совершенно незнакомое ему чувство. Это чувство было чувством смущения. В нем как бы кто-то нахмуренный непрерывно хмыкал: «Хм-м…» И так как чувство это было ему неведомо, он попытался прежде всего хоть как-то обозначить его, как бы отщелкнуть косточку на счетах привычным движением плотно сдвоенными пальцами — справа налево. Но сколько ни отщелкивал, ничего не получалось; так и не понял, что с ним такое.

Он чуть было не попросил соседа показать ему часы, чтобы сверить со своими и лишний раз убедиться в реальности того абсолютно невозможного, что обнаружилось в продовольственном магазине, но испугался и не попросил. Этот испуг как-то сильно обострил его внимание. Его слух и зрение насторожились.

Вывеска аптеки оказалась чуть-чуть скошенной, чего он никогда не замечал прежде; у гипсовых львов по бокам ступеней, ведущих в сберкассу, головы были повернуты в одну сторону, и он удивился, потому что они конечно же должны быть, соблюдая симметрию, повернуты в разные стороны. А ведь он сотни, буквально сотни раз входил в сберкассу мимо этих львов. «Хм-м…» Звук удаляющегося на большой скорости мотоцикла оказывался несколько иной, чем у приближающегося: у первого звук был какой-то разреженный, разрывающийся, как бы с просветами, успокаивающий нервы, а у второго — плотный, спрессованный, заряженный тревогой, и так до момента, когда мотоцикл проносится мимо, чтобы тут же разрядиться, снизить тембр и дать облегчение слуху…

Когда он приехал домой, жена была уже там, дочь куда-то ушла. И у них сидела гостья — тетя Поля, старшая сестра жены. Она жила на другом конце города, ее частые приходы сюда Петр Данилович не очень одобрял, потому что после нее всюду насыпано было тыквенной шелухи и оставалось как бы облако легкомыслия, которое не сразу выветривалось. Сейчас он особенно четко отметил, что сестры совершенно не похожи друг на друга. Наверное, это потому, что обе, выйдя рано замуж за слишком разных мужчин, как бы повернулись друг к другу спиной и, любя, рожая детей, старея, становились помаленьку подобиями своих разных мужей. Если Катя, жена Петра Даниловича, свою жизнь вместе с мужем, можно сказать, осторожно промолчала, то Поля — прокричала, и даже еще сильней бы сказать — проорала, потому что в ее доме стоял вечный гам, веселье и топот никогда не покидавших его гостей. Иногда, правда очень редко, бывая у них, Петр Данилович отводил потную Полю в сторону и, улыбаясь, чтобы не выглядеть таким уж букой и такой рыбиной, говорил, что ему нравится у них, это очень хорошо, что у них всегда так весело, но если когда-нибудь что-нибудь с ними случится, то она, Поля, может на него положиться, он ее не оставит. Господи, да что может случиться? — поднимая брови и смеясь, спрашивала Поля. Ну, мало ли что, тоже смеясь, зная, что именно так яд тревоги лучше всего проникает в кровь, отвечал Петр Данилович. Он не завидовал их веселью и не был злым, просто он думал, что веселье идет от беспечности, что веселый человек не смотрит под ноги, поэтому когда-нибудь на самой высокой ноте смех обязательно оборвется несчастьем или же умолкнет в сиротской растерянной старости.

Сегодня тетя Поля жаловалась на старшего сына, который недавно приехал с женой, и вот оказалось, что они не только не расписаны, но его жена Люся даже замужем за другим, и у нее есть где-то маленькая девочка. Но им на все это, видите ли, наплевать, они, видите ли, любят друг друга и ничего не хотят знать. Сын заявил, что если мать будет приставать с расспросами да советами да охать, они уедут. Мол, все это очень сложно, вам все равно не понять. И тетя Поля спрашивала совета, как ей быть.

Петр Данилович набрал в грудь побольше воздуха, чтобы сказать длинно и убедительно, но выдохнул коротко:

— Не знаю.

— Ну как же, Петр! Ты что? Ты же у нас самый умный, к твоему совету всегда все прислушиваются…

Петр Данилович выставил ладонь, как щит, и даже слегка махнул на Полю, как бы возвращая ей слова.

— Ерунда… Как там Василий?

Он имел в виду ее мужа.

— Да что Василий… Укатил опять Вася на рыбалку… Нет, ноет вот у меня сердце, боюсь я чего-то…

Тут тетя Поля вдруг перешла совсем на другой тон и, блестя не так мокрыми, как омытыми глазами, попросила прийти к ним сегодня вечером в шесть часов. Это был приказ ее Василия, который намеревался по возвращении с рыбалки устроить уху.

Петр Данилович согласился, но как-то рассеянно, будто ему сейчас мешали додумать, и он согласился лишь для того, чтобы его оставили в покое.

Этот удивительный случай с часами сдвинул с места некую плиту в сознании Петра Даниловича… Наверное, случалось же вам сдвигать с места какую-нибудь там плиту, камень или доску и увидеть на земле сплюснутый в одну плоскость белый узор, этакий немощный спиральчик какого-нибудь несчастного, но упорного растения. Напружиненный постоянным усилием поднять давящую тяжесть, обогретый хлынувшим сверху живым огнем солнца, этот рахитик без возраста может в один миг воспрянуть, расцвесть черт-те в какой чертополох и даже задушить нормальные соседние растения. Таким белым хилым узором в душе Петра Даниловича жила страсть к детским играм… Ну да об этом впереди.

За ухой у тети Поли Петр Данилович дважды рассказал про случай с часами. Сначала, когда он закончил, на него продолжали смотреть, то ли не поняв, то ли ожидая продолжения. Немного погодя он снова принялся за свое, но гости сидели уже розно, отдельными группами, и плохо слушали. Немного обиженный, Петр Данилович ушел в сад искать сына тети Поли, который в это время сидел не так возле садовой печки (летом у нас готовят на огороде или в саду на временной печке с короткой трубой), как возле своей жены Люси, а Люся варила клубничное варенье. Сын тети Поли решил, наверное, что Петр Данилович пришел сюда неспроста, что он в сговоре с матерью и что сейчас он начнет читать свою мораль. Поэтому, когда Петр Данилович рассказал ему про случай с часами, сын тети Поли точно так же, как перед этим гости, воззрился на Петра Даниловича, ожидая продолжения. А главное, как же теперь Петр Данилович свяжет это странное вступление с последующей назидательной моралью? Люся, в линялых штанишках, в рубашке, завязанной полами на голом животе, с бескровным, но возбужденным лицом мальчика, который только что из драки (наверное, ей в последнее время приходилось постоянно отстаивать свое счастье, огрызаться и сверкать на все стороны глазами, оттого и сделалось у нее такое лицо, — как только что из драки), Люся первая поняла, что Петр Данилович именно с этим только и пришел и что ему нужна помощь. Она пересказала мужу то, что только что рассказал Петр Данилович, будто переводя на понятный язык.

— Так, — сказал сын тети Поли. — Ну? И что?

— Да нет, ты не понял! Он спрашивает, как это могло случиться. Ведь ты же физик, ученый…

— Он?! Он спрашивает об этом? Люся, ты его не знаешь.

— Дурачок… Ну да, я первый раз вижу Петра Даниловича, но я уже знаю его… Немножко.

И Люся, присев на корточки перед мужем, потрогала его скулы, рукою прося отпустить эти затвердевшие желваки.

— Ну… Ну, что ты? А вдруг Петр Данилович наш друг? Ведь может же так случиться.

Петр Данилович почувствовал вдруг желание накричать на сына тети Поли, чтобы тот очнулся, поднял бы свои умные глаза, пораженный в самое сердце его рассказом.

Домой он возвращался молча и как-то отдельно от жены и дочери. Дядя Вася с тетей Полей провожали их. И вот на одной из улиц Петр Данилович увидел игру в «попа-гонялу».

Игра эта у нас была когда-то очень популярна, теперь редко ее встретишь, но все же еще играют. Это обыкновенная игра в мяч, когда один подбрасывает, а другой изо всех сил бьет по мячу битой и бежит затем вдоль улицы, а впереди другие игроки стараются поймать мяч и попасть в него — «осалить». Только от лапты «поп-гоняла» отличается тем, что кон не закреплен за одним постоянным местом, а каждый раз начинается с того места, куда укатился мяч. Таким образом, начав игру, скажем, от пимокатки, испетляв множество глухих и малопроезжих переулков (на главные улицы с автомобильным движением, разумеется, сворачивать не следует), через каких-нибудь три-четыре часа игроки могут оказаться совсем на другом конце города или даже далеко за городом, где-нибудь на проселочной дороге.

Эта игра не имеет конца, ее невозможно прервать добровольно, и разве что только сильный голод или темнота, когда уже не видно полета мяча, возвращает игроков к действительности, то есть домой, где их ждет… Но так ли уж это важно, что их там ждет.

И стоит ли говорить, что Петр Данилович никогда не играл в «попа-гонялу»? Наверное, это уже и так ясно. Когда ватага играющих появлялась в конце переулка, маленький Петя брал корзинку и с хмурым видом принимался рвать у них под ногами мураву для гусей.

…Петр Данилович остановился. Тот придавленный в нем рахитик, бескровный, сплюснутый в узор росток вдруг напружинился. Петр Данилович снял пиджак, аккуратно свернул его и подал жене, расслабил узел галстука. Было необычно видеть его на улице в одной рубашке. Он поплевал на руки и сказал:

— А ну, дети, дайте мне разок вдарить!

И он, неумело размахнувшись, рассек воздух рядом с подброшенным мячом.

В этом ударе, насколько неуклюжем, настолько же необыкновенно сильном, просвистела такая жуть, что провожающие Петра Даниловича перестали улыбаться.

— А ну еще разок!

Мяч взвился.

Жена уже протягивала ему пиджак, но тут Петр Данилович отшвырнул биту и побежал. Ему надо было успеть до условной черты раньше, чем его «осалят». И он успел. И тем самым получил право снова бить первым — оттуда, где нашли брошенный им с такой силой мяч.

Родные переглянулись и робкой толпой двинулись за Петром Даниловичем, но игра уже завернула в другой переулок.

Между тем поражены были не только родные. Из окон высовывались люди, прохожие останавливались и смотрели, как Петр Данилович в мрачном азарте вел игру.

Примерно через час в сквере перед единственным нашим кинотеатром, в парке, где на открытой веранде клуба шла вежливая прохладная игра в бильярд, в очереди за пивом возле автобусной станции, в мужской парикмахерской с раскрытыми настежь окнами и дальше, вдоль всей длинной главной улицы люди поворачивали головы на странный звук, похожий на звук охотничьего гона, который катился где-то в районе приречной окраины. В этом клубящемся, густо ворочающемся звуке, никого к себе не зовущем от переизбытка мощи и потому полном зова, каждому слышалось примерно следующее: ты одинок, ты слишком далеко от самого важного события, ты останешься без награды, если не примешь участия в великом загоне. В общем, как бы там ни было, а многие начали помаленьку сворачивать в сторону. А потом, заметив, что кто-то побежал, побежали и сами.

И вот из города на проселочную дорогу, где картофельное поле полого спускалось к реке и открывались заречные дали, выкатилась огромная толпа. На острие ее двигалась игра. Петра Даниловича в его потемневшей от пота нейлоновой рубахе не сразу можно было заметить, потому что вместе с ним играл почти весь его бухгалтерский отдел, играл дородный директор райсобеса, играли два бойца пожарного отряда, начальник паспортного стола, какие-то малознакомые ему люди из других ведомств, совсем незнакомые и даже, черт возьми, какие-то иностранцы. Вот уж не скажу, откуда они тут взялись. Может быть, их везли смотреть строительство нашего санатория, и вот встряли. Их автобус двигался позади толпы, и из его окон высовывались фальшиво молодые старухи, щелкая своими фотоаппаратами. Иностранцы, кстати, кричали громче всех. Но надолго их не хватило, скоро автобус развернулся и покатил обратно. Встречным мотоциклистам и водителям «жигулей», возвращавшимся в этот час со стороны Сухого Карасука, куда обычно по субботам и воскресеньям ездили по грибы, невозможно было объехать толпу, и им приходилось соваться прямо в картофельную ботву.

Отсюда видно было, как рабочие, разбиравшие на той стороне реки палатки и шатры ярмарки, бежали к берегу, к лодкам.

— Эй, на кону! — кричал Петр Данилович. — Ослепли? Картошку не топтать, левее, левее заворачивай, на поскотину! Чья очередь? А ну, врежь на ту покать!

ДВОЙНАЯ НАГРУЗКА

Как всегда, Дима закончил работу сегодня много раньше пяти.

Но сегодня и уйти надо было с завода раньше.

Еще утром в проходной он показал мастеру Гоношенкову, молодому, очень опрятному, вежливому и холодному умнику, извещение из милиции, в котором говорилось, что такой-то вызывается в качестве свидетеля по делу… Графа «по делу» не была заполнена. Показал, но не протянул, чтобы Гоношенков не взял в руки, и тот не взял, только кивнул. Извещение было старое; как-то его действительно вызывали в милицию свидетелем по совершенно чепуховому делу: кто-то кого-то за что-то… А его дернуло же тогда подвернуться, а главное, дать милиционеру свой адрес. Теперь извещение пригодилось, он переправил только дату, получилось грубо, но, слава богу, пронесло. Гоношенков кивнул — непонятно, впрочем, с каким значением. Но главное было сделано: можно было с работой поднажать и уйти раньше времени. Гоношенков увидит, что его нет, но вспомнит о бумажке и завтра ничего не скажет. И он тут же избавился от липового документа, скомкал и бросил в забрызганную суриком крапиву.

Но видно было, что Гоношенков остался все-таки недоволен. То ли тем, что его рабочий срывался раньше времени, то ли вызовом в милицию. Получалось — как бы вызовом.

— Дима, ты вот что… — часом позже сказал Гоношенков, но остановился подумать в какой-то заботе. Тут его срочно позвали к телефону, и Дима был на время забыт.

В обеденный перерыв Дима, проходя с тарелкой рассольника мимо столика мастера, остановился и с тем выражением, с каким прежде готовился выслушать его, сказал в тарелку:

— Геннадий Васильевич, ну я же не виноват.

Мастер поднял на него непонимающие глаза, потом кивнул. И опять получилось непонятно — о чем кивнул? Как-то это все-таки беспокоило.

Готовые контейнеры вывозились из ремонтного цеха автокарами на асфальтовый двор с крапивой вдоль бетонной стены, и здесь Дима эти контейнеры красил. Все здесь было многослойно забрызгано суриком: асфальт, стена, вентиляционные трубы, упорная крапива, и в воздухе стоял запах олифы.

Давление в краскопульте было все время хорошее, жиклер иногда немного засорялся — брызгало в неожиданную сторону или начинало просто капать, и Дима работал без маски, чтоб не отвлекаться. Один раз старый рыхлый Орешников, который входил в комиссию по безопаске, погрозил ему издали кулаком, но Дима только сверкнул на него зубами. Еще отвлекали: какой-то старик породистого вида, с брюшком, раздвинувшим в стороны ремни подтяжек, показался в проломе стены, поймал взгляд Димы и постучал пальцем по пластмассовой канистре. Кажется, раз Дима уже отливал ему олифы — тут недалеко за пустырем с неистребимой свалкой строились дачки, — но сейчас он покачал головой. Породистый как-то облегченно тотчас согласился и отошел.

Раньше во время работы он думал о контейнерах, которые красил, представлял себе, в каких краях они побывали, что возили, — теперь нет. На ремонтный контейнеры поступали разбитые, перекореженные, исцарапанные, пропоротые; вот дай ему специально изувечить так новенький контейнер — он бы не смог. Он и сейчас еще ходил смотреть, какие они поступают на конвейер. В ремонтной все было внушительно, начиная с ворот, створки которых двое раздвигали по утрам; и лязг металла, когда выпрямляли каркасы, вспышки электросварки, и автокары, толчками пробирающиеся по цеху… На другом дворе по ту сторону цеха, куда сворачивала от станции железнодорожная ветка, стоял целый городок поступивших на ремонт контейнеров; там были настоящие улицы, переулки и тупички, в которых можно было заблудиться. Рядом с работой у Димы стоял один малогабаритный контейнер, железный, в нем он хранил чистую одежду, а на ночь запирал спецовку, краскопульт, банки с краской и олифу.

Еще отвлекали: пришли Славка и Володя Резаный, оба из деревообрабатывающего цеха, белобровые от древесной пыли, намекали на троих, но он не дался. Где-то ходил Гоношенков, где-то Орешников — да вы что? У вас простой, ну и пейте у себя, при своем начальстве. Ушли. Не обиделись, но потускнели как-то.

Не забыть бы перед двумя последними некрашеными контейнерами сбегать узнать, скоро ли будет следующая партия. Если скоро, то покраску надо слегка попридержать, а то привалят еще. Там тоже своя забота: смотрят на крановщиков, как те успевают с транспортировкой покрашенных. Не успевают — так ремонтникам загромождать двор не с руки. Он сбегал и узнал: ремонтники с новой партией еще не чесались — получалось ладно. Пока ему еще везло во всем. Не лишне было и пробежаться по цеху — Гоношенков мог увидеть его озабоченное лицо. Он тут как раз стоял со сбойщиком, в тесноте между конвейером и автопогрузчиком, положив руку на плечо сбойщику, кричал тому что-то на ухо. Сильно кругом гремело. Дима схватил пустую банку, сделал крюк и в своей заляпанной робе стал протискиваться между сбойщиком в спецовке и Гоношенковым во всем чистеньком…

Так что два последних контейнера Дима красил уже не торопясь. Вчерашние подсохшие ждали окончательной операции, он и не надеялся взяться за них сегодня, но до четырех оставалось еще время — принялся по трафарету наводить на них номера. Это была приятная работа: мерзкая гриппозная пыль, из-за которой тяжелела голова, рассеивалась, пистолет не скользил в руках мокрым обмылком, люди не обходили далеко стороной, белила после олифы ничем не пахли и уже тем успокаивали нервы, и контейнеры с белыми по красному номерами, штампами и датой выглядели теперь совсем с иголочки. Сколько рук прикасалось тут к каждому сантиметру, сколько молотков, электропил, электродов, рубанков и опять молотков, а твое прикосновение — все ж таки последнее.

Ну вот — все…

Теперь, если бы не уходить, наступили б самые лучшие минуты. На дню, может быть, и самые лучшие. Из-за получаса этого до гудка и любил Дима свою грязную работу. Ворота бы, главные, со стороны депо, растворились от толчка, и, пятясь, подскользнул бы к нему сюда порожний состав, и машинист издалека, из окошечка своего, ловил бы взмах его руки. И рабочие из ремонтного, слесарного и деревообрабатывающего цехов по пути в душевую задерживались бы и смотрели… Потом он в числе последних спешил бы туда. А мог бы и не спешить — все равно лучшее место в душевой оставили бы ему…

В просторной душевой, еще не нагретой многолюдным мытьем, он пустил горячую воду, самую горячую, и минуту, две минуты стоял под струей, бессмысленно радостный. Самая эта радость, когда бессмысленна. Пар намочил кафель стен, согрел цементный пол и затуманил окна. Вода и мыло плохо брали сурик, но у него тут припасена была бутылочка с керосином; отмыв руки, он набрал в горсть керосин и плеснул в лицо, теперь — мылом, мылом!

Еще отхаркивалось красным, но как будто и дышалось уже легче.

Он надел вельветовые, протертые на коленях штаны, замшевую заношенную куртку и, дуя на расческу, причесался перед зеркалом. То ли это после мытья, то ли зеркало, попорченное сыростью, врало, но сморщил он лицо и расправил — лицо сделалось немного другим. «Гоношенков? Знаю. А что?» — такое было лицо.

Завод от вокзала с его платформами, буфетами, столовой, киосками и старинным полузамком туалета отделяло целое поле железнодорожных путей. Ни один состав сейчас это поле не загромождал, и можно было не переться к далекому переходному мосту…

По характерному шуму в буфетном отделении столовой Дима понял, что там дают пиво. Но вроде бы как не хотелось пить. Он все же заглянул. Народу там оказалось невпролаз, и тотчас ему очень захотелось хотя бы кружечку. Он отмерил на глаз: явно стоять не меньше часа — отошел. В столовой ему выдали на талон две бутылки молока; Дима получал молоко из-за вредности своей работы — спецпаек.

От площади за вокзалом начинался город. Вся угретая огромной солнечной стеной вокзала площадь млела и жарилась. Здесь же были конечные остановки всех автобусов — и от них исходил жар, народ из автобусов вываливался вареный. Кое-где асфальт лопнул, и там он то ли чернел, то ли блестел, расплавленный. Площадь наклонить — и потекло бы с нее.

Вокзал пришелся на городскую окраину, и хоть поднимались большие дома по окраинам же, но по другим. Вся здешняя рабочая часть города с вокзалом, заводом, депо, с базами райпромкомбината лежала плоско, широко, со слоистым дымком на горизонте.

Подождал Дима минут двадцать, пока его автобус подпылил. В пятом часу народ только начинал прибавляться, но все равно не помнил Дима, чтоб ехал он когда сидя. Стиснут он был и сейчас. Первую остановку автобус всегда лихо проплывал, и всегда в закрытую дверь здесь барабанили — ну, это те, кто ленился идти на конечную.

И ровно в пять Дима уже спускался по лестнице подвального помещения кинотеатра «Сатурн». В этом крыле здания — мимо трех больших выходных дверей пройти, пристройку с рекламой пошивочной мастерской обогнуть — помещались службы: по коридору темному направо — директор, бухгалтерия, и тут же еще одной лестницей вниз — в столярку, потом в тесную художественную мастерскую.

Никто ему на лестнице и в коридоре не встретился. Просто случилась такая минута, что никто, а мог бы, например, директор выглянуть, сказать: «А, Дима! Зайди-ка на минуту», мог бы столяр выглянуть, сказать… Никто не выглянул, не сказал. Запустили как раз на второй сеанс, во всем здании было тихо, почти тихо; из зала ударяло иногда музыкой, еще в фойе техничка тетя Поля передвигала стулья.

