КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Предстоятель Розы и другие рассказы. Собрание рассказов. Том III [Мэтью Фиппс Шилл] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мэтью Фиппс Шил ПРЕДСТОЯТЕЛЬ РОЗЫ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ Собрание рассказов Том III

ПЕЧАЛЬНАЯ УЧАСТЬ САУЛА

Пер. С. Бархатова

ижеследующий текст документ, найденный в фондах Библиотеки Каулинг; он написан неверной рукой на пятнадцати обрывках материала, весьма напоминающего папирус, но папирусом не являющимся, и на двух квадратах пергамента, который профессор Станнистрит назвал кожей «рыбы-хобота»; семнадцать листов скреплены в верхней части какой-то смолой или дегтем. Примечание в конце написано другой рукой и другими чернилами, помечено «Э. Г.» и гласит, что документ извлекли из португала (большой бочонок) на испанском галеасе «Капитана» между Бермудами и островом Св. Фомы; вдобавок, нам известно, что в этой точке морское дно образует впадину глубиной в четыре тысячи фатомов [1] — как вы заметите, это удивительным образом подтверждает сведения, сообщенные в документе. Повествователь, некий Саул, родился за шестнадцать или двадцать лет до восшествия на престол королевы Елизаветы и написал свой отчет около 1601 года, в возрасте примерно шестидесяти лет. Его рассказ удивительным образом соотносится с нашими современными познаниями — конечно, моряки в те давние времена не могли ничего знать о подводных лодках. Я заменил некоторые архаические обороты и слова, добавив несколько слов в тех местах, где рукопись была повреждена.


Все возрастающий недостаток воздуха заставляет меня поскорее описать случившееся в надежде, что я смогу переправить свои записки из этой пещеры в бочонке, который, может статься, попадется кому-то на глаза; мое перо — осколок кости, чернила — грязь из озера, а бумага изготовлена из камыша. Ежели начать с моего рождения, то имя, мне данное — Джеймс Дауди Саул, третий сын Перси Дауди Саула и Марты, его жены, рожденный в Аплэнд Мид, на ферме в свободном владении моего отца, близ боро Байд-форд, в Девоншире; я не ведаю, в каком году родился, знаю только, что был уже юношей в год восшествия Ее Величества на трон.

Меня рано отправили в школу отца Джона Фишера в боро, и я добился немалых успехов в латинской грамматике (ибо отец мой желал, чтобы я стал клерком), но в возрасте пятнадцати лет, кажется, я сбежал, повздорив со своим старшим братом, и решил, что море станет моим призванием. В итоге на протяжении двух лет оставался я при капитане торгового судна, Эдвине Очинсе, на болинджере «Дэйн», ходившем по разным портам в Проливе; а после его смерти сел в Пензансе на корабль знаменитого мастера Томаса Стакли[2], который, подобно многим другим девонширским джентльменам, занимался пиратством среди ирландских скал. Он вел дела с ольстерским кавалером, мастером Шоном О’Нилом, который не раз дружески трепал меня по плечам; но потом, поссорившись с Ее Величеством, он стал папистом и отправился с доном Себастьяном Португальским в африканскую экспедицию, от участия в которой мне пришлось отказаться.

Потом на протяжении года, а может, и двух, я занимался законным промыслом на барже «Гарри Мондрой», между устьем Темзы и Антверпеном; но однажды я случайно повстречался в «Колоколе», что в Гринвиче, с мастером Фрэнсисом Дрэйком[3], молодым человеком лет двадцати пяти, который собирал тогда команду для своей бригантины, «Юдифь», а цель его была такова — поучаствовать в третьей экспедиции мастера Джона Хокинса в испанские поселения.

Мастер Хокинс отплыл из Плимута на «Иисусе», с четырьмя кораблями сопровождения, в октябре 1567 года. После того, как мы попали в шторм (это было в равноденствие в Бискайском заливе), пришлось остановиться на Канарах; захватив четыре сотни чернокожих на побережье Гвинеи, мы поплыли в Вест-Индию, но удача нам не улыбнулась. Потом мы направились в Картахену и к Рио де ла Хача; теперь, должно быть, всем уже хорошо известно, как «Иисус» лишился руля, как нам понадобилось почистить дно корабля, как мы поплыли к Сан-Хуан-де-Уллоа в Мексиканском заливе; как тринадцать испанских галеонов и фрегатов застали нас врасплох, как адмирал де Бакан заключил с нами договор, который он злодейски нарушил в полдень[4], обманом лишив нас трех кораблей и нашей добычи; спаслись только «Миньона» и «Джудит» — но об этом я подробно рассказывать не стану.

«Юдифь», водоизмещением всего в пятьдесят тонн, и «Миньона», водоизмещением менее ста тонн, были полностью укомплектованы командой, но на борту оставалось мало воды, и кладовые почти опустели. Пролежав три дня в дрейфе у песчаных скал, мы подняли паруса 25 сентября, поскольку слышали о некоем месте в западной части залива, где можно было пополнить наши запасы провизии. Мы прибыли туда 8 октября, но обнаружили, что там нет ничего или почти ничего, полезного нам; мастер Хоукинс созвал совет на «Миньоне», и сотне людей предложили сойти на берег, чтобы остальные смогли вернуться в Англию, урезав рацион.

То, что случилось с нами, сошедшими на берег, я помню смутно — многочисленные приключения, о коих Богу ведомо, остались в моей голове как тяжкие, но выцветшие, поблекшие сны, ибо что они в сравнении с тем великим испытанием, каковое Господь Всемогущий уготовил бедняку вроде меня. Мы бродили по лесам, на нас нападали индейцы, нашей пищей были коренья да ягоды, и через три недели мы наткнулись на испанский гарнизон — нас взяли в плен и отправили в Мехико. Там с нами обошлись по-христиански: накормили, приодели и распределили по разным плантациям: это премного удивило всех нас, наслышанных о страданиях английских моряков в Испании; но в те времена в Мехико не было Святой Палаты, посему нас и пощадили: некоторые стали надсмотрщиками, другие ремесленниками в городе и так далее. Что до меня, то после семи месяцев отсутствия я вновь оказался в Сан-Хуан-де-Уллоа, и здесь, неплохо навострившись по плотницкой части, я вскорости преуспел в этом деле.

Никто моей верой не интересовался; я приходил и уходил, когда хотел; довольно быстро я освоил испанский язык, пообтерся в городке, женился на Лине, девице поистине очаровательной, дочери сеньоры Гомес из confiteria или лавки сладостей; и Лина родила мне Моралеса и Сальвадору, двух прелестнейших малышей.

Я прожил в Сан-Хан-де-Уллоа два года и одиннадцать месяцев; и то были годы тихие и счастливые — ничего подобного я в своей жизни не знал.

Днем тринадцатого февраля 1571 года я держал путь домой через prado[5], отделявшее мою мастерскую от confiteria тещи — и тут я увидел четверых людей, которые приближались ко мне и которых в Сан-Хуане никто прежде не встречал. Один из них был доминиканец, так тщательно укутанный в рясу с капюшоном, что рассмотреть его лицо не оставалось никакой возможности — виден был лишь блеск глаз; другой носил бороду — этот явно принадлежал к Ордену Иисуса; третий напоминал нотариуса, а четвертый походил на альгвасила и сжимал в руке жезл. И завидев всех этих людей, лишился я разом и надежды, и радости; ибо большой неповоротливый фрегат бросил якорь тем утром у песчаной скалы, и я мигом сообразил, что эти гости приплыли оттуда, что они — служители Святой Инквизиции и что они явились по мою душу.

Я упоминал уже, что до 1571 года не было в Мехико никакой инквизиции; но в последние месяцы в Сан-Хуане ходили слухи, что король Филипп, убоявшись английского вмешательства в торговлю золотом и распространения английской ереси, подумывает учредить Святую Палату в испанских колониях. Сказано — сделано, в моем случае, по крайней мере[6]: я ведь был единственным еретиком в тех местах. Меня подстерегли на prado в тихий сумеречный час, и я услышал от альгвасила известные слова: «Хватайте еретика». И меня потащили по маленькой callejôn[7], которая вела от prado к берегу, где уже ожидала судовая шлюпка.

До того момента, пока они не втолкнули меня в лодку, я даже не помышлял о том, чтобы в последний раз обнять жену и малюток — настолько ошеломило меня внезапное пленение. В лодке я упал на колени, хотя и лишился дара речи и не мог вознести молитву. После чего гребец опустил руку мне на плечо, как будто утешая: это движение вызвало у меня поток униженных просьб и призывов. Но охотники, не теряя времени зря, подхватили меня под руки; когда шлюпка достигла песчаного гребня, меня подняли на корабль по кормовой лестнице, отвели в дальний угол на полубаке и заперли в каморке, оставив корку хлеба, четыре луковицы и чашку с водой; значительную часть этого тесного помещения занимали детали бушприта; здесь же, кстати, я обнаружил пару кулеврин.

Я еще не знал, куда похитители собираются меня доставить — то ли в Европу, то ли в какой-то порт в испанских колониях; но я обо всем догадался на следующий день, когда меня вывели на палубу — я не увидел никаких признаков земли, море простиралось во все стороны, насколько хватал глаз.

Наш корабль, который именовался «Сан Маттео», был большим и неповоротливым, водоизмещением около четырехсот тонн, с высоким носом и высокой кормой, полубак был двухъярусным, а корма — трехъярусной. Конечно, корабль нимало не напоминал новехонькие, с иголочки суда мастера Флетчера, такие, как «Юдифь». Но «Сан Маттео» был прочно сработан, неплохо отделан, а полсотни пушек были отлиты из доброй меди. Корабль шел по ветру на всех парусах и, кажется, мне подвергался немалой опасности. Вообще «Сан Маттео» показался мне настоящим старым корытом с такой массивной надводной частью, которую могла разрушить первая же серьезная буря.

Меня отвели в капитанскую каюту, которую использовали в качестве приемной залы; за столом сидели пятеро. Тот, кто расположился в центре — не кто иной, как мой обвинитель и судья — тотчас сообщил, что доказательства моей вины представлены служителям Палаты (каковыми служителями, насколько я понял, и были все присутствующие) и полностью подтверждены вышесказанными служителями; и когда я дам ответы на все вопросы, касающиеся жизни моей в Сан-Хуане, тогда сразу допросят меня с пристрастием. Грудь мою, Господь свидетель, сдавило ужасом; но внешне, кажется, я оставался спокоен — христианская доблесть не покинула меня. Допрос был кратким; я отказался целовать крест, после чего ко мне обратился Председатель — тот самый доминиканец, которого я увидал на prado; лицо его покрывало множество морщин, хотя был он еще молод, а его кривая улыбка терялась в сети морщин. Он настаивал, но я остался тверд. Моя грубость, заметил он, заслуживает наказания; теперь в течение дня мне устроят второй допрос, чтобы принудить к покаянию, и не станут особенно церемониться.

Я ждал этого второго допроса, но не дождался. Свернувшись в углу среди металлических деталей, я все яснее осознавал, что «Сан Маттео» приходится туго; к вечеру мои уши наполнил вой ветра, и я уже не мог расслышать слабые звуки из кухни, которая располагалась не в трюме, как на английских кораблях, а на полубаке над моей каморкой. Весь день мне не приносили еды, и я понял, что у людей на борту есть дела поважнее, чем забота о злополучном еретике.

Я заснул крепким сном — и не просыпался, похоже, до следующего полудня; хотя разница между полуднем и полуночью в моей тюрьме была невелика. Теперь я снова почувствовал, как раньше, буйство ветров; судя по движению корабля, началась настоящая буря, которая вертела «Сан Маттео» с невообразимой силой. В ту ночь, страдая от голода, я отчаянно колотил кулаками по стенам моей тюрьмы, но так и не дождался ответа — несомненно, мои крики и стук терялись в хаосе звуков.

Потом я снова забылся и вновь, похоже, в середине дня, проснулся от воя ветра, который врывался в дверь, только что отворенную юнгой. Он склонился надо мной, поставил рядом миску со свининой и, постучав меня по плечу, приложил губы к моему уху и выкрикнул: «Ешь, англичанин! Твоя жизнь спасет этот корабль!»

Он удалился, а я остался в недоумении. Но к тому моменту, как я закончил трапезу, смысл его слов стал более-менее ясен — я неплохо изучил нравы моряков, в особенности испанских моряков; и я сказал самому себе: «„Сан Маттео“, несомненно, на грани гибели; солнце скрылось с небес; мы сбились с курса — и я, еретик, буду сброшен за борт, как Иона, чтобы умилостивить бурю».

И вот остаток дня я лежал лицом вниз, поручая мою душу, мою жену и детей попечению Создателя; и вот, ближе к ночи, вошли три моряка, подхватили меня и потащили наружу; и я покинул каморку, и все прежнее самообладание оставило меня.

Несомненно, ни единому смертному в его последний час не являлось такого мрачного зрелища, каковое предстало моим глазам. Некое ужасающее сияние разлилось в воздухе, и в самом свете мне чудился мрак. И ржавые отсветы над горизонтом оставляло солнце, которое то взлетало вверх над валами, то скрывалось внизу, совершая круговые движения, словно мучилось от морской болезни или обезумело. По небу как будто разлили чернила, и небо и море смешивались в единую массу. Я увидел, что задняя мачта исчезла, и «Сан Маттео» шел только под двумя парусами; однако же корабль дергался и метался, как напуганный каплун, то и дело черпая бортами воду. Путешествие из моей камеры на полуют заняло не менее двадцати минут — настолько сильной была качка. И за это время моего слуха коснулось немало звуков — мрачных и скорбных: безумные крики, перезвон колоколов, жуткие стенания сирен и погребальные молитвы… Меня объял трепет: ибо я понял, что в этой битве стихий стану жертвой — и отправлюсь вниз один.

К орудийной башне у правого борта был привязан бочонок: в таких хранили солонину во время продолжительных путешествий. Рядом, прижавшись к палубе, держась обеими руками за окошко орудийной башни, застыл иезуит; его одеяния развевались, и за пазухой он держал молоток; вокруг стояли четверо в светских одеждах.

Пока я вырывался из слабеющих рук своих стражей, бочонок наклонился, и я смог разглядеть внутри железный балласт — то, что именуется drados; и тогда понял я, что буду брошен в воду не так, как Иона, а в бочонке, и тело мое не поплывет, подобно телам многих Ион, «в кильватере», как говорят моряки, чтобы отвратить катастрофу от корабля. Нет, погребение в бочке с балластом более соответствовало нравам испанцев.

Когда я подошел к орудийной башне, тот, кого я считал капитаном, положил руку мне на плечо и произнес какие-то слова, заглушенные ветром; впрочем, я понимал, что он приказывает мне сесть в бочонок. И я, нимало не медля, влез туда и втиснулся внутрь. Сопротивление казалось мне затруднительным — я мог рассчитывать разве на то, что свалюсь за борт, прихватив с собой одного из испанцев; вдобавок, не было у меня сил сопротивляться, и возможно, я почти тотчас лишился чувств, ибо я ничего не помню, кроме того, что бочонок закрыли крышкой, оставив поначалу лишь малое отверстие сверху; и тогда иезуит, поддерживаемый двумя членами команды, прочел какую-то молитву или напутствие. В следующее мгновение я уже лежал во тьме, задыхаясь, и слушал стук молотка.

Во сне или наяву — но мнится мне, что я помню тот миг, когда бочонок рухнул в воду; я услышал, как перекатывается балласт и куски железа врезаются в мое тело.

Вряд ли причиной этих ударов стало буйство морской стихии; ибо в последний раз, когда я посмотрел на воду, стоя уже в бочке, состояние моря существенно переменилось — мы вошли в полосу сравнительно спокойной воды; образовалось нечто вроде бухты в полмили шириной, окруженной бушующим океаном. И почудилось мне, что вода медленно кружится; я невольно подмечал в те минуты самые разные вещи — зловоние, исходящее от бочонка, шапка иезуита, сползающая ему на нос и многое, многое иное…

Я мчался вниз, все глубже в бездну, к исходной точке, где скрывались подножия океанских гор и холмов. Я вскорости перестал чувствовать движение. И все-таки я дивился, с какой скоростью погружался в бездну, миля за милей, все глубже и глубже, дальше от обиталища жизни, надежды, света и времени. Я стоял на железном балласте, как на земле, ибо drados удерживали бочонок в ровном положении, крышка находилась где-то в дюйме от моей головы; мои пальцы то и дело ощупывали ее — словно я был щенком, брошенным в воду. Я не задыхался, ибо бочонок оказался просторным и поместительным, и сделанным на славу; хотя по прошествии непродолжительного времени послышался слабый треск, свидетельствовавший, что море давит многотонным своим весом на каждую щепку моего утлого суденышка. Вдобавок, ощупывая руками стенки бочонка, я наткнулся на острие гвоздя, который вдавило внутрь напором воды. И почти тотчас же капля воды упала мне на лоб, и за ней последовали все новые и новые; и я понял, что море пробило трещину в крышке бочонка.

Не было ни потрясения, ни удивления; ибо в глубине души я осознавал, что навеки расстался с миром. Я понимал — уверен в этом — что перенесся в иное существование, где нет ни цветов, ни форм, ни размеров, ни времен, в самый темный угол творения, где не светит свет и не прорастает надежда. И в голове моей проносились странные мысли о грядущей судьбе, о нисхождении от бездн к абсолютному несуществованию, от одной тьмы к другой, еще непрогляднее…

Я не мог стенать, не мог молиться, не мог взывать к своему Богу, я лишь замирал, потрясенный невероятием своей погибели, ибо чувствовал я себя взятым из Его рук, лишенным Его сострадания; и с каждым мгновением я уносился все дальше от мира, где Он вершит свой суд.

И все же, хотя в бесконечном кружении я приближался к смерти, некие слова проникали в мое сознание — слова, которые, кажется, много месяцев не тревожили мой ум. Ибо теперь слышал я хор, как будто певший в немыслимой дали, в небе небес. И вопль десяти тысяч голосов, десять тысяч раз повторявших эти слова, достигал моего слуха. И таков был этот глас, таково было это страстное песнопение: «Если я взойду на Небеса — Он там; если я обрету место в Аду — Он там; если я воспарю на крыльях утра и сокроюсь в дальних глубинах морей — даже там Его рука отыщет меня, и Его верная рука поддержит меня».

Но в тот миг недостаток воздуха стал для меня самым серьезным испытанием — казалось, что не осталось от меня ничего, кроме черепа и глотки, заполненной кровью; я был скован и не мог вырваться… Но даже в этой агонии я думал о смерти и ее природе; любопытство сие немало напоминало шутовские выкрутасы, но оно позволяло отсрочить конечную погибель — да, мне хотелось увидеть собственную смерть.

Капли падали мне на лоб все реже и реже, но я, погруженный в свои страдания, не замечал этого.

Но потом настало мгновение, когда все мои чувства изменило невероятное, удивительное движение. Ибо я почувствовал резкий удар; бочонок как будто отбросила в сторону неведомая сила, еще мгновение — и он врезался во что-то. По счастливой случайности я как раз напряг все мускулы, упершись ногами в железный балласт и прижав голову к крышке бочонка. И тотчас почувствовал я сильнейшие удары — первый, второй, третий; бочонок колотился о камни, он рассыпался, а я устремлялся — из смерти в чувственный мир. И хотя мне не хватало времени, чтобы как следует призадуматься о загадочном передвижении по горизонтали по дну океана, меня увлекло нечто еще более загадочное — звук в мире вечной тишины — рев, который вскорости превратился в настоящее буйство. Пока это буйство усиливалось, я начинал осознавать, что мчусь по огромному туннелю, толчки и удары становились все чаще и сильнее; и я каким-то неведомым образом догадался, что приближаюсь к источнику звука — вниз и вперед… Мне, заплутавшему в оглушительной тьме, не удалось понять, сколь долго продлилось путешествие; это могла быть минута или пять минут, миля или двадцать миль; но потом настал миг, когда бочонок подскочил и взлетел; он крутился в полете, а потом рухнул на камни — и от удара я лишился сознания.

Этот последний удар был настолько неожиданным и резким, что я, очнувшись по прошествии нескольких часов, не сомневался, что уже мертв. Мысленно я повторял слова: «Дух есть слух, и Вечность есть шум».

Поначалу я казался самому себе существом, наделенным одним-единственным чувством, поскольку, поднеся руки к лицу, тщетно старался я разглядеть хоть что-нибудь; тело мое, насколько я был осведомлен, теперь для меня утрачено и уничтожено; и я обратился в слух, единственное предназначение коего — улавливать тот непрекращающийся рев, каковой заменял всю вселенную; и снова и снова я повторял про себя: «Да, дух есть слух, и Вечность есть шум».

И я провел немало минут, заинтересованно вслушиваясь в неумолчный рев, который словно бы доносился из некой гигантской раковины — и ангельские голоса сливались в хоре… Я был уверен, что расстался с телом, еще и потому, что каким-то образом покинул бочонок — ведь теперь я мог дышать свободно. Но потом, окончательно придя в сознание, я почувствовал запах застоявшейся морской воды, смешанный с запахом тухлой солонины — и тогда я уверился, что по-прежнему жив. Я вытянул руки и наконец-то догадался, почему могу дышать. Дно бочонка было выбито, один обруч слетел, клепки на нем разошлись; я лежал на спине, а балласт и днище бочонка придавили мне ноги — выходит, бочонок попросту опрокинулся.

Следующее обстоятельство, которое я отметил — поверхность, на которую выбросило бочонок, сильно содрогалась, словно в лихорадке.

Я заговорил сам с собой, попытавшись (это потребовало некоторых усилий) восстановить все обстоятельства своих злоключений: сначала меня сбросили в бочонке с борта корабля «Сан Маттео» — полагаю, не меньше ста лет назад; потом я несомненно упал на дно морское; здесь некое подводное течение подхватило меня и понесло по некому туннелю; видимо, началом этого течения был водоворот, замеченный мной в тихой заводи — за несколько минут до того, как меня заперли в бочонке. Морское течение пронесло бочонок по подводному коридору в пещеру или какое-то пустое пространство в толще земли; бочонок, вылетев из туннеля, ударился о скалу и разбился. Вероятно, в пещере содержался воздух, скопившийся здесь в результате неких природных потрясений — по этой причине я мог дышать. А неумолчный рев — шум океанской воды, вырывающейся из жерла тоннеля; под ее тяжестью содрогаются даже скалы.

Вот к каким выводам я пришел; судя по мощному эху, можно было предположить, что пустое пространство, куда низвергается вода, беспредельно велико. Более ничего я добавить не мог — но, осознав все случившееся, я закрыл лицо руками и вознес молитву; ибо помимо громоподобного шума, слышались и иные звуки, и все они смешивались в безумном хаосе; я не мог описать их, но одна лишь лихорадочная дрожь земли напоминала о могучем призыве Вездесущего Бога; и стенания вырвались из моей груди, когда я постиг все величие открывшегося мне места.

