КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Четыре встречи [Инга Сухоцкая] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ

 

Моему мужу

Пролог


 – Я такое для тебя придумала! Такое! – ликует Соня на том конце телефонного провода. – Видишь, среди ночи звоню!


– Вижу,  – покосилась я на часы. – Говори уж.


– Слушай, напиши о любви!


– О любви? Н-да-а-а... Стоило из-за этого звонить... Еще и ночью. Ты же знаешь, я бабских романов терпеть    не могу.


– А кто говорил, что дело не в сюжете, а в стиле,      в подходе... Дескать, Бунин, Куприн...


– Но я-то не Бунин!


– Так и я в литературе не особо... Просто про лю-бовь люблю, – упорствует она. – И тебя люблю. По юности нашей скучаю. Возраст, наверное.


– Ну, если возраст... можно попробовать... Но только для тебя, – отвечаю. – Эпизодик какой-нибудь...


– Да хоть так. Только, чур, ты обещала!


– Я сказала «попробую».

Дальше что ни день – звонок: как героев назвала? сколько написала? как работается? хоть ссорься. Или пиши. А что писать-то? Начала вспоминать, додумывать, связывать и развязывать... что-то сюжетное наметилось, герои нарисовались, оживать стали, разговаривать, чув-ствовать, со временем на волю попросились...


Написанное письмо предназначено адресату и только ему, – оконченному роману требуется обнародо-вание. Письмо Соне было бы простым исполнением обещанного. Публикация – уже авантюра. Что ж, пусть авантюра. Но ради чего? или, говоря по-школьному, о чем думал автор, уходя (и уводя читателей) в мир своего вымысла и придуманных героев? Отвечу: автор думал, что жизнь – штука увлекательная и благородная. Ощутим ли мы ее глубину или примем за пустышку, милую забаву, случайную декорацию к собственному существованию, – это кому как выпадет.

___


Часть I. Встреча первая

Глава 1. Дорога на кольцо

Мяч, ало сверкнув влажными щечками, взмыл в го-лубизну весеннего неба и завис над оживленно шумящим, многолюдным двором, дразня разгоряченных футболом мальчишек, пугая мамочек с колясками и бабушек на ска-меечках; осмелевший от близости к солнцу, устремился      в самый тенистый, дремучий уголок, звонко шлепнулся      о мерзлую землю, игриво подскочил к долговязой девице   в сером, – но, смущенный ее невидящим взглядом, неуклю-же плюхнулся на кочку, чубатую зимним сухотравьем, и потерянно завихлял по слякоти и ледовой крошке назад      к стадиону. Обрадовано загалдели мальчишки, выдохнули мамочки, успокоились бабушки, а девица шагала все так же ровно и осторожно, как слепая.


В прежней школе ее, веселую непоседу с раскосыми глазами и вечно растрепанными косичками, любили и ру-гали за живость характера, а в этой не сложилось. Марину избегали, слегка подтравливали, она робела и уходила в себя – от общей неприязни, от серых стен, болотно-зеленых досок и черных шкафов... Все, что радовало глаз, – цветы на окнах да небо за окнами, – сопровождалось одергиваю-щим «хватит ворон считать! Смотрим в учебник!»


А как подготовка к выпускным началась, вообще головы не поднять:


– Не отвлекаемся! Помним об экзаменах!


О них забудешь! С утра до ночи: экзамены, экзаме-ны, экзамены... Сами извелись, ученикам роздыху не дают, родителей накачивают...

Матушку Марины, Варвару Владимировну и накачивать не надо. Ее запальчивая, яркая, страстная душа без подвигов и героики жить не умеет, – им одним верит.   А вот дочке... – Что дочка? Так себе человечек, заурядный да бесталанный, и как ни влюблена в мать, как ни старает-ся заслужить ее благосклонности, уж больно себе на уме. Как такой верить? С той же учебой: в будни и в выходные    до поздней ночи сидит, заучивает, записывает, – но огонька в глазах нет. Вот и горячится Варвара Владимировна, увещевает,  что образование и человеческое достоинство нераздельны и дело не только в институтах и «корочках». Просто уважать личность непросвещенную и недоразви-тую (тем более дочь! – плоть от плоти) Варвара Владими-ровна никак не сможет.