Дима спустился в котельную, поставил там молочные бутылки на холодный цементный пол. И тут над ним стукнула дверь столярки, как захлопнулась ловушка. Это столяр вышел на лестницу покурить. Столяр повернулся на шаги, навалился на перила и давящими, как всегда вот такими, не меняющимися ни в каком чувстве глазами уставился. Если бы не фартук, так за начальство бы его принять.

Дима прошел мимо, не поднимая глаза, чтоб тот не задержал его разговором.

— Гриву-то отрастил, когда срежешь? — все-таки настиг его столяр.

Дима уставился на его ботинки, один нормальный, другой ортопедический, чудовищный, в сложных шнурах, скрывающий, кажется, копыто.

— Ну что, Петрович, директор больше не беспокоит? Отшился? — не хотел, а спросил заискивающе Дима, намекая на недавний случай, когда директор попросил столяра поправить заборчик перед кинотеатром, а столяр со всегдашней своей давящей правотой отказался — он отвечал только за мебель внутри здания. И не простил этой просьбы директору, тот уж и не рад был, что так опрометчиво попросил. И Дима сейчас намекал на силу характера столяра, на его прямоту и стойкость. — И правильно, ему ведь дай раз волю…

— А? Повестку ждешь?

— Да пошел ты…

И Дима, как бы вступая в некую игру и зная правила этой игры, грязно, без интонации, смело обругал столяра.

Правила этой игры состояли в том, что слова могли быть как угодно злы и ужасны, но они должны быть сказаны не со зла.

У себя в мастерской, стараясь неслышно, он взялся обеими руками за ручку двери и потянул, сначала слегка, потом все сильней, изо всех сил. Будто боролся с кем-то, кто за дверью тянул в свою сторону. Он посмотрел — пальцы побелели. Так… Ладно…

Хоть кровь из носу, а надо было успеть за два часа выполнить две работы: написать одну большую, три на полтора, рекламу, которую ночью повесят на фасаде здания, и серию маленьких без рисунка; эти маленькие ночью же разнесут по городу. Ему уже принесли образцы реклам, свернутые трубочкой, они лежали на столе. Из пяти рекламок он выбрал ту, что попроще, то есть без человеческого лица. Галера с роскошными парусами вспарывает волну. Если в четырех красках — работы тут немного. Галера шла косо вверх, и волна наподобие чудовищной руки с хищно растопыренными пальцами нависла схватить. Может, и не галера, что-то другое, он не знал, неважно. Он работал быстро, сильно — с удовольствием. Шлеп, шлеп. У него и манера уже была — специально выработал — оставлять по краям как бы профессиональные небрежности, явную незаконченность — так там шлепки и оставлял. По ним должна была чувствоваться рука.

То же и в шрифте. Никакой там старательности, каждая буква одним лишь движением — и не тронь ее больше. Шрифт ему тоже удавался.

Было время, когда он подумывал стать настоящим художником. Но даже когда он ехал из своего сибирского городка сдавать экзамены в Московский художественный, он все еще только подумывал — чтобы возможная неудача ударила мимо. На экзамены он опоздал, что-то его тогда задержало; не задержало — проездил, что ли, как-то кидало его тогда из стороны в сторону. Но вот странно, он опоздал — и почувствовал уверенность. Была, правда, досада, зато он твердо теперь уверовал, что вот если бы только не опоздал… Но на второй год он не прошел по конкурсу. Теща, массивная, умная и суровая баба, кажется, впервые обратила тогда на него внимание. В том городке она была директором стадиона, у нее был свой кабинет, большое хозяйство, спортсмены звали ее меж собой Верой Стадионовной, или просто Хозяйкой, или еще проще — Хозяином. Димина неопределенность показалась ей недопустимой, она сказала: «Ты что?» Но случилось это тоже как-то на ходу, Дима уже опять куда-то собирался; и он не успел испугаться. Он испугался позже, уже в поезде, то есть он уже снова возвращался, снова провалившись на экзаменах, на этот раз особенно как-то неудачно, особенно унизительно. На какой-то станции он увидел объявление, что на вагоноремонтный завод требуются такие-то и такие-то и маляр, квартира предоставляется. В слове «маляр» ему почувствовалось сладкое, ни с чем не сравнимое унижение. Оказывается, раз испытав унижение, он уже снова его жаждал. Он представил, как ему придется разговаривать с тещей… За малярство ему предлагали еще и квартиру, прикол, то есть как раз то, чего он до сих пор так избегал.

Он стал работать, притерся, присмотрелся. А что? Ничего. Жена приехала с сыном, тоже нашла работу, в детской поликлинике. Они обросли соседями, появились знакомые. Уже обещали новую квартиру, эти квартиры — девятиэтажные коробки — закладывались рядом со старыми бараками. Еще подвернулась работа, в кинотеатре, там не спрашивали о времени, приходи как хочешь, лишь бы успевал. Он успевал.

Запускали уже на четвертый сеанс, когда Дима вышел на улицу. Гастроном был еще открыт, на последних минутах, народу, как всегда, много. Сразу направо, в тупичке был хлебный отдел, этакий загончик. Дима качнулся туда — и потому, что народу там меньше и касса там отдельная, к кассе не стоять; в других отделах он уже с хлебом будет пробиваться. Чтобы легче переносить бездействие, бессмысленное ожидание в очередях, он стоял в них ослабло, приспустив даже веки, не порываясь кого-то опередить — давал себя покорно нести. И думал о какой-нибудь посторонней чепухе; тем и хороша была чепуха, что в ней не томила забота.

В кондитерском отделе знакомые руки отвесили ему двести граммов козинаки, две пачки вафель; потом еще очередь, самая длинная, в рыбном отделе, где другие, тоже знакомые, руки завернули ему две копченые рыбины. Он подумал и прикупил еще и свежей.

Никакой усталости он не испытывал, когда пришлось немного пробежать с сумкой, нагоняя тормозящий автобус. Номер его редко ходил, и, упусти он автобус, стоял бы потом час. И не зря пробежал — его автобус оказался, а мог бы и другой.

Зачередили сначала короткие остановки, потом длинней, длинней. Скоро ему удалось сесть, и вовремя, — ноги стали как бы и уставать. Был какой-то разрыв в городе: лужайка с покосившимися футбольными воротами. Баба, уже не городского вида, гнала мимо ворот корову…

Сошел он с автобуса, когда начал уже дремать — присиделся, пригрелся. Совсем другой воздух окружал его. Местность была спокойная и простая: поле, трава и небо. Город еще виднелся своими там и там башнями, но никакого звука оттуда уже не долетало. Автобус укатил, почти пустой, дребезжащий, и совсем стало тихо. Можно, например, присесть, разминая ноги, и никто тебя не увидит. Дима присел, раз и раз. Можно, отойдя от дороги шагов на двадцать, лечь в траву, вполне приличную, незапыленную…

Дима отбежал, лег, замер на мгновение, длинное, как увядание, поднялся и осторожно понес некое настроение, новое, не бывшее еще сегодня. Тропа вела склоном оврага, сначала пологим, потом крутым, еще круче, — к возвышавшимся над деревьями крышам. Еще из травы он успел заметить, что половина неба, ближайшая к ночи, темна уже. Неогороженное кладбище, до того крохотное, что уж не семейное ли, лепилось на склоне оврага. Краски кругом были удивительны, и был вечер, обогретые со стороны заката стволы деревьев, была деревня, было озерцо на дне оврага. «Вот бы», — подумал Дима неопределенно…

Дачи, не дачи — уже не пригород, но еще и не совсем деревня; многие деревенские качнулись в город, многие городские купили здесь дома, строились новые, и там, где строились, сразу было видно, что это не деревенские: усадьба не вся вспахана, а клочки, воскресная забава, две-три грядки — луку к обеду сорвать, гостям показать: свой лук, своя редиска. Но это ж выдумал кто-то — первому поселиться в овраге! Улицы в прямом смысле не было, вились многочисленные тропинки, перепутанные так, что приезжий терялся на них — которая тут куда? И беспорядочно по склонам разбросался весь поселок — под обрывом с обнаженной известковой породой стояли бараки тридцатых годов, брошенные с тех пор, как перестали тут выжигать известь, со ставнями и наличниками послевоенные дома и несколько финских сборных домиков последних лет.

Дима толкнул калитку, за которой никак не угадывался ни дом, ни двор, так густо все заросло малиной, черемухой и, что ли, бузиной, бузина эта, наверное, была — пыльные непробиваемые копны. Дима пошел под зелеными сводами и выпрямился на пятачке перед стеной. Два тут было крыльца и хозяев, значит, двое. У дальнего крыльца немолодая женщина, по лицу которой как-то судорожно перешвырнулись тени попеременно испуга, узнавания, успокоения и какой-то странной зябкой улыбки, загораживала ногой дыру собачьей будки.

— Я уж думала, кто это?.. А Танюша ушла в детский садик за Володей. Сейчас придет.

— Здравствуйте, Вера Анатольевна. Как жизнь молодая?

Он это бодро сказал, а сам ничуть не испытывал бодрости.

— Да уж ты прямо как сто лет не бывал. А сколько? — ведь третьего дня заглядывал?

— А, да, да. Ну да, — вспомнил и смешался Дима.

— Так все и скачешь — со дня да на третий… А моя жизнь, молодая-то, — была. Ты четырехвагонкой?

— Автобусом.

Поселок другим концом, изгибаясь вместе с оврагом, достигал почти города, вернее, это город достигал поселка, потому что там шла железная дорога, и от города вдоль дороги вытянулся рукав. Четырехвагонка был маленький пассажирский состав местного значения, которым пользовались окраинные рабочие. И хотя четырехвагонкой было ближе, Дима ее избегал — непременно пришлось бы идти с кем-то из местных и непременно кого-то из них встречать. И потому, говоря, что он приехал автобусом, Дима покраснел.

— Ты знаешь, Дима, все-таки хорошо, что Вовку удалось пристроить в детский садик. Я всегда Тане советовала. Женщине трудно одной с ребенком. Дима, я не потому так говорю, что мне с Вовкой возиться неохота, все-таки я за это деньги получаю, а Таню жалко… А что, мол, дети в садике чаще болеют, это же прямо чепуха, ты не слушай. Это бабы так жалуются: «Ох, у меня такой здоровый, такой здоровый ребенок, дома никогда не болел, а в садике заболел». Знаешь, мать, она все-таки мать, ей всякое мерещится, — приведет домой и давай конфетами пичкать, ей кажется, что там ее ребенка недостаточно кормят. Ну! Я Танечку уговорила, она сначала тоже боялась. Сегодня первый раз пошли… У нее, конечно, есть отличная возможность через свое фабричное руководство устроить его на пятидневку, да только ведь разве можно сравнить — там и тут? Там дети через забор одну улицу видят, пыль, а тут приволье, воздух, вода рядом… Что там говорить!

Вера Анатольевна вдруг, мелко торопясь, достала платочек и стала вытирать слезы.

— А Вовочка-то, Вовочка-то такой смышленый, господи… Все понимает, все знает. Вася придет, посадит его на колени: «Ну, кто твой папка? Я тебе конфету принес, значит, я твой папка». Вовка конфету возьмет, съест и скажет: «Мой папа еще лучше конфету принесет». Не собьешь! Папа да папа, один папа на уме.

— Как дядя Вася-то, ничего?

— Вчера сосед кричит из-за забора: «Эй, есть там кто живой?» Вася хохочет. Говорю ему: возьми топор, выруби хоть бузину, от нее только дух тяжелый. Нас и не видно тут совсем. Поверишь, где-то ветер, а у нас как в яме. Нет! Гвоздя сам нигде не забьет. В такие-то уж годы, а все дружки. Ему на людях, на заводе, где-нибудь в пивной хорошо, а дома ему скучно. Я говорю: «Вася! Есть у нас мужчина в доме или нет?» Смеется: «Хошь докажу? Правда, что мужчина до пятидесяти парень.

Совершенно неслышно из-под веток со стороны калитки вышел человечек в красных вельветовых шортиках и белой рубашке с черным галстуком, пристегнутым к верхней пуговице. У Димы ровно и сильно заболело что-то внутри, в передней части груди, под костями.

И тут же появилась Таня, выпрямилась после веток… Вот так: ветки прошелестели и — Таня, простенький платочек, свежее от испуга лицо… Или это кровь отхлынула и нахлынула, когда она выпрямилась… Было это так, что и сказать нельзя. Очень теперь разнообразно Дима чувствовал себя, хотелось ему то ли сжать кулаки, то ли осторожно пожаловаться кому-то…

— Танечка, у меня щи стоят после обеда горячие, ты зайди с кастрюлькой, — сказала Вера Анатольевна. — А стирать мы уж тогда завтра начнем, все равно топить придется особо.

И ушла на свое крыльцо.

Дима поднял Вовку, упруго прямого, прогнувшегося несколько и назад, сопящего от внутреннего усилия оставаться сам по себе, отдельного от Димы, он даже несильно, но твердо упирался кулачком ему в грудь. Требовалось напряжение, чтобы его удержать. Взошли на другое крыльцо, Дима толкнул дверь.

В комнате было темно уже совсем по-вечернему, но тут и никогда не было светло из-за зелени, заслонявшей окна. Дима прошелся по половицам, зная, на какую как нужно наступать, чтобы не очень скрипели — весь дом всегда растревоженно оживал, когда в нем появлялись люди, — и стал выкладывать на стол молочные бутылки, рыбу и сладости. Вовка, возвышаясь над столом макушкой, следил за его руками. Таня села у двери на табурет и тихо сидела, положив платок на колени.

— Ну, чего свет не зажигаете?

Дима щелкнул выключателем над Таниной головой.

Таня качнулась и уперлась лбом ему в бок. Если бы он отшагнул, она бы упала. Он посадил прямо. Не совсем прямо, но она не поправилась, так и осталась сидеть.

— Что нам щи! Мы сейчас рыбу зажарим, правда, Вовка? Ну, Вовке, кроме козинак, ничего не надо. Да, а ты спать не хочешь? Правильно, рано еще спать.

Дима посадил Вовку в его детскую кровать, расшнуровал ему ботинки и снял галстучек.

— Правильно, какой там спать. А отдохнуть надо. Надо отдохнуть? Надо. Ох и набегался за день, а? Закрой глаза.

Вова покорно дал себя уложить, но живо тотчас перекатился на бок и сквозь решетку борта стал следить за отцом. У него и рот и глаза одинаково были раззявые, он жадно теперь ловил, что будет дальше. Каждый раз он очень старался не заснуть, но уже через два часа мать будила его, чтоб вывести на двор, и ничего не оставалось от отца — как выветривалось. Каждый раз вот так из кровати, беспрекословно туда уложенный, цеплялся Вовка вопросами то к отцу, то к матери, чтобы не заснуть, но сегодня и его пугал вид матери.

Дима принялся чистить рыбу.

На половине Веры Анатольевны упало что-то и покатилось, наверное, крышка от кастрюли. Половину перегородки занимала печь, а вторую половину — шкаф, и все звуки на хозяйской стороне исходили как бы из шкафа. Дима вспомнил, как они с Таней в первые дни, давясь смехом, запихивали в шкаф толстый матрас и запирали дверки, чтобы их разговоры и возня не проникали к хозяевам, как застилали кровать одним одеялом, как сквозь одеяло проступали ромбики сетки и как в самые неподходящие моменты дверки шкафа с плохой задвижкой вдруг распахивались и вываливался матрас, будто к ним снаружи, распахнув дверь, падал лицом вниз человек, и как они опять давились, задыхаясь, кусая друг другу плечи. «Привет», — говорил Дима. Или: «Чего надо, у нас все дома». Или: «Ну и пьян же ты, братец». Таня изнемогала, рыдала в подушку. Успокаиваясь, он говорил, продолжая игру: «Нашла же куда мужа прятать», но это было уже не смешно. Слова «муж», «жена», «ребенок» были вне игры, они возвращали к действительности. Таня, слыша их, как-то печалилась и зарывалась в молчание.

Особенно это стало заметно, печаль эта стала заметна после рождения Вовки. Ей стало все время очень некогда, сотни забот, которые теперь назывались одним именем «Вова», теребили ее, лицо ее было постоянно неразборчиво, как на бегу, но вот выпадала минута, и садилась она — нет, совсем не усталая, а как бы замирал кадр, — или останавливалась и стояла — нет, совсем ни к чему не прислонясь, — господи, такая родная и теплая… У Димы стонало сердце.

Рыбу он почистил, скомкал газету с требухой и понес к выходу.

— Ведро там?

Таня по-прежнему сидела так, как он ее оставил. Он швырнул ком за дверь, куда-то в сторону ведра. Таня качнулась, он успел подставить ладони, — упала лицом в ладони.

— Рыбой же пахнет.

Она сильно покивала в ладони.

— Подожди-ка… Сейчас.

На дворе стало как будто холодней. Из кустов малины и бузины тянуло землей и чем-то кошачьим. Красно светилось окно Веры Анатольевны. Дима пошел вдоль стены. Стена кончилась, дальше была тьма, кусты и собачья будка. В чьем-то соседнем доме взревел стадион, там смотрели телевизор. Дима вернулся в комнату.

Взял со шкафа часы и завел их.

— Пора; — сказал он. — Ладно, Вова, спи. Поздно уже. Мама сегодня не в духе, ничего не поделаешь.

— Я в духе, — сказала Таня.

— На работе что-нибудь?

Таня пожала плечами.

— В общем, я почистил, вам только на сковородку положить.

Таня вдруг ожила, стала красивой, быстрой; убрала под косынку волосы, повязала фартук, весело принялась управляться у плиты. Дима теперь сидел на табурете и курил в полураскрытую дверь.

— А мы с Вовой переезжаем, — легким голосом сообщила Таня. — Вот. Нам квартиру дают.

— Фабрика?

— В городе будем жить… Дмитрий Осипович уступил, его была очередь, говорит, чего мне там, одинокому, пусть Мацаева со своим сыном переезжает.

— Дмитрий Осипович, понятно.

— Да нет, ты его не знаешь. Мрачный такой, вечно всем недовольный, хорошо еще, что не кричит…

— Мрачный, но добрый, понятно.

— Ты чего?

— Я говорю, пожилой, но ничего. Пятьдесят лет — нормально.

— Ерунда это все, ты же знаешь.

Дима знал. Тут уж, конечно, до того все было ерунда, что он даже почувствовал легкое разочарование. И тут он странно стал себя ощущать — как в воздухе, и ноги висят… Но это ничего, зато как здорово, что не надо выбирать — бежать домой или оставаться? — он же висел…

— Ты все-таки устаешь, — выплыл он вдруг на звук ее голоса. Наверное, прошло какое-то время, пока он спал, сидя на табурете. Может, всего мгновение, но в это мгновение как перекинули рубильник — все изменилось. — Извини, я не могу тебя проводить. Мне еще сегодня стирать.

— А завтра? Завтра-то будешь дома?

Это было обещание, что завтра он опять придет, но Таня не ответила.

Четырехвагонка стояла на высокой насыпи, первым вагоном против деревянной лестницы с площадкой наверху, и Дима порадовался, что успел, следующей бы ждать еще час. Мужик в рубашке с закатанными рукавами кидал в тамбур вагона дюралевые ящики с расшатанными крышками. На площадке оставалась их еще дюжина; ящики мужик не жалел, кидал привычно небрежно — ящики грохали. В этих ящиках привозили в поселок хлеб, а по вечерам возвращали пустые. Дима взбежал по лестнице.

— Ну что,Платоныч, помочь?

Платоныч посмотрел из-под потных бровей и ничего не оказал.

Покидали ящики. Четырехвагонка тронулась, Дима взялся за поручень и пошел рядом по черному гравию. Платоныч выпростал из штанов рубаху и вытер подолом лицо.

— Ты кто такой-то? — опросил он.

— Вот те раз! А кто у Веры Анатольевны комнату снимал? Таню знаешь? С текстилки? А вывеску вашему магазину кто делал? Ты что!

— А, этот… — оказал Платоныч.

Вагон был почти пустой. В дальнем конце в проходе торчали ноги лежащего человека. Там же над спинкой сиденья возвышались две головы, лоб в лоб, играли, наверное, в карты. Не в карты. В карты бы — так размахивали б руками и били. На следующей остановке вошла женщина в оранжевой шапочке, села у окна справа, разобралась с вязаньем. А, вот оно что, те двое просто курили — оттуда тянуло папиросным дымом… Дима закрыл глаза.

…Он жил в лесной избушке, до ближайшей деревни двести… четыреста пятьдесят… восемьсот сорок шесть километров тайги, и звери приходили к нему, и он кормил их с руки. У него был телевизор и все прочее, и трактор, и он не ленился работать: пахал, сеял, готовил на зиму дрова, он нисколько не скучал. Дом его был устроен так… И целые склады провианта. Иногда он писал этюды, маленькие шедевры. Да, и много красок. Олень смотрел ему через плечо, когда он работал. После придут люди и будут ломать голову…

Он приехал и сошел. Человек в форме носильщика и в рукавицах ходил перед вокзалом по путям и палкой с гвоздем накалывал бумажки. Посреди пустой платформы лежали совок и метла. Вокзальные часы показывали без восьми двенадцать. Через черное поле путей за бетонной оградой вагоноремонтного была слышна работа большого крана: разгружали новую партию контейнеров.

Дима жил в пяти минутах от вокзала в одном из двухэтажных домов. Деревянные дома эти в какие-то годы обросли крытыми крылечками, пристройками, сараюшками и дровяниками, и теперь все это — сараюшки, остатки оград, развороченная земля и траншеи, блоки и кирпичи для строящихся корпусов — на свежий глаз выглядело фантастично. Сохранилась еще и танцплощадка — дощатый круглый настил с загородкой и калиточкой, с оркестровой раковиной. И хотя в городе была и другая танцплощадка, куда лучше этой, почему-то толпа юнцов по-прежнему собиралась именно здесь, где их особенно не терпели серьезные и основательные железнодорожники и где случались маленькие и большие скандалы. Толпились они тут и сейчас.

Не задерживаясь — а хотелось, — Дима прошел мимо, поднялся на свой второй этаж и позвонил.