Поднеся к глазам руки, чтобы вытереть слезы, я ощутил на пальцах что-то грязное и зернистое[8], возможно, просыпавшееся через разбитое днище бочонка. Я смахнул этот песок, а потом, морщась от боли, поднял голову и постарался привстать. Несомненно, мне следовало подумать о неизбежной смерти от жажды и недостатка пищи; но я хотел встретить свой смертный час свободным, и я выполз из своей тюрьмы, словно цыпленок из скорлупы.

В кармане у меня лежала трутница, но в помрачении чувств я даже не вспомнил о ней, я полз по грязи, вслепую протягивая руки, чувствуя морось, источник которой я не мог определить. Я двигался медленно, поскольку обнаружил, что мое правое бедро как будто сломано, а тело мое сильно избито; и едва я сделал десять шагов, нога моя нащупала пустоту, и я полетел вниз с громким криком.

Мое падение прервалось, когда я рухнул в теплую воду; вынырнув, я почувствовал на лице какую-то вонючую слизь. Я тотчас поплыл обратно к скале, с которой упал; теперь мне стало ясно, что дно пещеры занимает море или соленый пруд, а бочонок разбился о какой-то островок в этом внутреннем море. Но мои попытки выбраться на остров не увенчались успехом, так как течение усилилось и в итоге стало настолько мощным, что я думал только о том, как бы удержать голову над водой. Когда я осознал степень своего одиночества, то почти тотчас же начал тонуть и даже захлебываться, как многие тонущие. Но прежде, чем я потерял сознание, течение вынесло меня на берег, где, уцепившись за какое-то бревно, я выполз из воды, коснувшись все той же зернистой грязи, а потом погрузился в сон, продлившийся, полагаю, не менее двух суток.

Я начал просыпаться — и шум воды в ушах моих стал бессмертной музыкой; в сердце своем не находил я подобных радостных впечатлений; и я сидел неподвижно и слушал, боясь пошевелиться, ибо если двинуться на ощупь, можно было снова попасть в беду, а глаза мои постепенно привыкали к отсутствию света, и я вперял свой взор в окружающую тьму. Ноги мои касались линии прибоя, ибо я чувствовал, как омывают их волны, гонимые течением; но я не слышал всплеска — я ничего не слышал, кроме звука падения воды, соединенного с эхом, музыка которого казалась мне благозвучной, словно гармонии лютни и удары барабанов, и вскорости этот непрерывный грохот своим тяжеловесным ритмом заполнил мой разум. И мне показалось, что он постепенно стихает, когда я отворачиваюсь, обращается в сумрачный напев — и я забывал о муках голода и неотвратимом приближении смерти; не ведаю, сколь долго вслушивался я в эти звуки, может, часы, а может, дни напролет; ибо не было в том мире Времени, а лишь пение сирен, которое зачаровывало меня, и один час мог обернуться сотней лет, а сотня лет — часом.

Я, однако же, тотчас отметил, что волны, касавшиеся моих ног, были гораздо холоднее, нежели та вода, в которую я упал со скалы; и я понял, что озеро напоминает котел, в разных частях которого — разная температура; океанские воды холодны, а вода в озере постепенно нагревается, ибо жар исходит от скал; также в той части пещеры, где находился я, поверхность и воздух были довольно теплыми, хотя атмосферу и заполняла вонь стоячей воды.

По прошествии долгого времени я отыскал в кармане трутницу, а вдобавок нашел и долото, которое собирался наточить дома в тот деть, когда меня пленили; также обнаружился и небольшой бурав. И я высек искру, от блеска которой едва не лопнули мои глаза, и подпалил ветошь, кровавым светом озарив волнующиеся воды у берега; и хотя я разогнал тьму лишь на малом участке, но все-таки мне удалось разглядеть, что стою я на гранитной скале, у основания которой виднеется глинистая порода, надо мной, выше по склону, поросль каких-то деревьев, напоминающих вязы, искривленных и старых, но не выше моего пояса, хотя, впрочем, некоторые и доходили мне до груди. Листья их были молочно-белыми, и они содрогались, когда тряслась скала; на них росли округлые плоды, такие же бледные, равно как и стволы. Через некоторое время обнаружил я и другие карликовые растения похожей формы, только их плоды содержали сок, напоминавший мыльную воду, которая пенилась[9]. Позднее, при свете факела, я увидел в озере у берега плавучие стебли примерно в два ярда длиной, они удерживались на воде при помощи маленьких пузырей[10]; а еще в топком месте у мыса обнаружился участок, поросший камышом; на верхушках камыша торчали перья или хохолки, которые постоянно дрожали; стебли были около трех футов высотой, и росли они из одного корня, глубоко уходившего под землю[11]; я не видел никаких других растений, кроме бледных, красноватых грибов, почти белых, растущих на той скале, где я сейчас пишу, и в узком проходе по эту сторону пруда со смолой.

Но в ту минуту, когда свет от ветоши коснулся волн, я осознал, что изобилие пищи ожидает меня в этом месте — достаточно лишь протянуть руку; ибо в жалком водоеме я увидел бледных существ, подобных змеям, семи или восьми футов в длину; они то свивались в узлы, то плавали поодиночке, и еще я заметил четыре белых шарообразных создания. Стало ясно, что озерцо полно жизни; эти существа совершенно не боялись света, который касался их белых тел, так что я пришел к выводу: все они лишены зрения. Много времени спустя, возможно, через несколько лет, я поднялся вверх по течению налево от озерца, к мысу, который был усыпан устрицами, а также множеством жемчужин и пустых раковин; но поначалу я ничего этого не видел.

Чтобы отыскать пропитание в озере, я опустился на колени у самого берега (дальше я заходить не рискнул, памятуя о силе течения), наклонился, не выпуская факел, и стал дожидаться приближения наиболее аппетитной с виду добычи, существа, напоминавшего тропическую рыбу-хобот, с туловищем трехгранной формы, покрытым пятнами. Обитатели озера были многочисленны, но принадлежали лишь к нескольким видам; все растения здесь были карликовыми, а животные, наоборот, огромными, исключая одну тварь, подобную ящерице, размером с палец; я этих ящериц видел на рифах, хвосты у них были как листья, а шеи удивительно широко раздувались, и твари пучили глаза без век[12]— но они были слепы. В озере лишь у одного существа имелись глаза, но они странно вертелись в глазницах и, очевидно, не действовали… Что до поимки добычи, то поначалу я обходился без факела, орудуя на ощупь; склизкие туловища тварей вырывались из моих рук, но сопротивлялись они не слишком сильно — похоже, просто не понимали, кто именно мог вытащить их из тайного убежища. Плоть этих тварей была теплой и водянистой, хотя и жесткой, и не очень приятной на вкус. Сначала я поедал их сырыми; потом я начал устраивать костры из веток, которые собирал и срезал с деревьев, а потом сушил. Позднее, обнаружив подходящее место в скалах, я устроил очаг там; но почти все обрывки моей одежды, за исключением кожаной куртки, были пущены на розжиг, прежде чем я наткнулся на заросли камыша, стебли которого стали мне и трутом, и пищей, а теперь еще и бумагой для письма. Сваренные вместе, сердцевина камыша и рыба стали прекрасным блюдом; если их высушить и истолочь — получалась мука. Так что, отыскав камыши, а неподалеку от них — и устриц, и научившись кипятить воду в углублениях скал, я мог получить почти настоящую жареную еду.

Кажется, довольно долго, быть может, на протяжении недель, я утолял свою жажду, лежа на берегу, у края воды, где разбивались волны; но жажда становилась все сильнее, она терзала мою глотку так же, как жажда света терзала мои глаза, и порой я едва не кричал от отчаяния, мечтая о том, чтобы наполнить желудок водой, проглотить немыслимо горькую воду, которая, убежден, была куда более горькой, нежели во внешнем море. Но к тому времени я уже немало прошел по берегу, на который меня забросило; я обнаружил, что вокруг простирается безграничное переплетение пещер, ущелий и коридоров, карликовых лесов и губчатых камней, булыжников и базальтовых колонн. То было фантастическое смешение камней и тьмы, все полуразрушенное и непрерывно содрогающееся от шума воды, который не стихал, куда бы я ни направил свой путь, и пропитанное вонью морской воды, временами настолько густой, что мне трудно было дышать. На земле лежали раковины разных сортов и размеров, во многих таились жемчужины и самоцветы; я находил морских ежей, морские звезды, морские огурцы и других морских тварей с шипами и иглами; на мысу слева от озера обнаружилось немало мидий; я видел кораллы и немало губок, порой чудовищно огромных и испускающих невероятную вонь; некоторые губки казались окаменевшими, другие были мягкими, а третьи — словно стеклянными, сверкавшими всеми оттенками радуги; они напоминали изысканные сосуды или стеклянные веревки, но пахли все одно омерзительно. Доколе не устроил я очаг во впадине среди скал, бродил я вокруг без факела, не подозревая о наличии горючих веток деревьев; позднее отыскал я и серу, и смолу, которые пригодились для изготовления факелов; блуждая вслепую, надеясь на удачу, я считал свои шаги, порой до тысячи или двух — доколе не уставал. Но в результате этих походов тело мое покрылось шишками и ссадинами в результате падений, а горло саднило от солоноватой воды, которую я пил, пока не отыскал пресную. В тот день я спустился по трем огромным ступеням, как будто сотворенным руками человека, и обнаружил в полумиле от озера базальтовый зал поистине огромных размеров, по которому могли проехать сорок колесниц; и стены его были ровными, словно стены домов, а потолок низким, всего лишь в двадцать футов, низким, черным и гладким; в дальней части зала располагался лес базальтовых колонн. Я отметил, что воздух там еще теплее, чем у озера, и вскорости я обнаружил горячий поток, пахнувший серой; обнаружил я и целые отвалы влажной серы. Также я увидел канал, пересекавший поверхность зала, ровный, как будто прорытый людскими руками, достигавший двух футов в глубину и двух футов в ширину; по дну канала тек черный ручей, горячий, почти кипящий, а камни по обе стороны покрывал толстый слой серы. В скором времени я собрал в трутницу немного этой воды и, слегка охладив ее, обнаружил, что она густая и пресная, хотя и имеет сернистый привкус; с тех пор я всегда держал охлажденную воду в нескольких пустых раковинах, расставленных у левой стены каменного зала.

И на протяжении долгих лет моего пребывания в этом склепе впадина среди камней стала для меня чем-то вроде дома. Здесь, в углу, в трех шагах, я устроил очаг; я окружил его камнями, а на камни положил ровную плиту, и, заплетя бороду, чтобы не сжечь ее, я жарил здесь мясо — до тех пор, пока не начал варить смесь из рыбы и сердцевины тростника в кипящей воде; и много времени спустя я поддерживал огонь ветками деревьев из карликового леса — ибо мне нравился его свет.

А что касается света, то девятнадцать раз тьму разгонял не мой костер, а иная сила; семнадцать раз свет исходил от молнии; ибо так мне следует именовать ее, хотя молния появлялась не в небе, а в толще земли — и этого я уразуметь не в состоянии[13]. Но я стоял у края воды, склоняясь над своими белыми рыбами, когда пещера предстала во всем своем величии — словно глаза мои открылись, расширившись в миллион раз на мгновение, а потом внезапно закрылись; и на минуту сомкнулась прежняя густая тьма, а потом яркое сияние вспыхнуло вновь — и угасло. И стоял я, охваченный ужасом, и в сердце моем повторялись исполненные ужаса слова: «Ты, Господи, видишь меня»[14]. И хотя мои глаза были ослеплены сей вспышкой, но малая часть тайн пещеры открылась мне — и еще шестнадцать раз разверзалась завеса тьмы, и словно бы архангел навещал меня в этой бездне; и еще дважды я становился свидетелем того, как пещеру освещал вулкан.

Но задолго до извержения вулкана познакомился я с мескалем; прошло немного времени после вспышки света, и тогда, выбравшись на берег, чтобы подхватить рыбу-хобот, которую я оставил в грязи — полагаю, я провел в пещере лет восемь или двенадцать — наткнулся я на маленький округлый фрукт; я проткнул пальцами его кожуру и смочил соком губы. Сок показался мне горьким, но я неосторожно проглотил несколько капель, и результат оказался поистине чудесным; не успел я вернуться на побережье, как меня охватила апатия; я упал у самой линии прибоя, силы оставили меня, и с губ моих сорвался шепот: «Пусть так; а я отдохну». Я погрузился в забытье, тихое и полное радости; рев, окружавший меня, превратился в хорал, слабого подобия которого не мог воспроизвести мой голос, и я, кажется, скорее видел, нежели слышал сию музыку; и глаза мои быстро закрылись, а пред ними предстала целая вселенная, полная сияющих, призрачных, гномических форм, некоторые из них представлялись совершенно невообразимыми, так что я даже не могу никак описать их, катились гранатовые потоки, текли зеленые волны, кружились малиновые водовороты, взлетали яблочные шары и бледно-желтые обручи, распускались огромные нарциссы и прозрачные тюльпаны, горы рубинов и роз громоздились надо мной, и я переносился в мир, который был куда реальнее Земли, но все мои слова не смогут поведать вам о нем.

Я слышал в Сан-Хуане рассказы о цветке, который именовали «мескалевым бутоном»; мексиканцы жевали его и испытывали откровения, в которых им являлись подобные фигуры; и я пришел к выводу, что кустарник в пещере относится к тому же роду[15]. Но хотя этот нежданный дар помог мне превратить грязную яму в толще земли в область волшебных наслаждений, я осознавал, что употребление сего растения будет шагом весьма самонадеянным, ибо его вредное воздействие на тело человека было совершенно очевидно. Но я никогда не пытался отвергнуть это счастье, ибо разум находил спасение сладостным, а в сознание проникала нездешняя речь, и я не променял бы сей плод даже на истинный вечный лотос или на дивную траву забвения.

Я проводил год за годом — нет, мне казалось, эпоху за эпохой — в грезах у берега озера, пока душа моя, так сказать, растворялась в гуле водопада и сливалась с ним. Я лежал нагой, ибо поначалу приберегал свою куртку и рубаху для трута, а позднее, обнаружив заросли камыша, пользовался рубахой и курткой, завертывая в них рыбу и сердце-вину камыша; и когда последние лоскуты ткани расползлись на моем теле, а мои башмаки рассыпались прямо на ногах, то я оставался совсем нагим, хотя мою кожу укрывали отросшие волосы и борода; я предавался праздности, в таком мрачном настроении я даже не варил еду, а зачастую ел сырую пищу, надолго позабывая об очаге среди камней. В конце концов я отказался даже от ловли рыбы и от прогулок к заводи с мидиями — это стало для меня слишком тяжким бременем; и я проводил немало времени, не употребляя иной еды и питья, кроме горько-сладкого молока мескаля.

Лишь дважды привелось мне очнуться от этих приступов лености, и в обоих случаях потревожил меня страх — сначала при извержении вулкана, а потом тогда, когда я обнаружил недостаток воздуха для дыхания. И в каждом случае я поспешно хватал факел и отправлялся дальше — туда, куда не заходил в своих прежних экспедициях. И под сводами пещеры находил я то, что удовлетворяло мои нужды: в первый раз наткнулся я на заросли камыша, которые поддерживали мои силы на протяжении долгих лет, а во второй отыскал смоляную заводь. Она располагалась за лесом базальтовых колонн в дальнем конце каменного зала; и миновав эти колонны, узрел я кости некой твари, каковая размерами превосходила нескольких слонов вместе взятых; и была сия тварь подобна слону, с прямыми длинными бивнями; и на челюсти у нее было шесть больших зубов весьма странной формы; каждый такой зуб состоял из нескольких меньших, которые прилипали друг к другу, словно на сосках; и скелет твари мог пролежать среди камней много столетий, ибо иные кости потемнели и сломались; а за столпами открывался изогнутый проход, стены которого покрывал пурпурный грибок; за сим коридором обнаружилась пещера, порога которой я не смог переступить, поскольку пол ее покрывала вязкая масса, теплая и густая по краям, но горячая и водянистая в центре; и светилась эта поверхность радужным светом, но то была не радуга небес, а радуга падших ангелов, тучных и вялых. Но за много лет до этого увидел я камыши; вскоре после извержения вулкана, когда его неистовый рев разнесся над левым берегом пещерного моря — каковой берег был плоским и просторным и не окружали его высокие стены, как берег правый — тогда двинулся я вдоль линии прибоя и, поднявшись повыше, обнаружил болотистую заводь и вокруг нее заросли камыша. Именно там нашлись и жирные устрицы, и раковины с жемчужинами, ибо на той земле водились самые разные устрицы, с полосатыми жемчужинами и с перламутром, и в большинстве раковин находил я драгоценности, а во многих обнаруживались розовые жемчужины, а равно и черные, какие попадаются в Мексике и в Вест-Индии, видел я и желтые, и белые, и грушевидные, и округлые — иные сияли немыслимо ярко и казались бесценными, поистине свадебными подарками. Что до камыша, то его стволы имели треугольную форму и достигали пяти дюймов в ширину, а сердцевина годилась в пищу. По прошествии долгого времени я сделал открытие, что ежели разделить эту сердцевину на полосы, намочить их, а потом высушить, то получится пергамент, белый и мягкий, но со временем желтеющий и становящийся ломким.

Но кроме этих двух приключений, первого — с тростником, а второго — у пруда или смоляной заводи, я не помню, чтобы долгий транс, в каковой я погрузился на берегу, прерывался какими-то иными путешествиями. Однако я пережил немало потрясение в тот час, когда, открыв глаза, узрел не прежнюю тьму, а красноватое свечение, озарившее всю пещеру, и почувствовал, что камни содрогаются, не так, как обычно, вследствие падения огромной массы воды в основание скалы, а как при настоящем землетрясении; и когда глаза мои, теперь столь же острые, как у ночной птицы, заметили сие потрясение, обнаружилось, что всю поверхность воды покрывали неровности, похожие на кучи песка, танцевавшие в такт с землетрясением. Тогда же я впервые увидел жерло туннеля, расположенного справа; оттуда падал поток воды; и верхняя часть жерла вспучивалась, как верхняя губа у плачущего человека. Видел я также, что пена покрывала всю поверхность водопада, там вскипали огромные хлопья, сливавшиеся в некое подобие бороды Моисея, особенно в центре, где течение было исключительно сильным; казалось, целое море исторгалось из тоннеля с громким криком. Я увидел и свод — рыжеватое небо из камня, а справа я заметил остров, длинный и прямой, куда меня выбросило в самом начале; в правой части острова до сих пор лежал мой бочонок; эта часть острова располагалась ближе всего к водопаду, а левая оконечность островка располагалась в двадцати ярдах от левого берега озера. И наконец-то рассмотрел я все озеро, имевшее форму яйца, возможно, двух миль длиной; я оказался у «острого конца» этого водоема. Узрел я и правую часть пещеры, где вода становилась спокойнее; там берега омывало течением, двигавшимся по кругу, а поскольку водопад обрушивался вниз, продвинуться в ту часть я не мог; не удалось бы мне и пробраться в левую часть пещеры более чем на милю, ибо в озеро выдавался мыс, разделявший пещеру на две больших камеры. У дальнего берега озера заметил я еще четыре маленьких каменистых островка; и стало мне ясно, что озеро подобно океану, что воды его невероятно глубоки, а дно расположено гораздо глубже, в невероятных недрах земли. Все озарилось светом. И где-то вдалеке, у самого края озера, заметил я жерло некой пещеры, в котором сверкали искры, где громоздились камни и откуда вырывалисьязыки пламени, потом исчезавшие…

Я догадался, что какой-то вулкан извергается в основании пещеры; и пока я стоял, разинув рот, из неведомых глубин озера в моем направлении двинулось некое существо, рядом с коим я провел столько времени и о присутствии коего не догадывался. Тело его сворачивалось кольцами, каждое из которых достигало фурлонга[16] в диаметре; а тело венчала голова — и не мог я бежать, не мог и отвести взора от омерзительного зрелища, представшего в нездешнем свете. Голова его и лик были размером с дом, оно напоминало саму смерть, костлявую, блестящую и обтянутую тонкой кожей, мучнисто-белого цвета, с пятнами. Я увидел лоб и ноздри, но на месте глаз было лишь ровное пустое место; и оно протянуло ко мне беззубую пасть, разверстую в крике ужаса, словно обвиняя Того, кто сотворил сие; ибо в воздухе разливался жар, и, возможно, инстинкт предупредил тварь о грозящем бедствии, напомнив о подобном же происшествии, случившемся, верно, столетия назад. Существо скрылось у правого края острова в клубах пены, оно промчалось совсем рядом, не заметив меня, а мои ноги словно приросли к земле; и оно кружило у поверхности озера, сотрясая воздух своим погребальным воем. Сразу после этого я как будто потерял рассудок от невероятной жары и почувствовал сильнейшее головокружение; когда я очнулся, в пещере стало темно, как прежде. И еще раз, по прошествии долгого времени, я видел, как языки пламени вырываются из жерла по ту сторону озера, как серая пыль покрывает воду, как возносится над поверхностью огромное существо и как деревья в прибрежной роще опаляет невероятный жар; с тех пор ничего подобного не повторялось.

Однако после этого второго сотрясения пришло мне на ум следующее: я находился под действием плодов мескаля — когда вообще почти не дышал — и все же чувствовал стеснение в груди. И это давление усиливалось; тогда я сказал самому себе: «Хотя пещера обширна, количество воздуха, содержащегося внутри, должно быть ограничено, а дышал я долго; когда я попал сюда, я был молод, а теперь стал стариком. И настанет день, когда мне будет нечем дышать».

Поначалу трудности начинались лишь тогда, когда я устраивался на отдых; когда я вставал, все проходило; пагубные испарения скапливались у озера, поскольку именно здесь я находился дольше всего; с каждым годом они становились все гуще — ведь я по-прежнему дышал; эти испарения оказывали снотворное воздействие, но не радостное, как в случае мескаля, а в высшей степени неприятное, у меня от них начинались кошмары и судороги. Поначалу я спасался, перебираясь в другие места, подальше от своего очага и от берега. Но путь мой во всех направлениях был прегражден, ибо я уже посетил все уголки пещеры, куда мог добраться, и испарения были повсюду. Они разрушали и кустарники, которые начали осыпаться и увядать. Остались немногочисленные уголки в верхней части склона; с трудом взобравшись наверх, я мог дышать более или менее свободно; но ведал я, что дни мои сочтены. Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня?[17]

Но вскорости, постигнув смысл своей бездеятельности, я начал задаваться вопросом о пещере и ее устройстве, как никогда не задавался доселе; я думал, что внутрь попадает огромное количество воды, и все же пещера не заполняется, а значит, должен быть и выход, куда вытекает вода. Это привело меня к нижеследующему выводу: туннель, через который вода из моря попадает в пещеру, расположен на склоне какой-то подводной горной гряды; пещера расположена в толще этих гор, а выходом из нее должен быть другой, более протяженный туннель, уходящий к подножию горы и открывающий путь на морское дно[18]. И я подумал: ежели удастся мне добраться до бочонка, починить его и, забравшись в него, отправиться по второму туннелю (который, как я полагал, находился вдали от берега, в левой оконечности озера, где сходились оба течения), тогда вынесет меня на дно морское, потом я поднимусь на поверхность — ибо бочонок без балласта сразу вынесет меня наверх, — а там я просверлю в верхней части бочонка пару отверстий, чтобы внутрь поступал воздух, и буду дожидаться корабля, который меня подберет, прежде чем мои запасы подойдут к концу и помру я от голода или жажды (я рассчитывал хорошенько запастись мескалем, чтобы требовалось поменьше еды и питья). Чтобы проникнуть в туннель, ведущий наружу, требовалось немного: доставить бочонок на мыс, забраться внутрь и скатиться в бочонке с оконечности мыса в озеро; там течение непременно подхватит меня и унесет к выходу, а там меня мигом затянет в туннель.

