========== Аркадия ==========
Райх таял неравномерно.
В некоторых районах вода лилась ручьями. Карнизы дрожали от грохота, а в водосточных трубах раздавалось шуршание, как будто спрятавшаяся там крыса прогрызала себе выход наружу. Снег был голубым и желтоватым, но там, где таяние ещё не коснулось его, поражал белизной. Вот тогда он впервые подумал: «Что-то случилось», подумал: «Я заболел?», но выбросил эти мысли. Слишком уж трудно становилось дышать. Всё таяло, земля сочилась слезами, и кости мамонта поднимались наружу, голые и блестящие от карстовых вод.
По запруженной Грюнерштрассе двигалась колонна пехоты, поэтому они свернули в проулок. Голова немного кружилась. Хаген шёл как пьяный и всё время смотрел вверх. Впереди чернела спина ледокола, справа раздавалось чёткое туп-туп Франца, крошащего гвоздями тротуарную соль. От крыш поднимался лёгкий туман.
Уже на подходе к невзрачному зданию Управления Безопасности Кальт оглянулся, блеснул глазами:
— Секунду. Ждите здесь!
Он круто свернул и исчез в магазине напротив.
Хаген моргнул.
Вывеска гласила «Цветочный салон Брессена», и в тёмной, обитой фиолетовым бархатом нише действительно стояли они. Живые цветы! В горшках и напольных вазах, корзинках и бутоньерках, скорбных венках и просто так — россыпью, на прилавке. Хаген увидел астры. Увидел гортензии — на глянцевых листьях всё ещё сияли зёрнышки влаги…
— Пс-ст, солдат!
В последний момент спохватившись, они нестройно салютнули полковнику, с трудом взбирающемуся по крутым ступеням Управления.
К зданию то и дело подъезжали решётчатые автофургоны, прозванные «сетками», их встречала группа конвоя. Арестованных вводили с торца. У парадных дверей скучали сотрудники СД в серых, припорошённых пылью плащах и шляпах пирожками. Лица у них тоже были серые, непроспавшиеся, они почти не разговаривали и было видно, что яркое, почти весеннее утро оставляет их равнодушными, как и крики людей, гуртом выгружаемых из фургонов.
Это Траум. Всё это Траум!
Солнечные блики на стёклах, окрики, скрип автобусных тормозов. Оранжевые наклейки на фонарных столбах приглашали сочувствующих вступать в ряды трудового фронта. Девушка с плаката певческого ферейна «Фолькслид» зазывно приподнимала край юбочки и улыбалась так, будто думала о тысяче нескромных вещиц. Хаген вконец растерялся. Во всём этом было что-то нездешнее, и запах свежести, исходящий от спутника, на миг показался почти приятным.
— Вот так!
Они не успели опомниться, а доктор Зима уже возник перед ними, высокий и синеглазый, лукавый как чёрт. Алле-ап! В петлице Франца расцвёл великолепный нарцисс, а Хаген обнаружил, что удостоился незабудки.
— Зачем?
Кальт подмигнул.
— А-а! — воскликнул Франц, догадавшись. — Равноденствие!
И вдруг засмеялся, тряхнув волосами так, что едва не сбил фуражку.
— Но это же жутко дорого!
— Возмутительно, — согласился доктор Зима. — Лавочники совсем охамели. Кое-кому придётся задуматься о принципах ценообразования мелких хозяйств, ведь я включу эту флористику в накладные расходы. Не сомневаюсь, Мартин заплатит. В конце концов, я заказал ему чудный венок с остролистом.
***
Когда они выехали за пределы центральных кварталов, и небоскрёбы пропали вдали, а за окном замелькали опрятные рабочие домики — красная черепица, лаковый отблеск на крышах, он подумал: «Аркадия»! Это название привязалось к нему как липучка. Аркадия — рай земледельца. Пункт назначения назывался как-то иначе, но это было не важно.
Важным было задание.
— Видимость, — сказал Кальт и поднял указательный палец. — Комиссия во главе с бургомистром прибудет к семи утра. Не забудьте сбросить пижамы. Спорная территория. А я не люблю, когда со мной спорят!
Они сидели в кондитерской напротив Ратуши на круглых скрипучих стульях. Вкусно пахло печёным хлебом. Франц слушал внимательно, поддакивал, уточнял, а Хаген рассматривал герб, выложенный зелёными стёклами над посудным окошком, и думал о шпионаже. Р-рация, р-резидентура! Раздатчица протирала чашки и поглядывала на них настороженно. Хаген ей улыбнулся, она собрала посуду и поспешила уйти.
Ну да, это же Траум.
— Когда они приедут, то должны увидеть полностью укомплектованный Центр. Вам ясно? Одно дело, когда речь идёт о предназначенном на слом старом сарае, другое — когда в котельной свист и дым столбом. Красота! Эффективность! Хотел бы я посмотреть на того, у кого поднимется ручка на передаточный акт. На всякий случай, — тик-усмешка, — раз уж вы оба — мои секунданты: я выбираю бой без правил, а не мензурное фехтование.
Йо-хо-хо!
«Старый сарай» оказался дворцом с внушительной колоннадой, с химерами-водоплюями на обомшелом фронтоне. Но это обнаружилось позже. Теперь же — повсюду, справа, слева и спереди, хаотически растянулись поля: безымянные голубоватые пустоши, совершенно бесплодные. Смотреть было не на что; молчание шофёра, бензиновый смрад, громыхание клади — всё навевало тоску, и лишь спустя полтора часа, воистину бесконечных, сигналящая автоколонна добралась до подножия Цаннберга. Царство теней закончилось, шоссе сузилось и завилось серпантином. В скалистых иззубринах, блестящих как сахар, катались комочки солнца. Рикошетом отражаясь от зеркал снегомёта, лучи сползали по склону и замирали там, у каменоломни, у медных ворот с чёрными шрифтовыми насечками — «Хольцгамме».
— О чём задумался, мой славный?
Франц вёл грузовик с ловкой небрежностью профессионального гонщика. В прошлом реестровом цикле он отхватил гран-при на чемпионате по дрифту.
— Думаю, что куда ни посмотри, обязательно натолкнёшься на какое-нибудь уродство, — мрачно ответил Хаген. Глаза в зеркале следили за ним, пристально, изучающе.