Знакомая торопливость жены, ее чуть слышные шаги и — она сама, с лицом, как бы застигнутым врасплох. Хотя ведь знала же, конечно, что это он.

— Это папа! — сказала она в комнаты и быстро ушла на кухню.

— А здравствуйте? — сказал Дима.

— Здравствуй, — как-то слишком готовно отозвалась жена.

Сын Дмитрий спал. (Зачем же было ему говорить, что папа пришел? Или она не знала, что спит?) Он зашел в ванную, пустил воду в раковину, посмотрел в зеркало и испугался. Как он мог зайти с таким лицом — с непроверенным, с непереключенным? И кстати был ему тут глоток передышки. Он понимал, что не такое сейчас должно быть у него лицо, но какое, он забыл.

— Письма были из дому? — спросил он, гримасничая перед зеркалом. Домом они по-прежнему называли свой сибирский городок, где остались ее и его родители.

— Не было.

— А как сегодня Дмитрий Дмитриевич? — Его и радовало и беспокоило, что жена, открыв ему дверь, не подняла глаза и сразу же повернулась и поэтому не видела его лица. — Ты все еще считаешь, что из подготовительной его нужно забрать? Ты знаешь, я думаю, это предрассудки, что если ребенок научится до школы читать и считать, то в школе ему будет неинтересно.. Да и осталось-то до школы каких-то три месяца…

Он прошел на кухню и стал в дверях, сильно щурясь от лампы без абажура.

— Почему ты не спросишь, почему я так поздно?

Жена перелистнула страницу книги, которую держала возле тарелки, накрытой газетой.

— Почему ты так поздно?

Дима снял с тарелки газету и стал есть. Кухонное окно было раскрыто, и со стороны танцплощадки доносились взрывы смеха. Смеялись здоровые жизнерадостные парни, иногда голоса в диком каком-то реве и веселье уносило в сторону, слышался топот.

— Тебе, конечно, неинтересно, но знаешь, я, оказывается, старею. Сегодня в автобусе какая-то девушка пыталась уступить мне место. Представляешь? Школьница. Я что-то не помню: в школе мне казались тридцатилетние старыми или нет? Поздно было уже, правда, мне еще надо было заскочить на завод, проследить за разгрузкой, моду еще эту взяли… Может, не разглядела, ошиблась, но ведь раньше-то почему-то не ошибались. Ну посмотри на меня, неужели мне уже надо уступать место в автобусе?

— Это ее ты провожал столько времени?

— Ага, чтоб доказать, что я еще не старый. В чем дело вообще-то?

— Доказал?

Впрочем, это было даже кстати, эта безопасная острота в разговоре, — он по опыту знал, что после нее жена начнет оттаивать. И она оттаивала: больше не горбилась, не так внимательно читала книгу — совсем не читала. Когда она что-нибудь подозревала, лицо ее делалось мерзлым, не как с мороза, когда кровь играет, а тем серым, с посиневшими губами, когда сидят неподвижно в каком-нибудь там холодном, сыром, бетонном подвале. Она была худа, часто болела, но никогда не жаловалась, может, потому что сама работала в больнице, где столько жаловались, столько просили о помощи…

Но хотя и оттаивала, Дима прекрасно знал, что это не совсем правда: она притворяется, что оттаивает. Им обоим это было нужно — видимость примирения, оба уже давно привыкли к такому миру не до конца. С какого-то времени ужасно было не то, что он где-то был, где-то пропадал, а то, что это никак не было объяснено. Когда объяснение находилось — наступал как бы мир.

Когда жена ушла в спальню стелить, он откинулся на спинку стула, от чего-то отдыхая. Кроме того, тело тоже просило распрямиться, как если бы он, молодой и сильный, протомился в мешке. Он устал от усилия казаться усталым. Ему хотелось встать, сбежать по лестнице через три ступени, повозиться с ребятами во дворе. Не сидеть, а как-то употребить свои силы на то, чтобы всем стало хорошо. Тане, жене, Вовке и Дмитрию Дмитриевичу, который сейчас спал. Но как это сделать, он не знал. Он только знал, что хочет не причинять боли никому, но склонись он к любому решению, и была бы боль. И он давно боялся решений. Если бы ему предложили оттяпать палец с тем, чтобы они все были счастливы, он бы оттяпал. Не колебался бы ни секунды. Он посмотрел на пальцы, выбирая, которым пожертвовать. Да что там палец! — руку бы отдал.

— Валь, я пойду пройдусь немного. Эта чертова краска у меня уже в мозгу. Как грипп, ей-богу. Пойду подышу.

— Дима, это же совершенно напрасно, — уговаривающим голосом ответила жена из спальни. — У нас же окна всю ночь открыты, и тебе не воздуха нужно, а отдыха. Не ходить, а отдыхать, ты же не высыпаешься.

— Ты эти советы оставь своим больным, а я не больной.

— И вот что я еще думаю. Не бросить ли тебе какую-нибудь одну работу.

Тут было то опасное направление разговора, которого нужно было избегать. Вот опять предлагали ему выбор. Кроме того, были тут и обстоятельства. Деньги, например. Очень сложно выходило с деньгами. Таня брать, не брала, а не знала, что за комнату ее он платил, слава богу, с Верой Анатольевной удалось договориться. Жена что-то знала, что-то не знала — притворялась, что не знает, но, мол, догадывается. Он тоже не очень вникал. Тут так: ей не пережать бы, ему — не переиграть. Душно, но ничего, дышать можно.

(Или Гоношенков, например. Как ему тогда, в первый день, Гоношенков вылепил, что и месяца тут Дима не продержится. Так это вылепил уверенно и так потом смотрел и ждал — очень хотелось этому опрятному умнику досадить.)

Теперь из-за денег он не мог в перебросе работ и месяца пропустить.

Дима поставил чашку на край стола и стал поталкивать. Чашка слетела и разбилась.

— Что ты там?

— Да вот… Ничего, я приберу.

— Ладно уж, иди. Я сама приберу. Я белье развесила днем, прихвати, пожалуйста.

Танцплощадка уже опустела, и стоять там было не с кем. Лампочка под наклонным козырьком оркестровой раковины покачивалась на легком ветру, Димина тень тоже покачивалась. Он посмотрел на часы и подумал, что успеет еще в привокзальном ресторане выпить грамм сто, тогда удастся быстро заснуть.

Ресторан оказался закрытым, ему стало сильно досадно, теперь нигде в городе уже не найдешь. Он заглянул в стеклянные двери, там были только пустые вешалки раздевалки. Мимо вешалок вдруг прошел шаркающими шагами швейцар с бутербродом и стаканом кофе в руках. Ом заметил Диму, поднял брови и уставился спрашивающими глазами. Сейчас швейцар был больше чем знакомый — Дима как-то отливал ему олифы.. Но как раз из-за этого Дима и испытывал затруднение, — получалось, что он требует услугу за услугу. Швейцар снял с дверей палку и спросил в щель:

— Чего?

— Ничего. Выпить бы вообще-то.

— Хватился. Ну зайди. Постой здесь.

Будто в больших галошах швейцар поплыл в зал, потом вернулся.

— Дуй быстрей. Василиса еще в буфете, скажешь, я пустил.

С тем не пристальным, а как бы жалеющим, устойчивым презрением в красивом полном лице, с которым буфетчица встречала поздних настойчивых гуляк, она положила перед Димой на стойку полузасохшую закуску и налила в рюмочку.

Дима взял рюмочку и замер над ней, ему хотелось переждать, когда совсем остановится подошедший к перрону пассажирский и прекратится легкое подрагивание пола.

— Быстрей! — грубо сказала буфетчица.

Дима пристально посмотрел в самые ее зрачки, но ничего, кроме равнодушия и усталости, в них не увидел. Он выпил, расплатился и вышел на перрон.

В окнах вагонов мягко горел свет в желтых колпаках, и так же светились лица пассажиров, которые пытались что-то разглядеть перед собой через стекло… Под вагонами что-то дышало и потрескивало, словно поезд остывал в чужом ему воздухе. Толстая тетка в плаще шла с ведром помидоров, останавливалась перед каждым тамбуром, там светились огоньки сигарет. Никто у нее не брал, вдруг один взял все вместе с ведром.

— Демьян, что ли? — неуверенно сказали за спиной Димы.

Дима вздрогнул от какого-то сложного чувства и ощутил, как к горлу его подступают слезы и холодный смех.

Тот, кто назвал его Демьяном, стоял возле вагона, держался за поручень, был высокий, и поза его выражала нерешительность — то ли оторваться от поручня и наброситься, то ли отвернуться и забраться обратно в вагон.

Дима тотчас его узнал.

И как только узнал, тот и набросился.

Это был Женя Постышев, одноклассник, земляк, сто лет не виделись, длиннота, фитиль, волейболист, в строю первый стоял, ну слушай, это ж надо…

Они отстранились, разглядывая друг друга, продолжая узнавать, немного как бы и онемев. Женя был все такой же, для всех немножко свой, но ни для кого в особенности, — такое у него какое-то, черт возьми, было лицо… Кажется, даже в том же спортивном костюме, вечно он ходил в кедах, в трико, коленки пузырем, потрепанный портфель под мышкой…

— А я сначала не поверил, смотрю, Дёма, да нет, думаю, похож… Потом вспомнил, что ты с Валькой переехал куда-то в эти края. Да ты вроде все такой же!

— И ты!

— Ну ты чего? Живешь тут, что ли?

— Но! — сказал Дима, с удовольствием вспомнив, как у них дома говорили «но» вместо «да». — А ты? Ты куда? В Москву?

— Не, я на море, отпуск у меня… Слушай!..

— Слушай! Ну как там, кого из наших видел? — перебил Дима, пугаясь, что Женя будет спрашивать дальше, и чувствуя невозможность сказать что-то коротко.

— Да всех. Всех почти вижу…

— Ну а так вообще… Женился?

— Ха! Дочь нынче в школу пойдет.

— И у меня. Сын. В школу нынче пойдет.

Женя совершенно непроизвольно — некое движение случилось у него за спиной, дверь вагона где-то хлопнула — оглянулся.

И тут Дима понял, что им сейчас не о чем будет говорить. Внезапно он почувствовал усталость, настоящую усталость — первый раз за весь день. Наверное, у него и язык не повернется больше говорить.

— Так ты в отпуск?

— Да вот…

— Надо же… Вдруг слышу: «Демьян…» Я уж отвык, меня тут, понимаешь, Дмитрием зовут, черт его знает, как получилось, назвался первый раз, теперь все — Дима и Дима… Глупо, конечно, я даже жалею…

— Ничего, с двумя именами, говорят, счастливые.

— Да нет, глупо, глупо! Я еще в детстве, дурак, стеснялся… А теперь жалею. Прекрасное ж имя. Но, ты знаешь, совсем не просто вернуть, меня же тут каждая собака знает как Дмитрия.

— Так оставайся Дмитрием!

— Да, но отец же с матерью… Как я им скажу? У меня духу не хватит… Да что это мы, о чем говорим! Слушай!

— Слушай! Так ты, значит, вот где! А буду рассказывать — не поверят!

— Слушай, Фитиль, ну.. Давай ты погостишь у нас, а? Это же, наверное, можно как-то сделать. Валя знаешь как будет рада.

— Да я бы с удовольствием!

— Честное слово, слушай, а?

— Но, понимаешь, я не один, нас тут целая компания, ты их, правда, не знаешь…

Поезд наконец сдвинулся и пошел, и довольно сразу быстро как-то, Женя побежал. Из тамбура он еще помахал.

Дима тоже ему помахал.

ДЕРЕВО

Теперь они если и остались где, то и называются по-другому и службу несут другую. Особенно много заимок у нас стояло в первые послевоенные годы, потом надобность в них помаленьку отпала. Сейчас если где в глухой тайге набредешь вдруг на крапиву, это значит, что здесь когда-то стояла заимка.

Недавно я набрел зимой, на лыжах, — и стало просто жутко. Огромный сугроб, под ним чернел кусок стены из замшелых бревен, и зиял черный вход с завалившейся вовнутрь дверью; с верхнего косяка почти до порога свисали сосульки… Жуткий такой оскал — арр…

А ведь было чье-то гнездо. Может быть, и здесь на пороге целый день сидел маленький мальчик, смотрел в тайгу и ждал, когда вернется мама, а она не возвращалась, и к вечеру ему очень хотелось есть, и он ел из собачьего корыта, за что собака покусала ему лицо.

Хотя нет, меня наша собака укусила не во время совместной трапезы, а со сна, когда я наклонился рассмотреть, почему у нее во сне под веками бегают зрачки.

Нет, на заимке было хорошо. Где-то голодали, а нас заимка кормила. Работа на распиловке теса была тяжелая, заработок не ахти, зато — картошка своя, и тыква, и фасоль; а потом женщины и стрелять научились, было иногда мясо. Да вот хотя бы сладкое — откуда бы здесь? А было и сладкое. Я, например, был приставлен варить березовый сок: таскал полуведрами в большой котел и варил, варил… День варил, другой; выкипит все — доливаешь, выкипит — доливаешь. И остается, в конце концов, на донышке сироп…

Собака хапнула прямо за лицо, прокусила щеку. Может, она во сне подумала, что над ней наклонился какой зверь.

Ночью, сидя на нарах, я начал потихоньку плакать от голода, от одиночества и темноты, от боли в лице, от холодного враждебного шума деревьев над заимкой. Наш Тузик (все наши собаки почему-то назывались Тузиками) куда-то убежал, я не чувствовал нигде, ни рядом, ни далеко, никакой родной души. Мой отец, лесник, был на войне, я его почти не помнил, мама каждый день спускалась в долину, возила там бревна на распиловку и сегодня почему-то не вернулась… Я вспомнил, что в нескольких шагах от задней стены заимки с длинного желоба бьет живая вода. Сначала ощупью вдоль стены, а потом на шум я добрался до желоба, положил сверху на струю ладонь и сразу же поверил, что с водой ничего не может случиться, что ей никогда не бывает страшно, присел на корточки, разгреб руками теплую шевелящуюся массу бабочек-капустниц, всегда многослойно облеплявших землю возле водоема, лег и заснул.

Утром кто-то поставил меня на ноги и, держа за шиворот почти на весу, чтобы я не свалился обратно в сон, другой рукой стряхивал с меня бабочек.

Это был пильщик дядя Костя. Он сказал, что маму вчера увезли в больницу и что если я хочу, чтобы она поскорей вернулась, то я должен быть молодцом. Оттого, что кругом был день, открытый на все стороны, я не ощутил тревоги и молча согласился с тем, что есть.

Дядя Костя мне тогда не понравился. Он как-то упорно не замечал, какая у меня на лице рана, а ведь наверное же так и бросалась в глаза. В конце концов, ничего не оставалось, как и самому забыть. Кроме того, он вообще со мной не разговаривал, не спросил даже, хочу ли я есть. Ходил вокруг заимки, цепляясь за мелкие дела, а сам был чем-то другим занят, чем-то в себе. Вернее, это дела его цепляли… Конечно, хорошо помню его лицо, да ведь разве передашь? Вот что попроще и резче прочего — разговаривал он, как сердился, как огрызался, как если б его вынудили и отвлекли от своих размышлений. И вот это еще, что двигался как слепой, но с необыкновенным чутьем к окружающему, — шел не сам по себе, а от одного дела к другому.

Дядя Костя заглянул в заимку, повел носом — воняло закисшими, недобитыми в масло сливками. Вынес долбленку — вроде ведра, выдолбленного из цельного ствола дерева, — и принялся сбивать. Потом ему под руку попал серп. Он его осмотрел и уже повел глазами по застрехе — где тут брусок? Поиграл отточенным серпом — что бы такое срезать, повесил обратно. Потом его перебросило на перекладку разрушенной летней печки возле водоема. (Он не хотел, но вот наткнулся.) Пришлось потом и затопить; работу ведь надо проверить. Дымящаяся печка его чем-то сразу обеспокоила, что-то ускользающее от внимания он пытался связать с печкой и с огнем; и вдруг вспомнил и связал: где-то тут пацаненок голодный. А может, он сам захотел есть и через голод, через себя вспомнил и связал. Наверное, так же вот он вспомнил обо мне, когда мать увезли в больницу. Может быть, даже из первых и вспомнил.

Так он все копошился, постукивал вокруг, варил картошку и, пока картошка варилась, сходил за калбой, сказал: «Хочу жрать». Что означало: «Давай-ка, где ты там, садись со мной». И все не уходил, может быть, было воскресенье. И наступил момент, когда он вроде бы как остолбенел; все было переделано, ничто ни с какой стороны не теребило его, — тогда напомнил о себе кисет. Он закурил, сел где стоял, а потом и лег, подложив под голову руку. Рука его пришлась на край корытца, но он не тотчас обратил на это внимание. В горах у нас такие маленькие корытца, вымазанные на донышке березовым сиропом, служили для поиска дерева с дикими пчелами. Дерево с дуплом, в котором жили и собирали мед пчелы, называлось просто дерево, в отличие от всех прочих там пихт и осин. Говорили: «Вот у меня есть на примете дерево ведер на восемь — молодое еще». Или: «Пора, дерево уже потекло». Или: «Плохо нынче, никак к покосу дерево не найду». Дерево было дорогой редкостью, думаю, что теперь его и не осталось, теперь нет такой глуши, куда бы туристы не достали.

То, что он видел над собой — макушки пихт и облака, — никак нельзя было использовать в работу, и, казалось, теперь-то можно увидеть человека отдыхающего, в позе совершенной свободы, как бы почти колоды, и так будет он лежать день, два, сколько угодно, пока не грянет над ним гром, который погонит, скажем, чинить крышу. Но ничуть он не отдыхал, был весь подобран. Он думал. (Может, как раз в работе он и отдыхал.)

Вдруг взгляд его расслабился, сделался почти безмятежным, он что-то увидел. Это что-то оказалась пчела. Она пролетела над ним раз, другой, снизилась и начала кружить над самым лицом. И тотчас рука дяди Кости под головой забеспокоилась, пошла ощупывать по краю корытца: что такое? корытце? Была какая-то связь между пчелой и корытцем, он забыл какая; вдруг вспомнил и связал.

Ну, а дальше все пошло своим неизбежным порядком.

Наверное, это выглядело по-разбойничьи — как мы с ним из-за угла заимки следили за пчелой. Он меня к стене придавил, чтобы я не выскочил раньше времени. Тут особенно нужно различать тона моторчика; вот снялась с корытца и вроде пошла, пошла с нервным гудением, но не бери еще на веру, что именно в том направлении дерево. Обязательно крутанет, возьмет повыше и опять пойдет, но в другую сторону, а ты все-таки опять не верь. Пчела как-то по-особому настроит струну, и ты это почувствуешь, какой-то голос в тебе подскажет: ага…

С собой нужно взять корытце и коловорот, а ведро или какую другую посуду под мед не надо. Не то чтобы примета и удачи не будет, а просто нехорошо. Я тогда, конечно, не понимал, почему нехорошо, ведро-то я бы первым долгом взял.

Раза три или четыре мы опускали корытце на землю, отходили в сторону и ждали новую пчелу, чтобы уточнить направление. Каждый раз ждать приходилось долго. Лежа в зарослях медвежьего уха, я до того успел угореть от какого-то махорочного жара, что не было сил сопротивляться склону горы, хотелось отдаться ему и скатиться вниз. Но в последний раз налетело сразу несколько пчел, эти даже не маскировали свой отлет, значит, дерево находилось уже близко.

Меня, помине, удивило, что дерево оказалось обыкновенной сухой осиной; оно не отличалось даже толщиной, не стояло как-нибудь отдельно, не пугало там как-нибудь страшными, раскоряченными сучьями и корнями, — и как раз потому оказалось неожиданным. Высоко, выше середины, сочилась рана, но дереву давно уже не больно, давно забыта та зима, когда лютый мороз градусов за пятьдесят длинно вспорол ствол. Потом там внутри, конечно, сразу же начало гнить. Осина в тайге слабая, гнуться она не умеет, падает прямая, как чуть что, уже мертвая, падает как бы спиной, руки на груди, — нет, чтобы судорожно еще цепляться или хотя бы уж рыть потом ими в земле, чуя тут бессмертие и ради него отказываясь от своего смертного тела. Жить ей с самого начала как-то не шибко охота, радуется робко и недолго, и все это кругам понимают и обижают ее; славят небо, выставляясь один против другого, а сами под землей в темноте молча едят ее корни. Но бывает — и тени богатых соседей мимо, и лето удалось крепкое, с солнечным ветром, и высушит, обдует снаружи и внутри, — тогда еще постоим, хоть не для себя.

Ствол гудел, но как-то так: рядом, особенно если ухо приложить, — сильно, а в двух шагах уже не слышно. На уровне раны — длинной черной щели — толклись пчелы — вверх, вниз и кругом. Местами к просочившейся наружу сладкой влаге прилипли бабочки-капустницы, — все дерево сверху донизу было полно медом.

Дядя Костя прослушал ствол со всех сторон, наметил точку и стал там сверлить. Когда по винту коловорота потек мед вместе с опилками, он вытесал пробку, выдернул коловорот и заткнул дыру. Потом из бересты свернул кулек и наполнил его медом. Дикий мед мне не понравился, он оказался совсем жидким, почти вода, мутным, цвета дыма в бутылке, и очень нечистым, в трухе и трупиках бесчисленных насекомых. (Теперь за стакан такого меда я бы отдал ведро домашнего.)

Когда на следующий день дядя Костя взял меня к себе на работу, я с удивлением там узнал, что у него есть много прозвищ, но все они до дикости ему не шли. Поэтому, наверное, он и не отзывался на них. Впрочем, в глаза-то его звали все-таки по имени, боялись, наверное. Его называли капиталистом и денежным мешком, промышленником, и все эдак на все лады, все с намеком на какое-то тайное его богатство, которое будто бы прячет и над которым трясется, не берет ни копейки; вот, мол, дурак-дурак, а умный — доски пилит, поди догадайся… Судя по голосу, все это была шутка, может быть, и слишком затянувшаяся.