Я подумал о том, что огромные усилия в любом случае уменьшают мои шансы на успех; таковые законы действуют и в большом, и в малом. Можно спустить бочонок в озеро в верхней точке, откуда течение повлечет меня вдоль левого берега мимо острова, а там меня может подхватить поток, уходящий направо. И ежели меня не разнесет на части во время великого путешествия по туннелю, то лучше бы обить внутренности бочонка камышом; я еще придумал устроить в бочонке отодвигающуюся дверцу, чтобы обеспечить приток воздуха, коли вынесет меня на поверхность; я не сомневался, что прежние плотницкие навыки позволят мне с этим без труда управиться. Конечно, меня может ослепить лунный свет и уж наверняка ослепит солнечный, когда открою я глаза там, наверху; но мне казалось, что глаза для человека имеют цену невеликую, а для меня и подавно. В общем, нимало не страшился я; и причина моего бесстрашия, как я понимаю теперь, состояла в следующем: в глубине души я вообще никогда не собирался устраивать ничего подобного. То были пустые измышления: допустим, я выберусь наружу, но как смогу я жить без водопада? Несомненно, я умру… И что хорошего для меня в жизни при свете дня, без радостей мескаля и без тайной близости голоса, без тех вестей, которые он доносит? Оставив все, что дает мне силы существовать, я растаю, как призрак в утреннем свете — ибо сила голоса поддерживала жизнь в моей хрупкой оболочке, и на том я стою, и в этом заключено мое бытие. И в глубине души я наверняка понимал; но я обольстил себя пустыми мечтами и трижды попытался разобраться с бочонком, страшась собственного безрассудства; два раза мне не удавалось достичь левого края острова, ибо течение уносило меня в сторону — несомненно, к туннелю, ведущему наружу. Но страшился я не этого туннеля, а монстра в глубинах озера, который пребывал на своем месте, бледный и неподвижный, думающий неведомые думы. Ибо я знал: ежели рука моя или нога коснется его кожи, я закружусь в воде и утону, издавая безумные крики, ибо плыл я вслепую, держа в руке незажженный факел и привязав к бороде трутницу. И в первые два раза меня выбрасывало на мыс, и лишь в третий раз я достиг левой оконечности острова, скалы, на которую я выбрался, раздирая руки об острые раковины. И зажегши факел, неверными шагами двинулся я в правую часть острова; и там лежал бочонок — в точности как я оставил его двадцать или сорок лет назад, грязь, налипшая на стенки, была влажной от водяной пыли, которая окутывала остров. И на этом месте увидел я не только бочонок, но и рукоять меча и человеческий череп, принесенные сюда водопадом. Бочонок был по-прежнему хорош благодаря доброй смоле, которой его покрыли; и выбросив из него drados (для этого пришлось мне напрячь все силы), поправил я четыре гвоздя, вылетевшие из трех разошедшихся нижних частей, и поставил на место сломанный обод; после чего подтолкнул бочонок к воде, которая, я был уверен, вынесет его в узкую часть озера точно так же, как меня вынесло во время стародавнего падения на остров.

Но вскорости меня выбросило обратно на берег, скорее мертвого, чем живого; и я обнаружил, что бочонок сел на мель; и понял я, что обольстил себя пустыми мечтаниями, немало потрудившись и ничего не достигнув. Я не мог покинуть пещеру — сие было попросту невозможно, выходило за пределы всякого вероятия. И там, на берегу, я оставил бочонок на долгое время, а сам обитал на склонах этих скал, которые образовывали нечто вроде стены в правой части моих чертогов. И наконец, однажды на ум мне пришло, что недаром в этом месте дарованы мне чернила и бумага, а равно и знание, как доставить бочонок на поверхность — вместе с историей о том, какие вещи мой Бог нашептал здесь в Его песне, укрыв меня под Его рукой, хотя никакое перо и не сможет должным образом выразить это; но я долее не мог сопротивляться желанию писать — и отослать свое писание на поверхность в бочонке.

Для починки бочонка был у меня бурав, долото и брус, а также несколько гвоздей; работа оказалась несложной, поскольку обручи были в порядке. Я перекатил бочонок повыше, окружив смоляными факелами, каковые разместил в трещинах на скале; ибо глубоко внизу не хотелось мне разводить огонь, а на такой высоте факелы давали немного света.

Когда бочонок был исправлен, я приготовил страницы для письма, разделив на полосы сердцевины камыша; но обнаружились на их поверхности прорехи, которые я не мог покрыть копотью (используемой вместо чернил) с помощью обломка кости, каковой служил мне пером. Так и не удалось мне записать все, как подобает. Я вообще сомневался, что смогу писать; и перо дрожало в моей одряхлевшей руке, и пергамент дрожал, когда сотрясались стены склепа. Но я постепенно, в слабом свете факелов, приноравливаясь к этой дрожи, заполнял листы — буква за буквой, слово за словом. В итоге пятнадцати листов камышовой бумаги оказалось недостаточно, и сейчас я пишу на двух обрывках рыбьей кожи.

Но теперь все кончено; и я посылаю свою рукопись, надеясь, что в верхнем мире сыщется добрый человек, который прочтет ее и обо всем узнает. Прозвание мое, ежели я ранее об этом не писал, было Джеймс Дауди Саул, и родился я неподалеку от боро Байдфорд в графстве Девоншир.

Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня?

Я вопрошаю Тебя, ибо вопрос сей порожден суровыми обстоятельствами моего затруднительного положения. И все же сердце мое ведает, Господи Боже, что все роптания лживы; ибо тайная вещь прекраснее жены, ребенка или сияния всякого света, и она подобна сокровищу, зарытому в поле[19], сокровищу, которое найдет некий счастливец, продаст и купит самое это поле; и я благодарю, благодарю Тебя — за твой голос и за мой удел, ибо именно Ты привел меня сюда. И волшебство Твоей тайны превыше всех красивейших, совершенных слов.


ПРИЗРАЧНЫЙ КОРАБЛЬ

Пер. А. Шермана

1
дин посылает своих валькирий выбирать убитых, — сказал викинг Сигурд своему племяннику Гурту. — Я ухожу и могу не вернуться; ты знаешь мою волю — смотри, Гурт, исполни ее.

Руки Сигурда лежали на головах двух девятилетних детей. Он поцеловал детей и прыгнул в свой ял; два воина доставили его на лежащий неподалеку на воде драккар. Когда прямоугольный парус вздулся на ветру и длинная галера, сверкая позолоченным рангоутом и пурпурным флагом, двинулась вниз по фьорду, Сигурд, стоявший на корме, поднял взгляд от рулевого весла и помахал рукой. Его богатое вооружение блестело в лучах заходящего солнца. Он стоял, нависая над всеми, громадный, с длинной волнистой бородой древних ассирийских царей; в красновато-коричневом потоке волос блестели тут и там серебряные нити.

Сигурд взмахнул рукой — восемьдесят его гребцов запели морскую песню, — и они скрылись из глаз за утесом, выйдя из залива.

Залив находился в дальнем длинного извилистого фьорда. От берега полого поднимался зеленый склон; на вершине начинался лес, а на пол пути к лесу стоял приземистый, привольно раскинувшийся бург или господский дом владений викинга. Гурт направился к нему, держа детей за руки. Он шел так быстро, что буквально тащил детей за собой; его хватка причиняла им боль. Ликование плясало в его сердце и мрачных глазах. Наконец-то он стал хозяином — возможно, навсегда, потому что Один уже отрядил своих валькирий, а викинг Сигурд был всего лишь смертным.

В те времена большинство мужчин были воинами, но Гурт воином не был; об этом говорило его лицо — пухлое, смуглое, как у норманнов, изборожденное глубокими морщинами, безволосое, с бегающими темными глазами и сломанным носом. Он заметно сутулился. Когда Гурт стоял рядом с Сигурдом, его голова еле доставала викингу до плеча.

Поздним вечером он пировал в низком, широком зале; вокруг, на скамьях, развалились оставшиеся люди Сигурда, прихлебывая из рогов мед. Дым от длинных очагов у стола поднимался к открытым люкам крыши. Гурт, задумавшись, сидел во главе стола, поглаживая пальцами чеканную чашу. Затем он вскочил, не совсем твердо держась на ногах, и наступила тишина.

— Люди, — сказал он, — теперь я ваш предводитель; если имеется средь вас трэлл, или карл[20], или воин, оспаривающий это, пусть скажет. Клянусь поясом Тора…

Он хитро огляделся, но никто не пошевелился.

— Сигурд, — продолжал он, — ушел викингом в Бритланд. Кто знает, когда он вернется? Меж тем, у нас недостаток всего: зерна, тканей, золота. Сигурд гулял по морям, бражничал и терпел всякого лодыря — лишь бы тот был храбр и ловок в битве. Я стою за то, чтобы вести и преумножать хозяйство. Не будет праздности на наших землях, покуда я здесь владыка! Да трудится каждый трэлл в поте лица; и пусть каждый приносит свою долю с земли или моря. Тот, кто станет уклоняться, узнает мой гнев. Выпьем за это!

Воцарилась тишина. Злоба и болезненная тревога исказили лицо Гурта. Но люди, один за другим, медленно поднялись и выпили.

Когда за столом кое-где начал раздаваться храп, Гурт выскользнул во двор. Светильник Фригги, низко висевший на западе, тускло горел в небесах. Гурт пересек двор и, пройдя три коридора, постучал в дверь. Старая Гунхильда, вала[21] бурга, впустила его в комнату. Он сел рядом, глядя ей в лицо.

— Вала, — спросил он, — ты заглянула для меня в будущее?

Старуха, кутаясь в шаль, многозначительно кивнула. Она была одета в белое. Заходящая луна, обрамленная пышными облаками, светила на них через окно.

— И что будет править моей жизнью, вала: добросердечие Фрейи или злокозненность Локи?

Гурт напряженно стискивал мягкие руки. Глаза на его морщинистом и строгом старообразном лице смотрели с мучительным ожиданием.

— Локи или Фрейя? — отозвалась Гунхильда, глядя куда-то вдаль. — И тот, и другая, если хочешь знать.

— А! расскажи мне.

— Ты покоришь живых.

Его глаза загорелись.

— Но остерегайся мертвых.

— Как это? Мертвых, говоришь?

Вала указала согнутым пальцем в угол, где на двух кроватях спали дети. Волосы девочки, Герды, тяжелым золотым ковром рассыпались по покрывалу. Хрольф, сын Сигурда, подложил под голову руку с сжатым кулаком.

— Если им будет причинено зло, — сказала Гунхильда, — Всеотец[22] этого так не оставит, говорю тебе.

Маленькая Герда была сиротой, дочерью соседнего ярла, близкого друга Сигурда. Ярл, умирая, поручил ее заботам Сигурда вместе со своими землями и бургом. Последний наказ викинга гласил, что дети должны вступить в брак, как только достигнут чего-то подобного зрелости. Сигурд давно лелеял этот замысел, и предчувствие того, что новое плавание может стать одним из бесконечных путешествий, которые предпринимали отважные люди по зову Одина, придало его словам характер сурового приказания.

— Если им будет причинено зло… — повторила Гунхильда.



— Но послушай, вала, — заговорил Гурт, разводя руками, — я не причиню им зла! Зло, говоришь? Если отец мальчика не вернется, мы через несколько лет отправим Хрольфа викингом: пусть изведает пути моря. Славна, как мы все знаем, смерть в битве. Что же касается девочки, то через семь или восемь весен она подрастет: то-то будет девица на выданье! Зло, вала? Почему бы мне самому не…

— Что?

— Ну… не жениться на ней?

Гунхильда спокойно покосилась на хитрое маслянистое лицо.

— И тем самым прибрать к рукам все богатства умершего ярла, Гурт?

Он негромко рассмеялся.

— Есть ли что-либо понятней желания заполучить и преумножить?

— И все же, Гурт, — сказала вала, предостерегающе погрозив ему пальцем, — обуздай свою жажду богатства! ибо, если я правильно читаю знаки… но тьфу! Герда ни за что не выйдет за тебя. У тебя в волосах уже проглядывает седина.

— Когда… когда Сигурд вернется?

— Ты хочешь спросить, — сказала она с горечью, — вернется ли он вообще?

— Положим.

— Этого я не могу тебе сказать. Даже мне не все открыто. Но я знаю, что он из тех великих и храбрых воинов, которые возвращаются домой, хотя весь мир им противостоит. И я говорю тебе, Гурт, твори свою волю и процветай; но остерегайся причинить зло этим детям.

Гурт встал. Серость утра смешивалась с темнотой. Он преклонил колено и вышел.

2
Спустя девять лет Сигурда больше никто не ждал. Викинги уходили в плавание раз в год, и все понимали, что кости героя, не возвращавшегося девять лет, давно белеют, должно быть, на каком-нибудь берегу или перекатываются в морских волнах вместе с приливами и отливами.

Меж тем, Гурт «покорил живых». Воины не любили его, но послушно складывали к ногам Гурта трофеи своих походов. Этот худощавый, смуглый человек приобрел над ними железную власть. Его боялись.

Дитлев, берсерк, ярился как йотун[23] и менее других страшился духов-охранителей бурга; однажды он вернулся из похода к побережью Тронхейма и счел себя обделенным при разделе добычи. Глубокой ночью Дитлев покинул бург и бежал, нагрузив коня украденным.

Берсерк — огромное тело, оканчивающееся крохотной бородатой головкой — достиг мест, где мог больше не опасаться преследователей, и тут-то, выступив из лесной тьмы, на тропе вырос Гурт. Дитлев не подозревал, что Гурт, как и он, был охвачен леденящим страхом, хотя рядом затаились, готовые прийти на помощь, шестеро трэллов. Меч поник в руке звероподобного берсерка перед этими бдительными глазами и всеведущим мозгом. Он покорно вернулся домой вместе с Гуртом и с той ночи превратился в жалкого пса, ждущего одобрительного взгляда хозяина. Так, одного за другим, кого силой, кого обманом, Гурт подчинил всех своей воле.

Лишь одного не удавалось покорить никакой хитростью. В семнадцать лет юному Хрольфу велено было идти в викинг[24]. Умирая от желания отправиться в поход, он отказался. Дитлев, поймав взгляд Гурта, потащил юношу к заливу. Только когда норвежское побережье превратилось в узкую полосу над горизонтом, его освободили. Хрольф тотчас прыгнул с кормы в море. О своем возвращении он возвестил поджогом сарая на утесах — сторожевой башенки часовых, чьей обязанностью было оповещать о внезапном приближении врага, разводя огни на высотах. Гурт уже считал, что в его владения вторглись, а Хрольф сушил свою ало-желтую одежду викинга у горящей сторожки.

Но в восемнадцать ни своенравие, ни страсть к несогласию более не могли удержать его от радостей моря. Герда, выросшая стройной, как молодая лиственница на склоне холма, застегнула пряжку кольчуги Хрольфа и с легким насмешливым поклоном вложила ему в руку «Тюрфинг» — фальшион[25] деда. Хрольф наклонился и коснулся губами шелковистого розового румянца ее щеки. Герда едва заметила эту ласку; но три дня спустя, когда Хрольф был далеко, она вспомнила о поцелуе, складывая его одежду, и чуть покраснела.

И Хрольф испил восторг битвы и вернулся загорелым, и соленое море украсило его лицо короткой рыжеватой бородкой. Герда, подметив сигнал, порхнула к берегу фьорда, и Хрольф, увидев ее белое платье, ступил на землю и встретил ее без обычного поцелуя; и они вместе пошли в бург.

Гурт, завидя их, сказал себе: «Не спешите, мои птенчики! Из вас вышла бы красивая парочка, и ваши крылья быстро растут, но я определенно намерен их подрезать — и время, кажется, пришло».


В полумиле от бурга, в глубине леса, раскинулось озеро, по которому плыл высоконосный челн. В осенние дни Герда часто заплывала здесь на мелководье, в заросли осоки, слушая перекличку моевок или наблюдая за крачками, чайками или скопами. И там, прячась за деревом, Хрольф стоял через два дня после своего возвращения — стоял и смотрел на нее. Он ни за что на свете не смог бы объяснить, почему прятался. Озеро было залито послеполуденным светом заходящего солнца, а посреди его была Герда, вся в сиянии, волшебная, с опущенной головой, а грудь ее то и дело вздымал неслышный вздох, подобный нежной тревоге, покачивавшей уток на мягкой зыби озера. Вскоре, бросив почти безотчетный взгляд, она заметила краешек красного рукава, побледнела и вздрогнула так, что уронила весло в красную от закатных лучей воду.

— О, Один! она уронила весло, — сказал Хрольф своему дереву, словно случилось что-то важное.

Тогда он выбежал на берег, восклицая:

— Погоди немного, я сейчас.

— Нет, нет, — крикнула она издалека.

— Что ты сказала?

— Не беспокойся.

— Но что ты будешь делать?

— Все хорошо.

— Что именно?

— Ты замочишь одежду.

— Я? Ни за что.

— Так и будет. Ну почему…

— Сейчас, сейчас.

Он погрузился в поросшую тростниками жижу, распугивая бакланов и кроншнепов, поднявших громкий крик, подплыл к веслу и, как бывалый мореход, потащил его к челну. Герда следила за ним со странным волнением и страхом и привстала в челне, то краснея, то бледнея.

— Ну вот, я же сказала.

— Что сказала?

— Что ты замочишь одежду.

— Ну, конечно…



— А сказал, ни за что.

— Ха! ха! мне это теперь привычно.

— Ты такой взрослый… викинг.

— Я уже убил своего первого.

— И у тебя борода.

— Ты тоже изменилась.

— Кто, я? почему бы и нет?

— Ничего не пойму. С тех пор, как я вернулся, ты выглядишь совсем по-другому.

— Мне очень жаль, Хрольф. Мы всегда были такими хорошими друзьями. Почему по-другому?

— Ты кажешься мне гораздо выше ростом, а твои глаза… какие же у тебя чудесные голубые глаза, Герда!

И она опустила эти голубые глаза, что-то бормоча и видя свою вздымающуюся в волнении грудь. Ощущая острые уколы в сердце, она готова была закричать от радости.

— И потом… — Хрольф оказался рядом с ней, держа руку на планшире, — ты не… знаешь… не поцеловала меня… когда я вернулся.

— Кто не поцеловал?

— Ты.

— Ты уверен, Хрольф? Я думала…

— Нет, не поцеловала, не поцеловала. Думаешь, я бы не запомнил?

— Ты меня не просил, Хрольф.

— Ну… можно мне в лодку?

— Нет — не надо! Хрольф, не надо! Ты перевернешь…

— Разреши мне!

— Не выйдет, разве ты не видишь?

— Если ты сядешь вон там, может, и получится.

Она подвинулась. Хрольф подтянулся на руках, но под весом его рослого тела челн резко накренился. Он вскоре сдался.

— Глупая скорлупка! Если я попробую забраться, ты быстро окажешься в воде.

Герда еще сильнее налегла на противоположный борт.

— А теперь попробуй еще раз, — сказала она.

Он попробовал еще раз, и в следующее мгновение Герда уже была в воде, лежа на его руке. Свободной рукой Хрольф цеплялся за челнок.

— Ну вот… — только и смог он выдохнуть.

Ее густые волосы, закрученные вокруг головы на манер Евы, были едва влажными. Она плавала, как рыба. Но сейчас глаза ее были закрыты. Женщина в ней лишилась чувств — или притворялась.

— Милая! Герда! — он целовал ее в приподнятые губы, — какой я неуклюжий медведь… ты простудишься, Герда…

Она крепче обняла его. Ее глаза открылись, улыбнулись и снова закрылись, содрогаясь от новой бури его губ. То был величайший миг ее жизни, тот миг, что она бессознательно ждала, а после не переставала вспоминать.


Гурт увидел, как они приближаются к дверям бурга в грязных одеждах, и пошел им навстречу. Он заметил, как изменились их лица, заметил новый смысл в их глазах, их сладостный заговор и радость.

— Что случилось? — воскликнул он.

— Ничего… оставь, — ответил Хрольф. — Упали в воду.

«Нынче вечером», — сказал себе Гурт.

Затем, наклонившись к Герде, он шепнул:

— Вечером я хочу поговорить с тобой — наедине. Придешь к бочке с водой у бурга часов в девять — слышишь?

Мир плыл вокруг Герды в туманном сне. Она еле расслышала, но ответила:

— Да.

У бурга она высвободила руку и побежала переодеваться. Потом, задыхаясь, устремилась в святилище Гунхильды, вбежала и упала перед валой, пряча пылающее лицо в ее коленях и дрожа, дрожа. Гунхильда, наделенная немалой проницательностью в делах сердечных, все поняла, погладила золото ее волос и склонилась к горячему ушку, ритмически напевая:

Теперь пусть Всеотец,
Один, искусный в работе,
Громкогласный певец,
Радостный гребец,
Ведающий истину,
Плетущий паутину,
Один, шепчущий в ветре,
Дарует благой исход!
3
— Жениться на мне? — переспросила Герда.

— Да, так, — отвечал Гурт.

Было девять часов, около бочки с водой.

Герда хотела рассмеяться, но рыдания сорвались с ее губ. О, где же Хрольф? Ей хотелось прошептать ему все это и увидеть, как вспыхнет в нем презрение.

Гурт держал ее за запястье, его темные глаза горели.

— Никакой дрожи! никаких обмороков и судорог! Ты моя. Я воспитал тебя для этого. Ни слова! Если вздумаешь бунтовать — если задрожишь — я срежу твои волосы, я исщипаю и исцарапаю твои прелести, я измолочу тебя, как зерно под жерновом, и подчиню своей воле — слышишь?

— Но кто ты такой, что осмеливаешься…

— Молчать! и его тоже, помни — твоего молодого надутого петушка — я раздавлю его, если ты вздумаешь сопротивляться мне…

— Его! Да он может защитить себя и меня от тысячи таких, как ты, Гурт Хермодсон!