Марине в этих увещеваниях все чаще пророчество слышится. Она вроде старается изо всех сил: о Соне (под-ружке по двору), рисовании и других глупостях забыто, все силы на учебу брошены. С утра до ночи – тетради, конспек-ты, учебники да страх Варвару Владимировну разочаро-вать, недостойной дочерью оказаться. И все равно ошибки случаются, а дурные предчувствия только навязчивей ста-новятся. Разве по дороге из школы домой забудешься, уне-сешься подальше от неизбежного, хотя бы на время, хотя бы мысленно.


К счастью, дорога до дома не близкая: без проис-шествий, аварий, задержек – почти час на трамвае. Час свободы от мыслей и чувств! Пускай ничего не меняющей, бездумной, бестолковой свободы, уводящей от страхов и тревог в пустоту беспамятства, – но как же Марина ей упи-валась! Еще до того, как сесть в трамвай (садилась она     на кольце, где кроме нее в вагоне и людей-то не было), еще до того, как дойти до кольца, едва выйдя из школы,         она впадала  в душевное, – вернее, бездушное, – оцепене-ние, и уже ни весна, ни мальчиший гвалт, ни мяч, упавший ей прямо в ноги, не могли вернуть ее к реальности.


Лишь за несколько метров до кольца Марина «ожи-вала», высматривая «свой» трамвай, и заняв место у окош-ка, любовалась на знакомую до мелочей картину. В центре круглой асфальтированной площадки недвижным пауком темнела диспетчерская будка с недобрым взглядом грязных окошек, по кругу площадки серебристыми паутинками пе-ремигивались рельсы, на которых, втайне ожидая свободы, толпились цветастые свежеомытые составы.


Через минуту-другую Маринин трамвай вздрагивал, осторожно и медленно трогался, словно боясь привлечь внимание диспетчеров из паучьей будки, еле заметно выезжал с площадки, и выпутавшись из паутины кольца, вырывался, наконец, на проспект, на волю, – блестящий, звенящий, счастливый!

                             Глава 2.                                                                                            Не спите в общественном транспорте!

Час – это хорошо, это много: читай, зевай, смотри   в окно... Главное, не спать. Некрасиво может получиться, некрасиво и невоспитанно. Впрочем, соображения этикета все чаще уступали силам природы, и только очнувшись, Марина понимала, что снова не заметила, как заснула.     Вот и сейчас трамвай уже подползал к булочной,     а невоспитанная пассажирка только-только протирала глаза. Ничего, до дома еще пара остановок, есть время очу-хаться, даже подразмяться, если соседнее место свободно. Но нет, – дядька какой-то сидит. Свободных мест полно, даже сдвоенных, – чего не отсядет? Задремал что ли? Краешком глаза окинула джинсы, серебристо-серую курт-ку, черную сумку, и вдруг показалось, что он не просто ря-дом сидит, а потому что с ней рядом. Может, не проснулась до конца, вот и мерещится всякое. Да что гадать, не проще ль выйти?


Едва подъехали к остановке, она с заполошным «чуть не проехала!» рванула на улицу и для пущей уверен-ности скрылась в булочной, дождалась, пока трамвай закро-ет двери, и лишь услышав уносящееся вдаль трамвайное «четче-звонче, четче-звонче», облегченно выдохнула и да-же обрадовалась: теперь и прогуляться можно, и, если ме-лочи хватит, мороженого купить! Вон его сколько: блестя-щего, манящего, в рожках, брикетах, – только выбирай...   А транспортная романтика не по ее части, если это вообще романтика.


– А я тебя потерял! Жду, жду... – в булочную, луче-зарно улыбаясь, вошел мужчина в серебристой куртке, и прямиком к Марине. – Брать что-то будешь?