Но оказывается, как я уже позже узнал, у дяди Кости и на самом деле были когда-то большие деньги. Дело вот какое. Его отец, кумандинец, до революции пастух какого-то алтайского зайсана, а после — основатель мараловодческого хозяйства, умирая, оставил двум сыновьям восемьдесят тысяч рублей денег. Отец хоть и был основателем хозяйства, но не был никогда никаким руководителем, а самым простым рабочим — готовил корм, латал километры загородки, пилил панты. Основателем же считали именно его, и это правильно, потому что он один без всякой помощи согнал в узкое ущелье с тупиком впереди табунок диких маралов, выход же назад перекрыл высокой жердевой загородкой. Затем он спустился в наш городок и, мучительно преодолевая незнание русского языка, попытался втолковать, как можно теперь добывать панты, не убивая зверей. Как раз в те, двадцатые годы маралы у нас начали сильно убывать из-за громкой славы пантов. Наконец нашлась одна русская женщина, немного звавшая его редкий алтайский диалект, она помогла ему. Потом она, кстати, стала его женой, матерью Кости и Костиного брата. Жили они счастливо, несмотря на скупость отца. Мать как приехала на новое мараловодческое хозяйство, то есть пока еще на совершенно пустое место, с одной швейной машинкой, так с этой же машинкой и с двумя сыновьями вернулась в город, когда отец умер. При жизни отец наотрез отказывался тратить зарплату, он хорошо обходился и без денег. Кажется, в какой-то злонесчастный момент его добрую мудрость, закаленную только в родственной любви ко всему живому, смертельно поразила необъяснимая возможность в обмен на несколько радужных бумажек получить прекрасное новенькое седло и великолепное ружье с годовым запасом порока… Так вот, умирая, он всю накопленную за многие годы сумму разделил пополам и передал сыновьям, завещая беречь на черный день. Старший сын, Костя, пошел не в отца и как-то даже безобразно быстро расправился с огромной суммой; куда-то ездил, где-то сильно и опасно жил, неудачно где-то женился и вернулся с осунувшимся, как бы против сильного ветра, лицом — растворить рот и вымолвить слово было ему в муку. Зато теперь, сам не закончивший школу и не выучившийся никакому ремеслу, он тяжело, со всей силой нерастраченного родственного чувства насел на четырнадцатилетнего брата — решил сделать из него человека. Готовил даже вместе с ним уроки и вообще. В первый же день начавшейся войны маленький брат пришел в военкомат и спросил, наступил ли уже черный день. Получив от высокого начальства ответ, что черный день, без всякого сомнения, наступил, он выложил из школьного портфеля свои нетронутые тысячи и положил на стол. Военкоматское начальство потом его немножко провожало и видело, как от ограды отделился старший брат и как они, обнявшись, пошли домой.

Об этом, то есть о пожертвовании школьником денег, было даже напечатано в нашей областной газете.

Были моменты (и все чаще и чаще), когда мрачноватому и неразговорчивому Косте ставили в пример его маленького брата. Вообще так даже постепенно сложилось, что вот, мол, живут два брата, один хороший, другой плохой. Но я, не ведая сомнений, хочу рассказать не о младшем, действительно отличном человеке, в семнадцать лет ушедшем на войну и посмертно награжденном Звездой Героя (наша шестая школа названа его именем), а о старшем, с которым и свела меня судьба. Но вот беда: когда хочешь с душевной робкой мукой рассказать очень свое (отнимаешь ладонь от груди), немеет голос. Как в том дереве: внутри гулко, а в двух шагах — уже ничего.

Костю не взяли в армию из-за порока сердца, и он ушел в леспромхоз пилить доски. Время от времени он наведывался в городок, привозил что по сезону: березовый сироп, потом калбу (так у нас черемшу называют), потом всякую ягоду, потом грибы, и каждый раз мясо. И зарплату. На четвертый год он проводил в армию брата. (Это значит, в прошлом году, если взять от того нашего с дядей Костей лета.) И — зима, весна — весной уже получил известие о его гибели.

Леспромхоз — это на бережке банька, а повыше, на широченной подошве горы, — длинный барак на два крыльца; женское крыльцо, мужское крыльцо. Стоят там и там козлы, на которых вручную распиливают на доски бревна. В гору по распаханной до плитняка почве звездообразно расходятся волоки и переходят на границе тайги в просеки. Доски вывозят на Чуйский тракт, трактом до Бийска, а там не знаю куда, но тогда был уверен, что — на войну. И наверное, это правда, даже если не так. И мне жалко этих досок, даже не понимаю, как так можно… Женщины какие-то все… Целый день их нет и нет; вот одну, наконец, слышно — привезла на переда́х бревно, — я думал, ну сейчас начнется: «Это чей же такой ма-альчик, ой да какой хоро-ошенький!» Ну, как обычно, когда в гости к нам всякие тети. А тут она до того измотана, что смотрит и не видит. А дядя Костя целый день на козлах; во время обеда не может ложку донести до рта — подхватывает ее другой рукой. А  т а м, как мне представляется, эти доски, омытые по́том, швыряют в какую-то огромную топку. И тот, кто швыряет, оборачивается и яростно кричит в нашу сторону: «Еще! Давай!»

Наутро — все думают, что я еще сплю, — разговор:

— Чо с мальчишшонкой-то делать? Зина там незнамо сколь еще проболеет; этот и будет все в опилках возиться?

— Ага, гони обратно на заимку. Пущай дичат тамаки.

— Да уж одичал. Про мать даже не спросит, бесчувственный. Живет — ну и живет, поди, не объест.

Про одичалость — это они потому, что я не терпел, когда меня гладили по голове. Чуть кто дотронется, как я откидывал голову и крошил зубы. А про мать не спрашивал из-за злобной тоски; мне было плохо без матери, некому было поплакать в ладони, пожаловаться на голод, на то да на се; я хорошо чувствовал, что никто бы мне не подчинится так безоговорочно и беспрекословно, как мама. И все мне в бараке не нравилось: и что пуст и холоден целый день, вечером бесконечно надо было ждать, когда, наконец, сварят эту лапшу, а главное — когда, наконец, позовут. Просто подойти и сесть за приготовленную для меня алюминиевую чашку я не мог. Было дело: я ждал, ждал, — они едят… Вдруг выбежал из угла, схватил свою чашку и хлесть на пол. И было мгновение — некий ярчайший прочерк, так как я хотел: все смотрели на меня, больше никуда. Повариха тетя Поля спокойно подобрала чашку, собрала лапшу, вышла, и, пока ее не было, я под молчаливыми взглядами женщин заревел тем отвратительным ревом, когда знаешь, что виноват и наказание неотвратимо.

— Реви, реви. Счас ты у тети Поли поревешь, счас она тебе задаст. Ишь, как мать-то тебя забаловала, а! Это куды ж тако, а?

И тетя Поля, вернувшись с прутом, действительно задала, так что я потом сильно к ней привязался. Вот: из всех барачных женщин одну ее и помню, то есть вот как сейчас дышит сбоку… Это была смелой и решительной доброты женщина, ее даже дядя Костя — ну не боялся, а скажу так: она одна его не боялась. Она потом в то лето попала в аварию: машина на крутом спуске перевернулась, все успели соскочить, а ее придавило бортом, раздробило бедро.

Появились обязанности: показали яму на дворе, и ее я должен был наполнить берестой; из бересты потом будут вытапливать деготь. Наполнять корыто под точильным камнем водой и другое корыто, куда по вечерам опускали топоры, чтобы не усыхали топорища. Следить за длинным пихтовым сучком, прибитым одним концом горизонтально к стене барака. Против другого конца сучка углем была прочерчена линия; если конец опустится ниже линии, мне нужно унести под навес большие берестяные листы с сушащейся на них бояркой и черемухой. Высушенную ягоду потом будут молоть в муку. И туда же — гирлянды табачного листа. Помню, как однажды бросился таскать, но сучок-барометр показал на дождь слишком рано: еще двое суток стояла страшная жара, потом уж пролилось.

…Однажды, возвращаясь к яме с очередной охапкой бересты, я услышал, как в бараке поет одинокая женщина. Дверь оказалась затерта изнутри, поэтому я обошел барак и заглянул в окно с поленницы. Женщина лежала посреди барака, прижав щеку к половице, раскинув руки, и, нисколько не трогая напряжением омертвелого лица, выпевала одно какое-то слово, начало слова, может быть, имени, потом сразу несколько ясных слов какой-то детской песенки. То как будто ей тошно было и надоело, то вдруг нежно-нежно, как бы кого-то хитро подманивая красотой простенькой песни, что-то вроде: «У ворот бере-еза ветьтиком маха-ала…» Не помню. Кто-то на кривой дороге сидел и что-то у березы просил, какую-то рубашку, не помню.

Я пошел спросить у дяди Кости, почему там тетя лежит и поет, она, что ли, пьяная?

Но как раз в эту минуту дядя Костя поранился. Время от времени они со стариком напарником менялись местами, и сейчас дядя Костя был внизу. Там у пилы деревянная ручка-колодка съемная, крепится к полотну пилы клином, и дядя Костя то ли дернул слишком сильно, то ли клин не был добит — колодка сорвалась, и большие, хищно оскаленные, скошенные вниз зубья пилы резанули ему плечо. Дядя Костя зажал рану рукой и пошел к бараку, позвал через дверь:

— Татьяна!

— Чего тебе? — отозвался грубый трубный голос.

— У тебя там еще осталось? Я тут порезался, кость задело, облить бы.

— Уди-и!

— Да ты взгляни хоть.

— Уди-и…

Женщина мычала, и, кажется, ее рвало.

— От так от, — сказал мне старик, Костин напарник. — Поет, говоришь? Поет, да… С осени раз в месяц запрется, потом головой мается. Мужа у нее на войне убили, от так от. А ты говоришь, поет. Ступай помоги Косте. Скажи, тетка Татьяна, отвори, а то я не емши. С утра, скажи. Там мне, мол, оставили лапши, а дверь закрыта. Похнычь, если не послушается. Умеешь, поди, хныкать-то? Иди, брат, постарайся. Вылакат все, хворать будет.

Я и взаправду скоро по-настоящему расхныкался. Но не потому, что старик об этом просил, а из желания как-нибудь выслужиться перед мрачным дядей Костей, мне очень хотелось, чтобы он заметил, как я стараюсь, и похвалил, но вышло наоборот. Когда я, как мне показалось, затянул особенно убедительно, особенно сиротски, он брезгливо ощерился. Он умел как-то коротко так… Сникнуть можно.

Дверь нам так и не открыли, но никогда не забуду эти две или три минуты нашего с ним стояния перед дверью. Потому что я тогда при виде его страшной этой раны, под пальцами пузырящейся кровью, догадался, что он через себя все понимает, и как ему через его собственную боль открывается чужая — соль на рану, и уж эту чужую совсем не стерпеть. Только что же делать?

Наверное, он нечаянно или забылся — отнял ладонь и посмотрел. И тогда рассердился. Как будто боль его была за дверью, и надо туда скорей, а дверь на крючке, — он разбежался, саданул плечом, высадил дверь, поднял с полу бутылку со спиртом и разбил ее о косяк. Но ничего не произошло. Лежащая женщина оказалась за какой-то еще одной дверью, невидимой, и эту невозможно было высадить.

Дядя Костя ходил к дереву несколько раз и принес десять ведер. Сказал, что больше не пойдет, надо остальное оставить пчелам на зиму.

Но скоро его стали уговаривать принести еще одно ведро, потому что как раз не хватает одного. Ну, туда, сюда, на варенье, на пиво, в город домой на гостинец. И вот бы еще одно только ведро — всем как раз на все хватит. Уговорили; он пошел, и я увязался.

Вернулись мы ни с чем. Кто-то по нашим зарубкам добрался до дерева, спилил его и вычерпал все — и комья сотов, и хлебец, и то, что за многие годы засахарилось на дне дупла, — выдалбливал топором. Оставил после себя только колею от телеги. (Значит, понадобилась даже телега, и наверное же не ведра, а бочки.) Но вернулись мы не сразу.

Колею было все время хорошо видно, без всяких хитростей она привела нас в соседнюю деревню, не надо было и искать, в какой дом, потому что они не дали себе труда даже свернуть на улицу, там бы гадай потом, в какие ворота свернули, — а прямо с тылу и через огород на двор. Еще и лошадь вон за подсолнухами не распряженная, и бочки вон на телеге; две бочки увидели мы, подойдя.

Оказалась всего-навсего веселенькая румяненькая старушка. От пчелиных жал лицо ее не распухло, но разгладилось до млада, стыдливо разрумянилось. Ей было хорошо, весело и стыдно.

— Кости-ище! — всплеснула она и обрадовалась, именно обрадовалась, совершенно искренне. — Быстро-то ты как, ай! Ничо-то я не успела, никаких концов в воду не спрятала — он уж тута!

— Знала, значит, чье дерево?

— Знала, знала, твое дерево, твое. Чье ж еще-то! У нас никто и не умет, сколь ходют, а не получатся! Это ведь одному дано, а другому — тюти… И богатющее до чего дерево, и это как так тебе везет, Костище, это я прямо не знаю! Да ежели ты теперь не отберешь, сколько я браги наварю, сколько браги!

— А возьму?

— И возьми! Твое! Прямо так в бочках и вези, а то чо ж, хи-их… — она засмеялась, прикрыв рот. — Ведерком-то этим, хи-их… Ой, только ты уж это, лошадь-то верни, казенная она, еле-еле у лесничества выпросила. А бочки мои, и да ну их, на што они мне, я ведь ленива, ничего не солю, не квашу.

Здесь дядя Костя невольно прошелся глазами по ее избенке. Она единственная на деревне стояла без ничего, голоободранно; в стене кривая дверь, не скрытая, как полагается, сенками, завалинка по самые окна, и никаких ни сараюшки, ни стайки, ничего, даже ограды, чтобы хоть коровы-то по утрам не топтали двор; вон сколько ихних лепех кругом.

— Что ж ты, бабка, — дядя Костя кратко ощерился, — обязательно свалить надо было? Ведь это тебе работы, — поди, за все лето не своротила столько.

— А жадность! Ты подумай-ка, сколь в ней силы, в жадности-то, — ведь перегрызла! Уж я черпала, черпала, да сор пошел, я пониже и давай топором, а там гольный сахар, крупяной такой, вроде старого сала — рази возьмешь? Так это пилой-то и давай! Ах ты Кости-ище! — Легонько и при этом неожиданно сделав чуть ли не глазки, шлепнула его старушка по руке. — Да ведь точно, что за все лето не сделала столько!

Как она всему простодушно радовалась и, радуясь, прикрывала ладошкой рот, полный крепеньких зубов, стыдясь как бы и крепости зубов: лошадь ей дали — какая удача, меду нагребла две бочки — что ты, и слов нет. Костя неожиданно нагрянул, может отобрать — так и что, все отдаст, и бочек не жалко нисколько. Ну, кажется, как это можно, чтобы и весело и стыдно, и жить даже очень хорошо, нет нигде никакого горя. Да, наверное, и брага-то, которую она наварит, разойдется по деревне моментально, а она сама будет только скрестись под чужими дверями, напрашиваясь, радуясь, если пустят. Да и не дойдет дело до варки, так как-нибудь расчерпается, и тоже, конечно, моментально.

— Твой ли, Чо ли, мальчишшонка-то? Белесенький какой, не в тебя, мм, чо ж ты так?

— Это не мой, это Зинин.

— Лесничихи? Знаю, с Куташинской заимки… Так Мне распрягчи или как прикажешь?

Я не понял, но, по-моему, дядя Костя заплакал. Или как это тогда называется — когда мужчина прячет лицо и плечи его трясутся? Он, конечно, сразу справился, но старуха заметила.

— Что ты, Костенька?

— Ладно, все… Прости, мать.

— Да што ты!..

— Я сказал!.. Значит, все. Жалко мне тебя, грустно, молчи…

Вернулись мы ни с чем… Но я уже говорил об этом.

И пришло одно событие, которое и дядю Костю повергло, как то дерево.

Приехали какие-то люди, сгрузили с машины большие ящики, откатили в сторону железные бочки. И уехали; двое остались. Эти двое поодаль на горе врыли в землю столбы, возвели на столбы крышу. Под крышей вырыли еще яму, укрепили ее срубом и опустили в яму большой, как русская печка, двигатель. Подвели тоненькие рельсы… В первый же неполный рабочий день новая пилорама выдала пять кубометров досок. И после, наращивая помаленьку темп, довели дневную норму до двадцати кубов. И вот дядя Костя взял головешку, которой натирал линейный шнур, и на свежей доске подсчитал, что эти двое за двадцать дней выдадут столько, сколько он с напарником напилил за все четыре года… Однако никто к нему не подошел и не сказал: «Ну-ка, дорогой товарищ…» Хватит, мол, кому это нужно — в день по чайной ложке. То ли там где-то произошла неувязка, или забыли про него, — даже зарплата шла по-прежнему, и талоны на продовольствие получал он, как прежде. Он, конечно, пошел и спросил у пилорамщиков, как теперь быть, но те пожали плечами, у них был свой план, своя работа, а про тебя нам ничего не сказали.

И после этого наступает некое время, может быть, три дня, может быть, тридцать три, в котором нет дяди Кости, он куда-то пропал, и потому мне нечего сказать о нем… Что-то со мной или во мне в это время происходит странное, неимоверно жуткое. Охранительная память обнесла это место как бы живой изгородью, и что там было на самом деле — вижу то ясно, то совсем ничего. Если б я тогда только знал, что всего-навсего болен, конечно, я бы мучился меньше. Я никогда не испытывал страха темноты, огня, страха тесноты, и не знаю, есть ли такой — с т р а х  л ю д е й, но именно я этим страхом заболел. Какое-то время он держал меня, мои волосы дыбом и, в конце концов, отнял язык. Я прочно и надолго онемел.

Но — как же это, отчего? Никто не сделал мне зла. Людям всегда было некогда, барак пустовал, только в конце тяжелого дня здесь немножко копошились перед таким же тяжелым сном. И утром я опять вставал один. Костин напарник теперь пилил с Татьяной, я смотрел, как через равные промежутки времени Татьяна — она работала внизу, там немножко легче — бросала колодку и ловила воздух, махая на лицо ладонью. Потом она, переерзывая телом, поправляла что-то, что там на ней перекрутилось под мужским пиджаком, и снова бралась за колодку… Во мне как-то вдруг все упало, я решил, что дядя Костя пропал где-нибудь в тайге, задавило его лесиной или задрал медведь, а мне об этом не говорят. И я стал молча, упорно, до головокружения ждать мать. То есть попросту стоял и смотрел прочь отсюда. День, два так, потом незаметно для себя начал подвигаться ей навстречу. И так однажды дошел до одинокого покосившегося сарая, за которым всякие тропинки, следы и царапины на земле свивались в дорогу. Дорога скоро упиралась в Священную гору и там где-то сворачивала… Мама, я больше не буду, пусть будет, как раньше, как было хорошо.

На следующий день я опять пришел сюда, встал спиной к стене сарая, держа дорогу перед собой, и опять стал просить изо всех сил, умолять. Это детское состояние мольбы, молитвы, наверное, редко кем вспоминается, а между тем что еще в жизни можно сравнить по силе? Ничего. Потом его или вовсе уже нет, или это не то, нет уже той силы, наоборот, стыдишься слабости… Помню, кто-то в бараке сказал, что у мальчика малокровие. Оказывается, я потерял сознание и вот теперь лежу, держу в руках большой круглый хлеб, но не ем, а вяло поражаюсь отпечатку лопуха на нижней корке.

Страх нарастал с сиянием дня, к полудню уже не было никакой возможности спрятаться вполне надежно, язык во рту разбухал от ужаса, но к вечеру потихоньку отпускало, — и тут в барак возвращались люди. И одно и то же, одно и то же: вон дерево, я подкрадываюсь ползком, встаю, прилипаю, весь потный, к стволу и выглядываю. Жарко и ярко, никого нигде, но я не верю, не верю, потому что вон еще дерево, а вон большой камень, вон штабеля досок, и все это кого-то заслоняет, ведь не видно же насквозь. Безопасно только открытое пространство, его кажется много (какая роскошь и как спокойно), но скрытого все же больше. А еще — сзади! Там — кто крадется и ныряет за дерево, когда я оглядываюсь? Там — какие глаза?

…А потом я услышал над собой голос:

— Ну? Мамкин сын!Не скучал без меня?

Я не успел прильнуть к дяде Косте, схватить его руку: он уже отошел к другим нарам рассказывать там городские новости. Показывал женщинам новинку: машинку для набивания табаком папиросных гильз. Приказал мне принести несколько сушеных махорочных листьев, сейчас он покажет, как это делается.

За то время, пока я бегал за табаком, тут что-то случилось, потому что дядя Костя отложил машинку, поставил меня между колен и пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну-ка: здравствуй!

Я напрягся изо всех сил, но только промычал ему в ответ.

— Как там Зина-то? — спросил кто-то. — Скоро, нет, выпишется? Замучились мы с этим немтыренком.

— Зина не скоро… Ну-ка! — дядя Костя снял со стены ружье и вывел меня за руку. — Покажи, кто тебя напугал.

Но мне сейчас совсем не страшно, я и сам удивляюсь, как мог чего-то бояться.

— Счас мы их… Сча-ас! Сволочи, замучили пацана.

Он сел на корточки, чтобы видеть то, что вижу я (а почти ничего не видно), и показал куда-то рукой:

— Там? Ага, ясно… Клади мне ружье на плечо. Так. Крепче, крепче держи… Стреляй!

В бараке уже спят, но он настойчиво всех будит и рассказывает, как я «попал», какой был меткий выстрел — с первого разу наповал… Спросонья, с трудом и не сразу, но все радуются и хвалят меня за меткий выстрел. Я немножко верю, но в то же время немножко и слышу по голосам, как им смертельно хочется спать, даже то, как они довольны собой, что поняли с полуслова дядю Костю и не испортили ему игру.

Наверное, было сказано: «Делать нечего, тут только мать поможет».

До Чуйского тракта, где нам ждать попутку, можно добраться довольно скоро, если не обходить Священную гору.

