КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сборник "Зверь из бездны. Династия при смерти". Компиляция. Книги 1-4 [Александр Валентинович Амфитеатров] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том I (Книга первая: Династия при смерти)




ББК 84 Р1 А16

Редакционный совет, составители серии:

Булатов С.М., Васильев М.Н., Николаев С.В., Романенко К.П.

Художник:

Школьник Ю.К.

Амфитеатров А. В.

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том I (Книга первая: Династия при смерти)

(Книга вторая: Золотое пятилетие)

Серия “История и личность”, М, “Алгоритм”, 1996. Печатается по изданию:

Амфитеатров А.В. Собрание сочинений, Спб., 1911-1916 г. ISBN5-88878-001-4

Историческое сочинение А. В. Амфитеатрова (1862-1938) “Зверь из бездны” прослеживает жизненный путь Нерона - последнего римского императора из династии Цезарей. Подробное воспроизведение родословной Нерона, натуралистическое описание дворцовых оргий, масштабное изображение великих исторических событий и личностей, использование неожиданных исторических параллелей и, наконец, прекрасный слог делают книгу интересной как для любителей приятного чтения, так и для тонких ценителей интеллектуальной литературы. Прочитав эту книгу, возможно, Вы согласитесь с нами: “Сейчас так уже никто не напишет”.

© Разработка серии, “Алгоритм”, 1996 © Худож. оформ., “Алгоритм”, 1996

Все права на распространение книги принадлежат ТОО “Алгоритм (факс: 197-35-97, тел: 197-35-97, 978-10-64)


Зверь из бездны, несущий на себе Великую Блудницу

Рисунок из рукописного латинского комментария на Апокалипсис XII века, приписываемого св. Беату, испанскому монаху бенедиктинского ордена, аббату монастыря Валь-Габадо в Астурии. Найден в библиотеке графа д'Альтамира и описан А. Башеленом.



От автора

Первому тому «Зверя из бездны» я намеревался предпослать обширное введение, с подробным обзором всех четырех частей сочинения, с схематическим рисунком его тезисов, идейного движения и выводов. Основой такого введения должна была служить вступительная лекция к курсу истории Римской империи, который я читал в 1905—1906 годах в Парижской Высшей Школе Общественных Наук, находившейся тогда под дирекцией М.М. Ковалевского. Но я уже не мог добыть из России печатного экземпляра этой лекции, и редактор, который поместил ее в «Вестнике Самообразования», В.А. Фаусек, умер, а черновика у меня не осталось. А заново писать то, что однажды было написано и закончено, и печатным станком закреплено, — есть ли на свете занятие, более скучное и мучительное для литератора, и когда кому оно хорошо удавалось? К тому же, когда свел я весь материал воедино, первый том оказался гораздо толще, чем я ожидал, и увеличивать его девятою обширною главою слишком уж нарушало технический план издания. Поэтому я изменил первоначальное намерение и решил дать, вместо введения, междусловие в одном из будущих томов или послесловие по окончании всего сочинения.

Хотелось бы мне, однако, рассказать читателю, хоть в нескольких словах, о происхождении и истории этого моего труда, — не смею сказать: наполнившего, — но неотступно пронизавшего почти двадцать лет моей жизни.

В одну бессонную ночь 1893 года, я снял с полки над кроватью первый, попавший под руку, том и начал читать с первой открывшейся страницы. Том был «Летопись» Тацита в переводе Кронеберга, а место, где она открылась, — 44-я глава XIII книги:

«Около этого времени народный трибун Октавий Сагитта, страстно влюбленный в Понцию, замужнюю женщину, склонил ее огромными подарками к преступной связи, потом убедил ее оставить мужа, обещав жениться на ней, и она дала слово. Она овдовела, но стала откладывать свадьбу, говоря, что не хочет противиться воле отца, и наконец совершенно отказалась от своего обещания, надеясь найти мужа богаче. Тщетно Октавий умолял ее, угрожая ей, говоря, что она погубила его доброе имя, разорила его, просил отнять у него лучше и жизнь, последнее его достояние. Видя, что просьбы его не действуют, он вымолил у нее одну только ночь, которая уменьшит его страдания и поможет терпеть лишения в будущем. Ночь назначена. Понция приказывает своей доверенной служанке охранять дверь в спальню. Октавий входит с отпущенником, скрыв кинжал под платьем. Свидание началось, как водится между ссорящимися любовниками, спором, мольбами, укоризнами, кончилось примирением, и остальная часть ночи посвящена наслаждению. Внезапно Октавий, в порыве бешеной страсти, поражает кинжалом Понцию , которая ничего подобного не ожидала, ранит прибежавшую на шум служанку и выбегает из спальни. На другой день узнали о преступлении; убийца был всем известен, потому что знали, что он провел ночь с Понцией. Но отпущенник взял это преступление на себя, говоря, что он отомстил за оскорбление патрона. Многие тронулись прекрасным подвигом, как служанка, оправившись от раны, открыла истину. Отец убитой потребовал убийцу к консулам, и когда он сложил с себя трибунство, его осудили по Корнелианскому закону»[1].

Этот античный эпизод поразил меня сходством с очень шумным в начале девяностых годов уголовным делом в Варшаве — об убийстве артистки Висновской корнетом Бартеневым. Я невольно задумался:

— Какой благодарный сюжет для драмы.

И решил написать драму «Понция».

Нет ничего легче и нет ничего труднее, чем написать драму из античной жизни. Все зависит от того, как подойти к делу. Я знал на своем веку драматургов, которые не умели просклонять «mensa» и думали, что Квинт Курций — автор греческой грамматики, но, тем не менее, очень успешно сочиняли драмы и трагедии из истории Афин, Рима, Карфагена, ставили их на сцену и стяжали лавры и гонорар. Секрет тут очень простой. В списке действующих лиц, вместо Ивана Ивановича, Аграфены Кирилловны и тому подобных мещан, ставятся Юлий Цезарь, Кальпурния, либо Перикл, Аспазия; место действия определяется, вместо «богатой гостиной», жупельными словами вроде «атриум», «перистиль», «портик»; а затем — актеры должны ходить с голыми ногами и излагать белыми стихами то, что Иван Иванович и Аграфена Кирилловна отлично сказали бы друг другу домашней прозой. Для couleur locale читается руководство Зиновьева, Коппа или даже Уэлькенса, а с тех пор, как однажды календарь А.С. Суворина дал список ходячих латинских цитат, у драматургов появилось даже щегольство такими премудростями, как «Mehercule!» либо «Отложим это ad calaendas graecas».

Другой путь, мудреный и неблагодарный, — когда автор занесется гордою мыслью написать античную драму в духе и строе цивилизации той эпохи, в образы, типы и нравы которой хочет он облечь свою идею. Это так страшно трудно, что, правду сказать, на русском языке я не знаю ни одного драматического произведения, сколько нибудь удовлетворительного в осуществлении сказанной задачи. Дело в том, что такие авторы непременно желают подставить под ноги статуям, которые они творят, пьедесталы некоторого исторического изучения. А когда берутся за таковое, то, вдруг, с изумлением открывают, что они не имеют права мастерить и самую статую. Потому что — о людях, быте, психологии века, ими избранного, они имели до сих пор лишь представление обывательское, научного же понятия — никакого. Впечатления музеев, художественной литературы и, может быть, путешествия по классическим развалинам смешались в неопределенность, очень, пожалуй, красивую, иногда даже очаровательную, но — красотою театра, очарованием балета. И это принимается за знание, так как полно имен, терминов, хронологических дат и даже, может быть, кое каких обобщающих исторических гипотез и правовых воспоминаний из старых университетских, если не лекций, то экзаменов.

Искренно, но бесполезно рекомендую таким авторам не простирать своей пытливости к избранному предмету дальше Ренана и французов, стоящих на его романтическом уровне. Искренно — потому, что собственным опытом постиг опасность более глубоких проникновений. А бесполезно — потому, что такие авторы меня не послушают. Кто сказал а, скажет и бе. Ум реалистического склада и аналитических наклонностей, раз уже начал серьезно интересоваться античным миром, на Ренане не остановится. А раз уже не удовлетворяет его Ренан, раз перешагнул он этот порог, — значит, кончено: прощай, драма! прощай, красота и поза! прощай, сверхчеловеческий ужас и великолепие воображенной загадочной жизни! прощай, весь романтический самообман, которым бодрилось художественное вдохновение! прощай, культ приподнятых величий и искусственных кумиров! прощай, весь театральный музей древности — безразлично — в залах ли под потолками дворцов Лувра, Уффици, Ватикана, Неаполитанского Nazionale, Эрмитажа, или под открытым небом — в виде руин, облупленных стен сетчатой стройки, акведуков, мостов!.. Вам захочется разбить то «облагораживающее» увеличительное стекло, которое создает, чрез отдаление времени, условность поз, легенды слов и прочие атрибуты театрального величия. Вас потянет рассмотреть под ними действительность, как она была, и сравнить ее с действительностью, как она есть. И сперва покажутся вам глупыми белые стихи, а потом и многое другое. В тот день и час, когда однажды, сидя в Термах Каракаллы, я услышал мысленно русские слова «предбанник», «раздевальня», «каменка», я понял очень хорошо, что не написать мне своей «Понции» дальше того первого акта, который успел родиться в тот блаженный срок, когда я бредил Ренаном и «Антихриста» его имел настольной книгой. Счастливый Сенкевич! Он удержался на роковой черте и сочинил таки свое «Quo vadis?» — произведение, «интересность» которого захватывает дух у обывателя и зачастую очень смешит историка. Совершенно безумный успех этого романа (1896) произвел на меня странное впечатление. Вместо того, чтобы воодушевиться им, я потерял решительно всякий аппетит продолжать свою «Понцию» и забросил ее навсегда. Первый акт, под названием «Via Sacra», был напечатан в «Пушкинском сборнике» 1899 года.

Вместо того, зарылся я в книги. Французов сменили немцы, а там потянуло к прямым источникам. Первые же авторы, за которых я взялся, утешили меня счастливым открытием: восемь лет классической зубрежки в нелепой гимназии нелепой эпохи графа Д.А. Толстого исчезли из памяти, словно их не бывало никогда. И стоял я, тридцатипятилетний человек, пред Тацитом, Светонием и Ксифилином в такой же латинской и греческой невинности, как гимназист первого класса. Пришлось снова взяться за Ходобая и Курциуса. Выучился, — и куда легче, проще и толковее, чем в первый раз. Какое несчастье классики, когда ими насильно и непосильно засоряют юные детские мозги! Какая радость и прелесть те же классики, когда их изучает добровольно взрослый человек, развивший общим образованием и житейским опытом свою логическую способность и эстетическое чутье!

Чем больше изучал я классиков, тем чаще и ярче смущали меня, публициста по профессии, параллели вечно старых и вечно новых общественно-психологических и бытовых явлений, столь ярко повторенных в империализме XIX века из империализма первых веков нашей эры. Еще не изучая немецких историков- империалистов, я уже пробовал обобщать психологию, этику и социологический сумбур «конца века» (1890—1900) аналогиями с переломною эпохою римской цивилизации около 800 года римской эры. Чем дальше вглядывался я в эти параллели, тем решительнее исчезало во мне прежнее представление прогресса, как прямой линии, тянущейся в бесконечность. И, наоборот, все чаще и чаще представлял я его себе кривою, которая загибается вокруг недвижимого центра в дугу, покуда не встретится сама с собою в окружности, определяющей площадь известного человеческого коллектива. Но когда такой исторический круг прогресса свершен и замкнулся, тут всегда оказывается, что, тем временем, радиус круга вырос и вышел далеко за старую окружность. И от той точки, где он остановился, уже побежала новая окружность, огибающая площадь несравненно большую, чем была площадь старого круга. Если центр — индивидуальная сила человека, то радиус определяет деятельность последнего, как «животного социального»: выражает его способность к созданию коллектива. А созидаемый им коллектив выразится площадью круга, очерчиваемого, на расстоянии радиуса, дугою цивилизации. Индивидуальная сила человека не тронулась или почти не тронулась с места не только с I века христианской эры, но вряд ли и с тех пор, как первая искра Прометеева огня зажгла первый на земле костер. Рост индивидуального интеллекта — не самопричинное явление, но результат распределения интеллектуальных накоплений в коллективе. Но общественная способность человека растет непрерывно, и непрерывно же ею расширяется площадь социального коллектива, и расширение это определяет собой культурный рост человечества. Прогресс никогда не индивидуален, всегда коллективен, хотя бы был наглядно выражен только в индивидууме, а коллектив мнимо казался бы стоящим на гораздо низшей культурной ступени и даже враждебным прогрессу. В этом глубокий историко- философский смысл известных слов, требующих от высшего интеллекта снисхождения к грубости и вражде интеллекта низшего: «отпусти им, не ведят бо, что творят».

Цивилизации рождаются, созревают, стареют, умирают, — очередной круг прогресса замыкается. Но неутомимый радиус уже выбежал вперед, чтобы дать исходную точку для новой цивилизации, которая начинает жить в то время, как старая умирает, и которая обязательно будет шире старой и охватит собою в человечестве гораздо более численный коллектив. Этот круговой концентрический рост цивилизованного коллектива и выражает собою прогресс. Как читатель видит, взгляд мой соприкасается с исторической теорией Вико (1688—1744), — однако, только соприкасается, но не следует ей. Вико был прав, когда заставил свои три «возраста народов» вращаться круговым движением, но он ошибался в том, что замкнул свой круг в непреложность вечной повторности и вообразил его в одной плоскости. Это осуждает прогресс на роль великой исторической белки в мировом колесе. Я же принимаю непрерывный рост круга вширь и ввысь, то есть, собственно говоря, вижу пред собою восходящую и расширяющуюся спираль, развивающуюся от первобытной точки к охвату бесконечных широт.

Прогресс почти не изменяет существа человеческой индивидуальности, но изменяет условия, в которых она проявляется, — всегда к новому и лучшему. Застойные и реакционные, попятные эпохи — только оптические обманы истории. Они чрезвычайно мучительны для современников, но прогресса остановить не в состоянии. Мало того, бессознательно для своих исторических факторов, они сами работают на прогресс. Век Тиберия, Клавдия, Нерона подготовляет век ап. Павла; из тьмы средних веков занимается заря Возрождения; Александр VI Борджиа необходим для того, чтобы восторжествовала реформация; величайшие строители монархий — Людовик XI, Иоанн III, прусские Фридрихи — не подозревали будущих форм государств, которые они выработали; без Наполеонов не созрел бы столь быстро в государственную практику буржуазно-республиканский принцип; социализм обязан своим ростом Меттерниху (беру его имя здесь, как последнего типического вождя «старого режима», которому суждено было дожить до первых раскатов молодой социалистической грозы и узнать в ее младенческом богатырстве будущего Геркулеса), Бисмарку, Александру III и Плеве — заклятым практическим врагам своим — не в меньшей мере, чем своим теоретическим апостолам, — Лассалю, Марксу, Энгельсу. Ибо все, кто когда-либо сказал прогрессу — «нет», уподоблялись библейскому Валааму, который, будучи приглашен, чтобы изречь слова проклятия, противовольно произнес слова благословения. Если бы реакционные эпохи были фатальны, то не имела бы никакого смысла и борьба с ними: достаточно было бы пережидания, как указал Н.К. Михайловский в полемике со Строниным, заблудившимся в непонятых им круговращениях Вико. Коллектив борется с реакцией не из страха, что она задушит прогресс навсегда: нет человека, которому инстинкт не говорил бы, что это невозможно. Суть борьбы — в том, чтобы реакционные эпохи отбывали свой срок быстрее и с меньшей жестокостью к современности, по уровню, достигнутому прогрессом эпохи. Мы, русские, переживаем сейчас одну из наиболее реакционных политических полос, какие только знала новейшая история Европы. И, однако, даже эта реакционная полоса совершается орудиями и формами, которые являются победами мирового прогресса, и без которых эта наша частная реакция была бы совершенно бессильна, ибо сразу потеряла бы всякий кредит — и материальный, и моральный — у прогресса общего, мирового, единственно компромиссами с которым она может поддерживать свое существование. Всякая частная реакция сильна лишь постольку, поскольку ей удается пред лицом общего прогресса выдавать себя за его охранительницу, и лишь до тех пор, покуда общий прогресс, сводя свои плюсы и минусы, согласен терпеть ее, почитая ее наличность за свою печальную, но необходимую сторону. Реакции самодовлеющей, собственно говоря, не бывает. Никогда ни один реакционер, если он не сумасшедший, не выступал с проповедью реакции ради реакции; каждый, напротив, пропагандирует меры реакции, как «спасительный тормоз» прогресса. Когда политический романтизм зовет народы к понятным движениям, указывая свои идеалы далеко позади на пройденном уже историческом пути (иезуиты, Священный союз, наши русские славянофилы, московские панслависты, победоносцевцы, мистики-декаденты, дворяне-крепостники и т.п.), он мечтательно обманывает и жертвы свои, и самого себя, потому что самым большим для таких «романтиков» несчастьем оказалось бы исполнение идеала, которым они бредят. Неронические деяния повторялись в разные века многими позднейшими просвещенными деспотами. Но ни один позднейший деспот не смел и не мог открыто сказать своей современности: «Мой идеал — Нерон, и я буду править по программе Нерона». Если бы самого заклятого нынешнего русского реакционера перенести в эпоху Петра I, Екатерины II, Аракчеева, Николая I, он почувствовал бы себя в обществе, лишенном всех прав состояния, и пришел бы в то совершенное гражданское отчаяние, что создавало декабристов и петрашевцев. Да и не за чем ходить так далеко за предположительными примерами. Каждый из нас, переживавших восьмидесятые и девяностые годы, наглядно видит осуществление множества гражданских прав и нарождение таковых же ожиданий естественным ходом времени, тогда как, двадцать лет тому назад, самый передовой боец не ожидал, чтобы они могли быть достигнуты иначе, как путем насильственного переворота. Между тем, мы переживаем несомненно реакционную эпоху, совершившую ужасы, пред которыми бледнеют многие жестокие легенды прошлых веков. В каютах и на палубах парохода, когда он плывет вниз по реке, могут происходить очень скверные и страшные деяния, но они не задержат общего движения парохода вперед, и даже если его машина сломается, так он будет идти по течению, а не против течения, и если самый пароход расшибется в куски, то и обломки его поплывут вперед, а не назад. Если бы это постоянное передовое стремление не было законом, то ни одно прогрессивное движение человечества не имело бы смысла, так как единственное, чего может достигнуть в нем человек, это — ускорение темпа, развитие интенсивности прогресса. И в нем-то, в ускорении-то этом, в развитии-то интенсивности, и заключается задача так называемых передовых людей каждой эпохи. Когда веку кажется, что такие люди идут против течения, это — оптический обман, потому что, в действительности, они — лишь одни из немногих, которые угадали великое общее течение, влекущее человечество вперед. Против течения плывет то близорукое большинство, не способное глядеть дальше собственного порога и завтрашнего дня, которое прилагает усилия, чтобы недвижно стоять на месте или плыть по кажущемуся, частному течению, не подозревая о существовании великого общего. Если понятен будет мой парадокс, я позволю себе сказать, что реакция есть тот же прогресс, но постигнутый умопомешательством, стремлением к самоискажению и самоуничтожению. Все, что в ней произвольно, обращается больной волей в тормозы прогресса; но непроизвольная сила всей субстанции века влечет ее, все-таки, куда тянет прогресс. И нет, и не было такой реакционной эпохи, по окончании которой общая сумма прогрессивных накоплений оказалась бы меньше, чем при ее начале. Реакция властна только над пространством, но никогда не над временем. Она может только перемешать накопления прогресса, временно оттесняя их от той или другой группы людей, но ни уничтожить их, ни остановиться в их накоплении она не в состоянии.

В кругообразном движении своем цивилизации знают свое детство, юношество, зрелость, старость, но, собственно говоря, не знают смерти. Ни одна из отживших цивилизаций старого света не умерла бесследно, не перелившись в другую всем, что было в ней полезно и нужно для человечества. Что касается отживших цивилизаций Нового Света, они еще не заговорили вполне понятной речью, но движение науки, наверное, развяжет косный язык их, и тогда они скажут, быть может, даже больше, чем обещают первые их намеки. Когда окружность культурного круга смыкается, точка ее пересечения с радиусом всегда богата необыкновенно типичными бунтами против коллектива в сторону индивидуальности: людьми, разочарованными в своей цивилизации, конец которой они инстинктивно чувствуют в существе и росте социальности, в самой человеческой природе. Эти люди — верное знамение упадка цивилизации — создают, на сказанных пересечениях, усиленный культ личности. Последний может принять или окраску высшего реакционного эгоизма, когда личность объявляет себя божественною, а всю окружающую современность — областью служения своему божеству. Или, наоборот, форму высшего стремления к идеалу, когда обожествляется не субъективно-конкретная величина, не свое чье-либо «я», но воображаемая, отвлеченная идея облекается в символ и воплощает собою задачу и мечту отжившей цивилизации — с тем, чтобы перейти в новую, религиозным ли мифом, философским ли образом, легендами ли, облекшими то или другое историческое лицо. Словом, эти роковые для цивилизации пункты замкнутая и пересечения характеризуются тем, что с одной стороны в них — по прямой радиуса, как по кратчайшему расстоянию между двумя точками — пробуждается и усиленно заявляет свои права древний исходный центр, первобытное индивидуальное человекозверство; а с другой — новый порыв социального радиуса за предел свершившегося круга облекается в индивидуальную иллюзию коллективного идеала. Первым процессом распложаются человекобоги: культ живых идолов; второй — весь сплошь — тоска по богочеловеку, мессианизм. Разумеется, оба процесса редко свершаются в чистоте. Идейные комбинации их смешения и путаницы сплетают тот сумеречный хаос, которым характеризуются упадочные эпохи, периоды «декаданса».

Людям, пережившим и переживающим наследия контрастного века Ницше и Толстого, Маркса и Льва XIII, Достоевского и Рескина, Ибсена и Тьера, Бисмарка и Гладстона, Вагнера и Дарвина, Шопенгауэра и Оффенбаха, Зола и Бодлера, не удивительно было почувствовать кризис своей цивилизации. Конец XIX века открыто признал и провозгласил себя «эпохою декаданса». Это — голос инстинкта. Очень может быть, что декаданс этот протянется не один еще десяток лет и даже не одно столетие, как были уже тому примеры в ранее отживших цивилизациях. Но инстинкт не обманывает: круг великой пятнадцативековой цивилизации, которой дается не правильное имя христианской, замкнулся, и социальный радиус уже завоевывает новую площадь для коллективов новой цивилизации... Как определит эту новую цивилизацию история? Мы можем только гадать и мечтать. Все, без исключения, утопии будущих веков намечают для новой цивилизации пути социалистические. Но судьба всех утопий быть жалкими и слабыми сравнительно с полетом действительности. Последние двадцать-тридцать лет технического и научного прогресса осуществили множество успехов, которые, еще в 60-х годах прошлого века, мечтались, как pia desideria лет этак через 200—300.

Кризис цивилизации, выдвинувшей на сцену человекобогов и сверхчеловеков, эпидемию ликующего зверства и эпидемию экстатических мессианизмов (ибо в наше время они необычайно пестры и разнообразны), потянул меня в изучение таких же критических эпох в цивилизациях отживших и, в особенности, в ближайшей к нам — цивилизации греко-латинской, осуществленной в стройной громаде Римской империи и растаявшей вместе с нею. Вот почему «Царство Зверя», как я сперва хотел назвать мой труд, носило подзаголовок «Культурно-исторические параллели».

Эпоха Нерона захватила мое внимание, и, мало-помалу, «Царство Зверя» пришлось переименовать в «Зверя из бездны», в силу центрального положения, которое заняла в моем сочинении фигура последнего Цезаря Юлио-Клавдианской династии. Мне часто приходилось слыхать и, вероятно, еще придется, что, для вышеозначенной цели «культурно- исторических параллелей», я мог бы выбрать удачнее какую- либо позднейшую эпоху Римской империи, более близкую к фактическому концу ее. То есть — когда роковая болезнь декаданса обозначилась ярче и уже выдала смертельную опасность, разрушающую великое государство и воплощенную в нем одряхлевшую цивилизацию. Одни указывали на Юлиана Отступника, которым так эффектно воспользовался впоследствии г. Мережковский для своего романа «Умершие боги», другим казались более критическими гранями Миланский эдикт Константина, государственная реформа Диоклетиана, религиозное брожение эпохи Северов.

Все эти даты имеют за себя много, но все они говорят об умирании, о государстве сознательно больном, о цивилизации наглядно истощенной, растерявшей свои идеи и людей, живущей только традицией, разрабатывающей формы без содержания, переведшей человеческие отношения в ту страшную внешность, когда господствующими в мире силами становятся — международно — война, а внутри народов — ratio scripta римского гражданского права. Словом: цивилизации, давно уже толкущейся на одном месте в замкнутом и как бы заколдованном кругу, где она и обречена свянуть. Все, что в эти эпохи здорово, сильно, жизнеспособно и производительно, принадлежит уже к новой цивилизации, протянувшей свой радиус далеко за окружность умирающей римской идеи.

Я предпочел эпоху Нерона за бессознательность ее декаданса. Это — век еще очень самодовольный, гордый, заносчивый, сильный, полагающий себя чрезвычайно здоровым и творческим и отнюдь не чувствующий в себе роковой трещины, которая его должна развалить и уничтожить. Пять первых лет правления Нерона, как известно, даже сто лет спустя вспоминали, как счастливейшее и благополучнейшее время римского государства. Наполеон указывал на эту эпоху, как на образец того, что в награду за хорошие и прочные государственные учреждения народы легко примиряются с личными пороками государей. Римская идея стояла почти на вершине своего счастья и охвата и в такой мощной прочности, что отлитых ею форм демагогического принципата не в состоянии была разрушить даже пестрая и страшно воинственная революция, окружившая падение последнего потомка Августа и смену династии рядом кровавых pronunciamentos. Это эпоха в высшей степени ликующая. Ее верховный представитель сам говорил, что до него государи не отдавали себе отчета, что значит власть, — сказать на языке нынешнего декаданса: не умели желать. А один из ближайших его предшественников не нашел возможным принять титул царя потому, что охотно принял доказательства, будто титул этот для него низок. Собственно говоря, изучив век Калигулы, Клавдия, Нерона, историк не может не расстаться с ними печальной прощальной мыслью:

— Вот все — и в хорошем, и в дурном — что в состоянии дать так называемый просвещенный абсолютизм.

В 70 году по Р. X. римская идея совершила один из самых блистательных и самых роковых своих подвигов. Тит Веспасиан, после долгой осады, взял штурмом Иерусалим, и Iudaea capta et devicta сделалась римской провинцией. Священный союз Иерусалимского храма потерял свой вещественный символ, державший его своим единством, как вино в сосуде, и разлился в мире ферментом новых идей, положивших начало новой цивилизации. Христианская идея была в числе их, и так как со временем ей выпало на долю наиболее крупное торжество, выразившееся в политическом союзе сперва с дряхлеющим римским государством, затем с государствами, его наследниками, — то и новая цивилизация получила название христианской. Собственно говоря, это название неверное и узкое, pars pro toto. Вернее было бы назвать эту цивилизацию иудео-европейскою: первая половина обозначения указывает место ее происхождения, вторая — пространственный круг, который она очертила своим радиусом, а полность выражает победный союз семитического идеализма с арийской реальностью. Арка Тита на Священной дороге античного Рима — последняя ступень Библии и первая ступень заветов нового человечества. До этого порога и я намерен довести свою работу: картину «бездны», откуда поднялся великий римский «зверь», чтобы поглотить роковую добычу, которая, быв вне его слабее его, оказалась внутри его сильнее его. И сделалась госпожей зверя, и стала его характером, и переработала его, и поработила его себе Евангелием, Талмудом, Кораном. А сама тоже переработалась в нем и обрела то, чего ранее никак не могла найти в течение почти тысячи лет: государственную форму и, в форме, сильную власть. «Царство Зверя», оживленное новым духом, встало из мертвых — именем Евангелия — на Западе в виде папского престола и конгломератных государств, в пределах которых не заходило солнце; на Востоке в виде Византии и, надышавшейся ею, Москвы, откровенно провозгласившей себя «третьим Римом» еще в XV веке. В XIX веке «Царство Зверя», благодаря Наполеоновским войнам, разбудившим в Европе великую идею объединения народов в национальные государства- колоссы, воскресло в империализме французском, германском, британском. Если первый выяснил свое родство с Римом древних Цезарей устами и пером обоих новых цезарей — Наполеонов Первого и Третьего, то для второго нашелся высший научный авторитет, в лице таких ученых как Т. Моммсен, Эрнст Герцог, Герман Шиллер и др.; а третий, даже в наши дни, проповеданный Чарльзом Дильком, воодушевляет на англо-римские сближения престарелого Брайса, как, полвека тому назад, воодушевлял Мериваля, и, перекинувшись через океан, поднимает свою голову даже в Сев.-Американских Штатах. Так в странах Евангелия. Мне скажут: почему же вы как будто оставляете в стороне империализм русский, который, укрепив воспринятую от царской Москвы идею «третьего Рима» мнимым завещанием Петра Великого, вот уже два столетия работает, не покладая рук? Во- первых, потому, что с наглядностями этого империализма читателю предстоит встречаться в «Звере из бездны» чаще, чем с примерами других. Во-вторых, русский империализм, как смешанное создание Византии, татарщины и немецкой канцелярско-вахт-парадной дисциплины, хаотической практикой своей говорит уму не столько о цезарях, сколько о древних восточных деспотиях, с их сатрапиями, либо о великих империях средневековых монголов.

Коран облекся формою «царства зверя» в Оттоманской империи, для государственных людей которой традиция древних «руми» еще в конце прошлого века была высочайшим государственным авторитетом, и провинциальная система которой, под гадким мусором наносной азиатчины, сохранила много и хорошего, что умела сберечь от римского наследия развалившаяся Византия. Талмуд не нашел для выражения своей государственной формы территориальных условий, но зато содействовал повсеместному сосредоточению одной из грознейших сил «царства зверя» — власти денежной — в сплоченных им недрах европеизированного Иудейства. Все изменилось — и ничто не изменилось. Если в Лассале, Марксе, Энгельсе пришел в XIX веке, чтобы овладеть веком ХХ-м, тот же великий социалистический дух, что смутно и утопически лепетал первые слова своего сознания устами Исайи и подложного «Второзакония», то в Биконсфильде говорил тот же дух, что Иеремию сделал сторонником Навуходоносора, а Иосифа бен Матафию превратил в Иосифа Флавия и заставил видеть в Римской империи символ и таинственное воплощение Провидения на земле.

В одну из своих поездок в Италию, которые во второй половине девяностых годов я совершал ежегодно, я имел счастье познакомиться в Риме с Моммсеном. Он произвел на меня глубочайшее, благоговейное впечатление. И в то же время, — странное дело! — коротким, всего в три свидания, знакомством, освободил меня от подчинения своему давящему полубожественному авторитету. Как сейчас помню его маленькую седовласую фигурку, на Форуме Римском, у новых раскопок Бони, и слова, которые он сказал тогда в разговоре и повторил потом, несколько лет спустя в письме, полученном мною от него в ответ на просьбу мою о некоторых указаниях и советах. Я огласил это письмо в 1904 году, по смерти Моммсена. Но так как я в то время был уже человек ссыльный и опальный, и швыряла меня судьба из Минусинска в Вологду, из Вологды в Петербург, из Петербурга опять в Вологду, из Вологды в Рим и Париж, то архив мой растрепался по этим этапам совершенно. Ни оригинала письма, ни №№ газет, в которых оно было напечатано, я сейчас не имею (хотя они целы) и потому должен передать то место, которое меня в нем поразило, не дословно, но лишь идейно, в приблизительных выражениях.

— До 1848 года, — писал Моммсен, — публицистика шла на поводу у истории. После 1848 года история пошла на поводу у публицистики. А в XX веке они сольются. Публицист будет иметь общественный вес постольку, поскольку его проповедь исторически обоснована, а историк будет признаваться постольку, поскольку его знание может дать публицистике источники и фундаменты идей.

Собственно говоря, ничего нового в словах этих нет — кроме разве интересного хронологического разграничения публицистического и исторического преобладания в науке XIX века. Но, из уст величайшего историка минувшего столетия, они прозвучали для меня твердою, еще раз новою санкцией того вечно живучего, публицистического духа, силою которого связывали римскую древность со своей современностью в XVI веке Николо Маккиавели («Замечания на Тита Ливия», 1516), на границе XVII и XVIII веков Бэйль, Монтескье («Размышления о причинах величия и падения римлян», 1734), затем энциклопедисты, Вольтер, писатели и деятели первой французской революции, консулата и империи, — силой которого и сам Моммсен, юрист по образованию и пламенный германский патриот-объединитель, отдал жизнь свою и всю мощь своего гения изучению учреждений римского народа.

Слов Моммсена я никогда не забывал, работая над «Зверем из бездны». Другие слова, которые остались мне очень памятны и полезно повлияли на мою работу, были сказаны случайно — не ученым и не историком, а товарищем моим по журналистике, известным литератором, остроумнейшим из русских фельетонистов, В.М. Дорошевичем. Когда он прочитал тот небольшой отрывок из моего труда, который, тоже под заглавием «Зверь из бездны», печатался в покойной газете «Россия» (умерла 13 января 1903) и был ему посвящен мною в знак нашего сотрудничества и дружбы, — он с удивлением увидал, что римские императоры, легендарные всесторонним негодяйством своим, далеко не такие страшные черти, как их малюют, — по крайней мере в сравнении со светскими и духовными владыками последующих веков новой «христианской» цивилизации.

— Послушайте, — сказал — и очень хорошо сказал — Дорошевич. — Но ведь, оказывается, это просто правители, о которых истории удалось узнать все до конца, тогда как о позднейших мы знаем только легенду и сплетню, дифирамб или памфлет.

Сейчас, после одиннадцатилетней новой работы, я уже не подпишусь под этим мнением, так как отравлен скептицизмом ко множеству источников и авторитетных комментариев, которые прежде принимал на веру. Но это мнение указало мне наличность в моем труде того публицистического духа, ради которого я работал свои «культурно-исторические параллели». Теперь этот маленький подзаголовок приходится снять, так как частная точность его исчезла в росте труда моего из коротенького, довольно голословного, прямолинейного этюда в четырехтомное историческое исследование.

Профессия журналиста — неблагоприятный фон для научной сосредоточенности. Я мог заниматься любимым трудом своим лишь в промежутках публицистических статей, фельетонов, газетной полемики, редакционных занятий, приемов и разговоров. Тем не менее «Зверь из бездны» был почти готов и объявлен к выходу еще в 1902 году. Но — вместо того, чтобы заняться этим изданием, — мне пришлось отправиться в ссылку, а два года спустя — переселиться за границу. Целый год рукопись и материалы к ней даже не были в моих руках, так как бумаги мои были зачем-то забраны, при обыске, в департамент государственной полиции. Манускрипт «Зверя из бездны» с курьезными отметками чьего-то «там» внимательного чтения я и сейчас храню, как своеобразную достопримечательность. Восточная Сибирь и кочевой быт эмиграции вынудили меня надолго забыть свои тетради. Когда же я получил возможность заняться ими снова, то убедился, что, за пятилетний перерыв общения с западной наукой, невольно пережитый моим трудом, исследование эпохи, которой посвящены мои «культурно-исторические параллели», шагнуло значительно вперед и требует от меня для «Зверя из бездны» очень серьезной редакционной переработки. Многое, что в конце девяностых годов я имел право считать новой мыслью, оригинальным взглядом, успело стать широко известным общим местом, уже не нуждающимся в доказательствах и выяснениях. Многое устарело, обстоятельно опровергнуто и, следовательно, подлежит устранению или исправлению. А многое, наоборот, открывало новые пути, горизонты и светы, которыми было бы грешно не воспользоваться, как исходными точками к новым далям. Огромное впечатление произвел на меня в свое время (1907) великолепный труд Ферреро — «Величие и упадок Рима» (вышло пять томов — до Августа включительно[2]). Работа итальянского историка кончается, покуда, как раз там, где «Зверь из бездны» начинается: в эпохе принципата Юлиев-Клавдиев. Грандиозное творение Ферреро поразило меня общностью во множестве взглядов, а главное, в самом типе публицистической обработки исторических данных, которою создался мой собственный труд и которую Моммсен предрекал, как характерную и необходимую для XX века. Поэтому я снова решил было отложить печатание «Зверя из бездны» на неопределенное время, а сперва выпустить в свет перевод труда Ферреро. Это — казалось мне еще в 1908 году — избавит меня, кстати, и от огромного труда писать введение о римской государственной эволюции до принципата, то есть опять таки, пожалуй, добрый том. Я организовал было группу переводчиков, в сотрудничестве с которой и надеялся выпустить в свет русское издание «Величия и упадка Рима». Но работники мои перевели Ферреро плохо, редакция потребовалась долгая и большая, а тем временем и я во многом у Ферреро разочаровался, да и сам Ферреро в своей последней, много нашумевшей речи Roma nella cultura moderna, уже далеко не тот, каким являлся он в первом итальянском издании своего капитального труда. По всему этому, вопрос об издании Ферреро затянулся даже и по сие время. К тому же, тем временем, появилось на русском языке несколько прекрасных самостоятельных работ о той же эпохе (назову хотя бы «Очерки истории Римской империи» проф. Виппера), которые даже имеют пред Ферреро — несколько расплывчатым, слишком красноречивым и иногда произвольным в допущениях — преимущество стройной сжатости и более обоснованной доказательности.

Одержимый вечными сомнениями и чтениями новых и новых чужих работ, я, вероятно, и сейчас не решился бы выпустить в свет «Зверя из бездны», если бы не потребовали нового издания мои «Антики» — вышедший в 1909 году сборник этюдов и подмалевков к «Зверю из бездны». Все эти бытовые популяризации, появляясь в разных периодических изданиях, были встречаемы публикой дружелюбно, перепечатывались частями и полностью в провинции, частенько я получал читательские запросы, где можно найти ту или другую статью. Это и побудило меня соединить их в сборник. Сейчас, когда потребовалось второе издание «Антиков», я подумал, что уж лучше, вместо отрывочных статей, дать наконец систему, к которой они относятся и из которой извлечены. Каковы бы ни были недостатки и несовершенства моего труда, очень хорошо мною сознаваемые, но — не полотно же он Пенелопы, чтобы сотканное утром вечно распускалось ночью. Да и Пенелопа проделывала этот фокус всего только десять лет, а ведь с тех пор, как я серьезно за «Зверя» принялся (1896), вот уже скоро 15.

Есть в «Звере» сторона, в недостатках которой я заранее так уверен, что не могу не извиниться за нее. Живя очень далеко от Петербурга, где «Просвещение» печатает мои книги, я не могу читать больше одной корректуры. При моем слабом зрении этого мало. Как бы ни была добросовестна и хороша типографская корректура «Просвещения», она не исключает возможности ошибок, перешедших из оригинала, воспроизведенного с моих черновиков при помощи пишущей машинки, ибо за описками слепые глаза мои решительно не в состоянии уследить. Это причина, по которой, быть может, читатель встретит кое-где разнообразное чтение собственных имен, напр. Домитий и Домиций, Агенобарб, Аэнобарб, Паллас и Паллант, Кней и Гней и т.п., что объясняется разными эпохами, когда я писал сочинение. Точно так же хронологические даты, может быть, не всюду проставлены по обеим эрам — римской ab urbe condita и обычной от Р. X. Могли возникнуть ошибки при переписывании цитат, в особенности греческих, так как переписчица моя этого языка не знает, и приходилось ей их просто таки срисовывать.

Работа моя, хотя замкнутая и одинокая, не могла обойтись без сотрудников в технической ее части. Считаю священной обязанностью помянуть с чувством искренней признательности покойную М.Г. Деденеву (ум. 1909), сделавшую для «Зверя из бездны» довольно много переводных работ с разных языков, а также поблагодарить КА. Лигского, взявшего на себя чертежи планов, больших родословных и хронологических таблиц, и Е.П. Бураго, оказавшую мне огромную услугу, переписав всего «Зверя из бездны» с его ужасных черновиков для оригинала к типографскому набору.

Александр Амфитеатров.

Fezzano.

1911. II.21 /8.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РОДОСЛОВИЕ И НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

I

Л. Домиций Аэнобарб, впоследствии император Нерон Цезарь, сын Кн. Домиция Аэнобарба и Юлии Агриппины Младшей, родился в кампанском городе Антии, ныне Анцио, ранним утром 15 декабря (XVII Kal. Januar.) 790 года от основания Рима, то есть 37-го по Рождестве Христовом.

Короткая, бурным смерчем, в громе и блеске пролетевшая, жизнь этого государя, — а еще вернее будет сказать, — легенда об его жизни, не похожа на действительность. Это — сон, бред, кошмар: волшебная феерия, полная нелепых недоразумений, роковых неожиданностей, сказочных превращений, балаганных фарсов, адских ужасов и сладострастных живых картин. Тридцатилетний хаос лихорадочных грез и впечатлений, вспыхивающих и пропадающих с быстротою и силою молний. Падают дожди из белых роз, ручьи текут вином, фонтаны брызжут алою кровью. Вьются хороводы красавиц, добрых и злых фей, торжественно выступают мудрецы-кудесники, чудотворцы, философы, герои, — и дико хохочут, кривляясь в гееннских огнях, свирепые демоны — палачи и шуты князя века сего, великолепного апокалипсического «Зверя из Бездны». Высшие красоты любви сверкают нетленной прелестью — над «сатанинскими глубинами» ее извращений и пороков. Из-под священного пурпура владыки вселенной сквозят пестрый колпак и лоскутная хламида площадного скомороха. Вверху прекрасный, как солнце, беломраморный лик Аполлона Кифарэда; внизу, у ног его, — обезглавленные трупы, ванны, дымящиеся кровью, выпущенной невольными самоубийцами из перерезанных вен. Веселье вечного праздника, звуки мечтательной лиры, радужный мираж сцены и кулис, красивые стихи, изящные куртизанки, — и Вечный Город в огне, и пламя «живых факелов» пожирает людей, завернутых в смоляные рубахи.

В таком романтическом свете рисовался Нерон историкам, поэтам, литераторам, артистам и художникам почти пять столетий, отделяющих нас от эпохи, когда великое открытие или гениальная подделка Тацитовой летописи воскресили трагический Рим века цезарей пред родственными ему глазами итальянского Возрождения. Критический анализ XIX века снял с этого стихийного образа много невероятных украшений и выбледнил его сказочный колорит. Поблекло и отвергнуто значительное количество легенд, принимавшихся прежде как неоспоримые факты; аморальные поступки и увлечения, считавшиеся прежде исключительной редкостью индивидуальной порочности или даже демонической одержимости, освещены трудами невропатологов и психиатров как органические недуги, распространяемые наследственностью во всех вырождающихся обществах. Словом, Нерон-демон, Нерон — сверхчеловеческое воплощение и полубожество «царствующего зла», Нерон-Антихрист, живой противоположник жизни, этики и учения Христа, властитель, пророк и жрец «глубин сатанинских», Нерон романтиков от Гамерлинга до Сенкевича, от Пьетро Косса до Рубинштейна и Семирадского, Нерон историков-риторов, в числе их и Ренана, — такой Нерон, к нашему времени, изрядно вылинял и упростился. Но и за всем тем, как центральный человек своей эпохи, как царственный двигатель и выразитель античной культуры в весьма решительный и переломный ее момент, Нерон — фигура громадно-показательная и, в своем особом роде, действительно, романтическая. Переместилась лишь, если понятно будет так выразиться, исходная точка романтической его интересности: романтизм личности затмился, в своем индивидуальном эффекте, романтизмом коллектива, которого личность была фокусом. Изумление и ужас, воспитанные в Европе традициями сперва римско-республиканской, аристократически — философской, затем церковно-государственной и христиански-бытовой этики, даже не веками, а десятками веков видели в Нероне своеобразное «чудо истории», демонического выродка цивилизации, небывалого раньше и не повторенного историей потом. Взгляд этот слегка поколебался в конце XVII столетия, потерпел резкие поправки в пересмотре его энциклопедистами XVIII века и империалистами ХІХ-го и мало-помалу сменился скептическим доказательством, что не один Нерон был выродком цивилизации, но вся цивилизация его века, свершив сужденный ей эволюционный круг, сошла на уровень истощенного выродка, склонилась к «упадку». Нерон явился в ней только тем человеком и таким государем, каким лишь и мог естественно явиться, каким лишь и должен был логически сформироваться владычный центр и символ великого упадочного коллектива, в котором изжитое прошлое пышно разрушалось и, в жирном зловонии, разлагалось, а будущее, среди тлена этого, еще не мерцало хотя бы даже блуждающим огоньком. Настоящего не было. Старый идеал умер — новый идеал еще не родился. По середине была пустота — идейный провал, бездна гниения, разочарования и безнадежности. В ней копошились странные человекообразные существа, презирающие свое вчера и глубоко равнодушные к своему завтра. Это были люди, потому что были они человечески умны, образованы, общительны, храбры, имели законы, литературу, искусство и были настолько сильны эстетическим чувством, что оно стало в них даже как бы физиологическим, и бывали среди них уже такие, которые, без наглядной красоты в жизни, страдали едва ли не столько же, как без пищи и питья. Но они же были и скоты, потому что были они зверски эгоистичны и страстны, жестоки, жадны, свирепы и сытость всех плотских инстинктов обожали до такой животной наивности, что даже самым грязным и пошлым физиологическим потребностям спокойно отводили почетные места не только на красивых ступенях своего эстетизма, но и в религии. Во главе этой удивительной бездны людо-зверей, как ее последнее слово, поднялся и стоял тот, кому и естественно было стоять: ее избранник и любимец, — собирательный результат ее вырождения и самый типический из вырожденцев, — эстет над эстетами и скот над скотами, — великолепный и чудовищный, утонченный и первобытный, — воистину «Зверь из бездны», — цезарь Нерон.

Фантастический склад жизни Нерона и безалаберная неопределенность личного его характера, почти во всех эпизодах его биографии противоречивого и двусмысленного, дали исследователям эпохи основание признать последнего цезаря Юлио-Клавдианской династии душевнобольным. Одни настаивают видеть в нем прирожденного изверга, существо из расы людей-преступников, с почти сверхъестественным развитием всех инстинктов и способностей животного порядка при полной атрофии начала нравственного. Другие почитают Нерона сумасшедшим, различно квалифицируя его предполагаемое безумие. Третьи — только человеком с дурной наследственностью и сильно потрясенной нервной системой: несчастным выродком нескольких знатных и развратных фамилий, невропатом, который всю жизнь свою скользил по границам безумия, время от времени переступая их в буйных эксцессах тщеславия, жестокости и сладострастия. Не перечисляю покуда остальных гипотез и догадок в том же направлении: сейчас важно установить не разветвление и подробности этого взгляда — ими со временем придется мне подробно заняться в заключительной поверке и критике своих собственных выводов, — важно установить только общее правило, что все, кто в последние два века писали о Нероне и его эпохе, по данным древних источников, — все, и его хулители и его немногочисленные апологеты, дружно сходятся в признании некоторой психической недужности этого цезаря. Авторы разногласят лишь в определениях ее форм, сроков, интенсивности: спорят — что в нравственных аномалиях Нерона было прирожденного, что приобретенного жизнью и воспитанием, высока ли была их повелительная энергия, каких достигали они степеней развития и напряжения, и, наконец, были ли они постоянным и непременным злом его жизни или только случайным и перемежающимся.

В виду крайней психической сомнительности Нерона, вопрос о его наследственности должен быть рассмотрен с особенно тщательным вниманием, в особенно последовательной подробности. Проверяя родословие цезаря в четырех поколениях, нельзя не вынести заключения, что природа и культура, по крайней мере, сто лет неумолимо работали, чтобы создать из него последний роковой фокус одновременного вырождения четырех могущественных фамилий, — Юлиев-Октавиев, Антониев, Клавдиев и Домициев Аэнобарбов, — переродившихся между собою до близости почти — а в иных случаях и совершенно — кровосмесительной.

Собственно говоря, даже не четырех, но пяти фамилий, но считаю четырех потому, что, хотя Октавии утопили свою фамилию в более блестящем и завидном имени Юлиев, последние имеют к Юлио-Клавдианской династии кровное отношение только по женской линии. Основатель династии — Октавий Август — сын последней женщины-Юлии, сестры Юлия Цезаря Диктатора, который был последним мужчиной-Юлием. Племянника своего, Октавиана, он сделал Юлием через усыновление. Кровь истинных Юлиев истребилась за 124 года до гибели последнего Юлия-Клавдия, т.е. цезаря Нерона.

Кровная наследственность Нерона в прямых степенях родства с материнской стороны выражается нижеследующей таблицей.

Из таблицы этой явствует, что император Нерон был

ПРАПРАВНУКОМ:

Октавия Августа Цезаря, жен его: Скрибонии и Ливии, сестры его Октавии, триумвира Марка Антония и Тиберия Клавдия Нерона, происходивших из пяти фамилий по имени, из четырех по крови;

ПРАВНУКОМ:

Юлии Старшей, Антонии Младшей, Нерона Клавдия Друза и (новая, привходящая кровь) М. Випсания Агриппы, происходивших из трех фамилий;

ВНУКОМ:

Юлии Агриппины Старшей (смешанная кровь Юлиев и Випсаниев) и Германика Цезаря (смешанная кровь Юлиев—Антониев—Клавдиев);

СЫНОМ:

Юлии Агриппины Младшей (второе поколение смешанной Юлио-Клавдианской крови) и Кн. Домиция Аэнобарба, принца, связанного с потомством Августа тоже весьма близким родством.

Среди названных имен, большинство принадлежит людям, высоко одаренным умственными способностями, талантливыми, а в некоторых случаях даже нравственной силой.

II

Из прапрадедов Нерона, Юлий, то есть принцепс Кай Октавий Цезарь Август (р. 23 сентября 691 г., ум. 19 августа 767 г.), создал конституцию римского принципата и диархическое правительство. Подвиг колоссальный, деятельность гениальная. Однако, Август, казалось бы, не принадлежит к числу тех экстатических, вдохновенных гениев, чей необычайный нервный подъем и напряжение мыслительной энергии Ломброзо и его школа провозгласили счастливою изнанкою безумия, и наследственность от которых, как многократно доказано историческими примерами, действительно, небезопасна для их потомства, обязанного расплачиваться за блестящую одаренность своего предка быстрым вырождением. Август — деятель ума обширного, плоского, твердого, но холодного, души умеренной и аккуратной. Практическая житейская логика здравого смысла заменяла ему богатство идей и широту взглядов. Отлично управляя самим собою, счастливый на дружбы с талантливыми людьми, мастер приспособляться, он выработал из себя великого человека с будничной физиономией. Фаталист и суевер по настроению, буржуа по наклонностям, редкий талант «чувства меры», он не заносился на фантастические высоты ни в государственных планах, ни в личных страстях. Легенды о его половых пороках и даже о кровосмешении с дочерью, с злорадным удовольствием поддержанные Вольтером, весьма маловероятны. Август — не буйный строптивый грешник, вроде хотя бы своего главного политического врага и соперника, знаменитого триумвира Марка Антония. Он — разве, втихомолку, греховодник. Открыто же Август всегда являл себя ревностным поклонником и суровым блюстителем самой узкой буржуазной морали и вряд-ли притворно ханжил. Жестокости Августа едва ли можно приписать природной кровожадности; скорее они были плодами трусости: сын провинциального ростовщика, неожиданно попавший в повелители вселенной, в трепете самоохранения, старался укрепить свое величие и оградить спокойствие, сокращая, как можно усерднее, ряды опасных ему и подозрительных лиц. По меткому определению Белэ (Beule), Август — Нерон в обратном порядке: начал тем, чем Нерон кончил, и кончил тем, чем Нерон начал. Чем тверже становилось положение Августа, тем мягче делался его режим, и, в конце концов, он не только остался в памяти народной с именем доброго и желанного государя, но еще имя его сделалось священным эпитетом высшей государственной власти, привязалось, как титул, ко всем царственным фамилиям европейского мира. Когда мы читаем в придворной хронике: «августейшие дети», «августейшая супруга», «августейшая вдова», либо в министерском отчете: «августейшие намерения», «августейшие предначертания», — мы так же далеки от воспоминаний о счастливом римском узурпаторе, как не дает их нам и месяц август, которым, тоже в честь его, сменился в календаре латинском прежний Sextilis. Некоторое лицемерие запоздалой благости Августа не могло укрыться от современников. Известно, как смело сдерживал злые порывы Августа Меценат. В близком поколении потомков, философ Сенека, с откровенной резкостью, объяснял милосердие Августа переутомлением его в жестокости. Физически Август был человек малорослый, слабый, часто болел, припадал на левую ногу, выдержал два тифа и множество горловых болезней, по малокровию не терпел ни жары, ни холода, мучился лишаями и, как остроумно доказывает Якоби, нервным поражением руки, известным под именем писцовой болезни, chorea scriptorum, la crampe des écrivains.

О личном характере Тиберия Клавдия Нерона (ум. в 719) мы не имеем подробных сведений. Веллей Патеркул называет его «человеком остроумным и ученым». В течение междоусобий — от Фарсальской битвы до Акциума — этот Клавдий успел послужить едва ли не всем политическим партиям, а когда Октавиан остался победителем, купил его милость, уступив ему свою жену, Ливию Друзиллу (в 716). Фамильный же характер Клавдиев, древнего сабинского рода, знаменитого своей исконной борьбой с демократическими течениями республики, был не из приятных. Анний Клавдий, децемвир, прославленный известным эпизодом бесчестия и смерти Виргинии, фигура типическая для всего рода. Большинство Клавдиев — люди мрачные, жестокие, надменные своим родословием, влиянием, богатством, хотя, вместе с тем, очень даровитые. Аристократические роды римской республики были, вообще, не бедны крепкими и жестокими характерами, но даже в их суровой среде Клавдии выдавались стойкостью и силой воли и, однажды намеченные себе, честолюбивые цели преследовали с упрямством фанатическим. «Фамилия необычайно гордая и лютая ненавистница простого народа» — определяет Клавдиев Тит Ливий. «Исконное и закоренелое свойство фамилии Клавдиев — гордость», подтверждает, слишком сто лет спустя, Тацит. Жена Тиберия Клавдия Нерона, Ливия Друзилла, которую он уступил Августу, по крови, должна считаться принадлежащей также к Gens Claudia, потому что отец ее был рождением Клавдий, а Ливием Друзом стал чрез усыновление. Женщина эта — впоследствии, в качестве вдовствующей государыни, почтенная титулом Юлии Августы — открывает собой ряд женщин-политиков, столь многозначительных в дальнейшей истории принципата. Она отличалась необычайно острым умом, редким супружеским и государственным тактом и тончайшим талантом к дворцовой интриге. «Улисс в юбке» — Ulixes stolatus, — называл ее, много лет спустя, лукавый безумец, Кай Цезарь (Калигула). Ливии удалось выйти победительницей из династической борьбы за принципат против такого властного, хитрого и ловкого политика, как муж ее, принцепс Август. Исключительно ее усилиями и вопреки личным симпатиям Августа, наследие римского принципата пошло, по смерти его основателя, не в кровную прямую линию нисходящих Юлиев, но по линии усыновленных Клавдиев, детей Ливии от Тиберия Клавдия Нерона. Выполняя свои планы, Ливии, по-видимому, пришлось перешагнуть через много преступлений. Ей приписывают тайные убиения нескольких принцев Юлиев и, в том числе, даже самого Августа. Преступность Ливии во всех этих случаях не доказана и даже всегда или мало вероятна, или вовсе невероятна. Но уже самое упорство, с каким народная молва обвиняла Ливию в каждом несчастий Юлиев, — характерное свидетельство всеобщей антипатии к ней, как к типичной клавдианке, со всеми недостатками ее чванного, угрюмого, свирепобезнравственного дома. Но, опять таки, и эта великая интриганка — не из тех пылких, своенравных, отчаянных и в преступлении, и в сладострастии, грешниц, которых поведение должно требовать объяснений психической анормальностью. Ливия — не Мессалина, не Лукреция Борджиа. Ливия славилась как женщина холодного темперамента и в обоих браках, очень покладистая и равнодушная супруга, совершенно лишенная порока ревности. Очень красивая смолоду и здоровая весь век, она прожила до глубокой старости, скончавшись в 782 г. (29 по Р. X.), восьмидесяти шести лет от роду.

Из остальных женщин того же поколения, Октавия, сестра Августа, известна как образец семейных и личных добродетелей, светлого и кроткого ума, твердого и выносливого характера. Сенека ставит ей в упрек чересчур уж сильное огорчение потерей любимого сына, Марцелла, от К. Клавдия Марцелла: отчаянием своим Октавия даже оскорбила несколько и оттолкнула от себя других детей. Конечно, скорбь матери, утратившей своего первенца, естественна и священна, с какой бы страстностью она ни изливалась. Однако, мастерское изображение отчаянной Октавии у Сенеки дает картину какого-то даже не-человеческого, стихийного горя. Конец жизни Октавия провела в ожесточенном одиночестве, ненавидя людей, а в особенности матерей, окруженная ручными зверями и садками с драгоценной, ручной же, рыбой. Любопытно, что, по смерти Октавии, явился самозванец, выдавший себя за ее сына, якобы подмененного, «по причине его слабого здоровья», чужим младенцем, но тайно воспитанного добрыми людьми: обычная схема подобного самозванства. Повидимому, он имел некоторый успех. «Эта ложь единовременно угрожала зачеркнуть в наиболее священной из фамилий римских память об одном из истинных кровных членов ее и осквернить ее священный очаг нечистой примесью чуждой крови» (Валерий Максим). Август сослал самозванца в каторгу, на галеры. Наказание до странности мягкое, в веке, когда по пустякам летели прочь головы, — особенно если принять во внимание щекотливость преступления для молодой династии. Притом, по свидетельству Валерия Максима, приказ об аресте самозванца был выдан лишь, когда «его дерзость не знала более границ». Кто был самозванец, — осталось неизвестным.

Скрибонию, дав ей развод, Август обвинил в разврате. Но, кажется, вина ее заключалась только в том, что она, — хотя замужем за Августом уже по третьему браку, — не была терпелива, как ее преемница Ливия, и не желала смотреть сквозь пальцы на любовные шашни супруга. Известны два-три очень хороших и сердечных поступка Скрибонии. Когда Август сослал свою и ее дочь Юлию на остров Пандатарию, Скрибония добровольно последовала за изгнанницей. Она же выкупила из рабства и отпустила на волю одного почтенного литератора, по имени Афродизия. Судя по этим данным, первая супруга Августа была совсем не дурная женщина, и поэт Проперций не льстил ей, назвав ее в молодости «милой личностью», dulce caput, а философ Сенека, в старости, «почтенной особой», gravis femina. Двоюродный внук Скрибонии, Друз Либон, заговорщик против Тиберия-Цезаря, советовался с бабкой, ожидать ему приговора или покончить самоубийством. — «Э! что за радость брать на себя чужую работу!» — возразила внуку скептическая бабка. Для века Скрибонии, здравомыслие — не совсем обыкновенное.

Остается в поколении прапрадедов триумвир Марк Антоний: едва ли не самая романтическая фигура всей римской истории, потомок Геркулеса, сам мощный и неистовый, как Геркулес. Характер его, гениально освещенный Плутархом и Шекспиром, слишком хорошо известен, чтобы надобно было много о нем распространяться. Великий воин и великий развратник, алчный грабитель и бессчетный мот, хитрейший дипломат и грубый пьяница, то герой, то шут, то рыцарь несравненного великодушия, то свирепый палач, — Антоний — образец натуры высокодаровитой, часто вдохновенной, но зыбкой в нравственных устоях и не способной к этической дисциплине. От юности тщеславный, самодур, фантазер, эксцентрик, всегда готовый среди самого серьезного и важного дела вдруг прорваться каким-либо детски взбалмошным дурачеством, он искупал свои пороки огромной политической и военной талантливостью. К старости он спился с круга, обабился под башмаком пресловутой Клеопатры, царицы Египетской, и потерял всякое подобие характера. Таланты померкли, — остался старый деспот- алкоголик, одержимый бешеными капризами, безвольная и опасная игрушка в руках дрян ной женщины, умевшей заставить его проиграть мировую ставку в битве при Акциуме. Красивое и трогательное самоубийство Антония (724) явилось логическим исходом его бурной и, в конце концов, бесплодно для него и вредно для государства разменявшейся жизни. Вопреки всем пятнам на исторической репутации Антония, этот грешный богатырь остался симпатичен потомству, как широкая, титаническая натура, в которой и зло, и добро, и порок, и доблесть, и гений, и безумие били одинаково искренним и могучим ключом. Любопытно, что свое жизнеописание Антония Плутарх заключает указанием на прямую родословную связь между триумвиром и принцепсом Нероном: великий историк-психолог как будто хотел намекнуть, что буйная, неугомонная кровь древнего Антония не без греха в странностях потомка, «безумие которого едва не погубило римского государства».

III

Следующее поколение предков, то есть прадеды и прабабки Нерона, считает в числе своих представителей М. Випсания Агриппу (ум. около 19 марта 742 г., 51 года от рождения), — замечательного полководца и администратора, которому город Рим был обязан своим благоустройством, а принципат римский своим укреплением, — чуть ли не в той же мере, как самому Августу. Человек невысокого происхождения, новичок в знати, Агриппа, конечно, мог бы «освежить породу», когда Август призвал его (733 г.) стать супругом своей единственной дочери Юлии (Старшей, на медалях, Юлии Афродиты), — женщины очень острого, живого, литературно образованного ума, но легкомысленной и распутной. Историческая клевета долго приписывала Юлии любовную связь даже с родным отцом — Августом Цезарем. Нынешние историки, опровергая эту сплетню, предполагают источник ее в полоумном чванстве императора Кая (Калигулы): демократический дедушка, солдат Агриппа, был не по вкусу тщеславному живому богу Палатина, и он объявил себя дважды правнуком Августа — и по отцу Германику, и по матери Агриппине, предпочитая обвинить своих прадеда и бабку в самом тяжком кровосмешении, чем слыть законным внуком выскочки. Но, даже отрицая сказку о кровосмешении, необходимо признать, что разврат Юлии, засвидетельствованный древними историками, отличался каким-то нагло-вычурным характером, вызывающей страстью к огласке, жаждой скандала, болезненным задором посмеяться над общественным мнением и приличием. Кощунственная прихоть выбрать местом для любовных свиданий ростру — государственную трибуну римского Форума — вряд ли могла бы придти в голову женщине, которая не пьяница и не истеричка. По энергической характеристике Веллея Патеркула, Юлия «измеряла высоту своего положения своевольством делать мерзости, почитая позволительным для себя все, что только подсказывал ей каприз». Тем не менее дети Юлии — не только законные, но и действительные плоды ее брака с Агриппою. Своим сходством с отцом они поражали любопытных, знавших нравы принцессы. У Макробия сохранился анекдот, будто Юлия однажды, на вопрос о том, цинически сострила:

— Я — как корабли: не принимаю пассажиров, покуда не взяла балласта.

То есть — распутничаю, только застрахованная супружеской беременностью от возможности плода со стороны. Обычная система нынешних парижских веселящихся буржуазок. Дам, распутничающих по правилам Юлии, в Париже считают даже не развратницами, но просто милыми шалуньями, «почти верными» супружескому долгу. Юлия Старшая имела много детей, но мало их выжило до взрослости, а остальные были жестоко несчастны в жизни и не только от людей, но и как жертвы вырождения, сказавшегося в одних ужасными характерами, в других слабоумием. «Чрево этой женщины не принесло ничего доброго ни для нее самой, ни для республики», выразительно характеризует Юлию историк Веллей Патеркул.

Сообщником скандалов Юлии Старшей был сын Марка Антония Триумвира, Марк Юлий Антоний, от первого брака триумвира с пресловутой «злой» Фульвией, героиней гражданских войн, солдат-бабой, дочерью взбалмошного и свирепого Клодия, ненавистницей Цицерона. М.Ю. Антоний — бесшабашный прожигатель жизни, талантливый поэт, мечтатель, — портрет отца и, как отец, вынужденный самоубийца. Сводные сестры его — от Октавии — Антония Старшая (р. 715) и Антония Младшая (р. 718), на медалях Антония Августа, — наследовали больше нравственных черт от матери, чем от отца. Обе — женщины порядочные, благовоспитанные и очень взыскательные в вопросах семейной чести. Вторая из них — замужем за Нероном Клавдием Друзом — была как бы преемницею Ливии по репутации, а отчасти и по влиянию, — по значению и авторитету «женщины с государственным умом». Она — родоначальница «крови Германика », много способствовала его возвышению и умерла семидесятишестилетней старухой (792), имев перед смертью удовольствие и несчастье видеть Германика-сына, Кая Цезаря Калигулу, принцепсом римской республики.

Нерон Клавдий Друз Германик — сын Ливии от Тиберия Клавдия Нерона, рожденный ей три месяца спустя после того, как Август отнял ее, беременную, у первого мужа. Якоби считает его сыном Августа, что очень облегчает ученому этому дальнейший разбор наследственных передач в династии Цезарей. Оно соблазнительно и не совсем невероятно, но сильных и прямых доказательств за себя не имеет. Друз Старший — опять большой военный талант и очень хороший, всеми любимый человек, достойный супруги Антонии Младшей, о которой только что шла речь, не в обычай Клавдиям, либерал, чуть ли не тайный республиканец. Думали, что только ранняя смерть помешала ему «восстановить республику». Необходимо отметить, что он был галлюцинат, и из многочисленных детей его достигло зрелого возраста только трое: блестящий полубог Тацита, Германик, divus Hermanicus, болезненно развратная Юлия Ливилла и полуидиот Клавдий. Старший брат Друза, также усыновленный Августом (род. 16 ноября 712 г.), открывает собой печальную и грозную галерею типов быстрого вырождения, последовательной сменой которых полна отныне вся, почти без исключений, история рода Клавдиев. Государственная и военная талантливость Тиберия, острый ум, полный какого-то особого скептического здравомыслия, глубокое знание людей, аристократическое презрение к внешним формам власти при поразительном умении выгодно распоряжаться ее действительными прерогативами, давно уже поколебали старинный исторический взгляд, видавший в наследнике Августа, с слепым доверием к Тациту и Светонию, мелодраматического злодея ради злодейства, адскую смесь Людовика Одиннадцатого с маркизом де Сад. Почин тому положил Вольтер, вообще нанесший не мало ударов непреложному авторитету Тацита. Следы их не позабылись до сих пор и время от времени откликаются появлением во Франции таких, например, скептиков, как П. Гошар. Он, путем экзегезы, дошел до отрицания подлинности самой летописи Тацитовой и объявил ее романом XVI века, принадлежащим перу известного гуманиста Поджио Браччиолини. Наш всегда проникновенный Пушкин, один из первых в Европе, подверг критике памфлетическое отношение Тацита к Тиберию и, со свойственной ему художественной прозорливостью, усмотрел, сквозь черные отрицательные краски античного портрета, много положительных и даже симпатичных черт. За последние 30—40 лет историческим оправданием Тиберия усердно занимаются немцы: Штар, Сивере, Фрейтаг, из французов Дюрюи. Однако, положительные стороны в личности Тиберия только ярче оттеняют его общую психическую анормальность. Уже смолоду мизантроп, ипохондрик, — к тому же запуганный и утомленный интригами двора Августа и Ливии почти до мании преследования, — оскорбленный муж распутной Юлии Старшей, которую ему навязали насильно и которую он ненавидел настолько, что объявил голодовку, если не выпустят его из каторги брака этого, — суеверный эгоист и потаенный развратник, — Тиберий сделался страшен в старости. Ехидной, мелочно-язвительной, холодно-расчетливой свирепости его посвящены ужаснейшие страницы Тацита; откровенногрязному, извращенному разврату — ужаснейшие страницы Светония. Богатырское телосложение позволило Тиберию, вопреки болезням и излишествам, дожить до 77 лет (ум. 16 марта 790 г.), но последние свои годы он провел несомненно душевнобольным, изжив и огромный ум свой, и тело, пройдя чрез мытарства самых разнообразных нервных и психических поражений.

IV

Перейдем в следующее поколение, то есть к детям Агриппины от Юлии, Друза от Антонии, Тиберия от Випсании: к родным, двоюродным и т.д. дедам и бабкам императора Нерона.

Потомство Агриппины и Юлии Старшей, в мужской половине его, не успело вызреть. Цезари Кай (734—757) и Люций (737—755) скончались слишком молодыми, — как ходила молва, умерщвленные агентами Ливии. Оба юноши, однако, успели получить репутацию молодых людей «с опасным настроением ума», то есть с дурным психическим предрасположением или, как доказывает Якоби анализом биографии Кая, с наклонностью к нравственному помешательству (l'Idiotie morale, moral insanity). Третьего брата их, Агриппу Постума (742—767), отстраненного от наследства в принципате в пользу Тиберия, Тацит рисует человеком диким, невеждой и глупцом, непомерно кичившимся своей богатырской силой. Из женского потомства, Юлия Младшая (ум. 781) повторила распутства своей матери. Наоборот Агриппина Старшая, супруга Германика Цезаря, родная бабка императора Нерона, искони прославляется, со слов Тацита, как христоматический образец всех семейных и гражданских добродетелей, приличествующих честной женщине и высокорожденной принцессе. Но едва ли добродетелей и доблестей не было у нее уж чересчур много. Пред нами — женщина болезненно-гордая, честолюбивая, властная, заносчивая, со строптивым характером вспыльчивого мужчины, с вызывающей храбростью ветерана, закаленного в боях, с умом политика, хотя и не слишком острого и глубокого, но все-таки лишь ошибкой природы одетого в юбку. Суровый пуризм ее, по-видимому, не был естественным, но сложился как плод энергической борьбы нравственных убеждений с темпераментом, чрезвычайно страстным по природе, но нашедшим себе счастливый выход в привязанностях супружеской и материнской. Неудивительно быть верной женой, — справедливо отмечает Якоби, — женщине, которая к 26 годам успела народить 9 человек детей. Тацит, панегирист Агриппины и создатель ее славы, не скрывает, что принцесса далеко не всегда легко сносила благородное бремя своего вдовьего воздержания. Что касается высокой репутации Агриппины, как примерной матери, удивительно, как могла она сложиться в поколениях, имевших горе знать ее свирепых и безнравственных детей, между которыми не было ни одного сколько-нибудь приличного человека, ни одной, хотя бы относительно, честной женщины. Ранняя утрата мужа, свирепая вражда Тиберия, многолетняя борьба за свое и детей своих существование, завершенная трагической гибелью двух любимых сыновей Агриппины и тяжелой ссылкой ее самой, довели несчастную принцессу, уже по природе мнительную, до преувеличенной подозрительности, отдалившей от нее друзей, озлобившей оскорблениями ее властных врагов и весьма похожей на манию преследования. Она умерла в ссылке на острове Пандатарии (18 октября 786 г.), страшно несчастная, совершенно одинокая и, по- видимому, сама оборвала опостылевшую жизнь, уморив себя голодом.

В потомстве Друза и Антонии блестяще удался родной дед императора Нерона, знаменитый полководец Германик Цезарь (divus Germanicus): прекрасная душа в прекрасном теле, любимец и надежда народа, слишком рано погубленный придворной интригой (ум. в 772 г.). Якоби подверг панегирические страницы Тацита строгой критике, в результате которой доблести Герма- ника значительно блекнут, и оказывается он вполне плотью от плоти и костью от кости жестокого рода своего. Это так, но Якоби не учел относительной исторической морали, в области которой должны мы жить, изучая Цезарей, — и, следовательно, ею, а не уровнем нынешних этических требований мерить их характеры. Нет никакого сомнения, что, как солдат и государственный человек, Германик мог быть и коварен, и жесток, и жаден, и нет никаких причин, чтобы внук триумвира Антония, — а, может быть, и другого триумвира Октавиана (как подозревает Якоби), — сын и потомок Клавдиев, вышел ни с того, ни с сего каким-то ангелоподобным выродком. Но дело-то в том, — и этого никак нельзя отрицать, — что, при всех своих недостатках, плодах своего происхождения и века, Германик носил на себе редкую тогда печать натуры истинно этической: наклонной к самопознанию, самовоспитанию, к борьбе с собой и победе над собой в пользу интересов общества и человечества. Это был человек, в котором его современность инстинктом чувствовала гнездо силы, может быть, смутной, но лучшей и наиболее прогрессивной, какую она смогла породить. Человек, на которого век имел право показывать с гордостью и надеждой: вот кого я выработал, в чьи руки перейдет руководство мировым государством. Германик, повторяю, мог иметь множество пороков, да еще и не обладал сильным характером, попадал под влияния, способен был теряться в трудные минуты и т.п. Но этот человек, по крайней мере, знал, что существует на свете понятия общественного блага и человеческого достоинства; пожалуй, даже знал, как должны они проявляться в современном ему обществе, как могут быть согласованы с господствующим государственным строем; знал — и уважал их силу и благо. И общество тоже знало, что он и знает их и хочет их, и, в благодарность за то, обожало Германика, так сказать, в кредит. Настолько, что мало сказать, — не хотело замечать недостатков его, — просто, они современникам и в мысль не приходили, — пятна исчезали в сиянии солнца. Насколько твердое этическое самосознание и уверенная теория морали были дороги веку, нам вскоре покажет другая фигура, очень схожая с Германиком, — Германик штатский, Германик в тоге: Л. Аннэй Сенека. Если век не заметил, не хотел заметить в принце Германике природной жестокости и прочих пороков, которые легко открывает, через объектив девятнадцати веков, Якоби, то философу и моралисту Сенеке век простил безобразную холопскую покладливость придворного, трусость и зыбкость политического борца, жадное корыстолюбие, двуличность, — множество пороков и грехов личности, хотя все их прекрасно видел, замечал и порой едко бичевал. Простил, потому что чувствовал, что пороки и грехи Сенеки — от него, от века; но есть в Сенеке нечто особое, прекрасное, что тоже из него, века, выделилось, но уже будущему принадлежит, в будущее ведет и является пред судом будущего защитительным словом и искупительной жертвой за него, страшный век свой, — почти единственным словом, почти единственной жертвой. Подобно Сенеке, Германик — воплощение этического начала эпохи своей, напоминание и воображение этического идеала. Недаром же, когда умер Германик, многие, совершенно чуждые ему, люди в Риме убивали себя, находя, что дальше жить не стоит — не во что жить!

Но сестра Германика, Ливилла, — типическая принцесса- проститутка, каких во множестве выращивал тогдашний Палатин, — отравила своего мужа. А брат, впоследствии Клавдий Цезарь (р. 1 августа 744 г., ум. 13 октября 807 г.), даже материнскому глазу был противен, как некое «недоконченное чудовище»: заика, косолапый, вечное и всеобщее посмешище. «Глуп, как мой сын Клавдий», — такова была сравнительная мерка- поговорка у Антонии. Мнения современной исторической критики о Клавдии расходятся между собой довольно пестро. Одни считают его дураком от рождения и злейшим срамом всей истории принципата, доставшегося ему насмешкой счастливого случая. Другие, как Мишле, основываясь на многих дельных политических и административных мероприятиях его правления, склоняются к предположению, что Клавдий тенденциозно оклеветан летописями и историками, ближайшего к нему и враждебного ему, Неронова принципата, а в действительности был гораздо лучше своей трагикомической репутации. Особенно усердны в оправдании Клавдия французские историки, что показывает в них благодарную память. «Клавдий, — говорит Амедей Тьерри, — был воистину отцом провинций». Рожденный в Лионе (Lugdunum), воспитанный среди народов Галлии, он с ранних лет возлюбил край этот, который он впоследствии облагодетельствовал столькими доказательствами своего расположения, и который, как можно думать, значительно повлиял на его отношения к провинциям вообще. Не пренебрегая Грецией и восточной частью государства, Клавдий, главным образом, занялся Западом — тем Западом, который справедливо казался ему наиболее способным принять вглубь свою быструю и мирную романизацию, и вскоре стал новым, все-европейским Римом. Он усовершенствовал организацию галльских провинций, замершую было после кончины Августа. Он насадил в Британии, западный и южный берег которой он же, Клавдий, завоевал, первые начатки цивилизации и римской речи. Историки хвалят Клавдия за его усердие к распространению общегосударственного языка. Дион Кассий рассказывает, что он считал знание латинского языка обязательным для римских граждан и лишал звания тех из них, кто не умел отвечать ему по-латыни. «Нельзя быть римским гражданином, — говорил он, — не зная языка, на котором говорят в Риме». Но, в то же время, этот романизатор открыл инородцам, в представительстве Галлии Косматой (Gallia Comata), право доступа к высшим государственным должностям в Риме и, проводя этот закон, умел одолеть сильнейшую оппозицию не только сената, но даже и своей дворцовой камарильи, у которой вообще-то он ходил на поводу, как послушная, замундштученная лошадка. Речь Клавдия по этому поводу полна здравых мыслей, многие из которых, даже и в наш век, не потеряли своего значения и не лишними прозвучали бы с иных, парламентских или поддельных под парламент, трибун. Клавдий говорил:

— Я буду руководиться в управлении государством примером предков. Родоначальник мой Атт Клавз был сабинского происхождения. Однако, он был единовременно принят и в римское гражданство, и в семью патрициев. Юлии вышли из Альбы, Корункации из Камерия, Порции из Тускулума. Да — что нам рыться в древности? — одним словом: древний сенат принимал в среду свою вельмож Этрурии, Лукании и других итальянских земель по мере того, как римский народ раздвигал Италию до Альп, покуда не объединил ее всю. Это убеждает меня подражать старине, привлекая в нашу корпорацию всех лучших людей, которых на пути своем встретит растущий Рим. Разве нам приходится сожалеть о том, что стали нашими испанцы Бальбы и знать Нарбонской Галлии? Потомки их — римляне, как и мы, не уступят нам в патриотизме. Отчего погибли Лакедемон и Афины? Оттого, что, будучи достаточно сильными, чтобы побеждать, они не умели обращаться с побежденными и оставляли их на положении чужеземцев. Не так поступал основатель нашего государства, мудрый Ромул: многие народы, которые поутру были врагами Рима, к вечеру, замирившись, становились его гражданами. Мне напоминают галльские войны: сенноны — Рим брали, галлы — наши вчерашние враги. Как будто мы никогда не сражались ни с вольсками, ни с эквами, не давали заложников тускам и не сдавались на капитуляцию самнитам! «Уже соединенные с нами нравами, искусством, родством, пусть они (галлы) лучше принесут к нам свое золото и богатство, чем пользуются им отдельно от нас! Все, почтенные сенаторы, что теперь считается очень старым, было ново: после патрицийских магистратов явились плебейские; после плебейских латинские, после латинских магистраты из других народов Италии. И это (предлагаемое дарование магистратных прав галлам) со временем сделается старым, и то, что мы сегодня подкрепляем примерами, само будет в числе примеров». (Тацит. Летопись. XI. 24. Пер. В.И. Модестова.)

Идиотическую репутацию, несомненно сопровождающую Клавдия в летописях трех основных историков, А. Тьерри относит на счет памфлетов, которыми мстила Клавдию аристократия, оскорбленная его симпатиями к провинциям, либеральным взглядом на иностранцев и корыстными злоупотреблениями на этой почве дворцовой камарильи: Мессалины и вольноотпущенников. «Я не имею намерения оправдывать все, что творилось вокруг этого государя, часто слишком слабого и как бы слепого, но полагаю, что обвинения, на него взводимые, громадно преувеличены. Ведь ни один из цезарей не был так суров, когда дело шло об охране чести римского гражданства». Действительно, Светоний свидетельствует, что за самозванство римским гражданством, Клавдий рубил перегринам головы на лобном месте Эсквилинского холма.

Как бы то ни было, нельзя не поверить слишком дружному летописному свидетельству, что у плачевного государя этого было в голове не все благополучно, и, что, за исключением немногих случаев жизни, он, и в домашнем своем быту, и в общественном представительстве, являл собой фигуру не только жалкую, но и противную. Слабохарактерный и свирепый, чудак- педант, буквоед- археолог и горький пьяница, редкий образец хорошей памяти научной и справочной адвокатской, но в то же время прямо чудовище житейской рассеянности, — Клавдий прожил жизнь невольным шутом, клоуном на троне, неистощимым источником насмешек и пикантных анекдотов для подданных, двора и собственной семьи. Как государь, Клавдий, по картинному выражению Шампаньи, всегда и неизменно играл роль ручного слона, которого корнаки-вольноотпущенники направляли, куда хотели. Последние годы Клавдия достойны занять место в клинической летописи душевных болезней, как замечательно точный и последовательный пример старческого слабоумия.

Наконец должно упомянуть здесь, — хотя и в отдаленной степени Неронова родства, — Друза Цезаря (Младшего), кузена и друга Германикова, сына Тиберия от Випсании (739—776). Обладая блестящими способностями как воина, так и государственного человека, Друз отличался, однако, зверской жестокостью, чересчур увлекался гладиаторскими боями, любил видеть кровь, текущую из ран, высокомерно обращался с сенатом и, в свободное время, кутил в Риме так разнузданно, что отец нарочно придумывал для него дипломатические и военные поручения, чтобы занять сына делом и сбыть из столицы. Якоби защищает репутацию Друза, как оклеветанную в интересах Германика , но,правду сказать, усердствует без особой к тому нужды, так как яркой талантливости и сравнительной общественной порядочности этого принца историки не отрицают, а буйства и распутства его не представляются невероятными и необычайными, ни в общественности, ни в наследственности, которых он был результатом.

V

Брак Германика и Агриппины Старшей был благословлен детьми весьма обильно, но более чем несчастно. Из сыновей их, родных дядей императора Нерона, двое лучших были погублены кознями Сеяна, знаменитого Тибериева временщика. Однако, из них двоих, нравственно здоровым человеком можно считать, пожалуй, лишь старшего, — честолюбивого красавца Нерона Цезаря (ум. 784). Младший, Друз Цезарь (ум. 786), содействовал интригам Сеяна против старшего брата, по зависти к его положению в семье и к успехам в государственной карьере. Ходили слухи, будто он осквернил свое тело противоестественным развратом, играя роль женщины. Правда, обвинение это, исходя из уст заклятого врага Друза, Тиберия Цезаря, могло быть и клеветою; но третий брат его, Кай Цезарь, потом император, более известный под кличкою Калигулы, действительно, был предан подобному же пороку и гласно в том обличен. Историческая репутация Калигулы слишком хорошо известна. Из числа, прославленных жестокостями и развратом, государей Рима, едва ли не все, не исключая Тиберия, Нерона, Домициана, нашли себе защитников и апологетов в конце девятнадцатого века, когда веяния империализма последовательно овладевали Францией Наполеона Третьего, Германией Бисмарка, Англией престарелой Виктории. Объединительный процесс германской империи особенно внушительно влиял на работников исторического знания, искушая их к реабилитации цезарей мотивами не столько научными, сколько политическими: тенденцией отстоять цезаризм, как союз и слияние демократии с монархией. Но, кажется, даже между историками-цезаристами не нашлось покуда ни одного охотника очистить память Кая Цезаря (р. 31 августа 765 г., ум. 24 января 794 г.) от тяготеющих на ней обвинений. Напротив, еще лет пятнадцать тому назад, память римского безумца послужила в Германии материалом для научного памфлета «Калигула», быстро исчезнувшего из продажи, так как в герое брошюры этой кайзер Вильгельм II имел наивность узнать самого себя. Кай Цезарь был несомненно сумасшедший, одержимый маниями величия и преследования, меланхолик с буйными припадками, и очень хитрый и остроумный в светлые промежутки. Страдал он и падучей болезнью.

Дочери Германика Юлия Друзилла (770—791) и Юлия Ли- вилла (771—796) жили открыто в кровосмесительной связи с братом своим Каем Калигулой, в чем, по всей вероятности, не безгрешна осталась и третья сестра, то есть Агриппина, мать императора Нерона. По крайней мере, Светоний, обвиняя Калигулу в сожительстве с сестрами не делает в пользу Агриппины выключающей оговорки. Впрочем, что касается Агриппины, то, даже помимо постыдного подозрения, брошенного на нее Светонием, она наполнила свою сравнительно недолгую жизнь (769—812) таким трагическим хаосом властолюбивых интриг, кровавых преступлений и расчетливого разврата, что наследственность от нее не могла сулить сыну ее Нерону ничего доброго.

В заключение не лишним будет указать, что, уже в самом поколении императора Нерона и после его рождения, зловещий список его порочной родни увеличился еще двумя именами — эпилептика Британика (794—808) и меланхолички Октавии (795—815), — детей, в ту пору уже бесспорно слабоумного, пьяницы Клавдия и пресловутой Валерии Мессалины (ум. 801), безудержной нимфоманки, имя которой, обратясь в исторический синоним бесстыжей развратницы, стяжало незавидную вечную память.

В числе переименованных выше лиц, как мужчин, так и женщин, не насчитать и десяти умерших, несомненно, естественной смертью. Жизнь остальных прекратили кинжал, яд, веревка, голодная и холодная тюрьма, тяжелая ссылка, вынужденные и добровольные самоубийства. Всего же фамилия Цезарей, от Кая Юлия Цезаря Диктатора (ум. 719) до конечного пресечения рода в лице маленькой Клавдии Августы, дочери Нерона (ум. 816), имела в родстве и ближайшем свойстве сто девять членов. Насильственная смерть постигла из них тридцать девять — более одной трети.

Несмотря на множество признаков психического вырождения, жизненная энергия расы Цезарей еще не иссякла. Из трех основных фамилий, слившихся в доме Августа, угасла совершенно одна — Антонии; последний представитель, Люций Антоний, сын М. Юлия Антония, умер изгнанником в 26 г. по Р. X. Другая фамилия, Юлии-Октавии, в мужских своих представителях, была малодетна. Но третья, Клавдии, взявшая верх над двумя предыдущими, оказалась еще сильна и плодовита, в особенности же ветвь ее, именуемая «домом Германика». У Агриппины и Германика было девять человек детей. Сестра Германика Ливилла, замужем за Друзом Цезарем, принесла близнецов (772). Бездетность и малодетность, свидетели конечного вырождения, стали сказываться только в детях Германика, в предпоследнем поколении Цезарей, полном, как мы видели, кровосмешении чуть не повального. В огромном большинстве, члены расы Цезарей — или очень сильные физически, или, по крайней мере, чрезвычайно выносливые, живучие люди. Те из них, кому не суждена была насильственная или случайная смерть в молодых годах от руки своей или вражеской, доживали до глубочайшей старости. Август, вопреки своему слабому здоровью, умер 76 лет, Ливия — 86, Антония Младшая — 76, Тиберий Цезарь, буквально изъеденный болезнями, — 77, да и то, в последнем случае, выйти из тела душе императора помог постельными подушками временщик Макрон, иначе старик пожил бы еще, быть может, долго.

VI

Обратимся к предкам императора Нерона со стороны отцовской. Какие свойства мог привить к отравленной крови Юлиев — Клавдиев — Антониев Кней Домиций Аэнобарб?

Наследственность Нерона в род отца была замечена и подчеркнута еще Светонием. Он прямо называет Нерона дегенератом фамилии Домициев Аэнобарбов, в котором вылиняли доблести предков, но уцелели наследственные и врожденные пороки.

Домиции, Gens Domitia — древний плебейский род, славный в Риме чуть еще не с царей, аристократы самой чистой «голубой крови», настоящая «белая кость». Уже на заре римской республики, в начале пятого века до P. X., родословное дерево Домициев разделилось на две ветви, самостоятельных одна от другой, — на Домициев Аэнобарбов, то есть Меднобородых, и Домициев Кальвинов, то есть Лысых. В корне первой ветви, от которой, по прямой, ни разу не прерванной линии, произошел император Нерон, стоит Люций Домиций, легендарный боговидец, возвестивший народу и сенату римскому о победе диктатора Авла Постумия над латинами при Регильском озере (258 г. Рима, 496 до P. X.). Кастор и Поллукс, божественные близнецы Диоскуры, открыли Домицию это благое событие, нетерпеливо ожидаемое всем Римом, в сверхъестественном видении. Когда он им не поверил, то они, в знамение и в наказание, возложили длани на лицо Домиция, и, ранее черная, борода его покраснела, как огонь, и стала отливать медью. Отсюда и прозвище Аэнобарба , Меднобородого. Оно укрепилось в народе за потомками Люция, было сохранено ими, когда род вошел в патрицианскую среду, и затем, наследственно, из поколения в поколение, переходило к мужским представителям фамилии. Со временем чуда рыжие бороды не переводились в фамилии Домициев Аэнобарбов , сделавшись их отличительной приметой. Кровных Домициев узнавали в Риме по типически рыжим бородам, как в новых веках Бурбонов — по изогнутому в орлиный клюв, хищному носу, Габсбургов — по тяжелому подбородку, потомство Павла I — по «виртембергским» сероголубым глазам супруги его императрицы Марии Федоровны и т.д. Чудо превращения брюнета Домиция в рыжего Аэнобарба одно из самых громких в ряду религиозных преданий Рима, хотя сказка эта — греческого происхождения. Память чуда надолго пережила саму фамилию Аэнобарбов. Еще в начале третьего века по Р. X. о нем говорит с насмешкой Тертуллиан. «Но к чему приводить чудеса и обаяния сих лживых духов, описывать призраки под личиною Кастора и Поллукса, выставлять за диво воду, носимую весталкою в сите, корабль, влекомый поясом, бороду, вдруг делающуюся рыжею? Зачем изобретены все подобные кудесничества? Затем, чтобы заставить поклоняться камню в предосуждение истинному Богу». (Апология, XXII.)

О храме, воздвигнутом Диоскурам, в память их явления, — конечно, затем много раз перестроенном, — и сейчас напоминают посетителям Рима три прелестные колонны у подножия Палатинского холма, одно из лучших украшений панорамы Форума.

Летопись фамилии Домициев Аэнобарбов блистательна. Семь консульств, два триумфа и две цензуры соединены в истории республиканского Рима с именами Аэнобарбов, а настоящая сила их была еще впереди — им дал ход Август. «Достопримечательна особенность в роду Домициев, — говорит, в эпоху Тиберия, историк Веллей Патеркул: — насколько фамилия эта знатна происхождением и славными карьерами, настолько же она бедна числом членов своих. Включая сюда и нынешнего Кн. Домиция (это будущий отец Нерона), юношу благороднейшей обходительности (nobilissimac simplieitatis), все Домиции (почти всегда) были в семьях своих единственными сыновьями. Зато все выслуживались кто до консульства, кто до высоких жреческих степеней, и почти все удостоены были знаками триумфальных отличий». Следя за историческим движением рода, нельзя не заметить, что, упорно передавая по наследству физический тип, поколения единственных сыновей оказались не менее упорными и цельными передатчиками наследственности психической. Уже отдаленные предки цезаря Нерона проявляли из ряда вон выходящие высокомерие, дерзость, самодурство, тщеславие, склонность к скоморошеству, любострастие и жизнелюбие, столь властно расцветавшие потом в самом Нероне, последнем и наиболее законченном из Аэнобарбов.

Пращур Нерона, консул 632 г., Кн. Домиций Аэнобарб, — в этой фамилии Кней и Люций чередовались в поколениях, как излюбленные личные имена, хотя и не всегда в правильной последовательности от отца к сыну, — пращур Нерона, герой галльских войн, победитель аллоброгов и арвернов, устроил себе нечто вроде самовольного триумфа: проехал свою провинцию, восседая на военном слоне, окруженный почетным караулом. Должно быть, эта выходка произвела в свое время большой соблазн, потому что, даже два с половиной века спустя, Светоний отметил ее в своем родословии Нерона с явным неодобрением. Это был человек коварный. Царя арвернов он захватил в мирное время, с нарушением всех приличий гостеприимства, так что даже сконфузил тем римский сенат. Практический результат его действий, т.е. пленного вождя, приняли: уж слишком был выгоден, — но без благодарности, — и образца действий Домиция не одобрили. Будучи назначен цензором, Кн. Домиций исключил из сенатского сословия сто пятнадцать человек. Валерий Максим рассказывает об этом Домиции, что, когда он, в бытность свою трибуном, враждовал с знаменитым «принцепсом сената», М. Эмилием Скавром, один из рабов последнего предложил Домицию купить компрометирующие Скавра сведения. Гордый магнат, поколебавшись немного, арестовал изменника раба и отослал в распоряжение господина: так единство классового интереса победило в рабовладельце чувство личной вражды и азарт политической борьбы. Поступок этот послужил Домицию хорошей рекламой, создал ему громадную популярность и укрепил его дальнейшую карьеру. Он последовательно был консулом, цензором и великим жрецом (pontifex maximus). См. родосл. табл, на стр. 40.

О сыне его, либеральном преобразователе выборов римского жречества (впрочем, либерализм Домиция родился из личных счетов с жреческой корпорацией), но нетерпимом гонителе латинских школ красноречия, товарищ его по цензуре (662 г.) и политический противник, оратор Лициний Красс, пустил знаменитую остроту, что не диво, если растет медная борода у того, кому природой отпущены чугунный лоб и свинцовое сердце. Злой каламбур, метко попав в цель, пережил полтора столетия и, снова войдя в моду, повторялся при цезаре Нероне.

Умеренный, деликатный писатель-обыватель, Плиний Старший характеризует чугуннолобого Домиция как человека бешеного по природе (vehemens natura), да еще обозленного ревнивой ненавистью к блестящему и остроумному Лицинию Крас- су. Они вечно ругались «по несходству характеров». Однажды Кн. Домиций вообразил поддеть ненавистного коллегу, обвинив его в безумной роскоши, несогласной с саном цензора. Анекдот этот одинаково, с незначительными вариантами, рассказывают Валерий Максим и Плиний Старший. Домиций придрался к колоннам из греческого Гиметского мрамора, которыми Л. Красс, первый в Риме, украсил дворец свой. Л. Красс, выслушав речь своего противника, хладнокровно спрашивает:

— Во сколько ты ценишь дворец мой?

— В шесть миллионов сестерциев (600,000 рублей)[3].

— Хорошо. А если я срублю лотосовые деревья перед ним?

— Даю половину. (По Плинию: не дам ни единого динария).

— Граждане! — обращается Л. Красс к публике, — смотрите: кто из нас более годится в цензоры? Я ли — заплативший сто тысяч сестерций (10,000 рублей) за мраморные колонны, или

— этот господин, который согласен платить три миллиона сестерций (300,000 рублей) за тень от маленьких деревьев?..

Брат «чугунолобого» Кнея, претор Люций Д.А. отличился, в звании генерал-губернатора Сицилии, таким удивительным деянием. Какой-то пастух принес ему в дар гигантского вепря. Домиций, изумленный величиной чудовищного зверя, спрашивает: чем ты его убил? Пастух отвечает: рогатиной. Тогда Домиций приказывает казнить пастуха чрез распятие на кресте. Потому что незадолго пред тем он, под предлогом борьбы с разбойничеством, в действительности же в страхе пред восстанием рабов, опубликовал приказ, которым населению Сицилии воспрещалось хранить какое бы то ни было оружие. «Может быть, — оговаривается Валерий Максим, сообщая этот любопытный административный анекдот, — иные скажут, что это уже не строгость, а свирепость; да, правду сказать, в деле есть за что определить его и тем, и другим именем; но соображения государственные никак не позволяют нам обвинять претора Домиция в исключительной жестокости».

Сын К. Домиция с чугунным лбом, Люций, консул 700 года, один из самых важных и влиятельных деятелей аристократической партии, имевшей во главе Помпея Великого против Юлия Цезаря. К последнему Домиций пылал не только политической, но и неукротимой личной враждой, на которую Цезарь, кажется, отвечал презрением. По крайней мере, взяв Домиция в плен при капитуляции Корфиниума, Цезарь не позаботился даже обезопасить себя от него в дальнейшем и отпустил его на все четыре стороны. В случае победы аристократов, предполагалось сделать Домиция наместником обеих Галлий, с теми же правами и с той же долгосрочностью проконсульских полномочий, какие имел Юлий Цезарь.

Домиций слыл за человека непостоянного характера, бурного нрава и строптивого ума. То есть был честолюбцем высокого о себе мнения, но на самом деле далеко не орлиного полета, с умом поверхностным и легкомысленным, руководимый свирепыми сословными предрассудками, вместо политической программы, личными злобами и предубеждениями, вместо государственных принципов, лишенный всякого благородства и великодушия в приемах борьбы и, вдобавок ко всем недостаткам, одержимый духом бестолкового противоречия, жаждой своего особого мнения и несноснейшим упрямством. При столь незавидных качествах, Л. Домиций был для дела Помпея другом опаснее врага.

Его военной бездарности и нежеланию считаться с дисциплиной по высшей команде обязаны Помпей и сенат бесславной потерей Корфиниума, решившей проигрыш помпеянцами войны с Цезарем в Италии. Сдача Корфиниума отдала в руки Цезаря сильнейшую стратегическую базу и совершенно свежий корпус неприятельских резервов. Неудачный комендант и полководец, Домиций не сумел сохранить в этой некрасивой капитуляции и человеческого своего достоинства. Сначала он вошел было в заговор с офицерами своего штаба бежать от вверенного ему гарнизона, оставив, таким образом, на суровую расправу победителя бескомандную и ни в какой политике не повинную массу нижних чинов. Однако солдаты не дались в обман и, проведав замыслы начальства, открытым военным бунтом заставили недобросовестных вождей разделить участь общего плена. Тогда Домиций попробовал отравиться. Врач его, раб, умышленно дал господину, вместо яда, сонный порошок. Узнав о том, самоубийца, уже помилованный Цезарем, обнаружил восторг совсем не римского жизнелюбия и, в порыве благодарности, даже отпустил догадливого врача на волю. Нежный к себе, жизнелюбец этот мало церемонился, когда дело шло о других. В македонской эмиграции, когда помпеянцы, заранее уверенные в победе над Цезарем, проектировали способы дальнейшего возмездия и подавления демократии, Домиций явился оратором крайних террористических требований: настаивал на поголовном истреблении не только всех, явно стоявших за Цезаря и демократию, но и тех, которые, воздержавшись примкнуть к какой-либо партии междоусобия, оставались нейтральными зрителями войны. Редко принцип «кто не с нами, тот против нас» провозглашался с большей наглостью и жестокостью. К счастью, террористические намерения помпеянцев были быстро и решительно рассеяны страшным фарсальским разгромом. Домиций погиб в этой битве (6 июня 708), изрубленный конницей Марка Антония, от натиска которой бежал со своим отрядом.

Совершенной противоположностью и отцу своему, сицилианскому проконсулу, суллианцу Люцию, и кузену, плачевному герою Корфиниума, является вождь народной партии, Кней, зять Цинны, изгнанный в 82 году Суллой в качестве энергического марианца. В Африке он успел собрать рассеянных членов партии и, во главе значительной армии, угрожал, по примеру Мария, но еще серьезнее, переправиться в Италию для новой междоусобной войны. Высланному против него с громадным флотом Помпею удалось быстро разбить Домиция при Утике благодаря измене части его солдат и нападению врасплох, в ужасную бурю. По Плутарху — Домиций пал в битве, сражаясь в первых рядах. По Валерию Максиму — казнен Помпеем. Валерий Максим называет Домиция человеком «знатнейшего рода, безупречной жизни, искренно приверженным к отечеству» и с видимым неодобрением относится к Помпею, жестоко и несправедливо казнившему Кнея Домиция Аэнобарба «во цвете его лет».

Не лучшим корфиниотского героя вышел и следующий отпрыск рода, участник заговора на смерть Юлия Цезаря, прадед императора Нерона. Это перебежчик по натуре. Во время гражданских войн, вызванных убийством диктатора, Домиций успел послужить всем лагерям. Сперва стоял за Брута и, командуя республиканским флотом, очистил Ионическое море от кораблей триумвиров. После роковой битвы при Филиппах, где пали на мечи свои «последние римляне», подчинился триумвиру Антонию, стал его другом и адмиралом его флота. Но когда битва при Акциуме склонила солнце Антония к закату, Домиций, с той же развязной легкостью, перешел на сторону победителя Октавиана. Выгод от последнего своего переметничества он не успел получить, так как вскоре умер от малярии. Римские историки хвалят его строптивость против Клеопатры, которой он упорно отказывал в титуле царицы, но с отвращением говорят об измене Антонию — тем более позорной, что Аэнобарб решился на нее в угоду своей любовнице, некой Сервилии Наиде. Читателям, знакомым с Шекспиром, Аэнобарб этот должен быть памятен из трагедии «Антоний и Клеопатра». В лице его великий поэт, с поразительной художественной прозорливостью, создал собирательный фамильный тип Домициев Аэнобарбов, одинаково и одновременно способных и на гнуснейшие подлости, и на величайшие, истинно героические дела.

Дед императора Нерона, консул 738 года, ученый стратег, прославленный и талантом и счастьем, завоевал себе триумф в германской войне, проникнув в земли за Эльбой дальше, чем кто-либо из прежних полководцев. Но его не любили за хвастливую надменность, вызывающее мотовство, а главное, за в высшей степени недоброжелательный и наглый характер. Любопытно, что в деде оказывалась наклонность к артистическим чудачествам, нелестно прославившим впоследствии внука. В бытность свою претором и консулом, Домиций понуждал всадников и благородных дам к участию в театральных представлениях. Он устраивал звериные травли не только в цирке, но завел для них арены во всех кварталах города; игры же гладиаторов обратил в такую безмерную бойню, что император Август был вынужден сдержать их свирепость нарочным указом, так как частные замечания и увещания его оставались бесплодными. Тем не менее, несомненна дружба этого грубого и необузданного магната с его укротителем Августом. Под духовным завещанием Августа значится подпись Люция Домиция, триумфатора, как душеприказчика, и он, первый из Аэнобарбов, вошел в родство с домом Цезарей, через женитьбу на Антонии (Старшей), дочери Октавии, любимой сестры Августа, от несчастного брака ее с М. Антонием, триумвиром.

VII

Плод союза Л. Домиция (ум. 778) и добродетельной Антонии, Кней Домиций, отец Нерона, приходится, таким образом, Августу двоюродным внуком, Антонию родным, — что установляет для Нерона вторичную родственную связь с обоими соперниками-триумвирами, даже одним коленом ближайшую, чем по материнской линии: через Аэнобарбов Нерон Антонию — родной правнук, Августу — двоюродный.

Светоний называет отца Неронова выродком, противным во всех отношениях, omni parte vitae detestabilem, изображая его как дикого самодура, существо ненавистное, свирепое, грубое, низкое. Еще юношей, Домиций компрометировал себя зверским убийством одного вольноотпущенника, который отказался выпить, в угоду ему, какую-то чудовищную меру вина. Он же, катаясь по Аппиевой дороге, нарочно раздавил прохожего мальчика. Он же, средь бела дня, заспорив на форуме с одним всадником, вышиб ему глаз кулаком. Он надувал банкиров, ловко увертывался от кредиторов, ухитрялся даже, заведуя бегами, не платить наездникам взятых ими призов. Характеристика Кн. Домиция Светонием получила твердые права гражданства в позднейшей исторической литературе. Однако, не позволяя себе сомневаться в общей справедливости этой характеристики, можно предположить в то же время, что она почерпнута Светонием из какого-нибудь очень враждебного Цезарям источника, и оттого краски ее слишком сгущены. Современный Кн. Домицию историк Веллей Патеркул называет его «юношей благороднейшей порядочности», nobilissimae simplieitatis juvenis. Еще более примечательно, что Тацит, которому все подобные анекдоты о родителе ненавистного ему Нерона были бы очень кстати для его полемической против цезаризма летописи, ни разу не обмолвился дурным словом о Домиции и его похождениях. При Тиберии, в последний год его правления (790), Домиций попал в государственную тюрьму, как политический преступник, по доносу об оскорблении величества и прикосновенности к заговору на жизнь государя, и как уголовный, по обвинению в кровосмешении с сестрой своей Домицией Лепидой. С ней читателю случится встретиться еще неоднократно. В данном месте важно лишь отметить, что она родная мать Валерии Мессалины, прижитой Лепидою в браке с Валерием Мессалою Бородатым. Хороша семья, где брат дает жизнь Нерону, а сестра рождает Мессалину!.. Последняя, таким образом, приходится Нерону двоюродной сестрой. Родственное сходство характеров между ними очень заметно. Другая сестра Аэнобарба, тетка Нерона, Домиция, оставила в истории след только ярой и весьма неразборчивой в средствах, ненавистью, которую она питала к своей невестке, Агриппине Младшей, в чем, впрочем, не уступала ей и сестра Лепида. (См. родосл. табл, на стр. 50.)

От неминуемой казни Кн. Домиция спасла смерть старого императора Тиберия, которую Аэнобарб счастливо выждал, оттянув суд под предлогом будто готовится к защите.

Брак Домиция с Агриппиной, заключенный, по воле Тиберия, в 781 г., оставался бездетным слишком восемь лет. Оно и не удивительно, если принять во внимание огромную разницу возраста между старым пятидесятилетним мужем, к тому же истощенным всяческими распутствами, и молоденькой женой, едва вышедшей из детства. Впрочем, как видно, будущая змея давала чувствовать себя уже в юном змееныше. По крайней мере, Домиций хорошо знал цену своей супруге и находил, что они друг друга стоят. — Уж если от меня с Агриппиной родится что- нибудь, — говорил он с цинической откровенностью, — то, наверное, такое чудище, что не поздоровится от него обществу (negavit quidquam ex se et Agrippina nisi detestabile et malo publico nasci potuisse).

Некоторым исследователям, охочим до романических гипотез, непременно желательно, чтобы брак Домиция и Агриппины был очень несчастлив. Можно, однако, весьма сомневаться в том, хотя и не на таком шатком и наивном основании, как берет Герман Шиллер, который любовь Домиция к жене доказывает тем пикантным расчетом, что Нерон родился у этой сомнительной четы 15 декабря 790 г., а Кн. Домиций был выпущен из тюрьмы аккуратно за девять месяцев перед тем, 16 марта, и, следовательно, немедленно по освобождении отправился к Агриппине и привел ее в беременное состояние. Эта подробность является интересной разве лишь в том отношении, что через нее мы получаем право рассматривать зачатие Нерона, как результат вынужденного тюремного воздержания и, к прочим факторам вырождения, влиявшим на несчастного ребенка, прибавить еще нравственные и телесные страдания, которыми измучила отца его суровая римская тюрьма. Более серьезное указание, что брак не был тяжел Агриппине, следует видеть в том, что супруги не развелись, хотя имели к тому много удобных случаев и предлогов: долгое неплодие Агриппины, политический и противонравственный процесс Домиция при Тиберии, фавор и потом ссылка Агриппины при Кае Цезаре. А ведь дело происходило в веке, когда взять и дать развод не почиталось ни трудным делом, ни предосудительным, и, по сатирической гиперболе, многие дамы считали своих мужей по консулам.

Итак, ровно девять месяцев спустя после освобождения Кн. Домиция из тюрьмы, родился у него от Агриппины единственный сын, нареченный, в обычном порядке фамильного чередования, Люцием Домицием. Существует легенда, будто, приняв младенца на руки, нежный родитель напутствовал дитя в свет следующей пророческой насмешкой:

— Ну, сынок, если ты удашься в меня, твоего отца, и в Агриппину, твою мать, то быть тебе пугалом и палачом вселенной!

Другая легенда уверяет, и не без вероятности, что имя Люция наречено новорожденному Каем Цезарем. Немецкий биограф Агриппины, Штар полагает, будто Калигула назвал мальчика не Люцием, но Клавдием. Это возможно, потому что в роду Клавдиев не любили имени Люций и почитали его несчастным, так как один из двух Люциев Клавдиева рода был осужден за разбой, а другой за убийство. Именно в замену несчастного имени и ввели Клавдии в свой фамильный календарь сабинское имя Нерон, которое обозначает «храбрый», «отважный». Однако утверждение Штара голословно и одиноко в литературе.

Возникло же оно из рассказа Светония (Nero, VI, 25), будто на девятый день после родов, в день очищения (die lustrico), Агриппина, представляясь ко двору, получила еще наглядное предзнаменование будущих недобрых судеб своего детища. К. Цезарь, побуждаемый сестрой дать ребенку имя по его, государеву, выбору, сшутовал, как всегда: вызвал из свиты дядю своего Клавдия (впоследствии принцепса, который женился на Агриппине и усыновил Нерона) и предложил: вот, бери его имя! Все поняли, что это — не серьезно, а только, чтобы подразнить Агриппину злой шуткой, потому что в то время Клавдий был посмешищем всего дворца (inter ludibria aulae erat). Агриппина с презрением отказалась, но безумный Калигула оказался пророком, сам того не желая. Анекдот настолько в духе эпохи и в характере Кая Цезаря, что его можно считать вероятным. Во французской литературе скользили иногда намеки, что Нерон легко мог быть сыном державного дяди своего, Кая Цезаря. Но в пользу такой гипотезы — весьма соблазнительной для заключительного аккорда тяжкой наследственности — нет решительно никаких данных, кроме беспредельной половой распущенности Калигулы и, засвидетельствованной Тацитом, готовности Агриппины проституировать тело свое, не стесняясь ни саном, ни родством, во всех случаях, когда ей было выгодно. Полагаю, что если бы подобные догадки, выращенные фривольным воображением XVIII и XIX веков, приходили в голову людям древности, то они оставили бы след у Светония, Ювенала, Плиния Старшего и др., как оставили его — в сплетнях, сатирах, эпиграммах — другие кровосмешения и семейные безобразия тех же самых лиц.

Роды достались Агриппине тяжело: ребенок вышел ногами вперед. Восходящее солнце, хотя лик его стоял еще за горизонтом, озарило новорожденного лучами, прежде чем его, по римскому обычаю, положили наземь. Придворный астролог Фразилл Младший составил гороскоп младенца. Он обещал, что мальчик достигнет верховной власти, но убьет свою мать. Агриппина возразила классической фразой:

— Пусть убьет, лишь бы государем был.

Если этот анекдот — басня, то очень хорошо выдуманная. Молоденькой роженице, будто бы произнесшей, в порыве фантастического властолюбия, гордые слова столь огромной и зрелой страсти, шел тогда всего двадцать третий год.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЛЮЦИЙ ДОМИЦИЙ АЭНОБАРБ

Детство будущего императора сложилось тяжело и безрадостно. Мать, родив Люция, немедленно о нем позабыла, — сдала на руки двум кормилицам-гречанкам, Эклоге и Александрии. Об этих женщинах можно сказать, что они служили своему господину, с буквальностью, от первого часа его пребывания на земле до последнего, потому что, со временем, их старые руки зажгли погребальный костер Нерона. Агриппина, — сестра и, может быть, любовница нового принцепса Кая Цезаря, — вся ушла в придворную жизнь и дворцовые интриги. Муж ее, старый и уже с разрушенным здоровьем человек, по-видимому, от нее отступился. Он покинул Рим и поселился в этрурийском курорте Пиргах (порт древнего Цере, ныне развалины близ деревни Черветри), на берегу Средиземного моря, чтобы лечиться от водяной болезни, а может быть, чтобы, под предлогом лечения, избавиться от унизительного присутствия при дворе, где Агриппина так дерзко и его, и себя компрометировала. В Пиргах и умер последний из Аэнобарбов в 792 г., задушенный водянкой. Люцию тогда только что исполнилось три года. Смерть отца, к тому же заочная для сына, разумеется, не могла остаться в памяти такого маленького мальчика и не составила для него особого несчастья. Впоследствии, усыновленный Клавдием Цезарем, Нерон обижался, если его называли по старой, кровной фамилии, Аэнобарбов. Но, став государем, он проявил, очень неожиданно для всех, а может быть и для самого себя, какую-то особую, романтическую привязанность к памяти своего родного отца: выпросил для него у сената статую и настоял, чтобы день его рождения, 11 декабря, был включен в поминание Арвальских братьев.

* * *

Нам часто придется встречаться с именем Арвальского братства. Это любопытнейшее религиозно-государственное учреждение пережило все ступени эволюции Римского государства: родилось оно ранее Рима и умерло лишь накануне смерти самого Рима. Arvum, аrvа значит пахотная земля, готовая к посеву. Arvales fratres, братья Арвалы, — орден землепашцев. Легенда приписывает его основание 12 братьям, — сыновьям мифической Акки Ларенции. Асса, Atta, в санскрите Акка, значит «мать». Акка Ларенция — буквально: «мать Ларов». Именно так и чтилась она в Риме, как мать Ларов, богов домашнего хозяйства, блюстителей севооборота, хранителей плодотворящей почвы в смене двенадцати месяцев года. Таким образом, символика мифа ясна и проста: пред нами культ оседлой цивилизации, созданной переходом народа от жизни полукочевыми пастушескими кланами к родовому союзу хозяев- земледельцев, нашедших идею общественной земли. Когда эпитет «мать ларов», «Акка Ларенция», обратился в народном представлении именем собственным, он оброс сказками, в которых звучит много мифологических пережитков и исторических воспоминаний. Акка Ларенция оказывается иногда пастушкой, фавной, женой Фаустула, который, в свою очередь, не то пастух, не то леший Палатинского холма, кормилицей Ромула и Рема; иногда богатой проституткой, которая, в эпоху Ромула или Анка Марция, завещала римскому народу свои громадные земли. Примешивались к мифу чудесные сказки о весталке Рее Сильвии, обольщенной Марсом; о Геркулесе, наградившем Акку Ларенцию за ее услуги, как проститутки, всеми богатствами туска Таруция (т.е. Землевладельца); о чудесной волчице, питавшей Ромула и Рема. Примешивалась игра словом Lupa, которое в позднейшие времена стало обозначать не только волчицу, но и проститутку. Примешивалось историческое воспоминание о весталке Гайе Тарации (Землевладелице), действительно, завещавшей народу римскому значительный участок земель по Тибру. В историческое бытие Акки Ларенции римляне верили настолько, что еще Катон-цензор брался указать достоверно, какие именно урочища достались от нее Риму.

В течение веков культ раздробился. Этой Акке Ларенции — земной, человеческой, — кто бы она ни была, пастушка или проститутка, — первобытной святой римского народа, благодетельнице перво-Рима на Палатинском холме, — воздавался почет в пределах самого Рима, на Велабре, где предполагалась ее гробница. День ее праздника был 23 декабря, в символическую пору пробуждения земли от зимней спячки, в канун Рождества Непобедимого Солнца. Ту Акку Ларенцию, идеальную, — обожествленную творческую силу принадлежащей городу пахотной земли, — Рим, развиваясь из деревни в город, увел туда, где и было естественно ей царить: в поля, на границу своих пахотей, за пять миль от черты начального города. Здесь она — божественная богиня, Dea Dia, — перестала быть узким палатинским божеством, и храм ее, как предполагает Гофман, сделался святилищем туско-латинского союза. Ее праздники справлялись в начале мая, в пору сева, с колебанием чисел на десять дней, по предварительному назначению коллегии арвалов, которое определялось и объявлялось 23 декабря — следовательно, в день римских Ларентиналий. Если сопоставить календарные числа, то окажется, что обоими праздниками мы становимся в близкое соседство хлебных праздником христианского славянства — зимнего и вешнего Николы. Год арвалов считался и должностные лица их сохраняли правомочия свои — «с праздника посева до праздника посева» — «а Saturnalibus primis ad Saturnalia secunda». Применить к русским понятиям, будет почти как раз — с Никольщины по Никольщину.

В эпоху принципата братство Арвалов — самая аристократическая, священная и замкнутая из всех духовных корпораций. Я не хочу назвать ее жреческой, потому что со словом «жречество» в русском языке сливается понятие профессионального священства, тогда как именно этого-то элемента в корпорации Арвалов и не было. Эта коллегия мистического земледелия скорее напоминала франмасонскую ложу, под условием той, непривычной для нас, разницы, что она была не только признана государством, но и стала его символом-выразителем. Нет никаких точных сведений об арвалах в республиканскую эпоху Рима. Думают, что их братство было в упадке до Августа, который, в старании укрепить конституцию принципата, старался найти ему опору в консервативных симпатиях римского народа и, разыгрывая роль «нового Ромула», восстановил и оживил много архаических пережитков первобытного культа. К братству Арвалов могли принадлежать только члены самых старинных фамилий Рима, по возможности восходивших родословием к эпохе основателей — первых пахарей в долинах семихолмного города. В арвальских протоколах 39 г. по Р. X. братьями-арвалами оказываются почти сплошь баре с многовековыми родословными: Павел Фабий Персик, К. Кальпурний Пизон, Аппий Юний Силан, Кн. Домиций Аэнобарб, тот самый, с которого пошла у нас речь об арвалах, отец Нерона. Отмечается членство М. Фурия Камилла, последнего потомка великого воина, покорившего Вейи. Честью быть в числе 12 арвалов гордились лучшие императоры. Двое из них — Антонин Пий и Марк Аврелий — оставили свои бюсты в ритуальных знаках арвалов. Членство было пожизненное, причем звания своего брат-арвал не мог быть лишен государством ни в каком случае, сохранял его даже в плену и в изгнании. В год своего междоусобия и битвы при Бедриаке, враждующие императоры, Отон и Вителий, оба были и остались в составе арвалов. Доступ в арвалы был, надо думать, очень труден. Протоколы арвальского ордена никогда не исчисляют братьев-арвалов в полном комплекте двенадцати: самое большое, что их сходится девять. Верный знак, что, с вымиранием коренной землевладельческой аристократии, магнатов от мужицкого корня, не легко было пополнять этот комплект, и избытка в членах, выражаемого в корпорациях параллельным комплектом кандидатов-заместителей, никогда не имелось. Во главе братства стоял ежегодно (по календарю братства) сменяемый magister. Первым, предполагается, был основатель государства, Ромул. В императорский период (обобщая сюда и принципат) магистром, по всей вероятности, был пожизненно всегда сам император, почему фактически управлял орденом назначаемый им promagister. В восьмидесятых годах первого века по Р. X. в протоколах арвалов прибавляются жреческие должности: flamen и, как заместитель, proflamen. Если один из братьев умирал, magister назначал ему преемника, непременно в присутствии других братьев. В порядке этом, как и в названии обряда — cooptatio, сохранилось свидетельство, что в республиканскую эпоху составы арвалов возобновлялись, действительно, чрез кооптацию в коллегиально-избирательном порядке. Официальным и всенародным проявлением жизни ордена был вышеупомянутый майский трехдневный праздник. Его символика была искусно и осмысленно пригнана к естественному движению земледельческого года, и братья Ар- валы, как жнецы, украшали себя венками из колосьев. Даже в третьем по Р. X. веке, когда Рим давно уже перестал быть земледельческим государством, ел чужой, африканский хлеб и должен был совершенно утратить не только привычки, но даже легенду собственного земледелия, — даже и тогда в обрядах праздника арвалов как будто еще сквозят черты возникновения его из соседской «помочи» первобытному земледельцу-хозяину (начало и конец празднества пиром в доме магистра, раздача денежных подарков), а если идти глубже в века, то — из начала посевных работ сразу всем земледельческим кланом, после общественного богослужения, по указу и распорядку главы рода. Центром празднества была загородная роща «божественной Богини», lucus Deae Diae. Это, как сказано, в пяти милях от Рима по Кампанской дороге, на правом берегу Тибра, под холмами с выразительным нынешним именем «Замучь осла» — Affoga l'Asino, в виноградниках Чиккарели. Здесь некогда была кружная межа, граница пахотной земли первобытного Рима. В вековой заповедной роще, ветхих дерев которой никогда не касались топор и пила, находилось святилище ордена арвалов: храм Deae Diae, капелла в честь императоров (Caesareum), зрелищные сооружения. Развалины Цезареума и даже ниши со статуями императоров были видимы и зарисованы еще в XVI веке. Опять таки ритуальный консерватизм франмасонства напоминает окаменелый обряд Арвальского братства, донесший неприкосновенными до вершин римской цивилизации точные следы доисторической первокультуры. Так, в Арвальском братстве не допускалось употребление железа: знак, что корпорация возникла ранее, чем этот металл проник в земледельческий обиход, и что, в эпоху даже этого доисторического новшества, она уже была консервативна. (Фридлэндер). Столько же любопытным пережитком первобытной культуры представляется символическая трапеза-жертва арвалов пред архаическими глиняными горшками (olla), бережно сохранявшимися в их храме. Новейшие раскопки на месте бывшей рощи Арвалов обнаружили черепки этих первобытных корчаг. Археологи признали, что их грубая фабрикация тождественна с фабрикацией осколков от сосудов, находимых под слоями пеперина — то есть лавы, рожденной вулканами Албанских гор, потухшими в доисторические времена. Моммсен считает эти божественные горшки реликвиями глубокой, незапамятной древности, когда люди не умели еще печь хлебов, но парили зерно в корчагах, как кашу. Торжественный гимн Арвалов — древнейший памятник латинской литературы, до нас дошедший. Его язык устарел и стал темен для самих арвалов уже за 400 лет до Цицерона. Однако, протокол, в котором дошел до нас этот гимн, относится к 218 г. по P. X., к эпохе императора Гелиогабала, когда, по сравнению Моммсена, архаический язык арвальского требника был так же непонятен арвалам, как «Кирие Элейсон» — пономарю в каком-нибудь современном католическом захолустье. Время как будто имеет жалость к этим мистическим бессмыслицам. Оно отняло у потомства тысячи блестящих памятников расцвета и силы римской культуры, но насмешливо сберегло наивный лепет ее младенчества, ее предрассветной поры. Прошла, говорит Фридлэндер, добрая тысяча лет с тех пор, как братья-землепашцы впервые возгласили свою молитву к Dea Dia. Город на Тибре стал центром всемирной монархии, пережил свое утро и полдень и уже склонялся к вечеру. На троне, который создал Август, сидел презренный сириец, жрец Солнца. И все продолжала звучать старая песнь сатурнийским стихом, к словам которой с благоговением прислушивались еще цари римские:

Enos, Lases, juvate!

Neve luerve, Marmar, sins incurrere in pleores!

Satur fu, fere Mars... ect.

(Нам, Лазы, помогите!

Ни смерти, ни вреда, Марс, Марс,

перестань устремляться на множество!

Сыт будь, свирепый Марс и т.д.)

Загадочный текст песни арвалов, найденный в 1778 г., подвергся расшифровке и обработке бесчисленных ученых, среди которых мы встречаем такие величины, как Марини, положивший в 1795 г. начало научной разработке материалов об арвалах, как Моммсен, Бюхселер, Марквардт, Иордан, Генцен, Манихардт. Тем не менее, их совместным усилиям удалось выкроить из этой мраморной загадки лишь вышеприведенный спорный и темный текст, который весьма напоминает деревенские заговоры от болезней, напастей и общественных бед. Покойный Модестов узнавал в его ритме размеры нашего Кольцова. С этой молитвой, исполнявшейся антифонным пением, переплеталось нечто вроде эктеньи за упокой и за здравие держателей государства. Так как пение или чтение эктеньи сопровождалось торжественными жестами и мистическим шествием, то получалось нечто вроде великого выхода в обедне, когда священнослужители молятся за царствующий дом. Надо сознаться, что трудный славянский текстХерувимской, в перерыве которой совершается великий выход, «дориносима чинми» и прочие архаизмы не более понятны большинству русских богомольцев, чем было римлянам в императорскую эпоху арвальское — «Neve hierve, Marmar, sins incurrere in pleores!» Для того, чтобы арвальский гимн исполняем был без ошибок, предварительно вручались участникам церемонии, совершавшейся только один раз в год, таблички с тщательно выверенным его текстом. Каменные таблицы, на которых были иссечены протоколы празднеств Арвальского общества, его жертв, молитв, банкетов, спектаклей и скачек, найдены, в значительном количестве, частью в Риме, частью при раскопках в бывшей роще Deae Diae. Благодаря трудам германских ученых, Acta Arvalia восстановлены для 58 и 59 гг. христианской эры, т.е. как раз для интереснейшего времени правления Нерона, обрывки же их рассыпаны на пространстве двух слишком веков, от 14 по 241-й. Это драгоценный ключ к изучению римского культа. Наиболее цельный, важный и обильный материал дает протокол 218 г., эпохи Гелиогабала, XLI в основном издании Марини.

* * *

В уважении Нерона к памяти отца Герман Шиллер видит доказательство, что старый Аэнобарб был лучше репутации, составленной ему Светонием: Нерону мол было бы неудобно просить у государства актов почтения, как святому, для всем заведомого негодяя, — да и сенату заметно понравилось благочестивое усердие молодого государя, чего не случилось бы, если бы оно было обращено на предмет недостойный. Но, во-первых, мы видели, что Кн. Домиций Аэнобарб сам был братом-арвалом, — что, конечно, облегчало просьбу Нерона: какая же мистическая корпорация не молится за своих усопших членов? Вопрос, значит, мог быть только о месте Кн. Домиция Аэнобарба в поминании арвальском, о перемещении его «вечной памяти» из членской очереди в очередь государева дома. Во-вторых, проявление юным принцепсом сыновней почтительности должно было понравиться сенату безотносительно к тому, хороший был человек Аэнобарб или дурной. Хотя общественная практика и порасшатала в данной эпохе вековые устои абсолютного отцовского права, но в теории они стояли крепко, и сенат, корпорация консервативная и аристократическая по существу, являлся верным ее хранителем. Притом Рим мертвецам, ушедшим на тот свет в мире с государством, за прошлое не мстил и старых земных счетов в могилу к ним не предъявлял. Аэнобарб спокойно умер и честно погребен, — значит, по римским религиозным верованиям, он уже не грешник, тогда-то и так-то напроказивший, но просто — отошедший от мира предок своих потомков, и маны его святы для них, и лик его должен быть помещен в семейную божничку. А так как сын Аэнобарба сделался государем, предполагаемым отцом отечества, и семья его — вся республика, то отчего же и всей республике не почтить памяти отца своего отца-государя? Гораздо более удивительно в этом случае, что Нерон говорил перед сенатом о Домиции Аэнобарбе, как о своем отце, не смущаясь оскорбить тем щепетильный закон усыновления, по которому он был уже не Аэнобарб, но Клавдий Нерон Цезарь Друз Германик. Что касается внезапной нежности самого Нерона к отцовской тени, — это почти закон природы для сирот с детства, что они любят воображать себе несуществующего отца и обожать предмет своего воображения, как некий идеал, назло самым обидным разочарованиям действительности. Такого воображаемого отца-страдальца выдумал себе, например, наш Лермонтов. Образец еще более резкий — фанатическое поклонение Императора Павла Первого памяти Петра Третьего, которого он едва знал, о котором мог слышать с детства только жалкое и смешное, и, однако, любил его жарко и мучительно, а мать свою, гениальную Екатерину, ненавидел.

Потеряв отца, Люций был осужден расти и без материнской ласки. Придворные успехи Агриппины кончились худо. Из трех сестер своих, император Кай Калигула наиболее любил Друзиллу, выданную фиктивным браком за М. Лепида. Этот последний, — внук Юлии Старшей и М. Випсания Агриппы, правнук Августа, решил сам подобраться к верховной власти, отняв ее у сумасшедшего зятя. Возник дворцовый заговор, во главе которого, кроме Лепида, стоял главнокомандующий германской армией Корнелий Лентул Гетулик, и в который вовлеклась Агриппина и младшая сестра ее Юлия Ливилла, — как можно думать, не только по честолюбию, но и по преступной привязанности к свояку и кузену своему, Марку Эмилию Лепиду. Этот человек имел успех в потомстве Германика, так как был мужем одной сестры, предполагается любовником двух других и укоряется как «мужская любовница» их державного брата. Умысел был обнаружен: заговорщики потеряли головы, а сестер соучастниц Калигула отправил в ссылку на остров Понтию в Тирханском море (ныне Понца). Имения их были взяты в казну. Агриппина, высланная из столицы, стала нищей сама и оставила сына почти что на улице.

Мальчика приютила тетка, Домиция Лепида, — та самая, которая, в супружестве с М. Валерием Мессалою Барбатом, то есть Бородатым, подарила миру Мессалину, и та самая, что, в последний год Тиберия, обвинялась в кровосмешении с братом своим, отцом Нерона. Опекуном имущественным назначен был к Люцию некто Асконий Лабеон — вероятно, по завещанию Кн. Домиция Аэнобарба: впоследствии Нерон, прося у сената почестей для покойного отца, прибавил к тому и ходатайство о консульских знаках для Аскония Лабеона, как бы свидетельствуя общность своего доброго отношения к памяти бывшего отца и к бывшему опекуну. Во всяком случае, факт этот говорит в пользу Лабеона: из своего грустного детства император не вынес горечи к этому человеку, что между опекунами и опекаемыми бывает не часто. Только благодарности Нерона Лабеон обязан тем, что имя его осталось в истории: был опекун, которому цезарь выпросил консульские знаки, — больше о нем решительно ничего не известно. Отсюда можно предположить, что опекунские обязанности свои Лабеон нес только формально, не вмешиваясь в жизнь и воспитание мальчика, захваченного Домицией Лепидой. Имущественно оберегать у Люция, покуда жил Кай Цезарь, было нечего: державный дядя обобрал родителей младенца дочиста.

Что касается Домиции Лепиды, эта женщина, при всем своем распутстве и легкомыслии, кажется, не лишена была способности проникаться острой жалостью к покинутым и беспомощным. Известно о Лепиде, что она была в ссоре со своей дочерью Мессалиной, когда ту отверг и осудил на смерть Клавдий Цезарь, — однако, узнав, что дочь одинока, всеми брошена, в смертельной опасности, Лепида забыла свое неудовольствие, поспешила к Мессалине и осталась при ней, ободряя ее до последнего конца. Надо думать, что подобный же порыв жалости побудил Лепиду принять к себе маленького племянника, последнего мужского потомка Аэнобарбов. Могло быть, конечно, и так, что надзор за одиноким ребенком поручили ей просьбы умирающего или завещание покойного Кн. Домиция, связанного с Лепидой отношениями любви, быть может, и впрямь не только братской. Во всяком случае, Агриппина в этом добром деле не имеет части. Ради нее Лепида, конечно, не разжалобилась бы. Между пожилыми золовками Домициями и молоденькой невесткой Агриппиной жила непримиримая ненависть, питаемая и семейными скандалами, и партийными интригами двора. Истинная дочь Аэнобарбов, Лепида обладала столь же беспокойным характером, таким же ненасытным честолюбием, как и Агриппина, при той же неразборчивости в средствах к придворному, политическому и денежному успеху. Взять ребенка на воспитание, разумеется, далеко еще не значит его воспитывать. С Люцием в доме тетки обращались, по-видимому, очень мягко, — кажется, даже слишком баловали его, — но у не очень старой еще и не охочей стареть, влиятельной львицы Палатинского двора вряд ли находилось много свободного времени и внимания для малютки- племянника. Будущий император рос на руках рабской дворни, под надзором двух дворецких или вольноотпущенных: один был танцовщик, а другой парикмахер. От нечего делать, в свободное от хлопот по дому время, они обучили мальчика азбуке. Едва ли не с тем он и остался до одиннадцати лет.

Подвиг Кассия Хереи и гибель Калигулы возвратили Агриппине отечество: новый принцепс, Клавдий Цезарь, вернул ее из ссылки. Но и теперь у молодой матери не оказалось охоты заняться сыном. Вряд ли она в это время взяла его от тетки. Историки упрекают Домицию Лепиду, что мальчик рос в доме ее невеждой, выучился только азбуке, и что рабы ее развратили воображение ребенка, таская его за собой по улицам и театрам: стало быть, Люций расстался с теткой уже в школьном возрасте, стоя в умственном развитии ниже обычно требуемого уровня своих лет и будучи уже сознательно восприимчивым к зрелищным впечатлениям и пристрастиям. Все это говорит за возраст много старше четырех-пяти лет, которые ему исполнились, когда Агриппина получила помилование и возвратилась ко двору.

По всей вероятности, ей были возвращены конфискованные имения, хотя едва ли полностью, да и, конечно, чиновники государева вотчинного управления (patrimonium), побуждаемые таким алчным и ненасытным на деньги расточителем, как покойный Калигула, изрядно пощипали состояния изгнанных принцесс. Светоний замечает, правда, что Клавдий не только вернул, но и приумножил достаток Нерона, но это, надо полагать, относится к несколько позднейшему времени фавора Агриппины. Для данной же минуты нельзя думать, чтобы возвращение из ссылки оказалось для дочерей Германика полной политической реабилитацией, сопряженной с возвращением прежнего величия и былых милостей: они имели при дворе всевластного и злого врага в лице супруги Клавдия Цезаря, Валерии Мессалины. Одну из возвращенных принцесс, младшую, Юлию Ливиллу, она добилась таки услать обратно в изгнание, за действительное или мнимое прелюбодеяние с бывшим воспитателем детей Германика, знаменитым философом Сенекой. Таким образом, положение Агриппины при дворе Клавдия следует считать скорее терпимым в силу близкого родства, чем привилегированным. Ссылка, потеря богатства, перемена правления, ненависть Мессалины поставили Агриппину очень далеко от того царственного значения, какое, до заговора М. Эмилия Лепида и Лентула Гетулика, имела она при Калигуле. Ведь тот, в своем безумном пристрастии к сестрам, сажал их за парадными обедами выше жены своей, приказывал писать имена их в государственных актах вслед за своим именем, чеканил монету с их портретами в виде трех граций, а красавицу Друзиллу, по смерти ее, даже велел зачислить в сонм богинь (diva), под именем Пантеи. Избалованной всеобщим раболепствием, Агриппине было трудно примириться в старой обстановке с новым положением — знатной вдовы, если не вовсе без средств, то, по крайней мере, с очень расстроенным состоянием. Надо было воскресить себя для нового двора в новом блеске, а для того, прежде всего, разбогатеть. Путь к богатству Агриппина решила искать в выгодном браке.

Как принцесса Августова дома, как дочь Германика, сестра покойного и племянница правящего государей, вдова одного из самых знатных и знаменитых консуляров, — Агриппина, конечно, имела право целить в брачных планах своих весьма высоко. А как природная авантюристка, с необузданно властолюбивым воображением, она метила даже выше, чем позволяло ей право. Женщине, которая, четыре года назад, в родовых муках, соглашалась, чтобы из ее ребенка вырос матереубийца, только бы государь, — самой нужен был трон. И она стала стремиться к трону, — женская рука исподтишка потянулась к аметистовому пурпуру, символическому цвету принципата. В данный момент его носил слабоумный Клавдий, родной дядя Агриппины. Но мелочи родства не смущали честолюбивых людей в ту бурную эпоху политических внезапностей, солдатских заговоров, дворцовых переворотов, тайных убийств и кровавых интриг. Агриппина уже участвовала в одном заговоре, и тогда умысел ее был направлен против родного брата. Ссылка не смирила ее честолюбия, но разожгла его. Мессалина ненавидела Агриппину и опасалась ее козней недаром. Дочь Германика возвратилась в Рим — хоть сейчас же готовой на новый заговор: охотницей, чутко поджидающей поймать счастливый момент своего возвышения, как жирную добычу.

В большом свете тогдашнего Рима имелось несколько лиц, кому астрологи, маги, гадалки пророчили в будущем императорский пурпур. Пророчествовать было не очень трудно, наблюдая, как быстро вырождался и вымирал Августов дом. Предчувствие, что власть перейдет к новой династии, висело в воздухе, и, конечно, многие, в особенности связанные с Августом дальним родством или свойством, мечтали стать основателями этой будущей династии и охотно поощряли тех, кто льстил их надеждам. Втройне суеверная — как итальянка, как дочь своего, в высшей степени мистического, века и как политическая авантюристка, — Агриппина усердно кокетничала с этими фатальными счастливцами, а всего настойчивее заигрывала с Сервием Сульпицием Гальбою: ему верховную власть насулили не только темные случайные пророчества, гадания и знамения, но и предчувствие Тиберия Цезаря. По странной случайности, Гальба, действительно, со временем оправдал бывшие о нем предсказания. Хотя и не надолго, он попал в императоры непосредственно после Нерона, которого он, — случайное орудие военного бунта, — низверг и заместил почти против своей воли. В правление Клавдия, Гальба имел уже под пятьдесят лет, был женат, имел двух сыновей. Развести его с женой Агриппине не удалось, хотя вскоре затем он сам отпустил свою Лепиду (не надо смешивать с Домицией Лепидой, теткой Нерона) и зажил одиноким холостяком. Этот суровый, некрасивый, скучный, но чрезвычайно богатый и очень знатный, солдат-нелюдим был, вообще, не охотник до женщин, хотя женщина вывела его на широкую дорогу высших почестей: знаменитая Юлия Августа (Ливия), вдова основателя принципата. Агриппина кокетничала с Гальбой до такого неприличия, что теща его, мать Лепиды, вынуждена была сделать предприимчивой принцессе очень резкую сцену и даже, будто бы, дала Агриппине пощечину.

В начале сороковых годов, родственные отношения царственного дома Клавдия Цезаря с домом Аэнобарбов представляются в таком виде: единственный мужской представитель угасающего дома Клавдиев — правящий принцепс Цезарь Тиберий Клавдий Друз Германик; он только что женился на Валерии Мессалине, дочери Домиции Лепиды, урожденной из дома Аэнобарбов. Единственный мужской представитель последнего — маленький Люций; мать его Агриппина — племянница принцепсу Клавдию, и, следовательно, Люций выходит ему двоюродным внуком. Затем, кроме Домиции Лепиды, остается в роду Аэнобарбов еще сестра Домиция, замужем за Криспом Пассиеном, одним из остроумнейших ораторов своего века, богачом с несметным капиталом, нажитым адвокатурой.

Ходатайство по судебным делам в первом веке империи являлось очень выгодной профессией. Древний Цинциев закон 204 г. до Р. X., lex Cincia de donts et munerlbus, воспрещающий брать деньги и подарки за судоговорение, пребывал в давнем забвении; попытка Августа восстановить его силу не удалась. Адвокаты, входившие в моду, а в особенности адвокаты-аристократы из сенаторов и всадников, — взимали с клиентов огромные куши, завидные, пожалуй, даже избалованной гонорарами нынешней адвокатуре. Узда на адвокатские аппетиты была наложена уже позже; сперва Клавдий ограничил размер вознаграждений за судебную защиту; а при Нероне сенат совсем упразднил было платную адвокатуру. Так что, в лице Криспа Пас- сиена, она доживала свои последние красные дни, по крайней мере, пред некоторым перерывом.

Так как Рим оставил в наследие миру «писанный разум» — свое мелочно-вдумчивое, тонкоразработанное право, то, казалось бы, естественно предположить, что адвокатура стояла в нем на соответственной и весьма значительной высоте. Однако, когда обратишься к сатирикам принципата, как Марциал и Ювенал, к бытовым романистам, как Петроний, и даже к историкам-публицистам, как Тацит, то с изумлением убеждаешься, что, в их изображении, римский адвокат — фигура, близко знакомая нам и поразительно, до смешного современная во всех своих отрицательных качествах. Часто вы будто Салтыкова читаете в переводе на латинский язык, и, в лице какого-нибудь Лавра Цецилиана или другой Марциаловой жертвы, встает перед вами, как живой, во весь рост, незабвенный герой «Современной Идиллии», процветающий «в среде умеренности и аккуратности», друг коканского хана, присяжный поверенный Балалайкин. Настолько, что даже адвокатская кличка, присвоенная этому почтенному сословию в русском народе «нанятая совесть» дословно встречается у Сенеки в сатире на смерть цезаря Клавдия. В эпоху первых цезарей право еще далеко не достигло того изящества, той систематической глубины, которые нашло оно в обработке юристов второго и третьего века и которых властного наследия Европа не изжила до сих пор, и вряд ли изживет когда-нибудь без остатка. Сравнительная элементарность права с успехом дозволяла деление акта защиты на два процесса: изучал дело и, что называется, обзаконивал его юрист-практик, так называемый прагматик, дока (в республиканскую эпоху его-то и звали адвокатом), а судоговорение, со слов доки, вел патрон, causisicus, адвокат-оратор. Поэтому в числе последних не редкость было встретить круглого невежду по праву, что не мешало ему выигрывать процессы, иметь успех и наживать состояние, благодаря зычной глотке и природному краснобайству. В этот век, для римской юстиции была высоко современна именно балалайкинская мораль, что истина есть результат судоговорения. Юридический материал для речи должен был доставлять адвокату, как уже сказано, прагматик, подъячий, судебный дока, нанимаемый клиентом за ничтожную сумму, нечто вроде столь популярных некогда в Москве «иверских аблакатов» — выгнанных приказных и тому подобных крючкотворов не у дел, искавших какой-либо мелкой поживы по части кляуз и ябед на своеобразном юридическом рынке у старых присутственных мест близ часовни Иверской Божьей Матери. Квинтилиан и, слишком двести лет спустя, в гораздо более изощренную эпоху права, блестящий ритор Либаний изображают нам этих прагматиков смирной поденщиной великолепной показной адвокатуры, тихими лисицами, приготовляющими триумф рыкающему льву. Адвокат-патрон, — совершенно как некрасовский стих характеризует — «содрав гонорар неумеренный», вопиет, а лисица-прагматик смотрит ему в рот, следя за потоком вдохновения. Красноречие льва истощилось, и он небрежно бросает своей лисице приказ: — эй, ты там, прочитай, что следует. Дока читает подходящий закон, адвокат подхватывает тему на лету, и опять пошла трещать, на диво сработанная, говорильная машина. Было правило в римском судоговорении, заимствованное из Афин и утвержденное Помпеевым законом de ambitu (52 до Р. X.). Адвокат должен был заранее заявить, сколько времени он намерен говорить, и пред ним ставились водяные часы (клепсидра), точно отмерявшие срок разрешенного ему красноречия. Клепсидра пустела в полчаса. Марциал рисует нам адвоката Цецилиана, который, выпросив себе срок в семь клепсидр, т.е. в три с половиной часа, так надоел публике, что та одного желает: — Тебя, Цецилиан, жажда мучит и голос срывается, — сделай одолжение, чтобы освежиться, не пей воды из графина, а выпей — из водяных часов. Буше-Леклерк сомневается, чтобы эти ограничения строго соблюдались, так как им противоречит возможность одному обвиняемому иметь многих защитников. В некоторых процессах число их доходило до шести и даже до двенадцати. Это злоупотребление временем суда прекращено было одним из «Юлиевых законов» (leges Juliae), но неизвестно — при Августе или еще при Юлии Цезаре. Квинтилиан жалуется на возмутительную небрежность многих знаменитых адвокатов к поручаемым им процессам. Делая вид, что они слишком завалены делом, или по фанфаронству, что мол нам все нипочем, я гений, с маха беру всякое дело, — адвокаты очень часто выслушивали от клиента обстоятельства дела только в самый день или накануне судебного разбирательства. Грех, опять-таки постоянный и в современных адвокатурах, не исключая даже английской. В сатирических изображениях Диккенса адвокаты «Записок Пиквиккского Клуба» и «Холодного Дома» — точнейшие зеркала собратьев своих у Марциала, Ювенала, Петрония. Понятно, что, при условиях такой неподготовленности, необходимость говорить более или менее долгий срок, во что бы то ни стало, вырождала красноречие в самое шарлатанское пустословие и битье по нервам судей эффектами ораторского темперамента. Щедрин издевался над Плевако, что тот, в процессе матери Митрофании о подлоге векселей, хватался за гору Сион и проклинал час своего рождения. Но вот эпиграмма Марциала на адвоката Постума. «Мое дело пред судом вовсе не о насилии, ни об убийстве; я жалуюсь на соседа, что он свел у меня трех коз; судья требует доказательств кражи; ты же, широко размахивая рукой, только звонишь во все горло о битве при Каннах, о войне с Митридатом, о всех предательствах Карфагена, о Суллах, о Мариях, о Муциях... как хочешь, Постум, а изволь что-нибудь сказать, наконец, и о трех козах!» От упреков в комедиантских приемах, «в отвратительном и пошлом скоморошестве», не ушел даже Цицерон. Чтобы ловить успех, адвокаты часто прибегали к очень недостойным средствам, даже нанимали клаку — аплодировать и кричать шумные браво их плохим речам, либо провожать их с форума уличной овацией. В погоне за клиентами и высокими гонорарами, они не брезгали никакой рекламой. Ювенал дает нам точную карикатуру, представляющую, как ведет себя в обществе искательный адвокат. Он не расстается с огромным, распухшим от бумаг, портфелем: толпа должна видеть, как страшно он занят, как много людей, доверяющих ему судьбы своего благосостояния. Он великолепно одет, таскает за собой свиту рабов и клиентов: толпа должна видеть, как страшно много он зарабатывает, — стало быть, не суйся к этакому козырю с маленьким гонораром! Торгуясь с клиентом об условиях, адвокат вертит перед ним пальцами в перстнях с драгоценными камнями, и очень часто перстни эти совсем не его, а взяты на подержание у знакомого или напрокат у ювелира. Надо было жить очень шикарно, пуская пыль в глаза роскошной обстановкой дома, в особенности приемной и рабочего кабинета, потому что действительно успешные адвокаты устраивались на широкую ногу. При таких огромных предварительных «расходах производства» и широкой конкуренции, естественно развивалась неразборчивость средств к заработку: адвокаты хватаются за всякое плывущее в руки дело, не разбирая, справедливое или нет, — ведь «истина есть результат судоговорения!» В свое время мы, русское общество, много смеялись рассказу Глеба Успенского об адвокате, который столь строго таксировал свое драгоценное время, что — прежде чем выслушать дело — приглашал клиента: — Кладите ваши деньги об это место по уставам 20 ноября. Ничто не ново под луной, и Квинтилиан тоже упрекает коллег своих за обычай требовать денег «об это место», не дав еще никакого совета, что он справедливо обзывает «пиратской манерой». Брать гонорар авансом запрещено было только при Траяне. Нередко адвокат продавался тайком противной стороне, с уговором провалить дело, но за такую плутню, если она открывалась, исключали из сословия. Достаточно просмотреть любой годовой отчет любого совета присяжных поверенных в русских судебных округах, чтобы убедиться, что профессиональный грех этот не истребился до сего дня. На почве такого вероломства разыгрался при Клавдии ужасный случай. «Ни один из предметов публичного торга не был до такой степени продажен, как подлая совесть адвокатов (advocatorum perfidia). Вот пример: Самий, знатный всадник римский, узнав, что Суиллий, которому он заплатил вперед четыреста тысяч сестерций, передался на противную сторону, закололся мечом в приемной негодяя этого». Именно это самоубийство и послужило поводом к временному ограничению адвокатских гонораров. Передовая часть сената, имея во главе К. Силия, назначенного консула на ближайший срок (consul designatus), требовала воскресить Цинциев закон и совершенно воспретить брать деньги или подарки за защиту на суде, под страхом преследования по закону о вымогательствах (lex Julia de repetunais). Сенат уже склонился к такому решительному постановлению (parabatur sententia qua lege repetundarum lenerentur). Тогда адвокатская черная сотня, Суиллий, Коссутиан и другие, промышлявшие, по преимуществу, политическим доносом, справедливо усмотрев, что постановление это содержит в себе даже не суд над ними, а прямо-таки приговор и наказание, окружают Цезаря и умоляют — за прежнее их простить, а в будущем не лишить возможности заработать детишкам на молочишко.

— Хорошо, — говорили они, — богачам-аристократам разыгрывать роль великодушия, когда предки их нажились грабежом государства в междоусобные войны. А мы люди бедные, люди мирные и зарабатывать можем только в размерах мирных условий. Подумай, государь, о плебеях, для которых адвокатура главный путь выйти в люди (Cogitaret plebem quae toga enitesceret). Если ты уничтожишь оплату интеллигентной профессии, уничтожится и самая профессия.

Клавдий, о котором Целлер справедливо говорит, что он судил как Санчо Пансо, отвечал:

— Резоны ваши — нельзя сказать чтобы из красивых, но не лишены основания (Utminus decora haec, ita haud dieta princep’s ratus), — и назначил предельным гонораром судебной защиты десять тысяч сестерций: тысячу рублей. (Taciti, Ab Е. А., XI, 5.)

Наемная совесть! Продажное сословие! — клеймит адвокатов Сенека. Очень часто клиенту было мало выиграть дело, и он нанимал адвоката, главным образом, для скандала, чтобы тот хорошенько иссрамил противную сторону. Тогда в суде разыгрывались сцены самого беспардонного забиячества и озорства, из-за частого обычая которых адвокатская кличка «брехунец» была распространена в римском народе не менее, чем у нашего простонародья. Целый ряд римских писателей определяет адвокатуру, как ремесло «собачиться» (caninum Studium). Случалось, что от слов переходили к жестам, и прения сторон обращались в рукопашную. При всех условиях рекламы, при всех сделках с совестью, многие адвокаты не выдерживали борьбы за существование с непосильной конкуренцией. Иные объявляли себя несостоятельными. Другие покидали столицу, чтобы практиковать в далекой провинции, в Галлии или Африке. Наряду с тузами, получавшими миллионы сестерций годового дохода, существовала обильная рыночная адвокатура мелких ходатаев по делам, которые едва зарабатывали на что жить, — так плохо им платили. Известны, например, провинциальные гонорары мелких процессов — в одну золотую монету за четыре речи или в 100 денариев, то есть около 12 рублей, на всю компанию защиты, самому судоговорителю (dikologos, causidicus), прагматику, их сподручным и присяжным свидетелям. И это — наряду с заработками, позволявшими воздвигать дворцы, о которых великий архитектор Витрувий считает нужным говорить особо и специально, как в них должна быть устроена приемная; в которых белым лесом стоят мраморные статуи — в том числе и самого хозяина — сооруженные за счет или подпиской благодарных клиентов; на подъезде толпа слуг; лестница обвешана пальмовыми венками — знаками выигранных процессов; новый клиент, как милости, добивается у грубого привратника, чтобы тот записал его в очередь приема. Щедринский Балалайкин хвастался, что коканский хан прислал ему, в виде гонорара, осетровый балык и кувшин воды. Римские Балалайкины сплошь и рядом получали вознаграждение натурой: овощами, соленой рыбой, вином, — в особенности от провинциальных клиентов, которые при этом, конечно, норовили отделаться подешевле и спустить в дар адвокату всякую заваль и брак. «В день рождения моего красноречивого приятеля Реститута, — советует Марциал, вы, клиенты, оставьте при себе мелочи вроде восковых свеч, записных книжечек, салфеток. Ты, толстопузый негоциант (вероятно злостный банкрот) из гостиного ряда Агриппы, посылай- ка адвокату пурпурную одежду; ты, нарушитель общественной тишины, ночной драчун и пьяница, — подари обеденные приборы; ты, девица, которой он помог выиграть процесс с обольстителем, подавай драгоценные камни; ты, старый коллекционер, поднеси статуэтку Фидиева резца». Размеры денежного вознаграждения, конечно, чрезвычайно колебались. Марциал в одной эпиграмме определяет свою таксу, как адвоката, в 2000 сестерций, около двухсот рублей, с уговором, и в наши дни практикуемым, что в случае проигрыша клиент уплачивает только половину. Клиент так и поступил. «За что?!» — вопиет Марциал. — «За то, что ты ничего не сказал и погубил все дело!» — «Да уж и дело твое!» — возражает Марциал, со свойственным ему бесстыдством: «ты тем более обязан мне заплатить, что мне из-за тебя пришлось краснеть». Издевалось общество над денежной жадностью адвокатов и над лакомством и чревоугодием их жен, развивавших в себе смешные пороки эти, вероятно, именно обилием приношений натурой. «Моя Грация, — пишет императору Марку Аврелию талантливый ритор Фронтон, — хоть и жена адвоката, но, вопреки пословице, совсем не обжора!»

Конечно, по всем этим сатирическим и полемическим выходкам, метко бичевавшим уродов в семье сословия, нельзя строить обобщений о всей римской адвокатуре. Ведь и в русской — не большинство же торжествующее те бессовестные «рвачи», которых Салтыков клеймил своей могучей сатирой. Сословие присяжных поверенных имело своих Балалайкиных, Перебоевых и прочих, «обращавших взоры на Запад», восклицая: «кладите об это место по уставам 20 ноября!» Но оно же дало России имена Спасовича, Урусова, Александрова и десятки других, которые останутся незабвенными в истории русской культуры и русской гражданственности. Так и в Риме — были свои Балалайкины, были и свои Урусовы. Избираю для сравнения это последнее имя, потому что князь Урусов, как общественная фигура адвоката- барина, красивого эстета и мягкого либерала-доктринера из кающихся дворян, наиболее подходит к тому Криспу Пассиену, с которого пошла наша речь о римской адвокатуре.

По отзывам древних писателей, Крисп Пассиен представляется человеком интересным. Заметно, что он пользовался в Риме уважением и влиянием, что к мнениям его чутко прислушивались. Светоний изображает его лукавым и остроумным, слегка циническим царедворцем. Тацит сохранил его блестящую политическую остроту о Калигуле. Сенека говорит, что не знает среди современных мыслителей никого, способного с большей тонкостью определить порок и указать средства к его исцелению. Плиний рассказывает о Криспе Пассиене анекдот, рисующий знаменитого оратора поэтически настроенным пантеистом, способным, даже подобно Лежневу в Тургеневском «Рудине», ходить на свидания к любимому дереву. Между богатыми и успешными адвокатами во все времена бывало много эстетов и мистиков, — это профессиональный недуг сословия: духовная реакция на утомление практикой в области чересчур материальных интересов. То же самое ведь и в нашей адвокатуре. Покойный Урусов почитается отцом и главой русских эстетов, патриархом декадентского течения. Андреевский — поэт и тонкий критик чисто эстетической школы. Минский — поэт и мистик. Плевако — мистик. Куперник, Спасович — столь же литературные и художественные критики, сколько адвокаты. Когда в Петербурге среди помощников присяжных поверенных сложилось общество юридического самообразования, под руководством С.А. Андреевского, то оно провело целую зиму в чтении и комментариях произведения бесспорно прекрасного, но не весьма юридического, а именно — пушкинского «Евгения Онегина». Очень популярный реферат Андреевского о судебной этике — любопытнейший показатель эстетизма в нашей адвокатуре. Между прочим, в этом реферате Андреевский рассказывает, что даже такой строгий и цифровой юрист-делец, как знаменитый Пассовер, едва ли не замечательнейший практический ум русской трибуны, имел сердце, очень чуткое к «вдохновению, звукам сладким и молитвам». Он был страстный любитель поэзии и придирчивый критик стихов, укорительно обличавший поэтические вольности самого Пушкина. «Пора! перо покоя просит!» цитирует Пассовер знаменитый стих из «Онегина» и протестует: помилуйте! что же это за стих? «Пора, перо покоя просит»: четыре раза п и три р. Всех поименованных русских юристов-эстетов писатель древнего Рима характеризовал бы как «софистов». Не в том, конечно, язвительном смысле, какой приобрело это слово в наши дни, но в смысле «оратора-мыслителя», как понимает его в конце второго века Филострат, автор «Жизни Софистов», для какого-нибудь Полемона, адвоката-философа, котоpoгo речь пред судом, полная литературы и психологического анализа, обходилась клиенту в 10.000 рублей серебром. Такими софистами в римской адвокатуре были философ Сенека, историк и дипломат Светоний, естествоиспытатель Плиний Старший, литератор Фронтон, талантливый бюрократ Плиний Младший, наш Крисп Пассиен. Словом: в лице последнего, пред нами образованный, тонкий, глубокий, свободномыслящий ум, острый язык, мягкое, теплое сердце. Как человека, приятнее Криспа Агриппине трудно было бы найти мужа в той жестокой эпохе.

Затем. Как во всяком государстве, облеченном в подобие конституционных форм, адвокатура в Риме тесно соприкасалась с политической трибуной и открывала ход к блестящей карьере по общественным должностям. Подобно современной Франции, подобно России после 1905 года, в Риме политический оратор обыкновенно выдвигался из адвокатуры и часто не расставался с ее заработком даже в период своей государственной деятельности. Огромное общественное влияние адвокатуры создалось, как и всюду, ее центральным положением среди сословий. Адвокатскую профессию считали приличной для себя сенаторы и всадники; для буржуазии и низких классов она была желанным и почти единственным путем выйти в люди; выдвигаясь ярким даром слова, можно было не только составить капитал, но и выдвинуться понемногу в высшие сословия, пробиться ко двору, к государственным должностям. Мы только что слышали слова Суиллия: — Подумай, государь, о плебее, для которого адвокатура главный путь выйти в люди. Адвокатурой создались такие Гамбетты древнего мира, консулы из выскочек, как Эприй Марцелл или Вибий Приск. Любимая родительская мечта римского буржуа, чтобы сын пошел в адвокаты или, по крайней мере, в стряпчие. Последнюю карьеру избирали, по преимуществу, те лица, которые, при юридическом складе ума, не обладали соответственным даром слова. Это те же прагматики, подьячие, только сортом повыше, с широкой эрудицией, опытом крупных дел, прозорливым юридическим синтезом. Стоя в тени за эффектами показной адвокатуры, стряпчие представляли ее деловую сторону, и «станции», то есть кабинеты, бюро этих юрисконсульств, были истинными руководителями правосудия в Риме. Достаточно назвать имена Гая, Папиниана, Ульпиана, Сальвия Юлиана, Тертуллиана, которые все были учеными стряпчими, чтобы понять огромную роль их «станций» в историческом развитии и систематизации «писанного разума» — римского права. Эти люди, в охочей кляузничать столице, были постоянно осаждены публикой, ищущей советов; они начинали свои приемы с раннего утра, чуть не с петухами и занимались в бюро до десятого часа дня, т.е. до 5 часов пополудни летом и до трех зимою. Понятно, что их советы, мнения, сентенции очень хорошо оплачивались. Историки и сатирики упрекают юрисконсультов за корысть: даже зевок свой — и тот в счет вы ставите! Если клиент денежный, то, хотя бы он убил мать свою, юрисконсульт сумеет подыскать ему какой-нибудь закон в забвении, которым убивать матерей разрешается. До нас дошла надгробная надпись с могилы какого-то бедняка, разоренного судебным процессом: «Да не приблизятся к месту сему судейские крючки и стряпчие!» Влияние стряпчих было тем более ощутительно, что их участие в процессе нужно было не только клиентам и адвокатам, но и судьям, обыкновенно мало сведущим в праве, так что в руках юрисконсульта легко могли оказаться и защита дела, и решение. Легко понять, какие могли происходить отсюда стачки, интриги и торг правосудием, хотя надо заметить, что мнение юрисконсульта никогда не было обязательно для судьи, а носило лишь характер совещательный, характер экспертизы, рекомендуемой к руководству. Впоследствии, из этой факультативной консультации практика выработала постоянную судебную асессуру, придав всем магистратам, снабженным судебной властью, одного или нескольких, всего чаще двух, непременных членов присутствия, на обязанностях которых лежала выработка объявляемых магистратом приговоров. Наконец, третьим огромным источником влияния стряпчих надо считать их преподавательскую работу. Их бюро были, своего рода, вольными факультетами юридических наук, с особенным упором на камеральные знания, и, таким образом, имея под своей казуистической ферулой лучшие умы молодежи, они, век за веком, формировали правовую мысль Рима, как ее не только вожди, но почти что самодержцы. Помимо того, что стряпчество было делом хлебным, такие придворные имена, как Папиниан или Ульпиан, показывают, что юридическая казуистика была хорошим средством государственной карьеры, и Победоносцевы процветали не под одной только русской автократией.

В политической карьере Крисп Пассиен достиг всего, что мог получить в его время хорошо и счастливо служивший государству человек, в естественных условиях карьеры: он дважды был консулом.

В этом богатом и изящном, хотя уже пожилом адвокате Агриппина нашла свой золотой рудник. Она отбила Криспа у жены его Домиции, заставила его взять развод и женила на себе. Все это, разумеется, не способствовало улучшению отношений Агриппины с золовками по первому браку: злоба Домиции на счастливую соперницу умерла только вместе с самой Домицией. Брак Криспа с Агриппиной был непродолжителен. Крисп очень скоро умер, оставив все свое состояние жене и пасынку — Л. Домицию Аэнобарбу; теперь опекуну последнего, Асконию Лабеону, уже было что оберегать. Шиллер считает даже, что именно теперь-то Люций и помещен был под опеку Лабеона, — следовательно, по завещанию не отца своего, но отчима. Быстрая смерть Пассиена вызвала в Риме дурные толки. Говорили, будто принцесса отравила мужа после того, как выманила у него завещание. Источник слуха — поздний и сомнительный, а отравление мало вероятно уже потому, что в эту пору Агриппине, гонимой и преследуемой Мессалиной, да еще при ненависти к ней Домиции, преступление не сошло бы с рук даром. Спастись от участи сестры своей, Юлии Ливиллы, Агриппина могла только будучи незаметной и, в безупречности своей, неуловимой для политического и уголовного доноса.

Оставшись богатой вдовой, Агриппина с удвоенной энергией бросается в круговорот дворцовых интриг и властолюбивых замыслов. По всей вероятности, именно теперь сближается она с властными вольноотпущенниками Клавдия, из которых умнейший и влиятельнейший, Паллант, впоследствии был ее любовником. Более чем сомнительно, чтобы и в это время Агриппина обращала много внимания на рост и развитие сына. Быть может, Люций, по-прежнему, даже и не был при ней, — мальчик мог все еще оставаться на попечении тетки Лепиды. Нежная привязанность Лепиды к младенцу Аэнобарбу как будто росла с годами и дошла до такой энергии, что — в самом недалеком будущем — эта женщина смело оспаривала у Агриппины право быть ближайшим человеком ее сыну, а своему племяннику. Отсюда опять-таки можно заключить, что она заменяла Л. Домицию мать не полтора-два года, покуда Агриппина была в ссылке и умирал Кн. Домиций, но гораздо больший срок.

Между тем мальчик, еще в колыбели отмеченный высокими предзнаменованиями, начинал уже привлекать к себе внимание Рима.

В 800 году Рима (47 по Р. X.) принцепс Клавдий нашел нужным возобновить секулярные игры (ludi saeculares), мистический всенародный праздник, справлявшийся однажды в столетие с большими, изысканными, эпоху делающими, торжествами. Сзывая народ на секулярные игры, бирючи, рассылаемые государством по всем городам и дорогам Италии, приглашали всех свободных выразительной формулой — участвовать в празднике, «какого никто из нас не видал и никто уже не увидит».

Ludi saeculares в древности назывались тарентинскими, от города Тарента в Великой Греции (нынешний Таранто в южной Италии), откуда, по-видимому, была заимствована Римской республикой первая форма их, копия тамошнего праздника Гиакинфий. Что касается философского содержания, влитого в эту форму, оно пришло в Рим не от греков, но от этрусков. Они влагали в слово saeculum, век, идею не просто ряда или совокупности ста солнечных годов, как выражает оно теперь, но идею предельной длительности человеческого поколения. Если, скажем, в день основания города родилось в народе, его основавшем, данное количество младенцев, то жизнь их начинает эру этого города, и, со смертью последнего из них, исполнится первый век города, с таким же совершенным вымиранием сыновей их окончится второй век, исчезновение внуков, правнуков и т.д. определяет собой третий, четвертый и прочие века. Приблизительный срок поколения древность, кажется, повсеместно считала 110 лет: в Халдее, в Египте, в Греции, в Этрурии. Рим также принял эту цифру. Но так как она не точная, а приблизительная, и, при размножении людей, живущие не в состоянии знать, когда в действительности вымирает предшествующий человеческий «век», то остается уповать на сверхъестественное вмешательство. На приблизительной границе двух веков боги посылают людям страшные чудеса и знамения в знак того, что пора похоронить с благодарностью прошлое поколение и благословить к исторической жизни новое. Эти два момента и определяли собой содержание римских секулярных игр: ими настоящее погребало прошедшее и молилось за будущее.

В крестьянской глубине римской истории, тарентинские игры — не более как обломок частного родового культа влиятельнейшей фамилии Валериев, находившихся в приятельстве с этрусками. По дружбе с Валериями, переселился в Рим, с 4000 родичей своих, родоначальник Клавдиев, сабинский нобиль Атт Клавз. Вся мифология секулярных игр, поэтому, тесно связана с фамильными легендами Валериев, а вся история — с именами то Валериев, то Клавдиев. Справлялись секулярные игры в Риме, за пределами померия[4], «на Марсовом поле, возле обильных вод Тибра, где он наиболее узок». Это будет в клину между нынешним Corso Vittorio Emmanuele (ближе к мосту того же имени) и верхней частью набережной Сангалло, в окрестностях церквей Chiesa Nuova и Сан Джованни dei Fiorentini. Зимой 1886/87 года близ первой церкви найден был жертвенник подземных богов (Ara Ditis) — центр секулярных игр, а близ второй — обломки мраморных плит с их протоколами от эпох императоров Августа и Септимия Севера. Теперь эта местность, застроенная обновляемым Римом, отличается болотистым грунтом и уже в средних веках носила название Vallicella, Долинка, указывающее на, сравнительную с окрестностями,низменность. Но некогда именно здесь, если верить преданию, замерли последние остатки вулканической жизни Рима: была расщелина, дышавшая уже более дымом, чем огнем, и посвященная подземным божествам, Диту и Прозерпине. У расщелины этой один из Валериев, будто бы, получил чудесное исцеление трех сыновей своих, умиравших от малярии, и, в благодарность подземным богам, должен был, по приказу их самих, справить трехнощные игры, с приношением в жертву темношерстных животных. В историческом Риме урочище прослыло «Тарентом» — несомненно, по прямому воспоминанию о тарентинском ритуале, по которому Валерии справляли свой праздник. Перерождение фамильных игр рода Валериев в государственные игры Рима произошло тем же естественным путем, которым храмовой праздник, хотя бы в честь незначительного святого, но в богатом селе, с многомочным и тароватым крестьянством, да еще при ярмарке, оказывается для целого уезда столько же важным и приманчивым, если еще не более того, как самые большие и чтимые общие праздники церковного календаря. Такое развитие частной домашней святыни в общую святыню края пережили Полтавская и Харьковская губернии всего тридцать лет тому назад: в Козельщине графы Капнисты объявили чудотворной свою домашнюю икону Божьей Матери (Мадонну итальянского письма); новый культ распространился с изумительной быстротой, и, в самом непродолжительном времени, Козельщина процвела, стала богатейшим селом, а праздники ее — событием и целью паломничества для всей Украины.

В мою задачу не входят ни мифологический анализ, ни история секулярных игр. Кто ими заинтересуется, может обратиться за подробностями к блестящей работе петербургского профессора Зелинского (Quaestiones Comicae) или к обширному исследованию варшавского профессора Базинера. Здесь довольно будет отметить, что, сделавшись достоянием всего римского народа, тарентинские игры не только сохранили, но и несравненно умножили свой чрезвычайный характер таинства первой важности, осуществляемого государством лишь по приказу богов, возвещаемого совпадением учащенных знамений с пророчествами Сибиллиных книг, крайне ответственного и потому редкого. Первые легендарные ludi saeculares относятся преданием к 245—250 гг. Рима (509—504 до Р. X.): даны были первым консулом Валерием Публиколой для прекращения опустошительного мора. Первые исторические, в 505 г. Рима (248 до Р. X.), связаны со страшной грозой, когда молния зловеще разбила часть городской стены, циклопической постройки, приписываемой Сервию Туллию. Во главе правительства стоял тогда, близкий к Валериям, П. Клавдий Пульхр, а главным понтификом был археолог и историк Тиберий Корунканий. Это время большой эллиномании в римской большой знати, поклонения памяти Пифагора, переселения в Рим тарентинца Ливия Андроника, которому суждено было стать отцом латинской комедии, а покуда, он оказался автором первого «Векового Гимна», Carmen Saeculare, коим обрядно завершались секулярные игры. Неудивительно, что при таких условиях они приняли подчеркнуто тарентинский характер.

Знаменитейшие из секулярных игр были справлены императором Августом в 737 году Рима (17 до Р. X.). Он превратил секулярный праздник в символ обновления государства внутренним миром после долгих и кровопролитных гражданских битв, в которых разрушилась старая аристократическая республика, поднялись новые сословные формации плебса, возник из них, оперся на них и окружился ими принципат. Август умел сделать из секулярных игр настоящее государственное событие. Они произвели на современников огромное впечатление и имели несомненное воспитательное значение — как бы рубежа эпохи, с которого Риму даны властью торжественные заявления, что несчастный век старого поколения для республики кончен, возрождение свершилось и официально возвещается, и, следовательно, отныне предлагается обывателю не унывать, но уповать и жить припеваючи. Если бы такой приказ по народу — «а впредь считать себя благоденствующим» — раздался из уст государя, хотя бы заслуженного, лишь по личному его убеждению, либо просто по административному самообольщению и капризу, но ни с того, ни с сего по оценке и совести современников, — то он, конечно, вызвал бы насмешки и негодование, Как и испытал это впоследствии ближайший устроитель Столетних игр, Клавдий Цезарь. Но Август необыкновенно искусно попал в чувствительную точку своей эпохи — поклонения страшно усталых людей, переживших неслыханно жестокие перевороты, жаждавших государственного отдыха, то есть извне — ровной добычливости, внутри — мира, — гражданского покоя в настоящем и надежд на его обеспечение в будущем. Август, восстановитель многих забытых древних культов, с особенным вниманием остановился на секулярных играх именно потому, что, в народном представлении, праздник этот слыл искупительным за победный для Рима мир в Италии. Справляй секулярные игры, — повелевает подложный Сибиллин оракул, нарочно сочиненный коллегией «пятнадцати мужей» (квиндецимвиров), на основании которого Август устроил праздник:

Тогда вся Италия

И вся латинов земля всегда будет под скипетром властным

Рук твоих иго носить на затылке покорном и смирном.

(Перевод проф. Базинера.)

В сроке справить секулярные игры государство опоздало на 32 года, но в 705 году Рима (49 до Р. X.), в разгар политических смут, было не до игр. Да и унизительной насмешкой показалось бы празднество государственного мира в республике, раздираемой борьбой Цезаря и Помпея. Теперь же Август шел навстречу духу времени — тому мистическому духу, который искреннейше находил, что довольно выстрадано, пора богам наградить нас, довольно века железного, подай нам век золотой. Выразительницей духа этого явилась знаменитая четвертая эклога Виргилия, которая впоследствии толковалась христианами, как пророчество о близко грядущем в мире Младенце-Иисусе и, в средние века, сделала Виргилию репутацию некрещеного святого. В это же самое время, столько же знаменитый энциклопедист римский, М. Теренций Варон Реатинский, воскресил старое пифагорическое учение палингенезии, то есть о возвратной жизни: 110 лет — естественный человеческий век, в четыре века отошедший из мира мертвец свершает круг вне-человеческого бытия своего, и, 440 лет спустя после смерти, его душа и тело вновь встречаются и соединяются для нового рождения в повторную жизнь. Этим текстом Варрона, который будто бы заимствовал его у каких-то астрологов, составителей гороскопов, пользовался, впоследствии, блаженный Августин для доказательства воскрешения мертвых плотью и личностью. По Варроновой теории, в веке Августа наступал срок палингенезии для великих деятелей первых времен Римской республики, для героической эпохи, создавшей величие Рима. Не было бы ничего удивительного, если бы saeculum aureum, золотой век, уповаемый умнейшими и образованными, как политическая и социальная метафора, ожидался многими совершенно реально. Республика прожила 440 лет, пора старому змею сбросить изношенную шкуру и выползти из нее в новой, блистая здоровьем, красотой и силой возрожденной молодости. В соответствии этому, если можно так выразиться, мессианическому настроению народа, сотрудники Августа, квиндецимвиры, с Атеем Капитоном во главе, переработали самый ритуал секулярных игр в гораздо более светлом направлении, чем сохранились они в прежних преданиях. Чем излагать этот длинный ритуал, предпочитаю дать подлинный текст Сибиллина пророчества, содержащего программу секулярных игр Августа.

Как только срок самый длинный придет человеческой жизни,

В сто десять лет совершивши свой круг, тогда, римлянин, даже

Если ты будешь совсем забываться, все помни, что надо

Жертвы богам приносить бессмертным на Марсовом поле

Возле обильных вод Тибра, где он наиболее узок,

Лишь только солнце на небе дневном скроет свет свой, и темень

Ночи на землю сойдет. Всерождающим Паркам ты должен


Черных ягнят и козлят заколоть и затем, по обряду.

Жертвами сдобрить богинь Илифий, помогающих детям

Свет увидать, а потом и Земле заколоть подобает

Черную супорось. А к алтарю, посвященному Зевсу,

Белых быков приводить надо днем, а не ночью; богам ведь,

Жителям неба, приносят дары только днем; точно так же

Жертвуй и ты. Храм же Геры потом от тебя да получит

Светлую телку. Пусть Феб Аполлон, прозываемый также

Солнцем, получит такие же дары, как и дочерь Латоны.

Да огласят храм бессмертных латинские гимны, что вместе

Девы и отроки хором поют. Хоровод же особый

Девушки пусть составляют, и отроки также особый;

Всем им в живых еще должно иметь как отца так и матерь.

Пусть божеству на коленях помолятся в день тот, матроны,

Сидя вблизи алтаря всехвалимого Геры державной.

Нужно давать всем мужчинам и женщинам, а особливо

Женщинам вещи, которые им к очищенью послужат.

Из дому все пусть с собой несут все, что смертным обычай

В жертву принесть от начатков плодов, как дары примиренья,

Кротким подземным богам, да и жителям неба блаженным.

Все это сложенным должно лежать, чтобы, помня как надо,

Ты раздавал это в дар алтарям и актерам, участье

Принявшим в играх заветных. Все дни же и сряду все ночи

Должен народ собираться толпой многочисленной возле

Мест, посвященных богам; да сольется серьезность с весельем.

Это-то помни всегда в своем сердце: тогда вся Италия

И вся латинов земля всегда будет под скипетром властным

Рук твоих иго носить на затылке покорном и смирном.

(Перевод проф. О. Базинера.)

В программе этой очень заметно, что подземные цари Дит и Прозерпина, исконные хозяева праздника, теперь не только принуждены поделиться им со светлыми божествами, но даже несколько отодвинуты ими на задний план. Торжества, прежде только ночные, теперь распространены и на дни. Прошлое, оплакиваемое ночью, уступает будущему, которое радует светом (Феб Аполлон), похороны — родинам (Илифии, Гера, Диана, как дочь Латоны, молитва им 110 избранных матрон), панихида — просительному и благодарственному молебну. Еще ярче сказывается этот радостных бодрящий тон общественных надежд в заключительном аккорде празднеств, в Carmen Caeculare^ великолепной кантате, которую Кв. Гораций Флакк написал по предложению правительства, но с энтузиазмом мылкого патриота, и которая сделала его лауреатом народа римского, истинно народным поэтом. Исполняемый хором детей, подрастающим поколением, которому судьба жить в новом веке, вдохновенный гимн этот, весь — сверкание жизнерадости и могучей национальной веры.

Феб и Диана, царица лесная,

О, лучезарные светочи неба, внемлите.

Чтимые ныне и вечно! о чем мы вас молим, взывая,

Нам ниспошлите.


Ныне велят предсказанья Сивиллы —

Избранным девам и отрокам чистым смиренно

Гимном всевышних, кому семь холмов наших милы,

Петь вдохновенно.


Солнце благое! приводишь-уводишь

Ты с колесницей блестящею дни, возрождаяся снова

И неизменное вечно, о пусть ты славней не находишь

Рима родного!


О, Илифия! рождать без болезней

Ты матерям помогаешь своею заботой немалой.

Хочешь ли зваться в молитвах Люциною или любезней

Слыть Гениталой?


Юных взрасти под родимым покровом,

Благослови, о богиня, сенаторов думных решенье,

Пусть оно с брачным законом еще поколениям новым

Даст приращенье,


Чтобы, как в годы минувшие, вечно

Каждых сто лет песнопенья и игры звучали,

Чтобы три солнечных дня, три отрадные ночи беспечно

Все ликовали.


О, непреложные Парки, внимайте,

Ваши незыблемы речи в стремлении мимобегущем;

Ваши для нас повеленья свершились, отныне подайте

Счастья в грядущем.


Долы, обильные стадом и нивой,

Пусть из колосьев сплетают Церере венок ароматный,

Пусть посылает Юпитер плодам ветерок шаловливый,

Дождь благодатный.


Спрячь, Аполлон, свои стрелы в колчане.

Внемли, и кроткий, и благостный, отроков чистых напевам.

Внемли, Луна, о, царица двурогая в звездной поляне,

Славящим девам.


Если вы создали Рим, — повелели,

Чтобы на берег этрусский приплыли троянцы толпою —

Те, что, по воле богов, для далекой оставили цели

Домы и Трою;


Те, кому в пламени Трои пылавшей,

Правил Эней безупречный, отчизну свою переживший,

Пусть по свободной стихии, иную судьбу прозревавший,

Лучшую бывшей; —


Боги, вы юношам — добрые нравы,

Боги, вы старости ясной покой безмятежный пошлите,

Ромула внукам — потомства, и мощь, и сияние славы

Вечно дарите.


Дайте тому, кто, грозящих смиряя,

К слабому милостив, славный потоком Анхиза с Венерой,

Все, что он просит в молитве, здесь белых быков закалая,

С искренней верой.


Вот уж в морях и на суше хвастливый

Парфянин грозной десницы и римской секиры страшится,

Все исполнять повеленья индиец и скиф горделивый

В страхе стремится.


Вот уж и верность, и мир перед нами,

Честность, стыдливость былая, забытая доблесть дерзает

К нам возвратиться обратно, и рог изобилья плодами

Нас осыпает.


Если, украшенный блещущим луком,

Феб, прорицатель не ложный и муз десяти вдохновитель,

Лирой своею искусной телесным недугам и мукам

Добрый целитель,


Если он узрит теперь, благосклонный,

Здесь алтари Палатина, — он Рима могучее счастье

И благоденствие наше продлит до поры отдаленной,

Полный участья.


С ним и Диана — царица благая

На Авентине, Алгиде — пятнадцать мужей предстоящих

Примет, детей не оставит, внимательный слух преклоняя,

Песнь возносящих.


Мирно домой возвращаюся ясный,

С верою, что и Юпитер, и боги прияли моленье,

Где и Диане, и Фебу вознес ныне хор наш согласный

Славу хваленья.

(Перевод П.Ф. Порфирова).

Ферреро справедливо замечает, что даже и сейчас, две тысячи лет спустя, редкий итальянский юноша читает Carmen Saeculare без волнения, — по крайней мере, этот страстный вопль его:

— Благое Солнце! На блестящей колеснице своей ты привозишь и вновь скрываешь смену дней, всегда ты другое родишься и всегда ты останешься одно и то же. О, если бы ты никогда не узрело никакого другого величия выше города Рима!

Громадная удача игр Августа не могла не быть завидной его преемникам. Тиберий и Кай Цезарь чувствовали себя еще слишком близким к их памяти и не посягали на это предание. Но Клавдий, педант и археолог, не мог пропустить упавшей на его правление восьмисотлетней годовщины основания Рима без соблазна воскресить величайшее государственное торжество. Притом же, ему хотелось приурочить к 800-летию Рима 550-летний юбилей своего фамильного родословия. И вот — хотя после секулярных игр Августа прошло всего 63 года — Клавдий объявил новые игры. Мотивом было, что Август-де ошибся в хронологии и отпраздновал игры свои неправильно, а доказательством тому, вероятно, выставлялась круглая цифра восемьсот, делимая на сто без остатка, тогда как 737 не годится в делимые ни для ста, ни для ста десяти, ни для естественного века этрусского, ни для гражданского века римского. Опору себе Клавдий, кропотливый археолог, мог найти в том соображении, что хотя Рим принял этрусское векоисчисление чуть не в доисторические времена, оно, все-таки, представляло собой заимствованное чужеземное новшество, а еще древнейший, исконный и подлинный, римский век был столетний, слагавшийся из ста годов в 365 дней. В десятичной круглости столетнего века общество, конечно, чувствовало себя гораздо удобнее, чем в угловатой одиннадцатикратности века священного. Словом, Клавдий мог отпраздновать свои игры только через подмен Сибиллина векоисчисления гражданским. У другого государя фокус этот, может быть, вышел бы чисто и ко благу, но Клавдий, по глупости и упрямству в археологическом педантизме, только лишний раз обратил себя во всенародное посмешище. Притом же, в обществе хорошо помнили, что совсем не так давно Клавдий, отменяющий хронологию Августа, издал специальное сочинение в защиту и доказательство правильности ныне отвергаемой хронологии этой. Бирючей Клавдия, приглашавших народ к праздникам, «которых никто из вас не видал и никто не увидит», встречали по городам хохотом, потому что всюду натыкались они на стариков, отлично помнивших Августовы игры. Праздник обставлен был с богатейшей щедростью и роскошью. Средства последней, конечно, значительно пошли вперед со временем Августа: зрелищные сооружения, которые тогда были деревянные или кирпичные, теперь сияли мраморами и т.п. Но и в театре судьба пошутила-таки над Клавдием. Играли все артистические звезды Рима и, между ними, престарелый актер Стефанион. При его выходе в театре грянул гомерический хохот: публика вспомнила, что знаменитый старик играл — юношей — и на секулярном празднике Августа! Известный придворный дипломат и величайший палатинский мошенник, Л. Вителлий, отец будущего императора А. Вителлия, поздравил Клавдия со столетними играми пожеланием: справляй почаще! Эта фраза считается, обыкновенно, верхом бесстыжей лести, но, собственно говоря, при обстоятельствах, в которых она была преподнесена, человек, менее самообольщенный, чем Клавдий, имел бы право принять ее за весьма дерзкую двусмысленность. Впоследствии игры Клавдия, кажется, были признаны справленными произвольно и незаконно, а потому недействительными. По крайней мере их не принял в расчет следующий устроитель секулярного праздника, Домициан (841 г. Рима, 88 по Р. X.). Преллер думает, что секулярные игры получили, таким образом, два канона: сто десятилетний, Августа, этруссий, и столетний, исконно римский, воскрешенный Клавдием. Позднейшие держались — кто Августова порядка: Септимий Север в 957 г. Рима, кто Клавдиева: Антонин Пий в 900 году, Филиппы, отец и сын, в 1001. Впрочем, для последних соблазн справить тысячелетний юбилей Рима, естественно, должен был стать выше всех секулярных традиций и соображений. В третьем веке по Р. X. секулярные игры справлялись еще — Галлиеном в 1012 г. Римской эры и Диоклетианом и Максимианом в 1051 году; очевидно, оба канона, Августов и Клавдиев, в это время были уже спутаны до неупотребительности. Вылинявший в веках, праздник справляли в те промежутки, которые были выгодны государям по их политическим соображениям. Уже секулярные игры Диоклетиана и Максимиана остаются под сомнением, состоялись ли они, а в четвертом веке, с христианской реформой, секулярное празднество увяло навсегда, хотя языческая оппозиция (Аврелий Виктор, Зосим) не раз напоминала правительству забытую волю Сибиллы и ставила пренебрежение к секулярным играм в прямую причинную связь с упадком империи. Как будто собирались справить секулярный праздник при императоре Гонории. По крайней мере, современный поэт Клавдиан, приветствуя шестое консульство Гонория (404 г. по Р. X.), говорит о каких-то предстоящих летних играх, «которые никому не суждено увидать во второй раз». Нет никаких данных, да и невероятно по духу эпохи, чтобы это празднество побежденного культа могло осуществиться в христианском государстве-победителе.

На секулярном празднике Клавдия, в числе других архаических удовольствий и развлечений, возобновлена была «троянская игра» (ludus Troiae): род турнира или конной карусели, устраиваемой в память Троянской войны, как заповедал древний Эней и описал Виргилий. Приглашенный к участию в ней, вместе с другими детьми знатных фамилий, десятилетний Л. Домиций возбудил всеобщий восторг и совершенно затмил Британника, маленького наследного принца. Оно и понятно, Рим любил память Германика и потомство его, и внук народного героя, конечно, интересовал толпу больше, чем сын косноязычного, косолапого, не уважаемого Клавдия, насмешкой случая поставленного к рулю государственного корабля. Притом же, еще живы были в памяти народа жестокие преследования Агриппины Старшей императором Тиберием, ужасающая гибель ее сыновей Нерона и Друза, ссылка и голодная смерть самой вдовы Германика. Трагически быстрое крушение лучшей и наиболее чтимой ветви Августова дома окружило последних представителей ее ореолом сочувственной легенды. Знали, что Валерия Мессалина, ненавистная народу, всесильная супруга принцепса, люто враждует с Агриппиной и ищет погубить ее «отродье», как только что погубила она младшую из дочерей Германика — Юлию Ливиллу. Уверяли, будто императрица уже подсылала убийц умертвить крошку Домиция, но злодеи, хотя и проникли в спальню принца, не могли исполнить гнусного поручения, так как нашли колыбель младенца под священной охраной двух грозных драконов. Впоследствии, уже цезарем, Нерон сам высмеивал эту басню, объясняя, что чудесные драконы выросли в городской сплетне из крохотной змейки, действительно, как-то, однажды, заползшей в его детскую. Воспоминанием о первом общественном успехе Нерона сохранилась медаль, изображающая его и еще трех юных всадников, с копьями и под взводным значком, и на обороте надпись: Decursio Indus Troiae, — смотр конницы, троянская игра.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

РАБЫ РАБОВ СВОИХ

I

Осенью 801 (48) года придворная интрига, во главе которой стоял личный секретарь Клавдия, вольноотпущенник Нарцисс, сломила могущество Мессалины. Уличенная в бесстыднейших любодеяниях, включительно до замужества от живого мужа-цезаря, подозреваемая в стремлениях к государственному перевороту в пользу своего любовника Кая Силия, шальная психопатка эта была зарезана в садах Лукулла. Они расположены были там, где теперь via Sestina и via Gregoriana поднимаются к S. Tritita dei Monti. Вольноотпущенники-победители, Нарцисс, Паллант и Каллист, затеяли окрутить овдовевшего принцепса новым браком. Каждый из трех сватал ему невесту, сообразно своим симпатиям и выгодам. Каллист стоял за прекрасную Лоллию Паулину, одно время сожительствовавшую с Каем Цезарем. Нарцисс предлагал восстановить порванный брак с разведенной супругой принцепса, Элией Петиной, из рода Туберонов, от которой Клавдий имел дочь Антонию. Паллант настойчиво рекомендовал Агриппину.

Ловкость Палланта, бесстыдная навязчивость чувственному старику самой Агриппины: по свидетельству современников, она покорила его чрез злоупотребления правом родственных нежностей, jus osculi, и могущественная поддержка одного из подлейших, но и умнейших государственных людей века, Л. Вителлия, цензора, сделали вдову Криспа Пассиена супругой цезаря Клавдия. Самым могучим доводом в пользу этой свадьбы, давшим Агриппине, торжество не только над соперницами по соискательству руки принцепса, но и над самим законом, — ибо, ради союза Клавдия и Агриппины, сенат признал на будущее время правильными кровосмесительные браки между дядями и племянницами, — самым могучим доводом неожиданно явился именно заброшенный, полузабытый малютка Л. Домиций.

Пятивековая фамилия Клавдиев, всем видимо, угасала; связь ее с Юлианским династическим корнем, возникшая путем усыновлений, нуждалась в освежении и укреплении. Агриппина и сын ее, по прямому родству через женскую линию, стояли к основателю империи, Августу, ближе, чем Клавдий и его дети. Они — по женской линии, кровные Юлии, внуки Юлии Старшей, правнуки Августа, последние из фамилии, которую народ привык считать законно, то есть по праву обычая, властвующей.

— Чрез Агриппину, — убеждал Клавдия Паллант, — войдет в дом Цезарей Германиков внук и озарит фамилию государя новым блеском, присоединив к знатности Клавдиев свою тройную знатность — сына принцессы Августова дома, внука Германика и последнего Домиция Аэнобарба. Будет опасно для твоей фамилии, если она, женщина совсем молодая и испытанной плодовитости, вступит в иное супружество: тогда все ее преимущества окажутся во власти какого- нибудь, соперничающего с Клавдиями, дома и обратятся против цезаря.

Агриппина поняла, что в дальнейшей политической игре ее подрастающий сын должен стать главным и решительным козырем, и — следовательно — оставлять его долее в забросе и неучем невозможно.

Мальчик обладал живым природным умом и легкой восприимчивостью, — однако, не слишком выше обычного уровня своих лет и с весьма заметной склонностью к верхоглядству. Агриппина пригласила к сыну двух педагогов вольноотпущенников Аникета и Бурра или, как читают другие, Берилла, которого отнюдь не следует смешивать с Афранием Бурром, впоследствии также воспитателем и военным министром Нерона. Аникет должен был преподавать принцу технические знания; Бурр — греческую словесность и письменность.

Произвели Домицию экзамен. Обнаружилось, что, в свои уже одиннадцать лет, внук Германика все еще круглый невежда по всем предметам начального образования. Столь запоздалое невежество — до известной степени, тоже указание, что мальчик не жил при матери, когда она, блестяще образованная сама, была женой блестяще образованного Криспа Пассиена. А, впрочем, бывает и так, что именно в очень интеллигентных на показ, светских семьях дети вырастают отчужденными от родителей, дикарями, потому что не до них и отцу-дельцу, и матери, царице салона des esprits forts. Миниатюрная Агриппина XIX века, Ребекка Шарп в гениальном романе Теккерея, строя свою великосветскую карьеру теми же средствами интеллигентного кокетства, сделала свой дом самым интересным и модным в Лондоне, но сын ее, Родон Кроули, рос на кухне забытым мужичонком. В доме тетки Лепиды, да, пожалуй, и в доме матери, Люция оставляли, за частым недосугом воспитателей его, танцовщика и цирюльника, на попечение простых рабов из дворни. Те таскали ребенка, вместе с собой, по уличной толкучке, заводили в кабаки, в маленькие театры, которые были не лучше кабаков, в цирк, приучая своего невежественного барчука к жизни ленивого и праздного зеваки. Весьма скоро выяснилось совершенное отсутствие у Домиция если не способностей, то охоты к какому бы то ни было серьезному предмету. Он ни к чему не имел склонности, ничего не хотел понимать, ничему не придавал цены, кроме танцев, гимнастики, картин, статуй. Всего же заметнее выразилось пристрастие принца к наследственным слабостям предков Аэнобарбов — к театру и бегам.

Агриппина пришла в ужас. Она уже прочила обручить сына с Октавией, дочерью принцепса, своей падчерицей, и, для устройства этого брака, сплела целую сеть интриг, жертвуя своим целям позором и даже жизнью нескольких, ни в чем неповинных, людей; она подготовила Клавдия к усыновлению Домиция; — и, вдруг, этот жених дочери государя, этот кандидат в «принцы юношества», стоит перед ней безграмотным уличным мальчишкой, годным лишь играть в шары да лихо проскакать верхом на жеребенке. Надо было наверстывать пропущенное — и наверстывать спешно. Чтобы Домицию не скучно было учиться, его окружили свитой товарищей-ровесников, выбранных из знатных фамилий. Затем возник вопрос о воспитателе. Первый выбор оказался неудачным. О Бурре, который, по-видимому, занимал при Аникете второстепенное положение, известно, что впоследствии он управлял греческим столом собственной канцелярии принцепса Нерона и, в этой должности, брал взятки. Жестокие взятки, если они удостоились особой отметки от, привычных к пестрейшему и лютому лихоимству, бытописателей Рима. Аникет же явил себя никуда негодным педагогом и еще худшим человеком. Он не только не умел, но, по-видимому, даже и не хотел отрезвить своего питомца от бреда лошадьми и актерами. Неуч и шарлатан из «греченков», graeculus, Аникет — первообраз Вральмана. Да и Домиций, под его руководством, вряд ли далеко ушел от Митрофанушки — тем более, что имелась при нем и своего рода госпожа Простакова, всем сердцем болевшая, как бы дитя не заучили, да как бы не заболело дитя. Роль такой потатчицы и баловницы взяла на себя Домиция Лепида: она ласкала племянника, осыпала его подарками, всячески старалась угодить ему и привязать его к себе, между тем как мать обращалась с Домицием строго, даже сурово. Он боялся ее, как огня, не смел и думать об ослушании и понес рабскую привычку безропотного повиновения далеко за пределы детского возраста.

Агриппина убедилась в необходимости спешно спасать сына от ложных влияний и произвела вторичный разгром его классов. Слишком поздно спохватилась: воспитание улицы и дворни успело лечь в душу ребенка неистребимым фундаментом. Со временем она успела пообтесать мальчика, вбить в него образование, изящные манеры, но ей уже не удалось спасти его характер. Воспитанник дворни и улицы, барчук-самодур, то истязатель, то приятель фамильярно-льстивого холопства, ученик бесконечной низости людей-вещей, живших в условиях цивилизованного дикарства, в состоянии почти совершенного этического неведения, в законах той нравственности, которую мы называем булменской или каторжной («хорошо — я украл, дурно — у меня украли»), — прочно засели в Нероне. Питомец рабства остался в нем жить навсегда и неизбежно смотрел из глаз его даже в лучшие и счастливейшие времена его короткого земного странствия. Понять фигуру Нерона человеку нашего века невозможно, если он не примет во внимание рабской почвы, сквозь которую выползли на свет, уже отравленные опасной наследственностью, корни этого благородного дерева, которому суждено было вырасти ядовитым анчаром. Нерон ли, Клавдий ли, Агриппина ли, Мессалина ли, все они и они современному уму дики, призрачны и даже маловероятны до тех пор, пока мы, отстранив их фигуры, не изучим основной фон, на котором возникали, развивались, действовали, разлагались и исчезали подобные характеры: зловещий фон римского рабства.

Обращаясь к исследованию института рабства, я займусь им здесь, согласно вышеуказанной цели, только в городских его проявлениях. О рабе усадебном, сельском, будет более уместно поговорить особо и подробно в главе о земельном хозяйстве императорского Рима. Сверх того, нам предстоит еще встретиться с общими вопросами рабства в главах о вольноотпущенных (II том) и христианстве (IV том). Что касается рабства городского, дворового, я сперва обрисую общую роль его в быту античного Рима, в социальной машине которого он был из главных пружин. А затем остановлюсь с особым вниманием на огромном значении рабства в воспитании юношества и в дефектах античной педагогической и общей морали.

* * *

Нет страны, где хозяева не жаловались бы на слуг, не считали бы прислугу необходимым злом, неизбежным бичом домоустройства. Жалобам этим много веков. По сохранившимся свидетельствам древних хозяев, римский раб был каким-то оптовым вместилищем всех пороков. Обвинения хозяев не были далеки от истины. Забывалось в обвинениях этих одно: насколько пороки раба являлись необходимым следствием его положения.

Раб был лгуном из лгунов. Но без лжи ему и дня не прожить бы: научишься хитро скрывать свои проступки, когда за малейший из них спустят со спины шкуру в домашней чижовке (ergastulum), в которой Валлон усматривает родоначальницу европейских «рабочих домов» и тюремного заключения с принудительной работой. А без проступков не обойтись: человек не непогрешимая машина, хотя господа и добивались сделать его машиной. Как наказывали своих рабов даже добродетельные люди, свидетельствует пример Катона Старшего: слуга, провинившийся перед этим христоматическим образцом всех римских доблестей, предпочел — чем идти на суд грозного господина — самому удавиться.

Раб — всенепременный вор. Но как ему не быть вором, когда он — нищий, в самом буквальном смысле этого слова, а кругом — сытое по горло довольство и безумнейшая роскошь?

Раб — лентяй, обжора и пьяница.

Немудрено сбиться с пути и по этой части.

За множеством рабов труд их в доме дробился до смешной мелочности. Значительной физической силы от обыкновенного домашнего раба не требовали, а потому не заботились о питании, которое поддерживало бы физическую силу. Пищу рабам давали грубейшую и в самых маленьких дозах — благо прекрасный климат Италии помогал беднякам выдерживать с грехом пополам их вечный невольный пост. Между тем, хозяин этих голодных бедняков, точно нарочно, дразнит их аппетит, ежедневно объедаясь и опиваясь на бесконечных обедах, занимавших целые вечера до поздней ночи. Правда, Катон Старший хвалился, что, бывая в деревне, питается одной пищей со своими рабами. Но, во-первых, одна ласточка весны не делает; а во-вторых, — я полагаю, рабам было не много утешения в том, что их скряга- господин имел луженый желудок, способный иной раз, в виде исключения, переварить мерзость, которой их питают изо дня в день. По крайней мере, рецепт вина для рабов, оставленный Катоном, — невозможная гнусность. Именно уж — «не всякий эту марку выдержит». Сам Катон утешает рабовладельца, что — если рекомендованная им смесь не пойдет рабам в рот, и они не выпьют «вина» до летнего солнцестояния, то его можно употреблять в хозяйстве как крепчайший уксус. Катонова месячина рабам — 1⅟₂ четверика хлеба летом; зимой, а также при нездоровье раба, порция эта сокращалась. От такой жизни не диво показаться обжорой, когда припустят к еде вволю, и запить, когда дорвешься до кувшина с добрым вином.

Разврат свирепствовал в рабской среде еще сильнее пьянства. Понятно и это. Женщина была брошена к рабу в столь соблазнительную близость, что и праведнику легко пасть. А какое наслаждение, кроме чувственности, остается человеку, если ему заказаны все пути иных страстей, — человеку, не имеющему права ни на честолюбие, ни на гордые планы, ни на собственность и стяжание богатств, ни на умственное и нравственное преуспеяние? Наслаждение — неуклонная потребность человеческой натуры; оно нужно нам, как воздух для дыхания, — и каждый дышит им, где и как может (Lacombe).

Что римский раб, по общему уровню нравственных качеств своих, стоял несравненно ниже современного европейского слуги, — это несомненно. Придавили его и принизили, конечно, прежде всего — жестокость и суровость господской власти, которых современный слуга, — свободный, как и мы, равноправный с нами гражданин государства, — уже не знает. Но, помимо этого главного фактора, были и другие, менее яркие, но столь же влиятельные.

Можно постановить общим правилом касательно прислуги: чем больше слуг в доме, тем хуже их нравы. Возможность свалить свою работу или хоть часть ее на другого — развивает лень. «Людская» становится своего рода клубом, приучающим к пустословию, сплетням и почти болезненной праздности. Надежда не попасть под следствие самому, за большим выбором объектов подозрения, дает смелость к мелким кражам. Слуга наглеет, развращается, становится никуда не годным. От крепостной «Лакейской» Гоголя до свободной людской господ Звездинцевых в «Плодах просвещения» Л.Н. Толстого прошло несколько десятилетий, — в промежутке произошел огромный перелом 19 февраля, — а нельзя сказать, чтобы среда, изображенная обоими писателями, много разнилась в двух, столь разновременных, зеркалах своих. То же самое «лодырничество» — тупое и напрасное прозябание многих людей, купленных служить на праздность одного человека. Григорий Павлович Гоголя — точно по прямой линии дедушка Григория «Плодов просвещения», с сохранением всех родственных черт.

Римлянин, даже среднего сословия, употреблял на послугу себе вчетверо больше людей, чем современные богачи. Мы, — когда нет денег держать камердинера, горничную, кухарку, — не считаем стыдом сами вычистить свое платье, убрать комнату, зажарить бифштекс на керосинке. Для римлянина возможна была бедность — до совместного с рабом питания сухим горохом, но немыслима бедность без раба. Свидетели — Гораций, Виргилий, Валерий Максим. Первый, жалуясь в одной сатире на свою крайнюю бедность, дает, однако, понять, что ему за столом, когда он обедает дома, служат три раба. Второй упоминает о бедняке-крестьянине, который, однако, тоже имеет раба для услуг. Третий, описывая спешный и тайный отъезд одной дамы, не умеет подчеркнуть эту спешность и таинственность нагляднее, чем отметкой, что беглянка взяла с собой всего лишь двух слуг и двух служанок. Катон Утический, человек скромного образа жизни, особенно «стеснил» себя в период гражданской войны между Цезарем и Помпеем. Удаленный волей обстоятельств от своего домашнего очага, лишенный значительной части своих доходов, чувствуя себя в беспрестанной необходимости кочевать с места на место, Катон, однако, влачит за собой по Италии свиту из 12 рабов.

Первоначальную бедность Скавра, впоследствии первоприсутствующего в сенате (princeps senatus), тот же Валерий Максим определяет в 35.000 сестерциев (3.500 рублей) деньгами и в десять рабов людьми. У писателя Апулея, Пуденцилла, владетельница четырех миллионов сестерциев (400.000 рублей), имеет 800 рабов, коих, как и денежный капитал, делит по дарственной описи — половину детям, половину себе. Обращаю внимание на довольно схожее в обоих случаях соотношение количества рабов с суммой денежного капитала: на 35,000 сестерциев — 10 рабов, на четыре миллиона сестерциев — около 1,000. На каждого раба, следовательно, приходится около 3,500 сестерциев, то есть 350 рублей, душевой ценности. Быть может, как предполагает Р. Lacombe, раб в общежитии римском был такой же живой монетой, с ходовой, установленной обычаем стоимостью, как у нас, при крепостном праве, ревизская душа, за которой с такой выгодой для себя охотился незабвенный Павел Иванович Чичиков.

Средним числом, на римскую семью среднего сословия приходилось не менее 10 рабов. Всаднические дома имели их по сто и более. В сенаторских дворцах они кишели сотнями. У императора их было от 1,500 до 2,000. Тацит рассказывает нам убийство Педания Секунда одним из его рабов. По закону, если раб налагал руку на своего господина, погибал смертью не только сам он, но и вся «фамилия» рабов, жившая с убийцей под одной крышей. Умерщвлено, в отмщение за Педания Секунда было в Риме несколько домов: какое же, в общем счете, войско рабов должен был иметь этот патриций-разбойник.

Нашу обувь шьет, наше платье выделывает, наш хлеб печет, статуи для нас ваяет, картины пишет — свободный труженик, живущий вне нашего дома. Римский комфорт устраивался весь, до последней мелочи, рабскими руками, работавшими в границах усадьбы рабовладельца. Такой полноты и последовательности в этом отношении мы не наблюдаем в рабстве ни у одного другого народа. Русские крепостные дворни, с собственными труппами всевозможных артистов, могли, быть может, развиться в подобную же систему, но не успели: освободительное движение и удешевленные машинные производства пресекли их эволюцию.

Роскошь имеет свою историю, свои последовательные типы. Если сравнивать роскошь римлян с роскошью последующих веков, то окажется, что римская эпоха значительно уступала в пышности одежд, мебели и домашней утвари некоторым эпохам средних веков и Возрождения. Англия если не перегнала, то догнала Рим роскошью своих городских дворцов, вилл, садов, парков. Но ни один народ не позволял себе равной с римлянами роскоши в прислуге: ни даже поляки и русские в период крепостного права.

В этом римляне неподражаемы. Зависит это от неподражаемости их и в другом историческом отношении, более славном: ни один народ не хранит в своей летописи такого количества одержанных побед и закрепленных завоеваний. В древности победитель не только грабил побежденного, что весьма часто и с большим усердием делается и теперь, — вспомнить хотя бы Китайскую войну нашу! — но и забирал врага в неволю: целый народ или лучшая часть его делалась рабами. Когда римляне, мало помалу, покорили народы Лациума, Греции, Италии, Карфагена, Галлии, германцев, сарматов, — количество рабов в Риме должно было вырасти неимоверно, а рыночная цена на них упасть, сообразно огромному предложению. Стоимость обыкновенного раба, годного быть лишь рабочей силой, никогда не поднималось выше 250—300 рублей. Я уже говорил, что в такую приблизительную сумму фиксировалось соотношение капитала денежного с душевым. Но с этой официально обычной ценой можно было торговаться до баснословия. По данным Дж.К. Ингрэма, в эпоху Антонинов можно было купить раба за 2 рубля. Такса на рабов установлена только Юстинианом. Раб старше 10 лет стоил 100 рублей; умеющий писать — 250 р.; взрослый евнух — 350 рублей. Если сравнить эти цены с прейскурантами торговли людьми в Америке или даже с нашими крепостными подвигами, когда целые деревни отдавались в обмен за краснопегого кобеля, — они покажутся, пожалуй, не маленькими. Но в Риме, вообще, все было дорого, за исключением предметов первой необходимости. На римском рынке не редкость было видеть, что по одной цене переходили к покупателю и живая морская рыба, и раб, который был послан продать ее на базар. Цены на рыбу были, несмотря на близость моря, прямо ужасны. Иные деликатесные сорта ценились до 300 рублей за штуку и даже выше. Продажа раба в придачу к вещи — самое обыденное дело в римском быту. Ниже мы познакомимся с неким Ктезинном, которого богатство и счастье начались с того, что он был продан в рабство одной беспутной прожигательнице жизни, в придачу к канделябру из коринфской бронзы. Это — совершенно, как Лесков рассказывает, что в голодные годы Орловской губернии местные «кошатники» платили за кошку по гривеннику «вместе с хозяйкой»!

Обыкновенный «дешевый раб» скупался римлянами ради самого дешевого, но вместе с тем самого необходимого эффекта — «роскоши Людьми»: если не поражать качеством рабов, то надо удивлять толпу хоть их количеством, — а последнее, при рыночной цене в 2 рубля за «душу», богатому человеку не трудно было довести до каких угодно цифр.

Впрочем, помимо дешевого щегольства обилием прислуги, это гуртовое скупание людей имело для римлянина и непосредственно практические последствия, общественно- политического свойства.

В течение всей своей истории, Рим делился на две великие классовые партии — патрицианскую и плебейскую — хронически враждебные между собой. В обычное время вражда лежала глухо замкнутая в самой себе, молчаливая, выжидающая удобных моментов, чтобы утолить ненависть. Порой же, неудержимо вспыхнув пожаром, она обострялась до свирепости. В обеих партиях существовали свои фракции, отнюдь не уступавшие буйством главным; фракции эти ютились при знатных фамилиях и питались их наследственной, одна к другой, ненавистью. Партийноеи фракционное дробление поддерживалось ежегодными выборами на общественные должности; из года в год воспламенялись страсти избираемых и избирателей. Политическое соперничество не умирало. Если время уничтожало одну партию, немедленно возникала другая. Знатный римлянин, в вечной погоне за общественной ролью, постоянно шел вперед сам и вел за собой людей своих. Взойдя на одну ступень государственной лестницы, он уже заносил ногу на следующую и не жалел средств, чтобы достигнуть новой цели: приобрести то или другое положение для римлянина значило забыть о приобретенном и искать, исходя от него, нового, которое надо приобрести. Все это придавало общественной жизни Рима крайне напряженный характер. Подобное напряжение честолюбий и партий, вслед за ними идущих, Западная Европа переживала в смене конституций за тридцать лет от начала первой французской революции до реставрации Бурбонов. В миниатюре, подобные политические картины, пожалуй, дала в наши дни бурная и смутная жизнь новорожденных балканских конституций XIX века или южноамериканских республик. В них, именно как в античном Риме, падение правительства — всегда оптовое: от президента и премьер-министра до последнего писца; и наоборот, удачное pronunciamento дает должности не только главам, рукам, очам, ушам государства, но и сменяет таможенных дозорщиков и третьеразрядных телеграфистов. Рим жил в такой лихорадке, изо дня в день, многие века.

Кампания политической борьбы была та же по существу, что и ныне в конституционных и республиканских выборах, и работала по тем же системам борьбы. В практической агитации, проводя к власти своих излюбленных людей, она задавалась, прежде всего, целью подорвать в общественном мнении доверие и уважение к противной партии, измарав репутацию ее представителей. Но средства и орудия борьбы были смелее, наглее нынешних и имели особенности, по современным этическим взглядам, более чем неприглядные, а по юридическим — преступные и рискованные. Излюбленным орудием политической борьбы являлся донос, обвинявший противника в преступлении государственном, религиозном или против семейного союза.

Множество людей с историческими именами начинало свою карьеру бесчестными процессами по ложному доносу. Услуги доносчиков оплачивались от правительства не только деньгами: им сверх того доставались государственные должности. После каждого громкого процесса распределялись должности преторов и эдилов. Количество обвинителей разрослось до такой необъятности, что общественное мнение спасовало перед ними и оказалось вынуждено переменить свое отношение к их деяниям. Сперва в ложном доносе перестали видеть что-либо необыкновенное: что же, мол, тут особенного? Дело житейское! Сегодня я донес — завтра на меня донесут! Затем порок развился до полного извращения нравственных понятий. «Всех обуяла какая-то мания обвинения», говорит Сенека. Даже для самых честных людей дерзкая и ловкая защита наглой политической клеветы становится как бы проявлением Великого духа, доказательством благородного происхождения. Человек бравирует подлостью и зовет умереть за нее своего врага, — а если тот одолеет, сам несет свою голову на плаху. Идет какая-то непрерывная дуэль на клеветах — с той же дикой логикой, с тем же шальным риском и с тем же общественным к ней отношением, что и в настоящее время видим мы в дуэльных историях. Не извиняет ли общество иной раз самый гнусно-бреттерский вызов, совершенно забывая безнравственность его причин и повод с точки зрения общей этики, — только за то, что, вызывая вас на поединок, бреттер и сам не лишен некоторой возможности получить пулю в лоб?

Но, в чью бы сторону ни клонились симпатии посторонней публики, лицу, страдательно заинтересованному в деле, жертве обвинения, было до того мало дела. Пусть толпа рукоплещет удальству нахала-доносчика. Для обвиненного этот удалец, желающий на его погибели построить свою собственную славу и благополучие, — просто негодяй, и против него позволительны все средства самозащиты. Время было мрачное, нравы жестокие. Самый честный человек, в подобных случаях, не всегда уходил от искушения ответить доносчику на ложное обвинение тайным ударом меча или кинжала из-за угла. Тем более, что убивать самому не было надобности: не требовалось даже приказания верной дворне, — рабы сами догадывались, что надо господину, — оставалось только не мешать усердию рабов. Естественно, что, при подобных правах, законах, в таком борении страстей, каждый государственный человек стремился иметь как можно больше слуг — на случай, вдруг придется отразить ночное нападение на свой дом, или окружить себя толпой личных телохранителей на дневной прогулке. Классический пример: личная гвардия — вооруженная дворня — императрицы Агриппины, матери Нерона, оберегавшая ее даже в дни опалы. Государственной полиции не хватало средств для охраны граждан, — граждане завели свою собственную полицию и милицию из рабов. Понятное дело, что в руках иных буйных людей противоядие обращалось в яд, средство обороны — в орудие нападения. Между двумя враждующими соперниками возгоралось соревнование: за кем тянется большая свита вооруженных рабов. Таким образом Клодий и Милон водили за собой по улицам целые военные отряды. Известно трагическое столкновение на via Арріа, которым кончилось их соперничество. Их случай — не исключительный, но типический: у многих в Риме были отряды слуг-убийц, столь же многочисленные, как у Клодия и Милона.

Обычай этот, мало-помалу, вырос в размеры, серьезно угрожавшие республике распадом в синьории феодального типа и кулачного права, — фазис, от которого спас государство только быстро наступивший век восточных и северных войн: поколение авантюристов-конквистадоров бросилось на Азию, Африку, Испанию, Галлию, как пятнадцать веков спустя испанцы на Америку. Каждый завоевывал свое право на государственный переворот извне и рано или поздно погибал в междоусобии с другим кандидатом на prominciamento, покуда ряд подобных претендентов не сократился до единиц, а расшатанность государства не дозрела до потребности в демократическо-имперской революции. Угроза государству со стороны вооруженных магнатов-рабовладельцев была очень хорошо понята республикой — особенно после того, как восстания в Сицилии и знаменитое Спартаково показали, какие великолепные солдаты скрываются в рабских массах. Испуг пред этой угрозой держался веками. Дело Каталины было политически погублено и память его стала ненавистна Риму именно за попытку опереться на рабскую «гайдамачину» — пустить в ход освобожденных и вооруженных рабов. Гораздо позже, в политических процессах принципата, постоянный припев к обвинительным пунктам: «он или она вооружали своих рабов», «держали толпы вооруженной дворни». На этих обвинениях сломали свою голову многие знатные господа и дамы, не исключая принцев и принцесс Августова дома. Для примера достаточно указать все ту же Домицию Лепиду, из рода Аэнобарбов, тетку Нерона Цезаря.

Раб — в римской республике — враг по презумпции, естественно и непременно заподозренное орудие мятежа. Он — двуногий скот, и как четвероногой скотине естественно кусаться, лягаться, убегать от хозяина, при малейшей к тому возможности, так и рабу свойственно носить в груди своей вечный тайный бунт и, при первом удобном случае, либо бунтовать самому, либо становиться органом господского бунта. Всякий рабский коллектив — страшилище для римского правительства, всегда подозревающего в нем планы политической интриги. Авантюристы- негодяи, вроде Клодия, обращали свои дворни в разбойничьи шайки. Авантюристы поумнее, с историческим честолюбием, пользовались ими для приобретения общественной популярности. При Августе, эдил Руф Эгнатий, эффектный демагог, впоследствии вызвавший серьезную смуту в государстве, обратил челядь свою в пожарную команду и, ударив тем по одному из главных зол тесного, полудеревянного Рима, произвел поистине оглушительное впечатление. Правительство вынуждено было замять эту частную инициативу поспешным учреждением казенной пожарной команды. А затем приватные начинания такого рода рассматривались злопамятной властью как неблагонадежная претензия, даже сто лет спустя — при императоре Трояне. Капиталист Красе, глава плутократов в последнем веке республики, кредитор всех авантюристов-конквистадоров и сам международный разбойник, мирно и законно завоевал Рим при помощи рабов своих. Подобно позднейшему Руфу Эгнатию, он организовал 500 из них в команду или артель, но не для тушения пожаров, а для эксплуатации их последствий. Он скупал погорелые места, воздвигал на них новые дома и таким образом, — говорил Плутарх, — сделался собственником большей части римских недвижимых имуществ. Этот Красс был знаток рабского труда и высоко ставил его. «Должно управлять всем чрез рабов, а самому управлять рабами»: такова была политическая формула этого властного плутократа. Впоследствии Тиберий Цезарь, собственно говоря, повторил ее, хотя и иносказательно, когда утверждал, что он господин — для своих рабов, император — для солдат, а для всех остальных — только принцепс, первый гражданин. Смиренные слова эти звучат большим глумлением над обществом, когда мы вспомним, что — в полное политическое оправдание и торжество Крассова афоризма — именно принципат-то и не смог обойтись в «управлении всем» без рабов и должен был поставить их во главу своего государственного здания, а для того, чтобы свободному Риму не было уж слишком зазорно и обидно, развил и укрепил компромиссное сословие либертов, вольноотпущенников.

Во все времена богатство и высокое общественное положение символизировались внешними отличиями. Но знаки эти, в течение веков, выродились. Поучительна разница их в прошлом с настоящим. Черный фрак от хорошего портного и собственный экипаж или автомобиль заменяют современному патрицию бархат, атлас, кружева, позументы на одежде, которыми знатность рода и крупный капитал кричали о себе всего еще сто лет назад. Нарядись сейчас принц крови или Ротшильд маркизом XVIII века, он, конечно, вызвал бы отнюдь не уважение к себе, но чувство совершенно обратное: что, мол, ему вздумалось ходить гороховым шутом? Пестрота богатства перешла к лакеям. Самоцветными камнями сверкают теперь только шулера-«бразильянцы» да клоуны из цирка. Нам ничуть не кажется странной прогулка государственного человека — Клемансо, Бюлова, Джиолитти — одного, пешком, без слуг и провожатых. Даже при выездах в экипаже, у знати почти выродился обычай брать с собой ливрейного лакея.

Римляне эпохи цезарей в простоте одежды, пожалуй, превзошли даже современные требования скромного изящества. Отличием членов высшего общества являлась лишь пурпуровая повязка. Шерстяная тога богача отличалась от тоги бедняка лишь более тонким достоинством ткани. Но свиту Рим не только любил — он требовал ее от знатных своих любимцев; она была необходимостью, — первым из приличий, вменяемых обществом в обязанность порядочному человеку. Сановник, который показался бы на улице один, без свиты, произвел бы невыразимый, ни с чем несравнимый скандал. Статский советник Попов, который в смешной балладе Толстого явился с визитом к министру, забыв одеть брюки, — единственный грешник, подходящий, по нашему кодексу приличий, к такому ужасному грешнику против кодекса римского. Ювенал издевается над адвокатом, дерзнувшим явиться в суд с незначительным числом рабов: чтобы не показаться смешным и жалким, их надо было водить за собой не менее 7—8. Вообразите только себе Карабчевского или Грузенберга, шествующих по Литейной в окружной суд в сопровождении всех своих домочадцев! Когда адвокат имел мало рабов собственных, он брал их «напрокат» у знакомых.

Таким образом, рабов копили как силу не только рабочую, но и боевую, и показную. Но не вечно же драться с врагами, не вечно же величаться пред публикой. Что же делать с этой несчетной оравой людей в обычное время? Чтобы занять ее хоть несколько в течение дня, приходилось, как уже сказано, ужасно дробить труд. Один имел обязанность лишь ходить за водой в ту минуту, когда хозяин садился за стол. Другой — сопровождать хозяйку, когда она выходила по утрам: дневные ее выходы касались уже другого раба. Слуге, приставленному носить дождевой зонтик, было нечего делать в хорошую погоду, — за дело принимался его товарищ, носитель зонтика от солнца. Даже раб- докладчик, чья должность — называть поутру господину своему по имени всех клиентов и вольноотпущенников — была все же из трудных, сравнительно, — после утреннего приема оставался свободным на целые сутки. Словом, рабская половина римского дома жила и работала именно по тому порядку, который провозглашает своим идеалом Григорий в Гоголевской «Лакейской»: «У хорошего барина лакея не займут работой: на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина тридцать, брат, человек слуг одних. И уж там, брат, нельзя так: «Ей, Петрушка, сходи-ка туды!» — Нет, мол, скажет, это не мое дело: извольте приказать Ивану. — Вот оно как! Вот оно, что значит, если барин хочет жить, как барин».

Такой порядок был стеснителен, — прежде всего для самого хозяина. Если, по крайней необходимости, он приказывал одному сделать что-либо, официально входящее в обязанности другого, он мог быть уверен, что ему несколько дней будут служить дурно. Поэтому старались, по возможности, оставлять каждого слугу лишь при его собственном амплуа, — дробном и незначительном. И, таким образом, римский раб получал широкую возможность прибавить к порокам, обусловленным ужасами рабства, еще и все другие, происходящие от праздности.

Богатый римский дом с огромным его населением напоминал казарму, с той разницей, что войско, ее обитавшее, делилось, — хотя и довольно небрежно, — на два пола. Казарма устроена дурно. Обитатели ее размещены нелепо. Три четверти их — рабы; между тем, для рабов в римском доме почти нет приюта. Осматривая развалины Помпеи, невольно недоумеваешь: куда же римляне девали своих слуг на ночь? В римском доме обращали внимание на комфорт лишь покоев «парадных»: столовой, дворов, коридоров, вестибюля. К личному своему помещению римлянин был столь же невзыскателен, как иной российский Колупаев, который, купив миллионный дом прогоревшего аристократа, продолжает, однако, жить в грязном флигельке и спать на лежанке под тулупом. Тесные спаленки римлян даже плохо запирались; иногда их отделяла от общих покоев только матерчатая занавеска. Так мало заботясь о собственных своих удобствах, римлянин, естественно, совсем не заботился об удобствах своих рабов. Раб мог валяться, где его свалит с ног сон, конечно, при условии, что чей-нибудь властный пинок его оттуда не прогонит. Нельзя, впрочем, утверждать, чтобы в миниатюрных «людских» Рима господствовало смешение полов. Вероятно, женщины и мужчины имели отдельные дортуары; быть может, даже отводился отдельный дортуар для женатых. Но все это — клетушки без дверей, с перегородками ниже потолка; это — в лучшем случае, «углы» современного ночлежного дома. И последствия были те же, что от «углового» быта. С самого раннего детства раб развращался, видя и слыша секреты половой жизни старших. Мы, люди XX века, стараемся размещать своих слуг и служанок как можно дальше друг от друга — за глухие перегородки или на разные концы квартиры. А, между тем, слуги наши имеют против разврата крепкую социальную узду, какой античные рабы не имели. Для современных слуг существует тот же прочный брак, что и для господ. Оскорбленный супруг властен преследовать по закону кухарку или горничную-прелюбодейку; государственный строй равняет его в этом праве с любым князем или графом. Общественное мнение своей среды так же строго карает развратную служанку, как и развратную женщину из правящих классов. Современный слуга, женясь и рождая детей, получает, de jure, семью, столь же крепкую и правоспособную, как семья миллионера. Он имеет право воспитывать своих детей, и инстинкт родительской любви учит его воспитывать их, конечно, в началах добра, а не зла.

Римские законы почти ничего не говорят о contubernium — браке между рабами. Понятно: это — брак без всякой юридической основы, кроме произвола хозяина. Во власти последнего — возникновение брака, длительность, характер, расторжение. Это даже не русские крепостные браки, которыми злоупотребляли иные помещики. Крепостного можно было насильно женить, но нельзя было развенчать с женой, — церковь становилась между брачной четой и произволом владельца. Правда, разные Куроедовы и на такое посягали, но одно дело — разбойное самодурство в кулачном нарушении права и злоупотреблении господской властью, а другое дело — отсутствие самого права, принципиальная беззащитность брачного союза перед личным произволом барина. Брак римского раба — просто случайное наложничество с разрешения господина, и даже лично им устраиваемое и управляемое. Колумелла и Катон уясняют нам взгляд римлян на рабские браки, — по крайней мере, что касается рабов деревенских. Последними, — когда господин проживал в городе, управлял villicus: вроде русского крепостного бурмистра. Как посредник между господином и рабской массой, villicus, хотя и раб de jure, пользовался de facto положением свободного человека. В интересах хозяина было, чтобы villicus был уважаем, был человеком нравственным, имел семейные добродетели, — а для этого ему следовало дать семью. И вот, действительно, брак villicus’а — учреждение, сравнительно, прочное. Как господин, так и вся фамилия признают этот рабский брак законным и заслуживающим уважения, стараются не нарушать его и не оскорблять его святости.

Но пример этот обусловлен интересом хозяина иметь раба нравственного. Когда в интересах хозяина было обратное, — чтоб раб был распутным, — римлянин не колебался ни на минуту распорядиться его семейным счастьем, сообразно своим выгодам.

В самую блестящую эпоху Рима вполне порядочные люди не стеснялись продавать развратникам своих красавиц-рабынь. Правда, римлянину воспрещалось развращать своих рабынь самому, у своего домашнего очага; но эта охрана была установлена вовсе не ради чести рабынь, но — дабы не позволить pater familias’y ронять свое священное достоинство домовладыки. Катон Старший — Степан Михайлович Багров античного мира, крепостник-патриарх, идеал рабовладельца, — создавший чуть не целую науку об эксплуатации человека в качестве рабочего скота, — держал оба пола своей челяди строго отделенными друг от друга. Если раб желал завести интрижку в девичьей, суровый Катон тому не препятствовал, но взимал с влюбленного известную плату звонкой монетой, учитывая ее из peculium раба[5]. Контрабандные же романы он преследовал с жестокостью Салтычихи, ибо убыток нести — терпеть не мог. Но — только по этой причине... В общем, союзы рабов, хотя бы и с частыми переменами мужа и жены, поощрялись. Варрон видит в них гарантию хорошего поведения и верной службы. Колумелла подчеркивает выгоды от приплода детей и даже советует вознаграждать многорождающих рабынь облегчением от работ, а по известном количестве ребят, и отпуском на волю. Как видите, здесь нет сходства ни с нравами нашего крепостного права, ни даже неволи негров в Америке: и в крепостном праве, и в американском рабстве свободные союзы преследовались с особенной жестокостью. Девки, — с остриженными косами, в затрапезке, сосланные на скотный двор либо в степную деревню, — еще у многих стариков в памяти, а по литературе всем известны. Крепостное право смотрело на своего кабальника как на скот рабочий, римское право — как на племенной.

Свободное население Рима часто впадало в дурные нравы; тем не менее, Рим никогда не отступал от моногамии — узаконенного идеала супружеской верности. Последнюю римлянин нарушал десятки раз, но сознавал ее условную святость: принимал, что она — закон, а он — грешник. Раб не мог воспитать в своей душе моногамических идеалов. Его тело, его воля, его чувства были подчинены хозяйскому произволу; куда гнул этот произвол, должны были гнуться и они.

При Антонинах мы видим некоторое вмешательство государства в брачные права рабов: господин не смеет более разлучить тех, кого он соединил, продать жену от мужа, отца — от детей. Но римский закон никогда не мешался во внутренний распорядок дома свободного гражданина. «Civis romanus sum» — формула, стоящая, в своем роде, английского «habeas corpus». В стенах своего дома римлянин — царь. Он пользуется своим рабским стадом для своего удовольствия или для удовольствия своих гостей, как ему угодно. Красс скрывается в имении Вибия. Чтобы в невольном своем уединении избалованный вельможа не чувствовал ни в чем недостатка, Вибий предоставил ему в распоряжение свою девичью.

Положение мужа-раба было, таким образом, самое несчастное. В любую минуту господин может взять его жену для себя или предоставить ее кому-либо из своих знакомых. Тут даже ревности нет места: это — порядок вещей, рожон, против него же не попреши. Понятно, что, сознавая свою жену достоянием многих других, раб переставал ревновать ее и к равным себе, к товарищам по неволе. Да и что пользы было ревновать? Ревность имеет какой-нибудь смысл, когда может выразиться мщением. Но раб не имел права мстить ни жене-обманщице, ни товарищу-сопернику. Убить их или даже ранить значило — нанести ущерб собственности хозяина, испортить принадлежащую ему вещь. Каковы бы ни были мотивы преступления, хозяин мог казнить раба-преступника, не рассуждая, прав он или не прав, но просто, как убивают бешеное животное, — чтобы других не перекусало. Жаловаться хозяину? Да ему-то какое дело, верна рабу его жена или нет? Пусть эти двуногие самцы и самки устраиваются со страстями своими, как сами знают. Нравственность их — вне хозяйских расчетов. Напротив, — как свидетельствует Тертуллиан, — хозяину даже прямая выгода, чтобы рабская любовь сосредоточивалась вся в стенах его дома, чтобы его рабы любили исключительно своих же подруг, а не чужих рабынь. Тогда они не будут убегать ночью из дома, не будут, усталые после бессонной ночи, дурно служить днем, зевать, небрежничать в работе и, наконец, главное, не будут увеличивать детьми своими богатства чужого, а не своего дома. Иные хозяева даже поощряли разврат своих рабов, рассчитывая чувственным интересом привязать их прочнее к дому и удержать от праздного шатания по городу. То, что теперь в Париже, Берлине, Петербурге практикуют хозяева публичных домов, развивая между обитательницами их противоестественные связи, — «чтобы не заводили любовников на стороне и сбережения свои тратили бы в доме».

Некоторые надгробные надписи дают нам понять, что между рабами все же бывали прочные, бракоподобные связи. Конечно, нет правила без исключения: и в рабстве, как во всякой иной среде, встречались натуры, созданные для половой верности; бывали и хозяева, из гуманности или по интересу поощрявшие эту благородную склонность. Но чтобы установить предположение о рабском браке, как твердом и прочном институте обычного права, нужны миллионы таких надписей, а их не насчитывают даже сотнями. К тому же, есть другие надписи, которыми выясняется глубокая нравственная распущенность раба, — даже при условии прочной бракоподобной связи. Один раб сообщает нам, что женился на своей сестре; другой оплакивает одновременную смерть обеих своих жен. И кровосмешение, и двоеженство — по римским законам — преступления. Однако, раб смело заявляет о них, и власть не вмешивается в его интимность. Его половой грех — не грех, потому что и брак его — не брак, а сам он — не человек, но племенной скот. В одной из комедий Плавта, два раба, возвращаясь с господином на родину, радуются, что наконец-то они увидят свою общую жену.

Таким образом, римский дом заключает в себе два общества, резко различные с точки зрения нравственных требований, — как бы два разных рода человеческих. Один — господа — снабжен государственно-семейным кодексом морали, которую он обязан уважать, даже когда ее нарушает. Другой — рабы, для которых все обязанности заключены в исправности тела его; у которых — как бы не душа, но пар; для которых нет ни нравственности, ни иных правил к жизни, кроме тех, что диктует приказ господина, подкрепляемый кулаком и плетью. Две расы эти живут в тесной близости одна к другой. Они дышат друг другом; они, разобщенные во всех условиях жизни, в то же время, однако, скреплены между собой, как сиамские близнецы. Говорят, эти уроды терпеть не могли друг друга, что даже дало Марку Твэну повод написать очень смешной очерк. Если это правда, то нельзя найти другой эмблемы, более выразительной для взаимных отношений рабской половины древнего человечества с половиной свободной.

Сильная и культурная половина презирает темную и слабую, слабая и темная ненавидит господствующую. Но, презирая своего развратного раба, полускота-получеловека, гордый господин не чувствует, как, — по закону взаимовлияния, — «он сам отражает на себе, точно в зеркале, все пороки и все унижение человеческого существа, им поруганного: как раб, — незаметно и сам того не сознавая, — с медленной верностью, неуклонно увлекает общество господ в ту же мрачную пропасть, на дне которой он сам копошится»... (Лакомб.)

II

Итак, каждый римский домохозяин содержал под своим кровом целый — говоря прямыми словами — табун двуногого скота. Пусть табунами этими управляли через посредников: хозяин все же не мог не знать, что творится в среде его людского стада, — разве, что он преднамеренно закрывал глаза на жизнь дворни. Но такое безразличное отношение было совсем не в хозяйских интересах, — напротив, надо было глядеть в оба и держать ухо востро! В табуне порабощенном, но не обесчувственном и не бессловесном, возникали известные запросы, раздавались требования, жалобы. На суд хозяина повергались споры и ссоры, иногда весьма курьезные. Безобразные деяния, дикие картины и грубейший жаргон оскотевшего раба просачивались таким путем в обиход господ, — и, несомненно, — столь характерная для древности, распущенность воображения и речи обязана своим происхождением, в значительной степени, слишком тесному общению римского салона с его «людской». Фигуры и группы Апулея, Петрония, Марциала — изящнейшие статуэтки, на которые, однако, толстым слоем насел налет кухонной копоти.

В современном буржуазном строе, господа стараются, по возможности, скрывать от слуг свои пороки. Вне своих служебных обязанностей равные господам гражданскими правами, — слуги, понятное дело, лишь тогда будут чувствовать уважение к господам, когда те успеют внушить им его превосходством своего поведения — по крайней мере внешним. Хорошее мнение человека, который вам служит, — для нас, людей XX века, дело если не первой важности, то далеко не лишнее. Но римлянин владел рабами как лошадьми и собаками. Не все ли равно было ему, что думает о нем двуногое домашнее животное, — раб? Слишком уж много было их в его доме. А дома — мы видели — устраивались дурно и тесно; если бы римлянин вздумал скрываться от рабов в своих домашних слабостях, ему пришлось бы обратиться в монаха: не было минуты ни днем, ни ночью, когда бы он не чувствовал на себе любопытных рабских глаз. Если он желал жить в свое удовольствие, потворствуя всем своим страстям и порокам, ему оставалось одно: считать толкущихся вокруг него рабов как бы несуществующими или лишенными слуха, зрения, разума и языка. Вот — мол, стена, вот стол, вот кровать, вот лампа, а вот — раб. Все они для меня равно необходимы и все равно бесчувственны. И как не стыдно мне напиваться до бесчувствия или развратничать при стенах, столе или лампе, так нечего стыдиться и раба. Это — не свидетель.

Самый ярый спортсмен-лошадятник не управляет своими конюшнями собственноручно, а через конюхов, кучеров и т.п. Из своего двуного табуна римлянин выбирал несколько любимцев, которые становились посредниками между его волей и рабской массой. Им вручались бич и палка; с них взыскивалось за неисполнительность, дурное поведение и неисправное состояние рабов. Любимцы эти, — почти неизменно во всех домах, — частью по усердию угодить господской воле, частью зазнаваясь в упоении, что возвышены над своим братом-рабом, — являлись жестокими притеснителями. Их ненавидели, а за них ненавидели и господина.

Не совершенно ли теми же картинами характеризовались в крепостные русские годы случаи «крестьянского безвременья», когда барин вверялся какому-нибудь излюбленному лакею и поручал ему управление имением? «Главный контингент этого рода управляющих доставляли люди до мозга костей развращенные и выслужившиеся при помощи разных зазорных услуг. По одному капризу, им ничего не стоило, в самое короткое время, зажиточного крестьянина довести до нищенства, а ради удовлетворения минутным вспышкам любострастия отнять у мужа жену или обесчестить крестьянскую девушку. Жестоки они были неимоверно, но так как в то же время строго блюли барский интерес, то никакие жалобы на них не принимались. Много горя приняли от них крестьяне, но зато и глубоко ненавидели их, так что зачастую приходилось слышать, что там-то или там-то укокошили управителя и что при этом были пущены в ход такие уточненные приемы, которые вовсе несвойственны простодушной крестьянской природе и которые могла вызвать только неудержимая потребность отмщения» (М.Е. Салтыков, «Пошехонская Старина»).

С другой стороны, оберегая свое влияние, стараясь показать, сколь они «без лести преданы» и потому необходимы, подобные полубаре паче всего заботились, чтобы господин смотрел на раба как на отпетого негодяя, который хорош лишь до тех пор, пока плеть управителя гуляет по его плечам.

Поддерживать подобное предубеждение в римлянине знатного рода было тем легче, что, как указано выше, смутный страх к рабской массе был хронической и исконной общественной болезнью Рима...

— Ох, на вулкане мы стоим... Спартаком пахнет! да, Спартаком! — восклицает управляющий Давус в поэме Майкова. Грозные тени Спартака, Эвнея, Сальвия и других вождей рабских революций при республике напугали Рим на несколько столетий. Русская пугачевщина была забыта куда скорее. О трепете господ пред быстрым возрастанием в городе рабской массы говорят Тацит и Сенека. Сенат не посмел ввести проектированную однажды униформу для рабов — исключительно из опасения, чтобы, в таком случае, «они не сосчитали господ». В высшей степени выразительны и энергичны подлинные о том слова Сенеки: Quantum perieulum immineret si servi nostri numerare nos coepissent. Тем не менее, жизнь роковым историческим течением слагалась так, что не о сокращении рабов приходилось думать, но о приобретении новых. Чем больше росло их число, тем бдительнее становился надзор за ними, суровее — дисциплина, строже — наказания. Рабство с каждым днем делалось все жестче и все несноснее. Обе стороны озверялись. Каждый хозяин имел все основания опасаться, что в один прескверный день его постигнет кровавая судьба Педания Секунда: ведь в рабском стаде нет недостатка ни в мстительных характерах, ни в людях, доведенных до отчаяния, ни даже, наконец, в опасных сумасшедших. В отвращение подобной беды, вверяли свою особу рабу или рабам, которых считали беззаветно преданными. Ночью такой раб спал на цыновке у порога хозяйской спальни. Чтобы убить Агриппину, мать Нерона, Аникету пришлось прорваться сквозь строй подобных телохранителей, и они одни оказались верными опальной императрице, всеми покинутой. Понятно, что от раба, столь доверенно брошенного на пол в двух шагах от супружеского одра своих хозяев, не существовало и никаких супружеских тайн. Именно подобную сцену рисует нам Марциал в стихотворении, передающем ночную беседу Гектора и Андромахи, этих античных идеалов супружеской любви. Супруги нежничают, не стесняясь; раб-охранитель все видит, слышит и завидует. Имена героев Марциал взял у старика Гомера, но нравы, — конечно, из современного ему Рима.

Огромное количество рабов отучило римлянина от личных забот о себе. Он не хочет, а впоследствии, силой отвычки, уже и не умеет ничего сделать для себя сам. Да и нечего ему делать! Все житейские обязанности его распределены между слугами и с такой подробной точностью, что ему самому остаются почти исключительно одни физиологические, ибо от общественных он, — по примеру и чуть не с благословения императора, — тоже начинает мало-помалу удаляться, уступая свою государственную роль прислуге цезаря. В конце концов, мы видим чуть не целую расу людей, поголовно бездеятельных, опустившихся, рано лишенных как физической, так и нравственной энергии. По насмешливому свидетельству Сенеки, иной лентяй, играя в пресыщенность, разочарование, усталость трудом самой жизни, доходил до столь чудовищного извращения праздности, что водил за собой раба, обязанного подсказывать ему время выезда, бани, ужина. «Раздень меня, уложи меня, покрой меня, баюкай меня, а засну я сам». Щеголять своей изнеженностью, неумением ни к чему приложить собственные свои руки, стало модой, особым шиком. Итак, требования безопасности, чванства, собственного удобства соединялись воедино, чтобы приучить хозяина таскать всюду за собой нескольких рабов: это — тень его тела, живая тень, столь же постоянная, столь же неизбежная, как тень световая и не больше ее стеснительная. Лукиан, Петроний, Апулей рисуют нам портреты рабов, сопровождающих господина, даже в обстановке самого разнузданного, самого, — казалось бы, по нашим понятиям, — секретного разгула.

Взирая на раба, как на животное, по закону и условиям общества, римлянин, — по инстинкту, — все же не мог не сознавать в нем, хотя бы и смутно, и против воли, родственного себе самому человеческого существа. Спор с знатной госпожей: раб — человек или нет? сохранил нам Ювенал. «При рабе не стыдно» и «раб не имеет права стыда, когда ему воспрещено оно господином» — таковы римские формулы. Фон Визин повторил их в русском варианте, когда писал «Утро княгини Халдиной».

Но они дорого обошлись Риму с этической точки зрения! Что бы ни говорил кодекс и привычка общественная, инстинкт настаивает на своем: раб — человек. Отвычка стыда при рабе переходит в нестыдение людей вообще, — без разбора, невольники они или свободные. Чувство стыда, — вместо прогрессивной эволюции, ему свойственной, быстро регрессирует. Особенно грубые и прискорбные последствия отсюда вытекли, конечно, для пола женскою. Не говорю уже о косвенных печальных воздействиях подобного общения полов, в смысле притупления нравственного чувства к различию их и вне рабской среды, — бывали воздействия прямые и гораздо печальнейшие.

Госпожа, вступающая в любовную связь со своим слугой, в нашем веке, если и не редкость, то, во всяком случае, заметное исключение из общего правила. Настолько, что при случае такого рода в обществе поднимаются толки о нравственном извращении, психической анормальности, вырождении и т.д. Как ни много развратных аномалий вносило в русскую семью крепостное право, но этого греха за ней почти не водилось. Конечно, правило имело исключения, отмеченные и народной песней («Ванька Ключник»), и мемуаристами, и сатирой. Бывали даже эпохи, когда скандалы этого рода учащались почти эпидемически: например, при Александре I, в первые десятилетия XIX века. Но во всяком случае, исключения в правило никогда не обращались. Резкое слово о том аббата Шаппа, вызвавшее протест Екатерины Великой, производит впечатление скорее полемически обобщенного поклепа, чем результата действительных наблюдений. В Риме дело это обстояло совершенно иначе. Римский раб, употребляемый на домашние и городские услуги, принадлежал, почти обязательно, к красивейшим расам всего мира: либо он был привезен из Греции, Малой Азии, Египта, либо был рожден от отца и матери, вывезенных оттуда. Грациозный, с чудным лепетом на звучнейших языках цивилизованного мира, такой раб — с ребяческих дней — постоянная игрушка своих хозяев. Это — тот самый очаровательный «verna», — так назывались рабы, рожденные и выросшие в доме господина, — которого изображает нам поэт играющим на коленях своей госпожи, в ее материнских объятиях:

Garrulus in dominae ludere verna sinu.

Если такой младенец-верна умирал преждевременно, ему — верх почета по кодексу замкнутой римской семьи — отводили иногда местечко в фамильной усыпальнице, рядом с могилами господских детей.

Но вот «верна» вырос.

Он — статный, стройный малый; его движения быстры и гибки, каждая поза просится на картину; волосы лежат как на голове Аполлона; прекрасные, черные глаза сулят пылкую страсть; нежный такт, свойственный всем южанам в отношениях к женщине, усугубляет физическое очарование красавца. Южанин, уроженец благодатных берегов Средиземного моря, может быть круглым неучем и невеждой, но никогда не «невежей» в обращении с женщиной. Недаром же романские расы наградили впоследствии мир рыцарским культом дам, и в ответ поэзии этого культа звучали, едва ли не с большей еще энергией, вдохновенные гимны мавританских певцов.

Не следует представлять себе раба уничтоженным, придавленным, изуродованным обязанностями рабства. Эти горечи положения всецело падали на сельских рабов. Городской раб — холеное животное. Разница между ним и безобразным сельским рабом — больше, чем между благородной скаковой лошадью, берущей для хозяина своего приз «Дерби», и смиренным шершавым «конягой» рязанского мужика, что — «уши врозь, дугою ноги и как будто, стоя, спит». Городской раб — щеголь, которым, вдобавок, и хозяин щеголяет. Как современный скаковик любит щегольнуть перед гостем, выводя напоказ ему тысячного коня, — вот-де какие несравненные статьи! — так римлянин хвастался красотой, сложением, молодостью, силой, изяществом своего любимого раба. Соперничество молодечеством рабов — столь же модный спорт древности, как в настоящее время соперничество породистыми лошадьми, а в крепостную пору нашего отечества — «резвостью и злобностью» борзых собак.

К изяществу физическому рабы, как дети избранных рас, весьма часто присоединяли большую понятливость, остроумие, живой природный ум, наблюдательный и быстро усвояющий. Они — ловкие и тактичные льстецы; они ловят налету желания своих господ, угадывают их тайные мысли, секретные слабости.

Их отдают в учение, — они проявляют блистательные способности, обгоняют господских детей.

Учить рабов было римлянину очень выгодно. Обычно низкая цена раба на римском рынке росла параллельно с его ученостью. Раб-грамматик стоил 6.000 р. и более; столько же, а то еще и выше, ценился музыкант, резчик, пантомим. Если раб проявлял необычайные дарования, — что случалось далеко нередко, — выгода хозяйской спекуляции на его образование достигала фантастических размеров; о них дает нам понятие Плиний Старший. Богач, который не мог удержать в памяти даже имен Ахилла, Улисса и Приама, купил себе рабов, знавших наизусть Гомера, Гезиода и девять лириков. За пышными обедами богача, ученые рабы эти, стоя у хозяйского ложа, суфлировали своему невежде- господину цитаты из классиков. — Сколько стоили тебе эти десять рабов? — спросил хвастуна один остряк. — Миллион. — Ну, тебе обошлось бы дешевле купить десять ящиков с книгами!.. С падением земельных доходов, средства обогащения в высших классах общества весьма сократились. Воспитание рабов и торговля ими стали как бы специальным промыслом всаднических и сенаторских фамилий. Знаменитый Красс был работорговцем на самую широкую ногу, с богатейшим и детальнейшим прейскурантом живого товара, сообразно его дарованиям и дрессировке. В результате такого порядка вещей, хорошо образованный раб становится в Риме едва ли не более частым явлением, чем хорошо образованный сенатор или всадник. Из рабов выходит множество знаменитостей по отраслям наук и искусств, — даже гениев: Ливий Андроник, отец латинского театра, Плавт, Теренций, Федр — все рабы. Рабом был и Эпиктет — мессия стоицизма.

«Пусть другие опередят тебя в искусстве одушевлять бронзу или иссекать из мрамора как бы живые фигуры людей, перещеголяют тебя в судебном красноречии, — пусть другие измерят небесные пространства и объяснят законы движения светил. Ты, римлянин, строго памятуй, что — покорять своей власти народы, управлять ими и водворять на земле мир, милуя покорных и карая строптивых, — вот в чем твои наука и искусства!..»

Этот суровый завет Виргилия недолго оставался в силе. Культурный прилив из Греции заставил Рим преклониться пред званием и художеством, обожать их произведения и, вместе с таковыми, уважать их творцов.

Мог ли страстный поклонник философии, поэзии, скульптуры, живописи, музыки, имея рабом мудреца философа, вдохновенного поэта, артиста или художника, не переносить на их личности некоторой доли почтения, питаемого им к отраслям культуры, им представляемым?

Как ни странно, великие плотоугодники древнего мира гораздо меньше нас заботились о непосредственном комфорте жизни. Совершая чудеса гидравлики для общественного приложения, они, в интересах частного быта, даже ватер-клозета не придумали. Зато в артистических требованиях к своей обстановке они стояли несравненно выше не только нас, но даже — подражавших им, то есть старавшихся превзойти их — деятелей возрождения. Состоятельный римлянин не садится за стол без музыки, без цветочного венка на голове; всякая вещь его домашнего обихода должна быть отделана рукой артиста: стакан расписанный, блюдо разрисованное или художественной чеканки; гончарное производство римлян не превзойдено до сих пор ни качеством материала, ни добротностью выделки, ни изяществом форм, ни совершенством орнамента, покрывающего сосуды, сохраненные для нас временем.

В поэзии, красноречии, скульптуре, музыке, резьбе, декламации, пантомиме, римлян влекут к себе отнюдь не так называемые «высшие», отвлеченные задачи искусства, не идеалы их, но житейское, практически целесообразное применение. «Искусства для искусства» Рим не знает: всякое художество в нем прикладное. Мы теперь стараемся выделить из искусства частицу в пользу так называемой художественной промышленности, воскрешенной и у нас на Руси инициативой и энергической пропагандой покойного Д.В. Григоровича и благополучно здравствующего Саввы Мамонтова, — а в Риме, наоборот, из художественной промышленности выделялось искусство, ставшее почти недосягаемым идеалом. Всякий спорт, требующий для усовершенствования в нем большого мастерства, тонкой грации и изящества, имел для Рима высокопочетное значение истинного искусства. Восторги римлянина с не меньшей, если не с большей, страстностью обращались на возниц, гладиаторов и атлетов, чем на красноречивых ораторов и государственных деятелей.

Привсех сказанных условиях, мудрено ли, что, когда иной богатый и знатный римлянин взвешивал мысленно: кто из смертных интересует его больше других, возбуждает его особенную приязнь, самые яркие восторги? — то оказывалось, что этот избранник ума и сердца — собственный его раб-артист или вольноотпущенник-поэт и философ?

Из всего сословия образованных рабов, никто не оказал столь могущественного и вредного влияния на римское общество, как актеры. Но роль театральной психопатии в эволюции римской нравственности настолько значительна, что о ней надо говорить особо[6]. Пока остановимся лишь на неурядицах римской семьи, истекавших из соприкосновения их с рабством более скромных разрядов.

Не говоря уже о резких тирадах Ювенала, слишком тенденциозного сатирика, чтобы основывать на стихах его общие предположения, — Марциал, поэт, очень довольный своим веком, по крайней мере раз двадцать указывает нам на эпидемию неравных связей в знатных домах империи. «Как, Харидем? — восклицает он, с трагикомическим ужасом, — ты закрываешь глаза на интрижку твоей жены с твоим врачом? Стало быть, ты хочешь отправиться на тот свет прежде, чем заболеешь?» Здесь ясен намек на опасность отравления: ты бережешь здоровье, а не благоразумнее ли будет остерегаться яду? «Алауда, жена, бранит тебя холопом за связь с ее горничной, — обругай ее носильщицей... и вы квиты: вы решительно ничем не лучше друг друга!» Эпиграмма Цинне: «Марулла семь раз делала тебя отцом но, увы! — отцом бездетным. В населении твоей детской не повинен ни ты сам, ни друзья твои, ни даже соседи. Типы твоих ребят, зачатых на цыновках, выдают грешки матери. Вон этот, с курчавой головой, смахивающий на негра, — сын твоего повара Сантры; этот слюняй, с приплюснутым носом, — живой портрет твоего паннонского раба; тот, как всякому ясно по сходству больных глаз, — сын твоего булочника Дамаса, четвертый — хорошенький, с стыдливым личиком — дитя Ликда, твоего собственного утешника... Тот остроголовый, с длинными ушами, которыми он прядет, как осел, — кто решится оспаривать его ближайшее родство с Циррой, твоим шутом? Две сестрицы (одна брюнетка, другая рыжая) — дочки Крота флейтиста и Карпа, твоего управляющего. Ты обладал бы образцовой коллекцией метисов, не будь Каррез, на твое счастье, евнухом, равно как и Дандим». Портрет Маруллы — конечно, карикатура. Это — в роде пресловутой «Барыни», сложенной дворовыми русских крепостных времен, либо той чеховской дамы-патронессы, которая вела «хронологию» детей своих по годам, когда в город наезжал кто-нибудь «интересный», от итальянского трагика до пленного турка включительно. Но веселый шут Марциал — не единственный свидетель. На пиру Тримальхиона серьезно обсуждается вопрос, достоин или недостоин казни раб Гликон, пойманный en flagrant délit с любовницей своего господина. «В конце концов, что сделал этот раб? То, в чем он не волен был отказать. Та, которая принудила его к греху, гораздо больше заслуживает, чтобы ее заставили поплясать у быка на рогах». Сам Тримальхион с удовольствием вспоминает, как в юности он пользовался равной благосклонностью и угнетаем был равной ревностью от хозяина и хозяйки своей.

Обращаясь от романистов и сатириков к историкам, от бытописателей к бытоописателям, встречаем то же самое неизменное зло. Ктезипп, горбатый раб отталкивающей наружности, был куплен, — как рассказывает Плиний, — на аукционе одной дамой, по имени Геганией; она приобрела его в придачу к канделябру из коринфской бронзы. Ктезипп втерся в милость к хозяйке, сделался ее любовником; она дала ему свободу и назначила его своим наследником. Получив по смерти Гегании огромное состояние, Ктезипп посвятил богам канделябр, который даровал ему богатство и знатность. Тацит занес в свои анналы историю Эмилии Лепиды — принцессы императорского дома, жены знаменитого Друза. Обвиненная ob servum adulterum, она, по очевидности преступления, не рискнула даже защищаться и прекратила жизнь самоубийством. Клавдий изгнал Ургуланиллу за позорный характер ее разврата и по подозрению в убийстве человека. Соучастником неистовств Ургуланиллы был Боттер — первоначально раб, а затем вольноотпущенник этой безобразицы.

Карательные меры за нарушение супружеской верности ведались в Риме по lex Julia de adulteriis. Какие наказания налагал этот закон, мы в точности не знаем.

По всей вероятности, они менялись, согласно взглядам и воле императоров. Но, классифицируя виды преступления, закон нашел нужным выделить в особую рубрику прелюбодеяние с рабом, как обстоятельство, отягчающее вину. Раба, пойманною en flagrant delit с матроной, муж ее или отец мог убить на месте, тогда как любовника свободною происхождения — только отец. Так наши русские баре XVIII века с петиметрами, обольщавшими их жен, дрались на дуэлях, но, когда прабабушка Пушкина завела роман с французом-учителем, прадедушка весьма спокойно повесил француза на воротах, а прабабушку прогнал и женился на другой, не потребовав даже церковною разрешения. Конечно, усиленная кара является, в данном случае, местью за усиленное же унижение супружеской чести. Но P. Lacombe выставляет и другую причину. Прелюбодеяние с рабом наказывалось суровее по той же логике, по которой вор обыкновенный несет кару слабее, чем вор из числа домашней прислуги: такому вору легче украсть, он возможнее, опаснее, чаще, — и надо застраховать себя от его блудливых покушений.

При цезаре Клавдии, сенатским указом был выделен из классификации преступления один специальный род его: любовная связь свободнорожденной незамужней женщины с чужим рабом. «Рассуждали о наказании женщин, выходивших замуж за рабов, и постановили, что если это случится без ведома господина, они будут считаться невольницами, если же с согласия, то будут на правах вольноотпущенных». Закон грозный и, очевидно, вызванный вопиющей необходимостью. Тацит рассказывает, при какой торжественной обстановке он прошел. «Назначенный в консулы Бареа Соран предложил наградить Палланта, которого цезарь назвал автором этого постановления, преторскими украшениями и 15 миллионами сестерциев». Сципион Корнелий прибавил, что надо публично благодарить Палланта от имени государства. От денег Клавдий, говоря за Палланта, отказался, но почести для своего любимца принял. «И вырезали на меди постановление сената, в котором превозносилось античное бескорыстие отпущенника, владевшего капиталом в 300 миллионов сестерциев». Как ни подло льстив был римский сенат при наследниках Августа, но, чтобы всем ненавистный наглец Паллант мог попасть в новые Ликурги, чтобы его на всех перекрестках провозглашали спасителем отечества, — для этого надо было, чтобы и зло, им пораженное, громко кричало о себе. За лаконическим рассказом Тацита слышится шум скандалов, обеспечивших законопроекту Палланта столь восторженный прием даже во враждебной временщику партии старых республиканцев, аристократов-стоиков, которых представителем был Бареа Соран.

Анализируя Клавдиев сенатус-консульт, мы видим два ясные его мотива: 1) жестоко наказать женщину, унижающую себя позорной связью, 2) вознаградить хозяина раба за посягательство на его живую собственность. Если, как говорено раньше, хозяева не позволяли рабам браниться с чужими рабынями, дабы это не отбивало их от дома и дела, тем более должны были они восставать против связей со свободными женщинами, когда к физиологическим причинам отбиваться от дома прибавлялись для раба и психологические: гордость необычайной победы, приятное времяпрепровождение и т.п. Заинтересовав рабовладельцев следить за отношениями рабов и свободнорожденных женщин, статус-консульт учредил своего рода полицию нравов, не истратив на то ни единой государственной копейки. Так — Николай I, не без остроумия, выразился когда-то, что в лице дворян, владеющих крепостными душами, он имеет семьдесят пять тысяч полицеймейстеров без жалования.

Если матрона вступала в связь с рабом с разрешения его хозяина, она получала права вольноотпущенной; если без разрешения, — становилась рабой. Прямой выгодой рабовладельцев стало, таким образом, подобных унизительных связей отнюдь не допускать, — что, кстати, и выглядело в высшей степени благородно, — но, как бы закрыв глаза, выждать время, пока увлекшаяся женщина сама не выдаст своего тайного романа, а затем донести на нее и взять законную премию, т.е. получить в собственность и саму грешницу, и все ее имущество, с потомством включительно. Действие закона парализовали лишь два исключения. 1) Нельзя было поработить незамужнюю женщину, живущую при отце: это явилось бы посягательством на права родительской власти. 2) Той же ненаказуемостью со стороны государственной власти пользуется женщина, вступившая в связь с рабом сына, ибо — немыслимо матери быть рабыней своего сына.

Страшный сенатус-консульт неумолимо действует в течение нескольких веков. Веспасиан его подтверждает. Адриан ограничил право рабовладельца на дитя, рожденное от уличенной связи, усмотрев в порабощении невинного младенца отсутствие правовой логики (inelegantia juris). Константин обратил внимание на вид преступления, пропущенный в классификации Клавдия, — вероятно, по трудной его уследимости, а может быть и потому, что, секретно совершаясь у домашнего очага, он и наказан должен быть интимным семейным порядком, в дела которого римский закон мешаться не любил. Вид этот — преступные отношения госпожи к ее собственному рабу. Константин судил обоим смертную казнь, причем для раба — через сожжение.

Лишь Юстиниан понял всю безнравственность этих шантажных законов — беспрестанных источников гнуснейших злоупотреблений. Сперва он уничтожил конфискацию имущества, затем порабощение женщины. Достаточно, — решил византийский законодатель, — высечь раба сообщника, и следует притянуть к ответу его господина, если последний попустительствовал распутству и не принял со своей стороны всех мер к его предотвращению. Последним пунктом нанесен был решительный удар старинному шантажу по Клавдиеву сенат-консульту. Прежний грозный обвинитель теперь сам попадал в подсудимые; если он и выходил чист из дела, то выносил из него лишь двусмысленное утешение, что будет жестоко выдран его собственный раб. История крепостного права, тоже имевшего своего рода поработительный закон, мало чем лучший Клавдиева, оставила в назидание потомству образцы жестоких злоупотреблений этим брачно-имущественным правом на неравные пары. В сороковых годах помещица Акулина Ф., имевшая 6 душ м. п., вышла за своего крестьянина, по своей глупости не дав ему вольной, а затем продала помещику С. свои 6 душ м. п. с их семействами, т.е. и с собой вместе. Только убедительные просьбы дворянства успели убедить С. освободить эту крепостную помещицу. На таком же, приблизительно, недоразумении построен один из популярнейших романов графа Сальяса: грустная история, рассказанная беллетристом, случилась в последние годы царствования Екатерины II, а финал ее разыгрался в Павлово и Александрово царствование.

Гораздо мягче относился Рим к бракам с вольноотпущенными. До нас дошли надгробные надписи, свидетельствующие, что знатные дамы выходили замуж за своих вольноотпущенных — по-видимому, без особенных затруднений и с полной откровенностью, по крайней мере, посмертной. Один из таких мужей сочинил своей супруге-хозяйке весьма характерную эпитафию: он скромен, почтителен, называет покойницу своей «превосходной госпожой», говорит об ее доброте к нему и благодеяниях, сообщает, что он схоронил ее в могиле ее отцов и, как видно, не дерзает поместиться там рядом с ней. Словом, сделавшись мужем, он не перестал быть лакеем. Если бы Софья Павловна Фамусова удостоила рукой своей Алексея Степановича Молчалина, союз их, вероятно, был бы построен на таких же началах лакейской подчиненности мужа жене. Христианство поддержало подобные браки, даже дало им устами папы Каллиста (218—222) свое благословение. Тертуллиан открыто заявляет предпочтение такой связи перед стеснительным для христианки браком с язычником. Впрочем, он же с горечью упрекает свободных женщин, что иные из них выходят замуж за вольноотпущенных и, вообще, людей ничтожных, лишь затем, чтобы, имея мужа беднее и ниже себя по происхождению, беспрепятственно командовать им по своему усмотрению.

Конечно, вольноотпущенный и раб стоят друг от друга на огромной дистанции, однако на гораздо меньшей, чем от вольноотпущенного к свободнорожденной. Брак свободной женщины с отпущенником хотя ограничивал ее права, но не обращал ее в безправное состояние, как связь с рабом. Однако, во всяком случае, для родни, друзей, знакомых невесты, полных римской родовой гордости, — он являлся непростительным mesalliance’ом. Надо было много смелости со стороны женщины, чтобы пойти на него, и еще больше — чтобы заявить о нем публично. Тем не менее эпитафии от лица вдов, воздвигнувших гробницы «мужу своему и вольноотпущеннику», довольно многочисленны. Можно предположить, конечно, что далеко не каждая вдова вольноотпущенника считала долгом похвастаться, что была замужем за бывшим рабом своим. Натуры более деликатные старались забыть о том — и ради самих себя, и щадя гордость своих супругов; известно, как болезненно самолюбивы бывают люди, попав в несвойственное им высшее общество и положение. Старались забыть при жизни и скрыть по смерти. Высказывались на камне порывистые натуры ради социальной бравады или в порыве аффектированной чувствительности. Женщины, смотревшие на дело проще, не желавшие хвастаться подвигом своей любви к низкорожденному, — разумеется, замалчивали звание своего супруга и отпускали его в вечность без всякого титула.

П. Лакомб написал огромную тираду для анализа психологии неравных браков. Для нашей цели достаточно установить, что они были часты, и, пожалуй, выяснить вопрос: что они собой, по преимуществу, представляли — вновь возникающие законные связи, или гласное и публичное увенчание долгих тайных внебрачных отношений? Лакомб склоняется к второму мнению, то есть — что возникала связь между госпожей и рабом; затем, по известном сроке лет, окрепнувшая привязанность, ревность, желание иметь около себя законное потомство и т.д. заставляли госпожу отпустить любовника своего на волю и, сделав его таким образом лицом хотя не полноправным, но все же свободным, вступить с ним в законное супружество.

Христианство, с проповедью равенства всех людей пред Богом и милосердия к угнетенному ближнему, являлось в данном случае крупным двигателем. Мы имеем примеры, что целые патрицианские семьи вводились в веру Христову своими рабами.

Когда раб является вещателем истины, высшим учителем нравственности, на него уже нельзя смотреть сверху вниз, — он равен господам духовно и часто даже выше их. Равенство веры родит взаимоуважение, а сострадание к униженной доле сочеловека и единоверца весьма часто переходит в любовь и самоотверженную, экстатическую преданность. Тому примеров и в наши дни достаточно. Несколько лет тому назад я заинтересовался, по одному случайному поводу, вопросом о неравных браках и связях в русском обществе и просил многочисленных своих знакомых в провинции сообщить, если им известно что-либо характерное в этом отношении. Прилив сообщений удивил меня своим обилием. В течение двух лет я собрал 49 романов действительной жизни, в которых героинями являлись женщины и девушки образованных классов, а героями — мужчины из низших и темных общественных слоев. Несчастную любовь такого рода недавно описал в одном из талантливых рассказов своих Максим Горький.

И грешно сказать, чтобы эти сословно-брачные аномалии буржуазного уклада строились преимущественно на подкладке чувственности, обычно приписываемой им людскими сплетнями, а отчасти и воображением тенденциозно настроенных писателей, вроде, напр., нашего Шашкова, автора монографий «Исторические судьбы женщин» и «История русской женщины». Не смея, к сожалению, отрицать, что в некоторых из случаев моей коллекции такая подкладка, действительно, сказывается, утверждаю, однако, что таких меньшинство — и, сравнительно, ничтожное. В огромном же большинстве, «рабские связи» нашего времени обоснованы исключительно на идейном порыве возвысить человека, дать ему возможность выйти «из мрака заблуждения» и т.п. Несколько подобных союзов дало увеличение толстовской проповедью опрощения. Златовратский отметил их в эпоху народничества. Революционное хождение в народ знает трагическую историю Елизаветы Южаковой, зарезанной, из ревности, рабочим Бачиным. Некоторые браки сложились в прямом результате помещичьего оскудения, что отмечали в свое время Станюкович, Атава, Житель. Что касается именно религиозного импульса, напомню «Странную историю» Тургенева, основанную на действительном происшествии в Орловской губернии, и почти тождественный факт, обработанный мной беллетристически в моем рассказе «Мечта». Мистически настроенная, образованная девушка хорошей семьи, в городе Туле, прониклась глубокой жалостью к сиротству детей одного медника, человека совсем спустившегося, пьяницы, негодяя. В страстном порыве заменить страдающим детям мать, она вышла за этого безобразного человека замуж, перебралась с ним в другой город, была страшно несчастна, терпела жестокую нищету, вела жизнь в побоях и трудах, но выдержала характер и, в конце концов, восторжествовала, поставила таки семью свою на ноги. Если подобные христианские движения часты и могучи в наш век, ославленный безверным и эгоистическим, — с какой же силой должны были потрясать они юные женские души, только что внявшие новорожденному евангельскому слову или Павловой проповеди?

Конечно, немыслимо искать столь возвышенных мотивов в рабских романах язычества, вызвавших суровые угрозы Юлиева закона и Клавдиев сенатус-консульт. Здесь — чувственная сторона была, бесспорно, на первом плане. Лакомб пытается доказать, что романы эти возникали из инстинктивного симпатического тяготения угнетенного пола к угнетенному сословию. Но, не говоря уже о психологической натяжке его объяснения, нельзя не возразить, что «рабскими романами» римская женщина стала забавляться отнюдь не в века ее угнетения, но, наоборот, — когда ее эмансипации, в смысле свободы чувства, могла бы позавидовать сама Авдотья Кукшина. Дело было проще: натуры были южные, сильные, пламенные; мужья — благодаря каждодневному пьянству за бесконечными обедами и широко разрешенному мужчинам разврату — почти сплошь алкоголики, неврастеники, рамоли. Диво ли, что женщина, при таких условиях, падала, — уже от одной скуки, не говоря о физиологических запросах, — в объятия первого встречного, хотя бы то был раб? Он молод, красив, умен, трезв, ловок, образован, почтителен, молчалив, — секрет грехопадения будет сохранен свято, ибо рабу нет никакой охоты попасть на крест, хотя бы и из-за прекрасных глаз госпожи своей... Чего же еще надо женщине, если она стремится понимать в любви только чувственную ее сторону, или, по крайней мере, ее прежде всего ищет? Раньше, чем бросить камнем нашего высоко-культурного осуждения в этих старинных грешниц, вспомним иных отечественных дам, путешествующих разгонять тоску душевную и озлобление телесное в Ялту, Кисловодск, Биарриц, Ниццу, Неаполь. Крымские и кавказские проводники, baigneurs морских купаний, испанские торреадоры и прочие герои «рабских романов» нашего времени, весьма мало ушли — да и то Бог весть, вперед или назад? — от героев Петрония, Апулея и Марциала.

В настоящее время психиатрическая наука установила, между другими типами извращения инстинкта любви, два весьма резкие и частые — мазохизм, или жажду страдания и унижения от предмета страсти, и садизм, или жажду заставлять предмет страсти страдать и унижаться. Читая Тацита, Светония, Петрония, Ювенала, Овидия, вы как будто присутствуете при жесточайшей нравственной эпидемии этих двух аномалий, причем писатели подчеркивают, что они свирепствуют лишь в высшем обществе, в сливках культуры. «Поди прочь! — гонит служанка Хриза в романе Петрония волокиту, переодетого рабом, — я никогда не полюблю раба: да хранят меня боги, чтобы я стала ласкать этакое сокровище, которого вся карьера — попасть на крест! Это дело знатных дам — они охотницы целовать рубцы от порки на ваших плечах». Чудовищные оргии Валерии Мессалины, дикости дам Неронова двора полны именно того мучительства и сладострастия, которые, под скромным флером, необходимым по условиям этики XIX века, пытались анализировать поэты «властных» женщин и порабощенных мужчин и, между ними, ярче и последовательнее всех Захер-Мазох, чьим именем окрещена и сама аномалия любовного страдальчества. При дворе Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона чувствовалось то зловещее неврастеническое напряжение, что вьет в воздухе лишь перезрелых культур, достигших вершины исторически определенного им развития и затем обреченных медленно пасть и умереть. Из эпохи этой пишется в наше время, по тайному инстинктивному чувству сродства с ней, множество романов, драм, рассказов. Но кто знаком с классиками, из коих с грехом пополам выжимаются темы и типы этих произведений, тот никогда не променяет на всю совокупность их даже одной страницы Тацита. Зависит это не от невежества и не от малой талантливости авторов, — много ли беллетристов образованнее и талантливее, например, Сенкевича, написавшего, однако, такую исторически-слепую и театрально-условную панораму, как «Quo Vadis»? Еще ярче пример Анатоля Франса с его «Таис», в которой бытовая правда, смутно чувствуемая и понимаемая критическим инстинктом изящного автора, никак не может восторжествовать над балетом действия, развиваемого по условным традициям «хорошего исторического письма», то есть, шаблона, втолкованного музейными внушениями и условными восторгами Реннесанса. Происходит оно скорее оттого, что все беллетристы-историки, опускаясь к римским темам с современного культурного высока, вооружались средствами, слишком узкими к преследованию цели слишком широкой. Написать общественный роман из римской жизни — дело, недостижимое помощью одной лишь мертвой эрудиции по книгам, развалинам, обломкам, статуям и черепкам, как бы она ни была блестяща. Строй римской жизни при императорах, по сложности своей, не уступал современному, целиком охватить который вряд ли по силам было бы и самому Льву Толстому. Притом всем слепит глаза яркий магнит христианства, тогда как — до второй половины II века — оно не играло заметной роли в жизни Рима и характерным путеводителем в настроениях ее считаться отнюдь не может.

Отразить, хотя по частям, но с точностью жизнь императорского Рима мог бы лишь роман психологический, роман-монография, невольно ставший роковым бытописателем и нашей, быстро идущей к вершинам своим, культуры. Недаром мысль отца этого романа, Густава Флобера, с таким систематическим наслаждением улетала в потемки древнего мира. Достоевский и Мопасан — вот две тени, которые невольно стучатся в память, когда мечтаешь о художественном анализе призраков Тацита и Светония. Только первому по силам было бы разобраться в потемках души Тиберия, в шутовском безумии Калигулы, в слабоумном резонерстве Клавдия, в хаотическом дилетантстве Нерона — этих гигантов-Карамазовых I века. Что касается Мопасана, — ни один из бытописателей нашего века не близок более к литературе цезаризма: в нем — весь аристократический юмор, вся наблюдательность, вся правда, весь цинизм гениального Петрония и весь пессимизм, вся меланхолия Лукана.

III

Этим я закончу анализ античного рабства, как социальной отравы общества, на нем основанного. Теперь, согласно предположенной программе, нам предстоит рассмотреть, поскольку институт рабства соприкасался с воспитанием детей, и как слагалось последнее, имея под собой такой сомнительный и зыбкий фундамент.

Рабство начинало свое вкрадчивое влияние на свободного римлянина еще в колыбельные дни его. Лишь немногие женщины-матери, в достаточном классе, кормили детей сами. Этот прекрасный обычай, с ростом римской культуры, остался позади, в седой древности. Еще жена М. Порция Катона кормила сына собственной грудью. Но развитие светскости скоро разлучило римлянку с ее детской — и надолго. Писатель второго века по Р. X. Авл Геллий сохранил нам очень умную, пылкую и убедительную речь, сказанную его современником, философом Фаворином, в защиту естественного материнского кормления. Но — «когда истина вопиет устами философов на улицах, это — лучшее доказательство, что век не слушает ее в домах». Обыкновенно, ребенка поручали мамке, — даже в небогатых домах: кормилица (nutrix) была, например, у Виргинии и сопровождала девочку в школу, когда девочку вздумал похитить Анний Клавдий. Мамку выбирали — в древности, непременно свободнорожденную, по месячному найму; впоследствии — из числа рабынь и преимущественно из гречанок. Хотя Фаворин описывает римских кормилиц довольно темными красками, тем не менее, взаимопривязанность через молочное родство, которая обычно развивается между кормилицей и ее питомцем, — иногда на всю жизнь, — имела и в Риме частые и трогательные примеры. Когда император Нерон погиб, объявленный врагом отечества, покинутый всеми, погребальные почести ему оказали: вольноотпущенница Актэ, его первая любовница, и две старухи-кормилицы, Александрия и Эклога; им на руки будущий цезарь сдан был матерью с первого дня рождения. Обе, по именам, — гречанки. Предпочтение к кормилицам-гречанкам обусловливалось теми же соображениями, по которым, в наши дни, состоятельные русские люди окружают своих детей боннами-швейцарками, англичанками, немками: чтобы с малолетства привить ребенку, кроме его родного языка, чужой, со временем столь же необходимый ему, как отечественный. Греческий язык был для римлянина даже важнее, чем для нас французский. По педагогическому значению в системе римского образования, он объединял два языка нашей учебной программы: как предмет практически прикладного знания — язык французский; как основной предмет теоретического развития мысли — язык латинский. Говорить и писать по-гречески в Риме конца республики и, тем более, во все века империи — это не только хороший тон: для порядочного человека это необходимость. Знаменитый автор двенадцати книг Institutionis Oratoriae Квинтилиан настаивал даже, чтобы дети начинали учиться греческому языку раньше латинского, потому что последний-де и сам привьется им, путем домашней практики. Рабство, в данном случае, играло роль могучего подспорья. Греческих рабов в Риме было множество; при отсутствии специальных знаний, они таксировались на рынке очень недорого; даже не особенно зажиточному человеку было по состоянию приставить к сыну своему, когда он расставался с гречанкой кормилицей, двух-трех греков-рабов: дядьку, служителя, сверстника. Совершенно как в «Онегине»: «Сперва madame за ним ходила, потому monsieur ее сменил». В результате, иные римские юноши говорили по-гречески лучше и охотнее, чем на родном языке: порок обличенный и преданный проклятию многими ярыми патриотами. Рим тоже имел своих Чацких, которые громили свое общество и любезных ему graeculos с неменьшей энергией, чем герой «Горя от ума» отчитывал грибоедовскую Москву за французика из Бордо. Другие усваивали греческое произношение для родной латинской речи (вроде старухи Лариной: «и русский н, как п французский, произносить умела в нос»), злоупотребляли греческими оборотами, как наши деды галлицизмами, обесцвечивали язык, лишая его чистоты и оригинальной силы. Во избежание этого зла, Квинтилиан советовал уже не слишком опережать в преподавании греческой грамоты грамоту латинскую и, по возможности, вести уроки параллельно. Ранняя прививка юношеству чужого языка не могла не отозваться пагубно на развитии римской литературы. Золотой век латинской словесности был короток, а упадок свершился столь быстро и решительно, что весь эволюционный период ее можно определить в полтораста лет. Люди, которые маленькими детьми видели закат Виргилия (умер в 19 году до P. X.), Тибулла, Проперция, Горация (умер в 8 году до P. X.), расцвет и блеск Овидия (умер в 17 году по P. X.), могли, — правда, уже дряхлыми стариками, однако могли, — знать малюток, впоследствии знаменитых под именами Тацита (родился в 53 году по P. X.), Ювенала (род. в 47 году по Р. X.), Плиния Младшего (род. в 46 году по Р. X.): трех писателей, по смерти которых римский литературный гений навсегда утратил высокие творческие вдохновения, а латинский язык, менее чем в два века, успел выродиться в манерность Авзония и в sermo plebejus шести авторов Historiae Augustae. Это опять-таки напоминает быструю эволюцию нашей русской литературы, в которой долговечный старик, вроде Федора Глинки или Помпея Батюшкова, мог знать Карамзина и Чехова, Державина и Бальмонта. Эта скороспелость и, вместе с тем, непрочность сил римской литературы должны найти себе объяснение именно в торжестве эллинизма над римским обществом и его природным латинским языком. Под влиянием греческих идей, греческих образцов, грецизмов в разговорной речи, привычки думать по-гречески, латинский писатель, едва оперился талантом и стилем, как уже начал вырождаться, терять оригинальность, ступать по чужим, протоптанным тропам. Он не творец, но подражатель, — иногда очень талантливый, почти всегда чрезвычайно искусный, но все же произведения его — копии, второй сорт: первый пишется по-гречески. У Рима было много Батюшковых, но не успел родиться Пушкин... Начиная с Адрианова века, все литературно-сильное и общественно-влиятельное пишется по-гречески: Лукиан, Марк Аврелий, Филострат и, наконец, император Юлиан Отступник: изящнейший греческий стилист-сатирик, довольно слабо владевший латинским языком. Насколько глубоко пропитывался римлянин греческим воспитанием и речью, лучше всего дает понятие сцена убийства Юлия Цезаря в Капитолии, как она описана Плутархом: убийца Каска взывает к брату о помощи по-гречески, последнее восклицание умирающего Цезаря, — пресловутое «и ты Брут?» — раздалось по-гречески. Если греческий язык владел устами знатных римлян даже в моменты столь сильных эмоций, — ясно, что он для них был уже полной заменой родного. А ведь эпоха Юлия Цезаря — это только преддверие империи: впереди четыреста лет эллинизации, уверенной и неустанной победы греко-восточной культуры над латинской расой. Сатира Сенеки на смерть цезаря Клавдия усыпана греческими фразами, пародирующими придворный разговор I века, не меньше, чем усыпана фразами французскими первая глава «Войны и Мира», пародирующая придворный тон века XIX.

За теоретическое изучение греческого языка римлянин присаживал сына в семилетием возрасте. Тут выступала на вид дилемма: посылать мальчика в общественную школу или вручить его домашнему учителю (magister graecus, litterator)? Вопрос этот имеет свою историю; о нем в семействах римских много спорили. О жгучем общественном значении его свидетельствует Квинтилиан, страстный сторонник публичной школы, хотя он, с похвальным беспристрастием, не скрывает и ее недостатков.

Против общественных школ Рим выставлял то же обвинение, что иные современные маменьки против гимназий и реальных училищ, когда стараются определить сынка в привилегированное закрытое учебное заведение: будто смешанное товарищество развращает нравы, — «дети портятся». Квинтилиан не спорит против общего факта детской испорченности. «Если бы боги дозволили, чтобы обвинение это было клеветой! — восклицает он. — К несчастью, слишком правда, что дети наши знают все пороки, не подозревая даже, что это — пороки». Но он отрицает школьное происхождение порочности: заразу ее римский мальчик несет из родительского дома. «Дитя знает наперечет наших любовниц, наших любимцев, оно слышит бесстыдные песни на наших обедах, глаза его видят мерзости, неудобные к названию». Мы знаем, что вечерние пиры были злейшим ядом для римской нравственности; однако, известно и то, что римляне не допускали детей быть свидетелями родительских безобразий: после первой перемены блюд, ребятишек предусмотрительно отсылали в детскую. Тем не менее, Квинтилиан прав. Не говоря уже о том, что тонкие стены итальянских домов не могли заглушить от детского слуха всех отзвуков оргии, — ребенок имел дядькой раба, сверстником игр — раба; челядь эта служила у стола пьяных господ, все видела, слышала, сплетничала юному хозяину и отравляла его воображение. Квинтилиан сурово восстает против сверстничества рабов: «откуда вы взяли, будто это общество полезнее вашим детям общества равных им по происхождению?» Мы видели, как прошли младенческие годы императора Нерона в доме тетки его Лепиды: заброшенный на руки дворецкого из плясунов и парикмахера, маленький принц живет душа в душу с рабами, скитается с ними по улицам, трактирам, циркам, в театральный раек и т.д. Публичная школа вряд ли могла совершенно уничтожить вред рабского сверстничества, но все же, — в этом Квинтилиан прав, — ослабляла его отчасти, сокращая число праздных часов, проводимых ребенком в компании с рабами.

Затем, публичная школа избавляла ребенка от великого бича века — от специально приставленного профессора-гувернера. О римских гувернерах Квинтилиан рассказывает вещи поистине чудовищные. Ни Вральман, ни Жорж Дорси, ни гувернер Лермонтовского «Сашки» не в состоянии дать намека на низость этих воспитателей. Одни из них, сами выросшие под палкой, ставили ее основой своей педагогической системы и, с хамским самоуслаждением, вымещали на спинах господских детей все удары, попавшие в разное время на их собственные спины. «Система битья, — протестует Квинтилиан, — делает ребенка раболепным до той поры, когда палка перестанет быть ему страшна; а тогда он разнуздает свои страсти именно с рабской распущенностью». Еще ужаснее жестокости был разврат гувернеров, в противоестественные дикости которого они вовлекали своих питомцев, — по свидетельству многих современников, — чуть не поголовно.

Даже великий философ-моралист Л. Аннэй Сенека, воспитатель Нерона, не ушел от постыдного, хотя и вряд ли справедливого обвинения. Воспитателем Британика был некто Сосибий — личность, судя по некоторым намекам и указаниям Тацита, весьма грязной души. Однако, когда Агриппина нашла нужным переменить штат прислуги при своем пасынке, то в Риме даже и о Сосибии говорили с сожалением: таких отборных негодяев мачеха приставила к юному принцу. Один из воспитателей Нерона, грек Аникет, является впоследствии орудием самых грязных и свирепых преступлений своего воспитанника. Убийца Агриппины, клеветник на Октавию, он заслужил бессмертие, как тип «совершеннейшего негодяя». В руках подобных воспитателей римский мальчик рос, балуемый и в то же время битый, самовластный и в то же время гнусно унижаемый; он входил в жизнь, уже полный презрения и недоверия к ней, не уважая никого и ничего, начиная с себя самого, не стремясь ни к чему, кроме удовлетворения своих прихотей. Как образец педагогического потворства, можно повторить пример того же Сенеки. Он был не раб, не вольноотпущенник, а весьма знатный вельможа и знаменитый человек, — однако, не постеснялся, когда Нерон возмужал, свести его с Актэ, вольноотпущенницей, принадлежавшей к дворне Аннэев, которых главой был он, Сенека.

Впрочем, беспутное рабское влияние, вероятно, врывалось вслед римскому юноше и в хваленую Квинтилианом публичную школу. Сопровождавший в нее молодого хозяина дядька-«педа- гог» вряд ли бывал лучше гувернера. «Странная вещь, — замечает Плутарх, — если у господ есть раб честный, его назначают бурмистром, капитаном корабля, управителем, приказчиком при товарах, кассиром; если же попадется им пьяница, обжора, негодный ни на какую послугу, то именно ему-то они и поручают своих детей». Мессала в «Разговоре об ораторах» Тацита выражается с неменьшей резкостью: «Ребенок, как только родится, препоручается какой-либо гречанке-служанке, к которой в придачу дается один или двое из рабов, по большей части негоднейшие и неспособные ни к какой серьезной службе люди. Их россказнями и предрассудками прежде всего наполняются нежные и еще не обделанные умы, и никто в целом доме нисколько не думает о том, что он говорит или делает в присутствии ребенка». Возмутительная система эта держалась с непостижимым упорством несколько веков, из поколения в поколение. Кроме дешевизны рабского гувернера, трудно подыскать сюда какое- либо дельное объяснение.

Образование женщин, до империи, не шло дальше грамоты и письма. Мужчина получал образование для двойной цели:

чтобы вести судебные дела и занимать общественные должности. Женщина не имела прав ни на то, ни на другое, — следовательно предполагалось, и учить ее незачем. К концу республики суровость древне-римских нравов смягчилась; явилась потребность изящных искусств, стали восхищаться танцами, пением. За вкус века с жадностью схватились «бедные, но благородные родители» невест-бесприданниц. За невозможностью снабдить дочек состоянием, стали давать им приличное артистическое воспитание. Имперская реформа, сколько ни провозглашал себя Август охранителем древних нравов, разрушила их совершенно: она выдернула из-под ветхого государственного здания главную политическую его основу — свободу партий — и заменила ее новым фундаментом просвещенного абсолютизма, хотя сначала и маскированного. Осталась привычка к конституционным формам, но дух и даже смысл их быстро выветрились. Политические партии вымерли; вместе с ними исчезли и острые разногласия общественных интересов, требования гласной фактической борьбы с трибуны перед народом-судьей. Дельное политическое красноречие, требующее от оратора прежде всего не форм и слов, а разумно убедительного содержания, угасло, выродившись в риторский дилетантизм; древних ораторов заместили краснобаи. Гений римский нашел себе новые поприща. Поэзия засияла ярким светом; Гораций и Виргилий принесли на землю «золотой век». Двойная страсть — к стихам и к риторике — делается манией эпохи. Одни увлекаются ими, действительно, по личному вкусу и расположению, другие — следуя моде; остаться им вовсе чуждым — значит почти что не быть порядочным человеком. Вплоть до самого вторжения варваров, т.е. до первых раскатов великого переселения народов, эти пристрастия все растут, но с каждым поколением вкусы в их области, изощряясь, делаются все более и более ложными. Внутренняя глубина творчества, находчивость и изобретательность мысли падают, уступая место внешнему словоизвитию. Гораций, Овидий, Лукан вырождаются в Авзония, Аполлинария Сидония, Фортуната. Предания Цицерона и Квинтилиана создают лишь «элоквенции профессоров» и болтунов-панегиристов, вроде Клавдия Мамертина, Эвмения, Назария, Симмаха.

Когда ораторское искусство потеряло свой древний политически-прикладной смысл и превратилось просто в род литературно-публицистического упражнения, потеряла смысл и прежняя исключительность мужского образования, как подготовки к политической карьере, закрытой для женщин. Образованность начинает цениться сама по себе; она хороша своими собственными благами, а не только потому , что через нее можно преуспеть в государственной карьере или в адвокатуре; она становится равно желательной и в мужчине, и в женщине. Цезаризм породил много политических и общественных зол, но нельзя отрицать, что в деле женской эмансипации он был усердным и благожелательным фактором. Лишь с назреванием цезаристической тенденции, римская женщина начинает приобретать значение в деятельности общественной. Становятся возможными и появляются во множестве политические женщины, как Фульвия, Ливия, Агриппина Старшая, Антония, Агриппина, мать Нерона, отпущенница Эпихарис, Поппея Сабина и др. Что касается специально литературного образования, то мода давать его женщинам, мало-помалу, стала общей. Они читают, разбирают, комментируют родных и греческих авторов, учат на память отрывки знаменитых стихов и речей, они умеют красиво произнести и к месту привести изящную цитату или стих Гомера, вошедший в пословицу. Между ними появляются свои «синие чулки», свои Авдотьи Кукшины, но — вместе — и настоящие esprits forts, мнения которых боялись самые образованные мужчины, к разговору с которыми готовились, как к экзамену: точь-в-точь, как в Петербурге восемнадцатого века екатерининские вельможи, собираясь на куртаг, подчитывали энциклопедистов. Это — вершины общества. Но имперский Рим знает и то женское полуобразвание, что, в наши дни, не ведая ни словечка по-французски, говорит, однако, «мерси» вместо «спасибо» и «оревуар» вместо «до свиданья»: римлянка общества средней руки приветствует гостей по-гречески, обращается к мужу или любовнику с греческими ласкательными словами.

«Куда ни шло, — восклицает Ювенал, — слышать это от молоденькой женщины... ну, а если от восьмидесятилетней старухи?!»

Орудиями женского образования были в Риме опять-таки рабы. Учительниц Рим не знал: его рабыни из века в век коснели в глубочайшем невежестве; ни один хозяин не заботился давать своим рабыням хотя бы крохотные зачатки воспитания, исключая разве музыки и танцев, потребных для домашнего балета. Таким образом, приходилось вверять девочек рабам-мужчинам. Что это был за народ, мы видели, говоря о воспитании мальчиков. Теория вероятности заставляет предположить, что плоды рабского учительства на женской половине были еще плачевнее. Быть может, ужасающее падение женской нравственности при цезарях надо приписать, — по крайней мере, в значительной доле, — первоначальному влиянию мужчин-воспитателей, развращенных, низких и бессовестных. Разумеется, отцы и матери римские не менее современных щадили темперамент дочерей своих и остерегались давать им в наставники молодых людей или писанных красавцев. Но история сохранила нам пример, что такая предосторожность не спасала иных девушек от гибели. Так, — пишет Валерий Максим, — Фания, дочь Понтия Ауфидиана, по уговору раба- гувернера, отдалась некоему Сатурину. Отец казнил гувернера и убил дочь.

Сенека-философ давал уроки в семье Агриппины Старшей, вдовы Германика. Его заподозрили в любовной связи с одной из дочерей Агриппины, Юлией Ливиллой, и сослали в Корсику.

Детское сверстничество к юности или умирает совершенно, или, наоборот, развивается в товарищество, приятельство, теснейшую фамильярность. В комедиях Плавта римской юноша из порядочного дома выводится неизменно в сопровождении раба — ровесника ему по годам, приставленного к нему на посылки. Юноша страстно влюблен в чужую рабыню — молодую красавицу, принадлежащую какому-нибудь воину или купцу. Хозяин рабыни собирается в чужие края; юноша рискует потерять свою возлюбленную навсегда. Нужныденьги, чтобы выкупить рабыню у хозяина, а затем, чтобы содержать ее, поить, кормить, одевать. У юноши — ни гроша... Он — в отчаянии, рвет на себе волосы, плачет, говорит о самоубийстве, хочет бежать на край света. Вступает в дело раб-ровесник, — и вот в каком тоне объясняется он со своим господином: «Ах, ты, презренный мальчишка! нюня, плакса, никуда не годный. Хорошо, что я здесь, — развяжи мне руки действовать: я все беру на себя. У тебя будет красавица, и деньги — сколько надо. Только — чур, ни во что не вмешиваться, а то ты все испортишь». И затем, двумя ловкими плутнями, раб вырывает рабыню у ее хозяина, не заплатив ни копейки денег, а у отца юноши — средства для содержания красотки. Холопы-наперсники, всегда умнейшие своих господ, — постоянное амплуа старинной комедии у всех европейских народов, не исключая и нас, русских. Однако, ни лакей в комедии Мольера, ни крепостной холоп в «Уроке дочкам» Крылова не посмели бы объясняться с господами, которым они помогают и благодетельствуют, и в десятую долю дерзкого тона беззастенчивых Плавтовых пройдох. А Плавт сам был рабом, и уж ему ли было не знать меры, какой тон в устах раба вынесет, против какого возмутится гордая рабовладельческая публика его комедий? Отсюда мы вправе заключить, что интимность античного барина с его сверстником-рабом была гораздо ближе и искреннее, чем между господами и слугами в полицейском королевстве Франции и в крепостной России, не говоря уже о невольничестве негров в Северной Америке, где рознь раба и господина усугублялась еще расовой ненавистью. Участие подобных слуг-товарищей, при подобных описанных отношениях, объясняет нам в значительной степени бешеную молодость почти всех римских известностей: на всякую свою юную прихоть эти, впоследствии исторические, люди находили сейчас же превосходный инструмент к выполнению в приближенном рабе, готовом на все услуги. Имея в распоряжении такого пронырливого, бесстрашного, умелого на все руки, Мефистофеля, — понятное дело, легко потерять предел и счет своим желаниям, выдумкам и капризам. Если Нерон находил потачку своим развратным прихотям даже у Сенеки и Бурра, то какой же подлой и безграничной угодливости мог он ждать и требовать от вольноотпущенных и рабов?

Весьма часто раб-сверстник любил хозяина и служил ему с собачьей преданностью именно по личному к нему чувству. Но у большинства имелись для хорошей службы и другие мотивы, менее возвышенные. Рабу был на руку разврат господина. Он сытно кормился и вкусно пил при барских оргиях, ему перепадала частицы денег, выпрошенных сынком-кутилой у богатого родителя, он утешал и наследовал отставных любовниц своего господина и, обратно, ловко подставлял ему своих собственных. Громадный талант надувательства, лжи и злобной мистификации — характернейшая черта римского раба. «Без рабства человек никогда не познал бы всей безграничности порока лжи». Лгать в глаза, с медным лбом, не смущаясь никакой очевидностью — тщеславие раба; одурачить барина или постороннего человека ложью, посадить ближнего своего в глупейший просак — его радость. В яркий полдень он способен отрицать свет солнечный; готов присягнуть, с бесстыжими глазами, что белое — черно, черное — бело. Уличать одну его несообразность, — он уже изобрел и защищает другую, еще наглее и нелепее. Бесстыдство это, в конце концов, возмущает даже доброго человека; самый жалостливый хозяин хватается за плеть. Но удары рабу — что стене горох. Он щеголяет отсутствием страха к наказанию, гордится, что удалось его добиться, сам на него напрашивается. В рабских дворнях, как в воровских шайках, нравственность и общественное мнение вывернуты наизнанку: что преступно по этике для господ, — доблестно по этике раба. Мы присутствуем при любопытном процессе повального извращения чувства чести в миллионном слое римского населения[7]. Рабы хвастают ложью, воровством, соблазном, всяким вредом, понесенным от них свободнорожденными. Чем мерзее поступок, тем больше почета его автору в товарищеской среде; раб, заслуживший казнь на кресте, ценится в этой преступной иерархии выше раба, высеченного до полусмерти, сеченный — битого, битый — обруганного. Это — нравы нашей каторги, как описали ее Достоевский, Максимов, Чехов, Мельшин, Дорошевич. Плавт рисует нам раба у позорного столба. Его накрыли на месте преступления, уличили, обвинили и сейчас будут драть. Вы думаете, он просит пощады, стонет, плачет? Как бы не так: с гордо поднятой головой, он грозит и насмехается, будто герой, разбитый, но непобежденный изменой судьбы, которая оставила ему в утешение лишь одно орудие мести врагу — неумирающее и неутолимое презрение. Это — пленный ирокез из баллады Полежаева, это — Стенька Разин у плахи. Сам хозяин не в состоянии удержаться от удивления, почти уважения к мужественной выдержке и отчаянной стойкости удалого бездельника. «Посмотрите на этого разбойника, — говорит он, — у него такой великолепный вид, точно его не сечь хотят, а жалуют в цари». Но уважение господина к рабу не встречает в последнем взаимности. Римский раб имеет о своем хозяине весьма жалкое понятие. Господин у Плавта всегда глуп, трус, мямля, нерешительный и холодноватый любовник, полон нравственных предрассудков, лишен всякой смелой инициативы, не умеет даже соврать и сплутовать толком. Словом, пред нами — такой же непокрытый дурак, каким изображают наши сказки и народные анекдоты русского крепостного барина. Мы видели, что свое презрение к практической неспособности и умственной непроизводительности господина раб высказывает ясно и грубо. В союзе сверстничества он — сильная сторона, господин — слабая. Неудивительно, если апломб и самоуверенность раба внушали иному знатному юноше уважение и восхищение к проделкам, которые может быть, сами по себе и очень остроумны, но с точки зрения правовой и этической недалеки от наглейшего мошенничества, — восторг к проступкам против всех семи смертных грехов, — привязанность к людям, на лицах коих, говоря языком Гоголя, «читалися достоинства великие, по которым одна награда на земле — виселица». А от уважения и восхищения один шаг до подражания и послушания. Господин — слепец; раб — поводырь, плутовато направляющий его к опасной яме. Это сравнение было справедливо не только для условий частной жизни, но и для государственной. В отношения Плавтова сверстничества попадали цезари. Слабейший из них — Клавдий, был безответной игрушкой в руках своих вольноотпущенников, т.е. вчерашних рабов. Один заставляет его казнить жену; другой снова женит его на своей любовнице. Еще Шампаньи сравнил Клавдия с ручным слоном, добродушнейше шагавшим по отвратительнейшим дорогам, на которые направляли его корнаки-вольноотпущенники.

Рим рано женил своих молодых людей, рассчитывая тем «остепенить» их — не дать им времени развратиться. Но, как известно, браки в Риме не отличались прочностью. В числе причин неустойчивости брачных союзов, — притом на одном из первых мест, — надо поставить пагубное влияние раба-сверстника, сотоварища и ментора холостых пороков молодого мужа. Вместе с хозяином, волей-неволей, остепенялся и приближенный раб.

Прощай, лакомые кусочки, разгульные ночки, бешеные денежки! Осужденный на мирную, скромную жизнь под кровом порядочного дома, избалованный раб бесился от скуки, и если не отпускал его на волю господин, то начинал сам думать о выкупе и прикапливать нужную на то сумму. Но от трудов праведных не нажить палат каменных: служа честью и правдой, капитала скоро не сколотишь. Раб снова принимался за свои старинные плутни и привлекал к ним того, кто в данном случае был ему всех выгоднее, т.е. молодого господина. Восторги медового месяца прошли, господин позевывает и, заметно, не прочь тряхнуть холостой стариной. Раб, изучивший нрав его, как свои пять пальцев, уже тут как тут, с предложением былых привычных услуг. «Тебе наскучила жена? Нравится другая? Кто она: рабыня, свободнорожденная? Я готов отнести твою записку хоть супруге самого цезаря. Хочешь — устрою свидание? Хочешь, украдем красавицу?» Мефистофели в Риме умели хорошо убеждать, а Фаусты были податливы. И вот для раба вновь наставали, в буквальном смысле слова, золотые дни, а господин втягивался мало-помалу в старые холостые привычки, в том числе и в привычку плясать по дудке раба-сверстника. Естественно, что жены ненавидели личных рабов, состоявших при мужьях. Они чувствовали в этих людях природных врагов семейного гнезда, ими свиваемого. Нечего говорить, что ненависть обострялась, когда к развращающему косвенному влиянию раба, чрез скверные услуги и советы, присоединялось прямое — через порок, ныне не называемый, но в древнем Риме столь же обыкновенный, как в современном Тегеране или Эрзеруме. Марциал и Петроний рассказывают удивительные подробности. И грустно, и смешно читать, с какого рода ревностью приходилось знакомиться многим молодым женам, иногда при первом же вступлении их под супружескую кровлю.

Отведя так много места характеристике рабов, латинская комедия оставила нам лишь легкие абрисы рабынь, что зависит, конечно, не от маловажности роли их в действительной жизни, но от обычая древних поручать на сцене женские роли мужчинам. Так как мужчина в женском платье всегда безобразен и скучно неловок, то ему и не давали долго утомлять собой внимание публики. Однако, Плавт все же дает представление о том, какого тона были римские служанки, и каковы были нравы их, и каков жаргон. В общем, они — прямые предшественницы субреток Мольера, но местами у Плавта вдруг скользнет такая бытовая черта рабьего мирка, прозвучит такое словечко, что пред смелостью их сразу меркнут не только Мольер, но и «Мандрагора» Макиавелли, и сам Аретин.

Иначе, конечно, и быть не могло! Потеря стыдливости — естественный закон для рабыни: с самых ранних лет она окружена преступными посягательствами всех мужчин — господина, друзей дома, рабов-товарищей по неволе, рабов чужих. У нее нет родителей, в смысле правовой опеки; двуногим самцу и самке, благодаря которым явилась она на свет, не предоставлено ни прав, ни возможности заботиться о целомудрии дочери. Да и что заботиться? Они — люди опытные, знают: от судьбы не уйдешь. Муж рабыни — еще меньшая ее охрана. Он — фикция, и даже не правовая. Рабский contubernium — не брак; это — лишь производство детей с разрешения господина; муж в нем — более или менее длительная случайность, не имеющая над рабыней никакой определенной власти. Ни образования, ни воспитания, ни малейшего толчка к самосознанию и нравственному отчету пред собой рабыня с рождения не знавала. В самом лучшем случае, — если ее обучали искусствам, — то обучали только в направлении и в размерах, нужных для вящего услаждения ее особой господ и их гостей. Она знает очень хорошо, что она — предмет удовольствия, и только. И, покорная судьбе, она смотрит на удовольствие, как на конечную цель жизни: удовольствие — высшее, что есть в мире, ради удовольствия все возможно и позволено. Только как жрица удовольствия, угодив господам какой-нибудь неслыханной тонкостью или дерзостью разврата, может она заслужить себе свободу или деньги, чтобы откупиться на свободу. Поводов к распущенности — сколько угодно, сдерживающих начал — никаких... Вообразим даже, что случайная семья contubernium’а желала бы сохранить добрые нравы своей дочери. Как бы принялась она за этот подвиг? Чтобы проповедовать мораль, надо самому знать и иметь хоть какую-нибудь, а что за двуногие звери были отцы, братья, мужья рабынь, — мы только что говорили. Их пример мог только поощрить молодую девушку ко лжи и бесстыдству — этим роковым недугам всякого рабства. Римская рабыня-субретка — бессовестнейшая тварь, какую когда-либо выделяло из себя потомство Евы.

Юность римлянки высшего круга протекала в обществе не одной такой твари, но целого их стада. И для нее, еще в колыбели, выбиралась рабыня-сверстница, подружка ее младенческих игр, наперсница ее первых девичьих тревог, мечтаний, ожиданий. Рабыни-подружки шли за ней в приданое и в доме молодых супругов приобретали то же двусмысленное положение при жене, что сверстник-раб занимал при муже. Овидий неоднократно изобразил этих ловких, смелых, изворотливых сообщниц и укрывательниц грешков госпожи. Ириды преступных Юнон, они дерзко скользят, с любовным письмом на груди или под пяткой, мимо ревнивого, но рогатого мужа, вспыльчивого брата, подозрительного отца. Ириду ловят, обыскивают, раздевают догола, — напрасный труд: незримые литеры письма начертаны у нее на спине симпатическими чернилами: счастливый корреспондент Юноны сумеет оживить их, по условленному секрету, и прочтет желанный текст, — хотя, быть может, красота живой бумаги и отвлечет его мысли от начертанного на ней содержания. Картину такой случайной измены мы встречаем именно у Овидия. Перехватить у госпожи своей обожателя — рабыня, разумеется, не ставила себе в грех. Госпожи знали обычаи своих проказливых Ирид и жестоко к ним ревновали. Проперций защищает пред своей возлюбленной Цинтией ее рабыню, Лицину. Цинтия напрасно преследует и мучит бедную девушку; в данное время, между ней и поэтом нет никаких нежных отношений; вот прежде, правда, было другое дело. В заключение, Проперций пугает ревнивицу сказкой о Дирцее, казненной за жестокость к невольнице Антиопе, которую удостоил любовью сам Зевес. В этом поэтическом рассказе мы находим полное изображение застеночных мук, претерпеваемых прекрасной рабыней от ревнивой госпожи:

Ах, как часто рвала ей дивные кудри царица

И жестокой рукой била по нежным щекам!

Ах, сколько раз отягчала служанку безмерным уроком,

И головой на земле твердой велела лежать!

Часто в нечистых потьмах она ее жить заставляла,

Не давала испить жаждущей гнусной воды. —

Иль никогда, Зевес, не придешь Антиопе на помощь

В стольких страданьях? Цепь руки истерла уже.

Известные стихи Ювенала о жестоком обращении знатных римлянок со своими рабынями приписывают эти жестокости беспричинно повелительному злонравию тогдашних дам-аристократок. Однако, человеческие выродки, Салтычихи, находящие радость мучить ради мучения, не так уже часты во все времена и во всех слоях общества, хотя бы даже и такого неврастенического, как в спившемся с круга Риме первого века. Практика женского жестокосердия в русском крепостном праве, в невольничестве Северо-Американских Соединенных Штатов, в гаремах мусульманских стран, — чертами, совершенно схожими с обличениями Ювенала, — дает основание предполагать, по аналогии, что главным мотивом зверского обращения дам со служанками и в Риме, как всюду, почти неизменно являлась именно ревность.

Если рабыням случалось возбуждать в хозяйках ревность даже к обожателям, тем естественнее была ревность к мужьям-домохозяевам. Правда, закон воспрещал римлянину держать наложницу под кровом своих пенатов, но, помимо того, что закон этот никогда не имел серьезного веса, он не усматривал наложничества в любовной связи господина с собственной рабыней. Рабыня — не лицо, но вещь, которой хозяин волен пользоваться, как ему заблагорассудится. Общественное мнение находит, что ревновать мужа к рабыне смешно, дико, почти неприлично благородной даме. Даже тонкий, деликатный, чувствительный Плутарх убеждает своих читательниц относиться как можно равнодушнее к интрижкам мужей в их девичьей, — и только если уж нрав супруги так пылок, что она никак не может против мучений ревности вооружиться философией, только тогда советует он немножко повоздержаться и мужу.

Как жестоко свирепствовал этот порок в римских семьях еще при республике и как мало мешал он официальной добродетели, — лучшие примеры тому Катон Старший и Сципион Африканский, две слишком тысячи лет поставляемые всем школьникам в образцы нравственной порядочности. Катону было за семьдесят лет, когда он вступил в связь с одной из своих рабынь. Женатый сын Катона, живя со своей семьей под одной с отцом кровлей, был скандализован поведением старика, — тем более, что рабыня стала дурно работать и забываться пред молодыми хозяевами. Он не скрыл своего неудовольствия, и тогда старый цензор, вынужденный разлучиться со своей красавицей, назло сыну, женился на дочери какого-то писаря. Сын, еще более озадаченный и огорченный таким внезапным и неравным браком, спросил, чем он заслужил, что отец вводит в дом мачеху... «Я тобой совершенно доволен, сын мой, — с тонкой насмешкой отвечал мстительный старик, — но желаю оставить отечеству по смерти своей еще нескольких граждан, — доблестных, вроде тебя». Злопамятный мститель сдержал слово: молодая жена родила ему, уже восьмидесятилетнему, сына, — то был дед Катона Утического. Рыцарское отношение Сципиона к Софонизбе едва ли не самый популярный анекдот о мужском целомудрии, за исключением истории Иосифа Прекрасного и Пентефриевой жены. Но в летах более зрелых, будучи консулом, мужем прекрасной женщины, Терции Эмилии, он влюбился в рабыню жены своей — с такой бесцеремонной явностью, что весь дом знал и говорил об этом странном романе. К счастью, Терция Эмилия оказалась супругой-философом, во вкусе Плутарха, не вывела скандала на общественное посмешище. Дочь Сципиона, на глазах которой разыгралось это приключение, была уже очень на возрасте и не могла не понимать происходящего. Однако, эта снисходительная дочь не кто иная, как Корнелия, знаменитая мать Гракхов, третий школьный идеал добродетели, рекомендацией которого к подражанию столь же надоедают институткам и гимназисткам, как у гимназистов и семинаристов навязли в ушах Катон и Сципион. Те же нравы встречаем мы и в много позднейших веках. Святой Павлин Ноланский, описывая свою молодость, не без гордости отмечает: «Я сдерживал свои желания и уважал стыдливость. Я никогда не позволял себе любви к свободной женщине, хотя меня часто к ней соблазняли. Я довольствовался служившими у меня в доме рабынями». Таким образом, даже по взглядам христианина-аскета, грех в рабском гинекее — не грех и не роняет репутации порядочного человека.

Если так думают и ведут себя люди, стоящие головой выше толпы, трудно ждать иных воззрений в среднем обиходе. Бытовые картины Плавта — пред нами. Сталиноны, отец и сын, — через подставных рабов своих, наперебой ухаживают за рабыней Казиной, едва вышедшей из детства. Счастье, конечно, на стороне сына; девушка достается фиктивному жениху с его стороны; старик посрамлен и должен выслушать нотацию от всей своей семьи, — не столько за безнравственность, как за глупую претензию соперничать с красивым юношей-сыном. Вот покладистый эпилог «Казины»: «Теперь справедливо будет, если вы дадите справедливую награду справедливыми руками. Кто это сделает, может всегда жениться тайком от жены, на какой ему угодно милашке. Но кто не будет громко, изо всех сил, аплодировать, перед тем, вместо милашки, окажется козел, раздушенный корабельными нечистотами!»[8]. Другая комедия Плавта «Asinaria», построенная на подобных же мотивах, но без осложнения родственной конкуренцией, дает в заключительном монологе следующее податливое нравоучение: «Если почтенный старичок пошалил потихоньку от жены, тут нет ничего нового, удивительного, ничего такого, на что бы не пускались все другие мужья. У кого из нас сердце настолько жестоко, душа так неподатлива, чтобы удержаться от интрижки, буде представится к ней случай?» Христианский поэт и весьма демократического направления — Сальвиан, пятьсот лет спустя после Плавта, жалуется, что «молодой слуга-соучастник, поощряет и укрывает страсти господина, молодая служанка считает обязанностью уступать его прихоти; таким образом, большая часть господ, вступив в законный брак, считает вполне естественным держать в доме целый гарем». В промежутке пятисот лет нравы, конечно, были не лучше.

Во время Плавта рабыня была еще далеко не тем обольстительным предметом роскоши, каким она стала впоследствии, к последним дням республики и, в особенности, под державой цезарей Августова дома. При Плавте рабыня-гречанка еще редкость в Риме. Честный Демифон не хочет принять в свою дворню прекрасную Пасикомису, чтобы ее красота не бросила на дом дурной славы: «Еще, пожалуй, злые люди скажут, что мы собираемся ею промышлять». Он же рисует современный идеал рабыни: «Пусть умеет она ткать, молоть муку, колоть дрова, прясть шерсть, подметать комнаты, получать затрещины и стряпать каждый день обед для семьи». Это — грубая рабочая сила. Надо обладать весьма невзыскательным вкусом, чтобы увлечься подобной прелестницей. Однако, мы видели: увлеклись Катон и Сципион.

Но вот в Рим хлынул целый поток прекрасных Пасикомис, гречанок с островов и из Малой Азии, совершеннейших красавиц в мире. Физическая красота — их природный и единственный дар, их гений, их талант. Это — модели: с которых созданы Афродиты Праксителя, — быть может, даже без слишком сильной идеализации. Мы знаем из гневных упреков отцов и учителей церкви, что кумиры многих богинь были портретами греческих куртизанок. Идея о прекрасном живом теле, осуществившем своей реальностью высшую мечту художника , звучит возвышенным аккордом в известном мифе о Пигмалионе и его мраморной красавице. Мы употребляем в разговоре сравнения: «хороша, как статуя», «сложена, как статуя»; счастливая Греция знала женщин, чьей прелести статуи были едва достойны: задачей скульптуры становилось приблизиться к их природному совершенству. Не Фрине Пракситель, но Праксителю Фрина предписала законы и теорию красоты. Диво ли, что когда эти живые мраморы появились в Риме, то суровость победителей весьма скоро растаяла в лучах их блеска, и красавица-гречанка, хотя купленная и порабощенная, становится желанным украшением каждого порядочного дома, а вместе с тем, весьма часто, и повелительницей влюбленного домохозяина?

Походы Юлия Цезаря и генералов Августа бросили на рабский рынок тысячи женщин из Галлии, Германии, с Дуная. Мы имеем наглядное доказательство тому, что их северная красота властно соперничала с классической красотой юга: римские дамы, в подражание этим роскошным пленницам, красят волосы в золотой цвет, носят белокурые парики, рыжие шиньоны. Желтоволосые кокотки второй французской империи только повторили моду, которой следовала Мессалина, отправляясь в ночные приключения переряженной в платье и парик уличной женщины.

Имея в доме столь блистательный гарем, надо быть праведником, чтобы не впасть в искушение плоти. О борьбе с искушениями римский свет знал очень мало и от праведности себя, с полной откровенностью, увольнял. Хуже или лучше жилось от того рабыням? Потворствовать любви господина было, конечно, в их расчетах: это гарантировало им хорошее обращение, облегчало путь к свободе, часто сулило правильный конкубинат, а иной раз даже замужество. Конечно, влюбленный хозяин мог быть антипатичен рабыне, противен, даже отвратителен, — но, ведь, бежать ей от него, все равно, было некуда. Да и вряд ли много рассуждали о таких «нежностях» в темном рабском мире, где женщина сама смотрела на себя, как на вещь, на самку, на роковой объект чувственной страсти. Дело шло не о любви, но только о половом акте, что на юге и теперь очень различают, а в старину умели различать еще резче и откровеннее.

Единственно опасные последствия романа с хозяином представляли для рабыни ревность и месть обманутой госпожи. Конечно, далеко не все дамы принимали к руководству добродушные правила Плутарха, и Риму, как крепостной России, как невольническим штатам Америки, были известны случаи ужасающих женских расправ с нарушительницами семейного счастья, не разбирая, конечно, вольными или невольными. Моление грибоедовской Лизы: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь» — несомненно часто возносились к небесам и в рабских гинекеях римской знати. Красивая невольница в Риме, — по удачному сравнению Лакомба, — что зерно между двумя жерновами. Она зажата в тиски между прихотью господина и ненавистью ревнивой госпожи. Жернова вращаются губительно, неуловимо и с роковой быстротой и настойчивостью уничтожают одну молодую жизнь за другой, стирают в муку одного живого человека за другим.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

PRINCEPS JUVENTUTIS

I

Уволив Аникета, чего этот всесовершеннейший негодяй никогда уже не простил ей, Агриппина задумала поручить сына старому другу своей семьи, Л. Аннею Сенеке, первому оратору и писателю века, если не главе, то популярнейшему теоретику стоического философского толка. Агриппина не любила философии, не уважала философов и даже предостерегала сына не увлекаться их наукой: она де государям бесполезна и не доводит их до добра. Но стоики в первом римском веке образовали довольно дружную и сильную группу не только научно-литературного, но и политического значения. С этими «философами» Агриппине, покуда, и надо было, и хотелось ладить. Литературные же и риторские заслуги Сенеки императрица могла высоко ценить и помимо своих дипломатических соображений: она сама была писательница, ее «Комментарии» Тацит поминает в числе источников, по коим он составил летопись последних лет Тибериева правления, и, кажется, книга Агриппины заключала в себе не только мемуары, но и руководство к государственному управлению, трактат вроде «Il Principe» Макиавелли.

Но можно думать, что Агриппину влекло к Сенеке не одно почтение к его ученому и литературном авторитету. Для огромных планов, зревших в ее властолюбивом уме, нужен был помощник-единомышленник, советчик умный, опытный, дальновидный, одновременно и мудрец, и государственный человек, и придворный. Сенека — точно вылит на заказ по требуемой форме.

Испанский выходец, сын всадника М. Аннея Сенеки, почтенного и талантливого ритора из Кордовы, он, в полном смысле слова, сам был кузнецом своего счастья. Уже при Тиберии заметный, как адвокат, при Калигуле он — знаменитость, вызывающая опасную зависть в красноречивом государе, при Клавдии — квестор и сенатор. В сенате он примкнул к партии оппозиционного меньшинства, известной под названием «порядочных людей» (boni) и составленной по преимуществу из последователей стоической философии. Как стоик, Сенека отлично ладил с сенатской левой, до тайных республиканцев включительно; как убежденный монархист, хорошо уживался с двором и, через дружбу с семьей Германика, был в чести на Палатине, хотя лично Калигула очень не любил его и едва не казнил. За близость к принцессам Германикова дома, Сенека впал в немилость у Мессалины. Уже второй год правления Клавдия (42 по Р. X.) застает Сенеку изгнанником на острове Корсике. Предполагают, будто он был обвинен в прелюбодеянии с младшей дочерью Германика, Юлией Ливиллой. Но Hochart небезосновательно признает одинокое показание о том Диона Кассия позднейшей выдумкой придворной сплетни, взамен забытой действительной причины изгнания. Гораздо вероятнее и более похоже на Сенеку, что он попал в ссылку за прикосновенность к какому-нибудь заговору против Клавдия, по интригам деспотической партии сенатского большинства. Ссылку свою Сенека отбывал с мужеством, хотя тоска по Риму неоднократно искушала его на компромиссы с правительством, и тогда он писал к вольноотпущенникам-фаворитам Клавдия жалостные письма, которые впоследствии разыскивал и тщательно истреблял. Дион Кассий уверяет, будто в числе, уничтоженных автором, рукописей Сенеки было даже похвальное слово Мессалине. Дошедшее до нашего времени, произведение Клавдиевой эпохи, «Утешение к Полибию» (вольноотпущеннику, библиотекарю Клавдия), полное самой униженной лести по адресу цезаря — едва ли не образец этих ухаживаний Сенеки за враждебным правителем. Некрасивый тон «Утешения» вызывал многих поклонников Сенеки доказывать, что сочинение это либо подложно, либо ошибочно приписывается философу. Так утверждали, Денис Дидро, Bouillet, а из новейших, в самое последнее время, Hochart. Старинное мнение Юста Линсия, что «Утешение» — домашняя рукопись Сенеки, оглашенная в публике случайно, без воли и ведома автора, поддерживает наш Модестов.

За что бы ни был сослан Сенека и как бы он ни переносил ссылку, бесспорно одно: Клавдия, который изгнал его, подстрекаемый Мессалиной, он ненавидел, новой жене Клавдия был предан. Вызывая Сенеку с Корсики, Агриппина разом попадала в две цели: сыну дарила блестящего педагога, а себе — искреннего приверженца, годного, в случае надобности, явиться руководителем партии.

А партия слагалась. Издалека задуманный, но для всех, сколько-нибудь прозорливых, людей Клавдиева двора уже не тайный, план Агриппины — провести Домиция к императорской власти и стать самой, именем его, во главе государства, — должен был, казалось бы, представляться каждому здравомыслящему римлянину бессмыслицей со всех сторон, откуда ни взглянуть. Пусть Клавдий уже не молод, — у него есть прямой наследник: Британик. Пусть Рим, шестьдесят лет тому назад подчиненный конституции принципата, признает его династической собственностью Юлиев-Клавдиев только по старому обычаю, а отнюдь не по закону. Пусть, в недрах этой обычной династии, также не установлено наследственного преемства власти ни по степеням естественного родства, ни по завещанию. Пусть каждый потомок Августа имеет возможность сделаться принцепсом, коль скоро его провозгласит армия и утвердит сенат. Пусть, наконец, в избирательном порядке этот Британик может быть отстранен от власти, как устранили уже однажды Тиберия Гемелла, родного внука императора Тиберия, в пользу Кая Цезаря (Калигулы), внука двоюродного, с пренебрежением к завещанию покойного, которое делило, будто бы, власть между ними обоими. Но, даже в случае подобного устранения, неужели не найдется в Риме никого, чтобы заменить Британика, кроме мальчика, всего тремя годами старше обойденного наследного принца? Есть Силаны, Сулла, Рубеллий Плавт, связанные с Августом не менее близким родством, чем Домиций Аэнобарб. Затем: если бы Клавдий оставил сына слишком малолетним, чтобы принять принципат, у него имеются две дочери — Октавия от Мессалины и Антония от Эмилии Петины; выдав их замуж, он станет зятьям в отца место и одного из них проведет к власти, вручив ему империю, как дочернее «приданое». Октавия даже и была уже помолвлена за Люция Силана, юного принца тоже от Августова корня. Расстроить этот брак было первым делом Агриппины, как скоро она стала супругой Клавдия. Взгляд на империю, как на «приданое» дочерей Клавдия, по-видимому, был широко распространен. Впоследствии его очень точно и грубо выразил в лицо Нерону верный учитель его и военный министр, Афраний Бурр. Заговоры против Нерона обострились, власть его стала шататься именно после того, как он погубил супругу свою Октавию для женитьбы на Поппее Сабине. Когда последняя умерла, Нерон, чтобы укрепить себя в принципате, хотел жениться на Антонии, последней из детей Клавдия, оставшейся в живых. Отказ Антонии он принял как знак государственной измены, и несчастная женщина должна была умереть.

Кроме всего того, Рим всегда ненавидел женское господство, а было ясно, что превращенный в принцепса Домиций явится прямой ширмой действительного регентства своей матери. Она уже и при Клавдии забрала власти и наружных признаков власти больше, чем когда-либо какая-либо из принцесс империи.

Но, несмотря на все то, вокруг Агриппины и Домиция сплотилось прочное ядро тайных соучастников. При дворе за нее стоял самый умный и влиятельный из приближенных Клавдия, его министр финансов (а rationibus), Паллант, который именно и сделал ее супругой цезаря. Из других мощных вольноотпущенников Клавдия, конечно, не все приняли на Палатине Агриппину и сына ее с радостью. Но те, кто не стал к Агриппине в открыто враждебные отношения сразу, как поступил Нарцисс, должны были со временем рассудить, что ее партия более жизнеспособна и выгоднее для них, чем мессалианская, то есть маленького Британика. Во дворце, как и в сенате, большинство не имело оснований особенно крепко держаться за Британика и скорее побаивалось его: осуждение и смерть Мессалины были еще у всех на свежей памяти, а принц помнил и любил свою мать и, став у власти, конечно, не позабыл бы отомстить за нее. В этом-то не сомневался даже такой ожесточенный враг Агриппины и приверженец Британика, хотя и главный убийца его матери, как Нарцисс. Ежедневно убеждаясь, со времени нового брака Клавдия, — по, измененному к лучшему, ходу государственного корабля, — в недюжинном уме и непреклонной воле Агриппины, группа убийц Мессалины и помощников и потворщиков убийцам доверилась звезде ее преемницы. Агриппина имела талант привлекать к себе самых умных и ловких людей века. В сенате ее деятельным агентом явился Л. Вителлий, тонкий, искусный администратор-дипломат, осторожнейший царедворец, одаренный совершенно исключительным чутьем к успеху. Уже одно то обстоятельство, что Л. Вителлий приятельствовал с Агриппиной гораздо откровеннее, чем обычно позволял себе проявлять свои симпатии этот двусмысленный человек, показывает властность придворного и силы общественного движения в пользу Агриппины: Вителлий собой рисковать не умел и к малонадежным делам не прикасался. Он завоевывал для Агриппины аристократическую «правую» сената. С левой, то есть со стоической оппозицией, должен был ее сблизить и сблизил Сенека. А затем — очень дружно и почти без протестов — сенат поддерживает Агриппину во всех затеях, помогая подсаживать Домиция со ступеньки на ступеньку по лестнице к верховной власти с такой ловкостью и легкостью, что мальчик и сам не заметил, как из скромного червячка превратился в куколку, из которой должен был вылететь, уже гордо сверкая императорским пурпуром.

II

Возвращенный из ссылки (в первых месяцах 49 года), Сенека был осыпан почестями: мы видим его сразу на предпоследней ступени магистратуры — претором; теперь ему осталось только побывать в консулах, чего он и удостоился впоследствии, уже при цезаре Нероне (56 г.). Тацит определенно указывает, что, в хлопотах за Сенеку, Агриппина, благодетельствуя философу, благодетельствовала и себе, так как общественное мнение осталось очень признательно ей за возвышение и приближение ко двору столь любимого в народе, широко популярного человека. Не обошлось, конечно, и без сплетен: вероятно, именно в это время и сложилась холопская легенда о любовных отношениях Сенеки к принцессам Германикова дома — кто говорил, к покойной Юлии Ливилле, а другие — к самой Агриппине. Вероятно, с совета Сенеки, решено, прежде всего, обеспечить Л. Домицию империю именно как «приданое», — поторопиться браком его с Октавией. Назначенный на ближайший срок консул, агриппианец Меммий Поллон, внес в сенат предложение умолять Клавдия о помолвке молодых людей. Говорил Меммий в грубом, якобы республиканском, тоне гражданина, требующего от своего принцепса, как равный от равного, необходимой услуги государству. Клавдий был тиран из бессознательных; педант, законник и книжник, он имел наивность серьезно воображать себя неуклонным стражем-блюстителем старой Августовой конституции. В сути дел своих — капризный самодур, в процессе же их — кропотливый и самодовольный хвастун-формалист, он обожал архаический республиканский тон, заставлявший его исполнять свою волю, как бы против воли, по подчинению приказу верховной правительственной силы. Раньше точно такой же речью Вителлий, «льстец четырех государей», заставил самого Клавдия жениться на Агриппине; брак был выставлен такой настоятельной потребностью, что «если цезарь будет еще колебаться, мы женим его насильно».

Итак, свадьба Домиция и Октавии решена, жених и невеста помолвлены. Войдя во дворец, как трижды родственник цезаря — двоюродный внук, пасынок и нареченный зять, — Домиций сразу становится фамильно на равную ногу с Британиком. А между тем интрига уже работает, чтобы как можно скорее сравнять принцев юридически — через усыновление Домиция Клавдием. Этот шаг труднее предыдущего. В роду Клавдиев, начиная с основателя его, сабинского выходца Атта Клавза, в римских летописях Аппия Клавдия, не было усыновленных. Фамилия продолжалась без перерыва, из поколения в поколение, естественным приростом в собственных своих недрах, уже свыше пятисот лет (250—800). Уговаривать Клавдия к нарушению семейной традиции через посредство сената представлялось если не вовсе невозможным, то неловким. Двинули пружину более интимного свойства: за дело взялся Паллант.

Пользуясь своим неограниченным влиянием на Клавдия, Паллант убеждает его усыновить Домиция, доказывая, что через то ничуть не умалятся права Британика, но, наоборот, цезарь чуть ли не окажет сыну огромную услугу. Ослабевшей потомством династии неудобно, чтобы мужское представительство Юлиев-Клавдиев обеспечивалось только неверной жизнью десятилетнего ребенка; правящий дом получит в новом принце важное подкрепление; усыновил же Август своих пасынков Тиберия и Друза, а Тиберий — племянника Германика, хотя у первого были родные внуки, а у второго — родной сын, Друз-цезарь. Так и Клавдию следует взять в опору юношу, способного в непродолжительном времени принять на себя часть забот государственного правления. Якоби остроумно переносит на Клавдия энергическое выражение Веллия Патеркула о Сексте Помпее, сыне Помпея Великого: «вольноотпущенник своих вольноотпущенников и раб рабов своих» — libertorum suorum libertus, servorumque servus. Я уже упоминал, что Шампаньи остроумно сравнивает Клавдия с ученым слоном, который всю жизнь свою шел лишь в ту сторону, куда его направляли, сидя у него на шее и стуча молотками по его голове, корнаки-вольноотпущенники. Слон и теперь остался верен корнаку: Домиций был усыновлен в торжественном обряде, перед понтификами, народным постановлением через lex curiata — и, будучи старше Британика тремя годами, стал не только равен ему, но даже получил право первородства. Сам Клавдий, в речи к сенату об усыновлении, поставил имя Домиция прежде Британика. Сенат благодарил Клавдия за принесенную им жертву на алтарь отечества и — уже льстил новому принцу, чутко кланяясь восходящей звезде, должной затмить остальные светила горизонта. Люций Домиций Аэнобарб граждански умер — народился Клавдий Нерон.

И напоминать Клавдию Нерону о том, что он был Аэнобарбом, стало небезопасно. Мать ревниво следила за прививкой нового имени и нового положения сына как в общественном мнении, так и в домашнем обиходе. Когда Британик, здороваясь однажды с новым братцем, вздумал назвать его Домицием, Агриппина подняла перед Клавдием целую бурю жалких слов: Британик неспроста бросил эту шутку, его научили люди, желающие раздора в императорской фамилии; так острить — значит издеваться над священным институтом усыновления; что же это будет, если у домашнего очага частного гражданина станут отвергать постановления сената и народную волю, облеченную в куриатский закон? Надо затушить маленькую искру неприязни, покуда не разгорелась она в пожар общественного бедствия. И прежде всего, — удалить от Британика негодяев-гувернеров, которые если не сами научили мальчика оскорбить Нерона, то не умели охранить своего питомца от злых людей, способных научить.

«Частный гражданин» Клавдий, затронутый за самую свою чувствительную жилку корректного консерватора- конституционалиста и охранителя древнего порядка, взбешен; над наставниками и гувернерами Британика учиняется розыск, одних казнят, других ссылают, а выбрать новых поручено Агриппине. Старую мессалианскую прислугу и дворню отдалили от Британика еще ранее, под любезным предлогом, будто Агриппина сама желает ходить за пасынком. Около наследного принца не осталось ни одного преданного друга, зато окружило его неусыпным надзором целое полчище шпионов. И что хуже всего — Британику не на что было жаловаться: уход за ним был образцовый, ни в чем отказа и недостатка он не имел. Но, в двенадцать-тринадцать лет, мальчик в Италии уже не ребенок, а тем более мальчик, взрощенный на Палатине, где преждевременно набраться ума заставлял каждый уголок, исторически ознаменованный преступлением; где, казалось, самый воздух, отравленный кровожадным лицемерием, предостерегающе взывал к инстинкту самосохранения: берегись!.. Между тем Британика держали, как ребенка, даже гораздо ниже его лет, внушали ему, что он ребенок, и ребенком показывали его народу, молчаливо объясняя толпе: судите сами — этому ли дитяти наследовать власть и править вами!..

Наоборот, из Нерона усиленно и спешно делали взрослого человека. Есть сорта плодов, которые выращиваются в оранжереях не для употребления в пищу, но для декорации стола. Они огромны, красиво-сочны на вид, формы их благородны, краски приятны. Но кто, обманутый внешностью, вздумает попробовать их, тот находит под красивой кожурой, вместо благоуханного персика или вкусной груши, безвкусную труху. Нерон в руках Сенеки развивался именно подобно такому декоративному плоду, с той же быстротой и с теми же целями. Как декоративные плоды зреют не для того, чтобы их есть, так и царственное воспитание давалось Нерону не для того, чтобы он царствовал: это брала на себя его мать, — но чтобы производил царственный эффект. Агриппина предписала Сенеке огромную образовательную программу и строго, даже придирчиво, наблюдала за ее исполнением. Преподавать Нерону военные науки приглашен был Афраний Бурр, право гражданское, международное и дипломатию — Александр Эгейский и Херемон. Вероятно остался в числе преподавателей и ранее упоминавшийся грек Бурр (Берилл). Что он не утратил милости двора и, впоследствии, самого Нерона, видно из важного назначения, которое он получил, — заведовать греческой, то есть самой интимной, корреспонденцией императора. Заметно, что Бурр имел некоторое влияние на Нерона. По крайней мере, ему, подкупленному кесарийскими греками, удалось однажды убедить императора на резкий указ против кесарийских евреев в такую пору, когда иудеи были всесильны при дворе, вооруженные наиболее могучими его протекциями, начиная с личных юдофильских симпатий самого Нерона и управлявшей им тогда Поппеи Сабины.

Педагогическая задача Сенеки осложнялась ленью Нерона: юношу все тянуло на излюбленный путь художественного дилетантства — к пению, танцам, рысистой езде, музыке, стихотворству, пластике, живописи. К тому же, как справедливо отмечает Г. Шиллер, мальчик попал под педагогическую ферулу Сенеки, уже испорченный скверной школой Аникета. Заниматься серьезно и систематически мог заставить принца только страх матери, суровая требовательность которой порабощала его гипнотически. Нерона дрессировали не иметь своейволи, слепо заменяя ее материнской мудростью. Всех вокруг юноши, кто мог иметь противовлияние, Агриппина безжалостно истребляла. С главной своей соперницей по близости к Нерону, Домицией Лепидой, она разделалась обычным в то время способом: на принцессу поступил донос, будто она пыталась извести императрицу колдовством, да и вообще неблагонадежна политически, так как содержит в своих калабрийских имениях целые полки рабов, представляющие опасность для общественного спокойствия Италии. В свидетели против Лепиды вызван был, между прочим, и Нерон. Запуганный домашней дрессировкой, он, в угоду матери, дал показание, неблагоприятное для обвиняемой. Лепиду казнили (807 г. от осн. Рима — 54 по Р. X.).

Сенека часто приходил в отчаяние от своего ученика, бранил себя, что взялся не за свое дело, говорил, что его время и труд пригодились бы на цели, более возвышенные, чем воспитывать испорченного мальчишку, хотя и с недурными способностями. Но в конце концов задачу свою, — как понимала и поставила ее Агриппина, — Сенека выполнил блистательно. Воспитание Нерона происходило как бы в стеклянном доме. Каждый успех юноши шарлатански выносился на улицу, выхвалялся, вызывал изумление, толки и надежды. По четырнадцатому году, задолго раньше, чем позволял обычай, Нерона облекли в мужскую тогу (25 февраля 50 г.), то есть объявили совершеннолетним и способным приступить к государственным делам. Сенат, верный союзу с Агриппиной, спешит назначить Нерона консулом на срок, наступающий через шесть лет от этого торжества, в двадцатый год жизни принца, а временно облекает его проконсульской властью и титулом «главы юношества», princeps juventutis (804 г. Рима — 51 по Р. X.). Это звание имело в императорском Риме почетное значение, не сопряженное видимо ни с какими особенными практическими правами, но столь же многозначительное символически, как, напр., в Российской Империи титул «Цесаревич», или в современной Англии — «Принц Уэльский». Государь в Риме был princeps senatus, первый в сенатском сословии, и princeps omnium, первый гражданин республики; а излюбленный принц его дома и предполагаемый наследник был princeps juventulls, προχhiριτοξ τηξ νεοτητοοξ, и почитался номинальным главой сословия всаднического. Опять-таки и тут можно сравнить с обыкновением русского царствующего дома — назначать наследника престола атаманом войска Донского. На официальном смотре всаднического сословия, который производился императором 15 июля, princeps juventutis, действительно, во главе шести сословных старост, севиров, командовал сословной конницей, в рядах которой могли быть всадники только от 17 до 35 лет. Герцог полагает, что и princeps juventutis оставался таковым только до тех пор, покуда не вводили его в сенат, и, вообще, придает этому титулу меньшее значение, чем другие. Определиться точно в нем, конечно, мудрено, так как тут ничего не зависело от закона и очень много от обычая, времени, взглядов правящего государя и даже просьбе всаднического сословия. Ведь и цесаревич совсем не необходимый титул для наследника русского престола. Взять хотя бы недавний пример: в промежутке между кончиной цесаревича в. кн. Георгия Александровича и рождением цесаревича в. кн. Алексея Николаевича наследником престола был в. кн. Михаил Александрович, но титула цесаревича он не имел. Столь же многозначительным шагом в пользу Нерона было включение его, сверх штата, supra numerum, в четыре главные жреческие коллегии — понтификов, авгуров, квиндецемиров и септемвиров, а имени его — в молитву арвалов за императорский дом. На играх, данных в память совершеннолетия Нерона, за Клавдиев счет, «принц юношества» предстал перед народом в одежде триумфатора, между тем как Британик стоял близ него в претексте, с детской буллой на шее[9]. Во время празднеств в память учреждения Латинского союза Нерон назначен городским главнокомандующим. Ему предоставлено право жаловать деньги войскам (donativum), раздавать подарки (congiarium) и устраивать игры народу. Это тоже выразительные права, показывающие в Нероне юношу, которого правящая власть готовит себе в заместители, а потому не ревнует, а напротив приучает к своим прерогативам. Конгиарием (от конгия, congius, сосуд вместимостью около 3⅟₄ литров) называлась экстренная, не в счет заурядной, раздача властью народу съестных припасов: зерна, масла, вина, мяса, овощей, соли и т.д. В республиканском Риме конгиарии предлагались народу вновь избранными магистратами или кандидатами в магистраты и, следовательно, были орудием избирательной борьбы. Цезари забрали эту важную силу в свои руки. Donativum — добавочный, жалованный солдатский паек: тот же конгиарий, но выдаваемый в войсках и, обыкновенно, не натурой, но деньгами. Впрочем, и гражданский конгиарий разменивался иногда на деньги. На донативы дом цезарей, по крайней мере начиная с Клавдия, откровенно смотрел, как на покупку солдат в верность династии. Со временем, как известно, донативы переродились из милости в обязательства, и чудовищные требования солдатчины обратили верховную власть в предмет аукциона. Всего пятнадцать лет спустя после Клавдия, которому Светоний приписывает первые развращающие злоупотребления донативами, император Гальба погиб жертвой своей скупости или упрямства, за отказ удовлетворить жадные притязания солдат. Известна гордая фраза его: «Я солдат набираю, а не покупаю». Это хорошо в смысле государственного интереса, но опасно для самого государя, — комментирует Тацит.

Итак, Нерону дозволено прикоснуться к важнейшему рычагу власти: забавлять народ и покупать солдат. Поставленный в необходимость играть роль взрослого, юноша ни в чем не ударил лицом в грязь, всегда эффектный и в слове, и в деле. За четыре года перед тем едва грамотный, он, чтобы блеснуть хорошим образованием и славой красноречия, взял на себя защиту перед консулами и сенатом нескольких важных исков и ходатайств, возбужденных некоторыми провинциальными общинами. Штар думает, что первый ораторский дебют Нерона был в пользу жителей Илиона, для которых он, эффектными ссылками на родство римлян с древними троянцами, на происхождение рода Юлиев от Энея и тому подобным баснословием, выхлопотал освобождение от всех государственных повинностей. Но известно, что речь за Илион Нерон произнес по-гречески, и Г. Шиллер справедливо сомневается, чтобы предполагаемый наследник верховной власти, впервые изъясняясь перед высшим национально-правительственным учреждением, говорил на иностранном языке. Поэтому он первый опыт Неронова риторстсва видит в латинской речи о субсидии Бононской колонии, ныне городу Болонье, на новую стройку после пожара. Ходатайство, конечно, увенчалось полным успехом: бононцы, как клиенты фамилии Антониев, которой наследниками были Юлии-Клавдии, получили субсидию в десять миллионов сестерциев и колонию ветеранов. В начале 52 года Нерон просит, — с речью на греческом языке, — об автономии для острова Родоса. В начале 53-го, вскоре после своей свадьбы с Октавией, он же добивается льготы от податей на пятилетний срок для жителей фригийского города Апамеи (Apamea Kibotos, ныне Динер), пострадавшего от землетрясения. Слава молодого принца, гуманного защитника народных льгот и привилегий, должна была широко разойтись по провинциям сочувственным эхом, все более и более оттесняя в тень и неизвестность темное имя маленького и поневоле бездеятельного Британика. Следы восторгов благодарного Родоса дошли до нас в монетах с именем Нерона и в стихах Антифила. Да и вообще Германики, в том числе и Агриппина с сыном, были очень популярны в провинциях. В Греции известие об усыновлении Нерона Клавдием было принято с восторгом: на некоторых монетах, современных событию, Агриппина прославляется, как «богоматерь». В Риме — та же благосклонность к новому «принцу юношества». Принято было во всадническом сословии дарить новым главам своим драгоценное оружие. Нерону оно поднесло почетный щит. Он командует военным парадом и, в доспехах военачальника, увековечен на монетах. За болезнью Клавдия, Нерон присутствует, как его представитель, в сенате. По указанию Зонары, хотя и слишком позднему, чтобы на него полагаться, Клавдий даже обратился к сенату с открытым письмом, в котором рекомендовал — буде он умрет — избрать ему преемником Нерона.

В начале 806 года a.u.c. — 53 по P. X., Нерона женили на Октавии. При этом вышло курьезное qui pro quo: со дня усыновления Клавдием, Нерон стал братом Октавии и потерял право жениться на ней, своей, уже четыре года помолвленной, невесте. Беде помогли тем, что вывели Октавию из рода Клавдиев, через фиктивное удочерение. Брак этот — заключительная точка в подготовке Агриппиной узурпационной кампании. Теперь Нерон был снабжен всеми данными для героя государственного переворота. Оставалось произвести сам переворот.

Тацит неоднократно, хотя и в слишком общих выражениях, упоминает, что оттесненного от власти Британика жалели в войсках. Но Агриппина и Паллант умели принять меры против развития этой жалости — как показали последствия, весьма слабой, несравненно большей на словах, чем на деле. Ненадежных трибунов и центурионов переместили в провинции, — с повышениями по команде, чтобы подсластить пилюлю. В то же время проводится хитрая реформа управления гвардейским корпусом. Клавдия убеждают во вреде двоеначалия, существующего в преторианских когортах, со времени Кая Цезаря. Подражатель Августа и хранитель его конституции должен возвратиться к временам, когда единым главнокомандующим гвардии был верный товарищ и советник основателя империи — Меценат. Оба прежние префекта, Лузий Гета и Руфий Криспин, подозреваемые мессалианцы, получают отставку, и единым главнокомандующим гвардии назначен Афраний Бурр, alter ego Сенеки, профессор военных наук и второй воспитатель Нерона. Бурр — во главе гвардии, Паллант — во главе министерства финансов и собственного кабинета государя. А. Вителлий и Меммий Поллион — в сенате, Сенека — авторитетный вождь общественного мнения, и над всеми ими, как капельмейстер могучего политического оркестра, Агриппина, с ее неограниченным влиянием на Клавдия: — так сложилась неронианская партия к моменту решительного действия.

III

Оппозиция в пользу Британика была ничтожна. Собственно говоря, за права наследного принца вступился горячо и откровенно только один сильный человек — вольноотпущенник Нарцисс, личный секретарь Клавдия, когда-то главный виновник гибели Мессалины. Я не вижу оснований считать, вместе с Г. Шиллером, союзницей Нарцисса и партизанкой Британика Домицию Лепиду, тетку Нерона, о гибели которой было уже рассказано выше. Причины роковой ссоры между двумя принцессами определены у Тацита очень твердо: во-первых, женская зависть Агриппины к маленькому преимуществу перед ней Домиции Лепиды в знатности — она была одной степенью родства ближе к Августу, чем Агриппина; во-вторых, общее, давнее придворное соперничество двух палатинских львиц и в пороках и в успехах (haud minus vittis aemulabantur quam si qua ex fortuna prospera accerant); в-третьих и главных — борьба за влияние на юного Нерона. О Британике тут нет и помина. С дочерью своей Мессалиной, матерью Британика, Домиция Лепида была в долгой ссоре, которая, быть может, поддерживалась именно тем условием, что Лепида, к обиде дочери, взяла на воспитание маленького Аэнобарба и отстояла жизнь его от властной злобы Мессалины. Вообще, очень заметно, что сестры покойного Кн. Домиция Аэнобарба паче всего дорожили памятью брата и славой своей угасающей фамилии. Не им было злоумышлять против обожаемого племянника, которому предстояло завершить родословную Аэнобарбов, ее консулаты и цензуры, титулом принцепса-императора. Напротив, при Клавдии обе тетки, при Нероне — пережившая Лепиду, Домиция ревниво охраняли своего любимца против властолюбия самой Агриппины и очень неудачно вмешивались в ее отношения к сыну. Губя Домицию Лепиду, Агриппина уничтожила в ней не сторонницу Британика, не противницу предполагаемого переворота, но соперницу, которая могла обесценить переворот, направить его в свою пользу. Делая Нерона принцепсом, Агриппина искала верховной власти для себя, а вовсе не для дележа ее с золовками Домициями. Заступничество Нарцисса за Лепиду — отнюдь не доказательство их единомыслия в деле Британика. Иметь против себя двух врагов, еще свирепее враждующих между собой, выгоднее, чем стоять против одного врага, могуче сосредоточенного, ничем не отвлекаемого. Нарцисс спасал Лепиду не по симпатии к ней, но потому, что она ослабляла Агриппину. Да, наконец, могло же и в дурном человеке заговорить чувство справедливости и сострадания при виде, как ни за что, ни про что истребляли совсем недюжинную женщину аристократического рода, виноватую только в том, что другой женщине не нравились ее характер и физиономия.

Нет никакого сомнения, что Нарцисс был и остался при Клавдии человеком сильным. Но он казался сильнее, чем был, и часто обжигал руки, вытаскивая из огня каштаны, которыми угощались другие. Погубив Мессалину, он получил очень малую награду — квесторские знаки — и не сумел воспользоваться своей победой. Сражение свое с Мессалиной, в качестве «внутреннего врага», выиграл он, притом чересчур уж шумно, кроваво, бесстыже: настолько перепугав Рим наглостью розыска и террором казней, что симпатии общества заметно повернулись в пользу истребленных и разогнанных в ссылку мессалианцев. Следы этого настроения ясно видны, например, в «Сатире на смерть Клавдия» (см. ниже 6-ю главу) — памфлете, приписываемом Сенеке, которому любить Мессалину и мессалианцев было совсем не за что. Сражение выиграл Нарцисс, а контрибуцию взял Паллант: новой женой принцепса сделалась его кандидатка Агриппина, а не рекомендованная Нарциссом, — и династически гораздо более выгодная для Клавдия, — разведенная жена его, Элия Петина.

Агриппина, вступив в тайную связь и в явный союз с Паллантом, значительно понизила придворное значение Нарцисса. Он был не из таких людей, чтобы уступить без борьбы. В самый разгар своих политических успехов, торжествующая императрица вдруг получила несколько обидных щелчков. Чуть не погиб главный сторонник ее, Л. Вителлий, обвиненный сенатором Юнием Лупом в государственной измене и стремлениях к верховной власти. Клавдий готов был поверить. Агриппине пришлось не только просить, но даже припугнуть мужа, чтобы спасти Вителлия и наказать его обвинителя. Из тона Тацитова рассказа слышно, что Клавдий повиновался жене нехотя, против убеждения. Затем сенат изгнал из среды своей некоего Тарквиния Приска, доносчика, фабриканта конфискаций, работавшего по поручениям алчной Агриппины. Ходатайство последней о помиловании ее агента осталось демонстративно неуваженным. В обоих этих случаях античные писатели не упоминают инициативы Нарцисса, но по делу Вителлия ясно, что пружиной обвинения был некто, кому Клавдий верил больше, чем даже Агриппине, а таким авторитетом пользовался только Нарцисс. Но, во всяком случае, если даже и он подстроил Агриппине эти неприятности, маленький успех его был очень эфемерным, так как, одновременно, власть и авторитет Агриппины росли не по дням, а по часам. Она удостоилась почестей, дотоле не слыханных в Риме для женщины: получила при жизни супруга титул Августы, чего сама Ливия то удостоилась лишь по смерти Августа, в качестве вдовствующей императрицы; получила право въезда на Капитолий, председательствовать вместе с Клавдием на национальных торжествах, присутствовала на военных смотрах, ее именем названа колония ветеранов (Colonia Ubiorum Agrippina или Agrippinensis, ныне Кельн) и т.д. Первая в истории принципата, она не только супруга государя, но и государыня-соправительница. Верный советник и любовник ее, Паллант тоже все идет в гору. За один законопроект (против браков между рабами и свободными женщинами; см. в предыдущей главе), внесенный в совет лично цезарем, Паллант получил преторские знаки (в то время как нарцисс застрял на квестуре) и медную доску на форуме, с восхвалением его античных добродетелей и бескорыстия.