– Нет, – буркнула она, сердясь на себя, на него,       на ни в чем не повинных покупательниц. Они что? ничего не видят? Смотрят, еще улыбаются, будто бы так и надо,   одобряют вроде. От возмущения Марина споткнулась.       А этот, из трамвая, галантно под локоток подхватил, да так и повел на выход, как давнюю знакомую:


– И хорошо, а то я соскучился, – просиял он, выводя неловкую, рассерженную спутницу.


«Сейчас развеселю», – вскипал в душе огонь смя-тенья. Но едва они вышли, и Марина, оттолкнув спутника, раскрыла рот, чтоб разразиться гневной тирадой, рядом  возникла пожилая дама, увитая гроздьями пакетов:


– Так, ребятки... – начала она что-то перекладывать, вытаскивать, прятать, то и дело поглядывая на парочку. – Весна, стало быть! солнышко! А вы ссориться затеяли.     Не дело это! Ты – (обратилась она к мужчине) – проси про-щения, а ты – (это уже к Марине) – прости дурака. И смо-трите мне! – добродушно пригрозила напоследок, и разобравшись с сумками, неожиданно легко зашагала прочь.


– Ну, прости дурака Алешку! – рассмеялся незваный спутник. Представился вроде.


Марина, – ни красотой, ни богатством форм не от-меченная, навыков общения и кокетства с мужским полом сроду не имевшая, – чему радуется этот дядечка-шутник никак понять не могла. Да и не очень стремилась. «А мо-жет, и никакой не шутник, а знакомый (мамин, например), ждет, когда я его узнаю», – Марина пригляделась. Годами намного старше, ростом чуть выше нее, подтянутый... «Алексей»... скорей уж «Алексей Иваныч» какой-нибудь. Нет, ни о чем. Волосы темные, лицо открытое, глаза голу-бые, немножко глубоко посажены (от этого блеск еще за-метней кажется), нос прямой. А губы... губы немного кап-ризные. Вернее, самые уголки губ, чуть пухлые, по-детски очень. Точно запомнилось бы. Нет, никакой он не зна-комый. Алексей не торопил, ждал, когда Марина успоко-ится (во напугал!) и гадал, с чего б это девушки от него бегать начали. За ним – случалось, а чтоб от него... – странно это. Да и девушка странная. Теплынь стоит! солн-це печет! В центре и снега уже нет, милые прелестницы чуть ни в летнем ходят, а эта – в куртке наглухо, сама бледная, измученная. В другой раз и не заметил бы...

Да и в этот не заметил, просто сел на единственно свободное место рядом со «спящей красавицей», в который раз прокли-ная свою аллергию на запах косметики, осторожно вдох-нул, но почувствовал только запах ветра и солнца. Вот тут и пригляделся внимательней: чистая, без косметики, кожа, ровный спокойный лоб, трогательно девчачьи, нещипаные брови, нежно-розовые веки, серебрящиеся лучики некра-шеных ресниц, губы естественные, дышащие (целуй не хо-чу, никакая аллергия не помешает), и сонная, счастливая улыбка. А глаза?... – глаза, наверное, светлые-светлые, как чистые воды. И то ли любопытство, то ли шальные мысли взыграли, – весна ведь! Да мало ли почему! – захотелось их цвет увидеть: серые или голубые? Из эстетических соображений захотелось. Вот и не спешил отсаживаться. Ждал. А когда девушка, пробудилась, – глаза темными оказались, почти черными, огромными, раскосыми. У него аж сердце екнуло. Еле успел следом выскочить, чтоб на гла-за эти наглядеться. Блажь, конечно, но не все ж по уму жить!


– Испугал я тебя? – прервал молчание Алексей.


– А вы не тыкайте, – отпускал Марину испуг (чего ей бояться? Вот проспект, вот люди, вот окна, до дома рукой подать), но раздражение нарастало: привязался ведь!


– А ты не выкайте! – веселился в ответ нежданный знакомый. – Скажи лучше, имя у тебя есть?


– А вам зачем? – недогадливый, что ли? сердилась Марина, или она чего-то не улавливает? Но зачем-то пред-ставилась, – Марина...