— Хочешь красоты, эстет? Так смотри на меня, не ошибёшься.
Кажется, он не шутил.
***
Ну вот вам и Аркадия!
Комнатка, в которой им предстояло провести ночь, напоминала кладовку — такая же тесная и сплошь заставленная старьём. На всём, особенно на радиаторе отопления, лежал толстый слой пыли, можно было писать пальцем, как на классной доске. Мел тоже имелся. Белые куски штукатурки валялись в грудах стекла и кокса.
— Scheiße! — проворчал Франц, распахивая окно.
— Нет, я не тебе, солдат, — смешливо добавил он, оборачиваясь. — У меня очень чувствительный нюх, а здесь воняет дерьмом. Но мне нравится, как ты пахнешь, — сказал он неожиданно. — Ты и Айзек, а больше никто. Хотя ты, конечно, свинья! Расовая гигиена начинается с личной, слыхал постулат? Вот скажи-ка мне, блюмеляйн, когда ты в последний раз менял носки?
— Позавчера, — Хаген почувствовал, как вспыхнули щёки. — А только это не твоё дело!
— Теперь моё.
Он двигался с уверенной грацией, точными, скупыми движениями подчиняя себе предметы, захватывая пространство. В этом было что-то знакомое. Вентилятор набирал обороты, лопасти со свистом резали воздух, в памяти колыхались слова, картинки — несвязный ком, подкатывающий к горлу точно зевок.
Что-то с Пасификом. Нет, ещё до того, если представить, что возможно какое-то «до». Но что? Может быть, жаркая теснота на учебном плацу? Беспорядочные вопли команд, слухи, рыдания жён каких-то командировочных. Ложная память. Обшарпанные, заслякощенные стены вокзала, но руки — в том же парении, как дирижёрская палочка. Так, значит, есть те, что и в водовороте войны чувствуют себя на твёрдых ногах, мой капитан; значит, есть повод продолжить фильм, раз скрипит вентилятор и мыльная губка в этих руках движется так знакомо…
— Принеси воды!
Подхватив баклажку, Хаген выскочил в коридор.
***
Здесь тоже кипела работа.
Пригнанные из Транспортной грузчики заносили мебель и оборудование, составляя ящики в главном зале. Сам баулейтер Пауль Нотбек распоряжался в дверях. У него был зычный, но слегка надтреснутый голос, взгляд китобоя и повадки крестьянина; время от времени он покрикивал, и дело спорилось; рабочие суетились как муравьи. Мимо пронесли длиннющие рейки: «осторожнее, техник!» — проволокли по полу разобранный на части стеллаж.
Хаген вышел во двор.
На небе уже смешались закатные краски. Фиолетовый лился снизу, а сверху оседала желтоватая взвесь, и синий становился бледнее. «Я не вернусь», — снова подумал он. И понял: вот она — причина рассеянности. Пропавший без вести. В последнее время эта мысль приходила всё чаще и уже не пугала, он свыкся с ней, как свыкаются с неизбежным.
Не вернусь. Никогда.
Лидия. Кажется, я не женился. Хотел, но не обручился под дубом — попросту не успел; конечно, это было благословение. Однажды почти решился, но она прошептала: «Нет, Йорген, милый, не надо!», она шептала: «Пожалуйста!», глаза её округлились, радужка стала тёмной, и он отпрянул в смятении: Квазимодо, уродец из ярмарочной палатки. Наверное, стоило согласиться на предложение Илзе. Она сделала бы всё невозмутимо и просто, о, как просто! — штекер в разъём, подвинтила конструктивную часть, обновила периферию. Возможно, даже перепрошила материнскую плату.
Сделай мне шаг навстречу…
Почему нет?
От холода кожа стала пупырчатой. В Пасифике белели берёзы, сквозь стройные их стволы пробивались золотые лучи. Похоть или апломб? Предательство? Он заново перебирал грехи, примеряя их на себя. Своё и чужое. Греха нет ни в оружии, ни в солдатской руке; тогда в каком алхимическом тигле рождена эта фикция — функция, опция?
Ни в каком. Если остаться.
Рассеянный взгляд скользил по пятнистой от проталин земле, по ржавым сетям, ограждающим зачаток периметра: позже здесь пустят ток. «Хаген, если он и правда твой друг, то что мне делать? Что нам всем делать?» Кто это сказал? Тот, кто не знает, как подземные соки претворяются в кровь земли, но знает слова: «душа», «долг», «вера» — валюта, не имеющая хождения здесь, и может быть, к лучшему; всё, всё к лучшему. К лучшему то, что я не женился; и то, что Инженер стабильно не выходит на связь; и лицо Кальта, подменившее лунный лик, всё больше походит на человеческое. Ведь если в Эссене убыло, значит, в Гессене прибыло?
Вот и всё. Amen!
— Н-ну, — сказал Франц, когда он вернулся обратно. — Погулял?
Утерев пот локтем, он вздохнул. Нахмурился.
— А где же вода, чучело?
— Вода? — изумился Хаген.
Глянул вниз и обнаружил, что посеял баклажку.
***
К девяти вечера всё более-менее образовалось, но свет погас — сдох генератор.
Пошуршав в темноте, Франц вытащил карбидную лампу. Всю в пятнах окиси — она выглядела так, словно побывала в окопах ещё праисторических войн. Мамонты били ею друг друга по голове. «Ого! — не удержался Хаген. — И тут инноватика?» — «Старое — значит, прочное!» — в сердцах пропыхтели из-под стола. В коридоре гремели разводными ключами, пиликал газовый счётчик, прокуренные голоса ругались многоэтажным матом. Потом ругань переместилась ниже, в подвал. Чиркнула спичка.
— Да здравствует декаданс!
— Умный ты больно.
В огненной полутьме проступило неявное — тяжёлый абрис подбородка, педантическая складка у губ. Незнакомец готовился к чаепитию. Тщательно вытерев пыль, застелив стол бумажной салфеткой, он расставлял тарелки, ориентируясь на скосы невидимых линий; сын волшебника творил волшебство. Он любит порядок! — понял Хаген. Больше, чем Кальт, и даже больше, чем Улле. Больше, чем кто-либо в Райхе.
Свой порядок!