— Иди! — он отшвырнул ее от себя. — Скажем, через месяц. Я даю тебе целый месяц, чтобы привыкнуть к этой мысли. Тем временем за вами будут следить, не сомневайся. А теперь беги и скажи своей вале, если хочешь, что я поклялся громом Тора взять тебя в жены!

И Герда побежала к вале и, всхлипывая, рассказала сивилле на ухо обо всем. В полночь Гунхильда стояла, бормоча в одиночестве заклинания над огнем в жаровне, и к утру в ее мудрой старой голове созрел план.

Она привела Хрольфа к себе. «Тюрфинг» вылетел из ножен, когда Хрольф услышал ее рассказ. Он готов был объявить открытую войну — но вала, угрожая и умоляя, сумела немного успокоить юношу.

— Воля Локи решительно противится твоему союзу с Гердой, — сказала она. — Всё против тебя. Если у тебя не хватает мужества обуздать свою горячую кровь, можешь оставить надежду и забыть о Герде навсегда.

Хрольф сел и стал слушать. План Гунхильды заключался в бегстве. Это казалось ей единственным способом предотвратить трагедию в доме Сигурдсонов. Гунхильда знала, как хитер был Гурт, как удачлив и ловок в достижении цели, и призвала всю старую и дремлющую остроту своего ума на помощь в поединке с ним. Она была теперь очень слаба — это будет ее последняя битва, и старая вала будет сражаться хорошо.

Хрольфа и Герду больше не видели вместе. На третий день Хрольфу предстояло притвориться, что он едет в соседний бург, но тайком вернуться с полпути, а вечером они оба должны были ждать в условленных местах на скалах. Гунхильда знала, что соглядатаи Гурта следят за детьми, но в тот вечер собиралась призвать Гурта к себе. Пока они с Гуртом будут разговаривать, Фрида, одна из ее служанок, задвинет снаружи засов, и Гурт окажется взаперти. Тогда Фрида побежит и подожжет груду торфа у стены бурга, и это станет для детей сигналом, что пора им встретиться и спешить восвояси, поскольку соглядатаи, не обнаружив Гурта, не захотят или не осмелятся последовать за беглецами. Дети смогут спокойно добраться до Ивен-фьорда и бурга ярла Сведгира, который уж точно не откажет им в убежище. А когда справят свадьбу, битва будет почти выиграна.

В тот третий вечер — холодные вихри бушевали в моросящей дождем темноте — Герда стояла, закутанная в плащ, но промокшая с головы до ног, на утесах к северу от фьорда, а Хрольф ждал на южных утесах. Фрида должна была подать сигнал около девяти. Однако и в десять огонь не вспыхнул.

Гурт тем временем ходил взад и вперед по залу, сцепив руки за спиной. Всякий раз, подходя к двери, он слегка приоткрывал ее и смотрел на бурю. Его люди молча слонялись по залу. Ярко горели длинные очаги. Глаза Дитлева, берсерка, с сонной преданностью сторожевого пса следили за каждым шагом Гурта, не перестававшего расхаживать бесшумной кошачьей походкой.

Ближе к одиннадцати Хрольф сказал себе: «Борода Тора! где же костер?» — а Герда, дрожа, вся измученная страхом, громко заплакала: «Видно, случилось что-то ужасное!»

Гурт, остановившись перед Дитлевом, спросил:

— Ты уверен, что молодой Хрольф вернулся?

— Да, — ответил Дитлев, — я видел его.

— А девушка?

— Хенг, дворовой холоп, сегодня присматривал за ней.

— И где же Хенг?

— Я думал, эта деревенщина здесь.

— Нет — видишь ли, это не так, — произнес Гурт с дьявольской улыбкой. — А теперь вставай и приготовь у дверей шесть лошадей, как я повелел тебе сегодня утром. Потом возьми из огня головешку и разожги костер у задней стены бурга — вон там.

Дитлев тупо уставился на него.

— Сделай это, — сказал Гурт, продолжая расхаживать.

Служанка Фрида ничего не знала о плане, согласно которому должна была запереть Гурта, и теперь сидела и пряла, болтая, на женской половине.

— Значит, Гунхильда обманула нас — ах, нет… и все же… — бормотал Хрольф. Но вот он увидел вспышку огня в условленном месте, вскричал: «Хорошо!.. Наконец-то!» и галопом промчался через лес на другую сторону. У края обрыва он спешился и нашел Герду.

— А теперь быстрее, — выдохнул он. — Ах, как холодно, любовь моя! — и путь через лес далек…

— Милый Хрольф, — прошептала Герда, — я чувствую какой-то необычный страх… Почему сигнал так запоздал? Если с тобой случится беда…

Она зарыдала. Хрольф подхватил ее на руки, посадил в седло, вскочил сам и поскакал вниз по склону холма.

Из расщелины позади них выполз человек и побежал к бургу. Это был дворовой холоп Хенг. Он ворвался внутрь и шепнул Гурту:

— Они уходят — через лес!

— На лошадей! На лошадей, вы шестеро! — взревел Гурт, топая ногами и сверкая глазами. — Молодой Хрольф и девица Герда бежали через лес!

Шесть человек подбежали к ожидавшим их лошадям; двое по пути выхватили из черенков факелы. Углубившись в лес, они услышали впереди топот коня Хрольфа. Но конь его нес двойную ношу и был не самым быстрым в бурге; погоня была недолгой. Вскоре Хрольф, связанный, лежал на спине в ногах у воинов. «Тюрфинг», однако, успел пронзить Хенга, дворового холопа, и рассечь плечо Дитлева.

Мысль, что терзала сердце Хрольфа, была горькой, как гангрена от ножевой раны: «Вала предала нас — нас, своих собственных детей!» Герда стояла рядом под охраной воинов, оцепеневшая и подобная мраморной статуе.


Как только люди ускакали, Гурт помчался через двор. Бежал он странно: то несся, то на мгновение останавливался в нерешительности, полный сомнений; после снова бежал, останавливался и вновь бросался вперед. Очутившись у покоев валы, он сбросил с ног мягкие постолы и на цыпочках подобрался к ее двери. Дверь была заперта снаружи. С величайшей осторожностью Гурт отодвинул засов. Страх и торжествующая хитрость боролись на его кривящемся лице. Но сильнее всего был страх. Он совершил ужасное! Вала хотела заточить его, однако он сам заточил ее. И все же вала была святой избранницей богов, и на Гурта всей тяжестью легло жуткое бремя совершённого кощунства. И теперь, бесшумно отодвинув засов, он попятился назад, надел постолы и кинулся обратно через двор.

Три дня назад он подслушивал у двери, когда вала подробно рассказывала Хрольфу о своем плане. Тотчас в голове Гурта замелькали собственные замыслы. Можно было, например, сразу же задержать детей или на третий день послать людей в условленные места и захватить их по отдельности. Но им овладело желание добиться решительной победы, высшего триумфа. Юноша должен был быть пойман в момент похищения вверенной попечению Гурта девушки, что полностью оправдало бы в глазах обитателей бурга все последующие жестокости.

Многочасовая задержка с костром была просто капризом тигра, играющего со своей добычей.

Утром одна из служанок, войдя в комнату валы, обнаружила ее сидящей с напряженно сжатыми руками и выражением ужасающего удивления и оскорбленной гордости в застывших глазах. Она, столь уважаемая, почитаемая, дожившая до преклонного возраста, умерла от унижения.

Гурт напрасно ступал на цыпочках, ибо мертвая уже не могла его услышать — так в страхе бегут нечестивцы, когда их никто не преследует.

4
Успех превратил Гурта Хермодсона в нечто очень похожее на дьявола — успех и смерть валы Гунхильды. Он не помышлял о таком исходе. Случившееся расстроило Гурта и извратило его сознание. Если человек считает, как счел Гурт, что на него пало проклятие небес, он впадает в глубокую порочность и больше не обращает внимания на пустяки.

В течение трех недель Герда и Хрольф, мучительно теряясь в догадках о судьбе друг друга, оставались под стражей в двух близлежащих помещениях бурга. Дитлев, потирая рассеченную руку, наблюдал, как Хрольф беспрерывно ходил по комнате и скрежетал зубами. Герда, растрепанная, убитая горем, сидела, глядя перед собой и отказываясь от еды. После похорон валы Гурт дважды навещал ее. Она отпрыгивала в угол, как испуганная молодая косуля, отчаявшаяся, но готовая отбиваться, если ее тронут. На его разговоры о браке и угрозы применить силу Герда отвечала молчанием, презрительно кривя верхнюю губу.

«Если бы мальчишка умер!» — думал Гурт. Но он пока не видел способа совершить хладнокровное убийство. Обстоятельства этого не оправдывали, а его люди оставались мужчинами, храбрыми и порой великодушными, и могли счесть убийство неприемлемым. Эти рассуждения, однако, навели Гурта на превосходную мысль, и на следующий день Дитлев, по его приказанию, проскользнул в комнату Герды.

Он говорил ласково, рассказывал о Хрольфе; сказал, что тот рядом — такой же заключенный, как она. Герда приблизилась к нему, упиваясь его словами. Значит, Хрольф здесь, поблизости!

— Я пришел как друг, чтобы предупредить тебя, — сказал Дитлев, — и пришел тайно: никто об этом не знает. Над головой юноши нависла смертельная опасность.

— Опасность!

— Ты же знаешь Гурта Хермодсона. Он всегда добивается своего. Он ничего не говорит, но я хорошо понимаю, как он поступит, если ты будешь ему противиться.

— Поступит? С Хрольфом?

— Да. Если парень будет мешать, его уберут, говорю тебе. Опасность грозит ему каждую минуту. Может быть, этой ночью… во сне…

— О! — Герда подскочила к нему, схватила за рукава и упала на колени.

— Дитлев! ты же мужчина! Спаси его, ради меня! У тебя сердце тигра, добрый Дитлев! Разве я когда-нибудь причиняла тебе зло? Он — все, что у меня есть, Дитлев… моя жизнь… спаси его, Дитлев…

— Ах, теперь ты бредишь, — сказал он, — что я могу поделать?

Он высвободился из рук Герды и ушел, оставив ее в обмороке на полу.

Через час она известила Гурта, что готова завтра же выйти за него.

Наутро алтарь на зеленой лужайке залился бычьей кровью, и новая вала пела перед ним, и Гурт, наконец, стал бесспорным хозяином земель старого ярла.

Как будто стыдясь этой комедии, он исполнил свою роль заикаясь, застенчиво и неуклюже, но потом блаженно направился в бург, пронзительно трубя в рог. Для Герды он достал из кладовой шелковое платье, которое она надела. Она покорно и отрешенно соглашалась на все, оговорив лишь, что в этот день Хрольф не должен быть освобожден, но на следующий отвезен в бург ее отца и отпущен невредимым.

И рядом с Гуртом, во главе стола, она просидела всю вторую половину дня. И все вольнее и вольнее тек мед, и все громче звучал шум веселья и забвения печали, и наконец Гурт, то и дело подносивший к губам свою чашу, впервые повернулся к мраморной невесте и благосклонно сказал:

— Выше голову, красавица! Ничего дурного с тобой не случится. Нет более безобидного старого пройдохи, чем твой Гурт — если ему позволяют спокойно идти своей дорогой.

И, словно в ответ, с залива донесся слабый звук рога. Он раздался в тот миг, когда в гуле празднества наступило мимолетное затишье — и, кажется, его услышали все. Воцарилось молчание. Гурт вопросительно обвел глазами гостей.

В ту же минуту к нему подбежал холоп и прошептал:

— Сигурд Сигурдссон вернулся, и половина его воинов с ним. Он только что высадился в заливе.

Чаша упала, и Гурт рухнул ничком на стол с пронзенной судьбою грудью. Можно сказать, что он упал в обморок — весь мир рванулся куда-то прочь от него. Но это продлилось не более мгновения. Затем его хитрая натура вновь возобладала — эта рана не была смертельной.

Гурт вскочил и выпрямился, сразу отрезвев, и поманил к себе Дитлева. Герде он прошептал, обводя взглядом зал: «Ступай теперь с Дитлевом; позже я приду к тебе».

— Поскорее запри ее там же, где и раньше, — шепнул он Дитлеву, — и присматривай хорошенько за мальчишкой, а ключи оставь при себе. Сигурд вернулся. Потом приходи и держись поближе ко мне. Возможно, ты мне понадобишься.

Затем, когда берсерк и Герда вышли, он возвысил голос:

— Люди! у меня для вас хорошее известие. Сигурд Сигурдсон здесь. Давайте окажем ему радушный прием, говорю я. Но о своей женитьбе я хочу рассказать Сигурду сам. Смотрите же, ничего ему не говорите. Помните!

Он повернулся, и люди последовали за ним. На полпути к берегу он встретил на склоне Сигурда. За десять лет викинг постарел. Борода у него стала седая, волосы тоже побелели. Но спина героя не согнулась, взгляд был спокоен, и величие отважного воина, победившего случай, жизнь и смерть, облагораживало и венчало его чело и придавало его внешности нечто богоподобное.

— А, Гурт Хермодсон! — сказал он с беспечным спокойствием. — Рад видеть тебя.

Его рука легла на плечо Гурта.

— И я счастлив видеть тебя, — отозвался Гурт, — хоть мне это и странно.



— Ну что ж, Гурт, мир — это поле битвы для нас, бедных сынов божьих, и человек должен сражаться, пока в нем остаются силы, и умереть в битве. Я побывал далеко, в Бритланде, присоединился к сонмищу саксов, сражался со скоттами, сражался с пиктами, бился здесь, воевал там. Я понял, что дело того стоит, и во имя богов пошел и сделал его. Но, человече, дети!

— Дети? — переспросил Гурт.

— Да, друг мой.

Тридцать долгих секунд Гурт колебался. Когда его губы снова зашевелились, он стал потерянной душой.

— Дети? Они недавно поженились. Ушли вместе в бург старого ярла.

Он знал, что через день, самое большее, ложь непременно будет раскрыта — если Сигурд проживет этот день.

— Доброе известие! — воскликнул Сигурд и похлопал его по плечу. Они вошли в бург. Остальные, обмениваясь приветствиями, толпой вошли вслед за ними. Сигурд и Гурт уселись и погрузились в беседу.

— У тебя сегодня радостный день, — сказал Сигурд, кивая на стол.

— Да, утроил праздник для здешних прохвостов. Но что с добычей? Ты вернулся полным?

— Полным, Гурт, даже слишком полным. И кроме того, в прошлом году я оставил часть груза на сохранении в Леруике, на Хьятланде[26].

Глаза Гурта вспыхнули.

— Кто хранит груз?

— Старый Рагнар. Он нынче ярл в Леруике.

— Но за грузом надо послать.

— Брось, дружище. Я устал, Гурт, от битв и сокровищ, от блеска моря и блеска меча. Пусть лежит там.

— Я отправлюсь за грузом.

— Как хочешь.

— Сегодня же.

— Как пожелаешь, друг мой.

Глаза Сигурда смотрели куда-то вдаль — так люди после долгой ночной бури ждут утра. Гуртом же двигала необходимость оказаться — и поскорее! — как можно дальше от бурга; все должны были знать, что он далеко.

До наступления темноты на борт «Скидбладнира»[27], стремительного драккара, взошли сорок человек. Под палубой, оставшись наедине с Дитлевом, Гурт тайком сунул в руку берсерка пузырек с зеленой жидкостью.

— На двоих хватит, — сказал он. — Если не получится, лучше выпей остальное.

Дитлев и остальные стали грести к берегу, а «Скидбладнир» двинулся вниз по фьорду.

В тот вечер, за ужином, Сигурд почувствовал, как у него скрутило живот, и покрылся смертельным потом. Его пере-несли в прежние покои. Долгие часы из никогда не стонавших губ вырывался стон за стоном. Ближе к утру по всему бургу разнесся вопль, подобный громкому ржанию страдающей от боли лошади. Но рассвет явил милосердие.

Люди не знали, что и думать: все случилось так неожиданно. Никто не заподозрил дурного, тем более что Гурт, у которого мог иметься мотив, накануне уплыл в море. Вокруг ложа толпились лучшие воины Сигурда, тихо рассказывая о его достоинстве, царственной ярости, дружелюбии. Сигурд был величайшим из викингов, говорили они, и являл пример хорошего человека.

На третье утро Хрольф и Герда стояли вместе с другими над телом — вернувшиеся воины Сигурда настояли на их освобождении. Тело Сигурда перенесли на носилках и уложили на высокий штабель дров, сложенный на корме его старого длинного драккара; рядом с покойным положили его его золотой шлем, щит и меч. Громадное, высоко лежащее тело было завернуто в пурпурный шелковый плащ. Серое утро проливалось холодным дождем; вода непрерывно струилась по закрытым векам и длинной бороде и стекала ручьями с огромного прямоугольного паруса.

Корабль отбуксировали вдоль всего фьорда и привязали к свае у берега открытого залива. Весь день на драккар набегали длинные низкие волны, ревя монотонные похоронные песни; и всякий раз, когда нос драккара приподнимался, встречая их пенистый накат, корма билась о песок и тело на погребальном костре сотрясалось. К вечеру на берегу собрались толпы воинов; и когда исчезающий круг солнца в последнем сиянии прорвался сквозь тусклые сумерки и озарил всю морскую ширь, одни поднесли факелы к изгибу кормы, другие отвязали канат, третьиподтолкнули драк-кар вперед. Красный парус наполнился ветром, и драккар, пылая, двинулся по закатной тропе. С берега, печально взмахивая руками, прокричали умершему Сигурду слова последнего прощания.

Таким образом, как мы знаем, норвежцы предавали морю тела своих королей.

Но в сумятице этого мгновения случилось так, что драккар оттолкнули от берега, прежде чем пламя полностью занялось. Едва корабль очутился среди бурных зеленых валов, как волны начали сказываться на костре. Драккар скорее тлел, чем горел. Еще дальше он врезался в вздымающуюся волну и вышел из нее опаленным, но способным плыть — и без единого язычка огня. Тело не было затронуто огнем. Корабль почти скрылся из виду, и издалека воины не замечали, что окутавшее драккар закатное сияние было не тем пламенем, которое способно сжигать.


Старая Гунхильда, благодаря какому-то удачному прозрению, предсказала Гурту: «Ты покоришь живых — но остерегайся мертвых».

Плавание от этой части норвежского побережья до Хьятландских островов и обратно занимало шесть или семь дней. Утром пятого дня Гурт возвращался с грузом. Вокруг драк-кара простиралась морская ширь. Утро было темное и шквалистое, ветер дул с юго-юго-запада и «Скидбладнир» шел в бейдевинд на восток, тяжело преодолевая волны. В семь часов один из гребцов бросился вниз и разбудил Гурта, сообщив, что был замечен неизвестный корабль размерами побольше «Скидбладнира» — возможно, враждебное пиратское судно — идущий на драккар прямо по ветру. Гурт был труслив и, даже будь его драккар порожним, постарался бы избежать любой возможности стычки; теперь же он вдобавок ко всему шел нагруженным. Он вскочил с лежанки, широко раскрыв глаза от страха, и закричал:

— Быстрее! Скажи всем, пусть налегают на весла и идут по ветру!

Через три минуты «Скидбладнир» летел на северо-восток, оставляя за собой широкий пенистый след. Час спустя другой корабль, не имевший весел, отстал, и Гурт распорядился лечь на прежний курс; но во время этих маневров они несколько утратили представление о том, где находятся.

В полдень, в сумраке бессолнечного дня, Гурт и его гребцы снова увидели, как их нагоняет неведомый корабль.

Прочь, прочь! на север, на север! Пусть весла вновь погрузятся в морские волны, пусть ветер раздувает провисший парус! С каждым взмахом тридцати весел Гурт наклонялся вперед, словно подгоняя драккар. Сердце нашептывало негодяю неведомые страхи. Его руки были холодны, как руки Сигурда.

В три все снова облегченно вздохнули. Но внезапно разразилась ужасная буря. Никто на «Скидбладнире» не понимал, где они, куда направляются. Вокруг была полутьма, мрачная, как смерть. Но примерно в тот час, когда незримое солнце должно было уйти за горизонт, на юге немного развиднелось, и за приподнятой туманной завесой они смутно разглядели — корабль!

Бежать, скорее! Теперь им были ни к чему увещевания Гурта — воины гребли, спасая свою жизнь. Все трепетали от страха, подобного которому они никогда раньше не испытывали, неизъяснимого, безымянного. И вдруг на них обрушился черный, как вороново крыло, полог тьмы. И последним, что они увидели, был призрачный корабль.

Сами того не зная, они находились у норвежского побережья и направлялись к одному из исполинских водоворотов, кружащихся в безумной пене близ берега. Оглушительный рев нарастал, и через несколько минут «Скидбладнир», содрогнувшись и больше не слушаясь весел, помчался стрелой по непредставимо широкой дуге кругового полета. Некоторых сразу швырнуло, как перышки, в бурлящую воду; большинство же, сброшенные на палубу, цеплялись за все, за что только могли ухватиться. В двух кабельтовых позади мчался корабль, который преследовал их и навлек на них гибель, невидимый в абсолютной темноте, пока лампа, разбившаяся в носовой части «Скидбладнира» во время безумного полета, не выплюнула красный дым и огонь. Свет озарил извивающийся и качающийся обод над ними, а под ними чудовищную воронку, в которую они все сужающимися кругами летели по громадному и наклонному кипящему скату. Языки летящего пламени излились со «Скидбладнира» на другой корабль, и тот также расцвел красным цветком, и Гурт Хермодсон, приподнявшись на корме, увидал Сигурда, величественно и спокойно лежащего на своем погребальном костре.

И Хермодсон, разглядев его, возопил к небесам пронзительным криком, заглушившим рев водоворота — и упал. Когда «Скидбладнир» ринулся носом вниз в бездну, Гурт был уже трупом.



— Но что, если Гурт Хермондсон когда-нибудь появится? — сказал Хрольф год спустя. — Кто знает, может, он все это время оставался жив. Тогда я перестану быть твоим мужем.

— Это правда, — задумчиво ответила Герда. — Придется нам обсудить это дело — когда он возвратится.


КОЛОКОЛ СВЯТОГО ГРОБА

Пер. А. Шермана

ри лета назад, бродя по Провансу, я оказался однажды вечером в Лебрен-ле-Брюйере, деревушке на дне долины Безон. Здешний трактир был таким захолустным, что я решил добраться до Карнака, благо до него оставалось всего четыре мили.

— Но, — сказал старый винодел, которого я попросил показать мне тропинку через лес, — вам стоит пойти кружным путем, по дороге.

— Почему же? — спросил я. — Получается ведь лишний километр?

— В наших краях почти никто не ходит больше по тропинке, — был ответ. — И вы не ходите туда, — предостерегающе и с некоторой серьезностью добавил он.

— Что, здесь водятся волки? — спросил я.