– Красивое имя. Слушай, Мариночка, у меня сегод-ня со временем никак. Давай, завтра встретимся? И весь вечер твой, ладно?


– Не ладно, – усмехнулась Марина. – Ни к чему это.


– У тебя кто-то есть? – (Наличие кавалера до сих пор было единственной причиной подобных отказов).


– Угу... Матушка, школа, экзамены...


– Что за экзамены?


– Выпускные. Марина выглядела чуть старше своего возраста, иногда досадовала на это, но сейчас с интересом наблюда-ла, как поведет себя этот дядечка, узнав, что она еще школь-ница. Правда, ходить ей в школьницах оставалось недолго,  но все-таки... Алексей, хоть и не ждал такого поворота,    не слишком смутился: девушки нынче развиты, а мимолетная симпатия и толика легкого флирта еще никому не вредили:


– Помню, помню: шпаргалки, записки, романтика... – продолжал он, излучая радость. – Значит, на выходных?!


– Нет, – как можно жестче отрезала Марина. Такой взрослый и такой непонятливый!


– Тогда вот! – он покопался в сумке, записал что-то на листке бумаге и протянул его Марине. – Позвони, как сможешь. Договорились?


Марина облегченно кивнула – наконец отстанет! – и небрежно сунула листок в карман (не забыть выкинуть!   не дай бог, матушка найдет). Но Этот прощаться не соби-рался, тем более что девушка держалась спокойнее:


– А теперь, Мариш... можно так? У меня к тебе вопрос. Один-единственный, но очень важный! Для меня важный! Только давай отойдем. Шумно тут...


«Шумно ему! Подозревала же нехорошее! А если зря? Если человек порядочный, просто она не все знает и при-думывает невесть что? Лучше все-таки выслушать, разо-браться», – пронеслось в ее голове, и легким жестом пригласив Алексея присоединиться, она направилась в сто-рону от проспекта.

Глава 3. На солнце и в тени

Они вышли на улочку, идущую вдоль проспекта и соединенную с ним проходными дворами. Здесь, в нескольких метрах от пыльного, ревущего центра было по-домашнему уютно. Жизнь текла тише и медленней. Деревья отбрасы-вали ажурные колышащиеся тени, пахло набухшими поч-ками, влажной корой и ожившей землей. На газонах проби-валась первая травка, белели высаженные осенью крокусы, – готовая натура для съемок... Алексей для романтического героя годился вполне... А вот Марина до героини не дотяги-вала. Тут нужно бы кого-то поярче, посмелей, и, да! по-симпатичнее, – иначе убедительной завязки не получится. Хотя – кого и в чем было убеждать?


– О! Кофеек! – свернул Алексей к киоску, притаив-шемуся в кустах акации. Все живое тянулось к солнцу, и только эти двое в тенистых зарослях, устроившись за од-ним из пустующих столиков, как будто чего-то ждали: он,  в распахнутой куртке и бордовом свитере, улыбающийся солнышку, сверкающим окошкам, хлопотливым синичкам  и еще бог знает чему, и она, нахохлившася, укутанная в се-рое, высматривающая что-то на темной поверхности исхо-дящего дурманом напитка и вдруг, словно разочарованная тщетностью поисков, вскинувшая на него взгляд:


– Я вас слушаю.


– Во-первых, не такой я и старый, так что лучше на «ты», – отвечал Алексей, пряча улыбку. Ну и глазища!!! Ясные, строгие! А ему б все играться. Пацан, да и только! – Во-вторых, скажи мне, Марина, – и с заговорщическим видом подался к ней, чтобы снова удивиться отсутствию косметики, – что это тебе снилось? Там, в трамвае?


– Не помню, – облегченно выдохнула Марина: может, теперь оставит в покое.


– Жаль. Ты во сне улыбалась... так спокойно, счаст-ливо... Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье, так бури, восторги, а у тебя умиротворение, безмятежность такая... Понимаешь?


– Нет. Я ж, когда сплю, себя не вижу, – нахмурилась Марина. Трамвайные сны освежали голову, но не запоми-нались. И уж точно не всегда она во сне улыбается. Матуш-ка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое, угрюмое, нельзя с таким спать.