На такую гору хочется взбежать. Есть такие долины, в которые хочется, ахнув, скатиться, и есть горы — на них взбежать. Сначала она крутая, но крутизну эту не видно, она скрыта пихтами, и вот над пихтами возвышается вдруг вся, единым взмахом и уж без всяких поправок, а как размахнулась, очерченная. И то ли на ней тепло от больших ровных полян, то ли прохладно от голубоватых на просвет березовых колков… Даже бы и с других вершин, громадно над этой возвышающихся, мрачных в своем величии, сойти на эту и тут утихнуть душой, посидеть и подумать.

Когда мы с дядей Костей проходили пихтач, там нам несколько раз, раза четыре, встретились старые алтайки на лошадях. И будто бы каждый раз одна и та же — то же самое сморщенное лицо и быстрые кивки, и даже как будто та же лошадь. Но последняя женщина была с мальчиком, и так нам разъяснилось, что — не одна и та же. Эта, последняя, с мальчиком, умела по-русски, и она, узнав, что мы в гору, стала просить взять ее чочойку — глиняную чашечку — и на горе выпить в знак уважения к ее семье араку — самогон из кислого молока. Там, сказала она, дадут. Дядя Костя взял чочойку. Тогда алтайка, явно стесняясь и затрудняясь, стала просить о чем-то еще, куда более важном. Раз уж согласились на чочойку, так, может, и это, — стала протягивать какие-то лоскутки и просить вплести там, на горе, в какую-то веревку.

Ясно было только, что женщинам на эту гору всходить не полагается.

Она так умоляла, будто от этих лоскутков зависела ее жизнь и жизнь всей ее семьи. Она торопилась и поэтому не объяснила подробности; для нее все было так ясно: взять эти лоскутки и на горе вплести в веревку.

— Дьё-о! — воскликнула женщина, заметив, наконец, нерешительность дядя Кости. — Лента, лента! Раз лента — дочка, два лента — опять дочка, три лента — сын, — она приподняла с колен мальчика, показывая его, — четыре лента — я.

— Так молебен, что ли?

— Но! Просить горам будут, молить духам будут: наши мужик воюют, дай сила. Иди, а?

Трава на склоне была мне на уровне глаз, но не всей массой, а только цветами, — и так я это брел и захлебывался в душном мареве, и дядя Костя время от времени меня терял и снова находил. Цветы же были огромные, неряшливые, обглоданные ирисы, и орхидеи, красные комья огоньков, — в них на просвет были видны насекомые, — маки, полные мусора, какие-то сложные сооружения из тяжелых кровавых гроздьев со свисающими еще с них алюминиевыми потухшими фонарями осиных гнезд. Местами среди разлива цветов попадались как бы еще островки цветов особенно ярких, будто в этих местах были закопаны клады. Если б это не гора, мягко обвеваемая местным ветром, а котел, то как бы тут все спеклось.

Но вот, наконец, ровненькая, обтоптанная вершина-обдувина, посредине ее горел костер, и возле костра маленький старик плел волосяную веревку. Старик нам тоже покивал. Уже вплетено было много лоскутков, и наши он принял без слов, только опять покивал.

Время от времени старик помешивал в казанке, там варился священный чейдем — чай с маслом на толокне. Вдруг он встал, отошел от костра и, как мне показалось, начал ругаться куда-то под гору, в сторону зарослей кислицы. Оттуда тотчас вышли еще два старика, причем один из них нес в опущенной руке ташаур — кувшин с аракой. Сердитый голос старика плетельщика и смущение этих двух подсказывали, что старики немножко поторопились с аракой; он тут работает, а они там, видите ли…

Чочойка дяди Кости была тут же наполнена с таким выражением на лицах, словно влага, переливаясь из греховного сосуда в сосуд гостя, тотчас превращалась в священную. Дядя Костя спросил, о чем они будут молить духов и ради чего ему надо сейчас выпить. Старик все еще был сердит на своих товарищей, а ответ на вопрос был так очевиден для него, что он как бы и на дядю Костю рассердился. Дядя Костя рассмеялся и выпил. Старик плетельщик облизнул деревянную ложку, черпнул из ташаура и окропил землю под натянутой уже веревкой. После этого он шагнул вперед и одним этим шагом отделил себя от всех нас. Обращаясь к горам и протянув к ним руку, он запел. Время от времени к протянутой руке он присоединял другую, каждый раз при этом называя какие-то имена, и два старика сзади, как бы усиливая, доталкивая там кому-то, тоже протягивали руку и повторяли эти имена.

Неожиданно старик плетельщик оглянулся и вопросительно посмотрел на меня. Может быть, он вдруг засомневался, могут ли мальчику, вообще мужчине, принадлежать такие белые волосы. Как бы там ни было, а я на всякий случай спрятался за дядю Костю. Но дядя Костя, конечно, сразу все правильно понял и глухо подсказал, как вставляют в скобках:

— Папаня у него там.

Старик плетельщик продолжил с полуслова, закончил «папаней» что-то длинное, до конца дыхания (он вообще договаривался до донышка, уже на пределе выскребал еще слово-два, а имя уже втягивал со стоном).

— Папаня! — дотолкнули старики.

После этого нам дали отведать священный чейдем.

Я тогда переживал большое для себя открытие: вот тот жест старика, когда он руку протягивал к горам, соединяя себя с ними; оказывается, можно протянуть руку к чему только хочешь, даже если это и очень далеко, и себя с желанным соединить и так с ним договориться о чем хочешь. Можно, например, протянуть руку к птицам: вдруг какая-нибудь одна из них пролетала над тем местом, где воевал мой отец. Мне даже казалось, что не обязательно при этом свою просьбу выражать словами; ведь как же тогда такому немтырю, как я? Что-то такое подсказывало и напирало мне из немоты; и я даже обрадовался, дойдя, что — и этой горы не надо, веревки-то с лоскутами, по крайней мере, совсем не надо.

— Все-таки как-то очень просто у вас, — сказал дядя Костя. — Хоть бы уж… А то не верится, что поможет.

Старик плетельщик улыбался, он не понял; вдруг понял, будто прочитал по лицу, и возмущенно зацокал языком.

— Ладно, не ругайся. Мне даже нравится, что так просто. Вот у нас говорят, на том свете своих не узнают. (Старики покивали, улыбаясь.) Я говорю, своих не узнают! Своих! Там! Понял? Ну вот, скажем, встречаюсь я там со своим братом, так? А друг друга не узнаем. Потому что там все братья. Это хорошо?

— Карашо, карашо, — закивали старики.

— Да где хорошо-то? Ну, с одной-то стороны, оно ладно, а с другой — вроде и нехорошо. Вот вы, скажем, встретились на том свете, радуетесь всем, а друг друга не узнаете — как вам это нравится?

Старики поговорили между собой и, кажется, понемножку начали ссориться. Кончилось это странно: они сели друг к другу спинами и закурили свои трубки. Дядя Костя засмеялся.

— Ребятишки вы! Сколько вам хоть лет-то? Сотня-то, поди, уж есть? Я говорю, лет, лет — сколько?

— Многа, многа, — закивали старики. — Шибка, у!

— Ладно, смотрите тут не загуляйте. Идите домой. Вниз! Туда! Понял? Женщины ждут! Ага.

— Ченчин, ченчин, — поняли старики.

В то время на Чуйском тракте машин мало было. Мы постояли немножко и пошли. И вот почему-то очень запомнилось, как мы шли, хотя что же — ничего… Дорога как дорога, между прочим, местами совсем разбитая (это теперь асфальт), и на этой дороге еще как бы своя дорога — укатанная шинами, виляет от обочины к обочине. И мы идем. Нет, мы — шагаем, под свист дядя Кости, это какой-то марш; оказывается, дядя Костя хорошо свистел, безукоризненно. Таа-тара-та-та… Что такое? — из всего, что было, это шагание — чуть ли не самое хорошее.

Вниз, под спуск, в ногу — таа-таа-ра-та-та! (Может, из «Аиды»?) Потом на подъем: шажок у меня во всего, и дядя Костя стучит сапогом перед сапогом, почти топчется, чтобы в ногу со мной. На подъеме решились все-таки подождать, — так далеко не уйдешь. Но прождали час, и напрасно. Наконец прошла сразу колонна, машин пятнадцать, все с буквами SU на стекле, но ни одна не остановилась.

— Из Монголии. Не положено, — нашел для них оправдание дядя Костя. По-моему, неясное и для него самого.

А вот идет. Но шофер старенькой полуторки прокричал, что едет только до парома, ему на ту сторону, в Аю. Ладно, хоть до парома.

Пока шофер перекрикивался с нами, в машине заглох мотор, и у шофера сделалось такое лицо, будто он из-за нас уронил на ногу что-то тяжелое. Мы забрались в кузов и сидели там тихо, пока шофер крутил заводную ручку, ругаясь и сотрясая машину. Я взглянул на дядю Костю, чтобы понять, как он себя чувствует. Как чувствует, так и я буду. А то очень уж, правда, неловко перед шофером… Но он вдруг лег, закрыл глаза и совершенно от всего отключился. Я наклонился над ним, как тогда возле заимки над спящей собакой, и как тогда у собаки, зрачки его ворочались под веками, только медленно, с краю на край, как по строчкам, — и рывком возвращались. Он уже спал. И это было лицо человека смелого, ни в чем не виноватого, потому что всегда был занят, всегда трудился, даже во сне вот читал какую-то книгу, бежал по трудным строчкам, и очень верилось, что он найдет там, что ищет. Я взял край его застиранного, чисто пахнувшего смолой пиджака и так затих.

Шофер рылся в кабине под сиденьем, гремел там железом, а далеко по дороге ровной трусцой бежала к нам собака. Она приближалась равномерно, но увеличивалась как-то скачками, будто время от времени я ее терял в мареве над дорогой, которое ее колебало. Сначала появление собаки напомнило мне нашу заимку, дерево, мою немоту, Священную гору, потом это все соединилось в одно, и как соединилось, так я узнал нашу собаку Тузика. И так это все, нарастая и слепляясь в одно горячее, хлынуло в меня радостью, что я закричал:

— Тузик! Тузик!

Собака от неожиданности села и посмотрела. И увидела.

— Тузик! Тузик! — кричал я в отчаянии, потому что мы уже ехали.

Дядя Костя колотил по кабине, но шофер не хотел останавливаться из-за какой-то собаки — боялся, что мотор опять заглохнет. А Тузик сидел и стремительно уменьшался, и это было так, что не сказать.

Тридцать лет он все уменьшается, но совсем исчезнуть не может.

ИГОРЬ ПИСКУНОВ

Его сейчас нет, правда, он умер. А из тех, кто его знал мне, наверное, и придется о нем рассказать, боюсь, что другим это и в голову не придет. Такой он был никому не нужный, так он это промелькнул, решительно ничего не успел, никому ни злого, ни доброго, разве что кого-нибудь немножко рассмешил, и вот все, нет ничего, и годы идут…

Правда, что ж тут такого, если забыть не могу и больно, не лезть же с этим. Только вдруг вот попалась на глаза газетная заметка о концерте одного знаменитого скрипача. (Очень знаменитого, говорят, даже великого.) Вот эта заметка, отрывок: «Одна из истинных наших радостей — слушать его, сознавать необычайность и желанную необходимость его музыки для нашей жизни. Когда слушаешь его скрипку, все вокруг кажется гармоничным, сильным, ясным. Современная отечественная культура подарила миру такое исключительное художественное явление, перед тайной которого склоняются многие музыкальные умы и навстречу которому раскрываются сердца…» И так далее, тут главное — это вот что желанная необходимость для нашей жизни, это вот обожгло. Кто-то так желанно необходим, а Игорь, значит, исчез бесследно, пошел прахом, и нет ничего? Оба, между прочим, имели дело со скрипкой…

Когда Игорю исполнилось десять лет, а его сестре семь, у них умерла мать, отца же у них совсем не было, не знаю, как это. Не знаю также, как они после этого жили, только в школе они были из тех детей, которых время от времени приглашали вполголоса в директорскую, откуда они выходили с новенькими ботинками и стопочкой новеньких учебников. Но только уже в то время, когда сестра Галя закончила семь классов и стала работать на пимокатке, они снова жили вдвоем, то есть ушли от кого-то там, кто их опекал. И вряд ли это были родственники, я потом не слышал ни о каких родственниках. Уход был безусловно вопреки воле опекунов, то есть по одной только Галиной воле. Дело в том, что с Игорем случилось несчастье, он упал с дерева, и сначала ничего, но потом он стал сутулиться, да все сильней, пока не стало в конце концов ясно, что это горб. И это бы еще не так страшно, но он остался на второй год, потом на третий, потом была комиссия, и стало ясно, что у него что-то с головой; он бросил школу. То есть это Галя забрала его оттуда, проявив и тут упорство, пошла даже наперекор мнению врачей и учителей, которые советовали повременить. Она боялась, что начнутся какие-нибудь насмешки над братом. Думаю, что ей было видней, похоже, что тогда уже она предвидела, что брат угаснет.

Она отказалась отдать его в детдом и, решительно отказавшись от всякой вообще помощи, собрала пожитки и перебралась обратно в родительский дом, который опекуны сдавали квартирантам.

Характерами брат и сестра с годами стали расходиться сильно. Игорь изнывал от безделья, искал знакомств, как-то при этом все более униженно, как бы подкрадывался, как бы подползал, готовый тотчас рассыпаться в извинениях, если оборвут, всегда закидывал для начала что-нибудь очень мудреное, так что обычно все кончалось конфузом. Время от времени начинал вдруг чем-нибудь судорожно увлекаться, пробовал себя то в садоводстве, в выращивании каких-то новых культур, то в астрономии, то в рисовании. Но во всем только приготовлялся, без конца торопился, раскидывался, слишком много говорил и слишком уж ловил поддержки, хоть чьей-нибудь. Хоть бы соседки бабки Манаихи.

Сказывался, конечно, Галин пунктик: ей было еще мало, чтоб люди ничего не сказали (а это только давай, чуть что — и уж вон, мол, инвалид-то у нее в черном теле; здоровый всегда рядом с нездоровым виноват), ей надо было, чтоб и пылинка не села на брата. Так праздным и жил. Сама же Галя как с самого начала взяла верный тон, так уже от него не отступала, все более вытягиваясь в струнку; никаких ни танцев, ни знакомств с перспективами, только работа и хлопоты. Игорь всегда был хорошо обут и одет, всегда лучше, во всяком случае, чище, чем мы, из более обеспеченных семей. Кажется, был тут и деспотизм с ее стороны: Игорь как огня боялся запачкаться и порваться, судорожно следил за собой. Своими длинными руками, еще удлиненными длинными же, белыми, не запачканными ни в какой работе пальцами, он мог вокруг себя далеко достать и поминутно что-то стряхивал и снимал, еще и перекручиваясь при этом…

Однажды он пришел к нам со скрипкой. (Были такие как бы визиты к своим бывшим соклассникам, со всякими церемониями, с чинным сидением.)

Так вот она какая, изобрели же такую легонькую, крепенькую завитушку; никогда не держал в руках. Приятно постучать по ней пальцами. По-моему, если, например, наступить на скрипку сапогом, то раздастся хруст в сердце… Первое ощущение было — вот этот испуг от необъяснимого дикого желания наступить.

— Сыграть?

Я не поверил, но он встал в позу, и выглядело это очень убедительно. Рука со смычком поднялась твердым движением — убедительно тоже. И он стал энергично, без всякой мелодии, водить смычком по струнам, туда и обратно, перепрыгивая по струнам пальцами другой руки, избегая остановок, но остановки все же случались, потому что он старался еще и не повторять одни и те же движения. Он раскачивался, замирал, пилил смычком то горизонтально, то снизу вверх, наконец, сверху вниз сорвал смычок и уронил руку.

— Ну как? — спросил он.

Я сказал что-то вроде того, что здорово похоже.

— Да нет, надо еще работать… Хорошо бы показать, кто в этом понимает. Техники, конечно, нет, надо работать, разрабатывать пальцы.

Он был убежден, что играл хорошо! Всего-то техники не хватало…

На следующий день Игорь принес в наволочке от подушки разбитую скрипку. Гриф совсем отлетел, и расколото было выгибистое донышко. Смычок просто переломили решительной рукой. Я сразу понял, чьей рукой.

У отца в прирубе стоял столярный верстак, и мы занялись ремонтом. Гриф приклеили к корпусу, а смычок сделали новый. Все это Игорь унес домой и надолго пропал, то есть совсем уже не приходил. Но скоро пришла его сестра.

Ростиком Галя оказалась маленькая, я же как раз к той осени вымахал, заново ко всему привыкал с неожиданной высоты и на Галю смотрел сверху. Казалось, именно это ей тотчас и не понравилось.

— Так это вот кто мне Игоря испортил! Или скажешь, не понял, что у него слуха совсем нет? Зачем ты его похвалил? Ах, как это весело — посмеяться над убогим… Игорь скрипку купил, я думала, ну, пусть, чем бы дитя… Так ведь что себе в голову вбил? Не знаешь? А знаешь, что люди теперь говорят? Галка брату играть не дает, он бедный, у бабки Манаихи в сарае прячется, тренируется, бабка ему туда хлеб с водой носит… Видал, как языками пошли полоскать! Хлеб с водой — это мне как? Один похвалил, другой сказал, будто всех великих сначала не понимали… Да ведь вы его врагом мне сделали! Галка скрипку ему сломала, так дайте мы ему, бедному, починим… А главное, он теперь сам себя жалеет, ему это так даже слаще: а дай я вот еще на пристани под лодкой тренироваться буду… Ну, скажи тоже, что я изверг!

Что я мог сказать? Вроде ничего такого худого не сделал, да и не думал совсем… Такая она маленькая была, востренькая, с лицом, изношенным от усталости, младше меня, а уже маленькая тетенька, которой и ругать-то мальчика не пристало. И что с болвана взять, когда и со взрослыми не столкуешься.

В ту осень я ходил в призывниках, ждал повестку.

Перед самой отправкой мы еще раз виделись с Игорем. Меня провожали мать с отцом и тетя. Игорь шел навстречу с двумя авоськами, полными продуктов.

— На свадьбу! — с ликованием поднял он обе авоськи.

И я увидел, что он ничего еще не видел; он вообще с запозданием вникал в чужое настроение.

— Ты что, женишься?

— Сестра замуж выходит. Ты на нее не сердишься? Ты не думай, она только с виду такая, а так она ничего. У нее все практически…. Между прочим, я ей сюрприз готовлю, занимаюсь… Представляешь? Они из загса придут, так? Тут гости, все такое, а я раз — вальс Мендельсона…

— Привет сестре, — сказал я.

Он распахнуто посмотрел, испугался и в испуге все вдруг увидел и все понял.

— Все-таки он был тебе товарищ, — упрекнула меня моя сердобольная тетя. — Я даже думала, что ты ему самый главный товарищ. Я даже уважала тебя за то, что ты никогда не смеялся над ним…

Пусть так, но это племя стриженых — а там и там уже виднелись среди своих родных, и на некоторых уже висли зареванные девчонки, — покидающих дом, все такие вдруг на виду, все в рванье, которого не надо стыдиться, все немножко «кирные», и еще эта минута нашей, на виду друг у друга, лихости и такой нашей твердости (чтоб не сорваться и не поплыть), нашего уже единения и нашей уже отъединенности от родных… Отвалите с вашими скрипками и с вашими Мендельсонами…

Военкомат помещался рядом со стадионом, на стадионе и собирали, там и прощались. До Бийска, где железнодорожная станция, далеко, сто километров, увозили отсюда призывников на автобусах.

Погрузили, сейчас отправимся. И все никак не отправляемся. Провожающие сгрудились вдоль вереницы автобусов и как-то особенно усиленно рады задержке. «Ну, ты там, значит, давай!» — опять говорит отец. А мы все не отправляемся. И лицо у меня уже какое-то алюминиевое, уже не понимаю, что у меня там на лице — улыбка или что.

В толпе разносится, что в оркестре хватились тарелочника, поэтому и задержка. Высовываемся и смотрим. Оркестранты со своими трубами стояли на крыльце военкомата, переминались.

И вдруг я увидел Игоря. Со скрипкой под мышкой он топтался у дальнего автобуса, через три или четыре от нашего, заглядывал там в окна. В это мгновение усталого и опостылевшего напряжения, когда я уже ничего не соображал, я именно его  у в и д е л, разглядел, какой он беспомощный, смешной и что вот ничего-то человек не может и бесполезен.

Конечно, он искал меня, но добраться до нашего автобуса не успел. Вдруг все повалили прочь, подчиняясь чьему-то приказу, а потом сразу наоборот, кинулись к окнам, и отец закричал: «Ну, ты там, давай!»

Нет, стоим.

Игорь отбежал в сторону на свободное место, и то, чего я так боялся, то и случилось: он пристроил скрипку к плечу и заиграл.

Конечно, при первых скрипах все на него посмотрели, и тишина наступила полная. Игорь раскачивался, нырял всем горбатым корпусом вперед и набок, вскидывался вслед за взлетом смычка, локоть его энергично работал. При этом он еще и перетопывал ногами, посылая себя на все стороны, чтоб охватить всю длинную колонну.

Но помаленьку, как разобрали, что ничего-то и нет, стали смеяться. Я отвернулся, чтобы как-нибудь не подумали, что Игорь играл для меня. Но так как никто не отворачивался, то я сразу же опять липко испугался и стал тоже громко смеяться.

Над головами оркестрантов поднялись две руки с медными тарелками, оркестр грянул, и мы, наконец, тронулись. Игорь оборвал и стал махать смычком.

Оркестр еще долго был слышен, медь так и пела, заливаясь, искрилась и полыхала огнем, забавлялась силой и как бы вскрикивала в нужных местах от радости, что ей дано так хорошо играть.

Только скрипку ту уже ничем не заглушить. Ничем, вот беда.

СРЕДИ ДОЛИНЫ

У каждого есть такое место в мире, куда ведет потайная дверь. У одного моего друга, прикованного на всю жизнь к постели, есть дверь, которую он иногда открывает, и в комнату, как в вагон, врывается стук колес, и стремительно бегут мимо диковинные, незнакомые мне, деревья, а на горизонте маячит ветряная мельница. Иногда я тоже открываю такую свою дверь, — она может быть любой дверью, даже дверью в какой-нибудь конторе, — и я вижу ту долину с цыганскими палатками.