Продукты выпрыгивали и сразу же ложились на место: ломти хлеба, пласты варёного мяса, кольца кровяной колбасы, аккуратные, похожие на детские гробики, горки картофеля. Откуда всё это взялось? Мираж или выучка фокусника: из сумки выкатилось крутое яйцо. На чёрном рынке оно стоило тридцать марок. Брусок масла стоил все семьдесят. Приоткрыв от удивления рот, Хаген заглядывал в рог изобилия. Сало, галеты. А вот и «пайковый сюрприз»: каждый пятничный партайтаг заканчивался распитием эрзац-кофе с мармеладом линии Гиршеля.
— Ешь, — приказал Франц. — Давай, тебе нужно, ты слишком тощий. Потом будем играть.
— Не хочу!
— Ещё одно «не хочу», и мы сыграем без твоего разрешения!
Он вдруг зло усмехнулся, приподняв уголок рта. Яблочко от яблони.
— Я могу делать это всю ночь, солдат. А потом передёрнуть и делать ещё. Веришь?
— Ну хорошо, — сказал Хаген.
Ему стало страшно, невероятно. То, что должно было дойти ещё утром, дошло только сейчас. Даже спина взмокла от неотвратимости — разделить ночь с чудовищем, охотником, бывшим штурмовичком, одорированным мятной свежестью и зубным эликсиром. Клик-клак.
— Только не трогай меня!
— Успокойся.
Его лицо потемнело, губы сжались. Он медленно выкладывал карты.
Это был полный набор, Хаген видел такой впервые. Опознанные картинки — Мельник, Жертва, Бешерунг, Солнцеворот — встали в ряд с незнакомыми. Все они были нарисованы одной кистью, талантливой кистью художника и извращенца. Обрамление из дубовых листьев, футарк, миниатюрный девиз, спрятанный в ромбах: «моя честь — моя верность».
— А где…
— Вайнахтсман? — закончил Франц, не удивившись. — Его здесь нет. Он есть в любой карте.
— Ага, — сипло сказал Хаген. — Вот и коаны! Как звучит хлопок одной ладони? Ответ ты мне уже показывал, можешь не напрягаться. И я всё равно не знаю правил. Я не умею играть в карты, выбивать десятку, открывать пиво зубами, унижать женщин и стрелять ни в чём не повинному человеку в живот. Его звали Денк, такой же биомусор, как я.
— Если не заткнёшься, узнаешь, как звучит хлопок второй ладони. Слушай правила!
— Я не буду играть!
— Будешь, — выплюнул Франц. — Ведь с ним ты играл.
— Но ты-то не он, — сказал Хаген. Бедное сердце заходилось от ужаса, в глазах поплыло, но голос, подсказывающий слова, пытался его спасти, и он повторил, из последних сил хватаясь за резиновый плот, озвучил как можно твёрже и чётче:
— Я не буду в карты. Но могу сыграть в кости. С тобой.
«Пасифик, — твердил он про себя, взвешивая в руке крошечный прозрачный кубик. Алмазные грани резали кожу. — О, Пасифик-Пасифик! Францу нужен солдатик, но я не стану солдатиком Франца!» Чёртово колесо скрипело ободьями, а мир вряд ли был справедлив. «Два раза, — напомнил сын волшебника, сукин сын, белокожий гипербореец. — Всего два желания, а у меня их много. Но я буду хорошим хозяином, обещаю. Не удивляйся, если захочешь ещё, — он сдул прядь, всё время падающую ему на лицо: пф-ф! — парашютик из одуванчика; он улыбнулся. — Запомни, солдат: однажды всё здесь будет моим».
— Однажды… шёл дождик дважды! — прошелестел Хаген.
Если я проиграю…
Пистолет лежал в куртке, а сама куртка осталась в машине. У Франца тоже есть пистолет, но до него не добраться. Есть и нож, но когда Хаген представил, как втыкает себе в кишки лезвие, побывавшее в мясе, картошке, кровяной колбасе, его замутило так, что он потерял равновесие. Плюхнувшись обратно на стул, давясь рвотными спазмами, он беспомощно смотрел на закопчённую, стремительно ускользающую твердь потолка.
— Тебе нужно больше есть, — повторил незнакомец. — Не глупи, Йорген! Тебе нужен гранатовый сок, натуральный. И печень, говяжья печень. Не бойся, я всё достану.
Но он боялся не этого.
Если я проиграю…
Он очистил голову и выбросил кубик. Раз.
Не глядя, дождавшись, пока рука перестанет дрожать, бросил ещё. Два.
— Нет! — сказал Франц, в голосе его звучало неверие. — Нет и нет!
Хаген приоткрыл глаз.
Он выбросил две шестёрки.
Комментарий к Аркадия
Гимн Франца:
Der Sandmann (Песочный человек) послушать можно здесь: https://de.lyrsense.com/saltatio_mortis/der_sandmann
========== Африка ==========
Должно быть, он съел слишком много.
Внутри было не гладко: картофель с трудом монтировался с капустой, капуста — с мясом, а жирное мясо — с зеленью, хотя «таблица здоровья» утверждала обратное. Теперь он с опаской прислушивался к урчанию, доносящемуся из-под грубой подмётки армейского одеяла. Ну вот, опять! — «бр-р-р-кр-рау…» — словно вода с рокотом пробежала по трубам.
Тише! Ни звука…
Франц пришивал подкладку или погон, монотонно напевая себе под нос. Приятный голос, и слова песни были знакомые, довоенные — что-то про вечеринку на Могельзее. От радиатора исходил тропический жар. Оранжевое солнце саванны билось в усеянном мушиными точками зелёном стекле. Хаген зевнул. Осоловевший как школяр-первогодок, он хотел убрать одеяло, но не решался и только моргал, безмысленно наблюдая за скачущим фокстротом теней.
— Я проверю, чего они навозили там в подвале, — сказал Франц.
Он отложил штопку и стоял, раскачиваясь, с каким-то мальчишеским и одновременно рассудочным выражением на лице.
— А если решишь выбраться наружу и улизнуть…
— Мне некуда бежать, — сказал Хаген.
— Правильно.
Он подошёл ближе.
— Я запру тебя здесь, на всякий случай. Захочешь оправиться — вызовешь через браслет. Так-то будет лучше, солдат, уж поверь. Неприятности к тебе так и тянутся.