Не понравилась Алексею внезапная тусклость в гла-зах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, хо-лодное мерцание во взгляде, – не дело это:


– Слушай, а давай в цирк сходим! Как сдашь экзаме-ны, так и сходим, – вдруг пришло ему в голову и он приоб-нял Марину за талию, по-дружески легко и просто.


Та вздрогнула, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.


Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг Марины, в последнее время силь-но сдала, часто болела, плохо спала, зато продремать могла весь день, так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкза-менационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозаб-венно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сен-сациях, изредка обрушивая на Мрыську (так она называла Марину) страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах. Марина слишком остро откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничто-жество, ненавидела самое себя, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше убеждалась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах темнело, и душно становилось, – не продохнуть.


И вдруг Алексей, – понять бы, что ему надо? – беззаботный, улыбчивый, сияющий... Такие «солнечные» люди вообще редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит и смеется задорно, звон-ко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, – а только будто немножко рисуется, как пе-ред зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в пор-третной убедительности. Оно и понятно, – у красивых жен-щин свое noblesse oblige1 . Зато у Анны Ивановны все насто-ящее: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и по-смеяться, но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали,    а в последнее время еще и болезни будто сдерживают ее    в моменты веселья. Да если б и были мама с бабушкой натурами «солнечными», Марине ли греться в этом челове-ческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту сво-им солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда  свет этот берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, выискивая, запоминая... Понятно, – никакого нимба нет. Ну, глаза смеются – несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ ед-ва подрагивают, забавно так, живо, – то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских припухлостях блики игра-ют, смешные, трогательные...


– Эй, что с тобой? – тихонько спросил Алексей, ожи-дая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. Неспроста ж девушка на губы его уставилась. Но смутился, встретив внимательно исследующий взгляд. – Что-то не так?


– Нет, – резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. – Все так. Отвлеклась, простите.     О чем вы?


– В цирк, говорю, сходим? – он всегда тонко улавли-вал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!) и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, гла-зища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ (а целоваться он любил и умел) и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и не боится следовать им. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий. – Ты в цирке-то что любишь?


– Зверей люблю, – неверным шепотом ответила Ма-рина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, это его солнышко.


– И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? – спросил Алексей с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе показалась вдруг не такой страшной.


Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не по-мышляла. Вернее, если и помышляла, то отвлеченно, как   о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?)

Но даже в математике встречаются ма-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный поцелуй! пусть    по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, – подумалось ей. – Потом все вернется на круги своя. А пока... пока застрять в этой киношной благости на се-кундочку, почти понарошку». Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим, ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с «сол-нышком»», – и Марина кивнула в ответ.



Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряг-лась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет с пятнадцати приобщился, – повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие – в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось: кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь со-кровенные вот так запросто со всеми встречными-попе-речными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, – завтра, глядишь, в сопляки запишут.) О своих печалях другу Толику, соседскому мальчишке, поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе. Кому сказать! никакой романтики, одна физиология. И ничего особен-ного, уникального в том поцелуе не было, – разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, – все они были в чем-то уникальны, хотя бы в том, что были вторыми, третьими, четвертыми... И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда ты лезешь?! Куда? Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы...»

Глава 4. Ближе к классике

– Марин, ты? – донеслось из зарослей акации.


– Соня? – Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!


– Я, я – выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, с любопытством поглядывая    на мужчину рядом с подругой.


– Это Алексей, а это Соня, – представила их Марина и совсем успокоилась. Соня – человек! Сколько книжек про-читано, историй рассказано! Но главное – тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщи-на с заметными формами, хорошеньким личиком и каким-никаким личным опытом. Не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. И ведет себя Соня по-женски, на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина.


– Честь имею, – озорно прищелкнул пятками Алексей.


– Хорошо, если имеете... – строго оглядела его Соня. – А вам, Алеша, сколько лет?


Марина смутилась: и «Алешей» бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони – запросто.