На западной стороне нашего городка, за голой и скучной на вид горой лежала Каясинская долина, через которую ездили довольно, впрочем, редко, те из городских жителей, которым отводили покосы в этой стороне; из-за дальности эти покосы часто оставались нетронуты. Сама долина была почему-то бестравная, если не считать ковыль и еще какую-то колючую жесткую травку, которую я за незнанием назвал бы синюхой: в июле — августе все склоны долины были совершенно синие, того цвета, как если бы синюю эмаль слегка отуманить дыханием. Над этой синюхой стоял такой густой непрекращающийся звон, что слух из самосохранения, чтоб не оглохнуть, время от времени как бы отключался — возникали короткие глухие провалы, потом щелчок, и в уши опять врывался этот знойный звук.

Долина выглядела небольшой страной, на ее склонах свободно мог бы уместиться город средней руки, несколько сел, и все равно оставалось бы место для дорог между ними, для скуки этих дорог. Но даже и одной деревни не было. Ни поскотин, ни какой-нибудь там сараюшки, ничего. В самом центре этой гигантской горсти… Ну да, именно горсть, составленную из двух бережных ладоней, напоминала эта долина. Так вот, в середине этой горсти стояли только цыганские палатки. Для себя размер долины я всегда сравниваю с протяженностью дня. То ли потому, что синяя чаша долины — это как бы недостающая вторая половина синего неба над ней, то ли потому, что проехать долину из конца в конец по времени занимало как раз весь день. Самое низкое место, середина долины, приходилось на высокий полдень, а вместе с ясным днем как бы смеркалась и долина, умирали ее простота и свободное спокойное дыхание, с вечером начинался темный и душный кошмар тайги с качающимися деревьями, с гигантскими папоротниками. В зарослях папоротника, в их спиралях таится дурная сила, из-за которой нарушается правильное представление о направлениях. Все направления начинают казаться одинаково верными и одинаково ложными, поэтому даже лошадь, в этих вещах куда умнее нас, начинает идти по кругу.

Не помню, чтобы хоть раз облака, выглянув утром из-за далеко-дымного хребта и скопившись над ним сугробом, дошли бы до середины долины, не растаяв или не свернув в сторону. Грозы почему-то обходили долину. За день несколько раз успевало потемнеть то далеко справа, то слева, то впереди, там безмолвно и оттого как-то брезгливо сверкали молнии, свисала вялая лоза дождя, вроде бы не касаясь земли. Глядя на эту лозу, мы с отцом облизывали губы, доставали бидончик с обмотанной тряпочкой крышкой и пили теплую воду.

В то лето отец опять получил покос за Каясинской долиной, хотя и работал лесником, то есть имел право выговорить себе более удобный покос, ведь он должен был содержать казенную лошадь. И опять получил выговор от бабушки, матери моей матери:

— Какой ты, к шутам, лесник! Ай! Хоть бы раз в жизни ударил кулаком об стол. Ты пошто такой-то?

— Попробуй ударь там.

— Думаешь, хорошо? Это, я смотрю, чего святые в одиночку жили? А оно так легче. Небось с жаной да с детьми и эти бы матерщинничать научились бы. Зина-то с тобой свету не шибко видывала, не защитник ты ей.

— Вроде она еще не жаловалась.

— Будто и не лодырь, а жить не умеешь.

Но, впрочем, как бы язвительно бабушка ни говорила, ее никто не боялся, да и попросту давно уже не слушал. Последние пять или шесть лет после какой-то болезни ног она сиднем сидела на кровати, свесив босые ноги. Не замечали ее не потому, что она была так уж стара и докучна, а именно потому, что всегда была на самом виду. Кровать ее стояла сразу же за входной дверью, приходилось несколько протискиваться между столом, который во время еды придвигали к ней, и ее кроватью. Так, наверное, мы не замечали крылечный столб, за который хватались руками, когда поднимались на крыльцо. И если бы столб этот однажды заговорил, стал бы ворчать по поводу ног, которые нужно вытирать, по поводу двери, которую нужно за собой затворять, и по тысячам других поводов, то со временем мы и это перестали бы замечать. Один отец иногда, как бы очнувшись, спрашивал: «Ты что-то говоришь, мама?» — «Да вот, я и говорю, — повышала тогда бабушка голос. — Нету мужика в доме, некому в подпол слазить поглядеть, может, там на венцах грибок. Придется мне, однако, в окошко покричать, может, сосед услышит да придет посмотрит. Та тоже бестолковая, вынесла пельмени в сенки, там крючок плохой, дерни — он и соскочит. А цыгане ходят. Одна войдет, вы тут с ней ла-ла-ла, а друга в это время в сенках знай полки подчищат».

Но и без цыган все вокруг грозило бедой, потому что она не могла встать и отвести ее рукой. В редкие вечерние часы, лежа на боку лицом к стене, она сама себе рассказывала, сколько она подняла огородов, сколько в разных краях скосила травы, какие срубила заимки, сколько напекла хлеба, сложила печей, сколько приняла родов. Голос ее при этом звучал иначе, поэтому мы слышали ее. Положив руку на стену и разглядывая эту руку, она спрашивала себя, куда это все подевалось, почему все сделанное ею уплыло прочь, как щепки, спущенные на воду. «Собираться-ка надо уж, что ли? — спрашивала она, повернув руку ладонью к глазам. Я вот так же заглядывал в конец задачника, еще не поняв как следует условия задачи. — Да  т а м  посмотреть, может, т а м  все это сбилось в кучу к одному берегу». — «Ты думаешь, рай — это такой большой склад, где всего навалено?» — спрашивал отец. «Молчи уж. Зачем кожу вынул из опары? Надо падалиц туды прибавить да подержать еще день. Шторы-то хоть бы не снимали в стирку, нечего всем показывать, что замазка обсыпалась. Замазку они забыли, как делать, но дак, гляди-ка что».

Мне казалось, что если бы рука ее так вот не на стене, а лежала б на чьем-нибудь плече, то есть был бы перед ней человек, способный хоть раз выслушать ее до конца, то она, забывшись, встала бы на ноги и пошла. Из тех, кого я знал, таким человеком могла быть только ее сестра Ольга из Паспаула, но Ольга недавно умерла. Они так любили друг друга, так были рады редким встречам и так ругались каждый раз при встрече, словно их радость, как старое серебро, могло в разлуке потускнеть и его нужно было нещадно драить песком, чтоб опять заблестело. И это каждый раз они проделывали очень усердно. Вот Ольга появлялась сначала в окне, пыхтела, нагруженная корзинами, потом гремела чем-то в сенках, и слышался ее голос: «Понапхали барахла!»

— Кого там черт несет? — кричала в ответ бабушка.

— Сестра! Спишь ли, что ли, когда порядок-то в доме будет?

— Здрасте, опять наши с дровами, — смотрела бабушка равнодушно, почти недовольно.

— Чего-чего? Ах, с дрова-ами! Ну, спасибо. Спасибо на добром слове, однако, что опять я забыла, куда приехала. Ноги моей тут больше не будет! — снова что-то гремело в сенках, потом Ольга кричала в окно: — Уж ничо, однако, не соображат, весь ум отсидела. Я, дура, столько часов тряслась в автобусе… Чума на тебя!

— Цыля белолобая.

— Ага, не было у меня сестры, и эта не сестра.

— Дуроломище.

— Только от тебя и услышишь… Да ну тьфу еще волноваться! Два года не видалися, пущай хоть еще десять…

— Где-ка два-то, когда три.

— Два.

— На Петрова как раз три будет.

— Это ж надо, два года пролетело, будто и впрямь все три… Ты чего там?

— Не сбивай. Поди, по рублю ведь каждый месяц откладывала с пензии.

— На что они тебе, рубли?

— Платок тебе, дуроломке. Сказала, не сбивай! Счас мы подсчитай, какие это такие два года…

И вот в прошлом году Ольга умерла. Пришла телеграмма, показали бабушке.

— Ольгея, что ли? — спросила бабушка. Обвела глазами комнату, будто очутилась в незнакомом месте, и вдруг рассердилась: — Да ну, надоело!

Как это надо было понять? Наверное, надоела сама жизнь, как эти стены и опостылевшая кровать. Рассердилась она и выкрикнула на последних уже силах, и все в ней сразу померкло.

И вот в то лето она попросилась на покос.

— Посади меня в телегу, — сказала она отцу.

Мать испугалась, выдержит ли бабушка дальнюю дорогу.

— А что! — сказал отец. — Пускай! Какая разница, где ей сидеть. Это ты, мама, чудесно даже придумала. Посадим тебя там в травы — вдыхай.

В полдень мы были уже у цыганских палаток. Тут на дне котла живой воздух мучился жаждой или совершал какую-то тяжкую работу, он был — вот плотный, нервный такой ком, а потом — ничего, пустота, и нечем дышать, потом — какие-то прохладные волокна; воздух не дрожал, а вздрагивал; может быть, над нами в синеве благоухал сад с единственным жадным плодом солнца, и мы двигались сквозь невидимые корни этого небесного сада. Палаток было восемь, все цвета дорожной пыли. Треугольники входов вели как бы внутрь отгоревших топок, где еще мерцали угли; там в горячем сумраке, наверное, мне бы по грудь, навалены были груды красного, желтого, фиолетового тряпья — гигантские подушки, одеяла, матрасы. Большие черные собаки лежали меж палаток, вывалив языки. Место, где стояли палатки, было высохшим руслом какой-то доисторической реки, там на бесплодной глине с узорами небывало насыщенной железной руды лежали круглые отполированные камни. Несколько мужчин в жилетках и шелковых рубашках сидело на белой колоде, похожей на свежую берцовую кость. Женщин не видно, только вон старуха, вон еще старуха. И много детей.

Хорошо помню то странное волнение, какое испытывал каждый раз, когда мы проезжали мимо тех палаток. (Тех, а может, и не тех, что были в прошлом году, в позапрошлом.) Мы, конечно, задерживались немного, здороваясь, перекидываясь о погоде, о предстоящем покосе… Я, сын сибирского эстонца, белоголовый, как льняная пряжа, испытывал беспокойство родства с этими людьми. Именно беспокойство: что такое, а почему никто не радуется, что мы наконец-то  в е р н у л и с ь? И куда это мы ездили? Зачем? Был вроде какой-то дом, в котором мы жили, и даже я ходил в школу — да зачем же так долго-то, целые годы! Наверное, мы в чем-то провинились, нас прогнали, заставили жить на привязи — копать каждую весну огород, содержать корову, а мне каждую зиму ходить в школу. Но вот мы приехали, теперь все пойдет  п о-п р е ж н е м у. Будто бы было это прежнее…

Отец взял ведро и пошел к мужчинам, там возле колоды было немного воды в длинной ямине. А к нам с бабушкой подошла девочка примерно моего возраста. Она была сильно красивая, и красота ее не вызывала во мне ощущения боли. Обычно я испытывал боль или что-то вроде испуга, когда видел особенно красивую женщину. Одета она была как взрослая, то есть в длинное необъятное платье, в складках которого совсем не чувствовалось тела… Вру, оно как раз очень чувствовалось вопреки этому тяжелому вороху, но конечно же было очень худо, почти ничего, зато в движенье, в движенье. Она обошла телегу, обошла нашу лошадь, нырнув ей под шею, и остановилась прямо перед бабушкой, сидевшей на середине телеги, боком, свесив ноги через край, как сидела на своей кровати.

— Ты что-то сказала, бабусь?

— Вот я и говорю! — подняла сразу же бабушка голос, до этого едва различимый среди мириадного звона, какого-то шелушения и треска. — Это бы пошто валенки-то не догадаться взять, у меня ноги зябнут. Имя-то ничо, они знай вертятся то эдак, то так, а я как свесила свои колоды…

Цыганка хоть и задала вопрос, но ответ ее не интересовал. И чего ей тут надо было? Она то быстро, но с задержкой, взглядывала на меня, то откидывала волосы с плеча на спину, показывая сережки, то вдруг, нагнувшись, чесала босые ноги.

— Тебе походить надо, — сказала она.

— Дак ноги-то не ходют! Я бы это пошто все сидела-то, если б они ходили…

Девочка вела себя очень уж бесцеремонно и назойливо, к бабушке она прямо прилипла, наверное, ее очень привлекали два золотых кольца рядышком на одном пальце, она то и дело дотрагивалась к ним и наконец совсем забрала руку к себе; бросила эту руку, взяла другую. Вытащила гребень из седой бабушкиной головы, расчесалась, потом забралась в телегу, прошлась коленями по нашим мешкам с провизией, при этом держась за бабушку, будто она была неживая. Гребень, конечно, пропал, подумал я. Но что было удивительно, так это сама бабушка: как она смотрела на цыганку! Глаза ее, правда, никак не поспевали; только вглядится с каким-то пристальным умилением, а та уже где-то за спиной, и тогда оказывается, что глаза бабушки полны слез. Тут гребень появился снова; девочка стала искать в бабушкиной голове.

— Ты чья будешь-то? — спросила бабушка.

— Антонова.

— Антонова… Да ведь вас поди-ка теперь разбери, которые тут с того времени остались.

— С какого?

— Да уж с такого. Я сколько себя помню, вы всегда тут жили. Антонова-то я вроде знавала, он скот через сюль прогонял в Ойрот-Туру и в Бийск. От самого Кош-Агача. С бородищей ходил, страшный. Помер. Грудь в горах простудил, тут вот и помер. Мы с покосов слушать вас приходили, как вы поете. Мой-то, муж мой, послушат, послушат, да расстроится…

Девочка перекинула бабушкины волосы наперед, спрыгнула и стала расчесывать волосы прямо на лицо.

— И впрямь ли уж, что ли, встать? — спросила вдруг бабушка себя, и не успел я моргнуть, как она безрассудно повалилась вперед на девочку, и девочка так же безрассудно приняла ее на руки. Да где уж там таким рукам удержать, они просто столкнулись в тесной обнимке. Пока они так стояли, меня опять удивило бабушкино лицо. Сначала-то показалось, что она прислушивается к своим ногам, стережет момент, когда можно будет шагнуть, но тут же понял, что о ногах она и не помнила — ей нужно было только прижать эту девочку, почувствовать ее тело, смирить в своих руках и хоть на мгновение слиться с ним в одно. Девочка тоже это поняла и прильнула щекой к щеке, как бы через оголенную кожу передавая свою силу.

Я почувствовал острейший укол ревности: со мной бабушка ни разу не была такой вот…

— Нет, однако, — сдалась она, но без всякого сожаления в голосе, и повалилась обратно. — Ху-ух, устала ажник. Ольгеи, плохо, нету со мной.

Маленькая цыганка не спросила, кто такая Ольга, в самый неподходящий, как мне показалось, момент она просто взяла и отошла к своим палаткам.

— Ох, позвала бы я сестру… — продолжала бабушка. — Андрея бы Игнатьевича позвала… Сына бы Колю, Петра бы с Валентиной, Гутю Бирюлину… Марью с Павлом Суриковых, Николая большого с Дусей, Василия, Григория… Лизу.

Куда это она хотела их позвать, всех своих мертвых? Сюда, что ли, в эту долину? Андрей-то Игнатьич был ее муж, мой, значит, дедушка по матери, но это имя в нашем доме никогда не упоминалось, и спрашивать о нем у бабушки мне запрещено было строго-настрого.

Когда палатки остались далеко позади, бабушка приказала отцу свернуть с дороги, при этом она показала рукой, как проехать.

Отец почему-то не удивился, но помрачнел. И весь этот час, пока мы совершали по ковылям этот бессмысленный круг и бабушка искала глазами что-то по сторонам, отец сидел мрачный. Только когда вернулись на дорогу, зло спросил:

— Ну? Еще куда прикажешь?

Бабушка ничего на это не ответила, и мы поехали дальше.

— Знал бы, чего затеяла, не взял бы.

Еще через некоторое время:

— Кому ты помешала? Живи в свое удовольствие, дави кровать… Ворчи сколько влезет. Может, на тебе и дом-то держится. Развалится без тебя. Век, что ли, чей заедаешь? На — забрала себе в голову, а с чего? Нет, знал бы, ни за что бы не взял. Не стыдно тебе?

— Чего ругаешься?

— Знаю чего. — Мой добрый, бесконечно терпеливый папа очень вдруг сердился, если чувствовал чужую беду или боль. Он не умел действовать, только бестолково копошился и ругался. — Жить тебе надоело, вот чего. Нашла хоть, чего искала-то? Вот-вот, здесь тебе и рай… Здесь тебе… Сюда тебе все и прибило, что одним своим горбом, без помощников, наработала. Вон сколько — аж колеса вязнут… Мужики, понимаешь, работали, а ему, видите ли, вольной жизни захотелось. С цыганами буду жить… Косу в землю — пошел! Шибко он им тут понадобился, дармоед. Поди, и цыганку, ради которой тебя бросил, заездил, научился в город гонять… Ну, нашла бы его могилу — что бы ему туда сказала? Прости, Андрей Игнатьич, не положат меня с тобой… И не положим! — Отец спохватился, остановил лошадь и спросил другим голосом: — Чего делать-то? Совсем плохо? Поворачивать, что ли?

— Дак я, поди, еще поживу маленько. Я ить не самый час угадала, я токо время угадала. Пристало время побывать — я побывала. Успела, значит, тепери ладно…

— Побывала… — У отца отлегло от сердца. — Нашла где побывать. В Паспаул вон можно б свозить. Там и сын твой Николай, и сестра родная. А то — ни креста, ни холма, ищи ветра в поле. Ведь родной же сын! А сестра? Ты ж вроде любила ее?

— Дак чего уж, — сказала бабушка виновато. — Раз так уж.

Вечером, когда кончилась долина и отец отнес бабушку в нашу заимку, а потом ушел путать лошадь, бабушка сказала:

— Гниет уж заимка-то… Плохо я ее срубила, люди смеялись: шапку брось — наскрозь пролетит. Дак я, поди, со злости рубила-то: Андрей мой тогда к цыганке ушел. Я тебе что скажу… В учебниках-то твоих нигде не сказано, отчего это: вот в небе нигде ни тучки, а гром гремит?

— Нет, не сказано. А разве так бывает?

— Солнышко светит, и ни одной-то тучки, а он играет-раскатывается, вот раскатывается. Такое ли чудесное чудо, и страшно, а в сердце счастье еще того чудней. Аккурат посередке долины было. Я никому про это не сказывала, кто ж такому поверит, а ты чтоб знал. Отцу не говори, а то опять рассердится. Никто не поверит, никто не слышал, токо я. Да тот беспутный. Любил он ихние песни, шибко расстраивался… Ничо он ее не гонял, любил, я знаю. Пострадал из-за нее и помер из-за нее. Да ты бабушку не жалей, ты цыганку ту пожалей. Не дал им бог счастья. И чуда того с ясного неба не дал. Это уж токо наше.

Потом я где-то вычитал, что на высоте в пятьдесят километров есть какой-то звуковой экран, от которого, отражаясь, например, пушечная канонада или гром возвращается на землю в полной своей силе где-нибудь за сотню километров. Ну и что? Объяснение это не поколебало чуда. Я много раз еще бывал в той долине и слушал, разглядывая небо, и теперь за тридевять земель, найдя дверь, за которой простирается долина, тоже слушаю. Нет, ничего, кроме звона. Тот гром слышали только двое, Андрей и Анна. Ну и ладно.

ГОСТЬ

1

По пути домой Ольга Максимовна увидела из окна автобуса одного из троих своих зятьев, Павла. Он стоял в группе товарищей перед проходной вагоностроительного завода, и у всех у них после душа блестели мокрые головы, а лица были как и всегда после смены, будто день начинался только сейчас, и вот куда бы пойти… Здесь была остановка, и Ольга Максимовна закричала-через головы поднимавшихся в автобус:

— Павел! Пусть Алешка завтра придет костюм примерять! Неужели я должна бегать?..

Но тут дверь автобуса захлопнулась, и Ольга Максимовна почувствовала себя немножко глупо. И чтобы так себя не чувствовать, она рассердилась на пассажиров, которые, впрочем, не обратили на нее внимания. Так даже и досаднее было, что не обратили, — какие все культурные стали. «А! черт с ними…»

Прямо перед окнами ее квартиры стояла крытая беседка на четырех столбах, в беседке, с ногами на перилах, подпирая затылками столбы, сидели мальчики, длинные какие-то, громоздкие. Тот, что с гитарой, при виде Ольги Максимовны прикрыл ладонью струны, а один даже убрал ногу с перил.

Средний зять Валентин, у которого она жила, — вернее, это он с женой жили у нее, — только что проснулся и собирался на тот же вагоностроительный — в ночную смену.

— Где мои сапоги? — заорал он из ванной.

Ольга Максимовна вынесла из-под кухонного стола сапоги и бросила их в ванную.

— Ты что, ссобой их таскала?

— С собой. Я за тебя должна из беседки прогонять? Опять Галке заниматься не дадут.

— Ты знаешь, я, наверное, притерпелся, уже не замечаю. Пусть Галина их гонит, если ей мешают.

Валентин прогромыхал в коридоре, и все стихло. Ольга Максимовна принялась готовить ужин. Прибежала Светка, забралась с ногами на табурет и начала стучать вилкой по столу.

— Где мать потеряла?

— Идет.

Галя, как пришла, сразу же стала жаловаться на свои дела в школе. У нее в классе было пятьдесят вечерников, и все — девушки с камвольной. Это было несправедливо, в других классах хоть по два, по три парня, а у них ни одного. Девушки очень просили, Галя поговорила с директором, и вот сегодня появился у них один, с усами. Ну и затюкали, конечно, несчастного, так и увиваются, на уроке ничего не слушают, все время оглядываются на заднюю парту, где он сидит, красный от смущения. Сбежит, конечно.

— Света сама одевалась? — перебила Ольга Максимовна.

— Сама. Ей шкафчик другой дали, с яблоком на дверке. Раньше был с горном, а теперь с яблоком, ты завтра не перепутай. За месяц вносить уже надо.