Открытая борьба между Нарциссом и Агриппиной началась после резкого столкновения их на неудачном празднике по случаю открытия канала из Фузинского озера (впоследствии Lago di Celano, осушенное в 1865 г.) в реку Лирис (ныне Garigliano). Устройство этого водного сообщения было любимым планом Клавдия и стоило огромных затрат. Предприятием управлял Нарцисс. Торжество открытия обставлено было с чрезвычайной пышностью. Клавдий не пожалел ни денег для пиршества, ни людей для гладиаторских игр на воде и суше, чтобы сделать этот момент важным и памятным на многие лета. Агриппина, председательствуя на празднике рядом с Клавдием, столь восхитила зрителей великолепием своего туалета, что почти все писатели века не забыли отметить ее парчовое платье (chlamys aurata, paludamentum aureum textile). Но после изумительной картины морского боя и пиршеств, очаровавших народ, наступило горькое разочарование в сооружении, которое дало предлог к ним. Невежественное и небрежное ведение дела сказалось при первой же пробе канала: слишком мелкодонный, плохо забирая воду из глубокого озера, он никуда не годился. Пришлось пересрочить открытие. При втором опыте с каналом опять много праздновали, но Нарцисс чуть не потопил участников, гостей и зрителей торжества внезапным наводнением из неумело отворенных или сломавшихся шлюзов. Клавдий очень перепугался, а Агриппина, в его присутствии и перед всеми, обозвала Нарцисса казнокрадом. Вольноотпущенник, со своей стороны, не стал молчать и, советуя Агриппине не соваться в не женское дело, пустился в весьма прозрачные намеки относительно женского властолюбия и губительных последствий его для государства и государей. Клавдий молчал: равно боясь и Агриппины, и Нарцисса, он не смел принять ни сторону жены, ни сторону любимца. С тех пор ненависть Нарцисса к Агриппине разгорелась непримиримо. П. Гошар (Hochart) считает всю эту историю выдуманной. Она даже является в его глазах одним из косвенных доказательств, обличающих Тацита в романическом вымысле или пользовании недостоверными и крайне поверхностными источниками. С причинами и значением этого недоверия я познакомлю читателя во 2-м томе «Зверя из бездны», в главе о Таците и Поджио Браччиолини. Здесь они не важны, а важно то, что, по этому ли поводу, по другому ли, была лютая ссора и возникла свирепая вражда. Нарцисс видел интриганку насквозь и подстерегал ее ложные шаги.

— Что Британик, что Нерон, — говорил старый авантюрист, — мне, все равно, при обоих не сдобровать. Но я потерял счет благодеяниям ко мне Клавдия, и долг моей признательности — открыть ему глаза на бесстыдство жены, хотя бы мне то стоило жизни. Мы опять стоим в тех же условиях, как когда я изобличил Мессалину и Силия. Коль скоро императором будет Нерон, а Британик ему только наследником, — не великую же услугу оказал я тогда государю. Молчать о губительных интригах мачехи против цезарева дома более преступно, чем если бы я скрыл бесстыдство первой жены. Эта тоже не стесняется в бесстыдстве, но, будь ее блудня с Паллантом простыми любовными шашнями, еще куда бы ни шло. Но тут опасность глубже: тут честь, стыд, тело — все приносится в жертву стремлению к верховной власти.

По всей вероятности, Нарцисс действительно успел предупредить Клавдия, потому что тот почувствовал прилив нежности к Британику и, встречая сына, бросал сентиментальные намеки, что вскоре исправит свою ошибку (ο τσωσαξ χhiαι ιασεται) и возвратит наследному принцу обманно отнятое у него положение, чтобы наконец народ римский получил истинного Цезаря. За одним ужином у него спьяну вылетела резкая угроза Агриппине.

— Уж видно — такова моя судьба: иметь развратных жен и карать их распутство. (Sibi quique in fatis esse iactavit omnia impudica, sed non impunita matrimonia.)

Но было уже поздно: интрига охватила Клавдия со всех сторон, и угрозы теперь не устрашали, а только торопили заговорщиков действовать. Будь Нарцисс моложе и бодрее, он, может быть, сумел бы защитить своего государя, интриге противопоставив интригу, но теперь и он, как нарочно, ослаб, расхворался и поехал на воды в Синуэссу полечиться от мучившей его подагры. Это — самый южный город Лациума, расположенный при Аппиевой дороге, дачное место, прославленное в древности своими водами, плодами и вином. Развалины Синуэссы — у подножия нынешнего Монте Массико, в римское время Massicus Mons, на запад от Кастель Рокка ди Мандрагоне. Одни полагают, что Нарцисс позволил себе этот отпуск потому, что крутой поворот в поведении Клавдия успокоил его за Британика. Другие — что старый интриган подсчитал свои козыри, взвесил шансы противников и, убедясь, что игра безвозвратно проиграна, хладнокровно бросил карты.

Я думаю, что второе предположение вернее. Дерзкий, вызывающий тон последних манифестаций Нарцисса против Агриппины говорит скорее об отчаянии, чем об уверенности в победе. Нервная сцена нежности, которую вольноотпущенник сделал Британику перед отъездом своим в Синуэссу, заключилась истинно трагическим воплем:

— О, если бы ты поскорее возмужал, чтобы разогнать врагов твоего отца. Пусть бы вместе с тем ты отомстил даже и убийцам своей матери.

Из убийц матери Британика Мессалины, главный — он, Нарцисс. Мы слышим голос обессилевшей ненависти, которая, истощив свои крайние средства, готова призывать смерть на собственную голову, лишь бы заодно погибли и враги. Победители так не говорят.

Да и, в самом деле, спасти Клавдия и возвратить империю Британику теперь — когда против них сплотились тайной изменой двор, гвардия и сенат, — могла лишь смерть Агриппины и Нерона. Но от убийства тайного дочь Германика выучилась охранять себя еще у покойной матери, десять лет оберегавшей семью свою от злобных покушений Тиберия и Сеяна. Что же касается открытой силы, то — если бы грозила опасность хоть волосу упасть с головы Германикова внука — разве Бурр не бросил бы на Палатин всех своих преторианцев?

Все античные историки принимают доказанным фактом, что Клавдий умер отравленным. О способах отравления — множество вариантов. Наиболее распространенный — будто Агриппина отравила Клавдия собственноручно, окормив его грибами, с приправой из кухни Локусты. Из всех литературных пересказов об этой короткой безобразной драме, поистине бесчисленных, быть может, самый сильный и выразительный по правде зловещего юмора, которым действительно налита была эта историческая минута, — лаконическая «Камэя» нашего Мея:

Голоден Клавдий... Да что ж вы, рабы?

Скоро ли будут готовы грибы?

Скоро: сама Агриппина готовит.

Повар, что Гебу, ее славословит:

Прямо в собранье бессмертных богов

Явится Клавдий, покушав грибов.

Поразительна картина злодеяния, если восстановить ее по сопоставленным рассказам Тацита, Светония и Диона Кассия. По наглой откровенности, убийство Клавдия не имеет равных себе даже в богатом разнообразии придворных преступлений римского цезаризма. Старого, глупого, пьяного, всем опротивевшего и надоевшего принцепса убивали — точно по общему согласию и соизволению. Локуста варит яд, любимый евнух цезаря, Галот, поливает им грибы, Агриппина, при всем дворе, выбирает для мужа гриб, который посочнее, тот глотает и — как пораженный громовым ударом — впадает в столбняк, сидит, выпуча глаза, не в состоянии двигать языком. — Очевидно, уже пьян, — решает равнодушный двор. Цезаря уносят в спальню, где принимает его на руки лейб-медик Кай Стертений Ксенофонт.

Ксенофонт этот фигура изумительная: более совершенного подлеца мудрено найти даже в длинной галерее шарлатанов, которую сохранила для потомства тогдашняя медицина. Отношение к врачебному искусству (ars medica) было в Риме двойственно. Врачебное знание в человеке из общества уважали (еще Катон Старший им хвалится), но самую профессию медика, практику врачебную, презирали. Так что медиками-профессионалами, при республике, были исключительно рабы, либо, по заслугам их, вольноотпущенные: servili et liberti medici). Таков, например, даже знаменитый Антоний Муза, домашний врач Августа, человек, по близости к государю, много сделавший для своего сословия, но сам, все-таки, не более как любимый господами дворовый человек. В 535 году Рима, 218 до Р. X., переселяется в Рим из Пелопонеса греческий врач Архагат, сын Лиззания. Специалист хирург, он получил кличку vulnerarius (целитель ран) и сперва имел громадный успех. Ему дали право гражданства, открыли ему на государственный счет амбулаторию (taberna) в переулке Ацилия, но вскоре его выжили из Рима интриги патриотов. В вину Архагату была поставлена его «жестокая» система ампутаций и прижиганий каленым железом: недавнего «целителя ран» переименовали в «палача». Вообще первым греческим врачам в Риме практика доставалась трудно и жутко. Пресловутый Катон Цензор (234—149 гг. до Р. X.) торжественно предостерегал соотечественников не обращаться к грекам, потому что они — отравители, задавшиеся целью истребить, под видом лечения, народ римский, а злобный умысел свой скрывают тем, что еще, верх нахальства, берут с пациентов своих деньги. Таким образом, Рим за две тысячи лет до нашего века был знаком с проповедью и логикой тех лжей суеверной ненависти, подстрекательством которых до сих пор вспыхивают холерные и т.п. беспорядки — в Саратовской ли губернии, в Неаполитанском ли краю. Тем не менее Архагат пробил брешь, в которую хлынуло множество его единомышленников, а также врачей с Востока и из Египта. Появление в Риме свободных врачей-чужеземцев прежде всего отозвалось на положении врачей- рабов. Они становятся аристократией рабства, самыми дорогими в фамилии хозяина и на рабском рынке. Что касается врачей свободных, то уже Цицерон, в исчислении свободных профессий, умеет выдвинуть на первый план профессии научные, а между ними — на первейший — медицину. Либеральный демагог, Юлий Цезарь открывает врачам право гражданства. Римское гражданство — величайшее международное благо, которое мог стяжать для себя «инородец» Римского государства, как бы оно ни определялось — республикой или империей. Даже незнакомый с историей Рима читатель может оценить эту громадную силу по общеизвестным главам Деяний Апостольских, где рассказывается, как разнообразные враги ап. Павла спотыкались в интригах своих на его римском гражданстве. Кто таков был римский гражданин в античной международности, может дать намек в международности современной, пожалуй, лишь англичанин, от полюса до полюса охраняемый превосходно организованной консульской властью, перед которой англичанин всегда прав, в чем бы его ни обвиняли, и которая, как бы далеко ни была, всегда имеет право и возможность вызвать в защиту клиента своего, британского подданного, корабли и пушки. Достаточно уже того условия, что римский гражданин не мог быть осужден иначе, как судом центральных римских учреждений, для того, чтобы оценить, какую, по своему времени, привилегию открыл Юлий Цезарь жрецам медицинской науки. Август и преемники его еще расширили выгоды врачебной профессии, включительно до освобождения практикующих медиков от всех налогов. В конце первого века Квинтилиан уже указывает, как обычную задачную тему школьных состязаний: какая из трех профессий полезнее, почетнее и выгоднее — оратора, философа или врача?

Тем не менее, чисто римских имен в списках свободных врачей эпохи принципата попадается очень мало. Все имена — либо греческие, либо смешанные греко-римские, следовательно, напоминающие о недавнем рабстве или романизованном инородчестве, как вышеупомянутое имя Клавдиева лейб-медика — К. Стертиний Ксенофонт. Это такой недавний римлянин, что Тацит оставляет совсем без внимания его латинские имена и, при упоминаниях, всюду называет его просто Ксенофонтом. Римские имена встречаются больше в научной медицине высшего порядка: — авторы врачебных руководств (А. Корнелий Цельз при Тиберии), изобретатели лекарств (Валерий Павлин, Помпей Сабин, Флавий Клемент), окулисты, либо — врачи западных провинций, куда греческое влияние проникало слабее. В противоположность К. Ксенофонту, который был родом грек с острова Коса и выдавал себя за потомка Эскулапа, другой лейб-медик Клавдия, Скрибоний Ларг, и лейб-медик Мессалины, Веттий Валент, — оба римского происхождения, а второй из них был даже всадник. Скрибоний Ларг (Десигнациан) сопровождал Клавдия в его британском походе. От этого врача дошло до нас суеверное и темное сочинение о приготовлении лекарств, содержащее 271 рецепт.

Громадные гражданские льготы, предоставленные сословию врачей, сделали его приманкой для всех неудачников и лентяев столицы. В числе преуспевающих врачей встречаем бывших сапожников, лакеев, маляров, кузнецов. Научного ценза, по-видимому, не требовалось никакого или почти никакого: достоинство врача определял успех его практики. Впрочем, еще при Сулле был издан какой-то закон, угрожавший врачу карой за лечение небрежное или невежественное. При Клавдии начал входить в моду, а при Нероне гремел некий Фессал Тралльский, кариец, сын ткача и подмастерье в заведении отца своего. Этот якобы великий, один из основателей так называемой методической школы, окружен был учениками, которых он брался сделать из диких невежд совершенными врачами-практиками в шестимесячный срок. Многие врачи едва умели читать и говорили жаргоном безграмотной черни, который коробил уши образованных пациентов. Что касается риторики, диалектики и философии, то понятно, — отвечает Гален, — эта невежественная масса смыслила не больше, чем осел в игре на лютне. Естественно, что в подобном стаде малограмотных прибыльщиков профессиональная мораль не могла стоять высоко.

Доктор Ирод стянул у больного микстурную ложку.

Пойман, бормочет: «дурак! что тебе дрянь принимать?»

(Марциал, IX, 96)

Алчные вымогательства, профессиональная зависть, соперничество и бранчивость, вследствие которых консультации переходили в ссоры и драки у самой постели пациента, надутое упрямство, которое «и Аполлона с Эскулапом не послушает, если они удостоят совет дать», мужичество, неряшество, ненависть к чужому заработку, не стеснявшаяся в выборе средств конкуренции, пускавшая в ход интриги, клеветы и даже убийства: такова сословная физиономия римских скорее «рвачей», чем врачей. Великий Гален должен был бежать из Рима от злобы коллег своих. Как всегда и всюду, любимые собеседники и советчики женщин, врачи интимно втирались в богатые дома и часто вносили в них и разлад, и разврат, и сообщничество или подстрекательство тайных семейных преступлений:

Ты, Харидем, жене заведомо жить позволяешь

С медиком... Ой, берегись: без лихорадки помрешь!

(Марциал, I, 31.)

Тем не менее, учений медицинских, систем и методов было уже обильно, и полуграмотная толпа шестимесячных знахарей дробилась на множество школ (догматики, эмпирики, методики, пневматики, эклектики), а в школах на секты, называвшиеся либо по именам их основателей (Эразистрата, Менекрата и др.), либо от методов лечения: винодавцы (οιτοδοτροι), гидронаты. Лечение водой пользовалось в Риме большим уважением. Антоний Муза спас от тифа холодными ваннами Августа, но «залечил» надежду принципата, Марцелла, сына Октавии, первого мужа Юлии, а массилиец (марселец) Хармид, воскресив метод Музы, вылечил Нерона. После того вошли в моду холодные обливания и купания, как в летнее, так в зимнее время: даже старики-консуляры, как Сенека, влезали коченеть в открытых бассейнах. Разумеется, соперничающие школы неистово ссорились и ругались между собой, не жалея крепких слов. Даже образованный умница Гален, в полемике с методиками, поражает своего противника, вышеупомянутого Фессала Тралльского (притом, лет за сто до того умершего), такими милыми выражениями, как «дурачина», «осел из ослиного стада», «каменная голова» и т.д. За неимением под всеми этими школами прочного научного фундамента, в обществе, понятное дело, брала временный успех и торжествовала всегда новейшая школа, причем смены мод и на медицинские методы, и на медиков следовали с поразительной быстротой, В короткий срок Клавдиева принципата и первых пяти лет правления Неронова, Рим успел сменить четырех божков медицины: Веттия Валента, методика Фессала, астролога Эринаса и гидропата Хармида. Каждый из них, сваля своего предшественника, считал долгом облаять его устаревшее искусство, хуже чего нельзя; а второй из названных, Фессал, прямо утверждал, что до него вся медицина была сплошной чепухой: «здесь лежит обуздатель врачей!» гласила эпитафия над его могилой на Аппиевой дороге. Отец римской практической медицины, вифинец Асклепиад из Прузы (в эпоху Цицерона), великий диагност и диэтетик, имел, втайне, столь низкое мнение о своей науке, что в случае если заболевал сам, никогда не обращался к врачу, ни сам себя не лечил. Вероятно, это обстоятельство и содействовало легенде, будто он никогда не был болен и, чтобы скончаться, пришлось ему ждать несчастного случая: однажды упал и расшибся насмерть. Асклепиад был всемирной знаменитостью. Помощи его искал царь Митридат с далекого Понта. Во всех странах земного круга слово его принималось, как глагол с неба. Подобно тому, как и Гален впоследствии, он наживал большие деньги письменной консультацией, рассылая советы и рецепты больным, которых он никогда не исследовал и даже не видал.

Конкуренция врачей-знахарей естественно развивала шарлатанские приемы и бессовестную рекламу. Асклепиад окружил себя легендами, будто он однажды воскресил мертвого, имеет в аптеке своей разрыв-траву, знает зелья, силой которых высыхают реки и даже моря, может обратить в бегство враждебное войско и т.п. Другие, и в самом деле, сближали медицину с магией и астрологией. Особенно в ходу было учение о симпатии и антипатии в недрах неодушевленных и бессловесных предметов, которое, по словам Плиния, предполагалось первоначальной и, по существу, единой основой всей врачебной науки. Медицинский авторитет Неронова века, великий Диоскорид, киликиец, авторитет которого продержался в Европе шестнадцать веков, а на Востоке и посейчас не умер, лечил по преимуществу симпатическими средствами. Некоторые врачи облекали пережитки фетишизма в теорию целебного влияния разных драгоценных и простых камней. Сам Гален верил, что яшма помогает в желудочных болезнях. Вообще, Дарамбер (Daramberg) справедливо замечает, что хотя Галена нельзя ставить на одну доску с мистиками вроде Нумения Акамейского, как это делают Брукер и Тидеман, но сам он также качался на границе науки и суеверия с весьма зыбкой решительностью. Он допускал, с грехом пополам, силу заговоров, но отрицал связь между болезнями и мистическими числами Пифагора, на которой настаивали его многие коллеги. Что общего, спрашивает он, между семью устьями Нильской дельты и семидневным, по большей части, течением до кризиса воспаления в легких и плеврита? Зыбкость медицины между наукой и ведовством то и дело перетягивала врачей в сторону последнего. Об этих уклонениях еще будет речь в главах, посвященных римскому оккультизму (см. в 3 и 4 томах).

Шарлатанили тайным знанием, шарлатанили, наоборот, чрезмерной публичностью. Хирурги не брезговали производить свои операции в театре перед глазами бесчисленной публики (положим, нынешний «король хирургов», парижский профессор Дуайэн, не брезгает, ради рекламы, тоже позировать для кинематографов); либо в открытых на улицу лавочках, украшенных витринами с серебряными и слоновой кости банками, с хирургическим набором в позолоченных рукоятках. Держали зазывал, которые ловили пациентов на улицах. Но, наряду с аферистами, было достаточно и добросовестных хирургов, которые либо сами совмещали с резническим ремеслом своим достаточные общемедицинские сведения, либо, сознавая себя лишь искусными техниками, привлекали к операциям своим, в качестве консультантов высшего контроля, знаменитых врачей. Так, например, без присутствия Галена редко обходилась трудная операция не только в самом Риме, но и в пригородах до Остии включительно. Дробление врачебного сословия по специальностям было весьма значительно. Особенно велик был спрос на окулистов: сохранилось свыше ста рецептурных печатей их, не считая упоминаний в подписях и литературе. Известный вольноотпущенник Калигулы и Клавдия, К. Юлий Каллист держал в дворне своей нескольких рабов-окулистов. Зубные врачи и обделывание зубов золотом известно Риму уже в эпоху XII таблиц. Затем идут специалисты по ушным болезням, лечение грыжи, лихорадки, чахотки, трахомы, лишаев. В Риме, где беспрестанно происходило передвижение населения из рабского класса в свободное сословие, должна была выгодной быть специальность снятия с лица и тела рабских клейм: промысел, хорошо известный «мертвым домам» старинной русской каторги. Марциал упоминает об одном таком искуснике. Его звали Эрос. Хирургия дробилась чрезвычайно мелко. Почти каждая операция (камнесечение, чревосечение, грыжа, глазные недуги, переломы и вывихи) опять-таки имела своего специалиста. Эти знаменитости окружали себя ассистентами, которые делили между собой обязанности фельдшеров, аптекарских учеников и санитаров, заботились о перевязочном материале, следили за самочувствием больного и т.д. Что касается до студентов собственно, то вокруг светил медицины толпилось их великое множество. За неимением клиник, они изучали болезни, посещая вместе с профессорами пациентов их. Поэтому визит знаменитости оказывался иногда тяжелым испытанием для больного: в дом вваливалась толпа в тридцать и даже в сто человек, перед которыми профессор ставил диагноз, излагал нормальный ход болезни и метод лечения, а часто и самих студентов припускал к исследованию пациента. Эти неприятности хорошо знакомы бесплатным койкам современных клиник. Сатирик Марциал высмеивает обычай таких нашествий в эпиграмме на врача Симмаха:

Раз прихворнул я; и вот — провожаемый сотней студентов,

Ты, Симмах, пожаловал тотчас ко мне.

Сотня коснулась меня рук, промерзлых под ветром:

Не лихорадил, Симмах, я, но вот затрясло!

Чтобы покончить со специальностями римского врачебного сословия, необходимо отметить наличность в вечном городе не только обыкновенных повивальных бабок, но и ученых акушерок и, может быть, даже женщин-врачей, т.е. знахарок сравнительно высшего образования и обладавших какими-либо специальными, им одним известными, рецептами. Пороком этих женщин была доходная практика изгнания плода. Пороком врачей-мужчин — торговля ядами, на которые был большой спрос в этот век интриг и отмщений, а главное, постоянной охоты за наследствами и страха счастливых наследников, не успел бы завещатель сделать новую духовную. Впрочем, крупнейшей знаменитостью по части отравлений, в эпоху последних Юлиев-Клавдиев, была женщина, пресловутая Локуста. Она приготовила яд для Агриппины и Нерона. Тип врача-отравителя у нас налицо: все тот же достопочтенный К. Стертиний Ксенофонт, лысое, безбородое лицо которого любезно смотрит на потомство с бронзовой медали в cabinet de France. А на обороте — эмблема острова Коса: Гигия, т.е. медицина, божественная дочь божественного Эскулапа, кормит из потира змею. Когда знаешь, что за птица был Ксенофонт, эмблема принимает двусмысленное значение злейшей карикатуры.

Опасность от ядов естественно должна была вызвать потребность в изыскании и разработке противоядий. Марциан, врач Августа, изобрел какое-то общее противоядие, должно быть не весьма действительное, так как тайный яд неутомимо работал в недрах Августовой семьи, — даже и о самом-то Августе шла, ведь, молва, будто он умер отравленный. Врач Клавдия, Скрибоний Ларг, напротив, составил множество рецептов против заведомого отравления наиболее частыми ядами: цикутой, опием, беленой, известью, свинцом и т.д. Это, конечно, осторожнее, так как, в случае неудачи, честь противоядия всегда может быть спасена ошибкой в диагнозе отравления. Наконец, преемник Ксенофонта в звании лейб-медика, архиатр Нерона, Андромах изобретает териак — универсальное средство, которое считалось не только всеобщим противоядием, но и предохранителем против злых умыслов на того, кто его регулярно принимает.

Кроме врачей практиков Рим, конечно, имел и теоретиков медицины, «врачей-софистов» или «логиатров». Гален говорит об их публичных лекциях, читаемых на форуме, с высокой кафедры, в довольно насмешливом тоне. По его мнению, толпа считает логиатром уже всякого медика, который врачует не наобум, но справляется с книгами и изъясняет пациентам метод лечения и назначаемые средства теоретической мотивировкой. Между логиатрами и врачами-практиками, как и ныне, замечался известный антагонизм. Публика, всегда дорожащая во враче более знахарем и чудотворцем, чем ученым, стояла на стороне практиков. Сохранились отчеты Галена о публичных рецептах ученых врачей с последующей дискуссией, которая иногда производила настоящий переворот в господствующих методах и взглядах. Писали и публиковали врачи очень много. Имена знаменитостей связаны с десятками и даже сотнями книг. Так, лейб-медик Тиберия, Клавдий Менекрат, открывший пластырь «диахилон» (спарадат, липкий пластырь), употребляемый доныне, — автор 150 томов. Брат Антония Музы, Эвфорб открывает целебные свойства растения, ему одноименного (семейство молочайников). Андромах оставляет поэму об изобретенном им териаке. На этом именно основании Рене Врио считает К. Стертая Ксенофонта, который не оставил по себе решительно никакого ученого труда или открытия, но лишь память своих исторических гнусностей, отнюдь не медицинским светилом, но лишь пронырливой и ловкой темной личностью.

Знахарский характер римской медицины заставлял врача чрезвычайно дорожить тайной своих рецептов. Так как врачи были сами своими аптекарями, то сохранять секреты им было не трудно. Школы школами, методы методами, но почти каждое медицинское светило, опять-таки не исключая Галена, имело свои тайные средства, которыми и заслуживало репутацию чудотворца. Какую важность этим секретам придавали, видно из того, что свой рецепт против чахотки — какое-то усовершенствованное народное средство, — врач Пакций Антиох завещал, по смерти своей, принцепсу Тиберию, как великую драгоценность, а тот велел поместить его в публичную библиотеку во всеобщее пользование. Рецепты подобных секретных снадобий часто изображались тайнописью, превращавшей их для непосвященных в безнадежную неразбериху. Либо ревнивый профессор, вынужденный обстоятельствами открыть секрет ученикам своим, нарочно замалчивал какой-нибудь важнейший ингредиент. Либо умышленно искажал дозировку. Тем не менее, почти все рецепты, сохранившиеся от Рима, носят характер личной традиции — так называемых «патентованных средств» нашей аптеки. Этикетымедикаментов дают обязательно: название средства, имя его изобретателя, болезнь, против которой оно употребляется, и имя больного, для которого оно было приготовлено в настоящем случае или на котором оно было удачно испробовано в прошлом. Например: «глазная мазь, которой Флор пользовал Антонию, мать Друза, после того, как она едва не ослепла от лечения других врачей». Иногда на рецепте обозначаются составные части лекарства и способ его употребления: с яйцом, в воде, вине и т.п. Для дополнения сходства с современными патентованными средствами, римские медикаменты часто получали собственные имена: Амброзия, Нектар, Аникет (Непобедимый), Фосфор (Утренняя Звезда), Изида, Гален и т.д.

В мою тему не входит рассмотрение медицинских учреждений города Рима. Достаточно будет сказать, что дело врачебной помощи в Риме поставлено было довольно недурно, с правильным делением города на участки, находившиеся в заведывании архиатров, т.е. главных врачей. Уже самая этимология слова показывает, что архиатры имели под своим начальством по нескольку простых врачей и служебный персонал, включая сюда и участковых акушерок. Общественное положение городских архиатров было, вероятно, почетно. Право так думать дает та аналогия, что из лейб-медиков государей римских титул архиатра получали весьма немногие, избранные любимцы двора: К. Стертиний Ксенофонт — архиатр Клавдия, Андромах, изобретатель териака, — архиатр Нерона; затем титул этот пропадает до времени Марка Аврелия. Архиатром обоих родов, то есть и городским врачом, и лейб-медиком государя был великий Гален (131—201 по Р. X.). Какой работой был обременен городской врач, видно из того, что, в течение одного лета, через руки Галена прошло 400 тяжких больных. Кроме того, титулом архиатра пользовались старшие врачи некоторых провинциальных городов, а также президент медицинского клуба (schola medicorum) в Риме. Он помещался на Эсквилинском холме. Сохранилась мозаика, как думают, его изображающая. Положение архиатра в Палатинском дворце было чрезвычайно важно, влиятельно, и если несло громадную ответственность, то и оплачивалось, даже если оставим в стороне колоссальный гонорар, громадными же правами и почестями. Антоний Муза, за исцеление Августа, не только сам вышел из вольноотпущенных во всадники и удостоился постановки на форуме бюста своего, но и освободил сословие свое от податей. К. Стертиний Ксенофонт, кроме должности лейб-медика, служил в интимнейшем отделении императорской канцелярии, по греческому столу, имел чин военного трибуна, значит, всадническое достоинство, а в британский триумф Клавдия, получил знаки отличия — золотой венок и почетное копье (hasta pura). Положение архиатра делало его неизбежным участником всех важных придворных интриг. Иногда обвиняли архиатров также в любовных похождениях с принцессами правящего дома. Но надо сказать, что два знаменитейшие романа этого рода — связь врача Эвдема с Ливиллой, женой и отравительницей Друза Младшего, и врача Веттия Валента с пресловутой Мессалиной — имеют героинями особ, никем не превзойденных в половой распущенности: их соблазнять было нечего, скорее мужчинам от них бегать приходилось. Придворный архиатр — лейб-медик, блюдущий исключительно особу государя и, с его приказания или разрешения, членов государевой семьи. Он не имел ничего общего с громадным медицинским персоналом, который обслуживал дворцовое ведомство, и, принадлежа к нему, имел особую организацию и управление. Звания «начальник медиков» (supra medicos, superpositus medicorum) сохранены надгробными надписями уже от эпохи Августа, равно как чин декуриона (decurio), десятского, т.е. начальника той или другой группы, того или другого отделения либо отряда в однообразно сформированном медицинском дворцовом персонале. При дворцах имелись больницы (valetudinaria). По-видимому, врачебной помощью все императорские учреждения обслужены были весьма тщательно, ибо надгробные надписи сохранили даже, например, имя некоего Кв. Домиция Гелика Гименея, как «врача при библиотеках» (medicus а bibliothecis).

Гонорары модных врачей были очень значительны. К. Стертиний Ксенофонт жаловался, что, получая в качестве лейб-медика 500,000 сестерциев (50,000 рублей) в год, он теряет, так как вольной практикой в городе он добыл бы на 100,000 сестерциев (10,000 рублей) больше. Нынешние медицинские светила, даже русские, которые дешевле других, вроде Боткина, Захарьина, Остроумова, Отта, зарабатывают еще больше, но надо принять в соображение тогдашнюю высокую стоимость денег, да и то обстоятельство, что, как доказал Рене Брио, этот Стертиний Ксенофонт далеко не был научной звездой крупной величины, но просто счастливый знахарь, случаем попавший в милость Клавдия и овладевший его расположением. Хирург Алькон, впав в немилость и отправленный в ссылку, провинциальной практикой в Галлии составил в несколько лет капитал в 10 миллионов сестерциев, т.е. миллион рублей. Сверх чисто медицинских консультаций, врачи много зарабатывали аптекой, так как сами приготовляли свои лекарства, а богатый римлянин считал унизительным принимать дешевое снадобье. — Это средство для нищих! — возразил Галену на какой-то дешевый рецепт один из его аристократических пациентов. Аптека и сейчас одно из выгоднейших торговых дел. Соединение же медицинской практики и аптекарской кухни в одних руках, конечно, большая и быстрая сила к накоплению капитала. Так как врачи были по большей части иноземцы, то деньги их в Риме не оставались, а уплывали в места их происхождения. На счет врача Эринаса Марсель воздвиг городские стены, а Эринас, все-таки, умер миллионером. В маленьком, глухо провинциальном Ассизи город прямо таки жестоко эксплуатировал для всех нужд своих местного врача- вольноотпущенника, по-видимому, охотника до почета, П. Децима Эрота Мерулу. И, опять-таки, он кончил жизнь хотя и не бессчетным богачом, но, во всяком случае, крупным тысячником. Раскопки на острове Косе открыли благодарственные надписи в честь и молебственные за здравие «К. Стертиния Ксенофонта, сына Героклитова, друга Цезарева, друга Августова, друга Клавдиева, сына народа, друга отечества, благочестивца, благодетеля своей родины». Благодеяния Ксенофонта родному Косу настолько значительны, что родство с ним поставлено согражданами в прямую заслугу его ничем не замечательному дяде, тоже удостоившемуся, по этой причине, почетной надписи в Калимне. Брат Ксенофонта, Тиберий Клавдий Клеоним, которого прежде исследователи считали тоже придворным врачом, был военным трибуном в легионе 22-м Примигенийском, имел знаки отличия и, при протекции брата, несомненно играл какую-то важную роль при дворе и в дипломатии, так как Клавдием было положено ему жалованье в том же размере, как и Ксенофонту. По свидетельству Плиния, братья, хотя сильно истратились на какие-то роскошные постройки в Неаполе, еще оставили наследникам своим ни больше, ни меньше, как тридцать миллионов сестерциев (три миллиона рублей). Наряду с этими богачами, нищая медицина врачей-неудачников, — по крайней мере, в раннюю эпоху Плавта, — оплачивалась грошовыми гонорарами в несколько сестерциев. Дарамбер считает от 1⅟₂ до 2 франков — за «излечение», а не за визит, конечно. За визит 2 лиры и сейчас приличная плата в Италии врачу, который не успел составить себе громкого имени.

Остров Кос был обязан Ксенофонту громадными милостями. По ходатайству своего лейб-медика, Клавдий предложил сенату постановление, освобождавшее родину Ксенофонта от всяких податей, объявлявшее старый остров Эскулапа священным и предназначенным исключительно для культа этого бога. Можно было бы, — замечает Тацит, — указать на многочисленные заслуга косцев перед римским народом, так как они участвовали в наших победах. Но Клавдий, с обычной ему бестактностью, не набросил, как требовало приличие, вуали на то прозрачное обстоятельство, что милость целому народу даруется за службу одного лица.

Это было зимой 806 (52 по Р.Х.). Я думаю, что акт этот, по всей вероятности, был внушен Клавдию Агриппиной и прошел в сенате под ее влиянием. Потому что в следующем 807 году Клавдий был отравлен Агриппиной при несомненном соучастии Ксенофонта. Как ни гнусен тип этого греческого знахаря, но, из уважения к породе человеческой, хочется думать, что он, совершая злодеяние, по крайней мере, имел право не считать себя нравственным должником жертвы своей, быв уверен, что благодеяния, которыми он осыпан, лишь носят штемпель Клавдия, действительный же источник их — не Клавдий, но те, кому нужна смерть Клавдия.

Пьяный Клавдий одурманился ядом быстро, но умирал медленно. Его вырвало — была, значит, надежда спасти его. Агриппина струсила и, от испуга, как бывает со многими политиками на краю провала, обнаглела: забыла всякую осторожность и, в шкурном страхе, заработала на пан или пропал. Вот тут-то и выступил на сцену Ксенофонт. Получив в свое распоряжение полуживого Клавдия, бесстыжий грек прикинул в уме, что выгоднее — спасти принцепса или добить, — и решил, что добить. Знал он, объясняет Тацит, что, чем больше риск преступления, тем больше будет награда. Под видом, будто хочет помочь начавшейся рвоте, он вводит в гордо больного перо, смоченное быстродействующим ядом. К утру Клавдий покойник.

Смерть Клавдия скрывали несколько часов, — суеверная Агриппина выжидала, чтобы халдейские астрологи возвестили час, благоприятный для восшествия на престол нового государя: кажется, единственный исторический пример, чтобы во дворцах устраивались обсерватории для своевременных предсказаний на случай цареубийства!.. За здравие Клавдия служили молебны, возносили обеты, а он лежал уже бездыханный, хотя Ксенофонт с приспешниками, выигрывая время для Агриппины, продолжал гнусную комедию лечения: труп грели под одеялами, парили компрессами.. Даже заставили придворную труппу актеров сыграть перед покойником какой-то фарс! Официально умереть императору Клавдию позволено было лишь в полдень 13 октября 807 г. Рима — 54 по Р. X. года.

Тогда — распахнулись на обе половинки главные двери дворца, и Нерон, в сопровождении Бурра, вышел к дежурной гвардейской когорте, державшей дворцовый караул. Конечно, когорта была выбрана из самых надежных. Бурр дает знак, и молодого цезаря встречает громовый солдатский крик императорского привета. Нерон садится в носилки и, сопровождаемый частью караульной когорты, отправляется в преторианский лагерь, на Нументанской дороге. Иные из гвардейцев, не посвященные в заговор, в недоумении спрашивают: — А где же Британик ? — Молчи, говорят им, не твоего ума дело! не рассуждай, служи, как приказывает начальство... В лагере Нерон произносит красивую речь, обещает жаловать солдат деньгами — щедрее даже, чем жаловал отец. Гвардия присягает ему, как императору. Сенат беспрекословно утвердил волю солдат своим постановлением. Провинции подчинились новому владыке без малейшего колебания. Главой вселенной стал Нерон-Клавдий-Цезарь-Друз-Германик, человек с пятью смертными именами, слившимися для будущего человечества в одном грозно-бессмертном слове — Нерон.

Пока ловкость и энергия Бурра создавала принцепса из узурпатора, Британик, — еще даже не зная, жив ли отец его или умер, — оставался с Агриппиной. Она казалась вне себя: истерически рыдая на груди у пасынка, звала его живым портретом отца, молила утешений, обнимала то Британика, то сестер его Октавию и Антонию и... никому из них не позволяла выйти из своего покоя, покуда Нерон не возвратился во дворец императором. Как ей удалось провести детей Клавдия в такую трудную минуту, прямо непостижимо. Всего два года назад, — по отметке Тацита, — Британик ненавидел мачеху, презирал ее фальшивую любезность, не верил ей ни в одном слове. Очевидно, эти дурные отношения со временем исправились, и Агриппине удалось приручить своего сурового пасынка. Потому что, каким бы великим трагическим талантом ни обладала Агриппина, как бы эффектно ни разыграла она сцену отчаяния, — трудно предположить, что заведомый враг мог слезами и жалкими словами удержать при себе сына, наследника власти, в час смертельной опасности для отца-государя. По свидетельству историков, Британик был, хотя эпилептик, мальчик неглупый. Что отец тяжко заболел — от него не скрывали. Что его прямая обязанность быть при одре умирающего и принять последний вздох Клавдия, он, конечно, понимал. Если бы он подозревал интриги Агриппины, всякая задержка, каждое препятствие со стороны ее к исполнению сыновнего долга могли только увеличить его сомнения и усилить настойчивость — и, конечно, приказу наследного принца, быть может, мгновение спустя, государя, никто не посмел бы противиться. Так что гораздо вероятнее будет заключить, что свои злые умыслы Агриппина умела одеть в маску искренней дружбы к Клавдиеву потомству, и между старой мессалианской семьей Клавдия и новой, приемной, царило в данное время согласие не только показное. Давно ли Нарцисс предостерегал Британика против Агриппины? А теперь он ей верил. Что касается Нерона, он тем легче мог быть с Британиком в гораздо лучших, чем прежде, отношениях, что вряд ли новый цезарь сам подозревал козни матери. Не такова была Агриппина, чтобы вверять свои секреты дрожащему пред ней молокососу. Нерон узнал о перевороте, доставившем ему императорский пурпур, быть может, лишь в то мгновение, как Бурр пришел за ним, чтобы вести его к преторианцам. Власть над вселенной свалилась ему в руки, как зрелое яблоко с яблони, — сам он, чтобы добыть ее, не ударил пальцем о палец.

Агриппина похоронила Клавдия с пышностью, превзошедшей великолепие похорон, устроенных божественному Августу его вдовой Ливией — и по тому же церемониалу. Сенат объявил Клавдия святым (divus), Вне обычая, осталось неоглашенным завещание покойного цезаря. Потому ли, что оно было составлено в пользу Британика, о чем есть указание у Светония, или, как полагает Тацит — затем, чтобы явно вынужденное предпочтение, оказанное слабоумным завещателем пасынку в ущерб интересам родного сына, не смутило умов народа своей несправедливостью и не отвратило его симпатий от молодого государя. Во всяком случае, Шиллер основательно замечает, что о преемстве верховной власти в этом документе не могло быть речи, по избирательному характеру принципата. Предпочтение, о котором упоминает Тацит, надо понимать в том смысле, что, вероятно, главными наследниками своего личного имущества Клавдий назначил Агриппину, дочь Октавию и, в качестве мужа последней, Нерона, а Британику предоставил только вторую долю, определил его, как наследника in spem secundam. В защиту верховных прав Британика так и не раздалось ни одного голоса. Нерон стал государем: половина Фразиллова гороскопа сбылась.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЗВЕЗДНАЯ НАУКА

I

Здесь будет уместно остановиться на вопросе о тайне, с влиянием которой, политическим, общественным и семейным, нам почти постранично приходится встречаться в книгах античной литературы, на источнике авторитета всех этих Фразиллов, Бальбиллов и пр., на истории и прикладном значении в римском народном строе звездной науки, астрологии.

В веке Юлиев-Клавдиев мы застаем ее в полном расцвете практики, но золотой век ее литературы, теоретических обоснований и победоносной полемики был еще далеко впереди. Однако, Буше Леклерк справедливо говорит, что римские противники астрологии целиком высказались всем арсеналом своих возражений и противодоказательств еще в веке Цицерона, который, в свою очередь, разрабатывал полемическое предание основателя третьей академии Карнеада. А затем полемисты, столетиями, только топтались на месте, в узких спорах мелочного словесничества, и тем лишь подсказывали астрологам усовершенствования их методов и толкали слабое первоначально ведовство к перерождению в сильную и крепко бронированную, для своего времени, науку. Во втором и первом веке до Р. X. образованный римлянин борется с халдеями во имя высшего разума, их наука представляется ему реакцией общественного интеллекта. В третьем и четвертом веке по Р. X. дело стоит наоборот. Астролог — наиболее образованный человек эпохи, истинный представитель общественного интеллекта, противники же его — грубые невежды, оставшиеся недвижно там же, где они были за пятьсот лет назад. В промежутке шла медленная упорная борьба, в которой, через трения или полемики, или сочувствия, на астрологию положили отпечаток свой решительно все течения античной философской мысли. Через это, сама она обратилась в род эклектически-философской религии и, в последующих веках религиозного синкретизма, заставила одни богословские системы заключить с ней дружеский союз, другие — объявить ей лютую, многовековую войну. Из последней астрология всегда выходила победоносной все по той же причине: диалектика врагов ее, крутясь в заколдованном круге истертых возражений и не находя новых в малом запасе тогдашних математических, астрономических и физических знаний, разбивала вдребезги копья свои о броню науки, которая, во-первых, какова бы ни была, но, все- таки, неустанно двигалась вперед и обрастала новыми теориями и опытами; во-вторых, была и нужна и симпатична обществу; в-третьих, исцеляла все раны свои первым же счастливым случаем — благоприятным совпадением звездного предсказания с действительностью, удачным, то есть проницательно составленным, гороскопом. Астрологию не могли разрушить ни философские секты, ни само христианство, обрушившее на нее, после государственной победы своей, наиболее грубые и жестокие приемы преследования из всех, которым подвергалась она в многовековой полемике. Ее убило только конечное падение античного миросозерцания; ее обессмыслил отказ человека от гордого взгляда на землю под ногами своими, как на центр мировой системы; у нее отняло методы и доказательство планетное определение земного шара; она почувствовала неминуемую смерть лишь, когда Коперник воскресил идеи Аристарха Самосского, чтобы утвердить недвижное солнце и указать вокруг него путь крутящемуся шару земли. И — поразительная насмешка истории: умирая, астрология завещала свое, веками скопленное, имущество злейшему врагу своему — католической церкви. Наследство было принято с удовольствием. Компрометированное имя астрологии не произносится с католических кафедр, но Галилея судили и осудили на основании чисто астрологического мировоззрения, и в католических университетах Бельгии, например, оно до сих пор пользуется правами полного гражданства.

Итак, астрология двигалась, критика астрологии — нет. Это обстоятельство не только дает возможность, но и обязывает к тому, чтобы римские века ее развития рассмотрены были не в розничном, но в общем, целостном обзоре. Мы увидим, что многовековой организм астрологии был однороден, как на детской заре своей, так и в зрелом возрасте: менялись люди, формы и средства; никогда не менялось существо.

Рим был обслужен астрологией из Греции и Александрии. Звездочетство — научное ли, гадательное ли — было в высшей степени не-римским занятием. Рим не произвел ни одного сильного астронома, а те мнимые римляне, которые входили в славу и делали эпохи в этой науке (Агриппа при Домициане, Гемин Прокул), были не более, как греки с римскими именами. Громадным астрономическим авторитетом почитался знаменитый ученый-энциклопедист М.Т. Варрон. Однако, Юлий Цезарь пригласил к реформе календаря не его, но грека Созигена из Александрии. Обстоятельство выразительное, если принять в соображение, что столь важное национальное предприятие несомненно требовало от власти предпочтения в пользу национальных же научных сил. Очевидно, их не было, и Цезарь, который сам был не чужд астрономии, почитал Варрона лишь более сведущим, но, все-таки, своим братом-дилетантом. Другая астрономическая знаменитость Рима, Сульпиций Галл (во втором веке до Р. X.), хотя и почитался учеником греков, страшно отстал от уровня их науки. Современник Гиппарха Родосского, работавший веком позже Аристарха Самосского, гениального первоначальника Коперниковой идеи, Сульпиций Галл твердил зады еще Пифагоровой науки. Плиний, современник эпохи «Зверя из бездны», в восторге от греческой астрономии, но, — замечает французский историк науки этой, Т. Мартэн, — он ее совершенно не понимает, путается в терминологии и лоскутки знания, схваченного у греков, перемешивает с наивнейшими баснями простонародной космографии.

Говорить об астрологии, в древности, значило говорить об астрономии. Первое слово начало принимать нынешнее свое таинственное значение лишь в Августову эпоху. Раньше астрология и астрономия — всегда раздельные в предмете — смешивались в языке общежития: бывало, что астрология шла за астрономию, бывало и что астрономия шла за астрологию. Во избежание путаницы, люди научные прибегали к эпитетам: когда они имели в виду говорить об астрологии, то называли ее безразлично астрологией ли, астрономией ли, но с определенным прилагательным: γενεϑλιαϗη (рождения ведающая), αποτελεσμάτιϗη) (концы начал ведающая), то есть — гороскопическая. Или же обращая прилагательное в существительное, создавали науку «генефлиологию»: рождений судьбоведение. В обществе, где астрология была фамильярнее старшей и ученейшей сестры своей, она подразумевалась под общими именами «учения» (malhesis), либо «математики». «Математик» было общеупотребительным званием как для астронома, так и для астролога, но последний имел еще специальные титулы «генефлиака», либо «апотелезматика». В народе же астрологов звали «халдеями» (chaldaei), а науку их халдейским искусством, ars или doctrina Chaldaeorum.

Это слово точно определяет историю римской астрологии. В Рим она пришла из Греции, а в Грецию, вместе с обратными войсками Александра Великого, от халдеев и египтян. Вторжение халдеев, то есть греков, выдававших себя за халдейских ученых, началось в Риме снизу. В то время, — говорит Буше Леклерк, — как греческая литература завоевала аристократию, астрология покорила чернь. Люди образованные еще долго относятся к пророкам по звездам с презрением: это — уличные шарлатаны, астрологи цирка. Катон запрещает управляющему своему гадать у халдеев. Энний, за 200 лет до Р. X., говорит об астрологах тоном глубочайшего пренебрежения. В 139 году до Р. X. халдейское искусство запрещено, и все халдеи изгнаны из Рима преторским приказом. В это время астрология понемногу начала уже пробираться в высшие круги общества. Бурное время, наступившее для Рима после революционного движения Гракхов, очень тому содействовало: почти на двести лет уравновешенная логика консервативной аристократической республики уступает руководящую роль авантюре, случаю, для которых один бог — удача, то есть Счастье, Фортуна, Судьба. Когда Кн. Октавий зарезан был кинжальщиками Мария, на нем нашли халдейскую диаграмму с успокоительным предвещанием, доверившись которому, он остался в Риме. Это — тот первый период тайного знания, когда образованные суеверы уже не прочь тайком забежать к простонародной гадалке, но еще стыдятся в том признаться, ибо считают гадалку вульгарной. Аристократия еще верна исконным своим гадателям, этрусским гаруспикам. К. Гракх, Сулла, Ю. Цезарь содержат при себе еще домашних гаруспиков[10], а не астрологов. Но, по свидетельству Цицерона, уже все честолюбцы эпохи прибегали к халдеям и были обмануты их льстивыми гороскопами: Помпей, Красс, даже сам Цезарь. Да и Цицерон, по справедливому замечанию Буше Леклерка, бичует астрологов, как философ, но уже заимствует у них догматические выражения, как оратор, и заставляет Сципиона Африканского говорить совершенно астрологическим языком. Знание это смущало и волновало его. Переводил же он зачем-то астрологическую поэму Арата.

Век Августа, по-видимому, был благоприятным для астрологии. Комета, явившаяся после смерти Юлия Цезаря, ввела небо в моду. Гаруспики объяснили ее чудесный символ, как того требовал государственный интерес; но, по всей вероятности, и астрологи не дремали: слишком соблазнителен был случай обобщить в философское пророчество эффектное совпадение двух таких замешательств на небе и земле. Я уже отмечал, при обозрении секулярных игр, что то была эпоха ожиданий нового века, перерождения вселенной. Август воспользовался кометой, чтобы поддержкой народного поверья укрепить свою власть и положить начало династическому апофеозу: он объявил комету душой своего отца, т.е. убитого Юлия Цезаря. Но мы видели уже, как нравилась ему идея «нового века», как старался он вкоренить ее в свою современность. На комету он смотрел, как на звезду второго своего рождения, через усыновление. Астролог Теаген составил ему гороскоп, исходивший из этого отправного момента, и Август принял астрологический документ, как доказательство и логическое оправдание законности своих полномочий. Он настолько верил в свою судьбу, — говорит Светоний, — что опубликовал свой гороскоп и чеканил монету со знаком Козерога, под которым родился. Гороскоп, предвещавший ему верховную власть, был, говорят, составлен — по просьбе родного отца его — еще самим Нигидием Фигулом.

Естественный антагонизм между старой гаруспицией и новой модой на астрологию Буше Леклерк считает погашенным через взаимовлияние обеих дисциплин. Людей, которые могли содействовать этому взаимовлиянию и освежить этрусскую ветошь новшествами халдеев, редактированными в Александрии египетской, было более чем достаточно. Между ними на первом плане только что названный претор 696 года (57 по Р. X.). Публий Нигидий Фигул, страстный тип разностороннего оккультиста, которого неукротимая мистическая жажда впоследствии завела таки в кровавые преступления, нео-пифагореец, которого Моммсен считает предтечей неоплатоников. Затем великий энциклопедист Варрон, ловкий и постоянный специалист по компиляциям и сближению вычитанных или усвоенных теорий. Как бы то ни было, многозначителен уже тот факт, что в это время в астрологии блещет Люций Таруций Фирмийский, ученый с несомненно этрусским именем, — следовательно, променявший родную гаруспицию на звездную науку или умевший соединить их в цельное смешение взаимодействий. Путем к тому могли быть области, общие обоим видам тайноведения: толкование молнии и других небесных явлений, учение о божественном или звездном воздействии на внутренности жертвенных животных и т.п. Таруций совершенно серьезно определил, гороскопическим путем, время рождения царей Ромула и Нумы и даже основания Рима и, при помощи своей халдейской и египетской мудрости, поддержал свидетельства римской хроники.

Никогда звезды не занимали столько места в литературе, как в веке Августа. Вергилий, Проперций, Овидий — настоящие знатоки астрономии и говорят астрономическим языком с легкостью людей большого знания и опыта. Гораций кокетничал с публикой своим мнимым равнодушием к тайнам звезд, но был счастлив, когда его гороскоп оказался чрезвычайно, «до невероятности», схожим с гороскопом Мецената. Астрология восходит на Палатинский холм и обращается в придворную силу. Германик, в часы досуга, переводит с греческого стихами гекзаметрические «Феномены» Арата (жил около 270 до Р. X.), в чем, как упомянуто, ему предшествовал — хотя противник астрологии — Цицерон. Манилий, — может быть, сам греческого происхождения, — пишет специально для большого римского света свою странную и темную поэму (Astromicon libri V), захватывающую смесь восторженной веры и туманнейшей доктрины.

Когда верховная власть разглядела суть и смысл астрологии и поверила в нее, естественно, что она нашла необходимым обратить науку эту — грозное ведение неотвратимого будущего — в свою монополию и поставить вокруг нее, между нею и остальными классами римского государства, стены строгих запретов. Это однажды навсегда определило для астрологов в римском государстве то действительное положение, которое Тацит очертил известной энергической характеристикой: «род людей, для властей ненадежный, для претендентов обманчивый, который в городе нашем вечно будет запрещен и вечно в нем удержится». Астрологов выгнал из Рима Агриппа, но они остались в чести при самом Августе. Тиберий Цезарь принимает против халдеев крутые меры, но сам он — из халдеев халдей: ученик и сотрудник великого родосского астролога Фразилла, вечно углубленный в анализы гороскопов — своего собственного и всех, ему подозрительных, знатных лиц. Буше Леклерк остроумно замечает, что астрологическая обсерватория Тиберия обратилась в настоящий «черный кабинет», в котором угрюмый принцепс вскрывал улики не в письмах и документах, но в чертежах и цифрах непогрешимого неба, а назавтра летели в прах все подозрительные и уличенные звездами головы. По дружному рассказу трех основных наших историков, Тиберий предсказал будущему императору на полгода, С. Гальбе, что однажды и он попробует императорской власти. Кай Цезарь уцелел, может быть, только потому, что Фразилл уверил Тиберия, будто скорее Кай Цезарь переедет верхом Байянскую бухту, чем когда-либо придет к власти. Тацит указывает, что в 26 году по Р. X. Тиберий покинул Рим под таким сочетанием созвездий, которое совершенно закрывало ему возможность возвратиться в столицу. Думали, что, значит, он скоро умрет, но — никто не ожидал, что старик перехитрит саму судьбу и проживет еще одиннадцать лет, платя звездам дань лишь своим добровольным изгнанием на Капри.

Нет надобности собирать здесь бесчисленные анекдоты об удачных астрологических прорицаниях, которые, в эпоху первых цезарей, сочиняли придворные сплетни и городские легенды. Гороскоп, будто бы составленный Фразиллом для Нерона: будет императором, но убьет свою мать, — достаточный их образец. Все эти сказки любопытны только как свидетельство интимности, в которой астрология уживается теперь с новой властью и держит ее под своим обаянием. Мы только что видели, как Агриппина, в опаснейший, почти отчаянный момент своего преступления, все-таки, медлит и тянет время, покуда звезды не примут положения, благоприятствующего Нерону. Со временем мы увидим, как Нерон, по предписанию астролога Бальбилла, казнит сенаторов, как Отон, по наущению астролога Птоломея, начнет гражданскую войну и т.д. Астрологи — это — «самая скверная рухлядь в супружеском хозяйстве государей», выразительно определяет Тацит. Власть скверной рухляди последовательно испытывают и смышленый буржуа Веспасиан, не побрезговавший унаследовать от Нерона его кровожадного астролога Бальбилла, и умный, образованный, тонкий Тит, и жестокий Домициан (тоже переводчик Арата), и дилетант, эстет и самодур Адриан, и философ Марк Аврелий, и свирепый Каракалла. Большинство из них были сами астрологами, либо, по крайней мере мере, оставили после себя такую славу. Адриан же и Септимий Север умерли с репутацией даже выдающихся, глубоких математиков, которым, в буквальном смысле слова, была звездная книга ясна. Спартиан рассказывает легенду, будто Септимий Север женился на Юлии после тот, как ее гороскоп сказал ему, что муж это девушки будет императором. В этой легенде вполне правдоподобна та часть, что знатные женихи, экзаменуя предполагаемую ярмарку невест, запрашивали их гороскопы. И, обратно, мы видели, как Агриппина, по смерти первого мужа своего, охотилась именно за теми женихами, о которых был слух, что им предсказана верховная власть.

Заявленная властью монополия на астрологические предсказания, в ревности своей, неоднократно изгоняла из Рима всех халдеев, кроме собственных, некоторых казнила, сбрасывала с Тарпейской скалы и пр. Но известно, что никакая вера не возбуждает большего к ней стремления, как запретная, особенно, когда власть, ее монополизируя, сама подтверждает тем обществу, что вера эта преполезная и превыгодная в житейском обиходе. И вот, астрологи, изгнанные одними воротами, быстро возвращаются через другие, и на место казненных приезжают из Греции либо из Александрии новые. В конце концов, власть должна была уступить общественному тяготению и начала смотреть на «математиков» сквозь пальцы, под разными ограничительными условиями, которые, конечно, были столько же бесполезны, как изгнания и казни. Еще Август запретил тайные гадания или хотя бы и явные, но вопрошающие о чьей-либо смерти. Затем из этого ограничения вырос строжайший запрет вопрошать о судьбе государя и его фамилии: источник бесчисленных политических процессов в эпоху Тиберия, Кая Цезаря, Клавдия и Нерона, любимое орудие кровавого шантажа, которым добывали богатства свои тигрицы, вроде Мессалины, Агриппины, Поппеи. Подданный, которому гороскоп его сулил верховную власть, — как справедливо замечает Фридлэндер, — тем самым ставился в необходимость выбора: или составить заговор на смерть главы государства, или самому погибнуть. Астрологи неизбежные участники всех заговоров и политических процессов императорского Рима. Расправлялись с ними круто. И — что же? Казни, изгнания, конфискация нисколько не унимали и не обескураживали ни охотников до звездных откровений, ни ученых, звезды ведающих. Мы увидим впоследствии, как участники одного из заговоров на жизнь Нерона, Антей и Осторий Скапула, посылают из Рима гонцов к изгнанному математику Паммену — именно гадать о судьбе Цезаря. На этих посылах они попались, через донос другого астролога, и должны были кончить жизнь самоубийством. Более того: пострадать в политическом процессе для астролога значило сделать себе карьеру и составить репутацию. Особенно, в глазах женщин, которые были особенно страстными поклонницами и покровительницами науки халдеев.

Большое же всех к халдеям доверье. Что скажет

Им астролог, приемлют, как будто глаголы

Бога Аммона — затем, что дельфийский оракул

Смолк, человека лишивши прозренья в грядущие мраки.

А из халдеев всех лучший, кто чаще был сослан,

С кем за приязнь и чертеж гаданий продажных

Гражданин знатный погиб, серьезный соперник Отона.

Видят пророка лишь в том, что звякал ручными цепями,

Либо в военной тюрьме страдал долгосрочно.

Не был халдей осужден — так для них он и не математик!

Вот, если чуть не казнен, едва не попал на Циклады,

Либо с Серифа маленько удрал, — чудесное дело!

(Ювенал, IV.)

По уверению того же сатирика, женщины были под властью астрологии во всем объеме своей жизни, от важнейших вопросов о смерти ближайших родных или о верности мужа либо любовника до мелочей, вроде поездки в деревню: «не поедет за мужем она, если ее расчеты Фразилла задержат». Настоящая любительница астрологии, истинная дилетантка ее, которая уже не советуется, а с ней советуются, не возьмет в рот пищи иначе, как в определенный благоприятный час, указанный ей альманахом «Петозириса».

Этот «Петозирис», игравший в обиходе римских суеверов такую же роль влиятельного совещателя, как, лет сто назад, в русском обществе Мартын Задека и Брюсов календарь, а еще ранее Оракул царя Соломона, почитался египетским иератическим творением приблизительно восьмого века до Р. X. и приписывался, как авторам, жрецу Петозирису в сотрудничестве с царём-пророком Нехепсо. В действительности, он — александрийская подделка, с успехом отбившая у Халдеи в пользу Египта честь первенства и старшинства в астрологии. Альманахи, календари и периодические листки (эфемериды), извлеченные из Петозириса, начали появляться в Риме, быть может, уже в веке Суллы, но, может быть, и столетием позже, за что говорит заметное знакомство Петозириса с герметической литературой. Сила и обаяние Петозириса заключались в том, что он открыл для науки звезд новый победительный путь: иатроматематику, врачебную астрологию, звездную медицину. Породниться с медициной для доктрины, научной ли, религиозной ли, — конечно, самое верное средство к быстрому успеху. В предыдущей главе я упоминал о враче, марсельце Эринасе, оставившем по себе десять миллионов сестерциев после того, как, на его счет, родная Массилия окружилась стенами и получила много других сооружений. Этот колоссальный капитал был нажит Эринасом на сравнительно новом тогда еще «Петозирисе»: в строгом соответствии с его календарем, по часам, сметливый врач распределял питание больных своих и отлично их вылечивал — вероятно, на почве диеты. При той общественной невоздержности, которая царила в Риме цезарей (см. том 3-й), каждый диетический опыт, хотя бы лишь некоторая упорядоченность в сроках питания и пищеварения, уже должен был творить чудеса.

Вера в астрологию, таким образом, стала всеобщей, с невежественных низов до высокоинтеллигентных верхов, со множеством ступеней и оттенков, глядя по образовательному уровню классов. Серая масса верит буквально, что у каждого человека там вверху, на небе, есть своя звезда, более или менее яркая, соответственно его общественному положению здесь, на земле: звезда загорается, когда родится человек, и падает, когда он умирает. Среднюю полуинтеллигенцию питают и держат под своим авторитетом астрологические листки. Интеллигенция, ученые и дилетанты ищут для астрологии научных обоснований на обобщающих путях философской полемики. Сто лет спустя, наступит на их улице величайший праздник: астрология подчинит себе величайшего астронома эпохи, Клавдия Птолемея Александрийского, и его «Четверокнижие» (Τετραβιβλοξ) создаст астрологический кодекс, в котором материалы богатого опыта остроумно обобщаются на почве спекулятивных теорий, ловко пригнанных из философии пифагорейской, перипатетической и стоической. Авторитет Птоломея вырывает из рук врагов астрологии главное оружие: теперь уже смешно было бы утверждать, будто наука халдеев — только жульничество, кормящееся от дураков. Но и над этим научным фазисом астрологии тяготел ее прежний фатум: чем больше ей верили, тем строже и ревнивее охранялась ее монополия, тем запретнее становилась она для широкой публики. Для дворца астрология остается, по преимуществу, искусством гадать о благополучии государя, а искусство это делается тем более опасным, что, уже со времени Антониев, к астрологии начинает приплетаться магия, и, в народном представлении, светлая наука звезд смешивается с черной наукой демонов, а халдеи-астрологи — с египетскими колдунами. Легкий отдых от репрессий вольная астрология имела, кажется, при либеральном синкретисте Александре Севере. Он будто бы даже предоставил математикам свободу преподавания и кафедру в Риме. Известная уступка в сторону терпимости, но только бытовой, а не правовой, — чувствуется при Константине. Зато Диоклетиан налагает на астрологию категорический запрет (296 по Р. X.), энергически повторяемый наследниками Константина, перешедший в византийское законодательство, принятый преемниками Юстиниана: «геометрия общественно полезна, следует ей учиться и применять ее к делу; но математическое искусство преступно, оно безусловно запрещено». Валентово преследование философов, конечно, не делало исключения для астрологов. Конец Рима освещается из Равенны костром, на котором, по указу Гонория (409), пылают астрологические книги. Математики тем же указом изгнаны не только из Рима, но и из всех городов, за исключением ренегатов, которые бросят свое учение и исповедуют ортодоксальное христианство.

Несомненно, что этот грубый и неумолимый вид полемики был единственно сильным, если не против развития астрологии (ему то, как всякому учению, гонимому властью, административно насилуемому, ревность государственной монополии только помогала, вызывая естественное моральное противодействие свободномыслящих) — то против ее публичного распространения. Стоя беззащитной перед рожном, против которого не можно прати, астрология пыталась найти теорию компромисса, который бы выпустил ее из-под дворцового ига. Около 336 г. по Р. X. астролог Юлий Фирмик Матерн, в то время еще язычник, впоследствии христианин и апологет (я не вижу необходимости разделять его на двух писателей), пишет и посвящает крупному государственному деятелю, проконсулу Мавортию Лоллиану, восемь книг о звездной науке (Matheseos libri VII). Они прожили все средние века, дожили до книгопечатания и ушли в архив забвения только, когда и астрология, наконец, в самом деле, смертельно заболела: последнее издание вышло в 1551 году. Этот язычник на христианской стезе предлагал собратьям своим, математикам, в обход дворцовой монополии, объявить раз навсегда лицо императора, как наместника Бога на земле, стоящим вне естественной компетенции звездного чтения и не подведомственным астрологическим законам. Отвечать на вопросы о судьбе императора, для Фирмика, не только законопреступно, но и профессионально бесчестно, как обман вопрошающего, потому что знание астролога в этом случае совершенно бессильно и не в состоянии сказать ничего, кроме лжи. Император — единственное в мире существо, исключенное из-под влияния светил. Звезды о нем ничего не знают и, значит, ничего не могут сказать. Император — хозяин вселенной и, в этом качестве, подчинен, в судьбах своих, только воле Верховного Божества, и сам он — живой бог, из разряда тех, которым Верховное Божество поручает зиждительство и блюстительство мира сего. Если перевести это последнее определение на язык гностической ангелологии, то окажется, что император равен архангелам: духам — «космократорам», управляющим вселенной от имени Божия. Поэтому судьбы императора закрыты как от астрологии, так от гаруспиции: их сверхъестественные средства слишком слабы, чтобы проникнуть в тайны высшей силы, которая живет в императоре.

Прозрачная лесть Фирмика, конечно, ни не волос не изменила императорской политики по отношению к свободной астрологии. К тому же Фирмик и сам, в чрезмерном усердии своем к императорскому культу, оказался не весьма тверд. В предисловии к книге своей он совсем непоследовательно делает обзор владык мира, испытавших на себе влияние звезд, упоминая в том числе и Юлия Цезаря, и Суллу, и возносит молитву за династию, в которой просит Солнце, Луну и пять планет сохранить империю на века вечные за потомством Константина. Теория его об исключении императора из-под влияния звезд, по-видимому, заимствована у христиан. Они так точно исключали из-под этого влияния И. Христа, а гностики — всякого, принявшего крещение. Как бы то ни было, императоры идеей Фирмика не пленились: быть живыми им нравилось, все-таки, больше, чем быть богами. Sit divus, dum non sit vivus! Со святыми упокой, только б не был живой! — цинически воскликнул Каракалла, отправив на тот свет брата своего Гету. Божественности без всеведения и предвидения довольно было этим людям в титуле и посмертных почестях. Божественно выходить из-под закона звездной судьбы и способности знать свое будущее, что предполагалось возможным для каждогосмертного, значило не находить новую привилегию, а терять старую. Поэтому, как средство страховки жизни против несчастного случая, астрологию и в Риме, и в Византии императоры сохранили в своих ежовых рукавицах. Гонимая наука ушла в тайные общества, где смешалась с эзотерическими учениями Пифагора и Платона. Принцы, как Юлиан Отступник, люди высшего круга, как дед поэта Авзония, блестящие светские молодые люди, как св. Августин в студенчестве своем, страстно увлекались тайным изучением астрологии. Августина, под влиянием скептических рассказов одного из товарищей, скоро постигло разочарование, но Юлиан Отступник донес веру и восторг свой к Солнцу и светилам небесным до ранней своей могилы и был большим знатоком звездной грамоты. Для многих утомленных умов астрология казалась святым прибежищем, очищающим душу человеческую от житейских дрязг и грязей. Таков Фирмик Матери, покинувший для того, чтобы писать астрологическую книгу свою, доходную, но «собачью» профессию стряпчего.

Зато маленькая, домашняя астрология, на которую власть смотрела сквозь пальцы, будничная математика обыденной жизни, процветала широко и пышно, в пошлости, поистине чудовищной. Лукиан уверяет, будто всякий неудачник философии, выдохшийся настолько, что перед ним уже запирались все двери, перекидывался в астрологи, и тогда снова всюду находил любопытство и радушный прием. Аммиан Марцеллин, видевший Рим в 380 году, почти триста лет спустя после Ювенала, застал в вечном городе мужчин как раз на том мелочно суеверном уровне, на котором древний сатирик высмеивал еще только женщин. Римский барин уже не садился обедать, не шел в баню, не справившись предварительно в астрологическом листке, где сейчас знак Меркурия и в каком отношении к созвездию Рака ползет по небу луна. За консультацию более общего и серьезного характера, напр, о свадьбе, о дне для закладки дома, выборе времени и успехе путешествия, платили довольно дорого. В «Метаморфозах» Апулея, за гаданье о коммерческом путешествии, халдей Диофан берет 100 денариев, т.е. около 50 рублей. В Александрии, где астрологи платили налог, эту бюджетную рубрику прозвали «пошлиной на дураков», то есть на клиентов, доверием которых обусловливались астрологические доходы. Совершенно, как сейчас в Италии слывет «пошлиной на дураков» пресловутая государственная лотерея, еженедельно собирающая, через лавчонки свои, с народа миллионы франков. Кто хочет познакомиться с пошлостью общих мест, которыми довольствовались невзыскательные клиенты уличных астрологов-практиков, изобильно найдет их в знаменитом «Сатириконе» Петрония. Как критерий, дозволяющий высчитать размеры захвата астрологией среднего римского общества, Тардуччи указывает известный эпизод Деяний Апостольских. После проповеди апостола Павла в Эфесе, местные поклонники астрологии сожгли свои библиотеки. Книг в этом auto-da-fe погибло на 50,000 денариев, т.е. на 75,000 итальянских лир — почти 30,000 р. Это в одном городе, правда, первоклассном, а вернее сказать, в одной общине одного города — и, конечно, далеко не аристократической и не плутократической, а той, где всегда развивалась проповедь Павла: среди ремесленников и крамарей, мелких торговцев. Исходя из такой единицы, хотя бы и значительно преувеличенной, для всей республики придется вообразить оккультический рынок миллионных размеров. Да это оправдывается и показаниями языческих писателей. В конце Августова правления был извлечено из народного обращения и уничтожено 2.000 названий книг по тайным наукам (libri fatidici), необходимо и конечно включая сюда, на первом плане, как царицу их, астрологию.

II

Кроме полемики династически-государственной, астрология была постоянной жертвой свободной полемики философов. За исключением стоиков, ей родственных и благоприятных, астрологи последовательно имели своими неприятелями почти что все философские школы: диалектиков новой Академии, позже скептиков, нео-пирронистов и эпикурейцев. Физики отметали астрологию, как шарлатанское злоупотребление астрономией; моралисты — как вредное учение фатализма, подавляющее свободу воли; наконец, теологи, то есть нео-платоники и христиане, — как ересь, несогласную с их догмой.

В начале главы я указал выгодный для астрологии характер этой полемики и результаты, к которым она привела. Изложить пути ее значило бы написать историю философии за шестьсот лет римской образованности: задача, колоссальность которой не вмещается в размеры моего труда. Я возьму на себя только наметить главные идейные точки, вокруг которых развивалась эта многовековая дискуссия, как в школах, так и в лицах. Их возникновение, борьбу за существование и затем исчезновение в расплывчатых компромиссах проследить необходимо, так как все это вносит в исторический фон, на котором должны пройти фигуры «Зверя из бездны», столько красок и влияний, что без них весьма часто теряют рельефы свои и самые фигуры. В кратком обзоре своем я буду руководствоваться, главным образом, прекрасно планированным очерком римской астрологии, в шестнадцатой, заключительной главе капитального труда Буше Леклерка («Astrologie Grecque»).

Собственно говоря, из всех римских полемистов против астрологии, — предполагая, что полемист выступает против учения не с тем, чтобы только щекотать его или язвить, но чтобы убить и уничтожить, — был грубо последователен и совершенно искренен один лишь старый Катон. Этот умный «дикий помещик» античного Рима отлично предвидел будущую культурную власть и опасность греческого новшества, которое вползало в страну, вместе с греками-философами, врачами, грамматиками и диалектиками, и гвоздил по астрологии с плеча, как гвоздил он по обреченному на гибель Карфагену, по греческим школам красноречия, по врачам, по депутации Карнеада, по всем чужеземным соприкосновениям, коробившим его подозрительный сердитый национализм. Не вхожу, мол, об вас в обсуждение по существу — а вы жулики! ваша наука разврат и чепуха, не надо вас! вон! non licet esse vos! Эта полицейская откровенность в черносотенном, как теперь говорят, духе настолько единичная в литературе (власти ее слушались), что надо ждать шестьсот лет для того, чтобы найти ей пару. Только шестьсот лет спустя, выступит на полемическую арену такой же полицейский фанатик, но уже в монашеской рясе. Бл. Августин произнесет, во имя государственной церкви, истребительные слова, которые старый республиканец, мужик-аристократ, произносил во имя нации. Катон и Блаженный Августин — начало и конец — поднимаются над астрологической полемикой, как два грозные утеса, их же не сокрушиши. Между ними лишь зыбь и шум прибрежных бурунов, скрежещущих камнями прибоя и отбоя. Удар приходит, разбивается и уходит.

Обще-эллинский и обще-философский корень астрологии со школами ее оппонентов позволял полемике широко разветвляться, но ни одна ветвь не получала ни права, ни возможности отрицать существо другой, так как для всех одинаково это значило бы отрицать свое собственное существо, резонность и законность своего собственного происхождения. Все ветви философской оппозиции могли упрекать ветвь астрологии только в том, что она растет неправильно, то есть не так, как им нравится и угодно. Но ни одна не в силах была доказать, что ветвь эта — с чужого ствола, и ни у одной не достало ни внутреннего убеждения, ни аргументов для того, чтобы отсечь ее напрочь безвозвратным ударом. Вся эта полемика — не столько по воле, сколько по обязанности разума; последнему втайне очень жаль той силы знания, которую взялся он обессилить, и втайне же, в задней мысли своей, он весьма был бы не прочь приспособить как-нибудь силу эту к своему двору. Конечно, не малую роль в том играло и громадное уважение к авторитету греческой науки, от которой Рим принял астрологию, как спорный, но все же философский отдел. Особенно, при эклектическом характере римской философии, которая с начала до конца своего была чем-то вроде винегрета или рагу из объедков эллинских школ и значение свое получила не от новости или самостоятельности идей, но от временных и полуслучайных талантов, которые ей себя посвящали: Цицерон, Сенека, Музоний Руф и т.д. Римская философия, в этом отношении, имела общую судьбу с нашей русской. Философствующих — множество, философа — ни одного. Мышления, счастливо приспособляющего внешние усвоения, сколько угодно; новых открытых кардинальных идей и методов — нет или почти нет. Прикладная этика процветает, чистая философия еле прозябает и должна питаться соками извне. Рим тоже имел своих Львов Толстых и Владимиров Соловьевых, но у него не было ни Канта, ни Гегеля, ни Шопенгауэра.

Итак — мы в области полемики, так сказать, «по-родственному»: покладистой и бьющей больше по словам и формам, чем по глубинам основного содержания.

— Планеты отстоят слишком далеко, — говорит Цицерон, — по крайней мере, главные планеты, а неподвижные звезды еще дальше.

Астрологи возражают:

— Солнце и Луна также далеки, однако они вызывают приливы. Халдеи, основатели звездной науки, конечно, еще не знали, что мир так велик. Зато они и планеты считали гораздо меньше. Теперь мы установили, что они бесконечно больше. Это создает компенсацию. Для того, чтобы дать твердую опору астрологической догме, достаточно отождествить звездное воздействие с звездным светом.

— Позвольте, — ловил их оппонент, — если звезда излучает свет всей поверхностью своего шара, почему свое астрологическое влияние она осуществляет только под известными углами или аспектами?

— А вот почему: подобно тому, как планет только семь[11], то, во имя мировой гармонии, и каждая звезда действует только в семи же смыслах или аспектах, но никак не более.

Мистический ответ такого рода совершенно не удовлетворял логиков, зато приходился по душе пифагорейцам.

— Но уверены ли вы, что планет только семь? — раздается авторитетный голос блестящего Фаворина (современник императора Адриана), — и если их больше, то вычисления астрологов, не принимающие их в расчет, не суть ли, тем самым, сплошная ошибка?

Сомнение не новое. Оно было возбуждено еще Артемидором Эфесским (за сто лет до Р. X.), но платоники отстранили его, как противное мировой гармонии. Если астролог считал ниже себя отделаться от вопроса голым отрицанием гипотезы, он возражал, что с невидимыми звездами нечего и считаться, так как свет их, а следовательно и влияние не достигают земли, но что влияние это тщательно учитывается, когда невидимая звезда приближается к земле и становится видима, в форме кометы. Несомненно, было бы лучше ввести в вычисления положения всех звезд, не ограничиваясь только планетами и знаками Зодиака. Но это — идеал астрологии. От какой науки человек имеет право требовать, чтобы она уже достигла своего идеала?

Ученый и умный скептик Секст Эмпирик (200—250 по Р. X.) ставит практический вопрос — фундаментальный и тем более сильный, что уж очень простой и необходимый.

— На каком основании строите вы свои претензии определять природу астральных влияний? Откуда вы знаете, что вот эти планеты — благодетельные, а те злодетельные — и сегодня больше, завтра меньше, смотря по случаю? Как вы оправдаете странные сочетания идей, связанных с чисто воображаемыми фигурами Зодиака, взаимное влияние планет на знаки и знаков на планеты? Ведь мы же знаем, и с давних веков, что планеты отстоят от созвездий на громадные пространства, и мнимые внедрения их в созвездия не более как эффект перспективы?

Тут ответ астрологов двоился.

Людям положительного образа мыслей они возражали ссылками на давность халдейской науки, на накопления наблюдений не только в течение столетий, но даже целых периодов космической жизни, на повторность явлений, однажды бывший, отошедших и должных вновь возвратиться. Таких людей, как Цицерон или Фаворин, подобные мнимо-исторические ссылки мало убеждали.

Легче было с мистиками, для которых затруднение разрешалось простым способом божественного откровения. Грек верил, что тайну звездного гадания открыли людям старые падшие боги, революционеры против железной Мировой Судьбы: Атлант, сын Урана, титан Япет, отец Плеяд и Гиад, Прометей, творец и воспитатель человечества, либо кентавр Хирон, который обожествился в Зодиаке созвездием Стрельца. Орфики ставили на место этих просветителей Орфея, Музея или Евмолпа. Ново-египтяне вызывали легендарные тени своего Гермеса Thoth'а и Аскления-Эшмуна, уверяя, что от них получили науку свою Пехенсо и Петозирис. Евреи, по крайней мере александрийские, оспаривали, что астрология — их наука: в Египет принес ее Авраам, наученный в Месопотамии халдеями; из Египта получили ее финникияне, а финикийский переселенец Кадм перенес ее в Беотию, где поэт Гезиод собрал ее рассеянные временем крупицы. Халдеи (Kaslim) выводили свои откровения от самой Истар, то есть планеты Венеры: в имени Гермеса, как ученика ее, воскресает выразительная связь между легендарной первокультурой Халдеи, Египта и затем греко-римского мира. Эфиопы имели претензию, что они еще старшие астрологи, так как Атлант был ливиец или сын Ливии. Из Геракла-Мелькарта, якобы ученика Атлантова, мифографы сделали, по остроумному выражению Буше Леклерка, какого-то коммивояжера астрологии, который разносит науку звезд всюду, где им нравится ее насадить. Все эти выдумки находят себе опору во множестве апокрифических трактатов о звездной науке, усердно фабрикуемых в Александрии от имени Орфея, Гермеса Тривеликого, древнейших патриархов и философов. Впоследствии иудео-христианская полемика пользовалась этими преданиями, утверждая, будто астрология идет от Хама, сына Ноева, наученного ей злыми духами, тогда как астрономии научили Сифа, Еноха и Авраама добрые ангелы.

На расстоянии трехсот лет друг от друга, Цицерон (106—43 до Р. X.), Фаворин и Секст Эмпирик поддевают астрологов одним и тем же упреком, что, наблюдая, они считаются только с временем, а не с местом, и что для них все, рождающиеся в одно время, объединяются в общую судьбу, независимо от стран, где рождения имели место. Это обвинение не весьма справедливо, так как астрология не только в веке Цицерона, но еще в Халдее умела ограничивать астральные влияние климатическими соображениями и признавала, что одно и то же восхождение светила может иметь два разные значения для двух разных стран. Но оно любопытно соприкасается с старой обвинительной формулой Карнеада: 1) Двое, рожденные в разных обстоятельствах, имеют одинаковую судьбу. 2) Двое, рожденные в одинаковых обстоятельствах, имеют разную судьбу. Как же это? Каким образом, если каждый человек имеет свою специальную судьбу, возможны единовременные массовые погибели людей, рожденных ни в одно время, ни в одном месте, при кораблекрушениях, приступах, в сражениях?

— Неужели, — восклицает Цицерон, — все, убитые в битве при Каннах, родились под одной звездой?

Аргумент Карнеада, через Фаворина, Секста Эмпирика, отца церкви Григория Нисского, дожил до XVI века и успел еще послужить Кальвину. Астрологи отвечали теорией мировых влияний (ϗαϑολιϗα), господствующих над влияниями, которые управляют рождениями отдельных лиц. Ураганы, войны, моровые болезни, вообще все бичи человеческого коллектива, берут верх над вычислениями меньшего размаха и могут результаты их изменить. Птоломей советует даже оставлять в гороскопах частных людей белое место — на непредвиденный случай вторжения непобедимых кафолических влияний. Ответ был остроумен и согласен со здравым смыслом, но не исчерпал возражения.

— Почему, — спрашивает Карнеад, — имеются на земле целые народы, в которых все люди — одного и того же темперамента и тех же нравов? Значит, все уроженцы этих рас явились на свет под одним и тем же знаком?

Триста лет спустя, греческому эклектику поддакивает скептик Секст Эмпирик:

— Если созвездие Девы дает белую кожу и гладкие волосы, значит, под знаком Девы не родится ни один эфиоп?

Это была запоздалая придирка. К эпохе Секста астрология успела разработать гипотезу кафолических влияний и, переведя их из случайности в постоянство, установить этнические типы и теорию о влиянии среды. Последняя поражает своей живой современностью, так как заключает в себе совершенно определенное учение о приспособлении, обусловленном особенностями почвы, вод, воздуха и наследственности, также, впрочем, стоящими под влияниями звезд. Именно черного и курчавого эфиопа и белизну германца или галла Птоломей приводит в образец неизменности этнического типа. На сомнения о расовом неравенстве астрологии отвечали географическими картами астрального влияния, соображенного с условиями среды.

Четвертый век продолжает Карнеадову нить уже устами христианского богослова Григория Нисского:

— Если раса образуется средой, которую создает совокупность земных и астральных влияний на страну ее жительства, то каким образом известные человеческие группы, напр, иудейская раса, христианское общество или секта персидских магов, умудряются во всяком климате сохранять свои нравы и законы? Разве иудей, всюду влачащий за собой клеймо природы своей, исключен из компетенции звезд?

Еще в веке Марка Аврелия, Бардезан, «последний гностик», противник астрологии только в фаталистической ее догме, ставил на вид, что, вопреки всем влияниям среды, обычаи данного народа могут быть изменены чисто механическим вмешательством воли деспота или работы законодателя. Если человек подчинен среде и обстоятельствам, как же выходит, что одна и та же страна производит людей совершенно разного развития? Если человек подчинен расе, как выходит, что страна, переменив религию, например, став христианской, становится совсем другой, чем она была прежде? Казалось бы, после таких вопросов, странно и спрашивать, каких взглядов на астрологию держался Бардезан. Однако, св. Ефрем и Диодор Антиохийский обличали его, как ученика и единомышленника халдеев. В его школе астрологическое начало идет рядом с теологическим. Он высчитал, подобно древнему Таруцию Фирмийскому, астрологическими вычислениями, что мир существует 6.000 лет. Он допускал существование звездных духов, пребывающих на семи планетах, а главное, на солнце и луне, которых ежемесячное соединение сохраняет мир, вливая в него новые силы. Этот Бардезан — более или менее тип всех мистических полемистов против астрологии: он недоволен ею потому, что влюблен в нее, и спорит с ее фантастикой потому, что в его пылкой голове есть другая фантастика.

— Если состояние неба и расположение звезд имеют столько влияния на рождение живых тварей, то необходимо не ограничивать область этого влияния одним человеком, но распространить его и на животных. Так, ведь, это же абсурд! — восклицает победоносный Цицерон, а его запоздалое эхо — Фаворин и Секст Эмпирик — вторят ему остротами насчет гороскопов лягушек и мошек, на счет затруднительного положения астролога перед гороскопом, единовременно родившихся, человека и осла.

Буше Леклерк справедливо отмечает это возражение, как аристократическое: несколькими сотнями лет раньше, надменное мнение Цицерона о животных тогдашний «царь природы», строитель первобытного общества, с такой же уверенностью высказал бы о рабах. Ему тоже показалось бы нелепостью, что раб имеет претензию на личное бессмертие и воображает, будто судьба его написана на небесах. Но глубокий внутренний патетизм астрологии делал ее неизбежно демократической; объединив управляющей властью звезд человеческие расы и сословия, она не побоялась, если не теоретически, то практически, разрушить границы между всеми царствами природы. Зодиак, в большей части знаков своих, заполнен животными, Рак, Козерог, Рыбы, Скорпион, Лев, Овен, Телец. Возможно ли, чтобы эти типические небесные звери сосредоточивали свое воздействие только на человеке, минуя прямых своих земных родичей? И вот, звериных гороскопов, которых философы и злые шутники требуют в насмешку, ищут совершенно серьезно скотоводы и торговцы скотом, хозяева породистых собак и т.п. Затем астрология подчиняет себе законы растительности, выправляет земледельческий календарь. Известный писатель по сельскому хозяйству Колумелла, современник Сенеки, возражает против чрезмерно точных вычислений, как непосильной претензии, но сам дает длинный приблизительный календарь отчасти астрономических, отчасти астрологических примет, когда пахать, когда сеять, когда жать, когда начинать сбор винограда и т.д. И, наконец, позднейшая союзница астрологии, алхимия, простирает власть звезд даже на образование металлов и драгоценных камней: союз планет с царством минералов зачат еще в Египте.

В противоположность однообразию нападений, защита астрологов тем тверже и сильнее, чем она выше в веках.

— Почему, — спрашивает Фаворин, твердя Цицероновы зады, — наблюдая те же сочетания созвездий, мы не видим, чтобы под ними повторялись и оптом рождались Гомеры, Сократы, Платоны?

— Почему, — добавляет, двумя веками позже, св. Василий Великий, — не каждый день рождаются цари? Или почему сыновья царей, все равно, будут царями, каков бы ни был их гороскоп?

Астрологи имели полное право возразить им.

— Потому что вы дилетанты и ничего не смыслите в звездной науке. Еще никогда не бывало двух совершенно тождественных гороскопов. Элементы вычисления: семь планет, их взаимные аспекты, двенадцать знаков зодиака, их аспекты и отношения к планетам, деканы (треть каждого знака зодиака, тридцать шестая доля годового круга, знак декады, т.е. десяти дней), додекатемории и пр. — все это, расчисленное по степеням и минутам, дает миллионы математических комбинаций, перестановок и переложений. Даже близнецы имеют уже разный гороскоп. Как же ждать общих гороскопов для людей, родившихся в разных местах и в разное время? Новых Сократов и Платонов мир увидит лишь после того, как исполнится астрологический «великий год», и αποϗαταστασιξ, общее возрождение, снова поставит вселенную на первоотправную точку ее существования, для повторной жизни.

Вопрос о близнецах играл большую роль в астрологической полемике. Сперва оппоненты не понимали, каким образом два близнеца, родясь под одной звездой, могут иметь разную судьбу? Еще Нигидий Фигул разрешил это недоразумение известным опытом с гончарным колесом, которым и заслужил он свое прозвище Фигула (гончара). «Повернув гончарное колесо с такой силой, с какой в состоянии был это сделать, Нигидий во время кружения дважды прикоснулся к нему черной краской с величайшей скоростью, как бы в одном и том же месте. Когда колесо остановилось, сделанные Нигидием знаки были найдены на немалом расстоянии один от другого. Так же точно, сказал он, при известной быстроте небесного круговращения, хотя бы один после другого рождался с такой же скоростью, как я два раза прикоснулся к колесу, это делает большую разницу в пространстве небесном». Блаженный Августин находит аргумент этот слабым, — однако, после него, придирчивый допрос должен был перекинуться на другую сторону:

— Если небо движется с такой быстротой, то вы никогда не в состоянии уловить на нем истинный момент рождения.

Возьмем даже, говорит Секст Эмпирик, самый благоприятный случай, что один халдей ждет у постели роженицы, готовый при появлении ребенка немедленно ударить в гонг, а другой сидит на вышке, чтобы, по звуку гонга, немедленно же составить гороскоп. (Был такой случай.) И, все-таки, это будет ни к чему. Во-первых, собственно говоря, нет уловимого момента рождения, как и зачатие. Это — длящиеся процессы, и их точные моменты не могут быть определены. Во-вторых, если бы даже существовал астрологический момент, вы не в состоянии им овладеть. Звук имеет скорость сравнительно небольшую. Значит, покуда удар гонга дойдет на вышку, истинные данные для гороскопа уже умчатся в пространство.

Свое основное нападение Секст Эмпирик обставил многими побочными подкреплениями, вроде случайности горизонта от высоты обсерватории, возможности атмосферической рефракции, условности силы зрения, невидимости звезд днем, сомнительности вычислений не по открытому небу, но по таблицам восхождения, неточности водяных часов и т.д.

Удар Секста, укрепленный на непреодолимом физическом законе, что свет быстрее звука, был нанесен ловко, но он сам ослабил впечатление, подсказав астрологам, во второстепенных укорах своих, прежний броненосный аргумент:

— Ты все говоришь не о принципе, а о практических несовершенствах науки. Мы их нисколько не отрицаем и прилагаем все старания устроить их. Но несовершенство и грубое состояние науки еще не отрицает ее существа. Со времени халдеев мы сделали громадные успехи, которые всем очевидны. Из того, что наука наша не дошла до идеалов, которые она перед собой видит, следует только, что она и еще способна к прогрессу.

Щекотливый вопрос о моменте рождения очень беспокоил древнюю науку. В самом деле: если близнецы выходят из одной утробы под разными созвездиями, то, в случае затяжных родов, не может ли быть, что голова и ноги одного ребенка также родятся в разных условиях? не потому ли родятся сильные головы на слабых ногах и наоборот? Египетская астрология принимала этот вызов и отдавала голову под покровительство Солнца, глаза — Венеры, волосы — Млечного пути и т.д. Философская астрология, с ее претензиями точной науки, не могла воспользоваться столь зыбким определением и предпочитала оставить свое решение в тумане. Практическая же отвечала на спрос публики простым предложением по здравому смыслу, считая важным не акт рождения, но факт родившегося ребенка. Поэтому дилемму близнецов она решила, как наличность общего факта, но двойного акта: один ребенок — один акт и один факт, два ребенка — один факт, но два акта, отдельные и подлежащие различению. Наконец Птоломей положил конец придиркам логиков, установив для гороскопов принцип приблизительности.

Последним капканом, который логики ставили астрологам, была теория предопределения. Если звездное влияние существует, то в судьбе каждого человека уже содержится судьба его будущих потомков, а его собственная судьба заключалась в судьбе его первого предка — и так далее вглубь веков, к самому сотворению мира и началу бытия. Словом, в ту ночь, когда земля впервые узрела над собой звездную твердь, все ее дальнейшие судьбы были уже написаны на таинственной небесной синеве. Это учение астрологи не только принимали, но, быть может, даже и положили ему начало. В каждом гороскопе имеется «дом родителей», заключающий догадки об астральном прошлом предков, а также «дом брака» и «дом детей», определяющие астральное будущее потомков. Так что научная вина астрологов не в том, что они откачнулись от теории предопределения, но, напротив, что они ее слишком горячо усыновили. Спор между провиденциалистами и фаталистами — битва козла с отражением своим в гладком озере, битва условных слов. Так как астрологов всегда били с двух фронтов, и за да, и за нет, то Фаворин не преминул пощипать их и как союзников предопределения. Его атака остроумна, но, как всегда, легковесна и, сверх того, сплетает уж слишком тонкую паутину софистической диалектики, которая легко рвется на противоречиях.

Таким образом, логический бой с астрологией кончился в ее пользу, а вернее — кончился вничью, разрешился в ожидательность. После Секста Эмпирика в рядах ее врагов мы не встречаем уже ни одного чистого логика. Астрология заставила признать, что основное ее положение правильно: звезды, действительно, влияют на судьбу человеческую силой физической энергии, познанной практическим опытом; существо этой энергии определить и измерить, может быть, трудно, но не невозможно; ошибки и пробелы астрологии зависят от еще несовершенного ее состояния, но сама она — наука, несомненно способная к прогрессу, и имеет достижимый идеал. На той мировой античная наука звезд и разошлась с положительной мыслью своего времени. На поле битвы выступили теологи: нео-платоники и христиане. Их полемика была еще менее действительна, так как противников теперь разделяли не основные идеи миросозерцания, но лишь подробности и оттенки, и теологи, еще более философов, стремились не столько раздавить астрологию, сколько сделать ее ортодоксальной.

III

Прежде чем излагать эти новые битвы астрологии, будет полезно полезно установить и выяснить ее связь с философской стоической школой, с которой читателю уже пришлось и еще часто придется встречаться на страницах «Зверя из бездны»: группа стоической интеллигенции — единственный и весьма незначительный по размерам и влиянию плюс, которым моральный век Калигулы, Клавдия и Нерона отвечал на грандиозный этический минус, унизительно сравнявший одичалое общество[12]. Стоическую школу нельзя рассматривать как открытую сторонницу и покровительницу астрологии, но последняя, несомненно, ей немного родственница. Стоа, единственная из философских школ, относилась к астрологии с постоянной и убежденной терпимостью. Из всех знаменитых стоиков, если не считать Панеция (род. 180 до P. X.), отрицательно, да и то с оговорками, смотрел на астрологию только Диоген Вавилонский, magnus et gravis stoicus, в половине второго века до P. X. В общем же, стоицизм признавал звездное воздействие на человека. Астрологи же, в греческом периоде звездной науки, с того и начали, что заимствовали у стоиков начала фатализма, положенные в основу их ведения, и логику примирения между фатализмом и моралью. Цельная стройность мира и целесообразность всех его частей, — подобие каждой части целому, — единство человека со вселенной, а пламени разума, которым он одушевлен, со звездами, откуда получил он в себя искру жизни, — сродство человеческого тела со стихиями, в движении которых оно погружено, и которые наглядно подведомственны влиянию великих небесных двигателей и распорядителей, — теория «Микрокосма», наконец, — весь этот стоический арсенал был принят астрологами и много помогал им в полемике с другими школами, которую мы только что рассмотрели.

Мы видели, что в спорах этих оппоненты астрологии не касались или почти не касались вопроса об ее этическом достоинстве, о роли ее в общечеловеческой морали. Наоборот, именно с этой стороны повели на нее атаку нео-платоники и христиане.

Для морали, предполагающей человеческую волю свободной, всякое учение, обозначающее действия человеческие заранее предрешенными и не подведомственными воле нашей, подозрительно и кажется безнравственным. В этом разряде оказываются все системы гадания и, на первом плане, как наиболее выразительная и развитая из всех, — астрология. Теологи обоих названных религиозных учений однако объявили ее нечистивой с двух точек зрения: 1) она снимает ответственность с человека; 2) она перемещает ответственность на Бога и объявляет его способным творить не только добро, но и зло.

Ответ астрологов представляет попытку, не отрекаясь от своей доктрины, согласовать ее с ходячей моралью века, с уровнем общественной нравственности. Неумолимая судьба и неизбежность преступлений, которые она повелевает, — для Манилия, — «еще не причина извинять порок или лишать должной награды добродетель. И это тоже фатальность: искупать карой даже предопределенную тебе судьбу». Птоломей менее решителен.

— Большинство астрологических предвидений, — говорит он, — как все научные предсказания, в одно и то же время, и непременны, и условны. То есть: они непременно исполняются, если работа вычисленных природных сил не будет расстроена другими природными силами, которых вычисления в расчет не приняли. Но весьма часто от самого человека зависит сообразить эти привходящие силы и упорядочить свою судьбу. Например — медик искусными лекарствами может остановить болезнь, которая иначе повела бы к неминуемой смерти. В худшем случае, если жребий гибели неотвратим, предвидение будущего дает человеку, — скажем, стоику, — время подготовиться, чтобы встретить роковой удар с хладнокровием и достоинством.

Буше Леклерк на это замечает:

— Нельзя сказать, чтобы старания Птоломея доказать прикладную пользу астрологии много прибавили к репутации ее морали. Умеренный полу-фатализм всегда опаснее фатализма совершенного. Все преступления, о которых сложилось мнение, что они совершены под влиянием астрологов, имели целью поправить предвидимое будущее. Чистый же фатализм, наоборот, предоставляет события их естественному течению, оставляет вещи, как они есть. Практическое вмешательство в жизнь для него, по здравому смыслу, бессмыслица. Тиберий безжалостно истребляет «поправимых» претендентов на принципат, но юного Гальбу, как истинный фаталист, бесспорно и мирно приветствует будущим императором. Полу-фатализм — всегда длительное ожесточение практической борьбы с роком. Полный фатализм — только метафизическая концепция, принципиально неспособная перейти в физическое действие единичной воли.

Развиваясь на фоне мистического третьего века, будучи преемницей пифагорейского предания, неоплатоническая школа не могла быть враждебной звездной мифологии. Но, чтобы обеспечить единство собственной метафизической системы, она отняла у звезд роль перводействующих причин, на которой настаивала астрология, обработанная по системе стоиков из политеистической астрологии, порожденной халдейским сабеизмом. Величайший пророк неоплатонизма, Плотин сомневается даже считать звезды в ряду вторых причин. Он низводит их на степень пред- вещательных знамений, гадательных орудий через наваждение или непрямое откровение, теорию которого он принимает целиком и без всяких возражений. Движение звезд возвещает каждой вещи ее будущее, но не производит его. Силой мировой симпатии каждая часть Бытия сообщается с другими и — для того, кто сумеет прочесть, — кладет на них свой отпечаток; гадание через наваждение или косвенные намеки есть не более, как «умение читать письмена природы». Учение Плотина имело громадное значение. Умягчая астрологический фатализм и давая выход и опору свободной воле, позволяя почитать звезды не самостоятельными двигателями, но лишь зеркалами божественной мысли, уподобляя их движения и соотношения фигур писанной грамоте, Плотин открывал астрологии способ ужиться со всеми теологическими системами, не исключая монотеистических. Даже евреи, которым были противны боги-планеты или боги-деканы, которых приводили в негодование идольские изображения созвездий, теперь могли с чистой совестью углубляться в эту небесную каббалу, толкуя ее, как мистический шифр, изобретенный Енохом или Авраамом. Как всякая средняя и примирительная теория, предложения Плотина вызвали острую ненависть партизанов крайних учений. Фирмик, астролог-правовер, клеймит Плотина, как врага Фортуны, т.е. звездной судьбы, и поучительно описывает страшную смерть, которой будто бы наказан был великий нео-платоник за свою кощунственную попытку разжаловать звезды из причин в знамения: тело его заживо разложилось гангреной, опало кусками, и, на собственных глазах своих, Плотин расползся в такое, что нельзя и сказать.

Преемник Плотинова авторитета, не менее знаменитый Порфирий, решительный сторонник свободной воли, всегда сохранял в вопросе об астрологии большую осторожность и некоторое недоверие.

— Наука, несомненно, превосходная, но недоступная человеку; она выше разума даже богов и гениев подлунного мира.

Однако бесконечное уважение к «Тимею» Платона помешало Порфирию разорвать связующую цепь между человеком и звездами и заставило его изъяснять, то есть оправдывать, целый ряд астрологических теорий — именно тех, которые наиболее противны здравому смыслу. По его толкованию, Платон примиряет фатализм «мудрецов египетских», то есть астрологов, со свободой воли, через то странное допущение, будто бы душа, перед воплощением, сама выбирает свой жребий. Там, на верху, в «Небесной стране», где она проводит свое первобытие, ей показывают всевозможные жребии, человеческие и животные, начертанные звездами, как на картине. Однажды выбрав, судьбу переменить уже нельзя: это и есть мифическая Атропос. Вот почему под одним знаком могут родиться мужчины, женщины, животные. Под одним знаком, но не в тот же момент. Получив свой жребий, души спускаются из высших сфер и ждут очереди войти в наш подлунный мир. Для этого надо, чтобы мировая громада, вращаясь, приняла астральное положение, указанное в их жребии. Вообразите себе — на Востоке, у мирового «гороскопа», толпу душ, алчущих воплощения, — перед узким проходом, последовательно открываемым и закрываемым движением великого зодиакального колеса, а в этом последнем столько проделанных отверстий, сколько в нем делений. Когда наступает должный момент, Справедливость, которую также называют Фортуной, выталкивает в очередную гороскопическую дыру очередную душу, скажем, хоть собаки, а, в следующий момент, в следующую дыру, проскакивает следующая душа, может быть, уже человека.

Буше Леклерк находит, что грандиозная фантазия Порфирия смешно напоминает длинный хвост статистов, ожидающих у входа в театр и смиренно представляющих контролеру Справедливости свою астрологическую контрамарку. Старый спор астрологов с физиологами, начинается ли звездное воздействие на человека в момент его зачатия (требование вторых) или только в момент рождения (взгляд большинства первых), Порфирий разрешает той комбинацией, что душа выбирает свой жребий по гороскопу зачатия и затем входит в зародыш, а гороскоп рождения, когда она начинает вторую жизнь, является лишь осуществлением и поверкой первого выбора.

Итак, первое и последнее слово астрологической доктрины нео-платоников, что звезды — «знамения» судьбы, а отнюдь не ее «агенты»; души свободны от повиновения механической необходимости и управляются только предначертанием, которое они сами себе определяют по свободному выбору. В таком толковании, астрология становится еще более непреложной, чем когда она почиталась наукой о причинах. Теперь это — наука чтения письмен Божиих, по правилам, почерпнутым из откровения. Астрологи обязаны нео- платоникам первым логическим истолкованием моментальности гороскопа: наиболее щекотливый пункт звездной науки, не приемлемый для здравого смысла общественного мнения. Они утвердили за астрологией принцип непогрешимости, что равносильно фатальности, и, таким образом, подняли ее из науки на степень религии. Фирмик Матери, вчера язычник, завтра христианин, сегодня называет астрологию именно религией, а астролога — священником, жрецом, sacerdos.

Ненависть его к Плотину — типический религиозный гнев правоверного фанатика против свободного мыслителя, который для него кощун и богохульник.

В этом своем значении астрология пытается заместить наличные действующие религии, частью их поглощая, частью их вытесняя, частью в них втираясь, частью гибко к ним приспособляясь и подделываясь. Ей легко было вместить в себя и ветхую мифологию, которой озвезделые божества и легенды покрывали наследуемый ею горизонт, либо жили в стихиях, и нео-платоническую демонологию, мириады гениев которой стали в ней агентами откровения, верховными толмачами божественной грамоты, посредниками между судьбами небесными и разумом подлунного мира. Солнечные же культы — ближайшая астрологии родня и прямой союзник.

— Зачем, о человек, — восклицает лже-Манефон, — приносишь ты бесполезные жертвы блаженным богам? Даже тени пользы нет в жертвах бессмертным, потому что ни один из них не властен изменить природный жребий человека. Воздавай почтение Хроносу, Аресу, Киферее, Зевсу, Менее и царю Гелиосу (т.е. планетам, Луне и Солнцу). Вот эти, в самом деле, владыки людей, и владыки всех текущих вод, и гроз, и ветров, и земли плодоносящей, и воздуха, непрестанно движимого.

Египтянин, солнечный жрец фивский, говорит здесь языком апостола новой веры, который многобожному веку должен был казаться атеистическим. Астрологи подобных вызовов никогда себе не позволяли. Напротив, Фирмик старается доказать, что астрология способствует почитанию богов, внушая человеку, что все его действия управляются божественными силами и душа его — младшая сестра божественных звезд, подателей и распределителей жизни. Манилий выразил ту же мысль тремя сильными стихами, которыми, восемнадцать веков спустя, Гете, на Брокене, высказал свой восторг от зрелища Гарца:

Кто усумнится вот здесь, что человек небу роден?

Кто бы мог небо назвать иначе, как даром от неба?

Кто бы мог бога открыть, если б сам не был частью богов?

С этой растяжимой формулой могли отлично ужиться все религиозные системы, не исключая монотеистических. Все, кроме христианства. А именно той победоносной части его, которая жила духом палестинского иудейства, чуждым эллинизма, александрийских и самаритянских влияний.

Первохристианство, смутно поднимаясь среди толков гностических и платонических, было далеко не чуждо астрономических влияний. Апокрифическая Книга Еноха, апостол Павел, Апокалипсис Иоаннов часто говорят языком астрономических воспоминаний, доказывающих, что авторы и сами были знакомы, хотя бы в общих чертах, с наукой звезд, и что обращали они речь свою к пастве, которой такой язык был совершенно ясен и привычен. В гностицизме, если исключить наиболее христианского из гностиков, сирийца Бардезана, который восставал против астрологического фатализма, наука звезд торжествует по всему фронту. Достаточно вспомнить 365 небес и великий царственный Абракас (анаграмма 365) Васи- лида, его Додекаду и Гебдомаду. Доктрина ператиков (peratel) или офитов была насквозь пропитана астрологическими теориями и потому именно так сложна и сбивчива, — от хитроумных стараний обратить традиционный звездный рисунок и сказание в иудейско-христианский символ. Числа и логическая связь звездной науки окружились в гностицизме бреднями откровений, упразднявших всякий здравый смысл невероятной смесью всевозможных преданий и текстов самого пестрого происхождения, набором аллегорий, пифагорических, орфических, платонических, герметических иносказаний, евангельских и библейских притч. Это настоящий карнавал мистической мысли. На толпы, ошеломленные чудесами богообщения, сыплется, подобно confetti, дождь оракулов и апокрифических евангелий, магических и гадательных рецептов, талисманов и филоктерий. Нет образа, достаточно дикого, чтобы не найти себе место в буйстве этого религиозного маскарада. Уверяют, будто манихеи почтили зодиак гидравлическим колесом с двенадцатью бадьями, которое вычерпывает падший свет из нижнего мира, из царства дьявола, и наливаетим челн Луны, и та перегружает его в барку Солнца, а Солнце уже снова возносит его в царство вышнего мира.

ІV

Когда из всей этой туманной мешанины выплывает корабль торжествующей ортодоксальной церкви, он сразу становится во враждебную позицию ко всему философскому хаосу, который он за собой оставил. Некоторое исключение делается только для Платона: он подкупил христианских судей, по крайней мере некоторых, теорией бессмертия душ, нисходящих в человечество из сфер небесных и обратно туда возвращающихся, как скоро откроется их земная тюрьма, — и для Сократа. Их снисходительно принимают предтечами мессианического Откровения. Но остальному философскому накоплению объявляется беспощадная война. В особенности же нео-платоникам, с их бесконечными тучами всевозможных ипостасей и эманаций, с их демонологией, магией и теургией. Решительным ударом церковь объявляет дьявольским изобретением все способы и виды гадания, а в особенности астрологию.

Последняя, следуя обычной своей системе приспособления, спешит укрыться под защиту того самого авторитета, именем которого ее громят. Книга Бытия (I, 14—18) и Псалтырь (СХХХV) убеждают Оригена, как раньше Филона, платоника- иудея александрийского, к уступкам в пользу астрологии. Приводятся примеры, что Творец светил сам часто пользовался ими, чтобы открывать свои предначертания: видение Авраама, с обетованием потомства, многочисленного, как звезды на небе; переменное движение тени на солнечных часах Езекии; вифлеемская звезда; затемнение солнца в миг крестной кончины Иисуса Христа; знамения небесные, должные предвозвестить Его второе пришествие.

Вифлеемская звезда в особенности смущала теологов. Ее легенда представлялась полной реабилитацией астрологии. Три волхва, «халдейские философы» и даже, по Блаженному Иерониму, «ученики демонов», видят звезду Рождества Христова с обсерваторий своих, все трое сразу узнают ее и, следуя за ней, приходят для поклонения новорожденному Царю Славы как раз вовремя и в должное место. Итак, астрология оказалась в силах составить гороскоп, при том царственный, даже для Богочеловека. Ясно, что такой успех оправдывает и силу ее ведения, и богоугодность ее средств.

Церковь возражала на это, что значение звезд не умаляет демонского происхождения и значения астрологии. Так как Иисус Христос пришел положить конец земному царствию демонов, то волхвам, ученикам демонов, было нетрудно узнать звезду, столь для них роковую. Поклонение же волхвов Христу-Младенцу обозначает именно отречение астрологии от своей прежней власти и знания. Так говорили св. Игнатий, Тертуллиан, Иоанн Златоуст. Гностики-валентинианцы, как упоминалось выше, развивали на этом основании мысль о перемещении из-под власти предопределения в непосредственную власть Христова Промысла, как непременном следствии таинства крещения для каждого христианина, а в особенности гностика. Гипотезы, далеко не убийственные для звездной науки, за которой они, таким образом, признавали полную действительность для всех прошлых веков, а в настоящем и будущем — действительность для всех язычников. Астрологам больше и желать нечего было. За ними оставляли все человечество в природном его состоянии, у них отнимали только часть людей, пожелавших уйти из-под условий общего мирового закона. Привилегия гордая, но мы уже видели, что ею, в предложении Фирмика, не спешили воспользоваться даже императоры. Очень может быть, что позднее, обыкновенно уже предсмертное, крещение царственных язычников, Константина и иных, обусловливалось, в числе множества других причин, отчасти и этим соображением: несогласимостью полного, открытого христианства с дивинацией, которую полухристианские владыки полагали для себя необходимой и утратить ее могущество совсем не желали. Валент, воздвигший на философов и гадателей свирепейшее гонение, в котором погибли лучшие люди последнего язычества, держал при дворе своем астролога Гелиодора, брал у него уроки красноречия, весьма слушался его советов и даже, говорят, именно им подвигнут был к преследованию ученых. Одна рука подписывает указ: «Nemo haruspicem consulat, aut mathematicum nemo etc.» (Да никто не вопрошает ни гаруспика, ни математика и т.д.). Другая жадно ищет астрологического листка. В подобных условиях века, то, в чем гностики видели свою привилегию, астрологи могли принять совсем с другой стороны:

— Вольно же вам себя обездоливать отказом от предвидения!

В конце четвертого века церковь, возвращаясь к все еще

висящему вопросу о вифлеемской звезде, находит удобным отрицать ее естественный характер. Это была ни звезда, ни планета, ни комета. Она шла своим особым путем, ничего общего не имеющим с путями всех известных звезд, так как была специально предназначена привести волхвов в Вифлеем. Словом, это не гороскопическая звезда. Затем: гороскопы составляются в определение судьбы новорожденных младенцев, а вовсе не предвещают ожидаемых рождений. Звезда волхвов была просто чудесным светочем, — может быть, то был ангел или даже сам Дух Святой, — и, в своем исключительном качестве, она не входила в состав обычных и доступных астрологии данных, а следовательно и не могла быть основой гороскопического вычисления.

— Нет, — возражали астрологи. — Вы видите, что волхвы угадали сверхъестественность звезды. Это свидетельствует о точности методов, которыми они располагали, так правильно определив явление, совершенно непредвиденное. Почему им удалось это? Потому что они наблюдали и вычисляли отклонение звезды от обычных планетных путей. И это несомненно внушение Божеское. Потому что, если наука астрологов демонского происхождения, то непонятно, зачем Бог именно этого рода ученых избрал в первые свидетели самого возвышенного мистического момента во всех веках и народах?

Были в ученом христианстве люди, поколебленные аргументацией астрологов. Таков неведомый автор трактата «Герминн» и Ориген, который, рассуждая по Книге Бытия, Псалмам и книге Иова о целесообразности всех творений Божиих, а следовательно и светил, сотворенных, чтобы «давать знамения и указывать времена», дошел до тех же миролюбивых компромиссов с астрологией, как раньше нео-платоники. Раз звезды — не причины действий, а только их знамения, то астрологический фатализм теряет свой преступный характер попытки к узурпации всемогущества Божия: мир остается во вседержительстве Божием, а, следовательно, звездная наука — не более, как стремление прочитать грамоту Божественных предначертаний. Жаль только, что эта задача недостижимая: у разума человеческого нет для нее средств.

Последнее пессимистическое предостережение никогда не обескураживало умов смелых и пытливых, а колоссальный авторитет Оригена (еще не анафематствованного Византией) должен был отразиться в христианстве терпимостью к астрологии. И действительно, в IV веке звездной наукой увлекается даже духовенство. Лаодикийский собор был вынужден запретить ее для церковников особым постановлением. Евсевий, епископ Эмезский, был за этот грех лишен сана. Суровый ортодокс, св. Афанасий открыл в книге Иова следы, а следовательно, подтверждение одной из основных теорий астрологии: учение о «домах» (οιϗοι) планет. Что касается общества и народа, Евсевий Александрийский бичует, как распространенный порок христиан своей паствы, постоянную астрологическую божбу и приметы: «Побей чума твою звезду!», «Лопни мой гороскоп!», «Под несчастной звездой родился!» и пр. Многие же, по словам Евсевия, открыто двоеверничают: молятся звездам и просят милости у восходящего солнца, «как делают солнцепоклонники и еретики». Последнее слово здесь очень показательно.

Эти упрямые пережитки сабеизма были несомненно главной причиной, почему церковь, в страхе рецидивов живучего язычества, не могла оставить астрологию в покое и вечно подозревала в ней тайного и опасного врага. Было бы совершенно бесполезно и скучно следить за дальнейшей полемикой ортодоксов с астрологами. Топтание на месте, так характерное для всей этой полемики, теперь усерднее, чем когда-либо. Ортодоксы стоят перед астрологами в неловком положении, без доводов. Как оригеновцы, они не смеют употребить против них оружие богословское, а как диалектики, они много ниже своих предшественников и неумело бьются их запоздалым оружием с гораздо более искусными врагами. Опять всплывает старинный покор астрологии ответственностью за зло мира сего, которую она, будто бы, нечестиво возлагает на Бога, творящего только благое. «Если Бог справедлив, он не мог создать определяющих судьбу звезд, силой которых человек необходимо становится грешником» (св. Ефрем). Не в силах справиться с астрологией аргументацией, ортодоксы взялись за тексты и стали бить ими не столько по самой науке, сколько по ее материалам и научным основам. Нашлось достаточно текстов, запрещавших принимать шарообразность земли или повелевавших считать небо твердью, за которой скрыты хляби водные. Наивность перерождалась в нетерпимость. Невежество проповедовало вражду к знанию на площадях, благословляемое из церквей. «Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку: «сам сказал!» Рази Платоновы идеи, переселение и круговращение наших душ, припамятование и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела, рази Епикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий промысел, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе, человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников» (Григорий Богослов). Это время, когда Иероним приходит в отчаяние от того, что он ученый. Время, напуганное царствованием философов, в лице Юлиана Отступника, до совершенно слепой ненависти к языческой интеллигенции, до сокрушающей потребности разрушить и позабыть все, что она изобрела и знала, время опрощения умов, воистину — опять употребляю выразительное и общеупотребительное слово русского XX века — во истину черносотенного. «Церковь-то Христова, насилуя себя, — уверяет образованнейший покаянник интеллигенции, Иероним, — не из Лицея да Академии сделалась, а сбрелась из народишка черного (de vili plebecula congregata est)». Строительство демократической веры переходит в демагогию, которая, прежде всего, приносит в жертву науку. Арианин Валент, повырезав и перевешав философов, под предлогом чародейства, значительно облегчил ортодоксам, хотя в гонении и им жестоко досталось, задачу эту, освободив их от логической оппозиции. От космографии Гиппарха и Птоломея мир попятился к трем китам. Последние хранители греческой науки, астрологи могли со справедливым недоумением видеть, что ортодоксы навязывают им ту самую первобытную космографию древних халдеев, из зерен которой выросла гонимая звездная наука. Естествознание и мироведение зачеркнуты и сужены до младенческого лепета. «Шестоднев» Василия Великого, рассуждая о премудростях Провидения, посрамляет астрологию даже барометрическими способностями морского ежа. «Никакой звездочет, никакой халдей, предсказывающий по звездам воздушные перемены, не учил ежа, но Господь моря и ветров — и в малом животном — положил ясные следы великой своей премудрости». Когда ум морского ежа ставится в пример и урок уму человеческому, натуральная философия начинает чувствовать себя не весело и должна ждать тяжелых дней. И они пришли.

Последняя битва, которую астрологам пришлось выдержать уже над готовой могилой умирающего Рима, была особенно выразительна, так как ее можно назвать эпилогом к покладистой полемике древних и прологом к угрюмой и варварской полемике надвигающихся средних веков, которой орудие не диалектика под небом Эпикурова сада или сводом портика, силлогизм предлагающая и чужой силлогизм вровнях приемлющая, но — заученный наизусть и возглашаемый с амвона и паперти догмат. А за ним стоят опорой и защитой не посылки и доводы, но грозный окрик торжествующей церкви и твердо союзного с ней государства. Это — знаменитая пятая книга «О Граде Божием» Блаженного Августина. Логическая часть этого грозного труда очень стара и слаба. Августин вертится все в тех же примерах и анекдотах, с которыми нападал на звездную науку еще Карнеад. Разница — разве, что в пресловутом аргументе близнецов место Диоскуров теперь занимают Исав и Иаков. Бесполезно и неуместно излагать здесь длинную полемическую атаку Августина на Посидония, Нигидия Фигула и др. Сила и новость полемики не в ее частных эпизодах, а в ее тоне, в ее безапелляционной надменности законодательности. С совершенным презрением отталкивает Августин от союза с собой всех прежних борцов против астрологии, которые полемизировали с нею от разума. Цицерон ему столько же отвратителен, как и общие их противники. Августин выходит против астрологии один на один и не рассуждает, не морализирует, а просто глушит ее догмой, равнодушно притворяясь, будто не слышит и не знает возражений. Он очень образован, но образование служит ему только декорацией, скрашивающей течение речи, и, может быть, старой привычкой начитанного студента. Но не в образовании черпает Августин основы свои и не из образования подкрепляет их спорами. Впервые после Катона (тоже весьма ученого по своему веку), астрологи видят перед собой врага, из-под монашеской мантии которого смотрит на них не философ и даже не теолог, но полицейский духовного ведомства. Впервые с неумолимой силой брошено им в лицо прямое страшное обвинение: вы — атеисты. Впервые смакуется и вбивается в память властей и общества пресловутый текст — «рече безумец в сердце своем: несть Бог». Текст этот, затем, на добрых тринадцать столетий лежит недвижным прессом на европейской свободной мысли и запретительным лаконизмом своим избавляет властные силы церкви и государства от всякой иной аргументации. Наш Достоевский, со свойственной ему глубиной, использовал этот грозный текст в «Братьях Карамазовых», обратив его известным анекдотом Федора Петровича о покаявшемся Дидероте в такую мучительную язвительность, что, право, эту бесовскую сцену можно принять за исторический символ. Читая пятую книгу «О Граде Божием», вы на каждой строке чувствуете, что философия ложится в гроб, а в колыбели лежит и кричит новорожденная цензура, что в этом монахе-критике — семя будущих инквизиторов, что огонь его нетерпимых негодований — первая искра, которая некогда разгорится по всей католической Европе кострами еретиков.

Ученый, но суеверный, наполненный теориями, легендами и предрассудками трех своих последовательных религий, — языческого синкретизма, среди влияний которого прошла его первая юность, манихейского дуализма, с которым он расстался на тридцатом году, и монашеской ортодоксии, — сознательный демономан и бессознательный дуалист, Августин запутался в кругу своих доказательств против астрологии и — как все инквизиторы, кончил тем, что, разрушая авторитет науки, упрочил ее более, чем кто-либо. Он ее проклял, но признал ее наличность и возможность. Он объявил чтение будущего — откровением демонов, но — откровением. Буше Леклерк основательно заключает:

«Это значило отрекомендовать астрологию язычникам, для которых демоны Августина были боги, не отпугнув от нее христиан, которые, как присциллиане (в них-то, собственно, и метил Августин), сокращали области демонского влияния, поселяя на планеты ангелов, а на созвездия Зодиака патриархов, и, таким образом, как бы освещали старую астрологическую утварь, заношенную язычеством, в новую христианскую пригодность».

Итак, христианской полемике также мало удалось истребить астрологию, как и полемике философской. Более того: кафолическое христианство не решилось даже обрушиться на звездную науку какой-либо общей, принципиальной мерой. На Востоке церковь держалась по этому поводу довольно нейтрально: рассматривала астрологию, как более или менее спорную часть астрономии, и предоставляла ее личному убеждению каждого, разумеется, в тех ограничительных размерах, которые выработала полемика оригенистов. На Западе авторитет Бл. Августина и борьба против манихеев и присциллиан дали ход и господство идее, что астрология одна из форм магии, идольская религия, для которой боги — демоны, живущие на планетах и деканах Зодиака; мать всех видов чародейства, в приложении к медицине, химии, а вернее сказать, ко всем путям, открытым человеческой мысли и деятельности. Но никогда и никто не решился объявить магию и астрологию пустыми химерами. А потому астрология, вопреки всем полемическим громам, вошла в средние века, как уважаемая и господствующая отрасль астрономической науки, а эта последняя — как служанка, обязанная доставлять ей данные для ее вычислений. Тайна непобедимости астрологии скрывалась в том, что она, кроме великого соблазна предвидением будущего, имела то громадное преимущество перед всеми почти знаниями древнего мира, что не была голым умозрительным словесничеством, но, хотя и самообманно и криво, имела внешние признаки науки опытной; идущей, хотя по путям ложным и под бременем суеверий, но — как будто к какому-то положительному знанию; работающей над наблюденным материалом, а не над голой гипотезой. Общество чувствовало, что, из всех доступных ему философских знаний, одна астрология — пусть слепо и неудачно, потому что с глазами, завязанными традицией метафизических догматов и методов, — но, все же, — одна она вертится вокруг да около биологической тайны и ловит природное начало жизни не только словами, но и фактами. То был призрак, более того: призрак искусственный и сочиненный, — но непобедимый, потому что служебный союз астрономии и вековое опытное накопление давали ему средства к материализации, перед наличностью которой диалектика врагов его расседалась туманами привидений, еще более бледных и бессильных. Призрачность астрологии могли понять и принять только те века, которые осветились настоящим астрономическим знанием. Движением земли и недвижностью солнца Коперник спутал нити астрологической сети, и она обратилась в бессмыслицу. И, как всякий призрак, освещенный солнцем, растаяла с поразительной быстротой. Заклинания церкви и аргументы кафедры шли астрологии только на пользу. Эта удивительная дочь могла погибнуть только от руки своей матери. Обсерватория породила астрологию, обсерватория и убила ее. Тысячи лет философских споров и религиозных преследований бессильны были нанести ей хотя бы одну серьезную рану. Опыт положительной науки спокойно и мирно истребил ее в какие-нибудь сто лет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ

I

Итак, Нерон стал римским государем. Посмотрим теперь, что заключалось в сане, им захваченном? какой объем и какую энергию власти получил он в свое распоряжение? как уравновешивались в ней обязанности, если были таковые, и права?

В 27 году до Р. X. старая аристократическая республика в Риме, уже давно номинальная, официально уступила место режиму, научно называемому принципатом, а по неточному и неудобному для его первого века, но общепринятому определению, выросшему в приблизительных аналогиях позднейшей политической практики, — империей. Уже задолго до того партии работали наперерыв над разрушением старых свобод, выкованных, как железо между молотом и наковальней, многовековой борьбой Рима-села с Римом-городом; кондового местного землевладельчества патрициев, «отцовских сыновей», с пришлыми населениями безземельного и малоземельного плебса; олигархических привилегий знати, то есть класса богатых и именитых мужиков-мироедов, с вольнолюбивыми стремлениями нового народа, который решительно не желал закабалиться мироедам в батраки, но упорно требовал себе от общины земельного права и гражданского равенства. В смешениях борьбы этой, с веками, потерялся самый предмет ее. Село давно переродилось в «вечный город», государство-город завоевало Италию, поползло захватом по Европе, перекинулось в Азию и Африку, обвело кольцом Средиземное море и сделало его римским озером. Правящий центр государства-гиганта перестал быть земледельческим и кормился житницами заморских провинций. Войны развили, с поражающей быстротой и в такой же удивительной громадности, институт рабства, и в нем притупился старинный острый интерес к рабочим рукам. Старый спор о пахотях, которых первая граница была уже на пятой миле от Палатинского холма, сделался спором владык мира о системе его хозяйства, о роли в его управлении, о политических прерогативах. Древние свободы, сосредоточенные в руках меньшинства, составленного из знати по роду и цензу, обратились для большинства в несносное иго сословных привилегий, пережитков, обессмысленных переменившимися временами, призраков, от которых пахло разложением и заразой мертвечины. Конституция общины, выработанная на мирских сходках для прекращения соседских ссор и в интересах мирного крестьянского общежития, вылиняла и одряхлела в могучем государстве, сложная система которого, обреченная на великую цивилизаторскую миссию, уже нащупывала ее инстинктом своим и, мало-помалу, идя по военной дороге, перешла в международность. Назревало такое время, что Рим, удушаемый собственной силой, должен был пустить себе кровь. Его чудовищное расширение не могло больше удержаться в узости старо-республиканских форм и требовало решительной, во что бы то ни стало, реформы. Какой? Любовь Рима к республике, конечно, отвечала: республиканской же. Но республиканская реформа, должная охватить державством своим народы от Атлантического океана до Сирии, требовала, если прикинуть ее на наш современный политический взгляд и опыт, федерального парламента с представительством автономных народов. Для Рима, государства-практика, государства-эгоиста, все торжества и победы которого создались сильным чувством национальности, идея международного представительства была столь антипатична, что даже исконная вражда римлян к власти одного над многими, то есть к монархии, оказалась слабее ужаса государства-победителя видеть на Капитолии своими законодателями и контролерами вчерашних своих побежденных. Рим с отвращением и гневом смотрел даже на то естественное просачивание международности во внутренний состав его, которое после Карфагенской победы обратилось в прилив. Не дождетесь, чтобы считал вас свободными людьми я, который привел вас сюда связанными! крикнул Сципион Африканский в упор новому плебсу, выросшему на полях Карфагенских войн. Ганнибалово вторжение, а затем войны, Македонская и Азиатская, подготовили много элементов для будущего монархического переворота. Разредили в сражениях, похожих на бойни, старую республиканскую знать, что в остатках ее не могло не повысить самосознания своей аристократической исключительности, должно было дать новые опоры сословной гордости и обострить индивидуальные честолюбия духом военного авантюризма. Воспитали привычку видеть надеждой государства, его спасителем или погубителем, военного человека, полководца. Уронили значение села. Под страшным громом африканского нашествия, оно, естественно, не могло работать, а потому ушло в город и там переделалось частью в солдатчину, которая опытом познала, что война профессия опасная, но выгодная, частью в обывательскую чернь, естественно тоскующую, в трудных заработках, по собственному хозяйству и, в номинальности прав, по фактическому их осуществлению. Создали случайные хищнические капиталы, плутократию и крупную буржуазию, которой понадобилось не правительство-гражданин, но правительство-городовой. Убили мелкое землевладение и способствовали росту латифундий, а в них быстро и окончательно пало земледелие, заменяясь более выгодным скотоводством. С падением земледелия громадная масса деревенских рабов, оставшись незанятой и не имея чем кормиться, должна была перекочевать в города и села на шею хозяев своих, которые были полными господами их души и тела, но за то и обязаны были их, хотя бы и скверно, как-нибудь питать. Это, с одной стороны, сложило в Риме начало тех нравов, что были изображены ранее в главе «Рабы рабов своих». С другой, заставило рабовладельцев обратить это человеческое стадо, требующее пищи и крова, на новые отрасли труда — создать либо барщину городских промыслов и производств, либо таковую же оброчность. Рабский труд своим дешевым предложением на все спросы ослабил связь и счеты привилегированных владельцев с гражданским равноправием свободной бедноты, а размеры и производительность новых плутократических хозяйств нуждались опять-таки в правительстве-стражнике гораздо более наглядной и близкой ощутительностью, чем в правительстве равноправия. После революции Гракхов, в полуторавековой смене военных авантюристов, авторитет аристократии и сенат, орган его, пали бессильно и позорно. Наследственный ужас к царской власти и справедливая национальная брезгливость к тому, чтобы Рим, владыка народов, единая свободная мощь под Солнцем, перенял обычай варваров, не умеющих жить иначе, как поработившись единому из среды своей, — эти две громадные силы народной психологии встали между Римом и назревшей потребностью в единовластии настолько крепкой стеной, что штурмовать ее открыто не посягнул ни один из бесчисленных политических авантюристов II и I веков до Р. X., хотя многие из них стояли в самых благоприятных к тому условиях. Рим желал иметь республику — и республику пришлось ему оставить. Но, в течение всего сказанного периода, в быстрой смене народных вождей и любимцев, решительно ни один не довольствуется положением, которое открывает ему старая республиканская конституция, и каждый старается наполнить республиканские формы монархическим тестом, каждый норовит сочинить государственный подлог, не нарушающий республиканской видимости, но низводящий к нулю республиканское существо. Поиски монархических прерогатив совершаются в масках продления республиканских магистратур и полномочий. Гракхи мечтают о постоянном трибунате, избавленном от интерцессии товарищей. Марий — о бесконечно возобновляемом консульстве. Помпей — о неограниченном проконсульстве. Сулла, прикрываясь намерением раздавить демагогию и возвратить конституцию к ее правым основам, первый вводит в Рим войска и захватывает, в полном смысле слова, неограниченную власть насилием государственного переворота. Все это ясные показатели, как много в Риме было хорошей привычки к республике, но как мало под привычкой этой оставалось фактических подпор. Старая конституция осилила, в свое время, перерождение из сельского устава в городское положение, но ее растяжимости не достало, чтобы управить государство с мировыми претензиями. С тех пор, как право гражданства распространилось на всю Италию, уже невозможно было считать толпы, вотирующие на форуме, истинным народом римским: его объем и понятие переросли их. Август, в сознании этого затруднения, думал ввести по городам и колониям письменную подачу голосов, но его проект оказался неисполнимым. Спасти республику и в сути, и в форме могла только представительная система, но ее древность не знала. Раздираемый междоусобиями, утопающий в крови, жертва авантюры партийной и личной, Рим пошел на компромисс и позволил отнять у себя суть, под условием, чтобы сохранены были формы. Пожертвовал фактом республики, сберег имя и внешность республиканского государства. Тут в особенности сказали свое слово провинции, ободранные центром до седьмой шкуры, до отчаяния доведенные жестоким равнодушием республиканской метрополии к их политическим интересам и материальным нуждам, до голой нищеты истощенные сменой губернаторов, каждый из которых приезжал с единым твердым планом — поправить в течение года свое состояние, расшатанное выборными расходами. «Наши провинции стонут, — восклицает Цицерон, — свободные народы жалуются, все царства мира вопиют против нашей хищности и насилий. Нет столь отдаленного или столь сокровенного уголка до самого океана, куда бы ни проникли наши несправедливости и тирания. Народ римский не в силах далее переносить не войн и восстаний народов, но их воплей и слез». Из чьих уст льется эта яркая тирада человеколюбивого негодования? Увы! Ее произносит далеко не ангел бескорыстия, но господин, который сам, за год своего управления маленькой Киликией, нажил состояние в миллион сестерциев. И цель его речи — сказать грабителям народов вовсе не «перестаньте грабить!», но лишь — «ты бери, да по чину бери». «Что же, — спрашивает профессор Петров, — подумать о других, менее благодушных правителях? Что подумать о страшном финансовом истощении провинций, когда, кроме этого частного грабежа проконсулов и их чиновничьей когорты, на них лежало все бремя государственных податей, сбор которых сопровождался обыкновенно насилиями публиканов и откупщиков, пытками несостоятельных плательщиков и тому подобными ужасами?» Провинции искренно рады были принять единого главу, которого власть хоть несколько сравняла бы их, окраинных пасынков Рима, с балованными гражданами центра однохарактерным управлением, в приблизительно, если не совсем, равных ответственностях и правах общего подданства.

Был момент, когда республиканская декорация едва не рухнула. Государственный талант, личное обаяние сверхчеловеческого характера, бесконечная отвага авантюриста-аристократа и любовь обожающей солдатчины подняли над взволнованным хаосом республики гениального узурпатора и тончайшего из демагогов, Юлия Цезаря. Он становится пожизненным диктатором, то есть фактически единым государем, и подумывает уже, как ему определить и назвать эту свою новую государеву власть. Но тут живой бог солдат и плебса встретился с кинжалами «последних римлян»: 15 марта 44 года до Р. X. он пал среди сената под ударами заговорщиков из партии республиканцев- аристократов. Его приемный сын Октавий, будущий Август, употребил семнадцать лет, чтобы устранить все препятствия к окончательному торжеству нового режима. Битва при Акциуме, самоубийство М. Антония, присоединение Египта и общая военная ревизия Востока выяснили и Риму, и самому Августу, что долго подготовляемый переворот созрел, и как раз теперь время сорвать его плод, мирно и тихо, без всякого противодействия, напротив, при дружных рукоплесканиях усталого в междоусобиях общества. 15 января 27 года до Р. X. Август, сосчитав, что все пружины государственного механизма сосредоточились в его кулаке, объявил государству «успокоение» и, сложив с себя чрезвычайные полномочия, которыми он был обличен, как триумвир, назначенный к упорядочению республики (tresviri rel publicae constituendae), предложил «вручить управление государством сенату и народу римскому».

Конституция Августова «успокоения» — преднамеренная двусмысленность, долго и хорошо обдуманная, искусно разработанная во всех направлениях и постепенно законченная им самим и его преемником Тиберием с твердой выдержкой принципа и духа. Вся система ее заключалась в посильном сохранении старых республиканских форм, учреждений и имен, при постепенном монархическом обновлении и вытравлении их содержания и назначения. По- прежнему остаются магистраты, сенат, комиции, но все эти, могучие когда-то, силы совершенно лишены инициативы и самостоятельно действующей власти, сведены на положение государственных статистов. Очень ловко и тонко проведено разделение между титулярной и фактической властью. Сановный класс привык, через вековую историю, к лестнице магистрата и к ступеням ее титулов. Ему оставили и удовольствие хождения по этой лестнице, и титулы, но сопряженные с ними функции, под именами трибунских полномочий (tribunicia potestas), проконсульского или цензорского повелительства (imperium), ушли к государю и либо обусловили собой, либо расширили объем его абсолютной, постоянной, безответственной власти.

Едва ли нужно говорить, что конституция принципата со временем преобразовалась. Это ясно подсказывает уже имя «Империя», которым определяется позднейшая эпоха римского единовластия и которое ходячие представления неправильно распространяют и на первый период его. Конституция принципата постоянно развивалась в духе основного своего начала: к постепенному подавлению, подмену и подлогу республиканских порядков, обычаев и учреждений реформами монархического порядка, мало-помалу искусно и последовательно переместившими в государев дворец всю сумму государственных полномочий. Процесс этот был долог, зыбок и труден. Искать однообразного и точного критерия к определению его на всем его протяжении — от Августа к Диоклетиану — дело сомнительного успеха. Разные эпохи римского единовластия застают его в разных фазисах органического перерождения из номинально-республиканского принципата в абсолютную монархию империи. Но в то же время не следует и преувеличивать значение фазисов, так как их изменяющемуся воздействию гораздо более подвергались, опять- таки формы, нежели общий дух и смысл конституции.

Моммсен установил взгляд на государственную систему, введенную Августом, как на двоевластие, «диархию», в которой власти государя противопоставлялась умеряющая власть сената. Эта знаменитая теория много и авторитетно обследована в сорокалетней полемике таких ученых, как Герман Шиллер (полный сторонник Моммсена), Карлова, Герцог и Виллемс (диархики, но расходятся с Моммсеном, особенно первый и третий, в некоторых частностях), Миспуле, Мадвиг, Буше Леклерк (опровергают Моммсена, не принимая даже теории диархии) и наш Э. Гримм (критик-примиритель, удачно идущий срединой между крайних взглядов). Буше Леклерк несколько обывательски, но не без остроумия замечает, что теория Моммсена отлично удовлетворяет юристов, каким, по существу, был и, по преимуществу, остался гениальный исследователь принципата, но слишком сложна, как историческое предложение. Дело то опять и опять в том, что диархия Августа и его преемников разнится с абсолютной монархией Диоклетиана очень много формами, именами и словами, но не принципиальным духом и фактическим объемом власти. Диархия Августа — осторожный опыт бальзамирования политического мертвеца. Умный, тонкий, одаренный настоящим историческим честолюбием, жадный к действительно сильной власти и равнодушный к ее звонким именам и внешним отличиям, Август — узурпатор, необыкновенный по такту и хладнокровию. Он сам вырос в конституционных формах и не только умом знает, но и душой чувствует привязанность к ним и потребность в них общества, начиная последнее, быть может, с самого себя: стоял же он первым в официальном списке граждан. Поэтому, его задача — выпотрошить труп республики так, чтобы не осталось ни в черепе мозга, ни в груди сердца и легких, ни в брюхе внутренностей, ни в жилах крови, — ни одного жизненного вещества и органа, — но не исказить черт лица и не нарушить телосложения. Так, чтобы, когда труп, взбрызнутый живой водой, встанет для нового бытия, то люди бы его приняли, и сам бы он себе в зеркале показался как раз, точка в точку, тем самым богатырем, который, с отчаяния в республике, бросился на меч свой в битве при Филиппах. Внутри себя оживший богатырь чувствует огромную перемену: прежде деятельную жизнь в себе слышал, а теперь — неловкую праздность и томящую пустоту. Но люди и зеркало уверяют его: не сомневайся в себе, ты тот, истинно говорю тебе, — тот самый. Вот твои консулы, вот твой сенат, твои комиции: все твои любимые свободы, все твое древнее политическое право. Правда, появилась новость, которой ты не знал: принцепс, первый сенатор в сенате и первый гражданин в народе. Но именно его-то воле и благочестию ты обязан тем, что разные авантюристы не растаскали твоих свобод, покуда ты лежал мертвым телом. Этот принцепс, хотя выдвинулся силой демократии, но аристократ родом, хороший и честный «республиканец» убеждениями. Он не называет себя «царем», с негодованием отвергает название «господина» (dominus), не принял даже пожизненной диктатуры. Ни царь, ни владыка, ни диктатор — просто главнокомандующий, imperator войск — он желает, вместо всяких титулов, слыть в государстве, как всякий гражданин, только под своим именем — Caesar, Цезарь. Он большой знаток и любитель старины, которую ты, о, последний римлянин, тоже обожаешь. Поэтому можешь быть уверен, что принцепс не только не обрежет исконных твоих обычаев и учреждений, но еще воскресит для твоего удовольствия множество исконных институтов культа и быта — таких архаических, что ты и сам уже позабыл об их существовании. Словом: ты республиканец, но со всеми выгодами монархиста и без единой неприятной стороны как монархии, так и республики. Итак, живи, благоденствуй и признательно лобызай властную руку, которая возвратила тебе, напрасному покойнику, поспешному самоубийце сдуру, отлетевшую было жизнь.

Этой бальзамировки живого трупа, этого исторического самообмана достало государству на триста лет. То медленно, то бурно погашался государственный фарс величайшего исторического комедианта в смене династий, которые все рождали, в редкую перемежку с государями умеренной власти и сознательной гражданственности, чудовищных деспотов. И каждая очередь смены смывала с Августова живого покойника какое-либо из полинявших притираний старого конституционного рецепта. Следить, как совершался этот процесс, не входит в мою, ограниченную первым периодом принципата, задачу. Читатели, которым хотелось бы подробно ознакомиться с историей развития римской императорской власти, найдут ее, по выбору, в превосходных работах вышеназванных германских ученых, в особенности же у Моммсена и Герцога, а на русском языке — в стройном и внимательном труде талантливого Э. Гримма. Здесь достаточно будет кратко указать предельные столбы трехвекового процесса. Зародыш монархического абсолютизма, зачатый Августом, развился в зрелый и законный организм империи Диоклетиана. Реформа последнего заключалась, главным образом, в том, что этот император уже имел возможность и смелость объявить труп трупом и отказал ему в соблюдении конституционной вежливости, которую, хотя с грехом пополам, считали для себя приличной или обязательной государи более ранних династий. Государственный переворот Диоклетиана, собственно говоря, ничего не перевернул такого, что не было бы уже задолго до него перевернуто и отменено временем. Реформа сводится просто к широкой редакционной правке: к исключению из законов и обычаев значительного количества лицемерных «диархических» уловок, изобретенных Августом, и к соглашению формы и содержания власти в ясное и гласное единство. Глава неограниченной монархии заговорил языком неогранического монарха.

В европейской науке не раз выражалось удивление, что это случилось так поздно, что так долго нельзя было истребить старинное почтенное имя Республики, так трудно было императорам почувствовать себя царями, — назваться же царями они так и не назвались. На эти насмешливые недоумения хорошо отвечает московский профессор Виппер в блестящей своей работе «Очерки истории Римской империи»:

Это вовсе не смешная претензия фактически пригнетенных людей. Те новоевропейцы, которые смеялись над республиканской традицией, сохраняющейся в школе, суде и литературе императорского периода, показали этим только, что сами не избавились от некоторых феодально- крепостнических привычек и идей средневековья. Соответствием к царю, тех или dominus, ведь было по понятиям тогдашнего римского гражданина — servus; подданными, т.е. рабами, а не гражданами были в его глазах обыватели восточных деспотий. Не надо забывать, что «римское гражданство» заключало в себе не только материальные выгоды, но и моральное достоинство, в свою очередь закрепленное республиканской традицией: оно между прочим означало свободу от телесного наказания, а властям ставило преграду к смертной казни. Если в Европе XX века есть множество людей еще не достаточно прочувствовавших это право элементарной телесной свободы, то из этого не следует, чтобы в римском обществе 2000 лет тому назад не было реального сознания важности такого права. Культура идет неровным шагом, и кое в чем эти древние, жившие так грубо и неуютно, были пожалуй впереди нас. Наивная политическая вера в Риме утверждала, что был «народолюбец» Валерий, раз навсегда закрепивший неприкосновенность личности римского гражданина, предоставив осужденным на смерть обращаться к народу за амнистией. Хорошо известны были также старые законы трех Порциев, воспрещавшие пытки, истязания и вообще телесные наказания пс отношению к римским гражданам.

II

Из всех обманных средств, которыми Август бальзамировал и раскрасил труп республики, диархия была несомненно самым искусным и могучим. Коварное, полупрозрачное раздвоение власти создавало для державца необыкновенно выгодную неопределенность, в которой бесследно расплывалось и утопало множество монархических обязанностей и ответственностей, без потери или ограничения хотя бы одного монархического права. Напротив: диархия давала государю открытую и поощряющую возможность плодить монархические права по желанию почти беспрепятственно, пока не вырастали они в безбрежный деспотизм — власть обращалась в бешеного зверя, подданный в терзаемого скота. За 95 лет, что Римом управляла по Августовой конституции Августова же династия (27 до Р. X. — 68 по Р. X.), «республика» успела разнообразно пережить ужасы Тиберия, Кая Цезаря, Клавдия и Нерона. Имена первых трех достаточно выразительны. Однако четвертый и последний имел же какие- нибудь особые основания хвастаться, накануне самой погибели свой, будто до него государи не понимали, что такое власть, и не умели ею пользоваться. Между тем, диархическая конструкция старой Августовой «республики» не только не была отменена этими тиранами, но, напротив, незыблемым и целым куском пережила и их самих, и междоусобия, которыми ознаменовалось крушение их династии, и стала фундаментом власти для нового правящего дома Флавиев. Документ, из которого мы больше всего знаем о принципате первого века нашей эры, есть lex de imperio Vespasiani (закон о правительских полномочиях Веспасиана), известный у юристов под названием «царственного закона» (lex regia). Документ этот, найденный в XIV веке вырезанным на бронзовой доске, представляет собой копию сенатского постановления, коим Веспасиану были предоставлены сразу все права, которые его предшественники получали понемногу.

Лукавая неопределенность верховной власти в так называемом императорском Риме лучше всего выражается тем, что у нее весьма долго не было названия. Она жила и правила без имени, неимея особого титула, вполне ее выражающего, охватывающего цельность ее компетенции. Вместо титула, верховный владыка снабжен целым рядом определений, прибавляемых к его собственному имени. Фамилия «Цезаря» и прозвище «Августа» сперва обозначают его обычную, но никогда не узаконенную и не наследственную, — так что вернее будет сказать: привычную, — преемственность, а впоследствии, когда настоящие Цезари вымерли, династическую фикцию, указывающую происхождение и непрерывность идеи «государя» в институте римской верховной власти. Уже полвека спустя после Августа, выморочную фамилию и таковой же титул присваивают плебеи Флавии, потом испанские выходцы Нерва, Траян, Адриан и др. В ум стучатся, конечно, аналогии новой истории. Преемники угасшей Августовой династии, наоборот, старательно отстранялись от ее кровного родства и традиций, но воспользовались фамильными прозвищами первых державцев Рима, чтобы показать свою духовную связь с конституцией, которая положила начало державству. Фамилия и титул Октавия Цезаря Августа обратились в характеристику колоссальной власти, которую он сам не хотел назвать, а преемники либо тоже не хотели (Тиберий), либо не умели (Кай Цезарь, которого успели убедить, что титул «царя» — rex, βασιλενξ — для него слишком низок), либо не смели или не успели (Клавдий и Нерон). Но все пятеро понимали объем и характер своей безымянной власти в совершенстве и умели пользоваться ею широко и глубоко.

Однако в фамильных эпитетах этих «Цезарь» и «Август» заключалось и некоторое ограничение власти. А именно: как преемники величайшего патрицианского рода Юлиев, все, приемлющие имена эти, должны были быть патрициями. Те, которые по рождению своему не были таковыми, как Веспасиан и многие в позднейших веках, получали это звание сенатским постановлением. Иначе, глава государства не мог бы быть, вместе с тем, первосвященником, pontifex maximus: то есть главой государственной религии, президентом верховной жреческой коллегии и министром духовного ведомства. Номинальным, конечно, так как понтификат свой императоры всегда правили через заместителей, promagistri.

Наоборот, патрицианство государя, казалось, отрицает возможность для него трибунских полномочий. Между тем, именно они-то, potestas tribunicia, возобновляемые из года в год, являются истинной и главной силой государя: оградой его неприкосновенности и орудием его всемогущего и всеведущего контроля. Один из самых значительных и талантливых исследователей принципата, тюбингенский профессор Эрнст Герцог, отрицает большую важность трибунской власти в общем составе власти принципата. Но в основных источниках нет недостатка в свидетельствах, что сами Цезари, по крайней мере настоящие первые Цезари, Юлии-Клавдии, видели в трибунской власти палладиум принципата.

Август придавал такую важность передаче ему трибунских полномочий, что день, когда она свершилась, 27 июня 23 года до Р. X., значится на его монетах и памятниках, как начало его правления. Единственно о власти трибунской поминает он в знаменитом своем политическом завещании — важнейшем из документов истории принципата — в храмовой надписи, известной под именем Marmor или Monumentum Ancyranum, и хвалится, будто не имел власти больше своих трибунов-коллег. В 22 году по Р. X. родственник правящей династии, М. Силан, сделал было даже попытку вытеснить старое римское летоисчисление по консулам летоисчислением по держателям трибуната, то есть по принцепсам. Но республиканские традиции, как всегда, более цепкие за имена, чем за дело, не уступили новшеству принципата, хотя предложение М. Силана было поддержано даже одним из консулов того года, хотя этот самоотверженный Гатерий предлагал занести сенатское постановление о том на золотую доску. Консульский счет годов уцелел, а трибунский не привился. Даже и указы римских государей помечались именами консулов, что, впрочем, могло тут иметь значение не только хронологическое, но и контрасигнации высшего республиканского магистра.

Третье определение римского государя — император, imperator. Это звание, соединенное с проконсульскими полномочиями, обозначает в государе главнокомандующего армией. Сверх того, он консул, цензор, отец отечества (pater patriae) и, со времен Траяна, проконсул. Он отмечен теми же знаками, что и высшие магистраты, — ему присвоены тога претекста, военный плащ из пурпура (paludamentum, порфира) и меч, право носить который он сохранял и в Риме, караульное кресло или трибунская скамья (subsellium), сперва двенадцать ликторов, потом двадцать четыре, с лавровыми связками, и лавровый венок.

Хаос званий верховного римского владыки — только кажущийся, потому что коллекцию их Август собирал с выдержкой и не только по мере возможности, но и по мере надобности, не горячась, не жадничая и не спеша. Бывали случаи, что он и Тиберий сами укорачивали предлагаемые им властные права: вместо пожизненного принимали только десятилетие, либо даже переизбрание в годовой срок, отклоняли почести и титулы, которые подносила им знать, но которые могли не понравиться народу, и т.д. Но в подобных отказах Цезари никогда не проигрывали, а всегда выигрывали. Они выжали из государственных магистратов весь существенный сок и оставили только корки. Поэтому, в мнимом хаосе своем, их звания и привилегии комбинированы в последовательном и логическом накоплении.

Силы, которые Август утягивал у государства одна за другой, он передал своим преемникам всей совокупностью, сложившейся, сама собой, очень ловко и жизнеспособно. Все звенья и силы как будто в противоречии между собой, а в действительности отлично рассчитаны, чтобы друг друга поддерживать. Опорными точками в движении и деятельности римской верховной власти выделяются из выше перечисленных три коренные полномочия:

1. Власть трибунская,

2. Imperium (повелительство) проконсульское, обер-команда.

3. Высший понтификат.

Совершенно анормальное сочетание трибунских полномочий со званием патриция, стоящим с плебейским институтом трибуната в историческом взаимоотрицании, было одним из самых смелых нововведений Юлия Цезаря.

Только такой исключительный любимец народа мог провести этот политический парадокс, в котором демократия отреклась в пользу демагога от самой себя: сдала, веками выработанную, коллективную самозащиту в руки единичного политика, происходившего из того самого, принципиально враждебного, сословия, именно против которого коллективная самозащита и сложилась.

Юлий Цезарь перенес на особу державца величайшее государственное «табу» древнего Рима, — живое и деятельное табу, способное и очень усердное распространять от себя новые властные табу порядка законодательного и исполнительного. Не надо думать, что облечься трибунской властью для римского государя значило то же самое, что быть трибуном. Он не сотоварищ коллегиального трибуната, но обладает его свойствами и силами в мере высшей, чем сам трибунат. Его запретительное право (интерцессия) распространяется и на трибунов, но трибуны не имеют запретительного права на него. Трибунская власть — расширяющее уподобление, но отнюдь не тождество власти трибуна.

Имя указывает источник, откуда взят образец и характер новой государственной прерогативы, но оно гораздо уже ее содержания. Если римский государь — трибун, то трибун с расширенными и преувеличенными правами (особенно в главнейших и действительнейших полномочиях отрицательной их части) и без всякого сословного обязательства и риска.

Получив трибунскую власть, Юлий Цезарь сделался заклятым и неприкосновенным (sacrosanctus) и положил руку на право интерцессии, без ограничения сроком и пространством. Август, по примеру Цезаря, переменил в 36-м году свое звание триумвира — одного из трех, уполномоченных к упорядочению республики (tresviri reipublicae constituendae) — на пожизненные трибунские полномочия. Позже (в 23 г. до Р. X.) он нашел более надежным возвратиться к старому порядку их ежегодного возобновления, через официальное признание и утверждение сроком на один год. Таким образом, римский государь окончательно уподобился непрерывно избираемому трибуну над трибунами: — без ограничений, которые заключали власть обыкновенного трибуна в тесный круг Рима, да и в его пределах ее обуздывали, и даже без обязанности личного присутствия в столице, потому что, отсутствуя из Рима, государь оставлял за собой право пользоваться своими прерогативами через своих делегатов. Государь-трибун становится символом правовой совокупности, по которой живет народ, живым воплощением его самозащиты в области внутренних дел, — не только от борьбы сословий и состояний, но можно сказать: защиты народа от самого народа. Именем трибуна, он — государь демократии. Собственно говоря, это — символическое воплощение тех легендарных мужицких царей, если не демократов, то демагогов, роман об изгнании которых связан с самым основанием римской республики. Защитительной замены их суррогатом трибунского института плебс потребовал от патрициев уже в первых годах народоправства и добился ее знаменитой первой «сецессией», то есть всеобщей забастовкой в форме выселения на Священную Гору. Идею такого государя Моммсен, как убежденный демократ-империалист, считает национальной римской идеей. Тринадцать веков спустя после Августа, Кола ди Риензи, восстановив на короткое время, под именем республики, несомненный принципат, справедливо не нашел более выразительного и полного титула в символ своей новой власти, как «трибун римского народа».

Читатель, быть может, замечает, что, говоря в этой главе о представителях верховной власти в Риме, я обозначаю его лишь общими, неопределенными именами: государь, верховный правитель и т.д. Это очень затрудняет меня в изложении, но до тех пор, покуда не будет выяснена и усвоена общая идея принципата, я старался избегать ходячих титулов, которых безразличное употребление привычкой позднейших веков, с толкованием вчерашнего дня нынешним, затемнило в истории и сказанную общую идею и ее осуществительные формы. Я не могу употребить слова «монарх, монархия» там, где предо мной наглядная диархия, там, где основатель конституции сам употребляет слово «монарх», как последнюю политическую угрозу: — Я не отдам государства в руки черни, ведомой авантюристами, «хотя бы мне десять тысяч раз пришлось умереть или даже сделаться монархом» (Дион Кассий). А слова «диарх» нет в русском языке, и я не берусь предложить его в неологизм, так как не слышу и не чувствую в нем полноты и точности. Не могу я довериться и таким определениям, как «царствовать», «царствование», «воцарение», «сесть на престол», «престолонаследник» и т.п., потому что их этимология выражает идею единовластия не только не римскую, но антиримскую, и порождает опасные фикции, которых в нашем вопросе и без того так много, что лучше их сокращать, а не умножать. Одной из таких сбивчивых фикций, которую мы должны разобрать, являются слова «император», «империя». Они в общежитии, в художественной литературе, а иногда и в научной, применяются без разбора ко всем римским государям, начиная с Августа, гораздо шире, чем позволяют истинные условия их возникновения и развития.

Слово imperator, в общем смысле, значит повелитель, начальник; например, даже imperator histrionum — директор труппы актеров, режиссер. В государственном смысле, первоначально императором зовется всякий римский магистрат, которому дается повелительство, imperium. Этим термином обозначалась в республиканском Риме всякая определенная власть, облеченная в сфере своего назначения широким правом независимой инициативы, ограниченным лишь апелляцией к народу (провокацией).

Она сопрягалась или с высшими правительственными должностями (консулы, преторы), или с управлением особой частью (главнокомандующий армией в военное время), или с специальным государственным поручением (широчайший пример этого третьего вида — при диктатуре; более узкий — в проконсульстве, в пропреторстве, в некоторых специальных миссиях, которыми, по надобности, облекались даже частные лица). Глядя на компетенции магистрата, которому давалось imperium, оно имело степени: majus imperium — консулов; minus imperium — преторов; imperium finitum — наместническое повелительство в пределах управляемой провинции; imperium infinitum — в специальных поручениях, не ограниченных территориальным пространством, как было оно дано, например, Помпею во время войны с пиратами: род частной диктатуры, которую можно сравнить с полномочиями в русском XIX веке Муравьева в Литве, Ермолова, Воронцова и Барятинского на Кавказе, Кауфмана в Средней Азии и т.д. К концу республики характер imperium, первоначально безусловный, включительно до права казнить граждан смертью, значительно смягчился и, в гражданской части управления, свелся к праву карать тюрьмой и налагать штрафы в административном порядке. В военном ведомстве imperium сохранилось за высшим генералитетом, с правом смертных приговоров для солдат, но только в военное время.

Imperium militare, развиваясь на почве армейской дисциплины, упрочилось двумя корнями: через народный закон, которым генерал облекался в полномочия главнокомандующего (lex curiata de imperio), и через солдатский обычай — подносить титул императора своим победоносным генералам, на полях выигранных ими сражений. Это, в громадных размерах, то, что в современных отрядах военного действия представляет собой получение военного ордена, солдатского Георгия, «по приговору роты». Как император по закону, так император по обычаю оставались императорами, конечно, только до возвращения в Рим, где они, согласно конституции, превращались в обыкновенных граждан. Однако, солдатский император по обычаю — не пустая кличка: она давала право требовать триумфа. Итак, и по закону, и по обычаю, военный император, в конце республики, есть генерал- аншеф, командующий отдельной частью действующей армии. Слагая свои полномочия, он слагает и свой титул.

Юлий Цезарь, множество раз облеченный в imperium, как главнокомандующий в разных войсках республики, и часто приветствованный титулом императора на полях битвы в Галлии, Германии, Британии и т.д., привык к постоянству этого звучного и властного выборного титула, выразительного для исключительно громадных полномочий, которые он умел поднять на степень, действительно, монархической власти, и в то же время коренного республиканского, плебисцитного, не возбуждающего в свободном народе тех ненавистных подозрений, как lex, dominna etc. Сенат поднес ему этот любимый титул пожизненно. То есть — учредил несменяемость главнокомандующего армиями и флотами. Чтобы отметить, что он принял «императора» не в том смысле, как доступно всякому удачливому генералу, но в смысле постоянного и непременного главнокомандующего всеми военными силами государства, Юлий Цезарь начал помещать титул впереди своего имени, тогда как другие республиканские императоры ставили его сзади. Август получил императорский титул того же типа (с несменяемостью и пожизненностью) в 39 г. до P. X. — за три года до своей конституции. Что император в титуле Августа совсем не обозначает верховной государственной власти, что он не император — не только в современном общепринятом смысле, как императоры российский, германский, австрийский, но и в том, как именовались императорами выборные абсолютные монархи Рима, начиная с Диоклетиана — и даже императоры второго и третьего христианского века, уже Антонины и, в особенности, Северы, — это ясно следует из того, что титул не был оставлен Августом в свое исключительное пользование. Победоносные генералы продолжают получать его даже и при преемнике Августа, Тиберии. Последним таким полевым императором был в 22 г. по P. X. проконсул Африки, Юний Блез, победитель нумидийского шейха-разбойника Такфарината. «Это была старинная почесть для полководцев, которые после успешного окончания войны, среди радости и энтузиазма одержавшего победу войска, оглашались общим криком. Бывало несколько императоров в одно время, но никто не был выше других. И Август допустил для некоторых лиц этот титул, а теперь и Тиберий для Блеза, но в последний раз» (Тацит). Упразднение Цезарями императорского титула для остального генералитета объясняется тем, что он именно — остальной. Раз Цезарь — главнокомандующий во время войны и мира, остальной генералитет не более, как его субалтерны, подручные и заместители, воюющие — по фикции, оформленной в порядке государственной религии — «под его ауспициями»[13]. На этом основании Цезари отобрали у генералов своих обряд триумфа, смягчив это лишение утверждением многочисленных соответственных знаков отличия (insignia triumphslia), — отобрали и императорский титул per acclamationem. Отныне побеждать будет Корбулон, а триумф и звание императора достанется Нерону. Затем: титул «императора» (imperatorium nomen) разделяют даже и в позднейшие века не только соправители и наследники государей, но и многие принцы, которым он даруется милостью главы государства. И это обозначает далеко не то же, что в настоящее время «императорское высочество», «altesse imperiale», «kaiserliche Hoheit», «altezza imperiale»: не только близкое родство с правящим домом, но и, так сказать, осенение принца благодатью imperium’a, перехода на него, по поручению или доверенности, доли императорской власти.

Вот причины, по которым я не могу согласиться с мнением, принятым Любкером и множеством других, будто со времени Августа «император» сделался равнозначащим «принцепсу» (princeps) или Цезарю. Императора в это время — по крайней мере, на сто лет вперед — быть не могло, потому что не было империи, а были только imperia: разные виды государственной власти (imperia gerere значит — занимать высшие государственные должности). Из них наиболее развитую и важную, главное командование войсками, Цезари, конечно, забирали себе, но она далеко не исчерпывала объем их власти, а, следовательно, не могла быть и ее выразительницей. Цезари-императоры не позволяли величать их этим военным титулом иначе, как на походе. Из преемников Августа Тиберий и Клавдий никогда не пользовались императорским титулом иначе, как в вышеизъясненном смысле «главнокомандующих». Их медали и монеты не выставляют «императора» на первое место в титуле (praenomen), как делал Юлий Цезарь, — напротив, император всегда на последнем месте: Tiberius, Claudius, Augusti, Filius, Augustus, Pontifex, Maximus, Tribunicia, Potestate, Imperator и год правления.

Что касается титула princeps, то есть «первый», его происхождение связывало римского государя с верховным правительственным органом республики: с коллективом сената. Princeps senatus значит совсем не глава сената, как иногда переводят, но первый, внесенный цензорами в сенаторские списки, и первый в очереди сенатских прений и подачи голосов. Почетное место сенатора-старосты, независимое от возраста, породы и политического положения тех, кому оно отводилось. Сила чисто морального характера, символ признанного государством уважения к личности, возвеличенной общественным мнением. Отсюда они — princepes civitatis, principes Romani nominis, первые в общине, первые римляне. Словом, это — красный угол сборной избы, излюбленный человек, которому община предлагает «сесть под богами». Обыкновенно цензоры назначали принцепсами сената своих предшественников по цензуре. Таким образом, princeps senatus в республиканском Риме менялся каждый люстр (в конце республики — пятилетие). В 28 г. до P. X. Август ставит свое имя во главе списка сенаторов и, таким образом, оказывается принцепсом сената. Естественное сенаторское обращение к первому в своей организации — «ваш принцепс», princepnoster — Августу понравилось. Гражданский смысл титула был удобен к тому, чтобы войти во всеобщее употребление. Определение «senatus» отваливается и остается просто princeps, который обычаем начинает изъясняться уже не как первый в сенате, но как первый из граждан. В административном значении princeps может быть переведен, как главноначальствующий «гражданской частью республики», а в общежитии принимает демократический смысл выборного правителя, государя народной волей. Это как раз было на руку Августу, который все усилия употреблял, чтобы показать, что он порвал связи со своим военным прошлым, и смотрит на свое государево дело, как на охрану гражданственности и силы законов, а отнюдь не намерен обращать его в вооруженную авантюру постоянной войны с «внутренним врагом». «Штатский» звук «принцепса» успокаивал людей прошлого, что республика не пала жертвой военного захвата, не стала добычей узурпатора-тирана, а перед людьми будущего ручался за упокоение междоусобий, которого они жадно желали, и за отказ верховной власти от предпочтения военщине, которое общество, за предыдущий век, жестоко истомило. И, наконец, в этом титуле были слышны даже останки старо-республиканской традиции, память первобытной мужицкой знати. Как хорошо отмечает Виппер: «в имени принцепса остался еще известный социально-аристократический оттенок. Зваться принцепсом по преимуществу звучало приблизительно так же, как в XVIII в. быть первым сеньором, первым дворянином в своем государстве».

Когда Август умер, народ хвалил его за то, что он, 21 раз провозглашенный императором, не навязал республике ни царства, ни диктатуры, но правил ею под титулом принцепса. То же самое приходится сказать о тех из преемников Августа, которые не лишены были конституционного смысла и желания если не быть, то казаться закономерными. По словам Диона Кассия, Тиберий прямо определил свою власть формулой тройственности: «Я господин своих рабов, император солдат, принцепс (προϗριτοξ) остальных». Все они остерегались титула император (αντοϗρατορ), как распространяющего на свободное государство опасное начало военного самодержавия, и, верные традиции Августа, крепко держались за гражданский строй и имя принципата. Любопытство, что в титуле «принцепса» мы, по-видимому, имеем дело превращения обычая в закон без санкции государства. По крайней мере, науке неизвестен акт, которым бы узаконялся этот титул, столь постоянный, а иногда прямо таки подчеркнутый у писателей, напр., у Тацита, и в надписях. Особенно в моде, по указанию Моммсена, был он при Тиберии, что дает Герцогу повод думать, будто Тиберий хотел сделать его официальным. Гримм опровергает предположение Герцога на том основании, что именно в эту же эпоху словоупотребление современных писателей, Веллея Патеркула и Валерия Максима, ясно показывает, что princeps еще только вырабатывался, но еще не специализировался в значение государя. Оба они называют принцепсами множество выдающихся и влиятельных деятелей республиканского периода, не придавая тому правительственного смысла. Некоторые из принцепсов Веллея даже не были принцепсами сената. Таким образом, мы присутствуем здесь при процессе, как обычное почетное республиканское имя сузилось с многих на одного и, в сужении, выросло властным значением до владыки государства. Собственно говоря, тот же процесс переживало и русское слово «государь», которое в XVII веке было общеупотребительным обращение к боярству, хотя искони значилось в царском титуле. Восемнадцатый век мало-помалу вытеснил это ходячее словоупотребление из языка официальных отношений и образованного общества в простонародные слои, где оно, однако, преспокойно дожило даже до последних лет крепостного права, да, пожалуй, и сейчас еще звучит в какой-нибудь глуши, как, местами, звучит «боярин» вместо общеупотребительного «барин». Но, во всяком случае, в общественном распространении, слово «государь» — конченое и умирающее; от него только уцелел «милостивый государь» в письмах, да архаический пережиток «государь мой», в современной литературе употребляемый почти исключительно в целях иронических. Подобно римскому принцепсу и совершенно тем же обычным порядком сужения, «государь» отобран у общества дворцом XVIII и XIX века и сделался специальным обозначителем носителя верховной власти. Понятно, что параллель эта годится лишь для римской эпохи, которую мы рассматриваем. Зыбкость слова «принцепс», никогда не утвержденного официально, законодательным актом, способствовала этому титулу, едва он успел сложиться от многих к одному, начать обратную эволюцию от одного к многим. Сперва его начинают получать наследники верховной власти и члены правящего дома. Затем развитие военной монархии совершенно вытесняет его естественным для нее преобладанием титула императора. Уже Пертинакс должен был комментировать его для народа, воскресив старую прибавку: princeps senatus. В феодальные века princesp долго жил в романских народах общим именем самостоятельного государя (il Principe Маккиавелли), покуда не распался в общий княжеский титул.

III

Трибунские полномочия, заключающие в себе совокупность гражданских прав, вручались государю законодательным порядком и лишь по торжественном приятии им верховной власти. Не так было с проконсульским повелительством (imperium). Оно принадлежало государю фактически и юридически с момента, когда сенат и народ провозглашали его повелителем, imperator. Проконсульская власть подразумевается таким образом, как составной элемент, уже в самом избирательном на государство акте, каков бы он ни был. Ясно отсюда, что вручение государю проконсульского повелительства не могло быть подчинено какой-либо правильной и однообразной процедуре. Государь получал проконсульскую власть в тот момент, в том состоянии, как застигало его избрание. Он избран — eo ipso — осенила его проконсульская власть. Моммсен пытался найти специальную и постоянную процедуру момента этого и восстановить ее в единство. Великому обобщителю, конечно, удается это искусственный опыт. Но ему пришлось обставить почти каждый исследованный им случай такой массой исключений и особенностей, что, чем принять такое сложное и зыбкое единство, лучше поверить, что никакого единства не было.

Проконсульство есть заместительный магистрат (промагистрат) высшего порядка. Собственно говоря, слова «проконсул», взятого всеми европейскими языками с французского proconcul, в древности не было. Было два слова: pro consule — за консула, вместо консула, — по тому же образцу, как pro praetore, pro quaestore, pro magistratu. Промагистрат этот был облечен повелительством консульского разряда (imperium consulare). Проконсулам вверялось или командование действующей армией или управление провинциями, в особенности теми, которые предполагались не вовсе замиренными или, по окраинному своему положению, требовали сильного военного гарнизона. Уже начиная с четвертого века до P. X. (первый проконсул Кв. Публилий Филон в 327 г.), сенат обращает проконсульство в средство сохранять при команде хороших боевых генералов. Первые проконсулы избирались плебисцитом. В последнем веке республики Сулла установил, что консулы и преторы должны постоянно пребывать в Риме; это нововведение сдало провинции всецело в руки промагистров: проконсулов и пропреторов. Помпеев закон (52 г. до P. X.) ограничил право консулов, кончивших срок свой, замещать проконсульские посты ранее промежутка в пять лет. Через это, вместе с размножением провинций, проконсульский институт, — имевший ранее окраску удержания у власти окончивших ее законный срок, но необходимых государственных людей, либо почетного пенсионата их через специальную военно-административную миссию, обратился в простой вид высшей, смешанной, военно-гражданской бюрократии, в класс привилегированного чиновничества для особо-важных государственных поручений, в институт вицеройства. В то же время пал и выборный порядок их назначения. Проконсул, в эпоху введения принципата, — государственный наместник с неограниченными местными полномочиями жизни и смерти над всеми народами или командами, входящими в его управление, кроме римских граждан, владыка местной войны и мира. Это, если искать разъяснительных параллелей в ближайшей истории, будут опять-таки Ермолов, Воронцов, Барятинский на Кавказе, Муравьев в Литве, Кауфман в Ташкенте. Это власть военного положения, и страна, в которой она держится, почитается в Риме не совершенно мирной, нуждающейся в исключительном правительстве особых охран. История ужасов хищничества и жестокости, которые проконсульская власть вырастила на почве этих суровых предубеждений и своих широких полномочий, общеизвестна. Я уже упоминал, что злоупотребления проконсульской власти и ненависть к ней провинций были одной из главных причин, почему принципат был приветствован во внеиталийских народах, как надежда лучшей жизни, и всюду легко отстранял старую республику и был популярен в Греции, Азии, Египте, даже в лице таких государей, как Клавдий или Нерон.

Подобно тому, как принцепс облечен трибунскими полномочиями, но он сам не трибун, так точно он облечен проконсульским повелительством (imperium), но он не проконсул. Только Траян нашел нужным примкнуть себе этот провинциальный титул. В эпоху принципата проконсулами назывались начальники десяти сенатских провинций. Генерал-губернаторы Азии и Африки числились в консульском ранге и имели право на ликторский выход с 12 связками; остальные в ранге преторском, с выходом в 6 связок. Проконсульская власть принципата разливается над ними и между ними без ограничения пространством и является как бы высшим контролем сенатских провинций. Хорошо известно учение Моммсена о принципсе-императоре, как «чрезвычайном магистрате» римской республики. Этот взгляд именно здесь хорошо и наглядно оправдывается — в проконсульской власти. Мы видели выше, что, по существу своему, каждый проконсул есть «чрезвычайный магистрат». Император же есть совокупность, слитность, дух, символ и стража этой чрезвычайной магистратуры.

Власть проконсульская принималась принцепсом пожизненно и распространялась на все государство, не исключая самого Рима. Это новость, потому что, в прежнее время, проконсулы лишались своих полномочий и становились частными лицами в уровень обыкновенных граждан, как только переходили черту pomerium’а. Теоретически так оно и осталось. Глава государства, и в принципате, считается проконсулом лишь провинций и, обыкновенно, очень осторожно относится к этому титулу. Первый, кто позволил себе удержать его и для города, был Септимий Север, но еще о Траяне, стало быть, полтораста лет спустя после августовой конституции, мы знаем, что он носил сан проконсула лишь вне Рима. Фактически же — уже при Тиберии вошла в Рим преторианская гвардия, а при Севере проникли в Италию легионы. Все солдаты — государевы и на имя государя приносят присягу. Провинциальные проконсулы не более, как его наказные атаманы. Таким образом, ему одному принадлежит право призывать страну к рекрутскому набору, производить офицерство в чины, определять размеры жалованья и раздавать награды, объявлять войну и заключать мир. И, наконец, это проконсульское повелительство содержит в себе также и повелительство консульское и преторское, то есть высшую инстанцию суда, как гражданского, так и уголовного. А со времени исчезновения цензуры, также, после Домициана, и полномочия цензорские.

ІV

Ни цель, ни размеры моего труда не позволяют мне остановиться здесь с должной подробностью на важной полемике Моммсена и Карловы о способе получения принцепсом проконсульского повелительства. По взгляду Моммсена, imperium proconculare, «строго говоря, не даруется; им завладевают, как республиканским титулом императора, по приглашению сената или по приглашению войска». Этот взгляд — читатель вспомнит — принят и в моем труде, за исключением «приглашения войска», которое кажется мне несообразным с эпохой — уже номинального и усыпленного, но еще сильного или, по крайней мере, уважаемого и опасаемого, в соответствии живучести своей, народоправства. Карлова, а за ним Виллеме и Гардтхаузен, определяют юридическим базисом основных полномочий принцепса тот специальный закон о повелительстве (lex de imperio), пример которого дошел к нам от времен Веспасиана. Все остальные прерогативы верховной власти, для названных ученых, либо истекают из сказанного закона, принимаемого народом и публикуемого сенатом, либо его окружают и дополняют.

Оставляя в стороне спор о путях, я возьму лишь их несомненные результаты, выражающие собой как раз верховную власть эпохи «Зверя из бездны». Какого бы повелительства символом ни был lex de imperio Vespasiani — специально и особо государского или смешанного проконсульско-трибунского — ясно одно: он суммирует, в лице преемника Юлио-Клавдианской династии, все верховные права, которые она добыла себе от римского народовластия и, следовательно, все права, которыми облечен был последний государь первой династии, принцепс Нерон.

Вот эти прерогативы в последовательном исчислении Карловы:

1. Исключительная обер-команда всеми войсками государства, как за чертой, так и в черте померия.

2. Право объявлять войну и заключать мир, союзы и договоры.

3. Право земельного вознаграждения ветеранов через ассигнационный фонд (assignatio agrorum).

4. Право даровать перегринам латинское и квиритское право, муниципиям право колоний и пр. посредством leges datae.

5. Права собственности над провинциями государева имени (provinciae Caesaris) и управление ими.

6. Право расширять границы померия.

7. (Вероятное) право созывать комиции.

8. Право созывать сенат, делать доклады не в очередь (преимущественные, и по нескольку в одно заседание), производить голосование и т.д.

9. Право рекомендовать кандидатов при выборе магистратов.

10. Широкое jus edicendi: право указов, сохраняющих силу, покуда остается у власти магистрат, — ergo, при пожизненности полномочий и повелительства, коими облечен принцепс, также ему пожизненных.

11. Неограниченная уголовная юрисдикция.

12. Высшая юрисдикция по гражданским делам.

13. Финансовые полномочия.

14. Льготы от действия некоторых законов, возрастные льготы для занятия государственных должностей, послабления строгостей брачного права и тому подобные. Как хорошо выяснил и Моммсен и Гримм, это правило играло роль преимущественно в области гражданского права. Каждый принцепс выговаривал себе льготы от законов, нужные ему по времени и обстоятельствам, a lex de imperio его преемника переносил на последнего льготы предшественника. «Да будет император Цезарь Веспасиан свободен от тех законов и плебисцитов, в которых сказано, что ими не связываются божественный Август или Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август». Конституционный характер закона ярко подчеркивается тем обстоятельством, что в нем не помянуты узурпаторы — ни Кай Цезарь, ни Нерон.

Затем:

15. Проконсульское повелительство: власть над сенатскими провинциями.

16. Трибунские полномочия: неприкосновенность, право запретное (intercessionis), право поддержки правительственных инициатив (jus auxilii), право (jus coercilionis).

17. Верховный понтификат и другие сакральные должности.

По этому отделу власти принцепс становится председателем верховной жреческой коллегии, хозяином священного архива римской республики, контролером всех обрядов и установлений культа, главным редактором сибиллиных книг (политическую важность права на их толкование Август использовал для ludi saeculares). Словом, в духовном ведомстве он такой же полномочный начальник, как в войсках генерал. И если imperium proconsular дает ему возможность казнить смертью своих виновных офицеров, то jus sacrum, священное право, позволяет ему закопать живой в землю виноватую весталку (Буше Леклерк).

Огромно сильная и всеобъемлющая власть эта оставляла в системе своей лишь одно династически слабое место, пробелом которого Рим, даже под властью самых беспощадных деспотов, ускользал от самодержавия в течение почти трех столетий: это военное государство отрицало принцип наследственности. Он был так противен римскому духу, что не ужился ни с одной эпохой римской истории. Подобно легендарной царской власти первобытного Рима, новая верховная власть, в период ли принципата, в период ли империи, всегда была и осталась избирательной. Римский государь мог только мечтать о своем наследнике, но никогда не мог быть уверен, что им будет именно тот, кто ему угоден. Особенно в ту эпоху, которую мы изучаем. Наследник верховной власти в Риме не более, как наиболее вероятный, потому что рекомендуемый самим государем, на нее кандидат. Фактически это не что иное, как высшая претензия той коммендации, право которой Карлова, мы видели выше, ставит под № 9 одной из прерогатив верховной власти принцепса. Высшая, но — не прижизненная, а потому и не имеющая сильных средств к осуществлению. Государи, начиная еще с Августа, мечтают обратить власть в правильное семейное наследство, но ни одному из них не удается уничтожить противо-династические случайности, которые, при всем своем разнообразии, так постоянны в результатах, что очевиден их фатальный, а не катастрофический характер. Они врываются в династическое строительство, подобно обновляющим бурям, — и, в конце концов, у Рима были излюбленные фамилии, членам которых преимущественно и предпочтительно доставалась верховная власть, но не было ни одной правящей династии в строгом смысле этого слова, как его знал древний Восток и узнала средневековая и новая Европа. Впоследствии принцепсы нашли способ отчасти парализовать непредвиденные случайности властенаследия тем, что предполагаемого своего преемника они не только объявляли и наделяли выразительными символическими титулами, — это, повторяю, сообщало ему лишь привилегию государева кандидата, — но, еще при жизни своей, вводили его в соправительство и, таким образом, давали ему средства заручиться властью, на которую, как уже привычную для народа, потом не так-то будет легко посягнуть соперничающим претендентам. Начал эту дрессировку государства на мирную узурпацию еще Август, но ему страшно не везло в ней; все, кого он сделал товарищами своей власти (Агриппина, Марцелл), все, в ком он воспитывал себе прямых наследников (дети Агриппы и Юлии, Кай и Люций Цезари), перемерли, и принципат достался в суровые руки угрюмого Тиберия. Известно горестное начало частного завещания Августа: «Так как жестокая судьба похитила у меня сынков моих Кая и Люция, то пусть уже наследником моим в двух третях имущества будет Тиберий Цезарь». Тит, сын Веспасиана, был уже particeps imperii (соправитель), designates imperator (облеченный в императорские знаки, непременный кандидат в императоры), а Домициан, брат его, носил, столь же символический в этом смысле, лавровый венок. При отсутствии прямых наследников, государи, чтобы несколько закрепить свой выбор, прибегали чаще всего к усыновлению своих кандидатов. Но, хотя бы и символический, акт этот, все-таки, оставался только частным актом, никогда не утверждал других прав, кроме последствий обыкновенного гражданского усыновления, и не рождал государственных обязательств, хотя мог иметь острые государственные последствия, как мы видели это на примере Британика — родного сына Клавдия, отстраненного Нероном, приемным. Адриан усыновляет сперва Л. Элия, потом Антонина Благочестивого, — оба получили титул Цезарей. Антонин точно также усыновил и объявил Цезарем Марка Аврелия. Сыновья последнего Коммод и Анний Вер в 166 году по Р. X. уже оба получили титулы Цезарей. С тех пор обычай этот, за редкими исключениями, прочно установился. Марк Аврелий, вообще, уже носил в уме своем идею двойственной власти, которой, в форме территориальной диархии, пришлось таки кончить всемирной римской монархии, два века спустя. Марк Аврелий первый подал пример искусственного соправительства, избрав себе в 161 году официальным императором-товарищем Л. Вера. Образец двойственности дал ему республиканский консульский институт, а может быть, и предания царских легенд о соправительстве Ромула и Тация. Л. Вер имел все императорские титулы, не исключая «Августа». Император- товарищ умер в 169 году, но, восемь лет спустя, Марк Аврелий привлек к империи нового соправителя, в лице своего сына Коммода. С тех пор нераздельность империи, как государства, нисколько не мешала тому, чтобы верховная власть дробилась, глядя по династической надобности, между двумя или тремя титулярными государями. Каракалла и Гета были «Августами» еще при жизни их отца. Единственную из прерогатив власти, которая не поддавалась товарищескому разделу, являл понтификат. Но в 238 году и он сделался общим, по соглашению между Бальбином и сенатским императором Пуниеном, и с тех пор уже не было иначе. Два императора оказались теперь по отношению друг к другу совершенно в том же положении, как некогда были республиканские консулы: власть не делится между ними, но каждый имеет всю ее совокупность.

Но все эти уловки и приспособления ищущих прочности династий были не более, как обходами принципа. Сам же принцип оставался неизменным, непоколебимым. Принципат вырос в империю, императорская власть выработалась в абсолютную и безответственную, но она не в состоянии была избыть своего первоначального признака временности и чрезвычайности. Те, кто ею владеет, держат ее в пользовании неограниченном, но только пожизненном; тот, кто ею не владеет, не имеет права на нее рассчитывать, как бы ни был он близок пожизненному владельцу. Ее династии — не более, как учащенная и потворствуемая обычаем случайность, а сама она — белый лист, на котором может быть написано имя любого удачника из среды патрициата или даже плебея, облеченного в патрициат нарочным сенатским постановлением.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

САТИРА НА СМЕРТЬ КЛАВДИЯ

Сегодня Клавдия похоронили, а завтра не завтра, но еще в том же году, весь Рим хохотал над ходившей по рукам злобной сатирой на смерть жалкого старика. Беспощадно высмеивая апофеоз нелепейшего из государей римского народа, сатира сулила Клавдию не обожествление, но «отыквление» (Apokolokynthosis) и, после града свирепо-мстительных издевательств над правлением и личностью покойного принцепса, отдавала его на том свете в рабство вольноотпущеннику Менандру, который при Кае Цезаре заведовал в канцелярии принцепса справочным столом (а cognitionibus). Таков — один из древнейших прототипов злополучного аркадского принца, над которым в девятнадцатом веке хохотала публика оффенбахова «Орфея в аду». По всей вероятности, этим порабощением не кончились посмертные злополучия Клавдия, так как о превращении его в тыкву, обещанном в заголовке сатиры, в ней нет ни одного слова. А между тем заголовок Apokolokynthosis установлен за ней издревле, твердо и неразлучно. Очевидно, мы имеем дело лишь с начальным отрывком сатиры, конец же ее, с дальнейшими мытарствами покойного принцепса, безнадежно утрачен. Полная смешных, именно опереточных, оффенбаховых контрастов и неожиданностей, фарсов и острот, быстро и весело развивающая комическое действие, сатира на смертьКлавдия — совершенство в своем роде. Нужен был бешеный взрыв годами накопленной ненависти, чтобы бросить в общество подобную литературную бомбу. Автор сатиры, вышедшей в свет анонимно, явил себя большим знатоком закулисных придворных отношений и несомненным, убежденным неронианцем. Насколько обидны и едки удары его бича по плачевной памяти Клавдия, настолько же сладким голосом воспевает он хвалы молодому и кроткому государю, призванному судьбой сменить безобразного, глупого, злого старика.

Произведение это, обыкновенно, приписывается Сенеке, несмотря на множество мест, крайне странных для языка и пера философа этого, стоящих в прямом противоречии с его тогдашними взглядами и политикой. Я отмечу эти сомнительные места в том вольном переложении, которым я предпочитаю заменить, необходимый иначе, пересказ этого блестящего и важного памятника. Думаю, что к выгоде читателя, так как слыхал о «Шутке на смерть Клавдия», или, если хотите, точного перевода: «Игра о том, как Клавдий умер», и содержание знает всякий, кто сколько-нибудь знаком с первым веком принципата и историей римской литературы, саму же сатиру редко кто читал. По-русски она существует в переводе В. Алексеева, вышедшем лет двадцать тому назад, в мало распространенном журнале «Пантеон Литературы». Я не смею назвать свое переложение переводом, так как главной задачей моей была не филологическая точность фраз и зеркальность конструкций, но — посильная передача зычного смеха, разлитого в этом бешенно-радостном памфлете, написанном в тоне и стиле менипповых сатир, усвоенных римской литературе великим ее энциклопедистом М.Т. Варроном. Французы сравнивают автора «Отыквления» с Раблэ. Мы, русские, с гораздо большим правом, можем сравнить ее с сатириком гораздо новейшим, а именно — с М.Е. Салтыковым в таких его произведениях, как «История одного города», «Сказки», «Современная Идиллия», «Дневник провинциала», вполне совпадающих характером и манерой своей с литературным определением и культурно-историческим типом «мениппей», за исключением, не свойственной Салтыкову, перемежки прозы со стихами. Тем не менее, как легко может проверить читатель, знакомый с латинским языком, в переложении своем я очень стараюсь не уходить далеко от оригинала. Но там, где точная передача сжатой латыни была бы слишком суха и мертва, в ущерб русской, любящей широко улыбнуться, фразе, я оставляю за собой право — распространять пересказ своими словами. Равным образом, некоторые пояснительные вставки мне показалось более удобным ввести в текст, чем пестрить его примечаниями. Там, где они пространны и сложны, я отмечаю их четыреухгольными скобками. Те, кого «Ludus de morte Claudii» интересуют с той же точки зрения, как меня, то есть — как в Риме первого века нашей эры писался злободневный политический фельетон, — могут читать мое переложение, не считаясь с этим знаком. Измен духу произведения, кажется, нет, а сомнительные места оговорены в примечаниях под текстом и после текста.

* * *

ОТЫКВЛЕНИЕ
(Άποϗολοϗυντωσιξ)
Сатирический апофеоз божественного Клавдия

Л. Аннэем Сенекой.

I. Хочу записать в летопись, что приключилось в небе, в канун кануна октябрьских ид, в консульство Азиния Марцелла и Ацилия Авиолы, в обновленном году, в самом начале нынешнего счастливого века. [Не погрешу в рассказе моем личными счетами]: не найдете в нем ни [клевет] ненависти, ни комплиментов [своему человеку]. Так и буду резать правду-матку. А если кто вздумает ко мне приставать, откуда я взял все это, так ведь, во-первых, буде мне не угодно, я могу и не отвечать. Ну-ка, кто меня заставит? Я человек свободный: это я твердо знаю, — да, свободный с того самого дня, как протянул ноги покойник, который так хорошо оправдывал пословицу: «Не родился царем — так родись дураком». А если соблаговолю отвечать, скажу первое, что придет в голову. [Что, в самом деле, за новая мода?] Когда это было, чтобы от историка требовали: подай свидетелей, да еще под присягой? Однако, если бы необходимо потребовался свидетельский авторитет, обратитесь к тому [почетному гражданину], который удостоился видеть, как возносилась на небо Друзилла. С равным правом он вам засвидетельствует, что видел и Клавдия, как он на том же пути ступал non passibus aequis. [Дело-то в том, что] — хочет не хочет мой свидетель, но видеть все, что творится на небе, он обязан [уже по официальному своему положению]. Ведь он инспектор Аппиевой дороги, а, как вам известно, именно по ней проследовали к богам и божественный Август, и Тиберий Цезарь. Однако, если думаете расспросить его, то советую — наедине: в большом обществе он молчит, как рыба. Потому что [обиженный человек]. После того, как он, при всем сенате, принял присягу, что видел, как Друзилла восходила на небо, и — в награду за этакое-то драгоценное сообщение! — никто его видению не поверил, он клятвой зарекся, что отныне он [ничего знать не знает и ведать не ведает, и] не доказчик, если даже при нем, среди бела дня, на форуме убьют человека.

Так вот от него-то я и разузнал кое-что и передаю вам дело, как слышал. Дело достоверное, дело ясное, как день, — и дай Бог за него моему человечку такое же здоровье, богатство и успех!

II. Се уже Феб нам сиял кратчайшими днями.

Роги гордыни во тьме сонная нощь возращала,

Цинтия царствий своих уже расширяла победы,

Чудище злое Зима губила приятные блага

Осени щедрой, и — зря, как дряхлеет на лозах

Вакх, — виноградарь снимал запоздалые, редкие гроздья.

Думаю, что вы лучше поймете меня, если я просто скажу: стоял октябрь месяц, день — канун кануна октябрьских ид. Часа не смогу определить вам в точности. Скорее два философа сойдутся во взглядах, чем двое часов во времени. Во всяком случае дело было между шестым и седьмым часом. Ну, вот какая проза! [недоволен читатель, Бери пример] с поэтов: не довольствуясь восходом и закатом солнца, уж как они надрываются, чтобы воспеть также и полдень, — так неужели ты-то пропустишь так просто этот час, да еще такой удачный?

Феб в колеснице уже соделал пути половину

И, повернувши к ночи, ослаблял, в усталости, возжи,

Нам с косогора небес умеренный свет ниспуская.

III. Пришло Клавдию время испустить дух свой, но дух никак не мог найти выхода. Тогда Меркурий, всегдашний поклонник его талантов, отводит в сторонку одну из трех парк и говорит ей:

— Злокачественная ты женщина! Что тебе за радость мучить этого горемыку? Ну, право же, не стоит так долго пытать его. Ведь вот уже шестьдесят четвертый год, как он вот этак-то барахтается, ни жив, ни мертв. Ну, что ты имеешь против него? Порадуй астрологов: дай им хоть однажды сказать правду. Ведь, с тех пор, как он стал государем, они хоронят его каждый год, каждый месяц. Правду сказать, оно и неудивительно, если они путают:[как им знать час его, когда у него] нет данных для гороскопа? Ведь никто же никогда не почитал [это чудище] человеком, родившимся, [как все добрые люди]. Делай же свое дело! Соверши должное свершиться!

Полно! рази! в опустелом дворце

пусть достойнейший правит!

— Ах, батюшки, — отвечала на то Клото, — а я было хотела чуточку позадержать в нем жизнь, чтобы он успел пожаловать в римские граждане ту остатнюю крошечку перегринов, которые какими-то судьбами еще гражданства не получили. Ведь это же и была задача Клавдия — одеть в тоги всех греков, галлов, испанцев, британцев. Ну, — так как, действительно, надо же оставить несколько перегринов хоть на племя, да и твое желание — мне приказ, — то уж будь по-твоему!

И вот открывает она ларчик и вынимает из него три веретена: одно — Авгурина, другое — Бабы, третье — Клавдия.

— Вот, — сказала она, — три [ближайшие кандидаты в мертвецы]: я уморю их на протяжении одного года и в короткие промежутки, [нарочно] затем, чтобы не отпустить Клавдия [тот свет] без свиты. Потому что как-то неловко, знаешь, вдруг [взять, да и] оставить одним- одинешенька человека, который привык видеть, целыми тысячами, позади себя — свиту, впереди себя — стражу, кругом уличные толпы. Ну, и собутыльники [ему нужны же: думаю, что] эти будут — как раз по вкусу.

Так рекла.

И, пряжу смотав с ужасного взору

Веретена, порвала времена жизни царско-дурацкой,

Парка ж Лахеза, главу, как на праздник украсив,

Вздев на чело и власы свои лавр Пиэрийский,

Ловкой рукой начинает сучить из белейшей шерсти

Снегоподобную нить. Но, покорен искусной работе,

Быстро меняется цвет, и на пряжу дивуются сестры.

Бедная, грубая шерсть обратилась в металл драгоценный,

Веком сплывают златым с кудели прекрасные нити,

Нету конца им, — сучат парки счастливую пряжу,

Полные руки напряли и рады: приятна работа.

Труд сам собою кипит: кружась без всяких усилий,

Веретено удлиняет нежнейшие нити:

Вещие век перепряли Тифона и Нестора годы!

Тут же и Феб; он им песней ворожит, и счастье пророчит:

То он, веселый, в кифару ударит, то пряжу направит.

Песня вниманье живит и время труда сокращает.

Так, в чарованьи восторженном брата кифары и песен,

Парки запрялись: уже человеческой жизни пределы

Славная нить превзошла. Но Феб: — Не ленитесь, о, парки!

Дайте ему пережить все сроки смертного века.

Пусть на меня будет он и лицом, и изяществом сходен,

Пением, голосом также не хуже. Усталому миру

Эру блаженства он даст и уста законам развяжет.

Как Люцифер, затмевающий робкие звезды;

Или как Геспер встанет на снова звездное небо;

Или как Солнце, когда, ночь одолевши, Аврора

Алая день приглашает к рассвету — и Солнце вселенной

Вдруг улыбнется лучом, колесницу из тьмы воздымая:

Вот каков Цезарь у нас! Вот как увидит Нерона

Рим: от чела его — тихие теплые светы,

Кудри сбегают до плеч: [как прекрасен он в их ореоле!]

Так сказал Аполлон. А Лахеза, которой и самой было любо порадеть этакому красавчику, [в точности] выполнила заказ, да, как принялась прясть щедрой рукой, так еще и от себя прибавила Нерону многие лета. А для Клавдия, по общему решению, остается одно: устроить веселые похороны.

Χαιρονταξ, ευφημουνταξ εϰπεμπειν δομων (волоки его из дома веселее, в добрый час!)

И вот тут бульбулькнула его душенька [как пузырь дождевой], и на том перестал он надувать публику, будто был когда- нибудь жив. Он умер в то время, как актеры играли перед ним комическую пьесу. Недаром я боюсь актеров: вот вам пример, [как опасны эти люди]. Последним словом его к человечеству был сначала трубный звук из той части тела, которой он всегда был красноречивее, [чем устами], а затем горестный вопль: «Батюшки! никак я весь обо...ся?» Уж не знаю, точно ли ему удалось так себя обработать; [в государстве-то] он, конечно, давно все за...

V. Что затем произошло на земле, излишне рассказывать: сами отлично знаете, да и напрасный труд спасать от забвения то, что общественный восторг прочно запечатлел в памяти сердец. Никто не забывает о днях своего счастья. А вот послушайте-ка, что было на небе. В достоверности рассказа, вы помните, у меня есть свидетель.

Вот — доложили Юпитеру, что пришел кто-то длинный, изрядно седой, не весть на что ворчит — должно быть, грозится, потому что, не переставая, [как болванчик], трясет головой, — и пребезобразно загребает правой ногой.

Спросили мы его: да вы кто — какой народности? Отвечает каким-то нелепым бормотанием, голос предикий, невозможно понять, что за язык такой. Однако ясно — ни он грек, ни он римлянин, ни человек, из какой другой национальности до сих пор известной.

[В таком недоумении] Юпитер приказывает Геркулесу, который, в своем качестве всемирного путешественника и землепроходца, предполагается знатоком всех народностей, — пойти и допытаться, из каких будет этот пришелец. При первом взгляде на последнего, Геркулес струхнул таки немножко, — даром, что его не смущали страхом даже чудовища, [которых высылал против него гнев] Юноны. Зазрив этакую невиданную рожу и ничему неподобную походку, заслышав голос хриплый и заикающийся, несвойственный никакому земному зверю, — а так разве тюлени ревут, — Геркулес подумал было:

— Никак мне предстоит совершить тринадцатый подвиг?

Но, вглядевшись пристальнее, распознал, что перед ним как будто что-то вроде человека. Тогда он подступил, приосанясь, и заговорил уж, конечно, как свойственно греченку, — из Гомера:

«Τιξ ποφεν ειξ ανδρον, ποϑι ιοι πολιξ»

(Кто ты? откуда взялся? где народ твой и город?)

Услыхав эти вопросы, Клавдий очень обрадовался. — Э! да здесь водятся филологи! — подумал он и окрылился надеждой, что, пожалуй, тут ему удастся найти каких-нибудь читателей и критиков для своих «Историй». Так что и сам он, рекомендуя себя Цезарем, [пустил пыль в глаза] гомеровским стишком:

«Ιλιοϑεν με φερον ανεμοξ Κιϰονεσσι πελασσεν».

(Из Илиона примчал меня ветр к берегам киконийским.)


Хотя более к лицу ему был бы следующий правдивый стих, — тоже гомеровский:

«Ενϑα διγων πολιν επραϑον, ωλεσσα δαυιοιυξ»

(Город я там разорил и убил обывателей много.)

VI. Ему удалось было произвести этой бесстыжей басней впечатление на доверчивого Геркулеса, да, [на беду его], оказалась там богиня Лихорадка. Она одна покинула храм свой, чтобы проводить Клавдия. Все остальные боги предпочли остаться дома в Риме.

— Этот господин, — вступилась она, — врет от первого до последнего слова. Это я тебе говорю — [а мне ли не знать?] — что лет я с ним жила неразлучно! Он уроженец Лиона (Lugdunum), ты видишь перед собой перегрина из муниципии Мунация Планка. Уж ты поверь мне: он родился в шестнадцати милях от Вьенны и самый настоящий галл. Вот почему он, как и следовало галлу, успел ограбить Рим. Повторяю тебе и настаиваю: [парень] этот родился в Лионе, где много лет царьком пановал (regnavit) Лициний. Ты сам, топтавший всевозможные дороги земли гораздо больше любого профессионального погонщика мулов, должен знать этих лионцев, а, следовательно, и то, что дошагать от Ксанфа до Роны это — довольно таки миль!

Закипел тут Клавдий от гнева и пошел урчать и бормотать по своему. Что он говорил, того никто не понял. А он, между тем, приказывал арестовать Лихорадку: это указывал тот обычный жест руки, только в единственном этом случае и твердой, которым он осуждал людей на смертную казнь. Он повелевал и требовал, чтобы Лихорадке отрубили голову. Но — можно было подумать, что вокруг него все одни его вольноотпущенники: до такой степени никто не обращал на него внимания.

VII. Тогда Геркулес сказал ему:

— Слушай ты: довольно ломать дурака. [У нас тут шутки плохи]. Здесь, — на что мала мышь, а и та перегрызает железо. Живее говори мне всю правду, не то я повытрясу из тебя дурь-то.

И, чтобы жесточе припугнуть, стал в позу трагического актера и — давай декламировать:

Ну, шевелись, говори, где родился и кто ты породой,

Или дубина моя тебя тотчас в могилу вколотит.

Много свирепых царей укокошил я палицей этой!

Что ты лопочешь там под нос себе непонятною речью?

Родина где — отвечай? Что за край породил этот череп,

Вечно трясущийся?.. Шел я, помню, в далекое царство

Биться с трехтелым царем, чтоб оттуда, с Гесперского моря.

Чудное стадо пригнать ко стольному граду Инаха.

Видел тогда я хребет, двумя окаймленный реками —


Солнце напротив его утром зарю зажигает:

Холм тот Родан-богатырь огибает бурливой рекою,

Встречно ж, — с трудом выбирая, где ток свой направить —

Тихий Арар омывает брега неглубокой волною.

Ты уж не в том ли краю обрести умудрился отчизну?

Все сие Геркулес прокричал с достаточным апломбом и зычным голосом, однако, в глубине души чувствовал себя не в своей тарелке и побаивался таки μορού πληγην [не поймать бы дурацкую плюху]. Клавдий, как скоро заметил, что имеет дело с мужчиной дюжим, оставил свои глупости. Он понял, что это только в Риме никто не мог стать с ним на равную ногу, а здесь ему подобной лафы не дождаться: каждый петух — богатырь на своей навозной куче! И тогда, насколько можно было понять, что он плетет, Клавдий произнес речь как будто такого содержания:

— А я было думал, что ты Геркулес, храбрейший из богов, окажешь мне протекцию у остальных твоих товарищей и — в случае, если бы от меня потребовали поручителя к удостоверению моей личности (notorem), я собирался указать на тебя, так как ты меня отлично знаешь. Поройся-ка в памяти: ведь, это я — тот самый, кто [надоедал] тебе, разбирая перед храмом твоим судебные тяжбы — по целым дням, не щадя себя даже в [каникулярные] месяцы, июль и август. Тебе известно, сколько неприятностей претерпевал я там [одним уже тем], что денно и нощно слушал прения адвокатов. Попади ты в подобные обстоятельства, то, хотя ты молодец и охотник блеснуть трудным подвигом, ты предпочел бы [вторично] вычистить Авгиевы конюшни: ты не мало перевозил навоза, но я много больше тебя! Но, так как я хочу...

Значительный пропуск в рукописи

Предполагаемое его содержание: объяснения Клавдия смягчили Геркулеса, и тот вводит его в сенат богов. Но здесь Клавдий принят с большим недоумением. Рукопись возобновляется репликой кого-то из богов, по-видимому, ответной на речь Геркулеса, произнесенную в пользу Клавдия.

...Не удивительно, что вломился в заседание: ты привык действовать со взломом. Но скажи же нам, пожалуйста: каким богом, по твоему, можем мы обернуть этого чудака? Επιϰουρειοζ ϑεοζ [бог по ученью Эпикура] из него не выйдет: этот поб οζ ουτε αυιοζ πραγμα εχει, ουτε αλλοιζ παρεχει (сам хлопот не имеет и других ими не обременяет). Бог стоической школы? Да, ведь, Варрон говорит: ему надо быть круглым, [как фаллус], без головки и крайней плоти? Куда же этот годится? Для стоического-то бога в нем, пожалуй, еще есть кое-какие данные: хотя бы то обстоятельство, что, как вижу, у него нет ни сердца, ни головы. Если, [любезный] мой Геркулес...

Следует совершенно испорченное место, восстановляемое, опять-таки, лишь предположительно. Очевидно, было Геркулесом сделано какое-то предложение, чрезмерно выгодное для Клавдия, а потому оно и вызывает чью-то жестокую отповедь:

— Да если бы он просил подобного пожалования даже от Сатурна, праздники которого этот удивительный принцепс, воистину государь Сатурналий, растягивал вместо месяца на целый год, — и то, не получить бы ему. А он просит производства в такие боги от Юпитера, которого он поскольку это от него зависело, обвинял в кровосмешении. Потому что казнил же он зятя своего Л. Силлана. А за что? позвольте спросить? За то, что сестру свою, первую красавицу из всех барышень Рима, которую все прозвали Венерой, он предпочел произвести в Юноны.

— Да позвольте, — возразил [Клавдий], — почему же ему именно сестра понадобилась?

— Дурак! — оборвал его бог, — поди, поучись законам. Разве в Афинах это не дозволено на половину, а в Александрии — целиком? Что в Риме, без твоей цензуры, мышь муки не полижет, так ты и к нам сюда пришел нравы наши исправлять? Что он проделывал у себя в спальне, я не приберу приличного названия. А туда же явился на небо сыщиком язв наших, да еще и в боги лезет. Как будто мало той нелепости, что ему построен храм в Британии, где дикари поклоняются ему, как богу, и молитву сочинили:

Μωρού φυλαττου μηυιν

(Да убережемся, дураче, злобы твоея!)

IX. Тут, наконец Юпитер спохватился, что присутствие посторонней публики не допускается в курии ни при объявлении постановления, ни при дебатах.

— Отцы-сенаторы! — возгласил он, — это ли допрос, который я разрешил вам? Загалдели, как на базаре. Напоминаю вам устав курии и призываю вас к порядку. Что подумает о нас этот человек, каков бы он там ни был?

Удалили Клавдия из заседания. Первое слово предоставляется сенатору Янусу, почтенной особе, назначенной на очередное консульство, начиная с будущих июльских календ пополудни. Отче Янус — плут лукавейший: всегда смотрит αμαπροσδω ϰαι οπισσω, — будущее провидит, а прошлое в запасце держит. Как практик форума (там ведь и квартира его), он развел столько блестящего красноречия, что стенограф не успевал записывать. Вот почему и я оставляю речь его без отчета: неудобно же мне передавать своими словами его прекрасные фразы. Он подробно распространился о величии богов: нельзя раздавать честь обожествления направо и налево первому встречному.

— В старые годы, — говорил он, — сделаться богом было великой задачей; теперь вы довели до того, что почести этой грош цена. Итак, с оговоркой, что я отнюдь не имею в виду какой-либо определенной личности или частного случая, имею честь предложить законопроект, чтобы, начиная с нынешнего дня, не производился в боги никто из тех, кто αρουρηξ ϰαρπον εδουσιν: (кормится плодами пашен), ни из тех кого кормит ξειδωροξ αρουρα (плодоносная пашня). А кто, в противность сему сенатусконсульту, сделается богом и закажет свое, в таком виде, живописное ли, скульптурное ли, изображение, — того сажать [в ад], к ларвам, с тем, чтобы на ближайших играх выпустить его в качестве гладиаторского ученика: пусть его хорошенько почешут палками!

Затем очередной голос получает сенатор отец Дис, сын Вики Поты и тоже назначенный консул, — из менял, алтынный прибыльщик. Этот за большими барышами не гнался, а пробавлялся помаленьку, приторговывая дипломниками на право гражданства. Подступил к старику Геркулес, с грацией поклонился и, [так как Диспитер был подслеповат и глух], вежливо коснулся кончика уха его. Тогда старина предлагает свою редакцию к порядку дня в таких выражениях:

— Поелику божественный Клавдий связан кровным родством с божественным Августом, а равно принимая во внимание, что он уже и сам возвел в богини бабку свою, божественную Августу; поелику сказанный Клавдий мудростью своей значительно превосходит всех остальных смертных, а, главное, в том соображении, что пора же республике дать в компанию Ромулу кого-нибудь, способного тоже ferventia rapa vorare (лопать печеную репу), — предлагаю: быть божественному Клавдию от сего дня богом, на том же праве и с теми же полномочиями, как другие, обоготворенные раньше его, а протокол о том включить в «Метаморфозы» Овидия.

Мнения разделились — однако, Клавдий, по-видимому, должен был выиграть свое дельце. Потому что Геркулес, почуяв успех, ковал железо, покуда горячо, перебегал от одного сенатора к другому и нашептывал:

— Ну, что нам ссориться? Порадейте мне: я в этом деле заинтересован. В другой раз вы чего-нибудь искать будете, — то я вас поддержу: рука руку моет.

X. Но вот наконец, слово, в порядке очереди, доходит до божественного Августа. Он встает и произносит чрезвычайно сильную речь:

— Отцы-сенаторы, вы все свидетели, что с тех пор, как меня произвели в боги, я ни разу не брал слова. Я привык заниматься только моими собственными делами. Но я не в состоянии далее сохранять маску равнодушия и сдерживать скорбь, тяжелую боль которой делает еще острее горький стыд. Для того ли я водворил мир на суше и море? на то ли укротил гражданскую войну? для того ли упорядочил государство законами, украсил Рим строительством? Не нахожу достаточных выражений, отцы-сенаторы: все слова ниже моего негодования. Так что остается мне лишь одно — занять у Мессалы Корвина, блестящего оратора, его известную сильную фразу: «он лишил государство всех прав!» Отцы-сенаторы! Этот субъект, представший нам с таким видом, будто он и мухи не тронет, казнил людей так же легко и часто, как собака мочится. Но что уж! не мне говорить обо всех этих убийственных правонарушениях. Не достает слез на общественные печали, когда посмотрю на домашние бедствия. Итак, о первых я умолчу, а вторые благоволите заслушать.

Следует совершенно испорченная греческая цитата, которую я пропускаю, так как все ее толкования натянуты и нелепы.

Этот сударик, которого вы видите, десятками лет прятался за мое имя — и чем же отблагодарил меня? Умертвил двух Юлий, правнучек моих: одну казнил мечом, другую уморил голодом, — да правнука Л. Силана. Смотри, Юпитер: вина Силана, конечно, подобна твоей, — тебе будет неловко, если этот [лицемерный святоша] займет место в нашем кругу.

Скажи мне, божественный Клавдий, на основании каких законов ты осуждал на смерть всех этих мужчин и женщин, тобой умерщвленных? Ведь ты же ни о ком не произвел предварительного следствия, никому не дал представить оправдания, а сразу ставил приговор. Это ли суд правый? Нет, на небе так нельзя!

X. Вот Юпитер. Он правит множество лет. И что же? За все время он только сломал ногу одному Вулкану, которого

Ριψε ποδοξ τεταγων απο βηγου Θεσπεσιοιο,

(За ногу взял и швырнул от порога небесного дома.)

Когда он рассвирепел на жену, то, правда, подвесил ее [на воздусях], но — не убил же, господа? Ты же умертвил Мессалину, которой я приходился двоюродным прадедом, как тебе прихожусь двоюродным дедом. Что? говоришь: ты ничего не знал? Да разразят тебя боги: то, что ты казнил, даже не зная о казнях, еще подлее, чем самые казни твои! Он шаг за шагом шел по стопам покойника Кая Цезаря. Тот умертвил тестя: этот — и тестя и зятя. Кай Цезарь запретил сыну Красса носить фамильный титул Великого, — этот Крассу титул возвратил, а голову снял. В одной только этой семье он погубил Красса Великого, Скрибонию, Тристионию, Ассариона: все это — коренная знать, а в особенности Красс: он был такая дубина, что даже годился бы в цари.

Подумайте, отцы-сенаторы, какое чудовище возмечтало втереться в число богов. И вы хотите произвести его в боги? Да посмотрите вы на него ведь, с этакой фигурой можно родиться только по гневу богов. Словом: пусть он произнесет три слова подряд, как путный человек, — и я закладываю себя самого ему в рабство! Кто будет поклоняться этакому богу? кто в него уверует? И, наконец, если вы станете мастерить подобных богов, не остаться бы вам у людей без веры, что вы сами-то боги? Резюмирую. Отцы-сенаторы. Если я в среде вашей вел себя порядочным богом, если я еще ни по какому поводу не позволял себе высказываться с такой резкостью, примите это во внимание и отомстите мои обиды. К порядку же дня я предложу нижеследующее:

И прочел уже по писанному:

— Так как божественный Клавдий умертвил тестя своего Аппия Силана, двух зятьев: Помпея Великого и Л. Силана, свекра дочери своей Красса Frugi, [дурака], который походил на него самого, как яйцо на яйцо, Скрибонию, свекровь дочери своей, Мессалину, жену свою, и прочих, имена коих не поддаются исчислению, то я полагал бы: 1) составить по делу его обвинительный акт по статье высшей меры наказания, 2) судить его немедленно, без отсрочки [по случаю октябрьских вакаций], 3) — и прежде всего: немедленно распорядиться его высылкой — за пределы неба в месячный срок, а с Олимпа — в трехдневный.

Сентенцию Августа сенат принял с овацией. И не успел он опомниться, как Килленийский бог уже схватил его за шиворот и потащил вниз в ад:

Illue unde negant redire quemquam.

(Место, откуда никто, говорят, не вернется.)

XI. Вот уже спустились они в Священную улицу. Тут Меркурия взяло любопытство: по какому случаю такое огромное стечение народа? уж не Клавдия ли хоронят? Кортеж был неслыханно великолепный, не даром денежки истратили, — с первого взгляда видать было, что бога хоронят.

Духовных оркестров — флейтистов, роговой музыки, всевозможных медных инструментов — набралась такая орда, такое сборище, что, [как взревели они все вместе], то даже Клавдий расслышал. Все были в духе, всюду звенел смех. Снующий по улицам народ римский имел такой вид, будто только что вышел из рабства на свободу. Агафон и кучка адвокатов плакали и, надо отдать им справедливость, от чистого сердца. Юрисконсульты помаленьку высовывали нос из темных нор своих: бледные, тощие, в чем душа держится, с физиономиями людей, которые только что воскресли из мертвых. Один из них, завидев группу адвокатов, которые, повесив носы, горько оплакивали гонорары свои, подошел и сказал [злорадно]:

— А что? Говорил я вам: не все вам, котам, масленица!

Non semper Saturnalia erunt!

Клавдий, когда увидал свои похороны, начал догадываться, что он умер. [Да и трудно было не догадаться]: такой разноголосной катавасией (μεγαληγορια) гремели поминальные пении, в размере анапеста.

Разрыдаемся!

Расстенаемся!

Разыграем скорбь!

Пусть по форуму

Это всплачется!

Умер светик наш,

Умер умница!

Ах, храбрей его Богатырища

В мире не было!

Как наддаст бежать,

Так никто за ним

Не угонит вскачь.

Он парфян разбил,

Вздул мятежников —

Сыпал в спину им

Стрелы быстрые,

Рукой меткою

Лук натягивал,

Хоть не очень-то

Тем поранил он

Удирающих Мидян — ворогов,

Пестрохалатников.

И британцев он

(Живут за морем,

За невиданным),

И бригантов злых

Синеглазый люд

В кандалы одел

Наши римские.

Океан — и тот

Задрожал пред ним.

В страхе ликторов.

Ах, погиб судья, —

Нету равного!

Кто быстрей его

Мог процесс решить,

Одну сторону

Только выслушав,

А бывало так,

Что и ни одной?

Где найдем судью

Столь усердного,

Чтоб судил-рядил

Тяжбы круглый год?

Тебе место отдаст,

Сам в отставку подаст

Мертвецов судья,

Велемудрый царь

Критских ста городов!

Колотите в грудь

Себя, в горести,

Вы, продажный люд,

Адвокатишки,

И поэтики

Желторотые!

А уж паче всех

Шулерам рыдать,

Что его на костях

В лоск обыгрывали!

Клавдию очень понравилось, что его хвалят. Он бы и еще послушал, но Палфибий богов подтолкнул его и, закутав ему голову, чтобы кто-нибудь, часом, его не узнал, повел его Марсовым полем. Там между Тибром и Крытой улицей провалился он в ад.

Вольноотпущенник Нарцисс, через какую-то кратчайшую лазейку, успел таки проюркнуть вперед, чтобы принять своего патрона, — и, при его приближении, выбегает франт-франтом, как и следует человеку, который кончил жизнь свою на водах, и говорит:

— Ах, неужели боги удостоят быть вместе с человеками?

— Ну, не проклажайся, — оборвал Меркурий, — марш вперед и доложи о нашем приходе.

Нарцисс хотел было еще малую толику польстить господину своему, но Меркурий снова прикрикнул на него, чтобы поспешил, и, так как он все еще мялся, то подогнал его жезлом. По такому приказу Нарцисс помчался быстрее [ветра]. Дорога под гору, катись себе вниз [шаром]. Поэтому, даром что был подагрик, он, в одно мгновение ока, очутился у врат Адовых, где лежал Цербель или, как зовет его Гораций, bellua centiceps (стоглавый зверище). Он вскочил, заметался и престрашно ощетинил косматую шерсть свою. Нарцисс малость оробел: он был большой любитель маленьких беленьких комнатных собачек, а тут вдруг лезет на тебя черная косматая псина, с которой, конечно, не обрадуешься встретиться впотьмах. [Тем паче поспешил] он крикнуть, что было голоса:

— Изволит жаловать Клавдий Цезарь!

И, в тот же миг, выбежало множество людей, и все они, отбивая такт в ладоши, дружно запели:

Εδρηϰαμεν, σνγχαιρομεν.

(Мы его нашли, нашли —

Ай люли, люли, люли!)

Тут были: К. Силий (десигнированный консул), Юрий, префект преторианский, Секст Травл, М. Гельвий, Трог, Котта, Веттий Валент, Фабий, римские всадники, казненные по интригам Нарцисса [в прикосновенности к делу Мессалины]. Дирижировал хором их пантомим Мнестер [долговязый красавец], которого Клавдий, по эстетическим соображениям, нашел нужным укоротить [на одну голову]. Вот уже и к Мессалине добежала молва, что Клавдий пожаловал. Первыми из двора ее прибежали вольноотпущенники Полибий, Мирон, Гарпократ, Амфей и Феронакт: всех их Клавдий, в свое время, послал сюда про запас, чтобы, где бы то ни было [хотя бы даже и в аду], не остаться без свитских холопов. Затем следовали два префекта, Юст Катоний и Руф, сын Помпея. Затем друзья: Сатурний Люсций, Педо Помпей, Лун и Целер Азиний, консуляры. Наконец, дочь его брата, дочь его сестры, его зять, тесть, теща — чуть что не вся родня в полном составе. Все они целой ордой устремляются к Клавдию, а он, узнав их, радостно восклицает:

— «ΙΙαντα φιλων πληρη» (Ба! Знакомые все лица!). Как вы сюда попали?

Тогда Педо Помпей:

— Что? Ах, ты, изверг рода человеческого! Как мы сюда попали? Да кто же и упрятал нас в эти места, как не ты, истребитель всех друзей своих? Пойдем на суд [приятель]. Я тебе покажу, где раки зимуют.

XIV. И потащил его перед трибунал Эака, которому подсудны были уголовные дела, предусмотренные Корнелиевым законом о смертоубийствах (lex Cornelia de sicariis). Педо, в законном порядке обвинения, требует зарегистровать имя подсудимого представляет обвинительный акт: «Умерщвлено Клавдием сенаторов 30, всадников римских 325 да и с хвостиком, остальных граждан — δσα ψαμαϑοξ τε ϰονιξ τε (сколько в мире песчинок и пыли).

Клавдий, в сильном испуге, водит вокруг себя глазами, изыскивая, нет ли в толпе адвоката, которому можно было бы поручить свою защиту, но не находит [охотников срамиться на безнадежном деле]. Наконец выступает вперед П. Петроний, старший компаньон его по выпивке, мужчина красноречия необыкновенного — не хуже, чем сам Клавдий! — и требует, чтобы его допустили к защите. Эак отказывает. Педо Помпей с большим азартом произносит обвинительную речь. Петроний порывается возражать. Но Эак, который в суде своем руководствуется лишь законом высшей справедливости, лишает защиту слова и осуждает Клавдия, выслушав одну только противную сторону. А, в виде мотивировки, предлагает мораль.

Ει ϰε παϑοι ια ϰ ιρεξε, διϰη ϰ ιϑεια γενιιο

(Как осуждал, так и сам осужден: вот закон наш и правда!)

Воцарилась мертвая тишина. Все онемели от восторга, потрясенные этим юридическим новшеством, либо перешептывались, что никогда еще не было такого [великолепного судопроизводства]. Одному Клавдию оно казалось более несправедливым, чем новым. Приступили к обсуждению меры и способа наказания и долго таки о нем спорили. Одни предлагали богам воспользоваться Клавдием для смены кого-либо из страдающих грешников: например, Тантала, которого пора напоить, иначе он пропадет от жажды; Сизифу — не века же вечные таскать свой камень; и надо же когда-нибудь затормозить колесо несчастного Иксиона.

Однако [по зрелом размышлении] решили: никому из этих ветеранов льготы не давать — [единственно затем], чтобы Клавдий не вообразил [в силу прецедента], что и ему когда-нибудь будет амнистия. Постановляют изобрести для него новый вид каторжной работы, — такой, чтобы труд был совершенно напрасен, а, в то же время, соответствовал бы какой-либо из его страстишек, [дразня его] без конца и удовлетворения. И, в силу того, Эак определяет:

— Играть ему [до скончания веков] в кости, бросая их из дырявого стаканчика!

И в тот же миг Клавдий принялся за игру — он кости ловит, а они от него ускользают, и ничего у него не выходит.

XV. Каждый раз, что хотел бросить кости стаканчиком звонким, —

Ан, уж они сквозь дырявое дно провалились.

Снова сбирает он их, сыграть не теряя надежды,

Снова намерен тряхнуть, но, ах! напрасны усилья

Снова измена! бегут обманщицы кости

И, как мошенников сброд, ускользают сквозь пальцы.

Так-то Сизиф, чуть докатит к вершине свой камень,

Снова роняет с хребта его недоносную тягу.

Как вдруг, откуда ни возьмись К. Цезарь и заявляет претензию, чтобы Клавдия возвратили ему, как его бежавшего раба. В доказательство своих прав, он приводит свидетелей, которые подтверждают, что, действительно, видали, как К. Цезарь угощал Клавдия плетьми, палками и зуботычинами. Эак отказывается от своего приговора [как произнесенного над неправоспособным], и Клавдий присуждается в собственность К. Цезарю. А тот подарил его своему вольноотпущеннику Менандру, а Менандр определил его себе под начало канцелярским служителем в регистратуру цезарева суда.

II

Примечание к переложению

«ОТЫКВЛЕНИЯ»

1.Заглавие Αποϰολοϰυντωσιζ, Отыквление, сохранено Дионом Кассием, LX, 35. «Л. Юний Каллион, брат Сенеки, всегда отзывался (об апофеозе Клавдия) в самом забавном тоне; а сам Сенека даже сложил сочинение, называемое Αποϰολοϰυντωσιζ, или обожествление бессмертного» Но в Сан-Галенской рукописи, лучшем списке сатиры, дошедшем от X века, этого заголовка нет. Памфлет называется в ней: Divi Claudii Αποϑηοσιζ, Annaei Senecae per saturam.

Вопрос о принадлежности сатиры Сенеке будет подробно рассмотрен в 4-м томе «3. из б.» в главе, посвященной обзору литературно-философских взглядов этого государственного человека.

2. В канун кануна октябрьских ид, ante diem tertium idus octobris — 13 октября.

3. В консульство Азиния Марцелла и Ацилия Авиолы: 54 год по Р. X., 807 римской эры.

4. Anno novo, initio saeculifelicissimi, т.е. в начале принципата Нерона. Это первая лесть памфлетиста по адресу молодого принцепса. Потом ее будет много.

5. Aut regem, autfatuum nasci oportere. Смысл пословицы: на свете счастлив только тот, кто властвует, а из остальных только тот, кто настолько глуп, что положения своего не понимает, «Дуракам счастье». Близкая с этой латинской, греческая пословица μορφ ϰαι βασιλει νομοζ αγραφοζ, равносильна нашей «дуракам закон не писан».

Сенека ловко и произвольно играет пословицей придавая ей несвойственный смысл.

6. Друзилла — сестра и любовница Кая Цезаря (Калигулы), обоготворенная по смерти своей под именем Пантеи. См. в главах 1 и 2. Имя лжесвидетеля, над которым издевается памфлетист, Ливий Геминий. Выходки против Друзиллы странны в устах Сенеки, старого друга «дома Германика»: ведь, Друзилла — родная сестра Агриппины, его покровительницы, и все дочери Германика были его ученицами, а злые римские языки уверяли, будто и любовницами.

7. Non passibuis: aequs цитата из Энеиды, II, 724.

Dextrae se parvus Julus

Implicuit sequiturque patrem non passibus aequis.

Можно перевести и «спотыкливою походкой», потому что Клавдий безобразно волочил парализованную правую ногу, а можно и — «писал мыслете», потому что был он пьяница и умер, отравленный в пьяном виде.

8. Appiae viae curator, qua etc. ad deos isse. Август умер в Ноле, Тиберий на Капри. Погребальный кортеж обоих вошел в Рим по Аппиевой дороге.

9. Jam Phoebus etc. Характерная для «мениппей», умышленно напыщенная, стихотворная пародия с мифологическими эпитетами и тяжеловесными метафорами. Цинтия, Кинфия — Луна: одно из прозвищ Дианы, от горы Кинфа на о. Делосе. Вакх — виноград.

Все это подготовляет выгодный контраст дальнейшего.

10. Mensis erat October etc. Эта шутливая тирада напоминает мне смыслом и тоном своим другую гениальную поэму-пародию:

В последних числах сентября (Презренной прозой говоря)...

АС. Пушкин. Граф Нулин.

Поэтому я и перевел восклицание воображаемого читателя — nimis rustice! (слишком просто или грубо) — восклицанием: «ну, вот, проза!».. О знакомстве Пушкина с произведениями Сенеки см. во втором томе «Зверя из бездны», главу «Актэ».

11. Между шестым и седьмым часом: между 12 и 12⅟₄ дня.

12. Tu sic transibis horam tam bonam. Расширяю последнее прилагательное в три слова «да такой удачный», предполагая в нем намек на то, что полдень 13 октября убил Клавдия и отдал принципат Нерону.

13. Нам с косогора небес и пр.: Obliquo flexam deducens tramite lucem. Опять пародия того же типа, как выше.

14. Tum Mercurius, qui semper ejus delectatus esset. Ш. дю Розуар и Шарпантье переводят: «Alors Mercure, qui s’etail toujours amuse de l’esprit de Claude» — забавлялся, острил насчет умственных способностей Клавдия. Я не считаю это толкование согласным с дальнейшим участливым вмешательством Меркурия в судьбу Клавдия.

15. Annus sexagesimus et quartus est, ex quo cum animo luctatur: борется с собственной душой. Клавдий родился 1-го августа 10 года до P. X.

16. О роли астрологов при дворе римских принцепсов см. главу 6-ю.

17. Nemo enim ilium unquam natum putavit. Старинные толкователи считают это за намек на известную характеристику Клавдия матерью его Антонией: чудовище рода человеческого, которое природа едва начала создавать и — отступилась, бросив недоконченным (Suetonii). Glaud V. 3. portentum eum hominis dicta tabat nec absolutum a natura, sed tantum inchoatum). Я сохраняю это толкование ради русской игры слов, но у Отто приведен доказательный ряд аналогичных выражений из Плавта, Цицерона, Петрония, Сенеки, Марциала и др., показывающих фразу эту пословицей. «Не то, что царями их звать, но я их и за людей-то не почитал» (sed omnino natos nesciebam) Cic. ad fam IX. 15, 4.

18. Полно! рази и пр. Vergilii, Georgicon 1. IV. 90:

Dede neci: melior vacua sine regnet in aula.

(О пчелах).

19. Ах, батюшки и т.д. Ego, mehercule, inquit, pusillum temporis adjicere illi volebam: Я, клянусь Геркулесом, — сказала она, — хотела прибавить ему малость срока.

20. Ответ Клото. Constituerai enim omnes Graecos, Gallos, Hespanos, Britannos, togatos videre.

Реплика парки Клото — злобная, типически патрицианская выходка против граждан новой, провинциальной формации — одна из главных причин к сомнению, точно ли Сенека — автор «Ludi de morte Claudii». «Странные обвинения из уст испанца», замечает Амелей Тьерри. По его мнению, Сенека, увлеченный личной ненавистью, писал здесь против собственного убеждения, так как впоследствии он, в личной своей деятельности государственного человека, сам шел в вопросе о перегринах по следам Клавдия и даже дал начинаниям последнего значительное развитие, а, в частности, рассыпал множество политических благодеяний своей провинциальной отчизне. Сатира на смерть Клавдия, по словам того же историка, является одним из самых любопытных документов великой борьбы «между латинским Римом и римским миром». Главное и неустанно повторяемое обвинение, которым сатирик преследует Клавдия, истинное и неизвинимое преступление последнего — это — симпатии покойного принцепса к провинциям. Другое преступление (и уж это-то, по крайней мере, совсем невольное со стороны Клавдия), — зачем он родился в Лионе! (См. ниже). Этих ужасных проступков достаточно, чтобы сатирик, оскорбляющий память Клавдия, принял против него сторону «отравительниц и отцеубийц»!.. Бруно Бауэр, именно на основании речи Клото, — вместе с двумя другими гораздо слабейшими и даже совсем таки неудачными психологическими доказательствами (как бы Сенека, сам болезненный, издевался над болезненностью Клавдия? как бы рабовладелец-либерал позволил себе жестокие шутки над рабством, которыми кончается дошедший до нас отрывок памфлета?), — считает невозможным, чтобы Сенека был автором «Отыквления». Зато безусловно стоят на том Герман Шиллер, Герман Петер. Из старых отрицателей Сенекина авторства замечательнейшие Юст Липсий и Дени Дидро. В новейшее время А. Штар и А. Ризе.

21. Бабу Сенека в одном из писем своих (Epist. XV) приводит, как пример круглогодурака. Авгурин — какое- нибудь дворцовое ничтожество старого принципата.

22. Позади себя — свиту и т.д. Tot millia hominum sequentia videbat, tot praecedentia, tot circumfusa. Видел столько тысяч людей, идущих сзади и впереди и толпящихся кругом.

23. Abrupit stolidae regalia tempora vitae: оборвала царственный срок дурацкой жизни.

24. Главу, как на праздник, украсив: redimita comas, ornata capillos — сделав прическу с повязкой, завив или умастив волосы.

25. Тифон — сын Лаомедона и брат Приама Троянского, любовник богини Зари (Эос, Авроры). Она дала ему бессмертие, но позабыла сохранить ему молодость. Дряхлый и ветхий, он мучился жизнью, пока божественная любовница не сжалилась над ним, обратив его в цикаду (Hymn, homerici in Venen 3. 219 ff).

26. (Феб) им песней ворожить и счастье пророчить: cantuque juvat, gaudetque futuris — помогает пением и радуется будущему веку.

27. Так, в чарованье восторженном брата кифары и песен. Duamque nimis citharam, fraternaque carmina laudant. Толкователи в этом nimis видят лесть Нерону: парки «слишком» хвалят игру на кифаре и песни брата, потому что, дескать, не слыхали они Нерона, который поет и играет лучше. Мне это толкование кажется слишком тонким.

28. Эру блаженства он даст и уста законам развяжет.

l'elicia lassis

Saecula pracstabit tegumque silentia rumpet:

«и нарушит молчание законов».

29. Lucifer и Hesper: вечерняя и утренняя звезда.

30. Колесницу из тьмы воздымая: et primos е carcere concitat axes. И выкатывается из (ночной) тюрьмы первыми оборотами колес.

31. От чела его тихие светы: flagrat nitidus fulgore remiisso vultus.

32. Стих из «Кресфонта», утраченной трагедии Еврипида.

33. Бульбулькнула его душонка: animam ebulliit, испустил душу, как пузырь.

34. Перестал надувать публику и пр. Desiit vivere videri. См. примечание 17.

35. «Vae, me, puto, concacavi me». Quid autem fecerit, nescio: omnia certe concacavit. Этот раблэвский эффект особенно силен, в немедленном контрасте с только что декламированной поэмой.

36. Nec periculum est, ne excidant, quae memoriae publicum gaudium impressit: принятие принципата Нероном.

37. Кто-то длинный: quemdam bonae staturae.

38. В качестве всемирного путешественника и землепроходца: quia totum orbem terrarum pererraverat.

39. А так разве тюлени ревут: qualis (vox) esse marinis belluis solet — голос, какой бывает только у морских чудовищ.

40. Уж, конечно, как свойственно греченку: quod facillimum fuit Graeculo. Ненависть памфлетиста к грекам прорывается часто. Ради ее он не щадит даже такого популярного и любимого старо-римского бога, как Геркулес.

41. Τιζ ποδεν etc.: Одиссея. I. 170. Далее сатирик издевается над бездарным педантизмом Клавдия, как филолога и историка. Следующие греческие стихи — Одиссея. IX. 39. 40.

41а. Пустил пыль в глаза гомеровским стишком. Клавдий усердно занимался греческой литературой и, при каждом удобном случае подчеркивал любовь свою к ней и выхвалял достоинства греческого языка. Один варвар, защищая перед ним дело свое, говорил то по-латыни, то по-гречески. Клавдий начал свой ответ ему словами: «Так как ты владеешь обоими нашими языками». Говоря перед сенатом в пользу провинции Ахай, он заметил:

— Я особенно люблю ее, потому что связан с нею общением науки.

Часто, в заседаниях сената, принимая посольства, он отвечал на их представления длинными греческими речами. Даже во время судебных заседаний он то и дело цитировал Гомеровы стихи. Всякий раз, что он решался отомстить врагу своему либо заговорщику, то, когда трибун дворцового караула приходил к нему, по обыкновению, спросить очередной пароль, — он обиняком выдавал план свой, потому что назначал один и тот же стих из Одиссеи (XVI. 72.):

«Α επαμυνασϑαι, δτε τιζ προτεροζ χαλεπηνη.

(Suct. Claudius. XLII).

Жуковского: (He пытался)

Дерзость врага наказать, мне нанесшего злую обиду.

42. «Найти каких-нибудь читателей». Собственно говоря: «куда-нибудь пристроить» (sperat fututum aliquem historiis suis locum). Но, так как по высокому положению Клавдия, об издателях ему не приходилось заботиться, то полагаю восторг Клавдия лучше объяснить горечью против ленивых читателей и холодных критиков скучного труда его, от которых авторское самолюбие принцепса страдало на земле.

В молодости, ободренный советами Т. Ливия, а того паче помощью Сульпиция Флава, Клавдий начал заниматься историей и написал довольно много исторических работ, из которых отрывки очень любил читать публично. Главный свой труд, политическую историю своего века, он начал было с убиения Цезаря-диктатора. Но строго следившие за ним мать и бабка опасались, чтобы Клавдий, в наивности своей, не компрометировал династию какой-либо бестактностью, и мучили его своим контролем, покуда злополучный историограф не догадался наконец, что под этакой цензурой о таком смутном времени нельзя писать свободной правды. Тогда он начал сочинение свое сызнова — от замирения междоусобных войн, то есть обратил его в хронику августовых славных дел. От первого плана клавдиевой истории осталось ко времени Светония две книги, от второго 41. Кроме того Клавдий написал свою автобиографию в восьми томах, «magis inepte, quam ineleganter», «не столько безвкусную, сколько бестактную», и полемический труд: защиту Цицерона против критических нападок Азиния Галла, в которой обнаружил хорошую эрудицию. По-гречески он написал в 20 книгах историю тирренов и в восьми — историю карфагенян. Выход в свет этих произведений дал ему повод основать в Александрии второй музей, получивший его имя, с тем, чтобы ежегодно, в определенные дни, в обоих музеях читались в виде публичных курсов, обе его истории: в одном тирренская, в другом карфагенская. Это была такая тощища, что обязанные к ней должностными отношениями покорялись ей, как студенты слушают скучных профессоров, — по дежурству.

42а. Демону Лихорадки (Febris) были посвящены в Риме три умилостивительные святилища: на Палатинском холме; на Эсквилине вблизи Monumenta Mariana; и в конце Длинной улицы (Vicul Longus) : в области Квиринала. Длинная улица начиналась у нынешней церкви св. Доминика и Сикста, шла, минуя церковь Св. Агаты в Субуре, пересекала Via Nazionale выше Выставки изящных искусств и, все по прямой линии, выходила на Via Torino, незадолго до впадения ее в Via 20 Setiembre. В эти часовни больные малярией, искони свирепствовавшей в Риме, приходили освящать амулеты и так называемые περιαπια, quae corporibus aegrorum adnexa fuerant — талисманы, носимые верующими на собственном теле их. Таких храмов, то есть, собственно говоря, мистических лечебниц и аптек и сейчас много в христианской Италии. В Москве подобный характер приобрела, напр., знаменитая часовня св. Пантелеймона на Никольской, всегда осажденная толпой страдающих зубной болью.

43. Lugdunum при слиянии Родана и Арара (Роны и Саоны), главный город гальского племени амбарров, обращен в 43 г. до P. X. в военную колонию Соріа Claudia Augusta и сделался административным центром Galliae Lugdunensis. Ныне Лион. Мунаций Планк — основатель колонии — легат Ю. Цезаря в Галлии, хороший солдат, но весьма неважная и зыбкая политическая фигура. Vienna, ныне Вьен, на левом берегу Роны, главный город аллоброгов в Нарбоннской Галлии, позднее римская колония большого культурного значения.

44. Ограбил Рим. Собственно, взял: Romam cepit, но по-русски глаголом «взять» не передается исторический каламбур, заключенный в этой фразе.

45. Из нескольких Лициниев, наместничавших в Галлии, здесь имеется в виду, вероятно, вольноотпущенник Ю. Цезаря, сделавший при Августе большую государственную карьеру.

Послан был в опальную Галлию Августом в качестве procurator'а едва ли не с нарочной целью ее ограбить, что он и исполнил без жалости и не без «каторжного» остроумия: изобрел для поборов год в 14 месяцев и на запрос Августа, по жалобе обобранных галлов, отвечал будто бы: Я нарочно их обираю, чтобы у них не осталось средств для революции. (Dio L. LIV.)

46. Ты сам и т.д. Русский переводчик «Отыквления», г. В. Алексеев, относит эту фразу к Клавдию, как упрек многими напрасными путешествиями. По-моему это, просто, шуточное обращение к вечному бродяге Геркулесу, что и подтверждается дальнейшим монологом последнего. См. примечания 39 и 51.

47. Ксанф или Скамандр, прославленный в эллинском эпосе (Илиада, XXI), поток близ Илиона, происхождением откуда похвалился было Клавдий, в качестве Цезаря, потомка Энея, тогда как он — лугдунский галл с Роны.

48. Putares omnes illius esse libertos etc. О подчиненности Клавдия вольноотпущенникам см. предшествующие главы.

49. Venisti huc, ubi mures ferrum rodunt. Ты пришел туда, где мыши грызут железо. Эту спорную пословицу я в переложении своем толкую по Фромону. Genthe думает, что это значит — попал ты, как мышь в мышеловку.

50. Наес clava reges saepe mactavit feras. Взгляд на Геркулеса, как врага свирепых дикарских царей-деспотов, проходит через все века античной цивилизации. «Правосуднейший убийца» (Пейзандр). «Он стирал с лица земли тиранов» (Лизий). «Он прошел мир из конца в конец, чтобы покарать беззаконных и зверских тиранов, которые умерщвляли чужеземцев» (Плутарх). «По личному почину и великодушию цивилизовал он землю, освободив ее от людей- чудовищ» (Эврипид). См. Welcker. II. 762.

51. Трехтелый царь — tergeminus rex — Герион, мифологический властелин острова Эритии — по Аполлодору, Иберии (Испании) — по Диодору, часть Эпира — по Гекатею. Сатира принимает диодорово толкование. Геркулес, в десятом своем подвиге победил это чудовище, состоявшее из трех тел, связанных только общим животом, и угнал несметные стада его в Инахов град, т.е. в Аргос. Три тела Гериона эвгемеристы XVIII века толкуют, как федерацию трех народов Гериона, по-финикийски, значит «три армии». Аббат Банье предполагал союзное царство Гериона на островах Майорке, Минорке и Эбузе.

52. Hisperium mare — Атлантический океан или юго-западная часть Средиземного моря.

53. Солнце напротив его утром зарю зажигает: Quod Phoebus ortu semper observo videt — Феб, при восходе, всегда глядит (обращает взор) прямо к нему.

54. Ты уже не в том ли краю и пр. Estne illa tellus spriritus altrix tui? Не та ли земля питательница твоего гения?

54а. С достаточным апломбом и зычным голосом: haec satis animose et fortiter.

55. Подобной лафы не дождаться: illic non habere se idem gratiae. Каламбур о петухе пропадает по-русски. Galium in suo sterquitinio plurimum posse. Gallus по-латыни — 1) петух и 2) галл. Памфлетист опять колет Клавдия мнимо- галльским его происхождением.

56. В переводе В. Алексеева: «перед твоим храмом в Тибуре». В трех латинских текстах, имеющихся у меня, нет этого слова: «qui tibi ante templum tuum jus dicebam totius diobus mense julio et augusto». Но у Светония в биографии Клавдия, 34, читаем: «Он был свиреп и кровожаден от природы и являл себя таковым, как в важных обстоятельствах, так и в мелочах. Восстановил пытки при допросах и древнюю казнь самоубийц и свершал ее публично. Однажды в Табуре он непременно хотел присутствовать при зрелище казни по древнему обычаю; но, хотя осужденные были уже привязаны к столбу, не находилось палача. Клавдий имел терпение дожидаться до позднего вечера, пока палача не привезли из Рима.

О страсти Клавдия к судейской роли см. в главах 1—3-й.

57. Привык действовать со взломом: nihil tib clusi est. Для тебя нет ничего запертого.

58. Бог стоической школы. Опять недоуменное место. Издеваться над стоической школой для Сенеки значило смеяться над собой и ближайшим кругом друзей своих, «порядочных людей сената (boni)».

Nec cor nec caput habet. Отто считает пословицей ритуального происхождения. Если у жертвенного животного не оказывалось сердца или головы (?) либо печени, это было дурным предзнаменованием. Бюхелер думает, что памфлетист просто приводит здесь старую остроту Катона.

59. Saturai mensem toto anno celebravit. Старинное толкование, будто стих этот намекает, что Клавдий весь год был в таком послушании у рабов своих, как древний обычай дозволял только во время Сатурналий, — кажется мне натянутым. Это значит просто: круглый год масленица!

60. О Л. Силане см. в 3-й главе этого тома и, подробно, во втором томе. Предпочел ту, которую все звали Венерой, произвести в Юноны: подобно Юпитеру, влюбился в собственную сестру.

61. В Афинах допускался брак со сводной сестрой (единоутробной), в Египте (известный пример Птоломея и Клеопатры) также и с родной.

62. Romae, inquit, mures molas lingunt: в Риме, сказал он, мыши лижут муку... Из многочисленных попыток (Бюхелера, Genthe и др.) истолковать связь этой пословицы с последующим текстом ни одна не кажется мне правдоподобной. Естественнее других старинная комментировка Фромона, общий смысл которой внушил мне мое переложение.

63. Что он проделывает и пр. Quid in cubiculo fa ciat, nescio. Другие переводят: «не знает, что делается у него в спальне», и понимают это, как намек на разврат Мессалины. Так как сплетнями окружена была и вторая жена Клавдия, Агриппина, и связь ее с Паллантом уже выплывала на чистую воду под усилиями интриги Нарцисса, то мне кажется, фраза такого содержания звучала бы в памфлете агриппианца опасным двусмыслием. Сенека, сам подозреваемый в старой связи с дочерями Германика, вряд ли решился бы написать такой наглый вызов общественному мнению. Сверх того, ниже мы увидим, что автор относится с сожалением к Мессалине и жертвам ее процесса и злобно высмеивает Нарцисса, виновника ее гибели.

64. Выбираю это чтение Розуара, Шарпантье и Леметра, как наиболее осмысленное из четырех, сдобренных более или менее той же крепкой солью.

65. Rarum est quod templum in Britannia habet. В городе Camulodunum, обращенном в римскую колонию, ныне Кольчестер.

66. Загалдели как на базаре — vos mera mapalia fecistis, устроили совершенный табор.

67. Пародия на сенатское заседание была бы совсем не с руки Сенеке, тем более в начале «золотого пятилетия» (см. следующую главу и 2-й том). В период смутного времени и под громом государственного переворота, первый министр не может говорит таким тоном о высшем правительственном учреждении, в котором он нуждается, которое хочет возвысить, на опоре которого строит свою конституционную политику. Как бы то ни было, не только Сенека, но никакой неронианец не мог написать «Отыквления» уже в декабре 54 г., как датируют, опираясь на Лемана, Каньа и Гуайо.

68. Janus pater. Любопытно, что в дальнейшей пародии памфлетист, хотя и ненавистник «гречат» (graeculorum) и, вообще, инородцев, рядит в шуты основные и заветнейшие римские божества: Janus pater, Dispiter, Vica Pota.

69. Designatus erat in kal, julias postmeridianus cos: «после дождика в четверг», «когда рак свистнет», — в каникулярные месяцы, после полудня, вся правительственная жизнь замирала.

Тип «отче Януса», лукавого δμα προσσω ϰαι οπσσω (Илиада, III, 109), очень напоминает Л. Вителлия. Гомеровская цитата:

Старец же, взявшись за дело, грядущее с прошлым обсудит.

Как бы его для обеих сторон наилучше устроить.

Пер. Н.М. Минского.

Старец, меж ними присущий, вперед и назад прозорливо Смотрит, обеих сторон соблюдая взаимную пользу.

Пер. Н.И. Гнедича.

70. Стенограф — notarius.

70а. Почести этой грош цена. Jam fama minimum fecistis. Другое чтение: jam fabam (vel famam) miminum fecistis: вы сделали из этого фарс, ребячью забаву. Это противоположение апофеоза фарсу целиком взято памфлетистом у Цицерона: Сіc. ad att. I, 16, 13.

71. «Αρουρηζ et. Два гомеровы полустиха, первый из Илиады, I, 142, второй из Одиссеи, IX, 357, совершенно одинакового значения, только один в действительном, другой в страдательном обороте. Как почти все греческие цитаты, введены автором сатиры ради пародии, в данном случае, на эллинизацию и водотолчение сенатского красноречия.

Если же смертный ты муж и земные плоды поедаешь...

(Н.М. Минский.)

Если же смертный ты муж и вскормлен плодами земными.

(Н.И. Гнедич.)

71а. Qui... deus factus fictus pictusve erit. Ни в фигуре, ни в скульптуре. Пословица. Те же рифмованные соединения встречаются впоследствии у Лактанция и ранее у Цицерона: neque pictam, neque fictam imaginem. Ad famil. V. 12, 7. (Отто).

72. В качестве гладиаторского ученика — inter novos auctoratores: Как еще негодного к бою на военном оружии, выпускать его в пробном бою на палках.

73. Dispiter, Vicae Potae filius, nummulariolus. Хтоническое божество седой римской древности. См. выше в 4-й главе о секулярных играх. Dis-dives-Πλουτων, Плутон, бог подземных богатств земли, отсюда — образ богатства вообще и, в частности, богатства прижимистого, потайного, скряжнического. Вика Пота — Victoria, Победа-Добычница. Dispiter — сын Вики Поты, толкуется, как мифологическая метафора богатства, наживаемого захватом или наследством от захватчиков. По-моему, вероятнее, в связи с профессией менялы, которую приписывает памфлетист отче- Диту, что его родство с Викой Потой — просто намек на изображение Победы на мелких монетах римских.

73а. Приторговывая дипломниками на право гражданства. Потому он любезен так к Клавдию. См. примечание 20 и мнение Амедея Тьерри в 1-й главе.

74. Обожествленная Клавдием Августа — вдова О. Августа, — Ливия.

75. Ferventia rapa vorare: культурный декаданс века прекомично обращает в оперетку еще недавно столь модные (Т. Ливий) лицемерные восторги перед первобытной простотой древних дней мужицкого Рима.

76. Почуяв успех и пр. — qui videret feruum suum in igne esse: видя, что его железо плавится. Фромон понимает это место в том смысле, будто Геркулес так хлопочет потому, что сам попал, выскочкой, из людей в боги.

77. Мессала Корвин, 69—4 до P. X. Ближайший сотрудник Августа, один из замечательнейших людей его эпохи. Praecidit jus imperii! Обрезал, оскопил, исказил право повелительства. У Розуара: «il a coupe les nerfs de l'empire». Это все не то. По-моему: убил, остановил, упразднил действие государственных законов, то есть, как я и перевожу — «лишил государство всех прав».

78. Как собака etc. Я выбираю толкование Бюхелера. По другим, начиная с Фромона: как часто игроку в кости выходит «собачка», — несчастный бросок на кон.

79. Пропущенные строки: Etiamsi Phormea graece nescit, ego scio. Ενταίιϰονονυϰηνδιηζ senescit.

Phormea читают φορμιδειν (Фромон), soror mea (Bucheier) и т.п., но все это одинаково дает чепуху. Чувствуется только какая-то угроза: если он не знает, я знаю — и, следовательно, расскажу.

80. О ссылке Юлии Ливиллы, жертвы Мессалины, см. во 2-й главе. Юлия, дочь Друза, была казнена в 43 г. по P. X., по доносу Суиллия. О ней еще будет речь при характеристике последнего во 2-м томе «Зверя из бездны.»

81. Ριψε и пр. Илиада, I, 591.

За ногу взял и швырнул от порога небесного дома.

(Н.М. Минский.)

Ринул, за ногу схватив, и низвергнул с небесного Прага.

(Н.И. Гнедич.)

82. Iratus fuit uxori et suspendit illam: Илиада, XV, 18. ff. Или не помнишь тот день, как с высокого неба повисла? и т.д.

(Н.М. Минский.)

83. Messalinam, cujus aeque avunculus major eram, quam tuus: это неверно, потому что Мессалина одной степенью родства дальше от Августа, чем Клавдий. 84. Из жертв Клавдия, перечисляемых Августом, за исключением Силанов, о которых уже было говорено и еще будет говорено в главе 7-й и втором томе, никто не оставил серьезного следа в исторических памятниках.

84а. Он был такая дубина и пр. Crassum vero tam fatuum, ut etiam regnare posset. См. прим. 5.

84b. Tristioniam assaeionem. Бюхелер читает tris homines assarios, трех людей, которым грош (as) цена. (Otto).

84с. Tam similem sibi quam ovo ovum. Старая пословица. Цицерон дополнял ее еще сравнением — «как пчела на пчелу»: ut sibisint et ova ovorum et apes aplum simillimae. Acad. pr. XVII, 54.

84d. Tria verba cito dicat etc. Пословица (Отто).

85. Составить по делу его обвинительный акт и т.д. Placet mihi in eum severe amimadverti: строжайше его наказать. Или — из старого русского юридического и полицейского языка — взять его под сомнение? взять его под строжайшее замечание? оставить его в подозрении?

86. Сентенцию Августа приняли с овацией: pedibus in hane sententiam itum est.

87. Cyllenius: Килленийский бог — Гермес, Меркурий, от горы Киллене, в Аркадии.

88. Illue unde etc. Стих Катулла в «Плаче на смерть воробья» (III, 12). Перевод Фета.

88а. Смотри, Юпитер, и т.д. Videris, Jupiter, an in causa mala, certe in tua. Сдается мне, Юпитер, что за великую ли, нет ли — вину казнен Силан, но во всяком случае она — твоя.

89. Via Sacra — центральная улица Форума.

89а. Все были в духе, всюду звенел смех: omnes laeti, hilares.

90. Agatho et pauci causidici plorabant.. Juris-consulti e tenebris procedebant. Об адвокатуре см. главу 2-ю.

91. Нения, — похоронная песнь, исполняемая родней и близкими людьми покойника или плачами, причитания, «завойки» русских народных похорон.

92. Как наддаст бежать и пр. Клавдий и ходить то едва мог с парализованной ногой своей.

93. Отношениях Рима к парфянам, победы Клавдия, над которыми иронически оплакивает нения, см. в 3-м томе главу «Восточный вопрос».

94. Хоть не очень-то тем поранил он удирающих мидян-ворогов, пестрохалатников:

Qui precipites

Velnere parvo

Figeret hostes,

Pictaque Medi

Terga fugacie

Кто поражал малой раной стремительных врагов и раскрашенные спины убегающих мидян.

95. И бригантов злых синеглазый люд и т.д.

Et caeruleos

Scuta Brigantas

Dare Romuleis

Colla catenis

Jussit, et ipsum

Nova romanae

Jura secures

Tremere Oceanum.

Он заставил голубоглазых щитоносцев Бригантов склонить выи под иго потомков Ромула и даже самый Океан — трепетал перед новыми законами римского топора.

Бриганты — могущественное британское племя, обитавшее нынешние графства Йоркшир, Ланкашир, Дургэм, Вестморлэнд, Кумберлэнд и южную часть Нортумберлэнда. Главный город их Eburacum, ныне Йорк. (Lubker.)

96. Тебе место отдаст, сам в отставку подаст мертвецов судья.

Tibi jam cedet

Sede relicta,

Qui dat populo

Jura silenti...

Ужо тебе уступит место, покинув судейские кресла, владыка ста городов критских, судья молчаливого народа.

То есть — Минос.

97. О causidice, venale genus. См. 2-ю главу, об адвокатуре.

98. И поэтики желторотые.

Vosque poetae

Lugete novi.

Клавдий покровительствовал начинающим стихотворцам, особенно тем, которых в наши дни стали звать «стилизаторами»: декадентам, пытавшимся воскресить архаический язык и древнейшую литературную манеру.

99. А уж паче всех шулерам рыдать и т.д.

Vosque in primis

Qui concusso

Magna parastis

Lucra fritillo.

А прежде всех восплачьте те, которые нажили большие богатства, тряся игральный стаканчик.

О страсти Клавдия к азартной игре в кости см. Светония, Клавдий, 33. Он даже сочинил руководство игре этой.

100. Талфибий богов: Илиада, I, 320—348.

Но обратился (Агамемнон) к Талфибию и к Эврибату — Оба глашатаи были они и проворные слуги.

(Н.М. Минский.)

Меркурий уводит Клавдия, как рассыльные Агамемнона увели у Ахиллеса Бризеиду. За то он и Талфибий.

101. Там между Тибром и Крытой улицей (via Tecta) провалился он в ад. См. в 4-й главе о секулярных играх — урочище Тарент.

102. Вольноотпущенник Нарцисс, через какую-то кратчайшую лазейку и т.д. Antecesserat jam compendiaría via Narcissus libertus, ad patronum excipiendum. Нарцисс был убит по смерти Клавдия, — стало быть, чтобы упредить господина своего в аду, пришлось воспользоваться временем, покуда боги судили Клавдия на небе, и каким-то потайным дворцовым ходом.

103. Nitidus, ut erat a balneo. Ш. Розуар и Алексеев переводят это — «frais et parfume comme un homme sortant de bain», «чистый, сейчас из ванны». Я полагаю, что balneum здесь напоминает о Синуессе, где Нарцисс был умерщвлен. См. выше главу 3-ю и ниже 8-ю. Также во втором томе. Этот смысл оправдывает и дальнейшая заметка вскользь — quamvis podagricus esset. Характер Нарцисса, как органически льстивого холопа, старого барского слуги, насквозь лакея, написан в немногих строках с яркостью, обличающей в памфлетисте недюжинный беллетристический талант. Это — «образ».

103а. У врат Адовых — ad januam Ditis.

Dicto citius. Отто переводит: kaum gesagt, не успел сказать.

104. Ut ait Horatius. Оды. L. II. In arborem etc.:

Quid mirum, ubi illis carminibus stupens Demittit atras bellua centiceps Aures...

105. Claudius Caesar venit — дворцовая формула доклада о выходе государя к ожидающим его приема.

106. Отбивая такт в ладоши и т.д. — cum plausu procedunt cantantes.

Речь идет о ритуальном пении под аккомпанемент ритмического хлопания в ладони. Мастеров таких размеренных аплодисментов впоследствии Нерон выписывал из Греции и Египта.

107. Ευρηϰαμεν, σνγχαιρωμεν — «мы его нашли, возвеселимся, братие!». Ритуальный хор из таинств Изиды: нашли Озириса, умерщвленного и растерзанного Тифоном.

Христианский апологет Афинагор в «Прошении о христианах», будто бы поданном Марку Аврелию и Ком- моду, говорит:

— Сами вы лучше знаете, что писатели думали... об Изиде, которую считают сущностью века, из которой все произошли, и через которую все существуют. Или об Озирисе, который умерщвлен братом Тифоном и которого члены Изида искала, вместе с сыном Ором, и нашедши украсила гробницей, доселе называемой Озиридской. Вращаясь туда и сюда около видов вещества, они отступают от Бога, созерцаемого разумом, а обоготворяют стихии и их части, давая им разные названия: посев хлеба называют Озирисом (потому-то, говорят, в мистериях при обретении членов его или плодов, они восклицают к Изиде: «нашли мы, радуемся»); виноградный плод — Дионисом, а само дерево — Семелой; свет солнечный — молнией.

108. С. Silius cos. design. Тот самый, за которого Мессалина вышла было замуж от живого Клавдия. Этот странный роман, принадлежавший к наиболее знаменитым и поэтическим страницам Тацитовой летописи (XI, 12, 26—36), кончился кровавым разгромом двора Мессалины. См. выше в 1-й и 3-й главе, а подробнее во втором томе «Зверя из бездны». Остальные лица, упоминаемые вместе с Силием, жертвы того же разгрома. О Веттии Валенте см. выше в 5-й главе, о медицине.

109. Дирижировал Мнестер. Medius fuit in hac cantantum turba etc. Невольный любовник Мессалины. См. о нем в третьем томе главу «Театр и толпа». Напрасная и жалкая смерть этого несчастного — трагикомический эпизод в бойне, которой Нарцисс и другие вольноотпущенники истребили Мессалианскую партию. Taciti Ann. XI, 31.

109а. По эстетическим соображениям — decoris causa.

110. Секст Травл (Монтан). Там же. «Не была принята защита и Травла Монтана, римского всадника. Это был скромный юноша, но замечательной красоты. Он был приведен к Мессалине помимо своего желания и в течение одной ночи прогнан ею, так как она была одинаково капризна в сладострастии и в отвращении». Пер. В.И. Модестова.

111. Полибий — один из влиятельнейших вольноотпущенников Клавдия, товарищ его ученых трудов. Его громадное придворное значение выясняется льстивой статьей Consolado ad Polybium, которую в форме послания адресовал ему Сенека из ссылки своей на о. Корсику. Также Suet. Claud. 28.

112. Παντα ψιλων πληρη — всюду, (куда ни взгляни) друзья.

113. Я тебе покажу, где раки зимуют. Ego tibi hic sellas ostendam. Я покажу тебе место здешнего судебного присутствия. Я перевожу эту фразу угрожающей пословицей, потому что чувствую в ней усиление предшествующего in jus eamus.

114. Lex Cornelia de sicariis et veneficiis. О преступлениях против жизни, включая сюда не только человекоубийство открытой или тайной грубой силой: ножом, ядом и т.п., но и ложное обвинение кого-либо в преступлении, наказуемом смертной казнью. Обвиняемый по этому закону имел право выбора — желает ли он приговора открытой или тайной подачей голосов (palam an clam). Adam, I, 294.

114а. С большим азартом: accusat magnis clamoribus, обвиняет сильным воплем.

115. δσα φαμαϑοζ τε ϰονιζ τε. Илиада, IX, 385. Пер. Н.М. Минского. У Гнедича: «сколько песку здесь и праху».

116. Р. Petronius. Имя совпадает с именем крупного государственного человека времен Тиберия и Калигулы. Но, в качестве наместника Малой Азии и Сирии, П. Петроний явил там много ума, политического такта и гуманности (в еврейском вопросе), что странно было бы встретить этого Петрония обруганным шутом гороховым в памфлете Сенеки. Впрочем, при Клавдии П. Петроний, должный быть уже не молод, кажется, жил не у дел и на покое, хотя при дворе и в великом уважении. (Luebker.) Мы еще встретимся с этим П. Петронием в 4-м томе «Зверя из бездны.»

116а. Который в суде своем руководствуется лишь законом высшей справедливости: homo justissimus.

117. Ει ϰε παϑοι etc. Формула Эака принадлежит, собственно, другому судье, Радаманту. Она взята из одного потерянного сочинения Гезиода.

118. Si uni dii laturam fecissent. Гроновус толкует — laturam gratiam: если боги окажут льготу одному из страдающих мучеников преисподней.

119. Жестокое обращение Кая Цезаря с Клавдием засвидетельствовано историками. Suet. Caligula. XXIII. Побои, наносимые им Клавдию, в глазах здравомыслящего римлянина, доказательство от противного, что Клавдий — его, Калигулы, собственный раб. Нельзя бить безнаказанно свободного человека: он позовет обидчика к суду; нельзя бить чужого раба: потянет к суду его господин и взыщет убытки.

120. Adjucaditur С. Caesari: ilium Aeacus donat. Is Menandro etc. Некоторые, в том числе В.И. Модестов, переводят: «Клавдий присуждается К. Цезарю, он дарит его Эаку. А тот Менандру, своему вольноотпущеннику» и т.д. Мне кажется это натяжкой, цель которой — непременно приплести к делу афинского-комедиографа Менандра. Нечего и говорить, что последний никак не мог быть вольноотпущенником Калигулы, который жил 400 годами позже, но с какой стати он и Эака-то вольноотпущенник? Я прежде тоже поддался было соблазну этого омонима (в «Антиках»), но теперь пришел к убеждению, что греческому комику решительно неоткуда здесь вынырнуть. Речь идет просто о каком-то греке-вольноотпущеннике, служившем при Калигуле начальником одного из отделений собственной канцелярии принцепса. Menandros a cognitionibus такой же греческий чиновник государев, как Pallas a rationibus, Epaphroditas a libellis etc. Об организации высочайшей канцелярии при римском принципате будет подробно говориться во втором томе «Зверя из бездны». Правда, первую надпись, свидетельствующую об отделении a cognitionibus, мы имеем от эпохи Клавдия, но это не доказательство, чтобы его не было уже во времена Калигулы. Чиновник же Клавдия adjutor a cognitionibus) — подобно Менандру — носит греческое имя: Феодот. Считать того Менандра афинским комедиографом мы имеем не больше прав, чем этого Феодота — одноименным учеником Сократа.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

КТО ПРИШЕЛ К ВЛАСТИ?

I

Сатире на смерть Клавдия мы обязаны весьма поэтическим портретом семнадцатилетнего Нерона. Юный император изображен писаным красавцем. Даже парка Лахеза очаровалась им. Он подобен Аполлону обликом и красотой, не уступая ему ни в искусстве пения, ни голосом. Он Люцифер, Геспер и даже утреннее Солнце. Светлый лик его блистает кроткими лучами, густые кудри падают на прекрасную шею. Напротив, Светоний оставил потомству описание наружности Нерона в чертах, гораздо менее привлекательных. По его рисунку, Нерон не имел отнюдь ничего общего ни с Солнцем, ни с Утренней и Вечерней Звездой. Заурядный человек среднего роста (statura prope justa), он, однако, по-видимому, умел не теряться в ряду других мужчин и казался выше, чем был на самом деле. Выручали его в этом отношении хорошая посадка крупной и мощной головы, широкие плечи и сильно выпуклая, настоящая теноровая, грудь. Склонный к ожирению, к тому же большой охотник выпить, он рано отрастил себе двойной подбородок (cervice obesa) и толстый живот, который выдавался еще больше от контраста с тонкими ногами (ventre projecto, gracillimis cruribus). Это тонконожие Якоби считает типическим признаком наследственности от Юлиев. Август, его прапрадед, прихрамывал на левую ногу — в результате, судя по лечению горячим песком, запущенного в детстве рахитизма. Друз Старший, Германиков отец, которого Якоби считает добрачно зачатым сыном Ливии от Августа, умер от перелома ноги. Обстоятельство, правду сказать, еще не достаточное для установления кровного родства. Знаменитый герой и любимец Тацита, Германик-сын, divus Germanicus, имел ноги тонкие и слабые и укреплял их ежедневной верховой ездой. Младший брат его, Клавдий Цезарь, — мы только что видели, — подвергался посмеянию за свою шаткую походку и слабые, подгибающиеся колени: он с трудом передвигал ноги. В следующем поколении рахитический признак этот еще ярче выражен. Кай Цезарь отличался, при громадном росте, поразительно тонкими ногами и часто страдал в них такими ломотами, что не мог ни ходить ни стоять.

Тело Нерона природа щедро усыпала родинками и пятнышками (corpore maculoso), — вероятно, как большинство рыжеватых и голубоглазых людей с нежной кожей, он был подвержен веснушкам. На нежность же кожи указывает способность Нерона легко краснеть лицом, уже от природы слишком румяным, отмеченная в памфлете лже-Лукиана на прорытие Коринфского перешейка. Лицо Нерона — в общем, как признает и Светоний, красивое, — имело неприятное выражение (vultu pulchro magis, quam venusto). Будучи очень близорук (oculis caesiis et hebetioribus), Нерон носил, по указанию Плиния Старшего, в помощь своему дурному зрению, нечто вроде монокля — изящно отшлифованный изумруд. Если же он вглядывался в предмет без этого инструмента, то должен был щурить глаза, что и обратилось у него в дурную и очень характерную привычку, отразившуюся в его статуарных и монетных изображениях. Волосы Нерон имел с золотистым отливом (sufflavo capillo) ; борода же у него росла, по наследству от Домициев Аэнобарбов, рыжая. Стыдясь ее цвета, а может быть, чтобы не напоминать ею, как фамильной уликой, Аэнобарбов, что он в династии Юлиев-Клавдиев не более как чужак-приемыш, император рано перестал носить бороду. Обыкновенно римляне не брились наголо до сорокалетнего возраста (Нерон умер на тридцать втором году); изящная стрижка бороды (barbati bene) вошла в моду для молодежи в веке Цицерона и держалась крепко, окончательно восторжествовав над обязательным бритьем лишь в эпоху Антонинов, от которой сохранились в искусстве наикрасивейшие римские бороды Люция Вера и Коммода. Однако безбородие — отнюдь не необходимый признак Нерона. На одной медной монете уже от 64 года, когда Нерону было 27 лет, в эпоху великого римского пожара и предполагаемого гонения на христиан, император увековечен с легкой бородкой. Это одно из наиболее реалистических монетных изображений Нерона, — тем не мене он здесь очень хорош собой, а выражение сытого лица его, вопреки Светонию, беспечно и добродушно. Судя по одному стиху сатирика Персия о козлоподобных свитских офицерах (gens hircosa centurionum), борода не была редкостью при палатинском дворе Нерона; а известно, что придворные и военные всегда и везде стараются подражать в манерах и наружности своему государю. Кудрями своими Нерон гордился и ухаживал за ними, сочиняя себе эффектные прически. Обычно он носил волосы круто завитыми в лесенку, но когда, обращаясь из государя в артиста, впадал в пиитический восторг, то распускал локоны по плечам, на подобие Аполлона Кифарэда, как то описано и в сатире на смерть Клавдия. В таком виде, например, Нерон совершил свое пресловутое артистическое путешествие по Греции. В дополнение своей, довольно типической, картины вырождения, Светоний упоминает еще об одной, очень противной черте Нерона: от него дурно пахло (corpore foetido).

Примирить идеальный образ Нерона в сатире с грубыми паспортными приметами в книге лаконического Светония довольно мудрено, однако не невозможно. Нельзя не доверять Светонию — добросовестнейшему из компиляторов, но, с другой стороны, было бы ошибкой отнести всецело за счет придворной лести и портрет в сатире. Разумеется, Сенека, если он автор Apocolokynthosis’a, мог и даже должен был преувеличить обаяние наружности юного государя, с целью тем ярче оттенить, противопоставленное ему, физическое безобразие покойного Клавдия, — однако, не до такой же степени. И Сенека был слишком умен, чтобы обращаться к уроду с лестью его красоте, и Нерон, а тем более Агриппина, его мать и соправительница, были не настолько наивны, чтобы с удовольствием принимать похвалы, грубо противоречащие действительности и через то более похожие на злую насмешку. Нерон неловкой лести не любил и очень ею обижался. Стало быть, заключенный в сатире, портрет Нерона, если и польщен, то не до нелепости, и молодой цезарь был в самом деле достаточно хорош собою, чтобы сравнение его с небожителями и звездами не обратило панегирика в карикатуру, вроде той, которую для Клавдия создает похвальная нения или мнение сенатора Диспитера в «Апоколокинтозе». К тому же явлением прекрасным и величественным изображает юного Нерона, из его современников, не один Сенека. В «Фарсалии» Лукана мы встречаем еще более восторженный гимн цезарю, повторяющий Сенекино сравнение с Аполлоном. Из Тацитовой летописи известно, что семилетним мальчиком, выступив на детском турнире троянского праздника, Нерон очаровал римлян своей красотой и искусством в верховой езде. Вообще, выступая публично, он всегда затмевал своего младшего брата по усыновлению, Клавдиева сына, наследного принца Британика. В отрочестве мать усиленно показывала Нерона народу — на празднествах, перед войсками, на ораторской трибуне. Подобной выставки такая умная, холодно расчетливая и далеко не ослепленная материнским пристрастием, интриганка, конечно, не допустила бы, если бы мальчик был неказист и антипатичен. Ренан, который определяет Нерона, как «чудовище, но не вульгарное», справедливо отмечает, что цезарь был любим женщинами, при том очень недюжинными, не только за сан его, но и за личную обаятельность. Тем не менее, сам Ренан, воображая Нерона по Светонию, Плинию Старшему и четырем бюстам — ватиканскому, капитолийскому, палатинскому и луврскому — написал его в одной из глав своего «Антихриста» пугалом из старинной мелодрамы. По рассказу Тацита, Поппея Сабина, в своем кокетстве с Нероном, поддразнивала его именно тем, что, при красивой наружности, он лишен шика, в высокой степени свойственного мужу ее, лысому Отону.

Большинство романистов, драматургов, а также историков- романтиков, не исключая Ренана, для которых фигура Нерона была нужна, как чудовищное воплощение разврата эпохи, уродливый символ беспутного, пьяного, полного эффектными миражами, но отравленного самой горькой и жестокой действительностью «конца века», гримируют своего Нерона по Светонию. Можно противопоставить этому тенденциозному пристрастию, кроме монументальных данных, несколько отвлеченных соображений. Как бы ни были льстивы Сенека и Лукан, они — все- таки, современники Нерона и, даже прикрашивая, писали с натуры. Тацит, родившийся при Нероне, издал свою хронику почти пятьдесят лет спустя по смерти императора (между 115 и 117 годами), но должен был его видеть и помнить из своих детских лет. Ненависть Тацита к режиму Юлио-Клавдианской династии и к памяти Нерона беспредельна. Все, что можно сказать дурного о Нероне, Тацит сказал. Но он историк совестливый и хотя иногда бывает пристрастным, однако не до открытой распри с истиной. Ясно, что ни в своих воспоминаниях, ни у очевидцев эпохи Нерона Тацит не нашел дельных и достоверных показаний о физических недостатках этого принцепса, иначе — он не забыл бы отметить их остро и злобно, как сделал это для столь же ненавистного ему Тиберия, как, наконец, и для самого Нерона отметил жестокое выражение лица (torvitas). Затем необходимо принять во внимание, что по смерти Нерона являлось много самозванцев, принимавших его имя, при чем об одном из них известно, что относительную удачу его обусловила исключительная красота волос, напоминавшая покойного принцепса, и сходство с ним в голосе и манере пения.

Что касается примет Нерона у Светония, не следует упускать из вида, что писатель этот принадлежит возрастом к поколению уже значительно по-нероническому (приблизительно к 75—160 гг. по Р. X.); кроме того, он царедворец аристократической и философской династии, при которой не только имя Нерона, но и память всей Юлио- Клавдианской фамилии была не в фаворе. Сам Светоний, как образцово добросовестный компилятор чужого материала, неспособен к тенденциозной предвзятости описания. Но материал, которым он пользовался, легко мог не отличаться тем же беспристрастием. В настоящее время можно считать доказанным, что Светоний очень мало знал, а быть может, и вовсе не знал Тацита, хотя пользовался некоторыми его источниками. При этом Светоний, как талант несравненно меньшего размера, безразличный и доверчивый, заносил в свои жизнеописания из старых антинеронианских памфлетов многое, чего Тацит не принял вовсе или что принимал с критическим выбором и оговорками. Флавианская реставрация государства гнала память Нерона, очень популярную в простом народе, не только политически, но и через искусство и литературу. Иосиф Флавий, в девяностых годах первого века, прямо заявляет, что не хочет писать о Нероне, ибо хотя со смерти императора прошло всего тридцать лет, однако, по противоречивости известий о нем, Нерон уже потерял историческую достоверность, успел стать существом сомнительным, как бы баснословным. «Многие повествовали о Нероне; одни из них, которым он оказывал благодеяния, из признательности к нему извращали истину, другие из ненависти и вражды настолько налгали на него, что не заслуживают никакого извинения». При антипатии к имени Нерона сперва Флавиев, потом Нервы, Траяна и тесно согласной с их правительством, покровительствуемой литературно-философской аристократии, вполне понятно и естественно, что — из сплошь тенденциозной литературы о Нероне — панегирики ему забывались, терялись, исчезали, не возобновляясь изданиями за давностью интереса и ненадобностью новым поколениям, — может быть даже, наконец, уничтожались преднамеренно. Наоборот, памфлеты были в чести, сохранялись, переиздавались, пока сила долгого обращения в публике не придала им авторитета как бы летописных неопровержимых свидетельств. Тацит, хотя и озлобленный против Нерона, не доверял памфлетическому материалу и пользовался им еще с осторожностью. К временам же Светония памфлеты уже приобрели повелительный авторитет давности, и он черпал из них сведения без разбора. Редкий политический памфлет обходился без того, чтобы ненавистный автору деятель не был осмеян в своих физических недостатках или хотя бы только в особенностях. Усы Петра Великого, а в наше время Вильгельма II, брюшко Наполеона, тучность Изабеллы Испанской либо Эдуарда VII, грушевидное лицо Луи Филиппа, лысина Бисмарка, нос Фердинанда Болгарского, монокль Чемберлэна нашли себе преуродливое зеркало в политической карикатуре двух столетий новейшей истории. Вообразите себе историка, который, за неимением других источников, вынужден был бы описать Петра Великого по намекам старообрядческой карикатуры «Как мыши кота хоронили», либо Бисмарка по пресловутым трем волоскам «Кладдерадача».

Видемейстер и Латур Ст. Ибар, на основании флорентинских бюстов Нерона, представляющих цезаря в разные эпохи жизни, полагают правыми обоих — и Светония, и Сенеку: то есть, — что от природы Нерон был хорошенький мальчик, но затем, параллельно с нравственным падением, разрушилась и его телесная красота. Самый ранний из флорентинских бюстов представляет Нерона кротким ребенком, с улыбкой, полной невинной прелести. Таким он был, когда восхищал римлян, как крошка-всадник троянской карусели. Второй бюст — Нерон-отрок — доверчивое, открытое лицо; славный жизнерадостный мальчик, который вкусно наслаждается зарей своего бытия: любит всех и вся вокруг себя и привязывается к людям по инстинкту первой симпатии, не разбирая — к кому и за что. Это — здоровый и веселый кадет в отпуску на летние каникулы: баловень ласковой тетки Лепиды, ученик Бурра и Сенеки, далеко не замученный ни маршировкой с первым, ни научными классами второго. Таким был Нерон, когда вступил в дом Клавдиев и был объявлен женихом Октавии. Третий бюст изображает Нерона в период ранней возмужалости. Перед нами великолепное лицо умного, энергичного юноши-энтузиаста, озаренное светом могучих помыслов, сверкающее царственной гордостью, — однако, ужене без капризной надменности. Заметно, что терпение — не в числе добродетелей этого красавца, что он вспыльчив до бешенства и не привык считаться ни с препятствиями, ни с противоречиями. Это — страстный любовник Актэ, восторженный поклонник певца Терпноса, строптивый сын Агриппины, либеральный правитель-говорун золотого пятилетия, веселый, буйный бурш Фламиниевой улицы и Мильвиева моста и, в то же время, пожалуй, уже убийца Британика, а в близком будущем — убийца Агриппины и Октавии. Образ четвертого бюста — тот сатанический Нерон, которого все знают по Тациту, Светонию, Диону Кассию и вдохновленным ими новейшим историкам, романистам, драматургам, живописцам и актерам-трагикам. Толстолицая каменная маска, искаженная до животной тупости пороками, человеконенавистью, распутной роскошью, бесхарактерным сластолюбием, изнеженным потворством всем страстям и похотям зажирелого и с жиру беснующегося тела. Это уже — он, живой Антихрист, апокалипсический «Зверь из бездны», олицетворенное озлобление плоти против духа, материи против силы. В чертах Нерона на флорентийском бюсте столько лицемерия, запечатлена такая сатанинская гордость, такое неукротимое чванство собой и глубокое презрение ко всему остальному миру, что невольно ищешь в этом последнем чувстве демонического презрения — разгадки таинственному характеру странного цезаря и объяснений его легендарной жестокости.

Под четыре флорентинские категории Латур Ст. Ибара, принимаемые и Видемейстером, легко подвести все известные скульптурные портреты Нерона. Их разбросано по художественным галереям Европы очень много. Для детского возраста цезаря интересна капитолийская группа Агриппины с малюткой Нероном, — у него здесь еще булла на шее, — а также бюст в Ливорно. Впрочем, Герман Шиллер считает оба мрамора сомнительными и, во всяком случае, очень прикрашенными. Для юношеского возраста необходимо отметить безымянный медальон латеранского музея; личность оригинала не установлена, но Бенидорф и Шене, а за ними Герман Шиллер полагают, что это Нерон.

По справедливому замечанию Видемейстера, попытки к характеристикам римских императоров по древним мраморам, на основаниях физиономики и френологии, удаются только в том случае, если наверное известно, кого и в какие годы изображает статуя: тогда очертания головы и склад лица искусственно подгоняются под исторические данные о психической жизни оригинала, и податливые науки Лафатера и Галля как будто торжествуют. Но если экзаменовать мрамор без предвзятого желания найти шишки таких-то, заранее известных, пороков и линии таких-то, прославленных летописями, добродетелей, он остается нем. Потерпели фиаско и антропометрические исследования. Трудно положиться на сходство дошедших до нас императорских голов, хотя бы и Нерона. Почти все сомнительны.

Во-первых, огромное большинство — весьма посредственной работы: ремесленные копии с неведомых, исчезнувших шедевров, имевшие в быту Неронова Рима такое же значение, как в современном европейском быту — олеографические или дешевые красочные портреты царствующих монархов, помещаемые в школах, присутственных местах, украшающие квартиры небогатых патриотов и т.п. Это скорее символы гражданского подчинения, — иконы власти, а не портреты облеченного ею лица. Иногда они совсем первобытны, так что нечего и думать руководиться их декоративным сходством. Таковы бюсты провинциального происхождения: венский и испанские. Одна статуя, ныне находящаяся в мадридском музее, была извлечена из глухой арагонской деревушки после того, как в течение более чем тысячи лет ей поклонялись там, как чудотворному образу местного святого.

Во-вторых, при реставрации, одни статуи были подкрашены, другие искажены, третьи сделаны почти заново и совершенно произвольно. Так, например, знаменитый капитолийский бюст, который вдохновил к характеристике Нерона не одного писателя, а между прочим и Ренана, оригинален только в нижней части лица и в шее: характерно выдающийся подбородок и дал идею считать найденный обломок остатком статуи Нерона, остальное приделано реставратором. Таков, по квалификации Гюбнера, Нерон музея Despuig Montenegro, с новой и дурной работы головой на античном бюсте.

Третье условие, затемняющее путь психологических определений по мраморам, — слишком заметная тенденциозность многих бюстов, рассчитанных то на преувеличенное впечатление злости, фальши, скотской чувствительности (таковы четвертый флорентинский бюст, а в особенности, знаменитейший из всех бюстов Нерона, луврский, в лучистой короне), то, наоборот, — поэтического благородства, поэтического вдохновения. Последним особенно усердно льстят Нерону статуи в честь его побед на греческих играх. Некоторые из этих скульптурных идеализаций так ловко приближают черты Нерона к божественному типу Аполлона, что ими буквально оправдываются четыре стиха, которыми Огюст Барбье когда-то презрительно бросил в пластическое искусство:

Que leur importe Pordre? Aux yeux du statuaire,

Pour l’amant de la forme et des contours du jeu,

Le tyran est un homme et le tailleur de pierre

Peut du corps d’un Neron tirer le corps d’un dieu...

Таков, в особенности, ватиканский Кифаред, около имени которого уже не один исследователь поставил в скобках знак вопроса: Аполлон это или Нерон? Другой мрамор, в мюнхенской глиптотеке, принимают то за юного Нерона, то за Меркурия.

Ампер пытался разобраться психологически в триумфальных статуях Нерона по мраморам Капитолия и, преимущественно, Ватикана. На одних у Нерона толстое жирное лицо без всякого признака злости. На других он гораздо худее и имеет недовольный вид. Ампер объясняет эту разницу тем, якобы первые изображают Нерона еще слепо влюбленным в свои таланты, счастливым своими успехами, искренно верующим в их действительность и правдивость. Вторые же портреты — Нерона, уже втайне разочарованного посредственностью своих дарований и свирепого оттого, что он не в силах примирить сознание своей посредственностью с громадно требовательным тщеславием. Там — Нерон, наивно счастливый аплодисментами, ему гремящими. Здесь — Нерон, заметивший, что публика, явно рукоплеща ему из страха и лести, мысленно освистывает его по требованиям здравого смысла и трезвого вкуса; Нерон, прочитавший намеки в сатирах Персия, памфлет Антисия Созиана, язвительное предсмертное письмо Петрония, эпиграмму Лукана. Мне психологические претензии толкований Ампера представляются чрезмерными. Только что было говорено, как мало доверия заслуживают именно те римские бюсты Нерона, которые дают французскому историку материал для предположения. Да и нельзя считать безусловно непогрешимыми дурные аттестации артистических данных Нерона у античных писателей. И, наконец, самое главное и общее: по априорным схемам субъективного психологического рассуждения можно много наговорить о любом мраморном истукане, но не следует забывать великолепный афоризм Достоевского, что «психология есть палка о двух концах».

На юношеских бюстах облик императора напоминает общий изящный тип фамилии Юлиев. По всей вероятности, в это время, помимо очень возможного большого сходства природного, скульпторы, работавшие бюсты императора, преднамеренно подчеркивали его юлианские черты и, наоборот, затеняли родовой облик Домиция Аэнобарба: народ, созерцая портреты своего молодого государя, должен был видеть его как можно теснее связанным, по физическому типу, с династией Августа и отнюдь не вспоминать об узурпации. На золотой монете 55 года, первого в правлении Нерона, тенденциозная идеализация императора в юношеский юлианский облик поразительно искусна. Просматривая галерею портретов Нерона, трудно верится, что хрупкий, тонкий, как бы прозрачный профиль молодого принца, украшающий эту монету, и тяжеловесная туша луврского бюста хотят передать черты одного и того же человека, Та же прелестная, но уже более возмужалая и, в полном смысле слова, артистическая, голова, с немножко капризным выражением лица, ярко отмеченного печатью таланта, видна на медной монете, выбитой в год первых Нероний, когда цезарь впервые появился перед публикой в качестве кифарэда. Здесь Нерон, так же, как и на луврском бюсте, в лучистой короне, символе бога-Солнца, которую он первый из императоров присвоил себе при жизни: ранее она придавалась только изображениям покойных государей, как знак апофеоза. На обороте монеты изображен Аполлон с лирой — юная, грациозная, воздушная фигурка, прекрасно дополняющая поэтическое впечатление головы цезаря-кифарэда. Из мраморов, сохранивших Нерона с юлианским типом, любопытен мюнхенский, взятый из виллы Альбани.

Позднейшие головы Нерона отмечают его болезненную, отечную одутловатость. В этом отношении характерны бюсты — опять-таки луврский и капитолийский, базальтовый флорентинский и один из мюнхенских из палаццо Русполи. На них — шея жирная, бычачья, сильно развился второй подбородок (напоминаю сказанное выше о находке капитолийского бюста), глаза заплыли жиром и как-то сузились, — быть может, под влиянием дурной привычки щурить их, по слабому зрению. На большинстве бюстов-портретов, которые представляют Нерона без идеальных прикрас, близорукость императора ясно обозначена. Со своими, тяжело сдвинутыми к переносью, бровями и напряженным выражением лица, слегка устремленного вперед, справа налево, Нерон производит впечатление, будто он вглядывается в подходящего зрителя, хочет рассмотреть его насквозь и не может. Так оно и было в действительности. Стоя на натуре для скульптора, Нерон, конечно, не мог прибегать к своему моноклю и оставался полуслепым. Вот почему у него напряженный вид человека, разбившего очки или потерявшего pince-nez. Отсюда, может быть, и недовольство, подмеченное Ампером на лицах некоторых артистических статуй императора. Для актера близорукость — чрезвычайно мучительный порок, развивающий застенчивость и, в борьбе с нею, раздражительность. Иметь перед собой толпу и не видеть ее лиц — значит инстинктивно бояться ее массы и втайне враждовать с нею. Близорукий актер, обыкновенно, вместе с костюмом надевает и дурное расположение духа. Тацит свидетельствует, что Нерон был отчаянным трусом на сцене, мучительно волновался перед спектаклями. Красивая медная монета позднего периода — уже после армянского мира, потому что на обороте ее изображен символически запертый храм Януса, а он был заперт в половине 66 г., — тоже обличает сильную близорукость Нерона. Этот гордый и благородный профиль под лавровым венком можно рекомендовать трагикам и оперным певцам, исполняющим роль Нерона, к особому вниманию, так как он и очень красив, и в то же время с отличной реальностью воспроизводит характерные черты Нерона: жирную шею, выдвинувшийся вперед подбородок. Замечательный случай атавизма: на этой монете, а также на луврском и капитолийском бюстах нижняя часть Неронова лица являет заметное сходство с прадедом Нерона, знаменитым триумвиром Марком Антонием — как по монетным профилям последнего, так и по колоссальному бюсту в флорентинский Uffizi.

Нет решительно никаких оснований воображать и изображать Нерона расслабленным, павшим на ноги, чуть не табетиком, как то делают иные современные актеры. Напротив, он был одарен завидным здоровьем (valetudine prospera). За четырнадцать лет своего правления, он болел (languit) только три раза, да и то причина одного из его недугов свалила бы в постель даже Геркулеса: Нерон вздумал купаться в ледяных ключах, питавших Марциев водопровод (Aqua Marcia). Светоний отмечает при том, что, выздоравливая, Нерон смеялся над диетой, пил и развратничал, как всегда. Разгул скользил по его железному молодому телу, не причиняя ему острого вреда. Алкогольное отравление и половая распущенность начали разрушать Нерона не извне, но с внутренней стороны: к тридцати годам жизни они совершенно исказили его психику, но тело оставалось еще мощным и неутомимым. Нерон усиленно предавался атлетическому спорту, привил моду на него большому римскому свету, до весталок включительно, учреждал гимназии, то есть турнферейны с гимнастическими залами, на греческий лад, постоянно упражнялся в борьбе, председательствовал на атлетических состязаниях. Римская знать опасалась даже, что, не довольствуясь своими сценическими успехами, влюбленный в греков, цезарь пожелает выступить на Олимпийских играх в качестве атлета. В последние дни своего правления, Нерон мечтал, говорят, повторить на арене подвиг Геркулеса: убить палицей или задушить голыми руками льва, и, будто бы, был уже выдрессирован лев на этот редкостный случай. Трудно вообразить себе столь совершенную дрессировку царя зверей, чтобы он позволил убить себя без малейшего сопротивления. И кошку задушить руками не легкое дело, не то, что льва. В современных зверинцах когда дают свои представления укротители диких животных, зверей часто одурманивают предварительно наркотическими снадобьями. Но и пьяный, полуотравленный лев — страшная сила; чтобы пережить хоть несколько враждебных мгновений с глазу на глаз с ним, человек должен обладать большим мужеством, стальными мускулами, ловкостью и, — может быть, главное, — уверенностью в себе, твердым сознанием, что он и силен, и ловок. А некоторое, хотя бы самое короткое и слабое, подобие борьбы было необходимо. Иначе появление Нерона-Геркулеса на арену вышло бы смехотворным, а он видеть себя в глупых и комических положениях очень не любил, попадать в них остерегался, и когда, все-таки, попадал, то потом жестоко мстил. При том он вовсе не был охотником до номинальных побед, взятых условно чужими руками, и хотя держал на жалованье армию клакеров, хотя страшно ревновал к успеху других артистов и старался сбывать опасных соперников с рук всеми способами, не исключая убийства, — тем не менее и был, и слыл классиком и педантом своей программы и всегда настаивал, чтобы формы публичных конкурсов, состязаний, игр соблюдались с строжайшей точностью. Так что, если он, в самом деле, собирался бороться со львом, то, стало быть, надеялся на себя; а, если то была только легенда народной молвы, то, значит, атлетическая репутация Нерона стояла в Риме не худо, и его считали способным рискнуть на Геркулесову охоту. В Греции Нерон вызвал к себе старого атлета Памменеса, оставившего карьеру не побежденным, чтобы, победив его, иметь право опрокинуть его статуи. Конечно, борьба была шуточная, и Памменес поддался атлету-государю. Но — развинченный, слабый на ногах, пшютт не выдержал бы даже примерных приемов профессиональной борьбы с таким грозным чемпионом, не говоря уже о том, что, выступая против богатыря, Нерон, будь он тщедушен, опять, значит, напрашивался на публичное сравнение в самом невыгодном контрасте.

О физической силе и ловкости говорит и наследственная страсть Нерона к наездничеству на бегах, в котором он упражнялся с самого раннего возраста. Быть может, он был неважный наездник, хотя, начав практику чуть не с пеленок, нет ничего мудреного выработаться к годам зрелости и в хорошего. Но уже для того, чтобы вообще-то быть наездником, при условии бешеного колесничного бега античных ристалищ, нужны были человеку очень крепкие ноги, умелые, сильные руки, присутствие духа, проворство. Нерон хвастался, что он ездит, как само Солнце. Во всех своих увлечениях Нерон никогда не довольствовался обыкновенным, средним, обязательно хватался за tours de force. Так и в беговом деле. Вместо обычной четверни рысаков, он — incredibilium cupitor — выехал в Олимпии на десяти. Дерзость не прошла ему даром: кони сбросили его с колесницы, а когда он, оправившись, опять занял кучерское место, то почувствовал себя так дурно, что не мог кончить бега. Но, раз жизнелюбивый и болебоязненный человек, как Нерон, рисковал жизнью, надо думать, что опять-таки имел он основания, чтобы в столь опасной игре надеяться на себя. А его ночные похождения на Фламиниевой улице и у Мальвиева моста? Вечные потасовки, драки с неизвестными, кулачные бои incognito? Все это уличное ухарство говорит о сильном и грубом бурше-забияке, у которого молодые, здоровенные мускулы горят нетерпением помериться энергией с другими мускулами: «раззудись плечо, размахнись рука».

Мужчина слабого или дурного сложения старается обыкновенно скрыть свои физические недостатки, насколько то возможно, тщательностью в костюме. О Нероне, наоборот, известно, что, подражая модам и манерам артистов не только на сцене, но и в частном быту, цезарь доводил поэтический беспорядок в туалете до неприличия: одевался, как попало, лишь бы не надеть два раза одного и тоже же платья, интересничал распущенностью и даже на официальные приемы сенаторов выходил в цветном балахоне, без пояса, босой, имея на шее небрежно повязанный платок. Увлекаясь гимнастическими упражнениями, цезарь не боялся обнажаться для них публично. Филострат сообщает, будто знаменитый философ — чудотворец неопифагорейской секты, Аполлоний Тианский, встретил Нерона в трактире при гимназии совершенно голым, лишь с поясом на бедрах, «точно молодец из публичного дома». В предполагаемой борьбе со львом, — говорит Светоний, — Рим ожидал увидать своего повелителя также совсем нагим.

Как большинство близоруких людей, Нерон был мало способен к танцам. Но, перепробовав себя во всех видах театрального искусства, он, в последний месяц жизни, готовился выступить и в балете — на сюжет Виргилия «Турн». Однако балет ему не дался. Правда, что и учиться он начал слишком поздно, уже отяжелев, нажив брюшко и утратив юную гибкость ног. Тем не менее, неудача его очень огорчила, и с досады он, будто бы, приказал убить своего танцмейстера и друга Париса, великого римского хореографа. Дион Кассий это утверждает. Светоний только отмечает с сомнением. Герман Шиллер, допуская возможность казни Париса, справедливо называет ребяческой мотивировку ее у Диона. В Риме было много великолепных танцовщиков, — например, иудей Алитур, тоже приятель Нерона и благодетель Иосифа Флавия. Следовательно, убив Париса, лучшего из них, Нерон, тридцатилетний начинающий дилетант, все-таки никак не мог бы удовлетворить тем свою аристократическую ревность и тщеславие: ведь, все равно, не он оказался бы на месте умерщвленного Париса, но Алитур или, за ним, еще целый ряд других светил профессионального балета. Парис легко мог погибнуть из-за причин, не имеющих ничего общего с театром. Гениальный артист был одержим опасной страстью вмешиваться в придворные интриги. Столкновения высших дворцовых сфер неоднократно грозили уничтожить самонадеянного вольноотпущенника, но Нерон, страстный поклонник дарований Париса, всякий раз выручал его[14]. В тяжелые последние месяцы Неронова правления, когда атмосфера была полна действительными и подозрительными заговорами, Парис, вероятно, оказался или был выставлен причастным к одному из них, а тогда было время казней, испуга и гнева, не знавшего милости, — и злополучный танцовщик-политикан расстался с жизнью. Неспособность к балетным танцам еще не отказывает Нерону в грации. Лже-Лукиан, в памфлете своем на греческие гастроли Нерона, отзывается с похвалой об его театральных манерах: он- де мастер жеста и позы и, вообще, знаток сцены — даже в мере гораздо большей, чем то прилично государю.

«Божественный» голос Нерона — историческая загадка. Из лже-Лукиана видно, что о достоинствах пения Нерона спорили ожесточенно уже при жизни цезаря. Одни находили, что он никуда не годный певец, другие — что превосходный. В числе последних ценителей — автор сатиры на смерть Клавдия. Тацит, говоря об уже помянутом выше самозванце, который принял имя Нерона, объясняет его успех, помимо физического сходства, еще тем, что он был мастер петь и играть на кифаре (citharae et cantus peritus). Но о качествах Неронова голоса отзыва у него нет. Опять скажу, что если бы голос был уж очень плох, то при том негодовании, с каким Тацит рассказывает о сценических беснованиях Нерона, он не удержался бы отметить, что мало было цезарю унижать себя в роли оперного певца, но еще и в певцы-то он не годился. Светоний утверждает, что голос Нерона был слабый и глухой (exigua et fusca), не пригодный для большой сцены, к которой он стремился, подстрекаемый похвалами льстецов. Самую подробную рецензию о вокальных данных Нерона дает, не раз уже цитированная, стоическая сатира против прорытия Коринфского перешейка, которая прежде приписывалась Лукиану и включается в собрание его сочинений. По лже-Лукиану, Нерона, что касается голоса, не за что было ни особенно хвалить, ни особенно порицать: голос не феноменальный, но и не дурной; отрицательным его качеством являлась деланность звука: по-видимому, Нерон злоупотреблял фальцетом. Владел голосом он хорошо, аккомпанировал себе на лире тоже удачно, о хороших сценических манерах было уже говорено. Промахом Нерона-певца лже-Лукиан почитает его стремление равняться с первоклассными артистами: тут, как ни опасно слушателю смеяться, когда поет Нерон, а трудно удержаться от смеха. Потому что тогда ярко определяются естественные недостатки Нерона: он раскачивается в ритм; набирая дыхания, подтягивает живот и поднимается на цыпочки; от усилия и рвения спеть как можно лучше, он, слишком румяный уже от природы, наливается в лице кровью; и, тем не менее, — так как и голоса, и дыхания у него немного, — то очень часто ему, по необходимости, недостает ни того, ни другого. Из рецензии лже-Лукиана следует, что артистическая ошибка Нерона состояла в обычном для певцов-дилетантов заблуждении, будто искусство их, — в частном круге ценителей, при комнатных условиях, иногда, действительно, даже более приятное, чем пение настоящего оперного певца, — годится и для большой публики. Если подобному самообольщенному дилетанту удается осуществить свою заветную мечту — спеть в театре, то, каков бы ни был исход спектакля, бедняга- дебютант почти непременно впадает в манию величия и, если ему не везет, исполняется уверенности, что его не понимают, что ему все завидуют, что он окружен врагами, — а в то же время втайне постоянно трепещет от инстинктивного недоверия к своему дару и к своим силам. Из всех сценических деятелей эти непризнанные и полупризнанные вокальные гении — самые несчастные люди и самые несносные, потому что мало-помалу из них вырабатываются надоедливые и злобные театральные интриганы, Каким, по единодушному свидетельству античных историков, был и Нерон. Что пел он искусно, есть обмолвка и у Светония, в рассказе, как циник Исидор обозвал Нерона хорошим певцом, но плохим дельцом. Нерон снес эту грубую выходку равнодушно. Гораздо опаснее было хулить его пение: неуважение к его голосу погубило Британика, Тразею, ввело в немилость Веспасиана. Нерон очень спокойно принял известие о восстании Виндекса, но вышел из себя, когда — в своих революционных прокламациях — вождь галльских инсургентов обругал его плохим кифарэдом. Известно, что цезарь очень берег свой голос, хотя смешные анекдоты о предосторожностях, которые заставляли его проделывать медики, плохо вяжутся с рассказами о пьяной и распутной жизни, которую он вел и которой долго не выдержал бы даже самый прочный тенор. Что-нибудь одно из двух: либо Нерон не так уж повседневно пьянствовал, либо не так педантически берегся. Сохраняя голос для сцены, в частном быту своем цезарь остерегался говорить громко — настолько, что даже, будто бы, перестал здороваться со своим почетным караулом и поручал другим произносить за него приветствия к войскам и народу.

В романах и пьесах о Нероне принято выводить его на сцену в одеждах аметистового цвета. Основой тому служит рассказ Светония, что Нерон запретил частным лицам ношение аметистового и тирийского пурпура и тем как бы монополизировал эти цвета для себя. В действительности, его запрещение — не более, как одна из мер против роскоши, какие принимались и ранее Нерона — Юлием Цезарем и Августом, и многими императорами после него. Фунт пурпурной шерсти высших сортов, которые впоследствии технически назывались blatta, стоил в век Юлия Цезаря от трехсот до тысячи марок. В веке непосредственно по- нероническом Марциал оценивает плащ из лучшей пурпурной шерсти в десять тысяч сестерциев, что равняется 2.175 маркам — тысяче рублей. Название аметистового пурпура, крашенного в смеси черного сока пурпурной улитки с соком улитки bucinum, само говорит за свой цвет. Что касается тирийского и лаконского пурпура, особенно дорогого по двойной окраске сперва в соку пурпурной улитки (pelagium), потом в bucinum, он был темнокрасный, со способностью отливать на солнце в разные цвета (couleurs changeantes; vestes versicolores). Светоний отметил, что на Нероне был пурпурный плащ и хламида, усеянная золотыми звездами, при триумфальном въезде в Рим после греческих гастролей. Но по такому высокоторжественному случаю, конечно, нельзя выводить общего заключения, что Нерон, с его хвастливой манерой не надевать одного и того же платья дважды, всегда щеголял в аметистовом и тирийском пурпуре. У того же Светония находим укор Нерону за его пристрастие в домашнем обиходе к халату с цветами (synthesis). На последнем своем новогоднем приеме цезарь явился драпированный в плащ, тканный золотом по белому. Плащу этому суждено было, пять месяцев спустя, послужить саваном, в котором положили Нерона на погребальный костер. После греческих гастролей, Нерон приказал изображать его на статуях в костюме кифарэда и увековечил себя в этом же виде на монетах.

II

Нерон не обладал военными и государственными талантами, но был бесспорно неглуп, а память имел блестящую. Иначе ему не удалось бы в четыре года завоевать образованность — настолько разностороннюю и эффектную, что впоследствии порицатели стихов цезаря ставили ему упрек, будто бы в его поэзии ученость идет в ущерб вдохновению. Мы видели: одиннадцати лет отроду Нерон был едва грамотен, а пятнадцати лет с небольшим он уже адвокатствовал по-латыни и гречески. Какой бы кучей льстецов и клакеров ни был окружен юноша при этом своем дебюте, все равно: выход, в качестве оратора, перед римский форум, бесстрашный и безжалостный, требовал полной уверенности и Нерона в себе, и Сенеки с Агриппиной в Нероне. Этот страшный, насмешливый, безбоязненный зубоскал-форум, не стесняясь, хохотал над Клавдием, когда тот принимал участие в судебных делах, издевался, свистал, — какой-то грек обругал бедного старика в глаза дураком. То же ждало и Нерона, если бы не понравились его речи или манера произношения. Не забудем, что дебюты Нерона в адвокатуре были орудием политической пропаганды, в которой он если имел друзей, готовых его поддержать, то и, обратно, богат был врагами, охочими его провалить при первой возможности к провалу. Нерон, в публичных своих выступлениях имел блестящий успех, значит, он заслуживал хоть некоторого успеха.

Тацит отказывает Нерону в ораторском таланте, потому что он — первый из цезарей — нуждался в чужом красноречии, заставляя сочинять за себя речи Сенеку. Однако, впоследствии, тот же Тацит приводит превосходную речь Нерона, сказанную экспромтом в ответ Сенеке, когда последний просился в отставку. Экспромт этот начинается словами: «То, что я тотчас могу отвечать на твою обдуманную речь, есть первое, чем я обязан тебе, который научил меня говорить не только на предвиденные, но и на внезапные темы». Это искреннее признание, справедливость которого немедленно доказана последующей речью, конечно, не опровергает тайного участия Сенеки в ораторских успехах Нерона, но дает ему иное толкование. Речи Нерона составлялись Сенекой не по недостатку у молодого цезаря способностей, но по отсутствию охоты к риторству — по той лени, которая охватывала Нерона непобедимым отвращением всякий раз, когда требовалось его непосредственное участие в военном, государственном или внешне-политическом деле. А красноречие в тот век было делом государственным и политическим. При том же, в году, под которым Тацит делает пометку, неблагоприятную для красноречия Нерона, цезарю минуло всего шестнадцать лет. Мыслимо ли было допустить мальчика-оратора к самостоятельному сочинительству столь важных и ответственных речей обще-имперского значения, как надгробное слово усопшему государю, произносимое к народу с трибуны форума, и политическая программа нового правления, возвещаемая сенату? Между тем именно первым вызван упрек Тацита.

Предполагаемый автор превосходной сатиры на Клавдия, Сенека, превосходно сочинил и похоронный панегирик Клавдию, но, — может быть, не без злобного умысла, — вставил в него несколько фраз в похвалу предусмотрительности и мудрости покойного принцепса. До тех пор народ слушал речь внимательно, с удовольствием, и серьезен был высокопоставленный оратор. Но, когда он принялся прославлять Клавдия, этого чудака с куриными мозгами, как мудреца и тонкого политика, никто на форуме не мог удержаться от смеха, и, первый, кажется, расхохотался сам Нерон,

Правительственная программа, развитая юным цезарем перед сенатом, весьма примечательна. Нерон с особенной энергией подчеркнул то обстоятельство, что он — государь по праву избрания, волей народной, провозглашенный единодушно армией и утвержденный сенатом. Он отметил свой нравственный союз с партией «порядочных людей» (boni), сделав намек на мудрое руководство (consilia) к правлению, которое он рассчитывает иметь от Сенеки и Бурра. Образцом для своего принципата он объявил старую Августову конституцию, попранную Каем Калигулой и временщиками-вольноотпущенниками Клавдия. От него, Нерона, лично, эта исконная и любимая конституция может ждать только охраны и развития. — Я человек молодой, мирный; мой характер свободен от впечатлений гражданских войн и домашних ссор, которые, — намекали Нерон и говоривший устами его Сенека, — омрачали державные мысли и волю Августа. Я приступаю к власти без предвзятых антипатий; в моем прошлом никто меня не оскорблял, — душа моя незнакома с жаждой мести.

Резко, хотя и косвенно, осудив грубый деспотизм, продажность, мелочность предшествовавшего принципата, фаворитизм и кляузничество, разъедавшие под ним республику, Нерон дает обещания, весьма близкие к современной конституционной формуле: «1е roi régne, mais ne gouverne pas». Моей фамилии, говорит он, не позволено будет вмешиваться в государственные дела: республика — не личная вотчина, приписанная к моему дворцу. Я не допущу взяток и происков и решительно уклоняюсь от судебных дел. Сенат пусть охраняет свои древние обязанности и, через трибуналы консулов, ведает Италию и провинции римского народа. Самому же себе я оставляю лишь управление государевыми провинциями, находящимися на военном положении (se manatis exercitibus consulturum).

Столь утешительно-либеральным манифестом началось правление Нерона. Дух, которым внушен этот акт, продолжает веять, почти не переставая и не уклоняясь в сторону, в продолжение целых пяти лет, оставшихся незабвенными в летописях римского народа, под именем золотого «пятилетия», Quinquennium aureum. Впоследствии император Траян называл эти годы счастливейшими для римской республики, под державством всех, бывших в ней, принцепсов. Обыкновенно, превосходное управление республикой в период «пятилетия» приписывают мудрости лиц, деликатно снявших правительственную опеку с плеч государя и разделивших между собой почти регентские полномочия, тогда как Нерон совершенно не вмешивался в государственный распорядок. Сдав империю на руки Агриппине и Паланту с одной стороны, Бурру и Сенеке с другой, он, будто бы, без труда и забот, наслаждался своей юностью, как только было доступно молодому, богатому и знатному римлянину того века. Память о верховном сане, им носимом, и сопряженных с саном обязанностях едва мелькала ему сквозь розовый туман постоянного веселья, молодого, резвого счастья. Отбыв, как скучную повинность, официальное представление народу и сенату, с необходимыми на сей случай речами, цезарь осыпал богатыми дарами, почестями и пожалованиями друзей своего отрочества, выказав при этом щедрость, которой привлек к себе и новых приверженцев. Затем — воспользовавшись правом счастливить людей, как единственной интересной привилегией власти, — Нерон забыл и думать о государстве. Он, говоря стихом поэта, «пьет из чаши бытия с закрытыми глазами», махнул рукой на все, кроме песен, вина и женщин.

Действительно, частная жизнь юноши Нерона, в течение (Quinquennium’а, это — неукротимый вихрь сумасбродства, дурачества, мальчишеского буйства. Но, строго разбирая, шалости его, в данном возрасте, не показались бы нелепыми и предосудительными, будь автором их не владыка мира, но какой-либо его ровесник, в возрасте между 15 и 20 годами из простых смертных. Это обыкновенные студенческие проделки германских или наших дерптских буршей «доброго, старого времени». Вот — Нерон, в компании таких же сумасбродов-сверстников, Отона, Сенециона, Петрония, крадется задними ходами из дворца. На шалунах — поярковые колпаки вольноотпущенников или мужицкие меховые треухи, подвязанные бороды, грязное рубище. С царственного Палатина, из аристократических Карин, они бегут веселой и буйной толпой в предместье, чтобы там, в кабаках и публичных домах низшего разбора, в толпе пьяных рабов, отпущенников, солдат и матросов, искать сильных ощущений, зрелищ и дел человеческого порока. Под покровом ночи, с полными кошельками на поясах, они устраивают сотни глупостей, десятки скандалов. Отчисляя известную долю грубости этих забав на счет распущенных нравов эпохи, нельзя, однако, видеть в них что- либо из ряду вон странное или, тем более, безумное. Побить филистера, поцеловать встречную бюргершу, опрокинуть все скамейки на бульваре, перевесить вывеску парикмахера на банкирскую контору или конского манежа на пансион благородных девиц, устроить кошачью музыку непопулярному обывателю, стучать и звонить в полночь в чужие подъезды, — в подобных шалостях убивало свои досуги, еще в сороковых годах XIX столетия, студенчество Бонна, Гейдельберга, Иены, Дерпта; так дурачились многие, впоследствии весьма значительные люди, и, в числе их, напр., даже такой «сверхчеловек», как Бисмарк.

Трофеи уличных и трактирных побед: лоскутья от плащей, подвязки, снятые с проституток, бутылки и шкалики, краденые с кабацких стоек, свинец и бетон разломанных водосточных труб, вывески, снятые с гостиниц и магазинов, оторванные ставни, пологи от кроватей в публичных домах, — милая компания с триумфом несла во дворец, где для этого хлама имелась нарочно устроенная кладовая. На завтра играли в аукцион. Добыча вчерашнего разбоя пускалась с молотка, а выручку делили между участниками ночных похождений. Надеясь на свою силу и поддержку товарищей, Нерон был большой забияка, и не было для него забавы милее, как поколотить ночного сторожа, столкнуть мирного прохожего в помойную яму, сдернуть плащ с чужих плеч, дать, ни с того, ни с сего, подзатыльник уличному зеваке. Если обиженный вламывался в амбицию и начинал ругаться, его хватали, бросали на плащ и затем качали в воздухе, как утопленника, покуда у бедняги не займется дух. Забава эта была столь распространена в Риме, что для нее выработали даже особый термин — sagatio, плащевание, от sagum, военный плащ; она до сих пор процветает в «шинельных» военно-учебных заведениях и, конечно, изобретена не цезарем Нероном. Сагация родственна всем южным народам. Пятнадцать веков спустя после Нерона, Сервантес уморительно описал в «Дон-Кихоте», как освирепевшие погонщики мулов плащуют Санчо-Пансо.

Конечно, не все удача; иной раз «попадало на орехи» и цезарской шайке, и сам Нерон нередко возвращался домой с синяками на теле и разбитым носом. Настолько нередко, что аккуратный Плиний даже сохранил для любопытствующего потомства рецепты мазей и притираний, которые император употреблял на другое утро, чтобы скрыть следы ночных побоищ. Удовольствие, казалось бы, невеликое, но в юном, а правильнее будет сказать: подростке, — Нероне жила какая-то неугомонная потребность бить, быть битым, смотреть, как бьют. Он любил драки до смешного. На общественных играх он не раз отсылал прочь полицейский наряд преторианцев, поставленных для охраны порядка, а затем, подзадоривая актеров-соперников и партии их поклонников, доводил публику до рукопашной. В таких случаях, император спешил официально отбыть из театра, но потихоньку приказывал перенести себя инкогнито, в глухих носилках, в потайную ложу верхнего яруса, над аванс-сценой, — что называется на русском театральном жаргоне: в «кукушку». Оттуда цезарь, никем не зримый, созерцал дикую ссору мимов, начальников хоров и восторженных слушателей. Когда же дело доходило до кулаков, а в воздухе начинали летать камни и ножки скамеек, Нерон, увлекаясь потасовкой, сам швырял сверху в народ чем и куда попало, и даже однажды тяжело поранил в голову претора.

Вне тайных своих похождений, Нерон убивал время пением, живописью, скульптурой, стихотворством, спортом: вел жизнь молодого, независимого вельможи, любителя искусств, который и сам забавляется ими, как дилетант, и не прочь от красивой роли доброжелательного Мецената, покровителя и советчика художников. Первым приказом юного императора было привести к нему Терпноса, знаменитейшего кифариста эпохи. Вдохновенные концерты и уроки Терпноса как бы посвятили Нерона в жрецы и рыцари искусства. Он просиживал ночи напролет подле художника-музыканта, изучая его игру, вне себя от звуков, отрешенный от мира, тяжело дыша, как в отчаянии, жадно впитывая гармонию другого мира, раскрытого перед ним обаянием великого артиста. (Ренан). Это начало определило всю программу дальнейшей жизни Нерона: пение, танцы, пластика, игры, любительские спектакли, охота, виршеплетство и распущенность студента-бурша и артиста-богемы заполнили целиком все время и весь ум цезаря.

III

А, между тем, бесспорно, Quinquennium внесло много поправок в ход римской государственной машины, и вряд ли справедливо, подчиняясь выше изложенному господствующему мнению, относить блеск этот целиком на счет императрицы- матери и «добродетельных» министров Нерона. По всей вероятности, надо отчислить значительную долю и на личное настроение, а во многом и на практическое вмешательство самого цезаря. Что касается императрицы-матери, ее надо сразу же и категорически устранить из числа добрых гениев золотого пятилетия, хотя таковое и принято кончать датой ее смерти. Союз ее с «добрыми», boni, был случайный и порвался, как только «добрые» вывезли Нерона, а в лице его, — думала Агриппина, — и ее, к заветной цели долгих планов: к принципату. Тут она расторгла союз с самой бестактной поспешностью и ужаснула своих недавних помещиков, явив себя в настоящем свете — жестокой деспоткой старого палатинского закала. Немногие казни, омрачившие начало правления Нерона, — дело ее личной злости. Вмешательства ее в управление государственным кораблем, в новом его курсе, выходили неловкими и чересчур высокомерными. Агриппина оказалась одной из тех женщин, которые гораздо лучше умеют достигать своей цели, чем пользоваться ею, когда достигнут. Гениально построив и проведя интригу своего возвышения, она оказалась ужасно не ко двору и совершенно недостойной той огромной, всеобъемлюще-государственной власти, на высоту которой эта женщина взобралась по честолюбию положения, ради красивых внешних признаков власти, а не по историческому честолюбию ее глубокого внутреннего влияния и смысла. Агриппина Младшая — это — женское отрицание Августа, полная половая его противоположность. Август жаждал всех действительных полномочий и презрительно жертвовал всеми показными, он был господином политических будней и, исходя из них, определял свои победные праздники. Агриппина имела все фактические власти, но жаждала только показных. Она все время думала только о красованиях политических праздников и, в поверхностной и тщеславной борьбе за них, проиграла основу политики — будни своего века. Рим ждал от переворота новых веяний, нового режима, а перед ним опять стояла женщина старого Палатина, дворцовых интриг, преступлений, скандалов и заговоров, совершенно неспособная сочувствовать новому правительственному курсу, в который двинули империю, пользуясь добрыми чувствами главы государства, Бурр и Сенека. Я понимаю, что Агриппина могла дозволить и даже одобрить либеральный манифест Нерона к сенату; она понимала: мало ли чего не обещали прежние принцепсы на первых порах вступления во власть, и ни одному из них подобные посулы не помешали впоследствии перейти к самому откровенному деспотизму, к самому бесцеремонному обращению республики в свою вотчину, а сената и всадников — в толпы раболепной дворни. Но проведению идей манифеста в действительную правительственную практику она не могла сочувствовать. Для сестры Калигулы, жены Клавдия, любовницы и политической ученицы Палланта, конституционализм Августа, которому нравственно присягнул Нерон, должен был казаться западней, где неминуемо погибнет династия, а династия, в глазах ее, значила — принципат, а принципат женщина ее закала должна была понимать не в идее, но в наглядности: не только как империю, но даже — как абсолютную восточную монархию восточного тона, как деспотию. Греческие писатели, ровесники принципата, не умели и не хотели разобрать его конституционных основ. Вряд ли разбирала и понимала их Агриппина. Во всяком случае, мы не имеем права требовать от нее политической тонкости, которой гораздо позже ее не сумели явить такие люди, как Плутарх или Дион Кассий.

Как уже отмечено, сенат учредил официальный культ божественного Клавдия. Верховной жрицей нового бога назначена была Агриппина, вдовствующая по нем императрица. Она воздвигла покойному супругу великолепный храм, развалины которого давно уже стерлись с лица земли, но место еще можно указать на Целийском холме, близ Колизея, в ограде монастыря пассионистов. Чахлые кипарисы, растущие здесь ныне, остроумный Ампер называет как бы символом притворного траура Агриппины по муже и недолгой памяти о Клавдии. Что касается притворства, шутка справедлива, но вторая половина ее мало основательна. Агриппина, в правление Нерона, сразу повела себя истинной клавдианкой, убежденной преемницей взглядов отравленного ею принцепса и защитницей его авторитета. Если вспомнить, что взгляды Клавдия диктовались Паллантом, и умом того же вольноотпущенника создавался весь строй предшествовавшего принципата, легко понять источник странного, на первый взгляд, клавдианства Агриппины. Вступаясь за традиции Клавдиевых постановлений, она и Паллант вступались, собственно говоря, за самих себя. Впрочем, и помимо того, Агриппина — не исключительный пример высокопоставленной вдовы, которая, когда на долю ее выпало хотя не царствовать, но управлять, считает нужным окружать имя своегонезначительного супруга, легендой, опираться на его авторитет, оберегать его институты. Чтобы не разбрасываться в сравнениях, напомню лишь Екатерину Медичи: могущественная более королей, от нее рожденных, она оставалась при них только «вдовой Генриха II», будто бы лишь охранявшей его заветы и правила.

Обращаясь к остальным двум добрым гениям «пятилетия», чьего влияния на Нерона уже никак нельзя отрицать, то есть к Бурру и Сенеке, замечу вот что. Если бы Нерон был только пассивным и привычным исполнителем их внушений, то непонятным становится: почему же внушения эти сразу стали так бессильны, едва доброе настроения Нерона изменилось, и понадобились ему кровь, казни, пытки? Ни Бурра, ни Сенеки мы не встретим в деятельной оппозиции Нерону, когда настанет пора террора, ссылок и политических убийств. Напротив, весьма нередко они — его соумышленники и соучастники, не исключая даже самых мрачных преступлений. В трагической гибели Агриппины добродетельные Бурр и Сенека, если верить Тациту, явились при Нероне настоящим «советом нечестивых». Вообще — что эти господа были образцами мудрости и доблести, в том мы должны верить древним авторам и, в числе их, самому Сенеке больше на слово. Если бы Сенека не оставил нам своих талантливых литературных и философских трудов, а историки древности не свидетельствовали дружно, что Бурр с Сенекой имели одну душу в двух телах, — и если бы, следовательно, нам пришлось составлять их характеристику только по их отношениям к дворам Клавдия и Нерона, — картина получилась бы более чем сомнительной красоты. За светлую теоретическую мысль, за «идейность» политической программы, потомство отпустило министрам Нерона грехи практического бессилия, слабовольной податливости, нравственных компромиссов. Последних было так много, что читателю Тацита, Светония и Диона Кассия, не предубежденному в пользу Сенеки и Бурра, столпы стоической добродетели представляются скорее трусливыми рабами и льстивыми предателями, переметными сумами, готовыми исполнить решительно всякую мерзость, какой ни потребует от них верховная власть, лишь бы уберечь свою собственную кожу. Потворство порокам Нерона, как частного человека, со стороны Бурра и Сенеки было безгранично. Сенеку обвиняли даже, — конечно, ложно, — в том, будто он пристрастил своего державного ученика к содомскому греху. Некоторым, хотя очень слабым, извинением министрам-воспитателям Нерона может служить разве лишь то соображение, что они видели в юном цезаре несравненно могучее орудие для конституционной реформы принципата. Движимые этой огромной целью, они шли на какие угодно жертвы и уступки личности государя, лишь бы довести до конца свою задачу в режиме государства. Работа была тем более трудна и тем менее благодарна, что оба знали, что строят здание на песке, оба постоянно дрожали за нравственную неустойчивость капризного, попорченного мальчика-правителя.

Известно, что Сенека сравнивал Нерона с молодым львом, который кроток, покуда не попробовал крови, а потом возвратится к природной свирепости. Накануне того дня, как дать Нерону первый урок, Сенека видел во сне, будто призван воспитывать Кая Цезаря (Калигулу). Вторая половина Неронова принципата вполне оправдала тяжкие ожидания Сенеки, а часто и вечное правило, что служить большой и чистой идее нельзя средствами мелких и грязных компромиссов.

Но что касается золотого пятилетия, то, отдавая полную справедливость благородству планов Бурра и Сенеки, все-таки нельзя не признать, что и орудие было в их руках не слепое, а весьма толковое и благодарное к действию. Уже одно то обстоятельство, что, имея возможность выбирать между деспотической программой матери и Палланта и конституционной Бурра и Сенеки, Нерон, при всей привычке послушания и страха перед Агриппиной, все-таки решительно стал на сторону своих министров и конституционного порядка, — громко говорит в пользу ума и сердца молодого цезаря. Даже Тацит отмечает, что свою конституционную программу Нерон объявил сенату не популярности и громких слов ради: nec defuit fides, — и слова были оправданы фактами. Легендарное ночное буршество Нерона не препятствовало ему днем очень усердно заниматься государственными делами. Тацит отмечает частые речи его к сенату и хвалит его милосердные обещания, хотя и говорит, что устами молодого государя хвастливо ораторствовал Сенека. Если и так, учил же когда-нибудь юноша эти речи (а Сенека писал велеречиво и пространно), — значит, не все он бездельничал и бражничал. А главное: имел охоту учить, — значит, ему нравилось направление, которое они возвещали, и он держался союза с Сенекой не по какому-либо дурному расчету, но по искреннему уважению к идеям философа, по юной отзывчивости на его светлое слово. Было и сказано, и сделано множество хорошего, истинно гуманного. В течение Quinquennium’а, юноша проявляет себя дурным или глупым правителем только в тех случаях, где поперек дороги становится ему его политическое невежество, плод поверхностного образования, завершенного, однако, под руководством тех же Бурра и Сенеки. Вне этих промахов, мы видим Нерона щедрым и милостивым государем, рассыпающим дары войску и республике, всегда готовым на великодушную амнистию, скромным, не требовательным на знаки верноподданничества, осторожным в суде и санкциях государственных установлений, рассудительным и справедливым в распределении ответственных должностей. Два дела о государственной измене он просто и коротко прекратил. Когда Бурр поднес Нерону на конфирмацию смертный приговор двум преступникам, осужденным за разбой, цезарь подписал роковой лист лишь после долгих колебаний, а подписывая, воскликнул: «Как бы я хотел не уметь писать! — Quam vellem nescire litteras!» Прекрасные исторические слова эти даже смутили Сенеку, не впадает ли его воспитанник в чрезмерную сентиментальность, — и философ поспешил написать и посвятить Нерону политико-этический этюд об истинной природе милосердия («De dementia»). Из уст злейшего врага Нерона, знаменитого Тразеи Пета, мы знаем, что смертная казнь и ужасы пытального застенка были фактически отменены. Светоний свидетельствует, что воспрещено было доводить до убийства гладиаторские игры, хотя бы при участии преступников, и высшей мерой уголовного наказания остались в государстве каторжные работы. Закон об оскорблении величества безмолвствовал. Были предприняты меры к упорядочению податной системы; налоги сделаны гласными. Лично Нерон проектировал вовсе отменить всякие косвенные налоги и тяжелую откупную систему, с ними сопряженную. Он собирался сделать тем «прекраснейший подарок роду человеческому»: от слов и намерения веет скорее XVIII, чем первым веком по Р. X., — дух Сенеки заговорил в державном ученике его тем же языком, как дух энциклопедистов в либеральном абсолютизме Фридриха Великого, молодой Екатерины II и Иосифа II. Сенат воспротивился осуществлению проекта: ново уже то, что он теперь опять смел противиться после десятков лет раболепства и формального поддакивания. Тацит приводит несколько сенатских постановлений, состоявшихся не только свободно, но даже наперекор воле и к сильному неудовольствию императрицы-матери. Нерон сдержал слово, что не допустит свою фамилию распоряжаться государством, как вотчиной. Но он же воспользовался своим государевым правом, чтобы парализовать гонение, которое сенат объявил было сословию вольноотпущенников. Таким образом, и в этом вопросе, как в проекте откупной реформы, молодой цезарь явил свободы и благородства мысли больше, чем его правящая коллегия. Характерно замечание Тацита, что при преемниках Нерона потеряли силу многие дельные его податные предписания, — однако, некоторые дошли до Траяновых времен. Симпатичнейшая черта Нерона этих дней — гражданское мужество в служении общему благу. Он ободрил провинции рядом судебных процессов против губернаторов, злоупотреблявших своими полномочиями, насильников и взяточников. Некоторым из них удалось оправдаться, другие потерпели должное или предупредили приговор самоубийством. Единственный случай в этих преследованиях, когда цезарь покривил душой, преднамеренно затянув процесс наверное виноватого подсудимого, покуда естественная смерть от старости не отняла его у судебной расправы, — это дело П. Целера, римского всадника, наместника Азии, одного из опричников Агриппины. Так что спасло Целера или влияние последней или опасение, что, будучи причастным к одному из важнейших преступлений императрицы-матери, дряхлый палач может компрометировать ее разоблачениями. Когда возгорелась армянская война, римское общество ждало назначения главнокомандующего, как экзамена беспристрастию молодого государя и порядочности его советчиков. Двор поддерживал кандидатуру наместника Сирии, Уммидия Квадрата, генерала бездарного, но честолюбивого; чтобы получить назначение, он сорил деньгами на подкупы. Тем не менее, к бурному восторгу сената и народа, Нерон назначил главнокомандующим Гн. Домиция Корбулона, общего любимца, лучшего полководца своего времени. В Риме выбор Нерона приветствовали и праздновали, как победу. Признательный сенат сделал ряд льстивых постановлений во славу молодого принцепса: устроить ему триумф, воздвигнуть статую из благородного металла, перенести праздник новогодия на день его рождения. Однако, Нерон отклонил все эти почести — и статуарные, и календарные. Известен красивый отказ его от благодарности сената: quum meruero — когда заслужу. Таким образом, Нерон не только сохранил, по завету Августа, уважение к высшему правительствующему учреждению, но еще старался поднять его упавшую нравственность, искоренить из него, въевшуюся за три последние принципата, привычку к холопству. Он напомнил государству о верховном значении консульской власти, не допустив к присяге на верность Л. Антистия Ветера, своего товарища по консульству в 808 (55) г. Он возвратил в сенат любимого и талантливого Плавтия Лютерана, исключенного Клавдием за прелюбодеяние с Мессалиной. Когда партии конституционная и деспотическая перешли в открытую борьбу, он умел сломить могущество Палланта, который, в момент его пришествия к власти, был несомненно сильнее его самого, — и очень ловко и с несомненным тактом отстаивал как престиж, так и самостоятельность — личные и своих либеральных министров — против властолюбивых покушений императрицы-матери.

Итак — перед нами чрезвычайно молодой властитель, не только юноша, но еще полу-ребенок, — подросток, — очень сумасбродный и шаловливый, — вроде принца Гарри, из которого потом вышел великий воин Генрих V, — совершенно, конечно, негодный к власти по возрасту, но с недурными задатками и намерениями по воспитанию и природе. Пусть они рождаются в нем не самобытно, пусть внушены со стороны, — в государе, если он не гений, послушание доброму внушению и выбор хороших внушителей есть уже великое качество. В Нероне течет отравленная кровь, воспитание его дико и грязно, но душа еще чиста и мягка, как воск. В благоволении к людям и любви к человечеству не было недостатка. Он желал идти по доброму пути и, в условиях более благоприятных, мог бы его найти и на нем остаться. В крупную политическую силу, в «великого государя» Нерон никогда бы не выработался: для этого он был слишком ленив участвовать в процессе власти и слишком любил наслаждаться ее плодами. Он — не политическая фигура. Он — барин и аристократ, властный богач и дилетант, которому его усадьба, дворец, конюшня и театр всегда милее, нужнее и ближе государства. Это — правитель белоручка, избалованный, мечтательный, капризный сибарит. Но при дворе, менее мрачном, менее окровавленном и сладострастном, менее опутанном сетью смрадных интриг, из Нерона вышел бы, может быть, просто государь посредственных дарований и распутного образа жизни, каков, напр., был хотя бы Август Саксонский. Политический скептик, не лишенный остроумия, равнодушный к судьбам империи и народа, он прожил бы век в свое удовольствие, немножко слишком дорогое для государственной казны и тяглых людей, ее питающих, и умер бы, не оставив по себе ни вечных благословений, ни вечных проклятий. И весьма скоро от него сохранились бы в истории только имя да хронологическая дата, фигуру же его совершенно заслонил бы от памяти потомства какой-либо дельный министр. Хотя бы тот же Сенека или Бурр, но не взятые им, а его умевшие взять в руки, чтобы управлять от его имени государством. Так Ришелье заслонил Людовика XIII, Борис Годунов — Федора Иоанновича, Бисмарк — Вильгельма I и Фридриха III. Но ни Ришелье, ни Годунова, ни Бисмарка не нашлось. Мальчик-государь чувствовал себя среди правительства бесхарактерных стариков, которые более его образованы, но не сильнее его, что — в молодом впечатлении — несправедливо, но часто отражается, как «не умнее». На своем государственном пути Нерон не встретил истинно государственной личности — авторитета, облеченного в повелительную волю. Не узнал ни одного ни человека, ни коллектива, который — к благу ли, худу ли — мог бы заговорить с ним, как могучий сознательный или инстинктивный представитель нужд и воли страны, как единственный возможный посредник между лицом государя и лицом силы народной. Ни одного человека, который сознавал бы за собою эту силу и твердо верил бы в свою историческую миссию, и смотрел бы в будущее понимающими глазами благородного исторического честолюбия. Громадная работа по созданию принципата частью истребила, а частью переутомила и выродила племя великих римских государственных людей. Поколение «августовых орлов» оскудело давно и надолго. Тиберий, при всех громадных недостатках личного характера, был едва ли не последним человеком этой, когда-то столь обильной, породы. Ужас Нерона — не в том, что он родился с дурной наследственностью, воспитался на улице и в дворне, образовался искусственно, на скорую руку, попал к власти нечаянно, чужой интригой и не без преступления. Не этим всем обусловилась позднейшая его тирания, растянувшаяся в длинную историческую пословицу вот уже близко двухтысячелетней давности. Было много государей, приходивших к власти и с худшими задатками и не лучшими путями, — однако, из них не выходили Нероны: ни Нероны истории, ни Нероны легенды. Я уже напоминал обстоятельства восшествия на престол Екатерины Второй. Александр I вырос в условиях печальнейшей распри между Зимним дворцом и Гатчиной и вступил на престол через труп отца, павшего, как и Клавдий, жертвой дворцового заговора. Однако с именем его связана репутация одного из наиболее мягких и благожелательных русских государей. Ужас Нерона сложился тем, что, когда властный мальчик, на предельной вершине мирового величия, поднял голову и осмотрелся, он увидел себя владыкой океана неслыханно безвольной и бесполезной посредственности. Личности не создают истории, но зато ее выражают. Нерон родился в веке умников без гения, которым диалектика заменяла волю и компромиссы — действие. Ему не на кого было споткнуться своей мальчишеской волей, не на кого было смотреть снизу вверх истинным, не отравленным уважением. Он был введен в историю сомнительными и сомневающимися людьми, которые уже сами себя нисколько не уважали, но насильно, по теории, еще заставляли уважать, и себя в человечестве, и человечество в себе, красноречивой риторикой Музония Руфа или Сенеки. Никто в древности не наговорил стольких добродетельных слов, как Сенека, никто не обязывался перед миром более требовательной этикой, увы, ежеминутно терпевшей злобные, истинно опереточные крахи в плачевной практике самого ее несчастного автора. И нисколько неудивительно, что, напитанный атмосферой взаимного неуважения, режим Нерона, когда молодого принцепса постигли разочарования и в людях и в фразах, оказался именно тем, который единственно мог развиться на этой отравленной почве и в этом душном воздухе: режимом неистощимого капризного эгоистического самодурства и совершеннейшего, убежденно последовательного, не только целиком покорившего себе мысль, но глубин инстинкта достигнувшего, неуважения. Век Нерона — век высшего неуважения. Век неуважаемых и неуважающих. Никого: ни человека, ни человечества.

Конец первого тома.

С.-Петербург. 1898

Caví di Lavagna. 1910. VIH. 20.


Таблица семейных отношений дома Цезарей Юлио-Клавдианской династии

(Сокращения: Ус. — усыновлен. Сопр. — соправитель. Aug. — Augustus, Augusta. Изг. — изгнан. Caes. — Caesar. Д — дочь. Жен. — женат. Разв. — разведен. Fil. Aug. — Filius Augusti. Зам. — замужем. Ж. — жена. С. — сын.)


Список некоторых книг, читанных автором при сочинении этого тома

Alexandre Adam. Antiquités romaines ou Tableau des moeurs.

usages et institutions des romains. P. 1818/

Maurice Albert. Le Culte de Castor et Pollux en Italie. P. 1883. Paul Allard. Les esclaves chrétiens depus les premiers temps de l’egllse jusqu’à la fin de la domination romaine en Occident. P. 1876.

A. Allmer. Les Gestes du Dieu Auguste d’apres l’Inscription du Temple d’Andre avec restitutions et commentaires, extraits du Monumentum Ancyranum 1865—83 de M. Mommsen. Vienna

1889.

J.J. Ampere. L’Empire Romain a Rome. Tomes I. IL P. 1867.

О. Базинер. Ludi Saeculares. Древнеримские Секулярные игры. Варшава. 1901.

G. Baracconi. I rioni di Roma. Citta di Castello. 1889. Baumeister. Denkmäler des Klassischen Altertums zur Erläuterung der Griechen und Römer in Religion, Kunst und Sitte. Lexikalisch bearbeitet von B. Arnold, N. Blummer u. a. 3 Bande. München und Leipzig. 1884.

Bruno Bauer. Christus und die Caesaren Der Ursprung des Cluistenthums aus dem römischen Grieehenthum. Zweite Auflage. Berlin 1879.

Адольф Бэр. История всемирной торговли. Перевод с немецкого Э. Циммермана. М. 1876.

Emile Belot. Histoire des chevaliers romains. P. 1867.

E. Белогруд. Источники, История, институции. Киев 1894.

Herman Bender. Rom und romisches Leben im Aiterthum. Tubingen 1880(?).

M. Beule. Le Procès des Césars. Quatre volumes: I. Auguste et ses Amis. II. Tibere et l’Heritage d’Auguste. III. Le Sang de Germanicus. IV. Titus et sa Dynastie: 4-me, 2-me, 1-re Ed. P. 1870.

Beurlier. Essali sur le culte rendu aux empereurs romains. P.

1890.

H.M. Благовещенский. Восьмая сатира Ювенала. (Оттиск из Ж.М.Н. Пр.)

J.A. Blanchet. Le Titre de Princeps Juventutis sur les monnaies romaines. Bruxelles. 1891.

Gaston Boissier. Promenades archéologiques. Rome et Pompei. 6-me Edition. P. 1898.

Gaston Boissier. Nouveles promenades archéologiques. Horace et Virgile. 3-me Ed. P. 1895.

Гастон Буасье (Boissier). Римская Религия от Августа до Антонинов. Пер. Марии Корсак. М. 1878.

Гастон Буасье (Boissier). Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в четвертом веке. Перевод с французского под редакцией и с предисловием М.С. Корелина. м. 1892.

A. Bouche-Leclerc. Manuel des Institutions Romaines. P. 1886.

A. Bouche-Leclerc. Les lois démographiques d’Auguste.

L’Astrologie dans le monde romain.

Rene Briau. Un Médecin de l’Empereur Claude. Extrait de la Revue Archéologique Avir 1882. P.

D-r Rene Briau. Du service de Santé militaire chez les romains. P. 1866.

D-r Rene Briau. l’Assistance medicale chez les romains. P. 1870. C-te Franz de Champagny. Les Césars. 2 tomes. Deuxieme édition. P. 1853.

Граф Франц Шампаньи. Цезари. Перевод Д. Киреева. СПБ. 2 тома. 1882.

Commentationes Philologicae. Сборник статей в честь И.В. Помяловского к 30-летию годовщине его уч. и педаг. деятельности. СПБ. 1897. (Tablifer М.И. Ростовцева.)

Edouard Cuq. Le Conseil des Empereurs d’Auguste a Dioclétien. P. 1884.

Ch. Daremberg et Edm. Saglio. Dictionnaire des antiquités grecques et romaines d’apres lex textes et monuments. P. 1873.

Daremberg Ch. La Medecine. Histoires et doctrines. P. 1865.

Ch. Dezobry. Rome au siecle d’Auguste ou Voyage d’uu gaulois a Rome etc. Tomes I—IV, 3-me ed. P. 1870.

М.П. Драгоманов. Вопрос об историческом значении Римской империи и Тацит. Ч. I. Киев. 1869.

Edmond Dupouy. Medecine et moeurs de l’ancienne Rome d’apres les poetes latins. P. 1885.

Dureau de la Malle. Economie politique des Romains. 2 tomes. P. 1840

Duruy. De Tiberio Imperatore. Lutetiae. 1853.

«» Etat du monde romain vers le temps de la fondation

de L’Empire. P. 1853.

Edon. Ecriture et prononciation du latin savant et du latin populaire, suivi d’un appendice sur le chant dit des Freres Arvales. P.

«» Restitution et nouvelle interprétation du chant dit des

Freres Arvsles. P.

«» Nouvelle etude sur le chant Lemural, les freres Arvales et

l'écriture cursive des latins. P. 1884.

B. Ефимов. Очерки по истории древне-римского родства и на

следования. СПБ. 1885.

В. Ешевский. Сочинения T. I. М. 1870.

Guglielmo Ferrero. Grandezza е Decadenza di Roma. Volumi I—V. Milano. 1906—8.

Ludwig Friedlaender. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms in der Zeit von August bis zum Ausgang der Antonine. 6 Auflage. I—II. I Th. Leipzig. 1888.

Fustel de Coulanges. La Gaule romaine. P. 1891.

B. Garzetti. Délia storia e délia condizione d’Italia sotto il governo degli imperatori romani. 3 vol. Milano. 1838.

Эдуард Гиббон. История упадка и разрушения Римской империи. Издание Джорджа Белля 1877 года. С прим. Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и друг. Перев. с английского В.Н. Неведомский. 7. I—VIL М. 1883.

Georges Goyau. Chronologie de l’empire Romain. (Sous la direction de R. Cagnat.) P. 1891.

И.М. Гревс. Очерки из истории римского землевладения. (Преимущественно во время империи.) СПБ. 1899.

Э. Гримм. Исследование по истории развития римской императорской власти. Том I. Римская императорская власть от Августа до Нерона. СПБ. 1900.

Guhl und Koner. Leben der Griechen und Römer. Sechste Aufl.

Herausgegeb. von R. Engelmann. Berlin 1893.

Eberhard Graf Haugwitz. Der Palatin. Seine Geschichte und seine Ruinen. Mit einem Worwort von Pr. Dr. Chr. Huelsen. Rom 1901.

Emst Herzog. Geschichte und System der Römischen Staatsverfassung. В. I. II. Leipzig 1891.

Hertzberg G.F. Geschichte des römischen Kaiserreiches. (Oncken’s Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen.) Berlin 1880.

F. Hill. A Handbook of Greek and Roman coin. London 1899. Otto Hirschfeld. Untersuchungen auf dem Gebiete der römischen

Verwaltungsgeschichte. Erster Band. Die kaiserlichen Verwaltungsbeamten bis Diocletian. Berlin 1876.

P. Hochart. De l’authenticite des Annales et des Histoires de Tacite. P. 1890.

Ингрэм. История рабства от древнейших до новых времен. СПБ.

1896.

Е. Jacobi. Dictionnaire mythologique universel, ou Biographie mithique des dieux et des personnages fabuleux. Traduit de Tallemand etc. par Th. Bernard. P. 1854.

Paul Jacoby. Etudes sur la selection chez l’homme. 2-me ed. P. 1904.

Jordan. Topographie der Stadt Rom im Alterthum. 2 B. 3 Theile.

1878.

Михаил Капустин. Институции римского права. М. 1880.

Th. Keim. Rom und das Christenthum. B. 1881.

Kiepert et Ch. Huelsen. Formae Urbis Romae antiquae. Berolini 1896.

Josephus Klein. Fasti consulares a Caesaris nece usgue ad imperium Diocletiani. Lipsiae 1881.

Владимир Кожевников. Нравственное и умственное развитие римского общества во II веке. Козлов 1874.

М.С. Корелин. Падение античного миросозерцания. (Культурный кризис Римской империи). СПБ. 1893.

П. Кудрявцев. Римские женщины. Исторические рассказы по Тациту. М. 1875.

Lacombe. La Famille dand la société romaine. P.

Mary Lafon. Rome ancienne et moderne depuis sa fondation jusqu’à non jours. P. 1853.

André Lefevre. Les dieux champêtres des latins. Orléans 1896.

Lombroso. Genio e Folia in rapporto alla medicina legale, alla

critica ed alla storia. Quarta edizione. Torino 1882.

G. Lombroso. L’Uomo delinquente in rapporto all’antropologia, giurisprudenza e aile discipline carcerarie. 2-a ediz. Torino 1878.

Friedrich Lubker. Reallexikon des klassischen Alterthums fur Gymnasien. Siebente verbesserte Auflage, herausgegeben von Pr. Dr. Max Erler. Leipzig 1891.

Д.Г. Льюис. История философии от начала ее в Греции до настоящих времен. Пер. (древней истории философии) под редакцией В. Спасовича. СПБ. 1865.

Joachim Marquardt. Le culte chez les romains. Trad par. M. Bris saud. 2 tomes. P. 1899—1890.

Joachim Marquardt. Das Privatleben der Romer. 2 Theile. Leipzig 1886 (2-te Aufl. besorgt von A. Mau.)

Th.H. Martin. Mémoire sur l’histoire des hypothèse astronomiques chez les Grecs et les Romains. P. 1879.

Th.H. Martin. La Foudre, l’electricite et le magnétisme chez les anciens. P. 1866.

Orazio Marucchi. Foro Romano. Roma. 1896.

Alfred Maury. La Magie et l’Astrologie dans l’antiquité et au moyen âge ou Etudes sur les superstitions paiennes qui se sont perpetuees jusqu’à nos jours. 4-me édition. P. 1877.

G.R.S Mead. Frammenti di una fede dimenticata. Brevi studi sugli Gnostici, principalmente dei primi dae secoli. Ecc. Trad. di M.L. Kirby e B. Fantoni 2-a edizione. Milano 1909.

Charles Merivale. Histoire des Romains sous l’Empire. Traduction de l’anglais par Tr. Henneberg. (Edition autorisée.) 4 tomes. P. 1865.

В.И. Модестов. Лекции по истории римской литературы, читанные в Киевском и С.-Петербургском университетах. СПБ. 1888.

Т. Моммсен. Римская история. Перевод Н.Д. Ахшарумова с шестого издания. Томы 1, 2, 3. М. 1878.

Theodor Mommsen. Römische Geschichte. Fünfter band. Vierte Auflage. Berlin 1894.

Моммсен. Римская история. Ч. 1 и 2. Перевод с немецкого С.Д. Шестакова. Москва 1891.

Th. Mommsen. De collegiis et sodaliciis Romanorum. Kiliae 1840.

Montesquieu. Grandeur et decadence des Romains. P. 1859. Napoleon III. Histoire de Jules César. 2 tomes. P, 1865.

M. Naudet. De la noblesse et des recompenses d’honneur chez les Romains. P. 1863.

Antonio Nibby. Viaggio antiquario ne contorni di Roma. Tomi due. Roma 1819.

В. Низе. Очерк римской истории и источниковедения. Перевод с немецкого слушательниц высших женских курсов под редакцией Ф.Ф. Зелинского и М.И. Ростовцева. СПБ. 1899.

А. Otto. Die Sprichwörter und sprichwörtliche Redenarten der Römer. Leipzig 1890.

Ettore Pais. Recerche storiche e geografiche sull’ Italia antica. Torino 1908.

Hermann Peter. Die geschichtliche Literatur über die römische Kaiserzeit bis Theodosius I. und ihre Quellen. 2 Bande. Leipzig

1897.

И. Помяловский. Марк Теренций Варрон Реатинский и Менип- пова сатура. СПБ. 1869.

Franz Reber. Die Ruinen Roms und der Campagna. Leipzig 1863.

Ernest Renan. Historie des origines du christianisme:

Vie de Jesus.

IL Les Apôtres.

Saint Paul.

L’Antéchrist.

Les Evangiles et la seconde génération chrétienne.

L’Eglise chrétienne.

Marc Aurele et la fin du monde antique P. 1882.

A. Renda. Il Destino delle dinastie. L’Eredita morbosa nella storia. Torino 1904.

Альберт Швеглер. История философии. Перевод с немецкого, с пятого издания, под редакцией П.Д. Юркевича. Выпуск первый. Древняя философия. М. 1864.

Hermann Schiller. Geschichte der römischen Kaiserzeit. I. Band (2 Teile). II. Band. Gotha 1883.

Hermann Schiller. Geschichte des römischen Kaiserreichs unter der Regierung des Nero. Berlin 1872.

Ф. Шлоссер. Всемирная История. Переведено под редакцией Н.

Чернышевского. T. III и IV. СПБ. 1862.

Константин Зедергольм. О жизни и сочинениях Катона Старшего. Рассуждение по греческим и латинским источникам. М. 1857.

G.R. Sievers. Studien zur Geschichte der römischen Kaiser Aus dem Nachlasse des Vaters. Herausgegeben von Gottfried Sievers. Berlin 1870.

Umberto Silvagni. L’Impero e le donne dei Cesari. 2-a ed. Torino 1909.

Сокольский. Пособие при изучении внешней истории рим

ского права. Ярославль 1877.

Frzncesco Tarducci. La Strega, l’Astrologo e il Mago. Milano 1886. Ф. А. и С. А. Терновские. Греко-восточная Церковь в период Вселенских соборов. Киев 1883.