– Двадцать семь.


– Круто. Как у классика! – со значением кивнула Соня. Надо ж! Буквально на днях из интереса считали, сколько было Онегину, сколько Татьяне Лариной. – А как у классика? – поинтересовался Алексей.


– Она лучше знает, – указала Соня на притихшую подругу.


– Ну, Онегину было двадцать шесть... – недовольно протянула Марина (слишком на экзамен похоже станови-лось) и тут же уточнила, – ...Двадцать шесть, а не двадцать семь!


– А Татьяне? – творчество Пушкина мало интересова-ло Алексея, школьная программа давно забылась, а вот про-верить интуицию всегда интересно. – Татьяне сколько было?


– По хронологии романа около пятнадцати полу-чается, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей семнад-цать, – ответила Марина заученно и тоскливо.


– Как тебе? Ну, примерно?..


Марина кивнула.


– Ты ж моя хорошая! – обрадовался Алексей неиз-вестно чему и как-то по-родственному чмокнул Марину     в макушку.


– Так вы давно... знакомы? – озадачилась Соня. – Марина мне не рассказывала.


– Мы хорошо знакомы, – ответил Алексей.


– Ну, это вряд ли... – усмехнулась Сонечка.


– ?


– Думали бы, прежде чем кофеи здесь распивать!


– А! Это ты что к экзаменам готовиться надо?..


– Причем тут экзамены?



Марина потемнела в лице: «причем» – это о матуш-ке. Соня считала Варвару Владимировну человеком жест-ким и недобрым и сейчас побаивалась за Марину, а зря. Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-своему любила, привеча-ла как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костля-вую, бледную и вялую, и только вздохнет: «Уродилась же...  Вон Соня! И фигурка, и личико, и держится уверено, – все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, жи-вешь тяжело, уныло... А еще говорят – яблоко от яблони...» Неприятно было Марине слышать такое, но что делать, коли правда горчит. Радуйся, что есть человек, который тебе эту правду без утаек выложит. И тут не ныть, тут бороться надо, дурную натуру свою ломать, а не шляться не пойми  с кем! Стыд обжег сердце Марины:


– Ладно. Пора мне, – глухо, не поднимая глаз, про-изнесла она, отставляя пустой стаканчик. – Спасибо!


– Да уж! Лучше вам попрощаться, – кивнула Соня. – Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндаль-ничать, – и деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не мешать.


Как прощаться-то? – Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее. Алексей ласково по-гладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и подбадривать он умел. К тому же робкое «да» уже прозву-чало, и сама девушка не противилась, – только краснела и старательно прятала взгляд.


– Мариш... – он осторожно приподнял ее подборо-док, взглянул в раскосые темные глаза (и сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал лоб, виски... прикос-нулся к мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так... Губы Марины перекосились в по-добие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кив-нул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но – сначала неуклюже, через испуг и неопытность, потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, – отдалась ему всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до слад-кого головокружения.


– Ребя-та!.. Закругляйтесь... – торопила Соня, строя подруге устрашающие гримасы.


Марина, пересиливая себя, оторвалась от Алексея, и сердце ее снова обожгло стыдом. Захотелось исчезнуть, пропасть, сгинуть, по меньше мере, сбежать, и она убежала бы, если бы он ни придержал за рукав:


– Номер я тебе записал. Позвони, слышишь?


– Постараюсь, – бросила Марина, вцепившись         в плащ подруги, который должен был вывести ее из тени наваждения.


– Приятно было познакомиться! – попрощалась Со-ня с Алексеем, тоном обозначив окончание встречи, и де-вушки направились домой. А немного пройдя и помолчав для важности, Соня вынесла вердикт: Годится! И постар-ше, и приятный такой. А Варвара Владимировна знает? – Молчание. – Ты не бойся, я могила... – пыталась Соня разговорить подругу, но та будто не слышала.



Годится, не годится, какая разница? – фильм закон-чился, оставив на память ощущение бархата на губах... Марина даже чуть тронула их, пытаясь постигнуть волшеб-ство физической памяти, но тут же отдернула дрожащие пальцы, боясь разрушить солнечный привкус. Соня чуть заметно улыбнулась, – ее первые сказки были позади.