Он понизил голос:

— Вы можете увидеть кой-кого. Она зовется матушкой Гувийон, — таким тоном, словно хотел сказать: «Вам может повстречаться Вельзевул».

Я предположил, что он имеет в виду какое-нибудь привидение и, поскольку торопился и был знаком с суевериями южан, протянул ему франк и углубился в лес по тропинке.

В некоторых местах тропа густо поросла миртом и кермесовым дубом, и мне приходилось раздвигать кусты; в свете луны я заметил над кустарником два высившихся неподалеку кургана или могильных холма, сотворенных «феями»; и затем, пройдя километра три по довольно невыносимой глухомани, я испытал потрясение, увидав на поляне в трех метрах слева от себя женщину…

Она сидела на обломке одного из тех камней, которые называют «менгирами»[28].

В туманном лунном свете мне показалось, что она медленно поводила плечами из стороны в сторону, подпирая рукой подбородок; некая грация в ниспадающих складках ее лохмотьев наводила на мысль о статуе, установленной на пьедестале. Ее рост, насколько я мог разглядеть, был исполинским — огромные руки, похожие на дубины, гигантская грудь и широко развернутые плечи; открытый рот казался овальным темным зевом пещеры, спутанные волосы, черные с сединой, напоминали клубок змей; и, когда я проходил мимо, она проводила меня взглядом быка, потревоженного на пастбище случайным путником.

Образ этой женщины занимал мое воображение до тех пор, пока я около девяти вечера не очутился в Карнаке; и в тот же вечер, в гостиничном саду с качелями, кеглями и беседками, хозяин поведал мне историю матушки Гувийон.

— Она родом, — рассказал он, — из зажиточной семьи, владевшей землей на дальней стороне Лебрен-ле-Брюйера; ее отец был большим человеком, и даже в Авиньоне и Оранже знали, что он не упустит своего. В Лебрене все боялись его, включая кюре, так как говорили, что он не верил в милосердного Господа нашего. Каждый вечер он выпивал пол-литра коньяка, и можно было слышать, как он по ночам ходил взад и вперед по своей веранде, ссорился с кем-то невидимым и продолжал пить; он бывал ужасен, когда выпивка бушевала у него в голове — прямо как человек, обезумевший от солнечного удара.

И вот однажды летом, когда филлоксера сгноила его виноград и виды на урожай мало что обещали, он в одну жуткую и памятную всем ночь воздел руку и очернил небеса, понуждая их сотворить худшее, и бросил вызов колоколу церкви Святого Гроба, требуя явить чудо и дать ему услышать звон; а надобно сказать, что колокол тот невозможно было услышать с его двора.

Его жена, страшась колокольного звона, убежала и спряталась под кровать, дочь Мод задрожала. Некоторые говорили, что колокол и вправду зазвенел в его ушах; как бы то ни было, вскоре после этого он умер в судорогах и был похоронен без церковного благословения.

Спустя недолгое время умерла и его добрая жена, а Мод Гувийон осталась хозяйкой всего.

И тогда хозяйство по-настоящему оживилось. Если на всех виноградных листьях в приходе и появлялся вдруг желтоватый мох филлоксеры, шпалеры Мод Гувийон оставались зелеными.

Умелое опрыскивание и садовые ножницы, без сомнения, вполне объясняли это процветание, но когда повсюду, кроме ее полей, распространилась ложномучнистая роса и все жаловались на гибель урожая марены, стали поговаривать и о черной магии.

Правда состояла в том, что работники Мод постоянно чувствовали на себе ее суровый взгляд, поскольку в хозяйстве она разбиралась получше любого мужчины; более того, она покрыла свои земли новомодной песчанистой почвой из Марселя — и в следующем сезоне шестьдесят бочек легкого вина покатились в ее телегах в Авиньон, тогда как папаша Гувийон мог в свое время похвастаться самое большее пятьюдесятью тремя.

Все в округе боялись ее крутого нрава: когда Югенен неудачно подковал ее мула и тот охромел, Мод Гувийон спустила громадного кузнеца с лестницы; кюре в Лебрен-ле-Брюйере возглашал «Молчание!» всякий раз, когда кто-либо упоминал ее имя. Со дня смерти отца она не переступала порога церкви.

Но в одно воскресное утро, когда ей уже исполнилось тридцать пять, Мод, ко всеобщему удивлению, пришла на службу в маленькую церковь в долине.

— Никогда еще, — сказал хозяин, — люди не видали таких шелков, колец и лент, хотя обычно Мод одевалась неряшливо. Она гордо задирала голову, как будто церковь была для нее недостаточно хороша, а кюре начал заикаться и то краснел, то бледнел. И как вы думаете, почему она это сделала? Она готовилась появиться перед всеми в качестве замужней женщины: скоро узнали, что она собралась выйти за маленького Томбареля, сапожника. Люди тревожно перешептывались — все знали, что никто не согласился бы по своей воле жениться на Мод, чей отец, как говорили, услышал колокол, пусть она и была богата; так что Мод, должно быть, по каким-то собственным причинам выбрала Томбареля и принялась сама обхаживать его.

— Но о каком колоколе вы все время говорите? — спросил я.

Хозяин всем своим видом выразил изумление.

— Я полагал, что даже приезжий… Я имею в виду, понятно, колокол церкви Святого Гроба.

— И чем замечателен этот колокол? — спросил я.

— Звук его не следует слышать, — ответил он, нахмурившись. — Считается, что этот колокол — не могу сказать, как — навлекает беду на каждого, кто его услышит.

Он помолчал и заговорил снова:

— В общем, все жалели бедного маленького Томбареля. Говорят, когда Томбарель принес священнику пару сабо, тот начал уговаривать сапожника призвать святых для защиты от лукавого; и, помолившись святым, Томбарелю следовало бросить в Мод камень. За неделю до назначенной даты гражданской свадьбы Томбарель сбежал в Казалес, но Мод поехала за ним и, по слухам, отделала суженого доской. Во всяком случае, вернулись они вместе и поженились.

Вскоре после этого Мод родила сына Пьера. Что же касается бедного Томбареля, то он умер, не протянув в браке и трех месяцев.

Этот Пьер вырос болезненным, бледным мальчиком, но чем более уродливым все его считали, тем больше гордилась им мать. Он был для Мод всем — от одного взгляда на сына она таяла от любви.

Он был калекой с болезнью тазобедренного сустава, и мать годами трижды в неделю возила его к врачу в Ла Ризолет. Когда доктор сказал Мод, что ребенок не выживет, она лишь рассмеялась и назвала врача глупцом, который ничего не смыслит в своем деле. И Пьер выжил.

Но Пьер страдал еще и душевной болезнью — безумной жаждой крови. Выбить свинье глаз камнем из рогатки было для него самой большой радостью. В тринадцать он издевался над всеми маленькими девочками в округе, позднее был найден с рассеченной шеей: Пьер сам нанес себе рану. В тот день мать, разевая квадратный провал рта, как всегда делала в минуты волнения, взвалила его на плечо и побежала с этим мертвым грузом в Ла Ризолет, не дожидаясь повозки — подвиг, достойный тягловой кобылы.

Вот таков был Пьер. Другие дети избегали его, и в деревне предсказывали, что настанет день, когда сын Мод Гувийон услышит колокол Святого Гроба.

— Однако, — сказал хозяин на patois[29], причудливость которого я отчаиваюсь передать словами, — что бы он ни делал: прикалывал ли теленка, или чуть не убивал малое дитя, или валялся весь день, скорчившись, на обочине дороги, — мать радостно смеялась и ласкала его; это только заставляло ее еще больше любить сына и гордиться им. Любовь к сыну буквально лишала ее рассудка. Пьер, — продолжал он, — был влюблен в Розали, внучку школьного учителя Тиссо, самую красивую золотоволосую фею, какую вы можете вообразить; а Розали была помолвлена с Мартином Дежуа, плотником из Ла Ризолет. Пьер выслеживал ее повсюду с необычным для него упорством; но она смеялась над его жалким телом калеки, и в ее смехе было больше ужаса, чем веселости; Розали знала, как безумно любил ее Пьер, но едва ли понимала, какой опасностью грозил ее смех.

Когда приблизился день ее свадьбы с Мартином Дежуа, Пьер упал головой в колени матери, которая сидела на кухне и лущила горох, и сказал: «Мама, я пойду и убью себя; все здесь надо мной смеются, потому что я не похож на других, а если я не получу Розали, надо мной будут смеяться еще сильнее». Материнское сердце было для него что арфа, и он хорошо знал, какие струны нужно затронуть рассказами о чужих насмешках, чтобы превратить мать в бешеную кошку. «Подожди, Пьер, — очень тихо проговорила она, склоняясь над горохом, — подожди, ты женишься на этой девушке».

В ту же ночь, когда вся деревня спала, матушка Гувийон закутала голову платком и направилась к дому Тиссо, стоявшему возле церкви. Тиссо чуть не упал замертво от страха, когда, прихрамывая, вскочил с постели в своем красном шерстяном ночном колпаке, отворил дверь и увидел ее, такую громадную, что ей пришлось нагнуть голову, входя в дом.

Она предложила за Розали все: восемь тысяч франков в авиньонском банке, оливковые рощи, два масличных пресса, скот и посевы — все должно было отойти Пьеру и Розали; а тем временем старик Тиссо сидел, упираясь руками в колени, дрожа и не зная, что и сказать.

Наконец он пробормотал, что Розали ни за что не согласится: за Мартина Дежуа она собиралась выйти по любви.

— Розали еще ребенок, — сказала мамаша Гувийон, — предоставьте это мне.

— Ну-ну, — отозвался Тиссо.

Итак, матушка Гувийон вернулась домой довольная. Если бы только этим кончилось! Но едва она ушла, как Тиссо разбудил внука и послал его с запиской к Мартину Дежуа, сообщив, что тот должен на следующее же утро приехать в Лебрен. Мартин приехал — но, разыскивая по приезде Тиссо, просунул голову в дверь класса, дети его увидели и два часа спустя матушка Гувийон уже знала о его появлении в деревне. Тиссо и Мартин посовещались, и Тиссо заявил, что видит единственный выход: в ночь перед истечением десятидневного срока ожидания Мартин должен увезти Розали в Авиньон и обвенчаться с нею там. В деревне, однако, ни для кого не было секретом, что три дня уже прошли, и глупый старый Тиссо даже не подумал о том, что матушке Гувийон наверняка было известно, когда истекает срок. Не успела она прослышать, что Тиссо встречался с Дежуа, как сразу догадалась, на чем они порешили. В Лебрен-ле-Брюйере рассказывают, что она в тот вечер послала за Дежуа, прося его прийти и поговорить с ней, но тот отказался и даже слушать ничего не пожелал. Если так, это была первая и последняя попытка матушки Гувийон переубедить Дежуа, который решил, в свою очередь, перехитрить ее.

Наступил условленный день, и в одиннадцать вечера Мартин Дежуа, парень высокий и сильный, пересекал пустошь между Ла Ризолет и Лебрен-ле-Брюйером — ту самую пустошь, где стоит церковь Святого Гроба. Он направлялся к роще за домом священника, где Розали ждала его в повозке вместе со старой служанкой Тиссо, чтобы бежать в Авиньон; и он выбрал кратчайшую дорогу, хотя люди, идущие пешком из Ла Ризолет в Лебрен, обычно предпочитают обходной путь — настолько пустынны эти бесплодные просторы, поросшие диким виноградом и кустами лаванды, где лишь изредка можно встретить зловонное озерцо, или кипарис, мрачно высящийся на фоне неба, или скопление тех черных, изъеденных временем скал, что провансальцы называют «каньярами»; ветер взметает над безлюдьем тучи легкой белой пыли: даже когда в долинах спокойно, над пустошью часто веет мистраль.

В одном из уголков этого Мертвого моря Прованса стоит, как стояла со времен франков, развалившаяся церковь Святого Гроба; поросшие колючими кустами руины почти скрыты теперь пологом странной гнилой растительности. Но колокольня осталась нетронутой; сохранились, как говорят, и колокол, и колокольная веревка.

Я не стану останавливаться на древнем сказании, благодаря которому колокол обрел такую зловещую славу среди наших долин; но считается, что он возвещает верную гибель бедняге, услышавшему его звон — несчастному отказывает и сердце, и разум. В это верят и самые завзятые скептики от Лебрена до, я думаю, Удена: услышавший звон колокола проклят; все его начинания будут обречены на провал и принесут ему одни страдания и горести; если он не погибнет сразу, жизнь его все равно будет отравлена: воздух станет жалить несчастного, вода обжигать, и смерть покажется ему долгожданным избавлением.

В ту ночь, когда Мартин Дежуа отправился за Розали из Ла Ризолет, туман на пустоши сверкал под лучами луны, ветерок был слабый, и матушке Гувийон открывался некоторый обзор с церковного крыльца, где она стояла, прячась за густыми зарослями аралий и кермесового дуба. Долгие годы ничья нога не ступала так близко к церкви Святого Гроба, как она в ту ночь. Матушка Гувийон то и дело прикладывалась к фляжке с бренди, чтобы поддержать в себе храбрость — я рассказываю вам сейчас только то, что много позже поведала она сама, и каждое слово здесь — истинная правда. Она еще раньше поискала на ощупь веревку, собираясь, если ее не окажется, забраться по стене прямо к колоколу, как кошка; но веревка была там, и по-прежнему довольно крепкая, хоть и немного прогнившая, как она могла видеть в лунном свете, озарявшем развалины; и теперь она стояла и ждала появления Мартина Дежуа, рассудив, что ввиду спешности и важности дела он не станет делать круг через Сен-Пьер, а пойдет прямиком через пустошь.

Наконец, около одиннадцати до нее донесся чей-то свист: соседство колокольни не нравилось Мартину, и он насвистывал, подбадривая себя. Матушка Гувийнон тотчас принялась за работу. Первым делом она заткнула уши ватой и плотно перевязала их сверху платком, так как намеревалась зазвонить в колокол и не услышать звона. Ее только беспокоило, действительно ли это Мартин. А что, если это Пьер? Пьер иногда пересекал пустошь по ночам; Пьер любил насвистывать. Но все было в порядке — это был Мартин — она разглядела его, когда он приблизился. Он перестал свистеть, наклонил голову, перекрестился — во цвете лет — молодой, полный сил, накануне свадьбы — когда внезапно — бамм, бамм, бамм — над ним прозвенел колокол…

Матушка Гувийон растянулась на земле и видела из-за кустов, как у Мартина подкосились ноги и он прислонился к одному из каньяров; после она в восторге поспешила домой, думая про себя: «Я не слышала колокол! Я не слышала!»

Розали и служанка напрасно ждали в ту ночь Мартина Дежуа; только через пять дней его тело нашли на дне глубокого оврага к северу от пустоши, который называют «Пастью дьявола». Никто не знал, упал ли он туда случайно или бросился вниз в отчаянии, но все считали, что он услышал колокол, и прошли годы, прежде чем кто-либо заподозрил, что его смерть не была вызвана рукой Провидения.

Так матушка Гувийон сдержала свое слово, и через несколько месяцев Розали вышла замуж за Пьера.

— Но, — сказал хозяин гостиницы на своем местном диалекте, — содеянное не принесло ничего хорошего матушке Гувийон. Розали оказалась для Пьера худшей женой, какую можно придумать, ибо была такой милой и нежной, и Пьер так любил ее, что месяцами ходил, как зачарованный; затем неизбежно следовала другая крайность: в такие дни бледное лицо этого хромого калеки пугало всех в долине и он носился с горящими глазами, как бешеная собака. Однажды он ударил мать ножом в руку, и порой приходилось следить, чтобы он не зарезал себя. И так продолжалось почти пять лет.

Виноградники также постигло несчастье. Последовали три плохих года, когда даже «Эрмитаж», «Ла Нерт» и прочие большие винодельни Прованса не закупорили ни одной бочки вина. На четвертый год весь урожай марены матушки Гувийон погиб на корню, и ей пришлось подписать с агентом в Карнаке договор, чуть не лишивший ее крыши над головой. Говоря коротко, в конечном итоге зло не принесло ей счастья.

Но она все так же обожала своего petit, своего «малыша», и втайне гордилась тем, что сделала для него; и в те дни, когда он ужасал всех, она утешалась мыслью, что ужас предпочтительней насмешек. «Они не станут теперь ухмыляться и скалить свои уродливые зубы на моего petit, на моего сыночка», — говорила она себе.

И в одну горькую зимнюю ночь все кончилось…

Пьер снова распоясался; крики с винодельни матушки Гувийон доносились даже до деревни, и вскоре к священнику прибежала служанка, вопя, что Розали сейчас убьют. Одному Богу известно, что там случилось: Розали больше никогда не видели, и люди полагают, что Пьер убил ее, а матушка Гувийон где-то спрятала тело. Но тело так и не было обнаружено, и вся эта часть истории остается тайной. В бреду, во время своего краткого последующего заключения, матушка Гувийон поведала многое из того, о чем я сейчас рассказываю, но об этом не обмолвилась ни словом.

Кюре, услышав вопли девушки, начал молиться, затем оседлал своего мула и помчался сквозь бурю в Авиньон. Еще до полуночи на винодельню прибыл отряд жандармов; стали искать Пьера; его нигде не было. Матушка Гувийон, вышивая с отвисшей челюстью, заявила, что не знает, где он.

Ночь была дикая — я видел три таких в Провансе. Жуткие молнии, настоящий потоп, штормовой ветер с севера и ураган на западе, словом, южная буря… Стоило жандармам отвлечься, как матушка Гувийон выбежала из дома, забыв о своей непокрытой голове, но не позабыв захватить с собой все сбережения до последнего су. Она договорилась встретиться с Пьером на пустоши, единственном безопасном месте, и собиралась, как видно, отвезти или отослать сына на побережье и посадить на корабль — для нее не существовало ничего невозможного. Конные жандармы, правда, прочесывали долину с фонарями, но это ничего не значило: она была уверена, что обведет их вокруг пальца…

Но когда, добравшись до пустоши, она побежала к условленному каньяру, Пьера там не было; к следующему — и там нет Пьера; она растерянно металась от каньяра к каньяру. Ее сердце дрогнуло, взгляд вопрошал небеса — они были непроницаемо черны; и, спотыкаясь в вихре развевающихся волос, напоминая шаткий столб водорослей, она возвысила голос: «Пьер!» Где же он, своенравный мальчик, любимец ее сердца?

И вновь ее пронзил ужас — колокол… считалось, что он бил иногда в полночь, когда на пустоши бесновалась буря… «Только не этой ночью!» — но едва она это произнесла, как чудовищный грохот бури заглушил ее слова. Она оступилась и в ужасе упала в грязь; из груди ее вырвалась молитва.

Ночь ураганов и вихрей, и посреди ненастья женщина часами молила, упрашивала: «В любую ночь, только не сегодня… это будет так несправедливо… мое бедное материнское сердце не выдержит» — пока буря не пошла на убыль и опасность не миновала.

К утру, когда темнота оставалось такой же непроглядной, хотя буря утихла вместе с ее страхами, она услышала колокольный звон. Не тот гулкий звон, как тогда, над Мартином Дежуа — бамм, бамм — а лишь один удар, печально растворившийся в дрожащем воздухе.

Значит, все кончено? Надежды нет? Внезапно женщина вскинула голову, заскрежетала зубами, погрозила кулаком — как некогда ее отец — колоколу, небесам… «Звени, колокол!..» Колокол — чепуха; она найдет своего малыша, как только немного рассветет, вырвет его из лап жандармов: все еще наладится…

Отправившись еще раз на поиски, она очутилась прямо перед церковью и, при вспышке молнии, заметила у входа след мужской ноги. Увидев этот след, она вздрогнула, похолодев до мозга костей от ощущения чего-то потустороннего, ибо невозможно было поверить, что какое-либо живое существо отважилось приблизиться к колокольне в такую безумную ночь.

— Мартин Дежуа?.. — прошептала она. Чья сила заставила колокол бить? то был не ветер!

В этот момент до ее слуха донесся топот лошадиных копыт — жандармы все еще рыскали по окрестностям в поисках Пьера, — и она спряталась в кустах у входа в церковь, чтобы преследователи не заметили ее в блеске молний. Пять лет назад она стояла здесь — и сделала свое дело. И теперь она содрогнулась, завидев недавно примятые аралии, раздвинутые ветви: кто-то вошел в церковь Святого Гроба этой ночью! И при мысли о мщении мертвеца, покойника, этого убитого ею человека ее сердце упало.

Но какие-то чары заставили ее переступить порог, и она замерла в непроглядном мраке внутри, слыша хрип в собственном горле, слыша стук сердца, отбивающего всю гамму страха, гордости, отчаяния, пока внезапно вспышка молнии не осветила церковь, открыв ей причину звона: кто-то обвязал веревку колокола вокруг своей шеи, оттолкнул ногой камень, на котором стоял — и повесился. Теперь он висел неподвижно, и они смотрели друг другу в глаза — мать и сын.

На следующее утро ее нашли блуждающей по пустоши с кривой улыбкой, безобидную и вялую; ее отвезли в лечебницу в Авиньоне, где через много недель к ней вернулось что-то похожее на рассудок. История матушки Гувиньон стала известна из ее тихого бормотания, и ее выпустили на свободу; но она не пожелала возвращаться домой и поселилась в лесу; она спит в каньярах и питается маслинами, орехами и фруктами. Ее излюбленное пристанище (если она еще жива) — менгир на заброшенной тропе между Лебрен-ле-Брюйером и Карнаком.


МНОГИЕ СЛЕЗЫ

Пер. А. Шермана

Господь исчисляет женские слезы.

Талмуд
первые я услышал имя Маргарет Хиггс в один мрачный день, когда бродил по угодьям Тайденхем-Чейз[30]; Северн вился по затянутой туманом долине далеко внизу и справа от меня. Мой спутник, пожилой священник, указал на груду тряпок и седых волос — это была женщина, сидевшая в одиночестве на камне — и сказал мне:

— Запомните эту женщину; замечательное создание, могу вас заверить; на протяжении шестнадцати лет пребывала она в самых глубинах человеческого горя; и если когда-либо, говорю вам, рука Всевышнего обнажала себя, дабы открыто вторгнуться в дела людские, то случилось это с Маргарет Хиггс. Вон там, подобная сосне, пораженной гневом молнии, сидит она теперь, как живое свидетельство той Силы, что правит миром.

Священник говорил с немалой торжественностью, хотя я должен заметить, что изложенные им далее подробности совершенно не убедили меня во вмешательстве «руки Всевышнего»; надеюсь, что ныне и он питает более благородные мысли в отношении Маргарет Хиггс.