A. Terquem. La Sciene romaine a l’epoque d’Auguste. Etude historique d’apres Vitruve. P. 1885.

W.S. Teuffels. Geschichte der römischen Literatur, Neu bearbeitet von Ludwig Schwabe. Fünfte Auflage. 2 Bande. Leipzig. 1890. Henry Rhedenat. Le Forum Romain et les Forums Impériaux. P.

1898.

Amedee Thierry. Tableau de l’Empire Romain depuis la fondation de Rome jusqu’à la fin du gouvernement imperial en Occident. 4-t édition. P. 1863.

Кн. C.H. Трубецкой. Учение о Логосе в его истории. T. I. М. 1900.

Ж. Уссинг. Воспитание и обучение у греков и римлян. Пер. Н.М. Федоровой. СПБ. 1899.

G. Vaccai. Le feste di Roma antica. Torino 1902.

Atto Vannucci. Storia d’Italia dall’origine di Roma fino all’invasione dei Lomgobardi. V. I—IV. Firenze-Genova 1861.

M. Villemain. Tableau de l’Eloquence chrétienne au IV-e siede. 10-e Edition. P. 1867.

L. Visconti e R.A. Lanciani. Guida dei Palatino. R. 1873.

Wilhelm Wagner, Rom. Anfang. Fortgang, Ausbreitung und Verfall des Weltreiches der Römer. 3 Bande. Leipzig 1864.

Walion. Histoire de l’esclavage dans l’antiquite. 3 tomes. Deuxieme edition. P. 1879.

Георг Вебер. Всеобщая история. Перевод со второго издания. Т.

Перевел Андреев (Н.Г. Чернышевский). М. 1892.

F.G. Welcker. Griechische Gotterlehre. 3 Baende. Gottingen 1862.

Wiedemeister. Der Casarenwahnsinn der Julisch-Claudischen Imperatorenfamilie geschildert an den Kaisern Tiberius, Caligula, Claudius, Nero. Hannover 1875.

Виндельбанд. История древней философии. Перевод слушательниц высших женских курсов под редакцией А.И. Введенского. СПБ. 1898.

Р. Виппер. Очерки истории Римской империи. М. 1908.

Ottavio Zanotti Bianco. Astrologia e astronomia. Saggi di astronomia. Torino 1905.

Jules Zeller. Les Empereurs romains, caracteres et portraits historiques. 5-me edition. P. 1883.

Издания античных писателей, которыми пользовался автор

Bibliotheca scriptorum graecorum et romanorum Teubueriana. Lipsiae:

L. Annaei Senecae. Tragoediae. Receusuerunt Rudolphus Peiper

et G. Gustavus Richter. 1902.

L. Annaei Senecae opera quae supersunt. Recognovit etc. Frideri

eus Haase. 1898.

Dionis Cassii Cocceiani. Historia Romana. Editionem primam curavit Ludovicus Dindorf, recognouit Juannes Melber. Vol. 1,

1890.

Cornelii Taciti libri qui supersunt. Quartum recognovit. Carolus Halm. Vo. 1, 2. 1886.

C. Suetoni Tranquili quae supersunt omnia. Recensvit Carolus

Ludovicus Roth. 1886.

Bibliothèque Latine-Francaise, publiée par C.L.F. Panckoucke.

Suetone. Traduction nouvelle par M. de Golbery. 3 tomes. 1832.

Le Satyricon de T. Petron. 2 tomes. P. 1834.

Oeuvres completes de M.T. Cicéron. 20 tomes. 1816.

Corpus poetarum latinorum uno volumine absolutum cum selecta

varietate lectionis et explicatione brevissima. Edidit Guilielmus Ernestum Weber. Fransofurti ad Moenum 1833.

Curpus Juris Civilis recognoverunt adnotationibus que criticis instructum ediderunt D.A. et D.M. fratres Kriegelii. D. Aem. Herrman, D. Eduardus Osenbruggen. Impressio tertia. Partes sres. 1844.

Сочинения древних христианских апологетов в русском переводе с введениями и примечаниями протоиерея П. Преображенского. Татиан. — Афинагор. — Св. Феофил Антиохийский. — Ермий. — Мелитон Сардский. — Минуций. — Феликс. СПБ. 1895.

Августин (Блаженный), епископ Иппонийский. Творения. Части I—VIII. Издание второе. Киев 1887—-1901. (Библиотека творений св. Отцов и Учителей Церкви, изд. при Киевской Дух. Академии.)

Книга Еноха. Историко-критическое исследование, русский перевод и объяснение апокрифической книги Еноха. Сочинение свящ. Александра Смирнова. Казань 1888.

Героним (Блаженный) Стридонский. Творения. І—ХѴІ. Киев 1893. (Б. Тв. св. О. и Уч. Ц. Зап., изд. при К.Д. Ак.)

Иосиф Флавий. Иудейские древности. Пер. с греческого Г.Г. Ген- келя. В двух томах. СПБ. 1900

М. Tullii Ciceronis opéra omnia quae extant. Ex vulgata Dion. Lambini recongition. Accesserunt praeterea Synopses generales et spéciales singulis libris adiectae: opéra et studio Dion. Gothofredi I.C. Sumptibus Francisci le Preux. 1954.

Aulu-Gelle. Oeuvres complétés. Traduction française de De Chaumont, Flambart et Buisson. Nouvelle édition, revue avec le plus grand soin par M. Charpentier et M. Blanchet. Tomes

II.

Lucien, de la traduction de N. Perrot, sr. D’Ablaucourt. Avec de Remargues sur la Traduction. Nouvelle Edittione revue et corrigée. 2 tomes. A. Amsterdam 1709.

Caii Plinii Secundi historiae naturalis libri XXXVII. Quos recensuit et edidit Gabri et Brotier. Parisiis 1779.

Suidae Lexicon ex recognitione Immanuelis Bekkeri. Berolini. 1854.

Tacite. Oeuvres complétés, traduites en français avec une introductionet des notes par J.L. Burnouf. P. 1859.

Творения Тертуллиана, христианского писателя в конце второго и в начале третьего века. Четыре части. Перевод Е. Карне- ева. СПБ. 1847.

Petrone. Le Satyricon. Traduction de Laurent Tailhade. P. 1902.

Petrone. Oeuvres complétés avec la traduction française de la collection Panckoucke par M. Heguin de Guerle et precedees de Recherches sceptiques sur le Satyricon et son auteur par LN.M. de Guerle. Nouvelle ed. P.

Plaute. (Theatre complet des Latins, par J.B. Levee et par l’abbe Le Monnier.) Tomes I—VIL

T. Макций Плавт. Казина. Комедия. С латинского Н.П. Котелов. СПБ. 1896.

Ориген. Творения, Изд. Казанской Дух. Ак. Выпуск I. О началах.

(С введением и примечаниями.) Казань 1899.

Plutarchi. Chaeronensis quae exstant omnia, cum latina interpretatione Hermanni Cruserii, Guliemi Xylandri et doctorum virorum notis. Francofurti, apud Andreae Wecheli heredes, Claudium Marnium et Joannem Aubrium, 1599. Pierre Bayle. Dictionnaire historique et critique. 4 tomes. Amsterdam 1740.

E.Q. Visconti. L’Iconographie grecque e romaine. P. 1811—1817.

Bouillet. Dictionnaire universel d’histoire et de géographie. 5-me

ed. P. 1847.

Antony Rich. Dictionnaire des antiquités romaines et gracques.

Traduit de l’anglais sous la direction de M. Cheruel. P, 186L R. Cagnat e G. Goyau. Lexique des Antiquités Romaines. 2-me ed. P. 1896.

Horace. Oeuvres complétés. Traduction de la collection Panckoucke. Nouv. ed. revue par M. Félix Lemaistre et precedee d’une etude sur Horace par M.H. Rigault. Paris 1883.

Л. Аннэй Сенека. Сатира на смерть императора Клавдия. (ЛлохоАсжиггсот£). С латинского перевел В. Алексеев. СПБ.

1891.

L. Annaei Senecae philosophi opéra omnia. Accessita viris doctis ad Senecam an notatorum delectus. Lipsiae apud Thomam Fritsch. 1702.

Seneque le Philosophe. Oeuvres complétés avec la traduction française de la collection Panckoucke. Nouvelle édition très soigneusement revue par M. Charpentier et M. Félix Lemaistre. Tomes I—IV. P. 1860.

Гомер. Илиада. Пер. Н.И. Гнедича, редижированный Н.И. Пономаревым. Издание второе. СПБ. 1892.

Гомер. Илиада. Перевод Н.М. Минского. Издание второе. СПБ. 1909.

Hesiode, Hymnes Orphiques. Theocrite, Bion, Moskhos, Tyrtee, Odes Anacreontiques, Traduction nouvelle par Leconte de Lisle. P. 1869.

Astronomicon di Marco Manilio. Tradotto da A, Covino. Torino 1895. Collection des auteurs latins avec la traduction en français, publies sous la direction de M. Nisard.

Tacite. Oeuvres complétés. P. 1850.


IL Les agronomes latins:

Caton, Varron, Columelle, Palladius. P. 1864.

Ovide. Oeuvres complétés. P. 1869.

Lucain, Silius Italicus, Claudien. Oeuvres complétés. P. 1837.

Horace, Juvenal, Perse, Sulpicia, Turnus, Catulle, Properce,

Gallus, Maximien, Tibulle, Phedre, Syrus. Oeuvres complétés.

Salluste, Jules César, P. Velleius Patereulus et A. Florus, Oeuvres complétés. P. 1843.

Valere Maxime traduit du latin par Rene Binet. P. An IV de la Republique Française.

M.V. Martiali Epigrammata. M.B. Марциала Эпиграммы в переводе и с объяснениями А. Фета. 2 части. М. 1891.

Catulle, Tibulle et Properce. Traduction de la collection Panckoucke par Mm. Heguin de Guerle, A. Valatour et J. Genoille. Nouv. Ed. revue par M.A. Valatour. P. 1860.

Стихотворения Катулла в переводе и с объяснениями А. Фета. М. 1886.

Apulee. Oeuvres complétés, traduites en français par Victor Botolaud. Nouv. Ed. 2 tomes. P. 1891.

Золотой осел. Сочинение Луция Апулея. Перевод с латинского Е.И. Кострова. М. 1870.

География Страбона в семнадцати книгах. Перевод с греческого с предисловием и указателем Ф.М. Мищенка. М. 1879. Nouveau Dictionnaire Historique ou Histoire Abregee de tous les Hommes qui se sont fait un nom etc. Par une Société de Gens- de-Lettres. Quatrième Edition. Tome I—IX.

Зверь из бездны,
несущий на себе Великую Блудницу

Рисунок из рукописного латинского комментария на Апокалипсис XII века, приписываемого св. Беату, испанскому монаху бенедиктинского ордена, аббату монастыря Валь-Габадо в Астурии. Найден в библиотеке графа д'Альтамира и описан А. Башеленом.

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ книга вторая "Золотое пятилетие"


Книга вторая Золотое пятилетие

НОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

I

Принятие Нероном принципата, конечно, произвело ломку в главных должностях правительства, однако, меньшую, чем можно было ожидать. Ведь главные участники победоносной узурпации и без того уже занимали высшие бюрократические посты, созданные режимом принципата. Дальше им идти было некуда. Им оставалось только сохранить свое прежнее положение и укрепить и возвысить его своим личным авторитетом. Так и вышло. Афраний Бурр и Паллант сохранили свои посты — первый главнокомандующего гвардией и военного министра (praefectus praetorio), второй — министра финансов (а rationibus). Начальником комиссии прошений, поступающих на высочайшее имя (a libellis), назначен был вольноотпущенник Дорифор, отмеченный Светонием, как соучастник Неронова разврата, но у Тацита упоминаемый впоследствии в благородной роли стояльца за супружеские права Октавии против Поппеи Сабины. Неизвестно, кто заменил Нарцисса в должности ab epistulis, то есть во главе собственной канцелярии государя, но греческим ее отделением (ab epistulis graecis) поставлен был заведовать бывший преподаватель Нерона, Бурр (не Афраний, но грек, иначе называемый Берилл). Весьма трудно определить, какой собственно пост занял Л. Анней Сенека, всеми летописцами эпохи обозначаемый, как самый могущественный двигатель «золотого пятилетия». Гошар полагает, что в данном случае «не место красило человека, но человек место»: официально Сенека мог числиться только «квестором государя» (quaestor principis), но его общественный авторитет дал ему — и в этом скромном звании — могущественное влияние. Квестор государя — чиновник из кандидатов на высшие магистратные должности, употребляемый принцепсом по особым поручениям, например — представительствовать от его имени в сенате. Три столетия спустя, в веке Константина Великого, императорский квестор, quaestor sacri palatii, действительно, соответствовал государственному канцлеру. Но в Неронову эпоху выжидательная и переходная цезарева квестура не имела еще ни того почета, ни того влияния. Это не столько пост, сколько кандидатура. При Нероне, quaesor principis, даже в лучшем случае доверия к нему, являлся только механическим передатчиком слова и воли государя. Да и то, по словам Светония, Нерон предпочитал, чтобы его письма в сенат оглашались не чрез квесторов, но консулами. Тот же писатель говорит, что, не зная, куда пристроить слишком многочисленных своих кандидатов (candidati principis), Нерон назначал их командирами легионов. Государева квестора, которого Нерон прислал присутствовать при важном политическом процессе сенатора Тразеи, Тацит не нашел нужными даже упомянуть по имени. Неронов квестор, скорее всего, есть просто флигельадьютант. Случайные полномочия его могут быть очень вески и широки, но не укладываются в строго определенные рамки постоянной служебной функции. Совсем не такова яркая роль Сенеки в системе Неронова принципата. Как бы не именовалась его должность, она, прежде всего, была двойственной, то есть не только придворной, но и государственной, что особенно наглядно замечается в первое время пятилетия, когда Сенеку можно в полным правом назвать «блюстителем конституции». В эти годы главная задача его промежуточного поста как будто в том именно и состоит, чтобы, в качестве промежуточного, посреднического, но все-таки весьма настойчивого авторитета, охранять равновесие диархии, то есть державной воли принцепса и свободной, правительствующей деятельности сената. Щекотливые обязанности Сенеки распространялись на огромную компетенцию, гораздо более широкую и претенциозную, чем роль министра-президента в современных конституциях. Это — канцлер античного мира, уполномоченный представитель государя в конституции, его идейный истолкователь и, иногда, заместитель, по доверию. Он присутствовал в сенате, был непременным членом собственного совета государева (consilium principis), совмещал в себе министра внутренних дел, министра иностранных дел и государственного юрисконсульта. Таким образом, это даже не Бисмарк, но целый Меттерних: не только хозяин государства, но и нравственный опекун государя. А, по авторитетной роли в частном быту Цезаря и, следовательно, по весу косвенного, морального, так сказать, давления на правительство, это — положение К.П. Победоносцева в восьмидесятых годах русского XIX века.

В первые дни по смерти Клавдия верховное правление вылилось было в форму несомненного сорегенства матери- императрицы при Нероне-принцепсе, даже с некоторым перевесом для Агриппины во внешнем почете. Например, юный цезарь, пеший, показался в свите Августы, следуя за ее носилками, подобно тому, как впоследствии такой же юный Михаил Романов пешком шел с Пресни в Москву за санями отца своего, Филарета Романова, когда тот возвратился из польского плена. Сорегентство это устроилось исключительно быстротою и натиском решительной Агриппины. Она, имея на своей стороне Палланта, приступила к властным самостоятельным действиям — в том числе, и к казням, — прежде, чем сын или советники сына успели принять меры против ее своевольства. Агриппина завоевывала власть не для Нерона, но для себя, чрез Нерона, и, когда завоевала, схватилась за нее так бурно и страстно, что на данный момент, хотя и короткий, оказалась полной госпожей положения. Нерону и неронианцам пришлось, скрепя сердце, признать — до времени — совершившийся факт и чтить в Агриппине не только вдову покойного государя и мать настоящего, но и равную им соправительницу. Avec une bonne mine au mauvais jeu, Нерон, сенат и новый двор осыпали «лучшую мать» (optima mater — такой пароль по войскам дал Нерон в первый день своего правления) всевозможными знаками уважения и преданности, но в то же время немедленно открыли и энергически повели тихую и твердую борьбу против притязаний неожиданной повелительницы.

Всякий политический заговор слагается в организацию действия из разнородных элементов. Государственная или общественная идея, влагаемая в заговор, — для одних самодовлеющая цель, для других только временное орудие, взятое поневоле, иногда даже им антипатичное, но необходимое, как тайная ступень к будущей власти. Момент победы заговора обычно рассыпает искусственно связанные элементы его, потому что, как скоро достигнута общая задача, каждый из заговорщиков сбрасывает маску взаимоосторожности, инстинктивно соблюдаемой даже в самых дружеских и тесных организациях политического действия, и разоблачает те свои частные, заветные надежды, оправдать которые он рассчитывал чрез достижения цели общей. Люди идеи с ужасом и отвращением узнают, вмешавшихся в ряды их и своекорыстно помогавших им, авантюристов и честолюбцев. Авантюристы и честолюбцы спешат обессилить или истребить людей идеи, чтобы воспрепятствовать им укрепиться у власти. Между недавними союзниками закипают вражда и война, более лютая, чем против вчерашнего общего врага. Вспомним Шиллера. Андреа Дориа пал: притворный республиканец, авантюрист Фиэско, спешит одеться в герцогский пурпур, а республиканец искренний, суровый Веррина, спешит утопить своего друга Фиэско в Генуэзском заливе.

Обычное распадение случилось и в заговоре против Клавдия в пользу Нерона. Заполучив распорядительство принципатом в свои руки, убийцы Клавдия — двумя группами — потянули власть в разные стороны по двум совершенно противоположным направлениям. Мы уже видели принципиальный корень распри.

Юношеская гибкость Нерона и гуманные начала, воспринятые им из лекций Сенеки, давали министрам-философам надежду восстановить и упрочить, наконец, зыбкую конституцию принципата в республиканских формах, приблизительных к Августову плану (ex Auqusti praescripto imperaturum se professus, — отмечает о молодом Нероне Светоний), — тогда как непосредственная близость Агриппины к верховной власти являлась безмолвной программой старого деспотического клавдианства. Торжество конституции не могло совершиться иначе, как уничтожив временщичество, исконную язву прежних принципатов, — между тем, Паллант, управляя министерством финансов, умел поставить себя так, что казался полновластным распорядителем жизни всего государства. Разница и рознь партий не замедлили определиться с острой резкостью. Агриппина и Паллант сделались живыми символами старого серального деспотизма, преданий Калигулы и Клавдия Цезаря. Наоборот, имя Нерона стало знаменем для всех «порядочных людей» (boni), работавших для переворота только в чаянии, что новый государь «возвратит голос онемелым законам». В Нероне хотели видеть, а может быть, первоначально и видели государя-гражданина, государя- интеллигента, с философским образованием, руководимого Бурром и Сенекою, вдохновляемого энтузиазмом к их политическому идеалу — умеренной и доброжелательной монархии, ограниченной, хотя без хартии, но (воображали!) столь же мол прочно, государственным обычаем старых, республиканских учреждений и народных прав.

Нельзя сомневаться, что Агриппина предвидела будущий разрыв с конституционалистами. Понятно и то, что, вопреки своей антипатии к их идеям, она, покуда жил Клавдий, бессильна была удалить их от сына, потому что эти люди были совершенно необходимы ей для успеха государственного переворота. Но - каким образом позволила Агриппина влиянию Бурра и Сенеки победить ее влияние на Нерона? Когда и почему молодой принц — при Клавдии, слепой раб материнской воли — успел освободиться из-под ее неограниченной опеки? Какими чарами он, уже в самую минуту переворота, очутился в союзе с чужими людьми, а не с матерью, которой так трепетал, чьей воле только что и так беспрекословно покорялся? По мнению Тацита, воспитатели купили свое преобладание потворством дурным страстям Нерона. Что Бурр и Сенека очень снисходительно смотрели на сладострастные шалости юноши, это — вряд ли сомнительная правда. Но лишь враждебное предубеждение может утверждать, будто Нерон — даже в эту пору — любил в учителях своих только потатчиков. Лучшим опровержением такого упрека является процесс Домиции Лепиды, когда властная Агриппина заставила таки запуганного сына свидетельствовать против этой его баловницы и потворщицы. Нет, надо думать, что тут была связь благороднее и сильнее. Я объясняю внезапное освобождение Нерона от материнского влияния просто тем, что цезарь находился в том переломном возрасте, когда желание быть взрослым и романтически настроенное воображение почти непременно восстановляют «детей» против права и опыта «отцов» и отдают их во власть тому, кто умел заговорить умно и красиво с их душою, признал их взрослыми и показал дорогу. Что мальчик-Нерон был нравственно создан Сенекою, прочно засвидетельствовано летописцами. Светоний упрекает философа, что он внушил своему державному ученику предубеждение против ораторов, чтобы тем дольше властвовать над ним своим собственным красноречием. По Тациту, частые речи Нерона к сенату произносились под давлением Сенеки, с целью — со стороны последнего — похвалиться, в каком прекрасном направлении воспитал он молодого государя. Дион Кассий, ненавистник Сенеки, чуть ли не все пороки последнего Цезаря приписывает влиянию философа. Нет ничего мудреного, если, в свои семнадцать лет, воспитанник Сенеки, в самом деле, думал, как Сенека, и был, пожалуй, даже большим конституционалистом, чем его учитель. Иногда его либеральное рвение опережало политическую программу министров и сената. Он не хотел подписать смертный приговор разбойнику, — спас от порабощающего закона сословие вольноотпущенных, — стремился к радикальной отменекосвенных налогов. Книга Сенеки «De dementia», «О милости», что в данном примере равносильно — «о гуманной власти», вызванная первым из этих случаев, конечно, не только дидактический труд. Поучать своего питомца философ мог бы с большим удобством и пользою наедине. Книга, публично посвященная государю его наставником, как руководство к правлению, не могла попасть в общественное обращение иначе, как по санкции государя. Рассуждение о милосердии написано Сенекою не к убеждению Нерона: это только форма, — но для официозного оповещения в народе идей и взглядов нового принципата. Этим характером трактата объясняются и те его прямолинейные наивности, слащавые «условные лжи», которые были бы слишком прозрачны и нелепы в интимном поучении, но — именно такими общими местами и громкими фразами всегда вооружаются официозы, толкуя обывательнице «предначертания» власти. «De dementia» — типический официоз нового принципата; широкое литературное развитие тех же самых взглядов, которые Тацит изложил в сжатом и деловом конспекте первой речи Нерона к сенату. Сенека с того и начинает, что трактат его будет зеркалом, в котором Нерон может полюбоваться самим собою. Пышно изобразив все величие и объем власти принцепса римского, как наместника богов на земле и владыки всего населенного людьми мира, Сенека заставляет Нерона обязываться такими мягкими обещаниями:

— В этом моем верховном всемогуществе, ни гнев, ни горячность молодости, ни дерзость и упорство человеческие, которые иногда лишают терпения даже самых спокойных людей, ни свирепое тщеславие, — слишком частое у обладателей большой власти! — явить мощь свою в ужасах, — ничто не способно сделать меня казнителем неправым. Меч мой не сверкает наголо, но лежит в ножнах, и, напротив, скорее заделан в них (conditum immo constrietum apud me ferrum est), — настолько я жалею пролить кровь человеческую, хотя бы из самых презренных жил. Для того, чтобы я был милостив к человеку, ему, при отсутствии иных имен, не надо другого имени кроме «человека». Суровость свою я оставляю в далеком резерве (abditam), а милость моя всегда наготове выступить вперед (in procinctu habeo). Я держусь так, как будто я сам в любую минуту готов предстать с отчетом в поступках моих пред законами, которые я очистил от плесени и вызвал из мрака забвения к всенародному действию (quas ex situ ас tenebris in lucem evocavi). В одном обвиняемом меня трогает ранняя молодость, в другом преклонная старость, в этом я приму к соображению его высокий сан, в том ничтожество и низость среды, в которой он вырос, и, наконец, если даже не найду никакого логического повода к снисхождению, это будет для меня предлогом воспользоваться своим правом — просто помиловать. Если бессмертным богам угодно сегодня же потребовать от меня отчета в судьбах вверенного мне рода человеческого, я — к их услугам.

— И точно, Цезарь, — восклицает Сенека, — ты в праве смело заявить, что из прав, вверенных республикой в твою охрану и опеку, ты ни единого не похитил ни силой (как Калигула), ни тайным коварством (как Август).

Эта воображаемая речь Нерона вполне соответствует по духу тем действительным речам, которые, в начале своего принципата, молодой государь, по словам Тацита, часто произносил пред сенатом, «обязывая себя к милосердию». Речи эти, как говорено уже, тоже сочинялись Сенекой, который «публиковал их устами государя», то есть превращал в манифесты, «чтобы засвидетельствовать, какие хорошие правила он преподает Нерону или, — добавляет скептический историк, — из желания похвастать своим талантом». Вернее: чтобы выдать, так сказать, государственный вексель, — закрепить надежду политического идеала гласным обещанием главы правительства.

Итак, пред нами, если не прямые цитаты из манифестов, то компактное отражение последних. Как откликались они в государстве? Сенека говорит о громадной популярности, которой встречено правление Нерона, за его безупречность (Innocentia).

— Никогда человек человеку не был дорог в той мере, как ты римскому народу! Но народная любовь обязывает. Заметь, что в народе уже не вспоминают ни об Августе, ни о первых днях Тиберия. Для тебя не ищут примеров к подражанию — ты сам стал примером! Единственная мечта у всех, чтобы весь принципат твой был таков же, как его первый год.

Эти комплименты опять-таки точнейшим образом сходятся с показанием Тацита о больших похвалах, которые сенат усердно расточал Нерону за его конституционное поведение, — «чтобы дух юноши, привыкнув блистать славой даже за маловажные дела, укреплялся к дерзанию на большие».

— Это (выдержать в течение всего принципата начала первого года) была бы не легкая задача, — продолжает министр, косвенно отвечая на слухи и сплетни, неблагоприятные для юного государя, распространяемые клавдианцами и сторонниками других претендентов, — если бы благость твоя не лежала в самой природе твоей, если бы ты вооружился ею лишь на время. Никто не в состоянии долго носить маску. Природа возьмет верх над притворством, и характер возвратится к своим истинным началам. Для народа римского была не шуточной лотереей будущность под твоей властью (magnam agebat aleam populus romanus), покуда твое направление не выяснилось. Теперь же никто не боится за будущее, настолько все уверены в том, что ты не в состоянии внезапно забыться до измены себе самому (ne te subita tui capiet oblivio). Все с восторгом видят воочию осуществление истинной республики: государства, которое допускает в себе решительно все проявления совершенной свободы, до тех пределов, за которыми уже разрушилось бы и самое государство (forma reipublicae, cui ad summam libertatem nihil deest, nisi pereundi li centia).

Сенека подробно развивает теории взаимной связи между Римом и его государями и широко о неразрывной любви народа к принципату, которая возникает из этой связи. И здесь, как ранее в своем «Утешении Полибия» и затем в книге «О благодеяниях», он убежденный сторонник и проповедник единовластия. Рим перестанет повелевать в тот день, когда разучится повиноваться. Притворный характер августовой конституции Сенека отлично понимает, но приемлет его и одобряет.

— Недаром некогда Цезарь (т.е. Август) «оделся в республику» (olim se induit reipublicae Caesar), — теперь союз государя и государства нельзя разорвать без смертной опасности для того и другого: насколько государю нужны силы, настолько республике глава.

Сенека в трактате «De clementia» ни разу не называет по имени свирепых предшественников Нерона — Тиберия в старости, Кая Цезаря, и лишь однажды поминает Клавдия: это обстоятельство еще более подчеркивает официозный характер сочинения. В частных письмах Сенеки и философских посланиях к друзьям, суд его над покойными цезарями не прячется за анонимы. Но, в статье, имеющей значение комментария к манифестам, автору, — министру, придворному и дипломату, — этикет допускает осуждать отживший режим, но не позволяет показывать на мертвецов укоряющими пальцами. Ведь Нерон наследовал Клавдию не в результате революции, ни даже открытого военного или дворцового заговора, но в спокойном порядке мирного династического преемства, по закону усыновления. Уклоняясь от постановки точек над і, Сенека предоставляет читателю находить между строками прозрачные полемические выпады против зверств Калигулы, против болтливых самодурств Клавдия, и, — в отвращении к ним, — ручательства, что, отказавшись от режима деспотических претензий, династия, в лице Нерона, совершает теперь вполне сознательный акт не только общественного великодушия, но и самосохранения. Она откровенно напугана и утомлена цареубийством, уничтожившим к этому сроку подряд трех государей: Тиберия, Кая (Калигулу), Клавдия.

— Жизнь царей (Сенека употребляет здесь слово rex, понимая его, как законного, справедливого властителя, в противоположность «тирану», насильнику, захватчику власти) тянется до глубокой старости; они передают власть детям и внукам своим, а жизнь тиранов полна ужасов и коротка. Почему? И в чем разница между царем и тираном (ведь внешние формы их положения в государстве и объем власти одинаковы), если не в том единственно, что тиран проливает кровь по жестокому произволу (voluptate), а царь не иначе, как по требованиям закона и по необходимости (ex causa ас necessitate).

Весьма слабо замаскировано желание Сенеки указать народу, что, в размерах этого скользкого определения, все римские принцепсы до Нерона были тиранами. Неприкосновенную личность божественного Августа он, в этом отношении, ловко обходит тем маневром, что говорит об Августе раньше своего обвинительного тезиса, и даже как бы под защитой известного сантиментального анекдота о примирении Августа с Цинной, столь прославленного в псевдо- классической трагедии: — Soyons amis, Cinna! Примерами кровожадной тирании Сенека берет Дионисия Старшего и Суллу — излюбленный им образец тирана, повторяемый во многих его произведениях. Но эта цензурная хитрость развязывает ему руки к знаменитой, много цитированной впоследствии, отрицательной характеристике Августа, которую он преловко подносит читателю, под страховкой параллели с истинным милосердием юного Нерона.

— «Таков был Август в старости или, пожалуй, даже в пожилых годах. В юности он был грозен (caluit), во гневе свиреп (arsit ira), много наделал такого, к чему впоследствии сам лишь с ужасом и неохотно возвращал свои раскаянные взоры. Никто не дерзнет определить кротость божественного Августа равной твоей, даже, если уж допустить странное состязание между чувствами юноши в цвете лет и поведением человека в возрасте более, чем зрелом. Он обрел умеренность и кротость, — допускаю. Но ведь это же только после того, как он окрасил море при Акциуме римской кровью, погубил в Сицилии флоты вражеский и свой, осквернил резней алтари в Перузии, организовал свирепости проскрипций. Никогда я не назову гуманностью отдых переутомленной жестокости (clementiam non voco lassam crudelitatem)! Истинная кротость, Цезарь, — та, которую в тебе видим», т.д. Главный базис к своей похвале Нерону Сенека кладет сильной фразой:

— Nullam toto orbe stillam cruoris lumani misisse! Во всем мире земном ты не пролил ни единой капли человеческой крови!

И подчеркивает умеренность, с которой свершился переворот, доставивший Нерону принципат, едва ли не со шпилькой по адресу императрицы-матери:

— Рим тебе обязан, что не обагрился кровью. Деяние тем более великое и удивительное, что никогда еще меч государственный не вверялся более юным рукам!

Продолжая примеры несносной тирании, Сенека рисует портрет неназываемого Калигулы с такой прозрачностью, что даже цитирует его известную поговорку: oderint dum metuant! — «Пусть ненавидят, только бы боялись». Мораль, выводимая Сенекой из этих страшных примеров, оправдывает тех историков, которые определяли систему принципата первых Цезарей, «как абсолютную монархию, ограниченную правом революции». Государю, который пошел бы дорогой Суллы или Калигулы, Сенека откровенно грозит народным восстанием, дворцовым заговором, убийством. — Жалкая участь такого государя — трепетать в подозрениях пред всеми, не исключая ближайших домашних, — и почитать спасительным только то, чего он, однако, как раз, пуще всего на свете боится: силу оружия. Громоздя преступление на преступление, ибо преступление преступлением подпирается, он — не смея верить ни чести друзей, ни любви детей — живет, мучаясь то в страхе смерти, то почти в жажде ее, ненавистный себе самому еще более, чем двору, которым он повелевает.

Переходя от этой мрачной картины к портрету доброго государя, набросанному эпитетами довольно общих мест, Сенека особенно выделяет одну подробность его предполагаемого влияния на страну:

— О нем говорят втихомолку между собой то же самое, что громким голосом при всех. Под его правлением отцы желают иметь потомство, и прекращается бесплодие, этот бич государственный. Всякий думает тогда, что не в обиду, а во благо будет его детям, если увидят они свет в таком счастливом веке. Подобному государю порукой безопасности служит его благая деятельность. Ему не нужна охрана. Конвой вокруг него — не более как почетная свита.

Слова эти ярко подчеркивают внутреннее противоречие той открытой борьбы с бессемейностью и убылью граждан, которую римский принципат, начиная с самого Августа, энергически вел путем брачных законов. Но, в то же время, режим всех без исключения преемников первого принцепса делал решительно все, чтобы уронить цену жизни, а, следовательно, и охоту продолжать жизнь собой и семьей своей, в глазах тех самых сословий, которым он приказывал плодиться и множиться, во что бы то ни стало. Свободный римлянин, уклоняющийся от брака и деторождения, — по юридическим взглядам народа, почти что государственный преступник, по общественной морали — непорядочный человек. Между тем ужас государственной жизни, в смене озверевшего старика Тиберия, безумного Кая, слабоумного Клавдия, в руках Мессалины, Агриппины и вольноотпущенников, разбудил человеческую совесть и поставил ее пассивной преградой между римским гражданством и старинным механическим взглядом на брак, как на племенную поставку новых поколений сенаторов, всадников, свободнорожденных и т.д. Под безобразиями режима поставка переменила свой характер: из поставки на племя она превратилась в поставку на убой, на изгнание, на разорение, на тюрьму.

К чему было иметь детей подданному безумного Калигулы, когда этот зверь обращал их мучения в пытку родителей? Известен ужасный эпизод его принципата. Казнив сына знатного всадника Пастора, Калигула в тот же день пригласил отца к себе к обеду. «Пастор пришел без всякого упрека на лице. Цезарь выпил за его здоровье кубок и приставил к нему шпиона. Несчастный выдержал (испытание), не иначе как будто он пил кровь сына. Цезарь послал Пастору масло и венки и велел следить, примет ли он их: он принял. В тот самый день, когда он вынес тело сына — нет, когда он его не вынес, — больной подагрой старик лежал за обедом, как сытый гость, и пил напитки, едва приличные в день рождения детей, не проливая ни одной слезы, ни одним знаком не дав печали проявиться. Он обедал, точно вымолил сыну прощение. Ты спрашиваешь, почему? — у него был еще другой... Можно было бы презирать римлянина-отца, если б он боялся за себя: тут любовь к сыну устраняет гнев... и другой сын погиб бы, если бы гость не понравился палачу». (Seneca, «De Ira»). Пастор — только «знатный всадник», но ужасы истребления и надругательства, обращаемых и на действующее поколение, и на ближайшее его потомство, не смягчали убийственной работы своей и на предельных верхах общества. Из детей Германика двое, правда, достигли верховной власти (Кай Цезарь и Агриппина Младшая), но остальные погибли жертвами Тиберия или, позже, Мессалины, и смерти большин- ства из них были чудовищны. Сорока лет достаточно было, чтобы «кровь Германика» вымерла в насильственных смертях до последнего человека, и этим последним был не кто иной, как сам «Зверь из бездны», Нерон Цезарь. Антонии, Домиции, Плавты, Силаны, Помпеи, Манлии исчезают с лица земли, как меловые надписи, стираемые губкой. Никакая семья не могла бесследно выдержать такого свирепого террора, никакая крепость родового союза не могла выстоять под ударами подобных тиранов. Гроб побеждает колыбель и вытесняет ее из домов. Измученные родители задумываются над вопросом, что брак есть не только производство граждан, но и создание новых, обреченных на муки, поколений. Когда, в тяжелые дни Тиберия, общество в умершем Германике, потеряло надежду лучших дней, взрыв гражданского пессимизма был настолько велик, что многие наложили на себя руки, а иные выбрасывали детей на улицу: все равно, мол, — просвета не будет, не за чем вам и жить. Это был острый пароксизм отчаяния, хронически же тянулось то, чем знаменуются решительно все эпохи угрюмых государственных реакций, включая сюда и переживаемые нами русские 1905—1911 годы: брачность падала, а самоубийство росло. В веке, когда люди политических классов (а о них- то и говорит Сенека и их-то и имели в виду Августовы брачные законы) начинают находить, что даже им-то самим нечего делать на свете и лучше поскорее уйти с него, — естественное оскудение и вырождение политически заинтересованной среды свершается с неуклонною и разительною скоростью, брак разлагается, деторождение замирает. Половая функция расшатанного общества соскакивает с рельсов закона, находит попятную эволюцию к забытым своим первобытностям. Воскресает гетеризм, торжествуют, под разными псевдонимами и масками, формы полигамии и полиандрии, эгоистическое, индивидуальное наслаждение берет верх над семьей, слагавшейся «ради рождения детей» (liberorum quaerendomm causa), быстро растут семейные преступления полового и корыстного характера: кровосмешения, вытравления плода, детоубийства, отцеубийства. Рим пережил несколько подобных, утомительно мрачных эпох. Одну, после тяжкого века гражданских войн, думал прекратить Август, — хотя и один из главнейших ее виновников и факторов, — когда объявил замирение опустошенного государства и двинул вперед орудия брачных законов: lex Iulia de maritandis ordinibus; lex Papia et Рорраеа; сюда же относится, как запретительное орудие борьбы с развратом, предназначенное в помощь домашнему очагу, lex Iulia de adulteriis et pudicitia. Вспомним серьезное, подчеркнутое значение, которое придает им стихотворный манифест символического Августова столетнего праздника — Горациево «Carmen Saeculare».

О, Илифия! — рождать без болезней

Ты матерям помогаешь своею заботой немалой,

Хочешь ли зваться в молитвах Люциной, или любезней

Слыть Гениталой, —

Юных взрасти под родимым покровом,

Благослови, о богиня, сенаторов думных решенье,

Пусть оно с брачным законом еще поколениям новым

Даст приращенье.

(Перев. П.О. Порфирова)

(Diva, producas sobolem, patrumque

Prosperes decreta super juqandis

Feminis, prolisque novae feraci

Lege marita.)

К эпохе Нерона общее население Рима выросло, сравнительно с эпохой Августа, колоссально, но этот новый Рим уже начинал быть Римом без римлян. Быстро падало процентное отношение старого, основного римского населения, от республиканских родов идущего, к новому, создающемуся чрез освобождение из рабства и чрез иммиграцию иностранцев, пришлому с сирийского и греческого востока, с испанского запада, с галльского и германского севера, с африканского юга. Египетский Нил и сирийский Оронт вливались в Тибр. «Рим» растворялся и таял в мире. А цезари, в гипнозе повелительства миром, не жалели Рима, забывая, что они сами тоже — Рим, не мир, а Рим, и очень подчеркнутый, непременный, исключительный Рим. Мир в Риме рос, а Рим чувствовал себя обреченным на гибель и апатично шел ей навстречу; вымирал, разрушал свою семью, проповедовал наслаждение и самоубийство и, начиная с фамилии самих цезарей, перестал рожать. Сенека ставит последнему признаку твердый диагноз, как привычному общественному злу, верно определяет его источник и указывает Нерону единственное лекарство, которое способно сломить недуг: свободу политических слоев общества и улучшенный государственный строй.

Счастливо схватившись за идею упорядочения семьи, сцепив параллельно обязанности отца к детям и государя к гражданам, Сенека убеждает Нерона — из всех титулов власти — держаться только одного: Pater patriae, отец отечества, так как он дается не лестью и нельзя заслужить его пустяками (apellavimus... non vana adulatione adducti). Известно, что Нерон воспользовался этим уроком о важности титула «отца отечества», и, когда сенат предложил его молодому государю, последний отклонил почесть выразительно скромным: Quum meruero, — когда заслужу (Светоний). Это событие несомненно не предшествовало трактату Сенеки, но последовало ему. Иначе министр-философ не мог бы не сказать хоть нескольких слов о таком удачном совпадении. Вернее, что вся эта тирада об «отце отечества» была подготовкой к эффектной сцене, разыгранной в сенате. Великий инсценировщик, Сенека написал программу спектакля, а Нерон ее выполнил. И опять-таки Сенека задевает память Августа:

— Все прочие титулы сочинены почета ради. Наделали мы Магнов (Великих), Феликсов (Счастливых), Августов (священных, Благословенных, Σεβαστοι), — сколько смогли, столько и навыдумали кличек в угоду честолюбивому величеству власти, лаская правителей льстивыми характеристиками. Отцом же отечества мы назвали государя, чтобы он помнил и знал, что власть, ему данная, имеет характер власти родительской, то есть проникнутой духом кротости (temperatissima), о детях своих вечной, свои интересы после их интересов полагающей.

Пользуясь случаем рассказать два анекдота времен Августа — о всаднике Эриксоне, которого граждане на форуме едва не на смерть исколотили стилетами записных книжек своих за то, что этот свирепый человек засек своего сына, и о Тите Арии, отце кротком и справедливом, умеренно судившем сына своего, хотя тот покушался на его жизнь, — Сенека восклицает:

— Как видите, дело не обошлось без мешка со змеями и тюрьмы: Август, судя, помнил не тот лишь юридический казус, что он судит «покушение на отцеубийство» но и то обстоятельство, что он — теперь — член домашнего судилища, приглашенный отцом разобрать его дело с сыном...

Похвала Августу досталась здесь — ради резкой полемической выходки против ближайшей памяти покойного Клавдия Цезаря, который, следуя природной жестокости своего характера и движимый археологическим любопытством, восстановил страшную, давно забытую, казнь отцеубийц. Позднее, мы увидим, Сенека еще жестче клеймит этот свирепый архаизм, относя к его влиянию самые ужасные последствия семейного разложения одичалой эпохи. В Клавдия же метят строки, в которых Сенека рисует контраст доброго государя, окруженного общим благожелательством благодарного народа:

— Молебны (vota) за его здравие служат по доброй воле, а не под полицейской понукалкой (non sub custode). Если он слегка прихворнет, то болезнь его возбуждает не надежды, — авось, помрет! — но страх — не умер бы? Он уверен, что никто из граждан не помешкает поплатиться лучшим своим имуществом, лишь бы сохранить главу государства, и на все, что в ним приключится, все и каждый в гражданстве смотрят, как на свое, лично их касающееся, дело. Быть подобным государем значит установить с государством ту связь порядочности, наличность которой доказывает, что не государство существует для государя, но государь для государства. Кто посмел бы покуситься на особу такого государя?

Затем комплименты воображаемому государю-идеалу переходят в богоуподобления, необходимые даже и для либерала в стране, которая символизировала свою государственную религию в культе цезарей. Но конечный-то вывод — все- таки — из катехизиса стоической школы:

— Быть выше всех стоит только для того, чтобы в то же время быть лучше всех. Maximum ita haberi, ut optimus simul habeatur.

Нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что, из всех функций принцепса, Сенека наибольше занимается верховной властью, как высшей судебной инстанцией, и весьма заметно успокаивает публику, чтобы с этой стороны она не ждала злоупотреблений. Это — прямое последствие не только диких азиатских правонарушений Калигулы, но и Клавдиева любительского крючкотворства, которое надоело Риму хуже всякого бесправия, воистину оправдав формулу, что summum jus summa injuria. Ведь даже в первой тронной речи своей Нерон должен был обещать, что он не будет увлекаться судебными делами, пристрастие к которым Клавдия отдало все пружины и двигатели государственной машины в руки вольноотпущенников: покуда государь забавлялся процессами, несколько авантюристов душили и грабили Рим.

Сенека рассматривает государя в двух возможностях — судьи и отмстителя: пред преступлениями политическими, обращенными на его личность, и пред преступлениями общеуголовными, обращенными на личность граждан. Для первых Сенека особенно настаивает на гуманности, борясь таким образом с угрозами обвинений в «оскорблении величества», сделавшихся истинным бичем республики в предшествовавшие три принципата.

Личное мщение ниже достоинства государя. Государево дело не мстить, а миловать.

— Убить государя могут и раб, и змея, и стрела, но сохранить жизнь кому бы то ни было может только существо, высшее того, кому жизнь сохраняется. Человек, получивший власть сохранять или отнимать жизнь другого человека, поставлен тем в уровень богов и обязан пользоваться их великолепным даром с благородством — в особенности по отношению к лицам, более или менее близким ему по положению. (Подразумеваются сенат и фамилии, родственные дому Цезарей, истребление которых ревностью верховной власти было ужасом трех предшествовавших правлений.) Если твои враги — какие-нибудь темные мещане, им не стоит мстить уже из-за одной чистоплотности: мошки пачкают руку, которая их давит. Итак — прощение одним, презрение без мщения — другим. Что касается людей популярных, то — взвешивая между выгодами казни и помилования — надо всегда помнить, что своевременная милость к такому человеку — для государя удобный случай поднять свою собственную популярность (occasione notae clementioe utendum ast).

В отношении к преступлениям общего характера Сенека рекомендует политику гуманности, главным образом, потому, что частые и суровые казни дурно действуют на общественные нравы. Зрелище множества преступников утверждает обычное влияние преступления, притупляет впечатление правосудного акта. Привычка, что власть безжалостна, роняет ее авторитет. Положение свое Сенека, возвращаясь к ранее затронутому примеру отцеубийства, доказывает уже прямым выпадом против Клавдия.

— Чем чаще казнь, тем чаще становится преступление, за которое она назначается (videbis еа saepe committi quae saepe vindicantur). Отец твой (Клавдий), в течение пяти лет, зашил в мешок (как отцеубийц) больше преступников, чем можно их насчитать за все предшествовавшие века Рима. Покуда это преступление не поставлено было под силу исключительного закона, дети реже посягали на ужас столь крайнего нечестия. Истинно мудрые законодатели, настоящие знатоки человеческой природы, всегда предпочитали не выделять отцеубийство в специальную статью, обходить его, как преступление невероятное, превышающее меру порочности человеческой, чем выставлять его исключительным способом отмщения напоказ и словно к примеру. Отцеубийство у нас в Риме прямо таки создано исключительным законом. Преступников натолкнуло на злодеяние зрелище казни (facinus paena monstravit). С тех пор, как вошел в моду мешок (culleus) вместо креста (обычного способа смертной казни), любовь детей к родителям не выросла, но страшно понизилась в уровне. Мягкость законодательства — всегда в пользу государству. Так, где редки казни растет сознание общественной порядочности (consensus fit innocentiae). Сохрани гражданству веру в его порядочность, и оно будет порядочным. Общественное мнение резче выступает против преступников общественной честности, покуда считает их не правилом своей среды, но редкими исключениями. Поверь мне: опасное дело — показывать обществу, как невообразимо много в нем лиц, готовых на грех (quanto plures mali sunt). Некогда сенат римский предположил было одеть рабов в униформу, в отличие от свободных граждан. Но скоро спохватился, какая бы это была опасность, если бы рабы получили такое простое «наводящее» средство сосчитать господ (apparuit, quantum periculum immineret, si servi nostri numerare nos coepissent).

Этот знаменитый социальный анекдот Сенека обращает в довод против уравнительного бесправия смертной казни, ее беспощадная и наглядная свирепость тоже, в скором времени, становится как бы моральной униформой, которая быстро проявляет, насколько порочные элементы превышают в обществе наличную порядочность. Множество казней для репутации государя столько же унизительно, как для репутации врача — обилие похорон. Идеи Сенеки повторил наш Карамзин, когда сказал о Павле Первом: «Он отнял у казни стыд, а у награды честь».

Заключительные главы первой книги, — полные психологических убеждений к выгодам кроткого правления, главным образом с точки зрения личной безопасности и государя, и государственного строя, — написаны патетическими метафорами в стиле памфлета, сильно нажимающего педаль. Тиран уподобляется дракону, против которого общество, равнодушное к маленьким змеям, выставляет стенобитные машины, — чуме, отчаяние пред которой заставляет народы опрокидывать даже алтари богов, — великому пожару, во время которого граждане уже не помогают друг другу тушить загоревшиеся соседские здания и спасать имущество, как бывает при маленьких пожарах, но соединяются, чтобы разрушить, во имя всеобщей дальнейшей безопасности, весь охваченный пламенем квартал.

Жестокости господ не раз доводили рабов до того, что они мстили, презирая неизбежную затем крестную казнь. Утесненные народы или зрящие пред собой опасность утеснения восстают, чтобы истребить своих притеснителей. Часто тиранам приходится видеть во главе восстания своих собственных партизанов (precesidia), которые обращают на них уроки вероломства, бессовестности и жестокости, от них полученные. Чего доброго ждать может тиран от людей, им же выдрессированных для преступления (quem malum esse docuit)?

— Вообразим даже, что свирепость практична, как мера устрашения, будто она и впрямь может дать безопасность... Но какую? Безопасность тюрьмы или могилы. Государство принимает вид города, взятого штурмом, отвратительный характер общего оцепенения под террором.

«Боже мой! да есть ли большее негодяйство (malum) как убивать, свирепствовать, наслаждаться звуком цепей, разорять право и имущество граждан, на каждом шагу своем проливать кровь, уже одним видом своим устрашать мирных людей до того, что они разбегаются с пути твоего? Разве быт наш был бы другим, если бы над нами владычествовали львы, медведи, змеи и другие вреднейшие животные? Да и то эти твари, обвиняемые нами в свирепости, по крайней мере не трогают себе подобных, даром, что лишены разума: родовое сходство у диких зверей — гарантия безопасности. Но бешенство тиранов не щадит даже собственных семейств: чужестранец, родственник — все одинаковы в глазах тирана».

Эти строки, обращенные против семейных неистовств Тиберия, Калигулы и Клавдия, ясно показывают, что трактат написан раньше, чем сам Нерон обратился к подобным неистовствам, то есть раньше отравления Британика. Иначе они звучали бы либо нелепостью, либо слишком возмутительной наглостью лицемерия, которая не помогла бы новому режиму в общественном мнении, но, наоборот, совершенно бы его компрометировала, как грубо вызывающая льстивая бестактность.

— Сегодня тиран душит зверством своим отдельные лица, завтра — глядишь — усовершенствовался до истребления целых народов.

И, отсюда, первая часть трактата, переходя от намеков политики внутренней к обещаниям политики внешней, — заключается хвалой «на земле миру»:

— В регалиях государя нет украшения, более прекрасного и достойного как венок — за благополучие (спасение) граждан: corona ad eives servatos. Ни горы трофеев, сложенные из оружия, отнятого у побежденных врагов, ни колесницы, обагренные кровью варваров, ни богатства, добытые на войне, несравнимы с этим знаком мирного отличия. Потому что — сохранить благополучными народы свои — это одарение божественной силы; умертвить же множество людей, каких ни попало, лишь бы больше, это — сила катастрофы: ее имеют и пожары, и землетрясения (incendii ас ruinae potenyta est).

Короткость второй книги трактата «De dementia» заставляет некоторых предполагать, что сочинение не было кончено или осталось не опубликованным, или же дошло до нас не полным текстом. Она, сравнительно с первой, менее интересна, ибо менее исторична. Во второй главе ее любопытно как бы увещание к Нерону, то есть, по демонстративному характеру трактата, опять-таки обещание от имени Нерона — категорически порвать с эгоистическими традициями фамильного режима, который выражал существо свое чудовищными афоризмами Калигулы вроде: «пусть ненавидят, только бы боялись», или «после меня пусть хоть земля сгорит» (Se mortuo terram misceri ignibus jubt).

— He понимаю, — удивляется Сенека, — почему свирепым умам проклятых тиранов удавалось находить, для чувств своих, точно на заказ, такие мощные и энергически точные выражения, тогда как я не смогу припомнить решительно ни одного задушевного и меткого слова, которое вышло из уст государя кроткого и благожелательного.

Конечно, — имеет в виду Сенека, — кроме твоего (Неронова): quam veilem nescire litteras, как бы я хотел не уметь писать, — с которого и пошла речь философа о том, что такое есть гуманность.

— Что делать? Хочешь, не хочешь, а подобные приговоры, хотя они делают ненавистной для тебя самую грамотность, хотя ты подписываешь их редко, с горестью и после долгих колебаний, но, время от времени, подписывать их ты должен. Но — подписывай их всегда так же, как подписывал этот: с тревогой душевой, после долгих отсрочек.

Смятый конец трактата производит и впрямь впечатление недоделанности. Он посвящен анализу различия между кротостью, милостью, гуманностью (clementia) и сантиментальностью (misericordia, сострадание). Последнюю Сенека объявляет пороком женской слабости, вредным почти в той же мере, как свирепость. Он отрицает слово «прощение» (venia).

— Объясню тебе, почему мудрый (т.е. философ стоической школы, которой Сенека представитель, а Нерон, покуда, считается учеником) не прощает. Прежде всего установим, что есть прощение, чтобы стало понятным, почему оно, для мудрого, акт не приемлемый. Прощение есть отпущение заслуженной вины... прощают того человека, который должен быть наказан. Но мудрый не делает ничего такого, чему быть не должно, не оставляет без исполнения ничего, чему быть должно. Следовательно, вину, которую он должен наказать, он признать не подлежащей наказанию, т.е. простить, не может. Но тот результат, которого мудрый не властен дать актом прощения, он может даровать путем более почетным. Мудрый щадит, взвешивает обстоятельства, снисходит. Выходит как будто, что он простил, а на самом-то деле совсем нет. Простить значило бы признать, что человек, не исполнивший своего долга, имел право его не исполнить. Мудрец не только, вместо прямого наказания такому оплошному, сперва примет в соображение его возраст, способность к исправлению, да не был ли он втянут в дело чужим подстрекательством, да не был ли пьян, да не сумасшедший ли он. Мудрец иногда должен не только отпустить на волю пленников, взятых на войне, живыми и здоровыми, но часто даже — с похвалами, если война была начата ими с честными побуждениями, например, в силу твердой верности присяге, по строгому соблюдению союзного договора, во имя свободы. И это будут не акты прощения, но акты гуманности. Милость, т.е. гуманность, движется свободой воли; она судит не по статьям закона, но по внутреннему убеждению добра и справедливости; от нее зависит — вовсе ли отменить кару, ограничить ли ее, по собственному усмотрению, до тех или иных пределов ответственности.

Сенека сам сознается, что спор идет, собственно говоря, не о существе двух понятий, но о словах. И действительно, практическая программа римского министра внутренних дел, мало- помалу, расплылась и исчезла в диалектических силлогизмах философа-стоика. Если первая часть трактата — явное «правительственное сообщение», официозный комментарий гуманнейшего по нравам эпохи своей манифеста к широкой публике, то вторая — не более, как школьная программа на заданную тему, притом разработанная довольно бледно и небрежно. Это слабое и зыбкое разграничение амнистии и помилования возможно в аудитории, с кафедры, но не на форуме с трибуны. И, несмотря на краткость второй части, несмотря на сухую быструю схему ее, теоретические разглагольствования ушедшие в слова от фактов, все-таки, оставляют впечатление какого-то ненужного пережевывания или топтания на одном месте. Слишком много усилий для утверждения слишком простой и естественной основной истины: «Гуманный правитель должен заботиться о том, чтобы тщательно исследовался повод, требующий наказания, и не подвергался бы наказанию тот, кто имеет в пользу свою смягчающие вину обстоятельства». Из частностей трактата, вообще дышащего демократическим (конечно, применительно к римской современности) духом, замечательно человеческое отношение автора к рабам. Сенека, многократно возвращаясь к аналогиям, заимствованным из рабского быта, вводит рабов в круг гуманности наравне со свободными. Он горько проклинает память известного Ведия Поллиона — «чудовища, достойного тысячи смертей», — который бросал рабов в пруд на съедение муренам. «Лучше вовсе не родиться на свете, чем оставить имя свое ненависти веков, чем очутиться — по приговору общественного мнения — в числе рожденных на несчастье общества!»

Итак, вопреки предостережениями Агриппины против философии, как не царской науки, Нерон очутился в руках философов и с убеждением говорил их словами. Все юноши ненавидят деспотизм и любят свободу и протест. В XIX веке деды наши, на заре своей юности, заучивали наизусть тирады Карла Моора и маркиза Позы, Оду «Вольность», «Кинжал» Пушкина, отцы трепетно зачитывались «Колоколом», мы — Степняком, а римская молодежь декламировала в школах о Бруте, Цицероне, Катоне. О республиканских симпатиях учащейся молодежи, о вольнолюбивых темах ее красноречия говорит отец Сенеки, ритор. Ее любимыми ораторами-образцами были Кассий Север и Лабиен, заклятые враги Августа. Ювенал, которого школьные годы падают на Неронов принципат, с удовольствием вспоминает, как, бывало, они целым классом разносили свирепых тиранов. Не надо забывать, что из сверстников Нерона поднялся и долгое время остался другом цезаря М. Анней Лукан, автор резко оппозиционной принципату «Фарсалии». Гастон Буассье метко указывает, что платоническая реакция в пользу идей и последних борцов былой аристократической республики находила своих представителей в дворцах Палатина, начиная чуть ли не с самого Августа. В 23 г. до Р.Х. он, по словам Светония, серьезно думал об отречении от власти и о восстановлении республики, de reddenda republica coqitavit. «Если бы он остался жив, то восстановил бы республику» — таков некролог, сложенный общественным мнением Друзу Старшему. Даже Клавдий был в юности либералом, то есть, по-нашему бы, скорее консерватором: сторонником аристократической республики-олигархии и, в этом смысле, написал апологию Цицерона против Галла. Так что конституционные увлечения Нерона — совсем не новость в династии, но отличались от прежних тем, что, не ограничиваясь словами, более или менее отразились и в делах, Еще не вкусив сладкого яда власти, — хотя бы и поверхностный ученик стоического философа, — Нерон приступал к принципату с благоговением и великодушием, выражая полную готовность ограничить свои государевы прерогативы для общего блага. И надо было пройти годам «величества» в развращенной дикой палатинской обстановке, среди ничтожного, слабовольного, эгоистического поколения придворных выродков, чтобы он, обучившись презирать среду свою, а чрез нее, и все человечество, разбудил в себе инстинкт самодура и почувствовал к власти тот кровожадный, ненасытимо пестрый аппетит, который дал его имени печальное бессмертие.

II

Несомненно дала толчок отчуждению Нерона от Агриппины, в числе других причин, и подозрительная близость к ней Палланта. Нерон в детстве якшался с рабами, в юности, для ночных кутежей своих, не гнушался рядиться рабом, да и всю жизнь потом не был разборчив на общество, но не выносил рабов у власти. Он человеколюбиво отстоял сословие вольноотпущенников от крепостнических поползновений высших классов, но долго не допускал в сенат сыновей вольноотпущенников (хотя сын вольноотпущенника Сенецион был его интимным другом) ; а тем из них, которые были приняты его предшественниками, не давал хода к магистратным должностям (honores denegavit). Паллант, умный, но скучно надменный выскочка, был ему особенно противен. Намек, что Палланту не пановать больше, как при Клавдии, сделан уже в первой речи цезаря к сенату: «Я не стану тратить времени на разбирательство судебных дел, чтобы, пока я сужу да ряжу истцов с ответчиками, несколько уполномоченных бесконтрольно увеличивали свое могущество». Вообще, эта речь, продиктованная Сенекой, сильно уязвляет клавдианскую партию. Вдовствующая императрица могла согласиться на ее произнесение (потому что вряд ли возможно допустить, будто редакция столь ответственного манифеста не была ей сообщена предварительно) разве лишь второпях, не вдумавшись в ее точный смысл. Либо — как предположил я раньше — с презрительным расчетом уверенной в себе силы: — Пусть сын с министрами своими либеральничают, обманывая и себя, и народ. От слов ничего не станется: либеральные слова умел выкрикивать и Клавдий. Действительная же власть — в моих руках, и мы с Паллантом сумеем поддержать ее престиж не словами, но делом.

Однако первое же вмешательство Агриппины в государственные дела вызвало со стороны Бурра и Сенеки, прочно заручившихся симпатиями государя, почтительный, но твердый отпор. Они не дозволили Агриппине омрачить начало Неронова правления свирепой расправой с оппозицией, которая, хотя и слабо, давала ей чувствовать себя при Клавдии. Жестокая женщина успела нанести лишь две смерти — обе против воли сына и без его ведома. Отравлен был Юний Силан, проконсул Азии, родственник императорского дома: через мать свою, Эмилию Лепиду, дочь Юлии Младшей, он приходился праправнуком Августу. Предлогом к убийству Силана — человека пожилого, глупого, безвольного, спокойно пережившего три кровавых правления с презрительной кличкой «золотой скотины» (pecus aurea), которой всемилостивейше пожаловал его цезарь Кай, — были выставлены народные толки, что Нерон неправдой попал в принцепсы, слишком молод для власти, и лучше было бы править государством человеку пожилому, не запятнанному преступлением и с более ясным родством Августу.

В действительности же, Агриппина просто опасалась от Юния Силана кровной мести за смерть его брата, Люция, которого она в правление Клавдия довела до самоубийства. Этого Люция, юношу весьма талантливого и на блестящей дороге, Клавдий избрал было в женихи своей дочери Октавии. Молодые люди были уже помолвлены, Люций получил триумфальные украшения и разрешение устроить Риму роскошные гладиаторский игры, за счет нареченного тестя, принцепса Клавдия. Но рука Октавии нужна была Агриппине для Нерона — тогда еще Домиция Аэнобарба. Стакнувшись с цензором Люцием Вителлием, Агриппина взвела на Люция Силана клевету, будто он живет в кровосмешении с сестрой своей, красивой и кокетливой Юнией Кальвиной, той самой, которую автор «Отыквления» называет «Венерой, принятой за Юнону». Весьма вероятно, что интригам Агриппины помогала в этом скандалефамильная месть Вителлиев, так как Юния Кальвина некоторое время была замужем за сыном Вителлия- цензора, консулом 801 года, братом будущего императора Авла Вителлия, и недавно с ним развелась. Цезарь поверил и разрушил готовую свершиться свадьбу. В то же время, чтобы добить наповал, Силана опозорили и как гражданина. Вителлий исключил его цензорским эдиктом из сенаторского сословия и, чрез то самое, принудил сложить с себя претуру, которую Силан в тот год исправлял, хотя до срока ее оставался всего лишь один день. Осрамленный, уничтоженный, Силан отомстил врагам своим трагическим скандалом: лишил себя жизни как раз в тот день, когда состоялась свадьба Клавдия с Агриппиной — действительно и откровенно кровосмесительная. Устроил им чувашскую «сухую беду» или японское «харакири» — затем, чтобы подчеркнуть своей безвинной смертью гнусность поведения самих, оклеветавших его, людей. Юнию Кальвину сослали. Клавдию, по слабоумию его, и того показалось мало: он откопал какой-то очистительный молебен времен, якобы, еще царя Тулла Гостилия и отслужил его, с понтификами, в роще Дианы — к великому хохоту и глумлению всего Рима, язвительно недоумевавшего: за чей грех это служится? Силана и Юний или Клавдия и Агриппины? Юния Кальвина имела удовольствие пережить всех своих врагов. Возвращенная из ссылки Нероном после смерти Агриппины (812), она еще жива была в год смерти Веспасиана (832). Когда последнему доложили об одном чуде, которое приняли за предвестие скорой его кончины: сами собой открылись двери Августова мавзолея, — старик, как всегда шутник и скептик, возразил:

— Это меня не касается. Это Август — за Юнией Кальвиной: она из его потомства.

Таким образом, этой Юнией Кальвиной, по-видимому закончилось вымирание Августова рода даже в боковых линиях, «по прялке». Это случайное обстоятельство дает ей право не быть забытой историками.

Юний Силан погиб смертью Цезаря Клавдия. Его отравили за обедом — всадник П. Целер, — тот самый, которого впоследствии пришлось Нерону выручать от обвинений в злоупотреблениях по азийскому же проконсульству и, — вольноотпущенник Гелий, — в то время один из управляющих азийскими имениями императора, в конце же Неронова принципата могущественный придворный чиновник, которому принцепс, когда отлучался из Рима, доверял замещать его с самыми широкими полномочиями.

Второй жертвой переворота погиб вольноотпущенник Нарцисс, личный секретарь Клавдия — еще недавно смелый защитник Британика. Перед арестом бесстрашный старик успел сжечь свой архив и переписку с Клавдием, чтобы не выдать Агриппине ее тайных врагов, там перечисленных. Нарцисса посадили в тюрьму, под строгий караул. Он лишил себя жизни. Доклад о том вызвал неудовольствие Нерона. Несмотря на то, что Нарцисс вел против него интригу, Нерон питал к этому человеку некоторую симпатию. Тацит объясняет ее тем, что, еще скрытые тогда, пороки самого Нерона находились в удивительном согласии с алчностью и мотовством павшего временщика. Вернее будет предположить, что Нерон, — уже заметив в это время, по указке Бурра и Сенеки, необходимость формировать свою партию, в отпор материнской, — пожалел в Нарциссе человека талантливого, смелого, энергичного и настоящего придворного, беззастенчиво готового на все услуги. Привлечь Нарцисса на свою сторону стоило хотя бы уже для того, чтобы поставить его противовесом Палланту. Последний, превосходя своего старого соперника хитростью замыслов, всегда уступал ему в прямолинейной дерзости решительных действий. Ведь цезарь должен был помнить, что именно Нарцисс спас Клавдия от поругания Мессалиной, а затем оказался чуть ли не единственным придворным, который, в Клавдиево правление, не давал повадки властолюбивой родительнице Нерона и препирался с ней зуб за зуб, как равный и власть имущий.

Могло влиять в данном случае и воспоминание о защите Нарциссом злополучной Домиции Лепиды, ласковой тетки Нерона. То обстоятельство, что сам Нерон, по воле суровой матери, дал в процессе Домиции Лепиды показание против нее, свидетельствует лишь о его запуганности и жалкой сыновней трусости, но, конечно, отнюдь не о ненависти к сестре своего отца. С оставшейся в живых теткой, Домицией, Нерон остался в отношениях любимого племянника: следовательно, подневольный грех его против загубленной родственницы и благодетельницы был отцовской родней понят и прощен. Сделавшись принцепсом, Нерон, как будто вспомнил, что он по крови Аэнобарб. Это отмечено и Тацитом, и Светонием. Отказываясь от почестей и знаков отличия лично для себя, он выпрашивает у сената статую для отца своего, Гн. Домиция Аэнобарба, и консульские знаки для опекуна, Аскония Лабеона. Это, конечно, не могло быть приятно Агриппине, употребившей столько усилий, чтобы изгладить из памяти народа время, когда сын ее не был членом императорской фамилии. Со стороны Нерона напоминание, что он сын Аэнобарба, а не кровный Клавдий, звучит дерзким вызовом клавдианству и, быть может, должно было снова подчеркнуть первое заявление молодого государя, — что права его на верховную власть законно обоснованы уже провозглашением в войсках и утверждением сената. Нерон смело воскрешал забытое слово, что система принципата покоится на избирательном начале, и династическое преемство и соображения династических надежд играют в ней роль второстепенную, поддерживаемую обычаем, но не законом. Называя себя Аэнобарбом, цезарь как бы умалял услугу матери, сделавшей его Клавдием, и парализовал династическое соперничество Британика, Силанов, Плавтов и других возможных претендентов: — Мое, дескать, право не в родстве с покойным принцепсом, но в воле сената и народа. — Я не берусь защищать эту догадку, как очень вероятную гипотезу, но считаю не лишним указать на то знаменательное обстоятельство, что ходатайство Нерона за память отца-Аэнобарба упоминается в рассказе Тацита по соседству с самыми яркими конституционными манифестациями цезаря. Тут — отказ от статуи, от почетной реформы календаря, прекращение политических процессов сенатора Карината Целера и всадника Юлия Денса, недопущение к верноподданической присяге соконсула Л. Антистия Ветера, то есть торжественное признание старой выборной республиканской власти равной в верховных правах с властью принцепса. Не мешает прибавить к этому и маленькое доказательство от противного, — что впоследствии, когда конституционное настроение соскочило с Нерона, и он вернулся к деспотическому режиму своих предшественников Кладвиев, ничто не приводило его в большую злость, как имя Аэнобарба.

Не найдя состава преступления в обвинительном акте Юлия Денса (его привлекли было к суду за симпатии к Британику), новое правительство тем самым символически отказалось от привычных со времен Тиберия злоупотреблений законом об оскорблении величества (см. выше в трактате Сенеки, «О гуманности») и лишний раз выставило на вид условный, избирательный характер принципата. Цезарь не усматривает вины в том, что свободный римский гражданин желал бы видеть принцепсом не его, но другого претендента. Разумеется, при таких условиях, казнь Нарцисса, которого тоже, кроме откровенных симпатий к Британику, политически обвинить было не в чем, оказалась особенно неуместной и бестактной, бросив преждевременную тень и на конституционную искренность, и на милосердие юноши-государя. Ведь Нерон заявил, принимая власть, что старых обид не помнит и — хотел бы разучиться писать, чтобы не конфирмовать смертных приговоров.

III

А что люди Нарциссова закала становились нужны Нерону и его правительству, доказывал каждый наступающий день. Заносчивость Агриппины росла неукротимо. Надо отдать справедливость этой смелой женщины: она много способствовала расширению женских прав в Риме — если не через закон, то через обычай, через привычку народа видеть хладнокровное и уверенное господство женщины над законом. Недаром Тацит характеризовал свадьбу Клавдия и Агриппины, как поворотную эру гражданского строя: versa ex civitas! «Все повиновалось женщине, не относившейся шутливо к делам государственным: узда ее была твердо натянута и держалась как бы мужской рукой». Переступив через закон о кровосмешении, входит она во дворец Клавдия и сразу являет себя в нем хозяйкой, равноправной с мужем, если не больше мужа. Тацит удачно обмолвился, назвав ее идеал власти царственным (regnum). В конце концов, авантюристка, навязанная Клавдию в жены сватовством из лакейской, умела повернуть дело так, что брак ее с дураковатым принцепсом должен был являться в глазах общественного мнения чуть не mesailiance’oм с ее стороны. При каждом удобном случае Агриппина выставляет на вид свое династическое превосходство над мужем: она дочь Германика и Агриппины, внучка Агриппы и Юлии, правнучка Августа; это ее предки основали империю и утвердили ее пределы; на ней играют лучи их исторической славы. В ее лице принципат Клавдия получил подкрепление последней юлианской кровью, и за эту услугу она считала себя в праве требовать соучастия в принципате, и властью, и внешним почетом. Ее претензии простирались даже на военную власть. Она настояла, чтобы прирейнский город Убян (oppidum Ubiorum), в котором она родилась, центр германского края, когда-то присоединенного дедом ее, Агриппой, быт превращен в военную колонию и получил ее имя: «Colonia Agrippinensis», — ныне Кельн. В качестве внучки Агриппы и дочери Германика, распространителей римского могущества и на германский север, Агриппина председательствовала, как триумфаторша, в торжественной церемонии по поводу пленения британского царька Каратака. Она восседала — хоть и на отдельном помосте, но наравне с Клавдием, — впервые для женщины, впереди римских знамен, — и перед ней, наравне с цезарем, склонился знаменитый пленный вождь, благодаря за помилование. В не менее торжественной обстановке явилась Агриппина на празднество открытия канала из Фуцинского озера.

Это замечательное торжество заслужило себе у Тацита красноречивую страницу подробного описания, на несообразностях которого ловят старого римского историка скептики, вроде П. Гошара, отрицающие не только правдоподобие Тацитовой летописи, но и самую ее подлинность. У Тацита праздник на Фуцинском озере изображен в размерах грандиозных и красками ярко размалеванного лубка.

«Около того же времени была прорыта гора между Фуцинским озером и рекой Лирисом. Чтобы заставить посмотреть на великолепие работы большее количество народы, устроили на самом озере морское сражение, какое, вырыв пруд за Тибром, но только с более легкими судами и с меньшим их количеством, дал некогда Август. Клавдий снарядил триремы и квадриремы с девятнадцатью тысячами человек, опоясав окружность (озера) плотами, чтобы не было возможности для бегства, но так, чтобы все-таки был простор для действия веслами, для ловкости кормчих, набегов кораблей и всего обычного сражения. На плотах стояли манипулы преторианских когорт и взводы конницы, а впереди их укрепления, с которых могли быть пущены в дело катапульты и баллисты. Остальную часть озера занимали матросы на крытых кораблях. Берега, холмы и горные вершины были наполнены наподобие театра бесчисленным множеством народа, прибывшего из ближайших муниципий и даже из самого Рима по жажде к зрелищам или из угождения государю. Председательствовали он сам в роскошном военном плаще и неподалеку от него Агриппина в хламиде из золотой ткани. Хотя бой шел между преступниками, но с воодушевлением храбрецов, и когда было много раненых, сражавшиеся были освобождены от избиения.

По окончании зрелища был открыт канал. Небрежность работы была очевидна, так как он не был достаточно углублен, сравнительно с дном озера или серединой его. Поэтому, по прошествии некоторого времени, были вырыты глубокие подземные каналы и для нового привлечения народа было дано зрелище боя гладиаторов на мостах, накинутых для битвы пехотинцев. Было даже предложено на месте истока озера угощение, но оно причинило всем большой страх, когда хлынувшая с силой вода стала увлекать за собой то, что находилось всего ближе, между тем как находившееся дальше опрокидывалось или было напугано треском и шумом. В то же время Агриппина, воспользовавшись испугом государя, стала обвинять Нарцисса, заведовавшего этими работами, в жадности и хищении, Но он не смолчал, жалуясь на женскую несдержанность и на чрезмерные ее виды (на господство). («Летопись», XII, 56, 57. Пер. В.И. Модестова.)

— Что сказать об этом зрелище? — недоумевает П. Гошар. — На озере оказался флот трирем и квадрирем, достаточный, чтобы поднять 19,000 человек. Какими же путями доставлены были туда, в сердце Марсийских гор, за двести километров от моря, по ущельям, трудно проезжим и для простой-то тележки, все эти триремы и квадриремы?

В самом деле, несколько похоже на то, как если бы Екатерина II или Николай I, хозяева еще деревянного флота, затеяли морские маневры где-нибудь на Ильмене или Онежском озере.

Можно было бы предположить, что суда были выстроены на Фуцинском озере. Но сколько же тогда времени должна была взять подготовка этою праздника, если для него надо было выстроить целый флот? сколько тысяч рук она заняла? каких безумных денег должна была стоить и как кормилось это огромное скопище, равное населению большого города в горной пустыне? И так как канал не удался, то куда же девались потом с озера морские суда — все равно, привезенные ли, на месте ли выстроенные?

— Девятнадцать тысяч вооруженных «смертников» должны были биться между собой и убивать друг друга. Это целый военный корпус. Одного хорошо вооруженного человека достаточно, чтобы конвоировать пятерых безоружных и даже более пленников. Но когда оружие находится в руках людей, обреченных на смерть, которым терять нечего, да еще представляют они собой сплоченную массу почти двадцатитысячного корпуса, — вряд ли даже тройное количество надежных солдат могло быть достаточной гарантией, что «смертники», чем избивать друг друга, не вступят в кровавый рукопашный бой со своим конвоем. Картина, воображаемая Тацитом, требует мобилизации громадной армии мало-мало в 60.00 солдат, — десять легионов! Такого количества солдат при Клавдии не было в Италии. Это значило бы вытребовать на Фуцинское озеро более трети всех, рассеянных по провинциям, войск, разделявшихся при Клавдии на 26 легионов (Пфитцнер). Скопление же громадной двадцатитысячной массы вооруженных рабов и преступников совершенно противно римской общественной психологии, всегда видевшей в вооруженном рабе опаснейшее пугало (см. I том, — сколько политических процессов за вооружение рабов!), всегда смущенной памятными тенями Спартака, Эвна и др. Войско Спартака началось с шайки в 78 человек, вооруженных вертелами и кухонными ножами, и когда он в пух и прах колотил преторов Клавдия и Вариния, у него еще не было и трети тех сил, что будто бы собрались для самоубийственных игр на Фуцинском озере. Любопытно знать, — иронизирует Гошар, — если эти люди были так мало расположены драться, каким образом их туда привели?

Для того, чтобы поддерживать порядок на судах и вынуждать «смертников» к бою, озеро было опоясано плотами, на которых расположились преторианские когорты, легионы, кавалерийские отряды и артиллерия: катапульты и баллисты (метательные орудия). Как и в недоумении с флотом, позволительно спросить: легкое ли дело мобилизовать все это в горной местности, удаленной от жилых центров? Но допустим: на эту часть спектакля могли смотреть, как на артиллерийские маневры, почему и Клавдий председательствовал на празднике в военном плаще главнокомандующего. Зато совсем невообразим пояс из плотов вокруг всего озера. Ведь это пятьдесят километров понтонного сооружения! Да еще — будто бы достаточно солидного, чтобы не только держать на себе целую армию, но, в случае надобности, и дать ей простор к военным действиям.

В той подробности, будто первая неудача открытия разбила праздник как бы пополам и он был окончен, по исправлении канала, «по прошествии некоторого времени», чувствуется, что Тацит неясно представляет себе происшествия, о которых пишет. Если финансовое напряжение государства для Фуцинского праздника было так велико, вряд ли возможно было повторить его на близком расстоянии: маневры стоили бы дороже всякой войны! «Вырыть глубокие подземные каналы», т.е. пробить в горах туннели, тоже нельзя скоро... Сверх того, из Плиния Старшего нам известно, что Фуцинский водоотвод при Клавдии так и остался не конченным, а при Нероне и дальнейших принцепсах работы были заброшены. Возобновил их, по свидетельству Спартиана, только Адриан. Фуцинское озеро (Lago di Celano) благополучно просуществовало до половины XIX века. Между 1854—1865 годами римские банкиры, князья Торлониа, усиленно предприняли его осушение — по древним следам — чрез выводной туннель в реку Лирис (Гарильяно).

Но как бы то ни было, правду ли пишет Тацит или заблуждается по неверным источникам, был ли то праздник открытия канала или только закладки работ, но какой-то праздник на Фуцинском озере при Клавдии был. Может быть, вдесятеро менее людный и великолепный, но был. Это несомненно, как и то, что Агриппина на празднике этом играла роль первенствующую, председательскую, и настолько вошла в нее, что возвысила голос, как государственная представительница, по государственному делу, в присутствии самого принцепса.

— Это не твое бабье, а государево дело! — дерзко возражает ей виноватый казнокрад Нарцисс. — Ты превышаешь свои права, это с твоей стороны узурпация власти! — Но сам Клавдий не посмел ее остановить, чувствуя за женой авторитет более сильный, чем простое гражданское возмущение слишком очевидным государственным хищением.

Агриппина пожелала подниматься на священный Капитолийский холм в коляске, что допускалось только для жрецов, да в случае перевоза богослужебной утвари. Ранее посягнула было на подобное право Мессалина, но ее выходка произвела огромный скандал и была признана беззаконием. Агриппине извинили; даже строгий Тацит снисходительно замечает, что, хотя почет был и не обычен, но Агриппина заслужила его, как единственный в истории Рима пример женщины, которой выпало счастье быть дочерью, сестрой, женой и матерью императоров. Она раздавала высшие должности (напр, претуру — Сенеке) и погубила целый ряд властных врагов, забирая себе их имущество, — в том числе такого важного чиновника, как проконсула Африки, Статилия Тавра. Ее совет решал вопросы первостепенной государственной важности, — например, об единоличном командовании гвардией. Заступаясь за Вителлия, она повлияла на Клавдия не столько просьбами, как угрозами (minus magis quam precibus), и, как мы видели, эта Августа, наследница Юлиев, действительно, имела чем пригрозить.

Завоевав столько привилегий от Клавдия, Агриппина одержала несколько побед и при Нероне, хотя уже не столь блестящих и более показных, чем существенных. Ее кровожадная мстительная энергия немедленно споткнулась о противодействие Бурра и Сенеки. Но — на словах — сын допустил мать ко всем делам государственным и своим частным, провожал ее носилки, как низший, славословил ее по войскам лучшей матерью, облагодетельствовал город Анциум, в котором она произвела его на свет. Агриппина желала присутствовать при заседаниях сената. Ей уступили, но лишь на половину: сенат стал собираться не в курии, а во дворце государя, и Агриппина слушала прения из соседней комнаты, через нишу, завешанную ковром. Нельзя сказать, чтобы первые заседания правительствующей корпорации порадовали императрицу. Вопреки ее противодействию, оживший сенат сломал некоторые клавдианские постановления: восстановил в полной мере Цинциев закон, воспрещавший брать плату за хождение по судебным делам, тогда как Клавдий только ограничил аппетиты предельным гонорарам в 10,000 сестерциев, (1,000 рублей); отменил тяжелое обязательство давать гладиаторские бои, навязанное при Клавдии лицам, вступившим в низшую магистратную должность, — в квестуру. Бесцеремонность, с какой сенат отнесся к невыгодным для аристократии законам, освященным волей покойного и уже божественного (divus) принцепса, возмутила Агриппину. А — что до Цинциева закона — конечно, он должен был казаться диким в особенности ей — наследнице покойного Крипса Пассиена, который нажил адвокатурой миллионные средства. Но протест ее пропал даром. Зато сенат определил вдовствующей императрице- матери двух ликторов, тогда как даже Ливия, вдова божественного Августа, лишь с великим трудом получила одного, и назначил ее главной жрицей, то есть блюстительницей культа, нового бога Клавдия. По Диону Кассию, Агриппина давала аудиенции посольствам, рассылала рескрипты народам, администраторам и царям. Но знаменита сцена, как на приеме армянского посольства, она вздумала председательствовать в торжественном собрании сената, наряду с императором, и уже направилась было к ступенькам трона. Наглость вызова к равенству, который решительная женщина бросала в лицо принцепсу и курии, ошеломила присутствующих: все оцепенели от испуга. Скандал предотвратил Сенека. Он шепнул Нерону, — тот, встав с трона, пошел навстречу матери — как бы в порыве сыновней почтительности — и, не допустив до дерзкой выходки, под видом особого внимания и ласки, увел Агриппину из зала заседания. Впоследствии Нерон жаловался, что мать его протягивала руки к дипломатическим отношениям и военным делам. Но главнокомандующим для армянской войны, все- таки, был назначен не ее кандидат, бездарный, но богатый куртизан Уммидий Квадрат, а Домиций Корбулон — и именно затем, чтобы показать народу благонамеренную самостоятельность государя от дурного материнского влияния; чтобы опровергнуть ходячий упрек, что — «уж какой оплот республике молокосос, которым командует женщина» (quod subsidium in eo qui a femina regeretur). Герман Шиллер хорошо замечает, что, — не оформленное никаким государственным актом, — сорегентство Агриппины принималось гораздо серьезнее в провинциях, чем в Риме, где оно сводилось к внешним знакам императорского почета. День рождения Агриппины праздновался, как день рождения самого Нерона. Арвалы возносили за Агриппину молитвы, творились обеты в ее честь. Шиллер проводит, по Mionnet, длинный список греческих и азиатских монет, с изображением Агриппины — одной или вместе с Нероном. В Риме голова одной Агриппины явилась лишь на медных монетах; на золоте и серебре она только сопровождала Нерона.

Женщину, лишь внешне честолюбивую и менее одержимую жаждой деятельности, все эти побрякушки власти должны были удовлетворить с избытком. Но Агриппина была глубже. Она мечтала о военной и всенародной присяге, о руководительстве международными отношениями, о владычном праве над жизнью и смертью сановников государства. Впоследствии Нерон и Сенека, оправдываясь в убийстве Агриппины, говорили, что, когда надежды императрицы не сбылись, она восстала против льгот, милостей и подарков государя народу. Тут нет ничего невероятного. Разочарования такой гордой и сильной женщины, как Агриппина, должны быть мстительны.

Тем не менее и побрякушки внешних почестей, которые сперва ее не удовлетворяли, а потом стали раздражать и наталкивать на бестактные протесты, повлияли на исторический склад принципата гораздо больше, чем предполагала гневная императрица. Благодаря Агриппине, сильно развилась и шагнула вперед в римском государственном строе и общественном создании идея «императорской фамилии». Ее вообще родила и воспитала для Рима семья Германика. При Августе и Тиберии, Рим знал лишь «семью принцепса», — конечно, весьма влиявшую на правительственный курс, но — частным порядком. Официально она оставалась к нему неприкосновенной, за исключением тех случаев, когда члены цезаревой семьи получали важные должности и назначения, напр. Марцелл, Агриппа, Друз, Германик. Но и тут — в теории, по крайней мере, — влияние их объяснялось занятыми должностями, а не близостью к «первому из граждан». Государство делало цезарю любезность, избирая своих главных чиновников из его семьи, но твердого догмата, что семья эта фатально превозвышена над другими уже одним своим правом родства с принцепсом и должна быть снабжена исключительными привилегиями, — не существовало. Императорская фамилия — понятие династическое. Августу не позволили создать и укрепить ее (попыток он делал много), с одной стороны, республиканские фикции и декорации, которыми он одел свой принципат (induit se reipublicae); с другой — семейные несчастья, болезни, ранние смерти и нравственное банкротство его кровного потомства. Тиберий менее всего заботился сохранить около себя какую-либо «фамилию»: этот странный скептик, злодей и талант, всю жизнь провел, по возможности, среди чужих ему людей, а родственников своих истреблял с методической последовательностью, которой выучился у деспотов Востока. Особенно ярая и напряженная вражда его к Агриппине Старшей и сыновьям Германика обострялась именно тем, что он не выносил династической кичливости плодовитой внучки Августа. А она, скончавшись в ссылке чуть ли не голодной смертью, все-таки, победила Тиберия из-за гроба: в лице Кая Цезаря (Калигулы) принципат сделался достоянием не только сына Германика, но именно всего Германикова дома. Шальной характер безумного Цезаря Кая придал его фамильным пристрастиями дикую окраску скандала и преступления, но, во всяком случае, он, первый из принцепсов, сделал решительный опыт, хотя и очень грубый и бестактный — распространить престиж императорской власти на свою кровную родню. Кай заставил сенат поминать в официальных актах сестер его, и, когда старшая из них, Друзилла, умерла, объявил ее богиней, святой, diva. Требования цезаря выполнялись, но с отвращением, казались беззаконными, вызвали насмешки и негодование. Агриппина шла по следам покойного брата гораздо более твердыми и успешными шагами. Она первая объяснила римским принцессам, что значит титул Августы, и показала собственным примером, как им надо пользоваться. Агриппина создала и начала придворно-политическую женскую эру. Ее предшественница, Мессалина, при всех своих властных капризах, — еще только жена императора: ее преемница, Поппея Сабина, — уже императрица.

Конечно, нарастание женовластия и мощная его представительница имели против себя сильную мужскую оппозицию. При Клавдии Агриппина ее не ощущала, потому что, как ни велики и заметны были нравственные недостатки Августы, она все же представляла собой лучшую, умнейшую, наиболее надежную часть правительства. Властная женщина в соседстве принцепса не смущала самолюбия патриотов, потому что Клавдий, — выражаясь сильным русским словом, — был «сам хуже всякой бабы», и жена внушала надежд и уважения больше, чем муж. Со смертью Клавдия, политическая фигура Агриппины потеряла выгодный фон и не только перестала симпатично выделяться, но еще — неожиданно — сама вдруг сделалась для Нерона и его министров таким же фоном — контрастом, как для нее был Клавдий. Передовая интриганка сороковых годов оказалась вредно отсталой в половине пятидесятых. И, как скоро женовластие уже не окупало себя общественной пользой, мужская гордость римлян возмутилась против него. Агриппина потеряла всякую популярность, В ней видели символ и орудие реакции и, негодуя на возможность реакции, еще больше негодовали, что она может быть создана капризами женской воли. Общее недовольство образом действий императрицы, явно клонившимся к ущербу и расчленению верховной власти, было на руку всем, желавшим положить бездну между державными матерью и сыном. А в особенности, конечно, министрам Нерона, которым императрица-мать стала — как терн в глазу, парализуя назойливым деспотизмом своим лучшие начинания новой правительственной системы.

Гримм хорошо замечает, что «лицемерный характер государственного строя, созданного Августом, не только лишал все сделанные им уступки значения, но даже содействовал развитию чисто деспотических наклонностей некоторых принцепсов. Обладая фактически совершенно не ограниченной властью, такие личности, как Калигула, как Нерон, как Мессалина и Агриппина, постоянно раздражаются необходимостью соблюдать известные установившиеся формы вежливости по отношению к фактически бессильному сенату, к магистратам и народу. Эти чисто внешние, но обязательные формы вызывают в них желание показать, что это лишь формы и что на деле они всесильны. Калигулу, например, раздражала даже мысль, что именно сенат дарует и подносит ему всякие титулы и почести, «точно они (сенаторы) стоят выше его» и что они оказывают ему приятное, «точно он стоит ниже их». В сестре Калигулы, Агриппине, матери Нерона, эта строптивая надменность своеволия, — очень заметная и в матери ее, добродетельной Агриппине Старшей, только в более симпатичных проявлениях, к тому же заметно смягченных и прикрашенных благоволением к ней Тацита, — сказывалась постоянными взбалмошными капризами. Не только по адресу сената, магистратов, министров и народа, но и — всего более — по адресу сына ее, принцепса Нерона Цезаря. В ней решительно не было политических чувств и выдержки Филарета Романова, который, при первой встрече с венчанным сыном-юношей обменялся с ним земным поклоном — «и долго оба оставались так, не могли ни тронуться, ни говорить от радостных слез». За сим Филарет пробыл соправителем Михаила Федоровича, а, в сущности, не венчанным царем русским четырнадцать лет, при невозмутимо мирных отношениях с сыном-государем, который тоже шел пешим за его отцовскими санями, как Нерон за носилками Агриппины. Горячая и нервная — вся в мать — Агриппина поссорилась с сыном в первый же месяц соправительства, обострила отношения до совершенного разрыва в четыре месяца, перевоспитала уважение в трепет, а трепет в ненависть, у которой хватило терпения на пять лет, а потом ненависть уже потребовала убийства.

При всем своем огромном уме и талантах, Агриппина имела множество чисто женских слабостей и, в числе их, — отсутствие чувства меры: что может вместить человеческое терпение, чего — нет. Как ни тяжеловесна была она для нового режима, с ней не хотели и боялись ссориться. Это очень заметно и понятно. Нет оснований не верить впоследствии исповеди Нерона о том, как мать измучила его необходимостью вечно оберегать свой государственный престиж от ее властных выходок. Тем не менее, шероховатости сглаживались, стараний к миру было много, на императрицу сыпались почести. Если бы столкновения между ней и цезарем не сошли с политической почвы, то, по всей вероятности, выработался бы какой-нибудь modus vivendi, если не к взаимоудовольствию, то к взаимотерпимости обеих сторон. Но, когда Агриппина вздумала вмешаться своим запоздалым материнским надзором еще и в интимную жизнь Нерона, произошла одна из тех внезапных ссор, которая так часто и остро вспыхивают между полувзрослыми сыновьями и родителями, не умеющими своевременно понять, что чада их уже не малолетки, слепо подвластные наказующей руке и должные получить за хорошее поведение — конфеты, а за дурное — розги.

Случилось это, как водится, из-за «первой любви».

АКТЭ

В один прекрасный, хотя и несколько скандальный, день 809 года римской эры, 56-го по Р. X., палатинский двор цезаря Нерона, а еще больше двор императрицы-матери, Августы-Агриппины, были взволнованы известием, довольно обыденным во все времена и при всех дворах: юный принцепс обзавелся фавориткой. Честь разбудить дремавшее доселе сердце государя первой любовью выпала на долю вольноотпущенницы Актэ — женщины, которую привязанность Нерона и еще более ее любовь к Нерону обессмертили и сделали предметом идеализации для несчетного числа поэтов, драматургов и романистов. Где Нерон спознался с Актэ, неизвестно. Быть может, он влюбился в нее, при встрече в каком-нибудь кабачке, во время пресловутых ночных бродяжничеств своих по Риму. Но вернее, что ее предоставили Нерону его министры, Сенека и Бурр, заметив, что юный повелитель их вступил в возраст, когда трудно обойтись без постоянной женской привязанности, а свою законную супругу, унылую и скучную Октавию, он, при всей ее знатности и добродетели, терпеть не может. Фавориток государей всюду не любят и презирают, но когда государь начинает мечтать о фаворитке, каждая дворцовая партия старается, чтобы в фаворитки попала ее женщина, а не чужая. Известно, что Актэ принадлежала к фамилии, то-есть к дворне Аннэев, — род, главой которого в данное время был именно Сенека. Этот великий государственный муж, моралист и философ, играл в эпизоде с Актэ некрасивую роль посредника- попустителя и даже, чтобы императору не было слишком зазорно любезничать с недавней горничной, пристроил родственника своего, Аннэя Серена, служить ширмой для нежных похождений Нерона. Был пущен слух, будто Актэ в связи с Сереном. Он осыпал ее подарками, за которые платил Нерон, и посещал ее, как влюбленный содержатель, но не далее, чем до прихожей, уступая затем свои показные права и место цезарю. Роль— нельзя сказать, чтобы из завидных. Она была бы смешна на сцене, в оперетке, в жизни же — просто гнусна.

А между тем Серен это оставил в сочинениях Сенеки и в одном стихотворении Марциала след и имя, как личность не заурядная среди золотой молодежи своего времени — среди «центурионов с козлиными бородами», которых сатирик Персий высмеивал, как одну из пошлейших язв Неронова двора. Уже из того обстоятельства, что человек этот был впоследствии назначен префектом римской полиции, praefectus vigilum, явствует, что он имел некоторый образовательный ценз. Должность эта, вначале, при Августе, соответствовавшая бранд-майору, начальнику пожарной части, впоследствии осложнилась и расширилась; будучи полувоенного, полусудебного характера, она требовала от офицера, ее занимающего, юридических знаний, настолько серьезных, что иногда императоры римские назначали на обер- полициймейстерский пост своих чиновников ab epistulis и а libellis, что соответствует современным начальникам «собственной его величества канцелярии» и «комиссии прощений, на высочайшее имя приносимых». Еще менее можно сомневаться в философской эрудиции Аннэя Серена. Ему посвящены три весьма важные трактата дяди его, Сенеки, — в том числе одно из самых сильных и глубокомысленных произведений философа — «De tranquillitate animi» («О спокойствии души»). Трактат этот изобилует данными для характеристики Серена. Он открывается, вместо предисловия, подлинным письмом молодого человека. Серен рисует Сенеке свой нравственный портрет, жалуется на обуревающие дух его сомнения и страсти и просит у мудреца лекарства от духовного недуга, который можно было бы назвать этическим малокровием, нравственной бледной немочью. Пред нами — душа, отравленная сознанием своей пустоты, пылкая, но слабая; ей внятна, доступна и любезна теория добродетели, но внедрить ее в себя, усвоить ее к практическому житейскому опыту, дать ей прикладное направление Серен бессилен. Раздвоенность мысли и воли наполняет его смутным беспокойством, он изнывает в тоскливом недоумении: откуда эти темные муки? что, собственно, творится с его душой? Он любит жизнь простую, скромную, душевную, но — насмотрится на блеск и роскошь придворного света, и уже смущен, захватывает его обаяние этой театрально-мишурной жизни. Дух восстает против нее, а глаза не сыты: facilius adversus illam animum meum quam oculos attollo. — Я возвращаюсь из дворца не хуже, чем был, но тревожнее. Меня мучит сомнением что-то вроде тайного сожаления: а вдруг вся эта, мной пренебрегаемая, жизнь лучше моей?.. — Конечно, Серен владеет своими сомнениями: ничто в них не меняет его, но он не смеет сказать, чтобы ничто его не задевало. Сегодня Серену противны все виды деятельности, созданные честолюбием человеческим, завтра он вне себя от стыда, что ничего не делает, да и нечего ему делать. Он способен на благие порывы, умеет вдохновляться идеей благородного подвига. Но — «рыцарь на час». Первое препятствие, затруднение, оскорбление, — и энергия его разбита; он возвращается к безделью, лени, с готовностью лошади, которая, когда хозяин правит домой, ускоряет шаг, чтобы поскорее добраться на покой в конюшню. «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». — Я ни болен, ни здоров (nevaegroto nee valeo). Не тянет меня определенно и сильно ни к добру, ни к злу, в том-то и есть мое несчастье. Я последователь стоической философии, ученик великих мудрецов, Зенона, Клеонта, Хризиппа. Если из них ни один не управлял государством, то, с другой стороны, ни один из них не отказывался от надежды, что его последователи управлять государством будут (quorum tarnen nemo ad rempublicam accessit, nemo mon misit). Не пуститься ли мне в погоню за консульским саном? Не потому, чтобы меня соблазняли пурпур и связки ликторов, но чтобы быть полезным моим друзьям, моим близким, моим согражданам, наконец, всему роду человеческому? Но, едва подумаю так, глядь, уже ползет в мысли какое-либо житейское возражение, чтобы обескуражить мою волю, представить мне и почести, и власть не стоящими нужной для них затраты сил. И снова погрязаю в одинокой, томительной апатии. Оставь меня в покое, человечество! Потратить день на что-либо, кроме самосозерцания, тогда для меня самая жестокая, невознаградимая потеря. Мне хочется самоизучения и самосовершенствования, я становлюсь только сам себе интересен, мне нет дела ни до чего постороннего, я не любопытствую, как в чем обо мне судят, я желаю одного: чтобы дух мой, отстранив от себя все заботы общественные и частные, насладился совершенным спокойствием.

Разумеется, все эти уединенные минуты обращаются Сереном на тот себялюбивый самоанализ, который в наше время многие грубо, но справедливо называет «самоковырянием». Это резкое слово подходит к состоянию Серена тем более, что он сам прибегает к такому же грубому уподоблению:

— Когда я внимательно исследую свои недостатки, некоторые мне кажутся до того очевидными, что я как бы нащупываю их рукой; другие не так наглядны и прячутся в недрах моей натуры; третьи владеют мной не постоянно, но перемежающимся припадками: и вот эти то, в особенности, страшные враги мои... Никогда не знаешь ни места, ни обстоятельств, в которых они на тебя нападут.

Как все раздвоенные и тоскующие умы, Серен много и внимательно читает. Но книга для него — новый источник нравственных самоистязаний. Возвышенные, достойные подражания книжные примеры дарят его «пленной мысли раздраженьем», честными цивическими побуждениями благородного и литературно-образованного воображения, но, в то же время, и новыми насмешливыми доказательствами полнейшего отсутствия в нем воли. Он быстро воспламеняется, но жизнь брызнет на него холодной водой, — он и погас. Всякая цель теряет в его глазах цену, как только он начинает к ней стремиться. Начнет заниматься литературой, — помнит очень хорошо, что взялся за перо с утилитарно-дидактическими целями, чтобы беседовать с современностью на пользу ее, а никак не с расчетом на посмертную славу в потомстве. Значит, надо говорить с публикой попросту, только дело, не тратя времени на словоизвитие, простым слогом. — Но, едва я начинаю мыслить, ум наполняется красивыми фразами, они растут, надуваются, речь начинает парить еще выше мысли, и, наконец, я забываю свои первоначальные намерения и строгий план, заношусь в облака и уже как будто не сам я говорю, а кто другой за меня (Sublimis feror et ore iam non meo)... — Больше всего Серен, не без основания, боится того, чтобы, в привычке к припадкам своей интересной болезни, не потерять сознания, что она — анормальное состояние. «Частое упражнение в хорошем ли, в дурном ли, приучает любить то, в чем упражняешься» (Tam bonorum quam malorum longa conversatio amorem induit.)

— Заклинаю тебя, — взывает к своему ментору бедный Серен, — если известно тебе какое-нибудь лекарство от моей болезни, не сочти меня недостойным стать в число пациентов, обязанных тебе своим успокоением. Добро бы, в плавании жизни, бури меня мучили, а то просто делает несчастным морская болезнь, да еще в виду берега.

Благодушный Констан Марта, обожатель Сенеки и всего, что этически соприкасается с Сенекой, находит, что Серену недостает только черт несчастного любовника, чтобы быть римским Вертером или Рене. Нам, русским с нашей improductivite slave и огромной о ней художественной литературой, еще легче найти потомков и кровных родственников римскому blase в среде наших родных, любимых героев. Немножко Онегин, немножко Обломов, очень много «лишний человек», Серен, по справедливости, должен быть поставлен во главе хронологического реестра литературных гамлетиков, которых, к сожалению, бывает слишком много в обществах каждой переходной эпохи, то есть либо недоразвитых, либо перезрелых, начинающих вырождаться. В первых появление гамлетиков — симптом и фактор прогрессивный: они — начинатели общественного брожения, недовольства стоячей действительностью, первых порывов к новым этическим и гражданственным идеалам. Но для обществ, совершивших исторический подъем своего развития, дошедших в нем до сужденной им вершины, размножение гамлетиков — вещий показатель близкого упадка, начала разложения национальной культуры. Гамлетик, которому «суждены благие порывы, но свершить ничего не дано», самогрыз, самооплеватель, рыцарь на час, орел мечтой и тряпка делом, — типическая литературная фигура

ХІХ-го века. Но начало столетия, ознаменованное пробуждением народностей и великими упованиями национальных культур, — с Шатобрианом, Байроном, Пушкиным, Лермонтовым, Гейне, Мюссе, — было очень довольно своими пестро-разнообразными гамлетиками. Как бы последние ни ныли, — они выше века. Они — стон настоящего о будущем, сила, изнемогающая от невозможности развернуться в узкой действительности, — значит, герои своего времени, лучшие, передовые люди, соль земли. И лишь со второй половины столетия, гамлетик, повсеместно обманувший ожидания народов, повсеместно же понемногу выходит из моды и милости общества и начинает отчисляться в архив явлений отрицательной категории. Здесь — «герои» Тургенева (после «Рудина»), Гончаров в обоих больших романах, сатир Писемского и Авдеева. А, на самом уже переходе от девятнадцатого века к двадцатому, вдохновенный славянский писатель, Генрик Сенкевич, в гениальном романе своем «Без догмата» прорыдал нам устами Леона Плошовского ту самую обидно горькую и еще обиднее жалкую исповедь, что восемнадцать с половиной веков назад, принес Серен Сенеке. Со своим бесхарактерным равнодушием к добру и злу, со своей безвольной и бессильной неразборчивостью к жизни, гамлетик-декадент — начинатель общественного отчаяния в цивилизации, — живой симптом своеобразного социального безумия, которое, отбыв период меланхолический, переходит затем в период буйный:открывает оргию бесшабашного, на все исторические условия и требования культуры махнувшего рукой, декаданса, порождает «сверх-человеков» и новую эгоистическую антиэтику, стоящую «по ту сторону добра и зла». Серен, должный быть несколькими годами старше Нерона, еще только меланхолический гамлетик. Нерон — уже бесноватый сверх-человек. Серены еще сокрушаются о духовном несоответствии своем с ростом и сущностью современной им культуры. Нероны эту неудобную культуру уже отметают, рушат и на развалинах ее громоздят, как новость, храмы себялюбия и религию самообожания, провозглашают новые этические эры человеческой жизни, когда «все позволено», а себя самых человекобогами, ее законодателями. Не так ли в нашей литературе идея разочарования свершила быструю и резкую эволюцию от красивой поэтической скуки Онегина, чрез самолюбование Печорина, чрез самобичевание Рудина и «лишних людей» к грозному этическому отрицанию Ивана Карамазова? Затем к поклонению типам людей, сохранивших себя вне культуры, к анафематствованию цивилизации Львом Толстым, к босякам Максима Горького, затем к трусливым, но крикливым восторгам пред отчаянными страхами смерти в писаниях Леонида Андреева и Федора Соллогуба, и, наконец, к беспардонному бегству от обязательств действительности в дикарское скотство, вместе с «Саниным» г. Арцыбашева? В Германии, родине Вер- тера, литература разочарования введена в неронический период философией Ницше, этого Ивана Карамазова научно-публицистической мысли.

Марта очень восторгается целебными советами, которые Сенека будто бы преподал хандрящему приятелю и родственнику в своем ответном трактате. Но, собственно говоря, последний не заключает в себе прямых и практически указаний, как побороть бессилие воли, и гораздо ценнее те части его, в которых Сенека мастерски, как глубокий художник-психолог, анализирует самое чувство сплина, терзающего душу Серена, и, судя по многим указаниям и намекам трактата, не его одну. Диагноз общественного недуга поставлен философом, действительно, гениально. С орлиной зоркостью усматривает он и ловит на лету мгновенные порывы этой беспочвенной тоски, этого «самоболения», чтобы потом описать их в стройной и меткой системе. Он создает поразительную картину дурных нравственных наслоений. Самонедовольство, отвращение к окружающей среде, бесхарактерные колебания из стороны в сторону души, лишенной привязанностей, но не чуждой сильных порывов, слагают мрачную атмосферу какой-то нетерпеливо мучительной праздности, накопляющей так много желаний, что, клубясь в беспорядочной давке, не находя себе выхода, они умирают, как бы задушенные одно другим. Глубокая меланхолия, томление духа — неразрывные спутники подобного душевного состояния — прерываются вспышками неустойчивой энергии, бросающей начатые дела, не кончив, надрывающейся в жалобах, что вот ни в чем-то не везет, ничего-то не удается. И вот человек начинает негодовать на свою судьбу, проклинать свой век, ожесточенно и сосредоточенно уходить в себя, обретает жестокое наслаждение растравлять свои душевные раны придирчивым и насмешливым самоанализом. Следующая ступень: человеку становится жаль себя, его стремление — бежать от себя, ослабить привередливые муки взыскательного самосознания. Он пускается в бесконечные путешествия, мыкает горе от берега к берегу, но горе-злосчастье бежит за ним, как верный спутник, и на море, и на суше. Переложив эти последние строки пушкинскими стихами, как не вспомнить тут:

Им овладело беспокойство,

Охота к перемене мест

(Весьма мучительное свойство,

Немногих добровольный крест.)

… … … … …

Он начал странствия без цели,

Доступный чувству одному

И путешествия ему,

Как все на свете, надоели.

И вот, наконец, пред нами странное и жалкое, изношенное существо, какой-то обглодок жизни: радости его не радуют, печали не печалят — он так развинтился и ослаб нравственно, что уже не в состоянии видеть себя самого в зеркале без дрожи отвращения. Ну, что же? Да здравствует самоубийство! Оно — исход из опостылевшего круга, где нет уже надежды найти хоть какую-нибудь новую черту. Влача безрадостное однообразие жизни, скучая несносным постоянством застывших рамок жизни, римские Чайльд- Гарольды восклицали:

— Как? всегда, всегда одно и то же? — с неменьшим упорством и с не менее трагическими интонациями, чем, восемнадцать веков спустя, «москвич в Гарольдовом плаще» декламировал свои красивые жалобы:

Зачем я пулей в грудь не ранен?

Зачем не хилый я старик,

Как этот бедный откупщик?

Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе?

Зачем не чувствую в плече

Хоть ревматизма? Ах, Создатель!

Я молод, жизнь во мне крепка;

Чего мне ждать? Тоска, тоска...

Любопытно, что, быть может, сходство между Онегиным и Аннэем Сереном не вовсе случайное. Говоря о классических знаниях А.С. Пушкина, принято брать на веру его собственные насмешливые отзывы о своем лицейском полуобразовании: «читал охотно Апулея, а Цицерона проклинал», «он знал довольно по- латыни, чтоб эпиграфы разбирать, потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale, да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха». Но мы не должны забывать, что этот классический полуневежда, еще в тридцатых годах, умел читать и понимать Тацита несравненно лучше, чем тридцать лет спустя, прочел и понял его знаменитый Кудрявцев. Пушкинский взгляд на Тиберия опередил на целую четверть века характеристику Штара и на сорок лет Сиверса и Германа Шиллера. Мы должны припомнить, что сюжет «Египетских ночей» найден Пушкиным в короткой, но энергической фразе Аврелия Виктора, а чтобы найти у Аврелия Виктора красивую энергическую фразу, надо иметь много терпения и опытности в обращении с его сухой латынью, — да и кто, кроме историков-специалистов, заглядывает в Аврелия Виктора? Знакомство с этим скучным и малодаровитым автором неинтересно и почти невозможно для дилетанта. Бесчисленное множество цитат, разбросанных по стихотворениям, письмам, дневнику, мелким статьям Пушкина, доказывают, что в области латинской лирики он был свой человек и, когда нуждался в классической справке, не подолгу рылся за ней по полкам своей библиотеки. Он любил и тонко понимал Овидия и подражал Горацию с совершенством и изящной свободой родственного таланта. Наконец знаменитый отрывок «Цезарь путешествовал» — начало рассказа о смерти Петрония — дышит таким исключительным проникновением в дух и быт римского общества в первый век империи, такой красивой и метко направленной античной правдой, каких не показывал ни один из романистов, писавших на античные сюжеты ни до, ни после Пушкина. Эта страница напоминает мозаики и фрески Помпеи, один день среди которых скажет внимательному и чуткому наблюдателю о быте древнего дачного города больше, чем можно извлечь из целой библиотеки исследований — фолиантов. Отрывок Пушкина, по красноречивой сжатости своей, достоин быть поставлен рядом с лучшими образцами латинской выразительной краткости. Тон, стиль, характер выдержаны с таким совершенным мастерством, что, если бы не имя Пушкина и не известность латинских авторов данной эпохи, отрывок можно было бы принять за перевод одного из них. Правда в дневнике Пушкина, — по поводу опечатки в латинской цитате шестой главы «Онегина», — имеется и такое признание: «С тех пор, как вышел из лицея, я не раскрывал латинской книги и совершенно забыл латинский язык. Жизнь коротка, перечитывать некогда», и пр., и пр. Если поэт написал эти автобиографические строки вполне искренно, то надо удивляться, во-первых, его изумительной памяти, полной верных и точных классических воспоминаний через четырнадцать лет по окончании лицейского курса. Во-вторых — совершенству, с каким в лицее преподавали древние языки, если даже посредственный ученик выходил из стен его с такими обширными и прочными знаниями. Вряд ли теперь, после тридцатилетней тирании мнимо-классической системы графа Д.А. Толстого, найдется в русских учебных заведениях юноша 16—17 лет, владеющий латинским языком настолько свободно, чтобы читать Апулея, да еще «охотно», рыться con amore в сухих рассказах Аврелия Виктора и т.п. Правда, впрочем, что именно господство названной системы и убило классические знания в русском интеллигентном обществе, загородив для несчастных питомцев своих Ходобаем и Курциусом весь чудный мир латинской и греческой поэзии. Больше того: сделав его, через тех же Ходобаев и Курциусов, противным и ненавистным и юношеству, и родителям юношества, и всякому сострадательному сердцу, хоть сколько-нибудь соприкасавшемуся с «плинфоделанием египетским», которое в гимназиях наших процветает под псевдонимом изучения древних языков»

Однако как бы ни была великолепна память Пушкина, как бы ни прекрасно учили лицеистов, но факт безошибочных цитат наизусть, четырнадцать лет спустя после знакомства с источником, довольно невероятен, и я позволяю себе думать, что фразу Пушкина об отвычке своей от латинской книги и языка надо принимать cum grano salis. С Сенекой Пушкин был несомненно знаком, и именно с трактатами, посвященными Серену. Диалог «De otio» отразился в романе Пушника даже прямой цитатой, с указанием источника:

Мы рождены, сказал Сенека,

Для пользы ближних и своей.

Да и вся эта строфа, выброшенная Пушкиным из текста восьмой главы романа, легко могла бы сойти за пересказ современным языком и в применении к современным понятиям и бытовым условиям тех строк диалога «De tranquillitate animi», где Сенека убеждает Серена лечиться от разочарования усердием к общественной деятельности, в какой бы то ни было форме, — ибо:

Блажен, кто понял голос строгий

Необходимости земной,

Кто в жизни шел большой дорогой,

Большой дорогой столбовой,

Кто цель имел и к ней стремился,

Кто знал, зачем он в свет родился,

И Богу душу передал,

Как откупщик иль генерал.

Затем следует уже приведенная цитата из Сенеки. Конечно, шутливый тон пушкинских стихов превращает заключенное в них нравоучение в пародию; но великий поэт наш никогда не чуждался пародии; из пародических затей возникли многие создания его гения. Пародия на «Двенадцать спящих дев» породила четвертую песнь «Руслана и Людмилы», пародия на «Лукрецию» Шекспира дала толчок к «Графу Нулину».

Целительная практическая мораль трактата, как уже замечено выше, невысокого уровня. За исключением практических паллиативов, применительных к правам и политическому строю века, ее легко уложить в короткий афоризм: покуда жизнь сколько-нибудь сносна, ее надо терпеть, а жизнь вовсе несносная не стоит, чтобы ей дорожили, и лекарство от нее в самоубийстве. Это — обычная панацея стоиков: устами того же Сенеки они настойчиво предлагали ее всякому, кто «мудр». И восторгаться, вместе с Марта, дидактическими находчивостями Сенеки тут, право, не от чего. Скорее надо согласиться с Гастоном Буасье, который, анализируя трактат «De tranquillitate animi», видит в нем не духовную, так сказать, аптеку, но свидетельство, что вопли Серена разбудили душевные раны самого Сенеки, и последний напрасно старается «на проклятые вопросы дать ответы нам прямые». Буасье справедливо замечает, что в письме своем ученик-племянник — маленькое зеркало для самого дяди-учителя. Серен выражается так же, как Сенека, любит, подобно ему, озадачить читателя смелой фразой, пикантным, словцом, не боится резких переходов от грубой обыденной прозы, от низменных понятий и выражений к самой приподнятой риторике, словом, у него манера и стиль Сенеки. Поневоле задаешься вопросом, — говорит Буасье, — не пошло ли подражание дальше внешности? Не от своего ли наставника заразился Серен противообщественным недугом сплина? Сенека превосходно рисует нравственное равновесие, которое противопоставляет, как желанный идеал, недугу воли, удручающему его конфидента. Но такое равновесие было самому ему вряд ли хорошо известно, при его беспокойном образе жизни. Да и этический метод его не таков, чтобы создавать из учеников людей уравновешенных. Сенека учитель благородных экстазов, искусный подчас воспламенить фанатика до готовности бестрепетно сложить голову за идею, но неспособный закалить питомцев своей морали в совершенном умении и привычке владеть собой, придать им ровную ясность духа и ума, то хладнокровие, то постоянство выдержки, которыми вооруженный человек остается верен себе во всяких обстоятельствах, не меняясь по их воле, но, обратно, их подчиняя своей. Пылкая и в высшей степени восприимчивая душа Аннэя Серена рекомендована нам из ряда вон впечатлительной самим же Сенекой в другом его трактате «De constantia sapientis». Но впечатлительности молодого офицера равна и его нравственная неустойчивость. Мы видим Серена то в высоком подъеме книжного благородства, то в низменном житейском падении, совсем недостойном не только философа, но даже просто порядочного человека. Он выходит из себя от благородного гнева и скорби при воспоминаниях об оскорблениях, отравивших жизнь любимцу стоиков, Катону, — и, по долгу службы, играет в истории с Актэ роль, только что не сводническую. Это необычайно чуткая впечатлительность к страданиям, так сказать, литературным, требующим для оценки своей усилий воображения, при полной моральной неразборчивости в фактах действительной жизни совершенно декадентская черта, и, притом, одна из опаснейших. Нерон был сантиментален, и бедствия театральных героев заставляли его плакать горькими слезами. Больше того: вернее будет сказать, что он вовсе не мог представить себе житейского несчастья, если оно не объяснялось литературной цитатой. Лишенный власти, преследуемый, вынужденный к самоубийству, он иллюстрировал греческими стихами и громкими театральными фразами решительно все моменты своего бегства и смертного часа.

История с Актэ, разумеется, не становится красивее от сопоставления ее с гамлетовской декламацией Серена в диалоге

«О спокойствии души». Напротив, и без того уже трагикомическая, фигура «рыцаря на час» делается еще курьезнее, когда мы вообразим, что свои красивые чувства и громкие фразы он, может быть, обдумывал и сочинял, сидя в какую-нибудь темную, скучную ночь у дверей своей мнимой любовницы, в качестве послушного Лепорелло при шаловливом цезаре Дон-Жуане. Удивительнее всего, что исполнение столь незавидных обязанностей уживалось в Серене не только с философским настроением, но и с большим личным самолюбием. Он был очень щекотлив в вопросах личной чести, дурно принимал обиды и злые шутки на свой счет, которых, по фальшивому своему положению, должен был выносить немало. Только что помянутый другой трактат Сенеки, из трех посвященных Серену, «О твердости мудрого» («De Constantia sapientis», что в точности можно передать словами, о выдержке характера), касается именно этой черты характера Серена. Он даже имеет другой, более интимный и выразительный подзаголовок «Ad Serenum nec injuriam nec contumeliam accipere sapientem», то есть «Наставление Серену, который не умеет считаться ни с обидами, ни с насмешками». Эта, по выражению Дидро, апология стоицизма близко сходится с современным учением о непротивлении злу и насмешливой теорией Шопенгауэра о рыцарской чести и ее щекотливых вопросах. Мораль здесь сводится к довольно дешевому утешению, что «мудрый оскорблен быть не может». «Мудрый или обращает поношения в шутку, или смотрит на людей, как врач на больных, и, что бы не случилось, всему противостоит спокойно».

Стоические ли утешения подействовали, классический ли девиз императорского двора, что «нет стыдного, когда велит цезарь», но со временем Серен примирился с своим двусмысленным жребием. Он живет в свое удовольствие, уже не помышляет о самоубийстве, служит, делает карьеру, философствует на досуге и, — судя по тому, что Сенека посвятил ему еще один, на этот раз, уже откровенно автобиографический, трактат «De otio», Серен даже выучился, если не действовать, то упрекать других в бездействии. В свое время я еще вернусь к трактату этому, необходимому в своде общей характеристики Сенеки. Здесь достаточно указать, что со времен трактата «De tranquillitate animi», учитель и ученик успели поменяться ролями. Серен зовет и ободряет, а Сенека отнекивается. Трактат «De otio» занят разбором и защитой прав трудящегося человека на отставку от карьеры, на уход от общественной деятельности, за усталостью. Назначение человека, — доказывает философ, - не ограничено только деятельным началом жизни: должно быть место и время и для начала созерцательного. Трактат написан Сенекой уже после добровольной отставки его от поста первого министра, которой стоическая партия двора, сената и знати была очень недовольна. Содержание трактата вежливо и твердо отвечает на дружеские упреки за отказ от полезной и важной службы, приносившей так много добра и отечеству, и партии. Лицом, которому пария поручила передать отставному вельможе лестные упреки эти, был именно Серен. Очевидно, он успел завоевать себе положение и почет среди стоической интеллигенции: одной родственной близости к Сенеке было, конечно, недостаточно, чтобы партия выбрала Серена своим глашатаем в столь важную минуту и по столь важному для ее существования вопросу. Тем более, что в составе партии имелся еще ближайший родственник Сенеки, к тому же человек крупного дарования, самый блестящий поэт эпохи, Марк Аннэй Лукан.

Успокоительные рассуждения Сенеки относятся к ранней молодости Серена. «De tranquilitate animi», — из первых трудов философа, по возвращении его императрицей Агриппиной из ссылки, что случилось в 49 году по Р. X. С годами, отбыв Sturm und Drang стоической юности, Серен, конечно не лез уже из кожи вон, слушая о неприятностях Катона, как случилось однажды в доброе студенческое время. Не порвав своих связей со стоиками, он в то же время умел остаться угодным двору. По крайней мере, даже когда Нерон стал уже коситься на стоиков, поссорился с Луканом, глухо враждовал с сенатской оппозицией и открыто разорвал добрые отношения с Тразеей, Серен все-таки не потерял его милости. Даже падение дяди министра не принесло ему вреда по службе. Напротив: тут-то вслед за смертью знаменитого Бурра — и попал Серен в римские обер-полицеймейстеры (praefectus vigilum), заместив в ней Тигеллина, назначенного одним из двух командиров гвардейского корпуса (praefectus praetorio). Если верить, вместе с Гиршфельдом, что Аннэй Серен, упоминаемый в 81-й эпиграмме VІІІ-й книги Марциала, не какой-либо другой одноименный нашему герою, — то придется отметить, что, вместе с полицейской службой, Серен заразился и типическими полицейскими пороками. Дело идет о привязанности некой Гелии к ее жемчугам: «Если бы ей бедняжке, случилось их потерять, так, по словам ее, она не проживет и часа». — Вот бы, насмешливо заключает Марциал, — где поработать руками Аннэя Серена! Фет и, следовательно, редактор его переводов Марциала, граф Олсуфьев, считают, что речь идет о каком-то знаменитом воре Марциаловой эпохи. Но, строго проверяющий свои тексты, Гиршфельд относит насмешку к Аннэю Серену, обер-полицеймейстеру. Превращение ученика стоиков в полицейского хапугу, конечно, совсем неожиданно и весьма мало последовательно. Однако, если вспомним, что и сам великий ментор Серена, Сенека, был не вполне чист на руку, то метаморфоза становится не так уже невероятной. Наслаждался своим полицейским благополучием Серен очень недолго. В конце 63-го года по Р. X. его уже не было в живых. Он умер смертью скоропостижной и вовсе не стоической: от несварения желудка, объевшись грибов за каким-то товарищеским полковым обедом. Отравление было массовое: кроме Серена, погибло несколько трибунов и центурионов. Чтобы, так сказать, добить поэзию философской легенды Серены, добросовестный старик Плиний сохранил и убийственно прозаическое название грибов, от которых он умер: suilli — свинухи. И что за удовольствие обращать в пищу столь сомнительное растение? — удивляется натуралист.

Саркастическая гримаса смерти Серена удивительно цельно дополняет и заключает обобщение его фигуры в историко-литературный тип. Как много Гамлетов кончили жизнь Фальстафами!.. Гениальнее прозрение заставило Пушкина прервать свой роман, как биографию Онегина, на полпути его жизни. Ведь, в будущем, нашего любимого героя почти наверное ждало бы самое грустное опошление. Разве, что какая-нибудь шальная пуля — на дуэли или в прибежище всех тогдашних разочарованных — кавказской войне — спасла бы его от жалкой судьбы, которую пуля самого Онегина отвела от его друга Ленского:

Прошли бы юношества лета,

В нем пыл души бы охладел,

Во многом он бы изменился,

Расстался б с музами, женился,

В деревне, счастлив и богат,

Носил бы стеганный халат,

Узнал бы жизнь на самом деле,

Подагру б в сорок лет имел,

Пил, ел, скучал, толстел, хирел

И, наконец, в своей постели,

Скончался б посреди детей.

Плаксивых баб и лекарей.

Именно по такому безжалостному, но верному рецепту окончил жизнь литературный внук Онегина Илья Ильич Обломов. Ничтожество его попусту размененной жизни не помешало, однако, сохранить к нему — до самых последних дней — самую пылкую и участливую дружбу таким умным, мыслящим и деятельным людям, как Штольц и Ольга. Пращур всех героев безволия, бедный Л. Аннэй Серен, также не был лишен дружеского утешения.

Привязанность к нему Сенеки осталась неизменной до самой смерти. Учитель горько оплакивал своего безвременном и бесполезно погибшего ученика. «Annaeum Serenum, carissinum mihi tam immodice flevi, ut, qood minime velim, inter exempla sim eorum, quos dolor vicit». (Я так неумеренно плакал об Аннэе Серене, друге моем милом, что мог бы, хотя совсем того не хочу, быть зачисленным в образцы того, как людей побеждает скорбь.) Память об их философской дружбе не умерла в потомстве. Еще тридцать лет спустя, о ней говорил с почтением и ставил ее в пример искренних человеческих отношений даже несмешливый и далеко не робкий пред авторитетами эпиграмматист Марциал. Хваля пред К. Овидием, добровольным эмигрантом нероновской эпохи, восковой бюст его друга, когда-то сосланного Нероном, Максима Цэзония, поэт начинает характеристику последнего стихами:

Вот он — могучий друг блестящего речью Сенеки,

Бывший ему ближе Кара, роднее Серена...

(Facundi Senecae potens amicus,

Caro proximus auf prior Sereno...)

II

Тацит, как большой аристократ, говорит о вольноотпущеннице Актэ очень презрительно: она для него — «бабенка», miliercula. Но, даже и при столь надменном освещении, образ Актэ — тень милая и симпатичная. Именно тень, потому что Актэ, — может быть, даже не собственное имя. Еще Тиллемон считал Актэ — вероятно нарицательным определением «вольноотпущенницы». Если бы это было так, то мы имели бы красивый символ женщины, олицетворившей собой положительные стороны целого класса: женскую демократическую мораль перед лицом аристократического мужского повелительства. Но — собственное ли имя Актэ, классовое ли прозвище (как имя Эпиктета), — во всяком случае, под этим именем, Нерону посчастливилось полюбить женщину очень хорошего сердца. Сам Тацит признает, что от Актэ никому не было обиды, и при дворе даже радовались этой связи, так как любовь к Актэ удерживала Нерона от преступных вторжений в лоно аристократических семейств, с их более, чем не строгими, — по крайней мере, в этом веке, матронами.

Надменное отношение Тацита к Актэ смутило некоторых историков думать и писать о ней гораздо хуже, чем она заслуживает. Между ними — наш Кудрявцев, всегда чересчур доверчивый к симпатиям и антипатиям Тацита. Герман Шиллер, так часто предостерегающий своего читателя против писателей, охочих вводить роман в историю и затемнять вымыслом факты, тем не менее сам сочинил, без всяких к тому данных, догадку, будто Нерон впоследствии отстранил от себя Актэ не за что другое, как за взятки. Гораздо более правдоподобны и доказательны характеристики Актэ французскими исследователями, с Э. Ренаном во главе. Из немцев им вторит Крейер.

Актэ любила Нерона с первой встречи до самой смерти. Уже отвергнутая им для других женщин, она все-таки оставалась вблизи его. Мы встречаем ее при Нероне в самые критические минуты его жизни. Когда императору грозит опасность или бесславие, Актэ является к нему добрым ангелом-хранителем, со смиренным, но смелым словом обличающей правды на устах. По-видимому, Нерон, даже утратив любовь к Актэ, сохранил к ней уважение и веру. Говорить ему правду в глаза осталось как бы нравственной привилегией Актэ. Когда партии Сенеки над было открыть государю глаза на какую-нибудь интригу, а ни у кого не хватало на то духа, подсылали к Нерону верную Актэ. Многие историки полагают, что Актэ была христианка, подтверждая свое мнение ссылкой на послание апостола Павла к филипнянам, в заключительных стихах которого апостол передает своим духовным детям привет от «святых из дома Цезаря». Апокрифические Деяния апостолов Петра и Павла также свидетельствуют, что апостол языков обратил к вере в Распятого одну из любовниц Нерона, и св. Иоанн Златоуст повторил это предание. Вряд ли, однако, апокриф имеет в ввиду Актэ. Последний исторический акт, в котором является ее имя, тому противоречит категорически. Дело в том, что впоследствии этой женщине выпала грустная радость воздать последние почести праху Нерона и зажечь его похоронный костер. Похороны Нерона обошлись Актэ в 200.000 сестерциев — 20.000 рублей. Сумма значительная, говорит о хорошем состоянии. Что Актэ не была брошена Нероном без средств, свидетельствуют, сверх того, многочисленные надгробные надписи ее рабов и рабынь, дошедшие до нашего века. Время сохранило могилы ее двух камердинеров, скорохода, пекаря, евнуха и греческой певицы. У нее были собственные виллы в Путеолах и Веллетри, от которых сохранились водопроводные трубы, с штемпелем — «Клавдия Актэ, вольноотпущенная Цезаря». Она имела кирпичные заводы в Сардинии, что доказывается найденными кирпичами, тоже заштемпелеванными с маркой. Актэ совершила погребение Нерона строго и благоговейно по ритуалу римской государственной религии. А ведь обряд учинен был над трупом человека, объявленного вне закона. Это отверженное тело Актэ могла бы похоронить по какому ей угодно обряду. Будь она христианкой, конечно, она похоронила бы прах любимого человека по тому обряду, который сама признавала, то есть по обряду иудейскому, как была погребена императрица Поппея. К ней, к слову сказать, некоторые (Бароний, Лун) тоже относили выше приведенные намеки апокрифических «Деяний». Затем: в этот период свой, христианство еще не выделилось в определенную и отграниченную от иудейства религиозную группу и представляло собой — а уж в особенности для римлян-то, которые, и пятьдесят лет спустя, в вероисповедных вопросах сиро-палестинского востока разбирались плохо, не более, как иудейскую секту. Если бы Актэ была христианкой, т.е. христиано-иудейкой, то, при ее влиянии на Нерона, вряд ли она, столь важная дворцовая сила, осталась бы не замеченной иудейскими посольствами к двору Нерона, историю и хлопоты которых рассказывает Иосиф Флавий. Он отметил всех юдофилов Рима, содействовавших ему, и, в том числе, именно «богобоязненную» Поппею Сабину и танцовщика Алитура (еврея родом). Но имени Актэ нет у него. Иудейской ненависти к новой христианской секте это умолчание никак нельзя приписать. Во- первых, потому, что у Иосифа Флавия ее, вообще еще не было, и, наоборот, впоследствии сочинения его были найдены даже удобными для интерполяций, выгодных христианству. Во-вторых, потому, что Иосиф Флавий был фарисей, а в фарисеях первобытное христианство, с ап. Павлом во главе, видело не гонителей своих, но скорее защитников против нетерпимости господствующего саддукейского духовенства.

С другой стороны, есть, пожалуй, слабые доводы и в пользу гипотезы о христианстве Актэ. Она была родом из Азии, края, с которым римские христиане имели чуть не ежедневные сношения. Не раз случалось, говорит Ренан, что прекрасные вольноотпущенницы — и как раз те самые, что наиболее были окружены поклонниками, — предавались всей душой восточным религиям: так, напр., Овидий, Проперций, фрески Помпеи равно свидетельствуют о значительном распространении в мирке этом культа Изиды. Самое имя Актэ близко к Акме (Накта, по-сирийски — «умница»), имени еврейки, влиятельнейшей вольноотпущенницы и камер-юнгферы двора Ливии Августы, о неудачных политических интригах которой в пользу иудейского принца Антинатра против отца его Ирода Великого рассказывает Иосиф Флавий в XVII книге «Иудейских Древностей». Затем — по-видимому, Актэ навсегда сохранила простые вкусы и никогда не покидала совершенно своего мирка дворцовых рабов, то есть именно того «дома Цезаря», о «святых» из которого говорит апостол. В надгробных надписях имя Актэ упоминается в сопровождении целого ряда имен христианского характера: Клавдия, Феликула, Стефан, Кресцент, Фебея, Онисим, Фалл, Артемас, Эльпис. Наконец, «фамилия» Аннэев, откуда вышла Актэ, по многим признакам, стояла близко к христианской общине, быть может, даже и к самому апостолу Павлу. Вольноотпущенники Аннэев, правда, много позже в III веке, носили имена обоих римских апостолов — и Петра, и Павла. Самого Сенеку многие считали тайным христианином, и существует целая литература по поводу этого романтического заблуждения, дошедшего до нас через средние века, от отцов церкви. Мы с ним еще встретимся в четвертом томе «Зверя из бездны», Когда христианство победило, торжествующая церковь с такой прямолинейной простотой и безапелляционностью зачеркнула возможность языческой нравственности, что все прошлое четырех веков, считая с начала христианства, резко разделилось на черное и белое. Если на черной половине замечались белые просветы и пятна, церковь, не задумываясь, объявляла их христианскими или стоявшими под влиянием христианства. Поэтому в церковной и зависимой от нее поэтической легенде оказались христианами не только Актэ, Поппея, Помпония, Грецина, Сервилия и Сенека, но даже Эпитект и сам Тацит.

Во всяком случае, была ли Актэ христианкой, нет ли, уже самое желание так многих, чтобы она была христианкой, доказывает, что милая девушка заслуживала чести быть в рядах лучший части современного ей человечества. В мрачной ночи жизни Нерона Актэ — единственный светлый луч, единственная нежная лирическая строфа в этой грозной, бурно-беспутной, беспредельно-декадентской поэме.

Доведавшись о романе императора, Агриппина взревновала сына до какого-то безумия. Она повела себя в отношении Нерона и Актэ — как отмечает Тацит — даже не по-женски, а по-бабьи (muliebriter). Кричала, что ее меняют на вольноотпущенницу! что не доставало только, чтобы Нерон дал ей в невестки дворовую девку! и тому подобные пошлости. Очень может быть, что — воздержись Агриппина от сцен грубой беспредметной ревности, Нерон позабавился бы хорошенькой Актэ неделю — другую, а там пресытился бы, заскучал и бросил надоевшую игрушку. Но препятствия разжигают страсть. Волнуемый медовым месяцем первой любви, император возмутился грубыми выходками матери до бешенства. Привязанность его к Актэ обострилась противодействием, в самом деле, до готовности жениться или, по крайней мере, до громких заявлений о такой готовности. Думать об ее осуществлении ведь возможно было бы только по разводе с Октавией, а до развода не допустили бы Нерона не только мать, но и Сенека с Бурром. Их мнение о необходимости для Нерона крепко держаться за клавдианскую фамилию и за «приданое» жены своей хорошо известно.

Сверх того брак, которым Нерон угрожал матери, был просто таки невозможен по легальным условиям римского семейного строя. Светоний, тоже упоминающий об этом романе Нерона, говорит о его брачных намерениях, как о величайшей нелепости: Acten libertam paulum afuit quin justo sibi matrimonio coninngere, summissis consularibus vins qui regio genere ortam perjurarent. Малого не достало, чтобы он женился законным браком на вольноотпущеннице Актэ, причем нашлись угодливые консуляры, которые клятвенно успели вывести для нее царскую родословную. Римский законный брак — дело веское, прочное, строгое и формальное — до такой степени, что как бы даже ледяное. Рим — государство с условной религией, предписывавшей обряды, но не требовавшей веры, и с основой семьи, браком, предписывавшим деторождение, но не требовавшим любви. Передовой, развитой, тонкий Сенека со спокойной совестью характеризует отношения римских законных супругов афоризмами, достойными Кабанихи в «Грозе» Островского: «Мудрец должен любить супругу свою по рассуждению о достоинствах ее, а не по чувству». «Нет ничего постыднее, как любить жену с такой страстью, будто она любовница (uxorem amare quasi adulteram)». Последний афоризм имеется в «Грозе» дословно.

Кабаниха. Прощайся с женой!

Тихон. Прощай, Катя!

(Катерина падает ему на шею)

Кабаниха. Что на шею-то виснешь, бесстыдница! Не с любовником прощаешься! Он тебе муж — глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!

Точно так же знаменателен в этом отношении афоризм великого римского юриста Павла: «Конкубина отличается от жены только страстностью любовного к ней отношения (solo delectu separatur)». Жена берется «ради рождения детей» (liberorum procreandorum causa), конкубина — «похоти ради» (libidinis causa). Супружеское чувство (maritalis affectus) древнего римлянина до такой степени далеко было от «любви», которая предполагается основой современного европейского брака, что человеку не-латинской расы и цивилизации даже трудно вообразить себе это чувство, до сих пор живое, хотя и замаскированное, в итальянской и французской буржуазии. Быть может, ничем другим оно не может быть характеризовано с большей выразительностью, как фактом, что брак древнего Рима, на протяжении добрых тысячи лет, не оставил следов ни одной крупной драмы супружеской ревности. Все ревнивые страсти Рима разыгрывались на почве внебрачных отношений. (Понция и Октавий Сагитта, Поппея и Нерон и т.п.) В браке ревность создавала либо водевиль адюльтера, либо драму не столько половой любви, сколько фамильной чести. В Риме не было Отелло, но было множество «Врачей своей чести»: психология Кальдерона античному миру была ближе, чем психология Шекспира. Единственное сильное изображение супружеского чувства у Тацита относится к варварским нравам: кровавая история иберийского принца-разбойника Радамиста и жены его Зиновии.

Законный брак, justum matrimonium, в глазах римлянина, есть мастерская для производства детей. Государство — гигантская фабрика гражданских поколений, а брачная постель каждого отдельного гражданина — станок на этой патриотической фабрике. И, как всякое фабричное производство, римское деторождение подчинено строгим ограничительным законодательством, предусматривающим, чтобы дети, по возможности получались как раз той марки, которая нужна государству, им принимается и покровительствуется.

История римского брачного права, вся сплошь, укладывается в борьбе двух полов с государством за свободу выбора. При этом на долю мужского пола приходится, главным образом, борьба за jus conubli, за облегчение права брачного сожительства, за расширение и упразднение первобытных ограничительных условий, в в которых замкнутый аристократизм богатой мужицкой общины, называвшейся семихолмным Римом, признавал брак правильным (justum), а деторождение законным. Сравнительно с jus conubli, остальные условия римского законного брака — возрастная зрелость, согласие родителей, отсутствие слишком близкого родства, торжественное бракосочетание по законом предписанному обряду, самое одноженство даже, — имеют роль сравнительно второстепенную. Обычай, по мере надобности, либо упразднял их, либо вынуждал послабления, либо заменял их существо символами, либо, в обход им, придумывал формы нового, более удобного для граждан, типа. Исконный, религиозный обряд римско-латинского бракосочетания, confarreatio, торжественная свадебная церемония с участием церкви-государства — нашла себе суррогаты в формах захватного брака — древнейшего, через usus (право давностного обладания), и позднейшего, возникшего из потребности корректива к чересчур гетерическому характеру, который сохранился в usus’e — через coemptio (благоприобретение). В обеих формах сохранились наглядные следы борьбы победоносной экзогамической культуры с эндогамической первобытностью Рима и даже, как доказывал Бахофен, с пережитками и отражениями матриархата. Jus conubli, главное и основное условие законности брака, медленно ломает, стесняющие его, запретительные стены: сперва стены сословия, потом гражданства, наконец народности. Только его наличность утверждает правильный брак, justum matrimonium, и возможность сыграть законную свадьбу (nuprias legitimas). Только наличность законной свадьбы определяет законность деторождения и дает ребенку отца и семью. «Отец определяется свадьбой» (Peter is est quem nuptiea demonstrant). «Дети слывут по отцу только, когда свадьба была законна; ребенок, прижитый вольно, пригульный (vulgo quasitus), слывет по матери». Таковы определения юристов в императорскую эпоху; первое принадлежит Павлу (III век по P. X.), второе Цельзу (I век).

Быстрый рост Рима из деревни в город, из города в господствующий центр Лациума, Италии, Средиземного бассейна, Европы, наконец, всего известного древней цивилизации мира, обогнал брачную эволюцию великого государства. Формы законного брака в Риме застыли в архаической тягучести, медленно поддававшейся прогрессу государства, вынужденного расширять jus conubii по мере того, как Рим приобретал между сословность и международность. В полуисторический период царей и начала республики, jus conubii было тесно заключено в кастовых рамках: патрицианские роды женились, плодились и множились внутри тесного своего сословного союза «отцовских детей». Плебеи получили jus conubii только по плебисциту Кану- лея, в 447 г. до Р. X.: значит, Рим триста лет слишком брачился строго кастовым порядком. Да не будет брачного права между отцами и плебой! — повелевали законы XII таблиц (ne conubium patribus cum plebe esset). Тем же ленивым шагом двигалась передача брачного общения к соседним народностям. И, притом, justum matrimonium juris gentium, законный брак в силу международного права, никогда (раньше уравнительных реформ Каракаллы) не достигал того круглого совершенства, как законный брак по праву гражданскому. Медленно, веками jus conubii распространялось сперва на латинов, потом на италиков и, наконец, только при Каракалле, в силу дарования римского гражданства всем подданным империи, оно стало взаимодостоянием всех народов всего римского мира.

Несомненно, что право, которое ползет тысячу лет, медленно и лишь частично преображаясь на столетних этапах, не может жить без поправок обычаем, без суррогатов и фикций, придумываемых обывательской жизнью в обход государственного закона, с сохранением вида законности и с приобретением от нее большего или меньшего количества поблажек и уступок. Подобно тому, как исконный римско-латинский религиозно-государственный брак (Confarreatio) не мог победить гражданского захватного и должен был упроститься в просто государственный (coemptio), так и последний должен был раздаться пред запросами жизни, которые постоянно обгоняли в росте своем jus conubii. В поправку законной бракоспособности, общество выработало формы свободного брачного сожительства, настолько постоянные и распространенные, что государство оказалось вынуждено сперва их терпеть, затем оградить полупризнанием и, наконец, признать совершенно и снабдить некоторыми гражданскими правами. В древнейшем римском праве это полу-брачное состояние, признанное обществом и терпимое государством, выражается словом «пеликат» (pelicatus), позже, значительно преобразованное и окрепшее, оно приобрело официальное название «конкубината».

Кроме борьбы с jus conubii, римский государственный брак имел еще один болезненный задаток к разложению: совершенное бесправие в нем женщины, которая, в браке, раскрепощалась из-под руки (ex manu) отца только для того, чтобы закрепоститься под руку супруга, — муж становился ей «в отца место», а она к нему — в отношение дочернего повиновения (filiae loco). Эманципацию женщины от порабощающего супружества начинает (или продолжает, как остаток до-патриархального гетеризма) давностный брак, чрез usus, с его льготой ежегодного возобновления союза жены с мужем, чрез трехночное отсутствие жены из-под мужней кровли (usmpatio trinoctii). Мужевластный строй государства не мог долго терпеть такую срочную страховку женской инициативы к разводу. Брачная форма чрез usus официально никогда не была отменена, но общество, идя вперед по условным путям буржуазной морали, само сумело заморить ее без употребления, как архаическую неприличность. Узуальный брак с сопутствующей ему льготой трех ночей очень быстро заглох и вымер. Гай, в эпоху Адриана, говорит об узуальном браке, как явлении ожившем. Но такие победы мужского права над женским не могли проходить без протестов и коррективов. Если женщина проигрывала в законе, то она вознаграждала себя в обычае. Если она теряла свое право, то находила в области общественной морали и совести средства поднять в эквивалент или хоть суррогат права положения полу брачные, ранее считавшиеся бесправными и даже позорными или преступными. Потеряв в мужевластном режиме остатки гетерического допатриархального развода, женщина изыскивает исходы из рабства своего, жертвуя выгодами формального брака в пользу бракоподобных союзов. В них же непрочность семьи, не защищаемой государством, искупается сравнительной свободой женщины от мужчины, с которым она живет. Государство не благословляло их, когда они сошлись, государству нет дела до их потомства, но государству нет дела и до того, как они разойдутся. Сошлись, разошлись — это дело частного соглашения мужчины и женщины. Жена — в свободном браке никогда не имеет права на государственную защиту от мужа, но зато и муж не находит в государстве покровительства, когда жена от него уходит. И это последнее несомненное право настолько велико, что женщины хватаются за него, как за якорь спасения, вопреки всем остальным общественным невыгодам и ущербам, вопреки опасности быть заклейменными, как probrosae (опозоренные), infamae (ославленные) и т.п. Мужчина в Риме борется с ограничительным jus conibii. Женщина — с порабощающим manus mariti. Естественное недовольство обоих полов искусственным удержанием в государстве архаических мужевластных и тесно националистических принципов брачного права и согласных с ними форм вызывает к жизни компромиссы сожительств внеправовых и полуправовых. Суровым исключительностям закона, созданного с государстве-деревне, противопоставляются здравый смысл и инстинкт общества, расползшегося на весь мир и сползшегося со всего мира. Нет, небыло, да вряд ли и будет такая политика, в которой здравый смысл удостоился бы совершенной победы. Но, если мы сравним движение вопроса о гражданском браке в государствах после римской культуры с движением конкубинатного компромисса в культуре римской, то на стороне первых не окажется перевеса ни в туманности, ни в здравомыслии, ни в политической целесообразности, ни даже в условной морали.

Слово pellex, правильнее раеlех (женщина, живущая с мужчиной вне брака) заимствовано римлянами или у греков, или у карфагенян, через Сицилию, Παλλαξζ, παλλαξιϳ, у Гомера — рабыня, приобретенная в доме куплей или захватом на войне; позднее — узаконенная наложница, которую домовладыка имеет право держать даже при наличности законной жены; дети ее признаются им как законные, покушение на ее честь и ее половая измена караются, как преступления противобрачные. Пауль Мейер с множеством других ученых, признают «пелику» заимствованием скорее из семитической, финикийской культуры, от еврейского «pilegesch». В древнейшее время римляне почитали «пеликатом» всякую длящуюся половую связь какой бы то ни было женщины с неженатым мужчиной, вне условий законного бракосочетания (justae nuptiae). Юрист века Тиберия, Сабин, отожествляет «пелик» древнего времени с «конкубинами» и «подругами» (amicae) своей эпохи, что, однако, для времени Сабина, уже не точно. Если второе название тогда еще совпадало и осталось совпадать с древним, то первое уже не годилось и могло трепаться, лишь в качестве обычного пережитка, в неточном бытовом языке, так как конкубинат был уже узаконен Августом в особый, полуправный вид однобрачия.

В конце республики, накануне принципата, paelex начинает пониматься, как любовница женатого человека, и часто — просто, как «соперница» законной жены, — то, что по- русски, народно называют «разлучница». В этом смысле слово постоянно употребляется поэтами. Оно часто у Овидия и Горация и переходит в дальнейшую литературу — в век цезарей, к Сенеке, Марциалу. Слово до такой степени утратило свое древнее техническое значение, что в одной надгробной надписи плачущая мать обозначает им свою одиннадцатилетнюю дочь, желая сказать, что та — единственная — разделяла с ней любовь своего отца, а ее, матери, мужа. Это — лучшее доказательство, что еще раньше слова совершенно переродилось и бытовое понятие, которое слово выражало. Сравнивая пеликат греческий и римский, нельзя не заметить, что это — два института, совершенно разнородные и даже противоположные, один другому. Греческий пеликат — умертвие, застрявшее в жизни: пережиток многоженства, отражение восточных гаремов, медленно погашаемое европейской культурой. Греческая παλλαξιϳ раба, излюбленная из многих наложниц, но рождает свободных детей, и иногда отец их даже признает. Это — фаворитка- одалиска древне-персидских и позднейших мусульманских сералей. Древне-римский пеликат — наоборот — протест брачного обычая против узости сакрального и государственного брачного права. Женщина в нем предполагается свободной, — что же касается детей, они не имеют отца, считаются «пригульными», «беспорядочно- прижитыми» (vulgo quaesiti) и приписываются к обществу по сословному положению матери. Paelex, в глазах общества, не преступна, но и не порядочна. Она probrosa (покрыта позором). Ей запрещено прикасаться к алтарю Юноны, покровительницы браков. В случае, если нарушит запрет, она должна принести богине, простоволосая, в знак покаяния и наказания, очистительную жертву.

Латинское слово concubia, первоначально (у Плавта, например) было лишь переводом греческого παλλαξιϳ и, неразборчиво употребляясь для определения всякой женщины, живущей с мужчиной во внебрачных отношениях, звучало близоруким презрением и даже ругательством со стороны закономерного добронравия и лицемерия против полового вольнодействия и бунта. Слово это к концу республики выросло социальным значением. Настолько, что щепетильный ханжа Август, пересматривая брачный обычай своей эпохи, не только не в состоянии был упразднить «конкубинат», но, наоборот, вынужден был и общественным давлением, и здравым смыслом государственного человека, узаконить его, обратить в юридическую норму, если не в новый вид, то в подспорье брака.

Я уже имел случай говорить о том, что, обеспокоенный падением брачности и деторождения в Италии, Август думал поддержать прирост населения законами, направленными частью к поощрению браков, частью к охране семейной жизни и к прекращению преступлений против супружеского союза. Это — lex Julia de maritandis ardunibus (736—757) и lex Papia et Poppaea (762). Первый закон, карательный, преследует «блуд» (stuprum), то есть беспорядочную временную связь со свободной женщиной честного рода и приличного звания, незамужней или вдовой, и «прелюбодеяние» (adulterium), такую же связь с женщиной замужней. Временные связи с женщинами деклассированными: рабынями, проститутками и т.п., в понятия эти не входят и почитаются не наказуемыми.

Совокупностью двух других законов Август установил правила учрежденной им государственной брачной повинности:

О степенях родства, брак дозволяющих. 2) О моральных и общественных условиях брака. 3) О возрасте обязательной брачности: мужчинам от 25 до 60 лет, женщинам от 20 до 50. 4) О мерах, споспешествующих вступлению в брак и затрудняющих развод. 5) О наградах женатых и многодетных преимущественными правами при замещении общественных должностей, по опекам и патронату, а, главное, в области права наследственного. 6) И, наоборот, об умалении соответственных прав для холостяков и одиноких.

Как ни желательно было Августу расширить область законного брака и такого же деторождения в народонаселении, опустошенном гражданскими войнами, однако, аристократические традиции республики и личный консерватизм не позволили ему демократизировать государственный брак, открыв настежь двери в область его для всех граждан и гражданок в свободном равноправии. Напротив, наравне с поощрительными премиями, он вынужден был вычислить длинный ряд категорий, принадлежащие к которым женщины объявлялись недостойными «законного брака, государством освященного» (justum matrimonium juris civilis). Категории этих, запретных к браку по непорядочности (infamae), особ делятся на две группы.

I. Для всех вообще свободнорожденных (ingenui) запретны браки:

1. Со сводней или вольноотпущенницей сводника либо сводни, т.е. с хозяйками и проститутками публичных домов.

2. С явной прелюбодейкой (adulterio deprehensa), причем достаточно факта что она была застигнута на месте преступления, независимо от того, была ли она судима и осуждена.

3. С женщиной, осужденной за какое либо преступление приговором народного собрания (iudicio publico damnata) или сената, к которому в это время перешли функции народного собрания.

4. С женщиной скандальной профессии (mulier famosa): с танцовщицей, певицей, вообще, платной участницей увеселительных зрелищ (quaeartem ludibriam fecerit). Не хочу употреблять слово «актриса», так как это не совсем то. И с всякой женщиной, о которой доказано, что она торгует своим телом.

II. Для сенаторов же, сенаторских сыновей и прямого мужского потомства, сверх того запретны браки:

1. С вольноотпущенницами.

2. С дочерями опозоренных (famosi) родителей. Они признаются особами темного происхождения (obscuro loco natae). Это запрещение имеет силу и в обратном порядке, т.е. для женского потомства сенаторов — против браков с сыновьями темных личностей.

Нарушение брачных запретов каралось штрафами по тому же разряду, как холостячество и бездетность, но, главным-то образом, тем, что брак объявлялся уничтоженным и никогда не отвечавшим действительности (nefariae nuptiae), а, следовательно, низводился на уровень беспорядочной связи, со всеми роковыми последствиями ее бесправия. Я подчеркнул курсивом статью о вольноотпущенницах потому, что ей как раз подлежал бы брак с Актэ, которым влюбленный Нерон — сенатор и глава сената — угрожал Агриппине. Если бы даже Нерон был свободен от брака с Октавией, то, во всяком случае, жениться на вольноотпущеннице он не мог, и даже то обстоятельство, что придворные выводили Актэ родословную от царя Аттала, нисколько ей не помогло бы. Последняя из римских свободнорожденных женщин, в представлении римского закона и народа, была существом гораздо высшей и предпочтительной породы, чем все варварские царицы и царевны каких бы то ни было славных своих там туземных родов. Романы Антония и Клеопатры Египетской, Тита и Береники Иудейской — достаточно выразительные тому примеры. Есть отношения, приличия и требования среды, которых перепрыгнуть не в состоянии никакой произвол, даже самый безудержный и безумный. А Нерон в эту пору еще не впал в безумие безудержного произвола и, наоборот, всю свою политическую игру вел на той статье, что он человек безусловной порядочности, в рамках требований века: как государь — новый Август, истинно конституционный принцепс; как человек — гражданин по Августовым же законам. Мы знаем из Нероновской эпохи имя Феликса, «мужа трех цариц», но это — выскочка, вольноотпущенник, брат Палланта. Женитьба на принцессе варварской, т.е. иностранной, для римлянина той эпохи почти такой же неизвинительный, дикий, mesallianse, как если бы кто-либо на английских принцев или даже только пэров женился на сиамской королевне или дочери какого-нибудь бедуинского шейха или кафрского вождя. Другое дело отношения конкубината. Нерон — первый пример цезаря, влюбленного в вольноотпущенницу, но не последний. Его ближайший прочный преемник, добродетельный Веспасиан, полжизни прожил в связи с вольноотпущенницей Кэнидой (Caenis), секретаршей жены своей, и, по смерти последней, Кэнида заняла в семье Веспасиана место госпожи своей во всех отношениях, кроме официально показных. Этот конкубинат был настолько открыт, признан и уважаем, что когда юный Домициан оскорбил Кэниду, грубо дав ей понять, что она не мачеха ему, но только выскочка служанка, выходка принца возбудила всеобщее негодование. Но жениться на Кэниде Веспасиан, все-таки, не мог. Вдовея, многие императоры, вслед Веспасиану, вступали, вместо новых браков, в конкубинат с какой-либо вольноотпущенницей, объясняя это предпочтение нежеланием давать детям своим новую мать, то есть рождать новое полноправное и, следовательно, соперничающее потомство, вводить во дворец, и без того всегда полный интриганами, новую родню и новые дрязги. Что значит для государства потомство государя, составленное из сводных братьев и сестер, испытало — в одном из наиболее выразительных примеров царство московское, по смерти Алексея Михайловича, в свирепой розни его детей — от двух матерей: Наталии Кирилловны Нарышкиной и Марии Ильиничны Милославской. В числе императоров-вдовцов, предпочитавших конкубинат второму браку, значится такое уважаемое имя, как Марк Аврелий. Влияние Кэниды на Веспасиана простиралось до того, что она торговала должностями, прокуратурами, назначением по команде войск, жречеством и даже императорскими приговорами. Настолько властно и систематически, что злые языки утверждали, будто Кэнида только ширма для взяток, стяжаемых самым Веспасианом. Другой добродетельный император, Антонин Пий руководствовался рекомендациями своей конкубины Лизистраты даже в назначении главнокомандующего своей гвардии (praefectus praetorio). Еще больше знамениты: конкубина императора Люция Вера — прекрасная Пантия, прославленная восторженным панегириком сатирика Лукиана, — и конкубина Коммода блистательная амазонка — Марция. Эта последняя, действительно, была христианка или, по крайней мере, дружила с христианами и оказывала им серьезные услуги. Очень может быть, что, по сходству Коммода, императора-гладиатора, с Нероном, императором-актером, предания третьего и четвертого века смешали их легенды, и на древнюю Актэ перенесены были христианские черты позднейшей Марции.

Раз даже императоры, — притом императоры, считавшиеся с уважением общественного мнения, — могли себе позволять отношения открытого конкубината, это достаточный показатель его твердого и отнюдь не унизительного места в обществе. В надгробных надписях мы то и дело встречаем рядом жену и конкубину, детей от брака и конкубината. На некоторых упоминается конкубина, дети конкубины и законные дети от названной жены. Вдовый и детный римлянин решительно предпочитал конкубинат второму браку. Бывало и так, что, овдовев, римлянин брал конкубину и годами жил с ней; она умирает, — тогда он позволяет себе вступить во второй брак. Бывали случаи, что конкубинат, по испытанию годами, увенчивался официальным «покрытием греха», игралась свадьба, и конкубина обращалась в «жену законно родящую» (uxor justorum liberorum quaerendorum gratia).

Наилучшим свидетельством общественного признания конкубината можно указать то обстоятельство, что положение конкубины не лишало женщину возможности быть жрицей, притом, взыскательного и тщательно охраняемого государством, Августова культа (flaminica Augusti), как то обнаружено одной надписью из гальского Немаузуса (нынешний Ним). Настолько часто употребляется, что можно считать ее общепринятой и постоянной, надгробная надпись родовых склепов: таким-то, потомству всех их, женам и конкубинам (uxoribus concubinisque).

Итак, наибольшее, что мог предложить Нерон прекрасной вольноотпущеннице, даже рискнув быть свободным от брака с Октавией, это — узаконенный конкубинат.

Возведенный Августом в юридический институт, — главным образом, ради нужд армии, разбросанной на долгие стоянки оккупационными отрядами и гарнизонами в трех частях света, и ради чиновников, которые, служа в провинции, не имели права ни брать к месту служения жен своих, ни, покуда служат, жениться на провинциалках, — конкубинат, уже в веке Нерона, сделался как бы второй ступенью брака. За ней, хотя и более льготной, власть следила таким же внимательным посословным надзором, как за государственным законным браком (justum matrimonium juris civilis). Сенатору и потомству сенатора, как мы видели, был запрещен брак с вольноотпущенницами и женщинами сомнительного происхождения, но разрешен конкубинат с ними. При этом вольноотпущенница могла быть, как своя (это само собой разумелось), так и чужая (aliena liberta): как раз случай Актэ, которая была вольноотпущенницей кого-то из фамилии Аннэев.

Впрочем, и все знаменитые конкубины императоров, упомянутые выше, были libertae alienae, чужие вольноотпущенницы. Не лишнее также отметить, что на такой конкубинат требовалось согласие патрона вольноотпущенницы: значит, хотя бы лишь формально, но Аннэй должны были так сказать, благословить Нерона и Актэ на сожительство «вне оного, но как бы в оном». Но сенатор не имел права на конкубинат с женщинами зрелищ, ни даже с дочерьми зрелищных профессионалок, ни с уличенными в торге телом своим. То есть со всеми теми, с которыми для остальных свободнорожденных, несенаторского класса, был запрещен брак. Можно формулировать так: сенаторской конкубиной имеют право быть женщины, запретные для государственного брака сенаторов, и не имеют права быть женщины, запретные для брака остальных свободнорожденных. Конкубиной свободнорожденного может быть всякая женщина, независимо от того, разрешен ей или запрещен государственный брак со свободнорожденным: своя (ancilla propria) и чужая вольноотпущенница, свободнорожденная и дочь опозоренных родителей (obscuro loco nata), и проститутка. Таким образом, Августов конкубинат является совершенно правильным заполнителем всех запретных пробелов в jus conubii. Живи в правильном конкубинате с той, с которой ты не имеешь права сочетаться государственным браком: вот система и предложение Августова нововведения. Охранитель и консерватор, принужденный быть реформатором, Август, как всегда, вводил новое так, чтобы не обидеть старины. Конкубинатом он не расширял рамок государственного брака, но сузил рамки блуда (stupri). Август боялся смешанных междусословных браков и, лишь скрепя сердце, позволял браки свободнорожденных с либертами. Ему здесь приходилось ломать старину. Еще во втором веке до Р. X. право вольноотпущенной выйти замуж за свободнорожденного могло быть дано только в виде особой наградной привилегии, как то изображает Тит Ливий в случае вольноотпущенной Гиспалы Фецении. Старину Август сломал осторожной рукой, скорей согнул, чем сломал. Но, с другой стороны, реформатору необходимо было спасти государство от разврата, которым грозило непомерно выросшее число небракоспособных по закону женщин полугражданского, промежуточного между свободой и рабством, класса. И вот конкубинат открывает дорогу к этической классификации вольноотпущенниц, из которой затем возникает обычно- правовая. Появляется понятие о «вольноотпущеннице честного поведения» (libertina honeste vivens). Если такая вольноотпущенница сожительствует не с посторонним человеком, но со своим собственным патроном, то она не только занимает в фамилии почтенное положение невенчанной, но фактической женой (это мы видели, и в первом случае было возможно), но и удостаивается от общества звания матроны, матери семейства. Из старинных определений внебрачного сожительства для таких почтенных особ сохраняется только «конкубина», которое часто заменяется, еще ступенью выше, знанием conjux (супруга). Arnica (дружка), hospita (хозяюшка, барская барыня) отпали в словарь беспорядочных связей. Даже рабыня, занявшая положение конкубины, — хотя, собственно говоря, этот тип связи относится уж к типу не конкубината, но contubernium’a, — и та приобретала некоторое подобие гражданских прав: господин не мог продать ни ее самой, ни прижитых с ней детей, — bonis venditis excipiuntur concubina et liberi natmales. Конкубина из разряда «своих вольноотпущенниц» до такой степени уподобляется жене, что для нее затрудняется выход из конкубината: нужно согласие патрона-сожителя, она может быть обвинена в прелюбодеянии, и т.п. Закон выучился понимать конкубину, как женщину, взятую вместо жены (uxoris lосo), общество — как «почти что законную жену» (paene justae uxoris loco). Майер упоминает надпись, где конкубина зовется vicaria, викария, — слово, понятное без перевода. В виду этого признания обычаем, закон берет под защиту, во- первых, возраст конкубины: запрещен конкубинат с малолетней, не достигшей 12 лет. Во-вторых — кровное родство: «должны соблюдаться естественное право и стыд»; римлянин не мог безнаказанно посягнуть на грех, постоянный и безнаказанный в дворнях русского крепостного права, на кровосмесительное сожительство с своей незаконной дочерью или сестрой. Наконец, конкубинат совершенно уподоблялся браку в том отношении, что конкубинатная связь была невозможна между опекаемой опекуном и всем родством опекуна. Дети конкубины, если не признаны отцом, признаются принадлежащими к сословию матери, но они — sui juris, т.е. самостоятельны к жизни, не принадлежат ни отцу, предполагаемому неизвестным (patre incerto), ни матери. Однако, мать имеет право, буде ее натуральное дитя что-либо наследует по завещанию, назначить ему опекуна, утверждаемого в Риме претором, в провинции проконсулом. Вообще, по словам Нерация, эти отношения, в зависимости от общего бесправного положения женщины, были сильны лишь постольку, поскольку им сочувствовала верховная власть. Сенатусконсульты Тертулиана (158) и Орфитиана (178) идут в этом отношении прямо таки наперекор основному римскому праву XII таблиц, — берут под защиту свою то, что те, шестьсот лет назад, казнили. Но, во всяком случае, римский конкубинат обеспечивал только приличное положение женщины в современном обществе, а не детей ее в будущем. Дети от конкубината считались по матери, а не по отцу. Однако нельзя не заметить, по вышеназванным двум сенатусконсультам, что под давлением этих ограничений практика жизни, идя по линии наименьшего сопротивления, начала было вырабатывать что-то вроде возврата к родству по материнству. В законе появляется понятие «детей одной матери» (liben eadem matre na’i). На конкубину распространяются, до некоторой степени, покровительственные поощрения брачных законов Августа. Она причастна к jus liberorum, она имеет место в наследственном праве (jus capiendi in tes’amenio) и т.д.

Но, вместе с тем, оберегая выгоды брака, закон ставил между конкубиной и ее сожителем стенку отчужденности не только полулегальным положением детей, но и в отношениях имущественных. Конкубина для сожителя — особа, стоящая вне фамилии, лицо «чужого права» (juris estranei). Поэтому дар сожителя конкубине имел действительную силу и не мог быть отобран назад. Завещание сожителя в пользу либерты-конкубины рассматривалось, как совершенное посторонним лицом, и действительность его обусловливалась только общей гражданской наследоспособностью (capacitas). Зато присвоение конкубиной имущества сожителя преследовалось в уголовном порядке, как кража (actio finti), тогда как такое же присвоение законной женой носит деликатное название «перемещения имущества» (actio rerum amotarum) и разбирается семейным судом. Примеры наследования конкубиной без завещания имеются только при наличности детей, силой «детского права». Бездетная конкубина не получает по смерти сожителя ничего, тогда как жена — по меньшей мере — десятую часть наследного имущества.

Брак Нерона и Актэ был невозможен, но выдумка его казалась романической и красивой. Молодой человек тешился в своем влюбленном воображении игрой в развод и новый брак, а при дворе льстили ему, притворяясь, будто верят в его любовные проекты. Светоний сообщает, что палатинские прихвостни успели уже сочинить для мнимой невесты цезаря пышную родословную, выводя простенькую Актэ от пергамского царя Аттала. Подобные усердствования Нерон должен был принимать тем охотнее, что они раздражали и унижали его мать. Резко отвернувшись от Агриппины, он перенес все свои симпатии туда, где его не бранили, а наоборот ободряли и укрывали, любезно потворствовали его увлечению и даже пристанодержательствовали. Сенека торжествовал. Агриппина спохватилась в своей ошибке, но было поздно. К тому же, меняя политику, она, что называется, перестаралась — сложила гнев на милость поворотом чересчур уж резким и неожиданным: вдруг пожелала заменить Серена в укрывательстве сыновней связи, предложила поселить Актэ на своей половине и отделить ей комнату для свиданий с Нероном, стала навязывать императору денег взаймы и т.п. Но, разумеется, в гонимой и напуганной Актэ Агриппина к тому времени имела уже заклятого врага. А Нерон, предостерегаемый друзьями, что императрица фальшивит и готовит что то недоброе, тоже не дался в ловушку и решительно уклонился от коварных любезностей матери. Все-таки, чтобы соблюсти вежливость и отблагодарить императрицу за ее заботы, — Нерон, после ревизии наследственных кладовых, перешедших в его владение по смерти Клавдия Цезаря, послал Агриппине богатый туалет и подбор драгоценных камней, выбрав щедрой рукой самые дорогие вещи из сокровищницы цезарей и гардероба былых принцесс. В подарке этом не было ничего обидного; напротив, он полон любезной предупредительности: без всякой просьбы со стороны матери, сын посылал ей лучшее, что имел, чему все завидовали, и рады были бы выпросить хоть частицу. Но, должно быть, императрице уж очень приелись приторные внешние почести, при систематическом урезывании действительного влияния, как на государственные дела, так теперь уже и на семейные отношения. В Агриппину как будто вселился злой дух. Ее обуяло какое-то именно «бабье» упрямое затмение ума. Она приняла дары как нельзя хуже и наговорила посланцам Нерона самых оскорбительных резкостей.

К чему эти подарки! Они ничего не прибавляют к блеску моего положения, а, наоборот — доказывают, что у меня отнято все остальное. Какое великодушие, что сынок посылает мне от своих милостей частицу богатств, которые все целиком я же ему доставила!

Наговорила Агриппина много и дерзко, а натолковали о том Нерону, конечно, еще больше и еще хуже. Цезарь очень обиделся, Вокруг него было достаточно людей, охочих поддержать в нем злое настроение против матери. Ими могли быть даже не Сенека с Бурром, а Сенецион или Отон — изящные господчики из «золотой молодежи», закадычные приятели Нерона: против дружбы сына с ними императрица- мать восставала почти так же бурно и надоедливо, как и против связи с Актэ. Судя по тому, что Тацит упоминает о них впервые в соседстве с именем вольноотпущенницы, они были с ней заодно, образуя вокруг нее, вместе с Сереном, маленький приятельский дворик. Подобные дворики, интимно развиваясь, очень часто становятся сильнее больших дворов: они переманивают к себе душу государя и, предлагая ему дружеское убежище от этикета и декораций власти, мало-помалу отбивают его у чопорной семьи для своей непринужденной, запросто, общечеловеческими страстями живущей, веселой среды. Отон, которому в это время исполнилось 23 года, впоследствии показал себя умным и ловким администратором, а, по смерти Нерона и Гальбы, на короткий срок сам став императором, явил много человеколюбия и мягкости в характере. Тому, кто тридцати семи лет отроду пожертвовал собственной жизнью, чтобы прекратить междоусобную войну, кровавая, грозная, женщина, как Агриппина, должна была внушать сильную антипатию. Клавдий Сенецион, сын вольноотпущенника, — по-видимому, тоже не дюжинный человек и несомненный конституционалист. Со временем мы увидим его в Пизоновом заговоре — одним из немногих участников, примкнувших к предприятию вопреки личным выгодам и под наибольшей из всех опасностью, — в точном смысле слова, ради идеи. Такие товарищи очень могли разжечь в Нероне желание обуздать «зазнавшуюся» родительницу, раз навсегда показать, что он не мальчишка, которому ей вольно делать выговоры и читать нравоучения, но правитель, принцепс, которому она должна повиноваться, а не то — он властен и наказать. Но способ обуздания, примененный Нероном, слишком политичен, хитер и остроумен, чтобы если не зародиться, то получить практическое развитие в таких молодых головах. Тут уже сверстники цезаря, конечно, ни при чем, — тут чувствуется рука Сенеки. Тем яснее, что принятая мера как нельзя более играла в руку партии конституционной и почти совершенно разрушала деспотическую, лишая последнюю главной опоры. В ответ на вражду матери, Нерон дал отставку Палланту.

МИНИСТР ФИНАНСОВ

Пал человек замечательный. Вольноотпущенник матери Клавдия Цезаря, Антонии, — двор этой принцессы, вообще, был каким-то рассадником способных авантюристов (Кэнида, о которой упоминалось в предшествующей главе, тоже была вольноотпущенница Антонии), — Паллант попал в императорскую дворню, — как уверяли враги его, — с рынка, где он, босым разносчиком в лохмотьях, подавал frutti di mare. Умный, дальновидный, очень осторожный, двусмысленно увертливый, Паллант быстро становится доверенным лицом принцепса, потом его казначеем. Принцепат Клавдия очень важная эпоха в истории римского финансового управления. В это время многочисленные кассы разнообразных императорских доходов и расходные бюро были объединены в центральное ведомство отчетности (a rationibus), которое, именно по инициативе, энергии и деловитости Палланта, приобрело компетенцию и силу министерства государственных финансов.

Диархическая форма правления, введенная Августом, территориально выразилась в делении государства на провинции сенатские и провинции государевы, цезарские. Сенатскими, на первых порах, были признаны: Африка с Нумидией, Азия, Эллада с Эпиром (Ахайя), Далмация, Македония, Сицилия, Крит с Киреной, Вифиния с Понтом, Сардиния и Корсика, Испания Бэтийская. Август оставил за собой: остальную Испанию (Tarraconensis), Галлию с Германией Верхней и Нижней, Сирию с Финикией, Киликию, Кипр. Деление это нельзя считать ни обязательным, ни прочным. Императоры и сенат часто менялись провинциями — в зависимости от их внутреннего состояния, вернее же — от точки зрения, которую цезари почитали выгодным и нужным брать на это состояние. Цезарские провинции предполагались и, соответственно тому, управлялись на военном положении; сенатские — на мирном, обще- гражданском, за исключением Африки, где, со времени Калигулы, гражданская и военная часть были разделены, и военная была подведомственна императорскому легату, а гражданская осталась в руках сената. Взяв на себя заботы о провинциях военного положения, принцепсы, тем самым, оставили за собой всю армию. Из сенатских провинций только Африка имела на постое легион, да и тот командуемый от лица императора; для остальных большие части войск, как гарнизоны, почитались ненужными. Таким образом, армия и флот стали как бы личным достоянием принцепса. Но за правом следовала и обязанность: на него упало их содержание. Это выделение важнейшей по росписи расходной статьи на счет и ответственность государя ввело в римскую финансовую систему начало двойственности касс. Исконная римская государственная касса (Aerarium), наполняемая доходами с государственного имущества и течением прямых и косвенных налогов, уцелевших от республиканского строя, обратила свою деятельность исключительно на удовлетворение внутренних государственных нужд. Войско, двор, милости государя армии и народу — все, в чем так или иначе сказывалось личное распорядительство принцепса, — не касались ее более, или если и касались, то лишь в самой малой доле, способной поддержать скорее символ соучастия в правлении, чем действительную нужду правления. На императорские расходы император должен был найти и доходы.

Первой кассой принцепата, обособленной от общественной казны, хранившейся при храме Сатурна (aerarium Saturni), явился пенсионный фонд для солдат-инвалидов (aerarium militare), учрежденный Августом в 759 г. (6 по Р. X.). Учреждение его было непосредственно результатом упорядочения, в предшествовавшем году, сроков военной службы: для легионеров — 20 лет, для преторианцев — 16. Основной капитал (170 миллионов сестерциев =17 миллионам рублей) пожертвовал сам Август от имени своего и Тиберия, а в качестве постоянных питательно-доходных статей даны были фонду: пятипроцентное обложение наследств по завещанию (Vicesima hereditatium) и однопроцентная пошлина на аукционные приобретения (centesima rerum venalinm). Это старые республиканские налоги, лишь воскрешенные и реформированные Августом, вероятно, под влиянием и по образу однородных египетских податей. Как справедливо указывал Гиршфельд и подтверждает его взгляд наш Виппер, административное и финансовое устройство эллинизированного Египта произвело на Августа, его присоединителя, глубокое впечатление и отразилось заимствованиями во множестве его учреждений и реформ. Кроме указанных сумм, Август отдал военному эрарию имущества внука своего Агриппы Постума, когда тот был изгнан на Планазию (ныне Пьяноза, остров между Корсикой и Ильвой). Устроенный в начальную пору принципата, когда последний нуждался в особенно густой маскировке наружными республиканскими приметами, военный эрарий был также снабжен ими. Новую податную коллегию, поставленную ведать приход-расход инвалидного капитала, с префектом во главе, Август организовал не как свое государево управительство, но как учреждение государственное. А именно: доходные статьи свои военный эрарий собирал в том же откупном порядке, чрез публиканов (publicani), как поступали обложения в пользу эрария Сатурнова, главной республиканской казны; префектом военного эрария (praefectus или praetor aerarii militaris) назначался, а сперва даже избирался, чиновник из римских всадников — и, опять-таки сперва, даже из бывших преторов, — а отнюдь не из вольноотпущенников, которых цезари имели обыкновение ставить во главе дел и учреждений, рассматриваемых как действительная или фиктивная часть императорского хозяйства. Избираемый на трехлетний срок, префект военного эрария имел вид республиканского магистрата и даже получил двух ликторов. Когда в республиканских масках надобность уменьшилась, избрание заменилось назначением, ликторов у префектов отобрали, и остался, вместо республиканского магистрата, простой бюрократ военного ведомства, управляющий инвалидным капиталом. Военный эрарий просуществовал два века. Зыбкость его конституции не позволила ему вырасти в ярко выраженное государственное учреждение. Застряв между сенатским эрарием и цезаревым фиском, он влачил мало влиятельное существование и, по мнению Эмбера (Humbert), слился, наконец, с первой из двух касс, т.е. с сенатской казной. Последнее упоминание о военном эрарии имеется от эпохи Гелиогабала.

Фикция частновладельчества, распространенная на императорские провинции, возникла из старых республиканских полномочий, по которым главнокомандующий-завоеватель считался, так сказать, антрепренером войны своей и затем хозяином присоединенного края, покуда последний оставался на военном положении. Уже упоминалось однажды выразительное мнение Красса, что он не считает богатым того человека, который не в состоянии принять на свой счет ведение войны. Плутарх весьма оспаривает это заносчивое мнение, по Плутарх писал два века спустя после Красса, когда мир и война лежали в руках его государей; для первой же половины последнего столетия пред Р. X. слова Красса и основательны, и практичны. Расширяющейся и окрепающей республике нужны были конквистадорские экспедиции, и они явились, руководимые либо богатыми банкирами, как Красс, либо их несостоятельными должниками, как Юлий Цезарь, которого долги были настолько велики, что Красс, как хозяин денежного рынка, нашел выгоднее принять их на свой кредит, чем банкротством Цезаря вызвать кредитную панику во всем Риме. Оккупация страны после военной победы являлась для республиканских генералов-конквистадоров, достаточно богатых, чтобы вести войну за свой счет, как бы залогом возмещения понесенных ими расходов. Когда количество этих генералов-конквистадоров, последовательно сокращаемое взаимосоперничеством или военными неудачами (Красе), свелось к двум — Цезарю и Помпею, — мир сделался свидетелем междуусобия не только политических партий с двумя крупными честолюбцами во главе, не только политических принципов и социальных групп, но и, прежде всего, экономического напряжения двух гигантских имений, в которые, именем Рима, но на давностных правах частной оккупации, входили целые павшие государства и покоренные народы. Запад и Восток Средиземного бассейна сошлись в драке великой соседской размежовки, для которой Адриатикоионическая полоса Балканского полуострова последовательно указывала им Фарсалу, Филиппы и Акциум. Юлии выиграли этот великий земельный процесс, рассуженный оружием против аристократической олигархии в пользу демократического единовластия. Объединяя в государстве части спорных имений, Август имел возможность брать с двух сторон обеими руками: принял Испанию, Сирию и малоазиатские земли, на полу-вотчинном, так сказать, праве, как наследник завоевателя Помпея, а Галлию — на том же праве, как наследник завоевателя Юлия Цезаря. Облеченный своим проконсульским повелительством, Август всюду в провинциях стоит как правитель- завоеватель и преемник завоевателей. Диархия принципата подразумевала для цезаревых провинций военное положение вечно длящимся, что и обусловливало такую же длящуюся фикцию полномочий над ними цезаря. Военные силы, расположенные главными массами своими в императорских провинциях, император содержал на доходы, им из этих провинций извлекаемые. Каждая провинция имела свое податное учреждение, фиск (напр. fiscus Gallicus). Развивая свои операции, провинциальные фиски, естественно, вызвали необходимость в центральной кассе и отчетности, каковое учреждение и возникло в Риме под названием «фиска Цезаря» (fiscus Caesaris) или просто «фиска». Это новорожденное ведомство получило очень сложную компетенцию. Сан принцепса считался верховно-магистратным, следовательно, был почетный и государством не оплачивался. Понятие цивильного листа принципату чуждо; цезари окупали стоимость своих дворов из «собственных», то есть фискальных сумм. Итак, даже в первоначальном своем устройстве, сообразном с относительно умеренными финансовыми обязательными к государству, которые принял на себя Август, — фиск был центральной приходо-расходной кассой принцепса по доходностям и нуждам его провинций. Из статей государственной росписи касса эта давала питание бюджетам: 1) армии и флотов (военного министерства),

2) министерства двора, а также — конечно прежде всего —

3) внутренней администрации тех самых провинций, что доставляли фиску его доходы, — ведомство, срединное между министерством внутренних дел и современными европейскими министерствами колоний. В связи с этими тремя категориями, фиском оплачивались: хлебное продовольствие города Рима; пути сообщения, в особенности дороги стратегические; почта и разные государственные сооружения, возводимые императорами как бы в дар республике.

Недостаточность доходов сенатского эрария обнаружилась еще при Августе. Иначе и не могло быть. Замкнутая в первоначальном кругу своем, доходность сенатских провинций представляла собой поле, производительность которого должна понижаться по мере истощения почвы, рудник, который осужден на истощение, пропорциональное выработке. Главный элемент этой доходности — общественные земли, ager publicus — был очень значителен, заключая в себе громадные богатства пахотной землей, лесами, пастбищами, рудниками. Но площадь их быстро таяла в системе ассигнаций, в учреждении военных колоний, и даже просто в частновладельческих захватах, — особенно в Италии. Военные расширения Рима мало поддерживали эту площадь, да и, в эпоху принципата, захватные расширения шли по землям богатств не настоящих, но будущих. Работая на грядущие свои поколения, Рим завоевывал дикие дебри заальпийских и задунайских германских народов, девственные пустыри, которые для того, чтобы стать государственными сокровищами, сперва сами требовали громадных расходов на культивировку. Значит, если сенату и перепадали прирезки к ager publicus, то постигала их судьба русских государственных имуществ землями, лесом и рудами на Печоре, в Закавказье, на Урале, в Средней Азии. Казна не в силах была решиться на эксплуатацию мертвых богатств своих и, в конце концов, за бесценок или даром отказывалась от них или в пользу частного откупа во владение, либо аренду, или в пользу соседнего и смежного ей ведомства, — государева фиска, — обладавшего достаточными подъемными и оборотными капиталами. Расхищение общественных земель Италии осуществилось с такой быстротой, что в эпоху Домициана оно представляется уже завершенным и непоправимым фактом, а затем мало-помалу, вся эта громадная недвижимость, пройдя стадию частновладельческих крахов, переползла в собственность коронную. Таким образом, эрарий римский сидел, в некотором роде, на «Шагреневой коже» Бальзака. Он не смел иметь желаний, ибо, при каждом исполнении желания, роковая кожа зловеще сокращалась. Прозябание этой кассы при цезарях — картина длящегося банкротства, которое постоянно висит в воздухе и не падает к решительному печальному концу только потому, что государи приходят на помощь эрарию иногда денежными субсидиями, чаще же снимая с него и перенося на свой фиск разные обязательства государственного хозяйства. Субсидии Августа государству достигли четырех миллиардов сестерциев (400 миллионов рублей). Нерон ежегодно снабжал эрарий из фиска 60 миллионами сестерциев (шестью миллионами рублей). Об одной из Нероновых субсидий (под 57 г. по P. X.) Тацит совершенно определенно говорит, как о вспомогательной ссуде, вызванной падением кредита казны: дано сорок миллионов сестерциев (четыре миллиона рублей) для того, чтобы поддержать в народе доверие к государственным кассам ad retinendam populi fidem. Август, в своей политической автобиографии (Monumentum Ancytanum), хвалится, что четыре раза помогал эрарию и передавал крупные суммы управляющим казной. Что касается второго вида помощи, то, благодаря ему, хозяйство цезарей мало-помалу коснулось всех отраслей государственной жизни, а важнейшие из них приняло в себя всецело. Народное продовольствие в Риме и отчасти в Италии, пути сообщения, общественные постройки и водопроводы, монетный выпуск и т.д., — статьи государственной росписи, из которых каждой достаточно, чтобы дать работу целому министерству, — зависели теперь от средств императорского фиска. Вместе с обязанностями, фиск, конечно, приобретал и права, понемногу отобрав у эрария некоторую долю прямых налогов (tributa), значительную часть косвенных (vectigalia), вмешавшись в операции ценза, наложив руку на судебные пени, на секвестрацию имуществ по судебным приговорам (bona damnatorum), на водоснабжение. Более того: кредиты и ссуды, передаваемые из ведомств в ведомства, не могли обходиться без контроля ведомства государева над ведомством государственным и, понятное следствие, без господства ведомства ссужающего и богатого над ведомством ссуду получающим и бедным. Императорские ревизии эрарий испытал и при Августе, и при Тиберии, и при Нероне. В завещании Августа, которое, по тяжкой болезни его, когда все ждали его смерти, получило прижизненную огласку, заключались счеты не только фиска, но и эрария, и недоимок по податям. Характерно, что счеты эти Светоний определяет, как rationarium imperii (отчетную государственную роспись) или — впоследствии breviarium totins imperii (свод счетов по всему государственному бюджету). Конечно, Светоний мог примениться к понятиям своего века, когда принципат совершенно переродился в монархию и она фактически торжествовала по всему фронту государства. Но еще возможнее, что он, как добросовестный компилятор, просто переписывал дословно все эти выразительные термины со старых документов. Систематически режутся в пользу фиска крупнейшие обложения, коими пополнялся эрарий. Государи великодушно предоставляют сенатской казне такой сбор второстепенных доходов, как налог на содержателей публичных отхожих мест (loricarii), на торговцев, ремесленников, носильщиков (ручных возчиков), публичных женщин и т.д. Но либо отнимали, либо урезывали такие, например, постоянные и огромные доходности, как 2 1/2-процентный налог на процессы, учрежденный Калигулой и уничтоженный Гальбой. Отмена последним этого налога, очевидно, была радостным событием для государства, потому что правительство даже нашло нужным увековечить свою реформу специальной бронзовой медалью — «в честь отмены сороковой доли», «quadragesima remissa». Вообще, старые налоги и подати, которыми питался эрарий, по-видимому, были для населения предметами величайшей ненависти. Когда Август искал уступок от сената, он запугивал сенаторов угрозой восстановить для Рима и Италии подоходный налог (tributum ex censu), заменявший Риму «внутренние займы» на предметы военных надобностей и исчезнувший в 167 до Р. X. Когда Нерон, в идеалистическом либерализме первых дней своей власти, вознамерился осчастливить весь род человеческий, он думал достигнуть цели своей простой мерой — чрез отмену всех косвенных налогов.Сенат пришел в ужас: он жил косвенными налогами. Удар по ним сразу разрушил бы то своеобразное дворянско-кулаческое земство, в порядке которого управлялись сенатские провинции. Из всего того становится ясным один из наиболее влияющих факторов деморализации обессиленной римской республики и роста деспотического единовластия: постоянная задолженность государства пред государем. Фиск богатеет, дает взаймы и бросает от щедрот своих подачки. Громадные размеры последних ясно выражают широкий приток средств в кассы ведомства, нисколько не смущаемого риском истощения. Эрарий нищает, занимает и переходит понемножку на оскуделое положение приживалки. Диархическая республика — фикция, покрывающая монархический абсолютизм. Государственная казна — фикция, покрывающая зависимость страны от государева кошелька. Собственно говоря, в это время — после гражданских войн и, по крайней мере, на сто лет вперед — только содержимое императорского кошелька и есть для отпускной государственной казны «вещь», а не «гиль». Потому что единственно оно обеспечено тем правом, которое единственно же гарантирует правильное вышибание денег из податных слоев государства, — правом силы. Силы не только грубой, грабительски требовательной (в этих качествах не имело недостатка, а скорее страдало от преизбытка их и управление сенатских провинций), но и организованной в правильное, стройное, машинообразное и машиномерное хозяйство. Все это опять подразумевает сложную организацию пестрых фискальных должностей.

Фактически доходы фиска и судьбы императорских провинций находились в ведении принцепса бесконтрольно. Однако правовая фикция длящихся военных полномочий, отдавшая провинции принципату, никогда не забывалась, и государь как будто был обязан сенату известным отчетом по течению фискальных сумм. Но, параллельно сложной системе фиска, существовало еще огромное вотчинное управление частными владениями государей (patrimonium, res или ratio privata), фамильными и благоприобретенными. Крупные земельные владения Августа, выращенные быстрым темпом конфискации и якобы наследственных захватов в эпоху и после гражданских войн, положили начало колониальной политике цезарей и перенесли на нее центр государственной экономии. Наследники аристократических «династий», как называет Дион Кассий фамилии военных захватчиков, генералов- авантюристов последних дней республики (Помпея, Красса, Цезаря, Антония и самого Октавия), Цезари присоединили к присвоениям чрез военную силу присвоения чрез брачные союзы. В начале «Зверя из бездны» было показано, что фигура Нерона создалась, как фокус вырождения пяти знатнейших и богатейших фамилий Рима, вымерших для того, чтобы перелить жизнь свою в один род Клавдиев, который, в свою очередь, как будто не выдержал этого чудовищного наплыва сил и погиб их жертвой, как слишком полнокровный человек гибнет от апоплексического удара. То, что я говорил о психологии Клавдиев, применительно также к экономии их и к политике, которую они основали на своей экономии. Цезарь, — прежде всего — помещик, соединивший во владении своем земли основных фамилий, из которых вырос род его, Юлиев (следовательно, и побежденных Юлиями: Помпеев), Актавиев, Антониев, Клавдиев и Домициев Аэнобарбов. Это естественное и законное (формально) скопление стало ядром колоссальной недвижимой собственности цезарей, нараставшей частью чрез наследование от знатных сенаторских родов (hereditates), частью чрез конфискацию имущества государственных преступников (bona damnatorum), частью чрез новые богатые браки. Императорская фамилия становится как бы магнитом, притягивающим к себе земли и золото. За 95 лет династии Августа, она, кроме перечисленных, втянула в себя роды и веками накопленным состояния Силанов, Лепидов, Марцеллов, Плавтов, Валериев Мессал. Это — не считая сравнительно мелких, случайных и розничных поглощений, которых примером может быть хотя бы переход в руки цезарей, через Агриппину, колоссального состояния Крисна Пассиена. Вотчины государей раскинулись очень широко и в сенатских провинциях. Они не платили налогов в эрарий и пользовались самоуправлением под ведением прокураторов (procuratores patrimonii). Значит, и здесь они имели все данные для того, чтобы расти и множиться, округляясь и тучнея за счет слабеющей податной силы частного владения и пустующих либо разоренных государственных земель. Опять таки и в вотчинном управлении было тонко проведено различие между собственностью цезаря, как помещика, — частной в полном смысле слова (Patrimonium privatum), и собственностью по праву государя (patrimonium Angusti). Так, например, знаменитые римские horti Sallustiani, Салллюстиев парк, считались принадлежащими только правящему принцепсу, как владение не по роду, а по должности. Патримониальные владения цезарей управлялись, как всякие вотчины, через приказчиков (procurators, rationales), обязанных, — каждый по кругу или предмету своего наблюдения, — отчетностью (ratio). Старший управитель, дворецкий или бухгалтер, в ведении которого суммировалась отчетность приказчиков, назывался главным счетоводом — a rationibus. Домашний титул этот звучал очень скромно еще при Тиберии. Совершенно исключительное место в ряду патримониальных владений императорских занимал Египет. Август не зачислил Египта ни в те, ни в другие, но объявил его своей вотчиной, — или, как настаивает Ростовцев, не весь Египет, но бывшие коронные и частные земли египетских царей. Этот огромный и лучший угол своих вотчин Август устроил, как вицекоролевство, с префектом из римских всадников во главе управления (praefectus Aegypti). Вотчинный, частновладельческий характер Египта под рукой цезарей выразительно рисуется тем обстоятельством, что сенат не только лишен был возможности вмешательства в дела этого края, но более того: ни один сенатор не имел права въезда в Египет иначе, как спросив разрешения у цезаря. Разрешение здесь равно приглашению — быть гостем императора. Человек низших сословий свободно въезжал в Египет, потому что был для императора не ровней и понимался в посещаемой стране как путешественник по частным делам, под охраной местной власти и в зависимости от нее. Но сенатор — пэр, ровня государя, и если его посещение цезаревой страны — вотчины совершалось с государева ведома, то он принимался в ней как государев гость; если же без ведома, то как злоумышленник, забравшийся в чужое имение с какими-то тайными, а следовательно, подозрительными намерениями. Выше упомянуто было о громадном влиянии, которое Египетская вотчина римских государей возымела на дальнейшее устройство римского государства. Политической системе принципата, стремившейся и сознательно, и инстинктивно, к уничтожению самоуправлений и замене выборных форм бюрократическими, оказались необычайно на руку примеры египетской административной централизации. Как это часто бывало, победитель нашел, что им побежденные управлялись настолько выгодно и удобно для хозяев страны, что, ради польз своих, не только надо сохранить этот порядок, но, по возможности, распространить его и на всю родную страну. И вот — не покоренная Александрия подражает Риму, по покоритель, Августов Рим, подражает Александрии и надевает на шею свою ее полицейские хомуты. «В Августовых префектах повторяются александрийские чиновники. «Начальника ночного дозора» с его νυϰτογυλαϰεξ στρατευομενοξ; не трудно узнать в римском praefectus vigilum (NB. пост, который при Нероне занимал сперва Софоний Тигеллин, потом Аннэй Серен) с его командами для тушения пожара и обхода города ночью. Экзегет был воспроизведен в префекте хлебоснабжения или, может быть, в префекте города, в римском полицеймейстере» (Виппер). Ту же подражательность египетским образцам обнаруживает Август в переустройстве финансовых учреждений. В самом Египте он прямо таки сохранил финансовую организацию упраздненного царства Птоломеев. Вицекороль (Praefectus Aegypti) представлял собой государя, как генерал-губернатор края, но сверх того имелись: juridicus, законоблюститель, постоянный ревизор судебных учреждений округа, и idiologus, главноуправляющий финансами. (Маквардт.) И так как, несмотря на колоссальные размеры, значение и влияние Египта, он был все-таки не более как грандиознейшим имением частновладельческого типа, — то все эти префекты, юри- дики, идеологи — под разными громкими титулами — тоже, в конце концов и все-таки, не более как старосты и управители необычайно богатых и знатных помещиков. А Египет дал образцы для всего императорского народохозяйства, к которым одна провинция приближалась больше, другая меньше, но каждая сколько-нибудь приближалась, и ни одна совершенно не удалялась.

Таким образом, управление фиском было организовано императорами по образцу вотчинного, — вернее сказать: вотчинное устройство перебросилось и расширилось в фискальное. Порядки вели за собой и имена. Чиновники фиска, назначаемые также из вольноотпущенников государевых, и по существу, и по названию, остались прежними приказчиками на отчете, но прокуратуры их разрослись в работу казенных и контрольных палат, понятие «ratio» стало обнимать деятельность целых департаментов и специальных финансовых или промышленных ведомств- подразделений. Чиновники фиска назначались из вольноотпущенников: этот вечный «оптический обман», поддерживаемый презрительными кличками аристократических историков и сатириков, как Тацит и Ювенал, слишком долго вводил исследователей в соблазн смотреть на государственные учреждения принципата, как на какую-то огромную дворню фаворитов. То обстоятельство, что фискальная служба предоставлялась по преимуществу чиновникам, происходившим из вольноотпущенников, представляется мне просто поисками новых свежих людей, подобными тем, которые в русском XVII веке оттеснили на задний план родовое боярство служилым дворянством, в веке XVIII сочинили табель о рангах, в веке XIX выдвинули знать владимирского креста. «Птенцы Петровы», и первый из них Меньшиков, а сто лет спустя такая фигура торжествующего parvenu, как М.М. Сперанский, аналогичны этим преуспевающим вольноотпущенникам: они — Палланты XVIII и XIX веков. Но говорить, что римским фиском управляли вольноотпущенники, равносильно тому, как — если бы сказать: по смерти Петра Великого Россией управлял пирожник, при Александре Первом — семинарист, а в начале XX века — начальник железнодорожной станции. Уже самая необходимость поднять авторитет фиска в глазах народа не позволяла цезарям оставлять своих министров финансов на полурабском уровне вольноотпущенников. Ведь их контролю и распорядительству подлежали управляющие провинциями, прокураторы и т.п., часто — всаднического происхождения. В современной «Зверю из бездны» маленькой Иудее в роли прокураторов мы видим то вольноотпущенников (Феликс), то самых настоящих, столбовых, так сказать, римских дворян: Фест, раньше Понтий Пилат. Гордость народа не могла бы потерпеть ни подобных чередований, ни подчинения в должностных отношениях свободнорожденных граждан вчерашним рабам, если бы власть цезарей не умела возвышать креатуры свои чинами и отличиями, соответствующими их государственному значению. Когда Паллант сталь у власти, мы видим его, конечно, не вольноотпущенником, но всадником в преторских знаках отличия, государственным человеком, заслуги которого увековечены доской на Форуме и т.п. Сто лет спустя, директора фиска, т.е. министры финансов, старшие чиновники arationibus, получили титул «ваше совершенство» (perfectissimus), который, конечно, общественным обычаем был присвоен им гораздо раньше, чем в официальном порядке.

Письменные люди, выскочки-бюрократы античного мира сделали свою сословную эволюцию из грязи в князи с такой же быстротой, теми же средствами и по той же необходимости, как «дьяки» в старом Московском государстве. Еще в XV веке дьяки, «которые ведали прибыток князя» (значит, как раз прокураторы а rationibus), — рабы. В XVI веке дьяк Ивана Грозного — «введенный», т.е. уже вольный. Сословие смешано: «тут были рабы и свободные, ближние и дальние дьяки. Нет повода думать, чтобы дьяки-рабы не достигали близости (к царю)»... В течение XVI века «из неважного придворного чина, каким были до того времени дьяки, ведавшие письмоводство своего князя, его прибытки и казну, они становятся правительственным классом, деятельность которого обнимает все важнейшие дела и на пространстве всего Московского государства». А в XVII веке — «один дьяк и десять подьячих определены для наблюдения всех высших чинов в государстве. О результатах своих наблюдений они докладывают прямо царю, помимо бояр и думных людей» (Тайный приказ у Котошихина). В 1619 году дьяк Иван Грамотин произносит от имени царя Михаила Федоровича, в его присутствии, просительную речь к Филарету Никитичу о принятии им на себя звания патриарха. В судной боярской коллегии думный дьяк — настоящий хозяин: он — и инициатор-преследователь, и решитель расправы, — в одном характерном эпизоде о местничестве рассказывается, как думный дьяк Томило Луговской бьет костылем неправильного местника Ивана Чихачева, причем его примеру послушно следует дядя царя, Иван Никитич Романов. «Правительственную власть, исходящую из центра вновь возникшего государства, в окраинах его гораздо полнее представляет дьяк, чем старый наместник- кормленщик, хотя бы и боярин». И так далее. Но, за всем тем, всемогущие дьяки «отцовской чести не имеют» — «они и в XVII веке считаются худым чином» и продолжают оставаться «неродословными». Но «дьячество не мешало выслуге. Думный дьяк Лар. Дм. Лопухин был сделан думным дворянином; думный дьяк Сем. Ив. Заборовский возведен в знание думного дворянина, потом окольничего, а наконец, и боярина» (Сергеевич).

При Клавдии, под давлением даровитого Палланта, все фискальные и вотчинные императорские кассы получили единство: учрежден был центральный римский фиск. Управляющий им чиновник а rationibus возымел значение министра финансов — притом, как легко видеть даже из описанной уже, сравнительно узкой области первоначального фискального влияния, с чрезвычайно широким государственным авторитетом. Его министерство (officium) потребовало огромного множества чиновников, комплект которых собирался, как только что говорилось, из вольноотпущенников или — на низшие должности — даже из рабов. Министр фиска объединял в руке своей все операции фисков провинциальных; дирекции последних, как в Риме, так и за его чертой, были строго подчинены контролю центральной римской кассы, которая оплачивала ордеры по выдачам. Фиск сделался главной государственной кассой, которая держала в зависимости от себя государственную казну сената (Aerarium) чрез постоянный текущий с ней счет и частную авансировку крупных сумм. (Humbert.) Таким образом, Паллант был настоящим финансовым диктатором своей эпохи. Он неограниченно распоряжался бюджетом, стоя не только во главе всех фискальных учреждений, но и выше администраторов, управляющих провинциями, так как, без его контроля и санкции, кассиры фиска (arcarii) не погашали представляемых к уплате провинциальных ассигновок. Вот как изображает правительственную роль чиновника а rationibus поэт Стаций в стихотворении на смерть вольноотпущенника Клавдия Этруска — преемника Паллантова: «Вот уже одному блюстителю вверена роспись императорских капиталов, богатства, рассеянные между всеми народами, и расходы вселенной. Добыча золотоносных рудников Иберии, сверкающий металл Далматских гор, жатвы африканских нив, умолоть на гумнах знойного Нила, ловли водолазов в восточных морях, развитие скотоводства на лакедемонском Галезе, прозрачный хрусталь, дубовые дебри Нумидии, великолепие индийской слоновой кости, — все вручено одному министру!все, что влекут в нам Борей, суровый Эвр и тучегонитель Австр. Легче сосчитать капли зимних дождей и листья в лесах, чем твои обязанности. Ты поставлен бодрствовать, твоего чуткого ума дело соображать ежедневный расход по римским войскам, раздачи милостей народу, потребности храмов, устройство высоких водопроводов, портовые сооружения, длинно растянутую дорожную сеть; на твоей ответственности — золото, предназначенное сверкать на плафонах государева дворца; бронзы для отлива божественных кумиров; чеканка звонкой монеты для Италии. Редко выпадает тебе отдых, не до наслаждений твоей душе, ты наскоро обедаешь, и некогда тебе утопить заботу в глубоком кубке». Между тем Клавдий Этруск, не гонявшийся за политическим влиянием, имел все-таки меньшую компетенцию, чем Паллант, который, подняв значение своего ведомства до повелительного первенства в строе всей государственной машины, положил на ход ее властную руку и, понимая роль свою, как роль первого министра, мешался во все. Может быть, именно реформа объединения розничных государственных касс в общий фиск и поссорила Палланта с Нарциссом. По крайней мере, последний открыто восстал против Агриппины и Палланта именно после того, как был обличен императрицей, — а это все равно что самим Паллантом, — в денежных злоупотреблениях по сооружению канала из Фуцинского озера в реку Лирис. Гиббон высчитывал приходные статьи римской империи в 350—450 миллионов франков в год. Дюро де ла Малль предполагает годовой доход сенатской казны около 40 миллионов франков, — значит, в 10% Гиббоновой суммы. Это — выразительная иллюстрация и к тем соотношениям между фиском и эрарием, о которых шла речь выше, и к тем громадным (относительно к времени и дороговизне денег) суммам, которыми ворочал министр римского фиска. Обреченность римской государственной казны может быть понятно выражена таянием ее сбережений. По смерти Тиберия их оказалось на сумму двух миллиардов семисот миллионов сестерциев (270 миллионов золотых рублей). По смерти Антонина Пия — на сумму 745 миллионов франков (1861/4 миллионов золотых рублей). Столетнее разорение всемирного государства, правда, однажды потрясенного страшной гражданской войной, но зато постоянно обогащаемого внешними войнами и развитием торгового оборота в растущем населении, выражается — 84 миллионами рублей дефицита. Правда, у римлян зато не было внешнего государственного долга. Но, ведь, им и не у кого было занимать.

Трудно сомневаться, что Паллант был государственным человеком редких дарований. Но применял он их в антипатичном, узко деспотическом направлении, а характер имел весьма противный. Одним из главных придворных талантов его было поразительное умение выезжать к успеху на чужом горбе. По трусости, он уклонился от заговора вольноотпущенников против Мессалины, но когда она погибла, вышло, что Нарцисс уничтожил ее как будто для того, чтобы еще усилить могущество Палланта. Он выдал Агриппину за Клавдия, и вот, жена государя — его любовница. Сенат — у его ног. Ему вывели родословную от аркадийского царя Эвандра, одного из святых полубогов древнейшей римской мифологии, и выскочка сразу стал аристократом из аристократов. О бессердечной надменности его еще будет случай говорить. Пока — достаточно и того, что важная надутость Палланта была одной из главных причин антипании к нему Нерона. По мнению Гастона Буассье, едва ли не в Палланта метил любимец Неронова двора, гениальный Петроний, создавая в своем бытовом романе (Satyricon) знаменитую карикатуру вольноотпущенника Тримальхиона. Едва ли. В Тримальхионе нет ни капли Паллантова государственного ума, в Палланте — ни капли Тримальхионова буржуазного добродушия.

Надо согласиться: Палланту — бывшему рабу с проколотыми ушами — было от чего зазнаться. Он получил всадничество и право присутствовать в сенате. Брат его Феликс, упоминаемый в «Деяниях апостольских», сделал блестящую прокураторскую карьеру и имел прозвание «мужа трех цариц»: родовые пороки этого человека — жестокость и корыстолюбие — постыдно сказались даже в таком сравнительно маленьком, обывательском деле, как процесс ап. Павла. Феликс, брат Палланта, — один из важнейших факторов-подготовителей национальной Иудейской революции.

Как часто бывает с выскочками в знать, Паллант примкнул в ней к самой крайней правой и стал заодно с партией суровых охранителей. Его инициативе обязан возникновением, не раз уже упомянутый, грозный карательный закон lex Claudia, против брака свободных женщин с рабами. Законопроект был доложен от имени Палланта самим Клавдием, и сенат объявил автора чуть не спасителем отечества. Консул будущего года, Бареа Соран — впоследствии видный деятель республиканской партии, друг Тразеи Пета и один из мучеников гонимого стоицизма — так расчувствовался, что предложил наградить Палланта преторскими знаками и пятнадцатью миллионами сестерциев, то есть пожаловать ему полтора миллиона рублей. Корнелий Сципион потребовал благодарности Палланту от лица государства за то, что потомок Эвандра, ради пользы республики, не побрезговал стать в число чиновников государя. Паллант принял почести, но отказался от денег: он предпочитает, — выразился Клавдий, — остаться в прежней бедности. Постановлено было вырезать на меди и выставить на форум сенатом утвержденную хвалу бескорыстию и древней умеренности Палланта. А его, к тому времени, считали в трехстах миллионах сестерциев, то есть — в пятнадцати миллионах рублей злотом. Знаменитый государственный человек эпохи Клавдия, талантливейший и подлейший Л. Вителлий, держал портреты Палланта и Нарцисса в домашней божнице, наряду с ларами рода своего. Правда, что об этом аристократе тоже ходило предание, что дед его вольноотпущенник, а бабушка — девица зазорной профессии. Но мы видим, что Сораны и Сципионы гнулись перед Паллантом столько же низко, а об одном из них — первом, знаем, что он был не только не низкий, но, наоборот, исключительно порядочный человек в темном веке своем. Значит, Паллант ценился не только придворной камарильей, но имел за себя и серьезную партию в сенате, которая верила в его политику и имела охоту идти за ним и поддерживать его. Огромный капитал Палланта надолго остался в памяти родовых аристократов, оскорбленных роскошью выскочки. В полемике против сословия вольноотпущенников, которой громит первая сатира Ювенала, не забыто и Паллантово имя. «Дай пройти вперед претору и трибунам! убеждает» какого-то наглого вольноотпущенника чиновник-докладчик в приемной такого же министра из вольноотпущенников. Но тот возражает:

— Я первый пришел, чего мне бояться? Небось, сумеем отстоять свое место, — даром, что я родился на берегах Евфрата, и это плачевное обстоятельство — даже, если бы я сам вздумал его отрицать, — обличают дыры в проколотых ушах моих. Мне, брат, пять магазинов моих дают четыреста тысяч сестерциев дохода. Скажешь, пурпурная тога больше дает? Знаем мы, что последнего из Корвинов нужда заставила наняться в пастухи к стадам какого-то лаурентинского овцевода. Я, любезный мой, богаче Палланта и Лициниев. Так пусть посторонятся передо мной трибуны. Дорогу богачам! (Vincant divitiae).

Надпись в честь Палланта, в которой он величался стражем государевых капиталов (custos principalium opum), украсила здание одного из императорских казнохранилищ — «у панцырной статуи Юлия Цезаря» (ad statuam loricatam divi Julii). Главным казнохранилищем цезарей и вместе государственным банком служил, кажется, храм Кастора и Поллукса, удобно расположенный у самого подножия Палатина. Калигула даже соединил храм со своим дворцом. Возможность здесь казнохранилищ подтверждается обширными подвалами храма; стихом Ювенала о том, что в его время ссудо-сберегательная касса Касторова храма перебила частные капиталы у такой же кассы при храме Марса Мстителя (Mars Ultor) ; и, наконец, открытой Гиршфельдом печатью некоего Мартиала, одного из директоров Касторова банка — procuratoris Aigusti ad Castorem.

Полновластное и — по воле Клавдия — бесконтрольное управление Палланта римскими финансами продолжалось лет пятнадцать. Удалить его оказалось не так-то легко; пришлось с ним торговаться за отставку. Покидая министерство, Паллант выговорил, чтобы его не подвергли следствию по действиям в сдаваемой должности и, таким образом, сквитали бы его счета с государством чуть ли не на честное слово. Гиршфельд именно в этом видит доказательство, что Паллант был творцом новой финансовой системы государства. Действительно, министру, разлученному с ней так внезапно, когда она была еще не закончена и бродила в переходном состоянии, необходимо было обеспечить себя в том отношении, что за путаницу, которую вызовет его уход, ему не придется отвечать, как за результаты прошлого его управления. Но любопытно, что этот вольноотпущенник-полуцарь (vieut arbitrium regni agebat, характеризует его Тацит) имел власть настоять на своих требованиях и, как мы еще увидим, не однажды. По всей вероятности, Палланта защищали и от Нерона, и от претензий республики какие-нибудь документы от Клавдия, быть может, даже и его завещание.

Для Рима отставка Палланта была полна такой же почти невероятной сенсации, как на нашей памяти отставка Вильгельмом II Бисмарка — для Берлина. Уходя из дворца после прощальной аудиенции у государя, Паллант был окружен на улице огромной толпой клиентов. Торжествующий Нерон зло сострил ему вслед: ire Pallantem ut ejuraret. Не переводимый лаконизм этой удачной (non absurde dixisse, одобряет Тацит) шутки по- русски выразится длиной фразой:

— Вот наш Паллант пошел сдавать дела — под присягу, что служил за честь и совесть.

Такую присягу, действительно, принимали всенародно при сдаче должностей республиканские магистраты. Но пост Палланта, во-первых, не был республиканским. Во-вторых, — по условию отставки, — все возможные прошлые грехи министра, и без всякой присяги, были брошены в Лету. А в-третьих и в-главных: вступив нищим в Клавдиев дворец, Паллант уходил из Неронова дворца архи-миллионером. Устраивая дела своего государя, он не клал охулки на руку и для себя. Недаром Клавдию, когда тот жаловался на безденежье, советовали — попросить взаймы у своих вольноотпущенников. Тацит определяет состояние Палланта в 300 миллионов сестерциев, Дион Кассий — в четыреста.

БРИТАНИК

I

Уволить Палланта от министерства финансов — значило закрыть Агриппине доступ к государевой казне, главному нерву власти. Удар был верен и жесток. Агриппина пришла в ярость. Гнев заставил ее окончательно выйти из роли нежной матери. Выбитая из колеи недавним торжеством Актэ, она все еще не могла возвратиться к трезвому распоряжению своим умом и железной волей, нервничала, капризничала и, в неистовстве своем, натворила множество промахов.

Хуже всего было то, что она стала грозить.

«Если сын открыто идет против нее, — кричала она и за глаза и в лицо самому цезарю, — так и она его не пожалеет, а без нее он — нуль. Ей ничуть не трудно и не страшно разрушить популярность императора, которую она же сама вокруг него создала. Стоит лишь огласить во всеуслышание пути, какими доставлена Нерону узурпация власти, в ущерб законному наследнику: ведь, там — преступление за преступлением. Она не побоится раскрыть всю глубину их, не пожалеет даже самой себя. Пусть все выплывет на чистую воду: и прежде всего, история кровосмесительного брака с Клавдием и отравление старого государя. Если все гнусности, совершенные, чтобы возвысить Нерона, привели только к тому, что сын стал издеваться над матерью, так пусть же покарает его тень Клавдия, вместе с преисподними манами напрасно загубленных Силанов!»

Нерон струсил. Он знал характер матери и, видя бешенство Агриппины, слыша ее ругательства, понимал, что если она уже грозит ему кулаками и призывает на голову его нечистую силу, то, значит, она и в самом деле способна компрометировать его, да уже и компрометирует. Был говорено выше, что вряд ли Нерона, в то время мальчика от десяти до пятнадцати лет, посвящали подробно в интриги, сплетенные для его возвышения. Прикосновенность Нерона к убийству Клавдия обличается лишь указанием Светония на нелюбовь юного цезаря к памяти своего предшественника, да остротой самого Нерона, что «грибы — любимое кушанье богов». Но нелюбви и презрению к Клавдию Нерона выучил, конечно, прежде всех Сенека — блестящий автор «Отыквления» и трактата «О милости». Мы видели, что оба эти произведения, хотя и в разных тонах, но одинаково настойчивая школа анти-клавдианства. Мальчику только и твердили, что — будь не похож на это посмешище рода человеческого. Острота же свидетельствует лишь, что Нерон знал, как умер Клавдий, но не говорит — когда он узнал. И сатира, и трактат, понятно, вовсе замалчивают преступление, а историки винят в нем одну Агриппину, а не семнадцатилетнего Нерона. Весьма может быть, что лишь теперь злобная откровенность матери открыла последнему бездну, из которой возникло его царственное могущество, во всем ее демоническом ужасе. Человек, который почитал себя, со слов воспитателей и руководителей своих, ангелом, посланным с небеси, чтобы умиротворить и облагодетельствовать человечество, вдруг осведомился, что он — черт, выкинутый адом. Это острый психологический кризис, который средневековье впоследствии пыталось разрешить легендой о Роберте Дьяволе. Это — тяжкий и мучительный перелом молодой души, в которой язвительное откровение пессимистической действительности сразу выжигает и вытравляет все, заготовленные образованием, идеалы и миражи.

История знает многих принцев, которые отказались от возможности стать государями, потому что она была обусловлена преступлением. История знает принцев, которые, имея право на престол, не дерзали вступить на него, потому что чувствовали свою совесть обремененной тяжким преступлением. Знает, наконец, государей, которые, восприяв власть через тяжкое преступление, хотя бы даже совершенное и не их руками и волей, всю жизнь потом мучились своим нравственным несоответствием сану и даже, не стерпев, слагали его. Но все эти принцы и государи были или христиане, или, вообще, люди мистического миросозерцания, верующие в загробное возмездие, воспитанные евангельским или близким к нему философским идеалом и напуганные своей житейской рознью с теми внушениями, которые обусловливали их этику и слагали религию. Нерон евангельского идеала не знал, мистиком не был, а воспитан был практической земной мудростью, которая гласила, что власть есть высшее благо, что государь есть бог на земле, и, впоследствии, будет богом на небе. Уму гордому, пылкому, жизнерадостному, даже и при воспитании христианской этикой, отречься от верховной власти — огромное, в большинстве случаев, непосильное испытание. Екатерина II вступила на престол путем военного заговора, более решительного в династической ликвидации своей, чем какой- либо другой в новой истории: зачеркнуты были сразу обе ветви потомков Алексея Михайловича — и по Петру, и по Иоанну.

Принцесса Ангальт-Цербстская перешагнула через труп Петра III и оставила задыхаться в каменном мешке Шлиссельбургской крепости Иоанна VI Антоновича, — значит, взошла на трон при условиях, ничуть не менее мрачных, чем pronunciamento Бурра, отравление Клавдия и устранение Силана, доставившие власть Нерону. Однако, когда стали восставать из мертвых ложные Петры III, а Мирович сделал попытку освободить Иоанна Антоновича, встревоженная совесть отнюдь не заставила Екатерину отречься от короны и уйти в монастырь, как предлагали ей пугачевские грамоты. На лже-Петров она посылала своих генералов с войсками и пушками, Иоанна Антоновича приколол в темнице шлиссельбургский комендант, а Мировичу отрубили голову. И огромному большинству людей ничуть не странно, что Екатерина поступила именно так, а не иначе, современность прозвала ее великой, а история одобряет за то, что она умела обезопасить свою власть и упрочить свою династию. Тем более естественно, если открытия Агриппины разбудили в ее сыне, юном язычнике по наследственности, атеисте по воспитанию, отнюдь не великодушный порыв бежать от ужасной высоты, на которую мать подняла его кинжалом и ядом, а наоборот — грозную решимость держаться за столь дорогой ценой купленную власть всеми силами и средствами, жестокую готовность убить, казнить всякого, кто на нее посягнет.

К несчастью, Агриппина тут же, крича и проклиная, сама проговорилась сыну о первой очередной жертве, которую надлежало ему с пути своего устранить.

— Хорошо еще, — язвила Нерона императрица, — что боги внушили мне сохранить жизнь Британика. Он уже достаточно на возрасте, чтобы принять отцовскую власть: империя — его, по праву, и мальчик вполне достоин ей повелевать. Я сведу его в лагерь преторианцев, и посмотрим, кого они предпочтут: дочь ли Германика и любимого сына цезаря Клавдия, или тебя, с твоим хромым Бурром и ссыльным Сенекой. Нечего сказать, хороши министры, у одного увечная рука, у другого язык школьного педанта, и, с этаким-то калечеством, они воображают и берутся управлять вселенной!

II

Нерон был очень смущен. Мать права: она любима войсками, и он — в ее власти. Если она сумела сделать одного императора, то сумеет сделать и другого, — тем легче, что теперь задача будет лишь в восстановлении явно попранного родового права, в торжестве, если не закона, то равного ему обычая и справедливости над преступной интригой. Юридические тонкости, которыми было защищено и, в благоприятную минуту народного расположения, оправдано предпочтение Нерона Британику, были комбинированы очень ловко, но общественном мнение — не судебный процесс, а голос обычая и совести. Народ же привык, чтобы сын наследовал отцу, и только этот домашний порядок ему понятен и кажется естественным также и в престолонаследии. Притом же, если бы даже ссылаться на главный мотив народных симпатий к Нерону, на «кровь Германика», так ведь и тут он Германик-то лишь в третьей степени и по женской линии, а по мужской только урожденный Домиций Аэнобарб, усыновленный Клавдий, тогда как мать его — истинная кровь Германика, родная дочь великого вождя, последняя ветвь, уцелевшая от этого красивого дуба. Ей принадлежал бы принципат, если бы римский закон допускал владычество женщин. У нее нет законных прав, но имеются общепризнанные моральные. Она умела грозить ими Клавдию, тем более у нее средств грозить сыну. В конце концов, Нерон — лишь ее наместник, облеченный прерогативами власти, должными принадлежать ей, но недоступными ей по законам гражданства. Возмутившись на строптивого наместника, она заменит его другим, более или менее подходящим под законные требования, — и все тут. А кандидат в заместители — налицо. Британику уже четырнадцать лет от роду; недолго и до совершеннолетия. У мальчика есть характер и голова на плечах. Он — опасная обуза, вечно угрожающее пугало. Сама же Агриппина проболталась, что сберегла Британика, как камень за пазухой — на случай неповиновения и неблагодарности Нерона.

Роковой обмолвкой своей Агриппина погубила Британика и бросила в душу сына семя подозрительного недоброжелательства к ней самой. Нерон понял, что отнюдь не материнская любовь заставила Агриппину перешагнуть через ряд злодеяний, чтобы вручить ему империю. «Она хотела доставить сыну верховную власть, но не могла переносить, чтоб он властвовал». Стало быть, если не обессилить Агриппину до полной невозможности вредить, придется всегда смотреть из ее рук, быть императором на маменькиных вожжах. У нее отняли Палланта, она грозит Британиком. Надо отнять и Британика.

Обмолвка Агриппины значительно уясняет странное поведение Британика в утро смерти Клавдия, подтверждая, что между мачехой и пасынком были хорошие отношения, что принц имел полное основание ввериться Агриппине и не ждал попасть в ловушку. Попав, — мальчик, по-видимому, умел догадаться, что теперь для него самое главное — уберечь свою голову, и вел себя с тактом. Из Британика — благодаря его жалкой участи — легенда сделала чуть не преждевременно погибшего гения, протестанта против безнравственности века и даже тайного христианина (Фаррар). В большой плюс ставят Британику его отроческую дружбу с Титом, сыном Веспасиана, впоследствии императором. Достигнув верховной власти, Тит воздвигнул Британику, давно уже всеми забвенному, две статуи: золотую — на Палатине, и слоновой кости, конную, — для ношения в священных процессиях, предшествующих цирковым играм. Статую эту носили в сказанных торжественных ходах еще во времена Адриана и историка Светония. Хотел ли при этом Тит благодарно почтить память друга детства, или думал, как вообще старались Флавии, лишний раз подчеркнуть пред Римом свое нравственное сродство с семьей божественного Клавдия и глубокую антипатию к эпохе Нероновой узурпации? Во всяком случае, дружба Тита совсем не предлог возвеличивать Британика: Тит не всегда был «утешением рода человеческого», а юность проводил столь же беспутно, как и все подростки в знатных фамилиях века. Остепенился он только к совершенным годам, когда суждено ему было принять императорскую власть. Ранее он имел репутацию сквернейшую — развратника, свирепого хищника и вероломца. И Дион Кассий и Светоний рисуют Тита в ужасном свете: в отрочестве он — педераст (порок, в котором, мы видели, Тацит обвиняет и Британика), в юности — пьяница и ночной безобразник, у общественных должностей — взяточник и торговец доходными местами, на войне он зверствовал и предательски резал пленных, «даже в Риме, в Звании преторианского префекта, он выходил за пределы человечности и цивилизации, науськивая свою полицейскую шайку хватать всех, кто казался ему подозрительным, и убивать без суда. По всем этим причинам имя его было более, чем ненавистным, и, когда он наследовал империю, все боялись, не пришел бы в нем новый Нерон, которого кстати он напоминал также любовью к поэзии, музыке и танцам» (Vannucci). От Тацита мы знаем лишь, что Британик был не бездарен, хотя историк оговаривается, что, быть может, «он сохранил эту репутацию, снискав себе расположение опасностями, но не успев оправдать ее на опыте». От Светония — что у Британика был прекрасный голос и талант к пению, так что Нерон ему даже завидовал. Вот и все.

Наследственность Британика — ни со стороны Клавдия, ни со стороны Мессалины — не обещает ничего хорошего. Он страдал падучей болезнью. Кажется, в основе его характера, как и у сестры Британика, Октавии, лежала тупая, покорная пассивность. Будучи восьмилетним ребенком, он дразнил Нерона Аэнобарбом, но, очевидно, был к тому подучен. Затем — о неудовольствиях между Британиком и старшим братом не слышно до четырнадцатилетнего возраста. Могли быть холодные отношения, но не остро враждебные, и причиной тому были, конечно, такт и ловкость Агриппины. Мы видели, что старания Нарцисса составить партию Британика не увенчались успехом — едва ли, главным образом, не по равнодушию к тому самого Британика. Подрастая, принц вошел в приятельский кружок молодого императора, делил его общество, забавы. В городе ходили даже слу- хи, будто между сводными братьями возникли преступные отношения частой в то время греческой любви, причем роль женщины досталась Британику; по этой причине, Тацит почти отказывает преждевременно погибшему юноше в сожалении, чуть не говорит: так ему и надо!

Незадолго до того, как Агриппина, неосторожно раскрыв перед Нероном карты своей политической игры, объяснила ему, какой этот тихенький Британик важный козырь, принц имел неприятное столкновение с императором; оно не прошло бесследно и запало в душу цезаря — может быть, потому, что произошло на почве артистического состязания, и, следовательно, затронуло Нерона за самые большие струны его ревнивого сердца. В праздник Сатурналий, во дворце, на половине государя, за вечерним столом, затеялась игра в фанты. «Царем» общества был выбран Нерон. Это положение — по карнавальной свободе Сатурналий — давало ему право приказать любому из участников игры исполнить любую глупость, какая «царю» придет в голову. Назначив другим застольникам испытания легкие и не обидные, Нерон, когда очередь дошло до Британика, приказал ему выйти на середину столовой и спеть какую-нибудь импровизацию. Тацит говорит, что император надеялся, что мальчик сконфузится, осрамится и будет осмеян. Однако, если Нерон знал голос Британика и даже завидовал ему, откуда бы взяться такой надежде. Другие полагают, что Нерон хотел унизить Британика, заставляя его, принца крови, как раба — увеселителя, потешать своих пьяных гостей. На это можно возразить, что Нерон сам охотно певал за столом, а главное, так был предан искусству пения, так уважал его и высоко ставил, что ему не могло и в голову прийти, чтобы песня унижала человека. Да еще — во время Сатурналий, когда старинный веселый обычай освобождал слуг от обычного труда на господ, а господ заставлял услуживать своим рабам и рабыням. Вернее, что злого умысла Нерон не имел, а игра в фанты и была игрой в фанты, но спьяну «царь пира», сам охотник до песен, не сообразил что дает брату поручение — по нравам римского большого света — довольно щекотливое. Британик, быв трезвее, оскорбился страшно и сумел немедленно отплатить Нерону за бестактность. Не показав даже вида, что обижен, он взял кифару, встал и запел грустную элегию на тему, как горько юноше его звания быть сиротой, отстраненным от престола, и, чем бы править самому, получать приказания от другого. Мальчик имел большой успех. Вино развязало пирующим языки. Многие, разнежившись пением, хвалили Британика и жалели об его судьбе больше, чем могло понравиться Нерону; он не любил соперников в искусстве, а тема, выбранная юным певцом, впервые заставила цезаря призадуматься, что, пожалуй, сводный братец его — совсем не такое безобидное существо, как он до сих пор полагал...

Братья дулись друг на друга несколько дней; потом история улеглась и позабылась. Агриппина вновь разбудила ее, выставив имя Британика знаменем своих угроз. Бросая факел раздора, она не сообразила, что он упадет на почву, уже затлевшую чрез самовозгорание.

III

Трудно сомневаться, чтобы министры и наперсники Нерона не были призваны им на совет, какие меры предпринять против Агриппины? как поступить с Британиком? Ответ мог получиться только один: раз она грозит Британиком, Британик должен быть сделан безопасным. Как? Дион Кассий прямо обвиняет Сенеку в подстрекательстве Нерона к убиению Британика. Но Дион Кассий, в отношении Сенеки, почти что не свидетель: до такой степени тенденциозно ядовит у него умышленный подбор дурных сплетен о министре-философе. В одном, довольно, впрочем, общем и отвлеченном примере рассуждения Сенеки «О благодеяниях» (De beneficiis) Крейер усматривает намек, что, напротив, Сенека старался спасти жизнь Британика. Будем думать, что истина посередине: смерти Британика Сенеке желать был не за что, дорожить его головой больше своей собственной и отстаивать ее в ущерб своим надеждам и планам — также. Раз на суд представлялся обостренный выбор,кому быть — Нерону или Британику, то есть Агриппине с Паллантом, из- за которого и разгорелась дворцовая война, министры, как люди твердой и очень важной политической программы, конечно, должны были предпочесть того, в ком видели свою надежду и опору: цезаря Нерона, — а Британика, как грозное орудие Агриппины, согласились устранить. Но устранять принцев крови от принадлежащих им прав — даже в века более гуманные, чем Неронов, — не изобретено другого вполне верного и надежного средства кроме смерти. Решено было, что Британик должен умереть.

Я не думаю, чтобы такие люди, как Бурр и Сенека, понадобились в организации преступления. С их стороны важно было принципиальное согласие; они его дали и отошли в сторону. Черную работу убийства обдумали с Нероном его распутные куртизанъ!, челядь, вольноотпущенники.

Сперва раскинули умом: нельзя ли запутать Британика в какой-либо заговор или дело об оскорблении величества, чтобы явилось право умертвить его открыто, как государева изменника? Но принц, по молодости лет, еще не занимался политикой; наклепать на четырнадцатилетнего мальчика государственное преступление представлялось вопиющей бессмыслицей и несправедливостью, которую общественное мнение Рима встретит взрывом негодования и презрительных насмешек. Нерон не доверял своим сообщникам и не смел рискнуть на открытое убийство. Тогда положено было отделаться от Британика тайно, ядом.

Факт отравления Британика можно считать бесспорным, так как он засвидетельствован четырьмя античными писателями, работавшими самостоятельно друг от друга. Германн Шиллер указывает в исторической литературе XIX века трех авторов, которые оспаривают возможность убийства: Рейнгольда, Штара и анонимного писателя, цитированного Латур Ст. Ибаром. Но сам он, вопреки столь свойственной ему оправдательной тенденции, совершенно справедливо находит, что невероятный склад рассказов о факте не есть еще доказательство его невероятности. Обстоятельства убийства, как они рассказаны у Светония, а еще более у Тацита, скомпонованы противоречиво, сбивчиво и главное, чересчур эффектно. Дело произошло будто бы так.

Сварившая недавно яд для цезаря Клавдия, знаменитая знахарка-отравительница Локуста, осужденная за множество преступлений, содержалась в то время в тюрьме при преторианских казармах, под надзором трибуна преторианской кагорты Юлия Поллиона, или, быть может, под домашним арестом, на его ответственности, — подобных тому, как впоследствии помещен был, в ожидании цезарева суда, апостол Павел. По обстоятельствам дальнейшего рассказа второе предположение вернее. Осужденная на смерть, ведьма мало тревожилась приговором, висевшим над ее головой, зная, что, по нравам века, она — человек нужный, и мрачное ремесло ее часто бывает в спросе у правящей власти. Юлий Поллион, — не лишнее отметить, что, по своему званию преторианского трибуна, он был прямой подчиненный Бурра, — становится посредником между поднадзорной узницей и тайным советом государя. Как раньше Агриппина удалила от Британика гувернеров-мессалианцев, так теперь «позаботилась», говорит Тацит, чтобы при Британике остались лишь люди без чести и совести. Удаление педагогов-агриппианцев должно было вызвать шум в городе. Рим заговорил, что принцу готовится недоброе. Удивительно, как столь важная перемена не привлекла внимания Агриппины и не вызвала ее вмешательства.

Первый прием яда Локусты дан был Британику именно чрез этих негодяев, приставленных к нему якобы дядьками. Но городские слухи проникли в тюрьму и заставили Поллиона и Локусту действовать осторожно, чтобы отравление не вышло слишком откровенным: ведьма сварила яду слабого, медленно действующего. Почувствовав себя нехорошо, Британик принял рвотного — и исцелился. А между тем были уже сделаны приготовления для его похорон.

Нет преступлений ужаснее, настойчивее тех, что совершаются подростками. «Предумышленные убийства, совершенные очень юными преступниками, — говорит D’Haussonville, — почти всегда сопровождаются отвратительными подробностями упорной жестокости». Молодые души с равной страстностью бросаются что на путь добродетели, что на путь порока, и если на первом они совершают подвиги, которым умиляются ангелы в небесах, то, попав на второй, они дикой энергией злодейства способны удивить дьяволов в аду. Кто изучал психологию малолетних и несовершеннолетних преступников, тот знает, как неотступно и навязчиво завладевают ими преступные идеи, однажды запавшие в их мозги; как мало обескураживает их неудача; с каким упрямством они возвращаются к намеченной жертве, чтобы покончить с ней, во что бы то не стало. В особенности же развито это упорство преждевременной жестокости у тех несчастных детей, которые, помимо дурной наследственности или, точнее будет сказать, ее волей, слишком рано разбудили в себе чувственность и нашли ей преувеличенное или противоестественное удовлетворение. «Я всегда замечал, — говорит Ж.Ж. Руссо, — что молодые люди, рано испорченные и отдавшиеся разврату и женщинам, бывают бесчеловечны». «Легкость, с которой педерасты проливают кровь, поистине ужасна, — замечает Карлье; — эти люди, столь застенчивые, жеманные и робкие в обыденной жизни, вдруг становятся жестокими, наподобие самых закоренелых преступников. Развитие жестокости, конечно, есть мозговое последствие привычек противоестественного разврата». Нерон подходит, как пример, под положения всех трех авторов — графа Д’Оссонвиля, как ранний убийца, Руссо, как бесчеловечный воспитанник преждевременного разврата, и Карлье, как жертва противоестественного порока, наследственного в роде Клавдиев и с особенной лютостью свирепствовавшего именно в ветви «крови Германика».

Ужасная потребность доделать преступление стихийно охватила Нерона, когда ему доложили о выздоровлении Британика. Он пришел в бешенство. Выбранив, как нельзя хуже, трибуна, он собственноручно избил Локусту и приказал немедленно казнить старуху, раз она не умеет даже позаботиться о безопасности своего государя.

— Я требовал яду, — кричал он, — а ты ему дала лекарства!

Отравители оправдываются, что хотели обмануть общественное мнение и подготовить себе, на случай следствия, путь к оправданию.

— Так вам общественное мнение и возможность оправдания дороже моего спасения?

Локуста говорит, что она заботилась о самом же Нероне, старалась, чтобы слишком явное преступление не обрушилось своей тяжестью на него.

— Вот глупости! — презрительно возразил Нерон. — Чего мне бояться? Разве Юлиев закон для меня писан? (Sane legem Juliam timeo!).

Он, что называется, закусил удила. Преувеличивая опасность и все более и более разжигая себя злобой на Британика, он изнемогает от нетерпения видеть брата мертвым у своих ног. Подай ему смерть сейчас, сию минуту, мгновенную, «как бы от меча»! И вот — на его глазах, в его спальне, Локуста варит быстро убивающее зелье. Силу яда испытали на козле. Агония животного продолжалась пять часов. Нерон недоволен: долго! Ведьма уварила траву крепче и дала поросенку: тот издох на месте. Нерон успокоился.

До сих пор история, если и не без прикрас, то хоть сколько-нибудь вероятна. Эффектно-зверская острота о законе Юлия очень плохо вяжется с желанием Нерона, чтобы убийство было тайным, и, очевидно, придумано post factum, когда сложилась и обросла подробностями легенда о смерти Британика. Затем мы вступаем уже в область романа.

Вечером 13 февраля или немного ранее того у цезаря был пир. За высочайшим столом возлежали Нерон, императрица-мать и императрица Октавия. За малым столом — Британик со сверстниками. Соседом его по ложу был Тит, сын Веспасиана, впоследствии император. Британик спросил пить. Предвкушатель подносит принцу кубок, отведав питье у всех на глазах. Британик попробовал, нашел напиток чересчур горячим и не захотел пить. Предвкушатель идет к буфету, чтобы разбавить питье холодной водой и, вместе с ней, вливает в кубок отраву Локусты. Британик пьет. Действие яда мгновенно. Принц падает на пол без единого крика, без дыхания. Общий ужас. Нерон — один из всех пирующих, ничуть не смущенный — оставаясь на своем ложе с видом совершенной невинности, беспечно успокаивает гостей: это-де пустяки; ведь вы же знаете, что Британик страдает падучей; припадок скоро пройдет, и мальчик встанет здоровым. Пусть его отнесут в постель и позовут врача, нам же нет смысла прерывать радость пира из-за такой безделицы.

И — «после короткого молчания» — веселье восстановилось. — Никогда я не думал, чтобы было так легко убивать! воскликнул юный преступник француз Gigax, покончив свое первое двойное убийство, после которого он отправился в фотографию снимать свое изображение на ограбленные деньги. Во время сеанса он был совершенно свеж и спокоен, причем на его лице отражалась такая ясность, что, по словам фотографа, было даже приятно смотреть (Дриль). Его сообщники, Вольф и Руф, после преступления, отправились ужинать и пригласили в свою компанию какого-то первого встречного рабочего. Когда, сутки спустя, их арестовали, их случайный собутыльник не хотел верить в их виновность. — Это невозможно, — убеждал он, — не едят с таким аппетитом, имея два убийства на совести! Французские убийцы-подростки, оставившие след в уголовных летописях, знаменитые Абади, Лепаж, Капе и др. — все, без исключения, поражали своим спокойствием по совершению кровавых злодеяний. Легкое, будничное отношение к кровавому акту дает этим жертвам преступного предрасположения выдержку хладнокровной сосредоточенности, которую редко сохраняют случайные убийцы. По словам профессора Жоли, «у сутенеров и мужских проститутов скоро вырабатывается в сообществе им подобных зверей характер, дающий им возможность ни перед чем не отступать. Они постоянно бывают расположены совершить убийство из-за слова, из-за пустой фантазии, на пари, самое большое — для кражи и притом для кражи всего нескольких франков». Жоли объясняет эти несомненные явления «презрением к человеческой личности, развивающимся у подобных субъектов». Это положение совершенно сходится с теми заключительными строками первого тома «Зверь из бездны», в которых я характеризовал позднейший самостоятельный режим Нерона, как «век убежденного и торжествующего неуважения к человеку».

Никто не исключая даже сестры Британика, нежно любившей брата, императрицы Октавии, не был так взволнован, испуган, подавлен неожиданным бедствием, как Агриппина. Ужас ее был всеми замечен. Смерть Британика упала, как снег на голову. Агриппина узнала свой яд, работу Локусты, — и поняла, что сын вырвал у нее из-под ног последнюю опору, что она разбита наголову и брошена на край пропасти: юноша, который так спокойно отправил на тот свет брата, не поколеблется, в случае надобности, послать вслед за ним и мать. Напрасно старалась она принять спокойный вид: испуг и скорбь ее были так очевидны, что возбуждали всеобщее сочувствие. Всем стало ясно, что если припадок принца последовал не от падучей, но от яда, то Агриппина, — на этот раз, не в пример прочим, — здесь ни при чем. Скорбь Агриппины по Британику отмечена даже анти-неронианским памфлетом, трагедией «Октавия», выплывшей на свет, вероятно, в эпоху первых Флавиев и написанную неизвестным автором в манере Сенеки которому ее многие и долго, но напрасно приписывали, — главным образом, на том основании, что в этой трагедии чрезвычайно много схожих выражений оборотов с «Сатирой на смерть Клавдия».

— Даже свирепая мачеха заплакала, — говорит в «Октавии» кормилица этой заглавной героини, — когда возложила на костер для сожжения тело твое (Британика) и погребальное пламя вихрем унесло члены твои и лик, в богоподобном полете.

О непричастности к преступлению Октавии нечего было и говорить. Припадок брата поразил ее, но, «несмотря на свои очень юные годы, она научилась скрывать в себе скорбь, любовь, все свои душевные состояния». А вернее, что тупая, вялая, наивно-доверчивая по природе, она успокоилась объяснением мужа. По-видимому, она даже осталась за столом.

В ночь Британик умер. Заранее подготовленная церемония свершилась немедленно при весьма скромной обстановке. Труп снесли на Марсово поле, к мавзолею Августа и предали огню. Ночь — как нарочно — выпала ужасная, с грозой и проливным дождем. В толпе, сопровождавшей печальную процессию, громко говорили, что небо гневается на явное братоубийство, но — дальше слов выражения негодования не пошли: еще одно доказательство, что Британик не был популярен. Смерть его — как гибель прямого наследника верховной власти от руки узурпатора — схожа с убиением царевича Димитрия в Угличе, включительно до объяснения несчастного случая припадком падучей болезни. Но смерть царевича Димитрия сопровождалась бунтом вознегодовавших угличан, а тень убиенного почти на полвека стала истинной повелительницей двух великих государств — республики Польской и царства Московского. Британик же — как в воду канул. Рим забыл сына Клавдия, не только не сносив башмаков, в которых шел за его гробом, но даже не успев их переобуть. Век цезарей имел своих самозванцев. Когда Тиберий умертвил Агриппу Постума, Августова внука, один из рабов убитого принял его имя и угрожал государству. Лже-Нероны продолжали являться даже в эпоху Домициана. И надо думать, что именем Британика решительно нельзя было повлиять на солдатские и народные массы, если не нашлось честолюбца, желающего им воспользоваться, при столь благоприятных условиях для самозванства. Жалостливой идеализацией Британика современный мир обязан французскому псевдо-классицизму. Тацит смерти его не одобряет, но извиняет ее, — извинял и Рим, говоря, что ее давно надо было ждать, — два медведя в одной берлоге не уживутся, и верховной власти не разделишь любовно пополам. Какой человек вышел бы из Британика, Бог весть; порочная наследственность сулила ему вылиться в облик одного из трех сыновей Ивана Грозного: в свирепого Ивана, безвольно-юродивого Федора или Димитрия, проявлявшего жестокие замашки и строптивость, напоминающую детские вспышки Британика. Во всех трех случаях для человечества нет большой потери, что сын Клавдия не отведал верховной власти. Доброго влияния на государственный строй смена Нерона Британиком не могла иметь. Не только потому, что личность принца обещали столь же мало хорошего, как и тот, кому она предназначалась на смену, но и потому, что смена эта знаменовала мгновенное падение Сенеки и Бурра, реакцию и восстановление клавдианского режима. Если бы даже из Британика вышел государь-кукла, в роде Федора Ивановича, то Агриппина и Паллант совсем уж не годились в Борисы Годуновы. Главное же: даже в самом счастливом случае, эта смена была бы не более, как кратковременной отсрочкой династической катастрофы, подобной именно той, роль которой для московской Руси сыграло царствование Федора Ивановича. Государство, реформированное Августом, выработало новые слои населения и новые формы жизни, которые требовали — если не все сознательно и гласно, то все инстинктивно — нового правления с новыми людьми. Старая династия отжила свой век и физически и морально. Импотентные политически, бездетные и полоумные, правнуки Августа стремились к неминучему концу своему с такой же обреченностью, как впоследствии в московской Руси правнуки Ивана Третьего, который, к слову сказать, имел много общего с Августом и в политической роли своей, и в личном характере, и даже наивно претендовал на происхождение от него. Для Рима назревало смутное время, — революционный взрыв стихийного и затяжного порядка и страшно неопределенного характера, так как, по незрелости масс, разменялся он в борьбу не народных слоев, но личностей, и расплылся в междоусобиях династических состязаний. Кратковременные государи, которым отдавали принципат смуты по смерти Нерона — Гальба, Отон, Вителлий, — да и сам Нерон отчасти, — вольно и невольно сыграли в римской империи ту же роль дрожжей в опаре, что наши самозванцы (я только что упомянул, что в и последних Рим не имел недостатка). Военно-демократическое настроение эпохи, поднятое брожением этих дрожжей, поставило к власти плебейскую династию выскочек Флавиев, которым посчастливилось править больше и дольше, чем Борису Годунову («вчерашний раб, татарин, зять Малюты») и Василию Шуйскому («шубник»). Но, в конце концов, и тридцатилетнюю эпоху Флавиев, несмотря на определенное тяготение их к аристократическим традициям городской республики, надо считать лишь переходной к торжеству провинции, в представительстве пришлой из него боярской династии испанских императоров и Антонинов. Через них государственное творчество окончательно выработалось в дворянско-бюрократический строй, чтобы надолго застыть в его крепости, как та же выработка застылой дворянско- бюрократической формы была в XVII веке задачей первых царей Романовых.

Возвращаясь к легенде Британика, легко заметить театральную несообразность сцены отравления. Почему Нерону, искавшему тайного убийства, понадобилось вдруг умертвить Британика с такой вызывающей, подчеркнутой, сценически эффектной наглостью? Мы видели, что он только что не имел людей, которым поручит явное убийство Британика (neque jubere caedem fratris palam audebat), а тут вдруг — целая группа сообщников, с предвкушателем во главе, цинически разыгрывает страшно-откровенную драму на глазах всего, точно нарочно собранного для спектакля, знатного Рима? Крайне сомнительно и то, чтобы день смерти Британика совпал с днем его рождения. Совершеннолетие наследника, облечение его в мужскую тогу, слишком заметный народный праздник: неужели Нерон для нападения на брата не мог выбрать момента более удобного, чем — когда на Британике было сосредоточено всеобщее внимание, как на виновнике торжества? К тому же и похоронили Британика, как еще несовершеннолетнего. Факт отравления — повторяю — вполне возможен, но обстоятельства его совершенно неправдоподобны. По всей вероятности, они выросли из какого-нибудь обморока Британика, случившегося публично, быть может, даже и прямо на пиру, и потом связанного в молве народной со скоропостижной смертью принца. То же самое обрастание театральными подробностями заметно в рассказе о похоронах. Светоний, Тацит, Дион Кассий — все трое говорят о дожде во время церемонии. Но у первого Нерон только устроил похороны слишком поспешно, — на следующий день, — хотя лил сильный дождь (postero die ratim inter maximos imbres). У Тацита — Британик был погребен в самую ночь убийства [«одна и та же ночь, — великолепно говорит он, — уготовила Британику и смерть и костер: nox eadem necem Britanici et rogum cojunxit) при столь страшных буре и ливне (turbidis imbribus), что чернь приняла ужасы погоды за проявление небесного гнева»]. У Диона Кассия дождь уже смыл белила с лица усопшего, и выступили предательские черные пятна от яда, которые Нерон будто бы замазывал собственными руками. В «Октавии» о способе убийства Британика нет ни слова. Известно только, что он погублен чрез преступление (exstinctus, scelere ademptus).

Отделаться от Британика тайным убийством Нерону был расчет. Совершать убийство явное — никакого. Прослыть братоубийцей на четвертом месяце своего правления, после самых либеральных речей и наряду — как прежде, так и после смерти Британика — с либеральными же, милосердными и справедливыми поступками, совсем не лестно и неудобно для государя, нуждающегося в популярности. Как бы ни любезничал Нерон со своим народом, беспричинное братоубийство не могло быть ему прощено совсем без протеста. Не мог он, да и не позволили бы ему компрометировать себя так бессмысленно. Народное расположением к Нерону, после убийства Британика, ничуть не уменьшилось, — напротив, едва ли не выросло, судя по тому, что в конце того же года он рискнул такой либеральной мерой, как отмена полицейского наряда в театры во время представлений, с мотивом, что народ сумеет сам охранять свой порядок. Наконец, в конце же 55 года вышел в свет изложенный выше официозный труд Сенеки «О милосердии», с посвящением Нерону и хвалой его душевной кротости. Крейер справедливо замечает, что, если бы сочинение это было опубликовано по убийстве Британика, то лесть его всем показалась бы чудовищной и панегирик превратился бы в сатиру. Отсюда он заключает, что хронология произведения Сенеки неверна: оно оглашено раньше смерти Британика. Или, — прибавлю я, — по крайней мере, раньше, чем слух об убийстве проник в народ, повлиял на его воображение, превратился в убеждение и развил те легенды, которые читаем мы у Тацита, Светония, Диона, Ювеналова схолиаста. Молва об отравлении, может быть, шла уже, но не была еще принята народом: ее считали сплетней обиженных агриппианцев или мессалианцев, вроде Юлия Денса, которого Нерон только что избавил от преследования за чересчур громкие симпатии к Британику. Где в подобных дворцовых драмах начинаются факты и кончаются слухи, этого установить с уверенностью не в состоянии никакое историческое изыскание, как бы тщательно ни рылось оно в косвенных уликах. В таких случаях решающим судом являются когда-нибудь только подлинные документы участников, если времени угодно сохранить их для исторической Немезиды. Загадки династических преступлений — отравлений Германика и Британика, убийство царевича Димитрия — остались для потомства таким же двусмысленным ребусом, как были они для современности. Но убийства Клавдия, Петра III, Иоанна Антоновича, Павла I, вопреки своей таинственной обстановке, не оставили поводов для исторических сомнений, потому что их не было и у современности. Этих правителей убивали не только враждебные им люди, но и время, в котором они жили и которому были тяжкими и лишними. Их убийцы чувствовали себя лишь полу- преступниками и потому почти не скрывали своих кровавых дел, а многие ими даже хвастались и гордились (Орлов). Пугачев имел успех, как предводитель крепостного бунта, боец «Земли и воли», а как в Петра III, в него и из безграмотных казаков-то, кто поумнее, плохо верили. Именем же Димитрия могли сесть на царство последовательно два самозванца, один по всенародному и всебоярскому признанию, другой — поддерживаемый значительной частью боярства, народа и образованных польским шляхетством. Сила династической легенды кроется в исторической неопределенности, созданной тем временем, когда легенда возникла. Петербург не мог поверить в чудесное спасение Петра III, но до сих пор множество умных людей, и между ними был сам гр. Л.Н. Толстой, верят в отречение и опрощение Александра Первого и отождествляют с ним известного старца Федора Кузьмича. Легенды разрушаются документами, но никогда экзегезой.

Конечно, покуда жил и правил Нерон, история убийства не могла быть оглашена. Тацит и другие черпали сведения о ней из посмертных анти-неронианских памфлетов, а политическая полемика никогда и нигде не брезговала заслонять сухую летопись заведомых факторов эффектными прикрасами исторического романа. В области последнего и надо оставить главы античных историков, что Британик был отравлен, это — по-видимому, исторический факт; — как он был отравлен — только исторический роман.

Манифест Нерона по случаю смерти Британика холоден и сух. Поспешность и недостаточную торжественность погребальной церемонии он объяснял старинным обычаем — хоронить членов семьи, не вышедших из детского возраста, в присутствии лишь тесного фамильного кружка, без похвальных речей и великолепных процессий. «Не чая за кончиной любезного брата нашего, — гласит манифест, — иной помощи, кроме как от верной нам республики, уповаем видеть сенаторов и народ римский преданными государю своему, поелику он остается один из державного рода, предназначенного промыслом богов для верховной власти».

В последних словах ясно звучит вызов Агриппине, о которой Нерон не обмолвился в манифесте ни звуком. Юноша победил и торжествовал. Из наследства после Британика он богато одарил людей своей партии. Рим отнесся к этой щедрости неприязненно: делят виллы и дворцы, словно разбойники добычу! — говорила молва, — и добро бы одна легкомысленная молодежь, палатинские куртизаны, а то лицемеры, толкующие о нравственности, воздержании, строгой жизни... Русский исследователь эпохи, Кудрявцев, справедливо отмечает, что Тацит, «приводя это обвинение, кажется, только из сожаления умолчал имена Сенеки и Бурра, чтобы не лишить это бесплодное время и последнего права на добрую память в потомстве». Впрочем, некоторые извинили малодушие пожалованных тем, что государь заставил их принять дары насильно: создавая-де свое преступление, он ищет, через раздел добычи, образовать вокруг себя кружок влиятельных как бы соучастников, им обогащенных, а потому к нему и привязанных. Извинение — более чем слабое. Трудно одарить человека против его воли и согласия. В первой книге Сенеки «О благодеяниях» есть очень красноречивая тирада о подарках против воли, которые порядочному человеку приходится иногда принимать, скрепя сердце, от тирана, подобного дорожному разбойнику или морскому грабителю. Так как книга написана в 56 году, то Крейер считает тираду косвенным ответом на дурные толки о Сенеке по поводу пожалования ему из наследства Британика. Мне кажется очень мало вероятным, чтобы первый министр государства, далеко не собиравшийся тогда расстаться со своим постом, рискнул выпустить в свет такое прозрачное самооправдание, обличающее Нерона не в бровь, а прямо в глаз, обзывающее его latro, pirata. Как бы ни был Сенека гибок пером и зыбок характером, но написать на протяжении одного года столь резко противоположные характеристики одного и того же лица, освещая Нерона с белой стороны, в «Отыквлении» и в книге «О милости», а с черной — в книге «О благодеяниях», — первому писателю эпохи, которого каждое слово схватывается на лету, запоминается, взвешивается, становится школой, — и невозможно, и непристойно. Положение Сенеки в Риме, ему современном, было не менее положения Л.Н. Толстого в современной России, и скорее даже — более, так как с авторитетом великого этического писателя он соединял авторитет высшего государственного сановника — образца, показателя, как порядочный человек правит своим государством. Мы знаем, что авторитет этот ничуть не поколебался после смерти Британика — ни во дворце, ни в обществе. Сенека остается главой государства еще целых шесть лет. Уважение народное к нему вырастает настолько, что некоторые участники Пизонова заговора впоследствии серьезно подумывают: когда свергнут будет Нерон, не избрать ли принцепсом Сенеку — ради его популярности? Люди такого калибра и такой ответственности не срываются на фельетонных неровностях и междустрочных метафорах. Смелость, с которой написан объективный риторический пример Сенеки, говорит скорее за то, что министр-философ никак не предвидел возможности, чтобы публика придала его словам субъективное толкование и обратила их на него с Нероном. А такая недогадливость допустима в столь остром и внимательном к себе писателе, как Сенека, только при том условии, если и нечего было опасаться. В 56 году легенды Британика еще не было, а рассказы о насильственной смерти принца, если и плыли в обществе по-шепту, то — как партийный слух, оправдываться против которого и обращать внимание на который высокопоставленному философу не приходилось. Серьезно злословила, по всей вероятности, покуда только зависть к слишком богатым раздачам, к тому же, быть может, — не всегда тактичным. Так, если верить Светонию, даже Локуста получила долю в наследстве после несчастного принца: Нерон, будто бы, помиловал ее за прежние вины, наградил обширными поместьями (proedia ampia) и даже позволил открыть что-то вроде школы токсикологии (oiscipulas cladit). Последняя подробность — опять из легенды, но две первые милости более вероятны. Быть может, бестактность их и положила начало дурным слухам, бросив новый свет на дворцовую тайну.

Пожалования из Британикова наследства были назначены и Агриппине, — однако она, при всем своем корыстолюбии, сумела отвергнуть недостойный дар и остаться непреклонной в своем материнском гневе.

А между тем на нее надвигалась уже новая гроза: на горизонте появилось новое светило, прекрасное, но зловещее, которому суждено было сыграть в трагедии Агриппины с сыном главную, решающую роль.

ПОППЕЯ САБИНА

I

«Была в Риме Поппея Сабина, отцом которой был Т. Оллий, она приняла имя деда по матери, человека громкой известности, Поппея Сабина, бывшего консула и блиставшего триумфальными украшениями; ибо Оллия погубила дружба Сеяна, прежде чем он мог отправлять общественные должности». Такой рекомендацией вводит Тацит на сцену своей трагедии о Нероне главное затем действующее в ней лицо.

Предок-триумфатор, ради фамилии которого эта «первая дама столицы» пожертвовала своим родовым именем, не представлял собой большой политической величины. Его любил принцепс Тиберий — по крайней мере, 24 года продержал его генерал-губернатором важнейших провинций. Не потому, чтобы чиновник этот проявлял какие-либо особые административные дарования, а именно за то, что звезд с неба Поппей Сабин не хватал и, следовательно, подозрительному старому Цезарю не был страшен, а в то же время, по-видимому, был достаточно исполнителен по службе и порядочен, чтобы уживаться с населением, без жалоб со стороны последнего на чересчур уж грубые злоупотребления и грабеж. К этому роду жалоб Тиберий был очень чувствителен, ибо не любил, чтобы его правительство компрометировали. Любопытно, что Тацит относится к системе Тиберия выдерживать одного и того же администратора на одном и том же высоком посту с недоумением и отрицанием. «Поппею Сабину было предложено управление Мезией, причем ему были прибавлены Ахайя и Македония. Это также было у Тиберия в обычае — продолжать власть и удерживать многих до конца жизни при тех же армиях и тех же гражданских управлениях. Причины этого передаются различно: одни говорят, что он оставался до конца верен однажды сделанным назначениям из нелюбви к новым заботам, другие, будто это по зависти, чтобы не дать пользоваться (этими должностями) большему количеству чиновников. Есть и такие, которые приписывают это как хитрости его ума, так и нерешительности его суждения; ибо он, с одной стороны, не искал выдающихся качеств, с другой — ненавидел недостатки: от лучших людей он ждал опасности для себя, от негодных опасался бесчестия для государства. В этом колебании он, наконец, дошел до того, что иногда поручал управление провинцией таким людям, которым он был намерен не позволять удаляться из Рима».

Если Т. Оллий, отец Поппеи Сабины, погиб вместе с Сеяном, следовательно в 31 г. по Р.Х., то, хотя бы она родилась именно в этом году, она была, когда встретилась с Нероном, уже не первой молодости по римским понятиям: ей было 26 или более лет, тогда как ему всего 19. Мать этой Поппеи Сабины, тоже Поппея Сабина, имела судьбу незаслуженно трагическую. Будучи женой П. Сципиона, она имела несчастье влюбиться в самого блестящего человека своей эпохи и, кажется, встретиться в этом увлечении с супругой цезаря Клавдия, пресловутой Мессалиной. Впрочем, последняя, по словам Тацита, зарилась также на великолепный Лукуллов парк, которого герой романа был наследником и усовершенствовал его до замечательного великолепия. Поппея Сабина, будущая императрица Рима, имела не менее 16 лет, когда красавицу мать ее, женщину уже не молодую и, кажется, очень мирную, подвергли домашнему аресту, как преступницу, состоящую в любовной связи и политическом заговоре со знаменитым Валерием Азиатиком, дважды консулом, главой заговора на смерть Калигулы, богачем и изящнейшим человеком своего времени. На следствии П. Сабину до того запугали грозившею ей тюрьмой, что несчастная женщина предпочла сама наложить на себя руки. Память ее и Валерия Азиатика была оправдана, а погубивший их обоих, по приказанию Мессалины, доносчик Суиллий осужден и сослан на Балеарские острова в том же 812 а. и. с. — 59 по Р.Х. году, когда у Тацита появляются первые известия о Поппее Сабине Младшей. Рассказ о загробном оправдании матери отделен всего одной главой от первого выхода на историческую арену дочери, так что между тем и другим событиями может быть установлена вероятная причинная связь. Дело Суиллия возникло почином Сенеки.

Процесс Публия Суиллия — до известной степени тоже анти-агриппианский. По крайней мере, он возник из неудовольствия, которое делила и резко высказала императрица-мать. Уже рассказано было, что одним из первых сенатских постановлений при Нероне, состоявшимся вопреки противодействию Агриппины, был восстановлен Цинциев закон против платной адвокатуры. Мера эта, по- видимому, входила в программу общего похода против «доносчиков» (delatores) — страшного зла общественного, выросшего в три предшествующие принципата на почве крайне неопределенных и широко толкуемых законов об оскорблении величества, семейных преступлениях и должностных разоблачениях. Зло это получило свое начало еще в республике, но дорогу к широкому развитию дало ему Августово законодательство, которое ввело контроль государства в уют семьи и — с естественною ревностью — берегло авторитет новой государевой власти от легкого к ней отношения. Клавдианский деспотизм видел в институте доносчиков охранительную силу, одну из опор своей государственной системы. Агриппина, в частности, еще при жизни Клавдия, прославилась покровительством доносчикам. Народ и сенат их ненавидел. Сочинения Сенеки, как истинный голос времени, дышат презрением, гневом и враждой, когда касаются этих знатных и богатых торговцев жизнью и состоянием ближнего. Став главою правительства, философ провел свою вполне похвальную антипатию в государственную практику. Доносчики получили ряд материальных и нравственных ударов. Была понижена вчетверо премия за доносы по семейным делам (против lex Раріа Рарраеа). Политические доносы оставлялись без последствий, а ложные, как увидим вскоре, строго карались. Восстановление же Цинциева закона должно было подрезать в корне сословие, из которого по преимуществу пополнялись кадры доносчиков: платных сутяг, равно готовых торговать и защитой, и обвинением.

Публий Суиллий был до того известным, типическим и могущественным представителем этого сословия, что, когда восторжествовал в сенате Цинциев закон, общественное мнение Рима твердило, будто мотивом такого решительного мероприятия явилась исключительно необходимость уничтожить П. Суиллия, это страшилище и позор предшествующего принципата. Фигура Суиллия, как написал ее Тацит, действительно, являет пример негодяя, замечательно цельного и из недюжинных. Он был хорошего рода: приходился сводным братом — по матери — знаменитому полководцу Кн. Домицию Корбулону и Цезонии, супруге цезаря Кая, был в свойстве с поэтом Овидием и переписывался с ним в его ссылке. В письме, которым Овидий умоляет Суиллия ходатайствовать за него перед Германиком, Суиллий рекомендован, как очень образованный человек (studiis excultus). Письмо относится к 14 году по Р.Х. Суиллий был тогда квестором Германика, — следовательно, имел уже более 27 лет; начальника своего, сколько заметно из стихов Овидия, он обожал, службой при Германике гордился и хвастался до скончания дней своих; это — старый друг Германикова дома, знавший Агриппину еще в пеленках (она родилась в Oppidum Ubiorum, ныне Кельн, 6 ноября 16 года). Удивительно, как по близости к столь чистому человеку, как Германик, могла развиться такая вредная политическая гадина. Эта дружба как бы в соглашении с тем взглядом Якоби, по которому доблести Германика оказываются чуть ли не мифическими отголосками партийных дифирамбов и, во всяком случае, рисуют потомству образ порядочного имперского римлянина, а совсем не хорошего человека. В 24 году Суиллий попал под суд за взятку по судебному делу. Сенат приговорил его к высылке из Италии, но в дело, с неожиданным жаром, вмешался император Тиберий — странный человек, в симпатиях и антипатиях которого к людям будущего бывали иногда изумительно пророческие наития. Он, с клятвой, именем блага государственного, потребовал для Суиллия ссылки на остров (высшей меры изгнания). Тогда жестокость Тиберия была принята с неудовольствием, но когда П. Суиллий, возвращенный Калигулой, сделался одним из фаворитов Клавдия, Рим заговорил, что старый император знал, какую скверную гадину он хотел задушить. Могущественный и продажный, Суиллий выжал из долгой службы Клавдия много счастья для себя и ни одного порядочного дела для общества. После процесса Поппеи Сабины и Валерия Азиатика старик — ему было уже за шестьдесят лет — совсем озверел. Угрожая Мессалине, он затравил двух братьев, римских всадников по фамилии Петра, доносом, будто бы один из них видел зловещий для Клавдия сон. Настоящей причиной преследования была ненависть к Петрам Мессалины за то, что в их доме покойная Поппея Сабина встретилась с пантомимом Мнестером, предпочитавшим ее жене цезаря.

«Обвинитель без отдыха и с ожесточением» (continuus еt saevus), Суиллий своим развращающим примером отвратительно действовал на общество. Зараза ябедничества распространялась эпидемически, поощряемая любительским пристрастием Клавдия выступать в роли судьи. Именно в это время оперились многие доносчики и государственные плуты, имевшие очень мрачное влияние на Нерона во второй деспотический период его принципата, — например, Коссутиан Капитон, зять знаменитого Тигеллина. «Не было на торгу товара продажнее адвокатского вероломства», — клеймит эпоху преуспеваний Суиллия негодующий Тацит. Наконец старый негодяй зарвался в своей наглости до кровавого скандала. Взявшись вести процесс некоего Самия, знатного римского всадника, Суиллий выманил у своего доверителя 400.000 сестерциев (40.000 рублей), а потом продался противной стороне. Ограбленный клиент зарезался в доме у предателя. Дело было доложено в сенат, и консул на будущий срок, Г. Силий, столь прославленный впоследствии своей роковой связью с Мессалиной, употребил свой авторитет, чтобы воскресить закон Цинция. Адвокатам же он предлагал питаться, вместо гонораров, «славой и памятью в потомстве». Силий, вообще любимый в сенате, увлек собрание; уже писали постановление, которым платная адвокатура подводилась под закон о вымогательстве. Тогда адвокаты, с Суиллием и Коссутианом во главе, обратились к Клавдию с петицией, чтобы закон, по крайней мере, не имел обратного действия: иначе все они, по очевидности своих проступков, осуждены уже заранее, без суда, — осталось только привести в исполнение законную кару. Клавдий удовлетворил ходатайство. Милость государя ободрила адвокатов напасть и на запретную часть закона. Искусно защищая платную адвокатуру, как постоянную и обособленную профессию, подобную военной службе и земледелию, они охотно отрекались от перспектив славы и бессмертия, но желали сохранить гонорары. Хорошо великодушничать даровыми защитами ораторам-богачам, а мы люди бедные. Когда государство не воюет, платная адвокатура — один из немногих мирных заработков, остающихся небогатым сенаторам, один из немногих путей сделать общественную карьеру, предоставленных классу плебеев. Словом: «если за науку перестанут платить, науке пропасть надо» (sublatis studiorum pretiis etiam studia peritura).

Клавдий отвечал:

— Мотивы ваши не из красивых, но не безосновательны.

И грозное постановление было смягчено: гроза ограничилась определением максимальной нормы гонорара за адвокатские услуги в десять тысяч сестерциев (1.000 рублей).

При Нероне злополучия Суиллия и ему подобных начались уже первой речью молодого принцепса. «Я не намерен лично вникать во все судебные дела, чтобы, покуда я сижу во дворце, запершись с обвинителями и подсудимыми, росло могущество фаворитов». Таким образом, успех доносчиков потерял свой главный шанс: личное внимание государя. Суиллий утратил почву под ногами и принизился — однако, говорит Тацит, не настолько, как надеялись люди, им обиженные. Старик переносил свою полу-опалу очень строптиво. Он был не из тех, кто просит пощады. Бешеный нравом, — к тому же надеясь на безнаказанность по дряхлости, — Суиллий всюду и неутомимо злословил Сенеку, в котором справедливо усматривал главного врага своей профессии. Он говорил:

— Сенека пристрастный гонитель всех друзей Клавдия, памяти которого он мстит за то, что покойный государь отправил его в ссылку, — и как раз поделом ему было! А кто такой этот Сенека? Теоретик, переливающий из пустого в порожнее к восторгу невежественных мальчишек. Вот ему и завидны адвокаты-практики, употребляющие свое дельное красноречие на защиту граждан. Я при Германике был квестор, а Сенека — прелюбодей в его дому. Неужели более преступно адвокату принять от клиента добровольный гонорар, чем развратнику — лазить по спальням женщин государева дома? Хорош мудрец! По какой это философской школе он ухитрился, в четыре года государевой милости, скопить триста миллионов сестерциев? Рим он — точно облавою обложил: вымогает завещания, клянчит у бездетных. Италию и провинцию разорил огромными процентами. У меня тоже есть капитал, но трудом нажитой и небольшой. Я все готов стерпеть: под суд — так под суд, погибать — так погибать, но не дождаться ему, чтобы я, чиновный человек старых и долгих заслуг, унизился перед счастливым выскочкой!

Злобный лай старого кляузника раздавался четыре года, в течение которых Суиллий видел падение многих своих товарищей-сподвижников, включительно до Коссутиана Капитона, в конце 57 года сосланного за взяточничество и казнокрадство. Эти — тоже постоянные — добродетели римских доносчиков иногда, быть может, являлись предлогом отделаться от разбойников профессионального обвинения. По крайней мере, в 57— 58 гг. закон о вымогательствах привел к суду трех самых грозных доносчиков империи. О падении Коссутиана Капитона только что рассказано. Ликийцы выставили однородные обвинения против лютого Эприя Марцелла, — однако, неудачно: дворцовые происки в пользу подсудимого были так сильны, что обвинители — как бы за ложный донос — сами попали в ссылку. Источник протекции Эприю Марцеллу становится прозрачен, если вспомнить, что он был призван кончить претору Люция Силана, нарушенную по интригам Агриппины и Вителлия. Вообще, как скоро тени Силанов вставали из-под земли, ими можно было заслонить любое преступление. Уже упоминалось о процессе П. Целера, убийцы Юния Силана, поднятом азийской провинцией, но затянутом волею Нерона до естественной смерти подсудимого от старости. Процесс этот тоже относится к 57 году. Покойный Люций Силан выручил Эприя Марцелла, Юний — П. Целера. Наконец дошла очередь и до третьей, самой яркой звезды доноса, — до самогоСуиллия. Сенека, которому речи озлобленного старика передавались с разных сторон едва ли еще не хуже, чем говорились, потерял терпение. Сколько правды было в злобных намеках Суиллия, будет исследовано в главе четвертого тома, посвященной политической характеристике министра-философа. Но — клевета ли была, только ли диффамация — все равно, брань доносчика Сенеку сильно задела. Способ защиты он выбрал странный: чем бы преследовать неприятеля лично за личные обиды, он упек Суиллия под суд по сторонним обвинениям в злоупотреблениях по должности азийского проконсула, — в грабеже союзников и казнокрадстве. Тацит не скрывает, что хотя проступки были истинные, но судебное дело возникло искусственно, через подысканных обвинителей. Но для судебного следствия над преступлением по должности требовался годовой срок, который показался слишком продолжительным или Сенеке, потому что, объясняют иные, он боялся оставить на воле в течение целого года злой язык Суиллия, или кому-то, гнавшему старого доносчика местью из-за спины Сенеки. Как увидим потом, Поппея Сабина Младшая имела постоянные сношения с провинцией Азией, подтасованные обвинители из которой требовали теперь Суиллия к ответу. А в ускоренном процессе, поставленном на очередь вместо этого, как скоро воскресли старые дела о доносах Суиллия, то центром тяжести обвинения стало дело о Валерии Азиатике и Поппее Сабине Старшей. Процесс Суиллия вел сам император и дал личное показание, весьма неблагоприятное для подсудимого. Поппея Сабина Младшая была в это время замужем уже за Отоном, неразлучным другом Нерона, и, быть может, под ее мстительным влиянием «золотая молодежь» соединилась с Сенекой, чтобы заставить императора доканать лютого доносчика. В процессе много любопытных подробностей. Обвинительный акт Суиллия ужасен. Чтобы спастись от его доносов, люди, как Кв. Помпоний, консул 794 (41) года, бросались в гражданские войны; от них гибли даже члены государева дома, как Юлия, дочь Друза, Сабина Поппея, Валерий Азиатик, Лузий Сатурний, Корнелий Луп — таков синодик знатнейших жертв Суиллия, а за ними следовали «целые полки римских всадников». Тацит дает понять, что обвинения, серьезные уже сами по себе, раздувались по желанию правительства свалить на Суиллия собственные старые вины. Старого палача, упраздняемого за ненадобностью, старались сделать козлом отпущения, который унес бы на себе в пустыню грехи отжившего режима. Любопытно, что обе стороны — и защита, и обвинение — равно сражались именем Клавдия.

Реабилитация покойного принцепса от покоров в жестокости, конечно, понадобилась Нерону и Сенеке не по личным симпатиям. Нерон ненавидел память отчима, Сенека изобразил Клавдия в целом ряде разнообразнейших творений своих, и серьезных, и шуточных, свирепым чудовищем. Но правительству надоели упреки деспотической партии, обращаемые к новому принципату со ссылками на Клавдиев авторитет. Оно решило разбить клавдианскую легенду, выдернуть у людей старого режима опору из-под ног, очищая от деспотических воспоминаний самый режим. Суиллий заявляет, что ведется систематическая травля друзей Клавдия, — правительство доказывает, что травимые друзья — самозванцы, хуже врагов. Суиллий дает понять:

— Суд надо мною есть суд над Клавдием; я не вчинал дел своей волей, а только являлся орудием государевых приказаний.

Нерон лично остановил его:

— Неправда. Я рассматривал архив отца. Он никогда никого не насиловал к чему-либо обвинению.

Суиллий схватился, как утопающий за соломинку, за мрачную репутацию покойной Мессалины: она де приказывала! — и окончательно погубил свою защиту. Тацит приводит обвинительную реплику на этот пункт его оправдания:

— Почему же именно тебя, а не другого кого выбрала эта свирепая развратница в палачи своих жертв? Слуга, исполнитель зверских приказов, должен нести наказание, как их соучастник. А то — смотрите: награды за свои преступления эти господа принимают, а ответственность (scelera ipsa) слагают на других.

Таким образом, судя друга Клавдия, сенат, именем Клавдия, установил совсем уже не клавдианский принцип, что воля двора отнюдь не есть последнее слово закона для служащего человека, она не погашает ответственности; нельзя совершать приказанные свыше преступления без прекословия и критики.

Суиллий, по конфискации у него части имущества, был сослан на Балеарские острова. Мужественно отстаивая себя в течение неудачного процесса, характерный старик отнесся с тем же упрямым презрением и к постигшему его наказанию. Благодаря поддержке сына и внучки, к которым перешла не конфискованная часть его состояния, а также все, что принадлежало им по завещаниям матери и бабки, но оставалось в пожизненном владении отца, — Суиллий жил в ссылке богато и «изнеженно» (molli vita). То есть — маленьким Тиберием на Капри, так как телесная и житейская «изнеженность» (mollitia) у Тацита подразумевает противоестественный половой порок.

Некогда Суиллий взводил на благородного Валерия Азиатика клевету и такого рода. Тогда терпение обвиняемого лопнуло, и он вскричал:

— Спроси своих сыновей, Суиллий. Они тебе скажут, мужчина ли я.

Из молодых людей, получивших такую незавидную рекомендацию, один, по имени Цезонин, был замешан в процесс Мессалины и чуть было не погиб в бойне ее любовников, и спасся только тем, что успел доказать полную невозможность своей виновности, так как в отвратительнейшей компании Мессалины он сам был дамой (in illo faedissimo coetu passus muliebria). Другой, Неруллин, был консулом в 802 году (50). Враги Суиллия хотели было подвести под суд и Неруллина по закону о вымогательствах, но Нерон воспротивился, говоря, что справедливость уже отомщена.

Старый наглый доносчик был ненавистен Риму, но роль, которую сыграл в его падении, и средства которыми для того воспользовался Сенека, тоже почему-то были дурно приняты общественным мнением. Не потому ли, что Рим, неутомимый и всезрячий сплетник, уже заметив возвышение Поппеи Сабины и, прозревая ее будущее величие, видел в деле Суиллия лишь ловкий маневр философа-куртизана подладиться к новому солнцу, так пышно восходящему? Что некоторое время Сенека был с Поппеей в отличном ладу, в том трудно сомневаться. Да и не могло быть иначе. Новое солнце было нужно министру-философу, чтобы погасить в его лучах старое светило империи, все еще мощное, хотя и сильно склонившееся к западу, — вдовствующую императрицу Агриппину. Скромная звездочка Актэ, противопоставленная было ей сначала довольно успешно, начала уже затмеваться. Случилось, что должно было случиться, и чего покойно дождаться помешал Агриппине лишь злой рок, который с недавнего времени тяготел над ней, неуклонно толкая ее к гибели. Влюбленный в Актэ на первых порах до того, что чуть было не женился, Нерон затем быстро остыл к предмету первой страсти, хотя, как уже говорено, не удалил Актэ от двора и навсегда остался с ней в дружеских отношениях.

Император был в годах бунта против родственного авторитета, когда старших не слушают именно потому, прежде всего, что они старшие, когда поступают наперекор родителям, опекунам и учителям, именно потому, что они родители, опекуны и учителя. Между 19—22 годами самое сильное и даже единственно возможное влияние на юношу, со страстным, переходящим от мальчишества к взрослости, характером, — это влияние любимой женщины, особенно если умом и силою воли она превосходит своего любовника. Поппея была значительно старше Нерона годами и, следовательно, бесконечно старше развитием, была неглупа, образована, обходительна, — женщина с характером, женщина нового поколения. Заметив интимность, возникающую между нею и Нероном, Сенека мог заключить с ней безуговорный, безмолвный союз, как с женщиной, которая вполне подходила к его целям, неоправданным Актэ. Он любезно помогал Поппее, она — ему. Если не вражда, то очень холодные отношения между ними возникли позже, когда Поппея уже полновластно владела умом и сердцем Нерона и нимало не нуждалась в Сенеке, а он понял, что Поппея не удовольствуется положением государевой фаворитки, но потянется на предельную царственную высоту, куда возносить ее старик не чувствовал ни охоты, ни силы, ни права. Поппея провела его, как Нерон — Агриппину. Провела и одурачила — верная своему несравненному таланту очаровывать всех мужчин вокруг себя, выжимать из них все возможные выгоды и затем — оставлять их в дураках. Если чтение Густавом Рихтером 694—696 стиха в «Октавии» лже-Сенеки правильно, то в трагедии этой имеется прямое указание, что Поппея обязана своим возвышением «вине» или «ошибке» Сенеки:

Caesari juncia es tuo

Taeda jugali, quem tuus cepit décor

Et culpa Senecae, tradidit vinetum tibi

Genetrix Amoris, maximum numen, Venus.

(Вот и соединил тебя факел брачный с твоим цезарем, которого обольстила красота твоя и, по ошибке Сенеки, предала тебе скованным пленником мать Амура, величайшее из божеств, Венера.)

Я не полагаюсь на этот текст, так как целый ряд других ученых старых и новых (Пейпер, Лео, Гроновиус, Веренс и др.) дали здесь иные чтения. Но, сравнивая их, нельзя не признать, что чтение Густава Рихтера наиболее соблазнительное по естественности и логической уместности исторического намека.

«У этой женщины было все, кроме чести: мать ее была в свое время красавица и передала красоту своей дочери, вместе с известностью; богатство соответствовало знатности рода; скромная наружность прикрывала сластолюбивую натуру; редко показывалась она в публичных местах и всегда при этом скрывала под вуалью часть лица, для того ли, чтобы не удовлетворить вполне любопытства тех, которые ею любовались, или для того, что это было ей к лицу. Она не щадила своей репутации, не знала разницы между мужем и любовником; не подчинялась ни чужим, ни своим страстям, она основывала свои связи на выгоде, которую могла из них извлечь».

Кто писал этот портрет роковой светской львицы?

Зола? Жид? Мопассан? Сенкевич? Габриель д’Аннунцио? Нет: Кай Корнелий Тацит. Перед нами не героиня «Парижа», «Триумфа Смерти» или «На светлом берегу», не grande coquette с подмостков французского театра, но божественная Августа Поппея Сабина, бросившая своего мужа Руфия Криспина, чтобы сойтись без любви с Отоном, потому что он был приятелем цезаря Нерона, и покинувшая Отона, чтобы, без любви, стать сперва любовницей, потом женой цезаря Нерона, потому что он был самым властным и богатым человеком подлунного мира.

II

От Руфия Криспина Поппея имела сына. В «Darkness and Dawn», довольно скучной и тенденциозной хронике Фаррара, имеется совершенно произвольная и весьма сентиментальная характеристика этого благородного Руфия Криспина и отношений его к Поппее в супружестве, изображаемом, как истинный брак по любви. Чувствительные строки понадобились Фаррару, чтобы резче оттенить безнравственность Поппеи, беспричинно бросившей столь превосходного и солидного мужа для богатого франтика Отона.

В действительности, супруг Поппеи вряд ли мог внушать ей особенно нежные чувства. Хотя бы уже потому, что именно ему, в качестве преторианского префекта и приверженца Мессалины, некогда выпало на долю арестовать Валерия Азиатика, в процессе которого погибла мать Поппеи Сабины, а к памяти матери дочь, как можно предполагать по процессу Суиллия, относилась неравнодушно. Руфий Криспин исполнил поручение с усердием, из ряда вон выходящим. Для приказанного ареста он двинул в Байи, где жил на даче обвиненный, чуть не целое войско, и Тацит, с презрительной насмешкой, отмечает, что Валерий Азиатик, закованный в цепи, был не приведен, но «притащен» в Рим (in urbem uaptus). За такую распорядительность Руфий получил, по сенатскому постановлению, денежную награду в полтора миллиона сестерциев, т.е. 150.000 рублей, и преторские знаки. Агриппина не любила Руфия, как друга Мессалины и чересчур прямолинейного клавдианца, опасного для задуманной узурпации принципата. Незадолго до отравления Клавдия, Агриппина провела реформу единоначалия гвардейским корпусом, и Руфий Криспин вместе с коллегой своим Лузием Гетой неожиданно очутились за штатом, замещенные Афранием Бурром. Естественно, что старый воин не сохранил особенно нежных чувств к Агриппине, стал в ряды тайно недовольных и, в годы пятилетия, когда Агриппина начала впадать в немилость, оказался неронианцем. Когда же неронианец Отон сперва сманил у него красавицу-жену, а потом переуступил ее самому Нерону, Руфий Криспин стал в оппозицию и государю. Мы встретим его в числе участников Пизонова заговора, хотя Тацит оговаривает его привлечение к ответственности не столько действительной прикосновенностью к делу, сколько ревностью Нерона, который никак не мог простить Руфию Криспину былого супружества с Поппеей. Криспина лишили чинов и знаков отличия и отправили в ссылку, в Сардинию, умирать от тамошней болотной лихорадки. Когда же старый солдат устоял против губительного климата, Нерон послал к изгнаннику центуриона с приказанием умереть, и Руфий заколол себя собственноручно, всего лишь несколькими месяцами пережив виновницу своих несчастий, прекрасную Поппею.

Но в конце «пятилетия», дом Руфия Криспина и прелестной жены его был неронианским. У ног красавицы-хозяйки была неронианская «золотая молодежь», и — во главе пестрой толпы вздыхателей — сам цезарь с ближайшим другом своим Отоном. Взять в любовники того или другого, или обоих вместе, было в свободном выборе Поппеи, но, расчетливо подчиняя чувственность честолюбию, она метила выше. Тацит пишет, что Отон соблазнил Поппею как молодостью и роскошью, так и тем, что он пользовался самой горячей дружбой Нерона. Я думаю, что последнее орудие соблазна, в данном случае, подавляюще господствовало над двумя первыми. Развестись с Руфием Криспином, — для Отона ли, для Нерона ли, — Поппее было нетрудно, недолго и даже не неприлично — в веке, когда дамы «считали мужей по консулам». Но, после развода, за Отона можно было немедленно выйти замуж; что же касается Нерона, Поппея видела на пути своем в императорский дворец множество препятствий, одолимых только временем, терпением и тонкой женской дипломатией.

Начать с того, что Нерон был женат, и не на такой женщине, которую можно прогнать, как первую встречную. Дочь Клавдия стояла по крови одною степенью родства ближе к Августу, чем сам Нерон, а память Августа боготворилась в Риме, и права его крови неоспоримо сочетались с традицией высшей власти. Когда Нерон однажды выразил Бурру намерение развестись с Октавией, старый генерал холодно возразил:

— Можно. Но, ведь, придется возвратить ей приданое.

А приданым Октавии была империя, которую Нерон получил, главным образом, как зять Клавдия, счастливо объединив в своем лице представительство обеих правящих фамилий — и Юлиев через Агриппину, и Клавдиев через усыновление и брак с Октавией.

Затем надо было считаться с императрицей-матерью. Если она, в безумной ревности к власти, делала сыну страшные сцены из-за связи его с ничтожной вольноотпущенницей, тем более должно было возмутить ее вторжение во дворец модной львицы, со всеми задатками повторить самое Агриппину. Вялая и туповатая Октавия, всегда покорная и бессловесная, была для Агриппины самою удобной невесткой. Она не могла жаловаться на свекровь: та стояла за нее горою — особенно с тех пор, как был отравлен Британик.

Тогда Поппея попробовала одним выстрелом убить двух зайцев: поймать Отона и не упустить цезаря. И мало — не упустить, но, сделав из нового супруга орудие своеобразного кокетства, разжечь страсть влюбленного Нерона ревностью к счастливому другу до готовности на какие угодно жертвы и нелепости.

Что Отон и Поппея сошлись по взаимному искреннему влечению, тому Нерон не мог не поверить. Они были пара, какой лучше нельзя подобрать. Она — первая львица, он — первый лев Рима, законодатель моды и вкусов. Правда, Отона нельзя назвать писаным красавцем. Он маленького роста, слегка кривоног, чуть-чуть прихрамывает; ему пошел всего двадцать седьмой год, а голова его уже лысовата, и он должен прикрыть плешь накладками, за которые платит парикмахерам бешеные деньги, но которых зато никому не отличить от натуральной прически: ими восхищаются, их оригинальному изяществу подражают римские франты; на женоподобном личике Отона не растет ни усов, ни бороды; роковой признак организма вырождающегося, расслабленного роскошью и эротическими извращениями. Нерон, с его могучей головой и кудрями Апполлона, гораздо красивее Отона. Но Отон — «шикарнее». Ведь, именно, такие petits creves, с их вычурным фокусническим развратом, и нравятся женщинам, лишенным сердца, но полным холодно-утонченной, головной чувственности, нагло-развратного цинизма, какой описывают Поппею летописцы. Ей должно было нравиться в Отоне именно то, что трезвой морали, здоровому инстинкту представляется в нем отвратительным, но чему... все завидовали, и первый — Нерон.

Ему никак и никогда не удавалось догнать своего великолепного друга в умении жить. Император хвастает перед Отоном полученными издалека дорогими духами и, в виде особой любезности, опрыскивает ими тогу приятеля. Назавтра Отон зовет к себе цезаря на обед. Едва Нерон вошел в столовую, потайные пружины выдвинули из стен золотые и серебряные трубы, и, как вода, полились из них широкоструйные фонтаны той самой душистой эссенции, которой так дорожил император.

Итак, видимость взаимной симпатии между супругами была полная, и самолюбивого цезаря, очутившегося в положении несчастного влюбленного, она должна была бесить немало. Тем более, что ликуя медовый месяц, Отон до неприличия хвастался молодой женой, то и дело описывая друзьям, а в числе их и цезарю, все ее прелести в самых соблазнительных подробностях, — особенно, когда вино развязывало ему язык. «Часто слышали, как он, вставая из-за стола цезаря, говорил, что идет к ней, и что ему досталась женщина, у которой — знатность, красота, все, что люди желают, и что составляет восторг счастливцев». То есть, прямо-таки дразнил женолюбивую и пьяную компанию: вы де сидите и пейте, жалкие смертные, потому что у вас нет впереди ничего лучшего, а я, счастливейший из людей, спешу в объятия женщины, которой мизинца не стоят все ваши жены, конкубины и вольноотпущенницы-куртизанки. Этакое супружеское хвастовство — вполне в духе и тоне эпохи. В третьей главе третьего тома «Зверя из бездны», посвященной «Общественной невоздержанности» Неронова века, мы увидим, как понималось существо любви в императорском Риме, и как тесно и грубо связывалось это изящное чувство — увы! — с беспробудным мужским и женским пьянством.

В то же время Отон закрывает двери своего роскошного дома для бывших друзей, а в числе их и для императора. Нерон, раздраженный, возбужденный, сам набивается в гости к коварному другу. Тот принимает высокую честь без всякого удовольствия и представляет цезарю жену с видимой неохотой. Лучезарная красота и кокетство Поппеи окончательно заполонили воображение двадцатилетнего Нерона. Избалованный льстивой покорностью и готовым на все услуги подобострастием дам Палатина, цезарь повел было атаку на сердце Поппеи, что называется, с места в карьер, но был отбит с жестоким уроном для самолюбия: за кого он принимает Поппею? Она замужняя женщина и любит своего мужа!

Назавтра Нерон посылает к Поппее своего камергера — пригласить ее во дворец на интимную вечеринку: честь, от которой в Риме цезарей дамы не отказывались. Поппея камергера даже не приняла. Император является сам, просит дать ему возможность извиниться за сделанную неловкость и возобновить приглашение лично, — Поппеи нет дома и для него. Он в отчаянии. Он забывает, что он цезарь, принцепс, правитель, властный повелевать Отону и дерзкой жене его и растоптать в прах их обоих, в случае неповиновения. Он помнит лишь о своем мужском самолюбии, систематически получающем самые оскорбительные пощечины, и страсть его разгорается в неутолимую жажду обладания. Когда Поппея, наконец, удостаивает Палатин своим появлением, — понятное дело, — она принята не как случайная, хотя бы из ряду вон красивая, искательница фавора, но как царица красоты, чьей милости напрасно добивается сам державец вселенной.

Поппея на Палатине, а в любви Нерону все таки не везет. Он не выдержал характера — заставил красавицу принадлежать ему физически. Поппея покорилась, но он, как тонкий эстет, воспитанный на Овидии, Проперции, Тибулле, понимает с горьким разочарованием и раскаянием, что вынудил не любовь, но бесстрастную, отвратительную уступку бессильной подданной всемогущему государю. А того ли он хотел? о том ли мечтал? Ему надо, чтобы Поппея полюбила его, как свободная женщина — равного ей мужчину, как полюбила она и любит Отона, чье имя, уже досадное цезарю, не сходит с ее уст.

За каждой сладострастной ночью следует постное, хмурое утро. Поппея показывает цезарю откровенное презрение, требует отпустить ее домой, к Отону, — великолепному мужу и человеку: она обожает его, потому что он окружил ее нравственным и житейским комфортом, какого ей никто другой доставить не в состоянии. Вот это — мужчина, это — аристократ, вот бы кому пристало быть государем.

— А я то как же?! — остается возопить сконфуженному Нерону. — Я, который так в тебя влюблен?!

— Ты, Нерон? Что же, я верю твоей любви... Ты, пожалуй, даже немножко нравишься мне: ты недурен собою, у тебя прелестные волосы, несравненный голос... Но разве ты стоишь любви порядочной женщины? У тебя низменные вкусы и привычки. Подумать только, что ты жил с Актэ, с холопкою, девкою из дворни. Эта блудня с нею научила тебя мерзким словам, грязным манерам, несносным для дамы из общества.

И все свои дерзкие нотации дама из общества нарочно выражает на грубом и хлестком жаргоне римской улицы, сохраненном для нас Марциалом, Ювеналом и Петронием, чтобы еще резче подчеркнуть обиду: с всесильным цезарем говорят как с мужиком, рабом... более тонкого обращения не заслуживает любовник Актэ!

Хотя Нерон в то время не показал еще своих когтей во всю их величину, все же надо было иметь две головы на плечах, чтобы вести столь наглую игру с таким нетерпеливым и гордым самодуром. Однако дальнейший ход событий показал, что расчет Поппеи был совершенно верен. Двадцатисемилетняя красавица видела девятнадцатилетнего мальчика насквозь и дрессировала своего тигренка с уверенностью опытной укротительницы, перевидавшей всяких зверей в своем зверинце.

Надеясь, что — долой с глаз, вон из памяти, Нерон отстраняет Отона от двора и усылает соперника наместником в Лузитанию. Говорят, будто сперва император хотел было его умертвить, но был переубежден Сенекой. Философ доказал цезарю, что он сделает себя смешным, если прикажет казнить человека только за то, что тот имеет несчастье быть любимым своей законной женой. Защита эта подтверждает мое прежнее предположение, что между Отоном и Сенекой существовали хорошие отношения, — философ был вовсе не щедр на ходатайства, хорошо памятуя пословицу, что — кто просит у государя милости для других, отнимает ее у себя. Отон уезжает в свое наместничество и — сверх всякого ожидания — оказывается превосходным правителем. Роль Отона в комедии сближения Поппеи с Нероном настолько загадочна, что даже близкие к веку их историки не могли решить, навязывал ли он цезарю жену свою, «по неосторожности любовного увлечения, или с целью воспламенить его, чтобы совокупное пользование одной и той же женщиной прибавило новую связь между ними и увеличило его влияние». В одно и то же время, этот странный человек чуть не открыто сводит жену свою с Нероном, содействует даже, как мы увидим ниже, устранению людей, мешающих их блаженству, — и любит Поппею сам, мучась к ней болезненной неотвязной страстью. Над ним издевались в Риме. Какой-то актер пустил со сцены злой куплетец:

Под видом почести, в изгнании Отон.

За что, про что? спросить мы смеем.

За то, что — вот чудак! — задумал он

Стать с собственной своей женой прелюбодеем.

Взгляд Тацита на отношение Отона и Поппеи, как он изложен в «Летописи», мы уже видели. Но ранее, в «Историях», тот же писатель по тому же поводу высказался несколько иначе. «Нерон поместил у него, как у сообщника своего разврата, Поппею Сабину, императорскую наложницу, пока не отделался от жены своей Октавии; а потом, ревнуя его к той же Поппее, он, под видом легатства, удалил Отона в Лузитанию». Светоний тоже сообщает, что Поппея уже была любовницей Нерона, когда вышла замуж за Отона — фиктивным браком для прикрытия связи с цезарем. Таким образом, Отону при Поппее предназначалась роль Серена при Актэ. Но цезарь ошибся в расчете. Отон и Поппея влюбились друг в друга, и у Нерона оказался непобедимый соперник. Он не только не отпускал жену на приглашение цезаря, но однажды запер двери своего дома перед самим императором, и тот, стоя на улице, напрасно то грозил, то молил выдать ему его сокровище. За это именно, по расторжении брака с Поппеей, Отон и был сослан в Лузитанию: большим наказанием

Нерон не осмелился его поразить из боязни насмешек, — выше приведенные стихи и то уже гуляли по городу. По Плутарху, Отон был подослан Нероном, чтобы сосводничать ему Поппею, тогда еще жену Руфия Криспина; но он сам влюбился в красавицу и, заманивая ее надеждами на Нерона, устроил брак для себя. Поппея страшно изводила его ревностью. Соперничество Нерона и Отона грозило последнему гибелью. «Казалось странным, что император, убивший ради своей женитьбы на Поппее жену и сестру, пощадил Отона».

В Лузитании Отон остается верен своей возлюбленной Поппее, с рыцарством, совсем не обычным молодому римскому аристократу разнузданной эпохи, когда в женщине видели предмет для наслаждения, а никак не для платонических мечтаний. Уже говорено, что он оказался превосходным губернатором, хотя очень скучал в своей почетной ссылке.

— Довольно мне один раз Лузитании! — говорил он впоследствии, организуя заговор против Гальбы.

Известно, что он первый примкнул к Гальбе против Нерона, чему, может быть, содействовала мстительная вспышка, вызванная слухом, будто Поппея кончила жизнь насильственной смертью — отравленная мужем или растоптанная его сапогом. Но сплетня эта держалась недолго. Сам став императором на 95 дней, Отон является как бы мстителем за покойного цезаря: восстанавливает культ Нерона и Поппеи Сабины, уничтоженный было революцией Гальбы, продолжает Нероновы постройки, даже принимает на себя его имя. Вообще, этот человек, странно любивший тех, кого по здравому смыслу и мировоззрению века он должен был ненавидеть, — одна из загадок истории. В наше время, — благодаря романам Захер-Мазоха и психиатру Крафт-Эбингу, создавшему, на их основании, учение о мазохизме, как особом страдательном извращении любовного инстинкта, противоречивый характер Отона может быть уяснен лучше, чем справлялись с ним более ранние исследователи, которых Отон неизменно ставит в тупик: где в нем кончается герой, и где начинается изнеженный негодяй, полумужчина, сводник.

Удаление Отона мало поправило любовные дела императора. Тянулась все та же томительная канитель чувственного поддразнивания, доводившего Нерона до диких экстазов и готовности сломить все преграды, поставленные судьбой между ним и Поппеей, сжечь все свои корабли.. А ему день изо дня подносили, как горькое лекарство, один и тот же лукавый припев ко всем его любовным песням: — Или сделай меня императрицей, или — уходи от меня ни с чем.

И зелье подействовало, Нерон решился.

Мать боролась против его увлечения всеми силами своего изощренного в интригах ума, всей энергией своего недюжинного характера, но нельзя сказать, чтобы с тактом. Постоянным назойливым вмешательством как в государственные, так и в личные дела сына, вечным шпионством, придирчивой критикой всех поступков и слов Нерона, надоедливым пилением, с попреками своими благодеяниями, Агриппина отравила императору жизнь настолько, что он, не шутя, задумал было, — по крайней мере громко выражал такое намерение, — отречься от власти и переселиться частным гражданином в Родос — в тот самый Родос, независимость которого он, еще юношей, так искусно защитил перед сенатом. Вторичное вмешательство матери в его любовные дела явилось каплей яда, переполнившей чашу терпения молодого цезаря. Ревнивое гонение, воздвигнутое Агриппиной на ничтожную Актэ, привело к смерти Британика. Борьба, которую повела она против великолепной Поппеи, грозила худшим.

III

Несносный семейный раздор продолжался уже четвертый год, и, что день, для Агриппины становилось все меньше и меньше надежды на победу. Не прежние были времена — не прежний и Нерон. День, когда он дал своей гвардии паролем нежные слова «лучшая из матерей», optima mater, остался далеко позади. На выходки Агриппины император отвечал мерами, далеко не шуточными.

Уже вслед за смертью Британика, императрица-мать начала — для того ли, чтобы обезопасить самое себя, для других ли целей, менее невинных — собирать вокруг себя военную партию и заигрывать со старинной республиканской знатью — к тем годам уже не слишком многочисленной. Государственное положение этих старых, переживших свою славу фамилий напоминало бессильную, почти платоническую оппозицию роялистов в современной Франции, но с еще более глухим протестом против существующего порядка вещей. В то же время Агриппина занимала деньги направо и налево, с какой-то подчеркнутой, нервной поспешностью, имела частые совещания со своими друзьями, расширила обычные свои приемы во дворце и на них, порицая поведение Нерона, сожалела о Британике и сетовала на жалкую судьбу покинутой оскорбленной Октавии.

Дело очень походило на подготовку заговора. Тогда Нерон тоже открыл против матери ряд враждебных действий. У Агриппины последовательно отнимают сперва военный караул, приличествующий ей, как вдовствующей императрице и родительнице правящего цезаря, потом ее собственную германскую стражу. Затем свершилось полное отделение двора Нерона от двора матери. И, наконец, вдову Клавдия бесцеремонно выдворили из палатинского дворца и поселили в замке бабки ее Антонии, матери Германика. Целью этого выселения было — фактически разделить дворы. До сих пор, лица, удостоенные приема у цезаря, откланивались затем императрице-матери; выпроваживая Агриппину в другую резиденцию, Нерон отстранял ее от участия в императорских приемах. Открытой опалы Агриппине объявлено не было, внешняя любезность сохранилась, но навещал Нерон мать свою на ее новосельи крайне редко, входя к ней, не отпускал своего конвоя и, после короткого официального приветствия, спешил удалиться. Сильваньи сравнивает это почетное заточение с тем, которому сурово, но поделом (е giustamente!) подверг Карл Эмануил III (1701—1773) отца своего Виктора Амедея II (1666—1732), когда тот — по отречении от трона (1730) — опять хотел его возвратить себе. Но сардинский король XVIII века менее церемонился с родителем, чем римский император I века — с родительницей. Виктора Амедея, по сыновьему приказу, просто схватили ночью с постели, как десять лет спустя в России Манштейн — Бирона, закутали, полуголого, в одеяла и отвезли в замок Монкальери, где он и умер, два года спустя, под строжайшим арестом.

Смерть Британика, опала Агриппины, антипатия Нерона к Октавии и подозрительная близость последней с императрицей- матерью совершенно разложили императорскую семью. Открылось широчайшее поле для интриг и домашних, и дворцовых, и политических. Выплыло сразу множество охотников ловить рыбу в мутной воде. Посыпался ряд доносов, которые открывали правительству фальшивые заговоры. Как ни жалки были эти подтасованные обвинения, последовательно разоблачившиеся во лжи и, благодаря стойкости и благоразумию Бурра и Сенеки, не имевшие жестоких последствий, однако, они отчасти достигли своих скверных целей, хотя и без выгод для доносчиков. Они развили природную подозрительность Нерона, поссорили его с несколькими знатными родами, наметили и внушили ему ряд опасных будто бы соперников-претендентов. Именно в это время слагается в нем то страшное царственное убеждение, которое дожило до XX века в восточных султанатах: родственник государя — самый вредный враг государя. Под влиянием шептунов и смутьянов, Нерон перебирает процессами всю свою родню, всех близких людей, словно производит повальный домашний экзамен политической благонадежности. Четыре года безукоризненного и гуманного правления вне дворца полны — в стенах дворца — непрерывной глухой смутой, подозрительная свара с родней цезаря, окруженной всегда готовыми ловить момент куртизанами, доносы, келейные следствия и дознания по ним, интимные политические процессы, решавшиеся не публично, но в домашнем порядке — так сказать, при закрытых дверях, придворным советом цезаря. Впервые раздались трагические впоследствии имена Рубеллия Плавта и Корнелия Суллы. Стала назревать гибель Агриппины и Октавии. Началось с Агриппины.

Государева опала создает вокруг жертв своих очарованный круг всеобщего отчуждения, круг, за черту которого спешит удалиться всякий, кроме очень преданного друга или... шпиона, в маске друга. В числе немногих приятельниц, продолжавших посещать Агриппину в новом ее уединении, находилась Юния Силана, старая куртизанка еще Клавдиева двора, замечательная между прочим тем, что некогда была замужем за знаменитым К. Силием, с которым насильно развела ее Валерия Мессалина — чтобы самой выйти за Силия замуж, от живого, неразведенного мужа, старого, глупого цезаря Клавдия. Эта Юния Силана с теткой Нерона Домицией, издавна враждебной Агриппине, составили комплот — оговорить Агриппину в подготовке государственного переворота в пользу принца Рубеллия Плавта.

Родной правнук императора Тиберия и, по усыновлении последнего, правнук Августа, Рубеллий Плавт мог считаться потомком основателя империи в одинаковой с Нероном степени. Сверх того, этот принц был очень порядочным человеком; его любили и уважали.

Рубеллий Плавт избран был Силаной, как приманка доноса, потому, что громкие сожаления Агриппины о Британике и полные негодования рассказы о супружеских унижениях Октавии были уже общеизвестны и не производили эффекта. По сплетне Силаны, Агриппина теперь агитировала, чтобы доставить Рубеллий) Плавту принципат, под условием, что он женится на ней и восстановит ее в соправительстве. Обличителями Агриппины Силана избрала своих клиентов Итурия и Кальвизия, людей, прожившихся до нищеты, существовавших лишь благодеяниями своей патронессы и потому готовых за нее в огонь и в воду. Столкнувшись с вольноотпущенником Домиции, Атиметом, эти люди пускают обвинение в ход. Клевета была построена искусно, правдоподобно, и дошла до сведения цезаря при обстановке, весьма выгодной для зачинщиков интриги. Первый танцовщик и балетмейстер того времени, почти боготворимый Нероном Парис, был также вольноотпущенником Домиции. Атимет нашептал ему в уши о доносе, и актер, несмотря на позднюю ночь, опрометью бросился во дворец к Нерону, застал его за попойкой, страшно перепугал своим театрально растерянным видом и — еще более — хорошо продекламированным рассказом. Вот когда впервые вырвался у Нерона вопль против Агриппины:

— Ее надо убить!

Тут же, за пьяным столом, решены смерть Агриппины, смерть Рубеллия Плавта и отставка от командования гвардейским корпусом Афрания Бурра: кто-то из собутыльников успел напомнить Нерону, что ведь бывший воспитатель, а ныне военный министр его — креатура Агриппины, и, следовательно, преторианцы под его командой не слишком-то надежная сила. Приказ об увольнении Бурра и рескрипт его преемнику Цецине Ту- ску, молочному брату императора, были уже написаны. К счастью, на помощь уже погибавшему товарищу подоспел красноречивый Сенека и убедительно доказал Нерону, что Бурр совершенно позабыл старую хлеб-соль и не чувствует к Агриппине ни малейшей благодарности. Впрочем, из трех современных историков, у которых Тацит черпал материал для своей летописи, лишь Фабий Рустик, льстивый клиент Сенеки, сообщает об этом подвиге философа в защиту друга. Плиний и Клувий утверждают, что у Нерона не могло быть сомнений в верности префекта, и вопроса о том не возбуждалось. Бурр, со своей стороны, выразил готовность умертвить Агриппину, если будет обнаружена действительность заговора. Он только настаивал, чтобы Нерон не торопился убивать, но разрешил произвести предварительное следствие. Дело, говорил он, требует особой осторожности, в виду внезапности, с какою выплыл наружу заговор, и подозрительной ценности доноса, истекающего из дома Домиции, чья исконная ненависть к Агриппине слишком хорошо известна всему Риму. Ведь некогда Агриппина отбила у Домиции мужа ее, великого оратора, богача Пассиена, и погубила родную сестру ее Лепиду. У Юний Силаны с императрицей-матерью тоже есть свои счеты, так как та разбила уже совсем налаженный брак старой прелестницы с неким Секстием Африканом, юношей благородного происхождения. Агриппина поступила так едва ли не из участия к самой же Юний Силане, потому что молодой человек заметно зарился на наследство после своей пожилой и бездетной невесты; но влюбленная старуха не оценила благодеяния подруги, злится и мстит.

— Всякому, не только что матери, должно дать возможность защиты. Нельзя строить обвинения на одном доносе из враждебного дома. Сейчас ночь, в темноте у страха глаза велики, ты, государь, выпивши, — потому и горячишься. Утро вечера мудренее, а теперь, когда мы не знаем толком дела, не надо нервничать и бросаться в безрассудные крайности.

Нерон убедился, утих, но определил — ранним утром быть розыску, и следователями назначил Сенеку и Бурра. При допросе ими императрицы велено было присутствовать и некоторым вольноотпущенникам. Военный министр говорил со своей бывшей благодетельницей грозно, даже грубо. Ответ Агриппины на допросные пункты, по гордой страстности и благородству тона, — одна из самых блестящих страниц Тацитовой летописи.

— Я не удивляюсь, что клевещет на меня Силана: она бездетна, никогда не рожала, чувства матери к своему ребенку ей незнакомы, но вам-то следовало бы знать, что родители не могут переменять любимых детей с такой же легкостью, как развратная женщина — любовников. Понятны мне и Кальвизий с Итурием: беднягам нечего есть и, кругом обязанные Силане, они платят старухе последней в их положении услугой: доносом на ее врага.

Но неужели, из-за их бреда, мне придется принять на себя позорное подозрение в детоубийстве, а на совесть моего сына должна лечь казнь матери? Что касается Домиции, я была бы ей благодарна за вражду, если бы источником последней являлось соперничество со мной в любви к моему Нерону, которой она хвастает. Но в чем выразилась эта любовь? Не в том же, что теперь, с помощью своего любовника Атимета и актеришки Париса, она сочиняет глупые выдумки, — словно трагедии для сцены! Когда я хлопотала, чтобы Клавдий усыновил Нерона, чтобы сын мой получил сперва проконсульские права, потом консульство, словом, пролагала ему путь в верховной власти, — что делала тогда Домиция? Украшала пруды на своей даче в Байях! Кто посмеет обвинить меня в том, что я покушалась возмущать когорты в Риме, колебала верность провинций, старалась, наконец, склонить к преступлению рабов или вольноотпущенников? Разве я могла бы остаться в живых, если бы главой государства сделался Британик? Если бы верховная власть досталась Плавту или кому-либо другому, — конечно, и в том случае мне не миновать бы суда. Только тогда меня судили бы не за дурно истолкованные слова, неосторожно оброненные в порыве огорченной материнской любви, но за преступления — за настоящие, тяжкие преступления, которые простить мне может только родной сын.

Она подразумевала: потому что они совершены, чтобы сделать его императором. Судьи, взволнованные, потрясенные речью императрицы, рассыпаются в извинениях, просят Агриппину успокоиться, — она требует личного свидания с Нероном. Немедленно получив аудиенцию, Агриппина не сказала ни слова в свою защиту, как бы давая сыну понять, что она выше и сомнений, и оправданий. В то же время она имела благоразумие воздержаться от надоевших императору попреков старыми услугами и, вероятно, уже этим одним не только выиграла свое дело, но и добилась наказания своим обвинителям. Силану сослали, Итурия и Кальвизия тоже. Домиции месть Агриппины не коснулась, — тетка Нерона осталась в милости и имела удовольствие пережить свою ненавистную соперницу; но подставленный ею доносчик Атимет умер на плахе. Париса Нерон тоже не уступил матери; уж слишком нужен был ему этот дивный пантомим для его пьяных вечеров и распутного балета. В непродолжительном времени, Парис был выведен из зависимости от Домиции, которая, быть может, делала ему неприятности за неудачный донос. Нерон приказал объявить его свободнорожденным, и Парис даже вчинил против Домиции иск о возвращении ему денег, заплаченных им за выкуп из рабства, потому что в рабстве де она удерживала его неправильно. В виде вознаграждения за безвинную обиду и в знак доверия к партии Агриппины, друзьям ее даны важные должности: агриппианец Фе- ний Руфф назначен префектом народного продовольствия, Аррунтию Стелле поручено ведать императорские игры, которые готовил народу Нерон; два важнейшие наместничества, Египет и Сирия, были отданы агриппианцам Тиб. Бальбиллу и П. Антию. Впрочем, назначение последнего оказалось лишь номинальным: сперва, под разными предлогами, оттягивали отъезд Антия к месту служения и, наконец, вовсе удержали его в Риме. Вручить Египет агриппианцу было особенно важным знаком доверия: император отдавал в руки матери главную силу принципата — житницу Рима, источник хлебного продовольствия столицы. Эта раздача мест весьма похожа на формировку министров и высших правительственных постов в современных конституционных государствах, по договору двух враждебных, но якобы примиряющихся партий: императорский центр Бурра и Сенеки подал руку крайней Клавдианской правой, с Агриппиной во главе. Торжество Агриппины было полное; примирение сына с оправданной матерью имело — по крайней мере с внешней стороны — вид искренней сердечности; пошатнувшееся было значение вдовствующей императрицы — временно оправилось, окрепло и даже как будто возросло.

В эпизоде этом должны быть отмечены, впервые появляющиеся, посторонние влияния на Нерона, равно враждебные и Агриппине, и министрам-конституционалистам. Имена не названы Тацитом, но обстановка пьяной ночи, чуть было не решившей дела, и нашептанное Нерону намерение передать командование гвардией от Афрания Бурра одному из приближенной к цезарюмолодежи ясно указывают, откуда дул ветер. Агриппина недаром ненавидела Отона и Сенециона столько же, как Актэ: при дворе юного цезаря развивался товарищеский фаворитизм. По свидетельству Светония, Отон был в совершенно исключительной милости. Один консуляр был осужден по закону о вымогательствах, что сопрягалось с исключением из сената. Затем он был помилован, но сенатские двери, конечно, оставались для него закрытыми до нового зачисления. Однако консуляр дал крупную взятку Отону, и тот без церемонии ввел его в сенат и приказал благодарить за милость, хотя оправдательная сентенция даже не была еще произнесена. Конечно, с влиянием, переходящим в такие нарушения конституции, Сенека и Бурр не могли долго и хорошо ладить, и нетерпеливая дворцовая молодежь старалась отодвинуть от кормила правления конституционалистов стоического закала, как людей отживших, педантическое старичье.

Государственный компромисс, созданный сближением у верховной власти партий Нерона и Агриппины, вызвал немедленно подкопы против обеих. Нерону старались представить согласие их в самом дурном свете. Вскоре придворная жизнь была возмущена ложным доносом некоего Пета, маклака широкой руки, промышлявшего скупкою с аукциона выморочных или конфискованных имений. Он обвинял Бурра и, недавно смещенного министра финансов Палланта (союз, казалось бы, совершенно невероятный!) в заговоре, имеющем целью призвать к императорской власти Фавста Корнелия Суллу, бывшего консула a.u.c. 805-го — 52-го по Р.Х. года, потомка знаменитого диктатора, богача- аристократа, по крови равного цезарям. Как претендент, Сулла мог опереться и на свойство с принцепсом Клавдием, которому приходился зятем, будучи женат на его дочери Антонии, от первого брака Клавдия с Элией Петиной. Человек беспечный, трус и лентяй, Сулла, живя праздным вельможей, и не мечтал ни о каких заговорах. Паллант и Бурр были торжественно оправданы, причем последнего цезарь даже пригласил заседать в числе судей по выдвинутому против него обвинению. Паллант, перед судом, с обычной ему заносчивостью дурно воспитанного выскочки, испортил впечатление своей невинности нелепо надменной выходкой.

— Правда ли, — спрашивают его, — что ты говорил каким-то своим вольноотпущенникам такие-то преступные слова?

— У себя в доме, — напыщенно отвечал бывший разносчик frutti di mare, — я отдаю приказание не иначе, как кивком головы или пальца. Если же нужно объяснить, чего я хочу, я пишу на дощечке, потому что не в моих правилах осквернять свой голос разговором с прислугой.

Любопытно, что Пет пробовал возбудить преследование против Палланта по денежным злоупотреблениям, в бытность вольноотпущенника министром финансов, и запасся для того документальными данными. Но цезарь сдержал слово, данное Палланту при отставке: обвинение было отклонено, а счета пропавших за Паллантом долгов государства, которые представил было Пет, сожжены рукой палача.

Пета сослали, но позже на Суллу поступил вторичный донос — от Гранта, императорского вольноотпущенника еще Тибериевых времен, интригана, поседевшего в дворцовых интригах. Несмотря на свою влюбленность в Поппею, Нерон был, попрежнему, не прочь кутнуть на стороне, в холостой компании, и продолжал свои юношеские ночные бродяжничества incognito — обыкновенно, за Мульвиевым мостом, ныне Ponte Molle, где до рассвета торговали кабачки и веселые дома. Безобразия, которые при этом совершались шайкой цезаря, имели то вредное последствие, что развелось в Риме много буянов-самозванцев, производивших безнаказанные бесчинства именем Нерона. К тому, что Нерона в этих похождениях неоднократно поколачивали, он оставался равнодушен, как бурш — к удару рапиры. Но он не любил, чтобы разоблачали его инкогнито. Некий Юлий Монтан, молодой человек сенаторского звания, но еще не занимавший магистратных должностей, отколотил впотьмах, напавшего на него, Нерона. Узнав потом, кого он бил, Монтан струсил и пришел просить извинения. Нерон, приняв покаяние оробевшего сенатора за насмешку и намерение читать ему нравоучения, вышел из себя. Юлию Монтану, гласному оскорбителю государя, оставалось только покончить с собой, что он и сделал.

Дорога от Мульвиева моста обратно в Рим идет по низменной улице Фламиния, Via Flaminia, сохраняющей свое название еще в наше время и выходящей из города у подножия Монте-Пинчио — живописного холма, и посейчас любимого места прогулок для римлян всех классов (Collis Hortorum). Здесь, на предхолме, у выхода Фламиниевой дороги за черту города, возвышалась родовая гробница Домициев, в которой впоследствии был положен и прах Нерона (позади нынешней церкви S.-Maria del Popolo), а кругом тянулись сады и угодья той же фамилии. Высоты Монте-Пинчио были заняты публичным садом, известным в императорскую эпоху под названием Саллюстиева парка, по имени известного историка Саллюстия, которому эта земля некогда принадлежала. Парк считался, так сказать, коронным, не будучи частной собственностью цезарей, но переходя в пожизненное владение от одного правящего принцепса к следующему. Однажды, Нерон, возвращаясь в Рим, вместо того, чтобы пойти по улице Фламиния, почему-то отбился от своей компании и взял путь от Мульвиева моста горой, через Саллюстиев парк. Между тем, свита его на улице Фламиния повстречала ватагу таких же ночных гуляк, завела с ними ссору и была изрядно поколочена. Из такого пустого случая старый ябедник Грант сочинил длинную кляузу о неудачном покушении на жизнь государя, лишь чудом де избежавшего засады, якобы подстроенной ему Суллой. Нерон, хотя и знал Суллу, и презирал его, как все другие, встревожился, потому что не был уверен, действительно ли Сулла так глуп, как кажется, или, подобно древнему Бруту, лишь ловко играет роль дурака для хитрых задних целей. Следствие выяснило полную неприкосновенность Суллы к случаю на улице Фламиния. Однако злополучного принца, все-таки, выслали из Рима и водворили в Массилию, ныне Марсель, без права выезда за городскую черту.

IV

Наполеон Первый приводил правление Нерона в пример того, как личные недостатки государя могут быть извиняемы и терпимы народом за достоинства режима, охраняющего блага государства. Покуда внутри дворца на Палатине кипят страстные соперничества, разрешающиеся заговорами, опалами, преступлениями — иногда даже кровавыми вне дворца, правительство кипит энергической деятельностью, выгоды которой совершенно заслоняют от глаз народных отрицательные стороны императора.

Прежде всего привлекает внимание историка усиленная защита провинций от административного произвола, развитая министрами Нерона между 55—58 гг., в период борьбы с Агриппиной, которой, как уже было показано, иные из преследуемых чиновников бывали друзьями, сверстниками, сторонниками.

В течение 56 года было три таких процесса: Випсания Лената, правителя Сардинии, — осужден; Цестия Прокула, правителя Крита, — оправдан; Клавдия Квиринала, начальника флота в Равенне, истощавшего Италию своим корыстолюбием и зверством, — отравился в предупреждение судебного приговора.

В 57 году — три, уже изложенные выше: П. Целера, Капитона, Эприя Марцелла, — два первые осуждены, третий оправдан. В 58 году: процесс Суилия, начатый по инициативе Сенеки на основании доносов из Азии; попытка судить сына его по закону о вымогательствах, остановленная Нероном; процесс Сульпиция Камерина и Помпея Сильвана, бывших проконсулов Африки (сенатской провинции). Оба были помилованы Нероном — как кажется, за неправильной постановкой обвинения. Проступки Камерина, преследуемые в порядке частного обвинения, предъявленного притом немногими лицами, говорили больше о жестокости, чем о любостяжании. Против Сильвана, наоборот, выступило множество обвинителей; должно было вырасти огромное и долгое дело, так как потребовались к розыску свидетели из Африки. Подсудимый, для которого они были бы опасны, хитро настаивал, чтобы дело его разбиралось немедленно:

— Я дряхлый старик, могу умереть, не дождавшись следствия, дайте мне поскорее очистить свое имя.

Взятки и расчеты иных на наследство после богатого бездетного старика, который, в случае осуждения, уже не мог бы распорядиться своим конфискованным имуществом, спасли ловкого плута: наскоро поставленное на очередь, дело его было рассмотрено при неопасных свидетелях и затем прекращено за недостаточностью улик. Любопытно, что старик обманул тех, кто мирволил ему, в расчете на его смерть: он пережил императоров Нерона, Отона, Вителлия, и играл некоторую роль в сенате при Веспасиане — действительно, дряхлым стариком, судя по тому, что в консульскую очередь он назначен был еще в 45 году (с 28, вместе с Фением Руфом).

В конце 57 года, во второе свое консульство с Л. Кальпурнием Пизоном, Нерон издал благодетельный указ, равно касавшийся императорских и сенатских провинций: правителям той и другой власти (magistratus ас procurator) было воспрещено устраивать в своих областях народные зрелища: гладиаторские бои, звериные травли и тому подобные представления. Губернаторы злоупотребляли этим правом под предлогом, будто стараются зрелищами завоевать любовь населения. В действительности, прямые и косвенные поборы на спектакли были бичом провинциалов: вымогая огромные суммы, правитель давал для соблюдения формы дешевенькие спектакли, а избыточный куш оставлял в своем собственном кармане. Об устранении квесторов от обязанности давать игры в самом Риме сенат, назло Агриппине, сделал постановление еще в самом начале Неронова принципата, в конце 54 года.

Из частных мер, обращенных на провинцию, на первый план выступают заботы о Кампании. Капуя и Нукерия (Ночера) были преобразованы в колонии ветеранов, что поднимало значение города (57 г.).

Понятие колонии в античном мире было отлично от нынешнего и много его шире.

Колонией называлась льготная община, основанная в силу государственного закона, в интересе общественном и по воле народной, в том или ином месте государственных владений, определенном, обмежеванном и разделенном землемерами на правильные участки. Колония получала от метрополии свой нарочный устав (lex coloniae, formula). Колонисты (coloni), составлявшие население колонии, «выводились» (reateon, deducere coloniam) специальными чиновниками. При республике последние образовали коллегию из трех (tresviri coloniae deducendae agroque dimidundo) или более (даже до двадцати) членов-землеустроителей, избираемых в древности центуриями, позже трибутными комициями и назначаемых (reate) консулами. Они заведывали устройством нового города, а по возвращении в Рим, оставались вообще «патронами» (patroni) своей, т.е. ими организованной колонии. При империи коллегиальный триумвират заменен был, в бюрократическом порядке, единоличной командировкой легата (legatus) или попечителя (curator).

Колонии делились на многие виды — как в зависимости от эпохи своего возникновения, так и от характера и прав колонистов.

До Суллы главные категории колоний — coloniae Romanorum и coloniae Latinae.

Первые были основаны Римом почти все в Италии либо в Галлии по городам, уже ранее существовавшим и перешедшим в государственное землевладение (ager publicus) путем завоевания. До Гракхов такие колонии возникали, как полу- военные, казацкие станицы, обязанные следить за вновь присоединенным полумирным краем. Начиная с Гракхов, они начинают обслуживать не столько внешние, сколько внутренние нужды государства: обращаются в выпускной клапан для кризисов растущего римского плебса. Главной целью их преследуется — облегчить городскую нищету переселенчеством на льготное землевладение. Население в колониях этого типа составляли:

1) Римские граждане. Они вполне сохраняли свое право гражданства и были избавлены от воинской повинности (vacatio militiae).

2) Туземцы. Вначале они имели лишь номинальное гражданство без права голосования (civitas sine suffragio), но впоследствии отвоевали его себе в великом все-итальянском восстании, известном под именем Союзнической войны, и в 90—89 гг., по lex Julia и lex Plautia Papiria получили полное гражданство.

К этому типу порубежных станиц относятся все морские колонии (coloniae maritimae), основанные по итальянскому побережью. Правильная земельная нарезка в них напоминает также служилые слободы старого Московского государства, от которых Сергеевич выводил необщинное, правительственное происхождение надела «равными земельными участками». «И по наказу боярина и воеводы… велено… Новгородские Ямские слободы московские дороги охотником окологородная десятинная пашня и обежные земли… которые земли и сенные покосы и угодья отделены, меж ими поверстать и расписать те земли и сенные покосы и угодья за ними поровну».

Латинские колонии:

1) До 389 года — основанные Латинским Союзом до Р.Х. и ставшие членами его.

2) После 338 года, т.е. по распадении Латинского Союза, — civitates foederatae, союзнические колонии: поселы латинских эмигрантов, занимавших, по приглашению римского правительства, вновь завоеванные территории. Латины переселялись охотнее ив большем количестве, чем римские граждане, и, основывая новые города, мало-помалу совершенно оттеснили за задний план и затмили колонии римского гражданства.

Начиная с Суллы, продолжая Юлием Цезарем, а в особенности при империи, колония принимает значение военного поселения отбывших походные сроки солдат, образованного на наградных началах за выслугу лет и военные заслуги: colonia veteranorum, либо, так как этот вид колонии восторжествовал над всеми другими, просто colonia. Генералы-конквистадоры полагали этот способ вознаграждения удобнейшим и выгоднейшим. Поэтому уже диктатуры Суллы и Юлия Цезаря наградили Италию 49 колониями, эпоха триумвиров 16-ю, а затем следовали 21 coloniae Juliae (основанные Октавием до 727 г.u.c.), 5 колоний Августа, основанных им по принятии принципата, 9 колоний Августова имени (coloniae Augustae), основанных его преемниками, и 5 неизвестного времени. Это в одной Италии (Буше Леклерк).

Последней военной колонией «выведенной», т.е. основанной народом римским, была в Италии Верона — при императоре

Галиене в 265 г. по Р.Х. Из военных колоний вне итальянского полуострова наиболее знаменитым и типичным примером остается Colonia Agruppina или Agrippinensis (жители звались Agrippinenses), основанная в 50 г. по Р.Х. Клавдием в городе Увиев (Oppidum Ubiorum) в честь и по желанию Агриппины, которая там родилась. Город существует до сих пор: это — Кельн на Рейне. Также Соріа Claudia Augusta (Лион), основ, в 43 г. до Р.Х. генералом Юлия Цезаря, Мунацием Планком, при слиянии Роны и Соны.

Военные колонии также располагались по городам уже существующим, — как в Италии, так и в провинциях. При этом, в последних, они все-таки пользовались «италическим правилом» (jus italicum). То есть правом распространения на данную местность того же земельного законодательства, что в Италии — на пространстве Аппенинского полуострова, ограниченного с севера реками Рубиконом и Макрой, с востока Адриатическим морем и с запада — Тирренским, кроме Лациума, который обладал своим особым правом, низшим римского, но высшим италического (jus Latii). Италическое право открывало колонистам привилегию квиритской собственности на землю (dominium ex jure Quiritium), тогда как провинциал не мог обладать своей землей иначе, как на правах владения (possessio).

Отсюда вытекали:

1. Immunitas, то есть освобождение колонистов от поземельного налога (trubutum soli), который платили другие землевладельцы-провинциалы.

2. Свобода от tributum capitis: прямого личного налога, которым провинция, как страна побежденных, уплачивала Риму свою дань, в рассрочку погашая старые военные контрибуции.

3. В виду предыдущих прав, как их следствие, — liberatas или автономия колониального управления, включавшая: 1) право юрисдикции над гражданами колонии и даже римлянами, в ней живущими, независимо от юрисдикции губернатора провинции, 2) независимость финансового управления и право вводить на своей территории особые таможенные тарифы, 3) право чеканить монету, 4) jus exilii, право принимать римских эмигрантов и давать им права своей общины взамен утраченных прав римского гражданства, 5) свобода от постоя римского гарнизона.

Кроме того почти всегда военным колониям жаловались еще какие-либо специальные правовые привилегии (jus coloniae).

Преимущества и выгоды колониального управления над провинциальным были настолько очевидны, что многие города добивались имени колонии и прав, с ним сопряженных, а другие получали эти права в награду или поддержку, хотя никаких колонистов государство туда не отправляло. По аналогии, мы можем опять-таки сблизить подобные государственные пожалования с переводами крестьянских обществ на станичное казацкое положение. И так как, — мы уже видели, — войско в Риме было государево, то и наградные станицы эти, создававшиеся выпуском солдат из армии в казаки-посельщики, были опорами государевой идеи в стране, крепостями цезаризма, из которых он зорко наблюдал за спокойствием своих захватов. Колонии Суллы были сверх того связаны с карательными мерами против популяров и потому основывались с самыми бесцеремонными насилиями над частным владением. Отчуждения Ю. Цезаря были осторожнее, но все же принудительный характер их обездоливал и обнищал исконное туземное население и возбуждал великую ненависть против привилегированных пришельцев-империалистов. Эти последние держались крепким и сплоченным союзом и сами понимали себя, как своеобразный внутренний гарнизон своего императора на случай гражданской войны. Последние борцы аристократической республики хорошо видели в колониях посты созревающего единовластия и высказывались против них с острой враждебностью.

— Вывели вас в эти колонии, — говорил на сходке по убиении Юлия Цезаря знаменитый Брут, — а зачем? Люди вы военные, воспитаны в лагерях. Чтобы поселить вас в колониях, поразогнали с мест владельцев, а теперь нет вам от них ни мира, ни покоя. Потому что каждый выжитый со своего хозяйства, конечно, не может не желать вам лиха, лишь бы представился удобный случай. Вот и видно тут, о чем больше всего заботились тираны. Совсем не о том, чтобы наделить вас землей: землю они могли вам нарезать и в других местах. Нет, им нужно, чтобы вы, будучи постоянно на ножах с соседним населением, были верными стражами власти и делили с ней ненависть, которую она возбуждает. Потому что это постоянная система тиранов — объединять своих приверженцев сообщничеством злодеяния и страха мести. И этакому то установлению, — боги правые! — дается мирное имя колоний! Да ведь они на слезах народных построены, на изгнании людей, ничем того не заслуживших. Но ведь этим господам только того и надо было, чтобы на вашем раздоре с соотечественниками строить свое благополучие! (Аппиан).

В виду своего наградного характера, военные колонии могли — обратно — под немилостью Рима, терять свои льготные права и, по новой выслуге, получать их обратно. Так, Капуя, между смертью Суллы и смертью Нерона, пережила такие пожалования и разжалования четыре раза, Парма, Беневент, Пизавр — три и т.д.

Затем, в императорском периоде, следует еще отметить возникновение варварских колоний: в диких местностях новых завоеваний, — колоний уже, пожалуй, в новом европейском смысле, в которых воинственность порубежного форта охраняла торговлю и покровительствовала культурным задачам.

В Путелах (Поццуоли), важнейшем порту Неаполитанского залива, зимой 58 года вспыхнули беспорядки, вызванные несогласиями между народом и декурионами (местным сенатом). Обе враждующие партии прислали отдельные депутации к римскому сенату. Декурионы жаловались на буйство народа, народ на корыстолюбие властей и аристократии. В городе был мятеж — уже летели камни, ходили слухи о поджогах, ждали, что вот-вот начнется резня и междоусобица. Римский сенат поручил умиротворить путеоланцев Г. Кассию Лонгину — человеку в высшей степени замечательному, с именем которого мы не раз еще встретимся в очень острых моментах эпохи. Суровый аристократ-республиканец, артист военной и рабовладельческой дисциплины, пришелся не по душе путеоланцам и, не умея действовать мерами кротости, сам просил передать его миссию в другие руки. Сменившие Кассия, братья Скрибонии легко успокоили город, казнив немногих виновных с той и другой стороны, а для поддержания порядка в Путеолах была поставлена преторианская когорта. В 63 году (по Белоху; у Гойо в 60) постой этот был узаконен возвышением города на степень военной колонии, под названием Colonia Claudia Neronensis Puteolana, которое сохранилось в одном из помпейских graffiti. В 58 году Colonia Lugdunensis, ныне Лион, была дотла уничтожена пожаром неслыханной силы, о котором красноречивые строки сохранились в XI письме Сенеки к Люцилию. Щедрая помощь из Рима, — быть может, усиленная тем обстоятельством, что лионец Либералис был близким приятелем Сенеки, — быстро воскресила город, и, шесть лет спустя, Лион сам был в состоянии оказать Риму денежную поддержку после подобного же бедствия, 19 июля 64 года. Но вслед за тем лугдунцев постигло какое-то новое общественное несчастье, потому что, в конце 65 года, Нерон приказал возвратить им четыре миллиона сестерциев (400.000 рублей), ссуженные Риму лионцами в трудную минуту. Лион, конечно, заслуживал особого внимания со стороны цезаря императора, как давний центр галльского цезаризма. Близ него, при слиянии Роны и Соны (Родана и Арора), возвышался все-галльский храм, воздвигнутый в 742 или 744 г. шестьюдесятью гражданскими общинами трех Галлий в честь богини Рима и Августа. D’Arbois de Jubainville полагает, что этот римский культ вытеснил здесь такой же все-галльский культ друического божества Луга, откуда и самое название Лугдунум. В Лионе родился Клавдий, интимно связанный с Галлией до конца дней своих, над чем злобно издевается в «Отыквлении» Сенека. Лион остался верным Нерону в последних смутах его правления. Вообще, как хорошо выяснили Амедей Тьерри и Фюстель де Куланж, между римскими провинциями Галлия выдавалась своим лояльным цезаризмом. Что касается в частности Лиона, Моммсен справедливо замечает, что, воскреснув после пожара при Нероне, он затем девятнадцать веков являет собой редкий пример города, процветающего при всех исторических эпохах до современной включительно.

В главах, посвященных военной истории исследуемого периода, будут подробно изложены события ее в Малой Азии и Германии. К концу «золотого пятилетия» они слагались счастливо для Рима. Опасная война за Армению принесла блестящую победу: Корбулон только что взял и разрушил Артаксату, столицу царя Тиридата, ныне Ардашар. Не слишком крупные волнения германских племен на нижнем Рейне и Эмсе были усмирены одним появлением римского военного отряда в тылу инсургентов. Два враждебных Риму, также германских народца, хатты и гермундуры, вели кровавое междоусобие на территории нынешних Баварии, Гессена и Нассау — к полному удовольствию римлян, истребляя друг друга без всякой пощады. В Риме гостило покорное и льстивое посольство сильного нижнерейнского племени фризов. В высшей степени характерно замечание Тацита, что в это время полководцы пренебрегали триумфальными украшениями, ставя себе в большую заслугу поддерживать мир, чем вести войну. Сравнительный покой в Германии обратил таланты ее правителей на полезные инженерные сооружения. Помпей Павлин достроил плотину против наводнений Рейна, работы по которой были начаты еще Друзом, братом императора Тиберия, за шестьдесят три года назад. Л. Ветер, недавний товарищ Нерона по консульству, задумал было огромное и остроумное предприятие — соединить каналом верховья Мозеля и Соны (Арара), то есть создать систему огромного водного пути: Средиземное — Море — Рона — Сона — канал — Мозель — Рейн — Океан (Немецкое море).

Крупные стратегические и торговые выгоды предприятия заставляют Тацита горько сожалеть, что оно не осуществилось — по интригам Элия Грацилия, наместника Бельгийской Галлии, которому не хотелось, чтобы, под предлогом работ, в его провинцию вошли легионы Л. Ветра. Он убедил последнего, что проект покажется Нерону подозрительным, то есть — вернее будет предположить: намекнул, что сумеет представить ко двору обоснованный донос о неблагонадежности дела. Потому что сам Нерон, большой любитель строительства и инженерного дела, вряд ли мог иметь что-либо против очевидно полезной затеи, исполняемой даровой солдатской силой. Ветер, однако, не решился пойти напролом против упрямого интригана. «Так-то парализуются зачастую (plerumque prohibentur) придворными страхами идеи честных людей (conatus honesti)!» — заключает эпизод Тацит одной из так характерных для него и почти всегда справедливых, коротких сентенций. Из прочих не военных событий Германии Тацит отметил жестокие торфяные пожары в земле, союзных римлянам, убиев; огонь, опустошив хутора, нивы, деревни, угрожал даже стенам новой Колонии Агриппины (ныне Кельн). Не было достаточных дождей, чтобы потушить пламя, а искусственно заливать пожар речными водами жители оказались негоразды. В отчаянии они взялись за суеверные, «симпатические» средства: «стали бросать издали камни, затем, так как пламя останавливалось, подошли поближе и ударами дубин и другими орудиями бичевания прогоняли его, как прогоняют диких зверей. В заключение они срывают покровы со своего тела и бросают на огонь, и чем больше эти последние были нечисты и загрязнены от употребления, тем более были способны потушить огни».

Чтобы покончить с провинциальной хроникой пятилетия, надо еще упомянуть о ничтожном сенатусконсульте, который сам Тацит приводит с извинением и только потому, что в эпизоде этом играл главную роль его любимец, стоический герой Тразеа Пет, впервые выступающий здесь на сцену «Летописи». Город Сиракузы ходатайствовал о разрешении расширить годовую программу своих гладиаторских представлений. Тразеа, вообще очень молчаливый в сенате, резко высказался против ходатайства, — к удивлению многих, не понимавших, почему вождь оппозиции, пропуская без реплик множество важных государственных вопросов, вдруг привязался к таким пустякам.

— Неужели в государстве у нас только то и неладно, что Сиракузы затеяли давать зрелища на слишком широкую ногу?

Тразее дали понять, что, тратя свой авторитет на мелочи, он роняет смысл и значение оппозиции, которой он шеф. Знаменитый сенатор извинился довольно неловко и наивно:

— Я вхожу с особым мнением в такого рода решения не потому, что не знаю настоящего положения дел, но чтобы подчеркнуть высокое значение сената. Пусть видит народ, что мы всем сердцем вникаем даже в самые пустые вопросы, — тогда он поверит, что мы не посрамим себя равнодушием к важным делам.

К этому случаю нам придется еще возвратиться, когда речь дойдет до Пизонова и Винициева заговоров на жизнь Нерона.

Надо быть римским аристократом, как Тацит, или так проникнуться благоговейной и безусловной верой в нравственный авторитет Тацита, как Кудрявцев, чтобы, изучая тринадцатую книгу «Летописи», излагающую факты «Золотого Пятилетия», делить симпатии и антипатии римского историка. Мораль современного человеколюбия постоянно и резко расходится с кодексом римской порядочности, как ее понимает Тацит, и как часто, когда отряхнешь с себя чарующее влияние его могучего таланта, с изумлением чувствуешь себя на стороне проклинаемых им пороков, а не восхваляемых добродетелей!

Мы видели, что Рим, а вместе с ним и Тацит, нашел точку зрения, с которой оказалось очень легко извинить неизвинимое нашей моралью убийство Британика. Теперь посмотрим, чего извинить Нерону и правительству Нерона он оказался не в состоянии.

Типическим примером разногласия нравственности современной с античной является злобное отношение Тацита к вопросу о вольноотпущенниках, либертинах или либертах. Libertus, вольноотпущенник, был по отношению к своему хозяину (patronus), как раб, получивший вольную. Libertus — собственно говоря, сын либерта, но слово это больше привилось к сословию и стало употребляться к его определению, как противоположное ingenuus, свободнорожденный. (Bouche Lectlercq, Goyau at Cagnat). Класс этот, чрезвычайно умноженный и развившийся в последний период республики, между Гракхами и Августом, был цезаристическим в полном смысле слова. В империи он находил оправдание и опору своего возникновения и существования, к империи тянул всеми симпатиями и корпоративною жизнью своей, вопреки даже брезгливой воли иных императоров, начиная с Августа, при котором сословие вольноотпущенников, или вернее переход из рабства в сословие вольноотпущенников, было поставлено под ограничительный контроль государства. Законы Aelia Sentia (4 г. По Р.Х.) и Junia Norbana (при Августе между 44 и 27 г. До Р.Х.) создали новую категорию сословия — Latini Juniani — как бы переходную от рабства к полному гражданству.

Закон приравнял этих временно-обязанных к тем латинским колонистам (Latini coloniarii), о которых только что шла речь выше, при классификации колоний. Они лишены были политических прав, равно как и jus conubil, а jus commercii имели под двумя принципиальными условиями:

1) В случае смерти их в состоянии латинского либертинства, их имущество возвращается к прежнему их господину, в качестве peculium (см. об этом слове в томе I, в главе о рабстве). 2) Если в срок 100 дней они не успевали получить римского гражданства, то лишались права принимать наследства по завещанию.

К этой категории вольноотпущенников принадлежали:

1. Рабы, отпущенные на волю в упрощенном порядке, без торжественных форм manumissio.

2. Рабы, принадлежавшие господам своим не в формальную собственность, но считавшиеся — фиктивно — только во владении, «в числе имущества» (in bonis habere), так как приобретены были без юридических формальностей закрепощения (mancipatio и cessio in jure), но простою передачею (traditio) от старого господина новому.

3. По закону Aelia Sextia, рабы, получившие отпускную без достаточно ясно мотивированной причины, ранее возраста 30 лет.

Государство не хотело быть чрезмерно жестоким к «юниевым латинам» и, по возможности, облегчало им средства к доступу в римское гражданство, но — пожелало принимать в соображение личность раба, возраст его, оценку его прошлого в рабской зависимости.

Вольноотпущенники, обременившие себя в рабском состоянии тяжкими проступками либо имевшие несчастье побывать в гладиаторах либо бойцах со зверями (bestiarii), получали свободу лишь с ограниченными правилами «покоренных чужестранцев» (Peregrini dedititii) и не имели права жительства ближе, как за 100 миль от Рима. Наоборот, вольноотпущенник с хорошей репутацией в рабстве легко мог быть представлен к праву ношения золотого кольца (jus anulorum aureorum), которое, будучи даровано императором, давало вольноотпущеннику все права природного гражданина, хотя не освобождало от обязанностей (obsequinum, reverentia, operae) к прежнему господину. Или даже — к restitutio natalium, к дарованию нового акта рождения, которым император снимал с либерта и обязанности к патрону. Ту же милость мог даровать вольноотпущеннику обильный детьми брак. (Garzetti.)

Если вольноотпущенник не успевал быстро выйти в римское гражданство, то положение его, как временно обязанного, было не из легких. Он должен был оказывать бывшему господину, либо даже детям его, известные услуги или исполнять на них работы (opera), при чем не имел прав рассчитывать на вознаграждение платьем или харчами, тогда как господину разрешалось этот труд «господского срока» отдавать в наймы по цене, которую ему было угодно назначить. Так как peculium раба принадлежал, вместе с телом и трудом последнего, господину, то вольноотпущенник, хотя уносил кубышку свою на свободу (если только она не опустошалась выкупом!), однако почитался должником господина, и если тот впадал в бедность, то вольноотпущенник обязан был его поддерживать. Это открыло господину возможность делать время от времени набеги на кассу вольноотпущенника и опустошать ее частями или даже всю полностью. По закону XII таблиц, господин наследовал вольноотпущеннику, если тот умирал бездетным, но, при наличности потомства, вольноотпущенник не обязан был что-либо оставлять господину. Однако, со временем установилось практически, что патрон — независимо от вопроса о потомстве — всегда наследовал вольноотпущеннику в половине имущества. И, наконец, лишь lех Papia Poppea — удержав закон XII таблиц для случаев смерти вольноотпущенника, без прямых наследников, — несколько умерил этот рабовладельческий грабеж, установив, что патрон наследует лишь в том случае, когда умерший оставил менее трех детей, а состояние выше ста тысяч сестерциев (10.000 рублей) — и, притом, в равной с детьми доле, т.е. в половине при одном естественном наследнике и в трети при двух. (Garzetti.)

Таким образом, ясно, что полусвобода вольноотпущенника была одета в довольно таки тяжелые кандалы. Но сословие было так жизнеспособно и так подходило по характеру своему к новому демократическому режиму диархии, что не могло быть задержано в росте никакими искусственными тормозами. Уже то самое условие, что в своих запретительных мерах государство цезарей стало между господином и рабом, придавало им значение передовое— шага бессознательно эманципационного. Враждебный классу вольноотпущенников, аристократизм отдельных цезарей парализовался общим демократическим смыслом цезаристической) принц нипата. Мощное развитие сословия вольноотпущенников в первом веке может служить примером того, как основная идея, вложенная в государственную систему, может восторжествовать над враждебными тенденциями правителей, в руках которых осуществление систем сосредоточено. Либерты не допускались на военную службу в легионах, даже дети вольноотпущенников не могли занимать общественных должностей, и только внукам их открывался доступ в сенат. Но зато они наполнили полицейские когорты, императорский дворец и министерства принципата, и, как необходимые деловые люди и фавориты Цезарей, очутились во главе государства, и оно вынуждено было само ввести их, по обходным путям фальшивых родословных, и в войска, и в сенат, и в высшие магистраты. Уже Помпей, в числе генералов своих, имел вольноотпущенника Деметрия, а сын его Секот — такового же Мену. Это — на верхах. Снизу напирала могучая, все растущая сила, значение которой государство тщетно пыталось регулировать, распределяя ее по городским трибам и даже издавая запрещения (lex Fufia Ganina) освобождать рабов сверх известного количества. Верхи не могли не заполняться вольноотпущенниками, потому что на них поднимало всех этих Паллантов, Нарциссов и пр. совсем не личное счастье, но наводнение свежих сил вновь входящего в гражданскую жизнь молодого коллектива, полного демократической энергии и богатого непочатым запасом доброго интеллекта. Ненависть аристократических историков и сатириков создала ли- бертам очень скверную репутацию и самое имя «либертина» обратила в ругательство с непристойным смыслом. Но жизнь выше памфлетов, а история показывает нам, что, после Августа, римская жизнь направлялась в течение пяти веков умом, талантами и практическою приспособленностью класса вольноотпущенников, наложивших свою руку решительно на все отрасли и члены великого римского тела: от министерств до мелочных лавочек, от философских кафедр до откупов, от медицины и звездной науки до флотской службы.

Против сословия вольноотпущенников боролись самые могучие показные силы Рима: сенат, цезарь, поскольку он хотел ладить с сенатом, аристократия всадническая, даже удачники-выскочки из самих вольноотпущенников. Лемонье справедливо отмечает, что придворные успехи Палланта, Нарцисса и им подобных нимало не помогли классу, из которого эти важные господа вышли, улучшить свое социальное положение: развитие класса шло скорее вопреки противодействию отдельных удачников, чем при их содействии. Паллант, в частности, был автором одного из жесточайших крепостнических законопроектов против смешанных браков (lex Claudia) раба и свободной, за который стоическая аристократия, прославляемая Тацитом, осыпала могучего ренегата почестями и овациями. Республиканец, человек древней доблести, — для Тацита, — прежде всего, обязательный и убежденный крепостник. Каждую освободительную меру, гуманную и похвальную с точки зрения XIX—XX веков, Тацит встречает с ненавистью; каждый успех закрепощения, каждая неудача класса вольноотпущенников вызывают его злорадные восторги.

Итак, сословие раскрепощалось и растило свои силы исключительно собственным настойчивым терпением и демократическим духом принципата, сильнейшим самих принцепсов. Разумеется, не было недостатка в крепостнических попытках возвратить вольноотпущенников в первобытное состояние путем искусственной правительственной реакции. Одна из таких попыток, притом очень энергическая, ознаменовала второй год правления Нерона (56).

Трудно сомневаться, что опору крепостникам дало отвращение молодого государя к дворцовым вольноотпущенникам, господствовавшим на Палатине при Клавдии. Антипатией Нерона к вольноотпущенникам-куртизанам и сановникам хотели воспользоваться против своего сословия—для меры ужасной. «Зашла речь о подлостях вольноотпущенников, и было высказано требование, чтоб патрону было предоставлено право отнимать свободу у оказавшихся неблагодарными», то есть уклоняющихся от пожизненных обязательств клиентуры (obsequium, offeceum, operae etc.). Собственно говоря, требовалось не провести новый билль, но, вероятно, добиться фактического осуществления старого закона, так как подобный сенатусконсульт уже прошел было при Клавдии и был несколько раз повторен в следующих веках, причем даже расширил угрозу свою, стращая порабощением не только неблагодарных вольноотпущенников, но и детей их. (Garzetti, Cod. Justin. Leb. VI, tit. 7, § 1, 2, 3, 4). Но, очевидно, постановить было одно, а привести в исполнение — другое, и закон оставался лишь в речах высокой палаты да на бумаге. Крепостникам этого было, конечно, мало. Они тащили закон к насилию над жизнью и требовали остро освободить их от контроля освобождений, восстановить отношение республиканской старины, когда не было судей между господином и рабом — ни судей, ни посредников. Ясно, что, при бесконечной растяжимости понятия неблагодарности, обсуждаемой по господскому произволу, право, которого добивались крепостники, совершенно уничтожало гражданскую самостоятельность ненавистного им класса, возвращая его к рабству, если не физическому, то нравственному — к состоянию крепостного мужика, отпущенного на оброк до провинности. Тацит утверждает, что крепостническому проекту было заранее гарантировано чуть ли не единодушное согласие сената, что, впрочем, сомнительно, если принять во внимание, что в это время «большинство всадников и очень многие сенаторы не из другого какого места вели свое происхождение». Но консулы, сомневаясь, что смелое сословное притязание, в ущерб правам государства идущее, будет хорошо встречено во дворце, запросили государя о докладе ранее, чем внести его в сенат. Нерон поставил вопрос на обсуждение своего интимного «государева совета» (inter paucos consultare). Здесь мнения разделились. Лемонье не без основания считает сцену совета несколько фантастической в подробностях, согласно вкусам и взглядам самого Тацита. Защитники крепостников говорили:

— Свобода вольноотпущенников выросла в нахальную распущенность. Они едва удостаивают признавать своих бывших господ за равных себе. Бывали случаи, что они били хозяев, и сходило то им с рук безнаказанно — либо еще смеются: попробуй-ка наказать! Да и в самом деле: что оскорбленный патрон вправе предпринять против вольноотпущенника? Разве только выслать его за двадцатый камень, на берег Кампании! В остальных гражданских правах сословия смешаны, суд признает их равными (actiones promiscuas et pares esse). Пора снабдить патрона каким-нибудь оружием, которое было бы не комическим в глазах либерта (quod sperni nequeat). Порядочные вольноотпущенники не найдут тяжелым требованием сохранять пребывание в той же преданности господам, ценою которой вышли они на волю. А явно преступным неблагодарным негодяям будет по заслугам вторичное рабство: пусть страх станет уздою неблагодарным, которых не улучшили благодеяния!