                                               ***


Конечно, никому звонить Марина не стала, записку с номером телефона выкинула, и даже с Соней об Алексее ни разу не вспоминала, – жила бледнеющими, двоящимися воспоминаниями. Один Алексей, с чуть смеющимся взгля-дом и пухлыми уголками губ, живший в одном с нею горо-де, носивший серебристую куртку и бордовый свитер, за-бывался, как ни цеплялась Марина за свою память. Другой, похожий на киногероя, – отступал в область бессмысленных фантазий и придуманных диалогов. Меж тем времени на вы-думки не оставалось.


Все было расписано и назначено: последние кон-трольные, проверки конспектов, график экзаменов... Марине, – хоть с какими оценками, – только б со школой покончить. Не того ждала от Мрыськи Варвара Владими-ровна: пусть не дал бог ума и таланта, но с экзаменами можно постараться?! так сдать, чтоб матери было чем гор-диться! А там, глядишь, в институт поступит, чему-нибудь да научат – человеком станет...

Глава 5. Сон как лекарство

«Почему, интересно, сначала выпускные балы и только потом экзамены? Не логичней ли бы было наобо-рот?» – рассеянно думала Марина, уставившись в больнич-ное окно, за которым буйствовал май. Но ни балы, ни экза-мены ее уже не касались. Нет, мир не рухнул, катастрофы не случилось, – так... маленькое недоразумение. За пару дней до первого экзамена она попала в больницу. На оста-новке выходила из трамвая, и вдруг нехорошо стало, в гла-зах потемнело, в висках застучало, и не вздохнуть, – так, при всех и бухнулась. Хорошо, под колеса не попала, доб-рые люди «скорую» вызвали.



«Чего вы хотите? – трудный возраст...», «вот вам и нагрузки, и недосып...», «совсем девчонка, а уже нервы...», – шептались сестрички, ставя капельницы и делая уколы. И наступал сон. Потом Анна Ивановна, заплаканная, с бе-леньким вышитым носовым платочком в руках, соседка   по палате с сердобольным «Бледненькая! Тебе бы в де-ревню». И снова сон. Соня, с почтительно-сочувственным взглядом и оранжевыми мандаринами... И опять сон.


Выписывать пациентку не торопились. Аттестат      об окончании школы без экзаменов, по среднегодовым оценкам вывели, с поступлением в институт врачи посоветовали подождать. А чтоб не терять времени, Марина решила поступить в училище, в ПТУ2 , куда при-глашали без всяких экзаменов, – уже через год зарабаты-вать можно будет, и на вечернем учиться. А пока... Сказы-валась ли душевная тупость или подлость, которые подо-зревала в ней Варвара Владимировна, помощь врачей или непринужденная болтовня с Анной Ивановной и Соней, или просто удалось, наконец, выспаться, – Марине хоте-лось думать о светлом и радостном: о синем небе за окном, одуванчиковых россыпях на ярко-зеленых газонах и о ма-ленькой тайне, невидимо освещавшей ей душу, – о тайне    по имени Алексей.

___


Часть II. Встреча вторая


Глава 6. Рабочие моменты


– Ты?! – из тени металлических шкафов навстречу Марине шагнул мужчина.


После солнца ее глаза с трудом привыкали к искус-ственному освещению, и мужчина казался незнаком. Челка и обильная щетина скрадывали черты лица, но в голосе слышалась уверенность, а в еле различимой улыбке мере-щилось что-то знакомое:


– Вы?