Он отбросил край одеяла, присел и, по-хозяйски расстегнув рубашку, неторопливо провёл подушечками пальцев по груди лежащего, сосредоточенно изучая её. Хаген посмотрел в потолок. Потолок был страшным, весь в сколах и пятнах, напоминающих труп горбатой лошади.
— «Моя честь — моя верность».
— Что?
Эмалевый взгляд Франца сделался ласковым, дыхание участилось; укрытая одеялом ладонь трудилась над чем-то ещё. Хаген мысленно перенёсся за сто миль отсюда, в место совершенно безлюдное, немного напоминающее картинку из книжки. Над купами деревьев щебетали птицы. Ветер отдавал морем и солнцем, крики отдыхающих перемежались хрустом ракушечника…
Хор масок за стенкой спел осанну откосам. По-видимому, именно там, за стенкой, совершалась трагедия. Косорукий Гельмут испортил сложнейшие настройки демонтажного робота. О, горе нам, горе! Неисчислимые проклятия нанизывались цепочкой, бусинами которой служили причитания обоих десятников. Франц исследовал его тело тщательно, звено за звеном, проводя инвентаризацию будущей собственности. Их возня протекала неслышно; только язычок огня гнулся, чадил и вдруг вспыхнул — мелко-мелко, тахикардически затрепетал.
— Вот видишь. Я же говорил, что понравится!
Эмалевые глаза блестели совсем близко. Хаген отвернул лицо. Теперь мятное дыхание шевелило волосы на виске.
— Я выиграл. Убери руку!
— Дрянь, — шепнул Франц. Он моргнул, нервически дёрнул головой — и вдруг залился краской, от подбородка до корней волос. — Дрянь! Ах, дрянь… ш-шуточки…
Дверь распахнулась.
— Гм, — сказал Нотбек. — Не помешаю?
***
Ночью ему приснился лунный город, Груйтуйзен.
Сотканный из научного вымысла, сейчас он был реален как никогда. На тёмных аллеях мерцала узкая полоска зари. Её розоватый отсвет отражался от шпилей и колоколен, от подвесных мостов, изгибчивой радугой перегнувшихся над ущельями.
Но где-то близится буря.
Большая вода уже прибывала. Чёрные водоросли ласково скользили по коже, опутывали, погружали в омут, надёжно укачивая как поплавок. Папоротники и тростники, листья бамбука! По стволам ног со слоновьей медлительностью ползали влажные прудовые улитки. Он лежал на краю земли, и Лидия была вместе с ним и любила его, а в безоблачном небе крутил восьмёрки синий аэроплан; его преломлённая тень казалась несоразмерной и искажённой.
— Ты бывал в Кёльне?
— В детстве, с отцом, — ответил Хаген, не открывая глаз.
Папоротники задрожали, рыбы с гулом ввинтились в песок, испугавшись смешка: «Не слишком-то ты и вырос!» — «Да просто я мальчик-с-пальчик», — сказал Хаген. Ему нравились её руки, умелые, сильные и горячие, как будто она всю жизнь провела за плугом. Улитка-улитка, покажи свои рожки! Он развернулся и показал. «Ну, вот и умница. А где это — Кёльн?» — Лидия-лилия мягко стлала, но потрошила его как гестаповский дознаватель.
— Не знаю. В Африке.
— А где это — «Африка»?
Она была прямо здесь, полевая карта, развёрнутая перед глазами. Размалёванный воин-идол в бурнусе сидел на снегу возле наполовину раздетого Кальта, положив руку тому на грудь. Доктор Зима улыбался. Ветер пустыни, смешиваясь со снами Антарктики, превращался в сумрачное дыхание альпийского фёна.
— Нет, — сказал Хаген. — Ох, нет. Ох, нет-нет!
Ужас пронзил его ледяной спицей. Выпрыгнув изо сна, как пробка из бутылки шампанского, он пронёсся сквозь сомнамбулический строй облаков и, продолжая кричать, забился, расшвыривая постель, мечась в ухвативших его ладонях:
— Нет! Нет!
***
Пронзительный свет ударил в глаза.
— Тихо ты, не блажи, — шепнула фигура, стоящая в изголовье.
Это был Франц. Его рука держала фонарик, а лицо казалось оскаленным — так падал блик. Или?
— Вставай!
За ночь радиатор простыл, в маленькой комнатке стоял жуткий, собачий холод. Подгоняемый шиканьем, Хаген заставил себя вылезть из-под одеяла, одеревеневшими пальцами застегнул пуговицы, поправил пряжку. Всё было на месте, но молния разъезжалась — очевидно, что-то произошло. Что-то…
— Готов? За мной!
Прихожая оказалась полна народу, но туман обезличивал. У наполовину разобранной стойки переминались незнакомый крейслейтер и плосколицый человек в штатском, взвинченный до предела. Странная парочка. «Что же тут у нас происходит?» — ошеломлённо подумал Хаген. Его трясло, зуб на зуб не попадал, звуки бултыхались как мыльная пена. Незваные гости о чём-то спорили.
— Мы полагаем, они добрались до Родернборна. У одного из охранников пропало оружие. В Зейден не сообщали, но рапорт через пять часов — времени мало. Если вы с помощником разделитесь…
— Это стажер, — возразил Франц. — Славный парень, только блажит по ночам. А где бронь? Дитц, подбери ему…
— Но расценки обычные, — быстро сказал штатский.
— Да, да.
— Проворный деляга, наш егерь Йегер, — хохотнул крейслейтер. От двери готовно заржали. «Черти свинячьи», — блестя зубами, сказал Франц, от него на километр разило бедой. Чёрные фигуры побрякивали тяжёлым, натужно пыхтя махоркой; кто-то сунул бронежилет, который Хаген напялил, неуклюже пропихивая руки в отверстия. «Плотнее, — подсказала махорка. — Живот-то подбери!» Он кивнул. События разворачивались так стремительно, что он счёл за лучшее подчиниться.
Продравшись сквозь сплошной коридор, они спустились по лестнице, толкнули дверь — шёл первый час ночи.
И ночь приняла их.
***
Взошедшая луна облила окрестности бледным золотом. В этом фантастическом освещении вершина Цаннерга представала как на ладони, расписной макет, овеянный призрачной кисеей. Аркадия? Но нагромождения скал принадлежали богам не виноделия, а охоты.