Партия более либеральная и гуманная, в которой не трудно угадать влияние и голос Сенеки, возражала:

— Преступных немного; каждый должен отвечать только за свой личный проступок; принадлежность виновного к сословию не может распространять на сословие ответственность за вину и понижать сословные права. Класс вольноотпущенников чрезвычайно обширный; из него, главным образом, пополняются трибы, деурии, прислуга правительственных учреждений, жреческий причт, даже полицейские городские когорты. Отделите либертов, — вы увидите, как бедно государство свободнорожденными! Наши предки понимали, что делали, когда разделили классы по достоинству, но всем одинаково предоставили общую свободу. Притом законы знают два вида отпущения на волю: можно освободить раба торжественно, посредством виндикты, и можно — в домашнем порядке, частным образом. Во втором случае либерты, пользуясь видимою свободою, в действительности не совсем сняли с себя железо рабства (velut vinculo servitutis attineri). Вот — случай патрону раскаяться в благодеянии неблагодарному, а благодарного наградить новым благодеянием— торжественным освобождением чрез виндикту. Это уже дело владельцев взвешивать заслуги рабов, которых они освобождают; пусть будут осторожны в выборе: лучше позже дать волю человеку, но, однажды данная, она назад взята быть не может.

Свое мнение о сочиненности этих речей Лемонье обосновывает превосходством, с римской точки зрения, крепостнической аргументации, которой сочувствует Тацит, над доказательствами либеральной группы, которые, однако, одержали верх. Цезарь отписал сенату: — Каждое дело между вольноотпущенником и патроном, возникающее по жалобе последнего, должно быть разбираемо в отдельности, без малейшего посягновения на общие права сословия.

Ничем больше, кроме этой вялой и голой угрозы, в конце концов ничего не говорящей, ибо, вместо того, чтобы установить общий принцип, она предлагает анализ индивидуального расследования, правительство и не могло бы утешить своих «правых», если бы даже и хотело с ними полюбезничать. Приобретенные блага не уступают сословиям так просто — и не только потому, что рост сословия в государстве, при условии сказанных благ, перерабатывает и его, и государство настолько глубоко и разносторонне, что оно уже и само не может повернуть на старые пути, хотя бы правящие классы к тому искусственными мерами стремились. Возвращение крепостного права, о котором часть русского дворянства вздыхает до сих пор — даже с трибуны Государственной Думы — невозможно совсем не потому только, что подобный переворот разрешился бы в революцию и крестьянскую войну, но и потому, что даже совершенномирный исход обратного порабощения молниеносно вызвал бы моральный и материальный крах государства, перестроившегося за пятьдесят лет на условия свободного труда и ими нормирующего свою военную и правовую, экономическую и финансовую жизнь, свою производительность, свой кредит, свою промышленность и торговлю, свой просветительный уровень, весь свой прогресс и будущность в семье свободно-трудящихся народов. Освобожденное сословие всосалось в общую сумму государства, пропитало его организм, как вездесущий жизненный сок, и не может быть извлечено из него без того, чтобы государство не захудало до совершенного бессилия и не впало в маразм и смертную опасность. Поставить труд и личность под угрозу возврата в крепостное состояние значило бы для современной России разрушить устои не одного крестьянского сословия, но всех сословий без исключения — остановить в стране всякую жизнь, производительность и порядок. Рим I века не имел акта, подобного манифесту 19 февраля, но уже почти сто лет дух времени тянул государство не к закрепощению, но к раскрепощению рабского дна, и частные факты накоплением своим заменяли общие акты. Законодательство борется с ростом сословия вольноотпущенников, а демократический дух международного Рима требует роста, и демагогическая власть принципата должна, скрепя сердце, следовать воле великого города и создавать граждан из тех, кто «был приведен в оковах», потому что коренное полноправное население вымирает и перестало рожать, потому что новые граждане необходимы. «Юниев латин», кругом ограниченный законодательством, получает целый ряд льготных путей к выходу из промежуточного сословия в полное гражданство, всецело обусловленных экономическими потребностями Рима и тревогою за убыль свободного населения. Если вольноотпущенник вступил в брак и прижил сына, то в день, когда ребенку минет год, отец получает права римского гражданина; вольноотпущенница достигает того же, родив троих детей, хотя бы незаконных (mulier ter enixa).

Если «юниев латин» снаряжает на свой счет корабль для флотилии, снабжающей Рим хлебом из Египта, либо если он три года держит в Риме хлебопекарню (pistrimim), либо если он предъявляет капитал в 200.000 сестерциев (20.000 руб.) и ассигнует половину на то, чтобы построить дом в Риме, — все это поправки к законодательству, выпускающие временно обязанного в гражданское полноправие. Lex Visellia объявил римское гражданство наградою за шестилетнюю службу в пожарной и полицейской команде (militia, vigiles). Облегчаются причины освобождения, облегчаются и способы его, упрощается процедура. Iteratio (повторное освобождение) и beneficium principale (государева милость) сокращают сроки временных обязательств. Закон о тридцатилетием возрасте никем не соблюдается: отпускают на волю мальчиков 12 лет; знаменитая заговорщица Эпихарис умерла, имея всего 15 лет от роду. Общество усиленно помогает сословию расти и множиться, и, в результате, мы видим: в Капуе, судя по надгробным надписям, вольноотпущенники составляли почти половину населения (Лемонье), в Неаполе около трети (Renier), а в Риме, хотя число их труднее подсчитать, но огромное число обширных могильников (колумбариев) вокруг вечного города позволяет предполагать численность их не в одну сотню тысяч; а эпитафии свободнорожденных покойников свидетельствуют, что редкий римский гражданин, хотя бы и самого скромного состояния, не имел нескольких liberti. Все это вполне оправдывает энергическую фразу Тацита: si separarentur libertini, manifestam fore penuriam ingenuorum, — отделите из населения вольноотпущенников, и вы увидите, как мало у нас свободнорожденных. Таким образом, проповедовать ограничение прав этого класса, в эпоху Нерона, значило посягать на свободу — где трети, где половины, а где, может быть, и более всего населения, притом самой живой его доли — самой предприимчивой, способной, дельной и работящей. Лемонье основательно указывает, что, вопреки проклятиям писателей- аристократов, эпиграфические остатки, наоборот, свидетельствуют, что общество, средний класс, очень понимало социальную заслугу сословия либертов и оказывало ему уважение, в лице многих членов его, совсем не игравших какой-либо важной придворной или административной роли, а просто живших добрыми буржуа среди таких же буржуа. Петрониевы Тримальхионы, жулики Марциаловых эпиграмм, хамы сатир Ювенала не исчерпывают сословия, которое выделило Ливия Андроника, Цецилия Стация, Теренция, Публия Сира, Федра, Эпиктета. Наложить руку на сословие либертов, в век Нерона, значило для государства не только загубить свою культуру, — отнять у медицины врачей, у школы учителей, у храмов дьячков и пономарей, у рынка купцов и комиссионеров, у грамотности писателей и писцев, у театра актеров, — но и затормозить свой собственный механизм, так как вся низшая служба магистратов и присутственных мест замещалась вольноотпущенниками. Они — канцелярские служители (scribae), курьеры (viatores), бирючи (praecones), может быть, даже и ликторы; они — полиция и пожарная команда (vigiles); они — матросы в военном флоте и здесь им предоставлена возможность выслуживаться до высших чинов. Оптат, Аникет, Оск, — командиры Мизенской эскадры в эпоху Нерона — все отпущенники.

Да и не тот был, в данный период, тон государства, управляемого Сенекою. Как бы зыбок и шаток ни был характер этого странного министра-философа, но мыслить и чувствовать он умел ясно и честно и открыто проповедовал необходимость уничтожения сословных перегородок.

«Что значат имена всадника, вольноотпущенника, раба? — говорит он в 31-м письме к Люцию, — титулы чванства или клички презрения. Дух добродетели — то есть само Божество — нисходит в души как тех, так и других».

Итак, дело не в том, всадник ты, гражданин, вольноотпущенник, раб, но в том: хороший ты человек или дурной. Только добродетель устанавливает между людьми разницу, а пред философией все люди равны, и, когда первым министром в государстве — философ, то естественно ему проводить и в социальную свою работу принцип равенства, в который он верует как в этическую правду, попранную сословными гранями.

Сенека был человек слабый, без выдержки и последовательности в поступках. Но несомненно, что уравнительные взгляды свои он высказывал с достаточной ясностью и откровенностью, чтобы пугать и озлоблять крепостников, слышавших в речах его крамолу и потрясение основ.

«Еще, пожалуй, скажут, — вырвалось у него в другом письме (47-м), — что я зову рабов к мятежу, а господ толкаю в пропасть!..» (Dicet nunc aliquis me vocare ad pileum servos et dominos de fastigio suo dejicere.)

* * *

К этому же периоду государственного либерализма относятся не раз уже упомянутый, знаменитый проект Нерона — отменить в империи все косвенные налоги — и конфликт на этой почве между юным цезарем и стариками сената.

«Глава 50. В этом же году, вследствие частых требований народа, обвинявшего откупщиков податей в притеснениях, Нерон задумался над тем, не приказать ли отменить всякие косвенные налоги (vectigalia) и сделать тем прекраснейший подарок роду человеческому. Но сенаторы, воздавшие ему предварительно большую похвалу за великодушие, сдержали его порывы указанием на то, что империя разрушится, если уменьшатся доходы, которыми государство поддерживается: дело в том, что за уничтожением таможенных пошлин будет следовать требование уничтожение податей; что большая часть компаний для сбора косвенных налогов учреждены консулами и народными трибунами, хотя тогда римский народ еще горячо стоял за свободу, а впоследствии остальное в этом деле так было соображено, что роспись доходов и необходимые уплаты находились между собой в соответствии. Нужно (прибавили они), разумеется умерить алчность откупщиков, чтобы они новыми притеснениями не делали ненавистным того, что в течение стольких лет переносилось безропотно».

(Пер. Модестова).

Римляне, — говорит Рене Канья (Gagnai), автор классического труда о римских косвенных налогах, — не имели особого термина для определения того, что мы теперь называем «косвенным налогом» (impor indirect). Они различали только два вида налогов: tributa и vectigalia.

Tributa — налоги прямые: подати земельные и подушные. Vectigalia — все остальные государственные взимания, как в виде косвенных налогов, так и доходы с общественного владения. Это давало понятию vectigalia (пошлины) огромный объем, в который попадают иногда налоги, даже принимаемые ныне как прямые; так, например, в разряд vectigalia римляне заносили патенты на добычу руд. К vectigalia относились и многие частные таксы городского или коммунального обложения, напр, по водоснабжению. И т.д.

Прямой налог предполагает в основе своей предварительную раскладку, по которой каждый такой-то член государственного гражданства обязан уплатить государству, в качестве непосредственного должника, столько-то и столько-то, за такие-то и такие-то права.

Налог косвенный, наоборот, не обращается непосредственно на личность, но — на вещь; он предусматривает потребление вещи, безразлично от того, кто потребитель, и в каком размере потребление выразится.

Четыре главные категории косвенных налогов в римской империи определялись:

1) Таможенными сборами — portoria.

2) 5% пошлиной за освобождение из рабского состояния — vicesima libertatis.

3) 5% пошлиной за наследства — vicesima hereditatium.

4) Налогами на куплю-продажу и судебными пошлинами.

В последней категории мы уже встречались с 1 % обложением продажных вещей — centesima rerum venalium. Этот египетский налог, пересаженный в Рим Августом, вероятно для того, чтобы питать новую, им созданную инвалидную кассу (aerarium militare), на родине своей прилагался ко всем предметам рынка; в Риме же повидимому, касался только продаж аукционных (Моммсен). При всей видимой своей незначительности, налог не замедлил вызвать народные жалобы. В 15 г. По Р.Х. — значит, в первый же год по смерти Августа—Тиберий должен был издать эдикт, увещевавший народ терпеть это обложение, как единственное средство питать инвалидный капитал, да и то еще—едва- едва и лишь в обрез его хватает! Но два года спустя, когда царство Каппадокийское обращено было в римскую провинцию и, в этом качестве, изрядно ограблено, Тиберий ознаменовал обогащение государства тем, что уменьшил продажный налог вдвое: вместо centesima является ducentesima rerum venalium или auctiomum. В 38 г. Калигула отменяет и это взимание. И отмена почтена была настолько высокой заслугой правительства пред народом, что в память реформы была даже выбита бронзовая медаль, сохранившаяся поныне (Cabinet de France). Однако отмена была либо на короткое время, либо только номинальною, так как помпейские раскопки обнаружили существование налога опять уже при Нероне, а затем мы встречаемся с ним у Ульпиана (время Александра Севера) и в кодексе Юстиниана.

Взимание этого налога, по предположению Моммсена и Cailleme’a, к которым присоединяется Cagnat, производилось не с продавцов и не с покупателей, а со сделки — через присяжного посредника, руководившего расценкой и продажей предметов публичного торга, — с аукциониста (auctoinator, coactor argentarais). Этот фиктивный плательщик, как сведущий в товарах и ценах человек, обязанный точным книговодством и письменными отчетами по каждой аукционной продаже, представлял для государственной кассы большие гарантии доходности и легче поддавался контролю, чем фактические плательщики налога. Таким образом, аукционатор в этом налоге, собственно говоря, замещал для правительства обычного публикана, откупщика, для продавцов и покупателей — маклера, сводчика, а для всех трех сторон был поручителем за действительность и добросовестность торга. Неизвестно, оплачивался ли труд аукционатора из «центезимы», которую он доставлял в казну, или — за очищением государственного налога — предоставлялось ему вознаградить себя какими-либо выгодами по сделке с продавцами. Основываясь на одной помпейской надписи, Моммсен, вопреки мнению Буше-Леклерка и др., полагает, что кроме 1 % в пользу казны, отчислялся еще 1 % в пользу аукционатора. Мнение Моммсена одиноко, но известно, что профессия аукционатора была чрезвычайно доходна и выгодна. (См. о ней том III-й).

Второй налог той же категории — quinta et vicesima venalium mancipiorum, 4% пошлина не приобретение рабов. Введенный Августом ради военных нужд и учреждения городской полиции, он, до Нерона, уплачивался покупщиками; Нерон перенес уплату на продавцов. Реформа эта, как уже было говорено, желала быть либеральною, но из нее ничего не вышло, так как продавцы, соответственно обложению, подняли и цены на рабском рынке, и, в конце- концов, значит, налог пал все-таки на покупщиков. Налог этот поступал в сенатскую казну (aerarium).

О процессуальном налоге, quadragesima litium (2—1) (21/2%), введенном Калигулою, в числе «новых и даже неслыханных» (vectigalia nova atque in audita), которыми он пытался пополнить свою дырявую государеву казну—истинную бочку Данаид, — уже упоминалось, равно как и о радости народа, когда этот налог был отменен Гальбой. (Eckhel, Dureau de la Malle, Humbert.).

Остается упомянуть в той же категории о косвенных налогах, скрытых в форме государственных монополий.

Плиний, Тит Ливий и Аврелий Виктор приписывают введение соляной пошлины еще царю Анку Марцию: salinarum vectigal instituit. Но в действительности соляная монополия, кажется, была введена в 550 г, а. и. с. (204 до Р.Х.) в цензуру М. Ливия Салинатора (Соляника) и К. Клавдия. Судьба налога остается неизвестной в течение долгих веков, но он всплывает уже в конце империи — указом императоров Аркадия и Гонория (Cod. Just. LXI, 11) о конфискации товара и капитала у контрабандистов, промышляющих солью в нарушение государственной монополии. Макс Кон („Zum romischen Vereinsrecht“), в разрезе с общим мнением, совсем отрицал наличность соляной монополии в римском государстве, наоборот, Ростовцев, в своей замечательной «Истории государственного откупа в Римской империи», не только признает существование соляной монополии в Риме, но — по египетским аналогиям — предполагает даже, будто она была организована в покровительственном порядке, с обязательною нормировкой ежемесячного потребления продукта, по предварительной раскладке на каждую семью. То есть — как, до начала XIX века, была регулирована соляная монополия во Франции и других странах. «Я говорю об известных gabelles и о принудительном потреблении соли подданными французского короля: в pays des grandes gabelles на человека приходилось 9 1/6 ф. соли за 62 ливра, в pays des petites gabelles 11 3/4 ф. — 33 1/2 ливра, и т.д.» Канья признает существование соляной монополии, но недолгое. Отвергая в других государственных монополиях (на киноварь, пурпур, палестинскую мирру и т.п.) характер косвенного налога, Канья кончает свою знаменитую книгу заключением, что «даже задолго до учреждения империи в финансовой системе римлян не оставалось ни одной монополии, которая открыла бы путь к взиманию косвенного налога».

Vicesima libertatis, 5% обложение стоимости освобождаемого раба, введена была в 39 г., a.u.c. (357 до Р.Х.) Она упоминается Цицероном, а при императорах взималась на всем протяжении Римской империи. Процент обложения то повышался, напр. — при Каракалле до 10%, то опять возвращался к первоначальному размеру. Уплачивался он самими вольноотпущенниками, за исключением тех случаев, когда господину было угодно принять налог на себя. Так, например, освобождение по завещанию сопровождалось иногда приказом уплатить за освобождаемого и его «вицезиму»; это — так называемая libertas gratuita, даровое освобождение. Взимался налог в откупном порядке через публиканов (socit vicesimae libertatis). Впоследствии, при императорах, важность этой бюджетной статьи вызвала в министерстве финансов особую административную организацию — fiscus libertatis et peculiorum : фиск отпускных и рабского имущества — центральный департамент, управлявший движением налога по италийским округам (regiones) и провинциальным бюро или конторам. (Марквардт).

Возникновение налога на свободу имело характер анти- конституционный: в 357 г. До Р.Х. консул Кн. Манлий Капитолийский, главнокомандующий в войне с фалисками, нуждаясь в деньгах для текущей кампании, разделил свой лагерь близ Сутриума по трибам и, в этом подобии народного собрания солдат- граждан, провел новый закон о 2 1/2% обложений отпускных актов. Поведение Манлия вызвало резкие протесты народных трибунов. Было постановлено, что — если кто на будущее время осмелится собрать народ для законодательного акта вне города, под оружием, — казнить того смертью. Но, вместе с тем, сенат решил принять своевольный закон, как совершившийся факт, и не отменил его, но укрепил. Дело в том, что, помимо своей государственной доходности, налог льстил аристократической корпорации, как средство ограничить право отпуска на волю (jus manumissionum) и, следовательно, как надежда сдержать, развивающийся на этом праве рост плебса. (Виллеме). Налог привился и продержался многие века. В 695 году до Р.Х. (59) Цицерон определяет вицезиму единственным косвенным налогом (vectigal domesticum), уцелевшим в Италии после финансовой реформы Метелла (agro Campano diviso). В имперский период налог связан с именами Клавдия, Траяна, Антонина Благочестивого, Л. Вера, Коммода, Каракаллы, Макрина. Исчез он, повидимому, при Диоклетиане, погашенный в новой финансовой системе этого императора, чтобы очистить место другим налогам, более производительным. (Cagnat, Hirschfeld.)

Трудно определить размеры доходности этого налога для позднейшего периода римской истории, особенно для императорского, когда освобождение рабов приняло размеры массовые. Но для республиканской эпохи взимания мы имеем данные почти за 150 лет. В 545 году римской эры (девятый год второй Пунической войны) сенат, вынуждаемый крайней необходимостью, должен был использовать запасной государственный фонд — священную казну, aerarium sanctius — составлявшийся именно путем накопления из 2 1/2% налога на отпускные акты. В священной казне оказалось 4,000 фунтов золота. Принимая вслед за Моммсеном, Дюрюи, Дюро де ла Малль, Канья и др., что раньше этого опустошения священная казна оставалась неприкосновенной, мы получаем вывод, что за 148 лет (397—545) налог vicesima libertatis образовал капитал в 4,000 золотых римских фунтов (в слитках). Это, по вычислению Канья, равняется 1.305.348 граммам и, по обращении в монету, дает денежную стоимость в 4.495.000 франков. Разделив последнюю цифру на 148, мы получаем среднюю государственную доходность от вицезимы в 30.371 фр. 62 сантима в год. «Излишне прибавлять, — замечает Канья, — что эта сумма имела в те века совсем иную стоимость, чем теперь». Тем более, что в эту пору Рим еще не имел своей золотой монеты. Притом, как уже сказано, казна год от года должна была расти пропорционально умножению отпускных актов. Мы уже видели, нескольким и страницами выше, что в некоторых городах вольноотпущенники составляли половину населения, в других треть и т.д. По всей вероятности, приток налога был ничтожен в первое время по его учреждении, но именно то обстоятельство, что он к 545 году усилился и стал давать уже более серьезные накопления, и обратило внимание нуждающегося сената на освободительный фонд священной казны, в старину чахлый, а по мере роста военной республики начавший полнеть. По Дюро де ла Малль, за указанный 150-годовой период было выпущено на волю 200.000 человек.

5% налог на наследства, vicesima hereditatium, этот Августов налог взимался как с наследников, принимающих завещанное имущество, так и с завещателей, выражающих последнюю волю относительно своего достояния в той или другой сумме. При этом, однако, завещатель мог перенести уплату причитающегося с него налога на наследников. Налог — по свидетельству Плиния Младшего — касался только и исключительно римских граждан.

5% обложение наследства не следует смешивать с hereditates, т.е. с имуществами, поступавшими в фиск по завещаниям в пользу императора. Громадная доходность подобных завещаний, обычно-принудительного свойства, выразилась, за 20 последних лет жизни Августа, внушительною цифрою в 1.400 миллионов сестерциев, т.е. 140 миллионов рублей.

От уплаты налога были избавлены наследник, обладавшие капиталом не свыше ста тысяч сестерциев (10.000 рублей), и наследства, не превышавшие по оценке 100 золотых (aurei) — около тысячи рублей. (Burmann.)

Занятый из Египта триумвирами, а может быть в проекте уже Юлием Цезарем, укрепленный Августом, 5% налог на наследства прожил в веках империи длинную и сложную эволюцию, о которой излишне будет здесь говорить, так как сведения о ней начинаются с эпохи испанских императоров, значительно позднейшей века «Зверя из бездны». Для последнего достаточно отметить, что налог существовал и — еще в той самой форме, как установил Август. Гиршфельд считает, что вицезима держалась без значительных изменений в течение почти 200 лет. Древнейшая надпись с упоминанием должности прокуратора по взиманию 5% налога с наследств (PROC. XX. HERE. PROVINCIAE АСНАІАЕ) дошла до нас от Т. Клавдия Сатурнина, вольноотпущенника Клавдия Цезаря.

Надписями позднейших веков устанавливается довольно сложная бюрократическая организация, ведавшая наследственный налог. Что организация была велика и разнообразна, подтверждается уже обилием надгробных надписей, о ней упоминающих. По свидетельству Гиршфельда, ни одно римское ведомство не оставило по себе стольких эпитафий, как бюрократы 5% наследственного налога.

В самом Риме она имела два бюро. Одно — под дирекцией прокуратора — взимало налог в пределах городской черты. Другое (statio vicesimae hereditatium), управляемое магистром (magister), являлось контрольной палатой и главной кассой по движению наследственных имуществ в Италии и провинциях. Это второе бюро имело в своем ведомстве ряд канцелярий, носивших каждая имена провинции, получениями с которой она заведовала. В III веке по Р.Х. оба бюро слились в одно управление и образовали ведомство, получившее, повидимому, большую важность, судя по тому, что в чреде магистров его является, напр., Тимостей, тесть императора Гордиана. Италийские и провинциальные прокуратуры подробно прослежены по надписям едва ли не для всех платежных округов у Cagnat, к книге которого и отсылаю любопытствующих. Ростовцев, следуя Моммсену, отмечает в характере налога известную фиктивность. Он взимался в откупном порядке, но никогда не носил имени publicum, и откупщики его только чрез обобщение в просторечии величаются Плинием ctroys. При вицезиме чиновниками во множестве являлись рабы, может быть и откупщиков, но они «нанимались государством и во время их деятельности при сборе были независимы от своих господ. Это только скрытая форма будущих рабов императора, занятых при откупах, и переходная ступень к последним… Вся совокупность фактов ясно показывает нам, что налог намеренно был подведен под формулу стесненного откупа, так же, как намеренно не получил имени publicum. В этом сказывается тенденция Августа, которой последовали и его преемники, постепенно перетянуть все финансовые управления в свои руки при помощи чисто административных мер. Дальнейшая история налога показывает нам, что этот стесненный откуп был только ступенью к непосредственному сбору налога под управлением его прокураторов. И действительно, вероятно уже при Адриане, в управление нашего налога введена была прямая система сбора».

Важность налога на наследство была для римского государства чрезвычайная. Разрушение семьи в веке междоусобных войн, упадок законного брака и деторождения, мода на холостячество и бездетность или малодетность — все эти общественные грехи, против которых тщетно боролись брачные законы Августа, вызвали в римском завещательном праве своеобразную эволюцию, ознаменованную непрерывным и массовым передвижением имуществ из семейного владения в посторонние руки. Уже в эпоху Цицерона наследства стали дробиться и рассасываться между десятками наследников, иных из которых завещатель едва знал, а других, — бывало, — даже и не видывал никогда в жизни своей. Зачисление в сонм наследников по завещанию сделалось чем-то вроде загробного гонорара за услуги, не оплаченные по невозможности или по нежеланию при жизни. Цицерон, подобными наследствами, собрал капитал в 20 миллионов сестерциев (2.000.000 рублей). Если бы в его время существовал 5% налог, то Цицерону, значит, пришлось бы уплатить в казну 100.000 рублей. Недурное поступление от одного только лица! Оно вполне поясняет, почему Август схватился за vicesima gereditatium, а следующие императоры крепко держались за нее до самого Диоклетиана, в финансовой реформе которого она исчезла.

Прямым наследникам — детям и ближайшим родственникам — поступали по завещаниям части столь незначительные, что понадобился закон (lex Falcidia в 40 г. По Р.Х.), обязывавший завещателей оставлять в пользу своих семейных не менее четвертой доли всего наследственного имущества. Значит три четверти всего передвижения капиталов в наследственном порядке подлежали обложению. Если принять в соображение, что передвижение это свершалось в среде плательщиков, исчисляемой почти в шесть миллионов человек (по лавдиевой переписи 48 года по Р.Х.), будет ясно, что vicesima heeditatium — государственный доход несокрушимой надежности, громадных размеров и необычайной способности к накоплению. Еще Гиббон вычислял, что, путем 5% налога, «в течение двух или трех поколений все достояние подданных должно было мало-помалу перейти в государственную казну». А Рейн, которого цитирует Канья, приравнивает доходность наследственной вицезимы тому, как если бы все имущества римского гражданства, высшие ста тысяч сестерциев стоимостью, обложены были пошлиною от 21/2 до 3%. Быть может поэтому, не обмолвка у Плиния, когда он называет вицезиму скрытым трибутом. Мне еще придется говорить об этом налоге в III томе «Зверя из бездны», в связи с вопросом о роли завещаний в бытовом строе римского общества I века.

И, наконец, возвращаясь к началу, должны мы рассмотреть таможенные обложения — portoria. Налог на обращение товара, как шире определяет portorium Буше-Леклерк, потому что слово это одинаково употребляется в обозначение пошлин таможенных, заставных (ctroys) и провозных (peages).

Таможни в Риме существовали уже в полуисторический царский период. Во II веке до Р.Х. они, начиная с Поццуоли, распространяются по морскому берегу. Учреждается сухопутная таможня в Капуе. В особенности заботятся о развитии таможен Гракхи.

Таможни сдавались на откуп публиканам по усмотрению цензоров. Римляне относились спокойно, без критики, к самому принципу налога, но горько жаловались на прижимистую организацию его взимания. Отсюда в 694 г. (60 до Р.Х.) — по инициативе претора Кв. Цецилия Метелла Непота — последовал закон, которым таможенные сборы отменялись на всем пространстве Италии. Но не долго: уже Юлий Цезарь восстановил portoria для товаров иноземного ввоза, а затем они только росли, развивались да укреплялись.

Вне Италии учреждение таможен прививалось тем легче, что таможенная идея в высшей степени свойственна всем государствам греческой культуры. Граница имперской территории, limes imperii, была опоясана линией сильных таможен, следивших как за ввозом, так и за вывозом. Безусловно воспрещалось вывозить в варварские страны предметы первой необходимости: железо, оружие, вино, масло, зерно, соль и золото. А ввозимые товары облагались пошлиною по тарифу.

Эти таможни, общие, имперские, были не единственными, которые товар должен были пройти, направляясь от границы в столицу государства. Во-первых, на пути своем он встречал ряд городов вольных или союзнических, искон и владевших правом учреждать для своей территории морские и сухопутные таможни, провозные и заставные пошлины, под условием, что от них будут свободны римские граждане и публиканы. Во-вторых, провинции объединялись, по нескольку, в финансовые округа, и каждый отделялся от другого таможенной линией. Таких округов Марквардт насчитывает девять:

1. Сицилия.

2. Испания.

3. Галлия Нарбонская (Narbonensis).

4. Три Галлии (Tres Galiiae: Lugdunensis, Aguitania и Belgica. Они свободно торговали между собой, но были отделены таможенной чертой на юге и на западе от Галлии Нарбонской, Италии, Ретии и германских независимых стран.

5. Британия.

6. Иллирик, т.е. Мезия, Фракийский берег, Паннония, Далмация, Норика и (по Аппиану) Ретия.

7. Группа мелких таможенных, так сказать, под-округов, с самостоятельной отчетностью, — в провинциях азиатских: Азии, Вифинии, Пафлагонии, Понте.

8. Египет.

9. Африка.

Канья насчитывает десять округов: Британия; Иллирик; Галлия; Испания; Африка; Египет; Азия; Вифиния, Понт и Пафлагония; Сицилия; Италия. Счет не может быть установлен с совершенной точностью, потому что разные округа возникали и уничтожались в разные эпохи. Самый старый внеиталийский таможенный округ — Сицилия, самый новый, наиболее богатый памятниками, а потому и наилучше изученный, — Иллирик. (Ростовцев).

Так как таможенные сборы взимались всюду пропорционально стоимости товаров, то это условие, само собой, повело — в целях гарантии и контроля таможенных поступлений — к определению рыночной стоимости ввозимых предметов, к учреждению тарифа. Размеры взимания разнились, глядя по провинции и по товару. В Сицилии обложение достигало 5%, в Галлиях (quadragesima Galliarum), в азийских провинциях (quadragesima Asiae, Bithyniae et Ponti), в Мезийском округе (portorium Illurici) — 2 1/2%. В позднейшие века империи бывали случаи, что таможенное обложение поднималось до 12 1/2%; а в одном порте Аравии, входившем в состав Египетского округа, — даже до 25%.

Египетский округ, вообще, занимал в торговле Рима особое положение.

Оно издавна сделалось предметом оживленного внимания европейских ученых, породившего много интереснейших специальных исследований. Уже в 1762 году Парижская Академия Надписей премировала сочинения Шмидта и Ameigon’a, написанные на конкурс по этой теме. Затем работам того же содержания посвящали силы свои Герен (1793), Винсент (1797), Лассен (1858), Reinaud (1863), Лумброзо (1870) и др. В последнее время — Simaika, Milne, Speck и русский ученый г. Михаил Хвостов (Казань, 1970). Александрия служила оптовым передаточным складом для товаров, — почти исключительно предметов роскоши, — идущих в Европу из Индии и Аравии, через порты Красного моря, из Эфиопии, с верховий Нила. В I и II веках пространство международного обмена, обслуживаемое этими путями, огромно. Оно охватывает Европу, Северную и Восточную Африку (до Занзибара), Переднюю, Центральную и Южную Азию (до Тонкина). Размеры обмена Хвостов сравнивает с западно-европейской торговлей с Азией в XVII—XVIII веках и даже, может быть, в начале XIX века. Для Римской империи баланс восточной торговли представляется пассивным: хотя вывоз, повидимому, значителен, но ввоз над ним преобладает.

Плиний определяет этот ввоз в 5 1/2 миллионов рублей, не считая торговли жемчугом, ввоз которого достигал 10 миллионов рублей. За ввозом этим зорко следили таможни в гаванях Красного моря, в Сиэне, Скедонии, по каналам Нильской дельты и т.д. Кроме входных пошлин на границе, эти товары платили проходные пошлины на границах трех египетских губерний (эпистратерий); и, сверх груза своего, еще и самые суда должны были оплачивать право стоянки в Сиэне и движения вниз по Нилу и каналам.

Что касается размеров товарного обложения, они разнообразились применительно к границе, на которой пошлина взималась. Так, сохранился от 202 г. по Р.Х. устав (Lex Portus) таможни в Зараи на границах Нумидии и Мавритании. Он содержит четыре статьи. Первая таксирует рабов, лошадей, мулов, ослов и рогатый скот; вторая — земельные продукты; третья — кожи; четвертая — разные второстепенные товары. Пошлины очень невысоки: за лошадей взималось 1 1/2 денария — с головы, за быком 1—2 денария. Другой таможенный тариф, эпохи Марка Аврелия или Коммода, предусматривая ввоз восточных товаров, делит их на шесть категорий:

1. Пряности, ароматические вещества для парфюмерии и медицинского употребления.

2. Бумажные ткани, меха, слоновая кость и индийская сталь.

3. Драгоценные камни.

4. Опиум индийский или ассирийский (Моммсен), шелк в грене или обработанный, одежды шелковые и полушелковые и всякие иные восточные материи.

5. Евнухи (spadones) и другие рабы, дикие звери для цирковых игр.

6. Краски, шесть, волос и пряжа.

В то время как таможни брали пошлины исключительно с товаров, предназначенных к продаже, и не касались личности торговца, portoria внутренних сборов — дорожные и мостовые заставы — безразлично обращали свои требования и на товар, и на купца, на каждого проезжающего, даже на покойников, перевозимых к месту погребения. Тут оплачивалось право передвижения по правительственному или коммунальному пути сообщения. В Египте, на волоке от Красного моря к Нилу, к этому присоединялась особая подать (αποσροιλον) за конвой караванов или, вообще, военную охрану пути. До нас дошел тариф этого сбора от 89—90 г. по Р.Х. Он обращен прямо на личность и промысел путешественников и выработан с большой подробностью: с боцмана — 10 драхм, с матроса — 5, с ремесленника — 8, с женщины — 20, но с проститутки — сразу 108 и т.п. За корабельные принадлежности, провозимые через пустыню, тоже полагался денежный сбор, равно как и с похоронных процессий, направляющихся с мумиями в пустыню для погребения там покойников или же доставлявших на египетские кладбища трупы умерших или в каменоломнях, расположенных в пустыне, или на побережье Красного моря, или во время морских путешествий. (Хвостов.)

Громадное развитие шоссейных или мостовых сборов (telonia), понятно, отзывалось на ценности ввозимых товаров. Плиний Старший говорит, что индийские товары продавались на римском рынке во сто раз дороже своей первоначальной стоимости. Монтескье не дал веры этому показанию, но Канья находит его вполне правдоподобным: ибо, помимо коммерческой жадности, порождавшей столь чудовищный запрос, товар, действительно, должен был страшно расти в цене, по мере накопления бесчисленных встреч все с новыми обложениями. «Почти на каждой сухопутной или морской станции взимались какие- нибудь поборы». По свидетельству того же Плиния, провоз ладана с места сбора (Аравия) до нагрузки в каком-либо римском порте обходился в 688 денариев с каждого верблюда, что составит около 250 рублей не более как на 20 пудов, следовательно, по 12 1/2 рублей на пуд, 31 1/4 коп. на фунт. И это было только начало пути — «мытарство», в буквальном смысле слова. Отсюда можно заключить, во что обходилась доставка в Рим продуктов из дальних глубин Индии, какие цены необходимо драли за них купцы и какие суммы поступали, чрез portoria, в государственную казну.

Что касается городских заставных пошлин, то в Риме они отличались от нынешних octroi, dazio и т.д. тем, что совершенно не признавали свободного транзита и взимались не только с тех товаров, которые должны быть потреблены рынком данного города, но и хотя бы они ввозились, скажем, в северную заставу только по необходимости проследовать через город и немедленно быть вывезенными через заставу южную. В отличие от других римских portoria, этот налог поступал не в государственную кассу, но в городскую или коммунальную. Императоры, как в республиканское время сенат, обратили octroi в средство административного воздействия на провинциальные автономии. Если какой-либо город, община или царек оказывал государству какую-либо услугу, либо если император хотел их привязать к себе, то им давалось новое, либо за ними подтверждалось старое право вновь учредить или неприкосновенно сохранить octroi. Светоний бранит Тиберия за то, что тот поотобрал у многих общин их иммунитеты и октруа. Вообще, города не имели права вводить новые налоги без санкции центральной власти; необходимо было согласие императора. То же самое — для упорядочения налогов, уже существующих. Когда финансовые нужды данного города требовали введения новых обложений, императоры предписывали весь порядок нововведения: город подает прошение губернатору, а тот, изучив вопрос, пересылает бумагу на усмотрение императора, в сопровождении своего заключения — благоприятного или нет. Резолюция государя решает вопрос в ту или другую сторону.

В самом Риме octroi долго не существовало, так как Рим понимал себя не городом, а государством и, кроме aerarium’а, не имел особой городской кассы. Последняя понадобилась уже, когда Рим сделался столицею мира и городское его устройство выделилось из государственного, а следовательно, потребовало и специальных фондов, а для последних — специальных источников. Светоний и Плиний указывают, что обложение рынка съестных припасов введено Калигулою. Народное негодование заставило отказаться от этой меры. Однако мы снова встречаем ее в эпоху Марка Аврелия под именем vectigal foricularii et ansarii promercalium. Ansarium — от ansa, vasa ansata, глиняный сосуд для перевозки зерна, масла и вина, — октруальный сбор (Вальтер), поступавший в городскую кассу (arca municipalis). Foricarium — вероятно, плата за место на торговой площади. Мнения ученых (Марквардта, Вальтера, Эмберо, Дюро де ла Малль и др.) о характере анзария пестро расходятся. Во всяком случае, это была пошлина, которая взималась у застав, и заставы, у которых производилось взимание анзария, снабжены были досками с правилами, — вернее сказать с одним основным правилом, долженствовавшим прекращать вечные столкновения, недоразумения, споры и ссоры между откупщиками налога и его плательщиками. Такие доски найдены на окраинных путях города — на Via Salaria, на Via Flaminia и на Тибре, у подножья Авентина. Последняя надпись гласит:

Quicquid usuarium invehitur ansarium non debet.

To есть:

Предметы, ввозимые для личного употребления (торговцев или проезжих), не подлежат уплате анзария. Оплачиваются, значит, только товары, ввозимые для продажи (promercales).

Из этого краткого и беглого очерка римских косвенных налогов читатель легко составит заключение о громадности реформы, затеянной было Нероном — преподнести мировому государству отмену всех косвенных налогов, как прекраснейший дар человечеству (pulcherrimum donum generi mortalium). «Если бы эта мечта фантазии действительно могла быть осуществлена на деле, — говорит Гиббон, — такие государи, как Траян и Антонины наверно с жаром взялись бы за такой удобный случай оказать столь важную услугу человеческому роду; однако они ограничились облегчением государственных налогов, но не пытались совершенно отменить их». Затем Гиббон пространно восхваляет названных «добрых императоров» за паллиативные меры, принимавшиеся ими против яда откупной системы, отравлявшего их государства. По правде сказать, психологический метод деления императоров на добрых и злых терпит тут совершенное крушение. Если финансовые полумеры могут быть достойны панегириков, то из неосуществленного проекта «злого императора» Нерона истекло их, в виде сенатской уступки духу времени, не менее, чем могли бы дать самые податливые и кроткие представители «просвещенного абсолютизма». Так понимал Неронову реформу Монтескье:

«Нерон, возмущенный вымогательствами сборщиков податей, задался невозможным и великодушным проектом отмены всех налогов. Он не изобрел казенного управления, но издал четыре указа, которыми повелевалось: чтобы законы, изданные против откупщиков и до сих пор содержавшиеся в тайне, были обнародованы; чтобы откупщики лишались права взыскивать то, о чем они не заявляли требований в продолжение года; чтобы был назначен претор для обсуждения их требований без всяких формальностей; чтобы купцы были избавлены от уплаты пошлины за свои суда. Вот хорошие дни царствования этого императора».

Кроме исчисленных у Монтескье мер, Нерон подтвердил исконную беспошлинность передвижения солдатского имущества, кроме тех предметов, которыми солдаты стали бы торговать.

Вообще:

«Были там, — говорит Тацит, — и другие предписания, очень справедливые, которые короткое время соблюдались, а потом забылись. Впрочем, остается до сих пор в силе уничтожение сороковой (2 1/2%) и пятидесятой части (2%) и других платежей, которые откупщики придумали в видах незаконных взысканий».

СМЕРТЬ АГРИППИНЫ

I

Любовь к Поппее и опала матери явились поворотными двигателями в жизни Нерона. Принято считать момент смерти Агриппины концом «золотого пятилетия». В смысле государственном, это неверно: в течение слишком двух лет по кончине императрицы-матери, внутреннее управление республики, сосредоточенное всецело в руках конституционалистов, шло не только не хуже, но, пожалуй, даже лучше, чем в течение quinquennium. Но бесспорно, что именно в это время случился тот страшный перелом в самом цезаре, который превратил правителя, с умом поверхностным и рассеянным, беспечного, распутного, но, в конце концов, заурядного и ничем не хуже сотен других, в того ужасного демонического Нерона, чье имя, проклятое судом народов, навсегда осталось жить в истории, как готовый собирательный символ тирании, грабительства, кровавого и полового безобразия, кощунственного шутовства и трагикомического кривлянья.

Шел 812 год a.u.c. — 59 по Р. X. Консулами были Кай Випстан Апрониан и Кай Фонтей Капитон. Нерон вступил в пятый год благополучного управления государством, с добрым предвестием и на дальнейшее. Год назад, засохло было тысячелетнее Руминальское дерево на комиции, давшее, за 830 лет перед тем, приют младенцам Ромулу и Рему. Гибель народной святыни смутила римлян, как зловещая примета. Теперь же драгоценное дерево внезапно воскресло и пустило новые побеги. На окраинах военные дела шли хорошо. Государственный корабль плыл мирно и закономерно. Тацит обижается на ничтожность времени, не дающего материала для историка и годного только для отметок в газете римского народа, но это затишье — наилучшее показание, что Сенека с Бурром добились своего: общество поверило правительству, умы спокойны, политический строй пошел на лад. Рим интересовался огромным амфитеатром, который цезарь воздвиг на Марсовом поле, да судебными делами. Из последних особенно выдались три процесса: 1) доносчика П. Суиллия, отчасти уже рассказанный; 2) народного трибуна Октавия Сагитты, умертвившего свою любовницу, Понцию Постумию, замужнюю женщину знатного рода, при обстоятельствах, поразительно напоминающих варшавское убийство Бартеневым актрисы Марии Висновской; 3) домашнее расследование, возбужденное против Помпонии Грецины, пожилой уже супруги Плавтия, героя- триумфатора британской войны, по обвинению этой матроны в «чужеземном суеверии».

Последнее дело — Помпонии Грецины — очень интересно, так как многие считают его первым отголоском христианской пропаганды в Риме.

«Помпония Грецина, знатная женщина, вышедшая замуж за Плавтия, возвратившегося из Британии с триумфом, была обвинена в следовании чужестранному суеверию и отдана на суд мужу. Этот последний, согласно древнему установлению, произвел, в присутствии родственников, дознание о деле, которое касалось жизни и чести супруги, и объявил ее невиновной. Эта Помпония жила долго, но в постоянной грусти. Ибопосле смерти Юлии, дочери Друза, убитой по интригам Мессалины, она провела сорок лет, нося лишь траурное платье и зная лишь печальное настроение. Во время правления Клавдия это прошло для нее безнаказанно, а затем обратилось ей в славу».

Легенда о христианстве этой Помпонии Грецины не находит себе серьезных оснований и, без сомнения, выросла на почве близости с христианством позднейших Помпониев, потомков рода ее. Научная поддержка легенды такова. Одно из самых древних кладбищ христианского Рима — катакомбы (крипта) св. Люцины. В 1864 году знаменитый археолог де Росси, отец научного исследования катакомб, нашел в крипте св. Люцины языческие эпитафии с именами Помпониев, Аттиков и Бассов. Как подобные языческие плиты попадали на христианские могилы, известно: это — результат провалов почвы, их увлекавших на поверхность земли (см. в IV томе «Зверь из бездны» главу о катакомбах). Это давало основание думать, что христианское кладбище расположено было под фамильной усыпальницей рода Помпониев (gen Pomponia) и, следовательно, в земле, принадлежавшей этой фамилии. Естественно было при этом вспомнить Тацитову Помпонию Грецину. Росси воспользовался совпадением и высказал гипотезу, что кладбище св. Люцины принадлежало, как землевладелице, Помпонии Грецине, а св. Люцина, под именем которой оно слывет, есть не иная кто, как сама Помпония Грецина, принявшая при крещении новое христианское имя. Некоторое подтверждение своей гипотезе де Росси нашел в 1867 году, в виде плиты с именем какого- то значительно позднейшего Помпония Грецина. Мнение де Росси поддерживают Reumont и Гольцман.

Католические писатели вроде Фуара, Аллара, Doulcet, Аттилио Профумо и т.п. очень любят легенду о христианстве Помпонии Грецины и приемлют ее с полным доверием. Фаррар осторожнее: в исторических трудах своих он допускает лишь ее возможность и только в романе соблазнился примкнуть к ней целиком. Но в его «Dawn and Darkness» общее правило: что ни порядочный человек, то непременно христианин. Ренан колеблется: христианство Помпонии Грецины он, пожалуй, согласен допустить, но единство ее с легендарной Люциной категорически опровергает. Пресансе, Неандер, Гизелер проходят мимо эпизода Помпонии Грецины, его не отмечая, равно как Ed. Backhouse и Ch. Tylor. И, наконец, Фридлэндер, Обф, Havet — прямые противники легенды. Нейманн (Neumann) принимает христианство Помпонии Грецины в высшей степени вероятности (in hohem Drade wahrscheinlich). Обертэн (Aubertin) уклончиво передавая вопрос другим исследователям (абб. Греппо), сам видит в ней скорее иудейскую прозелитку. И т. д.

С делом Помпонии Грецины читатель еще встретится, когда речь дойдет до христианской пропаганды в Нероновом Риме. Покуда я ограничусь лишь замечанием, что хронология этой пропаганды, равно как и эмбриональное состояние христианства в данный период не дают никакого вероятия христианской легенде Помпонии Грецины. Она не могла быть тем, чего еще не существовало. Христианство в 40—60 годах I века было иудейской сектой, которая ни сама себя из иудейства не выделяла, ни иудейство — ее; а иудейство в Риме не было запретной религией, да и вообще Рим не знал запретных религий, раз они не обращали своих обрядов в уголовные преступления или не объявляли открытой борьбы государству. (См. III и IV тома.) Под «чужеземным суеверием» Помпонии Грецины, по всей вероятности, это и надо подразумевать: совершение мистического обряда из восточных культов, сопряженного с кровопролитием, нарушением нравственности или магическими действиями.

Агриппина продолжала пребывать в замке Антонии, но отношения ее к сыну, после блистательного ее оправдания по доносу Юний Силаны, стали как будто и в самом деле лучше. Вдовствующая императрица часто посещала Нерона, умышленно выбирая для того обеденные часы, когда император бывал в духе, от вина и веселого общества. Являлась она разряженная в свои лучшие платья, все еще прекрасная, кокетливая, и вскоре придворная толпа стали примечать в обращении ее с Нероном оттенок нежности совсем не материнской, поцелуи слишком страстные, ласки вольные. Сложилась и пошла гулять по городу дворцовая сплетня о кровосмешении. Одни говорят, что оно уже совершилось, и ссылаются на какое-то совместное путешествие Нерона с Агриппиной, в закрытых носилках, при выходе из которых оба изумили присутствующих непристойным беспорядком в одежде. Другие спорят, что ужасный грех еще только назрел и готов совершиться. Но никто не сомневается, что оба, и мать, и сын, вполне способны на гнусность, им приписываемую. Тацит, со слов Клувия, возлагает почин греха на Агриппину. Фабий Рустик, равно как и Светоний — на Нерона, причем Светоний верит, что преступление было, а Тацит полагает, что удалось предотвратить его. Очевидно, и мать, и сын вели себя одинаково грязно.

«Она распутничала только в том случае, если разврат содействовал захвату власти». Эта сильная фраза Тацита объясняет нам всю темную историю ухаживания Агриппины за Нероном и выдает ее виновность головой. Агриппина — одна из тех, к счастью довольно редких, женщин, — с мужским властолюбием, с мужским хотением, с мужскими страстями и задачами, — у которых, за неустанной, сверхсильной, переутомляющей организм работой воли на эти несвойственные полу страсти и задачи, половая энергия уничтожается вовсе или понижается до полного равнодушия, до безразличной страдательности. Потеря половой чувствительности весьма часто сопровождается и потерей половой совести: любовный инстинкт, лишенный всяких психологических прикрас, низводится на животный уровень, к простому удовлетворению физической потребности, исполняемой с зверским равнодушием и безразличием в средствах. Такие женщины, владея огромной рассудочностью, смотрят на любовь, целомудрие, половой грех, как на величины, бесконечно малые сравнительно с целями, к которым необузданно влечет их пылкое воображение, и которые они почитают действительно великими и достойными. Половые подлости и преступления в жизни подобных женщин — козявки на горной тропинке; турист, взбирающийся на вершину, давит их, не замечая, не сожалея, не раскаиваясь.

Трижды замужем — за Кн. Домицием Аэнобарбом, Криспом Пассиеном и принцепсом Клавдием — Агриппина имела множество любовников, но — ни одного по любви. Ее романы — или деловые интриги, или животное самочье удовлетворение назревшей чувственности, не дающее случайному избраннику никаких прав, и одно лишь обязательство — держать потом язык за зубами. Счастливцы эти были обыкновенно очень молоды и — совершенно ничтожны. Один из них, Софоний Тигеллин, правда, сыграл весьма важную, хотя еще более печальную, роль в истории Нероновой эпохи, но выдвинулся он уже по смерти Агриппины. Она соучастникам своего сластолюбия карьеры не делала, и Рим при ней не знал ни Потемкиных, ни Орловых, ни Зубовых. В сожительстве с Паллантом «карьеру» делала она, а не он: она сошлась с ним, когда он был сильнее ее, и она ему была обязана своим дальнейшим величием, а не он ей. Что касается романов деловых, по холодно-развратному расчету, то, в разбойнически-царственной торговле своим телом, Агриппина с ранней юности выучилась так же легко шагать через родственные узы, как и через убийства. Она — сестра Калигулы, которого Светоний обвиняет в преступной связи во всеми тремя сестрами, хотя истинно любил он только одну Друзиллу, а остальными даже «угощал» своих прихлебателей. Фиктивный муж Друзиллы, М. Эмилий Лепид, вступил в заговор с Лентулом Гетуликом, чтобы убить Калигулу и сесть на его место. Агриппина и младшая сестра ее Левилла отдаются главе заговора, своему деверю, и разделяют его замыслы, надеясь, в случае государственного переворота, разделить и власть. Мы уже видели, как охотилась она потом за всеми кандидатами на императорскую власть, настолько не стесняясь в средствах кокетства, что мать Гальбы публично побила ее за полное забвение женской скромности; как поймала в мужья Криспа Пассиена и, быть может, отравила его, чтобы получить в наследство капитал, нажитый старым оратором от адвокатуры... Принцепс Клавдий казнит Мессалину и остается вдовцом. Втереться в милость к глупому, расслабленному дяде и стать его фавориткой не хитро, и Агриппина быстро добивается того, опередив всех своих соперниц, — по указанию Тацита, — per jus osculi, чрез право родственного поцелуя, то есть — развратничая со стариком под извинением родственных ласк. Теперь ей надо сделаться законной женой Клавдия, императрицей и соправительницей. А к этому шагу не сосчитать препятствий: и закон против кровосмешения, и сенат, и интриги соперниц, и, наконец, нежелание самого Клавдия. Надо сломить закон, уговорить сенат, уничтожить соперниц, окрутить Клавдия. Все это способен и властен совершить только один человек, — с неограниченным влиянием на принцепса, — вольноотпущенник Паллант. Но он ставит Агриппине условием, что, в награду за услугу она будет его любовницей, — и дочь Германика продает себя бывшему устричнику из Субурры, рабу с проколотыми ушами!.. Диво ли, что, пройдя такую страшную школу бесстыдства, эта властная женщина притупила свою половую совесть до того, что любовный грех, с кем бы он ни свершился для нее стал ничтожнейшей житейской мелочью, пред которой — раз она к выгоде — останавливаться глупо и пошло? Лестница к верховной власти провела ее последовательно, как по ступеням, чрез сладострастие брата, деверя, дяди, раба — что удивительного, если, привыкшая смотреть на свое тело, как на монету, которой платят за могущество, она не задумалась пред возможностью обольстить и сына? Тем более, что она знает: не будь она его матерью, он, конечно, ухаживал бы за ней, потому что строгая красота ее — как раз в его вкусе. Нашел же он где-то уличную женщину, похожую на нее лицом и станом, — влюбился, взял во дворец, живет с ней. Да и такой это дрянной, испорченный, распутный мальчишка, что — лишь бы запала в его душенку искорка преступного пламени, а там уже самая вычурность, бесконечная глубина и, так сказать, виртуозность греха потянут его к себе неудержимой приманкой. И тогда он, со всей им олицетворяемой, всемирной властью, — весь ее и навсегда. Ее ведь никто еще не бросал — она всем изменяла. Она сумеет удержать его вечным рабом — и силой чувственности, и страхом свершенного нечестия. И тогда — горе всем этим Поппеям, Актэ, Домициям, Буррам, Сенекам, Отонам, дерзнувшим стать поперек ее дороги!

II

Враги Агриппины, конечно, понимали плачевную осуществимость и ужасные последствия ее отвратительного плана не хуже ее самой. Быть может, они смекнули ее замысел не только теперь, но и раньше. Курдявцев правильно намекает на двусмысленность в тексте Тацита, когда Агриппина, решившись примириться с существованием Актэ, предлагала Нерону — не то комнату для свиданий с его любовницей, не то свое собственное ложе. «Место допускает два объяснения, — стыдливо говорит знаменитый московский профессор, — предпочитаем то, которое делает менее бесчестия человеческой природе». Но дальнейшее поведение Агриппины доказало, что — пожалуй — уже и тут целомудренный оптимизм был совсем не у места.

Сенека располагал лишь одним орудием против чар Агриппины, но хорошим. Ковам женского соблазна он противопоставил честную энергию любящей женщины: подослал к императору его вечную добрую фею Актэ. Вольноотпущенница бесстрашно объяснила Нерону, что в Риме уже идет молва о кровосмешении, что императрица всюду хвастает своим новым пороком, что войска не хотят повиноваться государю, который способен на подобную мерзость. Тацит объясняет героизм Актэ тем, что она испугалась за свою участь: ведь торжество Агриппины, недавно проявившей к ней столько ревнивой ненависти, было бы для Актэ смертным приговором. Но ведь и роман Нерона с Поппеей не мог остаться тайной для Актэ. От Поппеи, которая так безжалостно издевалась над связью цезаря с вольноотпущенницей, Актэ вряд ли могла ожидать лучшего, чем от Агриппины, — напротив... В «Октавии» — анти-неронианской трагедии — памфлете неизвестного автора флавианской эпохи (прежде ее приписывали Сенеке и до сих пор принято печатать ее с его трагедиями), имеется выразительный диалог именно на эту тему. Октавия оплакивает измены Нерона, покинувшего ее для Поппеи. Кормилица ее утешает, что беззаконная любовь не долго пылает.

— Смотри: вон и та служанка, которая первая дерзнула осквернить брак твой и долго владела сердцем господина, и она уже трепещет...

Октавия.

Вот именно: пред той, которую он ей предпочел.

Кормилица.

Стала она тихонькая да смирненькая, и возводит памятники, сооружением которых выдает страх. И эту (т.е. Поппею) также низложит легкий обманчивый божок, крылатый Купидон.

Так что есть полное вероятие приписать благородную смелость Актэ гораздо более чистым и возвышенным побуждениям: девушка ужаснулась бесчестия, грозящего любимому человеку, и, рискуя собственной головой, пришла спасти Нерона от конечного падения. Впрочем, этот последний мотив снисходительно признает и Тацит, но конечно лишь отчасти: он большой скептик всюду, где речь идет о порядочности людей из низших классов общества. Тацитова добродетель редко удостаивает являться ниже всаднического сословия. Это трагикомическая черта огромного таланта великого историка. Когда он пишет о цезарях, сенаторах и всадниках, он силой и глубиной изображения Шекспиру равен и даже часто побеждает Шекспира. Но в передаче страстей и настроений людей из черни он слаб и мутен настолько, что, право, иногда напрашивается на сравнение с каким-нибудь Бурже. Последний ведь, по язвительному замечанию Октава Мирбо, начинает понимать психологию человека — тоже только с 120.000 франков годового дохода. Замечательно и то, что предупредить императора о грозящей беде призвана не боготворимая им Поппея, которой, казалось бы, и легче оно было, да и поверил бы цезарь скорее, — но уже нелюбимая, отставная, ненужная Актэ... Что значит выбор Сенеки? То ли, что философ уже отдалился от Поппеи и не смел ей довериться? Но мы сейчас увидим, что Поппея в это время действовала и говорила совершенно в духе конституционалистов, руководимых Сенекой и Бурром, и разрыва между ними следовательно еще не произошло. То ли, что часто любят одну женщину, а уважают другую, и той, которую уважают, больше верят, чем той, которую любят?

Любопытно, что в трагедии «Октавия», тщательно подчеркивающей все мерзости и злодейства, совершенные Нероном и Агриппиной, эпизод кровосмешения опущен. Трагический памфлет знает отравление Клавдия, причем неоднократно вспоминает, что брак его с Агриппиной был кровосмесительным, знает убийство Силанов, Британика, умерщвление самой Агриппины, Рубеллия Плавта и Корнелия Суллы, первый брак Поппеи с Криспином Руфом, но, странным образом, обходит молчанием, как мрачную сплетню кровосмешения, так и второй брак Поппеи с Отоном. Поппея в этой трагедии, вообще, проходит бледной тенью: ее память заметно пощажена, насколько лишь позволяли тяжкие свидетельства ее преступлений.

Нерон одумался. Он начал избегать встреч с матерью наедине и дал понять Агриппине, что она лишняя в городе. Стоило императрице собраться навестить свои пригородные сады, Тускуланскую виллу или Анциатское поместье, как Нерон спешил выразить ей свое удовольствие: он-де искренно счастлив, что государыня собралась, наконец, насладиться деревенским отдыхом, столь необходимым для ее здоровья, поздравляет ее с таким благим намерением, советует не торопиться возвращением, — словом, обидно и прозрачно намекал на свое желание держать ее вдали от двора, в постоянной добровольной ссылке. Заметно, что если раньше поведение Агриппины внушало Нерону ненависть, то теперь, после пошлых попыток старой кокетки, в отношения к ней сына примешивалась немалая доля презрения. Словно желая оправдать себя в глазах своих друзей и наглядно разрушить позор недавних подозрений, Нерон повел против Агриппины подпольную интригу, в которой вел себя совсем не по- рыцарски и даже не взрослым человеком, но как злой мальчишка, блудливый и проказливый школьник. Обратив преследование матери в какой-то нелепый спорт, он изводил Агриппину мелочными неприятностями, булавочными уколами. Жила она в Риме — он навязывал ей на шею процессы и кляузы; уезжала она на дачу — он не давал ей вздохнуть свободно, не оставлял ей ни минуты покоя. Подкупленные Нероном негодяи разъезжали водой и сушей мимо виллы императрицы, поносили ее бранными словами, гадкими шутками, мучили базарными криками, кошачьими серенадами.

Это не мужская месть. В этих обидных дурачествах как будто чувствуется влияние женской гневной руки. И в самом деле, вряд ли они проделывались без ведома, одобрения и наущения Поппеи: такая гадостная изобретательность вполне в ее характере, мелком и злобном. По свидетельству Тацита, она в это время усиленно пилила императора, требуя либо свадьбы, либо — чтобы он вернул ее Отону, за которым-де она пойдет хоть на край света. Лучше жить в какой угодно ссылке, чем оставаться свидетельницей ежедневного поругания императора со стороны его заносчивой и корыстолюбивой матери — этой ужасной женщины, равно ненавистной и сенату, и народу. Пусть цезарь только прислушается: она, Поппея, готова быть их голосом. Молчать об угрожающих Нерону опасностях значит становиться в них соучастницей, а как она может, какое право имеет предотвращать их, не будучи женой? Почему Нерон откладывает свадьбу? разонравилась ее красота? Мало знатны ее предки — триумфаторы? Сомневается он в ее доказанном плодородии? Не верит в искренность ее любви?.. Упреки сопровождались язвительными насмешками: какой ты государь! ты мальчишка сиротка, мамаша-опекунша водит тебя на помочах и держит в ежовых руковицах! ты лишен не только власти, но и собственной свободы.

И т.д., и т.д. Говоря, что она является голосом сената и народа, Поппея не лгала, но лишь преувеличивала. Действительно, и в сенате, и при дворе, и в обществе существовала значительная партия, ей сочувственная и, вообще, готовая согласиться, чтобы подругой цезаря стала хоть сама Геката, лишь бы, с ее помощью, доконать влияние Агриппины, всем постылой и ненавистной. Конституционалисты, с Сенекой во главе, в это время несомненно стояли за Поппею; Тацит оправдывает их, восклицая: кто же мог думать, что ненависть сына разгорится до убийства матери? Могли и должны были думать те, кто хорошо знали нрав Нерона, воспитывая его с детства. Еще в пору умерщвления Британика, Сенека обмолвился красивым намеком на характер своего державного ученика: — как ни воспитывай льва, — сказал он, — он будет кроток до первой крови: раз отведав человечины, он вернется к своей природной свирепости. Но с годами Сенека позабыл свое красное словцо, как тысячи других красивых словец, которые он бросал в воздух, и теперь стоял в рядах людей, снова — кто по бессознательному легкомыслию, кто коварно и сознательно, — манивших ручного льва на запах свежей крови. И вот — совершиться должное совершилось: аппетит льва проснулся, и первым же прыжком своим лев натворил таких ужасов, что те самые, кто наускивал его на жертву, поспешили завопить в оправдание пред будущими веками: могли ли мы того ожидать?.. Начиная с этого момента история отношений Нерона и Агриппины, окончательно теряет точность и достоверность, и у всех трех историков-источников, в особенности же у наиболее подробного и яркого, Тацита, — получает характер и окраску эффектно сложенного уголовного романа с приключениями. Легенда романа установилась и держится много веков. В этой главе я расскажу ее, как она звучит у Тацита, и в своде его со Светонием и Дионом Кассием, без всякой критики текста — отлагая ее на следующую главу. Это надо потому, что в легенде часто звучат смысл и суть исторической истины, хотя бы фактически- то говорила истина совсем иначе. Вместе с тем, постараюсь поставить декорации действия, как сохранились они в памятниках и как помогает нам проверить их вечная, неизменяемая мать- природа, однако пережившая с того времени катастрофы, перевороты и медленные закономерные поправки девятнадцати веков. Потому что ведь природа призвана была здесь к убийственной роли столько же, как и люди. Но, если верить легенде, она оказалась добрее людей, и настойчивый позор всего, что случилось, должен падать только на природу человеческую.

III

«Наконец мать стала Нерону в тягость, где бы ни находилась». Решено ее убить. Но — как? Пригласить императрицу на обед и отравить ядом? Слишком еще недавно был умерщвлен таким образом Британик, — повторение внезапной смерти за государевым столом вызовет дурные толки в народе, нельзя будет оправдаться несчастным случаем. А на это раз, когда дело шло о матереубийстве, Нерон уже не так презрительно говорил об Юлианском законе. Отравить Агриппину у нее на дому представлялось совершенно немыслимым: прислуга у нее старая, надежная, каждого раба своего она знает и видит насквозь, боятся ее, как огня, — привычка к преступлениям выучила ее угадывать западни и вовремя разрушать их. К тому же она всегда имеет при себе аптечку и, переняв обычай восточных царей, предохраняет свое тело против отравы постоянным принятием ядов маленькими дозами. По Тациту, невозможность отравить Агриппину была установлена теоретически, по Светонию — после того, как не удались три покушения. Пустить в ход кинжал? Но кровопролитие скрыть еще мудренее. Да и кому приказать такое дело? И кто порукой, что, получив приказание, избранник государевой воли не откажется исполнить ее, и тогда страшный умысел бесплодно рухнет, приобретя лишь нового опасного свидетеля? Кто-то предложил — устроить нечто вроде взрыва во дворце: пригласить Агриппину вернуться в палатинские покои и, дав ей ночи две — три провести спокойно, затем расплющить ее, во время сна, обрушенным потолком спальни. Слух об ужасном плане дошел до Агриппины. Она приняла его к сведению и — благо время стояло вешнее — перестала ночевать иначе, как под открытым небом.

В поисках верных и на все готовых людей вспомнили об Аникете, когда-то дядьке малютки-Нерона, а в эту пору командира военной эскадры, стоявшей на якоре у Мизенского мыса. По недоброжелательству Агриппины, Аникет утратил некогда свое придворное положение, ненавидел императрицу и рад был отомстить. Заручившись доверием цезаря, Аникет предложил проект убийства, весьма сложный, но, казалось бы, действительно надежный, а главное, убирающий все концы преступления в воду — в самом буквальном смысле последнего слова. Вдохновясь одной театральной машиной, Аникет взялся устроить корабль с раздвижным дном. Надо пригласить на него Агриппину для морской прогулки. Когда корабль выйдет в открытое море, палуба провалится и утопит императрицу. И все останется шито и крыто: мало ли каких случайностей не бывает в море. Никто не посмеет подозревать преступного замысла в кораблекрушении, которое, естественно и с гораздо большим правдоподобием, объяснится неудачным подветренным маневром, при сильном волнении. А когда Агриппина утонет, от воли государя зависит — надеть траур, воздвигнуть покойнице храмы и алтари, воздать все наружные знаки почтения, любви и сыновней скорби.

Проект был одобрен, корабль-ловушка выстроен. Чтобы заманить императрицу на эту адскую машину, воспользовались квинкватриями — пятидневными праздниками в честь Минервы, приходившимися на 19—24 марта.

Здесь не место распространяться о значении культа Минервы в римской религии. Гошар удачно сравнил ее место в античных верованиях с тем, которые в современных христианских имеет Дух Святой. Quinquatrus, т.е. пятый день ид, праздновался в честь Минервы дважды в году: 19 марта и 19 июня, — Большие квинкватрии и Малые квинкватрии. 19 марта считалось днем Рождества Минервы. Праздник в Риме был тем торжественнее, что предполагался также годовым днем освящения чтимых храмов Минервы на Авентинском и Целийском холмах. Марквардт полагает, что первоначально праздник посвящен был Марсу, но именно совпадение-то с годовыми храмовыми праздниками Авентина и дало решительный перевес имени и культу Минервы. Первоначальный смысл праздника имел в виду однодневность, «праздник-пятый день», но популярность культа Минервы во всех слоях общества мало-помалу вырастила его и растянула в своего рода Святую неделю: праздник пятого дня стал пониматься, как праздник пяти дней и, начинаясь 19 марта, кончался только 23-го. Дух разума, создавший человеческое общежитие, чествовался, в символе Минервы, мирно и дружно всей общественной громадой. Это изящный и красивый праздник отдыхающего труда, — художеств, науки, промышленных производств. Для школьников квинкватрии разбивали пятидневной вакацией на две половины учебный год: после них начинался новый курс; а для школьных учителей они были сроком получки добавочного гонорара, в виде добровольных подарков от учащихся. Подарки эти так и назывались — minervalia. Так как Минерва научила женщин шить, прясть и ткать, то в то время, как матрона римская «дома сидела и шерсть пряла», для женщин Рима квинкватрии были праздником домашнего хозяйства. А как скоро сказанные занятия успели выйти из области натурального хозяйства и породить вольное производство, то покровительство Минервы приняли все fullones: ремесленники и промышленники шерстобитного, сукноваляльного, ткацкого, портновского, прачечного дела. Праздник столь громадных и многочисленных корпораций естественно тянул к своему единству все смежные: сапожников, столяров и пр. С развитием греческой иммиграции, квинкватрии захватывают эллинизированную интеллигенцию и в первую очередь врачей, как клиентов Минервы Исцеляющей (Minerve Medica). Круглый остов ее предполагаемого храма — первая, после акведуков, античная руина, которую видит в Риме путешественник, въезжающий поездом от Чивитта Веккия, мимо Porta Maggiore. Естественно было сливаться с этим праздником художникам, скульпторам, поэтам, юристам. Нерон очень любил квинкватрии и неоднократно жертвовал именем их народу большие раздачи деньгами и припасами. Это был, так сказать, его артистический праздник. Тем страннее и страшнее, что он именно его выбрал для осуществления самого темного и скверного преступления своей жизни. Если верить однообразным на этот счет показаниям историков, приходится признать за Нероном удивительно капризную склонность — совершать свои кровавые злодейства всегда в самое для того неудачное время, в самой компрометирующей обстановке и обязательно в условиях как можно большей публичности... Малые квинкватрии (19 июня) были повторением Больших, с тем добавлением, что Рим в эти дни переполнялся пьяными флейтщиками, трубачами, волынщиками и т.д. Это был их цеховой праздник, когда они «гуляли», наполняя шумом весь город, а потом обедали всем цехом в храме Юпитера Капитолийского. В 312 году до Р.Х. на обычай этот попробовала было положить руку знаменитая цензура Ап. Клавдия Слепого (Caecus) и К. Плавтия. Флейтщики так обиделись, что устроили забастовку, в решительном виде «сецессии» всем цехом в Тибур. Напрасно тибурцы уговаривали их подчиниться: оскорбленный цех и слушать ничего не хотел. Между тем Рим заскучал без духовой музыки: свадьбы, похороны, жертвоприношения, пиры, — все пришлось справлять под сухую. Тибурцам же гости надоели. И вот — в один какой-то праздник пригласили они всех эмигрантов-флейтщиков на пир и напоили их до положения риз. Затем взвалили на телеги, отвезли в Рим и вывалили бесчувственные тела на Форуме. Взошедшая заря осветила их пробуждение — в недоумении и во всех горестях жестокого похмелья. Сошелся народ, и последовало примирение. Флейтщикам оставили их годичный капитолийский обед, а они, уже сами от себя, положили поминать коварство тибурцев жесточайшим в этот день пьянством. Эта наивная сказка прелестно рассказана Овидием. Хороший сюжет для оперетки! Нерон справлял квинкватрии в Байях и пригласил мать, пребывавшую в своем Анциатском поместье, провести праздник с ним вместе. Пригласил — любезным письмом, лицемерно намекая на свое желание извиниться, примириться и однажды навсегда положить конец старым ссорам. Императрица приехала морем, держа путь через Анциум. Нерон встретил ее на берегу, обнял и проводил в Баулы — береговое местечко, где императрица имела собственную виллу.

Местоположение этой виллы играет важную роль в дальнейших событиях. Поэтому надо поговорить о нем подробнее.

В настоящее время между Байями и Мизенским мысом имеется деревня Баколи (Васоlі). Обманутый близкой звучностью к Баули (Bauli), Лоффредо определил здесь место древних Баул, оставив даже без внимания, как упрекает его Белох, что перерождение Баул в Баколи — насмешка над всеми законами этимологии. Мнение Лоффредо, повторенное учеными, поддавшимися его авторитету, понравилось и общественной молве и, таким образом, утвердилось в своего рода догму. Правда, Скотти и Марторелли опровергали его еще в XVIII столетии, а Белох решительно опроверг в конце XIX. Тем не менее, оно еще повторяется по старой инерции — не только безразличными путешественниками, но даже иногда столь скептическими, как П. Гошар, которому как мы увидим ниже, определение Лоффредо пришлось было очень кстати, чтобы уличить Тацита в незнании топографии Байской бухты. Но это одно из самых слабых мест его критики. Раз вообразили здесь Баулы, понятно, нашли и виллу Агриппины — под деревней Баколи, которая, действительно, выстроена над развалинами какой-то огромной виллы: одной из многих, заполнявших в древнее время вершины и скаты этих холмов. Проводники показывают здесь доверчивым туристам, как главные достопримечательности тюрьмы Нерона (Cento camerelle), могилу Агриппины и громадный водный резервуар (Piscina Mirabile). Мнимые тюрьмы — какое-то сооружение из системы водохранилищ, которых много в этой местности: самый величественный, наилучше сохранившийся и типический памятник их — Piscina Mirabile; всякий, кто отдал когда-нибудь Неаполю дань туриста не слишком лениво и поверхностно, конечно, спускался в эту цистерну. Неизгладимо впечатление ее влажного склепа, мрачно спящего в зеленом лесу дряхлых колонн. Мнимая гробница, т.е. мавзолей Агриппины (Sepolcro di Agrippina) — остатки небольшого театра.

Плиний в своем описании Неаполитанского залива ясно указывает положение Баул между Байской пристанью (Porto di Balia) и Маричелло, т.е. Лукринским озером: Misenum, portus Baiarum, Bauli, lacus Lucrinus, — которое в древности называлось также Байским озером, lacus Baianus. Именно так слывет оно у Тацита (Ann. XIV. 4.). «Баулами называется вилла, находившаяся на изломе морского залива между Мизенским мысом и Баянским озером». Указание на «изгиб морского залива» (flexomari adluitur), на «лукоморье», подходит по форме здешнего берега, только к местности между Байями и Лукринским озером. Наконец у последнего же помещает Баулы Симмах: Bauli Lucrina sede. — Местности эти, замечает Сильваний, — значительно изменили с того времени вид свой. Лукринское озеро, в древности знаменитое, как устричный садок, и составлявшее часть Юлиева порта (Julius Portus), сооруженного М. Випсанием Агриппой, было почти засыпано могучим извержением 1538 года, которое подняло над ним новую гору, Monte Nuovo и разрушило плотину, отделявшую озеро от моря.

По всем вышеуказанным данным, Белох размещает Баулы на нынешнем Punta dell'Epitafio (мыс Надгробия) и на высотах, которые на запад от Лукринского озера разделяют его с Авернским. Баулы стояли при дороге на Геркуланум и, вероятно, возникли на месте древнего скотопригонного двора. Имя их произошло из греческого βοανλια, что подало повод поместить Баулы в легенду о походе Геркулеса за быками Гериона, дважды встречаемую у поэтов — Силия и Симмаха:

Здесь бог Алкид дал стоянкой быкам передышку,

Отнятым у Гериона, трехтелого лара,

Ну, а потомство, испортив Boaulia, кличет

Место Баулами: вот тайный названья намек.

(Hic deus Alcides stabulanda armenia coegit,

Eruta Geryonis de lare tergemini,

Inde recens aetas corrupta Boaulia Baulas

Nuncupat, occulto nominis indicio).

Баулы были местечком довольно значительным и даже, может быть, самостоятельным городком. По крайней мере так позволяет думать список городов Кампании у Плиния и некоторые надписи, которые любопытствующий читатель может найти у Белоха. Здесь на Punta dell’Epitafio возвышался храм Венеры Лукринской, воспетый Стацием и Марциалом.

В Баулах, на берегу Лукринского озера, находилась историческая вилла оратора Кв. Гортензия, знаменитая своими рыбными прудами. Здесь он воспитывал мурен, из которых одну так любил, что даже плакал, когда она подохла. Потом эта вилла принадлежала Друзу Старшему, супруга которого Антония обладала теми же вкусами, как Гортензий. Свою любимую мурену она украсила серьгами, и эта нарядная рыба так интересовала публику, что — говорит Плиний — многие приезжали в Баулы только ради того, чтобы посмотреть мурену в серьгах. От Друза вилла перешла к внучке его Агриппине, матери Нерона. Это и есть вилла в Баулах, на которую Нерон проводил мать, по приезде ее в Байи.

Дворец самого Нерона возвышался над морем, там, где ныне холм Замка (Castello di Ваіа) и Masseria Giudice. Она была знаменита своими лесами, горячими ключами в миртовых рощах и огромным прудом (Stagnum Neronis). Этот последний Белох помещает на северном подножии холма, у нынешней гостиницы «Виктория»: больше негде ему быть. Параллельно берегу, между замком и Punta del Fortino vecchio, в море мелком, но спокойном и защищенном от сирокко, тянулся устричный парк (Ostriaria). Судя по описаниям прибытия в Байи Агриппины у Тацита и Светония, ее яхта пристала в общем порте, — он же и ближе к Баулам. Но не может быть сомнения, чтобы дворец Нерона не имел какой-либо собственной пристани, хотя бы, — что вероятно, по характеру берега, — и мелководной, для маленьких шлюпок и катеров, которые переносили цезаря и его придворных на стоящее в заливе крупные, с большой осадкой, суда Мизенского военного флота. Чья раньше была эта вилла? По-видимому, она лежала, хотя и высоко, но ниже виллы Юлия Цезаря, который, согласно обычаю своей воинственной и опасной эпохи, поднял свой замок на самой высоте горы, венчающей залив Байский. Цицерон выразился однажды, что Цезарю принадлежит лучшее место Байского залива: optimos Baias habebat. Белох думает, что это — «Байская Претория» (Praetorium Bais), где в марте 46 года жил на отдыхе Клавдий, и Старые Байи (Veteres Ваіае), где в июле 138 года умер Гадриан. Дворец Нерона должен был распространить усадьбу свою по горе ниже Юлиева замка. Вершины все были заняты виллами-крепостями, возникшими во время воинственной роскоши республиканских «династов»: Лукулла, Помпея, Антония, и знати, которая за ними тянулась и им подражала. Нерон очень любил Байи и много для них делал. При нем Байи получили свою окончательную физиономию. После него подверглось реставрации много старых зданий, но новые постройки возводились лишь в ограниченном числе. Очень трудно найти в Байях постройку эпохи после Флавиев, которые подражали Нерону. Даже здания, воздвигнутые Александром Севером, — не более как реставрации сооружений неронического века.

Тацит утверждает, что Агриппина была предупреждена каким-то доброжелателем из Нероновой свиты об опасности, ей грозящей. Поэтому, приглашенная императором на пир, она не посмела довериться морю, хотя сын предоставил в ее распоряжение разукрашенную яхту, с экипажем военного флота, честь, которой опальная императрица была лишена со времени ссоры с Нероном из-за Актэ. Она отправилась в Байи сухим путем, на носилках. Но в Байях страх ее быстро рассеялся. Нерон показал себя великим актером на житейской сцене. Он принял Агриппину с истинно сыновней лаской, на пиру посадил ее даже выше самого себя и, казалось, не мог наговориться с ней — то с детским простодушием болтая всякий вздор, то с глубокомысленным видом переходя к государственным вопросам. Пир затянулся до глубокой ночи. Агриппина встала из-за стола немножко навеселе. Нерон проводил мать к роковой яхте, нежный и почтительный, как никогда раньше: обнимал ее, прижимал к себе и даже — верх ласки, по понятиям римлян, — целовал в глаза. Словом, довел свое природное актерство до такого совершенства, что, даже твердо убежденный в беспредельной низости его натуры, Тацит сомневается: «был ли это верх притворства, или и его зверский характер поколебался при виде матери, идущей на смерть».

IV

Агриппина взошла на яхту. Из собственной свиты ее, с ней остались двое: камер-юнгфера Ацеррония и некий Креперей

Галл. Агриппина улеглась на подушки, положенные на палубу, под высоким балдахином. Ацеррония, сидя у ног своей госпожи, поздравляла ее с раскаянием сына, пророчила дни новой радости и счастья. Корабль вышел в море... «Ночь блистала звездами, море было гладко и спокойно, как будто боги хотели, чтобы злодеяние было очевиднее».

Вдруг, по свистку Аникета, на палубу рушится с мачты огромная глыба свинца. Отскочив от балдахина, она пришибает насмерть Креперея Галла. Палуба провалилась, но императрица и Ацеррония остались невредимы, накрытые балдахином, благодаря его неожиданной прочности. Одновременно с провалом должна была рассесться пополам вся трирема, но механизм плохо действует. В замешательстве, Аникет, чтобы опрокинуть судно и довести искусственное кораблекрушение до конца, — велит матросам столпиться к одному борту. Часть матросов, посвященная в заговор, исполняет приказ адмирала; другие, повинуясь здравому смыслу и инстинкту самосохранения, спешат восстановить равновесие. Общая суматоха, испуг, недоумение. Привычная к заговорам и злодеяниям, Агриппина сразу отрезвела и сообразила, в чем дело. Храня молчание, она незаметно соскользнула в воду и тихо поплыла к берегу. Ацеррония, думая, что несчастье — дело случая, — в жажде скорее спастись, прибегает к самозванству, зовет из-под балдахина: «Помогите! помогите! я мать вашего императора!» В ответ на нее посыпался град ударов веслами, баграми, всем, что попало под руку, — и несчастная умолкла навеки. Агриппину, между тем, приняли в лодку рыбаки, спешившие на шум кораблекрушения; в суете катастрофы, она отделалась лишь легкой раной в плечо. Достигнув берега, императрица идет на свою виллу, при Люкринском озере. Здесь, повторяя в памяти подробности кораблекрушения, она уяснила себе адский план Нерона. Взвесив данные своего положения за и против, Агриппина пришла к тому выводу, что из ужасной ловушки, куда ее заманили, ей остается лишь один выход, как будто спасающий от дальнейших покушений — по крайней мере, немедленных: надо притвориться, будто она ничего не знает и не подозревает.

Она отправила к Нерону своего камердинера, вольноотпущенника Агеррина, с поручением сообщить императору, что, по милости богов и его государева счастья, она избегла величайшей опасности. Быть может, как представляет дело Фаррар, она рассчитывала при этом на раскаяние Нерона. Матереубийцей стать не легко, и, избавленный от страшного греха, который навязал было себе на душу, сын не осмелится повторить свою преступную попытку. Другие, наоборот, видят в посылке Агеррина дерзкую браваду Агриппины, насмешку и угрозу матери, доведенной до отчаяния, возмущенной до отречения от сына; в таком смысле принял ее и сам Нерон. Во всяком случае, гнев и негодование

Агриппины были настолько сильны, что она не понадеялась на себя, что сумеет сохранить самообладание при личной встрече с сыном. Поэтому в поручение Агеррина входило также просить императора, чтобы — несмотря на беспокойство, которое естественно должен ощутить он при известии о смертельном испуге и болезни матери, — он обождал приезжать к ней, так как ей необходим покой. Отправив Агеррина, императрица продолжала притворяться совершенно беспечной, перевязала свою рану, обложилась компрессами, — также позаботилась немедленно охранить посмертные права покойной Ацерронии, приказала, чтобы нашли ее завещание и сделали опись ее имуществу. «Только это было непритворно!» насмешливо замечает Тацит, намекая на страсть корыстолюбивой Агриппины получать наследства от своих приближенных: ведь, именно, в силу такой жадности, она и не допустила свою приятельницу Юнию Силану выйти замуж за красавца Африкана, — Силанины денежки улыбались ее самой.

Нерон еще не настолько пал нравственно, чтобы равнодушно ожидать исхода злодеяния. Он не спал всю ночь, рассчитывая по водяным часам моменты трагедии, заказанной им Аникету. Что все совершится как по-писанному, он не сомневался. И Аникет ручался за успех, и сам император, конечно, не раз уже видал эффект проектированного кораблекрушения на сцене — и всегда вполне удачно; с чего бы, казалось заупрямиться машине и теперь? Наконец Поппея — его, совсем его! Как она терзала его! как оскорбляла презрительной скупостью на ласки, всегда сухая, холодная, вынужденно покорная, точно и не любит вовсе. Теперь он властен придти к ней и с гордостью сказать: желание твое исполнено; мать не станет больше между нами! — и то-то роскошный прием она ему приготовит...

Но вот — ночную тишь оглашает смутный гул. Громкие голоса, топот... Свершилось!.. Он ждет этих вопящих, топочущих людей, что с плачем и причитаниями спешат наперерыв сообщить осиротевшему сыну горькую весть о смерти матери, — ждет, готовый, в ответ, разыграть целую трагедию ужаса и отчаяния, удивить мир своими рыданиями, бурным взрывом запоздалой сыновней любви, кающейся в прошлых обидах... Факелы блещут, воющая толпа приближается и... ушам не веря, Нерон слышит грозную новость: Агриппина жива и невредима; она уже на своей вилле и все знает.

Внезапно грянувший удар ошеломил Нерона и выбил его из колеи. В диком страхе, совершенно потеряв присутствие духа (раvore ехаnimis), матереубийца доходит чуть не до галлюцинаций: ему мерещится, что вот-вот явится она, быстрая на месть, вооружит рабов, возмутит солдат, отдаст себя под покровительство сенату и народу, расскажет всем о гибели корабля, о своей ране, об умерщвлении своих друзей. Как быть? Что предпринять? Авось, помогут Сенека и Бурр. Послать за ними!

Неизвестно, осведомлены ли были министры Нерона о замысле против Агриппины ранее, но теперь, когда император посвятил их в события текущей ночи, неудача преступления застала их так же врасплох, как самого Нерона, и оба мудреца струсили не менее цезаря. После долгого молчания, решают: скверно, что дело начато, но — раз начато — надо его закончить. Нерон, пожалуй, прав: если сегодня не умертвить Агриппину, завтра Агриппина умертвит Нерона — и тогда всем будет худо. Помявшись несколько минут, великий учитель стоической нравственности, Л. Анней Сенека первый предложил Бурру, как префекту преторианцев, послать взвод солдат, чтобы довершить матереубийство. Бурр возразил, что не ручается за повиновение гвардейцев. Они, вообще, преданы всему дому цезарей и не захотят поднять руки ни на кого из егочленов; а тут еще дело идет о дочери Германика, гвардией боготворимого. Пусть — кто заварил кашу, тот ее и расхлебывает. Аникет начал дело — Аникету его и кончать.

Этот не унывающий висельник готов на все, — его ничем не смутишь. Он забирает нескольких дюжих матросов, под командой триерарха (капитана) Геркулия и флотского центуриона (мичмана) Обарита, и спешит на виллу императрицы. Нерон патетически восклицает ему вслед:

— Только сегодня я начинаю быть императором, — и кому же обязан тем? Вольноотпущеннику!

При столь зловеще-знаменательной фразе, министры должны были чувствовать себя более чем неловко, и лица их, по всей вероятности, вытянулись весьма нерадостно. Но Нерону не до их объяснений и препирательств. Он, в толпе своих приспешников, измышляет лазейки — где бы найти призрак извинения для готового свершиться убийства.

Докладывают о прибытии Агеррина с письмом от императрицы. Нерона осеняет идея. Изумленного, ничего не понимающего, камердинера Агриппины арестуют, как покусителя на жизнь государя. Покуда Агеррин передавал цезарю свое поручение, Нерон собственноручно бросил к ногам посланца меч и поднял крик, будто слуга императрицы сделал на него нападение. Таким образом, выход найден, — правда, грубый, наглый, шитый белыми нитками, но теперь не до тонкостей. Время, когда обдумывали «изящное» таинственное убийство, минуло, — теперь спасают свою шкуру и злодействуют наголо. Смерть Агриппины решено приписать самоубийству, которое императрица-мать совершила якобы в ужасе, что замысел ее против сына не удался, преступление открыто и наказание неизбежно.

Тем временем Аникет — разбойник наглый, презирающий маски — пробивается вооруженным строем сквозь народные толпы, пришедшие поздравить Агриппину с чудесным спасением, оцепляет виллу, врывается в покои императрицы, разгоняет встречных рабов и атакует спальню Агриппины. У дверей часть дворни попробовала оказать сопротивление, но рассвирепевшие матросы легко одолели и перерезали этих немногочисленных защитников.

Императрица не спала. Она лежала в постели, полураздетая, волнуясь недоумением: почему нет никаких известий от сына? где запропастился Агеррин? Из прислуги при ней была лишь одна служанка. Перемежающийся шум драки долетел до слуха Агриппины. Она встревожилась.

— Предчувствие говорит мне о крайнем несчастье! — сказала она служанке. Та ответила, что императрица напрасно беспокоится: шумит народ, окруживший виллу, дабы поздравить мать государя с чудесным спасением.

— Нет, — возразила Агриппина, — этот прерывистый шум говорит не о радости... Это — дерутся в стенах виллы.

Служанка струсила и хотела бежать.

— И ты покидаешь меня? — горько спросила Агриппина. И — на этом слове — в спальню, чуть озаренную ночником, ворвались убийцы.

Величественнейшая из грешниц римской истории сумела встретить их с царственным достоинством.

— Если ты пришел, — сказала она Аникету, — узнать о моем здоровье, доложи императору, что мне лучше. Если же ты намерен совершить преступление, я ни за что не поверю, чтобы ты пришел от Нерона: не мог он дать тебе приказа — лишить жизни родную мать!

Вместо ответа триерарх ударил ее палкой по голове, а центурион обнажил меч. Агриппина не защищалась. Обратясь навстречу роковому оружию, она подставила под губительный удар живот свой, с криком: «бей сюда!» пала бездыханной, под множеством наносимых ей ран.

Позднейшие писатели, напр, автор «Октавии», а также Дион Кассий, в объяснение этого вопля, молившего, вероятно, лишь о скорой и немучительной смерти, присочинили к нему трагические прибавки: «За то, что это чрево родило чудовище!»... «За то, что это чрево выносило Нерона!»

Caedis moriens illa ministrum Rogat infelix,

Utero dirum condat ut ensem:

«Hic est, hic ect fodiendus, — ait, —

Ferro, monstrum qui tale tulit”.

Post hanc vocem

Gum supremo mixtam gemitu

Animam tandem

Per fera tristem vulnera reddit.

(Умирая, несчастная молит палача, чтобы вонзил свирепый меч в чрево ее, — Чрево, да, чрево проткнуть надо мечом, — говорит она, — за то, что выносило такое чудовище! После этого вопля, смешанного с последним стенанием, она испускает, сквозь ужасные раны, мрачный дух свой.)

Но, в действительности, Агриппине вряд ли дали время проявить столько красноречия, да и самой ей было не до риторики... Умерла она почти мгновенно, но, — для большей ли верности, для показания ли усердия, просто ли озверясь от вида крови — убийцы изрешетили ее тело страшными ударами... Сбылась и вторая половина Фразиллова гороскопа: сын-император умертвил свою мать.

V

Так погибла одна из самых интересных и замечательных, — если не самая интересная и замечательная, — женщина древнего Рима. Агриппина — не только огромный характер, она — политический тип и при том редкой цельности. Дошедшая в ее эпоху до зенита своего римская культура как будто нарочно вылила гордый и зловещий образ ее, чтобы оставить его, в поучение всем векам, памятником своего величия, равно недосягаемого и в мощи душевной, и в глубине порока. На первой заре Рима, будущего государя его питала своим молоком волчица, в яркий пламенный полдень римского могущества — Агриппина, и эти две кормилицы родственны между собой, через девять столетий.

Lupa — безразлично, обозначает ли слово здесь настоящую волчицу, как гласит легенда, или доисторическую пастушку- проститутку, как гласит толкование легенды — зверь, отдавший молоко своих сосцов, чтобы вскормить начинателей цивилизации: двух разбойников, из которых один стал братоубийцей. Агриппина — живая полубогиня, дочь, сестра, жена и мать живых полубогов, какими, в конце концов, сделала своих вождей эта железная, хищная, эгоистическая, волчиным молоком вспоенная цивилизация, — является на вершине ее каким-то демоном культурного озверения, живущим среди мраморов Лизиппа и тирских ковров, инстинктами древней вонючей, залитой кровью, волчьей берлоги. Голова министра, страсти ростовщицы, суеверие игрока, тело продажной женщины, язык адвоката, чувствительность содержательницы публичного дома, каторжное мужество венецианского браво, — ум, душа и сердце истинной волчицы, не чуждые некоторой привязанности лишь к своему волчонку, но словно выветренные от прочих общечеловеческих симпатий, — такова Агриппина. Мы видели, что даже половой порок ее — какой-то сверхчеловеческий. Эта царственная куртизанка презирала чувственных сластолюбцев, пресмыкавшихся у ног ее, но пригодных ей лишь затем, чтобы служить ступенями в лестнице к высшим целям. Ее сильный образованный, литературно-творческий ум, равно пленявший блестящего остряка Пассиена, гениального фразера Сенеку , скучного педанта-археолога Клавдия и вульгарного проныру Палланта, чуть не с детских лет фабрикует только хитросплетения дворцовых интриг, заговоры, преступления, козни, казни. Трижды кровосмесительница, убийца двух мужей, заговорщица на смерть брата, Агриппина была совершенно лишена родственного чувства, — кроме самой себя, у нее не было родни. В собственном сыне она уже видела настолько чужого человека, что не постыдилась ему навязываться в любовницы. Она безжалостно истребляла вокруг себя потомство Августа и, несомненно, является одной из существеннейших причин полного прекращения Юлио- Клавдианской династии, вслед за бездетным Нероном. Когда Агриппина не министр и не куртизанка, она разбойник; она собственноручно готовит и рассылает смертоносные зелья и сама глотает противоядие, в хладнокровном опасении ежеминутно быть отравленной. Шпионов, подосланных в ее дом Мессалиной, она приказала удавить в своем присутствии. Веревкой, кинжалом, ядом она добывает себе богатство, а богатством покупает себе приверженцев и власть. Она не любит государства, где она — то заговорщица, то императрица, то изгнанница, то регентша, но любит быть главой его и, когда у власти, грабит государство, чтобы кормить опричнину, которой держится власть. Ужаснее всего то, что, теоретически, она не чужда нравственному закону, знает его, умеет разглагольствовать о нем, как блестящий софист, и считает необходимым, чтобы Нерон восприял начала показной нравственности из уст самого Сенеки. Но, эффектно проделывая в своем салоне умственную гимнастику на модные философские темы — о добродетели, о самопознании, о цели жизни, удивляя слушателей чуткостью к изящной мысли, к благородному чувству, она вслед за тем, переходя от красивых праздничных слов к обыденному делу, со спокойным духом падает до самых низменных нечистот порока. Агриппина — это, как поэт сказал, «лекция богословия, прочитанная чертом». У нее нет веры, но есть фатализм и суеверие. Привычная убивать, она и сама не боится смерти, с холодным мужеством смотрит ей в глаза в минуты крайней опасности, умеет, молча, вычислить шансы и ходы спасения и — когда уже все рухнуло и погибло — красиво умирает, гордая собой и бесстрашная до конца.

Когда в обществе начинают появляться женщины, подобные Агриппине, это, быть может, наивернейший признак, что общество свершило цикл своего культурного роста, начинает отживать и нуждается в коренной этической и социальной реформе. Эмансипация женщины — вопрос каждой созревающей цивилизации — всегда и всюду свершалась одним и тем же порядком. Инстинктивно восприяв веяние освободительных начал, женщина уходит от старого строя, сперва — сама не зная куда, не предчувствуя, что будет, гонимая лишь потребностью уйти от того, что было. А было рабство. Уйти от него и растоптать его, растоптать и насмеяться, — вот первый в очереди, практический идеал. Как осуществить его? На первых порах, женщины — если не чрез закон, то чрез обычай, — добиваются тех же прав и положений, какими пользуются мужчины. Этот буйный период женской эмансипации сопровождается множеством разносторонних крайностей и увлечений; формы их часто резки, пошлы, безобразны и поражают современников ужасом и негодованием. Рим тоже имел своих Кукшиных. Но в то же время бунтовщицам эмансипации удается уже и завоевать кое-что положительное. Во-первых, они — хотя осмеиваемые и проклинаемые — успели, все-таки, обособить себя в общественном мнении, как отдельный самостоятельный тип, а это уже начало будущей победы. Во-вторых, — пусть даже правда, что, выпроставшись от старо-заветного, рабски-смиренного содержания своего прежнего бытия, женщины на время остаются как бы пустыми сосудами. Это ненадолго. Природа их, как всякая природа, не терпит пустоты: они жаждут восприять в обновленные меха новое вино — то самое, смутное предчувствие которого наполнило их недавно инстинктивным пророческим буйством, разрушившим старые цепи.

И вот — «Божий дух по всей вселенной летит, как некий ураган!» Нравственная реформа, просачиваясь в культуру, заполняет прежде всего эти опустелые и томящиеся своей пустотой сосуды. Самостоятельность, отвоеванная эксцентричными женщинами у старого общественного строя, дает более свободные возможности всем женщинам следующего поколения внимать и понимать голос реформы, вещающей новый этический и социальный порядок. Формы самостоятельности, первоначально лишь внешние, проникаются глубоким смыслом и ярким светом, и женщины, их восприявшие, перерождаются чистыми, благословенными экстазами к новой правде, к новому добру.

Там, где мрачно и грязно созревают Мессалины, Агриппины, Поппеи, там, по этой неизменной эволюции контрастов, недалеки уже св. Перепетуи и Бландины (Ренан). Если бы римские женщины, как в первые времена республики, по- прежнему сидели дома и пряли шерсть, христианская реформа, вместо трех веков борьбы с языческой культурой, проборолась бы тысячу. Контраст добродетели, противопоставляемой добродетели же, хотя бы истекающей из других нравственных источников, слаб и неубедителен. Легко проверить это по сочинениям христианских апологетов, когда они стараются «подсалить» кого-либо из доблестных язычников. Чтобы стать победоносной, добродетель новой морали должна контрастировать не со старой добродетелью, но со старым пороком. Общество должно быть страшно утомлено распутной свободой куртизанки, чтобы с восторгом понять и признать идеалом святую свободу мученицы.

Нерона апокалипсический Тайновидец, ужаснувшись неистовому разнообразию его пороков, почел Антихристом, Зверем из бездны. По крайней мере, таково господствующее историческое толкование «Откровения» (Ревиль, Ренан и др.). Если бы Тайновидец знал Агриппину, мать, — конечно, нечего было бы и искать иного объяснения мрачной метафоре Блудницы Вавилонской, восседящей на звере, с чащей в руках, полной дымящейся кровью. Но он ее знать не мог.

Исторически порочных женщин в Риме было много и до, и после, но Агриппина — полнее всех законченная коллекция отрицательных качеств римской женщины, развившихся после того, как она, завоевав себе сравнительную бытовую свободу, не сумела воспользоваться ей в бездушном, насильнически-чувственном строе империи, иначе как к разврату и злу. В разных Фульвиях, Ливиях, Юлиях, Мессалинах, Поппеях были, конечно, общие с Агриппиной черты. Но поставьте этих женщин рядом с Агриппиной, и Фульвия покажется просто взбалмошной мужик-бабой (virago); Ливия, — «Улисс в юбке», как звал ее Калигула, — «синим чулком» специалисткой дворцовой политики, какими, например, была так богата в России эпоха Николая I и первых двух десятилетий Александра II: великая княгиня Елена Павловна, графиня Блудова и т.п.; Юлия — сентиментально-распутной «титанидой» двадцатых или тридцатых годов XIX столетия; Мессалина — полоумной нимфоманкой; а Поппея — заурядной современной флертисткой, которой демонически эффектный ореол придали исключительно отдаление девятнадцати веков, да любовь такого всегреховного чудовища, как цезарь Нерон. За всеми этими именами, — кроме, пожалуй, Мессалины, столь же цельного воплощения половой страсти, как Агриппина — властолюбия, — чувствуется еще некоторая борьба охватившего их мрака с какими-то остатками душевного света, хотя мерцающего очень тускло, редко, случайно. Агриппина — сплошной мрак, самодовлеющий, спокойный и гордый собой. Это — порок, чувствующий себя дома, сознающий свое право быть пороком, порок comme il faut, со своей особой последовательностью, упорядоченной выдержкой и верностью себе; порок — настолько же цельный и самоуверенный, как цельна и самоуверенна была хвастливо-суровая добродетель Агриппины Старшей. При всем контрасте их нравственных обликов, между матерью и дочерью все-таки странно чувствуется близкое родственное сходство. Они точно два одинаковые органа, один из которых во что бы то ни стало играет строгий хорал, а другой — в такой же настойчивой последовательности — гимн дьяволу. Агриппина — это тьма кромешная, которую просветить — бездна, которую наполнить — могло бы только солнце Христова идеала, и тех пор, как оно зажглось в Риме, Агриппины дробнеют, тают, размениваются на мелочи и, наконец, после двухтрех веков, исчезают. А возрождаются вновь они — лишь там и в те эпохи, где культура, одичалая в кандалах государства, вконец исказила христианскую реформу и обратила религию Христа в старое государственное язычество, лишь самозванно прикрытое именем Иисуса из Назарета. Довольно цельное историческое повторение Агриппины мы встречаем лишь пятнадцать веков спустя, во Франции, в трагической фигуре Екатерины Медечи, величайшей язычницы обезбоженного папизма и разбойнической династии Валуа. Агриппинами менее широкого размаха кишит история Византии. Пробегая памятью русскую историю, я не могу найти в ней фигуры, близко и цельно подходящей к типу великой римской грешницы. П. Гошар сравнивает ее с Екатериной Второй, уверяя, что близость к «северной Агриппине» дурно отозвалась на суждении Дени Дидро о поведении Сенеки, как соучастника Неронова матереубийства. Из желания явить себя самостоятельным и страха, не заподозрили бы его в лести, Дидро, действительно, оправдывал Сенеку в деяниях, оправдания не имеющих. Но сходство между Екатериной II и Агриппиной создается скорее цепью внешних обстоятельств, — общностью авантюризма и успешной преступности, чем внутренним сродством двух натур. Обе — жены мужей «скоморохов» (как назвал Петра III Ключевский, а Клавдия Светоний), от которых обе отделались преступлением и узурпацией власти; обе деспотические матери, вырастившие сыновей, трусливых пред матерями до ненависти. У Нерона последняя выразилась физическими убийством. То, что творилось вокруг еще живой Екатерины после постигшего ее смертельного апоплексического удара, унизительные выходки посмертного мщения, окружившие уже ее похороны и продолжавшиеся все пять лет Павлова царствования, можно смело назвать матереубийством моральным, убийством материнской памяти. Подобно тени Агриппины в «Октавии» лже-Сенеки, тень Екатерины могла бы сказать о посмертной судьбе своей:

Sanguine extinxi meo

Nec odia nati: saevit in nomen ferus

Matris tyrannus, obrui meritum cupit,

Simulacra, titulos destruit matris metu

Totum per orbem quem dedit poenam in meam

Puero regendum noster infelix amor.

(Даже смертью своей не потушила я ненависти сына: свирепый тиран свирепствует против самого имени матери, стремится изгладить из памяти людей заслуги мои, из страха к матери разрушает статуи и надписи в честь мою на всем земном круге, который, на беду мою, отдала ему в управление несчастная наша любовь.)

Но Екатерина Вторая, для полного сходства с Агриппиной, была одновременно и слишком женщина сердцем и прочим телом, и чересчур усердно рассуждающий, гибко применяющийся к обстоятельствам века, книжке и образованному приятельству верующий мужчина — умом. Агриппина много уже, суше, более прямолинейная и без того настоящего исторического честолюбия, которое так ярко светит в Екатерине Второй и которое сделало ее основательницей династии, тогда как семейно-честолюбивые усилия Агриппины имели результатом, что династия погасла. Агриппина — женщина латинская, без следов добродушия, сентиментальности, шарма, которыми умела очаровывать Екатерина — обаятельная женщина севера — даже людей, против нее предубежденных, и при обстоятельствах, совсем для нее невыгодных. Екатерина Вторая имела в природе своей нежные чары, благодаря которым к ней приковывались дружбой и любовью люди необыкновенные, гениальные. В калейдоскопе дружб ее прошли все самые блестящие умы Европы, с Гриммом, Дидро и Вольтером включительно. Среди фаворитов ее колоссом поднимается необыкновенная фигура Потемкина и такой, в конце концов, «порядочный» (соответственно условиям века) человек, как Григорий Орлов. Агриппина умерла без друзей, а любовниками ее всегда были — с титулами или без титулов, ученые или безграмотные — лакеи. Екатерина Вторая глубоко понимала и высоко ценила существо власти. Агриппина смешивала власть с обожествленным самодурством. Екатерина не была ни кровожадна, ни мстительна по природе; все ее темные поступки — результаты ее самозащиты, как случайной и новой государыни. Агриппина — тигрица по крови, яростная, мелочно-злопамятная. Все ее преступления — личные и по большей части ничуть не необходимые даже в рассуждении самоохраны. Их диктовали ненависть и чудовищная алчность: страсть, Екатерине также не свойственная. Необычайный государственный талант Екатерины сказался не тогда, когда она захватывала власть авантюрой «петербургского действа», но в том, как она захваченную власть удерживала, делала сильной и популярной в нужных ей классах империи: дворянстве и войсках. Агриппина была чуть не гениальна как заговорщица, и никуда не годилась как правительница. Ее достало на то, чтобы захватить власть, но не нашлось в ней ни ума, ни таланта, ни государственной задачи, ни сознательных желаний исторического честолюбия, чтобы власть удержать и соблюсти в ней свое женское и царственное достоинство.

Царевна Софья Алексеевна ближе к Агриппине как тип властолюбия, но в ней не было порочной цельности, окостенелой самоуверенности греха. Не одну себя любила она — запоздалая византийская царевна - когда вступила на путь семейных преступлений. По ограниченности теремного образования своего и по новости и неожиданности своей женской свободы, она искренно верила, что ее куцый и наивный, устарелый «царский» идеал Пульхерии или Феодоры — откровение для московской современности, что она творит большое государственное дело, охраняет Русь и утверждает ее к великим и положительным целям. И в решительный момент борьбы с Петром она оказалась — чего никогда не могло быть с Агриппиной — начисто и напросто женщиной: разорвалась душой между преданиями московско- византийской легенды, дальше которой смотреть и через которую перешагнуть не сумела, и между настоящей, нежной, женской, простоволосой, простонародной страстью к «милому другу Васеньке». Мал был масштаб московского царства и узок размах теремной Москвы, чтобы вырабатывать железные характеры мироправящих грешниц. Те из них, кто напрашивается более или менее на римские параллели, по большей части, обруселые иностранки: Екатерина Вторая, Елена Глинская, о которой сохранились те же предания, что о Мессалине, Софья Витовтовна, Софья Палеолог. Но все они — маленькие, узкие, грубые статуэтки, в которых, конечно, любопытно, но по большей части жалко и порой смешно узнавать сходственные черты великих римских статуй. Между ними почти то же человеческое родство и та же разница культурного уровня, как между героями Тацита и героями толстовской «Власти Тьмы». Величию и цельности порока Тацитовой женщины русская летопись зеркал не подставляет. Разве — Марина Мнишек, так хорошо понятая великим знатоком Тацита А.С. Пушкиным? Так она была полька. В правящих классах Польши, созданных латинской религией и латинской культурой, зеркало отражало Рим чаще, и образы были много ярче и резче. Польша имела своих «римлянок» и в доблести, и в пороке. Но цельной Агриппины и у поляков не повторилось. В конце концов, она — типически расовый человек: грозная победительница мира, латинская кровь во всей ее эгоистической простоте и прямолинейно требовательной силе.

Поведение Нерона после смерти матери крайне странно. Повидимому, он не ощутил ни чаемого торжества, ни свободы, которой добивался. Главный мотив преступления, страсть к Поппее, временно как бы теряет над ним власть: цезарь женится на своей красавице лишь тремя годами позже. Отправляя Аникета на убийство, он радостно хвастался, что вот теперь-то он почувствует и покажет себя настоящим императором. Но когда Аникет совершил свое кровавое дело, Нерон неожиданно ослаб, как будто только теперь постигнув весь ужас своего греха. Тацит рисует его в эти часы не победоносным тираном, но преступником, потерявшим голову от страха. «Остальную часть ночи провел он в полусумасшествии: то погружался в мрачное безмолвие, то вскакивал в ужасе и дожидался вместе с рассветом последнего часа». Задремав на короткое время, он увидел сон, чего ранее с ним никогда не бывало. Чтобы ободрить Нерона, Бурр приказал центурионам и трибунам почетного караула поздравить цезаря с избавлением от опасности. Труп Агриппины был сожжен в ту же самую ночь. По преданию, за достоверность которого Тацит не ручается, но которое признают Светоний и Дион Кассий, — пред погребением Нерон пришел взглянуть на труп матери. В припадке какого-то сумасшедшего юмора, он цинически разбирал сложение покойницы и заключил критику дикими словами:

— А я не знал, что у меня такая красивая мать... Однако, дайте-ка мне чего-нибудь выпить?

Но вслед затем он опять впал в глубокое уныние, трепетал и галлюцинировал. Берега, где свершилось убийство, ему опротивели; море, оскверненное фальшивым кораблекрушением, его ужасало. Ему чудились звуки судных труб, гремящих по окрестным холмам; к нему неслись горькие стоны с могилы матери. Он переехал из Байи в Неаполь и оттуда послал сенату оправдательное письмо, редактированное, по обыкновению, Сенекой. Однако, и в Неаполе ему пожилось недолго. Полтора-два часа расстояния — не защита от призраков для совести, омраченной матереубийством. Ведь, с неаполитанского Вомеро, не говоря уже о Сан-Мартино или Камальдоли, видна вся излучина залива, до самого Мизенского мыса. Будь у Нерона зрение получше, он мог бы различить невооруженным глазом холм над могилой Агриппины, воздвигнутый ее дворней близ Мизенской дороги, на высоком перевале, подле исторической виллы Юлия Цезаря. Нынешний так называемый sepolcro di Agrippina не имеет ничего общего с этой могилой. Этот мнимый мавзолей — не более как развалина маленького театра. Агриппину похоронили где-то между нынешними Карананте (Carannante) и Скамарделла (Skamardella). Это — единственный пункт дороги из Байи к Мизену, — а дорога и теперь та же, что в древности, — откуда виден весь Неаполитанский залив, равно как и Гаэтанский.

Среди всеобщих поздравлений и сочувственных демонстраций Нерон, в трауре, скитался по городам Кампании, оплакивал мать, говорил, что жизни не рад, и хотя сильно при этом театральничал, но, кажется, действительно чувствовал себя прескверно. Как характеристика его настроения в эти дни, у него вырвалась в письме к сенату сильная фраза, слишком искренняя, чтобы быть сочиненной посторонним лицом, хотя бы и красноречивым Сенекой. Salvum me esse adhuc non credo nec gaudeo; что я вне опасности, до сих пор еще не верю, а если и так, какая мне в том радость? Квинтилиан, сохранивший эту строчку, как образец эффектной конструкции, положительно приписывает ее Нерону. Да она и во вкусе Нерона: приподнятая, веская, внушительная, как афоризм, она звучит подобно стиху из древней трагедии.

Видемейстер, автор старого, но до сих пор примечательного труда о душевных болезнях цезарей Юлио-Клавдианской династии, считает данный момент весьма важным для определения психического недуга — периодической мании, жертвой которой Нерон, по мнению Видемейстера, становился трижды в жизни. Не следует, однако, слишком увлекаться гипотезой сумасшествия Нерона. Видемейстер настаивает на его помешательстве с тяжеловесным педантизмом психиатра старой школы, еще не толковавшей ни о неврастениках, ни о дегенератах, ни о преступной расе, ни о тому подобных новейших измышлениях науки за сорок лет, которые отделяют нас от выхода в свет «Безумия цезарей». Даже отстраняя совершенные Нероном злодейства, нельзя вообразить его психически нормальным, когда вспомним, какая в нем текла отравленная кровь, какое нелепое воспитание получил, как дико и и безалаберно, беспутно и пьяно прошла его молодость. Но от анормальности до сумасшествия, требующего себе регистрации скорбным листом желтого дома, остается еще огромное расстояние. Если бы Нерон предстал пред нашим уголовным судом, самый строгий жрец современной психиатрии затруднился бы, ставя ему экспертизу, уступить ли его каторге, или потребовать к себе в лечебницу, как невменяемого. Говоря правду, на наших концертных и бальных залах можно найти десятки и даже сотни крохотных Нероников, отличающихся от своего колоссального первообраза лишь тем, что злоба их, страстишки и чудачества во столько же раз жиже его свирепости, страстей и странностей, во сколько домашний котенок мельче бенгальского тигра, а чин надворного советника или коллежского секретаря ниже сана римского императора. Но если бы самый снисходительный психиатр современной школы приглашен был Сенекой или Агриппиной освидетельствовать Нерона в годы его юности, когда еще и намеков не было на какое бы то ни было душевное расстройство, — он, конечно, посоветовал бы зорко следить за молодым человеком, как дегенератом-неврастеником, да еще на алкоголической почве. Нерон не безумный, но он то и дело скользит на границах психоза, и только огромный запас физического здоровья спасает его до поры до времени от перехода через эту границу. Видемейстер в угнетенном состоянии Нерона после убийства матери видит первичную меланхолическую стадию периодической мании. Я полагаю, что совсем не надо быть сумасшедшим, чтобы, убив свою мать, растеряться пред ужасом совершенного преступления, трепетать гнева богов и людей, иметь совсем не праздничное настроение духа. Приписывать порыву безумия самое убийство Агриппины нет никакого основания. Подобно отравлению Британика, это — рассудочное, политическое убийство, к тому же задуманное и решенное не единолично Нероном, но целой партией недовольных. Мы видим, что шли совещания, как сбыть Агриппину с рук, и историки не уверены, не принимали ли в совещаниях этих участия Сенека с Бурром, люди достаточно опытные, чтобы различить сумасшедшего человека от здравомыслящего и суметь, в случае надобности, положить предел безумному капризу. Несомненно, что политическую ненависть много обостряло раздражение влюбленного, и что, без этого, быть может, дело свершилось бы в формах если не менее кровавых, то более обдуманных и сокровенных. Однако, влюбленное бешенство могло лишь ускорить гибель Агриппины, заставить нетерпеливого Нерона искать услуг разных Аникетов, вообще создать делу компрометирующую обстановку. Но вообще-то, помимо всякого бешенства, участь императрицы-матери была решена уже два-три года назад. Ее необходимо было удалить от кормила государственного корабля, а в то жестокое время — и, в особенности, когда вопрос касался такой опасной и могучей женщины — желанной и действительной устроительницей считалась только смерть. Избиение родни в римских знатных фамилиях первого века было явлением столь распространенным, что закон устал уже считать его преступлением. Скоропостижные и таинственные смерти вызывали серьезное следствие лишь по явному доносу или когда на то была воля государя, желавшего, под предлогом уголовного преследования, избавиться от политического врага, либо сократить жизнь богача и воспользоваться его наследством. Таким образом сплавляли в вечность или в бесправное изгнание мужчин. Женщин обвиняли в прелюбодеянии, что, по нравам эпохи, было так же легко, как если бы сейчас обвинять в курении табаку. Но нравы — нравами, а карательные законы-то оставались старыми или даже — подновляясь — усугубляли свою суровость (lex Claudia). И именно это несогласие властной правовой этики с современной практической моралью и порождало широкий произвол власти, предоставляя ей на выбор — когда придать значение греху, когда нет. Чтобы не делать процессов о прелюбодеянии посмешищем толпы — в виду повального распространения порока — обвинители, обыкновенно, выбирали для доноса какие-нибудь вычурные формы греха, осложненные отягчающими вину обстоятельствами: кровосмешение, сожительство с рабом и т.п.

Как бы подлы ни казались люди, окружавшие Нерона, однако, если бы они не были соучастниками преступления, из среды их могли бы прозвучать два-три протеста против совершенного матереубийства. Ничего подобного! Погребальный костер Агриппины был почтен самоубийством всего лишь одной жертвы, сохранившей верность гению покойницы: пронзил себя мечом вольноотпущенник императрицы, Мнестер, — да и то скептический Тацит оговаривает: вероятно, струсил, что теперь ему придется худо. Преторианцы, которыми Агриппина так грозно запугивала Нерона, первые поздравили императора с избавлением от злодейки-матери. Неронианцы ходят по храмам, служат молебны, возносят обеты. Города Кампании отправляют к императору поздравительные депутации, совершают жертвы. Провинции шлют льстивые адреса. Сенат римский, получив письмо Нерона с оправданиями, составленными или, скорее, редактированными Сенекой, тоже определяет молебствия в храмах всех богов, обращает квинкватрии в ежегодный гражданский праздник в память спасения государя, воздвигает в курии золотые статуи Нерону и Минерве, объявляет день рождения Агриппины проклятым в календаре. А еще не минуло и года тому, как день этот был табельный, и алтари, посвященные Чести и Согласию, курились торжественными жертвами за здравие вдовствующей императрицы, в присутствии всех высших властей, в парадных тогах, при знаках отличия!.. Холопские постановления сената прошли дружным голосованием, без разноречия. Правда, известный стоик-оппозиционер Тразеа Пет, когда оглашено было письмо Нерона, встал и вышел из курии, демонстративно уклонившись от подачи голоса. Но этот протест явился таким одиноким и произвел так мало эффекта, что даже Тацит, для которого Тразеа — идеал гражданина, в этом случае говорит о нем не без упрека: «Себе Тразеа создал тем причину гибели, а другим не доставил эры свободы».

Тацит указывает, что негодование общества обращено было не столько на Нерона, сколько на Сенеку, как автора или редактора письма к сенату с нападками на Агриппину. Однако, если исключить из этого письма лганье о кораблекрушении и подсылах Агеррина для сыноубийства, все, что сказано в нем о властолюбии Агриппины, о притязаниях ее на соправительство, о зловещей роли ее в правление Клавдия, об истреблении ей нескольких богатых и знатных фамилий, — совершенно справедливо. Быть может, сенат подвигнули на овацию Нерону не только лесть и лизоблюдство, но и надежды, что, — став совершенно самостоятельным, за гибелью властолюбивой и всем ненавистной матери, — цезарь, который, вне своих семейных расчетов, покуда ничем не запятнал себя по отношению к своим подданным, явится теперь именно тем добросовестно конституционным государем, какого обещали первые его юношеские шаги и тронная речь. Ведь, благодаря либеральной программе Нерона, сенат временно получил, давно ему незнакомую, свободу действий. Тацит приводит некоторые самостоятельные постановления сената, получившие законодательную силу, вопреки противодействию Агриппины: об уничтожении адвокатских гонораров, об отмене обязательства давать гладиаторские игры лицам, назначаемым на квесторскую должность. Речи Нерона в сенате были всегда благородны, поступки мягки, великодушны. Он не любил политических процессов. Он возвратил сенату некоторых знатных изгнанников, и они, с друзьями и родней своими, конечно, создали за то цезарю, между «отцами республики», значительную партию сторонников, искренно преданных и благодарных. И в настоящее время, пребывая с Кампании, он старался проявить себя милосердным к тем ссыльным, кого гнала покойная Агриппина. Так, возвращены в Рим: Юлия Кальвина, неповинно изгнанная, одиннадцать лет тому назад, за мнимое кровосмешение с братом своим, первым женихом императрицы Октавии; Кальпурния, десять лет маявшаяся в ссылке только за то, что принцепс Клавдий, однажды, спьяну, похвалил ее красоту; бывшие преторы — Валерий Капитон и Лициний Габала, провинности которых неизвестны. Была бы возвращена и Юлия Силана, но она умерла незадолго пред тем в Таренте, куда вернулась из дальней африканской ссылки самовольно, прослышав, что влияние Агриппины пошатнулось; зато Итурий и Кальвизий, клиенты, пострадавшие вместе с ней, были немедленно избавлены от наказания. Милуя живых, Нерон не забыл и мертвых. Одной из наиболее жалких жертв Агриппины была Лоллия Паулина, дама из самой высшей аристократии, дочь и внучка консулов, супруга Меммия Регула, а потом, временно, императора Кая Калигулы. По умерщвлении Мессалины, когда пришлось подыскивать Клавдию новую супругу и каждый из трех вольноотпущенников-фаворитов — Нарцисс, Каллист, Паллант — рекомендовали в невесты свою кандидатку, Лоллия Паулина явилась опасной соперницей Агриппины. За последнюю стоял Паллант, министр финансов, за Лоллию — Каллист, главноуправляющий комиссией прошений (а libellis). Кроме красоты, знатности рода и несметных богатств, в пользу Лоллии говорили ее бездетность и мягкий характер, обещавший, что она будет Октавии и Британику кроткой мачехой. Одолев своих соперниц, Агриппина не позабыла с ними расправиться впоследствии. Лоллия Паулина была обвинена в колдовстве, в гаданиях у халдейских магов, а также — будто она посылала вопросить оракул Аполлона Кларосского, кому суждено стать супругой цезаря Клавдия. Покорное орудие воли Агриппины, Клавдий, даже не выслушав обвиняемой, настоял в сенате на изгнании Лоллии Паулины из Италии и конфискации ее имущества. Оставлено ей было всего пять миллионов сестерциев, то есть около 500.000 рублей серебром. Для женщины, которая попала в «Естественную Историю» Плиния по минералогическому отделу за то, что одна лишь парюра ее из бриллиантов и изумрудов стоила два миллиона рублей, это было равносильно нищенству. Но Агриппине и того оказалось мало: она мирилась только с мертвыми врагами.

На пути к месту Лоллию нагнал военный трибун — с приказом государя наложить на себя руки. Голова Лоллии, говорят, была доставлена Агриппине, а та не только злорадно рассматривала безобразный обрубок трупа, но, запустив палец в рот мертвой красавицы, пересчитала ее зубы, сопровождая надругательство скверными остротами. Агриппина не подозревала, что за издевательство над прахом Лоллии, ей самой отплатит со временем той же монетой цинического осмотра и грязных шуток ее собственный сын. Останки Лоллии десять лет лежали на чужбине. Нерон не только разрешил перевезти прах несчастной красавицы в Рим, но и воздвигнуть над ее могилой монумент.

Несмотря на подкупы знати льготами и милостями, несмотря на благоприятные донесения о настроении сената, Нерон опасался ехать в Рим. Но четырехмесячное скитание по Кампании надоело его свите, и эти, по крепкому выражению Тацита, «сквернейшие люди, которых никакой двор не распложал более», убедили его, наконец, возвратиться в столицу. Как ни бранит их Тацит, а «сквернейшие люди» оказались правы: бояться Нерону было решительно нечего и некого. Церемония цезарева въезда в Рим обратилась в настоящий триумф. Сенат в парадных тогах, представители городских триб и громадные массы черни вышли навстречу императору далеко за город. Вдоль пути цезаря выстроили шпалерами женщин и детей — настоящий живой цветник, подобранный по возрасту и росту. Нарочно выстроенные огромные платные трибуны ломились от публики. Толпа ревела, рукоплескала, сыпала цветы. Нерон, торжественный и великолепный, подобно полубогу, по розам проехал в Капитолий и совершил благодарственное молебствие.

Кажется, он сам был поражен размерами своей неожиданной популярности. Правда, из толпы, вместе с воплями восторга, летели по адресу цезаря и колкие шуточки, но их добродушная злость только увеличивала сходство между торжеством Нерона и настоящим триумфом. Правда, на форуме нашли подкидыша, с запиской на шее, лаконически гласившей: «выброшен, чтобы не убил своей матери», а на нескольких статуях Нерона оказались надетыми мешки — намек на старинное наказание, когда отцеубийц зашивали в один мешок со змеей, кошкой и обезьяной и бросали в воду. Но, во-первых, это были, конечно, шутки немногочисленных агриппианцев и старой республиканской оппозиции. А во- вторых, цезари, вообще, не принимали слишком близко к сердцу обид народного остроумия. Если народ смеется и острит, значит, он спокоен, — такова обычная логика цезаризма. В погоне за этим симптомом народного довольства, цезари часто сносили от черни оскорбления в упор, за одну мысль о которых слетела бы с плеч голова сенатора или всадника. Калигулу, выряженного Юпитером, один галл-сапожник обозвал в глаза, без обиняков, «ходячей ерундой». И державный самодур, — тот самый, который мечтал: как бы хорошо, если бы у всего римского народа да была одна шея, да по той бы шее топором! — проглотил дерзость, не поморщившись. Если на такую снисходительность достало даже полоумного Калигулы, тем понятнее она в далеко неглупом Нероне. Светоний изображает Нерона образцом терпимости к демократическим шуткам, эпиграммам, карикатурам на его счет. Он никогда не преследовал и не заботился разыскивать их авторов. Обидчивее был он в своем дружеском кругу, но Ренан небезосновательно замечает, что обижала его и в этих случаях не столько открытая приятельская насмешка, сколько измена дружеству, издевательство из-за угла, предательство интимно принятого в цезарево доверие человека. Оставаясь верен себе и теперь, Нерон притворился, что не замечает дерзких настенных эпиграмм, в которых его сравнивали с мифологическими матереубийцами, Орестом и Алкмеоном, намекали на кровосмешение, предшествовавшее гибели Агриппины, и т.д. Водевильный актер Дат позволил себе намеки на отравление Клавдия и попытку утопить Агриппину, в присутствии самого императора. Нерон ограничился тем, что выслал дерзкого комедианта из Рима.

Торжество, пережитое цезарем при въезде в Рим, оставило в нем глубокое впечатление. Во-первых, он убедился наглядным опытом, что ему, действительно, некого бояться или стыдиться: что бы он ни предпринял позорного и жестокого, все будет извинено Римом; он — полубог, сверхчеловек, которому все позволено. во-вторых, глядя на страшные толпы, вопившие ему восторженные приветствия, он сообразил, где его любят и кто его настоящая опора, понял, кому он должен угождать, чтобы чувствовать себя государем, твердым у власти. С этих пор правление Нерона начинает, понемногу, выливаться в две, почти исключительные функции. Сперва оно превращается в неутомимо деятельную дирекцию общественных увеселений, а затем от дирекции этой отделяется, как бы зависимой от нее мрачной ветвью, тайная канцелярия для преследования богатой знати, систематически плодящая конфискации и смертные приговоры.

ИСТОРИЯ ИЛИ РОМАН?

Еще Вольтер выставил целый ряд соображений по здравому смыслу, которые подрывали доверие к рассказу Тацита о смерти Агриппины, Если легенда безвредно выдержала удары столь искусной и меткой руки, виною тому отнюдь не слабость обвинительной логики в доказательствах Вольтера, но могущество таланта в рассказе Тацита, Он, в трагических страницах летописи своей, по обыкновению, зачаровывает читателя настолько, что тому становится почти безразлично, как было дело на самом деле, и хочется, чтобы было так, как велит ему верить Тацит. Он давит впечатлением, как Шекспир, как Лев Толстой, как Бальзак, и нужно найти в себе не только большое мужество «своего мнения», но и значительную долю здравомысленной сухости, чтобы пройти очарованный лес его обаяний, не поддавшись его красотам, во всеоружии сомнения и анализа.

В наши дни, ободренный Вольтером, взял на себя такую задачу П. Гошар (Р. Hochart), скептик, прославленный своим отрицательным отношением к Тациту. Этот ученый, лет двадцать тому назад, выпустил книжку «Сенека и смерть Агриппины» — настолько резко расходившуюся с обычными мнениями по предмету вопроса, что автор, в ожидании взрыва ученых негодований, не решился даже печатать свой труд во Франции и под своим именем. Брошюра появилась в Голландии, под псевдонимом Н. Dacbert. Большой успех работы Гошара подвинул его к новым трудам в том же направлении. В следующей главемы рассмотрим его много нашумевшую гипотезу о подложности всех исторических сочинений Тацита, которые он относит... к XV веку по Р.Х. и приписывает перу гениального флорентийского ученого- гуманиста, знаменитого Поджио Браччиолини. Здесь, покуда, мы займемся лишь его внимательною поверкою Тацитова рассказа о кораблекрушении Агриппины. Она даст нам понятие о манере Гошара испытывать факты и послужит, таким образом, подготовкою и освещением к его исследованию сочинений Тацита.

Странным представляется Гошару уже самое предложение матери со стороны Нерона воспользоваться триремою для переезда из Байи в Баулы. Это всего лишь два километра пути. Женщине, только что выдержавшей трудный и длинный морской переход, легкое ли дело было — снова спускаться из горного замка на берег, садиться в ладью (scapha) и плыть в ней к трирем, которая, по мелководью бухты, могла стоять на якоре не ближе трех, четырех десятков саженей от берега? Вся эта сложная переправа взяла бы времени гораздо больше, чем надо, чтобы дойти пешком до Баул. Трирема — военный корабль, с 170 гребцами. Это — фрегат античного флота. Гошар справедливо замечает, что он нисколько не удивился бы, если бы Нерон предложил матери государственную трирему для только что совершенного ей перехода в Байский залив из Анциума или Остии, но фрегатов не шевелят для плавания на два километра. Сойти с горы — сесть в лодку — взобраться на трирему — плыть, самое большее, двадцать минут — сойти с триремы в лодку — выйти из лодки — подняться на горы: все это так длинно, сложно и мешкотно, что решительно непостижимо, зачем бы Агриппине понадобилось поздней ночью, после трудного путешествия и полного волнений, утомительного дня, проделывать гимнастику, совсем несообразную с ее возрастом и не необходимую по обстоятельствам. Ведь при ней была ее свита и носилки, в которых она прибыла к обеду. Да — надо полагать — не так же была бедна императорская вилла экипажами, чтобы, в случае, если бы Агриппина отпустила свои носилки (чего не могло быть по светскому этикету — отношения между матерью и сыном только что были слишком натянуты, чтобы подозрительная Агриппина сейчас же согласилась при дворе Нерона «быть как дома») не нашлось для высокой гостьи удобного и приличного порт-шэза?

Боги, — говорит Тацит, — послали ночь ясную, небо звездное, море тихое, как будто для того, чтобы лишить преступление всех средств к укрытию. Несколько странно по времени года: в марте Неаполитанский залив почти постоянно в волнении. Несомненно он был в волнении и в предшествовавшие дни и, по местным морским приметам, должен был остаться в волнении еще некоторое время. На бурное море, по Тациту, и рассчитывал Аникет: «Если она погибнет в кораблекрушении, то кто возьмет на себя пристрастную решимость приписать злодеянию действие волн и ветра». Итак, план был намечен на ночь бурную, ожидать которой позволял вообще бурный период года. Marzo pazzo (март сумасшедший) — говорит неаполитанская пословица. По наведенным мною справкам в Неаполитанском порту, 18—23 числа марта — из всей весны — самые бурные и опасные на заливе. Если сопоставить с этим известие Светония о повреждении собственной яхты Агриппины, искусно брошенной капитаном, тоже заговорщиком (сколько заговорщиков!) на береговые скалы, вследствие чего и очутилась, дескать, императрица на Нероновом корабле- ловушке, то получаем верное подтверждение: море было в волнении, mare agitato. Нельзя же подобные трагикомедии грубо подтасовывать на зеркальной глади своего, так сказать, домашнего залива! Весь мир изумлен был уже и тому, когда русская императорская яхта наскочила на подводный камень в финляндских шхерах, но налететь на подводный камень в Байской бухте для римской императорской яхты было бы равносильно тому, как если бы «Штандарт» потерпел аварию между Петергофом и Кронштадтом.

Несмотря на то, приходится, скрепя сердца, поверить Тациту, что выпала такая зловеще-счастливая спокойная ночь: при других условиях, морская поездка Агриппины стала бы совершенно невероятной. Никто без насильственной побуждающей причины не выберет для пути расстоянием в два километра плавания по бурному морю, когда есть прекрасная береговая дорога, которую можно покойно сделать в носилках в какие-нибудь двадцать минут. Для предпочтения бурного моря спокойной суше Агриппина должна была бы обладать какой-то нарочною любовью к морской болезни. Итак, море было спокойно, ночь ясна, звезды ярки. Но как же на спокойном море, в ясную ночь, под путеводною яркостью звезд, могло быть разыграно кораблекрушение императорской яхты в заливе, который каждый неаполитанский рыбак знает, как свою собственную ладонь? И — когда же? Мало, что в праздник Квинкватрий, когда все береговое население свободно веселится до поздней ночи, но еще и после только что состоявшейся примирительной торжественной встречи императрицы-матери с сыном цезарем? Берег должен был залит быть народом. Даже предположив, что отплытием Агриппины на триреме празднество кончилось, двадцать минут, нужные ей для плавания до Баула, слишком короткий срок, чтобы толпы успели схлынуть и берег совершенно обезлюдел. В ясную ночь из Байской бухты даже близорукому видно движение каждой лодчонки до Поццуоли. Первый крик утопающих, даже только затемнение ночных огней на гибнущей императорской яхте, и она была бы немедленно окружена лодками рыбаков. Да так и было: легенда наивно не пропустила этой подробности, — спасаясь вплавь, Агриппина на полпути к берегу подобрана была спешившими на выручку рыбаками.

Живя над заливом Специи, я ежедневно наблюдаю, с какой удивительной быстротой окружаются гребными и парусными лодками входящие в порт броненосцы, даже самый умеренный ход которых, конечно, гораздо быстрее самого спешного хода римских трирем, двигавшихся человеческими руками. Полтораста лет тому назад в Ливорно, когда Орлов обманом захватил на фрегате своем княжну Тараканову, весть об этом наглом насилии пролетела по заливу с молниеносной быстротой, и море сразу закипело сотнями угрожающих лодок: де Рибас должен обратить пушки на город и пригрозить, что откроет бомбардировку. Но Орлов и де Рибас не церемонились, их дело было сделано, и они могли вести себя разбойниками начистоту; а Аникет должен был церемониться, — ему надо было устроить не убийство, но несчастный случай. Кораблекрушение было сразу замечено на суше. Когда, чудом спасенная, Агриппина плыла к Люкринскому озеру, она уже встретила лодки, спешившие к ней от берега. Это публика, от которой Аникет не мог отделаться и, как командир местной эскадры, он не мог не предвидеть этой невозможности. Опять, как в деле Британика, оказывается, что тайное преступление, будто бы нарочно, выносится зачем-то на площадь, чтобы было как можно больше ему свидетелей. Сверх того — по справедливому замечанию Гошара — удивительное дело! Затевали Нерон с Аникетом трагедию искусственного кораблекрушения — якобы судно, гонимое ветром и борением волн, рассядется, ударившись о скалы и подводные камни, — и не нашли для этакой инсценировки места действия лучше, чем безопаснейшую часть Неаполитанского залива, бухту, заведомо без подводных камней, — и времени удобнее, чем ночь полного морского затишья и переезд, который на выполнение их сложного, механического замысла давал лишь несколько минут!

В каком расстоянии от берега произошло ложное крушение триремы? Оно не могло быть большим, потому что Агриппина спаслась вплавь. Тацит так и говорит: пес multum progressa navis, судно отъехало еще не очень далеко. Да ему и некуда было далеко уходить: приняв Агриппину саженях в тридцати от пристани в Байях, трирема должна была двигаться береговым же фарватером, не уходя в открытое море. Когда, избавившись от первой опасности, Агриппина соображает обстоятельства покушения, она вспоминает: «обрушилось судно, ехавшее вблизи берега, не гонимое ветром, не наскочившее на утесы (litus jexta, non vent is acta, non saxis impulsa navis)». И это верно. Иначе переезд опять обессмысливается. С какой бы стати Агриппина, любительница моря, прекрасно зная местность, позволила капитану корабля увозить ее, вместо прямого назначения, куда-то вдаль залива? И — какому капитану? Аникету, которого она терпеть не могла и который, она знала ее ненавидел. Уже и то удивительно, что она согласилась ехать с ним. Назначить подобную личность командиром ее почетного корабля сразу было нелюбезною бестактностью со стороны Нерона, которая должна была не успокоить Агриппину, но обидеть и насторожить. Но допустим, что Агриппина, возбужденная вином, была настроена так добродушно, что проглотила эту пилюлю без протеста. Все же, такую неприятную компанию высочайшая особа еще может претерпеть по необходимости — на срок и в служебных рамках назначения, которое Аникету предписано. Но беспечно отправляться почти одной, без свиты, с Аникетом в безвестную ночную прогулку, не предвиденную в порядке придворного дня, — нечто совершенно не в нравах двора и не в характере подозрительной и надменной Агриппины, к тому же как раз именно теперь напуганной предшествовавшими слухами и, если верить Светонию, даже повторными покушениями.

Ведь еще утром Агриппина была предупреждена, что на море ей приготовлена какая-то опасность. «Хорошо известно, — говорит Тацит, — что Нерону изменил кто-то, и потому Агриппина, осведомленная о заговоре, в сомнении, верить или нет, предпочла прибыть в Байи (из Баула) в носилках (gestamine sellae pervectam)», отказавшись от приготовленной для нее роскошной яхты. Очутиться на подозрительной яхте под командой подозрительного капитана, дающего судну подозрительное направление, — совершенно неестественно для женщины, выросшей в политических интригах, как Агриппина. Как бы ни разнежил ее Нерон за ужином, одно уже появление на сцену заклятого врага ее Аникета (mutuis odiis Agrippina invisus) должно было отрезвить Августу и навести на самые черные мысли. Ведь она же была жизнелюбива и опаслива настолько, что в вечном ожидании покушений, постоянно принимала противоядия, не спала под потолком и т.п. Тут же, вдруг, она сразу изменяет всему своему характеру: предпринимает ночью опасную прогулку, которой боялась днем, вверяется человеку, верить которому она не может, и — как только взошла на корабль — разлеглась в каюте (под потолком) и беспечно беседует со своею Ацерронией.

«Агриппину сопровождали двое из ее приближенных»: вольноотпущенница Ацеррония и вольноотпущенник Креперей Галл. Это опять невероятно по нравам эпохи. Куда же делась ее свита? Где люди, которые принесли ее носилки в Байи? И если даже предположить, что она отпустила свободнорожденных из клиентуры своей возвратиться сухим путем, то не могла она остаться хоть без нескольких своих рабынь и рабов. Это невозможная непристойность с точки зрения римского этикета. Гошар совершенно основательно противопоставляет этому странному почти что одиночеству императрицы известный эпизод в «Сатириконе» Петрония— плавание Трифены, неотлучно окруженной своими служителями. В спокойное время они ее развлекают. Когда поднялась буря, их первая забота — охранять свою госпожу: они завладевают корабельною шлюпкою и в ней спасают Трифену от верной смерти в кораблекрушении. Мы видели в главе о рабстве, что, даже скрываясь беглецами, от политических врагов своих, знатные римляне влачили за собой нескольких рабов своих. Таинственность отъезда одной дамы Марциал тем и характеризует, что она взяла с собой только трех рабынь. Агриппина же находилась в условиях не таинственных бегов, но торжественных проводов: сын-император сопутствовал (hilare prosecutus — у Светония) ей до самого челна, который доставил ее на яхту. К слову сказать: если злодеяние произошло близко от берега, то Нерон должен был видеть и слышать все приключение. Десять лет тому назад я нарочно излазил горы Байской бухты и Люкринского озера, измеряя предполагаемые расстояния от spiaggia до предполагаемых высот, на которых расположены были виллы Нерона и Агриппины. Разумеется, надо учесть несовершенство нынешних разрушенных дорог и осыпавшихся троп: по зигзагам мраморных лестниц подъем от моря к дворцу должен был совершаться гораздо скорее, чем возможен он в настоящее время. Но сейчас-то этот подъем, при всех усилиях ускорить его, при тогдашней моей привычке к горным прогулкам, брал у меня от 35 до 45 минут. Сократим это время, для удобств древности, вдвое, даже втрое, — значит, на десять-пятнадцать минут. Если морской гребной путь от Байи до пристани к Баулам занимает двадцать минут, если крушение последовало вскоре после того, как трирема снялась с якоря в Байях, то ясно, что, хотя бы оно приключилось даже на половине дороги, Нерон не успел еще подняться во дворец свой и, следовательно, должен был явиться свидетелем совершившегося. Между тем, Тацитов роман изображает его ожидающим в волнении «известий, что злодеяние вполне окончено» и т.д. Где он ожидал этих известий? Кто принес их ему? Ничего не известно. Общие позы, общие слова, общие ситуации.

Романическая выдумка ясно выдается пересказом разговора, который, будто бы, вела Агриппина с Ацерронией. Кто мог сообщить этот разговор? Ацеррония погибла под ударами весел, Креперей Галл раздавлен глыбою свинца, успев перед смертью с удивительной чуткостью разобрать, что это был именно свинец, а не другая какая-либо тяжесть. Агриппина после крушения прожила так мало, что вряд ли ей было время подробно расписывать идиллические подробности своей роковой прогулки. Получается нечто вроде известной немецкой сказки. Вор забрался в избу и увидел, что одинокую старуху душит домовой. Задушил — и скрылся, а вор умер на месте со страха. Старуха умерла, вор умер, домовой исчез: а история, тем не менее, почему-то стала известна.

Разбирая технические подробности покушения, Гошар отмечает, прежде всего, что как рассказ Тацита, так и Светония, составлены, очевидно, не моряками и не со слов моряков записан, так как страдают неопределенностью корабельной терминологии (вместо camera или diaeta Тацит, совершенно обывательски, определяет «каюту», как locus, место) и плохо знают устройство и расположение триремы. Светоний даже не характеризует судна, на котором пробовали погубить Агриппину, каким-либо определенным техническим именем, отделываясь просто опять-таки обывательским же общим словом «корабль», navis. Между тем, он определенно знает тип яхты, на которой Агриппина прибыла из Анциума: liburna или liburnica. Это — судно военного образца, введенное в римский флот после битвы при Акциуме, где быстрый и увертливый ход маленьких либурн Октавия восторжествовал над огромными, тяжеловесными судами Антония. Сооружаемое из сосны или ели, оно было усовершенствовано римлянами против первоначальной модели, заимствованной у либурнов, иллирийских пиратов. Разбойничья косная обратилась в военный корабль, с очень длинным, узким, острым и с носа и с кормы, корпусом, — род громадной гондолы, но вооруженной мачтою под косым латинским или квадратным левантинским парусом, и одним, либо более рядом гребцов, в соответствии величине судна. Яхта либурнского типа, выработанная протоками и скалами далматинского побережья, приспособлена к нуждам плавания быстрого и дальнего. Отсюда же вышел средневековый тип венецианской галеры. В эпоху Нерона либурна была, повидимому, излюбленным типом быстроходного судна: ее изображения на медалях дошли к нам от правлений Клавдия и Домициана, которые время Нерона соединяет, как одно из промежуточных; название ее встречается у поэтов Неронова века: Лукана, Силия Италика. Со временем, в III веке по Р.Х., либурна одолела все остальные виды и типы римских военных судов, так что ее название стало нарицательным для всякого военного корабля, как раньше нарицательно было имя триремы. По словам Светония, был уговор, чтобы капитан либурны, на которой прибыла Агриппина, напорол свое судно на скалы и тем поставил императрицу в необходимость воспользоваться приготовленным ей предательским кораблем. Что для последнего не нашлось у историков никакого определенного имени, Гошар объясняет тем, что штуку, якобы предложенную Аникетом, нельзя было проделать ни с каким типом военного корабля, ранее известным. Не заводят военные флоты раздвижных кораблей нарочно на предмет самопотопления. Дион Кассий говорит, что идею корабля-западни дало Нерону театральное зрелище: в какой-то феерии судно распадалось, выпуская из трюма своего разных зверей, а потом опять смыкалось и становилось таким, как было. Мало ли какие чудеса позволяет осуществлять на сцене легкий, декоративный материал, не требующий сильных моторов. Театральный корабль после крушения в «Африканке» или «Летучем Голландце» разбирают и складывают в депо декораций, но настоящий корабль после крушения оказывается на дне моря, которое столетиями не отдает его земле, а то и никогда. Если театральным приспособлением Аникета еще возможно было раздвинуть корабль, — что, однако, у Аникета тоже не вышло, — то уже никак нельзя было сдвинуть после того, как, искусственным крушением, в корпус судна вторгнулась вода. Дело же шло, ведь, не только о том, чтобы погубить Агриппину, но, вместе с нею, не пропасть и самому Аникету, со всем экипажем. Но, так и быть, допустим невозможную возможность, будто Аникет сделал такой удивительный корабль, чудотворный «Наутилус» капитана Немо, который в открытом море сам и растворяется, и захлопывается по желанию капитана, на что не способны даже и нынешние сотто-марины. Во всяком случае, это было изобретение новое, не успевшее даже получить себе особое нарицательное имя (navis — у Тацита и Светония, у Дионы Кассия — νανζ, πλοτον). Постройка военного корабля — дело долгое, сложное, людное, огласочное. Можно скрыть тот или другой секрет в его устройстве, что и делает каждая государственная верфь, но немыслимо скрыть общий тип и назначение судна, сооружением которого заняты не один десяток, а может быть, не одна сотня человек. Когда строят подводную лодку, рабочим ясно, что это будет — не миноноска, — и обратно. И, действительно, слух о каком-то странном, где-то для чего-то сооружающемся судне, дошел до Агриппины и заставил ее опасаться. Это еще Вольтер хорошо подчеркнул. «Нельзя было, говорить он, строит подобное судно без того, чтобы рабочие не догадались, что оно предназначается для убийства какого- либо важного лица; этакий секрет не замедлил бы сделаться достоянием всего Рима и т.д.» Где могло сооружаться подобное судно? Естественно казалось бы — на верфи Мизенского флота, в соседстве с местом будущего покушения. Однако Дион Кассий уверяет — будто в устье Тибра, в Остии. Во всяком случае, если даже и там, то, значит, доставленный каким бы то образом из Остии механизм должен был на Мизенской верфи быть собран и проверен. Не пустили же в ход такую ответственную машину без пробы? Все это предполагает, что убийство подготовлялось чрезвычайно долгое время, чего совсем не слышно в быстром темпе Тацитова рассказа. Да и невозможно иного темпа допустить: пред нами подготовка не революционного акта, который, в чуждом двору среде, может зреть годами, но придворного заговора, который никогда не выдерживает испытания долгой тайны. Затем: если адская машина была устроена на новом судне, то спуск нового военного корабля — не такое малое событие, чтобы Тацит мог замолчать его в церемониале торжественного дня. Конечно, цена триремы в бюджете римского фиска не та, что цена броненосца в бюджете современного морского государства, но если посчитать разницу в выросшей строимости денег, то пожалуй, соответственные своим эпохам, бюджетные значения триремы и броненосца окажутся не так уж непропорциональны. Уже в первой половине XVII века Юст Липсий имел материалы, достаточные для почина истории римского флота, за ним следовал с большим запасом фактических данных Иоганн Шефер (1654), а в XVIII веке итальянские ученые Гори и Лигорио изучением надписей положили основание обширному списку имен, которые носили суда обеих римских военных эскадр — Равенской т.е. Адриатической, и Мизенской, т.е. Тирренской. Список этот пополнялся затем Кардинали, Рункеном, Ашбахом и, с особенною подробностью, Ферреро (1884). Французский историк Мизенского флота, Виктор Шапо называет по именам в эскадре этой 1 шестирядный корабль (гексера), 1 пятирядный (квинкверема), 9 четырехрядных (квадриремы), 55 трехрядных (триремы), 13 либурн и 7 оставшихся в надписях без обозначения. Была ли обречена гибели от адской машины новая, только что спущенная, трирема, был ли аппарат Аникета приспособлен к старой (что было бы вероятнее — в виду предубеждения Агриппины к какому-то таинственному новому кораблю, о котором дошли до нее зловещие слухи, но, по доказательному мнению Гошара, неисполнимо технически), — в обоих случаях имя судна, пропавшего в таких трагических и странных обстоятельствах, должно было бы запомниться в летописях. Вместо того, последние не знают не только имени судна, но и — какого типа оно было. Оно — только — navis, νανζ, πλοτον).

Не знает его и хор в памфлетической «Октавии», хотя он рисует покушение Аникета с такою подробностью, что приводит даже предлинную речь, которую Агриппина произнесла будто бы перед тем, как броситься с корабля в море.

«И наш век видел великое сыновнее преступление, как государь (princeps), обманом заманив мать свою, спровадил ее на смертоносном суденышке (rate ferali) в Тирренское море. По заранее полученному приказу, матросы поспешают выйти из спокойной гавани, и шумит море под ударами весел. В открытое море мчится корабль (ratis), но, вот, под обрушенною тяжестью он зашатался, разверзся и черпает морскую волну. Страшный крик возносится к небу, мешаясь с женским плачем. Свирепая смерть носится пред глазами. Каждый ищет спасения от гибели. Одни нагишом бросаются на доски разломанной кормы и разрезывают ими волны, другие стараются доплыть до берега вплавь. Многим судьба утонуть на глубинах. Августа раздирает на себе одежды, рвет волны и орошает лик горькими слезами. И, убедясь, что нет надежды на спасение, восклицает, пылая гневом, раздавленная несчастьем:

— «Так вот, сынок, награда мне за все мои заботы? Только то, значит, и заслужила я, что этот корабль (carine), я, которая тебя родила, которая дала тебе жизнь и — о, безумная! — империю и имя Цезаря. О, супруг мой! Обрати ко мне очи твои с берегов Ахерона и насыться моею карою. Вот я — виновница твоей смерти, о несчастный! — я, из- за которой погиб твой сын, — вот сейчас я помчусь в смертную область твою (ad manes tuos), не погребенная, потопленная волнами свирепого моря. И поделом мне это!»

«Пока она говорила, волны достигли уст ее. Она ныряет в море и выныривает, подброшенная морскою волною, гребет руками, страх ее подбодряет, но усталость лишает сил напрягаться. Но в обессиленной звать на помощь груди уже ожило упование восторжествовать над угрюмою смертью. Многие смельчаки спешат на помощь государыне, уже потерявшей силы в борьбе с морем, и, в то время как она едва шевелит руками, ободряют ее криком и вот — выхватили из моря.

«Ах, стоило ли тебе избегать волн свирепого моря? Все равно, погибнешь ты от меча сына своего, преступлению которого с трудом поверят потомство и ряд отдаленных веков».

Кто бы ни был автор «Октавии» и написана ли она раньше Тацита, при Флавиях, как думают Нордмейер (его мнение, что «Октавия» — памфлет против «второго Нерона», т.е. Домициана), Петер и др., или позже Тацита, — во всяком случае, связь этой «претексты» с текстом Тацита ясна. Или Тацит воспользовался «Октавией» для своего эпизода, или автор «Октавии» переложил в стихи для своего хора Тацитов эпизод. Но подробностей оба автора друг против друга не дают нисколько, если не считать театрального эффекта речи Агриппины перед тем, как броситься в море: неправдоподобная условность, которой, разумеется, не мог допустить гениальный художник Тацит, le plus grand peintre de Pantiquete как называл его Расин. Та же подробность, о которой только что шла наша речь, тип корабля-ловушки, — еще более темна в трагедии, чем у Тацита, ибо в «Октавии» корабль определяется то именем плоскодонного судна (ratis), то килевого (carina). Правда, что у поэтов ratis употребляется как общее обозначение всякого корабля, но — понятное дело — разъяснению Гошарова недоумения эта поэтическая вольность нисколько не способствует. Если бы Агриппина, именно уже рассудка вопреки и наперекор стихиям, имела неосторожность войти на трирему, действительно, лишь с двумя приближенными, то — какая надобность была Аникету шевелить столь сложный и неуклюжий механизм убийства? раз женщина так беспечно отдала себя во власть ему, он мог убить ее, даже не прибегая к оружию, ударом первою попавшею под руку тяжелою вещью. Боялись обличающих убойных знаков? Однако — все покушение было рассчитано на средства, при которых убойные знаки неизбежны: ведь тяжестью, рухнувшей с мачты, рассчитывали Агриппину задавить, а не потопить, и, когда Ацерронию приняли за Агриппину, на нее посыпались удары веслами, баграми и пр. Бить не боялись: contis et remis, et quae fors obtulerat, navalibus telis conficitur — «была забита шестами, веслами и другими, какие попадались под руку, корабельными орудиями». Сама Агриппина получила рану в плечо. Расчет был — не утопить, а сперва достоверно убить, разыграв затем сцену кораблекрушения, в котором нашли бы себе извинение какие угодно убойные знаки.

«Большая масса свинца», которою Аникет пытался раздавать Агриппину, смущала еще Вольтера. Прежде всего, эта тяжесть сваливается в программу покушения совершенно внезапно, без всякого о том предупреждения читателя со стороны Тацита. Раньше говорилось только о надеждах Аникета на раздвижную систему корабля. Теперь же эти надежды почему-то ушли на второй план, раздвижной механизм оставлен про запас на случай неудачи, а в первую голову бросается свинец, о котором раньше и речи не было. Казалось бы, оно, действительно, проще, как средство. Но это, опять-таки, лишь «оптический обман». Откуда могла рухнуть эта большая масса свинца, сокрушившая потолок императорской каюты (tectum loci)? С мачты? Да как же бы она попала на мачту-то? Как такая странная для стройности и порядка адмиральского корабля глыба на мачте смогла остаться незамеченной, а следовательно, и не сообщенной Агриппине через ее шпионов или просто доброжелателей? Разве это так обыкновенно, чтобы неизвестно зачем взгромождались на реи свинцовые ядра или плиты? Затем: Креперей Галл стоял вблизи кормчих весел: haud procul gubernaculis, — Агриппина и Ацеррония находились в почетной каюте. Гошар доказывает невозможность для пассажира, так сказать, первого класса быть невдалеке от кормчих весел военной триремы, но — пусть будет так. Во всяком случае, это показывает, что Креперей находился вдалеке от Агриппины с Ацерронией и не в одной с ними плоскости, а сверх того они под навесом каюты, он на открытом деке. Кусок свинца, брошенный откуда-то сверху, убивает Креперия и разрушает навес над головами женщины. Каким это образом? Если он сперва раздавил Креперия Галла и потом, отскочив, раздавил навес, то крепка же была у Креперия Галла голова, что вызывала подобие рикошету! Если же свинец сперва разрушил крышу каюты, а потом убил Креперия Галла, то непонятно, как он высвободился из причиненного им пролома, чтобы сделать столь страшный рикошет? Потому что Тацит ясно говорит о том, что снаряд остался в крыше, им обрушенной: ruere tectum loci, multo plumbo grave, — а Агриппина и Ацеррония уцелели, будучи защищены высокими стенками ложа (переборками), случайно оказавшимися настолько крепкими, чтобы выдержать вес снаряда. В одном случае было бы удивительно, что снаряд, настолько могучий, чтобы, раздавив сперва человека, в рикошете своем от еловых или дубовых досок палубы мог взлететь вверх, по крайней мере, сажени на две и вторым падением разрушить целую каюту, — что такой снаряд просто-напросто не отшиб первым-то ударом своим кормы или хоть не прошиб палубы. В «Октавии» так оно и рассказывается:

ratis,

Quae resoluto robore labens

Pressa dehisoit sorbetque mare.

В другом случае было бы удивительно торжество того же снаряда над законами трения, ибо этот кусок свинца, брошенный, как бы высоко ни забирались злоумышленники, все же не больше, чем с пяти саженей отвеса, явил не только разрушительность, но и упругость чуть ли не современного пушечного ядра. Кронеберг, в переводе своем, предполагает Агриппину спасенною не «высокими стенками ложа» (eminentibus lecti parietibus), но «возвышенным балдахином над кроватью». Это не только не меняет дела, но еще более затрудняет понимание, так как, встретив на пути своем мягкую матерчатую плоскость балдахина, снаряд непременно прорвал бы ее и убил бы сидящих под ним женщин. Г. Петер пытался объяснить, каким образом могло быть устроено, чтобы, при кораблекрушении, Агриппина погибла в каком-то трапе или люке (тогда зачем падать свинцу с мачты?), а корабль остался бы цел. Но разъяснения его очень темны и не покрывают недоумелых вопросов, которыми присоединяется к скептикам авторитетный однофамилец его К. Петер, автор многотомной «Истории Рима».

Гошар совершенно основательно находит неестественным дальнейшее поведение ни обеих женщин с одной стороны, ни Аникета с другой. Каюта обрушилась. Где женщины? Почему они не выползают из-под обломков, не зовут на помощь? Догадались, что покушение? Нет, Тацит сам говорит, что догадка пришла к Агриппине позже, у себя дома, когда она почувствовала себя в безопасности. Да если и была такая догадка, то только у одной Агриппины, — Ацеррония не подозревала покушения на Агриппину настолько, что утопая, вопила: спасите меня! я мать принцепса! Представим даже, что они сразу догадались, притаились и нарочно молчат. Аникету, казалось бы, естественно прежде всего броситься к месту разрушения, освидетельствовать, действительно ли убиты Агриппина и ее камер-юнгфера, и, найдя их живыми, пришибить, если не из собственных рук, то руками какого-нибудь негодяя из команды, как, спустя несколько минут, и была пришиблена бросившаяся в воду Ацеррония. Однако, вместо того, Аникет начинает зачем-то суетиться, приводя в движение свой — казалось бы, уже ненужный теперь или, во всяком случае, уже не к спеху нужный — раздвижной механизм. Он не слушается. «Разделения судна на части не последовало, от того, что все были смущены и очень многие, не зная об умысле, мешали действовать и посвященным в него».

«Вследствие этого было решено, чтобы гребцы налегли на один бок и таким образом потопили судно. Но и сами они не имели быстрого согласия на внезапное дело, и другие, старавшиеся давить на другую сторону, содействовали тому, что падение в море было не так сильно».

Потопить корабль такими средствами значило — перевернуть его, заставить перекувырнуться вверх килем. Усилие громадное физически, психологически же совершенно неправдоподобно. При кораблекрушениях бывали примеры, что бессознательно мечущаяся толпа обезумевшего в панике экипажа накреняла борт и губила судно стадным своим движением, но сознательно черпать воду вряд ли согласится какой-либо моряк, находящийся в трезвом уме и твердой памяти. Когда заговорщики находятся на том самом корабле, который они должны потопить, едва ли может последовать с их стороны не только «быстрое согласие» (promptus in rem subitam consensus), но и самое медленное согласие к тому, чтобы судно заторчало килем вверх раньше, чем они не только сплывут с него, но и очутятся на значительном расстоянии от воронки, которую образует его гибель. На триреме — кроме офицерской компании — 170 гребцов. Такое множество немыслимо ввести в заговор, да и сам Тацит говорит, что многие, не зная об умысле, мешали действовать заговорщикам. Но — даже зная об умысле — кто же, даже плавающий, как рыба, позволит опрокинуть себя в море под корабль? Таким фанатизмом покушения, восходящим до самообречения, может быть заражена ненавидящая личность, но не масса, на яхте же Агриппины мы имеем дело не с личностью, а с массою. В какую игру играл тут Аникет? Если бы команда разобрала, что ее намеренно топят, то плохо пришлось бы, конечно, не Агриппине, но тому, кто отдал приказание топить. И — спрашивается — что бы он, этот Аникет, стал сам делать, если бы трирема его перевернулась? Надеяться выплыть в парадной форме, которую он несомненно должен был иметь на себе по случаю высокоторжественного «царского дня» в присутствии высокой путешественницы, вверенной его попечением самим государем, это — во всяком случае, какой бы он пловец ни был, — риск вроде прыжка из пятого этажа на каменную мостовую. Наконец, хорошо, допустим: Аникет и некоторые из посвященных в заговоре знают, в чем дело, и приняли известные меры, чтобы обезопасить себя (хотя — какие?!), на их долю остались только тревоги и угрозы неблагоприятных случайностей, — хотя, к слову сказать, и последних совершенно достаточно, чтобы пропасть. Но, ведь, это же, конечно, ничтожное меньшинство экипажа! Большинству же, огромному большинству — единственное, что могло и должно было казаться, это — что судно невесть с чего пошатнулось, а капитан струсил, потерял голову и, чем бы поправлять нарушенное равновесие, зачем-то поворачивает судно вверх дном и топит его со всеми, находящимися на нем, людьми. Как ни велика была дисциплина в римском флоте, но до скотского согласия людей беспричинно и безмолвно тонуть ни с того, ни с сего на увеселительной яхте в безопасном море — она простираться не могла. Гошар употребил достаточно слов и знаний, чтобы доказать, что маневр Аникета, направленный к опрокинутию судна, технически не мог быть выполним матросами триремы. Я ограничусь только психологической невозможностью, чтобы толпа, которая видит, что ее топят, помогала себя топить. «Падение в море было не так сильно». Однако, значит, оно, все-таки, было? Неужели, в страшный момент, когда судно переворачивалось вверх дном, и каждому незаговорщику казалось, что приходит его последний час, а подготовленному заговорщику — что теперь надо держать ухо востро и самому не пропасть в собственной своей западне, — неужели, в такую критическую минуту, нашлась не только одинокая чья-то отвага, но даже отвага нескольких людей, которые не то бегали по разрушающему судну, не то плавали вокруг него и колотили каким попало дреколием несчастную Ацерронию, принятую ими за императрицу? Если эти люди, освирепевшие до забвения что «своя рубашка к телу ближе», преследовали женщин уже в воде — как могла Агриппина уплыть от них? Ведь не одна же она упала в море с перевернувшегося судна, на котором одних гребцов было 170 человек. Море вокруг разрушенного корабля должно было кишеть плавающими людьми. В «Октавии» это правдоподобно:

Quaerit leti sibi quisque furam:

Alii lacerae puppis tabulis

Haerent nudi fluctus que secant,

Repetunt alii litora nantes.

Если среди них были враги Агриппины, непостижимо, как они ее выпустили. Пусть Ацерронию приняли за нее, — но, ведь, в таком случае, также и ее приняли за Ацерронию. Каким же образом мог бы Аникет прозевать свидетельницу своего злодеяния, которая была ему теперь столько же страшна, как и сама Агриппина?

Вообще, к массе, участвовавшей в приключении, Тацит до наивности равнодушен. Выбросив Агриппину в море и убив Ацерронию, он совершенно забывает о судне и команде его, отпуская их со сцены, точно хор в трагедии, который сказал все, что требуется по тексту, и больше автору не нужен. Мы не узнаем от Тацита, что сталось с триремой, затонула ли она, распалась ли обломками, погибли ли люди спаслись ли, и если да, то как — вплавь, по подобию Агриппины, или выждав помощи с берега на корпусе корабля? Аникет спасся, чтобы в следующей главе явиться пред очи Нерона, как Deus ex machina, как раз в то время, когда тому, перепуганному, надо добить Агриппину, а Бурр и Сенека растерялись и не знают, что предпринять. Но о спасении матери Нерон узнает не от Аникета, но от посланного самой Агриппины. По Светонию, Нерон, в тревоге ожидания, провел без сна весь остаток ночи. Стало быть, Агриппина успела очутиться в замке своем, обдумать свое положение, сделать целый ряд распоряжений, написать письмо Нерону, отправить его с Агерином — и тот имел время дойти из Баула в Байни, и дождаться приема у государя, который не сразу его принял, — заняться описью имущества Ацерронии, — а Аникет все пропадал где-то неведомо в море!

Гошар считает странным, что Агриппина, спасаясь вплавь, была подобрана рыбаками близ Люкринского озера, которое, казалось бы, ей не по дороге, но это напрасное сомнение французского историка проистекает из коренной его ошибки считать древние Баулы приблизительно на месте нынешней деревни Баколи; по топографии, доказанной Белохом, плыть к Люкринскому озеру, для Агриппины, было направлением и естественным, и необходимым. Зато Гошар прав, когда указывает на чисто романический прием Тацита — изложить от имени Агриппины ее мысли о ночном приключении: настоящий монолог вслух, не более исторический, чем монолог той же Агриппины в «Октавии» на корме тонущего корабля. Это, конечно, литература, голос воображения по вероятности, а не правда фактов. Таковы же дальнейшие сцены страха Нерона, его ночного совета с министрами, поручения, данного Аникету, и т.д. Я не буду подвергать их анализу, так как полагаю, что цель моя — показать манеру Гошара исследовать сомнительные эпизоды и обличать роман в истории — уже достигнута на примере кораблекрушение. Кому интересно проверить роман до конца, может проследить его, шаг за шагом, по книге Гошара. Доказательства его часто не без натяжек, но несомненно приводят к одному выводу: правды о смерти Агриппины не знал ни Тацит, ни кто другой из историков, и писали они о ней по источникам людской молвы, а не по документам. Было какое-то кораблекрушение. Было убийство Агриппины, объявленное потом самоубийством и объясненное ее государственной изменой. Молва как-то связала эти два факта — молва, надо думать, не современная даже, а позднейшая, мало- помалу нараставшая, потому что, в противном случае, римский триумф Нерона был бы фактом неизъяснимым ни психологически, ни политически — никак. Остальные подробности — лишь драматизированные возможности, воображенные сильным художественным талантом вокруг зерна какой-то смутной правды, опутанной сплетнями и легендами до полной неразборчивости. Ведь, даже Светоний, всегдашний охотник до кровавого и грязного анекдота, заметил об истории смерти Агриппины, что прилагаются к ней многие еще ужасы, но из сомнительных источников (adduntur his atrocioa, sed incertis auctoribus). Желание во что бы то ни стало выпутать из этого черного дела и обелить Сенеку весьма ослабило и испортило дальнейшую критику Го- шара, но он прав, когда подчеркивает сочиненность фраз, вложенных в уста погибающей Агриппины. «И ты покидаешь меня!» — воскликнула она к уходящей служанке своей: tu quoque deseris! Кому это «tu quoque» не напомнит другого, более знаменитого, вырвавшегося в такую же страшную минуту из уст Юлия Цезаря, пронзенного кинжалом Брута? Я уже говорил в предыдущей главе о том, как естественная и возможная просьба — «бей в живот!» (ventrem feri!), то есть «не мучь! кончай скорее!» — переродилась у автора «Октавии», а впоследствии у Диона Кассия в риторическую моральную апофегму.

Итак, ряд сомнительных, а часто прямо-таки несообразных подробностей, которыми окружена смерть Агриппины в рассказах трех основных историков, а больше всего у Тацита, дает нам право с убеждением согласиться с мнениями скептиков, относящих эти легендарные страницы к области не документальной истории, но исторического романа. Очарование художественными картинами и мощным языком Тацита заслонило от умов эстетических и любителей этической дидактики, притч в маске фактов, искусственное сцепление последних, далеко не безукоризненное даже в смысле художественной концепции. В конце концов, о смерти Агриппины историк вправе утверждать точно и определенно лишь одно — то самое, что 150 лет тому назад сказал еще Вольтер: «С ужасом признаю, что Нерон дал согласие на убийство своей матери, но не верю ни единому слову в истории с галерой». Слова «дал согласие», слишком мягкие для Нерона, можно усилить в «дал повеление», но машину Аникета давно пора возвратить театральному сараю, в котором она была изобретена. Мы, в веке телеграфа, телефона, быстрой печати и широкой гласности, тем не менее, при каждой смерти крупного политического деятеля, бываем свидетелями или читателями тучи легенд, ее окружающих и весьма часто приобретающих такую прочность, что затем с ними не могут спорить самые несомненные, документальные исторические доказательства. Последние остаются в «Русской Старине» и «Русском Архиве», а легенда впивается в общественное мнение. Смерть Павла I разоблачилась из легенд в исторические свидетельства едва ли четверть века тому назад. Кончины Александра I, Николая I окружены легендами до сих пор. До сих пор не разобрано исторически: кто руководил убийством Пушкина? И мало ли людей в России твердо веруют, что Скобелев умер, отравленный немцами? Там, где нет документов и наглядных фактор, а что-то шепчет один инстинкт общественного мнения, поверяемый гипотезами следственной экзегезы, там история — поневоле — соседка обывательской сплетни. Насколько же сильнее и влиятельнее быть должен был этот процесс «творимой легенды» в веках, когда общественное мнение не имело другого орудия к собственной своей формировке кроме слуха и сплетни, когда гласность была равносильна шепоту соседей и народной фантазии, когда средства ее проверки сводились лишь к стихийному недоверию официальным данным, извещениям и манифестам, да—как в мировом суде—к «внутреннему убеждению». Ни Нерона, ни других цезарей Тацит не оклеветал, как пытались тс утверждать империалисты XIX века, начиная самим Наполеоном I. Но его история — публицистическая работа великого художника, который не боялся помогать своим старореспубликанским целям и симпатиям контр-форсами из памфлетического материала, а колоссальный литературный талант помогал ему превращать эти заимствования в такие яркие драмы и потрясающие картины, что они становились историей. Кто, при слове «Шотландия», не вспомнит «Макбета?» при слове «Верона» — «Ромео и Джульету»? Кто не искал в Венеции дома Отелло? Между тем, все это — исторические мифы, созданные художеством. Точно так же художество связало историческим мифам тени Агриппины и Нерона с заливом в Байях. Это настолько прочно, что, вот, я, написавший эту главу в доказательство несообразности данного мифа, все-таки не умею быть в тех краях и плыть в тех водах без того, чтобы не думать о великой драме, которая, может быть, никогда не бывала, но которую общественное мнение века так эффектно вообразило, а великий гений века так блистательно изобразил.

ТАЦИТ ИЛИ ПОДЖИО БРАЧЧИОЛИНИ?

I

В предшествующей главе дан был разбор одного из наиболее знаменитых эпизодов летописи Тацита, одного из самых трагических и,вместе, самых темных и недоумелых. Обилие в «Летописи» и «Историях» подобных неясностей давно уже наводило историческую критику на сомнение в достоверности сказаний Тацита. Почин тому дал Вольтер в «Философском словаре». Менее известна полемическая работа адвоката Лэнге (Linguet), которого Мирабо называл «адвокатом Нерона». Наполеон Первый, большой недоброжелатель римского историка, вызывал своих академиков на реабилитацию рода человеческого, оклеветанного Тацитом, которого он так и звал «un détracteur de l’humanité», клеветник на человечество. У нас в России одним из первых, кто усомнился, если не в фактах Тацита, то в оценке им фактов, был Пушкин, умевший разобрать сквозь густую памфлетическую окраску крупный политический ум и положительные стороны государственной деятельности Тиберия. Однако начальные отрывки, гениальные пробы предполагавшегося романа своего из эпохи Нерона, поэт наш набросал под явным и непосредственным впечатлением Тацита, подчинившись его фактам и отчасти тону — вернее, в последнем отношении, смешав манеру Тацита с манерою Апулея. Расцвет отрицательного отношения к Тациту был впереди и наступил с развитием идей империализма в Германии и Франции. В первой Тацит подвергся внимательной критике Моммсена (мы имели бы, конечно, полную и решительную проверку Тацитова текста, если бы 4-й том «Римской истории» великого германского ученого не погиб в рукописи жертвою пожара), Штара, Лемана и, в особенности, Сиверса и Германа Шиллера, который в двух капитальных трудах своих («История Римской империи в правлении Нерона» и «История эпохи римских императоров») относится к Тациту почти лишь как к очень талантливому и обильному материалом, но неразборчивому в них, тенденциозному памфлетисту. Во Франции к осторожному обращению с данными Тацита призывал и предостерегал против его аристократически-национальных точек зрения Амедей Тьерри. В Англии — Чарльз Мериваль отголоском мнений которого явилась в России, в шестидесятых годах, книга покойного М.А. Драгоманова «Вопрос об историческом значении Римск. имп. и Тацита». Как почти курьез империалистической вражды к Тациту, надо отметить огромный двухтомный труд французского юриста, Дюбуа Гюшана, «Тацит и его век» (1861), написанный с несомненной и прозрачной целью реабилитировать цезаризм в интересах бонапартизма. Великое несчастье Тацита, как летописца-свидетеля, и еще более великое счастье, как вечно жизненного историка, — его яркая публицистичность, за которую, как за палку о двух концах, хватаются ученые, отражая на себе политические веяния и потребности века. Сочинения Тацита с тех пор, как Поджио Браччиолини возвратил их к свету, были постоянной опорой и литературным орудием республиканской мысли в борьбе с пережитками феодальной монархии. Этот старый римский аристократ много поработал на то, чему содействовать он, живой, совсем не хотел и в ужасе и в отчаяние пришел бы от одной возможности такого союза: много помог и образами своими, и формулами антимонархической работе международной европейской демократии. Естественно, что он был полубогом в эпоху Великой Французской Революции. Гастон Буассье в своем грациозном и легком — быть может, слишком уж легком! — труде о Таците (1903) красиво и верно изображает влияние римского историка на деятелей «изящной революции»: m-me Ролан, Камилла Демулена. Наполеон I, наоборот, жесток гнал его имя. За хвалебную статью Шатобриана о Таците он закрыл журнал «Меркурий» и лишил бедняка Жозефа Шенье (брата казненного поэта) университетской кафедры за один лишь стих:

При имени его (Тацита) бледнеть — судьба тиранов!

Que son nom prononce fait pâlir les tyrans!

У нас в России, до сих пор излагающие политические протесты свои лишь обиняками и эзоповым языком, ученые симпатии к Тациту выросли также на этой почве. Из могилы античного мира Тацит подавал голос, которому с удовольствием и сочувствием внимал, задавленный военной монархией Николая Первого, русский дворянский либерализм, и голосом этим было удобно пользоваться, заставляя его сказать аллегорическими аналогами и параллелями горькие истины, которые произнести собственный язык прилипал к гортани, ибо не можно прати противу рожна. Всецело этим духом замаскированного современного протеста полон блистательный по форме и силе перевод Тацитовой «летописи», исполненный Андреем и Алексеем Кронебергами, — к сожалению, не точный, так как сделан был с французского перевода, а не с Латинского подлинника. В бессмертной сатире Салтыкова «За рубежом» сохранился тип русского учителя Старосмыслова, который чуть было не улетел в Пинегу, да, слава Богу, разрешили выехать за границу, — за то, что начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период: «Время, нами переживаемое, столь бесполезно- жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное перенести». Русские тацитианцы пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов — все почти более или менее Старосмысловы. Тацит им нужен, как идейное оружие, а кто берет меч в руку, должен верить в него безусловно. Отсюда слепое доверие к Тациту не только Кудрявцева в его «Римских женщинах», но и позднейших — В.И. Модестова, М.Н. Петрова и др. Исключением является вышеупомянутая, навеянная Меривалем, книга Драгоманова.

В конце семидесятых годов XIX века началось, а в восьмидесятых и девяностых годах продолжалось новое скептическое течение, отрицавшее уже не факты или взгляды Тацита, но самого Тацита: подлинность и древность его сочинений. Любопытно, что гипотеза подложности Тацитовых рукописей возникла сразу и в Англии, и во Франции. Начинателем ее явился англичанин Росс в книге «Тацит и Браччиолини», увидевшей свет в 1878 году (Tacitus and Bracciolini. The Annals forged in the XVth century. London 1878). Во Франции пошел тем же путем П. Гошар (Р. Hochart), он же Г. Дакбер (Dacbert), в трех главных работах своих: «Этюды о жизни Сенеки» (1882—1985), «Этюды по поводу гонения христиан при Нероне» (1885) и «О подлинности Анналов и Истории Тацита» (1890). Увлечение непременным желанием доказать, во что бы то ни стало, что Тацитовы сочинения — не более, как великолепный подлог гениального мистификатора Поджио Браччиолини, очень часто приводит Го- шара к сомнительным, иногда почти недобросовестным положениям и натянутым доказательствам. Но нельзя не сознаться, что столь же часто он открывает совершенно новые точки зрения на факты и ставит правоверное доверие к Тацитову авторитету в безвыходные тупики.

Система Гошаровых доказательств подложности мнимо- исторических сочинений Тацита слагается из нескольких основных положений. А именно:

1. Сомнительность рукописей, в которых дошли до нас сочинения Тацита, и обстоятельств, при которых они были открыты, через посредство Поджио Браччиолини.

2. Полная или относительная невозможность для Тацита написать многое, входящее в Анналы и Истории, по условия его эпохи.

3. Следы эпохи Возрождения в тексте псевдо-Тацита.

4. Преувеличенное мнение о достоинствах Тацита, как латинского классика.

5. Не позднейшие (по общепринятой хронологии литературы) основные историки-свидетели Рима (Иосиф Флавий, Плутарх, Светоний, Дион Кассий, Тертуллиан, Павел Орозий, Сульпиций Север и до.) заимствовали свои данные у Тацита, но, обратно, мнимый Тацит есть лишь распространитель, амплификатор, тех сведений, которые он черпал у выше названных, имея уже всех их в своем распоряжении и сортируя их, как ему нравилось.

6. Литературный талант, классическое образование и жульнический характер Поджио Браччиолини потрафляли как раз на вкус и требование эпохи, требовавшей воскресения мертвых античных богов, художников и авторов.

7. Поджио Браччиолини мог и имел интерес свершить этот великий подлог, — и совершил его.

Начнем с биографии предполагаемого псевдо-Тацита, Поджио Браччиолини.

Поджио Браччиолини родился в 1380 году в Терра Нуова, в маленьком городке близ Флоренции, и уже в раннем возрасте прослыл юношей незаурядно образованным и острого ума. Служебную карьеру свою он начал при кардинале Бари, но вскоре мы видим его при дворе папы Бонифация IX, в звании копииста, scriptor pontificus. Понемногу он возвысился до звания секретаря, secretarius, одного из чиновников- редакторов, на обязанности которого лежало выправлять официальные документы (корреспонденцию, грамоты, резолюции), исходящие от имени папы.

В этом чине оставался он и при папах Иннокентии VII и Григории XII. Он был при Александре V в Болонье, куда был временно перенесен престол апостольский, когда этот папа умер, отравленный, — по крайней мере так утверждал тогда голос всеобщей молвы, — Бальтазаром Косса, когда-то пиратом, потом архидиаконом Болонской диоцезы и, наконец, преемником Александра V, папою римским, под именем Иоанна XXIII. Поджио, человек с покладистой совестью, типический представитель своего неразборчивого века, остался секретарем и при новом папе. Он сопровождал Иоанна на Констанцский собор 1414 года. Но когда Иоанн был этим собором низложен (1415), Поджио лишился должности и, так сказать, повис в воздухе.

Некоторое время спустя, он поступил на службу Генри Бофора, брата короля Генриха IV, епископа и впоследствии кардинала Винчестерского. С этим богатым и могущественным прелатом он познакомился в Констанце. Бофор играл тогда важную роль в делах церкви, как уполномоченный представитель от народа английского. В сентябре 1418 года Поджио, в свите своего нового покровителя, прибыл в Англию. Но, обманувшись в своих расчетах на богатые прибыли, он уже в 1422 году — снова во Флоренции, а затем в Риме. Папа Мартин V, преемник Иоанна XXIII, возвратил ему старую должность секретаря при святейшем престоле.

XV веке в Италии богат образованными умами, но Браччиолини среди них — один из самых ярких и замечательных. Латинскому языку он учился у Джовани Мальпагини Равенского, друга Петрарки; греческому — у Хризолора (Chrysoloras, ум. 1415); знал он и еврейский язык. Древности он изучал с пылким пристрастием. Его почти невозможно было застать иначе, как за латинскою или греческою книгою или за отметками из нее. Это был настоящий глотатель библиотек. В молодости он имел в своем распоряжении богатейшую библиотеку Колучо Салутати, канцлера флорентийской республики, которого книги «больше принадлежали каждому охотнику до наук, чем ему самому». В Лондоне — пользовался великолепным книгохранилищем Бофора, который «вечно скитается, как скиф, а я на досуге зарываюсь в книги». Библиотека папского дворца в Риме не удовлетворяет Поджио; он то и дело пишет друзьям своим: пришлите мне такое-то и такое- то сочинение. Список изученных им античных писателей, языческих и христианских, поистине, грандиозен. Он антикварий, нумизмат, разбирает и толкует надписи и медали; на вилле своей в Валь-д’Арно он собрал прекрасный музей древностей, приобретенных лично им или по его поручению в Италии, Греции и на Востоке. Он первоклассный латинист. Его перу принадлежат переводы с греческого на латинский язык «Киропедии» Ксенофонта и первых пяти книг Диодора Сицилийского. В оригинальных трудах своих он — писатель первоклассного дарования, блещущий не только почти невероятной эрудицией, но и такой же гибкостью и силою таланта. Его философские и этические трактаты (О скупости, О благородстве, О несчастье государей, О бедственности бытия человеческого) достойны Цицерона и Сенеки. О богословских вопросах и христианских добродетелях он умеет говорить языком, который, без подписи Браччиолини, всякий принял бы за язык кого-либо из отцов церкви. В погоне за Плинием, от которого он в восторге, Браччиолини пишет книгу «О нравах индийцев». Составляет любопытнейшее археологическое руководство к изучению римских памятников (De varietate fortunae). Рассказывает путешествие по Персии венецианца Никколи ди Конти. Переводит на итальянский язык Astronomicon Манилия. Угодно сатиру в духе Петрония? Поджио предлагает свою язвительнейшую «Historia convivalis» (Застольная история), в которой бичует шарлатанов юристов и медиков, сделавшихся господами своего века, наживающих, через глупость человеческую, и огромную власть, и огромные капиталы. Угодно исторический труд типа Тацитовой Летописи? Такова Historia Florentina (История Флоренции): рассказ замечательно ясного и точного тона, твердого рисунка, яркого колорита, полный художественных образов и характеров и глубоко проницательный в суждениях и предвидениях. Наконец, великую славу Поджио Браччиолини непрерывно укрепляли и поддерживали остроумные и глубокомысленные письма, которыми он обменивался с великими мира сего (Николаем, Лаврентием и Козьмою Медичи, с герцогами Сфорца, Висконти, Леонелло д’Эсте, королем Альфонсом Арагонским), с большинством современных кардиналов и почти со всеми замечательными деятелями эпохи. Великолепные письма Поджио Браччиолини ходили по рукам, перечитывались, переписывались, заменяя итальянской интеллигенции XV века газеты и журналы. Словом, этот блистательный подражатель был в полном смысле слова властителем дум своего века. Критика ставила его на один уровень с величайшими авторами Возрождения. Как высоко его ценили, доказывают его гонорары: за посвящение «Киропедии» Альфонсу Арагонскому Поджио получил 600 золотых — 7.200 франков. По тогдашней цене денег, это — огромный капитал. Литература выдвинула его в ряды государственных деятелей, и жизнь свою он окончил на высоте большого и властного поста — канцлером Флорентийской республики. Он — до такой степени в центре современной ему литературы, что первую половину итальянского XV века многие находили возможность определить «веком Поджио». Даже во Франции его имя исчезло в фамильном сокращении исторической общеизвестности — le Pogge. Флоренция воздвигла ему заживо статую, изваянную резцом Донателло. Сперва она стояла под портиком собора Санта Мария дель Фиоре, — теперь перенесена в самую церковь.

Таковы светлые стороны этого замечательнейшего человека. Посмотрим теневые.

Великий писатель имел отвратительный характер, который перессорил его со всеми литературными знаменитостями эпохи (Ауриспою, Гуарино, Виссарионом, а в особенности, Филельфо и Валлою). Впрочем, в полемике все эти большие люди ничуть не лучше своего ядовитого и свирепого соперника. Полициан зовет Поджио «самым злоречивым человеком на свете: всегда-то он либо на государей наскакивает или обычаи человеческие атакует, без всякого разбора, либо писания какого-нибудь ученого терзает, — никому от него нет покоя!» Кажется, был весьма сластолюбив и, к старости, вырастил эту страстишку свою в изрядное бесстыдство. Женился стариком на молоденькой и в трактате «Надо ли жениться старикам», посвященном Козьме Медичи, цинично объяснил свою женитьбу афоризмом, что никогда не поздно человеку найти путь к порядочному образу жизни (sera nunquam est ad bonos mores via). В Констанце, в Лондоне, всюду живет он широкою жизнью гуляки и бабника, большой любитель непристойных картин, рассказов и стихов, а в старости и сам их усердный и разнузданный сочинитель, чем жестоко попрекает его Валла. Словом, в ученом этом пред нами такой же большой талант жить в свое удовольствие, как большой талант творческий: типический флорентинский барин, эстет и буржуа, эпикуреец XV века, с красивою мечтою и низменною жизнью, человек-вулкан, из которого то брызжет живой огонь, то течет вонючая грязь.

Широкий образ жизни стоил Поджио Браччиолини дорого, превосходил смолоду его средства и заставлял его вечно нуждаться в деньгах. Источником добавочных доходов явились для него розыски, приготовление и редакторство списков античных авторов по подлинным манускриптам. В XV веке, с жадностью устремившемся к воскресающей древности, это была очень доходная статья. При содействии флорентийского ученого, книгоиздателя и книгопродавца, Никколо Никколи (1363—1437), который в то время был царем литературного рынка, Поджио Браччиолини устроил нечто вроде постоянной студии по обработке античной литературы и привлек к делу целый ряд сотрудников и контрагентов, очень образованных и способных, но сплошь — с темными пятнами на репутациях: тут — Чинчо Римлянин, Бартоломео из Монтепульчано, Пьеро Ламбертески. Никколо Никколи кредитовал Поджио оборотным капиталом и служил агентом по сбыту манускриптов, то есть собственно говоря, был его издателем — и очень ревнивым и повелительным. Это был человек властный и вспыльчивый. Он умел скручивать в бараний рог даже таких литературных тузов, как Леонардо Аретин, Мануил Хризолор, Гварино и Ариспа, которых Никколи, когда поссорился с ними, просто таки выжил из Флоренции.

Первые свои находки Поджио Браччиолини и Бартоломео ди Монтепульчано сделали в эпоху Констанцского собора, когда низложение Иоанна XXIII поставило их, как упраздненных папских секретарей, в весьма критическое положение. В забытой, сырой башне Сен-Галленского монастыря, «в которой заключенный трех дней не выжил бы», им посчастливилось найти кучу древних манускриптов: сочинений Квинтилиана, Валерия Флакка, Аскония Педиана, Нония Марцелла, Проба и др. Открытие это сделало не только сенсацию, но и прямо таки литературную эпоху. Нет никакого сомнения, что Никколи, которому досталась из этого сокровища львиная доля, хорошо нажил и мечтал нажить еще, а Поджио, ободренный громадным успехом, усердно рылся по монастырским библиотекам Англии и Германии, но не находил ничего или находил мало. Впрочем, по словам его, он доставил Никколи «Буколики» Кальпурния и несколько глав Петрония.

Но если не находилось новых оригиналов, зато успешно шла торговля копиями. Манускрипт, выходивший из мастерской Поджио, ценился очень высоко. Между тем, в письмах своих он то и дело требует от Никколи бумагу, пергамент, переплетный приклад, и, если издатель запаздывает доставкою, Поджио плачется, что ему приходится даром кормить мастеров своих, за неаккуратным ходом работы. Мастера эти были, надо думать, господа не из приятных. Писцы в обществе XV века пользовались худою репутацией. Один нотариус в конце XIV столетия восклицает в письме к другу с торжеством, довольно, казалось бы, странным: «Я нашел превосходного писца и — представь! — не в каторжной тюрьме!» (Но trovato un bello scrittore fuor delle stineche). Разумеется, писцы работали, по преимуществу, ходовой, второстепенный товар, в котором ценна была только редакция Поджио. Любительские экземпляры хозяин готовил сам и — какую цену драл он за них, можно судить по такому примеру, что, продав Альфонсу Арагонскому собственную копию Тита Ливия, Поджио на вырученные деньги купил виллу во Флоренции. С герцога д’Эсте он взял сто дукатов (1.200 франков) за письма св. Иеронима — и то с великим неудовольствием, видимо вынужденный безденежьем, либо тем, что работа залежалась, а отцы церкви в век Возрождения шли с рук не так бойко, как языческие философы. Клиентами ПОджио были Медичи, Сфорца, д’Эсте, аристократические фамилии Англии, Бургундский герцогский дом, кардиналы Орсиони, Колонна, богачи, как Бартоломео ди Бардис, университеты, которые в эту пору, по щедрости просвещенных правителей, либо начали обзаводится библиотеками, либо усиленно расширяли свои старые книгохранилища. Поджио зарабатывал очень большие деньги и оставил своим детям отличное состояние, которое те чрезвычайно быстро расточили. Но нет никакого сомнения, что жил он — по крайней мере, очень долго, лет до 40 — шире своих постоянных доходов и часто нуждался, чтобы выручить себя из долгов, в каком-либо экстренном большом куше, который должен был добывать экстренными же средствами. В выборе же последних разборчивым быть не умел.

Таков человек, который «нашел» Тацита. Посмотрим теперь, что именно и как он нашел.

II

Основные рукописи Тацитовых Летописи и Истории, известные под именем Первого и Второго Медицейского Списка, хранятся во Флоренции в книгохранилище Bibliotheca Laurentiana. Книгохранилище основано было Козьмою Медичи, пожертвовавшим в нее свою собственную библиотеку и библиотеку Никколи, приобретенную герцогом по смерти знаменитого издателя (1437). Поджио Браччиолини и его тесть Буондельмонти были в числе директоров-устроителей книгохранилища. Второй Медицейский список древнее первого, если не по происхождению, то по опубликованию на 80 лет. На первой его странице ясно значится:

Cornelius Tacitus et Opera Apuleii,

conventus sancti Marci de Florentia, ord.

Praedic. De hereditate Nikolai Nicoli Florentissimi,

viri doctissimi.

(Корнелий Тацит и Сочинения Апулея,

из книг монастыря св. Марка во Флоренции,

чина Пропов. По наследству от

Николая Никколи Флорентийского доблестного

гражданина и ученейшего мужа).

В списке этом, из Тацита, заключаются шесть последних книг «Летописи» и пять первых книг «Истории». В этих частях своих он является прототипом для всех остальных списков, имеющих претензии на древность: Фарнезского в Ватикане, Будапештского, Вольфенбюттельского и т.д. Первое печатное издание Тацита, выпущенное в Венеции Джованни Спирою или братом его Ванделином около 1470 года, печатано ими со Второго Медицейского списка, или — по преданию — с точной его копии, хранившейся в Венеции, в библиотеке при соборе св. Марка. Но отсюда он исчез, а может быть никогда в ней и не был: предание просто смешало две одноименные библиотеки. Обычно и общепринятое мнение о списке этом, что он — плод труда монахов- переписчиков знаменитой бенедиктинской пустыни Монте Кассино в Италии, на полпути между Римом и Неаполем.

Первый Медицейский список приобретен папою Львом X и немедленно напечатан им (1515) в Риме, под наблюдением Филиппа Бероальда Младшего:

Cornelii Taciti historiarum libri quinque nuper in Germania inventi.

(Пять книг истории Корнелия Тацита, недавно найденные в Германии).

Эти пять книг — начальные «Летописи», обнимающие правление Тиберия. Таким образом, оказалось, по картинному выражению Бероальда, что «Корнелий в веках головы своей не потерял, а только ее прятал». Думают, что список найден в Корвейском монастыре и, принесенный каким-то монахом в Рим, приобретен для папы неким Арчимбольди, впоследствии миланским епископом. Корвеи — маленький городок Вестфалии, в 65 километрах на Ю.В. от Миндена. Его бенедиктинский монастырь, основанный Людовиком Добряком в IX веке, играл в средние века роль очень важного религиозно-политического центра.

Два Медицейские списка, соединенные, дают полный свод всего, что дошло до нас из исторических сочинений Тацита.

Язык, манера изложения, тон, — все литературные достоинства и недостатки, — являют в обоих списках несомненное единство, доказывающее, что пред нами труд одного автора. До Юста Липсия (1547—1606) весь Тацитов материал, заключенный в обоих сборниках, считали одним общим сочинением. Юст Липсий разглядел, что, несмотря на кажущееся преемство содержания, «Анналы» и «Истории» — два разных труда, хотя и одного автора, и установил их деление, принятое и теперь.

Существенной разницей между двумя Медицейскими списками является почерк их. Второй список выполнен так называемым ломбардским письмом, а первый каролинским.

Таковы, в общих чертах, главнейшие данные двух основных Тацитовых списков, которые слишком три века наука признавала подлинными, покуда Росс и Гошар не коснулись этой девственной репутации своими дерзкими руками. Как они ведут свою атаку?

Признавая несомненным происхождение Второго Медицейского списка из библиотеки Никколо Никколи, Гошар именно в принадлежности этой усматривает ключ к обличению подлога Поджио Браччиолини.

Нет никакого сомнения, что историк Кай Корнелий Тацит, современник императора Траяна, был популярным и уважаемым писателем во все дальнейшие века римской империи до самого конца. О том, что его знали и читали, мы имеем сведения от его современников (Плиний Младший), из третьего века от его врага — христианского апологета Тертуллиана, из четвертого века — от Флавия Вониска и Блаженного Иеронима, из пятого — от Павла Орозия, Сидония Аполлинария, из шестого — от Кассидора. Затем имя Тацита исчезает из памяти цивилизованного мира на много веков. Начало же оно исчезать много раньше. Хотя Ф. Вописк рассказывает о Таците весьма лестные истории: как гордился происхождением от него император Тацит, как повелел он, чтобы списки произведений великого предка имелись во всех публичных библиотеках империи, но литература не сохранила нам ни малейших следов Тацитова авторитета, а латинские грамматики конца римской империи, Сервий, Присцион, Ноний Марцелл, усердные цитаторы и исчислители имен своей литературы, не поминают Тацита и, очевидно, уже о нем не знают. В IX веке (пятьсот лет спустя!) имя Тацита странно всплывает в хронике Фрекульфа, епископа в Lisieux, а в XI — в «Polycraticon», памфлете Иоанна Салисбюрийского против королевской власти. Но, по замечанию Гошара, оба эти упоминания — настолько общего характера и не говорят о Таците ничего приметного и своего, что нет никакой надобности предполагать, будто в библиотеках Фрекульфа или Иоанна Салисбюрийского имелись сочинения Тацита. Для этого было достаточно памяти о Таците и его творчестве, которую поддерживали своими сведениями вышеупомянутые христианские писатели и благополучно довели эту память до XV века, когда Тациту пришло время воскреснуть. Тацита не было, но память его жила, программа его исторических трудов была известна, предположительно резкий, обличительный тон их был легко вообразим. Многие ли из тех, кто сейчас употребляет для ссылки или примера имя хотя бы князя Курбского, в самом деле, читали письма князя Курбского? Известным образом упроченные в литературной памяти имена становятся в своем роде нарицательным. На всем протяжении средних веков, ни в трудах, ни в переписке ученых, ни разу не мелькнул намек на какую-либо сохранившуюся рукопись Тацита, и, наоборот, очень часто один просит для прочтения, другой для переписки сочинения Саллюстия, Светония, Цицерона, Квинтилиана, Макробия и других латинских авторов.

Существуют монашеские легенды о рукописях Тацита, будто бы сохранявшихся в монастырских библиотеках знаменитой бенедиктинской пустыни на Монте Кассино и таковой же обители в Фульде (в Германии, близ Касселя). Первая легенда возникла из упоминания в «Хронике» Дезидерия, впоследствии (1086) папы Виктора III, что, когда он был игуменом Монте-Кассинской пустыни, то монахи, под его руководством, сняли копии 61 тома творений писателей церковных и языческих, в том числе «Историю Корнелия с Гомером» (Historiam Cornelii cum Omero). Книги эти, по словам монастырской летописи, были по большей части расхищены в многочисленных грабежах пустыни разбойниками и кондотьерами. Гошар недоумевает: зачем этим почтенным промышленникам понадобилось расхищать монастырскую библиотеку вообще и почему, в частности, если уж понадобилось, то унести не другое что, а именно Тацита? Впрочем, о Таците и нет упоминания в Дезидериевой хронике, — «Историей Корнелия» мог быть и Корнелий Непот или другой какой- либо из многочисленных римских писателей Корнелиев (plures Cornelii scriptores). Гошар, вообще, весьма скептически относящийся к легендам о сокровищах средневековых монастырских библиотек, полагает неестественной саму легенду о том, чтобы Дезидерий, друг Петра Дамиана, — оба злейшие враги светского просвещения, — прилагал какие бы то ни была старания к сохранению языческих писаний, которые и устав, и личные антипатии повелевали ему уничтожать. Это позднейшая выдумка, уступка веку гуманизма. Аббат Рансе (abbe de la Trappe, 1626— 1700, преобразователь ордена траппистов и автор «Жития св. Бенедикта») считает предания о письменных работах бенедиктинцев догадкою, на которой не стоит останавливаться. Тем не менее большинство историков считает Второй Медицейский список, как уже сказано, происходящим из Монте Кассино и переписанным в половине IX или XI века с какой-то, добытой из Германии или Франции, рукописи IV или V века.

Фульдская легенда держится за цитату в местной монастырской летописи: «Итак в городе, именуемом Мимидою, на реке, которую Корнелий Тацит, историк подвигов, совершенных римлянами среди народа этого, называет Визургись (Везер), а нынешние зовут Визарака». Отсюда заключили, что летописец имел перед глазами подлинный текст «Анналов» Тацита. Но Visurgis — общее греко- латинское имя Везера: у Страбона, Плиния, Птоломея, Диона, Сидония Аполлинария. Так что нет никакой необходимости в том, чтобы монах почерпнул эту премудрость непременно из подлинного Тацитова текста, — о том, что Тацит писал историю германских войн, обстоятельно говорит и Сидоний Аполлинарий.

Еще легендарный список Тацита был будто бы сделан рукою Джованни Бокаччио для собственной его библиотеки. Последняя цела, но Тацит — такова уже судьба этого писателя — исчез и из нее неизвестно когда и куда. Гошар недоумевает: если существовал этот экземпляр, то откуда бы Бокаччио взял оригинал для списывания? Предполагают, что в Монте Кассино, во время своего пребывания в Неаполе. Но, раз Гошар отрицает легенду о рукописи Тацита в библиотеке Монте Кассино, естественно, что он не может принять и ссылку на нее в легенде о Бокаччио. При том сам Бокаччио рассказывает, что в Монте Кассино он пробыл лишь самое короткое время и принят был прескверно, как же и когда же мог он скопировать рукопись, требующую, хотя бы самым скорым письмом, не менее месяца работы, не разгибаясь? А главное-то, — будь Бокаччио знаком с Тацитом, — последний оставил бы хоть какой-нибудь след на его произведениях, — между тем, не заметно никакого. И это тем ярче сказывается, что в своей историко- анекдотической работе «De casibus virorum et feminarum illustrium» (О приключениях знаменитых мужей и женщин) Бокаччио говорит, между прочим, о Тиберии, Нероне, Гальбе, Отоне, Вителли и, казни апостолов Петра и Павла, — исключительно по данным Светония, с некоторыми заимствованиями у Ювенала, и — о христианах — из церковного предания. Если бы Бокаччио знал Тацита, мог ли бы он, великий художник, говоря о смерти Агриппины, оставить без упоминания великолепную морскую драму, написанную Тацитом, или, говоря о смерти апостолов Петра и Павла, ни словом не обмолвиться о гонении на христиан, сопряженном с великим пожаром Рима? Словом, поразительнейшие страницы Тацита остались для Бокаччио бесцветны и немы: ясно, что он их просто не читал. Гастон Буассье утверждает в своем «Таците» противное, но, к сожалению, без доказательств — с простою ссылкою на статью de Nolhac’a «Воссасе et Tacite», который мне не удалось найти.

Таким образом, — кто бы ни был автором Тацитовых сочинений, — но приходится, вопреки Гастону Буассье, согласиться с Россом и Гошаром в том их утверждении, что в конце XIV и начале XV века о Таците никто из образованных людей не имел ни малейшего понятия. Это был великий и туманный миф древности, сохраненный в намеках античных книг. Верили в его безвестное величие и, конечно, мечтали: если бы найти! Мечтали ученые идеалисты, мечтали и ученые практики. Кладовые дворцов, подвалы монастырей, хлам старьевщиков выдали в это время много литературных сокровищ древнего мира и возвратили к жизни Возрождения много античных мертвецов. Была потребность завершить находки римской литературы Тацитом, — каждый книгопродавец понимал, что найти Тацита значит нажить капитал. И вот — спрос родил предложение, Тацит нашелся.

III

В ноябре 1425 года Поджио из Рима уведомил Никколи во Флоренции, что «некий монах, мой приятель», предлагает ему партию древних рукописей, которые получить надо в Нюренберге, — в числе их «несколько произведений Тацита, нам неизвестных». Никколи живо заинтересовался и немедленно изъявил согласие на сделку, но, к удивлению и беспокойству его, приобретение предложенной редкости затягивается сперва на два месяца, потом на восемь и т.д. Поджио тянет дело, под разными предлогами и отговорками, а в мае 1427 года Никколи узнает, что его приятель ведет переговоры о рукописи Тацита с Козьмой Медичи. На запрос Никколи, Поджио дал довольно запутанный ответ, из которого ясно только одно, что в эту пору книги Тацита у него еще не было, а имелся лишь каталог немецкого монастыря в Герсфельде (впервые тут он назвал монастырь), в котором, среди других важных рукописей (Аммиана Марцеллина, первой декады Тита Ливия, речей Цицерона) имеется и том Корнелия Тацита. Герсфельд — городок в Гессене, на Фульде; здешнее аббатство, кажется, объединено было с Фульдским общим управлением. Впервые также говорит тут Поджио, что «монаху» нужны деньги; раньше дело шло об обмене старых рукописей на новые религиозные издания Никколи. С монахом Поджио что то немилосердно врет и путает: монах — его друг, но, будучи в Риме, почему-то не побывал у Поджио, и надо было добиться, чтобы найти его, окольным путем; книги в Герсфельде, а получить их надо в Нюренберге и т.д. В заключение, Поджио сперва забывает послать Никколи обещанный Герсфельдский каталог, а, когда раздраженный издатель вытребовал его к себе, в каталоге никакого Тацита не оказалось. В такой странной волоките недоразумений, имеющих весь вид искусственности, проходят и 1427, и 1428 годы. Наконец 26 февраля 1429 года — значит, 3 1/2 года спустя после того, как началась эта переписка, — Поджио извещает Никколи, что таинственный «герсфельдский монах» опять прибыл в Рим, но — без книги! Поджио уверяет, что сделал монаху за то жестокую сцену, и тот, испугавшись, сейчас же отправился в Германию за Тацитом, «Вот почему я уверен, что скоро мы получим рукопись, так как монах не может обойтись без моей протекции по делам своего монастыря».

На этом прекращается переписка между Поджио и Никколи о герсфельдском Таците, что объясняется скорым их личным свиданием: лето 1429 года Поджио провел в Тоскане. То обстоятельство, что он в это время, действительно, раздобылся Тацитом — и, как глухо говорил он, из Германии — несомненно. Честь открытия Тацита, по настоянию к поискам со стороны Никколи и чрез посредство какого-то неизвестного монаха, приписывают Поджио в XVIII веке и знаток литературы XV века, аббат Мегю, и Тирабоски (1731—1794).

Растянувшись чуть не на пять лет, открытие Поджио огласилось раньше, чем было совершено, и вокруг него роились странные слухи. Последними Никколи очень волновался, а Поджио отвечал: «Я знаю все песни, которые поются на этот счет и откуда они берутся; так вот же, когда прибудет Корнелий Тацит, я нарочно возьму, да и припрячу его хорошенько от посторонних». — Казалось бы, — справедливо замечает Гошар, — самой естественной защитой рукописи от дурных слухов было — показать ее всему ученому свету, объяснив все пути, средства и секреты ее происхождения. Поджио, наоборот, опять обещает хитрить и играть в темную.

Неизвестно, тотчас ли Поджио и Никколи публиковали копии с Тацита, которым осчастливил их таинственный монах, если только был какой-нибудь монах. Можно думать, что нет. Они придерживали свое сокровище и набивали ему цену. Списки авторов стоили тем дороже, чем они были реже. Поэтому экземпляры Тацита, художественно воспроизводимые фирмою, расплывались к таким высокопоставленным покупщикам, как Пьетро Медичи, Матвей Корвин и т.п., — в общем же обороте их не было, чем, вероятно, и объясняется долгое молчание о Таците ученой критики. Так, например, Полициано (1454— 1494) либо вовсе не видал нового Тацита, либо отнесся к Поджиеву манускрипту с подозрением, потому что — подобно как выше Бокаччио — в этюде своем о Светонии и Цезарях, совершенно не касается Тацита, хотя говорит о нем с высоким почтением, со слов Плиния и Вописка. Это тем любопытнее, что Полициано должен был знать уже и печатное издание Тацита (1470 у Спиры в Венеции). Дзекко Полентоне, друг Никколи, очевидно, видел рукопись лишь мельком, как говорится, из рук приятеля, так как не знает точного счета книг Тацитовых (librorum Taciti numerum affirmare satis certe non audeo).

Более того: Макиавелли, которого в потомстве так часто сравнивают с Тацитом, — наглядный и разительный показатель того, что даже в начале XVI века первоклассный историк и политик, специально обсуждая темы империализма, столь жгуче напоминающие аналогии Тацита, мог, однако, пройти мимо последнего, словно его и не было на свете, и развивать свои римские примеры исключительно по Титу Ливию — для республиканского периода, по Спартиану и авторам Historiae Augustae — для периода имперского. Между тем, Макиавелли родился в тот самый год, когда были напечатаны последние главы «Анналов» и «Истории» (1469) и умер 17 лет спустя после находки и напечатания первых пяти глав «Анналов». Это совершенно не согласуется с утверждением Гастона Буассье, будто со второй половины XIV века Тацит сделался настольною книгою итальянской знати и как бы руководством придворной политики. Век изучающего восторга к Тациту был еще впереди.

Бэйль исчисляет итальянских принцев, поклонников Тацита: папа Павел III Фарнезе (1534—1549), Козьма I Медичи (1519—1574). Шестнадцатый век действительно увлекся Тацитом, и его можно считать — особенно к концу, на переломе к XVII (Бальзак, Монтэнь) — полем не только сравнения между Тацитом и Макиавелли, но и борьбы между их морально-политическими влияниями. Дюбуа Гюшан — великий ненавистник Макиавелли — отмечает выразительною антитезою, что во Франции Тацит был настольным автором герцога Гиза, тогда как Макиавелли — Генриха III. Отец литературной комментировки Тацита Юст Липсий только в 1574 году открыл различие «Анналов» от «Истории», которые смешивали в одно сочинение более ранние филологи, как Альчиати (1492—1550), Бероальт, Б. Ренан (Beatus Rhenanus, 1485—1547). «Властителем дум» Тацит становится только в XVII веке и — чем дальше, тем больше и глубже. «Мы, французы, обязаны гению Тацита всею нашею трагедией, — говорить Дюбуа Гюшан, хотя этот бонапартист совсем не большой поклонник римского историка — «Британик», «Отон», «Германик», «Тиберий», «Радамист», «Береника», «Эпихарис», «Праздник Нерона»; из Тацита вышли наши Корнель, Кребильон, Расин, Шенье, Арно, Легуве, Суме. Франция — вообще, страна, наиболее воспринявшая и разработавшая художественный гений Тацита. В то время как на германской литературе XVII века он почти не оставил следа, во Франции он ярко отразился почти в каждой крупной литературной величине: m-me Севинье, Монтескье, Тиллемон, д’Аламбер, Тома, Ла Гарп — его поклонники, Роллен, Вольтер, Мабли — его суровые, но уважающие критики. «Первый из историков», характеризует его д’Аламбер. «Он не умеет творить иначе, как — шедевры!» — прибавляет Ла Гарп. И надо заметить, что это влияние непосредственное — настоящего, латинского Тацита, так как хотя переводить Тацита на французский язык начали уже в 1548 году (Анж Капель), но еще Мармонтель (1728—1799) и тот же Ла

Гарп объявили его, в сущности, непереводимым. Любопытно отметить, что у нас, в России, Тацита усиленно переводили при Александре I, ученике Ла Гарпа. За первое десятилетие XIX века вышел перевод «Летописи» (академика Степана Румовского, в 1806—1809 гг.) и перевод всех сочинений Тацита, сделанный в 1802—1807 гг. Федором Поспеловым. Последний перевод не только посвящен императору Александру, но даже и издан по высочайшему повелению, — и это в то самое время (а может быть, именно поэтому), — как на Сене великий ненавистник Тацита, Наполеон, вел с римским историком полемику, точно с живым неприятелем, выгонял его поклонников со службы и требовал от Академии союза против столь опасного врага.

Любопытно, что, в много позднейшем издании писем своих к Никколи, Поджио, упустив из вида даты переписки своей о Таците 1425—1429 гг. — с каким-то задним намерением фальсифицировал даты 28 декабря 1427 и 5 июня 1428 года в двух, вновь оглашенных, письмах, которыми он просит:

«Ты мне прислал том Сенеки и Корнелия Тацита. Благодарю тебя. Но последний исполнен ломбардским письмом, при чем значительная часть букв стерлась. А я видел у тебя во Флоренции другой экземпляр, написанный древним письмом (каролинским)... Трудно найти писца, который правильно прочел бы тот список, что ты мне прислал. Пожалуйста, доставь мне такого. Ты можешь, если захочешь». Во втором письме Поджио уверяет Никколи, что, через посредство Бартоломео де Бардис послал ему декаду Ливия и Корнелия Тацита. «В Таците твоем недостает нескольких страниц в разных местах рукописи», и т.д.

Рядом довольно обстоятельных доказательств, чрез исключение третьего, Гошар устанавливает факт, что рукопись ломбардскими буквами и с пропусками листов не могла быть иною, как тем Вторым Медицейским списком, который считается древнейшим экземпляром Тацита. Вместе с тем, Поджио дает понять, что в его и Никколи распоряжении есть еще какой-то древний Тацит, писанный буквами античными (каролинскими). Даты писем, — кажется, нельзя сомневаться, — подложны, сочинены post factum появления в свете Тацита от имени Никколи, затем, чтобы утвердить репутацию первого (ломбардского) списка, пошедшего в обиход разных княжеских библиотек и подготовить дорогу второму списку (каролинским почерком). История переставила их очередь: первый Тацит Поджио сделался Вторым Медицейским, второй Тацит Поджио сделался Первым Медицейским, — так полагает и во многом правдоподобно доказывает Гошар.

Изучая историю происхождения Первого Медицейского списка (каролинским письмом), нельзя не заметить, что повторяется легенда, окружившая, 80 лет тому назад, список Никколо Никколи, то есть — Второй Медицейский. Опять на сцене северной монастырь, опять какие-то таинственные неназываемые монахи. Какой-то немецкий инок приносит папе Льву X начальную 5 главу «Анналов». Папа, в восторге, назначает будто бы инока издателем сочинения. Инок отказывается, говоря, что он малограмотен. Словом, встает из мертвых легенда о поставщике Второго Медицейского списка, герсфельдском монахе, — только перенесенная теперь в Корвеи. Посредником торга легенда называет, как уже упомянуто, Арчимбольди — в ту пору собирателя налогов в пользу священного престола, впоследствии архиепископа миланского. Однако, Арчимбольди не обмолвился об этом обстоятельстве ни единым словом, хотя Лев X — якобы чрез его руки—заплатил за рукопись 500 цехинов, т.е. 6.000 франков, по тогдашней цене денег целое состояние. Эти вечные таинственные монахи, без имени, места происхождения и жительства, для Гошара — продолжатели фальсификационной системы, пущенной в ход Поджио Браччиолини. Их никто не видит и не знает, но сегодня один из них приносит из Швеции или Дании потерянную декаду Тита Ливия, завтра другой из Корвеи или Фульды Тацита и т.д. — всегда почему-то с далекого, трудно достижимого севера и всегда как раз с тем товаром, которого хочется и которого недостает книжному рынку века.

Что касается специально Корвейского монастыря, откуда будто бы происходит Первый Медицейский список, мы имеем достаточное отрицательное свидетельство в письме самого Поджио Браччиолини, адресованного к Никколо Никколи еще из Англии, что знает он этот немецкиймонастырь как свои пять пальцев, и — не верь дуракам: никаких редкостей в нем нет! Из ближайших по времени ученых решительно никто ничего не знает о находке Тацита (включительно до его первоиздателя Бероальда) в Корвейском монастыре. Смутно все говорят о Германии, как то было и во время Никколо Никколи. Современники и друзья Арчимбольди, — Алчати, Угелли, — ничего не говорят о роли его в столь важном и славном открытии века. Больше того: Угелли рекомендует Арчимбольди особой столь знатного происхождения, что мудрено даже и вообразить его на скаредном амплуа провинциального собирателя налогов и милостыни. Аббат Мегю (Mehus) в XVIII столетии оставил легенду о корвейском происхождении Тацита без внимания, Бэйль сообщает ее лишь как слух, изустно, в виде анекдота, переданного ему «покойным господином Фором, доктором теологии парижского факультета». Со слов того же Фора, он рассказывает, будто папа Лев X так желал найти недостающие главы Тацита, что не только обещал за них деньги и славу, но и отпущение грехов. Удивительно ли, что их поторопились найти?

Итак, об части Тацитова кодекса — одинаково загадочны происхождением своим. Гошар предполагает, по единству темноте и легенде, их окружающих, что они оба — одного и того же происхождения и общей семьи: вышли из римской мастерской флорентинца Поджио Браччиолини,

ІV

Становясь в роль прокурора, обвиняющего одного из величайших гуманистов в преднамеренном подлоге, Гошар, естественно, должен быть готов к ответам на все возражения противной стороны — защитников Тацита, в интересах которого отстоять обвиняемого Поджио. За три века Тацитова авторитета, их выросло множество, и обширнейший арсенал их серьезен.

Первое возражение — о неподражаемом, латинском языке Тацита — собственно говоря, самое важное и убедительное с нашей, современной точки зрения — рушится пред соображением о типе образованности XV века вообще и Поджио Браччиолини, как его литературного короля, в особенности. Для этого писателя классическая латынь — родной литературный язык. Он не пишет иначе, как по- латыни — и как пишет! По гибкости подражания, это — Проспер Мериме XV века, но еще более образованный, гораздо глубже, вдумчивее и тоньше. Он знает, что ему предстоит иметь дело не с большой публикой, классически полуобразованной, если не вовсе невежественной, но с критикой специального классического образования, и идет на экзамен знатоков во всеоружии разнообразнейших стилей. Когда читателю угодно, Поджио—Сенека, Петроний, Тит Ливий: как хамелеон слога и духа, он пишет под кого угодно, и его «под орех» так же красиво, как настоящий орех.

Сверх того, предрассудок неподражаемости языка Тацита вырос в новых веках вместе с ростом общего Тацитова авторитета. Его темные места, запутанность оборотов, чрезмерный, местами съедающий мысль, лаконизм, синтаксические ошибки и неточности сильно смущали уже первых комментаторов.

— Такие потемки, что сам Феб их не осветит! — сокрушается однажды Юст Липсий.

Блаженный Ренен считает язык Тацита упадочным и испорченным чужеземными оборотами (abeunte jam romano sermone in perigrinas formas atque figuras): зато он впитал в себя сок и кровь событий!"

Алчиати, Бероальд, Ферре, Ренан, Юст Липсий, Гроновиусы, Бротье, Гревиус, Эрнести — вот сколько приемных отцов у Тацитова текста после того, как он вышел из мастерской Поджио Браччиолини. Все они текст разбирали, редактировали, правили, и уже в XVII веке Тацит пришел далеко не тот, как увидал его век ХV-й. Альчиати и Ферре (Ferretus) жестоко нападали не его жесткую, трудную латынь, к большому негодованию ла Мот ле Байе и ранее Мюре (1526—1585), который уверял, что «у великих римских писателей повара и погонщики мулов знали латинский язык лучше, чем все мы нынешние», Бэйль, однако, с этим не согласился и определенно настаивает, что язык Тацита в образцы латыни и подражанию совсем не годится. В нем есть — «на любителя» — прелесть своеобразной оригинальности, но это не «классик золотого века». Как? — восклицает Бэйль, — нас хотят заставить видеть в Таците идеал чистой и красивой латыни? В таком случае, надо бросить в печь Цицерона и Тита Ливия; потому что, покуда мы с ними будем сравнивать Тацита, этот последний всегда будет казаться нам немножко слишком захваленным... Процесс этой правки продолжается и посейчас, но, несмотря на четырехвековую работу, ни один латинский классик не вызывает стольких недоумений и оговорок, вроде: «так, по крайней мере, думают грамматики» или даже: «здесь ученые мужи стали в тупик!», как иногда восклицает Жозеф Ноде: hie aestuant docti viri! Этот роковой тупик и до сих пор постигает ученых, даже так беззаветно влюбленных в Тацита, как наш Модестов: восхищаясь оригинальным языком Тацита, он, однако, горько жалуется на его запутанность и темноты. Бюрнуф в 1859 году выразил мнение, что, сколько над Тацитом ни работали комментаторы, очищая его и выправляя, в нем всегда останутся сомнительные места, и ни одно издание не сходится с другим тождественно. «Оригинальность языка, при бесконечном горизонте мысли, производит, что последняя является у него иногда как бы в сумерках и заставляет читателя ломать голову, ее разыскивая. За это ученые (Гордон, ла Блеттери, Ансильон) применяли к стилю Тацита характеристику, которою он сам отметил Поппею, жену Нерона: — Она всегда скрывала под вуалью часть лица, для того ли, чтобы не удовлетворить вполне любопытства тех, кто ею любовался, или для того, что это ей было к лицу». (Burnouf.)

Переходя от защиты к нападению, Гошар выставляет, во- первых, ряд соображений, по которым сочинения Тацита, нам известные, не могут принадлежать перу знаменитого римского Тацита, друга Плиния, автора эпохи Траяна.

Наш Тацит слабо знает историю римского законодательства. Еще Монтескье в «Духе Законов» уличил его, что он (Летопись. VI. 16) отнес закон о процентах, проведенный только в 398 году Рима трибунами Дуеллием и Менением, к законам XII таблиц, что возможно только писателю, незнакомому с законодательным духом XII таблиц. «Предполагая, что закон XII таблиц действительно установил размер роста, можно ли допустить, чтобы в возникших впоследствии спорах между заимодавцами и должниками никто на него ни разу не сослался? Вообще, нет никаких следов этого закона о росте; к тому же не требуется глубокого знания римской истории, чтобы убедиться, что подобный закон не мог быть делом децемвиров».

Наш Тацит способен иногда заблудиться в родном своем Риме, среди которого он живет и о котором пишет. Так, например, в одном случае (Летопись. III. 71) он потерял храм Всаднической Фортуны (Fortuna Equester), уверяет что в Риме нет такого храма, и, так как храм этот непременно ему по обстоятельствам дела нужен, автор, уже присочиняя, переносит его в Анциум. Между тем о римском храме Всаднической Фортуны ясно говорят писатели Августова века: Тит Ливий, Валерий Максим. Модестов защищал этот промах тем, что, значит, в эпоху Тиберия, о котором идет речь, такого храма уже не существовало. Но Валерий Максим — как раз современник Тиберия. И так как речь идет о пожертвовании в храм этот всадническим сословием дара за здравие Августы Ливии, то — с какой бы стати всадническое сословие жертвовало дары в заведомо не существующий храм? Это столь же мало вероятно, как если бы московская городская управа, пожелав отслужить молебен в табельный день, искала по Москве Исакиевского собора.

Говоря о расширении Клавдием римского померия, наш Тацит замечает, что раньше то же делали только Сулла и Август — и забывает... Юлия Цезаря! Промах этот, обличаемый Цицероном и Дионом Кассием, был замечен еще Юстом Липсием. Великий энтузиаст Тацита, он должен был, однако, подчеркнуть ошибку:

— Не могу тебя защищать, Корнелий, — напутал! (Non te defendo, Corneli; erras).

Предполагаемый Тацит очень плохо знает географию своего государства (путешествие Германика, театр войны Корбулона и т.п.) и даже его границу, которую он отодвигает, для своих дней, до Красного моря. В затруднении пред этою загадкою текста, комментаторы хотели видеть здесь в Красном море Персидский залив, а в обмолвке Тацита намек на поход Траяна, проникшего с войсками своими до Кармании. Однако, по основательному замечанию Гошара, если бы Тацит хотел сделать Траяну любезность, он мог бы польстить яснее, — для понимания публики, а не для догадок ученых, которые схватились за это предположение только потому, что не остается никакого другого. Серьезно же придавать значение территориального расширения безрезультатному походу-набегу Траяна было бы равносильно тому, как если бы современный Наполеону историк поместил на карте французской империи Смоленск и Москву. Кто бы ни был Тацит, он слишком умен и тонок для подобных крикливых пошлостей. Любопытно, что именно этим местом «Летописи» ученые определяли год ее выхода в свет (после 115 года). Слабость географических знаний Тацита отмечает также Г.Петерь. Картинные деяния героев Тацита всегда висят где-то в пространстве, что особенно заметно, когда он излагает историю какой- либо войны.

В эпизоде гибели Агриппины мы уже видели, что предполагаемый Тацит не знает морского дела. Точно так же слаб он и в деле военном. Это очень странно для государственного человека в античном Риме, который прежде всего воспитывал в своем гражданине солдата, но вполне естественно для ученого в Риме XV века: Поджио Браччиолини был человек кабинетный и менее всего воин. Военного дела он не изучал даже теоретически, как изучил его Макиавелли, и судил о войне по воображению штатского писателя-буржуа да понаслышке. Гошар этим объясняет смутность и расплывчатость большинства военных сцен у Тацита. Действительно, эти приблизительные описания битв и маршей, если сравнить их с явною определенностью движений, описанных настоящим военным, Юлием Цезарем, проигрывают чрезвычайно. Эта военная история написана штатским человеком. Опять таки и в этом суде Гошар может найти авторитетнейшую поддержку со стороны немецких ученых. Моммсен называет Тацита «наименее военным из всех писателей», Асбах уверен, что Тацит никогда не командовал не то что легионом, но даже когортою. Г. Петер находит эти мнения слишком уж крутыми, но признает, что Тацит, будучи прекрасным художником-баталистом, не понимает механизма войны и, например, совершенно не умеет передать движения войск. Он великолепно изобразит боевую схватку, но не расскажет боя, даст чудесную походную сцену, но не объяснит характера и логики похода. На поле брани он — как Фабрицио Стендаля при Ватерлоо или Пьер Безухов Толстого на Бородинском поле. Он не видит войны, пока люди не рубят друг друга в рукопашную и не стреляют в упор.

Гошар ловит псевдо-Тацита на разных второстепенных противоречиях текста. Из них любопытнее других один и тот же эпизод британских войн, который в «Историях» отнесен к эпохе по смерти Нерона, а в «Анналах» — к правлению Клавдия. Громадный список противоречий Тацита приводит Гастон Буассье, что, однако, отнюдь не смущает его относительно как личности, так и достоверности произведений римского историка.

Репутацию подлинности Тацита значительно поддержала в свое время находка в Лионе (1528 года) бронзовых досок с отрывками речи Клавдия в пользу сенатского равноправия галлов, содержания, тождественного с такою же речью того же государя в «Анналах». Гошар указывает, что в текстах Тацита и лионского памятника тождественна только общая идея, но не развитие речи, не говоря уже о выражениях и тоне. Если лионские бронзы — подлинный памятник официального акта, то Тацит почему-то совершенно отверг его авторитет и написал свою собственную речь приблизительно на ту же тему, но с другими ссылками и примерами. Гошар убедительно доказывает, что автор Тацита не видал лионских бронзовых досок. Но, вот, может быть, автор лионских досок знал уже Тацита? В таком случае, текст их — такая же искусственная и свободная амплификация соответствующего места в «Анналах», как сами «Анналы» — сводная амплификация Светония, Диона Кассия, Плутарха и др. По мнению Гошара, бронзовые лионские доски — ловкая подделка XV века. Наоборот, для Низара он — доказательство, будто Тацит до такой степени опасался исказить историю чуждыми ей украшениями, что не помещал речей иначе, как в подлинных текстах. Он, конечно, не переписывал их дословно, сокращал, сжимал и пр., но сохранил основные положения и ничего не выдумывал сам. Низар находил, что между текстом Тацита и таблиц только та разница, что историк опустил некоторые местные и частные подробности и совершенно безполезное рассуждение о происхождении царя Сервия и названий Цэлийского холма. Г. Петер думает, что, располагая сенатскими протоколами либо газетным материалом (Acta urbis), Тацит сочинил речь, очень близкую по содержанию к той, которую действительно произнес Клавдий и которая записана на лионских досках. Но, по важному тону своей «Летописи», исключающему юмор, он облагородил ее, выкинул курьезные подробности, в которых Клавдий выдает свой мелочный и бестолковый ум, и тем обезличил речь. Вообще, речам героев Тацита Петер приглашает не доверять, так как у него есть манера вытравлять из передачи личность говорящего и приближать слог и тон к обычному условному ораторству форума. Не удивительно поэтому, — замечает Г. Петер, если мы в «Анналах» (XIV, 11) не находим ничего соответствующего тому письму, которое Сенека от имени Нерона послал сенату и сильную фразу из которого сообщает Квинтилиан (VIII, 5): Salvum me esse adhuc nec credo, nec gaudeo. Квинтилиан восхищается во фразе этой эффектом удвоения: facit sententias sola geminatio. Тацит нашел ее, вероятно, слишком изысканною для данного трагического момента, спрятал театральность Сенеки, как выше — комизм Клавдия.

Исчислив множество ошибок, которых не мог сделать римлянин первого века, Гошар отмечает те из них, которые обличают в авторе человека с мировоззрением и традициями века XV. Когда Тацит говорит о Лондоне, как городе, уже знаменитом богатою и оживленною торговлей, это, — для Гошара — конечно, слова не римлянина первого века, но впечатления Поджио Браччиолини, который именно в Лондоне и изобрел свою идею «найти Тацита». Доказательнее другой пример. Говоря о парфянских неурядицах в правлении Клавдия, мнимый Тацит заставляет Мегердата взять «Ниневию, древнейшую столицу Ассирии». Между тем, в это время Ниневия не только не существовала уже несколько веков, но даже развилины ее были потеряны (etiam periere ruinae). Исчезновение Ниневии последовательно свидетельствуют на протяжении добрых восьмисот лет Геродот, пророки израильские, Страбон, Плиний и, наконец, Лукиан. Откуда же могла эта очевидная обмолвка вскочить в текст «Анналов?» Ее подсказало христианское воображение, напитанное Библией и отцами церкви, хорошо знакомое с библейскою географией. А так как у Аммиана Марцеллина, которого Поджио знал великолепно, упоминается городок Малой Азии, на Черном море, Нинос или Нинис, как бы одноименный с Ниневией, то автору показалось соблазнительно повторить одинокое и ошибочное упоминание Блаженного Иеронима (конец IV века по Р.Х.), будто в его время на месте предполагаемых руин Ниневии снова начала развиваться жизнь, и воскресить столицу древней Ассирии. Тот же христианский, а не римский взгляд заставляет лже-Тацита видеть в обрезании исключительно иудейский обычай, установленный с целью выделить евреев из среды других народов (ut diversitate noscantur). Обрезание было религиозным символом в Египте, Сирии, у народов финикийского происхождения, до Карфагена включительно. Писатель-римлянин эпохи, когда египетский Нил и Сирийский Оронт «впадали в Тибр», не мог не знать этого. Но в христианстве культы африканских и сирийских религий стерты были с лица земли и забылись; для средних веков и для эпохи Возрождения обрезанец — либо мусульманин, либо еврей. Мусульмане для «Тацита», конечно, исключаются, — остаются одни евреи, которых обособленность он и спешить поставить в строку, не подозревая, что потомство, развивая историческое исследование, поймает на этой подробности его христианскую мысль.

Известно, что из историков-предшественников Тацит наиболее подражал Саллюстию. Но подражать не значит заимствовать, раболепствовать. Каждый историк говорит языком своей эпохи. Соловьев не мог уже излагать свои мысли прозою Карамзина, а Платонов и Ключевский не могут — языком Соловьева. Между тем Росс, исследуя язык Тацита, открывает в нем выражения, которые—для латыни— одновременно и архаизмы, и неологизмы: они были в ходу в веке Саллюстия, затем их выбросила из словаря своего проза золотого века, а возвратил обратно в словарь литературный декаданс конца империи: грамматики Сервий, Ноний Марцелл и Присциан, — и преемники их, латинисты средневековья. Но, в Тацитовом-то веке, употребление этих выражений для писателя-классика столько же невероятно, как — скажем—найти в языке Тургенева или Гончарова заимствование у Ломоносова, хотя, четверть века спустя, из таких заимствований склеился Вячеслав Иванов.

Будет излишне в этом очерке следить подробно за теми общими и схожими местами, которыми текст Тацита соприкасается с текстами Светония, Плутарха, Диона Кассия, Иосифа Флавия, Тертуллиана, Павла Орозия, Сульпиция Севера и др. Они все давным давно известны, и найти их легко в любом исследовании о Таците. Разница в оценке этих соприкосновений Россом и Гошаром против большинства других исследователей только та, что—покуда остальные видят в этом совпадении свидетельства точности фактов и преемства исторических сведений—те двое твердо стоят на своем: псевдо-Тацит — талантливый человек, который превосходно изучил Светония, Диона Кассия (в особенности) и др. и, по их данным, путем амплификации, написал свою историю, не боясь или, против воли, увлекаясь превращать ее иногда в исторический роман. Что наибольшее влияние на псевдо-Тацита имел Дион Кассий, понятно. Книги этого историка, за период, соответственный «Анналом» и «Историям», не дошли до нас в оригинале, но лишь в сокращении и отрывках Ксифилина и Зонары. Этот текст дал псевдо-Тациту канву и конспект рассказа, а сохранившиеся книги Диона Кассия указали ему возможность и метод разработки конспекта. Если угодно, псевдо-Тацит—Дион Кассий, огромно выросший в таланте: Дион Кассий, рассказанный Саллюстием.

V

Все предшествовавшие соображения вели Гошара к той цели, чтобы доказать, что наш Тацит — подложный Тацит, и что Поджио Браччиолини, так сказать, годился в подложные Тациты.

Разберем теперь: откуда у Поджио могло возникнуть желание и побуждение к этому странному подлогу?

В Лондоне он жил, очень обманутый в рассчетах на щедрость Бофора и чрезвычайно им недовольный. Он очень искал новых занятий, которые позволили бы ему оставить службу у английского прелата. И вот в 1422 году один из его флорентинских друзей, Пьеро Ламбертески, предлагает ему проект какой-то исторической работы, которая должна быть выполнена по греческим источникам и в строгом секрете, в трехгодичный срок, во время которого Поджио будет обеспечен гонораром в 500 золотых дукатов.

«Пусть он даст мне шестьсот и — по рукам! — пишет Поджио, поручая Никколи сладить это дельце. — Занятие, им предлагаемое, очень мне нравится, и я надеюсь, что произведу штучку, достойную, чтобы ее читали».

Месяцем позже он пишет:

«Если я увижу, что обещания нашего друга Пьеро перейдут от слов к делу, то — не только к сарматам, к скифам я рад забраться ради работы этой... Держи в секрете проекты, которые я тебе сообщаю. Если я поеду в Венгрию, это должно остаться тайною для всех, кроме нескольких друзей».

В июне он еще в Англии и пишет Никколи:

«Я жду только ответа Пьеро. Будь уверен, что, если мне дадут время и досуг, чтобы писать его деяния (gesta), я сочиню вещь, которой ты будешь доволен. Я в очень бодром настроении;

не знаю, достаточно ли у меня сил для такой задачи; но labor omnia vincit improbus (Труд, когда человек не жалеет себя, все побеждает).

«Когда я сравниваю себя с древними историками, мне страшно. »Но когда я сравниваю себя с нынешними, я опять верю в себя. Если взяться хорошенько, то я ни перед кем не ударю в грязь лицом".

Несколько дней спустя, он опять уведомляет Никколи, что готов к отъезду и ждет только письма от Ламбертески.

Отплыв из Англии, Поджио проездом является в Кельне. Но где он был затем—неизвестно. По Корниани, — в самом деле, зачем-то жил в Венгрии. По Тонелли — приехал прямо во Флоренцию. Состоялась ли его загадочная сделка с Ламбертески, мы также не знаем. Имя Ламбертески исчезает из переписки Поджио, что Гошар объясняет тем условием, что Поджио сам был редактором издания своих писем и выпускал их с очень расчетливым выбором. Но даже если бы сделка не состоялась и дело разошлось, то — какой же осадок, все-таки, остался на дне этого эпизода?

А вот какой:

Ламбертески предлагал Поджио выполнить какой-то тайный исторический труд. Тайна предполагалась настолько строгой, что Поджио должен был работать в Венгрии — между тем как его предполагали бы все еще в Англии. Для работы этой он должен был изучить греческих авторов (Диона Кассия?). В работе этой ему предстояло состязаться с античными историками, чего он и хотел, и боялся. И, наконец, весь секрет, которого от него требовали, а он принимал, показывает, что дельце-то предполагаемое было хотя и литературное, и ученое, но — не из красивых.

Если Ламбертески предлагал Поджио заняться подлогом Тацита, то он не только хорошо выбрал мастера, но и имел нравственное право обратиться к нему с сомнительным предложением. Ведь он просил Поджио лишь продолжить то, чем он начал свою карьеру. Несколько лет тому назад, молодой Поджио выпустил в свет у Никколи «Комментарии Кв. Аскония Педиана на некоторые речи М. Туллия Цицерона». К. Асконий Педиан — оратор, упоминаемый Квинтилианом. Оригинала, с которого выпущены были эти «Комментарии», никто никогда не видел, а все копии Никколи переписывал тоже с копии, присланной ему Поджио из Констанца. Успех был громадный, хотя первую песенку Поджио, зардевшись, спел, и ученый мир быстро разобрал, что дело тут неладно. Поджио, кажется, мало и заботился о том, чтобы скрывать свой подлог. Когда в 1422 году он обсуждает с Никколи предложение Ламбертески, то, в числе других опасений, откровенно намекает:

«Вот уже четыре года, как я не упражнялся в латинском красноречии, но в самое малое время надеюсь наверстать на- столько, что смогу писать не хуже, чем прежде». Он, если хотел, имел право на такой, по нашим понятиям, цинизм, в условиях своего века. Успех подложного Аскония Педиана вызвал целую серию других подлогов от имени того же фантастического автора, но все они были слишком грубы и немедленно разобличались. Поджио Браччиолини оказался лишь искуснее других. Да и о его то труде ученый Франсуа Готман (Franciscus Hottomanus), издатель печатного Аскония в 1644 году, справедливо выразился:

«Если бы не труды современных ученых, вычистивших ошибки и погрешности Аскония, он не заслуживал бы никакого внимания и труд его никуда не годился бы».

Скорее можно думать, что сделка с Ламбертески не состоялась, но ее идея запала в ум Поджио и стала в нем развиваться по разным, но одного типа планам. Прежде, чем начать свою аферу с Тацитом, он пробует запродать Козьме Медичи или Леонелло д’Эсте какой-то великолепный экземпляр Тита Ливия — и опять в таинственной обстановке: на сцене дальний монастырь на островке Северного моря, шведские монахи и пр. Тут дело вряд ли шло о подлоге сочинения, но очень могло идти — о подлоге экземпляра. Известно, что Поджио владел ломбардским почерком в совершенстве, а именно такой рукописью он и соблазнял названных принцев. Но тут у него дело сорвалось, и затем драгоценный экземпляр исчезает как-то без вести, и не стало о нем ни слуха, ни духа. Почему? Может быть, потому, что при дворах Флоренции и Феррары умели разобрать истинную цену вещи. Леонелло д’Эсте было не легко провести. Этот образованный принц едва ли не первый объяснил апокрифическую, столь известную и шумевшую в средних веках, мнимую переписку апостола Павла с Сенекою.

Замечательно, что в этот период жизни своей Поджио, столь вообще плодовитый, не пишет почти ничего своего, оригинального. За исключением трактата «О скупости», его философские работы все позднейшего происхождения, равно как и «История Флоренции», труд его старости, исполненный, когда он был уже на верху своего величия, канцлером Флорентийской республики. Зато он бесконечно много учится — и систематически, односторонне, видимо дрессируя себя на какую-то ответственную работу по римской истории императорского периода. Никколи едва успевает посылать ему то Аммиана Марцелл ина, то Плутарха, то Географию Птоломея и т.д.

Во всеоружии такой подготовки, в 1425 году закидывает он удочку насчет Тацита. Что это было только проба, ясно из волокиты, которая началась после того, как Никколи схватил крючок, и потянулась на четыре года. Поджио пообещал труд, который, сгоряча, рассчитывал быстро кончить. Но работа оказалась сложнее, серьезнее и кропотливее, чем он ожидал. И пришлось ему хитрить, вывертываться, выдумывать оттяжки с месяца на месяц, а в конце-концов, вероятно, все-таки признаться Никколи: ведь этот же знал своего хитроумного друга насквозь, да и посвящен был в таинственный заказ Ламбертески. Поэтому Гошар думает, что начал-то подлог свой Поджио один, но Никколи он провести никак не мог, и книгоиздатель был несомненно его пособником.

Росс объясняет медлительность, с какой продвигалась работа, гипотезой, что, может быть, Поджио посылал листы своего сочинения для переписки, и в самом деле, в Германию, какому-нибудь монаху-каллиграфу? Гошар отвергает это предположение. Поджио Браччиолини — сам блистательный каллиграф. Зачем бы он стал посвящать в опасный секрет свой лишнего человека? И — легкое ли дело автору отправлять свою рукопись за тридевять земель без уверенности за редакцию, в которой она из-под стиля переписчика выйдет? Если Поджио и дал бы переписывать кому-либо свой манускрипт, то, конечно, не в Германии бы, а тут же в Риме, под личным надзором, чтобы, если писец сделал ошибку, так он же и сделал бы поправку, чтобы в тексте не было ни чужой руки, ни других чернил, никакой, наводящей на обличительные подозрения, посторонней внешней приметы. Медлительность Поджио происходила просто из того, что был он не какой-нибудь вульгарный литературный мошенник, но великий ученый и артист: лучше, чем кто-либо, понимал громадность претензий, которую он на себя взял, и много раз, когда книга была уже готова к выходу, останавливался в нерешительности, выпускать ли, и снова перечитывал, редактировал, правил.

В виду множества доказательств, хотя и сплошь косвенных, чрез экзегезу, Гошару удается поколебать доверие читателя к подлинности Тацита — по крайней мере, в одном из двух списков. Но, ведь, их два. Они резко разнятся почерками и форматом и найдены на расстоянии добрых 60 лет. Если в обоих списках несомненно выдержан тон и язык одного автора, то, конечно, допустив авторство Поджио Браччиолини для Второго Медицейского списка, мы открываем этой гипотезе дверь и в Первый список. Но—почему же Браччиолини не нашел нужным подделать Тацита, если уж подделал он его, — сразу и цельным, одного типа экземпляром?

Гошар отвечает:

— Потому что, «найдя» два манускрипта разного формата и почерка, как бы отрывки из двух рукописей различных веков, Поджио хотел замести следы подлога и сбить с толка ученую критику.

А также и потому, что, разделив подлог свой на две «находки», он сдирал с одного вола две шкуры. Вот — появляются конечные главы «Летописи» и первые «Истории». Громадный интерес, возбуждение в ученом мире. Поджио и Никколи зарабатывают огромные деньги: первая шкура с вола. Общее сожаление, что находка — без головы. Вот — если бы найти голову! Когда этот ученый аппетит к потерянной голове Тацита (выражение Бероальда) вырастет, — Поджио и Никколи ее найдут и сдерут шкуру номер второй.

Почему Поджио не выпустил, при жизни своей, первых книг «Летописи»?

Гошар отвечает:

— Потому что в тридцатых годах он пошел в гору, разбогател и перестал нуждаться в промышленности такого сомнительного типа. Его уже прославили и обогатили произведения, подписанные его собственным именем. Он стал особою.

Это возможно, в числе прочих соображений. Смолоду, когда жмет писателя нужда и пробивает он себе дорогу, научная мистификация, конечно, легче дается человеку и меньше тревожит его совесть, а у старого заслуженного ученого, уже не нуждающегося ни в новом шуме вокруг его имени, ни в деньгах, живущего наукой для науки, художника, мыслителя, успокоенного жизнью, вряд ли поднимется рука на подобное дело. Разве что вызвано оно будет не личными целями, а какими-либо высшими соображениями — хотя бы, например, племенным патриотизмом, который вдохновлял чеха Вячеслава Ганку, когда он тоже «находил» Краледворскую рукопись, или малороса Срезневского, когда он «нашел» казацкую думку о Самко Мушкете. Общее же правило, что литературные мистификаторы, как все подражатели и «стилизаторы», молоды. Макферсон (1738—1796) «открыл» поэзию Оссиана 22 лет от роду, Чаттертон (1752—1770) подделал баллады Роулэя на семнадцатом году.

Но, помимо чисто моральных соображений, есть и практические. Если Тацит — подделка Браччиолини, то первая половина его, то есть вторая находка, первый Медицейский список, работа, явно не конченная. Между первой и второй находкой провалились целые пять книг Тацита, обнимающие эпоху Калигулы и первые годы Клавдия. Творческое напряжение, которым Поджио Браччиолини создал свой гигантский труд, могло оставить автора после того, как он значительно истощил свои силы на повесть о правлении Тиберия — бесспорно, лучшую и глубочайшую часть «летописи». Зная средства своего таланта, не желая ослабить своего пера, Поджио мог и даже должен был отложить свою трудную работу на время в сторону — тем более, что была она не к спеху. Ведь, только что найдя вторую половину Тацита, открыть на слишком коротком от нее расстоянии первую — было бы чересчур подозрительным счастьем. Рукопись, отложенная на несколько лет, лежала, а тем временем писателя захватили другие работы, более жгучие, чем утомивший его литературный маскарад — Поджио вырос, стал знаменитостью, государственным человеком. Когда было канцлеру Флорентийской республики возвращаться к труду бурной молодости, да и — прилично ли, по характеру труда? Никколо Никколи, который мог бы настаивать на продолжении подлога и поощрять Поджио, умер в 1437 году. Работа, недоконченная, осталась лежать в архиве, по ненадобности ее для автора, и не продажная, и не уничтоженная, потому что — какому же мастеру легко наложить руку на свое мастерство, на художественный chef- d’oeuvre в полном смысле этого слова? Могла быть и еще одна причина: страх конкуренций. В 1455 году еврей Энох д’Асколи нашел в каком-то датском монастыре Тацитовы «Диалог об ораторах», «Жизнеописание Агриколы» и «Германию», которых язык и характер, как известно, значительно разнятся от «Историй» «Анналов» и носят яркие следы цицеронианства. Появились на рынке «Facetiae», приписываемые Тациту, и подлог был не скоро разоблачен. Изыскание рукописей становилось делом все более и более сомнительным. Знатоки плодились с каждым днем — и образованные жулики или мистификаторы вроде самого Поджио встречались на рынке своем с большими образованными барами, которые могли им сами давать уроки по их товару — и настоящему, и темному. Томас Сарзанский (папа Николай V, 1447— 1455), Перотти, архиепископ Сипонтский, открывший (1450) басни Федра, Помпония Лет (1425—1497), открывший (или подделавший) знаменитое завещание Люция Куспида, и т.д. Рынок был испорчен.

Почему Поджио Браччиолини не признался в своей проделке?

А кто из литературных мистификаторов признавался по доброй воле, не будучи прижат в угол, как Чаттертон? Макферсон и Вячеслав Ганка так и в гроб сошли со своими подлогами. Проспер Мериме, Сенковский, Срезневский признавались: так зато и мистификации их было не серьезны, они могли вводить в заблуждение публику, — и только на этот эффект рассчитаны, — но не специалистов. Кому известен автор подложного «Розыска» Димитрия Ростовского и нескольких указов Алексея Михайловича? давно ли некто Зуев пытался обойти русское общество поддельным окончанием «Русалки» Пушкина? Гениальные «Записки Бенвенуто Челлини», труд, по силе и глубине проникновения в эпоху Возрождения нисколько не уступающий Тациту, заведомо подложны. Однако, автор их так и сошел в могилу неизвестным, не пожелав снять маски с лица своего — гениального, но сконфуженного. Мне кажется, что, когда научная мистификация достаточно умна, чтобы ее приняли всерьез, это может доставить автору ее некоторое саркастическое удовольствие, но весьма временное. Когда же серьез поднимается на такую высокую степень, что на мистификации уже начинают строиться научные теории и системы, мистификатору должно быть и странно, и стыдно. Особенно, когда его проделки были не бескорыстной шутки ради, но сопровождались крупными денежными выгодами, как в примере Поджио Браччиолини. Ведь, в конце концов, его литературная подделка — явное мошенничество с корыстной целью. Каково же было бы канцлеру Флорентийской республики на старости лет сознаться публично и во всеуслышание urbi et orbi: милостивые государи! гений-то я гений, но смолоду и жулик же был! всем вам, простофилям, очки втер и скольких пощипал порядком! Почему, если Поджио не хотел публиковать первые книги «Летописи»при своей жизни, их не издали наследники, и они так долго оставались в неизвестности по смерти старого ученого (1459)?

Гошар отвечает:

Потому что из наследников некому было этим заниматься. Поздно женившись (55 лет), Поджио успел произвести пятерых сыновей, между которыми младший Джакомо вполне унаследовал таланты своего отца, но рано погиб, казненный как участник заговора Пацци (1480). Остальные вошли в духовное звание. Трое умерли сравнительно молодыми. Один Джованни Франческо дожил до преклонных лет и, таким образом, опять соединил в руках своих все остатки родительского состояния. Последнее было в упадке. Мы видели свидетельство Полициано: один из сыновей Поджио в какой-нибудь год промотал капитал, который отец зарабатывал всю жизнь. «И потекли сокровища его в атласные дырявые карманы». Покуда было что проматывать, сундуки с рукописями Поджио не интересовали его наследников. Богатство иссякло, — последний наследник, проверяя инвентарь свой, наткнулся и на этот стародавний ресурс. Он очень понизился в стоимости своей, за 60 лет. Развитие книгопечатания убило рукопись. Все, что было переписано, хотя бы и рукою великого Поджио, упало в цене рядом с быстрой конкуренцией печатной книги. Истинно ценны были только оригиналы. И вот, Джованни Франческо находит оригинал Тацита — воистину драгоценный. Тот самый оригинал, о котором Поджио писал когда-то Никколи, с подложною датою 28 декабря 1427 года: «Читал я у вас во Флоренции экземпляр античными буквами, — пришлите-ка мне его!»

Казалось бы, самое естественное дальнейшее поведение со стороны Джованни Франческо — отнести находку к покровителю наук и искусств, Льву X, и получить от него те 500 цехинов, которые затем папа заплатил или Арчимбольди, или, через него, какому-то таинственному продавцу. Но Гошар находит, что Джованни Франческо не мог так поступить. Ехидные «песни», на которые жаловался Никколо Никколи и от страха пред которыми Поджио так долго прятал своего Тацита, были не забыты в ученом мире. История Аскония Педиана была всем известна. Репутация рукописей, выходящих из дома Браччиолини, таким образом, была подмочена. Из рук сына Поджио Лев X (он же был флорентинец, Медичи, и хорошо знал, с какими птицами имеет дело) мог не принять Тацита совершенно так же, как Леонелло д’Эсте не принял от самого отца Поджио — Тита Ливия. Кстати отметить: повидимому, этот злополучный Тит Ливий в это же время тоже опять всплыл откуда-то на поверхность рынка. Теперь его нашли будто бы на острове Гионе (один из Гебридских), прославленным в первой половине средних веков влиятельным и ученым монастырем св. Коломбана, где погребались шотландские короли. Список был увезен из Рима Фергусом, королем шотландским, при разгроме Рима Аларихом, и потом скрыт на Гионе из страха пред набегами датчан! Опять знакомая обстановка: и север, и остров, и монастырь, и датчане. Экземпляр был предложен французскому королю Франсуа I: однако, и этот страстный приобретатель редкостей заподозрил подлог и отказался. Таким образом, Джованни Франческо было, и впрямь, удобнее предпочесть кривой, обходный путь прямому — даже в том случае, если он не подозревал родительского подлога и продавал Тацита bona fide. Если же подозревал, тем паче. Как бы то ни было, но история находки в Корвеях разительно напоминает историю находки в Герсфельде. И это дает мне мысль, что Джованни Франческо не знал, что продает подложный документ. Иначе он позаботился бы придумать обстановку новее и сложнее. Не рекомендация товару — продавать его при тех же подозрительных обстоятельствах, при которых спущен был однажды с рук товар недоброкачественный. Джованни Франческо спасал отцов товар от дурной репутации «песен, насчет Тацита распеваемых», но сам-то верил и в нового Тацита, и в старого, — и потому почитал повторение обстановки, при которой был найден первый Тацит, наиболее удобным к доказательству подлинности и ценности нового.

В заключение своего длинного и кропотливого анализа, Гошар указывает на черты личного характера Поджио Браччиолини, которые отразились в его «амплификациях»: любовь к непристойностям, типическая для автора XV века, растягивает у лже Тацита одну-две строчки Диона Кассия, т.е. монаха Ксифилина , или Светония в длинные пикантные эпизоды (Мессалина, пир Нерона и Тигеллина на прудах Агриппы и т.п.). Отметка очень слабая. Уж если Гошару Тацит кажется непристоен, то можно подумать, что он, в целомудрии своем, не знает ни Петрония, ни Ювенала, ни Марциала, близких соседей Тацита, коль скоро был он — наш Тацит! Впрочем, Гошар и на этом пути не первый: обличителями сомнительной нравственности Тацита выступали уже в XVII веке дю Перрон, Страда (1572— 1649), Рапен (1621—1687), Сен-Эвремон (1613—1703), и еще

Бюде (1467—1540) обвинял его в самозванстве, извращенности, словом — в преступности по натуре. (Низар).

Гораздо важнее замечание о сходстве языка и тона собственных латинских сочинений Поджио Браччиолини с сочинениями действительного или ложного Тацита. Как уже сказано, современники, Гварино, Панормитано (1386—1450), ставили их невероятно высоко. Любопытна характеристика Лафана (1661— 1728). Этот энтузиаст Поджио определяет его, как историка: «Нельзя, когда его читаешь, не узнать в нем Тита Ливия, Саллюстия и лучших историков римских». Саллюстий, влияние которого на Тацита общеизвестно, здесь особенно выразителен. Сисмонди (1773—1842) считал Леонардо Бруни, Поджио Браччиолини и Колуччио Салутати лучшими латинскими писателями, высшими всех своих предшественников. Совсем другого мнения был Ш. Низар (1808—1882). Но в рассуждении сходства между манерою Тацита-Браччиолини и просто Браччиолини следует, однако, иметь в виду, что все свои знаменитые работы Поджио исполнил уже после восьмилетнего труда над Тацитом, в чем бы этот труд ни выражался, в изучении или в подлоге. Легко понять, каким влиянием должно было отразиться на подражательном таланте Поджио такое пристальное изучение автора. Попробуйте собственноручно переписать несколько глав Карамзина, — вы сами не заметите, как потом, сочиняя письмо или статью, начнете непроизвольно впадать в обстоятельные длинноты периодов. Повторите опыт с «Капитанской дочкой» — она отразится на вашем слоге простотой и сжатостью своего прелестного лаконизма. Так что эти-то общности доказывают только то, что Поджио очень много занимался Тацитом, но никак не то — да еще и в обратном действии! — чтобы Поджио Тацита подделал.

Я не буду останавливаться на предполагаемых Гошаром отражениях в тексте Тацита впечатлений Констанцского собора и казни Яна Гуса, свидетелем которых, действительно, был Поджио Браччиолини, — тем более, что буду еще иметь случай коснуться этих строк в четвертом томе «Зверя из бездны». Отражений современности XV века Гошар указывает очень много у Тацита, но если идти по дорожке подобных аналогий, то недалеко зайти и в такую трущобу, как забрел один анонимный сочувcтвенник Гошара и Росса, утверждающий, будто вся «Летопись» есть не иное что, как тайный протестантский памфлет на папскую власть. Впрочем, и самого Росса Аттилио Профумо уличает в том же.

Думаю, что настоящей главой я дал читателю достаточно полное понятие о взглядах скептической группы, восставшей на подлинность Тацита, а также и о методах, которыми они борьбу свою вооружают.

Читатель видит, что методы эти далеко не совершенны, часть — если не произвольны, то дают чересчур уж широкий простор предположению и допущению, либо продиктованы с точек зрения зыбких и ошибочных. Некоторые доказательства Гошара я, ради экономии место, совсем опускал по полной их несостоятельности. Часто, в полемическом азарте, Гошар упорно держится за старые взгляды науки, стараясь не замечать новых. Так, например, случилось с топографией Байского залива, которой — доказывает Гошар — Тацит не знал, а, по Белоху, Тацитова топография оправдывается.

Все эти промахи и небрежности, конечно, идут в ущерб атак отрицателей и значительно ее ослабляют. Больше же и властней всего — как щит — становится между нами и теорией Гошара пятивековая привычка к Тацитову авторитету, любовь и уважение к строгой и почти грозной фигуре римского историка-художника, неотъемлемого спутника республиканской мысли новых веков. Когда Росс и Гошар уверяют нас, что под именем Тацита мы получили не историю, но занимательный роман, прежде всего всматриваешься: кто это говорит? Не свойственна ли им-то самим эта привычка подменять историю романом и логику фактов художественной о них догадкою? И, к сожалению, часто приходится уверяться, что манера «амплификации», которой приписывают они происхождение Тацита, им далеко не чужда. Если Поджио Браччиолини воспользовался именем Тацита для исторического романа о Риме цезарей, то Гошар воспользовался именем Поджио Браччиолини для исторического романа об итальянской «республике наук».

Но все эти недостатки не могут лишить Росса и Гошара права обоснованного ответа на возбужденные ими сомнения. Здравый смысл видит и слышит их ошибки, но в то же время чувствует, что во многом они стоят на пути верном и лишь идут по нему, пожалуй, с излишней поспешностью, иногда дажеразвязностью, почему иногда комически спотыкаются и падают. Но отвечать им огульным криком негодования, пожиманием плеч и презрительными гримасами, как делает, например, Аттилио Профумо в колоссальном по размерам, новейшем труде своем «Источники и эпоха Неронова пожара» (Le fonti ed і tempi dello incendio Neroniano. Roma 1905) вряд ли значит разгонять сомнения и разъяснять вопрос. Критики Танери (Tannery), о которой с восторгом отзывается Профумо, я не читал. Не думаю, чтобы она была убийственна, потому что, в таком случае, сильнее был бы сам Профумо в тех пунктах полемики, когда ему приходится опровергать Гошара. Гораздо больше впечатлений, чем правоверное негодование Профумо, производит им цитируемая фраза французского историка Фабиа:

«Доводы, которые приводят они (Гошар и Росс) для того, чтобы доказать, что Тацит не автор своих двух произведений, доказывают лишь, что Тацит не безупречен, как историк».

Еще менее возможно проходить мимо вопросов Гошара и Росса с величественным молчанием жреца, как сделал это Гастон Буассье в своем предсмертном этюде о Таците (1903). Вообще, этот этюд, блестящий по изложению, остроумный и поразительно легкий к усвоению, как, впрочем, все почти произведения Гастона Буассье, должно быть, очень долго лежал в бумагах покойного академика. Его выношенная стройность куплена ценою отсталости. Если бы Буассье не ссылался на труды Фабиа (1893— 1898), его «Тацита» можно было бы смело принять за произведение шестидесятых годов. Он воюет с допотопной критикой Лэнге, но с осторожностью и в общих фразах, без имен, обходит сдержанным неодобрением взгляды «зарейнских ученых», которые, дескать, попортили несколько и наше французское правоверие. Он берет на себя смелость протестовать против закона Ниссена и, в особенности, его распространения на Тацита, но тут же спешит любезно расшаркаться с Фабиа, который закон Ниссена признает, и успокоить его, что, несмотря на то, вы, мол, все-таки, очень хороший историк.

Особенно гневной оппозицией встретили теорию Гошара писатели католические. С причинами их негодования и приемами полемики мы встретимся в четвертом томе, говоря о так называемом Нероновом гонении на христиан. Но здесь Гошар не одинок: за ним стоит громадная и мощная армия «зарейнских» союзников, которой знания и неумолимая логика этой компании не под силу. В своем заключении о Таците, Гошар отвечает на воображаемый вопрос:

— Если отрывки Тацита — литературный плод гуманиста XV века, значит, из остается лишь бросить в огонь?

— Нет, — говорит Гошар, — и не такова была цель моего этюда.

«Мы думаем, что восхищение «Анналами» и «Историями», хотя бы и несколько преувеличенное, было все же основательно. Потрясающая нас картина, мудрые и точные рассуждения, сильные и законченные идеи остаются в своей силе. С этой точки зрения это первоклассный литературный труд.

«С другой стороны, если Поджио обманул своих современников и потомков относительно настоящего автора работы, он во всяком случае взялся за дело с каким только мог старанием, вообразив себя на месте Тацита, — и тщательно использовал все современные ему документы: в нем отразились Дион Кассий, Иосиф, Светоний, христианские авторы.

«Когда он уходит от своих руководителей, желая расширить содержание, он старается заставить своих героев говорить и действовать так, как они, по его мнению, должны были бы это делать. Порою это ему не удается, но зачастую удачно. Его отступления, по большей части, очень интересны.

«Итак, хотя «Анналы» и «Истории» и не принадлежат писателю древнего Рима, они тем не менее не лишены исторического значения; пользуясь ими с осторожностью, можно почерпнуть из них многое для понимания римской истории первого века нашей эры».

То есть: Поджио создал труд, с которым нельзя считаться, как с непреложною летописью, но, благодаря его тщательности, получился солидный и авторитетный свод умно освещенного летописного материала, со взглядами которого историк римского цезаризма не может не справляться, подобно тому, как писатель русской истории не может обойтись без Татищева, Церобатова и даже Карамзина: они тоже не «летописцы» уже, но зато еще «летописные источники».

Принимая во внимание, что это речь жестокого отрицателя, которого критика рассматривает не без ужаса, как некоего литературного Атиллу, нельзя не признать, что заключительные аккорды Гошара звучат умеренно и благоразумно.

Не будучи филологом, не работав над манускриптами Тацита, я не смею брать на себя суждения в этом вопросе иначе, как по впечатлениям и здравому смыслу общепринятого текста, по внутренней логике самих сочинений Тацита, темных судеб их в средних веках и прикосновенности к открытию их книжников-флорентинцев XV века. Я пишу книгу не о Таците и потому не могу позволить себе удовольствия разогнать эту главу в специальный том, как потребовал бы того обстоятельный и защищенный пересмотр вопроса. Кратко же скажу:

Вопрос был бы окончательно решен, если бы Россу удалось доказать, что пергамент, на котором писан медицейский Тацит, являет следы, как Росс утверждает, фабрикации XV века. Я не думаю, чтобы это было возможно доказать, и сомневаюсь, чтобы это было возможно доказать, и сомневаюсь, чтобы это было так. Поджио Браччиолини был слишком тонкая штука, чтобы обличить себя так грубо — уже материалом документа. Писать подложного Тацита на пергаменте XV века, хотя бы и обработанном искусственно под древность — такая же нелепость, как например, вексель от 1910 года написать на бумаге от 1911. Конечно, если Поджио Браччиолини подделал Тацита, то он постарался раздобыться для него и пергаментом достаточной древности, а не прямо из мастерской. Старинность материала тут не решает вопроса.

Экзегетическими доказательствами Гошар убеждает меня в том, что Первый и Второй Медицейские списки Тацита, прототипы всех известных остальных, подложны. Но этим он не убеждает меня в том, чтобы подложен был текст Тацита, в них заключающийся. Точнее сказать: чтобы он был совершенно подложен:

Я охотно верю ему, что оба списка — работа Поджио Браччиолини.

Но я не верю в то, чтобы списки эти были «подлинником». Это — копии, в которых Поджио Браччиолини (всего вероятнее, что он сам) воспроизвел какой-то подлинник, бывший в руках его и Никколи, но затем исчезнувший, а может быть и нарочно уничтоженный.

Зачем?

А вот зачем. Мы видели, что Поджио жалуется в одном письме к Никколи на неразборчивость присланного им Тацита: писцы не могут воспроизводить его стертых строк. Гошар считает дату этого письма подложною. Возможно. Но это не исключает того обстоятельства, что такой экземпляр был в обороте Поджио и Никколи и не только был, но и служил оригиналом для копирования. И для этой цели он еще годился, а в продажу уже нет.

В приключениях Поджио с герсфельдским монахом бесконечно много темной путаницы, но я не взял бы на себя смелости отрицать так решительно возможность, что Поджио Браччиолини, действительно, получил откуда-то «подлинник» Тацита. Но — вот вопрос: в каком виде он получил рукопись? что представляла собой рукопись?

Поджио громадный подражательный талант. Но ведь не гений же он. Все его произведения, по уровню века своего, — очень высокие ноты, но не предельные. Они не имеют главного свойства гения: не кончают старого века и не открывают горизонта для восхождения нового. А ведь Тацит-то, найденный Поджио Браччиолини, — именно такой гений. Он прочитал отходную античному миру. После него началась медленная смерть и трехвековые похороны Рима. Он описал мир, который отжил существо свое и стоит — сам не знает, на каком пороге, но надо шагнуть за какой-то порог: сзади — похороны, впереди — проклятие ожиданий без надежды. Рим свое отжил, а мир — чужой. Весь враждебный, презренный и — чужой.

Если бы Поджио своим художественным воображением и историческим проникновением мог, — хотя бы даже и по весьма обширному запасу материалов, в большинстве, однако, лишенных освещения литературным талантом, — создать ту картину гибнущей цивилизации, которую имеем мы в сочинениях Тацита, — это был бы не гений даже, но полубог творчества: почти сверхестественное существо, оживленное душою и умом выше человеческих. Значит, Поджио удалось бы достигнуть тех высот общечеловеческой правды, на которых не бывали ни Шекспир, не Гете в «Фаусте», ни Флобер в «Саламбо», ни Лев Толстой в «Войне и Мире», ни Альфред де Мюссе в «Лорнзаччио», потому что ни один из них, рисуя человека в его эпохе, не сумел написать его иначе, как человеком своей, авторской эпохи. А ведь каждый из них имел в руках своих материалы, в тысячу раз более богатые, обильные и разнообразные, чем мог располагать Поджио для Тацита.

Повторяю: единственным искусственным — и опять-таки неизвестно кому принадлежащим — произведением, Тациту почти равным, являются «Записки Бенвенуто Челлини». Но ведь это — все-таки — картина века, показываемая, как в панораме, лишь сквозь окошечко индивидуальности, сквозь господствующую форму автобиографии. Это, все-таки, облегчающая точка зрения, которая освещала путь к успеху художественно-исторического вымысла многих. Английский сатирик Теккерей — большой литературный талант, но когда вы читаете его «Записки Баорри Линдона» и «Четырех Георгов», вы убеждаетесь, с сожалением, что в этом человеке «пропал» гениальный историк. Сам Пушкин спрятался под щит автобиографии Гринева, чтобы создать «Капитанскую дочку», и в форме личных же записок современника нащупывал он Тацитовы темы («Цезарь путешествовал»). Андрей Тихонович Болотов не большая какая-либо литературная величина, но гениален был бы тот русский писатель, который написал бы записки Болотова, как изученную им и воображаемую картину русского XVIII века. Гошар же приписывает Поджио нечто неизмеримо большее: художественный охват и синтез целого века совершенно чуждой культуры, отдаленной на 13 веков. Это вдохновение, заслуга и труд выше сил человеческих. Если Поджио осуществил такой подвиг, то в лице его мир имел и, не познав, потерял самый могущественный художественно- исторический ум, который когда-либо зажигался в человечестве. Ум, каким не был, наверное, даже и сам, перевоплощенный им, Тацит! Гошар понимает это и, сомневаясь в возможности возвеличить на такую высоту Поджио, старается принизить Тацита. Прием неудачный и напрасный.

Совсем нет надобности ни Тацита воображать достижимым для писателя XV века, ни последнего сверхъестественным полубогом-великаном. Просто, в руки очень талантливого человека, художественного уровня, скажем, Проспера Мериме, великолепного ученого с историческим чутьем и редким вкусом, попал настоящий летописный список, но в виде такой мышеядной рухляди, настолько испорченной, что, в настоящем своем виде, он уже не стоил ровно ничего. Писал же Поджио Браччиолини в одном письме своем к Никколи, что, может быть, монах то отдаст ему Тацита и даром. Это — в веке-то Возрождения, когда античная рукопись ценилась на вес золота, когда на гонорар за список Тита Ливия можно было купить виллу с угодьями!

Затем Поджио однажды даже не намекает, а прямо говорит, что Тацита он может получить, как взятку за свои услуги герсфельдскому монаху при папской курии. Это опять таки дешевая, но уже вполне естественная сделка. Монах идет на нее,

Поджио получает своего Тацита и — с восторгом видит, что это, действительно, Тацит, а с ужасом, что Тацит то ему достался чуть не в виде бумажной трухи, извлеченной из стока нечистот. Утверждал же он раньше, что так нашел Аскония Педиана! К слову отметить: из трех списков этого автора, сделанных одновременно Поджио, Бартоломео ди Монтепульчиано и Сизоменом Пистойским, сохранились только списки двух последних, а список Поджио, самый интересный из трех, ибо им критически обработанный, бесследно исчез и остались только с него копии. А оригинал они нашли в ужасном виде, — настолько, что без работы над ним Поджио он никуда не годился бы. (Teuffe!).

Этим я объясняю и оттяжки в передаче рукописи Никколи, расползшиеся с двух месяцев на четыре года. Поджио рассчитывал получить приличный экземпляр, который редактировать и переписать — живое дело. С хорошей рукописи он копировал быстро. На переписку поэмы Лукреция «О природе вещей» он требовал от 15 дней до одного месяца. Но вместо четкого оригинала он получил полустертую ветошь, которую надо было буквально восстановить, буква за буквой, по слогам, угадывая слово за словом, осмысливать фразы, конъюнктировать, интерполировать — словом, редактировать в самом широком смысле слова и, во множестве мест, сочинять. Словом, он очутился пред трудом, который не требовал сверх естественного гения, но какому угодно таланту задал бы долгий и точный экзамен по всем его литературным способностям и филологическим, историческим и археологическим знаниям. Из той же эпохи имеем исторический пример в восстановлении Козьмою Кремонским трех книг Цицеронова «Оратора», почитавшихся погибшими — при наличности манускрипта, потому что последний был испорчен до совершенной невозможности его разобрать. Поджио принялся тайно делать только то, что Козьма Кремонский сделал явно и честно. Задача увлекает Поджио, ему не хочется ни отстать от нее, ни выдать, как он попался впросак, боясь, что практический Никколи не поймет его научного увлечения. И вот он выворачивается, как умеет и может, покуда труд не кончен: своего неразборчивого Тацита он воскресил — превратил во Второй Медицейский список.

Почему он начал не с начала, а с середины?

Вероятно, просто потому, что в подлиннике, который он имел, эта часть сравнительно лучше сохранилась и легче было ее разбирать. В 1429 году Поджио лично виделся с Никколи, и между ними шли какие-то долгие и важные дела, которые затянулись настолько, что папа вызвал Поджио из Тосканы, как секретаря своего, насильно, резким указом. По всей вероятности, в это время и решена судьба Тацита. Готовая часть его будет выпущена в свет и разожжет любопытство к той, которая еще не разобрана. А эту Поджио будет готовить исподволь новым почерком и в новом формате.

Поджио не мог сочинить Тацита, но редактируя Тацита, вполне мог о нем догадываться и его восстановить по догадке и приблизительности. Кто однажды редактировал чужую рукопись, знает, как толкает эта работа мысль к творческим образам в области той же темы. Когда закрылись «Отечественные Записки» и умер М.Е. Салтыков, целый ряд недавно талантливых беллетристов поблек талантами своими, потому что тайна талантов то их была — редакционная работа М.Е. Салтыкова, который перерабатывал их вещи, вычеркивал и вставлял чуть не целые страницы. Очень талантливый беллетрист редко бывает хорошим, т.е. точным переводчиком, — разве, что строгий искус повиновения наложит на себя, урок себе задаст, как Тургенев при переводе Флобера. Таланту тема перевода подсказывает образы, которые влекут творчество в сторону. Русская литература обладает переводами Диккенса и Теккерея, в своем роде, единственно блестящими: Иринарха Введенского. Но если эти переводы обратно перевести на английский язык, то англичане не узнают ни Диккенса, ни Теккерея: до такой степени усвоения обрусил их талантливый переводчик, так много оригинального юмора внес он в русский текст под обаянием английского юмора подлинников. Кто не слыхал о талантливых журналистах-редакторах, которые почти никогда не писали сами и считали несчастием написать передовую статью или фельетон, но прикосновение к чужой корректуре словно будило в них вдохновение, и из статьи сотрудника под их рукою «выходила конфетка», какой тот от себя и не ожидал. А тут дело, ведь, шло не о печатной корректуре, но о рукописи. И — о какой рукописи! «В твоем Корнелии пропуски целыми страницами!» жалуется Поджио. Угадывая слово, собирая фразу, редактируя период, он то и дело встречает пустоты, взывающие о заполнении, и — знаток Ливия, Саллюстия, Аммиана Марцеллина, Блаженного Иеронима — сочиняет понемножку. Быть может, сам не замечает, как сочиняет. Здесь сделает пояснительную вставочку, там не устоит от соблазна всунуть целый эпизод, либо, по классическим воспоминаниям из других авторов, пустить в ход «амплификацию» какого-либо темного, догадочного места, развить его в занимательную романическую ситуацию. Таким образом вползли в «Летопись» те peregrinae formae atque figurae, т.е. барбаризмы и солецизмы, которыми попрекает Тацита Б. Ренан, сцены не римского духа и отражения XV века, которые ревниво выуживает Гошар.

Известно, что первые пять глав «Летописи», найденные позже, написаны, во всех отношениях, сильнее и лучше, чем последние, начиная с одиннадцатой. Это вполне естественно, потому что и Поджио за четыре года усовершенствовался и в разборе рукописи, и в языке, и великолепно усвоил себе манеру Тацита на случай интерполяций и отступлений. Он и тут иногда сбивается — оденет всадников, по случаю смерти Германика, вместо траура в парадную форму, возьмет взаймы из Библии или Иеронима Ниневию — но чем дальше, тем он внимательнее к себе. Его смущают темные места Тацита настолько, что редактор не может уже оставить ребусов писателя без отгадок. Пример — упомянутый выше эпизод с храмом Фортуны Всаднической. Позабыл человек о храме этом, а храм между тем упоминается, — ну, и не вычеркнуть же его! Взял да и сочинил от себя пояснительную историю. Вышло не особенно складно, но возможно — если не с точки зрения древнеримской городской религии, то с точки зрения католической диоцезы.

В настоящее время ни один серьезный историк не принимает и не может, не в праве принять Тацита, как автора целостного, не претерпевшего чужой правки и обширных интерполяций. Особенно выразительны в тексте интерполяции христианского происхождения, нам придется их рассматривать в четвертом томе «Зверя из бездны». Происхождение этих интерполяций — предмет вековых и резких ученых споров. Они находят себе простой и естественный исход в теории Гошара. Если обидно принять ее в чистом виде, т.е. с подлогом со стороны Поджио Браччиолини, — то гораздо легче в том ее смягчении, как предполагаю я. Вечный амплификатор, Поджио Браччиолини выхватывает из текста II века строчку — намек и превращает ее в романический эпизод по рецепту века XV. Так, сухие географические и этнографические басни Плиния превратились в поэтический монолог Отелло у Шекспира. Но так как Поджио не Шекспир, а только Мериме, то, временами, он осужден не выдерживать высоты, по которой ходит, и срывается, как срывались и Мериме, и Макферсон, и наш Сахаров, наполнивший вставками, интерполяциями и прочими редакционными ухищрениями песни, сказки, прибаутки, пословицы в своих «Сказаниях русского народа». Он даже целый отдел чародейных песен сочинил — и, в своем роде, очень ловко. Ни Макферсон, ни Сахаров, ни Ганка не остались в изучении народной литературы ни без влияния, ни без пользы, — их наводящая роль имела большое значение для изучения фольклора: вред, приносимый их обманом, давно погас, а литература, возникшая вокруг их сборников, обратилась в науку. Кто бы ни был автор Тацитовых исторических сочинений, он оказал культуре исполинскую услугу, осветив позади себя древность, впереди себя бросив примеры ярких политических мировоззрений и могучего психологического творчества. Подлогом его труд никак быть не может. Если же он являет собою странный, хотя не исключительный, пример подлинной летописи, наряженной в убор исторического романа, то успех — и моральный, и художественный, и научный — этого маскарада настолько велик и так был нужен и полезен, что ни у кого не поднимается осуждающая рука бросить камень в его устроителя. Если Поджио — не говорю уже написал, но только редактировал Тацита, — мы имеем в этом памятнике лучший и выразительнейший символ Возрождения, какой только когда-либо вызвала из могилы «мертвых богов» эта удивительная эпоха. Пятнадцатый век здесь проникся первым веком и слился с ним в неразличимую цельность формы, слова, мировоззрений. Историческое единство латинской культуры нашло гениальное выражение во взаимопонимании двух великих умов, перекликнувшихся через пространство четырнадцати столетий. И совершилось это чудо с такой полной красотой и цельностью, что ни повторения, ни даже подобности уже больше не имело.

1898—1910.

Петербур—Феццано.

Конец второго тома «Зверя из бездны».

СПИСОК КНИГ, СЛУЖИВШИХ АВТОРУ МАТЕРИАЛОМИЛИ ПОСОБИЯМИ ДЛЯ СОЧИНЕНИЯ ЭТОГО ТОМА

1. Paul Allard. Histoire des persecutions pendant les deux premiers siècles d’apres les documents archéologiques. 2me edition. P. 1892.

2. B. Aube. Histoire des persecutions de l’eglise jusq’a la fin des Antonins. 2me edition. P. 1875.

3. Charles Aubertin. Seneque et saint Paul. Etude sur les rapports supposes entre le philosophe et l’apotre. P. 1872.

4. E. Backhouse et Ch. Tylor. L’eglise primitive jusq’a la mort de Constantin. Traduit de l’anglais par Paul de Felice. P. 1886.

5. Corrado Barbagallo. Le relazioni politiche di Roma con l’Egitto dalle origini al 50 a. C. Roma. 1901.

6. Corado Barbagallo. Lo stato e l’istruzione pubblica nell’lmpero Romano. Catania. 1911.

7. Corado Barbagallo. L’opera storica di Guglielmo Ferrero e i suoi critici. Milano, 1911.

8. Juitus Beloch. Campanien. Geschichte und Topographie des antiken Neapel und seiner Umgebung. 2-te vermehrte Ausgabe. Breslau, 1890.

9 .Gaston Boissier. Les tragedies de Seneque ont-elles ete représentées? Etrait du journal l’Instruction publique.

10. Gaston Boissier. L’Afrique romaine. Promenades archéologiques en Algérie et en Tunisie. P. 1895.

11. Gaston Boissier. Tacite. P. 1902.

12. Gustave Boissiere. L’Algérie romaine. 2 parties. 2me edition. P. 1883.

13. Eugene Bouvy. De l’infamie en droit romain. Des noms de personnes en droit français. P. 1884.

14. Julius Brunner. Vopiscus Lebensbeschreibungen (Unter such, zur römischen Kaiserzeit herausgeg von Max Budinger.) Leipzig 1868.

15. James Bryce. Imperialismo romane e britannico Saggi. Trad, italiana con profazione del prof. G. Pacchioni. Torino, 1907.

16. R. Cagnat. Etude historique sur les impôts indirects chez les romains jusqu’aux invasions del barbares d’apres les documents letteraires et épigraphiques. Р. 1882.

17. Federico Gasa. Studi e rassegni. Gitta di Castello. 1899.

18. Victor Chapot. La flotte de Misene. Son histoire. Son recrutement, son régime administratif. Р. 1896.

19. Михаил Хвостов. История восточной торговли греко- римского Египта. Казань. 1907.

20. E. Ciccotti. La guerra e la расе nel mondo antico. Токіо. 1901.

21. E. Ceccotti. Il tramonto délia schiavitu nel mondo antico.

22. Dorison. Quid de clementia senserit L. Annaeus Seneca. Cadomi. 1892.

23. Henry Doulcet. Essai sur les rapports de l’eglise chrétienne avec I’etat romain pendant les trois premiers siècles. Р. 1883.

24. Maximilien De Ring. Mémoire sur les etablissements romains du Rhin et du Danube, principalement dans le sudovest de l’Allemagne. 2 tomes. Paris-Strassbourg. 1852.

25. F. De Saulcy. Histoire d’Herode, roi des juifs. Р. 1867.

26. E. Dubois Guchan. Tacite et son siecle ou la société romaine impériale d’Auguste aux Antonins dans ses rappotrs, avec la société moderne. 2 tomes. Р. 1861.

27. Ermanno Ferrero. Dei libertini. Torino. 1877.

28. C. Fouard. Les origines de I’eglise. Saint Pierre et les premières années du christianisme. 4me édition. Р. 1894.

29. Guglielmo Ferrero. Roma nella cultura moderna. Milano. 1910.

30. Federico Goodvin. Le XII tavole dell’antica Roma. Traduzione dall’ingle se di Luigi Gaddi con pref. di Pietro Cogliolo Citta di Castello. 1887.

31. Ernest Havet. Le Christianisme et ses orgines. Tomes I—IV. Р. 1871—1884.

32. Р. Gochart. Etudes au sujet de la persécution des chrétiens sous Néron. Р. 1885.

33. Р. Hochart. Etudes sur la vie de Seneque. Р. 1885.

34. Gustave Gumbert. Essai sur les finances et la comptabilité publique chez les romains. Paris.

35. Л. Казанцев. Свободное представительство в римском гражданском праве. Историко-юридическое расследование. Киев. 1884.

36. Н. Кареев. Государство-город античного мира. Издание 2-е Спб. 1905.

37. Johannes Kreyher. L. Annaeus Seneca und seine Beziehungen zum Urchristentum, Berlin. 1887.

38. Edmond Labatut. Histoire de la preture. Р. 1868.

39. J.A. Lalanne. De disciplina morali romanorum in liberorum institutione. Р. 1851.

40. L. Lallemand. Histoire de la charité. Tome premier L’Antiquité. (Les civilisations disparues.) Р. 1902.

41. P. Lanery D’Arc. Histoire de la propriété prétorienne a Rome. Р. 1888.

42. Henry Lemonnier. Etude historique sur la condition privée des affranchis aux trois premiers stecles de Г empire Romain. Р. 1887.

43. Joachim Marquardt. De l’organisation financière chez les romains. Traduit par Albert Vigie. Р. 1888.

44. Constantin Martha. Les moralistes sous l’empire Romain. Philosophes et poete. 6me ed. Р. 1894.

45. E. Mase-Dari. M.T. Cicerone e le sue idee sociali ed exonomeche. Torino. 1901.

46. Paul Meyer. Der römische Konkubinat nach den Rechisquellen und den Inschriften Leipzig. 1895.

47. Karl Johannes Neumann. Der römische Staat und die allgemeine Kirche bis auf Diocletian. Erster Band. Leipzig. 1890.

48. W. Pfitzner. Geschichte der römischen Kaiserlegionen von Augustus bis Hadrianus. Leipzig. 1881.

49. Attilio Profumo. Le fonte ed i tempi dello incendio Neroniano. Roma. 1905.

50. M. Fabii Quintiliani. Institutionum oratoriarum libri duodecim. Excu débat Iacobus Stoer. 1604.

51. Walter Ribbeck. L. Annaus Seneca der Philosoph und sein Verhältnis zu Epikur, Plato und dem Christentum. Hannover. 1887.

52. Родбертус. Исследование в области национальной экономики классической древности. Перев. с немецкого Боевского. Под редакцией и с предисловием проф. Тарасова. Ярославль. 1887.

53. М. Ростовцев. История государственного откупа в Римской Империи (от Августа до Диоклетиана). Спб. 1899.

54. Lenain de Tillemont Histoire des empereurs et des autres princes qui ont regne durant les six premiers siècles de l’Eglise etc. Tomes I—VI. Seconde édition. Р. 1700—1738.

55. Henri Weil. La regle des trois acteurs dans les tragédies de Seneque. 1869 Extrait de la Revue Archéologique.









ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том III (Книга третья: Цезарь — артист)


А.В. АМФИТЕАТРОВ

ББК 84 Р1 А16

Редакционный совет, составители серии:

Булатов С.М., Васильев М.Н., Николаев С.В., Романенко К.П.

Художник:

Школьник Ю.К.

Амфитеатров А. В.

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том II (Книга третья: Цезарь — артист)

(Книга четвертая: Погасшие легенды)

Серия “История и личность”, М., “Алгоритм”, 1996. Печатается по изданию:

Амфитеатров А.В. Собрание сочинений, Спб., 1911—1916 г. ISBN 5-88878-001-4

Амфитеатров, Александр Валентинович [14(26). XII. 1862, Калуга - 26.II.1938, Леванто (Италия)] - окончил юридический факультет Московского университета (1885). В начале 80-х годов стал фельетонистом газеты “Новое время”. Много путешествовал (Италия, славянские страны), печатал корреспонденции в русских газетах. В 1899 году основал совместно с Дорошевичем газету “Россия”. В 1902 году за фельетон о царской семье был выслан в Минусинск. После 1920 года эмигрировал за границу, заняв враждебную позицию по отношению к советской власти. Автор многочисленных повестей, драм, очерков и др.

© Разработка серии, “Алгоритм”, 1996 ©Худож. оформ., “Алгоритм”, 1996

Все права на распространение книги принадлежат ТОО “Алгоритм(Факс: 197-35-97, тел: 197-35-97,978-10-64)


Зверь из бездны,

несущий на себе Великую Блудницу

Рисунок из рукописного латинского комментария на Апокалипсис XII века, приписываемого св. Беату, испанскому монаху бенедиктинского ордена, аббату монастыря Валь-Габадо в Астурии. Найден в библиотеке графа д'Альтамира и описан А. Башеленом.

От автора

к III тому

Конфискация, неожиданно постигшая I том «Зверя из бездны», задержала выход в свет III тома. Когда судьба даже исторических работ об отдаленной, казалось бы, чуждой нашему веку, эпохе начинает определяться лотерейным жребием и авосем, — обязанностью автора становится обеспечить издателю большее количество шансов, чтобы он в лотерее издания не проиграл безнадежно. Старанием этого обеспечения и задержал я «Цезаря-артиста». Так как переработку тома я делал по первой корректуре, а второй корректуры, по техническим условиям издания, иметь уже не мог, то значительная часть книги, переставленная в нее по новому плану из четвертого тома, должна была выйти вовсе без авторской корректуры, с одною типографскою. Каково это авторскому сердцу, поймет каждый литератор, а о практическом значении такого затруднения я достаточно предупреждал публику и критику в строках, предпосланных I тому. Собирался было я приложить к этому третьему тому поправки ошибок и погрешностей, замеченных мною в первых двух томах, по их отпечатании. Но время не терпит, — так что откладываю это намерение свое и выполню его уже разом для всего сочинения, после четвертого тома.

А. В. А.

Fezzano.

1911.IX. 21


НЕРОНИИ

Успокоившись за свою безопасность, Нерон — говоря острым словом Гамлета — бросил траур и надел горностаевый плащ. Именно с этих пор он уходит в то почти фантастическое дилетантство, которым, как главной целью существования, заполнилась вся остальная жизнь его. Видемейстер видит в этом странном, в особенности для государя, направлении ума Нерона вторичную стадию периодической мании — буйное помешательство. Я полагаю, что если не безумие всякий дилентализм в искусстве, литературе и спорте, в настоящее время свирепствующий в образованных классах европейского общества, начиная от нижних до самых верхних, царственных слоев его, то нет основания видеть безумие и в дилентализме Нерона. Начал он с бегового спорта. Любовь к лошадям и рысистому бегу — родовая в фамилии Аэнобарбов. Не только малюткою, но даже став императором, Нерон забавлялся с товарищами, азартно гоняя по столу игрушечные колесницы из слоновой кости: современные petits chevaux имеют, таким образом, весьма почтенную давность. Цезарь не пропускал ни одного бега в Риме, хотя бы для того надо было приехать с самой отдаленной сельской виллы. В наше время Нерон, участвуя в джентльменской скачке, быть может, стеснил бы соперников, важностью своего сана, затрудняющего конкуренцию, но никого не изумил бы. Но для римской аристократии желание Нерона участвовать в бегах на публичном ристалище было невероятным соблазном, нарушавшим все традиции хорошего тона. Сенека и Бурр умоляли цезаря отказаться от своего каприза; Нерон возражал, что все это — пустяки и римские предрассудки: состязаться конями — царственный спорт, в нем упражнялись древние полководцы, его прославляли великие поэты, он стоит под покровительством богов, часто чествуемых устройством ристалищ. Однако его уговорили забавляться своею новою страстишкою покуда хоть не публично. В Ватиканской долине был устроен частный цирк императора, куда зрители допускались лишь по собственному приглашению Нерона, с именными билетами. Вся эта комедия до мельчайших подробностей была повторена в восьмидесятых годах XIX века.

Елизавета, императрица австрийская, воображала себя великой наездницей. Она, в самом деле, прекрасно ездила верхом, но ей хотелось соперничать с цирковыми артистками и проделывать все их штуки: прыгать через обруч, жонглировать, стоя на седле, разными предметами и т. п. Сначала она выстроила для себя маленький цирк-манеж на острове Корфу, где и упражнялась в любимом своем искусстве, покуда не достигла в нем совершенства. Возвратясь в Вену, она сгорала желанием блеснуть пред публикою и была в намерении этом настолько упорна, что император Франц-Иосиф, опасаясь ее капризного нрава и какой-либо компрометирующей выходки, должен был пойти на сделку. Для императрицы сооружен был где-то близ Пратера цирк, в котором она давала полу-публичные представления парфорсной езды — для приглашенных из интимного дворцового кружка. Успех подстрекал ее все к большей и большей публичности. Число приглашенных росло день ото дня. Спектакли императрицы стали притчею во языцех. Император потребовал их прекращения. Елизавета так оскорбилась лишением этим, что покинула Вену с тем, чтобы не возвращаться в нее никогда, и, действительно, долгие годы потом вела беспокойную, скитальческую жизнь, тщательно объезжая кругом столицу своего супруга.

Точно так же и Нерон Цезарь все расширял и расширял круг и число приглашений, и, наконец, зрителем его стал весь народ римский: Нерон появился на бегах великого цирка (Circus Maximus). Сверх ожидания и к великому огорчению моралистов, народ оказался весьма доволен, что государь его питает пристрастие к тем же забавам, которая сводят с ума подданных. Нерону рукоплескали, а он, вкусив восторг аплодисментов, не пресытился ими, как надеялись при дворе, но, напротив, стал придумывать новые пути, куда бы направить свое любительство за жатвою новых лавров.

Начатый государем скандал распространился в обществе. Нерону, конечно, было скучно дурачиться одному, и те молодые люди, которые, пренебрегая старыми предрассудками, принимали участие в его забавах, получали хорошие подарки. Как водится, первой бросилась на новый источник доходности древняя оскуделая знать. Тацит, из уважения к их предкам, отказался даже упомянуть имена первых спортивных сверстников Нерона! Дион Кассий откровеннее: то были потомки Фуриев, Фабиев, Порциев, Валериев. За ними последовала коммерческая аристократия — всаднический класс, обязанный цезарям своим могуществом и развитием и потому всегда готовый плясать под дудку Палатина.

Вторым увлечением Нерона, которое для Тацита «не менее отвратительно», явилось пение и игра на кифаре. И эту страсть свою он умел красноречиво защитить от нападок Бурра и Сенеки. Разве не певец-кифарэд сам бог Аполлон, под чьим покровительством находятся музыка и вокальное искусство? Разве не в одеянии певца изображают его не только греческие, но и римские кумиры? А ведь Аполлон — божество не только первостепенное, но и пророческое: чрез его оракулы мы познаем будущее.

Как все дилетанты, Нерон получил пристрастие к устройству любительских кружков для упражнения в той или другой отрасли искусства. Театрально-музыкальный кружок он основал, придравшись к весьма курьезному поводу. К 22 годам жизни юношеский пух на щеках его вырос наконец в нечто, уже достойное названия бороды. Носить это благородное мужское украшение Нерон, однако, не пожелал, так как борода вышла, по фамильной наследственности Аэнобарбов, огненно-рыжего цвета. В честь первого своего брадобрития Нерон учредил особый праздник, Ювеналии. Начался он, как все римские игры, жертвами и торжественной процессией: августейше обритую бороду, сложенную по волоску в золотой с жемчужною осыпкою ковчежец, вынесли в Капитолий и посвятили богам. Кончился праздник театральным представлением, которое, собственно, и составило его суть. На участие в Ювеналиях была заранее открыта запись — как для охотников проявить свои сценические таланты, так и для публики. Выдумка увенчалась полнейшим успехом. Тацит с горечью жалуется на неистовство, с каким римская аристократия и высшее чиновничество, с семьями своими, без различия пола и возраста, устремилось к этой записи, и на усердие записавшихся во время репетиции к торжеству. Среди участников спектакля оказался даже один консул! Старая, родовитая матрона, несметно богатая, Элия Карелла плясала в кордебалете, назло своим преклонным годам. Некоторые, щадя сан свой и общественное положение, явились было на праздник в масках, но Нерон маски сорвал и отдал стыдливых гостей на всеобщее посмеяние. Тацит объясняет столь внезапно налетевший вихрь театральной психопатии щедрым задариванием охотников со стороны двора. Это условие, конечно, оставалось не без влияния, но еще сильнее, по всей вероятности, действовала мода, катясь и растя, как снежный ком с горы, от высот трона вниз по ступеням общественной лестницы.

Император выступил на сцену после всех участвующих, окруженный учителями пения; из них — кто ободрял его, кто настраивал кифару. Впереди шествовал, как герольд, Галлион, брат Сенеки. По театральному обычаю эпохи, заменявшему афиши, он провозгласил имя Нерона-Цезаря, как исполнителя следующего номера программы. Император приблизился к авансцене, в одежде Кифарэда, отвесил зрителям поклон и, просительно протянув руку, произнес обычное обращение к публике профессиональных актеров:

— Добрые господа и прекрасная госпожи! Удостойте вашего покорного слугу своим милостивым вниманием. Затем, после короткой прелюдии, он затянул арию об «Атис», а потом о «Вакханках».

Гастон Буассье посвятил целый маленький этюд вопросу о том, что представляли собою эти «трагедии», которые «петь» было любимым наслаждением Нерона. Вопреки исстари установленному мнению Салмазия (1588—1658), он ведет читателя к убеждению, что это совсем не были отрывки из больших трагедий, вроде «Медеи» Овидия или «Тиэста» Вария. К исполнению трагедии в латинском классическом языке прилагаются три глагола: agere (вести действие), cantare (петь), saltare (танцевать). Последним выражением, как увидим ниже, определялась исключительно безмолвная балетная трагедия пантомимов. Первым — цельные спектакли больших трагедий. Что же касается трагедий певучих, то, по предложению Буассье, они являли собою род одноактных опер-монологов, охватывающих своим содержанием какую-либо одну, сосредоточенно-сильную, психологическую ситуацию. Нам известен позднейший репертуар Нерона: «Между прочим он пел Канаку в родах, Ореста матереубийцу, слепого Эдипа, Геркулеса в неистовстве» (Светоний). Г. Буассье находит, что сюжеты эти не дают материала для целого драматического произведения, хотя, говоря таким образом, он странно позабывает Эсхила и Софокла. Исполнитель монолога, на все время его, оставался полным хозяином сцены, не имея товарищей: ансамблей не полагалось, даже дуэтов. Труднее утверждать то же самое о хоре, так как о некоторых операх, петых Нероном, известно, что масса участвовала: надо же было кому-нибудь, например, связать беснующегося Геркулеса, как того требовало действие, — но, быть может, это выполняли безглагольные статисты. Последнее сомнение, однако, не меняет дела. Пел ли хор, нет ли, важно, что ответственным лицом в пьесе оставался на сцене всегда один певец. То, что Буассье говорит об одноактной законченности подобных пьес, несомненно справедливо, но не знаю, почему он отказывает им в возможности также быть крупными обрывками из больших лирических драм? В нынешней музыке певец-декламатор (вагнеровские артисты, Шаляпин) выдвигается на первый план именно потому, что речитативный монолог становится господствующей музыкальной формой для музыкального выражения сложных психологических моментов. И как раз у нас в России приобрел он особенно широкое развитие, совершенно в том трагическом характере, как античная cantica, увлекавшая Нерона и двор его. Что такое одинокая сцена Сусанина в лесу ("Жизнь за Царя") или последовательная смена одиноких выступлений Финна, Фарлафа, Руслана, Гориславы, Ратмира во втором акте «Руслана и Людмилы», как не cantica, не «психологические монологи, исполняемые в трагическом костюме», каждый из которых должен дать полную обрисовку целого характера? В западной музыке античные выражения cantare tragediam, cantica habitu tragico canere вполне совпадают с принципами того великого драматического течения, которое, начавшись «Альцестою» и «Орфеем» Глюка, выросло, сто лет спустя, в тетралогию Вагнера. В одном отрывке из потерянного сочинения Светония Транквилла о римских зрелищах, сохраненном в греческом словаре Суиды, в свою очередь заимствующего цитату у грамматика Диомеда, весьма остроумно излагается эволюция всех театральных категорий из общего тройного зерна первобытной комедии: жеста пантомима, мелодии флейтщика и слов декламатора. «В древности все, что сейчас мы видим на сцене, заключалось в комедии, потому что и пантомим, и его аккомпаниатор-флейтщик (pythaules), и аккомпаниатор хора (choraules) одинаково участвовали в пении (canebant) комедии. Но, так как не могли же все три мастерства у всех артистов выходить одинаково удачно, то те из комедийных актеров, которые чувствовали за собою больше успеха и искусства, захватили себе первенство в художестве. Это были мимы. Отсюда вышло, что другие не захотели им уступить, и союз их распался. Потому что, как это бывает во всякой труппе, более сильные, не желая подыгрывать плохеньким, предпочли вовсе отстать от комедии. Стоило раз начать это, а там уже каждый стал в одиночку развивать свое собственное искусство, а в ансамбль комедии уже не возвратился. Указания на этот процесс мы находим в древних комедиях. В них аккомпанемент ведется парными флейтами — то одного звука (tibiis paribus), то сочетанием баса и дисканта (tibiis imparibus), то тирскими однотонными (sarranis). Потому что, покуда пел хор, актер следовал в пении хоровым флейтам, то есть хоравлам, а в своем монологе он пользовался аккомпанементом питавлов. То же обстоятельство, что аккомпанемент флейт написан то для одного голоса, то для двух, обозначает: когда звучал монолог, аккомпанировал один голос, а диалогу аккомпанировали два».

Таким образом, из разложения античной музыкальной комедии возникли три искусства:

1. Saltare tragoediam — искусство пантомимов. Художественный балет. Он вывел на первый господствующий план жест и мимику солиста, оставив в служебной тени певца-декламатора, обязанного читать пояснительное либретто (cantare ad manum haisorionis), инструментальный аккомпанемент.

2. Cantare tragoediam — искусство лирического монолога, монодическая драма, опера (canticum). Он вывел на первый план голос, речитатив, интонацию, красоту стихов, оставив служебными жест и аккомпанемент.

3. Ars choraulica et pytaulica — искусство аккомпанемента, уже при Августе выработавшее большой оркестр. Виртуозы по этой части преуспевали в жизни не меньше художников жеста и голоса. Марциал (V, 56) рекомендует некоему Лупу, выбирающему, в какую профессию ему готовить своего маленького сына:

Хочет твой мальчик познать, как делают деньги искусством?

Пусть его в школу возьмет не кифарэд, так хоравл.

Так, Нерон дебютировал в качестве оперного певца, монодиста.

Если впоследствии Нерон и усовершенствовал свои голосовые средства и развил технику аккомпанемента, то все-таки более чем вероятно, что на своем первом дебюте он пел и играл довольно скверно. Историки-аристократы сохранили память об этом спектакле, как о безобразнейшем позорище века.

Но военщина, наполнявшая партер, аплодировала, топотала, ревела от восторга — быть может, и не вовсе покупного: ведь, перед ними, в костюме актера, все же стоял государь, представитель любимой и почитаемой династии, да еще вдобавок удостоивший снизойти до личного развлечения их, своих солдат, своею собственною особою.

Бурр, по званию преторианского префекта, наблюдал за военною публикою, подмигивал ей, когда надо было рукоплескать, и следил, чтобы кто-нибудь откровенный не вздумал сдуру, сохрани Бог, вообразить себя в настоящем театре, зашикать плохому актеру, позабыв в нем императора. Сам он морщился, но хвалил Нерона. Сенека даже и не морщился: стоя на сцене рядом с императором, он суфлировал державному актеру его роль. Великий философ к этому времени, кажется, потерял уже способность не то что негодовать, но даже изумляться внезапностям, цепью которых сделала его жизнь капризная воля Нерона. Хороня в вечность отходящий день, Сенеке оставалось лишь гадать с любопытством о следующем: в какой-то новой глупости заставит завтра мой всемогущий воспитанник принять благосклонное участие мою мудрость? Итак, Бурр хвалил, Сенека хвалил, солдаты кричали, — было от чего раздуться горою самомнению молодого дилетанта. Чтобы обеспечить Нерону овации и впредь, завели нечто вроде артистической опричнины: клаку из 5.000 человек, набранных из молодежи всаднического сословия, — все люди — кровь с молоком. Одни вступали в эту шайку с честолюбивым расчетом стать ближе к особе государя, чаще попадаться ему на глаза и — авось, повезет! — случаем сделать карьеру. Других притягивала веселая жизнь Палатина, его пиры иженщины. Кроме рукоплесканий цезарю и прославления его голосовых средств, опричники-клакеры не имели прямых обязанностей, — служба, следовательно, была не трудная, а выгоды приносила огромные и карьеру открывала верную: награды и почести сыпались на этих дармоедов дождем: — «как бы за доблесть». Звали их августанами, augustani

Название этой клакерской шайки часто давало повод беллетристам, посягающим на сочинение романов и повестей из римской жизни, смешивать ее с августалами, Augustales полу- религиозным союзом монархистов, объединившихся вокруг императорского культа и его именем. Это — организация присяжных партизанов династии, перенесших на нее центр государственной религии: союз «истинно»- римского народа. Важная политическая роль августальства в государственном строе и общественном быте Рима вынуждает меня остановиться на определении и значении августалов подробным и довольно обширным отступлением.

19 августа 14 года по Р. X. в Ноле, значительном городе Кампании, скончался на 76 году жизни замечательный человек, которому суждено было оставить имя свое и фамилию на все века и для всех народов нарицательным символом высочайшей земной власти — абсолютной и богоподобной. Умер принцепс народа римского, император Цезарь сын Божественного Октавий Август (Imp. Caesar Divi F. Oct. Augusus). Символическое наследство, завещенное миру этим государем, сложилось тем страннее, что, как мы знаем, сам он не был ни абсолютным монархом (строго говоря, даже не быт и монархом), ни предъявлял кандидатуры в живые боги, как делали это разные восточные цари, имена которых, вопреки их божеству, в большинстве сохранились только в памяти немногочисленных ученых специалистов, а то и вовсе не сохранились. Человек этот был далеко не гений, но игра стихийного классового перемещения поставила его в центр гениального исторического переворота. Всю жизнь свою Август то и дело заявлял себя наследником всевозможных и разнообразных исторических властей, изживших свою силу, смысл и значение. В числе этих великих наследств, на его долю выпало погасить в кровопролитных войнах остатки римской аристократической республики, а тем самым — задавить, выроставший на ее почве, сеньерский феодализм. Битва при Акциуме (31 г. Р. X.), окончательно решившая эту задачу, сделала Октавия хозяином и Рима, и мира. Власть свою сдержанный и осторожный победитель принял с величайшей осмотрительностью. Из ряду вон счастливый воин, всем своим величием обязанный мечу, он однако, с этого момента, в продолжение 45 лет, стремится к тому, как бы ему сократить военное напряжение государства и понизить в нем повелительное значение солдатчины. Задача и требование времени, а следовательно и Августа, потому что он всегда и всюду шел за временем, — превратить империю из великого военного лагеря в великий гражданский союз, умиротворить железный век, обессиленный выпущенной из всех средиземных народов кровью, и положить начало новому государственному строю крепкого единовластия, опертого на численный, материальный и духовный рост новой римской демократии. Следить за сознательной, а еще чаще бессознательной, работой Августа на этом поприще не входит в задачу моего очерка. Творил не он, творили время, обстоятельства, потребности полуистребленного, а в остатках своих переутомившегося, до вырождения доведенного, Рима и освежающие, целительные волны нового плебса, хлынувшего в недра его, через либертинат. Когда изучаешь Августовы реформы, удивительно и поучительно видеть, как этот великий маленький человек, даже в самых решительных движениях своей твердой воли, уподоблялся щепке, несомой течением. Как жизнь заставила его провести множество таких мер, которые были ему лично противны до глубины души. Как средства, которые он, аристократ, ханжа, капиталист и консерватор, воображал сдерживающими и охранительными, становились, естественною силою вещей, факторами общественной демократизации. Как он убил религию, думая ее воскресить; как он разорил и погубил родовую аристократию, думая возвеличить и обогатить ее остатки; как он воображал упрочить брак и законное деторождение, а принужден был легализировать конкубинат; как он мечтал и напрягался, чтобы сберечь национальный Рим, а выростил Рим интернациональный; как он, насадитель буржуазии, расплодил Lumpenproletariat и оставил наследие безвыходных счетов с ним не только всей своей династии, но и всей будущей императорской череде. Но, как бы то ни было, когда великую царственную щепку домчало к смертной бездне, и Август навсегда закрыл глаза в кампанском городе Ноле, цели его внешним образом были достигнуты, и народы, действительно, рукоплескали сыгранной им мировой комедии. Он оставил государству мир, который, правда, потом оказался страшнее всякой войны: лицемернейший политический строй со старыми республиканскими масками на новой демагогической тирании, — показную и бессильную конституцию диархии, которая каждого нового государя в несколько лет, а то и месяцев, доводила до совершенного презрения к всевластному, якобы, закону и обращала от довольно доброжелательных начинаний (Тиберий, Калигула, Нерон) к безумию власти, слыханному разве в восточных деспотиях. Этому человеку как будто все и всегда удавалось, а в конце концов не удалось решительно ничего из того, о чем он, действительно, страстно мечтал. Полвека хитрил он и интриговал, чтобы укрепить в Риме династическую идею, — и что же? Передать правление он должен был нелюбимому пасынку, а династическую идею-то хотя укрепил, но его династии достало всего на 55 лет (да и то Тиберий и Клавдий ему, по крови, чужеродные). А там даже самая фамилия Caesar перешла к случайному удачнику, генералу из плебеев, Флавию Веспасиану, и стала она летать с рода на род, из страны в страну, от народа к народу, веками искажаясь в варварских произношениях, пока не осталась — девятнадцать веков спустя — «царем» у славян и «Kaiser»'ом у немцев. Латинские народы, родные Августу, утратили «Цезаря» даже как символ власти. И только иногда в итальянском простонародье еще звучит это громкое имя, как титул... австрийского императора!

Процесс вбивания в Рим династической идеи проводился Августом, как любимое дело, с обычной ему последовательной осторожностью, чтобы не перепугать общественного мнения откровенным насилием власти могущественной, но новой, непривычной и, быть может, непрочной, над народовластными традициями призрачной республики. Август умер, обеспечив роду своему, что государи римской республики будут избираться из фамилии Цезарей, но не посмев и заикнуться о наследственном преемстве верховной власти. А из последующих Цезарей ни один не был способен продолжить Августов труд по укреплению династического начала. Ядовитый умница Тиберий просто не хотел, потому что терпеть не мог всю свою фамилию и истреблял ее, как только мог. Калигула, наоборот, фамилию свою слишком любил, но он был сумасшедший и скоро погиб жертвою заговора Кассия Хереи. Династические заботы, внушенные Клавдию вольноотпущенниками после убийства Мессалины, повели только к тому, что, когда Клавдий был отравлен, власть досталась не сыну его Британику, а приемышу Нерону, урожденному Л. Домицию Аэнобарбу. И последний, наконец, окончательно позаботился, чтобы Августовой крови ни капли не осталось на свете; передушил и перерезал все остатнее потомство первого императора, включая и самого себя. Казалось бы, в Нероне умер последний Цезарь, последний Август. Однако, первое, что делает на прахе павшей династии новоизбранная торжествующая династия, — спешит связаться со старой, разрушенной, обесславленной, узурпируя ее фамилию, как титул законной власти, а имя ее основателя, как священную прерогативу.

Разгадка такого цепляния новой любимой династии за старую ненавистную скрывается во многих причинах, но, главным образом, в той связи фамилии Цезарей с народной религией, которую успел установить Август за 45 лет своего безусловного главенства над римскою республикою, в искусно привитой народам империи привычке почитать Цезарей родом, призванным к власти провиденциально или, как впоследствии создалась формула самодержавия, — «Божьей милостью». В числе многих других своих социальных строительств, Август почитается также восстановителем древней римской религии. В действительности, и здесь над ним тяготела обычная судьба его учреждений: он восстанавливал формы и обряды, но разрушал суть, вводя в религию, в качестве центральной опоры, совершенно нерелигиозное начало — политическую дисциплину пресловутого «императорского культа».

Я совсем не собираюсь погрузить здесь читателя в глубины огромной темы императорского культа, тем более, что нам еще придется надолго окунуться в них, когда мой труд коснется начальных дней христианства (см. том IV). Сейчас я намерен коснуться только одной стороны его общественно-политического влияния: роли, которую сыграл он в мирном завоевании Рима династией Цезаря, и средств, которыми проведена была эта роль. Когда человек XX века оглядывается на любопытнейшее явление «императорского культа», оно по первому взгляду, представляется ему языческим раболепством столь грубого и первобытного типа, что почти непостижимым кажется, каким образом мирился с подобной нелепостью здравый смысл столь умного и культурного народа, как римляне в века империи? Но, изучая организацию императорского культа, мы мало-помалу теряем самодовольное презрение к его языческой нелепости. Не потому, чтобы разуверились в последней, а потому, что — чем дальше всматриваемся, тем к большему приходим разочарованию в нелепостях позднейшей европейской тактики по этому вопросу, тем ярче сказываются следы умершего культа Цезарей и в средних веках, и в новых, и в новейших, и в самоновейших. Христианство победоносно сломило и вымело из мира тысячи «мертвых богов», но склонило голову пред этим. Триста лет оно осыпало бога- цезаря всевозможными протестами и оскорблениями, тысячами жизней гибло за вражду к нему на кострах и плахах, на крестах и в цирках. В вековой борьбе ему удалось разрушить мифологию культа, но не его авторитет. С последним ему пришлось замириться на компромиссе, в котором перевес остался таки, в конце концов, на стороне старой власти. Так прочно и наглядно остался, что, входя в фазис государственной дисциплины, христианство само выработало и поставило на главу своего политического бытия символ государя «Божьей милостью», отличенный от римского Цезаря лишь потерей нескольких старых титулов и прибавкой нескольких новых, но вооруженный властью гораздо сильнейшей, чем даже раньше, в языческом фазисе. Сто лет спустя после Миланского эдикта, императоров еще титулуют в письмах — «ваше божество» (Numen vestrum) и «божественный» (divinus). На Равеннской мозаике имена Константина, Феодосия, Аркадия, Валентина, Грациана, Константина сопровождаются эпитетом divus, т.е. «человек, сделавшийся богом», «божественный» (в отличие от deus, бог, рожденный богом, бог по природе самой). Сравнительно с недавним языческим апофеозом, это пожалуй, даже шаг вперед, а не назад, ибо в язычестве далеко не все императоры подряд попадали в разряд divi. Первый век, допустивший на Олимп из пяти Цезарей только двух, считался в апофеозе не только с верховной властью, но и с нравственной личностью. Четвертый объявляет верховную власть огулом божественной и апофеозирует, закрыв глаза на этику, подряд. Divus до такой степени сливается со значением «умершего принца», что встречается у христианских писателей даже при имени... Юлиана Отступника! Еще при Константине, христианин-астролог Фирмик Матерн придумал формулу императорского величия, какая и не снилась языческим льстецам: он объявил гадание об императоре, — оно считалось государственным преступлением — не столько опасным, сколько недобросовестным, потому что судьба императора исключена из звездного закона, — она выше звезд и младших небесных сил, ими управляющих. Гений, живущий в императоре, равен духам-космократорам, то есть архангелам. (См. том I, глава «Звездная наука».)

«В римском мире публично обожествляли императоров умерших, а также легко возникали частные, интимные культы императоров живых. Благодаря этому, как в Риме, так и провинциях возникло много коллегий и частных обществ, посвященных императорскому имени. Обыкновение обожествлять людей связано с чисто римским культом Манов, Ларов и Гениев. Но значительность и размеры, которые принял культ, ясно выдают влияние восточных обычаев, — политические события легко и быстро перенесли их на почву империи. Обычаи эти сложились в царстве Диадохов и главным образом в Египте в эпоху самого глубокого неверия. Они имели последствием организацию в провинциях культа Цезарей по греческому образцу, а затем провели этот культ и в самый Рим. В один прекрасный день деспоты увидали пред собою, в лице своих подданных, расу достаточно оподленную, чтобы боготворить господ своих: блестящее доказательство, что религия римская разрушилась до основания. С каким бы смирением ни принимал Август божеские почести, он уже тем, что заставил дать себе имя Августа (буквально: «сверх-человек», от augeo, увеличиваю, умножаю), показал, что с точки зрения политической, он придал решительную важность возвышению особы императора над прочими смертными; ибо этот титул возвещал во всеуслышание, что государь есть существо, высшее своих подданных и отличной от них природы. По смерти Октавия императорский культ, до сих пор терпимый только в провинциях, начал понемногу преображаться в государственную религию» (Марквардт).

Простота и естественность, с которой свершилась эта замена, то есть императорский культ подменил собою упалую религию и стал на ее место, — воистину поразительны и поучительны. Из приведенных строк Марквардта ясно определяется в императорском культе взаимодействие двух влияний: провинциально-восточного и ультра-национального, «истинно-римского». Первое принесли с собою волны нового плебса и войска генералов-конквистадоров, завоевавших Элладу, Сирию, Египет. Но вряд ли оно оказалось бы достаточно сильным, чтобы укорениться, если бы не встретило благодарной почвы во втором, местном влиянии. Развитой и привычный, философской софистикой разработанный, восточный культ государя-бога привился к вековому, темному, первобытному культу римского простонародья и, слившись с ним в выгоднейшую политическую систему, создал привычки и обычаи, сперва равные повелительным законам, потом возведенные в степень государственных законов.

Когда Марквардт говорит «о расе, достаточно оподленной, чтобы боготворить господ своих», он употребляет аристократический язык римского старо-республиканского предрассудка. Раса осталась как раса, не хуже и не лучше, чем прежде и после. Если здесь возможно употребить слово «подлый», то лишь в том смысле, как оно употреблялось в крепостном XVIII веке: «подлый народ» = «подлеглый» = «простонародье», а отнюдь не в смысле нравственной его оценки. При том виде, вкрадчивом и осторожном, как римскому народу предподнесены были первые опыты Августова культа, совсем не надо было народу быть в состоянии совершенного нравственного упадка, чтобы помириться с ними и принять их.

После битвы при Акциуме было постановлено сенатом ввести почитание «Г е н и я Августа» в исконный римский культ ларов. Это значило: объявить неведомого, безымянного бога, под покровительством которого живет и действует Август, — его небесного патрона, или, говоря по нынешнему, его угодника, его ангела-хранителя, — государственным божеством, народным святым. Здесь, как читатель видит, нет еще и тени обоготворения личности Августа во плоти и крови. Сенат просто учреждает новый табельный день, — именины государя, — и делает предписание, чтобы изображения государева святого имелись в каждой общественной и частной божнице (sacrarium) наряду с изображениями ларов, гениев-покровителей домашнего строя.

Что касается последнего, кто не знает и не употребляет слов «пенаты», к «нашим пенатам», «Эсхин возвращался к пенатам своим» (Жуковский), «лары и пенаты», бессознательно отдавая тем дань давно умершему культу, равно как отдает ее еще более бессознательно всякий итальянец, который употребляет в речи глагол penetrate, а француз — глагол penetrer (проникает во внутрь). Пенаты (от penus, кладовая) — гении хозяйства, блюдущие запасы харчей и прочего благосостояния внутри дома. Если их перевести на поздний демонологический язык, это будет наш домовой, поскольку он хозяин и блюститель зажитка семьи, а в христианской мифологии их функции приняли хозяйственные и подобно римским пенатам — по большей части парные святые, как Фрол и Лавр, Косьма и Дамиан, Борис и Глеб и т.д.

Иная идея положена в основу культа ларов. Римляне верили в бессмертие души, как и в то, что смерть совершенствует человека в кротость и могущество божественности (dii manes). Семейный культ мертвых — из древнейших римских. Возник он у могил внутри самого дома, как первоначально хоронили римляне своих покойников, но законы XII таблиц запретили этот обычай. Вместе с тем, те же XII таблиц одухотворили старый, грубый, конкретный культ, введя в него правовую абстракцию — jus manium, т. е. погребального ритуала, который превращает мертвеца в божество. Так узаконился и получил отвлеченное обобщение стародавний культ, по-видимому, этрусского происхождения. Семейным ларом (lar familiaris) почитался первый домовладыка, основатель фамилии: «творческая сила, которая положила начало роду и блюдет, чтобы он не угас» (Марквардт). Поэтому, — в противоположность пенатам, которых множественная форма penates заставляла римских ученых спорить, как было единственное: penas или penatis, — в каждом доме был только один лар. «Возвратиться домой», в фигуральной передаче домашнего культа, redire ad penates suos или redire ad larem suum. Из этого краткого описания легко видеть, что римский лар — близкая родня славянскому чуру, как изобразил его, по обыкновению, картинно и сжато, в своем «Курсе русской истории» В. О. Ключевский.

«Тот же обоготворенный предок чествовался под именем чу- ра, в церковно-славянской форме щура; эта форма доселе уцелела в сложном слове пращур. Значение этого деда- родоначальника, как охранителя родичей, доселе сохранилось в заклинании от нечистой силы или неожиданной опасности: чур меня! т.е. храни меня дед. Охраняя родичей от всякого лиха, чур оберегал и их родовое достояние. Предание, оставившее следы в языке, придает чуру значение, одинаковое с римским Термом, значение оберегателя родовых полей и границ. Нарушение межи, надлежащей границы, законной меры мы и теперь выражаем словом чересчур; чур— мера, граница. Этим значением чура можно, кажется, объяснить одну черту погребального обряда у русских славян, как его описывает Начальная летопись. Покойника, совершив над ним тризну, сжигали, кости его собирали в малую посудину и ставили на столбу на распутьях, где скрещиваются пути, т.е. сходятся межи разных владений. Придорожные столбы, на которых стояли сосуды с прахом предков, — это межевые знаки, охранявшие границы родового поля или дедовской усадьбы. Отсюда суеверный страх, овладевавший русским человеком на перекрестках: здесь на нейтральной почве родич чувствовал себя на чужбине, не дома, за пределами родного поля, вне сферы мощи своих охранительных чуров».

Ключевский употребил слово «чур» во множественном числе: чуры. Lar имеет также множественное число — lares, lases, но, в таком случае, эта множественность относится не к одному дому, а к союзу нескольких ларов из нескольких семейств. То, что Ключевский сказал о перекрестках, приходится здесь чрезвычайно кстати, так как римлянин рассматривал перекресток — в городе ли, в поле ли — как нейтральное место между прилежащими владениями, место соседской сходки живых домохозяев, а, следовательно, почему же не быть ему и местом единений домохозяев мертвых, т. е. ларов? И вот перекрестки (compia), становясь под охрану ларов-соседей, мало-помалу вырабатывают особый, уже не домашний, а союзный, общественный культ соседских, смежных, перекрестных ларов (lares comppitales). Социальная идея, его оживлявшая, придала ему быстрое развитие и, вскоре, огромное значение. В конце республики, городские lares compítales или lares vicorum (уличные лары) объединяют своим культом целые кварталы. Их храм, часовня или просто жертвенник на перекрестке (compita, sacella) приобретает значение как бы приходской церкви, а самый перекресток — «погоста», разумеется, не в нынешнем его значении «кладбища», а в старинном — гостинного, торгового места, базарного, ярмарочною сходбища. И, как в старой Руси погост-базар переродился, через погост-приход, в погост-сельскую волость, так и compita римские, выработав вокруг смежных ларов религиозные товарищества, затем, естественной эволюцией, начали перерабатывать их в политические кружки и союзы. Как всякое религиозно-обрядовое общение, они должны были отличаться духом консервативным и, в эпоху Юлия Цезаря, вероятно, чересчур ярко выказывали свои старо-республиканские аристократически-феодальные симпатии, потому что диктатор нашел нужным их распустить. Но то, что создалось веками, не может быть уничтожено одним манием державной руки, хотя бы и гениальной руки Юлия Цезаря. Тем более, что он мог запретить организации, но не в состоянии был, конечно, да и не посягал уничтожить самый культ. Август, пришедший к власти с программою не реформ, но reipublicae constituendae causa, для того, чтобы упорядочить республику и сплотить и сохранить, сколько позволит перемена времен, ее национальные начала, не имел никакой надобности воевать с культом, неудобным для реформатора и новатора, вольнодумца и демагога Юлия. Напротив, — консерватор и суевер, мастер выбирать господствующую струю современного течения и мчаться на ней к успеху, — Август нашел эти старо-республиканские, «истинно-римские» приходы прекрасными проводником для своих государственных и династических целей, лишь бы они продолжали быть ему преданными и послушными, лишь бы организация сосредоточилась в руках или под контролем нового правительства.

Храмы, часовни и жертвенники (sacella) перекрестных ларов обязательно имели изображения двух воображаемых ларов. Теперь любезность сената внесла в эти святилища еще третье изображение — Августова гения, угодника, ангела- хранителя. Народ принял новшество легко. Во-первых, потому, что Август, как умиротворитель государства, был в это время очень популярен; во-вторых, потому, что народ был благодарен ему за восстановление своих по-квартальных корпораций; в-третьих, потому, что в поклонении гению принцепса не находил ничего необыкновенного. Клиент клянется гением своего патрона, раб — гением своего господина. Если республика становится как бы патронат Августа, то для нее, как великой коллективной его клиентуры, естественно почитать его гения. Это опять таки не боготворение человека. Подобный вид почета переживают в христианстве не только все государи, потому что иконы тезоименитых им святых обязательно имеются в каждой церкви, школе, богоугодном заведении, но и разные, более или менее именитые и заслуженные представители всевозможных коллективов административных , общественных, образовательных, коммерческих, промышленных. Если, скажем, компания Ярославской железной дороги поставила в московском своем вокзале икону св. Саввы, имя которого носит основатель дороги Савва Ив. Мамонтов, это не значит, чтобы сказанная компания канонизировала Мамонтова и признала его своим святым. Так точно и римский народ принял в свои божницы совсем не Августа, но Августова гения, и образ был не Августов, но — Августова гения.

Были однако и существенные разницы с современностью, которые сказались не в момент учреждения этих религиозных новшеств, но в их процессе и правильно рассчитанных результатах.

Современные религии избегают делать священные изображения слишком схожими с живыми лицами. Настолько, что сейчас подобные иконы если иногда и пишутся, то — в совершенной интимности, не для публики. Но в латинском искусстве эта реализация абстрактной святости в конкретную лесть широко развилась, начиная с веков Возрождения, да и до сих пор гораздо больше распространена, чем в России. Однако, и у нас прежде, под византийскими и латинскими примерами, она была в большой моде. «Наши новейшие художники начали с того, что архистратига Михаила с князя Потемкина-Таврического стали изображать» (Лесков). Еще недавно много шума наделало открытие в Грузине образа Божьей Матери, оригиналом для которого послужила пресловутая Настасья Минкина. В домашних церквях, в облагодетельствованных монастырях и т. д. подобных интимных изображений скрывается много. Но Рим этой скрытности не придерживался. Воображая божественное начало, движущее таким же человеком, весьма конкретно, Рим лепил его, писал, высекал из мрамора или отливал из бронзы именно в образе этого самого человека, лишь несколько идеализируя его черты. Как образцы такой удивительно красивой, но ограниченной, удержавшей земное сходство, идеализации достаточно будет напомнить хотя бы знаменитый ватиканский бюст Августа, неаполитанского Нерона в виде Аполлона Кифарэда, Коммода в виде Геркулеса в Капитолии. Таким образом, в течение 35 лет, лицо и фигура Августа стояли божеством пред народом римским во всех святилищах и на всех перекрестках, впиваясь в зрение и воображение, тогда как утренняя и застольная молитва к трем ларам, вместо прежних двух, врезывала имя Августа в память и постоянную привычку религиозной мысли. В результате, конечно, зримый образ победил незримый. К концу правления Августа о гении Августа помнило только незначительное число философски образованной интеллигенции, которая была глубоко равнодушна к вопросу, кто бог — Август или гений его, так как одинаково не верила ни в Августа, ни в гения. Для масс же гений давно слился с личностью самого императора. Последние предсмертные годы Августа полны просьбами от городов, народов и обществ об его личном обожествлении, о сооружении в честь его храмов и т. п. Он не позволял ничего подобного в Риме, но разрешал в провинции, — однако, очень хорошо знал, что, по смерти, будет обожествлен и в Риме. Громадно длинный и образноумиротворительный срок его правления очень содействовал тому, что слово Август запечатлелось в умах человеческих так выразительно, памятно и, согласно смыслу его, священно.

Итак, Август ввел себя в простонародную религию, или, если лучше хотите, в приходчину, в церковно-обрядовый союз общественных низов, и сделал имя свое ее постоянной и крепкой привычкой. Чтобы поддерживать в римской приходчине неизменно цезаристическое настроение, он несколько изменил старый строй этой приходчины. До Юлия Цезаря последняя обнаруживала свою деятельность празднеством Компиталий, которым заведовали выборные участковые старосты (magistri vicorum), — притом, не в качестве городских чиновников, но — как нарочная комиссия сведущих и излюбленных людей от обывательства: magistri collegiorum. Так как эти коллегии широко пользовались для услуг по праздничной организации рабами — элементом, у римского правительства всегда заподозренным, — то, уже задолго до падения республики, сенат видел в них политическую опасность, а авантюристы, вроде Клодия, политическое подспорье. Юлий Цезарь, сам опытнейший демагог, а потому знаток и ценитель демагогических средств по достоинству, думал, как сказано выше, покончить с Компиталиями и в том, и в другом смысле: отказался от подспорья и погасил опасность. Август никогда не отказывался от подспорий, а всегда их искал и, найдя, приобретал с уступочкою, обглаженными.

Розы — может быть, тряпичные, но без шипов; вместо жеребца — меринок, зато не понесет и не забрыкает. Когда Compitalia понадобились Августу, он вернул их народу, но, вместо выборных коллегий, дал им выборную полицию. Сохранил митинги, но председателями посадил полицейских приставов. Так как город, в это время, разделен был административно на 14 частей (regiones) и 265 кварталов (vici), то в связь с этою полицейскою реформою поставил Август и реформу Компиталий. Религиозный приход совпал с полицейским участком. Начиная с 747 г. римской эры (7 до P. X.), каждый vicus выбирал 4 магистров, т.е. старост. К их религиозным обязанностям прибавлена была организация пожарной помощи, для чего и дано было в их распоряжение по нескольку государственных рабов (servi publici), а в культ введена была патронесса противопожарной помощи, богиня Stata Mater. Во время игр (ludi compitalicii) участковые старосты носили мундир государственных чиновников (претексту) и имели выход с двумя ликторами. Начальством их были начальники частей, которые, в пределах, конечно, Августова произвола, назначались по жребию из преторов, эдилов, народных трибунов. Без разрешения частных приставов, приходские старосты, вероятно, могли не много: по крайней мере, заведывание и охрана святилищ — постройка, перестройка — были поставлены всецело под контроль первых. Таким образом, кроме официальной своей полиции, Август получал в городе еще вторую полицию, с религиозным оттенком. 1060 блюстителей нравов и политической благонадежности рассеялось в классе, наиболее нужном династии, ибо на нем приходилось ей строить свое благополучие, ибо из него создавался новый цезаристический плебс: в классе вольноотпущенников. В сохранившихся памятниках число либертов, в составе приходских старост, совершенно подавляет число свободнорожденных: на 275 первых приходится лишь 36 вторых. Такое огромное преобладание показывает, что ради либертов и преобразовано было старое народное учреждение, на них оно и рассчитано. «Egger вычислил, что более двух тысяч человек самого низкого происхождения, большей частью рабов и вольноотпущенных, принимали ежегодно известное участие в правлении императора и, таким образом, брали на себя обязанность защищать его» (Boissier). Это связь демагогической тирании не только с рабочим пролетариатом, но и с Lumpenproletariat’ом: амуры бурбонского абсолютизма с неаполитанскими ладзарони, поиски патриотизма на городском дне. Свободнорожденные попадали в старосты только случаем, либо там, где либертов было меньшинство и некого из них было выбрать. Понятно, для свободнорожденного magister vici не карьера, ибо ему открыты honores, общественные должности. Он может принять избрание, как почет со стороны соседей, подобно тому, как русский домовладелец-дворянин или чиновник может принять избрание в церковные старосты. Но, если бы статистически исследовать сословный состав церковных старост в России, то вряд ли число дворян, чиновников, вообще, «благородных» (именно, значит, ingenuorum) явится в менее скудном отношении к числу крестьян, мещан и купцов, вышедших из первых двух сословий, чем отношение свободнорожденных magistri vicorum к вольноотпущенным.

Я уже неоднократно касался этого сословия, рост которого в веке Августа является замечательнейшим и наиболее существенным социальным явлением эпохи. Причины этого роста рассмотрены уже мною в другом месте (см. том II). Здесь достаточно будет повторно констатировать его факт. Со дна государства поднимается новый обширный слой, состоящий из ремесленников, мелких и средних купцов, а также представителей интеллигентно-рабочих профессий: врачей, учителей и т. п. Слой этот тискается в пласты государства, стараясь найти себе в нем место. Но формы старого республиканского строя, сохраненные Августом, места ему открыть не могут: либерт — полуправный, временнообязанный человек; для него закрыта — основное право римского гражданина — лестница общественных должностей. Между тем новое правительство не могло не заметить, что если кому оно нужно, так именно этому классу, и если ему кто нужен, так именно этот класс. Демократический, но нуждающийся в крепкой и постоянной власти, которая гарантировала бы спокойствие его добыч и промыслов; ненавидящий память аристократической республики, при которой он был ничто, и весьма благодарный принципату, который его двинул в жизнь; бойкий и кипучий по роду своей подвижной деятельности, но индифферентный политически и, при мало-мальски порядочном житье-бытье, добра от добра не ищущий; следовательно, склонный к консерватизму «железной руки в бархатной перчатке», охотник до маленьких реформ, но боящийся паче огня революций, во время которых трещат кредиты, начинается заминка в делах, падают спросы и производства, растут банкротства. Наконец, что тоже очень важно, класс новый, космополитический, органически лишенный старых римских традиций, но очень желающий быть римским, «истинно-римским», а потому крепко и любовно приемлющий Рим в том времени и виде, как его исторически застал и нашел себе выгодным. Ubi bene, ibi patria. Но bene — в Риме, при наличном порядке вещей, значит, Рим и есть partia, и за порядок его вещей надо держаться обеими руками, ибо в нем — и Фортуна, и карьера. И вот, куда ни погляди, — все иноплеменные «патриоты своего отечества» — нового, всеобщего римского отечества, в котором утонула их забытая, далекая, варварская родина. Их сделал Рим Цезарей — и они, в самом деле, любят Рим и Цезарей, любят с необыкновенной ревностью, суетливостью, показностью, с азартным, можно сказать, наскоком и крикливостью.

Правительство принципата охотно пользовалось людьми из этого, ему полезного и естественно союзного, класса, создавало из него свою дворцовую бюрократию, часто доводило иных удачников на посты величайшего государственного значения. Но оно бессильно было превратить либертов из худородных в благородных, а следовательно, открыть им дорогу к магистратам. Консервативное предубеждение римлян в этом отношении было настолько велико, что власть не смела и пытаться на реформу. Да и не хотела, потому что, если демократическая половина цезаризма говорит в таких случаях за, то аристократическая немедленно высказывается — против. Ему нужен фактор, талантливый и преданный, но — в черном теле, не ровня. Создатель класса вольноотпущенников, Август, в то же время, усиленно издавал против них ограничительные законы. При Клавдии вольноотпущенники управляли государством. Нерон, путешествуя, оставлял в Риме вольноотпущенника Гелия своим наместником с неограниченными правами. Но класс оставался, по-прежнему, худородным, и, по-прежнему, принимались меры, чтобы он не смешался в правах своих с классами благородными, т. е. свободнорожденными, ingenui. Как было уже говорено однажды, это — почти та же эволюция, какую в Московском царстве прошло сословие дьяков, вышедшее в XIV — XV веках из рабов, а к концу XVI и в XVII сделавшееся душою и силою всей административной машины. Но — даже внук дьяка, хотя бы и думного, еще почитался в боярстве выскочкою, с пятном на родословии (Сергеевич).

Попадая в затруднения между старыми народными привычками и новыми государственными потребностями, римский принципат никогда не становился на путь крутых социальных реформ, а старался восстановить нарушенное равновесие компромиссами: старому оставить весь вид ненарушимости, а новому открыть искусные лазейки к фактическому нарушению, или, наоборот, оставить за старым фактическую ненарушимость, окружить новое обманными декорациями и бутафорией нарушения. Рядом подобных компромиссов той и другой категории обусловились и правительственные отношения к классу вольноотпущенников. Но, ласкал ли либертов цезаризм с задним расчетом себе на уме, преследовал ли их бумажными угрозами, подмигивая сквозь пальцев, что, по нужде, мол, закону перемена бывает, — в том и другом случае, компромисс шел неизменно к выгоде цезарей.

Когда умер Август, апофеоз его, т. е. признание святым, богоравным, divus, совершился без всякого затруднения, единодушным желанием, лишь узаконившим, собственно говоря, суеверие, которое, при жизни Августа, впитывалось в народ, как обычай. Это был уже второй святой государь, которого давала Риму фамилия Юлиев. В течение 45 лет своего правления, Август употребил немало усилий для того, чтобы озарить род свой светом мистического предназначения к власти над Римом, в чем ему усердно и убежденно помогали языки и зеркала общества — поэты-цезаристы, как Гораций, Овидий и, в особенности, Вергилий. С их помощью, поддерживаемый теологами, вроде Атея Капитона, М. Т. Варрона и др., он воскресил легенды, связывающие его род с благочестивым Энеем, богиней Венерой и т. д. Как возобновителю государства, ему очень хотелось принять, вместо Октавия, имя Ромула, но он не посмел, опасаясь, не понял бы это народ за намек, будто он стремится к ненавистной Риму царской власти. Не смог быть Ромулом, — стал Августом. Но больше всех легенд и мифов помогла ему историческая память его великого усыновителя и дяди, Юлия Цезаря, чья громадная личность так поразила народное воображение, что — за исключением Карла Великого, нашего Петра и Наполеона I — подобных впечатлений уже не отразили грядущие века. Апофеоз Юлия Цезаря — единственный в истории императорского культа, который говорит о дружном, экстатическом народном порыве, о необходимости, сложившейся таинственной логикой масс и вмешательством кстати даже самой природы. Известно, как на руку оказалась династии Юлиев комета, засиявшая на небе вскоре по убиении Юлия Цезаря. Октавий недаром поместил ее образ на шлем свой, — он выиграл ею больше побед, чем даже счастливым своим мечом. Став Августом, он скромно отвергал божественные почести, но никогда не забывал поместить в титуле: «Divi Filius» — «Сын бога», — и эта памятка служила ему гораздо лучше, чем играть роль живого бога самому. В результате всей этой систематической агитации, по смерти и апофеозе Августа, наряду с прямым и официальным культом его, возникает в Риме, в том же 14 по P. X. году, религиозный орден — sodales augustales — посвященный культу самой богородящей Юлианской династии (gens Julia). Учреждением его обслуживалась императорская идея в избранных верхах общества. Коллегия ордена состояла из 25 членов (decutiones): 21, действительные, избирались по жребию из первых вельмож государства, 4 почетных приглашались из членов императорской фамилии. Первыми почетными декурионами были Тиберий, Друз, Клавдий и Германик. Впоследствии число членов было доведено до 28, выше чего уже не поднималось. Орден уравнен был в почестях с четырьмя древними и величайшими жреческими коллегиями античного Рима (quatuor summs или amplissima collegia): с понтифами, авгурами, квиндецимвирами (XV viri sacrorum) и трапезниками (epulones).

Факт возникновения ордена Юлианцев именно по смерти Августа вполне логически и истинно римски сочетается с тем обстоятельством, что в лице Августа кончилось мужское поколение Юлиев, — он был последний в ней paterfamilias, хранитель родовой религии (sacra gentis) и исполнитель ее таинств. Родовых религий (sacra gentilicia) было в Риме много, и некоторые из них приобрели публичное значение, напр, религия рода Валериев, из которой вышли знаменитые «Столетние игры» (Ludi saeculares) (см. том I). Понятно, что родовая религия могла существовать только, покуда существовал род. С истощением последнего, государство не могло поддерживать обрядов родовой религии. Но оно старалось сохранить, по крайней мере, те из них, которые приобрели общее признание, сделались sacra publica, сохранив, однако, память, что, по происхождению, они — sacra gentis, а за членами рода — привилегию их жреческого исполнения. В видах такого сохранения, как скоро род начинал истощаться, в среду его вводили чужеродцев и тем перерабатывали род в религиозное братство, gens в sodalitas. Если же дело шло не о спасении старого, угасавшего родового культа, но о возникновении нового, то учреждали новую sodalitas, поручая ее на первых порах преимущественному патронату той или другой фамилии, связанной с новым культом какими-либо историческими или местными преданиями, но по такому расчету, чтобы sodalitas не могла быть поглощена фамилией в монополию, а со временем развилась бы в корпорацию. Так, с основанием храма Венеры Родительницы (Venus Genetrix), заложенного Юлием Цезарем и оконченного Августом, была основана и sodalitas, в которую вошли тогда все еще не вымершие члены gentis Juliae. Этот пример любопытен тем, что наглядно показывает основную черту подобных братств: связанность их с известным храмом Sodalitates — братства не во имя богов, но во имя храмов, collegia templorum, non deorum. Их жертвы, трапезы, игры были приноровлены к годовому празднику храма, при котором они возникали, и божеством-патроном для них было специально лишь божество, чтимое в их храме, причем день основания храма считался днем рождения божества. Говоря о квинкватриях (во II томе), мы имели случай видеть, как, при популярности и широкой, так сказать, компетенции божества (Минервы), храмовой праздник Авентинского холма мог вырасти во всенародный и повсеместный. Так как sodalitas пришла на смену к gens и стала его фикцией, то братчики (sodales) наследовали юридические отношения, подобные существовавшим между родственниками- когнатами и свояками (affines) : братчик не мог выступить против другого обвинителем по уголовному делу, ни наняться в адвокаты (patronus) к обвинителю братчика и т. д. Все это сплачивало братства в единство, вроде масонской ложи, которое, при случае, могло явиться и являлось немаловажной политической силой. В особенности же сила эта сказывалась в тех братствах, которые успевали расшириться в коллегиальные сообщества (collegia sodalicia), т. е. в товарищества для религиозных или общественных целей, уже не связанные с родовым началом, но образующие сложную юридическую личность с тем, чтобы продолжаться и по смерти членов-учредителей. Это древнейшее римское учреждение (начало его приписывают Ромулу и Нуме), к концу республики, развило ряд настоящих политических клубов: artificum — клубы художников, collegia opificum — клубы мастеровых и т. п. Объединяясь, подобно средневековым цехам, под протекторатом своего святого, эти профессиональные союзы, в последний век республики, могущественно влияли на выборы и потому были весьма любезны аристократическим демагогом, вроде Клодия. Юлий Цезарь, опять таки памятуя свой демагогический опыт, круто наложил на них руку. Август, опять таки компромиссом, сохранил из них только древнейшие. С его времени, для учреждения новой коллегии требуется постановление сената и санкция императора. В результате, при империи политические коллегии (collegia sodalicia) исчезают и остаются только коллегии погребальные (collegia funeraticia, collegia tenuiorum), сыгравшие впоследствии громадную роль в пропаганде и укреплении христианства. О них еще будет случай много и подробно говорить в IV томе «Зверя из бездны».

Итак, sodales augustales, 21 аристократ самой, что ни есть, голубой крови и белой кости, с четырьмя принцами во главе, обслуживают династическую идею вверху общества. В низах эта великолепная коллегия знати отражается множеством отсветов, которым правительство позаботилось придать вид постоянства и единообразия. Если в городах династическая идея укреплена участковыми старостами (magistri vicorum Augustales), то в деревне уже самые лары, приглядевшиеся в новом ихтройном виде, успели прослыть «Августовыми ларами» (Lares Augusti), а старосты культа зовутся с внушительным двойным подчеркиванием — magistri Augustales Larem Augusti. Куда ни прикинься, куда ни повернись, образ Августа — пред глазами римлянина, имя Августа — в его ушах, мысль и память полны Августом. Это общественный, массовый гипноз, который приводит к единообразию слабые, темные умы, сбивая их в стадность благоговейного повиновения силе сверхчеловеческого обаяния, им непостижимого.

Теперь новой, нарождающейся религии обожествления верховной власти, культу династии, остается только кинуть постоянный мост между равно завоеванными ею верхами и низами: прикрепить к себе ту новую и многообещающую часть плебеев- цезаристов, которая, материально вырастая, ждет от правительства благодарности за преданность и поощрения, в виде какого- либо возвышающего сословие классового компромисса.

Он является в форме «севирата».

Августово братство больших римских господ отражается в множестве провинциальных городов образованием новых августальных корпораций, в которых смешались черты и аристократических братчиков, и демократических участковых старост. И корпорации эти, быстро развиваясь, не замедлили сложить своеобразную аристократию плебса: между классом декурионов и классом плебса просунулся новым пластом, низший первого и высший второго, класс августалов, ordo, corpus Augustalium, Augustales incorporad.

Возникли эти корпорации вокруг тех игр, которыми в каждом городе должно было чествоваться Августово божество с тех пор, как культ его стал государственным и всенародным. Правда, имеются известия об августальных корпорациях еще и при жизни Августа, но эти частные организации, очевидно, не заключали в себе того элемента общепринятости, равной обязательности, как настало для них время по смерти Августа. Это не более, как почтительные выражения монархического усердия, подобно тому, как и в наши времена многие общества и учебные заведения испрашивают дозволения государей называться по именам членов Императорской фамилии: Александровскими, Николаевскими, Мариинскими, Константиновскими, Ксениевскими и т. д: Государство не затратило на введение Августова культа своих капиталов и остерегалось сделать его ненавистным, через какое-либо прямое народное обложение. Оно поступило в этом случае, как старинные русские губернаторы, которые, при богоугодных или филантропических надобностях, призывали к себе толстосумов купечество и предлагали ему принять расходы на себя, а в возмездие выхлопатывали высочайшую благодарность, почетный кафтан, медаль, потомственное почетное гражданство и т. п. Но так как Рим любил порядок и систему, то и эта купля- продажа богоугодности и почестей была им обзаконена в строгую череду и механическую аккуратность. Ежегодно муниципальный совет (decuriones) обязан избрать из числа зажиточных и добропорядочных граждан города шесть человек (seviri), как комиссию для организации служб, спектаклей и банкетов, сопряженных с императорским культом. Каждый из шести должен внести в городскую кассу вводные деньги — summa honoraria — и свою долю по смете покрытия расходов культа, им поручаемого. Деньги причитались не маленькие, но новые плебеи платили их охотно, так как покупали за них не только внешний почет (претекста, один или два ликтора со связками, почетное место на играх и bisellium, двойные кресла, наряду с декурионами), но и важные сословные преимущества. По окончании своих полномочий, те из бывших севиров, которые были из свободнорожденных, igenui, получали титул sevirales: это обозначало в них очередных кандидатов на перечисление из плебса в ordo decurionum. За отставными севирами из вольноотпущенников сохранялся титул sevirales Augustales — они-то и слагали ту мещанскую аристократию, ту отличенную буржуазию, о которой говорено выше и которую развивать Цезарям было и выгодно и желательно. Стремление вольноотпущенников в севират было настолько значительно, что шести мест в институте этом оказалось мало. За невозможностью увеличить их число (вероятно, мистическое), пришлось расширить учреждение севирата допущением кандидатуры к нему (adlecti), по-видимому, зависевшей в числе своем исключительно от усмотрения городского совета, и, значит, неограниченной, лишь бы кандидатам была охота платить. Эти кандидаты и носили звание «августалов» (augustales), по которому слыла и вся корпорация. Усердным исполнением своих обязанностей по сервирату все эти люди приобретали знаки отличия, вроде записи первым или из первых в реестрах (album) своей корпорации, права на двойную получку (sportulae) при общественных раздачах, а главное — орденов (insignia) декурионского, эдильского и даже дуумвиратского достоинства, создававших для августалов фикцию равенства с магистратами. Наконец, — что буржуазия всегда и всюду особенно ценила, — хоронили августала в его мундире (ornamente Augustalia), с парадом, в котором участвовал городской совет. Величайшим же почетом для муниципального плебея было — быть избранным в севиры без денежного взноса. Несомненно, что этот дешевый способ был самым дорогим, потому что, в общем правиле, города были бессовестно требовательны к богатому мещанству, и, чтобы довести эту ненасытную пасть до степени гражданской признательности, надо было раньше истратить несметные деньги. Какую громадную роль играл севират для буржуазного класса, лучше всего выяснят несколько коротких отрывков из Петрониева «Сатирикона», высмеивающих пошлость богатых вольноотпущенников Неронова века. Почести севирата постоянно и на уме, и на языке у пресловутого Тримальхиона и гостей его. Дом полон символами севирата.

«Вот и вошли мы в столовую, мимо домоправителя, который сидел у дверей и работал над счетною книгою. Что я приметил с особенным удивлением, так это — на дверях пригвожденные, ликторские связки с топорами, рукоятки которых — заканчивались бронзовым подобием корабельного носа, а на носу была надпись: «К. Помпею Тримальхиону, севиру августалу, от Киннама, его кассира»».