— Я помню ее с той поры, когда она ничуть не походила на существо, которое вы видите там, — сказал он. — Она была стройной девушкой с легкой походкой, нежной речью и нежным взором, с темно-синими глазами и черными волосами — веселая сплетница и «охотница за новостями», как здесь выражаются и, по слухам, любительница «пошататься» с молодыми людьми, но с молитвенником в руке по воскресеньям; одна из приземленных душ этих краев, не ведавшая мира за пределами Северна, исключая разве что Глочестер, поскольку мировые судьи у нас обычно говорят озорникам: «Отдохните-ка месяцок в Глочестере». Она происходила из добропорядочной, не слишком богатой фермерской семьи; родители ее умерли практически одновременно, и Маргарет решилась на неравный брак, выйдя за простого каменотеса из соседнего Уайбэнкса, коренастого, довольно молчаливого и нервного вдовца по имени Хиггс, который был лет на пятнадцать старше ее. У Хиггса был сын лет двенадцати или около того; звали его Фред и, мне кажется, я слышал, что в детстве Маргарет нянчила этого мальчика и что именно любовь к Фреду заставила наследницу фермы избрать в мужья вдовца.

В течение нескольких лет Маргарет и Хиггс прекрасно ладили. Я видел, как по выходным они выезжали в Сент-Брайд на рынок, часто навещал их, и они казались счастливой четой. Но однажды летом у них поселился какой-то чужак; говорят, он был моряком, но, так как дом их стоял в отдалении, а незнакомец и носа с фермы не высовывал, о нем мало что было известно. Однако, два или три крестьянина из Воластона, что ниже по склону — а жители Воластона славятся как самые ярые «охотники за новостями» в наших местах — рассказывали, будто тот чужак был красивым парнем и Маргарет отдала ему свое сердце; эта история подтвердилась спустя некоторое время, когда Хиггс во всеуслышание велел постояльцу убираться, и люди видели, как тот покинул дом и пошел своей дорогой по холмам.

Так вот, в этот же вечер, в начале десятого, когда мальчишка Фред Хиггс лег спать, Маргарет — вероятно, из мести — погубила своего мужа, потому что с того вечера Хиггса никто и нигде не видел, а один дурачок по имени Феликс, который часто блуждал по ночам в окрестностях, рассказал, что в три часа видел миссис Хиггс — она, дескать, шла сквозь бурю через поля к Северну, пошатываясь под тяжестью трупа.

Сперва доказательства этим и ограничивались, не считая того странного факта, что Маргарет ни слова никому не сказала об исчезновении мужа; но вскоре обнаружились другие улики и свидетельства, ниспосланные, как я уже говорил вам, самим Небом.

Возможно, в связи с тем, что единственного свидетеля, то есть Феликса, нельзя было привести к присяге, полиция не предприняла никаких открытых розысков по делу. Это восприняли как нерасторопность закона, и последовал невероятный взрыв ярости: каждый лодочник на мили вверх и вниз по обеим рекам высматривал в воде и по топким глинистым берегам тело, а там, где берега были посуше, отряды копателей, организованные деревенскими жителями, рыли почву в поисках захороненной жертвы.

Тело так и не было найдено, но общество, могу вам сказать, нашло способ отомстить, и женщина была наказана. Повозка булочника перестала сворачивать на ферму Вудсайд, мясник перестал отпускать мясо, и даже так далеко, как в Сент-Брайде и Дине, Маргарет Хиггс не могла ни продать отощавшего теленка, ни купить корм для свиньи, ни встретить милосердную улыбку.

«Правильно, так ей и надо, — говорили повсюду, — виселица для нее чересчур хороша, а полиция должна сгореть со стыда».

Однажды утром, оказавшись рядом с фермой, я прошел по садовой дорожке к дому и увидел Маргарет. Ей было теперь не до работы — пасынок ее, как мне показалось, целился в воображаемых кроликов, а молодая женщина, обхватив колено руками, покачивала ногой, сидя на пороге своего белого невысокого дома. Она вскочила и предложила мне стул, а я с грустью сказал ей:

— Вижу, Маргарет Хиггс, дела у вас идут не так хорошо, как прежде.

Услышав это, она мгновенно вспыхнула и воскликнула:

— Эти сплетники, охотники за новостями, невежественные, как ломовые лошади! Мне от них ничего не нужно, мистер Сомерсет! Я им ничем не обязана! Так почему меня должно заботить, что они обо мне говорят?

— Но как, миссис Хиггс, вы собираетесь жить, управляться с фермой? — спросил я.

— Я и раньше как-то жила и добывала хлеб для мальчика, и уж прокормлю его, сэр, — ответила она.

— Но одной нелегко бросить вызов многим, а вы нынче остались без защитника, — заметил я. — Скажите правду, Маргарет, — добавил я, — Хиггс мертв?

Она стояла у стены, глядя в землю и, помолчав, сказала, пожав плечами:

— Если мертв, я полагаю, Бог то ведает, а я нет.

Сами понимаете, как рассердил меня этот бессердечный ответ, и я тотчас ушел.

В следующее воскресенье она осмелилась прийти в церковь; я понимал, что это вызовет возмущение, особенно после того, как она прошла по проходу, надменно вскинув голову, и потому вставил в свою проповедь несколько слов о красоте христианского долготерпения. Но это не возымело никакого действия, и по всей тропе, круто поднимающейся к Вудсайду, хоть день был и ненастный, Маргарет после службы преследовали прихожане, большинство из которых были ее кузенами и кузенами друг друга. Сначала они не трогали ее, но многозначительно покашливали, свистели, визжали; все это она терпела, не оглядываясь, пока им знаками и жестами не удалось заставить ее мальчика отойти от мачехи и присоединиться к врагу; с той минуты начался перекрестный огонь брани и женщина ускорила шаг, испуганная, но с вызывающим огнем в глазах, а люди, не отставая, следовали за ней по пятам и, конечно, не с добрыми намерениями.

— Идите прочь! — крикнула она им с довольно жуткой усмешкой, перекосив рот. — Сплетники, охотники за новостями! Стыд вам и позор!

— Где Хиггс? — взревели все.

— Уходите отсюда! Вы все тупые, как ломовые лошади, с вашими глупыми, дурными вопросами!

Так продолжалось до тех пор, пока они не подошли к ее дому, где толпа окружила ее; и тогда, видя себя в безвыходном положении, женщина внезапно утратила свою вызывающую храбрость, разразилась рыданиями и, упав на колени, воззвала к Всевышнему со страстным упреком:

— Что я сделала, милосердный Боже? Если я в чем-то провинилась, пусть дом мой сгорит дотла, пусть на меня об-рушатся все несчастья, пусть меня хватит удар и отнимутся руки и ноги!

Видимо, эта клятва показалась жителям деревни столь искренней и ужасной, что они оставили Маргарет в покое и ушли.

Но в ту ночь ее дом сгорел дотла.

Когда толпа рассеялась, Маргарет бросилась на лежанку и пролежала на ней в лихорадке до девяти вечера; когда же она встала и собиралась перебраться в кровать, ее все еще дрожащая рука уронила лампу…

Известие об этом разлетелось в ту ночь, как зловонные болотные испарения, и через несколько минут весь Вуластон был в Вудсайде. Мальчик, Фред Хиггс, еще оставался в пылающем доме: в панике Маргарет сперва выскочила наружу, зовя его, но он в тот момент крепко спал, а теперь кричал у окна своей комнаты, слишком узкого и не позволявшего мальчику выбраться.

Увидев это, некоторые из толпы бросились искать садовую лестницу, но Маргарет, поразив всех, кинулась обратно в огонь и вскоре появилась у окна, ломая раму (половина ее была закреплена намертво, половина же отодвигалась вбок). Она всегда обладала большой силой, и деревянный переплет вскоре уступил ее рывкам, после чего они с мальчиком благополучно спустились на землю.

Бакалейщик Прайс забрал Фреда Хиггса к себе, а Маргарет, чья голова сделалась от пламени совершенно лысой, а лицо наполовину обгорело, спряталась в конюшне рядом с трупом своей лошади, павшей от голода в тот же день.

Но дух женщины еще не был сломлен. На следующее утро Морган, полицейский, призвал ее к себе, требуя рассказать о том, что случилось с Хиггсом; однако она сидела молча, раскачиваясь из стороны в сторону. Она, кажется, продолжала питать безумную надежду сохранить ферму, на которой родилась, но в тот же день мистер Миллингс, управляющий земельный имением Лоребурна, сообщил ей, что она, конечно, должна будет уйти; он предложил, тем не менее, выкупить ее сельскохозяйственные орудия и прочее, которые никто другой, разумеется, купить у нее не согласится. Ей пришлось принять эти условия; но она выказала прежнюю яростную решимость не покидать родные места и, как паук, чья паутина была разорвана, тотчас безмолвно принялась за работу, чтобы построить свою жизнь заново.

На третий день после пожара она пришла с забинтованным лицом к моей дочери Нине, которая владела коттеджем высоко на холмах, недалеко от Тайденхем-Чейз; и, хотя я предупредил дочь об опасности, та предпочла сдать ей коттедж. Затем женщина поехала в Ньюпорт, купила там кое-какие новые инструменты, перенесла кур и перегнала свинью в свое новое жилище и вновь собралась заняться домашним хозяйством. Но этому не суждено было случиться: когда все было готово и она пришла к Прайсу, бакалейщику, который взял к себе ее мальчика, Фред Хигг наотрез отказался идти с ней, сказав:

— Нет, мать, я больше никогда не хочу видеть твое лицо.

Женщина застыла, как пораженная громом. Повернувшись к толпе и ища в глазах сочувствие, она произнесла, кривя рот и пытаясь улыбнуться:

— Как! Да ведь я для него это сделала, прежде всего!

— Сделала! Слышали ее? Что сделала? — закричали некоторые, а остальные деревенские жители тем временем освистывали ее и осыпали оскорблениями.

— Пойдем с мамой, сердечный, — уговаривала женщина мальчика, — не будь таким жестоким.

— Уходи, — сказал мальчик, ободренный поддержкой толпы. — Ты мне не родная мать, и я никогда никого так не презирал, как презираю тебя, никогда в жизни. Стыд тебе и позор!

Маргарет, казалось, была потрясена этим последним несчастьем. Она больше ничего не сказала, но растерянно протянула к Фреду руку и затем ушла заплетающимися шагами; она казалась сломленной, сдавшейся, забитой и уничтоженной. Я не думаю, что с этого дня она когда-либо противилась тому, что с ней творили, за исключением одного случая, когда она бросила камень в толпу преследовавших ее мальчишек.

Однако Морган, полицейский, да и я считали, что в отношении мальчика с женщиной поступили неподобающе, тем более что она с ранней юности была для него хорошей матерью, а без его помощи новый клочок земли был бы для нее почти бесполезен. После трех недель переговоров бакалейщик формально согласился отдать мальчика; в то же утро Морган, случайно проходя мимо коттеджа, крикнул Маргарет через калитку, что ее мальчик сейчас вернется к ней. После этого она, должно быть, побежала и встала под ясенем в конце тропинки, чтобы увидеть, как мальчик будет подниматься на холм; несколько человек, торопливо проходивших там под дождем, видели, как она стояла под деревом с наброшенной на голову кофтой; и, хотя мальчик не появлялся еще несколько часов, она терпеливо стояла и ждала, пока день не начал клониться к вечеру, а тучи не потемнели, возвещая настоящую бурю. Наконец мальчик пришел. Маргарет беспомощно лежала на правом боку; по-видимому, в нее ударила молния — во всяком случае, ясень был расщеплен, а у нее парализовало половину тела. Еле ворочая непослушным языком, она умоляла мальчика помочь ей, отвести ее в дом и никому ничего не говорить, но он, словно лишившись рассудка, полетел вниз по склону, выкрикивая эту новость на все четыре стороны.

Каким бы страшным ни был грех этой женщины, воспоминание о том, что случилось далее в тот вечер, действительно ужасает, ибо в людей точно вселился легион демонов и на холме разверзлась преисподняя. «Покончим с ней!» — прозвучали слова, ибо любые сомнения, которые могли еще оставаться у кого-либо касательно вины Маргарет, теперь исчезли, поскольку на нее обрушились все беды, что она призвала на себя своей клятвой; не обращая внимания на дождь и темень, толпа в едином порыве двинулась вверх по холму. К счастью, женщина догадалась о приближении толпы и в ужасе, собрав все оставшиеся силы, поползла вперед и чудом сумела заползти под какие-то кусты, прежде чем люди добрались до дерева; а те, обыскав коттедж и не найдя ее, побросали все ее покупки в кучу и случайно или намеренно сожгли дотла дом моей дочери. Только на следующее утро Маргарет нашли на поле под названием Морплпис; а затем полицейские увезли ее в лазарет в Сент-Брайде.

На женщину снова оказали давление, стремясь добиться от нее хоть какого-то признания, но она оставалась такой же безмолвной, как раньше; и через несколько месяцев ее выписали с той искалеченной тягучей походкой и речью, что посейчас остались при ней. Она снова отважилась, но теперь уже без гроша в кармане и без надежды заработать себе на жизнь, встретиться лицом к лицу с ношей боли, ожидавшей ее в родных краях; и здесь, Бог знает как, продолжала влачить свое существование. Моя дочь Нина, чье сердце всегда глубоко скорбело о ней, порой в ненастные вечера говорила мне: «Эта бедная Маргарет Хиггс, папа — может, она сейчас на пустоши, под дождем и ветром». И я знаю, что Нина выходила тогда с конюхом и фонарем на поиски женщины и, найдя ее в руинах одной из распространенных у нас печей-кильнов, уговаривала несчастную пойти с ней домой. Она брала Маргарет за руку, и та шла за ней, но еще до утра всегда исчезала. Скоро Маргарет стала почти дикаркой, проникнутой духом штормовых ветров и темных ночей, такой же нелюдимой и мрачноглазой, как те косматые кони пустоши, ее единственные товарищи, чьи гривы и громадные хвосты всегда поднимают бури там, наверху; и многие запоздавшие крестьяне по пути домой часто останавливались, заслышав во тьме ее стоны или хохот. Однажды ее посадили в тюрьму — как всегда незадачливая, она бросила камень в толпу мальчишек и случайно поранила одного из них, и судьи велели ей «отдохнуть месяцок в Глочестере». Кстати, одним из этих судей был не кто иной, как ее пасынок Фред Хиггс, которого взял под крыло какой-то таинственный предприниматель из Глазго; говорят, Фред окончил Оксфорд, а ныне стал, можно сказать, одним из наших магнатов. Этот человек просто игнорировал существование своей мачехи.

Однако новый владелец имения Гланна распорядился, чтобы женщину обеспечили крышей над головой и всем необходимым для жизни, а также дал понять, что любой, кто причинит ей вред, рискует навлечь на себя его неудовольствие. В самом деле, за те несколько недель, что этот мистер Огден прожил в имении, о его доброте к бедным заговорили все; правда, он кажется несколько странным и живет почти отшельником. Во всяком случае, благодаря ему условия жизни Маргарет вскоре должны измениться, хотя ее не так-то легко спасти:она сопротивляется, проявляет подозрительность, не веря уже, вероятно, что кто-то действительно способен желать ей добра; трудно сказать, удастся ли изменить ее полудикую натуру, ибо уходящие годы сказываются на всех нас, сэр, и оставляют на нас свои следы.

Такова история Маргарет Хиггс, родившейся под мрачной звездой, как изложил ее мне мистер Сомерсет, пожилой священник; два дня спустя я в подробностях узнал, что были приложены все усилия, дабы приручить одичавшую женщину и помочь ей.

Но недобрая судьба продолжала цепко держать ее в своих руках.

Ее новое жилище было уже готово, и бедняжка согласилась там поселиться, радуясь, я полагаю, что наконец-то обретет собственный кров, когда какие-то люди, копая землю под фундамент на берегу Северна, нашли человеческие останки.

Кости были найдены неподалеку от того места, где дурачок Феликс более пятнадцати лет назад видел Маргарет Хиггс в темный предутренний час с трупом на спине; и тотчас пошли пересуды: «Ну вот, наконец, нашлось тело Хиггса».

Маргарет снова посадили в тюрьму, и я, узнав обо всех этих событиях, сел на поезд и отправился в Сент-Брайд, чтобы присутствовать на рассмотрении ее дела в суде малых сессий[31].

Одним из двух судей был пасынок Маргарет, Фред Хиггс, красивый мужчина не старше тридцати лет, а другим — новый владелец имения Гланна.

Что же касается самой женщины, то она была слишком слаба, чтобы стоять, и все разбирательство безучастно просидела, недвижная, как статуя. Как я понял, во время допроса в тюрьме она призналась, что найденные останки были телом ее мужа; это признание было засвидетельствовано неким инспектором Джонасом, который рассказал о заключении коронера и представил всю историю ужасного преступления.

Меня с самого начала поразила нервозность одного из судей, владельца Гланны — коренастого широколицего человека с короткими пальцами, которыми он все время барабанил по своему подбородку, по подлокотнику кресла и прочему, что попадалось под руку.

Вскоре его стремление добиться освобождения обвиняемого стало явным и даже до боли очевидным. Никто и никогда не видал такого беспокойного, взволнованного, не терпящего возражений судьи.

Когда его собрат наклонился к нему — возможно, с каким-то тихим увещеванием — мистер Огден громко закричал: «Вы, закройте свой рот!» В этот миг Маргарет Хиггс внезапно перестала еле заметно раскачиваться, что делала с начала заседания с регулярностью маятника и, как мне показалось, вздрогнула и стала прислушиваться.

Однако улики есть улики, и никакой судья не смог бы спасти женщину от суда присяжных, если бы в самом конце, когда обвинитель подводил итоги, говоря: «Следовательно, не может быть никаких сомнений, что найденные останки действительно принадлежат Барнаби Хиггсу», — мистер Огден не вскочил со своего кресла с криком: «Как вы можете быть в этом уверены, сэр, когда к вам обращается сам Барнаби Хиггс, вполне живой человек?»

Рука, которую старик протянул к нам, дрожала от сильного волнения, а глаза его были полны слез. Я слышал, как мистер Сомерсет, сидевший рядом со мной на скамейке, дважды выдохнул: «Господи Боже!». Груда тряпья на скамье подсудимых резко выпрямилась, глядя безумным взором. Во всем переполненном зале не раздавалось ни звука, и наконец мистер Хиггс, спустившись к свидетельскому месту, заговорил сперва с самой болезненной страстью, но после более спокойно и затем снова с гневным волнением — когда, повернувшись к Фреду Хиггсу, принялся осыпать своего сына бранью. И всякий раз, глядя на печальную груду лохмотьев на скамье, он протягивал указательный палец и с покрасневшими глазами и стоном любви в сдавленном горле называл Маргарет благословенной, называл ее святой.

Он заявил суду, что является тем самым Барнаби Хиггсом, и выразил свое удивление тем, что многие его не узнали: он ведь постарел всего на шестнадцать лет и, хотя и носил сейчас большой парик и сюртук и сбрил бороду, в остальном мало изменился.

Однажды летом к нему на ферму приехал человек по имени Джон Чейни — моряк, двоюродный брат Хиггса, который угодил в беду в связи с похищением одной девушки. Хиггс согласился приютить беглеца.

Но не прошло и трех дней, как Хиггс начал ревновать.

— Маргарет сказала мне, что между ними ничего нет, но я поверил ей, да и сейчас не верю, потому что своими глазами видел, как Джон Чейни целовал или пытался поцеловать ее за свинарником; и в тот же день, между тремя тридцатью и четырьмя, я прогнал этого парня.

Моряк ушел, но к десяти часам вечера вернулся на ферму, умоляя принять его обратно. Хиггс отказался. Чейни силой протиснулся внутрь, начался ожесточенный спор, затем кулачный бой, во время которого Чейни, страдавший, как видно, болезнью сердца, «упал замертво от правого перекрестного в левый бок и под ребра после того, как сам нанес удар левой». Несколько мгновений спустя Маргарет вернулась домой «с ярмарки» и увидела, над чем сидел на корточках ее муж.

Хиггс рисовал себе всевозможные ужасы; он знал, что людям было известно о его ссоре с моряком, и не ждал от будущего ничего, кроме виселицы; но Маргарет, долго просидевшая в оцепенении, предложила бегство: она закопает труп у реки и через три дня тайно встретится с Хиггсом на пустоши, чтобы сообщить ему, может ли он без опасений вернуться домой.

На этом и остановились. Хиггс скрылся. Маргарет похоронила моряка. Никто не подозревал, что тот был убит, но на свидание в Тайденхем-Чейз, назначенное на третий день, Хиггс, продолжавший нервничать, так и не явился.

В своем укрытии он подслушал разговоры о том, что Маргарет видели с трупом на спине и в испуге не решился вернуться туда, где ему грозила опасность; вместо этого он добрался до Ливерпуля и сел на корабль.

— Да, — сказал он со скамьи, — я бросил жену, не думая, что ее могут всерьез обвинить в моем убийстве: я-то знал, что я жив и здоров; и все то время, что я провел в Южной Африке, я настолько стыдился своей трусости и презирал себя за это, что не мог заставить себя ей написать; я предпочитал, чтобы она считала меня мертвым. Но я ничего не знал, я был уверен, что она живет так же, как раньше…

Разве я не оставил сына заботиться о ней, друзья? Разве я не заручился согласием делового партнера из Глазго усыновить его? А он ничего не сделал ради нее. Мой собственный сын, этот человек, и пальцем для нее не пошевелил. Ах! все бури, что обрушивались на нее, все морозы, что леденили ее кости, были не так жестоки к ней, как это каменное сердце.

Ради него она это сделала, друзья! Она сердилась на меня в ту ночь. «Скажу тебе прямо, — произнесла она, — я делаю это не для того, чтобы защитить тебя; но что за жизнь будет у Фреда, если все станут называть его сыном убийцы?» И она скрывала от него правду — как долго скрывала? Два месяца? Десять? До тех пор, пока он оставался для нее послушным сыном? Нет, она скрывала правду целых шестнадцать лет, до этой самой минуты, а он обращался с ней, как зверь. И если мы говорим о христианстве, господа, я думаю, что перед нами истинная христианка. А ты, ты, почему ты не сделал для нее даже малости, для нее, которая так много сделала для тебя? Тебе и вправду было так необходимо отправить ее Глочестер? И когда ты видел, что муж трусливо бросил ее, и толпа преследовала ее, и сам всемогущий Бог для нее умер, неужели ничто не дрогнуло в эту минуту в твоем каменном сердце, Фред? Одно ее признание в моем убийстве говорит мне о том, через что она прошла: она призналась потому, что побывала в тюремной камере, которая показалась ей дворцом покоя после развалин, кустов, амба-ров и бурь; вероятно, она опасалась, что ее выпустят на свободу, если она не признается; а может, она слишком устала и не нашла в себе сил ответить «нет» на ваши вопросы. Ах, многострадальная, истерзанная женщина, тебе пришлось это сделать, не так ли, бедная немая овечка, покрытая ранами и синяками; но теперь наконец-то у тебя есть защитник, Маргарет Хиггс: так после темной ночи наступает утро, так за поворотом открывается длинная ровная дорога, да, теперь у тебя есть защитник… Заключенная освобождена! Офицер, я беру на себя ответственность за непредумышленное убийство моряка Джона Чейни.