За несколько часов, что миновали с момента приезда, двор разительно изменился. Экстренная команда успела возвести пулемётные вышки и будки часовых по периметру. Из-за лунного света рабочие двигались как слепые кроты. Дыры очков, защитные маски, электрический веер сварки — пронзительная дуга, после которой мир погружался в могильную тьму, ещё более дикую, непроницаемую…
— Куда мы идём?
Тень обернулась.
— В Поиск. Из Хольцгамме сбежали два таракана, а я найду.
Тараканы? Так называли лагерников. Хаген набрал полную грудь сырости — будто крутанул ручку настройки — ночь приблизилась, цвета сделались яркими; луна вылезла из колодца и завращалась, сверкая бликами. «Убегу», — подумал он.
Сердце застучало как хронометр, отсчитывая секунды.
Бам-м-бук… остриё шпиля с зависшей каплей…
— Ты меня трогал!
В этот момент они как раз проходили ворота — тень вздрогнула, запнувшись на полушаге. Лезвийный луч фонарика царапнул глазницу. «Виноват, штурмлейтер!» — испуганно сопнули из темноты. Свет моргнул и погас. «Свинячьи черти», — успокаиваясь, повторил тот, кто стоял рядом, незнакомец; он тяжело вздохнул, и вдруг привлёк Хагена к себе, шоркнув по ляжке переносным пулемётом:
— Ближе, dummkopf!
Вынырнув из лощины, они окунулись в лабиринт подворий, как в погреб. Мрак сделался только гуще, и редкая желтизна подъездов лишь подчёркивала его. Из открытых окон несло гнильцой овощных подвалов. Франц шёл уверенно, быстро. Пулемёт хлопал его по боку, а в левой руке был раскрытый нож. Хаген залез в карман, и обнаружил пыльную пустоту.
Ну разумеется.
— Мне кажется, я принимаю участие в преступлении.
Он решился.
Теперь они стояли в самом центре торговой площади. Вокруг и поодаль справа темнели ряды — грубо обтесанные скамьи и прилавки, похожие на гробы. В перекрестьях балок трепыхались на ветру остатки фольги.
— Тебе кажется.
Воин-призрак обернулся. По его разгоревшемуся лицу змеились рыжие тигриные полосы. Он стрелял Денку в живот, пиф-паф, говорил Лотти что-то бесстыдное, и Хаген, сказала Марта, если он твой друг, то я просто не знаю, что мне делать…
— Маленькое одолженьице. А ты что себе надумал?
Франц ухмыльнулся.
— В пять-сорок пять поверка, «Mutzen ab — auf!» — сечёшь? Мой закадычный дружок, комендант Хопке, не хочет огласки. Шум-гам-балаган. Мы быстро найдём пропажу, а он будет мне должен: из Хольцгамме уже выслали бригаду электриков — в подмогу бездарям Нотбека. Ха! Двадцать надёжных рук плюс запасной генератор.
— И все в выигрыше.
Воин-призрак кивнул: вот-вот, блюмеляйн, правильно — хорошо. Хаген огляделся. Ровные гряды домов манили его как траншеи. Прожектор светил отвесно, млечные дорожки тоненько протянулись по насту, обозначая путь к отступлению.
Если бы я был один…
— В моём доме нет посторонних.
— Ну прости, — отозвался Хаген, — что испортил тебе пирушку.
***
Он так был готов к тому, что Франц выстрелит в спину, что открыв рот, вытаращил глаза — морским коньком скатился по насту, весь в брызжущем, горячем поту. Тропинка сорвалась вниз как бобслей.
— Тю-у, дурень!
Неужели дополнительная мишень что-то значила, или громкость крика выражала досаду? Земля вывернулась и ударила в ватные мышцы. Франц опять что-то рявкнул. Звук мазнул по щеке и потерялся, унёсся вдаль.
Быстрее. Налево.
Где темнее. Едва ощутив под ногами твердь, Хаген стремглав бросился во влажную темноту. Ах, если бы было время подумать, куда… и ещё зачем… но если бы перевести дух и подумать, ничего бы не состоялось, потому что затея безумна, и он это знал. Сейчас или чуть позже; огоньки это названия: Цойссен, Траг, безымянные населённые пункты, станции с пересменком из сезонных рабочих. А жёлтое пятно, раздвигающее туманный полог, — должно быть, трактор.
— Йорге-ен?
Всё время бежать, даже странно, что мужчине приходится так много бежать. Но разве я трус? «Mutzen ab!» — где я это слышал, от кого? Если бы только время подумать — и не чугунной болванкой, со сна, это как если проваливаешься в сон как в облако, из плотного слоя в менее плотный. Он меня трогал! Желание. Будь ты проклят, Франц! Хвалился, что зорок в темноте — попробуй найди, я здесь и собственную руку не вижу…
Он бормотал, приговаривал, а ноги бежали сами. Уверенно переступали по кочкам, перепрыгивали канавы в обмёрзшем, наискось перепаханном поле. Пошёл снег. Где-то горели зеленые огоньки и мигали красные. Выхваченные фонарём выступали смутные очертания какого-то дома и тут же пропадали во мраке.
Шаги за спиной тоже исчезли. Всё поглотила ночь — тяжёлая, мутная, неприветливая к живому. Видимо, он незаметно вышел на тракт. По обочинам торчали хвощи, наледь поблескивала слюдой, но совсем не давала света. Где же Траум? Где Африка? «Бронь», навязанная махоркой, черепашьим панцирем давила на диафрагму. Хаген распустил завязки — этот груз обязательно нужно было стащить с себя: кровь туго бултыхалась в перетянутых жилах…
Он повернулся — и ощутил удар в плечо.
— Что…
Белесая тень словно выросла, разложившись во весь рост — надвинулась на него. По инерции сделав шаг назад, Хаген взмахнул локтями — и тень повторила его движение. Непропорционально большая, как пугало, он увидел скулы, горбину носа, чётко очерченные провалы — глазницы. Горло передавило. Холод — он услышал тонкий женский крик: «Полли», увидел как подскочили зелёные огоньки…
Взрыв. Пальцы оторвались: в лицо брызнуло горячим и кислым. Хаген зажмурился и ахнул — земля царапнула его по щеке:
— Dummkopf!
Вспышка.
Теней стало много — одна захохотала, заухала. Встала прямо.