Обедают. «Вдруг в дверь столовой застучал ликтор, и вошел в сопровождении большой свиты, господин в белом одеянии — заметно, навеселе. Я, пораженный его величием, подумал, что пришел претор, и потому хотел было вскочить с ложа, хотя и неприятно было стать на землю босыми ногами. Но Агамемнон засмеялся моей ошибке и сказал: «Сиди, дурачина! Это Абинна, севир и в то же время каменщик, — говорит, превосходно делает надгробные памятники».

Замечательные страницы «Сатирикона», в которых один из гостей, рассерженный насмешками, излагает, так сказать, программу вольноотпущеннического благополучия, какого, дескать, давай Бог всякому.

«Так как Асцильт, в необузданной веселости, махал руками, хватался за бока и хохотал до слез, то один из вольноотпущенников, старый товарищ Тримальхиона по рабству, и именно тот, что возлежал выше меня, обозлился и сказал: «Что ты смеешься, баранья башка? Не нравится тебе, что ли, роскошь нашего гостеприимного хозяина? Оно и видать, что ты привык жить богаче и пировать слаще! Клянусь богами-хранителями дома сего: если бы я возлежал возле этого парня, я бы заткнул ему глотку, чтобы не блеял! Нечего сказать, хорош фрукт, чтобы издеваться над другими! Невесть какой бездомовник, ночной бродяга, который не стоит собственной мочи! Одним словом, если я его кругом..., так он не будет знать, куда от меня бежать. Черт возьми! я совсем не такого характера, чтобы горячиться из-за пустяков, но — вот уж правда: где гнилое мясо, там и черви! Хохочет! Чему хохочет? Подумаешь батька не родил его, а купил из чрева матери, на вес серебра! Ты римский всадник? Ну, а я царский сын! «Почему я стал рабом?» Потому что сам, по доброй воле, закрепостился, предпочитая быть со временем римским гражданином, чем вечным данником. И теперь, слава Богу, живу-поживаю, так, что на нас сверху не взглянешь! Стал человеком, как все добрые люди, хожу себе да поглядываю, как ни в чем не бывало, гроша медного никому не должен, под судом никогда не бывал, никто меня на форум не тягал: отдай, что должен! Землишку купил, монеток накопил, кормлю двенадцать ртов, не считая моей собаки. Женушку из рабства выкупил, чтобы никто ей за пазуху лапами не лазил. За собственный свой выкуп я заплатил 1000 денариев. В севиры меня даром назначили. Коли помру, то в гробу, надеюсь, мне краснеть не от чего».

Это хвалится человек маленький — голос из «черной сотни» не только по происхождению, но и по состоянию. Но вот проект монумента, о котором мечтает туз из тузов, черносотенный воротила, Тримальхион:

«Прошу тебя очень: изобрази у ног моей статуи собачку мою, венки, сосуды с ароматами и всякие бои гладиаторские, чтобы я, по милости твоей, пожил немного и после смерти. Затем, значит, отвожу я под монумент по прямому фасаду сто футов, а по боковому — двести. Насади вокруг моего праха яблонь разных, вишенек, грушек, а также обширный виноградник. Потому что большая это с нашей стороны ошибка, что мы, покуда живы, дома свои украшаем, а о тех домах, в которых нам дольше быть, не заботимся. Поэтому прежде всего желаю, чтобы на памятнике было написано: «Сей монумент к наследнику не переходит». Впрочем, это уже мое дело предусмотреть в завещании, чтобы после смерти не потерпел я обиды. Поставлю у гробницы своей которого-нибудь из вольноотпущенников моих стражем, чтобы людишки не бегали туда испражняться. Прошу тебя также вырезать на фронтоне моего монумента корабли, на полных парусах бегущие, а я — будто восседаю на трибуне, в претексте, с пятью золотыми кольцами на пальцах, и вытряхиваю денежки из кошелька. Потому что, как тебе известно, я устраивал общественную трапезу, обошедшуюся мне два денария на человека. Хорошо было бы также, если ты находишь возможным, изобразить и самую трапезу, и все гражданство, как оно ест и пьет в свое удовольствие. По правую руку помести статую моей Фортуната с голубкою в руках, и пусть при ней тоже собачка будет, на шнурке, к поясу привязанном; мальчишечку моего тоже, а главное — побольше винных амфор, хорошо запечатанных, чтобы вино, знаешь, не усыхало. Конечно, изваяй и урну разбитую и отрока, над нею рыдающего. В середине — часы: так, чтобы всякий, кто пожелает узнать, который час, — хочешь, не хочешь, а имя мое читай! Что касается надписи, то вот посмотри-ка, не довольно ли хороша будет эта:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

ГАЙ ПОМПЕЙ ТРИМАЛЬХИОН МЕЦЕНАТИАН.

Ему заочно присужден был почетный

с е в и р а т.

Он мог бы украсить собою любую декурию Рима, но не пожелал.

Благочестивый, мужественный, верный, он начал человеком маленьким,

вырос в большого барина. Он оставил 30 миллионов сестерциев

и никогда не слушал ни единого философа.

Будь здоров! — «И тебе того же желаю!»

Как всякая привилегированная корпорация, севират имел цену, покуда его привилегии не были обесценены размножением сословия. Насколько первый век богат августальными обществами (Claudiani, Neroniani, Flaviales etc.), настолько же быстро падают они в конце второго века. Их старались поддержать, дав им финансовое самоуправление, права корпоративного наследования и т. п. Но было уже поздно. Частые смены династии и распространение христианства подточили основную идею севирата, а выгоды его истощились ростом сословия. В третьем веке городские советы, и сами-то совершенно обедневшие членами, должны уже тащить обывателей в севират силою, обратить его в повинность, а добровольные взносы — в своеобразный налог на зажиток. Почесть (honor) переходит в служебную должность (munus), а должность — в тягостную сословную повинность (onus). Так в николаевской России уездное купечество отлынивало от ратманства: честь была горше поругания. Сохранилась надпись, гласящая о богатом испанце, который внес крупную сумму в муниципальную кассу с тем, чтобы его вольноотпущенники однажды навсегда были избавлены от севирата.

Надгробные надписи сберегли нам обстоятельные сведения о профессиональном составе августалов. Тут, по выражению русского исследователя вопроса, г. Крашенинникова — «всякого жита по лопате», но преимуществуют: повара, трактирщики, плотники, булочники, ювелиры, золотых и серебряных дел мастера, красильщики, медники, гребенщики, торговцы разным мелким товаром, банкиры, аукционисты; из интеллигентных профессий: врачи, грамматики, адвокаты, архитекторы, духовные лица чужих дозволенных культов и т. п. Ремесленники и промышленники в списках августалов даже иногда рекламируют себя, упоминая названия своих заведений, либо прибавляя лестные аттестации своему мастерству: cocus optimus! Перенося в современные параллели, пред нами, таким образом, профессиональный список любого русского общества хоругвеносцев, — этого малого зерна, из которого впоследствии, под влиянием реакционной демагогии, выросли у нас, за последние годы, грибам подобно, союз русского народа, палата Михаила Архангела и тому подобные «охранительные» группировки, ставящие на знамя свое девиз самодержавия и православия, как тождества, и в слиянии их полагающие народность. Организацию августалов можно считать всесословною: в нее допускались даже рабы, — и безразличною к полу и возрасту: надписи сохранили память августалов шестнадцати, четырнадцати и еще ниже лет, а две эпитафии, одна в Пизе, другая в Комо, показывают, что в союз записывали даже грудных младенцев. Не препятствовало вступлению и иностранное происхождение: Вельзер нашел в числе августалов даже одного еврея. Число вольноотпущенников среди августалов превышает число свободнорожденных более, чем вчетверо: 1268 на 307.

Итак — пред нами организация, бросающая мост от династии и господствующего культа к бесправным и малоправным слоям «черной сотни», выгодной для нового государства своим монархическим настроением.

Можно не сомневаться, что в числе вольноотпущенников зачинщиками и особенно усердными пропагандистами августальских группировок были Либерты дома Цезарей: для них ведь принадлежность к культу дома Юлиев не возникала новостью, а продолжала старую привычку. «Гений Цезаря» и раньше был для них «гением господина», который государство заставляло их чтить, как единую святыню, доступную рабству, «гением патрона», к благоговению пред котором государство же обязывало клиентов. Нет больших монархистов под луною, как прислуга дворцов, холопы и крестьяне государственных усадеб и имений.

Организация эта, несмотря на свой разноплеменный состав, была — как уже сказано, — ярко националистическою. Подсчет августальств в провинциях ясно показал ученым (Felix Mourlot), что «августальства нарождались и развивались всюду, где укоренялись римские нравы и, в особенности заметно, в тех провинциях, где вводился римский муниципальный режим». Когда Август восстановил культ перекрестных ларов, которого магистры, мы видели, так смежны с августалами, что многие ученые их даже не различают, особенно подчеркивалось, что это культ «италийских богов». Италийский патриотизм разноплеменной массы римского «чумазого», конечно, не удивит русских, переживших начало XX века и видевших собственными глазами, как все «истинно-русские» организации возникали и развивались, по преимуществу, стараниями немцев, молдаван и, вообще, как раз тех окраинных людей, в ушах которых, казалось бы, девизы «России для русских» и т. п. должны, напротив, звучать угрозою национального карачуна. Подобно тому, как «у немца всегда русская душа» (Салтыков), так, очевидно, у либерта императорской эпохи душа всегда была римская.

Как всякая черная сотня, эти люди относились враждебно и с большою подозрительностью к науке и интеллигенции. Мы видим, что Тримальхион, даже в надгробной надписи своей, не преминул похвалиться, что «никогда не слушал ни единого философа». Тот сердитый гость его, «sevir factus gratis», который набросился с упреками на злополучного Асцильта, держится взглядов еще более выразительных: « — Я не учился ни геометрии, на эстетике, ни всей подобной ерундистике, но чудесно читаю вывески (lapidarias litteras scio) и умею делить до ста, что угодно: монету, меру, вес. Словом, если тебе угодно, идет на пари! Вот я вышел, кладу деньги на стол. Вот я докажу тебе сейчас, что твой отец понапрасну платил за тебя деньги в школу, даром, что ты знаешь риторику. Ну-ка! Отвечай: кто всегда бежит, а с места не сходит? Кто растет, а становится меньше? Ага: Спятился, ошалел, закрутился, как мышь в ночном горшке... Не у учителя ты учился, а у обезьяны. В наше время не тому учились. Бывало, учитель-то муштрует: оправсь! все ли в порядке? марш по домам, по сторонам не зевать, о старших не рассуждать! Вся ученость чистейший балаган; приглядитесь вы к образованным — и увидите, что ни один из них не стоит двух медных грошей. Я же, — вот как ты меня видишь, — благодарю богов за ту малую науку, которую я приобрел!»

Бесчисленное множество ученых посвятили свои труды вопросу об августалах, начиная с давних Рейнезия и Нориса, Фабретти и Орелли и продолжая в XIX веке Цумптом, Генценом, Шмидтом, Несслингом, Шнейдером, Egger, Марквардтом, Моммсеном, Гиршфельдом, Шультеном, Зелинским, Виллемсом, Герцогом, Миллером, Юнгом и др. Мнения всех этих ученых колеблются между двумя полюсами, либо стоя на них, либо в большем или меньшем приближении к одному из них: было ли августальство духовным орденом, т. е. жречеством, или светскою получиновною группою ревнителей? Из нескончаемых вариантов этой разноголосицы мне наиболее близким к истине кажется взгляд Моммсена ("Rom. Staatsrecht", III, 453). Отрицая жреческий характер августальских корпораций, он признает их именно фикцией общественной магистратуры, созданной Августом специально для сословия вольноотпущенников, взамен закрытой для них дороги к honores. Таким образом, либертам открывалось окно в храмину, с которой для них была заперта дверь, а лазанье в это окно подкрепляло муниципальные финансы солидною статьею дохода. Муниципальный, а не жреческий характер августалов подтверждается тем обстоятельством, что августальства были крайне слабо развиты в провинциях Востока. Для последних оказалась неприемлемою суровая форма римской муниципии, и они выстояли против нее своими самобытными градоустройствами, хотя, наряду с тем, императорский культ в них не только процветал, но именно с них-то он и начался, оттуда-то и взяты были его примеры. В Греции и на Востоке августальства были только в городах, обращенных в колонии: Патрас, Коринф, Филиппи, Троя (Mourlot). Это совершенно понятно. Союз истинно- италийских людей, чтобы возникнуть и цвести, требовал латинской почвы под ногами — латинского права и латинских институций. В Финляндии, Польше, в черте оседлости, на мусульманских окраинах России, сохраняющих шариат и адатное право, могут быть люди, высоко ставящие связь свою с Россией, преданные монархическому принципу и монарху, но, конечно, не может быть русской националистической организации, за исключением тех, которые создаст из самого себя пришлый, русский же, элемент. Там, где туземцы имеют свое собственное право, они могут впустить чужих людей и чужие начала в недра своего самоуправления, разве лишь уступая насилию. Но к насильственной романизации своих народов и провинций Рим — величайший реалист мировой истории — никогда не прибегал. Еще менее было в его характере мешать в подобные государственные отношения частную, хотя бы и корпорационную, инициативу, как бы последняя ни льстила ему и ни была ему дружелюбна. Сохраняя своим народам их местные права, культы и обычаи, он не мог развивать латинских привилегий августальства там, где не было латинства, а без привилегий августальство не могло развиваться и либо оставалось вовсе без почина, либо чахло и увядало, не оставив по себе никаких следов. Может быть, в августальстве и был религиозный фактор, — по крайней мере, номинальный, — но не он живил эти корпорации, и там, где он один оставался налицо, они существовать не могли. Процветали же они там, где согласие местных условий с латинскою культурой позволяло провинциям устроить «городок — Рима уголок» и, применяясь к местным требованиям, копировать в своем мещанстве богатое и могущественное римское всадничество, сколком с которого считает севиральное сословие Моммсен. Это не только толкало вперед честолюбие, но и могло манить экономическими перспективами, так как сближало бесправные силы муниципии с правящими и, понемножку подвигая первые вверх, в один прекрасный день присосеживало и их также к общественному пирогу городского хозяйства, что во все века и во всех странах было умелым людям небезвыгодно. Жреческого элемента в августале незаметно, зато — предовольно ктитора, церковного старосты, с которого еще недавно, обыкновенно, начинал свой путь ad honores честолюбивый русский торговый или промышленный человек.

Итак, разработка почвы для императорского культа была подготовлена в Риме, во всех классах общества, корпорациями искусно направленной правительством агитации, причем дело велось так, будто правительство здесь ровно ни при чем, а все истекает из инициативы личных усердий и восторгов. Возникает вопрос: каким же образом, укрепляя династию развитием императорского культа, цезаризм воздержался от его пропаганды в тех провинциях, где не заметно следов августальства?

Воздержался он от такой пропаганды — за ее совершенною ненадобностью. Прививать императорский культ в восточных провинциях эллинистической культуры, в Ахайе, Сирии, Египте, значило бы ломиться в открытые ворота, ибо оттуда-то и вывезли цезари идею обоготворенной верховной власти, оттуда-то и потекли в Рим первые просьбы об учреждении императорского культа. Культ человеко-богов, вождей и государей, развивается в эллинизме после Пелопонесских войн и становится повсеместным после Александра Великого. Когда земельные наследия Селевкидов и Птоломеев сосредоточились под властью триумвиров, последним пришлось и оказалось выгодным принять также их наследие нравственное: обожествление. С ним, к слову сказать, уже и раньше, при республике, познакомились римские проконсулы греческих провинций: Фламиния, Марцелл, Кв. Муций Сцевола, Кв. Цицерон (брат знаменитого М. Туллия). Народ привык здесь к обожанию верховной власти, которое в Риме и на западе предстояло еще насаждать, — и, притом, к обожанию в такой откровенной прямолинейности, какой в Риме оно никогда и впоследствии не достигло: к обожанию государей заживо и до полного отождествления с божеством. По-гречески, обожествленный император — deoz, бог. Рим дошел до обожествления только умерших императоров, причем обожествленный становился все-таки не deus, а только divus, богоподобный святой, — при жизни же он поклонялся не императору, но — «гению императора». На практике это было, пожалуй, и безразлично, но религиозно-юридическая разница памятовалась очень чутко, и охранять ее ненарушимою почитали необходимым делом политического такта сами же будущие боги, императоры. Август разрешает воздвигнуть храмы ему в Пергаме и Никомидии, но с тем, чтобы римляне, живущие в Азии и Вифинии, не принимали участия ни в сооружении храмов, ни в культе. В Риме он категорически отказывался от божественных почестей, которые навязывала ему и льстивая дворцовая камарилья, и влюбленная чернь, и патриотическая литература. В Италии эти отказы обходились тем, что созидались храмы «гению Августа», «божественному началу в Августе» (numen Augusti), доблестным качествам Августа: премудрости, кротости, справедливости и т.п. Этот символический подмен боготворимой личности боготворением сопряженной с нею идеи, в широкой степени, сохранен и в государствах христианских.

Итак, в восточных провинциях римляне нашли культ верховной власти организованным, и сперва триумвирам, потом императорам оставалось только подставить свои имена на место разжалованных ими василевсов. При первых встречах с этим культом, трезвый римский скептицизм сыграл много грубых или забавных шуток, вроде знаменитой свадьбы М. Антония Триумвира с Афиной Палладой, причем молодой содрал с города Афин громадные деньги в виде «приданого». Но затем тот же практицизм римский подсказывает Августу способ, как извлечь из выгодного суеверия всю его политическую пользу, не делая себя смешным ни в глазах римского общества, ни в своих собственных. С первых же проникновений римского оружия на Восток, там началось поклонение «божеству Рима» — Rvmh. Филологическая легенда, будто культ возник из каламбура (Rvmh по-гречески, — и Рим, и сила), которым хитрые греки, якобы, обморочили римлян, выдав им статуи «Силы» за статуи «Рима», слишком наивна. Но факт тот, что, уже 200 лет до Р. X., под впечатлением римских побед, в эллинских городах Малой Азии начинают воздвигаться храмы — «богу Риму» или, вернее, так как в латинской форме Рим женского рода, «богине Риму», deae Romae. Первый такой храм выстроен был в Смирне; за ним выросло множество других. Символ естественный и простой: города слабые и подручные ставят себя под общий религиозный патронат с городом великим и властным. Так тянувшие к Москве удельные князья поручали себя «московским чудотворцам»; так части новгородской республики, Заволочье, Торжок, Волок, Вологда, Бежецкий Верх — «пригороды и волости св. Софии», ибо — «где святая София, тут Новгород», а Москвою покоренные окраины застраивались церквами во имя Успения Богородицы, святых митрополитов Петра, Алексия, св. Сергия Радонежского.

Подобно тому, как в Риме и Италии Август преловко вдвинулся третьим в популярнейший культ ларов, так и на Востоке и в Галлии он прицепил свое имя к культу Рима. Кто хотел строить храм Августу, должен был строить его «Богине Риму и Августу». Этим он достигал сразу двух целей: выказывал скромность, спасавшую престиж его мудрости в Риме, и приучал провинцию к идее, что Рим и Август едино суть: где Рим, там и Август, — «где святая София, там и Новгород». И нельзя сказать, чтобы божество Августа проигрывало от этих самоограничений. Течение века — предпочтение силы наглядной силе воображаемой — ставит культ Рима и Августа выше всех старых божеских культов. Это, в свое время, отметят христианские апологеты: «кумиры цезарей имеют почета больше древних богов». В Афинах, ради «гения Августа», выжили Зевса Олимпийского из храма, которого гигантские развалины — до сих пор — после Акрополя, самый величавый и красивый памятник великого города. Нет сомнения, что моления, обращенные в этом храме к богу Августа, исполнялись скорее и надежнее, чем молитвы к Зевсу (Beurlier). Ваддингтон замечает по поводу Азиатской провинции, что не было примера, чтобы она воздвигла храм какому-нибудь олимпийскому божеству: каждый город имел свои предпочтительные культы, и, восторжествовав над ними, слить города в церковное единство могла только политическая сила культа Рима и императоров. То есть — обращенная в религию, постоянная и непрерывная присяга Римскому государству, правительству и счастью.

Таким образом, императорский культ сделался выражением политической «лояльности» граждан, а «лояльность» была обращена в единую государственную религию, весьма терпимую ко всем иным религиям и верам, под условием, что ее полицейская обрядность стоит впереди их и должна быть соблюдена обязательно и в первую очередь. Римлянин может верить во что и в кого угодно — в олимпийских богов, Христа, Митру, Изиду, — но сперва он должен заявить себя благонадежным. То есть установленными публичными благоговейными действиями расписаться в том, что он ставит государственный символ и династию выше всех иных своих религиозных убеждений; присягнуть императору, как боговдохновенному решителю движений своей воли, высшему всех соперничающих позывов, дать ему обет — в случае надобности и повеления — беспрекословно отдать в его распоряжение свою волю. За исключением обрядов и жертвоприношений, требования императорского культа были несложны и немногим отличались от подобных же знаков династического почета в много позднейших веках, когда императорского культа, по видимости, и след простыл. Так — клятва гением императора священна, запрещено употреблять имя его всуе, обман с ложным ручательством именем императора — преступление против величества: все это хорошо знали и христианские самодержавные государства XVIII века. Еще более священная вещь — портрет императора (imago principis) : в лагере и в Риме — он покров и убежище тем, кто отдается под его покровительство.

Таким образом, в активном со стороны Рима распространении, религия лояльности выработала изложенные мною корпоративные формы: sodales Augustales и magistri Larum Augusti. В Греции, Малой Азии, Галлии, Испании, Египте, Африке она села на готовые местные учреждения, которыми оказались так называемые «провинциальные собрания», coina, concilia — местные земские сеймы. Огромная общественная роль их, в последние два десятилетия, привлекает особый интерес ученых и породила литературу необъятную, особенно после 1888 года, когда открыта была в Нарбонне доска с отрывками из статута местных фламинов, бросившая на вопрос о провинциальных собраниях новый свет. Подробно говорить о провинциальных собраниях значило бы написать целую книгу. Для нашей сейчас темы важно заметить, что сеймы эти возникали вокруг храмов, посвященных Риму и императорам, и были соборными центрами религиозно-полицейских округов совершенно правильного церковно-земского устройства, которого тип издавна уже поражает историков сходством с христианской иерархией (Boissier). Это — настоящие «епархии», даже главы их, на западе — flamines provinciae, на востоке носили столь привычное для русского уха наименование — «архиерей» (arciereuz). Да и самые coina, — по крайней мере, что касается религиозной их стороны, — напоминают, как нельзя более, периодические епархиальные съезды. О политической роли их, как органов самоуправления, будет говорено особо в IV томе «Зверя из бездны». Государственное христианство IV века целиком заполнило формы этой организации своим содержанием, и, конечно, не только примечательно, но и выразительно, что мимо всех иных жреческих организаций, часто весьма возвышенных и глубоких, оно нашло возможным воплотиться только в эту. Христианство, значит, было признано государственной религией только, с тем условием, чтобы цезарь ни в каком случае не перестал быть для народа «августом», и заключено, ради гарантии, в те самые рамки, которые сберегали ему эту прерогативу в старой государственной религии римского язычества. Кодекс Феодосия удержал за епархиальными главами даже их старые титулы — sacerdos (жрец), coronatus (венчанный). Берлье (Beurlier) справедливо отмечает, что подмен этот совершился не сразу и искусственно, в IV веке, но развивался органическим подражанием с самого начала церкви. Coina известны уже ап. Павлу и автору Апокалипсиса. Но общественная роль императорского фламина гораздо шире, чем архиерея в современном христианстве. Она была тем, о чем современные смиренные архиереи только мечтают, и что средневековые европейские весьма имели, а наши допетровские имели отчасти: земскую власть с широкою и сильною юрисдикцией, с представительством, с обжалованием пред верховною властью действий светской бюрократии и т.д. Фламинат открывает дорогу ко всем областям имперской администрации, не исключая командования войсками. Поэтому его добиваются самые знатные, богатые и влиятельные люди провинциальных округов, и — их затратами и усердием — культ процветает и, будучи выгоден стране, делается популярным. В одном лице — губернский предводитель дворянства плюс архиерей: таков состав августова фламина в императорскую эпоху. Само собою разумеется, что римский центр старался исподволь бюрократизировать эту выборную окраинную силу и успел в этом. К IV веку, к торжеству христианства, епископ зачастую переливается во второго губернатора. «Владыка», как сохранилось старое русское определение, перевод греческого despothx, воскресить которое являлось столько охотников в смутные и мутные дни.

II

Более интимный кружок учредил Нерон для занятий поэзией, к которой, за последнее время, сильно пристрастился. Он завел у себя литературные обеды, приглашая к ним пописывающих стишки дилетантов из холостой молодежи. Писателей, с уже сложившимся поэтическим авторитетом, избегал. Компания молодых виршеплетов читала вслух свои оды и поэмы или импровизировала стихи на заданные Нероном темы. Часто несколько слов или стоп, брошенных цезарем, обращались в целое стихотворение, причем каждый включал что-нибудь свое. «Они, пообедав, садились вместе и склеивали принесенные или тут же придуманные стихи, а также слова его, как-нибудь произнесенные, дополняли, чтобы выходили стихи» (Тас. Ann. XIV, 16). Тацит видел эти плоды «палатинских вечеров» и не нашел в них ни творческого подъема, ни вдохновения, ни единства слога: холодная, поверхностная компиляция. Однако, в числе постоянных посетителей обедов Нерона долгое время был непременным гостем Лукан, самый блестящий поэтический талант эпохи. Да и стихи самого Нерона вряд ли уже были так слабы, как настаивает Тацит; Светоний, Дион Кассий и Сенека о них лучшего мнения. Быть высокопоставленным — невыгодное условие для поэта. Стихи Людвига Баварского совсем не так чудовищно плохи, как высмеивал их Г. Гейне, но — после убийственных сатир и пародий Гейне — кто же в состоянии читать стихи Людвига Баварского без насмешливого предубеждения, а, при наиболее опозоренных строфах, и без неудержимой улыбки? То немногое, что нам осталось от стихов Нерона, показывает, что он любил плавное изящество и стремился быть тонким и грациозным; подобно французским декадентам-стилизаторам, он, прежде всего, старается действовать на слух приятною гармонией стиха; внимательный выбор красивых слов и достойных к ним эпитетов, обдуманность, с какою он сопрягает их, сближает или противопоставляет, свидетельствуют о тщательной обработке Нероном своих произведений. Таковы его стихи о реке Тигре и, одобренное Сенекою, описание голубиной шеи. Уже было говорено, что поэзию Нерона упрекали в некоторой педантичности, в чрезмерном щегольстве автора своею начитанностью. Марциал, который в одной эпиграмме с откровенным омерзением восклицает: «Есть ли что хуже Нерона?» — в другой, однако, весьма почтительно отзывается об его ученых стихотворениях, carmina docti Neronis. Эпитет, который отлично подошел бы к некоторым из нынешних русских поэтов, напр. Валерию Брюсову или Вячеславу Иванову. Первый, с его блестящим, но, как заледенелый пот, холодным, придуманным стихотворством, второй, с архаическим виршеплетством по лексикону вышедших из живого употребления речений, — оба они, конечно, и docti и poetae, пожалуй, даже больше docti, чем poetae. Весьма может быть, что преувеличенно скверное мнение о поэтических упражнениях цезаря сложилось под влиянием остроумных пародий, которые сочиняли на него, как представителя старой мифологической школы, стихотворцы-новаторы, вроде Лукана или сатирика Персия. Символ поэтической веры стихотворцев-мифологистов очень подробно изложил Петроний, друг и несомненный художественный критик цезаря, на нескольких страницах своего «Satiricon», преследующих, как остроумно доказывал Гастон Буассье, цель высмеять и пародировать Лукановы «Pharsalia». Стихи Нерона соответствуют как раз рецепту Петрония и своею щепетильною выделанностью резко отличаются от сильной, но довольно неряшливой «гражданской» поэзии Лукана. Так что пред нами — два литературных направления, бесспорно одно другому противоположные, а впоследствии и резко враждебные.

Какую-то поэму Нерона было постановлено народным голосованием — вырезав на таблице золотыми буквами, посвятить Юпитеру Капитолийскому, а в Риме, по этому высокоторжественному случаю, быть гражданскому празднику. На что, в стихотворстве своем, Нерон был в самом деле мастер, это — сочинять шансонетки. Они проникли в народ, распевались в дивертисментах маленьких театров, в банях, в кабачках, — подобно тому, как несколько лет тому назад в Германии всюду звучала «Песнь Эгира». Аполлоний Тианский, придя в Рим, слышал Нероновы шансонетки в исполнении уличного певца, который хвалился, будто перенял их, вместе с манерою передачи, от самого державного автора. Однако, ни текст, ни мелодия, ни приемы исполнения не привели в восторг строгого языческого чудотворца. Вителлий, один из эфемерных преемников Нерона, относился к творчеству покойного императора с гораздо большим почтением. «На одном парадном обеде он пригласил некоего кифареда, который тогда был в большой моде, изобразить что-нибудь из царственного репертуара (ut aliquid et de dominico diceret), и, когда этот начал один из Нероновских монологов (Neroniana cantica), Вителлий первым начал аплодировать в таком восторге, что даже вскочил с места» (Светоний, «Vitellius», XI). Песенки Нерона жили долго по смерти творца их и раздавались еще при Домициане.

III

В ознаменование пятилетия своего правления, Нерон, — в четвертый раз консульствуя, в товариществе с Корнелием Коссом Лентулом, — учредил игры своего имени, Неронии. Они должны были повторяться каждые пять лет (Quinquennalia), то есть, вернее сказать, в конце четвертого года, чтобы начать пятый, ибо предполагалось ими учредить для Рима подобие панэллиского Олимпийского праздника и усвоить связанное с ним летосчисление по Олимпиадам. На хронологической ошибке — считать сроки Квинквенналий, согласно этимологии имени, пятилетними — ловит Тацита П. Гошар, о котором я говорил в предыдущем томе. Это, действительно, странная ошибка для римского писателя, — особенно, если вспомнить, что вся острая существенность этих новых квинквенналий приурочивалась к их греческому типу общественного состязания. Старых национальных игр пятилетнего характера аристократический Рим имел сколько угодно и решительно ничего не имел против их программы, которую составляли и осуществляли наемными или рабскими силами, оплачивая последние из своего кармана, преторы. Марквардт — правда, вскользь — предполагает даже, что деление правлений на пятилетия, празднуемые торжественными играми, было напоминанием избирательного характера власти римских принцепсов, как бы возобновляемой по истечении люстральных пяти лет новым признанием их чрезвычайной магистратуры. Но Нероновы игры были устроены строго по греческому образцу — как в правильном чередовании срока, так и в программе празднества, скопированной с игр Олимпийских и Истмийских, а в особенности, в религиозной окраске, которую придали торжеству. Священный характер игр исключал из участия в состязаниях профессиональных актеров, танцовщиков, жокеев, атлетов и прочих неполноправных увеселителей города. Тем более настойчиво привлекались для заполнения состязательных программ любители благородного происхождения. Квинквенналии раскололи римское общество на два лагеря. Группа староверов-националистов сурово восставала против них, как греческого новшества, оставаясь, однако, в значительном меньшинстве. Большинство находило, что — после того, как Рим, уже чуть не целый век, охвачен эллиноманией, так что греческий костюм на римлянине успел стать не только обычною, но даже устарелою модою, — поздно волноваться заморскими новшествами. Консервативная оппозиция жаловалась, что гимнастические упражнения, кулачные бои, сценическое любительство и тому подобные бездельничества отбивают молодежь от настоящего патриотического воспитания, компрометируют предающееся им чиновничество, вносят дух легкомыслия в отправления государственных учреждений. Ей возражали, что она упускает из вида образовательный характер праздника: «Победы ораторов и поэтов послужат поощрением талантов, и никакому судье не будет тяжело послушать литературных произведений и посмотреть на дозволенные удовольствия». — Помилуйте! — ворчали старики, вы хотите продолжать ваши безобразия даже по ночам, — чтобы совсем не оставалось времени для целомудрия, и чтобы в темноте можно было удовлетворять страстям, распаленным при свете для. — Не беспокойтесь, — возражали им, — будет зажжено столько огней, что станет светло, как днем; а провести весело несколько ночей однажды раз в пять лет — дело не предосудительное...

Большим оправдательным доводом в пользу новых игр явилось, повидимому, и то экономическое соображение, которое, уже не раз по смерти Клавдия, выступало вперед — и всегда победоносно — в пользу зрелищных затей Нерона:

— Правительственные лица не будут в прежней степени разоряться на представления, да и народу не будет повода требовать от них греческих состязательных игр, коль скоро государство само берет на себя эти издержки.

Таким образом, квинквенналии Нерона являлись как бы естественным продолжением и последствием того сенатус-консульта, которым началось его правление, — совершенным снятием увеселительной повинности с низшего сана магистратуры (квесторов) и облегчением ее для высших степеней, сопряженных с должностями наместническими.

Доказывали, опираясь на примеры старинных квинквенналий, что никакого новшества Нерон не вводит, а только следует зрелищным образцам республиканских времен.

— Первые греческие состязательные игры показал Риму Л. Муммий, покоритель Коринфа, триумфатор 610 года (144 до Р. X.).

— Да. Но специально для игр этих строится новый театр! Зачем это? Наши предки еще Гн. Помпея сильно порицали за постройку постоянного театра. Ибо до этого времени игры обыкновенно давались так, что сколачивались наскоро ступени для сидения и выстраивалась на время сцена, а если заглянуть дальше в старину, то народ смотрел на зрелища стоя, чтобы, имея где сесть, не оставался он в театре по целым дням, ничего не делая.

Новаторы возражали:

— А сколько стоили эти ежегодные постройки и разрушения временных театров? Постоянный театр — дело общественной экономии! Теперь преторам не будет надобности — прежде чем устраивать игры, строить для них театры и т. д. Так как речи эти обращались к будущим преторам, консулам и пр., то экономический довод, естественно, был, в конце концов, убедителен и зажимал протестующие рты. Любопытно, что в начале III века христианский апологет Тертуллиан в трактате своем «О зрелищах» становится буквально на точку зрения Тацитовых стародумов:

«В старину, когда воздвигался какой-либо новый театр, не удостоенный торжественного посвящения, то цензоры часто повелевали его разрушать во избежание порчи нравов, неминуемо происходящей от соблазнительных на нем представлений. Тут нельзя не заметить мимоходом, как язычники сами себя осуждают собственными приговорами, и как они оправдывают нас т. е. христиан, обращая внимания на благочиния. Как бы то ни было, но великий Помпей, коего величие не поравнялось только с величием его театра, решившись воздвигнуть великолепное здание для позорных всякого рода мерзостей и опасаясь справедливых упреков, которые памятник сей мог навлечь на память его, превратил сей театр в священный дом. Таким образом,пригласив весь свет на сие посвящение, он отнял у этого здания звание театра, а дал ему имя храма Венерина, в котором, сказал он, прибавили мы некоторые помещения для зрелищ. Сим способом он прикрыл именем храма здание чисто мирское и посмеялся над благочестием под суетным предлогом религиозности».

П. Гошар, на основании такого совпадения, если бы его заметил, предположил бы здесь одно из тех искусных заимствований, мастером которых он считал своего «автора Тацита», Поджио Браччиолини. И нашел бы некоторую опору в нижеследующих строках того же Тертуллиана в том же его сочинении: «Кто хочет знать, каким идолам посвящены сии различные игрища, тот должен читать Светония и других прежде его бывших писателей» — без всякого упоминания о Таците, хотя связь Тертуллианова текста с Тацитовым очевидна.

Либеральное большинство оказалось правым: отпразднованные в новом гимназии, нарочно для того выстроенном и только что освященном, игры прошли при большом стечении избранной публики, в образцовом порядке, даже без обычных скандальных ссор театральных психопатов. Быть может, чтобы спасти свои игры от нареканий в греческом разврате и не дать в руки враждебной партии слишком сильного оружия, сам Нерон уклонился на этот раз от состязаний по физическому спорту и выступил лишь на конкурсе по красноречию и поэзии. Конечно, его увенчали победными лаврами. Лукан, который тоже записался на конкурс, прочел хвалебную поэму в честь императора и, в награду, был назначен авгуром и квестором ранее возраста, требуемого законом.

Предложен был императору венок и за игру на кифаре, — однако Нерон умел иногда скромничать: не принял награды, но, почтительно преклонясь пред судьями, просил их повесить этот венок на подножие статуи... Августа! Странность посвящения возбудила насмешки. Вероятно, заранее решив политично отказаться от какой-нибудь награды, цезарь затем, впопыхах успеха, перепутал венки и, вместо того, чтобы почтить память Августа, как замечательного оратора, произвел основателя римской империи, совершенно неповинного по музыкальной части, в великого артиста. Дион Кассий объясняет, впрочем, отказ Нерона от венка тем, что цезарь играл на кифаре вне конкурса, ибо другие виртуозы этого инструмента льстиво уклонились от состязания с императором. Зато он тут же приказал записать себя в цех кифаристов простым мастером, и, с тех пор, в каком бы конце римского государства ни состоялся конкурс игры на кифаре, победные венки отовсюду присылались цезарю на Палатин, как единственному в своем роде и неподражаемому солисту на благородном инструменте, столь им излюбленном. Впрочем, по свидетельству сатирика Лукиана, Нерон владел кифарою действительно мастерски.

IV

Свершив эти артистические подвиги, Нерон почувствовал себя утомленным и поехал отдыхать на свою виллу в Субиако. Развалины виллы существуют до сих пор, и самое название местечка хранит о нем память: Субиако — Sublaqueum, Sublacum, Под-озерье — кличка, данная по искусственным прудам Нерона, вырытым на значительной высоте и, конечно, давно уже иссякшим. Французские историки Ампер и Ренан ставят Нерону в заслугу, что он первый оценил удивительное местоположение Субиако и устроил себе там летнюю резиденцию. Действительно, чуткость к пейзажу совсем не римская черта. Римляне были мало чувствительны к красотам природы. Горные громады внушали им уныние и отвращение. Описания «приятных местностей» у поэтов империи свидетельствуют о замечательно мещанских вкусах великого народа. Так что способность оценить по достоинству романтическую местность свидетельствует, пожалуй, о некотором эстетическом возвышении Нерона над общей массой — даже образованного класса.

В Субиако цезаря ждало страшное приключение, которое не могло не отозваться на нервной системе императора. Молния ударила в его столовую, когда он сидел за обедом, разбила стол и уничтожила блюда. Переутомленный и испуганный, цезарь вздумал лечить свои расшатанные нервы гидропатией, по способу, введенному тогда в моду неким Хармисом, врачом из Массилии. Он пользовал своих пациентов ледяными ваннами и соответствующим режимом холода, являясь, таким образом, как бы патером Кнейпом римской медицины (см. в I томе главу о римской медицине). Нерон, необузданный во всем, переусердствовал и в лечении: вздумал купаться в священном источнике близ Тибура, откуда, два века тому назад, претор Кв. Марций Царь, Rex, провел в Рим лучшую питьевую воду. Неаполитанская Aqua Sermo и по способу доставки ее из горных ключей, и по качествам может дать понятие, какою превосходною водою пользовались римляне для утоления своей жажды: в ней всего +8oR., уже в городском фонтане, под летним зноем. Выкупавшись, таким образом, чуть не в проруби, Нерон, естественно, схватил горячку и едва не умер. Народная молва, и без того уже смущенная недавним случаем в Субиако, зашумела, что боги карают императора за осквернение священной воды. К тому же, на небе показалась — как будто предвещая близкую перемену правления — грозная хвостатая звезда.

Редкий государь был сопутствован в жизни своей таким изобилием разнообразных и страшных знамений в природе, как цезарь Нерон. В год узурпации им верховной власти, молния, ударив в преторианский лагерь, спалила знамена; на вершине Капитолия — в самом центре города с миллионным населением — осел пчелиный рой; в течение нескольких месяцев перемерла чуть не половина высшей администрации: квестор, эдил, трибун, претор и консул; рождались дети о двух головах, какие-то полулюди, полузвери, свинья опоросилась боровком с ястребиными когтями: по остроте Ренана, точнейшим прообразом Нерона. Уже рассказано чудо с Руминальским деревом. По убийстве Агриппины Тацит опять отмечает целый ряд зловещих предзнаменований. Женщина родила змею; другая умерла от молнии в то время, когда лежала с мужем. Было солнечное затмение. Во время сильной весенней грозы молния ударила во всех четырнадцати частях Рима.

Ослабленный болезнью, изнервничавшийся Нерон и сам думал, что пришел его конец, и даже назвал себе преемника, — надо отдать справедливость выбору, — превосходного. То был Меммий Регул, консул 784 (31 по Р. X.) года, первый супруг несчастной Лоллии Паулины, знаменитый в народе твердостью характера, безусловною порядочностью, давним авторитетом. Недоумевая, как человек с такими качествами мог пережить правления Тиберия, Калигулы, Клавдия и уцелеть при Нероне, Тацит объясняет это недоразумение власти тем, что Меммий Регул был из недавних людей новой аристократии, — «маршал или граф империи», как сказали бы во Франции, не столбовой, а по табели о рангах, как говорят у нас: «не по грамоте, а по выслуге». К тому же, будучи не особенно богат, Меммий регул вел жизнь честного человека, не чуждаясь общества, но не мешаясь в государственные дела и дворцовые интриги. Сверх того, он умер уже зимою 61 года, — значит, ранее того, как Нерон обратился к систематическому преследованию аристократии.

Веры в богов Нерон не имел, что доказал не только купанием в священном источнике, но и многократно, впоследствии, кощунственными выходками, поднимавшими дыбом волосы на головах ханжей. Но суеверен он был до крайности. Комета смутила его, и Сенеке пришлось написать целый астрономический трактат в доказательство императору, что хвостатая звезда пришла не по его грешную душу. В Риме с лихорадочным любопытством ждали, чем разрешатся события. Претендентов на преемство умирающему цезарю было множество, и маги, колдуны, астрологи зарабатывали огромные деньги, составляя знатным властолюбцам благоприятные гороскопы. Но особенно упорно глас народа указывал на Рубеллия Плавта, именем которого уже однажды угрожали Нерону тетка его Домиция и Юния Силана, выдумав мнимый заговор Агриппины в пользу Рубеллия. Тогда доносчики были посрамлены, Агриппина оправдана, Рубеллий Плавт даже не привлечен к допросу. По материнской линии народный избранник приходился праправнуком императору Тиберию, будучи сыном Рубеллия Бланда и Юлии, дочери Друза, Тибериева сына от Випсании. Кроме родственного права наследовать принципат, городская молва видела указание на Рубеллия Плавта и в недавнем случае с молниею в Субиако, так как последнее лежит смежно с родовыми тибурскими землями Рубеллиев. Сам Плавт и теперь, как пять лет назад, не мечтал о власти. Это был человек еще молодой, но не по летам серьезный, совершенно лишенный честолюбия, мирный, охотник до уединения, любитель греческой философии, кабинетный мыслитель, стоик по убеждениям. Цезарь питал к Плавту если не симпатию, то известное уважение, которое не позволило ему распорядиться с этим претендентом, как со всяким другим соперником, — смертью или грубым и мучительным изгнанием. Он ограничился тем, что написал Плавту вежливое письмо, где, опираясь на неприятные для себя городские толки, просил без вины виноватого принца, ради спокойствия государства, уехать из Рима. Приказ, деликатно облеченный в форму просьбы, Плавту было исполнить тем легче, что он имел в Азии превосходную вотчину, безопасное уединение которой вполне соответствовало мирным наклонностям молодого философа. Плавт поспешил исполнить желание государя и выехал в Азию вместе с супругою своею, Антистией Поллитою, дочерью Л. Антистия Ветера, недавнего товарища Неронова по консульству. Кроме жены, за принцем последовала небольшая свита, несколько ученых и философов; в том числе, два популярных мыслителя эпохи — грек Керан и этруск Музоний Руф.

V

В этот период сенат не имел повода раскаиваться, что поддержал Нерона в роковые для его власти месяцы по умерщвлении Агриппины. В течение почти двух лет Нерон держится строго конституционного образа действий и проявляет себя спокойным и справедливым блюстителем законности. Верный политике цезарей — ласкать провинции, он удалил из сената лихоимца Педия Блеза, против которого киренцы возбудили обвинение в грабеже храма Эскулапа и взятках при военном наборе. По жалобам мавров, подвергнут изгнанию из Италии другой лютый взяточник Вибий Секунд, и только заступничество брата, уважаемого Вибия Криспа, спасло его от еще злейшего наказания. Был осужден «по закону о вымогательствах Тарквиний Приск, вследствие привлечения его к суду Вифинцами, к большой радости сенаторов, вспомнивших, как был им обвинен проконсул Статилий Тавр, его начальник». Затем Нерон очень искусно разрешил дело бывшего претора Ацилия Страбона, обвиненного киренцами в неправом отобрании земель их в собственность римской республики. Земли, действительно, были завещаны народу римскому царем египетским Птоломеем Апионом (ум. 96 до Р. X.); но прошло полтораста лет местного частного захвата и давностного владения, прежде чем Рим, в лице Клавдия Цезаря — всегда верного себе изыскателя археологических документов — спохватился осуществить это забытое право и командировал для того Ацилия Страбона. Судя по уклончивости сената рассудить эту претензию с встречным иском киренцев, право Рима было неясно, и дело перешло на суд цезаря. Претор доказал правоту своих действий, ссылаясь на инструкцию еще принцепса Клавдия, и получил высочайшую благодарность, но отобранные земли — в виде особенной милости государя и сената к покорным союзникам — были возвращены киренцам. Конституционное отношение государя к правам сената в полном расцвете. Выходит указ об уравнении судебной апелляции к сенату с апелляцией к суду цезаря одинаковым денежным обеспечением иска: в третью часть исковой суммы. До того времени апелляция к сенату была бесплатна. С аристократической точки зрения Тацита, мера эта клонилась к почету сената. Но, собственно говоря, она же прекращала надобность в сенатской юрисдикции для множества тяжущихся. Им ведь теперь стало безразлично, куда апеллировать, — к высшей ли в государстве судебной инстанции, или в комиссию прошений на высочайшее имя, которая решит дело силою прерогатив государственной власти. Еще Тацит хвалит Нерона за то, что тот умел смягчить обычную изобретательную борьбу кандидатов на общественные должности. Он сократил количество, а следовательно и ярость претендентов, дав трем из них, вместо искомой претуры, доходное и почетное командование легионами.

В прославленном деле по убийству префекта города Рима Педания Секунда собственным рабом его, которое часто приводится в доказательство природной свирепости Нерона, на самом деле, жестоким оказался не цезарь, но сенат. Император лишь утвердил мнение сенатской «правой», которая, в лице своего лидера, знаменитого юриста- консерватора Г. Кассия, потребовала применения древнего закона, казнившего, в случае убийства господина рабом, смертью всех рабов, проживавших под одною кровлею с убийцей. В 10 году по Р. X. эта лютая мера была воскрешена так называемым Силановым сенатус-консультом, с распространением и на вольноотпущенников по завещанию. По какому-то неизвестному случаю, — «как в видах мщения, так и в видах безопасности», говорит Тацит, — Силанов сенатусконсульт получал новое подтверждение в конце 57 года. Закон этот устанавливал, таким образом, как бы круговую поруку рабов за жизнь и безопасность господина. Он грозен и опасен, но, когда знакомишься исторически с тем вечным тайным страхом, какой горсточка римского господствующего класса питала к легионам своих слуг, — особенно после Спартака, сицилийских и сардинских рабских восстаний, — начинаешь, становясь на точку зрения современников Нерона, понимать, что дело шло не об одной жестокости для жестокости, но и о громко заговоривших шкурных интересах господствующего класса, растерянного, перепуганного, вопиющего, молящего о восстановлении поколебленной дисциплины. Речь Кассия дышит холодною сословною ненавистью; жутко читать этот логический ужас, сплетенный из кровавых силлогизмов. Но ползут эти ядовитые слова из устрашенных мыслей смущенной и мрачной совести: или — они, или — мы!

«Освободите, пожалуй, их от наказания. Но кого тогда защитит его выдающееся положение, коль скоро не помогла и должность префекта Рима? Кого может охранить многочисленность рабов, когда Педания Секунда не охранило их четыреста? Кому рабы подадут помощь, коль скоро они и в виду смертной казни не обращают внимания на наши опасности; Или и в самом деле, как некоторые, не краснея, воображают, тут убийца мстил за свою обиду?.. Пойдем далее и скажем, что нам кажется, что господин убит по праву!»

Не звучат ли доводы эти в ушах читателя свежею новостью? Не будем уже шевелить угрюмой памяти крепостного права и мистических дворянских страхов пред памятью пугачевщины. Нет, подобные голоса не вовсе еще онемели даже и сейчас. Мотивы, которыми Кассий защищал свое мнение, действуют еще и в наше время, при так называемом «военном положении». Увы! Не русскому писателю, пережившему 1905—1910 годы, ужасаться жестокосердием и угрюмою надменностью римского «правого» сенатора! С трибун Государственной Думы и Государственного Совета слыхали мы в эти мрачные годы речи куда свирепее и бестолковее Кассиевой. Если шестнадцать веков официального христианства и целый век проповеди «прав человеческих» не могли помирить массовую служебную нравственность с государственной дисциплиной иначе, как нагайками, виселицей и расстрелом, то по меньшей мере наивно требовать иных мер от государственных и военных людей языческого Рима.

Имеем ли мы нравственное право, в государстве, только что пережившем ужасы карательных экспедиций, возмущаться римским жестокосердием и воображать себя кроткими агнцами, унаследовавшими вселенную от кровожадных тигров?

Многочисленность обреченной на смерть дворни Педания Секунда вызвала в Риме сострадание. В народе началось брожение, близкое к открытому восстанию. Сенатский приговор — очень недружный, хотя оппозиция, подавленная сословным страхом, вела себя трусливо и не выделила ни одного открытого и смелого голоса в защиту несчастных, — едва-едва не был упразднен вмешательством толпы. Нерон поддержал авторитет сената: обуздал волнение строгим эдиктом и окружил место казни военною силою. Но, когда некто Цингоний Варрон, последовательно усердствуя в законе, предложил изгнать из Италии вольноотпущенников Педания Секунда, император воспротивился, говоря, что — если древний закон не мог быть смягчен состраданием, то не дело нового века обострять его изысканною жестокостью. Страшное избиение это осталось, конечно, одним из самых черных пятен на летописи Нероновой эпохи. Что касается роли в нем самого Нерона, то — опять таки — из истории последующих девятнадцати веков христианско—государственной культуры — что-то не припоминаются мне имена государей, которые, в аналогичных случаях, следовали бы за голосами гуманного левого меньшинства, а не творили бы волю свирепого большинства озлобленной и напуганной правой. Любопытно, что к тому же 61 году, когда разыгрались эти ужасы, относится, как думает Лемонье, выгодный для рабов закон — lex Jubia

Petronia — определявший, что, при споре о свободе вольноотпущенника, разделение судейских голосов должно толковаться в пользу свободы. Быть может, закон этот был брошен правительством, как либеральная подачка общественному мнению, чтобы замкнуть рты, слишком громко возмущавшиеся бойней из-за Педания Секунда.

Маленькая черная кошка пробежала между цезарем и сенатом в начале 815 а. и. с. — 62 по Р. X. года, когда возникло дело по обвинению претора Антистия Созиана в оскорблении величества: первого дела по этой, грозной в предшествующих принципатах, статье, которое Нерон допустил к разбирательству и даже горячо принял к сердцу.

Претор Антистий, человек пылкого нрава и злого остроумия, написал ругательные стихи на Нерона и прочел их при многолюдном обществе, за обедом у некоего Остория Скапулы, человека весьма достойного. Сын наместника Британии, П. Остория, он еще при Клавдии отличился в британской войне и заслужил дубовый гражданский венок за спасение погибающего. В числе гостей Остория находился Коссутиан Капитон, омерзительный кляузник и доносчик Клавдиева времени. Незадолго перед тем он был лишен сенаторского звания по закону о вымогателях, так как киликийские общины, в которых он некоторое время губернаторствовал, обжаловали его нестерпимое грабительство перед сенатом и государем. Зять Капитона, августианец Софоний Тигеллин, столь впоследствии знаменитый, выхлопотал старому негодяю помилование и возвратил его в общество порядочных людей. Подслушав пасквиль Антистия, Коссутиан решил выслужиться и сделал донос. Хозяин дома, Осторий, заявил на допросе, в пользу Антистия, что никого предосудительного чтения не было, и он не знает, о чем Капитон Коссутиан говорит. Но противоречивые показания других свидетелей повернули дело в направлении, очень опасном для Антистия. Уже раздались влиятельные голоса, требующие лишить его преторской должности и предать смерти, но — какой смерти? Калигула сжег живым автора осмеявшей его ателланы, а законы 12 таблиц предписывали — сочинителей, ущемив за шею железными вилами, засекать до смерти. Первым высказался за казнь Юний Марулл, консул будущего года.

Несчастного остряка спас Тразеа Пет речью, очень важною для характеристики правления Нерона — особенно в устах стоика и вождя оппозиции. Высказав глубокое почтение цезарю и самое резкое порицание Антистию, знаменитый оппозиционер стал доказывать, что, при таком превосходном государе, в кроткое правление, когда сенату предоставлена полная возможность свободного мнения, не стесненного давлением верховной власти, будет неприлично присудить виновному высшую меру наказания, определяемого законом. Ведь, палач и петля давно уже уничтожены в государстве, — следовательно, и приговор сената должен руководиться уголовными наказаниями настоящего времени, а не к чему нам смущать народ жестокими напоминаниями кар, для нашего века постыдных. Для Антистия будет совершенно достаточно конфискации имущества и ссылки на остров. Пусть живет в изгнании и казнится своим грехом, являя собою пример милосердия со стороны республики. Чем дольше протянет он жизнь, тем тяжелее окажется наложенная на него кара.

Красноречие Тразеа возымело действие. За исключением небольшой группы завзятых палатинских льстецов, предводительствуемой А. Вителлием, будущим императором, сенаторы высказались за смягчение участи Антистия. Консулы, П. Марий Цельс и Л. Азиний Галл, однако, не посмели санкционировать сенатское решение в окончательную резолюцию и послали его на заключение императора.

Нерон остался очень недоволен и откровенно отписал в ответ, почему. — Антистий, не вызванный на то никакой обидой с моей стороны, гнуснейшим образом надругался над главою государства; делом сенаторов было покарать это издевательство, и справедливость требовала наказания по всей строгости закона. Помиловать же осужденного — это уже не сената, но мое право, которым я и собирался воспользоваться, если бы приговор оказался суровым. Поэтому и теперь не препятствую его умеренности: сенаторы могут, если им угодно, даже хоть и вовсе оправдать подсудимого.

Однако, несмотря на приглашение со стороны цезаря к формальной строгости с заранее обещанным помилованием, сенат, руководимый стойкостью Тразеа, остался при первом своем решении. Антистий оставался в ссылке недолго: всего четыре года. Затем он сделал, с острова своего изгнания, донос на П. Антея, номинального наместника Сирии, бывшего агриппианца, и на Остория Скапулу, обвиняя их в злонамеренных против цезаря сношениях с астрологом Памменом, ссыльным на том же острове. Антистия вызвали в Рим, как свидетеля обвинения, и затем он, так сказать, «застрял» в столице — не прощенный, но терпимый, как бы забытый. Жертвы его доноса были принуждены покончить с собою самоубийством. Тацит отзывается об Антистии с очень нелестной стороны, как о человеке вздорно-беспокойном, неблагодарном, своевольном. Еще в бытность свою народным трибуном, он превысил власть, приказав выпустить из тюрьмы кучку клакеров, которые произвели безобразие в театре и были за то арестованы претором Вибуллием. Сенат единогласно одобрил поведение Вибуллия, Антистию же сделал выговор по должности. Напав на Нерона зря, без всякого личного повода, Антистий, как мы только что видели, выполз из беды, в которой нечаянно увяз, самым гнусным образом: ведь один из погубленных его доносом, Осторий Скапула, вел себя в процессе самого Антистия как вернейший и благородный друг и старался выручить злополучного претора-памфлетиста, рискуя репутацией собственной благонадежности. Некоторые историки причисляют Антистия к представителям республиканской оппозиции. Если даже и так, то дрянненькая личность этого фальшивого и поверхностного задиры чести оппозиции не делает. Настоящие оппозиционеры, повидимому, не считали Антистия своим. Это явствует из речи столь авторитетного вождя их, как Тразеа, и из презрительного тона, каким говорит об Антистии Тацит, между тем как другие партизаны и единомышленники Тразеа — для него почти полубоги. Впоследствии, когда окончились гражданские войны и Флавии овладели верховною властью, главнокомандующий их итальянской армией и почти что соправитель, Муциан, очищая побежденный Рим от разной вредной накипи, вспомнил об Антистии и, восстановив забвенный сенатский приговор о нем, выслал его из столицы доживать век в назначенной ссылке.

Откуда взялась в Нероне, обыкновенно столь равнодушном к сатирическим выходкам против него, такая настойчивая злоба на Антистия? Источники ее могли быть и психологического свойства, и политического. Мы не знаем содержания Антистиева пасквиля, но, вероятно, он задевал весьма интимные стороны быта Нерона, ставшие известными молодому претору, как постоянному гостю Палатинского дворца и члену приятельского цезарева кружка. Нерон далеко не был неспособен к дружбе, он зачастую оказывался хорошим товарищем. Даже более того: порою тут-то именно и надо было искать причину его гневных вспышек, зародыш его жестокости (Ренан). Он желал, чтобы его любили и удивлялись ему ради него самого, и раздражался против всех, кто не умел «возвыситься» до подобной сантиментальности и не питал к цезарю нежных чувств, как к человеку. В этом отношении он был схож с Павлом Первым и Александром Павловичем, вечными искателями бескорыстных дружб и любви и весьма сердитыми мстителями, когда их поиски бывали обмануты. Натура у Нерона была ревнивая, подозрительная; маленькие измены приятелей выводили его из себя. Мщение Нерона никогда не мстило далеко, но почти всегда обращалось на лиц его интимного общества — обыкновенно за то, что они злоупотребляли фамильярностью, которую он вообще поощрял, и позволяли себе издеваться над ним. Он сознавал свои смешные стороны и боялся, чтобы их не заметили и не подцепили на зубок. Любя, чтобы его любили, Нерон и Тразеа-то возненавидел, главным образом, за то, что отчаялся приобрести его расположение (Ренан). Намек на смешную близорукость Нерона и дерзкая цитата злого полустишия о голосе императора:

Sub terris tonuisse putes, —

погубили Лукана, как Сперанского ввел в немилость каламбур: «Notre Vauban, norte veau blanc», a A. С. Меньшикова — сплетня, будто он разоблачил секрет, что красота ног Александра Павловича устроена при помощи ватонов... Вестина погубило злоязычие и несдержанность острот. Антистия — пасквиль.

Затем. Какой-нибудь бродячий циник Исидор мог почти безнаказанно кричать в лицо Нерону намеки, что мол «о чужих-то бедах ты хорошо распеваешь, а вот свои-то дела преподло устраиваешь»; какой-нибудь водевильный шут Дат не робел, при самом цезаре, пародировать отравление Агриппины: они были народ, а народу все прощалось. Антистий — член сенаторского сословия, которому цезари не прощали ничего, потому что ревновали к нему власть и народную привязанность. Конституционное единение воли принцепса с сенатом, искусственно созданное в первые годы (Quinquennium’а Бурром и Сенекою, к этому времени сильно ослабло. Льстецы не говорили Нерону шуток вроде — «цезарь, я ненавижу тебя за то, что ты сенатор», или «охота тебе утомляться, казня их поодиночке, когда так легко перерезать их разом». Но в тот день, когда Нерон, возвратясь в Рим после убийства Агриппины, получил неожиданный триумф, понял свою популярность и увидел точки ее опоры, участь сената была решена. Цезарь продолжал быть с отцами конскриптами в хороших отношениях, но уже не в силу долга и принципа, а лишь по доброй своей воле сохранять раз обещанную, а покуда ни в чем ему лично не помешавшую конституцию. Но у цезаря уже начинали вырываться порою выразительные фразы, свидетельствующие о понимании им, что сменить в любую минуту конституционный порядок полным произволом и обратить сенат в безгласный и бессильный призрак, — вопрос лишь его каприза. «Разве мои предшественники знали, до каких пределов простирается власть государя!» воскликнул однажды Нерон. При таком настроении пасквиль претора и сенатора Антистия должен был показаться ему чуть не призывом благорожденного сословия к бунту, а снисходительный сенатский приговор — оппозиционною стачкою, началом бунта. Если вспомнить, что доносчиком по делу Антистия был Капитон Коссутиан, тесть быстро возвышавшегося августианца Софония Тигеллина, то надо думать, что не было недостатка и в дворцовых нашептываниях, способных укрепить цезаря в подобных мыслях. Во всяком случае, дело об Антистиеве пасквиле — бесспорно, возникло на перевале цезаря от союза с сенатом к разрыву и вражде с ним. Народ это чувствовал и сочувственно хохотал, когда тот же остроумный и бесстыжий Дат тыкал со сцены указательным перстом на сенаторскую скамью и, подмигивая, произносил зловещее предсказание: «А смерть за вами — по пятам!». По совокупности проделок, Дата, наконец, выслали из Италии.

Как императорские власти мало-помалу забирали в свои руки функции старых республиканских институтов, прекрасно видно из скандального процесса сенатора Валерия Фабиана, ата- мана великосветской шайки червонных валетов — из самых верхов общества. Компания попалась на подложном духовном завещании, которое Фабиан подделал от имени старого и бездетного богача Домиция Бальба. Когда дело выплыло на свежую воду, преступники изобрели способ, как избежать наказания по всей строгости законов. Некто Валерий Понтик, выступивший обвинителем по делу и, конечно, подкупленный подсудимыми, направил свой донос не к императорскому префекту, как требовал юридический обычай, за давностью применения принявший характер закона, но, по старинному, к претору, как требовал самый закон. Не говоря уже о том, что преторский суд был гораздо менее опасен, пред ним можно было еще отказаться от обвинения, а по правилу non bis in idem, — дело оказывалось сорванным: перенести его к императорскому префекту уже не дозволялось. Однако, червоные валеты, — за исключением одного, Азиния Марцелла, помилованного цезарем, в память знаменитого деда его, Азиния Поллиона, автора и литератора ав- густовых времен, — были осуждены и, согласно Корнелиеву, диктатора Суллы, закону, сосланы на острова, а имущества их конфискованы. Что же касается Валерия Понтика, его осудили за подачу жалобы претору, как за крючкотворный обход действующего законодательства, и выслали из Италии. Мало того: сенатское решение по этому поводу постановило на будущее время считать подобные обходы закона «преварикацией» (praevaricatio), то есть тайным сговором тяжущихся сторон к совместному обману правосудия, и подвело их под ту же меру наказания, что за клевету. Меня часто упрекают в том, что когда я наблюдаю современность, я думаю о древнем Риме, а когда пишу о древнем Риме, не могу отстать от мыслей о современности, что вносит в мое историческое изложение «фельетонность». Очень может быть, что это большой недостаток, но пусть критики, ставящие мне его на вид, признаются хотя бы вот сейчас: возможно ли, излагая процесс Валерия Фабиана с компанией, автору начала XX века не вспомнить только что отшумевшего аналогичного русского дела Вонлярлярских, о подложном завещании князя Богдана Огинского.

Что Нерон не хитрил, когда писал сенату по Антистиеву делу и, действительно, помиловать бы памфлетиста, будь тот осужден на смерть, подтверждается делом Фабриция Вейентона. Обвинение этого последнего в пасквиле на сенат и жреческие корпорации было отягчено добавочными пунктами, что Фабриций торговал своею близостью к императору и, как человек, постоянно вхожий ко двору, брал взятки, за ходатайство пред цезарем, с разных искателей государевых милостей и выгодных должностей. Нерон лично вел судебное разбирательство и, когда преступления обвиняемого были доказаны, приговорил Вейентона к той же мере наказания, что сенат — Антистия: изгнал пасквилянта из Италии, а книгу его приказал сжечь. Памфлет стал библиографической редкостью и, так как публика всегда охотница до запретного плода, случайно уцелевшие экземпляры разыскивались и читались нарасхват. Тогда Нерон дал превосходный урок цензорам всех стран и всех веков: разрешил памфлет к чтению. Книжонка, попавшая в честь лишь силою воздвигнутого на нее гонения, обнаружила полное свое литературное ничтожество и вскоре пришла в совершенное забвение.

Нельзя не отметить того многозначительного обстоятельства, что в три первые года самостоятельного правления Нерона, по смерти Агриппины, в три года, 59, 60, 61, когда сам Тацит не находит, за что укорить ненавистного Нерона, кроме театральных и беговых его увлечений, — имя Поппеи Сабины ни разу не появляется в летописи текущих событий. Как будто ее вовсе не было при Нероне или она утратила свое влияние настолько, что стала незаметна. Но вот — ядовитая пестрая змея снова тихо выползает на авансцену исторической трагикомедии Палатина, и следом за нею ползут наушничество, убийство, подлая месть и нестерпимая тирания. И теперь Поппея тем опаснее, что она стоит злым демоном над волею Нерона уже не одинокая, как прежде. У нее появился единомышленник и союзник — человек беспощадный, властный, бессовестный. Зловещее имя его: Софоний Тигеллин. Но, — прежде чем приступить к изложению путей, какими эти люди поворотили Нерона от старых дружб и политического либерализма к подозрительной ненависти и режиму серального деспотизма, столь же ярко выраженного, как при Клавдии, но еще более откровенного, грубого, насильственного, — необходимо рассмотреть одно из главных общественных явлений, преувеличенным развитием которого ознаменовался этот поворот. В нем государь увидел цель своего существования, народ — утеху своего быта, а люди искавшие власти и над государем, и над народом, — великое средство управления, способное скрасить самую варварскую и разбойничью политическую систему, покрыть и извинить своим мишурным блеском самые вопиющие хищения, самые наглые злоупотребления законом и правом, самые кровавые жестокости, самый своевольный разврат. Этим великим обманным явлением, этим роковым средством деспотического тумана избран был и оказался в высшей степени действительным — театр.

ТЕАТР И ТОЛПА

I

Театру часто ставят в упрек, что свою огромную силу почти повелительного внушения толпе мыслей и настроений он употребляет во зло, являясь проводником взглядов противообщественных, сочувствий, идущих в разрез с преданиями семейного и даже гражданского начала. Скотт в Англии, Гарт в Германии, Толстой в России воскресно повторяют столетнее положение Руссо: «П о своей, так сказать, праздной сущности театр очень мало может способствовать к тому, чтобы исправить нравы, и очень много к тому, чтобы их испортить».

Голоса эти, возвращающие человечество почти к столь же резко отрицательному воззрению на театр, как высказывалось оно у первых христианских писателей и отцов церкви или у английских пуритан XVII века, либо у Джерими Колльера, являются естественным, хотя и весьма слабосильным, отпором «против течения». А течение, объявляющее театр насущною потребностью народа, которая должна удовлетворяться даром или за такие гроши, что выходит почти даром, несет нас, опять таки попятным порядком, к векам, когда даровые зрелища являлись одною из главных опор управления народом. Оставляя в стороне суждение за и против этих вопросов в современной общественной их применимости, я хочу лишь отметить и утвердить то обстоятельство, что театр и общественный пуризм искони и повсеместно враждуют между собою и всегда одними и теми же средствами, во имя одних и тех же начал. Театр обычно процветает в те исторические полосы народов, когда последние переживают упадок своего общественного, политического и религиозного строя. Жизнь призрачная начинает пополнять пробелы жизни действительной. Сочувствия толпы, — не находящей в среде своей великого гражданина, достойного того поклонения пред единой личностью, без которого толпа жить не может, — обращаются на великого актера, который воскрешает пред нею миражи лучших дней и чувств, давно угашенных в действительности. Вместо жизни — сновидение. Вместо подвига — его идея, выраженная в позе, жесте и фразе.

Истины низки, но театр дарит нам возвышающие обманы, и с ними, конечно, легче и приятнее жить. Шиллер, будучи автором «Дон-Карлоса», «Орлеанской девы», «Марии Стюарт», «Валленштейна», «Вильгельма Теля», однако находил, что о т театров человек делается равнодушным к действительности и переносит истину из внутреннего содержания на формы и проявления. Театр, бесспорно, один из главнейших источников и двигателей той общественной поверхности и легкости, которыми так неизменно определяются упадочные полосы. Ни один умный деспот никогда не был в ссоре с театром — от римских дней до XX века включительно. Когда Август задал головомойку пантомиму Пиладу за его неуживчивость и ссоры с товарищами по искусству, артист возразил весьма остроумно: «Помилуй, цезарь! тебе же выгодно, что народ занимается нами»... и — значит — не обращает внимание на тебя! Это старое хитрое слово сохраняет свою справедливость двадцать веков. В истории театра красной нитью проходит черта странной снисходительности, которой всевозможные душители свободной гражданственности встречали дерзкие выходки, направленные на них со сценических подмостков. Театральная свобода мало смущала деспотизм, — говорю опять таки, конечно, лишь об умных его представителях, — наоборот, он видел в ней превосходный и совершенно невинный клапан для бродящих сил общества, громоотвод против свободолюбия политического. Римский театр стал развиваться, когда пришли к обветшанию старые республиканские формы государства, и единоличная власть, силою военщины, стала прибирать Рим к рукам. Росций — личный друг Суллы, — как впоследствии Тальма был другом Наполеона I. Чем крепче и решительнее господствует в государстве единовластие, тем больше оказывает оно покровительство и поддержку театру. Поэтому в Риме золотым веком театра являются правления восьми цезарей Юлиева дома, в Англии — век Елизаветы и реставрация Стюартов, во Франции — царствование Людовиков XIV и XV, Наполеонов I и III, в Германии — эпоха просвещенных деспотиков, воспитанных в подражании версальским нравам, в России — век Екатерины II и Николая I, в Польше — Константина Павловича и, позже, Гурко. С одной стороны процветание это обусловливается сказанною поддержкою власти, не жалеющей средств для развлечения празднопокорной толпы, а с другой — неизбежным приливом к искусству талантов, устремляющихся в театральное русло за несвоевременностью и затруднительностью других отраслей духовной и гражданской деятельности. Так — поколение великих итальянских актеров XIX века: Модена, Росси, Сальвини, вступило на сценическое поприще в сороковых годах, когда папство, Бурбоны и австрияки душили на Аппенинском полуострове всякую свежую мысль, всякое свободное слово. Щепкин, Мочалов, Мартынов, до Шумского и Садовского включительно, которыми кончился «золотой век» московского Малого театра, — дети унылой николаевской России. В реакционную пору конца семидесятых и восьмидесятых годов этот знаменитый театр находит эпоху своего второго расцвета, равно как обогащается первоклассными силами петербургский Александринский театр, развивается великолепная опера и т. д. Реакция девяностых годов выдвинула к жизни необыкновенно мощные театральные явления: Московский Художественный театр, Шаляпин, Коммиссаржевская и пр. Реакционная эпоха 1906—1911 годов ознаменована небывалым ранее развитием шутовских и юмористических театриков и грандиозным подъемом балета. Театр — точнейшее зеркало цезаризма, которого он детище: подобно родителю своему, он цветет лишь властью и щедростью деспотизма, а в то же время неизменно носит в себе начала революции. Меч солдата, устрашающий толпу, и маска актера, льстящая вкусам толпы, — неразлучные опоры самовластия.

Мы знаем, что в Риме I века роковой вопль черни: «panem et circenses!» был одним из главных руководителей государственного корабля. Глава государства — прежде всего кормилец и развлекатель народа. Заместитель годовых выборных магистратов, он принял на себя их обязательства: распорядительство годовым продовольствием столицы и календарем годовых народных праздников. Он хозяин annonae и, чтобы обеспечить себе исключительную зависимость от него народа в даровом или льготном прикорме, обращает в вотчину Египет, житницу империи. Он обер-увеселитель народных масс и, чтобы обеспечить себе монополию этой власти, понемногу отбирает ее у всех обычных магистратов в свой чрезвычайный магистрат. Если министерство продовольствия принцепс еще находит возможность подчинить доверенному чиновнику (praefectus annenae), то министерством удовольствий он всегда управляет сам, и другие магистраты и знатные лица допускаются разделить с ним эту заботу лишь в виде особой привилегии сана, либо по специальному разрешению государя, в знак его доверия и милости. Когда Клавдий разрешил Нерону устроить игры, раздать народу конгиарий, а войскам донатив, — Рим принял это как неофициальное объявление Нерона наследником принципата. В увеселительных обязанностях своих цезари — за исключением Тиберия, слишком надменного аристократа, чтобы заискивать в людях, которыми он управлял, — выказывали пламенное усердие, восходившее до явлений, по условиям нашего времени, даже невероятных. Нерон, который хвалился тем, что до него государи не знали, до какой степени насилия можно злоупотреблять властью, сам превратился, на потеху толпы, в присяжного актера. На сценические увлечения этого цезаря обыкновенно смотрят как на каприз его безумия. Конечно, личное пристрастие Нерона к искусствам имело огромное влияние на решимость его выступать на подмостки пред толпами своих подданных. Но личным пристрастием нельзя объяснить того, что он имел возможность удовлетворить своей решимости и что актерство его ничуть не поколебало обаяния императорской власти в глазах этих самых подданных. Влюбленных в миражи сцены государей и принцев история знала и знает немало. Давно ли Людвиг II Баварский катался Лоэнгрином в лодке, влекомой лебедем, по искусственному озеру: на крыше своего дворца, с водою, подсиненной для красоты купоросом? Любительские спектакли, ряженые, исторические маскарады, именно в последние годы XIX века, приобрели в высшей европейской знати распространение и власть необыкновенную. Роскошные постановки аристократических спектаклей петербургского Эрмитажного театра увековечены специальными альбомами, рисунки из которых проникли в общую печать, вызывая изумление своим несметно богатым великолепием, как и серьезностью, с какой проделываются подобные забавы. Но это — дело интимное, домашнее, между своими. Если оно выходит в широкую публику, то лишь потому, что круг «своих» здесь очень объемист и «свои»-то эти — слишком общеизвестный, правящего класса высший выбор, которому нельзя укрыться от народного внимания ни в радости, ни в горе, ни в забаве, ни — почти что! — в тайне. Автору этой книги известен верный случай, как один высокопоставленный любитель, одаренный сценическим талантом, горько жаловался на невозможность ему публично сыграть «Гамлета», которого он, действительно, толкует мастерски. Он откровенно признавался, что за удовольствие это он охотно пожертвовал бы значительной долей выгод и преимуществ своего официального положения. Этому бедному, принцу Гамлету следовало бы родиться девятнадцать веков назад. Нерон, как мы уже видели, испытал такую же тоску по сцене, но удовлетворил своей страсти — и, к удивлению Стародумов века, решительно без всякого потрясения основ. Аристократическое негодование Тацита принадлежит позднейшему времени, которое могло ценитьцезаря- комедианта не по непосредственным впечатлениям, но с исторической точки зрения, — по нравственным плодам его царствования. Псевдо-Лукиан, сохранивший нам рецензию о Нероновом пении, бранит цезаря не столько за то, что он унижает появлением своим на театральных подмостках величие власти, столько — зачем он берется за исполнение ролей, которые ему не под силу. Отрицательное отношение к театральному безумию Нерона развилось по его смерти. Современники — за него. Если бы цезарь возбуждал поведением своим столько негодования, как пишет Тацит, то, при напряженном политическом настроении века и шаткости своего династического положения, он не мог бы оставаться главой и символом правления тринадцать лет слишком и погиб бы жертвой не военной, но народной революции. Между тем никто из цезарей не был так беспечен к охране своей власти, как Нерон, почти с презрением бросавший, во время своих отлучек, управление государством в руки первого попавшегося любимца, равно как никто из цезарей не был менее его военным человеком. Он пал жертвой легионов, но не народной Немезиды. Безучастие народа к военной революции 68 года поразительно. По смерти Нерона народ украшает его гробницу цветами, поет сочиненные покойным императором песни. Гальба не встречает в Риме никакого сочувствия. Отон, чтобы понравиться Риму, принимает имя Нерона и провозглашает себя наследником его политики. Вителлий также играет на этих нотах. Чтобы покончить с неронианством, Веспасиан должен устроить во взятом Риме страшную резню, которая в один день взяла у вечного города жертв больше, чем все тринадцать лет Неронова правления. И за всем тем память о Нероне не исчезает из мира и сочувствие к нему не угасает. Лже-Нероны волнуют провинцию. Ждут его возвращения из Парфянского царства, куда, будто бы, он скрылся от злости сената и своих изменников-генералов. Надежды эти живы еще даже при Домициане. Заговоры против Нерона — все аристократические, народ не примыкает к ним и более чем равнодушно относится к жестокой расправе с Пизоном и его товарищами, приключившейся — как раз в самый разгар артистических беснований цезаря. Именно тут-то и подоспели знаменитые квинквенналии 66 года, когда Нерон, — по просьбе народа, передаваемой у Тацита подлинными словами, — «показал в театре своим подданным все свои таланты... А городская чернь, привыкшая поддерживать гаеров, рукоплескала ему в такт и восклицала в меру. Будто радовалась чернь? А может быть и радовалась: что значило для нее общее горе?» Последние слова Тацита, для нас, достаточно ясное указание, что «общее горе» безумств Нероновых было далеко не общим, но, наоборот, горем исключительного и небольшого меньшинства, совершенно бессильного противодействовать общему течению, которое мчалось не против Нерона, но вслед ему. Соперник Нерона, Пизон, славился как превосходный трагический актер. Больше того: ту же самую репутацию имел Пет Тразеа, в котором Тацит видел идеал стоика.

Таким образом, если сценические причуды и страстишки таких людей, как Калигула, Нерон, Коммод, не остались в стенах их дворцов, но неугомонно ползли на показ людям, на улицу, то тут было не одно влияние личного царственного каприза или даже призвания, но, и, прежде всего, среды, в которой выросли названные принцы: исключительно благоприятной почвы для развития всех казовых сторон человека, какую наслоил Рим и — в равной с ним мере — уже не одно из великих государств впоследствии.

* * *

Первым слоем этой почвы являлась наследственность культа, религиозно обрядовый атавизм. Как и в Греции, и в Риме публичные зрелища — часть богослужения, необходимая в составе каждого празднества. «Бывают ли зрелища без идолов? бывают ли игры без приношения жертв?» (Св. Киприан). Когда рухнул старо-государственный языческий культ, император Констанций, однако, должен был сохранить храмы богов, расположенные в окрестностях Рима, «поелику многие из них положили начало театральным празднествам, и не надлежит разрушать здания, привычные исстари служить удовольствиям римского народа». Даже гладиаторские бои дотянули бытие свое до VI века, хотя христианство начало свою литературную борьбу с ними во II веке, а законодательную в IV веке. Ludorum religio, — «религия зрелищ», — выразительно характеризует римский культ Валерий Максим. Слово lucar, актерское жалованье, Фест выводит от lucus, священная роща, ибо из доходов со священных лесов оплачивались ежегодные зрелищные расходы храмовых праздников. Религиозное происхождение публичных зрелищ и священные обряды, сопряженные с ними, вводят вопрос о них в jus sacrum (священное право) и обращают юриспруденцию в «науку, познающую дела человеческие и божественные». В эпоху Августа, усиленно стремившегося к религиозным реформам или, вернее, реставрациям, юристом- знатоком по части священных зрелищ выдвигается Атей Капитон, автор трактата «О праве жертвоприношений» (De jure sacrificiroum) и программы Секулярных игр, имевших так много значения для Августа и конституции принципата (см. том I). Напомню взгляд, убежденно высказанный Зосимом уже в IV веке по Р. X.: «Если бы священные обряды этих игр соблюдались правильно, как заповедал оракул, то империя Римская сохранила бы свое величие». Столетние игры святее других, но все игры святы. И свято все, что к играм относится. Обещание дара (pollicitatio) обычно не является юридическим обязательством, но дело меняется, если кто-либо обещает городу игры, в расчете получить за то общественные почести или в благодарность за почести, уже полученные. Тут уже пятиться невозможно: хочешь, не хочешь, - плати! Дарение между супругами, по римскому праву, запрещено, но, в число немногих исключений, допускается денежный дар жены мужу на устройство народных игр: donatio ludorum gratia рассматривается в одной категории с общеполезными пожертвованиями, расходами на погребение, вкладами в храмы богов. Подобно тому, как современный благочестивый богач, умирая, завещает свой капитал на больницы, школы, приюты и т.п., римский капиталист — «для пользы душе» — оставлял по завещанию крупные куши на зрелища и гладиаторские бои. Усердие, с которым впоследствии народы, города, общины, государи-сеньеры и богачи воздвигали церкви, в римском мире, в тех же коллективах и общественных разрядах, знаменовалось сооружением арен и театров. И если готическая культура не соорудила ничего более значительного, мощного и выразительного, чем ее чудо-соборы, брызнувшие от земли в небо молниями своих каменных стрел, то самыми удивительными и столь же красноречивыми памятниками римской культуры остались ее гиганты — цирки, широкие, развалистые, чудовищно-уемистые, дюже и уверенно навалившиеся на землю и победоносно жмущие ее несокрушимыми громадами своих тяжеловесных кругов, очерченных по радиусам круглыми же арками. Форма их создана не одним только зрительным удобством — сосредотачивать внимание живых окружностей к центру. В ней есть старая религиозная символика, которую еще хорошо помнить Тертуллиан. Он знает, что эти гигантские цилиндры — упавшие с неба и окаменелые «солнца», и именно за то прежде всего ненавидит он цирки.

«Цирк в особенности посвящен Солнцу. Посреди его воздвигнут ему храм, и лучезарный образ его сияет на вершине храма. Подивитесь сему устройству. Благочестивые сии идолопоклонники вздумали, что не должно помещать под темнотою крова то божество, которое видят они вседневно блестящим над своею головой. Уверяя, что Цирцея первая учредила зрелища, в честь мощного отца своего Солнца, они мечтают, что она же и цирку дала имя свое. Да и подлинно знаменитая сия волшебница оказала достаточные услуги тем, чья она жрица, я хочу сказать, демонам и их служителям. Посмотрите, сколько идолопоклонств являет одно сие место: сколько украшений в цирке, столько и храмов богохульных».

Из перечисленных затем христианским апологетом кумиров и жертвенников легко усмотреть, что зрелищные здания были богаты святынями культа не менее любого капища. Что же касается специального «театра», то, для Тертуллиана, он «есть собственно храм Венерин. Под видом воздания чести богине, богомерзкое место сие обоготворено в мире».

Итак, зрелища священны, театр — храм, и актер — до известной степени жрец, «жрец искусства», как слывет он теперь. Актер до известной степени жрец, как жрецу приходится быть до известной степени актером. Старое Гетево сближение:

Ich hab’ es öfters rühmen hören,

Ein Komödiant könnt’ einen Pfarrer lehren.

— Ja, wenn der Pfarrer ein Komödiant ist,

Wie das denn wohl zu Zeiten kommen mag.

Есть какая-то незримая черта, на которой оба элемента сближаются и сливаются в священное единство, и творческая сила этого момента настолько велика и обаятельна, что именно она-то и тянет к себе мечту всех тех, кто имеет счастье или несчастье быть жертвою «сценического призвания». Об этих моментах, — мы видели опыты, — грезы не спят даже под императорскими венцами и великокняжескими мантиями. Ради них всякое звание, всякий соблазн мира забывается многими: богатство, знатное имя, блестящая карьера, родовая спесь оказываются бессильными в соперничестве с призванием актера — даже в таком глубоком и бесправном унижении, как встречаем мы его в истории повсеместно, а в особенности в Риме.

Если игры и зрелища священны, если актер — до известной степени жрец, откуда же взялось это беспредельное презрение к нему закона, поместившего его в одном кругу со сводниками и проститутками? Почему, в римском законодательстве и обычае, актерствующий жрец — фигура, пред которой почтительно склоняются все головы, а жречествующий актер — «особа без чести», inhonesta persona?

Противоречие это давно занимает ученых, придумавших для него разные разрешения. Из них я позволю себе выбрать гипотезу, имеющую то преимущество, что она не заставляет искать для явления объяснений психологических, а наглядно истекает из исторических его корней.

Почти все игры вели происхождение от служб и жертв в честь тех или иных богов, в особенности же душ умерших, di manes (Варрон и блаж. Августин). А так как sacta publica, торжества общественного культа, в большинстве, развились из культов частных, sacra gentis, то эти родовые частные культы мы должны искать и в корне древнейших игр. Такое происхождение легко намечается, напр., для Столетних игр, возникших из культа фамилии Валериев (см. I том; Базинер). Фамильный культ осуществлялся paterfamilias’oм, главою рода, его боговдохновенным законным кудесником, с которым говорили домашний очаг и могилы предков. Когда sacra gentis расширились в sacra publica, мистическая роль главы рода перешла на выборного жреца и, вместе с тем, перенесла на него, как общественного кудесника, весь почет, которым окружен был paterfamilias, кудесник фамильный. Поэтому, в момент богослужения, его слово и жест святы и внушают благоговение и почтительный трепет, хотя бы они были бессмысленны (напр, гимн арвалов) или даже непристойны (самое имя жреческой коллегии «салиев», плясунов, обозначает занятие в высшей степени предосудительное с точки зрения хорошего римского общества). Жрец — активная сила «религии игр», отсюда к нему страх и благоговейное уважение. Актер может быть столько же древнего и смежного с жрецом происхождения, однако в нем чувствуется противоположность характера. Жрец-то он жрец, только с другой стороны. По всей вероятности, родоначальника актеров мы встречаем на заре культуры, в человеческой жертве, заколаемой на похоронных торжествах, в том рабе, пленном чужеродце, который мучительно погибал, во славу мертвых родичей и во искупление живым, под ножом или палицею paterfamilias’а. Как хорошо известно, у диких народов Африки, Австралии и еще недавно Америки подобные жертвы сопровождаются обрядовыми пытками, которые превращаются для всего племени в длинный и приятнейший спектакль, отличавшийся всеми качествами того «общения сцены с партнером», что составляет теперь любимую мечту режиссеров. Партер, взобравшись на сцену, дерет с протагониста кожу в самом буквальном смысле слова и радуется, воет, хохочет, бьет в ладоши, когда жертва орет не своим голосом, кривляется, плачет, молит о пощаде. По свидетельствам путешественников, женщины, при таких торжественных пытках, являют особенную свирепость.

В следующей стадии прогресса, племенной союзно-религиозный культ берет военнопленных чужеродцев в свое распоряжение и содержит при храмах с теми же целями, что и в первой родовой стадии, — про календарный, так сказать, запас: до великих общих празднеств в честь «рода и рожениц», погребальных обрядов, боевых гаданий и т.д. Обрядовая пытка не исчезает из этих боен, но известное смягчение нравов сказывается тем обстоятельством, что понижается личное участие хозяев-победителей в мучительстве побежденных. Последних, — быть может, выбирая из них тех, которые подюжее и похрабрее, — заставляют драться между собою, убивая друг друга до последнего, который кончает с собою самоубийством или его закалывает жрец. Это уже начало гладиаторских боев. «Бой гладиаторов, — говорит Канья, — один из самых отвратительных обычаев, какие только знает история, тем не менее, в корне своем, является знамением идейного прогресса, так как в погребальных играх этрусков, у которых его заимствовали римляне, он заменил человеческие жертвоприношения». И эту отправную точку гладиаторские бои в Риме сохранили во все время своего существования. Военнопленные — главный элемент в убойном стаде страшных римских зрелищ. Клавдий истребляет в римских цирках пленных британцев, Тит — в Кесарии и Берите — иудеев, Константин Великий — в Трире — бруктеров. Обряд боя гладиаторов, как искупительной жертвы накануне больших сражений, — «жертвы, устремленной против врагов» (devotio contra hostes facta) — дожил до конца IV века.

Эту генетическую последовательность в первопроисхождении гладиаторских зрелищ понимал и изъяснял еще Тертуллиан:

«Древние думали, что сего рода зрелищами они воздают долг свой мертвым, а особливо когда стали соблюдать более умеренности в своем варварстве. Прежде, полагая, что души усопших облегчаются пролитием крови человеческой, они просто при гробах их предавали смерти или несчастных пленников, или непокорных рабов, которых нарочно для сего покупали. Но потом сочтено приличнейшим столь жестокое бесчеловечие прикрыть завесою увеселения; а потому поставлено за правило приучать сих бедняков обращаться с оружием и владеть им, как ни попало, лишь бы умели друг друга умерщвлять. Приучив их, таким образом, стали приводить их в назначенный день на похороны, дабы они, как бы для забавы зрителей, убивали один другого при гробах усопших. Вот происхождение сего долга или повинности (devotio). Зрелище сие впоследствии становилось тем приятнее, чем было жесточе. Мало того, что употреблялся меч для истребления людей, к довершению забавы, признано нужным подвергать их, сверх того, ярости свирепых зверей. Умерщвляемые сим способом считались жертвою, приносимую в честь умерших родственников» (перевод Карнеева).

Дальнейшая эволюция зрелищ лишь перерабатывает их в более или менее продолжительных трениях прогресса из ритуального убийства в мирное праздничное увеселение. Римская часть этой эволюции любопытна тем, что в ней, почти на всем ее историческом протяжении, мы видим сосуществование и могущественного ритуального кровавого пережитка — гладиаторства, и уже выделившейся из него более культурной и мирной, но именно потому еще слабой ветви зрелищной — актерства. Сосуществование настолько близко и обще, что обе ветви в раздельности трудно было бы и рассматривать. Как гладиаторство превращается из богослужебного обряда в вид воинственного искусства, как последнее дробится, развивается, овладевает общественными страстями, потом отживает свой век, бледнеет, умягчается и, наконец, вымирает, — мы не можем здесь исследовать: этой темы достало бы для огромного специального труда, не в один том объемом. Желающим познакомиться с гладиаторским институтом в изложении подробном, но сжатом, образцово-дельном, но не скучном, рекомендую обратиться к отделу «Зрелищ» в знаменитом труде Ф. Фридлэндера «Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms».

Но на какой бы ступени социальной эволюции Рима мы не встретили гладиатора, угрюмое правовое его положение не изменяется в законе и обычае. Рим не желает смотреть на гладиатора иначе, как на чужеродца или отверженца, изгоя, потерявшего свой род и племя, а следовательно, и права родового и племенного союза. К первой категории — чужеродцев естественных — относятся гладиаторы военнопленные и рабы; ко второй — чужеродцев искусственных, отверженцев — гладиаторы по судебным приговорам и гладиаторы-наемники, попавшие на арену по свободной вербовке.

Гладиаторские бои стали прививаться и процветать в Риме, под влиянием этрусков, очень рано. Они почти современны республике. Первый бой был дан М. и Д. Брутами в 490 г. до Р.Х. Как в это глухое крестьянское время Рима, так и до конца республики, гладиатор — одинаково — непременный раб и, в полном смысле слова, вещь своего хозяина. Каждый раб может быть обращен в гладиатора и замучен по воле господина в любое время на любой арене.

Империя, с ее последовательною тенденцией облегчать формировку класса вольноотпущенников и накоплять ею новый плебс, обратила внимание на положение гладиаторов.

При Августе Петрониев закон (lex Petronia) впервые лишает хозяев права послать раба на арену просто по произволу, по господскому капризу. Гладиатором или бестиарием (борцом со зверями) можно сделать раба только либо с его согласия, либо, под контролем магистрата, в наказание за тяжкую вину. Был ли этот закон действителен? Многочисленные его повторения (при Адриане, Марке Аврелии) свидетельствуют, что рабовладельцы покорялись ему с крайней неохотою и, при первой возможности, старались обратить его в мертвую букву. Сбывать в гладиаторы порочную дворню для господ было и удобно, и доходно. Что же касается раба, то он в этом случае, собственно говоря, менял не только профессию, но и состояние: освобождался от господина и из частного раба становился колодником правосудия или, как картинно выражался закон, «рабом своей вины», servus paenae. Нечто подобное в русские крепостные времена представляли собою сдачи помещиками в солдаты провинившихся дворовых: насильственное освобождение из крепостной зависимости с перекрепощением сдаточного государству зачетным солдатом на срок 25 лет.

Servus paenae, гладиатор — раб низшего разряда, раб из рабов. Закон Aelia Sentia (о вольноотпущенниках, 4 г. по P. X.) допускает для этих рабов лишь ограниченное освобождение: вольноотпущенник из гладиаторов приравнивался к «взятым на копье», покоренным войной, сдавшимся на капитуляцию (dediticii), и никогда не мог войти в римское гражданство. Значит, именно: оставался на всю жизнь в положении замиренного, но бесправного чужеродца, для которого закрыт союз римских родов, образующих гражданство. Военнопленные же чужеродцы действию ограничительных законов вовсе не подлежали и продолжали тысячами погибать в цирках только за то, что не пали на поле битвы. Второй разряд гладиаторов — люди, извергаемые обществом из своей среды на положение чужеродцев, лишаемые всех прав. Его образуют, как третий гладиаторский вид, уголовные преступники, происходящие из свободных, но низших слоев общества: смертники и каторжники тягчайшего разряда, приговоренные за разбой, убийство, поджигательство, оскорбление храма, военный мятеж. О смертной казни известна формула: знать усекается мечом, а чернь бросают зверям, — nobiliores gradio interficiuntur, humiliores ad bestias feruntur. Каторжное гладиаторство (damnati ad ludum gladiatorium) было ужасно, но не безнадежно. Отбыв три года, так сказать, в строю, на боевой службе, каторжник-гладиатор выводился из боевой команды инструктором в учебную, а после пяти лет он выходил в вольноотпущенники (rudiarii, от rudis, деревянная рапира, служившая знаком отбытого гладиаторского срока). Штука, значит, была только — не быть в течение этих трех-пяти лет убитым. Кратковременность гладиаторского срока, сравнительно с солдатским (от 16 до 20 лет), говорит достаточно выразительно, как трудно было нести это наказание и выйти из него живым. Народ понимал это и сочувствовал беднягам. Его вмешательство и громкие требования часто добывали отличившимся храбрецам свободу раньше указанного срока. «Кто хочет и требует, чтобы каждый убийца предан был на растерзание свирепому льву, тот просит о даровании свободы гладиатору в награду за то, если он вышел из сражения победителем; в случае же смерти его, изъявляет о нем чувствительное сожаление и сострадание, хотя сам же был орудием его смерти и не оказал к нему сначала ни малейшего человеколюбия» (Тертуллиан).

Но, с другой стороны, если почему-либо освобождение затягивалось и не могло состояться, напр. при новой штрафованности в срок отбываемого наказания, то servus’a paenae ждала горьчайшая старость. Траян определил этим ветеранам обязательные работы — мостить улицы, чистить городские клоаки и т.п.

Наконец, четвертый позднейший вид гладиаторов — добровольцы, вовлеченные в эту профессию из свободного звания удалью, нищетой или корыстью. «Он дошел до такого обнищания, что нанялся в гладиаторы» (Гораций, Ер. 18, I). Надо думать, что риск и унижение свободнорожденного, закабалявшего себя антрепренеру гладиаторов (lanista), оплачивались весьма дорого, так как даже профессионалы- рудиарии, выступая на арену уже добровольцами, по окончании своего обязательного срока являлись для публики яркой приманкой и получали бешеные деньги: в эпоху Клавдия — до десяти тысяч рублей за выход. Дюжина счастливых боев, таким образом, могла сделать гладиатора капиталистом. Тогда удачник сдавал свое оружие, как священный дар, в храм Геркулеса, покровителя сословия, и кончал дни свои спокойным буржуа-рантье. Но, конечно, гораздо чаще он оставался мертвецом на арене. В этой своей привилегированной части гладиаторство сохранилось до наших времен в испанских тореадорах. Насколько ценною величиной был гладиатор свободного звания, показывает комментарий Гая, рассматривающий юридический казус, когда у антрепренера (lanista) переманут его закабаленного ученика (auctoratus), как пример похищения, имеющего предметом свободное лицо.

Гладиатор-доброволец сохранял имущественные права (позднейшее смягчение), но лишался политических: «Тот, кто стал гладиатором не по судебному приговору, но по доброй воле, сохраняет в целости права наследования, хотя прав гражданских и свободы у него нет» (In arenam non damnato sed sua sponte arenario constituto, legitimae successiones integrae sunt sicut civitas et libertas manet). В полемическом трактате «О зрелищах» Тертуллиан иронически восклицает:

«Станем ли мы дивиться непостоянству сих слепых людей, судящих о добре и зле по собственному своенравию? Вот новое тому доказательство. Правители республики, судьи и распорядители игрищ лишают всякого почетного звания подвижников цирка, атлетов, комедиантов, гладиаторов (то есть тех самых весельчаков, которым знатные римские дамы приносят в жертву свое сердце, а часто и само тело, вступая с ними в постыдные связи, хотя публично подобные связи и порицают) ; правители, говорю, передают сего рода людей последнему уничижению, не допуская их пользоваться никакими правами и достоинствами ни в судилищах, ни в сенате, ни в преимуществах патрициев, ниже в других каких-либо должностях. Чудное дело! Они объявляют их бесчестными людьми; а между тем охотно присутствуют на их игрищах. Они любят тех, которых наказывают; презирают тех, которых одобряют; хвалят дело, а делателя позорят. Какой странный род суда бесчестить человека за то самое, за что воздается ему честь, или лучше сказать, какое безмолвное сознание злого дела, когда тот, кто его производит, сколько бы ни доставлял удовольствия, предается бесславию!»

Эта тирада Тертуллиана весьма замечательна тем, что в ней ярко встречаются закон со смягчающим обычаем. Пылкий христианский апологет, чтобы обозначить унизительное бесправие «сценического деятеля», открывает самый крайний и резкий юридический термин: deminutio capitis. Так, может быть, оно и было когда-нибудь в римской старине, но для эпохи Тертуллиана это уже гипербола, лишь «авторский прием». Под греческим влиянием нравы смягчились все-таки хоть настолько, что «сценический деятель» понимается уже не как лишенный всех прав (deminutus capite), но только как человек бесчестный профессии (infamis, inhonesta persona), в правах ограниченный. «У греков, — говорит Эмилий Проб, — никто не считает постыдным выставлять себя на позор публики; у нас же все это почитается отчасти бесчестием, отчасти унижением, вообще же делом, не согласным с порядочностью». И настолько не согласным, что в Дигестах вербовка солдата в театральную труппу квалифицируется уголовным преступлением. Служба в легионах для актера закрыта столько же, как право голосования (jus suffragii) и право на государственные должности (jus honorum), — все чем отличен и горд римлянин; он в государстве — у себя дома, тогда как актер продолжает быть, как и прежде, чужаком.

В случае голода, актеры изгоняются из города: чужие рты выбрасываются из семьи, от родовых запасов. Городской префект имеет над актерами право телесного наказания. Время от времени сенат применяет к актерам жестокую меру массового изгнания из Италии: Italia pulsi sunt histriones, — что равняет их с «опасными иностранцами». Юлиев брачный закон запрещал браки актрис со свободнорожденными, а дочерей актеров или актрис с сенаторами. Братья и сестры завещателя, оставившего свое состояние актеру или актрисе, могли оспаривать завещание, как недействительное. Поступив против воли отца в гладиаторы или актеры, сын, тем самым, давал отцу законный повод лишить его наследства. То и другое, опять- таки, равносильно выводу из рода. Гладиатор и бестиарий не могут быть свидетелями по суду. Закон помещает их в число немногих лиц, которых муж в праве убить, застав их наедине со своей женой.

Так то шли из седой доисторической древности и дошли к временам утонченной культуры два основных религиозно- зрелищных начала:

Активное: почитаемый жрец.

Пассивное: презираемая жертва.

И оба они всегда были враждебны и ненавидели друг друга. Когда жрец, в победе христианства, овладел обществом, одним из первых шагов его было — повторить старые проклятия над ненавистным чужеродцем: уже в 314 году собор в Арле отлучил актеров от церкви. Христианское государство умышленно забыло актера в той части своей, которую оно осудило на отторжение, на гибель чрез ампутацию: актер и язычник становятся синонимами. Актер, обреченный на исчезновение — человек театра, уставленного жертвенниками, украшенный розовым венком Цереры, как искони украшалась и первобытная убойная чужеродческая жертва. Если актриса или проститутка тяготятся своим промыслом, им в IV веке стоит лишь принять христианство: оно освобождает от обязательств, сделанных ими в тех званиях, — оно вводит чужеродную в род. И мы знаем, что в IV веке эмансипация зашла настолько далеко, что актриса и проститутка вместе, Теодора, стала женой и соправительницей императора Юстиниана, значит главой всех государственно соединенных римских родов.

По мере того, как исчезало из зрелищ религиозное начало и росте в них самодовлеющий интерес эстетический, начало жреца и начало жертвы начинают понемногу сближаться и причудливо объединяться в общей личности актера. Атеизм, столь характерный для римского общества в последнем веке республики и в первом веке императоров, очень помогал этому процессу. Он не вызвал юридической эмансипации актеров, но освободил их, в мнении и взглядах общества, от ритуальной зависимости, от службы у культа, вывел их из придаточной роли живых аксессуаров богослужения, отнял театр у храма, дал обществу свободу и желание рассмотреть в сценическом творчестве самостоятельное содержание и понять в актерах людей нового искусства, несущего в мир силу новых психологических и общественных воздействий. Закон и консервативные традиции попрежнему видят в актерах униженную жертву, но настроение нового века и прогрессивные его веяния беззаконно признают актера торжествующим жрецом и стараются, в порядке обычая, загладить для него те ущербы и обиды, которые он терпит от того же самого общества, в порядке закона. И это с такой пылкой настойчивостью и с таким осязательным успехом, что, воистину, последние становятся первыми. Вскоре закон вынужден напомнить «инфамию» актерского звания запрещением ставить людям сцены памятники под портиками, потому, что там они воздвигаются... рядом со статуями императоров. Вне арены и сцены — пария, потомок жертвы; на арене и сцене жрец из жрецов, живой полубог, человек-мечта, которому болезненно завидуют даже официальные полубоги, даже высочайшие сверхчеловеки, «увеличенные люди», «августы».

* * *

Следом за религиозным атавизмом, как импульсом театральных пристрастий Рима, надо поставить в очередь талант общительности и житья на людях, свойственный римскому народу в высокой степени уже в легендарно- царской древности и несравненно развитый им в века пунического и греческого общения.

Жизнь Рима, и вне театра, была очень театральна. Римлянин — вечно в позе. Искусство театральное и красноречие — родные сестры, а какой другой народ наговорил больше, чем римляне? То защищая кого-либо из своих клиентов, то говоря за самого себя против искусного доносчика, то в качестве временного судьи, вроде наших присяжных, только с более частым отбыванием этой повинности, римлянин изо дня в день кляузничал в суде, как стряпчий, и рисовался, как краснобай-адвокат. Рядом с присутственными местами — ростра, публичная трибуна, с которой чиновник объясняет народу свои действия. Лица частные, но благорожденные поднимаются на нее, чтобы произнести похвальное слово своему умершему родственнику. Такой-то — гласят нам современные свидетельства — исполнил эту священную обязанность к отцу своему или матери, будучи пятнадцати лет отроду, другой — еще раньше: вот как рано приходилось «выступать перед публикой»! Ежегодные выборы на многочисленные правительственные должности — предлог для бесконечных потоков красноречия из бесчисленных источников: говорят сами искатели мест, их хвалители, сочувственники, сторонники, противники, агенты и маклеры по выборам и т.д. Даже школа только и учит, что диалектике и ораторским приемам. Молодые люди по целым дням упражняются в примерной защите мнимых судебных дел, якобы возникающих между их товарищами, либо, в свою очередь, слушают прения сторон. Что ораторы эти часто страдали театральничаньем, о том сохранили много насмешливых свидетельств Авл Геллий, Макробий, Квинтилиан, Тацит. Знаменитого Гортензия, за его изысканную жестикуляцию, прозвали Дионисией, — имя современной ему известной танцовщицы (saltatricula). Тацит, в своем «Диалоге об ораторах», очень резко выразился, устами стародума Мессалы, о распространении подобных приемов, как неприличном новшестве красноречия: «Много лучше для оратора надевать хотя бы мохнатую тогу, чем обращать на себя внимание подкрашенным одеянием публичной женщины. И в самом деле, это не ораторское, даже не мужское украшение, которое в такой моде у многих адвокатов нашего времени, что они резвостью выражений, легкостью мыслей и вольностью сочетания слов подражают комедиантским приемам, что даже не должно было бы считаться приличным для слуха, многие, взамен почета, славы и таланта, хвалятся тем, что их речи можно петь и танцевать. Отсюда вышла эта омерзительная, хотя и частая у некоторых, похвала навыворот, что ораторы наши нежно говорят, а актеры красноречиво танцуют» (перевод В. Модестова).

— Если ты поешь, то скверно поешь; а если читаешь, то слишком певуче, — сказал Ю. Цезарь одному такому оратору с манерой говорить нараспев: si cantas, male cantas, si legis, cantas. Впасть в эти прегрешения — актерского жеста и певучей интонации — опасался изящный и застенчивый интеллигент-аристократ, Плиний Младший. «Уж и не знаю, — пишет он Светонию, — что я хуже делаю: декламирую или танцую (puto me non minns male saltare quam legere)».

Даже не занимая никакого официального положения, ровно ничего не делая, человек знатного происхождения и крупного состояния жил постоянно на глазах более или менее многочисленной толпы. Утром — прием клиентов. Перед завтраком — посещение форума, после завтрака — прогулка по Марсову полю, всегда в сопровождении целой свиты. Затем — баня в присутствии не одной сотни купающихся и обед в многолюдной компании. Климат, дозволявший римлянину отправлять на улице, под открытым небом, множество мелочей жизни, с которыми мы, по нашим холодам и пасмурным дням, обязаны управляться дома, развивал в этих детях Италии тщеславие и показное щегольство собою в таких случаях и направлениях, что нам теперь и в голову прийти не могут. Римлянин I века — не только щеголь, но еще — как народ наш говорит, — форсун: иной — по природной склонности южного характера, другой — чтобы не потеряться среди блестящих ровесников, третий — просто плывя по общему течению, вслед за добрыми людьми.

Страх застрять в неизвестности, погибнуть в темноте, жажда громкого имени, самоуслаждение своей знаменитостью — черты, общие не только частному быту Рима, но и некоторым его государственным и гражданским учреждением. Взять, хотя бы, триумф. Вряд ли Скобелев, Черняев или кто другой из победоносных генералов XIX века остались бы довольны, если бы им предложили: вас посадят на открытую колесницу и будут целый день возить по Петербургу, среди громадных сборищ народа, невообразимой суеты и неумолкающего громового вопля приветствий, в которых, прямо в лицо, будут величать вас великим человеком, отцом отечества, полубогом и т.д. Для человека современных понятий это — не награда, а каторга. Да и в самом Риме находились люди, тяготившиеся обязанностью принимать на себя столь обременительный, ослепительный и оглушительный способ общественной признательности. Таков чудаковатый здравомысл и простодум Веспасиан. Он неохотно разрешил Титу триумф после Иудейской войны и, принимая участие в торжестве, открыто ворчал и выражал сожаление о потерянном дне, который пригодился бы для более толковых и полезных занятий. Но на толпу, на людей среднего уровня, а равным образом на мечтательную молодежь, блеск триумфа должен был действовать, как шпора, подбодряющая к соревнованию, дразнящая честолюбие, возбуждающая зависть к герою триумфа в настоящем и порождающая идеал — в свою очередь явиться в его роли — в будущем. Если желание быть на час — на два предметом внимания всего Парижа или Лондона приводило в XIX веке иных, до болезненности славолюбивых людей к уголовным преступлениям, казнимым гильотиной и виселицей, то во сколько раз легче было воспламениться подобному славолюбцу зрелищем народного внимания в римские дни, когда внимание это вещало не позор и смерть, но вечное бессмертие, белый камень в календаре, лавровый венец, неугасимый исторический ореол? И, действительно, Рим знаком с настолько же болезненными напряжениями в погоне за положительной славой триумфа, сколько XVIII и XIX века с погоней за отрицательным эффектом уголовного эшафота. Истину, что исключительность публичной казни не исправляет, не устрашает, но заражает, чудесно понимал и изъяснял, — мы видели во II томе, — еще Сенека. Эшафот плодит висельников. Каждый триумфатор находил в коллективном зеркале римского населения свое немедленное, завистливо восторженное отражение. Что касается его самого, то возвращаясь вечером домой, он телесно, не чувствовал под собой ног от усталости. Нравственно же — одно из двух: если он был философом, то исполнялся тем разочарованием в суете сует, что некогда снедало Екклезиаста на вершине его великолепия и мудрости, а впоследствии выгоняло вельмож и государственных людей Рима и Византии на аскетический подвиг в Фиваиду; если же он был фанфарон, то чувствовал себя выше смертного, тем сверхчеловеком, о котором повествует нам Ницше, титаном, стоящим одной ногой уже на Олимпе, в чертоге божества.

Раб показных эффектов, Рим рано или поздно должен был стать царством людей, больше всего и чаще всего показными эффектами его чарующих. Актер, гладиатор, борец, мим становятся первыми лицами государства, и, обратно, первые лица государства, начиная с главы его, желают быть актерами, гладиаторами, танцовщиками. Чтобы понять, как случилось это, мы должны подробнее остановиться на данных, которые сохранила нам классическая литература о римских зрелищах. По величию обстановки, торжественности чина, многолюдству зрителей, римский спектакль, в своем роде, стоил триумфа. Амфитеатры, цирки, театры Рима построены на исполинский размах; двери их открыты не сотням и тысячам, но десяткам и даже сотням тысяч даровой публики. Посещение их осенено религиозным покровительством: одна из причин, почему впоследствии восстало против зрелищ с таким ожесточением победоносное христианство. Зрелищами украшались праздники богов или памятные исторические и фамильные государевы дни, распределяемые в общеизвестном календарном порядке. Праздники длились по несколько дней, иногда недель, а случалось, затягивались и на месяцы. Таков — стодневный праздник Тита в честь открытия Колизея, стодвадцатидневный праздник Траяна во славу дакийских побед. Это — подарки народу, так сказать, не в счет абонемента. Но когда изучаешь античные календари (Маффеи, Филокала, Пренестинский и др.), почти не верится чудовищному числу праздников, коими был испещрен римский год. В некоторых месяцах праздников гораздо больше, чем будних дней, и по первому впечатлению спрашиваешь себя: когда же этот народ работал? Разбираясь в праздниках, конечно, видишь, что общих и постоянных не так уж много, но все же процентное отношение их к будням огромно, и притом оно растет из года в год, от императора к императору, из века в век.

На время этих всенародных торжеств прерывался весь деловой ход Рима. Закрывались суды, торговля, домашняя жизнь выходила на улицу. Храм, театр, цирк единственно господствовали в обществе и направляли по-своему быт его. Но, кроме общих праздников, вряд ли было много дней в римском году, когда досужий римлянин не имел возможности побывать на каком-нибудь, так сказать, приходском, частном празднике — храмовом, обычном, гражданском. Из игрищ позднейших, — говорит Тертуллиан, — «так называемые мегалезийская, Аполлониевы, Цицерины, цветоносные, латиарийские, каждый год празднуются публично. Другие, менее известные, установлены по случаю или венчания царей или благоденствия республики или суеверных праздников муниципальных городов. К сим своевольным игрищам можно присовокупить еще и те из них, которые частные люди празднуют в честь усопших своих родственников, желая исполнить тем как бы долг своего к ним благоговения: обычай давний, разделяющий игрища на священные и похоронные, из коих первые учреждены в честь местных богов, а другие в память усопших людей». Кто живал в южной Италии, в маленьких городках под Неаполем, тот по их feste и fiere легко представит себе характер римских празднеств, — именно в смысле длящейся общей праздности, — увеличив, разумеется, лишь масштаб разгула. Амальфи, Минори, Майори, Атрани и т.д. до сих пор справляют свои feste около тех же чисел весенних и летних месяцев, что были священны и для Рима, только св. Андрей-апостол или св. Перепетуя заместили былую Кибелу, Цереру, Венеру Родительницу. И тот же порядок торжества: коротенькая служба в храме, священная процессия, а затем — полнейшая праздность всего городка в течение двух-трех дней подряд, полных всякого дурачества, глазенья на ярмарочные и балаганные чудеса, плясок, винопития и пр. Легенды об итальянской лени и ничегонеделании весьма преувеличины. Я могу считать себя своим человеком на Лигурийском, Тирренском, Салернском и Неапольском побережье. Всюду и постоянно я наблюдал совершенно обратное явление: люди бьются, как рыбы об лед, в непрерывном, но — по местным условиям — дурно приложимом и мало благодарном труде. Поэтому праздники для них — наслаждение задолго предвкушаемое. На feste сходится весь околоток. Праздник — это общее свидание, когда дома запираются и теряют на время свое обособляющее семью значение, а торжествуют единство и равенство улицы

В Риме местами общего праздничного свидания являлись вечные и временные здания, воздвигнутые для зрелищ. Благодаря образцовому календарному порядку празднеств и тщательному оглашению их через бирючей и афиши, туда сходился весь город. Особенно — женщины. Овидий рисует нам, как «валят» они в театры — валом валят, точно муравьи. Разве лишь больному или философу было под силу усидеть в такие дни дома. Все в возбуждении, всех трясет лихорадка ожидания, у всех раздразнено любопытство. Нужно ли описывать величавые размеры, великолепие, богатство, изящество римских зрелищных сооружений? Они столько раз были описаны, что представление о них близко всякому мало-мальски образованному человеку. Притом, надо заметить, что из всех представлений наших о древнем быте, роскоши его и удобствах, это едва ли не единственное, которое нами не только не преувеличено, на фантастический глазомер, развивавшийся через ряды веков по мере удаления от описуемой эпохи, но наоборот, нам очень трудно охватить его богатырский размах, ибо наши собственные зрелища и здания для них — слишком измельчавшее вырождение древнего великолепия (Лакомб). Арена Колизея, амфитеатры Капуи, Вероны, Помпеи, Нолы, Нима, Орана, это — сцены, уготованные для игры полубогов. «Надобно сознаться, — со вздохом говорит Тертуллиан, — что «постановка игрищ цирка составляет действительно великолепное зрелище: доказательством тому служит безмерное количество статуй, несметное число картин, блеск и пышность колесниц, носилок, венков и всяких других украшений. Сверх того сколько церемоний, сколько жертвоприношений предшествует, сопровождает и оканчивает сии игрища! Сколько движется жрецов, приставов, воинов!» И когда, под гром рукоплесканий стотысячной пестро- нарядной толпы, выходил на арену еще более нарядный красавец и богатырь — актер, боец, певец и т.д., он — выступающий по драгоценному настилу из медных опилок, озаренный розовым светом солнечных лучей, пробивающихся сквозь натянутый поверх амфитеатра пурпурный velum — действительно казался полубогом. Мы знаем, что многие римские актеры хвалились, что не променяли бы своих рукоплесканий и венков на императорские. Что же удивляться, если находились императоры, которые охотно бы променяли свои венки и рукоплескания на актерские, завидовали актерам и даже убивали их из ревности к толпе и к женщинам? Так, Нерон, будто бы, умертвил Париса Старшего, великого пантомима своего времени, а Домициан — ПарисаМладшего, предполагаемого любовника самой императрицы. При Калигуле некто Парий отпустил на волю раба своего за удачный конный бой, — публика цирка разразилась бешеными рукоплесканиями в честь удальца, храбро стяжавшего себе свободу. Калигула пришел в страшное негодование, убежал из ложи, скача по лестнице через ступеньку, и даже впопыхах оттоптал бахрому на своей тоге. Огорчение свое он так напрямик и изъяснил окружающим: каково же ему терпеть, что державный народ, из-за таких пустяков, оказывает актеру больше почета, чем главе государства, да еще в присутствии его священной особы. При Николае Первом, если государь присутствовал в театре, публика не имела права аплодировать, покуда не подавал знаков одобрения сам император. Знаки неодобрения в русских императорских театрах были запрещены еще при Александре III. Не знаю, как теперь. Ревность к вниманию толпы, жажда принципата не только политического, но и во всем объеме общественных интересов и любопытство, доводили иных римских цезарей до кровавых преступлений. Кто изучал римские окрестности, тот, наверное, не упустил случая побывать на озер Неми, прозванном «Зеркалом Дианы». Особенно с тех пор, как оно прославлено замечательной философской драмой Эрнеста Ренана «Жрец Неми». Очаровательны виды и окрестности этого доисторического кратера, заплывшего водой, а на дне его покоятся таинственные увеселительные броненосцы Кая Цезаря (Калигулы), художественные части которых понемногу извлекаются на сушу еще с конца XVII века, с особенной же энергией и научно — с 1895 года.

Lago di Nemi получило свое название от nemus, священной рощи, хранившей некогда на берегах озера храм Дианы Арицийской или, в просторечии, Неморенской. Греки находили в этой Диане много сходства со знаменитой Дианой Таврической, на алтарь которой скифы приносили в жертву чужеземцев, и даже считали ее той самой. Пережиток человеческих жертв сохранился в грозном и странном обряде Неморенского культа. Лешим Дианиной рощи почитался гений Вирбий: дух первого царя рощи (Rex Nemorensis), т.е. великого жреца и хранителя таинств сказанной Дианы Арицийской. Звание это, по обычаю, завещенному будто бы Вирбием, бралось с боя. Ищущий его должен был сломать ветку на священном дереве Дианы и убить в поединке своего предшественника-жреца. Так как других посвящений и цензов не требовалось, а жить «Неморенскому царю» было, несмотря на одиночество и опасность, сыто и тепло, то, обыкновенно, искали этого кровавого сана беглые рабы. А так как рабов бегало много, то и кандидатура на угрюмый престол Неморенского царства была обширная, и менялись неморенские цари очень часто. Однажды, при Калигуле, неморенским царем оказался беглый гладиатор — храбрец, силач, великолепный фехтовальщик и военный ловкач, на жизнь которого было не так-то легко покуситься. Он зажился. Это обратило на него внимание народа. О нем говорят, его одобряют за силу, мужество и ловкость, спасающие его от других притязателей на страшное звание. Ревнивый Калигула выбирает богатыря, заведомо сильнейшего, и посылает его умертвить «царя» в поединке.

Даже при Тиберии, который до зрелищ был совсем не охотник, актеров не любил и пробовал принимать против них кое- какие цензурные и полицейские меры, театральное безумие свирепствовало в Риме уже эпидемически. В 15 году распри из-за обнаглевших «любимцев публики» довели зло до кровавой свалки. Были убиты не только зрители из народа, но даже солдаты и центурион, и ранен трибун преторианской когорты — в то время, как они хотели остановить бранные выходки против начальства и ссору между народом. Это дело дошло до сената, и отцы отечества положили было дать преторам право наказывать актеров розгами. Но жаркая защита со стороны народного трибуна Готерия Агриппы не только спасла лицедеев от этой суровой меры, но и все дело свела скорее к обузданию увлекающейся публики, чем артистического сословия. Сенаторам воспрещено посещать пантомимов, к которым они делали визиты по утрам, точно клиенты к патронам. Всадникам воспрещено посещать актеров и сопровождать их по улицам в театр, составляя как бы их свиту, претору дано право изгонять театральных безобразников, и за всем тем не унимающихся. Если до такой степени унижалось общество перед актерами при Тиберии, относившемся к театру недоброжелательно, легко представить себе, что делалось в римском свете при государях, театру сочувствовавших. Буян и драчун смолоду, Нерон превратил театральное соперничество и вражду между покровителями гистрионов в настоящие побоища. Он не только не наказывал подобные буйства, но даже награждал и сам тайком участвовал в них или явно подстрекал к свалке. Однажды, когда публика, не довольствуясь рукопашной, стала перешвыриваться камнями и ножками разломанных скамей, Нерон пришел в такой азарт, что сам запустил в толпу, что под руку попало, и — надо же быть такому государеву несчастью! — угодил в голову претору. «Где более буйства и вражды, как не в цирке, в котором не щадят ни сенаторов, ни граждан?» — сурово спрашивает Тертуллиан. Насколько справедливы были подобные обвинения, лучше всего расскажет 17-я глава XIV книги Тацитовой летописи, описывающая театральную ссору, которая перешла в мятеж и кровавую битву. Дело было в последних месяцах 59 г. по Р.Х., — значит, в конце Неронова «золотого пятилетия».

«Около этого же времени из пустяков разгорелось жестокое побоище между колонистами Нукерии и Помпеи, во время представления боя гладиаторов, данного Ливинеем Регулом. Задирая друг друга обычными у жителей маленьких городов насмешками, они перешли к ругательствам, потом к камням и наконец к оружию, причем верх взяли Помпейцы, у которых происходило зрелище. Таким образом были отвезены в Рим многие из Нукерийцев с изувеченным ранами телом, и очень многие оплакивали смерть детей и родителей. Суд над этим происшествием государь предоставил сенату, а сенат передал его консулам. Когда о деле снова было доложено сенату, то он решил запретить на десять лет общине Помпеев собрания подобного рода и распустить товарищества, устроенные в противность законам; Ливиней и другие виновники возмущения были наказаны ссылкой» (перевод В.И. Модестова).

Удивительно ли после того, что вопросы о длительности и характере игры в каких-либо Сиракузах принимали характер государственный, серьезно обсуждались в римском сенате и привлекали к участию в дебатах даже таких солидных политиков, как лидер стоической оппозиции, Тразеа Пет?

Как в наши дни разные мазинистки, фигнеристки, собинистки etc. являются застрельщицами моды на артиста и делают его на некоторое время «властителем дум» праздной публики, так и в римском свете успех у женщин был первой опорой артистического благополучия и процветания. Никогда мир не видел больших торжеств позорного явления, которое наш век прозвал, с легкой руки Александра Дюма-сына, «альфонсизмом», чем в это беспутное время, в этой беспутной среде. Если и теперь порок этот встречается между деятелями сцены гораздо чаще и с большей откровенностью, чем в других кругах и слоях общества, — тем паче должен был свирепствовать он в Риме, где и не актеры, а люди самого высшего общества, молодые, талантливые, на отличной дороге, не считали постыдным продаваться в мужья или любовники старым сластолюбивым богачихам. Театрально-артистические романчики разыгрывались едва ли не в каждой знатной фамилии Рима, едва ли не под каждой кровлей Карин и даже Палатинских дворцов. «Все женщины предались актерам!» восклицает Ювенал и, хотя преувеличивает по обыкновению, однако не слишком намного: ведь он пишет уже о старом, закоренелом, историческом зле. За сто лет до Ювеналовых сатир, матрона знатного рода, переодетая мальчиком, с обритой головой, всюду следует за тогатарием — по нашему, «фрачным любовником» — Стефанионом, под видом и на обязанностях слуги. Стефаниону это романтическое переодевание обошлось дорого: Август приказал высечь его в трех театрах и изгнал из Италии, но — разве один Стефанион был в Риме? Пантомим Мнестер — любовник Мессалины. Домиция ставит рога Домициану при помощи Париса, короля современного им балета. Супруга Пертинакса влюблена в кифариста. Кротчайшему и мудрейшему Марку Аврелию то и дело приходится вооружаться философией — в примирение с бесконечным рядом соперников из балета, которыми награждала его Фаустина. А между тем, эти женщины — жены императоров, полубогини, которых, по завету первого из Цезарей, великого Кая Юлия, — «не смеет касаться подозрение». Что же творилось ступенью или двумя пониже?

В современном обществе — преимущественно французском и русском, извечно связанном с первым роковой наследственностью — носить изношенное платье с плеча его, — театральное безумие, резко напряженное к концу XIX века, создало весьма дикий, а часто и противный даже женский тип, метко определенный уличной кличкой «театральной психопатки». Как вырабатывается он, известно. Под впечатлением блеснувшего перед ней таланта, женщина делается постоянной посетительницей всех спектаклей с участием ее любимца или любимицы и так втягивается в привычку их созерцать, что привычка начинает граничить с болезненным влечением. Не думайте, чтобы я намекал на грубые, половые формы этого влечения. Половое побуждение несомненно лежит в его основе, но — обыкновенно — настолько глубоко и так оно хорошо замаскировано, что даже сама психопатка редко сознает, на какой подкладке развивается ее идолопоклонство, и твердо убеждена, что оно — плод исключительно благоговейного отношения ее к искусству, которого идол ее является действительно или воображаемо великим представителем. Нет мало-мальски выдающегося оперного певца, драматического актера, музыкального виртуоза, около которого не ютилось бы целой стаи подобных поклонниц. Не говоря уже о таких великанах, как Франц Лист, Антон и Николай Рубинштейны, Эрнесто Росси, К. Ю. Давыдов, Саразате, Сальвини и т.п., которых всех можно назвать, как назвал когда-то первого из них Гейне, — «важнейшей женскою болезнью XIX века», — взгляните на партер и верхи наших театров, хоры концертных залов, предверья «аристократических комнат», театральных подъездов. Что истерических лиц, пламенных глаз! какие нервные голоса, исступленные интонации! какая нелепая взаимоненависть, ревность, какая пошлая, приторная чувствительность... Мазини, Фигнеру, Яковлеву, Баттистини, Тартакову, Шаляпину, Собинову, Ансельми etc. нечего завидовать Стефанионам, Мнестерам е tutti quanti: количество побежденных их талантами психопаток столь же неисчислимо, сколь, к сожалению, неизмеримо и телесное безобразие большинства этих самомучительниц.

Римлянке сложиться в театральную психопатку было гораздо легче, чем современной парижанке или петербургской даме. Помимо даже разницы морального воспитания их — просто уже в силу механического воздействия древних спектаклей на нервы зрительницы. Мы видели обстановку этих спектаклей — царственную, подавляющую. Затем — порядок их. Современная горожанка среднего общества и зажитка бывает в театре раз десять-пятнадцать в год. Театральный эффект чарует ее, но — в долгих промежутках от спектакля к спектаклю — сглаживается и теряет свое обаяние за повседневными впечатлениями действительности. Мираж красивой сказки расплывается в жесткой и трезвой правде жизни. Но совсем иначе западает в душу мираж этот, когда живешь среди него не час, не два, не один вечер в месяце или даже неделю, но семь, четырнадцать, тридцать, даже сто и более дней подряд — и при том с раннего утра до позднего вечера. И толпа все не пресыщена зрелищем, сумерки не разгоняют ее: для нее освещают театральное здание факелами и продолжают игры при их красноватом блеске. При таких условиях игры становятся уже не миражем, но действительностью. А грустным миражем-то, тоскливым сновидением представляется обыденная жизнь, к скуке которой рано или поздно придется возвратиться. Две недели прожив в мишурном царстве фантастических грез, то страшных, то очаровательных, римлянка сваливается в свои домашние будни, как с неба на землю. «Облетели цветы, догорели огни!» Дома — тоска и одиночество. Остается жить воспоминаниями о покинутом царстве грез да мечтами, что вот, недели через три, будет праздник Венеры Родительницы, который опять вернет тоскующей женщине эти милые, чарующие ее, призраки. И прочные воспоминания виденного, и мечты о будущих удовольствиях, естественно сосредотачиваются на тех актерах-полубогах, которых римлянка видела венчанными победой под рев толпы, под гром неистовых рукоплесканий. «Женщина любит в великом человеке не его самого, но успех его», — сказал Альфонс Карр. Я не раз уже говорил, что нам трудно даже представить себе грандиозное явление успеха в тех размерах и формах, как должно оно было слагаться в зрительных залах Рима, с их «народонаселением», ибо — уж какая же «публика» скопище в 80—90.000 человек! это — именно народонаселение. Артист, осыпанный рукоплесканиями подобного скопища, заставлявший его по своей воле смеяться, плакать, кричать, бесноваться, благословлять и проклинать, — конечно, должен был покорять женские сердца неотразимой властью, какого бы ума, характера, каких нравов и какого происхождения он ни был. Размножать вокруг себя рабское стадо психопаток у римского артиста было гораздо больше средств, чем у современного. И если в наши дни не особенно редки случаи, когда девушка из знатного рода вдруг, назло всем чванным родовым предрассудкам, выходит замуж за крещеного еврея, который увлекает публику «Демоном» и «Риголетто», или без памяти влюбляется в беспутного гистриона, узрев его — при аплодисментах и реве райка, с лавровым венком в руках, в костюме Гамлета или Ромео, — то имеем ли мы право особенно изумляться на «древние нравы», когда Мессалина воздвигает в честь какого-нибудь Мнестера статуи, переливая в кумир актера казну покойного Калигулы?

* * *

Истинный смысл театральной психопатии сказывается и настоящий бред ее начинается, когда поклонница, не довольствуясь обожанием артиста издалека, добивается личной к нему близости. Увы! если последняя иной раз и остается навсегда платонической, то за это благодарить приходится отнюдь не добродетель психопатки, а исключительно либо сдержанность, либо пресыщенность кумира, избалованного женским вниманием. Тот же

Мнестер встречал влюбленные восторги Мессалины более, чем холодно, и сделался ее любовником лишь по приказу самого мужа ее, цезаря Клавдия. Римляне знали это правило очень хорошо и, по возможности, старались не допускать интимного вторжения артистов в свои семьи. Низкое происхождение артистов той эпохи — в лучшем случае волноотпущенных, а то и просто рабов — ничуть не обеспечивало горделивых patres familias от подобных вторжений. Талант равняет. Мы видели, что даже при суровом аристократе Тиберии сенат должен был принять строгие меры, чтобы сенаторы и всадники, с позволения сказать, не шлялись по прихожим артистов, артисты же не смели бы играть нигде, кроме публичных театров, и отнюдь не в частных домах. Зачем — казалось бы — сенатору идти на поклон к артисту? Чтобы пригласить его украсить своим присутствием, пением, танцами, декламацией торжественный пир. Но разве нельзя просто заплатить артисту, нанять его на такую-то и такую-то программу удовольствий? Нет, артист артисту рознь. Тут мало денег: пантомимы сами богачи и швыряют сестерциями, как щепой. Надо, чтобы артист захотел быть у вас, приходится за ним ухаживать, льстить ему, щекотать его самолюбие. Получить в Риме на пир свой знаменитого пантомима, какого-нибудь Пилада, Париса, Алитура было совсем не легко. Это — тогдашние Фигнеры, Мазини, Баттистини, Собиновы, Шаляпины.

И, все-таки, даже этим нынешним царькам и божкам искусства и во сне не снилось раболепство, с каким римляне и римлянки поклонялись таланту Париса или Алитура — «солистов двора» цезаря Нерона. Пантомимов окружали прямо божественные почести. Они были аристократами артистического мира, первыми любимцами публики; впечатление танцев их было огромно, влияние на воображение масс неизмеримо. Наш нынешний балет далеко не то же самое. Из новейшего балетного мира, в конце XIX века, напоминала древних пантомимов разве лишь одна Вирджиния Цукки, совершенно исключительная представительница «пластической драмы», время которой наступило несколько позже. В гораздо большей мере сближаются с пантомимою стремления новых искательниц хореографического искусства, возникшие в последнее десятилетие под влиянием Айседоры Дункан и других «босоножек». И, подобно тому, как теперь ломаются копья критиков в споре, что такое являют собою все эти возрождаемые действа: целомудренное явление самодовлеющей вечной красоты или воскресение аморальной эстетики пола? — так и в римском артистическом культе, наряду с бесспорною наличностью чисто эстетического двигателя, нельзя не заметить огромного влияния, а во многом даже преобладания инстинктов весьма низменной, а иногда даже болезненной чувственности. Пантомимы играли на этой струнке постоянно и с неподражаемым совершенством. Они особенно восхищали публику в женских ролях и доходили до того, что заставляли совершенно позабывать о своем поле. В любовных сценах они умели соединить всю соблазнительную прелесть игры со сладострастием и бесстыдством, переходившими все пределы. Когда прекрасный Басилл танцевал в роли Леды, то самая наглая мимическая актриса могла бы признать себя, по сравнению с ним, деревенскою простушкою и не более как ученицею в утонченном искусстве щекотать чувственность.

Пантомима, по свидетельству Зосима и Атенея, родилась в эпоху Августа. Она явилась вырождением или усовершенствованием, — зависит от того, как взглянуть, — первобытной драмы-оперы (cantica), т.е. монологов, которые актер декламировал или пел, сопровождая их балетными па (см. выше). Страшно утомительный труд этот еще Ливий Андроник разделил, оставив актеру только язык жеста, слова он поручил другому, который и произносил их под звуки флейты. Громадный успех нововведения произвел настоящий переворот в сценическом искусстве; если до сих пор драма была оперой, то теперь она уходит в балет. «Pantomirnus Mnester tragoediam salta vit»: «пантомим Мнестр танцевал трагедию». Это —бесконечно меняющееся solo одного танцовщика, в разных ролях, под пение хора и музыку оркестра (свирель, флейты, кифары, кимвалы, лютни, гидравлический орган, медные инструменты), заменившего, при Августе, былую скромную греческую флейту. Это было нововведением великого пантомима Пилада. Хор, как фон для солиста, быстро вырос в громадную численность. Теперь в сцене, — говорит Сенека, — бывает гораздо больше певцов, чем прежде бывало в театре публики. Громада эта вводит новое, необходимое для руководства спектаклем, лицо: дирижера, хозяина ритмов, который ведет ансамбль танца, хоров и оркестра, размечая такт мерным звуком «scabellum’a»: педали, помещавшейся в подошве сандалий и, при правильном под пальцами ноги нажиме, игравшей роль метронома. Несмотря на то, пение в пантомиме — сторона второстепенная и даже менее того. Знаменитый языческий оратор IV века, Либаний определяет хорошую пантомиму, как великолепный балет с программою, изложенною плохими стихами. «В театр ходят совсем не для того, чтобы слушать музыку стихов, — говорит он. — Там стихи поют ради танцев, а не танцуют для стихов, и мы мало считаемся с этими виршами». Значит — замечает Гастон Буассье, — стихи служили только в роде нынешних либретто. Так как пантомимы были излюбленным зрелищем преимущественно высшего общества, то хороший тон требовал, чтобы живое либретто пело по-гречески, о чем и свидетельствуют сохранившиеся отрывки хоров. По-латыни пелись они только для такого вульгарного общества, как компания вольноотпущенников в Петрониевом Сатириконе. Так в XIX веке, до последних двух его десятилетий, большой русский свет не признавал иной оперы кроме итальянской, а русская существовала лишь для «серенькой публики». В либретто перерабатывались старые мифологические сюжеты, по большей части использованные древними греческими трагиками. Так — Пилад обратил в балет Эврипидовых «Иона» и «Троянок». Другие покупали произведения новых авторов. По словам Ювенала, Стаций был спасен от голодной смерти пантомимом Парисом, который купил у него авторское право на трагедию «Агава». Характерно, что пантомимов тянуло преимущественно в сторону трагическую. Правда, было и встречное течение — веселого и резвого, сладострастного жанра, имевшее главою вышеупомянутого, также прославленного, танцовщика, красавца Басилла, но общая победа в направлении искусства осталась, все-таки, за школою серьезного и важного танцовщика-психолога Пилада. Соединение таких эпитетов, как танцовщик и психолог, звучит в наши дни несколько менее странно, чем в прошлом веке, но все же работа ног и работа головы плохо вяжутся в представлении современного зрителя. Но надо помнить, что слово saltare, танцевать, плясать, имело в Риме совсем не только тот смысл искусных ритмических движений ногами, который влагается в понятие танца теперь: руки и общий ритм тела, мимика и жест значили в римском балете гораздо больше, чем ноги. Танцы пантомимов больше, чем к современному балету, подходили к тому нынешнему сценическому явлению, которое, проходя в драме, определяется, как «большая пауза», «немая сцена». Еще недавно оставить актера немым на сцене было вопиющей театральной вольностью, которую мог искупить только великий талант, и знаменитые паузы Росси, Сальвини, Пассарта, Ермоловой и т.д. были известны наперечет, как труднейшие фокусы искусства. Теперь, благодаря развитию режиссерского искусства, превращающего всю сцену в толкующий действие хор, даже и второстепенный актер не боится более остаться на сцене «без слов», и пишется множество пьес, которых эффекты уже нарочно на то и рассчитаны. Соединение же «немой сцены» с музыкой, введенное Айседорою Дункан, именно возвращает нас смелым оборотом к искусству древней пантомимы, хотя более греческой, чем римской, так как Айседора Дункан толкует только музыку без слов и одиноко, без участия хора. В полной же точности искусство Пилада воскрешено, судя по рецензиям, рисункам и описаниям, новым оперою-балетом г. Фокина, постановки которого сделались шумным событием театральной Европы 1909—1911 гг., как великое торжество «ритма плоти». Этого вот «ритма плоти» и искала античная пантомима. «Saltare обозначает немую игру человека, который передает жестами идею в то время, как другой выражает ее словами. В этом собственно и была задача пантомима и потому он повсюду обозначается также словом saltator» (Gaston Boissier). Чем детальнее была передача, тем больше нравилась она римской публике. Если хор пел о музыканте, то на пантомиме эти слова отражались жестами, подражающими игре на кифаре или флейте. Если хор упоминает о враче, пантомим изображает человека, который щупает пульс у больного. Второстепенные пантомимы должны были сливать подобную мелочную изобразительность в довольно несносное гримасничанье, в котором можно было удивляться разве лишь технической их подвижности. Но были великие артисты, умевшие влагать в жесты глубокую идею слова, а не внешний лишь смысл его. Известен рассказ Макробия о том, как Пилад остановил пантомима Гиласа, когда тот, чтобы изобразить «великого Агамемнона», стал на цыпочки и постарался показаться выше ростом: — Он у тебя вышел высокий, а не великий! — воскликнул Пилад.

Народ заставил его самого повторить тот же canticum и увидал пред собою — человека в глубокой и важной задумчивости, выразившей истинное величие могучего царя... Квинтилиан убеждает ораторов не выносить на форум привычек плохих пантомимов и не подчеркивать жестом каждое слово свое: «Жест должен быть связан с общим смыслом вашей речи, а не с отдельными словами».

И вот является приглашенный пантомим — удостаивает осчастливить! — в дом богача и стоит пред очами хозяйки, матроны, давно уже, с каких-либо игр, благоговеющей пред его именем. Какое ей дело, что Парис этот — бывший раб? Она видит, что Парис вошел, как царь, сопровождаемый целою свитою, да не каких-либо простых людей, но всадников и сенаторов. Она знает, что муж ее, могучий государственный человек, стоял вчера утром в приемной любимца моды, как простой проситель, и что — за несколько жестов, которыми Парис сегодня, «из любезности и уважения к хозяевам», изобразит обольщение Леды или неистового Геракла, — ему заплачено чуть не целое состояние. Она помнит его величие и царственный успех на сцене. Она встречает его — уже наполовину побежденная и влюбленная. Закон 15 года иногда упрекали в непоследовательности. Как? Публичные представления актеров произвели скандал и беспорядки, и, в наказание актерам, — чем бы приостановить именно эти опасные публичные представления — наоборот, воспрещают их скитания по частным домам? Но римский сенат, создатель до сих пор действующего в правах европейских rationis scriptae, проявил и в данном случае обычную свою рассудительность. Мера его, как всегда, практична и целесообразна, если только запретительная мера, вообще, может быть практична и целесообразна в таком психологическом вопросе, как соприкосновение эстетики и пола. Горьким опытом мужья римские убедились, что десятки пантомимов, которыми жены их любуются в сценическом мираже, из зрительной залы, менее опасны для их семейного счастья, чем один пантомим, проникающий в дом их, свивающий незаметное гнездо у их пенатов. «Они уж слишком бесчинствуют в публичных местах и поселяют разврат в частных домах» — в таких выражениях вносит в 22 году сам Тиберий закон против гистрионов, которых меры 15 года, очевидно, ничуть не усмирили, и теперь пришлось таки их изгнать. Затем, в течение 150 лет, гистрионов то изгоняют, то возвращают, то разрешают им играть публично и запрещают частные спектакли, то, наоборот, дозволяют лишь частные, а публичные прячут под спуд. Чувствуется непрестанная и яркая борьба общественной страстишки с общественным здравым смыслом, в которой «то сей, то оный на бок гнутся»... Насколько римский сенат имел причины к стараниям положить преграду сближению благорожденного прекрасного пола с героями сцены и арены, может явиться показателем следующий рассказ Ювенала, взятый, очевидно, прямо из городской хроники. Гиппия, жена сенатора, убежала с гладиатором Сергием в Фарос, на Нил. Сколь ни дурною репутацией пользовалась в Риме страна Лагидов, однако и ее возмутила распущенность римлянки. Она забыла семью, мужа, сестру, родину, плачущих детей, и — саркастически вставляет сатирик — «просто не верится: у нее хватило сил уехать от игр в цирке, от гастролей Париса». Бесправное звание гладиатора было в Риме позорно. Слыть женою гладиатора — еще хуже. Что же — этот Сергий, ради кого принесено столько жертв, юноша? писанный красавец? Вовсе нет. Он уже пожилых лет и принужден брить бороду, чтобы скрыть седину; не владея одною рукою, он имел бы право проситься в отставку за инвалидностью; постоянное ношение шлема набило ему огромную шишку над переносьем; из глаз его, прельстивших Гиппию, сочится гнойная жидкость. Но он — гладиатор, и этого звания довольно: оно превращает урода в Гиацинта. Авантюрист Нимфидий Сабин, — выдававший себя за сына Цезаря Гая (Калигулы) и, по убиении Нерона, едва не овладевший империей, — в действительности, был сын гладиатора Марциана, которому мать Нимфидия отдалась «ради его известности», не убоявшись для того поставить рога самому императору, да еще такому опасному и мстительному, как Калигула. «Железо» было для женщин Рима непреодолимым любовным магнитом: «друзья железа, дети Марса — бойцы и гладиаторы казались им Гиацинтами». А вкус женщины всегда и везде управляет модою на зрелища и их героев. Ревнивые мужья, отцы и братья могут, сколько им угодно, объявлять Мазини устаревшим, Фигнера безголосым, Баттистини слащавым, Собинова — плохим актером, Шаляпина — нахалом. Но — пока дамы, рассудку вопреки, наперекор стихиям, поклоняются этим божкам, они будут получать безумные деньги от антрепренеров и граммофонщиков, эстампные магазины будут торговать их фотографическими портретами в тысячах экземпляров, сувениры от них будут хранимы, как реликвии.

Пусть мужчины ревнуют и бранят, но — по известной пословице — если муж глава, то жена шея: куда захочет, туда и повернет голову. Мы не раз уже говорили о развитии в императорском Риме обычая завещаний в пользу посторонних лиц. Среди последних, сценические деятели занимают не последнее место, и Ювенал объясняет:

Дружбы твои предпишет жена. Старейшего друга

Ты зачеркнешь, хотя вхож он был в дом

твой еще безбородым.

Но, так как сводникам право наследства дано,

Также ланистам и прочим героям арены, —

Не одного из соперников собственных ты,

По наущенью супруги, в духовную впишешь!

Диво ли, что в Риме, при дамском пристрастии к железу, гладиаторов воспевали поэты, а тогдашняя художественная промышленность воспроизводила портреты их и картины гладиаторского боя на перстнях, блюдах, лампах, кубках, кувшинах для столового пития, флакончиках и т.п...

Женщины первыми бегут на зрелища, «как муравьи», — они же первые двигательницы царящего в зрительных залах возбуждения. Кровь льется с раннего утра: сперва звериная, потом человеческая. Пред глазами римлянки проходит пестрою чредою разнообразие убийства. Животных заставляют грызться между собою в самых причудливых и невероятных комбинациях: выпускают тигра на буйвола, носорога на слона, стравливают леопарда с крокодилом и т.п. А то — уже прямо с целью одурманить публику видом и чадом свежепроливаемой реками крови — бросают голодного льва в стадо беззащитных антилоп, и публика свирепо хохочет, глядя, как арена, в одно мгновенье ока, покрывается трупами бедных, грациозных тварей, истребляемых могучими львиными прыжками и ударами. Кто бывал на травле крыс собаками-крысоловками, тот знает, что цивилизованному обществу XX века нечем похвалиться в этом отношении пред обществом века первого. Инстинкт любования зрелищем истребления животных изменился в нас количественно, измельчав во столько же раз, во сколько крыса меньше антилопы, а собака-крысолов меньше льва, но не качественно. Кровь пьянит и возбуждает жажду к себе, как вино. И — когда уже публика достаточно одичала, на арене появляется, как десерт для кровавого пира, убойный человек.

Сперва он выходит, как противоборец зверю. Мавры охотятся за львом, пиренейские и альпийские горцы, с ножом и рогатиною, принимают на себя дикого медведя, парфянские всадники травят тигра, — и, как ни метки их стрелы, а ни один из них погибнет под когтями могучего животного, прежде чем оно позволит отнять у себя жизнь. Выступает вперед какой-нибудь богатырь — вроде воспетого Марциалом Карпофора, чтобы убить кинжалом, задушить голыми руками или пришибить палицею, в бою один на один, льва или медведя. Пресловутый Урс Сенкевича — не выдумка эффекта ради, но живая римская возможность. Нерон, в ревности своей ко всякому успеху пред публикою, под конец жизни воззавидовал и этому богатырскому единоборству со зверями. Уже выдрессирован был лев, которого цезарь должен был — одетый в костюм Геркулеса — задушить на глазах всего Рима. Но роковое восстание Виндекса помешало этому интересному опыту, который — по всей вероятности - - избавил бы Рим от Нерона без вмешательства Виндекса и Гальбы, так что, пожалуй, и жаль, что он не состоялся. Как ни велико было искусство древних в дрессировке животных, однако, — чтобы лев благосклонно согласился умереть без сопротивления от слабой руки непрофессионального борца, — такому перевоспитанию хищного царя зверей что-то плохо верится. Я не буду утомлять читателя описанием гладиаторского боя, типов и видов его, оружия и способов человеческого взаимоистребления для удовольствия почтеннейшей публики. Все это описано con amore сотни раз. Кто хочет познакомиться с техническою стороною дела и номенклатурою его, пусть заглянет в известный труд Фридлендера. Кто ищет художественных впечатлений, тех удовлетворит красочный, хотя и условный, Сенкевич. Нам, в данном случае, важен лишь тот психологический момент, — что на арене люди убивали друг друга, и процесс этот не только не возбуждал сострадания или негодования в десятках тысяч людей же, на такое соревнование в убийстве и смерти глазевших, но, обратно, волновал толпу азартом почти необъяснимого по нашим современным понятиям сочувствия. Мы имеем дивную характеристику увлекательности гладиаторского боя в рассказах блаженного Августина о товарище его Алипии, которого друзья привели в амфитеатр насильно, так как благонравный христианский юноша был убежденным врагом языческих зрелищ.

— Ладно же, — сказал он насильникам, — коли вы затащили в это поганое место мое тело, я не позволю тут присутствовать душе моей!.. Зажмурился и сидел, не блазнясь зрением. Но вдруг громовой вопль толпы заставил Алипия открыть глаза... И все было кончено для его, столь слабо застрахованной, души: он увидел поверженного гладиатора, льющуюся кровь, блистательный, нарядный, пестрый амфитеатр, толпу, вопящую, рукоплещущую, воющую, с безумными от страсти глазами, неистовых женщин, ошалевших мужчин, и... не зажмурился уже снова! Людское стадо покорило его, — и мгновением позже, Алипий сам вопил, рукоплескал, выл, держал пари, ругался при проигрыше, посылал ласкательные слова фаворитам. Пьянит кровь, пьянит толпа, — особенно толпа южная, с ее бешеной жестикуляцией, чуткой нервностью, быстрыми сменами настроений, гримасами, яркими взорами, громкими голосами, пестрыми интонациями. Мы не можем создать себе представления о толпе римских зрелищ по нашим театральным залам, — намек на родственное ей возбуждение можно найти теперь лишь в испанских боях быков.

Полдень. Люди голодны. Более благоразумные и спокойные из зрителей идут домой завтракать, но таких далеко не большинство. Приносить с собою закуску считалось не особенно приличным. Август увидал однажды, что какой-то всадник пьет вино в цирке, и сделал ему выговор: «когда мне хочется закусить, я ухожу домой!» — Да, хорошо тебе, — был ответ, — ведь твоего-то места, император, никто занять не посмеет! — Развлекают этих неукротимых игролюбцев прямо уже бойнею, в которой, вдобавок, они любезно приглашаются принять участие. «Те самые, что утром побеждали медведей и львов, в полдень отдаются на растерзание своим зрителям», — говорит Сенека. Он считает полуденные игры верхом свирепости: «все, что до сих пор творилось, было прямо милосердием!» Режут безоружных, не умеющих сражаться, шутов, карликов, уродов. Кажется, женщины не присутствовали при этих кровавых свинствах. Зато они не пропускали ни одной битвы — такого громкого названия, конечно, заслуживали сухопутные и морские увеселительные бои, в которых Рим заставлял сражаться пред народом целые армии обреченных на смерть. В навмахии Клавдия, на Фуцинском озере, дралось будто бы 19.000 человек. Сражались одни преступники, но с храбростью настоящих воинов.

Во втором томе мы уже говорили, что эта навмахия — одно из тех невероятных событий, непостижимая механика которых заставляет скептических критиков Тацита сомневаться, чтобы он описывал факт действительный, а не воображенный по легендам, слухам и сплетням. Мы несомненно присутствуем здесь при огромном и не рассуждавшем обстоятельства дела преувеличении. Относительно количества сражавшихся даже далеко не скептический Фридлендер заметил, что такого количества уголовных преступников нельзя было сбить со всего государства. Число судов, поднявших эту массу людей, Светоний считает всего в 12 трирем, тогда как Дион Кассий — от 39 до 50. Между тем, если в примерном морском бою Фуцинского озера участвовало 19.000 человек, то для них надо было доставить на Фуцинское озеро с моря, по крайней мере, сто трирем, считая по 170 гребцов на каждое судно, и четыре или более квадриремы. Каким путем мог попасть туда этот флот? Место действия — в Марсийских горах, отстоящих от моря на 200 километров дороги по ущельям, которой с трудом пробирается обыкновенная таратайка. Выстроен был на месте? Чего же стоило бы это? И куда потом девать было этот потешный флот? Озерные игрушки такого рода сооружали иногда римляне: тому свидетель — огнеупорные «броненосцы» Калигулы, покоющиеся на дне озера Неми, близ Рима. Но — одно дело — выстроить постоянную, хотя и плавучую виллу, каприз императора, другое — соорудить целый боевой флот для однодневного праздника. Ведь, по описанию Тацита, это были не маневры, как во времена Юлия Цезаря и Августа в Риме, но настоящий, истребительный бой. Если дрались между собою два морских отряда, каждый численностью 9.500 человек, то — какою же силою заставили их драться, эти две однородные армии, ничего одна против другой не имеющие, кроме повелительной воли ненавистных господ? Со времен Спартака, Рим опасался не только тысяч и сотен, но даже десятков вооруженных рабов. Риму казалось политическою опасностью пожарная команда, составленная Эгнатием Руфом из дворни своей. Рим усматривал в вооружении рабов господами политическое преступление, указывающее на стремление к государственному перевороту. А тут их — 19.000, снабженных всеми средствами сражения! В каком же количестве должен был стоять вокруг рабского побоища конвой, понукающий рабов сражаться между собою и гарантирующий публику от опасности, что рабы, чем резать друг друга, не бросятся на своих зрителей? Ведь это же целая мобилизация. «Окружность озера была опоясана плотами, чтобы сражающимся не было возможности для бегства. На плотах стояли манипулы преторианских когорт и взводы конницы, а впереди их укрепления, с которых могли быть пущены в ход катапульты и баллисты». Словом, государю пришлось мобилизовать все пешие, конные, артиллерийские и морские силы, которыми он, по конституции, располагал в Италии. Известно, что открытие не удалось и праздник должен был быть повторен. Вообразимо ли двукратное, на самом коротком расстоянии, напряжение финансовых средств государства на полную мобилизацию стотысячной армии, без которой была бы неосуществима эта потешная война? Тацит, следуя обычным своим путем амплификации за короткими данными других историков, вообразил и поэтически нарисовал грандиозную картину, не позаботившись логически проверить возможность и средства ее осуществления. Плиний просто говорит, что Клавдий предпринял устройство шлюзного канала (эмиссария) из Фуцинского озера, что эта работа не была окончена, когда Клавдий умер, а преемники ее забросили. По Спартиану, ее возобновил и довел до удачного конца только Адриан.

Нам трудно представить в государстве такое обилие преступников, осужденных на смерть. Да, по всей вероятности, оно, и в самом деле, преувеличено декламационными гиперболами, столь свойственными римским писателям и в восторгах, и в обличении. Но, все-таки, обреченные гибели двуногий стада, были — несомненно — очень велики. Помимо общей суровости римского закона, это убойное человеческое мясо значительно множилось от несовершенства в судопроизводстве, от бесконечно возможных ошибок судебных и, наконец, от непременного желания, «засудить» преступника, с которым принимались за уголовные дела судьи — в особенности провинциальные, беспрестанно тревожимые из столицы требованиями новых и новых жертв для игр. Осужденные сдавались судом на руки устроителю игр или антрепренеру, который, от имени и по поручению таких-то и таких-то, распорядительствовал празднеством. Система, сохранившаяся в наши дни в благотворительных спектаклях от разных аристократических обществ: не желая и не умея возиться со сложною организацией спектакля, общества поручают устройство его какому-нибудь актеру, актрисе или даже целому театру, за известную плату, оставляя в свою пользу чистый барыш. О последнем, конечно, римские устроители не могли думать: зрелища были даровые, — но несомненно у них были мастера, умевшие и великолепием блеснуть, и себя не обидеть, и в то же время поберечь карман устроителя, которому, заведуй он играми сам, все обошлось бы гораздо дороже. Получив в свое распоряжение убойное человеческое стадо, антрепренеру, конечно, приходилось составить программу, как им распорядиться, то есть — проще говоря — какими видами пыток и смерти истребить их пред очами толпы?

Публика была избалована, — ей надо было угодить и разнообразием, и новизною. И вот создаются страшные живые картины: юный Икар летит по воздуху, падает и разбивается оземь, брызгая кровью на одежды цезаря; Геркулес самосожигает себя на горе Эте; Сцевола сжигает руку свою пред царем Порсенною; Милона Кротонского, увязившего руки в расщеп дерева, пожирает лев; медведи съедают распятого на кресте разбойника Лавреола. Какую страшную жестокость надо было иметь для подобной изобретательности! скажет читатель. Да, — хотя, с другой стороны, эта профессиональная утонченность могла отлично уживаться с личным добродушием и даже... чувствительностью! Когда человек живет тем, что должен угождать так или иначе толпе, нравственность его, в круге этих понятий, притупляется с поразительною быстротою. В Риме толпе угождали явлением смерти, в наши дни угождают явлением любви. И посмотрите, как не только подонки нашего зрелищного мира — кафе-шантан и оперетка — но и модные верхушки его — драма Ведекинда, Пшибышевского, Метерлинка, Сологуба — изощряются, как бы изобразить новые и новые извращения в области этого могучего чувства, еще не испытанные внимающею публикою. Заботясь - - как развлекать, крайне редко заботятся о том, чтобы не развращать (Lacombe). В Париже существуют целые академии для воспитания шансонетных певиц и куплетистов. «Директора» этих учреждений занимаются как раз тем же ремеслом, что антрепренеры римских игр: как те придумывали «весело умирать» на сотни ладов, так эти измышляют для своих учениц, какую бы новую развратную мерзость подпустить в их репертуар — словцом, жестом, гримасою, костюмом и т.д. Вас. Ив. Немирович-Данченко описал подобные академии в одном своем очерке: сказанные «директора» — вовсе не чудовища порока какие-нибудь, а напротив — препочтенные буржуа, отличные семьяне, в строгости воспитывающие чад своих, и пылкие патриоты, с идеалом, — иметь légion d’honneur в петлице. А припомните очерки Галеви в жизни парижского закулисного мирка, — «Мадам Людовик», например! Или подобные же рассказы Мопассана, Ришара О’Монруа.

Трудно вообразить способ смерти, которого римлянин не видал бы на арене десятки раз. От ранней юности до поздней старости зрелища учили его, что жизнь — ничто, самый важный миг в ней — смерть, а мужество бестрепетно встретить этот миг — величайшее достоинство и прекраснейшая картина, какую толькоможет представить человек человеку. Мужество умирать и мужество убивать — вот чего требует от зрелищ своих римская публика. Когда гладиатор неохотно идет на меч противника или пронзает товарища, ему свищут за недостаточно яркую картину убийства, — совершенно по тем же побуждениям, как опереточная публика негодует и шикает, когда какая-нибудь «бедная овечка», из робких дебютанток, проявит недостаточно бесстыдства в сцене раздевания. И гладиаторы учились умирать такими бестрепетными молодцами, что даже философы ставили их в образец доблести. Вот описание Цицерона: «Каких страданий не переносят гладиаторы — а, ведь, они люди потерянные или варвары. Постоянно заняты они желанием понравиться своему господину или народу. Покрытые ранами, они спрашивают, не угодно ли мучить их еще как-нибудь; если хозяин доволен, то им остается только умереть. Виданное ли дело, чтобы гладиатор, даже посредственный, изменялся в лице, стонал, проявил слабость духа не только в бою, но даже пораженный? чтобы, поверженный на землю и обреченный смерти, он устранил меч от своего горла?». Краткий, энергический образ Сенеки еще ярче: «Вот он (побежденный гладиатор) сам подставляет горло своему противнику и собственными руками втыкает в себя меч, дрогнувший в руке победителя». Весьма часто встречая у авторов латинских резкие порицания другим римским зрелищам, мы почти не знаем среди них противников гладиаторским боям и, вообще, играм амфитеатра. Наоборот, мягкий, человеколюбивый, совестливый Плиний Младший ставит Траяну — императору тоже не из кровожадных — в особую заслугу, что он угощал римский народ этими страшными бойнями. «В битвах гладиаторов, — объясняет он, — ничто не будит в человеке слабости и малодушия, в них нет начал, смягчающих и расслабляющих умы; совсем напротив: зрелище это всецело направлено к тому, чтобы возбудить в нас презрение к смерти и желание почетных ран. Мы убедились, что даже рабы и преступники одушевляются любовью к славе и желанием победы». Презрение к смерти и прямолинейное физическое мужество в убийстве и самоубийстве — силы, которым и мы, после шестнадцати веков официального торжества начал христианских, все же склонны отдавать почтения больше, чем, казалось бы, евангельские проповеди дозволяют. Иначе, впрочем, и быть не может: мужество красиво и мужество необходимо, пока не истребилась на свете война, мечи не перекованы на плуги и все царства не уподобились блаженной стране Ивана-Дурака, описанной Львом Николаевичем Толстым. Но чрезмерные восторги к мужеству, развитие в народе вкусов к физической силе, восхищение равнодушием к жизни своей и ближнего — опасная угроза веку, первый показатель психического заболевания толпы, отражающийся в частном ее быту весьма печальными последствиями. Одно из них — смешение нравственных понятий: бесчувственная холодность, жестокость характера, даже злость принимаются за силу духа, за которую-де можно извинить человеку какие угодно его недостатки и даже прославлять их, как особые, непонятные простым смертным достоинства, как «сверхчеловечество». На женщин подобные общественные настроения влияют с особенною пагубностью. XIX век принес в своей романтической литературе моду на так называемый демонизм, красною нитью проходящей через все веяния европейской поэзии, начиная с титанических воплей Байрона и кончая себялюбивыми кривляньями декадентов. Любопытно, что оправдание демонического бессердечия, обожествление эгоизма идет у наших поэтов и романистов всегда в соответствии с поклонением телесной силе, ловкости и бесстрашию. Лучший пример тому — Лермонтовский Печорин, первый герой того нравственного озверения, катясь по наклонной плоскости которого высоко- образованный, ученый век наш, полный великих людей и великих открытий, дошел, однако, мало-помалу почти до той же духовной пустоты и самопрезрительного отчаяния, что и первый век христианского летоисчисления в высоко- образованном, ученом, полном великих людей и великих деяний, городе Риме. Когда женщины видят идеал свой в оперной Кармен или Саломее, а мужчины заучивают наизусть свирепые афоризмы Ницше, — дело плохо. Вглядываясь в течение событий, идей, воззрений и убеждений, иной раз невольно смущаешься мыслью: круговорот веков свершился, и человечество, вновь, медленно, но неуклонно движется к старым вратам языческого миросозерцания.

Страх смерти — христианское начало. «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть!» — гласит христианское песнопение. В чудном сонете «Голос из могилы на Аппиевой дороге» итальянский поэт Лоренцо Стеккети прекрасно противопоставляет отношение к смерти сына христианской культуры воззрению язычника-римлянина, говоря от лица последнего: «с улыбкою на устах умирал я — ты умрешь рыдая!.. tu monai piangente!» И чем слабее в душе человека христианские надежды, тем теснее сдружается он с царством смерти, где римлянин чувствовал себя своим человеком. Безобразно частые самоубийства из отвращения к жизни и мрачные свирепости, омрачившие конец XIX века и первые годы XX, — явления, по бездушию своему стоящие гладиаторства, с его бесплодною энергией, равно готовой и на смерть, и на убийства. И период, в котором совершился ряд этих ужасов, ознаменован явным возрождением любви к смерти, проповедью небытия, и в литературе, и в зрелищах, и в общественных развлечениях: Метерлинк, Л. Андреев, Сологуб, Сергеев-Ценский и др. Когда я впервые узнал о громадном успехе парижского «Кабачка Смерти», ныне уже столь устарелого и опошленного, что никому ненужного, мне живо припомнились несчастья одной заезжей египетской труппы в Рим, которая спаслась от голода лишь тем, что стала представлять тайные царства мертвых по рисункам из пирамид. Да и самая идея «Кабачка Смерти» украдена у Домициана: этот помешанный однажды и впрямь до полусмерти перепугал гостей своих подобным погребальным обедом.

Утрата смысла смерти есть утрата сознания нравственной ответственности в жизни.

— По смерти стал ты вне тревог,

Ты стал загадкою, как Бог,

И вдруг душа твоя,

Как радость, встретила покой,

Какого в жизни нет земной:

Покой небытия! —

говорит Майковский Люций. Людям подобных убеждений — как хорошо двумя словами выражено у Достоевского — «все дозволено». Человек живет страстями, телесным озлоблением. Жизнь его превращается — если он натура аристократическая, тонкая, изящная — в Петрониево самообожание, если он чернь — в грязную «карамазовщину». И так как Петрониев мало, а черни всюду и всегда сколько угодно, то, понятное дело, в обществе, руководимом началом «все дозволено», карамазовщина — количественным и грубым нахрапом своим — торжествующе подавляет аристократическое петронианство и властно диктует веку свои законы и вкусы. Те, кто утратил смысл смерти, но не потерял страха пред нею, суеверно обращают ее в свое божество, а жизнь — в жертву, на ее алтаре безразлично сожигаемую. Раз итог человеческого существования — смерть, а жизнь — только сон тела, смертью погашаемый, то естественное стремление спящего тела — разнуздать все похоти и страсти, которые даруют ему приятные сновидения, насладиться своею личностью как можно властнее и полнее, пока не пришла она — всякую личность упраздняющая, всемирная, черная царица Смерть. Ярко вспыхивают две основные зверские черты человека, — вернее, две стороны одной и той же многогранной черты: половое чувство становится инстинктом убийства, разврат начинает выражаться мучительством, обращенным на других, как у маркиза Де Сад и русского Федора Сологуба, или на себя, как у Захер Мазоха. Мы знаем, что в римских амфитеатрах зрелища кровавые сменялись живыми картинами невероятного бесстыдства. Любованье половыми экстазами являлось как бы отдыхом от экстазов убийства. Мы уже видели, что Тертуллиан отождествляет театр с храмом Венеры. Театр, для него, «составляет так сказать консисторию бесстыдства, где ничему иному нельзя научиться, как только тому, что повсеместно не одобряется. Величайшая прелесть театра состоит обыкновенно в представлении всякого рода позоров. Позоры сии выводит на сцену или тосканец похабными своими телодвижениями, или комедиант, переодетый в женскую одежду, своими пантомимами посредством гнусных непристойностей, к которым приучил он тело свое с самого детства, дабы подавать другим пример бесчинства. Сверх того известные бесстыдницы, опозоривающие тело свое перед публикою, не бывают ли на театре тем несноснее, что, показывая в других местах скаредность свою одним мужчинам, тут обнаруживают ее перед другими женщинами, от коих всегда стараются скрываться? Они тут являются перед всем светом, перед людьми всяких лет, звания и достоинства. Публичный крикун провозглашает сих блудниц во услышание тем, которые слишком хорошо их знают. Вот, говорит он, ложа такой-то: чтобы видеть ее, надобно всем пожертвовать, она имеет такие и такие качества... Но пройдем в молчании все подобные гнусности, которые должны бы погребены быть под непроницаемым мраком, дабы не осквернять и света дневного. — О, вы, сенаторы, судии, граждане римские! Покройтесь стыдом и поношением! Сии жалкие твари, потерявшие всякую стыдливость, по крайней мере, боятся иногда показывать перед народом бесстыдные свои телодвижения, по крайней мере, краснеют хотя однажды в год» (перевод Карнеева).

Но этого мало.

«Театр посвящен не только богине любви, но и богу вина. Два сии демона распутства и пьянства так тесно соединены между собою, что, кажется, сделали как бы заговор против добродетели. Чертог Венерин есть вместе и гостиница Бахусова. В старину некоторые игрища театральные назывались либериями не только потому, что посвящены были Бахусу, подобно как дионизии у греков, но и потому, что Бахус был их учредитель. Оба сии богомерзкие божества председят, как над действиями театра, так и над самым театром, наблюдая и за гнусностью жестов, и за другими развратными телодвижениями, чем наиболее отличаются актеры в комедии. Сии последние в жалком своем ремесле вменяют себе как бы в славу жертвовать своею совестью Венере и Бахусу, представляя или ужасное распутство, или самое грубое сладострастие».

Результатом похотей, распаленных улыбками Венеры и Бахусовыми возлияниями, является зараза общественного бесстыдства.

«Что же из того происходит? Вот что. Кто на улице посовестился бы поднять несколько платье, чтоб исправить свою нужду, тот в цирке становится столь бесстыден, что без всякого зазрения перед всем светом обнажает такие части тела, которые наиболее должен бы скрывать. Кто перед дочерью своею не смел бы произнести ни одного неблагопристойного слова, тот сам ведет ее в комедию, чтоб она слышала самые скверные речи и видела всякого рода неприличные коверканья».

Действительно, самые аляповатые басни мифологии — вроде сожительства Пазифаи с быком — выводились на сцену. Заключительная сцена Апулеева «Золотого осла» тоже весьма красноречива в этом направлении. Вот уж до таких безобразий наши зрелища никогда не дойдут! воскликнет возмущенный читатель. Напрасная самонадеянность. Крафт- Эбинг и Ломброзо разбивают ее своими наблюдениями над психопатами, посещающими задние, секретные залы некоторых парижских кафе, где, к удовольствию почтеннейшей публики, на специально устроенных эстрадах разыгрываются сцены, совершенно аналогические названным, и даже еще хуже. Кто же зрители этих гнусностей? По преимуществу, наезжая из Европы и Америки богатая «интеллигенция». В том лишь, следовательно, и вся разница с Римом, где женщины и мужчины порядочного круга не позволяли себе оставаться при этих противоестественных спектаклях и, на время их, удалялись из зрительного зала. Таким образом, — что в Риме потешало подонков зловонной Субурры, то в XX веке развлекает сливки общества, сбирающегося во «всемирный город» с Вroadway-Street'а, Trafalgar-Square’а, Сергиевской, Большой Морской. Но, даже не доходя до таких крайностей, говорящих уже об извращении полового инстинкта, даже в границах обычного зрелищного уровня, театр римский был ужасен и обнаженным действием, и обнаженным словом. При всем распутстве современного европейского фарса, он, сравнительно с комическими действами, тешившими римский народ, чуть не училище скромности. Впоследствии подобная «драматическая литература» повторилась лишь в веке Возрождения, когда на прахе побежденных и выродившихся республик плодились богатые дворики просвещенных деспотов, и в конце XVII столетия на английской сцене, когда ликующая политическая контр-революция Стюартов слилась с вызывающею контр-революцией аморальной и задалась целью истребить из памяти британцев даже следы недавнего пуританизма с его суровою библейскою добродетелью. Когда не только богобоязненный современник, как Джерими Колльер, но даже в XIX веке снисходительной и свободомыслящий Маколей пишут о кавалерских комедиях Вичирли и Конгрива, им приходится прибегать к тому же грозному и брезгливому языку, какой Тертуллиан и Лактанций употребляли против «мимов» Децима Либерия и Публия Сира:

«Со дня вторичного своего открытия, театры сделались рассадниками порока, и зло начало распространяться. Мерзость представлений скоро заставила степенных людей отказаться от посещения театра. Люди же суетные и развратные, которые продолжали посещать его, с каждым годом требовали более и более сильных пряностей. Таким образом артисты развращали зрителей, а зрители артистов, пока гнусность театральных представлений не достигла такой степени, которая должна удивить всякого» (Маколей).

Мы, русские, еще не имели ни такой сцены, ни такой драматической литературы, если не считать нескольких грязных пародий XVIII и начала XIX века, навеянных в старое московское скоморошество обезьянством блудливых французских нравов эпохи регентства и Людовика XV. Но эти безобразные сальности никогда не дерзали выползать к свету рампы публичного театра и оставались достоянием секретного чтения и — очень редко — интимного представления, да и то в компаниях даже не двусмысленного, но уже так называемого отъявленного поведения, под сильно пьяную руку. Контр-революционная эпоха, которую мы переживаем, по обыкновению, дала известные импульсы в этом, союзном реакции, направлении. Но, к счастью, культура интеллигентного русского слоя оказалась уже достаточно высокою, чтобы воспротивиться нравственной заразе и не дать ей распространения — по крайней мере — всеобщего и долгого.

Откуда бралась такая страсть к сценическому похабству? Появление Конгривов и Вичирли в Англии Маколей объясняет тем правилом, что «крайняя распущенность — естественное следствие крайней сдержанности, и что за периодом лицемерия, по обыкновенному порядку вещей, следует период бесстыдства». Но Рим не имел периода сдержанности и лицемерия. Что эволюция — в ателлане и миме — шла лишь от бесстыдства наивного к бесстыдству утонченному, от распущенности патриархального мужицкого балагана к распущенности роскошных театров-лупанаров, организованных для пресыщенных и извращенных вельмож актерами из того сословия, имя которого — «libertin» — передалось в романские языки литературным синонимом «распутника», «похабника». Для того, чтобы подобные тошнотворные, театры господствовали в обществе бессменно, мало одних политических причин, хорошо объясняющих периодические их вторжения и победы над психологией масс. Торжествующая и упорная наличность их показывают в их возникновении органическое последствие болезненного процесса, разъедающего и вырождающего поколение за поколением эпидемий — скрытой ли, явной ли — половой неврастении. И, когда мы изучаем семейный и светский быт, эстетика которого, самодовольно отупев, валялась в грязи мимического театра, нельзя не прийти к заключению, что иных запросов и не могло иметь общество, столетиями разбивавшее нервы свои разнообразнейшими отравами невоздержности моральной и физической, — общество, над пересозданием которого в цивилизованное дикарство неутомимо работали снизу космополитическое рабство и дешевый, едва оплачиваемый, труд, сверху — демагогическая власть тиранов, вооруженных богатствами всего, завоеванного и ограбленного ими, Средиземного бассейна. Рассмотрим теперь ту бытовую интимность, в которой слагалось и жило это цивилизованное дикарство на том уровне зрелости, готовой к разложению, как застает его наш рассказ.

ОБЩЕСТВЕННАЯ НЕВОЗДЕРЖНОСТЬ

I

Для того, чтобы свободнее говорить о бытовом расписании римского дня, полезно будет прежде всего усвоить его часовое деление, которое отличалось от нашего, так как общеупотребительный счет времени начинался не от полуночи и полудня, но от солнечного восхода, что делало его разным для лета и зимы. Двадцатичетырехчасовое деление суток применялось только учеными, в научных трудах.

Римская жизнь начиналась рано. Восход солнца давал сигнал вставать с постели. Рабочие, мастеровые, ученые принимались за труд свой с рассветом, так же рано открывалась школа. Аристократия не была исключением. Сон до 4-го или 5-го часа, либо даже до полудня, почитался неприличною распущенностью, странностью, шалопайством, и лишь немногие позволяли себе подобную вольность.

По обычаю, ведомому с незапамятных времен, богатые и знатные люди, прямо с постели, принимали приветственные визиты клиентов: salutatio. Обычай этот возник, как видоизмененный пережиток, из древней утренней молитвы и жертвы, которую paterfamilias совершал вместе со своими чадами и домочадцами, а потом чинил хозяйственный наряд на предстоящий рабочий день, задавал уроки, разбирал дела и нужды своих клиентов, вообще, правил и проверял дом свой. Со временем этот семейный смотр в расширившемся и потерявшем родовые границы обществе выродился в обязанности официальной почтительности, страшно тягостной для клиентов, потому что от визитов к патрону их не избавляли ни суровая зима, ни глубочайшая осенняя грязь, а являться на визиты надо было парадно, в тоге, все равно, что по нашему бы, в мундире или фраке. Толпа поклонников, друзей, знакомых, паразитов наполняла прихожую (vestibulum) вельможи задолго до восхода солнца с первым проблеском зари: иные даже упреждали своим приходом утренних петухов. Большинство клиентов являлось, буквально, лишь затем, чтобы присоединить свое подобострастное: «Ave, domine!... здравствуй, господин!» — к общему хору приветствий, когда, окончив свой туалет, вельможа, также облаченный в тогу, с умащенной и изящно убранной головой, выходил к толпе, жадно ожидавшей своего милостивца и покровителя. Тоскливое и раболепное ожидание это превосходно передано на известной картине Бакаловича, изображающей утренний визит клиентов к своему патрону; вероятно, большинство читателей знакомо с этим мастерским произведением, если не по оригиналу, то по весьма распространенным снимкам. Кто хочет подробно осветить в своем воображении эту любопытную церемонию, рекомендую тем прочитать прекрасный бытовой очерк Н. Благовещенского: «Римские клиенты Домицианова века» — вполне научный, в то же время живой и легкий к чтению, как беллетристика. Приветствия клиентов отнимали у знатного римлянина всего несколько минут: если он находил в среде их лиц, которые в нем нуждались или, наоборот, сами были нужны ему по какому-либо делу, он кончал с ними быстрым разговором в два слова или назначал для беседы другое время. Утренними часами римляне дорожили; многословить было некогда. В конце второго часа или в начале третьего (т. е. около наших восьми летом и девяти зимой), откланявшись посетителям, как бы много их не было, вельможа пеший, в сопровождении избранных клиентов, или в носилках, на плечах своих рабов, спешил на форум, где вершились все житейские дела. Тут или в ближайшем соседстве были скучены биржа, трибунал, курульная кафедра претора, конторы нотариусов и публичных писцов, меняльные лавки, банки, магазины: весь круговорот жизни общественной и деловой. Завтракать перед уходом из дому было не в обычае. Довольствовались, чтобы не оставлять желудка вовсе пустым на долгий срок, легкою закускою (jentaculum) — ломтем хлеба с вином или с медом, горстью фиников, маслин, кусочком сыра. Манеру плотных утренних завтраков Светоний отмечает, как неприличную эксцентричность, лишь у худших императоров века: у Нерона и Домициана. Апулей, рисуя портрет антипатичного ему Руфина, не забыл попрекнуть его привычкой наедаться вплотную ранее принятого обществом часа.

Пробыв на форуме часов до одиннадцати, римлянин возвращался домой и полдничал (prandium); опять таки и теперь ели не до пресыщения, но лишь бы дать желудку силы потерпеть до вечера: два-три холодных и горячих блюда, — рыба мясо, зелень, плоды, вино — нынешнее обычное меню южного pranzo. В образец беспорядочной жизни Нерона и как один из важных против него укоров, Светоний выставляет обыкновение императора начинать свои обеды с полдня. После завтрака, значит, в седьмом римском часу, около полудня, часок-другой отводился для «сиесты» (meriditatio) — ничегонеделания и тихого сна в часы палящего солнца: обычай, свято соблюдаемый в Италии и Сицилии и по сие время. Напрасно было бы думать, — замечает Марквардт, — что этот обычай порожден в эпоху изнеженности. Напротив, он — воспоминание о тех временах, когда полдень прерывал работу римлянина- земледельца необходимым отдыхом, отменить который могли только заседание в сенате либо судебное разбирательство. Вероятно, даже рабы — по крайней мере, у хороших хозяев — пользовались правом сиесты, по обычаю; вольноотпущенным же, когда они работали на патронов (officia, liberales operae), полуденный отдых был дан законом. (Dig. 38, 1, 26): «Патрон должен позволить, чтобы они отдыхали в полуденное время, в интересах своего здоровья и как свойственно всем порядочным людям». Город словно вымирал — особенно летом. Сонный час полдня стал в народном воззрении таким же таинственным, как час полночи, и столько же боялись его суеверы. На опустелых улицах легко было встретить привидение — «беса полуденного», будущей крестьянской демонологии. В 410 г. по P. X. Аларих воспользовался сиестой, чтобы ворваться приступом в крепко уснувший Рим.

В восьмом часу (около половины второго зимою, около половины третьего летом) сиесте конец.

Рим пробуждался. Все спешили к прогулке на Марсово поле. Здесь ждали молодежь игра в мяч, бег взапуски, борьба, фехтование. Люди пожилые, уже бессильные для телесных упражнений, довольствовались тем, что, сняв одежду, грели свои старые кости на солнечном припеке. В девятом часу колокол общественных бань звонил к купанью, и Марсово поле пустело.

Свободное население — и мужчины, и женщины — расходились по обширным общественным и многочисленным частным баням, купальням и термам.

Обычай публичных купаний, столько прославленный, как коренная особенность римского быта, и оставивший следами своими самые величественные, после театров, развалины римского строительства, — не слишком раннего происхождения. Еще в эпоху Сципиона Африканского римлянин довольствуется тем, что умывается ежедневно поутру и раз в неделю купается в домашней неприхотливой ванне (lavatrina). Немногочисленные публичные бани содержатся или городом, сдающим их в аренду откупщикам, или частными предпринимателями, взимающими с посетителей плату за мытье (balneaticum). Потребность в банях росла из поколения в поколение и наконец выросла в запрос чуть не религиозный. Мы видели, что считалось богоугодным делом и гражданским подвигом выстроить театр, цирк, арену, либо завещать известную сумму на игры и зрелища. Совершенно таким же благочестивым и высокопорядочным актом щедрости почитали, как императоры, так и частные лица с капиталами, облегчать народу доступ в бани. Открыть для народа на день, на неделю, на известный срок, а то и навсегда, бани задаром или по уменьшенной цене заботились многие жертвователи завещатели-патриоты. Золотой век бань наступил с империей. Уже Агриппа, — этот барон Осман античного Рима, как называет его Ренан, — довел число бань (balnea) до 952: значит, их было не менее трех в каждом из 265 кварталов города (vici). Сверх того он усердно прививал и Риму, и Италии, и провинциям «термы»: громадные купальные заведения, подражательно усовершенствовавшие греческие палестры, — соединение бань с массажным институтом, гимнастическим залом, а впоследствии с ресторанами, спортивными клубами, модным базаром, игрою в шары (sphaeristerium), ареной для борьбы и т. п. Из бесчисленных терм, уцелевших от древности иногда в довольно сохранном виде, знаменитейшие в Риме — термы Каракаллы и термы Диоклетиана, а также Агриппы, Тита, Траяна и на вилле Адриана, близ Тиволи. Из италийских — публичные Помпейские (эпохи Нерона), а в провинции — частные маленькие термы, эпохи Константина Великого, в Caerwent, в Англии, открытые в 1855 году. Два последние примера Марквардт рекомендует как типические.

Я не имею возможности подробно остановиться на описании устройства римских бань и пользования ими в Риме. Любопытствующих направляю к Фридлендеру или Марквардту. Из вышесказанного соединения, — что термы были сразу банею, купальнею, массажным заведением, гимнастическим залом, спортивным клубом и разговорным салоном, — ясно, что римлянин имел возможность провести в них два-три часа с пользою и удовольствием, как ему велели здоровье и общественность, но также иногда и — распутство. Потому что, если в старые республиканские времена женщинам считалось неприличным посещать публичные бани, то уже в женском поколении, современном Юлию Цезарю, суровый предрассудок этот поколебался. О том, что мать Августа, Ация, должна была, вследствие появившегося на ее теле лишая, отказаться от посещения публичных бань, Светоний говорит как об известном лишении и без всякого осуждения. Когда же термы приняли столь разнообразный характер — места купального, лечебного и увеселительного — они сделались таким же центром сборища для обоих полов, как курзалы на современных минеральных водах. Обычай совместного мытья мужчин и женщин держался очень долго и упорно, хотя на женщин, позволявших себе такую вольность, в обществе смотрели дурно. «Верный знак прелюбодейки, — замечает Квинтилиан, — если женщина моется вместе с мужчинами!». Тем не менее, пройдя законодательные запреты при Адриане, М. Аврелии, Александре Севере, mixta balnea благополучно пережили язычество и столь лениво удалялись, гонимые новою этикою, из христианской империи, что еще в 692 г. Константинопольский собор должен был воевать с соблазнами совместных бань, причем воспрещение понадобилось не только для светских христиан, но и для священников, клириков и монахов. Но, в крайности совместного мытья, конечно, впадали из женского пола только потерянные, отчаянные головы, особы, потерявшие репутацию, забросившие, как говорится, чепчик за мельницу. Гораздо более было число таких, для которых роскошные залы бань, с их разнообразными развлечениями, служили местом любовных свиданий, флирта, новых знакомств, как это теперь бывает в курзальных галереях Кисловодска или Карлсбада, посещаемых здоровою публикою едва ли не в большей мере, чем больными, — ради веселого общества, забав, музыки и флирта. Овидий сохранил память об этих игривых романах в банных salles d’attente.

По выходе из терм, начинали подумывать, не пора ли покушать как следует, и, наконец, наступал обед (cena) — единственная серьезная еда за весь день. Самое слово (cena) отвечает за себя своим лаконическим красноречием: в прямом переводе, это не обед, не ужин, но просто «пища», «еда», основное блюдо, plat du jour, которое в старину было и единственным. Старое значение сохранилось в языке настолько, что если ужин (cena) заключал несколько блюд, то каждое из них называлось cena: prima cena, seconda cena, tertia cena и т. д.

По всей вероятности, после гимнастики, купанья, сиесты, долгого воздержания, римлянин шел к столу, одержимый жаждою еще больше, чем голодом. Всякий знает, что когда хорошо проголодаешься, желудок, получив, наконец, работу, неестественно ускоряет кровообращение, придает ему неправильную энергию; вас, что называется, — «еда забирает». Человек набрасывается на пищу, объедается, «соловеет» и сидит, одурев от тяжести в желудке, прилива крови в голове, — и так далее, до апоплексии включительно. Римляне, по неудачно установленному ими порядку питания, были, без сомнения, очень подвержены неприятным сюрпризам этого рода.

Из чтения латинских авторов выносишь такое впечатление, что римлянин не любил обедать в обществе своей жены и детей и оставался с ними лишь по необходимости, за неимением ничего лучшего. Гастон Буассье видит в этом греческое влияние. У греков был обычай открыто разделять жизнь на две части: та, которая проводилась дома, была самая короткая и самая скучная; оставаться дома никому не нравилось: там не с кем было поговорить с удовольствием. «У нас, — совершенно просто говорит Демосфен, — есть друзья для удовольствий, а жены для того, чтобы рожать нам детей и вести порядок в доме». В соответствии этому, мы видим, как в обеденный час — по нашим понятиям, в самый торжественный момент семейного дня, символически объединяющий отца, жену и детей в «фамилию» у домашнего очага, — императорский Рим изыскивает все средства, чтобы избавиться от такого объединения. С одной стороны, люди богатые ищут на форуме и в банях, кого бы пригласить к обеду, а люди бедные, но из хорошего общества, набиваются, с другой стороны, кто бы их пригласил. Столь постоянное согласие спроса и предложения даровых обедов, разумеется, вело обе стороны к желанному ими результату — к большой обеденной компании. Можно думать, что в богатом классе, случай пообедать среди своих, без посторонних лиц, выпадал на долю отцов семейства довольно редко. Есть ли хоть кто-нибудь, — восклицал Сократ, обращаясь к афинянину Периклова века, — с кем бы ты меньше говорил, чем со своею женою? Общественный строй римского «света» достиг уровня афинской утонченности лишь к последним годам республики и к первым — цезаризма; так что замечание великого мудреца, прожив на свете четыреста лет, вполне сохранило свою современность и приложимость, только перенесло их на другой полуостров.

Дело в том, что, оставаясь на домашний обед, римлянин, вместе с тем, осуждал себя и на скучнейший, решительно ничем не занятый вечер. Мы, люди XX века, не чуждаемся продолжать вечером свои обычные дела; у римлян всякое серьезное занятие прекращалось вместе с колокольным призывом в бани; правило — соблюдаемое опять таки с почти религиозной точностью. После десятого часа, т. е. четырех часов вечера, не дозволялось представлять никакого дела в присутственные места; в частном же быту, римлянин, храня свой покой душевный, не давал себе труда даже читать письма, если они приходили позже указанного часа. Мы, по вечерам, выезжаем, гуляем с семьей или друзьями;

в Риме, после сумерек, выезжали лишь по крайней необходимости, а вечерних прогулок не было и в помине. Чтобы искать ночных приключений, попоек и скандалов, Нерону с Отоном, Сенеционом и Петронием, приходилось уходить из города в предместья и погружаться в подонки общества, скитаясь по кабакам и публичным домам для матросов, солдат, бандитов и гладиаторов. Нам помогает убивать послеобеденное время театр. В Риме спектакли давались по утрам и лишь в известные дни и сроки. Не существовало ничего похожего на наши балы и музыкальные вечера, ни клубов, ни кружков, ни кафе; единственно возможным общественным употреблением вечернего времени оставался обед. В весьма естественной последовательности подобного распорядка, римляне устроились поэтому таким образом, чтобы обедать весь вечер. Cena кончалась довольно быстро, но переходила в пирушку commissatio. Этому содействовало и физическое самочувствие римлян к обеденному времени: они являлись к столу слегка разморенные, в состоянии некоторой истомы телесной, — неизбежное следствие ежедневных бань. Нам надоело бы лежать за едою в растяжку целыми часами, но им, разбитым банею, казалось очень приятным, как кажется это приятным жителям Тифлиса или Стамбула, посещающим чудесные бани свои не столько ради опрятности и здоровья, сколько ради удовольствия есть в них шашлыки, запивая кахетинским вином. Обед тем легче занимал время, посвящаемое в нашем обществе балам, концертам, спектаклям, что, в сущности, он всему этому уделял понемножку. Даже самый скромный дом, принимая гостя, угощал его музыкою; как бы ни был беден хозяин, нельзя было обойтись, не пригласив хотя бы одного флейтщика. В богатых домах флейтистам (tibicines) счета не было, к ним присоединялись кифариста, певцы, певицы, хоры: обед обращался в настоящий концерт, столь пестрый, что гости начинали даже скучать от обилия вокальных и инструментальных наслаждений. «Лучший пир, — говорит Марциал, — тот, на котором не слышишь оглушительной музыки». Но в то же время римский обед был и балом, или, говоря точнее — балетом, ибо, хотя случалось иногда, что гости покидали свои ложа, чтобы излить свое веселое настроение духа бурными плясками, но вряд ли подобные танцы были обычны и приняты в хорошем обществе. Вакхические скакания Мессалины на свадебном пиру ее с Силием отмечены Тацитом как верх непристойности. Даже знаменитая горацианская ода «Nune est bibendum: nunc est pulsanda libera pede tellus», как будто приглашающая к пляске, говорит о ней шутливо, как о деле, которое, собственно, не пристало порядочному человеку, — ну, да уж куда ни шло! ради Августова торжества, Гораций так разошелся, что и море ему по колено, — и, так и быть, можно поплясать в кои-то веки. «Почти никто, — говорит Цицерон, — не станет плясать в трезвом виде». Более приличным и свойственным хорошему тону считалось смотреть пляски наемных танцовщиц. Обыкновенно этим ремеслом занимались испанки, женщины из Кадикса; они исполняли, под бряканье кастаньет, весьма выразительные качучи и фанданго.

Знакомство с модными мелодиями испанских танцев Марциал считает непременным условием для римского дэнди. С испанками соперничали танцовщицы азиатские и египетские альмэи. Каждый сколько-нибудь богатый дом имел среди своей дворовой челяди рабов, которые были в состоянии более или менее сносно сыграть мимическую пьесу, ателану, или даже пантомиму. Этих домашних артистов призывали показать перед гостями образчики их искусства. В больших домах предлагалось застольникам кое-что получше. Совершенно так же, как теперь оперные примадонны приглашаются петь на вечерах большого света, так и тогда известные актеры, мимы и пантомимы, любимцы театральной публики, не отказывались являться и в частные дома, чтобы, во время обеда, прочитать монолог или исполнить часть какой-либо своей роли, но за такой высоко-изящный и ценный дивертисмент приходилось платить втридорога (см. предыдущую главу). Плутарх добавляет к удовольствиям пиров платонические диалоги профессиональных философов, которые также, подобно Эпиктету, легко могли быть из рабов, и состязания художников; последние хвастались перед гостями своим мастерством, лепя фигуры и фигурки из хлеба, воска, песку, глины и т.п.

Некоторые хозяева простирали свою любезность до того, что доставляли гостям зрелище маленького боя гладиаторов. Сомнительно, чтобы эти виртуозы драки сражались в застольных боях с теми же грозными последствиями, как на арене, перед публикой всего Рима. Но, все-таки, они наносили и получали раны и, говорят, иногда брызги их крови смешивались с вином в чашах зрителей.

Мы, люди XX века, собирая гостей к обеду, подаем им небольшое количество вкусных блюд, поим их тонкими винами, разговаривая, между едою и питьем, о том, о сем — обо всем понемногу. За столом сидят часа два, — самое большее, — потом переходят в гостиную продолжать начатые разговоры или послушать музыку.

Римский обычай, — примешивать дивертисмент к обеду вместо того, чтобы угощать им после, как это делается в наше время, — отражался на трезвости застольников самыми плачевными последствиями. Нельзя растянуть обеда на весь вечер, не составив его из большого количества перемен и блюд. Слушая пение, созерцая пляску, переставали, может быть, есть, но не переставали пить. Лучший пример тому — современные кафешантаны , где кухня почти не торгует, зато буфет — главная доходная статья. Сладострастный танец, двусмысленная шансонетка — постоянные спутники и подстрекатели питья. Возможно ли, чтобы подобное наливание себя пьяными напитками изо дня в день, по нескольку часов сряду ежедневно, проходило человеку даром, — без вреда для здоровья?

Председательствовал за столом не хозяин дома, как водится у нас. На роль председателя гости тянули жребий. Избранник судьбы принимал титул царя пиршества (Rex convivii, arbiter bibendi). Он раздавал гостям венки из роз, а самый большой из них надевал на свою голову: «Поспешим пользоваться жизнью! — восклицал он, — смерть близится, украсимся цветами прежде отхода к Плутону!» Ему предоставлялись права: по возможности направлять общую беседу, предлагать здравицы, а в особенности предписывать, на каждый тост, число обязательных кубков. Нечто — вроде тамады или тулумбаша современных пирушек у грузин и армян Закавказья. Вот где, воистину, уместно вспомнить, что для римлян слова: царь и тиран были синонимами (Lacombe). Эти цари пира, как кажется, весьма злоупотребляли своими полномочиями. Образец — Нерон. В качестве царя пира он назначил сводному брату своему Британику петь во время обеда для удовольствия гостей: оскорбление, равнявшее принца с рабами и наемниками. Британик не посмел отказаться, но спетою поэмою и заключенными в ней намеками на свое горькое положение так растрогал слушателей, что Нерон был сам не рад своей выдумке. Британику же выходка его стоила жизни.

Если в цари попадал питух, крепкий на голову, — качество, чтимое в Риме весьма высоко, доставлявшее многим почет и уважение: им хвастались, о нем спорили, — он старался щегольнуть своим талантом пьянства в полном блеске и, шутки ради, спаивал вокруг своего непобедимого величества всех своих, более слабых на голову, подданных до мертвецкого состояния. Если же царь, наоборот, был на выпивку плох, но не особенно стоял за свою трезвость, то — вместе с другими — он ставил на карту и свою голову. Царей такого покроя было множество. Люди с двусмысленным настроение ума, охотники до пикантных шуток, они напаивали компанию, чтобы развязать языки без удержа. Этот скверный обычай находил поддержку в другом. В течение обеда провозглашалось известное число обязательных здравниц, раз навсегда определенных в постоянной последовательности: сперва за императора, потом за хозяина дома, за знатнейших гостей, за хорошеньких женщин. Выпить здравицу называлось опорожнить столько кубков, сколько букв было в имени лица, за которое шел тост. Правда, объем заздравного кубка был не велик: в один циат (cyathus) = 1/25 литра. Однако, когда, например, правящего императора звали Vespasianus, то одиннадцать циатов, следуемых на тост по положению, составляли уже почти 1/2 литра и закладывали солидный фундамент для дальнейшего пьянства.

Женщины, — это факт, подтверждаемый писателями, — помогали царю пира напаивать мужчин. Их побуждали к тому разные интересы; во-первых — любопытство: мало ли каких секретов не срывается с языка у выпившего человека! А застенчивому влюбленному вино придавало мужество открыть тайну своего сердца. Римлянки, даже вполне порядочные, не брезговали вольными разговорами. Мужское пьянство было им на руку и в этом отношении. Люди навеселе всегда далеко заходят. А между тем — можно ли обращать внимание на пьяного? Ведь его не образумишь. Так и сидели красавицы, — с видом, будто поневоле терпят распущенность пьяных языков, против которой, на самом деле, ровно ничего не имели, — больше того: которую никогда не променяли бы на другой разговор. Иногда их подталкивал мотив еще менее невинный: старались избавиться от стеснительного наблюдателя, от ревнивого мужа. Очень часто женщины, приказав подать большие чаши (crater), сами делали в них смесь вина с водою; слегка пригубив напиток, составленный в крепости, какая казалась им достаточною для их коварной цели, они пускали эти чаши в оборот по рукам. Всякий старался схватить чашу первым, чтобы приложиться губами как раз к месту, где оставил следок ротик красавицы. Ничто не мешало даме, задумавшей споить общество, повторять свою проделку в течение обеда, сколько угодно раз, пока честная братья не упьется ее крюшоном буквально до положения риз.

Вспомним, что мы в Италии. Количество вина, способное лишь подкрепить человека в умеренном климате, здесь туманит мозги. Мы имеем дело с винами весьма большой крепости; их нельзя пить безнаказанно без значительной примеси воды. Действительно, в начале пира их еще разбавляют, но мало-помалу, с течением обеда, примесь воды все сокращается и сокращается. Бахус является к друзьям своим все в более и более чистом виде. Если мы примем в соображение, что среди гостей есть несколько заинтересованных в том, чтобы подпоить других, результат будет понятен; две-три чаши преднамеренно крепкой разбавки — и вся толпа пьяна до бесчувствия. Несомненно, что у римлян и в речах, и жестах было более свободы, чем у нас. Это были южане, при том же южане первобытные, по которым еще не прошлась католическая дисциплина. К тому же, надо помнить, что в обеде видели счастливую пору дня, когда человек волен распуститься в полное свое удовольствие; это время отдыха, беспечная полоса, из которой должны быть изгнаны всякая деловая забота и почти всякое нравственное стеснение. Обед в обороте дня имел то же значение, что сатурналии в годовом обороте (Lacombe). Сверх того, и лежачее положение давало больше свободы, чем наше — сидячее; оно способствовало развитию фамильярности. Почти все южане болтуны, спорщики, эффектеры и хвастуны; Рим считал множество мастеров по этой части. «Огонек», страсть к общительности, разнузданная откровенность, яркая образность выражений, энергическая жестикуляция, помощью которой характеризуют и лиц, и события, — вот особенности, имевшие в римской среде изумительно широкое распространение. По единогласному утверждению Овидия, Петрония, Лукана, с половины обеда разговоры становились чрезвычайно шумны. Многие говорили, не слушая других — впрочем, и их тоже не слушали. Другие зарывались в спорах до вздорного крика. Иные пели, иные декламировали стихи. Иногда кто- либо из гостей, будучи уже совсем готовым, покидал свое ложе, чтобы посреди залы попробовать отличиться в каком- нибудь танцевальном па. Так, например, консуляр Планк, видный государственный человек, плясал на обеде у знаменитой царицы Клеопатры танец морского бога Главка, причем даже выкрасил тело в синий цвет, приделал себе рыбий хвост и надел на голову венок из тростника. Уже от одной беспутнойтрескотни этой можно было опьянеть без помощи вина: судите же, что получалось при его содействии.

Представим себе хорошенько условия и обстановку места действия. Античная столовая не велика. Правда, гостей в общем счете, обыкновенно, немного: шесть, семь, много девять — никогда не более числа Муз, требует римская пословица, никогда не менее числа Граций; зато рабов, услуживающих за обедом, шутов, певцов, танцовщиков, мимов — впятеро больше. Здесь довольно человеческих дыханий, чтобы отравить воздух комнаты — довольно узкой, с дурной вентиляцией, без прямого сообщения с улицей, но окнами и дверями на галерею, опоясывающую внутренний двор: каменную площадку между высоких каменных стен, в знойные дни — настоящую духовую печь. Предоставьте себе комнату, атмосфера которой питается сообщением с духовой печью; вообразите себе ее температуру в жаркий летний вечер. Множество ламп, без стекол, горящих в этой атмосфере, прибавляют к ней свою копоть; чтобы придать испарениям их приятный запах, к маслу примешивали душистые вещества, но тем не уничтожали его одуряющей силы, а, может быть, наоборот, делали ее еще более опьянительной. Впрочем, одуряющие ароматы льются отовсюду: головы гостей блестят от благовонных умащений; духами — настоем железняка и мяты — полит разноцветный песок на полу залы; даже вина — и к тем примешаны духи.

После целого дня относительного воздержания, ходьбы, телесных упражнений, горячей ванны — гости протянулись на ложах — с легким подъемом головы и груди, опершись на локоть левой руки. Время от времени, чтобы дать отдых усталому локтю, они простираются навзничь или ничком. Лежа, человеку трудное бороться со сном, чем во всяком другом положении. Римляне оставались за столом до тех пор, пока время не указывало, что пора в постель на ночной покой; а иногда засиживались или, вернее сказать, залеживались даже позже обычного часа. Развалясь на ложах, усталые, с тяжелыми мозгами, наполовину отупевшими от позыва ко сну, они были не в состоянии энергично сопротивляться приливу опьянения, которое мало-помалу их одолевало.

На наш современный взгляд, напиться — значит уронить свое человеческое достоинство. Римляне, в большинстве, не считали пьянства унизительным пороком. Во все эпохи римской истории можно указать лиц, облеченных высшими должностями в государстве, но при всем том — прославленных питухов. Даже знаменитости, жизнь которых впоследствии удостаивалась попасть на страницы Плутарха, не отказывали себе в частой выпивке. Таков, например, Катон. Этот примерный римлянин, образец античной добродетели, далеко не был врагом бутылки и, как со своим приятельским кружком в столице, так и в деревне, с соседями по имению, сиживал за столом охотно и долго. А так как его многообразная опытность и бойкое остроумие делали его любимцем общества, то он не пренебрегал, кроме того, ни костями, ни кубком; сообщил даже в своем сельскохозяйственном сочинении, между другими рецептами, одно испытанное домашнее средство на случай чересчур сытного обеда и слишком крепкой выпивки; другой рецепт его, имевший широкую популярность, учил, как придавать обыкновенному туземному вину — посредством рассола — вкус настоящего коанского.

Итак, пьянство не позорило. Общепринятость и общераспространенность его легко доказывается именно тем уже обстоятельством, что мы не слышим слова осуждения ему из уст античной морали. Голосов, протестующих против пьянства, довольно, но протесты направлены на него не как на грех против нравственности, а просто как привычку, вредную в физическом и небезопасную в общественном отношении. Не считая пьянства за стыд, римляне все же побаивались опьянения. Они видели в нем род быстро проходящего безумия, лучше сказать — острый припадок бешенства: пьяный — что одержимый. Вино отдавало пьющего в руки коварного бога, который, по свидетельству легенд и истории, толкал свои жертвы на множество глупостей и преступлений. Но, даже не заходя так далеко, не подвергал ли себя пьющий человек опасности обидеть кого-либо из своих могущественных собутыльников, выдать важную тайну, провраться непростительной остротой? Нерон и Калигула имели повсюду наемных шпионов или добровольцев сыска; при них надо было очень следить за своим языком. Эта боязнь пьяной болтливости нашла точное отражение у Плиния Старшего. Пересчитав несколько исторических преступлений, совершенных под влиянием винных паров, Плиний приписывает вину значительную роль и в ряду современных ему злодейств и несчастий. «Каждый день, — говорит он, — подпитие разверзает тайники человеческих замыслов. Одни разбалтывают свои завещания, другие держат опасные речи, усыпают их словами, каждое из которых может стоить оратору головы его (mortífera loquuntur). Сколько людей погибло таким путем?» Словом, в конце концов, пьянеть не безопасно. С другой стороны, не пьянеть — по условиям обеда — дело весьма трудное. Как же быть? Что выбрать? Вовсе отказаться от обедов? Но в Риме нет общественных собраний — для какого-либо иного развлечения; следовательно, такой отказ равносилен решению совершенно удалиться от света и сидеть взаперти у себя дома. На столь крайнюю меру посягает лишь весьма немногочисленная группа суровых нелюдимов, очень осторожных политиканов, мудрецов и философов некоторых сект; так поступает Цицерон, так делает Сенека. Но подражать им позволительно не всем и каждому. Quod licet Jovi, non licet bovi, говорит римская пословица. Да и не только «непозволительно», а порой раз и прямо «недозволено». При императорах-деспотах любовь к уединению, удаление от общества навлекали опасные подозрения. Но и помимо того, нелюдимам приходилось терпеть много досадных неприятностей. Их поведение производило шум, скандализировало общество; удалиться от света было легче, чем, раскаявшись в том, к нему вернуться. Когда Цицерон, после подобного отшельничества, вздумал снова вести некоторое время светскую жизнь и стал бывать на обедах, он счел долгом оправдаться перед друзьями в своем недавнем от них отчуждении. Нерон, Калигула ненавидели нелюдимов, потому что не понимали их. «Что хочет он сказать своим странным поведением? — спрашивали себя подозрительные владыки, — зачем он так живет? Чтобы привлечь на себя внимание толпы? У него на уме что-нибудь недоброе. Во всяком случае, он является каким-то пассивным цензором наших нравов; это недовольный — смерть ему!» Риск был велик. Что же оставалось делать? Найти средства, которые позволяли бы посещать общество, пить вровень со всеми и, по возможности, не пьянеть. Средства эти общеизвестны. В половине обеда римлянин вставал из-за стола и удалялся в другой покой, чтобы облегчить себя рвотою. Еще более употребительной мерой предохранения было — выпивать между баней и обедом, натощак, добрую порцию вина и затем извергать его нарочно вызванной тошнотой; по троекратном повторении такого приема, римлянин считал себя основательно подготовленным к долгому и беспощадному бою с Бахусом. Либо, отправляясь на обед, выпивали предварительно стаканчик оливкового масла.

Неприятные средства эти потомство приписало ненасытности римских утроб, какому-то свирепому желанию есть и пить до бесконечности, во что бы то ни стало. Правда, так судили и некоторые современные моралисты. Но это уже манера всех моралистов объяснять явления таким образом, чтобы им, во исполнение своей общественной роли, было за что читать мораль свету и выразить свое целомудренное негодование (Lacombe). Сверх того, людям свойственно — часто совершенно ошибочно — принимать конечный результат действия за причину и цель его. Человек ест, пьет, затем вызывает у себя рвоту и, облегченный, снова садится есть и пить. Не ясно ли, что затем он и вызывал рвоту, чтобы получить новую возможность к обжорству и пьянству? Однако, эта наглядная ясность ошибочна и не должна быть принята за главный мотив факта. За это говорят два важных указания. Первое: дамы самого высшего круга прибегали к описанной предохранительной тренировке, наравне с мужчинами. Если это делалось с исключительной целью пить и есть через меру, то мы присутствуем при явлении, единственном в своем роде, во всей истории. Ни в какую другую эпоху вы не найдете подобных аппетитов у женщин соответствующего класса.

Затем: средства обеденной тренировки были противны, давались болезненно и трудно, по крайней мере, вначале. Отдавать себя на непосредственное страдание в предвкушении будущего наслаждения — это уж сластолюбие как-то совсем через край; оно не согласно с натурой человеческой. Зачем, наконец, искать объяснений далеких и гадательных, за пределами вероятного, когда под рукою есть прямое и вполне достаточное? Люди хотели бывать в свете, пользоваться его благами и удовольствиями, но не рисковать опасным опьянением, к которому, почти неизбежно, вела вся коварная обстановка римских пиров.

Конечно, в семье не без урода, и нельзя отрицать, что иные и впрямь опустошали свой желудок лишь с целью вновь и вновь набивать его яствами и питиями, но такие господа были не правилом, а исключениями. Большинство же искало лишь средства сохранить голову в свежести.

II

Лукиан рисует нам картину обеда у человека образованного, друга наук, искусств и философии. Такому хозяину, подобному празднику философы не могут отказать в своем присутствии. И в самом деле, все приглашенные секты прислали на этот обед своих представителей. Следует, однако, предупредить читателей, что Лукиан, в противоположность своему герою, ненавидит философов, за исключением, пожалуй, одних эпикурейцев. Этюд его именно с тем и написан, чтобы подорвать кредит философии. Следовательно, философов мы встречаем здесь в карикатурах, что, конечно, еще не значит — в неверных красках. Лукиан слишком умный и изящный артист, чтобы впасть в неправдоподобную клевету. Впрочем, и без него нам осталось довольно свидетельств в доказательство, что философская мантия красовалась часто на совсем не философских и комических фигурах. Все, что сейчас в подробной сатирической карикатуре расскажет нам Лукиан, уже заключалось скромно и сжато в лаконическом, но красноречивом намеке Тацита о пирах Нерона: «Он уделял также время и учителям мудрости после хорошего обеда, и притом для того, чтобы наслаждаться спором лиц, утверждающих противоположное. При этом были между ними такие, которые с своей серьезной речью и лицом охотно видели себя в числе предметов царских развлечений».

Вот философы Лукиана входят в пиршественную залу, где пронюхали хороший обед, — на это чутья у них куда больше, чем на порок. Они приветствуют амфитриона. Так как им свойственно становиться, судя по обстоятельствам, либо бесстыдными льстецами, либо дерзкими цензорами, если лесть их не хорошо оплачивается, — то, вслед за приветствием, они оскорбляют хозяина, укоряют его за то, что у него есть любовница, журят за роскошь и невоздержность. Лишь только они заметили друг друга, как уже меняются косыми взглядами бешеной ревности. Когда пришла пора занимать ложа, между учеными мужами тотчас же разгорелась ссора за почетные места. Иные делают вид, будто хотят уйти, однако не уходят и ограничиваются в выражении своего неудовольствия тем, что, взбираясь на ложа, глухо бормочут себе под нос. Они капризничают, жалуются, что им плохо служат, рассуждают вкривь и вкось, с жадностью припав к тарелкам — «точно отыскивают на них добродетель». Пир в разгаре. Чаши ходят в круговую. Вино производит свое обычное действие: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке; и вот, между философами начинается обмен колкостями. Чем пьянее компания, тем вздорнее становится спор, летят оскорбления и ругательства, дело доходит до рукопашной. Безобразию пьяных скандалистов- философов Лукиан старательно противополагает безупречное поведение и умеренность обыкновенных гостей из светского общества. Памятуя антипатии художника и затаенные его цели, можно думать, что он, не погрешив против истины в описании опьяневшего пира, не согласовался с нею, когда разбил компанию на две половины — вдребезги пьяную и, словно напоказ, трезвую. И философы не были столь безобразными илотами, и светские люди столь воздержными спартанцами, как рисует Лукиан. Краски наложены слишком густо на обе стороны. Обращаясь за справками по этому поводу к чистой, не сатирической поэзии, мы находим у Овидия следующий совет холостой молодежи Рима: «Когда ты будешь на пиру, — поучает он, — и случится тебе возлежать рядом с женщиной на одном ложе, молись Бахусу, чтобы вино не отуманило твоего рассудка. Благодаря трезвой памяти, ты получишь возможность сделать понятными своей соседке тайные желания твои — ив беседе, и иначе, так как есть много способов переговорить о своем чувстве и без слов. Вот тебе мера, как уследить за собою в подпитии.

Твой рассудок должен оставаться в равновесии с твоими ногами: пусть они всегда будут в состоянии исполнять свое природное назначение. Больше всего берегись ссор, разжигаемых вином, и не будь слишком скор и дерзок на руку». Таким образом, повидимому, не одни философы имели обыкновение обмениваться тумаками inter pocula. Овидиево «молись Бахусу» — не шутка, но серьезное, убежденное приглашение. Кто пьет вино, с первого же глотка впадает во власть этого бога, и, чтобы остаться трезвым, сохранить хладнокровие, мало самому желать этого, — надо, чтобы и Бахус пожелал, надо заслужить его благосклонность.

Дальнейшие советы Овидия еще более характерны. «Действительное опьянение повредит тебе, — говорит он, — притворное может помочь. Пусть лукавый язык твой как бы заплетается, спотыкаясь на словах, заикаясь на буквах; если в таком состоянии ты и хватишь через край или сделаешь неприличие, — твой поступок будет отнесен насчет вина» — и, следовательно, извинен и оправдан. Мораль Овидия не может иметь двух толкований; ясно, как день, что его советы умеренности истекают вовсе не из опасения, чтобы пьянство не повредило молодому человеку в глазах женщин. Ни для него, ни для дамы идея пьянства вовсе не сопрягалась с идеей нравственной грубости: напротив, легкое подражание опьянению рекомендуется, как один из лучших способов ухаживания. Делая наставление в подобном же случае, поэт нашего века сказал бы: «не напивайся, чтобы дамы не сочли тебя за сапожника». Поэт латинский говорит: «Чем напиваться, лучше делай только вид, что ты пьян, чтобы успешнее вести свои делишки по женской части».

Но, быть может, подобные советы даются на случай обеда в обществе «легких» женщин? Отнюдь нет. Овидий, несомненно, имеет в виду приличное общество, собрание людей порядочных: это — не полусвет, мужья дам тут же присутствуют налицо. «Старайся нравиться твоей красавице, — говорит поэт, — но старайся прийтись по вкусу также и ее мужу». А еще немного далее добавляет: «Творя обеты за женщину, твори их и за ее мужа, хотя бы и проклиная его внутренне на все лады».

Тот же автор пишет замужней женщине, своей любовнице, целую программу, как вести себя на пиру, куда она приглашена с мужем. «Дай мужу волю пить через меру и, — покуда он напивается в свое удовольствие, — по возможности, прибавляй тайком вина в его кубок. Когда хмель разберет его хорошенько и ударит в сон, мы сделаем все, что позволят обстоятельства, т. е. время и место». Кто этот муж, способный публично напиваться до бесчувствия? Человек значительный: ему оказывают почести. Ниже поэт говорит о своей любовнице: «Когда ты встанешь к отъезду, и мы все встанем». Дело, очевидно, идет о знатной женщине, отъезд которой дает сигнал к отъезду других, и которую вся компания считает нужным проводить до порога. Кроме того, известно, что у Овидия, вообще, были превосходные знакомства; он вращался в самом высшем кругу, так что впоследствии ученые изыскатели находили даже возможным приписать ему, — хотя и ошибочно, — любовную связь с Юлией Младшей, принцессой императорской крови, внучкой божественного Августа. В действительности, — он был лишь поверенным ее любви и связи с одним из Силанов, что и навлекло на поэта роковую ссылку и беспощадный, не знавший прощения, гнев Августа.

Возвратимся к цитате: «Когда ты встанешь к отъезду, и мы все встанем. Помни хорошенько, что надо тебе очутиться в самой середине толпы. Тут либо ты коснешься меня, либо я тебя и ...» Дальнейшее неудобно в передаче... Но мы можем обратиться к другой картине того Овидия, написанной на тот же сюжет отъезда с обеда. «В ту минуту, — советует он молодым людям, — как гости встанут из стола, воспользуйся перемещением в их группе, чтобы приблизиться к своей красавице; благоприятная теснота позволит тебе тронуть рукой ее талию, или коснуться нагой ноги». Итак, Овидий дважды утверждает, что выход из-за стола был в Риме одним из самых острых и удобных моментов волокитства. Зависел ли он, однако, от множества гостей? Правда, последние в тексте Овидия обозначены словом turba, толпа, но, так как мы знаем, что, за немногими исключениями, число приглашенных на римские обеды бывало весьма ограничено, то, по всей вероятности, turba должно здесь обозначать не многолюдство, но толкотню и суетню присутствующих, беспорядочность их манер, стадное настроение людей пьяных или дремлющих.

Сенека, по крайней мере в десяти местах писем своих, жалуется, что непомерное пьянство на больших обедах ведет к весьма грязным последствиям. Квинтилиан распространяется менее Сенеки, — что объяснимо и большим удалением его тем от обличительного настроения, а следовательно, и живописания пороков эпохи; однако, и он соглашается, что на каждом большом обеде говорятся и делаются великие бесстыдства, неопровержимо, хотя и косвенно, осуждая тем поголовное пьянство гостей. Говоря о виноградной лозе, Плиний Старший также вынужден отметить неумеренное господство ее над обществом его времени, вполне подтверждая многоглаголивыми страницами своими Квинтилиана и Сенеку. Зрелище общераспространенного порока заставляет его даже сказать, что для большинства мужчин пьянство есть главная цель, побудительная причина жизни.

Нет автора, который не дал бы подобных же отметок, не исключая даже Колумеллы, невиннейшего агронома- специалиста, — и он обмолвился фразой: «мы проводим ночи в пьянстве» — нечаянной характеристикой эпохи. Единственный обед в порядочном обществе, описанный Апулеем в «Золотом Осле» — у Бирены, знатной дамы из Ипаты, дает повод герою романа,

Люцию, напиться до положения риз, точно это дело — не только в порядке вещей, но и обязательно. Итак, философы, ученые, историки, поэты единогласно сходятся в показаниях своих по пьяному делу. Принимая в соображение столь странный характер римских обедов, начинаешь лучше понимать меткое слово Катона, что Цезарь, один во всей республике, шел к государственному перевороту не в пьяном виде.

Историческое наблюдение, довольно общее для всех эпох: когда поголовное пьянство свирепствует среди мужчин того или другого класса, женщины также всегда заражаются несколько этим пороком. Так, например, на Руси XVI—XVII века женщины подвизались в пьянстве не меньше мужчин, как в простолюдьи, так и в богатом и знатном сословии. Петр Петрей изображает это трогательное семейное согласие сие во имя Бахусово весьма яркими красками. Олеарий описывает одну пирушку, на которой он присутствовал. Жены преисправно тянули водку вместе со своими мужьями. Когда мужья спьяна попадали на пол, жены сели на них и продолжали пьянствовать, пока не упились донельзя. Когда к одной из царевен XVII века сватался иностранный принц, то, расхваливая ему достоинства невесты, между прочим выставили на вид и то обстоятельство, что она и пьяною-то была не больше одного раза!.. Жестокое пьянство двора Петра Великого, облеченное преобразователем России даже в ритуал, не прошло даром для его современниц и преемниц и свирепствовало при дворах Екатерины Первой и Елизаветы Петровны убийственно, в буквальном смысле слова, похитив с вершин власти преждевременными алкоголическими смертями много сильных и талантливых мужчин и женщин. В наши дни мы можем проверить то же правило в простонародьи, например, в фабричном быту. И — положение обратное: раз иные женщины из общества открыто предаются пьянству, значит последнее в данной среде и эпохе — дело весьма обыкновенное. Даже оставляя в стороне обвинения Ювенала, как сатиру не в меру пристрастную, мы имеем свидетельства Сенеки, Марциала, Овидия и др., что римские дамы частенько напивались вслед за мужьями. «Женщины, — сурово гласит Сенека, — полунощничают и пьянствуют не хуже мужчин. Они соперничают с мужчинами в вине столько же, как и в масле». Последние слова — намек на пристрастие римских дам к физическому спорту: борьбе, фехтованию, бегам и пр. Но лучший, хотя и невольный обличитель, в данном случае, опять Овидий. В своем «Ars amandi» он читает современным дамам целые лекции хорошего тона на все случаи жизни, — не исключая, разумеется, и парадного обеда. «Вы ожидаете, конечно, что я провожу вас своими советами и к праздничному пиру... Извольте, вот мои уроки. Приезжайте к обеду попозже, когда светочи уже возжены; заставить ждать себя благоприятно Венере; знайте: даже вовсе безобразная женщина покажется красоткою людям, ошалевшим от крепких напитков». Это — опять-таки не сатирическая колкость, как у Ювенала, не язвительная попытка к нравоучению, как у Сенеки, это — просто практический совет женщинам всегдашнего друга их и любимца, знавшего их, как свои пять пальцев, и в них полагавшего всю сладость жизни. Говорит истый сын века. Овидий любит свое время, поклоняется ему. «Пусть другие, — читаем мы в том же его произведении, — сожалеют о древних временах; я считаю себя счастливым, что родился в этом веке, — он мне по вкусу». В своих «Amores» — книге, имевшей для римского общества приблизительно то же значение, что для XIX века «Buch der Lieder» Гейне, или, в новейшее время, стихи Лоренцо Стеккети — Овидий простодушно признается, что он влюблен во всех женщин; список тех, кто ему нравился, стоит в своем роде знаменитых «Mille е tre» Дон-Жуана. То был римлянин, ради любви отказавшийся от самой типической стороны римского характера: от честолюбия.

Сын и внук всадников, будущий поэт принадлежал к лучшей знати этого сословия, к той, которую Тацит впоследствии определял всадничеством сенаторского достоинства (dignitate senatoria). В день своего совершеннолетия, он сменил детскую претексту на тунику не с узкою (angusticlava), но с широкою полосой (laticlava): знак человека, предназначенного к сенаторскому званию и обязанного пройти лестницу государственных должностей. Но, к великому огорчению родителей, сын вышел лентяем и индивидуалистом, фантазию которого все в мире занимало и волновало кроме какой бы то ни было общественной деятельности. По службе, он не пошел дальше первой ступени — вигинтивирата: сперва в тюремной комиссии (tresviri capitales) ; потом, кажется, на судейском кресле, в числе децемвиров stlitibus judicandis. Посты, действительно, не для поэта! Неудивительно, что Овидий с них сбежал и, отбросив свою латиклаву, ушел в частную жизнь простым всадником.

К пыльному лагерю, к юриспруденции и связанному с нею «пустословию», к ораторству на форуме он питал равное отвращение, возмущая тем людей старого закала, видевших в уклонении от общественных должностей чуть не измену отечеству. Как первый декадент века, он весь живет в самоуслаждении: его любовные истории должны быть зачтены ему за военные походы; всем бранным подвигам он предпочитает завоевание Коринны. «Увенчайте же главу мою, лавры триумфа! Я победитель. Коринна в моих объятиях. Я опрокинул не какие-нибудь жалкие стены, я преодолел не ничтожные, узкие рвы, я стал властелином женщины!» Политический и общественный нигилизм Овидия, унижение им интересов и вопросов гражданских и государственных перед идеалами любви и искусства — явления весьма замечательные. Не пройдет и сорока лет, как шутливая теория автора «Amores» и «Ars amandi» найдет вполне серьезного и убежденного последователя и подражателя на самом троне Августовой империи: явится Нерон, такой же ненавистник войны, форума, ораторской трибуны, всей практической общественности, такой же эстет-чувственник, такой же любовник-поэт. Но послушаем далее, чему поучает свою даму этот Овидий Назон, — веселый, добродушный профессор-женолюбец, — настоящий «жрец с острова Цитеры»? «Не наедайтесь дома перед званым обедом; и сев за стол, постарайтесь удовлетворить своему аппетиту без жадности, с умеренностью: женщине лучше идет выпить лишнее, чем объедаться выше меры. Тем не менее, не пейте больше, чем в состоянии выдержать ваша голова. Сохраняйте ум ясным, ноги твердыми и да не двоится в глазах ваших!» То есть, короче сказать: «пожалуйста, mesdames, не напивайтесь до бесчувствия!» Каким диким диссонансом прозвучал бы подобный совет, обращенный к дамам высшего общества, в устах какого-либо Овидия XIX века, вроде Гейне, Альфреда Мюссе, Стеккети, Фета или Апухтина! А впрочем, если заменить вино морфием, кокаином, эфиром и, увы! даже одеколоном, то увещание латинского поэта окажется не вовсе бесполезным и для современной женщины; потребность опьянения охватывает ее все сильнее и сильнее; исторически напуганная алкоголем, она ищет нервного возбуждения в других, неизвестных древнему миру, алкалоидах; морфинистка или эфироманка в нравственном отношении вряд ли ведет себя лучше, чем пьяницы Овидия и Ювенала, и мало уступают им в публичном бесстыдстве. Но Толстой во «Власти тьмы», но Золя в «Западне», но Гауптман, читая мораль своим героиням, могли бы с успехом предложить им предостережение Назона, не меняя ни одного слова, — и даже с теми же, что у него, мотивами. «Когда, — говорит Овидий, — женщина валяется мертво-пьяная, постыдное это зрелище! Она заслуживает, чтобы ею овладел первый встречный». И потом: «Большая неосторожность для женщины — поддаться сну на пиру: обычное следствие пьянства! Подобные сони — постоянные жертвы непристойных покушений». «Хмельная — вся чужая», сложили пословицу отцы наши в беспробудно-пьяные XVI и XVII века великого царства Московского. Можно поставить возражение: «Конечно, речь идет не о свете, не о высшем свете, состоящем из порядочных женщин, из пресловутых матрон? Недопустимо, чтобы матроны подвергались опасностям подобного рода!» Однако, к кому же, в таком случае, обращался Овидий со своими советами? К куртизанкам или к свихнувшимся с пути авантюристкам, что в XIX веке слывут под кличкою «львиц»? Куда как кстати пришелся бы этим опытным дамам нравственный совет: не напивайтесь, ибо вы рискуете своим целомудрием! То-то засмеяли бы они бедного Овидия, имей он наивность сунуться к ним с подобным наставлением! «Вот напугал! Да это наше ремесло! того только мы и добиваемся!» был бы их ответ. Правда, сам Овидий в предисловии к «Ars amandi» торжественно заявляет, что книга его написана не для матрон: «Удалитесь отсюда те, кто носит легкие повязки, знак целомудрия, и кого длинное платье покрывает до земли. Я пою любовь, не вызывающую скандала, и незапрещенные радости». Гасто Буассье верит в искренность этих слов, но вряд ли они — не авторская уловка, как говорится, «страха ради иудейска». Куртизанкам уроки Овидия были ни к чему, ибо ученых учить — только портить; а что отвод поэта никого не обманул, о том лучше всего свидетельствует взрыв негодования против «Ars amandi» в среде врагов Овидия, строгих, хотя, может быть, и притворных, пуристов, приспешников Августа — великого политика, но весьма неудачного восстановителя древней добродетели. Предполагают, что «Ars amandi» — одна из главнейших причин ссылки Овидия на Дунай. За просто любовные стишки в Риме не ссылали. «Amores» того же Овидия, описывающие собственные его любовные похождения, не принесли поэту никаких неприятностей. Ему было позволено любить в стихах Коринну, как Тибуллу — Делию, Проперцию — Цинтию. В осуждение Овидию была поставлена та вина, что он вздумал преподнести своим читательницам, в некотором роде, кодекс любви. Если бы дело шло о куртизанках и вольноотпущенницах, кому бы до них было дело? Ни один цензор нравов с начала мира не заботился, чтобы куртизанка была добродетельнее, чем предписывает ей ремесло. Отношения к куртизанкам не марали римлянина, были дозволенными, открытыми, не считались даже нарушением супружеской верности. Откровенное деление жизни между куртизанкою и законною женою было обычно уже в предшествующем веке. Триумвир Антоний, по свидетельству Цицерона, проехал всю Италию в сопровождении двух носилок, из которых в одних несли его жену, а в других любовницу, комедиантку Кифериду. Следовательно, и по отношению к мужской нравственности шутливый кодекс Овидия не мог казаться опасным. Но Август и его двор очень хорошо раскусили, что поэт, мнимо отталкивая «носящих легкие повязки и длинные платья», к ним-то именно и обращает, в действительности, свои беспутные советы, и зачислили Овидия в список людей, вредных для общественной нравственности, и, при первом же удобном к тому поводе, постарались сбыть его из Рима. Наконец, Овидий — не единственный свидетель. Вот показание Плиния Старшего, одного из серьезнейших умов древности: «Жадные глаза пьяниц оценивают матрону; а она, делая томные глазки, невольно выдает себя перед мужем». Квитилиан — тоже писатель строгого тона, его свидетельство стоит внимания. «Запрещают детям посещать публичные школы, — гласит он, — из опасения, чтобы юноши не развратились. Но гораздо опаснее для них пример родительского дома, например, пиров наших.

На каждом обеде (omne convivium) слышат они бесстыдные песни, видят зрелища, которых нельзя назвать, не краснея» (ср. в I т. «Зверя из бездны» гл. «Рабы рабов своих»). Никто не станет, конечно, утверждать, чтобы «Воспитание оратора» было писано специально для сыновей куртизанок; нет, этот «родительский дом», развращающий нравы детей своих, — дом порядочного человека, почтенного гражданина, быть может даже дворец сенатора. Плутарх в «Liber Amatorius» рассказывает смешной анекдот, как Меценат, обедая у приятеля, обязанного ему какою-то милостью, воспользовался опьянением и дремотою хозяина, чтобы ухаживать за его красивою женою. Муж спит, Меценат становится все смелее, красавица все уступчивее. Вдруг один раб, свидетель сцены, сообразив, что час и для него благоприятен, стащил со стола сосуд с вином. «Разбойник!» — кричит ему внезапно пробудившийся муж, — знай, что я уснул только для Мецената!»

Снова заглянув в Овидия, мы увидим у него стихотворение, описывающее, как Парис и Елена за обедом дурачат Менелая. Эти собственные имена и в древности употреблялись для обозначения тех же весьма нарицательных понятий, которые, с легкой руки Оффенбаха, прикрываются ими в нашем современном светском жаргоне. Парис сам Овидий, а Елена - - его возлюбленная, вероятно та же, что воспета в «Amores» под именем Коринны. Исторически установлено, что Коринна — не миф и не какая-нибудь куртизанка, но женщина из лучшего римского общества, матрона- аристократка. Между тем, ведет себя с этою Еленою Парис- Овидий совершенно по рецепту, преподанному им впоследствии в «Ars amandi»: пьет из ее кубка, делает ей знаки и глазами, и пальцами, пишет пролитым на стол вином нежные слова, рассказывает любовные истории, в которых проглядывает его страсть, представляется пьяным, чтобы тем самым сделать более дозволительной смелость свою и т.п.

Словом, по всем данным, надо признать за доказанный факт: светская женщина в Риме пила много; но боролась она с опьянением внимательнее, а следовательно и успешнее мужчин. Боролась же потому, что общественное мнение, — во все эпохи лучшая и единственная узда распущенности, — ставило ее, по отношению к вину, все же в несколько иные условия, чем мужчину. Уж если снисходительный, женолюбивый Овидий находит на лире своей суровые ноты в осуждение женского пьянства, то, понятно, общество косилось на женщин-пьяниц еще строже. Ведь и мужской разгул, столь отрицательно прославивший эпоху цезаризма, был сравнительно делом новым. Он ворвался в Рим из Афин, Эфеса, Александрии, вместе с эллинско-азиатскою роскошью покоренного Востока. Особенно повлияла в этом направлении малоазийская экспедиция 564 года. До тех пор римляне, может быть, выпивали добрым порядком у себя за обедом или за ужином; но собственно пиршественные попойки были им незнакомы; теперь вошло между ними в моду пьянство для пьянства, какое-то убежденное бражничанье. Они сами отлично сознавали причины и происхождение своего порока, определяя его названием «греческой выпивки» (graeco more bibere) или «грекованья» (pergraecari, congraecare). Но относительно мужских, выражаясь языком современной медицины: «эксцессов» Рим, как мы видели, держался фамусовского правила: «Ну, вот великая беда, что выпьет лишнее мужчина!» Другое дело дамы. Во дни Овидия еще памятен был закон, по которому пьянство жены признавалось достаточным для мужа поводом к разводу. Охотно припоминали, как, во время оно, один муж, когда жена, охотница выпить, украла у него ключ от винного погреба, судил пьяницу в домашнем совете и, без долгих проволочек, приговорил ее к смерти. Теперь общественное мнение, конечно, уже не требовало головы выпивающих женщин, но оно еще любовалось собою в недавнем прошлом и величалось строгими преданиями античной морали. Чтобы растоптать ее в грязь, заменив древнюю этику гражданского долга новою этикою бурногосподствующей, безудержной в похотях своих плоти, Риму надо было пройти школу Тиберия, Калигулы, Клавдия. Они промелькнули, как предтечи антихриста, а за ним шел уже и сам Он, — человекобог, ужас всех верных, успевших познать легенду и этику Богочеловека, герой «Апокалипсиса» — величайший из царей разврата, «зверь из бездны», цезарь Нерон. По его манию, порок стал добродетелью, добродетель — пороком. Рим утонул в крови и в вине, а римская женщина, — в образах Мессалины, Агриппины Младшей, Поппеи, Понции, — вылилась в тип, недалекий от грозного видения, которое зрел в вещем откровении своем Иоанн Тайновидец. «И увидел я жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена была облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства своего». Рим превратился в Вавилон, женщина его — в вавилонскую блудницу.

III

В обществе, где соединены вместе оба пола, разговор во все времена вращался, по преимуществу, в области тем бытовых, злободневных. Разбирать нравы и поступки своего ближнего, сопровождая факт или сплетню соответственными комментариями, было свойственно Риму не менее, чем любому городу современной Европы. Римляне, подобно нам, имели, если не газеты, то газету: Acta diurna urbis или populi, быстро выросшую из обязательного афиширования официальных оповещений и ча

стных объявлений, которое в 59 году до Р. X. ввел Юлий Цезарь Диктатор. Как скоро афиша была составлена, оригинал вывешивался публично и многочисленные писцы заботились о распространении и пересылке копий в провинции с позволения городского префекта (praefectus urbi). Затем оригинал поступал в государственный архив, где им можно было пользоваться, как историческим источником (Luebcker). Из актов черпали материал Тацит, Плиний Младший, Дион Кассий, Светоний, Лампридий и т.д. На них ссылались натуралисты, как Плиний Старший, филологи, как Квинтилиан, публицист, как Сенека. Конечно, приписывая Юлию Цезарю основание римского газетного листа, я имею в виду лишь официальное утверждение им обычая, существовавшего гораздо ранее. Цезарь только признал законность массового осведомления о новостях общественных и злобах дня, которое до него свершалось по способу частной переписки, но нередко во множестве копий одного и того же письма. Буассье приводит пример, когда письмо, имевшее характер партийного избирательного манифеста, могло быть распространено, в самый короткий срок, в тысяче экземпляров. У знатных и богатых провинциалов было в обычае заводить систематическую осведомительную переписку с кем-либо из остающихся в Риме друзей или знакомых, причем она принимала характер газетный не только по содержанию, но иногда и по организации сношений между корреспондентами, заметно переходившей из типа приятельской услуги в тип абонемента. Такую переписку вел Цицерон, когда был проконсулом в Киликии, с оратором-цезарианцем Марком Целием Руфом. Последний, видимо, смотрел на свою роль корреспондента как на определенное обязательство, а недовольный Цицерон делал ему выговоры, совершенно как обманутый в ожиданиях подписчик оплошавшему редактору периодического издания.

— Тут есть все, — рекомендует Целий свою «Записку о городских делах», — сенатские постановления, повеления, басни, слухи. Если, может быть, этот образчик тебе не понравится, то уведомь меня, чтобы мне не причинить тебе досады, а себе издержек.

Цицерон возражает с недовольством, как государственный человек, который, вместо ожидаемой политической газеты, получил легкий бульварный листок:

— С чего ты вообразил, что надо посылать мне известия о гладиаторских играх, об отсрочке судебных процессов, о мошенничестве Хреста и о всяких пустяках, с которыми никто не смеет ко мне соваться, когда я живу в Риме?

Однако, сердитый и важный генерал, господин киликийский губернатор, не выдержал величественного тона и тут же, с упреком, осведомляется о некоем Оцелле, пойманном дважды в течение трех дней на каком-то паскудном разврате и в месте, где Целий «менее всего хотел бы быть»:

— Ты мне ничего не писал об Оцелле, да и в ведомостях не было!..

Что легкий тон городской хроники преобладал в Acta diurna, свидетельствует и Тацит в знаменитой 31 главе XIII книги своей «Летописи»: «В консульство второе Нерона и Л. Пизона произошло мало достойных событий, если только кто не хочет наполнять томы похвалами фундаментам и балкам построенного Кесарем на Марсовом поле громадного амфитеатра: сообразно с достоинством римского народа вошло в обычай помещать в летописи громкие деяния, а такие — в ежедневной газете Рима».

Итак, ежедневные или еженедельные листки рассказывали то открыто, то обиняками и намеками факты из частной жизни людей, занимающих видное общественное положение. Подобно нашим газетам, Acta populi romani сообщали Риму имена лиц, принятых императором на Палатине, — и не только самим императором, но и влиятельными членами его дома. По Acta diurna следили за политическим направлением вождей сенатских партий; Тразеа было поставлено в вину Нероном, что провинции и войска с особенною жадностью выискивают в Acta diurna известий, от каких поступков и мнений воздержался этот лидер оппозиции в ознаменование нежелания своего участвовать в мероприятиях правительства. Знатные свадьбы, рождения, похороны и даже — чего нет теперь — разводы находили точное отражение в римской газете; Сенека подсмеивался над рекламистами, которые уже тогда пользовались гласным словом, чтобы раздувать свои пожертвования и общественные заслуги. Плиний заимствовал из «смеси» римского ежедневника множество анекдотов о необычайных и сверхъестественных явлениях, наполняющих его суеверную книгу. Таким образом, газета давала застольным компаниям римлян и римлянок возможность болтать о многом и вне круга своих непосредственных знакомств, судачить о вещах, которых они не видали, пересуживать людей, у которых они не бывали. Больше того: можно с уверенностью утверждать даже, что римляне были осведомлены друг о друге лучше нашего. Частная жизнь «человека из общества» проходила в Риме более, как говорится, на людях, чем теперь — в Париже, Петербурге, Берлине, Вене. Отдаленное понятие о римском быте может, пожалуй, дать в наши дни, — хотя и в значительном измельчании, — общественный склад Неаполя. Историческое сходство это, хотя в тусклых и слабых отражениях, сохранилось, однако, во всех классах общества, сбереженное, без сомнения, тою неизменною жизнью под открытым небом, sub Jove, что искони было, есть и будет главнейшим фактором могучей общительности и тесной, можно сказать, интимной гражданственности южных коммун. Подобно современному неаполитанцу или марсельцу, римлянин из достаточного класса оставался на народе с утра до вечера, толкаясь в уличной толпе, среди дельцов форума, фланеров Марсова поля и посетителей бань; последние, как известно, помимо своего прямого назначения, представляли собою род общедоступных клубов с бесчисленным и бесконечно пестрым составом членов. Проверяя в конце дня свою память, римлянин находил ее начиненною пестрейшим материалом, заимствованным из множества уличных встреч. Дань новостей и сплетен несли ему и ровни, и неровни. Ею угощали его клиенты на утреннем своем к нему визите или потом, сопровождая его по городу в деловой прогулке. Служить ходячею газетою было одним из верных способов ухаживания за патроном; клиенты богатых людей рыскали по городу за новостями, как охотники за дичью. Многочисленные рабы тоже старались сообщить своим господам слухи и сплетни насчет соседей, добытые от их челяди. Римляне присутствием рабов мало стеснялись; поэтому слуги часто имели возможность меняться между собою пикантными новинками о своих хозяевах. Сплетня шла за сплетней, слух за слухом. Сколько раб уносил из чужого дома об его господах, столько же и вносил в него о своих собственных; он много сообщал и наушничал своему хозяину, но много и изменял ему, сплетничая другим. «Язык у раба — самая худшая часть тела», говорит римская пословица. Разболтать секрет своего господина доставляет рабу больше удовольствия, чем даже выпить краденого фалернского вина, — особенно, если господин крутенек нравом и не скуп на розги (ср. в I томе главу «Рабы рабов своих»).

«Весь Рим» был значительно беднее численностью членов, чем «весь Париж», или даже «весь Петербург» наших дней. Общество слагалось из семей сенаторов (их было около пятисот) и из класса всадников, более многочисленного. Дионисий Галикарнасский, в конце первого века перед Р. X., насчитал на всадническом смотре (transvestio) 5.000 человек избранной всаднической молодежи. Марквардт определяет число сенаторов и всадников вместе, для эпохи Августа, в 10.000 человек. Классы эти обнимали, — почти без исключения, — всех граждан, достигших богатства или довольства, не только наследственно, но и путем благоприобретения через торговлю, ремесла, свободные профессии. Принципат, принижая политическое значение сената, в то же время весьма заботился о том, чтобы охранить и даже вырастить, умножить общественное значение сенаторов, как первого и привилегированного государственного сословия: уничтожал его, как олигархическую оппозицию, и возвышал, как имперскую аристократию. Так, впоследствии, Наполеон Первый вел себя по отношению к фамилиям старого дворянства, покорившимся революционному перерождению старогорежима.

Имена «сенаторов» и «знать» становятся в Римской империи с течением времени синонимами в такой мере, что позднейшие писатели, вроде Аврелия Виктора, употребляют их безразлично (Noudet). Сенаторам, равно как магистрам первого разряда — консулам, преторам, генерал-губернаторам — провинции, — дан был титул: viri clarisimi, сиятельные, ясновельможные. Мы встречаемся с ним уже в эпоху Клавдия, при Траяне же и Адриане титул это сделался обычным и необходимым украшением имени сенатора как в официальных обращениях, так и в частном разговоре. Обратиться к сенатору или даже потомку сенатора без титула clarisimus стало такою же фамильярностью или обидною небрежностью, как в России не назвать генерала «вашим превосходительством». Наконец, Марк Аврелий утвердил этот титул законом. Титул сообщался женам и детям сенаторов: femina clarissima, puer clarissimus. Более того, он имел наследственную силу такой прочности, что дети отца, лишенного сенаторского звания, тем не менее не переставали быть clarissimi, что член сенаторской фамилии, перейдя чрез усыновление в фамилию низшего сословия, сохранял прерогативы своего кровного происхождения (Naudet).

Таким образом, формировалась обновленная родовая знать, весьма надменная своим происхождением и, уже в силу одного такового, почитавшая себя предназначенною занимать высшие государственные должности. Ювенал смеется над тщеславием и надменностью нобилей, но его современник, Плиний Младший, который сам нобиль, выражает господствующий классовый взгляд на привилегии своего сословия, когда восклицает в «Панегирике»:

«Быть консулом в третий раз — значит ли возвышаться для сына консуляра и кавалера триумфальных знаков? Разве он не получает лишь ему должного? разве это не уготовано ему заранее блеском предков его?» И далее он хвалит Траяна, за то что тот не только открыл молодым людям должности, соответственные их происхождению, но, в уважение последнего, облекает их должностями раньше, чем молодежь успела то заслужить.

Что касается знати всаднической, она остается, во мнении таких аристократических писателей как Тацит, на гораздо низшей ступени и, по выражению Евтропия, образует собою «полузнать» (media nobilitas). Однако, мнение «столбовых дворян», в данном случае, заключает в себе не больше исторической силы и правды, чем есть ее во всех протестах родовитого дворянства против новой знати: хотя бы в пушкинской «Родословной» или в строптивых речах той лесковской княгини, которая не понимала, откуда завелись графы на Руси, и упорно не желала признавать их. Всадническая аристократия, смесь коммерческой со служилой, создавалась отчасти служебными отличиями, орденами, политическими успехами, главным же образом — денежным цензом: без последнего фундамента нет и всадничества. «Вот не хватит тебе шести или семи тысяч до четырехсот тысяч сестерциев (всаднический ценз), и будешь ты — плебей (plebs eris)», — грозит Гораций. Что в таких примерах не было недостатка, свидетельствуют эпиграммы Марциала:

«Все в тебе всадническое: ум, образование, сердце, происхождение, а ты, все-таки, плебей!»

И, наоборот, лишь бы уплачен был ценз, и зажиточный парикмахер, сын гладиатора, бирюча, всякого разбогатевшего авантюриста смело садился в театре на первые скамьи, с которых контролер сгонял благорожденных бедняков (Ювенал, III). Клавдий и дальнейшие императоры охотно вводят в римское всадничество крупных провинциальных нотаблей из муниципий.

Поэтому новый всадник из простонародья (eques romanus а plebe) — в римском обществе — птица небольшая и сомнительная, на него смотрят как на выскочку темного происхождения. Иное дело всадничество потомственное.

— Я всадник наследственный, а не по удаче капитала! — хвалится Овидий (Tristia).

Планции, Маттии, Ведии и тому подобные «потомственные почетные граждане» всаднического сословия являются даже для Тацита «вровень со знатью по влиянию и известности». Тацит же говорит о всадниках сенаторского ранга (dignitate senatoria), удостоенных внешних отличий сенаторского класса: латиклавы, черной обуви и т.д. Впрочем, по мнению Нодэ, дальше внешних почетов уравнение не шло, и сомнительно, чтобы всадники с сенаторскими отличиями (equites illustres, splendidi) допускались фактически к сенаторским должностям или даже к тому присутствию в сенате, которое было доступно несовершеннолетним членам первенствующего сословия. Нодэ считает все эти сенаторские почести, оказываемые всадникам, такими же орденскими пожалованиями, как ornamenta triumphalia, cansularia, praetoria (знаки отличия триумфаторского достоинства, консульского, преторского): они могли даны быть частному лицу за государственную заслугу или милостью государя, совершенно вне зависимости от сословия, к которому принадлежал жалуемый.

В таком порядке совершилось сословное прислоение к тем исконным «equites», коих делом, при царях и в первые времена республики, действительно, было «конем воевать». Остатки этого первобытного военного всадничества сохранились в виде шести конных эскадронов (turmae) «всадников с общественным конем» (equites equo publico). Во главе каждого эскадрона стоял особый командир (seviri equtium Romanorum). Впрочем, Моммсен отрицает этот счет. Он не находит никаких оснований ограничивать число всаднических эскадронов только шестью и севиров считает не шестью командирами шести эскадронов, а шестью офицерами в каждом эскадроне (3 decuriones и 3 optiones). Что касается эскадронов, он считает их не шесть, но 54, ибо turma равна трети центурии, а всаднических центурий считалось 18. Буше Леклерк, критикуя этот взгляд, замечает, что хотя он доказателен не более других (Belot, Herschfeld’a и др.), но, по крайней мере, им объясняется то громадное число всадников — 5.000 человек, — которые, по словам Дионисия Галикарнасского, прошли пред его глазами на смотру в июльские иды. Сколько бы ни было этих всадников equo publico, шефом их, как избранной сословной конницы, почитался, по титулу princeps juventutis, один из юных принцев императорского дома, обыкновенно, предполагаемый наследник власти. Мы уже знаем, что титул давался будущим государям символически, а потому очень рано. Марк Аврелий, напр., получил его шести лет от рождения (ср. в I томе главу «Princeps juventutis»). Эти юные эскадроны, почетное пребывание в которых начиналось для избранных в возрасте 17 лет (juniores) и не могло длиться дальше 35-летнего возраста (seniores), образовали, — по крайней мере, при некоторых императорах, — нечто в роде государевой лейб-гвардии или почетного конвоя. На общественных играх они имели особые места (cuneus juniorum), отделенные от 14 всаднических ступеней.

Эскадроны всадников equo publico, подлежавшие ежегодному смотру 15 июля (transvectio et recognitio), формировались по назначению императоров, которые взяли на себя эту привилегию по наследию от республиканских цензоров. Дети сенаторов и члены важнейших всаднических фамилий, не попавшие в состав шести эскадронов, могли бы быть причислены к ним номинально, в порядке, так сказать, орденского пожалования, монаршею милостью: equo publico exornatus. Они образовали вторую всадническую категорию, в которой, конечно, со временем исчезали и те первые юные equites equo publico, как скоро годы выводили их из эскадронов. Эту вторую категорию Нодэ и почитает титулованными всадниками — illustres, splendidi equites. Могущественная группа кандидатов в знать, которую Александр Север называл впоследствии питомником сената.

С глубокой, чуть не доисторической старины, всадники, то есть лошадные мужики первобытного Рима, стали сословием капиталистов. Задолго до Гракхов, они присвоили себе преимущества откупов и подрядов, что сплотило их капиталистический класс (publicani) дружною солидарностью интересов, позволившею им в Гракховых реформах совершить крупные сословные завоевания и, в том числе, отнять у сената монополию присяжного суда (judices arbitrive) для разбора дел гражданского процесса и второстепенных уголовных (quaestiones perpetuae). С этих пор всадническое сословие вело усердную борьбу за свои судейские права в течение целого века. Семпрониев закон 122 года решительно отнял у сената присяжный суд и передал его всадникам, то есть цензовикам первого разряда и не моложе 25 лет отроду. Дальнейшие законы (Servilia — 106, Livia — 91, Plautia — 89) разнообразно борются с этой привилегией, покуда, наконец, Сулла Корнелиевым законом (82) не возвращает суды в ведение сената, но — не мешает оговорить, что сенат то в это время был как бы всаднический: столько членов этого сословия ввел в него диктатор. Двенадцать лет спустя, lex Aurelia (70) учреждает три судейские декурии: сенаторскую, всадническую и цензовиков второго разряда (tribuni aerarii), с объявленным капиталом в 300.000 сестерциев (Буше Леклерк). Третья декурия держится недолго: ее отменяет lex Julia (46). В таком виде входят судебные учреждения в эпоху принципата.

Под рукою Августа, всадническое сословие пережило радикальную реформу. Он дал классу всадников окончательную организацию, определенную компетенцию, правильную роль в общественной деятельности, почтенное и крепкое место в иерархии государства.

В то время, как большие уголовные процессы и политические были оставлены за сенатом, Август вручил всадническому сословию весы повседневного правосудия: гражданский процесс, мировые дела и т.п. К трем судебным декуриям, учрежденным раньше, по lex Aurelia, Август прибавил четвертую — с нарочно пониженным цензом, вместо 400 тысяч сестерциев всего 200 тысяч (ducenarii) — специально для отбывания судебной повинности по мелким гражданским процессам (de levioribus summis). Всякая декурия состояла из 1.000 судей. Герцог полагает, что четвертая Августова декурия была сравнительно со старшими несколько умалена в правах и отличиях. Но уже в девятый год правления Тиберия (775—723) —все Декурионы равно получили право ношения золотого кольца, — следовательно, были причислены к всадническому сословию. Правда, закон Тиберия ограничивал это причисление теми, кто обладал цензом в 400 тысяч сестерциев уже в третьем поколении: и дед, и отец были тоже цензовиками, — и фамилиями, которым Росциев закон (686) отводил место на 14 первых ступенях театров. Август в 758 году хотел предоставить сенаторам и всадникам ту же привилегию отделения от плебса и на цирковых играх, но не назначил для них определенных и постоянных мест. Это сделано было только при Нероне. Он уничтожил водный канал (euripus), которым Юлий Цезарь обвел арену Главного Цирка (Circus Maximus) для того, чтобы защищать зрителей от неприятных случайностей при беге колесниц или представлениях с дикими зверями. Заменив эту лужу обыкновенным барьером, Нерон велел на осушенной полосе устроить места для всадников (Плиний Старший). Ограничения Тибериевы не могли долго продержаться в силе, да и вряд ли на то были рассчитаны. Нодэ правильно говорит, что такого рода законодательства поддаются расширяющему толкованию объекта и субъекта учреждаемых норм гораздо легче, чем сужающему. При преемниках Августа, всаднический класс быстро растет. Калигула вводит пятую судебную декурию. Что это было сделано не по капризу властителя, а в силу действительной потребности, доказывает то обстоятельство, что от Гальбы требовали учреждения шестой, но он отказал.

И вот, под непосредственное влияние всадников, как судей повседневности и прямых помощников и ассистентов преторского авторитета, естественным образом попало все городское управление — так называемый «вигинтивират», «двадцатимужие»: triumviri capitales — полиция безопасности и тюремное управление, tresviri monetales — монетный двор и пробирная палатка, quatuorviri viarum curandarum — дорожная и мостовая комиссия, decemviri stlitibus judicandis — президиум суда (judicium centumvirale) по гражданскому процессу (Renier). Должности эти лежат как бы мостом между сословием сенаторским и всадническим: они сенаторские по существу, но знатный всадник — eques dignitate senatoria — находит через них дорогу в курию и к магистратам. Ведь пребывание в вигинтиварате также и для сенаторской молодежи было школою к должностям и почестям сенатского значения: к квестуре, эдильству, претуре, — и намечало из ее среды кандидатов к ним. Это до такой степени вошло в обычай, что, например, Тиберий, желая назначить Друза, двоюродного внука своего, квестором, когда ему еще не вышли года, — счел нужным просить сенат об увольнении его от предварительного вигинтивирата.

Август же, в заботах о создании и укреплении новой знати, расширил для сыновей сенаторов и всадников военную карьеру, вверяя им команды второстепенного значения, — это трибуны легионов, префекты кавалерии и т.д. Чтобы открыть больше вакансий, Август ввел в каждый эскадрон двух командиров. Еще более заботился о знатной молодежи Клавдий, установивший для нее офицерское производство (militiae equestres) в таком порядке:

1. Командир когорты в пехоте: praefectus cohort is.

2. Трибун легиона: tribunus militum angusticlavius.

3. Эскадронный командир в коннице: praefectus alae.

4. Командир лагеря: praefectus castrorum.

Eques equo publico большею частью проходил все эти должности (по крайней мере, со времени Септимия Севера), в неопределенном сроке службы. Тот, кто прошел все их, — omnibus equestribus militiis perfunetus, — получал титул a militiis, аро stoctivn (Виллеме). Светоний дает иной порядок производства: «он (Клавдий) так устроил офицерство, чтобы после командования когортою следовало командование эскадроном, а после эскадрона — трибунат в легионе». Но Гиршфельд, основываясь на одинокости этого указания, опровергаемого кроме того надписями даже из самой Клавдиевой эпохи, а вместе с тем, принимая в соображение, что не мог же ошибиться в порядке офицерского производства именно Светоний, который, в качестве императорского секретаря, сам заведывал выдачей офицерских патентов, — объясняет разницу Светониева текста тем, что, по всей вероятности, речь идет о нововведении, недолго державшемся в силе. По-видимому, пройти, по крайней мере, три офицерские степени было необходимо для всадника, который затем хотел делать служебную карьеру по прокуратурам (Hirschfeld).

Сверх того, Клавдий учредил сверхкомплектное офицерство — «род воображаемого войска, которое слывет в народе сверхштатным» (supra numecum) — кандидатов на места, с титулами, но без должностей, приписанных к полкам, но не несшим действительной службы (Renier). Подобно тому, как в дворянстве русского XVIII века бывали сержанты и пр., «пожалованные в брюхе», Рим имел офицеров-всадников малолетнего возраста, которые, конечно, не могли нести действительной службы и проходили ее лишь номинально. Однако не все такие только «числились», — иным и впрядь приходилось изведать на опыте «холод, голод и все нужды солдатские», и притом тоже в очень юном возрасте. Сенека, в 47 письме, с жалостью упоминает о том, что известная катастрофа Тевтобургского леса сильно подсекла будущие надежды сената, так как в армии Вара погибло множество молодых людей, искавших достигнуть сенаторского ранга через военную службу (senatorium per militiam auspicantes gradum). Начиная с Галиена, императоры нарушают исконный обычай поручать старшие команды генералам из сенаторского класса и вручают их лицам всаднического происхождения, которые чрез то самое входят в сенаторский класс (Bouche Leclercq).

Военная выслуга вдвигала во всадническое сословие муниципалов. Уже чин центуриона, равно как знаменщика (centuria primi pili, primipilus) давал право на золотое кольцо, а Септимий Север, солдатский император, которого военная реформа была вообще чрезвычайно выгодна всадническому сословию, не отказывал в нем и простым рядовым. Получив все чисто военные отличия (dona militaría): разные венки, почетные дротики, ожерелья, наручи и т.п., — провинциал, путем командования в когортах и эскадронах вспомогательных войск и иррегулярной милиции, достигал, «поседев под шлемом, того пункта почестей, откуда начинал, без специального образования, без испытания своих способностей, молодой всадник, в силу породы своей и наследственных привилегий» (Naudet). Замечательнейший пример такой карьеры муниципала — император Пертинакс. Сын вольноотпущенника, покинув школу, из которой он ничего не вынес, он, по протекции патрона своей фамилии, поступил в армию с чином центуриона, выслужился до префекта когорты, прошел офицерские чины, потом достиг высших постов командования и наконец призван был в сенат, стал vir clarissimus и кончил жизнь в императорской порфире, хотя и ненадолго надетой. Что Пертинакс не одинокий пример удачника в нижних чинах, подтверждает одна надпись у Генцена. За исключением тех всадников, которые избирали средством карьеры военную службу в рядах действующей армии, самое сословие, как таковое, не сохранило в себе решительно ничего военного, за исключением мундира в парадные дни да старинных воспоминаний. Окончательным моментом, так сказать, разоружения сословия, обращения его из старинного, отжившего свой век, конного ополченства в городское мещанство, можно считать Тибериеву реформу 23 года. Когда Плиний исчисляет приметы, определившие в последней, кто имеет право на звание всадника: ценз в 400.000 сестерциев, театральные места по Росциеву закону, — он как бы забывает о том, что мог определить этих счастливцев гораздо короче: «тот, кому цензор или принцепс вручали к содержанию государственного коня», потому что всеми указанными требованиями характеризуется именно eques equo publico (Герцог). Если из определения всадника исчез конь, то ясно: всадник исторически спешился и, став совершенно не нужен государству, как сословный ополченец, объявляется надобным ему только как капиталист и обыватель, строитель мирного гражданского строя под преторской рукой. Всадничество при империи — не только в полном смысле слова гражданское сословие, но даже подчеркнуто анти-военное: настолько, что пожалование всадником стало мирным символом увольнения в чистую отставку для ветеранов, покидающих действительную службу по выслуге лет. Всадник может быть военным, если ему угодно, но дослужиться до увольнения во всадничество — для военного из низших слоев общества — значит снять мундир и мирно уйти на покой в городскую богатую обывательщину. Гражданские должности не только избавляли всадника от военной службы, но, со времен Адриана, даже сопровождались непременным из нее исключением, как, например, должность advocatus fisci: юрисконсульт императорской казны, обязанный защищать на суде ее интересы (Виллеме).

Титул римского всадника, вопреки обширности и большому значению сословия, почти никогда не встречается прямо в надгробных надписях магистратов империи; но оно всегда подразумевается при именах вигинтивиров или военных офицеров, — чинов, через которые римлянин входил в большую правительственную карьеру. Таким образом, чин заслонял сословие. Командир эскадрона — sevir turmae — уже почитался кандидатом к honores. Если мы встречаем в надгробной надписи имя, сопровождаемое простым титулом всадника римского, без всяких иных обозначений, — это, наверное, какой-нибудь солдат-ветеран, получивший звание за выслугу лет при отставке и ушедший с ним в частную жизнь, не мечтая о дальнейших преуспениях (Naudet). Либо какой-либо провинциал из муниципии, декурион или дуумвир, обрадованный возможностью украсить свое имя титулом всадника правительственной метрополии. Словом, титул всадника появляется только на монументах людей, либо не успевших выйти из офицерских чинов, либо поднявшихся снизу и носящих его, как единственную и высшую почесть, ими достигнутую. Далеко не всех всадников тянуло к себе сенаторство — и не только по политической лени, как видели мы пример Овидия, самого выразительного анти-карьериста во всем римском большом свете. Многие предпочитали службе государству службу государю и, вместо вигинтивирата, добивались придворных должностей или прокуратур в государственных провинциях. Став лично известным императору, умный и способный всадник мог далеко пойти и даже занять место в тайном государевом совете (consilium principis). «Этот совет слагался из лиц весьма разнообразных по сословному положению; ни Адриан, ни его преемники не стеснялись вводить в него простых всадников, а, с конца второго века, советники всаднического разряда, в особенности префект претории и начальники отделений императорской канцелярии, начинают играть в совете этом преобладающую роль» (Буше Леклерк). Впервые всадники в государевом совете встречаются при Тиберии. Еще ранее мы видим примеры неслужащих всадников, временщиков, которые ворочают всем государством: таков знаменитый Меценат. Брат Сенеки, Мелла, большой финансист, полагал особое тщеславие в том, чтобы, играя государственную роль, ответственную и значительную наравне со всякою сенаторскою, оставаться простым всадником. Так лет 20 тому назад, московский городской голова знаменитый Н.А. Алексеев отклонил пожалование ему, за заслуги в голодный 1892 год, владимирского креста и дворянства, говоря, что он сословием, в котором родился, доволен и менять его на другое не намерен.

Итак, при империи, всадничество является вторым сортом знати — аристократическим по своим привилегиям, наследственности, способности сообщать сословные права женщинам через брак (equestris memoriae feminae) и т.п.; демократическим — по непрерывной примеси разбогатевших плебеев. Известно, что римская plebs посылала в высшие классы больше вольноотпущенных, чем свободнорожденных. Раб, будучи отпущен на волю, порождал во втором поколении римского гражданина, в третьем — всадника. Император, впрочем, с согласия патрона, мог сократить эту генеалогию, прямо пожаловав вольноотпущеннику золотое кольцо. Так поступил Август с Менасом, который предал флот Секста Помпея, и с Винием Филонеменом, — на сей раз, напротив, за благородство, за то, что он спас патрона своего от гибели в период проскрипций.

Юристы не считали всадников знатью: «все граждане кроме сенаторов суть простой народ», plebs est ceteri cives sine senatoribus, — гласит сентенция Ульпиана. Но общественный обычай Рима не принял определения юристов. Ценз в 400.000 сестерциев слишком наглядно отделял всадничество от народа, и не только поэты, историки, ораторы, но даже юрисконсульты отдавали всадничеству честь, как второму после сенаторского сословию в государстве, много высшему простонародья. И правительство считается с ним в особину. Всадники имеют своих представителей при дворе, свои почетные привилегии и личные гарантии. Подобно знати сенаторской, знать всадническая (equestris nobilitas) получила свое превосходство над народом не столько собственными силами, сколько принижением других классов. Поэтому знать-то она знать, но — холопская: без независимости и без авторитета, обреченная только слепо служить опорою власти, быть послушным орудием в руках государей и примером повиновения для других подданых. За это последние избавили ее от унизительных повинностей и суровостей уголовной расправы, которым подлежало простонародье. Они — honestiores, люди почетные, простонародье — humiliores, «подлый народ», черная сотня. Всадника нельзя подвергнуть телесному наказанию, он судится пред лицом сената и при своих сословных представителях. В случае приговора к смертной казни, он погибает от меча, а не на кресте и т.п. В этом лишь, собственно говоря, и таилась социально-юридическая между плебсом и всадничеством разница. Остальное обусловливали размеры капитала.

Соединяя в одну знать сословия сенаторское и всадническое, общую цифру лиц, прекосновенных к высшему римскому свету, вряд ли возможно определить выше двадцати пяти, много тридцати тысяч человек. Цифра ничтожная: это — население маленького городка. На каждое лицо из этих тридцати тысяч приходится по меньшей мере двадцать рабов, а у иных их в двадцать раз больше.

Так, мы видели, «фамилия» Педания Секунда, поголовно истребленная при Нероне, состояла из 400 человек. Это образует в городе как бы другое население, обволакивающее первое своею почти миллионною массою, точно кокон куколку. Но этот миллион — совершенно пассивное стадо. У него нет своей жизни. Его быт, его интересы, его настроения — отражения быта, интересов и настроений тех тридцати тысяч богачей, среди которых распределена активная жизнь Рима. Многоголовая масса рабов, окружая римскую семью, видит в господах своих существа высшего порядка, как бы полубожества; известно, что раб не имел права присягать во имя богов общегражданского римского культа, но ему предоставлено было клясться гением своего господина, что считалось равносильным присяге, с жестокими уголовными последствиями ее нарушения. Пусть господа — полубоги, а жизнь их — божественная эпопея; но она развертывается в слишком тесной близости к смертным рабам, под постоянным их наблюдением, а следовательно, и критикою. Поэтому толпы рабов, вместо того, чтобы заслонять своею массою господ от любопытных взглядов, наоборот, как бы освещают каждый элемент быта, каждый момент жизни своих хозяев и выдают их соседям, подобно предательскому зеркалу. Богач не может иметь тайны, — уверяют нас Ювенал и Марциал: пусть он закроет окна, законопатит все щели, потушит огонь, никому не дозволит спать близ себя, а все-таки на рассвете в соседнем шинке будут знать, чем был занят он, когда пели вторые петухи (ср. в I томе главу «Рабы рабов своих»).

Рим, в отношении холопских сплетен, как кажется, сильно походил на грибоедовскую Москву с ее дворянскими домами- усадьбами, наполненными тучами крепостной дворни, игравшей при Фамусовых, Хлестаковых и Тугоуховских ту же роль в розницу, что теперь, увы! взяли на себя оптом репортеры, хроникеры и интервьюеры уличных газеток и «распивочных листков», — роль вестовщиков скандальной хроники. Живет тридцать тысяч человек, а наблюдает за их жизнью миллион глаз, судит и рядит о ней полмиллиона языков. Это превращало огромный Рим в такой же маленький, сплетнический городок, в такую же «большую деревню», как и грибоедовская Москва. Римлянин, что называется, живет в стеклянном доме; каждое слово его разносится по семи холмам тысячеголосым эхом. Мы, вопреки всем репортерам, интервьюерам и хроникерам, куда счастливее в этом отношении!

Любимые темы пересудов, особенно в смешанном обществе мужчин и женщин, — ссора мужа с женою, обнаруженное или подозреваемое прелюбодеяние, развод, любовная интрижка и т.п. Так оно в наши дни — и в Риме было не иначе. Несмотря на отчаянную историческую репутацию римских женщин, трудно утверждать с решительностью, чтобы фактические нарушения супружеской верности случались в Риме чаще, чем показывает их современная хроника Петербурга, Берлина и Парижа. Многие безобразия римских нравов, хоть и занесенные на скрижали истории, надо считать преувеличенными порождениями клеветы и злословия, о владычестве которых в Риме с негодованием говорит еще Цицерон. Посплетничать и поклеветать насчет чьего-либо любовного романа или разврата, без счета прилагая к былям небылицы, — люди и теперь великие охотники. Тогда же римлянин, повторяю, жил в стеклянном доме, — интимный быт его не уважался, не имел пощады, был достоянием общественным. Любовные похождения Проперция высмеиваются на пирах, без жалости к поэту и доброму имени его любовницы. Красавицы, — жалуется он, — обречены на казнь клеветы, как будто в возмездие за свои прелести! Вельможа женится на женщине, за которою он, по-видимому, долго ухаживал. Наконец-то! — восклицает поэт, воспевающий свадьбу, — теперь мы увидим объятия, о которых так долго шли сплетни!.. Следовательно, если исторически бесспорно, что римляне были весьма развратны, то не менее исторических данных есть и за то, что кумушек, вестовщиков, болтунов, Загорецких в тогах и дам, приятных во всех отношениях, в туниках, между ними счета не было; взвешивая первый их порок, никогда не лишнее умерять представления о нем воспоминанием о втором. Зато разводов было, несомненно, много больше, чем теперь не только в православных и католических землях, но и там, где развод не стеснен церковью, — больше того: даже там, где брак гражданский равнозаконен с браком церковным. В Риме почти на каждый день приходилось по громкому бракоразводному делу, и ни о чем другом не рассуждали древние, во время своих бесконечных обедов, с большим жаром, с большею охотою, чаще и усерднее, как о разводах. Калигула подлил масла в огонь, распорядившись публиковать имена разводцев и разводок в ежедневной газете. Разрыв супругов подавал повод к такой же суматохе в свете, что и в наши дни. И Рим имел свою «княгиню Марью Алексеевну»: подыскивали тайные причины события, обсуждали душевное настроение супругов, их привычки, их ложные шаги, дурные стороны их характеров, их телесные недостатки. Все — как у нас! Разница лишь в том, что, высоко ценя внешнюю красоту, силу и здоровье, римляне, в разговоре о телесных качествах, гораздо менее церемонились и связывали свою речь условиями приличия, — так что не стеснялись заходить в физиологические и анатомические подробности, пред которыми в нашем обществе целомудренно отступит самый дерзкий циник. Они не стыдились оценивать друг друга с точек зрения, применимых теперь разве лишь в компании коннозаводчиков, собачников или скотоводов, когда они толкуют об улучшении пород.

«Пир» Лукиана ярко освещает нам простоту отношения древних к щекотливым, на наши понятия, темам. Хозяин дома, человек высоко образованный, с изящными вкусами, прекрасного, утонченного воспитания, получает письмо. Его предупреждают остерегаться профессора философии, приставленного им дядькою к своему сыну. Чем бы развивать нравственность мальчика, старый сатир развращает своего ученика, сквернит его юность. Письмо чрезвычайно многословно; обвинение разжевано в нем с ясностью и подробностями, совершенно неудобными для повторения. И тем не менее, отец семейства, выставляемый Лукианом за образец порядочного человека, не находит неприличным прочитать подобное письмо вслух, без малейших пропусков, при дамах и молодых девушках.

Другой любимый сюжет римских бесед и споров — цирк с его бегами, соперничество «зеленых» и «голубых», их рысаки, их ездоки.

Историческая судьба всадничества весьма схожа с судьбою августальского севирата, который в провинции был ему сословным подражанием (см. выше в главе первой). Начиная с третьего века, организация всаднического класса, изобретенная Августом, разлагается. Звание всадника, вследствие слишком широкого размножения сословия, теряет свою цену. Сословный всаднический титул egregius, перерождается в нарицательное ходовое обращение, вроде «вашего степенства», «вашего почтения» и т. д. Выдвигаются новые титулы — vir perfectissimus (ваше совершенство), vir eminentissimus, которые отличаются от старого тем, что они не наследственные, но личные, и сопряжены не только с материальным цензом, но следуют за той или иной высокой государственной должностью, которую, по воле императора, несет всадник: префект народного продовольствия, городской полиции и т.д. Марк Аврелий узаконил это дробление всадничества титулами в своеобразную табель о рангах, оставив egregius’a для прокураторских должностей, perfectissimus’а предоставив префектам, начиная от префекта флота и кончая префектом народного продовольствия, равно как для высших чинов фиска и императорской канцелярии, и, наконец, eminentissimus’а — для префекта претории (Виллемс). Ясно, что все эти issimus’ы характеризуют уже не сословие, а бюрократическую лестницу, и, чем выше ступень, тем меньше на ней памяти, откуда пошла лестница. В IV столетии, после Константина, быстро исчезает начальный и общий титул всадников, egregii, что можно считать за символ исчезновения и самого сословия. Всадничество, расчлененное и ослабленное, падает на уровень муниципальной корпорации. «Нет больше «всадников» кроме, как в «турмах» римского парада» (Bouche Leclercq). Перенос столицы в Константинополь добил сословие, так как Византийская империя устремилась к созданию единой аристократии — служилой, возникающей бюрократическим путем. Vir clarissimus —"его сиятельство", «ваша ясновельможность» — выслуженный в ливреях дворцовой службы, положил конец эволюции сословной знати, объединив в себе все ее оттенки и фракции.

Даже общество «умных людей», стоявших выше подобных светских тем и склонных к философским беседам, все-таки, не избегало разговоров о скачках, потому что эти серьезные умники интересовались ими, если не положительно, то отрицательно, и усиленно громили общественное к ним пристрастие. Дезобри, в своей известной композиции «Rome au siecle d’Auguste», написанной от имени путешествующего галла, весьма искусно свел в такой разговор Антистия Лабеона, Аттика и Кремуция Корда, причем вложил первому в уста следующую характеристику, заимствованную из много позднейшего, конечно, письма Плиния Младшего:

« — Нет, клянусь Геркулесом! давно уже игры Цирка не занимают меня хотя бы сколько-нибудь. Что дают они нового? Разве не довольно одного раза, чтобы пресытить их однообразным разнообразием? Со дня на день я все больше и больше удивляюсь, что столькие тысячи людей охватывает детская страсть опять и опять видеть время от времени лошадей, которые бегут, и мужчин, которые правят колесницами. Еще если бы они, в самом деле, были заинтересованы в быстроте лошадей или в ловкости наездников, тогда их любопытство имело бы хоть какое- нибудь объяснение; но ведь все, что их занимает, — это одежда: единственно ее они там любят. Пусть в разгаре скачки или бегового состязания противники переменят цвета, и вы увидите, что в ту же минуту изменятся и расположение к ним, и творимые за них обеты, и от этих самых наездников и лошадей отвернутся те самые, которые давно их знают, которые окликают их по именам: столько власти имеет ничтожная туника не только над чернью, которая еще ничтожнее всех этих туник, но даже над людьми серьезными. Что касается меня, то признаюсь: когда я вижу, что такие люди всегда с новым аппетитом, всегда с тем же настойчивым постоянством, льнут к вещам настолько пустым, неувлекательным, так часто повторным, я ощущаю втайне большое удовольствие, что я к ним не чувствителен, и охотно употребляю на научные занятия досуг, который другие тратят на эти легкомысленные забавы». Такие разговоры о цирке, наездниках, лошадях, если приносили мало пользы голове, то, по крайней мере, хоть не вредили нравам. Гораздо менее невинным направлением ума дарили римлян театр и амфитеатр. Там представлялись иногда сцены невероятной дерзости. Картины мифологического разврата — история Пазифаи, суд Париса, Марс и Венера в сети Вулкана — воспроизводились на римских сценах с самой бесцеремонной детальностью. Еще вреднее отзывались в обществе толки о пантомимах — артистах, творивших, судя по описаниям современников, почти невероятные чудеса в области своего, утраченного ныне искусства.

Вне сферы сплетен и театра, римлянин сильно интересовался ходом крупных процессов, слушавшихся на Форуме; любил потолковать о доносах, поданных на то или другое должностное лицо. Беседовал — и не всегда с осторожностью — и о придворной жизни, о поступках императора, об его поведении. Часто разговор касался эпизодов весьма щекотливых, — их принимали с видом полного одобрения, кто истинного, кто притворного. Тон беседы от такого повышения тем, однако, вряд ли становился лучше: августейшие безобразия Нерона, Калигулы, Домициана или Клавдия не могли быть поучительными для общества в ином смысле, кроме примера самой плачевной, безудержной распущенности. Разговора политического, — в точном смысле этого слова, — Рим не знает, или почти не знает. Империя ведет постоянные войны, но все где-то за тридевять земель от своей столицы, на окраинах подвластного ей мира. Войны ее похожи на наши русские войны в Средней Азии и по способу ведения их, и по отношению к ним общества. Когда Черняев взял Ташкент, когда Скобелев взял Геок-Тепе, — эти победы, конечно, вызывали восторг, но весьма далекий от того энтузиазма, каким встречались даже самые маленькие победы русско-турецкой войны. Больше того: можно смело утверждать, что, если сравнить интерес к кровному нашему военному делу в Средней Азии с интересом, например, к чужой нам франко-прусской войне, то перевес интенсивности окажется на стороне второго. Много ли, во время Китайской войны 1901 года, произвели эффекта бой при Таку или занятие Мукдена? А за войною буров и англичан вся Россия, сверху донизу, следила с лихорадочным любопытством. Когда Рим покорил, в авантюрах своих династов-конквистародов, все берега Средиземного моря, Галлию и Германию, он оказался властелином всего, имевшего претензии на самостоятельную государственность, мира. До этого момента интерес борьбы, несомненно, первенствует в общественном мнении Рима. После этого завоевания следуют уже как бы по инерции: они — в порядке вещей, к ним привыкли, — странно, если бы их не было! Римлянин видит свою историческую судьбу в обладании вселенной, как мы в обладании Азией. Черняев, Скобелев — храбрые генералы, но их дела — дела давно предсказанной судьбы, предвзятого исторического идеала, приобретшего фатальную настойчивость. Подвиги их настолько неизбежны исторически, что нет даже робкого беспокойства в их ожидании, нет и бурных восторгов при их исполнении. Просто, с приятным сознание совершенной обязанности, нация отмечает день белым камешком: вот, слава Богу, и еще шаг вперед! — и только... Какой-нибудь Корбулон в Риме Клавдия и Нерона весьма напоминает роли Черняева и Скобелева в нашем обществе. Он — превосходный генерал, даже гениальный, но к нему нет уже того интереса, что к Юлию Цезарю или Германику. Именно потому, что он уже генерал, главнокомандующий, а не династ-конквистадор, как были прежние.

Объединение власти, сравнительная долгосрочность правительств и твердая незыблемость самого образа правления значительно понизили еще один элемент в интересе к войне, прежде весьма важный. «При республике, господствующий класс часто искал в войне способа отвлечь опасность внутренней смуты, частью перемещая аппетиты внутренних захватов к надеждам внешних стяжаний и земельных приобретений, частью рассчитывая на то природное чувство солидарности, которое проявляется пред лицом внешнего врага, даже в населении, разделенном раздором. И, в самом деле, много раз мера эта достигала желанного действия, так как не только гражданское чувство и забота о надвинувшейся опасности требовали временного мира и согласных действий, но, кроме того, счастливые исходы войны позволяли искать в колонизациях, в ассигнациях, в клерухиях (военные колонии) как бы постоянного выпускного клапана для накоплений местной распри» (Сіссоtii). С завоеванием Галлии и Германии, интерес римлян к генералам провинциальных армий значительно упал. Германик — последний страстно волновал общественное мнение, потому что, как выдающийся принц Августова дома, он имел в положении своем во главе действующей армии много черт, двусмысленно схожих со старинными династами-конквистадорами, и любопытство к нему росло больше на почве внутренней политики, чем внешней. Нерон не любил войны. Как ни черна память этого государя, на ней нет пятен от безрассудных авантюр, эгоистически начатых ради личной славы или наживы, — он бережно относился к крови римского народа и, где только было хоть сколько-нибудь возможно, предпочитал дипломата солдату. Настроение государя всегда находит отражение в настроении общественных верхов. Война и военные, при Нероне, были решительно не в моде. Чтобы снова пробудить интерес к ней, нужно было междоусобие 68 года, превратившее всех старших генералов римской армии в претендентов на принципат, напомнившее времена, когда дрались за власть над Римом аристократы с Помпеем против демократии с Цезарем. Как всякому великому государству, Риму война была важнее всего, как внешнее зеркало существующего в нем внутреннего строя, как урок и возможность к государственному перевороту. Этого элемента не было по смерти Августа уже ни в одной из войн его преемников, — даже в трудных войнах! — почему Рим видел в них не столько войны, сколько цивилизующие экспедиции. Действительно, двигая свои войска на северо-восток Германии, вглубь Азии, на Британские острова, Рим вместе с тем раздвигал и карту цивилизованного мира. Он теперь не воевал с народами, а покорял их и приспособлял к своим требованиям. Он внес к таким-то дикарям топор и связки ликторов, т. е. гражданские права, — в таком роде слагаются обычные отметки Сенеки и его современников о победах в веке Клавдия и Нерона. В каждый новый край римлянин приходил даже не как завоеватель, но как собственник, усмиряющий бунтующих фермеров, что ли, которых он, хотя и не видывал доселе, но тем не менее считает своим законным достоянием. Таков Германик на Рейне, Корбулон на Востоке, Веспасиан в Иудее. Римлянин воевал, как предвзятый, роковой и непременный владыка тех, с кем воюет. А.Н. Майков эффектно выразил этот взгляд римских полководцев в энергических стихах своего «Никогда!» — маленькой поэмы о первой встрече славян с римлянами:

Солнце шествует в пути,

И к нему все очи;

От него — вся жизнь и свет,

Без него — мрак ночи;

С ним у твари спора нет,

Ни переговоров;

Для народов солнце — я,

И со мной нет споров!

Как судьба, для всех моя Власть неотразима:

Повелитель мира — Рим,

Я ж — владыка Рима!

Словом Рим теперь — воитель свысока! О не воюет с соседями, ибо соседей не признает, а лишь укрощает их мятежи против divinum imperium. Никогда, может быть, это чванство мировой державы не сказалось с большей яркостью, чем в посещение Рима парфянским царем Тиридатом, с которым империя, в сущности, была бессильна справиться и, за невозможностью полной фактической победы, решила удовлетворить свою гордость символическою: за Тиридатом были признаны все его права и искания, с тем лишь, чтобы он прокатился в Рим на поклон императору и публично принял корону из рук Нерона.

Высокомерный взгляд на вселенную, как на свою вотчину, отнимал у римлянина и возможность, и охоту к политиканству; он не боялся соперничества соседних великих держав, ибо их не было, не раскидывал умом и не спорил за чашею вина, как спорит француз в кафе, немец в биргалле, о кознях какого-нибудь парфянского Бисмарка или дакийского Солсбери. Отсюда — полное отсутствие тех болезненных обострений национализма, тех мрачных, и трусливых, и задорных в то же время, порывов воинствующего патриотизма, что являют из себя самый характерный политический недуг нашего времени — века «вооруженного мира», тройственного союза и пр., и пр. Римлянину совершенно чужд был шовинизм. Бесконечно могучее извне, прочно устроенное внутри, государство сознает себя благополучным и от добра добра не ищет.

Pax Romana римлянам Августова государства всего дороже и нужнее:


Петь войны я хотел, паденье городов,

Но Феб разгневанно ударил вдруг по струнам,

Чтоб доверять не смел тирренским я бурунам

Своих ничтожных парусов.

Твой век, о Цезарь, вновь принес обилье нивам,

Зевесу нашему вернул с надменных стен

От парфян знамена, захваченные в плен

И замыслом миролюбивым

Закрылсвятилище Квирина, обуздал

Дух своеволия, опасный для правленья,

От преступлений дал народу избавленье,

Былые доблести воззвал,

Что имя римское прославили далеко

И мощь Италии и славу вознесли;

Ее величие — во всех концах земли

От стран гесперских до востока,

Под сенью Цезаря покоя не пресечь

Ни преступлениям с враждой междоусобной,

Ни войнам, что куют на гибель острый меч

И ссорят грады ссорой злобной.

Эдиктов Августа нарушить не дерзнет

Ни враг, живущий там, где мчит Дунай глубокий,

Ни серы с гетами, ни парфянин жестокий,

Ни скиф, что влагу Дона пьет.

Запасшись Либера игривыми дарами,

Сбираясь в будние и праздничные дни

С детьми и женами, в кругу своей родни,

Мы, помолясь перед богами,

С лидийской флейтою, как деды песнь споем

О доблестных вождях и Трое невозвратной,

Анхиза вспомним мы и правнука потом

Венеры благодатной.

(Гораций. Оды. /. 75. Пер. Ф. Порфирова.)


Так пел Августа Гораций, очень хороший и честный римлянин, в высшей степени чуткий и верный отразитель народных настроений.

В обществе образованном такие веяния сочувственно поддерживала и развивала, вошедшая в моду, стоическая философия. Она приобрела настолько силы, что в лице Сенеки и Бурра была призвана даже править империей. «Стоическая философия, возникшая из краха эллинического государства, в виде блестящей и вдохновенной попытки гения, самобытно строилась в гражданскую общественную систему, очищенную от всякого засилья завоевателей, в государство завидной свободы. По всему тому, она должна была разбить нравственно эллинский партикуляризм, чтобы вернее высвободиться из коварных случайностей и утешений политического строя. Зато эта философия отлично почувствовала себя и успешнее распространилась в государстве, которое стремилось сделаться тождественным вселенной, в котором имя гражданина становилось равносильным имени человека, в котором дух человеческий видел пред собою меньше препятствий к тому, чтобы выразить свой триумфальный полет возвышенным самосовершенствованием. С другой стороны, содействуя духу стоической философии, гражданское право стремилось расширить область свою, в порядке как бы концентрических кругов, к более обобщающим формулам права международного, а это последнее тянуло в сторону области еще более обширной, права общественного. Так, действительность превращалась в отвлечение, а отвлеченные идеи переводились в действительность.

Таким образом, мир получил от стоической философии, так сказать, свое помазание, — в идее человека, возвысившейся над идеей гражданина, в охвате идеальной сферы действия, освобожденного от житейских случайностей, в невозмутимости, с которою она, издеваясь, отделывалась от всех натисков нужды и скорби. А, с другой стороны, в процессе иного помазания, он внедрился в Рим, как своеобразное правовое сознание римского гражданина, получил торжественное имя великого значения — рах Romana, «Римский Мир», и, в силу всего того, влиял со всем престижем и авторитетом положительного института, с силою и священной державностью, как могущественный символ Римского государства.

И, на некоторое время, в самом деле установилось во вселенной перемирие, и мир, казалось, наслаждался неисчислимыми благами мира. Он как бы залечивал свои раны; восстанавливал, в этом сознании безопасности, силы свои, как выздоравливающий, который чувствует, как оживает в нем под теплом вешнего солнца ощущение жизни. Уже не один историк и раньше, и в наше время выразил убеждение, что в первые века новой веры, а в особенности под властью Антонинов, человечеству улыбнулся мираж истинного «счастья» (Ciccotti).

Обратная сторона медали: счастливая сытость свободного, рабовладельческого класса развивает в нем политическое безразличие. Первый век, свершаясь под кровавым скипетром ужасных властителей, не характеризуется, однако, ни серьезным развитием партий, ни революционными попытками. Хотя цезари Юлиева дома почти все погибают насильственною смертью, однако не только не во всенародных, а даже и не в специально военных революциях, просто — жертвами мелких дворцовых заговоров. Исключением из правила был один Нерон, против которого поднялись солдаты, да и о том народ и буржуазия глубоко сожалеют после его смерти. Лже- Нероны долгое время являются то в том, то в другом краю империи, находят полное сочувствие, охотников защищать их мнимые права, боготворить их статуи и т.п. Ни одно государство, пережив такую беспощадную встряску, как Рим — в год от смерти Нерона до утверждения Веспасиана, не успокаивалось, не входило в обычную политическую колею скорее и легче этой удивительной империи. Идеал римлянина был порядок: стоя под властью, которая гарантировала ему порядок, он становился весьма покладистым насчет своих политических прав и обязанностей. Гастон Буассье очень остроумно доказывает, что пресловутая оппозиция при цезарях, о которой столько красноречивых страниц оставил нам Тацит, была весьма незначительна, — взятая, как процент к обществу довольных. Сдав свои судьбы всецело в руки императора, римлянин все более и более теряет аппетит к государственной и общественно деятельности. Он бежит из сената, уклоняется от административных назначений: в Риме Нерона тысячи светских людей заражены политическим нигилизмом Овидия, который возбуждал столько негодования еще при Августе и Тиберии, — и во главе безразличных, жаждущих лишь любви, художественных наслаждений и роскошной чувственности — стоит сам цезарь. В ходу государственной машины все больше и больше принимают участия выскочки, вольноотпущенники, рабы: хозяевам же империи, родовитым римлянам, до нее, как будто, все меньше и меньше дела. Они уходят в сторону — живут в свое удовольствие, философствуют по Пирону или Эпиктету, углубляются в историю, в поэзию, в религию, безумствуют на играх амфитеатра и скачках цирка, пьют фалернское, то богословствуют, то сквернословят, развивают огромную общительность, но почти вовсе теряют общественность. Роскошное развитие жизни частной в ущерб жизни гражданской. Светский человек века Нерона — политический скептик и лентяй до мозга костей. Когда отечество взывает к нему, он, с равнодушной улыбкой, надвигает себе на глаза свой цветочный венок и говорит: noli me tangere! Правда, Рим в эту эпоху кишит политическими авантюристами и честолюбцами, но патриотов в нем нет: есть только патриотические риторы; лучшее доказательство — заговор Пизона, участники которого, — при всем желании Тацита сохранить память их потомству в ореоле благородства, — вели себя, говоря знаменитой антитезой Островского, скорее как мерзавцы своей жизни, чем как патриоты своего отечества. Единственной римлянкой старого закала среди этих римлян — quasi-патриотов, оказалась, как известно, совсем не римлянка — вольноотпущенница Эпихарис:

Под видом праздников Киприды

Пизон друзей сбирал к ней в дом.

Вчера она, под колесом,

В жестоких муках, не винилась

И никого не предала!...

Трещали кости, кровь текла...

В носилках петлю изловчилась

Связать платком — и удавилась.

Пизон, умирая, оставил льстивое завещание в пользу Нерона; Лукиан, автор мнимо-революционных Фарсалии, в жажде помилования, оговорил сообщиками заговора целую кучу невинных людей, и в том числе даже свою родную мать!.. Да и честолюбцы-авантюристы этой странной эпохи — какие то апатичные, как бы случайные. Тупой скупец Гальба, фат Отон, обжора Вителлий умирают в последовательных военных революциях с таким равнодушием к потере власти и жизни, точно они до смерти успели им надоесть, точно каждого из них, когда он становился на ступени трона, внезапно осеняла идея напрасно сделанного усилия вроде знаменитого Мольерова: «и кой черт понес меня на эту галеру?» Равнодушные торжества — равнодушное, разочарованное умирание... Муциан, одевший в императорскую порфиру Веспасиана, мог сам ее одеть — и уклонился от этой чести, предпочтя господству над вселенною кабинетный труд географа и натуралиста. Гораздо более политики давали тем для салонной causerie поэзия, беллетристика, изящные искусства, особенно скульптура, — гордость Рима, самое драгоценное из его художеств. Но, сколько бы ни распространялись эстетики в защиту древних статуй, якобы одетых, за неимением другого платья, целомудрием идеала, — нагота их все-таки остается наготою. Идеалистические извинения понадобились нам, как компромисс искусства с христианскою этикою, воспрещающей чувственные экстазы к «сотворенному кумиру». Но римлянин такого воспрещения не знал, чувственность ему была дозволена, и в своих скульптурных nudites он видел именно то, что они изображали, т.е. нагих мужчин и женщин, а вовсе не какие-то мраморные абстракты. Римлянин, который не находил ничего дурного в том, чтобы критиковать своего соседа с точки зрения пригодности его к «улучшению природы», разумеется, и скульптурное изображение рассматривал, прежде всего, как точное воплощение физической красоты и мощи; эпоха цезаризма отозвалась в скульптуре настоящим культом телесной силы, богатырских мышц, исполинских форм. Это — пора преклонения пред Лаокооном, пред гигантами, ныне наполняющими неаполитанский национальный музей, пред Фарнезским быком, Фарнезским Геркулесом, Фарнезскою Флорою. Группы и статуи эти — мраморный апофеоз мускулов, как впоследствии картины Рубенса явились апофеозом жира. Мы услышим, что Нерон повторяет эти мраморы на играх своего амфитеатра, заставляя живых женщин изображать Дирцей, Пазифай и т.п. «Христианская Дирцея» Семирадского — зеркало если не совершенной действительности, то легенды, в которой звучит какая-то основная действительность, засвидельствованной Светонием, Дионом Кассием, апологетами, хотя бы и в сомнительных интерполированных текстах. Дикая пластика терзаемого тела человеческого идет в строгой параллели с пластикой ваяния, которому мы, потомки, ухитрились насильственно навязать совсем неприсущие ему в то время идеалы, — и одна подает руку другой, одна пополняет другую. Разница лишь в материале, а впечатления — если не одни и те же, то, во всяком случае, одного характера. Довольно примеров можно было бы привести тому, что римлянин видел в статуе как бы окаменевшее тело и воздавал ей дань восхищения с той же ярко чувственной окраской, что и живому телу. Патологические случаи такого рода сохранили для потомства Лукиан и Плутарх. А кто бывал в неаполитанском Национальном музее, тому легко поверить, что половая психопатия I века отражалась в искусстве его не случайно и частно, но весьма преднамеренно, убежденно и как общее правило. Не только пресловутые группы и фрески секретного кабинета, но и значительная доля мраморов открытых галерей, при всей их чарующей прелести, должны быть отнесены к разряду несомненно порнографического умысла — совсем не потому, конечно, что они наги, а потому, что они подчеркивают какие-либо части этой наготы или ее общую экспрессию, с прозрачным расчетом возбудить в зрителе отнюдь не возвышенную эстетическую идею, но весьма низменное чувственное влечение. Раз была потребность в группах вроде Пана и Ганимеда, либо понадобился апофеоз женских ягодиц (очаровательнейшая Венера Каллипига), это достаточно характеризует и вкус заказчиков, и настроение художников эпохи. А как эти вкус и настроение объяснялись и столковывались между собою, — и язык, и мысли того сберегли нам Петроний, Лукиан, Марциал, Ювенал, Апулей.

Во времена Овидия дамы читали из поэтов: Каллимаха, Сафо, Проперция, Тибула, Галла, Анакреона. Вскоре затем любимцем их стал сам Овидий. Красавицы большого света знали отрывки из этого поэта на память, щеголяли чтением их наизусть. Предположив даже, что такие гласные цитаты выбирались из наиболее невинных страниц шаловливого автора «Ars amandi», нельзя забывать, что рядом с невинными страницами идут в овидиевых поэмах совершенно невозможные, — и вряд ли юная римлянка, читая своего любимого автора, пропускала его недозволенные страницы, впиваясь всем своим вниманием только в дозволенные. При Домициане римские женщины изменили Овидию для Марциала, причем много выиграли в бесстыдстве. Марциал, со свойственным ему цинизмом, сам заявил, что за тем то он и не жалеет порнографических картин и слов для эпиграмм своих, чтобы быть уверенным, что его дочитают до конца. «Остановись здесь! — лицемерно советует он «целомудренной матроне» (ad matronam pudicam), — не читай дальше, — дальше нехорошо: это я писал для себя. Отойди, мы раздеваемся, пощади себя и не смотри на голых мужчин. Здесь, после попойки с венками из роз, уязвленная вином Терпсихора, отложив в сторону всякую стыдливость, сама не знает, что говорить, и откровенно, без всяких обиняков, называет такие вещи, на которые благонравные девицы смотрят не иначе, как заслонив рукою свои глаза». Но, после столь честного предупреждения, шут Марциал снимает с лица нравоучительную маску и пренагло показывает матроне дразнящий язык: «То-то! Я ведь заметил, что толстая книга моя тебе надоела и ты уже собиралась отложить ее в сторону; ну а теперь, — знаю я вкусы твои, сударыня! — дочитаешь ее самым внимательным образом до конца!» «И Саул во пророках». И Марциалу свойственно иногда рядиться в мантию сурового цензора. Но при этом нет новинки изощренного сладострастия, выдумки утонченного разврата, постыдного обычая или привычки, каких не отметил и не описал бы Марциал. Все его описания великолепны в своем роде: сжаты, энергичны. Он не стесняется с читателем и на каждом шагу называет вещи своими именами, не прикрывая их даже легким вуалем. А чтобы усугубить опасный соблазн своих произведений, он щедрою рукою рассыпает по ним едкую соль своего блестящего остроумия. Эпиграммы Марциала имели огромнейший успех. Казалось бы, поэзия уже не в состоянии злоупотреблять своими формами больше, ронять свое достоинство ниже, чем развивая сюжеты Марциала. Однако у последнего были собратья по искусству, которыми даже он гнушался, читая которых даже он краснел. Так, он находит чересчур непристойными стихи Сабелла: Facundos mini de libidinosis legisti nimium, Sabelle, versus, quales nec Didymae sciunt puellae nee molles Elephantidos libelli (Ну, и начитал же ты мне похабных стихов, Сабелл! Подобных не знают ни девки из мимолеских сказок, ни распутные книжки, сочиненные Елефантидою и т. д.). Прямо невозможно даже догадаться, чем этот Сабелл ухитрился перещеголять Марциала? Дальше последнего идти, казалось бы, некуда. Возможно лишь, что Марциаловы сальности, — краткие, брошенные как бы мимоходом и скрашенные большим остроумием, — находили в Сабелл повторение плоское, растянутое, без капли таланта, — и порядочным людям, снисходившим к шалостям Марциала, от Сабелла, что называется, претило. Гений и в грязи сверкает. Кто имел в руках книжку запрещенных стихов Пушкина, тому известно, что, несмотря на весь цинизм их содержания, между ними и так называемою «барковщиною» — непроходимая бездна. Там, где Пушкин вызывает лишь улыбку, Барков омерзителен, тошнотворен. Сочинения Сабеллла не дошли до нашего времени.

Известна лишь тема одного его произведения, — совершенно невыразимая, по современным условиям. В средние века ее развивал в своих сонетах пресловутый Аретин. Эпиграмма Марциала на Сабелла не переводима ни по общему смыслу, ни по отдельным выражениям: таково хорош был писатель, что даже обличение не умело характеризовать его иначе, как похабными словами! Книжный рынок Рима был наводнен порнографическими романами. Уцелевшие два-три образчика этой литературы: «Метаморфозы» Апулея, «Лукий» Лукиана или псевдо-Лукиана и «Сатирикон» Петрония, позволяют судить об утраченном. Очень различные между собою по даровитости и остроумию, они однако, имеют одну общую черту: в полном виде все три стали невозможны для публики и должны были быть зачислены в разряд книг сокровенных. Однако женщины Рима не только читали эти романы, но и сами сочиняли в том же духе — если не большие вещи, то маленькие эротические стишки. Что за писательница была вышеупомянутая Елефантида, явствует из аттестации Светония: «Спальни свои он (Тиберий) украсил, в разнообразнейших родах, похабнейшими картинами и барельефами, в коих живопись и скульптура состязались в непристойности, и там же поместили книги Елефантиды, чтобы когда придет время разврата, каждый имел перед глазами руководство к мерзости, которую ему приказано будет совершить, и не мог бы отговориться отсутствием примера» (Tib. 43). Неизвестно, кто была эта Елефантида и на каком языке она писала свои мерзости, — судя по имени, вероятно эллинизированная египтянка, вольноотпущенница, и, значит, писала по-гречески. Я допускаю даже, что это, может быть, не имя автора, а местности в Египте, прославленной распутством и, следовательно, спросом на непристойнейшую литературу. Но вот — пример римской поэтессы из лучшего общества. Сам Марциал высоко ставит произведения в игровом роде современницы своей Сульпиций, супруги Калена, женщины, по римским понятиям, даже необычайно порядочной: она была univira, т. е. не развелась во всю жизнь со своим мужем и оставалась верна ему. Так как эротические вдохновения этой поэтессы вращаются в сфере исключительно законной, супружеской любви, то Марциал характеризует их такой антитезой: «Что может быть добродетельнее ее стихов и, в то же время, есть ли стихи шаловливее?». Сульпиция воспевает разнузданный разврат, но разврат со своим собственным супругом. Любопытно, что этой же Сульпиций принадлежит одно из лучших политических стихотворений I века, — Sulpiciae satira, heroicum Suipiciae carmen, — направленное против императора Домициана и предрекающее его падение. В застольной беседе, после изрядных возлияний, фантазия, воспитанная и направляемая подобной литературой, несомненно, могла залетать к пределам самой грязной, самой дикой распущенности. Надо опять вспомнить, что римляне — южане. Жаркий климат, как кажется, способствует тому, чтобы и речь человеческая обнажалась от всяких условных прикрытий, как обнажалось у древних тело. Религия, нравы, искусство единодушно учили римлянина принимать жизнь целиком, такой, как она есть, посвящать себя ее счастью во всей ее полноте и выражать ее в мысли и слове, без малейших прикрас и утаек. Итальянцы и сейчас то и дело шокируют северян неожиданными откровенностями по части своих физиологических отправлений (в особенности, пищеварения), которые они, с наивностью детей, считают интересными для других столько же, сколько все это им самим важно. При этом все вещи называются вслух, если не «своими именами» из уличного жаргона, то во всяком случае, с точностью терминологии, которая привела бы в остолбенелый ужас самую вольноязычную русскую гостиную. Это — после шестнадцати веков католической дисциплины. Язык же римлянина и вовсе не был обуздан какими-либо счетами с целомудрием христианской школы. Сфера уважения не ограничивалась в римском обществе достоинствами умственными и душевными; качества физические восхвалялись и в равной с ними степени, и в той же подробности — на наш вкус, конечно, грубой и неприличной, затем следует отметить влияние на язык общества рабской массы. (Ср. в I томе главу «Рабы рабов своих»). Римлянин или римлянка обращались со своими рабами гораздо фамильярнее, чем современные европейцы со своими слугами: изжив свой собственный аристократизм и не усвоив еще уроков совершенного презрения к человеку-вещи ни от дикой аристократии германского севера, ни от деспотического азиатского востока, они почасту и помногу с рабами беседуют, они в постоянном с рабами общении. Близость этой грубой среды не могла не отразиться на разговоре господ, внося в него рабский, низменный жаргон, словечки, шуточки, анекдоты и сплетни, порожденные в людской. На женщинах рабское влияние, быть может, сказывалось еще вреднее, чем на мужчинах, потому что домохозяйка всегда фамильярнее и ближе к своей девичьей, чем домохозяин ко всей дворне. Вещь изумительная! Подобно тому, как женщина императорского Рима была отнюдь не умерительницею, но скорее сообщницею и подстрекательницею мужского пьянства, так точно мы не видим, чтобы она пыталась обуздать вольность языков мужского общества: напротив, она — сообщница и участница распущенности века. Возлежать за столом, — долгое время было исключительной привилегией мужчин. Вообще, это — обычай поздний и бесцеремонный, радостный, пирушечный. В дни траура, напр., возлежать за столом почиталось вообще неприличным, надо было сидеть. В обществах, смешанных возрастами и положениями сословными, не могли возлежать дети, подростки, мелкие люди. Женщины, по старой, благоразумной традиции, обедали сидя. Обычай возлежания перестает быть исключительно мужским только в конце республики. Сперва стали обедать по-мужски куртизанки; за ними потянулись и порядочные женщины. Разумеется, первые матроны, последовавшие новой моде, очень хорошо знали, кому они подражают: соревнование — весьма характерное, но нелестное для них, а разрешение соревноваться — не менее характерно и еще менее лестно для их мужей...

В общем, было принято, чтобы женщины возлежали одна подле другой. Но обеденное ложе, обыкновенно, не вмещало больше трех человек. Следовательно, если число приглашенных дам не делилось на три без остатка — одно место на каком- либо ложе или оставалось пустым, или на него укладывали мужчину. Разумеется, в таких случаях, старались помещать жену рядом с мужем, но мы знаем, что римские женщины бывали на пирах и без мужей; к тому же, Рим кишел весело-живущими вдовами и разводками. Поэтому, даме, приглашенной к обеду, было совсем не в редкость очутиться на одном ложе с мужчиною, совершенно ей посторонним. Размещались в таком порядке: мужчина возлежал на боку, упирая голову на левую руку — спиною к предшествующему сотрапезнику; женщина, следующая за ним, также обращена к нему спиною; она называется «ниже лежащею» — subjecta.

Отправляясь на званый обед, женщины декольтировались, — быть может, несколько менее, чем считают это возможным наши дамы, выезжая на бал или спектакль gala, однако, отнюдь не приличнее их, — напротив. Безрукавные платья римлянок шились так свободно, что еле держались на плечах, и одного жеста было достаточно, чтобы раздеться чуть не до пояса. Собственно говоря, это — даже не платье, а длинная рубашка; в холодное время женщина одевала таких рубашек три, одну на другую, но так как они делались из материй весьма легких и воздушных, то наряд скромнее не делался. Сверх платья дамы носили плащ — palla, с застежкою на груди. Ложась за стол, они расстегивали palla и отбрасывали себе на ноги, как покрывало. Расположить его изящными складками было наукой своего рода — признаком светскости, кокетством самого высшего тона. Римляне, перед обедом, снимали обувь, и — обычай нельзя сказать чтобы изящный! — рабы омывали им ноги. Чулки носили только зимой. Фортуната, жена Тримальхиона, в «Сатириконе» Петрония, хвастается драгоценными подвязками к чулкам. Дорогие вещи делаются обыкновенно не для того, чтобы их скрывать под одеждами. Эта маленькая подробность Петрония характеризует нам, как мало стесняло римскую женщину ее длинное платье, если дамы находили возможность щеголять на пиру, пред мужчинами, своими подвязками. Вообще, античный костюм был, в конце концов, тем чего желала от него сама женщина, сообразно своим вкусам: или самым целомудренным из всех возможных одеяний, или, наоборот, самым вызывающим. Древние оставили нам много статуй и барельефов, свидетельствующих именно о такой «одетой раздетости» их дам. О ней же говорят и помпейские фрески. Таким образом, появляясь на пиру, римлянка уже самым костюмом своим бросала сотрапезникам вызов на нескромные мысли, речи, и даже — как мы видели ранее из предостережений Овидия — поступки. Наша современная поговорка «в тесноте, да не в обиде», повторяемая, когда гостей оказывается больше, чем мест за столом, была, таким образом, совсем неприменима к римскому обеду, где решительно все соединялось, чтобы развращать мужчин и отравлять воображение женщин: опьянение мужей, притворное «навеселе» ухаживателей, скабрезные темы разговора, безудержная распущенность в их развитии, бесстыдный жаргон, духота атмосферы, напитанной опьяняющими духами, близость полураздетых тел, распутные сцены мимов, пантомимов и актеров, приглашенных потешать почтеннейшую публику. К этим нравственным пряностям, всецело направленным на одну цель — безумное раздражение чувственности, надо отнести и рабов и рабынь, служивших у стола: такой чести удостаивались только первые красавцы и красавицы дворни; рядили их при этом как куколок, но о скромности костюма опять таки заботились меньше всего.

К концу обеда, когда веселье гостей достигало высшей точки, в столовую вступали кадиксанки. Танец, которым развлекали римлян эти смуглые девы с огромными черными глазами, до сих пор еще танцуют в Алжире альмэи, и в Индии — баядерки. Два момента жизни человеческой нашли себе хореографическое изображение равно у всех народов, не исключая самых диких: война и чувственный экстаз, инстинкт убийства и инстинкт половой любви, продолжения рода человеческого. В соответствии с этим и римляне имели танцы — пиррический и cordax. Последний танец, греческого происхождения, был, по-видимому, чем-то вроде канкана, в соединении с danse du ventre. Одна из фигур этого танца сохранилась на одной мраморной вазе Ватиканской: пять фавнов и пять вакханок — в позах, хотя весьма энергических и оживленных, однако совсем не «похабных». По справедливому замечаю Антони Рича, непристойности гораздо больше в неаполитанской тарантелле, которую Рич и считает остатком греческого кордакса. Римская чернь плясала на пирах своих cordax сама, богачи и вельможи заставляли плясать кадиксанок, но суть пляски, — что на верхах, что в подонках общества, — оставалась одна и та же: разница была лишь в изяществе исполнения. Кадиксанки до сих пор славятся красотою, великолепным телосложением, нервностью породы, каким-то романтизмом чувственности. Их воспевали все путешественники-поэты XIX века от лорда Байрона до Пьера Люиса включительно. Рим бредил ими. Помпейские фрески довольно часто повторяют один живописный мотив: танцовщица, парящая в воздухе, «окрыленная пляской без роздыху», по картинному выражению поэта Мея. Всякий, кто бывал в Неаполе, наверно имеет альбом, портсигар, пресспапье с фигуркою такого типа. Одежда танцовщицы — огромный вуаль, прозрачный, как газ. Фрески изображают нам этих плясуний в двадцати различных па и позах, начиная от самых скромных до самых смелых. То мы видим, как танцовщица, совершенно обнаженная, собрала весь свой вуаль в складки и грациозным жестом подняла его над головою; то она вся закутана в серебристую ткань и сквозит в ней, как из светлого облака. Весьма возможно, что фигуры эти изображают именно пляски кадиксанок, столь модных в том веке. Влияние их на нравы было огромно, восторг к ним — всеобщий. Марциал, в стихах уже совершенно не для дамского чтения, клянется, что пляски кадиксанок могли бы совратить с пути истинного даже святого.

Не говоря уже о преступных нескромностях, сами супруги, в заразе перечисленных соблазнов, иной раз совсем позабывали приличие. Супружеская жизнь древних, постоянно окруженных всеслышащими и всевидящими рабами, вообще чуждалась в своих нежностях той скрытности, какую воспитало в грядущих веках суровая христианская дисциплина. Не только свидетельство писателей, но и супружеские группы на сохранившихся барельефах многих саркофагов указывают нам, что древние не смотрели на рабов, как на людей, стыдились их не больше, чем домашних животных. Трапеза мужа и жены — обычный мотив барельефа на семейном саркофаге. Супруги возлежат за столом, полуодетые, а муж иногда и вовсе нагой, между тем как кругом суетятся слуги с блюдами, одетые в свои парадные ливреи, — для обедающих они точно невидимки. А для пьяных могли стать невидимками не только слуги, но и соседи-сотрапезники. Об этом подробно рассказывает Овидий, написавший великолепную по яркости красок, по энергии страсти, картину ревности тайного любовника к мужу, который вздумал приласкать жену свою, охмелев на званом обеде. «Перестань удивляться бою, окровавившему свадебный пир прекрасной Гипподамии!» восклицает он, напоминая о знаменитом побоище лапидов с центаврами, разгоревшемся именно из зависти последних к счастью новобрачного Пирифоя. «Отказывай своему мужу в поцелуях! Если ты поцелуешь его, я объявлю себя твоим любовником, — я протяну руку и закричу: отдай! это мое!»

Надо заметить, что откровенные супружеские поцелуи, которые теперь скандализировали бы самое бесшабашное общество, — лишь невиннейшая в ряду ласк, приводящих в отчаяние ревнивого Овидия. Он целою страницею стихов изливает свои жалобные предчувствия — столь нецензурные, что, казалось бы, они и невероятны. Но... «Увы! объясняет он, — я многого боюсь, потому что многие из этих штук я сам проделывал; мой собственный опыт — причина моей пытки!» И рассказывает анекдот из любовных похождений своих с какою-то дамою, — может быть, с тою же, к которой обращает он теперь свои предостережения и угрозы, — как менялись они на пиру быстрыми ласками, под коварным прикрытием palla. Возможность и вероятная частая практика подобной фамильярности объясняют нам, почему Светоний с таким негодованием отмечает, что Калигула помещал за обедами на одном ложе с собою сестру свою Друзиллу, как сотрапезницу, возлежащую ниже, т. е., по римской терминологии, как subjecta. Для нас нет ничего удивительного, что брат обедает рядом с сестрой, но в глазах Светония, знакомого с нравами римских пиров, такое помещение Друзиллы являлось крайне неприличным: Друзилла занимала место, по праву принадлежащее законной супруге императора, — в то время, как последняя, вопреки обычаю и этикету, возлежала выше мужа; на римский взгляд, Калигула и Друзилла таким бесчинством, самым наглым образом афишировали свои кровосмесительные отношения.

Подробнейшее и талантливейшее изображение пира в латинской литературе — обед Тримальхиона в «Сатириконе» Петрония. Ученые строили догадки, будто автор хотел написать сатиру на Нерона и его распутства. В Тримальхионе хотели видеть Клавдия, В Фортунате — Агриппину, в Агамемноне — Сенеку и т. д. Открытие весьма хитрое и тонкое, но... еще более нелепое. Его разбил еще в конце XVIII столетия (6-й год французской республики) Де Герль (S. N. М. de Guerle). Буквально, нет ничего общего между аристократом Нероном и грубым буржуа петрониева романа, — кроме того, разве, что оба развратны. Тримальхион — вольноотпущенник, рожденный и воспитанный в рабстве, обогатившийся темными спекуляциями, — изобретен и пущен в свет Петронием просто затем, чтобы, в своем качестве выскочки худородного, но живущего на широкую ногу невежды, играющего роль человека светского, но хама в полном смысле слова и усердного подражателя вельмож, явиться яркою пародией на быт и нравы последних. Если уж надо искать исторического оригинала для Тримальхиона, то, по мнению Гастона Буассье, которое когда-то и меня увлекало, больше других людей эпохи годится на эту роль известный Паллант, любимец Клавдия, сообщник Агриппины.

Нерон ненавидел Палланта, зло и весьма удачно острил на его счет и в конце концов отправил его на тот свет при помощи отравы. Не о сатире на Нерона, а угодить Нерону — по мнению Буассье — думал Петроний, рисуя нелепую фигуру отпущенника-миллионера, столь похожую на вечно осмеиваемого Цезарем Палланта. Мы — в лакейской, хотя в ней и пахнет миллионами. Тримальхион — лакей, хотя он владеет чуть ли не целым герцогством и распинает рабов своих на крестах. Пир его — праотец знаменитой оперетки Оффенбаха «Парижская жизнь», в которой добродушный провинциал, мечтая познакомиться с аристократией второй империи, случайно попадает на балик прислуги: лакеи величают себя герцогами и маркизами, горничные графинями и княжнами и... хотя несколько удивляют наивного провинциала странностью «аристократического» своего тона, но ему превесело.

В настоящее время я совершенно отказался от мысли искать в романе Петрония портретность — по крайней мере, историческую портретность: черты лиц известных нам из летописей и надписей. Это просто типический жанр, в котором разные люди эпохи могли сборно отражаться теми или другими своими особенностями достаточно ярко, чтобы общий жанр мог быть принят за частный портрет. Материала, чтобы «Клим украдкою кивал на Петра», у Петрония предовольно. Но прямых преднамеренных портретов в «Сатириконе» не больше, чем в «Мертвых Душах», «Ревизоре», «Господах Головлевых», либо даже в «Современной идиллии». Петроний — писатель охвата гениального, ему вполне доступен уровень Гоголя и Салтыкова, — и я не понимаю, зачем стольким литературным историкам непременно хотелось свести его на уровень пишущего непременно ad hominem Боборыкина? Типичность, а не портретность романа лучше всего характеризуется тем фактом, что личность Петрония весьма долго оставалась спорною, и хронологию романа определяли старые исследователи на самые разные эпохи, доказывая тем самым, что мнимые портреты годятся для римского общества в любом его веке, что Тримальхион, Фортуната, Абинна, Асцильт бессмертны для Рима так же, как Собакевич, Коробочка, Расплюев, Иудушка бессмертны для России. П. Питу, «французский Варрон XVI века», первый признал «Сатирикон» романом Неронова века: мнение, общепринятое теперь, после трудов в XIX веке Моммсена, Реднера, Штудера, Галея, Бюхеллера, Гастона Буассье, Тейффеля и др. Но взгляд Питу долго оставался одиноким. Из братьев Валуа один относил «Сатирикон» к веку Марка Аврелия, другой — к эпохе Галлиена, Пети (Статилий Марин), Бурдель и Жан Леклерк — к веку Константина, Игуарра — к веку Коммода, Лилио Джиральди — к эпохе Юлиана Отступника, Герль считал Петрония современником Аврелиана, Т. Анри Мартен — Каракаллы, Нибур — Александра Севера, Кассито — Домициана. И, наконец, в отличие от всех этих авторов, помещающих Петрония в века по-неронианские, американец Бек видит в нем автора до-неронианского, писавшего при Тиберии либо даже при Августе. Так как я посвящаю Петронию особое нарочное исследование, то не буду здесь подробно останавливаться на романе его более того, сколько его картины иллюстрируют нашу ближайшую тему.

Бесконечные перемены блюд, рой рабов, многочисленных, как мухи, но еще более надоедливых, бесконечно мелочное дробление между ними их незначительного труда, интермедии, прерывающие обед каждую минуту, — вот черты пира Тримальхиона, общие со всеми пирами того времени. Разница только в том, что рабы Тримальхиона менее скромны, хуже вышколены и не так ловки, как в других домах; что Петроний явно утрирует безобразно пространное и обильное меню обеда; что развлечения компании parvenus грубы и дурного вкуса; что сюрпризы хозяина гостям — ряд нелепостей. Обед еще наполовине, а уже «пошла писать губерния»: гости спорят, ругаются, один держит речь, другой голосит песню; тот рассказывает свои текущие дела, хвастается своим домашним хозяйством, этот, с пьяной откровенностью, посвящает собутыльников в тайны своего прошлого. Сам Тримальхион признается во всеуслышание, что в рабской молодости своей он целые десять лет пользовался благосклонностью своей госпожи и был жертвой противоестественного разврата своего хозяина. Женщины громко обсуждают подобные же наклонности своих мужей, ревнуют их к их любимцам, спорят, утешают одна другую. Ревность приводит к ссоре между Фортунатою и Тримальхионом. С обеих сторон сыпятся словечки из жаргона Субурры, — квартала, имевшего в Риме приблизительно ту же репутацию, что в Петербурге Сенная площадь. Один из гостей, шутки ради, дергает Фортунату за ногу, так что старуха кубарем летит с ложа — ко всеобщему удовольствию, кроме своего собственного. Разгорается страшный скандал. Разгоряченный бранью жены, Тримальхион бросает ей в голову кубок. Шум так велик и безобразен, что городская стража, думая, не пожар ли в доме, выламывает двери и проникает в столовую с топорами, баграми и водою, чтобы тушить огонь.

Правда, гости Тримальхиона — выскочки низкого происхождения, долго косневшие в черном труде; они — не «общество», не «большой свет». Однако бесспорно, что они все же дают понятие и о последнем, хотя и карикатурное, искаженное, как отражение в выпуклом или вогнутом зеркале.

Всякий выскочка — подражатель высшего класса своей эпохи. Недостатки аристократии воспроизводятся в классе «буржуа- жантильомов» как бы сквозь увеличительное стекло. Выскочка русских тридцатых, сороковых годов буянил, пьянствовал, жег на свече государственные кредитные билеты, купал в шампанском цыганские таборы, — потому что выпить, швырять деньги, не считая, увезти из театральной школы кордебалетную фею считалось молодечеством среди мужчин настоящего света. Представьте себе, что какой-нибудь откупщик избрал бы своим идеалом воспитанного Денисом Давыдовым Бурцева — «еру, забияку», бреттера Долохова из «Войны и мира» или графа Турбина из «Двух гусаров» Л. Н. Толстого. В желании «блеснуть очаровательнее», истинно по-долоховски или по-турбински, он всенепременно пересолил бы настолько, что даже сами Долохов и Турбин пришли бы в ужас и отвращение пред подвигами во славу их идеала. Пересол — судьба класса выскочек, почему они всегда являются наиболее яркими рефлекторами особенностей своего времени. Откупщик пересаливал в ухарстве, когда оно было добродетелью Долоховых и Турбиных, а гости Тримальхиона пересаливали в пьянстве, чувственности и распущенности, когда они были добродетелями Неронова дворца. Будь прилично общество императора, приличнее вели бы себя и подражающие ему выскочки-миллионеры высшего полета. Дикости последних — лишь преувеличения дикостей большого света; нет черты, которая, отразясь карикатурою в нравах parvenus, не нашлась бы, в той или другой форме, и в нравах дающей веку тон аристократии. Тримальхион удаляется от своих гостей, заботливо объясняя каждый раз физиологические причины, такие уходы вызывающие. Это безобразно; Тримальхион — неотесанный мужлан, без всякого воспитания. Но на «Пиру» Лукиана, не раз уже цитированном, происходят, несмотря на светскость и корректность родовитого домохозяина, вещи не менее странные. Едва сели за стол, как приходит незванный, непрошенный философ-циник. Полоумный, нищий, он сам пригласил себя на пир. Так как на ложах нет более мест, он ложится на полу, посреди столовой. Одет он только в плащ и не конфузится своей наготы; напротив, гордится ею. Любуйтесь, мужи и жены! вот какие могучие руки и ноги, какой крепкий торс.

Женщина теряла уважение к себе, как к предмету пьяной чувственности, и переставала уважать мужчину, которого только и видела, что обжорой, питухом, да грязным волокитой. При Калигуле, Клавдии, Нероне Рим управляется не умом мужчин, но интригами женщин: они направляют ход государственного корабля, с презрением, прикрытым кошачьими ласками, вынимая руль из рук спившихся с круга правителей сената, царедворцев. Огромное, ожирелое, свирепое и изнеженное животное, — именуемое римлянином в описуемую эпоху, — взнуздано и оседлано развратными амазонками века. Отравленный вином, Рим, — с нервами, разбитыми вечным похмельем, — огромная клавиатура страстей и похотей, диктуемых алкоголической неврастенией. Направлять эти страсти и похоти к своим выгодам — дело женщин: какая из них направляла более смелой и искусной рукой, та и властвовала.

ПАДЕНИЕ КОНСТИТУЦИОННОЙ ПАРТИИ

I

Поворот от восьмилетней игры в конституционный принципат к деспотической реакции был ускорен тяжкой общественной потерей: скончался Афраний Бурр. Его задушило дифтеритом. Быстрое развитие болезни на смертный исход дало повод к сплетням об отравлении. Утверждали, будто, по приказанию Нерона, врач смазал Бурру горло, под видом лекарства, раствором ядовитого снадобья. Цезарь навестил умирающего. Бурр, — потому ли, что верил в отравление, потому ли, что ужасная борьба с потерей дыхания уже сделала его базразличным ко всем земным почестям, — принял милостливый визит очень холодно. На вопрос императора о здоровье он сухо ответил: «Мне хорошо», — отвернулся к стене, и больше Нерон не получил от него ни одного слова.

Предсмертная холодность больного воспитателя к державному ученику, конечно, еще не доказывает, что Бурр, умирая, сознавал себя жертвою Неронова преступления. Кто испытал дифтерит, знает, что удрученное бессилие духа и равнодушие, даже отвращение к окружающей действительности, не исключая самых близких людей, — постоянные спутники его рокового удушья. Но, с другой стороны, нет ничего невероятного, если Бурра действительно отравили. Сомнительно лишь, чтобы — по приказанию Нерона. В это безусловно верят Светоний и Дион Кассий, но мало верит Тацит, несравненно более тонкий психолог и умный судья событий, чем первые двое. Желать смерти Бурра было кому и без Нерона, император же не имел решительно никаких причин убивать верного, исполнительного слугу, — при том же, совершенно исключительного по талантливости и глубоким сведениям в военном деле, которого сам Нерон не любил, не понимал, заниматься которым не хотел, и свалить заботы о котором на плечи надежные и верные было для него очень важно. В главах военной истории Неронова правления мы увидим, что армия Рима в золотом пятилетии находилась в руках блестящих командиров, и уже говорено было, что последние —

Светоний Павлин, Домиций Корбулон — назначались на посты свои Нероном лично (т. е. под влиянием Бурра и Сенеки), вопреки интригам дворцовой камарильи, руководимой Паллантом и Агриппиною. Нерону не было никакого расчета прекратить смертью Бурра превосходное военное управление, успехами которого он пользовался, пальцем о палец для них не ударяя и очень хорошо зная, что другого Бурра ни при дворе, ни в Риме он с огнем не сыщет. Потеря Бурра оставила незаполнимую пустоту в строе римской государственной машины. Занимая пост преторианского префекта, он один совмещал в себе военного министра и главнокомандующего гвардией. Для такого совместительства Нерон, конечно, не нашел Бурру достойного преемника, — вот уже первое затруднение! — и пришлось снова разделить префектуру надвое, как в старое клавдианское время, до реформы единочалия, проведенной Агриппиною.

Из двух министров-воспитателей Нерона потомство очень много знает о Сенеке, но очень мало о Бурре. Любопытно, что имя Бурра всего однажды встречается в сочинениях Сенеки (Declementia, 7) и Светония (Nero, 35) и ни разу у обоих Плиниев. Мы имеем сведения о Бурре только от Тацита и притом весьма отрывочные и несовершенные (Duruy). Дружба исогласие обоих государственных людей ни разу не были омрачены хотя бы тенью раздора или взаимной ревности к власти: отношения не только редкие, но даже почти небывалые между двумя могущественными министрами одного государя! Если Сенека был умом, гением-вдохновителем их властного союза, то Бурр — его характер, гений-исполнитель. Мы видели, что служба Нерону заставила этого угрюмого солдата принять на душу не мало грехов и подлостей. Однако он умер не только с репутацией честнейшего человека, но и дружно оплаканный всем Римом, как излюбленный и незаменимый образец порядочности на вершинах власти. «В то время, как общественные бедствия с каждым днем становились более тяжкими, облегчения от них уменьшались», такими словами начинает Тацит некролог Бурра (Gravecsentibus in dies publicis malis, subsidia minuebantur). Итак, Бурр считался облегчением общественных бедствий. Чем же облегчал он их, этот участник отравления Клавдия, предводитель pronunciamento, отдавшего принципат в руки узурпатора, попуститель, если не сообщник, убийств Британика и Агриппины, потатчик разврату и сценическим увлечениям цезаря, которые римское общественное мнение ставило Нерону в вину едва ли еще не с большею настойчивостью, чем убийство матери? Почему даже взыскательный Тацит питает к Бурру самую теплую симпатию и относится к нему с гораздо большим уважением, чем к блестящему товарищу его, Л. Аннею Сенеке?

Разгадку, мне кажется, надо искать в том, что Рим ценил в Бурре умного и твердого «человека с планом». Это — выдержанный, стойкий политик: гвоздем забив себе в голову одну важную государственную цель, он — лишь бы достичь ее — мирился с самыми невозможными условиями мрачной дворцовой жизни. Я слышу Бурра, когда в «Макбете» честный и смелый патриот Макдуфф, призывая на престол Малькольма, разрешает молодому государю быть сладострастным, корыстолюбивым, кровожадным, лишь бы он избавил Шотландию от тирании и восстановил в ней правовой порядок. Для хромого Бурра цель оправдывала средства. Со стыдом за свое нравственное унижение, с раздирающею болью на сердце, полный угрызений совести, Бурр, все же считает долгом и фанатически принуждает себя барахтаться в крови и грязи Неронова Палатина. Потому что — пусть, по дороге, пришлось запачкаться прикосновенностью к братоубийству и матереубийству, быть свидетелем и попустителем всяких развратных и глупых неистовств: зато, что касается государственной деятельности, Нерон был всецело в его, Бурра, руках и, как послушное орудие, часто сам того не замечая, осуществлял заветную цель солдата-гражданина.

II

Еще в недавнее время держался исторический предрассудок, до сих пор кочующий по школьным учебникам, что в эпоху цезаризма в Риме за империю стоял порок, а добродетель жила идеалами древней аристократической республики и жаждала ее возрождения. После трудов Моммсена, Герцога, Шиллера, Ренана, Гастона Буассье, а из русских Гримма, Зелинского, Виппера надо проститься с обветшалым предрассудком. Если бы и были в Риме пятидесятых— шестидесятых годов первого века политиканы-староверы, чаявшие вернуться к республиканским формам назад, за Фарсальскую битву, то число их и деятельность были ничтожны и незаметны. И это — далеко не передовые люди эпохи. Напротив, повторяю: это — римское подобие роялистов или наших крепостников, маленькая горсточка обнищалых аристократов, беззубо мечтающих об ancien regime. Нет, порядочные люди (boni) Неронова Рима — Бурр с Сенекою, Тразеа Пет со стоической оппозицией и бывшие империалисты, вроде Вес- тина, утомленные безобразиями дома Юлиев — Клавдиев, — искали совсем не давно и безнадежно отживший век свой мнимо республиканской олигархии династов-феодалов, но лишь упроченной конституции: единовластия, упорядоченного и ограниченного народовластием, в представительстве сената. Уничтожить принципат было немыслимо: его желали войска, народ, провинции. Даже Тацит, несмотря на всю свою ненависть к цезарям, не отрицает, что для провинций превращение республики в империю было истинным благодеянием. Самые худшие из императоров оказывались для провинции лучшими правителями, чем республиканская олигархия, из года в год подносившая своим подвластным народам вместо губернаторов—кровопийцев и вымогателей, вместо закона и суда — кормление, правеж и взятку, вместо обложения — денной грабеж какого-нибудь Берреса. Ампер, который оспаривает это мнение, находит себе опору лишь в Ювенале, что так же мало доказательно, как если бы, выбрав из сочинений Салтыкова страницы, где великий сатирик высмеивает злоупотребления разных негодяев, приклеившихся к новым судам, к земству, к адвокатуре, вывести заключение, будто русское общество было недовольно земской и судебной реформами Александра II.

Обвинения в республиканизме, которым повергалась передовая сенатская интеллигенция-оппозиция, опровергнуты никем иным, как самим ее вдохновителем, Сенекой, в 73-м письме к Люцилию, знаменитом письме, обширно развивающем теорию сервилистических компромиссов между философией и державной властью. Подозрения на философов в революционном свободолюбии совершенно напрасны и несправедливы. У государей нет подданных более верных и преданных, чем философы. «Из путешественников, переплывающих гладь морскую, выигрывает всех больше от спокойствия волн и всех больше благодарны за то Нептуну те, чей перевозимый груз всего дороже». Так точно и государственный мир является особенно высокой ценностью для тех, кто им пользуется, чтобы искать мудрости, так как они делают из него благодеяния и особенно признательны тому, кто его дарует. Лично Сенека десятки раз высказывал себя убежденным монархистом (смотри во II томе 1-ю главу). Идеал правления для него — монархия с монархом, правящим закономерно: optimus Status civitatis sub rege justo (De benef., II.). Восстановление древней республики, гордой, узко-националистической олигархии аристократов, ему, этому испанцу, провинциальному выскочке, которого империя демократическим и космополитическим духом своим превратила в римского вельможу, казалось совершенно немыслимым — по отсутствию угасших древних нравов, дипломатически объясняет он. Сенека осуждал Брута за убиение Юлия Цезаря. Империю он считал совершенно необходимой для благополучия Рима. Мы уже слышали от него фразу: «Рим перестанет повелевать в тот день, когда перестанет повиноваться (idemque huie Urbi dominandi finis erit, qui parendi fuerit)». Правда, — замечает Гастон Буассье, — что у Сенеки всегда на устах имя Катона, что дает как бы намек, будто мило ему и дело, которому Катон служил с таким благородством. Но хвалы, воздаваемые Катону Сенекой, обыкновенно ложатся вне политической области. Он видит в Катоне только философа и порицает, зачем он был патриотом и республиканцем; находит, что вмешательством в государственные дела Катон себя унизил. «Что тебе делать, — восклицает он, — в этой каше? Дело в ней идет вовсе не о свободе, она давно утеряна. Вопрос сводится к тому, кто из двух соперников овладеет республикой: что тебе до их спора? Ни одна из партий не достойна тебя». Таким образом, Катон Сенеки — Катон цензурованный: он возвеличен, как мудрец, но перестал быть гражданином. Он слишком высоко парит над человечеством, чтобы заниматься нашими мелкими делишками и совершенно удален из сферы политических интересов. Такой Катон не мог бросить тени на Цезарей, и его можно было восхвалять без опасности прослыть мятежником. И, действительно хвалы Катону мы встречаем в веке Нероновом не только у писателей- философов, как Сенека и Лукиан, но и у совершенного цезариста и придворного — Петрония (Gaston Boissier).

Мечтою благонамеренных и здравомыслящих людей было не разрушение, но укрепление и упорядочение принципата. Его хотели спасти от него самого, от тяготения, влекущего его в пропасть, от печального наследства трех предшествовавших правлений: Тиберия, Кая Цезаря, Клавдия. Одичание принципсов, — то, что Якоби определяет специфической «болезнью власти», а Видемейстер и Айрлэнд считали просто наследственным душевным недугом дома Цезарей, водворило в империи столь невоображаемый хаос, такую полоумную неопределенность власти, то трусливой, безвольной и бессильной, то до ужаса тиранической, грабительской, кровожадной, что дольше под нею жить было невозможно. Дружеский союз Бурра и Сенеки, счастливым случаем поставленный во главе государства на время молодости Нерона, пытается извлечь из наследованного ими правительственного хаоса правильную и закономерную систему, которая, сохраняя престиж принципата, возвратила бы жизнь и деятельность конституционным органам, принятым от республики. Слагается как бы тайный министерский заговор для ограничения власти принципса через самостоятельность сената, через соблюдение, исправление и прогрессивное развитие в либеральном духе старой Августовой конституции. Создание прочно конституционного принципата — вот цель четырнадцатилетней совместной работы над Нероном, которой головою был Сенека, а рукою — Бурр. Они знали, что сын Агриппины и Домиция Аэнобарба не может быть совершенно порядочным человеком, и в какую-нибудь сторону до прорвется его прирожденное негодяйство. И вот — пока юные страсти Нерона бродили, как горячий пар в котле, они покорно открывали какие угодно, хотя бы и самые гнусные клапаны в частном быту его, лишь бы бешеный пар не взорвал крышки государственной порядочности, которой хитро прикрыли они его через воспитание и философскую опеку. Перед лицом своей философии эти люди извинялись, без сомнения, повторяя что-нибудь вроде слов, которые вкладывает в уста Сенеки старый схолиаст Ювенала: «— Главное — воспрепятствовать, чтобы этот бурный лев не попробовал однажды человеческой крови и не вернулся к природной свирепости (Non fore savo illi leoni quin, gustato semel homiinis cruore, ingenita redeat saevitia).» (Duruy).

Юный цезарь — чересчур артист, кроме того он гуляка, мот, буян, развратник, пьяница, зато свято блюдет уважение к правительственному строю и старается помочь ему воскреснуть из развалин, в какие превратили его безумный произвол Калигулы и вольноотпущенники Клавдия. Смотрели сквозь пальцы, как цезарь истреблял свою семью: ведь зато, с первых дней Неронова правления по 815 а. и. с. —62 по Р. X. год, не подвергались посягновениям произвола жизнь и состояние частных граждан, исчезли политические процессы, упорядочились суды. Бессловесное холопство сената, дрессированное Тиберием, Каем и Клавдием, начало было перевоспитываться в былую авторитетную самостоятельность.

Что сенат ободрился под лаской молодого государя и поднял голову, достаточно ясно явствует из истории суда над Антистием Созианом за оскорбление величества. А мирная картина государственной жизни, которую набросал Тразея в своей защите Антистия, свидетельствует, что император Траян не преувеличивал, когда считал Quinquennium золотой эпохой законности и правового порядка, наиболее замечательной за все существование империи. Уже одно то обстоятельство, что сенат осмелился упорствовать в своем постановлении в виду открыто выраженного неудовольствия государя — дело, неслыханное с первых лет правления Тиберия. Мы видим, как сенат своей властью отменил, вопреки противодействию Агриппины, два Клавдиева постановления, то есть поставил свою волю выше санкции принципса. Мы видим сенат Нерона обсуждающим, независимо от государя, общественно-политические вопросы первой важности — «о войне или мире, о налогах и законах и о других вещах, на которых стоит римское государство». В заботе о возвеличении сената Нерон уравнял значение судебной апелляции по гражданским делам в сенат с апелляцией на высочайшее имя, а Светоний даже утверждает, что Нерон сделал сенат вообще последней инстанцией гражданского процесса. Сенатскому суду были преданы некоторые наместники императорских провинций, обвиненные в злоупотреблениях по должности. Любопытно, что еще при Нероне продолжается исконная борьба сената с трибунскою властью. В 709 году а. и. с. — 56 по Р. X., придравшись к ссоре между претором Вибуллием и народным трибуном Антистием Созианом, превысившим в одном полицейском случае власть свою, сенат частью ограничил, часть вовсе уничтожил целый ряд вековых трибунских полномочий.

«Кстати отняли у трибунов право мешаться в дела преторов и консулов и вызывать из Италии тех, с кем можно поступать по закону. Луций Пизон, назначенный в консулы, прибавил, что они не должны решать дела у себя дома, а пени, к которым они присуждают виновных, должны быть публично объявляемы квесторами не прежде, как по прошествии четырех месяцев, в продолжение которых можно протестовать и отдавать приговор на рассмотрение консулам».

Что реформа эта не только юридическая, но и политическая, доказывает замечательная фраза, которую Тацит предпосылает рассказу своему о столкновении претора с трибуном и серьезных его последствиях: «А все еще оставался призрак республики! (Manebat nihilominus quaedam imago reipublicae)».

В эту пору, по соседству с трибунатом, императорское правительство наложило руку на другие (низшие) республиканские магистраты:

Уменьшили также власть эдилей и определили меру залога, или наказания, налагаемого курульным и народным эдилем. Трибун народный, Гильвидий Приск, воспользовался этим случаем, чтобы удовлетворить свою личную вражду против квестора казначейства, Обультрония Сабина, и обвинил его в беспощадной описи бедняков. Нерон отнял ведение государственной казны у квесторов и отдал его префектам. Эта отрасль администрации часто изменялась; Август дозволил сенату избрать префектов, потом оказались подкупы голосов, и стали бросать жребий между преторами; но и это не удержалось, потому что жребий выпадал иногда людям вовсе неспособным. Тогда Клавдий снова отдал эту должность квесторам, и чтобы они, боясь всех вооружить против себя, не стали нерадиво исправлять ее, обеспечить их вперед почестями. Но так как служба начинается с квесторства, то они были слишком молоды. Вот почему Нерон предпочел преторов, уже доказавших свою неопытность. (Ср. во II томе главу «Министр финансов».)

III

К сожалению, бодрость, смелость и самодеятельность Неронова сената не успели потерять случайного характера и выработаться в принципиальную силу, как вели к тому дело Сенека и Бурр. Сенату следовало воспользоваться добрым настроением беспечного, еще свободомыслящего государя, чтобы закрепить за собой свое воскресшее положение и, прежде всего, сделать независимым от перемены в характере цезаря, его фантазий и прихотей. Этого сенат не сумел. Упиваясь давно невиданной свободой, он как будто позабыл и думать о том, что она, капризом данная, может капризом же превратиться в рабство, и в конце концов разменял свой успех на внешние мелочи, не умев завоевать ничего серьезного по существу. Что либерализм принципса, взлелеянный уроками Сенеки, был непрочен, сенаторы могли видеть по бесцеремонности, с какой Нерон расправлялся с неприятными ему членами своего семейства. Юноша, способный сегодня, не задумавшись, послать Аникета со взводом матросов убить родную мать, завтра еще менее задумается двинуть две- три роты солдат, чтобы перерезать сенаторов, осмелившихся ему противоречить. Раз такой зверенок продолжал еще быть ручным, надо было улучить момент, чтобы его обессилить. Ласковым, но чересчур бойким бычкам, покуда они еще телята, продевают кольцо в носовой хрящ. Когда бычок вырастет в буйного, злого быка, его оставляют на свободе, и никто его не боится, кроме нервных дам и прирожденных трусов, которым страшна сама «идея быка». Потому что, если бык взбесится и задурит, достаточно малейшего прикосновения к кольцу, чтобы он опустил хвост, склонил рога и сделался прежним смирным теленком, тише воды, ниже травы. Увлеченный ласковостью Нерона, сенат извинил ему бойкость и не ввернул управляющего кольца. А когда спохватился ввертывать, было уже поздно: зверь стал себе на уме и не дался. Мы слышали, как он рыкнул в процессе Антистия. Сенаторы, не имея ни достаточною единства, ни энергичных вожаков, не воспользовались своими льготными годами, чтобы стать популярными в народе и армии, и когда, впоследствии, на смену милостей наступила година гнева и настал кровавый террор, остались одинокими и беззащитными лицом к лицу с разъяренным государем. Тогда начались крайние попытки: заговоры, покушения, революционная агитация. Но Нерон сидел у власти крепко. Нечего и думать было его свергнуть. Для его гвардии, сформированной из германцев, допустить падение цезаря — значило потерять все. Верная на жизнь и смерть, она сомкнулась вокруг престола свирепым строем. «Зверь укрылся в берлогу и огрызался оттуда, скаля клыки» (Ренан.)

Раз не удалось обуздать Нерона общими мерами, оставалось лишь положиться на его прирученность к своим вожакам, то есть к Бурру и Сенеке, и на уменье последних направлять его к пользе, а не во вред конституции. Быть может, что - - проживи Бурр несколькими годами более — Нерон, на его ловкой и твердой узде, ублажаемый в своих излюбленных прихотях и влечениях, покупал бы их, сам того не замечая, ценою уступок власти, и конституция Августа перешла бы, наконец, из красивого обещания в насущное прочное дело. В биографии Нерона очень ясно заметно, что, в первые годы правления, после каждого слишком распутного или кровавого проступка он трусил и спешил замаслить общественное мнение и, в частности, сенат. Узурпацию власти он искупил либеральною тронною речью, увлечение красивою вольноотпущенницею Актэ — отставкой всем ненавистного министра Палланта, и т. п. Непостоянной, капризной, одновременно и в равной степени и взыскательной и робкой — словом, что по-русски называется «бабьей», натуре Нерона нужен был безотлучный, умный и твердый советник, который не раздражая его крутым противоречием и противодействием, как имела вредный талант раздражать Агриппина, в то же время успевал бы твердо и кстати напомнить заносчивому юноше: ты не бог, надо и тебе считаться с условиями человеческого общежития, тебе позволено больше, чем другим, но не «все позволено».

Но Бурр умер — и на смертном одре, конечно, не мог не сознавать, что вместе с ним гибнет и его задача. На гениального теоретика, но бесхарактерного практика Сенеку была плохая надежда. Нерон, быть может, уважал, в нем великого ученого и оратора, но понимал, что мысль в Сенеке выше воли, и умел вить веревки из старого, тщеславного мудреца. Философию Сенеки, хотя последний посвятил ему несколько лучших своих трактатов, цезарь вряд ли высоко ставил, как и вообще философию. Отвращение к возвышенной науке мышления внушала ему еще в детстве мать Агриппина, твердя, что — не государское это дело. Юношей, он забавлялся тем, что, пригласив к интимному ужину во дворце профессоров разных философских сект, заводил принципиальный спор и, стравив между собой враждебных ученых, хохотал над их азартом и не уменьем владеть собой в обществе. (См. предыдущую главу). Любопытно: присутствовал ли при подобных издевательствах над своей наукой Сенека? Но — если присутствовал, вряд ли ему бывало весело! Разоблачение ложной мудрости, столь глубокомысленной в отвлеченной теории и столь жалко оправдываемой ее носителями в практической жизни, попадало ведь не в бровь, но прямо в глаз и ему — суровому проповеднику аскетизма, с миллионами в кармане.

Уже в последние два года, с тех пор, как создалась августинская опричнина-клака, Нерон, окруженный повсечасной лестью, растя и раздуваясь в своем собственном мнении, начал выбиваться из под влияния своих министров-воспитателей. Вокруг него возник, на почве художественного дилетантизма, кружок новых друзей и советчиков, из людей «хуже которых не распложалось ни при одном дворе». Он предался бы им совсем, но такт и энергия Бурра еще умели сдерживать молодого человека. Вероятно, Нерон не раз негодовал на старого ворчуна, однако, в конце концов смирился и делал, как Бурр указывал нужным. Что между Бурром и Нероном не было любви, но имелось со стороны Нерона уважение, граничившее с боязнью, доказывают частые политические доносы на Бурра. Нерон принимал их, готов был даже им верить, но — стоило Бурру начать защиту, чтобы донос превратился в бессмыслицу, и произнести суд над ней сконфуженный цезарь спешил поручить самому же Бурру. Так что, отвернувшись от Нерона пред последним издыханием своим, Афраний Бурр, быть может, отвернулся не столько от самой личности императора, которую он давно изучил и знал насквозь, сколько от своих разбитых надежд, воплощенных в лице Нерона. Отвернулся от зверя, которого дрессировал четырнадцать лет, а теперь зверь остается без укротителя, и вся дрессировка пропала даром, и зверь, одичав, «воротится к природной свирепости», чтобы стать страшилищем и мучителем вселенной.

Кому, если не цезарю, нужна была смерть Бурра? Конечно тем, в чьих выгодах было, чтобы зверь остался без укротителя. И, прежде всех, любовнице императора, Поппее Сабине. Когда возникала связь Нерона с Поппеей, конституционалисты и неронианская золотая молодежь заодно покровительствовали этим шашням, движимые общим страхом и ненавистью к Агриппине. В пору такого братанья Поппея вызывается говорить пред Нероном против Агриппины от имени сената и народа. Сенека спасает Отону, мужу Поппеи, жизнь, угрожаемую ревностью цезаря. Отон — на случай одной попытки убить Агриппину, чтобы отвлечь подозрение от двора, устаивает у себя во дворце пир, на который приглашена была вся палатинская знать. Словом, замечается значительная общность интересов и действия. Но когда Агриппина погибла, союзники быстро разошлись по разным дорогам. Ни Бурр, ни Сенека вовсе не желали, чтобы на Палатине воцарилась новая Агриппина. Насколько они были податливы, проводя Поппею в фаворитки государя, насколько же дружным противодействием встретили стремление Поппеи стать императрицей, законной женой Нерона. То обстоятельство, что Поппея на целые три года как бы исчезает из «Летописи» Тацита, надо, по всей вероятности, приписать временной победе Бурра и Сенеки над чарами прелестницы. Не раз уже упоминалось, что Нерон дважды советовался с министром о разводе с Октавией и женитьбе на Попее. В первый раз Бурр ответил зловещей шуткой, что развестись-то не трудно, да придется ведь возвратить Октавии приданое, то есть империю. Когда цезарь возобновил разговор, Бурр возразил еще суровее:

— Я уже однажды высказал свое мнение, — следовательно, незачем и спрашивать меня вторично.

Чтобы отвлечь Нерона от мыслей о разводе и новой свадьбе, пришлось, без сомнения, подкупить его потворством некоторым новым прихотям и эксцентричностям. Быть может, здесь надо искать причину быстрой уступчивости Бурра и Сенеки в вопросе о публичном появлении цезаря наездником и кифарэдом. Спорт и сцена оторвали воображение Нерона от любовных дел. Красавица ничуть не утратила цезаревой привязанности, но отошла как бы на второй план интересов державного дилетанта, заслоненная приманками цирка, кулис, лавровыми венками, вызовами и аплодисментами августанцев.

Огромная сила Поппеи, как интригантки, заключалась в уменье ждать. Проиграв партию, рассчитанную на смерть Агриппины, она не пришла в отчаяние, но хладнокровно принялась плести новые сети, копая свою подпольную мину тем легче и безопаснее, что недавние союзники, ставшие теперь врагами, полагали ее побежденной и обезоруженной. Нерону было ясно доказано, что отделаться от Октавии невозможно: будь благодарен и за то, что государство извинило тебе Агриппину с Британиком! Но — «женщина во зле идет шагов на тысячу вперед» ("Фауст”). Невозможное для Нерона продолжает казаться очень возможным для Поппеи. Если она ошиблась в расчете, убив Агриппину, это для нее вовсе не знак, что лучше отступиться от затеи, не удовлетворенной даже такой огромной жертвой. Нет, — Поппея лишь спокойно говорит себе: значит, смерти одной Агриппины мало, — надо убрать с дороги еще несколько досадных помех. И первого — разумеется — того, кто больше всех влияет на Нерона, кого Нерон боится: Афрания Бурра.