пели за окном в беседке.

— Мам, Валя в июле в Москву поедет, его с бригадой снимать будут перед Знаменем Славы.

— Привезет Алешке спортивный костюм.

— А Светке? Ты о тех, кто рядом, не думаешь.

— У Светки все есть. Не болтай почем зря.

Кто-то вошел снаружи, мелькнул за дверью кухни, включил телевизор и, пока телевизор нагревался, бубнил.

— Разве уже вносить? — спросила Ольга Максимовна.

— Здрасте. Прямо неудобно выслушивать, когда напоминают. И вообще у нас все через пень-колоду: за свет пойдешь платить — за свет копейки, а пени — рубли. Никогда ничего вовремя.

— Посмотри, кто там.

Перед телевизором сидел грузный мужчина в майке и в шлепанцах.

— Здравствуйте, Галина Яковлевна… А у меня опять телевизор ни к черту.

— Дядя Гриша! — крикнула Ольга Максимовна из кухни. — Ты дармоед?

— Никак нет, Ольга Максимовна! А что?

— Нет, ты дармоед. Ты что думаешь, я ведь опять к вам в милицию ругаться пойду. Тебе велели беседку перенести? Велели. Место мы тебе показали? Показали. Ты перенес?

— Да это мне раз плюнуть.

— Вот и плюнь. Два дня уже плюешься. Есть у нас участковый или нет?

2

Жених ей чем-то сразу не понравился. Он был какой-то сладкий, умильный, рот умильный. Да нет, весь такой. Глаза сейчас растают. Говорил вежливо и так тихо, будто берег горлышко. А уж внимал — каждое ее слово укладывал в сердце, вон там, где прижимал рукой. Был еще сравнительно молодой (женатым — ни разу), но выглядел как-то старомодно и уж так опрятно, что даже… Что-то было нечистое в этой опрятности. Главное, был ужасно сладкий, ну ужасно. И пухлый… Когда он привстал и, оттопыривая зад, стал поправлять на невесте фату, подул на складки своими детскими губами, Ольга Максимовна бросила писать, сказала: «Извините, я на минуту», вышла в боковую дверь за ширмой, толкнулась напротив в дверь заведующей, кинулась там к шкафу, сунула голову в шкаф и наконец расхохоталась в шкаф.

— Ольга, что такое? — спросила заведующая.

— Сейчас… Ох, ну прямо зуд: так и хочется пнуть под зад.

— О-ольга!.. Нет, видно, я так и не привыкну к твоим манерам.

— Может, ты пойдешь поздравишь? А то они почувствуют. Или расхохочусь в самом неподходящем месте. Скажи, мол, мне плохо стало.

— Ольга, не дури. Это, наконец, нелепо.

— А что, вдруг мужиком станет? Да нет, съежится только с испугу.

— Я, конечно, могу пойти…

— Не надо, уже прошло. Вдруг это плохая примета, если сначала одна, потом другая.

Церемония окончилась благополучно, Ольга Максимовна поздравила молодых и проводила их в зал, где вокруг большого стола с бутылками шампанского и фруктами в больших вазах стояли родственники.

После этого у нее было очень сложное и кропотливое дело с обменом фамилии. Справки на ее запросы стягивались со всех концов страны, все выходило почти гладко, но что-то ее тут насторожило. Она не могла понять — что. Она сидела, уговаривая себя подчиниться очевидности документов, когда вошла заведующая.

— Оля, срок подходит, я не знаю, что делать. Я не могу тебя отпустить.

— Мы, кажется, договорились.

— А у кого еще такой опыт? Оля, тут без опыта любой утонет, просто утонет.

— Меня в библиотеку приглашали, — зачем-то сказала Ольга Максимовна.

— Сколько ты у нас после пенсии? Ой, много, я понимаю… Я тебя прошу. Еще с месяц.

— Внученьки мои, где вы, ау? У Алешки зубы, передние, налезают друг на друга, надо не упустить время. После четырнадцати трудно уже будет выправить.

— Оля, месяц, да? В конце концов, у всех твоих Алешек и Светок есть матери.

После работы Ольгу Максимовну повезли на «Волге» на другой конец города. Иногда ее просили совершить регистрацию на дому, она не отказывалась, но напоминала, что пешком не пойдет и не будет трястись в автобусе. Это напоминание было лишним, за ней всегда заезжали целой кавалькадой машин, и на некоторое время она становилась главным лицом во всем ритуале. Потом о ней, правда, забывали, или оказывалось, что решительно никому уже нельзя садиться за руль.

На свадьбе она увидела Павла. Оказывается, это его друг женился.

Там же она познакомилась с каким-то старичком, мастером по паркету, и они договорились, что он как-нибудь придет посмотреть пол, подсчитает, во сколько обойдется новое покрытие.

3

Когда она вернулась домой, беседки уже на прежнем месте не было. Там, где она стояла, росла какая-то белая уродина, не то трава, не то деревце, валялось много окурков. Окурки, наверное, проваливались в щели пола бывшей беседки.

Ольга Максимовна пересекла квадратный двор, вошла в подъезд, поднялась на второй этаж и позвонила. Вышел мальчик, посмотрел на нее сверху вниз.

— Все, Ольга Максимовна, — сказал он, — больше не шумим. Мы теперь за помойкой шумим. Лафа.

— Позвони. — Ольга Максимовна кивнула на соседнюю дверь. — Позови ее.

— Что, все еще? Да? — спросил мальчик, нажимая кнопку.

Ольга Максимовна не ответила.

— Ясно. Значит, если выйдет не она, то разговаривать мне.

Вышел Зиновий Петрович, отчим Павла.

— Зиновий Петрович, позовите, пожалуйста, Тамару Яковлевну, — сказал мальчик. — Я бы хотел проконсультироваться с ней насчет реберного давления на последней стадии стайерской дистанции.

— Реберного давления?

— Да. В средостении. Знаете, до наступления так называемого второго дыхания ощущение, будто ребра стискивают вот здесь, при вдохе, — весь этот мешок.

Зиновий Петрович скрылся. Ольга Максимовна ущипнула мальчика за щеку — молодец. Надо же такое составить. Помрачнев от удовольствия, мальчик утащился к себе.

Тамара долго не появлялась, за дверью слышались приглушенные голоса. Тамара была младшая Ольги Максимовны, любимая, единственная из трех дочерей, похожая на нее лицом и нравом, только побойчее, замуж выскочила вперед своих старших сестер, в семнадцать без двух месяцев, вынудила мать сдаться и зарегистрировать ее брак с мальчиком, которого до этого Ольга Максимовна не принимала всерьез, кормила обоих на кухне сначала во время экзаменов в школе, потом перед вступительными экзаменами в медицинский институт. Готовились они с таким заглядом: Тома, конечно, не поступит, шансов мало, в медицинский охотней принимают парней, вот на Павле теперь все и сосредоточить, бегать за всякими конспектами и шпаргалками для него, не выпускать на улицу, пока не сделает дневную норму, спрашивать. Будет учиться, — она на это время найдет какую-нибудь работу, будет помогать ему, будущему врачу… Но хорошо бы, конечно, вместе. Вышло все наоборот, она прошла, Павел провалился и осенью отправился в армию. Тамара училась, летом подрабатывала в пошивочной мастерской, успевала съездить к Павлу, привезти ему что-нибудь. Потом они стали жить у его отчима. Ольга Максимовна ни разу не побоялась за свою дочь, та всегда могла постоять за себя, но тут скоро Ольга Максимовна стала замечать, что Тамара что-то скрывает от нее, что бойкость ее пошла на убыль. Этой весной она увидела свата на базаре, он продавал ранние парниковые помидоры по три рубля за килограмм. И со смехом попросила себе килограмм за два рубля — сделать скидку родне. Зиновий Петрович, не поняв юмора, отвесил ей на базарных весах с алюминиевой бирочкой ровно килограмм — за два рубля, как она просила. Ольга Максимовна в замешательстве смотрела, как он уравновешивает чашки весов, подбирая гирьки, в замешательстве заплатила, подставила сумку, куда он высыпал помидоры, и отошла. Потом она не могла себе простить этого замешательства. Она оправдывалась: «Затмение нашло. Он эти гирьки ставит, я думаю, молодец, сейчас посмеемся. А он — всерьез. В одном доме живут, а такие разные». Она имела в виду Павла с его отчимом. Зиновий Петрович не поверил, когда узнал, что Ольга Максимовна сравнивает его с Павлом: разве можно сравнивать? Для отчима Павел с самого начала их знакомства был бич божий, особенно как раз вначале. Хотя, пожалуй, и потом… Павел перестал хулиганить, зато перестал и обращать внимание на «дядю» (он его дядей называл, больше никак), смотрел как на пустое место. Причем не из желания там насолить или что, а просто так, спокойно не замечал, и все. И это-то и было сильно обидно. Они не ссорились, нет. Было раз, сшиблись; Ольга Максимовна догадывалась: наверное, была задета Тамара, иначе бы Павел разве взъелся. Парень напился, два дня не приходил домой; ох, тогда побегали, всех дружков его перебрали, — нету и нету. Время от времени слушали у Зиновия Петровича под дверью; Зиновий Петрович имел привычку петь в самые напряженные минуты, когда все кругом грозило загреметь в тартарары, пел громко, с большим чувством. Поет? Поет; значит, Павел еще не пришел. Ну, нашли в вытрезвиловке, еле выручили, все это было очень неприятно, Ольга Максимовна с тех пор не разговаривала с Зиновием Петровичем.

Тамара наконец вышла.

— Мама, ну чего ты прямо? Жду-жду…

— Ты знаешь, что твой Павел сейчас на свадьбе у товарища? Если придет поздно, не вздумай кукситься. И вообще ты толстеешь.

— А!

— Тома! Ему там хорошо, я видела. Это тебе минус. Вернется домой, тут жена в халате, нечесаная ходит… Ты не знаешь мужчин…

— Ты их знаешь! Саму бросили с тремя… Да заходи ты, не обращай ни на кого внимания.

— Цапаешься? С ним-то?

— Да ну, нервы еще трепать. И зря ты это, он ведь так и не понял, почему ты с ним не разговариваешь.

Ольга приоткрыла дверь и посмотрела в щель на вешалку, где, как всегда, висел на плечиках плащ Зиновия Петровича, сверху на решетке лежала шляпа, набитая скомканной газетой, а внизу стояли его начищенные ботинки.

— Нет. Не манит что-то.

Вечером пришла Тамара — посидеть на кухне. Когда пришла Галя, Ольга Максимовна завела разговор о том, что надо бы съездить к Лизе в Тальменку, отвезти ей луку. Какая-то нелепость: живут в деревне, а приходится возить им из города то лук, то еще чего-нибудь. Муж Лизы, тракторист, получал много, сама Лиза тоже прилично, но оба совершенно не умели вести хозяйство, пользоваться землей. Николай позже всех вспашет свой огород, трактором последнюю изгородь повалит, а картошку сажают — в одном месте посадят дважды, в другом — ничего. И все им смешно. В избе всегда какой-то народ, только отвлекают. Лучше бы уж не совались помогать, сами бы справились. Осенью опять смех: пол-огорода в бурьяне, другая половина — в густющей ботве; не картошка, а горох. Детей у них нет; были бы дети…

Пришел Валентин, загремел под кроватью каким-то железом. Галина пошла сказать ему, что в воскресенье они поедут к Лизе, но оказалось, что это не Валентин, а его товарищ по работе. Валентин сегодня задержится, ему срочно нужны тонкие электроды, второй номер. Если нет под кроватью, надо искать в ванной на полке. И с этими словами товарищ Валентина полез в ванную.

После него пришлось наводить там порядок, ставить на место банки с прошлогодними солеными грибами, все там переворошил, ходят тут всякие. Привыкли; прямо как проходной двор.

4

А Лиза сама приехала. Тома первая увидела в свое окно, выпрыгнула, помогла ей с баулами. Но та тоже, вечно нагрузится, на Северный полюс, гляди-ка что. Сначала поругали, набежала скоро и Галя, — ей в очереди за рыбой сказали, что видели сестру, как выдиралась из автобуса с баулами, — кричали друг на друга, для посторонних бы ушей — страшно, потом уж накинулись с поцелуями, поцелуи сбили им немного голоса. На кухне стало сразу тесно от распотрошенных баулов. Хотели ехать к ней с луком, а она — вот она, сама с луком.

— Николай-то что ж никак не соберется? — спросила Ольга Максимовна. — Да дайте же с человеком поговорить, язви-то их! Но дак ведь сто лет не виделись!

Ничего не добьешься, орут опять, зашлись в хохоте. Так хочется о многом расспросить, да разве дадут, все повернут на смех, на какую-то девчоночью чепуху, тормошню, на которую бы замахнуться, да не удержишься и сама засмеешься; и все равно все выяснится, все обговорится, всему придет свое время.

— А что-то Павла вашего не видать, — сказала Лиза.

— Того увидишь, жди.

Мать, как всегда, когда разговор заходил о Павле, немного как бы сердилась.

— Да, вот все говорят: во-от, и такой и сякой, и пьет, а, по-моему, Тамара из всех нас самая счастливая. Как она за ним тогда понеслась! Боже мой, куда? что? Сама девчонка, никуда сроду не ездила. Да и неизвестно, может, их еще перебросят, кинул писульку, станция такая-то, ну и что? Я бы не поехала. Помните Томкины письма? Какой-то Новотроицк, какие-то чайханы, ишаки, Старый базар, Новый базар… «Живу хорошо, Павлика вижу почти каждую неделю». Сама ютилась у какой-то жадюги, все деньги ей отдала, работала на чужой дом… Все-таки плохо мы все это тогда представляли… Ну вот, кажется, зарапортовалась. Мам, ты молчишь, я и заливаюсь. Кто это не представлял, когда я с твоих же слов говорю. Ты же сама ей вслед понеслась, потом нам рассказывала. Молчишь, меня в грех ввела.

— Худущая была, во! — Ольга Максимовна с яростью показала палец.

— А сейчас? — сказала Тамара.

И залились, все трое.

— Язви этих кобылиц… Галя, посмотри, кто там.

Галя выглянула за дверь.

— К Валентину, наверное… Мам, честное слово, если Валька еще раз увезет Светку к своим, я пойду и устрою у них скандал. У девочки после живот болит. И вообще я не хочу. После в ясли не загонишь, ее тащишь, она ревет.

— Ты ступай-ка обратно в магазин, может, очередь не прошла. Валентин придет, за вином пошлем. Томке тоже тут делать нечего, потом придете со своим Павлом. Мы с Лизой говорить будем, хоть поговорить дадите.

— Галя какая-то, — сказала Лиза, когда сестры ушли.

— Устает. Пятьдесят человек в классе. Встает в шесть, до восьми бегает по четырем этажам в камвольном общежитии, будит. Ведь они после второй смены, думаешь, спать торопятся? Нимало-то, сломя голову на танцы, как только фартуки снять не забывают… Больно нянчится с ними.

— Что ж она, нянька или учитель?

— А черт ее… Да ведь тоже, не разбудишь, — потя-анутся, весь первый урок сорвут. Утром четыре урока, по пути за Светкой забежит, дома круть-верть — и опять в школу, четыре урока еще.

— А что Валентин? Ты знаешь, вот уже сколько лет, а я его совсем не знаю, после их свадьбы, кажется, и не видела. То приеду — он спит после смены, то опять — на смене, то там у своих… Лица не помню.

— Валентин… Валентин ничего, хороший. С доски Почета не слезает. В прошлое воскресенье ездили по грибы, я со Светкой в люльке, Галя сзади в седле. Поле гороховое, знаешь, за Заготзерном, Галя говорит, давай остановимся, Света гороха свежего попробует, да я кулеш сварю. А Валентин говорит: ты его сажала?.. Скатерть знаешь где?

Лиза, пересекая большую комнату, поздоровалась с опрятным стариком. Он сидел покатой — этакой мягкой горкой — женственной спиной к столу и, положив локти на колени, покручивал в пальцах шляпу. В маленькой, маминой, комнате Лиза достала из нижнего ящика комода скатерть. У мамы все как прежде: комод, кровать, этажерка с синими загсовскими папками. Правда, молодые впихнули к ней из своей комнаты старый шифоньер… Лиза накрыла скатертью стол в большой комнате, переставила на стол с подоконника пепельницу.

— А! — сказал старик. — Это дело.

— Мама, а ведь ты к Валентину не очень, — вернулась Лиза на кухню.

— С чего ты взяла?

— Что ж я, по голосу не слышу? Ты ведь тех больше любишь, кого больше ругаешь. А больше всех ты ругаешь Павла. Я давно заметила.

— Да ну, было бы кого любить… Из-за него, как цыгане, с Томой живут, в квартире пусто, людей не стыдятся. Хуже еще вас с Николаем в сто раз, честное слово. Не может уж квартиру в порядок привести. Я об отчиме уж молчу, тот хоть со зла ни к чему не притрагивается, а Павел-то с чего? Ленью мается. В ванной на полу вот такой комище бетона, ломом не возьмешь. В мае, что ли, заставила начать… Ладно. Раствор замесил прямо на полу в ванной, на том все и кончилось. Паразит чертов, убила бы. Ведь смех! Привел как-то сюда своего товарища, — вечно не один, кто-нибудь обязательно возле него увивается, — тот с чего-то на Валентина взъелся, то ли Валентин ему замечание какое сделал… Ну, чуть прямо не подрались. Павел сидит, телевизор смотрит, а они над ним тычут друг друга, вот тычут. Я говорю: «Павел! Пригнись пониже, а то они тебе нечаянно кудри повыдерут». — «А?» — вскинулся. Те и притихли, а то ведь гляди-ка… Пока пальцем не укажешь, ничего не видит. Разве так можно? Широкая натура, ага, шире некуда. Тома болела, с давлением лежала; я ему говорю: «Павел! В больницу не идешь, так хоть просохни; вспомнил бы, что у тебя сын есть. Алеша у меня вторую ночь ночует». Вскинулся: «Алешка? Я ему «Чук и Гек» купил». Среди лета купил снегокат, «Чук и Гек», ужасно дорогой, тридцать пять рублей, на нем с горы кататься, а где у нас горы? Ладно, говорю, хоть на том спасибо, давай сюда твой «Чук и Гек», а то пропьешь. Ну, начал тыкаться туда-сюда, да я-то сразу вижу, что нету. А он видит, что я вижу, хохочет. «Соврал?» — спрашиваю. «Мама! Гад буду, где-то по дороге забыл». Соврать, правда, никогда не соврет. Пытались соседей поспрашивать, да где! Нарочно пошла в магазин посмотреть, что это за штука. Такая красота, на экспорт делали… Растравила только себя, с досады как дала паразиту.

— Ой?

— А ему что, хохочет.

— Ну, мать, я знала, что он тебе нравится, но что так — не знала.

— Да подь ты городить!

Под самое окно втыркнулся мотоцикл и заглох. Через минуту вошел Павел, кивнул незнакомому старику и сел возле.

— Лиза приехала, — сказал старик.

Павел никак не отреагировал; потом до него дошло, он кивнул.

— Павел! — крикнула из кухни Ольга Максимовна. — А ведь плохо, что у нас уборные в доме? А то бы как хорошо: ты бы туда на мотоцикле ездил!

— Вы к Валентину? — спросил Павел старика.

— Слышишь, Павлик? Сто метров пройти — он мотоцикл заводит.

Павел пошел на кухню.

И пришел Валентин, поздоровался со стариком.

— Мать! Что за мода, приведут человека и бросят. Надо же соблюдать… Обязательно всегда в кухню набьются; клуб, да? Вы извините, руки помою.

— Лиза приехала, — сказал старик.

Валентин пошел на кухню здороваться: показал Лизе грязные руки и поцеловал себе запястье.

— Мать, чей это старик? Сидит скучает…

— Ой, это паркетчик! Надо же, не вовремя как, что теперь с ним делать?

— Ну, не гнать же.

— Вы что, полы решили перестилать? — спросила Лиза.

5

Но старик оказался не паркетчик. Ольга Максимовна посмотрела, посмотрела… Это было как наведение на фокус: посмотрела — и был человек, старик, не паркетчик — неразборчиво; вгляделась — что-то как бы знакомое…

— Здравствуйте, — приподнялся гость.

— Здравствуйте.

Что-то спросил Павел, сбоку, п е р е б и л… Галя расставила на столе тарелки, держа про себя счет, и когда Павел спросил, она начала снова, показывая на каждую уже положенную тарелку пальцем.

— Вам здесь удобно будет? — посмотрела она на старика.

— Слышишь, ма? — повторил Павел. — Был Алешка у тебя сегодня на работе?

Ольга Максимовна испугалась.

— Неужели опять?

Дело в том, что Алешка с мальчишками повадился кататься на новых вагонах. Они подкарауливали у главных ворот выход готовой партии товарняка, забирались на тамбур, и, пока состав тянулся через город, они там плясали и показывали всем длинные носы. Доезжали так до моста и там спрыгивали под откос на прибрежный песок. Дорога назад занимала часа два, и Алешка говорил, что был у бабушки на работе. В последний раз их задержали у заводских ворот, где и вышло все наружу.

— Ну парнюга… А клялся, что у тебя сидел.

— Ой! — Ольга Максимовна прихлопнула лоб. — Был. Был! Телевизор смотрел в зале, совсем забыла о нем.

Лизе рассказали случай с вагонами, она не могла поверить, неужели Алешка, он же вот вроде с горшком ходил по комнатам, присаживался то за кроватью, то за шкафом, выглядывал, не видит ли тетя.

— Как время летит, — вздохнула она наконец.

— Пореже приезжай, — сказала Ольга Максимовна недовольно. И мгновенно вся занялась от своей же искры. — Паразитство! Ждешь их, ждешь, страху всякого уж наберешься, думаешь, что-то случилось, что-то случилось, а они хоть бы письмо догадались, два слова сложить: «Живы, здоровы…». Как куры там задницами в пыль зарылись, — она всем телом с короткой яростью показала, как куры укладываются в пыль. — Ко-ко-ко! Охохлатились… Яичка снести не могут, «еще ра-но, еще не набеси-ились…».