Великолепный Франц держал белесую куклу на вытянутых руках. Потом, гикнув, что-то сделал — сломал, женщина опять закричала, бросилась прочь. Путаясь в мятой комбинезонной ткани, в разбитых клумпах, она не могла бы уйти далеко. Охотник настиг её в два прыжка и стал методично бить лицом о камень, приговаривая: «Раз, и-два, и-три…»
— Прекрати!
Хаген выворотил из наста булыжник, бросил — не попал. Заскулив — огоньки ухнули вниз — подтянулся вперёд — схватить. Извернувшись, Франц отбил его руку. Коротко засмеялся. Потеряв равновесие, они повалились на женщину в непристойной пародии на соитие. Подмятая телами, та уже не кричала, а хрипела, и Франц тоже издавал какие-то звуки; прислушавшись, Хаген понял, что тот стонет от смеха, фыркая слюной, икая и повторяя раз за разом:
— Дурень! Вот дурень-то! Га-а, ай-ай, дур-р…
Именно так, наверное, выглядел ад. В лагере кто-то пустил ракету, и огромная пылающая звезда взмыла в небосвод, отбросив на землю пурпурное зарево. «Желание», — простонал Хаген. Это прозвучало двусмысленно, но Франц понял — прекратил: деловито отпихнул от себя женщину, откатился и встал, хлопая себя перчатками по бокам. Потом подошёл опять, нагнулся, блеснув белками глаз:
— Прочухался? Йорген?
Со стороны Аркадии уже орали, гудели — перекликались хрипло, простуженно, издалека наползал рев мотора, скрипели гусеницы. Воин-призрак пнул женщину, оттащил её на обочину. «Развлечёмся?» — из правой ноздри текла кровь — последний штришок и полное сходство с оригиналом, идентичность на сто процентов…
Щёлкнул нож.
— Один шанс ты просрал, — резюмировал Франц.
— Все, — шепнул Хаген. — Все шансы…
Когда чёрные пальцы схватили его за волосы, он накрепко — до боли — зажмурил глаза.
Комментарий к Африка
*”Лунный город, Груйтуйзен” - лунный артефакт, открытый в 1822 году немецким астрономом Францем фон Груйтуйзеном. Сам астроном назвал его “Валлверк”. Потом, правда, выяснилось, что это совсем и не город…
========== Возвращение ==========
Двое усталых шутце подобрали тело, свалив его на брезент. Женщину уволокли куда-то в туман. Всё было кончено, ночь светлела, розовые щупальца тронули горизонт и зажгли маяк — антенный контур ближайшей радиовышки.
Хаген еле шёл, прижимая к лицу платок.
Уже на подходе, из-за ворот, от борта грузовика навстречу им выступила объёмная тень. Булькнула, засопела:
— Хр-р? Чт-ткое? Ранен?
— Нет, — утомлённо ответил Франц. — Всё в порядке, Пауль.
Хаген молчал, щурясь на мигающий трубочный огонёк.
— Хр-р… Гм, Йегер. Значит, поздравить? Пф-ф! Поздрр… а то — бросьте!
— Что бросить?
Тень выступила под фонарь. Набухшие глазные щёлки напоминали собачьи мешки. Сами глаза были острые, умные — невесёлые.
— Ну это, бросьте. Давно знакомы. Того бы лучше — партеечку. А? Бросьте!
— Не понимаю, — процедил Франц сквозь зубы.
— Не понимаете, так и ладно. А только не стоит. Вам — не стоит.
— Катитесь к чёрту!
Затрясшаяся фигура сплюнула и огромными шагами зашагала куда-то в сторону, к сараям, в непроглядную тьму. Хаген всё прижимал свой бесполезный платок. Тень придвинулась — табачное облако, от него сразу и едко засвербело в носу.
— Бросьте, — сказал Нотбек увещевающе. Лапища у него была как лопата. — Хотите кирш? Первосортный яблочный — «Куммершнапс». Райские яблочки.
— Кирш?
— Ну.
— Да, — хрипло сказал Хаген. — Хочу.
Словно в дыму, он прошёл в прихожую и дальше, щурясь от света, сунулся в какой-то платяной шкаф, отхлебнул из кружки: горячо — так же роботоподобно побрел обратно. Затхлая каморка пропиталась пылью, будто кто-то встряхнул тряпку, полную мела, в классной комнате, и учитель уже стоял у доски. В горле горело. Не глядя по сторонам, он стянул брюки, рубашку, носки и юркнул в кровать. Одеяло было сырым, и простыня тоже была холодной, влажной — хоть выжимай.
— Я бы достал тебе виноград, — тихо сказал незнакомец. — Настоящий.
Свет падал так, что казалось, будто на ресницах повисли тяжёлые капли. Хаген почувствовал, как всё внутри сжалось. Он знал, что каждая капля будет оплачена, и человек у окна тоже знал это, но всё же на что-то надеялся.
— Второе желание…
Он услышал лёгкий звук шагов и вздрогнул, когда Франц встал на колени. Теперь его лицо казалось окаменевшим, он ничего не ждал.
— Слушаю.
— Всё, что угодно?
— Всё.
— А если я попрошу…
Луну с неба? Новую жизнь?
Утопия. Фокусник врал: ассортимент желаний был до смешного мелок — нечего попросить. «Останови погромы на Шпайхерштрассе». Прикрыв веки, он вспомнил-почувствовал невесомую ладошку Марты у себя на плече. Так действовало спиртное: откуда бы взялся запах помады? — комната раскачивалась как лодка, скрипя уключинами. Укусил. Сейчас это тоже казалось смешным. Хаген погладил статую по льняным волосам, наслаждаясь властью, данной лишь счетоводам и пьяницам:
— Сслышь…? Бр-р… Я х-чу…
Если Франц удивился, то сделал это молча: гипсовые губы слегка покривились, выталкивая:
— Хорошо.
***
Да, Райх таял неравномерно.
Капель загрохотала в пол-шестого утра, а спустя четверть часа к бывшему дворцу, пофыркивая трубой, подрулил автобус с цветочной надписью на борту. Сквозь промытую синь стекла было видно, как из кабины спрыгнул шофёр-дальнобойщик. Высокий как Дудочник, поднял изумлённое худое лицо с яркими, как небо, глазами: «Grüß Gott!», мигнул — и обернулся Кальтом…
Вот так фокус!