Судя по тому, что впоследствии, став императрицей, Поппея действует в тесном и неразрывном союзе и единомыслии с группой весьма подлых людишек, вышедших из августанской опричнины, она повела теперь свою игру именно через эту компанию, в которой не было ровно ничего политического, но которая была близка цезарю, как неизменная участница его артистических успехов, кутежей и ночных похождений. В среду эту многие замешивались вовсе не для того, чтобы только сладко есть, пьяно пить, целовать красивых палатинских женщин и рукоплескать цезарю. Ловкие люди делали таким путем карьеру, выходили в чины, получали отличия и выгодные назначения. В числе подобных пролазов заметен был некто Софоний Тигеллин, сицилианец из Агригента. Вопреки Гамерлингу, которому в знаменитой поэме «Агасфер в Риме» пришла странная фантазия изобразить Тигеллина безобразным негром, он был очень хорош собой. В ранней юности Тигеллин даже прельстил свою наружностью Агриппину, мать Нерона, и был сослан цезарем Каем как один из ее мимолетных любовников. Возвращенный в Рим, он, повидимому, вел жизнь частного человека. До появления Тигеллина почти что во главе государства историки не упоминают его имени. Он выскакивает из ничтожества в вершителя судеб империи сразу, как вооруженная Минерва — из головы Юпитера. В первой книге «Истории» Тацита, а также у Плутарха в жизнеописании Отона имеются некрологи Тигеллина, довольно подробные, как характеристики. О прошлом же его мы узнаем лишь, что он человек темного происхождения, детство его было постыдно, а в люди он вышел «пороками». Пред быстрым возвышением своим Тигеллин занимал пост начальника полиции (praefectus vigilum), который затем он передал Л. Аннэю Серену, притворному содержателю Актэ.

Кто хорошо знает последующую деятельность и хорьковый характер Тигеллина, тот, перечитывая внимательно четырнадцатую книгу Тацитовой «Летописи», начинает чувствовать хищный запах его издалека, задолго пред тем, как появляется на историческую сцену сам Тигеллин, во плоти и крови. Вы чувствуете его безобразное присутствие на праздник Ювеналий, в роще при Августовой навмахии, где «было выставлено на продажу все, что могло раздражать чуственность; раздавали и деньги, которые хорошие люди издерживали здесь по необходимости, а невоздержные еще с похвальбой; от этого размножались постыдные дела и гнусности, и никакое скопище людей не сообщало испорченным нравам больше распутства, как это». Впоследствии Тигеллин повторил безобразия Ювеналий на пруду Агриппы, много превзойдя первоначальный образец. Вы знакомитесь с тестем Тигеллина, Капитоном Коссутианом, старым негодяем, выгнанным из сената за взятки. Тигеллин выхлопотал Капитону прощение, и — тесть немедленно пишет донос на претора Антистия, между тем, как зять по всей вероятности, разжигает бешенство Нерона против злосчастного памфлетиста. Дальнейшая биография Тигеллина — история самого цельного хама и негодяя, какого может представить себе человеческое воображение. За всю жизнь он лишь однажды ошибся порядочным поступком: спас жизнь дочери Тита Виния, временщика императора Гальбы, да и то — «не по милосердию, а чтобы иметь убежище на будущее время, так как дурные люди, не доверяя настоящему и боясь перемены, запасаются против общественной ненависти частным расположением к себе».

V

Такого-то смелого, наглого, беспредельно бессовестного и жестокого человека взяла союзником Поппея Сабина. До благоденствия государства им обоим, разумеется, не было никакого дела. Одной власть была нужна, чтобы красоваться первой женщиной подлунного мира, другому — чтобы выдоить из республики все соки и, разливая золото реками, барахтаться в неслыханном разврате. Должность преторианского префекта — первая в государстве после самого принцепса; взобравшись на нее, Тигеллин тряхнет богатой знатью, да и всей империей — не-чета этому старому чудаку Бурру с его конституционными идеалами. Чем шире и распутнее разовьется деспотизм государя, тем выгоднее ближайшим его холопам, льстецам и приспешникам. Тацит прямо обвиняет Тигеллина, что это он окончательно развратил Нерона и втянул его в злодеяния.

Чем мог этот грубый, цинический разбойник понравиться такому артисту, как Нерон, с его изящными вкусами, идеалистическим тяготением к стихам, музыке, пению, пластическому искусству? Первый повод к сближению дало мастерство Тигеллина выезжать беговых лошадей: недаром ходила о нем римская сплетня, будто в самой ранней юности он был погонщиком мулов!

Главным же двигателем возвышения Тигеллина явилось его умение играть на той сентиментальной струнке Нерона, которую верно угадал в нем Ренан: цезарь любил, чтобы его любили, чтобы его личность была драгоценна для окружающих не только как воплощение величия государства, но и по человеческой симпатии. Именно роль такого «без лести преданного» весьма ловко разыгрывал Тигеллин. Тацит сохранил потомству пример, как хитрый авантюрист изъяснял однажды пред императором, в чем заключается суть должности преторианского префекта — по его «простецкому» пониманию. Критикуя деятельность Бурра, он упрекал покойного министра, зачем тот тратил время и труд на лавировку между политическими партиями и, вообще, совал сой нос в государственные интересы: разве это дело главы военного ведомства? Нет, его прямая задача — личная безопасность цезаря, охрана священной особы государя. Какие там партии, какие государственные интересы? Был бы здрав и невредим Нерон, а прочее все устроится его великим разумом и священной волею: нам не рассуждать с ним, а повиноваться ему надлежит. Прикажет плясать, — и пляши; прикажет умереть, — и умри! Вот как думаем мы, люди темные, неученые, у которых от книжек не зашел ум за разум... И — пусть цезарь только слово скажет: всех этих либеральных умников мы скрутим в бараний рог. В таком приблизительно аракчеевском духе Тигеллин разглагольствовал, уже будучи преторианским префектом, и легко предположить, что не впервые, — что именно столь лестное всякому деспоту, profession de foi, став известным Нерону чрез Поппею или из личных разговоров с Тигеллином, и наметило его в преемники Бурру, еще при жизни последнего. Повторяю: очень сомнительно, чтобы сам Нерон содействовал прекращению дней своего старого министра; но не вовсе невероятно, что яд, умертвивший Бурра, если вообще был яд, был изготовлен, действительно, в палатинской лаборатории, по заказу Тигеллина и Поппеи. А затем они оба позаботились, чтобы, убаюканный их льстивыми попечениями, Нерон не имел личного повода пожалеть о покойнике. Замечательно, что Бурр, если он в самом деле был отравлен через помазыванье горла ядом, умер той же самой смертью, как добит был врачом Ксенофонтом Косским принцепс Клавдий, против которого Бурр воздвиг заговор с Агриппиной и Сенекой, и чьего сына, Британика, он отстранил от верховной власти ради Нерона.

Итак, власть преторианского префекта снова раздвоилась. Хотя Нерону, и был приятен «без лести преданный» Тигеллин, однако, он все же не решился облечь столь темного проходимца всем огромным значением покойного Бурра. Товарищем Тигеллину — и, кажется, номинально старшим по службе — назначен был Фений Руф, бывший агриппианец, участник министерства соединенных партий цезаря и императрицы-матери, созданного кратковременным примирением их в 808 году a.u.c. — 55 по Р. X.., после неудачного доноса Силаны и Домиции. Тогда Фений Руф получил префектуру annonae, то есть министерство народного продовольствия. Назначение Руфа на пост префекта претории было принято Римом с удовольствием. Он не хватал звезд с неба, не мог похвастаться энергией и твердым характером, но слыл за человека честного и бескорыстного. Возвышение Тигеллина всех привело в недоумение и ужас. Видели в нем какой-то вызов общественному мнению, циническую награду за распутство, ибо иных заслуг за Тигеллином не имелось. Специально военная часть префектуры, то есть управление министерством и инспекция гвардии, была, надо полагать, возложена на Руфа. Тигеллин же, как и хвалился, становится бессменно дежурным генерал-адьютантом императора и главой его тайной канцелярии по политическим делам.

VI

Министерство народного продовольствия, префектура анноны, занимала в жизни римского государства такое важное место, и деятельность его оказывала столь могущественное влияние на общественную психологию и нравы, что я позволю себе воспользоваться встречей с Фением Руфом, как префектом анноны, для того, чтобы ввести в фон своей картины историю и характеристику огромного ведомства, которого он был популярным управителем, оставив след свой и у историков, и в похвальных надписях. Значение ведомства анноны (cura annonae) в империи можно характеризовать коротким замечанием: оно было фактическим ответом государства на пресловутый вопль царственного народа — «panem et circenses! хлеба и зрелищ!» — в первой и самой необходимой половине. А, хотя мы увидим, что размеры и силы этого вопля значительно преувеличены романтическими представлениями Возрождения и, впоследствии, XVIII века, приучившими науку оглядываться на императорский Рим не иначе, как большими глазами, тем не менее нельзя отрицать, что римское правительство дало своему государственному пансионату весьма значительное развитие, которое мало-помалу, действительно, сделалось управляющей силой имперского бюджета.

Слово annona употреблялось римлянами в пяти разных значениях:

1) В прямом, по этимологии от annus, год; годовой результат урожая.

2) Запас питательных продуктов и, в особенности, злаковых. Отсюда: запасные склады съестных припасов, как в частных, так и государственных амбарах, в особенности же, зерновые, предназначенные к продовольствию города Рима.

3) Прямой десятинный налог натурой (decuma), платимый некоторыми провинциями и обращенный, главным образом, на продовольствие армии, независимо от обязательных платных поставок на государство и преимущественного государством приобретения, в порядке реквизиции.

4) Хлебные цены на общественном рынке.

5) Порция зерна или печеного хлеба, выдаваемого чиновникам и военным, в счет жалования натурой. (Humbert.)

Компетенция префектуры anninae охватила ее четыре последние значения прямым распорядительством, т.е. делало ее полной хозяйкой урожая в стране и всех продовольственных мер, производств и поставок.

Я уже имел случай указывать (см. том I, гл. III), что население Рима исчислялось разными учеными, в разные эпохи, и для разных эпох империи, в весьма разных цифрах. Вот таблица, показывающая колебания нескольких таких мнений, высказанных историческими авторитетами XVI—XIX века.

Каково бы ни было население Рима в имперскую эпоху, мы имеем ключ к его приблизительному вычислению в показании Дионисия Галикарнасского, что в 276 году своего бытия (476 до Р. X.) Рим имел уже 440,000 жителей, из них 110,000 мужчин в возрасте от 17 до 60 лет.

Среднее потребление зерна в день Дюро де ля Малль предполагает в 2 ливра = 1 килограмму.

Следовательно, уже на заре своей республики Рим ежедневно поедал 440,000 килограммов, т.е. 27,500 пудов. А ежегодно свыше 10 миллионов пудов.

Этот древний римский рынок был достаточно обслужен хлебами и вином из соседних и весьма плодоносных деревенских округов Лациума, Этрурии, Умбрии. Лишь иногда приходилось прикупать хлеб из Сицилии.

В III, IV и V веках Рима Италия производила много сырых продуктов, благодаря мелкому хозяйству, в котором находило средства к существованию большинство свободных людей. В 529 году Рима (225 до Р. X.) свободное мужское население Италии, подданной или союзной Риму, равнялось 750,000 человек в возрасте воинской повинности, т.е. от 17 до 60 лет, а все население — почти пяти миллионам, из которых немного менее половины (2.312,677) составляли рыбы, вольноотпущенники и неполноправные граждане. Валлон считает больше: немного свыше восьми миллионов.

Это население размещалось на площади пространством в 15.356,109 гектаров.

В том числе земли, годной к обработке, было, по вычислению Дюро де ла Малль, немного меньше половины.

Из них, по его расчету, 35% лежало под паром.

Засевалось, значит, около 5 миллионов гектаров. Сеяли по преимуществу полбу (far) и пшеницу (frumentum).

Размер пшеничного посева был 5 модиев на югер (jugerum). Полбяного вдвое.

Югер равен немецкому моргену, русской упряжке: около четверти десятины, 0,25182 гектара. Прямоугольник 240 футов в длину, 120 в ширину. После долгих полемик, защищавших малые размеры римских земельных участков, Моммсен установил и Гревс принимает даже для древнейшего времени, что римская крестьянская семья обеспечивала свою жизнь, работая на собственном наделе, лишь тогда, когда он занимал, по крайней мере, приблизительно 20 югеров, около 5 десятин (Гревс). Модий равен 8,671 литру, при весе 6,503 килограммов.

Исходя из этих цифр, Дюро де ла Малль вычислил среднюю производительность римского поля при продукте сам пять, в 33 пуда (1050 ливров) на гектар, а весь годовой урожай римской Италии приблизительно в 127 1/2 миллионов пудов.

В обычное время местные хлеботорговцы обслуживали хлебный рынок Рима удовлетворительно. Но время от времени перерыв путей сообщения по случаю войны, либо неурожая, засухи, градобития и т.п. вызывали на рынке оскудение. Помочь беде было делом сената или консулов, а в особенности эдилов: этих, как определяет их Цицерон, — «блюстителей града, его продовольствия и торжественных игр» (curatores urbis, annonae ludorumque sollennium). Они заботились не только о ввозе хлеба и о продаже его по низкой цене, но имели также общий надзор за рынком: за качеством товаров, скота, рабов, весами и мерами, барышничеством, лихоимством и пр. (Виллеме). Рим не признавал частной конкуренции в продаже предметов первой необходимости по вольной цене. Насильственное, по нужде, отчуждение частных хлебных запасов, либо максимальная таксировка продажных цен объявлялись указом; маклаков, скупщиков, спекуляторов на повышение хлебных цен эдилы преследовали суровыми карами. Весьма рано Рим завел государственные магазины в Риме и в Остии — на случай голода либо осады города неприятелем. Хлеб покупали эдилы либо нарочные curatores и praefecti annonae, а для заведывания его перевозом уже 487 году Рима (267 до Р. X.) учрежден был квесторский пост.

Эти запасные мероприятия стали общим правилом, когда сельское хозяйство в Италии пало, а класс свободных земледельцев уменьшился в результате гражданских войн. После второй Пунической войны земледелие было заброшено; между тем население Рима увеличивалось не только нормальным приростом, но и притоком множества землевладельцев, утративших свои участки. Таким образом, производительность окрестностей Рима падала, а потребление росло (Марквардт). К этому времени Рим имел уже провинции, и хлеб италийский встретился на рынке с конкуренцией хлеба сицилийскою, сардинскою и африканского, что повлекло преобразование сельскою хозяйства в Италии и концентрацию недвижимой собственности, выраженную в пресловутых «латифундиях». Со времени второй Македонской войны римские войска сплошь продовольствовались привозным из-за моря хлебом (Моммсен). И, сверх тою, хлебный вывоз Сицилии и Сардинии употреблялся теперь не только для содержания армии, но и для обычною продовольствия Рима. На этот предмет была обращена сицилийская десятина, откупщики которой обязаны были выплачивать ее натурой, доставляя в столицу известное количество зерна. Рим так ревниво охранял сицилийский рынок для своею пользования, что сицилийцам было запрещено вывозить свои продукты куда бы то ни было кроме Италии, без нарочного на то разрешения сената. Цицерон свидетельствует, что в ею время Сицилия ввозила в Рим, за государственный счет, в качестве десятины или реквизиции, 6.800,000 модиев ежегодно (2.762,500 пудов). По всей вероятности, не меньше того, если не больше, поступало из Сардинии. Конкуренция колоссального ввоза, уронившего хлебные цены ниже стоимости местного производства, принудила италийских земледельцев, нап. образцового сельского хозяина Катона, обратиться к луговому хозяйству и скотоводству, к огородничеству, а в особенности к винограду и маслине, поставленным под охрану специальных законов. Пашня в хозяйстве Катона отошла, по расчетам доходности с первого места на шестое. Уже 134 году до P. X. в Этрурии не оставалось ни одного свободного пахаря (Моммсен). После падения Карфагена привоз еще увеличился хлебами Африки и Испании. Уже первый посыл хлебов Сципионом Африканским установил цену в 2 асса за модий (асс в эту пору стоил около 10 сантимов — 3,6 копейки), значит 18 копеек за пуд. «Хлеб в тот год был дешевле дешевого! — говорит Тит Ливий! annona quoque eo anno pervilis fuit». Африканское зерно ссыпалось в Путеолах (Поццуоли), где сдача внаймы лабазов (granaría) сделалась выгодным промыслом. В Путеоланском порту заморский хлеб грузили на Остию, и принятое здесь квестором (quaestor ostiensis), оно доставлялось в Рим Тибрской транспортной флотилией (naves caudicariae). До хлебных законов (leges frumentariae) привозное зерно продавалось эдилами по умеренной цене, имевшей целью только регулировать рынок и сдерживать аппетиты частных маклаков. Государство еще не шло в уступках ниже своей цены, — разве лишь в случаях больших голодовок либо, наоборот, чрезмерного урожая, когда уборка хлеба не окупала рабочих рук. Но с введением хлебного закона К. Гракха (123 до Р.Х.) и с постройкой государственных магазинов (horrea Semproniana) зерно стало продаваться всякому желающему по 6 1 /3 асса за модий, т.е. по цене, едва превышавшей половину рыночной цены. Асс в это время стоил около 5 1/2 сантимов, значит, две копейки; следовательно, государство продавало гражданам зерно менее, чем по 2 копейки за кило, около 30 копеек за пуд. Это была уже не регуляция рынка, но государственное самопожертвование, «тароватость» (Любкер-Зелинский), щедрота, дарение. На продаже льготного зерна государство убыточилось почти в половину стоимости и на одном лишь сицилийском хлебе, как вычисляет Марквардт, пользуясь данными Верресова процесса, теряло свыше миллиона рублей в год. Естественно, что пользование дешевым казенным хлебом вскоре вызвало злоупотребления. Сколько ни было пролетариев в Италии, все повалили в Рим, как в место, где нельзя умереть с голоду, даже не работая. Класс нуждающихся растет непрерывно. Уже в 650 году Рима (104), девятнадцать лет спустя после первого Гракхова lex frumentaria, трибун Марций Филипп жаловался, хотя и преувеличивая, будто в Риме не наберется и двух тысяч человек, которые бы жили на свой счет. Сенат, испуганный ростом расходов, не смел, однако, наложить сокращающую руку на число льготников и потому пытался регулировать самую льготу. Октавиев закон неизвестного года и Теренция и Кассия (73 г. до P.X.) ограничили удешевленную продажу пятью модиями в месяц на каждого гражданина. Но возможность к этой мере дало лишь то обстоятельство, что Сулла, всегда крутой к черни, пробовал уничтожить льготу совсем, и возврат к ней по его смерти, Лепидовым предложением (78 г.), был либеральным и, следовательно, популярным шагом, хотя и внес некоторое ограничение сравнительно с порядком до-сулланским. Клодиев закон (696—658), вводя, вместо дешевой продажи, уже начисто даровую раздачу хлеба, имел в виду только самую нуждающуюся часть гражданства. Но нуждающимися стали объявляться все, за исключением, может быть, сенаторов и всадников. Несмотря на ограничительные меры Помпея, при котором был составлен список получателей (accipientes) и который все-таки сам прокормил на них 40 миллионов сестерциев (4 миллиона рублей), диктатура Цезаря застала в Риме 320,000 человек, питающихся на казенный счет, то есть ровно столько, сколько Гракхова реформа, семьдесят лет тому назад, застала в Риме граждан, способных носить оружие. Притом, по переписи, производственной по-квартально (recensus populi vicatim), оказалось, что более чем половина пользовалась государственными кормами бесправно. Цезарь низвел число акципиентов до 150,000 с тем, чтобы оно осталось недвижным, и новые льготники принимались только на убылые места за смертью старых. Но роковое число сейчас же опять начало расти, и уже Август должен был возвысить его до 200,000.

Раздача дарового хлеба всегда была мерой политической. Поэтому ее щедрота, largito, распространялась исключительно на граждан, имеющих право голоса (Гиршфельд). Чтобы получить ее, надо было удовлетворять двум условиям: 1) быть полноправным гражданином; 2) иметь постоянное местожительство в Риме (plebs urbana). Женщины, как гражданки бесправные, никогда не включались в состав жалуемых. Humbert полагает, что в число последних могли входить и несовершеннолетние, и даже дети 3—4 лет от роду, но Марквардт считает это позднейшим нововведением, после Траяна. Что даровая раздача до известной степени была наградой, если не по закону, то по обычаю, за политическую благонадежность и верность династии, ясно из позднейшего искажения слова «фурментарий»: на перевал от республики к империи оно значило — льготник, государственный пенсионер, в конце II и в III веке по Р. X. — сыщик, агент тайной императорской полиции.

Что касается сословных прав на даровой хлеб, то в этом отношении предполагалось совершенное равенство. От вельможи до нищего, каждый при желании мог воспользоваться правом кормежки на государственный счет. И в эпоху Цицерона, повидимому, некоторые большие баре, вроде консулятора Л. Пизона Фруги, щеголяя демократизмом, подчеркнуто замешивались в ряды plebis frumentariae. Нравственный ценз тут тоже не принимался в расчет: «Общественный хлеб выдается — хоть вору, клятвопреступнику, прелюбодею, лишь бы был внесен (incisus) в списки выдачи. Все что дается человеку в силу признания его гражданского звания, а не в отличие его добрых качеств, все это получают в равной степени как добрые, так и злые». (Сенека) Всесословность фрументариев подтверждается Аппианом и Плутархом, но Моммсен. Гришфельд и Марквардт полагают, что Цезарева реформа даровой раздачи, заключив число льготников в определенные рамки, тем самым устранила из них лиц сенаторского и всаднического звания. Самые имена льготников у авторов — plebs frumentaria, dcloz (чернь), plhzoz (толпа), арооі (бедняки) — показывают, что обычное право исключило сенаторов и всадников, т.е. крупных цензовиков, из привилегии, в которой не отказывал им закон. Зачисление в получатели производилось по жребию (sortitio), который тянули преторы. Система даровой раздачи хлеба влекла за собой огромные потери для государственной казны. Цицерон считает, что уже тем, что отказалось взимать с прежних льготных покупателей 6 1/3 асса за модий, государство потерпело убытки в размере пятой доли всех своих доходов от косвенных налогов (vectigalia). Плутарх вычисляет ежегодную потерю в 1250 талантов, около 7 миллионов франков, 2 1/2 миллиона рублей. В 691 году (63) Катон довел расход по выдачам до 30 миллионов сестерциев (Моммсен). По таблице роста экстренных ссуд, которыми государство время от времени поддерживало институт даровой раздачи, легко заметить огромный рост нуждающегося населения в Риме, равно как и его развращение привычкой в казенной подачке.

Вольноотпущенники ловко мошенничали, чтобы примазаться к этой льготе свободных нищих. Все это именно и заставило Юлия Цезаря предпринять вышеупомянутую по-квартальную (vicatim) перепись населения, выяснившую число получателей (percipientes) в 150,000 человек.

Империя ничего не переменила в этой статье бюджета принципиально, — частичные изменения зависят лишь от щедрости и доброй воли государей. К 5 году до Р. X. число акципиентов опять успело дорасти до 320,000, сокращенных в 2 году, после Августовой переписи, до 200,000: в этой цифре, повидимому, и осталось оно отныне, — по крайней мере, до правления Септимия Севера, от эпохи которого мы имеем ту же цифру.

Организация ведомства создалась обычным путем передоверия императорами принятой на себя старо-республиканской должности в бюрократическом порядке. Еще К. Гракх заставил назначить себя блюстителем (curator) своих хлебных законов. Помпей и Цезарь получали чрезвычайные полномочия для обеспечения подвоза припасов; Цезарь учредил для этой функции особых чиновников, aediles Сeriales (710—744). Август, облеченный обязанностями по cura annonae уже пожизненно, сначала переложил их на хлебных смотрителей (curatores frumento, или главнозаведующих хлебной раздачей (praefecti frumenti dandi), возведенных на уровень магистратов и назначаемых ежегодно по жребию из числа наиболее выдающихся членов сенаторского сословия. В конце своего правления (между 8 и 14 годом по Р. X.) он преобразовал этот пост в специальную префектуру (praefectum annonae), которую, по мнению Буше Леклерка, не столько учредил, сколько воскресил из давней старины, сделав постоянным институтом ту «хлебную диктатуру» на случай голодовки, в виде которой префектура аннони упоминается Титом Ливием (IV, 12) еще в 410 году до христианской эры. Де Санктис относится к возможности этой первобытной префектуры весьма скептически, почитая ее легендарной, сложившейся из впечатлений после Гракховой реформы. Префект анноны назначался из всаднического сословия и, как все другие императорские чиновники, на неограниченный срок. Герцог полагает, что перемещение Августом забот о народном продовольствии из сенаторского сословия во всадническое должно быть поставлено в

связь с первоначальным намерением привлечь к участию в расходах государственную казну (aerarium Saturni). Однако, действительность не замедлила обнаружить в графе расхода такой значительный перевес затрат со стороны фиска и такое преобладание поставок из императорских земель (Египта), что принцепсу оказалось совершенно невыгодным делиться с сенаторским сословием распорядительством по собственной политической филантропии. Поэтому он ввел cara annonae в свою систему бюрократического единства и создал новое министерство — не государства, но его величества, — захватив в нем самую популярную и необходимую из правительствующих функций: заботу о сытости поданных. Тщательное личное наблюдение за анноною почитали своею обязанностью даже беспечнейшие императоры. Нерон, вопреки своим артистическим пристрастиям, уделял своему министерству «общественной сытости» столько внимания, что «в случае отсутствия Нерона народ боялся — а это была его забота — недостатка в хлебе» (Тацит). Как Нерон дорожил именно этой связью с народом, показывает значительное количество монет, на которых его изображение сопровождается аллегорической фигурой Анноны, а также ревностью, с которой он присваивал себе меры и планы своего предшественника Клавдия, касавшиеся этого института, — в особенности же перестройку хлебных пристаней Остии и упорядочение нижнего течения Тибра (Preller). И это не случайное хвастовство по тщеславию легкомысленного и заносчивого державца-юноши. Тиберий, который не был ни хвастлив, ни тщеславен, ни легкомыслен, ни заносчив, ни юноша, но был в высокой степени державец, — вышел из себя, когда в 32 году по P. X. нераспорядительность магистров и сената довела рынок до резкого поднятия цен, и народ заволновался. Встревоженный Тиберий поспешил публиковать оправдательное письмо, в котором он давал сенату понять, что совсем не намерен страдать за его провинности, и излагал, «из каких провинций и насколько больше, чем Август, он привозил запасы хлебного зерна» (Тацит. VI, 13). «Нет ничего веселее, как народ римский, когда он сыт!» — говаривал два века спустя император Аврелиан. Но не было ничего мрачнее и опаснее народа римского, когда он бывал голоден. В этих случаях он сразу терял всякую дисциплину и гневно требовал к ответу — мимо всех инстанций — самого принцепса, как чиновника, манкирующего своими обязанностями. Оправдательное письмо Тиберия было вызвано прямо тем, что «вследствие дороговизны хлеба едва дело не дошло до возмущения: в течение несколько дней народ в театре заявлял много требований с такой вольностью, какая не была обычна по отношению к императору». Если голодный народ не стеснялся высказать гнев свой таким крутым властителям, как Тиберий (любопытно, что расправу за это свое оскорбление он предоставил консулам и сенату, а сам подчеркнуто остался в стороне), то еще менее церемоний соблюдалось с теми цезарями, которые не пользовались уважением народа, напр, с Клавдием. Ему однажды (в 51 году) просто напросто задали трепку. «Недостаток в хлебе и происшедший из этого голод также принимались за чудесное знамение. Жалобы на голод раздавались не втихомолку только: в то время, когда Клавдий отправлял суд, его обступили с буйными криками, он был прогнан на край форума и там был сильно тесним, пока кучка солдат не прорвала толпы, сделавшей нападение. »Перепуганный Клавдий, после этого случая, стал усерден в отношении анноны именно, как прошедший через дисциплинарное взыскание чиновник: «urbis annonaeque curam sollicitissime semper egit» (Sueton), — так что даже успел оставить заметный след в законодательстве по продовольственному делу (Dureau de la Malle). Вот почему Герман Шиллер, быть может прав, когда не доверяет Светонию и Диону Кассию в показании, будто в последние свои годы Нерон сделался небрежен к народному продовольствию и заботился лишь о грабеже богатых. Второе весьма вероятно и возможно, но что касается первого — это значило бы сознательно накладывать на себя руки, к чему Нерон не имел решительно никакой склонности. Да вдобавок еще: если бы не в силах был дать народу хлеба Нерон, — дали бы Пизон, Сенека, богатые претенденты, и — кто дал, тот и стал бы императором. Ибо, если наш век выработал, как pium desiderium, формулу: «кто работает, тот и хозяин» (М. Горький в «Мещанах»), то для того римского века глубоко властна и наглядно реальна была формула — «кто кормит, тот и хозяин». Я несколько раз уже указывал на ревность, с которой цезари уступали даже ближайшим и вернейшим людям право покормить народ и потешить играми. Твердый национальный взгляд на то, что даровая раздача, annona gratuita — государево дело, сказалось еще в старых легендах о богатом плебее Спурии Мелии, будто бы убитом в 440 или 439 году до P. X. по приговору сената за то, что он, в тогдашнюю голодовку, начал даром раздавать народу свои хлебные запасы, а филантропический подвиг его был истолкован сенатом, как акт демагогического заигрывания и стремления к царской власти (De Sanetis). Префект анноны был облечен большой властью. Герман Шиллер выразительно подчеркивает на примере вышеупомянутого Фения Руфа огромную популярность, которую мог стяжать на этом посту добросовестный человек. Обязанный блюсти за удовлетворительным снабжением продовольственных рынков предметами первой необходимости, он был главным инспектором всех видов промышленности, соприкасавшихся с поставкой съестных припасов, и это не только в Риме, но и в провинциях, откуда поступали в столицу продовольственные продукты. Префект анноны в случае надобности, имел право требовать на помощь себе военную силу, а в самом Риме часть гарнизона была даже предоставлена ему в постоянное распоряжение. Сложный бюрократический организм ведомства обслуживался громадным персоналом чиновников. Помимо собственно департамента (fiscus frumentarius, officium, statio annonae), с его субпрефектами, адъютантами и канцелярией (tabularii), действительную службу несли:

Смотрители складов (horrearii), а складов в одном Риме было 291!

Приемщики и раздаватели зерна (actores et dispensatores а frumento).

Заведующие мерой (mensores frumentarii).

Кулевая артель (saccarii).

Чиновники портика Минуция с прокуратором (procurator Minuciae) во главе.

Многочисленная коллегия лодочников, каботажных и транспортных судовщиков и т.д.

Это в Риме. Не менее многолюдная бюрократическая организация сложились в портах-приемниках Тирренского моря — в Путеолах и Остии. В провинции ведомство как будто не имело собственных органов, что объясняется тем обстоятельством, что, в сфере их компетенции, им непосредственно подчинены были губернаторы, с которыми непосредственно, значит, префект анноны и сносился.

Первоначально ведомство, повидимому, не имело собственной юрисдикции, и его процессы и спорные претензии поступали на разбирательство в обыкновенные суды или в канцелярию римского префекта (обер-полицеймейстера). Но в эпоху Северов префект анноны выступает сам судьей как по гражданским, так и по уголовным делам, касающимся продовольственного рынка, напр, по злоупотреблениям скупщиков-маклаков, по тяжбам между арматорами и судохозяевами хлебного флота и т.п. Важные дела, в особенности уголовные, обыкновенно все-таки передавались римскому префекту; однако, он не мог отменить решения, постановленного префектом анноны, апеляционной инстанцией для последнего был суд императора, в лице префекта претории. При Диоклетиане и Константине префект анноны получил титул «ясновельможного» (vir clarissimus), а судебная власть его расширилась до права казнить смертью (jus gladii). Но, — замечает Буше Леклерк, — это возвышение держателей власти мало скрывает упадок самого института, который не смог пустить корней в Константинополе.

В качестве типически императорского института, ведомство народного продовольствия оплачивалось, конечно, из государева фиска и управлялось как один из его департаментов (fiscus annonae). Марквардт, впрочем, полагает, что в расходах участвовала и государственная казна, aerarium Saturni, как хозяйка сенатской провинции Африки, с которой она тоже получала подати натурой. Но вероятнее, что эти получения она сбывала в фиске же, за наличные деньги, или погашала ими свои кредиты, в которых постоянно нуждалась. (См. том II, главу II).

Учреждение даровых раздач помещалось в портике Минуция (porticus Minucia); здание с 45 кассами выдач (ostia, двери, окна, guichets). Отсюда производились как даровая выдача, так и дешевая продажа. Имена граждан, попавших в список государственных пенсионеров, вырезывались для справок контроля на медных досках (incisi). Как уже сказано, они получали однажды навсегда удостоверение, которое должны были представлять чиновникам анноны: медный жетон, на котором, кроме аллегорического изображения Анноны, в виде женщины, опирающейся правой рукой на рало плуга, тогда как левой она держит рог изобилия, обозначались день и касса выдачи (ostium). Для даровых раздач служил хлебный жетон (tessera frumentaria), для дешевых продаж — денежный жетон (tessera nummaria). Важная роль античных жетонов давно занимает ученых (в XVIII веке — Фикорони, в XIX — Гаруччи, Морчелли, Эккель, — в семидесятых годах — Отто Бендорф). На русском языке вопросу о римских тессерах посвящено превосходное исследование М.Н. Ростовцева.

Уже из вышеприведенного описания аллегорической фигуры Анноны на жетонах ясно, что это важное явление народной жизни не избегло того демонического олицетворения, которое было главным фактором римской религии в позднейший ее период. Вера в богиню Аннону родилась вместе с империей, как скоро существование и спокойствие вечного города стали зависеть от правильности и достаточного накопления заморских зерновых ввозов. Надо было выдумать божество, которого воля сливает воедино эти неизмеримые запасы Африки и Египта, блюдет за их безопасным плаванием через море, ссыпает их целыми горами в римские амбары и из года в год дает хлеб насущный сотням тысяч людей. «Святая Аннона», конечно, частенько призывалась в жарких молитвах, особенно людьми, так или иначе прикосновенными к гигантскому кругу хлебного обращения и сопряженных с ними должностей, промыслов и занятий, в провинциях же — поставщиками хлеба на Рим, местными сельскими хозяевами (Фридлендер). Равным образом обратился в миф и Минуций, строитель портика, в котором производилась хлебная выдача. Исторический консул 110 года до Р. X. М. Минуций Руф смешался в народном представлении с полуисторическим демократом Минуцием, будто бы префектом анноны в 439 году до Р. X., и мало- помалу эта Минуцианская легенда создала героический культ. Минуций стал гением-покровителем одноименных ему портика и ворот, имел свое святилище, статую, медали (Preller, De Sanctis).

Египет, при Августе, ввозил в Рим 20 миллионов модиев (8,750,000 пудов) пшеницы, чего, по свидетельству Иосифа Флавия, достаточно было для пропитания города в течение четырех месяцев. Значит, годовое потребление было не менее 60 миллионов модиев (26 1/4 миллионов пудов). Но хлеба, поступавшего из Африки, Сицилии, Сардинии, Испании, оказывалось в казне гораздо больше. Некоторые запасливые императоры собирали его громадные экономии. О размерах хлебных запасов Нерона, щедрого на раздачи более всех своих предшественников и многих преемников, можно судить по таким tours de force его министерства, как возможность удержать хлебный рынок от повышения цен после страшного пожара 818—64 года. Либо еще выразительнее: в 62 году, после позорного поражения легионов Пета, неудачнейшего генерала из любимцев дворцовой камарильи, парфянским царем Вологезом, — «Нерон, с целью замаскирования беспокойства о внешних делах, даже выбросил в Тибр назначенный для народа хлеб, испортившийся от времени, чтобы тем выставить на вид обеспеченность продовольствия; к цене на хлебное зерно не было сделано никакой надбавки, несмотря на то, что страшная буря погубила почти двести кораблей в самом порте, а сто других, уже приплывших по Тибру, были истреблены случившимся вдруг пожаром» (Тацит).

По смерти Септимия Севера в ведомстве анноны остались сбережения, достаточные для даровой раздачи в течение семи лет (canon frumentarium septem annorum) по 75,000 модиев ежедневно, что слагает экономию около 63 миллионов пудов: количество, которым можно прокормить не 200,000 фурментариев, как их считалось при этом государе, но 450,000. Однако государство не находило возможным увеличить число их, а накоплявшиеся остатки предпочитало пускать в дешевую продажу по самым низким рыночным ценам, хотя бы даже иногда в убыток против собственных затрат. Таким образом, создавался новый вид государственной щедрости (largitio). Можно было прямо купить хлеб, можно было приобрести абонемент на хлеб, платную квитанцию (tessera nummaria), которая давала право на регулярное получение из правительственных магазинов определенного количества зерна по дешевой цене. Эти «тессеры» могли быть употребляемы или продаваемы в другие руки. Патроны имели обыкновение приобретать их для своих вольноотпущенников. Нуждаясь в перевозных из-за моря средствах, государство, в поощрение судостроительных и транспортных предприятий, часто жаловало новым компаниям такого рода право раздать известное количество хлебных тессер своим клиентам, из чего фирмы эти извлекали либо прямую денежную выгоду, либо широкую коммерческую рекламу.

Даровая annona требовала 12 миллионов модиев в год, составляя таким образом 1/5 всего римского потребления. Ограждением ее в этих размерах, по мнению Эмбера, старались одновременно соблюсти интересы свободной торговли и земледелия и держать рынок под влиянием постоянного регулятора, который не допускал бы искусственного повышения хлебных цен. Однако, регулятор действовал плохо, и хлеб бывал иногда дорог не только в случае стихийных несчастий, вроде неурожаев в Египте, но и долгими периодами. Так, высокие цены на хлеб овладевали рынком несколько раз в правление Августа (напр, в 759 г.) и держались в течение почти всего правления Тиберия. В 772 году (19 по Р. X.) пришлось назначить государственную премию за продажу дешевого хлеба: установлена была принудительная такса (2 сестерция за модий), сверх которой правительство приплачивало торговцам по 2 сестерция за каждый модий, то есть 40% тогдашней действительной стоимости. Была голодовка при Клавдии. Что римское правительство умело в острых случаях организовать помощь быструю и решительную, показывает пример страшных дней великого римского пожара при Нероне (818 г.), когда, при всей внезапности нужды, хлебу не позволили подняться выше 3 сестерий за модий, т.е. менее 2 копеек за фунт. Достигалось это специальными мерами: открытием в общее пользование государственных запасов, а также привилегиями и льготами, щедро жалуемыми негоциантам хлебной торговли и судопромышленникам хлебного транспорта. Последние стали играть чрезвычайно крупную роль в римском государственном хозяйстве, так как земледелие в Италии продолжало падать, и существование римского народа все более зависело от флота и заморских провинций. Еще Август понимал тесную связь между дешевизной заморского хлеба и упадком италийского земледелия и, мечтая поднять последнее, хотел прекратить даровые раздачи (frumentationes), но власть хлеба оказалась сильнее его власти, и он сам признал проект свой неисполнимым. Фрументации продолжались еще и в III и в IV веке с той разницей, что вместо зерна стали выдавать печеный хлеб, в размере 2/3 прежнего зернового веса, из самой лучшей муки. Замену эту приписывают Аврелиану (270 г.). Получатели в ней выиграли, а не проиграли. Месячина зерновой раздачи, 5 модиев, т.е. более двух пудов на человека, представляется несомненно крупной. Однако, ее едва доставало для пропитания плебея, узника, раба. Причиной тому был плохой помол, в котором терялась половина веса. В эпоху Плиния Старшего, т.е. при Клавдии, Нероне, Веспасиане, модий пшеницы давал 1/2 модия муки, а модий крупчатки — пять сестерциев (5/8 модия). Поэтому разница между ценами на муку и зерно была громадная. В то время, как модий зерна стоил 3 сестерция, модий муки стоил 10 сестерциев, муки сеяной — 12, крупчатки — 24 сестерция, то есть 30 коп. за кило, 12 1/2 коп. за фунт. Это нынешние петербургские цены. Дюро де ла Малль и Джекоб в первой половине XIX века сравнивали их с Лондонскими. В императорскую эпоху правительство стало бороться с дороговизной организацией общественных хлебопекарен, которые возникали еще при республиках (первая в 171 г. до Р. X.), порученных корпорации булочников (corpus pistorum), под контролем правительственных нарядчикоов (mancipes). Пекарни эти получали зерно, которое сами же мололи, из фрументального запаса (canon frumentarius), по самой низкой цене, с обязательством готовить хлеб второго сорта, продаваемый также очень дешево. В константинопольский период империи образован был особый кредитный фонд, чтобы снабжать пекарей оборотным капиталом для повышенных затрат в неурожайные годы.

В поздние годы империи стали разнообразиться и предметы даровой съестной выдачи.

Обычной пищей римского народа, солдат и рабов, как мы видели, была полба и пшеница, потребляемая либо в вареном виде кашицы-болтушки (puls), либо в виде печеного хлеба. Кроме пшеницы, из злаков питательным для человека признавался только ячмень, да и то в виде суррогата: провинившихся солдат переводили, в наказанье, с пшеничного на ячменный паек. Овес (avena) считался исключительным скотским кормом. Рожь (secale) Плиний называет пищей «отвратительнейшей, которую употреблять можно только по голодной нужде, да и для желудка она вредна очень», но рекомендует ее для выкормки убойного скота. Древнейший римлянин был почти что вегетарианцем и мяса употреблял мало. Цезарь и Тацит одинаково оставили свидетельство, что войска почитали большим лишением для себя, когда недостаток хлеба вынуждал их к мясному питанию, — «прогонять голод бараниной» (carne pecudum propulsare famem coacti). Что касается говядины, то вкушать ее почитали грехом даже в довольно поздние времена республики. Бык и корова рассматривались римлянином как трудовые товарищи и друзья человека (Марквардт).

Но как скоро ведение мяса и, в особенности и прежде всего, свинины вошло во всеобщее употребление, к даровой раздаче хлеба прибавили и удушевленную или даровую свинину. Учреждена была особая корпорация свинарей (suarii), на обязанности которых лежало добывать мясное продовольствие из провинции и распределять его между пенсионерами. Поступало оно главным образом из равнины реки По, где свиноводство развили хлебные урожаи при отсутствии хлебного рынка, на который бы их сбывать. Насколько были сбиты цены конкуренцией заморского хлеба, достаточно свидетельствует то обстоятельство, что в плодородных италийских местностях урожай иногда превращался чуть не в бедствие, совершенно обесценивая не только хлеб, но и убойный скот. Так, в 504 году Рима (250 до Р. X.) свинина таксировалась на рынке дешевле 10 коп. за пуд (Моммсен). Разумеется, таких цен не могло уже быть после междоусобных войн, — в особенности же они пошли вверх после битвы при Акциуме. Но, собственно говоря, на съестном рынке Рима дороги были — и иногда безумно дороги — только прихоти и роскошь, в особенности привозного происхождения; хлеб и мясо всегда были по карману даже беднейшей части свободного населения. За этим правительство строго следило.

Начиная с шестого века римской эры (второго до Р. X.), Италия обогащается виноградом и маслиной и быстро преуспевает в производствах вина и оливкового масла. Настолько, что уже в последнем веке республики государство начинает делать народу праздничные подарки этими продуктами (congiaria), а в позднюю эпоху империи (после Марка Аврелия, в особенности же при Аврелиане) масло и вино входят в ведомство анноны к постоянной даровой раздаче. За сто лет, начиная Конгиарием Ю. Цезаря в 46 году до Р. X. и кончая кончиной Клавдия (54 г. по Р. X.), фамилия Цезарей истратила на конгиарии 216.950,000 сестерциев, т.е. 21 1/2 миллионов рублей, да Нерон, за 13 лет своего правления, прибавил еще 20 миллионов сестерциев — 2 миллиона рублей.

Мы видели, что, как только родилась на свет государственная хлебная льгота, немедленным близнецом родились злоупотребления государственным доверием. В предупреждение их императоры издавали суровые указы против профессиональных нищих (mendicantes non invalidi) и жуликов, присосавшихся к даровой раздаче. Но необходимость злоупотреблений обусловливалась уже самым характером института — была роковым последствием демагогических заигрываний, которыми цезаризм перерабатывал в свою пользу республиканские традиции, и развития в столице этого ленивого и безнравственного подсословного слоя, который в наше время получил немецкое название Lumpenproletariat’a. Annona cívica образовала бюджет профессионального лентяйства и в известных случаях продолжала его наследственно, — некоторые фамилии жили государственной подачкой из поколения в поколение, видя в ней как бы свое родовое право. Так, — говорит Эмбер, — вопреки всем основам здравой политической экономии, в то время, положим неизвестной, государство разорялось, само отвлекая население от труда, единственного источника к накоплению общественных богатств и поощряя безпечность и лень.

VII

Смерть Бурра дала сигнал к паденью Сенеки. Он сдался без боя. Мысль, почуяв, что воля, переводившая ее в действие, отлетела, сознала себя разбитой наголову и, в совершенном бессилии против надвигающегося зла, спешила — хоть самой-то — уйти прочь от торжествующих победителей, поскорее, покуда не запачкана их сообществом. Интрига поппеянской шайки работала против Сенеки с гораздо большей откровенностью, чем против Бурра: этого она боялась, Сенеки — ничуть. Нерону шептали в уши о несметном богатстве министра, превосходящем размеры самых крупных частных состояний. Упреки, которые четыре года назад бросил Сенеке в глаза пред судом наглый плут Суиллий, теперь повторяет придворное наушничество. Издеваются над философией и правилами нестяжаний, дозволяющими человеку иметь капитал в триста миллионов сестерциев, т.е. тридцать миллионов рублей. Однако, и того еще мало этому ненасытному проповеднику бедности, он старается нажить, прикопить еще и еще. В Риме он закидывает тенета на бездетных завещателей. Италию и провинции истощает ростовщичеством. Его виллы спорят великолепием с летними резиденциями государя. Он весьма подозрительно заискивает в гражданах, как будто формируя свою партию.

Вряд ли, однако, подобные нашептывания возымели бы влияние на Нерона, если бы не прибавилось к ним личного неудовольствия. Цезаря уверили, будто Сенека считает его весьма плохим наездником, смеется над его пением, не признает иных ораторов, кроме себя самого, и, следовательно, отрицает значение наград, полученных императором за красноречие. Кроме того, он стал чаще писать стихи для сцены с того времени, как Нерон открыл в себе призвание к поэзии, так что, очевидно, мечтает затмить авторскую славу цезаря.

— Что это за монополия ума и таланта? — негодовали куртизаны. — Неужели у республики только и света в окне, что Сенека? Что бы славного ни случилось в государстве, сейчас же все кричат: это дело Сенеки, это придумал Сенека.

Или язвительно удивлялись: какую, собственно, роль философ играет при дворе? Ведь, строго рассуждая, он не более как гувернер цезаря. Но цезарь, хвала богам, вырос из детства, находится в цвете юности и не нуждается в иных уроках, кроме тех, что завещаны ему великими предками. К чему же гувернер? Учителей держат при государях, покуда они дети, а затем этих господ рассчитывают и отсылают.

Затронутый за самые чувствительные струнки своего самолюбия, Нерон стал заметно холоднее к Сенеке.

Весьма возможно, что в это время между Нероном и Сенекой, питомцев и учителем, в самом деле происходили сцены вроде той, которую сохранил нам диалог памфлетической «Октавии».

Нерон. Советы мягкосердечных стариков годятся для мальчишек.

Сенека. Тем более должна себя держать руках пылкая юность.

Нерон. В этом возрасте, я полагаю, довольно человеку и собственного ума. Сенека. Да будут дела твои всегда угодны богам.

Нерон. Глупо бояться богов: я в деле, я и в ответе (Stulte verebor, ipse cum faciam, deos[15]).

Сенека. Тем паче надо тебе уважать сознание, что вручено тебе столько власти.

Нерон. Э! С нашей удачей мне все позволено.

Сенека. Осторожнее вверяйся ласкам Фортуны, обманчива эта богиня.

Нерон. Болваном надо быть, чтобы не знать, до каких пор ты дерзнуть в силах.

Сенека. Похвально делать то, что следует, а не то, на что ты дерзнуть в силах.

Нерон. Кто упал, — чернь того топчет.

Сенека. А кого ненавидит, — того низлагает.

Нерон. Меч — защита государю.

Сенека. Вернее защита — любящая верность.

Нерон. Прилично Цезарю быть страшным.

Сенека. Гораздо приличнее — любимым.

Нерон. Необходимо, чтобы меня боялись...

Сенека. Ах, что ни говоришь ты, — тяжко слышать![16]

Нерон. И повиновались нашим повелениям.

Сенека. Так приказывай справедливое.

Нерон. Что хочу, то и укажу. (Statuam ipse).

Сенека. А кто согласится исполнять?

Нерон. Мечом заставлю себя уважать.

Сенека. Да хранит тебя судьба от этого нечестия.

Разумеется, раз между наставником и воспитанником начали вспыхивать подобные споры, то в один плачевный день не мудрено им было и оборваться такой высочайшею фразой из того же диалога:

— Перестань приставать, ты уже и без того слишком надоел мне: это будет сделано уже потому, что Сенеке это не по вкусу! (Liceat facere quod Seneca improbot).

Стесняясь открыто высказать свое неудовольствие, цезарь повел, обычную ему при тайных немилостях, тактику: сохраняя внешнюю любезность, ледяную, явно притворную, ловко уклонялся от всяких встреч и бесед со своим министром, кроме официальных. Чувствуя недоброе, хорошо осведомленный о придворных клеветах, памятуя такое же поведение Нерона, когда он возненавидел Агриппину, Сенека, однако, никак не мог вызвать государя на прямодушное объяснение. У старика хватило мужества не дожидаться, пока выгонят, и самому пойти навстречу опале. Потеряв надежду объясниться с Нероном частным образом, Сенека испросил официальную аудиенцию и торжественно подал в отставку. Речи, которыми обменялись при этом удобном случае министр и государь, весьма примечательны.

Сенека говорил:

— Вот уже четырнадцатый год, цезарь, истекает с тех пор, как твоя многообещающая юность была поручена моему попечению, и восьмой год, как ты — император.

В эти сроки ты осыпал меня столькими почестями и таким богатством, что для полноты счастья мне не хватает теперь разве лишь уверенности, что оно не чрезмерно, и дозволения приостановить его щедроты. Соблаговоли, в пояснение слов моих, выслушать два примера, взятых не из моего темного быта, но из жизни твоих великих предков. Твой дед Август разрешил Марку Агриппе удалиться на покой от дел в Митилену, а К. Меценату — окружить себя в самом Риме столь тихим одиночеством, словно бы он уехал за границу. Первый из этих главных людей — боевой товарищ Августа. Второй — человек, с еще большей пользой трудившийся для государства в недрах самого Рима. Награды, ими полученные, хотя и велики, однако, достойны огромных заслуг их. Но я? Что могу я противопоставить твоим щедротам с своей стороны? Мои научные работы? Но так ли велика их важность? Взлелеянные, так сказать, в глуши, во мраке неизвестности, они вышли из тени, стяжав некоторую популярность, лишь благодаря тому, что меня считают сотрудником первых литературных опытов твоей юности. Такая честь, уже одна, сама по себе, — вполне достаточная мне награда. Ты же окружил меня безмерной милостью, неисчислимым богатством, так что не знаю, как говорят о том другие — но мне самому неловко за свое счастье пред судом собственной совести. Мне ли, простому всаднику, провинциалу происхождением, стоять в первом ряду государственных сановников? Мне ли, человеку вчерашнего дня, блистать среди родовой знати, славной отличиями предков во многих поколениях? Да — нечего сказать: хорош я и как философ, служитель мудрости, которая велит нам довольствовать себя немногим. Проповеднику ли воздержания разбивать великолепные парки? об умеренности ли говорят мои подгородные виллы? о бескорыстии ли свидетельстуют огромные доходы? Только в одном я нахожу себе извенение: я не считал себя в праве сопротивляться твоей благодеющей воле.

Но мы оба дошли до пределов: ты дал мне все, чем государь может одарить друга, я принял все, что друг может получить от государя. Продолжать в том же духе далее — значило бы только выращивать зависть. Конечно, зависть, как и все смертное, остается ниже твоего величия; но меня она тяжело давит, мне она не в подъем без подмоги. Солдату-инвалиду или страннику, переутомленному дорогой, не стыдно взывать о поддержке: так точно и я ослабел теперь на своем житейском пути; я уже старик, мне не под силу и самые малые хлопоты, а не то, что хозяйственный распорядок столь громадным состоянием, — прошу: защиты меня от собственного моего избытка. Повели взять мое имущество в ведомство твоих уделов, прими его обратно в свое достояние. Я оттого не разорюсь и не впаду в нищету, а только выиграю: сбыв с рук праздный блеск, что теперь меня кругом вяжет, я высвобожу из времени, которое трачу на пустые хлопоты о парках и виллах, досуг позаботиться о пользах души своей. Что касается тебя, ты — богатырь силами, а столько лет правления уже достаточно ознакомили тебя с техникой государственной власти. Следовательно, нам, старикам, первым твоим приверженцам, не грех удалиться и на покой. И — даже и это, цезарь, послужит к твоей славе: ты покажешь свету, что возносил на вершину почета не честолюбцев, но людей, способных довольствоваться умеренной долей.

Нерон отвечал почти следующими словами:

— Ты обдумал речь свою заранее. Я готов отвечать тебе немедленно. Вот уже сразу и сказались твои заслуги, потому что это ты научил меня говорить не только на предвиденные, но и на внезапные темы. Мой прадед Август дозволил Агриппе и Меценату удалиться на покой по трудам их. Но вспомни: сам он к тому времени был уже в пожилых летах, которые оправдательно говорили за рассудительность и авторитет его решения, в каком бы смысле оно ни состоялось. И все-таки, отпуская друзей-сотрудников, он ни у того, ни у другого не отобрал наград и пожалований. Что они заслужили милости военными трудами и деля опасности государя, зависело не от них: так сложилась молодость Августа. Ведь и ты не отказал бы мне в помощи вооруженной рукой, случись мне воевать. Но условия моего правления сложились иначе и требовали иной службы, и ты исполнил все, чего они требовали. Ты руководствовал мое отрочество, потом юность разумными доводами своей опытности, советами, наставлениями; не могу я забыть заслуг твоих, покуда жив! Мои же пожалования тебе — сады, ренты, виллы — все это подвержено случайностям. Хотя на вид их и много, но мало ли людей превосходят тебя достатком, хотя не в силах сравниться с тобой в достоинствах? Стыдно сказать: есть вольноотпущенники, которые богаче тебя! Так что, право, мне еще приходится краснеть за себя: почему ты, занимая первое место в моем сердце, еще не первый между всеми по богатству? Будем откровенны: и ты еще вовсе не так стар, чтобы отрекаться от деятельности и пользования плодами своей работы, да и я еще только вступаю в труд государев. Неужели ты считаешь себя хуже Вителлия, который три раза был консулом, а меня ставишь ниже Клавдия? Неужели я не в состоянии одарить тебя такими же богатствами, какая собрала Волузию его долговременная бережливость? Я молод. Если возраст увлечет меня на скользкий путь пороков, кому, как не тебе, остановить меня? чье, как не твое дело, с удвоенной энергией поддержать и направить советами мою, тобой же воспитанную, юность? Ты хочешь покинуть меня. Но разве общество поверит, будто ты устал и запросился на покой? Нет, сложится сплетня о моей жестокости. Ты хочешь возвратить мне пожалованное. Но разве люди припишут это твоей умеренности? Нет, заговорят о моей алчности. Пусть даже, наконец, и поймут тебя, и превознесут за бескорыстие! — но вряд ли прилично мудрецу стяжать славу тем самым деянием, которое неминуемо бросит бесславное пятно на его преданного друга.

VIII

В обмене изложенных речей Кудрявцев видел риторический турнир, в котором оба — и учитель, и ученик — немилосердно фальшивили чувствами и старались блеснуть друг пред другом красивыми словами, по всем правилам красноречия. Аудиенция завершилась объятиями и поцелуями со стороны Нерона и выражениями глубочайшей благодарности со стороны Сенеки: «Обычный конец всех объяснений с государями!» иронизирует Тацит. По его мнению, цезарь в это время уже ненавидел Сенеку: такова была природа Нерона, говорит историк, а еще более наловчился он к тому практикой двора, чтобы скрывать злобу под коварными ласками. Однако, хорошие личные отношения между императором и бывшим министром не только не прервались, но даже как будто улучшились. Правда, Сенека настоял на своем: удалился от дел, затворился в своем доме, прекратил приемы обычных официальных визитеров, стал показываться в городе как частный человек, без свиты и при том очень редко, объясняя свое удаление от света то нездоровьем, то научными занятиями. Тем не менее, еще в следующем году (53) мы видим Нерона в гостях у Сенеки. Незадолго до этого посещения император проявил было немилость к Тразее Пету. Гостя у Сенеки, цезарь похвастал, будто вновь примирился с Тразеей, а Сенека радостно его с тем поздравил. Очевидна цель Нерона сказать приятное хозяину дома, чье уважение к главе оппозиции было ему, конечно, не безызвестно. Несомненно, что Сенека не пугал Нерона своею отставкой, а просился в нее совершенно серьезно; несомненно, что ответная речь цезаря — особый вид благодарственного рескрипта, который вежливо сожалеет о потере для государства столь заслуженного деятеля, но отнюдь не может побудить человека, поседевшего при дворе, принять условную форму этикета за чистосердечное приглашение взять просьбу об увольнении обратно. Ведь все рескрипты, отпускающие министров от постов их, всегда вежливы и всегда даются «с сожалением»; однако, кажется, еще ни в одном государстве не было министра достаточно наивного, чтобы, получив рескрипт «с сожалением», заявить своему государю:

— Ваше величество! если вы уж так сожалеете о моей отставке, так я, пожалуй, и останусь.

Но, обыкновенно, государи не посещают павших министров, отставленных по взаимному неудовольствию, с полу-опалой, и не стараются им льстить и нравиться. Так что ненависти, предполагаемой Тицитом, тогда еще, кажется, не было. Но, как человек необычайного ума и редких способностей к психологическому анализу, Сенека чувствовал, что она неизбежно должна народиться, и бежал, рассчитывая отдалить ее приближение. Он отстранялся не столько от самого Нерона, сколько от нового двора, в возрастающих мерзостях которого — он знал — Нерон должен выродиться в безобразного тирана, а правление его превратиться в омут жестокостей и разврата. Кто стоит близко к тирану, тот должен, не рассуждая и даже с видимым удовольствием, разделять его пороки и прихоти, — оставил грустное признание сам Сенека. Стать на старости лет жестоким и распутным он не имел ни сил, ни воли: он, и в самом деле, уже сознавал близость смерти и заботился о душе. Стало быть, он, оставаясь исключением, являлся бы при дворе немым упреком, страдальцем поруганной морали, а упреки надоедают, и, когда надоели, их ненавидят, моралистов же либо казнят, либо отправляют в государственную тюрьму, что в Риме считалось едва ли не страшнее казни. Та же смерть, только долгая и мучительная. Вместо минут, — неделями, месяцами... Вот какую будущность провидел и бежал от нее Сенека. Бурр не ушел бы, стал бы бороться. Сенека махнул рукой.

Для некоторых государственных людей в Риме удалиться от официальных должностей, сохраняя хорошие личные отношения к принцепсу, значило только возвысить свое действительное, закулисное, так сказать, могущество, — тут-то и становились они главными пружинами правительственной машины, не принимая притом ответственности за ходом ее. Пример — Меценат, помянутый Сенекой в просьбе об отставке, якобы праздный вельможа, личный друг Августа.Быть может, Сенека, уходя от дел при сохраненной еще приязни Нерона, лелеял втайне и такой расчет? Вышеупомянутый разговор о Тразее цезаря в гостях у Сенеки напоминает именно приятельство Августа и Мецената. Что Сенека не вовсе утратил влияние на дела, живо явствует из волнения, какое он обнаружил, когда, после великого римского пожара, Нерон стал строить «Золотой дворец» и для украшения его грабить сокровища искусств из храмов. Старик испугался, что почин святотатства будет общественным мнением приписан ему, как философу и, следовательно, «безбожнику». Эта история случилась два года спустя после отставки Сенеки, и вот лишь когда между ним и Нероном произошла, действительно, серьезная размолвка.

Игра в историческое повторение великих предков, если она и была затеяна, не могла долго продолжаться. И Нерон не годился в Августы, и Сенека — не Меценат. Да и времена стояли не те. Вокруг Нерона толпились слишком много хищников, ревнивых к своей, позором завоеванной, власти над цезарем. Как скоро громко заявленные в прощальном рескрипте симпатии стали переходить из области эффектных фраз в действительное осуществление, придворные негодяи, конечно, сумели положить им конец. Мы знаем, что в уединении своем Сенека опасался яда — настолько, что питался исключительно плодами, собственноручно сорванными в своем саду, и пил воду из фонтана, который отравить можно было, лишь испортив воду всех римских акведуков. Тацит сообщает это известие в связи со ссорой философа с императором из-за грабежа храмов. Опасаясь нареканий, Сенека снова просил Нерона отпустить его от двора в отдаленную деревню, снова предложил в распоряжение государя свои богатства, — Нерон не отпустил и не принял. Тогда Сенека — извиняясь сильным нервным расстройством — безвыходно заперся в своем кабинете и, вероятно, нашел средства довести до общественного сведения, что в насилиях святотатцев он не при чем: всем руководит личная воля цезаря. Ходили сплетни, будто Нерон, недовольный прорицаниями Сенеки, пытался отравить старика чрез вольноотпущенника, по имени Клеоника, и вот именно это-то покушение заставило Сенеку принять чрезвычайные меры осторожности. Но, как допускает и Тацит, философ вряд ли нуждался в случайных поводах, чтобы беречь свою жизнь, — довольно было и общих опасений. Ему приходилось бояться не только самого Нерона, но и, пожалуй, даже больше, таких врагов, как Тигеллин, который «совратив Нерона на всякие злодеяния, позволял себе многое без его ведома», и которому старый мудрец, с его, хотя гибкой, но все же искренне- красноречивой этикой был — как терн в глазу. Однажды начав преступление, Нерон непременно доводил его до конца. Если бы покушение Клеоника было приказано цезарем, оно бы удалось во что бы то ни стало. Больше: раз убедясь, что оно приказано цезарем, Сенека сам не посмел бы сохранять далее бесполезную и тревожную жизнь, осужденную на истребление высшей властью. Самоубийство в императорском Риме — обычный спутник бесповоротной государевой опалы.

Если бы Нерон, увольняя Сенеку, питал к нему, как уверяет Тацит, ярую ненависть, кто помешал бы ему отделаться от эксминистра немедленно? Предлог был: в конце того же года вольноотпущенник Роман сделал ряд тайных доносов, обвиняя Сенеку в заговоре против государя с К. Пизоном, знаменитым богачом и вельможей, знатным, как сами цезари. Однако, философ не только блистательно оправдал себя, но еще и доносчика упек под законную кару, обратив против него то же самое обвинение, — вероятно, ироническим приемом: доказав, что, если ставить в вину общение с таким популярным человеком, как Пизон, то любого римского гражданина можно подозревать с ним в заговоре.

РУБЕЛЛИЙ ПЛАВТ

I

Смерть Бурра и падение Сенеки развязали поппеянцам руки. Значение старшего префекта претории, Фения Руфа, человека слабого и, повидимому неумного, оказалось легко подорвать: стоило лишь напомнить Нерону о дружбе и, может быть, даже любовной связи Руфа с покойной Агриппиной, — имя матери неизменно приводило цезаря в тоску и содрогание. «Без лести преданный» Тигеллин со дня на день забирал все больше и больше силы при дворе, продолжая играть все на той же слабой струнке Нерона: — Все государственные заботы, кроме твоего личного благополучия, — второстепенные мелочи; никого и ничего не бойся, покуда я близ тебя! — я твой верный пес, готовый грызть, как собственного врага, всякого кого ты прикажешь.

Чтобы закрепить свое влияние на государя и всецело забрать его волю в свои когти, такому опричнику, естественное дело, нужно окончательно поссорить его с знатью и республиканскими правительственными учреждениями; нужно доказывать делом беспрестанные разглагольствия, что один лишь он, Софоний Тигеллин, опора цезаря, а без его усердия Нерона изведут в трое суток; нужно пугать воображение императора злоумышлениями, заговорами, покушениями, — словом, отравить ему жизнь страхом всех, кроме доверенного, без лести преданного временщика. Нерон, вообще подозрительный от природы, был в это время настроен особенно робко. Обвинители Сенеки были отчасти правы: получив с удалением от дел достаточный досуг для философских и литературных занятий, бывший министр, в самом деле, вернулся к стихотворным упражнениям своей молодости, принялся за сочинительство с усиленной энергией и писал трагедию за трагедией. Ученые много спорили о значении трагедии Сенеки. Гастону Буассье удалось доказать, что эти длинные стихосложные очень умные, красноречивого (даже слишком!) и образованнейшего ритора предназначались отнюдь не для театра, но для чтения в избранном кругу таких же интеллигентов, как сам автор, способных тонко рассматривать его философские афоризмы и политические намеки. Недаром впоследствии, в веках Возрождения, этот, лишенный всякого драматического дарования, Сенека, которого чудовищные монологи едва одолеваешь без того, чтобы не заснуть, даже когда борешься с ними по обязанности, пришелся так по вкусу утонченным книжникам, вроде Скалигера. Этот последний ставил Сенеку выше великих греческих трагиков. Гастон Буассье справедливо указывает, что, благодаря поклонению интеллигентных педантов, сквозь Сенеку были профильтрованы и первые французские обработки греческой трагедии, что внесло в них, совсем несвойственную грекам, фразистость и, таким образом, подготовило путь к будущим злоупотреблениям псевдоклассической школы. Отсутствие действия в трагедиях Сенеки делает их похожими на литературный вечер, риторический турнир или философско-этический диспут в костюмах. Их можно сравнить в нашей современности с философскими драмами Ренана, причем, однако, за последним останется преимущество литературного вкуса, остроумия и решительности, с которой автор преследует, в программе фантастического замысла, публицистические цели жгучей современной мысли. Подобно тому, как Ренан вложил свои памфлеты в уста героев Шекспира, Сенека вызывал тени, освященные Софоклом, иногда даже буквально переводя последнего. Если философские драмы Ренана — попытки обратить Шекспира в современного публициста, то трагедии Сенеки — совершенно такой же опыт по отношению к традициям великой трагической троицы эллинского мира. В них, как в поэтической исповеди «поконченного человека», доживающего недолгую отсрочку между отставкой и смертью, бесконечно звучит, за мифологическими темами, самое живое и современное содержание, и между прочим разбросано множество намеков на невеселое сознание цезарями угроз революции, вечно над ними висящей. Кто пасет народы железным посохом, — говорит Сенека в «Эдипе», — сам дрожит перед теми, кого заставляет трепетать; ужас, брошенный в мир, возвращается обратно к тому, кто его внушит. И в «Тиэсте: — Владыка, раздающий короны по своему произволу, повелитель, окруженный коленопреклонением трепещущих народов, полубог, одно мгновение чьей головы заставляет слагать оружие мидян, индусов и дагов, столь страшных для самих парфян, — ведь он тоже не свободен от боязни за себя на своем престоле; он содрагается, помышляя, как капризна судьба, как внезапные удары рока опрокидывают троны... «Финикиянки»: — Не хочет царствовать тот, кто боится быть ненавистным. В неразрывность соединил творец мира два эти понятия: царскую власть и ненависть... Кто хочет быть любимым, куда тому быть царем!.. «Агамемнон»: — Верность никогда не переступает порога дворцов (Non intrat umquam regium limen fides). Из этих выразительных отрывков ясно, что былая жизнерадостная доверчивость и великодушие, именем которых Нерон отказывался подписывать смертные приговоры и слышать не хотел о политических процессах за оскорбление величества, отлетели от убийцы Британика и Агриппины навсегда.

С другой стороны, эти же трагедии необычайно показательны, как проявители революционного духа, которым была пропитана эпоха. Нельзя быть большим скептиком по отношению к самому существу верховной власти, чем Сенека, этот, между тем, как не раз уже мы видели, убежденный монархист и проповедник монархии, этот воспитатель государя, дворцовый политикан-теоретик и практик, всемогущий министр. — Если у государя не найдется другого учителя, чтобы показать ему путь коварства и преступления, их покажет ему власть (Ut nemo doceat fraudis er sceleris vias, regnum docebit), — говорит его Атрей, упреждая почти на две тысячи лет теорию Якоби о безумии, порождаемом величием власти. В ужасе пред этим безумием, Сенека очень часто выражает взгляды — мало сказать, революционные, но прямо таки террористические.

Utinam cruore capitis invisi deis libare possem: gration nullus liquor tinxisset aras; victima haut ulla amplior potest magisque opima mactari Jovi, quam rex iniquus.

В таких недвусмысленных стихах выражает свою ненависть к политической тирании «Неистовый Геркулес». (О культе его, как истребителя тиранов и насадителе свободной гражданственности, я уже имел случай говорить в I томе «Зверя из бездны».) Известно, что стоицизм отверг школьный идеал античного мира, Александра Великого, гения войны и победы, и противопоставил ему, как свой идеал, — Геркулеса, бога силы, творящей добро (Havet).

Iniqua numquam regna perpetuo manent!

(Никогда не бывают прочны неправые царства!), — грозит «Медея».

Virtutis est domare quae cuneti pavent, —

(Доблесть заключается в том, чтобы смирять тех, пред кем все трепещут), —

учит Мегара, верная жена Неистового Геркулеса.

Быть может, Гастон Буассье уж слишком старается придать подобным общим местам частное и специальное значение. Притом же этот ученый, в два разные периода жизни своей, в двух своих сочинениях, высказал диаметрально противоположные взгляды на хронологию трагедий Сенеки. В статье своей «Были ли трагедии Сенеки поставлены на сцену?» он относил их к раннему творчеству писателя, почитая их плодами ненависти Сенеки к Клавдию. В знаменитом же труде своем «Оппозиция при Цезарях» он почитает трагедии Сенеки написанными после того, как философ отошел от государственных дел. В первом труде он считал вышеприведенные стихи из «Тиэста» относящимися к Клавдию, во втором видит в одном монологе того же «Тиэста» намеки Сенеки на особенную свою судьбу после отставки:

— Поверь мне, возвышенные положения прельщают людей только обманными титулами (nominibus), и напрасно люди боятся нужды. Покуда я стоял на высоте, я никогда не переставал бояться меча — даже того, который висит на собственном моем боку. Ах, как хорошо быть на низах общества — никому не внушать ни зависти, ни страха! Преступный умысел проходит мимо бедной хижины, и нищий безопасно ест обед свой на колченогом столе, тогда как в золотом кубке, того гляди, выпьешь яд, — это я тебе по опыту говорю! Повторяю тебе: жить в скудной доле лучше, чем в богатой!

В этой тираде несомненно возможно найти совпадение тона и даже некоторых выражений с изложенными выше главами Тацита об уходе Сенеки в отставку и жизни его в отставке. Но никто не гарантирует нам, что главы-то эти не написаны человеком, который очень хорошо знал «Тиэста» Сенеки и по психологии героя вообразил и создал психологию автора.

Но, как бы то ни было, если Сенека даже не метил стрелами слов своих в частные цели, а только рассыпал общие места, — густо должен быть насыщен воздух политическим электричеством для того, чтобы подобные общие места стали общим правилом, которое побеждает себе, как стихийная зараза, даже творческую мысль такого монархического оппортунизма. А их столько, что совершенно очевидно: без них Сенеке нельзя, как без основного тона, — чуть он, как трагик, берется за перо, дидактические апофемы противо-цезаристской политики льются непроизвольно, сами собою. Достаточно Сенеке на минуту оторваться от своего царедворства и разбудить в себе мыслителя и моралиста, чтобы с уст его срывалась либо террористическая угроза, либо вопль мучительного покаяния смятенной гражданской совести:

Trepidamus? haud est facile mandatum scelus audere, verum jussa qui regis timet, deponat omne et pellat ex animo decus: malus est minister regil imperri pudor.

(Нам ли робеть? Хотя не легко отважиться на приказанное преступление, однако кто истинно почитает царскую волю, тот должен отложить в сторону и изгнать из души своей всякую порядочность (decus) : стыд решительно не годится в слуги царской власти.)

Таким образом, невозможно отрицать, что римская политическая атмосфера, к первым шестидесятым годам I христианского века, была насыщена революционным электричеством, которое подчиняло своему давлению мысль современной интеллигенции, включая сюда даже либеральных царедворцев и бюрократов высшего полета. Угол падения революционных молний всегда равен углу отражения. Там, где зреют тучи революции, немедленно являются силы, предлагающие и организующие контр-революцию. Если первая начинает стягивать к себе «порядочных людей» (boni), которые в конце концов потянут за собою и Сенеку, то во главе контр-революционной расправы, с такою же естественностью, станет совершенно-непорядочная придворная камарилья-авантюра: Поппея и Тигеллин.

Первыми жертвами Тигеллина стали давно заподозренные, мнимые претенденты на принципат — массилианский изгнанник, Корнелий Сулла, и азиатский, Рубеллий Плавт. Тигеллин нашептал Нерону, что ссылка этих двух его соперников — еще отнюдь не ручательство за их политическую обезвреженность. Напротив. На злоумышления, коренящиеся в Риме, могучею уздою является уже самое присутствие цезаря в столице, возможность непосредственного воздействия. Но совсем иное дело, если Сулла взволнует Галлию памятью о предке-диктаторе, или народы Азии ухватятся, как за вождя, за человека с громким именем, Рубеллия Плавта: ведь он приходится внуком великому Друзу. Зная, как разно относится Нерон к обоим изгнанникам, хотя равно обоих ненавидит, Тигеллин характеризует претендентов совершенно в духе и в тоне самого цезаря:

— Сулла кажется дурачком, но это маска; он притворяется беззаботным и лентяем, пока обстоятельства не сложатся для него в удобный случай пуститься в авантюру, а тогда он бросится в смуту, очертя голову. Правда он беден, но это-то и подстрекнет его на риск: терять ему нечего, а взять на шальную ставку можно — целую вселенную. Рубеллий, наоборот, очень богат; но этот даже не трудится скрывать своего разлада с существующим порядком вещей: открыто выказывает себя подражателем старинных римлян, связался со стоиками и заразился их высокомерием. С этою сектою тоже не худо бы сосчитаться: она неблагонадежна, — внушает ученикам своим мятеж и дерзкую предприимчивость к переворотам.

Нерон — сам ученик стоиков — слушает и не возражает: значит, соглашается и доволен. Век Лагарпа прошел — у кормила власти становится Аракчеев, имеющий искреннейшую тенденцию упрятать всех Лагарпов в надежный каземат.

* * *

Я не могу здесь рассмотреть с тою подробностью, как хотелось бы, вопрос о значении и учении, истории и философии этой стоической школы, против которой с такою злобою ополчилось теперь римское бюрократическое мракобесие. Это значило бы написать новый том. Но не могу и пойти дальше, не обозначив внутренних причин, которые так резко поссорили с существующим строем группу, по видимости столь мирную и преданную идее либерального, закономерного единовластия. Мне еще придется много говорить о стоиках в главах IV тома, посвященных Сенеке и «Римским декабристам». Поэтому сейчас я ограничусь немногими замечаниями о мотивах, сложивших их «политическую неблагонадежность».

Политика стоиков, — говорит Havet, — одновременно и политика покорности, и политика революции. С одной стороны, ей даже в мысли не приходит идея стряхнуть иго порабощения, которое стало для мира как бы условием его существования, и она уступает ему, как всякому злу, которое сильнее человеческой воли. Этот уступчивый компромисс, по силе одного из догматов секты, обращается даже в безразличие: коль скоро мудрец остается свободным внутри себя, что за важность, если он будет рабом во внешней жизни? Хуже того: философская диалектика иногда подсказывала стоикам мотивы не только к безразличию, но и к удовлетворению действительностью. Мы уже видели, как Сенека, смешивая политическое порабощение с государственным порядком и миром, дошел до косвенного осуждения республиканских форм чрез провозглашение признательности государям, которые открывают ученым досуг философствовать в собственное удовольствие и без помех. Стоики искренно благодарны цезаризму за то, что он снял с них другие заботы и обязанности, кроме интересов духовной жизни. Замирение империи избавило их от воинских тягостей. Философия делается самодовлеющей профессией, которая избегает гражданской суеты мира сего: сорока годами позже, при Траяне, некий Архип торжественно потребует избавить его от судейской очереди, так как он - - философ и не может согласовать судебной должности со своими моральными правилами. Вот — античный предшественник Льва Николаевича Толстого, выступившего в Крапивненском окружном суде с подобным же отказом от обязанностей присяжного заседателя. При Адриане было повторено постановление, существовавшее уже ранее Веспасиана и им тоже подтверждено, что «magistri civilium munerum vacationem habent»: преподаватели грамматики, риторики и философии избавляются от отбывания гражданских повинностей. Barbagallo, исследовав это постановление, пришел к убеждению, что оно не могло явиться в другое время и войти в силу, как в эпоху Нерона. Havet остроумно указывает, что этот, очутившийся вне гражданства, стоицизм образовал в государстве нечто вроде вольно- практикующего духовенства, церкви, обращенной в свободную профессию. Впрочем, не он первый: уже Юст Липсий сравнивал их с капуцинами и миссионерами. Это «духовенство» платило государству свой долг своим собственным подчинением и пропагандою подчинения среди народов. Оно приняло от Платона политический идеал единовсластителя, лишь бы единовластитель этот правил согласно мудрости: церковь со временем скажет, — замечает Havet, — согласно религии. Государь для стоика — «представитель богов на земле». В то же время, чрез самое величие свое, он становится зависимым: так что, собственно говоря, его величие на самом-то деле служение, рабство. Вот уже и почти готовая будущая формула папства: раб рабов Божиих, servus servorum Dei. Государь для стоика не только верховный повелитель. Ему принадлежат все богатства земли, хотя бы каждое из них и имело своего владельца: jure civili omnia regus sunt, «по гражданскому праву все вещи — собственность государя», настоящий собственник, значит, не более как временно ими пользующийся владелец. «Боссюэт думал, — насмешливо замечает Havet, — что свою политическую доктрину он заимствовал из Писания; в действительности он взял ее из греческих хитросплетений в смеси с правом римским и цезаристическим».

Но — с другой стороны — вопреки всем своим авансам в сторону власти, стоическая философия — эта, воистину, «оппозиция не против его величества, но оппозиция его величества» — оставалась в подозрении. И не могло быть иначе, так как она учила человека думать и желать. Она находила превосходные доводы в пользу повиновения власти, но власть не любит, чтобы ей повиновались по логике доводов. Она осуждала несправедливости и соблазны, — следовательно, она осуждала правящие силы и те средства, которыми обусловлены их популярность и мощь. Таким образом, стоическая школа все-таки была школою оппозиции. Мы видели взгляд цезаристов: «Эта секта только и делает, что смуту и беспорядки». Быть может, слишком уж напряженная защита стоической философии Сенекою в сторону ее цезаристической благонадежности вызвана необходимостью отстранить это властное предупреждение. Во всяком случае, вопль свободы, — притом, иногда свободы, купленной страданиями и даже смертью (Тразеа, Сенека), звучит во всех памятниках красноречия, которые оставила нам эта школа (Havet).

Посмотрим теперь, что именно в ее учении должно было возмущать цезаристическую бюрократию и камарилью, чего не могли искупить в их глазах стоики даже теми сервилистическими компромиссами, которыми они согласились скрасить свое учение о верховной власти.

Здесь мы видим поразительно типическую картину столкновения старого мировоззрения грубособственнического, эгоистического, капиталистического, крепостнического с мировоззрением новым, уравнительно человеческим, а следовательно, политически освободительным, в какие бы маски ни прятать его основную тенденцию.

Вокруг государева дворца стеною стоят рабовладельцы. Государственный капитал и частные богатства зиждятся силою и накоплением рабского труда, а рабский труд выгоден только тогда, когда человек купленный рассматривается человеком купившим как рабочая скотина, — менее того: как вещь хозяйственного инвентаря. И вдруг в твердую цитадель такого-то прямолинейного крепостничества врывается буквально, как некое кощунство гражданского строя, уравнительная стоическая теория, громозвучно провозглашая — в потрясение всех основ и устоев — безапелляционные афоризмы:

— Вы зовете рабов рабами, скажите лучше: сорабы! (Servi sunt, imo conservi!)

— Тебе ли жаловаться, что умерла свобода в республике: ведь ты же убил свободу в своем собственном доме!

— Все мы рабы: один раб разврата, другой — корысти, третий — честолюбия, решительно все — страха.

— Это рабы? нет, это люди, нет, это твои меньшие братья.

— Тот, кого ты называешь рабом, создан из такого же семени, как ты, он видит то же самое небо, дышит тем же воздухом, он живет, как ты, он умрет, как ты.

— Как! так господам уже не довольно того чем сам Бог довольствуется, — чтобы их почитали и любили?

Уж и не знаю, как хвалить тебя за то, что ты избегаешь телесных наказаний: удары годятся только для бессмысленного скота.

— Все позволено против раба! Но не все позволено против человека: тут возмущается и протестует закон природы.

— Как печально, когда тебе служат люди, которые от тебя плачут и тебя ненавидят!

— Всюду, где есть человек, есть поприще для доброго дела.

— Добродетель никому не запретна, всем доступна; все у нее приняты, все к ней позваны: свободные, вольноотступники, рабы, вельможи, изгнанники; она не смотрит ни на породу, ни на состояние; для нее довольно уже того, чтобы был человек.

— Ошибочно думать, будто рабство закрепощает всего человека, лучшая часть человеческого существа от него ускользает. Все, что касается души, остается свободным. Господин тут не всегда имеет право приказывать, раб не всегда обязан повиноваться.

— У нас у всех — один отец: это — Небо. Лактанций, характеризуя стоиков, отмечает, что они открывали область философии также для женщин и рабов.

От этих беспокойных людей рабовладельцам «житья не стало». У крепостника заболел раб. Хозяин, чтобы не возиться с ним, безжалостно бросает его, как собаку, околевать в смертном приюте на Тибрском острове: стоик протестует. Крепостник уродует раба, чтобы отдать его на прибыльный оброк в артель нищих: стоик протестует (Aubertin). Уже в «Контроверсиях» Сенеки- отца, от имени Ауфидия Басса и Альбуция, звучит демократическая проповедь чистейшего аболиционизма:

— Пред лицом природы нет ни свободных людей, ни рабов. Это все имена, изобретенные житейским укладом (fortuna) и им названные. В конце концов разве все мы — не бывшие рабы? Позвольте вас спросить: кто был царь Сервий?.. Если бы люди могли выбирать свой жребий, то не было бы ни плебеев, ни бедных; каждый постарался бы родиться в семье богачей. Но, — до рождения нашего — случай наш хозяин и располагает нашими судьбами. Мы получаем некоторую цену только с того момента, когда начинаем быть самими собою.

Сославшись на имена Мария и Помпея, великих людей, обязанных своей исторической славой только самим себе, без знатности предков, автор продолжает: «Возьми какого угодно нобиля, кто бы он ни был, испытай-ка его родословную, поверти ее, доскребись до корней, то всегда найдешь в них происхождение из низкого звания».

Это значило — неприятнейшим образом напоминать крепостнической аристократии как раз то, что именно она, почти сплошь составленная из новых родов, — часть даже с дедом- вольноотпущенником, а с прадедом-то — сплошь да рядом, — хотела забыть. И, конечно, какие-нибудь Вителлий, Ватинии, Сенеционы читали подобные ссылки на свои родословные не с большим удовольствием, чем, например, бюрократический двор Николая I, служилая аристократия временщиков и производства от табели о рангах, читала «Мою родословную» Пушкина:

Не торговал мой дед блинами,

В князья не прыгал из хохлов,

Не пел на крылосе с дьячками,

Не ваксил царских сапогов,

И не был беглым он солдатом

Немецких пудреных дружин;

Куда ж мне быть аристократом, —

Я мещанин, я мещанин!

Всем известно и памятно какой переполох в русской аристократии произвели стихи Лермонтова:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабской поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Когда в 1843 г. русский эмигрант князь Петр Долгоруков издал, под псевдонимом графа Д’Альмагро, весьма слабую брошюру свою «Hotice sur its principales familles de la Russie», невинное генеалогическое исследование это вызвало, однако, в русских аристократических кругах волнение, какого не вызвала бы злейшая обличительная сатира. Последовали возражения, полемики, чуть ли не дуэли, судебный процесс и т. д. Ибо никакому Вителлию не лестно вспоминать о дедушке-башмачнике и бабушке публичной девке и занося ногу на высшую ступень власти, встретиться с человеком, который может напомнить, как, дескать, мой дед твоего деда держал в привратницкой на цепи, вместо собаки. Из всех видов стыда этот наиболее ложный стыд — в известной среде — наиболее сильный.

Крепостники тем более должны были смущаться освободительными идеями стоиков, что они не оставались без влияния на верховную власть. Уже Август пытается сделать кое-что для облегчения участи рабов, хотя и робкими паллиативами. Клавдий издал закон, по которому господин, если не лечит больного раба, — как раз случай, возмущавший стоическую совесть, — терял на него право свое, а раб получал свободу. Что же касается общества, то — если считать литературу его голосом, — в эпоху Сенеки решительно нельзя найти ни одного писателя, от самых суровых, как Персий, до самых распутных, как Петроний, кто продолжал бы видеть в рабе только рабочий двуногий скот, кто не признавал бы в рабе человеческого достоинства, кто относился бы к несвободной доле раба иначе, как с совестливым состраданием, кто не усвоил бы себе основной стоической морали:

— Homo homini res sacra est. (человек для человека должен быть святыней.)

Выше мы видели, что стоики признавали идею самодержавия во всей полноте ее, почти теократически, до сходства с папской властью, как отметил Havet. Но это полное предание себя и государства на волю государя обусловлено предположением, что государь «справедлив» (optimus civitatis status sub rege justo). Это уже близко к известной немецкой формуле:

Ist der Kaiser absolut,

Wenn er unser Willen thut.

Цезаризм не мог не смущаться людьми, которые, равнодушно отрекаясь от практической критики феноменов, сохраняют за собою общую категорическую критику самого существа власти, и, когда эта критика приводит их к отрицательным выводам, спокойно рекомендуют террористические исходы. Ибо это понимание власти опять таки слишком уж откровенно вливается в формулу «автократии, ограниченной правом революции», с которою принципат тщетно боролся всеми усилиями деспотических своих напряжений. Ему так и не удалось установить наследственной династии, а потому в каждой династической смене оставался последним решителем fait accompli мирного или насильственного действа. К тому же надо вспомнить напуганность власти в ту эпоху, когда стоическая философия овладевает умами римского общества и начинает в нем повелительно преобладать.

Августова реформа, закабалившая Рим обману диархии, дала ему продолжительный отдых от страшного переутомления вековым смутным временем, но — уж слишком продолжительный. Народы отдыхают быстро. Уже в конце Августова правления этот «полный гордого доверия покой» больше походит на тяжелую летаргию. В том же самом омертвении общественных сил проходит правление Тиберия за исключением резкого и мало исследованного кризиса, сопровождавшего падение Сеяна. Рабствуют, даже не показывая вида, что им тяжело. Дух этого века выразился в низменных писаниях Веллея Патеркула и Валерия Максима. Единственный литератор, осмелившийся высказаться с некоторой свободой, историк Кремуций Корд, был за то убит. Тиберий даже не показывается народу, который он душит, и, из дальнего убежища своего, все держит крепким кулаком своим в трепете и безмолвии. Не слышно ни государя, ни подданных, — какое-то мертвое царство. Но Тиберию наследует Кай Цезарь Калигула, молодой человек, сумасшедший от природы или сошедший с ума от восторга власти. (Якоби). Он колобродит недолго; удар кинжала казнит его в разгаре величайших безобразий, какие когда- либо терпели государства от государя. В этот день Рим всколыхнуло могучею волною. Люди поверили в свободу, вообразили, что возвращается республика. Иллюзия продолжалась всего два дня, послезавтра люди опять уже тянули лямку рабства, но все-таки кое-что осталось от этой недоношенной революции (revolution avortee), как характеризует ее Havet. Отпало унижение поклоняться Калигуле как живому богу; явилась возможность проклинать и осуждать павшего тирана, а это значит, в его лице, проклинать и осуждать тиранию вообще; явилось убеждение, подкрепленное наглядным примером, в праве протестов против несправедливости и безумия, — и голоса философов крепко взялись именно за это право. Уже ранее, тем самым, что они разрабатывали вопросы морали, им случалось оказываться в роли «цензоров верховной власти» (censuram agere regnantium). «Он говорил, что он царь, — характеризует Сенека своего учителя стоика Аттала, — но я ставил его выше царей, потому что он вызывал их на суд своей грозной морали». (Epist. CVIII). Но, начиная с ненавистного и нелепого правления Калигулы и всеобщего возмущения, которое оно пробудило, философская цензура стала ближе к жизни и смелее. Школьная кафедра обращается в трибуну — под условием, конечно, что с нее будут провозглашаться только общие «взгляды и нечто». «Надо говорить, — учит Сенека, — с величием против богатства, с силою против пороков, с жаром против сомнений и страхов, с презрением против честолюбия; надо обуздывать роскошь и изнеженность, обличать разврат, громить злобу; пусть язык философа вооружится огнем оратора, величием трагика, простотою комика; пусть он умеет также, в случае надобности, снизойти на уровень прочувствованной фамильярности» (Epist. С). Чем строже высказывается стоическая мораль, тем она популярнее. Havet сравнивает стоиков в этом фазисе с янсенистами при Людовике XIV, — я прибавлю к этому русскую параллель: Новикова и первое масонство в веке Екатерины II. Все, что они говорят, принимается как иносказание. Громить порок — значит громить скандалы Палатина.

Дворцовый переворот, произведенный Агриппиною, дал философскому красноречию пищи не меньше, чем кинжал Кассия Хереи. И вот философия уже признанная сила — настолько, что за нее хватается, в ней заискивает и добивается ее союза политический авантюризм. Почему Нерону не верить, когда Тигеллин нашептывает ему о подозрительности дружбы Рубеллия Плавта с философами стоической секты? Он помнит, что когда величайшей палатинской интриганке, его матери, надо было подкупить общественное мнение, чтобы оно спокойно проглотило отстранение Британика от наследия власти, Агриппина переломила свою ненависть к философии и притворилась сочувственницею «порядочных людей» сенатской левой (boni), — что она нарочно и спешно вызвала Сенеку из ссылки и вверила ему воспитание Нерона; что только содействием стоиков, Сенеки и Бурра, осуществился переворот, давший Нерону принципат; что, наконец, как скоро Агриппина поссорилась с философами, она потеряла всякую популярность и силу; и, наконец, что ему, Нерону, за союз с Сенекою и Бурром, за речи и меры, ими внушенные, за государственную программу, изложенную в трактате Сенеки «De clementia» (см. II том, I главу). — Рим простил и прощал все личные недостатки, самодурства и скандалы, включительно до страшных семейных преступлений. Что удивительного для Нерона, если сын Рубеллия Бланда, задумав пройти ко власти мимо Нерона, изберет те же испытанные верные средства и сильные союзы, которыми сын Кн. Домиция Аэнобарба прошел к власти мимо сына Клавдия? Продолжали эти средства и союзы быть практически сильными? Несомненно, да. Философия, — говорит Havet, — в это время такая же «великая держава», как в будущие наши времена — пресса. И недаром характеризуется эта моральная держава выразительным прозванием «цензуры верховной власти» (censura regnantium): слова лестные, но жуткие и опасные, так как, значит, сталкивают в общественном сознании философскую цензуру в непременную прямую враждебность с другой мощной цензурой, о которой говорит Плиний Младший в своем «Панегирике Траяну»: «Быт государя — вот наша истинная цензура, цензура постоянная, которая для нас и правило, и цель. Мы сгибаемся в ту сторону, куда тянет нас воля государя, мы, словом, его подражатели. Мы желаем быть ему приятными, мы стремимся к его одобрению, которого напрасно было бы ждать, если бы мы были каждый сам по себе. И вот достигли мы такой постоянной и почтительной подражательности, что почти все живем по правилам и обычаям одного». До тех пор, пока Нерону нравилось изображать из себя интеллигента, две цензуры — дворцовая и философская — не грызлись между собою слишком люто. Напротив, первая поддерживала рост второй: государь был ученик двух стоиков, любил философские послеобеденные споры, литературу, искусства, — это, значит, давало и римской аристократии толчок к моде на философское образование, причем из школ предпочиталась, конечно, та, к которой принадлежал государь: стоическая (Barbagallo). Правда, смерть Бурра нанесла ей тяжелый удар, так как его преемником явился Тигеллин, а Сенека впал в немилость. Но, по-видимому, она ничуть не чувствует себя побежденною и стоит наготове с лихвою покрыть свой проигрыш. В конце Неронова правления участники Пизонова заговора мечтают о стоическом императоре и думают предложить власть именно Сенеке или, по крайней мере, находят политичным пускать в публику молву и веру, что они предложат ему власть (Havet).

Итак, вот уже две силы, имеющие все основания питать политическое недоверие к стоикам, как даже не тайным своим принципиальным разномышленникам, а, следовательно, лишь по слабосилию, не врагам: 1) рабовладельцы, 2) придворная камарилья, серальное царедворство, которому всего выгоднее понимать автократию как деспотическое самовластие и воспитывать принцепса в надменной ненависти ко всякому хотя бы призраку договорной власти и естественного равенства людей.

Далее следуют охранители религии зрелищ (ludorum religio), против которых философы, как мы уже слышали, подняли голос даже в наиболее невинной их отрасли — в цирке, а уж с особенною резкостью и силою атаковал стоицизм, в лице Сенеки, кровавые представления, спектакли человекоубийства амфитеатра. В этом отношении стоицизм значительно прогрессировал за сто лет даже по сравнению с отцами собственной секты. Цицерон еще одобрял и хвалил гладиаторские бои, с единственным ограничением, чтобы участвовали в них только преступники. Сенека объявляет им решительную войну:

— Ну, хорошо, этот человек разбойник, — поделом ему быть повешенным. Этот — убийца: раз он убил, то заслуживает, чтобы его убили. Но ты-то, несчастный зритель, ты-то какое преступление совершил, что осуждают тебя смотреть на подобные ужасы?

— Смерть! Огонь! Бичи! Почему это вон тот идет так вяло навстречу мечу? зачем он убивает без подъема? зачем умирает без всякого удовольствия? Бич гонит отступивших назад навстречу ранам, и вот, с обеих сторон, они вновь идут голою грудью на мечи.

Если мы вспомним религиозное происхождение и характер римских зрелищ, то ясно будет, что подобные речи не должны были нравиться не только тем стародумам, которые видели в гладиаторских боях нечто вроде национальной школы мужества и сурового духа, своеобразной кузницы, выковывающей человеку стальное сердце с закалом испанского клинка. Таким стародумам речи Сенеки могли казаться только достойными презрения, как «бабьи нежности». Но в ушах людей религиозных они звучали и непростительным вольнодумством. При государе более религиозном и консервативном, чем воспитанный им Нерон, напр. при Августе или Клавдии, которых обоих искренно ненавидел, Сенека вряд ли осмелился бы говорить с такою силою против священного учреждения игр. Резкость его в данном случае, как и в выпадах против войны, в значительной степени обусловлена уверенностью встретить сочувствие и поддержку единомыслящего принцепса. Усерднейший театрал и сам актер, любитель скачек, бегов и сам наездник, Нерон не любил игр амфитеатра и, в особенности, гладиаторских боев, отдавая им внимания не более, чем требовалось, чтобы не оскорбить охочий до них народ. Все, что Нерон делал для игр амфитеатра, говорит больше о роскоши и желании показать публике богатый и красивый балет, чем о страсти к кровопролитию, которую историки отметили, например, за императором Каем Цезарем, Титом (утехою рода человеческого), за сыном Тиберия — Друзом, за дедом Нерона Л. Доминицием Аэнобарбом и многими другими государственными людьми. Светоний свидетельствует, что Нерон запретил, чтобы в гладиаторских боях люди дрались насмерть, хотя бы то были осужденные преступники. От Светония же знаем о другом указе Нерона, которым он заменял осужденным преступникам казнь принудительными работами по государственным постройкам. Эта мера отнимала у игр главный источник их человеческого материала (Hermann Schiller). Wallon пытается объяснить невнимание Нерона к амфитеатру аристократическою ревностью, которую он, как артист трагедии и оперы, питал к успеху гладиаторов. Но натянутость этого предположения очевидна. В тех условиях, в которых Нерон выступал певцом, актером и наездником, он мог выступить и на арену, в каком ему угодно было бою. Да, если верить анекдотам, собранным у Светония и Ксифилина, незадолго до падения своего он уже и собирался (см. I том, главу «Кто пришел к власти?»). Все это значительно противоречит сложившемуся представлению о Нероне, как о кровопийце из жажды крови, и, в особенности, легенд о Нероновом гонении. Но в настоящее время трудно сомневаться в том, что пресловутого гонения этого вовсе не было; если же и были какие-то репрессии, давшие легенде вырасти, как огромному дереву из горчичного зернышка, то, во всяком случае, были они и не тех размеров, и не того характера, как утвердили их устные предания и письменные романы III — IV веков, в особенности же, христианские интерполяции в книгах Тацита и Светония. Но, в свое время, нам предстоит так много заниматься этим вопросом, что будет бесполезно отвлекаться к нему мельком сейчас.

Нелюбовь Нерона к войне и военщине, в конце концов стоившая ему гибели в военной революции, было всосана им, конечно, из стоических наставлений. И, опять-таки, лишь в условиях этой нелюбви первый министр военной империи мог публично разражаться в философских трактатах своих тирадами против войны, как массового помешательства, высочайшей степени гневной ярости и буйства:

— Если бы человечество слушало, что говорят мудрецы, оно бы поняло, что только у него и дела — мастерить солдат.

— Уж не отдельные лица, целые народы охватывает безумие... ужасы совершаются не как-нибудь случайно, а по силе сенатус-консультов и плебисцитов, и всем повелевают то, что запрещают каждому в отдельности... Столь повелительное и всесторонне разливающееся бешенство дает много работы мудрости и заставляет ее собрать все свои силы... В среде такой извращенности для того, чтобы исцелить застарелое зло, нужны энергичные меры; только власть догмы в силах выполоть порок, так глубоко вкоренившийся...

В подкрепление догмы приводятся примеры святых стоицизма. Воинственный Александр принижается пред гражданином- культуроносцем Геркулесом, — как в наших русских былинах впоследствии народное самосознание принизило бродячего завоевателя Вольгу Святославича пред богатырем землевладельческой оседлости Микулою Селяновичем. Указывается, как пример отвращения к кровопролитию, величайший угодник стоицизма Катон, который, когда осуждено было ему пасть от собственной руки, употребил для самоубийства меч, никогда ранее не обагренный человеческою кровью (Havet). Стоики поклоняются памяти и могиле Сципиона Африканского и почитают его святым — не за то, что он командовал большими армиями, а за то, что уважал он и благоговейно любил свое отечество (Martha).

Стоический антимилитаризм, проповедуемый Сенекой, Музонием Руфом и другими стоиками, несомненно захватил поколение общества, при том на весьма высокопоставленных его кругах. Не любит войны сам Нерон. Двое из его соперников, Рубеллий Плавт и Кальпурний Пизон, погибли, буквально, по отвращению взяться за оружие, которое, почти наверное можно утверждать, было бы для них благоприятно. Преемник и товарищ Нерона, Отон, после того как был свидетелем страшного сражения при Бедриаке, предпочел покончить жизнь самоубийством, чем оставаться предлогом к междоусобию и вождем гражданской войны. Дюрюи с презрением говорит о стоических влияниях в неронском обществе; это де малая и бессильная кучка изолированных умников. Нельзя, к сожалению, отрицать в ней преднамеренной, «сверхчеловеческой» изоляции от прочего мира, но позволительно сомневаться, точно ли она была так мала и бессильна. С чего-нибудь да бесновались же против неекрепостники и мракобесы века. Да и было где размножиться ее контингенту. Сенека-отец рассказывает, что класс ритора, которого он слушал, посещало по меньшей мере 200 человек. Класс Аттала всегда был осажден слушателями. Сенека, шестидесятилетним стариком, находил время, между государственными и научными трудами, бывать на лекциях философа Метронакса (Aubertin). Имело ли красноречие стоических кафедр непосредственное влияние, заражало ли оно аудиторию фанатизмом убеждения? Сам же Дюрюи с почтительным изумлением приводит пример одного из таких аристократических учеников, большого барина, Плавтия Латерана, который, будучи арестован по прикосновенности к Пизонову заговору, отвечал своему следователю на допросе в таком тоне:

— Когда я захочу что-нибудь сказать, то буду говорить с твоим барином, а не с тобою, холоп.

— Я брошу тебя в тюрьму.

— А разве идя в тюрьму необходимо плакать?

— Тебя отправят в изгнание.

— Кто помешает мне и в изгнание унести бодрость духа?

— Ты будешь казнен.

— И это не причина, чтобы хныкать.

— Закуйте его в кандалы.

— Я и в них останусь свободным.

— Я велю отрубить тебе голову.

— А я разве говорил тебе, что моя голова застрахована от меча?

Следователь тем более мог оценить стоические ответы, что был человек образованный: Эпафродит, библиотекарь Нерона, в дворне которого уже воспитывался в это время — мальчиком рабом — величайший апостол и утвердитель стоицизма, автор «христианства без Христа», — хромой Эпиктет. Он сохранил эту страшную сцену в своих «Рассуждениях».

Разумеется, таких, как Латеран, было меньшинство. «Я знал, — пишет Сенека (Epist. LVIII) таких, которые многими годами усиживали скамьи аудиторий и однако не воспринимали ни малейшей философской окраски... Как мало таких, которые доносят до дому благие решения, что сложились в них под очарованием лекций профессора!» Однако, такие не только были, но и день со дня увеличивались в числе, образуя при кафедрах нечто вроде философской кандидатуры (proficientes). Они вели записки лекций, составляли конспекты и руководства (commentarii, summaria, breviaria, indices), организовали рефераты с дискуссиями (litterata colloquia), работали в специальных семинариях. Словом, относились к избранной науке так же усердно, постоянно и внимательно, как всякий серьезно занимающийся студент высших учебных заведений. Хорошие профессора шли к ним навстречу. Философ Тавр, по окончании лекций, предлагал аудитории — требовать от него объяснений темных или непонятных мест (Авл Геллий, I). Да и из того-то большинства слушателей, которое Сенека презирает, как нефилософское, мало равнодушных и посещающих лекции без всякого интереса, просто по моде. То, что пишет Сенека, говорит больше о неспособности и легковесности этой неуспешной массы, чем об отсутствии в ней внимания и желания учиться, а тем более, как теперь у нас говорится, «направления». Напротив: «Эти пожалуй, даже самые усидчивые и упрямые. Об иных просто подумать можно, что они не ученики, а арендаторы какие-то своего профессора. Другие приходят слушать, а не учиться; кафедра для них театр, лекция — представление. Сколько видишь таких, для которых школа — публичное учреждение для развлечения и удовольствия. Их цель — не избавиться чрез нее от некоторых пороков, не извлечь из нее те или иные правила поведения, но доставить известное удовольствие ушам своим. Некоторые из таких являются на лекции с записными книжками, чтобы заносить в них — что? Мысли? Нет, словечки, которые они потом повторяют бесплодно для других и самих себя. Рядом с ними надо отметить энтузиастов, их воспламененные лица отражают их внутреннее волнение, они похожи на фригийских евнухов, жрецов Кибелы, которые входят в неистовство при звуке флейты».

Жили эти люди не всегда достойно своего учения, но умели красиво умирать, и учили тому же хорошо. Сенека, очень много писавший о смерти и сам сумевший встретить ее с благородством, скрасившим всю его, не весьма благородную, биографию, провозглашал смерть величайшим благодеянием природы:

— Это она освобождает раба вопреки воле господина, разбивает оковы пленников и вырывает из тюрем тех, кого томит в них произвол тирании. Это она объясняет изгнаннику, которого мысли и взгляды всегда обращены в сторону отечества, что, право же, неважно, погребут его с тамошними или здешними покойниками. Если судьба так несправедливо разделила общие блага и подчиняет одного человека другому, хотя родились они в жизнь с одинаковыми правами, — это она, которая всех равняет. Это она никогда не сгибается под велением чужой воли, в ее присутствии человек не чувствует низости своего положения, ей — нельзя приказывать... Да, лишь благодаря ей, жить не значит терпеть муку, лишь благодаря ей могу я сохранить душу мою в безопасности от чужих посягновений и хозяйкой самой себя. Она мне — как убежище от кораблекрушения. Я вижу пред собой всевозможные виды орудия пытки... но я вижу также смерть. Вот враги варвары, либо хоть и сограждане, но тираны: но рядом с ними — вот она и смерть. Не так тяжко даже самое рабство, когда знаешь, что, если опостыл тебе хозяин, то одним прыжком можно достигнуть свободы; против всех обид жизни есть у меня великая подмога: смерть!

И еще: — убедись же ты, что тот, кто уже не существует, не может и страдать, что все ужасы ада не более как сказки, что нет для мертвых ни мрака, ни темниц, ни огненных потоков, ни реки забвения, ни суда, ни обвинения, и, что всего главнее в этой возвышенной свободе, — ты не найдешь там тиранов!

Havet рекомендует сравнить эту тираду с известными стихами «Книги Иова»:

«Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах.

«Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника.

«малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего» (III, 17—19).

Должен сознаться, что всякий раз, когда я читаю вышеприведенные строки Сенеки, в которых искреннее чувство возвысило слова на уровень настоящего поэтического пафоса, — в памяти моей невольно начинают звенеть стихи поэта, — из всех поэтов, воспевавших радость смерти, — наиболее тягостно ползшего к ней чрез страшные страдания души и тела, да и схожего несколько с Сенекой двойным путем невеселой жизни своей...

Не страшен гроб, я с ним знакома;

Не бойся молнии и грома,

Не бойся цепи и бича,

Не бойся яда и меча,

Ни беззаконья, ни закона,

Ни урагана, ни грозы,

Ни человеческого стона,

Ни человеческой слезы.

(Некрасову «Баюшки-баю».)

Если смерть кончает жизнь, как заключительная точка после слова «Конец» на последней странице рукописи, то главной целью жизни становится выдержать свою рукопись в такой благородной цельности, чтобы смертная точка явилась в ней не стихийною случайностью, но логическим результатом всей житейской эволюции мудреца.

Посмотрим, что пишет о Сенеке критик, переживший террор Французской революции и потому понимающий философа, писавшего под террором Цезарей, практическим сочувствием человека, опытно знающего, что значит жить под режимом, который никому не дает уверенности ни в одной минуте жизни, что эта его минута — не последняя. «Сенека, — говорит Гара (1749—1833), — действительно, очень часто подолгу топчется на месте вокруг одной и той же истины, но подумайте, что ведь в его писаниях вопрос идет вовсе не о том только, чтобы установить понятие, что есть смерть, и как о ней надлежит мыслить; нет, тут приходится готовиться к моменту, когда войдет к вам Сильван и скажет от имени Нерона:

«— Извольте умирать».

По собственному сознанию, Гара, до террора, скучал, читая Сенеку, а, под прессом террора, наоборот, досадовал, от него отрываясь.

«Раньше философия Сенеки казалась мне, в своей возвышенности, непосильною природе человеческой; теперь она явилась мне как раз в уровень с нашими обстоятельствами и нуждами. Нам нужна была философия, которая учила бы отказываться от всех благ раньше, чем их у вас отнимут, которая отделяла бы вас от рода человеческого, бессильного более что-либо сделать для вас, равно как и вы для него то же не в состоянии уже ни что-либо сделать, ни на что либо надеяться; которая, наконец, перерабатывала бы вас в такое величие и силу личности, что тираны и палачи могут разбить ее, но бессильны заставить дрожать. Нам тогда, пред лицом гильотины, не оставалось ничего более как выучиться одной науке: умирать. В этом почти вся философия Сенеки. Он, так сказать, создал философию на случай длящихся агоний, на которые время от времени народы осуждаются своими тиранами». (Havet).

Если проповедью человеческого равенства стоики раздражали рабовладельцев, если проповедью милосердия (res sacra est miser), человеколюбия и братства людей они казались опасными военным государственникам и представителям культа, если их двусмысленная подчиненность власти не удовлетворяла ее подозрительности, а смертолюбивые речи развивали в обществе тот пассивный героизм, который, в смутные эпохи государств, могущественно разрешается безграничными самопожертвованиями личности на общее благо, — то не лучше всех исчисленных недовольных должны были относиться к стоической секте собственники и семьяне старого закала. В этом, господствующем численно, мещанстве проповеди Сенеки или Музония Руффа должны были вызывать не меньшее бешенство, чем в наши дни вызывали в соответственной среде соответственные, только что умолкшие, речи Л. Н. Толстого. Сходство и разницы между моралью обоих этиков мы разберем в специальной главе IV тома. Сейчас же достаточно отметить, что в мир, который, в языке своем, определял одним корнем богатого (dives) и святого (divus), вошли люди вроде Деметрия Циника, сознательно и последовательно доводившие опрощение и отречение от собственности до крайностей, которые в подъем разве юродивому, выставлявшие своим девизом: — Я не знаю большего несчастья, как не иметь никакого несчастья.

И когда Деметрий лежит в лохмотьях на соломе и, питаясь брошенным ему (сам он никогда не просил) подаянием, изрекает свои блестящие афоризмы, — Сенека рукоплещет:

— Провидение послало в Рим этого человека с его красноречием, чтобы дать веку одновременно и цензора, и пример нравов.

Сыплются афоризмы, предупреждающие вскоре грядущую евангельскую проповедь.

— Дели свой хлеб со всяким, кто голоден! В день смерти у тебя не окажется ничего кроме того, что ты роздал людям.

— Вот верное богатство, которое не уйдет от тебя, каково бы ни было непостоянство судеб человеческих... А на что тебе беречь эти деньги, как будто они твои? Ты не более как их временный управитель. (Ср. Луки XVI, 9: притча об управителе.)

В недрах семьи стоики быстро эмансипируют и просвещают женщину. Еще отец Сенеки находил неприличным, чтобы жена его занималась философией, — Сенека-сын уже посвящает ей свои сочинения. До нас не дошла книга Сенеки о браке, но от Бл. Августина мы знаем, что в ней были такие, например, дерзкие строки:

— Бесчестно со стороны мужчины требовать от женщины, чтобы она сохранила целомудрие в то время, как ты соблазняешь чужих жен. Тебе не более позволено иметь любовницу, чем ей — взять любовника.

В веке, когда отцы еще время от времени засекали до смерти своих непослушных сыновей (см. во II томе, I глава случай всадника Эриксона), стоики становятся на защиту детей, которых колотят их родители или наставники. Где есть жертва, где сила тиранит слабость, там стоик уже на страже, с предостерегающим перстом:

— Res est sacra miser!...

Выше я упомянул стихи Некрасова. Если хотите, его «Рыцарь на час» — тоже, в своем роде, стоическая поэма, и по теоретическому подъему покаянного духа, и по результату практического бессилия, в которое подъем этот разрешался. (Ср. во II томе моего «Зверя из Бездны» в главе «Актэ» характеристику Аннэя Серена.) Но, во всяком случае, с тех пор, как римским обществом овладела стоическая гегемония, Вечный город уже никогда не оставался без авторитетного голоса, шептавшего во дворце или кричавшего во всеуслышание на улицах и площадях призывы, однородные тому, который сорок лет назад потрясал души отцов наших и заливал краскою взволнованные их лица:

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви...

И было от этого дворцового шепота и уличного стона римскому стану «обагряющих руки в крови» неспокойно. И, при всей своей политической зыбкости и податливости, пришлось стоикам, с их так сказать «культурною пропагандою», очутиться на положении неблагонадежности и на линии уничтожения.

Прибавьте ко всему этому ту идейную гордость и даже надменность, которая, действительно, составляла слабую сторону стоической секты и на которой именно так легко и другие философские секты ее ловили, и впоследствии наголову разбило ее христианство, принявшее в Риме, как превосходно доказал Havet, почти мораль стоиков, но с решительным коррективом в сторону демократизации духа, тогда как стоицизм все более и более уклонялся в сторону аристократической замкнутости и избранности. Это внутренний аристократизм мог быть ослепительным феноменом, когда ровно горел в невозмутимой цельности учения и жизни раба Эпиктета, но мигал сомнительно, раздражающею толпу двойственностью, когда вспыхивал на таких, казалось бы, не философских высотах, как министерский и гувернерский пост Сенеки при Нероне, либо даже императорский трон Марка Аврелия. И не только толпу. Практические упреки, которые со временем бросила стоической философии Бэконова философическая реформа, слышались уже и в современной Сенеке, Музонию, Эпиктету древности, даже задолго до насмешника Лукиана. И — увы! Надо сознаться, что сочувствие нового европейца почти всегда оказывается на стороне этой недовольной, низменной, вульгарной толпы, а не величественного, возвышенного, застегнувшегося на все пуговицы, чтобы не впустить в душу эмоций и страстей, умственного фехтовалыцика-стоика. Девятнадцатый век воевал с памятью стоицизма очень резко и притом перьями больших писателей, из которых выразительно имя Маколея, давшего блистательную характеристику Сенеки в параллели с Бэконом. Знаменитый английский историк, в противовес идеализаторам древних философов, стал самым решительным образом на сторону интересов толпы, над которыми они надмевались и навстречу которым пошла гениальная мысль Бэкона Веруламского:

«Мы должны признаться, что, рассматривая ученья Академии и Портика, — даже так, как они являются в светлом блеске, бесполезного цицероновского слога, — нам не раз хотелось проворчать с угрюмым центурионом у Персия: «Cur quie non prandeat hoc est»[17]?

Два слова образуют ключ учения Бэкона: польза и прогресс. Древняя философия презирала быть полезною, довольствовалась быть неподвижною. Она усердно занималась теориями нравственного совершенства, которые до того были возвышены, что никогда не могли быть ничем более как теориями; попытками разрешить неразрешимые загадки; увещаниями достигать недостижимых состояний духа. Она не могла понизиться до скромной доли — служить благосостоянию людей. Все философские школы презирали эту роль как унизительную; некоторые порицали ее как безнравственную. Однажды, правда, Посидоний, замечательный писатель времен Цицерона и Цезаря, до того забылся, что к низшим благодеяниям, какими человечество одолжено философии, причислял открытие теории арки и введение употребления металлов. Эта похвала была признана оскорблением и подверглась живым нападкам. Сенека с жаром отвергает эти оскорбительные комплименты. Вовсе не дело философии, по его мнению, учить людей воздвигать над собою крыши со сводом. Истинный философ не заботился о том, имеет ли он крышу со сводами, или какую бы то ни было крышу. Вовсе не дело философии учить людей употреблению металлов. Она учит нас быть независимыми от всякого материального вещества, от всякого механического изобретения. Мудрый человек живет согласно с природою. Вместо того, чтобы стараться об умножении физических удобств жизни, он жалел о том, что жребий его не выпал в тот золотой век, когда род человеческий не имел другой защиты от холода, кроме кож диких зверей, и иной охраны от солнца, кроме пещеры. Приписывать такому человеку какое-либо участие в изобретении или усовершенствовании плуга, корабля или мельницы, есть оскорбление. «В мое время, — говорит Сенека, — были изобретения этого рода: прозрачные окна, трубы для распределения теплоты равномерно во всех частях строения, скоропись, которая доведена была до такого совершенства, что пишущий может идти наравне с самым быстрым оратором. Но изобретать такие вещи составляет труд самых низких рабов; философия лежит глубже. Не ее дело учить людей употреблению рук. Предметом ее учений есть образование души. «Non est, inquam instrumentorum ad usus necessarios opifex»[18]. Нам, пожалуй, еще скажут, — восклицает Сенека, — что первый башмачник был философ». «С нашей стороны, если бы мы были принуждены сделать выбор между первым башмачником и автором трех книг о гневе, мы объявили бы себя в пользу башмачника. Пожалуй, сердиться хуже, чем промокнуть. Но башмаки предохранили миллион людей от сырости; а мы сомневаемся, удержал ли Сенека кого-либо от гнева.

«... В сущности само удивление, которое мы чувствуем к великим философам древности, заставляет нас принять то мнение, что их умственные силы были систематически дурно направлены. Ибо как же иначе могло бы случиться, чтоб подобные способности столь мало сделали для человечества? Пешеход может обнаружить столько же мускульной силы на ступальной мельнице, сколько и на большой дороге. Но на дороге сила его наверное унесет вперед, а на ступальной мельнице он не подвинется и на дюйм. Древняя философия была такою мельницею, а не дорогой. Она составлена была из коловратных вопросов, из споров, всегда начинавшихся сызнова. Это было изобретение для того, чтобы с большими усилиями не двигаться вперед. Что есть высочайшее благо? боль есть ли зло? все ли вещи предопределены судьбою? можем ли мы быть уверены в чем-либо? можем ли мы быть уверены, что мы не уверены ни в чем? может ли мудрец быть несчастен? все ли отступления от правды равномерно достойны порицания? — такие вопросы и подобные им занимали умы, языки и перья способнейших людей образованного мира в течение многих столетий. Этот род философии, очевидно, не мог быть прогрессивным. Она могла, правда, изощрять и усиливать умы тех, которые посвящали себя ей; но такие прения ничего не могли прибавить к сумме знания. Человеческий ум, поэтому, вместо того, чтоб идти, отмечал только время. Он принимал на себя такой труд, какого было бы достаточно, чтоб двинуть его вперед; а между тем оставался на том же месте. Не было никакого накопления истины, никакого наследия истины, приобретенного трудом одного поколения и завещанного другому, чтобы опять передать его с огромными прибавлениями третьему. Где философия эта была во времена Цицерона, там она оставалась и во времена Сенеки, и там же оставалась во времена Фаворина. Те же школы все еще боролись при помощи тех же неудовлетворительных аргументов, по поводу тех же бесконечных вопросов. Не было недостатка в остроумии, усердии, трудолюбии. Были все признаки умственной обработки, за исключением жатвы. Было в изобилии паханье, бороньба, молотьба. Но житницы содержали в себе лишь головню и жниво».

Это совершенное отсутствие прикладного, практического смысла в отвлеченном умствовании должно было особенно раздражать людей практического здравого смысла в устах мудрецов, усиленно проповедовавших, что люди должны жить во взаимообмене услуг, и человек рожден для человека (Cicer., De officiis, I, 7). И нет никакого сомнения, что именно в этом надо искать главную причину тому, что стоическая философия, обладая достаточным количеством общественно симпатичных сторон, чтобы нажить себе врагов среди политической реакции, в то же время не наживала большого количества друзей в свою защиту. Благородства мысли стоиков никто не отрицал, но деятельности, которая воплощала бы это благородство мысли, никто не видал. А потому, когда деспотизму благородство мысли надоедало и начинал он затыкать стоиком рот, масса оставалась равнодушною, хотя бы ее сочувствие было на стороне жертв, а не деспота. Мы увидим удивительнейшие примеры тому в истории Пизонова заговора. Сочувствие было так же воздушно, как деятельность. Во многих же случаях это еще осложнялось плачевною двойственностью жизни и проповеди. Ею испорчено большинство стоических репутаций и в особенности Сенеки.

Упрекая Сенеку в презрительном отношении ко всякой деятельности, «которая могла бы сколько-нибудь способствовать тому, что простой народ считал бы благосостоянием человечества», Маколей отмечает с насмешкою:

«Он трудился над тем, чтоб оправдать Демокрита от постыдного обвинения в построении первой арки, и Анахарсиса от обвинения в изобретении гончарного станка. Он принужден сознаться, что такого рода вещь могла случиться; и может случиться, говорит он нам, что философ будет скороход. Но не лежит в его характере, как философа, чтобы он или выигрывал пари при беганье взапуски, или изобретал машину. Конечно, нет. Делом философа было: с двумя миллионами стерлингов, отданными в рост, декламировать похвалы бедности, обдумывать эпиграмматические фантазии о зле роскоши в садах, возбуждавших зависть государей; говорить высокопарно о свободе, льстя наглым и разнеженным отпущенникам тирана, прославлять божественную красоту добродетели тем самым пером, которое только-что пред тем писало в защиту смертоубийства, совершенного сыном над матерью».

Таким образом, либеральный английский историк дословно повторяет то, что, — мы слышали, — твердил Нерону его реакционный двор и такой несомненный разбойник, как доносчик Суиллий. И к сожалению, победа их, по крайней мере ближайшая победа, в суде этом несомненна: наглядная справедливость на их стороне, — и как современность, так и ближайшее потомство, ее признали. «В своих книгах, — говорит Дион Кассий, — он [Сенека] проклинал тиранию — и воспитал тирана; проклинал придворных — и не мог жить без двора; проклинал лесть — и никто не льстил с такою низостью, как он». Надо было пройти векам, чтобы сгладилось неприглядное впечатление этой двойственности, чтобы светлая половина Сенеки потопила в лучах своих темную, чтобы слово философа было признано его делом, чтобы гений перерос общественную антипатию к человеку и выглянул из-за высокой стены ее в том лучезарном обаянии, которым одели имя Сенеки Возрождение и новые века. В конце I и во II веке Сенека совсем непопулярен. Тацит старается любить его, но так сказать, через силу. И только христианство начало по-настоящему его реабилитацию, найдя в его сочинениях слишком большой и выгодный для себя материал.

— Сенека часто наш! (Seneca saepe noster!) — эта снисходительная фраза Тертуллиана решила судьбу Сенеки и неостоицизма в нарождавшейся христианской цивилизации. И в недрах последней было у него достаточно врагов, — иногда даже очень сильных! — но друзей — бесконечно больше. Свою бэконианскую полемику против древней философии вообще и стоицизма в особенности Маколей заключил остроумною притчею:

«Нам иногда приходило в голову, что можно бы написать забавный вымысел, в котором бы ученик Эпиктета и ученик Бэкона введены были как спутники. Они приходят в деревню, где только что начала свирепствовать оспа, и находят дома запертыми, сообщение прерванным, больных покинутыми, матерей плачущими в ужасе над своими детьми. Стоик заверяет смущенное народонаселение, что в оспе нет ничего худого и что для мудреца болезнь, безобразие, смерть, потеря друзей не суть бедствия. Бэконианец вынимает ланцет и начинает прививать оспу. Они находят рудокопов в большом смущении. Взрывом зловредных газов только что были убиты многие из тех, которые находились в работе; оставшиеся в живых боятся рискнуть войти в пещеру. Стоик уверяет их, что такое приключение есть не что иное как чистое apopoohlmenon (недостойное предпочтения). Бэконианец, который не обладает таким изящным словом, довольствуется придуманием предохранительного фонаря. Они находят купца, потерпевшего кораблекрушение, ломающим себе руки на берегу. Его судно с драгоценным грузом только что пошло ко дну, и он мгновенно доведен от богатства до нищеты. Стоик увещевает его не искать счастья в вещах, которые лежат вне его, и повторяет всю главу Эпиктета к боящимся бедности. Бэконианец устраивает водолазный колокол, спускается в нем ко дну и возвращается оттуда с драгоценнейшими из потонувших предметов. Легко было бы умножить число иллюстраций разницы между философией шипов и философиею плода, философиею дела».

Признавая остроумие этого выпада, Havet, однако, основательно заметил ту коренную ошибку Маколея, что он выбрал свои катастрофические примеры исключительно из столкновений человека с природою. Конечно, пред лицом природы человеку не остается иного выбора, как — либо технически действовать против нее, либо безмолвно ей покоряться: этический протест тут — бессмыслица, праздная потеря времени, диалектическая игрушка. Но не так обстоит дело в катастрофах, обусловленных человеческой неправдой. Эту вызывать на бой, конечно, заслуга, достойная философа. Философия, бессильная при землетрясении, очень полезна в тюрьме, на эшафоте, в плену, в ссылке, эмиграции и т. п. И мы видели из примера Гара, который знал и Сенеку, и Бэкона, что в моменты, когда люди страдали от человеческих причин, стоицизм являлся им великой нравственной поддержкой. Бэконианец Маколея сыграл бы пред лицом такого явления, как Нерон, столько же печальную фигуру практического бессилия, как стоик пред оспенною эпидемией, взрывом в шахте, потонувшим кораблем. Стоики, по крайней мере, имели, по своему тяжкому времени, ту несомненную заслугу и утеху, что в моменты грознейшего возвышения человека над человеком они учили человека равенству с человеком, отводили человека от суеверных страхов пред человеком и тем давали утомленному веку нравственные средства и силы переносить, покуда станет возможности, бедствия и муки, невероятно умножившиеся тогда для людей от людей. И, сколько бы то ни было необходимо тут отчислить на счет громких слов и школьной декламации, но в средствах к преодолению человеческих мук, от человека происходящих, стоики далеко не были только расплывчатыми теоретиками. Напротив, мы видели: теоретически воздерживаясь от политической деятельности, все они оказывались в ней рано или поздно фактическими участниками, а в политике, если не прямые действия стоиков, то их советы отличались даже чересчур практической решительностью. Уже самая их презумпция — optimus civitatis Status sub justo rege — сводить центральный вопрос о верховной власти от догмы к критике, из общего к частному, из постоянного к временному и даже случайному, почти что — ad hominem. Вместе с тем, пасуя пред стихийной логикой вневольной природы, логику волевого противодействия человека человеку стоики развили могущественно и тонко и имели мужество проследить ее до конца — и в пассивную сторону, что закаляло их быть мучениками, и в активную, что готовило из них либо борцов за общество, либо сочувственников борьбе. Все это разные Тигеллины, Суиллий, Априи Марцеллы и т.д. чувствовали, если не прямым пониманием, то инстинктом грязных, темных, увязших в низменном эгоизме, умов, — чуяли звериным нюхом, как волк чует собак у стада. Палатинская волчья стая готовила страшную атаку на остатнюю свободу и богатства общества и в первой очереди ее разбойничьих планов, было, конечно, - - снять сторожевые посты. Быстро и планомерно обрушивают они первый же удар в самое сердце стоического авторитета и капитала. Возникает дело Рубеллия Плавта.

Устроить гибель Сулле и Рубеллию Плавту было необходимо и для Поппеи. Вопрос о разводе императора с Октавией не подвигался вперед, потому что Нерон втайне боялся своей тихой, унылой супруги: она была, — сама не зная, да и никто не знал за что, — очень любима народом, единственным властелином, чью волю признавали и цезари. Прогнать Октавию значило вызвать не только ропот, но даже, как потом и на деле вышло, целый бунт. А, знакомясь с наступающими годами Неронова террора, мы не раз увидим, что цезарь более боялся бунтов, чем заговоров. Эти последние он легко и решительно топил в крови аристократов, а народным бунтам часто уступал. И в таком различии он был прав не только с общей цезаристической, но и со своей практической точки зрения: до тех пор, пока оставались живы другие потомки Августа, всякий мятеж мог оказаться для Нерона роковым, потому что — долго ли придать авторитет бунту, поставив во главе его претендента с наследственными правами на принципат, не меньшими, если не большими, чем у самого цезаря? Нерону, как впоследствии арабским калифам и турецким султанам, стало важно, чтобы, в случае народного восстания, последнее не нашло вождя, равного правящему императору по имени и крови. И, как владыки Багдада, Гранады и Стамбула, восходя на престол, первым делом посылали шелковые шнурки своим возлюбленным братьям и визирям своих предшественников, так точно и Нерон спешил теперь разделаться с последними осколками Юлио-Клавдианского дома, которых не успела еще убрать мать его, Агриппина, — эта Роксолана Палатинского дворца.

Искони-древняя, азиатская политика, совершенно противоположная старо-римской, которая заботилась размножать аристократические роды, а никак не истреблять их, закралась в семью цезарей едва ли не действительно с Востока, — из Сирии, Египта, от малоазиатских и парфянских деспотов. Самый ярый истребитель своей родни, Тиберий, долго жил и воевал на Востоке и считался знатоком тамошней дипломатии. Римское общество роптало, когда юный Калигула делал визиты мелким азиатским царькам, боясь, что он берет у них уроки деспотизма, — и последствия доказали основательность неудовольствия. Эпоха Клавдия, особенно при Агриппине, — сплошное владычество сераля и выскочек из лакеев. Бурр и Сенека повернули было руль принципата к природному римскому руслу, но с появлением на Палатине Поппеи Азия снова восторжествовала. Происходя из фамилии, связанной с Азией давними и долгими отношениями, Поппея навсегда сохранила симпатию к Востоку и к восточной власти, которая так хорошо соответствовала склонностям ее мелкотиранического характера. Она приятельница Иродов, покровительница Иосифа Флавия, ее протекции ищут, чтобы попасть в губернаторы восточных провинций; когда она умерла, ее похоронили по иудейскому обряду. Нерон тоже был великий любитель Востока, охотно окружал себя его уроженцами и даже, вопреки своему обычному политическому безразличию, довольно усердно интриговал в Азии (Ренан). Известно, что Нерону было предсказано астрологами лишиться со временем римского принципата, но, взамен, создать колоссальное царство на Востоке со столицею в Иерусалиме. Тацит свидетельствует, что, в данную эпоху, «многие были убеждены, якобы в старинных священных книгах содержится предсказание, что в современную нам эпоху возобладает Восток, и пришельцы из Иудеи заберут власть в свои руки». Среди самих римских иудеев религиозноисторический идеал их, чаяние Мессии, весьма часто принимал характер смутных надежд на возникновение новой восточной империи, с перенесением центра мировой тяжести с семи холмов Рима на древний Сион. Позднее, эти иудейские грезы оказались очень на руку императору Веспасиану и всей династии Флавиев. Насколько известны были в народе римском восточные пристрастия Нерона, лучше всего доказывает молва, широко распространенная после его падения, — будто цезарь не умер, но бежал в глубь своей любимой Азии, за Евфрат, и не нынче-завтра возвратится назад, во главе грозных парфянских полчищ.

II

Неделю спустя по доносу Тигеллина Сулла был умерщвлен в Массилии взводом солдат, нарочно для того посланным туда из Рима. Убийцы застали жертву за обедом. Сулла не оказал ни малейшего сопротивления. Голову его привезли в Рим, на показ императору. Нерон взглянул, сострил, что со стороны Суллы было глупо поседеть так рано и безобразно — и этою дикою эпитафией для бедного претендента, если только он был претендентом, кончилось все земное: память о нем канула в воду.

Рубеллий Плавт стоил цезарю больших хлопот. Этим молодым человеком дорожили в Риме. Скрыть намерение умертвить его не удалось. Одновременно с шестьюдесятью солдатами под командою двух офицеров, которых Нерон послал, под главным надзором евнуха Пелагона, убить Плавта, к последнему отплыл его вольноотпущенник, с письмом от Л. Антистия Ветера, тестя угрожаемого изгнанника. Это — тот самый Антистий Ветер, что в 807 году a.u.c. — 54 по Р.Х. — был товарищем Нерона по консульству, и цезарь, находившийся тогда в самом разгаре игры в конституцию, отказался принять от него присягу, признавая тем, его, как консула, равным себе. Антистий Ветер был человек влиятельный и сильного характера. В письме, которое гонец, благодаря удачному выбору пути под благоприятным ветром, успел передать Рубеллию Плавту ранее прибытия Пелагона с солдатами, Антистий увещевал зятя не поддаваться убийцам без сопротивления. Защита твоя — всеобщее негодование против Нерона. Тебе легко будет найти честных и отважных сочувственников. Отрази посланный отряд. Пока известие о том дойдет до Нерона, пока придет взять тебя другая команда, много воды утечет: события могут разростись до размеров гражданской войны. Во всяком случае, восстание — последний шанс твоего спасения. Если оно не удастся, ты, все равно уже осужденный на смерть, потеряешь не больше, чем сохраняя вялую покорность.

Намеки Антистия указывают, что в эту пору в Риме, действительно, назревал аристократический заговор, готовый поднять голову хоть сейчас же, нашелся бы только охотник поставить свое имя на знамя движения.

Место азиатской ссылки Плавта отстояло от Рима далеко. Путешествие палачей затянулось надолго. Между тем, Рим волновался тревожными слухами. Говорили, будто миссия Пелагона застала в Азии открытый мятеж в защиту Рубеллия Плавта, и солдаты, чувствуя себя бессильными против народного негодования, перешли на сторону инсургентов. Знаменитый полководец Кн. Домиций Корбулон в то время, только что окончив армянскую войну, получил наместничество в Сирии и стоял в ней с огромною армией. Сирийский оккупационный корпус и сам по себе был довольно велик (40,000 человек), а Корбулон еще усилил его войсками, пришедшими с ним из Армении. Прошел слух, будто Рубелий Плавт бежал к Корбулону, и тот принял его под свою могучую защиту, так как сообразил, что, раз в Риме стали избивать без всякой вины людей знатного рода, то скоро и до него дойдет черед. Словом, казалось, что Нерон висит на волоске, и не сегодня-завтра Рим увидит Рубеллия и Корбулона у ворот своих, во главе победоносных сирийских легионов, как впоследствии увидал Муциана и Флавиев. Толкам положило конец возвращение Пелагона с отрубленною головою Рубеллия Плавта.

Все помогало Плавту — только сам он не хотел себе помочь. Это примерный «непротивленец» первого века. Друзья, делившие с ним изгнание, стоические философы Керан и Музоний Руф, поддержали его решимость уклониться от борьбы с Нероновым злом и предпочесть мужественную смерть неверной и полной треволнений жизни. Серьезные люди этой эпохи, потеряв религию старую, старались найти религию новую и, за неимением, подпирали дух свой философскими суррогатами — не только в отвлеченностях мышления, но и в живых лицах. Народилась потребность в особых советниках, к которым ежеминутно, по мере потребности, можно было бы обратиться с беседою по душевной части, которым не страшно вручить душу свою, как учителям и руководителям или, — как предлагает решительный Havet, — прямо таки и просто: духовникам (directeurs). Широкое развитие обычай этот получил после Сенекина века, но уже Сенека сообщает, что, когда один из вельмож, погубленных Калигулою, шел на казнь, его сопровождал философ: prosequebatur eum philosophus suus. Во всех тех случаях, в которых впоследствии христианская церковь предложила верующему члену своему исповедь и духовника, стоицизм рекомендовал своим ученикам: возьми себе руководителя (stet ad latus monitor). Havet, удачно развивая эту параллель, указывает, что Паскаль почти дословно переводил Сенеку, когда советовал:

— Вы хотите идти к вере и не знаете дороги; возьмите проводниками людей, знающих дорогу, которою вы хотели бы идти, и, исцеленных от пороков, от которых вы желаете исцелиться.

Таким светским духовником был даже и сам Сенека — для Люцилия, свод писем к которому дошел до нас и составляет едва ли не главный устой его славы, для Аннея Серена и многих других друзей. Люцилий в свою очередь был поверенным других младших и не менее опытных в этическом борении стоиков. Таким образом, создавалось нечто вроде круговой стоической друг друга поверки и друг за друга поруки. Рубеллий Плавт — большой барин, принц, богач. Большому кораблю большое и плавание. И потому, как приличествует такой знатной особе, его духовниками оказались не какие-нибудь случайные философские бороды в дырявых плащах, но самые крупные люди в идейной иерархии тогдашнего стоицизма: Керан и Музоний Руф. Убийцы застали Плавта безоружным и совершенно голым в гимнастическом зале — тут же и заколол его центурион. Жена Плавта, Антистия Поллита, успела обнять мертвую голову мужа, прежде чем убийцы срубили ее с плеч. Поллита собрала в сосуд кровь Плавта, сохранила одежду, которую обагрили брызги из его ран, и осталась навсегда верною его памяти. Тоска по мужу безнадежно отравила молодую жизнь дочери Антистия; она ходила, как помешанная, забывала прилично одеваться, ела, когда кормили, и мало — лишь столько, чтобы не умереть с голоду.

Принимая голову Плавта, Нерон отпустил какую-то остроту. В тексте Тацита от нее сохранилось только три слова: Cur, inquit Nero... «Зачем, сказал Нерон». По Диону Кассию, цезарь воскликнул: «Охота была тебе, Нерон, бояться такого долгоносого!» Кудрявцев, вслед за Орелли, думает, что реплика, выпавшая из Тацитова текста, была иного содержания. Кронеберг, первый русский переводчик Тацита, вслед за своими руководителями-французами, соединил оборванное, «зачем», через пропуск, с последующими затем соображениями самого Тацита, и вложил в уста императора такой монолог:

— Ну, Нерон, теперь уж нечего бояться и откладывать свадьбу с Поппеей, которую ты до сих пор все отсрочивал из страха. Поспеши развестись с Октавией; она хоть и скромна, но ненавистна тебе именем ее отца и любовью народа.

Это изобретение более остроумно, чем правдоподобно. Тацит мог говорить о Нероне в таких выражениях сам, но был слишком большим художником, чтобы заставлять его, как злодея из мелодрамы, декламировать программу собственных злодействий, да еще с такою напыщенностью, с обращениями в повелительном наклонении к самому себе. Между тем, Тацит, в данном месте даже заранее предупреждает, что сейчас приведет подлинные слова Нерона. Против Кронебергова чтения говорят конструкция латинского текста, и психология. Так хвастаться злодейством мог бы Калигула, находивший какое-то дикое удовольствие в том, чтобы казаться еще большим негодяем, чем было на самом деле, и всех вокруг себя запугивать свирепостью. Но Нерон терпеть не мог, чтобы его боялись, считали противным, страшным, бесчеловечным извергом; он любил, чтобы им любовались в самом зверстве. Тем-то особенно и была опасна близость к нему, что природа создала его тигром, столько же ласковым и лицемерным, сколько кровожадным. И с какой бы стати, злоумышляя против Октавии, он в то же время давал ей лестные аттестации?

Наоборот, я недоумеваю, почему находят невероятным, чтобы Нерон острил над трупом врага? И у самого Нерона это не единственный припадок шутовства в присутствии мертвого тела, — вспомним смерть Агриппины, Корнелия Суллы: да часто прорывалось оно при подобных же условиях и у других властных убийц как древнего, так и нового мира. Знаменитая острота, что «труп врага всегда хорошо пахнет», брошенная Карлом IX у разложившегося трупа адмирала Колиньи, была сказана, пятнадцатью веками раньше, Вителлием на полях Бедриака. Если даже столь великой души человек, как Петр Великий, мог унизиться, в порыве ненависти, до того, что приказал вырыть из могилы гроб Милославского и везти его к лобному месту на свиньях, — то чего лучшего ждать от Нерона? Во всяком случае, не может быть никакого сомнения в том, что смерть Корнелия Суллы и Рубеллия Плавта имела теснейшую связь с последующей печальной участью Октавии, равно как и в том, что стоики вообще и Сенека в частности были возмущены этими казнями и старались их предотвратить. В памфлетической трагедии «Октавия», почти что современной событиям, роль Нерона тем и начинается:

Нерон. Исполни, что велено: пошли людей, чтобы убили Плавта и Суллу и принеси мне отрубленные головы.

Префект. Не замедлю, повелитель: тотчас лечу в лагерь. Сенека. Неприлично посягать на какое-либо такое дело из страха родственников.

Нерон.Хорошо тому быть справедливым, у кого нет страха в сердце.

Сенека. Против страха могучее лекарство — милосердие.

Нерон. Для государя высшая доблесть — уничтожить врага.

Сенека. Но для отца отечества еще выше — сохранять граждан.

Нерон. Неужели мне терпеть, как будут возвышаться над нашим родом, покуда меня не погубят и не умру я, не отомщенный и презренный? Упрямая ненависть Плавта и Суллы то и дело подсылает злоумышленников убить меня, а между тем, к ним, даже отсутствующим, город наш сохраняет необычайную приязнь, и это ободряет надежды изгнанников. Довольно. Скатятся с плеч головы этих подозрительных врагов, погибнет ненавистная супруга и последует за любезным ей братом (Британиком). Все, что возвышается, должно пасть.

Сенека возражает монологом, в котором рекомендует Нерону Августову справедливость и милосердие, тем более, что ты, дескать, находишься в гораздо лучшем Августа положении.

— Его сколько времени бросала судьба туда и сюда по морю и суше, в тяжких сменах войн, покуда не смирил он врагов покойного родителя (Ю. Цезаря). Тебе же его божество позволило унаследовать власть свою и вручило бразды правления легко и без пролития крови, и вот твоему мановению покорны и моря, и земли. Злобные распри утихли, побежденные, наступило блаженное согласие. Одобряют и славят тебя сенатор и всадник (Senatur’ equitis accensus favor). По приговору народа и постановлению сената ты, виновник мира, избранный судия рода человеческого, царственно возвышаешься над миром священною особою своею, уже увенчанный титулом отца отечества. Это имя обязываеттебя, да с тем и Рим вручил тебе граждан своих, чтобы ты служил Риму.

Нерон. Вовсе нет, Боги дали мне в дар, что самый Рим мне служит и сенат, хоть и не понутру ему это, выражает мольбами и низкой лестью своей страх пред нами. Что за нелепость сохранять граждан, которые в тягость государству и государю, потому что они явные бунтовщики, когда одним словом можно отправить всех этих подозрительных господ на плаху?

Затем Нерон подробно распространяется о террористических мерах Августа, которого напомнил ему Сенека, что, — нельзя не сознаться, — принимает в устах цезаря весьма сатирический оттенок, так как Нерон почти дословно повторяет то, что сам Сенека, с угрозами, с укорами, говорил об Августе в трактате de clementia. Уроки Сенеки, таким образом, пошли Нерону впрок, только он находит, что будет выгоднее вывернуть их наизнанку.

В сенате смерть Суллы и Плавта прошла глухо. Письмо Нерона отцам конскриптам замалчивало убиение обоих претендентов, но жаловалось на их мятежное настроение, прося, однако, не тревожиться за безопасность государства: цезарь стоит на страже ее неусыпно. Сенат, по обыкновению, благодарит, молебствует и постановляет, якобы ничего не зная, исключить, заведомо мертвых, Суллу и Плавта из сенаторского сословия: «Насмешка злее самой смерти!» — восклицает Тацит.

III

То странное обстоятельство, что Рубеллий Плавт, при полной возможности защищаться, позволил зарезать себя, как овцу, вызвало в Риме понятное недоумение. Объясняли разно. Кто говорил, что, сознавая себя безоружным, изгнанником, он усомнился, что найдутся охотники стать под его знамя, восстание — надежда шаткая, философу она не опора. Другие полагали, что он пожертвовал собою ради жены и детей, которых страстно любил: покорно умирая по первому приказу государя, он думал смирением купить у Нерона милость к осиротевшей семье. Третьи — что его застали врасплох: будто бы, вслед за первым письмом, тесть Антистий, обманутый придворным лицемерием, послал Плавту второе, где уведомлял зятя, что опасность миновала: страх был напрасен, и солдаты цезаря несут ему не смерть, но милость. Но повторяю: присутствие при кончине Плавта двух философов- стоиков, в особенности же Музония Руфа, склоняет видеть в смерти злополучного принца, подобной самоубийству, скорее всего сознательный акт «непротивления злу». Музоний Руф — был одним из самых последовательных и твердых стоиков. Он моложе Сенеки, но в год смерти Плавта, был уже довольно пожилых лет, так как первая известность его, как профессора философии, началась еще при Тиберии. Сочинения Музония Руфа сохранились лишь в незначительных отрывках на греческом языке, по которым можно судить, что он, подобно Корнуту и другим стоическим знаменитостям века, держался сократического метода, разработанного по Ксенофонту. В 1886 году Пауль Вендланд выступил в Берлине с интереснейшим исследованием (на латинском языке), доказывающим, что мы имеем от Музония гораздо больше того, что сохранилось под его именем. Анализируя следы стоического влияния в сочинениях христианских писателей II и III веков, Вендланд приходит и приводит к убеждению, что почти все апологеты, начиная с Юстина Философа до Тертуллиана включительно, усерднейше пользовались произведениями Музония и переносили из них в свои писания огромные бессылочные цитаты. Что же касается «Педагога» Климента Александрийского, Вендланд считает его почти что плагиатом из Музония. Отражениями стоицизма в христианстве мы займемся в посвященных последнему главах IV тома. Какова бы ни была в них роль Музония, но, если бы даже он никаких отрывков не оставил, то для бессмертия его памяти достаточно уже того обстоятельства, что учеником его был Эпиктет, величайший апостол стоицизма, чью философию впоследствии так часто называли «христианством без Христа», а знаменитый апологет язычества Цельз не без успеха, порою, противопоставлял ее, к негодованию Оригена, даже христианству с Христом. По собственному свидетельству Эпиктета, характер его сложился под влиянием Музония Руфа. Старый философ открыл жалкому, хромому рабу сокровища духа, которые помогли ему величественно пройти к вечной славе чрез временные бедность, рабство, унижение. Испытывая, насколько тверд Эпиктет в стоическом презрении к страданию, Музоний, однажды, пересчитал ему издевательства и пытки, которым властен подвергнуть его, как свою собственность, господин его Эпафродит, вольноотпущенник и библиотекарь Нерона. Эпиктет отвечал учителю: — Другие люди уже сносили такое обращение — значит, оно в силах человеческих, значит, могу снести его и я. Музоний одобрил ответ и прибавил: — Человек — полный хозяин своей судьбы; ему не надо ничего от других; в самом себе должен он иметь источник великодушия, благородства ума и сердца, которые одни истинны; располагая ими, человек имеет право презирать самую мысль о том, как бы получить земли, деньги, теплое местечко. Человек трусливый или низкий для Музония — вовсе не человек, а только тело: о нем даже «следует говорить и писать только, как о теле, выражаясь: пришлите нам мясо и кровь имярека».

Суровый ум Руфа не признавал никаких компромиссов этической теории с житейскою практикою. Из всех учителей стоического аскетизма и бесстрашия пред смертью он — едва ли не самый последовательный и прямолинейный. Философ столь решительной взыскательности, конечно, был в состоянии убедить Плавта подставить горло под меч центуриона с таким же мужеством, как умирали все деды и отцы стоицизма, начиная с Сократа и Катона. Тем более, что Музоний был превосходный оратор и большой мастер психологического анализа. — Руф с таким совершенством схватывал характеристики, — говорит Эпиктет, — так живо изображал личные недостатки каждого из нас, учеников, что каждый думал: уж не насплетничал ли ему кто-нибудь про меня, что он глядит мне прямо в душу?

Искусство быть нравственным Музоний ставил в зависимость от искусства логически мыслить, и грех для него являлся прежде всего нарушением логики жизни. Поэтому Музоний требовал беспрестанного, непрерывного упражнения мысли и духа, обратил жизнь свою и учеников своих в какое-то perpetuum mobile философской гимнастики. Авл Геллий сохранил его выразительный афоризм: «Дать духу отпуск все равно, что уволить его в чистую отставку» (remitiere animum quasi amittere est). Уча в таком рассудочном направлении, он был до мелочности щепетильным виртуозом диалектики; в области рассуждения для него не было мелочей. Логическая ошибка и реальный проступок представлялись ему явлениями одного разряда и корня. Однажды он жестоко разбранил Эпиктета за неудачный разбор какого-то логизма. Эпиктет возразил:

— Стоит ли так браниться из-за пустяков? Подумаешь, — я Капитолий поджег.

— Раб, — отвечал Руф, — при чем тут Капитолий? Неужели ты не в состоянии вообразить себе иных проступков, кроме поджога Капитолия? Где ошибка, там и проступок. Спешно, наобум, кое-как рассуждать по личному произволу, не проверяя своих заключений последовательными доказательствами, которые должны привести либо к желанному выводу либо к софизму, отрицающему самую постановку вопроса, — вот уже и ошибка, то есть проступок. Словом, проступок есть каждое рассуждение, в коем вывод неточно отвечает на вопрос, по которому он воспоследовал.

Вслед Антисену, Музоний признавал моральное равноправие полов. Сохранилась речь его, в которой он доказывал право женщины искать истину, т.е. заниматься философией, потому что она имеет право на добродетель (Havet).

Музоний любил озадачивать учеников, умышленно смущая их трудными положениями, пред коими одни отступали в бессильном унынии, но другие, одаренные натурами более возвышенными, наоборот приобретали еще более рвения к благородным победам мысли. Он часто говорил:

— Камень, брошенный в воздух, падает на землю, как скоро сила его собственного тяготения победит силу данного ему толчка; таким же образом, благорожденный ум человека с тем большими уверенностью и мощью стремится в свойственном ему направлении, чем тверже и сильнее был толчок к его полету.

Очень любимый своими учениками, Музоний, однако, не позволял себе нежничать с ними:

— Если у вас находится время хвалить меня, — то это доказывает, что вы у меня ничему не научились... Философ, — говорил он далее, — тот же врач; раз вы побывали в его аудитории, то должны возвращаться в нее не с нелепыми овациями, а с видом печальным и озабоченным, ощупывая язву, которую он в вас открыл. Как скоро профессор убеждает, советует, отвращает, а слушатели рассыпают ему банальные хвалы, кричат и аплодируют, очарованные остротами, плавностью построения, периодами, — можете быть уверены, что и он, оратор этот, и его слушатели напрасно теряют время, и что перед вами не философ, но — так, живая флейта (Авл Геллий, V).

Не он один из стоиков протестовал против оваций, выдающих, что лекция принимается слушателями как источник сильных ощущений, а не как система логического рассуждения.

— Разве больной аплодирует врачу, который делает ему операцию? Молчите, углубитесь в самих себя, отдайтесь лечению, вам предлагаемому; я не хочу, чтобы у вас вырывался другой крик, кроме стона, который может вырваться у вас от того, что я ощупываю ваши раны.

Таков был наставник Рубеллия Плавта. После заговора Пи- зона Нерон, придравшись к близости Музония Руфа с некоторыми заговорщиками, закрыл его философские курсы и отправил в ссылку на Гиару, маленький островок Эгейского моря, самого профессора. Участие в заговорах — отнюдь не в духе Музония Руфа, и можно верить словам Тацита, что его действительное преступление заключалось в чрезмерной популярности — особенно среди молодежи. Несколько студентов последовали за профессором даже в ссылку, не только по доброй воле, но и с риском компрометировать собственную благонадежность. По свидетельству Филострата, пребывание Музония создало на пустынной Гиаре нечто вроде классической Ясной Поляны: умнейшие и просвещеннейшие люди Греции приезжали к философу-отшельнику познакомиться с ним и поучиться от него. Даже много лет спустя по кончине Музония Руфа Гиара посещалась многочисленными туристами, охочими взглянуть на источник, который ссыльный философ открыл на острове, до него безводном. По смерти Нерона Музоний Руф возвратился в Рим. В самый разгар жестокой гражданской войны, кипевшей в стенах самого Рима, мы встречаем Музония Руфа бродящим между рядами флавианцев с проповедью о благах мира и ужасах войны, с тем самым увещанием, какого многие требовали в наши дни от Льва Толстого по поводу англо-трансваальской войны. Проповедь стоика-непротивленца, конечно, не увенчалась хотя бы даже тенью успеха. «Многих это забавляло, а большому числу надоедало; но были и такие, которые бы его прогнали и растоптали ногами, если бы он, уговариваемый наиболее умеренными солдатами и угрожаемый другими, не убрался со своею несвоевременной философией» (Тацит). Едва Флавии воскресили некоторое подобие государственного порядка, Музоний Руф поднял в сенате дело о восстановлении памяти друга своего, Бареи Сорана, одного из лучших представителей стоического толка, погибшего при Нероне в процессе Пета Тразеи, по предательскому доносу некоего П. Эгнатия Целера, выходца из Бейрута, тоже стоика и профессора философии. Дело свое Руф провел прекрасно: «Манам Сорана дано было удовлетворение», а Публий Целер осужден, хотя защиту его принял на себя, далеко не к славе своей, знаменитый циник Деметрий. Его взял задор доказать, что красноречие может вызволить из-под суда даже и несомненно виновного человека. Но личность Эгнатия, «предателя и осквернителя дружбы, за наставника которой он выдавал себя», внушила суду непобедимое отвращение. Сам он чувствовал себя столь безнадежно преступным, что не имел духа возразить обвинителю хотя бы словом. Сенаторы сделали Музонию Руфу овацию, достойную его честного подвига, Деметрий же ушел, едва ли не освистанный. Когда Веспасиан, утомленный жалобами на шарлатанов, заполнивших Рим под масками философов, выслал из столицы всех, носивших это имя, — исключение было сделано только для Музония Руфа. Скончался Руф в глубокой старости. Происхождением он был этруск из города Вольсинии, званием — всадник.

IV

Предостережения, сделанные Рубеллию Плавту Л. Антистием Ветером, раз огласившись в городе, конечно, не могли остаться неизвестными Тигеллину. Рим был наводнен его шпионами, соглядатаи шныряли по улицам, кружкам, пирам, - - даже в публичных домах проститутки были обязаны заводить вольные речи о правительстве, чтобы выманивать у гостей неосторожные обмолвки. Как скоро донесено было Нерону о деятельном сочувствии бывшего консула казненному зятю, участь Антистия была решена. Однако, его не посмели привлечь к ответственности немедленно. Или Антистий слишком ловко вел свои дела, и не к чему было привязаться, кроме бездоказательных городских сплетен, или же он, умевший опережать даже цезаревых гонцов, оказался слишком влиятельным человеком, — только он не пострадал ни сейчас, ни даже во время розыска по заговору Пизона. И лишь когда розыском этим поубавили число знати чуть не наполовину, а на остальных навели ужас беспрекословного рабства, — лишь тогда взялись и за Антистия Ветера. Его обвинил собственный его вольноотпущенник, Фортунат; проворовавшись на управлении поместьями Антистия, он думал покрыть свое мошенничество ложным, но угодным правительству доносом. В товарищи по обвинению Фортунат взял Клавдия Демиана, плута, арестованного Л. Ветером, по званию проконсула Азии, за какую-то гнусную проделку. Острожник заявил в тюрьме на Ветера слово и дело и был немедленно освобожден для свидетельства, а собственное дело его направлено к прекращению.

Узнав обстоятельства, из которых возникло против него обвинение, Антистий возмутился, что его хотят принудить стать на одну ногу с негодяем-вольноотпущенником, и уехал в свое Формианское поместье (Formaie — город на Гаэтанском заливе; близ него некогда убит был Цицерон). Там Тигеллин немедленно окружил Антистия тайным, но весьма прозрачным полицейским надзором. Дочь Антистия, Поллита, вдова Рубеллия Плавта, бросилась в Неаполь, где находился тогда Нерон, — молить о пощаде. Цезарь ее не принял. Тогда она стала стеречь его выходы и, едва он показывался из дворца, издали молила: — Выслушай невинного! не предавай своего когда-то товарища-консула в жертву вольноотпущеннику!.. Нерон делал вид, что не слышит. Изнемогая в скорбях, Поллита переходила от слез и рыданий к проклятьям и ругательствам, но император будто оглох: беснования несчастной женщины сердили его так же мало, как трогали мольбы. Трудно понять, почему Поллиту не уняли. Может быть, по странному образу жизни, который она вела со смерти мужа, и по дикому виду, ее почитали за сумасшедшую. Может быть, коварно давали ей случай неприличными выходками против главы государства отягчить и без того уже трудное положение Антистия.

Потеряв надежду, Поллита возвратилась к отцу. Он тем временем получил дружеское предупреждение, что сенат назначил быть следствию и смертный приговор составлен уже заранее. В таких крайних опасностях римская знать не имела обычая дожидаться услуг палача. Из всех, почти бесчисленных самоубийств, рассказанных у Тацита, смерть Антистия — одно из самых спокойных и величавых. Теща его Секстия, бабка Пол- литы, и сама Поллита захотели умереть вместе с ним. Друзья советовали Антистию внести в свое завещание имя цезаря, как наследника некоторой части имущества, чтобы тем обеспечить остальное за сиротеющими внуками. Это был обычный в Риме прием посмертной взятки. Но Антистий был человек прямолинейный, неподатливый и не пожелал запятнать последнюю минуту честной жизни холопскую уверткой.

— Свободным я жил, свободным и умру, — сказал он.

Затем роздал рабам все деньги, сколько имел при себе, и приказал разграбить дочиста свой дом, все, что только будет каждому под силу взять и унести, — за исключением трех кроватей. Затем все трое самоубийц, под широкими плащами, наброшенными ради приличия, раздеваются донага, все трое — одним и тем же ножем — перерезывают себе жилы и ложатся на кровати. Рабы поспешно несут их в баню, и, в теплых парах ее, они медленно отходят в вечность. Отец не сводит глаз с дочери, бабка с внучки, а та смотрит то на того, то на другую, и все трое непрерывно молятся богам — умереть раньше других, чтобы унести на тот свет образы близких еще живыми, хотя уже близкими к смерти. Судьба соблюла порядок старшинства: первой умерла Секстия, за ней Антистий, а последней — молоденькая Поллита. Так кончил Антистий жизнь, «проведенную почти в духе полной свободы» (Тацит).

Трагические самоубийства целыми семьями были нередки в тот жестокий век. Аррия и Пет, Сенека и Паулина стали в потомстве школьными примерами супружеской верности, ненарушимой и самой смертью. Но самоубийство Антистия одиноко и необычайно выдвигается даже на таком кровавом фоне. Однако, страшное впечатление, какое должны были произвести в Риме эти три согласные смерти, не избавило самоубийц от кощунственной комедии посмертного суда. Повторена была та же пошлость, что по убийстве Рубеллия Плавта и Корнелия Суллы. Сенат выслушал дело о заведомо умерших людях, как о живых, и присудил покойников к смертной казни по обычаю предков, — то есть, засечь до смерти, а трупы обезглавить. Нерон вдруг нашел нужным проявить великодушие, которое теперь ему ровно ничего не стоило: отменил сенатское решение, как слишком жестокое, и милостиво дозволил трем покойникам — выбрать способ смерти по своему вкусу. — Мало убить — надо еще издеваться! гневно восклицает Тацит. Действительно, поведение власти в этом случае так безобразно-дико, что невольно хочется подыскать ему какую-нибудь логическую гипотезу и разумное объяснение. Пусть Нерон, к тому времени окончательно изломавшись от актерства, спившись с круга, изгрязнив воображение развратом, вел себя жестоким безумцем. Но ведь сенат еще перещеголял его в безумии, — цезарь смягчает его свирепый приговор. Зачем? для насмешки, как говорит Тацит? Но подобная насмешка унизительна в сто раз более для палача, чем для жертвы. Римляне уважали мертвых и не любили шуток над ними. Разгадка в том, что, было значительное различие в завещательных правах имущества и чести между лицами, умирающими от руки палача и приговоренными умереть как бы по своей воле. В истории Антистия поминаются его внуки- наследники, которые, очевидно, получили следуемое им по завещанию, так как об отчислении имения Антистия в государственную казну Тацит, обыкновенно весьма аккуратный на подобные отметки, ничего не говорит. Позволительно думать, что кто-либо из доброжелателей сирот уговорил Нерона смягчить сенатский приговор, все равно, неисполнимый, действуя в их наследнических интересах. Что Нерон гнал Антистия только потому, что тот, так сказать, мозолил ему глаза, как живая память о Плавте, говорит сам Тацит. Такой же ярой личной ненависти, чтобы ругаться над мертвым и погребенным врагом, ему не за что было питать к Антистию. Ведь даже прах самого Плавта он оскорбил только плоской шуткой, брошенной вскользь, — с чего бы так глупо озвериться ему теперь, когда дело шло всего лишь о Плавтовом тесте и сообщнике? После Пизонова заговора и казней опаснейших аристократов Нерон уничтожил Антистия лишь за компанию с другими представителями побежденного высшего класса. Что в эту пору Антистий был уже львом без зубов и с обрубленными когтями, что во дворце не придавали ему прежнего страшного значения и приняли донос на него довольно равнодушно, свидетельствует малая награда, полученная доносчиком Фортунатом: ему дали право на постоянное место в театре на курьерских скамьях (locus in theatro inter viatores tribunitios datur).

ОКТАВИЯ

I

Не считая возможным, чтобы Нерон произнес над мертвой головой Рубеллия Плавта речь против Октавии, вложенную в уста цезаря Кронебергом, нельзя, однако, сомневаться, что чувства его и намерения в данные дни были именно таковы, как они изложены в строках Тацита, обращенных русским переводчиком в монолог. Смерть соперника развязала Нерону руки. Теперь променять его не на кого, — значит, он волен делать, что хочет и, прежде всего, прогнать ненавистную Октавию. Она — живой упрек ему своей «скучной добродетелью». Она чересчур любима народом. Она — неприятное воспоминание, неотлучный укор совести, потому что она — дочь Клавдия, человека, которого убили для того, чтобы отдать принципат Нерону. Переступив к власти через труп приемного отца, Нерон ненавидел и презирал его память. Уже говорено, что он с восторгом принял злобную сатиру Сенеки на апофеоз Клавдия, делал презрительные намеки на покойного принцепса в первой своей тронной речи к сенату, и не мог видеть грибов, которыми был отравлен Клавдий, без того, чтобы не сострить по-гречески насчет их обожествляющей силы. Так грибы и слыли в Риме, при Нероне, с легкой руки самого императора, кушаньем богов, deorum cibus. Впоследствии отвращение к Клавдию приняло у Нерона характер прямо какой-то мании. Он открыто, словом и делом, ругался над своим предшественником, попрекая его то глупостью, то свирепостью. Острил, что это был болван, заика, неспособный сложить бе-а-ба, и приказал считать недействительными многие указы и резолюции Клавдия, как исшедшие от человека невменяемо-слабоумного. Он не позаботился даже почтить памятником место, где было предано сожжению тело Клавдия, и оно оставалось лишь обнесенным легкой и невысокой решеткой. Культ бога Клавдия Нерон упразднил, т.е. предал забвенью, немедленно по убиении матери, а храм, воздвигнутый ему Агриппиной, приказал, без долгих проволочек, сравнять с землей, как скоро холм, где стояло святилище, понадобился ему для Золотого Дворца.

Уничтожить Октавию взялась Поппея. Путь был избран обычный: ложный донос о прелюбодеянии с рабом. Один из музыкантов оркестра императрицы, виртуоз-флейтщик, по имени Эвкар, родом египтянин из Александрии, был куплен принять на себя вину. Получив его сознание, Тигеллин арестовал камеристок Октавии и допросил их с пристрастием в застенке. Некоторые, не выдержав пытки, наклепали на императрицу все, что было им продиктовано. Но огромное большинство до конца стояло на том, что их госпожа непорочна. А одна из ближайших служанок государыни, когда Тигеллин пристал к ней с циническими расспросами, пришла в такое негодование, что оборвала гнусного сыщика вполне заслуженной резкостью:

— Даже самая поганая часть тела Октавии, — воскликнула смелая женщина, — и та чище твоего рта! (Castiora esse muli ebria Octa viae respondít, quam os Tigellini).

Необычайное мужество прислужниц Октавии дало Фаррару повод признать их христианками, ученицами ап. Павла, который в это время действительно был уже в Риме. Эта фантазия, разыгранная опять-таки на тему знаменитого стиха о «святых из дома цезаря» в Павловом послании к филиппийцам, совершенно произвольна. Как добрые помещики дореформенной России имели верных и преданных крепостных, так и в Риме человечное обращение господина с рабом делало последнего не только любящим, но и способным на высокие подвиги самоотвержения. Задолго до христианской эры, во время кровавой расправы Мария с партией Суллы, рабы Корнута спасли ему жизнь, сказав пришедшим за ним солдатам, что он уже умер. В доказательство, они устроили фальшивое погребение и сожгли на костре труп какого-то неизвестного человека. Эпоха проскрипций Августа богата примерами подобного рода, тщательно сохраненными у Аппиана. Один раб спрятал своего господина в горной пещере. Их выследили. Тогда раб пустился на последнюю хитрость: вышел из убежища, убил первого встречного и представил труп властям, говоря, что — вот его господин, им умерщвленный. Этот раб не только спасал своего хозяина, но вдвойне рисковал за него жизнью, как в случае, если бы обман открылся, так и в случае, если бы ему поверили. Взвести на себя убийство господина, хотя бы даже и гонимого властью, было для римского раба смертельной опасностью. Воспользоваться доносом раба против господина, хотя бы и заведомо справедливым, весьма долго считалось позором для правосудия. Одного такого доносчика Красс заковал в кандалы и отправил к хозяину, вместе с представленными рабом обличающими документами. Другой раб разоблачил хитрость своего товарища, которой тот хотел спасти их от казни общего господина. По настоянию народа суд отправил предателя на крест, а верному рабу даровал свободу. В смутные времена государства раб часто менялся платьем с господином, угрожаемым противной партией, и, вместо него, падал жертвой преследования. Словом, в пустыне рабства, грозной, грубой и ненавидящей, всегда были странные оазисы, цветущие добром и миром. Великолепное письмо Сенеки к Люцилию в защиту рабов показывает, что не Бог весть какие благодеяния требовались от рабовладельца, охочего купить себе расположение принадлежащего ему двуногого стада. Так, например, Сенека строго порицает надменный обычай морить прислугу по целым ночам голодом, скукой, бессонницей, заставляя бессмысленно стоять вокруг пирующих господ — стоять, не смея ни на минуту присесть, не смея не только слово шепнуть, но даже чихнуть или кашлянуть: иначе — розги. «Много поносят господина те рабы, — говорит Сенека, — которым запрещено раскрывать рот в его присутствии. А те, которым никто не затыкает глотки, которые имеют право разговаривать не только в присутствии господина, но даже с ним самим, готовы хоть шеи себе сломать из-за господина и рады обратить на самих себя грозящую ему опасность. Те рабы, которые разговаривали за едой, всегда молчали во время пытки». Последние слова — точно писаны на случай розыска над Октавией. Впрочем, подвергнутые пыткам камеристки, вероятно, не все были рабынями. Имелись между ними и вольноотпущенницы — класс, ненавистный Тациту, и в массе действительно не высокой нравственности, но нередко люди его поднимались до высоких подвигов признательности к тем, кто дал им свободу. Если в числе вольноотпущенников Антистия нашелся предатель Фортунат, то были между ними и такие, которым Антистий не боялся вручить, вместе с письмом к Рубеллия) Плавту, свою седую голову. Народный трибун Октавий Сагитта умертвил, на тайном свидании, свою любовницу Понцию Постумию, женщину, его разорившую и обманувшую, и тяжело ранил — так что почел убитой — служанку Понции, свидетельницу преступления. Вольноотпущенник Сагитты принял вину на себя. — Зачем ты это сделал? — спросил его следователь. — Я хотел отомстить негодной женщине, обидевшей моего господина. Объяснение было признано удовлетворительным, — стало быть, приверженность вольноотпущенников к господину до готовности умереть за честь его была не редкость в этом веке. Вольноотпущенник Сагитты, конечно, попал бы на казнь, если бы раненая служанка, придя в себя, не разоблачила его великодушной лжи, обличив истинного убийцу. Вольноотпущенник Мнестер убил себя на костре всеми покинутой Агриппины. В подло-трусливой- жизнелюбивой, предательской толпе участников Пизонова заговора вела себя порядочным человеком и выказала истинное гражданское мужество лишь одна вольноотпущенница Эпихарис. Наконец, впоследствии, самому Нерону дали возможность умереть свободным, оставаясь верными ему до конца, только рабы да вольноотпущенники. Руками своей доброй феи, опять-таки вольноотпущенницы Актэ, и старухи-кормилицы из рабынь он был предан погребению. Если столько преданности проявляли люди рабского происхождения к господам жестоким и распутным, можно вообразить, как много прочнее должна была слагаться привязанность их к господам кротким и порядочным, вроде Октавии.

II

За невозможностью признать Октавию прелюбодейкой, Нерон объявил ей обычный гражданский развод, под предлогом ее неплодия, — совершенно так же, как, полторы тысячи лет спустя, поступил наш Василий Московский с Соломонией Сабуровой, когда надо было очистить место для Елены Глинской, этой русской Поппеи пополам с Мессалиною. Сперва Октавию оставили спокойно жить в Риме, дав ей в удел дворец покойного Бурра и поместья казненного Плавта. «Зловещие дары!» восклицает Тацит. Как скоро Поппея была объявлена законной женой Нерона, Октавию выслали из столицы в Кампанию, причем за бывшей императрицей учрежден был полицейский надзор. Но Бурр недаром некогда предложил Нерону, вместо совета на развод с Октавией, насмешливый вопрос о возрасте приданого, подразумевая империю. Когда Нерон убил Британика, Рим только покачивал головами; когда он убил Агриппину, Рим сделал ему овацию, но, когда он воздвиг гонение на неповинную Октавию, последнюю из законных Клавдиев и одну из немногих честных женщин города, — народ заволновался. Ропот был очень силен. Из текста Тацита можно заключить, что были люди, которые самоотверженно требовали восстановления Октавии в попранных правах, не боясь ставить за то на риск собственные головы. Защита их, говорит историк, была в незначительности их общественного положения.

Все это происшествие излагает весьма резким тоном все тот же, выше цитированный, диалог между Нероном и Сенекой. Воздав Августу хвалы за его крутые меры, Нерон переходит к собственным обстоятельствам:

Нерон. И к нам будут благосклонны звезды, если только я предварительно истреблю без жалости мечом все, что мне враждебно, и укреплю нашу династью на достойном ее потомстве.

Сенека. Небо достойным потомством наполнит дворец твой прекрасная жена, украшение рода Клавдиев, рожденная богом (Клавдием Цезарем), вошедшая на ложе брата по примеру Юноны. Нерон. Во-первых: кровосмесительный брак лишает меня веры в потомство; во-вторых, душа жены моей никогда не лежала ко мне.

Сенека. При молодости ее лет вопрос о потомстве еще не выяснен; а что касается второго, то—пламя любви часто приглушается стыдливостью.

Нерон. Я и сам долго так думал, но напрасно: слишком ясные знаки выдавали в ней ненависть, кипящую ко мне в этом нелюдимом (insociabili) сердце и даже не умеющую скрыться в лице. Дело в том (tandem), что в ней семейное горе бушует, ожидая кровной мести. Нет, теперь я нашел себе супругу, достойную моего ложа и породой, и красотой, такую, что — побежденные — уступят ей первенство и Венера, и супруга Юпитера, и грозная богиня войны (Минерва).

Сенека. В жене должны нравиться мужу только честность, добрые нравы и стыдливость. Только дары ума и духа остаются навсегда неизменными. А цвет красоты, день изо дня, ощипывает время.

Н е р о н. Сколько ни было в мире хвалы достойного, все в нее одну вложил бог. И вот судьба захотела, чтобы такая-то красавица родилась для меня.

Сенека предостерегает Нерона против непрочности увлечений чувственной любви. Нерон отвечает пышными фразами неукротимо-влюбленной страсти. О чувственности же он не столь дурного мнения.

— Я почитаю величайшей силой жизни ту, из которой рождается сладострастие. Тем и род человеческий избавлен от гибели, что вечно возобновляются в нем поколения, благодаря любви, которая смягчает даже свирепых зверей. Бог любви понесет предо мной свадебный факел и огнем его соединит меня на брак с Поппеей.

Сенека. Вряд ли украсит эту свадьбу слишком очевидное горе народное, да и святость религии протестует против этого брака.

Нерон. Что же это? Мне одному запрещено то, что всем позволено? (То есть развод).

Сенека. Всегда — чем выше положение человека, тем большего требует от него народ.

Нерон.А вот увидим, как его безрассудно вкоренившаяся

любовь к Октавий должна будет уступить напору моей воли.

Сенека. Лучше бы ты тихо и мирно исполнил желания сограждан своих.

Нерон. Плохая это власть, когда чернь командует вождями.

Сенека. Она покладиста, когда все в порядке, но сейчас она огорчена — и права.

Нерон. Разве позволено выражать чувства, которых они не дерзают высказать прямой просьбой. Сенека. Отказывать в этом жестоко.

Нерон.А для государя позор — подчиняться ограничению своей воли (Principem cjgi nefas).

Сенека. Так отказался бы сам (Remittat ipse).

Нерон. Побежденный — добыча худой молвы. Сенека. Ненадолго, да и — пустое дело молва эта! Нерон. Пусть даже и так, однако, многих она пятнает. Сенека. Перед возвышенными поступками она отступает в страхе.

Нерон. Тем не менее, все-таки, портит жизнь (corpit). Сенека. С этим легко справиться. Умоляю тебя: не будь упрям, — неужели не трогают тебя заслуги святого отца твоей супруги, ее нежный возраст, стыдливость и целомудрие?

Нерон. Довольно, однако! Ты слишком надоел мне! Вот — возьму и сделаю так уже потому, что тебе это не нравится! С моей стороны просто неловко пред народом оттягивать давнее желание, за которое творится столько обетов, чтобы Поппея понесла в утробе залог моей любви и часть моего существа. Итак, не назначить ли нам свадьбу на завтра?

На словах, в трагедии, Нерон бойчее, чем показал себя на деле. Столкновение с народом вышло серьезнее, чем он ожидал.

Нерон, как истый цезарь, в противоположность своему полнейшему презрению к взглядам и правилам знати, весьма робко и осторожно считался с мнением черни. — Не дождетесь вы такой чести, чтобы я выслушивал, как от свободных граждан, волю от вас, которых я привел в Рим в оковах! — эту гордую фразу бросил некогда в лицо римскому плебсу Спицион Эмилиан. Но времена изменились: Нерон ничуть не опасался посылать смертные приговоры потомкам Сципионов и Кориоланов, но очень робел того «Дика с Гобом», которого так презирали они. Первому римскому императору Августу оракул велел, для искупления от каких-то грозящих бед, одеваться однажды в год нищим и просить у прохожих милостыню. Этот царственный нищий, протягивающий руку у ворот своего собственного дворца, является как бы прообразом всего цезаризма. Он повелевает миром, но принужден протягивать руку за подаянием власти к последнему из черни, по инстинкту, вещающему глубинам честолюбивых душ закон, что истинный-то владыка мира и есть эта грубая чернь, а они, великолепные цезари, только ее наместники.

Современный поэт сохранил нам этот взрыв народного ропота: — Вот занялся день несчастия, которого мы давно боялись, о котором столько толковала молва так и этак. Изгнанная Клавдия перестала быть супругой жестокого Нерона. Место ее заняла победительница Поппея. Ну, нет, тут конец нашей покорности, столь смирной в тисках тяжкого страха, и скорбь наша должна действовать, а не лежать на боку. Где сила римского народа, которая некогда сломила столько сиятельных (claros) вождей, дала законы непобедимому отечеству и вручила власть достойным из граждан? повелевала войной и миром, укрощала дикие народы и запирала в тюрьмы пленных царей? Вот уже повсеместно мозолит нам глаза противный образ Поппеи рядом с Нероном! Ну-ка, пустим в ход руки: сбросим наземь, чересчур уж похожие на оригинал, лики этой госпожи, да и ее самое стащим с высокого ложа! Беритесь за оружие! Факелов сюда! рогатины! Пойдем на цезарев дворец! ("Октавия").

Владыка мира заворчал, и наместник струсил. Нерон немедленно уничтожает поспешный брак с Поппей, вызывает Октавию из Кампании, восстанавливает ее в правах своей супруги. Несомненно, что, помимо народного волнения, были и придворные воздействия на цезаря. Несколько позже Тацит упоминает о вольноотпущеннике Дорифоре, отравленном за то, что противился женитьбе цезаря на Поппее. Дорифор этот занимал министерский пост заведующего комиссией прошений, а libellis. Предшественник его по должности, вольноотпущенник Каллист сыграл в свое время тоже значительную роль в вопросе о последнем браке своего государя Клавдия и едва не женил его на Лоллии Паулине. По свидетельству Светония, друзья убеждали Нерона сойтись с Октавией даже в действительное супружество, ничем доселе его не стеснявшее, а между тем угодное народу. Но цезарь был не в силах победить физическое отвращение, которое всегда питал к жене, и наотрез отказался, говоря: довольно с нее и одеваться императрицей. Эта любопытная черта защиты скромной Октавии двором распутным и жестоким, которому, казалось бы, Поппея была гораздо более с руки, как своего поля ягода, свидетельствует не только о личных симпатиях к дочери Клавдия. Произошла обычная реакция в пользу законной государыни против фаворитки, осмелившейся посягнуть на трон, — реакция, знакомая всем дворам мира. Фавориток государи могут иметь сколько угодно, не возбуждая всеобщего негодования, а иным, например, Генриху IV французскому, любовное усердие ставилось даже чуть ли не в заслугу. Но фаворитки и фавориты, хотя бы и всемогущие, должны все же оставаться подданными.

Людовик XIV — это воплощенное слияние всей идеи государства с личностью деспота-государя — не посмел, однако, огласить свой брак с Ментенон, а Елизавета Петровна, управлявшая Россией как добрая, но всевластная помещица крепостным имением, лишь тайком дерзнула повенчаться с Разумовским. Между тем они были прочнее на своих наследственных тронах, чем Нерон у своего принципата, полученного сомнительными путями, чрез «военное действо». Положение Нерона, в данном случае, ближе всего будет сравнить с трагическим затруднением Екатерины II, когда Григорий Орлов настаивал на своем браке с ней, и она, любя его, и желала исполнить волю милого человека, и не смела, смущаемая негодованием двора и шаткостью своего, случаем завоеванного, престола. Впрочем, подобных примеров можно набрать сколько угодно из любой исторической эпохи.

Номинальное примирение Нерона с женой было принято в Риме с откровенной радостью. Народ, заполнив шумными толпами Палатин и Капитолий, служил благодарственные молебны, благословлял Нерона и сделал бурную овацию пред дворцом его. Однако, император, вовсе не чувствуя себя в духе разделять народные восторги по поводу победы над его государевой прихотью, не показался манифестантам; он сидел взаперти и злился. Народ, между тем, раздобывшись статуями Октавии, носил их на плечах, как знамена. Одну водрузили на форуме, другие расставили по храмам. Статуи Поппеи, которая так недавно вызывалась пред государем быть голосом сената и народа, опрокинуты, разбиты.

«Сколько ни было изображений Поппеи, в прекрасном мраморе или блестящей бронзе, все теперь влачатся по улицам рассвирепелой чернью либо валяются, безжалостно разбитые ломами. По частям тащит толпа члены их на веревках и, после долгих надругательств, бросает в самую скверную грязь. Все это сопровождается словами, зверей достойными, которые повторить, в ужасе, отказывается мой язык!» (Вестник в «Октавии»).

Словом, получилась полная картина восстания — странного восстания не с горя, но с радости, не против, но в честь государства. Буйство и вопли вокруг дворца надоели Нерону. Тигеллин бросил на манифестантов дежурную гвардейскую когорту дворцового караула; солдаты плетьми и древками копий разогнали толпу и заставили буянов восстановить поломанное в погром. Таким образом, статуи Поппеи, хотя и потерпев ущерб, снова вознеслись на пьедесталах. Несравненную красоту Поппеи, прославляемую историками, потомкам приходится принимать больше на веру: лики ее на монетах сильно стерты, а бюсты побиты. Как знать? быть может, некоторые из них носят следы того достопамятного дня, когда освирепевший римский народ ломал и крушил на Палатине мраморных красавиц, утешая себя в бессилии учинить расправу над живой.

Но:

Что вы напрасно войной восстаете?

Непобедима стрела Купидона.

Пламенем факелы ваши поглотит

Тот, кто тушил даже молнии силу,

Пленником Зевса с небес уводил.

Кровью своей вы заплатите богу

За оскорбленье.

Нетерпелив он и яростен в гневе,

Трудно им править.

Дикого он приучает Ахилла

К сладостной лире,

Губит данайцев, губит Атрида,

Царство Приама разрушил — и светлый

Град уничтожил.

Сердце трепещет: что ныне содеет

Бурная власть беспощадного бога?

(«Октавия». Хор).

III

Поппея пришла в ужас. Ненависть ее к Октавии, всегда жестокая, нашла новую пищу в зрелище народной любви к постылой сопернице. Как женщина умная, она понимала, что народ цезарь над цезарем, и что повторение восстания будет для нее роковым. Как ни много любит ее Нерон, однако, он не в силах будет сопротивляться воле Рима, если народ выскажется с еще более резкой определенностью, чем только что свершилось. Надо было спешить исправить впечатление. Покуда Нерон еще волнуется стыдом деспота, принужденного поступиться своим капризом в угоду толпе, покуда он обуян гневом против негодной черни, дерзнувшей судить его семейные дела, еще не все пропало. Но, если он успеет раздуматься над происшедшим, если какой- нибудь Дорифор объяснит ему еще раз, вслед покойному Бурру, что ради любви нельзя забывать об империи, этом неотъемлемом приданом унылой Октавии, — тогда, конечно, рушится и прахом пойдет неутомимая интрига пяти лет, тогда напрасно умерли и Сулла, и Плавт, и Афраний Бурр, и сама Агриппина.

Поппея просит цезаря немедленно принять ее, падает к его ногам, изливает свою скорбь, в упреках, жалобах, клеветах, ласках и насмешках, сплетать которые в пестрое целое она была такая несравненная мастерица. — Дело теперь идет уже вовсе не о том, — говорит она, - - кто из нас будет императрицей. Я не хочу спорить с Октавией. Счастье супружества с тобой мне дороже жизни, но ниже меня состязаться о личном счастье, когда в Риме, в мирное время, происходят такие вещи, которые вряд ли мыслимы и во время войны. Клиенты и рабы Октавии грозят опасностью моей жизни, — пускай! не это важно! Ужасно, что они осмеливаются величать себя народом и от имени Рима идут самозванным бунтом на своего государя. Им недостает только вождя. Но, когда в городе бунт, долго ли найтись вожакам? За ними дело не станет! Уж если, по одному мановению Октавии, заочному, издали, возбуждаются восстания, так, — стоит ей оставить Кампанию и приехать в Рим, — и вот она уже госпожа положения!.. За что мне все это? в чем моя вина? кого и чем я обидела? Неужели мне ставят в преступление, что, если у нас с тобой родятся дети, то это будут твои дети, законные потомки дома Цезарей? Неужели народу римскому вдруг стало так мило и желанно, чтобы величие императорской власти досталось сыну египетского флейтиста? Ты говоришь, что возвращения Октавии требует польза государства. Прекрасная польза: тебе навязывают госпожу над твоей волей и даже не желают дать тебе права выбора! Если надо призвать Октавию, так пусть это хоть имеет вид твоего свободного решения, а не уступки насилию. А лучше бы — подумать о своей безопасности и оградить ее на будущее время, по справедливости отомстив виновнице уличныхбезобразий. Презирать их нельзя. Сегодня — чтобы укротить первый опыт мятежа — потребовались небольшие силы, но в следующий раз понадобятся уже более серьезные меры. Если же эти негодяи поймут, наконец, что их Октавии не бывать женой Нерона — поверь: они сумеют приискать ей и мужа!

Ловко построенные доводы Поппеи достигли цели: цезарь и рассвирепел, и струсил.

В трагедии «Октавия» нет этой сильной сцены между Нероном и Поппеей. Она принадлежит чуткому воображению Тацита. Но мотивы дальнейшего преследования Октавии, высказываемые Нероном в его диалоге с Префектом и дальнейшим Хором, те же самые. Поппею трагедия обходит. О ненависти к ней много говорится, но причины этой ненависти остаются под вуалем, как лицо самой Поппеи. In persona она является на сцену, только чтобы рассказать страшный, не добро вещущий, сон. Очарования же Поппеи Хор воспевает, без всякого к ней озлобления, самым восторженным и галантным языком:

— Если только болтливая молва верно рассказывает плутни и игривые любовные похождения Громовержца (так, однажды он, говорят, прижал Леду к груди, обросшей перьями и пухом, а в другой раз, в виде мощного быка, уплыл за море, унося похищенную Европу), если все это верно, то и теперь он должен оставить небеса, которыми, управляет, и добиваться твоих, о Поппея, объятий. Предпочтет он тебя — и Леде, и Данае, на которую он некогда, к ее удивлению, нисшел потоком желтого золота. Да и фригийский пастух (Парис) отдаст ей предпочтение перед девой Спарты: победит ее лик черты Тиндариды, из-за которых вскипела свирепая война и было сравнено с землей Фригийское царство.

Жребий Октавии был давно решен этой безжалостно блистающей красотой, но, быть может, не свершился бы так скоро, если бы его не подогнали те самые обстоятельства, которые надеялись его задержать. «Любовь народа для многих была даром жестоким и убийственным» ("Октавия”), жертвой ее пала и Октавия. Несомненно, что окончательно погубило ее короткое торжество народного восстания, с буйными победными сценами на Палатине.

Вглядываясь в историю преступлений Нерона, если разложить каждое отдельно в последовательности свершивших его фактов, в большинстве можно заметить одну и ту же общую черту: сперва преступление затевается хитро, тонко, удар наносится издали, и — почти обязательно — следует промах. Говорят, что если лев не настиг добычи первым скачком, он не делает второго и уходит сконфуженный. Но Нерон был не львиной, но тигровой породы, и его смущение при неудачах выражалось только тем, что, растерявшись, он сразу выдавал всю свою ненависть и, вместо «изящного» тайного преступления, совершал явное, нагло-откровенное, грубое насилие. Особенно ярко сказалась подобная свирепая растерянность при умерщвлении Агриппины; то же повторилось и теперь.

Решили все-таки настаивать на прелюбодеянии Октавии. Но — с кем? Любовник из рабов мало вероятен уже и сам по себе, а после розыска над служанками Октавии совсем никуда не годится. Народные волнения, только что возбужденные именем Октавии, дали мысль сплести с прелюбодеянием попытку к государственному перевороту. Ломают головы, кого бы навязать Октавии новым лже-любовником? Нужен такой человек, чтобы и совести не имел оклеветать невинную, и в то же время мог сойти в общественном мнении за действительно опасного заговорщика, достаточно влиятельного, чтобы женщина царственного положения, бросаясь в политическую авантюру, не побрезговала купить его расположение хотя бы даже и своей любовью. Негодяев при дворе Нерона имелся богатый выбор, — однако, никого из них цезарь не решился сделать сообщником своего замысла. Наконец, вспомнили о негодяе, действительно стоящем вне конкурса: об Аникете, роковом человеке Нерона, командире Мизенского флота, убийце императрицы Агриппины. После своего злодеяния в Баулах, Аникет оставался в фаворе весьма недолго. Если уже один вид местности, где погибла Агриппина, внушал ужас Нерону, тем менее был он в состоянии выносить близ себя вечный ходячий упрек в лице ее убийцы.

Поэтому адмирал уже давно был удален от двора под каким-то вежливым предлогом и, числясь в милости, на самом деле пребывал в опале.

Нерон вызывает к себе Аникета, и они понимают друг друга с полуслова. — Любезнейший Аникет, — говорит Нерон, — ты всегда был мне верным слугой. Когда злодейка-мать умышляла погубить мою жизнь, меня спасла единственно только твоя помощь. Теперь я жду от тебя не менее важной услуги. Жена моя враждует со мной. Сделай милость, помоги мне от нее отделаться. Тут не потребуется никого душить или резать. Ты должен будешь только признаться в любовной связи с Октавией. Если ты исполнишь мое желание, тебя для приличия осудят и даже сошлют, но в такое место, где, с моей помощью, ты устроишь себе прелестный уголок, и ссылка для тебя будет блаженством. Кроме того: я не могу наградить тебя открыто, но ты будешь пожалован крупной денежной суммой из секретного фонда. Если же ты почему либо находишь мою просьбу неудобной, не взыщи, любезный Аникет: я, хотя и с величайшим прискорбием, прикажу тебя зарезать.

Палатинский браво, конечно, не задумался в выборе. Подлая цельность этого убийцы женщин просто поразительна; он не только отвратителен, он любопытен, как на диво редкостный образец полного нравственного отупления, для которого безвинно смять чужую жизнь чуть ли не обыденная веселая шутка. Бесшабашный по натуре, — говорит Тацит, — он окончательно потерял совесть, потому что ему легко сходили с рук все его преступления.

Император созвал какое-то подобие семейного совета из ближайших своих друзей и заставил Аникета повторить при них, якобы прежде сделанное, признание. Негодяй, поощряемый щедрым посулом цезаря, лжет вдохновенно и, к конфузу присутствующих, навирает на себя и на Октавию даже больше, чем его просили. Клеветы Аникета, вероятно, повторены в указе, которым Нерон опубликовал вслед затем осуждение Октавии. «Императрица, — гласил этот акт, — посягая на верховную власть, обошла чарами своей молодости храброго адмирала Мизенского флота, Аникета, в расчете через него привлечь на свою сторону морские силы государства. Дабы выполнить свой план, она не постыдилась впасть с Аникетом в прелюбодеяние, забеременела и искусственно вытравила плод». Что выкидыш у Октавии был, это подтверждал, в роли обманутого супруга, сам цезарь, совсем позабыв, что несколькими неделями ранее он выставлял причиной к разводу с женой ее безнадежное бесплодие.

Аникета, по миновании в нем надобности, щедро наградили, как было обещано, и отправили на остров Сардинию. Здесь мнимый ссыльный, окруженный роскошью и почетом, проводил безбедную жизнь и спокойно умер естественной смертью, столь редкой, в этот век, для людей высокого положения, — точно нарочно, чтобы оставить собой вечный исторический пример наглого и самодовольного злодейства, смеющегося над земным возмездием.

ІV

Местом заточения Октавии Нерон назначил остров Пандатарию, грозный по воспоминаниям для принцесс Юлио- Клавдианской династии. Маленькие островки Тирренского моря часто служили Риму как ссылочные «места не столь отдаленные» для знатных изгнанниц. Остров Пандатария, ныне Вандатьена, особенно знаменит. Его тюремный список начинается Юлией Старшей, дочерью Августа, супругой Марцелла, Агриппы и, наконец, Тиберия, которого она презирала, как неровню себе, и жестоко обманывала. Отец ее сослал за связь с Юлием-Антонием, сыном великого триумвира. Впрочем, это довольно таинственная история. За какое-то касательство к ней изгнан был на Дунай поэт Овидий Назон, но — чем провинился он сам, и почему Август так рассвирепел на любимую дочь, остается тайной, несмотря на все жалобы и обиняки его Tristium. Впоследствии, став сам императором, мстительный Тиберий перевел Юлию с Пандатарии в Реджио в Калабрии и здесь заморил нищетой и суровым заточением. Вольтер пустил в ход гипотезу, принятую весьма многими: что ссылка Юлии — следствие не столько родительского гнева, сколько ревности обманутого любовника, — Август якобы сам находился в кровосмесительной связи с Юлией. Но единственный авторитет, которым подтверждается эта гипотеза, — слова полоумного Калигулы: ему недостаточно было происходить от Августа по своей бабушке Юлии; в своем нелепом тщеславии он желал быть потомком чистой Августовой крови и с мужской стороны. Он стыдился настоящего своего деда, Агриппы, нового человека, проложившего себе дорогу в знать личными заслугами, и предпочитал воображать мать свою плодом кровосмешения, только бы не дочерью выскочки. Семейный разврат, взведенный на прадеда распутной фантазией Калигулы, совсем не в характере Августа. Гастон Буассье, блестящий исследователь вопроса о ссылке Овидия, предполагает, что таковая последовала за причастность поэта к любовным грехам не Юлии Старшей, но дочери ее, Юлии Младшей, которую, за распутство ее с Силаном, Августу также пришлось выслать из Рима. Она прожила в строгой ссылке, на маленьком адриатическом островке Тремере, ныне Тремити, целые двадцать лет и умерла в конце правления Тиберия. (Ср. том главу I).

Наследницей Юлии Старшей по заточению на Пандатарии была дочь ее от Агриппы, Агриппина Старшая, вдова Германика, бабка Нерона. Сосланная Тиберием по политическим подозрениям, раздутым враждой пресловутого временщика Сеяна, она лишила себя жизни голодом, а вернее, что уморили ее пристава цезаря, отказывая в пище. Эту целомудренную, гордую принцессу гонитель ее также обвинил в прелюбодеянии, не постыдившись настаивать на том даже в посмертном слове о ней к сенату. Любовником Агриппины Тиберий объявил Азиния Галла, известного умника и государственного человека последних годов правления Августа: незадолго до Агриппины он тоже кончил жизнь насильственной, голодной смертью, — и вот, с тоски по нему, якобы умертвила себя и вдова Германика. Дочь Агриппины, тетка Нерона, Юлия Ливилла была дважды ссылаема на Понтийские острова — крошечный архипелаг, недалекий от Пандатарии: сперва — братом своим Калигулой за участие в заговоре Лепида и Лентула Гетулика; потом — по интригам Мессалины — Клавдием, за прелюбодеяние с Л. Аннеем Сенекой. Конечно, то был только номинальный повод, ничуть не объясняющий истинной причины, скрытой в интригах серальной камарильи. Через год второго пребывания на острове Юлии Ливелле было приказано умереть.

В конце памфлетической «Октавии» Хор мрачно вспоминает всех этих изгнанниц, предчувствуя, что новая жертва идет по их дороге.

Обыкновенно, как показывают перечисленные примеры, подобных изгнанниц, даже заведомо обреченных на смерть, убивали не сразу: находили более приличным делать вид, будто их прибрала естественной смертью ссылка. Тиберий, заморив Юлию Старшую в Реджио, рассчитывал, что кончина ее остается незаметной и не покажется общественному мнению насильственной: ведь прошло пятнадцать лет, как сослал ее Август. Агриппина Старшая сохранялась живой три года. Юлия Ливилла во второй ссылке — год. В отношении Октавии не соблюдено было даже и этой выжидательной пристойности. Ненависть Поппеи неугомонно твердила Нерону старое палатинское правило: только мертвые безопасны. Он дал разрешение убить Октавию.

Жизнь на Пандатарии для девятнадцатилетней женщины, одиноко брошенной среди полицейских приставов и грубой солдатчины, сулила ужасы, и цепко держаться за нее не стоило. Но римляне века Цезарей вовсе не так уже любили умирать, как сложилось о том ложное представление по многочисленным политическим самоубийствам. Уже одно то усердие, с каким стоики пропагандировали выгоды смерти и старались внушить бесстрашие к ней, показывает, что не очень-то было расположено ликвидировать себя могильным концом жизнелюбивое общество. — Жить бессильным, калекой, подагриком, безруким, — только бы жить! — восклицал Меценат, не стыдясь сознаваться, что — единственно, чего боится он на свете, это — смерти; — а после смерти — можете, пожалуй, хоть и не хоронить меня: все равно, природа похоронит. От женщины-полуребенка трудно ждать большего мужества пред смертью, чем от пожилого воина, мудреца и государственного человека. Когда на Пандатарию прибыли агенты Поппеи со смертным приговором, Октавия пришла в бурное отчаяние.

— За что я должна умереть? — вопила она. Я уже не жена Нерону, я только сестра его! Грех ему будет убить сестру.

Мотив этот сохранен в «Октавии»:

— Soror Augusti, non uxor еrо.

Она взывает о защите к манам предков-Германиков, чья кровь равно течет в жилах ее, как и Нерона, поминает имена Германика, Клавдия, Старшего Друза, отца их, и, наконец, даже имя Агриппины.

— Пока ты была жива, — кричит она, я, правда, была несчастна в супружестве, но, по крайней мере, никто не смел посягнуть на мою жизнь.

И это обращение также — не только личное Октавии, а еще вероятнее, что оно вложено ей в уста общим преданием. В «Октавии» тень Агриппины является мстительницей за Октавию. Тень Клавдия послала ее из Тартара с проклятием браку Нерона и Поппеи.

Однако, даже и столь грозное вмешательство Октавии не помогло.

Солдаты берут ее, вяжут по рукам и по ногам и перерезывают пульсы. Но несчастная оцепенела от ужаса: кровь чуть каплет из ран. Тогда Октавию отнесли в горячую баню, и бедняжка задохнулась в парах ее. Вероятно, речь идет об одной из тех натуральных, вулканических бань- пещер (stuffa), которых так много по берегам Неаполитанского залива и на островах к югу и к северу от него. В этих норах, согреваемых подземным огнем, температура держится на 40градR. и выше. Образцы таких бань, славных уже в древности, современный турист видит в Поццуоли, посещая кратер Сольфатары, или Bagni di Nerone, di Agrippina близ Байи.

Убийцы отрезали Октавии голову и принесли в подарок Поппее. Сенат, в ответ на грязный указ Нерона и уведомление о смерти бывшей императрицы, по обыкновению, замолебствовал в храмах, принося дары к алтарям богов, спасителей государства. Изучая дальнейшую историю этих времен, — сатирически советует Тацит: «Можете быть уверены наперед: всякий раз, что государь предписывает ссылку или убийство, сенат благодарит и молебствует. Религиозные обряды, которые прежде были знамением благополучия в государстве, теперь сделались неизменными спутниками общественного бедствия. Так что, по смерти Октавии, мы предупреждены: какую бы впредь гнусность ни совершил Нерон, — подлое отношение к ней сената подразумевается уже само собой». Тацит обещает сообщать лишь о тех случаях мести и раболепства, которые выйдут из ряда вон своей новизной или уже чересчур чудовищным забвением человеческого достоинства.

Дорифора отравили. Почему-то вспомнили о Палланте и нашли, что старик зажился. Отравили и его, а значительную часть его колоссальных богатств отписали на цезаря. Совпадение смерти Палланта с убийством Октавии, вероятно, не случайное, как и предсмертные вопли Октавии к памяти покойной Агриппины. Мы видели, что грозная мать Нерона, по смерти Британика, взялась было за Октавию, как за последнее возможное орудие своих планов. Утопающая хваталась за соломинку! Но соломинка не спасла ее, а теперь и сама пошла ко дну... Симпатии к Октавии, завещенные Агриппиной, должны были иметь отголосок и в таком верном агриппианце, как Паллант, и, может быть, вспыхнули теперь в какое-нибудь яркое проявление. Их поторопились погасить вместе с жизнью неудобного старика.

V

Народ жалел Октавию. Много сочувствия было выражено ей уже при отправке на Пандатарию. Эта сцена заключает трагедию «Октавия». Никакая другая изгнанница не возбуждала в римлянах большего сострадания. Сравнивали ее ссылку с ссылками Агриппины, Юлии Ливиллы и справедливо находили перевес несчастья на стороне Октавии. Те хоть успели пожить; в своей страдальческой доле им было о чем вспомнить из милого, светлого прошлого. А эта? Ее не замуж выдали, а в гроб вколотили. Мужнин дом не дал ей ни одной радости, только плодил печаль за печалью. Отравляют ее отца, потом брата. Хорошенькая вольноотпущенница Актэ совершенно вытесняет жену из сердца Нерона и получает во дворце гораздо больше значения, чем сама молодая императрица. На смену ей появляется Поппея, как будто созданная, чтобы добить Октавию. И, наконец, — мало, что извели несчастную: перед смертью еще осквернили ее репутацию гнуснейшими клеветами.

Никаких волнений гибель Октавии, однако, не вызвала. Повидимому, римский народ даже и в восстаниях оставался трезвым практиком. Он легко и охотно бунтовал, если мог предотвратить бедствие, но, когда опаздывал, покорно мирился с поконченным фактом и по волосам на снятой с плеч голове уже не плакал. Fait accompli слишком уж часто принимался народом этим за «последний резон», ultima ratio. Горьки и оскорбительны для народного самосознания заключительные стихи «Октавии»:

— Нашего града добрее Авлида,

Мягче страна варваров Тавров:

Там даже с богом спорят, нужна ли

Казнь иноземца:

Рим же доволен, что римская кровь пролилась.

(Civis gaudet Roma cruore).

Каким образом допустил народ самую ссылку Октавии на остров после того, как столь горячо принял было сторону императрицы против Поппеи?

Не может быть, конечно, чтобы народ в несколько дней разлюбил молодую государыню, но самозабвенные стихийные движения, подобные недавнему паломничеству черни на Палатин со статуями Октавии на плечах, не повторяются дважды, если не имеют страстных и честолюбивых вожаков. Часть народа молчала, потому что привыкла покорно принимать, как закон, всякое решительное действие верховной власти, каково бы оно ни было; часть выкричалась в палатинской демонстрации и теперь почитала себя уже исполнившей свой долг; часть струсила бичей и копий гвардейского караула; часть могла отстать от защиты своей любимицы, введенная в сомнение упорными клеветами на нее в указе императора; часть роптала и рада была бы помочь, но чувствовала себя бессильной, не имея авторитета, на кого бы в ропоте опереться. Мы ничего не знаем о Дорифоре, но, если сторонником Октавии выступил Паллант, уже его одного было достаточно, чтобы компрометировать дело молодой императрицы и оттолкнуть от нее весьма многих: надменного и алчного старика слишком ненавидели в Риме, его зловещая близость приносила несчастье.

Сама Октавия менее всех была пригодна явиться не только главой, но даже знаменем какого-либо революционного движения. Это — овца. Ранняя жестокая гибель окружила ее поэтическим ореолом в глазах многих. Об Октавии стали писать чувствительные трагедии уже в древности, — одну из них, много мной цитированную, ошибочно приписывали даже Сенеке. Фаррар в «The Dawn and Darkness» сделал из Октавии христианку. Но ни сведения о жизни, ни картина смерти Октавии, по Тациту, не дают решительно никаких оснований разделять произвольных фантазий Фаррара: у него, как было уже отмечено, чуть не все язычники, явно не совершившие кровавых или развратных преступлений, непременно тайные христиане! Та вялая покорность судьбе, которую Фаррар хочет изобразить в Октавии сознательным христианским непротивлением злу, в действительности сводится лишь к тупому меланхолическому бессилию воли и действия, так частому у людей с порочной наследственностью, какой судьба, можно сказать, беспримерно наделила детей Клавдия и Мессалины. Смерть Октавии совсем не запечатлена тем экстатическим мужеством, с каким встречали свое мученичество первые христиане. Напротив, эта злосчастная женщина, смиренно и робко сносившая издевательства мужа, измены, побои, унижения, клеветы, впервые проявила энергию сопротивления лишь пред явной угрозой немедленной смерти, когда палачи пришли убивать ее: запоздалая жалкая вспышка инстинкта самосохранения! Так барахтается и овца, завидев нож мясника.

«Пусть мы умрем неотомщенными!» — клялись римляне даже в шуточном разговоре: так обыденно было убеждение, что пролитие крови никому не обходится даром, и насильственная смерть требует мстителя. Чтобы осмыслить Октавию, древнему поэту пришлось сильно налечь на эту ноту. Октавия в трагедии

— женщина-Гамлет: неудачная плакальщица-мстительница рода своего, в которой не погасло горе кровных потерь, но которая

— увы! как-то удивительно гладко вставила его в практические рамки все того же fait accompli. У Октавии отравляют отца; над смертью его нагло издеваются во дворце Нерона, с восторженным хохотом цитируя бешеные выходки «Отыквления», в котором Сенека не постеснялся даже указать способ, как Клавдий был убран с белого света. Октавия не только терпит это безобразие, но даже, когда ее начинает обижать муж, становится под опеку Агриппины, главной и откровенной отравительницы Клавдия; становится настолько искренно и доверчиво, что, впоследствии, взывает к ее тени о помощи в минуту смертельной опасности. Британик умер на глазах Октавии. Все кругом трепещут, чувствуя, что совершено преступление; плачет Агриппина, плачет и Октавия. Но — «Ужинай и веселись!» приказывает ей человек, только что отравивший ее брата. Овца покорно ужинает и делает веселый вид. Если бы Нероном не овладела прихоть непременно сделать Поппею императрицей, если бы он не настоял на грубом разводе и изгнании Октавии, то, по всей вероятности, она, при всех безобразиях и злодействах своего супруга, весьма спокойно прожила бы с ним до конца его дней. Нерон больше боялся ее, чем она заслуживала, и, откровенно говоря, антипатия, которую он питал к ней, далеко не столь возмутительна, как окрашивают ее Фаррар и другие авторы неронианских полу-исторических картин. Все эти подробности говорят скорее об умственной и нравственной приниженности Октавии, чем о величии душевном, в которое хотели ее многие облечь. С именем Октавии не связано в памяти историков решительно ни одного сильного, красивого, симпатичного акта не только действия, но и просто теоретически заявленной воли (Bruno Bauer), хотя недостатка в подобных актах не являет содержание даже таких безнадежных репутаций, как Агриппина, мать Нерона, и сама Поппея, для которой мог же Иосиф Флавий найти несколько сочувственных слов. Повидимому, самое лучшее, что может сделать в отношении Октавии беспристрастный исследователь, это, вопреки всем идеализаторам, начиная с псевдо-классиков и кончая английскими епископами, признать ее совершенной безличностью, бледным и даже, быть может, слабоумным ничтожеством. Дочь нимфоманки от вечно пьяного дурачка, она почти обязательно должна была родиться малоумной, с тугим соображением, тупой памятью и мало восприимчивой чувствительностью. Угрюмая девочка, данная Нерону в жены волей честолюбивой Агриппины, не нравилась ему с самого детства, хотя не была некрасива. Живого, как огонь, мальчика, очевидно, бесила ее сонная, вялая неподвижность, способная внушить отвращение даже к писанной красавице — особенно юноше, у которого, по русской поговорке, семь бесов по жилам ходило. Наивно изъяснять несходство характеров, рано разлучившее супругов, только тем условием, что Октавия была очень добродетельна, Нерон же слишком развратен. Пусть Нерон был чудовищем распутства, — однако, не с пятнадцати же лет, когда его женили, и тем менее с тринадцати, когда его помолвили с Октавией. С другой стороны, откуда было Октавии набраться на Палатине чересчур взыскательной добродетели? Наследственность ее мы видели, — она ужасна. Воспитание? В правильности его, начатого такой матерью, как Мессалина, и продолженного мачехой Агриппиной, весьма позволительно сомневаться. Тацит, мимоходом, очертил портрет воспитателя, который был приставлен Клавдием к наследному принцу Британику. Его звали Созибием. Он участвовал, как доносчик-обвинитель, в не однажды уже упомянутом процессе Валерия Азиатика, подговаривал Клавдия к жестокостям, — вообще, представляется, на наш современный взгляд, изрядным негодяем. Так что, когда впоследствии Тацит изъявляет сожаление, что Агриппина заменила при Британике старых его воспитателей своими клевретами, рождается невольное недоумение: каких же извергов рода человеческого должна была она приставить к младенцу, если даже Созибий был, все-таки, лучше их? Если так дурно воспитывали наследного принца, трудно ожидать, чтобы в лучших руках росла и принцесса.

Да и понятие о добродетельном супружестве в то время было совсем не то, что выработалось после христианской дисциплины, повелевающей «брак честен и ложе нескверно». Марциал — не избалованный самодурством Цезарь Нерон, а простой «богема» бедный, с довольно неприхотливыми вкусами, человек незадачливого литературного труда. Однако, просто диву даешься, читая его эпиграммы к жене своей: столь вычурного разврата, такого любовного фокусничества считает он себя в праве от нее требовать, ссылаясь на мифологические примеры добродетельных супруг, якобы повинных в тех же ухищрениях распутства на законном основании. Уже упоминалась на этих страницах поэтесса Сульпиция, о которой тот же Марциал говорит, что нет ничего игривее, но в то же время и ничего целомудреннее ее стихов: она писала картинки самого сладострастного содержания, но единогласно почиталась непорочно- добродетельной, потому что героем их воспевала своего собственного мужа, которого страстно любила и оставалась ему верна. Быть одномужницей, univira, не разводясь без толку, по одной прихоти и не считая потом мужей по консулам, — вот добродетель замужней римлянки эпохи Цезарей. А как слагаются любовные отношения между самими супругами в стенах их дома, в такие тонкости Рим не входил. На это посягнула надзором лишь торжествующая и огосударствленная христианская церковь.

ОРГИЯ

I

Ужасы и торжества сменялись на Палатине беспрерывно пестрой чередой, почти не смущаемой ходом событий во внутренней и внешней жизни империи. Поппея отбросила палатинский двор на двадцать лет назад, к серальным нравам Клавдия и Мессалины. Утопая в удовольствиях, пированьи, дилетанских забавах, тесно обособленный мирок выскочек-богачей и новой аристократии образовал вокруг Нерона как бы род веселого государства в государстве, где очень много, страстно и подробно занимались личной жизнью и взаимными отношениями, но чрезвычайно мало интересовались жизнью и отношениями общественными. Радости и успехи империи все-таки привлекали к себе некоторое внимание палатинского государства в государстве, потому что давали повод к устройству празднеств, к раздаче наград и пожалований, к производствам и назначениям знаков отличий. Но, когда над Римом собирались тучи, чреватые громом, Палатин старался их не замечать. Между тем, грозы надвигались все ближе и решительнее. Особенно сурово был омрачен ими восточный горизонт. Зловещие облачка на нем сверкали молниями уже в последние годы правления Клавдия; при переходе власти к молодому Нерону они сгустились в черные тучи. Правда, они не слагались в густую пелену постоянной непогоды, и сквозь них улыбалось иногда Риму солнце успеха. Но совсем уйти с неба они не хотели, а по смерти военного министра Афрания Бурра и удаления от дел Л. Аннея Сенеки, точно улучив благоприятный момент, тесно сплотились, затянули горизонт и зарокотали громом. После многих лет «вечного мира», — правда, всегда фальшивого, непрочного и много раз прерванного враждебными столкновениями, похожими на ту неофициальную, без объявления войну, что мы, русские, вели в 1900 году с Китаем, — вспыхнула, наконец, настоящая открытая война, с могучим шахством Парфянским, извечным врагом-соперником Рима в движении его в глубь Азии.

Но и этому осложнению, не однажды создававшему для Рима самые критические и щекотливые положения (особенно после позорной капитуляции бездарного генерала Цезенния Пета при Рандее), не суждено было встряхнуть и выпрямить исковерканное общество. Блестящий военный талант главнокомандующего сирийской армией К. Дониция Корбулона сломил армено-парфянские силы, а дипломатические его способности помогли установить мир, выгодный для побежденной стороны. Армения осталась царством автономным, но вассальным, и царь ее Тиридат, герой минувшей войны, удалой джигит, азиатский прототип Мюрата, должен был приехать в Рим на поклон Нерону и получить корону свою из его рук. Двор, ничего не делавший во время войны кроме глупостей, только совавший издали главнокомандующему палки в колеса, воспользовался визитом Тиридата, как удобным предлогом к новому взрыву торжеств, празднеств и оргий.

В дипломатическое паломничество свое Тиридат отправился в конце 65 года по Р. X.; с ним ехали, как заложники, дети его шаха Вологеза и Пакора и Монобаз, шейх адиабенский. Тиридат путешествовал с неслыханной роскошью, сопровождаемый, помимо римского почетного караула, тремя тысячами всадников из своей гвардии. Путешествие продолжалось девять месяцев, обходясь Риму ежедневно около 70.000 рублей. Всю дорогу Тиридат сделал верхом. Рядом с ним скакала его супруга, под золотым шлемом, вместо головного убора, требуемого обычаем страны ее. Путь Тиридата был сплошным триумфальным шествием; всюду его принимали как полубога, забавляли, баловали, старались и, кажется, успели ослепить его великолепием и могуществом Рима. Нерон принял Тиридата самым любезным и дружеским образом, выехав для встречи парфянского принца в Путеолы (Поццуоли), где потешил его гладиаторскими играми, участие в которых принимали исключительно мавры. Въезд Тиридата в Рим и затем торжественная коронация его в армянские цари на форуме, в присутствии сената, гвардии и несчетных толп народа, были обставлены с безумной роскошью, равно как и все празднества, сопряженные с этим политическим событием. Достаточно указать, что для спектаклей гала в честь высокого гостя был вызолочен театр Помпея. Позолота, говорит Дион Кассий, покрывала не только портал сцены, но всю внутреннюю отделку театра; полог, раскинутый над зрительным залом, в защиту публики от солнца, был пурпурный, с вышитым посередине изображением Нерона, управляющего колесницей, в ореоле златотканных светил небесных. В какие бешенные деньги обошлась Неронову министерству двора эта декоративная роскошь, можно судить предположительно по обширным размерам театра Помпея: он вмещал 17.580 зрителей. Это — старейшее из постоянных театральных зданий в Риме, особенно излюбленное и посещаемое публикой. Его открытие состоялось в 699 г. a.u.c. — 55 до Р. X. Когда Кн. Помпей Великий созидал его, сенат имел продолжительные и резкие дебаты: дозволить ли в театре устройство постоянных мест для сидения? Боялись, что римское гражданство, получив такое удобство, будет проводить в театре слишком много времени, избалуется, отобьется от государственных интересов. Всего сто двенадцать лет прошло от этих суровых, презрительных к искусству нравов, и — вот, актер, в лице императора Нерона, правит Римом и миром, а театр сравнялся в государственном значении с дворцом и Капитолием, став местом действия для высочайшего политического акта — приема в подданство иностранного государя, триумфа над побежденным врагом. Ведь Нерон привел Тиридата в театр прямо с форума, где только что короновал его, и увел из театра — прямо на Капитолий, чтобы, в торжественной церемонии, затворить храм двуликого Януса — в знак того, что государство умиротворено и в римских пределах нет больше войны.

В Главном цирке, — Нерон только что перестроил его после знаменитого пожара 64 года на 250.000 зрителей, — устроили для дорогого гостя грандиозные бега. Ристалище, на сей торжественный случай, усыпали песком, окрашенным в зелень примесью медной окиси (Chrysocolla), — во славу цирковой фракции зеленых, которой покровительствовал и за которую держал постоянное пари император. Нерон лично выступал на сцену и на арену в этих зрелищах, не жалея, таким образом, для потехи царственного азиата даже собственного своего сана и достоинства. Конечно, это было уже совершенно излишним пересолом в любезности, и, говорят, будто Тиридат, видя Нерона то в костюме кучера фракции зеленых, с круглым колпаком на голове, то в одеянии Кифарэда, не умел воздержаться от выражения досады и презрения. Хотя вероятнее, что римские историки навязывают в этом случае Тиридату свои собственные чувства. Конечно, свежий человек должен был весьма ошеломиться зрелищем цезаря-комедианта, но Тиридат, кажется, сумел не ошеломиться. Если бы он увез из Рима дурное и презрительное представление о Нероне, как о каком-то шуте гороховом, вряд ли смогла бы возникнуть на Востоке та популярность Нерона, которая, родясь из фактов и легенд именно этой поездки, держалась затем незыблемо добрые пятьдесят лет.

Тиридат получил богатые дары и разрешение вновь отстроить разрушенную Корбулоном могущественную крепость Артаксату, вторую столицу Армении, с тем, чтобы она была названа Неронией. Цезарь даже помог недавним врагам деньгами и рабочими. Гостеванье парфянского принца в столице мира стоило римскому государству свыше 400 миллионов сестерциев, т.е. более 40 миллионов рублей. Впрочем, — замечает Гертцберг, — эти деньги были выброшены не вовсе даром: царственное очарование Рима, унесенное Тиридатом и его спутниками-парфянами в Армянские горы, поддерживало на Евфрате мир и дружество в течение почти полувека. Что касается лично Нерона, он, в глазах парфян, стал и пребыл навсегда чем-то вроде живого воплощения на земле бога Митры, как и назвал его Тиридат, когда, коленопреклоненный, принимал от него диадему. Шах Вологез тоже получил от императора дружеское приглашение побывать в Риме и, — хотя отклонил его, боясь поставить себя в двусмысленное положение гостя-пленника — однако отнесся к нему как к любезности, а отнюдь не посягательству на умаление своего достоинства. Он выразил даже непременное желание повидаться с императором, когда тот приедет в свои восточные провинции, как Нерон тогда собирался. Восторженная любовь парфян к Нерону на много лет пережила его самого.

По смерти Нерона Восток искренно жалел о нем. Во время дальнейшего междоусобия в римском государстве, сменившем в течение года четырех императоров, шах Вологез соблюдал строгий нейтралитет и воздержался от легко возможных при такой неурядице земельных захватов на сирийской границе. Но вместе с тем он едва ли еще не разделял тогда веры многих, что Нерон жив и только скрывается. Молва народная даже и предполагаемое тайное бегство цезаря направляла в области парфян. Быть может, именно в этом сомнении надо видеть причину первоначальных колебаний Вологеза, признать ли ему Веспасиана законно избранным императором Рима? Он признал Флавиев, лишь убедясь, что они восторжествовали над эфемерными претендентами минуты, а наследственный государь, т.е. в его понятиях, потомок Августа, Нерон — действительно лежит уже в гробу. Первое же посольство шаха Вологеза к новому правительству Рима требовало, в числе других пунктов своего ходатайства, чтобы память Нерона была свято почитаема римлянами, окружена благоговением и культом. Лже-Нероны, появлявшиеся время от времени в течение всей эпохи Флавиев, до Домициана включительно, неизменно встречали у парфян сочувствие и поддержку. А один из них даже и появился в Парфии, подобно тому, как Польшей — для разрушения новой московской династии Бориса Годунова — был создан в лице первого Лже-Димитрия грозный, мстительный призрак старой династии Рюриковичей, только далеко не с такой удачей.

Итак, военные грозы на Востоке прогремели напрасно. Спасительного урока, которым иногда освежают несчастные кампании загнивший правительственный режим, Рим не получил. Напротив, новая удача, убедившая и народ, и принцепса, и правительство в несокрушимой военной мощи государства, наполнила атмосферу Рима дурманом надменнейших миражей и самообманов, разлило по Вечному Городу чуть не эпидемию ликующего безумия, потянула будничную жизнь в бестолковость вечного праздника. Тон ему давался, конечно, с Палатина. Веселый двор Нерона и Поппеи пел, танцевал, забавлялся любительскими спектаклями, художественным и поэтическим дилетантством, удивлял вселенную пьянством, обжорством и безудержным половым развратом. Дикие безобразия, которые, по описанию Тацита и Светония, стал именно в эту пору позволять себе Нерон, — если даже сбавить с рассказа историков добрые девять десятых за счет сплетен и недоброжелательства — все- таки остаются ужасными. Для этих дней Нерона вполне можно принять мнение Видемейстера: ум цезаря, отравленный дурною наследственностью, печальными последствиями безобразного воспитания, поверхностным образованием с начитанностью без системы, юношеским пьянством и беспутною праздностью, тяжкими реакциями духа после ряда политических и семейных преступлений, совершенных ради Поппеи, — ум этот, уже от природы более блестящий и игривый, чем глубокий и основательный, начал быстро мутнеть и разлагаться.

Направление, в котором падал гибнущий цезарь, к несчастью, делало болезнь его мало заметною для окружающих. Они считали ее просто капризами развратной избалованной натуры. Одни проклинали Нерона, как деспота, одуревшего от обжорства властью, с жиру взбесившегося и негодяйствующего сознательно и умышленно. Другие — кому систематическое погрязание цезаря в пучине всяких пороков было на руку — прославляли разнузданность его, как нечто сверхчеловеческое, соревновали ей, даже старались превзойти ее.

Страшная половая распущенность и неестественно приподнятая артистическая чувствительность — вот два полюса, между которыми закачалась роковая мания Нерона. Вдали от этих полюсов он, по-прежнему, лишь малозаботливый и легкомысленный человек, каких в любом большом свете — тысячи. И только та беда, что судьба поставила его государем. В своем частном быту он просто, как говорится, душа общества, с приятными компанейскими талантами на все руки. Но — как скоро воображение рисовало Нерону миражи половой страсти или артистического идеала, или, что было особенно опасно, перемешивало в его одурманенной голове вместе низости первой с фантастическими высотами второго, — цезарь терял всякую власть над собою: для него не существовало тогда ни государственных обязанностей, ни общественных приличий, ни нравственной порядочности.

Я сказал несколькими строками выше, что болезнь Нерона было трудно заметить и признать людям его века. Следующие слова мои о сверхчеловеческом разврате Нерона на первый взгляд как бы противоречат этому положению. Казалось бы - - как не понять, что у человека «не все дома», если он, вдруг вообразив себя женщиною, выходит замуж за своего лакея, издевается над священными обрядами государственной религии, публично срамит себя точнейшею и бесстыднейшею пародией на брачную ночь? А знаменитый пир на прудах Агриппы, под распорядительством Тигеллина, когда Нерон, проэкзаменовав шалопаев своей свиты, кто из них какою мерзостью грешен, сажал самых отчаянных сладострастников на почетные места, тех же, кто сохранил еще хоть какой- нибудь стыд, помещал ниже? Когда Тигеллин, зная, чем можно угодить Нерону, обстроил берега пруда лупанарами — пародиями на любезные сердцу императора притоны Мильвиева моста? Когда, в вертепах этих, вместе с нагими проститутками, принимали «гостей» знатнейшие дамы Рима, обязанные безотказно исполнять желания посетителей, как бы ни были они гнусны и дики? Эту безумную ночь сильно и ярко, хотя и в чересчур условно-романтическом тоне вообразил и написал Сенкевич. Но, разумеется, его художественная натура, зная чувство современной литературной меры, не пошла следом за россказнями историков до конца. Он не решился показать читателям Нерона, зашитым в медвежью шкуру, бегающим на четвереньках, как зверя, отдающегося фантастически- звериным ласкам. Этому «гению распутства» мало скотствовать физически, — ему надо еще любоваться величием своего скотства. Автор и исполнитель греха сочетались в нем воедино со зрителем и критиком, оценивающими эффект греха и новость или изысканность его процесса. Он — актер. Желая испытать страсти четвероногого, он играет четвероногое с такою же натуралистическою добросовестностью, как игрывал на сцене роды Канацеи. Выйдя замуж за вольноотпущенника Пифагора, он приложил все силы своего сценического таланта, чтобы правдоподобно, подробно и жалостно разыграть ужас и смущение невинной новобрачной, в чем и преуспел блистательно, как уверяют Светоний и Тацит. Умерла Поппея. Путешествуя по Греции, Нерон видит Спора, хорошенького мальчика, разительно на нее похожего. Недолго думая, он женится на Споре — опять- таки с кощунственным соблюдением всех священных обрядов. Затем дает ему титул императрицы, окружает собственным двором с гофмейстериною, в лице Клавдии Криспиниллы, которую Тацит назвал впоследствии magistra libidinum Neronis, профессорша Неронова разврата, — сажает рядом с собою на трон даже будто бы при торжественных приемах и т. п. Осквернены религия, святость государственного сана, — Нерон знать их не хочет. Больше того: он не желает считаться даже с волею самой природы. Цезарю противно, что новая жена его — все-таки мужского пола. Казалось бы, недостаток непоправимый. Но нет: разве есть что-либо невозможное для Нерона? Врачам приказано: переделать Спора в женщину Сабину (в память Поппеи). Над несчастным проделывают безобразнейшую операцию — и красавец превращается если не в красавицу, то в весьма красивое бесполое существо среднего рода. Любопытно, что горемычная участь этого злополучного не изменилась к лучшему даже со смертью Нерона. Когда, во время междуцарствия, в ожидании Гальбы, власть захватил было на короткий срок преторианский префект Нимфидий Сабин, первое, что совершил он, чтобы ознаменовать свое торжество, — послал за «Поппеею»-Спором... Труп Нерона в это время даже не был еще погребен.

Этот Нимфидий Сабин, Тигеллин, Отон, Петроний и другие львы Неронова двора — живые ответы, почему половой психопат, вроде Нерона, был трудно отличим в общей среде. Века следующей христианско-государственной культуры, конечно, не изменили основ нравственности, ибо не изменили существа натуры человеческой. Нравственность не меняется, меняются только ее нормы и компромиссы. Но изменилась дисциплина нравственности — изменился взгляд государства и общества на отношения между «мощью духа» и «слабостью плоти», в пользу преобладания власти духа, т. е. моральных норм, над похотями тела, то есть над физиологическим эгоизмом потребностей. Это основное практическое требование христианской этики было в мире культуры языческой не более как добрым теоретическим советом. «Могий вместити да вместит» — лозунг, лишь однажды снисходительно поставленный христианством, как уступка слабой плоти прозелитов, но в языческой философии — девиз всего ее практического применения. Необычайнаявысота мысли и крайняя развинченность волевых проявлений — характерные черты лучших умов века. Трудно вообразить этика более чистого и глубокомысленного, чем Сенека, поэта более восторженного и героического, чем Лукиан, сатирический ум, более правдивый, смелый и прямо направленный, чем ум Петрония. Между тем, жизнь этих людей, рассматриваемая не только с точки зрения христианской этики, но нравственных теорий, ими же самими проповедуемых, — сплошное безобразие.

Христианская идея самоотвержения во имя спасения духа есть отрицание внешней культуры, созидаемой во имя земного комфорта и благополучия плоти. Культура буржуазно-экономического происхождения может заимствовать у христианской дисциплины этические имена и условные формы, но не в состоянии ужиться с ее духом. Это — две силы, взаимно антипатичные по существу. Их вековое сожитие — история параллельной приспособляемости, во взаимностях которой сперва de nomine выигрывает этическое начало, но в конце концов фактически торжествует культурный эгоизм. И вот: в обществах, достигших высших точек своего культурного развития и осужденных отныне катиться под гору, — огромное большинство членов — за немногими исключениями, относимыми к разряду чудачеств, — неминуемо оказывается под властью самых покладистых компромиссов между этическим требованием и вы- годами культуры. Идея долга обращается в теорию, которую надо принимать к сведению, ибо знание ее отличает человека просвещенного и порядочного от темного подлеца и невежды. Но практика жизни создается из удовольствия. А так как удовольствия половые наиболее властны над человеческим организмом, то предзакатные эпохи высоких культур неизменно сопровождаются широкой половой разнузданностью и апологиями плоти против суровых упреков взыскательно протестующего духа. Так, — одинаково, — в великих семитических культурах древнего Востока, в Египте, Греции, Риме, в изяществе и колдовстве Ренессанса, в аристократической культуре Франции XVIII века, в ницшеанских трепетах и порывах на пороге века двадцатого. Если мы сравним литературу современного буржуазного декаданса с римской литературой I века, то на стороне первой окажется лишь перевес условного лицемерия в языке, истекающего из пережитков страха пред дисциплиной христианской цензуры. Римские писатели этого злополучия не знали и потому смело говорили слова там, где нынешние принуждены еще, скрепя сердцем, обходиться полусловами. А темы — одни и те же, одно и то же отношение к ним. На десяток рассказов и повестей современной литературы, обрабатывающей половые сюжеты в угрюмые драмы и трагедии Гофмансталя, Леонида Андреева, Сергеева-Ценского и др., приходятся сотни подобных же рассказов, повестей, даже романов, где сюжеты эти обрабатываются, наоборот, с искреннейшими симпатиями к веселому греху, заповеданному прародителям нашим змеем искусителем у райского древа познания добра и зла. Достаточно вспомнить жеманное гомосексуальное блудословие г. Кузмина и покойной Зиновьевой-Аннибал.

Завоевывающая себе литературное оправдание грешная плоть требует себе также оправдания и места в жизни. Только лицемер, упорно закрывающий глаза на действительный смысл вещей, способен, прочитав труды Крафт-Эбинга, Маньяна, Тарновского, Мержеевского, Ломброзо, Фореля, Гавелок Эллиса и других исследователей тайн половой психопатологии, уверять, будто наше мнимо-христианское время хоть сколько-нибудь исцелено от извращенных, страшных «языческих» пороков, «глубин сатанинских», какими пугают наше воображение страницы Светония, Петрония, Лукиана. Простой статистический подсчет укажет нам, что на любой цинический рассказ древнего писателя действительность современной клинической летописи отвечает десятками, даже сотнями живых иллюстраций из текущей медицинской и уголовной практики. Разница в том лишь, что языческая этика считала извращенный порок если не дозволенным, то, по крайней мере, терпимым, как бытовой грех домашнего обихода, с которым домашняя дисциплина и ведалась, а государство в непосредственную борьбу с ним не вступало. Поэтому он торжествовал открыто или под легкою вуалью. Когда Нерон опозорился скандальным браком со Спором, римляне отделались от этого приключения остротою, что жаль, — мол, что отец Нерона женат был не на особе такого же рода! Император Клавдий, болезненно сладострастный вообще, не имел гомосексуальных наклонностей, — историки отмечают это почти с изумлением, словно аномалию. Педерастия была откровенным пороком философов стоической школы, все светила ее подвергались этому обвинению и принимали его более, чем равнодушно (Dollinger). Теперь же извращенный порок, — грех против религиозно-общественной этики и преступление против уголовного закона, ею вдохновляемого, и потому пожирает жертв своих только тайно. Этих секретных и полусекретных грешников мы теперь считаем больными, безумными. Однако, не настолько, чтобы насильственно удалять их из общества. Такая судьба постигает лишь тех несчастных, кто осложнил свое половое безумие каким-либо вредным и опасным противообщественным проступком, нарушившим права других лиц. Половые безобразия, сами по себе, независимо от физического вреда, который они приносят, с каждым днем теряют в глазах «культурных людей» свой характер непозволительного преступления. Закон уже смотрит на них сквозь пальцы, смягчает и кары, и право, и условия преследования. Талантливый поэт, артист, музыкант, государственный человек, высокопоставленный общественный деятель, обвиняемый молвою, хотя бы даже доказательною, в противоестественных слабостях и наклонностях, не возбуждают всеобщего отвращения. И аплодируют им, и руку жмут охотно, и на должности их назначают, и ордена им дают. Средневековые костры за половое нечестие давно погасли. Брокенский козел победил синайского законодателя. Жестокая обличительница этических условных лжей, статистика, дает для современного европейского общества на каждых 200 нормальных человек одного, удовлетворяющего свои половые страсти извращенным способом, причем вычисление это сделано для средней Европы с оговоркой о значительно большем проценте подобных субъектов в Венгрии и у южных славян. Вряд ли надо слишком сильно умножить этот процент современного порока тайного для явных пороков языческой культуры. Разница эффекта безнравственности зависит здесь, главным образом, не от распространенности, но от меры публичности ее. Скандалы германского двора, в разоблачениях Максимилиана Гардена, ничуть не выше, по нравственному своему значению, романа Нерона с Пифагором. Но сумасшедший прусский граф Эйленбург дурачился в стенах своего замка, а сумасшедший римский император имел решимость и возможность выносить свой срам на улицу. Только и всего.

Скажут: в наше время все же никому в голову не придет идея о кощунственных браках, пародиями на которые так любил забавляться Нерон. Увы! Нельзя ручаться за будущее. Эволюция обычная. Порок перестает быть основным этическим преступлением против общества и превращается в проступок против личности, представляемый частному преследованию. Проступок вырождается в непохвальный, но терпимый грех. Грех — в странность. Дозволенная странность требует себе прав.

С 1864 по 1880 год в Лейпциге у Отто и Кадлера вышла целая серия работ по социальной физиологии некоего советника Ульрикса, озаглавленных в большинстве латинскими титулами — Vindex-Inclusa, Vindicta, Formatrix, Ara spei, Gladius furens. Критические стрелы. Идея этих статей — что «половое чувство не имеет отношения к полу». В мужском теле может заключаться женская и женскими страстями одаренная душа (anima muliebris in corpore virili inclusa) и, наоборот, женщина по телу может обладать душою и страстями мужчины. Ульрике настаивал, что явление это, которое он назвал «уранизмом», есть лишь физиологическое исключение, а отнюдь не патологическая аномалия. На этом основании он требовал, чтобы закон и общество относились к любви урнингов как к явлению совершенно дозволительному и естественному и советовал даже разрешать браки между лицами одного и того же поля, которых судьба создала с урнингическими наклонностями. Нельзя не согласиться, что мальчишеские выходки развратного и пьяного юноши- язычника, которому было «все дозволено», оставлены обдуманной и научно поставленной теорией Ульрикса, старого ученого-христианина, далеко за флагом. А процесс Оскара Уайльда? А столь много нашумевшие разоблачения «Pall Mall Gazette» о подвигах английской родовой и коммерческой аристократии в лондонских трущобах? А записки Горона? А Эйленбург? А гомосексуальные радения — «лиги любви» — в современной России? А повести, в которых участники гомосексуального приключения предварительно молятся коленопреклоненно пред «иконами, приведшими де нас к общей радости»? Если урнингизм пытается переползти порог этики, его воспрещающей, — это симптом, пожалуй, поярче того, что две тысячи лет тому назад он откровенно переползал порог этики, к нему совершенно равнодушной.

«Я слыхал от некоторых, — говорит Светоний, — будто Нерон высказывал твердое убеждение, что стыд не свойствен природе человеческой, равно как нет в человеческом теле частей, обреченных на целомудрие, но что большинство людей только скрывают свои половые пороки и ловко притворяются целомудренными. Поэтому он извинял все другие пороки тем, кто откровенно предавался в его обществе похабству (professis apud se obscoenitatem»). Эта проповедь упразднения стыда откровенно развивалась в XV веке забубенною литературою Италии, в XVII — Англии, в XVIII — Франции, в конце XIX и в XX — России. В одном подпольно-порнографическом французском романе, приписываемом перу Альфреда де Мюссе, изображается общество, члены которого обязывались клятвою именно — как требовал Нерон — совершенно упразднить половой стыд и стараться довести тело свое до такой изощренности, чтобы каждую часть его можно было использовать в целях сладострастия.

Лишь таинственность современного полового порока, еще стесняемого счетами с воспоминаниями о христианской дисциплине, позволяет нам легко угадывать анормального субъекта в человеке, предающемся распутству нагло и откровенно. Яркий порок выступает на мутном фоне нашей жизни одиноко и рельефно и потому кажется явлением исключительным. Но в Риме Цезарей, когда удовольствия любви почти не считались с полицией нравов, различить в этом омуте сладострастия, где кончался просто развратный сластолюбец и где начинался уже безумец, половой психопат, было, конечно, задачей гораздо сложнейшей, чем в наши дни. И чтоб внушить подданным своим некоторые подозрения относительно своей психической анормальности, Нерон должен был сотворить что-нибудь такое ужасное, отчего в испуге отшатнулись бы даже Тигеллин, Петроний, дамы Ювенала, гости Тримальхионова пира. Удивить же эту публику каким-либо извращением или излишеством было почти невозможно. Век, который имел настольною книгою Satyricon, когда стены домов разрисовывались карикатурными фаллусами Геркуланума и бесстыжими фресками Помпеи, имел очень мало шансов различить сладострастного безумца от сладострастничающего умника.

II

Половая психопатия выражается или чересчур грубою первобытною энергией животной страсти или наоборот, чрезмерною утонченностью, вычурностью форм, в которых она находит осуществление. И опять-таки повторю старое положение: грязная изобретательность полового разнообразия идет в обществах параллельно с культурою комфорта и благ мира сего. И люди высококультурные, будучи подвержены половому безумию, опаснее для общества и нравственности, чем самый сладострастный из сладострастных павианов.

Вычурность эта переходит в дерзость выдумки. Волнует и влечет к себе уже не красота, а препятствие к овладению красотою, удовольствие восторжествовать над запретным плодом, наглумиться, насмеяться. Кому из людей, совершенно здоровых духом и телом, не случалось ловить себя, в самые торжественные и благоговейные минуты жизни, на том, что в голову вдруг начинают лезть совершенно непроизвольные мысли, странные, капризные, часто непристойные, отвратительные? Монахи считают такую нервную реакцию мысли дьявольским искушением.

Человек с невредимою нервною системою подобные искушения легко от себя отгоняет. Но неврастеник, с расшатанною деятельностью задерживающих центров, быстро оказывается во власти порочной мечты, и с необычайною легкостью и настойчивостью переводит намерение в действие. Таково огромное большинство современных проступков против нравственности, бесконечную пестроту которых Крафт-Эбинг, Маньян е tutti quanti дробят на категории разных садизмов, мазохизмов, фетишизмов и т. д. И конца этому дроблению не предвидится, ибо чудачества половых фантастов быстро обгоняют классификацию.

Вообразите теперь, что половой фантаст, с таким болезненным и неугомонно настойчивым воображением, всемогущ. «Афродитские дела», которыми князь Курбский язвил Ивана Грозного, ужасны в том виде, как описывает их хотя бы Петр Петрей. Но ведь Ивану Грозному, царю малолюдной, малокультурной, темной и серой северной страны, было не угоняться полетом всемогущих капризов за изящным, избалованным, извращенным аристократом-дегенератом, каким, в лице Нерона, судьба увенчала здание римской цивилизации. Иван Грозный был всемогущ над подданными, но далеко не всемогущ над самим собою. Он был человеком глубокой веры в Бога, в закон Христов, в истину и необходимость христианской дисциплины, в возмездия ада и рая. Энергии греха в жизни его соответствовала энергия покаяния. Он — ужасный пример воли, сознательно, но бессильно борющейся с прирожденным ей злом, изыскивающей себе оправдания, громоздящей грех на грехе, преступление на преступление, чтоб заглушить свой страшный разлад, отчаяние и ненависть к самому себе. Нерону же было «все дозволено». Он сам говорил, что до него цезари не знали, как далеко может посягать власть государя. Не в чем было ему считаться и с самим собою. Трудно вообразить атеиста более цельного и бесстрашного. Римская государственная религия, которой он был первосвященником, шла, в среде интеллигенции I века, как обязательная и формальная, — не в счет. Ее внешне-обрядовое исполнение каждым римским гражданином подразумевалось само собою. Но разве лишь для весьма немногих из образованных людей эпохи она хоть сколько-нибудь была внутреннею религиею духа. Изида, Сирийская богиня, Митра, Яхве, философские системы Зенона и Эпикура, проповеди мистиков вроде Аполлония Тианского, разбивали римское общество на множество толков и сект, впоследствии, в эпохе Северов, выработавших формы синкретического всеязычества — пан-паганизма, так сказать — построенного на основах философской взаимотерпимости. Не принадлежать ни к одному из этих толков, довольствуясь лишь официальным вероисповеданием, значило жить без религии вовсе, ибо национальная римская религия — не религия, но лишь повелительный государственный символ. Из окружающих Нерона приближенных Поппея — иудаистка, Сенека, Бурр, — стоики-сократики, весьма близко подходившие к христианской этике, Лукиан, Петроний — эпикурейцы на римский лад и т. д. Нерон не хотел следовать ни одной из новых вер, все их презирал, как презирал и философию. Почтительнее, чем к другим, относился он некоторое время к Сирийской богине, но в один прекрасный день безумный каприз подсказал ему: а не осквернить ли мне и это божество? Посмотрим, что выйдет? И он бесцеремонно осквернил статую богини и — так как ни гром его за то не поразил, ни руки-ноги не отсохли — то он с презрением выбросил из своей божницы и этот бессильный кумир. Он не постеснялся, когда врач прописал ему холодные ванны, купаться в священном источнике Aqua Marcia. Схваченная в ледяной воде горячка ни мало не научила его набожности в дальнейшем. Дельфийский оракул, понадеявшись на свою многовековую неприкосновенность и высший авторитет, позволил себе укорить цезаря матереубийством, сравнив его с Орестом и Алкмеоном, мифологическими предшественниками по преступлению. Нерон сейчас же наказал дерзкое божество, конфисковав земельное имущество храма и приказал засыпать пресловутую вулканическую расселину, над которой помещался треножник вдохновенной пифии. Когда враги истмийского проекта окружили работы по прорытию Коринфского канала суеверными слухами, — стали являться привидения, застонала и забрызгала кровью земля под кирками, — Нерон нисколько не испугался всех этих страстей. Тотчас явился к месту действия и, вопреки даже предубеждению, что предприятие это — jettatura: приносит несчастье всякому, кто за него берется, самолично открыл работы по каналу, трижды ударив в землю золотым заступом. Послы Нерона объезжают все уголки Греции и Италии, грабя по храмам произведения искусств. Даже сам он, лично, стянул у феспийцев их художественное сокровище — Праксителева «Эрота» из пентеликского мрамора. Несчастная статуя эта много путешествовала. Первым отнял ее у феспийцев Калигула, а Клавдий им ее возвратил. Нерон увез Эрота обратно в Рим, и здесь драгоценный мрамор погиб, пав жертвою пожара (Pausanias). Нерон не прочь был наложить руку и на святыни Рима — и скорее не успел, чем побоялся подступиться к ним.

Немногочисленные случаи, когда Нерон проявлял мистический страх, надо относить скорее к его неустанному театральничанию, чем к настоящей впечатлительности. В 64 году он затеял было большое путешествие через Грецию. Все было готово к отъезду, цезарь прощался уже с народными святынями Рима, служа напутственные молебны. Однако прощанье было лишь красивою игрою для народа. Двор прекрасно знал, что политические события на малоазиатской окраине и денежные затруднения не позволят цезарю осуществить предположенную поездку. Тем не менее, к ней декоративно готовились. Был издан манифест, возвещавший народу день отъезда, успокоение, что отлучка государя из столицы будет непродолжительна, и надежду, что республика, столь блестяще и прочно поставленная правительством, останется за этот короткий срок вполне спокойною и безмятежною. Чтобы внезапно отменить дорогие и торжественные приготовления, не возбуждая дурных толков и подозрений — с должным эффектом и выгодною молвою о себе, — Нерон проделывает следующую комедию. Спокойно поклоняясь богам Капитолия — Юпитеру, Юноне и Минерве, он направляется в древнейшее, таинственное святилище Рима, в монастырь Весты, развалины которого турист и сейчас видит в промежутке между Форумом и Палатинским холмом. Но, едва приблизился он к очагу загадочной богини огня и девственности, как задрожал всем телом, являя признаки сверхъестественного ужаса, едва не упал в обморок и поспешил покинуть святилище. Молва, конечно, не замедлила разнести событие по городу... Враги цезаря говорили, что Веста, как целомудренное божество семейного начала, не допустила Нерона к алтарю своему, явив ему грозное видение, и он бежал, терзаемый упреками совести за свои преступления. Друзья — что Веста, действительно, явилась цезарю, но — с предостережением не покидать Рима и народа, опечаленного и смущенного разлукою со своим государем. Чернь, в самом деле, была недовольна отъездом Нерона, потому что отсутствие императора обрекало ее скучать без игр. А главное — Нерон, беспечный во всех отраслях правления, был весьма заботлив относительно даровой раздачи пролетариату зерна и регуляции цен на хлебном рынке. Толпа боялась, не заставила бы без него дурная администрация ее голодать. (Ср. в предшествующей главе annona).

Льстивое объяснение Нерона об отмене поездки гласило:

— Любовь к отечеству говорит во мне громче всех моих личных желаний; обязанности к Риму я ставлю выше своего собственного хотения. Я видел скорбь на лицах граждан, я слышал тайные жалобы. Они сетовали, что я вознамерился отправиться в столь продолжительное путешествие, тогда как им были в тягость даже и кратковременные мои отлучки. И они правы, потому что привычка видеть своего государя является для них успокоительной гарантией против внезапных общественно-политических катастроф. Как в частном быту — первая обязанность ближайших родственников блюсти общие интересы семьян, так и в государстве, которое есть моя семья, я должен согласоваться с повелительной волей народа. Весь Рим хочет, чтобы я остался, — и я остаюсь.

Чернь рукоплескала, благославляя Весту, напугавшую императора. Испуг, однако, был невелик и непродолжителен. Если верить памфлетистам эпохи, то вскоре из этого же самого монастыря, якобы столь ему грозного, Нерон, без всякого страха, похитил игуменью его, прекрасную деву Рубрию, изнасиловал ее и возвратил затем к жреческим обязанностям, высочайше приказав считать ее по-прежнему девицею. Это было неслыханное оскорбление самых священных основ римского культа. Восьмисотлетняя история монастыря Весты, конечно, знала примеры нарушения монахинями целомудрия, но устав карал преступных смертною казнью. Еще четверть века спустя по Нероне Домициан, соблюдая древний закон, зарыл живою в землю прелюбодейную весталку и казнил ее любовника. Но именно вычурная уродливость греха, эффект святотатства, сверхчеловеческий соблазн осквернить память Весты, поставить себя выше ее авторитета и должны были привлечь Нерона к Рубрии. Глава римской гражданственности умышленно и чуть ли не публично позорит девственную хранительницу религиозно- исторического символа этой гражданственности. Контраст оглушительный и — говоря языком современных сверхчеловеков — в самом деле стоящий по ту сторону добра и зла. Трагикомические войны Калигулы с Юпитером и фантастический брак его с Луной остались далеко позади. То был бред сумасшедшего, в мании величия старавшегося заживо взобраться на Олимп, к богам греческой мифологии. Нерон же своим поступком просто-напросто зачеркнул всякое божество всякой мифологии, ибо надругался над живым воплощением самого святого и грозного догмата, самой щепетильной и требовательной из всех мифологий — обрядно-государственной религии Рима. Он, как истинный сверхчеловек, упраздняет богов за ненадобностью. За что ему почитать их? Stulte verebor, ipse cum faciam, deos! Он поет, как Аполлон, правит колесницею, как Солнце, собирается душить львов голыми руками, как Геркулес. В «Сервилии», очень плохой трагедии нашего Мея, есть, однако, великолепный стих о Нероне: «Он весь Олимп в себе соединил». Действительно, Нерон — как бы компактное издание всей олимпийской мифологии. Или еще вернее — это призрак из старинной гигантомахии: бурный и низменный сын черной земли, который, наконец, взял таки приступом вечно-светлый Олимп и опрокинул троны небожителей и осквернил постели богинь.

III

Полное отсутствие веры и глубокий скептицизм не мешали Нерону быть мелочно суеверным. Незадолго до открытия Пизонова заговора какой-то простолюдин поднес цезарю, как талисман против дурного глаза, детскую куколку. Нерон всех уверяет, что злоумышленники обнаружены, благодаря именно этому фетишу, возводит куклу на степень высочайшего божества, по три раза на день чествует ее жертвами и советуется с нею о будущем, наблюдая ее движения с такою же суеверною внимательностью, как современные спириты — вертящееся блюдечко или стучащие и пляшущие столы. За несколько месяцев до своего падения он вдруг пристрастился к гаданию по внутренностям жертвенных животных — и любопытно, что ни разу не получал хороших предзнаменований. Он имел интерес к магии, к услугам которой прибег впервые ради успокоения своей совести после убийства Агриппины. На этой почве он дружески встретился с знаменитым гостем своим, армянским царем Тиридатом, который, в свите своей, как истинно-восточный государь, навез в Рим разных гадателей, колдунов и знахарей. Нерон берет у них уроки магии во всех ее видах до некромантии и гадания по убиенным младенцам включительно. Однако, в конце концов этот «сверхчеловек- нигилист» и магию признал такой же нелепостью, как все религии своего государства, и весьма остроумно разоблачил и высмеял ее шарлатанство. Несомненно, сперва до глубины души потрясенный и напуганный событиями и впечатлениями в роковую ночь смерти Агриппины, впоследствии он и пафос покаяния своего превратил в театральное кривлянье. Случай с дельфийским оракулом показывает, что, по мере надобности, он умел очень круто относиться к воспоминаниям о матереубийстве. Или, наоборот, весьма равнодушно. Так, актера Дата, который вздумал делать на сцене намеки на отравление Клавдия и на попытку утопить Агриппину, Нерон лишь выслал из Италии. Но у цезаря, при его страсти к трагической сцене, была поразительная способность перевоплощаться в ее героев на сцене житейской. Его поэтическая начитанность заменяла ему чувствительность. Каждое свое впечатление он проверял по авторам и, отыскав у них подходящее указание, какую роль и позу прилично случаю принять, о чем и в каком гоне декламировать, разражался эффектными импровизациями. Дельфийский оракул со своими Орестом и Алкмеоном попался ему под сердитую руку, когда Нерон был только Нерон, чувствовал себя цезарем и не имел расположения рисоваться. Но находил на него декламационный стих — и он забавлялся, как игрушкой, своими угрызениями совести, избирая их сюжетом для виршекропательства. Мелодраматическим тоном, свойственным только ему одному, рассказывал он, как его мучат фурии, и цитировал греческие стихи об отцеубийцах. Удивительно освещал эту сторону в характере Нерона великий итальянский трагик, покойный Эрнесто Госси, — даром, что играть Нерона приходилось ему в очень плохой мелодраме Пьетро Косса.

По всей вероятности, в таком настроении был он, когда, во время греческих своих гастролей, вдруг демонстративно отказался от посещения Афин: там — храм Эвменид, мстительных гонительниц матереубийцы Ореста!.. Цезаря зовут побывать в Лакедемоне. — Увы! в воротах Спарты мне заградит вход суровая тень Ликурга!.. Он изъявляет желание быть посвященным в Элевзинские таинства, в это франк-масонство эллино-римского мира. Но, прибыв в Элевзис, он слышит возглас жреца: безбожные и преступные, изыдите от нас! — И театрально удаляется, разыгрывая нечестивца, недостойного общений с таинственными божествами земли. И в это же самое свое путешествие он исследует лотом заповедные воды Альционского озера, чрез которое, по сказанию мифологии, опустился в ад Дионис, чтобы вывести из царства мертвых мать свою Семелу. Нерон возился над измерением озера — по всей вероятности вулканического провала — с научным любопытством, даже приспособил для этого целую механическую систему, но, размотав веревку лота на несколько стадий, не нашел дна. Здесь он, как видно, подземных божеств не трусил. Между тем, на берегах озера справлялись тоже мистерии в честь Вакха, Лернеи и притом такие таинственные, что Павзаний, в своей знаменитой книге о Греции, не дерзает огласить их содержание.

Половая распущенность, склонность к оккультизму, повышенная артистическая чувствительность и изысканная кровавая жестокость уживались в этом больном уме, как четыре родные сестры, полу-музы, полу-фурии, слагая своим взаимодействием самую грозную и причудливую манию величия, какую когда- либо знала психиатрия. Пред нами — человек, которому — в обычном порядке человеческих желаний, наслаждений, благ и т. д. — не о чем мечтать: он имеет все. Он не в состоянии грезить собою ни как всемирным владыкой, ни даже как богом, потому что он уже всемирный владыка, равный богу. И — какому богу! «Когда ты свершишь в пределе земном все земное и вознесешься на небеса, в твоей власти выбирать — принять ли скипетр небесный или, подобно новому Фебу, проливать свет миру, чтобы он не утратил в лице твоем своего солнца. Каждое божество будет радо уступить тебе свое место. Природа почтительно предоставит тебе самому решить, каким богом ты пожелаешь быть и где захочешь водрузить над миром свой царственный престол. Не выбирай для того окраин вселенной: ты нарушишь равновесие мировой оси, переместив — с собой вместе — центр ее тяжести. Воссядь в вышине, в самой середине эфира — и пусть будет вокруг тебя чистое, ясное небо, и ни одно облачко на нем да не дерзнет омрачить светлости цезаря». Это льстивое пустословие — плод вдохновения Лукиана, посвятившего Нерону свои «Фарсалии» — странное произведение, которое распропагандировало своего автора, потому что поэт, начав низкопоклонным цезаристом, последние главы писал уже ярым революционером. Тот же Лукиан, там же, проклиная междоусобия, раздиравшие республиканский мир борьбою Юлия Цезаря и Помпея, вдруг, ловким переходом придворного льстеца, клянется, что, однако, междоусобия эти были в конце концов благодеянием роду человеческому, ибо из них родился цезаризм, а плодом цезаризма является Нерон, и за такое сокровище не жаль заплатить даже еще высшей ценой. Сенека сравнивает юного Нерона с Гелиосом, Тифоном, Геспером (см. в I томе главу VII), а впоследствии равняет его Августу, чей гений был в это время, как недавнее последнее слово официального культа, самым сильным и обязательным божеством государственной религии. Консул Аниций Цереалис в речи к сенату, после открытия и подавления Пизонова заговора, объявляет Нерона существом, превзошедшим всякое человеческое величие, и требует, чтобы ему заживо воздвигли храм, окружили его богопочтением. Жена Нерона — богиня, Diva Augusta, дочь — богиня, отец приемный, которого он сам считает дураком, шутом и негодяем, — тем не менее тоже бог. Царской властью удовлетворить этого, пресыщенного своим могуществом и всеобщим раболепством, сверхчеловека уже нельзя. Еще дядю его, Кая Калигулу, отговорили от принятия царского титула, ненавистного римскому народу, той уловкой, что цари, дескать, слишком ниже тебя. А что до власти божественной — Нерон скорее склонен был опять- таки театрально разыграть иной раз роль божества, чем, принимая лесть и суеверный культ двора, серьезно воображать себя богом. Он слишком хорошо знал, по наглядному опыту своего предшественника Клавдия, как легко фабрикуются боги из Цезарей, и первый, с презрением, смеялся над новым святым, которого канонизовали отравленные грибы. Ум-то у него, хотя и больной, остался все- таки латинский, практический. Греческое идеалистическое фантазерство, ради которого Александру Великому и Антиоху Епифану надо было напрашиваться в родню к богам, лишь скользнуло по Нерону, не задев его вглубь. Он, пожалуй, не прочь порисоваться красивым намеком на свою сверхъестественную природу. Морская буря уничтожает корабли с драгоценностями, награбленными в Ахайе. — Рыбы доставят их мне! — уверяет Нерон приближенных. Это, конечно, «божеская» выходка. Но, вообще-то, Нерон, в капризах и чудачествах своих гораздо менее прикидывается богом, принявшим имя и почет Цезаря, чем воображает себя Цезарем-сверхчеловеком, силою сана своего и гения возвысившимся над всеми божествами.

IV

Итак, пред нами — чудовище избалованного воображения, как бы задавшееся целью практически исследовать растяжимость и границы человеческих средств и возможностей. Это — чаятель невероятного, недостижимого, мало чаятель: — вожделеющий любовник, incredibilium cupitor.

Так как цезарь был человек весьма образованный, то и безумие его сказалось по-преимуществу литературным (Ренан).

Бредни всех веков, все поэмы, все легенды, Вакх и Сарданапал, Нин и Приам, Троя и Вавилон, Гомер и поэтическая безвкусица современной литературы образовали дикий хаос в бедном мозгу артиста, посредственного, но очень и с убеждением преданного искусству, а по прихоти случая одаренного властью осуществить все свои химеры. «Представьте себе, — говорит Ренан, — человека, едва ли не столь же аффектированного, фантастического, как герои Виктора Гюго — карнавальную куклу, смесь сумасшедшего, простака и актера — облеченным в пурпур, всемогущим правителем всего мира. В нем не было мрачной злостности Домициана, любившего зло для зла; он не был также сумасбродом вроде Калигулы; нет, пред нами — убежденный романтик, оперный император, фанатик-меломан. Он сам дрожит перед партером и заставляет партер дрожать перед собою. Нечто подобное могло бы получиться в наши дни из буржуа-миллионера, который, зачитавшись до умопомрачения поэтов-романтиков, вздумал бы подражать в своем житейском обиходе Гану-Исландцу и Бургграфам».

Оставляя покуда в стороне затейливые причуды Нерона в частной и личной жизни, посмотрим его общественные предприятия. Мы не находим в них ни глупости, ни пошлости, а только — фантазию не по времени. Восемнадцати векам надо было пройти, чтобы народился другой такой любитель-прожектор грандиозных каналов. В деле водяных сооружений Нерон такой же смелый мечтатель, как Фердинанд Лессепс, и многие из его проектов, в те времена неосуществимых за недостатком технических средств, снова воскресли в нашем веке. Такова затея превратить нижнее течение Тибра в морской канал, а самый Рим, чрез то, в морской порт. План, который современная Италия имеет на первой очереди своих общественных сооружений и давным-давно с удовольствием выполнила бы, будь ее государственная казна хоть немного богаче. Обилие горячих вод в окрестностях Неаполя наводит Нерона на мысль централизовать все источники везувиальной системы в гигантском бассейне, между Мизенским мысом и озером Авернским и устроить вокруг этого кипящего озера великолепные термы. Идея опять-таки совсем не глупая, ибо в настоящее время подобные цистерны стараются устраивать все крупные курорты — в целях экономии, через каптаж, драгоценной минеральной воды, утекающей бесполезно. Великолепные же серные воды Везувия и посейчас более, чем какие-либо другие, взывают об упорядочении их эксплуатации, которая в древние времена производилась несомненно с большими вниманием и правильностью, чем теперь. В настоящее время южный берег Неаполитанского залива, с Toppe дель Греко, Кастелламаре, Мета, Сорренто, более любим и посещаем, чем северо-западная излучина от Поццуоли до Капо Мизено. В древности было наоборот. Излучина эта изобилует термическими богатствами и в наш век. Тем могущественнее должны были они быть при Нероне. Тогда извержение, уничтожившее Геркуланум, Помпею и Стабию, еще не перенесло центра везувиальной деятельности с полуразрушенной Соммы на новые, неугомонно курящиеся с тех пор пламенем и дымом, всему миру по картинкам знакомые, кратеры. Богатство это само напрашивалось на централизацию, и то, что представлялось безумием для инженеров I века, или вернее сказать, для историков, критиковавших инженерные затеи цезаря, в XX веке лишь вызвало бы всеобщее одобрение и доставляло бы почет как прожектеру, так и инженеру-исполнителю. Эти люди, — говорит Тацит о Севере и Целере, любимых инженерах Нерона, «с талантом соединяли смелость достигнуть посредством искусства того, в чем отказала природа, а, также, — иронизирует историк, — издеваться над денежными средствами государя». Соединить Неаполитанский залив с Остийскою бухтою — прорезать для того водяною лентою, около 160 миль длины и в двойной проход корабля шириною, бросовые, никуда негодные пустыри Кампании, вредные Понтийские болота и береговой кряж — тоже совсем не химера для людей, видевших искусственное соединение Средиземного моря с Красным, готовящих Панамский канал, мечтающих о наводнении Арало-Каспийской низменности водами Черного моря или сибирской Оби, о борьбе с северным течением Татарского пролива, о внутреннем море в Сахаре и т.д. и т.д. Неудержимое стремление к созданию новых водных путей, роднящее фантазию Нерона с фантазией Лессепса, создало первому тоже своего рода Панаму — на неудачном прорытии Коринфского перешейка, так подробно высмеянном в памфлете псевдо-Лукиана. Злорадная суеверная ненависть, почему-то окружившая это предприятие, выставляло его как верх безумия. Однако Нерон был не первый, кто тянулся к этому проекту, и, если один из предшественников, действительно, был сумасшедший (Калигула), то два других носили славные имена Деметрия Полиоркета и Юлия Цезаря. Девятнадцатый век, осуществив Коринфский канал, оправдал Нерона в этой затее, имевшей лишь несчастье оказаться слишком на много впереди своего времени. Вообще, читая у Тацита и иных о строительных предприятиях того или другого государя, необходимо учитывать философское отвращение древней образованности к технике и прикладному знанию, которое — мы видели в предшествующей главе — с такою надменностью высказывал голос века, Сенека. Тацит, когда пишет о каких-либо инженерных сооружениях, всегда совершенный невежда. Мы уже видели это на примерах описания празднеств на Фуцинском канале и кораблекрушения Агриппины (том II). Возражения его против канала «от Авернского озера до устья Тибра» (XV, 42), будто близость моря отрицала надобность в параллельном пути, детски легкомысленны, особенно при тогдашнем состоянии каботажного судоходства, жестоко терпевшего от Тирренских бурь. Да и не только каботажного: под тем же 65 годом, когда проектировался этот канал, Тацит сообщает, что значительная часть римского военного флота погибла, жертвою сирокко, на коротком переезде из Гаэтанского залива в Неаполитанский, близ Кум, «в то время, когда они старались обогнуть Мизенский мыс» (XV, 46). Население империи, во всяком случае, могло быть признательно этому проекту уже за то, что, благодаря ему, фактически отменена была в государстве смертная казнь. «Ради осуществления этих проектов Нерон повелел представить в Италию на земляные работы всех арестантов, сидевших по тюрьмам, с воспрещением даже осужденных (scelere convictos) преступников подвергать иному наказанию, кроме принудительных работ (non nisi od opus damnari). Фантастический план воинственного похода в Эфиопию, а вернее заботы об египетской торговле дают Нерону идею — решить вековую загадку Африки: открыть источники Нила. Экспедиция в Эфиопию состояла из отряда преторианцев с трибуном во главе и двумя центурионами. Экспедиция двигалась по Нилу, производя измерения расстояний (в римских милях), проникла до Напаты и Мерой, найдя оба эти некогда славные города в совершенном упадке. Царь Эфиопии (Seneca; по Плинию, — здесь царствовала царица) дал им рекомендацию к соседним царям. Пользуясь таким содействием, два центуриона, с которыми лично разговаривал Сенека, имели возможность проникнуть далеко на юг до громадных болот, покрытых такою роскошною растительностью, что они были почти совершенно непроходимы. Современные географы находят, что описание местности у Сенеки очень напоминает болота у слияния Бахр-аль-Абиада с Сбаотам (9град с. ш.)» (Хвостов). Главное русло соединенного Нила называлось тогда у местных жителей Кир. Из нубийских черных племен, которые видел и назвал член нильской экспедиции, упоминаемый Плинием, Аристокреон, многие сохраняют еще свои тогдашние имена. Так, сирботы, т.е. обитатели Сира или Кира, это — нынешние ширы, медимны — медины, олабы — элиавы, симбарры и палугийцы — негры бар и полюджи, описанные Брюн Ролле. Конечно, экспедиция Нерона затемнила результаты своих исследований множеством сказок о безобразных великанах, безухих карликах и т.п. Тем не менее, нельзя не сознаться, что лишь сороковые года прошлого столетия двинули человечество в познании Нила значительно вперед от этой научной первопопытки, и лишь в семидесятых решена с определенностью загадка, ее создавшая. Ливингстон и Стэнли подтвердили многое, что научный скептицизм XVIII и XIX веков считал за басни суеверного Плиния. А что в рассказах его лишено фактического основания, то находит себе соответствие в легендах о разных дивных народах получеловеческого вида, которыми и посейчас туземцы запугивают чересчур предприимчивых слоновых охотников, как запугали и членов экспедиции Нерона. Другую любопытную коммерческую экспедицию отправил Нерон, поставив во главе ее одного римского всадника, на берега Северного и Балтийского моря, с поручением скупить весь янтарь, который эти люди найдут.

«Что я приказываю, то должно быть возможным», — таков второй девиз Нерона, стоящий первого, в котором он клялся, что до него ни один государь не умел пользоваться своею властью в полное удовольствие. Кто приходит к нему с дикими предложениями, парадоксальными, химерическими планами — его желанный гость. — «Цезарь, я изучаю воздухоплавание и дам людям возможность летать, как птицы». — Прекрасно, — поместить его в моем дворце, кормить и поить, покуда он не полетит... — Быть может, именно этот энтузиаст-воздухоплаватель и есть именно тот несчастный, память о неудачном полете которого через цирк, в подражание Икару, сохранил Светоний. Бедняга, взмахнув раза два-три искусственными крыльями, оборвался и упал на podium, обрызгав Нерона своею кровью. Христианская литература также отразила в своих сказаниях воздухоплавательные потуги I века, связав их с именем самарийского Симона- Волхва, известного по рассказу Деяния Апостольских о попытке его купить у «двенадцати» за деньги дары Духа Святого. Конечно, нет ничего невероятного в том, чтобы этот загадочный человек, полу-шарлатан, полу-фанатик, ни еврей, ни эллин, ни христианин, праотец гностических ересей, натурфилософ и магик, действительно, жил и действовал при Нероне, хотя бы в качестве придворного фокусника. Incredibilium cupitor любил людей, обещавших ему летать по воздуху, переделывать мужчин на женщин, а женщин на мужчин, умирать и тридневно воскресать, устраивать прорицающие автоматы, вызывать тени усопших и т.п. А так как обещаниями он не довольствовался, но требовал и исполнения их в назначенный срок, то вполне вероятно и возможно, что Симон-Волхв погиб именно так, как о том повествуют апокрифы-сказания Марцеллова (Деяния Петра и Павла) и христианский роман Recognitiones, — то есть разбился при опыте воздухоплавания.

V

Римляне консервативно-умеренного образа мыслей, люди с трезвым и узким воображением, могли находить эту пытливость отвлеченных хотений чрезмерною, обременительною для государственного бюджета, лишающею должного внимания государева сложную жизнь правительственного организма и т.д. Могли порицать в Нероне мучительное вожделение бессмертия и вечной славы, доводившее его до стремления переименовать месяц апрель в Нероней, а город Рим в Нерополис. Но с нынешней точки зрения жаловаться и плакаться тут еще нечего. Если государь увлекается науками, искусствами, открытиями, организует экспедиции, покровительствует экспедициям, политический взгляд XIX—XX веков одобряет это больше, чем если он велит неумолчно раздаваться грому военных гроз. Вагнерианство Людвига II обошлось Баварии все-таки дешевле, чем участие даже в победоносной франко-прусской войне. Государи с философскими илиартистическими наклонностями, как Траян, Адриан, Марк Аврелий, пользовались народною любовью и уважением и в Риме. Но их научные и художнические тяготения отличались от Нероновой погони за блеском aeternitatis perpetuaeque famae и целями, и средствами осуществления. Например, если остановиться на параллели чудаковатого Адриана, то у него твердость нормальной воли управляла природною эксцентричностью мысли, давая ей переходить в действие сравнительно редко и обуздывая способы проявления. У Нерона же именно воля-то и была вырождена. У него даже разумные и обоснованные хотения принимали характер и формы детски-настойчивых капризов, а капризы, рождающиеся в голове человека, если еще не вовсе больного психически, то уже и не вовсе здорового, весьма недалеко отстоят от навязчивых идей... И вот тут-то он становился опасен и ужасен.

Когда мы изучаем убийства, совершенные Нероном — обстоятельства гибели Британика, Агриппины, Октавии — является поистине поразительною тупая настойчивость его в злодействе, однажды запавшем в его мысли. Я думаю, что если бы Нерону доказали, как дважды два четыре, что Британик, Агриппина, Октавий не только безопасны ему, но необходимо-полезны, что, убив их, он и сам двух дней не проживет — он их все-таки убил бы. Не мог бы не убить, ибо гений убийства уже охватил его и похоть крови кричала сильнее и настойчивее всех иных соображений. После каждого из своих убийств Нерон ведет себя даже не как безумный — как пьяный. Кровь, которой он жаждал, охмеляет его. Вот почему даже самые трагические минуты его страшной жизни оттенены подробностями, носящими отпечаток какого-то непроизвольного, мрачного шутовства.

Таким, с течением времени, явился он и во всех остальных своих желаниях: едва вспыхнув, они уже обращаются в похоти. Ренан, в общем рисующий Нерона чересчур романтическим карандашом, прав, когда, судя Нерона в последний, самодержавный период жизни, определяет натуру его как «ужасающий кошачий концерт, полный лязга и скрипа всех психических пружин, зрелище какой-то цинической эпилепсии, в котором сарабанда обезьян с Конго перемешалась с кровавою оргией дагомейского короля».

Неоднократно высказывалось мнение, быть может и основательное, что, будь Нерон действительно великим артистическим талантом, мир не пережил бы и десятой доли тех дурачеств и свирепостей, которыми отражалась на нем театральная, литературная и художественная карьера Нерона. Великий талант, гений или почти гений может переживать муки сомнения в себе и даже зависти к другому таланту, но Пушкин, как всегда, сказал великую правду, решив устами своего Моцарта, что «гений и злодейство — две вещи несовместимые». Нерон же, к несчастью для себя и для мира, был не слишком талантлив, не слишком бездарен. Он стоял на самой опасной для артистического самолюбия ступени обиходного дарованьица, немного выше заурядной посредственности, однако, поставленного в условия большой и громкой карьеры. Это — Сальери: ученый, образованный, опытный артист, страстно любящий искусство, тонко его понимающий даже в самомалейших деталях, чудесный теоретик, виртуоз-техник, но... без искры Прометеева огня, создающего Моцартов из праздных гуляк. Прибавьте: Сальери полоумный, Сальери с жестокою экзальтацией произвола, Сальери, поставленный владыкою мира и привычный видеть себя всемогущим решительно в каждом своем слове и шаге. Вспомним рецензию лже-Лукиана: из нее прямо следует тот вывод, что познания Нерона в искусстве и любовь к нему достойны были самой блистательной карьеры, но слабость природных средств и отсутствие оригинальности, «недостаток выдумки», парализовали его усилия к эффекту. К несчастью, отмеченные Лукианом пороки артистического дарования — именно те, которые острее и больнее всего подсказывает полуталанту его тайное самочувствие. «Он подражает Льву Толстому, он копирует Сальвини, он — маленький Мазини, он работает под Васнецова» — совсем не столь лестные похвалы для уважающего свое творчество и любящего свое искусство писателя, трагика, певца, живописца. Велик Лев Толстой, гениален Сальвини, поразительны вдохновения Васнецова, несравненны звуки Мазини, но поговорка о хорошей копии, якобы лучшей плохого оригинала, все-таки годится, как руководство, только для учеников, а как утешение — только для ремесленников искусства. Сказать хоть маленькое, но свое слово — заветный идеал всякого истинного жреца художественной мысли. Сколько Сальери прославленных, богатых, почитаемых, завидуют житейским неудачникам, ютящимся в подвалах и на чердаках, но уже от самой природы бессознательно полным этих своих слов, которых Сальери мучительно и напрасно ищут всю жизнь, «поверяя алгеброю гармонию».

Нерадостна жизнь Сальери вообще, но — когда Сальери, вдобавок, incredibilium cupitor — он несчастнейшее и опаснейшее из нравственных чудовищ. Лишь тенденциозно враждебная предвзятость Тацита и чересчур доверчивое отношение к его данным историков, не охочих считаться с психологией фактов, могут рассматривать сценическую деятельность Нерона как явление наглой, голой самоуверенности и самонадеянности. Напротив: это — самый жалкий трус из всех, которые когда-либо выступали на театральных подмостках. «Трудно поверить, — говорит Светоний, — с какою радостью и недоверием к своим силам (trepide anxieque) выступал он на состязании, как он был ревнив к своим соперникам, как он боялся своих судей и критиков. Это — не огромный талант, у которого идея творчества заслоняет идею успеха, и не самодовольная дурацкая бездарность, твердо уповающая, что — стоит ей появиться у рампы, разинуть рот и запеть, чтобы театр развалился от рукоплесканий. Нет, это мученик артистического самолюбия, сознающий, что какой-то талантик у него есть, но талантика этого мало, чтобы естественными средствами его иметь настоящий успех, затмевать других артистов, быть первым из первых. А только такое артистическое положение и мог почитать лестным для себя incredibilium cupitor. Поэтому соперников своих он трактовал — по характерному выражению Светония — как будто был того же поля ягода, quasi plane conditions ejusdem, типически по-закулисному: следил за каждым их шагом, поддевал их на ошибках и промахах, распространял о них скверные слухи. При встречах с опасными ему артистами, заводил с ними ссоры, ругал их в лицо, а тех, чей талант он сам признавал выше своего, подкупал выйти из конкурса. На этой почве, если верить памфлету псевдо-Лукиана, разыгралась во время пресловутых греческих гастролей Нерона, на Истмийских играх, отвратительная драма: клака Нерона зарезала стилями (металлическими карандашами) одного певца- эпирота, одаренного блестящим голосом, после того как тот не хотел выступить из конкурса иначе как за десять талантов, 14.550 рублей. История эта, конечно, стоит не дороже пресловутого отравления Моцарта Сальери, но показательна, как общее впечатление от Нерона-артиста: человек, ради театрального миража, ради обаяний сценического успеха, готов на все. Перед тем как приступить к состязанию, он произносил к судьям умильные речи:

— Я, мол, сделал все, что от меня зависело, но успех в руках фортуны, вы же, как люди мудрые и ученые, благоволите ценить искусство мое, снисходя к ошибкам случайным (fortuita debere excludere).

Если судьи его подбодряли, он становился несколько спокойнее, но все-таки нервничал. Если судьи безмолвствовали, чему причиною бывало часто просто смущение пред державным артистом, он приходил в жестокое волнение, воображая их молчание знаком скуки и дурного предубеждения, и твердил:

— Ну, это господа подозрительные!

На публичных сценах Нерон стал показываться в 64 году, то-есть когда психопатия его вполне определилась и жажда оваций победила трусость, не пускавшую его доселе далее любительских спектаклей и внеконкурсного участия в праздничных играх. Что за музыка, если ее никто не слышит! — тосковал он. Теперь, когда оперный дебютант пробует свои силы, он обыкновенно едет петь в Италию. В то время посвящение ученика в артисты совершалось в Греции. Театральный вкус греков был ultima ratio искусства. В Грецию стремится и Нерон. Будь он самонадеянною бездарностью, весьма вероятно, что он прямо в Грецию и поехал бы за олимпийскими и другими историческими венками, подобно тем современным русским, английским и американским певцам-маньякам, что, наезжая в Милан, озадачивают театральных агентов требованиями ангажементов не иначе как в La Scala di Milano или в San Caro di Napoli. Но Нерон боялся настоящей эллинской публики и сперва пощупал почву. Дебют его состоялся на итальянской почве, но в Неаполе, городе с греческим населением, греческим образом жизни, греческими вкусами. Сенсационный спектакль, конечно, привлек в театр вся праздную неаполитанскую чернь. Она и тогда была такая же бездельница, как и теперь, если еще не хуже. Наехали зрители из Помпей, Стабии, Геркуланума, Бай, Путеол и т.д. Магистраты городов Кампании, явившиеся представиться цезарю, уже сами по себе были достаточно многочисленны и влиятельны, чтобы обеспечить Нерону верный успех. Однако, он все-таки по обыкновению трусит, и Тигеллин усиливает обычную клаку императора, то есть толпу августианцев, еще несколькими взводами солдат. И при таких-то условиях дебютант, все-таки, вышел на сцену ни жив, ни мертв, в холодном поту, дрожащий, с блуждающим взглядом, белый, как полотно. Овации были грандиозны. Неаполитанская публика, и в наше время, первая в мире мастерица на fanatismo. Нерон был потрясен, растроган, кланялся партеру чуть не земно, прижимал руки к груди, посылал воздушные поцелуи и даже прослезился. С этого дня он бредит Грецией и греками. Гастролируя по городам Кампании, он поет по целым дням и, устав, обращается со сцены к публике на жаргоне закулисного «доброго малого»:

— Господа, позвольте мне только глотку промочить (subbibere), а затем я, пожалуй, готов проорать вам (tinniturus) и еще что-нибудь.

Он только что не спал в театре — завтракал на глазах зрителей, в оркестре и снова всходил на подмостки и, меняя маски, пел оперу за оперою: Ниобею, Ореста- матереубийцу, Эдипа- слепца, неистового Геркулеса и Канацею в родах.

— Что делает цезарь? — острили римляне.

— С позволения твоего сказать, он ... рожает.

Светоний передает рассказ, что в одном спектакле, когда, по ходу пьесы, Нерона должны были заковать в цепи, какой- то гвардеец-новобранец, из наряда в театральный караул, верный долгу и присяге, бросился на сцену освобождать императора. То-то, надо думать, было весело в театре и то-то поблагодарил усердного дурака державный артист, которому он «сорвал уход» и «испортил сцену».

VI

Из всех видов мании величия тщеславная жажда аплодисментов толпы, быть может, самая опасная и неизлечимая, потому что самая затягивающая. Мы уже много говорили и о факте, и о причинах того, что в древнем Риме театральная психопатия свирепствовала особенно губительно. Трудно выбрать клинический пример более полного и более жалкого одурения в погоне за сценическою gloriole, чем Нерон, после неаполитанского своего дебюта 64 года. Опьянение аплодисментами и ревом довольной толпы заглушает в нем даже обычное его мелкое суеверие. Случилось, что в Неаполе театр, на сцене которого он дебютировал, немедленно после спектакля — к счастью, когда уже вся публика вышла — был разрушен землетрясением. Общественная молва приписала событие гневу богов на нечестие цезаря, унизившегося до комедиантства. Но Нерону слишком хотелось пожинать сценические лавры и впредь, чтобы он позволил себе согласиться с толками толпы.

— Напротив, — говорит он, — раз театр обвалился после спектакля, а не во время его и не раньше его, это доказывает, что боги заботятся обо мне и любят меня. Это — предзнаменование счастья.

И, сочинив гимн в честь своего чудесного избавления от опасности, он торжественно исполняет свои вирши на гастролях в городках Кампании. Отсюда он, как сказано, собирался проехать прямо в Ахайю на генеральный, так сказать, экзамен во всех отраслях искусства, пред лицом высших в подлунном мире ценителей его, греков. Он уже направлялся в Брундизий, ныне Бриндизи, где ждали его корабли для переправы через Адриатическое море. В Беневенте он сделал остановку, чтобы присутствовать на пышных гладиаторских играх, устроенных Ватинием, полувельможею, полушутом Палатинского двора. В это-то время и выяснились те политические и финансовые осложнения, что не пустили его в дальнейшее путешествие и возвратили в Рим, где он и разыграл рассказанную выше комедию пред очагом Весты...

Оставшись в Риме, Нерон как бы старался показать народу, что нет места на земле, где бы ему было веселее и приятнее, чем в своей столице. Пир за пиром, праздник следует за праздником, и при этом вся жизнь кипит напоказ, на улице. Император живет нараспашку, ведет себя, как дома, во всем городе. Самый разительный образец такой распущенной интимности с массами — опять-таки пресловутый Тигеллинов пир на прудах Агриппы. Мы знаем уже бесстыдства, какими сопровождался этот праздник. Распутства его были вставлены поистине в золотую раму. Плавучая столовая, в которой пировал цезарь, блистала золотом, слоновою костью. Пруд кишел морскими чудами, доставленными из-за тридевяти земель из океана: все страны империи доставили отборную дичь для стола и редкий птичник для украшения праздника.

Когда цезарь не играл и не смотрел игры, он бросался в крайности каких-либо других увлечений, роднивших его со вкусами толпы, им управляемой. Как истинный охотник за gloriole, он довел свою страстишку быть главою моды во всем до комичного. Ренан и немецкие историки-империалисты извиняют Нерону эту слабость, находя, что он был в ней политиком в большей мере, чем кажется на поверхностный взгляд. Первыми обязанностями цезаря — по условиям эпохи — было прокормление и развлечение народа. Известно, что к исполнению первого долга Нерон прилагал много забот. Когда же народ был сыт, император становился, прежде всех остальных своих прерогатив, организатором празднеств. Народ венчал цезаря властью и любовью, а цезарь платил за власть и любовь, играя роль обер-церемониймейстера при его величестве — народе.

До известной степени это суждение справедливо, но крайне трудно предположить, чтобы следование такой увеселительнополитической мудрости являлось у Нерона плодом сознательного и предвзятого плана. Просто, incredibilium cupitor должен чувствовать себя первым человеком во всех отраслях общественной жизни, которые «интересны» — заставляют говорить и шуметь о себе. Он должен быть женат на первой красавице и самой элегантной женщине Рима. Нерон овладевает Поппеею, перешагнув для того через целый ряд ужаснейших преступлений. Отон усылается в изгнание, как соперник, побеждающий цезаря изяществом и умением «порядочно жить». Петроний обязан умереть за то, что он arbiter elegantiae, — цезарь не желает стоят на втором плане, иметь живое мерило изящных вкусов и манер, высшее своего собственного робкого самосознания. Мода на стихи — и цезарь должен быть первым поэтом. Лукиану, которому толпа рукоплещет на играх, как новому Виргилию, запрещено публиковать свои поэмы. Цезарь — первый наездник на бегах, первый певец, трагик, артист, знаток пластики, живописи, зодчества, самый богатый, самый красивый, самый щедрый — словом, самый «шикарный» человек Рима, а следовательно, и всего мира.

А только этого ему и было нужно. Сальеризм чувствует себя удовлетворительным не тогда, когда он творит нечто новое, неслыханное, поворотный пункт в искусстве на неизведанные пути; он счастлив, когда овладел всем старым с таким совершенством, что никто в области этого старого не сильнее его. Для пушкинского Сальери музыка была не самодовлеющим обаянием, но, прежде всего, исторической традицией — искусством Пуччини, который «умел пленить слух диких парижан», «Ифигении начальными звуками», «глубокими пленительными тайнами великого Глюка», встречей с «новым Гайдном»... меркой современного уровня, на высоту которого он должен был подняться затем, чтобы мир видел в нем первого в мире музыкального художника. Это — постоянный побиватель рекордов. Таков и Нерон. «Чтобы не оставить ни памяти, ни следа чемпионов, он приказал опрокинуть их статуи и бюсты и бросить их в клоаки (Светоний). Старый атлет эпохи Калигулы, Памменес, ушел на покой, унося с собой славу непобедимого. Нерон не в силах этого перенести. Если верить Диону Кассию, он вызвал дряхлого богатыря из его уединения, боролся и победил. Со времен Митридата никто не решался править колесницею, запряженной десятком лошадей, сам Нерон осуждал эту претензию. Но — была такая традиция в летописях бегов, — и Нерону необходимо ее повторить. На Олимпийских играх он попробовал десятиконный выезд и едва остался жив, — кони, шарахнувшись на повороте от статуи гения Тараксиппа, сбросили Нерона с колесницы, что не помешало ему, конечно, получить приз. Этому человеку надо было, во что бы то ни стало, всегда стоять между миром и общественным вниманием, в первой очереди последнего и нельзя не сознаться: труда в эту задачу полагал он столько, что иногда он смешон, часто противен, но всего чаще жалок. И всегда — опасен. Это мученик художественного педантизма. Во время своих греческих гастролей, Нерон на одном трагическом спектакле, выступая в роли какого-то царя, уронил скипетр. Хотя он быстро поправил свою неловкость, однако пришел от нее в совершенное отчаяние, воображал, что его исключат за то из конкурса, и успокоился только тогда, когда товарищ по сцене, ссылаясь на вызовы и аплодисменты публики, поклялся, что зрители ничего не заметили. Нерон восхищал бы своим благоповедением нынешних режиссеров-директоров. Самодур и деспот в жизни, в театре он — образец дисциплины и повиновения. Это самый методический исполнитель конкурсных требований. На сцене он не позволял себе не только кашлянуть и плюнуть, но даже утереть пот с лица.

В каждом Сальери педант борется с возможностью поэта, и надежда однажды оказаться поэтом — лучшая часть его духовного мира:

Быть может, посетит меня восторг

И творческая ночь и вдохновенье...

Поэтому люди этого сорта, способные — сами — тайно помогать своему успеху всеми дозволительными и недозволительными средствами, очень обидчивы, когда в дело их сострадательно вмешиваются другие, пытаясь поддержать их непрошенными услугами. Когда сенат, желая отклонить скандальное повторение (в 65 г.) квинквеналий, заранее присудил Нерону все призы, цезарь непритворно оскорбился и в самой резкой форме выразил отцам- конскриптам, что они мешаются не в свое дело и своим бестолково льстивым угодничеством унижают его пред конкурентами в искусстве. И тот же самый артист откровенно возил за собою клаку в 5000 человек и наполнял театры переодетыми сыщиками и солдатами, обязанными подогревать энтузиазм публики и колотить недовольных. Ни один из античных авторов, сообщающих все эти трагикомические подробности, нисколько не сомневается в искренней любви Нерона к искусству, которое засосало его, точно зыбучий песок. Во имя искусства он подобно средневековому паладину, защищающему на турнире имя дамы своей, ревниво губил многих, покуда сам не пал мертвым на той же, окровавленной им, арене.

Тиран, двуногий зверь и эстетический утонченник, Нерон — лишь преувеличение тех типов, что являются в культурно созревших обществах, как близкое пророчество их конца, под метко подобранной концом XIX века кличкой «декадентов». Светское общество, централизованное вокруг цезаря, декадентщина во всей полноте нынешнего понятия и слова. Та же поверхностная безалаберщина, порождаемая упадком здоровых, естественных вкусов. Правда жизни, простота мысли, трезвость чувств и вожделений заслонены позой, декламацией, жестом, декоративной обстановкой. Аффектация — царица общества. Все гонятся за чем-то призрачным, гигантским, ненормальным, все бредят чудовищным, сверхъестественным. Из жизни исчезает прямая линия, требуется выверт, изгиб, двойственность колеблющихся очертаний. Во всем, что предписывала мода того времени, чувствуется отсутствие искренности, пустозвонная шумиха, риторство. И, как всегда в упадочные эпохи, декаданс захватывает в свои насмешливые цепкие объятия не только тех, кто к нему вожделеет и тянется, но тех, кто с ним борется. Сенека — один из самых здравых и стройных умов эпохи, и за блестящей фразой его по большей части таится настояще глубокая, хотя и не всегда самостоятельная, мысль. Но в трагедиях его — какая ловкость передавать чувства непрочувствованные, какое искусство говорить добродетельные слова, не будучи добродетельным человеком! Какая ловкость слагать красивые прописи из у слов- ных афоризмов априорной морали. Строго разбирая, ведь даже положительные типы эпохи, как генерал Кн. Домиций Корбулон, несомненно последний крупный военный талант императорского Рима, не чужды театральной условности и велики не столько сами по себе, сколько мастерством играть великих людей по красиво выбранным старинным образцам. Скобелевы — под Суворова. Если уж даже порядочность принуждена рисоваться и придумывать для себя внешние эффекты, чтобы сохранить за собою внимание и почтение толпы, — то во сколько же раз больше нужна эта рисовка той греховной пустельке, которая в те дни залила Рим, как потоп, и воцарилась в нем долгой модой! Гениально обличительная книга Петрония — пред нами. Общественный быт, ею беспощадно рисуемый, — какой-то смерч пошлостей и вычур дурного тона. Речь героев Петрония — град словесных гримас и ужимок, с претензией на комизм, тошнотворный жаргон, подобный жаргонной болтовне наших бульварных газет (Ренан). Сатурналия полная. Каждый день Неронова общества — вызов старой нравственности, провозглашение нового бытового кодекса. Долой глубина мысли и да здравствует резвость настроения! Почитай серьезным делом только изящные искусства, эффектные вымыслы, красивые ситуации. Действительность — грязный сон, от которого надо пробуждаться, делая жизнь свою чредою самого фантастического по беспредельности эгоизма, служения на самого себя. Всякая добродетель — ложь условной человеческой выдумки. Порядочными людьми признаются лишь откровенные распутники, проповедущие полное бесстыдство нараспашку. Великий человек — тот, кто знает и применяет к жизни все крайности порока, не страшится все губить, все разорять и самому разоряться. Поголовная декламация, поголовное литературное тщеславие, поголовная неспособность рассуждать без фраз и позировки. Поэт эпохи — крикун и декламатор, плясун на канате фраз. Природный талант и пылкий политический темперамент потянули испанца Лукиана к гражданской поэзии. Прочитайте в «Сатириконе» отрывки «образцового» эпоса, которым, как остроумно доказывает Гастон Буассье, Петроний хочет унизить «вульгарного» Лукиана и обучить его настоящему поэтическому обращению с предметами высокими. Это — нечто ужасное по нарочности мифологического фразерства, старческой напряженности холодно придуманных образцов, надутой тягучести возвышенно-сочиненного умышленноархаического языка. Точно Вячеслава Иванова по-латыни читаешь. Какая-то чудовищная, мертвецкая красивость повапленного гроба. Неронов век очень заметен в истории античной философии, как эпоха расцвета римского стоицизма: Сенека, Музоний Руф, Тразеа Пет и др. Но портреты участников жалкого Пизонова заговора, которые почти все были стоики, дают нам самое печальное понятие о том, как мелка, пуста и шумливо безвольна была даже эта волна, все-таки лучшая в море века (см. выше).

Упражняя учеников своих в искусстве выражать мысли, каких природа никогда не пробуждала в их собственных головах, подбирать готовые на всякий случай, возвышенные общие места, учителя-философы, вроде Сенеки, литературного наставника Нерона, воспитали поколение злобных риторов, завистливых и ревнивых (Ренан). Они, однако, были далеко не прочь щегольнуть напоказ и самыми человеколюбивыми убеждениями при уверенности, что их красноречие слушают и запоминают. Literarum intemperantia laboramus, — вырвалось однажды горькое восклицание у самого Сенеки: уж слишком мы зарываемся в усердии к литературе! И действительно, мы видим, как вылощенное в отборной фразировке, пикантно заправленное остроумными ссылками и цитатами, лицемерие века применяет прекрасные правила, которые напела ему философия, к шуткам, дикостям и гадостям, достойным каннибала. Даже самые подлейшие свои поступки нероновщина оправдывает изящными и возвышенными мотивами, непостижимою для простых смертных гибкостью, широкостью и глубиною «сверхчеловеческой» натуры. Мало быть порочным, надо возвести порок в перл художественной красоты, объявить его эстетической правдой жизни, а себя самого — живописно осветить как ее жреца-эстета. Диво ли, что такому картинно-позирующему веку сужден был естественным подбором истории такой же картинный властитель? Весь век — на ходулях, и Нерон — тоже человек на ходулях. Всю жизнь он пытался делать шаги великие, но, за неумением к тому, за неподготовкой и ограниченностью испорченной натуры, делал лишь шаги длинные, сумбурно и лихо кружась ими вокруг своих маний и капризов, как дети кружатся вокруг столба «гигантских шагов».

Верхом артистических скандалов Нерона принято считать его гастрольное путешествие в Грецию. К сожалению, главы Тацита, содержавшие описание этого страшного предприятия, утрачены или, быть может, никогда не существовали. Нельзя не скорбеть об этом. Кто бы ни был автором Ab exsessu Augusti, — сам ли Тацит, позднейший ли искусник, умевший работать под Тацита, — он был удивительным художником- психологом и тонким критиком событий. Даже когда Тацит омрачает свое изложение тенденцией навязать читателю известные аристократические и личные предубеждения, он умеет осмыслить свой рассказ в механику естественности, которую читатель может принять с согласием или с возражением, целиком или с поправками, но, во всяком случае, будет считаться с нею, как с логической возможностью данного факта. Светоний, Дион Кассий и Псевдо-Лукиан (последний — в диалоге, ведомом от имени Музония Руфа и Менекрата, как откровенный памфлетист) дают о путешествии Нерона сведения столь странные, что, право, с их набором романтических сплетен могут сравняться в нелепости лишь старо-русские толки и «творимые легенды» в конце XVII века — о пришедшихся боярской Москве не по нутру заграничных путешествиях Петра I. К сожалению, пестрый ковер этих сказаний, в которых зерно какой-то основной правды совершенно затерялось в песке сплетничающих легенд, настолько заманчив и эффектен, что впоследствии большинство историков, не говоря уже о романистах и поэтах, располагалось на нем с совершенным доверием. Некоторых же любителей романтических положений он увлекал к созданию таких могущественных и сильных образов, что они овладели воображением потомства даже «рассудку вопреки, наперекор стихиям» и обратились в традицию, принимаемую почти без проверки. Особенно могущественно повлиял в этом отношении красноречивый и картинный «Антихрист» Ренана, книга, вообще характерная, как злоупотребление художественным талантом в сторону романа и во вред исторической критике.

Историчность греческих гастролей Нерона не подлежит сомнению. По всей вероятности, историчны — по крайней мере, до известной степени — и некоторые из эпизодов, во множестве собранных античными авторами, в особенности Дионом Кассием, т. е. Ксифилином. Мотивы путешествия излагаются, обыкновенно, в таком роде.

Города Греции имели обыкновение посылать Нерону, в поощрение его таланта, венки, заочно присужденные на артистических состязаниях. Он принимал подобные депутации с удовольствием, этим грекам не приходилось подолгу ждать аудиенции. Нерон приглашал их к своему столу. Однажды, за обедом, какая-то из депутаций, ободренная любезностью государя, попросила его о чести - дать им услышать его небесный голос. Нерон спел. Греки аплодировали ему не только усердно, но и кстати, с тонким вкусом. Критика их привела Нерона в восторг. Он объявил, что только одни греки понимают музыку, и только они одни достойны его слушать (Светоний). С тех пор петь пред греками стало его манией. Его опять охватило желание посетить Элладу и принять участие в ее состязаниях. И вот он назначает путешествие в Грецию, дает соответственные распоряжения и готовит в путь «армию, которой было бы совершенно достаточно, чтобы завоевать Индию, если бы люди эти шли с оружием в руках, а не с музыкальными инструментами, масками и трагическими котурнами» (Дион Кассий, LXIII, 8). Главнейшие города Греции были вынуждены или ускорить или отсрочить свои традиционные игры — на время, когда цезарь, по расписанию своего путешествия, может быть в их провинции и принять участие в их художественных конкурсах. Курьезная Неронова армия двинулась в поход в конце 66 года.

Следующий том моего сочинения, почти сплошь посвященный выяснению смут, охвативших Рим после разрыва Нерона с конституционной партией и в конце концов доведших его, после шестилетней борьбы, до потери власти и вместе с нею жизни, — покажет читателю подробно грозное время и тяжелые государственные обстоятельства, когда и при которых Нерон нашел возможным предпринять столь странную увеселительную поездку. Здесь достаточно напомнить, что он покинул Рим, едва возникающим после страшного пожара 19 июля 64 года и полным смуты и заговоров; кровавая расправа с известнейшим из них, Пизоновым, только что кончилась, но отголосков его достало еще на три года: что дворцовая камарилья в это время вступила в открытую борьбу с сенатом, и в течение всего 65 года редкая неделя не проходила без казни или опалы какого-либо могущественного нобиля; что Нерон только что потерял любимую жену и дочь, «рождение которой он принял со сверхчеловеческой радостью» (Тацит). Что, наконец, в путешествие свое он увез из Рима решительно всех тех людей, которые после 62 года составляли его совет и опору и, следовательно, могли иметь, в качестве наместников, привычный и приличный авторитет. Что главою дворца и правительства, за совершенным недоверием государя к высшим классам, оставлен был в Риме вольноотпущенник Гелий, бывший управляющий азиатскими государевыми имениями. Что пост командира преторианцев вверен был в высшей степени подозрительному субъекту и впоследствии претенденту на принципат, Нимфидию Сабину, предполагаемому сыну Калигулы. Что внешние осложнения были в данный момент уже очень серьезны, и на Востоке, — хотя после парфяно-армянского мира и Тиридатова визита в Рим, Нерон запер храм Януса, — шло брожение и закипало иудейское восстание. Выбор такого, по всем приметам критического и печального времени, для увеселительной прогулки, которая должна была возмутить общественное мнение, уже и без того недовольное, столь безумен, что удивительно: как, если уж сам Нерон, во что бы то ни стало, желал сломать себе голову на авантюре артистического каприза, нашлись не только охотники разделить с ним участь, но и поощрять его к ней? как неглупый, в бесконечной низости своей, интриган Тигеллин мог допустить подобный ход к верному проигрышу Нероном империи, а, следовательно и к собственной его, Тигеллина, неминучей гибели?

Соображая эти странности и вглядываясь в обстоятельства, сопровождавшие поездку Нерона, необходимо отказаться от мысли, что то были лишь гастроли державного дилетанта, предпринятые последним только из любви к искусству и желания получить санкцию своим талантам от эллинской критики. В течение своих греческих гастролей Нерон даровал Греции политическую автономию и с большой помпой открыл работы по прорытию Коринфского перешейка. Античные писатели выставляют оба эти акта результатами Неронова импрессионизма. Остался Нерон доволен приемом успехов своих у греческих ценителей искусства, — ну, вот вам, греки, автономия! Увидал Нерон, как близко Саламинский залив сходится с Коринфским, — ну, давайте копать канал! Post hoc здесь, отчасти умышленно, отчасти по наитию традиционной молвы, выдается за propter hoc. В действительности, не трудно сообразить, что такие государственные акты, как возвращение автономии огромной и культурнейшей провинции, не могут осуществляться с молниеносной внезапностью, по манию руки властителя, при каком бы то ни было деспотическом режиме. Подобные реформы подготовляются годами с обеих сторон, и отпускающей, и отпускаемой. В противном случае, они явились бы «революцией сверху», не только способной, но даже должной произвести большое замешательство в государстве. Достаточно уже того условия, что за автономию сенатской провинции Ахайи Нерону пришлось вознаградить сенат отдачей последнему собственной своей государевой провинции Сардинии, что сопровождалось, конечно, не только сложной административной перестройкой, но и, по особым условиям Сардинии, как хлебной поставщицы на Рим, должно было отозваться неудобствами для министерства народного продовольствия, префектуры annonae. Дион Кассий издевается над актом автономии, говоря, что политически он был совершенно не нужен: цезарь провозгласил только то, что греки фактически давно уже имели. Наоборот, Плутарх и Павзаний, писатели, ближайшие к Неронову веку (Плутарх в эпоху Неронова путешествия слушал, студентом, в Дельфах философский курс Аммония), относятся к освободительному акту с признательностью (Latour St. Ybars). По мнению Павзания, Нерон в данном случае обнаружил величие духа и доказал, что дурным воспитанием в нем погублен и направлен на путь преступлений далеко не дюжинный человек. Дион Кассий несомненно не прав в освящении события. Фактическая наличность областей автономии и торжественное ее провозглашение господствующим государством всегда отдалены громадной политической пропастью, перешагнуть которую не легко. Вспомним слишком столетние отношения между Россией и Финляндией. Мало ли Англия имеет фактически автономных областей, — однако, ни одна из них не получила того открытого акта независимости от метрополии, каким явился манифест 28 ноября 66 года, лично Нероном провозглашенный на Истмийских играх. Дион Кассий смеется над подробностью, что Нерон, чем бы возвестить свой освободительный манифест через герольда, прочитал его лично. Мы, конечно, не можем видеть в этой демократической подробности ничего, кроме похвального со стороны всякой верховной власти упразднения «средостения» между «маестатом» и народными массами. А, сверх того, эта деталь выразительно подчеркивает, что, значит, реформе своей и сам государь, и его правительство приписывали особо важное значение. Это — тронная речь, подчеркнутая в своих обязательствах объявлением их во всеуслышание — лично и изустно.

Что касается второго предприятия Нерона на почве Эллады, — Коринфского канала, — оно того менее могло быть внезапным, так как требовало сложной технической подготовки и огромной затраты людей, а, следовательно, и денег на их содержание. Работы были начаты преторианцами, но — только напоказ, в приморских песках; прорывать горные породы предназначались каторжники, — их согнали в Коринф из всех тюрем империи, — и военнопленные иудеи, которых Веспасиан прислал 6000 человек, выбрав лучшую и сильнейшую молодежь. Вот уже ясное доказательство, что дело возникло совсем не так сюрпризно, как описывают историки и памфлетисты. Для того, чтобы перебросить 6000 человек из Иудеи в Коринф, при тогдашних судоходных средствах, надо было не мало времени, равно как и для рабочей мобилизации каторжников.

Итак, можно предполагать не только гадательно, но и с большим вероятием, что присутствие Нерона в Греции понадобилось по причинам не театральным, но государственным. Быть может, первые придуманы правящей дворцовой группой только для того, чтобы легче двинуть беспутного, ленивого государствовать, царя-артиста к назревшему выполнению вторых. Разное отношение к событиям путешествия Диона Кассия и псевдо-Лукиана с одной стороны и Павзания и Плутарха с другой, — в особенности к манифесту об автономии Ахайи, — свидетельствует, что Нерон римских историков, по обыкновению, глядит на нас сквозь призму памфлета, а не летописи. Если верить Диону, то поездка Нерона была сплошным скандалом разврата, грабежа и кровопролития. Трудно сомневаться в первом. К своим 30 годам Нерон приближался алкоголиком и половым неврастеником, уже лишенным к тому же даже такой сомнительной узды, как Поппея, которой он все-таки несколько стыдился и побаивался: она умерла летом 65 года, жертвой преждевременных родов (см. том IV). С Нероном приключилось, по-видимому, то, что бывает со многими вдовцами-неврастениками, которые не совсем-то разбирают, то ли они убиты смертью жены, то ли довольны, что спали с них брачные узы. После первых взрывов отчаяния он запил и забезобразничал, как безумный, как «Вечный муж» Достоевского, и, конечно, легко нашел к тому и благоприятную среду и почву во дворце своем, и достаточное количество подстрекателей, которым нелепое состояние государя было на руку. Около двухсот лет тому назад — после смерти Петра Великого — нечто подобное пережил русский двор, на глазах и при благосклонном участии которого Меньшиков, с совершенной откровенностью, спаивал насмерть, тоже почувствовавшую себя на вдовьей волюшке, без узды грозного мужа, Екатерину Алексеевну. Если даже девять десятых того, что рассказывают о вдовьем периоде жизни Нерона Тацит и в особенности Светоний и Дион, отбросить в сорную корзину анекдотов и сплетен, то все-таки остается достаточно, чтобы получить картину совершенно психопатическую. Это время, когда в Нероне быстро и бурно развивается половое извращение, когда он выходит замуж за Пифагора, женится на Споре, рядится диким зверем, чтобы подражать скотоложеству и т. п. Я не верю, чтобы все эти скандалы имели ту широкую публичность, в которой уверяют нас Дион и Светоний, но трудно с такой же уверенностью отрицать, что подобные безобразия не производились в интимных компаниях цезаря, — быть может, лишь в меньших размерах, баснословно выраставших в лукавой молве, как то всегда бывает со слухами, проникающими в публику из строго охраняемой тайны дворцов. Достаточно почитать летописи русского крепостного права и дознания по делам о злоупотреблении помещичьей властью, чтобы видеть, что неистовства Нерона, развивавшиеся на почве алкоголической и половой неврастении, совсем не исключительны. Да зачем так далеко ходить? В русском обществе только что отшумел неврастенический период порнографии, изумительно отразившей в себе и алкоголизм, и половую извращенность, и ту неумеренную литературность (Literarum intemperantia) неудачного «начала века», которые так характерны для неронизма. Просматривая садические, мазохические, кровосмесительные, гомосексуальные и даже бестиальные русские повести, поэмы, драмы и пр. этого периода, легко заметить, что авторы болезненно захвачены мечтами извращенных неронических похотей. Вся их распутная болтовня — не более как бред неронического желания, бессильного перейти в нероническое действие и разрешающего блудословием инстинкты, повышенной в требованиях и обессиленной в средствах, чувственности, которые Нерон, русский крепостной помещик, французский сеньер XVII—XVIII века имели возможность удовлетворять блудодействием. Латур Сэн Ибар извлек откуда-то, будто Нерон пустился во все тяжкие после того, как тяжелые нравственные муки повлекли было его назад, к верному его другу и доброй фее, Актэ, но — увы! он застал последнюю уже христианскою, обращенною ап. Павлом. Выдумка эта, не находящая себе даже тени подкрепления у античных авторов, совершенно произвольна и нелепа. Имя Актэ в это время может быть вспомянуто только потому, что вольноотпущенник Гелий, полномочный римский наместник Нерона на время его греческого путешествия, кажется, был из ее клиентуры. Имена Гелия и Поликлета, его товарища, проклинаются историками: «вместо одного Нерона Рим получил двух». Но хозяину, вручившему им свои интересы, эти государственные приказчики служили, по-видимому, честно. Только настоятельными письмами и наконец личным приездом Гелия убедился Нерон, очарованный Элладой, оторваться от своих театральных успехов и возвратиться в Рим, где вольноотпущенники нащупали нити какого-то нового аристократического заговора, угрозой своей превосходившего и Пизонов, и Винициев.

Никогда Нерон не чувствовал себя актером больше, чем в Греции, и потому нигде не натворил он больше актерских глупостей и грехов. Я уже приводил выше примеры его ревнивых столкновений с местными знаменитостями. Разумеется, если бы Нерон был артистом-профессионалом, а не дилетанствующим императором, то ехать на гастроли из варварского (с эллинской точки зрения) Рима в Элладу было бы такой же дерзкой претензией, как теперь бы из Харькова — в парижскую Grande Opera, либо из Казани — в миланский La Scala. И вот Нерон, забывая в себе императора, помнил, как артист, что он идет по тропе, вызывающей дерзости, и потому все хотел ошеломить греков смелостью своих посягновений. Отсюда tours de force’ы вроде выезда на десяти лошадях на Олимпийском стадии, чуть не стоившего Нерону жизни. Этот странный человек, на родине почти равнодушный к насмешкам доморощенных ателланистов, вроде Дата, дерзавшего в лицо цезарю делать намеки на убийство Клавдия и Агриппины, боялся попасть на зубок греческим острякам. Он не решился побывать ни в Афинах, ни в Спарте, — будто бы — боясь грубости спартиатов и остроумия афинян. Принудительное самоубийство высокоталантливого Корбулона, главнокомандующего армией в парфянской и армянской войнах, только что оконченных миром и вассальским визитом Тиридата в Рим, Дион Кассий объясняет артистическим самолюбием Нерона. Он де вызвал Корбулона к себе любезным письмом, потом спохватился, что ему неловко будет выступить на сцене пред изумленными очами этого сурового воина, привычного видеть государей на театре войны, а не на театре оперы, — и потому послал ему навстречу смертный приговор. Объяснение, конечно, вздорное, но любопытное, как характеристика, насколько очевидна для общественного мнения была двойственность натуры Нерона, до какой степени люди привыкли чувствовать, что самодур в нем скрывает нравственного труса, а под дерзостью его желаний ноет неуверенность в своем праве на них.

То недовольство части населения освободительными мерами Нерона, которое нашло впоследствии отголосок в книгах Диона Кассия и, следовательно, господствовало в его литературных источниках, выразилось в упомянутом выше столкновении цезаря с дельфийским духовенством. Высший религиозный авторитет эллинского мира попробовал наложить карающую руку на высший государственный авторитет всемирной римской державы. Но античная Каносса не выгорела. Как уже было говорено, Нерон беспощадно разгромилдельфийский монастырь, ограбил его имущество (одних бронзовых статуй он, будто бы, отослал в Рим пятьсот!) и осквернил кратер вещего оракула, завалив его мертвыми телами, как уверяет Дион, просто засыпав, как свидетельствуют другие. Светоний молчит об этом святотатстве, хотя упоминает, что Нерон был в Дельфах, совещался с оракулом и получил предостережение «бояться возраста 63 лет». Нерон нашел такой срок жизни вполне для себя достаточным и был очень обрадован, но оракул, как всегда, оказался двусмысленным мистификатором: он намекал на 63 года ближайшего преемника Нерона, старика Гальбы.

История эта довольно загадочна. По свидетельству Страбона (век Августа), дельфийское святилище захудало, как скоро римляне уничтожили коллегию амфиктионов. Цицерон (De divinatione, lib. II) говорит, что дельфийский оракул безмолвствовал не только в его время, но уже и много лет раньше, и теперь святое когда-то место это находится в самом жалком запустении. В самый век Нерона Лукиан, в 5-й книге «Фарсалий», дает фантастическую картину, как Аппий, приверженец Помпея, задумав получить предсказание от дельфийского оракула, взламывает мечом затворы святилища, закрытого уже сто лет, силою тащит к треножнику седую, дряхлую Пифию, но — напрасно! Вещая дева в состоянии только сообщить ему, что она бессильна: Аполлон удалился от этих мест, когда-то священных и грозных, и судьбы мира теперь могут быть познаны лишь из Книг Сибиллы, хранящихся в Риме! Дельфы должны были уступить Капитолию, как Аполлон — всемирному державцу Юпитеру (Mengotii). Так что, по-видимому, грабить здесь, вне сферы религиозного искусства, Нерону, в данный момент, пожалуй, было нечего. А — что касается осквернения оракула, то рассказ об этом Диона Кассия остается одиноким, и, наоборот, Дион Хризостом и Павзаний говорят, что император отнесся к святыням Олимпии и Дельф с особенным почтением. По мнению Менготти, в века империи Дельфийский храм находился в таком упадке и ничтожестве, что высокопоставленные путешественники могли попадать туда разве по романтическому капризу повидать место, бывшее когда-то «пупом земным»:

— О sanete Apollo, qui umbilicum terrarum obtines!..

С другой стороны Плутарх, писавший 50 лет спустя после Нерона, и Павзаний, в эпоху Адриана, застают Дельфы снова оживленным центром паломничества, — правда, как отмечает Плутарх, по преимуществу местного, из соседних областей, которое, может быть, не прекращалось и в Цицероновом веке (Welcker). Политическое значение эллинского Ватикана уже никогда не воскресло, но языческая реакция против христианского течения, испробовавшая столько систем религиозного синкретизма, не могла обойти в своих поисках вооружения столь могущественной традиции, как Дельфы. «При императоре Адриане авторитет оракула несколько поднялся снова, но предметы, о которых совещались с ним, не имели политического значения и касались большею частью мелких обстоятельств частной жизни» (Luebcker). Это обеспечивало Дельфийскому монастырю медленное умирание, в довольстве, питаемом настолько, что еще Константин Великий успел его обильно пограбить для украшения Константинополя (Mengotti). «Поражаемый св. отцами, обираемый и угнетаемый римскими императорами, он наконец был совершенно закрыт Феодосием около 390 г. после P. X.» (Luebcker).

Во всяком случае странно, что, нуждаясь в одобрении нации и откровенно в ней заискивая, Нерон не нашел лучшего к тому начала, как — ограбить национальную святыню. Странно и совершенное равнодушие к тому Плутарха и Павзания. Странно, что святотатства Нерона не помешали грекам провозгласить его, после Истмийского манифеста об автономии, Зевсом-Освободителем, причем инициатива обожествления исходила от духовенства, в лице верховного жреца (#) Эпаминонда (Holleaux). Очевидно, что дельфийский скандал, если он был и не является выдумкой, либо смешением легенд о Нероне со старыми легендами о Сулле, не потряс народного воображения. А это могло быть только в том случае, если он явился в результате оппозиции не широкой, но узко-партийной, групповой. Я думаю, что так оно и было. Перемена сенатского управления на автономию, под цезаревым протекторатом, не могла быть приятна ни аристократическим элементам страны, ни связанной с ними частью высшего духовенства, интересы которого нарушались врывающимся в Грецию Августовым культом, религией римской государственности (только что упомянутый Эпаминонд был уже Августов жрец). В Дельфах произошло то, что всегда бывает при столкновениях светской власти с консервативным авторитетом и имущественными интересами церкви. Нерон наслушался от дельфийского оракула таких же дерзостей, как Екатерина II от Арсения Мацеевича, и точно так же распорядился — считать его, оракула, впредь не оракулом, но «Андреем Вралем».

Было бы длинно, скучно и совершенно бесполезно следить за подробностями артистических похождений Нерона в Греции: где он скакал на ристалищах, где и что пел, как и с кем боролся. Латур Ст. Ибар говорит, будто греки однажды покушались на его жизнь (падение на олимпийском стадиуме, вызванное испугом лошадей), а вообще издевались над ним. Если они это делали, то, надо думать, как-нибудь очень хитро и тонко, так как вообще Нерон был чрезвычайно чуток и подозрителен к затаенным насмешкам и мстил за них гораздо злобнее, чем за откровенные нападки и эпиграммы. Примеры снисходительности его к последним уже много раз приводились. Греческих насмешек он очевидно совершенно не понимал и не воспринимал, потому что чувствовал себя в Ахайе превосходно, и вытащить его обратно в Рим стоило не малого труда вольноотпущенникам, встревоженным надвигающейся политической грозой. На письменные вопли Гелия он отвечал:

— Ты советуешь и молишь, чтобы я скорее возвратился; на твоем месте, я лучше убеждал бы и просил, чтобы я вернулся достойным имени Нерона (Светоний). Следы острот, шуток и карикатур, сопровождавших странствие Нерона, сохранены Светонием. Ибо, конечно, лишь к разряду таких сатирических гипербол надо отнести, серьезно им сообщаемые, сведения, будто «покуда Нерон пел, нельзя было выйти из театра хотя бы по самой неотложной нужде; поэтому некоторые дамы рожали во время спектакля; многим до того надоело слушать и хвалить его, что они удирали тайком, перелезая через городские стены (потому что ворота он предусмотрительно запирал), либо притворялись мертвыми, чтобы их вынесли за город под видом похорон». Если это из летописи, то — разве написанной каким- нибудь античным Марком Твеном.

Со временем мы увидим, что «вернуться из Греции достойным себя» для Нерона надо было не только в театральном смысле, и быть может, не в таковом и следовало бы понимать и этот отрывок из переписки государя с наместником. За срок греческих гастролей правительство Нерона выиграло большую противо-сенатскую кампанию, погубившую много жертв, в том числе такие фигуры, как Корбулон, братья Скрибонии, Красс и т. п. Нет никакого сомнения, что оно, казнями и открытым презрением к сенатской конституции, подготовляло империю к какому-то решительному coup d’etat, построенному на демагогических началах. Самодержавно дав свободу не своей, но сенатской провинции, Нерон, по крайней мере, соблюл декорум мены: предоставил сенату, вместо культурной Ахайи, дикую, но важную, в качестве одной из житниц Рима, Сардинию. Зато открывая работы по прорытию Коринфского перешейка, он, в присутствии огромных толп народных, откровенно провозгласил:

— Да обратится это предприятие во благо нам и римскому народу! — умышленно промолчав о соправительствующем сенате.

По всей вероятности, антисенатский образ действий Нерона был причиной аристократической ненависти, окруживший этот, казалось бы, не только невинный, но прямо-таки полезный проект, следы которой сохранили Светоний, Дион Кассий и стоический памфлет. Объявляя победы Нерона на состязаниях, его герольд, консуляр Клувий Руф, должен был провозглашать такую новую формулу:

— Цезарь, победитель в этом состязании по музыке (или поэзии), венчает своею победою народ римский и вселенную, которой он владыка.

Опять-таки ни слова о сенате и решительный манифест о владычестве цезаря над всем миром! Все наводит на мысли, что камарилья готовилась восторжествовать над ослабевшим конституционализмом не только по существу, но теперь уже и по форме, стереть с лица земли сенат и перевести диархию Августову в монархию Нерона — демагогическим переворотом, вроде того, которым угостил Францию в декабре 1851 года Луи Наполеон. Демагогическая пропаганда Неронова правительства имела, по крайней мере временно, успех блестящий. Возвратясь на почву Италии, государь-артист был принят народом — мало сказать как триумфатор, — как живой бог. Его шествие от Неаполя, где он высадился, до Рима — безумная сказка неслыханных торжеств, живое возвращение Дионисова похода на Индию, бредовая галлюцинация культурной победы. Через Анциум и Альбано приблизилась к Вечному городу триумфальная процессия, какой еще Рим не видывал. Нерон въехал в столицу на колеснице Августова триумфа, запряженной белыми конями — символическими солнечными конями, приличиствующими победителю на священных играх. Неаполь, Анциум, Альбано — согласно древнему обычаю — выломали бреши в стенах своих, чтобы пропустить эту удивительную процессию, как новых завоевателей. В Риме для того была разрушена аркада Главного Цирка. На колеснице Августа, на белых конях своих, цезарь- артист, мирный триумфатор, проследовал, с олимпийским венком на голове, с пифийским венком в руке, сквозь несчетные толпы неистового народа, заливавшие Велабр и Форум, на Палатинский холм к храму Аполлона. В этой конечной цели символически выразился мирно-культурный смысл (l'empire c’est la paix) артистического триумфа: будь он военный, триумфальный путь вел бы на Капитолий в храм Юпитера. Впереди колесницы придворные несли остальные венки, завоеванные Нероном в Греции, числом восемнадцать. Каждый снабжен был надписью, где и как заслужил его цезарь, — какою именно арией из какой оперы. Колесницу сопровождали густой толпой августианцы, они аплодировали в беспрерывной овации и вопили:

— Мы боевые товарищи императора! Мы солдаты его триумфа!

На пути этого полубога, облаченного в пурпурный плащ и хламиду, осыпанную золотыми звездами, народ возносил жертвы, а в ответ ему из кортежа сыпали шафран, выпускали прирученных птиц, бросали ленты, цветы, конфеты. Шествие превратилось в карнавал. Священные венки Нерон развесил в спальнях своих, в головах кроватей. Точно также приказал он поставить всюду статуи, изображавшие его в костюме Кифарэда, и выбить медаль с подобным же изображением. Впечатление было громадно, даже в средневековых сказках Рима сохранилась память об этом удивительном триумфе, и ночное шествие Нерона в Рим до сих пор соответствует в суевериях жителей Кампании полету Дикого Охотника в германских лесах.

Таким образом, Нерон, отбывший в Грецию, все-таки еще только страстным дилетантом всякой театральщины и спорта, возвратился из нее уже совершенным и всесторонним маньяком актерства. Предоставив дела государства людям, развивавшим его страсти подлым своим угодничеством, этот уже не столько государь, сколько боготворимый, но не правящий, символ государя, погружается с головой в разнообразное море зрелищных упражнений и опытов. И извлечь его из этой бездонной пучины уже не в состоянии никакие политические громы, более того: даже — когда пробил для Нерона час расплаты и гибели — даже сама смерть. В цезаре-артисте артист победил цезаря и оттеснил на задний план жизни, вызывая его вперед лишь как грубую служебную силу, обязанную осуществлять грандиозные замыслы повелевающего артиста или мстить кому-либо за неуважение к его талантам и обожаемому искусству. Власть государя отныне рассматривается Нероном исключительно как оборотный капитал, выражаемый в наличности людей и денег, как вооруженный полицией банк, которым оплачиваются его увлечения театром, музыкой, цирком, художествами и строительством. Увлечения эти цезаря-артиста выше всего и прежде всего; а следовательно, и главной практической задачей правления становится задерживать иссякновение капитала, предназначенного к их осуществлению. Пред этой задачей отныне меркнут не только все моральные и политические соображения, все выгоды и интересы частной общественной и государственной жизни Нерона, — смолкает самый инстинкт самосохранения. Чтобы купить себе славу неслыханного художника, он, incredibilium cupitor, без колебаний, отдает остатки совести и человеческого достоинства, потом власть и государство — наконец, себя самого, свою собственную жизнь. И, когда отдавать больше стало нечего, и отставной властитель мира, подобно загнанному неудачнику, должен был перерезать себе горло, — даже в этот грозный смертный момент последнего самоотчета не вспомнил Нерон в себе ни Нерона, ни цезаря, ни человека, а вздохнул только об артисте:

— Какой артист во мне погибает! (Qualis artifex pereo!)

Петербург, 1900 Fezzano, 1911, IX,

Книга четвёртая «Погасшие легенды»

DOMUS AUREA

I

Светоний говорит, что из всех пристрастий Нерона ни одно не было столь тяжело и губительно для государства, как его постоянные вожделения к строительству: non in alia re damnosior quam in aedificando. Приговор этот в XIX веке турки, не читав Светония, повторили слово в слово, осуждая к низложению и «самоубийству» султана Абдул Азиса. А баварцы, и в палатах вопияли жалобы в том же роде против покойного, сумасшедшего своего короля — артиста, Людвига II, несчастная жизнь которого была прервана тоже каким-то странным «самоубийством», до сих пор не разъясненным вполне удовлетворительно.

Архитектура — истинно римское искусство, и страсть к архитектуре — истинно римская страсть. Ни одна историческая эпоха, ни до, ни после, не создала столько величавых и высокопрактичных памятников зодчества, как императорский Рим. Почти две тысячи лет спустя мы смотрим на архитектурные останки веков нашей эры с изумлением и восторгом, близкими иной раз к суеверному, робкому смущению. Ординарная сила нашего бедного зодчества кажется нам слабой, тощей и недолговечной сравнительно с вдоховенно — могучими формами, в которые римский гений вылил всю любовь свою к полезнейшему и наиболее прикладному из искусств. Этим драгоценным умением заставлять в зодчестве красоту и величие работать на утилитарные цели Рим вполне справедливо гордился. Когда Фронтин смело ставит гигантские сооружения римских водопроводов выше праздной громадности египетских пирамид или безполезно — изящных красот греческой архитектуры, читатель, знакомый с вопросом, не может не найти в этом утверждении, кроме частицы национального хвастовства, и значительной доли правды. Архитектурное искусство — единственное, в котором Рим, заимствовав только основы, шел затем путем развития совершенно самостоятельным. Они взяли у этрусков идею и первобытную технику свода, — хотя Верман и многие другие отрицают этрусское происхождение свода и приписывают его эллинистическому влиянию, по вдохновениям от азиатского Востока, — но развитие свода и вся, через него осуществленная, зодческая реформа — дело римских рук, вкуса и изобретательности римского народа. Они взяли у греков их колонны, но оживили их застылую, придавленную прямой линией архитрава, стройность новой грацией комбинаций с полукруглой аркой, — и родился новый стиль, национальный латинский, который, под именем романского, овладел художеством Европы на многие века и оставил свои неразрушимые следы решительно всюду, где когда- либо ступала нога римлянина — завоевателя или его ближайшего ученика в политике и преемника во власти над Европой, католического монаха. Любовь римлян строиться вызвала уже во времена республики усиленный спрос на архитекторов и создала им в обществе не только римском, но и провинциальном, почетное и выгодное положение. Цицерон приравнивает архитектуру, по «приличию» занятий ею, к медицине и научной профессуре. Такой почтительный взгляд на архитектуру поддерживался традицией сливать ее с инженерным делом, которое в Риме искони считалось священным, божественным. Вспомним, что номинальным главой римской государственной религии был и остался во все века pontifex maximus (титул, который папы римские сохранили до наших дней), что мы привыкли переводить первосвященником, но, в действительности — то, в первом значении и по прямой этимологии слова, оно значит — «главный строитель моста», «председатель мостостроительной комиссии». Громкая слава и высокая репутация искусства римских архитекторов нашли себе, уже в республиканском периоде государства, оценку в том хотя бы факте, что в конце второго века до Р. X. римский зодчий Коссуций приглашается в Афины для сооружения храма Зевсу, воздвигаемого Антиохом Епифаном (176—164). Быть может, этот Коссуций был художником греческого образования, как желает думать Верман и вряд ли ошибается, так как, разумеется, для античного художника путешествие в Грецию было столь же необходимым к усовершенствованию в своем искусстве, как ныне — работа в мастерских Парижа, Мюнхена и Рима. Но в данном случае важен факт римского происхождения Коссуция, факт, что для создания одного из величайших чудес своих Афины, столица искусств древнего мира, уже должны были заимствовать мастера из Рима, еще недавно варварского, в котором еще недавно не было иных художников, кроме греческих.

Строительство Августа вызвало даже перепроизводство архитекторов, они прямо преследовали богатых людей предложениями своих услуг. Уровень их в это время стоял весьма высоко, и в художественном отношении, — свидетели тому Пантеон и театр Марцелла, — и в общественном, как представителей высшей интеллигенции своего века. Об этом можно судить по серьезности образовательных требований, предъявляемых к архитектору Витрувием, отцом теории этого искусства. По мнению Витрувия, архитектор достоин своего звания, лишь когда он энциклопедически образован. Помимо предметов, прямо относящихся к технике строительства, — черчения, рисования, геометрии, арифметики, оптики, — архитектор должен быть сведущ в истории, философии, музыке, медицине, праве, астрологии и астрономии. В медицине — для оценки гигиенических и санитарных условий местностей, в которых он возводит свои постройки, — главным образом климатических и почвенных. В праве — для того, чтобы не прегрешить против городового положения и строительного устава, а также — столкновением с местным обычным или чьим-либо частным правом не подвести своего клиента под процесс или запрет сооружения. Словом, в звании архитектора Витрувий видит высокое отличие, завершающее и обобщающее курс самых пестрых наук, который должен быть начинаем с малолетства и, в каждой специальности, пройден досконально, до совершенного знания и мастерства. Поднимая искусство на такую прекрасную высоту, Витрувий требует такого же идеалистического взгляда на него и от своих учеников и товарищей. Он почти настаивает на том, чтобы архитектура не впала в промысел, а была бы, так сказать, искусством для искусства. Но техническая смежность архитектуры с ремеслами и громадность материальных средств, требуемых строительным делом, конечно, мало содействовали упрочению взглядов Витрувия, и бескорыстный строитель — идеалист, античный Сольнесс, был такой же редкой птицей две тысячи лет тому назад, как и сейчас. О гонорарах римских архитекторов мало известно, но, в эпоху Цезарей, профессия их считалась одной из самых доходных, чему, кроме усиленной правительственной тенденции к великолепному строительству и общественной на него моды, много содействовали беспрестанные пожары, свирепствовавшие в Риме и италийских больших городах. Так что архитектор редко сидел без работы: что строить было всегда, а как строить, — зависело от условий контракта, который он заключал с заказчиком в подрядном порядке и с торгов. Когда дело шло о монументальном сооружении, то, конечно, суровый контроль государства и громадная конкуренция бесчисленных собратьев по искусству не допускали плохой стройки. Однако уже Витрувий жалуется, что между архитекторами его века много людей корыстных, которые охулки на руку не кладут, а впоследствии выгодность профессии заставила хлынуть к ней не малое число неучей и шарлатанов. В виду благосклонного общественного взгляда на строительное дело, архитектура в Риме развивалась аристократичнее других искусств. В числе архитекторов уже республиканской эпохи, наряду с рабами, вольноотпущенниками, чужестранцами, встречаются имена римских граждан, а подрядами по строительному делу не брезговал заниматься такой важный барин и государственный воротила, как М. Лициний Красс Богатый (114—53 до Р. X.). В главе о рабстве (том I) я уже имел случай говорить об его строительной артели. Наряду с практикой, вырабатывалась и теория архитектурного искусства, так что вышедшее около 16 г. до Р. X. руководство к зодчеству Витрувия — уже не первая система в этом роде.

Он уже сам имел возможность ссылаться, наряду с трудами греческих зодчих, на работы Фуфиция, Т. Варрона, П, Септимия. Имена архитекторов, дошедшие к нам из императорских веков, в огромном большинстве — римские. Автор Пантеона — Валерий из Остии. Знаменитые храмы, мосты, театры, водопроводы, термы, мавзолеи и т. п., рассеянные в пределах бывшей римской империи, отмечены латинскими именами Рабирия, Мустия, Лацера, Верания, Секста Юлия, Костуния Руфина, с таким же постоянством, как напротив, на всех истинно великих остатках, античной скульптуры красуется эллинское εποιε.

Монтескье остроумно заметил, что уже по древнейшим и грубейшим памятникам римского зодчества, по руинам стен баснословного Ромула и полуисторического Сервия Туллия, видно, что «вот — начали строить вечный город». Эти стены — громады, сложенные из глыб туфа, без цементировки, с расчетом исключительно на непоколебимую силу тяжести. Один ряд камней кладут продольно, следующий ставят на него вертикально, в высоту. Такую манеру римляне — необычайно восприимчивые на все практичное, omnium utilitatum rapacisimi — заняли у этрусков, но ученики быстро превратились в учителей своих учителей. Гастон Буасье небезосновательно находит, что одного взгляда на первобытные стены ромулова «квадратного Рима» на Палатине достаточно, чтобы отрицать теорию о варварстве полуисторической эпохи, их соорудившей, и чтобы предвидеть, как будущее величие римской архитектуры, так и направление, в котором она захочет развиваться. В этих стройках, обусловленных могучими подъемными средствами, чтобы приноровлять камень к камню, перемещая их на значительные высоты, чувствуется культурное сознание народа, уже верующего, что он — не случайно собранная шайка, которая нынче здесь, завтра там, но долговечная сила, совсем не намеренная вразброд идти и верующая в свой будущий рост. Первая забота доисторических зодчих Рима сделать свои стены несокрушимо крепкими; затем очень видно, что они, работая над своим оплотом с любовью, уже стремились придать ему красоту и стройность — ту мощную величавость, которая есть инстинктивный наружный отблеск зреющего внутреннего достоинства. Равным образом, какую бы баснословную дешевизну труда мы себе ни вообразили, нельзя не заметить, что подобные стены и не надобны были бы народу нищему, и не могли быть нищим народом осуществлены. Это строили люди, которым было что беречь, — люди, хорошо питавшиеся, как необходимо каменщикам, мясной пищей, сильные, смышленые и желавшие — в городском упорядоченном союзе, отделясь несокрушимой оградой от соседей, которых они опередили культурой, иметь надежную защиту для источников своего питания и силы: своих стад и своих сундуков.

На переломе от республики к империи (около 200 лет до Р. X., после первой Македонской войны) римское монументальное зодчество пережило род технической революции, упростившей тяжеловесную кладку старого строительства, баснословно удешевившей и рабочий процесс, и материал его. К нему стали применять способ, конечно, не сейчас лишь изобретенный и вошедший в употребление, потому что грубая простота его свидетельствует о глубочайшей древности, но, повидимому, только теперь обращенный из старинного средства мелкой обывательской стройки к созиданиям крупного масштаба и общественного значения. Древнее прилаживание дикого или тесанного камня на камень уступило место скорой и дешевой двурядной кладке, из треугольного (обыкновенно) кирпича, с пустотой между двумя рядами, заполняемой массой из мелкого камня, который заливали известковым раствором, окрепавшим, как гранит, в несокрушимость, выдержавшую во множестве памятников испытание слишком двадцати веков. Отныне стало возможным созидать грандиознейшие своды руками простых, механически работающих каменщиков, не имея в распоряжении иного материала, кроме кирпича, булыжника и извести, Уже в 566 году от основания своего город украсился Порциевой Базиликой, старейшим зданием этого рода в Вечном городе. Именно по таком системе построен Пантеон — прекраснейший из монументов императорского Рима, воздвигнутый зятем Августа и первым его министром М. Випсанием Агриппою. Однако, тот, прекрасно сохранившийся, круглый храм — земной символ божественного неба, — который мы видим теперь в Риме, имеет с Пантеоном Агриппы общего только место и относится к много позднейшей эпохе Адриана, с которой, пожалуй, более ладят его мистический замысел и купол, перелетевший на Тибр с персидского Востока. Корруайе и Дьелафуа находят в нем как бы потомка дворца в персидском Сарвистане (между Ширазом и Бендер Аббасом), который, будучи типически родственным Пантеону и круглой залой своей, и куполом, и способом постройки, однако, старше его на четыре, а может быть и на все на пять столетий. Но относится ли Пантеон к первому веку до Р. X., как строение Агриппы (729 a.u.c. = 24 a Ch.), или ко второму по Р. X., как строение Адриановой эпохи, это с технической стороны не так важно. Быстро, еще при Августе, дойдя до совершенства, новый технический способ зодчества продержался в течение всего существования империи, не падая, но и не идя вперед. При Антонинах манера кладки не иная, чем при первых цезарях.

Цементная революция должна была явиться истинным благодеянием для цезарей. Лихорадочное строительство их зависело не от личного только их расположения и пристрастия к роскоши и великолепию. Оно — часть политической системы цезаризма, одно из могущественнейших средств побеждать воображение толпы. Строить значит — в Риме — завоевывать себе народ и власть. Цицерон помешает даже частное строительство в число верных средств действовать на воображение толпы, создавать себе популярность и пробираться, таким образом, к высшим должностям. Всеобщее удивление к роскошному дому, который двоюродный дед Августа, Кней Октавий, выстроил на Палатине, много содействовало ему, хотя и новичку в знати, получить консулат — первый консулат в фамилии Октавиев. Что касается строительства общественного, государство, и при республике, и еще более при империи, дорожило им, как одним из сильнейших средств влиять на народное воображение, и держало его под крепким своим контролем. При республике санкция на созидание или перестройку публичных зданий принадлежала сенату, который осуществлял эту свою прерогативу через полномочия, даваемые в порядке сенатских постановлений на имя консулов или цензоров (главным образом), предоставляя последним, в случае невозможности управлять предложенным сооружением лично, учреждать специальные строительные комиссии — дуумвиров, триумвиров, квинквевиров — глядя по числу входящих членов. Август вместе, с другими цензорскими полномочиями, которыми он особенно дорожил, присвоил себе и строительную инициативу, а временные комиссии превратил в постоянное учреждение бюрократического типа — попечительство общественных сооружений (curatores operum publicorum). С тех пор праздники и памятники — это как бы императорская печать, санкционирующая справедливость сенатских возвещений, что salus publica растет и процветает под державой цезарей.

Образец цезаристической) хвастовства строительством мы видим в знаменитом анкирском памятнике. Надписи эти — политическое завещание Августа — содержат, между прочим, длинный перечень общественных зданий, воздвигнутых при его правлении. Август был неутомимый строитель и тянул за собой, естественным подражанием, принцев и принцесс своего дома, из которых особенно славно в этом отношении вышеупомянутое имя его зятя и первого министра Агриппы, удачно прозванного одним из французских историков — «бароном Оссманом (Haussman) античного мира». По словам Светония, Август, не довольствуясь собственным строительством, усердно побуждал к украшению города богатых вельмож своего двора. Эти традиции Августа не умерли. Все государи, поставленные в условия цезаризма, были неугомонными строителями поневоле: Наполеон I, Наполеон III. На что уже наш маленький цезарь, Борис Годунов, и тот, едва стал к власти, сейчас же принялся за монументальное строительство и вытянул над московским Кремлем белую стрелку Ивана Великого. Сильным подъемом зодчества отличались цезаристические царствования наших императриц XVIII века, завещавшие потомству знаменитые имена Растрелли и Баженова. Последнему русская литература обязана первым переводом Витрувия. Любопытно, что Баженов участвовал в художественном конкурсе на проект грандиозной лестницы к римскому Капитолию — и вышел из него победителем, с первой премией. Однако современная лестница на Капитолии воздвигнута не по проекту Баженова. Наконец, строительной горячкой болело и царствование Николая I, не цезаристическое по существу, но имевшее с цезаризмом ту общую черту, что центр тяжести его был перенесен на привилегированную постановку в сословном экономическом строе государства дорогих военных сил его. Фридлендер дает длинный список европейских государей — строителей, превращавших, избранием данного города в свою резиденцию, скопища лачуг в великолепные столицы. Из списка этого легко видеть, что государи эти были или основателями и первыми упрочителями династий, или, наоборот, их увенчателями. Значит, так сказать, либо Август, либо Нерон. К первой категории относятся Густав Ваза и Иоанн III в Швеции, Фридрих — Вильгельм I и Фридрих II Прусские, наша Екатерина II, а в старой московской Руси — Иван III. Ко второй — Людовик XIV, Август Сильный Саксонский, наш Николай I, турецкий султан Абаул Азис, Людвиги I и II Баварские. Сверх того лихорадочным строительством отличаются эпохи завоевателей, старающихся пустить прочные корни в приобретенных областях, чему примером можно взять обстройку немцами современных Эльзаса и Лотарингии и созидательную работу графа Каллая в Боснии и Герцеговине; правления государей по избранию (римские папы, некоторые из польских королей, в особенности Станислав — Август) и могущественных временщиков. Таковы Голицын при царевне Софье, начинатель каменного строения в Москве, Разумовские при Елизавете и, в особенности, фавориты Екатерины II, между которыми — воистину колоссальный строитель, одержимый созидательными фантазиями, зачастую недалекими от неронического бреда, Потемкин. Этих честолюбцев строительство как бы утешает в невозможности завещать миру свою династию. Они не могут припечатать к человеческой памяти имя свое живой властью своего потомства, так придавливают его к земле камнями.

Необходимая для всех правительств и обществ и потому особенно дорого оплачиваемая, архитектура — за то — неблагодарное искусство в том отношении, что оно, сравнительно с другими, дает мало славы художнику и, обыкновенно, заслоняет имя его именами капитала и власти, по воле которых возникло данное архитектурное сооружение. Когда мы идем Петербургом и любуемся старыми его дворцами и соборами, лишь редким специалистам приходят в память имена истинных творцов этих красот — Баженова, Воронихина, Растрелли, Монферрана, Тона и др. Но огромное большинство умеет отличить: вот это построила Елизавета, то — Екатерина, вот — эпоха Александра I, вот — николаевская казарма. А кто не умеет, тому подскажут орлы, вензеля, пышные девизы и надписи. То же самое было и в императорском Риме. Архитекторы зарабатывали громадные деньги и пользовались большим почетом, но имена их редко доходили до потомства, потому что поглощались славой правителей и государей, которые капитализировали их творчество. И власть и капитал крепко и ревниво держались за эту монополию строительной славы. По свидетельству юриста Эмилия Мацера (эпоха Северов) было запрещено выставлять на зданиях какие бы то ни было имена, креме государева и жертвователей на строение. Конечно, нелепый и несправедливый закон этот не мог соблюдаться слишком сурово: одни художники его бесцеремонно нарушали, другие его обходили, заменяя прямое начертание своих имен гиероглифическим. По словам Плиния, таким способом расписались на римском портике Октавии строители его, лакедемоняне Саурос (Ящерицын) и Батракос (Лягушкин), поместив в капителях колонн изображения ящерицы и лягушки. Сатирик Лукиан высмеял этот нелепый запрет ядовитым рассказом о строителе одного из чудес древнего мира — александрийского маяка. Он, став жертвой такого же запрета, все-таки вырезал свое имя на камнях, а потом заделал его штукатуркой, на которой изобразил, как велено, хвалебную надпись в честь и славу тогдашнего царя Птоломея Филаделира (259 до Р. X.). Прошли года, - штукатурка обвалилась, и имя истинного творца чудесной громады обнажилось перед глазами народа: «Сострат Кнедский, сын Дексифана, во славу богов спасителей, для тех, кто борется с волнами». Временная слава царя развалилась, вечная слава художника воссияла с тем, чтобы не померкнуть, покуда стояло созданное им здание, а — когда оно развалилось,- жить в человечестве, покуда не исчезнет из него античная литература и о ней память.

Усилия римских цезарей к изящно — монументальному зодчеству поражают громадностью затраченных на него средств. Пресловутая метафора Августа — «я застал Рим кирпичным, а покидаю его мраморным» — совсем не слишком далека от истины. До Августа мрамор употреблялся в римском строительстве редко. Еще в 92 г. до Р. X. в Риме не было ни одного здания, украшенного мраморными колоннами. Почин положил цензор названного года, знаменитый оратор Л. Красс, десятью колоннами Гиметского мрамора, которыми украсил он атриум своего дома на Палатине, заслужив тем великое негодование товарища своего по цензуре Кн. Домиция (см. том I) и других стародумов века. М. Брут, за колонны эти, пустил в уличный оборот сатирическую кличку для Лициния Красса: Venus palatinum, Палатинская Венера. Мраморная обшивка Рима начала развиваться приблизительно после 78 г. до Р. X., когда консул М. Лепид познакомил Вечный город с облицовочным нумидийским мрамором. Следующие 35 лет (78 — 44), — эпоха восточных войн Кв. Метелла, Помпея, Лукулла (давшего даже свое имя — marmor Luculleum — сорту мрамора, черному с пестрыми пятнами, привозившемуся с островов Милоса и, может быть, Хиоса) и, в особенности, Юлия Цезаря, именем которого Фридлендер замыкает этот первый период пробужденной роскоши, — обогатили Рим не менее, как сотней мраморных зданий. К эпохе Августа Рим обслуживают, из Италии, Греции, Азии и Африки, по крайней мере 30 месторождений драгоценного мрамора, с соответственным разнообразием сортов. Август воздвигает ряд мраморных храмов (Юпитера — Грома, Марса — Мстителя, Аполлона Палатинского, Пантеон). А после Августа — в Помпее, напр. — мы видим мрамор даже в суконных магазинах, в винных погребках. Сенека уверяет, что в его время гражданин, не имевший в доме своем мраморной бани, слыл либо бедняком, либо скрягой. Но нигде древность не завещала нам более богатого мраморного наследства, как на Палатине. В 1867 году, на берегах Тибра, близ Monte Testaccio, открыт был древний порт Рима, сохранились и кольца, к которым прикреплялись причалившие суда, и лестницы, по которым крючники носили грузы. Эта находка бросила новый свет на вопрос: откуда Рим брал на свое украшение столь неистощимые мраморные богатства. Вокруг порта, на месте исчезнувших складочных амбаров и магазинов, открыто множество мраморных глыб, едва или полуотесанных. Пометки на этих глыбах дали любопытные указания о способе их добычи и доставки в Рим.

Лучшие в мире ломки благородных мраморов находились в монопольном пользовании императорского двора, составляя часть владений — говоря современным языком — «кабинета его величества» (ratio patrimonii). В учреждении этом уже ко временам Траяна потребовалось выделить специальный мраморный департамент (ratio marmorum): столь осложнились функции по мраморному делу и размножился штат при нем служащих. Управление отдельными ломками напоминает наши казенные гранильные фабрики: императорский уполномоченный — procurator Caesaris — во главе и под ним огромный штат служащих, обширная канцелярия, сложный контроль, множество приписанных к делу художников. Громадный труд по добыче мраморов требовал огромного количества рабочих рук; употребляли на него, по большей части, каторжников. Управление ими, через рабов или вольноотпущенников, было жестоко, и несчастные гибли тысячами равно как от грубого призора, так и от непосильной подъемной работы. Это — рудничная каторга, Нерчинск древнего Рима. Ссылка — in marmora — одно из самых тяжких наказаний римской судебно — уголовной практики; впоследствии оно часто применялось к политическим ссыльным, напр, к христианам. Город Луна, лежавший между нынешними Каррарой и Слецией (portus Lunae — теперь golto di Spezia, Специйский залив), поставщик лучшего статуарного мрамора в Италии, — по мнению Фридлендера, — в древности был гораздо более населен и оживлен мраморной промышленностью, чем в настоящее время Каррара, хотя в 1871 году в ней на 10.000 жителей считалось 3.000 мраморщиков в 115 мастерских. Автор этой книги — близкий сосед развалин, слывущих под именем Люни, и каррарских мраморных ломок и может засвидетельствовать, что, даже в современных условиях вольного труда, работа в них поистине каторжная, и население Каррары — одно из несчастнейших, наиболее недовольных и бурных в Италии. Эксплуатация рабочих мраморщиками — хозяевами не поддается краткому описанию. Легко отсюда вообразить, что же творилось во времена города Луны, когда здесь царил рабский и принудительный, за наказание, труд.

Доставка мраморов из портов Греции, Азии, из Карфагена и Александрии совершалась беспрестанно, правильными рейсами тяжело нагруженных караванов. Привозили их частью первобытными массивами, предназначенными к обработке в римских мастерских, частью уже обработанными или подготовленными к обработке на месте добычи туземными мраморщиками. Для колонн — монолитов, для цельных глыб, предназначенных родить из себя колоссальную группу или гранитный обелиск, строились отдельные специальные суда. Но этот драгоценный, хотя и слишком тяжелый, ввоз должен был сильно вырасти с 48 г. до Р- X-, когда одним из генералов Юлия Цезаря и величайшим проходимцем, всадником Мамуррою была изобретена (Batissier), т. е. правильнее сказать введена и применена на месте обработка облицовочного мрамора в тонкие пластины (crustae), обшивка которыми колонн и стен в домах несравненно удешевила и облегчила мраморное зодчество, без малейшего ущерба для его изящества и красоты. Инкрустация стен мрамором — излюбленное декоративное средство императорского Рима, перешедшее в Византию и нашедшее свое наиболее типическое и как бы завершающее выражение в Юстинианове храме св. Софии в Константинополе (Марквардт). Те, для кого эти неизносимые обои античного Рима были слишком дороги, а также хозяева домов временного помещения, т. е. дач, увеселительных построек и т.п., для которых не стоило тратиться на мраморную обшивку, — замещали ее штукатуркой, разрисованной под мрамор (знаменитые античные stucchi, в настоящее время ценные более самого редкого и дорогого мрамора) или мозаиками; так, например, в Помпеях, как дачном месте, мраморной инкрустации вовсе не найдено (Марквардт). Но настоящий мрамор все-таки господствовал, и всегда был нужен и государству и обществу в громадных количествах. Приемная комиссия — опять-таки с огромнейшей администрацией — заседала в Остии. Здесь мрамор сортировался и отсюда Тибром, везли его в Рим.