В этот миг женщина, что-то бормоча, протянула руки к мужу, но пошатнулась и упала. Ее подняли и вынесли, и я, выбежав с остальными вслед за ее мужем, стал свидетелем напрасных попыток привести ее в чувство и безумных молитв, тщетных призывов несчастного, обращенных к мертвой.


ПРЕДСТОЯТЕЛЬ РОЗЫ

Пер. А. Шермана

Содружество Розы?» — спросил Э. П. Крукс у Смайта однажды вечером в клубе «Сэвидж»[32]. — В Лондоне действительно существуют тайные общества?

И Смайт, с выражением ленивого удивления на лице, ответил:

— Ну конечно. Спросите меня в другой раз. Приходите к нам обедать, если хотите.

Странно, что Крайтон Смайт вообще пригласил Крукса. Будучи редактором «Вестминстерского журнала», он давно знал Крукса как малоизвестного беллетриста и никогда не испытывал такого порыва; но англичане, с их даром открытий, внезапно обнаружили, что у них есть Крукс, и начали платить ему по девять пенни за слово, и тогда Смайт, удивленно подняв брови, пробурчал: «Приходите к нам обедать».

Смайт принадлежал к верхушке среднего класса, той лучшей аристократии, что одаряет Англию ее дамами: стройными, ухоженными, старых кровей — не без доли малокровия — и худыми, но изысканными, как вино Икема.

Крукс, маленький толстячок с пухлыми щеками и щетинистыми, свисающими вниз усами, был сделан из другого теста. И все же в нем было что-то такое или эдакое — какая-то живость и бойкость во взгляде, в вечной пряди волос на лбу — и если в семнадцать лет он ходил от двери к двери, продавая содовую, то в двадцать шесть был уже выпускником, а в тридцать шесть — звездой.

Но он был настоящим Ромео, этот Крукс — в довольно вульгарном духе; а у Смайта была сестра.

Если бы кто-то сказал Смайту, что его сестра, Минна Смайт из семейства Смайтов, способна совершать глупости ради Э. П. Крукса или просто дважды глянуть на него, Смайт вряд ли потрудился бы улыбнуться…

Однако человеческая самка может быть довольно своеобразной и своенравной; и ее сердце подобно слюне на ладони дикаря, когда тот, гадая, ударяет по руке снизу — никогда не знаешь, куда полетят брызги.

С вечера обеда Минна Смайт стала очень обходительна со знаменитостью; то был шикарный обед с выдержанными винами в вестминстерской квартире — ведь редакторы журналов страшно состоятельные люди, разве вы не знали? Пианино у Смайтов было украшено перламутровыми инкрустациями и, переворачивая ноты мисс Смайт, пальцы Крукса приобрели положительный магнетизм, ее — отрицательный, и они встретились.

Это была высокая, худая девушка лет двадцати пяти, очень похожая на Смайта, очень английская по типу, хорошенькая, но бледная и тонкокостная, со светлыми глазами цвета раствора хинина, который рентгеновские лучи делают «флуоресцентным». Был ли Крукс действительно очарован всем этим? Сомнительно. Кроме того, он был женат. Но она была достойной добычей, а он был человеком, всегда готовым добавить фотографию к своей заветной пачке и перо к шляпе[33].

Минна Смайт, со своей стороны, с того вечера старательно питала свои мысли пряным мясом книг Крукса, каковой тем временем ответил Смайту банкетом в National Liberal[34] и с тех пор часто возвращался вместе с ним из «Сэвиджа». Крукс считал, что покровительствует Смайту, Смайт же думал, что покровительствует Круксу — ибо, будучи знакомым со знаменитым человеком еще в дни «двух фунтов за тысячу слов», трудно питать уважение к его грандиозности, и особенно трудно это было для Смайта, человека самого холодного в обращении, какого когда-либо создавали небеса. Как бы то ни было, они подружились.

Между тем, у Крукса и Минны Смайт вошло в привычку встречаться на частных приемах, лекциях, концертах — встречи, о которых Смайт не знал; они обменивались письмами, которых Смайт не видел; и однажды вечером в его квартире, в тот момент, когда Смайт был в соседней комнате, Минна упомянула в разговоре с Круксом, что по пятничным вечерам ее брат посещает «свое тайное общество» и никогда не возвращается домой ранее четырех утра.

На это Крукс, взяв ее за руку, сказал:

— Я приду в пятницу вечером.

Она поглядела на Крукса исподлобья, словно оценивая его, потом покачала головой из стороны в сторону, и ее губы сложились в «нет».

— Скажите вслух, — произнес он. — Надеюсь, вы не будете так безжалостны.

Ее веки теперь прикрывали глаза, а грудь, вздымаясь все выше, испустила вздох и снова опала.

— Это «да»? — шепнул он.

— Крайтон! — опасливо выдохнула она с внезапным выражением страха в глазах.

— О, я думаю, Крайтона нам опасаться нечего, — сказал Крукс.

— Вы его не знаете! — прошептала она. — У него в ярости нос делается белым…

Вошел Смайт; и, когда Минна покинула комнату, Крукс заметил:

— К слову, вы так и не собрались, Смайт, рассказать мне о вашем замечательном «Содружестве Розы».

И он развалился напротив Смайта в просторном кресле, обитом красным бархатом, по другую сторону камина — дело было в декабре — и сделал глоток из большого и хрупкого стакана.

— Что я могу рассказать, если это тайное общество? — отозвался Смайт, приподняв брови над ленивыми веками; поскольку между бровями и кончиком носа Смайта пролегали обширные взгорья, казалось, что веки его так и норовили закрыться.

— Я имею в виду — оно настоящее? Это же Лондон, нет? — наседал Крукс, обладавший пытливым интеллектом и, кроме того, всегда искавший новые «истории».

— Много лет назад я написал рассказ о тайном обществе, — добавил он. — Вероятно, вы его помните. Но я ни на секунду не верил, что подобные вещи существуют. Анархизм, да… масонство… ирландцы…

— Это пустышки, — промолвил Смайт, выпуская изо рта струйку густого сигарного дыма, такого же вялого, как и он сам. Крукс посасывал вересковую трубку.

— Что? Масонство — пустышка? — удивился он. — Напротив…

— Сравнительно, конечно, я хотел сказать. Я не могу назвать тайными организации, о существовании и целях которых известно всем. В чем же тут тайна?.. Но есть и другие.

Крукс наклонился вперед. Он знал, что Смайт был кокни, таким же олицетворением Лондона, как Чарльз Лэм[35], и что порой он окапывался в каком-нибудь славянском ночном клубе в доках или проводил время среди веселых гуляк, якобы находясь на отдыхе в Гомбурге; Смайт был глубоко посвящен в лондонские традиции и его чуть приподнятые в удивлении брови прятали куда больше, чем он приоткрывал в застольных беседах; отсюда и интерес Крукса — а интерес свой, как и прочие эмоции, он обычно не скрывал.

— Но в Лондоне? — сказал он. — В наши дни? В самом деле? Почему я никогда не сталкивался с такими обществами? В Париже, да…

Смайт иногда становился разговорчивей, когда речь заходила о Лондоне; и теперь он ответил:

— Париж в сравнении с Лондоном — как дешевый словарь за шиллинг рядом с «Британской энциклопедией». В Лондоне есть все.

— Кроме Парижа, — вставил Крукс.

— И Париж тоже: я мог бы показать вам «Бал Булье»[36] в полумиле отсюда. Только в Париже это заведение пользуется известностью и славой, а в Лондоне никто о нем не ведает.

— А «Роза»… тайные общества… вы утверждаете, что они реальны?

— Я сам состою в двух, знаю о третьем и подозреваю о существовании четвертого, — с негромким смешком ответил Смайт.

— А скажите, эти три, — взгляд Крукса оживился, — как я могу в них вступить?

Смайт усмехнулся про себя при виде грубого энтузиазма Крукса и сказал:

— Вы, кажется, не совсем понимаете — это тайные общества. На свете больше мультимиллионеров или специалистов по лучам Беккереля, чем их членов. Присоединиться к тем, что известны мне, так же сложно, как увидеть парад четырех планет, и для этого требуется длительная подготовка. Невозможно просто так «вступить». Одно из этих обществ со времен Эдуарда II состоит лишь из шестнадцати членов, другое из двадцати трех…

— Но для чего они существуют? — раздраженно вскричал Крукс. — Какие у них… какие у них мотивы, какая идея?

— Мотивы разные. В большинстве своем благородные, я думаю. И все мистические.

— Тогда почему же они тайные, если они так благородны? — Крукс пристально вглядывался в собеседника с любопытством назойливого человека, поставленного в тупик. — Сам факт их добросердечных устремлений…

— Причины секретности различны. Некоторые общества являются тайными во избежание… виселицы, — Смайт обнажил зубы в беззвучном смехе.

— Ничего не понимаю, — сказал Крукс. — Если цели у них благородные, при чем здесь виселица?

— Мне кажется вполне очевидным, — заметил Смайт, полуприкрыв за стеклами пенсне тяжелые веки, — что существуют три типа действительно тайных обществ — абсурдные, непристойные и человеколюбивые; и общества, преследующие благородные цели, могут создаваться только по одной причине — потому что правительство остается пока что незрелым и ущербным. Они помогают правительству, беря закон в свои руки, осуществляя правосудие, творя добро в тех случаях, когда правительство не может или не хочет этого делать, и в мистическом духе призывают Бога в свои свидетели.

— Ага! Так вот оно что? Тогда я всецело одобряю. А что касается этого «Содружества Розы», то не могли бы вы сказать мне конкретно…

— Как я жалею, — прервал его Смайт, — что упомянул при вас о «Содружестве Розы»! С того дня вы не оставляете меня в покое. Какое вам до этого дело? И что вы ожидаете от меня услышать? Неужели великий Крукс считает само собой разумеющимся, что тайны, охраняемые шесть столетий, будут разболтаны ему по первому требованию? Вы можете быть, к примеру, совершенно уверены, что «Содружество Розы» — не настоящее название общества, хотя настоящее не так уж и отличается. Что я могу вам рассказать? Возможно, то, что число членов общества всегда было ограничено шестнадцатью; что есть определенное место в Лондоне, о существовании которого на протяжении пятисот лет всякий раз знал лишь один человек, самое большее, двое…

Крукс быстро замигал, услышав это, потом заворочал головой, забеспокоился, почти обиделся — он очень не любил находиться «вне» чего бы то ни было.

— Место, — пробормотал он. — И кто же этот один, который о нем знает?

— Предстоятель общества.

— Предстоятель… — Крукс задумался, глядя в огонь, затем оживленно поднял глаза и спросил: — И где же это место?

Смайт, развеселившись, выдавил из себя смешок.

— Что, хотите сходить туда с дамой? Сожалею, но не могу вам сказать, так как и сам не имею понятия. Но когда предстоятель умрет — он глубокий старик и живет в Кэмден-Тауне — я узнаю.

— Ах, так вы станете тогда предстоятелем?

Глаза Смайта были закрыты. Он ничего не ответил.

— Хотел бы я полчасика побеседовать с этим стариком из Кэмден-Тауна, — сказал Крукс.

— Если бы вы увидели, как он ковыляет по Грейз-Инн-роуд, вам бы и в голову не пришло вторично взглянуть на него. Таков Лондон. Мы сталкиваемся с ангелами на Чаринг-Кросс, даже не догадываясь о глубинах, которые постиг какой-нибудь заурядный на вид человек, о странности его судьбы, его познаниях, одаренности или достоинстве. Я знаю одного лекальщика из Уоппинга…

Но в этот момент вошла Минна, Крукс отвлекся, и Смайт внезапно прервал свою речь.

Это было в среду.

По пятницам Смайт неизменно уходил из редакции на час раньше обычного, обедал дома, запирался на два часа в библиотеке, а потом безмолвно, как монах, покидал дом и возвращался лишь ранним утром.

Многие годы пятничный распорядок ничем не нарушался, но в эту пятницу Смайт изменил себе и по какой-то причине вернулся до одиннадцати.

На Виктория-стрит он взглянул на окна второго этажа, отметил приглушенный свет за шторами гостиной и что-то пробормотал себе под нос.

Затем Смайт поднялся на лифте, открыл дверь квартиры своим ключом — открыл бесшумно, украдкой, хотя был далек от того, чтобы признаться в этом самому себе. Он заглянул в кухню и брови его поползли вверх: там было темно. Он прошел по мягкому ковру в две другие комнаты — и там никого не было: слуги, вероятно, ушли в театр. Потом он прошел по коридору к двери гостиной и, по-прежнему бесшумно, повернул ручку. Но эта дверь оказалась заперта, и его брови поднялись еще выше.

Стоя перед дверью, он, казалось, внезапно принял какое-то решение и быстро, тихо вышел из квартиры.

Внизу он нырнул в переулок, где стояла карета полицейской скорой помощи и, укрывшись в ее тени и поглядывая на Виктория-стрит, стал ждать.

Через полчаса Смайт увидел, как Крукс вышел из его «особняка» и удалился с весьма самодовольным видом, а окна гостиной ярко вспыхнули.

Ту ночь он провел в отеле «Виктория» и на следующее утро явился в Ковент-Хаус все тем же холодным Смайтом. Поднимаясь к себе в кабинет, он бросил лифтеру какую-то шутку, и заместитель редактора в тот день даже не заподозрил, что именно бушевало в Смайте — и что имя ему было Легион[37].

Но ближе к вечеру Минна, которая провела весь день в изумлении и трепете, получила от Смайта написанную от руки записку:

«Дорогая Минна,

К сожалению, возникли обстоятельства, делающие невозможным наше дальнейшее совместное проживание. Пожалуйста, сообщи мне к завтрашнему дню, желаешь ли ты остаться в квартире или мне лучше будет снять для тебя другую.

Твой,

Крайтон».


И они расстались…

Зная, как привязан он был к квартире, она перебралась в другую, в Майда-Вэйл; Смайт выделил ей постоянное содержание. С той ночи притушенных огней он не встречался с ней — ни на секунду. Ее просьбы объясниться он оставил без ответа.

Но боль оказалась сильнее, чем Смайт ожидал, и он предпочел бы покинуть комнаты, где она когда-то жила. Хотя это было не очень заметно для других, их соединяли священные и нежные узы дружбы, и довольно скоро Смайт понял, что, отослав Минну, он словно вырвал себе правый глаз. Порой он по целым днями отсутствовал в конторе; его худое, бледное лицо выглядело все измученней и бледнее; в волосах начала проглядывать седина; молчаливость его сменилась чем-то вроде немоты.

Но он не желал сменить гнев на милость, пока шесть месяцев спустя не узнал от врача, что Минна больна и находится в трагическом положении. Тогда он написал ей:

«Дорогая Минна,

Я все знаю, и все, что нуждается в прощении, я прощаю. Прошу тебя, дорогая, вернись в мои объятия.

Твой,

Крайтон».


Сперва она отказывалась, но любовь пересилила все колебания, и она вернулась в старую квартиру.

Она вернулась больной, ибо в свою очередь раскаивалась, мучилась и скрежетала зубами, пережевывая пепел, оставшийся от огня страсти; и каждый день Смайт видел, как она постепенно угасала и исчезала, словно тень; через месяц Минна тихо вздохнула и умерла, оставив его с грудной девочкой на руках.

Что касается Крукса, то он был в Неаполе и только через три месяца узнал о рождении ребенка и смерти матери. Затем он заявил о себе. С той пятничной ночи, когда Смайт вернулся домой раньше обычного, Крукс не обменялся с ним ни словом, так как Минна на коленях умоляла его: «Пожалуйста, прошу тебя, держись подальше от Крайтона!» Но теперь, как сказано, Крукс заявил о себе.

Однажды вечером он разыскал Смайта в «Сэвидже» и, стоя перед его креслом, заявил:

— Смайт, мне нужен ребенок.

Смайт перевел несколько удивленный взгляд с новости в «Стандарте» на предмет, возникший перед ним, и сказал:

— Нет.

— Тогда я хочу иногда с ней видеться: это будет справедливо.

— Если желаете, — пробормотал Смайт. — Она в моей квартире. Постарайтесь не видеться с ней слишком часто.

И он вернулся к чтению.

Крукс пришел и углубился в философические размышления, узрев крошечный комок женственности, который можно было при желании засунуть в кувшин; а девочка загугукала, увидев толстое лицо с торчащими из него волосами.

Затем он стал приходить дважды в месяц и как-то, встретив в холле Смайта, протянул ему руку; Смайт, высоко подняв брови, позволил пожать свои длинные пальцы (Смайт, на самом деле, никогда не участвовал в рукопожатии с любым сыном Адама — просто дозволял это, взирая на процесс с удивлением).

Так произошло несколько раз в течение года, и однажды Крукс оказался у камина с ребенком на коленях; он сидел напротив Смайта, как в старые времена. Не особенно задумываясь над этим, он снова подружился со Смайтом, подружился покровительственно — и потому не обращая внимания на удивление Смайта; по правде говоря, он не мог быть уверен, что Смайт был удивлен больше обычного, так как Смайт всегда казался удивленным. Более того, слава Крукса в последнее время созрела и достигла истинной спелости; если у него появлялось мнение по тому или иному вопросу, об этом писали в газетах; и он возгордился, поскольку у мелких людей его профессии и происхождения нет ни твердого «я», ни нерушимой самооценки, которая не может быть ни завышена рукоплесканиями, ни принижена критикой; когда дует попутный ветер, они раздуваются, но стоит ветру стихнуть, и они впадают в ничтожность. Что же до Крукса, то в то время он был убежден, что одним своим присутствием оказывает честь и поклонникам, и скептикам.

— Ко-ко-ко, — говорил он, подбрасывая своего цыпленочка на колене, цокая и хихикая. — Послушайте-ка, Смайт, вы все-таки стали предстоятелем этого общества Розы?

— Да, — удивленно ответил Смайт.

— Вот как. Итак, теперь вы — хранитель секрета таинственного места?

— Да, — удивленно ответил Смайт.

«Значит, — сказал себе Крукс, — рано или поздно я увижу это место» — и просидел час со Смайтом.

В таких отношениях они и сосуществовали; маленькая Минна, белокурая и хрупкая, как ее мать, научилась ползать, потом ходить; месяцы траура давно миновали, хотя Крайтон Смайт все еще носил одежду цвета воронова крыла и креповая повязка никогда больше не покидала его рукава. Каждое воскресенье закат заставал Смайта на Бромптонском кладбище, где он грустил над могилой; большинство видевших Смайта там считали, что он держался холодно, хотя некоторые были противоположного мнения. Тем временем, Крукс появлялся достаточно регулярно и однажды вечером, сидя у камина, сказал:

— Я перестану приходить сюда, Смайт, если вы не поговорите со мной. Я полагал, что вы не можете больше испытывать чувства негодования и обиды, поскольку осознали, что я любил Минну.

Губы Смайта с минуту выпускали дым; потом он спросил:

— Скольких еще вы любили в тот год?

— Возможно, нескольких. Я считаю, что вопрос неуместен…

— И скольких любили с тех пор?

— Нескольких — может быть, многих. Но это не имеет никакого…

— Вы женаты.

— Да, но я не желаю спорить на эту тему, Смайт. Это просто означает, что ваши взгляды на сексуальные отношения отличаются от моих; и, так как мои являются продуктом мысли…

— Я не «спорю», — возразил Смайт, сонно прищурив глаза, — и это не вопрос чьих-то «взглядов». Я просто говорю, что вы женаты, факт же в том, что женатый человек, позволяя себе любить девушку из среднего класса, рискует навлечь на нее гибель от позора. Я не говорю, что это непременно должно быть так — я ни с кем не спорю — я только утверждаю, что так обстоит дело в настоящее время; и когда случается подобная смерть, речь идет об убийстве. Конечно, против этого нет закона, но… — он замолчал и лениво провел ладонью по высокому лбу, силясь открыть смыкающиеся глаза.

— Люди в общем-то не совсем ангелы, — заметил Крукс.

— Некоторые больше похожи на дьяволов, — послышалось бормотание.

— Вы не имеете в виду меня, грешного?

— Ваше существование, похоже, приносит много вреда. Какую пользу вы приносите, я не знаю.

— Не знаете, приносят ли пользу мои книги?

— Нет, не знаю. Я знаю, что мужчинам уже надоели бесконечные «романы», и как только женщины перестанут быть в душе детьми, будет написан последний «роман». Ваши забавны, я полагаю…

— Но они не пророческие? Не жизненно важные?

Это позабавило Смайта, и он с презрением выдохнул:

— Как же вы еще наивны!

Крукс слегка покраснел.

— Так его, Смайт! Ну, говорите же.

— Что ж, возможно, вы и делаете что-то полезное, — сонно пробормотал Смайт. — Помню, я прочитал одну вашу страницу и сказал себе: «Это благородно». Допустим, ваши побуждения благородны, и поскольку грубость исполнения устраивает публику, вы можете сделать что-то хорошее. Но побуждения без интеллекта мало на что годятся, а интеллектом вы не блещете — ни одной новой и истинной мысли, а те представления, которые можно назвать вашими собственными, смехотворны. Вы немного, на любительском уровне, разбираетесь в науке — возможно, знаете половину того, что знаю я, а это едва ли существенные познания — и ваш мозг никак не приучен к упорядоченности и остроте. А ваша манера изъясняться, этот цветистый поток красноречия — меня все время не покидает чувство, что вы никак не можете преодолеть приступ ликования, неожиданно обнаружив себя писателем, а не продавцом имбирного пива. Не скажу, что вы действительно писатель…

— Ах, Смайт, так теперь старина Э. П. уже и не писатель? — с издевкой воскликнул Крукс.

— Конечно, нет, — сонно ответил Смайт. — Писатель — это литератор, человек литер, то есть букв, а не слов. Держу пари, что вы даже не сможете определить, что есть писательство, что есть искусство, дать любое определение, не отклоняясь при этом далеко в сторону от простой истины. Неужели вы не понимаете? У нас имеется два способа самовыражения — язык и перо; и эти два способа легко обмениваются функциями: мы можем писать языком, как делал Демосфен, произнося свои речи, или говорить пером — как вы. Вы рассказываете свои истории — но не пишете их. Ваши книги похожи на стенографическую запись этого обращенного к аудитории рассказа, и любое из тысяч и тысяч других скоплений слов окажется таким же сносным, как ваше. Писатель — дело иное: он пишет не ради денег (чтобы получать каким-то образом деньги, он должен быть очень ловким и удачливым малым), не ради каких-то выгод, а для того, чтобы отдать себя и немного избавиться от богатых жировых накоплений своего гения; его перо — не язык, а резец, он высекает в граните, и каждое слово, каждая буква несут рифму и разум, пение и образ. Доказательство того, что вы не писатель — объем извергнутого вами, популярность ваших творений — ибо вы удовлетворяете спрос публики на некую общность вкусов и приказчицкую фамильярность, едва ли возможную для любого, чей отец был джентльменом — и ваше словесное наводнение. Сравните две полки ваших так называемых «книг» с одним или двумя томами Гомера, с Мильтоном, Флобером, Патером, Платоном, Рене Мараном[38]: совершенно невозможно было бы написать за одну жизнь и четверть вашей пивной пены. Вы по-прежнему торговец имбирным пивом, а не писатель, потому что…

Но при этом утверждении маленькая девица запричитала, и Крукс, поцеловав ее в темя и передав кормилице, пробормотал:

— Я пойду.