А из автобуса уже лезли, отталкивая друг друга, тучные люди с одинаковыми залысинами — приёмочная комиссия, аудиторы, разномастная канцелярская шваль — тусклые пуговицы. Даже бургомистр держал под локтем папку-скоросшиватель.
— У-и-и! –провизжал клаксон.
Чиновничье вороньё затопало, затрясло щеками. Некоторые прижимали ладони к ушам.
— Возмутительно!
— Айзек, не хулиганьте!
Крошечная фигурка выпорхнула из бархатной клетки, закашлялась — десяток рук подхватил её; заохали: клетчатый платок, капли, салфетки… Погода выдалась свежей, немудрено и простыть. Ладно ещё доктор подоспел своевременно — раздвинул кордебалет, взял под локоть; вместе они взошли на крыльцо.
Голубое и розовое. Рассвет…
— Ну же, покажите мне ваш вертоград!
— С удовольствием.
Доски заскрипели, но справились, половицы затряслись от топота ног, когда делегация штурмовым отрядом вломилась в холл. Там было светло и пахло краской, и зажатый листьями дуба типографский портрет приветствовал своего двойника.
— Вот и чудеса. Так, Айзек? — маленький человечек надтреснуто засмеялся и поманил пальцем. — Как жаль, что с нами нет Мартина. Сослался на дела, но между нами… — он наклонился, интимно приглушив голос: — Вы тут что-то подшаманили, дружище, а он чертовски самолюбив. Никто не хочет чувствовать себя дураком.
— Увы.
Ближайшие улыбнулись.
Вообще здесь скучилось слишком много знакомых лиц, что создавало известную неловкость и чехарду. Растерянными мазками обозначились фланги, прямо по курсу — таранный противовес: отогнутый воротник, складка на переносице, орденская полоска. «Блюторден» — за какие заслуги? Брови нахмурились. В обороте секунды как будто бы что-то щёлкнуло, но именно в этот миг блуждающий взгляд Райса зацепил две фигуры, застывшие у порога:
— Ба! Мой бедный норд! Но… что с вами сталось?
Игривый луч солнца скользнул внутрь и ударил прямо в битые плошки. Хаген салютнул и сглотнул. Честно улыбаясь прямо в нещадно васильковое небо, он постарался ответить с исчерпывающей полнотой:
— Немного поранился.
— Какая жалость! Попали в шредер?
— Заживёт, — подсказал Кальт.
Деликатно вынув папку из рук бургомистра, он постучал по пупырчатому корешку, привлекая внимание — строгий конферансье:
— Разрешите продемонстрировать вам работу нового Центра. Конечно, за один день я вряд ли смогу дать результат, но даже краткий обзор даст беглое представление о том, как я собираюсь использовать этот ресурс. Начать же предлагаю с предварительной диагностики…
Ди-аг-нос…
Рывком высунув голову из колодца, Хаген вывинтил онемевшее тело за спины собравшихся и сразу попал в тиски — празднично улыбаясь фестивальным лицом, Франц схватил его и потащил прочь, к пожарной лестнице, к алой змее гидранта и ниже, по ступеням, во двор — к заправленному с утра мотоциклу с коляской. Здесь с промасленной тряпкой крутился Бользен. «Куда?» — спросил он, но ответа не получил. Франц пнул канистру, плита ворот поползла книзу и к боку, раскрываясь как гильотина; «Куда?» — вновь крикнул Бользен, громче, и солнечный сноп хлынул свободно, когда бешеный мотоцикл вынесся на обочину, крутанулся и рванул вверх, рассыпая вокруг себя мелкие ледяные отломки.
***
Шлагбаум в Цойссен оказался закрыт.
Пришлось оставить мотоцикл и идти пешком. Подъём едва ли составил пол-километра, но угол наклона был потрясающим: если смотреть вниз — дорога представлялась как зеркало, темнеющее среди других зеркал. Неужели они забрались так высоко?
— Ещё не передумал, солдат?
— Нет.
Лыжная шапочка Франца вильнула куда-то вверх. Хаген схватился за торчащий из земли прут и, преодолевая боль в синяках и растянутых связках, полез за ней. Что будет дальше? Шлем, который Франц для чего-то велел пристегнуть на шнурок, теперь болтался внизу, периодически подсекая колено. У дурака и затеи дурацкие. Хотя, если рассудить здраво — можно и отказаться?
Наверняка.
А вот и площадка! Зеркально-отвесно и тоже с горкой — никаких ровных поверхностей. Солнечные веретёна крутились на алюминиевом флагштоке, чуть поодаль стояла кирпичная будка и загородь с датчиком и камерами, направленными на въезд. Обогнув по касательной выдолбленную во льду колею, они проследовали в ворота, поднырнув под полосатую рейку, и очутились на прямоугольной площадке. Здесь начинался знаменитый цойссенский трек.
От гаража уже бежал механик — в красном блестящем костюме. Он махал руками и что-то кричал. Гудящий ветер относил половину звуков, но общий смысл был понятен — «закрыто», «запрещено». Добежав, механик нагнулся, схватившись за колени, глядя вверх подслеповатыми глазами, на бровях и ресницах намерзли капли и такая же свисала из носа:
— Дорога закрыта. Здравствуйте, герр Йегер!
— Здравствуй, Кристоф.
От павильона уже ковылял другой, припадая и будто намереваясь швырнуть ручную гранату. Это был Готтфрид Блок, начальник станции. Он отчаянно жестикулировал.
Хаген отвернулся.
Так много ещё нужно было обдумать. Стон аэротрубы, шелест снега и всё прошедшее, череда цветных картинок, запечатленная со сна, просто карты, застрявшие в объективе. «Это самоубийство!» — «Мой друг хочет…» Друг. Франц назвал его другом — и вот ещё слово: «хочет». Кто хочет? Тошнотная занавесь. Хаген помотал головой, отыскивая туалет, обжёг грудь воздухом и понял, что должен облегчиться.
Кто должен? Господи!
— Не передумал?
— Нет!
Болид тоже был ярко и нагло красным, торжествующе клюквенным. Хромированные решетки сверкали ухмылкой. В луче света мелькнуло темное — это Кристоф нагнулся, подтягивая ремень. Выпуклые рачьи глаза перебегали с одного на другого:
— Трасса обледенела, штурмлейтер! Вас снесёт на отбойник. Вы же знаете…
— Я ему задолжал, — сказал Франц.