В числе мероприятий Юлиева закона, направленных против роскоши, имеется обложение мраморного ввоза пошлиной, но лицемерное обложение это, противоречившее истинным видам цезаризма, скоро впало в забвение, и уже Плиний считает его в числе мер устарелых, бессильных и не практикуемых. Понятно, что по дороговизне не только материла, но и провозной стоимости, каждая глыба мрамора ложилась на римское зодчество страшным накладным расходом, и огромное облегчение строительству дала новая цементная система, вознаграждая собственников за дорогую приплату по мраморной облицовке удешевлением основной кладки. Понятно, что, обрадованные такой неожиданной компенсацией, римляне должны были на первых порах втянуться в строительную горячку и зарвались. Так что даже Август, сам неугомоннейший строитель, вынужден был сдерживать бешенство зодчества, охватившее Рим. Правда, — средством довольно платоническим: приказал прочитать публично, в нравоучение сенату и народу, старинную речь Рутилия против маниаков строительства. Но, увы, леча болезнь века, державный врач сам не мог от нее исцелиться и, умирая, — не только оставил кирпичный Рим мраморным, но еще и не утерпел, чтобы тем не похвалиться.

II

Когда во главе римского государства стал incredibilium cupitor — цезарь Нерон, наследственная страсть к зодчеству (см. в главе 1 тома I) должна была тем ярче в нем вспыхнуть, тем прихотливее окрылить полет его затейливой фантазии, что каждое новое великолепное здание льстило сразу двум основным чертам характера цезаря: тщеславию, которое неустанно толкало его к изысканию новых и новых средств, как — покуда жив — быть постоянным предметом всеобщей молвы, а по кончине снискать вечное бессмертие своему имени; и расточительности, которую он восприял равно от крови и Германиков, и Аэнобарбов. Трудно вообразить более широкое и безумное швыряние золотом. Деньги положительно жгли Нерону руки, и, взаимно, целые золотые горы таяли от одного прикосновения этого безумного прожигателя миллионов, этого мота из мотов. Расточительность его — сознательная, убежденная. Нерон, — свидетельствует Светоний, — восхищался своим дядей Каем (Калигулой), восхваляя его в особенности за то, что в короткий срок промотал богатства, накопленные Тиберием. Баснословные траты наприем армянского царя Тиридата и огромные раздачи денежных сумм придворным, войскам и верноподданным империалистам, имели политические оправдания, — оставим их в стороне. Но, если верить Светонию и другим, ему подобным составителям неронической легенды, денежные дурачества Нерона в своем частном обиходе превосходили всякое вероятие. Захотелось ему ловить рыбу, — он приказывает сделать золотые сети, а канаты к ним — из пурпура. Он не надевал одной и той же одежды дважды. Играя в кости, он бросал по четыреста сестерций на каждое очко удара. В путешествиях поезд его составлял не менее как из тысячи карет, запряженных мулами в серебряной сбруе, предшествуемых азиатскими скороходами в браслетах и монистах. Землями и деньгами он щедро жаловал не только политических друзей своих, но и приятелей из-за кулис театров и цирка. Так он подарил кифарэду Менекрату и гладиатору мирмиллону Спикулу наследственные доходы и вотчины, конфискованные у каких-то важных аристократов с предками — триумвирами; устроил почти царские похороны ростовщику Парнэросу, нажившемуся на скупке конфискованной недвижимой собственности в городе и по поместьям политических преступников. Актеры его труппы щеголяли масками и жезлами, осыпанными жемчугом. Громко и во всеуслышание проповедовал он, что приход с расходом бывает в равновесии только у грязных скряг, у ничтожества, а человек истинно порядочный и шикарный (praelautus) доказывает умение жить, входя в долги и разоряясь.

Понятно, что человек с такой «широкой натурой», ударившись в строительство, неминуемо должен был стать ненасытной пиявкой для государственной казны, высасывая ее платежную способность поразительными настойчивостью и быстротой.

Центральным и главным ударом, какой нанесло Риму зодческое неистовство Нерона, явился его знаменитый «Золотой Дворец», Domus Aurea. Чтобы понять всю громадность и значение этой строительной феерии, мы должны вернуться от эпохи Нерона на три четверти века назад и вкратце проследить историю тех великолепных и грустных развалин, что спят сном смерти под пальмами и кипарисами римского Палатина, рекомендуемые туристам на языке гидов, как «дворец цезарей», palazzo dei cesan.

Тацит живописно и метко называет Палатинский холм центром, кремлем державы цезарей — arx imperii. В самом деле, этот холм — в высшей степени монархическое урочище, воистину царственное место. Иордан справедливо замечает, что историческое значение этого холма достаточно характеризуется уже тем обстоятельством, что, подобно тому, как фамилия «Цезарь» обратилась во всемирном обороте в нарицательное название высшей монархической власти (см. в томе II и III «Зверя»), так и слово «palatium», первоначально обозначавшее «горное пастбище», «бараний выгон», «гора скотского бога» (Pales), во всех европейских языках стало выражать понятие жилища державного, властно-великолепного, предел величия, роскоши и блеска в домашнем устройстве: итальянское — palazzo, французское — palais, немецкое — Palast и Pfalz, русские — палаты, польский — palac и т.д.

Некогда быв, согласно преданию, местом жительства римских царей, Палатин возвращает себе значение резиденции главы государства немедленно, как только монархическое начало принципата начинает торжествовать над республиканскими формами. По словам Диона Кассия, уже Юлий Цезарь подумывал о том, чтобы поселиться в каком-либо государственном здании и тем обратить свое жилище в государственный символ. Став претендентом на единовластие, Август перебирается из своего прежнего барского дома близ форума в такой же частный барский дом на Палатине, принадлежавший оратору Гортензию, очень скромный, без мрамора и мозаик, украшенный лишь весьма посредственными портиками на каменных колоннах. Расчет Августа, когда он (в 44 году до Р.Х.) совершил эту довольно жалкую покупку, был именно приблизиться к царственным традициям Палатина, не пугая, однако, граждан сооружением царских палат, продолжая казаться Риму лишь первым его, но всем зауряд, гражданином. Как известно, эта игра в частного гражданина — краегольный камень внутренней политики Августа, на осторожности которой, чрез лазейки конституции 28 года до Р.Х. года, создалась вся последующая сила и дерзость римского цезаризма. Место было выбрано расчетливо и искусно: как раз среди самых драгоценных монументов и святынь начала римской истории (храм Юпитера Статора, храм Победы, храм Великой Матери, Mundus, дом Ромула и Рема, остатки квадратного Рима и пр.), которые, таким образом, связывались и переплетались с новой властью в тесный взаимный союз и неразрывное впечатление. Принцепс народа римского как бы берет на себя их внешнюю материальную охрану, а они вознаграждают его охраной духовной — благоволением и благословением богов и славных предков. После своей победы над Секстом Помпеем, Август скупил на Палатине несколько частных владений, в том числе земли и дом, конфискованные некогда сенатом у знаменитого мятежника Катилины, — под предлогом, что хочет выстроить в дар городу несколько богоугодных и общеполезных учреждений, в воспоминание об избавлении государства от гражданской войны. Так возникли знаменитый храм Апполона Палатинского, обшитый белым мрамором из ломок Луны (близ Каррары), и две великолепные публичные библиотеки — греческая и латинская. Исподволь, между этими роскошными зданиями, словно заразясь от них богатством, домик Августа незаметно вырос, украсился и превратился в маленький дворец. Вскоре он был уничтожен пожаром, и Август воспользовался участием граждан к его семейному несчастью, чтобы выстроить на старом пепелище, якобы на пожертвования сочувствующих римлян, палаты и больше, и красивее. Это было уже не только государево семейное жилище, а государственное помещение. Часть его отошла под государеву канцелярию и ближайшие к личности принцепса органы управления, и в залах его было достаточно просторно не только для совета министров и приема коллегий, но даже для заседаний сената. В таком порядке началась и мало-помалу свершилась экспроприация Палатина в пользу верховной власти. В первом веке по Р.Х. уже вряд ли строились на Палатине частные дома, и, если оставалась еще какая-нибудь частная собственность, то очень быстро таяла и исчезала в неудержимом расширении императорских палат, с их службами и присутственными местами дворцового ведомства (Gilbert). Избранный в великого жреца (12 года до Р.Х.), Август не захотел поселиться на исконном понтификальном подворье, насупротив монастыря Весты, но устроил в честь этой таинственной т святейшей богини домашний храм при своем дворце. Таким образом, — говорит Иордан, — дом государя сделался сразу и государственным дворцом, и национальным святилищем. И читателю «Энеиды», типической эпопеи Августова века, так много содействовавшей его славе и признанию и утверждению его принципов, предоставлялось видеть в таком обороте вещей «возвращение к старым порядкам, когда, совет граждан собирался у государя на дому». Развалины палат Августа, местоположение которых довольно точно указано Овидием в третьей книге его «Скорбей» (Tristia), вышли из-под земли на свете в 1775 году, благодаря аббату Ранкурейлю (Rancureuil), владельцу клочка земли на Палатине, где теперь сады виллы Mills. Впрочем, хотя за развалинами этими и совершенно упрочилось имя Августова дворца, по всей вероятности, он с Августовым дворцом имеют общего только место, а стены, со всеми их уцелевшими украшениями, являются остатками на сто слишком лет младшей перестройки этого дворца Домицианом, — Августов же подлинный дворец покоится и по сейчас под ними на недостигнутой исследованиями глубине (Иордан). Открыт был дом в два этажа; из них нижний — в довольно сносном состоянии, вопреки многовековому грабежу, которому подвергали дворцы цезарей нашествия варваров и благочестивое усердие католических монахов, растаскавших мраморные колонны и плиты на украшение церквей. Стены кое где еще сохранили свою облицовку из настоящего и искусственного мрамора, прикрепленную на стальных крюках, и прелестную живопись, гораздо более тонкую, чем в Помпее. Мозаичные полы были завалены скульптурными обломками. Именно здесь открыт знаменитый ватиканский Аполлон Савроктон («Убийца ящерицы» — божество осеннего солнца). То был век, когда заниматься археологией значило похищать из раскопок древние ценности: здания никого не интересовали, нужны были статуи, геммы, бронза, картины. Владелец обобрал дворец Августа дочиста, самым варварским образом. Достаточно сказать, что мелкий мраморный «хлам» был грудой продан на своз каменщику с Campo Vaccino, ныне — вновь — римского форума. К счастью, архитектор Барбери, руководивший раскопкам, и Пиранези, тайком снявший план руины, оставили нам чертежи, позволяющие понять, в каком виде был открыт дворец и какое он имел внутреннее расположение. Похожий по плану комнат на все римские дома, он отличается обилием, вокруг внутреннего двора, каморок, прямоугольных, квадратных, круглых, даже восьмиугольных. Помещенные в правильном соответствии одна другой, каморки эти симметрией расположения как бы искупают причудливое разнообразие своих очертаний. Все это за исключением базилики, примыкающей к дворцу и с несомненной точностью определенной в шестидесятых годах прошлого столетия археологом Пьетро Розою (Pietro Rosa), говорит скорее о богатом и красивом доме миллионера-буржуа, чем о дворце государя. Как видно, Август, в составе общей комедии своей политической жизни, умел выдержать до конца и игру в «быть частного гражданина»: как ни увлекался он зодческими затеями, но царских палат, кричащих о величии обитающего в них монарха, построить себе не посмел. Он продолжал лицемерить и играть в конституционное смирение до погребального костра своего. В политическом завещании своем (Анкирский монумент) он говорит об отличиях, которые граждане присудили ему, чтобы почетно отметить его жилище и выделить из других подобных же богатых домов: это — лишь лавры на входных дверях и гражданский венок над ними. В упомянутом уже выше стихотворении Овидия указана эта примета Августова жилища:

Singula dum miror, video fulgentibus armis

Conspicuos postes tectaque digna deo

Et Jovis haec dixi domus est? quod ut esse putarem,

Augurium menti quema corona dabat.

Тиберий, государь скуповатый и равнодушный к зодчеству, да и неохотно проживающий в Риме, который он в последние годы жизни променял на Капри, где и жил почти безвыездно, довольствовался дворцом своего предшественника. Domus Tiberiana, показываемый на северном краю Палатина, — фа- мильное обиталище его предков, Клавдиев, где Тиберий и жил, покуда был принцем, и которое, быть может, расширил к западу, когда стал государем. В настоящее время из дворца этого открыто лишь несколько тесных комнаток, — по всей вероятности, людские. В этом дворце, если верить Тациту (Hist. I. 27), обитал Вителлий во время междуусобной войны с Флавием Сабином и отсюда видел он пожар Капитолия, подожженного его сторонниками (Borsari).

Калигула застроил своим дворцом, который Гильберт считает расширением Тибериева дворца, северозападный склон Палатина и, главным образом, угол, обращенный к монастырю Весты (atrium Vestae) на Форуме. Дворцовые здания выбегали, уступками аркад, на самый форум, накрывая своими портиками пригорок Победы (clivus Victoriae), и храм Кастора был как бы аванзалой императорских апартаментов. Здесь, являясь между статуями богов-близнецов, Кай показывался народу третьим живым божеством, равным между равными. Из дворца был переброшен, через Форум, поверх храма Августа и базилики Юлия Цезаря, на Капитолий деревянный мост, постройка большой стоимости, осуществленная исключительно для того, чтобы богу Калигуле было ближе ходить в гости к богу Юпитеру. Какой-то гальский сапожник, глазея на подобное гостевание, не мог удержаться от смеха. «Кто я, по-твоему»? — спросил дерзновенного деспот. Тот, вероятно, думая, что уже все равно пропал, и семь бед, один ответ, — говорит: — «Изрядная дубина!..» Калигула так растерялся, что, сверх обыкновения, не догадался ругателя своего схватить и казнить.

На современном Палатине памятью о дворце Калигулы остаются гигантские фундаменты, которые гиды выдают легкомысленным туристам за стены, да криптопортик, т.е. подземный ход, будто бы, тот самый, где 24 января 41 по Р.Х. года Цезарь Кай пал под мечом Кассия Хереи. Ход этот, длиной около ста метров, миновав дворцы Тиберия и Калигулы, круто повертывает налево и упирается в маленький дворец, который в 1869 году отрыл археолог Пиетро Роза в почти невредимом состоянии. Здание это одни считали за вдовий дворец Ливии, супруги Августа; другие за дом Германика, что и вероятнее. Памятник этот тем драгоценнее, что он единственный, сохранившийся от времен Августа, образец богатого частного дома. Восемнадцатый век обладал другим таким образцом — при вилле Монтальто, на том месте, где теперь в Риме центральный вокзал железной дороги (Stazione Termini), но он разрушен в 1777 году, а фрески его были проданы в Англию лорду Бристоль (Haugwitz). Стены дворца Ливии сохранили лучшую живопись из всего, что оставила потомству римская кисть (Полифем и Галатея, Ио и Аргус и фресковый орнамент). Между прочим, благодаря именно этому дворцу, мы можем судить о перспективе римской улицы, об ее зданиях и движении, так как живописной декорацией такого содержания занята во дворце стена более трех метров длины. Гастон Буассье, не останавливаясь положительно на решении, кому принадлежал дворец, рассуждает: почему могло сохраниться древнее здание-малютка, когда рухнули кругом дворцы-гиганты? Его гипотеза, — что флигелек этот, сперва сберегаемый, как священное воспоминание о каком-либо почтенном историческом лице (Ливии, Германике), затем служил павильоном для философских уединений в частную жизнь, для отдыхов en prive, таким любителям мирных удовольствий среди дружеского кружка, как императоры Веспасиан, Тит, Траян, Марк Аврелий. Возможно. Как всякая гипотеза, питающаяся поэтическими мечтами больше, чем голыми данными о скудных фактах, все это — столько же возможно, сколько и невозможно. Луиджи Борсари объясняет этот секрет времени просто, так сказать, приземистостью здания, стоящего на более низком уровне, чем остальные дворцы, между которыми он был как бы погребен. Они защищали его своими стенами от пожаров и других разрушительных влияний, а когда сами разрушились, то засыпали его, оказав ему своими останками ту же сохраняющую услугу, что пепел Везувия — домам Помпеи. Хаугвитц видит во дворце этом нечто в роде увеселительного павильона, холостяцкого особняка (Kavalierhaus), чем и объясняется его помпейский характер, сопровождаемый отсутствием драгоценного по материалу украшения стен. Последнее условие кажется мне наилучшим объяснением, почему дом уцелел от грабежей. Ведь stuchi и античная живопись стали драгоценными только по внушению археологии, т.е. сравнительно, очень недавно, тогда как мрамор, слоновая кость, металлы и т.п. были в цене и представляли соблазн для грабителей во все века. Еще в половине XIX века, чуть ли уже не в эпоху раскопок Пиетро Розы (по поручению Наполеона III), был случай, что в одном из палатинских подземелий был найден свежий труп такого мародера антиков, задавленного обрушившимся сводом, в то время, как он, вооруженный топором, заступом и потайным фонарем, на удачу вел траншею к предполагаемым сокровищам Дворца Цезарей. Что бы ни сохранило дом Ливии, постройка эта — замечательный показатель, которым в истории и археологии Палатина всегда можно пользоваться, как исходной точкой. Даже для изучения изменений поверхности самого холма, так как Domus Liviae показывает нам его истинный природный уровень, на остальном пространстве Палатина значительно измененный наслоением, веками разрушавшихся — в особенности пожарами — зданий (Otto Richter).

Таким образом, Нерон нашел Палатин уже застроенным и не дающим простора его творческой фантазии. На узком холме, полном почитаемых храмов и старинных дворцов, ему стало тесно. Не застраивать же ему было единственную пустующую часть холма — Area Palatina: традиционное место свиданий государей с приветствующим их народом, площадь прогулок и патриотических манифестаций, иногда и бунтов, из которой обилие наставленных, почета ради, статуй предков и живых членов фамилии Цезарей делали нечто в роде того беломраморного безобразия, что и смешит, и сердит в нынешнем Берлине под именем «Аллеи Победы» (Siegesallee). Нерон часто жаловался на неудобства своего местопребывания во дворце Калигулы: у него была манера преувеличенно представлять свое жилье чуть не лачужкой; он осыпал насмешками своих предшественников, что они довольствовались подобной ямой. Полный огромных мечтаний, но не заботясь проверять осуществимость их хотя бы каплей здравого смысла, он, неисправимый художественный самодур, бредил химерическими дворцами, среди химерических городов, в роде Вавилона, Фив, Мемфиса. Он наметил себе план резиденции, равной дворцам Китая и Ассирии (Ренан), и, в ожидании возможности осуществить его полностью, переселился во временные палаты, воздвигнутые на скорую руку и получившие название проходного дворца, domus transitoria. Названием этим они, по мнению Атиллио Профумо, обязаны пассажной форме своей, открывавшей галереями или дворами своими свободный проход для публики, с Палатина на Эсквилин, — оба эти холма в эпоху Нерона были в государевом владении, и для соединения их в общую цельность это проходное здание и было выстроено. Оно стало зерном, которому суждено было разрастись в восьмое чудо света, существовавшее всего несколько лет и затем исчезнувшее почти бесследно и, однако, оставшееся бессмертным в истории всемирной под именем Золотого Дворца, Domus Aurea.

План этой чудовищной постройки был составлен, а впоследствии и выполнен римскими архитекторами, — римлянами и по именам, но вряд ли римлянами по происхождению, — Севером и Целером. Последний, кажется, был родом из императорских вольноотпущенников. Тацит называет их людьми не только талантливыми, но и дерзкими: охочими, через усилия искусства, побеждать скудость и препятствия природы, и до издевательства бесцеремонными в обращении с кассой государя. Проект соединения Остийской бухты с Байанской бухтой Неаполитанского залива, каналом через Авернское озеро и Понтийские болота, длиной в 160 миль (31 георг. миля) и достаточно широким, чтобы могли свободно разойтись два военные корабля, — смелая фантазия тех же самых двух умов, что затеяли и создали Золотой Дворец.

К слову здесь заметить: я имел уже случай говорить в предшествующих томах, что проект этот, по внушению Тацитова авторитета ославленный безумным перьями многих историков, далеко не предствляется таковым, при оценке тогдашних средств к мореплаванию и бурь Тирренского моря, то и дело уничтожающих римские флоты. Момсен же доказал, что идея необходимости такого канала, в обход тирренских бурь, принта первой совсем не в голову Нерона, прослывшую за нее безумной, а уже стучалась ранее в светлый и дальновидный ум Юлия Цезаря. Вообще, угрюмое суждение Тацита о строителях Севере и Целере, как вредных сотрудниках Нерона и корыстных поставщиках на его фантазию, не может служить их непогрешимой характеристикой. Из всего, что дает нам о них историческая экзегеза, легко видеть, что они принадлежали к числу тех самозабвенных и самодовлеющих гениев искусства, которые как будто затем и рождаются на свете, чтобы раздражать своим новаторским творчеством добрых консерваторов-буржуа, из которых состояли охранительно-дворянские группы Рима, столь неизменно любезные Тациту: ведь, он всегда говорит их голосом. Подобно тому, как Тацит судит об отношениях Севера и Целера к Нерону, Мюнхен в XIX веке негодовал на разорительную дружбу между Вагнером и Людвигом II Баварским и настоял таки на их разлуке и удалении величайшего композитора из столицы королевства. В истории русского искусства одна из печальнейших страниц — судьба гениального Витберга, которого мещанская зависть и злопыхательство не только лишили чести и славы построить храм Спасителя в Москве, планированный им воистину как новое чудо света, но и запутали в денежные недоразумения, оклеветали, как мошенника, и бросили, разбитого и опозоренного, доживать свой несчастный век ссыльным в Вятке. И для того, чтобы репутация Витберга в потомстве была восстановлена и Россия узнала, какого великого художника она имела и потеряла, — нужна была такая счастливо-несчастная случайность, как ссылка в ту же Вятку А.И. Герцена.

План Севера и Целера преследовал цель создать не дворец, но серию дворцов — дачную резиденцию в центре города, которая касалась бы всех частей столицы: город, который был бы выстроен в деревне. Собственно говоря, в идее Севера и Целера здание это должно было явиться тем, что, в полную величину, представляет собой «Императорский город» в Пекине (The Purple Forbidden City) — гигантский бург или кремль, обслуженный, во всех случаях своей жизни и смерти, решительно всем комфортом, какого может пожелать избалованное воображение бесконечно властного и богатого человека, и населенное исключительно его опричниной и разнообразнейшей челядью обоего пола, в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек: громадная фарфоровая банка, наброшенная на государство, чтобы высосать из него кровь. Или — пример, более к нам близкий и потому более известный: в том же Риме — город-государство, папский Ватикан, который теперь то, конечно, только могущественный монастырь лишенного светской власти папы-узника, «Наместника Христова», но в XV—XVII веках едва ли хоть сколько нибудь разнился и в великолепии, и в нравах, от Неронова «Золотого Дворца».

Размеры этого дома-города, вряд ли много преувеличенные историками, так как громадное расширение в Риме площади государевых владений вполне допускало территориальное осуществление этой затеи, даже еще в большем масштабе, довольно точно намечены одной из эпиграмм Марциала, писавшего по свежей памяти о только что упраздненной резиденции Нерона:

Hic ubi sidereus propius videt astra colossus

Et crescunt media pegmata celsa via,

Invidiosa feri radiabant atria régis

Unaque iam tota stabat in urbe domus.

Hic ubi conspicui venerabilis amphitheatri

Erigitur moles, stagna Neronis erant.

Hic ubi miramur velocia munenera thermas,

Abstulerat miseris tecta superbus ager.

Claudia diffusas ubi porticus explicat umbras,

Ultima pars aulae deficientis erat.

Reddita Roma sibi est sunt te praeside, Caesar,

Deliciae populi, quae fuerant domini.

Здесь, где лучистый колосс видит звезды небесные ближе,

Где в середине пути встали подмостки горой,

Злого блистали царя ненавистные людям строенья,

И один лишь стоял в городе целом тот дом.

Здесь, где груда растет почтенная амфитеатра

Чудной постройкой своей, были Нерона пруды,

Где скороспелому мы подарку термов дивимся,

Гордое поле снесло крыши у бедных людей.

Там, где широкую тень предлагает Клавдиев портик,

Крайний конец был дворца, что уже ныне исчез.

Рим себе возвращен, и в твоем управлении, Цезарь,

То услаждает народ, что услаждало владык.

(Пер. Фета.)

Колосс, о котором говорится в этих стихах, — бронзовая статуя Нерона, в виде Солнечного божества, вышиной в 120 футов, работы Зенодора, — помещался (во времена Марциала) на том месте, где теперь развалины Адрианова храма Рима и Венеры и сад при церкви св. Франчески Римской, что на форуме (S.Francesca Romana al Foro). Величественная громада сооружаемого амфитеатра Флавиев — Колизей, Термы Тита — на Эсквилине. Портик Клавдия — на Целий. Таким образом, если начать обход Неронова Золотого Дома со склонов Палатина — на пригорке Велия (Velia), подошву которого ныне указывает арка Тита, то Domus Aurea спускалась в лощину Велией и Эсквилином, поднималась у древней Сервиевой стены на Эсквилин, соприкасалась здесь чертой своей с императорскими садами Мецената, переходила на Целий и, возвратно от него, окружив весь Палатин, через долину между Палатином и Авентином, вдоль границы Великого цирка, — замыкала свою границу близ храма Юпитера Статора.

Это — пространство ста десятин, более квадратной версты. Чтобы очертить приблизительное пространство Золотой Виллы на плане современного Рима, надо, спускаясь с Палатина по склону, обращенному на северо-запад, из садов Фарнезе, приблизительно на середине холма, пересечь Форум по направлению к базилике Константина, в промежутке монастыря Весты с левой руки и Арки Тита и С. Франчески Римской с правой; позади базилики Константина, оказаться на Via d. Tempio d. Pace, продолжаемой Via di San Pietro in Vincoli, миновав по последней площадь и храм того же имени, затем, по Via delle sette sale, Via dello Statuto, Via Leopardi, Via Mecenate обогнув большую часть Эсквилина (именно древний Collis Oppiys), спуститься к Колизею, у устья улиц: Via Labicana и Via di S. Giovanni in Laterano, отсюда по Via Claudia взобраться на Целий и, перерезав его в южном направлении, к Piazza и Via di S. Gregorio, окружить, следуя по Via dei Cerchi и Via San Teodoro, Палатин — с тем, чтобы, повернуть затем на Форум, упереться в базилику Юлия и, миновав храм Кастора и Поллукса, замкнуть линию там, откуда мы ее повели, на северо-западном склоне Палатина, немного ниже Вестина монастыря. Прикидывая этот путь к петербургским расстояниям, мы получаем территорию, простирающуюся от Сенатской площади до института путей сообщения, оттуда — к Аничкову мосту, и от Аничкова моста — к Троицкому мосту. Для Парижа это — Лувр, Тюльери и Елисейские поля, вместе взятые. Словом, целый маленький мир, обнесенный портиками длиной в четыре с половиной версты слишком, с парками, где паслись стада, с долинами внутри, с озерами, окруженными перспективами фантастических городов, с виноградниками, лесами. — Рим должен сделаться одним домом. Переселяйтесь, квириты, в Вейи, если только и Вейи не захватит этот дом, — острили римляне, изумляясь плану Целера и Севера:

Roma domus fiet: Veios migrate Quintes,

Si non et Veios occupât ista domus.

В Европе ни один царствующий дом не располагает такой громадной резиденцией, хотя для резиденции внестоличной ее размеры уже не так велики. Ватикан, самый огромный дворец Европы, занимает только 55.000 кв. метров, и если даже к этой цифре присоединить 15.160 кв. метров базалики Св. Петра и 340x240=81.600 кв. метров площади перед ней, то и тогда площадь нынешнего папского города-государства будет равняться всего лишь 1/7 — 1/8 Золотого дома. Но до громадности китайских резиденций фантазия Нерона все-таки не долетела. The Purple Forbidden City в Пекин имеет в окружности 2 1/4 мили, т.е. около 31/2 верст, но прилегающий к нему «the August City» — 6 миль, т.е. 9 верст (Chambers). Это слишком вдвое больше, чем размахнулись Север и Целер. О богатстве и красоте построек этой удивительной резиденции будет в свое время сказано подробно. Здесь, покуда, нам нужна лишь обширность плана ее, из которой если не истекли, то могли проистечь, — и многие современники и историки Нерона думали, что проистекли — события необычайной и тяжкой важности.

Как ни грандиозна была затея Золотого Дворца, она являлась лишь увертюрой к опере: самое-то главное ожидалось впереди. Фантазеры, в роде Севера и Целера, пользовались неукротимым славолюбием императора, чтобы сбивать его с толку льстивыми проектами, вовлекая в сумашедшие предприятия, якобы имеющие целью увековечить его память. Нерон ненавидел Рим, как город, находил его дряхлым, грязным, вонючим. И действительно, улицы Рима, старинные, кривые и узкие, не перестраиваемые чуть не со времен М.А. Агриппы Випсания, обветшав, должны были иметь довольно жалкий вид и, за исключением, быть может, нескольких кварталов, давали обывателям жилье беспокойное и нездоровое. О недостатках улиц древнего Рима существует целая, современная им, литература.

Когда Московский Художественный театр поставил «Юлия Цезаря» Шекспира, — спектакль, сделавший эру в истории русского сценического искусства, — в публике и в печати выражалось недоумение, зачем Юлия Цезаря несут к цирку по каким-то переулкам, когда можно было бы блеснуть видами дворцов и храмов на широких площадях. Но на стороне москвичей — историческая правда. Широкая улица и сейчас редкость в Риме (Corso не шире Ковенскою переулка, а Corso Vittorio- Emmanuele — Итальянской), в античном же, и тем более эпоху Юлия Цезаря, совершенно отсутствовали, если не считать Alta Semita (нынешняя strada di Porta Ріа) и бульвара Via Lata (соответствует южной части Corso). Другим подобным бульваром была Via Nova. Но их две: позднейшая, в эпоху Каракаллы, вела к ею знаменитым термам и несомненно была лушей улицей Рима. Но такой не могла быть Via Nova, шедшая между Палатином И Форумом параллельно Via Sacra, священной улице, соединяя

Велабр и Цэлий. Эта Новая улица — новая лишь постольку же, поскольку нов в России Новгород. В действительности, она из самых старейших в Риме, и предания относили ее к эпохе Сервия Тулия, когда она служила путем сообщения для трех союзных городов первобытного Рима (Gilbert). Так что вблизи Форума и Великого цирка именно только то, что показала московская труппа: живописно узкие переулки (vicus) высоких домов, картинная грязь человеческого муравейника, живущего в тесноте, да не в обиде. Слишком сто лет спустя после Юлия Цезаря, в Риме, пережившем зодческую эпоху Августа и Агриппы, Неронов и Титов пожары, много способствовавшие его украшению, Марциал все-таки, плакался на безобразную тесноту, грязь и дурные шоссейные мостовые улиц, загроможденных пристройками и выступами, где ютились лавчонки, харчевни, кабачки, заставлявшие «идти в уличную грязь даже преторов». «Nunc Roma est? nuper magna taberna fuit”! — воскликнул Марциал, приветствуя перестройку города Домицианом: только теперь Рим — Рим, а раньше он был огромной корчмой! Страшная дороговизна земли в столице мира тянула ввысь его узкие однооконные дома на 70 футов к небу и лепила их один к другому: ценили каждый вершок площади, годный к застройке. Римская улица — только замощенная тропинка между жилыми помещениями: бойкий Vicus Tuscus, по измерению Иордана, имел ширину 4,48 метра. Vicus Jugarius — 5,50 метров, наилучшие улицы — от 5 до 6,50 метров: это — Графский или Мошков переулок.

Северное равнинное представление всегда соединяет дворец с площадью, дающей вид на него. В Италии это теперь не так: за очень немногими сравнительно исключениями, palazzi выровнены в очень тесные группы домов, к ним лепящихся, — а в Риме античном было не так в особенности: чтобы строить дворцы с площадями, надо было отчуждать дорого стоющую землю.

Поэтому римский дом был, в своем роде, предком нынешних небоскребов, той разницей не в пользу свою, что современный закон нормирует вышину построек в сообразности с шириной городских путей, которые они окружают, а римский закон обуздывает только вышину, не решаясь на вмешательство в земельные права и отчуждение частных терренов в пользу общего уличного удобства. Еще Август запретил выводить дома фасадом на улицу выше 70 футов, что дозволяло однако, по замечанию Фридлера, поднимать их в пять-шесть этажей. И — сравнивает Фридлендер — в то время как берлинское городовое положение 1860 года допускало стройку в 36 футов вышины, венское в 45 (не более 4 этажей) и парижское в 63,6 фута — только под условием, что улица не уже этих мер, римские семидесятифутовые дома громоздились над узенькими ленточками улиц-коридоров и переулков-лазеек, совершенно их затеняя и лишая солнца. Нижние этажи домов, лишенные в щелях своих солнечной дезинфекции, поэтому быстро делались весьма отвратительно сырыми и грязными склепами, а отравленная скученным населением почва, к тому же доисторически природно заболоченная Тибром, являлась неистощимым рассадником великого бича Рима, малярии. Владычество этой ужасной болезни в античном городе достаточно характеризуется тем общеизвестным обстоятельством, что уже древнейшие жители Вечного города нашли полезным воздвигнуть храм богине лихорадки. Поэты и врачи рисуют Рим, как город бледных людей, позабывших, какой бывает цвет лица у здорового человека. Желтуха, чахотка и водянка безжалостно мучили великий город, в котором, буквально, нечем было дышать: до такой степени протух в нем воздух вонью беспорядочно нагроможденного человеческого муравейника, с сотнями тысяч открытых кухонь, отхожих мест, холмами отбросов и т.д., и вечным вихрем едкой пыли. Гораций и Сенека одинаково жалуются на убийственную атмосферу Рима: только и вздохнуть было, когда уйдешь в деревенский простор, оставив страшную громаду столицы мира за собой. Когда в такую благоприятную среду врывались эпидемии, они свирепствовали чудовищно, унося десятки тысяч жизней в самые короткие сроки, чему одинаково способствовали и отвратительные условия жилищ, и запруженность улиц, слишком тесных, чтобы обслуживать огромное пешее движение. Чудовищный шум Рима не смолкал даже поздней ночью, и на то, как он мучил нервных людей и доводил их до отчаяния, мы слышим жалобы, из века в век, от Горация при Августе, от Сенеки и Петрония при Нероне, от Марциала при Домициане, от Ювенала при Траяне. Насколько солидно и на век воздвигались в Риме общественные монументы и дворцы богачей, настолько же отвратительно, наспех, строились жилые дома обыкновенных смертных, а в особенности предназначенные для квартиронаемной спекуляции; обилием дерева эти подоблачные шаткие вышки представляли собой готовые костры, то и дело выгоравшие целыми кварталами; обвал дома был тоже явлением чуть не ежедневным. Огонь обижал пожарами, земля — лихорадками, воздух — вонью, вода — по несколько раз в год — потопами от буйного Тибра. Словом — гордясь быть «римлянином из Рима» (romano da Roma), обыватель Вечного города, кто бы он ни был, искупал эту великую честь дорогой ценой, за счет своих легких, своих нервов и постоянного риска схватить злокачественную лихорадку, от которой, вдобавок, в то время еще не было верных средств.

Заветной мечтой Нерона было перестроить Рим в новый, правильно распланированный город, с монументальными зданиями, достойный звания столицы мира. Консервативная реакция, устами Тацита и других стародумов пуритан, записала и эту мечту в разряд безумий и несчастий Нерона. Но, разбирая планы его по прошествии восемнадцати с половиной веков, ничего безумного и несчастливого в них мы, конечно, не найдем. Если чуть ли не в единственную заслугу перед Францией ставится Наполеону III перестройка им старого Парижа, под руководством барона Оссмана, то трудно понять, почему надо считать нелепым и чуть не преступным подобное же стремление со стороны Нерона? В данном случае, incredibilium cupitor — не лучше и не хуже всех других цезарей предыдущей и последующей истории. Они все боятся древних столиц, исторических традиций и, вместе с ними увы! грязи. В тупиках, закоулках, chiassi, в тени и сырости мрачных, вековых домов таится слишком много старческого консерватизма, привычного охранять свои исконные гражданские права, драгоценные, хотя бы и заплесневелые и даже выродившиеся из права в злейшее безправие, от поползновений абсолютизма, хотя бы и просвещенного; и слишком много молодых и пылких голов томится жаждой новых прав, новой свободы, во имя которой они готовы каждый миг вспыхнуть революционным пожаром и сложить свои головы. Улицы, кривые и узкие, в XIX веке помогали парижанам строить и защищать баррикады июньских и февральских дней, а при волнениях в Риме превращали каждого гражданина в опасного солдата. Возможность нерадостная для каждого цезаря! Все свободные правления, роскошно обставляя свои учреждения общественные, склонны были ютить жилые помещения граждан в лабиринте закоулков, сдавленных и запутанных: какие например, сети Арахнеи сплело средневековое смутное время из итальянских республиканских городов. Москва в 1905 году могла и успела выстроить баррикады. Петербург о том и помыслить не смел. Цезаризм, наоборот, стремится к огромным площадям, плацам, широким бульварам, прямым проспектам: ему нужен простор, на котором, в случае смутного времени, он мог бы свободно двигать свои когорты против граждан, а во время мирное, обычное, муштровать эти когорты перед глазами всего города: зрелище для всех занимательное, а для людей, склонных к мечтаниям — поучительное и предупредительное. — Почему вы избегали в плане города изящных кривых линий? — упрекнул кто-то барона Оссмана. — Я не избегал бы их, — ответил строитель Парижа второй империи, — если бы были изобретены ружья, из которых пули летят по дуге... Цезаризм считается с историческими традициями, лишь покуда он нарождается и окрепает, хватаясь за них, выезжая на них — точно на руках у старой, выжившей из ума, необходимой, но в тайне ненавистной, няньки, которую он, как только вырастет, сейчас же расчитает и выгонит из своего дома. Таков, в цезаризме римском, подготовительный и создающий век Августа. Затем старый город и его легенда становятся цезарям в тягость, как напоминание их собственной новизны в отечественной истории, как насмешка вечности: ты, мол, великий человек, не более, как временное наслоение на прошлое, и — вон его сколько осталось за тобой! Вот почему цезари, в огромном большинстве, чувствуют себя несчастными в столицах, созданных вековым естественным приростом населения в вековых и естественных нацональных центрах, и предпочитают им искусственные города-громады, вырастающие по щучьему велению, по монаршему хотенью, или же перестраивают их в корень, очень ловко затемняя новым великолепием легенды и монументы национальной старины. Цезаризм нуждается в провинциалах, в иностранцах. Ему необходимо, чтобы столица поражала наезжих гостей пышностью, блеском, впечатлением общего довольства и показным величием созидающего все это правительства. Наполеон III создал провинциальный плебисцит, а цезерей Рима, часто проклинаемых в столице, провинции благословляли, как благодетелей. Всякий цезарь стремился делать себя для провинциала каким-то волшебным, всемогущим, очаровательным видением из сказочного сна. Тот бригадир, который возил «к государыне пакетец» в известной балладе Майкова об Екатерине, на празднике великолепного князя Тавриды, смотрел на менуэт земных полубогов и фейерверки, воскресившие Чесменский бой, разумеется, не с большим восторгом, чем какой-нибудь галльский старшина или сирийский шейх созерцали в ограде Золотой Виллы колосс Нерона, в 120 футов вышины, или храм Фортуны, воздвигнутый целиком из прозрачного каппадокийского селенита (Плиний зовет его фенгитом) и светлый внутри даже при затворенных дверях и окнах.

Декоративное направление в искусстве и пристрастие ко всему преувеличенному в современных умах, конечно, должны были также не мало влиять на решимость Нерона перестроить свою столицу: ведь он уже и глава, и законодатель этого направления, самый ярый его эстет-теоретик и настойчивый практик-пропагандист. (См. том III, главу «Оргия»). При том мания величия заставляла его изобретать: что бы сделать — такое необычайное и важное, дабы событие это стало в эпохе его правления характернейшей хронологической датой, сохранилось бы в памяти потомства, как новая, специально Неронова эра. Статуи, храмы, колоссы, обожествление — все это хорошо, но обыденно для Нерона: другие имели их до него и будут иметь после него. Вот — уничтожить вечный город Ромула и Августа, срыть до основания великий, но протухлый Рим и выстроить вместо него блестящий новой красотой Нерополис, — это другое дело: это — в одно время — и подвиг, и монумент, еще неслыханные в истории человечества.

Однако постройка Золотой Виллы — зерна будущего Нерополиса — споткнулась о препятствия весьма щекотливого свойства. Помимо денежных затруднений, вызвавших, как мы увидим ниже, тяжелый финансовый кризис, Нерон столкнулся с интересами высшего, нравственного порядка — с религиозным обычаем и законом римского народа. Огромная площадь, необходимая цезарю для стройки, была занята недвижимой собственностью, как частных лиц, так и общественных учреждений, храмами, святилищами и монументами исторической древности, свято хранимыми домами великих предков. С частными лицами и общественными учреждениями министерству императорского двора было, конечно, легко столковаться, но святыни и монументы не поддавались обсуждению ни под каким прелогом. Щепетильность римлян, народа консервативного и в обряде религиозном, стойкого, была в этом отношении весьма чувствительна. И в ней — власть императоров, почти безграничная вообще, находила себе, как исключение из правила, тесный и скорый предел. Заботы цезарей о городском благоустройстве, в особенности, например, работы по исправлению русла Тибра, постоянно бывали парализованы нравственными пережитками старины. Дело, словом, обстояло, как в Константинополе и других больших мусульманских городах, где перестройки тоже всегда затруднены мечетями, школами при них и кладбищами. Действительно: снести храмы и монументы почти тысячелетнего прошлого — создания баснословного Эвандра, полуисторического Сервия Туллия, священную ограду Юпитера Статора, «дворец» Нумы Помпилия, — и для чего же? Чтобы на месте их разбить павильоны увеселительного парка! Подобное предложение должно было прозвучать в ушах римлянина не менее дико, чем если бы москвичу сказали, что будут срыты Успенский и Архангельский соборы, Спасская — башня, Иверская часовня, уничтожены Царь-Пушка, Царь-Колокол, Лобное место и кремлевская стена, а на опустелой территории имеет быть разбит красивый сквер, полный дорогими цветами и снабженный изящными будками для продажи сельтерской воды.

По всей вероятности, исчисленные препятствия оказались бы для Нерона непреодолимыми, так что domus transitoria никогда не превратился бы в domus aurea, если бы incredibilium cupitor, на горе человечества, не с сорочке родился. Близкую к неминуемому краху фантастическую затею его внезапно выручило общественное несчастье — грозное и печальное для всего Рима, но сыгравшее столь в руку цезарю, что общественное мнение заподозрило в нем даже предумышленного виновника бедствия, и спор историков: преступен или не преступен в данном случае Нерон? — продолжается вот уже девятнадцатый век и может продолжаться, с равным успехом pro и contra, еще столько же.

ГЛАВА ВТОРАЯ ВЕЛИКИЙ РИМСКИЙ ПОЖАР

I

19 июля 64 года по Р.Х. — 817 a.u.c. в Риме вспыхнул пожар. Огонь показался близ Капенских ворот, позади Великого цирка, в торговых рядах, прилегавших к этому последнему. Это, приблизительно, место, где теперь монастырь св. Григория: счастливый пункт, где находится Цэлий и Палатин, — через лощину цирка — рукой подать до возвышений Авентина. Квартал у Porta Capena, по множеству обитавших в нем восточных купцов, вероятно, играл в Риме ту же роль караван-сарая, что Старый Базар в Константинополе или Авлабар в Тифлисе, имея, в таком случае, и тот же вид, и тот же первобытный характер устройства. Восточные базары — это труха и гнилушки, готовый костер, а товары в них — превосходная к нему подтопка. Судя по ужасающей быстроте, с которой охватило пламя улицы в яме среди трех холмов, — не лучше был азиатский рынок и в Вечном городе. Ктому же, раз начавшись в этом пункте, мало мальски значительный пожар почти что не мог уже не принять огромных размеров. Лощина цирка между Авентином и Палатином должна была дать огню страшную тягу; обделанная в дерево и мрамор, она превратилась в правильную исполинскую трубу, через которую пламя ринулось на здания Велабра, Форума, Карин. Огонь бежал по самым лучшим и богатым кварталам города, уничтожая дворцы, храмы и театры. Выгорела совершенно Священная улица (via Sacra), с главной святыней Рима, монастырем Весты, храмы Юпитера Статора на Велии, Геркулеса — на Скотопригонном рынке (Forum Boarium), Дианы — на Авентине; Великий цирк, амфитеатр Статилия Тавра, квартал храмов Изиды и Сераписа. Нечего и говорить, что когда огню не в состоянии оказались противиться такие здания-колоссы, то тянувшиеся между ними улицы и переулки могли служить лишь подтопками этому адскому костру. Опустошив долины, огонь поднялся на высоту Палатина и, уничтожив его дворцы, опять побежал низами, пожирая в течение шести дней и семи ночей тесные кварталы, прорезанные кривыми улицами. По приказанию Нерона, разрушили на огромном пространстве дома у подножия Эсквилина, рассчитывая этим искусственным пустырем лишить пламя пищи. Действительно, пожар приостановился было, но затем разгорелся снова и продолжался еще три дня. По случайности или вследствие поджога, этот вторичный приступ пожара начался в службах дворца, принадлежавшего Тигеллину. Всего Рим горел, по указанию одной надписи Доминицианова века, девять дней (Orelli). Из четырнадцати частей города — три совершенно сравнялись с землей, от семи, будто бы, остались одни почерневшие стены, и только четыре были пощажены огнем. Много людей погибло в пламени. Иначе, конечно, и быть не могло — при быстром, почти внезапном распространении пожара и скученности населения в тесных улицах и закоулках ветхой столицы. Кто хочет иметь ясное, наглядное понятие о том, как жил бедный класс древнего Рима, должен посетить окраины Неаполя. Чернь пила, ела, работала под открытом небом и только спала в домах, ютясь по восьми, по десяти человек в конурах, сдававшихся по углам, либо наемных на артельном начале. Несчастье получилось ужасающее, какого не видала вселенная. В новых веках разве лишь пожар Москвы в Отечественную войну сравнится с этим. Да и то — Москва горела оставленная населением и почти пустая, а в Риме теснилось и металось, в смертном ужасе, миллионное население.

Множество исторических романистов и красноречивых риторов пыталось изобразить это ужасное бедствие художественным словом, но нельзя сказать, чтобы успели в том. Лучше других, хотя, все-таки, лишь по театральному страшно, с позами и мелодрамой, рассказал великий римский пожар Генрих Сенкевич в своем эффектном «Quo vadis?». Но, сколько ни старались писатели в течение четырехсот лет, что образованный мир обладает Тацитовым текстом, разогнать его сжатые строки в страницы красочных описаний, ужасно придуманных образов и патетических восклицаний, а, все-таки, суровый и сжатый лаконизм Тацитовой страницы давит своей экспрессией все попытки к соперничеству, как недосягаемый идеал. Обыкновенно, нуждаясь по ходу рассказа в тексте Тацита, я привожу цитаты по переводу В.И. Модестова, превосходному по близости к подлиннику. Но на этот раз изменяю ему для старика Кронеберга, у которого эпизод пожара передан, конечно, с меньшей точностью и несколько обветшалым языком, но вернее схвачен неумолимый дух и стремительный порыв грозной трагедии, которой дышит на нас, в самом деле, огненная и пепелящая Тацитова повесть.

«Никогда еще огонь не причинял Риму такого страшного, ужасного вреда. Пожар начался в части цирка, смежной с Палатинским и Целийским холмами. Огонь внезапно распространился по лавкам, наполненным легко воспламеняющимися товарами, и, раздуваемый ветром, с яростью охватил весь цирк. Не было там ни дома, огражденного забором, ни храма, окруженного стенами, никакого другого препятствия. Быстро распространяясь, пламя охватило сначала всю площадь, поднялось на вершину холма, снова спустилось с него. Помощь была невозможна, как по причине слишком скорого распространения огня, так и потому, что искривленные во все стороны тесные улицы и огромные здания препятствовали движению в древнем Риме. К тому же вопли испуганных женщин, толпы дряхлых стариков и бессильных детей, растерявшиеся жители наполняли и стесняли все; кто думал о себе, кто о других; одни выносили или дожидались больных; другие стояли неподвижно, третьи суетились: не было возможности распоряжаться. Иной оглядывался назад, а между тем пламя охватило его спереди и сбоку; иной бежал в соседнюю часть города — но пламя было уже там; некоторые думали, что они уже далеко, и также попадались. Наконец, не зная, куда скрыться, куда бежать, они наполняют улицы, покрывают поля; одни, потеряв все достояние, не имея даже дневного пропитания, бросаются в огонь; другие, несмотря на то, что могут спастись, погибают из любви к ближним, которых не могли выручить из огня. Никто даже не смел защищаться от пламени, со всех сторон грозные голоса запрещали тушить пожар, некоторые явно бросали на дома зажженные факелы, крича, что это им приказано, может быть для того, чтобы им удобнее было грабить, а может и в самом деле по приказанию»[19].

Когда вспыхнул пожар, Нерон находился в Анциуме. Он возвратился в столицу только к моменту, когда огонь приблизился уже к его резиденции (Domus Transitoria). Невозможно было спасти хоть что-нибудь из пламени. Императорские дворцы на Палатине и под Палатином, в том числе и Domus Transitoria, со всеми службами, прилегающий квартал, — все было поглощено огнем. Опоздание это не понравилось. Нашли, что Нерон не особенно стремится спасать свои угодья, и это заронило в смущенное общество семя подозрений, которыми воспользовались политические враги Цезаря, чтобы раздуть их в злую молву, весьма опасную для Нерона. Величественный ужас зрелища привел Нерона в пиитический восторг. И вот — сложился рассказ, будто он любовался пожаром с высокой башни в Меценатовых садах и, в театральном костюме Апполона Кифарэда, с венком на голове, с лирой в руках, воспевал, трогательным складом античной элегии, такую же огненную смерть великого города — гибель и плен священного Илиона. А затем загудел по Риму слух еще более отвратительный: будто Рим и горел-то оттого, что Цезарю угодно было полюбоваться грандиозным пожаром и — то ли приказал, то ли его клевреты сами вздумали угостить его величество таким редкостным сюрпризом, но Рим был подожжен несомненно Цезарю в угоду и к его совершенному удовольствию.

Насколько справедлива эта легенда, опять-таки — девятнадцативековой спор между учеными разных эпох и народов. В настоящее время большинство исследователей склонно считать ее за миф.

Ниже я приведу наиболее выразительные мнения за и против, а покуда ограничусь лишь замечанием, что в последние два десятилетия вопрос этот опять возгорелся довольно ярким литературным пожаром и обсуждается с большей страстностью. Особенно в странах латинских и католических. Автор исполинского труда о пожаре 64 года, Аттилио Профумо (Attilio Profumo, «Le fonti ed i tempi dello incendio Neroniano», Roma 1905. In 40°. Pp. X — 7481), откровенно приписывает это новое пробуждение давнего вопроса — роману Сенкевича «упавшему, как искра в пороховой погреб». Гаэтано Негри и проф. Карло Паскаль выпустили в 1899—1900 гг. каждый по книге об отношениях Нерона и Неронова века к первым христианам, при чем Карло Паскаль критиковал христианские легенды с особенной резкостью, — может быть, пожалуй, и в самом деле уж слишком далеко зашедшего, — отрицания. Католическая пресса забушевала. Запылала полемика. Кроме нескольких статей в клерикальных журналах («Nuovo Bulletino di Archeologia Cristiana» и «Civilta Cattolica»), особенное внимание привлекла, справа, брошюра «Difesa dei primi Cristiani e Martiri di Roma, accusati di avere incendieta la Citta». («Защита первых христиан от обвинения, будто они подожгли город»), подписанная псевдонимом Vindex. Словом, в Италии заварилась такая же каша, как в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов, в русском богословско-историческом мирке из-за соприкасавшейся с той же темой публичной лекцией проф. Кулаковского о взаимных отношениях между Римской империей и первым христианством. Но в латинских странах движение, конечно, должно было обостриться страстной ревностью католического консерватизма, для которого загадки первого христианского века тесно связаны с вопросами папской власти, а, с противоположной стороны, такой же страстной тенденцией нанести новый разрушительный удар в самый корень ненавистных клерикальных преданий. Полемика распространилась за пределы Италии: во Франции в ней приняли участие такие силы, как Гастон Буассье и Аллар, а в Италии в 1904 году нового масла в огонь подлили Г. Ферреро и Р. Оттоленги... Результатом этого страшного исторического возбуждения явился вышеупомянутый колоссальный труд Аттилио Профумо. Он тоже стоит на католической точке зрения и, при огромной специальной эрудиции своей, мог бы быть сильным ее защитником, если бы хоть у кого-нибудь, кроме специалистов же, хватило терпения прочитать порожденное им чудовище мелочной, придирчивой, но близорукой критики, — увы! по добросовестности своей, весьма часто приводящей читателя к выводам, совершенно противоположным тем, на которые пытается направить предвзятая тенденция Профумо, мало даровитого литературно и потому очень неловкого в полемических приемах.

Попробуем рассмотреть легенду, выдвинутую против Нерона, расчленив обвинение на составные его части. Прежде всего, в том числе, испытаем так любезный стихотворцам, живописцам, композиторам и певцам демонически эффектный миф о Нероне-Кифарэде, поющем, под пожарным заревом родного города, гибель Трои. Из историков, сравнительно близких к эпохе события, важнейший — Тацит (55?—122?) — не настаивает на основательности легенды и приводит ее лишь по добросовестности летописца, как слух народный, и с большими ограничениями. По Тациту, щедроты, которыми Нерон после пожара осыпал погорельцев, не произвели ожидаемого доброго впечатления, «потому что толковали в народе, будто в самый разгар пожара Нерон выступил на домашнем театре и пел о погибели Трои, сравнивая настоящее бедствие с этим древним несчастием». («Quia pervaserat rumor ipso tempore flagntis Urbis inisse eum domesticam et cecinisse Troianum excidium, praesentia mala vetustis adsimulantem»). От домашнего театра до башни Мецената — огромное расстояние! «На домашнем театре» Нерон мог выступить как будто только в Анциуме, что крайне сомнительно: когда бы он успел? Последующие повествователи, Светоний (в половине II века) и Дион Кассий (в конце II века и первой четверти III), переносят сцену в горящий Рим, но противоречат друг другу в указаниях места действия: один помещает Нерона с лирой на Эсквилин, другой — на Палатин. Ренан считает источником анекдота поэму «Troica», которую Нерон сочинил и декламировал публично на играх своих, именно в следующем году, равно как и поэму Лукана «Catacausmos Iliacos», сочиненную около того же времени. Неловкость некоторых намеков в стихах Лукана и, в особенности, бестактное выступление самого Нерона с подобной темой, полной мучительных аналогий с только что пережитой современностью, должны были поразить многих; стали искать заднего смысла — и, как водится, задним же числом, сочинили сплетню. Чья-нибудь злая острота по адресу державного поэта-декламатора, — что «вот-де цезарь Нерон играет на лире на развалинах отечества», — полюбилась массе и разрослась в анекдот. Так ведь и всегда в основу легенды ложится крупинка истины — настоящее слово, настоящее чувство, искаженные применительно к времени, обстоятельствам, требованиям и вкусам, симпатиям и антипатиям современников. Нерон мог петь на развалинах искусства, patriae minis, по картинному словцу Тацита, — отсюда сложилась легенда, что он и пел. Сочинение поэмы «Troica» отнесли к дням катастрофы. Те, кто, как Тацит, знали, что в начале пожара Нерон был в Анциуме, предложили — для большего вероятия легенды, — что он пел на домашнем театре. Кто не знал о том, — перенес историйку в Рим, при чем для красоты слога и театрального эффекта заставил Нерона не только нарядиться кифарэдом, но еще и влезть на башню Мецената. Что это за башня Мецената, неизвестно. Она показывается в истории как будто нарочно только для того, чтобы Нерон на нее влез во время пожара и компрометировал себя артистическим скандалом, как истый «человек на башне». Во всяком случае, это и не так называемая Аудитория (Концертный зал) Мецената, и не та башня, которою теперь показывают на Эсквилине за Меценатову. Эта последняя — даже и не античной стройки, а просто сторожевая вышка средних веков воздвигнутая Каэтанами. Чтобы помирить противоречие «домашней сцены» (Тацит) с Меценатовой башней (Светоний) или террасой палатинского дворца (Дион), который, к слову сказать, при приезде Нерона из Анциума в Рим уже пылал, Аттилио Профумо придумал для Нерона возможность найти домашнюю сцену в каком-нибудь увеселительном дворце, в одном из принадлежавших ему садов, нетронутых пожаром. Такой дворец и надо видеть в пресловутой Меценатовой башне (turris): это — для Аттилио Профумо — тот самый «высокий дом» (alta domus) покойного Мецената, друга Августа, о котором говорит Гораций в IX оде «Эподов»…

Доказал или опровергнуть тут что-либо в одинаковой степени трудно, если не невозможно, за отсутствием серьезных и заслуживающих доверия документальных данных. Я, с своей стороны, вступая на путь предположения, думаю, что весь этот анекдот о Нероне, воспевавшем пожар Трои при виде пылавшего Рима, не иное что, как полемически вывороченный на изнанку, популярнейший римский школьный анекдот о Спиционе Африканском, который, будто бы, зарыдал при виде пожара взятого штурмом Карфагена, сопровождая слезы свои декламацией из «Илиады»:

Будет некогда день и погибнет великая Троя,

Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама...

Вообще, поэмы Гомера и мифы троянского цикла были настолько популярны в Риме, что человек из образованного общества, наверное, дня не мог прожить без цитаты к случаю из Гомера, как мы, даже сами того не замечая уже, повседневно цитируем Гоголя, Грибоедова, Крылова. Страсть римлян к гомерическим цитатам многократно отмечена римскими сатириками, при чем мода эта держалась с одинаковой настойчивостью как на вершинах общества, при дворе Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, так и в той «полуинтеллигенции», с которой нас знакомит хотя бы «Пир Тримальхиона» в «Сатириконе» Петрония. Калигуле, — хотя он и сам часто пользовался стихами Гомера для едких и оскорбительных характеристик, на которые этот сумасшедший был большой мастер (достаточно вспомнить «Улисса в юбке», Ulixes stolatus, как прозвал он вдову Августа, Ливию), — беспрестанное гомерическое жужжание в воздухе дворца настолько опротивело, что, по уверению Светония, он хотел даже сжечь сочинения Гомера и Вергилия. В последнем он отрицал всякий талант и находил жалкими его общие идеи (nulius ingenii minimaeque doctrinae), а относительно Гомера недоумевал:

— Почему это мне нельзя сделать того же, что мог сделать Платон, который вышвырнул его из своей республики?

Что касается Тиберия, Светоний влагает в уста его гомерическое восклицание как раз того же содержания, которое в устах Тибериева правнука, Нерона, было принято за улику в намерении погубить город. Нерон, по Диону Кассию, будто бы завидовал Приаму, который испытал блаженство видеть собственными глазами одновременную гибель своего царства и своего отечества. А Тиберию, по Светонию, Приам внушал подобную же зависть тем, что последний троянский царь имел счастье присутствовать при гибели своего рода и умер, пережив своих близких (Felicem Priamum vocabat quod superstes omnium suorum extitisset. Suet. Tib. 62).

Пожар Трои — настолько примитивное литературное воспоминание, что человеку классического образования и сейчас он первым приходит в голову, когда заходит речь о бедствиях, понесенных родом человеческим от огня... Нет никакого сомнения, что, в страшные дни римского пожара, не только Нерон, эстет-педант до мозга костей своих, но сотни, может быть, тысячи людей изливали непосредственные свои впечатления подходящими к случаю стихами «Илиады». Какой-нибудь подобной цитате, может быть, в самом деле, оброненной Нероном, а может быть, и никогда им не произнесенной, несчастно посчастливилось быть ему приписанной и, переходя из уст в уста, сперва вырасти в меткое словцо на случай, потом в анекдот, потом в враждебное утверждение и, наконец, в обросшее подробностями решительное обвинение, которому понадобилось и эффектное место, и обличительное время, — словом, весь материал позднейшей демонической легенды о Нероне, певце и поджигателе... А так как попала она на готовую почву общеизвестной легенды о Сципионе, то и тем легче вцепилась в впечатления общества и пустила в них корни. Сципион тоже, оплакивая пожар Карфагена по Гомеру, аналогиями троянского пожара, думал в это время о Риме, которому рано или поздно суждено испытать — в свой черед — разрушение, участь всех великих городов, когда отживает свои времена цивилизация, их создавшая, и история человечества, удлиняя радиус культурного охвата, расширяет свою область в новый круг, которому суждено поглотить старый... Нероническая легенда воспользовалась готовым образом, только перекрасив его из белого в черный. Национальный герой, рыцарь, образец всех добродетелей, Сципион, читая Илиаду при зрелище пылающего города, думает о Риме со слезами, — национальный насильник самодур, образец всех пороков и, что хуже всего для римлянина, артист Нерон, естественным полемическим противоположением, должен, при зрелище пылающего Рима, радоваться «красоте пламени» и пользуется образом Трои для эстетического издевательства над бедственным моментом: hoc incendium е turre Maecenatiana prospectans laetusque flammae, ut aiebat, pulchritudine Halosin Illii in illo suo scaenico habittu decantavit (Suet. 38).

Не могу не упомянуть об одном возражении против «пения Нерона на развалинах отечества», которое сделал французский биограф последнего Цезаря, Latour Saint Ybars. Оно звучит курьезно по первому впечатлению, но если в него вдуматься, то нельзя не согласиться, что слова Сэнт Ибара находят полную поддержку в артистической психологии, столь царственно господствовавшей в общей психологии Нерона. Дело в том, что из одной позднейшей обмолвки Тацита (Ann. XV. 50) вполне ясно, что «во время пожара своего дворца Нерон всю ночь рыскал по городу туда и сюда без охраны» (andente domo per noctem huc illud cursaret incustodibus). Точность этого известия не подлежит сомнению, так как оно вышло из солдатских уст Субрия Флавия, человека, вообще, честного, а главное, в условиях, когда ему незачем было искажать истину: на личном допросе его Нероном, как соучастника Пизонова заговора, когда Субрий Флавий признался, что готовил покушение на Нерона и думал воспользоваться для того суматохой во время пожара, но почему-то оробел.

«Это ли, — восклицает Латур, — Нерон, который, в обыкновенное время, мучит себя строгим артистическим режимом, ест арицийские груши, постоянно держит платок у губ своих, чтобы не вдохнуть холодного воздуха, и поручает консулярам произносить свои речи к войскам и сенатам, с единственной заботой — как бы сберечь голос? Неужели такой артист, продышав целую ночь дымом, сажей и раскаленным воздухом пожара, полезет на Меценатову башню, чтобы вопить с нее надорванным голосом хриплую песню?..» Известно, что Нерон любил в искусстве больше всего публичность его, внемлющая толпа была для него необходима. «Откуда бы взял он публику, — спрашивает Л.С. Ибар, — когда весь Рим превратился в один костер, а он бродил одинокий, куда глаза глядят, даже без своего конвоя, сравнявшись в подавляющем ужасе общественного бедствия с последним пролетарием?»

Несомненно, что пел ли неисправимый цезарь-артист на развалинах отечества, не пел ли, но само возникновение подобной легенды есть уже суд потомства над памятью Нерона. Сложилась она, по всей вероятности, при Флавиях. Ведь, вообще, все, что мы знаем по делу о пожаре 64 года к обвинению Нерона, исходит от ярых флавийцев. Это — твердые, без колебаний, показания Плиния Старшего (Н. N. XVII. I), Стация (Silv. II. 7), неизвестного автора флавианской трагедии-памфлета против Нерона — «Октавия». Тацит, который житейски сдал флавианскую династию в архив и не имеет надобности за нее публицистически распинаться, уже сомневается, колеблется и ничего не утверждает без оговорок. Быть может, легенда возникла даже не в раннее время Флавиев, но когда Нерон успел уже стать фантастическим символом всякого противообщественного зла, причудливой басней давно прошедшего времени и режима (Ренан), противополагаемого новому. Будь она более раннего происхождения, вряд ли христианский пророк, творец «Апокалипсиса», в котором римский пожар 64 года и последующие затем, грозные для христианства, события отразились с такой мучительной исступленной ясностью, — вряд ли бы он, — при его склонности к гневной, громоносной лирике, к ужасным образам, символически переносящим действительность в какой-то химерический хаос вне времени и пространства, — вряд ли бы он не воспользовался возможностью пополнить апокалипсическую фигуру «Зверя из бездны» столь грандиозной чертой наглого самозабвения и презрения к человечеству. Вообще, полное умолчание об этой легенде в сочинениях христианских апологетов и полемистов, как апостольского, так даже и второго века, позволяет нам сомневаться не только в раннем возникновении, но и в самой популярности ее. Если бы христиане знали ее, — а гонимый, обыкновенно, знает о врагах своих все, даже более всего: и факты, и легенды, и правду, и вымысел, и панегирик, и инсинуации, — то отвратительный образ монарха, умевшего найти эстетическое наслаждение в зрелище гибели и разорения своих подданных, являлся слишком большим козырем в их полемической игре, чтобы они не ставили его на вид своим противникам. Тем более в III веке Тертуллиан, полемизируя против презрения римских государственников к христианам, как приверженцам религии нелегальной, гонимой, искусно опирается именно на образ и имя Нерона. «Обратитесь к вашим летописям, — рекомендует он, — в них вы прочтете, что Нерон первый восстал на наше ученье и свирепствовал против него — особенно в Риме, хотя владел всем Востоком. Мы гордимся таким первоустановителем нашего преследования: ведь, кто имеет понятие о Нероне, тому легко понять, что если Нерон что-либо осудил, значит, это осужденное есть величайшее человеческое благо”.

Что касается писателей языческих, мы видели: наиболее ранний и дельный, Тацит, хотя и более всех романист, упоминает легенду о пении неохотно, вскользь, как слух, пущенный в народ (pervaserat rumor). Настаивает на ней неразборчивый компилятор анекдотов, Адрианов архивариус, Светоний, который подобрал ее не ранее, как шестьдесят лет спустя после римского пожара, а утвердил ее Дион Кассий, который в 155 году только родился, писатель слабый, тенденциозный и мало надежный, да к тому же, в этой части своей сочинения, дошедший до нас только в христианском извлечении, сделанном в XI веке византийским монахом Ксифилином.

II

Обратимся теперь к следующей легенде великого римского пожара: будто Нерон его не только воспевал, но и умышленно причинил.

Решительным, современным пожару, обвинением Нерона в поджоге звучат две строчки в «Естественной истории» Плиния Старшего (22-73). В первой главе XVII книги, говоря о «природе деревьев» и упоминая о споре цензоров 92 года до Р.Х., оратора Л. Красса и Кн. Домиция Аэнобарба (предка Нерона), из-за лотосовых деревьев (еае fuere loti; Литтре и Kohn определяют их, как celtis australis), Плиний замечает, что спорные деревья украшали затем Палатин — «до пожара, которым Нерон сжег город» (ad Neronis principis inctndia quibus crema vit cremavit Urbem). Прямота этого обвинения была бы неопровержимо победоносна, если бы 1) автор не был известен своей добродушно-неразборчивой доверчивостью к молве людской и готовностью валить в свой мешок всякое сведение, какое в уши влетит, чуть еще не в большей мере, чем несравненным своим трудолюбием; 2) если бы «Естественная история» не была посвящена императору Титу — следовательно, не была бы произведением флавианца и с окраской в политических ее местах флавианской тенденцией. Известно, что кроме своей ’’Естественной истории", Плиний написал историю своего времени: А fine Aufidii Bassi (ученого, жившего в эпоху Тиберия и написавшего историю гражданских войн предшествующего века) libri XXXI aut Historia temporum meorum. Об этом труде племянник автора, Плиний младший, сообщает, что он пролежал под спудом все время Неронова правления, о котором, однако, мы знаем, что оно, вообще-то, к историческим трудам не было придирчиво. Герман Шиллер небезосновательно заключает отсюда, что, если Плиний не решался публиковать его при жизни Нерона, значит, оно содержало исключительно резкий памфлет против цезаря и юлианской династии. Ни в качестве безразличного собирателя непроверенных известий, ни в качестве флавианца и антиюлианского памфлетиста, Плиний не годится для безусловного ему доверия. Это был человек несомненно честный, но стадный. Выдумать на Нерона клевету он вряд ли был способен, но добросовестно повторят, плывя по течению общества, клевету, повисшую в воздухе, был не только способен, а — по характеру своему — даже непременно должен, не мог бы ее не повторять. Очень может быть, что презрительный отзыв об историках Нерона, принадлежавший Иосифу Флавию и приводимый мною ниже, относится до известной степени и к истории Плиния, до нас, к сожалению, не дошедшей.

Несмотря на эти отрицательные условия, понижающие достоверность Плиниева показания, оно было бы не только важно, но даже неопровержимо, если бы его хоть сколько-нибудь поддержали другие, дошедшие до нас, историки Неронова века из числа его современников. Но в том то и дело, что Плиний — единственный. А другой и весьма важный, от умного, ловкого и талантливого писателя-политика исходящий, голос Неронова века поет совсем другое:

«Многие писатели повествовали о Нероне; одни из них, которым он оказывал благодеяния, из признательности к нему извращали истину, другие из ненависти и вражды настолько налгали на него, что не заслуживают никакого извинения. Впрочем, мне не приходится удивляться тем, кто сообщил о Нероне столь лживые данные, так как эти люди не говорили истины даже относительно предшественников его, несмотря на то, что не имели никакого повода относиться неприязненно к ним и жили гораздо позже их. Однако пусть те, кто не дорожит истиной, пишет о нем, как ему угодно, если это доставляет ему такое удовольствие. Мы же на первом плане ставили истину...» (И. Ф. др. И. Кн. XX. Гл. VIII. 3. Пер. Генкеля).

Строки эти — Неронова современника и ровесника (р. 37 по Р. X.), жившего при его дворе, в качестве члена Иерусалимского посольства, а потом воевавшего с его войсками в качестве предводителя галилейских инсургентов, — не могут быть поняты иначе, как в смысле категорического предостережения будущим историкам пользоваться литературой о Нероне, последовавшей за его падением: она вся партийная, тенденциозная и не умеет пользоваться другими красками, кроме белой и черной. Факт этого заявления тем более значителен, что оно вышло из-под пера Иосифа Флавия, пылкого флавианца, творца эпопеи во славу новой династии ("De bello Jadaico") и, следовательно, казалось бы, естественного врага династии низложенной... Тем не менее, даже у этого свидетеля — весьма льстивого перед владыками минуты и с весьма покладистой совестью, не отступившею даже перед позором службы против собственного отечества в стане его врагов, даже у него достало мужества заявить, что история не только Нерона, но и предшественников его обращена политическими страстями в собрание тенденциозных анекдотов: хвалебных, когда их рассказывают Неронианцы и товарищи Оттона и Вителлия; ругательных, когда ими насыщают общественное мнение флавианцы, стоики (таким мог быть, например, историк Фабий Рустик, которого даже Тацит упрекает, что он, по дружбе, слишком смягчает грехи Сенеки), и аристократы-ретрограды старой мнимо-республиканской закваски, в своем роде «союз истинно-римского народа».

Сам Иосиф Флавий характеризует Нерона рядом преступлений, известных нам и от других писателей, но ни одним словом не упоминает о преступной роли его в поджоге Рима. «Таким образом власть перешла к Нерону. Он тайно распорядился отравить Британика, а затем, недолго спустя, уже открыто умертвил родную мать, отплатив ей таким образом, не только за то, что она даровала ему жизнь, но и за то, что, благодаря ее стараниям, он стал римским императором. Вместе с тем он велел убить также жену свою Октавию, равно как целый ряд выдающихся лиц под предлогом, будто они составили заговор против него». И только. Между тем, казалось бы, такому публицисту в истории, как Иосиф Флавий, — в виду его флавианских симпатий, — было бы гораздо естественнее сосредоточить внимание своих читателей не на семейных преступлениях Нерона, а на главном его антигосударственном акте: поджоге своей столицы... Но Иосиф такого обвинения против Нерона либо не знает, либо не считает хоть сколько-нибудь достойным внимании, в числе той лжи «из ненависти и вражды», которая «не заслуживает никакого извинения». Предположение многих, которого держится и Аттилио Профумо, будто Иосиф Флавий промолчал о пожаре Рима потому, что помнил старую хлеб-соль и любезности, оказанные ему тридцать лет назад супругой Нерона Поппеей, просто комично... Подумаешь, речь идет о каких-то новейших Дамоне и Пифии! Если Нерона, после убийства Агриппины, стали в насмешку звать Орестом, то уж Иосиф-то ни с которой стороны не Пилад. Мало ли он, за эти тридцать лет, оставил позади себя разрушенных дружб, обманутых друзей, преданных товарищей!... Это домышление еще имело бы хоть какое-нибудь правдоподобие, если бы Иосиф, вообще, замолчал, или смягчил список, злодеяний Нерона, но какой же смысл, обозвав человека матереубийцей, братоубийцей, женоубийцей и убийцей вообще, скрывать, что он, вдобавок к этой совокупности преступлений, еще и поджигатель?... Что же касается обилия писателей, облыгавших Нерона, Иосиф в этом своем утверждении не один. Мы имеем тому свидетельство в шутливом стихе, брошенном в ту же эпоху (при Домициане блистательным ее юмористом, Марциалом (42—102);

Die, Musa, quid agat Canius meus Rufuus:

Utrumne chartis tradit ille victuris

Legenda temporum acta Claudianorum?

An quae Neroni falsus astruit scriptor?

(III. 20.)

Муза, скажи, что Каний делает Руф мой?

Передает ли он бессмертным страницам

Повести о деяниях времен Клавдианских?

Иль что присвоил Нерону лживый писатель?

(Пер. Фета.)

Так что, вот, оказывается: для веселого насмешника Марциала писать о Нероне значит уже — непременно врать. Ясно, что отрицательная репутация этого рода произведений установилась в литературе века точно и не требовала доказательств.

Обратимся к Тациту.

«Неизвестно, было ли то преступление Цезаря или простая случайность, писатели говорят об это различно» (Кронеберг).

«За этим следовало бедствие, неизвестно, происшедшее ли случайно, или по умыслу государя (писатели передают то и другое)...» (Модестов).

«Sequitur clades, forte an dolo principis, incertum (nam utrumque auctores prodirere)...» (Tac. Ann. XV. 38).

Шиллер справедливо отмечает, что к концу первого века по P. X. и в первых годах второго еще не трудно было встретить стариков, для которых великий пожар 64 года был воспоминанием вполне сознательной молодости: последний консуляр Неронова правления умер в 101 году. Да и самого Нерона-то народная молва почитала живым еще при Домициане, что показывает, как свежо держались в памяти Рима Нероновы предания. Более того: если отвергнуть все сомнения в подлинности Тацитовой летописи и считать нашего Тацита, в самом деле, римским Тацитом, то в год пожара ему было уже лет девять-десять, и, следовательно, дальнейшее Нероново время, 64—68 годы, для него уже пора сознательных впечатлений и вполне возможных воспоминаний. Но цитированная фраза его ясно свидетельствует, что сам он не вынес из грозного события никакого личного мнения о распущенном против Нерона слухе и предпочитает свалить с себя нравственную ответственность, спрятавшись за литературу, однако, в то же время, избегая называть авторов. О последнем отметим: против своего обыкновения, — по крайней мере, в отношении своих излюбленных Фабия Рустика, Клувия Руфа и Плиния Аттилио Профумо употребил необычайно много труда и кропотливого анализа, чтобы доказать, что историки Клувий Руф и Фабий Рустик, служившие, в недошедших до нас своих сочинениях, источниками Тациту, тоже подтверждали факт Неронова поджога. Так как Клувий Руф и Фабий Рустик, за исключением нескольких цитат, прямо оговоренных Тацитом в тексте его летописи, — фигуры совершенно гипотетические, и отыскивать следы их в сочинениях Тацита — дело, обыкновенно, более говорящее об остроумии или трудолюбии ученых филологов, чем о непоколебимо точной истине, то, правду сказать, с одинаковым удобством, не особенно трудно было бы обернуть доказательства Аттилио Профумо против него, а названных, исчезнувших историков из прокуроров Нерона превратить в его адвокатов. Но нет никакой надобности прибегать к такому фокусу, потому что — мы видели — уже сам Тацит выразил, более вежливо и косвенно, чем Иосиф Флавий, но такое же откровенное недоумение перед показаниями авторов, писавших до него о Нероновом пожаре, стало быть, в том числе и Клувия Руфа с Фабием Рустиком и Плиния... Этим и объясняется, по всей вероятности, его о них молчание в глухой и неопределенной цитате. Очевидно, подвергнуть их памфлеты сомнению ему не позволило ни уважение к ним, ни партийный расчет аристократа Траянова века, а веры большой он им, по совести, дать не решился. Насколько резонно это колебание Тацита и справедливы его сомнения — подтверждают, уже приведенное выше, выразительное место в «Иудейских древностях» Иосифа Флавия и Марциалов стих.

От Плутарха (ум, около 120 года) мы об интересующем нас событии ничего не знаем. Написанная им биография Нерона потеряна, а в биографиях Отона и Гальбы нет никаких воспоминаний о пожаре и довольно много указаний на любовь народа к памяти Нерона, что, конечно, опять-таки мало вяжется с ненавистной репутацией «поджигателя». Замечательнейшее упоминание Плутарха о Нероне — в биографии Марка Антония. Мне уже приходилось, упоминать о нем, как любопытном примере психологического проникновения Плутарха, по-видимому, умевшего почувствовать в Нероне «атавистические» черты, сближавшие его характер с характером буйного предка-триумвира. «Это и есть тот самый император, — пишет Плутарх, — который вступил при мне на трон. Он убил свою мать и своим безумием и глупостью едва не довел римского государства до погибели. Он был пятым потомком Антония». И все.

Одним из выразительнейших противопоказателей пожарным легендам о Нероне, является совершенное безмолвие о них у сатириков, почти ему современных и весьма ему враждебных. Молчит Марциал, которому в эпоху пожара было за 20 лет. Ни словом не обмолвился Ювенал, в эпоху пожара семнадцатилетний. Выше я приводил стихи первого, который, льстя Домициану и, вообще, дому Флавиев, противопоставляет их великодушие, стремящееся навстречу удобствам народа, эгоизму Нерона, сталь нагло выразившемуся в земельных захватах Золотого Дома. Казалось бы, как при этом удобном случае не попрекнут Нерона репутацией поджигателя? Однако, Марциал этой сплетни или не знает, или ею пренебрегает как выдохшейся басней, vieux jeu. Для Марциала Нерон — «crudelis Nero» (жестокий Нерон), «кинэд» (VII. 34), матереубийца (IV. 63). Убийством поэта Лукана он всего ненавистнее Марциалу, «хотя бы, казалось, уж и некуда дальше идти в моей ненависти к тебе” (Heu! Nero crdelis nullaque invisior umbra, debuit hoc saltim non licuissi tibi VII. 31). Полтора Марциалова стиха из 34 эпиграммы той же VII книги обратились почти в пословицу:

Quid Nerone peius?

Quid thermis melius Neronis?

(Что хуже Нерона? Что лучше Нероновых терм?)

Кроме этих терм, к похвалам которых он возвращается многократно, в Нероне для Марциала нет ничего приятного. Поэт воспевает восторженными стихами врагов Нерона и борцов против него (напр. Максима Цезенния. VII. 44. 45). Как поэта, он иронически рекомендует Нерона ученым педантом (carmina docti Neronis), а по толкованию Фета, кроме того, и плагиатором, выдававшим стихи Нервы за свои.

Sed tarnen hune [Нерву] nostri seit temporis esse Tibullum,

Carmina qui docti nota Neronis habet.

Но современным его однако считает Тибуллом,

Всякий, кто изучил песни ученого Нерона...

Упомянув Нерона, на протяжении 15 книг эпиграмм своих, раз двадцать, Марциал не обмолвился о нем ни одним добрым словом, а слов гневных и негодующих наговорил много. Но ни о поджоге, ни о троянском песнопении — ни звука. Еще ненавистнее относится к Нерону, Неронову веку, Нероновым клевретам и товарищам, Ювенал. Когда ему надо заклеймить кого- либо из своих современников несмываемым позором, он изыскивает для этого несчастного кличку в списке негодяев, составляющих двор Нерона и Поппеи. Известна его грозная тирада — беспощадная характеристика Нерона в сатире VIII, где, между прочим, упоминается и написанная Нероном поэма «Troica».

Libera si den tur populo suffragia, quis tam

Perditus ut dubitet Senecam praeferre Neroni,

Cujus supplicio non debuit una parari

Simia, nec serpens unus, nec culeus unus?

Par agamemnonidae crimen; sed causa facit rem

Dissimilem: quippe Hie, deis auctoribus, ultor

Patris erat caesi media inster pocula. Sed nec

Electrae jugulo se polluit, ayt Spartani

Sanguine conjugii, nullis aconita propinquis

Miscuit, in scena nunquam cantavit Orestes;

Troica non scripsit. Quid enim Verginius armis

Debuit ulcisci magis, aut cum Vindice Vindice Galba?

Quid Nero tam saeva crudaque tyrannide fecit?

Haec opera atque hae sunt generosi principis artes,

Gaudentis foedo peregrina ad pulpita saltu

Prostituí, Graiaeque apium meruisse coronae.

Majorum effigies habeant insignia vocis:

Anteg pedes Domiti longum tu pone Thiestae

Syrma, vel Antigones, seu personom Menalippes,

Et de marmoreo citharam suspende colosso.

«Если дать народу свободу голосования, то найдется ли в нем негодяй, способный задуматься, лучше ли иметь государем Сенеку, чем Нерона? Нерона, для преступлений которого мало одной обезьяны, одной змеи и одного мешка? [Намек на старинную казнь отцеубийц]. Сын Агамемнова [Орест] совершил такое же преступление [убив мать свою Клитемнестру], но повод к убийству рисует его совсем в другом свете: он мстил за отца, которого зарезали за пирушкой. Но он не осквернил себя убийством Электры [тогда как Нерон умертвил сестру-жену свою Октавию), или кровью спартанской супруги [aut Spartani sangune coniugii, т. e. Гермионы, дочери Менелая и Елены, — опять-таки Октавии], никогда не готовил ядов для своих родных [Британик], никогда не пел на театре, не писал «Троики» [Troica non scripsit]. Этого ли мало еще, чтобы Вергиний или Гальба с

Виндексом — подняли против него оружие отомщения? Что путного совершил Нерон за время своей свирепой и дикой тирании? Вот они — деяния и таланты великодушного принцепса: ему только и радости было, что бесстыже плясать на иностранных сценах, заслуживая у греков победные венки. Как же! Необходимо обрадовать памятники предков наградами за голос: возложи на пьедестал статуи Домиция долгополый костюм Тиэста или Антигоны, или маску Меналиппа, а кифару свою повесь на шею мраморному колоссу [т. е. триумфальной статуе Августа, которую, как говорилось в III томе, Нерон, действительно, украсил победными венками, привезенными из греческих, своих гастролей ]».

«Troica scripsit» — «написал Троику»: бестактную поэму, которой оскорбил страну в ее национальном горе, — такова для Ювенала вина Нерона в отношении пожара. Но — 1) scripsit, написал, а не cantavit, не пел; 2) осыпав Нерона всевозможными резкостями за его семейные преступления и сценические грехи, неужели Ювенал позабыл бы бросить в память его кличкой «поджигателя», incendiator’a, если бы в эту басню он сколько-нибудь верил, если бы прилично было в нее верить, если бы можно было повторять ее без того, чтобы современная критика образованного общества не заметила автору, что он лепечет бабьи сказки, достойные уличной черни, — не любо, не слушай, врать не мешай?.. Вообразите себе, что сейчас какой-либо историк заключил бы биографию императора Николая I категорическим утверждением, что он отравился, не выдержав позора проигранной войны. Сплетня эта и имела, и до сих пор имеет весьма широкое распространение, но кто же в состоянии придать ей серьезное значение или построить на ней ответственную литературную фабулу, а тем более положить ее в основу сатирического замысла, который только тогда и силен, когда весь он — беспощадная правда, явная ли, в маске ли, прямым ли словом или иносказанием, но — несомненная правда с начала до конца? В том и сила Ювеналов и Салтыковых, что они могут быть гиперболистами, но выдумщиками, глашатаями сомнительных фактов — никогда.

Аттилио Профумо и многие другие оправдывают молчание сатириков о пожарных преступлениях Нерона тем предположением, будто они были уже настолько общеизвестны, что не стоило и говорить о них особо, — они подразумевались сами собой. Возражение — более, чем наивное. Когда же сатирики пишут о том, чего никто не знает? Сатира — клеймо общественных грехов и преступлений, а не сыщик и не следователь по темным делам. И римская сатира, несмотря на все, свойственные Ювеналу, преувеличения и способность зарываться, воевала только с фактом или с тем, что она считала фактом, а не вдавалась ни в чтение в сердцах, ни в сплетню. Ювенал верил, что Нерон убил мать и жену-сестру, отравил брата, знал его, отвратительное в глазах римлянина старого закала, пристрастие к сцене и аплодисментам ненавистных Ювеналу греков, читал его бестактную поэму и патриотически возмущался ее: всем этим обвинительным актом он и плюнул в память Нерона. А больше он ничего не знал и ничему не верил. Сплетню же предоставил трепать улице.

Если только улица ее трепала, а не застряла она в анти-неронианских, политических памфлетах флавианцев и аристократов старо-республиканцев, в которых и пролежала без отклика до дней Тацита, в ней усомнившегося, и до дней Светония, ей обрадовавшегося, ее воскресившего и пустившего ее в новый оборота. Я делаю это предположение на том основании, что Светоний же, собрав множество уличных острот и эпиграмм на другие преступления и пороки Нерона, не приводит ни одной сколько-нибудь относящейся к пожару. Вот, эти эпиграммы:

Νερων,Ορεστηζ Αλϰμεων μητροϰτονοη.

(Нерон, — Орест и Алкмеон: тоже матереубийца.)

Νεονυμφον Νεοων Ιδίαν μητεοα απεϰτεινεν

(Нерон убил свою новобрачную мать.)

Quis negat, aeneae magna de stirpe Neronem?

Sustulit hic matrem, sustulit ille patrem.

(Кто посмеет отрицать, что Нерон происходит из славного рода Энея? Тот носил на плечах отца своего, а Нерон укокошил свою мать.)

Здесь игра слов на сказуемом sustulit; глагол tollere выражает две категории понятий: поднимать, в прямом и переносном значении, инасильственно устранять, в том числе и убивать.

Dum tendit citharam, dum cornua Parthus.

Noster erit Paean, ille Hecatebeletes.

(Пока наш натягивает струны на кифаре, парфянин натягивает тетиву на луке. Быть нашему Аполлоном Пеаном, ну, а тому — Аполлоном, метателем гибельных стрел.)

[Ну, разве не напоминает эта эпиграмма восклицания — «Они нас пушками, а мы их иконами», — которое было приписано петербургской уличной остротой Куропаткину, когда он, отправляясь на театр японской войны, уж очень усердствовал в служении молебнов и принятий благословений от всех иерархов, которым только была охота благословлять?]

Выше приведена была уличная эпиграмма на постройку Золотого Дома. Даже второстепенные и интимные скандалы дворца, выплывая на улицу, делались достоянием ее юмора. Когда Нерон «женился» на оскопленном, так сказать, «второй печатью» — дабы походить на женщину — паже своем Споре, город отозвался эпиграммой: «Хорошо было бы роду человеческому, если бы и у отца Домиция была такая жена» (Bene agi potuisse cum rebus humanis, si Domitius pater talem habuisset uxorem). Как вольничали шутками против Нерона актеры, было отмечено в предшествующем томе. Решительно за все хлестала Нерона смелая и безудержно насмешливая римская улица, — ей ли было промолчать о таком грехе его, который ее больше всего касался?

Таковы взгляды на участие в римском пожаре его современников и полусовременников, за исключением двух — Стация и лже-Сенеки в «Октавии» — уже совсем откровенных и прозрачных флавианских агитаторов, о которых я буду особо говорить ниже. Нет надобности подвергать, как то делает Г. Шиллер, подробному анализу сказания о том же писателей позднейших начала II века, тем более, что мы еще должны будем вернуться к их показаниям — по смежному, но еще более острому вопросу о будто бы воздвигнутом в связи с великим пожарам, первом римском гонении на христиан. Не только Орозий или Сульпиций Север, но даже и Светоний с Дионом Кассием стояли пред лицом легенд этих нисколько не в лучшей осведомленности, чем в настоящее время оказываемся мы, а, пожалуй, даже и в худшей, ибо политическая тенденция и неведение экзегетического метода, совершенно необычного античным историкам, не позволяли им прибегнуть к проверке фактов путем скептического анализа, робкого в посягновении на классиков даже в XVII—XVIII веках нашей эры. Только XIX век решился поставить свой гений выше классических пергаментов и изрубленных буквами мраморных досок и осветил своим недоверчивым исследованием Рим цезарей — может быть, и с чересчур пестрым разнообразием, зато и с такой яркостью, что смело можно сказать: лишь с половины прошлого века история Рима цезарей становится понемногу, действительно, историей (хотя бы и с множеством оговорок), а не собранием летописных анекдотов, с предписанным и недвижным ортодоксальным на них взглядом. Светоний и Дион Кассий именно тем и ужасны, что, при своей репутации классиков и как будто, в чине этом, первоисточников, они — как источники — ни рыба, ни мясо: ни летописцы, на которых, можно положиться в фактах и словах, ни историки, которые давали бы ключ к своим сообщениям наличностью общей руководящей идеи. Они для нас слишком запоздалые свидетели и слишком давние писатели (да, к тому же, и плохие). Они могут кое что подтвердить, но не в состоянии ничего утвердить. Нам надо слишком съежиться, чтобы войти в узость их маленьких идей, понять и усвоить их ограниченную тенденцию. А поняв и усвоив, мы, как дети своего века, вооруженные его познавательным методом и большими средствами сравнения материалов, даже невольно, но неизбежно и немедленно, замечаем сшитые белыми нитками противоречия, детское легковерие, а иногда и сознательные обманы, которых предшествующие века разоблачать и не могли, да и не хотели... Бэйль, Вольтер, Гиббон, дерзавшие на такие опыты, производили впечатление исторических кощунников. Лэнге, в первые годы великой французской революции осмелившийся выразить недоверие Тациту, прослыл в Париже, с легкой руки Мирабо, «адвокатом Нерона»... И эта суровая ревность к авторитету классических писателей, хотя уже и значительно расшатанная усилиями, в особенности, германских историков, далеко не погасла даже и до сего дня.

III

Однако, сомневаясь в правдивости легенд о роли Нерона в пожарище Рима, нельзя не признать, что общественное мнение было отравлено этими легендами тотчас же, с первых дней после катастрофы, и множество людей настаивало на том, что пожар был устроен по приказанию Нерона, или, по крайней мере, что, когда огонь уже угасал, его — чем бы тушить — поддержали. Говорили, будто бы кое кого из челяди Нерона застали на поджоге в разных концам Рима (Светоний). В некоторых местах огонь начался от мнимой неосторожности хмельных людей, заронивших искру якобы спьяна. Пожар распространился по всему городу так странно и внезапно, что, казалось, действительно, вспыхнул одновременно в нескольких местах. Рассказывают, будто солдаты и сторожа, посланные тушить огонь, вместо того разжигали его и мешали горожанам с ним бороться; при этом они имели вид угрожающей, как бы действуя по праву и исполняя официальные предписания. Я беру эти подробности у Ренана для того, чтобы на них показать, как — когда историком овладевает художественный образ, он, ради упрочения и правдоподобия последнего, невольно начинает утолщать в источниках штрихи и подчеркивать места, которые возможно принять за намеки. У Тацита нет ни солдат, ни сторожей, ни пожарных, а лишь «было много людей, которые с угрожающими лицами препятствовали тушить огонь, а другие — так и въявь бросали факелы в дома, крича, что они имеют на то приказание, то ли для того, чтобы удобнее грабить, то ли, в самом деле, по приказанию». Люди эти, как основательно полагают Латур С. Ибар, Дюрюи, Шиллер, Сиверс, по всей вероятности, были воры, грабившие пожарище, — обычные спутники этого бедствия, часто более страшные, чем сама разбушевавшаяся стихия. Сиверс приводит пример большого гамбурского пожара 1842 года, когда шайки грабителей неистовствовали, тоже обороняясь от жителей, которые пытались их обуздать, ссылками на какие-то приказы. Огромные каменные сооружения (магазины, horrea) у подошвы

Эсквилина, рядом с императорским дворцом, — место, на которое Нерон будто бы зарился для своих строительных замыслов, — были разрушены посредством осадных машин, под предлогом, будто пламя угрожало передаться через них в другие части города, и лежали в развалинах, как после неприятельского штурма. Находили странным, что, когда пожар возобновился, огонь занялся во дворце Тигеллина. Еще более наводило на подозрения обстоятельство, что после пожара Нерон, приняв на свой счет уборку погорелого мусора я расчистку свободных земель для потерпевших от пожара домовладельцев, окружил пожарище строгой тайной — никому не позволено было к нему касаться. Мера, которая сейчас никого не удивила бы, а, напротив, была бы почтена необходимой, потому что она единственная, по силе которой правительство, принимая ответственность за целость находок на себя, в состоянии бороться с частным мародерством пожарищ. Удивило и возмутило бы, если бы такую охрану — наоборот — упустили поставить! — справедливо замечает Сиверс. Слухи обострились, когда Рим увидал, что новый дворец Нерона, пресловутый «Золотой Дом», долго существовавший лишь в фантазии цезаря, как причуда, как бред ее, стал не по дням, а по часам расти на месте его старой временной резиденции, распространенном за счет участков, опустошенных пожаром. Решили, что Нерон хотел освободить эти земли для нового дворца, осуществить на деле архитектурную затею, давно им проектированную, добыть себе денег на постройку, присваивая погорелое, и удовлетворить, наконец, свое безумное тщеславие, внушившее ему перестроить Рим, чтобы начать в нем — от себя — новую эру и дать ему свое имя: Нерополис, Неронов город, Неронск.

На это предложение — о захвате опустошенных пожаром земель — единственное, имевшее какой-нибудь утилитарный смысл, давно уже нашлось резонное возражение, что достаточно взглянуть на карту тогдашних императорских владений в Риме, чтобы видеть, что Нерону не для чего было добывать себе землю страшным преступлением, даже если бы задумал построить не одну, а три или четыре золотых виллы. В особенности сильно это возражение в применении ко второму пожару, вспыхнувшему во дворце Тигеллина, и даже для осторожного Тацита подозрительному. Эмилианская часть города (Monte pincio), в которой находился этот дворец, располагалась за Марсовым полем, куда Нерон никогда и не думал тянуть свою виллу, да это было бы и недосягаемо невозможно. Латур С. Ибар сверх того делает замечание, что, если целью пожара было снести с лица земли старый, вонючий Рим, то именно вот этой то Эмилианской части города и не надо было уничтожать, так как она сплошь состояла из храмов, портиков, священных рощ, парков и садов. «Ну, кто поверит, — восклицает Латур С. Ибар, — что страстный любитель чудес искусства согласится предать пламени величайшие творения Греции и, таким образом, пожертвовать наиболее глубокой и сильной из своих привязанностей? Деметрий, великий разрушитель городов, воздержался от поджога стен Родоса, из боязни, чтобы в пожаре не погибла картина Протогена, находившаяся в той части города, на которую направлялся штурм. [Тут, уместно будет вспомнить совет Бакунина дрезденским инсургентам 1848 года выставить против королевских пушек Сикстинскую Мадонну Рафаэля и другие чудеса Дрезденской галереи, по которым, — оптимистически уповал он, — культурные немецкие артиллеристы никак не решатся стрелять.] А Нерон — энтузиаст, настолько влюбленный в произведения искусства, что возил за собой во все свои путешествия Амазонку Стронгилиона (афинский скульптор V века до Р. X.), потому что дня не мог прожить без того, чтобы ею не полюбоваться, — Нерон, сам артист и художник, прикажет поджог, роковой для стольких шедевров, не приняв мер к их спасению? С этой точки зрения обвинение не выдерживает никакой критики. Напротив, строго рассуждая, в этом случае Нерон — последний, на кого могло бы упасть подозрение в подобном поджоге»... Одной уже потери Нероном палатинских сокровищ и его Domus Transitoriae достаточно, чтобы признать, что — сколько бы новых находок ни подарил ему пожарный мусор — он оптом потерял в пожаре столько и такого, чего уж не могла возвратить и заменить ему розница.

Из новейших историков склонны искать в этой грозной сплетне большого или меньшего зерна истины, по преимуществу, французы, следующие в этом случае за традициями своих историков-компиляторов XVIII века. В числе таких правоверных тацитистов с особенно неумеренной резкостью громит Нерона Шампаньи. Об отношении к Неронову пожару историков церковных или одержимых католической тенденцией я буду иметь случай подробно говорить ниже. Покуда достаточно будет отметить эпически спокойный рассказ ни за, ни против, в «Истории императоров» янсениста Ленэна де Тиллемон, который лег в основу едва ли не всех дальнейших французских трудов на эту тему и который так блистательно использовал свободомыслящей Гиббон для целей, совершенно обратных Тиллемоновым. Ренан полагает, что — когда дело идет о Нероне, истина не обязана быть правдоподобной. Это — невероятный человек, с невероятными идеями, планами, речами и поступками. Пожар являлся для него единственным средством отчуждения неотчуждаемых имуществ, необходимых ему под Золотую Виллу. Ампер думает, что Нерон — страстный поклонник Гомера, к тому же потомок троянских героев, весьма гордый своим происхождением, и любитель троянской старины — был вполне способен устроить, так сказать, гомерический «плагиат в действии», превратив троянский пожар в живую картину, декорацией которой явился весь

Рим, а статистами — все жители Рима. Государь, который выдал Лабеону премию за плохой латинский перевод гомерических поэм, который сам писал поэмы в подражание гомерическому циклу, по несколько наивному мнению Ампера, способен и поджечь Рим ради интереса пережить гомерические впечатления. Оба сомневаются, чтобы Нерон зажег Рим из любви к трагическим эффектам, но не отказываются верить, что строительные вожделения могли внушить ему опасную мысль, что огонь расчистит город скорее, чем ломы каменщиков.

Представителем противоположного мнения, кроме неоднократно упомянутого Латур С. Ибара, является во Франции — Дюрюи: «Риторы и поэты, которых искусство в том и состоит, чтобы заполнять живыми действующими лицами обстоятельства темные или тайные, не задумались обвинять Нерона, увлеченные фантастическим великолепием — вообразить государя, который сжег свою столицу для того, чтобы выстроить новую по своему вкусу, разрушить все воспоминания о древнем Риме, чтобы наполнить новый Рим памятью о себе... Мы рады были бы подарить поэтам этот, праздник Вавилонского соблазна и приписать это преступление Нерону. Но вся эта трагедия скорби и позора — вымысел нашего века. Рим, без сомнения, ее не знал». Мнение Дюрюи, конечно, разделяют, в большей или меньшей степени, и другие историки-империалисты Франции, порожденные эпохою Наполеона III, интерес которого к римскому цезаризму энергически двинул вперед изучение века Юлио-Клавдианской династии. Ведь именно Наполеону III мы обязаны раскопками Пьетро Розы, приведшими Палатин в состояние, как мы теперь его находим» (Иордан).

Гораздо мягче относятся к вопросу о Нероне — поджигателе немцы и, во главе их, известный своей апологией Нерона, Герман Шиллер. Начать с того, что он считает преувеличенными сами размеры пожара. Действительно, в древнем христианском апокрифе, содержащем мнимую переписку Сенеки с ап. Павлом, потери от пожара указаны всего в 132 дома и 4.000 квартир (insulae). Цифра эта нравится Шиллеру и Иордану, автору «Топографии Рима», но Фридлендер почитает ее плодом невежества подделывателя переписки. Для сравнения, он ссылается на цифры потерь при лондонском пожаре 2 сентября 1665 года, когда огонь, свирепствуя пять дней и ночей, уничтожил более 13.000 домов, 89 церквей и множество других общественных зданий. Римский пожар, продолжаясь даже лишь двумя днями дольше, конечно, не мог принести вреда городу почти во сто раз менее. Гильберт считает допустимым показание Тацита, что из 14 частей городов только четыре остались пощажены огнем, а три части пожар сравнял с землей, но полагает преувеличенным Тацитово утверждение, будто еще от семи частей уцелели лишь жалкие руины.

Много основательнее другое положение Шиллера: что если не построить всего события на диком капризе совершенно сумасшедшего человека, нашедшего себе, надо прибавить, и целые сотни, если не тысячи, таких же совершенно сумасшедших сообщников, — то причины, побудившие Нерона сжечь Рим, становятся окончательно неуяснимыми. Твердо установленное alibi цезаря в первый день пожара и неохотное, медленное (что бы ни говорил Латур С. Ибар, защищающий Нерона и в этой подробности обвиненная) возвращение из Анциума в Рим, лишают всякого вероятия мысль, что он желал полюбоваться спектаклем пылающей столицы. Кто интересуется спектаклем, тому нет смысла уезжать из театра как раз перед первым действием и возвращаться лишь к финалу трагедии. Сиверс именно медлительности появления Нерона на театре действия приписывает недовольство народа, привыкшего, в моменты прежних подобных бедствий, видеть своих цезарей вместе с собой: Друз, сын Тиберия, лично тушил пожар во главе преторианской команды, Клавдий, во время двухдневного пожара в Эмилианской части (Monte Pincio), ни на минуту не покинул места бедствия, пока опасность для города не миновала. Не рассматривая этого предположения, одинаково возможного и невозможного, как всякое другое без документов, скажу лишь, что у Тацита фраза о долгом пребывании Нерона в Анциуме звучит, конечно, явной жалобой. Зато после пожара, а, может быть, и во время его (Tac. Ann. XV. 60), Нерон вел себя безукоризненно. Нельзя и сравнить его поведения с бездушным безразличием к народному бедствию, которое явил, в подобных же ужасных обстоятельствах, наш Иван IV в московский пожар 1547 года. Убытки от пожара, обездолившие такую массу людей, легли очень тяжело на личную казну императора, и вряд ли мог он вознаградить себя раскопками пожарища. Ведь ему пришлось принять весьма долгие и дорогие меры, чтобы прокормить и обстроить десятки, сотни тысяч людей, оставшихся без крова и пищи. Даже историк, столь изыскательный к «просвещенному абсолютизму» цезарей, как Гиббон, согласен, что римское правительство сделало все, от него зависящее, чтобы смягчить последствия столь страшного общественного бедствия. Цезарь отдал в распоряжение пострадавших Марсово поле, монументы Агриппы (т. е. термы его имени, Пантеон и т. д.) и свои собственные сады, на скорую руку выстроены были за счет императора временные бараки; чтобы меблировать их и снабдить утварью, опустошены были склады и магазины Остии и ближайших муниципий. Цены на хлеб были понижены до трех сестерциев за модий, т.е. до 15 копеек за 8 3/4 литра (2,669 гарнца). Словом, по-видимому, самая великодушная политика диктовала в это время эдикты цезаря, и, если глухая молва продолжала твердить, что он — поджигатель, то слагалась она не из фактических данных, но из психологических гипотез, руководимых чьею-то ловкой враждебной пропагандой, которая, избрав необычайно удобный момент, била почти что наверняка, и надо только изумляться, что она, все-таки, промахнулась. В способности на какое преступление не решитесь вы подозревать человека, умертвившего своих жену и мать? В готовности на какое бешеное сумасбродство откажете вы государю, публично срамящему и свое человеческое достоинство, и свой священный сан на цирковой арене, на театральных подмостках? Когда общество в отчаянии, оно легче всего хватается именно за самые неправдоподобные, фантастические слухи, и молва об императоре-поджигателе должна была столь же придтись ему по сердцу, как молва об императоре, который «не царский сын, а немкин подменок», пущенная в темные массы раскола о Петре I, которого наша «старая вера» почитала, а иные секты почитают и сейчас, антихристом, подобно тому, как первые христиане почитали антихристом Нерона. А еще — к случаю пришлась вторичная вспышка пожара во владениях Тигеллина. Почему именно Тигеллина? — работает воображение взволнованных масс: Тигеллин — правая рука цезаря... это не спроста! Тут — приказ государя, тут — дворцовый заговор на поджог!... В действительности, как справедливо замечает Латур С. Ибар, если бы Нерон с Тигеллином были в поджоге при чем-нибудь, то пожар никогда не возобновился бы с Тигеллинова дворца — именно, во избежание возможности подтвердить злые слухи, о которых громадная тайная полиция Тигеллина не могла не знать. Вообще, если допустить участие Нерона в преступлении, то все оно принимает окраску совершенно невероятно наглой откровенности. Это изумляло еще первых историков, которые в поджог поверили. «Incendii urbem tar palam, ut etc.», — говорит Светоний.

Вспоминают, что Нерон — чуть не прирожденный пироман: что страсть к огню он проявлял еще в детстве, охотно играя со сверстниками в «пожар Трои»; что он включил в репертуар своих игр «Incendium», старинную комедию Афрания, только потому, что в ней, по ходу действия, представлялось разграбление дома, охваченного пожаром. Обвиняющие толкования придавались ходячим по городу афоризмам и mots Нерона, свидетельствующим лишь о беспредельной глубине его эстетического эгоизма, о себялюбии, наивном до пошлости, об откровенном до наглости моральном нигилизме, но теперь, для болезненно настороженной подозрительности римлян, превратившимися в целые практические программы сознательного и убежденного злодейства. Кто-то цитировал когда-то при Нероне стих из Эврипидова «Беллерофонта», обратившийся в поговорку, очень любимую покойным цезарем Каем: Έμού υανόντοξ γατα μίϰυήτω πυοι (По смерти моей — пусть огонь пожрет землю!). Нерон возразил:

— О, нет! Да свершится так еще при жизни моей (έμου ξωντοζ)!

— И вот теперь именно он и устроил себе то, о чем мечтал! — прибавляла суеверная молва, нашедшая отголосок в словах Светония: planeque ita fecit.

Любитель исключительных и трагических положений, Нерон любит щеголять декадентскими фразами вроде:

— О, счастливец Приам! ты испытал блаженство видеть собственными глазами одновременную гибель своего царства и своего рода.

Парадоксы и вычуры эти, оброненные — может быть, даже как острота, как шутка — в пылу разговора, человеком праздной мысли и пустого слова, теперь слагались в грозную обличительную систему, принятую сперва обществом, а потом и доверчивой летописной историей, которой легче было занести на страницы свое голословное, но общее убеждение, чем подвергнуть его фактической и психологической проверке. «Собственные слова государя», летающие по столицам, всюду и всегда весьма апокрифичны. Настолько, что подобные мнимые «собственные слова» переходят из уст в уста даже не десятилетиями, а столетиями, приписываемые государям не только разных эпох, но и разных стран. Одни и те же анекдоты этого содержания рассказываются об Иване Грозном и Петре Великом, о Людовике XIV и Николае I, об Елизавете Английской и нашей Екатерине II. Примером, чтобы не ходить далеко, может служить только что приведенная фраза Нерона о Приаме. Я уже упомянул однажды, что Светоний, раньше чем Дион Нерону, почти дословно приписал ее Тиберию. К тому же Ренан совершенно справедливо замечает, что, когда слова артиста передает тупой филистер или лакей, подслушавший их у дверей, то нет мудреного им видоизмениться и в дикий смысл, и в нелепую форму.

Существует иное предположение. Его держится, между прочим, Фаррар, для которого соблазн — видеть в Нероне героя исключительно адских замыслов и действий — столь же заманчив в целях христиано-дидактических, сколько для трагиков, романистов, драматургов, живописцев тот же соблазн привлекателен возможностью создать эффектный и на диво интересный «демонический» образ сверхчеловека, эстета-разрушителя, действующего среди самой фантастической и колоритной обстановки, какую когда-либо устраивало себе смертное существо. Предположение это допускает, что сам Нерон, быть может, и не активный инициатор преступления, но его двор, а во главе последнего, в особенности, Софоний Тигеллин, наслушавшись от императора сумасбродных речей о Трое, Приаме и т. п., захотели угостить своего повелителя невиданным спектаклем и подожгли Рим. Вот-де почему заметную роль на пожаре играли какие-то странные поджигатели ex officio, угрожавшие смертью тем, кто хотел тушить огонь. Так, взглянул на вопрос и Генрик Сенкевич.

Мне эта мелодрама, с пассивным злодеем- Нероном в центре кажется еще менее вероятной, чем мелодрама с Нероном в активной роли поджигателя. Чтобы запалить, как свечу, город с миллионным населением, да еще охранять работу пожара от противодействия ей со стороны жителей, нужны огромные служебные силы, которые не могли остаться тайными. Как бы ни велика была власть деспотизма, как бы ни стройно стояла дисциплина повиновения ей, крайне трудно вообразить, чтобы приказ ни с того, ни с сего сжечь родной город, пустить по ветру, быть может, собственный дом и разорить собственную семью, нашел в Риме хотя бы сотни, а не то что тысячи исполнителей — не только беспрекословным, но и немых, как могилы. Если римский пожар был делом поджога, то организация преступления должна была занять известное время, хотя бы для того, чтобы оградить от погибели сокровища искусства и драгоценности, губить который ни Нерону, великому их любителю, ни Тигеллину, жадному до богатства, как тигр до крови, не было никакого расчета. Но немыслимо думать, чтобы ни в одном из участников страшного государственного заговора против имущества и жизни сотен тысяч людей не заговорили жалость, совесть, честолюбие, политический расчет, чтобы ни один не проболтался нечаянно или умышленно. Ведь предупредить народ о таком злоумышлении против него двора и правительства значит мгновенно создать политический переворот и стать во главе его. Рим опрокидывал троны многих государей по гораздо меньшим причинам. Кому мог приказать Нерон руководство и исполнение поджога? Не белоручки же придворные тем занимались! Сообщение Светония будто многие консуляры даже потому и не смели тушить свои пылавшее дома, что в врывавшихся к ним поджигателях узнавали камердинеров (cubicularios) государя, — дикая сказка. Нерон никогда и никому не признавался, что он поджег Рим, а послать на такое злодейство своих лакеев, которых, вон, оказывается, вся аристократия знала в лицо, значило бы откровенно расписаться в своем преступлении, со всеми последствиями такой наглости. Тигеллин в это время был префектом претория, но, как ни ужасна историческая репутация преторианцев, более чем сомнительно видеть их переодетыми актерами этой трагедии; дикости, зверства их возникали всегда на почве политической, имели характер военных революций, — притом характер открытый. Вовлечь же людей военной корпорации, да еще столь тесно сплоченной, как римская гвардия, в комплот тайного преступления, совершенно бессмысленного, беспричинно направленного против граждан мирных, покорных, верноподданных и, сверх того без всякого материального и нравственного интереса для военной корпорации, — дело вряд ли доступное даже для автократа, а тем более трудное для его слуг, хотя бы и самых приближенных. Всякая дисциплина имеет предел. Даже вообразив, что преторианцы в силу присяги послушали бы приказа Нерона, — они не послушали бы Тигеллина. Повеление слишком страшно. Ведь это даже не Варфоломеева ночь, не политическая бойня одной частью населения другой, а просто истребление и разорение всякого населения вообще, избиение человечества по ненависти к человеку — odum generis humani. Придавленный привычкой субординации, солдат и тем паче офицер может повиноваться самому дикому приказу, если он передан именем императора, но, принимая на себя вместе с поручением, очевидно противозаконным, столь тяжкую и опасную ответственность, он у генерала, его командующего, хоть письменное полномочие спросит. Огромная тайная полиция Тигеллина, конечно, была вполне способна и произвести поджог, и мародерствовать, и грабить, но ее было, все-таки, мало, чтобы навести на многотысячную массу, в состояния крайнего возбуждения, такой ужас, что погорающие собственники почти не смели тушить пожара. Потеря собственности переполняет массы совсем не трусливо-стадным, а, наоборот, революционным настроением. Недалеко ходить за историческими примерами великих пожаров, когда обезумевшая от ужаса, отчаянная чернь вымещала свои потери на представителях власти, срывала правительства и требовала новых порядков и людей. В великий при Иване Грозном московский пожар 21 июня 1547 года — «настроенная заговорщиками народная толпа бросилась к Успенскому собору и кричала: "Кто зажигал Москву?" На этот вопрос последовал из толпы такой ответ: «Княгиня Анна Глинская со своими детьми и со своими людьми вынимала сердца человеческие и клала в воду, да той водой, ездячи по Москве, кропила, и оттого Москва выгорела». Толпа, услышавши такую речь, пришла в неистовство. Из двух Глинских, братьев умершей великой княгини Елены, Михайло с матерью Анной, бабкой государя, был во Ржеве, а другой, Юрий, не подозревая, какие сети ему сплели бояре, приехал к Успенскому собору вместе со своими тайными врагами. Услышал он страшные крики и вопли против его матери и всего их рода и скрылся в церкви. Народ вломился за ним в церковь. Его вытащили оттуда, убили дубьем, повлекли труп его по земле и бросили на торгу.

«Истребили всех людей Глинских. Досталось и таким, которые вовсе не принадлежали к числу их. В Москве были тогда на службе дети боярские из Северской земли. Народ перебил их, потому только, что в их речи слышался тот же говор, как и у людей Глинского. ”Вы все их люди, — кричала толпа, — вы зажигали наши дворы и товары».

«Так прошло два дня. Народ не унимался.» «Из Глинских погиб только один; народу нужны были еще жертвы. Раздались такие крики: «Государь спрятал у себя на Воробьеве княгиню Анну и сына ее Михаила». «Толпа хлынула на Воробьево.» Событие было поразительное. Самодержавие верховной власти, казалось, в эти минуты утрачивало свое обаяние над народом, потерявшим терпение», (Костомаров).

Мятеж был укрощен, но, как известно, Иван должен был принести всенародное с Лобного места покаяние в неумелом управлении и надолго стал под опеку, вынырнувшего откуда-то с темных низов, попа Сильвестра (новгородца родом) и «худородного» Адашева.

Во всех поступках римского правительства после пожара 19 июля 64 года заметен именно смертельный страх революционного взрыва среди этих масс, оставшихся под открытым небом. Нерон спешит отдать им всю роскошь уцелевших императорских владений, созданную Агриппою и Августом, Калигулой и Клавдием, — лишь бы не роптали! Довериться в таком роковом поручении сволочи, из которой состояла его полиция, Тигеллин, мог менее, чем кто-либо другой, ибо он знал — попадись в руки народа хоть один из его агентов-поджигателей, и все боги Капитолия не властны спасти его от неминуемой смерти. Ведь самых дурных государей толпа, все-таки, ненавидит меньше, чем их дурных полномочных временщиков и министров. Русская историческая песня поминает грозного царя Ивана Васильевича не только без злобы, но даже с уважением и симпатией. Но — «Злодея Малюту, вора-собаку Малюту Скурлатовича» песня запомнила чудовищем без всяких извинений и оговорок. И современность и потомство усвоили благосклонный взгляд сквозь пальцы на черные стороны царствования Александра I, переложив все его грехи на ненавистную фигуру Аракчеева. И так далее!..

А Тигеллина Рим ненавидел особенно грозно. Впоследствии, едва умер Нерон, — народ немедленно потребовал головы Тигеллина от Виния Руфа, наместника Гальбы; Руфу удалось отстоять негодяя, из личной к нему благодарности, но — то была отсрочка ненадолго. Гальба убит, и народ, не забыв о Тигеллине, вновь приказывает казнить его новому императору Оттону, и Тигеллин вынужден перерезать себе горло на водах в Синуэссе. Никакое стремление выслужиться и угодить не может доходить до риска быть разорванным в клочки. Ведь жутко даже вообразить, какую страшную и свирепую силу должна была представлять собой миллионная толпа обездоленных римских граждан. Пулеметов тогда не было, и разница в оружии между мирным гражданином и солдатом была не так уж значительна. Чем консервативнее народ в спокойном состоянии, тем он грознее будучи доведен до бунта. Чтобы угодить Нерону пожаром, Тигеллин (человек далеко не глупый) должен был бы, в сознательной нелепости, совершенно беспричинно и бесцельно рисковать страшной игрой против — самых буржуазных и семейственных граждан во всей истории Европы. Ведь мало, что их разорили, пустили по миру, на голод и бродяжество под открытым небом, — их лишили родных пенатов, разорвали родовую и религиозную связь с прошлым, осквернили их веру и историю. Исчезли самые драгоценные римские древности, исторические дома полководцев, украшенные еще добычами былых побед, самые священные предметы, трофеи, старинные ex voto, наиболее почитаемые храмы, — словом, все предметы исконного культа римлян. Настало как бы время траура по воспоминаниям и легендам отечества. Напрасно правительство кормило народ даром или чуть не даром, напрасно старалось внушить народу, что в конце концов, мол, все к лучшему: огонь очистил и оздоровил загрязненный Рим, и новый город будет несравненно краше прежнего. Ни один «истинный римлянин» не хотел этого знать. Все, для кого вечный город не был простой грудой камней, остались уязвленными в самое сердце; общественная совесть была возмущена. Этот храм был выстроен Эвандром, тот воздвигнут Сервием Туллием... Священная ограда Юпитера Статора, дворец Нумы, пенаты римского народа, памятники стольких побед, чудеса греческого искусства, — чем заменить их потерю? Чего стоит, рядом с таким прошлым, великолепие обещанной к исполнению народной казенщины, обширные проспекты монументальных зданий, бесконечные прямые линии? Эта красноречивая патриотическая скорбь, вдохновившая плененного ею Ренана на почти античную силу риторического пафоса, как водится, горевала не особенно точно. Ведь из горевших исторических зданий и памятников вряд ли что сохранило свой древний вид до эпохи Нерона. Все эти дома-реликвии и святые храмы не раз выгорали до основании и возникали из пепла в новом виде. Так, в эпоху Августа сгорели и были восстановлены Regia, casa Romuli, Августов дворец, Юлиева базилика. Хотели утешить патриотов: устраивали очистительные церемонии, совещались с книгами Сивиллы; женщины, в особенности, усердно справляли различные piacula. Все напрасно, — в населении оставался тайный осадок неусластимой горечи: народ хотел подозревать преступление и, подозревая, сознавал себя под гнетом национального бесчестия...

Решить, что было истинной причиной великого римского пожара, совершенно невозможно: данные к тому слишком неопределенны и ничтожны. От великого московского пожара 1812 года нас отделяет всего сто лет, да и то мнения, кто в нем виноват — неосторожность и безобразия французов или патриотический героизм русских — до сих пор качаются с каждым новым исследованием то в ту, то в другую сторону. Мало того: сам Ростопчин, этот совсем уж не поэтичный русский Нерон из офранцуженных татар, в позднейшие годы настолько запутался и заврался в истории московского пожара, что, кажется, и сам не был уверен, умирая, он ли сжег Москву, другой ли кто. Известно мнение Л. Н. Толстого о московском пожаре. «Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine[20]: русские — изуверству французов. В сущности же причин пожара Москвы в том смысле чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе 130 плохих пожарных труб. Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей-нехозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое».

Этот взгляд, по моему мнению, единственный, который приложим — по здравому смыслу и беспристрастному рассмотрению обстоятельств — и к великому римскому пожару 64 года.

Ведь уже неоднократно было говорено и только что упоминалось в предшествующей главе, как часты были пожары в Риме и как слабы были средства борьбы с ними, пока, при Августе, за противопожарную организацию не взялась частная инициатива и тем принудила серьезно заняться этим делом ревнивую государственную власть. Самым страшным опустошением, которое потерпел Рим от огня, ранее пожара Неронова, был, конечно, пожар 364 а. и. с. — 390 до P. X. и, по печальному совпадению — в один день с Нероновым, 19 июля — когда будущую столицу мира сравняли с землей победоносные галлы. Затем, в века республики, город много раз выгорал целыми кварталами, — в годах 513/241, 541/213, 543/210, 562/192, 576/178, 613/111, 704/50, 705/49. Нет никакого сомнения, что в первобытные летописи попадали только уж очень грозные и крепко западавшее в народное впечатление пожары, потому что — в более литературный век, начиная с Августа, мы слышим о пожарах гораздо больше, чем ранее, хотя, казалось бы, быстрое развитие каменного строения должно было вести к результату совершенно обратному. При Августе Рим горел в 722/32, 723/31, 731/23, 740/14, 742/12, 745/9, 748/6. При Тиберии в 27 году по P. X. выгорел весь Целий, а в 37 — Авентин и прилегающая к нему часть Великого цирка. О жестоком пожаре при Калигуле упоминает Дион Кассий (59,9) а при Клавдии пожар, свирепствовавший два дня и две ночи, выжег всю ту Эмилианскую часть (Monte Pincio), которая, как мы видели, своим пожаром в 64 году возбудила столько неблагоприятных для Нерона и Тигеллина толков и подозрений.

ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН

I

Источником злобных толков и слухов об участии Нерона в поджоге Рима Герман Шиллер предполагает ту старо-аристократическую мнимо-республиканскую, в действительности олигархическую, партию, с которой, в самом непродолжительном затем времени, цезарю пришлось считаться решительным и откровенным террором — в результате пресловутого Пизонова заговора. Невероятного в мнении Шиллера, разделяемом также и Гертцбергом, решительно ничего нет. Вебер его лишь отмечает, бесстрастно уклоняясь сказать «да» или «нет». Мы имеем даже прямое указание поэта Стация (45-96), ярого флавианца и любимца Домицианова двора, что автором какого-то стихотворного памфлета с подобным содержанием был знаменитый Лукан, «знаменщик Пизонова заговора». Изложив содержание поэмы Лукана о Троянской войне, Стаций обращается к поэту от лица музы Каллиопы.

Tu sedes reserabis inferorum;

Ingratus Nero dulcibus theatris

Et noster tibi proferetur Orpheus.

Dices culminibus Remi vagantes,

Infandos domini nocentis ig nes.

Ты распахнешь адские чертоги; ты выведешь на сладкозвучный театр неблагодарного Нерона и нашего Орфея (т. е. самого себя, или — иронически — о Нероне? — я не знаю], ты расскажешь о святотатственном пожаре, пущенном несказанно бушевать по холмам города Рема волей зловредного владыки.)

В загадочной трагедии «Октавия», которая, если принадлежит древности (некоторые думают, что она плод поэтических упражнений какого-нибудь латиниста эпохи раннего Возрождения), то представляет собой остаток флавианской памфлетиче

ской литературы, — Нерон, обозленный народным восстанием в защиту Октавии и против Поппеи, — грозил:

Graviora meruit impium plebis scelus;

Мох tecta flammis concidant urbis meis,

Ignes ruinae noxium populum premant

Turpisque egestas, saeva cum luctu fames.

(Жесточайшего наказания заслужило нечестивое преступление толпы. Вот уже — запылают кровли города от повеленного мной пожара, огонь, обратив город в развалины, усмирит виновный народ, а также помогут уничижающая нищета и свирепый голод в союзе с трауром по погибшим.)

Известно, что трагедия эта приписывалась, хотя и ложно, Сенеке, и во всяком случае написана она «под Сенеку» Если она — повторяю — принадлежит древности и флавианской полемической литературе, то эта подделка под Сенеку, это создание его именем антинеронианского апокрифа весьма любопытно. Оно выразительно и ясно говорит о партии очень озлобленной и старающейся выкрасить врага своего в самый черный цвет, какой только найдется на палитре. То обстоятельство, что оба флавианские памфлетиста против Нерона пристегиваются таким образом к роду Аннэев — к именам Лукана, племянника, и Сенеки, дяди, приводит нас путеводной нитью к лаборатории и агитации Пизонова заговора, в котором Аннэй сыграли такую видную роль. И в скором времени Тацит также расскажет нам, что один из важнейших участников Пизонова заговора, суровый преторианец Субрий Флав первым бросил на допросе кличку «поджигателя» в лицо Нерону. Этот Субрий Флав был фанатическим поклонником Сенеки и серьезно собирался противопоставить Пизонову заговору контр-заговор с тем, чтобы вручить верховную власть Сенеке. Таким образом, и третий источник упирается в дом Аннэев, и нет большого невероятия в мысли, что именно из этой, на редкость талантливой, семьи испанских авантюристов вылетела ехидная птица-сплетня. Оппозиционное брожение в аристократической партии, всегда заметное, усилилось со смертью Бурра и отставкой Сенеки, которые, сами считаясь людьми партии, умели более или менее искусно лавировать между ее конституционной программой и самодержавными капризами цезаря. Мы уже видели, как в 62 году Нерон нашел необходимым отделаться от возможных вождей для старо-республиканской революции, от Корнелия Суллы и Рубеллия Плавта. Как затем, по доносу вольноотпущенника, возник политический процесс против Сенеки, и в процессе этом впервые скользнуло имя К. Пизона; в значении человека неблагонадежного, готового на государственный переворот. Дело кончилось ничем, но между цезарем и аристократической оппозицией, к партии которой принадлежал Пизон, воцарилась холодность, не предвещавшая ничего доброго. В 63 году Поппея родила Нерону дочь. Событие это произошло в Анциуме, — где двадцать шесть лет назад родился и сам цезарь. Сенат отправился полным составом в Анциум — принести поздравления Нерону, а Поппее и новорожденной — титул Августы, который, до них, официально носили только Ливия, вдова Августа, и Агриппина Младшая, вдова Клавдия, мать Нерона. Последний принял рождение дочери с бурной, сверхчеловеческой радостью, ultra mortale gaudium, по выражению Тацита. Тем не менее, среди восторгов, благодарений, льстивых любезностей, которыми обменялись цезарь и сенат, весьма заметно, что обе стороны танцуют друга перед другом на вулкане. Глава оппозиции, знаменитый Фразея Пет, не был принят цезарем. То было гласным объявлением опалы и пророчеством скорой гибели. Однако — быть может, в виду плохих дел императорской армии на Востоке, в армяно-парфянской войне, которых новый главнокомандующий Корбулон еще не успел поправить — Нерон как будто побоялся тронуть широко популярного Фразею. Общественное мнение зашумело бы, что — вот каков императорский режим: на войну он посылает ничтожных бездельников, в роде бездарнейшего генерала из придворных, Цезенния Пета, погубившего римскую славу капитуляцией укрепленного лагеря при Рандее, а в управлении внутреннем — живодерничает, отправляя на смерть лучших граждан страны. По известию Тацита, Фразея принял оскорбление гордо, immoto animo. Конечно, такая твердость духа могла быть и плодом стоической философии, которой сенатор- оппозиционер считался видным представителем. Но могла она происходить и из той причины, что Фразея чувствовал себя не слишком беззащитным пред цезарем, имел большую заручку за себя в сенате и народе, или, по крайней мере, так думали о нем при дворе. Трудная минута делала его сильным и нужным. Мы видим, что Сенека — официально уже отставленный от дел, но еще сохранивший дружеские отношения к цезарю — обеспокоен его ссорой с Фразеей; что Нерон, спохватясь, старается загладить свой промах и помириться с обиженным лидером оппозиции — и, когда ему это удалось и он похвастал своей удачей пред Сенекой, старый учитель от души его с тем поздравил.

В следующем году, во время неаполитанских гастролей Нероназа несколько месяцев до великого пожара, мы читаем о политическом процессе ТоркватаСилана. Это — вельможа более, чем знатный, — царственной крови: правнук Юлии, праправнук божественного Августа. О братьях его, Л. Юний Силане — первом женихе Октавии, и М. Юний Силане, «золотой овце», обоих, погубленных Агриппиной, говорилось во втором томе этого труда. Полное имя этого третьего Си- лана — Децим Юний Силан Торкват. Он был консулом в 806 году римской эры — 53 по Р. X. — в том самом, когда Нерон, переступив через труп его брата Люция, женился на Октавии. Несчастные Силаны стояли в таком близком и опасном родстве к правящей династии, что представители ее, при каждом политическом замешательстве, почитали не лишним умертвить какого-нибудь Силана в пример прочим. Какое политическое недоразумение вызвало преследование Торквата Силана Нероном, не ясно. Процесс его стоит одиночкой между описаниями празднеств, спектаклей и пиров, заполняющими 32—36 главы XV книги летописи Тацита. Это — внезапный, грозный и скрипучей диссонанс в веселом и стройном scerzo. Смерть его летописец относит на счет злодейской мании Нерона. Однако, почему же одинокая вспышка этой мании, среди общего ровного настроения цезаря на искусство и веселье, обратилась не на кого другого, но именно на Торквата Силана? Почему политическое обвинение, воздвигнутое против него, получило мотивировку, столь подробную и обстоятельную в общих уликах? Обвинительный акт объявлял Торквата тайным претендентом на верховную власть, действующим обычными римскими средствами: он расточил свое состояние на подарки, чтобы сгруппировать вокруг себя партию приверженцев, и теперь государственный переворот для него — единственная надежда поправить свои обстоятельства. Тяжкой уликой против Торквата Силана явилось то — на современный взгляд — пустое обстоятельство, что он имел обыкновение нарекать старших слуг и управляющих своей огромной дворни титулами, взятыми из управления императорского двора: ab epistulis, a libellis, а rationibus etc., — т. е. были у него «заведующий собственной его величества канцелярией», «главнозаведующий комиссией прошений», «министр финансов» и т. п. Тацит не говорит, как квалифицировано было это комическое самозванство римского полковника Кошкарева — подведено ли под lex laesae majestatis, или послужило лишь психологическим подтверждением готовности и охоты чванного в мечтательного Торквата разыгрывать из себя государя. Все его импровизированные министры и главнозаведующие были посажены в тюрьму. Торкват, не ожидая суда, открыл себе жилы. Узнав об его смерти, Нерон сказал:

— Торкват правильно понимал, что он слишком виноват и ему нельзя надеяться на оправдание. Но он напрасно поторопился, не выждав милосердия судьи: я бы его помиловал и оставил жить.

Лгал он или нет, — сказать трудно. Хотя есть тот прецедент, что десять лет назад, когда Агриппина умертвила брата Торквата, М. Юния Силана, Нерон высказал свое неудовольствие, что убивают столь знаменитых людей без его ведома и против его желания.

В рассказе Тацита о смерти Силана чувствуется что-то тенденциозно неискреннее и недоговоренное. Он заметно комкает и замалчивает данный эпизод, вслед за которым, в непосредственной с ним связи, говорится о внезапном отказе Нерона от путешествия в Ахайю и Египет и быстром возвращении из Бриндизи в Рим — по причинам, оставшимся неизвестными. Обыкновенно Тацит не любит неизвестных моментов, и если таковые не объясняются объективным подбором фактов, то дает, по крайней мере, какие-либо субъективные предположения и толкования о них. Здесь он молчит и даже старается выказать доверие к влиянию на решение Нерона известного уже случая с ним в храме Весты (см. том III). Между тем из приводимого Тацитом манифеста цезарева весьма прозрачно следует, что в городе были какие-то смуты, явные или тайные, и именно их-то сила и настояла, чтобы цезарь не покидал Рима, — так как граждане, многозначительно гласит Нерон, «привыкли в лицезрении государя находить залог спокойствия против внезапных бедствий». Эта фраза ясно заключает в себе современный намек. Нерон с особенным удовольствием подчеркивает, что он остается по требованию римского народа, и Тацит глухими строками, свидетельствующими о полном недоверии простого народа к сенату и выборным магистратам, подтверждает радость черни, что Нерон не уехал. Наоборот, правящий класс пребывал в большем страхе, почитая неожиданную задержку Нерона в Риме признаком серьезной опасности, направленной против аристократов.

И действительно, заключение Неронова манифеста звучало в высшей степени демагогическим вызовом против знати: «Как в частных родственных связях наибольшее значение имеют ближайшие родственники, так в государстве наибольшую силу — римский народ, и я должен повиноваться ему, когда он удерживает». Манифест произвел хорошее впечатление на народ, а сенат и вельможи растерялись: «были в неизвестности насчет того, более ли он ужасен вдали или вблизи; отсюда, как это свойственно большим страхам, худшим считали то, что случилось».

Все это весьма похоже на историю тайного заговора, глухо раскрытого и глухо подавленного, но, конечно, наделавшего шума в Риме, при чем народ принял сторону цезаря, а на сенат и аристократию пало подозрение в сочувствии к действительным или мнимым замыслам Торквата. Что последний мог пасть и далеко не такой невинной жертвой, как хочет изобразить Тацит, свидетельствует много дальнейшая обмолвка самого историка. Говоря о процессе против племянника Торкватова, Л. Силана, сына М. Силана — «золотой овцы» (см, том II), Тацит, по поводу однородности обвинений и улик, выставленных против Люция, как прежде против Торквата, резко замечает: «Все это вздор и ложь, потому что Силан был боязливее дяди и гибелью последнего был побуждаем к тому, чтобы быть очень осторожным». Стало быть, Тацит имел основания, пропущенные в рассказе о смерти Торквата, считать его погубленным за смелое и неосторожное поведение в условиях, подобных тем, которые окружали его племянника, но между которыми последний умел гораздо искуснее лавировать. Какие же эти условия? Что за человек этот, Л. Силан, более боязливый и осторожный Торквата? А вот какой. Одна из причин неудачи Пизонова заговора заключалась именно в том, что Пизон опасался контр-заговора в пользу Л. Силана и, связанный этой боязнью, действовал крайне бестолково и нерешительно. Принимая во внимание, что дядю Тацит считает и смелее, и безрассуднее племянника, придется видеть в первом, быть может, если не вождя, то видного члена и надежду какой-то революционной группы в сенате, а осуждение Торквата считать не бессмысленным актом произвольной, капризной жестокости Нерона, но «политической необходимостью», которой не стеснялись, в случае надобности, государи с репутацией и получше Нероновой. Что Силан имел сочувственников в сенате, легко усмотреть из той настойчивости, с какой в обвинительных актах последующей эпохи террора ставилось в улику противогосударственных умыслов отсутствие сенатора (напр., Фразеи) в курии на заседаниях, решавших судьбу этого претендента.

Итак, не развивая чересчур смелых, хотя и вероятных, гипотез, мы можем, однако, принять за твердо установленный факт, что время было смутное, и аристократическая оппозиция ковала тайную крамолу — бессильную покуда, потому что народ стоял за цезаря. Тацит указывает и главную причину этой привязанности: цезарь был порукой для народа, что он будет сыт: «в случае отсутствия Нерона он боялся — а это была его главная забота — недостатка в хлебе». (Ср. в III томе об annona.) Надо было поссорить цезаря с народом, а для того — компрометировать цезаря в глазах народа, как врага своих подданных. Народ ждет от цезаря хлеба, — надо доказать ему, что цезарь, наоборот, вырывает у него кусок хлеба изо рта, лишает его крова, обращает его в нищего. Страшное несчастье пожара и бестактное поведение Нерона в первые дни его, дали к тому благоприятнейший случай.

Как я уже говорил выше, сплетня распространилась быстро. Нельзя, однако, сказать, чтобы она впилась во внимание народа очень прочно: года затем не прошло, как Тациту приходится с прискорбием и негодованием говорить о бурных и искренних овациях Нерону на квинквенналиях его имени. «Может быть, и впрямь радовалась чернь, — желчно замечает историк, — много ли заботы до общественного позора!» Так что, если сплетня и имела успех в городе, то весьма кратковременный — настолько, что, едва год спустя, Нерон мог без страха выступить перед римской толпой с поэмой «Troica», полной намеков на тот самый недавний великий пожар, которым сплетня его попрекала. Надо заметить, что сенат старался удержать цезаря от участия в квинквенналиях, — он выступил на театре по настоятельному требованию народа, чтобы он показал своим подданным все свои таланты... Все это очень не похоже на ненависть к поджигателю и разорителю, которая вряд ли бы улеглась так скоро и с такой легкостью. А ведь театральная публика в Риме была, по остроумному замечанию Фридлендера, дополнением к народным собраниям. Это — не только толпа зевак и ценителей- эстетиков, но и политическая сходка, весьма часто выроставшая в бурные и грозные демонстрации из-за причин, совершенно ничтожных в сравнении со сплетней о Нероне. Тиберий взял в свой дворец статую атлета, выжимающего штангу над головой — Apoxyomenos, — стоявшую прежде в общественных термах и очень любимую народом. Но публика в цирке устроила за это принцепсу такой скандал, что Тиберий — человек далеко не робкого десятка и самого аристократического презрения к народу римскому — поспешил, однако, возвратить статую по принадлежности. Цезари-террористы, в роде Калигулы, Домициана, Коммода, могли держать в трепете весь Рим и весь мир, но не в состоянии были избавить уши свои от свистков публики, которая, в театре считала себя, если не выше цезаря, то равной ему, возносила в нему дружным криком просьбы и жалобы, аплодировала ему, когда бывала довольна его управлением, безмолвствовала или шикала при его появлении, когда бывала с ним в разладе. И эта страшная публика, которой впоследствии боялись грозные Макрин и Диоклециан, не воспользовались случаем осрамить Нерона? Нет, не воспользовалась. Иначе нам бы не преминул рассказать о том хоть кто-либо из историков, в особенности — враждебных эпохе, в роде Тацита или Светония. Следовательно, народ не сердился на Нерона и — отсюда следовательно — сплетней о поджоге не проникся.

Но из того, что сплетня не вызвала резких революционных последствий, не следует, конечно, чтобы двор и правительство Нерона не были серьезно озабочены ей и не старались рассеять ее.

Вернейшим средством снять всякое подозрение с императора кто-то рекомендовал, может быть и сам Нерон додумался — найти и выдать мести народной действительных и вероятных виновников пожара. Задача была весьма не легка, ибо бедствие постигло столицу столь обще-тяжелое, что руководительный принцип римского следствия — искать, кому преступление выгодно, cui prodist, был совершенно парализован. Сжечь Рим никому не было выгодно. Если пожар был результатом преступления, — а, как всегда после больших пожаров, нервно возбужденному, мнительному народу хотелось, чтобы было преступление, нашлись преступники, и великое бедствие было искуплено великой местью, — то злодеев-поджигателей надо было искать либо между сумасшедшими, либо среди чужестранцев, врагов римского народа, настолько озлобленных, чтобы не пожалеть даже Вечного города с мирным его населением. Первое предположение привело к сплетне против цезаря. Второе оставалось цезарю, чтобы оправдаться против сплетни. Надо было изобрести внешних врагов государства, достаточно сильных, чтобы нанести ему этот грозный внутренний удар, и достаточно ненавистных римскому гражданству, чтобы оно поверило в их злодеяние и на них разрядило, сорвало свою наболевшую скорбь и злобу.

В это время на Востоке кипели политические смуты. Волновалась мятежами Иудея — еще бессильная подняться на Рим открытым восстанием, но, в мнения народном, тем более способная пустить в ход тайные средства подпольной ненависти: Иудея, к выходцам которой, уже начавшим проклятие своего рассеяния, Рим относился едва ли с меньшим презрением и злобой, чем современный «христианский» антисемитизм. Взоры Нероновых следователей обратились в ту сторону. Страна и класс поджигателей были найдены. Как пресловутый пожар Гостиного двора в Петербурге (1862) был приписан полякам и соблазненным ими «студентам» как революционные разгромы и «красный петух» в помещичьих усадьбах 1905 года объяснялись японскими интригами и мщением евреев за кишиневский погром; — так точно и тогда в Риме внимание высшей полицейский власти остановилось на мысли о связи непостижимого пожара с весьма постижимой революцией в Иудее — об ударе, нанесенном государству внутри его, по воле, грозящей далеко извне. Когда высшее начальство велит найти что-либо, низшая полиция легко находит, подтасовывая и факты, и свидетельства. Проживавшие в Риме иудеи очутились под тяжким подозрением, которое, в самом непродолжительном времени, превратилось в административную систему, а система — в предрассудок уверенного преследования, стоивший жизни, свободы и благосостояния значительной доле иудейской общины в Риме. Доля эта преимущественно, а может быть и исключительно, состояла, будто бы, из приверженцев новой в иудействе секте, считавшей себе в то время не более 25—30 лет, — из так называемых христиан, верующих в Христа Распятого.

Возникнув в Иудее в конце восьмого века римской эры (в тридцатых годах первого века нашей), — или, по крайней мере, к этому времени приурочивая свои основные события и сказания, — христианская секта сделала быстрые завоевания в иудейских общинах Азии и Греции и, четверть века спустя, добралась до Рима, в его обширное гетто, имевшее в это время на менее 15,000 обитателей, а Ренан и Аллар щедро считают даже вдвое. Католическая легенда относит возникновение христианского епископата в Риме к 42 году, предполагая первым епископом апостола Петра и отводя ему затем целых 25 лет правления. Легенда эта в настоящее время разрушена. Ни о лицах, ни о событиях, положивших начало римской церкви, мы решительно не в состоянии ничего утверждать — не только с исторической достоверностью, но хотя бы предположительно, по выводам из легендарных догадок. Быть может, возникновение это бессознательно отметил Светоний в 25 главе биографии цезаря Клавдия, рассказывая о том, как этот принцепс выгнал из Рима иудеев, наскучив постоянными смутами, которые заводил в их общине некий Хрест (Judaeos, impulsore Chresto assidue tumultuantes, Roma expulit). Как бы то ни было, но существование в Риме, если не христианской общины, то стремящейся к обобщению секты — к шестидесятым годам — несомненно. Она не могла быть многочисленна и, по удачному выражению французского историка Обэ (Aube), относилась количественно к населению иудейского гетто, как население гетто относилось к населению Рима. Значит, на миллион слитком жителей — десятка два тысяч иудеев, а среди них сотни полторы или две сектантовых христиан. На эту-то незаметную горсть ремесленников, мелких торговцев и рабочих, будто бы, вдруг обрушилась почему-то ненависть римского народа, а римское правительство использовало эту ненависть, чтобы христианской кровью отмыться от постыдной копоти пожара, в котором аристократы-республиканцы обвиняли принцепса и первого министра. Жизненный пульс новой секты бился в это время (61—64) очень оживленно, так как обстоятельства бросили в Рим, на положении подследственного арестанта, самого талантливого человека, которого когда-либо выдвигало христианство: иудея Павла из Тарса Киликийского — великого «апостола языков». Он, то содержимый в тюрьме, то живя на поруках, под гласным надзором, вел кипучую агитацию и словом, и пером. Весьма вероятно, хотя лишь легендарно, что вслед за Павлом, прибыл в Рим апостол Петр: в эти годы уже старец преклонных лет и как бы верховный глава секты, величайший ее авторитет, princeps apostolorum, осиянный славой избранной близости к Основателю христианства. И, наконец, церковное предание утверждает, а многие историки (в том числе Ренан) не находят невозможным, будто в Риме находился одновременно и третий столп юной Христовой веры: Иоанн, сын Зеведеев, любимый ученик Иисуса Распятого... Ренан мало сделал для защиты этой легенды, понадобившейся ему, чтобы оправдать гипотезу происхождения «Апокалипсиса» из личных впечатлений апостола Иоанна от великого римского пожара и гонения на христиан, воздвигнутого «Зверем из бездны»...

Вопрос об этом гонении принадлежит к числу наиболее острых и страстных в церковной истории, в виду тесно связанных с ним преданий о пребывании в Риме апостолов Петра и Павла и мученичестве, которое они, будто бы, потерпели от гонителя Нерона. Для католиков важно было — к утверждению первенства папы в пастырстве всего мира, как наместника Христа на земле, — положительное решение вопроса. Ученым протестантской церкви мы обязаны отрицательной его разработкой, которая, за последние двести лет, кропотливо подкапывалась под церковное предание, покуда наконец не расшатала его совершенно, а пожалуй, в значительной части и разрушила.

В виду того, что вопрос о первом гонении на христиан всецело входит в более широкий вопрос об античном антисемитизме, истории которого посвящена мной книга «Арка Тита», я отсылаю к последней тех, кто желает ознакомиться с моим анализом легенды о гонении подробно. Здесь я ограничусь лишь немногими замечаниями о малой историчности события, о его недостоверности с точки зрения государственной психологии Рима — особенно в эту эпоху, и о сомнительности документальных свидетельств, на которые легенда опиралась.

Важнейшее из таких свидетельств — знаменитая страница Тацита в 44 главе XV книги его «Ab excessu Augusti. Вот она — целиком и в оригинале, и по прекрасному переводу профессора В.И. Модестова:

«Sed non ope humamna, non largitionibus principis aut deum placamentis, decedebat infamimia, quin jussum incendium crederetur. Ergo abolendo rumori Nero subdidit reos, et quaesitissimis poenis affecit quos, per flagitia invisos, vulgus Christianos appellabat. Auctor nominis ejus Christus, Tiberio imperitante, per procuratorem Pontium Pilatum, supplicio affectus erat. Repressaque in praesens exitiabilis superstitio rursus erumpebat, non modo per Judaeam, originem ejus mali, sed per Urbem etiam, quo cuncta undique atrocia aut pudenda confluunt celebranturque. Igitur primum correpti qui fatebantur, deinde indicio eorum multitudo ingens, haud perinde in crimine incendii, quam odio humani generis convicti sunt. Et pereuntibus addita ludibra, ut, ferarrum tergis contecti, laniatu canum interirent, aut crucibus affixi, aut flammandi, atgue ubi defecisset dies, in usum nocturni luminis urerentur. Hortos suos ei spectaculo Nero obtulerat, et circense ludicrum edebat, habitu aurigae permixtus plebi, vel curriculo insistens.. Unde, quanquam adversus sontes et novissima exempla meritos, miseratio oribatur, tanquam non utilitate publica, sed in saevitiam unius, absumerentur».

«Ни человеческой помощью, ни щедротами государя, ни умилоствлениями богов не устранялся слух, что пожар был делом приказания. Поэтому, чтобы уничтожить этот слух, Нерон подставил виновных и применил самые изысканные наказания к ненавистным за их мерзости людям, которых чернь называла христианами. Виновник этого имени Христос был в правление Тиберия казнен прокуратором Понтием Пилатом, и подавленное на время пагубное суеверие вырвалось снова наружу и распространилось не только по Иудее, где это зло получило начало, но и по Риму, куда стекаются со всех сторон и где широко применяются к делу все гнусности и бесстыдства. Таким образом, были сначала схвачены те, которые себя признавали [христианами], затем, по их указанию, огромное множество других, и они были уличены не столько в преступлении, касающемся пожара, сколько в ненависти к человеческому роду. К казни их были присоединены издевательства, их покрывали шкурами диких зверей, чтобы они погибали от растерзания собаками, или пригвождали их к кресту, или жгли на огне, а также, когда оканчивался день, их сжигали для ночного освещения. Нерон предложил для этого зрелища свой парк и давал игры в цирке, где смешивался с простым народом в одеянии возницы или правил колесницей. Поэтому, хотя христиане и были люди виновные и заслужившие крайних наказаний, к ним рождалось сожаление, так как они истреблялись не для общественной пользы, а ради жестокости одного человека».

Вторым позднейшим источником к вопросу о гонении является короткое упоминание о крутых мерах против христиан в Светониевом «Жизнеописании Нерона» (16). Подлинный текст наилучше покажет, в каком порядке это упоминание сделано и как мало значения Светоний ему придает.

«Multa sub et animadversa seversa severe et coercita, nec minus instituta; adhibitus sumptibus modus; publicae caenae ad sportulas redactae; interdictum ne quid in popinis cocti praeter legumina aut holera veniret, cum attea nullum non obsonii genus proponeretur; afflicti suppuliciis Christiani, genus hominum superstitionis novae ac maleficae; veteti quadrigariorum lusus, quibus inveterata licentia passim vagantibus fallere ac furari per iocum ius erat; pantomiorum factiones cum ipsis simul relegatae».

«При нем было строго выслежено и прекращено множество общественных злоупотреблений, а также введены новые предупредительные постановления: ограничена роскошь; публичные пиршества для народа сведены к простой раздаче съестных припасов; запрещено шинкам торговать варевом и жаревом, за исключением овощей и плодов, тогда как прежде там подавали всякое кушанье; подвергнуты казням христиане, род людей, исповедовавших новое мрачное суеверие; положен конец безобразиям цирковых наездников, которые, пользуясь старинной к ним терпимостью, изволили то и дело жульничать и надувать публику на все манеры; равным образом, за одно уж, приструнили и факции пантомимов».

В «Арке Тита» читатель найдет критику подлинности пресловутого отрывка в тексте Тацита и действительность грозных фактов, им излагаемых, а также библиографию вопроса, с подробным образом взглядов, в нем последовательно господствовавших и течений мысли, его направлявших. Здесь же достаточно будет указать, что в настоящее время существуют историки, которые:

1. Отрицают подлинность Тацитовой летописи во всем ее объеме (Гошар, Росс. См. о том в последних главах тома II).

2. Либо — не посягая на этот памятник столь радикально, считают подлогом, посредством позднейшей христианской интерполяции, именно эту главу в летописи, как слишком несогласную с духом и строем тогдашней римской государственности и религиозной терпимости и не подтвержденную решительно ни одним достоверным памятником I века — ни в литературе, ни в мраморе и бронзе надписей, ни в средствах остракологии, ни в тессерах, ни в граффитах. Число этих историков, принадлежавших по преимуществу XIX веку, весьма значительно. Во главе их надо поставить Германа Шиллера.

3. Наиболее многочисленный разряд скептических историков, соглашаясь принять текст Тацита в главных его чертах, либо даже целиком за подлинный, сомневаются в размерах факта и в окраске, которую ему придал историк II века по Р.Х., написавший 60 лет спустя после события и смешавший предание с летописью и роман с историей, а то и целиком увлекшийся в сторону романа (так думает Бруно Баэр). Эти сомнения выдвинуты еще в XVIII веке Вольтером («Essai sur les moeurs» VIII) и Гиббоном (XVI). Англия, вообще, сделала много для потрясения католических легенд о мученичстве первых христиан, выдвинув в XVII веке Dodwell'я, в XVIII — Гиббона, в XIX — Мервиля. Но главные заслуги по скептической разработке легенд гонения принадлежат немцам, в лице Маттиаса Шнекенбургера ("De falsi Neronis fama e rumore Christiano orta, 1846) и знаменитой «Тюбингенской школе» историков-теологов, с Фердинандом Христианом Бауром во главе.

4. Наконец, едва ли не все сколько-нибудь значительные историки, за исключением немногих вооруженных предвзятой ревностью отстаивать, во что бы то ни стало, церковную тенденцию (Аллар, Аттилио Профумо), отрицают, в настоящее время, религиозный его характер, если даже и было гонение. К этому отрицанию примыкают даже такие исследователи вопроса, как К. Фр. Арнольд (1888), гораздо более тенденциозный в сторону доверия, чем в сторону скептицизма. Сюда же надо отнести Ренана в его «историческом романе» «Антихрист», конечно, Сенкевича и едва ли не всех поэтов и литераторов, трепавших эту благодарную тему с художественными целями.

Нельзя признать, что рассказ Тацита весьма смутен и неудовлетворителен даже в том случае, если, отрекшись от более широких скептических соблазнов, стать на точку зрения третьей и четвертой категории историков, т.е. признать Тацитов текст подлинным рассказом римского историка. Быть может, именно тогда-то и выступают вперед с особенной яркостью все его недоуменные стороны. Очистив рассказ от драматических деталей, мы получаем, в короткой схеме, что римский пожар, послужил поводом к политико-религиозному процессу против какой-то малоизвестной иудейской секты, и процесс этот перешел в реши- тельные, хотя и кратковременные, административные репрессии, смутившие народ римский своей чрезмерной жестокостью. Секту эту Тацит, писавший о римском пожаре шестьдесят лет спустя его хронологической даты, считает той, которая, под названием «христиан», была объявлена опасной в его, Тацитово, время, и которую, — как все партии противогосударственные и направленные против господствующего культа, — римская чернь ненавидела и почитала способной на всякие ужасы и мерзости.

Вот все, действительно, несомненное, что можем мы извлечь из рассказа Тацита, с чем, однажды доверясь ему, трудно спорить, в чем можно не сомневаться. Затем начинается область гипотез и возможностей, из которых одни вероятны более, другие — менее, одни в близости своей к действительности тверже установлены, другие слабее. Но все — лишь гипотезы и возможности. Не исключая даже основного вопроса, была ли секта, разгромленная Нероном, обща с теми христианами, которых знал Тацит и ненавидела чернь Траянова века.

Опять-таки, откладывая в сторону анализ этого сомнения, сочтем покуда за вероятное, что люди, пострадавшие при Нероне по религиозно-политическому процессу против поджигателей, были действительно христиане, члены общины Иисусовой, ученики апостолов Петра и Павла.

Но именно тогда-то и начинают расти неразрешимые сомнения, противоречия и недоразумения. Совершенно немыслимо воображать народ римский беспричинно исполненным какой- то органической ненависти именно против христиан — по крайней мере, в I веке. Мы не имеем прямых указаний на дурные отношения римской власти I века к христианам в тогдашней христианской литературе.

Текст четырех Евангелий ни разу не упоминает о Риме и римлянах в духе политического антагонизма. История христианства начинается римским государственным актом: «В те дни вышло от цезаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правлении Квириния Сирией. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова» (Луки, 2, 1—4). Полулегендарная перепись Квириния (см. о ней в «Арке Тита”) была со стороны римского правительства нарушением вассального права палестинских автономий. Она возбудила самое острое неудовольствие в населении Иудеи; она вызвала к жизни крайнюю патриотическую партию Иуды из Гамалы и фарисея Саддука, столь грозную впоследствии, когда решались конечные судьбы Иерусалима. Вообще, перепись Квириния — поворотный пункт к роковой революции, уничтожившей семьдесят лет спустя политическую самостоятельность Иудеи. Понятно, что дата переписи, как начала национального рабства, не могла звучать приятно в ушах иудеев. Иначе звучала она впоследствии для христиан, разрешив им щекотливое недоумение, каким образом галилейский Иисус из Назарета удовлетворял пророчеству, что Мессия родится в Вифлееме. Так что событие, которое наполнило весь народ иудейский горечью и ненавистью к римлянам, евангелист поминает совершенно спокойно, быть может, даже не без некоторой признательности.

«Непротивленная злу» проповедь Иисуса Христа протекала без всякого противодействия со стороны римской оккупационной власти и, в свою очередь, неоднократно подчеркивала свою в отношении Рима лояльность. Иисус не раз получал вызовы высказаться политически. Таков провокаторский вопрос о подати цезарю, поставленный Иисус у Христу фарисеями и иродианами, т.е. саддукейским священством Иродовой партии, с целью компрометировать пророка либо в глазах революционно настроенного общества, либо в глазах римской оккупационной власти. Знаменитый ответ — «отдавайте цезарево цезарю, а Божие — Богу» — засвидетельствовал в первой половине своей полную лояльность Пророка перед государством-сувереном, а во второй — подчеркнул в нем носителя реформы исключительно религиозно-этической, без всякого отношения к политическим партиями эпохи. В другой раз «рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их» (Луки, 13 1—3). Иисус воспользовался этим известием для этической сентенции о покаянии, пройдя молчанием политическое значение факта. Сказание о чудесном насыщении народа пятью хлебами завершается бегством Учителя от благодарной толпы, выбирающей Его в цари, т.е. решительным отказом от роли политического Мессии, чаемого угнетенной нацией. Можно предполагать, что чисто религиозный характер и строй секты Иисусовой был очень хорошо известен местной римской администрации. Иначе трудно допустить, чтобы ее полицейская бдительность осталась равнодушной к скопищам народным, внимавшим нагорной проповеди, к манифестациям при входе Иисуса в Иерусалим, смутившим подозрительность фарисеев, к резкой сцене властного изгнания торговцев из храма, к молве о Нем, как царе и потомке Давидове, к открытым предложениям, повторенным Ему в храме, явить Себя, как Христа, т.е. стать во главе иудейской нации и ее надежд. Политические движения Иудеи Рим умел отличать от религиозных. До последних ему никакого дела не было, а с первыми он расправлялся быстро и беспощадно. О мессианстве он понятие имел, считал эту идею и движение опасными и несколько лже- мессий, перечисленных в Новом Завете и книгах Иосифа Флавия, были энергически преследуемы от римских наместников, по личной их инициативе. Но Иисуса Христа римляне не трогали и предавать Его Иуда отправился не в римскую преторию, а к саддукейскому первосвященнику. И чтобы погубить Иисуса, сад- дукейское священство должно было войти к римскому прокуратору с тяжким политическим доносом, выставив Иисуса претендентом на иудейский престол,

Пилат — жалкий пример административной трусости, бессильной справиться с самовольным духовенством, вынужденной пожертвовать крикам фанатической толпы жизнью заведомо невинного подсудимого. Однако, даже этот ничтожный человек поддался на вопли обвинителей Христовых только после угроз донести в Рим — об Иисусе, как политическом агитаторе, претенденте на иудейский престол, а о нем, Пилате, как о попустителе, небрегущем интересами цезаря. «Если отпустишь Его, ты — не друг цезарю. Всякий, делающий себя царем, — противник цезарю» (Иоанна, 19, 12). В апокрифическом Никодимовом евангелии враги Христа выставляют Пилату еще более прямой и острый вопрос: «Наш царь — цезарь; а ты, может быть, желаешь, чтобы Иисус был нашим царем?» Принимая во внимание, что принцепсом римского сената и народа был тогда болезненно подозрительный, кровожадный, старый Тиберий, угроза звучала очень не шуточно. Пилат подчинился ей с тяжелой совестью, разыграв известную комедию умывания рук. Характерна попытка его спасти Иисуса Христа, предоставив народу на выбор свободу Его или Иисуса Варравы. Последнего Евангелие Иоанна определяет коротко разбойником. Марк и Лука говорят о нем, как о бунтовщике и убийце во время мятежа; Матфей называет Варраву известным узником. Варрава, Баррабба значит «сын учителя», «сын священника», «попович». Священническая партия спасла в нем своего человека, а покорная ей иерусалимская улица — патриота, так как мятежник и патриот в эту эпоху уже начали превращаться для иудеев в синонимы. Рим, в лице Пилата, предпочитал, чтобы из двух Иисусов, осужденных на смерть, был спасен нейтральный моралист; Иудея, в представительстве священства и черни, открыто предпочла революционера-националиста. Запуганный политически, Пилат отомстил утеснителям своей воли тем, что совершенно изъял после того из процесса Иисуса Христа элементы религиозного обвинения, обратив его, именно, в чисто политический. — Итак, вы хотите, чтобы я распял вашего царя? — У нас нет царя, кроме цезаря. Но Пилат продолжает дело, все-таки, против «царя», т.е. претендента на трон: только о царственных притязаниях делает он допрос узнику; как над «царем», издеваются над Христом Ирод и стража в застенке; и, наконец, вопреки противодействию первосвященников, в роковом надписании на кресте Голгофском казнимая жертва обозначена, как «Иисус Назарей, Царь Иудейский». Это надписание вещало миру на трех языках, что Распятый приведен к смерти политическим доносом, а не своими религиозными убеждениями; такая подробность отнимала у священнической победы девяносто процентов ее цены. Благодаря искаженному обвинению, на кресте оказался не «нарушитель субботы», но как бы один из политических вождей народа, преданный чужим изменой своих. При всей ограниченности прокуратора, ему удалось в этой маккиавеллистической надписи достигнуть некоторых целей, далеко не безразличных для римского престижа в стране. Казнен знаменитый деятель, слывший в народе за грядущего иудейского царя, скомпрометирована в глазах народных, как предательница, сильная партия саддукейского священства. Торжественно заявлено с высоты креста, что римской власти нет никакого дела до «нарушителей суббот», до религии и до сектантства: она судит, и карает только по обвинениям политическим — в преступлениях, прямо против нее, римской власти, направленных.

Что нейтралитет Рима во внутренних вопросах иудейской религии был понят и оценен первыми христианами, заметно уже в Евангелиях. Легенда их чрезвычайно мягка и уважительна к римлянам.

Как скоро на страницах евангельских являются римляне, они неизменно оказываются или поклонниками Иисуса, как сотник в Капернауме, или, по крайней мере, полными симпатией к Нему, как жена Пилата, как сотник стражи у креста на Голгофе. Из этого общего правила нельзя исключить даже самого Пилата: церковная легенда, правда, много позднейшая, считала его тайным христианином. Холодность к язычникам, какой отличалась проповедь Иисуса в начале своем, мало-по-мальски смягчается под влиянием откровенных симпатий, которыми встречают евангельское слово люди грешного сиро-эллино-римского мира, вроде сотника в Капернауме. «В Израиле не нашел я такой веры!» — восклицает Христос о римском солдате. «Говорю же вам, что придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства низвержены будут во тьму внешнюю» (Матфея, 8, 10-12). Остановлюсь еще на одном евангельском тексте. «Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: Что нам делать? Этот человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в него, — и придут римляне и овладеют и местом нашим, и народом» (Иоанна, II, 47, 48). Опасение это обычно толкуется в смысле, — не явилась бы, мол, чудесная проповедь Иисуса революционным вызовом римскому правительству, который может очень дорого обойтись иудейскому народу. Но очень возможно и обратное толкование: партия строго национальная, замкнутая в религии и самосогласии «избранного народа», опасалась, что «непротивленная злу», отвергающая меч, проповедь Христа угашает патриотическую энергию противодействия чужеземцам, распространяет идеи космополитического объединения и, в конце концов, таким образом, способствует романизации края. Последняя, под державой Иродов, как ярых эллинистов и любимцев императорского римского двора, действительно, делала быстрые успехи. Цезарея, Тибериада, Вифсаида (Юлия) выросли, как ее результаты: скороспелые сиро-греко-римские культурные города на библейской правоверной почве. Замечательно, что, часто скитаясь в окрестностях этих центров романизации, Спаситель ни разу не обмолвился хотя бы намеком на нравы их языческого населения, хотя немыслимо предположить, чтобы они не были известны Ему. Вифсаиду ап. Матфей называет в числе городов, «в которых наиболее явлено было сил Его» (Матфей, 11, 20). А еврейские общины городов этих заслужили от Иисуса горькие упреки и страшные пророчества, так как — «если бы в Тире и Сидоне [городах языческих] явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись». Мягкая нейтральность римской власти по отношению к великому обличителю — была как бы оплачена нейтральностью великого обличителя по отношению к местному эллино-римскому обществу.

Казалось бы, казнь Спасителя, произведенная хотя не римской волей, однако римскими руками, должна была внушить осиротелой секте Иисусовой ужас и отвращение даже к самому имени римлянам. Но «Деяния Апостолов» сообщают нам нечто совершенно обратное. Из всех книг Нового Завета «Деяния» — наиболее романофильская. Эпизод крещения сотника Корнелия ап. Петром (Д. 19) — энергическое назидание христианствующим иудеям не питать национального предубеждения против единомыслящих римлян; особенно выразительны в этом смысле стихи о видении ап. Петра: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Корнелий — уже третий центурион, которого Новый Завет изображает другом имени Христова.

Нет никаких указаний, чтобы римская власть участвовала в гонениях на апостолов, воздвигнутых священниками и поддержанных Иродами (Д. 7, 8, 12). Чтобы убить Иакова, брата Господня, первосвященник Анан, — по свидетельству Иосифа Флавия, — воспользовался междуцарствием, когда один римский прокуратор Фест умер, а новый, Альбин, еще не прибыл к своему посту. Но, едва Альбин, появился в Иерусалиме, он немедленно лишил первосвященника сана, именно за самовольный суд над Иаковом. С особенной ясностью сказывается принципиальная мирность Рима с первобытным христианством в биографии ап. Павла, как «апостола языков». Вот все его встречи с римским законом, римской администрацией, римскими администраторами, перечисленные в порядке новозаветного повествования.

На Кипре, в Пафосе Павел, Варнава и Иоанн Марк, после победоносного диспута с волхвом-лжепророком Бар-Иисусом, обращают ко Христу римского проконсула Сергия Павла (13, 6—12).

В Филиппах Павел и Сила чуть было не сделались жертвами административной ошибки. Их представили властям с опасным политическим обвинением: «Сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». Обвиненные подверглись побоям и брошены в темницу, где едва не погибли от землетрясения, но зато привлекли к своему учению тюремного смотрителя (опять обращенный римский солдат). Предварительное следствие не обнаружило в проступках апостолов состава преступления, — тогда власти не только спешат освободить узников, но, по требованию ап. Павла, еще со страхом и унижением извиняются перед ними за насилия, нечаянно учиненные римским гражданам (16, 12—40).

В Фессалониках иудейская чернь обвинила странноприимца апостолов Иасона в пристанодержательстве государственным изменникам: «все они поступают против повеления кесаря, почитая другого царем, Иисуса». Власти чинят допрос Иасону и прочим, убеждаются, что дело не политическое, и отпускают христиан с миром (17, 5—10).

Никаких дурных последствий не имела для апостола проповедь перед афинским «ареопагом», хотя очевидно, что он говорил не совсем по доброй воле и перед публикой подозрительной и предубежденной (17, 16—34).

В Коринфе иудейская синагога, предводимая Сосфеном, подняла против апостола совершенно такое же волнение, как против Иисуса Христа в Иерусалиме при Пилате. Но проконсул Ахайи, Юний Галлион, родной брат философа Сенеки, оказался не в Пилата. Узнав суть обвинения против Павла, что «он учил людей чтить Бога не по закону», умный и хорошо понимающий свои обязанности администратор прекратил слушание дела, объявив его себе недоступным, в словах веских и замечательных:

— Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас; но когда идет спор об учении и об именах, и о законе вашем, то разбирайте сами: я не хочу быть судьей в этом (18, 12 и далее).

Это — самое характерное и авторитетное выражение истинно римского либерального невмешательства в вопросы совести: представитель республики поставлен блюсти личную безопасность ее граждан и подданных и неприкосновенность политического строя, по отнюдь не устои религиозной мысли.

В Эфесе повторилась та же самая история. «Блюститель порядка» очень внушительно прекратил бунт, поднятый против Павла серебряником Деметрием, как скоро было доказано, что ученики Павловы «ни храма Артемидина не обокрали, ни богини не хулили». «Блюститель порядка» даже пригрозил эфесянам, что, раз они не имеют оснований выступить против христиан в обычном порядке уголовного обвинения и гражданского иска, то сборище приверженцев Деметрия скопом может быть принято за возмущение и повлечет наказание участников по закону (19, 23—40).

В Иерусалиме Павла едва не растерзала в храме толпа фанатиков, настроенных против апостолов азийскими иудеями. Римский военный трибун Клавдий Лизий выхватил апостола из драки и арестовал, заподозрив в нем недавнего бунтаря-мессианиста, египетского еврея, пропавшего без вести после своего поражения. Установив личность апостола, Лизий разрешил ему держать к народу речь о началах своей веры (21, 31—40, 22). Узнав, что Павел — римский гражданин, трибун поспешил освободить его из оков, с извинениями за первоначальное грубое обращение (22, 24—30). После допроса перед синедрионом, Лизий, испуганный слухами, будто иудеи хотят убить Павла, пересылает апостола в Цезарею к прокуратору Феликсу при отношении: «Нашел, что обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков» (23). Феликс, один из самых бессовестных мздоимцев римской службы, стал тянуть дело Павла, под предлогом вызова свидетелей, в действительности же ожидая взятки (23—34, 35, 22—24, 26, 27). Это злоупотребление своей властью и отмечено «Деяниями», как личное корыстное злоупотребление, без каких-либо жалоб на общую тенденциозную враждебность власти. От такого негодяя, как Феликс, легко было ожидать, что он продаст апостола врагам его, и даже по недорогой цене, либо примется выжимать из него взятку жестокостями заключения. Однако, цезарийские узы Павла ограничились легким полицейским надзором (24, 23); очевидно, дело Павла было столь невинно перед глазами римского закона и до такой степени неподсудно римскому прокуратору, что даже Феликс не рискнул на крутые формы вымогательства и только «часто призывал его», чтобы торговаться с ним о цене его свободы (24—26). Повторяю: этот Феликс, «муж трех цариц», брат знаменитого временщика Палланта, был способен решительно на всякую гнусность, и сравнительно ещесносное отношение его к апостолу доказывает, что он не смел относиться иначе, что закон был слишком против него, что обвинение римского гражданина в религиозной смуте не давало вымогателю прочной прицепке для вымогательства.

Преемник Феликса, Фест, человек в краю новый и, кажется, довольно мягкий и сравнительно честный, с половиной откровенностью сознался, что чувствует себя в процессе Павла как в темном лесу: не в состоянии не только осудить апостола, но и уразуметь толком, в чем собственно его обвиняют. Из боязни иудеев, искавших, чтобы дело Павла разбиралось не в полуязыческой и равнодушной к нему Цезарее, но в фанатическом, правоверном Иерусалиме, апостол, по праву римского гражданина, апеллировал на высочайшее имя цезаря (25—1 и далее). Апелляция — роковая для апеллянта, потому что без нее он был бы немедленно освобожден (25, 26 — 34, 32), теперь же юридическая формальность требовала отправления его в Рим для личной явки перед судом цезаря. С ним должно было ехать и судебное «дело» о нем; но Фест оказался в крайнем затруднении, как изложить последнее, чтобы оно было понятно в Риме, не представилось бы фантастической бессмыслицей. «Я ничего верного не имею написать о нем государю», а «не рассудительно послать узника и не показать обвинений на него» (25—26, 27). Поэтому Фест еще раз допрашивает Павла, в присутствии вассального царя Агриппы и сестры его Береники, приглашенных в качестве экспертов по иудейскому закону, — с нарочной целью, «дабы, по рассмотрении, было что написать» (25—26). Агриппа и Береника, люди эллино-римского воспитания, присоединились к мнению Феста о невинности апостола (26—31,32). Во время допроса Фест, для соблюдения начальственной важности, прокричал на подсудимого; «Безумствуешь ты, Павел; большая ученость доводит тебя до сумасшествия» (26—24). Эта классическая полицейская фраза — конечно, отнюдь не решительная угроза, но одна из тех бессмысленных начальственных выходок, которыми во все времена и во всех странах сопровождаются политические обыски и допросы, — особенно, когда предержащей власти и нечего по существу сказать, а надо сохранять свое грозное достоинство... «Зачитались», «книжки до добра не довели», «вот она образованность-то» — кто, очутившись, подобно Павлу, «в узах», и сейчас не слышит таких умственных пошлостей от Фестов наших дней.

Надо думать, что дело об апостоле Павле, отправленное Фестом в Рим, будучи составлено по оправдательным мнениям Клавдия Лизия, Агриппы, Береники и самого Феста, не угрожало узнику печальным исходом. Не спроста усиленно вежлив к апостолу центурион Юлий, офицер его конвоя: вероятно, узник сдан Юлию на руки с лучшими рекомендациями начальства. В течение шестимесячного плавания из Цезареи до Путеол Павел занимает на корабле исключительное, привилегированное положение: во время четырнадцатидневной бури на Адриатическом море он — не арестант, но советчик, которому внимают, устроитель порядка, человек, говорящий властно (27, 13—44). На Мальте Павел дружелюбно принят местным комендантом Публием: ясное указание, что против апостола не было выставлено политических обвинений и его считали оправданным заранее, иначе римский чиновник не посмел бы пригласить его к обеду (28, 7); вокруг героев политического процесса в Риме мгновенно делалась пустыня; якшаться с политически-обвиненным. тем более для чиновника, было верным средством очутиться в подозрении самому. Павел свободно проповедовал в Мальте, исцелял недуги, на прощанье ему «оказали много почестей и снабдили при отъезде всем нужным» (28, 8, 10). В Путеолах апостолу разрешено прогостить семь дней у своих религиозных единомышленников: новое свидетельство, как мало опасными считались и он, и характер их деятельности, и общение между ними (28, 13, 14). Римская христианская братия торжественно встретила приближающегося вождя своего на дороге Аппиевой, за городом, на день пути; никто этой демонстрации не воспрепятствовал, и Павел «ободрился». В Риме узник был сдан в распоряжение преторианского префекта, — в то время еще Афрания Бурра. Последний явно взглянул на присылку Павла, как на чисто формальный «входящий нумер» ничтожного дела, предназначенного к непременному прекращению. Он оставил узника жить, где хочет, под домашним арестом или скорее, под полицейским надзором, в ожидании очереди по сессии цезарева суда (28, 16). Всего трое суток по прибытии в Рим апостол уже имел возможность собрать людную сходку для выяснения своих будущих отношений к местной иудейской общине, — и с первого же раза резко с ней поссорился (28, 17, 29). Затем — «жил апостол Павел целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно» (28—30, 31).

Имеем ли мы право заподозрить священную летопись, доведенную последним стихом своим до 63 года, почти что к самой эре римского пожара и предполагаемого Неронова гонения, в некоторой тенденциозности изложения фактов, в предвзятом романофильстве, в стремлении возвысить «языки», просвещенные апостолом Павлом, над косным и фанатическим иудейством, его отвергнувшим? Я думаю, что такой тенденции не может быть в книге, приписываемой преданием евангелисту Луке, свидетелю и участнику из св. Павла, современнику гонения, если было таковое. Легенда, соединенная с авторским именем, должна комбинировать это имя и свое содержание в психологическую вероятность. Человек, переживший ужасы несправедливого преследования, может простить своим врагам, но вряд ли в состоянии, да и не имеет нравственного права выставлять их своей пастве лучшими, чем они суть на самом деле: это значило бы рекомендовать овцам волков, как надежнейших заступников в бедах, — легкомыслие, невообразимое в авторе двух священных книг, благоговение к которым издревле обще всем христианским церквям и почти что современно самому христианству. Можем ли мы сейчас вообразить себе, чтобы какой-либо еврей, переживший кишиневский погром, писал с уважением и аттестацией справедливости и законности о правительстве фон-Плеве? Мыслимо ли, чтобы армянин, переживший неистовства курдов, относился с мягкостью и одобрением к режиму Абдул-Гамида и изображал хорошими людьми его пашей и офицерство «гами- диэ”? Или — чтобы армянский же епископ написал апологетическую историю «голицынского режима» на Кавказе? Если же, паче чаяния и возможности, романофильская тенденция в «Деяниях» все-таки существуют, и оказалось вполне удобным соединить ее с авторским именем, священным в памяти первых христиан, то приходится либо изумиться прочности ее, пережившей даже ужасы Нерона, либо предложить, что ужасы эти были не так уже грозны, как сложилась о них впоследствии легенда, и на евангелиста они особенно сильного впечатления не произвели.

Итак, обозрение канонически документированных легенд христианского писания доказательно устанавливает, что:

1. До 64 года христианство находило в правительстве римском и представителях его, от конвойного офицера до военного министра и главнокомандующего императорской гвардией включительно, очень широкую принципиальную терпимость, а иногда даже защиту и покровительство.

2. Исключения из этого правила были редки и возникали лишь под сильным давлением господствующей иудейской церкви; перед глазами закона или имевшего силу закона международного обычая римского подобные случаи являлись правонарушениями, вмешательством в дело чужой компетенции, почему допускались только дурными чиновниками, слабодушными, как Пилат, либо мздоимцами, как Феликс, или же имели характер судебной либо административной ошибки.

3. Все частно возникавшие отношения между христианскими учителями и римскими воинами и чиновниками, не исключая даже Пилата и Феликса, носят неизменный отпечаток доброжелательства вторых к первым, иной раз даже большего, чем наоборот — первых ко вторым.

Желая в вопросе столь важном и щекотливом остаться на почве источников, исключительно общепризнанных в христианском мире, я остерегусь, покуда, подтверждать выводы богатыми данными апокрифической литературы, с ее материалом, часто спорным хронологически и, еще чаще, чересчур сектантским. Тем более, что в «Арке Тита» мы с материалом этим будем иметь детальную встречу. Достаточно указать, что христианство второго и третьего века, сложившее легенды и апокрифычения ап. Павел написал «Послание к финикийцам», с знаменитыми свидетельствами, что власть приобрел друзей о Христе в преторианских казармах (I. 13) и в дворне цезаря Нерона (IV. 22); что, вообще, обстоятельства его процесса «послужили к большому успеху благовествования» (I. 12); что видимая снисходительность римских властей к узнику ободрила многих «с большей смелостью безбоязненно проповедывать слово Божие» (I. 14). Апостол совершенно уверен в счастливом исходе своего дела (I. 25). Единственная черная сторона его положения, — что некоторые христиане злоупотребляют проповедью «по зависти и любопрению», излагать веру «не чисто», с коварным расчетом «увеличить тяжесть уз» Павловых (I. 15, 16). Понимай: разрушить то доброе согласие, которое до сих пор держалось между апостолом и римской властью, представить его в глазах последней опасным сектантом — злоумышленником. Таким образом, речь идет о политическом провокаторстве: если не самого Павла, слишком умного и осторожного, чтобы впасть в ловушку, то друзей и поклонников его (I. 17); кто-то наталкивал компрометировать себя в римских глазах, как организацию лицемерную, втайне неблагонадежную. Сознанием опасности провокаторских усилий проникнуто все послание, особенно в первой части своей, представляющей, — как было выяснено исторической критикой, — отдельное письмо, впоследствии механически соединенное с другим в одно целое. Но и во второй апостол со слезами умоляет христиан не увлекаться теми, кто отклоняет их от религиозного миросозерцания: «Их конец — погибель, их бог — чрево, и слава их — в сраме: они мыслят о земном. Наше же жительство — на небесах» (III. 19, 20). Подлинность второго послания к Тимофею сильно оспаривается; некоторые считают его историческим романом древнего христианства. Но, если и так, оно красноречиво, как навеянное посланием к филиппийцам, как его естественное продолжение. Роман или нет, оно рассказывает, что старания враждебной апостолу агитации возымели свое действие, правда, покуда еще не на римский суд: он-то еще раз явил Павлу равнодушную терпимость и дал ему «избавиться от львиных челюстей» (2 Тим. IV, 17). Запугано агитацией общественное мнение иудейской среды, в которой вращается Павел: быть близким в апостолу стало почитаться опасным, друзья изменяли ему, раздражались. Послания изображают автора в одинокой и горькой отброшенности. «Все азийские оставили меня, в числе их Фигелль и Ермоген» (1.15). «Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику» (IV. 10)... «При первом моем ответе никого не было со мной, но все меня оставили. Да не вменится им!» (IV. 16). Бодрость, идейность и оптимистические упования не покидают апостола (IV. 18), но он смущен и уязвлен своими одиночеством, ему представляется, что близости с ним не только опасаются, но и стыдятся.

«Не стыдись меня, узника Христова», — увещевает от Тимофея (1.18). Некто Онисифор из Эфеса, прибыв в Рим, навестил апостола. Узник говорит об этом визите с глубоким и трогательным волнением: «Да даст Господь милость дому Онисифора за то, что он многократно покоил меня и не стыдился уз моих, но, быв в Риме, с великим тщанием искал меня и нашел. Да даст ему Господь обрести милость у Господа в оный день» (I. 16—18).

Итак, второе послание к Тимофею рисует нам ап. Павла хотя не побежденном, но временно разбитым бойцом, прекрасно сознающем свое тяжелое положение в цепях враждебной интриги. Он чувствует, что энергия недоброжелателей сильнее противодействия, которое в силах оказать он, одинокий, покинутый. «Александр-медник много сделал мне зла. Да воздаст ему Господь по делам его. Берегись его и ты, так как он сильно противился нашим словам» (IV. 14, 15). На этот раз усилия Александра-медника и партизанов его погубить апостола остались тщетными, но Павел знает, что эти люди не обескуражены первой неудачей и рано или поздно добьются своего: предубеждение против Павла уже посеяно, Павла уже боятся и стыдятся, — стало быть, недалек час, когда он останется вовсе без средств к защите и погибнет. Оппозиция ему настолько сильна в этот момент, что, в выгодах своего дела, он рекомендует своим ученикам как можно большую пассивность поведения, как можно меньше словесных столкновений и состязаний (II. 14, 23—26. Титу III. 9). Сейчас — ему страшно всякое обострение, могущее возникнуть в христианской общине, потому что успех окажется не на стороне его партии: враги его «еще более преуспеют в нечестии, и слово их, как рак, будет распространяться» (2 Тим. II. 16, 17). Наступают тяжкие времена разложения общины, с победой людей «имеющих вид благочестия, силы же его отрекшихся» (III. 1—9), «все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь”; «здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух к басням» (IV. 3, 4). Словом: сейчас не наше время, надо притихнуть, переждать, пока «сих безумие обнаружится перед всеми» (III. 9). Все это — завещание вождя партии своему преемнику; на себя самого Павел смотрит, как на конченного человека: «Исполняй служение твое, ибо я уже становлюсь жертвой, и время моего отшествия настало... Теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь праведный Судья в день оный» (IV. 6,8). И — в одном из тех величественных лирических подъемов, которые силой глубоко сознательного убеждения и захватом искренности были всегда так могуче победительны в нем, привлекли к нему и покорили ему так много человеческих сердец, — апостол как бы чертил для своей будущей гробницы ту вдохновенную эпитафию-характеристику, которые в веках стала неразрывна с мыслью о нем, и, когда называют апостола Павла, она первая встает в каждой памяти:

«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».

До настоящего времени я старался держаться предположения — сколько оно ни сомнительно, — что римляне, с самого начала христианской религии, знали и понимали ее, как самостоятельную силу, выделяя ее из других вероучений иудаизма. Но именно в этот момент гипотеза о таком разборчивом знании теряет всякую опору под собой, всякую вероятность. Дело в том, что, если бы римляне, действительно, знали христианскую секту, как таковую, то гонение в 64 году никогда бы не могло обрушиться, так, как явилось бы не только бесцельно жестоким, но и исключительно бессмысленным поступком, резко противореча тогдашней политике Рима относительно Иудеи. Выходит ведь, что как раз в то время, когда из Иудеи каждый день летели депеши о революционном настроении умов и не сегодня — завтра надо было ждать национального восстания, римляне — из всех партий и сект иудейских — пожелали почему-то истребить именно ту единственную, которая имела за что быть и в самом деле была им благодарная, — что накануне войны с романофобами они озаботились вырезать романофилов: завтра я иду на битву с ненавидящим меня врагом, так сегодня уничтожу признательного мне приятеля. У Рима бывали очень капризные повелители, но внешняя римская политика, даже при безумцах вроде Калигулы, умела избегать руководства случайными и глупыми капризами, что и явила именно в Иудее, тактичным поведением тогдашнего сирийского наместника Петрония. Из всего иудейского населения столицы мира христианская община наименее подходила для политической роли козла отпущения за антипатию народа к евреям вообще, и если она пострадала, то не иначе, как жертвой неведения властей об ее учении и правилах, т.е. через величайшее политическое недоразумение, которое для гонения массового очень мало вероятно и совсем не в характере римского народа. Долговременный процесс ап. Павла наилучший пример, как осмотрительны и щепетильны были римляне, когда в религиозно-политическом вопросе открывалась двусмысленность, касавшаяся даже одного, отдельно обвиняемого, лица.

Попробуем поверить Тациту или интерполятору Тацита, что дело было, как он рассказывает: после рокового пожара «сначала схвачены те, которые себя признавали христианами, затем, по их указанию, огромное множество других». Стало быть, взяты явные главари секты, до того дня не имевшие причины скрываться: по их признаниям, совершены дальнейшие аресты, допросы, обыски. Что же, однако, могли дать все эти судебно-полицейские меры политическому следствию о христианах?

Главари должны были изложить свой символ веры; обыски должны были обнаружить свитки христианской литературы. Последняя в данную эпоху могла состоять из первобытного евангельского конспекта, который лег в основание синоптиков и нескольких апостольских посланий. Все эти писания, попав в руки римлян, могли только обрадовать их, как наглядный признак, что национальный фанатизм и революционное настроение народа иудейского начинает смягчаться: явилась какая-то партия примирения с космополитическими идеалами, с проповедью покорности существующему порядку. К слову сказать, примиренческие партии в иудействе не были для римлян новостью; они всегда имели на своей стороне какую-нибудь иудейскую группу, так что найти еще одну лишнюю нисколько их не удивило бы. Вспомним, что даже впоследствии, в лагере Веспасиана, было великое множество романофильствовавших иудеев, и, между ними, царь Агриппа и Иосиф Флавий. До теологии Павла, так возмущавшей саддукейских изуверов, римлянам не было дела; а что касается его теории социально-политической, то уже одного «Послания к римлянам» совершенно достаточно, чтобы установить благонадежность автора в мнении самого подозрительного и взыскательного правительства. В Иудее один мессианский бунтарь приходит на смену другому, вся страна — в революционном брожении, народные страсти подготовляют роковой взрыв, — лишь христианская юная секта принципиально остается вне освободительного движения — «не от мира сего», — получая из авторитетных уст Павла программу безусловного подчинения:

«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти — противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они — Божьи служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. XIII. 1—7, Стр. Титу III. 1).

«Итак, прежде всего прошу совершать молитвы моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безнадежную во всяком благочестии и чистоте, это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу» (I Тим. I. 1—3. Стр. 1 Петра II. 13—17).

Когда в древнем Риме возникали сомнения о благонадежности новой партии или секты, мерилом лояльности весьма часто становилось их отношение к институту рабства: все, что — по выражению Майкова — «Спартаком пахло», возбуждало ужас и отвращение даже в самом либеральном и гуманном римском гражданине... Широкая эмансипация женщин и рабов в оргиастических мистериях была главнейшей причиной сурового преследования вакхантов в 186 году до Р.Х. Религии, установляющей общественное равенство раба с господином, Рим не потерпел бы ни в каком случае. Но именно в этом остром вопросе, к которому ап. Павел обращается в посланиях своих пять раз (1 Кор. VII. 21—24. Ефес. VI. 5—8. Колос. III. 22—25. 1 Тим. VI. 1. 2. Титу II. 9,10. Ср. 1 Петра II. 18—21), первобытное христианство оказывается консервативным истинно в староримском духе. Повиновение раба господину возведено в религиозное обязательство; рабу-христианину строго поставлено на вид, что честь быть одной веры с христианином-хозяином не только не облегчает, но усугубляет для него долг рабочей покорности; мирно сносить жестокое обращение за поступки — даже не заслуга со стороны раба, он должен безропотно терпеть и напрасные побои. Советы ап. Павла господам хорошо обращаться с рабами очень скромны, чтобы не сказать — робки (Ефес VI. 9. Колос. IV. 1); современник их, Сенека, высказывался в том же направлении гораздо подробнее и сильнее. (См. в III томе) Строгие внушения Павла о святости отцовской власти и брачного права достойны двенадцати таблиц. Римлянам был противен иудейский обряд обрезания, — паства ап. Павла отвергала его убежденно, решительно, иногда даже с яростью (Фил. III. 2. Титу 10). Римляне оскорблялись национальной надменностью и брезгливостью иудеев, — секта ап. Павла была благословлена им на смешанные браки с язычниками (1 Кор. VII. 11—15); отвергла исключительность в явствии и питии (Колос. II. 16. XIV Рим 1 Кор. VIII. 4—8); держалась самого широкого общения с иноверцами во всем, кроме их религиозного культа, в чем апостол первый подавал всем пример, чем и создавался успех его проповеди. Он неоднократно выставляет на вид свою космополитическую приспособленность, ставит ее в заслугу себе (1 Кор. IX. 19—21), терпит за нее гонения от иудеев (1 Фесс. II. 14—16), смело защищает права ее перед апостолами обрезания (Д. гл. II).

Воображая себя за девятнадцать веков назад на месте образованного римского администратора, в роде Афрания Бурра или Сенеки, как следователя, обязанного добросовестно познакомиться с учением ап. Павла по его посланиям, мы имеем право предположить с его стороны заключительный отчет в таком роде: — Я ровно ничего не понимаю в теологии этого иудея, да и не к чему мне ее понимать, так как она ни с какой стороны не касается римской государственной религии и соприкасается с глубинами иудаизма, которого я, римлянин, не знаю и знать не хочу. С иудеями Павел ссорится из-за пророка Иисуса, которого называет Сыном Божьим и почитает в живых, тогда как — по утверждению тех других иудеев — Он был преступник закона и умер казненный. Мне, римскому гражданину, то и другое мнение безразличны, так как вопрос о местных культах опять-таки не затрагивает интересов римской государственной религии. А иудей, кроме того, в частности, пользуются особенно выговоренными религиозными правами, уважать которые — старая традиция нашей республики. Что касается морали Павла, она безупречна: он громит те же пороки, что и благородные наши друзья, Корнут, Музоний, Руф, молодой Персий; вменяет человеку в обязанность те же добродетели. С этической точки зрения, книги христиан могут быть только полезны. В гражданских своих убеждениях Павел — верноподданный цезаря, слепо послушный правительственным распоряжениям, отличный плательщик податей и таможенных пошлин, охранитель патриархального семейного домостроя, стояльщик за право собственности и, наипаче, за священный институт рабства. Тезисы его социального уклада, оглашенные в заседании сената, вызвали бы шумные рукоплескания даже консервативной партии Кассия Лонгина и др. В международной своей программе иудей-христианин, ученик Павлов, приятнее мне, чем все другие иудеи: он не считает меня поганым, свободно общится и брачится со мной, ест, что я ем, и, подобно мне, ненавидит противное обрезание. Словом, это — иудей космополит, который уразумел неудобство национальной замкнутости и проповедует своим одноплеменникам терпимость к чужому обычаю. Все это очень умно, дельно, похвально — и, как нельзя более, на руку нам, римлянам, и делу азиатской романизации. Иудей Павел из Тарса Киликийского и паства его, конечно, заслуживают от нас поощрения, а не наказания, — тем более, что люди эти, как слышно, подвергались от иудеев иных сект многим обидам и телесным неприятностям, именно за откровенные симпатия к нам, иноземцам. Иудеи — против нас, они — за нас. За что же и какой расчет нам гнать их?

Вот какими выводами должен был бы разрешить следствие о христианской общине римский государственный человек первого века, если бы он умел выделить ее, как специальную секту, из общей массы иудейства. И вот почему, если принимать гонение 64 года, как несомненный факт, то надо утвердиться во мнении, что римское правительство, гоня, не знало, кого гонит, так как, в противном случае, оно действовало бы в прямой ущерб собственным интересам. Христианская община могла пострадать в Риме отнюдь не как таковая, но, просто, как часть местной иудейской колонии, против которой разгорались народные страсти и искусственно обострилось правительственное предубеждение. И, во всяком случае, — было ли то гонение чисто христианское или христиано-иудейское, — для христианской среды оно явилось ударом совершенно внезапным, громом с ясного неба, грянувшим в такую пору, когда будущее улыбалось новой религии и сулило ей добрый государственный мир, о котором свидетельствуют все канонические документы первобытного христианства: Евангелия Матфея и Марка, писанные, по всей вероятности, хотя бы еще в виде первобытных конспектов, до 64 года, Евангелия Луки и Деяния, писанные после гонения, быть может в восьмидесятых годах первого века, Евангелие Иоанна, восходящее к 100 году, Павловы послания пятидесятых и шестидесятых годов. Учительское их содержание мирно и лояльно. Никаких воспоминаний о гонении сказанные памятники не хранят. Мне могут заметить, что из них большинство и не может хранить, так как предполагается написанным до гонения. То-то, вот, и есть, что, во-первых, только предполагается; а во-вторых, благочестивая христианская интерполяция, в усердии своем, иногда до наивности мало считалась с хронологической точностью. Риму не за что было гнать общину, выставлявшую за себя свидетельство апостольской литературы. (См. примечание в конце книги.)

Тацит определил причину гонения словами odium generis humani, ненависть к роду человеческому, которую общественное мнение приписывало христианам; приписало им ее и следствие о поджоге города, по-видимому, оказавшееся (в действительности или по апологетической тенденции интерполятора) бессильным уличить их в последней ближайшей вине и потому обратившееся к общему отвлеченному обвинению в религиозно-политической неблагонадежности, смысл которого и выражается формулой odium humani generis. (См. «Арку Тита» и работу мою «Магия в античном Риме».) Символом преступления считался отказ от формальностей государственной религии и, главным образом, императорского культа. В гонениях второго и третьего века процессы христиан действительно укладывались в этом символе. Щепотка фимиама, сожженная перед божествами империи и статуей императора, делала христианина покровительствуемым другом государства; упорство подымить щепоткой фимиама превращало в последнего врага, который-де враждебен роду человеческому, объединяющемуся в божественном величии Римской империи, и воюет с ним силой каких-то злобных «ненаших» демонов, сносясь с ними через запретные магические средства. Я не буду останавливаться здесь на этой последней подробности обвинения, так как она освещена в моей работе о «Магии в античном мире». Ходячее мнение искони уверяет, будто на почве подобного же искуса возникло и первое гонение в 64 году. Посмотрим, насколько то возможно. Мы только что установили воззрение, что христиане в эту эпоху не только не были, но и могли быть выделяемы римлянами из общей массы иудейства в специальную религиозную секту. Между тем, розыску об odium generis humani, в смысле уклонения от государственной религии, они могли бы поддержать только в том случае, если бы коренное различие культа между ними и иудеями было установлено в такой же определенности, как при гонениях второго и третьего века. Римский судья эпохи Антонинов не знает толком, положительно, кто таков сам по себе христианин, но твердо знает отрицательно, что христианин — не иудей. В шестидесятых годах первого века этого отрицательного определения еще не имели ни римляне, ни иудеи, ни даже сами христиане. Оно вызрело не ранее конца столетия; чтобы выяснить его, нужны были огромные политические события: гибель иудейского государства, в защите которого христиане не принимали участия, разрушение Иерусалимского храма, — и важный фактор экономический: иудейский фиск, подать в две драхмы, которые в 70-95 годах взималась, как военная контрибуция, с лиц иудейского происхождения, а в 95 году была распространена на всех, живущих по иудейскому обряду, — следовательно, и на христиан. Уклонение последних от нового обложения обнаружило перед римским правительством их религиозную обособленность от иудейства, и едва ли не этот печальный год надо считать решительной эрой разделения, когда воцарилась в Европе позорная распря, которая еще и в наши дни кипит между верными имени Иисуса и верными имени Моисея.

В 64 году, да и много позже, иудеи еще не считали христиан людьми иной религии, хотя уже — по преданию — отметили их, как новую секту, рядом священнических гонений, сперва на Иисуса Христа, потом на апостолов. Крестную казнь Спасителя, побиение камнями архидьякона Стефана, убийство Иакова, брата Господня, совершил жестокий фанатизм блюстителей буквального закона против свободы совести, господствующей церкви против новой секты, исконной неподвижной догмы против предполагаемой ереси. «Новой религии» иудейство в христианстве не чаяло до самого разрушения храма, а многие из иудейства не чаяли и четверть века позже того. Мнение правоверного иудейства эпохи апостольской и послеапостольской о христианской секте сохранил потомству знаменитый историк и деятель иудейский, Иосиф Флавий, человек очень неустойчивый политически и чересчур романофил, но в религиозном отношении безупречный, ревностный фарисей, знаток закона, блистательный литературный защитник своего народа от нападок античного юдофоба Апиона. Книга «О древности» иудейского народа, против Апиона, при девятнадцативековой давности, все-таки, едва ли не лучшая апология, когда-либо противопоставленная иудаизмом антисемитизму. Иосиф Флавий, — Иосиф бар Матафия, — родился в зиму 37-38 году нашей эры, он — ровесник Нерона. Стало быть, в пору предполагаемого гонения Неронова ему исполнилось 26—27 лет. Он был уже известен в народе своем, честолюбив, отзывчив, любопытен. События века имели в нем не праздного зрителя: историю шестидесятых годов своего столетия он разработал впоследствии в трех знаменитых своих произведениях — «Об иудейской войне», в «Иудейских древностях» и в «Автобиографии». Жизнь римского иудейства должна была особенно интересовать его, романофила вообще, а к тому же лично побывавшего в Риме, в качестве члена депутации, отправленной к цезарю Нерону иерусалимским священством в 63 году с ходатайством по одному религиозно-политическому вопросу. Хронологически Иосиф легко мог быть очевидцем процесса ап. Павла. Во всяком случае, он был свидетелем отношений между общинами иудейской и христианской в самый канун Неронова гонения. К великому изумлению потомства, отношения эти совершенно не отразились в книгах Иосифа Флавия, равно как не обмолвился он ни одним словом и о катастрофе 46 года.

При каких условиях возможно, считая факт гонения несомненным, предполагать, будто иудейский историк мог пропустить без внимания столь многозначительный момент летописи своего века?

По моему убеждению, таких условий нет и быть не может. Даже, если бы христианская община уже отпала от иудейской, то рана в месте разрыва была бы слишком свежа, чтобы иудейство забыло о ней с такой легкомысленной быстротой. Евреи зорко следят за своими ренегатами в их новой жизни, и немыслимо вообразить, чтобы враждебное внимание, которым они сопровождают быт своих вероотступников-единиц, не было уделено целой, покинувшей веру, группе. Казни, поразившие христиан немедленно по разрыве их с синагогой, явились бы, в глазах последней, показательным свидетельством гнева Божия, новым грозным уроком того, как Ягхве руками язычников истребляет сектантов, отступающих от древнего закона. Повесть гонения, нравоучительную или торжествующе-злорадную, должна была бы дать нам современная полемическая литература иудаизма. Однако, она молчит... Известно, что о христианах не упоминалось в сочинениях Юста Тивериадского, до нас не дошедших. В Талмуде о Нероновом гонении нет ни слова. А Иосиф, хотя пишет о нескольких лицах и событиях Евангелия и Деяний, но в тон уважения и симпатии, не допускающем и мысли о ненависти автора, как православного церковника, к христианам, как к ренегатам.

Таково его сообщение об Иоанне Крестителе. Иосиф, в юности сам аскет на послушании у ессейского отшельника Бануса, изобразил предтечу Христова со всеми чертами святого ессея. Вскоре после казни Иоанна Крестителя войска тетрарха Ирода потерпели полное поражение в войне с Аретом, царем каменистой Аравии. Иосиф дважды повторяет и, заметно, сам делит общественное мнение, что несчастье Ирода — «вполне справедливое наказание со стороны Господа за убиение Иоанна» (Иуд. др. XVIII, гл: V. 2). Затем благоговейные строки Иосифа Флавия об Иисусе Христе — самое знаменитое место «Иудейских древностей» (XVIII, гл. III. 3). Более чем вероятно, что все эти христианофильские отзывы — плоды христианской интерполяции, т.е. введены в текст усердием какого-либо христианина или, по крайней мере, приспособлены в пользу христианских верований позднейшей редакцией. Но, если и подделка, характеристика эта, во всяком случае, очень древняя, и если в характеристиках Иоанна и Иисуса не при чем сам Иосиф, то, значит, ближайше последующие поколения считали его способным писать в таком духе. При огромной популярности историка, подделыватель не осмелился бы внести в его текст мнения и взгляды, противоречащие его литературно-политической физиономии, несогласные с его общеизвестным образом мыслей. Пусть Иосиф не писал так о Христе, — он так говорил и думал. О нем знали, что он не питал ко Христу злобы, — потому и решились вложить в уста его слова как бы симпатии к Христу.

Самый важный из трех христианофильских отрывков Иосифа — уже вкратце помянутый мной выше — об ап. Иакове, брате Господнем. «Первосвященник Анан младший имел крутой и весьма неспокойный характер: он принадлежал к партии саддукеев, которые отличались в судах особенной жестокостью. Будучи таким человеком, Анан полагал, что вследствие смерти Феста и неприбытия пока еще Альбина, наступил удачный момент для удовлетворения своей суровости. Поэтому он собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как несколько других лиц, обвинил их в нарушении закона и приговорил их к побитию камнями. Однако, все усерднейшие и лучшие законоведы, бывшие тогда в городе, отнеслись к этому постановлению неприязненно. Они тайно послали к царю с просьбой запретить Анану подобные мероприятия на будущее время и указали на то, что и теперь он поступил неправильно. Некоторые из них даже выехали навстречу Альбину, ехавшему из Александрии, и объяснили ему, что Анан не имел права, помимо его разрешения, созывать синедрион. Альбин разделил их мнение на этот счет и написал Анану гневное письмо с угрозой наказать его. В виду этого царь Агриппа лишил Анана первосвященства уже три месяца спустя после его назначения и поставил на его место Иисуса, сына Дамния» (Иуд. др. XX, гл. IX. 1). Эпизод открывает собой девятую главу двадцатой книги «Иудейских древностей». Последние параграфы предыдущей главы историк отдал краткому рассказу об иерусалимской священнической депутации в Рим ко двору Нерона в 63 году, одним из двенадцати членов которой он, Иосиф бар Матфея, удостоился быть избран. Поездка эта, подробнее освещенная Иосифом в «Автобиографии», осталась для него самым сильным впечатлением на всю жизнь: она покорила его Риму, сделала его романофилом. Перед тем, как перейти к рассказу об убийстве христианина Иакова, Иосиф только что восхвалял «боголюбивую» Поппею Сабину (Иуд. др. XX, гл. VIII, II) и с твердостью настаивал, что репутация Нерона, по клеветам врагов его, много хуже, чем заслуживает этот государь (Иуд. др. XX, гл. VIII За трудностью найти правильный критерий, Иосиф вовсе отказывается от суждения об императоре — «касательно же иудейских дел мы распространимся подробно, не останавливаясь ни перед постигшими иудеев действиями, ни перед их ошибками». (См. о том во второй главе этого тома.) После такого заявления молчание Иосифа о гонении становится еще более непостижимым, равно как и недоразумение, — каким образом, на рядовых страницах, одни убийцы иудео-христиан, Нерон и Поппея, оказались боголюбивыми, а другие, Анан и самовольный синедрион, подвергнуты строгому порицанию? Из множества гипотез о причинах гонения одна, сравнительно твердая и распространенная, пытается убедить, что катастрофа создалась под жестоким влиянием юдофильствовавшей и даже иудействовавшей Поппеи в угоду ее новым единоверцам. В XVIII веке вину гонения сваливали на иудейские интриги столь противоположные писатели, как Боссюэт и Вольтер, в конце XIX эту точку зрения отстаивали и еще посейчас отстаивают историки-клерикалы, вроде Дульсе (Henri Doulcet). Если ненависть к христианам считалась заслугой Поппеи перед иудейством, то очень странно, почему роль ее в преследовании их совершенно замолчана Иосифом, — и еще страннее, что немного ниже такая гонительная ненависть поставлена в вину первосвященнику Анану.

Известно, что первый век нашей эры был для иудеев эпохой особенно напряженных мессианических ожиданий. Чаяние пришествия победоносного Христа побудило многих авантюристов и самообольщенных фанатиков принимать на себя роль и имя ожидаемого. Мессианическое самозванство носилось в воздухе. Против него предостерегают верных имени Иисусова евангелисты (Матфей XXIV. 5, 11, 11, 24. Марк XIII. 5, 6, 21, 22. Лука XXI. 8. Иоанн X. 1—10); в Деяниях мы находим определенные указания на трех лже-Христов, возбудивших смуту в народе иудейском. Это — Февда (V. 36), Иуда Галилеянин (V. 37) и египетский обманщик (XX. 38), за которого трибун Клавдий Лизий принял было апостола Павла, когда арестовал его в иерусалимском храме. Иосиф Флавий о всех этих мессианических бунтарях говорит с большой антипатией (Иуд. др. XX, гл. V. 1, гл. VIII. 6. — XVIII; гл. I. 1, 6. Иуд. война II) и присоединяет к ним еще одного «проходимца», уничтоженного прокуратором Фестом (Иуд. др. XX, гл. VIII. 10). Вообще, лже-мессианизм и сопряженное с ним нераздельное орудие его, лже-пророчество, для Иосифа Флавия — лютейшие язвы века. Он объявляет лже- мессий и лже-пророков хуже даже ненавистных ему патриотов- террористов (зелотов) и, руководимой последними, шайки кинжальщиков (сикариев). Он проклинает «обманщиков и прельстителей, которые под видом божественного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безумными представлениями, манили его за собой в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения» (Иуд. война. II, гл. XIII. 4—6). Мессианический фанатизм был распален до такой непременной уверенности, что не покинул защитников Иерусалима даже, когда храм был взят штурмом и пылал пожаром: и тут нашелся лже-пророк, воззвавший к потерянному народу: «Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения». И люди, как овцы, ринулись в пламя, под римские мечи... Итак, Иосифа, хотя самого не чуждого мессианических мечтаний на свой особый романофильский лад, надо считать заклятым врагом всех активных мессианистов века. Тем важнее становится то обстоятельство, что он выделяет христиан из этой антипатичной ему среды и относится к ним с почтением, какого не привык он оказывать партиям, так или иначе стоявшим поперек его дороги в религии ли, в политике ли.

Теперь вопрос: одного ли Иосифа Флавия надо считать так расположенным к христианам, или он, в данном случае, оказывается голосом общественного мнения, говоря если не от всего иудейства, то от весьма значительной части его?

Все отзывы о христианах помещены Иосифом Флавием в «Иудейских древностях», — труде, в котором автор руководился идеей национального достоинства и, между многими общими целями сочинения, преследовал еще и частную задачу: поправить в иудействе свою репутацию, расшатанную его романофильством во время иудейской войны 66-73 годов и, в особенности, холопской летописью этой войны, которую он издал тринадцатью годами раньше «Иудейских древностей», под редакцией иудейского экс-царя Агриппы II и под личной цензурой императора Веспасиана. Таким образом, сравнивая параллельные места «Иудейской войны» и «Иудейских древностей», мы из первой книги можем заключить, каких взглядов на иудейские дела держались или желали казаться, что держатся, первые царственные Флавии. А из поправок и дополнений второй книги получаем указания, каких мнений должен был держаться писатель, желавший угодить большинству тогдашнего еврейства. Из подобных вставок и перемен, довольно многочисленных, для нас, в связи с нашей темой, интересны, во-первых, приведенные выше места о христианах, во-вторых, добрые слова о Поппеи и, в особенности, о Нероне, которого в первом своем труде-официозе Иосиф кратко, но сильно выбранил. Сопоставление этих двух данных должно убедить нас, что в начале девяностых годов первого века, тридцать лет спустя после предполагаемого гонения на христиан Неронова и накануне Домицианова, иудейская община города Рима не могла быть возмущена хорошим отзывом одного из своих влиятельнейших членов об основателях и вождях христианской общины. Равным образом, не могло оскорбить ее чувств доброе отношение к памяти Нерона и Поппеи. Итак, выходит, что в одном и том же обществе странным образом уживались равные симпатии к гонителям и к гонимым. Если бы Нерон гнал христиан, как секту, отдельную от иудейства, а тем более по иудейскому внушению, то Иосиф Флавий, так нежный к его памяти, не забыл бы отметить гонения в качестве юдофильского подвига. Если Нерон гнал христиан, как часть иудейской общины или вместе с иудейской общиной, Иосиф не дерзнул бы держаться в «Иудейских древностях» сочувственного Нерону тона и, припоминая кое-какие, сравнительно малые, несправедливости капризного императора против иудейского народа (XX, гл. VIII. 9), пропустить столь важную вину его. Словом, в обоих предположениях дело одинаково и весьма похоже на то, что факт гонения был или совершенно неизвестен Иосифу или опущен им без всяких понятных мотивов к тому, да еще под опасностью быть зло обличенным в своей ошибке ярыми полемистами, вроде Юста Тивериадского, на которых Иосифжалуется, как на врагов не только литературных, но и политических. Однако относительно этого пункта полемики не было. Разоблачитель Иосифа, Юст Тивериадский не сказал о христианах ни слова. И остается нам сделать из всех этих соображений вывод, звучащий против традиций и потому весьма невероятно, однако единственно вероятный, что иудейские община в Риме, в восьмидесятых и девяностых годах первого века, спустя четверть века после предполагаемого гонения, помнила и знала о нем так же мало, как и сам Иосиф, т.е. не знала ровно ничего; к христианам же была еще благосклонна и считала их аскетической сектой, вроде ессеев, неправоверной, но от синагоги еще отнюдь не отпавшей...[21]

В 63 году не только в Риме, но и в священном городе Иерусалиме можно было считаться праведным иудеем, открыто христианствуя, и выражать сочувствие к христианству, не переставая через то быть строгим — даже — фирисеем, как то совершенно ясно явствует из процесса апостола Павла, который и сам себя открыто причислял к этому толку, и находил в нем сочувствие и защиту (Д. XXIII. 6—9). Из всех апостолов ап. Павел стяжал наибольшую вражду иудеев, как основатель христианства языков. Господствующие секты гнали его, били до полусмерти, подводили под суд, составляли заговоры на его жизнь, довели его до того, что римская тюрьма и римский полицейский надзор сделались единственно надежной охраной. Но все его ссоры с иудеями все-таки не разлучили его с ними. Он не оглашен по иудейскому миру, как вероотступник, — он только вольнодумец, который искусно спорит о законе в синагогах и, побивая оппонентов силой слова, часто бывает побит ими силой физической. Эти гонения, несмотря на всю их прискорбность, далеки от полного разрыва старой религии с новым сектантом. Религиозные диспуты евреев и сейчас ведутся с фанатической страстностью, весьма часто доводящей участников до самых грубых насилий. Однако из этих споров о вере еще не родится конечных отлучений, и никто из диспутантов — ни победитель, ни побежденный, — после спора о вере не перестанет ни быть, ни считаться, ни считать сам себя иудеем. Вспомните чудесные сцены в «Уриале Акосте». Точно то же было и с ап. Павлом: бурные сцены, которыми прекращались его проповеди, кажутся тесно связанными между собой, как будто непрерывными, только в быстром и лаконическом повествовании «Деяний» могущественный драматизм их развязки заставляет нас забывать об их медленном назревании. Павел и Варнавва живут в Антиохии целый год, создают здесь, «уча в церкви», группу последователей, которые «в первый раз стали называться христианами» (Д. XI. 25, 26); затем совершают путешествия в Иерусалим и на о. Кипр; возвратясь в Антиохию, они — уже хорошо известные здесь прежней деятельностью — идут в синагогу. Начальник синагоги, конечно, знает их, для него они — сектанты, раскольники; он понимает, что ждать от них речей, благоприятных закону, нельзя. Одного, при всем том, не только не противится их слову, но еще сам же и предложил им говорить:

«Мужи-братья! Если у вас есть слово наставления к народу, говорите» (Д. XIII. 14, 15).

В Антиохии разрыву с синагогой предшествует более чем годичная, в недрах ее, открытая проповедь к «мужам братьям». В Коринфе Павел общается с синагогой год и шесть месяцев до бунта против него, поднятого Сосфеном, и еще «довольно дней» после бунта (Д. XVIII. 1, 4, 8, 11, 17, 18); в Ефесе ссоре с синагогой предшествовало три месяца (Д. XIX. 8) и т.д. Притом все эти разрывы, — несмотря на остроту свою, — местные: они не получают широкой огласки. Прежде чем на Павла восстало правоверное азийское иудейство в совокупности всех своих синагог, он имел с каждой из них ссоры порознь: против него не издавалось окружных посланий, эмиссары синагог, посылаемые в противодействие ему, не уходили дальше соседних городов (Д. XIV. 19; XVII. 13). Даже после страшной иерусалимской бури против Павла, — во время которой он, однако, имел фарисеев на своей стороне, — даже после его двухлетнего процесса, он, казалось бы, должный стать уже еретической знаменитостью во всем еврействе, оказывается совершенным незнакомцем для иудейской общины Рима:

«Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе и не сказал чего-либо худого. Впрочем, желательно нам слышать от тебя, как ты мыслишь: ибо известно нам, что об этом учении везде спорят» (Д. XXVIII. 21, 22).

И уже та готовность, с какой старейшины общины явились к ап. Павлу по первому его приглашению, ясно показывает, что они рассчитывали видеть в «христианине» не ренегата, но только диссидента, — иначе незачем бы им было и приходить, не о чем бы и спорить. Ренегат — уже не иудей, иудеям нет дела до него и до его мнений. Диссидент же, хотя и люта вражда правоверных против него, все-таки остается в лоне синагоги и свой для нее. Павел нашел в Риме христианскую группу, — вероятно, очень маленькую, потому что он не мог удовольствоваться ее содействием и искал поддержки в большой синагоге (Д. XXVII. 17— 20), фракцию которой эта группа, конечно, представляла, и которую синагога считала своей фракцией. Будь дело иначе, Павел, без поручительных писем и личной рекомендации, не мог бы привлечь к себе «в узы» еврейскую «старшину» слушать слово свое (XXVIII. 17); созвать сходку он мог только при посредстве христианских друзей, а они могли исполнить поручение, только будучи равноправными членами синагоги: приглашения к апостолу, да еще «в узы», от людей, рассматриваемых, как ренегаты или в качестве отвергнутых еретиков, правоверные иудеи не только не приняли бы, но и не захотели бы даже слушать.

Еще менее охоты к гласному отделению от синагоги проявляла тогда сторона христианская. Апостолы все — строгие обрядовики, свято хранящие связь с иерусалимским храмом... (См. прим, в конце книги.)

Широкое свободомыслие апостола Павла, направленное в охрану прозелитов из язычников от Моисеева закона, хотя и выделяло его из консервативной иудейской среды старших апостолов, однако, конечно, не настолько, чтобы ему отречься от родины и веры ее: сам иудаический прозелит христианства, бывший Савл — ревнитель, Павел проповедывал переход к закону Христову мимо закона Моисеева никак не для себя, которого призвание Христово застало в законе. «Призван ли кто обрезанным, не скрывайся: призван ли кто необрезанным, не обрезывайся», — прямое установление ап. Павла. «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» (1 Кор. VII, 18, 20). Ни в посланиях апостола, ни в Деяниях нельзя найти ни одного намека, чтобы Савл, сделавшись Павлом, перестал считать себя иудеем, — наоборот, он постоянно подчеркивает свое иудейство:

«Я — иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила, фарисей, сын фарисея» (Д. XXIII. 6). «Я пришел в Иерусалим для поклонения... Служу Богу отцов моих, веруя всему, написанному в законе и пророках, имея надежду на Бога, что будет воскресенье мертвых, праведных и неправедных, чего и сами они ожидают... Я пришел, чтобы доставить милостыню народу моему и приношения... Нашли меня, очистившегося в храме...» (XXIV. 11, 14, 15, 17, 18). «Я не сделал никакого преступления ни против храма» (XXV, 8). «Я жил фарисеем по строжайшему в нашем вероисповедании учению» (XXVI. 5).

Лишь в минуту крайней, смертельной опасности, открывает Павел свои права римского гражданина, а привезенный под арестом в Рим, он, при первом же свидании с иудейскими старейшинами, спешил успокоить их, что, какими бы ни нашли они его религиозные убеждения, — «я не сделал ничего против народа или отеческих обычаев... я принужден был потребовать суда у кесаря не с тем, чтобы обвинять в чем-либо мой народ» (Д. XXVIII. 17, 19).

То же самое в посланиях.

«Я — израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова» (Рим. XL 1). «Они евреи? И я. Израильтяне? И я. Семя Авраамово? И я.» (2 Кор. XI. 22). Если кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Изралиева, колена Вениаминова, еврей от евреев, по учению фарисей" (Фил. III. 4, 5).

Ни в проповеди, ни в узах, гонимый саддукеями, «апостол языков» не отвергался от своего народа. А народ иудейский и религиозный союз иудейский — синонимы. Кто порвал связь с синагогой, тот уже не иудей. Равно как тот, кто вступает в связь с синагогой, тот — какой бы нации он ни был — становится иудеем. Гонимый иудейством, как сектант, ап. Павел оставался иудеем перед самим собой. Создатель свободного космополитического христианства, он вел языческий мир, в обход трудной и неприятной для «эллинов» промежуточной ступени иудейской, прямо к Христу. Но сам-то он был и повинен этой промежуточной ступени, и привычен к ней, как иудей по рождению, образованию, школе. Разрушая синагогу в будущем, он оставался ее членом в настоящем. В 61 году он в иудействе еще свой человек, и римская синагога встречает его без предубеждения.

Между тем, Павел и его паства — это крайне освободительное начало в христианстве первого века, самый опасный и подозрительный для иудейства элемент секты, при том наиболее громко оглашенный. Если римская синагога еще не порвала связи с Павлом, — тем менее было ей причин к разрыву с иудео-христианами, которые, признав Христа, не переставали признавать обязательность Моисеева закона: «Ты немного не убеждаешь меня сделаться христианином», — сказал иудейский царек, очень образованный законник-фарисей, Агриппа, — ап. Павлу, на допросе последнего перед Фестом. Слова эти обычно толкуются, как насмешка. Они звучали бы так, если бы вслед затем Агриппа высказался против ап. Павла. Но он подал мнение за освобождение апостола. А впоследствии он редактировал книгу Иосифа Флавия, столь благоговейно отзывающуюся об Иоанне Крестителе, об Иисусе Христе, сожалеющую о казни Иакова, брата Господня. При этих условиях мнимо- насмешливые слова, в устах ученого царя, принимают смысл гораздо более благосклонный:

— Ты почти убедил меня, что христианское новшество может уживаться с Моисеевым законом, не нарушая его святыни.

Так думал царь Агриппа, так думал Иосиф Флавий, так думали фарисеи, жалевшие Иакова и защищавшие Павла от саддукеев, так думал сам «облиам» Иаков и все апостолы обрезания, так думали и фарисейская синагога в Риме, и тамошняя иудео- христианская община. Последнюю иудеи отмечали, как особый «толк» своего вероисповедания, но не отличали ее ни в особую веру, ни в особую народность. А коль скоро не отличали сами иудеи, тем менее могли отличить христиан от иудеев римские власти. А коль скоро в глазах римских властей христиане были иудеями, то на них распространялись все иудейские права и привилегии...

Из этих же прав и привилегий первая и самая существенная — признание римской республикой иудейской религии неотъемлемой принадлежностью народа, ее исповедующего, и исключительное, из всех народов римской империи, освобождение иудеев от обязанностей общегосударственного культа. Это право, эта привилегия не только никогда не нарушались Римом, но мы знаем примеры, что римляне иногда подчинялись им даже в ущерб своему престижу и убежденно отстаивали их против самодурства своих владык. (См. «Арку Тита».) Вот почему розыск христиан, не отделившихся от иудейской общины, через искус, идольским служением или жертвами гению императора, был совершенно невозможен, а легенды о нем должны быть отнесены к разряду мифов.

КАТАКОМБЫ

I

До нас не дошли имена мучеников, погибших от Неронова гонения, и это одна из самых щекотливых сторон в его истории. Огромные толпы (multitudo ingens) первых христиан, о которых упоминает Тацит, исчезли бесследно, точно канули в воду. Маленькое иудейское волнение в Риме, при Клавдии, в 42 году, сохранило имя своего руководителя (Хрест, Chrestus, — очень может быть, что речь идет о первом проникновении христианского учения в иудейскую общину Рима), — а чудовищная Неронова катастрофа хоть бы одну память уберегла от забвения. И чем ближе следующие поколения верующих к эпохе Нерона, тем меньше они знают о гонении и, в особенности, о том, кто именно в нем пострадал. Зато гораздо лучше «помнили», как и где совершалось мучительство. Сохранились легенды о кровожадных и развратных издевательствах над христианами в театральных играх и общие указания на урочища, где лилась праведная кровъ. То-есть сочинялся легендарный роман и оправдывающая его топография. Имена же угасли. Историки, признающие факт гонения, ищут причин тому прежде всего в низком общественном положении погибших и в малограмотности собратьев их, счастливо уцелевших от погрома, а также и в сравнительной новизне римской церкви, в связи с невероятно быстрым распространением веры Христовой проповедью ап. Павла в рабском, отпущеническом и солдатском классах. Христиане погибли под Нероновой грозой раньше, чем успели хорошо ознакомиться между собой (Aube). Но, в таком случае, если они еще не были ярко выраженным сообществом, как же могли они, в виде сообщества, стать известными римской полиции и — сообществом и за сообщество — от нее пострадать? Впрочем, существует легенда о знатной римской матроне Люцине, — будто бы она озаботилась погребением жертв гонения. О предполагаемом торжестве этой Люцины с Помпонией Грециной, которую Тацит упоминает в 32 главе XIII книги Летописи, в качестве женщины, обвиненной в «чужеземном суеверии» (superstitionis estenae rea), было уже говорено в томе II этого сочинения. Легенда о Люцине поздняя и основана, через обобщение имени, на произвольной хронологической дате. Мнимая Люцина является траурной спутницей многих гонений, до Диоклитианова включительно. Так, она играет важную роль в легенде св. Себастиана. По мученической кончине своей от побоев дубинами, полученных им в цирке Палациума, по приказанию императора Гелиогабала (!) Себастиан является в сонном видении благочестивой матроне Люцине, чтобы указать ей место, где находится его тело, брошенное в Главную Клоаку (Cloaca Maxima), и просит ее — похоронить его в катакомбах св. Каллиста, часть которых, поэтому, как бы отпала под его имя (Грегоровиус). Люцине же приписывалось основание одной из древнейших римских церквей — св. Лаврентия in Lucina (начало V века). В действительности, название это происходит от разрушенного храма Юноны Люцины (Родовспомогательницы), да и вся то легендарная Люцина вряд ли не эта Юнона, переодевшаяся из языческой богини в христианскую святую. Liber Pontificalis считает ее современницей св. Корнелия, папы римского в 251—253 годах, и участницей перенесения им мощей ап. Петра и Павла в современные им их местонахождения. Ранее они почивали будто бы в катакомбах св. Себастиана, которые, по преимуществу, и назывались катакомбами (Ad catacumbas), распространив затем это имя от себя и на весь остальной подземный Рим.

Теперь — маленькое, но необходимое предупреждение, к которому, на протяжении этого труда моего, я прибегал уже не однажды, но здесь оно в особенности уместно.

Изучая историю первого христианского века, с целями ли научными, с целями ли художественными, необходимо, прежде всего, отказаться от сильно увеличенного стекла, сквозь которое долгое время было сперва обязательно, потом принято, а наконец и понравилось смотреть на первые римские шаги христианской реформы. Трудно забыть Бульвера, Сенкевича, «Два мира», « Светочи» Семирадского, оперы Бойто и Рубинштейна, и даже — осмеливаюсь включить в эту поэтическую компанию — многие картинные страницы вдохновенного, но уж слишком произвольного Ренанова «Антихриста». Все это великолепно, как символ и позы, слагающие мифологию мощного исторического движения. Но кто, изучая эволюцию какой-либо идеи, хочет знать ее действительное или, по крайней мере, житейски возможное и вероятное прошлое, тому надо, прежде всего, разоблачить его от поэтических наслоений — до тех пор, пока оперные арии, риторическая и сценическая декламация не перейдут в обыденную живую речь, а мраморные статуи и фигуры не станут ходить, сидеть, стоять перед вами, как живая плоть с кровью, не начнут пить, есть, танцевать, сморкаться, фехтовать, вести процессы, болеть подагрой, интриговать в политике дня, толковать о бирже, о городских новостях, как делают это ваши современные друзья и знакомые, как делал мир с тех пор, как завелись городская и государственная жизнь, как будет делать он, пока она не кончится. Это довольно трудно и для более близких эпох, а в момент, о котором мы говорим, в особенности. Колоссальные результаты, к которым привело распространение веры Христовой в последующих веках, создают нам соблазнительную иллюзию грандиозности и для его начала. Мы забываем притчу об огромном горчичном дереве, вырастающем из крохотного зерна. Исторические романисты; писатели для театра, исследователи-романтики, охочие видеть главнейший двигатель исторических событий в энергии исключительных талантов, полубогов и героев человечества, любят создавать для последних красивые и многозначительные обстановки, потому что им, для их художественных и полухудожественных целей, нужны великолепные и грандиозные декорации, людный и эффектный mise en scene. И нельзя не признаться: когда блистательный мираж, окружавший событие, бывает рассеян, всегда немножко жаль его прекрасных очертаний и пестрых красок. Я понимаю Лескова, у которого навернулись слезы на глазах, когда он, юношей, узнал, что Державин создал оду «Бог», не бряцая на лире с величественной скалы какой-нибудь, но сидя в мизерном номере выборгской гостиницы. Жаль расстаться с картинным вымыслом для простенькой действительности, жаль, говоря словами Пушкина, что историк строгий гонит мечты поэта. Взять хоть бы «Два мира». Так соблазнительно верить, что была эпоха, когда мир зримо раскололся на «два мира» двух правд, которые, утратив между собой всякую нравственную и общественную связь, продолжали, однако, жить параллельно в одном и том же государстве и даже в одном городе, и один мир свирепствовал, разыскивал, казнил, а другой молился, прятался и претерпевал. Чьей фантазии не увлекали, чьего сердца не трогали, чьей мысли не волновали трагические «массовые» сцены в катакомбах, воображаемые именно по тому шаблону и масштабу, как задумал их Майков: Для него христиан в Риме — «тысяч сто», чего не было даже в эпоху Северов, а не то что при Нероне. Чтобы поместить не только тысяч сто, но даже хотя бы депутатов от тысяч ста по одному на тысячу, нужна действительно, очень «большая зала в катакомбах»! Но как эта выдумка эффектна и победно внушительна! Сотни, если не тысячи, смиренно фантастических, не противящихся правительственному злу, людей под черными сводами подземелья, в мерцании свечей, на коленях перед вещими учителями, готовятся

На казнь идти и гимны петь,

И в пасть некормленному зверю

Без содрогания глядеть...

А наверху, тем часом, рыщут язычники, все пьяные-распьяные, развратные-преразвратные, и у всех у них только и заботы в жизни, что поймать христианина и заставить его кланяться идолам, под страхом иначе распять его на кресте, как Петра, отрубить ему голову, как Павлу, затравить его в цирке львами, как Игнатия Богоносца.

Что государственное существование общества, с подобной резкостью разделенного уже в стотысячных массах, возможно только в поэтическом вымысле, и охотно воображается и выдается за действительность только романтическими поэтами и любителями их творчества, — это обстоятельство выясняется очень легко, скоро и просто, можно даже сказать, само собой. Стотысячголовых тайн не бывает. Стотысячеголовая революция, сколько бы ни была смирна ее программа, не может усидеть дома, в пассивном квиэтизме, — непомерное накопление собственной силы выбросит ее в активные выступления, «на улицу». Спрятать сто тысяч нельзя, могут укрываться только первоначальные «пятерки». Редкий посетитель римских катакомб уходит из них без разочарования и недоумения, так как не надо большой сообразительности, чтобы — даже по первому, самому поверхностному обзору их — догадаться, что подземные ходы, самое большее, в метр ширины и каморки три-четыре и до десяти квадратных метров площадью, не могли служить местом каких-либо величавых многолюдных сборищ и отнюдь не предназначались для таковых своими устроителями. Капеллы (cubicula) катакомб свв. Себастиана, Домитиллы, Агнесы и т.д. — не более, как маленькие приделы подземного кладбища, сооруженные для удобства верующих, охочих — в очередь и кратко — помолиться у места вечного успокоения святых предков. Это — «панихидники», не более. Немыслимо, чтобы они могли, как то думали Арринги (XVII в.) и Марки ("Architectura della Roma sotterrànea cristiana". Roma 1844), иметь значение церквей для общественного богослужения, людного и продолжительного. Они рассчитаны не на часы, а на минуты пребывания в них, и не масс, а десяти-пятнадцати человек (Росси). В самых обширных из них могут поместиться лишь до ста человек. Немного, но и из того надо убавить, так как в расчет принималась во внимание только вместимость капелл, а впихнуть в подземную каморку сто человек плечо к плечу не значит поместить их. 2 декабря 1848 года капитан парохода «Лондондерри», во время бури, распорядился запереть 200 пассажиров в каюту вместимостью в 48 кубических метров; 72 из этих злополучных узников умерли. Еще более знаменито трагическое происшествие в калькутской «Черной яме» (1756), имеющей размеры как раз подземных капелл. Из 146 англичан, запертых в эту тюрьму при одном окне, спустя одиннадцать часов осталось в живых 23 (Льюис).

А в катакомбах воздух был еще отравлен миазмами близко гниющих трупов. Чтобы избавиться от этого зла, могилы плотно заделывались кирпичом и бетоном или мраморными досками. Богатые люди не жалели лить на мертвецов свои ароматы и масла, которые почитались противодействующими разложению. Наконец, в виде решительного средства, хоронили покойников в двух саванах, заполняя пространство между ними известью, слоем в палец толщины (Martigny). Ничего не помогало. Зловоние иногда усиливалось до того, что фоссоры (могильщики) принуждены были засыпать землей целые галереи, чересчур полные гробами. А Майков хотел, чтобы в этой ужасной атмосфере христианская толпа слушала заутреню с возженными свечами, и больше того: чтобы в катакомбах устроены были христианские госпитали!... Гипотеза Росси о, так сказать, цепной системе катакомбных церквей, при которой служба производилась в большой центральной крипте, а молящиеся, которым не находилось в ней места, располагались в окружающих ее коридорах и криптах малого размера, вдохновлена, так сказать топографическим обманом. В действительности, те общие отдушины, вокруг которых централизуются такие гнезда крипт, едва достаточны для питания их воздухом даже и в пустом то виде. Не говорю уже о том, что необходимое, по условию тесноты, распределение молящихся по приделам, — кого поближе к благодати, кого подальше, — явилось бы верным средством отравить христианскую общину местничеством прихожан, совершенно противным демократическому духу первобытной церкви.

Значение тайного убежища гонимой веры катакомбы если и принимали иногда, то разве лишь в позднем последствии, при гонениях третьего века и ортодоксально христианских распрях с сектами четвертого и пятого, притом никак не надолго и не для масс, а разве для десятков укрывающихся. Сейчас в катакомбах св. Каллиста, наиболее посещаемых туристами, достаточно трех-четырех партий посетителей, чтобы в какой-нибудь галерее уже трудно было разойтись. Папа Сикст был выслежен и схвачен в катакомбах, имея при себе спутниками всего четырех дьяконов. Да и вообще, одна уже подробность и точность, с какой в истории позднейшей церкви отмечаются подобные укрывательства (св. Александра, Либерия и др.), свидетельствуют об их исключительности. В первом же христианском веке катакомбы были только кладбищем, притом очень маленьким. Собственно говоря, родового понятия «катакомбы», столь многозначительного впоследствии, не существовало вовсе. Катакомбами, т.е. местностью Ad Catacumbas, «у грота», называлось в Риме только одно кладбищенское урочище, у дороги Аппиевой, ныне известное под именем катакомб св. Себастиана. От этого урочища, очень священного для первых христиан (еще в третьем веке оно слывет как «кладбище», cimiterium, по преимуществу), его частное название разошлось и на другие однородные гипогеи, — имя собственное превратилось в нарицательное, и не только для Рима, но для всего мира. Есть катакомбы неаполитанские, карфагенские, миланские и т.д.

Этимология сложного слова «катакомбы» (catacumbae) не выяснена и вряд ли она — чистая, т.е. принадлежит корням одного языка. Попытки его греческих объяснений неудачны, латинских также. По всей вероятности, это слово, в котором ясно слышен греческий предлог «?» и латинский «cumbo», лежу, принадлежит греко-латинскому уличному жаргону I века, из которого проникло в речь образованного класса и утвердилось в литературе.

Сеть римских катакомб, далеко еще не вся исследованная, грандиозна протяжением. Если бы ходы ее вытянуть в прямую линию, она оказалась бы длиннее Италии, равняясь 587 милям = 876 километрам (Мартиньи). Отец Марки считал протяжение всех подземных галерей на предполагаемых 72 кладбищах в 1,200 километров. Между тем, вся эта подземная сеть, по вычислению де-Росси, соответствует на земной поверхности общей площади всего лишь около квадратной мили (2.476,778 кв. метров). Старинное предположение, будто катакомбы вырублены в почве не христианскими руками, и последние только приспособили к нуждам своей общины старые ломки пуццолано и песочные выемки, разрушено критикой братьев де-Росси («Roma Sotteranea»). Так называемые «песочницы» (arenariae) и покинутые каменоломни (latomiae) позволили христианам несколько облегчить свои саперные предприятия не более, как в пяти кладбищах из тридцати, де-Росси исследованных. Катакомбы — труд, в огромном большинстве своем, христианской эпохи или, в некоторых частях, близко предхристианской, так как раскопки отрыли, в сети их, изолированные кладбища иудаитов, мифраитов, поклонников Сабация — культов, хронологически параллельных христианству. Восточный способ погребения, через заделывание трупа в стену, столь характерный для катакомб и принятый в настоящее время огромным большинством благоустроенных южных кладбищ, широко применялся в Риме спиритуалистическими религиями и сектами, избегавшими кремации трупов. А их, в последние два века республики и в первые годы империи, много наплыло в столицу мира из Азии и Африки, когда, по выражению поэта, «сирийский Оронт стал изливаться в Тибр». Этими соображениями совершенно разрушается старый предрассудок, будто катакомбы для Италии и Рима являют собой христианскую новинку. Предрассудок этот строился на том основании, что мы дескать, не знаем христианских могил, древнейших того типа, который видим в катакомбах. Да, не видим потому, что христианства еще не было, как отдельной религии, и оно сектантски жило в лоне других восточных культов, пре- имущественно иудейского, катакомбы знавших и ими пользовавшихся. Еврейские подземные кладбища были открыты Ант. Бозио в 1602 году, двадцать четыре года спустя после христианских. До разделения религии-матери, иудейства, с религией- дочерью, христианством, покойники их не нуждались в перегородках между своим могилами: труп христианина не сквернил кладбища иудеев, труп иудея не сквернил кладбища христианского. Отдельные христианские кладбища понадобились только тогда, когда иудеи перестали считать христиан иудеями, и христиане решительно порвали свои связи с синагогой, — значит, не ранее конца первого века. Впрочем, и в государственной религии самого Рима кремация трупов была лишь господствующим обычаем, но вовсе не догматом. Еще законами двенадцати таблиц римлянину представлено право выбора, как хоронить своих мертвецов, — через сожжение или зарытие в землю. Не принято было сожигать грудных детей, если они умирали до прорезания зубов. Не расходовались на погребальный костер для своих покойников бедняки. В самом обряде кремационных похорон остались следы всеобщего погребения в землю. Труп на костре посыпался землей (glebam in osniicere), существовал обычай отрезать частицу сожигаемого тела и хоронить ее отдельно в землю, либо в том же порядке погребать неуничтоженные огнем кости; искупительный обряд для убийц требовал, чтобы кающийся бросил на труп жертвы горсть земли — в символ земного погребения (Marquardt). При республике сожжения трупов чуждались многие аристократические фамилии; в роде Корнелиев первым покойником, вознесенным на костер, был диктатор Сулла. Кремационный способ погребения — по преимуществу императорского времени, первых четырех веков нашей эры; но и в течение их закон (Lex Tudertina) оказывал равное покровительство погребению в землю, объявляя священными (punis et religione solutus) как место сожжения трупа, так и могилу. Кремационный обряд, как особенно удобный и эффективный для церемоний апофеоза, строго соблюдался для мертвецов императорского дома, однако бывали исключения и из этого правила. Похороны Поппеи Сабины, вдавшейся в иудаизм, обошлись без сожжения тела; покойницу бальзамировали и отнесли в мавзолей Августа на Марсовом поле, в фамильный склеп цезарей. Для христиан, принявших иудейский способ погребения, он освящался благочестивым подражанием Гробу Господню, который Иосиф Аримафейский «высек в скале». И подобно тому, как гроб Иисуса был «новый», так и первобытные христиане заботились, чтобы каждый верный получил особое место вечного успокоения, не хранившее ранее другого мертвеца (Boissier, «Promenades archéologiques». — Pressense). Это верование пережило те времена, когда христианских мертвецов надо было прятать от преследования врагов в стенки подземных коридоров, если только было когда-нибудь такое время. Двенадцать лет спустя после миланского эдикта, папа Юлий (336—347) основал три новых подземных кладбища у Фламиниевой дороги, у Аврелиевой дороги (второе; одно там уже было, и на нем, по преданию, первоначально погребен был ап. Петр: «Qui sepultus est in via Aurelia in templo Apollinis, juxta locum ubi crucifixus est, juxta palatium Neronianum in Vaticano) ,-иу дороги к Порту. Папа Дамазий (366-384), которому катакомбы обязаны приведением их в тот тип, как мы их видим, еще мечтал быть погребенным в катакомбах св. Каллиста «если бы не боялся тем оскорбить святых, здесь лежащих». К концу IV века относится могила неизвестной девушки, которую в 1906 году римская курия канонизовала, после столетия чудес, под именем святой Филомены. Несколько ниже я вернусь к курьезной истории этого религиозно-археологического недоразумения, разоблаченного известным Орацио Марукки. Если росли даже новые катакомбы, то понятно, что и старые кладбища постепенно расширялись и округлялись. Обычай хорониться не только в землю, но и под землю стал теряться лишь в половине V века.

Итак, мертвое население подземного Рима довольно пестро по вероисповедному составу, и христиане в нем — наслоение, хотя господствующее численно, но верхнее, последнее. Правда, следует отметить, что в подземных кладбищах галереи христианских могил никогда не проникают в площади усыпальниц иноверных. Приближаясь к районам последних, христианские гробокопатели часто делали очень крутые и неудобные повороты, с единственной целью избежать неприятного близкого соседства. Единственное резкое отступление от этого правила, поместившее под знаменитой церковью Domine, que vadis, среди Христовых мучеников и первообращенных, склеп жреца Сабация, объясняется ошибкой фоссора, неумело открывшего галерею в чужой языческий могильник. Это не помешало, однако, фрескам в этой катакомбе слыть долгое время за христианский пир праведных, и — уж не знаю, какому чуду приписать, что Винцентий, жрец Сабация, и небесная дева Вибия не успели самозванцами пробраться в список святых прежде, чем наука оказала церкви услугу — разоблачить их (P. Saintyves). Еще резче повороты коридоров в тех случаях, когда ошибка фоссоров вдруг выводила какую-нибудь верхнюю галерею в склеп обыкновенного языческого колумбария. Энергия, с какой спешили исправить ошибку и заделать пробитое отверстие до лико возможной непроницаемости, свидетельствует, что случайность эта была серьезно неприятной. Быть может, не потому только, что она нарушала, так сказать, духовный комфорт христианских мертвецов и их верующих родственников, и не потому даже, что обнаруживала наличность тайного кладбища (мы увидим, что они не были тайными), а потому, что ошибка нарушала чужую собственность, вторгалась на чужую территорию, да еще заповедную (locus religiosus). Это должно было вести к неприятнейшим столкновениям и последствиям — тем более, для людей «нелегального вероисповедания», religionis illicitae. Любопытно, что до сих пор не найдено в катакомбах следов кладбищ еретических, хотя церковные писатели упоминают об их отдельном существовании, упрекая сектантов, что они воровали для себя с кладбищ апостольской церкви тела знаменитых мучеников.

Уже одна пестрота мертвого населения отнимает у могильного царства возможность таиться от государства. Количество христианских могил в римских катакомбах определяется в огромную сумму до шести миллионов погребенных. Если считать начало катакомб в середине I века, а последние похороны в них относятся к V веку, то выходит, что кладбища работали в течение четырехсот лет, принимая, таким образом, в недра свои, средним числом, по 15,000 трупов в год, по 41 трупу в день. Немыслимо допустить, чтобы не только в императорском Риме, с его бдительным полицейским надзором, но в каком бы то ни было обществе, обладающем хоть тенью цивилизации и благоустройства, исчезало без вести по сорока покойников ежедневно, и это — не неделю, не месяц, а из года в год и даже из века в век. В настоящее время следует считать научно установленным взгляд, что в I и II веках христианские кладбища не подвергались преследованиям и были не только подземными, но и надземными: над гипогеями возвышались «монументы», «трофеи» и тому подобные обозначения, что это место свято и неприкосновенно (locus religiosus). Погребали своих мертвецов и навещали могилы их верующие, не таясь, с полной откровенностью, если не в качестве «христиан», то в качестве членов одной и той же погребальной ассоциации. Последних (colligia funeraticia) в Риме было очень много, учреждение их было разрешено сенатским постановлением весьма либерально и широко, императоры им покровительствовали. При этом — любопытная подробность: чем демократичнее слагалась похоронная ассциация, чем беднее и ниже по общественному положению был состав ее членов, тем мягче относилось к ним государство и тем снисходительнее был его контроль. Чтобы устроить похоронную общину, «малые людишки» (tenuiores) — бедняки, вольнотпущенники, рабы — не нуждались в особой авторизации (Аллар.) Им лишь становилось в обязательство не устраивать общих собраний чаще одного раза в месяц. Государственный контроль, наблюдая за функциям этих демократических обществ, конечно, не имел возможности входить в разбирательство религиозных учений и различий. До богословско-полицейского «чтения в сердцах» Рим, в вопросах религиозных, вообще был не охотник, а особенно в данном случае. Для римского чиновника умирал не «христианин», но член такой-то похоронной ассоциации, за которого аккуратно внесены в общественную кассу все пожизненные взносы, а, следовательно, и нет никаких препятствий быть ему погребенным на кладбище ассоциации по такому-то и такому-то разряду. Членам демократических коллегий погребение обходилось очень дешево: 200—300 сестрециев (20—30 рублей). Состав правления похоронных ассоциаций — их председатели, т.е. епископы, папы, и старосты-распорядители (actor, syndicus), т.е. дьяконы, — был известен римской администрации. Де-Росси открыл документы, обличающие, что между римским епископатом II и III века и римской городской префектурой существовали официальные сношения, хотя, казалось бы по здравому смыслу и обычному представлению о гонительстве, поименная известность глав недозволенной религии (religio illicita) полиции недозволяющего государства должна была равняться для этих архиереев смертному приговору. Но, в глазах римского чиновника, христианский епископ до тех пор, пока он не обвинен в запретном вероучительстве официально, оставался не епископом, не духовным вождем религиозной общины, но просто президентом похоронного клуба, ответственным за денежные и уставные порядки учреждения перед административным блюстительством.

Под эгидой похоронных обществ катакомбы очутились во II и III веках, с расширением христианской общины. Это — золотой век развития катакомб. Что касается I века, то в нем еще лучше, чем привилегиями ассоциаций, подземные кладбища ограждались от полицейских придирок строгими правами частной земельной собственности. Кладбища ютились на землях и под землями частных владельцев (Цецилии, Флавии и т.д.). Каждый римский усадьбовладелец был волен устроить свою фамильную усыпальницу в границах своей земли, как ему было угодно. Задавшись вопросом, каким образом частные усыпальницы римских бар могли превратиться со временем в публичные кладбища, Аллар нашел ответ в LXXI главе Петрониева «Сатирикона» — в завещании Тримальхиона:

«Потом, переводя взгляд на Абинну, сказал: — Что ты, дорогой мой, на это скажешь? Ведь ты воздвигнешь надо мною памятник, как я тебе заказал? Я очень прошу тебя: изобрази у ног моей статуи собачку мою, венки, сосуды с ароматами и всякие гладиаторские бои, (мною данные); чтобы я, по милости твоей, немного и после смерти пожил. Затем, значит, отвожу я под памятник по прямому фасаду 100 футов, а по боковому — 200. (Это для сада.) Насади вокруг праха моего яблонь разных, грушек, вишенок, (omne genus pomorum), а также обширный виноградник. Потому что большая это со стороны нашей ошибка, что, при жизни, мы домы наши украшаем, а о тех домах, где нам дольше быть, не заботимся. А поэтому прежде всего желаю, чтобы на памятнике написано было: «Этот монумент наследованию не подлежит». (Нос monumentum heredem non sequitur»)1. г Перевод Вл. Ал. Амфитеатрова.

Дошедшие до нас подлинные завещания римских богачей (манускрипт X века: копия с оригинальной надписи на мраморе, — в Базельской библиотеке; мрамор Фабретти в музее Урбино) подтверждают сатирическое завещание, составленное настолько правдиво, что, по справедливому замечанию Аллара «ему недостает только подписи и печати свидетелей». Римские капиталисты устраивали себе не могилы, а целые потусторонние усадьбы и — раз эти загробные помещики соглашались несколько потесниться во владениях своих, то — места для мертвых гостей мертвые хозяева могли отвести довольно, а выбор гостей, конечно, зависел от живой семьи и ее pater familias’a. Последний был волен допустить в семейный склеп для погребения кого ему было угодно, признав связь мертвеца с своим родом, хотя бы в качестве клиента; в том числе, конечно, и просто своих единоверцев, qui sint ad religionem meam pertinentes. Дать мертвецу честное погребение — по римским понятиям, самое почтенное и святое дело, обязательное для порядочного человека. Поэтому гостеприимство чужим трупам со стороны кладбищевладельца никого не удивляло, скорее удивил бы отказ в месте для погребения.

Было бы длинно и скучно исчислять, какие именно фамилии и лица дали, в порядке частного кладбищенства, приют известным христианским мертвецам, — тем более, что некоторые примеры тому, сами собой, выступят вперед в течение дальнейшего рассказа.

Частным кладбищенством I и II века объясняются многие особенности в построении катакомб, начиная с их, казалось бы, совершенно излишних извилин и многоярусности. Гипогеи Рима опускаются в глубь иногда до пяти этажей, причем верхний отстоит на семь-восемь метров от поверхности, а нижний уходит до двадцати пяти метров. Де-Росси высчитал, что при трех этажах, под площадью в 125 кв. футов умещается семьсот метров галерии, дающих приют, по смете отца Марки, 3,500 мертвецам. Думали когда-то, что, превращая кладбища в многоэтажные лабиринты, христиане искали самозащиты от вторжения в подземное царство надземной полиции. Но дело объясняется гораздо проще. Исследуя планы различных гипогеев, де-Росси открыл, что, если зачеркнуть в них позднейшие обрастания могилами, первоначальные основные кладбища оказываются ограниченными в небольших площадях довольно правильных геометрических финур. Это — подземное отражение земельной размежовки первых веков.

Наибольший христианский гипогей частного происхождения и значительной древности, едва ли не I века, открыт был Ж. Б. де-Росси на Аппиевой дороге в двух милях от Рима. Он носил имя как раз той Люцины, о которой говорилось в начале этой главы. И занимал обширную площадь: 100x300=30,000 кв. футов. Это владение — praedium — принадлежало роду Корнелиев Эмилиев или Цецилиев несколько столетий, и — как одной Люцине I века приписывается честь похоронить в своем гипогее на Остийской дороге тело апостола Павла, так Люцина III века хоронит в гипогее на Аппиевой дороге святого родича своего, папу Корнелия, умученного в гонение Галла. Разумеется, такое щедрое на землю кладбище исключительно и выходит из общего правила. При дороговизне земли в окрестностях Рима кладбищевладелец не имел возможности отдать мертвецам большого куска из своего участка. Зато вглубь кладбище может опускаться сколько угодно, соблюдая лишь одно условие — не прорываться в смежное владение, в участок соседа. Таким образом, к услугам христиан предоставились огромные выемки почвы, со строго определенными границами, воспрещавшими кладбищу расширяться в площади, — отсюда и геометричность, — но углубляться оно имело право, насколько возможно. Но слишком удаляться от земной поверхности человеку физически немыслимо, тем более для склада трупов, которые предполагалось иногда посещать. Да и на 25 футах глубины в римской почве заступ встречает уже непобедимую скалу или воду. Поэтому, с течением времени, когда верхний слой кладбища заполнялся мертвецами, — что особенно быстро наступало в нишах (arcosolia) и галереях у могил знаменитых мучеников, ибо каждому хотелось быть погребенных поближе к этим чтимым святым, в их cubicula, — тогда христиане, принужденные прорывать дальнейшие ярусы склепов, в усиленных заботах об экономии места старались пробуравить как можно меньшее пространство как можно большим количеством узких галерей. Обычная ширина их 80 сантиметров.

Гробовые полки (loculi) в этих коридорах поднимаются в три, четыре — до шести рядов. Росси справедливо сравнивает эти кладбища по системе полок с библиотечными шкапами. Но есть галереи, где число полок — от десяти до тринадцати. Среднее — на шесть миллионов могил — пять рядов. Таким накоплением трупов создавались кладбищенские подземные урочища, острова могил, известные сейчас под шестьюдесятью или даже семядесятью двумя именами и находящиеся в разных концах Рима. Огромное большинство этих кладбищ носило или и до сих пор носит имена их первых частных владельцев: Домитиллы,Бальбина, Каллиста и т.п. Любопытно, что никто из названных не погребен в кладбищах, носящих имена их: очевидно, они были только собственниками гипогеев и, так сказать, пристанодержателями мертвецов опальной религии. Так же объясняются названия катакомб именами лиц совершенно неизвестных или незначительных в памяти церковной летописи: катакомбы Претексата, Апрония, Иорданов, Новеллы, Понтия, Максима и т.п. Впоследствии, с торжеством христианства, собственнические имена были вытеснены сперва из народной речи, потом и из литературы, именами святых, погребенных в их кладбищах. Так, кладбище Домитиллы стало кладбищем свв. Нерея, Ахиллея и Петрониллы; кладбище Бальбина — кладбищем св. Марка; кладбище Каллиста — кладбищем св. Сикста и св. Цецилии. Во многих катакомбах это вытеснение — дело такой давности, что, за именем святого, вовсе забылось владельческое имя: кладбище св. Агнесы, св. Принциллы, св. Панкратия, св. Ерма. Наконец целый ряд катакомб определялся именами урочищ, к которым они прилегали: «у двух лавров» (inter duas lauros), «у Нимф» (ad Nymphas) и т.п. Некоторые из катакомб этой категории носят названия, более приличные трактиру или постоялому двору, чем кладбищу: напр, «у медведя в колпаке» (ad Ursum pileatum). Быть может, так оно и бывало в крутые для христианства времена, что постоялый двор трактирщика-христианина, открытый перед ним фасадом для живых, прикрывал задним двором своим или виноградником вход в гостиницу для мертвых... От Лампридия, биографа Александра Севера, мы знаем о любопытной тяжбе между христианской общиной и товариществом трактирщиков за какую-то загородную землю. Терпимый император- синкретист, имевший в божнице своей изображения Орфея, Моисея и Христа, присудил землю христианам, мотивируя решение тем, что — пусть лучше на земле этой, по какому бы то ни было чину, Бога славят, чем выстроен будет кабак (Melius esse, ut quomodocumque Deus illic colatur, quam popinariis dedatur). По мере распространения христианства между римскими землевладельцами, кладбища разных имен рано или поздно становились более или менее близкими соседями. Как скоро, счастливым ли случаем обращение к Христу хозяев или просто скупкой промежуточных земель, христиане или христианские похоронные общества получали свободу действия на смежных участках, они проводили от кладбища к кладбищу соединительные коридоры. Некоторые исследователи предполагают, что все подземные кладбища Рима в древности были соединены между собой, хотя теперь, даже и между исследованными тридцатью, множеством ходов потеряно, засыпано или разрушено. Практически такое полное объединение римских гипогеев вряд ли было возможно: все островки кладбищ расположены по скатам холмов (это правило наблюдено и установлено о. Марки), и между ними, следовательно, лежат глубокие долы, овраги, болотистые стоки дождевой воды, почва которых совершенно непригодна для подземных галерей. Но работ с целью возможно более широкого обобщения кладбищ, несомненно, было произведено много. Передают трагический случай, что в восьмидесятых годах прошлого столетия две англичанки-художницы, опустившиеся в катакомбы св. Каллиста без проводника, вышли после трехдневных блужданий, из сточной ямы на Монте Пинчио. Я написал когда-то на эту тему рассказ, но теперь считаю его совершенно невероятным, — по крайней мере, в той части его, что касается катакомб св. Каллиста. Отрицать факт, что англичанки заблудились, не смею, ибо видел этих несчастных несколько лет спустя после их приключения собственными глазами. Но если их нашли на Пинчио, то вошли в какие-то катакомбы они, конечно, не у св. Каллиста, а где-нибудь на Фламиниевой дороге или, в крайнем случае, у Porta Salaria, хотя и это ужасно далеко.

Геометричность катакомб типически отличает их от песочных ям и каменоломен, с которыми их прежде смешивали и от которых думали вести их первое происхождение. Вулканическая почва Рима имеет три типа наслоя: чистая пуццолана (puzzolano puro), зернистый туф (tufo granulare) и камневидный туф (tufo litoide, tufo calcare, travertino) — одного существа, но отличные по степени своей плотности, в зависимости от известковых примесей. Чистая пуццолана — сыпучая почти как песок; зернистый туф — компактная земельная масса, камнеподобная, но мягкая; туф-литоид — камень большой твердости, фундаментальный строительный материал. Различать христианское религиозное происхождение вырытых ходов от языческого промышленного возможно уже по характеру почвы, в которую углублено рытье. В то время как промышленники интересовались исключительно пуццоланой в чистом виде (для фабрикации цемента) и туфом- литоидом, как строительным камнем, христиане одинаково избегали жил первой, как слишком слабого, «не держащего», грунта для могилы, и пластов второго, как, наоборот, слишком твердых и непосильных для всегда спешной работы немногочисленных фоссоров. Христиане работали исключительно в зернистом туфе, который, во-первых, легко поддавался их киркам и мотыгам, а во-вторых, имеет способность быстро крепнуть под влиянием воздуха, придавая вечную несокрушимость сводам коридоров и могил, в нем вырубленых. Промышленная добыча пуццоланы или каменного туфа следовала за породой, которой искала, — куда жила поведет. Поэтому рисунок каменоломни, при сравнении его на плане с рисунком любой катакомбы, выдает свою случайность неправильностью линий, ползущих, так сказать, в самодавлении, по направлению добываемого материала (см. рис. 1). Наоборот, рисунок катакомбы всегда отличается целесообразностью правильных, по большей части, прямолинейных очертаний. Там — дыры, а здесь — ходы. Там — ямы, а здесь — комнаты, крипты. Там работали, чтобы, истощив почву от пуццоланы, забросить место, как бесполезное; здесь работали, чтобы сохранить место на века. Одно из античных римских кладбищ св. Агнессы прилегает к старой каменоломне, и на примере его, любопытный зритель может наглядно видеть типическую разницу катакомбы от латомии (Мартиньи). (См. рис. 2 и 3).

Благочестивое стремление объединить своих мертвецов кладбищем, как живые объединяются, вполне в духе IV и V века, когда катакомбы пользовались особенно благочестивым вниманием и почетом. Папа Дамазий (366-384) упорядочил катакомбы внешним благоустройством, разметив мраморными досками с каллиграфическими надписями улицы и переулки великого подземного города мертвых и снабдив эпитафиями могилы наиболее чтимых и достопамятных мертвецов. В эту пору посещал катакомбы, как паломник, блаженный Иероним и выносил из них столь грозные христианские впечатления, что не сумел их выразить иначе, как эффектной цитатой из язычника Вергилия. Другой посетитель той же эпохи, поэт Пруденций (р. 348), описывая крипту св. Ипполита (III века), говорит о роскошных мраморных лестницах, которые в нее вели, и о многочисленных окнах-пробоинах (lucernarii), благодаря которым в катакомбе было светло, как днем. Показателями произведенных объединительных работ остались входы в катакомбы — слишком многочисленные для потребностей даже столь огромного кладбища. Они обличают, что первоначально каждая частная крипта имела свой собственный отдельный вход; когда же крипты слились в одно целое кладбище, сохранились, хотя и ненужные, их старинные частные лазы. Катакомбы развивались до V века, оставались излюбленным местом благочестивых восторгов и праздничного паломничества до века седьмого. Они спокойно пережили нашествия готов, гуннов и вандалов и иконоборческие смуты, когда император Лев грозил не оставить в Риме ни одного вещественного предмета для поклонения и разбить в куски саму статую св. Петра. Но в январе и феврале 775 года Рим был обложен полчищами лонгобарского короля Астольфа. Рима взять не смогли, но, за чертой его, в Кампании, свирепствовали и грабили чудовищно, а в особенности усердно набросились на катакомбы. Богатств чрезмерных там в это время, пожалуй, уже не было, но лонгобардский вождь был ханжа, и воины его «с благочестивой ревностью рыскали по кладбищам мучеников, разыскивая святые кости, которыми дорожили паче золота, надеясь развезти мучеников под какими угодно именами по церквам своей родины и дорого продать. Люди эти рылись с алчностью золотоискателей... Так что Астольф воспользовался осадой Рима, чтобы как можно больше найти святых тел, выбрать их с кладбищ и отвезти в Ломбардию» (Грегоровиус). Вероятно, именно этот страшный разгром побудил папу Павла I (757—767) заняться, вместе с перестройкой части катакомб, наиболее пострадавшей от варварских неистовств, перенесением еще уцелевших от лонгобарского грабежа мертвецов в черту города, за крепкие и вооруженные римские стены. «Целые недели и месяцы звучали в Риме гимны процессий, а через ворота въезжали один за другим фургоны, нагруженные черепами и костями или саркофагами». С тех пор, как мир стоит, история не видала такой оптовой фабрикации святых, удивительной даже для XX столетия, тоже далеко не отсталого по этому производству. «Перемещение римских усопших откликнулось шумным эхом по всему свету; молва раздразнила алчность далеких народов в Галлии и Германии, и вот, от англов, франков и германцев поскакали в Рим гонцы выпрашивать хоть крохи какие-нибудь от этих сокровищ. Кости римлян, останки людей всех состояний, возрастов и классов, потекли в глушь и глубь густых германских лесов, чтобы лечь под алтари монастырей и принимать благоговейное поклонение от людей той земли, в которой тлели кости легионов Вара и Друза. Вообще, это было преудивительное переселение римских покойников на север и запад» (Грегоровиус). Спрос рождает предложение, — и вот, в течение двух почти веков затем, римляне вели «формальный торг мощами, реликвиями и святыми иконами. Можно с положительностью сказать, что этим и, может быть, еще продажей списков древней литературы, ограничивалась вся их индустрия. Безчисленные полигримы, посещавшие Рим, не хотели покинуть святого города, не унося с собой священной памятки. Они покупали реликвии, кости из катакомб, как нынешние путешественники приобретают камеи, картины и статуи. Но одни лишь государи или епископы были в состоянии приобретать целые тела. Многие духовные лица в Риме обратили тайный торг мощами святых в корыстную профессию, и легко можно вообразить, какие мошенничества они позволяли себе при этом. То и дело крали римских покойников из их древних могил. Сторожа при катакомбах и церквях не спали ночи напролет, в постоянной тревоге, словно ожидая нападения гиен. И, действительно, воры кружили вокруг желанной им добычи, пускаясь для достижения своих целей на тысячи плутней, либо прибегая к прямому подкупу. Для них было даже безразлично, какого именно покойника успеют они выкрасть. То и дело вор у вора дубинку крал, и обманщики сами оказывались обманутыми, потому что покойники фальсифицировались, не хуже вина, и выпускались в продажу под какой угодно маркой. В 827 году франки украли и увезли в Суассон останки свв. Марцелина и Петра. В 849 году один священник выкрал из Рима тело св. Елены или какой-то другой покойницы, которую он выдавал за мать Константина. Обладание священными останками для людей тогдашнего века представлялось чем-то столь драгоценным, что позор воровства искупался этой благодатью, как невинный обман с доброй целью. Нередко, впрочем, папы давали свое согласие на вывоз римских святых за границу, так как никогда не было недостатка в страстных мольбах о даровании подобной милости» (Грегоровиус). К огорчению для римского духовенства, рудник мощей не мог быть вечным и, хотя и после долгой эксплуатации, истощился. А вместе с его истощением захудала и слава катакомб. Дамазиевы надписи копировались пилигримами еще в VIII веке. Потом катакомбы стали глохнуть, как старые, оставленные и упраздненные кладбища, откуда выбраны все мощи, перемещенные в раки католический церквей. Слабые литературные известия о катакомбах имеются от X и даже от XII века. Затем память о них почти исчезает из мира до XIII века, когда она всплывает, но без всяких серьезных для судьбы катакомб последствий, в компилятивной книге «Чудесные достопримечательности города Рима» (Mirabilia urbis Romae). Впрочем, Грегоровиус относит этот путеводитель к более ранней эпохе, а именно к концу XI века. Настоящее же воскресение ждало катакомбы только в 1578 году, когда случай возвратил Риму подземное кладбище св. Присциллы на Via Salaria, а знаменитый Антонио Бозио, которого Мартиньи справедливо называет «истинным Христофором Колумбом подземного Рима», принялся за их научное исследование. Некоторые знатоки пробирались в них и раньше. Приступив в работам в катакомбах, Бозио нашел графиты ученого археолога XV века Помпония Лето. Этот деятель Возрождения, вместе с некоторыми гуманистами, был заподозрен инквизицией в отступничестве, будто бы возвратился к служению старым языческим богам. Чтобы обезопасить свои собрания, компания язычествующих археологов перенесла их в позабытый тайник катакомб (Boissier). Это романическое до- мышление, однако, вряд ли основательно, так как, кроме Помпония Лето, найдены были в катакомбах от 1467 года надписи какого-то пизанского аббата из монастыря св. Ерма с восемью монахами, а от 1490 года принца Райнуцио Фарнезе с товарищами. Прямыми же предшественниками Бозио были уже в XVI веке — Панвинио, доминиканец Альфонс Чаконио (Ciacconio) и археолог бельгийскою происхождения Филипп Вэнк (Wingh).

Таким образом, историю христианских катакомб можно разделить на периоды:

1. Строительный. От 60 годов I века (эпоха Нерона) по 60 годы IV века (эпоха папы Дамазия).

2. Охранительный. От папы Дамазия по VIII век включительно.

Известный христианский археолог, аббат Мартиньи, называет этот период «периодом благочестивых паломничеств» и начинает его с последних лет III века. От конца этого периода (VII века) до нас дошли любопытные путеводители и списки римских святых мест (каталоги и итинерарии), один из главных источников к богато разработанной ныне топографии античного Рима (Иордан, Фридлендер, Гильберт, Рихтер и др.). Счастливым временем периода была половина VI века, с папой Иоанном III (559- 572), который «любил и перестроил кладбища мучеников» (mavit et restaurant coemeteria santorum martyrum»).

3. Упадочный. С разграбления Рима лонгобардами в 755 году по 846 год, когда, Рим опустошен был набегом сарацинов.

Этот же период можно было бы назвать «торговым», так как, в течение его — мы видели — римское духовенство бросило кости своих мучеников, уцелевшие от варварского грабительства, на всемирный рынок. В 795 году по велению папы Льва III, произведены были последние поправки и перестройки в катакомбах св. Каллиста, — последние в древнем строительстве катакомб.

4. Период забвения и смутных преданий.

С X века по XIII (книга «Римских достопримечательностей”) и с XIII по вторую половину XVI.

5. Период научного изучения. С 1578 года по настоящее время.

В этом периоде история катакомб есть в то же время библиография их исследования. Вот ее главнейшие моменты, выраженные в именах значительнейших писателей и деятелей.

1. Антонио Бозио (ум. 1629). «Подземный Рим» (Roma Sotterranea). Первое итальянское издание in folio, Roma 1632. Более известно в латинском издании Арринги, 1662.

2. Марк Антонио Больдетти (1663—1749). «Наблюдения над кладбищами свв. мучеников и древних христиан Рима» 1720. Ит.

3. Джованни Марангони (1673—1753). «О кладбище св. Викторина», 1740. Лат. (К этой же группе катакомбистов надо отнести Рафаэля Фабретти, 1618—1700.)

4. Джиованни Гаэтано Боттари (1689—1775). Грандиозный комментарий к труду Бозио. 3 тома in folio. 1737, 1746, 1754.

5. Jan Baptiste Louis Seroux D’Agincourt (1730—1814). «Histoire de l’art par les monuments». Фр.

Все поименованные могут назваться учениками и подражателями Бозио. Заслуга их только в том, что они продолжают, комментируют и поверяют его великие открытия. На почве этих работ Бозио изучение катакомб развивалось слишком 200 лет до

6. Отца Марки (padre Marchi), который открыл новую эру в сказанном изучении, обосновал его на данных многочисленных документов средневекового паломничества (итинерариев и др.), опубликованных разными изыскателями (Boucher — 1634, Мабильон, кардинал Томази — 1747) в течение XVII, XVIII и первых десятилетий XIX века. Громадное сочинение о. Марки о катакомбах ("Monumenti delle arti cristiane primitive") осталось неоконченным. Вышел в свет только первый том его — Архитектура.

Направление о. Марки усвоил, развил и усовершенствовал гениальный ученик его

7 Граф Джан Баттиста де-Росси (1822—1894).

Назвать это имя значит указать альфу и омегу современной науки о катакомбах и первобытном христианском искусстве. Работы Росси (в сотрудничестве с братом Микеле Стефано де-Росси) представляют собой для этой отрасли исследования такой же колоссальный центр, каким для XVII и XVIII веков было наследие Бозио. Все исследователи после Росси не более, как комментаторы (апологеты или полемисты) и популяризаторы его удивительных открытий и глубокомысленных, на основании их, выводов и догадок.

Де-Росси отказался от прежней системы разысканий катакомб, которую можно назвать археологической, так как она руководилась историческими материалами о направлении, уходивших от Рима, публичных дорог и, оставив этот случайный признак лишь вспомогательным, построил собственную систему — геологическую, руководствуясь неизменным признаком, что строители катакомб всегда работали только в зернистом туфе и изредка в почве речного наноса (depots fluviatiles; по геологу Брокки — таковы только катакомбы св. Валентина). Вооружась геологическим принципом, Росси, за полвека своей работы, поставил науку о катакомбах точнее и прочнее, чем успели три века предшествовавших ему трудов. Не говорю уже о том, что изыскания де-Росси дали богатейший материал исторический, юридический, общественно и религиозно-бытовой, им же в значительной степени освещенный и разработанный. Де-Росси если не создал, то настолько обогатил историю христианских надписей, что достоин считаться в числе ее основателей.

Первым художником-копировалыциком воскресших катакомб надо считать, кроме самого Бозио, его друга и сотрудника, бельгийца Жана Счастливого (L’Heureux, Macarius). Но замечательная работа его бесплодно пролежала в рукописи почти три века и была издана только в 1856 году (отцом Гарруччи). В XIX веке достойны упоминания художественные воспроизведения катакомб француза Луи Перре (Perret) и его сотрудника Савиньяна Пети (Savinian Petit), и русского Ф. Реймана, отдавшего катакомбам всю свою жизнь и дарование. Этот человек, лишь недавно скончавшийся, в обратность управителю в евангельской притче, талант свой, в буквальном смысле, из земли вырывал. Как, впрочем, и все катакомбийцы.

От эпохи Нерона катакомбы не сохранили ни знака, ни буквы. Ничто не намекает, чтобы они существовали при Нероне. Ни следа ни от его эпохи, ни от его гонения. Древнейшая надпись, которую катакомбы сберегли, относится к 71 году, к третьему консульству императора Веспасиана, если только плита с надписью не занесена в подземелье случайно взятая, как материал, для могилы новой откуда-нибудь с могилы старой (Фрикен). Подобные случаи очень часты в катакомбах. Такого происхождения, например, плиты, помеченные языческой погребальной формулой «D. М.» (Diis Manibus, божественным манам = духам = хранителям мертвеца-имярека) или имеющие на обратной стороне чертеж доски для игры в кости и т.п. Первых — с литерами D. М. — Росси насчитал 35 на 12,000. Пользование старыми мраморными досками или кирпичами с древней надписью вызывалось, конечно, соображениями, по преимуществу, экономическими. Обыкновенно в таких случаях фоссоры поворачивали древнюю доску исписанным лицом внутрь могилы, а на чистой оборотной стороне делали новую надпись. Иногда же они и того не делали, а пользуясь какими-нибудь старыми разбитыми досками, составляли их как попало, лишь бы сошлись краями куски материала. Поэтому весьма часто половина какой-нибудь надписи перекочевывала с одной могилы на другую. Так, напр., на одной могиле мы читаем: ASCLE, а на другой PIODOTUS — две разъединенные части имени «Асклепиодот». На иных могилах буквы надписей перепутаны в кладке так нелепо, что слагают сочетания, не имеющие никакого смысла, которых нельзя ни прочитать, ни произнести. Толковалось это исследователями разно. Некоторые принимали за тайный шифр, другие за оплошность фоссоров, которые либо спешили, либо были небрежны. Орацио Марукки доказывает, что это — не так, а будто бы, фоссоры делали подобные искажения нарочно, чтобы «предупредить верующих, что в могиле лежит не тот покойник, имя которого еще можно прочитать на доске, а темный зауряд-христианин, оставшийся без эпитафии». Мне это объяснение кажется натянутым, но дело не в том, а в факте обильного существования таких надписей, нарочном или случайном. В 1802 году в катакомбах Присциллы была найдена могила девушки с надписью на ней, через три кирпича:

LUMENA РАХТЕ CUMFI.

Не трудно заметить, что надпись обессмыслена неправильной кладкой кирпичей. Переложив первый на третье место, получим совершенно правильное надгробное обращение:

PAX TECUM FILUMENA.

Мир тебе Филомена!

Этого римским монахам было достаточно, чтобы изобрести новую святую — Филомену, культ которой в XIX веке ознаменовался двумя пространными житиями (Жана Дарш, 1870, и Луи Пети, 1875), написанными совершенно во вкусе и в тон старинного «Пролога» или «Золотой легенды», с свирепым мучительством, с видениями ангелов, с потрясающими чудесами и исцелениями и т.д. Новый культ особенно понравился во Франции: капелла св. Филомены, основанная одним священников, тоже достигшим святости (cure d’Ars), привлекла 300,000 паломников, создавался женский полумонашеский орден Дев св. Филомены (Filles de Sainte Philomene) и т.п. После такого успеха

Ватикан, хотя и в нем находились скептики, относившиеся к мученице Филомене с совершенным недоверием (Ulysse Chevalier), не решился отвергнуть новую святую, и 3 апреля 1906 года папой Пием X утвержден ритуал ее чествования и отслужена торжественная месса в день годовщины обретения ее «мощей»... Между тем, Марукки (далеко не из вольнодумцев и разрушителей) и другие ученые специалисты по исследованию катакомб пришли к совершенно точному выводу, что могила, в которой найдена мнимая Филомена, принадлежит IV веку и, следовательно, никакой мученицы заключать в себе не может, а надпись случайна и попала на могилу с какого-то совсем другого надгробия (Р. Saintyves).

Много обломков попало в глубину еще более случайным путем: падая с поверхности земли через отверстия люминариев, отдушин для света и воздуха, — foramina, — которых множество велел нарубить Константин Великий, а раньше он и то проделывались, то заделывались — в соответствии тому, терпела ли церковь гонение или пользовалась временным миром.

Сквозь люминарии или луцернарии в недра катакомб попадали самые удивительные вещи. Некоторые из отдушин были обращены неведением надземных жителей просто в мусорные ямы, служившие для целей своих целыми столетиями. Пробравшись на четвереньках в катакомбу «У двух лавров» (ad duas Lauros) — близ могилы св. Елены на дороге Лабиканской — Росси нашел в ее крипте, к великому своему удивлению, один из люминариев еще открытым. Но через это жерло в гипогей спущена была масса нечистот и падали в том числе совсем свежие внутренности быка (Росси).

Следы изящной отделки, просторные свободные входы древнейших кладбищ, откровенно примыкающие к самым шумным пригородным дорогам, убеждают исследователя, что в первом веке христианин кладбищ своих от государства не прятал и за целость их не опасался. Наоборот, чем позднее время, тем яснее выражают катакомбы идею страха перед возможным насилием, если не со стороны власти, то со стороны распущенной черни, которая, превратясь из италийской в варварски международную, утратила вместе с тем и суеверное благоговение к каждой могиле, столь свойственное латинской расе. Осквернение могил — способ враждебной манифестации совершенно не римского характера. Христианские источники, свидетельствующие о подобных безобразиях, — африканского (Тертуллиан, св. Киприан) или азиатского происхождения. Для римлянина могила защищена уже наличностью в ней правильно похороненного (условие justae sepulturae), т.е. преданного земле (inhumatus), трупа. С этого момента могила становится местом заповедным, священным (locus religiosus) и не отчуждаемым. Оно исключается из области предметов человеческого права (res humani juris) и входит в область права божественного (res divini juris). «Тела, получившие правильное погребение, т.е. зарытые в землю, воспрещается тревожить в местах их упокоения», гласит рескрипт Марка Аврелия, не делая никаких исповедных различий (Ульпиан. Dig XLVII. XII. 3, 4). Таким образом, однажды положенные в землю, тела христиан имели верное убежище, если не от свирепостей черни, то, по крайней мере, от осквернения их законными властями (Аллар).

Итак, во II и III веке широкие входы засыпаются, прорываются фальшивые галереи, прокладываются тайные лазейки, многие коридоры искусственно разрушены, чтобы отрезать святотатцам путь к особо почитаемым гробам, устраиваются потаенные церковки, выводятся подземные обходы к заброшенным «песочницам». Сравнивая кладбища разных веков, древние сразу можно выгодно отличить по богатству и красоте фресок и скульптурных украшений. Видно, что христианин-художник имел свободу работать для своего кладбища, а христианин-приобретатель свободу перемещать надгробные мраморы из художественных мастерских в кладбищенские подземелья, и оба не боялись, что один платит за труд, который завтра может быть разрушен. Отличительной чертой древнейшего искусства в катакомбах является его близкое родство с ремесленным художеством языческим, напр, помпейским. Де-Росси доказал, что некоторые саркофаги и плиты вышли из языческих мастерских и только приспособлены на христианский вкус и к требованиям христианской символики.

Крупная цифра протяжения на 876 километров становится менее внушительной, если ее разделить на 400 лет работы; 2,2 километра в год, по шести метров в день, при средней высоте ходов в два метра и ширине, допустим даже, в метр, т.е. всего по 12 кубических метров в сутки. Это, при легком грунте вулканического туфа, работа на постоянную смену не более как восьми рук, со всем — с уборкой земли и щебня. Относительно уборочных средств, пока царила теория таинственности катакомб, ученые напрасно ломали головы над загадкой, как и куда девали христиане груды вырытой земли, так как они необходимо должны были выдать их язычникам. Загадка эта напоминает известную мистификацию английского короля Карла II с его ученым вопросом о разнице в весе ведра воды с живой рыбой и без рыбы. Гипотез об уборке христианами вырытой земли было предложено множество и все никуда негодные, а — «ларчик просто открывался». Легальная практика христианских похоронных ассоциаций II века и частных кладбищ первого совершенно упраздняет этот вопрос: христиане и могилы рыли, и землю убирали, как им надо было, никем не препятствуемые. В эпоху Нерона, если христиане уже имели кладбища, отдельные от иудеев, что по моему убеждению, совершенно невероятно, то их подземные галереи были еще только в зачатке и, разбросанные в разных концах за городской чертой, должны были представлять собой, каждая в отдельности, маленький частный склеп в несколько метров длины, — скорее ловушку в случае обыска, чем убежище. Таким образом, одну из самых главных и эффективных декораций, привычно искажающих представление о древней христианско-языческой распре, декорацию катакомб, надо для неронической эпохи признать совершенно несостоятельной. Как бы красиво ни изображал Майков в своей поэме заутреню будущих «живых факелов Нерона», этой заутрени никак нельзя было спеть в катакомбах по множеству причин, из коих первая и самая существенная: еще не было христианских катакомб.

Отступать от этого положения, заставляя римлян враждовать с христианством еще в те времена, когда христианства не было, значит работать на исторический предрассудок. И, как бы ни было красиво искусство, но строится на фундаменте предрассудка оно всегда непрочно. На что уже великолепны стихи Лермонтова:

Это случилось в последние годы могучего Рима.

Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно...,

но историческая произвольность и в них неприятна, так как не надо быть богатым знатоком истории, дабы сказать:

— О великий поэт, все это прекрасно, но грозный Тиверий жил не в последние годы могучего Рима, никогда не гнал христиан, которых при нем еще и по имени не было, а напротив, почитается в апокрифах их защитником, и, наконец, если хочешь, даже никогда не царствовал, так как приципат и царство суть две вещи весьма различные...

II

Предание, не обоснованное ни на каком документе, но весьма значительной давности, восходящее до II века, настаивает на том, что жертвами первого гонения среди безвестных мучеников пали и великие столпы римской церкви, лавроносные князья ее, laureati principes, апостолы Петр и Павел. Прежде гибель их относили, согласно Евсевию Памфилу (в первой половине IV века) и бл. Иерониму (331—420), к 67 — 68 годам, но даты эти опровергнуты изысканиями Тюбингенской школы. Предание гласит, что апостолы умерли в один и тот же день; однако церковные писатели уже довольно ранней эпохи сомневались в том. Пруденций (р. 348) и бл. Августин (354—430) полагали, что легенда имеет в виду один и тот же день календаря, но Павел умер годом позже Петра.

Адольф Гарнак искусно доказал, что и различие это, и сама дата — результаты искусственной арифметической выкладки, подгоняющей задачу к готовому решению. Так как церковная легенда предполагает, что после отшествия Иисуса Христа от земной жизни (29 или 30 г. хр. эры)[22] апостолы 12 лет жили в Иерусалиме, а затем Петр 25 лет епископствовал в Риме, то 30+12+25=67. Из современных европейских историков христианства усердно придерживаются старой поздней даты, кроме писателей-католиков, приемлющих предание, как писание, в каждой букве, англичане: — столь популярный у нас в России Фаррар, Рэмсей и А. Барнес. Последний, в специальном исследовании о св. Петре, горячо защищает и весьма шаткую теорию о долговременном епископате ап. Петра в Риме, с 42 года по Р.Х., первого года правления цезаря Клавдия ("St. Peter in Rom and his tomb on the Vatican hill", London 1900). С другой стороны, англичанину же, епископу Ляйтфуту (Lightfoot) принадлежит вместе с немцем Адольфом Гарнаком честь наиболее острого и решительного опровержения этих гипотез. Первый (1828—1889) ведет эту полемику в своем исследовании о Клименте Римском (1869). Второй — в «Хронологии древней христианской литературы», колоссальном произведении, весьма нелюбимом католическим духовенством, так как первый том неотразимого труда Гарнакова весь проникнут идеей борьбы с легендой основания римской церкви Петром и его епископата в Риме. Из французских критиков наиболее резким отрицателем той же гипотезы является Эрнест Аве (Havet), который этого предания даже не обсуждает, а просто его отвергает, как невозможность. Для Альберта Ревиля «основание римской церкви Петром не может обозначать, исторически, ничего иного, как — наличности «петровой» партии, т.е. иудео-христианской, в первом периоде, когда община формировалась». В новейшей Франции отрицание поддерживают усердно, столь громко прославленный в последние два десятилетия, Альфред Луази (Loisy) со своей школой, в Италии — Семериа (Р. Semeria, «Dogma, gerarchia е culto nella chiesa primitiva»). Полемика эта — дело давнее. Начинателем ее считают Марсилия Падунского, автора книги «Защитник мира» (Defensor pads, 1324), который за эту ересь свою и был отлучен от церкви папой Иоанном XXII.

Начиная с XVI века, протестантские богословы энергически оспаривают не только римский епископат св. Петра и мученичество его в Нероново гонение, но и само пребывание главенствующего апостола когда-либо в Риме. Первым застрельщиком протестантских взглядов явился — Ulrico Veleno (Ульрих Яд), опубликовавший в 1523 году «Трактат о том, что Петр апостол никогда не был в Риме» (Tractatus, quod Petrus apostolus numguam Romae fuerit). Затем отрицательная теория пустила корни в Англии, под покровительством Генриха VIII, которому она была кстати для борьбы с Римом и выделения англиканской церкви в автокефальность. Здесь отрицателем явился Джон Ле- ланд (Laland) старший (1589). Из теологов XVII века это «вальденское» мнение нашло сильного выразителя в Шпангейме (De ficta profectione", 1679), а в XIX веке за него взялась крепко и решительно отрицательно «Тюбингенская школа», с известным скептиком Бауром во главе. На полемический путь этот влекли протестантскую теологию притязания папской власти, опирающейся, в свое оправдание, на три гипотезы, признанные католичеством за догматы а priori:

1) Сам Иисус Христос вручил Петру первенство в Своей церкви; 2) первенство это передается преемственно наместникам Петра; 3) наместники Петра суть епископы Рима, ибо Петр после того, как был главой церкви в Иерусалиме и Антиохии, пришел в Рим, дабы здесь утвердить окончательное средоточие Христова царствия на земле.

Опровергнуть основу последнего, третьего тезиса значило бы опрокинуть вверх дном все здание папизма, Понятно, с каким усердием писатели-протестанты изощряли свои таланты и знания в критике столь важного полемического вопроса. Доказать, что папские притязания на преемство от св. Петра опираются лишь на ряд неясных сказаний, не имея за себя прямых и непоколебимых данных, протестантам было легко.

Что Петр проповедывал в Риме, о том из самых ранних церковных писателей II и начала III века упоминают — по большей части вскользь, коротко и отрывочно — Ириней Лионский (ум. 202), Игнатий Антиохийский (ум. 155), Папий Иерапольский (ум. 140), Дионисий Коринфский (ум. 180), Гаий, пресвитер римский (ум. 245). Что Петр умер мучеником, — без указания где, — говорят Климент Римский, непосредственно близкий к эпохе апостольской (предполагаемый папа 91—100 года), и Климент Александрийский, скончавшийся в 213 году. И, наконец, что Петр умер мучеником именно в Риме, — впервые утверждают в III веке Тертуллиан (ум. 240) и Ориген (ум. 254), а в четвертом — Евсевий Памфил (последний, ссылаясь в доказательство на Гаия и Дионисия Коринфского). Их авторитеты понадобились Евсевию «для большого подтверждения сказаний истории”: оговорка, дающая знать, что уже в IV веке вопрос о пребывании св. Петра в Риме наводил иных христиан на сомнения — по крайней мере, если не в целом своем объеме, то в подробностях. Так, на легенду 25-летнего епископства Петра в Риме бросил тень уже Лактанций ("De mortibus persecutorum", 2), утверждая, что Петр прибыл в Рим только при Нероне (Фуар).

Вот и все первоначальные патристические показания о посещении Петром Рима, более или менее солидные, если не считать апокрифов и романов. Что касается хронологических таблиц и списков пап римских, на которые стали опираться протестанско-католические споры после открытия этих документов в эпоху позднего Возрождения, а в особенности в XVII веке, то аргументация по ним мало доказательна как в ту, так и в другую сторону. Старейший из таких каталогов — «Либериев, Филокалиев, Букериев» — Liberianus, Filocalianus, Bucherianus — от папы Либерия (352—266), в нем названного последним, от автора Фурия Дионисия Филокала и от первого издателя, уже упоминавшегося в этом томе «Зверя из бездны», иезуита Буше (Egidius Bucherius,) — относится к половине IV века. Эпоха слишком поздняя, чтобы принимать ее указания на веру, а источники, на которые могли опираться историки IV века, известны только по именам и все потеряны. А что они были далеко не единогласны, об этом свидетельствует уже потребность в литературном утверждении легенды, о которой упоминает Евсевий. Позднейших церковных сторонников предания (Орозия, Сульпиция Севера и т.д.) перечислять излишне, так как у них встречаем уже развитие, а не корень легенды. В книгах же св. Писания нет решительно ни одного текста, намекающего, чтобы Петр был в Риме, — за исключением двусмысленного стиха в Первом Соборном послании апостола: «Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой» (П. I. V, 13). Этот стих стал предметом жестокой полемики. Крайние протестанты настаивали на том, что послание писано ап. Петром из настоящего Вавилона на Евфрате. Католики доказывали — и правильно — что Вавилон здесь — город псевдонимный, под которым надо понимать Рим. Эту часть спора протестантская критика проиграла безнадежно. Настолько, что, в большинстве, она уже больше на том и не настаивает (Keim, Arnold и др.)

Вавилон на Евфрате, как свидетельствуют Страбон, Павзаний и Плиний, был к I веку нашей эры уже развалиной. «Из преемников [Александра Великого] никто не заботился об этом [мавзолее царя Кира], да и все остальное было в пренебрежении. Часть города разорили [еще] персы, другая рушилась от времени и небрежности македонян... Селевкия теперь больше Вавилона, но и она большей частью опустошена, так что и к ней, не стесняясь, можно применить изречение поэта: "Большой город — в настоящее время большая пустыня" (Страбон. XVI. I. 5). Миссионеру в Вавилоне нечего было делать, некого обращать. Можно было бы предположить, согласно Фаррару, что ап. Петр говорит о Вавилоне, как об округе, пишучи не из столицы этого названия, но из Селевкии, Ктезифона или других городов вавилонских, где существовали значительные иудейские общины. Но Селевкия, Ктезифон и т.д. были, сами по себе, настолько крупными центрами парфянской Месопотамии, что автору послания гораздо проще и много понятнее для своих читателей было бы прямо поименовать эти общеизвестные, важные, самостоятельные города, без всякого упоминания об утратившем значение, едва существующем Вавилоне. В истории современных парфянских войн, повествуемой Тацитом, Ктезифон и Селевкия поминаются беспрестанно, тогда как Вавилон не назван ни разу ни как провинция, ни как город. Последнее известие о Вавилоне у Иосифа Флавия — что в эпоху цезаря Гая Калигулы появилась между тамошними иудеями чума, и община переселилась в Селеквию. Как исторический курьез, можно отметить уверенность коптской церкви, будто под именем Вавилона ап. Петр подразумевает древний Каир, в котором, в апостольский век, было предместье, заселенное выходцами из Ассирии и потому носившее имя Вавилона (Фуар).

Затем: если не существует решительно никаких преданий о пребывании ап. Петра на Евфрате, то, наоборот, бесконечны легенды, связующие его имя с Римом. Затем: ап. Петр в первом Соборном послании своем обнаруживает близкое знакомство с посланием ап. Павла к ефесянам, произведением 61—63 годов, которого он не успел бы изучить, если бы находился в Вавилоне на Евфрате, ибо Петрово послание предполагается написанным не позже 64 года (Ренан). И, наконец, Марк, о коем упоминает ап. Петр в знаменитом стихе с датой Вавилона, по-видимому, есть не кто иной, как евангелист Марк, которого легенда предполагает состоящим при Петре в качестве латинского переводчика. О Марке же определенно известно, что в 61—63 годах он был в Риме с ап. Павлом, и трудно представить себе, чтобы он затем вдруг перенесся почему-то на другой конец света.

Менее крайняя протестантская школа выражала согласие принять за факт проповедь и кончину ап. Петра в Риме, но ограничивала его пребывание здесь недолгим сроком, перед самой смертью апостола. Так полагали в старину Казаубон, Скалигер, Гроций, а в ближайшее время, из немцев — Гильгенфельд, Гитциг, Земмлер, из французов Пресансе. Последний, впрочем, настаивал, что Петр был ранее в Вавилоне на Евфрате. Это мнение восторжествовало, его приняли даже скептики, как Ренан и

Обэ, — при условии, что надо отказаться от даты смерти апостола в 67—68 году и от всей сказки о Вавилоне на Евфрате.

Ренану рассуждение о лже-Вавилоне представляется настолько доказательным, что он провозглашает это место решающим вопрос и в том случае, если бы «Первое послание» оказалось не подлинным произведением ап. Петра, но лишь древним апокрифом, искусно подделанным в его тоне и от его имени. Чтобы придать посланию и убедительность и вероятие, автор- фальсификатор должен был тогда пометить его такой местностью, где апостол жил некоторое время, заведомо всем христианам. Если «Первое послание» апокриф, то весьма ранний, сочиненный немногим позже смерти самого св. Петра, когда еще живы были предания о нем и рассказы очевидцев. Вот почему слово «Вавилон» говорило бы за пребывание Петра в Риме даже на страницах подделки. Ренан, однако, не сомневается в подлинности этого замечательного памятника апостольского века.

Иносказание Рима Вавилоном привычно мистическим литературам иудейского корня. Так точно, — замечает Фуар, — книга Эсфири зовет Амана «амалекитянином, сыном Агага», у Иосифа Флавия в Талмуде самаритяне и язычники клеймятся именем хеттеян, римская империя ругательно обзывается Эдомом, Ниневией. Мистический Вавилон — это противоположение мистическому Иерусалиму: город нечестивых в антитезе городу праведных. Метафора эта — даже не только иудейская и христианская. Вавилонское беспутство было притчей во языцех Рима задолго до нашей эры. «Nihil corruptius moribus» — «нельзя вообразить себе нравов более испорченных» — характеризует его Саллюстий, а Квинт Курций, в историческом романе своем об Александре Великом, описывает вавилонские «лиги любви», участники и участницы которых, обезумев от вина и сладострастия, ad ultimum ima corporum velamena projiciunt: раздеваются до гола. Этот витиеватый оборот, столь же обыкновенный, как в XIX веке кличка «современным Вавилоном» — Парижа или «Северной Пальмирой» — Петербурга, равно встречается и в Апокалипсисе Иоанна, и в Сибиллических стихотворениях и, наконец, в Талмуде. В послании же ап. Петра оно употреблено вовсе не ради цветов красноречия, но в видах безопасности автора. Петр определил свое местопребывание на условном языке, понятном всякому христианину Понта, Галатии, Каппадокии, Азии и Вифинии, куда адресовано послание, но темном для непосвященного язычника. Что авторы Послания и Апокалипсиса имели основание поступать так, ясно из содержания, особенно второй книги. Если в ней, девятнадцать веков спустя, легко усматриваются язвительные политические намеки, тем более прозрачными казались они современникам. Автору Апокалипсиса, если бы текст его поэмы стал доступен римской власти, конечно, так же не поздоровилось бы от блюстителей государственного и религиозного порядка, как Фабрицию Вейентону и Антистию Созиану, светским памфлетистам Рима шестидесятых годов. С посланием тоже были причины остерегаться. Христианство в это время делилось на две секты, не питавшие нежности одна к другой: толк иудействующих и толк языков, созданный ап. Павлом. Между сектами выходили резкие столкновения; само гонение Нероново иные исследователи приписывают, по одной обмолвка Климента Римского, «ревности» христиан между собой. Быть может, именно для того, чтобы удалить разноголосицу между христианами, и должен был придти в Рим, на помощь ап. Павлу, знаменитейший ученик Христов и председатель Иерусалимского собора, накотором был решен вопрос о свободе христиан из язычников от Моисеева закона. Раз обе секты ревновали и взаимно боялись своей сестры-соперницы по культу, естественно, что и вожди их не считали лишним иной раз укрываться под защиту обиняков и псевдонимов.

Вопрос о принципиальных неудовольствиях между ап. Павлом и апостолами обрезания создал громадную литературу и является одним из краеугольных в скепсисе Тюбингенской школы. Из оппонентов против писателей последней выделяется англичанин Ramsay: «The Church in the Roman Empire», 1894. Ha русском языке имеется только краткое извлечение из его книги, сделанное Павловичем, (см. «Арку Тита».)

Гораздо труднее католикам, — чтобы не сказать вовсе невозможно, — защитить ту часть своего предания, которая настаивает, что Петр прибыл в Рим при цезаре Клавдии в 42 году и, в течение долгого срока, от двадцати трех до двадцати пяти лет, управлял римской паствой, как епископ. Учение это, заимствованное у Евсевия и бл. Иеронима, опровергается уже указанием Деяний Апостольских, что иерусалимское гонение на Петра было воздвигнуто Иродом-Агриппою в самый год смерти последнего (44 от Рождества Христова). Затем мы видим Петра в Иерусалиме, на соборе 51 года; затем имя его скользит по десятилетию, всплывая то в Антиохии, то в Коринфе. Невозможно предположить, чтобы такие огромные, частые и разорительные путешествия совершались ап. Петром из Рима: он был не миллионер, но бедный галилейский рыбак, — к тому же семейный; жена его путешествовала вместе с ним. Отсутствие веры в столь продолжительный епископат св. Петра заметно уже у Аполлония, писавшего в конце II века против ереси Монтана. Лактанций, в начале IV века, утверждает что двадцать пять лет по Вознесении Христовом прошли для апостолов в проповедничестве по провинциям, и Петр явился в Рим уже в правление Неронова. Можно, приняв эту дату, доказательно полагать даже, что никак не ранее 61 года, т.е. не до римских уз ап. Павла, но уже — после него. Свидетельство тому — «Послание ап. Павла к римлянам», написанное в 58 году из Коринфа. Крайне сомнительно, чтобы, обращая поучение к общине, управляемой столь авторитетным лицом, как Петр, великий апостол, ближайший ученик самого Иисуса Христа, — Павел не обмолвился ни одним словом о таком исключительно важном обстоятельстве» Уже достаточно странным становится тогда и самый факт послания, противореча постоянному правилу Павла не забираться со своим посевом благой вести на поля, вспаханные плугами других проповедников, тем паче верховного апостола. Фуар, в объяснение этой странности, указывает, что деятельность двух апостолов могла протекать в разных кругах иудейской общины. «В первые субботы, которые Петр провел в Риме, можно было видеть его участвующим в богослужении своего народа, в толпе молящихся Богу отцов своих. Ничто не выделяло из нее вновь прибывшего: ни знания, ни общественное положение, он даже не был приглашен произнести речь в синагоге, как обыкновенно предлагали чужестранцам с известным именем. Признанный по говору своему за галилейского простолюдина (Матф. XXVI, 73), он не встретил у главарей Израиля ровно никакого приема. Когда св. Павел являлся в еврейские общины римского мира, его репутация книжника и его сочинения открывали ему вход во все собрания. Петр не имел этого удобства. Он должен был завоевать души одну за другой... Его церковь — та самая, которую так презирали философы, по словам которых она была сборищем рабов, жалких ремесленников и старых баб».

Мне нравится эта характеристика первых шагов Петра в Риме, но она годится для первых шагов, а не на 25 лет. И — скромность Петра могла скрывать его от римской иудейской общины, которая его не знала и не узнала в галилейском простолюдине, но не от Павла же!.. Это умолчание Павлом о Петре настолько смущало христианские умы уже в ранней древности, что, в объяснение факта, являлись в апокрифах предположения, будто Петр и Павел встретились в Риме только впервые в жизни, а ранее друг друга не знали (Praedicatio Pauli: Post tanta tempora, Petrum et Paulum, post conlationem evangeli, et mutuam cogitationem, et altercationem, et rerum agendarum dispositionem, postremo in Urbe, quasi tunc primum, invicem sibi cognitos). Еще более позднее развитие легенды встречаем мы в трогательной подробности, будто эта первая встреча двух великих мужей произошла уже в подземельи Мамертинской тюрьмы, из которой они затем оба, вместе, вышли — на казнь: один понес тело свое на крест, другой голову — под меч... (Vidal). Нет сомнения, что это одна из красивейших и глубокомысленнейших легенд христианской древности, но уже писатели древности же опровергают ее, разделяя даты казней апостольских сроками — кто на год (Пруденций, Аратор), кто на два (апокрифы), кто даже на пять лет (св, Иустин и св. Ириней). «Но никто не слушает их. Церковь, установив праздник 29 июня, высказалась за один и тот же год и день, римский мартиролог — также» (Видаль). Впрочем, после исследований Тюбингенской школы, и сами католики за даты свои держатся не так уж крепко, и есть между ними настолько податливые, что согласны помещать события апостольской кончины в неопределенном хронологическом промежутке, от 64 до 69 года. В том числе и только что цитированный мною Видаль (Saint Paul. II. 387).

Еще более ясно, что Петра не было в Риме, когда явился туда Павел, из последней главы Деяний Апостольских. Она изображает Павла далеко не в таких благоприятных условиях, как рисует Фуар, противополагая его Петру. Павел входил в Рим именно совершенным незнакомцем для местной иудейской общины, не имеющим ни письменных рекомендаций, ни именитых лиц, которые бы его представили. Он приближался к Риму со страхом за свое одиночество и очень ободрился, когда несколько христиан вышли навстречу ему за город. При первом свидании, иудейские старшины прямо говорят Павлу: мы не имеем понятия, что ты за человек. Мыслимо ли было бы подобное равнодушие, если бы в Риме существовала церковь, руководимая Петром, участником и покровителем избрания обращенного Савла в число апостолов и усердным посредником примирения между ним и иудействующими противниками его, как апостола языков? Будь Петр старожилом и тем более епископом в Риме, иудейство Вечного города, в то время еще вовсе не разобщенное с христианами, могло принять Павла хорошо или дурно, глядя по внушению Петрова авторитета. Ведь Петр с иудейством связи никогда не порывал. Но оно Павла никак не приняло. Приглашенные Павлом на состязание о вере иудеи откровенно сознаются «Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе», — полное неведение!

Наконец, из доказательств косвенных и даже «от противного», не следует упускать из вида учения эбионитов, этих христианских зилотов, строжайших ревнителей иудейского толка. Они не могли примириться с широкой религиозной терпимостью и свободомыслием Павла, как апостола языков, и почитали его отцом ересей. В эбионистическом памятнике «Деяния св. Петра», возникшем по исследованию Липсиуса, в первоначальной грубой редакции, около тридцатых годов II столетия, Павел изображен под маской Симона Волхва. Ап. Петр, идеал христианина иудейского толка, следует за «ересиархом» из города в город, чтобы своей проповедью исправлять вред его «лжеучения». И вот — апостол настигает Симона в Риме, центре его духовной власти, побеждает его в споре о вере и затем принимает мученическую смерть от Нерона. Позднейшее развитие легенды с течением времени примирило христианство обрезания с христианством языков и рисует Петра и Павла действующими уже совместно, а враг их, Симон Гиттонский, обозначает, без всяких полемических аллегорий, действительного еретика, известного из Деяний Апостольских и почитаемого за отца гностических сект. К концу II века из этого корня вырос любопытный христианский роман «Recognitiones». Прохожу здесь молчанием этот эпизод, так как в работе моей об «Античной магии» и в «Арке Тита» ему посвящено много страниц.

Из Деяний Апостольских известно, что в среде двенадцати, по отходе от них Спасителя и с принятием в число их Павла, действительно, возникла острая рознь из-за вопроса, поскольку обязателен иудейский закон для последователей Христа. Сомнения эти предполагаются разрешенными на Иерусалимском соборе 51 года, но сомнительно, чтобы выработанная им теория сразу привилась к живой практике. Эбионистическое течение оказалось сильнее Павлова, выжило апостола языков из Палестины и установило нечто в роде контроля над его деятельностью в Европе. Поэтому скептики Тюбингенской школы, а за ними Ренан принимают, в основе, эбионистическое предание: что св. Петр, являясь по следам Павла в Антиохию, Коринф, Рим, имел миссию как бы ревизора, приходившего парализовать «новшества», которые Павел вносил в создаваемые им общины, и направлять христианское течение по Моисееву руслу. Первым высказал эту гипотезу Неандер в 1818 году. За ним последовали Баур, Гильгенфельдт, Фолькмар, Пеллер и Липсиус. Критика этого теологического вопроса не входит в мои цели; эбионистическая легенда важна здесь лишь как показатель, упорно направляющий Петра в Рим уже после Павла. Замечу, однако, что всякая гипотеза, подобно медалям, — о двух сторонах: ап. Петр, в странствиях своих следом за ап. Павлом, с равной вероятностью, мог иметь задачей утверждать новообращенных в поученных ими истинах своим авторитетом старшего апостола. Павел в апостольской среде был человек новый, Иисуса на земле не знал и не слыхал. Необычайный миссионерский талант сделал его проповедь главным орудием распространения новой веры, но — когда миссионер кончал свою вдохновенную работу, — тогда появлялся, чтобы закрепить впечатление и покорить последних сомневающихся, очевидец, друг и ученик Христов, пастырь Его овец, краеугольный камень Его зиждимой церкви. А что такое авторитетное сотрудничество стало особенно необходимым в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов I столетия, живо заметно по лихорадочной религиозно-политической экзальтации, которая в это время охватила мир иудейский и христианский. Умы были неспокойны; а когда умы неспокойны, простой, трезвой веры им мало, — нужны чудеса, нужна символика, порождающие Симонов Волхвов, смущающие чистоту первобытного Откровения. Чтобы оградить последнюю от ложных наносов, проповеднический гений Павла нуждался в живом историческом авторитете Петра. И, быть может, вот почему «Первое Соборное послание» верховного апостола, направленное против лжеучений из мнимого Вавилона, так заметно отражает в себе «Послание Павла к ефесянам». В этом втором говорил вдохновенный ученик, более гениальный, чем сами его учителя, в первом ipse dixit. Пример такой защиты Павла своим могучим авторитетом ап. Петр дал во втором своем послании, когда явно отвечает на чьи-то сомнения об апостоле языков: «Долготерпение Господа нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости написал вам, — как он говорит об этом и во всех посланиях, в которых есть нечто неудобовразумительное — что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания» (П. II. III. 15, 16). Итак, вразумлять невежд, утверждать неутвержденных, — вот миссия — Петра в тылу «неудобовразумительного» Павла. Апостол обрезания завершает набело черновой труд апостола языков.

Итак, почтем за возможное: Петр не был епископом римским, но жил, а если жил, то, конечно, и проповедывал некоторое время в Риме, придя туда после апостола Павла, не ранее 61 года. Если гонение Нерона было в действительности, то, конечно, нет ничего невероятного в том, что оно настигло ап. Петра, и он принял крестную казнь. Но, не имея никаких положительных данных в пользу предания о гонении, мы должны с тем же скептицизмом отнестись к сомнительной части сомнительного целого, т.е. к казни апостола Петра. Кроме романа, апокрифических повестей и легенд II — IV века, данных к утверждению Петровой легенды тоже нет. А попытки католических богословов найти такие данные в книгах канонических — несчастные и неудачные натяжки, в которых доброе желание заменяет логику, а полемическая изворотливость — здравый смысл. Так, они утверждают, будто двадцать первая глава Евангелия от Иоанна заключает в себе (ст. 18) пророчество о мученичестве Петровом, исходящее из уст Самого Христа. Богословские рассуждения не входят в тему моей работы. Я ограничусь только замечанием, что в стихах этих нет никакого ни буквального, ни в прямом смысле намекающего, общего пророчества о крестной смерти, — притом в положении опрокинутого вниз головой, — которою заставляет умереть ап. Петра ходячее предание. Что пророчество имеет в виду род смерти Петра, об этом свидетельствует следующий стих 19. Но — какая это была смерть, мы из него заключить не можем. Альфред Луази (" Le Quatrième Evangile", Paris 1903) настаивает, что автор 18 и 19 стиха писал их, зная предание о смерти апостола, которое мы знаем. Я, напротив, думаю, что он имеет в виду какую-нибудь другую легенду, которой мы не знаем, потому что с процессом крестной казни аллегорические намеки 18 стиха имеют мало общего. Писатель, знавший нашу легенду, намекнул бы на нее много прозрачнее и ярче. Мы увидим несколько ниже предположение Ренана и др., что вся эта вставка — настолько поздняя, что навеяна уже живописными изображениями распятия, которых первые века христианства не имели. Хорошо известно, что христианское искусство раннего периода оставило нам крайне мало изображений пыток и казней, которых описаниями, наоборот, столь невероятно богаты жития. Ле-Блан утверждает, что был церковный закон, воспрещавший христианам изображать эпизоды Страстей Христовых, последующие за появлением Иисуса перед Пилатом ("Inscriptions Chrétiennes de la Gaule. I. 156).

Следующим авторитетом канонического происхождения — в пользу римских страстей Петра и Павла — почитается Апокалипсис Иоанна. Тайновидец Апокалипсиса, описывая, быть может, уже в 69 году святые жертвы 64 года, — как рукоплещут они падению Вавилона, который их убил, — помещает между ними «апостолов”: титул, в данном случае вряд ли применимый к кому-либо, кроме Петра и Павла. А раз Петр и Павел умерли мучениками в гонение Нерона, трудно думать, чтобы они пострадали где-либо кроме Рима. Катастрофа 64 года, страшная в столице, если даже и отразилась в провинциях, то лишь весьма слабыми ударами, малочисленные и незначительные жертвы которых, в противоположность римским, известны, по крайней мере, католическому календарю, — по именам: свв. Гервасий и Протасий, Назарий и Цельз — в Милане, св. Виталий — в Равенне, свв. Герма-гор и Фортунат — в Аквилее, св. Поликлет — в Сарагоссе и т. д. (Мартиньи), к жертвам этого же гонения причисляют евангелиста Марка и св. Феклу — так как она, в церковной легенде, первая женщина, потерпевшая мучения за Христа. А для того, чтобы потерпеть мучения, надо мучительство и гонения, а их — некуда с вероятием поместить в I веке, кроме Неронова розыска после пожара 64 года. Но, если сомнительно все вообще гонение Нероново, тем более сомнительно его беспричинное углубление в провинцию, которая, ведь, не горела.

Начиная с XVII века, когда возможность провинциального гонения при Нероне отверг англичанин Генри Додвел (Dodwell), оно оспаривалось такими авторитетами, как Баснаж и Гиббон (XVIIвек), Мериваль, Овербек, Геррес, Дюрюи (XIX век)... Последний указал, что два, весьма усердных в легковерии, христианских писателя V века — Орозий и Сульпиций Север, повидимому, никогда и не слыхивали о Нероновом гонении вне Рима».

По мнению Гошара, приписывать апостолам мученичество христиане начали в результате этимологического недоразумения: по мере того, как, с течением времени, в веках действительных преследований, латинизировалось и изменяло свой смысл греческое слово δ μαστυο:: официальный свидетель, очевидец, добросовестный, понятой. Слово это, переродившись значением в литературе позднейшей христианской церкви, употребляется в Евангелиях, Деяниях Апостольских, в Посланиях, Апокалипсисе еще в старом своем смысле, как мы его встречаем у Демосфена и Лукиана. Ныне оно у всех народов, принявших христианство от Рима, обозначает мученика (le martyr, il martiro, the martyr, der Märtyrer), но в первом христианском веке обозначало только «свидетеля», включая в свою категорию: 1) учеников Иисуса и очевидцев Его воскресения, 2) удостоенных видениями, 3) пророчествующих. Во II и III веке свидетельствовать стало равносильным тому, чтобы подвергаться мученичеству, и идея мученичества, как более яркая и глубокая, заслонила мало-помалу, в современном понимании слова martyr, идею свидетельства. Сперва заслонило, потом затушевало и, наконец, вовсе вытеснило из понятия. А тогда получило и силу обратного действия, окрасив новой идеей мученичества множество старых рассказов, легенд и притч, где, в действительности, речь шла лишь о том, что такие-то вот и такие-то лица свидетельствовали, как очевидцы или галлюцинаты, о таких-то и таких-то словах и событиях. Любопытно в этой остроумной догадке то бесспорное указание, что латинский язык так и не выработал своего оригинального речения для понятия о христианском мученичестве, а «сохранил греческую квалификацию, которой, если нужны были соответствующие эквиваленты, то говорилось: testis (свидетель) или, в особенности часто, confessor (исповедник)». Это укоренение греческого слова, не потребовавшего себе замены латинским, выразительно говорит о движении мученических легенд с сиро-эллинского востока на латинский запад. В числе таких окровавленных, экстатических путешественниц, пришли и те, о которых мы теперь говорим. Пришли очень кстати для слагавшейся в Риме христианской общины и были ею не только радостно усыновлены, воспитаны, но и развиты и приспособлены к потребностям века, церкви и паствы.

III

Что касается апостола Павла, хронологию последних лет его жизни легко установить с удовлетворительной точностью даже без косвенных доказательств, с помощью одних лишь данных Нового Завета. В 58 году Павел издал «Послание к римлянам». Дальнейшие два года уходят на путешествие его из Коринфа в Иерусалим и арест в Цезарее. В 60 году он завершает свой религиозно-политический процесс с фарисеями апелляцией к императору. В начале августа Павла посадили на корабль и повезли в Рим, а Обэ полагает, что даже в 61 году, — что еще удобнее для последующих выводов. Да о годе разницы в таком вековом деле не стоит поднимать больших споров, раз мы видим впереди такую неопределенность дат, как откроется нам — после прибытия ап. Павла в Рим. Что касается его плавания, оно исследовано в мельчайших деталях и историками, и знатоками морского дела. В Англии этому вопросу посвятил исследование Джемс Смит, в Германии — Брейзинг, во Франции — Трев и т.д. Плавание было самое несчастное; даже два месяца спустя — на судный день, yom kippour, в конце сентября, — мы застаем Павла еще только в водах о. Крита. Затем, после двухдневной бури, корабль выброшен 15 ноября на о. Мальту. Здесь апостол зимовал три месяца, с половины ноября до половины февраля. Неделю взял переход с Мальты в Путеоли, ныне Поццуоли, на Неаполитанском заливе. Неделю Павел провел среди путеоланских христиан и потом, пешим переходом в 245 верст, был отправлен в Рим. Таким образом, всего в пути он был около шести месяцев и в Рим вошел в половине марта 61 года. Последний стих Деяний Апостольских ясно говорит, что ап. Павел «жил в Риме целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно». Приложив эти два года к марту 61 года, мы будем уже довольно близко к дате великого римского пожара и вызванного им гонения, всего за шестнадцать месяцев, а если принять хронологию Обэ и Фу- ара, то и вовсе в этой дате: за три, за четыре месяца до пожара. Однако можно смело стоять на вероятии, что Павел оставался в Риме и далее. Не должно забывать, что Деяния Апостольские — труд незаконченный, явно прерванный посреди действия, которое он повествует. «Целых два года» обозначают в стихе Деяний не общую сумму времени, проведенного Павлом в Риме, но лишь срок, покуда он проповедывал «невозбранно». Потом же свободу его стеснили и проповедь стали возбранять, — почему, как и чем, — автор Деяний, не успел доказать. Зато послания ап. Павла из римских уз его объясняют это весьма прозрачно. Образцовое римское градоначальничество не терпело беспорядков. Если Павлова проповедь, публичная, «со всяким дерзновением», вызывала чересчур бурную оппозицию, то Павлу — даже совершенно не касаясь его убеждений и образа мыслей, — могли запретить религиозные митинги, подобно описанному в последней главе «Деяний», просто потому, что они нарушали общественную тишину и спокойствие. Ап. Павел был любим далеко не всеми христианами в Риме. Он имел ожесточенных врагов из иудействующего толка, которые весьма желали завязать рот великому апостолу языков и пресечь доступ к нему, возбудив против него неудовольствие администрации. В Послании к филиппийцам ап. Павел открыто жалуется на каких-то agents- provocaturs, проповедующих Христа «нечисто», «по любопрению », думая увеличить тяжесть уз моих" (Фил. I. 16). Павла хотели «подвести» и, вероятно, подвели таки, добились отягчения уз. И тогда, вместо проповеди явной, апостолу пришлось перейти к тайным собеседованиям с верными, проникавшими к нему уже под страхом административного взыска. Переводя сказание последней главы Деяний на язык современных понятий, проще сказать, что в течение двух лет ап. Павел жил как подследственный обвиняемый на поруках, обязанный лишь подпиской о невыезде, а потом за ним был учрежден более стеснительный полицейский надзор[23].

Если Павел был в Риме летом 64 года, он, как самый популярный из местных христиан, при том единственный, открыто известный властям за проповедника гонимой веры, должен был неминуемо пасть одной из первых жертв катастрофы. «Узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим», говорит сам апостол в Послании к филиппийцам (I. 13). Первый гром, конечно, должен был разразиться именно над его, столь заметной и уже подсудимой головой. Охотников разделить его жребий, по-видимому, было не очень много, — во всяком случае меньше, чем врагов, желавших уничтожить Павла, компрометируя его перед правительственной властью. Священное писание Нового Завета сохранило нам имена и некоторых зложелателей Павла, и его робких изменчивых друзей. Второе Послание к Тимофею изображает нам апостола в одинокой и горькой отброшенности. «Все азийские оставили меня: между ними Фигелл и Гермоген»... «Александр-медник сделал мне много зла»... «Димас оставил меня, возлюбив нынешний век»... «При первом ответе никого не было со мной, но все меня оставили». (См. выше.)

Чтобы увести ап. Павла от кровавой расправы 64 года, полагают, что в начале августа, перед самым гонением он имел возможность уйти из Рима. Действительно, в узах своих он мечтал о новых путешествиях в Азию; легенды же отправляют его проповедывать на Запад, в Испанию. Но, если Павел не был умучен в гонении 64 года, надо признать, что далее мы не имеем о нем ни малейших сведений, кроме темных и сбивчивых преданий, изобретенных скорее любовью, чем истиной. Легенда о вторых узах Павла в Риме создана, кажется, исключительно желанием дать апостолу время написать «пастырские» послания к Титу и Тимофею (Ренан). Вопрос о подлинности пастырских посланий, особенно к Тимофею, как чисто теологический, я оставляю в стороне. Нет помехи для принятия даты 64 года и при том условии, что эти прекрасные послания подлинны. Неужели столь гениальному, вдохновенному, ясно, твердо мыслящему автору, как ап. Павел, нужны были чуть не годы, чтобы сочинить и обработать несколько страничек поучительного текста, в довольно легкой и нетребовательной форме частных писем? В пастырских посланиях нет решительно никаких доказательных данных, что они писаны после, а не до гонения. Разве что, опять- таки, отсутствие упоминаний о св. Петре? Но оно свидетельствует скорее лишь о том, что верховный апостол пришел в Рим весьма поздно, уже по написании пастырских посланий и, может быть, даже всего за несколько месяцев до рокового пожара? Росси утверждает, на основании раскопок своих и показаний средневековых итинерариев, что незадолго до катастрофы ап. Петр проповедывал близ преторианского лагеря, между дорогами Саларийской и Нументанской. Здесь, предполагается, была и крестильня его, — на Козьем пруде (stagnum Carprinum).

Итак, требуется допустить, что ап. Павел на четыре года куда-то пропал без вести, не оставив по себе ни следа, ни памяти, а затем столь же внезапно вернулся из таинственной отлучки в Рим только для того, чтобы сложить здесь голову. Трудно верится, чтобы столь яркий, энергический и общительный человек, как ап. Павел, мог исчезнуть, как падучая звезда, куда-либо, кроме могилы. Во всех прежних путешествиях он оставлял за собой светлый и длинный след, по которому легко проследить его течение. Теперь ничего! Что ап. Павел мог временами отлучаться из Рима для благовестия в Кампании и итальянских землях, это легко допустимо, тому не мешала и поднадзорность его: она должна была только следовать за ним, как последовала за Антистием Ветером, когда он, обвиненный в государственном преступлении, уехал, несмотря на то, из Рима в свое имение (Tac. XV). «Послание к Евреям» приветствует иудеев от имени италийцев; вряд ли ап. Павел имеет здесь в виду христиан из самой столицы. Если и теперь римский простолюдин, на вопрос о происхождении, не скажет, что он итальянец, но называет себя римлянином из Рима, Romano da Roma, тем более Рим отделялся от Италии в эпоху ап. Павла, когда и политические, и гражданские права итальянской провинции были еще не совсем общими со столицей. Но покинуть Рим после пожара совершенно, как беглец, ап. Павел вряд ли был в состоянии. Во-первых, по причинам, от него не зависящим. Сыскная часть поставлена была в Риме образцово, во всей летописи Тацита нет примера, чтобы человек, которым враждебно заинтересовалась власть, не был выслежен и схвачен в самом непродолжительном времени. В этой искусной постановке сыска надо искать, отчасти, объяснения той тупой покорности, с которой римские политические преступники, будучи открыты, спешили покончить с собой самоубийством. Они знали: бежать некуда, рука цезаря достанет всюду... Во- вторых, по соображениям психологического свойства. Не в характере Павла, твердом и находчивом в опасностях, уйти из Рима в момент наплывшей на христианство беды. Старый вождь не мог бежать с поля сражения, на котором фанатически умирало новообращенное воинство. Великолепная легенда «Domine, quo vadis», впервые рассказанная св. Амвросием (IV в.) и столь популярная теперь повсюду, благодаря эффектному роману Сенкевича, показывает нам ап. Петра в попытке скрыться от цезарева террора. Но, едва апостол выбирался из города, как на Аппиевой дороге предстал ему сам Христос, грядущий на встречу, в город. — Господи! куда идешь? вопросил Петр и получил ответ: — В Рим, принять второе распятие... (Romam it enim crucifigi). Петр понял слова видения, как упрек, что он не захотел разделить участь своей паствы, и возвратился в город, на верную смерть. Если, в эти восторженные, исступленные дни, долг положить свою голову за веру так властно повелевал ап. Петром, человеком характера жизнелюбивого и более пылкого, чем устойчивого, можем ли мы ждать иного поведения от Павла, этого нравственного богатыря, привычного бесстрашно смотреть в глаза тысячам смертей, никогда не убоявшегося ни одного грозного голоса, кроме слова истины? Вся христианская жизнь Павла — одно деятельное убеждение, и за убеждение выпало ему счастье, одним из первых, может быть, даже первым, пролить свою кровь. Ибо для него была «жизнь — Христос, и смерть — приобретение» (Филип. I, 21)[24].

О роде смерти апостолов полагают, что Петр был распят. Предание согласно с показанием Тацита, что часть христиан погибла в Нероново гонение через распятие, crucibus affixi, если только этот «Тацитов» текст не возник именно из предания. По роману Климента Александрийского, вместе с апостолом казнили и жену его; он видел, как вели ее на убиение, и благословил на муки. С III-го века утвердилось предание, якобы Петр просил распять его вниз головой — по смирению, «дабы не показалось, будто он дерзает равняться с Христом в способе смерти». Известие это, впервые скользнув у Оригена, поддержано бл. Иеронимом. Наоборот, у Тертуллиана читаем, что Петр образом казни своей уподобился Христу. Невероятного в сказанной подробности легенды опять-таки ничего нет. Что иным извергам нравилось распинать людей вверх ногами, о том, еще при Клавдии, писал Сенека. Крестный жребий, доставшийся Петру, впоследствии, был тонко истолкован христианским благочестием, как таинственное оправдание пророчества Христова, сказанного верховному апостолу о смерти его: «Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь» (Иоанна, XXI). Опоясание чресл не было общим правилом, при крестной казни, — однако, подробность эта имеется и в описании голгфских страданий Спасителя в апокрифическом евангелии Никодима. Тюбингенцы и Ренан считают весь этот эпизод вставкой позднейшего времени, порожденной уже влиянием живописных изображений Христова Распятия. (См. выше.)

«Чернь — зверям или живьем на костер, а людям порядочным (honestiores) рубят головы», гласит сентенция великого римского юриста, одноименника апостолу Павлу. Легенда настолько знакома с римским уголовным правом, что не допустила ап. Павла, в судьбе которого римское гражданство имело так много значения и так громко выставлялось на первый план, погибнуть позорной смертью какого-нибудь жалкого варвара. Он, в качестве honestior’a, был усечен мечом. Св. Григорий Нисский предполагает, что ап. Павел был также распят, но он единственный, утверждающий это (Vidal). Климент Римский указывает, что апостол «мученически засвидетельствовал истину перед правителями». Слова эти можно понимать в том смысле, что Павла, как римского гражданина, судили в порядке правильного уголовного процесса, а не чрезвычайных административных мер, принятых Тигеллином. Так что, по всей вероятности, он не был включен в число, осужденных гуртом, жертв гонения, и казнь его заметно выдалась на общем кровавом фоне своей аристократической исключительностью. Тем более поразительно, что казнь римского гражданина по такому сенсационному делу не оставила никаких следов на страницах римских летописей, не менее внимательных к правам и правонарушениям в области своей конституции, чем современные английские газеты. Мне всегда представлялась самым естественным объяснением бесследного исчезновения Павла не только возможность, но полная вероятность погибнуть ему, узнику преторианской гауптвахты на agger Tarquinii, сгоревшей во время великого римского пожара, жертвой пламени. Намек на такую возможность встретил я, с удовольствием, что моя идея не одинокое романическое измышление, у А. Гаусрата ("Neutestamentliche Zeitgeschichte" III. 411).

В начале III века уже показывали под Римом два памятника или «трофея» апостольских: один св. Петра у подножия Ватикана, другой св. Павла, у дороги в Остию. Предположительно, то были cellae или memoriae, посвященные мученикам. Подобных памятников было много и до Константина. Только что говорилось выше, что вековой предрассудок о потаенном значении христианских кладбищ в катакомбах должно считать совершенно уничтоженным. Рим не вел войны с мертвецами. Христианские кладбища существовали открыто. Сооружение «трофеев» Liber Pontificalis приписывает Клету или Анаклету, легендарному епископу римскому, преемнику легендарного Лина, преемника легендарного Петра. Что это за трофеи были, в конце концов никто ничего верного сказать не может, хотя католические историки, в пылком своем усердии, исписали о том целые тома исследований и гипотез. См., напр., итальянцев А. Трама (Trama, 1866) и Иларио Риньери (Rinieri, 1909). Возможно, что первоначально под трофеями подразумевались просто теребинф Ватиканской долины, с которым сказания следующих веков связывали память о Петре, и сосна близ Aqua Salvia, окруженная ореолом такой же священной легенды о Павле. Это предположение хорошо сходится с исследованием Гошара, который, скептически критикуя 44 главу XV книги Тацита, подчеркивает, что авторы, современные Нерону, изображают ватиканскую долину, как дикий пустырь с нездоровым климатом и изобилующий змеями: странное и мало вероятное место для народных увеселений. В том, что трофеи, почитаемые христианами конца II и начала III века, обозначали предполагаемые места казни апостолов, можно не сомневаться. Не было ничего невероятного в «творимой легенде», чтобы Павел, в последние дни жизни, квартировал в придорожном предместьи, что тянулось за Лавернальскими воротами, вдоль шоссе в Остию. Древнейшие историки по этому вопросу указывают как раз на местность, где созиждилась впоследствии базилика св. Павла (основанная Константином Великим, по совету знаменитого папы Сильвестра), бесспорная преемница «трофея», о котором, со слов Кая, говорит Евсевий Памфил. В позднейшую эпоху место казни св. Павла стали показывать двумя-тремя километрами далее, у Сальвиевых вод, ad Aquas, иначе у Присноточимой Капли, ad guttam jugiter mananten. Ныне там — монастырь св. Павла у Трех Источников (S. Paolo alle tre fontane): прелестный оазис римской Кампании, особенно с тех пор, как эвкалиптовые насаждения изгнали оттуда веками царившую малярию. Самое происхождение трех источников, давших название урочищу, приписывается легендой трем скачкам отрубленной головы, когда она катилась с плеч апостола. Как ненасытна легенда — всегда и всякая — на чудо, характеризует позднейшая прибавка Амвросия Медиоланского, что, при этом, обезглавленное тело апостола источило скорее молоко, чем кровь.

Легенды, определяющие место казни ап. Петра у подножия Ватикана, где были сады и цирк Нерона, сходятся, в общей связи, с теми, которые вошли в Тацитов текст — о погибнувших в цирке мучениках 64 года — и между ними не только возможно, но и вероятно взаимовлияние, обмен подробностей. «Между двумя метрами, под кипарисом, близ Наумахии, в Ватикане, подле Неронова обелиска на холме, около Неронова дворца (Palatium), — так звали этот роскошный цирк в разговорном обиходе, — на праздничной площади». (Латинский текст был приведен выше.) Вот — наиболее ясные указания, сохраненные нам христианской древностью о казни св. Петра. Но буквально о каждом слове в этом топографическом показании велись и, вероятно, всегда бу- дут вестись нескончаемые и далекие от положительных решений споры: что за Наумахия? какой кипарис? какой Palatium? и т.д. И о каждой гипотезе, ознакомившись с ней, единственно, что можно по чистой совести сказать — это: «верно, а может быть, и неверно». Думали в III и IV веках, — там же была вырыта общая яма, первоначальная могила мучеников гонения. «Неведомых мучеников», как зовет их современная католическая надпись на обелиске площади св. Петра, — том самом обелиске, что, стоя у входа в Неронов цирк, мог быть немым свидетелем «живых факелов», «светочей христианства», если они горели. Так что древнее положение обелиска в цирке, обозначенное ныне в ризнице храма св. Петра надписью на мраморном помосте, должно указывать то место, где верховный апостол — предположительно — насытил глаза кровожадной черни зрелищем крестной муки (Ренан). По другим преданиям, Петр был распят на холме Ginicolo, там, где теперь церковь S. Pietro in Montorio. Это уже — для эффектного заключительного аккорда мученической симфонии: для того, чтобы дать умирающему апостолу возможность бросить последний взгляд на Рим с места, откуда Вечный город виден всего великолепнее и красивее.

Ренан считает мощи Петра и Павла прахом неизвестных христиан, который, в начале II века, усердие верующих к блаженной памяти мучеников произвольно признало за останки апостолов.

В III веке папа Корнелий, убоясь попытки греков украсть апостольские мощи, перенес их с первоначальных мест успокоения в те, где святые останки предполагаются и поныне. Ренан допускал, что с того времени пребывание апостольских тел в их настоящих могилах оставалось неприкосновенным. Свое мнение о том, что перенесенные Корнелием тела не принадлежали апостолам Петру и Павлу, Ренан защищает тем доводом, что в бойне 64 года, при всеобщем смятении христиан, последние вряд ли могли уследить за трупами всех своих мучеников и установить затем тождество каждого из них. Ведь бойня эта оставляла по себе лишь кучи истерзанного, избитого, обгорелого мяса, которое без разбора бросали разлагаться в общих ямах, puticuli. Конечно, впоследствии бывали случаи, что родне позволялось выкупать у палачей останки осужденных, но — не в такое страстное время. Просить римскую власть в 64 году о выдаче казненного христианина для похорон значило самому идти на верную и немедленную смерть. Если и нашлись такие мужественные люди из учеников Петра и Павла, то они должны были тут же погибнуть от ярости преследователей.

Я того мнения, что надо или отрицать факт гонения и гибель в нем апостолов, для чего, как мы видели, имеются все данные, — или же, с ограничениями, Ренаново доказательство никуда не годится.

Во-первых, — Петр и Павел не какие-нибудь темные неофиты, не успевшие стать хорошо известными в лицо христианской общине, но столпы и главы ее, черты и примеры коих, конечно, были знакомы и дороги, как родные, всем верующим, в огромном большинстве, ими же двумя и обращенных к Христу. Следовательно, проследить за судьбой останков их и извлечь из общей массы тел, — только было бы кому, а самый подвиг — не слишком мудреный... Особенно, что касается Павла, казненного отдельно от других осужденных и мечом: приметы, вовсе не частые в груде изувеченных бойней христианских трупов, — ведь первые римские последователи веры Иисусовой были вряд ли не из черни, humiliores! Во-вторых, уцелевшим от гонения христианам было не так уже страшно постучаться к стражам, убирателям трупов, за телами своих святых. Орелли сохранил в своем сборнике надписей эпитафию одного из тогдашних хранителей сполиария. Его зовут Примитив и погребен он в общей могиле с двумя гладиаторами, ланистой Клавдием и ретиарием Телефором, и с врачем при играх амфитеатра (ludus mayutinus), по имени Клавдием Агафоклом. Sit vobis terra levis! доброжелательно гласит их надгробие. Другой medicus ludi matutini зовется Евтихий, а жена его — Ирина: все христианские имена. Потому что, — объясняет Ренан, — громадное количество служителей арены было из Азии. А, пожалуй, еще скорее — потому что они были, если не тайные христиане, то, по крайней мере, сочувственники им. Что между гонителями христиан «по обязанности службы» скрывались тайные их единомышленники, доказывают весьма частые при последующих гонениях, внезапные превращения в мучеников самих судей, стражей и палачей, пристыженных совестью терзать, против убеждения, innoxia corpora, тела неповинные. Известен поразительный случай при Диоклетиане: актер, который должен был пародировать на сцене таинство крещения, вдруг среди спектакля, устыдился своей роли, громко провозгласил себя христианином и пошел на казнь... Люди такого разряда не умели умереть за Христа сами, были бессильны спасти от казни других, но имели полную возможность приберечь мертвые христианские тела и безопасно выдать их единоверцам для честного погребения на кладбищах Аппиевой дороги. Конечно, оказать такое посмертное благодеяние нельзя было всем мертвецам, но, повторяю, апп. Петр и Павел — не «все», а из званных избранные. Лица, упомянутые в эпитафиях Орелли, все — рабы или вольноотпущенники Нерона. Стало быть, это — люди цезаря, его дворня, «фамилия», по римской терминологии. Не будет чрезмерной смелостью сообщить христианские имена покойников в надписях Орелли с знаменитым стихом Павлова «Послания к филиппийцам”: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из цезарева дома...» Да, если бы они даже и не были христианами, — мы уже говорили в предыдущих страницах, с каким вниманием Рим относился к мертвому телу и необходимости дать ему честное погребение. «Даже в эпохи гонения, — говорит Аллар, — христиане всегда его осуществляли, — полной свободы погребения. Они могли собирать останки своих мучеников и переносить их в могилы, приготовленные предусмотрительным благочестием. ’’Тела казненных, — говорит юрисконсульт Павел, — должны быть выдаваемы тому, кто их спросит для погребения" (Dig. XLVIII, 24, 3). Ульпиан говорит то же самое. «Не должно отказывать родственникам в выдаче тел обезглавленных преступников; дозволяется собирать на месте костра и погребать в землю пепел и кости приговоренных к сожжению» (там же, 1). Правда, Ульпиан прибавляет, что иногда и не позволяется, nonnunquam non permittitur, но это редкое исключение, применяемое, главным образом, к казням за оскорбление величества. Даже изгнание преступника не простиралось на прах его; можно было просить императора о разрешении привезти останки ссыльного на родину, и, по свидетельству Марциона (там же, 2), оно давалось легко и часто. Так, прах св. папы Понциана, скончавшегося в ссылке на о. Сардиния, был торжественно перенесен его преемником Фабианом (236) в Рим и положен в катакомбах св. Каллиста. При Диоклетиане таким же образом торжественно проследовали в Рим из Тарса останки мученика св. Бонифация. Вообще перевозка жертв гонений через провинции и даже города совершалась свободно, и, если встречала препятствия со стороны местного начальства, то это были злоупотребления. (См. прим, в конце книги.) В позднейшее время эдикт Септимия Севера и рескрипт Марка Аврелия подтверждают эти права, предписывая лишь, чтобы о каждом отдельном случае заявлялось властям. Римлянин мог быть беспощаден к живому преступнику, но труп обезоруживал его мщение. Он считал, что казнить человека за гробом слишком жестоко, а по верованиям античного мира, состояние непогребенного мертвеца ужасно. «Я не боюсь погибнуть, — восклицает Овидий, описывая бурю, грозившую ему кораблекрушением, — но ужасаюсь страшного жребия, который мне угрожает. Лишь бы мне избежать кораблекрушения, и я встречу смерть приветом, как благодеяние. По крайней мере, умирая найдешь утешение в мысли, что оставил тело свое земле, на попечение тех, кто тебя любит, есть надежда, что тебя честно похоронят, а не бросят в воду на съедение морским чудовищам». Этот языческий страх остаться без погребения, устоявший против всех увещаний философов- вольнодумцев (Сенека), в христианстве не только сохранился, но еще осложнился новой мотировкой. Первые христиане, не могли освободиться от языческого предрассудка, переработали его в том смысле, что — покойник, тело которого останется непогребенным или будет извлечено из могилы ранее Страшного суда, не получит части в воскресении мертвых (Le-Blant). «Тот, кто нарушит мой покой, даостанется он непогребенным и да не будет ему воскресения» (Insepultus іасеаt non resurgat) — заклинает один из надгробных памятников в катакомбах. И очень долгое время напрасно проповедовали против этого суеверия отцы церкви (Татиан, Афинагор, I. Златоуст, Августин и др.). Лишь впоследствии, при полном торжестве церкви, после нескольких веков ее безусловного преобладания, когда все ужасы преследования давно ушли в легенду и сказку, в VI веке, потерялось уважение к телу (более не угрожаемому) и выродилось в противоположную крайность презрения к нему — настолько, что кающиеся молили, точно о милости, не погребать их, как прилично людям, а бросать, как скотскую падаль, на пустырях или в реку (Le Blant). Но в первом-третьем веке ничего подобного не могло быть. Напротив, самих язычников христиане удивляли необычным вниманием и благоговением к телам своих умерших братьев, что, в конце концов, и выработалось, в смеси с отголосками античного культа монахов, в догматическое почитание мощей. Первые христианские века волновались не только непременным погребением тела, но и заботой, чтобы оно было погребено в возможно целом виде. Потерю членов считали также препятствием к воскресению. Мысль эту еще Лактанций (начало IV века) нашел возможным распространить даже на вопрос о крестной смерти Спасителя: «Если Господь принял крестную казнь, — говорит он, — то это затем, чтобы плоть Его сохранилась в совершенной целости и смерть, получив его в таком образе, лишена была возможности препятствовать Его воскресению» (Instit. divinae IV.26). И лишь в этом позднейшем периоде, о котором только что шла речь выше, стало возможным и началось удивительное расчленение мощей, которым так характерно отмечена церковная история средневековья, когда черепа, руки и даже мелкие кости мучеников отделялись от их скелетов, чтобы разойтись по драгоценным ракам и ковчегам в церквях всего мира. (См. мою «Магию».)

Таким образом, просьба о выдаче тела мученика — почти непременное заключение каждого мученического жития, начиная с самого Основателя религии, тело Которого было выпрошено «благообразным Иосифом» у римского прокуратора Понтия Пилата, к неудовольствию саддукейского священства. Правда, жития содержат в себе не мало отказов в выдаче тел, но не следует забывать, что жития эти писаны несколькими веками позже фактов, которые они излагают, и — во-первых — воображают древние события в обстановке и возможностях своего века и своих местностей, а во-вторых — всеми силами стараются вычернить злобу гонителей, доходившую, дескать, вот до чего: в погребении отказывали! Не сомневаюсь, что подобные случаи бывали, особенно на Востоке, с его обозленным жречеством соперничающих культов и свирепой чернью, но они не могли быть часты, и, если являлись, то повторяю — только в виде злоупотреблений, так как совершенно противны и праву Рима, и его религиозному мировоззрению.

Раз тела великих мучеников были извлечены из общих ям и погребены в катакомбах, невозможно, чтобы их могилы были забыты и смешаны с другими. Почитание мощей в христианском Риме — культ очень ранний, а церковью местной еще в начале II века управляли люди, которые могли сами знать апостолов и, конечно, были осведомлены о месте и способе их погребения. Словом, раз историк соглашается признать, что апп. Петр и Павел погибли в Риме не иначе, как жертвами Неронова гонения, он не имеет повода строить свои сомнения касательно возможности сохранить их мощи. Но, как бы то ни было, последние в настоящее время — конечно, не имеют ничего общего с теми, которым поклонялись древние христиане. Те, которые перенес некогда Корнелий (251-253), погибли в августе 846 года, когда Рим взят был врасплох сарацинами, учинившими страшный грабеж в базиликах св. Петра и Павла. Вот как рассказывает это событие Грегоровиус:

«Вопя и кощунствуя, разорили они золотую гробницу апостола. Не смогли унести с собою бронзовый саркофаг, но алчность и любопытство вдохновили их вскрыть его. Содержимое раки, без сомнения, было ими выброшено и уничтожено. Ведь не трудно представить: язычникам этим лестно было наложить руку на святейший символ христианского культа, на те самые мощи Петра, тайна которых никогда не открывалась человеческому взору; опустошить могилу, заключавшую в себе догматического главу христианства, которому, по нехристианскому выражению одного папы, верующие поклонялись на земле, как Богу, преемники которого именовались папами и перед прахом которого все народы и правители приходили повергаться во прах; надо вообразить себе все это в совокупности, чтобы получить понятие о демонической радости, с которой сарацины должны были устремиться к уничтожению мощей, какое чудовищное святотатство совершилось и сколько горести христианству оно причинило.

«Св. Павел разделил судьбу своего товарища в апостольстве. Сарацины обрели в его базилике едва ли менее обильные богатства и предали раку апостола подобному же разграблению».

Сомнения в подлинности мощей Петра и Павла принадлежат глубокой древности. Им обязаны происхождением такие легенды, как — о папе Сильвестре, в эпоху Константина Великого: он будто бы, умышленно перемешал кости обоих святых, чтобы поставить под равное их обоих покровительство и Рим, к которому относится базилика Петра, и римскую Кампанию, к которой относится базилика Павла. Когда в VI веке императрица Константина обратилась к папе Григорию Великому с просьбой выслать ей для новой церкви в византийском дворце голову или иную часть мощей ап. Павла, Григорий сухо отвечал, что не только руками, но даже взглядом коснуться праха апостолов невозможно, так как они карают дерзновенных смертью, и привел тому выразительные примеры. Тем не менее, по определению церкви св. Павла внутри Рима (Scuola di S. Paolo), основанной в 380 году папой Дамазием в доме, где некогда будто бы, квартировал апостол, она обладает правой рукой ап. Павла, пожертвованной сюда из базилики S. Paolo fuorí le mura папой Сильвестром, который, однако, за такое расчленение мощей, смертью поражен не был.

Легенда, разрастаясь, заставила сопутствовать ап. Петру в Риме ап. Иоанна Богослова. По преданию, он, тоже схваченный гонителями, был жестоко мучим. Его окунули в котел с кипящим маслом, но чудо спасло жизнь любимцу и наперснику Христову. Путешествие Иоанна в Риме совершенно невероятно, но легенда позаботилась создать правдоподобную топографическую обстановку. Место мучения св. Иоанна указывают в Риме у Латинских ворот, которых, впрочем в это время в Риме не было. Розыск по пожару 64 года, если обратился на кварталы, населенные восточными чужеземцами, действительно, должен был свирепствовать в южной части города: у Капенских ворот, где начался пожар, в предместьях по дорогам Аппиевой, Латинской, Остийской. Слова о кипящем масле, вероятно, намекают на легко воспламенимый раствор для казни через огненную рубашку, tunica molesta, в который погружали мучеников, предназначенных ввечеру стать живыми факелами. При желании видеть в этом предании не сплошь вымысел, крупицу истины может указать предположение, что Иоанн претерпел первую половину казни, но, какими-то судьбами, счастливо избавился от ужаса второй. Во всяком случае, тон, каким говорит Апокалипсис о событиях 64 года — явное доказательство, что автор части поэмы был свидетелем, а, может быть, и жертвой какого-то страшного разгрома. Это — вопль человека, у которого волосы встают дыбом при одном воспоминании, что он видел и вытерпел. Слишком живо реальны в Откровении Иоанновом и мрачные картины гордого римского Вавилона, и сам великолепно грешный «Зверь из бездны», и кровавые образы мучеников, чтобы родиться в фантазии писателя отвлеченным путем. Тут — что-то виденное своими глазами, выстраданное собственным духом и телом. Или, по крайней мере, по живым впечатлениям, по зрелищу и рассказу потерпевших — кровных и близких — воображенное. (См. в «Арк Тита», главу «Апокалипсис».)

«Легенда о Нероновом гонении на христиан, — говорит Гошар, — получила семя свое от апокалипсической идеи, которой понадобилось обратить Цезаря в ужасного и таинственного противника Христу и ученикам его.

«Она развилась под влиянием политического интереса: христианам было выгодно выставлять себя жертвами Нерона в глазах государей новой династии, которая, действительно, относилась к ним в высшей степени терпимо целые 30 лет.

«Форму определенной утвердительности она приняла по особому интересу для римской церкви — укрепить предание об основании ее двумя верховными апостолами, запечатлевшими начало это своею мученической кровью.

«Много позже какой-то благочестивый фальсификатор, сочинивший «Переписку Сенеки со св. Павлом», объединил эти три тенденции общим настроением и привел их в соглашение с идеями своего века, придав им политическую окраску.

«Смутные сплетни о пожаре получили в письмах этих характер определенного обвинения и, связавшись с характером Антихриста, в который церкви продолжали облекать Нерона, они привели к тому, что его сатанинской злости стали приписывать свирепое мучительство христиан. В этом своем новом фазисе легенда вошла в «Хронику» или «Священную Историю» Сульпиция Севера.

«И, наконец, искусный мистификатор воспользовался готовой церковной легендой, чтобы ввести драматический эпизод гонения в Тацитову Летопись».

О первом тезисе французского скептика мне предстоит много говорить в «Арке Тита», в главе, посвященной рассмотрению Иоаннова «Апокалипсиса». Остальные пять позволяет смело принять уже то беглое и общее обозрение вопроса, которое имел я возможность вложить в эти две последние главы.

В заключение считаю нужным дать читателю, путем параллельного сравнения двух документов, наглядное понятие об интерполяции, втиснувшей рассказ Сульпиция Севера в мнимый рассказ Тацита.

Тацит:

deinde indicio eorum multitudo ingens.

Sed non ope humana, non largitionibus principis aut Deum placamentis decedebat infamia quinjussum incedium crederetur.

Ergo abolmdo rumori Nero subdidit reos et quaesitissimispoenis affecit quos per flagitia in visos vulgus Christianos appellabat.

Et pereuntibus addita ludibria, ut ferarum tergis contecti laniatucanum interirent, aut crucibus affixi, aut flammandi, atque uqi defecisset dies, in usum nocturni luminis urerentur.

Hortos suos ei spectaculo Ñero jbtulerat.


Сульпиций Север:

Interea abundante jam Christianorum multitudine, accidit ut Roma incendio conflagraret, Nerone apud Antium constituto. Sed opinio omnium invidiam incendii in Principem retorquebat, credebaturque imperator gloriam innovandae urbis quaeisse.

Neegue ulla re Nero efficiebat quinab eo jussum incendium putaretur.

Igiturvertitinvidiam in Christianos actaeque in innoxios crudelissimae quaestiones.

Quin et novae mortes excogitatae, ut ferarum tergis contecti laniatu canum interirent; multi crucibus affixi, autflamma usti; plerique in id reservad ut, quum defecisset dies, in usum noctumiluminis urerentur. Hoc initio in Christianos saeviri coeptum.


А затем считаю себя в праве временно расстаться с темой о гонении, без острых сомнений в том, что большая часть ее — голый миф, а часть — миф, из разряда тех, которые Тэйлор характеризует философскими: сплетенный и приукрашенный из легенды, оправдоподобленной с течением времени, реалистическими комментариями тех, кто желал в нее верить, потому что искал в ней опоры своим мистическим потребностям.