— Да прям!

— Сколький год пошел?

— Мам, ты что?

— Сколький год пошел?

— Мам, ты хочешь, чтобы я заплакала?

— Хозяин, — сказал Павел Валентину. — Мать завелась, давай сбивай настроение.

После рюмки Ольга Максимовна вдруг засмеялась.

— Гость-то у нас какой скромный, ни слова-то не вымолвит… Нравится у нас?

Старик как раз закусывал и не мог сразу отвечать, но глазами и обеими руками показал: сейчас.

— Очень! — сказал он наконец. — Даже не ожидал.

— Завидуете?

— М-ма-ма-ма-ма! — предостерег Валентин. И обратился к старику: — Только вот, знаете, вопрос: где достать хороший паркет? Вообще — его продают? И что еще нужно? Гудрон нужен?

— Вы знаете, я не знаю. Я не паркетчик.

— Он не паркетчик! — вскрикнула Ольга Максимовна. — Он ехал, ехал… Правильно? Ну и дай, думает, зайду. На огонек. А мы такие, мы привыкли: кто хочет — заходит, выходит, сидит. Хозяйничает. А чем плохо?

— Ну хорошо, о деле потом, — согласился Валентин. — Лиза, что Николая не привезла?

Разговор за столом распался, о старике забыли. Но он сам напомнил о себе.

— Был задан вопрос: завидую ли я? Вообще… Удивляюсь. Не ожидал. Ничего, что я так? Вот у меня — один сын, а сколько забот… Ой, сколько забот! И ведь чем дальше, тем больше. Ну, теперь, правда, доцент, мгм.

— Да́ уж! — почему-то усомнилась Ольга Максимовна.

— Мгм, — скромно, но с веской силой нажал старик. — И знаете, говорят… Ну, это неважно.

— Не-ет, нам так, однако, не похвастаться. Но ничего тоже. Тамара вон — врач.

— Где там — ничего! — кричал старик через шум. — Здорово, просто… Очень! Легко ли! Ну что ты!

— Так погоди, в каком это было?.. — на крике же понесло вдруг Ольгу Максимовну. — Или Лиза уже в пятом училась? Принесла в дневнике: «Приглашается отец на тему «Роль отца в воспитании детей». Прихожу, ну, мужиков, наверное, сто! А я одна. В коридоре учительница молоденькая записывает, моя очередь подошла, говорю: «Третий «А», четвертый «А», пятый «Б». Она говорит: «Извините, но мы только отцов приглашали». Я говорю: «Извините, я и за отца и за мать». Ну, смутилась, думает, наверное, у девочек отца нет, посмотрела в бумажку: «А почему все-таки он не пришел?» Он у меня везде тогда был обозначен, ниоткуда не вычеркнула. А он, говорю, за папиросами пошел. «Ой, вы так шутите, разве можно? Если он занят, так и скажите, а то у нас вопрос очень серьезный, будем отцов воспитывать, у нас даже на родительские собрания одни только матери приходят». Так за отца всю ту зиму и ходила. И кто когда заметил, что у девочек отца нет? Ушел, говорю, за папиросами, ага! За папиросами!

— Мама, ты кричишь, — сказала Тамара. — И вообще кому это интересно.

— Это Тамара! Слышишь, паркетчик? Младшая моя!

— Да, да, я уже понял.

— Это я к тому, что вам, может быть, интересно, да стесняетесь спросить. Самая моя самостоятельная. Галя, та не-ет, та в отца пошла. Училась в Горно-Алтайске в пединституте, жила у родной тетки на квартире, полы мыла… А это Лиза, моя помощница. Прихожу домой: она сестер мукой кормит, даже уши у всех в муке. Выменяла на базаре отцовский костюм, — он же за папиросами-то в чем был ушел, — порадовалась: на неделю хватит. Так и костюм впрок не пошел, с полу что собрали, на раз только хватило… Мне бы тогда на Лизоньку накричать или заплакать с досады, а я смеюсь, такие у них мордочки, в муке-то! Да так оно и лучше; где обманешь себя, скажешь: да ладно! Где и правда смешно… Никогда не плакала!

6

Жених с невестой пересекли уже зал, а их родные все еще валили с улицы, проталкивая передних дальше, выстраивались по обе стороны двери вдоль стен, боясь хоть на миг ступить вперед, старательно оставляя на это право только молодым. Знакомая картина. Когда жених с невестой поднялись на три ступени, с заминкой перед последней, чтобы ступить на ковер с одной ноги, и приблизились к столу, Ольга Максимовна встала, попробовала улыбнуться.

— Садитесь, новобрачные. Господи, какие вы красивые… Я сейчас.

У заведующей Ольга Максимовна ощупью нашла свою сумочку, достала зеркало, но ничего в нем не увидела и уронила руки.

— Что, вдруг разонравилась себе? — спросила заведующая. — А мне показалось, что все уже собрались.

— Послушай, мне нельзя.

— Правильно. Пусть их там поволнуются.

— Злая я, нельзя мне.

— Хорошо, сейчас пойду скажу, извините, Ольга Максимовна не в духе, церемония отменяется.

— Не злая, а на сердце тяжело; может, это плохая примета.

— Извините, мол, приходите в другой раз.

— Перестань… И вообще я старая.

— Ужас!

Через минуту заведующая спросила:

— Ты еще здесь?

— Увидела: господи!.. Первое, что подумала: неужели и я такая же старая?

— Ты о ком? Оля?

— А?

— О ком ты говоришь?

— Нет, главное, зачем я жаловалась?! Вот чего простить себе не могу. Ехал человек куда-то… Откуда-то, черт его знает, — из-под земли вырос! — дай, думает, посмотрю, как она тут, как с жизнью справляется. Но мне-то! Надо было мне-то жаловаться, а! Или я хвасталась? Так одно хуже другого!

— Вот оно что… Но, право, Оля, не сейчас. Потом, хорошо?

— Да ты что? С таким сердцем поздравлять молодых, ведь это… Нет, не пойду.

— Надоела ты мне со своими приметами хуже горькой редьки. Темнотище ты мое… Значит, не пойдешь?

— Не пойму: что такое? Что-то вот грызет-грызет… Бывает у тебя: давит вот, а не поймешь — что?

— Что? — Заведующая задержалась перед дверью, держа руки у висков, приготовляя лицо. — Ты меня перебила… Что?

Когда из зала донеслись торжественные слова поздравления, никогда не плачущая Ольга Максимовна заплакала от жалости к вчерашнему гостю.

МОЯ СТРАННАЯ ТЕТЯ

Есть желания, осуществление которых откладываешь, откладываешь… Осуществление кажется простым, потому что и мечта-то проста, какой-нибудь пустяк (для постороннего), и вот откладываешь. Мол, никогда не будет поздно, в любой подходящий момент захочу и сделаю. И вдруг (это всегда вдруг) осторожно притрагивается к сердцу тревога: ну, а что, если… (Дальше — коротенькое быстренькое ничто, этакий прочерк.) А действительно, что, если… Тогда уже все — дооткладывался.

Так мне всегда хотелось рассказать о своей тете. Давно уж хотелось, да все как-то… А теперь расскажу.

После смерти бабушки Анны я стал звать бабушкой сестру отца, тетю Эмилию, которая в это время откуда-то приехала к нам жить. Даже сейчас, когда ее давно нет, а я давно не мальчик, плохо поворачивается язык называть ее тетей. Привык. Но она — тетя. (Тут, значит, подчеркивается, что я ничего не собираюсь выдумывать.)

Хотя здесь это и несущественно, скажу все же, что в молодости она работала прислугой у генерала Куропаткина, того самого, кто обещал в русско-японской войне закидать японцев шапками. А вот это уже посущественней: в доме генерала она была помолвлена с каким-то парнем, парня перед самой свадьбой забрали, отправили в действующую армию, и на четвертый, кажется, день он был убит. Не знаю, где, не важно. После этого она с братом переехала из Торопца в Сибирь и дожила до конца дней своих девой, то есть, как говорила мать, посвятила себя Христу. Таких исступленно-тихих, а может, вернее будет сказать тихо исступленных верующих, как тетя, я просто еще не видел.

Из пятерых братьев-сирот отец был самым младшим, отличался от них постоянной неустроенностью, и долгое время его как-то все кидало из стороны в сторону — и по земле и по работе. Но так получалось, что сестра, старшая среди братьев, была только с ним. Сначала за братишкой нужен был глаз, а потом сказалась и привязанность — уже не разлучались. И только когда их, в конце концов, прибило к небольшому городку в предгорьях Алтая и у брата завелась семья, она ушла, уж не знаю куда. При жизни бабушки Анны не было ее с нами. Дом тут строили уже на моем веку. Хотя нет, по годам-то тут что-то не получается; значит, стук топоров и визг пилы, которые я помню, относились уже к строительству прируба, маленькой комнатки, которую сбоку прирубили к пятистенке. В оставшийся угловой проем настелили еще пол, осенили тесовой крышей, и получились ладные сени — да с резными перильцами, да с крылечком в раз, два, три, четыре ступеньки.

Комнатку прирубали для тети. В доме она стала нестерпима (кажется, только для матери, никак они не уживались). С годами тетя стала невероятно скупа… Господи, все не то, не так, не совсем точно, совсем не точно. Вот я сказал «верующая», и вроде бы оно и так, да жмет меня это слово еще и через полстраницы. Исступленно-то тихая она, да верующая ли? Так ли, как другие, вроде нее, старухи? Тут и не вера уже, а — светит вот в одно окошко, и чего ж еще, под этим окошком и живи, бледно ли, слабо ли… Не знаю, как сказать. Отними у нее этот последний свет — она, может быть, еще поцарапает слабыми своими руками по стенам, ища воздуха, да и замрет. Сыта будет, а замрет. И что значит «скупа», если я точно знаю, что будь у нее какие-то вещи, в которых бы нуждались другие, так она и рассталась бы с теми вещами, ничуть по ним не скорбя. Когда я в восемнадцать лет — очень запоздало, как мне тогда казалось, — уходил, так сказать, в мир, она еще и за воротами сердито, молча тыкала мне в бок, стучала по чемодану жестяной коробочкой, в которой скоплены были все ее сбережения за много лет. Вот над тряпьем, никому не нужным, над всяким гнильем тряслась, да. С неутомимостью муравья прятала она в щели стен, под половицы бани и бог знает в какие еще места — даже в полозья саней, даже в чересседельник, под собачью будку — что-то уж совсем бесполезное, не копеечное вовсе, а так-таки совсем гадость. Нитка, оброненная от шитья, подбиралась и наматывалась на отщепину в косяке. Временами мать что-то находила, и тогда начиналось, о, тогда начиналось. Хваталась она мыть, скоблить и выбрасывать. Плохие это были минуты для тети. Переворачивалась, например, ее постель. Старые, подобранные в уличной грязи, но выскобленные, но отмытые каблуки и подошвы, какое-то унылое тряпье, перевязанные веревочкой пучки черт-те чего, обрезки сыромятных ремней, оставшиеся после починки хомута, — все это вместе с подстилкой, застиранной до прозрачности, швырялось в поганое ведро. Трясущимися, паническими (потому что всегда молча) руками тетя пыталась смирить разорение. От потрясения она долго потом стояла неподвижно, с твердыми ноздрями, за что-нибудь держась, например, за скобу двери и… жевала, жевала. Что это было такое, я и сейчас не понимаю, но, видно, желудок ее в спазме волнения возвращал комок… (Да, кстати, чтоб не забыть, она, кажется, ничем не болела, никогда не простывала, хотя ходила и в сырость и в мороз очень плохо одетая; на всех пальцах ее ног и обоих больших на руках носила она обвязки из желтой и серой шерстяной нитки, как бы кольца, — вот уж не знаю, от какого такого недуга. Пожалуй, ей достаточно было просто верить в силу этих колец.) Но чуть оставлял ее столбняк — покидала она скобу и протягивала за собой руку по двери и по стене, так передвигалась, думая о чем-то уже совсем другом, как бы стараясь что-то вспомнить, — пока рука ее не натыкалась на что-нибудь живое, например, на меня, если я оказывался тут, — тогда приходила она совсем в себя.

Было в ней и что-то задержавшееся детское. Все живое, все дышащее было для нее не просто так — бежит, лает и чего ж еще. Боялась она, что ли? Натыкаясь на живое, вздрагивала совсем как ребенок. За скотиной ходить отказываясь, например, упорно. То есть не отказывалась, конечно, она была безотказна, но чтоб не ей досталось скотину выводить, чтоб на весенней травке с коровой, например, не стоять часами, хваталась она за вилы и убирала навоз — на дворе и около — работа тяжелейшая… Сейчас, поздним часом, хотелось бы, чтоб она вот как вздрагивала: «Господи! Что сотворено тобой — тайна». Но не говорила она таких слов.

(Тут на мне, значит, грешок домысла; тут мне просто бы сказать, что вздрагивала она, боясь собак, и только собак, а не «все живое».

Оставлю так.)

Кто она была — крестьянка? домработница? — к какой, так сказать, социальной категории ее причислить? Да боже мой, зачем мне это, и вовсе ни к чему выплыл этот вопрос. Тетя она была, тетя.

Она, кажется, совсем не ела; после молитвы, сидя не то что у самого края стола, а несколько и за краем, стараясь совсем уничтожиться, щипала она корочку, сохраненную с позапрошлого обеда, — вот чего я совсем не помню, так это ее руки, берущей что-нибудь со стола, — и запивала теплой водой. Тут для матери был еще пунктик: «Что скажут люди?» «Вона, скажут, старуху-то она на воде да на черствой корочке держит». Для тети же еда была вообще чем-то тягостным, постыдным, греховным, и как же она мучилась, когда ей навязывали сверх корочки, и отказываясь, видела же она, что обижает, что ставит мать в невыносимое положение.

Проку от нее в доме не было решительно никакого. Руки ее были слабые-слабые, ничего-то она не могла поднять, перенести. Но всегда я видел ее согнутую над чем-то спину, что-то она пыталась поднять, и именно всегда тяжелое. Помощи от нее уже давно не ждали, но во все она старалась сунуться, помочь, даже в семейном скандале, вибрирующем всегда на пределе душевной боли-обиды; и вот бы где ей остеречься; так нет же, лезла беззащитной головой вперед… Отец, остывая, с каким-то уже смехом — неслышным, омывались только глаза — брал ее руки, ловил растопыренные, усмирял и подталкивал к чему ближе, пока она не садилась; складывал руки в подоле, одна на другую, оглядывался, ища как бы веревку, и грозил пальцем: «Ну! Ну! Сиди! Ну! Смирно!» Брался с освеженной душой за работу, но встревала она и тут. Готовить ей не доверяли. Однажды мать ездила куда-то в гости, так тетя готовила, но есть ее варево было невозможно. Это было всегда одно и то же: что-то серое, взбитое до плотной пены, по вкусу ничего не напоминающее. Отец, правда, ел, да он и никогда-то не вникал, что перед ним.

В прирубе поставили верстак, в шаге от него — кровать, тут она и жила, в этой полумастерской. На столике под окнами на лоскутке материи лежала Библия, она постоянно ее читала, и кажется, только ее.

Однажды, учась уже в институте, я вспомнил о ее женихе, и, что-то такое себе рисуя, какие-то особые отношения, некий подтекст в этом мелком старушечьем, будничном и ничтожном, я написал матери с просьбой узнать подробности, имя жениха… Мать среди прочего сообщила, что имени его тетя не помнит.

Значит, что же?..

Для меня сейчас кажется странным, что тетя никогда, так сказать, не агитировала, никого не убеждала перейти в свою веру, даже не делала попыток, хотя ведь знала же, конечно, что «за одного обращенного семь грехов спадет».

Хоть бы тут, что ли, старалась быть «полезной». Э т о  бы защищала, когда я назойливо лез к ней в душу, пытаясь уязвить в сокровенном. Но ничуть она не была уязвлена. Я спорил с ней о религии, из воротника лез — она кивала вслед неопровержимым, как мне казалось, доводам, но кивала-то, отбивая такт какой-то своей неумолкающей внутренней мелодии, из-за которой и глаза ее всегда выглядели отрешенными, а дыхание — сбивчивым. Иногда это постоянное внутреннее пение прорывалось наружу в виде, ну, мычания, что ли, этакого длинного, после короткого вздоха, колыбельного м-м-м… Да вдруг отвернет край постели и робко (отберу, выкину, маме скажу) покажет отбитое донышко бутылки: «Тебе пригодится?» (Я как раз увлекался астрономией, собирал телескоп, не мог найти линзы.)

Вот послали нас с тетей на заимку посадить тыкву, — у нас при заимке был небольшой участочек. В доме ожидались какие-то гости (ох, об гостях бы рассказать, о гостеванье, после войны это было как-то очень заведено — в гости и гостей принимать. Какой это был праздник, сейчас не то), и, чтобы, значит, от нас избавиться, послали. Да и дело будет вроде сделано. Целый день мы с ней плутали в поисках заимки; тетя была там давно, к тому же по дороге у нее сильно разболелся зуб; страдая от боли, она держала ладонь на щеке и мало что различала впереди, я же дорогу совсем не помнил. Поднимались в гору, спускались с горы, два раза перебрели Улалушку… Вроде бы вон там должна быть. А не было. А вот направо. Но и направо, продравшись сквозь затянутую паутиной кислицу, мы видели поляну, но пустую.

И тут что-то стало меня пугать, какая-то враждебность всего, что я видел. Кроме того, я чувствовал, что тетя такая же слабая и маленькая, как я, ничуть она не была защитником. Все приобрело вдруг мощную звенящую силу. И все смотрело, слушало и дышало, дышало, вот так: «А-ххха-а-а…» За деревом кто-то стоял, нетерпеливый, не умещаясь там весь, — торчало узловатое колено; стоило отвернуться, как он перешмыгивал за другое дерево или, застигнутый врасплох, замирал в виде корявой сушины. Меж трав поднимался угар, будто горела земля; занесенную из-за громадных пихт в этот раскаленный влажный котел черную бабочку вышвыривало обратно, как горелую бумагу; пеплом толклась мошкара. Змея, чистая холодная мерзость, стекла с трухлявого пня, заляпанного изумрудным лишайником… Увидев змею, тетя вдруг отняла ладонь от щеки.

— Ота!.. Зуб-то перестал!

Она наклонилась и принялась хлопать по длинному подолу, вокруг нее поднялась цветочная пыль. Я сказал ей в самое ухо:

— Да помолись ты, что ли! Попроси!..

— Ушш! — дрожа головой, как в перезнобе, она испуганно отмахнулась ладонью. — Просить… Что ты!

Нет, она не могла просить. И, кажется, молитва ее, терпеливая, как немота, никогда не была просьбой.

Наконец, уже в сумерки, мы набрели на заимку. Вокруг избушки, скрывая ее вместе с крышей, росли дудки. Где-то в камнях позвякивала, как жестянкой, вода. Не затопив печку, мы забрались на нары и уснули.

Когда я проснулся ясным днем, тетя уже посадила тыкву, мы поели, что было с собой, и пошли домой.

Потом оказалось, что тыкву мы посадили у чужой заимки.

Что такое — не могу вспомнить, какая она была ростом. Кажется, что высокая. Но так, чтобы показать рукой: вот такая, — не могу даже приблизительно. То есть первое-то бездумное движение готово всегда тотчас: во! — и показываешь ладонью довольно высоко. Но посмотришь на эту ладонь и опустишь пониже, а поразмыслив, опустишь еще. Да и пожмешь плечами…

Часто я ее дразнил; собираясь в кино, я заглядывал к ней и маячил билетом.

— Баб, хочешь в кино? Я билет тебе купил.

— Ушш!

— Баб, ну серьезно. На.

Рука ее принималась беспокойно искать дело; заткнуть уши, не слышать она не могла, и только срочное дело могло ее спасти. Что там в кино — заговаривать об этом было уже кощунством. Она разглаживала скатерть, искала что-то в столе и, наконец, с мокрой тряпкой в руке бросалась мне под ноги, принималась мыть пол.

Как огня боялась она фотографироваться. Когда я завел себе фотоаппарат, вот наступили для нее тяжелые дни. Я наводил на нее аппарат, она заслонялась ладонью, а другой отмахивалась: «Ушш… Не придумывай-ка!» Из всех ее фотографий у меня осталась одна. Вот я на нее гляжу; да, тут-таки усадил я ее, обманул, сказал, что для какой-то справки. Она сидит смирно, смотрит прямо в объектив, костистые руки на коленях… Я вглядываюсь.. И нет, не хочу ее описывать. Не хочу. Бесполезно. И ни к чему. Да и не могу. Какое-то странное волнение, чувство горечи, никак не созреющей до спокойной печали, мешают. Да и бесполезно же, действительно. Никакая точность подробностей не передаст главного. Остальное же, не главное, что ж — это как окошко над ее простенькой головкой, потрескавшиеся бревна за ее спиной, коромысло на гвозде, растоптанные башмаки, — до моих тринадцати у нас с ней одинаковый был размер, она и донашивала…

Но вот о главном-то — хватит ли силы и слова? Нет, и от этого отказываюсь тоже, сведя все, значит, к жалкой попытке, оборвав все, еще как бы не начав. Кому она в пользу прожила — бесполезная? Зачем она была рождена, зачем жила и жила ли? И почему я все думаю о ней, все думаю?

Умерла она зимой, в выстуженной своей комнатке, когда мы уезжали на неделю в деревню к родичам и оставили ее одну сторожить дом. Калитка была не заперта, дом был не заперт, она лежала на своей кровати, но руки почему-то не на груди, а на лице. Пальцы смерзлись от какой-то непрозрачной влаги. Под руками, когда их отняли, тускло мерцали кристаллики слез.

Оглавление

ВЗРОСЛЫЙ САД Повесть

РАССКАЗЫ

  ИГРА В «ПОПА-ГОНЯЛУ»

  ДВОЙНАЯ НАГРУЗКА

  ДЕРЕВО

  ИГОРЬ ПИСКУНОВ

  СРЕДИ ДОЛИНЫ

  ГОСТЬ

  МОЯ СТРАННАЯ ТЕТЯ