— Он простит. Ваш друг.
Дорога тянулась прямо, а потом взлетала почти отвесно и дальше шла уже серпантином, белая и узкая бумажная полоса. Хаген увидел прилепившиеся к скале сигнальные знаки. Им не хватало места.
— Кретин, — сказалГоттфрид Блок. — Йегер, разве я не говорил вам, что вы кретин? Можете не двигать челюстью. Вы же шлёпнетесь в грязь вашей модельной моськой. Вы и ваш друг. Слышите, друг? Вы говно. Нас с Кристофом вздёрнут из-за блажи, которая плеснула вам в тыкву спозаранок. В вашу гнилую, пустую тыкву.
— Вы поэт, Готтфрид.
— А вы всегда были говном. Не хватайтесь за пистолет.
— Я не хватаюсь.
— Говно, — повторил Готтфрид.
Он подождал ещё. Потом плюнул и заковылял обратно, похожий на сломанный циркуль. Что-то происходило со светом. Сгущение было синим и резким, и линии, что пролегли по щекам Франца, совершенно извратили реальность. Другая физика. Внезапно Хаген всё понял, но крик зазвенел внутри шлема, и он упал на сиденье, ослабев и отупев от ужаса. Кончено.
— Маленький братец, — шепнул динамик. — Не передумал?
Хаген промолчал. Заднее сиденье двухместного болида располагалось так, что спина блестящего насекомого дыбилась прямо перед глазами. Это будет дрифт века. Зубы заломило так, что он с трудом удержался, чтобы не выкрикнуть, прикусил язык и показал большой палец — «поехали»! Хриплый смех. Каркас вздрогнул и под стопами загудело, задребезжало, словно где-то раскручивался пропеллер.
— Я о тебе позабочусь.
Потрясающая панорама, но кто будет смотреть? Веки захлопнулись со щелчком, девушка с рекламы «Фолькслид» взметнула юбку, в ворохе шелка, шерсти и кружев мелькнуло жёлтое устье нарцисса, белые лепестки…
— Счастливого пути, — каркнул Готтфрид. — Говно. Бон вояж, друг. Счастливого вам пути!
***
Весна скрылась быстро, как и золотая горизонталь.
Пройдя через все оттенки пламени, она погасла и тотчас же пасмурный смерч надвинулся на долину, и повалил такой снег, что пришлось связаться с базой и вызвать автобус. Наконец, он подъехал.
Франц залез в салон и лёг на задние кресла, уткнувшись лицом в поролон. Хаген сгрузил щитки и шлемы, сумку и, подумав, сел рядом с Нотбеком. На приборной панели лежали ключи и мятные леденцы в прозрачной обертке.
— Что с ним?
— Устал, — сказал Хаген. — Показал высший класс. Он действительно чемпион.
— Да.
Пальцы протарабанили «сбор», а потом улеглись. Автобус тронулся осторожно, огибая заносы, желтые и красные павильоны остались за кадром. Постепенно они истаяли. Хаген включил радио. Передавали обычный шум со скудной примесью новостей. Новостная колонка кончилась, приятный голос диктора произнес: «А сейчас Илона Цолльнер исполнит по заказам наших славных подруг марш женского батальона: «Когда мы встретимся вновь…»
У заправки на тракте нахохлилась какая-то закутанная в плащ фигура.
Нотбек сбросил скорость.
В открытую дверь пахнуло холодом, вьюжно закрутились снежинки. Громыхнули подошвы — голосующий влез в салон, и сквозь пар от дыхания пророкотал:
— Где?
— Я виноват, — сипло шепнул Хаген.
Пощёчина чмокнула, и он повалился как куль с зерном.
— Пр-равые руки. Обезьянья порода. В-вы…
Размашистым шагом гость прошёл вглубь салона, где что-то взвизгнуло — и упало. Нотбек дал по газам, и вьюга ринулась вверх, как выпущенная из пулемёта. Может быть, так танцевали нейроны от сотрясения. Хаген забрался на коврик из овечьей шерсти и сел, держась за правый глаз, чудный, бархатный голос Илоны Цолльнер пел о звёздах и о луне, сочный звук ударов сменился безмолвием, красным безмолвием, в котором распускались цветы. «Домой» — приказал человек. Голова Франца безвольно моталась у него на коленях.
— Простите меня, — попросил Хаген.
Нотбек политично убавил громкость. В череде путевых столбов проскакивали дома, и заборы, и глиняные крыши — прилепленные друг к другу как шляпки грибов, и кровли складских построек, водонапорный колокол, свечка камвольного комбината, а потом опять — заборы, крыши, тюремные замки… «Никогда», — глухо сказал лежащий. Кальт вздохнул и отвернулся, щёки его ввалились и приняли землистый оттенок, а шрам совсем побелел.
Р-рация, р-резидентура…
— Пауль, вам нужны чернорабочие?
— Рабочие — да, — серьёзно кивнул Нотбек. — Но от чемпионов — увольте. Своих достаточно.
— А я — чемпион?
— Можно подумать, вы сомневаетесь?
Автобус свернул на Юденгассе и покатил в узоры плотной эмали, сбивчивых сумерек, в кварталы, не обозначенные ни красным, ни чёрным и не внесённые ни в одну из существующих книг. «Я останусь. Но это ни к чему не обязывает». Сумка путалась под ногами, Хаген запнул её в угол. Расшалившись, он сбросил с плеч всё, что мешало — щитки, снаряжение, и ту женщину в клумпах, и совесть, и ложную память, а в довершение всего — и самую голову.
Наконец-то стало легко!
Созвездия светофоров размечали движение, пока триумфальная колесница пересекала широкую Ойгенвеге, названную в честь какого-то принца. По обмерзшему тротуару ходили люди. Наверняка, у каждого в кармане был револьвер. Р-револьвер. Отняв ладонь от щеки, он снова полез в карман — необходимо было проверить:
Пустота…
— Каждый, — веско сказал возница. Огонек его трубки поставил точку; искры полетели на коврик, и облако вонючего дыма застлало глаза, мешая разобрать окончание: — Все мы здесь чемпионы. Хр-р… уж будьте уверены. Бедный мой голубь! Хрм-пф-ф… Все. Абсолютно каждый из нас!