На полпути к двери он обернулся и спросил:

— Так что насчет вашего «места», Смайт? Я все-таки хотел бы там побывать. Вы сказали, что подумаете.

Ответ Смайта был немного странным.

— О, продолжайте в том же духе! — сказал он, слегка раздраженно, но в то же время с улыбкой шевеля губами.

Крукс спрашивал уже в шестой раз — Смайт все хорошо помнил. Первая просьба заставила лицо Смайта покраснеть от негодования, вызванного дерзкой настойчивостью Крукса; но с тех пор Смайт начал отвечать с некоторой неуверенностью, с кокетливой неохотой, как девушка, которая шепчет «нет», но вспыхивает румянцем «да».

— О, продолжайте в том же духе…

— Какой от этого может быть вред? — спросил Крукс во время своего следующего визита. — Вы можете полностью рассчитывать на мое пожизненное молчание. Мое любопытство, разумеется, исключительно литературное. Возбудите мое воображение реальной картиной этого места, и я… я скажу вам, что сделаю — я напишу серию детективов, и «Вестминстерский журнал» их получит.

И Смайт, прикрыв веки и оставив одну устремленную на Крукса щель, ответил:

— Ах, Крукс, не искушайте меня.

Значит, теперь речь шла об искушении? Крукс ощутил ликование. Разве сестра не поддалась его искушениям? Брат тоже должен стать его добычей…

Но во время следующего сеанса искушения Смайт со смехом сказал:

— Кажется, вас не беспокоит, что вы уговариваете меня нарушить обет служения! И делаете вы это с той же легкомысленной бессердечностью, с какой нарушаете собственный брачный обет.

— Смайт, вы не похожи на совесть — вы слишком бледны, — ответил на это Крукс. — Прошу вас, оставим в стороне мои порочные брачные привычки. Что же касается вашего «служебного обета», то не вы ли сами говорили, что бывали времена, когда о «месте» знали двое?

— Да, кажется, я так и сказал. И вы полагаете, что имеете право быть одним из них? Ну, может быть, и так — я займусь этим вопросом. Но если я когда-нибудь возьму вас туда, нервы у вас должны быть крепкие.

— Представьте себе нервного Э. П. Крукса! Что же я там увижу?

— Это несколько… смертельно.

— Тогда я тот, кто вам нужен. Но когда?

— Я еще не сказал «да». Дайте мне время. Я должен заручиться согласием остальных…

Только через три недели Смайт сдался.

— Хорошо, — сказал он, — вы все увидите; дело улажено; ваше воображение будет «возбуждено», как вы это называете. Но вам не разрешается знать, где находится тайное место; вы должны будете войти с завязанными глазами. Да, кстати, вам необходимо будет замаскироваться — просто подвяжите бороду, это сойдет. Ждите во вторник вечером у церкви Темпл, когда часы Королевского суда пробьют одиннадцать.

— Fiat![39] — вскричал Крукс.

В тот октябрьский вечер вторника дул сильный ветер. В свете луны, вышедшей навстречу летучему воинству облаков, Крукс стоял, глядя на восемь старинных гробниц и округлый западный притвор церкви. Бурная река Стрэнда превратилась в ручеек редких шагов, здесь же, в тенях, не звучало и шага, и Крукс ощутил в себе дух приключений: Лондон виделся ему немного Багдадом, и эта ночь была одной из тысячи и одной ночей; когда-нибудь, думал Крукс, он передаст это настроение в книге. Грим тоже был для него в новинку; вскоре он с насмешливой помпезностью расчесал свою фальшивую бороду; потом ему пришла в голову мысль: «Но к чему, собственно, этот маскарад?» — и тут пробило одиннадцать.

С последним ударом на брусчатке зазвучали шаги, и появился Крайтон Смайт со своей креповой лентой, в платье цвета воронова крыла. Он приложил палец к губам, когда Крукс начал что-то говорить, поманил его за собой, и Крукс последовал за ним через Хэйр-Корт, по Миддл-Темпл-лейн, мимо привратницкой; у Гриффина Смайт сел в ожидавшую их закрытую карету и Крукс последовал его примеру.

— Теперь я должен завязать вам глаза, — шепнул Смайт ему на ухо.

— Остается внутреннее зрение, — отозвался Крукс. — Давайте вашу повязку.

Смайт тут же достал две черные хлопчатобумажные подушечки и широкую черную ленту с узенькими ленточками по краям; подушечки он поместил на глаза Крукса и обвязал все поверх его носа широкой лентой; теперь можно было видеть малиновую кайму и три вышитые на ленте розы.

Закрепив повязку, Смайт незаметно для Крукса сунул за ленту котелка последнего латунную пластинку с выгравированной надписью «Эдгар Крайтон Смайт, П.». После этого кучер, не дожидаясь его приказаний, тронулся с места.

Крукс понял, что они едут на восток. Он услышал, как часы Беннета[40] совсем рядом и где-то наверху пробили четверть. И вскоре в экипаже прозвучали следующие слова:

КРУКС: Поговорите со мной. Я затерян в темноте. Тишина, должно быть, ужасна для слепых.

СМАЙТ: Я не хочу говорить. Эта ночь для нас с вами не похожа на все другие ночи.

КРУКС: Да уж, вы высокого мнения о своей квартирке!

СМАЙТ: Там нет на окне таблички «Сдается». Там вообще нет окон. Надеюсь, вы успели помолиться.

КРУКС: Людям моего толка не к чему молиться, Смайт. За нашим фасадом мы по существу религиозны; и само наше бытие, правильно понятое, является молитвой.

СМАЙТ: Рад слышать, что вы по существу религиозны.

КРУКС: Разве вы этого не знали?

СМАЙТ: Нет, откуда мне было знать? Вы не тот, кем кажетесь.

КРУКС: Смайт, вы самый…

СМАЙТ: Не болтайте.

В эту минуту Крукс расслышал сквозь монотонный топот копыт их лошади по асфальту отдаленный гул трамвая и подумал: «Мы, должно быть, где-то в Уайтчепеле». Вскоре они снова заговорили:

КРУКС: Далеко еще?

СМАЙТ: Десять минут.

КРУКС: Мне не нравится повязка на глазах — и, кстати, для чего маскарад? Я могу понять, для чего нужна повязка, но фальшивая борода — зачем?

СМАЙТ: Вы скоро догадаетесь.

КРУКС: Ваш маскарад — тайна, а повязка на глазах — истинная чума. Ах, как грустно быть слепым!

СМАЙТ: Как насчет мертвым?

КРУКС: Мертвые не ведают, что они слепы, но слепые знают, что мертвы. О, как прекрасно видеть солнце! быть живым и видеть его. Люди не понимают этого, потому что Вселенная предназначена не для того, чтобы люди ее видели, а для того, чтобы владыки более старых сфер, нежели эта, снимали пред ней свои короны. Завтра утром, когда я вновь обрету зрение, я построю жертвенник.

СМАЙТ: Не клянитесь в этом.

КРУКС: Знаете, Смайт, вы самый угрюмый и циничный…

СМАЙТ: Мы выйдем здесь.

Кучер, вновь без всяких приказаний, остановил карету; Смайт вышел и вывел Крукса; и карета без всяких приказаний укатила.

По пути они несколько раз сворачивали, и Крукс не понимал, в какой части Лондона теперь находился — знал только, что где-то на востоке. Здесь не было слышно отзвука шагов, лишь доносилось откуда-то гудение машин.

— Это альтернаторы, приводимые в движение паровой турбиной, — сказал Крукс. — Мы на улице?

— Тише, не разговаривайте, — сказал Смайт.

Затем Крукс почувствовал, что его ведут за руку по чему-то, похожему на булыжную мостовую; шаги отдавались эхом, чувствовался сквозняк, и он заключил, что они шли по какому-то туннелю или сводчатому проходу. После он ощутил, что они вновь оказались на открытом месте; под ногами был тот же старый булыжник, и откуда-то по-прежнему доносился грохот машин. Что же касается Смайта, то он не произносил ни слова и не желал ни слова слышать.

Далее последовала остановка; Крукс понял, что Смайт отпер дверь; они поднялись на две ступеньки, и дверь снова была заперта. Услышав близ уха щелчок, Крукс догадался, что Смайт зажег фонарик.

Затем они прошли по голым доскам в какое-то место, где пахло мылом и свечами, смолой и бензолином; Крукс дважды спотыкался, наступая на что-то, похожее на пустые мешки. После его медленно повели вниз по дощатым ступеням, у подножия которых Смайт наклонился, чтобы открыть что-то — очевидно, люк в полу.

Он повел Крукса вниз через люк, сказав: «Держитесь за мой рукав, эти ступеньки узкие» — и Крукс спустился по нескольким каменным ступеням, вздрагивая на каждой, и внизу перестал слышать стук машин.

Затем они углубились в проход, проделанный, по всей видимости, в затвердевшем мергеле, влажный и промозглый, с заметными неровностями под ногами; даже незрячие глаза могли увидеть и ощутить здесь толщу темноты; в конце прохода Смайт снова отпер какую-то дверь — очевидно, очень тяжелую: ключ заскрежетал в замке, петли заскрипели. После этого Крукса повели вверх по ступенькам, таким узким, что он задевал за стены по обе стороны от себя; они шли теперь друг за другом.

Ступени, казалось, тянулись бесконечно, все выше и выше, и вскоре Крукс вновь услышал биение и грохот паровых машин, смешанные с гулом генераторов, издававших свою варганную музыку; этот деловитый шум словно усилился, а затем, когда они стали подниматься выше, начал постепенно затихать. Всякий раз, когда они останавливались на площадке или в коридоре, Крукс, тучный и задыхающийся, говорил себе: «Ну, наконец-то», но несколько раз ему пришлось снова подниматься, и он раздумывал: «Может быть, это Тауэр? Мы в какой-то башне, за толстыми стенами». Но он ничего не сказал — он впал в состояние полной немоты.

Наконец, идя впереди Смайта по каменному полу коридора, Крукс споткнулся о кучу пыли и мусора и в следующий момент остановился, ударившись о стену.

— Эй! — сказал он. — Что это?

Ответа не было…

Прислонившись к стене в ожидании указаний, Крукс внезапно услышал позади себя лязг, как будто захлопнулась массивная дверь, и скрип ключа в ржавом замке. Затем раздался скрежет; по коридору будто протащили какой-то тяжелый предмет, и одновременно Крукс ощутил запах.

— Смайт! — крикнул он. — Мы пришли?

Ответа не было…

Крукс услышал, как чиркнула спичка, другая, третья. К этому времени его кости стали такими же холодными, как и окружавшие его камни.

Он вдруг закричал:

— Смайт! Я собираюсь снять повязку!

Ответа по-прежнему не было; но несколько мгновений спустя его испуганное сердце вздрогнуло от странного звука — не то бормотания, не то лепета, наполовину речитатива, наполовину напева на незнакомом языке. В следующий миг повязка была сорвана с глаз Крукса.

Он увидел свет — розовый свет — поначалу ослепляюще яркий, и в этом свете он сразу увидел и понял, что находится в заточении. Он стоял в комнате размером примерно четырнадцать на четырнадцать футов, выложенной необработанным камнем; дверной проем шириной в три фута выходил в коридор такой же ширины. Дверь, ведущая в этот коридор, и была ранее заперта; но Крукс все же мог выглянуть наружу, так как в железном полотне двери было прорезано большое фигурное отверстие — готической формы, как и сама дверь; за дверью стоял старинный железный канделябр с семью насаженными на острия свечами; и все они горели выше головы человека, занимая всю ширину коридора.

Крукс понял, что скрежет, который он слышал, был вызван установкой канделябра на предназначенное ему место, а чирканье спичек — необходимостью зажечь семьсвечей; позади и перед каждой из них располагался розовый фарфоровый экран с узором из роз — двумя перпендикулярными рядами роз, так что, сгорая и сокращаясь, свечи все равно светили сквозь розы.

Все это он успел заметить за несколько секунд; он также увидел, что на полу лежала открытая сумка, откуда, как он предположил, Смайт достал льняной амикт[41], усыпанный розами и прикрывавший теперь его плечи; более того, вскоре в сознании Крукса промелькнула мысль, что куча пыли и мусора, о которую он споткнулся, состояла из рассыпавшихся в прах костей и одежды людей, окончивших здесь свои дни; и более того, он заметил, что перед отверстием в двери висел старинный толедский пуньял[42] дамасской стали, и понял, что клинок милосердно предназначался для него — если он пожелает обратить его на себя. И если он еще сомневался в этом — если питал какие-то надежды — они исчезли, когда он увидел то, что висело на стержне канделябра — прямоугольную табличку из черного дерева или черного мрамора; на ней красным карандашом было нацарапано:

МИННА И ЧЕТВЕРО ДРУГИХ

Но чудовищней всего было другое — и ток крови Крукса застыл при виде ужасной комедии, зрелища Смайта, распевавшего гимны и танцевавшего в своем амикте в ярде позади свечей, словно творя чары «простертых рук, шагов переплетенных»[43] с запрокинутой головой и взором, устремленным в небеса — и с пенсне на носу! На каком оккультном халдейском возносил его блеющий и мычащий язык это блеянье Молоху и Ваалу? Крукс знал несколько языков, но этот речитатив не имел ничего общего с какой-либо знакомой ему человеческой речью; и это кривляющееся спутанное фанданго сплетающихся рук и извивающихся бедер, сопровождавшее пение — точно какое-то зачарованное существо неуклонно вращало мельницу танца в стране тарантула: акт колдовства столь же древнего и первобытного, как освещенные факелами оргии Савы и Египта…

Просунув шею в отверстие, с глазами, вылезающими из орбит, Крукс шептал этому жуткому танцору:

— Смайт, не делайте этого, Смайт…

Через три минуты ритуал был завершен; Смайт постоял еще минуту, склонив голову и бормоча что-то себе под нос; затем снял и положил амикт в сумку, поднял и надел шляпу и, не говоря ни слова, ушел, оставив свечи гореть, как на поминках.


Примечания

Печальная участь Саула
Впервые: The Grand Magazine, 1912, февраль, позднее в сб. Here Comes the Lady (1928) и антологии Full Score (1933). Русский пер. Сергея Бархатова (коллективный псевдоним четырех переводчиков) впервые в русском изд. вышеупомянутой антологии — Коллекция кошмаров (2017); заново просмотрен для настоящего изд. Издательство приносит глубокую благодарность А. Сорочану за предоставленный текст перевода.

Призрачный корабль
Впервые: Cassell’s Family Magazine, 1896, сентябрь; позднее в сб. The Pale Ape and Other Pulses (1911).

Колокол Святого Гроба
Рассказ вошел в сб. Here Comes the Lady (1928).

Многие слезы
Рассказ вошел в сб. The Pale Ape and Other Pulses (1911).

Предстоятель Розы
Новелла вошла в сб. Here Comes the Lady (1928).

* * *
Настоящая публикация преследует исключительно культурно-образовательные цели и не предназначена для какого-либо коммерческого воспроизведения и распространения, извлечения прибыли и т. п.

SALAMANDRA P.V.V.

Примечания

1

фатомов — Фатом — английское название морской сажени (ок. 1.82 м).

(обратно)

2

Томаса Стакли — Т. Стакли (ок. 1520–1578) — известный английский авантюрист, наемник и пират; сражался во Франции и Ирландии, участвовал в битве при Лепанто (1571) и погиб в битве при Эль-Ксар-эль-Кебире вместе с португальским королем Себастьяном I.

(обратно)

3

Дрэйком — Ф. Дрэйк (Дрейк, ок. 1540–1596) — английский мореплаватель, знаменитый корсар, вице-адмирал. Ниже достоверно изложено обстоятельства его похода с английским адмиралом, работорговцем, мореплавателем, кораблестроителем, дельцом и пиратом Д. Хокинсом (1532–1595).

(обратно)

4

злодейски нарушил в полдень… «Юдифь» — имеется в виду т. наз. битва при Сан-Хуан-де-Уллоа (1568).

(обратно)

5

prado — здесь: площадь (исп.).

(обратно)

6

Хорошо известно, что никто из 99 спутников Саула, высадившихся на берег с «Юдифь» и «Миньоны», не смог спастись; все были схвачены, брошены в казематы, подвергнуты пыткам, прогнаны голыми по улицам. Некоторых сожгли на аутодафе, других отправили на суд в Севилью, откуда послали на галеры (Прим. авт.).

(обратно)

7

callejôn — проулок, узкий проход между домами (исп.).

(обратно)

8

В рукописи: «песчаное» (Прим. авт.).

(обратно)

9

Агава? (Прим. авт.).

(обратно)

10

Какая-то разновидность macrocystis. (Прим. авт.).

(обратно)

11

Некий карликовый папирус или осока, напоминающая папирус. (Прим. авт.).

(обратно)

12

Гекконы? (Прим. авт.).

(обратно)

13

Электрические подземные штормы. (Прим. авт.).

(обратно)

14

…«Ты, Господи, видишь меня» — парафраз Быт. 16:13: «Ты Бог видящий меня».

(обратно)

15

Внешний облик мескаля (на поверхности) значительно отличается от растения, найденного Саулом, но принцип действия почти тот же. (Прим. авт.).

(обратно)

16

фурлонга — Фурлонг — британская и американская единица измерения длины, 1/8 мили или около 201.17 м.

(обратно)

17

Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня? — отсылка к Мф. 27:46 и Мк. 15:34 («Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?») и одновременно Рим. 9:20 («А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: „зачем ты меня так сделал?“»).

(обратно)

18

Это вполне разумно: два туннеля и озера образуют нечто вроде сифона и сжатый воздух вырывается из «кармана». Такова, по существу, единственно возможная гипотеза — за исключением предположения, что второй туннель выводит на сушу, где формируется соленое озеро или река, как на Сардинии. (Прим. авт.).

(обратно)

19

сокровище… поле — парафраз библейской притчи о сокровище (Мф. 13:44).

(обратно)

20

…трэлл… карл — в Скандинавии эпохи викингов, соответственно, раб и представитель свободного сословия крестьян и землевладельцев.

(обратно)

21

вала — в древней Скандинавии провидица, колдунья, шаманка.

(обратно)

22

Всеотец — одно из прозвищ Одина.

(обратно)

23

йотун — В скандинавской мифологии йотуны (ётуны) — существа, противопоставленные асам и людям, часто понимаются как великаны или чудовища.

(обратно)

24

идти в викинг — Понятие «викинг» употреблялось в древней Скандинавии и как обозначение морского плавания или разбойничьего похода.

(обратно)

25

…«Тюрфинг»… фальшион — «Тюрфинг» — волшебный меч скандинавских сказаний; фальшион — короткий меч с расширяющимся к острию лезвием и односторонней заточкой.

(обратно)

26

Хьятланде — Хьятланд — древнее норвежское название Шетландских островов.

(обратно)

27

…«Скидбладнира» — «Скидбладнир» — в скандинавской мифологии корабль асов, «лучший из кораблей».

(обратно)

28

…«менгирами» — Менгир — сооружение в виде удлиненного и установленного вертикально грубо обработанного камня или каменной глыбы, иногда с орнаментами или барельефами. В основном относятся к культурам неолита, медного и бронзового веков. В Западной Европе насчитываются десятки тысяч менгиров, точное предназначение которых неизвестно.

(обратно)

29

patois — местное наречие, диалект (фр.).

(обратно)

30

Тайденхем-Чейз — район близ дер. Тайденхем, крупнейшая низменная пустошь в английском графстве Глочестершир.

(обратно)

31

суде малых сессий — Речь идет о коллегии мировых судей, обычно рассматривающей мелкие преступления; в данном случае суд призван установить виновность подсудимой до передачи дела в суд присяжных графства.

(обратно)

32

клубе «Сэвидж» — «Сэвидж» — лондонский мужской клуб литераторов, журналистов и музыкантов, созданный в 1857 г. и существующий по сей день; в 1887 г. при клубе была создана масонская ложа. Русскому читателю знаком по Затерянному миру А. Конан Дойля, хотя в наиболее распространенных переводах «Сэвидж» ошибочно именуется клубом «Дикарь» (на самом деле клуб назван именем английского поэта XVIII в. Р. Сэвиджа).

(обратно)

33

перо к шляпе — имеется в виду манера охотников украшать шляпы перьями убитых птиц.

(обратно)

34

National Liberal — лондонский клуб, основанный в 1882 г. и изначально объединявший членов Либеральной партии; в клуб входили многие известнейшие английские писатели (Г. Уэллс, Г. К. Честертон, Дж. Б. Шоу, Б. Стокер, Д. К. Джером и др.).

(обратно)

35

Чарльз Лэм — Ч. Лэм (Lamb, 1775–1834) — английский поэт, публицист, литературный критик, крупнейший эссеист.

(обратно)

36

…«Бал Булье» — известный парижский танцевальный зал, просуществовавший с середины XIX в. до 1940 г.

(обратно)

37

имя ему было Легион — отсылка к Лк. 8:30 (также Мк. 5:9): «Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: легион, — потому что много бесов вошло в него».

(обратно)

38

Рене Мараном — Р. Маран (1887–1960) — французский писатель, по происхождению креол из Французской Гвианы, лауреат Гонкуровской премии (1921).

(обратно)

39

Fiat — да будет так (лат.).

(обратно)

40

часы Беннета — часы с фигурами, украшавшие фасад магазина известной часовой фирмы Д. Беннета на ул. Чипсайд.

(обратно)

41

амикт — наплечник, также прикрывающий шею, часть литургического облачения священнослужителя в католической и ряде других церквей.

(обратно)

42

пуньял — короткий и прямой испанский боевой кинжал.

(обратно)

43

…«простертых рук, шагов переплетенных» — Цит. из поэмы А. Теннисона (1809–1892) «Мерлин и Вивиана», вошедшей в цикл «Королевские идиллии» (пер. О. Чюминой).

(обратно)

Оглавление

  • ПЕЧАЛЬНАЯ УЧАСТЬ САУЛА
  • ПРИЗРАЧНЫЙ КОРАБЛЬ
  • КОЛОКОЛ СВЯТОГО ГРОБА
  • МНОГИЕ СЛЕЗЫ
  • ПРЕДСТОЯТЕЛЬ РОЗЫ
  • Примечания
  • *** Примечания ***