РИМСКИЕ ДЕКАБРИСТЫ

I

Наступил 65 год от Р.Х., 818 год от основания Рима, одиннадцатый от узурпации принципата Люцием Доминицием Аэнобарбом — в усыновлении Цезаря Клавдия Цезарем Нероном. Консулами были А. Лициний, Силий Нерва и М. Вестин Аттик. Время стояло смутное. Рим был неспокоен, не успев еще отдохнуть от страшного пожара, опустошившего, пять месяцев назад, столицу мира почти что до тла. Уголовный процесс против поджигателей, выставленных правительством на жертву мести народной — иудейской секты, которую впоследствии стали звать христианами, — закончился жестокими казнями обвиненных, которые скорее притупили мстительную свирепость разоренного населения, чем удовлетворили чаемую им справедливость. Легенда о процессе этом темна, и столько в ней путаницы, что — мы видели — можно сомневаться, еще был ли такой процесс, и можно с уверенностью утверждать, что, если и был, то не в таких формах и не в таких размерах, как составилась легенда. От грязной и грозной истории пожара остались зловещие темные пятна и на пурпуре цезаря, и в сердцах его подданых. В Риме кипела строительная горячка. Правительство взяло дело восстановления столицы в свои руки, назначило премии за быструю отстройку погорелых домов, учредило строгую регуляцию архитектурных планов, строительных материалов, пожарных правил. Рим воскресал к новой жизни в широких прямолинейных улицах, с тротуарами под портиками, как еще и теперь равняются в крытые линии дома в итальянских городах, — например, хотя бы в Болонье или новая, красивейшая в Европе, улица Генуи — Venti Setiembre. Сооружение портиков было подарком Нерона своему народу: цезарь принял расходы на свой счет, равно как и расчистку погорелых участков под новую стройку. Премии успешным домовладельцам — строителям выплачивались также из его, государева, кабинета. Деревянные стройки в черте города были воспрещены, равно как и пользование балками и стропилами; новый Рим слагался из огнеупорного сабинского или альбанского камня, на цементе. Строго наблюдалось, чтобы дома разных владельцев не имели общих дворов, но отделялись друг от друга брандмауэрами. Была учреждена особая полиция, обязанная регулировать правильное и равное для всех обывателей пользование водой из городских акведуков и фонтанов, увеличено количество проводов из последних по квартирам, расширен диаметр водопроводных труб, усилена их нагнетательная энергия. Каждый домовладелец обязан был всегда иметь наготове пожарный снаряд. Энергичные меры правительства по восстановлению города и обережение его от пожарных опасностей на будущее время, однако, не успокаивали населения. Многим недовольным стародумам вид новой, красиво распланированной, столицы казался досаден. Находили, будто широкие улицы без тени — не по римскому климату; будто вечный полумрак старых узких переулков-колодцев, chiassi, как теперь зовут их итальянцы, — между шестиэтажными домами, спасал обывателей в летнюю жару от малярии. Что римская молва в данном случае повторяла нелепые предрассудки, — разумеется, ясно всякому, кто хоть несколько знаком с гигиеной больших городских хозяйств. Понятно, откуда шло недовольство. Дороговизна земли в Риме породила тип узких многоэтажных домов, которые занимая крохотные площади, поднимались, как высокие башни, чуть не до облаков небесных, дробясь на множество мелких квартир, населенных сотнями жильцов. Страшная высота домов-башен, которые, вдобавок, — на основании льготы, оставленной домохозяевам Августом — строились по дворовому своему фасаду гораздо выше, чем по фасаду уличному, была истинным бедствием для римского обывателя, — как при частых пожарах и землетрясениях, опустошавших Вечный город, так и вследствие дурной спешной кладки здания. Акулы квартирного промысла были и тогда те же, что и теперь, — и, кроме скорейшей и выгоднейшей эксплуатации, нагроможденных кое-как один на другой, этажей, ни о чем не думали. Обвалы домов были в Риме самым частым бедствием. Еще Катулл, а впоследствии Сенека указывают на них, как на один из злейших бичей римского обывательства. Нерон хотел покончить с этим грехом своей столицы: максимально дозволенный уровень высоты был понижен для новых домов до 60 футов, а количество этажей ограничено четырьмя. Естественно, что домовладельцы, которые, с каждой саженью пониженного уровня, теряли верные и беспечные ренты, не могли быть в восторге от распоряжения цезаря, злобились, сплетничали и клеветали. Нет недоброжелателя более лютого, чем домовладелец, которого бьют по карману мерами в пользу общественного благоустройства. Автор этой книги наблюдал эту скаредную злость в Москве конца восьмидесятых и начале девяностых годов прошлого века. Имя главного виновника пере- стройки и упорядочения второй русской столицы, городского головы Н.А. Алексеева, стало кошмаром каким-то для домовладельцев, окружилось сплетнями невероятными и повторялось так часто и враждебно, что, наконец, на нем фиксировалось болезненное внимание одного безумца, который Алексеева, ни с того, ни с сего, и застрелил.

Несомненно также раздражало римлян зрелище Золотой Виллы (Domus Aurea) Нерона. Она росла не по дням, а по часам, по мере расчистки гигантского пожарища, захватывая своею усадьбой огромные и лучшие в городе пространства. (См. о том в первой и шестой главах этого тома). Бедствие почиталось божественным наказанием за нечестие века, — правительство должно было устроить целый ряд очистительных молебнов, жертв, обрядов. Самому процессу христиан и жестокой расправе с ними, — если только все это — не позднейшая легенда, — быть может, старались придать характер очистительной человеческой гекатомбы. Но что же? Едва расплатились с богами за старые несчастья, неугомонный император-атеист принимается за новые святотатства. Он жаждет строить, строить и строить, а денег нет. Тогда производится насильственный заем из ризниц римских храмов, а два продувных холопа Нерона, вольноотпущенник Акрат и сомнительной репутации философ Каринат Секунд, ограбили, по поручению императора, храмы Азии и Ахайи, вывезши в Рим не только сокровища ризниц, но и ценные статуи богов.

Естественно, что боги и служители их должны были очень обидеться на бесцеремонность, с какой Нерон наложил свою властную руку на их достояние. Поэтому конец 64 года оказался полон знамениями, чудесами, зловещими для правительственной власти. Так, ведь, всегда и всюду бывает, как скоро правительство становится не в лады со своим духовенством. Опять стали гоняться за Нероном громы и молнии небесные. Пришла комета — вторая в правление Нерона. Суеверные слухи о первой стоили ссылки и потом смерти родственнику цезаря, возможному претенденту на принципат, принцу Рубеллию Плавту. И вот, Рим вновь со страхом и любопытством ожидал, по чью-то голову пришла косматая звезда теперь. На улицах находили безобразных выкидышей, в беременных жертвенных матках — детенышей о двух головах и тому подобных уродов. Близ города Плаценты, ныне Пьяченцы, родился теленок, у которого голова была на месте голени. Гаруспики объяснили появление чудовища иносказанием, что грядет в мир новый глава роду человеческому, но — так как голова теленка была сдавлена в утробе материнской, а родилось чудовище на краю большой дороги, — то и новому кандидату во всемирные повелители не удастся-де скрыть свои замыслы от могучих врагов, ни стать им опасным, усилившись втайне.

Условия внешней политики были хороши. Республика наслаждалась повсеместным и прочным миром. Но над средиземной эскадрой римского флота разразилась катастрофа, причинившая ему ущербы, более жестокие, чем бы могло быть в самое опасное время войны. Виной бедствия твердо установлено личное упрямство императора Нерона, предписавшего эскадре, во что бы от ни стало, быть к назначенному им сроку в главном военном порте, у Мизенского мыса. На переходе от города Формий, расположенного при Гаэтском заливе, — стало быть уже в двух шагах от цели, эскадра попала в бурную струю сирокко и потерпела, близ Кум, страшное крушение, с огромной потерей судов и людей. Несчастье, конечно, произвело в народе самое тяжелое впечатление, — особенно в виду несомненной виновности в нем легкомысленного цезаря-самодура. Как жутко и тревожно было настроено общество, лучше всего показывает нервность, с какой оно приняло — незадолго до крушения, только что рассказанного — весть о незначительном бунте в гладиаторской школе города Пренесте, ныне Палестрины. Волнение это не могло быть серьезным, что доказывается уже легкостью, с какой укротил его приставленный к школе гарнизон, не прибегая к призыву сторонней воинской силы. Но в молве народной оно выросло только что не в новое восстание Спартака, и, как намекает Тацит, люди и трусили воображаемого переворота, и желали его. Так чувствовали на низах общества, в классах, где формируется революционный материал, слагается пушечное мясо государственных переворотов.

На верхах положение дел представляется не в лучшем виде. Старая, отсталая партия консерваторов-республиканцев давно уже потеряла всякий вес в правительстве. От нее осталась только вывеска Кассия и Брута, вылинявшая и мало кого к себе привлекавшая. Идея принципата, т.е. прикрытого республиканскими формами единовластия, торжествовала по всей линии. И, хотя принцепсом Нероном мало кто был доволен, однако, к отмене принцепсов вообще — ни одна оппозиционная партия, ни одна политическая программа не стремилась. Все сходились в сочувствии к принципату, как логическому результату коституции Августа от 27 года до Р.Х. Однако, общность конечного политического идеала не мешала расходиться на путях к нему множеству партийных течений, до острой ожесточенно- воинствующей враждебности. Группируя общие тенденции партий, мы получаем для высших классов Неронова Рима деление на два противоположные, хотя и оба конституционные, лагеря. Один — ярко-аристократический. Он стремится, через сенат, к ограничению власти цезаря контролем родовой и коммерческой знати, причем вожделениями своими, барственностью и, увы, политической неспособностью напоминает отчасти дворянскую фронду во Франции времен Ришелье и Мазарини, отчасти наших вер- ховников в эпоху Петра II и Анны Иоанновны. Другой — цезаристический, с не менее ярко выраженной демократической идеей: устранить политические средостения между цезарем и народом, сделать государя крепким народной волей и любовью, а народ обучить видеть в государе орган его защиты, правды и благополучия, действующий раз и навсегда в определенной договорной колее, строгой и неизменной. Условия эпохи были таковы, что обе программы, — при всей благожелательности руководивших ими, если не целых партий, то их вождей, — не могли получить практического осуществления и застряли в области политического философствования. Сенатская аристократическая партия, красноречиво декламируя о древней свободе, на деле ясно норовила попятить полумонархическую конституцию цезаризма — к олигархической тирании старых фамилий, крупных помещиков, рабовладельцев и капиталистов-ростовщиков. Цезаристы-демократы, завоевывая себе бесправные и малоправные массы населения, доигрались в популярность до того, что в один прекрасный день потеряли всякую популярность. Самое большое, что могли они дать эпохе — это, вместо абсолютизма грубого и тиранического, абсолютизм просвещенный. Но усилия их и в эту сторону достигли лишь того, что монарх, ими поддержанный, понял, как мало они ему нужны, и, вместо всяких конституций, стал управлять империей по личному произволу, опираясь на сытость толпы, довольство хорошо управляемых провинций и щедро оплаченную солдатчину.

Конец пятидесятых годов I века, время юности Нерона, прошел для римских правящих кругов в борьбе за власть между сенатской олигархией и цезаристами-демократами. Последние, в лице двух талантливых выскочек, Бурра и Сенеки, победили сенат, но на такой наклонной плоскости, что сами не смогли удержаться на победной высоте. Ряд дворцовых интриг уничтожил их влияние на безалаберного цезаря-артиста, которому опротивели всякие конституции и философические тонкости власти, а нужны стали только деньги, наслаждение, сверхчеловеческий произвол. Напрасно была убита вдовствующая императрица Агриппина. Мертвая, она оказалась сильнее, чем была живая, и ее деспотические идеи торжествовали сейчас по всему государственному фронту. Бурр умер. Сенека стал готовить себе почетное отступление в отставку. Философов-министров при дворе Нерона заменили авантюристы, как Тигеллин, и авантюристки, как Поппея, супруга цезаря. Кипела оргия разврата денежного, полового, артистического. Правительства не стало, — царили пьяный и распутный произвол, увенчанная лаврами и золотом анархия. Окруженный алчной опричниной, цезарь возненавидел все, что говорило ему о правильном государственном порядке и хозяйстве, а в особенности, что напоминало ему недавнее время, когда он сам был вынужден и находил нужным считаться с требованиями и этого порядка, и этого хозяйства, по указке министров-философов. Шестьдесят пятый год застает Нерона в полном разрыве с Сенекой. Они поссорились именно из-за кощунственной командировки Акрата и Карината Секунда — грабить храмы Ахайи. Опальный министр-философ, еще вчера всемогущий, сегодня сидит, запершись во дворце своем, только что не под домашним арестом, ждет неминуемой смерти, не ест, не пьет, опасаясь, что его отравят. Тигеллин — странная смесь Аракчеева и маркиза де-Сада — стоит во главе нового правительственного курса и заливает Рим вином и кровью.

Когда обе конституционные партии, олигархическая и демократическая, равно были выброшены за борт, им, в общем бедствии, оставалось только примириться между собою и заключить оборонительный и наступательный союз против общего, грозного врага — гвардейско-серального режима, представляемого Тигеллином и Поппеею. Партии аристократов-олигархов союз был тем более необходим, что она не была богата людьми. Двадцать пять лет беспощадной рубки голов, которой сперва Калигула, потом временщики Клавдия и, наконец, Агриппина и Нерон принижали римскую знать, сделали свое дело. Как ни усердно старается Тацит представить сенатскую партию потерпевшей от Нерона гонения почти неповинно, лишь по шальной и свирепой его прихоти, — революционное настроение и брожение в ней несомненны. Да и странно, если бы их не было. Казни Рубеллия Плавта, Суллы, Торквата и Силана и т.п. вряд ли вызывались только личным капризом цезаря. Тем более, что, когда совершались эти казни, около Нерона еще стояли его философы-министры, а партия демократического цезаризма была в полной силе, — опираясь на фаворитку принцепса Актэ, а, может быть, и на Поппею, которая тогда еще только ползла к власти, и искала себе друзей. Со времени падения Агриппины и по 64 год включительно, в Риме — нет-нет, да открывались аристократические крамолы. Они — если и не могли быть обличены, как настоящие заговоры — заставляли правительство держать сенаторское и всадническое сословие в жестоком подозрении, — как, при первом удобном случае готовое к заговору. И Бурр с Сенекой, философы-конституционалисты, душили эту крамолу с такой же энергией, как впоследствии сам Нерон, видя в ней гибель своей собственной партии. И только, когда Поппея, оставив философское министерство в круглых дураках, круто повернула и дворцовый строй Палатина, и ход государственного корабля к тем же серально-тираническим нравам, по которым, в предшествующее Неронову правление, при Клавдии, руководили государством Мессалина и Агриппина, — только тогда Сенека, одинокий и осиротелый без товарища, умершего еще в 62 году, понял, что — вместо конституционного государя, о котором грезил, — он выкормил на груди своей злейшую змею просвещенного абсолютизма, какую только может вообразить ум человеческий. И еще понял Сенека, что теперь лично ему не вывернуться из беды никаким пристойным компромиссом: он погиб. И, цепляясь за жизнь, отставной «премьер-министр» протянул руку своим недавним врагам. Потерпев политическое крушение, принужденный удалиться в оппозицию, он быть может, не пошел в революцию сам, но благословил, — если еще не соединиться, то уже сблизиться с нею — свой лагерь. Сближение это не могло пройти незамеченным. Уже в 62 году донос некоего Романа, повидимому, императорского вольноотпущенника, обвинил Сенеку перед цезарем в крамольных отношениях с Г. Пизоном, могучим представителем партии аристократов-олигархистов. Адвокатская ловкость Сенеки помогла ему не только выйти сухим из воды, но и упечь своего обвинителя под суд и наказание. Пизону же именно это дело, едва его не погубившее, дало толчок к организации огромного заговора, открытие которого, три года спустя потрясло империю террором, до тех пор едва ли в ней слыханным.

Тацит определяет, что «Пизонов» заговор, в который наперерыв вступали сенаторы, всадники, солдаты, даже женщины, начался и вырос разом. Это не совсем так: великий историк позабыл, что сам же он обмолвился фразой о подготовке заговора с 62 года, заключая летопись последнего в конце 14-й книги. Несколько позже он также указывает, что трибун преторианской когорты Субрий Флав, один из самых решительных двигателей заговора, собирался убить Нерона во время великого римского пожара, т.е. еще в июле 64 года. Так что рассматривать знаменитый заговор, как внезапность, созданную взрывом всенародного негодования, вряд ли возможно. Наоборот, сложность и пестрота революционной организации, обнаруженной розыском Тигеллина, свидетельствуют о подготовке долгой, ловкой и столь таинственной, что в лабиринтах ее навсегда потерялось имя действительного инициатора и вдохновителя заговора. Тацит только твердо стоит на том, что это был не Пизон.

И, конечно, портрет Пизона, как рисует его Тацит, не располагает видеть в нем организатора, годного для государственного переворота мировой важности. Как знамя для восстания, как имя для смуты, Пизон был очень хорош, особенно на том безлюдье, какое произвели в римской знати процессы и казни 50-65 годов. Он происходил из древнего славного рода Кальпурниев, был несметно богат, имел родственные связи со всеми знатнейшими фамилиями республики и пользовался широкой популярностью в народе. Когда Пизон примкнул к заговору, имя его потянуло за собой в крамолу многих. Кальпурниев Пизонов любили в Риме. Судя по данным Тацита, они в эпоху Нерона играли роль передовой аристократической фамилии, идущей во главе века, в ногу с лучшими и гуманнейшими его стремлениями.

Один из Пизонов — Люций Кальпурний — помянут, как консул 57 года. Тацит считает год этот весьма ничтожным в государственной жизни Рима: события консульства, — говорит он, — были настолько мелки, что годятся разве для газетной хроники, а отнюдь не в летопись, которая должна вмещать лишь громкие деяния. Полтораста-двести строк, излагающих у Тацита жизнь Рима при втором консульстве Нерона, в товариществе с Пизоном, действительно, бедны содержанием и изображают правительство, бледное направлением. Народ получил щедрую подачку (конгиарий) в размере четыреста сестерциев (сорока рублей звонкой монетой) на душу: увеличен был на сорок миллионов сестерциев, т.е. на четыре миллиона рублей звонкой монетой, основной капитал государственного банка; переложена с продавцов на покупателей купчая пошлина по торговле рабами, в размере 4 проц, с цены. Цезарь издал либеральный эдикт с воспрещением — как сенатским магистратам, так и императорским прокураторам, давать в провинциях, ими управляемых, зрелища, гладиаторские игры, травлю диких зверей и тому подобные увеселения, коими власти якобы старались угодить народу и привлечь его к себе. В действительности, административное увеселительство это являлось источником огромных денежных злоупотреблений, сопровождалось незаконными поборами с населения и самым отвратительным вымогательством. Удовольствий народу давали на гроши, а рубли зажимали в своем кармане. Вообще, вопрос о безобразиях провинциальной администрации, в консульство Нерона и Пизона, не сходил с очереди. Тянулся процесс Целера; был осужден и сослан Коссутиан Капитон, обвиненный киликийцами; наоборот вышел сухим из воды, благодаря протекциям, Эприй Марцелл, губернатор ликийский, и возвращен из ссылки, которую отбывал, по такому же обвинению, бывший консул Лурий Вар. К тому же году относится пресловутое домашнее расследование о «чужестранном суеверии Помпонии Грецины», столь многозначительное в вопросе о началах римского христианства. Уже одна передача дела властям в руки семейного суда свидетельствует о либеральном духе, взявшем верх в данное время. Однако, на ряду с мягкостью мер, щедростью к народу и гонением на преступную администрацию — проскользнула в сенате и крайне варварская, архаическая поправка к Силанову сенатусконсульту от 10 года по Р.Х. Постановлением этим воскрешался старинный обычай — в случае убийства господина рабом, умерщвлять всех рабов, живших в доме убитого. Теперь — «как в виду мщения, так и в виду безопасности» — сенат расширил действие страшного закона и на вольноотпущенников по завещанию, продолжавших проживать под кровлей убитого. Есть основание думать, что консулы не были сторонниками этой жестокой юрисдикции. По крайней мере, четыре года спустя, в известном деле об убийстве Педания

Секунда, Нерон утвердил смертный приговор рабам зарезанного префекта, но отказал в конфирмации не только казни, но даже изгнания из Италии для вольноотпущенников покойного. Решение свое он мотивировал в том смысле, что весь этот свирепый обычай — архаический пережиток, и — уж если мол в области его законодательство наше не прогрессировало в гуманности, то не допустим его прогрессировать хоть в жесткости. Годом раньше консульства, Л. Кальпурний Пизон выступил в сенате, как докладчик гуманного и в высшей степени либерального законопроекта об ограничениях трибунской власти и об ограждении денежных взысканий от произвола квесторов и эдилов.

Герой заговора, Гай Кальпурний Пизон, был достойным представителем своего рода. Тацит рекомендует его, как человека, который, если не был в глубине души порядочным, то умел и любил носить маску порядочности. Красивый, статный, эффектный исполин, он славился в народе, как даровой и усердный ходатай по судебным делам, ловкий и страстный говорун адвокат. В оппозицию принципату Юлиев-Клавдиев впервые бросил его еще цезарь Гай Калигула. Он — в первый день свадьбы — отнял у Пизона жену его, Ливию Орестилу, позабавился ей недолгое время и прогнал прочь, отправив в ссылку и бедную оскорбленную женщину, и ни в чем неповинного юного мужа. Возвращенный в Рим Клавдием, Гай Кальпурний Пизон был консулом в 48 году по Р.Х. Он был членом древнейшей и почетнейшей, мистической ложи Рима — коллегии двенадцати Арвальских братьев. (См. том I.)

Века сохранили нам панегирик в честь Пизона, сочиненный неизвестным поэтом. Изящество и стройность произведения заставляли долгое время приписывать его М. Аннею Лукану или считать за юношеское произведение Салея Басса. Панегирист изображает Пизона щедрым богачем, изливающим благодеяния на друзей, преемником Мецената, покровителем «пиэрийского» хора искусств. Аристократическое революционное движение при Нероне числило в рядах своих так много последователей стоической философской школы, что, как мы увидим, даже современное ему правительство впало в принципиальную ошибку, смешав группу философскую с группой политико-революционной в одинаково неблагонадежное тождество. Но Пизон был далеко не стоиком — по крайней мере, в образе жизни своей. Человек роскошный и распутный, изнеженный, любитель широко пожить, он по словам Тацита, и этими качествами своими был угоден обществу, в революционные расчеты которого отнюдь не входило — при частой перемене правления попасть в руки какого-либо ханжи, скряги, надменного и угрюмого призрака древних республиканских добродетелей. Рим воспевал Катонов в школах декламации и риторских поэмах, вроде «Фарсалий», но вовсе не мечтал видеть воскресшими к практической жизни ни их самих, ни их Домостроя. Четыре года спустя он доказал это, стряхнув с себя честную, но унылую и скупую власть недолгого императора Гальбы для развратника Отона и обжоры Вителлия. У Пизона была хорошенькая и распутная жена, по имени Атрия Галла, — разводка, которую отбил он у приятеля своего, некоего Домиция Сила. Пизон любил театр и сам играл на сцене в трагедиях, — по видимому, с талантом: имя его, как актера-дилетанта, пользовалось известностью и привлекало публику. Словом, человек этот был как раз по мерке общества, которым собрался — или, вернее, — за него собрались другие — управлять: ни выше, ни ниже. Это родной брат Отона, Петрония и даже самого Нерона. Недаром же сами заговорщики, — так как среди них были люди, не слишком-то довольные выбором Пизона в вожди предприятия, — острили о чаемом перевороте:

— Нечего сказать, — много пользы и чести прибавим мы государству! Вместо оперного певца империю получит трагический актер, — вот и вся выгода.

II

Огромный список участников Пизонова заговора, сообщаемый Тацитом, свидетельствует о действительно широком захвате предприятия, так что неудачу, его постигшую, можно приписать только полному отсутствию дисциплины в тайной революционной организации и недоверию партии и людей, ее слагавших, к взаимной честности. Весьма заметно, что принципиальная ненависть к существующему режиму, которую заговорщики выставляли на своем знамени, руководила лишь весьма немногими. Из прямых главарей организации таким беспримесно принципиальным бойцом является, для Тацита, едва ли не один Плавтий Латеран, большой аристократ, представитель одного из древнейших плебейских родов, человек недюжинной души и испытанного благородства. В эпоху заговора Латеран был человеком уже зрелых лет. Юношей он имел сомнительное счастье привлечь своим богатырским телосложением внимание Мессалины и был некоторое время ее любовником. При разгроме двора Мессалины временщиком Нарциссом, Латеран едва не потерял головы. От смертной казни, постигшей большинство фаворитов павшей императрицы, его спасли только усиленные просьбы дяди, Авла Плавтия, заслуженного боевого генерала, старого героя британских войн. Исключенный из сенаторского сословия, Латеран остальные годы Клавдиева правления провел в ссылке. Но, очевидно, в Риме его любили и помнили, так как, — когда принципат достался Нерону, и юный государь, либеральничая, играл со знатью в конституционные любезности и уступки, — одним из первых распоряжений его было возвратить Плавтия Латерана в сенат, и Тацит отмечает прекрасное впечатление, произведенное этим помилованием. Примыкая к заговору, Латеран был уже назначен консулом на будущий год. Следовательно, искать лично для себя ему в перевороте было нечего, и политическая искренность и порядочность его побуждений, жажда правильного конституционного строя и ненависть к тирании остаются вне сомнения. Затем, с серьезными политическими мотивами к перевороту, и, по видимому, без личных планов или лишь с небольшой их примесью, вошли в организацию многие офицеры гвардии: трибуны Субрий Флав, Гавий Сильван, Стаций Проксим, центурионы Сульпиций Аспр, Максим Сквар, Венет Павел.

Во главе их стоял сам Фений Руф — один из двух командиров императорской гвардии. Но побуждения генерала были не столь чисты, как его субалтернов: Фения Руфа загнала в заговор необходимость так или иначе сберечь свою шкуру, к которой нагло и самоуверенно подбирался Тигеллин, его товарищ по командованию. Руф был любимым в городе и войсках, как человек, доказавший свою порядочность на многих высоких должностях, гражданских и военных. Но Нерон его терпеть не мог. Он не хотел позабыть и простить Руфу, что тот был ярым агриппианцем и министром народного продовольствия в коалиционном правительстве, созданном кратковременным примирением партий Агриппины и Нерона в 55 году. (См. т. 2.) Тигеллин разжигал ненависть государя, внушая ему подозрения, что Руф был любовником Агриппины, что преданность его умерщвленной императрице не угасла, что, втайне, он только мечтает — отомстить Нерону за убийство своей обожаемой повелительницы. Зная о происках соперника, зная, как Нерон при имени Агриппины, теряет разум, мужество и последнюю тень милосердия, Фений Руф понимал, что жизнь его висит на волоске, и заговор стал для него решительной ставкой в игре против злой судьбы.

Совсем другого закала деятелем представляется трибун Субрий Флав, которого, вместе с центурионом Сульпицием Аспром, Тацит характеризует, как самых решительных заговорщиков. Имя Субрия Флава, действительно, красной нитью проходит через все подробности предприятия: он — душа дела, молодецки жил и работал для него и геройски за него умер. Солдаты эти — люди потрясенные, пережившие огромный душевный переворот. И Флав и Аспр прежде, чем встречаем мы их в заговоре, были наиболее преданными, верными и ретивыми телохранителями императора. Когда открылось их сообщничество с Пизоном — Нерон, видимо, смутился и растерялся больше, чем теряя кого- либо из друзей... На вопрос его Субрию Флаву, как дошел он до измены солдатской присяге, старый воин отвечал резко, прямо и просто:

— Через ненависть к тебе. У тебя не было солдата вернее меня, покуда было за что любить тебя. Я возненавидел тебя после того, как ты убил мать и жену, стал цирковым наездником, комедиантом, поджигателем.

Аспр, на подобный же вопрос цезаря, отрезал коротко и сухо: — Не умел иначе заплатить тебе за все твои гнусности.

Легко представить себе впечатление, с каким принял преступный цезарь эти слова — настоящий удар солдатского меча. Допрос Субрия Флава — самый сильный момент во всем следствии по делу Пизона. Никогда еще суд общественный не был высказан в лицо Нерону с более беспощадной смелостью, ясностью, чем от этих солдат, убежденно изменивших и красиво понесших за измену свои буйные головы на плаху.

Нельзя не обратить внимание, что, в роковой момент допроса, Субрий Флав выбранил Нерона поджигателем. По видимому, великий римский пожар — вот именно дата, которая переродила старого служаку в чувствах его к императору и силой гражданского и человеческого негодования задавила в нем власть и привычку присяги. Известно, что Субрий Флав хотел убить Нерона уже во время пожара, когда цезарь один, без конвоя, бродил по пожарищу — и потом, когда он пел на сцене... что? Не свою ли прославленную поэму о гибели Трои в пламени? — эту страшную аллегорию действительного бедствия, именно неосторожное исполнение которой перед публикой и укрепило за Нероном на веки вечные безосновательную репутацию поджигателя своей столицы? Я останавливаюсь на брани Субрия Флава с особенным вниманием потому, что ею на мой взгляд, совершенно отрицается предположение об участии в поджоге Рима, — если был поджог, — преторианцев. Нет никаких исторических данных за эту ходячую гипотезу, повторяемую по исконному шаблону. И, наоборот, мы имеем вполне определенный и вразумительный рассказ почти что современника о целой группе преторианских офицеров, отшатнувшихся от императорского дома именно в силу мрачной легенды о поджоге, которой окружила его общественная молва.

Следующая группа заговорщиков состояла из придворной палатинской молодежи, сверстников цезаря, так или иначе им оскорбленных и жаждущих личной мести. Сюда относятся: знаменитый поэт Анней Лукан, автор «Фарсалий», сенаторы Флавий Сцевин, Афраний Квинтиан, и всадник Клавдий Сенецион, личный друг Нерона, товарищ его юности. Когда-то он, Нерон и М. Сальвий Отонсоставляли трио буйных, бесшабашных буршей, наполнявшее Рим скандалами и безумствами. Дружба с этими молодыми людьми сыграла в разрыве цезаря с матерью, Агриппиной Младшей, быть может, не меньшую роль, чем знаменитый любовный роман его с вольноотпущенницей Актэ. Известно, что и в эпоху заговора Сенецион не был лишен милостей

Нерона и продолжал быть при дворе его своим, интимным человеком. Так что — из-за чего, собственно, устремился к государственному перевороту этот веселый и беспутный куртизан, — остается неясным. Разве что — человек вдруг переродился точно так же, как Субрий Флав: что, под влиянием агитации Латерана и ему подобных, искренних энтузиастов, и в Сенеционе заговорило ретивое, проснулись дух староримской доблести и сознание глубокого ее унижения под державой Нерона. Кроме Сенециона, из всаднического сословия пропаганда заговора увлекла еще Цервария Прокула, Вулькатия Арарика, Юлия Авгурина, Мунатия Грата, Антония Наталиса и Марция Феста. Конечно, все эти люди в равной степени рисковали своей кожей, но для Сенециона риск был больше, чем для кого-либо, и, должно быть, великими надеждами на будущие выгоды был обеспечен он, когда, очертя голову, променял фавор у императора на революционную авантюру. Замечательно, что именно эта группа, которой бы, вовсе и не место в столь грозном политическом предприятии, проявляла особенное ожесточение против Нерона, рвалась на первые места действия и, в конце концов, своей горячностью и неосторожностью погубила дело. Афраний Квинтиан ненавидел Нерона за то, что цезарь высмеял его в какой-то из своих сатирических шансонеток, как заведомого педераста. Анней Лукан — раздраженный авторским самолюбием, так как, ревнивый к его поэтической славе, цезарь-стихотворец запретил ему публиковать свои произведения. Но удивительнее всего была внезапная энергия сенатора Флавия Сцевина — человека, до того одуревшего и ослабленного духом от распутств, что, казалось, он не жил, а прозябал, — спал походя. Теперь эта живая развалина вдруг одушевилась жаждой убийства. — Сцевин требовал у сотоварищей чести нанести Нерону первый удар, достал себе какой-то особенный древний кинжал из храма Фортуны в этрурийском городе Ферентине и, рисуясь ролью заговорщика, всегда носил оружие при себе, как «человек судьбы», обреченный на великое дело.

Как мы увидим ниже, аффектация именно этих господчиков и погубила дело Пизона и предала заговор в руки Тигеллину. Очутившись под следствием, все они потерялись на допросах столько же, сколько раньше храбрились, и, в ответ на коварные посулы безнаказанности, не только оговорили в сообщничестве большую часть римской знати, но позорнейшим образом предавали палачам ближайших друзей и родных своих, а поэт Лукан обвинил даже свою родную мать. Эта банда баричей — не знавших сами, чего они хотели — прямая и некрасивая противоположность группе заговорщиков-солдат, непоколебимо твердой в своей сознательной решимости и истинно геройской в расплате за нее пытками и смертью.

Заговор погиб оттого, что участники его слишком долго не могли столковаться между собой о программе действий. А столковаться им не удавалось потому, что в дело замешалось слишком много знати, равно честолюбивой в своих надеждах, равно чающей получить в перевороте верховную власть или возможность распоряжения ею, как ранее распоряжались Бурр и Сенека, а теперь Тигеллин. Номинальный глава революционной организации, Пизон был далеко не уверен, что сделается главой государства, как скоро заговор перейдет из статического состояния в динамическое и убийством Нерона откроет новому народному избраннику дорогу к принципату. Приверженность к нему соучастников была не единодушна. Из массы их и из аристократов сочувственников, не принимавших в заговоре прямого участия, но разделявших его симпатии и надежды, выделилось несколько новых претендентов на верховную власть, и Пизон не без основания опасался, не оказаться бы ему в положении кошки, которая, таская каштаны из огня, смертельно обожгла себе лапы, а каштаны-то съели другие. Он очень хорошо сознавал, что многие видят в нем средство, а не цель переворота. Его имя пригодилось, как компромисс, на котором могли столковаться, между собой солдаты и придворные, — судя по некоторым намекам историков, принадлежавшие преимущественно к партии цезаристов-демократов. Но аристократам-олигархам Пизон вряд ли был угоден. По крайне мере, ближайшим соперником своим претендент почитал принца Л. Силана, сына М. Силана, «Золотой овцы», умерщвленного Агриппиной вслед за узурпацией Нероном принципата. В пользу этого говорили его блестящие способности, знатность, недюжинное образование и близость со знаменитым юристом эпохи Гаем Кассием, столпом аристократической правой в сенате.

Кассий пользовался в Риме огромным уважением. Человек глубоких познаний, законник по преимуществу, он однако, не ударил лицом в грязь и на поприще военном, очень умно и с тактом проведя, в качестве правителя Сирии, в 49 году по Р.Х., мобилизацию армии против парфянского шаха Готарза. Римлянин старого закала, чванный своими республиканскими предками и, в особенности, памятью Г. Кассия, убийцы Юлия Цезаря, Кассий убежденно мечтал о широких государственных правах для родовой знати и о суровой дисциплине для демократических элементов республики. Десятью годами позже парфянских подвигов, мы видим его уполномоченным сената в Путеолах, ныне Поццуоли, где народ, угнетенный, разоренный грабителями-декурионами и самовластной аристократией, восстал против городского совета открытым мятежом. В представителей власти уже летели камни, бунтовщики грозили сжечь город — в воздухе висели резня и междоусобие. Кассий, прибыв в Путеолы с поручением укротить волнение, окончательно смутил город своей беспощадной, прямолинейной строгостью. По видимому, на него жаловались в Рим, и ему из Рима дан был совет — действовать помягче. Тогда он, как некий античный Муравьев, не понимающий полумер и не желающий ими руководиться, вовсе отказался от путеоланской миссии, передав ее братьям Скрибониям, которые легко покончили с мятежом угрозами преоторианской экзекуции и казнью нескольких зачинщиков. Тем же грозным, непреклонным противником буйства черни и демократических льгот выступил Г. Кассий в 62 году, в заседаниях сената по пресловутому делу об убийстве римского префекта Педания Секунда собственным его рабом. Как говорено уже, необходимость применить к этому случаю старый закон, требующий казни не только преступного раба, но и всех рабов, которые проживали под кровлей убитого, вызвала возражения в обществе — по огромному количеству невинных жертв, должных погибнуть силой закона ни за что, ни про что. Их было четыреста. В Риме, охваченном ужасом и состраданием, вспыхнуло возмущение. В самом сенате раздались голоса демократической оппозиции — с требованиями, во имя человеколюбия, отмены свирепого закона. Тогда Кассий выступил против своих товарищей с громовой речью, изложившей, в духе Катона, целый кодекс беспощадного, проницательно убежденного рабовладельчества, и, на основании формального и обычного права, потребовал казни, вернее — бойни осужденных. Несмотря на сильную, хотя, правду сказать, недружную и мало определенную оппозицию, мнение старого крепостника одержало верх, и рабов Педания Секунда перерезали всех до единого, без разбора пола и возраста. Г. Кассий один из любимцев Тацита. Историк — сам восторженный поклонник родовитых аристократических начал, так решительно взявших верх в римской империи в его эпоху, с Нервой и Траяном, — часто и заметно любуется цельностью этого прямолинейного характера, не гнувшегося ни в угоду веяний века, ни ради милостей верховной власти. Когда была взята Корбулоном армянская столица Артаксата, и в бурной радости, охватившей весь римский народ, сенат, не зная уже, как и чтить ему Нерона по случаю столь счастливого события, славословил, льстил, хотел целый год обратить в праздники, — холодный голос Г. Кассия, единственный среди оргии триумфального пустословия, раздался с напоминанием, что пора бы правительству отрезвиться от восторгов и приняться за вопросы, которые указывают ему деловые будни. Тациту, с его постоянной тенденцией выставлять аристократов-олигархов лишь страдательными протестантами против режима цезарей, осуждавшими последних в мысли и слове, но строго лояльными на деле, очень хочется провести Кассия и Силана в заговоре Пизона невинными страдальцами, жертвами подозрительности Нерона и ненависти к аристократии среди авантюристов двора. Но в беспристрастие историка трудно верится. Очень может быть, что Силаны и вдохновитель их, Г. Кассий не участвовали, собственно, в Пизоновом заговоре. Но есть полное основание думать, что, параллельно с Пизоновым, существовали другие заговоры. Об одном из них, в Беневенте, имевшем главой Анния Винициана, зятя прославленного генерала Корбулона, глухо упоминает Светоний. Так что наряду со смешанной всесословной организацией во имя Пизона, мог формироваться — в соприкосновении с нею или даже в ее недрах — отдельный заговор чисто аристократический, душой которого был Кассий, а знаменем и орудием — один из Силанов. Фамилия последних, близко и много раз родственная по свойству Юлиям и Клавдиям, была жестоко враждебна и опасна принцепсам из этих объединенных домов. Членов ее нещадно избивали. Всего за два года до раскрытия заговора Пизона, полиция Тигеллина выследила какую-то крамолу во дворце Торквата Силана, — и последний, которого Тацит аттестует, как человека властолюбивого, редкой энергии, талантливого, предприимчивого, поспешил кончить жизнь самоубийством. Улики, выставленные против Торквата Силана, говорят, что этот вельможа готовился к верховной власти и даже в частной жизни окружал себя ее атрибутами. Впоследствии такое же обвинение было выставлено и против Л. Силана, его племянника — того самого, которого опасался Пизон и кого прочил в принцепсы Г. Кассий, его воспитатель. Что касается последнего, он не мог не быть тайным революционером: старомодные симпатии аристократа-крепостника тянули его за сто лет назад, — за битву при Филиппах. Недаром же, когда Тигеллинов розыск дошел и до него, статуя древнего Кассия, убийцы Юлия Цезаря, найденная в домашней часовне Г. Кассия, оказалась украшена многозначительным посвящением: «Вождю партии».

Но для умных людей уроки истории не проходят даром. Обожая принципы своего прадеда, как политическую теорию, Кассий понимал, однако, что практически смерть Юлия Цезаря погубила дело защитников республики, и — что люди, с руками в крови династии, не в состоянии будут удержаться у власти, окруженные тысячами соперников и мстителей. Именно поэтому он и устранялся от активной связи с Пизоном, предоставляя последнему принять на себя убийство государя и претерпеть первый неизбежный взрыв общественного негодования, который заслонит ему дорогу к принципату, а, может быть, будет стоить и жизни. А вот — когда черная работа революции будет сделана чужими ножами — тогда удобно будет выступить вперед людям с чистыми руками, чистой репутацией, с высоко поднятой головой, — выступить и «спасти отечество», сдав принципат в юные, аристократические руки. Нерона заменил бы Л. Силан, а Г. Кассий при нем — чем не Сенека?

Такой смысл имеют, по моему мнению, неясные намеки о Силане и Кассии в 52-й главе 15-й книги Тацита «Ab excessu Augusti». Пизон, как человек не глупый, не был обманут намерениями своих якобы сочувственников и, предвидя их игру, совсем не хотел загребать для них жар своими руками. Кроме Силана с Кассием, тревожила его и неизвестность, как примет убийство Нерона другой властный, хотя и платонический, сочувственник переворота — консул М. Вестин Аттик. Он знал о заговоре, но не вступил в него. Человек резко насмешливый, крутой, своеобычный, он, кажется, равно презирал и Нерона, и Пизона — и, не враждуя против последнего открыто, ни за что не допустил бы его, однако, к принципату. От Вестина ждали, что он воспользуется переворотом, чтобы провозгласить возврат к древней аристократической республике, с отступлением за Августову конституцию. Либо — по свойственному ему своенравию — выставить какого-либо своего претендента и, опираясь на могущество своих полномочий, подарить ему принципат, как впоследствии подарил империю Флавиям Муциан, государственный скептик, античный Бисмарк, презиравший показную власть, потому что фактической — он имел более, чем сами цезари. Во всяком случае, заговорщики считали Вестина человеком чужим и даже опасным; в среде их он имел многих врагов, да и людям безразличным была неприятна его вспыльчивая, деспотическая, язвительная натура.

Наконец, вряд ли неизвестно было Пизону, что не слишком-то твердо привержены к нему и революционные группы, для которых он оказался лишь удобным «претендентом компромисса». Несомненно, что между придворными и солдатами не было искренних отношений. Впоследствии, на допросе Нерона, Субрий Флав пробовал даже отклонить от себя подозрение, презрительно отрицая саму возможность какого-либо сообщества между ним, старым военным служакой, и изнеженными, распутными франтиками, не умеющими взять меча в руки. Пизона он не уважал и не считал достойным власти. Острота, что не велика радость променять оперного певца на трагического актера, принадлежит именно Субрию Флаву. Доведенный до забвения присяги, до военной и государственной измены порочностью своего государя, суровый вояка мечтал увидеть в новом, чаемом государе человека истинно порядочного, славного умом и доблестью, за которого не жаль сложить голову. Ходили слухи, что военная фракция заговора, в тайном совещании центурионов, под председательством Субрия Флава, предрешила устроить, так сказать, переворот в перевороте. Пизону предоставлялось убить Нерона; когда же Нерон падет, солдаты должны были умертвить и Пизона, а императорскую власть вручить — от имени всех порядочных людей государства, как порядочнейшему и авторитетнейшему, бывшему первому министру, философу Сенеке.

Соображая все эти сомнительные условия предприятия, Пизон едва ли был счастлив, что запутался в авантюру, которая, в конце концов, предоставляла ему лишь верную роль — убийцы своего государя. От этой роли все вожди партий уклонялись, все любезно предоставляли ее Пизону и друзьям его. Но, зная, что убийство Нерона будет всем выгодно, кроме него, Пизон тоже не торопился, тянул, медлил. Вялые действия его ясно говорят, что этот странный вождь охотно ушел бы из заговора, если бы мог, если бы не мешало ложное самолюбие или сознание, что теперь уже поздно, — все равно, мол, дело мое пропащее. Как мало верил он в свой успех, доказала впоследствии телячья покорность, с какой принял он свою гибель, хотя имел полную возможность самозащиты и почти все шансы к победе были на его стороне. Чувствуя игру свою проигранной, он интриговал без всякого политического аппетита. Можно с уверенностью предполагать, что Пизон никогда не перешел бы от слов к действию, если бы не был вынужден к тому несчастным происшествием — внезапным и совершенно случайным.

III

Нельзя не удивляться, что заговор, сложившийся из столь разнообразных и партийных элементов, не выдал властям своей организации с первых же шагов. Однако, случилось такое чудо, и дело было окутано глубокой тайной в течении, по крайней мере, полугода. И больше того: когда оно, наконец, стало выплывать на свежую воду и стало известным Нерону, полиция Тигеллина весьма долго оставалась бессильной зацепить секрет организации хоть за какой-нибудь крючок. Первое подозрение о заговоре имело источником следующее приключение. В числе женщин, приверженных к Пизону, была некая Эпихарис, — вероятно, вольноотпущенница из гречанок, — кокотка высшего полета. Очутившись в заговоре, она предалась ему с тем незабвенным пылом, с той неукротимой страстью, какие свойственны только женщинам, когда случай или убеждение делают их политическими деятельницами, а в особенности, — участницами тайных революционных организаций. Убить Нерона стало для нее неотложной потребностью. Медленность и нерешительность заговорщиков, их осторожность в вербовке соумышленников, бесконечные толки, как убить, где, когда — приводили нетерпеливую женщину в негодование, в бешенство. Она язвила заговорщиков, упрекала, дразнила, поджигала, но они не изменяли своему черепашьему ходу и, неутомимо работая против Нерона языками, упорно избегали необходимости выступить с кинжалами. Тогда пылкая террористка решилась пристыдить своей женской энергией товарищей- мужчин и действовать против цезаря — самой, одной, — за собственный страх и счет. В первых числах апреля 65 года, Эпихарис едет в Кампанию, к Неаполитанскому заливу, случай, желание или профессия вводят ее в среду офицеров военной эскадры у Мизенского мыса. Она пользуется новыми знакомствами для революционной пропаганды, — и можно думать, что не без успеха, — особенно, если припомнить недавнюю катастрофу, постигшую Мизенский флот по капризной прихоти императора, и принять в соображение горечь, какую ужасы Кумского крушения должны были оставить в сердцах свидетелей-моряков. С первых же шагов своей агитации, Эпихарис попала на шпиона. С ней дружится наварх, т.е. командир корабля, Волузий Прокул, один из убийц императрицы Агриппины. Он открывает гречанке тайные свои услуги Нерону, жалуется притворно или искренно на ничтожность наград, им полученных, проклинает императора, грозится ему мстить. Террористка в восторге: перед ней — недовольный, да еще самый решительный. И — какой полезный! Ведь он занимает во флоте видный пост, может увлечь за собой в заговор товарищей, подчиненных, — а замешать в революцию Мизенский флот значит дать ей вторую опору, едва ли не равносильную той, которую принес с собой Фений Руф, префект преторианский. К тому же Нерон так любит Неаполитанский залив, Путеоли, Мизен, так часто бывает здесь и катается по морю на яхтах Мизенской эскадры. Сколько удобных случаев к покушению обещают эти поездки! Эпихарис тесно сближается с Волузием Прокулом, раздувает пламя его недовольства.

— Еще бы! Чего остается ждать от Нерона! Народ безгласен и бессилен, сенат унижен, растоптан. Единственная надежда к торжеству справедливости — государственный переворот, который накажет злодея за поруганную конституцию и поможет тем, кто от него пострадал. Организация такого переворота уже существует. Я принадлежу к ней. Будь наш, привлекай в наш стан своих молодцов- товарищей, — и, когда тиран падет, тебя ждет великая награда.

Провокатор, выслушав и добросовестно заучив пылкие фразы наивной пропагандистки, не замедлил броситься в Рим и донести обо всем, что узнал, его величеству императору Нерону. Эпихарис арестовали. Но, легкомысленная на свободе, женщина оказалась необычайной умницей, взятая в тюрьму и под следствие. Волузий Прокул поторопился доносом: он успел выпытать от Эпихарис только факт существования революционной организации, но имена участников остались для него неизвестны. Поэтому, — поставленный на очную ставку с жертвой своего предательства, он явил весьма глупую фигуру. Эпихарис превосходно разыграла роль политической невинности и полнейшего незнания, о чем ее спрашивают. Искусное запирательство ее сорвало донос. Но какое-то тайное предчувствие, какой-то особый полицейский инстинкт остановили Нерона освободить Эпихарис, — хотя и доказавшую свою невинность, — из-под стражи. Ее заключение и дало толчок, покативший заговор вниз по наклонной плоскости.

Перепуг от ареста Эпихарис заставил приверженцев Пизона перейти от рассуждений к делу. Женщина в тюрьме, под страхом пытки, казалась им, судившим по собственной слабости и трусости, опасной сообщницей. Начать революцию и убить Нерона стало вопросом личной безопасности для всех заговорщиков, которых Эпихарис могла под следствием назвать по именам. На тайной сходке революционеры предлагают Пизону заманить Нерона на свою дачу в Байях, которую цезарь, очарованный ее прелестным местоположением и теплыми банями, часто посещал, не соблюдая никакого этикета и даже без конвоя.

Зарезать Нерона при таких условиях, конечно, было не трудно. Но Пизон, продолжая видеть свое возвышение далеко не обеспеченным, промедлил и тут. Он отговаривался перед сообщниками непорядочностью обстановки, которую создает проект покушения в Байях. Уже и то тяжело, что приходится напасть на государя, каков бы он ни был, — а ведь, в Байях для него, Пизона, Нерон — не только государь, но и гость, охраняемый святостью старинных обычаев и богами домашнего очага. Лучше, — предлагает он, — убьем его в Риме, в каком-нибудь публичном месте, посвященном той республике, во имя которой предпринимаем мы высокий подвиг. А всего эффектнее — в собственном его дворце, столь ненавистном римлянам, воздвигнутом на деньги добытые из грабежа их имущества.

Пизону возражают, что цезарь, вероятно, напуганный следствием по делу Эпихарис и смутными слухами о заговоре, почти перестал выходить из дому и все время проводит либо в своих покоях, либо в дворцовом парке.

— Но он не изменил своей любви к цирку и, во время представления, бывает доступнее, чем когда-либо!.. Обдумано и решено: убить Нерона в цирке, во время праздничных игр в честь Цереры, справлявшихся между 12 и 19 апреля. План не представлял ничего нового, до мельчайших подробностей повторяя убийство Юлия Цезаря. Часть заговорщиков, под предводительством Латерана и Сцевина, должна окружить Нерона в цирке. Латеран, — человек смелый духом и огромный телом, — приближается к цезарю, как бы затем, чтобы просить правительственной субсидии своему расстроенному земельному хозяйству. Он падает к ногам Нерона, обнимает их и внезапно роняет цезаря на пол. Сообщники добивают лежачего врага!..

— Дайте мне первому перерезать ему горло! — молит Сцевин, — и общим соглашением, ему единогласно уступают честь и эффект быть новым Каской. Пизон, тем временем, вместе с Фением Руфом и знатнейшими приверженцами переворота, должен был ожидать вести о смерти императора близ храма Цереры, чтобы — le roi est mort, vive le roi — немедленно проследовать оттуда в лагерь преторианцев и получить их санкцию на принципат. Дабы придать его исканиям власти авторитетность и связь нового претендента родственным преемством с Юлиями-Клавдиями, дорогими римскому народу, думали развести Пизона с женой и показать его войскам уже как мужа принцессы Антонии, дочери цезаря Клавдия от первой жены его Элии Петиты. Тацит, однако считает известие о такой затее вздорной выдумкой. По его мнению, и Антония была слишком благоразумной женщиной, чтобы рисковать собой в столь сомнительном предприятии и ставить на знамени его свое имя, и Пизон был слишком влюблен в свою Атрию Галлу, чтобы изменять ей ради политической авантюры.

Сцевин готовился к цареубийству, как к трагическому театральному представлению. Среди римских декабристов это — их Якубович. Накануне дня, назначенного для покушения, он сделал решительно все, чтобы дать понять окружающим, что он — человек роковой и стоит на пороге какого-то ужасного и таинственного срока. Он утвердил печатью свое завещание, дал — как бы желая показать себя близким к смерти — вольные наиболее любимым рабам, других наградил деньгами, а к вечеру устроил великолепный ужин, за которым, однако, сидел мрачный, заметно удрученный тяжелыми предчувствиями, и напрасно хотел казаться веселым и разговорчивым.

Главным агентом Пизона в сношениях с заговорщиками, его адъютантом и делопроизводителем, был некий всадник Антоний Наталис. Человек этот — заведомо всем домочадцам Сцевина — провел с господином их, 11 апреля, в день, когда тот так мелодраматически позировал перед ними, — долгое время в тайной беседе, содержащей, вероятно, последние инструкции к покушению. Расставшись с Наталисом, Сцевин призывает своего любимого вольноотпущенника, грека Милиха и разыгрывает перед ним, как перед наперсником в трагедии, новый ряд загадочных сцен. Он щеголяет перед Милихом пресловутым ферентинским кинжалом, сердится, что ветхое оружие притупилось, и приказывает отточить его на камне, как иглу.

— А кроме того, приготовь на завтра бинты, корпию — словом, перевязочный материал: я могу быть ранен.

Камердинер нашей эпохи, выслушав такие приказания, решил бы, что барин едет на дуэль. Камердинер античного римлянина сообразил, что дело идет о заговоре на жизнь правящего государя. Революционные кадры Пизона нашли своего Шервуда. Милих прикинул в уме странные распоряжения господина к его, еще более странному, поведению, привел его в связь с визитом

Наталиса, правой руки Пизона, то-есть человека политически- неблагонадежного еще с 62 года, — и недолго колебался, как ему поступить. Награда за предательство ожидалась верная и огромная. А тут еще жена, — Милих, все-таки, нашел нужным посоветоваться с ней: кому выгоднее будет изменить — патрону или государю, — нашептала ему, что, конечно, патрону. — Тем более, — пугала она мужа с коварной «бабьей логикой», как презрительно отмечает Тацит, — тем более, что свидетелями дикого поведения Сцевина были не мы одни, но множество рабов и вольноотпущенников. Подозрение могло уже родиться у каждого из них, каждый в состоянии заявить на Сцевина «слово и дело». Следовательно, молчание твое господина, все равно, не спасет, а только ты прозеваешь награду, которая достанется тому, кто первый придет к цезарю с доносом.

Волнуемый корыстью и страхом, Милих подался на женин совет. Тацит, далеко неблагосклонный к Сцевину, не жалеет однако, резких слов для осуждения «холопской души» его предателя. Для Тацита, Милих — неблагодарный негодяй, забывший, ради могущества и денег, свой священный долг. Логика, странная для государственника нашего времени, но не для историка-аристократа, вздыхавшего в начале II-века по семейному «Домострою» крепостнической республики Катона. Вмешательство рабов и вольноотпущенников в политику было ненавистно римлянину старого закала, какими бы полезными результатами оно ни сопровождалось. Республика не хотела гражданских чувств раба и вольноотпущенника и, надменно не допуская их к гражданским обязанностям и повинностям, сурово блюла за их чувствами к собственникам и патронам. Как ни велик был инстинкт государственности в рабовладельческой аристократии, инстинкт собственности говорил в ней еще громче, настойчивее, жестче. Во времена Мария и Суллы раб, политически предавший хозяина, получал свободу в награду за донос, но был казним за измену господину. Один раб хотел спасти своего преступного и осужденного барина; другой раб выдал его правительству. И что же? Судьи постановили: дать свободу верному рабу, хотя, с государственной точки зрения, он был явный изменник, и отправить на крест предателя, хотя он действовал в пользу государства. Что касается вольноотпущенников, — закон римский ясно гласил, что особа патрона должна быть для них такой же почтенной и священной, как особа отца. За проступки против патрона вольноотпущенник отвечал, как за проступки против отцовской власти, за убийство патрона — как за отцеубийство. Вольноотпущенницы освобождались от власти патрона — так же, как дочь от власти отца: лишь выходя замуж, — а в брак они могли вступить лишь через подобие родительскому разрешению со стороны патрона. Пользование симпатиями и антипатиями крепостной и вольноотпущенной дворни к господам своим, в делах политических, началось лишь в смутные времена создания принципата. Да и то не один император-аристократ старался угодить знати тем, что подтверждал неприемлемость судебного свидетельства от рабов и в рабстве рожденных. Плиний воздает за это хвалу Траяну. Но цезари — последовательные демагоги и в политике, и в этике гражданственности — такими любезностями со знатью не считались.

Нерон в эти дни находился в одном из летних дворцов своих, в Сервилиевом парке, расположенном у дороги в Остию, за воротами остийскими, ныне воротами св. Павла. Милих явился ко двору рано утром, на рассвете. Часовые заграждают ему вход. Он объявляет слово и дело государево. Тогда его ведут к вольноотпущеннику цезаря, Эпафродиту, занимавшему при Нероне пост директора его библиотеки, — гораздо более важный по существу, чем говорит его название. Надо помнить, что Нерон был человек большого литературного образования, ученый подражатель древних поэтов, придирчивый критик, неутомимый чтец и плодовитый писатель. По пристрастию своему к литературе, он должен был входить с директором библиотеки в отношения частые и близкие и, конечно, держал на этом посту не первого встречного, но человека, лично ему симпатичного, преданного и дружественного. В данный момент Эпафродит был на верху могущества. По смерти Дорифора, отравленного в 62 году за несочувствие браку Нерона с Поппеей, он управлял комиссией прошений, поступающей на высочайшее имя (а libellis). Уже самый факт замещения им непокладливого Дорифора достаточно ярко убеждает, что он был партизан Тигеллина и Поппеи и стоял за тот же деспотически-серальный режим, к которому влекли они государство и божественного цезаря, со дня на день все более и более безумевшего от власти, вина, искусства и женщин. Богат Эпафродит был почти невероятно. Память об эсквилинских садах его долго жила в Риме. Известен случай, рассказанный Эпиктетом, что некий проситель, упав к ногам Эпафродита, стал жаловаться на свою бедность. — Сколько же ты всего имеешь? — спросил временщик. Проситель отвечал: — Только шесть миллионов сестерциев (600 тысяч рублей). Тогда Эпафродит растрогался, изволновался и выразил искреннее изумление, как «бедняк» еще в состоянии терпеть столь жестокую нищету.

Короткие и отрывочные сведения об Эпафродите дошли до нас, благодаря тому случайному совпадению обстоятельств, что в числе рабов его был малютка фригиец, по имени или, вернее, по рабской кличке, Эпиктет, т.е. купленный, — впоследствии величайший апостол стоической философии, прославляемый даже и в наши времена, как чистейший и совершеннейший образец рассудочной добродетели и гениальный законодатель «христианства без Христа». По воспоминаниям Эпиктета, Эпафродит рисуется нам личностью довольно дюжинной, хотя человечество и обязано ему вечной признательностью за то, что он не оставил своего раба темным невеждой, а дал ему правильное философское образование у знаменитого Музония Руфа. По всей вероятности, Эпафродит был сам довольно хорошо образован, иначе он не занимал бы столь ответственного, в смысле эрудиции, поста при столь требовательном по начитанности своей государе. Но этически он не стоял выше других вельмож — выскочек цезарева двора. Так же пресмыкался перед высшими и «людьми случая», так же давил жестокостью неудачников, которые от него зависели. Эпиктет изображает Эпафродита низкопоклонным льстецом своего собственного раба, сапожника Фелициона, проданного им за негодностью, когда тот пошел в гору, сделался поставщиком высочайшего двора и стал лично известен цезарю Нерону. По древней легенде, Эпафродит — тот самый капризный господин, по чьей свирепой прихоти Эпиктет остался хромым на всю жизнь. Мальчик в чем-то провинился. Господин в наказание велел заклинить ему ногу в колодки. Рабы-мучители исполнили жестокий приказ с зверским усердием...

— Если вы будете продолжать, нога сломается, — невозмутимо заметил юный стоик. На слова его не обращают внимания, пытка продолжается, нога хрустит. — Ну, вот, ведь говорил я вам, что ей не выдержать, — спокойно заключает Эпиктет. Анекдот этот Цельз выставил в своем знаменитом памфлете против христиан, как образец мужества душевного, созидаемого философией и не превзойденного мученичеством христианским. Ориген и Григорий Назианзин отражали легенду Цельза, как серьезный полемический выпад, противопоставляя ей: первый — короткое молчание Иисуса на кресте, а второй — добровольность столь же терпеливого христианского мученичества, тогда как Эпиктет страдал — де, хотя и с благородством, но случайно, по причинам, стоявшим вне его воли и неотвратимым.

В действительности, вся эта история миф, и Эпиктет охромел не от пытки, но от ревматизма. Следовательно, мифично и участие в ней Эпафродита, и характеристикой последнего она служить не может. Нет сомнения, что человек этот, при всей пустоте своей и греческом легкомыслии, не был чужд, однако, и благородных порывов. Впоследствии мы увидим его — в роковые минуты падения Нерона — одним из немногих, оставшихся верными своему государю до конца. Эпафродиту выпала на долю печальная честь — докончить начатое Нероном самоубийство, дорезать последнего Юлия-Клавдия, когда рука его дрогнула нанести себе смертную рану. Грустная услуга эта сберегла жизнь Эпафродиту при пяти последующих императорах — Гальбе, Отоне, Вителлий, Веспасиане, Тите. Но шестой, Домициан, внезапно захотел показать на именитом вольноотпущеннике пример своему собственному двору, что, каков бы ни был государь, особа его должна быть неприкосновенна для подданного. Он казнил несчастного старика за цареубийство, тридцать лет спустя после его невольного преступления, не захотев принять во внимание даже того, что именно оно-то и открыло путь к империи Флавиям и, в числе их — последнему, — самому Домициану.

Показание Милиха, разумеется, взволновало Эпафродита страшно, — он тотчас поставил доносчика перед очи самого цезаря. Тот, перепуганный, посылает солдат арестовать Сцевина и немедленно притащить его на очную ставку с Милихом. Насколько глупо вел себя Сцевин перед покушением, настолько же ловким и хладнокровным самозащитником оказался он на первом допросе.

— Что это за оружие? Откуда оно у тебя? — спрашивают его, показывая пресловутый ферентинский кинжал, представленный Милихом в качестве вещественного доказательства.

— Это — священная реликвия из храма моей родины. Я уже давно приобрел ее и храню у себя в спальне, в божнице. Теперь, как вижу, плут-вольноотпущенник украл ее.

— Ты утвердил вчера завещание печатью. Почему именно вчера?

— Совершенно случайно: я часто пересматриваю свое завещание и не разбираю дней, когда приходится в него заглядывать.

— Ты роздал обильные денежные награды и выдал отпускные своим рабам?

— Я часто делал это и прежде.

— Но никогда еще с такой щедростью.

— Правда, но это — потому, что дела мои расстроены, доходы уменьшаются, кредиторы меня душат, и мне надо еще при жизни широко распорядиться своими имущественными правами, так как завещание мое может быть опорочено и ограничено в своей силе.

— Что значит вчерашний твой пышный ужин?

— Стол у меня всегда открыт для всех; я живу на широкую ногу, в свое удовольствие и мало забочусь, одобряют меня или бранят ханжи.

— Зачем приказал ты приготовить бинты и корпию?

— Никогда не приказывал ничего подобного. Доносчик — просто — возводит на меня напраслину. Налгав на меня всякого вздора по остальным пунктам обвинения, он морочит вас этими бинтами, как ложным вещественным доказательством, чтобы уверить суд, будто он не только доносчик, но и свидетель-соучастник моего преступления.

Невозмутимая самоуверенность Сцевина сбила Нерона и Эпафродита с толку. Они вполне убедились, что перед ними невинно обвиненный, и никакого заговора не существует, и Милих — мерзавец и злодей, желающий нажить капитал на легковерии подозрительных властей и гибели своего господина. Медаль перевернулась. Сцевин выходил сух из воды, а вольноотпущеннику пришлось плохо: ему угрожала смерть, как клеветнику на своего господина, или возвращение в рабское состояние — с крестной казнью за первый же проступок.

В такой грозной опасности, отчаянный в самой жизни своей, Милих — по научению жены своей, как видно, более продувной и хладнокровной — хватается за последнее средство: заявляет новое «слово и дело» — на Антония Наталиса.

— Он имел вчера долгий разговор с нашим господином, он тоже друг Пизона. Пусть объяснит, о чем они сговаривались.

Наталиса арестуют, подвергнут допросу. Застигнутый врасплох, не сговорясь заранее со Сцевином на случай неудачи покушения, он — на вопрос о сомнительном свиданий с последним — дает показание, с показанием Сцевина несогласное. Обвиняемых заковали в кандалы, стали допрашивать с пристрастием, пугнули пыткой, и — плоть оказалась в них сильнее духа: струсили и покаялись. Первым сдался Наталис. Более Сцевина осведомленный об организации заговора, он решил спасти свою голову чужими головами и из ловкого революционера сразу превратился в еще более ловкого доносчика. Первым он выдает Пизона. Вторым — Аннея Сенеку. Тацит, по обыкновению, притворяется неверующим в прикосновенность Сенеки к революции и объясняет оговор Наталиса либо той возможностью, что Наталис ошибался в виновности философа, либо — рассчетом снискать себе милость Нерона обвинением старого его учителя, с которым цезарь был теперь в ссоре, которого ненавидел, от которого жаждал отделаться под каким-либо благовидным предлогом.

Сцевин, узнав, что Наталис выдает, потерял голову. Раз все пропало, — неужели ему гибнуть одному? Нет, на миру и смерть красна. Да, может быть, за предательство-то еще и помилуют? И он раскрывает всю революционную организацию, сколько сам ее узнал, называя по именам вожаков. Тех мгновенно хватают. Лукан, Квинтиан и Сенецион попробовали запираться.

— Да вы не бойтесь, — убеждают их. — За признание вам выйдет помилование. Вашей жизни ничто не угрожает, — вы только назовите нам остальных.

И эти несчастные, изнеженные, жизнелюбивые простаки бросились в расставленные им следовательские силки с кроличьей готовностью и поспешностью, которые были бы смешны, если бы не были слишком отвратительны. Квинтиан выдает Глития Галла, Сенецион — Анния Поллиона, своих интимнейших друзей. Выспренный поэт поэт-декламатор Л. Анней Лукан, автор «Фарсалий», знаменоносец революции, превзошел подлостью всех: он предал в руки Неронова судилища Ацилию, свою родную мать.

За каждым новым предательством следовали новые аресты, за каждым новым арестом новые предательства. В Риме разыгрывалась настоящая оргия трусливого доноса. Стоило пугнуть пытками, и арестованные спешили откупиться от опасности, выдавая для тюрем, кандалов и допросов с пристрастием самых близких, самых дорогих себе людей. Благорожденные сенаторы и всадники соперничали между собой в трусости и подлостях измены. Лукан, Сенецион и Квинтиан, усердствуя, оговорили столько народа, что обширностью раскрываемого заговора вогнали Нерона в страх и хандру. Ему показалось, что весь Рим против него. Он заперся в замке Сервилиева парка, усилил свой почетный караул и объявил Рим на военном положении. Городские стены были заняты солдатами; цепи часовых рассыпаны по береговым линиям Тибра и Остийской гавани; по площадям, улицам, предместьям и ближайшим городам рыскали патрулями конные и пешие воинские отряды; в домах шли обыски. Особенно усердствовала германская гвардия, излюбленная опора цезарей, верная даже Калигуле чисто-собачьей преданностью. Нерон доверял ей, — как лично-наемной, чужестранной и потому ненавистной населению, более, чем римским легионерам. Аресты совершались массами. Толпы заподозренных приводились к воротам Сервилиева парка, где заседал грозный и беспощадный трибунал, состоящий из самого Нерона, Тигеллина и... Фения Руфа! Кто являлся перед ними для допроса, мог считать себя заранее погибшим. Всякая вина была виновата, все ставилось в преступление: улыбка при виде кого-либо из заговорщиков, ласковое приветствие при свидании. Гибельно перетолковывались случайные обмолвки в самых невинных разговорах; придавалось подозрительное значение совершенно нечаянным визитам; объясняли злым умыслом приглашения на обед в один и тот же дом, встречи в цирке или театре...

Фения Руфа судьба хранила: никто из арестованных не успел или не хотел еще обличить его, и — покуда — даже тень подозрения его не касалась. В стараниях сохранить и поддержать репутацию своей лояльности, он усердствовал на допросах едва ли не более самих Нерона и Тигеллина, являя себя неумолиможестким к недавним единомышленникам и сообщникам.

Как при таких условиях его не выдали сразу, трудно объяснить. Надо, впрочем, отметить, что не только Фений Руф, но и вся партия заговора еще оставались неведомыми для следствия. Быть может, придворная партия была худо осведомлена об ее составе и, выдавая своих господчиков, не могла назвать никого из влиятельных преторианцев? Быть может, все эти Сцевины, Луканы и т.д. рассчитывали, что не все еще погибло для них, покуда Фений Руф и военные на свободе? что, если проиграно дело заговора Пизоном, то осталась еще попытка к открытому преторианскому бунту, который низвергнет Нерона, отворит темницы и разобьет кандалы его жертв? Ведь, покуда были только допросы, да пытки; казни еще не начинались.

Но сказанная возможность — не более, как моя личная гипотеза, вызванная недоумением: почему в то время, как одна половина заговорщиков — придворно-аристократическая — проявила столько, так сказать, самопожирающей подлости, другая половина, военно-демократическая, не подверглась ее разоблачениям и оставалась некоторое время в тени? Настолько в тени, что глава солдат-заговорщиков, Фений Руф, был даже приглашен в число следователей, а душа организации, Субрий Флав, во все время допросов, находился при Нероне, в качестве дежурного флигель-адьютанта. Если же отказаться от скользкого пути гипотез, придется констатировать безусловно одно: редкое общество проявляло в истории больше негодяйства и трусости, чем компания Пизонова заговора в первые дни по его раскрытии.

На темном фоне отвратительных предательств загорелась тогда всего лишь одна светлая точка, — в оргии животного эгоизма, не рассуждающего и безжалостного жизнелюбия, выдался лишь один благородный порыв. И — к огорчению Тацита — этот «слишком блистательный» пример геройства дала женщина, а — к сугубому огорчению — даже и не аристократка, но представительница как раз того класса, который великий римский историк особенно презирал и ненавидел: вольноотпущенница, — да вдобавок еще и кокотка, — все та же злополучная Эпихарис.

Нерон вспомнил, что она содержится в предварительном заключении, по доносу Волузия Прокула, недоказанному тогда, но теперь получившему полное подтверждение в раскрытии Пизонова заговора. Приказано было возобновить следствие по делу Эпихарис. Допрос она выдержала твердо, не признавшись ни в чем, никого не называя. Нерон приказал ее пытать в расчете, что нежное женское тело перед ужасами боли окажется слабее духа. Он жестоко ошибся.Эпихарис высекли кнутом, — она молчит, стали жечь каленым железом, — она молчит. Палачи пришли в ярость. Непобедимое упорство женщины, торжествующей над свирепой изобретательностью мужчин, заставило их перейти к самым страшным пыткам римского застенка. Эпихарис молчала. Наконец, палачи выбились из сил. Допрос отложен на завтра. Эпихарис — едва живую, с вывихнутыми ногами — отнесли в тюрьму.

Оставшись в «одиночке», она взвесила свои силы, — и поняла, что истратила всю себя, чтобы честно выдержать пыточные зверства. На новый допрос ее не хватит, истерзанное тело — при новых муках — заговорит против ее воли. Нерон и Тигеллин добьются нужных им признаний, друзья и единомышленники Эпихарис очутятся в тюрьмах, сложат головы на плахах...

Назавтра пришли за Эпихарис: в застенок! Идти она не могла: вывихнутые ноги не держали. Положили ее в носилки, понесли... и принесли к судьям — мертвую. Благородная женщина сумела спасти друзей от гибели, себя — от предательств: она удавилась шнурком от корсета (fascia), туго привязав его к спинке носилок и потом всем корпусом осунувшись вперед, в глухую петлю...

Не легко было Тациту отмечать этот подвиг низкорожденной женщины, и с его стороны рассказ об Эпихарис — тоже, своего рода, подвиг исторического беспристрастия. Как ни презирает Тацит низшие классы своего общества и, в особенности, вольноотпущенников и вольноотпущенниц, однако, не может утаить, что из женских образов, мелькающих на кровавых страницах его летописи, едва ли не два только освещают эпоху сиянием истинно-женского благородства, величием истинно-женской, любвеобильной души: вольноотпущенница Актэ — «muliercula», любовница Нерона, и вольноотпущенница же Эпихарис, заговорщица против него.

И трудно выдумать в честь политической героини эпитафию, более прекрасную для нее и более ужасную для эпохи, ее породившей, чем краткая характеристика, которой удостоил Эпихарис гордый Тацит, уважая ее против воли: «слишком блистательный пример подала женщина, и притом вольноотпущенница, прикрывая среди величайших мучений людей чужих и почти неизвестных себе, тогда как свободнорожденные, и притом мужчины, всадники и сенаторы, выдавали каждый самых дорогих себе людей».

Кто изучал историю европейских революций, тому фигура героини Пизонова заговора не покажется новой и оригинальной. И, в самом деле, Эпихарис не только характер, она — тип. Или вернее: прототип. Прототип тех женщин, полных могучего напряжения действующей воли и страдательного самоотвержения, что является главными рычагами едва ли не всех освободительных движений, их красотой, их поэзией. Каждая революция имела своих Эпихарис, воспетых поэтами, прославленных публицистами и историками. И — Бог знает, кто важнее для успехов свободы, — мужчины ли, несущие в бой за нее свою нравственную и физическую энергию, или эти часто слабые и неумелые деятельницы, но восторженные вдохновительницы на борьбу, жертвы и саму смерть. Знамя идеи поднимает и несет в битву мужчина, но вышивает его гордые девизы и вручает его бойцам — на смерть или победу — женщина. В полках идеи она — и маркитантка, и солдатская жена, и сестра милосердия, и Иоанна д’Арк. А когда знамя повергнуто в крови, растоптано ликующим врагом, и один за другим падают смелые бойцы, дрогнули трусы, и паника холодом смертного ужаса бежит по расстроенным рядам, — тогда эти самоотверженные Эпихарис приходят к своим мужьям, братьям, любовникам для последней самой важной помощи, для последнего и самого страшного урока. Женщине не в подъем оружие, женщина не в силах биться за идею, — так пусть же мужчины учатся у женщин, как за идею надо умирать!

Несмотря на массу арестов и на упадок духа среди схваченных заговорщиков, дело революции было далеко еще не потеряно. Повторяю свою гипотезу: быть может, потому-то арестанты и щадили военную партию, что ждали от нее, еще невредимо сосредоточенной вокруг еще невредимого Пизона, — бунта вооруженной рукой. Донос Милиха, арест Сцевина и Наталиса стали, конечно, известны заговорщикам в те же часы, как они совершились. Затем пришли слухи, что Сцевин нетверд, путается в показаниях, выдает. Люди энергичные, — быть может, именно Субрий Флав, Сульпиций Аспр, Гавий Сильван — люди военной партии, — говорили Пизону, что теперь осталось одно — идти на пан или пропал, броситься на встречу опасности, открыто, подняв знамя восстания.

— Ступай в лагерь преторианцев — говори с солдатами!

— Ступай на форум, войди на трибуну,- говори с народом!

— Пусть вокруг тебя явят себя все твои соумышленники: их число, их имена привлекут к тебе и тех, кто до сих пор не был в заговоре!

— Ведь, главное — обнародовать начало дела, пустить революцию в ход. — Одна молва уже, что восстание началось, поднимет твои шансы ... Открытие заговора застигло Нерона врасплох, не приготовленным. Не давай ему опомниться! Он беззащитен, он растерялся. И посмелее его люди поддаются панике, если ударить на них внезапно. Куда уж этому комедианту взяться за оружие против нас, а Тигеллин его знает только своих девок.

— Смелее! Человеку, не слишком энергичному, мало ли что кажется тяжелым не в подъем, покуда он не взялся за дело! А возьмешься, — так и увидишь, что многое в нем пойдет и сделается само собой.

По видимому, Пизон полагал, что, не называя Фения Руфа и других именитых заговорщиков, арестованные не выдадут и его, Пизона: по крайней мере, сторонникам открытого восстания пришлось теперь разубеждать своего вождя в этой наивной надежде. Ему говорили:

— Арестованы слишком многие. Не все же они герои и мученики! Один не устоит перед пыткой, другой — перед наградой. И кончится дело тем, что придут к тебе гвардейцы, наденут на тебя кандалы, и умрешь ты, казненный, — позорной смертью. Уж если умирать, так умирать с честью, защитником республики, с криком — «свобода’’! Ну, положим даже, что солдаты за тобой не пойдут, народ от тебя отступится, придется тебе умереть. Так, по крайней мере, хоть умри-то славной смертью, достойной твоих предков, примерной для потомков...

Пизон остался глух ко всем красноречивым увещаниям. Мало энергичный с самого начала заговора, более пловец по течению, чем борец против волн, недоверчивый к искренности своих сторонников, он принял катастрофу с глупой покорностью судьбе, как человек, которому вся эта революционная кутерьма до смерти надоела, и он рад отделаться от нее, — хотя бы даже стоимостью своей головы. Махнув рукой на заговор и свое претенденство, он отправился... гулять по улицам! Затем — никем нетронутый — спокойно возвратился в свой дворец; заперся в кабинете, написал завещание и — в одиночестве — стал ожидать смерти.

Странная прощальная прогулка Пизона — прямое доказательство, как правы были друзья, убеждавшие его не мямлить, но действовать. В то время, как второстепенных вожаков и участников революции хватают десятками, солдаты и сыщики врываются в дома, рыщут по улицам и площадям, берут кого и где попало, — Пизон, виновник смуты, имеет возможность безопасно ходить по главным улицам столицы, и никто из клевретов правящей власти не дерзает задержать его, наложить на него руку. Казалось бы, арестовать его следовало Нерону прежде всего и было важнее всего, а между тем, арестуют всех, только не Пизона. Очевидно, арестовать не «не хотели», но «не смели», — боялись, что римская улица втайне сочувствует Пизону и не даст его в обиду.

Растерянность оробевшей власти была так велика, что, когда Нерон приказал, наконец, прислать к Пизону отряд солдат, чтобы возвестить ему и привести в исполнение смертный приговор, то даже и это распоряжение приняло характер скорее пробы наудачу, чем решительного действия. Император не осмелился велеть: — Подите убейте Пизона! — старым солдатам своей гвардии, которые, однако, убили некогда, по его приказу, Суллу и Рубеллия Плавта и простили ему убийство Агриппины и Октавии. Он уже не верил своим преторианцам, боялся, что в среде их Пизон стал популярнее его, боялся, чтобы, вместо убийц, не доставить претенденту, преданного душой и телом, почетного караула. Поэтому против Пизона отправлена была сборная команда из новобранцев, вперемежку с солдатами недавних призывов. Живя в доме, огромном, как дворец, Пизон, конечно, легко мог бы отразить эту толпу, если бы хотел. Но ему все надоело, — опротивела и жизнь. Даже не подумав защищаться, он перерезал себе жилы на руках и истек кровью. Обнародование завещания, написанного им перед самоубийством, изумило Рим: излагая свою последнюю волю, Пизон гнуснейшим образом льстил своему сопернику и убийце — божественному цезарю Нерону. То была попытка — сохранить от конфискации хоть часть своих имений для овдовевшей Атрии Галлы, любовь к которой этот странный политический Обломов императорского Рима унес и за могилу.

Легкость, с какой удалось императору отделаться от Пизона, подняла дух неронианского двора и трибунала, орудовавшего во дворце Сервилиева парка, и открыла им глаза на истинное положение вещей. Нерон, повидимому, понял всю случайность своей победы и поторопился ее закрепить за собой, покуда заговорщики, оставшись без вождя, как овцы без пастыря, не успели опомниться и сгруппироваться около какого-либо нового избранника. Смерть Пизона открывает ряд казней.

Удары тайного домашнего совета-судилища императорского, состоящего теперь из самого Нерона, Тигеллина и Поппеи, падают быстро и грозно, как молния, и, при том, с верным, коварным расчетом. Цезарь спешит лишить революцию лучших и народнейших людей ее, систематически отнимает у нее всех возможных кандидатов на верховную власть. Покорная гибель Пизона доказала, что Нерону нечего стесняться ни саном, ни популярностью своих врагов. Плавтия Латерана — назначенного консулом на будущий срок — берут врасплох и казнят без суда и следствия. Ему не позволили даже выбрать род смерти, не дали даже проститься с детьми. Как раба, отвели Латерана за Эквилинские ворота на Sessorium лобное место, где казнили рабов, и там трибун Стаций Проксим, — сам тайный участник заговора, — отрубил ему голову, в присутствии Эпафродита а libellis. Латеран принял смерть в гордом молчании, не высказав палачу своему ни упрека, ни намека на его прикосновенность к революционной организации. Голова исполина оказалась не из податливых, — только с двух ударов покатилась она с плеч. После первого неловкого удара, Эпафродит, рассчитывая на страшное впечатление, каким должен был потрясти душу Латерана только-что пережитый ужас, обратился к нему с коварным вопросом о заговоре. Но аристократическое презрение к бывшему рабу оказалось в старом крамольнике самым живучим из чувств.

— Если бы я хотел говорить, — сказал он, — то, во всяком случае, говорил бы с твоим барином, а не с тобой, холоп!..

Вслед за Латераном принуждают к самоубийству Сенеку. Так как характеристике жизни и смерти философа-министра будет посвящено мною отдельное исследование, то здесь я ограничусь лишь необходимым кратким упоминанием о его осуждении и смерти и отмечу тот любопытный факт, что Гавий Сильван, трибун преторианской когорты, посланный к нему с приговором, был — подобно Стацию Проксиму, убийце Латерана — сам замешан в революции. По указанию Тацита, пишущего со слов современника событий, историка Фабия Рустика, Сильван, выслушав повеление цезаря возвестить Сенеке смерть, принял его нехотя и не сразу. По пути к Сенеке, он посетил сперва своего прямого начальника, главу военной партии павшего заговора, преторианского префекта Фения Руфа — спросить: должен ли он повиноваться Нерону? Фений Руф настоял, чтобы трибун выполнил приказ. Поведение Фения Руфа было в течение всего розыска и процесса заговорщиков так загадочно-возмутительно, что ему может быть лишь два объяснения: либо он помешался в уме от страха, либо неудачно приводил в исполнение какой-то необычайно тонкий план, ради которого не щадил ни жертв, ни собственной репутации. Приглашенный Нероном в следователи и судьи, Фений Руф свирепствовал пуще коллеги своего Тигеллина. Над кем? Над людьми, каждый из которых знал его тайное крамольничество и в любой момент мог выдать его, чтобы купить себе облегчение участи, или просто со злости, — раздосадованный придирками и грубостями непойманного преступника, посаженного иронией случая и волей недогадливого цезаря за судейский стол. Однако Руфа не выдавали, берегли, — стало быть, повторяю еще раз, ждали от него, как главы военных, каких-то новых и полезных поступков. Вряд ли мог Фений Руф не сознавать, что его щадят только из-за этих упований, и что, — разрушая их, утомляя арестованных товарищей напрасными ожиданиями и надеждами, откладывая спасение их в долгий ящик, неистовствуя, хотя бы только для вида, на допросах, — он своими руками кует себе гибель, сам толкает разочарованных и озлобленных узников назвать Нерону и его: «если, мол, пропадаем мы, — так пропадай, подлец, и ты с нами!» И все-таки трусил, медлил, ни на что не решался, злодействовал над обвиняемыми, угодничал перед Нероном, — хотя, что касается последнего — заранее мог бы предвидеть, что, даже при самом слабом намеке на вину, никакой милости ему от цезаря не будет. Руф не только оплошал сам, но парализовал волю и тех из военной партии, которые еще сохранили мужество и энергию действия. На одном из первых же допросов, Субрий Флав, стоя подле Нерона, как начальник его конвоя, — соображает, что, вот — самый удобный момент пришибить ненавистного принцепса. Он берется за меч и — уже готовый обнажить оружие — спрашивает знаками у Фения Руфа, как своего корпусного командира, приказания поразить Нерона. Но Фений Руф — знаками же — выражает свое несогласие и спасает цезаря от верной смерти. Зачем? Непонятно. Конечно, мы не в праве предположить, чтобы один заговорщик-преторианец был, без ведома Руфа, командирован убить Латерана, если другой — как только что указано — именно по его настоянию, понес смертный приговор Сенеке. Немыслимо и то, чтобы оба они, повинуясь Фению Руфу, не получили от него каких-либо убедительных объяснений о необходимости тяжких нравственных жертв, которых он от своих подчиненных потребовал. Что оба трибуна чувствовали себя в двусмысленной игре этой крайне тяжело и действовали нехотя, через отвращение, ясно явствует из текста Тацита. В особенности мудрено и щекотливо было положение Сильвана. Именитый революционер, который достался на долю Стация Проксима, был ему, хоть и собрат по заговору, да, все же, из другой, аристократической фракции, которую солдаты сами собирались разгромить, как скоро будет убит Нерон, и погибнут люди Нерона. Но Сильван шел вестником смерти к тому великому человеку, в ком именно солдатская фракция видела будущую опору империи, кого именно солдаты постановили, на тайной сходке, сделать своим государем, перешагнув ради него через труп не только Нерона, но и самого Пизона. Решительно непостижимо, какими доводами мог Фений Руф подвинуть своего офицера на шаг, столь явно изменнический делу военной партии. И недаром Сильван, придя к Сенеке, даже не решился увидеться с ним лично и послать приговор ему со своим, непричастным к заговору, центурионом. Впоследствии — и Гавий Сильван, и Стаций Проксим, уличенные, в свою очередь, другими заговорщиками и судимые за военную и государственную измену, получили от Нерона помилование, в виду оказанных ими заслуг. Но — замечательное дело: оба они не воспользовались милостью императора и наложили на себя руки. Как видно, совесть этих людей была сильнее их самих...

Наконец, свершилось, чего давно надо было ожидать: бессмысленные коварства Фения Руфа истощили терпение арестованных, и, — так как чаемая помощь от военной партии не приходила, — то аристократы-придворные решили, падая в пропасть сами, мстительно увлечь в нее за собой и соумышленников-преторианцев. Сцевин, который погубил весь заговор, теперь погубил и Фения Руфа. На одном из допросов, в присутствии Нерона, когда Фений Руф, по обыкновению, придирался к обвиняемым, грозил, причем, вероятно, восхвалял Нерона и стыдил арестантов изменой ему, издевался, мучил, — Сцевин вдруг злобно рассмеялся и заявил:

— Никому не известно о заговоре больше, чем тебе. Нерон, по-твоему, добрый государь, — так вот и яви признательность этому доброму государю: покайся во всем, что знаешь.

На этот открытый удар Фений Руф не нашел дельного ответа, не сумел и замять едких слов Сцевина, пройти их молчанием. Слишком заметно струсив, он лепечет что-то невнятное, спотыкается в словах, — и сразу становится подозрителен Нерону. Последний, и без того, питал к нему не слишком-то большие симпатии. А, тем временем, все остальные обвиняемые, вслед Сцевинову почину, — дают волю своему негодованию и наперерыв уличают изменника-префекта... Расправа Нерона коротка:

— В кандалы его.

Дежурный телохранитель цезаря, силач-гвардеец, по имени Кассий, бросается на Фения Руфа, и предатель, только что бывший судьей, сам становится кандальником, повинным смерти.

Жалкий человек и умер жалко. Он плакал, вопил, молил о пощаде, — даже в завещании своем он не сумел воздержаться от плаксивых просьб и трусливого хныканья. Пост его был передан некоему Нимфидию Сабину — человеку темного происхождения, — и родом племенем и образом жизни, — Тигеллинова десятка. Мать его, вольноотпущенница, промышляла проституцией и, будучи в моде среди палатинской дворни, — говорят, — удостоилась как-то раз случайной чести быть приглашенной к самому цезарю Каю Калигуле. Основываясь на этой легенде, а также на сходстве своем с покойным императором в огромном росте и свирепом выражении лица, Нимфидий Сабин выдавал себя за незаконного сына Калигулы, а может быть, и впрямь был от него. Впоследствии, в смутах, возникших по смерти Нерона, на долю Нимфидия Сабина выпала очень серьезная роль, — немногого недостало, чтобы он захватил империю.

Арест и быстрый процесс Фения Руфа, конечно, оказались ключом к организации всей военной партии. Уже рассказано, как встретил обвинение Субрий Флав, как издевался он над бабьей изнеженностью и неспособностью партии придворных, каким жестоким обличением прямо в лицо Нерону ответил он на вопрос о побуждениях, заставивших его изменить присяге... Казнь Субрия Флавия была поручена трибуну Вейанию Нигру. Он вывел осужденного на поле, близ Сервилиева парка, и приказал солдатам рыть могилу. Вырыли. Субрий Флав спокойно смотрел место своего будущего успокоения, нашел могилу мелкой и узкой и выбранился:

— И таких-то пустяков не умели сделать, как следует!

Вейаний Нигр трепетно говорит ему:

— Протяни шею и держись смелее...

Старый солдат посмотрел на палача-товарища, увидал, что тот от волнения дрожит всем телом, и возразил:

— Я-то смел, — а вот ты не струсь хорошенько ударить.

— И, действительно, рука у Нигра дрогнула, первый удар вышел слаб, пришлось рубить вдругорядь... Рапортуя Нерону о казни, Нигр похвастался, будто он слабо рубил нарочно, из рассчитанной жестокости:

— Я заставил Субрия испытать полторы смерти. Предсмертное мужество Субрия Флава, как будто, воодушевило и облагородило других заключенных. Сульпиций Аспр и другие центурионы — один за другим — складывают свои буйные головы, и ни один не посрамил своей солдатской чести. Гавий Сильван и Стаций Проксим, помилованные императором, оставшись в стороне от честной смерти товарищей, сами лишили себя жизни. Кроме этих казней и смертей, Тацит отмечает, по гвардии, четыре разжалования: трибунов Помпея, Корнелия Марциала, Флавия Непота и Стация Домиция, хотя и не уличенных прямо в ненависти к государю, но оставленных в подозрении. Тем счеты Нерона с заговорщиками из военных покуда и окончились.

Заговор Пизона дал Нерону предлог отделаться, мимоходом, в один счет с революционерами, от многих людей, лично ему неприятных. Из таких, в первую голову, погиб консул Вестин. Я упоминал уже о неопределенности его отношений к заговору. К неприятному изумлению Нерона, никто из арестованных не дал показаний против Вестина, — он оказался чистым от всякого преступного сообщества. И можно верить, что действительно было так. Грубый, упрямый, вспыльчивый, злой на язык, Вестин был скорее способен организовать свой собственный заговор, нежели служебно примкнуть к чужому. Друзей у него было мало, врагов много — и все по тем же причинам, за что ненавидел консула и сам Нерон. Резкое остроумие Вестина не щадило и цезаря, а так как они были сверстники, и Вестин, зная много секретов Нерона, видел его насквозь, то почва для острот ему всегда была преобильная. Положение Нерона перед Вестином было тем более обидно, что консул вел себя бестактно и, злоупотребляя правами «друга детства», не старался скрывать, что под его товарищеской бесцеремонностью таится самое глубокое презрение. Вдобавок, между цезарем и консулом стала женщина: Вестин только-что женился на Статилий Мессалине, за которой в последнее время тайно ухаживал и Нерон, начавший уже слегка остывать к своей Поппее.

Лишенный возможности придраться к Вестину в судебном порядке, Нерон, уверенный теперь в своей силе, решается распорядиться с ним просто своей государевой волей. Он объявляет консула опасным и, «для предупреждения замыслов», посылает против Вестина трибуна Гереллана, как на войну, с целой когортой солдат. Предосторожность, может быть, и не лишняя, если принять в соображение, что дворец Вестина, громадный и защищенный, как крепость, выходил на форум, — и каждое замешательство в доме главы народоправства могло откликнуться волнением в толпах, по форуму снующих. Да и дворня у Вестина была огромная, выдрессированная на военный лад и подобранная, молодец к молодцу, из рослых здоровых юношей.

Но Вестин не ждал нападения. Исполнив свои консульские обязанности, он сидел с гостями за обедом. Вдруг в столовую входят солдаты и приглашают консула выйти к трибуну. Вестин сразу понял, в чем дело, молча встал из-за стола и пошел в спальню, где ему любезно предложили хирурга, чтобы открыть вены, и горячую ванну, чтобы истечь кровью безболезненно. Гордый вельможа умер с достоинством; палачи не услыхали от него ни единого стона, ни единой жалобы на судьбу...

Дворец Вестина оставался окруженным солдатами до поздней ночи. Это была милая шутка цезаря над гостями, осмелившимися идти в гости к его врагу. Торжествующий двор в Сервилиевом парке, конечно, не мало хохотал в тот вечер, воображая испуг арестованных застольников Вестина, убежденных, что прямо с ужина их поведут на плаху. Наконец, Нерон, — способный иногда к проявлением какой-то презрительной жалости, — умилосердился над несчастными и отпустил их на все четыре стороны, с сатирическим напутствием:

— Достаточно поплатились вы за консульский обед.

Убив Пизона, Латерана, Сенеку, Вестина, уничтожив военную партию заговора, император перестал нуждаться в предателях, которые продолжали содержаться под стражей, и приказал отправить их вслед за теми, кого они предали. Казнят Лукана, Сцевина, Сенециона и Квинтиана. Все эти слабые и беспутные люди умерли с гораздо большим достоинством, чем жили. Казнено было и еще несколько человек, которых летописцы сочли слишком незначительными, чтобы сохранить их имена. Ссылке подверглись: Новий Приск, ближайший друг Сенеки; Глитий Галл, оговоренный Квинтианом; Анний Поллион, оговоренный Сенеционом; оратор Виргиний Флав и философ Музоний Руф, — как профессора, имеющие слишком сильное влияние на молодежь; Клувидиен Квиет, Юлий Агриппа, Глитий Катуллин, Петроний Приск, Юлий Алтин были отправлены на острова Эгейского моря, словно затем, — иронизирует Тацит, — чтобы основать там колонию ссыльных. Были изгнанники, которые, только получив приговор, узнавали, что и против них возбуждалось обвинение. Такими оказались Цезоний Максим и Кадиция, вдова казненного Сцевина. Имели «римские декабристы» и свою Волконскую, и свою Трубецкую — бесстрашных женщин, пожелавших разделить с мужьями невзгоды изгнания: Антония Флакцилла последовала за Новием Приском, а Эгнация Максимилла — за Глитием Галлом на остров Андрос. Вторая претерпела, при этом, испытания, весьма близкие к тем, что с такой силой и страстью прославлены Некрасовым в «Русских женщинах». Эгнация Максимилла была женщина состоятельная. Отнимая у нее мужа, Нерон имел любезность оставить ей богатство, — и Рим был очень тронут — необычным в тот легкомысленный век — зрелищем, что женщина обеспеченная — чем бы разойтись с мужем-ссыльным и найти себе другого или даже других — самоотверженно сопровождает своего Галла в муку и скуку изгнания. Тогда, рассерженный благородным упрямством Максимиллы, Нерон приказал секвестровать ее доходы. Любящая жена с той же героической твердостью приняла и это насилие, стяжав у современников еще больше славы своей новой бедностью, чем раньше — благородством в богатстве.

После расправы с врагами цезарь приступил к наградам и отличиям для друзей. Как скоро удалось ему сломать заговор, их у него оказалось множество. По картинному предположению Тацита, «Рим был полон похорон, Капитолий — благодарственных жертв». Всякий, в сенаторском и всадническом сословиях старался лестью и громкими заявлениями о своем верноподданничестве отстранить от себя подозрение в связях с погибшими революционерами. Рим был убран по-праздничному, на дверях аристократических домов красовались лавровые гирлянды, заменявшие в то время флаги наших высокоторжественных дней. Визиты и коленопреклонения поздравителей отнимали у цезаря все время, — он уже устал протягивать правую руку для поцелуя. Показные знаки восторга, наконец, убедили его — легковерного и самовлюбленного, как всегда, — что Рим, действительно, счастлив его избавлением от беды и, на общей радости, цезарь решил помиловать нескольких преступников, — в том числе и Антония Наталиса, обвинителя Пизона и Сенеки, и всадника Цервария Прокула, который особенно яростно и доказательно уличил, в свое время, Фения Руфа. Тогда же помилованы были и трибуны Гавий Сильван с Стацием Проксимом, — уклонившиеся, однако, от амнистии самоубийством. Ацилия, мать поэта Лукана, оговоренная собственным сыном, осталась ни прощенной, ни осужденной: цезарь дал ей жить на свободе, вне его опасного внимания, — очевидно, по чьей-либо просьбе, условясь — ее «не замечать».

Военное положение, которому подвергнут был Рим из-за внутренней неурядицы, император решил рассматривать столь же серьезно, как бы войну с внешним врагом. На гвардейском смотре, нарочно для этой цели устроенном, он выразил солдатам свою признательность за твердость в присяге щедрыми пожалованиями: на каждого солдата выдано 2.000 сестерций (по 200 рублей) деньгами и, сверх того, войскам объявлена даровая раздача хлеба, которой до тех пор они не имели, пользуясь лишь льготой приобретать хлеб по казенной цене.

В торжественном, специальном заседании сената, по представлению цезаря, победу над заговором постановлено считать событием военного характера, достойным триумфа. Были почтены триумфальными украшениями: Петроний Турпилиан — консул 61 года и потом главнокомандующий действующей армии в Британии; Кокцей Нерва — назначенный претор на будущий год, впоследствии император; оба преторианские префекта — Софроний Тигеллин и Нимфидий Сабин. Тигеллин и Нерва удостоились особенных почестей: по настоянию государя, им, кроме обычных триумфальных статуй на форуме, воздвигли статуи в Палатинском дворце. Предателю Милиху, — подобно тому, как Шервуд получил за донос о заговоре южной армии кличку — Верного, — высочайше пожаловано право прибавить к имени своему титул «Спасителя».

Заседание было омрачено некрасивым эпизодом. Юний Галлион, родной брат Сенеки, — известный по «Деяниям Апостольским» судья апостола Павла в Коринфе, — бросился к ногам Нерона, умоляя цезаря не распространять на него губительный гнев государев, возгоревшийся против покойного брата. Тогда некий Салиен Клемент, — личный враг просителя, — нашел момент удобным, чтобы обвинить Гелиона в принадлежности к заговору, и осыпать его ругательствами, стараясь разбудить, свойственный Нерону, мстительный гнев. Но, к счастью Галлиона, цезарь был в кротком настроении и не хотел выходить из благодушия. А на Салиена Клемента дружно восстали товарищи-сенаторы.

— Недостойное дело злоупотреблять общественным бедствием для удовлетворения личной ненависти. Высочайшее милосердие изрекло свою волю, смута улеглась, вины позабыты, — а ты позволяешь себе требовать новых розысков и казней!

Определяются формы, всенародного чествования счастливого исхода события, приношения и молебны богам, и, в числе их, в особенности пышное богослужение, Солнцу, чудесно соблаговолившему спасти цезаря раскрытием заговора. Преимущество это объясняется тем, что в цирке, где Нерона собирались убить, «явилась» старинная капелла солнечного культа. В Ферентине, откуда Сцевин достал священный кинжал, долженствовавший поразить Нерона, постановлено воздвигнуть храм Общественному Благополучию. Сам кинжал Нерон захотел посвятить Юпитеру, в Капитолийском храме, — с эффектной надписью под приношением: Богу-Мстителю, Jovi Vindici. Впоследствии, когда Юлий Виндекс поднял в Галии восстание, которым началось падение Нерона, надпись эта превратилась в роковой политический каламбур, возбудивший в обществе много толков своим зловещим, иронически пророческим двусмыслием... Решено было увеличить число заездов на бегах праздника Цереры. Месяц апрель в течении которого разыгралась трагедия Пизонова заговора, предложено и принято посвятить Нерону, назвав по его имени Неронеем. Когда-то умный и злобно-язвительный Тиберий отказался от подобной чести, насмешливо заметив: — Если вы будете каждому принцепсу дарить по месяцу, то что же останется у вас для тринадцатого? Но Нерон не уклонился и принял. А в ближайшем будущем, по инициативе некоего Корнелия Орфита, реформирован в честь императорского дома и дальнейший порядок календаря: май назван именем Клавдия, июнь — Германика. Будущий консул ближайшего срока (с 13 августа 65 года), Аниций Цериал, усердствуя в лести, предложил было даже воздвигнуть на общественный счет храм самому «Божественному Нерону», divo Neroni. Но льстец перестарался: divus — титул, которым награждал императоров уже посмертный апофеоз; храмы живым государям до сих пор тоже не сооружались, — по крайней мере, в самом Риме. Нерон принял проект Аниция как дурное предзнаменование и решительно воспретил приводить его в исполнение. Низкопоклонничество не пошло Аницию Цериалу впрок: год спустя, он вынужден был кончить жизнь самоубийством — по обвинению в государственной измене. О нем не жалели в Риме. Это был человек с репутацией некрасивой: четверть века назад, в октябре 39 года, Аниций Цериал выдал цезарю Каю Калигуле заговор М. Эмилия Лепида и Км. Лентула Гетулика.

«Примирясь», таким образом, с сенатом, Нерон издал манифест к народу, с пространным комментарием, составленным по признаниям и показаниям заговорщиков, взятым из допросных протоколов. Цель Нерона была оправдаться в казнях многих из титулованных жертв, которых общество почитало погибшими невинно, просто по личной ненависти к ним и страху самого цезаря. Впрочем, вся эта фраза о гибели «титулованных и невинных» звучит в Тацитовой летописи фальшивой, тенденциозной вставкой, — быть может, даже не самого Тацита. По крайней мере, слова «титулованных» (claros) нет вовсе в древнейшем медицейском списке Анналов. Тенденциозная фальшь сразу выясняется последующими строками, в которых Тацит признает несомненную действительность заговора, то-есть, — что он был настоящий, а не подтасованный властью в выгодах торжества идеи абсолютизма, — не «провокаторский». По смерти Нерона, многие пизоновцы возвратились в Рим, и, конечно, им нечего было тогда, при Флавиях, скрываться в своих чувствах к режиму последнего Юлия-Клавдия. Напротив, они должны были при новом и сочувственном курсе, хвалиться и красоваться всем, что претерпели за попытку ограничить деспотический цезаризм, — совершенно так же, как в русском обществе пятидесятых и шестидесятых годов почетными и наиболее желанными, излюбленными людьми явились возвращенные Александром II декабристы. И вот эти-то поворотные ссыльные, которых Тацит мог лично знать во множестве, и подтвердили ему, что заговор Пизона был совсем не дутым полицейским фокусом какого-нибудь Тигеллина, что власть Нерона, а с ней вместе и юлио-клавдианская формула принципата и впрямь висели на волоске. Злое счастье помогло Нерону задушить заговор, дало ему новую отсрочку для новых безумств и чудачеств. Но, во всяком случае, Пизонов заговор был первым явным толчком к гибели последнего Клавдия, предисловием к трагедии его конца, — и первым наглядным и всем понятным свидетельством, что уродливый режим прогноил государство вглубь до самых сокровенных корней его, что революционный взрыв, хотя бы и самый тяжкий, стал уже не случайностью, но потребностью для империи, необходим ей насущно и скоро, как освежающая и возрождающая гроза.

Было бы крайне ошибочно и наивно думать, что молебны, храмы, лесть со стороны сената, кое-какие помилования со стороны цезаря знаменовали действительно примирение и единодушие «первого гражданина» республики с ее верховно-правящей аристократической коллегией. Пизонов заговор был лишь прологом в настоящей сенатской трагедии. Он — проигранное сражение, после которого сенат сдался на милость цезаря-победителя, а цезарь, утомленный энергией апрельских розысков, соблаговолил дать своим неприятелям, — разбитым, униженным, доведенным до панического страха, — короткое перемирие. Заседание сената, едва не обожествившее Нерона заживо, — знаменательная дата в истории римской конституции. В этот день она, — молчаливо, без всяких споров и рассуждений de jure, — была отменена de facto. «Просвященный абсолютизм» восторжествовал по всей линии. Остальные три года своей жизни Нерон правил уже не как принцепс, который, хотя и властный самодур и на деле творит, что хочет, но формально все же ограничен контролем народоправства, хотя бы и фиктивного, и призрачного. Нерон — лишь не принимая нового титула — становится настоящим неограниченным монархом: государство — это он, а правят государством люди, которым он это поручает и приказывает. Сословия, ранги смешиваются. «Аристократ — тот, с кем я говорю”. Лишний раз убежденный в своей непобедимой силе и популярности, Нерон решительно не хочет никаких посредничеств между собой и своими подданными. Напрасно сенат, не безосновательно предчувствуя, что едва ли не пришел конец его многовековому, трудному и славному пути, старается сохранить себе хоть похоронное существование рядом уступок, лестью, стократными свидетельствами и своего зависимого положения, и непоколебимой лояльности.

Нерону не надо сената ни крамольного, ни лояльного. Ему нужны: довольная его хлебом и зрелищами чернь, — связанная с ним холопскими выгодами дворня, — хорошо оплаченная, сытая, а потому, не рассуждая, преданная, гвардейская военщина.

В Нероновом дворце входят в моду шуточки, вроде:

— Цезарь, я ненавижу тебя, потому что ты сенатор.

В конце концов, сенату презрительно отказано в праве льстить государю. Приближалось повторение пятилетних игр, учрежденных Нероном вскоре по убиении императрицы Агриппины. Аристократия, не мало скандализованная любительским усердием Нерона во время первых игр, с тоской предвидела, что цезарь не утерпит, чтобы вновь не явиться в театр, в качестве состязателя на конкурсе искусств. Пытаясь обойти грозящую неприятность, сенат забежал вперед и заранее присудил императору первые награды за пение и красноречие. Но, вместо бла- годарности, Нерон грубо отверг сенатское постановление, как бы не только не тронутый им, но даже оскорбленный:

— Я не нуждаюсь в ходатайствах за меня, — сказал он, — пусть сенат не трудится мне покровительствовать. Я желаю выступить перед публикой на равной ноге с моими соперниками и — пусть беспристрастные судьи наградят меня по чести и совести.

Давая такие жестокие пощечины знати, он, на тех же играх, панибратствовал с чернью, ломаясь, как, покорный ее желаниям, присяжный актер; по требованию публики, «показал все свои таланты» и, окончив представление, даже преклонил колени перед партером. И — в это же самое время — один из зрителей спектакля, сенатор Веспасиан, будущий император, был жестоко обруган вольноотпущенником Нерона Фебом за то, что, по старческой слабости, немножко всхрапнул во время пения цезарева. Расходившегося лакея едва упросили, чтобы он оставил оплошность Веспасиана без последствий, не губил бы старого, заслуженного генерала. Наломавшись вволю, вольноотпущенник склонился, наконец, на просьбы именитых ходатаев и отпустил Веспасиана презрительным — «Abi morboviam!.. пошел к чорту!..»

Когда Веспасиан стал имератором, Феб ждал страшного мщения. Вне себя от страха, он пошел навстречу неминуемой опасности: бросился к ногам Веспасиана, моля о пощаде. Старик — не столько великодушный, сколько скептик во всех делах и чувствах человеческих — с обычным равнодушным юмором возразил своему обидчику:

— Abi morboviam!..пошел к чорту!..

К счастью Феба, каламбур императора был понят как помилование.

Систематически внушается сенаторам, что они — нули, ниже любого из дворцовой прислуги, не говоря уже о таких временщиках, как Тигеллин. В следующем году — 66 — некто Минуций Терм, бывший претор, осмелился поддержать своего вольноотпущенника в судебном процессе (политического характера) против Тигеллина. Вольноотпущенника замучили пытками, а Терму приказано умереть.

Все три года, от Пизонова заговора до смерти Нерона, императорское правительство неукоснительно и методически занимается добиванием ненавистного ему сословия. Все, что было между сенаторами более или менее сильного, все, хоть когда- либо причастные прямо или косвенно к какому-нибудь политическому делу Неронова правления, последовательно предаются смерти или изгнанию. Начали с Л. Силана и его ментора Г. Кассия, что и понятно: в разоблаченных подробностях Пизонова заговора не могло укрыться от следователей, что одна из причин нерешительности Пизона в действиях заключалась в боязни аристократической контрреволюции, под знаменем Л. Силана и под руководством Г. Кассия.

Оба были сосланы: Кассий на остров Сардинию, Силан — на о. Наксос, но Нерон заменил ему ссылку домашним арестом в апулийском городе Бари и потом подослал убийц покончить с неудачным претендентом.

Кассий, которому дали пощаду исключительно в расчете, что старик, все равно, не выдержит сардинского климата, перехитрил своих врагов: дожил до времен Веспасиана, был возвращен в Рим и умер снова в почести.

Вспомнили о сообщника Рубеллия Плавта, казненною в 62 году. Тогда Нерон не посмел коснуться тестя претендента, Л. Антистия Ветера, который, собственно, и вел в то время анти-неронианскую агитацию. Теперь его судят заочно, по доносу заведомого мошенника-вольноотпущенника, доводят до самоубийства не только его, но и дочь его Поллиту, и тещу Секстию. (См. в III томе, 390—395.)

Любопытно, что — как соумышленник Ветера — был в то же самое время «лишен воды и огня» всадник Публий Галл, интимный друг Фения Руфа. Герман Шиллер видит в этом обстоятельстве намек, что между аристократом Ветером и солдатом Руфом существовали тайные сношения, в которых Публий Галл был посредником. Тогда — хотя с большой натяжкой, можно, пожалуй, строить предположения, что Фений Руф в постыдном поведении своем во время заговора был не вовсе безумен, но, действительно, имел свой тайный план и проводил таковой по согласию с силанианцами или другой фракцией старинной родовой аристократии, которой представителем был Ветер. Тогда понятно, почему Фений Руф захотел избавиться от Сенеки: последний, как выскочка-провинциал, был совсем не в милости у спесивой родовой знати, вроде Кассия, Силана или Антистия Ветера.

По доносу Антистия Созиана, хотя его сам Нерон считал вралем и негодяем, принуждены умереть бывший агриппианец, П. Антей, номинальный наместник Сирии, и герой британских войн Осторий Скапула, последний потому, что «внушал Нерону своей огромной телесной силой и знанием своего дела опасение, как бы не напал на него». Затем, гибнут брат Сенеки — Анней Мела и консул Аниций Цериал, недавний льстец Нерона, предполагавший обожествить его заживо. И, наконец, последовал тот знаменитый процесс стоиков, с аристократическим покровителем их Тразеею Петом во главе, которым, по эффектному выражению Тацита, Нерон «захотел истребить саму добродетель».

Все перечисленные жертвы цезаристического террора погублены по предвзятой политической системе, весьма похожей на систему Людовика XI, Ришелье и нашего Ивана Грозного: рубить головы боярам, создавать, живущую милостями престола, худородную опричнину и, демократизируя «средостение», пускать корни верховной власти в буржуазную почву. Трудно верится тому, чтобы народ римский был слишком озлоблен на Нерона за казни аристократов Пизонова заговора, почитая их невинными, как уверяет Тацит. Быть может, мы имеем в суждении этом лишь одно из самоутешений, к каким часто прибегает великий римский историк, когда чувствует малую популярность, любимой им, аристократической партии. Во всяком случае, если народ и впрямь был недоволен, то, вероятно, манифест о заговоре был составлен очень веско и убедительно, так как — непосредственно вслед за проскрипциями Пизонова заговора — на пятилетних играх народ принял Нерона с восторгом. Иначе он не осмелился бы так гордо отвергнуть венки, предложенные ему сенатом, с такой решимостью стать лицом к лицу со страшным народом римским. Говорят, что именно на этом торжестве он пел свои стихи о пожаре Трои... То-есть, иными словами: сам напрашивался на скандал, дерзко бросая вызов сплетне о своем поджигательстве, дразня аналогией своей поэмы людей, не успевших еще оправиться от прошлогодних ужасов совершенно тождественного, собственного бедствия. Ему рукоплескали. И Тацит, негодуя, отвечает, что, повидимому, чернь была рада Нерону. — Что значит для черни общественное благополучие! — с обычным аристократическим презрением восклицает он.

Но, разумеется, нельзя приписывать политической системе всех смертей, приключившихся в эти грозные дни. Аристократические заговоры, интриги, крамолы дали возможность Нерону отделаться, под рукой, от многих придворных, лично ему ненавистных. Как недавно Пизонов заговор стал для него поводом освободиться от Вестина, — так теперь император обрадовался предлогу покончить с давно ненавистным ему, первым мужем Поппеи, Руфием Криспином. Привлечение его к ответственности по Пизонову заговору Тацит объясняет исключительноревностью Нерона. Он слышать равнодушно не мог об этом человеке, которому когда-то принадлежала любимая им женщина. Однако, Руфия Криспина не казнили, как Вестина, а только сослали в Сардинию. Можно с уверенностью предположить, что жизнь ему отстояла Поппея. Но летом 65 года, в самом разгаре Квинквеналий, Поппея скоропостижно умерла, и вслед затем, Руфию Криспину было немедленно послано приказание умереть, что он с полным хладнокровием и исполнил. Другой пример убийства по несомненной личной ненависти, без политической вины, — смерть знаменитого Т. Петрония. (См. о том вступление к выходящему под моей редакцией переводу «Сатирикона”).

Затем, усердие политического сыска, несомненно, обострялось интересами фиска. Еще Ювенал отметил, что бедняки совершенно не пострадали от Неронова террора: ему нужен был Латеран, с его целийскими палатами, Эгнация Максимилла, Анней Мела.

В высшей степени любопытно и характерно для эпохи дело последнего. Римский всадник с сенаторским рангом, интендант государев, Анней Мела, — родной брат Л. Аннея Сенеки и Юния Галлиона и отец М. Аннея Лукана, поэта. Человек без честолюбия в римском смысле, т.е. не охотник до видных общественных должностей, но опытный и талантливый финансист, — Мела, оперируя суммами из императорской кассы, находившейся в его управлении, нажил колоссальное состояние. Вместе с деньгами пришел к нему и почет: простому всаднику кланялись наравне с бывшими консулами. Не особенно популярный лично, он сделался предметом общественного внимания и уважения с тех пор, как стал входить в славу талантливый сын его, Лукан — знаменосец Пизонова заговора. Нерон казнил Лукана, но не конфисковал его имущество, и Анней Мела, жадный, как истинный испанец, принялся хлопотать, чтобы присоединить наследство от сына к своим миллионам. Происками своими он задел интересы некоего Фабия Романа, одного из ближайших друзей Лукана и, вероятно, его кредитора. Не умея отразить притязания Мелы на почве права, этот Фабий прибег к самому легкому и верному по тем временам средству: к политическому доносу. Случилось, что у него в руках оказалась именная печать Лукана, служившая последнему тамгой — штампом подписи. С помощью этой печати Фабий подделал от имени Лукана письмо к Меле, якобы уличавшее последнего, что он знал о заговоре Пизона и был сообщником сына. Нерон, получив документ, препроводил его к Меле. Тот, зная, что дело идет совсем не о правоте его или виновности, но о состоянии, не стал и оправдываться: написал завещание и вскрыл себе жилы.

Завещание Мелы — замечательный документ ядовитой посмертной злобы. Начав с того, что дал из-за гроба крупную денежную взятку Тигеллину и зятю его, негодяю доносчику Капитону Коссутиану, чтобы их протекцией сохранить от фиска хоть часть состояния, Мела переходит к жалобам, что умирает невинный, по ложному навету врагов.

— А вот Руфий Криспин и Аниций Цериал, хоть я и наверное знаю, что они заклятые враги государя, оставлены наслаждаться жизнью!..

Извет коварного старика, запечатленный в торжественный момент последних счетов со всем земным, in articulo mortis, произвел на Нерона должное впечатление. Руфий Криспин в это время был уже на том свете. Притворяясь незнающим о его смерти, Мела затем его и упомянул, чтобы больше вероятности придать обвинению против Аниция Цериала. Прошлогоднему консулу, только что отбывшему свой срок, было предложено последовать за Мелой.

Нечего и говорить, что безобразный, грабительский произвол власти в процессе Мелы ужасен. Но нельзя не отдать печальной справедливости: хороша и среда, которую произвол этот обрек последовательному и неуклонному истреблению. Мученик за мучеником... но как редки в их кровавом ряду возбуждающие сочувствие! Впечатление такое, — точно громадный, свирепый, кровожадный зверь набросился на кучу гадов, душит их, грызет, топчет. Зверь ужасен, истребление огромно, но сами гады так отвратительны, что — вместо жалости — часто невольно думаешь: туда им и дорога!.. Тем более, что есть благая надежда: авось, истребив их достодолжное количество, и сам зверь обожрется своей ядовитой добычей и лопнет, как волк в сказке о семи козлятах, и погибнет нечестно.

В самом деле, аристократы римские словно дали зарок соперничать в подлости. Сегодня доносил один, — жертва доноса погибала; завтра другой доносил на доносчика, — его отправляли догонять свою вчерашнюю жертву. Столь страшной оргии до- носного разврата не было со времен Тиберия. Доносили из-за могилы, как Мела, доносили из ссылки, как Антистий Созиан. Этот последний — к слову напомнить — герой первого при Нероне политического процесса, в 62 году. Закон laesae majestatis спал до тех пор в течение восьми лет и был разбужен только пасквилем Антистия против государя — должно быть, уж слишком грубым, потому что негодование Нерона, обыкновенно, не взыскательного к шуткам, было бесконечно, и памфлетист еще счастливо отделался ссылкой. На острове, назначенном ему для поселения, он сошелся с Памменом, астрологом по профессии, тоже ссыльным. Человек этот, промышляя составлением гороскопов, имел большую и знатную клиентуру. Наблюдая за посетителями Паммена, Созиан заприметил, что чаще других приезжают к астрологу курьеры от П. Антея и Остория Скапулы, двух вельмож, антипатичных Нерону. Должностное положение их указано выше. Этих суеверных визитов, перехваченного письма Антея к астрологу и трех, составленных последним, гороскопов — Антея, Остория и Нерона — оказалось для Созиана достаточно, чтобы послать Нерону донос о новом заговоре. Предлог убрать с дороги двух сильных аристократов, из которых Антей к тому же был очень богат, был принят Нероном с радостью, настолько откровенной, что в Риме прямо говорили: в процессе Антея и Остория нет подсудимых — есть два осужденных. Еще донос не огласился, а Тигеллин, под рукой, уже дал Антею дружеский совет поторопиться с завещанием и, вообще, устроить свои дела на смертный случай. Антей сделал завещание, но никто из друзей не решался утвердить документ своим свидетельством: настолько пропащим человеком считали почтенного Антея, настолько опасным общение с ним. Старик должен был кланяться тому же Тигеллину о гарантии, что подпись под его завещанием не будет поставлена свидетелю в виду, как акт политической неблагонадежности. Тиггелин гарантировал. Тогда свершив все формальности, юридически отпущенный в вечность, Антей принял яд. Организм его не сразу поддался действию отравы, смерть грозила быть медленной. Старик так торопился умереть, что еще перерезал себе жилы.

Осторий, человек еще молодой, богатырской силы и доказанного военными подвигами мужества, стяжавший в Британии знаки гражданского венка, находился в своем дальнем поместье, в Лигурии. С силачом, который уносил из битвы на плечах раненых товарищей, — за что и давался гражданский венок, — послан был справиться центурион с достаточным отрядом солдат. Войдя в виллу Остория, палачи прежде всего позаботились запереть все выходы, и — тогда Осторию, пойманному как мышь в ловушку, именем императора было предложено совершить самоубийство. Осторий — много раз блистательно доказавший свою деятельную храбрость на полях сражения, против неприятелей — не ударил лицом в грязь и теперь, когда потребовалось от него храбрость страдательная, обращенная на себя самого. Жилы открыты. Кровь струится, но медленно. Нетерпеливый самоубийца зовет раба. Конечно, — не для того, чтобы тот его добил: римский аристократизм не допускал, чтобы человек порядочный мог пасть от рабской руки, хотя бы то было замаскированным самоубийством. Раб понадобился Осторию не как исполнитель смерти, но — как вещь для самоубийства, усовершенствованный для него инструмент.

— Возьми кинжал. Держи его острием кверху.

Затем силач сжимает рабу руку ниже кисти, чтобы она не дрогнула и оружие торчало неподвижно, и падает горлом на острие... Наступает смерть. Честь спасена.

Любопытно вспомнить, что некогда в процессе Созиана, погубившего Остория доносом, британский герой, рискуя самим собою, защищал Созиана своим свидетельским показанием на судебном следствии. А доносчиком на Созиана был тот самый Коссутиан Капитон, который, под мощной эгидой зятя своего Тигеллина, завел теперь в Риме что-то вроде негласной конторы по торговле доносом и — быть может — по страхованию обвиняемых от злоупотреблений посмертной конфискацией имуществ. Чтобы не вовсе разорить своих наследников, умирающие записывают в завещания огромные куши в пользу Тигеллина и Коссутиана, а те, взамен, берут на себя ходатайство перед цезарем, чтобы он, в свою очередь, довольствовался кушем, завещанным лично ему, и не накладывал руки на остальное. Деловитость, с какой обрабатывалось это кровавое взяточничество, так откровенна, так наивно-бесстыдна, что — в конце концов — первые отвращения к ее героям, через привычку, уступают место просто печальной улыбке скептика, наглядно убеждающегося в правоте своих пессимистических взглядов на природу и культуру человеческие: глубины подлости общественной неизмеримы.

Ужасы борьбы с революцией не могли пройти бесследно для характера Нерона. И всегда-то не слишком застенчивый в вопросах о жизни и смерти своих врагов, — он сделал себе привычку жестоких приговоров, — тем более легких для него, что теперь весь этот террор, производимый его именем, сам он видел только in abstracto, на бумаге приговоров и отчетов об их исполнении. Времена, когда ему надо было самому наблюсти, чтобы отравлен был Британник, когда он, полубезумный от ужаса, осматривал тело убитой матери, когда — чтобы поверил он в гибель Суллы и Рубелия Плавта — палачи обязаны были показать ему отрубленные головы, — эти времена остались далеко позади. Теперь цезарь не убивал сам — он занимался искусствами, а за него убийственно работала сложная канцелярская организация, которой он давал лишь санкцию. Доносчики изобретали обвинения, императорская канцелярия изготовляла по ним доклады. Доклады вносились в сенат с требованием правосудия, то-есть — всенепременного обвинительного вердикта. Сенат, в усердии страха, постановлял грозные приговоры, — столь жестокие, что в одном случае (Л. Антистия Ветера) сам Нерон смягчил постановление, — к тому же посмертное, — в интересах внуков умерщвленного. От Нерона требуется лишь, чтобы он приложил к приговору свою руку, что за него легко мог делать хранитель его печати. Затем, из канцелярии императорской, роковой документ переходит к Тигеллину, тот командирует центуриона и, сколько требуется, солдат, чтобы привести казнимого в невозможность сопротивления. А затем — Нерону остается лишь получить очень хорошее наследство — гонорар за несколько секунд, в течение которых он хлопнет сам или за него хлопнет вольноотпущенник императорской печатью по мягкому красному воску.

Что Нерон был далеко не ангел кротости, было бы смешно опровергать, хотя Герман Шиллер и на то пытался. Но трудно приписывать его террор в последние годы правления какому-то особенному озверению, — будто бы он вошел во вкус крови и полюбил упиваться ею. Это не Иван Грозный на Красной площади, не Карл IX во время Варфоломеевской ночи. Это просто человек огромной власти, дошедший до того, что другие люди стали для него бумагами за входящими и выходящими номерами. Пометил бумагу на выход, — и нет человека. А бумаге не больно, она не пищит, и властелину не слышно, что он вычеркнул чью-то душу из реестров громадной жизни. Сравнивая в «Агриколе» Нерона с Домицианом не в пользу последнего, Тацит говорит: «Нерон, по крайней мере, отворачивал глаза свои; он приказывал совершать злодейства, но не смотрел на них»... Такое поведение правителя, может быть, лучше для характеристики личной его гуманности, но нисколько не счастливее для государства. Пока тиран злодействует лично, подданые, как бы тяжко им ни было, далеко не испили еще полной чаши страдания. У них есть надежда, что рано или поздно заговорит же в нем человек, что эмоция гнева сменится в нем реакцией раскаяния, жалость в нем скажется, совесть его умилит и заставит «притупить мечи о камень», как Ивана Грозного — под Псковом, когда растрогал его, в ночной бессоннице, заутренний звон. Но, когда палачество обращается в бюрократическую систему, жить становится жутко.

Приемный отец Нерона, слабоумный Клавдий, по натуре вовсе не злой человек, умер, ненавидимый и презираемый именно за то, что он чуть ли не последний узнавал о казнях, производимых его именем, — в том числе, и о самоубийстве собственный своей жены, знаменитой Мессалины. Начиная правление, Нерон клялся первой тронной речью к сенату, что режим Клавдия отменен навсегда, и между государем и государственной жизнью не будет бюрократического средостения, с взяточниками-чиновниками, властными фаворитками и любимцами из лакеев. Но теперь — двенадцать лет спустя — он сам стал Клавдием и даже в превосходной степени. Высшая степень жестокости — равнодушие к человечеству. И достигается она государем, когда между ним и подданным вырастают непроницаемые перегородки, скрывающие от него жизнь, как она есть, но при каждой перегородке сидит чиновник, чтобы показывать государю жизнь, какой она обязана быть по канцелярским предписаниям, рассматривающим человека, как казенную бумагу за номером. Бумажным императором был Клавдий — педант-юрист и археолог, бросивший государство на руки сперва Нарцисса, потом Палланта и Агриппины. Таким же бумажным императором сделался и артист, литератор, спортсмен Нерон в руках Тигеллина. Таким образом можно быть всемирным извергом много лет, не только не замечая своего зверства, но даже считая себя прекраснейшим и добрейшим малым. Что Нерон о себе и воображал.

Зверства грубого, зверства ради зверства он в этот период не проявляет. Наоборот, он ведет себя, пожалуй, приличнее, чем когда-либо.

Шиллер прав, когда относит к городским сплетням известие, будто Нерон был виновником смерти Поппеи, толкнув ее спьяна, беременную, ногой в сапоге со шпорой. Вероятнее известие, что Поппея умерла от яда, хотя даже Тацит выгораживает Нерона из этого обвинения: цезарь был слишком влюблен в Поппею и желал иметь от нее детей. Но не всякое же придворное преступление совершалось непременно волей Нерона! Яд, убивший красавицу-императрицу, мог быть поднесен ей рукой многих мстителей и мстительниц, не говоря уже о соперницах. Горе Нерона, выплаканное им в похвальной речи покойнице, с ростры на форуме, перед всем народом римским, было непритворно. Мастер наговорить громких фраз, поэт и декламатор, Нерон на этот раз вдруг оказался совершенно искренним и говорил народу только о том, что он сам ценил в жене, которой лишился: об ее красоте, о том, что она родила ему «божественного» ребенка, о ее счастливых дарованиях... «За неимением добродетелей», — язвительно добавляет Тацит, забывая, что — если бы Нерон хотел — то мог бы налгать во всеуслышание о каких угодно добродетелях Поппеи, и никто бы ему рта не зажал, и каждое слово его было бы принято с благоговением. Распространялся же он, еще юношей, в надгробной речи Клавдия о мудрости и предусмотрительности этого курьезного монарха и столько нагородил в этом направлении, что сам рассмеялся.

Знаменательно, что смерть Поппеи оказалась роковой для многих опальников Нерона. Как он разделался с давним предметом своей ревности, Руфием Криспином, — уже рассказано. Еще ранее разделался он с Силаном и Кассием. Немилость последнему была объявлена запрещением участвовать в похоронах Поппеи, на достопамятной тризне, в которой Нерон сжег в честь покойницы целые горы ароматических веществ, — весь годовой вывоз их из Аравии. Дело идет, конечно, не о действительных, но символических похоронах, о церемонии апофеоза, совершенной над восковой фигурой. Тело же Поппеи — вопреки римскому обычаю, — не было предано сожжению, но набальзамировано, залито духами и погребено в родовой усыпальнице Юлиев — мавзолее Августа на Марсовом поле — по ритуалу какой-то восточной религии. Вероятнее всего, — иудейской, так как покойная императрица всегда была приятельницей и защитницей иудеев, а Иосиф Флавий, вообще расточающий ей похвалы, зовет ее даже «богобоязненной»: слово многознаменательное в устах фарисея, строгого ревнителя закона Моисеева.

Вслед за опалой последовал обыск у Г. Кассия. Нашли у него в божнице статуэтку предка его, убийцы Юлия Цезаря, с посвящением «Вождю партии» и находкой этой обосновали обвинительный акт. Это-де — символ вражды ко всему дому Цезарей, эмблема революции. В древности старому аристократу мил Кассий, а в современности он готовит героя для государственного переворота из юноши Л. Силана, знатного, но необузданного честолюбца. Силан уже теперь, подобно покойному и тоже преступному дяде своему Торквату Силану, разыгрывает роль владетельной особы: у него даже намечены будущие его министры. Привлечена к обвинению и тетка Силана, Лепида, жена Кассия. Ей приписали обычный уголовный рецепт против женщин, прикосновенных к политическим процессам: кровосмешение с племянником и занятия магией.

Сенат, при разбирательстве по этому докладу, присланному от имени самого цезаря, с требованием удалить Силана и Кассия от государственных должностей, явил столько ретивости, что четверо из предположеных соучастников обвиняемых предпочли суду сенатскому апелляцию к суду цезаря. И Нерон, быть может, польщенный таким смирением, — потому что трое из них были сенаторы, а один римский всадник очень почтенной фамилии, — дал им пощаду. Вероятно, помилована была и Лепида, представленная сенатом также на усмотрение цезаря. Кассий и Силан, как говорено уже, были сосланы.

Силана, через Остию, отвезли в Бари, чтобы оттуда переправить к месту ссылки, на о. Наксос. Здесь его задержали. Обращались с ним очень дурно, и он ждал, что его убьют.

Действительно, вскоре приехал центурион со смертным приговором. Силан выслушал его скорее гневно, чем со страхом, и напрасно центурион советовал ему самому наложить на себя руки, открыв жилы.

— Нет, — возразил Силан, — смерти я не боюсь и готов к ней, но вовсе не намерен лишить тебя чести взять меня с бою. Исполняй свою обязанность!

Ярость и, хорошо известная в Риме, физическая сила делали Силана опасным, даже безоружного. Центурион бросается на него во главе своих солдат. Силач, отбиваясь против мечей голыми кулаками, успел однако, жестоко помять иных из своих врагов, прежде чем пал от руки центуриона, изрубленный, как воин в битве, — и все раны спереди — в лицо и грудь.

Эта смерть единственный образец энергичной замозащиты против Нероновских убийц, единственная попытка кончить жизнь хоть напрасной, да честной борьбой, а не как овца под ножом мясника. Пользуется широкой известностью горькое обращение Тацита к читателю, с извинением за однообразие главы, посвященной эпохе террора, после Пизонова заговора.

«Если бы, — негодуя, пишет великий историк, — если бы я описывал даже внешнюю войну, если бы я описывал смерть людей, падавших за республику, то и тогда надоело бы мне это однообразие и отвратило бы от меня читателей; несмотря на славу такой кончины, им бы опротивело, наконец, вечное описание смерти да смерти: а тут еще к тому же эта масса пролитой крови у себя дома утомляют душу и сдавливают сердце тоской. Одной милости прошу я у читателя: да будет мне позволено не чувствовать отвращения к этим людям, которые так низко дают себя губить. То был гнев богов против римлян...”

ІV

Третьим и самым знаменитым процессом, возникшим из похорон и апофеоза Поппеи, было дело Тразеи Пета, уклонившегося признать покойную императрицу святой (diva). В этом процессе правительство объявило войну уже не известным лицам или группам, ни даже местным общественным классам, а целому социально-философскому мировоззрению.

Сломив партию революционного действия, правительство обратилось с расправой к партии революционной мысли, ее вдохновлявшей. Было замечено, что множество из павших революционеров принадлежало, по этическому и социальному исповеданию, к философской секте стоиков. (См. в III томе главу «Рубелий Плавт» и в «Арке Тита» страницы о стоицизме.) Софоний Тигеллин ненавидел стоическую секту или просто находил выгодным ее гнать и вооружил против нее государя. И вот на стоиков грянули цезаревы громы. Но Рим пользовался свободой совести и научной мысли: раз не нарушались обряды государственной религии, то гонения на какую бы то ни было секту, по мотивам чисто религиозного или философского с ней разногласия, в Риме устроить было нельзя. Поэтому, за неудобством общего массового преследования стоиков, как таковых, их принялись травить по различным политическим и уголовным обвинениям, в розницу. Те из стоиков, кого можно было поставить хоть в отдаленную прикосновенность к Пизонову заговору, потерпели смерть и ссылки, как государственные изменники. Но была особая группа стоиков, к которой оказалось не так легко подступиться. Ни к каким заговорам и агитациям они не принадлежали — по крайней мере, не могли быть в том обличены, — держали себя корректно и лояльно, а, в то же время, ужасно неприятно для власти. Не являя враждебной правительству активности, эти люди сложились в дружную пассивную оппозицию, сознательно бессильную и безнадежную, но заметную и выразительную. То были, так сказать, разбитые, но не побежденные. Цель их была — не противясь злу, стоять живым ему укором и, честно умирая от рук его, победить его славой смерти своей.

Во главе стоиков непротивления стоял сенатор Пет Тразеа. Громкость исторического имени Тразеи, быть может, немножко выше его действительных исторических заслуг. Дело в том, что портреты его дошли до нас только от его пылких друзей и поклонников и, следовательно, не только могут, но даже должны быть подозреваемы в односторонности панегирического изображения. Однако, и из этих портретов видно, что Тразеа не был ни крупным политическим талантом, ни энергичным деятелем, ни смелым оратором. Собственно говоря, он — образец того, как можно стяжать бессмертную славу умением не только благородно высказаться, но даже лишь порядочно молчать. Всякий раз, как в сенате ставился на очередь вопрос, щекотливый для чести государства или правящей корпорации, Тразеа «порядочно молчал», и это выходило очень красноречиво. «Ежедневная газета римского народа читается по провинциям, по войскам, с большим старанием, для того, чтобы знать, чего Тразеа не сделал», — то-есть, читающая публика выискивала в газете актов, осужденных главой стоического непротивления через протест молчания, и поиски вознаграждались. Войска и провинции вычитывали, что Тразеа не присутствовал на похоронах всем ненавистной императрицы Поппеи; что его не было в сенате, когда голосовалось причисление ее к лику богов; что он демонстративно вышел из курии, когда сенат вотировал всевозможные проклятия убитой Агриппине и всевозможные льстивые почести матереубийце Нерону. Любопытно, что этот поступок Тразеи осуждается влюбленным в него Тацитом, как бесполезная неосторожность: он-де тем «создал себе причину гибели, а другим не доставил эры свободы». То был первый случай яркой оппозиции со стороны Тразеи: «при льстивых заявлениях в прежнее время он обыкновенно молчал или выражал свое согласие в коротких словах». В последние три года жизни Тразеа совершенно перестал посещать курию. Даже громкие политические процессы Торквата и Антистия Ветера не вызвали его из искусственной апатии: во время их течения, он — в резкий контраст многим хлопотливым коллегам своим, ищущим выслуги льстецам Нерона, — демонстративно занялся частной адвокатурой. От людей, которые умеют умно и авторитетно молчать, масса обычно ждет чего-то подавляюще гениального — в случае, если они решат заговорить. Многие из таких молчальников только до тех пор и властны, покуда не заговорят и не разочаруют в себе толпу. Вспомним Степана Губарева из тургеневского «Дыма» или афериста Мердля в «Крошке Доррит» Диккенса. Тразеа, конечно, молчальник не из этой антипатичной категории рассчетливых бессловесных — себе на уме. Он был человек честный и нравственно стоил своего авторитета: его молчальничество — это, скорее, тишина Покорского в «Рудине», Станкевича среди его кружка. Однако, весьма заметно, что даже в собственной партии внушительное безмолвие Тразеи ценилось гораздо выше его красноречия, которое прорывалось как-то внезапно, нескладно и, повидимому, не отличалось тактом. Однажды партия открыто высказала Тразее неудовольствие, зачем он уронил свое значение, ни с того, ни с сего увлекшись в дебаты по весьма пустому вопросу, дозволительно ли городу Сиракузам расширить свои гладиаторские представления. Тразее поставили на вид, что вождь оппозиции общему политическому распорядку государства, сенатор, который предпочитает молчать, как человек с зажатым ртом, чем «несвободно» обсуждать существенные вопросы «о войне или мире, о налогах и законах и о других вещах, на которых стоит римское государство», — такой вождь и сенатор не имеет права заботиться о ничтожных мелочах жизни, в то время, как все худо, и он это знает, а бессилен говорить. Извинения Тразеи были слабы и неясны. В другой раз, защищая весьма бюрократический законопроект о прекращении обычая собирать от провинциалов голоса о проконсулах, ими управляющих, как материал для сенатской им благодарности, по окончании управления, или, наоборот, для предания их суду, — Тразеа неожиданно оказался одного мнения с Нероном. Гораздо удачнее говорил он и вел агитацию, чтобы спасти от смертной казни претора Антистия Созиана, написавшего ругательные стихи на цезаря. Защитительная речь Тразеи, очень суровая к проступку Антистия Созиана, сообщает нам о Нероне много неожиданно лестного, как о правителе и законодателе самой вожделенной мягкости, и, так как дело было еще до разгара реакции, то едва-ли Тразеа говорил пустые комплименты и, конечно, не позволил бы себе иронизировать. Тем не менее Нерон никогда не простил Тразее этой победной речи: ему очень хотелось, чтобы сенат засудил Антистия Созиана за его обиду на смерть, а он бы потом блеснул великодушием и подписал ему помилование. К сожалению, и тут благодеяние Тразеи упало на крайне неблагодарную почву: спасенный им сатирик оказался впоследствии негодяем-доносчиком, безвинно погубившем очень хороших и влиятельных людей аристократической партии. Известно еще о сенатской деятельности Тразеи, что он помог киликийцам добиться разжалования и ссылке сенатора Коссутана Капитона, бывшего у них проконсулом и ограбившего свою провинцию дотла.

Были у Тразеи с Нероном и личные придворные счеты. Со слов Сенеки, а, может быть, и поличному расположению, Нерон заметно уважал строгого оппозиционера и искал с ним сближения. Но Тразеа систематически отталкивал его, ясно показывая, что не желает его знать. Острее всего выразилось это, очень обидным для Нерона, отказом Тразеи от любительских спектаклей, устроенных цезарем на изобретенным им празднике Ювеналий. Пет Тразеа, которого принято воображать и изображать каким- то схимником в тоге, на самом деле, был человек светский общительный, любил дружескую пирушку и слыл за хорошего трагического актера. Нерон знал, что Тразеа участвовал в одном спектакле на троянских играх Антенора в родном своем городе Падуе, а вот у него играть не хочет. Для других Тразеа милейший товарищ, а при нем сурово надутый учитель. На этих щекотливых струнках обидчивого цезаря-артиста искусно играли враги Тразеи, вроде вышеупомянутого Коссутиана или его тестя и вдохновителя, всемогущего временщика, Софония Тигеллина:

— Он не молится за твой небесный голос. Он один не ценит твоих дарований. Его противопоставляют тебе, как Катона — Юлию Цезарю. Он заражает своим примером других. Его сателлиты, не смея подражать строптивости его мнения, копируют его манеры. Эти унылые ханжи, суровые гримасники воротят от тебя лицо, как от распутника. (См. прим. в конце книги.)

Несмотря на подстрекательство, кажется, что Тразее, до самого печального конца его, достаточно было бы сказать Нерону несколько примирительных слов, чтобы тот открыл ему радостные объятия. Однажды уже так и было. Когда у Нерона родилась дочь от Поппеи, сенат отправился in corpore поздравить государя. Нерон принял всех, кроме Тразеи. Последний перенес немилость очень хладнокровно, а Нерон спохватился и стал в нем заискивать и, несколько дней спустя хвастался Сенеке, будто примирился с Тразеей, с чем Сенека от души его поздравил. И теперь, разгромив пизонцев, приказав умереть Сенеке, император все еще как-то будто трусил перед Тразеей и не решался выступить против него с личным обвинением.

— Да и не надо, — говорил ему Коссутиан Капитон. — Ты вырази только сенату свое неудовольствие в письме общего содержания, не называя имен, а подвести Тразею под смысл письма будет нашим делом.

Так и было поступлено. Сенат получил от цезаря выговор за вялое делопроизводство, в связи с ленивым исполнением некоторыми сенаторами своих государственных обязанностей. «Очень многие, достигнув консульства и жречества, откладывают затем правительственные заботы для роскоши своих парков. Не удивительно, что дурной пример их переходит во всадническое сословие, и провинциальные всадники не трудятся являться к отправлению судейской повинности». Почва для такого общего обвинения несомненно, имелась. Тацит в своем панегирике Агриколы отмечает, что последний «год между квестурой и народным трибунатом, равно как и самый год трибуната, он провел в спокойствии и праздности, зная, что во времена Нерона бездействие было мудростью. Таков же был ход его претуры и то же молчание, так как на него не пали иудейские обязанности».

Одновременно с изготовлением этого письма — оно, как и задняя цель его, конечно, не могло остаться тайной в высших кругах Рима, — Тразее вторично объявлена личная немилость императора. В те дни прибыл в Рим армянский царь Тиридат, для формальной своей коронации из рук Нерона. Царя этого, — мощного, с трудом и лишь наполовину побежденного врага, которого во что бы то ни стало надо было сделать другом, — встречали с неслыханными почестями. Празднества по случаю приезда Тиридата отвлекли внимание народа от внутренней политики, и момент был сочтен самым удобным, чтобы под шумок торжество, незаметно сплавить Тразею со всей его партией. Когда Тразеа явился к торжественной встрече Тиридата, ему было сказано от имени государя, что он отрешен от участия в церемонии. Уязвленный сенатор послал Нерону письмо с требованием объяснений и с гордым заявлением своей готовности к защите против какого угодно обвинения, буде только дадут возможность защищаться. Нерон, получив письмо, схватился за него с радостью, ожидая просьбы о помиловании. Но независимый тон Тразеи разочаровал и оскорбил его, и он предоставил начатое дело о бездействии сенаторов своему течению.

Сенат собрался в храме Венеры Родительницы, патронессы дома Цезарей. Заседание ожидалось бурное. Портики храма были заняты войсками, в толпах народных сновали вооруженные сыщики; по улицам расхаживали военные и полицейские патрули. Очень может быть, впрочем, что все эти предосторожности, которые Тацит описывает по стоическим источникам, склонным преувеличивать государственное значение Тразеи, принимались не столько ради ожидаемого процесса, сколько просто для порядка в праздничных массах, наполнявших улицы ради прибытия высоких армянских гостей. Тацит говорит о вооруженной черни, обступившей двери храма, с самым враждебным подсудимому настроением. Указание характерно: значит, простонародье было против Тразеи и стоиков; а, если так, то против кого же нужны были огромные военные приготовления? Очевидно, военная демонстрация, в данном случае, скорее совпала с печальным заседанием, чем была им вызвана. Во всяком случае, множество мечей и шлемов произвело эффект. Сенаторы входили в заседание, удрученные и устрашенные заранее. Императорский квестор огласил собранию суровое письмо Нерона, а доносчики, письмо это внушившее и подготовившее, подхватили обвинение и принялись разлагать его из общего в частное. Компанию против стоиков вели; зачинатель ее, Коссутиан Капитон, и Эприй Марцелл: два совершеннейших негодяя и к тому же личные враги Тразеи.

Тацит сохранил обвинительную речь Марцелла. В каком духе говорил к сенату, открывший обвинение, Коссутиан Капитон можно заключить из наушнических мыслей, которые он, несколько ранее, влагал Нерону, как первоидею и основной толчок к процессу.

— Тразеа уклоняется от ежедневной присяги на верность государю и конституции. Манкирует обязанностями жреца, не являясь на заздравные молебны по высокоторжественным дням. Не возносит просительных жертв ни о здравии государя, ни о его небесном голосе. Систему неучастия в деятельности сената он обратил в революционное орудие партии, имеющей распространение и через личное его влияние, и через газету в провинции и войсках. Враг благополучия и дарований государя, он печалится удачами Нерона и ненасытен слышать о его бедствиях и горестях. А их ли еще мало? Он не признавал Поппею богиней: новый знак, что он не верит в божественность дома и институций Августа и Юлия Цезаря. Он презирает наши религиозные действия, отменяет законы. Он глава стоиков, а известно, что за люди выходили из этой секты: самые крайние республиканцы, Тубероны и Фавонии, фанатизм которых был тяжел даже старой республике. Если бы им удалось свергнуть, именем свободы, императорскую власть, они примутся муштровать на свой лад самую свободу. Ты недавно отправил в ссылку сенатора Гая Кассия Лонгина: не велика польза избавиться от одного Кассия, если у нас множатся Бруты. Что-нибудь одно: либо вернемся к желанному им государственному строю, если он лучше современного, либо надо покончить с новшествами столичной крамолы, отняв у нее вожака и начинателя.

Конечно, перед сенатом обвинитель высказывался с меньшей откровенностью и с большим тактом: даже речь Эприя Марцелла, которой выдающуюся наглость и грубость строго отметил Тацит, скромнее этого язвительного призыва к общей принципиальной травле всех стоиков за неудовольствие против одного из членов секты. Марцелл, — старый взяточник, адвокат-обирала, бесстыжий горлан, который давно уже выработал особую ораторскую тактику, — запугивать судей неистовым криком, многозначительно грозными гримасами и взглядами, — вопил без всяких общих намеков, называя назначенные и желанные ему жертвы прямо по именам:

— Обвиняю Тразею, как отступника нашей корпорации. Обвиняю его зятя и единомышленника Гельвидия Приска. Обвиняю Пакония Агриппина, наследственного врага императорской фамилии. Обвиняю Курция Монтана, как автора вредных стихотворных памфлетов.

Коссутиан ехидно кольнул Тразею уклончивостью его от участия в судебных разбирательствах по политическим делам. Эприй Марцелл развивал те же инсинуации:

— Если Тразеа бывший консул, — не угодно ли ему заседать в сенате, Если он жрец, — обязан присутствовать при молебнах. Если он добрый гражданин, а не государственный изменник, — пусть присягает, как все. Ему нравится играть в оппозицию правительству? Прекрасно, никто ему в том не препятствует, это его сенаторское право. Но он должен высказывать свое несогласие по каждому отдельному вопросу, а не оскорблять нас несносным молчанием, огульно осуждающим все. Если его извращенному честолюбию не по вкусу наша мирная политика, наши бескровные победы, благополучие государства, оживление форумов, театров, храмов, если он отрекся от сената, от правительства, от города Рима, который он никогда не любил, а теперь разыгрывая роль какого-то изгнанника-добровольца, не хочет и видеть, — то самое лучшее для него истребить и самую жизнь свою, связывающую его со всем этим.

Это уже прозвучало, как — je demande la tete!

Жестокие нападения двух обвинителей не встретили слова защиты. Тразеа не присутствовал на заседании, решавшем его участь. Накануне суда он совещался с партией, явиться ему перед сенатом или нет. Мнения разделились. Одни, пылкие головы, слепо веруя в гениальность своего молчаливого оракула, настаивали, чтобы Тразеа шел на суд и говорил — не столько для своего спасения, сколько для эффектной демонстрации, для великолепного зрелища человека идеи, умирающего с громкой исповедью своих убеждений.

— Ты человек твердый, не скажешь ничего в ущерб своей репутации, но озаришь новым блеском свою славу. Пусть сенат услышит тебя говорящим, как некое божество, словами выше слов человеческих.

Они твердо верили, что стоит Тразее заговорить, и он растрогает и обратит на путь истинный самого Нерона.

— А если нет, и надо будет погибнуть, то, по крайней мере, умри гласно, с громким эффектом, чтобы «потомство отличило память о доблестной кончине от трусости погибающих без протеста и втихомолку».

Другие, более благоразумные, лучше зная средства своего вождя, — хотя и осыпали Тразею такими же комплиментами, но отговаривали выступать на защиту заранее предрешенного дела.

— Из появления твоего в сенате не выйдет ничего хорошего. Тебя высмеют, обругают, а, может быть, и поколотят. Ты был лучшим из сенаторов, — пощади же сенат, не подвергай его риску такого скандала. Оставь нам хоть иллюзию, что, если бы ты появился перед сенаторами, то они не решились бы судить Тразею. Нерон не изменит своему характеру, — это пустая надежда, Стыдя его, ты добьешься только того, что он сорвет злобу на твоей жене, дочери, на твоих друзьях. Ты прожил жизнь без порока и пятна на совести, — осталось тебе, значит, принять такую же достойную смерть, по образцу мудрецов стоического учения, которое ты исповедуешь.

Тразеа, подумав и взвесив свои силы, а также, вероятно, и недоброжелательное настроение сената, которым ему угрожали, принял мнение, рекомендовавшее ему «беречь сенат» и на суд не являться. Один из самых страстных его приверженцев, а впоследствии его панегирист-биограф, народный трибун Арулен Рустик, по молодости лет своих, собирался сорвать заседание, прибегнув к своему праву вмешательства — праву отжившему, архаическому. В первом веке tribunicia potestas стала личной прерогативой императора, звание народного трибуна не давало права интерцессии в политическом процессе, фактические обязанности, связанные когда-то с этим могучим титулом, выродились и свелись едва ли не единственно к распорядительству народными зрелищами.

Тразеа благоразумно отклонил эту романтическую выходку:

— Ты не принесешь пользы мне и погубишь себя. Я прожил свой век, мне остается выдержать свой характер и правила в акте смерти. Ты же, Арулен, только начинаешь государственную карьеру, у тебя все впереди. Поэтому тебе еще следует очень поразмыслить, какого политического направления надо держаться, чтобы быть полезным своему времени.

Стоик-аристократ понимал, что старые республиканские формы отжили свой век и стали не ко времени. Воскрешая их, скорее насмешишь и озадачишь людей века, чем увлечешь и порадуешь. Украшать головы венками на поминках по Бруту с Кассием, поднимать тосты в честь героев древней аристократической свободы, очень приятно и красиво в своем приятельском кружке. Но история не пятится на сто лет назад, — новые времена требуют новых форм, новых прав, новых учреждений. Тразеа, Сенека и другие, слывшие республиканцами, в действительности, никогда ими не были. Они мечтали обратить государственную власть в идейное правительство просвещения и добродетели, но о попятном движении к древнему укладу форм никто из них не старался и не думал. Политическим идеалом был упорядоченный, ограниченный строгими конституционными гарантиями, принципат. О возврате республики так мало думали, что каждый заговор против Нерона начинали именно с того, что намечали ему преемника, и даже сам Сенека, а, по одному намеку, и Тразеа были весьма вероятными кандидатами на трон.

Настроение сената, пока слушалось дело Тразеи, было самое безрадостное. Запуганные ехидством Коссутиана Капитона, ревом Эприя Марцелла и блеском оружия в портиках храма Венеры Родительницы, отцы конскрипты апатически готовились засудить четырех обвиняемых, не веря в виновность ни одного из них. Совестно было им отсутствующего Тразеи, совестно было его судимых друзей. Тацит, по благоговению своему к стоикам, всегда усердствует доказать лояльность их поведения — даже при таком дурном правителе, как Нерон. В настоящем случае преувеличения лояльности тем возможнее, что материалом для изложения дела Тразеи историку служили панегирики и элогии, быть может, даже именно труд Арулена Рустика. При Нерве и Траяне, когда стоическая аристократия стала у власти, она неохотно вспоминала, что когда-то числилась в бунтовщиках, и употребляла все усилия доказать, что лояльность ее всегда была неизменна, и только злодейство людей, как Нерон, Тигеллин, Домициан, могло истреблять их невинно, «по ненависти к добродетели». Если, все-таки, безусловно поверить Тациту, то против Гельвидия Приска единственным обвинением было свойство с Тразеей; против Пакония Агриппина, — что он сын своего отца, казненного при Тиберии, против Курция Монтана — подозрение о памфлете, которого он и не помышлял писать. Предположив даже, что вины были не так уж карикатурно ничтожны, — во всяком случае, они не могли быть и такими серьезными, чтобы требовать смертной казни и ссылок, на чем настаивало обвинение. И настояло. Тразее было предоставлено выбрать род смерти. Паконий и Гельвидий Приск изгнаны из Италии. На счастье Монтана, отец его, знаменитый кутила и гастроном, был приятель Нерона: застольные подвиги отца спасли сына, — сенат ограничил наказание Монтана только лишением прав на государственные должности.

Тразеа умер великолепно. Весть о приговоре застала его среди гостей-почитателей, в том самом парке, роскошью которого кольнул его в письме к сенату Нерон. Из друзей своих, в этот день, Тразеа особенно много внимания уделил Деметрию, профессору философии цинического толка, рассуждая с ним «о природе души и разлучении духа с телом». Узнав о состоявшемся решении от приятеля своего, Домиция Цецилиана, Тразеа попросил всех удалиться от него, чтобы не компрометировать себя дружбой с осужденным преступником. Жена Тразеи, Аррия, дочь Аррии, знаменитой своим героическим самоубийством в эпоху Клавдия, просила позволения, по примеру матери, умереть вместе с мужем. Тразеа отказал:

— «Береги себя для дочери».

Консульский квестор, с декретом сената, застал Тразею очень веселым: он радовался, что зять его, Гельвидий, отделался только ссылкой. Затем совершилась смерть. В присутствии Гельвидия и Деметрия, — «он протянул руки для открытия жил, икогда из них потекла кровь, покропил ею землю, подозвал поближе квестора и сказал:

— Приносим возлияние Юпитеру-Освободителю. Смотри, молодой человек! Пусть боги не допустят, чтобы это было для тебя предзнаменованием, но ты родился среди таких времен, когда полезно укреплять дух примерами твердости.

После этого, когда медленность кончины приносила ему тяжкие мучения, он, обратившись к Деметрию»...

Что сказал? — мир не знает и вряд ли когда либо узнает: эти слова — последние, которые сохранились нам в летописи Тацита. Конец бесследно потерян, а, может быть, никогда и не существовал (См. прим. в конце книги.)

VII

Процесс Бареи Сорана и дочери его Сервилии слушался в том же самом заседании, что и дело Тразеи, будучи поставлен в какую-то зависимую связь с ним, но в какую именно, Тацит не уясняет. «Перебив столько выдающихся мужей, Нерон, наконец, захотел истребить саму добродетель умерщвлением Тразеи Пета и Бареи Сорана». В приговорах имена обоих судимых тоже соединены, не за единство добродетели, подлежащей истреблению, — по крайней мере, формально. На деле-то оно, пожалуй, так и было: процесс Сорана, при всей массе обвинительных пунктов, в нем поставленных явно, был, в сути своей, лишь таким же актом конечной разделки правительства со стоической аристократией, как и дело Тразеи. Но внешней связи между двумя обвинениями не заметно ни малейшей.

Бареа Соран был человек старый и, кажется, ума не большого, во всяком случае, более стойкого и прямолинейного, чем широкого и острого. По убеждениям и по образу жизни, он был очень хороший стоик, но ни тактом, ни тонкой сообразительностью не отличался. Раньше своего рокового процесса, он является в летописи Тацита однажды в роли столь некрасивой, что взять ее на себя сознательно мог только отъявленный, бесчестный льстец, а бессознательно — разве дурачок-идеалист, совершенно невинный в понимании вещей мира сего. В правлении цезаря Клавдия, его любимец и министр, вольноотпущенник Паллант (см.том II), желая угодить аристократической партии сената, внес законопроект против смешанных браков между женщинами свободного состояния и рабами или вольноотпущенниками. Сенат осыпал всесильного временщика льстивыми почестями. Закон пришелся по вкусу рабовладельческой корпорации, и именно Бареа Соран, в восторге, предложил, чтобы автор проекта, сам бывший раб с проколотыми ушами, был вознагражден за свою «античную добродетель» преторскими знаками и денежным пожалованием в 15 миллионов сестерциев. Близость Сорана к главам стоицизма и неоднократно им обнаруженное личное бескорыстие спасли его, и в этом нелепом случае, от подозрения в умышленной подлости: он просто оказался, что называется, наивным до святости. Что Соран был человеком строгой денежной честности, показывает довольство им Азийской провинции, которой он был проконсулом: чересчур либеральное управление этим неспокойным в то время и потому подозрительным краем именно и подвело его под суд. Обвинительный акт против Сорана, предложенный римским всадником Омторием Сабином, сложился очень веско и грозно. Подготовка к обвинению начиналась издалека.

В 62 году был убит, по приказу Нерона, в азиатском своем поместьи, богатый принц Августова дома, Рубеллий Плавт, покровитель стоической философии, чаемый претендент на императорскую власть. Принца этого Нерон очень боялся. Думали, что Азия способна восстать за права Рубеллия Плавта по первому его призыву. Повидимому, и в самом деле была попытка к организации государственного переворота в пользу Плавта, не получившая развития и осуществления только по пассивности характера самого претендента: имея полную возможность к самозащите, он позволил зарезать себя, как овцу (см. том III). Теперь, четыре года спустя, Бареа Соран, как бывший проконсул

Азии, стоик и приятель Рубеллия Плавта, должен был явиться искупительной жертвой за прежний страх правительства перед убитым принцем. Центром тяжести процесса Сорана стало именно обвинение в привязанности к покойному претенденту и в сочувствии к его замыслам. Ты-де не управлял Азией в пользу и в духе правительства, но возмущал ее потворством туземцам против римлян в расчете снискать популярность на случай государственного переворота. Уликами выставлялись, разрешенные Сораном, работы по расчистке Эфесского порта и одно религиозном возмущение, когда Соран вел себя, как добрый, честный и великодушный человек, но — с точки зрения бюрократической — бестактный и слабый чиновник. Как упоминалось уже неоднократно, после великого римского пожара 64 года, Нерон командировал двух своих агентов в Ахайю и Азию выбрать из тамошних храмов лучшие произведения искусств для украшения воссстанавливаемых храмов столицы. Мера эта, не одобренная общественным мнением и в самом Риме, была встречена в провинциях, которых коснулась, резким негодованием, а кое- где и сопротивлением. Между прочим, азийский город Пергам, особенно славный в тогдашнем искусстве, наотрез отказался выдать свои статуи и картины. Агент Нерона, вольноотпущенник Акрат, уехал с пустыми руками, со срамом и, кажется побитый. Конечно, центральная римская власть имела право и основание ожидать, что ее представитель — проконсул вступится за императорского чиновника и, наказав пергамцев, восстановит потрясенный римский престиж. Но Бареа Соран рассудил по человечеству, что всякому народу дороги свои храмы и кумиры, и, раз Акрат приехал их грабить, то — так ему и надо быть битым. К тому же стоическая школа уже высказала всему кощунственному предприятию Нерона жестокие порицания устами Сенеки, который по этому поводу даже удалился окончательно от двора, не желая слыть и казаться соучастником храмограбительства. Насколько важным и серьезным представлялся стоикам этот опасный поклеп, свидетельствуют Тацитовы строки в жизнеописании Агриколы: «Избранный Гальбой для отыскания похищенных храмовых сокровищ, он тщательнейшими розысками довел дело до того, что государство не чувствовало ничьего другого святотатства, кроме святотатства Нерона (ne cujus alterius sacrilegium respublica quam Neronis sensisset). Теперь Сорану предстояло оправдаться в бездействии власти против пергамцев: как смел он послушаться своей совести, а не начальственного каприза.

Дело, таким образом, было не шуточное и слагалось очень худо. К тому же в Риме гостил азиатский государь, знавший Сорана как проконсула близко соседствующей провинции, если не лично, то по слухам, и на Соране хотели показать варвару поучительный пример, что Рим не стесняется знатностью и влиянием жертв, когда надо поддержать свой престиж и покарать ослушание. Не мудрено, что семья Сорана, потеряв надежду на спасение старика естественными средствами, возлагала надежду только на чудо. Дочь Сорана, Сервилия, бросилась к колдунам и гадателям: уцелеет ли наш дом, умилостивится ли Нерон? не погубит ли нас сенатское решение? Сервилии шел двадцатый год, что, по южным понятиям и нравам эпохи, не считалось первой женской молодостью. При том Сервилия была не только женщина замужняя, но уже успела перестрадать несчастье овдоветь при живом муже: супруг ее, Анний Поллион, был сослан, как участник Пизонова заговора. Верная ему в разлуке, Сервилия жила одиноко, печально и, кажется, бедно. По крайней мере, для уплаты за магические сеансы ей пришлось продать свои свадебные подарки и ожерелье, на чем — как раз — она и попалась. Ее обобрали, а потом на нее донесли, что она гадает об имени императора. Магия была в Риме под строгим принципиальным запретом вообще, и прибегать к ее услугам было уголовным преступлением, жестоко наказуемым (см. мою работу «Античная магия и государственная религия»). Но жизнь и ничем неистребимые симпатии общества к оккультным занятиям и религиям добились для них некоторой фактической терпимости. Покуда маг не был компрометирован прикосновенностью к уголовному или политическому преступлению, его не трогали, смотрели на его гадания сквозь пальцы, а иногда даже поощряли, как, например, знаменитого Симона, волхва из Гиттона. Оберегая свои головы, маги боялись политики, как огня. Гадание о священной особе императора — само по себе государственное преступление, а тут еще пришла за ним дочь героя политического процесса, несомненного к самому тяжкому исходу. Думая помочь отцу, наивная Сервилия набросила на него тень нового умысла и окончательно погубила и его и себя.

Сцена суда над Сервилией и Сораном — одна из самых трогательных в летописи Тацита. Наш русский поэт Мей, автор трагедии «Сервилия» ужасно огрубил ее изящную благородную простоту ненужными и даже невозможными эффектами: вмешательством народа, трибунским veto, неожиданным исповеданием христианства, попыткой Арулена Рустика к самоубийству: хорош был бы народный трибун, дерзнувший обнажить нож в заседании сената! — и прочими мелодраматическими ухищрениями, включительно до того, что Сервилия у Мея не злополучная вдова от живого мужа, а девица в первом расцвете юности[25]. Эпизод Сервилии так хорош и нежен в оригинальном рассказе Тацита, что лучше всего будет здесь — привести дословно 31-ю главу XVI книги «Ab excessu Augusti», в превосходном переводе В.И. Модестова.

«Когда обвинитель спросил ее, не продала ли она свадебные подарки, не сняла ли с шеи ожерелье, чтобы собрать денег на магические священнодействия, то она сначала поверглась наземь, долго плакала и молчала, потом, обняв алтарь с жертвенником, сказала:

«— Я не признавала никаких нечестивых богов, не произносила заклинаний и не призывала своими несчастными молитвами ничего другого, кроме того, чтоб этого бесподобного отца ты, кесарь, вы, сенаторы, сохранили невредимым. Я отдала свои драгоценные камни, одежды, знаки моего достоинства, как отдала бы кровь и жизнь, если бы они у меня этого потребовали. Мне нет дела до того, кто эти люди, до тех пор мне неведомые, каким ремеслом они занимаются: я никогда не делала упоминания о государе иначе, как об одном из божеств. Несчастнейший отец мой, однако, не знал ничего, и если тут преступление, то я одна виновата.

«Соран, со своей стороны, старался устранить дочь от обвинений, лично к нему обращенных. Она ездила с ним в провинцию. Она слишком молода, чтобы быть соумышленницей Рубеллия Плавта, сосланного шесть лет назад и уже четыре года тому назад казненного. Она не знала об отношениях своего мужа к пизоновцам, к тому же оставшихся недоказанными. Единственная вина Сервилии — чрезмерная любовь к отцу.

«— Пощадите же Сервилия), а со мной делайте что хотите!

«При этих словах, Сервилия бросилась к отцу, — он открыл ей объятья, — ликторы едва успели стать между ними и развели их по местам».

Приступили к допросу свидетелей. Главные показания дал клиент Сорана, Публий Эгнатий Целер. — Эгнатий «напускал на себя важность последователя стоической секты, хорошо умел своей наружностью и устами выражать образ добродетели, а в душе он был вероломен, коварен и скрывал корыстолюбие и сладострастие». Псевдофилософа, подобного Эгнатию, конечно, было нетрудно подкупить на показание против друга и патрона — тем более, что — с формальной точки зрения — Соран, действительно, был виноват, так что Эгнатию приходилось не столько лжесвидетельствовать, сколько топить своего покровителя доверенными ему тайнами. Со стороны Сорана выступил защитником-свидетелем вифинский капиталист Кассий Асклипиодот, — честный и стойкий друг, не пожелавший покинуть в несчастье человека, с которым водил хлеб-соль в дни его блеска. Защита стоила Кассию ссылки и конфискации всего имущества. «Так- то, — восклицает Тацит, — равнодушны боги к поступкам добрым и злым!» Сорану и Сервилии было предоставлено право избрать себе род смерти.

Осудив порок стоиков, щедро наградили добродетель доносчиков. Обвинители Тразеи, Эприй Марцелл и Коссутиан Капитон получили пять миллионов сестерциев (500.000 рублей). Осторий Сабин, обвинитель Сорана и Сервилии, получил за спасение отечества от дряхлого старика и девятнадцатилетней глупенькой женщины 1.200.000 сестерциев (120.000 рублей). Не был забыт, конечно, и Эгнатий, но ему деньги не пошли впрок. «Он послужил примером, как нужно остерегаться не только людей порочных и запятнанных дурными делами, но и таких, которые, под видом добродетельной жизни, являются лицемерами и коварными друзьями». Повидимому, кафедра этого изумительного профессора, который, уча началам дружбы, так подло продавал своих друзей, потеряла своих слушателей. Пять лет спустя, Флавианская революция смешала шашки в римской республике, и стоическая аристократия получила возможность посчитаться кое с кем из былых врагов своих при Нероновом режиме. Великий и истинный учитель стоической секты, Музоний Руф, поднял в сенате вопрос о реабилитации священной памяти Сорана. Процесс его был подвергнут пересмотру, а доносчик Эгнатий привлечен к ответственности. Как и следовало ожидать, Музоний Руф провел дело превосходно. «Маны Сорана получили удовлетворение», а Публий Эгнатий Целер был осужден, хотя защиту его вел, далеко не к славе своей, знаменитый еще более Музония Руфа, циник Деметрий: тот самый, что, в качестве как бы духовника от философии, присутствовал при последних минутах Тразеи. Несомненно, большой и острый, но капризный ум Деметрия скрывал под философской оболочкой огромное и чересчур хвастливое тщеславие. Деметрий — правда, убежденный, но уж слишком громкий фразер и позер. Впоследствии, при Веспасиане, ему ужасно хотелось «пострадать» за свой образ мыслей, а хитрый старик-император именно этого-то удовольствия и не хотел ему доставить. Странный каприз Деметрия выступить защитником заведомого негодяя Тацит справедливо аттестует скорее честолюбивым, чем честным. То-есть, Деметрия, кажется, взял задор доказать, что хороший адвокат в состоянии вызволить из-под суда даже и несомненно виновного человека. Но личность Эгнатия, «предателя и осквернителя дружбы, за наставника которой он себя выдавал», внушила судьям непобедимое отвращение. Сам Эгнатий чувствовал себя столь безнадежно преступным, что не имел духа возразить обвинителю хотя бы единым словом. Сенаторы сделали Музонию Руфу овацию, достойную его честного подвига. Деметрий же ушел, освистанный. (См. в томе III «Зверя из бездны» и мою работу об «Античной Магии», а также прим, в конце книги.)

Итак, предатель стоиков кончил худо, наказанный по делам своим. К сожалению, не лучше была позднейшая участь благородного Арулена Рустика. Как было уже говорено, этот пылкий стоик впоследствии издал элогий Тразее. Император Домициан, познакомившись с этим произведением, разобрал, что оно клонится не столько к реабилитации, сколько к резкому протесту против деспотического режима, к которому он, Домициан, вернул Рим. Несчастный Арулен Рустик был был осужден на смерть в 94 году, конечно, при полном безмолвии и бездействии со стороны партии, «берегущей сенат»: «наши собственные руки повели в темницу Гельвидия» и ряд других стоиков, в числе которых и Рустик — говорит в «Агриколе» Тацит. Его сочинение о Тразее было в руках Тацита и, по всей вероятности, легло в основу эпизодов о Тразее в летописи «Ab excessu Augusti», что объясняет их несколько напыщенный, панегирический тон. Так как Арулен Рустик, как и всякий панегирист и памфлетист, заботился в элогии, главным образом, о дидактическом противопоставлении любимого героя своего нравам эпохи, в которую элогий писан, — и так как, вопия против Нерона, Арулен Рустик чаще думал не столько о давно мертвом Нероне, сколько о живом Домициане, — то исторические данные его, а, следовательно, и летопись, на них построенные нельзя принимать заслуживающими большого доверия. Равным образом, как и Тацитово жизнеописание Агриколы, положившее слишком заметную печать на образ Тразеи в «Летописи», кто бы ее ни писал. Изучая их, читатель должен считаться и с умышленными анахронизмами, и с партийной окраской слишком уж белой добродетели и слишком уж черного порока.

ГИБЕЛЬ НЕРОНА

Событиями, рассказанными в предшествующей главе, кончается летопись Тацита о Нероновых временах, приближая тем самым конец моего исследования. По крайней мере, конец, так сказать, официальный, так как объем этого тома позволяет мне лишь изложить факты последних лет Неронова правления, сохраненные анекдотическим жизнеописанием Светония и конспектом утерянных книг Диона Кассия, трудом византийского монаха Ксифилина, жившего в XI веке нашей эры и, как я уже говорил однажды, стоявшего по отношению к предмету своего изложения не в лучшем состоянии осведомленности, чем историки нашего времени, а скорее в много худшем. Как читатель увидит, факты эти, содержащие развязку грандиозной Нероновой драмы, часто смутны и неожиданны настолько, что кажутся беспричинными. Точно судьба и природа утомились бесконечным спектаклем, который, изобретательно обставляясь все новыми и новыми интересными эпизодами, никак не мог доползти до заключительной морали с наказанием порока и торжеством добродетели, а потому порешили прибегнуть к условнейшей и решительнейшей из театральных развязок, через появление на сцену Deus’a ex machina.

Именно такой странной театральной катастрофой изобразил крушение Неронова режима Ренан в своем эффективном, сверкающем переливами бенгальских огней, «Антихристе».

«Наконец, в благороднейшей части рода человеческого проснулась и заговорила совесть. Восток, за исключением Иудеи, переносил, не краснея, постоянную тиранию и даже чувствовал себя сравнительно недурно, но на западе еще не умерло чувство чести. К чести Галлии, свергнуть тирана — и теперь как не раз потом бывало — выпало на ее долю, стало делом ее рук. В то время как германские солдаты, полные ненависти к республиканцам, тупо закоснелые в принципе не рассуждающей верности, рабского повиновения, играли при Нероне, как и при всех других императорах, роль телохранителей и опричников, — аквитанец, Юлий Виндекс, потомок древних царей этой страны, первый кликнул клич восстания. Движение сразу приняло истинно галльский характер: не раздумывая о последствиях, галльские легионы (?) с увлечением примыкали к революции. Виндекс дал сигнал около 15 мая 68 года (по Шиллеру и др. — в первой половине марта, что много вероятнее). Известие о бунте быстро достигло Рима (по Шиллеру — 19 марта). На стенах города появились оскорбительные для Нерона надписи: «Он пел, — зло острили шутники, — покуда не разбудил петухов (gallos)».

Все это красиво и сильно сказано, хотя и возбуждает улыбку мстительное противоположение французом-историком семидесятых годов XIX века свободолюбивых галлов деспотолюбивым германцам: довольно дешевая отплата последним за то, что, поколотив в 1871 году галлов и содрав с них 5 миллиардов контрибуций, германцы умели основать, на костях галльских, свое национальное единство и великую империю, которая сразу стала хозяйкой европейского мира и мира.

Но красивые слова не отвечают на вопрос о машине, из которой выскочил божок восстания, должный покончить Неронову трагикомедию и убрать со сцены ее главного актера.

В книгах моих, следующих за «Зверем из бездны», — «Армения и Рим» и «Арка Тита» — я подробно буду говорить о национальном вопросе в Римской Империи и сопряженных с ним движениях. Здесь я ограничусь лишь указанием ближайших поводов, давших жизнь восстанию, которое стоило жизни и власти цезарю Нерону.

На первом плане этих поводов Дюрюи ставит один, кажущийся мне второстепенным, хотя нельзя отрицать и его влиятельности.

Во главе империи, войнами созданной и, почти на всем своем пространстве, средствами военной оккупации управлявшейся, стоял человек, не только не военный, но откровенно не любивший войну, военных и воинственность. «Нерон оскорблял знаменитейших своих генералов, подчиняя их контролю своих вольноотпущенников, и отнимал у армии как раз тех командиров, которых она любила, потому что они водили ее к победам. Светоний Паулин, победитель мавров и бретонцев, был в немилости. Плавтий Сильван, талантливый генерал-губернатор Мезии, забыт на своем посту без повышения. Два брата — Руф и Прокул — из древнего рода Скрибониев, командиры двух германских армий, были вызваны в Рим под предлогом совещания с императором о делах их провинций и, на пути, получили приказ умереть. Домиций Корбулон, — герой парфянских войн, победитель армянского царя-витязя Тиридата, популярнейший полководец, воистину «Белый генерал» этой эпохи, вызванный с театра войны в Грецию, едва ступил на землю в Кенхрейском порту (ныне Кехриес, главная гавань древнего Коринфа в Саронийском заливе), как был окружен грозными исполнителями императорских приказов. Он закололся собственным мечом, пробормотав: « И поделом мне это!» Был ли этот возглас, — спрашивает Дюрюи, — предсмертным сожалением, что Корбулон служил такому дрянному человеку, или что он не успел низвергнуть Нерона?" Дион Кассий (LXII, 19) говорит, что множество людей готовы были провозгласить Корбулона императором, а, по известию Светония (Nero, 36), Анний Винициан, зять Корбулона, был главой аристократического заговора, открытого в Бенезенте, когда Нерон гостил на играх у шута своего Ватиния. «Но следует сознаться, что мы ничего точного не знаем ни о заговоре Вини- циана, ни о том, в каком соотношении мог он стоять к смерти Корбулона» (Дюрюи). Таким образом, видя опалу и смерть лучших из своей среды, генералы Нерона — все — чувствовали себя в опасности; и некоторые, как Гальба, сами приготовлялись к гибели, как к жребию неизбежному и близкому.

Таким образом, Дюрюи представляет Нерона в положении нашего Ивана Грозного, как изобразил его гр. А.К. Толстой в трагедии своей, в знаменитой сцене со Схимником.

Иоанн.

...Престол мой

Шатается; враги со всех сторон

Меня теснят.

Схимник.

Пошли навстречу им

Твоих вождей. Довольно у тебя

Есть воевод. Они тебе привыкли

Языцей покорять.

Иоанн.

Святой отец,

Вождей тех нет, которых ты знавал.

Все казнены.

Схимник.

Как? Все до одного?

Иоанн. Все, отче, — все

Схимник. Всех погубил ты?

Иоанн.

Всех.

С этим, однако, можно очень и очень спорить. Сиверс совершенно справедливо замечает, что Нерону было далеко до такой бедности людьми — именно в провинциях. Вглядываясь в руководителей провинциального управления в эпоху Нерона, никак нельзя усмотреть в их составе центральной тенденции сажать на генерал-губернаторские посты людей ничтожных, которые, по бездарности, бесхарактерности и безволию, годятся только в пешки, движимые из центра. Вот список генерал-губернаторов Нерона во второй половине 60-х годов, когда разразилось восстание Отона.

Лузитания: M. Сальвий Отон.

Испания Tarraconensis: Сервий Сульпиций Гальба.

Аквитания: имя наместника неизвестно;

но он остался верен Нерону. (Suet. Galba. 9.)

Верхняя Германия: Люций Вергиний Руф.

Нижняя Германия: Фонтей Капитон.

Британия: Требеллий Максим.

Паннония: Т. Ампий Флавиан.

Далмация: Поппей Сабин.

Мезия: Апоний Сатурний.

Африка: Клодий Мацер.

Египет: Тиберий Александр.

Сирия: Муциан.

Главнокомандующий действующей армии на театре Иудейской войны: Веспасиан.

Если исключить из этого списка жалкую фигуру Требеллия Максима, презираемого своими собственными солдатами, в Британии и сомнительную личность Фонтея Капитона в Нижней Германии, то провинциальный административный персонал при Нероне, напротив, оказывается весьма блестящим. Отон, Гальба, Вергиний Руф, Клодий Мацер, Тиберий Александр, Муциан — все эти люди оставили более или менее глубокий след в истории своей эпохи, говорящий у одних — о таланте, у других — о порядочности и добросовестности, у третьих — об энергическом авантюризме, который, как бы его ни судить, выводит человека из дюжины. В этом списке троим суждено было сделаться императорами (Отону, Гальбе и Веспасиану), одному — основать династию (Веспасиану), а двое почли себя выше соблазнов императорского сана и уступили другим величие, которое смело могли удержать для себя (Вергиний Руф и, в особенности, Муциан).

Hic situs est Rufus, pulso qui Vindice quondam

Imperium asseruit non sibi, sed patriae...

(Здесь лежит тот самый Руф, который некогда, разбивши Виндекса, упрочил империю, но не для себя, а для отечества.)

Такую надпись приказал вырезать первый из них на своей гробнице.

Уже то обстоятельство, что губернаторы имели в последовавших смутах свои провинции за себя, а не против себя, доказывает, что выбор их был хорош, и они пользовались среди населения уважением и авторитетом, которые утверждались и системой Нерона держать генерал-губернаторов в областях их возможно долгие сроки. Так, Отон правил Лузитанией 10 лет, Гальба Испанией 8.

Армянская война, страшно несчастная вначале, покуда главнокомандующим не был назначен Корбулон, кончилась победой, но — обошлась дороже всякого поражения. Это странная война, после которой контрибуцию взяли побежденные с победителей. Путешествие Тиридата Армянского в Рим, на поклон Нерону со свитой в 3000 парфянских всадников, не считая римского эскорта, обходилось государству в 800.000 сестерциев (80.000 рублей) в день. Города Азии, Фракии и Иллирии, вошедшие в маршрут этого шествия, были совершенно разорены приемом высокого армянского гостя. В Риме он был принят с роскошью, превосходящей всякое описание, как только Нерон умел быть роскошным. Сооружались мраморные здания, золотились целые театры, — все делалось, чтобы ошеломить варваров зрелищем Рима, как жилища народа богов. Варвары, может быть, и ошеломились, но — надо думать, что армяне в арифметике, и в старину, не были плохи и умели сосчитать, что девятимесячное путешествие их обошлось государству в двести миллионов сестерциев чистыми деньгами, что едва ли не в такую же сумму обошелся их прием городам и Риму, а, отбывая восвояси, Тиридат получил от императора подарок в 100 миллионов сестерциев, как считает Светоний, или в 50 миллионов драхм, как считает Дион Кассий. Такими чудовищными расходами было оплачено удовольствие правителя принять от народа титул «императора», вознести на Капитолий лавровую ветвь и запереть эрам умиротворенного Януса, стоявший открытым со времен Августа.

Государством управлял артист, человек менее всего военный, чуждавшийся армии, избегавший командовать даже на парадах, не решавшийся крикнуть — «здорово, ребята» — из боязни охрипнуть. Из всех военных сил своего государства он знал сколько-нибудь лишь преторианцев да, пожалуй, моряков Мизенского флота. Не только Тиберий, который сам был талантливым полководцем, но даже Калигула, даже Клавдий превосходили Нерона в знакомстве с провинциальными армиями, потому что он, за исключением греческих своих гастролей, никогда не выезжал из Италии. Он верил в свою гвардию и имел основание верить. Она посадила его на трон, была крепка в суеверной привязанности к фамилии Юлиев-Клавдиев и, сперва в руках строгого и умного Бурра, потом в руках Тигеллина, всецело заинтересованного в крепости Неронова режима, падение которого было бы погибелью для него самого, была вышколена в верности династии и преданности правительству, задарена, избалована. Но армии в провинциях терпели нужду, не получали жалованья, денежные награды обещались, но не исполнялись. Во многих местностях войска должны были жить исключительно и принудительно на счет провинций, которые они занимали. Возникали злоупотребления, грабеж, летели в Рим жалобы, по которым правительство ничего не могло сделать, потому что казна была опустошена. Окраины, терпя от солдатчины, озлоблялись, а солдатчина, в свою очередь, живя впроголодь на мародерском положении, совсем неприятном и нелестном для воина, негодовала на правительство, которое нищетой своей загнало армии в такой унизительный и безвыходный тупик.

То обстоятельство, что тупик этот был проломлен именно в Галлии, объясняется тем контрастом, который эта могущественная провинция видела в отношении к себе нового правителя, Нерона, сравнительно с его предшественников Клавдием, воистину благодетелем галльского народа (см. том I). При Нероне Галлия почувствовала себя в забросе. Нерона тянуло все на Восток, в особенности к Греции, к старым цивилизациям, улыбавшимся его романтическому настроению, да и безбожно льстившим, в представительстве народов своих, его талантам — музыкальному и сценическому. На молодой, развивающийся запад, Нерон не умел найти в себе дельной точки зрения и — это уж вина его воспитания — никто ему ее не подсказал. В стране, быстро создающей новую цивилизацию, Нерон и его сотрудники продолжали, по старинному, видеть варварский край, предназначенный к обдиранию с него семи шкур в пользу цивилизованного центра. Окраина управлялась и опустошалась всевозможными «ташкентцами». В эпоху Августа один из таких администраторов придумал, для усиленного взимания податей, ввести в год 14 месяцев! Эти люди вели себя на воеводствах своих так, будто Галлия живет на полумирном положении, в исключительном порядке каких-нибудь «временных правил», и только-только что не нуждается в том, чтобы ее покорял новый Юлий Цезарь. А, между тем, именно в военном отношении страна почиталась настолько безопасной, что ее оккупационный гарнизон, в момент восстания, не превышал 1.200 солдат (Иосиф Флавий). Еще Клавдий, в знаменитой Лионской надписи, засвидетельствовал своим монаршим рескриптом, что «в течение ста лет, верность Галлии ни разу не поколебалась; даже в смутные времена, которые переживала наша империя, ее лояльность выдержала все испытания». Фюстель де Куланж считает это заявление, может быть, несколько слишком общим и преувеличенным, но маленькие и редкие исключения (мятеж Юлия Флора и Юлия Сакровира в эпоху Тиберия) не могут отрицать постоянного твердого правила. Тем отвратительнее было, что Галлию обязывали робко помнить, что она, в некотором роде, взята на щит, и заставляли ее платить, животов своих не щадя, за великодушие победителей, сделавших ей честь включить ее в состав своего государства и даровать ей гражданские права. Строительная горячка в Риме, особенно после пожара 64 года, отозвалась в Галлии усиленными поборами. Если даже легендарны и преувеличены поручения вымогательств, с которыми Нерон отправлял грабить Галлию своих уполномоченных, с цинизмом выдавая им открытые листы такого содержания, что «вы, мол, сами знаете, что мне надо» (scis, quid mihi opus est), либо — «работайте так, чтобы у них ни гроша не осталось» «hoc agamus ne qyis qu’cquam habeat. Suet. Nero.32), — то, во всяком случае, программа эта проводилась в действие и без необходимости гласно расписываться в ней низкими словами... Грабили и унижали, бессознательно подготовляя горючий материал для пожара, готового вспыхнуть от первой случайной искры.

Такой искрой явилось возвращение в Галлию (67 год) из римской побывки Юлия Виндекса, лионского (Шиллер) пропретора, из сенаторской фамилии, но галла по происхождению, потомка древних аквитанских царей. (Шиллер, впрочем, в этом царственном происхождении его сомневается, считает это показание прикрасой позднейших веков.) Мы очень мало знаем об этом человеке, и уже древние знали о нем немного. Уже Флавий Вописек (III веке) жаловался на то, что Светоний дал слишком мало подробностей о Юлии Виндексе. Принято думать, что Виндекс дал знак к восстанию после того, как был в Риме свидетелем Нероновых безобразий, в особенности, чудовищных трат по приему Тиридата. В этом предположении нет ничего невозможного, тем более, что личность Юлия Виндекса освещена в немногих эпизодах, нам известных, неизменным светом благородного политического идеализма, чуждого своекорыстных целей. (Нерон назначил премию за голову Виндекса. Последний объявил, что тому, кто принесет ему голову Нерона, он готов отдать свою собственную.) Равным образом, — характерная особенность: движение галлов, давшее сигнал к общему движению западных провинций и Африки, не было сепаратическим. Вопреки мнению Сиверса и Германа Шиллера, борьба шла не за отделение галльских провинций от Рима в самостоятельное бытие, а за право участия провинций в судьбах Рима, за право их голоса в руководстве государственным кораблем и, главное, в избрании кормчего для корабля этого — конституционного монарха. В своей речи к повстанцам Виндекс прежде всего предложил принести клятву, что целью их будет польза сената и народа римского. О независимости Галлии он не произнес ни слова (Fustel de Coulanges) и все дело сводил лишь к необходимости отделаться от Нерона и заменить это чудовище разврата почтенным Гальбой: римлянина порочного — римлянином добродетельным. Только и всего. «Падению Юлио-Клавдианской династии, — говорит Момсен, — положил начало кельтийский рыцарь посредством кельтийского восстания, но это вовсе не было попыткой низвергнуть чужеземное иго, как при Верцингеториксе или даже Сакровире (21 год хр. эры), целью движения было не устранение, а только переустройство (Umgestaltung) римского правительства. То обстоятельство, что вождь восстания указал в своей родословной на происхождение от побочного сына Цезаря как на свидетельство своего благородного происхождения, — выразительно свидетельствует о смешанном характере движения — полунациональном, полуримском». Когда же движение переползло в другие части империи, то и тут ни одна из провинций не попыталась найти себе короля или царя, но у каждой провинции оказался свой кандидат на сан римского императора. Юлий Виндекс , от лица южной Галлии, провозглашает императором Гальбу, наместника Испании; Гальбу поддерживают и испанцы, но Италия и Африка выставляют ему соперника в виде лузитанского наместника Отона. Северные галлы и германцы выдвигают Вителлия; тогда как Иллирия и весь восток провозглашают Веспасиана. Тацит справедливо замечает, что смуты, сопровождающие падение последнего Юлия-Клавдия, открыли миру секрет империи, что принцепса можно выбрать и вне Рима (Evulgato imperii arcano posse principem alibi quam Romae fieri). Тридцать лет спустя, избрание на императорский престол критянина Нервы, с наследником-испанцем в лице усыновленного Траяна, обнаружило другой секрет: что для того, чтобы управлять миром, не надо быть даже и итальянцем (Амедей Тьерри). Открыть эти секреты значило открыть путь к превращению империи в международную договорную федерацию, к которой она и устремилась двести лет спустя, в III веке. А пока — кандидата в государи провинции выбирали, как теперь они выбирают депутата в парламент: кто обещает погасить большее количество наличных местных зол и осуществить большее количество чаемых населением правовых благ. Все ставили избранным своим государям условия новых прав и иммунитетов, которые конечный победитель в смуте этой, Веспасиан, имел благоразумие по большей части исполнить. Таким образом, дрались за гражданские права и расширение автономии, а вовсе не за сепаратизм, для которого ни в Галлии, ни в Германии не было материала, как то доказало несколько позднейшее неудачное восстание Цивилиса, — восстание германцев с римскими именами (Юлий Клавдий Цивилис) и под флагами то одной, то другой стороны римского внутреннего междоусобия. Галло-германской империи Цивилису, если он и мечтал о ней, не удалось основать, несмотря на свои таланты и победы, на слабость противодействия, на имперскую смуту. Но расширения прав батавы, — национальное зерно восстания, — отвоевали себе, несмотря на распад революции и несомненный поворот конечного успеха в сторону римлян. Союзники Цивилиса, отступая от его дела, высказали мнение, которое можно принять, как общую форму тогдашних окраинных бунтов: «Это (союз с Римом на льготных условиях и правовом договоре) очень близко к свободе, и если уж надо иметь над собой господ, то почетнее нести власть римских государей, чем германских женщин»: намек на роль, которую играли в восстании жрицы национального культа и, во главе их, прославленная Веледа. Восстание было сильно, покуда руководители его притворялись, будто они только проводят к сану императора почтенного человека, Веспасиана, и рухнуло, как скоро эта цель была достигнута. «Одно племя не может сокрушить рабские оковы целого мира... Если батавы вели войну за Веспасиана, то Веспасиан уже стоит во главе империи; если же они делают оружием вызов римскому народу, то какую часть рода человеческого составляют батавы?».

Как бы то ни было, состояние провинций было похоже на ту напряженную, чуткую, тревожную ночь перед рассветом, которая, как будто, в самом деле, ждет только крика петуха, чтобы облиться кровавой зарей... И петух (gallus), — как острили римляне, — запел. «Сперва Нерон только смеялся. Роковое известие о восстании не заставило его расстаться со спектаклем, которым он в это время любовался; он не позабыл выразить свое благоволение любимому атлету и ни о чем не думал в течении нескольких дней подряд, кроме как о лире и своем голосе. Он даже заметил, что очень рад восстанию, потому что оно даст ему удобный предлог обобрать усмиренных галлов и за их счет наполнить свою казну. Он продолжал петь и развлекаться до тех пор, пока Виндекс не обнародовал прокламаций, где называл его жалким артистом. Лишь тогда, оскорбленный в своем ремесле фигляр обратился из Неаполя, где гастролировал в это время, в сенат с жалобой на оказанную ему несправедливость и приехал в Рим самолично. Словно на показ, он в эти грозные дни весь ушел в изучение каких-то вновь изобретенных музыкальных инструментов, в особенности увлекаясь водяным органом, о котором он серьезно совещался с сенатом и всадниками» (Ренан). Известие об измене Гальбы, торжественно заявленной им самим в провинциальном собрании 2 апреля 68 года, и присоединении испанского гарнизона к галльской революции пришло к Нерону в половине апреля. Застав императора за обедом, оно поразило его как громом. Он опрокинул обеденный стол, изорвал письмо и разбил со злости два драгоценных кубка, из которых пил обыкновенно. «Конец мне пришел!» воскликнул он. (Actum de se, pronunciavit). А, между тем, дело, по видимости, не должно было казаться так уж очень страшным. Под командой Гальбы в Испании (Hispania Tarraconensis) состоял только один легион, VI

Victrix. Но страшен был авторитет имени, почти провиденциального: Гальбе, еще мальчику лет 8 или 10, предсказан был императорский сан самим цезарем Августом. Страшно было сознание, — что если к восстанию решился примкнуть угрюмый 72-летний старик, то, значит, шансы революции очень серьезны. В равнодушии своем к галльской революции Нерон был прав, так как она расшиблась о сопротивление города Лугдунума (Лион), сохранившего верность императору в благодарность за денежную помощь, оказанную им лионцам после пожара, опустошившего их город в 62 году. 1.200 легионеров достаточно было, чтобы парализовать стотысячное беспорядочное скопище инсургентов Виндекса. Никаких галльских легионов, о которых говорит Ренан, у него не было. Если Виндекс и был чем силен, то — как царь Димитрий в походе своем на Бориса Годунова:

Не войском, нет, не галльскою помогой,

А мнением — да, мнением народным...

Но с Гальбой предстояли иные счеты, тут было отчего выйти из себя. Однако бесноваться-то Нерон умел, а сопротивляться — нет. Принявшись затем строить курьезнейшие проекты самозащиты, затевая разные смешные предосторожности, он обращал главные заботы, как бы в случае погрома спасти свои инструменты, свой театральный багаж и — по обыкновению — не удержался-таки, чтобы не устроить балагана: сформировал из своих куртизанок отряд амазонок, — вооружил их круглыми щитами и топориками и остриг под гребенку. Впрочем, не при нем первом, не при нем последнем, патриотки своего отечества устраивали подобные воинственные маскарады в минуты опасности государевой или для защиты отечества против вторгающегося врага. Во все века и у всех народов видали таких «кавалеристов-девиц» одинаково и войны свободы, и войны деспотизма.

«То были минуты дикого непостоянства, непрерывных переходов от глубокого уныния к какому-то мрачному шутовству, о которых не знаешь, что думать: принимать ли их в серьез, или считать за дурачество» (Ренан). До такой степени все действия Нерона в эти дни колеблются между черной злобой жестокого глупца и вызывающей иронией человека преступного и разочарованного. Что ни мысль приходила ему в голову, то — нелепость, что ни план, то ребячество. Фантастический мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным глупцом и ничтожеством. То вдруг он собирался идти навстречу неприятельским войскам, но не для сражения, а, безоружный, чтобы плакать перед врагами, растрогать их своим пением, заставить рыдать и покорствовать перед всепобеждающим гением искусства". Оставляя в этом проекте часть, относящуюся к чарам искусства, одинокое появление низложенного и униженного монарха перед изменившими ему войсками — так ли уж нелепо и нецелесообразно в смысле психологического воздействия? Наполеон Первый попробовал эту игру на психологии присяги в 1815 году, после высадки в Канне и — нельзя сказать, чтобы без успеха. Наш Ф.М. Достоевский считал такую возможность громадной силой. Вспомните в «Бесах» проект Верховенского:

«Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот дескать до чего меня довели!», и все повалит за ним, даже войско.» (См. прим, в конце книги.)

Нерон даже сочинял уже победный гимн, чтобы петь его вместе с покоренным войском Гальбы назавтра, по заключении мира. То вдруг затевал перерезать весь сенат, снова зажечь Рим и выпустить на народ диких зверей из амфитеатра. С особенной ненавистью относился он к галлам; он грозил истребить всех галлов, что были тогда в Риме, под предлогом их единомыслия с соотечественниками и из предосторожности — чтобы не вздумали соединиться с ними. Временами являлась у него мысль переменить столицу империи и удалиться в Александрию. Он вспомнил, что ему предсказано владычество на востоке, а именно царство Иерусалимское; переходя от бреда величия к бреду сентиментальному, мечтал, как он будет вынужден кормиться своим музыкальным талантом, и эта возможность доставляла ему тайную радость, как средство доказать фактически действительность своих артистических достоинств.

Потом он искал утешения в литературе и не без самодовольства подчеркивает приближенным исключительность своего положения: судьба его неслыханна; никогда ни один царь не терял заживо столь обширной империи. Даже в дни самого сильного смятения он ни в чем не изменил своих привычек. Он интересуется литературой гораздо более, чем галлами; он острит, ходит инкогнито в театр, пишет о себе в частном письме одному понравившемуся ему актеру: «Это ни на что не похоже — отнимать время у человека столь занятого!»

Несогласия вгалльской армии, конституционная лояльность или какие-то особенные политические расчеты Вергиния Руфа, заставившие его двинуть свою верхне-германскую армию против гальбианцев под предводительством Виндекса, решительное поражение последнего при Безансоне (Vesontio), самоубийство Виндекса (Шиллер в нем сомневается, доказывая, что Виндекс просто погиб в битве), слабость Гальбы едва не отсрочили избавления мира от безумного повелителя. Но теперь настала очередь возмущения и для легионов в самом Риме. На сцену выступает темная и грязная фигура Нимфидия Сабина, товарища Тигеллина по командованию гвардией. «Видя, что дела Нерона в отчаянном положении и что он, очевидно, хочет бежать в Египет, он убедил солдат провозгласить императором Гальбу, как будто Нерона не было уже в столице и как будто он бежал. Каждому из придворных и преторианцев он обещал подарить семь с половиной тысяч динариев (30.000 сестерциев), войскам вне столицы — тысячу двести пятьдесят. Эти деньги можно было собрать в том только случае, если бы подвергнуть мир в тысячу раз большим бедствиям, нежели те, которые он вытерпел от Нерона. Его предложение тотчас же погубило Нерона, а вскоре и Гальбу. Одному изменили в надежде на награду, другого убили за то, что не получили ее» (Плутарх). Итак, обманутые новым авантюристом, преторианцы продали Нерона за призрачные динарии, подняли знамя восстания и вечером 8 июня провозгласили Гальбу императором. Роль Софония Тигеллина в этом деле не освещена историками с той же подробностью, как заслуживало бы значение первого префекта претория и первого министра погибающего государя. Но Тацит зовет его (Hist.H.72) — Neronis desertor et proditor — беглец от Нерона и его предатель: достаточное свидетельство, чтобы увидеть безграничного подлеца этого на естественном для него уровне этической красоты. О преторианцах Сиверс того мнения, что к измене Нерону, кроме денежного соблазна, привело их соперничество с германской наемной стражей, которую он завел, и раздражение слухами, будто он, не надеясь больше на гвардию, бежал или бежит в Александрию. О том, что солдаты изменили Нерону, только когда их уверили, что Нерон изменил им, свидетельствует в «Историях» Тацита (I. 30) речь наследника Гальбы, юного Пизона, обращенная к императорской гвардии, когда она колебалась, стоять ей за Гальбу или за Отона: «Слышно было иногда о возмущении легионов, но ваша верность и репутация до сего дня пребывали безукоризненными. Даже и Нерона не вы оставили, а он вас» (Et Nero quoque vos destituit, non vos Neronem).

Решительный удар нанесли режиму Нерона, однако, не взбунтовавшиеся преторианцы и, в особенности, уж конечно, не жалкий трусливый сенат, который собрался с духом провозгласить низложение Нерона только вечером 8 июня, когда в Риме все были уверены, что Нерон уже отплыл в Египет, а новый приятель сената, Нимфидий Сабин, купил преторианскую верность. Гораздо серьезнее было безденежье, в момент которого захватил Нероново правительство надвинувшийся кризис, и угроза безхлебья в городе, вследствие затормозившегося африканского подвоза. Первое лишало возможности столковаться и сторговаться с войсками. Второе ударило по самому чувствительному нерву императорской власти: по министерству народного продовольствия, префектуре анноны, первенствующая роль которого в системе римского цезаризма была уже освещена на страницах этого сочинения (см. том II). Народ, в судьбе Нерона, был все. Потерять точку опоры в народе для него значило пропасть. Как только цезарь не смог оправдать главного своего назначения — держать Рим сытым, — популярность его зашаталась. Анти-неронианская партия усиленно раздувала недовольство, искусно пускаемыми в чернь слухами — вроде того, будто подвоза хлеба нет оттого, что торговый флот занят перевозкой песка для арен в императорских цирках. Рим голодал и был в брожении. Точка народной опоры ускользнула из-под ног цезаря, — как мы видели и еще увидим, только на одно мгновение, потом она вернулась на свое обычное место, но уже поздно, рокового мгновения было достаточно, чтобы цезарь пал и умер.

Все дальнейшее, что мы знаем о падении и гибели Нерона от Светония и Диона Кассия, полно неправдоподобия, противоречия и, переплетая малую долю возможной истины с гирляндами красивых вымыслов, осталось на старинных пергаментах как будто исключительно для авторов исторических романов, мелодрам, опер и страшных феерий.

Извращенный ум Нерона продолжал, однако, подсказывать ему только шутовские мысли: одеться в траур, держать в этом виде речь к народу, употребить всю силу своего артистического таланта, чтобы вызвать сострадание и вымолить себе прощение за прошлое, или, по крайней мере, коли не вывезет кривая, то, за неимением лучшего, выпросить хоть префектуру в Египте, своей вотчине.

Разумеется, кроме дурацких мер и планов, сохранившихся в памяти враждебных анекдотистов, или, быть может, ими же сочиненных, брались и другие, более практичные. К ним принадлежат перевооружение матросов Мизенского флота в пехоту, удаление от должностей обоих консулов и принятие принцепсом консульских обязанностей на свою особу, попытка получить от городских триб вторую присягу, внутренний заем у господствующего класса деньгами и рабами. Имения Гальбы в Риме и Италии были конфискованы (Гальба сделал то же с имениями Нерона в Испании и, прибавляет Плутарх, находил больше покупателей), его вольноотпущенники взяты под арест, и почему-то, сгоряча, чуть не казнили дочь его поверенного Т. Виния, которую последний, не без труда и не дешевой ценой, выкупил у Тигеллина. Одно время цезарь думал выступить сам во главе экспедиции против мятежников, но передумал и назначил главнокомандующим Петрония Турпилиана (а в товарищи ему, может быть, Рубрия Галла), — весьма почтенного генерала, в выборе которого не ошибся: Петроний Турпилиан остался верен Нерону до конца дней его, нового правительства не признал и пал одной из напрасных жертв, которыми Гальба окровавил первые дни своей власти, возбудив — именно казнью этого Петрония Турпилиана — всеобщее неудовольствие.

Но меры принимались Нероном наощупь, точно слепой искал выхода из комнаты и не находил в стенах двери. Окруженный струсившей дворней, которая трубила ему в уши всякие страхи и подстрекала его к самоубийству; покинутый Тигеллином, который нашел время удобным, чтобы скрыться со сцены, умыв руки — будь мол, что будет, а моя хата с краю; захваченный натиском и нашептываниями Нимфидия Сабина, который, ведя свою интригу, уговорил цезаря заключиться в укрепленном замке Сервилиевых садов, где проживал он с эпохи Пизонова заговора, не показываться, следовательно, народу и отрезаться от мира германской стражей, а сам волновал преторианцев и распускал слухи о предстоящем бегстве Нерона в Египет; — Нерон метался с беспомощностью именно актера, внезапно брошенного в необходимость быть политиком и полководцем. Сейчас он приказывал одно, через минуту другое, — и никто не понимал и не знал, чего же слушаться, и, видя растерянность государя, все терялись еще больше, а он, под бременем всеобщего смущения, обратно заражаясь им, по актерской своей впечатлительности, особенно восприимчиво, одурел, ослабел, утратил присутствие духа... В конце концов он мог бы, если не сопротивляться, то, в самом деле, хоть бежать. Флот, еще верный ему, стоял в Остии, на дороге к которой он жил, а в Египте Нерона ждали верный его приверженец Тиберий Александр, расположенное к нему население и деньги иудейской общины, с которой двор Нерона был в наилучших отношениях. Но Нерон «промямлил» и эту легкую возможность. Он впал в ту же самую латинскую «прострацию» — внезапную апатию, которая раньше беспричинно губила его врагов — Пизона, Вестина, которая впоследствии, после битвы под Бедриаком, покончила совершенно беспричинным самоубийством с его бывшим другом, учителем виверства, соперником в милостях Поппеи и вторым его преемником на троне, блестящим и разочарованным скептиком Отоном... Анней Серен (см. том II), Пизон, Нерон, Отон, Петроний, Сенека, Трезеа, несмотря на всю разность своего положения, образа жизни и убеждений, все — в конце концов — люди одного и того же внутреннего склада, негодные для борьбы, которая могла быть для них успешна только в кратковременных вспышках неврастенической энергии, но, в затяжной форме, несла неврастеническое же переутомление и такую скуку, такое отвращение к жизни, что им предпочтительней становилась даже сама смерть. Нерон написал свою речь, — по смерти его нашли ее черновик; приближенные указали, однако, императору, что его затея, может быть, и прекрасна, но только ему, с речью этой, не дойти до форума, потому что народ разорвет его в клочки. Ну, если так, значит, делать нечего. Завтра бежим в Египет! Он лег спать. Проснулся ночью: он один, стражи нет, мародеры грабят его спальню. Он убежал из дворца, стучался то к тому, то к другому, — двери всюду наглухо заперты, ниоткуда нет ответа. (Значит, однако, не так уж было страшно выйти на улицу, как его запугивали: народ не разорвал его в клочки). Он возвращается, хочет убить себя, зовет (через кого?) с этой целью гладиатора Спикула, блестящего бойца, одну из первых знаменитостей амфитеатра. Все приближенные бегут от него. Никто не хочет наложить на него рук и избавить его от жизни, а кто-то из разбежавшейся прислуги украл из спальни его золотой ковчег с убийственным ядом из лабораторий Локусты.

— Да что же это? — кричит он, — неужели у меня нет ни друга, ни недруга? (Ergo ego, inquit, nec amicum habeo nec inimicum?)

Он снова уходит, одиноко блуждает по улицам. (Опять Нерон на улице и не боится народа, — совершает такую же беспрепятственную предсмертную прогулку, как недавно казненный им Пизон.) Хотел броситься в Тибр, но струсил и побрел обратно во дворец. Вокруг него — пустыня. (Все — «пустыня» и все в ней новые люди!) Наконец, вольноотпущенник Фаон, сжалившись над цезарем, предложил Нерону свою виллу, расположенную между дорогами Саларийской и Номентанской, у четвертого верстового столба на соединявшей их Via Patinaría. Reumont думает, что это та самая вилла, остатки стен которой были найдены в XIX веке в местности, известной под названием Le Vigne (Виноградники).

Это предложение естественно и понятно. Раз во дворце, хотя бы и сильно укрепленном, стало небезопасно, Нерон конечно, должен был укрыться куда-нибудь в Кампанью. Но маршрут бегства престранный: для того, чтобы попасть с Остийской дороги на Via Patinaría, Нерон должен был проскакать весь Рим насквозь и — в том составе — неизбежно мимо бунтующего гвардейского лагеря. Зачем понадобился этот долгий и сложный риск, — уразуметь мудрено. И если уж понадобился, то почему было не сделать его окружным путем по Кампанье?... Дальше начинается уже голая мелодрама, придуманная уличной сплетней, до которой так охоч Светоний, риторами, которых эффекты так любит Дион Кассий, и, по всей вероятности, также христианским усердием и благочестием, цветы которых позаботился вплести в легенду Ксифилин — придуманная для того, чтобы поражать впечатлительные умы ужасом «смерти нераскаянного грешника».

Несчастный Нерон, полуодетый, «в худом плаще» — садится на «жалкую клячу» (романтическая прикраса Диона Кассия) и, закрыв капюшоном лицо, чтобы не быть узнанным, скачет в сопровождении трех-четырех вольноотпущенников, в том числе — Фаона, Спора, Неофита и секретаря своего Эпафродита. Было еще темно. Проезжая Коллинскими воротами, мимо лагеря преторианцев, он слышал крики солдат — проклятия ему и виваты в честь Гальбы, провозглашенного императором. Один прохожий показал на беглецов пальцем: «вот, скачут ловить Нерона». Другой спросил их: «А что в Риме слышно о Нероне?» Скачок лошади, шарахнувшейся от лежавшего на дороге трупа, стряхнул с головы цезаря капюшон, — его узнали. Ему удалось, однако, добраться до виллы Фаона; лошадь пришлось бросить и ползти по болотистому кустарнику на животе, прячась за камышами.

Актерское настроение и балаганный жаргон не оставили его и в такой крайней беде. Его хотят спрятать в каменоломне для добычи туфа, каких много в той стороне. Это дает ему повод сострить: «Не желаю живым идти в землю!» (negavit se vivum sub terram iturum). Остановка в каменоломне понадобилась потому, что Фаон, желая скрыть Нерона от людей своей виллы, не решился ввести его воротами, и надо было проломать стену в сад или подкопаться под ней, что ли. По Светонию выходит, что беглецы пробили брешь в самый дом, что мне кажется совсем невероятным, так как шум подобной ночной работы поднял бы всех обитателей виллы на ноги: какие там воры лезут со взломом? Пролезая сквозь пробоину, Нерон ругался, что она слишком тесная, а потом — уже в дому — брезгливо чистил плащ на себе от колючек, которых в саду набрался. Это, вот, жесты правдоподобные. Именно их и могла хорошо запомнить и рассказать прислуга, которая Нерона сопровождала, равно как ученому Эпафродиту естественно было запомнить цитаты, которые Нерон не переставал прибирать к жалкому своему положению. Вероятно и то, что, не решившись ввести Нерона из страха измены в приемные покои виллы, Фаон задержал его в одной из людских, быть может, в подвале, где бывшему государю пришлось прилечь на скверную циновку и покрыться рваным одеялом. Но плохо верится, чтобы в хозяйстве Фаона ничего не нашлось для голодного Нерона, кроме куска черствого хлеба, тем более, что достали же для него откуда-то теплой воды (aquae tepidae aliquantum bibit). По словам Плиния, Нерон не пил другой воды, кроме кипяченой и потом охлажденной. В бегстве, по дороге, напившись воды, зачерпнутой из выбоины в камне, павший цезарь, будто бы, не преминул вспомнить и эту свою прихоть:

— Вот она какова ныне вареная-то водица Нерона! (Наес est, inquit, Neronis becocta).

Впечатления страшной минуты отражаются в нем фейерверком классических цитат, пополам с остротами умирающего паяца. На каждый случай у него нашлось литературное воспоминание, изысканная антитеза: «Всего три вольноотпущенника остались у того, кто гордился когда-то многочисленной свитой!» Минутами ему приходили на память его жертвы, но не для того, чтобы потрясти душу его раскаянием, а лишь в виде нового предлога к риторической шумихе. Комедиант пережил в нем все. Его положение представлялось ему не более как драмой, которую он теперь репетирует к представлению. Вспоминая игранные им роли отцеубийц или обнищавших царей, он замечал: «А вот теперь я повторю эту роль на себе самом!» и скандировал стих, вложенный одним трагиком в уста Эдипа:

Супруга моя, мать, отец

Умереть мне велят!

Θανετν μάνωγε σύγγαμοζ μήτηο, πατηο. (Это театральное сближение принадлежит Ксифилину; Светоний говорит только, что стих этот обратил на себя внимание публики, когда Нерон исполнял свою последнюю роль в новой пьесе «Эдип Изгнанник».)

Неспособный ни на одну серьезную мысль, он приказал, чтобы ему вырыли могилу, как раз по росту, велел принести куски мрамора, воду и дрова, нужные для погребения, — все это с горьким плачем, с воздыханиями, охая и причитая: «Qualis artifex pereo!» «Какой артист во мне умирает!”

Курьер Фаона приносит между тем письмо из Рима. Нерон вырывает у него свиток и видит, что сенат объявил его, Нерона, врагом отечества и приговорил к казни по древнему обычаю. «А что это за обычай?» — спросил он. Ему объяснили: «Тебя разденут донага, шею защемят вилами и будут сечь тебя розгами, пока не наступит смерть». (Шиллер, вопреки Светониевой биографии Нерона, 49, отвергает этот мелодраматический эпизод; Нерон умер, не зная о состоявшемся приговоре сената.) Нерон содрогнулся, обнажил два бывшие при нем кинжала, попробовал их лезвия и спрятал их опять со словами: «Роковой час еще не наступил». (Nondum adesse fatalem horam.) Заставив Спора петь погребальные причитания, он опять пробует убить себя и опять оплошал. «Да неужели же не найдется никого, чтобы показать мне пример?» — спрашивает он с негодованием. И снова сыплет цитатами, говорит по-гречески, сочиняет стихи. «Ах, дрянно живу я, отвратительно! не годится так, Нерон, не годится! В подобных обстоятельствах надо действовать решительно! Ну-ка, ну-ка, подбодрись!» (Vivo beformiter ас turpiter: ού ποέπεί Νέρωνί, ού ποέπε’, νηφεlν ϑετ έν τοτζ τοlούτοlζ άγε έγεlοε σεαυτόν).

Вдруг послышался стук копыт: то мчался отряд всадников взять Нерона живым. Ιππων μ’ωϰυπόδων άμφί ϰτύποζ όύατα βαλλεί, — «Тяжкий топот могучих коней поражает мой слух», — продекламировал он по-гречески стих из Илиады. Тогда Эпафродит, потеряв терпение, схватил его руку, вооруженную кинжалом, налег всем телом, и оружие вошло в горло Нерона. Почти в ту же минуту вошел центурион. Он пытается остановить кровь, уверяет, будто явился, чтобы спасти императора."Sero!" — «слишком поздно! — возразил умирающий, страшно глядя на солдата глазами, вышедшими из орбит, остекленевшими от ужаса и заставившими присутствовавших затрепетать перед ним в последний раз, как перед чудовищным привидением... «Вот она какова, ваша верность!» (Наес est fides!) — прибавил он и испустил дух.

«Смерть грешника» свершилась по всем правилам мелодрамы. Добродетель восторжествовала, а порок издох, воя, подлецом и трусом. Хотя современник Нерона Дион Хризостом (Златоустый, Dio Chrisostomus Cocceius, ум. около 100 г.) говорит, что род смерти Нерона неизвестен (XXI, 9). А христианский уже поэт V века Апполинарий Сидоний имел о смерти Нерона, должно быть, какие-то совсем иные сказания, чем дошедшие до нас, потому что, по его словам, — «и Нерон моментом смерти своей доказал, что он мужчина». (Et vir morte Nero).

Нерон очень просил, чтобы его голову не отдавали на посрамление, но сожгли вместе с телом. Две его кормилицы, гречанки Эклога и Александра (см. т. I), и Актэ (см. т. II) — она все еще любила его — похоронили его в богатом белом саване, затканном золотом, со всей роскошью, которую, они знали, понравилась бы ему. Похороны его, которые, по обстановке, не могли быть тайными, обошлись в 200.000 сестерциев. Пепел его положили в родовую гробницу Домициев, — огромный мавзолей их возвышался на холме садов (Pincio) и имел весьма красивый вид с Марсова поля, сверкая алтарем из белого мрамора лунских каменоломен (Lunensis, из Луни, близ нынешней Каррары), над порфировой гробницей, в ограде из фазийского камня (мрамор с острова Фазоса, одного из Цикладских). Конечно, такого великого грешника земля не должна была принять так просто, точно обыкновенного покойника. Рассказывали, будто, при выезде Нерона из Коллинских ворот к вилле Фаона, перед его глазами упала молния, земля задрожала и разверзлась, и души всех им убитых встали из гроба, чтобы терзать его. В средние века гробница Домициев прослыла местом нечистым. Тень Нерона, выходя из гробницы, бродила по околотку в виде вампира. Чтобы положить конец этим явлениям и народному страху перед ними, папа Пасхалий II в конце XI века выстроил там церковь Santa Mariadei Popolo.

Так поутру с 8 на 9 июня 68 года погиб в тридцать один год от рождения, после тринадцати лет и восьми месяцев правления, последний принцепс римского народа, последний президент-диктатор римской республики, последний Юлий—Клавдий, последний Аэнобарб. Возможность устроить ему торжественные похороны странно противоречит известию, что сенат объявил его врагом народа, а народ радовался погибели Нерона, бегая в фригийских колпаках и вопя о своем освобождении... Что в таких людях не было недостатка не сомневаюсь. Но был ли это народ?

В доказательство неизлечимой безнравственности черни довольно часто приводят факт, что Нерон был в некоторых отношениях весьма популярен. Дело в том, — говорит Ренан, — что общественное мнение о нем делилось надвое. Люди серьезные и честные его ненавидели. (Однако, ему остался верен ряд лиц, которым гораздо более пристало название серьезных и честных, — напр., Петроний Турпилиан, Рубрий Галл, Веспасиан, — чем какой-нибудь Нимфидий Сабин, Т. Виний или даже Отон, взявшиеся проводить авантюру Гальбы.) А чернь его любила, — частью бессознательно, по смутному инстинкту плебея, обожающего своего государя, когда тот является ему во всем полубожественном сиянии своей власти, частью за те праздники, которыми он опьянял простонародье. Во время этих праздников все были свидетелями, как он бродил запросто в толпе, обедал, закусывал в театре, запанибрата со всякой сволочью. Сверх того, — разве он, подобно черни, не ненавидел сенат и римскую знать, крайне непопулярных в народе за надменную суровость их быта? Окружавшие же Нерона прожигатели жизни были, по крайней мере, со всеми любезны и вежливы.

Солдаты его гвардии тоже сохраняли к нему прочную привязанность. Много лет спустя после его смерти неизвестные руки все еще украшали его могилу свежими цветами; его изображения то и дело появлялись у ростральной колонны, на форуме.

Сожаления о Нероне начались немедленно после его смерти, как только Нимфидий Сабин, прокладывая себе дорогу к власти, дозволил бушевать черни и, под предлогом отмщения бывшим любимцам Нерона, убивать и грабить встречного и поперечного. Какой народ принимал в этом участие? Ответ дает Плутарх, говорящий, что Нимфидий Сабин был в это время любимцем сената. «Сенаторы делали распоряжения, приносившие ему честь и силу. Они называли его своим ’’благодетелем" и ежедневно сбегались к дверям его дома, с просьбой предлагать ему свое мнение первым и затем утверждать все указы. Таким образом, они увеличивали его дерзость, и он сделался вскоре предметом не только зависти, но и страха для своих льстецов". Очевидно, пустили в ходе для анти-неронианских демонстраций «истинно римский народ»: рабов, вольноотпущенников и клиентов господствующего сословия, торжествующей аристократии. Разнуздавшись с дозволения начальства, «истинно римский народ» залил улицы кровью. «Таким образом гладиатора Спикула бросили под статую Нерона, которую волочили по земле, и убили на форуме. Доносчика Апония сбили с ног и опрокинули на него телеги с камнями. Многие другие были разорваны на части, некоторые даже невинно. Это заставило сказать Мавриция, одного из лучших граждан по отзыву других и в действительности, что он боится, что скоро придется пожалеть о Нероне» (Плутарх)... Солдаты раскаивались в своей измене. Нимфидию Сабину не удалось низложить Гальбу и захватить империю только потому, что, на совещании преторианцев, военный трибун, по имени Антоний Гонорат, умел внушить товарищам мысль, что их влекут к отвратительной привычке сменять изменой измену, и ловко напомнил воинам, что Нимфидий — тот самый человек, который обманом заставил их нарушить присягу Нерону:

— Как будто злой дух водит нас от измены к измене. Недавно мы изменили Нерону, теперь нас уговорили изменить Гальбе. Однако, ведь, он, кажется, матери не топил и жены не убивал? на кифаре в концертах не играет и актером на сцену не выступает? Нерон делал все это, и все-таки мы не согласились покинуть Нерона, даже при наличности таких поступков. Мы покинули его, поверив Нимфидию, что он первым покинул нас и бежал в Египет. Чего же теперь от нас хотят? Чтобы вслед за Нероном мы отправили и Гальбу — и выбрали в государи сына Нимфидий, убив, ради этого удовольствия, родственника Ливии, как раньше мы убили сына Агриппины? Да, уж если на то пошло, не лучше ли нам расправиться с Нимфидием за мерзости, в которые он нас вовлек, — отомстить за Нерона и честно и твердо сдержать нашу присягу стоять за Гальбу? (Плутарх).

Нимфидий, явившийся в собрание после этой речи, был немедленно убит.

Морской экипаж, который Нерон, в последних поисках самозащиты, снял с судов Мизенского флота, подчинился новому правительству крайне неохотно, встретил Гальбу шумными беспорядками и, в конце концов, был изрублен его кавалерией. Гвардейцы открыто проклинали надувательство, путем которого приобрел их Гальба, и громко кричали:

— Уж если не в состоянии заплатить обещанного, так хоть выдавал бы нам то, что мы имели от Нерона...

Гальба пал жертвой невыгодного сравнения с Нероном, — и вовсе не потому, что — как обыкновенно пишут историки-моралисты — распутному Риму пришелся не по нутру, после веселого молокососа-безобразника угрюмо добродетельный старик, а и потому, что, в сравнении со своим предшественником, этот добродетельный старец оказался мстительным и безжалостным кровопийцей. Движение его на Рим стоило в несколько дней во много раз большей крови, чем Вечный Город видел за все царствование Нерона. Отон завоевал трон только благодаря тому, что был доверенным лицом Нерона и подражал его быту. Виталлий, чтобы добиться от Рима признания, усиленно подчеркивал всем своим поведением, что он берет за образец себе Нерона и его государственную теорию. Тридцать-сорок лет спустя весь свет желал, чтобы Нерон был жив еще, и чаял его возвращения.

Эта популярность, которой нечего особенно удивляться, имела обычное следствие. Распространился слух, будто предмет стольких сожалений и в самом деле не умер. Еще при жизни Нерона, даже среди его приближенных, существовало предчувствие, что он лишится римского престола, но зато получит новое царство — царство восточное, едва ли не мессианическое. Народу всегда трудно верится, чтобы лица, долго занимавшие внимание всего мира, исчезали окончательно. Смерть Нерона, при весьма немногих свидетелях, на вилле Фаона, не получила широкой общественной огласки: хоронили его три женщины, вполне ему преданные; труп его видел, кажется один Ицел; от человека столь достопримечательного не осталось ровно никакого следа, точно его вовсе не было! Пошел слух о подмене императора, об убитом подставном лице, его заместителе. Одни говорили, что тела Нерона не нашли вовсе, другие — будто его рану на горле перевязали и вылечили. Почти все утверждали, что, по настоянию парфянского посла в Риме, Нерон скрылся к своим союзникам, Арзацидам, исконным врагам Рима, или к армянскому царю, Тиридату, великолепные празднества в честь приезда которого в 66 году оставили в народе глубокое впечатление.

Там он сидит себе у моря, ждет погоды и обдумывает план, как разрушить империю. Не нынче — завтра он появится во главе восточной конницы, и достанется ужо всем его изменникам. Его приверженцы жили этой надеждой, они уже восстановляли его статуи и даже выпускали эдикты за его подписью. Наоборот, христиане, почитавшие Нерона извергом рода человеческого, внимая подобным слухам и веря им наравне со всем народом, трепетали от ужаса. Такие бредни держались в населении очень долго, и, как почти всегда случается при подобных обстоятельствах, появилось несколько лже-Неронов.

Один из них успел появиться в том же 68 году, возбудив в провинциях Азии и Ахайи живые чувства любопытства, надежды и ужаса (Ренан). По одним, он был понтийский раб, по другим итальянец, но тоже из рабского сословия. Он очень походил на покойного императора: те же большие глаза на — выкате, то же пышное обилие густых волос, та же зловещая осанка, то же надменно-брезгливое выражение лица, — словом, вся та же голова — свирепая и театральная; подобно настоящему Нерону, он мастерски играл на кифаре и пел. Самозванец образовал вокруг себя первое ядро — как бы зародыш бунта, набирая на службу беглых солдат, бродяг и разбойников, и осмелел настолько, что дерзнул предпринять морскую экспедицию с целью захватить Сирию и Египет, но был выброшен бурей на Кифнос — один из островов Цикладской группы. Этот остров он обратил в очаг довольно деятельной пропаганды, увеличил свою шайку, переманив к себе некоторое количество солдат, возвращающихся с Востока, купался в крови, творя суд и расправу, грабил купцов, а рабов привлек на свою сторону и дал им оружие. Волнение было велико, особенно среди простонародья, склонного, по своему легковерию , влюбляться в самые нелепые слухи. С декабря 68 года в Греции и Азии не было других разговоров, как о воскресении Нерона. Ожидание и ужас росли с каждым днем; имя Нерона, славой своей наполнившее мир, опять кружило головы, наводя робких на трепетную мысль, что все ранее виденное ничто сравнительно с тем, что теперь придется увидеть (Ренан). Новому губернатору мало-азиатских областей Галатии и Памфилии Кальпурния) Аспренату посчастливилось захватить самозванца обманом, не без некоторого колебания со стороны офицеров и солдат действовавшей в этом предприятии эскадры. Любопытно, что триерархам дан был приказ овладеть лже-Нероном, кто бы он ни был. Латур Мен Ибар основательно видит в этом предписании неуверенность самого нового правительства (Гальбы) в том, что на Кифносе буйствует не настоящий Нерон, и что в Риме сожгли настоящего. По Тациту, голова лже-Нерона была доставлена в Рим и всех поразило сходство с покойным императором. Латур Сен Ибар прибавляет к этому, будто тело лже- Нерона, привезенное в Рим, было почтительно встречено народом и торжественно погребено. Этим он неудачно объясняет, что в Риме показывали две могилы Нерона — одну на Пинчио, другую — на пятой миле древней Кассиевой дороги.

Новые события, происшедшие в Азии или в Архипелаге, — суть и ход их невозможно восстановить в точности за недостатком известий, — еще более раздули волнение, прибавили масла в огонь. По блестящей, но бедно обоснованной гипотезе Ренана, некий пламенный неронианец, к репутации которого как страстного политического агитатора, присоединялась слава колдуна, объявил себя во всеуслышание партизаном Нерона — не то самозванца, сидевшего на Кифносе, не то самого покойного императора, по народному мифу, якобы бежавшего к парфянам. По всей вероятности, он принуждал мирных людей присягать Нерону, восстановлял его статуи, заставлял оказывать им почести; едва ли даже, — по крайней мере, иные так думают, — не была выпущена монета с чеканкой портрета и имени «Nero redux».

Ренан строит на фундаменте этой гипотезы знаменитую свою апокалиптическую теорию Нерона-антихриста, которую мы будем иметь случай подробно рассмотреть в «Арке Тита». Веру христиан в то, что Нерон жив, даже в конце IV века находит нужным оспаривать бл. Августин (Шиллер). А св. Амвросий Медиоласий провозгласил его «сыном дьявола».

В Персии, у парфян, столь привязанных к памяти Нерона, самозванцы его имени дважды пугали Рим, под властью новой династии Флавиев, — совершенно так же, как Польша XVII века смущала молодую династию Романовых, давая приют самозванцу Лубе, мнимому сыну Димитрия от Марины Мнишек и, следовательно, внуку Иоанна Грозного, прямому отпрыску угасшей династии Ивана Калиты. Одним таким самозванцем персеяне пугали Тита, другим — даже Домициана, и последний лишь с великим трудом добился от них выдачи этого человека, права которого шах грозился защищать даже оружием...

Мертвец этот страшно владел воображением своих современников. Историк Фанний, флавианец, думал написать резкий памфлет, в котором бичевал преступления покойного императора. Было готово уже три главы, как вдруг Фанний видит во сне: входит к нему Нерон, садится к нему на кровать, берет его рукопись и читает главу за главой, Дочитав, встал и ушел... Живость страшного сновидения настолько смутила Фанния, что он не посмел продолжать своего памфлета, заболел и умер (Плиний Младший). Плутарх передает видения некоего Феспезия, родом из Киликия, который, упав со значительной высоты, лишился чувств, почтен был умершим и посетил, в состоянии летаргического сна, адские бездны. Он видел в них душу Нерона. Адские мастера хотели перековать ее в змею. Но, вдруг, блеснул некий дивный свет, и из недр его таинственный голос повелел не ругаться над покойным цезарем так жестоко и перековать его в более симпатичное животное. Тогда из него сделали птицу выпь.

Это сказка показательна для мягкого отношения, которое встретила память Нерона в Греции, пятьдесят лет спустя после его смерти. Еще более благосклонно к Нерону мнение Павзания (в эпоху Антонинов), уже упоминавшееся в моей работе. (См. прим, в конце книги.)

Оставляя в стороне легенды, басни и сказки, символы, «Откровения» и прочие поэтические сплетения, окружившие память Нерона, нельзя не прийти к убеждению в одной истине, на дне их таящейся: Нерон проиграл свою конечную игру только по большой растерянности, не сосчитав имевшихся у него на руках козырей и вняв запугивающему ропоту смятенного, холопского двора. Он струсил преждевременно, смущенный денежной заминкой, недостачей хлебного подвоза в Рим и сопровождавшим это оскудение недовольством народным, испуганный изменой преторианцев и Нимфидия Сабина, бегством Тигеллина и паникой во дворце. В действительности же за ним оставалась еще громадная народность, которая могла сложить под его знаменем партию, гораздо более грозную, сильную и стройную, чем те, которые ему грозили.

Восстание, столь его перепугавшее, в действительности, тоже не двигалось с места после битвы при Безансоне, в которой 20.000 галльских повстанцев пало под мечами солдат Вергиния Руфа и кончил жизнь самоубийством благородный неудачник Юлий Виндекс. Вергиний Руф, — совершив разгром Виндекса «во имя порядка», в действительности же, совершенно случайно, просто потому, что не сумел сдержать устремившихся к междоусобию солдат[26], — соблюдал строгий нейтралитет, не выступая ни против Нерона, ни за Нерона, сам в императоры не желал и Гальбу к верховному сану проводить не намеревался. Бунтовал только Пиринейский полуостров — и то не весьма дружно. По торжестве своем Гальба жестоко расправился с целым рядом испанских и галльских общин и городов, которые не хотели его поддержать, и казнил множество таких же упрямых прокураторов, вместе с их женами и детьми (Suet. Galba. 12). Демократические элементы страны боялись Гальбы, как угрюмого аристократа. Уже открыт был заговор рабов против него (Сиверс). Получив вести о битве при Безансоне, Гальба почел предприятие проигранным — настолько, что, подобно улитке, уползающей в раковину, скрылся в свои имения при городе Клунии (Clunium) и притаился в них тихо-тихо, делая вид, что позабыл и думать о каких-либо высоких планах и намерен смирно жить частным человеком, богатым старичком, покуда, как говорится, Бог грехам терпит. Из этого оцепенения вывел Гальбу только неожиданный приезд вольноотпущенника его Икела с известием о смерти Нерона, труп которого — он поклялся, что видел собственными глазами, - и о провозглашении Гальбы императором преторианцами и сенатом. Только против мертвого Нерона осмелился Гальба двинуться решительным походом. Можно думать с большой вероятностью, что, не поторопись Нерон самоубийством в утро 9 июня, Гальбу похоронили бы гораздо раньше, чем его... В Африке шла энергическая неронианская агитация, руководимая умной и хитрой придворной интриганкой Кальвией Криспиниллою (magistra libidinum Neronis, профессорша Нероновых распутств), и Клодий Мацер склонялся в ее сторону. Смутивший Нерона слух об отпадении главнокомандующего высланным против бунтовщиков отрядом Петрония Турпилиана был ложен. Египет, Сирия, Греция, Африка сохраняли — одни верность, другие — нейтралитет, как и Вергиний Руф. Таким образом, нет никакого сомнения, что Нерон бросил оружие еще при полной возможности защищаться и убил себя, — недаром ему так не хотелось умирать! — при полных шансах еще жить да жить. Но трусливый приступ неврастении лишил его самообладания, и над ним сбылся тот роковой приговор, который древние выражали сентенцией — Jupiter quos vult perdere dementat: «Захочет Бог наказать, так разум отнимет». И не только у самого неврастеника отнимает разум фатальная прострация быстрого переутомления опасностью, но и у всех окружающих. Вокруг Нерона, в его решительные часы, топчутся не люди, а какие-то двуногие безпастушные овцы. Надоел им, что ли, уж очень этот опасный цезарь, разыгрался ли обычный римский аппетит к самоубийству, но никто не подал Нерону хоть одного активного совета. Все лишь толкали его на нож. «Да неужели уж такое это несчастье — умереть?» — убеждали его даже стихами (Usque adeone morí miserum est?). Выше я назвал эту прострацию латинской. И, действительно, следя историю латинских политиков и воинов, мы найдем ее почти непременный след едва ли не во всякой биографии, античной ли, новой ли, панегирик ли то добродетели, памфлет ли то против порока. Гракхи, в этом отношении, подают руку «последним римлянам» Бруту и Кассию, «последние римляне» — «римским декабристам» с Пизоном и Тразеей включительно, они — врагам свои Нерону и Отону. А все они, через восемнадцать веков, — Наполеону, в его московском походе, и — от великого до смешного только один шаг — совсем новый пример — храброму французскому генералу Буланже, который, взлетев на высь чудовищной популярности (1888), побалансировал на ней некоторое время только для того, чтобы, в момент, когда от него ждали политического переворота, сознаться, что вся им затеянная суета не стоит медного гроша, и ни с того, ни с сего застрелиться на могиле своей подруги (1891).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Самое удивительное в самом удивительном правлении самого удивительного римского цезаря — это — что от него ровно ничего не осталось вещественного: ни в мраморе, ни в бронзе, ни на папирусах и пергаментах чернилами.

Мы уже читали характеристику Нерона Светонием:

— Non in alia re damnosior, quam in aedificando...

— Однако, ничем так жестоко не вредил он государству, как своей страстью к строительству...

Казалось бы, что подобная страсть принадлежит к числу оставляющих наиболее солидные и долгие следы. Однако, Рим сохранивший неоспоримые памятники всех своих строительных эпох, не оставил нам решительно ни одного здания, которое можно было бы хоть с малой уверенностью связать с именем такого — великого до зловредности — строителя. А те немногие, что, с грехом пополам, допускают подобную возможность, не являют никакого величия и не говорят о сколько-нибудь определенной эпохе, годясь одинаково, что к концу века Августова, что к эпохе Флавиев, Нервы и Траяна... И — часто — оказываются даже, просто-напросто, развалинами башен средневековых феодалов.

Авторы II века оставили нам очень подробные описания Золотого Дома. Я уже говорил об этом здании, как своего рода строительной эре, в первой главе настоящего тома. По Светонию, вестибюль (Vestibulum) этого дворца был настолько грандиозен, что в нем помещалась колоссальная статуя Нерона вышиной в 120 футов. Это выше колосса Родосского, одного из чудес света, — статуи-маяка, между расставленными ногами которого проходили в Родосский порт корабли... Конечно, vestibulum здесь обозначает не прихожую и не входной коридор внутри здания, но площадку перед домом (area). Чтобы красиво уставить под крышу истукан в 120 футов, нужно здание, по крайней мере, в 180 футов вышины, при соответственной площади: это — размеры св. Софии в Константинополе. Мыслимо ли вообразить здание, в котором прихожая равняется площадью и вышиной св. Софии? Тройной ряд колонн окружал квадрат этой громады портиками в версту длины каждая сторона, что, в совокупности, считая хоть по одной колонне на каждые три сажени, требовало фабрикации и установки — по самому меньшему счету — 2.000 колонн. Внутри было озеро, «подобное морю», обстроенное по берегам группами зданий, которые должны были изображать города империи. Были поля, засеянные хлебом, и обширные виноградники; наконец, парк слагался из пастбищ и рощ, заселенных разными животными до диких зверей включительно. В некоторых частях здания комнаты были вызолочены, инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом. Потолки столовых слагались из подвижных пластинок слоновой кости, чтобы испускать на гостей цветочный дождь, а также были снабжены трубами, чтобы изливать благоухания. Главная из таких столовых имела шарообразный купол: и день и ночь, без остановки, он вращался подражая круговому движению вселенной. В бани была проведена морская вода и минеральная из Албулы. Как скоро дом этот был отстроен, Нерон — в восторге от него — воскликнул, что наконец-то он будет жить, как следует порядочному человеку. (Domum hactenus comprobavit, ut se diceret, quasi, hominem tandem habitare coepisse.)

Все это грандиозное строение-город исчезло с лица земли так чисто, словно его никогда и не было. К нему относят какие-то фундаменты на Эсквилине, рядом с Колизеем, построенные на месте (или, по мнению других, на берегу) засыпанного Неронова озера (Stagnum Neronis), и камеры с живописью в помпейском стиле, которые прежде считали принадлежащими к термам Тита. Все это, во-первых предположительно до последней возможности. А, во-вторых и главных, если бы и оправдались наметки, которыми Нолли, Венути и Пиранези распространяли Золотую Виллу до церкви Санта Мария Маджоре включительно, они говорят только о чудовищной громадности Неронова дворца, но ни о его великолепии, ни — осмелюсь сказать — даже о самом его существовании. (См. прим, в конце книги.) Что размеры его определены Плинием гиперболически, находил еще Дюро де Малль, уже знавший, однако, результаты раскопок 1834 года.

Отнюдь не подвергая сомнению правдивость античных историков в их показаниях о великолепиях Золотого Дворца, затеянного Нероном, я, тем не менее, позволяю себе думать, что великолепия эти существовали только на бумаге. Светоний, Дион Кассий и др. знакомят нас только с планом, как Север и Целер проектировали новый дворец Неронов, в действительности же он никогда не был построен или, если и строился, то лишь в какой-либо незначительной части.

Главным побуждением к такому сомнению является расчет времени. Как бы скоро ни работали и ни строили римляне, но застроить квадратную версту монументальными зданиями в срок четырех лет, отделяющих дату великого римского пожара (19 июля 64 года) до даты смерти Нерона (9 июня 68 года), нет решительно никакой возможности. Одни земляные работы и кладка фундаментов, даже предполагая камень уже привезенным и сложенным на месте, требуют для такого пространства — минимально — неусыпной годовой работы 15.000 человек.

Чтобы явить совершенную невозможность такого спешного сооружения, достаточно вглядеться в сроки других, также спешных, монументальных построек, известные нам не только по преданиям, но документально.

Храм святой Софии в Константинополе (243x69 = 16.767 кв. футов, при самой высокой точке купола 180 футов) созидался 5 лет 11 месяцев и 10 дней. Из европейских резиденций, наиболее напоминающая своим объемом и характером Золотой Дом Нерона — Версальская — созидалась 26 лет (1664-1690), причем на ее земляные работы, в восьмидесятых годах XVII века, употреблялось 22.000 солдат и 6.000 лошадей.

К слову заметить, Дюро де Малль полагает, опираясь на Тацита, что сооружение Золотого Дома повлекло за собой разорение государства, грабительство провинций и то ухудшение монеты, которым, действительно, опозорено правление Нерона, пустившее в обращение низкопробное серебро. «То же самое, — говорит он, — произошло при Людовике XIV вследствие сооружения Версальского замка, который хотя был обширнее Неронова дворца, не был украшен в таком изобилии мраморами и драгоценными камнями». Но Дюро де Малль упускает из вида в сравнении этом, чтосооружению Версаля не предшествовал великий римский пожар, причинивший государственной и частной государевой кассе такое разорение, что, какие бы грабежи населения министерство финансов ни предприняло, у правительства не было средств для монументального строительства. Не забудем, что все историки единогласно признают, что Нерон на свой счет расчистил пожарище и обстраивал новый город.

Потоцкий создавал свою Софиевку (Киевской губ. близ гор. Умани) десять лет: 1795-1805.

Любопытно, что — для того, чтобы дать понятие о Золотом Доме примерами более или менее близкого к нам времени, Фридлендер должен был обратиться на славянский Восток — к Польше XVIII и к России XIX века. Кроме Софиевки, он упоминает Тульчин (Потоцких же), Пулавы (Чарторыйских) и, в особенности, крымскую Алупку (Воронцовых). На Западе — в Англии — Woburn Abbey Бедфордов, с фасадом дворца в 340 футов. Но и это в три слишком раза меньше Золотого Дома. Чрезвычайно быстрым и роскошным строительством воздвигнуты на Босфоре дворцы султана Абдул-Азиса: Долма-Бачхе, Ильдиз-Киой, Чараган и др. Но ни один из них не считался доконченным при жизни этого государя, правившего, однако, Турцией 16 лет, при чем он, — я говорил уже, — также подобно Нерону, — был поп in alia re damnosior quam in aedificando.

Наиболее удивительный строительный фокус, в смысле скорой стройки, являет собой возобновление Зимнего Дворца в Петербурге после пожара 17 декабря 1837 года. Дворец в эту ночь сгорел дотла, а летом 1839 года были закончены последние работы по отделке нового здания... А царская фамилия поселилась в новом дворце уже 25 марта 1839 года, так что вся реставрация взяла всего 1 год 3 месяца 8 дней. Но, помимо разницы в прогрессе строительных средств, — 1) «восстановление такого громадного здания, как Зимний Дворец, стоило громадных затрат, целых миллионов» (Офиц. отчет Клейнмихеля). Утешались тем, что «зато оно дало работы многим тысячам бедных». «Трата богатого (писал по поводу пожара этого дворца князь Вяземский) доход бедному. Эти миллионы не пропадут; они рассыпятся по России: не одна хижина, не одна деревня выстроится на деньги, которых будет стоить дворец. Пепел его, как пепел Везувия, утучнит поля наших земледельцев, новое довольство прольется на тысячи работников из бедного класса, а довольство есть один из вспомогателей народного образования». Работали десятки тысяч рук, без всякой пощады расходным средствам (И. Корсунский). 2) Площадь Зимнего Дворца раз в двадцать менее площади Золотого Дома. 3) Земельных работ на этой площади не требовалось, ибо фундаменты уцелели. И 4) скороспелый дворец сдан был в таком черновом виде, что — после устроенного в нем народного праздника — «вопреки отверстых верхних окон и вентиляторов, стены, колонны и ваяния с нижними окнами, отпотевши, ручьями изливали сырость на паркеты и решительно их испортили; а мраморы в желтоватый тусклый цвет преобразовались» (Официальный отчет Клейнмихеля). Весной осунулись потолки, а в первых числах июня обрушилась Георгиевская зала...

Старый сгоревший Зимний Дворец воздвигался восемь лет: 1754—1762.

Выстроенный в четыре года (1797-1801) Михайловский замок, который Павел I хотел сделать своей резиденцией, но вместо того нашел в нем смерть, — сдан был в совершенно нежилом виде, и только упрямство безумного Павла могло настаивать на водворении царской семьи и двора в этой груде мокрого кирпича, спешно наваленного на болото... После убийства Павла дворец опустел на 20 лет, покуда не учреждено в нем было Инженерное училище.

Мраморный дворец, с его совсем незначительной территорией, воздвигался 17 лет (1768—1785) при постоянной работе 5.000 человек.

Казанским собором территория в несколько сот квадратных саженей застраивалась одиннадцать лет (1800—1811).

Я беру образцы только спешного монументального творчества, такие, в которых не жалели ни средств, ни рабочих рук и сил, эксплуатируемых в условиях русской трудовой невзыска- тельности, в которой наш рабочий превосходит всех других в Европе, и не допускались перерывы в строительстве. Тянувшиеся десятками лет сооружения таких сравнительно незначительных памятников, как храм Воскресения в Петербурге или храм Спасителя в Москве, общеизвестны...

Последнее здание наводит меня на некоторую догадку. Не произошло ли с Золотым Домом той же метаморфозы, какую было суждено пережить в своем осуществлении московскому монументу Отечественной войны? Известно, что, по первому гениальному проекту Витберга, Храм Спасителя предполагалось возвести на Воробьевых горах, где уже были начаты земельные работы под фундамент храма-колосса, долженствовавшего быть новым чудом света... Но Витберг, оклеветанный, впал в немилость и отправлен был в ссылку. Храм Спасителя перебрался с Воробьевых гор в Москву, в виде весьма некрасивой и гигантской часовни, стилем своим свидетельствующей лишь о бездарности архитектора Тона и поразительной скудости художественного воображения в эпохе, которая такую всесовершенную казенщину могла принять за символ своей религиозно-патриотической мысли... А на Воробьевых горах осталось городище: рытвины, насыпи, следы каменной кладки. И это все, что мы имеем от Витбергова храма, вдохновенный план которого восторженно рассказывал нам Герцен.

Те жалкие бугры у подошвы Эсквилина, соприкасающиеся с Колизеем, которые слывут в современном Риме остатками Неронова Золотого Дома, наводят меня на мысль, что судьба Целера и Севера была не счастливее судьбы Витберга. Они успели только произвести земляные работы, может быть, положить некоторые фундаменты, возвести помещения для администрации, необходимой строительному городку с многотысячным населением рабочих, быть может, даже какой-нибудь временный дворец-павильон, вроде тех, которые сооружаются на выставках... (См. прим, в конце книги.) По настоящему же планированного дворца своего осуществить они не успели, за смертью Нерона и последовавшими смутами..

Что дворец при Нероне остался недоконченным, свидетельствует Светониева биография Отона, который в 69 году потребовал от сената ассигновку в 50 миллионов сестерциев (5 милл. рублей) на его достройку и отделку. И я думаю, что Нерон никогда не селился в тех частях Золотого Дома, которые были готовы, если были таковые, и никогда не произносил приписываемой ему пышной фразы о жилье, наконец, достойном человека. Или, если и произнес ее, то — в будущем времени, рассматривая план постройки, а не в настоящем, въезжая в готовый дворец. Один из его преемников и великий его поклонник, Вителлий, наоборот, нашел — едва через год по смерти Нерона — Золотой Дворец в виде, совершенно недостойном служить жилищем императорам. И, наконец, Флавии застали Золотой Дом уже в таком жалком состоянии, что предпочли прекратить и ликвидировать постройку и некоторые части ее обратили в общеполезные учреждения (термы). Озеро спустили и на осушенной площади выстроили колоссальный амфитеатр Флавиев (Colosseum). Здание это — беспримерно гигантское само по себе, но, по отношению к Золотой Вилле, не более, как малая часть ее, строилось около десяти лет (открыто при Тите в 80 году по Р.Х.). На пустырях Целия разбили народный парк. Веспасиан был человек прижимистый, скупой и таких подарков зря не делал. На тебе, Боже, что нам негоже, — по этой логике дарить он мог, этот удивительный император-буржуа, обандероливший даже отхожие места, но — не иначе. Если Флавии так щедро распорядились площадью Золотого Дома, то, значит, им самим ее обстраивать было не в подъем, а пустырь, вопиявший о заполнении, им был в тягость. В первой главе этого тома приводилось стихотворение Марциала, как будто написанное очевидцем Золотой Виллы. Но, вчитываясь в эту эпиграмму, как и в другие (приводимые Светонием) на ту же тему, не трудно видеть, что они, с одинаковым удобством, могли иметь в виду и, просто, план Целера и Севера, конечно, в это время общеизвестный, — и главное — громадную площадь отчуждения, произведенного Нероном после великого римского пожара 64 года и возвращенного народу Флавиями...

Та же судьба, что в зодчестве, преследовала память Нерона решительно во всех отраслях деятельности, в которых могла и должна была отразиться его личность.

Он был плодовитый и образованный (doctus Nero — у Марциала) поэт, но, вопреки правилу, что scripta manent, мы знаем только один стих, несомненно принадлежащий Нерону:

Colla Cytheriacae splendent agitata columbae.

(Сверкает, при движении, шея голубя, посвященного Киферской богине.)

Стих этот сохранен Сенекой (Quaest. nat 1.5.) с аттестацией: ut ait Nero Caesar disertissime, — «как превосходно выразился Нерон Цезарь». Несколько стихов Нерона, настоящих или ложных, сохранились у схолиастов Персия и Лукана, полустих у Светония в «Жизни Лукана», нам известной лишь отрывком. Словом, из литературного наследства Нерона до нас дошло лишь 81/2 гекзаметров, из которых наверное принадлежит ему только один.

Он был певец и актер... Рецензию об его искусстве мы имеем лишь в греческом памфлете, ложно приписываемом писателю II века (Лукиану).

Он был владыкой величайшей империи, какая когда-либо жила под солнцем, — ив римском законодательстве от него не осталось ни единого достоверного следа государственной деятельности, обращенной на внутреннюю ли политику, на внешнюю ли. А, между тем, сами римляне последующих поколений находили, что первые пять лет Неронова правления — счастливейшая эпоха в истории империи. А восемнадцать веков спустя, великий цезарь XIX века, Наполеон сказал о Нероне блистательный свой афоризм: «Si le peuple regretta Néron, c’est que, pour le temps, la bonté des institutions l’emportait sur les crimes de l’homme» (Если народ сожалеет о Нероне, то это потому, что, в условиях того времени, доброкачественность государственного строя искупала личную преступность государя). Блистательный, но — гипотический столько же, как и все — о Нероне. Мы не знаем его законодательства. Оно до нас не дошло. А то, что приписывают ему в этой области Тацит, Светоний и Дион Кассий, иногда утопично, часто непрактично, но решительно ничего дикого, либо возмутительного не заключает. Напротив, говорит о мягкой (по эпохе своей) власти и гуманном настроении законодателя. Если в том нет заслуги Нерона, а повинны Сенека и стоики, то, — я говорил уже, — оказывается, что, во всяком случае, Нерон умел слушать добрые советы и приводить их в исполнение.

В третьем веке Тертуллиан, полемизируя с вооружившимся против христиан государством, язвительно упрекает, что все Нероновы законы были упразднены, за исключением тех, которые он издавал против христиан. Но историческая критика давно уже выяснила, что Нерон никогда не издавал и не мог издавать никаких законов против христиан. Если еще можно сомневаться в том, что, может быть, все-таки, было какое-то гонение, то это-то уже в настоящее время бесспорно: законодательных актов, направленных против христиан, первый век не имел.

Итак, даже для писателя уже III века Нерон-законодатель — существо легендарное, мифическое, которому приписываются мифические акты. Фантастические Нероновы законы против христиан, может быть, и были в руках полемистов-апологетов, в том числе и Тертуллиана, но цена им — не больше, чем подложному указу Алексея Михайловича против немцев, приходящих на Москву, мнимому завещанию Петра Великого, либо «золотым грамотам» шестидесятых годов XIX века... Это могло быть только «творимой легендой» и самозванством.

Словом, перед нами престранный исторический призрак, о котором мы очень мало знаем наверное такого, что он действительно делал, и, наоборот, необычайно много такого, чего он наверное не делал, либо, если делал, то не в том виде и не с той окраской фактов, как оставили нам картину древние авторы. Из последних ни один не заслуживает безусловного доверия, потому что все они — либо политические враги династии Юлиев-Клавдиев, в лице Нерона истребленной; либо индифферентисты много празднейших поколений, собиравшие анекдоты о

Нероне, когда победоносная политическая вражда и ненависть уже сделали свое дело и истребили из образа последнего Юлия- Клавдия все, может быть, и немногочисленные, но, все же, положительные черты, которые в нем имелись, и оставили только отрицательные ужасы и черную краску...

Кто желает ознакомиться с процессом, как это делается, пусть даст себе труд прочитать биографии представителей истребленной сербской династии Обреновичей, вышедшие из среды сторонников династии-победительницы, дома Карагеоргиевичей... Даже при наличности книгопечатания, когда scripta manent по преимуществу, возможной оказывается такая лубочная разрисовка павших монархов, что лет через 50, как Тацит, или лет через сто, как Светоний, историк остановится перед фигурой Милана Обреновича, пожалуй, не в меньшем недоумении, чем перед памятью Нерона: что за историческую загадку являет собой этот кафешантанный государь? каким образом он мог княжить и королевствовать? почему от него не осталось никаких следов, кроме легенд у историков-памфлетистов, да столь же лживых панегириков какого-нибудь огорченного приверженца, уцелевшего от белградской бойни 1903 года?

Или, если не убедителен образ современный, проследите за видоизменениями образа Бориса Годунова в ХVІІ и XVIII веках... Драматург нашего времени (кн. В.В. Барятинский) дал ему имя «Светлый царь», а 75 лет тому назад даже Пушкин, прозревший глубину этого человека, смел взывать только о сострадании к угрызениям его совести. А в невежественной массе русского простонародья до сих пор не трудно найти людей, уверенных, что, в неделю Православия, Бориса Годунова, как убийцу царевича Дмитрия, проклинают вместе с Гришкой Отрепьевым, Стенькой Разиным, Иваном Мазепой и прочими врагами династии-победительницы русского XVII века...

Историческую личность Нерона приходится почти всю целиком воссоздавать экзегезой, потому что самое правдивое и верное слово о его жизнеописаниях сказал Иосиф Флавий. Я приводил его в свое время. Смысл его тот, что по смерти Нерона, врагами покойного государя было столько налгано из ненависти, а друзьями его из благодарности, что весь этот материал не заслуживает никакого доверия.

Я нисколько не затрудняюсь примкнуть к апокалиптической теории, узнающей Нерона в «звере из бездны» Иоаннова Откровения. Уже само название моей работы показывает, как положительно я отношусь к этой гипотезе. Но мы знаем хорошо, что греческий мир не подписался под этим иудео-христианским приговором, и прошло девятнадцать веков после смерти Нерона, прежде чем загадочное число «зверя из бездны» было не только прочитано, но и утверждено исторической критикой почти что непоколебимо... Но апокалиптическое исследование я, как предупреждал уже, оставляю до «Арки Тита». Здесь достаточно будет отметить, что Нерон — образом своим — как бы раздвоил мировоззрение своего века. Мифотворчество старой цивилизации, умирающей, в которой dives обозначал богатого и святого, осыпало его могилу цветами. Мифотворчество цивилизации новой, нарождающейся с тем, чтобы провозгласить: dives aut iniquus aut haeres iniqui, богач или сам насильник или наследник насильника (Бл. Иероним), — звать мир к отречению от земных благ и вознести на пьедестал блаженство алчущих, жаждущих, страждущих и нищих духом, — создало из образа Нерона «зверя из бездны», «антихриста»... Но оба мифотворчества суть не более как именно мифотворчества. Путь внимательного исторического анализа и критической экзегезы приводит нас к одному твердому убеждению:

— Нерон не был чудовищем, каким остался он в Тацитовой летописи, у Светония, Диона Кассия и позднейших писателей, — ни тем добрым и чуть ли не благоразумным государем, каким хотят его изобразить германские апологеты-империалисты, с Германом Шиллером во главе... Это был просто весьма неталантливый политически и равнодушный к политике, заурядный государь-эгоист, с пришедшимися не ко времени эстетическими наклонностями, который, безобразно растранжирив государственную казну, создал тем династический кризис, а, почувствовав его, не пожелал добровольно убраться со своего места, но — своя рубашка ближе к телу — принялся упорно защищаться. Защита велась — по нравам века: кровавая и беспощадная, и казни вторгались даже в недра собственной семьи цезаря. Это ужасно, но — бывало и до Нерона в веках язычества и иудейства, и после Нерона в веках христианства, претендовавших на мораль, предпочтительную и превосходную над нравственным уровнем остального человечества. Мы знаем, что, в новейшие века, Тацит, Светоний и Дион Кассий — в особенности же, первый из них, — были литературными сообщниками политической оппозиции в веках упроченного деспотизма, и XVIII век питался их аргументами и примерами для своей освободительной работы и полемики против тирании Бурбонов и германских князей. Но тот же XVIII век, устами Монтескье, Вольтера и, наконец, Наполеона, подверг сомнению одностороннюю черноту отрицательных образов Тацита. Именно потому, что видел он трех Людовиков, принца-регента, Августа Саксонского, Елизавету Петровну, Екатерину II, — и, будучи свидетелем, как оттенками в два цвета отливали порфиры этих позднейших Августов, Тибериев, Каев, Клавдиев, Неронов и Агриппин — скептически относился и к той возможности, чтобы настоящие Август, Тиберий, Кай, Клавдий, Нерон и Агриппина отливали только в один...

В чрезвычайно тенденциозной, но богатой полемическим материалом, книге весьма начитанного бонапартиста Дюбуа-Гюшана «Тацит и его век», во главе «Общественное мнение», приведена поучительная параллель «свободы смеха» при Нероне (многочисленные факты этого рода были своевременно отмечены мной) и неволи смеха при Людовике XIV. Иезуитская семинария в Клермоне (College de la Société de Jesus) переименовалась, чтобы польстить королю, в Коллегию Людовика Великого (College de Louis le Grand). Один из семинаристов, возмущенный кощунственной лестью, мальчик шестнадцати лет, отметил низкопоклонство, которое правильнее было бы назвать даже идолопоклонством, язвительной эпиграммой:

Sustulit hinc Jesum, posuit insignia regis

Impia gens; alium nescit habere deum.

(Нечестивцы удалили отсюда Иисуса и водрузили на его место герб короля; это племя знает, что есть у него другой бог.)

За эти два стиха ребенок заплатил тридцатью годами заключения в Бастилии. Дат и Деметрий, бросавшие в лицо Нерону дерзкие остроты с намеками на его преступления, — оставались, по словам Светония, почти безнаказанными: очевидно, «антихрист» умел принимать обиды хладнокровнее и прощать их легче, чем «христианнейший король» Франции...

Из императора этого христианская теократическая легенда, воспользовавшись дошедшими до нее памфлетами стоической аристократии, создала символ злоупотребления властью и пугало, которым всегда пользовалось самовластие, имевшее любезность быть не зверским, чтобы напомнить обществу, им управляемому, что бывало и может быть также и зверское самовластие, и вот как вы счастливы, что живете не под его свирепым, а под моим кротким скипетром. И, таким-то образом, в веках союза теократии с аристократией, память человека-символа обрастала мифом, пока совершенно и бесследно в мифе не утонула.

Идеей моего «Зверя из бездны» была, конечно, отнюдь не апология Нерона и не оправдание его, как исторического характера. Но — лишь показание того, что «зверь из бездны» совсем не исключительная какая-нибудь фигура в ряду исторических представителей самовластия, а вполне естественная, законная, непременная, и — быть может — даже менее выразительная в своих отрицательных чертах, чем великое множество самовластных владык, оставшихся в памяти истории и народов с гораздо лучшей репутацией.

Ведь, строго-то говоря, главная тяжесть в обвинительном акте истории против Нерона опирается отнюдь не на грехи его как правителя государства. Эти прощались ему довольно легко, да, как мы не раз видели, весьма часто являются грехами только в исторической перспективе, а с современной точки зрения возбуждают недоумения, почему они грехи? Центром обвинений остаются семейные преступления Нерона, пожар Рима, гонение христиан и сценические увлечения, при — чем, как было говорено в свое время, эти последние в глазах римских аристократов, были всего менее извинительны.

У нас, в XX веке, этот последний, самый тяжкий пункт обвинения, конечно, может лишь вызвать улыбку. Девятнадцатый век завещал нам фигуры Людвига I Баварского, поэта, Людвига II Баварского, романтика-вагнерианца, серьезно воображавшего себя перевоплощенным Лоэнгрином, сестру его Елизавету Австрийскую, поэтессу и наездницу...

В каком государстве теперь нет театров, принадлежащих царствующей фамилии, — театров, носящих названия императорских, королевских, княжеских и пр? В каком современном дворце не ставятся теперь великолепные спектакли, с участием принцев и принцесс крови, в присутствии двора и бесчисленных приглашенных? И бывают случаи, что подобные спектакли обращаются в своего рода государственные события и символы, имея вид национальных маскарадов и обходясь казне роскошью своей в суммы с многими нулями...

Участие Нерона в пожаре Рима — нелепая политическая сплетня.

Гонение на христиан — миф. По крайней мере, в том виде и в тех размерах, как рассказывает о нем интерполятор Тацита.

Остаются, таким образом, на суд наш семейные преступления Нерона. Как ни отвратительны они, но — нельзя не сознаться, что, даже в качестве истребителя своих родных, Нерон, атеист по убеждению и язычник по официальному культу, остается далеко позади многих государей, принадлежащих к религиям возвышенно-спиритуалистическим: мусульманской, иудейской, христианской. В последней мы находим многих государей, обремененных теми же грехами, что и Нероновы, отнюдь не с репутацией «зверя из бездны», но, наоборот, с эпитетами у имен их — «Великий», «Святой», «Благословенный» и даже «Равноапостольный»... Оставляя в стороне свирепости малокультурных князей-просветителей полудиких народов, семейные бойни Меровингов и Рюриковичей, мы легко найдем те же самые нравы на уровне весьма высоких культур, собиравших законоположные конгрессы по религии и этике, вырабатывавших в этих областях вековые постановления, за малейшее, хотя бы буквенное, отступление от которых в последующих веках люди казнили людей виселицей, топором и костром... Известно, как Нибур возмущался титулом ίσοαπόστολοζ присоединяемым к имени Константина Великого, в византийском дворце которого кровь лилась куда более широким потоком, чем в Domus Transitoria Нерона...

Saturni aurea Saecula quis requirat?

Sunt haec gemmea, sed Neroniana! —

(Кому придет в голову мечтать о возвращении Сатурнова золотого века? у нас — век из драгоценных камней, только жаль, на Неронов манер).

Такое сатирическое двустишие было прибито к воротам Константинова дворца, причем приписывалась эпиграмма эта не какому-нибудь незначительному сочинителю пасквилей или разочарованному патриоту, а первому министру и любимцу императора Аблавию (Гиббон), а сообщена потомству она христианским поэтом Сидонием Аполлинарием... Сыноубийца, дважды женоубийца да еще вдобавок убийца племянника (цезаря Лициния), Константин, конечно, являл собой достойную пару к матереубийце и женоубийце Нерону (Британик последнему не был, по крайней мере, кровным родным, а через юридическую условность в политике легко шагали, шагают и будут шагать и не такие люди, как Нерон). И, пожалуй, на стороне Нерона остается даже хоть тот перевес в положительную сторону, что он только отделывался от действительно опасных ему людей, тогда как Константин резал жен просто по ревности, да еще и сопровождал свои семейные казни жесточайшим мучительством. «Иоанн Златоуст дает волю своей фантазии, рассказывая, что голая императрица была отнесена на уединенную гору и была съедена дикими зверями» (Гиббон). Но действительная смерть Фаусты была не краше этой фантастической: «подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в покушении на целомудрие жены его отца и без большого труда добилась от ревнивого императора смертного приговора против молодого принца, в котором она не без основания видела самого опасного соперника ее собственных детей. Престарелая мать Константина Елена была глубоко огорчена преждевременной смертью своего внука Крипса и отомстила за нее; скоро было сделано действительное или мнимое открытие, что сама Фауста находилась в преступной связи с одним рабом, состоявшем при императорской конюшне. Ее смертный приговор и казнь состоялись немедленно вслед за ее обвинением: она задохлась от жара в бане, нарочно с этой целью растопленной до того, что в ней не было возможности дышать». Мы видели (том III), что казнь Октавии имела тот же повод и, отчасти, тот же характер. Но — опять-таки — Нерон имел мужество гласности и убийству предпослал судебный процесс, тогда как Константин распорядился, по энергическому выражению Суиды, άϰοίτωζ, без суда и следствия. «Все было покрыто таинственным мраком, а льстивый епископ (Евсей Памфил), превозносивший в тщательно обработанном сочинении добродетели и благочестие своего героя, хранит благоразумное молчание об этих трагических событиях. Это высокомерное презрение к мнению человеческого рода налагает неизгладимое пятно на имя Константина и вместе с тем напоминает нам, что один из величайших монархов нашего времени поступил в подобном случае совершенно иначе. Царь Петр, при своем неограниченном самовластии, предоставил на суд России, Европы и потомства мотивы, заставившие его утвердить обвинительный приговор над преступным или, по меньшей мере, недостойным сыном» (Гиббон).

Прославленные семейными преступлениями Ричард III, Генрих VIII английские, Иоанн Грозный, Филипп II Испанский, последние Валуа, Борджиа и др. — правда — также наказаны исторически славой чудовищ, извергов рода человеческого и пр. Но от подобной репутации далек наш Петр Великий (с тенями Софьи Алексеевны и Алексея Петровича за плечами; да, ведь, и Евдокия Лопухина побывала в застенке и только чудом сберегла свою красивую голову, а за Екатерину расплатился головой Моне). Далека Екатерина Великая, перешагнувшая на престол через трупы Петра III и Иоанна Антоновича. Ничего общего с ней не имеет Александр Благословенный, принявший венец в результате заговора, в котором он принимал участие, и который, — если даже и против его воли, — однако, во всяком случае, в его интересах, — насильственно погасил жизнь его отца...

Таким образом, семейные преступления Нерона, как бы ужасны они ни были, не могут быть свидетелями его личного исключительного зверства. Это преступления, во-первых, века, во-вторых, так сказать, расового и профессионального свойства. Преступления династические, преступления неограниченной власти, преемственно выработанные этическим вырождением в нескольких поколениях... Не было и нет ни одной наследственной династии, родословное древо которой рано или поздно не украсилось бы подобными же плодами большей или меньшей величины. И вряд ли таковая династия возможна. Потому что всякая династия есть — в своем роде — фамильная крепость, нуждающаяся в самозащите от осады соперничающих противодействий. И, когда командиром такой крепости оказывается человек, не уравновешенный психически, неврастеник, ипохондрик с дурным характером, одержимый манией величия или преследования, наконец, просто жизнелюбивый трус и эгоист, — династической самозащите так легко перелиться в формы агрессивных мер и притеснений, что почти не бывало в истории примеров, чтобы она от этого соблазна удержалась и не полетела вниз по скользкой наклонной плоскости, иногда с головокружительной быстротой. Обилие же людей с неуравновешенной психикой в династическом строе развивается, как я доказывал в одном своем сочинении, во-первых, господствующим обычаем браков в ближних степенях родства; во-вторых, сверхсильной затратой энергии на ту самозащиту, о которой я только что говорил; в третьих, постоянной отравой преувеличенно сильной власти. «Cette terrible pensee de n’avoir rien sur la tete» (Ужасная идея, что выше тебя нет ничего) — определят еще Боссюэт причину безумия Навуходоносора, Бальтасара, Нерона и Домициана. Действие последнего стимула превосходно изобразил известный русский психиатр Якоби в работе своей (на французском языке, — не знаю, имеется ли русский перевод): «Etudes sur la selection chez l’homme». Отражением этой работы явилась в Италии любопытная книжка А. Ренда: «Судьба династий» (II Destino delle dinastie. L’Eredita morbosa nella Storia. Torino. 1904).

Сводя все вышесказанное воедино, мы имеем право повторить старое слово Шатобриана, бросившего, за три четверти века до Германа Шиллера, замечание, что он не понимает, почему именно, Нерона выбрали в символы тирании (Etudes histor. 132) : черт был не так страшен, как его малюют, и, во всяком случае, не страшнее других чертей из общего с ним ада. Раньше на ту же точку зрения не боялись становиться Дидро и Вольтер. Пушкин не довел своих замечаний на Тацита до XIII книги, но мне уже не раз приходилось отмечать, как пламенный восторг к художественному гению великого историка не останавливал нашего поэта от весьма суровой критики психологических характеристик Тацита, — в особенности, что касается Тиберия.

Отказавшись от необходимости смотреть на Нерона сквозь предубеждающее клеймо исключительной преступности, мы получим фигуру, сотканную из страннейших противоречий:

Нерон ограбил богачей-аристократов своей эпохи.

Но: Нерон раздарил кому-то 2.200.000,000 сестерциев (220 миллионов рублей), и деньги эти немедленно вернулись в государство, что показали трагикомические поиски их Гальбой, который «приказал потребовать назад деньги от всех этих лиц, причем каждому из них была оставлена десятая часть пожалованных денег. Но у них едва оставалась эта десятая часть, так как они были так же расточительны по отношению к чужому добру, как они растратили свое, и у наибольших хищников и (в то же время) наиболее распутных людей не сохранилось ни земли, ни доходов с капитала, а оставались лишь одни орудия пороков» (Tac. Hist. 1.20.)

К ругательствам этим мы имеем право отнестись с известным скептицизмом, так как они исходят от людей, которые, по свидетельству Тацита, мечтали на конфискациях обогатиться, а, вместо того, должны были утешаться только тем, что лица, которых одаривал Нерон, теперь «стали столь же бедны, как те, кого Нерон ограбил».

Нерон был ненавидим аристократией и ее клиентурой.

Но: Память Нерона была священна для народа и гвардии, гробница его сделалась предметом культа, и один за другим являлись самозванцы его имени, весьма смущавшие новую правящую династию. Ни один из принцев его дома, им казненных, такой популярностью не обладал.

Нерон был плохой стихотворец.

Но: Стихи, которые дошли к нам под именем Нерона, совсем недурны.

Нерон пал жертвой военного бунта.

Но: Бунт вызван был обманом и подложными вестями и сопровождался, после падения Нерона, горьким раскаянием солдат.

Нерон у трех своих историков, то и дело, описывается эпитетами неслыханной свирепости и политической нетерпимости.

Но: Количество смертных казней при Нероне, за все 13 лет, едва ли равняется одному году любой смутной эпохи в позднейших европейских государствах, не исключая отсюда даже событий — венца христианской цивилизации — XX века. О ссылках и тюрьмах приходится сказать — увы! — то же самое.

Нерон стал символом злопамятства и мстительности.

Но: Нерон чрезвычайно легко относился к оскорблениям своей личности и при нем существовала «свобода общественного мнения», в форме театральных выходок, эпиграмм, памфлетов и т.п., в которых личность государя не щадилась, а он на то не оскорблялся. (Исключения из этого правила объяснены в моей работе).

Нерона изображают не только моральным, но и физическим чудовищем...

Но: «Самые лета Гальбы подавали повод к насмешке и возбуждали отвращение у людей, привыкших к молодости Нерона и, как это в обычае у толпы, делающих сравнение между императорами по благообразию и красоте тела». (Тацит).

Нерон был человек жестокий, злобный, кровожадный.

Но: Нерон терпеть не мог войну, стремился к сохранению мира до последней возможности, не любил гладиаторских игр и зрелища крови.

Нерон истреблял своих родных.

Но: Родные эти беспрестанно интриговали, чтобы он смотрел из их рук, либо грозили отнять у него власть, а власть тогда отнималась только вместе с жизнью.

Нерон сжег Рим, чтобы выстроить Золотой Дом.

Но: Нерон отстроил новый Рим на свой счет, а Золотого Дома не успел выстроить.

Нерон был плохой певец и актер.

Но: Выступления его сопровождались всегда громаднейшим успехом, и он любил играть перед публикой строгой, с взыскательным вкусом и в трудных условиях, не облегчаемых никаким покровительством.

Нерон беспощадно разорял провинции.

Но: 1) Ему принадлежит утопический проект об отмене всех косвенных налогов. 2) Он дал автономию Ахайе. 3) Восстание против него было в значительной степени парализовано верностью городов, считавших его своим благодетелем. «Не оружием, но слухами побежден был Нерон». 4) Память его в провинциях чтилась долго, с искренним усердием, и порождала самозванцев.

Антитезы эти я мог бы продолжать на много страниц, но достаточно этих, чтобы показать полюсы, между которыми качается Неронова легенда, поминутно сама себя опровергая и, в ответ каждому отрицательному обвинению, противопоставляющая возражение положительного факта.

* * *

Как я уже предвидел, выпуская II том, «Зверя из бездны», дерзость ознакомить русскую «большую публику» с отрицательными взглядами П. Гошара и др. на подлинность Тацитовой «Летописи» не прошла мне даром, и нашлись критики, которые, за разглашение такой зловредной гипотезы, считают меня достойным только что не судимости по 74 статье, карающей кощунство. Такое безусловное преклонение перед чьим бы то ни было авторитетом я считал, считаю и считать буду напрасным суеверием, благоглупостью, и суровая брань, плывущая из подобного источника, меня нисколько не удивляет и не огорчает. Но в одной из рецензий я нашел уверение, будто бы в томе III «Зверя из бездны» я изменил своему скептическому взгляду на сказанный предмет... Не знаю, чем именно вызвано такое утверждение критика, но смею уверить его, что сам я ни разу не замечал ни перемены своего отношения к Тациту, ни затруднительных мест, которые бы это отношение подвергали слишком острому испытанию. Для меня «Летопись» Тацита (Ab excessu Augusti) была, есть и — пока сомнение это не разрушено доказательно — будет распространенной и обработанной неизвестным гуманистом, копией подлинного Тацитова сочинения, которое до нас в первобытном своем виде не дошло. А в руки своего конечного редактора попало, по всей вероятности, в таком жалком и разрушенном состоянии, что ученый этот, кто бы он ни был, счел необходимым восстановить места неясные и недостающие собственными догадками и искусством, путем более или менее ловких интерполяций на основании Светония, Ксифилина и церковных писателей. И, так как конечный редактор Тацита, которым мы располагаем, начиная с XV века, был человек крупного литературного таланта и с очень живым воображением, весьма одаренный «беллетрист», то он не стеснялся вводить в восстановляемый им текст целые страницы романтического вымысла. Наличность их у Тацита столь очевидна, что в настоящее время доказывать ее значит ломиться в открытые ворота и повторять общие места. Вопрос только в том, кто является создателем этих романтических страниц: сам ли Тацит, как полагают Фабиа, Баша (1906) и мн. др., или позднейший редактор-интерполятор, как предпочитаю думать я, не доходящий до крайности Гошара, который заставляет Поджио Браччиолини просто сочинить Тацитову летопись по источникам, но твердо убежденный в том, что наш Тацит — не тот Тацит, которого знала и забыла (бесследно!) древность.

Фабиа, автор замечательного труда об «Источниках Тацита в Историях и Анналах» (Р. 1891), приходит к убеждению, что Тацит никогда не самостоятелен в своем историческом труде, но постоянно имеет за плечами какого-либо автора-предшественника, которого он перерабатывает. Для века Тиберия, Калигулы и отчасти Клавдия таким постоянным источником мог быть Ауфидий Басс, для века Клавдия и Нерона — Клувий Руф. Источники Тацита до нас не дошли, но тот компилятивнобеллетристический характер, который Фабиа верно учуял в глубине Тацитовой летописи, требовал себе новой маски, способной придать летописным конъюнктурам новый интерес и завлекательность, соответствующие художественному дарованию известности автора.

В проникнутой обожанием Тацита, любопытной старинной брошюре В.И. Модестова «Тацит и его сочинения» (Спб. 1864), которой, к слову сказать, я — при посмертной распродаже римской библиотеки покойного профессора — приобрел экземпляр, приготовленный автором к новому изданию и переработанный с начала до конца, писательская характеристика Тацита сводится к господству в его психологии драматического начала:

«Драматизм в истории, обыкновенно не одобряемый эстетиками, у Тацита представляет явление, сколько высокое, столько же необходимое. Это продукт глубокого разлада идеала с действительностью, это выражение оскорбленного чувства патриота, гражданина и человека, не могшего равнодушно присутствовать при нравственной и политической гибели великого народа, это очень понятное сотрясение души в гордом Римлянине, потерявшем прошедшее и опасающемся за будущее. Этот драматизм в произведениях Тацита происходит, наконец, от постоянного и неослабного участия автора в событиях, о которых он повествует, участия, которое выражается то ненавистью, то любовью, то симпатией, то негодованием, то иронией, то умилением перед величием характера, то чувством гордости при вести о славе римского имени у чужих народов».

Возразить против этих строк нечего. Но из них с совершенной ясностью следует, что сильные писательские стороны Тацита суть в то же время слабые стороны его, как исторического документатора событий, которые он описывает (и, наоборот, они же делают его великолепно выразительным публицистическим голосом той эпохи, когда он пишет). По мнению Баша, авторы, которых он изучал, не заставляли его следовать правде своих рассказов, но только давали ему толчок к романтическому измышлению, — всюду, где, конечно, была для того почва, — и канву, по которой он вышивал свои собственные художественные узоры. Эти последние Баша замечает в четырех областях Тацитовой летописи: 1) в описаниях сенатских заседаний, 2) в фантастических картинах провинции и чужих земель, за границей империи, 3) в передаче процессов об оскорблении величества при Тиберии, 4) в изображении дворцовых драм. Баша дает пространный ряд доказательств, по Ниппердееву тексту, что Тацит часто не пользовался даже теми источниками, на которые он ссылается, предпочитая брать из них только голый факт и, одев его в красноречивые формы, затем осветить, как подсказывало вдохновение и творческая логика романиста. Баша, не без натяжек, но довольно любопытно проследил параллелизм литературных приемов Тацита в знаменитейших страницах «Летописи», указывающий на работу вымысла, на беллетристическую выдумку, применяющую «человеческий документ» к своим целям своими обычными средствами. Фабиа, который отнюдь не сомневается в правдивости Тацита, отказывает ему в способности научного исследования. По его мнению, Тацит очень мало пользовался «Сенатскими отчетами» (Acta senatus), «Ежедневной Газетой” (Acta populi diurna), мемуарами Агриппины и Корбулона, — и почти ничего не дали ему мемуары Тиберия, Клавдия, Светония Павлина, географическая работа Антистия Ветера, памфлеты и речи эпохи. Из последних, которые он, по современным нашим взглядам на документировку исторического рассказа, не только мог бы, но, собственно говоря, и должен был бы просто переписывать в труд свой из исторического документа, — ни одна, по мнению Фабиа, не производит впечатления подлинной. Все воображены и сочинены психологом-романистом — именно с большим талантом драматизации момента. Гастон Буассье, влюбленный в Тацита, однако, вполне признает эту его риторическую сочиненность и, на свой лад, дает ей очень остроумные объяснения, которые, однако, не избывают главного-то упрека: если это так, то Тацит — не документ.

Уже неоднократно была высказываема мысль о сходстве между Тацитом и Шекспиром. И, конечно, драматические хроники последнего — очень близкая родня Тацитовой летописи, хотя я не знаю, имел ли Шекспир понятие о Таците, и не помню, чтобы какой-либо Тацитов рассказ отразился где либо в Шекспировых пьесах. Но их сближает общий психологический тип творчества и аристократический дух, которым в них диктуется история. Тот же олигархический патриотизм, то же глубокое презрение к народным массам, которые представляются обоим авторам не иначе, как внутренним врагом — презренным, когда он спит, и ненавистным, когда он бодрствует. В этом отношении особенно выразительны трагедии Шекспира на сюжеты из римской истории. В «Юлии Цезаре» веяние публицистической мысли заметно более, чем в какой-либо другой трагедии Шекспира, за исключением разве «Короля Лира». Многие считают «Юлия Цезаря» — по ясным симпатиям Шекспира к Бруту и Кассию — пьесой «революционной». Но, если бы даже и так, если бы даже и в самом деле Шекспир апофеозировал революцию, то из всей пьесы слишком ясно следует, как ограничено, насколько в полном и тесном соответствии своего, еще полного феодальных преданий, века понимал он сам политическую свободу, изображая ее плодом «господского» восстания ради вольностей и привилегий немногих односословных и одинаково состоятельных граждан.

Наши современные понятия о политической свободе гораздо ближе к демократическим идеалам Юлия Цезаря, чем к той олигархической конституции, за права которой убили Цезаря Брут и Кассий и сами потом пали при Филиппах. Мы свыклись с вековым предрассудком о «вольнолюбивом» Бруте, и многим ушам даже диковато, на первое впечатление, услышать, что если кто был по-настоящему «вольнолюбив», то не Брут, аристократ — убийца, защитник узких сословных интересов, а умерщвленный им народный вождь Юлий Цезарь. Однако, это так, и уже древность понимала это хорошо. Когда диархический принципат Августа утвердился и принял деспотический характер, изменив народным силам, которые его создали, имя Юлия Цезаря диктатора очутилось в немилости у династии, от него происшедшей. И, наоборот, раздавленная Юлием, аристократическая тенденция Помпея воскресли при дворе и в знати, пользуясь откровенными симпатиями большого света и громкими хвалами в покровительствуемой литературе. Имена Брута и Кассия были гонимы, но лишь как символы цареубийства, а политический кодекс их был в уважении, и старая, «дворянская» оппозиция, политическая партия крупных земле- и рабовладельцев,хранила их портреты, провозглашала за них тосты даже сто и полтораста лет по их кончине. Шекспир, пятнадцать веков спустя, как бы чокается бокалом своим с Петом Тразеей и Гельвидием Приском, которые праздновали пирами дни рождения Брута и Кассия, украшая себя в эти праздники венками, и с тем Гаем Кассием, у которого Тигеллинов обыск нашел в божнице статуэтку его знаменитого предка с надписью: «Главе партии»... Мы видели, какой это был человек: типический «зубр», сословник с головы до ног, умный, холодный и безжалостный враг демократии, истинный убийца рабов Педания Секунда, Муравьев Путеоланском) мятежа... Народ в «Юлии Цезаре» — наивная масса. Ею грубо пользуются обе стороны, до нее обеим сторонам нет заботы, вне вербовки из нее своих военных кадров и выжимания фуража и денег. «Революционеры» трагедии ругают эту массу едва ли не с большим отвращением и презрением, чем единовластники. «Пни, камни вы, бесчувственные твари!» — кричат народу Флавий и Марулл, пропагандисты партии Помпея, приглашая толпу почтить его память, — то-есть память жесточайшего врага прав этой самой толпы. Для Кассия народ — «подлая сволочь». Брут, правда, восклицает, что

Готов скорее

Перечеканить сердце на монету

И перелить всю кровь мою на драхмы,

Чем вырывать из закорузлых рук

Поселянина жалкий заработок

Но, во-первых, то — великий честностью, бескорыстнейший, гуманный Брут, исключительный идеалист, одинокий в собственной своей партии. А, во-вторых, несколькими сценами ниже, тот же Брут объясняет свою решимость дать генеральное сражение при Филиппах, утомительно идя навстречу неприятелю, только потому, что — увы! —

Все жители отсюда до Филиппи

Лишь потому на нашей стороне,

Что нас боятся; против нас они

Раздражены за тяжкие поборы —

И, проходя по этим областям,

Свои ряды пополнит неприятель.

В знаменитой сцене на форуме, у праха Цезаря, народ изменчив, как ветер, и глуп, и подл. Народу в трагедии или нагло льстят, или нагло его ругают. Отношение к народу Шекспира — отношение кнехта из свиты знатного лорда к мужику-землепашцу: более лордское, чем у самого лорда, если лорд был похож на ласкового Брута. Это, впрочем, не в одном «Юлии Цезаре»: то же самое в «Кориолане», теми же красками изображен Джек Кад в «Генрихе VI».

Итак мы — в пьесе отнюдь не демократической, в пьесе без народа, в пьесе, так сказать, баронского вопроса, и, если революции, то баронской же, — за дворянское самоуправление против властолюбца-единовластника. Вот тут симпатии Шекспира, действительно, на стороне «баронов»; они в военных сценах и изображены у него с теми же нравами и похвальбами, как феодальные герои Алой и Белой Розы, Йорки и Ланкастеры. Цезарь его очернен почти резкой карикатурой, которой черты он позаимствовал у Плутарха, но промазал их поглубже, — с видимой тенденцией создать в этом, до смешного олимпийском, человеке-боге антипатичный контраст с благородным гражданским глубокомыслием Брута, ярым партийным пылом Кассия. Тацит такого Цезаря не написал бы. Хотя он величайший мастер принизить антипатичного ему исторического деятеля и опошлить его до презренности (Август и, в особенности, Клавдий), но достигает этого другими средствами. Тацит неулыбчив, юмор у него редкий гость, и если приходит, то исключительно в броне сарказма и с целью партийного боя оружием сатиры, величавой и несколько тяжеловесной. В этом , его категорическое отличие от Шекспира. В Нероне Тацита есть черты жалкие, презренные, низкие, но великий писатель оставил без внимания смешные черты последнего Юлия-Клавдия, которых, однако, много сохранили, в своих анекдотических выписках, Светоний, Дион Кассий и Лже-Лукиан, автор памфлета на прорытие Коринфского перешейка... Тацит, будто автор мелодрамы, рисующий условного злодея, боится, не убил бы смех впечатления, не перестал бы Нерон быть страшным. Поэтому даже многочисленные остроты Нерона, им сохраненные, раздаются всегда в такой мрачной обстановке, чтобы адский эффект их подрал читателя морозом по коже.

В книжке Гастона Буассье о Таците (1903), полной самого восторженного поклонения и безусловного доверия к римскому историку, очень любопытна глава о публицистическом использовании Тацитовой летописи в XVIII веке и, в особенности, в эпоху Великой французской революции. Из образов Тацита, как двести лет назад торжествующий просвещенный абсолютизм в Италии, как теперь торжествующее третье сословие во Франции, сделали символы крайней порочности и злобы — для того, чтобы попрекать этими символами современников, которые ухитрялись «удивлять мир злодейством» в такой мере, что символы оказывались неудовлетворяющими требованиям современности в состязании «на злобность и резвость». Тацитовыми образами, в это время, перебрасывались, как бомбами, все враждующие партии, находя их одинаково пригодными для борьбы и за, и против. Они стали вроде тестов Священного Писания, которыми одинаково аргументируют Кромвель и Стюарт, Пий IX и Ламеннэ, Победоносцев и Толстой; либо — специальное сравнение для России — вроде пушкинских стихов, которыми с равным правом, а, вернее выразиться, с равным бесправием, фехтуют в нашем литературном мире и политическая свобода, и политическая реакция.

«Я думаю, — гремел Камилл Демулен, — что свобода вовсе не требует, чтобы труп осужденного был обезглавлен, потому что Тиберий говорил:

«Те из осужденных, которые будут иметь мужество покончить с собой самоубийством, избавятся от конфискации имущества и сохранят его для своих семейств, — в виде благодарности за то, что они избавляют меня от неудовольствия их казнить. И это был — Тиберий!

«Я думаю, что свобода не смешивает жены или матери виновного с самим виновным, потому что Нерон не сажал Сенеку в одиночное заключение, не разлучал его с милой его Паулиной, и, когда узнал, что эта добродетельная женщина открыла себе жилы, по примеру своего мужа, он немедленно послал врача подать ей медицинскую помощь и возвратить ее к жизни. А это был Нерон!»

Et c’était Tiberel — Et c’etait Nerón!... — красиво звучит и метко припечатывает фразу. Но, в сущности, восклицания эти показывают лишь, что, когда Мирабо презрительно называл анти-тацитианца Лэнге (Linguet) «адвокатом Нерона», — кличка звучала острым, но, по существу, пустым, бессодержательным оскорблением, из которого время уже выветрило смысл. Ибо обстоятельства, при которых жили Мирабо и Лэнге, по сравнению с обстоятельствами, в которых жили и действовали герои Тацита, весьма и весьма располагали взяться за «переоценку ценностей”и обеление даже Нероновой памяти... Мы имели случай (в III томе) познакомиться с любопытным фактом, как революция сделала Гара поклонником и любителем Сенеки. Дидро, еще раньше, допускал, что возможна успешная защитительная речь в пользу Нерона (il у a un beau plaidoyer a faire en faveur de Néron), как бы подтверждая тем, что мы о Нероне слышали до сих пор только речь прокурорскую... Это, в сущности говоря, и справедливо. Особенно, что касается Тацита, прокурора по преимуществу и прокурора страшного, потому что он — не шумящий фонтан, как на девятнадцать веков позже его явившийся, какой-нибудь Шампаньи, — но громадный талант, глубокий психолог, великий ритор. Еще Цицерон установил правило, что творчество историческое и искусство оратора тождественны. Тацит олицетворил это правило, установленное писателем, не менее его образованным и умным, не менее его вдохновенным и одаренным. Тацит пограничен Цицерону, как ритор и, в то же время, он великий художник, вооруженный образностью Шекспира и Толстого и, подобно им, способный силой выражения и натиском темперамента задавить недоверие протестующей логики и сомневающегося чувства.

Протесты против страшного прокурора сделались несколько сильнее и увереннее после громадных скептических работ Моммсеновой школы — с Германом Шиллером в первой очереди. Империалисты XIX века имели интерес защитить империю века І-го, и — надо им отдать справедливость — защитили ее хорошо. Гораздо лучше — ее в прошлом, чем свои собственные захватанные идеалы — в настоящем; глубоко поучительный образец того, что прошлое никогда не извинение настоящему и не программа для будущего. Смешно по формам и мрачно по содержанию и результатам было бы, если бы кто-либо из Моммсена, Шиллера и Сиверса стал черпать публицистические доводы для движения и жизни настоящей демократии, но тот ее исторический фазис, который выразился в римском принципате, Моммсен и ученики его хорошо поняли и очень смело воссоздали. Симпатии к цезаризму они не влекли и не привлекли, но — в то же время — окончательно разрушили мифы старых аристократических идолов в мнимо-республиканских масках. А их никто усерднее не надевал на любимцев своих, чем Тацит. Конечно, в настоящее время вряд ли уже возможно проявление столь слепо доверчивой к Тацитову авторитету работы, как, например, пресловутые «Римские женщины» Кудрявцева, с их более, чем полувековой, но уж очень обветшавшей славой, — не знаю, чем заслуженной, потому что, и для своего-то времени, книга эта была уже явлением отсталым и стояла ниже уровня тогдашней германской науки... Но было бы напрасно думать, что решительные удары германского скепсиса и его учеников-союзников во Франции и в Италии поколебали веру в Тацита до корня. До этого еще очень далеко. Скептики — немцы Герман Шиллер, Сиверс и, гораздо дальше их пошедший, но и чересчур уже иногда удалой, француз Гошар, все-таки, несравненно менее популярны, чем их антиподы, усердные и правоверные тацитианцы, напр., Гастон Буассье и, в особенности, Ренан. Последнему Гастон Буасье, к слову сказать, вывел блистательную литературную родословную от Тацита не замечая, что аналогией «Антихриста» с «Анналами» он низводит последние на степень почти что исторического романа. А этот характер Тацитовой летописи, именно, собственно говоря, и хлопочет доказать большинство историков-скептиков, берущих ее под сомнение.

* * *

Заключая четвертый том «Зверя из бездны», я оглядываюсь — на предыдущие и с грустью вижу множество несовершенств своей работы, — вижу лучше, чем самый придирчивый критик, и сожалею о них глубоко. Не говорю уже о тех, в которых я не повинен либо без вины виноват: о недостатках и небрежностях, зависящих от моего образа жизни и причин, удерживающих меня вдали от Петербурга, где печатаются мои книги. Имею этими словами в виду не только типографские погрешности и опечатки, но и свои собственные описки, обмолвки, ошибки в схожем имени, цифре и т.п., которые — мало сказать — возможны, — неизбежны при слабом моем зрении, быстро устающем работать над рукописью, и при неудобстве для издательства предоставить мне более одной корректуры. А сознаюсь в своей слабости, что очень часто, правя корректуру, я уничтожаю почти весь набор и превращаю корректурные листы в новую рукопись, которая, таким образом, оказывается должной выйти в свет без корректуры вовсе... Другая невольная беда, коснувшаяся страниц моего сочинения, это — что, слагаясь в течение 17 лет, печатаясь частями, в большие промежутки сперва от одного отрывка к другому, потом от одного тома к другому, оно иной раз прегрешало против органической целости моего первоначального плана. Внезапно разросшиеся пояснительные отступления изменили архитектуру повествования. Некоторые весьма существенные части его первоначального плана, поэтому, оказались лишь коротко упомянутыми, а не освещенными в деталях... Извинение в этой — быть может — ошибке, клонящейся, впрочем, скорее к вреду моему, как увлекающегося и разбросавшегося автора, чем к ущербу вышедших томов моего сочинения, — я вижу только в желании своем писать так, чтобы сочинение мое, предназначенное не для ученых специалистов, но для большой публики, могло быть прочитано ею без необходимости обзаводиться для справок специальными словарями, реальными энциклопедиями античного мира и подготовительными курсами его истории прагматической и бытовой. Хотелось, чтобы все, что я говорю, достаточно объяснялось и иллюстрировалось уже страницами этого же самого труда моего — так, чтобы, взяв мою книгу, человек, даже совершенно незнакомый с веком цезарей, мог прочитать «Зверя из бездны» с начала до конца, все понять и не запинаясь на недоумениях перед неведомыми учреждениями, теориями и терминами. Насколько достигал я цели этой, когда устремлялся к ней, не знаю, судить не мне, но я никогда не терял ее из вида. Бесспорно, эта задача иногда увлекала и соблазняла меня к внезапному раздутию иных страниц — вдруг — в главы, тема захватила! — и иных глав в подобие целых маленьких монографий, которые своим частным развитием отвлекали внимание от общего хода сочинения... Но, в конце концов, я не жалею о том, так как части общей темы, которые остались не договоренными в «Звере из бездны», найдут свою историю в томах второй серии собрания моих сочинений: «Арка Тита», «Рим и Армения», «Античная магия», «Петроний». Гораздо грустнее для меня то обстоятельство, что — работая на протяжении почти двадцатилетнего срока то в одном, то в другом городе, — я, при сводке материала, принужден был больше, чем хотелось бы, полагаться на свою память. Она у меня, пожалуй, и недурна, но непогрешимой почитать ее, конечно, не могу. А отсюда получилось несколько ошибочных ссылок, отсутствие ссылок в иных местах, где им следовало бы быть, потеря единообразия в правописании собственных имен и т. п. Кое-что прозевано, потому что был уверен: было уже сказано, — кое-что осталось лишнего, потому что помнилось: было уже вычеркнуто... Так, один из критиков «Зверя из бездны» справедливо указал, что в третьем томе моей работы отмечены не все места, которые взял я из сочинения П. Лакомба о римской семье. Смею уверить, что я сделал это не по дурному умыслу, — тем более, что Лакомб упомянут мной на других страницах той же самой главы много раз. А просто, работав над книгой Лакомба 15 лет тому назад и воспользовавшись из нее теми строками, которые совпадали с моими взглядами, я, полтора десятилетия спустя, позабыл грани между текстом Лакомба и собственным моим текстом. Это тем легче, что я избегаю переводов, а предпочитаю «излагать своими словами», коньюнктируя, комментируя и интерполируя материал в нужном мне порядке... Перечитать же Лакомба, каюсь, не догадался, так как помнил, что он мне дал все, что было для меня интересно, и, значит, в качестве пособия, исчерпан мной до дна. Вообще же, мне чаще приходится получать упреки за то, что ссылок слишком много, чем за их недостачу. Тот же критик, который попрекнул меня Лакомбом, попрекает и чрезмерно частым упоминанием в скобках авторов, одолживших меня своим пособием. Я, однако, считаю эти скобки необходимыми в следующих соображениях и целях: 1) чтобы не подвергаться случайным нареканиям, которое, вот, получил я — незаслуженно — за Лакомба; 2) чтобы для самого себя сохранить путеводную нить справочника пособий по собственному сочинению; 3) чтобы — в тех случаях, когда я не произвожу по какому бы то ни было вопросу собственной справки в источниках — указать читателю современного автора, у которого я беру данное сведение; 4) чтобы, в случае спорных данных или суждений — отмечать, чье мнение я принимаю, к какой школе тяну, чьего авторитета предпочитаю держаться... Нет никакого сомнения, что было бы гораздо лучше сопровождать все отметки по этим четырем пунктам точными цитатами, с указанием книг, глав, страниц и параграфов и т.д. Но... увы! тогда томы «Зверя из бездны», и без того слишком увесистые, пришлось бы издавать вдвое толстейшими и настолько загроможденными багажем формальных примечаний, что «большой публике» трудно и скучно было бы разбираться в этом дорогостоящем печатном лесу. «Cristus und Caesaren» Бруно Бауэра, народное издание «Жизни Иисуса» Штрауса «Neutestamentliche Zeitgeschichte» Гаусрата послужили мне в этом случае образцами. Втиснуть в книгу весь ссылочный материал, накопленный мной для «Зверя из бездны» и связанных с ним сочинений, нетрудно. Тетради на столе, взял, послал их в издательство — и дальше остается лишь работа наборщиков, корректора и метранпажа. Но — признаюсь — этому формальному засвидетельствованию своей исторической начитанности я предпочитаю, чтобы книга удобно читалась и усваивалась. Тем же препятствиям большого объема томов и тесноты в них обязан я неудовольствием отказаться от мысли сопровождать «Зверь из бездны» некоторыми приложениями: напр., подробной хронологической таблицей, календарем и т.п. Все это — листы и листы!

Если «Зверю из бездны» суждено, как показывает успешный ход первых томов его, не ограничиться первым изданием, то для второго я конечно, переработаю все, что зависело от внешних причин, указанных мной выше, и, вообще, все, что успел заметить в нем ошибочного или недоуменного. Перечитывая свои книги, нашел я несколько, без надобности настойчивых, повторений, видел кое-какие пропуски, намеченные к заполнению и оставшиеся не заполненными по забывчивости или спеху; некоторые ошибки, намеченные к поправке и не исправленные; противоречия, в результате выпавших, при сводке материала, примечаний или ссылок и т.п. За все это извиняюсь, но — что поделаешь? Ars longa, vita brevis. А мне не хотелось бы умереть, недописав картину первого века нашей эры, корня европейской цивилизации хотя бы в широких общих мазках, но — так, как она мне, на основании долгого изучения, представляется... Не ошибается только тот, кто ничего не делает, — а делает только тот, кто не боится сознаться в своих ошибках и исправляет их, когда заметит сам или когда они ему указаны и доказаны другими.

Ставился мне и такой упрек, что иногда я посвящаю много времени опровержению взглядов, уже устарелых и разрушенных настолько, что опровергать их не стоит, мол, труда. Я принял бы упрек этот, если бы книга моя должна была войти в западную литературу предмета, или представляла бы собой труд специалиста для специалистов. Но — до самого последнего времени научно-популярная литература по истории Римской Империи в России была настолько бедна, что разрушение устарелых взглядов в этой области можно считать состоявшимся, покуда, лишь в стенах кабинетов, считаемых разве сотнями, если не десятками, а в большую публику — даже Ренанов-то «Антихрист» еще едва начинает проникать. Всего три-четыре года, как появился его перевод. Кудрявцевские «Римские женщины» до сих пор сохраняют свой древний авторитет, и, вообще представления о древнем мире застыли в состоянии музейной статуарности, которая так нравилась обществу, покуда нелепости мнимо-классической образовательной системы не сделали ему ненавистными сами имена Эллады и Рима... Не знаю, как сейчас, но десять лет тому назад, когда я расстался с Россией, знакомство русской интеллигенции (за исключением ученых) с античным миром все еще питалось почти исключительно отголосками сороковых годов... Виновата в том была, конечно, не русская наука, но:

1) Духовная цензура, ревниво следившая за тем, чтобы история веков христианской эры не шла вразрез с историей первых веков церкви. Достаточно вспомнить бурю, поднявшуюся в начале девяностых годов из-за публичных лекций талантливого Ю. Кулаковского об отношениях между христианской церковью и римским законом, излагавшихся ученым этим по Havet и Aube.

2) Только что упомянутая непопулярность классических знаний, в результате государственного закабаления гимназистов грамматикам Ходобая и Курциуса, за вины которых пришлось расплачиваться Виргилию и Гомеру.

Я того мнения, что когда классическое образование навязывается целому народу или общественному классу, как обязательный фактор развития, без применения которого и без измерения которым человек остается граждански неполноправным, — то подобное величайшее насилие над мозгами, совестью и жаждой знания нельзя и назвать иначе, как средство к оглуплению населения. Такой бездушной нивелировкой всех и каждого под одну классическую мерку, без различия талантов, способностей, наклонностей, желаний, явилась классическая система у нас в России, созданная Леонтьевым, прославленная Катковым, вбитая в государство графом Д.А. Толстым. За этот, частью проходящий, ужас отечество наше расплатилось несколькими слабоумными поколениями, с мозгами, раздавленными грамматикой Кюнера и конспектом Курциуса, — и, совершенно понятно и заслуженно, возненавидело классицизм до такой ярости, что еще недавно в глазах наших окрашивалось в адские цвета решительно все, что с ним так или иначе, хотя бы лишь номинально, соприкасается. Думаю, что, в конце концов, такова судьба решительно всякой образовательной системы, которая одну из отраслей знания объявляет государственной опорой и необходимостью, источником гражданских привилегий, мест и капиталов, принижая перед ней знания остальные. Любить можно только то знание, к которому ум обращается свободно. И только свободное знание научно.

Вне своей обязательности, вне претензий на значение государственной панацеи, классическое знание — такое же знание, как и всякое другое, и так же служит на пользу, а не ко вреду человеков, и выметать из вселенной классическое образование нет решительно никаких оснований, да и не мыслимо, и несправедливо. Насколько безжалостно и нелепо принуждать ум, талант и призвание будущего математика, зоолога, ботаника, музыканта и т.д. к праздной для них гимнастике классической филологии, настолько же неосновательно было бы оставлять без возможностей к этой гимнастике умы и таланты, призванием или природной склонностью к ней предназначенные. Миру одинаково нужны Вирховы и Моммсены, и нужно, чтобы каждый из них имел свою дорогу, по которой идти, на которой расти. Моммсен на дороге Вирхова не был бы Моммсеном, Вирхов на дороге Моммсена не был бы Вирховым: вместо двух великих титанов науки мир имел бы двух «гениев без портфеля», либо двух футлярных ученых, коими — и первыми, и вторыми — так несравненно богато наше отечество, где талантливые композиторы учат фортификации и химии, и необходимо иметь пятерку по греческому языку, чтобы поступить в политехникум.

3) Малочисленность русских ученых, классическим знаниям себя посвящавших, — главным образом, в результате опять-таки их непопулярности.

В настоящее время, следя за каталогами вновь выходящих русских книг, я поражаюсь, как оживилась эта область знания людьми, силами, идеями, новыми книгами и статьями… В девяностых годах на человека с классическими пристрастиями еще смотрели, право, как на человека немножко с придурью. Никогда не забуду одного разговора своего на эту тему в Риме, зимой 1904 года, с покойным В.И. Модестовым, который горько жаловался, что самая плохая и небрежная публицистическая статья дает ему больше выгод и известности, чем капитальный труд его — «Введение в римскую историю»… А были и такие мудрецы, которые находили, что своим «римским гробокопательством» он компрометирует себя, как либерального публициста!

Ученый, посвящавший себя римскому праву, если в нем чувствовали человека живого и способного, провожался на эту кафедру всеобщими сожалениями, как человек, заживо кладущий себя в моральный некий гроб, либо язвительными попреками, в качестве человека, затеявшего, значит, делать карьеру и вступающего в союз с министерством народного просвещения в противообщественной его дисциплине… В плачевную эпоху антипатичного обществу Боголепова, это предубеждение было особенно сильно, и думаю, что его хорошо, т.е. очень жутко, помнят все нынешние прославленные ученые по античной истории, праву и языкам, начинавшие свою деятельность в ту пору: Гриммы, Гревс, Хвостов, Пассек, Ростовцев и др… Что касается римского права, то едва только не Петражицкий снял зарок общественного ужаса к этой премудрости, и книги, к ней относящиеся, стали печататься не только для рассылки друзьям и знакомым «от автора», но и для обращения среди читающей интеллигенции и на общем книжном рынке… Когда я начинал «Зверя из бездны», придешь, бывало, в книжный магазин со списком нужных тебе книг, так еще приходилось давать инструкции, где их искать и откуда выписывать, потому что, при огромном большинстве имен, книгопродавцы только широко глаза открывали, хотя имена эти пользовались уже давней и печатной известностью за границей (взять хотя бы только что названных мной Ростовцева, Гревса, Гримма и др.). Интерес к истории античного мира был настолько велик, что лучший и образованнейший петербургский букинист продавал Моммсенову историю по баснословно дешевой цене, так как — по отсутствию четвертого тома — считал ее «разрозненным изданием».

Я живо помню статьи общей печати, где весьма серьезно и внимательно работающие русские ученые подвергались дешевому высмеиванию за то, что один из них занялся вопросом: «был ли женат Марциал?» — другой выпустил труд «о греческих и латинских надписях, найденных на юге России»; — третий исследовал прилагательные у римских комических писателей… Ругали их и кротами и крохоборами, и чуть ли не обвиняли в трате времени на противообщественную игру в бирюльки… И — как водится, — сейчас же следовал попрек западным сравнением: вот, мол, там Моммсены, а у нас — «о греческих и латинских надписях», там — Германы Шиллеры, а у нас — «прилагательные у римских комиков»; там — Гастон Буасье, а у нас — «был ли женат Марциал?»… Еще с классиком, который научно воздвигал какое-либо громадное здание, кое-как мирились, но — не было достаточно презрительных слов, чтобы клеймить тех, кто посвящал себя черной работе на подготовке материала для этих заданий… И я помню одну статью, где таким образом отделывался недавно перед тем умерший церковный историк Болотов, что, вот, дескать, пропал человек на пустяках, — был талант, а пропал… И опять: Моммсен, Лампрехт, Ферреро, Гастон Буасье… А, между тем, делать такие противоположения могут только те, кто не знает Моммсена, Лампрехта, Буасье и др. иначе, как по именам… Боже мой! Сколько кирпичей сделали и обожгли эти люди прежде, чем выстроили свои здания! Вот уж где именно — в западной исторической науке — совершенно безмолвна надменная пословица, будто «не боги горшки обжигают»…

Разбирать и сводить надписи, конечно, дело чрезвычайно скучное и сухое, но — именно на этой работе, в последние пятьдесят лет, перестроилась чуть ли не вся историческая наука об античном мире, начиная как раз с Теодора Моммсена: для публики — знаменитого автора «Истории Рима» и, уже в очень малой степени, «Римского государственного права», хотя эта его работа еще более значительна; для ученого мира — прежде всего, издателя корпуса древних надписей. Взгляды Моммсена в истории и праве Рима, оттененные империалистическим влиянием эпохи германского объединения, уже резко критикуются и когда-нибудь будут расшатаны, может быть, и опровергнуты, и, в свое время, умрут. Ну, а «Corpus inscriptionum» его останется вечным памятником, к которому будут прибегать поколение за поколением, система за системой, метод за методом.

Всякая наука, чтобы построилось ее здание, должна иметь и кирпичи, и рабочих, которые сформуют эти кирпичи из глины. Не всем суждено быть архитекторами, и гениальнейший историк-архитектор бессилен в проектах и планах своих, если не помогут ему чернорабочие исторической науки. Русский человек имеет слабость подсмеиваться над каждым специальным знанием прямого прикладного значения которого он не видит и не осязает. Трунила же в восьмидесятых годах Москва над Бредихиным: ученый о кометных хвостах! Чья-то старая диссертация «о сухих туманах» вошла в пословицу… а от «сухих туманов» то именно у нас, то и дело, неурожаи. Высмеивали работы по надписям. Как же почувствовал бы себя подобный насмешник, например, перед работами г. Ростовцева о римских свинцовых тессерах или об откупной системе Рима, восстановленной этим ученым по данным надписей, тессер, остраков? А, между тем, эти работы вносят новый свет в понятия наши о хозяйственных учреждениях великой Римской Империи и являются драгоценным материалом для истории политической экономии.

А колоссальное «Введение в Римскую историю» покойного В. Модестова: целый хаос черепков, обломков, относящихся к доисторическим эпохам, «подобных надписям надгробным на непонятных языках»?

Это «Введение» я считаю особенно характерным в данном случае, как труд не только ученого, «гелертера», но и популярного публициста, трудившегося от малых ногтей до седых волос на журнальной ниве, всегда неизменно в передовом движении, и сделавшего очень много для гибели толстовской лже-классической образовательной системы, вражда с которой и лишила Модестова профессорской кафедры. Да и Моммсену «Corpus inscriptionum» ничуть не мешал быть и ярким публицистом, и живым политическим деятелем. Напротив!

Напомню слова его, уже приводившиеся мной во вступительной заметке к I тому:

— До 1848 года публицистика шла на вожжах у истории. Затем — история пошла на вожжах у публицистики. В XX веке история и публицистика сольются: историк будет цениться, поскольку он будет влиять на свою эпоху, как публицист, — а публицист — поскольку он оправдает себя историческим знанием.

Новые исторические работы Запада, после Моммсена, конечно, в огромном большинстве, окрашены публицистическим светом. Блистательный новейший пример — итальянец Гульэльмо Ферреро, с его монументальным трудом о «Величии и упадке Рима»…

Но это — здания. А, чтобы строить их, нужны кирпичи.

И кирпичи хорошие, с ручательством за солидность. Огромно было влияние Моммсеновой истории на образ мыслей германской интеллигенции шестидесятых годов, но из каких же неопровержимых кирпичей строил великий историк свое здание! Сколько критических таранов о них расшиблось, сколько бомб разлетелось в куски!..

Публицистическая история должна строиться на строгой правде прошлого, а как же может обнаружиться эта правда без «кротовых» работ?

Все важно исторической науке, как опора против скептического анализа, который рано или поздно неизбежно придет проверить ее: не заблуждается ли она? Не фантазирует ли? Не отсебятиной ли глаголет? Не ударяется ли в роман? Все важно: черепок, обломок статуи, фриз, надпись, раковина, глагольная форма, окончание прилагательного… Смеялись у нас над г. Гель- вигом, исследователем прилагательных у римских комических писателей. Но над ним не посмеется ни один историк той — правда, — уже отшумевшей и отходящей с первых мест научного движения, но сделавшей свое дело, — школы, которая получила выразительное имя «филологической», и блестящим представителем которой является так часто упоминавшийся мной Герман Шиллер, историк Римской Империи и, в особенности, эпохи Нерона… Скептический анализ — страшный и победоносный враг всех произвольных героических представлений и тенденциозных декламаций, в которые разменивается всякая история, не подпертая скромными кирпичами фактических подтверждений. Ибо — verba volant, «истина — продукт судоговорения», и лишь против вещественной улики, если она настоящая, неподдельная, как противу рожна, — не попрешь!..

Нет никакого сомнения, что страх быть «компрометированным» отпугивал от работы по классицизму весьма многих способных людей. Потому что, как скоро табу этого предрассудка пало, изучение античного мира в России быстро зашагало вперед, обставилось множеством интереснейших новых имен и даже школ и вывело из мрака забвения и неизвестности несколько крупных и законоположных старых, которые в XIX русском веке были знакомы только слушателям филологических факультетов да археологических институтов.

В последние годы я часто вижу уже на страницах общей печати упоминаемыми имена покойных Васильевского, Помяловского, Болотова… При жизни этих замечательнейших ученых крайним пределом их популярности был «Журнал министерства народного просвещения».

Нельзя не помянуть здесь добром нескольких русских ученых, содействовавших своим литературным талантом падению зловредного заклятия, о котором я говорю, и показавших русскому обществу, что классическое образование, верно понятое и правильно движимое, совсем не слуга реакции, которая в нашем отечестве самозванно и незаслуженно запрягла его в колесницу свою, — истинную колесницу Джаггернаута, — а, напротив могучее орудие освободительной мысли, прогресса и человеческого объединения в идейную общность… Громадным двигателем в этом направлении явилась блестящая деятельность высокоталантливого Ф. Зелинского, старшего богатыря, за которым пошло сейчас много младших. Так, например, в томах «Зверя из бездны» мне неоднократно случалось упоминать превосходные историко-публицистические этюды о Римской Империи московского профессора Р.Ю. Виппера, превосходный образец того, как глубокая научность и широчайшая эрудиция могут быть соединены с поучительной общедоступностью. В те самые дни, как я набрасываю эти строки, общество с большим интересом встречает новые труды харьковского эллиниста г. Бузе- скула, умевшего напитать свои исследования об афинской демократии самой живой современностью…

Может быть, покажется ересью, но я глубоко убежден, что не лишнее тут сказать спасибо и ряду писателей из другой категории, которые, не будучи историками-научниками, обратили к глубинам античного мира свое художественное творчество, реализируя его вымыслы обстоятельным изучением соответствующих эпох. Здесь не место вдаваться в критическую оценку этих произведений, стоящих на весьма разных ступенях таланта, знания, понимания, проникновения, идейной целесообразности. Но, каковы бы ни были их достоинства и недостатки, нет никакого сомнения, что например, «Quo vadis» Сенкевича, «Умершие боги» Мережковского, «Алтарь Победы» Брюсова значительно расшевелили в обществе интерес к античной культуре и указали много тропинок, на которых идеям и интересам XX века и можно, и любопытно встретиться со своими предками в цивилизации, сошедшей в гроб пятнадцать — шестнадцать веков тому назад…

Охотно сознаюсь в той вине, хотя мне еще никто ее на вид не ставил, что с пробудившимся новым течением русской исторической науки я, десять лет живущий вдали от ее источников, знаком значительно менее, чем с однородными течениями в литературах Запада… Но исправить эту вину — покуда — не в моих средствах: стоят между мной и ей пространство и время. Историческая мысль века работает быстро, производя накопления огромные и сложные. Раз ты лишен был возможности познакомиться с каким-либо из них в самый момент его, возврат к нему почти невозможен, потому что путь уже загроможден накоплениями новыми. Безбиблиотечные, проведенные в глуши, 1902-1904 годы были для меня в этом отношении роковыми… В 1905-1907 русская книга просилась и бралась в руки, конечно, не за тем, чтобы искать в ней разгадок к проблемам античного Рима, — глаза жадно искали ответов на «проклятые вопросы» самой России… Вернуться к историческим русским накоплениям этих лет и изучить их, пожалуй, при некотором материальном и моральном усилии, возможно и в моих нынешних условиях, но — в конце концов — всего не перечитаешь, а время бежит, и, «Зверь из бездны» начинает опасаться, что этак я дотяну его рукопись не то что до двадцатилетнего, а и до четвертьвекового юбилея…

Одиноко совершалась моя работа, и, по обстоятельствам жизни моей, редки были случаи общения, которое могло подать мне необходимый совет или авторитетный урок. Слишком часто поэтому — гораздо чаще, чем я хотел бы — приходилось мне «доходить до сотворения мира своим умом», тратя на процесс этот больше усилий и времени, чем следовало бы по экономии энергии и времени. Случалось писать вопросные письма, которые исчезали в пространстве без ответа. Случалось получать ответы, которых лучше бы не было, потому что ничего они не давали моим ожиданиям, полные жреческим высокомерием и надменным предубеждением к «фельетонисту», который, — эк его угораздило! — вон чем вздумал заниматься… баловник!... Да и совестно беспокоить занятых людей: у всякого из них всегда есть свой труд, при сосредоточенности в котором, понятно, не до чужого спроса… Несколько красивых фактов доброжелательства и идейной помощи, почти всегда неожидаемой и случайной, как при встречах в Риме с Моммсеном и Модестовым, или в Париже с М.М. Ковалевским и Трачевским, не искупали неприятных соприкосновений с кастовой замкнутостью, отпугнувшей меня от людей к книгам, наедине с которыми провел я последние семь лет, в деревенской глуши, почти что безвыездно… Плод этого одиночества, — повторяю с искренним самочувствием: не выношенный до зрелости и охвата, которые мне мечтались и мечтаются, — идет теперь в живой мир, в руки читателя… И, следя выступление его в это ответственное и опасное странствие, остается мне лишь напутствовать детище свое старым, шестисотлетним почти, крепко любимым мной, послесловием летописца нашего, инока Лаврентия:

“Радуется купец прикуп сотворив, и корьмчий в отишье пристав, и странник в отечество свое пришед; такоже радуется и книжный списатель, дошед конца книгам… И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая Бога деля, а не клените, занеже книги ветшаны, а ум молод не дошел»…

Петербург. 1897.

Fezzano.

1913.VII.22.

Конец.

Список книг, служивших автору пособиями и справочниками при сочинении III и IV тома «Зверя из бездны».

(Первые два списка при I и II томе.)

1) С. Arnold. Die Neronische Christenverfolgung. Eine krische Untersuchung zur Geschchte der ältesten Kirche... Leipzig, 1888.

2) H. Bazin. De Plutarcho Stoicorum Adversario... Nicaeae, 1866.

3) E. Bacha. Le Genie de Tacite. La Creation des Anneales... Paris, 1906.

4) J. C. F. Bahr. Geschichte der Römischen Literatur. 2 vol. Karlsruhe, 1868-1869.

5) T. Bergk. Augusti Rerum a se Gestarum index cum Graeca Metaphrasi... Gottingae, 1873.

6) П. H. Бодянский. Римские Вакханалии и преследование их в VI веке от основания Рима. Киев, 1882.

7) Bartolomeo Borghesi. Oeuveres complétés... 8 vol. Paris, 1862- 1872.

8) L. Borsari. Topografia di Roma Antica. Milano, 1897.

9) W. Brambach. Notitia provinciarum et civitatum Galliae. Frankfourt a M., 1868.

10) V. du Breuil. La Legende du Messie. Précis Historique. Paris, 1889.

11) C. Bucke. Rovine di Antiche Citta con racconti generali e politici. Traduzione di Pietro Giuria. 3 vol. Torino, 1842-1843.

12) M. Vanlaer. La fin dun Peuple. La Dépopulation de l'ltalia au temps d'Auguste. Paris, 1895.

13) J. Variot. Les Evangiles Apocryphes Histoire Littéraire. Forme primitive. Tranformation. Paris, 1878.

14) M. Vidal. Saint Paul. Sa vue et ses Oeuvres. 2 vol. Paris, 1863.

15) П. Виллеме. Римское Государственное Право. Перевод с франц. (с 5-го изд.) членов Киевского отд. Общества классич. филологии и педагогии, под ред. П.Н. Бодянского. Вып. 1-й. Киев, 1888.

16) E. Garatte. Les Assemblées Provinciales de la Gaule Romaine... Paris, 1895.

17) A. Harnack. Die Überlieferung und der Bestand der Altchristlichen Littérature bis Eusebius. Bearbeitet unter Mitwirkung von Lie Erwin Preuschen. Leipzig, 1893.

18) Die Chronologie der Altchristlichen Litteratur bis Eusebius. Leipzig, 1897.

19) Dogmengeschichte. 2-te neu bearb. Aufl. Leipzig, 1893.

19) Dr. A. Hausrath. Neutestamentliche Zeitgeschichte... 4 vol. München, 1875-1879.

20) J. Geffcken. Aus der Werdezeit des Christentums. Studien und Charakteristiken... 2-te Aufl. Leipzig, 1909.

21) Joh. C. L. Gieseler. Lehrbuh der Kirchengeschichte. 10 vol. Bonn, 1844-1845.

22) Dr. Otto Gilbert. Geschichte und Topographie der Stadt Rom im Altertum. 3 Abt. Leipzig, 1883-1890.

23) C. Ginoulhiac. De la Philosophie des Jurisconsultes Romaines. Batignolles, 1849.

24) B. Hochart. Etudes d'Histoire Religieuse. Paris, 1890.

25) Nouvelles Considerations au sujet des Annales et des Histoires de Tacite. Paris, 1894.

26) Ф. Грегоровиус. История города Рима в Средние века, с пятого до шестнадцатого. Перевод с немецкого В. И. Савина. 4 vol. Спб., 1888.

27) V. Duruy. Histoire des Romains depuis les temps les plus recules jusqua la fine du Regne des Antonins. Nouv. Ed. 4 vol. Paris, 1870-1874.

28) Епиктет. Основания стоицизма. С греческого перевел В. Алексеев. С.-Петербург, 1888.

29) Е. Caro. Quid de Beata Vita senserit Seneca. Parisiis, 1852.

30) J.-B. Christophe. Melanges de Littérature et de Critique. Lyon, 1876.

31) Latour St. Ybars. Néron, sa vie et son Epoque. Paris, 1867.

32) Le Blant. Les Persécuteurs et les Martyrs aux premiers siècles de Notre Ere. Paris, 1893.

33) E. Lehmann. Mystik im Heidentum und Christentum. Leipzig, 1908.

34) E. G. Lilie. Commentationes de Stoicorum philosophia morali, ad Ciceronis libris de officiis. Commentatio prima. Altonae, 1800.

35) R. A. Lipsius. Die Apokryphen Apostolgeschichten und Apostollegenden. EinBeitrag zur Altchristlichen Literaturgeschuchte. 2 vol. 3 Abt Erganzungsheft. Braunschweig. 1883-1887.

36) Chronologie der römischen Bischöfe bis zur Mitte des Vierten Jahrhunderts. Kiel, 1869.

37) A. Loisy. Le Quatrième Evangile. Paris, 1903.

38) Henry Lutteroth. Le recensement de Quirinius en Judee... Paris, 1865.

39) J. N. Madwig. L'Etat Romain. Sa Constitution et son Administretion. Traduit par Ch. Morel. 5 vol. Paris, 1882-1889.

40) А. Малеин. Марциал. Исследования в области рукописного предания, поэта и его интерпретации. С.-Петербург, 1900.

41) H. Marucchi, Guide des Catacombes Romaines. Paris, 1900.

42) L. F. Maury. Essai sur les Legendes Pieuses du Moven-Age, ou examen de ce quelles renferment de merveilleux dapres les connaissances que fournissent de nos jours l'Archeologie, la Theologie, la Philosophi et la Physiologie medicale. Paris, 1843.

43) D. M. G. C. Messa. Dellinfamia, secondo il Diritto Romano.

44) D. M. G. C. Messa. L'Ingenuitasnel Diritto Romano. Estratto dalla Enciclopedia Giuridica Italiana. Milano, 1901-1902.

45) В. Модестов. Тацит и его сочинения. Историко-литературное исследование... С.-Петербург, 1864.

46) Th. Mommsen. Res Gestae Divi Augusti. Ex. Monumentis Ancyrano et Apolloniensi. Berolini, 1865.

47) Mémoires sur les Provinces Romaines et sur les listes qui nous en sont parvenues depuis la Division faite par Diocletian, jusquau Commencement du Cinquième siecle. Avec un Appendice par Ch. Mullenhof et une Carte. Traduit de l'Allemagne par Emile Picot. Paris, 1867.

48) Dr. Aug. Neander. Allgemeine Geschichte der Christlichen Religion und Kirche. 2-te verb. Aufl... Hamburg, 1842.

49) A. Nibbi. Del Foro Romano. Della via Sacra, Dell'Anfiteatro Flavio e de Luogi adjacenti. Roma, 1819.

50) Граф Олсуфьев. Марциал. Биографический очерк. Москва, 1891.

51) P. Peyre. L'Empire Romain. Paris.

52) E. de Pressence. Histoire des Trois premiers siècles de l'Eglise Chrétienne. 2 vol. Paris, 1858-1861.

53) A. Reville. Essais de Critique Religieuse. Paris, 1860.

54) Р. I. Rinieri. S. Pietro in Roma. Ed i Primi Papi secondo i piu vetusti cataloghi della Chiesa Romana. Torino, 1909.

55) F. Robiou. De l'Influence du Stoicisme a l'Epoque des Flaviens et des Antonins... Rennes, 1852.

56) Р. de Saint-Victor. Hommes et Dieux. Etudes d'Histoire et de Littérature... 2-me Ed. Paris, 1867.

57) Otto Seeck. Notitia Dignitatum Accedunt Notitia urbis Constantinopolitanae et Laterculi Provinciarum. Berolini, 1876.

58) A. Nrama. Il viaggio di S. Pietro a Roma ed il suo Primato nella Chiesa Cattolica difesi contro isofismi e le calunnue di un Anonimo. 3-a ed. riv. ed accres. dall Autore. Napoli, 1878.

59) Терновский. Три первые века Христианства. Двадцать чтений, составленных преимущественно по Гизелеру и Гагенбаху, 1877.

60) Ф. Троцкий. Апостол языков Павел, и Апостолы образования в их отношении друг к другу в жизни и учении. Казань, 1892.

61) Ф. В. Фаррар. Жизнь и труды Св. Апостола Павла. Перевод с XIX английского издания А.П. Лопухина, 3-е изд., части 1 и 2. С.-Петербург, 1893.

62) Первые дни Христианства. Перевод с последнего английского изд. А.П. Лопухина. Ч.1, 2-е изд. С.-Петербург, 1892.

63) Ferraz. De Stoica Disciplina apud Poetas Romanos. Paris, 1862.

64) C. Fouard. La Via de N.-S. Jesus Christ. 2 B-nde Ed. rev. et corr. 2 vol. Paris, 1882.

65) Saint Paul, ses Missions. 4-me Ed. rev. et corr. Paris, 1898.

66) Saint Paul, ses dernieres Années. (Les Origines de l'Eglise.) Paris, 1897.

67) Saint Pierre et les premières années du Christianisme. 4-me Ed. rev. et corr. Paris, 1894.

68) A. фон Фрикен. Римские катакомбы и памятники первоначального христианского искусства. Москва, 1877-1880.

69) G. Cicogna. Consilium Principis Consistorium. Ricerche di Diritto Romano Pubblico e di Diritto Privato. Torino, 1902.

70) A. Chassang. Histoire du Roman et de ses rapports avec l'Histoire dans l'Antiquite Greque et Latine. 2-me Ed. Paris, 1862.

71) Dr. J. Jung. Grundriss der Geographie von Italien und dem Orbis Romanus. 2-te umgearb. und vermehr. Aufl München, 1897.


Вы прочли первую книгу из серии "История и личность", подготовленную для Вас издательством "Алгоритм". В предлагаемой серии вам будут представлены произведения о делах и судьбах наиболее известных персонажей мировой истории, чьи имена на устах у миллионов и стали нарицательными. Они жили в разные времена и в разных странах, ноесть то, что их объединяет: появившись на историческом Олимпе в критические моменты истории своих стран, эти люди оказали влияние не только на судьбу своей Родины, но и на судьбу цивилизации. При отборе произведений мы старались удовлетворить двум условиям, а именно: включать в серию произведения, написанные живым увлекательным языком хорошими писателями, и следить, чтобы вещи обладали достоверностью исторических исследований.

Читателю судить, как нам удался этот замысел.


Следующими в серии "История и личность" издательство "Алгоритм" предполагает выпуск произведений об исторических деятелях:

Наполеон Бонапарт Слоон В. "Новое жизнеописание Наполеона I"

Фридрих Великий Кони ф. "Жизнеописание Фридриха Великого"

Александр Македонский Дройзен И. "История Александра Великого"

Жанна д'Арк

Франс А. "Жизнь Жанны д'Арк"

Христофор Колумб Ирвинг В. История жизни и путешествий Христофора Коломба

Мелким оптом и в розницу.

Эти и многие другие книги можно приобрести в

ТОО "АЛГОРИТМ",

Москва, ул. Демьяна Бедного, д.16

Тел./ Факс: 197-35-97


Александр Валентинович Амфитеатров

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ, т. 2

(Серия: ИСТОРИЯ И ЛИЧНОСТЬ)

Редактор С. Николаев

Художник Ю. Школьник

Корректор А. Кувшинников

ТОО “АЛГОРИТМ”

Лицензия ЛР№ 063845 от 04.01.95

Сдано в набор 5.09.96. Подписано в печать 15.09.96. Формат 60x90/16. Печать офсетная. Печатных листов 37. Тираж 5 000 экз. Заказ № 1109

АО “Арт-Бизнес-Центр”

Лицензия № 060920 от 30.09.92 г.

ISBN 5-7287-0091-8

Отпечатано с готовых диапозитивов

по заказу АО “Арт-Бизнес-Центр”

в ОАО «Можайский полиграфический комбинат».

143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.

1

Закон Корнелия Суллы, по которому убийца ссылался на остров, а имение его конфисковалось.

(обратно)

2

Guglielmo Ferrero, «Grandezza е Decadenza di Roma», volumi I—V.

(обратно)

3

Sestertius, сестерций, римская монета, равная 2,5 ассам или 0,25 денария, — единица сестерциального счета (ratio sestertiaria). Стоимость ее на современные деньги определяется очень различно.

Bouche Leclereq, Cagnat et Goyau: республик, серебряный сест. - 25,3 сант.; императ. желтой меди сост. — 26,8 сант.

Lubker 17,54 пфеннига - 21,92 сант.

Antony Rich: «немного более двух су», т.е. свыше 10 сант.

Adam: 19,305 сант.

Dureau de la Malle: 19,5 сант.

Hultsch и Marquardt: в эпоху республ. серебряной валюты — 17 пфен. - 21,25 сант.; по императ. золотой валюте — 22 пфен. - 27,5 сант.

Вообще же, в круглом счете, Марквардт принимает сестерций в 20 пф. - 25 сант. Я буду пользоваться этим счетом, так как 20 пф. - 25 сант. - ⅟₄ франка ⅟₁₆ золотого рубля - 6⅟₄ золот. коп. - приблизительно 10 копейкам современного серебряного курса (9,47).

Sestertius (semis tertius) — прилагательное, обращенное в существительное из определения к nummus, денежный знак. Во множественном числе, до тысячи, имеет именительный падеж sestertii; сто сестерциев — centum sestertii. Но тысяча сестерциев — sestertium, существ, среднего рода, возникшее из определения к pondus, металлический вес. Оно образует как бы новую высшую монетную единицу для дальнейшего счета. Во множеств, числе имеет имен, падеж sestertia, откуда взялась и неправильная, но часто употребительная русская форма женск. рода — сестерция, -ии; мн.: сестерции, -ий. Bina sestertia — две тысячи сестерциев. Родительный падеж множественного числа sestertium образует сходно с именительным единственного: sestertium. Предшествуемыйкратнымичислительныминаречиями: bis, ter, quater ит.д., этотродительныйпадежпредполагаетопущениеcentena milia, тоестьведетсчетнасотнитысяч: quinqules sestertium - quinqules centena milia sestertium - 500.000 сестерциев; decies - миллион; centies - десятьмиллионов; milies — стомиллионов; bis milies — двестимиллионовит.д.

(обратно)

4

Померий, pomerium (post murum), застенный участок: незастроенная полоса земли, окаймлявшая крепостные стены Рима, заклятая, т.е. отчужденная и неприкосновенная, как священный пояс «города», «Кремля». Пространство померия отчуждалось и с внутренней, и с внешней стороны стены, но, главным образом, с внешней. Ромулов померий окружал только подножие Палатинского холма. Разрастание Рима много раз вынуждало его правительство к последовательному расширению померия: при царе Сервии Туллии, диктаторе Сулле, императорах Клавдии, Нероне, Веспасиане, Траяне и Аврелиане. Расширение померия было важным государственным вопросом, так как оно расширяло и площадь компетенции выборных магистратов. Действуя под ауспициями, т.е. под вдохновением божественного откровения, только в освященных границах померия, в городе-храме, в жилище местных божеств, откровения дающих, магистраты теряли свои полномочия, как скоро выступали за эти границы; наоборот, провинциальные про-магистры слагали свои полномочия, вступая в померий или приближаясь к нему.

(обратно)

5

Peculium, от pecus, скот. Частное имущество, которое дозволялось рабу иметь не законом, но обычным правом соответствует рабской и холопской «собине» древне-русского права (Сергеевич, «Древности», I, 137) и имело то же происхождение: собина, по словарю Даля, — собь, животы, пожитки, нажитки, достояние; скот; приданое. Гуртовщики зовут собиной «скотину приказчика, которая, по уговору, гонится и пасется при хозяйском гурте». Peculium составлялось:

1) экономией, которую раб делал из своей месячины (menstruum) и дневного пайка (diarium) и частным приработком на сторону, если только и тут не эксплуатировал трудов его хозяин; 2) выделом части господского имущества в фиктивное владение раба с тем, чтобы он обратил ее в доходную статью по своему усмотрению. В теории, господин мог, когда ему угодно, отнять у раба выдел обратно, но практика была добрее, и раб, однажды выделенный на peculium, морально почитался пожизненным владельцем его, особенно в императорскую эпоху. По смерти раба, peculium вместе с прибылями, которые от эксплуатации его наросли, поступал обратно к господину. В убытках же рабского хозяйства господин не участвовал, рискуя в нем лишь естественной потерей первоначально выделенного имущества. Таким образом, peculium есть не более, как господская ссуда рабу на разживу самостоятельным хозяйством. Отсуждать свой pecukium раб не смел, равно как не имел права завещания, хотя сам мог наследовать по завещанию. Выделенные на peculium рабы обязаны были делать господам время от времени подарки. Обязательство это могло перейти в форму оброчного договора — с тем, чтобы, по истечении стольких-то лет и по выплате такой-то суммы, раб был отпущен на свободу. Или же, накопив операциями за счет peculium’a круглую сумму, раб сразу покупал у господина отпускную, по вольной цене. Цицерон утверждает что раб, знающий какое-нибудь ремесло и трезвый, в состоянии наверняка выкупиться на свободу по истечении шести лет. Тут речь идет, по-видимому, о первом элементе peculium’a — сберегательном. Приобретательный элемент peculium’a мог вмещать все виды и роды имущества, как движимого, так и недвижимого, включительно до рабов, которых пекулиарии приобретали именем своих господ, но для собственных своих работ и надобностей. Эти, так сказать, под-рабы, второй категории рабы, рабы рабов, назывались викариями (servi vikarii), в отличие от прямых хозяев своих, рабов обыкновенных (servi ordinarii).

(обратно)

6

См. в III томе «Зверя из бездны» главу «Театр и толпа».

(обратно)

7

Численность рабов в Риме трудно поддается точному определению. В древнейшую эпоху государства, по Дионисию Галлинариасскому, один раб приходился на восемь, самое большое — на шесть свободных. Гиббон принимает количество рабов равным свободному населению. Кастильони полагает, что к началу империи один раб приходился на двух свободных, а позже — два раба на трех свободных. Белох держится первой пропорции Кастильони. Блэр считает трех рабов на одного свободного. Дюро де-Ла-Малл думает, что в пятом веке до Р. X. один раб приходился на 25 свободных, а 250 лет спустя 22 раба на 27 свободных. Гек, определяя в веке Августа население Рима в 2.265,000 душ, считает в нем рабов 940,000.

(обратно)

8

Перевод г. Котелова. В оригинале резче:

Nune vos aequom est, manibus mentis meritam mercedem dare.

Qui faxit, clam uxorem ducat scortum semper, quod volet.

Verum qui non manibus clare, quantum poterit, plauserit,

Ei pro scorto subponetur hircus unctus nautea.

(обратно)

9

Bulla aurea — детское украшение, обязательное для малолетних членов знатных фамилий. Состояла из двух золотых выпуклых створок, смыкавшихся эластическими, золотыми же пластинками в полый шар, внутри которого помещался талисман. Toga praetexta — тога, обшитая по краям широкой пурпурной каймой; ее носили все дети, как мужского, так и женского пола, из взрослых же — только магистры, как в Риме, так и в колониях.

(обратно)

10

'Haruspices, гаруспики: ведуны этрусского происхождения в республиканскую эпоху — вольно-практикующие, в императорскую, в правление Клавдия — образовавшие жреческую коллегию, которая, однако, не была поставлена на один уровень с 4 главными жреческими коллегиями Рима (summa collegia). Специальностью гаруспиков были:

1. Extispicina (от enspicere, consulere extra) : гадание по внутренностям жертвенных животных.

2. Procuratio prodiglorum: очистительные и умилостивительные обряды в случаях необычных явлений или катастроф, которые принимались, как знамение гнева богов.

3. Ars fulguratoria: гадание по атмосферическим явлениям, главным образом, по молнии.

Как представители чужеземной этрусской дивинации, гаруспики долгое время не получали в Риме признания, сенат совещался с ними редко, но зато и в самых затруднительных случаях. Haruspices ex Etruria aceiti выступали на сцену, когда оказывалась бессильной дивинация не только магистратов (консулов) и сената, но и жреческая (decemviri, pontitices), когда вопрос не находил разрешения в Сибиллиных книгах и неудовлетворительно отвечала коллегия 15 мужей (quindecemviri sacris faciundis).

Слово haruspex одни производят от греческого ιερδοϗοποξ, другие от haruga hostia, жертвенное животное, очистительная жертва.

(обратно)

11

Надо помнить, что древние считали планетами Солнце, Луну и пять планет: Венера, Меркурий, Марс, Юпитер и Сатурн.

(обратно)

12

Отдельную главу о римском стоицизме читатель найдет в четвертом томе «Зверя из Бездны».

(обратно)

13

А u s р і с і а: птицегадания. О способах их будет подробно говориться в главах о государственной религии Рима. Здесь я скажу лишь несколько слов о роли ауспиций в римском гражданском строе. В тесном смысле слова, ауспиции — знамения, посылаемые небом магистратам римским в знак благоволения к их начинаниям, а следовательно, и успешности последних. В обычном, более широком смысле, — привилегия магистрата наблюдать (spectio) и толковать знамения, как относящиеся к его личной инициативе в том или другом общественном деле. Право ауспиций — основной, характеризующий признак римской власти. Оно делилось на auspicia maxima (их имели консулы, преторы, промагистраты тех же названий, диктаторы и, может быть, начальники конницы). Auspicia maxima, таким образом, сопряжены с повелительством (imperium), подразумевают его и, в обиходном языке, часто его заменяют синонимически. Sub auspiciis -sub imperio — под главной командой, под главной ответственностью такого-то. Auspicia minora имели курульные эдилы и квесторы. Ауспиции цензоров, по существу, minora, но, почета ради, также именовались maxima.

Так как auspicia publica populi Romani были учреждением патрицианским, то для плебейских магистратов это важное право отвоевано было народом только после многовековой борьбы (lex Pubilia Phlionis, 339). Ауспиции трибунов были приравнены к auspicia maxima, но не отождествлены с ними; плебейские эдилы получили auspicia minora.

Третий вид ауспиций — auspicia aliena — предполагает лицо, которое само права на ауспиции не имеет, но производит их по поручению и доверенности третьего лица, правом облеченного. Когда императоры собрали в своей руке все ветви власти римского государственного строя, то, естественно, их ауспиции остались единственными самостоятельными. Все остальные, кроме, вероятно, сенатских (auspicia patrum), естественно превратились в aliena.

(обратно)

14

См. о том во 2-м томе.

(обратно)

15

Можно также перевести: «Глупо уважать богов, когда я сам могу их делать» (намек на Клавдия).

(обратно)

16

Quicquid exprimitur grave est. Можно также перевести: «все к чему принуждают силой, создает тяжелые положения».

(обратно)

17

«Так вот из-за чего иной забывает обедать».

(обратно)

18

«Она не есть приготовительница необходимых для общего употребления орудий».

(обратно)

19

В интересах точности, привожу для сравнения перевод В.И. Модестова и, для знающих латинский язык, тацитов текст:

«Стремительно распространившийся пожар, охвативши сначала равнину, потом поднимаясь по горам и снова опустошая низменности предупреждал борьбу с ним быстротой бедствия и тем, что ему способствовал город узкими улицами, загибающимися то сюда, то туда и неправильными рядами домов, каков был старый Рим. При этом рыдания испуганных женщин, дряхлые старики или беспомощные дети, люди, хлопотавшие о себе, и люди, хлопотавшие о других, таща или поджидая слабосильных, то останавливавшиеся, то спешившие люди, — все это мешало (тушению пожара). И часто, в то время как бежавшие оглядывались назад, огонь охватывал их с боков и спереди; а если они ускользали от него в соседние улицы, то, после того как и эти загорались, они бежали в улицы, которые (сначала) казались им далекими, но находили и эти последние в таком же положении. Наконец, не зная, куда следует направиться, они наполняют дороги, ложатся по полям; некоторые погибли, потеряв все имущество, лишившись даже дневного пропитания; другие хотя и могли спастись, погибли из-за любви к родным, которых не могли вырвать (из огня). И никто не смел останавливать огня, так как то и дело раздавались угрозы людей, которые запрещали тушить его, и так как другие открыто бросали факелы, громко крича, что они это делают не по своей воле, — для того ли, чтоб беспрепятственнее производить грабеж, или по приказанию».

«Impetu pervagatum incendium plana primum, deinde in editta assurgeris et rursum inferiora populando, anteiit remedia velocitate mali, et obnoxia urbe artis itineribus hucque et illuc flexis, atque enormibus vicis, qualis vetus Roma fuit Ad hoc lamenta pavantium feminarum, fessa senum ac rudis pueritiae aetas, quiique sibi, quique aliis consulebant, diurni trahunt invalidos aut opperiuntur, pars morans, pars festinans, cuneta impediebant: et saepe, dum in tergum respectant, lateribus aut fronte circumveniebantur; vel, si in proxima evaserant, illis quoque igni correptis, etiam quae longinqua crediderant in eodem casu reperiebantur. Postremo, quid vitarent, quadam, amissis omnibus fortunis, diurni quoque victus, alii caritate suorum, quos eripere nequiverant, quamvis patente effugio, interiere. Nec quisquam defendere audebat, crebris multorum minis restinguere prohibentium, et quia alii palam faces jaciebant, atque esse sibi auctorem vociferabantur; cive ut raptus licentius exercerent, seu jussu».

(обратно)

20

Дикому патриотизму Ростопчина

(обратно)

21

Подробно об отношениях в первом веке между иудейством и христианством см. в «Арке Тита».

(обратно)

22

Евангельское сказание определяет земную жизнь Иисуса Христа в 34 года. Но еще Кеплер в XVII веке ("De Jesu Christi, Salvatoris nostri, vero anno natalitio", 1606) вычислил, что лунное затмение, сопровождавшее смерть Ирода Великого, приходилось на 13 марта 750 года римской эры, т.е. 4 года до Р.Х., и, следовательно, основная дата нашей эры церковью VI века (Дионисием Малым в 525 году) была высчитана ошибочно. В настоящее время для земной жизни Спасителя западной наукой церковной приняты хронологические даты: Рождество — 748 год римской эры (5 до нашей), Крещение в Иордан — 778 (25 нашей). Распятие — 782 (29 нашей). Но так как Климент Александрийский утверждает, что страдания, смерть и вознесение Иисуса Христа относится к 16 году правления Тиберия цезаря, а это дает 783 год римской эры и 30 нашей, то многие хронологи предпочитают эту дату.

(обратно)

23

O Religionspolizei см. Mommsem, «Der Religionsfrevel nach römischem Recht». В новой русской литературе вопрос об отношении власти римской к первым христианам интересно разработан проф. Юлианом Кулаковским и, с обратной точки зрения, в резком возражении ему анонимного автора: «Христианская церковь и римский закон в течение двух первых веков», Киев 1892.

(обратно)

24

Ramsay продолжает жизнь ап. Павла, с весьма малой доказательностью, до эпохи Флавиев.

(обратно)

25

Среди многих курьезов Меевой трагедии, самый смешной, конечно, что он заставил Сервилию играть длинным цветком далии (георгины), не подозревая, что американский цветок этот появился в Европе только в первую четверть XIX века.

(обратно)

26

Герман Шиллер сомневается в этом, видя в поведении Вергиния Руфа сознательное движение римского националиста против сепаратической революции: как это мол главнокомандующий не может удержать солдат от междоусобия? Но я пишу это примечание в угрюмые дни, когда сербская и болгарская армия бросились одна на другую без объявления войны, вопреки сдерживающим телеграммам царя Фердинанда и короля Петра, и режутся без всякого смысла и жалости вот уже целые десять дней... Война объявлена только сегодня — 7/VIII 1913.

(обратно)

Оглавление

  •   ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том I (Книга первая: Династия при смерти)
  •   От автора
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     РОДОСЛОВИЕ И НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •       VI
  •       VII
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     ЛЮЦИЙ ДОМИЦИЙ АЭНОБАРБ
  •     * * *
  •     * * *
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     РАБЫ РАБОВ СВОИХ
  •       I
  •       * * *
  •       II
  •       III
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     PRINCEPS JUVENTUTIS
  •       I
  •       II
  •       III
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •     ЗВЕЗДНАЯ НАУКА
  •       I
  •       II
  •       III
  •       ІV
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •     ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ
  •       I
  •       II
  •       III
  •       ІV
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •     САТИРА НА СМЕРТЬ КЛАВДИЯ
  •     * * *
  •     II
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •     КТО ПРИШЕЛ К ВЛАСТИ?
  •       I
  •       II
  •       III
  •   Таблица семейных отношений дома Цезарей Юлио-Клавдианской династии
  •   Список некоторых книг, читанных автором при сочинении этого тома
  •   Издания античных писателей, которыми пользовался автор
  •   ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ книга вторая "Золотое пятилетие"
  •   Книга вторая Золотое пятилетие
  •     НОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО
  •       I
  •       II
  •       III
  •     АКТЭ
  •     II
  •     МИНИСТР ФИНАНСОВ
  •     БРИТАНИК
  •       I
  •       II
  •       III
  •     ПОППЕЯ САБИНА
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       * * *
  •     СМЕРТЬ АГРИППИНЫ
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •      
  •     ИСТОРИЯ ИЛИ РОМАН?
  •     ТАЦИТ ИЛИ ПОДЖИО БРАЧЧИОЛИНИ?
  •       I
  •       II
  •       III
  •       ІV
  •       V
  •      
  •     СПИСОК КНИГ, СЛУЖИВШИХ АВТОРУ МАТЕРИАЛОМИЛИ ПОСОБИЯМИ ДЛЯ СОЧИНЕНИЯ ЭТОГО ТОМА
  •   ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ том III (Книга третья: Цезарь — артист)
  •   От автора
  •   НЕРОНИИ
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   ТЕАТР И ТОЛПА
  •     I
  •     * * *
  •     * * *
  •     * * *
  •   ОБЩЕСТВЕННАЯ НЕВОЗДЕРЖНОСТЬ
  •     I
  •     II
  •     III
  •   ПАДЕНИЕ КОНСТИТУЦИОННОЙ ПАРТИИ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •   РУБЕЛЛИЙ ПЛАВТ
  •     I
  •     * * *
  •     II
  •     III
  •     IV
  •   ОКТАВИЯ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     ІV
  •     V
  •   ОРГИЯ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •   Книга четвёртая «Погасшие легенды»
  •   DOMUS AUREA
  •     I
  •     II
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ ВЕЛИКИЙ РИМСКИЙ ПОЖАР
  •     I
  •     II
  •     III
  •   ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН
  •     I
  •   КАТАКОМБЫ
  •     I
  •     II
  •     III
  •   РИМСКИЕ ДЕКАБРИСТЫ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     ІV
  •     VII
  •   ГИБЕЛЬ НЕРОНА
  •   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  •   * * *
  •   * * *
  •   Список книг, служивших автору пособиями и справочниками при сочинении III и IV тома «Зверя из бездны».
  • *** Примечания ***