Вот так сидишь целыми днями, работаешь, учишь-ся, и не знаешь, что в соседних цехах творится, что за люди там работают. «Свои», – инженеры, техники, чертежники, работавшие в одном с Мариной отделе, – для нее уже родны-ми стали. В соседних отделах тоже знакомые были: то в сто-ловой пересечешься, то на субботнике... В другие здания – если случайно по бумажным делам зайдешь. Кто там чем занимается, над чем колдует, – это пусть итээровцы3 вника-ют. Они свои институты позаканчивали, в жизни опреде-лились, им и карты в руки. Марине и так дел хватает: с утра на машинке стучишь, как дятел, в обед поесть надо, в ма-газин сбегать, бабушке позвонить, потом опять за машинку. А машинка – гром! Машинка – зверь! Корпус расшатан, ка-ретка вылетает, клавиши западают. Ей бы в музее стоять, – да на чем же тогда работать? где другую такую умницу-красавицу найдешь?

Вот и приходится чинить да подкручивать. Свободная ми-нутка если и выпадает – в конспекты лезешь: готовишься, повторяешь. Студентам-вечерникам в институте спуску    не дают. С лекций домой идешь никакая, а дома – бабушка. Анна Ивановна хоть и старается молодцом держать-ся, виду не подавать, но годы свое берут. И ладно бы годы, – душа у нее молодая, светлая! Здоровье подводит, вот что! Матушка, натура утонченная, аристократичная, – все в ней против дурного да грязного восстает, болезней как огня бо-ится, от санитарии только что в истерики не впадает. А Ма-рине и спокойней от того, что сама все делает: меняет, сти-рает, убирает. Опять же с бабушкой лишний раз поболтать можно. А с утра – опять на работу... Жестковато выходит, но посмотришь на сокурсников: тоже, бедолаги, крутятся. У многих семьи, дети, с жильем сложности, – ничего, справ-ляются, а у Марины и проблем-то серьезных нет, – знай себе учись, а там и с работой устроится, и зарплата повы-ше будет, и бог даст, бабушку подлечить удастся. Так что не время уставать, – делá делать надо.


И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от ко-торого она ждала отвращения и возмездия за все свои несо-вершенства, оказался не так уж свиреп, принимал ее такой, как она есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б Марине и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, од-нажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполоха-ми чудесных откровений, все настойчивей призывало по-новому полюбить мир, неожиданно великодушный и щед-рый. Марина влюблялась во все подряд: в улицы, по кото-рым ходила, в шум суеты, в немощную зелень дворов,          в свежесть утренних часов и тишину вечеров... И, – что уж было совсем непонятно, – мир отвечал ей тем же. В инсти-туте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, – не так сложно, порой увлека-тельно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели    в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля, каждому бы спасибо сказала и цветов надарила...

И только Варвара Владимировна, по своей прозор-ливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть     не могла. Мало того, что Мрыська внешне – копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка при-личная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоб-рое, – покажет себя «Мариночка», так покажет, что все сле-зами умоются. Варвара Владимировна боялась и ждала этого: к разговорам дочери прислушивалась, хитрые во-просы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, а как   с ней иначе?) Но Мрыська ее ловушки будто нутром чуя-ла, ни разу не попалась, а то еще глаза выпучит: «Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?» Прямо! А прямо бесполезно: у дочери ж к материнским увещеваниям никакого сочувст-вия! Зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни сло-ва в ответ не проронит! Не выдержит Варвара Владими-ровна: «Пошла прочь, свинья бессердечная!» Та и уходит. Правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с эти-ми страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: «Напрасно ты так с Ма-риночкой». Будто и не видит, что внученька в папеньку сво-его пошла. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, – сколько крови выпил! – теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка мелкая, обывательская, на силь-ные чувства не способная. А ведь сколько сил вложено, чтоб карликовое Мрысь-кино сознание развить, сочувствие к праведному гневу материнскому, к священной ненависти пробудить, да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пы-талась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница4 ! Не в смысле вузов и акаде-мий! По сути своей. Такая, где б ни училась, пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! – подоб-ное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула    на нее рукой. А доченька не слишком и переживала, будто и не страшно ей оказалось уважение Варвары Владимиров-ны потерять. «Коли это начало, что ж дальше-то будет? – думала та, с тревогой косясь на дочь. – Ох, Мрыська! хит-рая: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна».

                                             ***


Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать,    за ее на отца обиды, мешались в сердце Марины, разрывая душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему за-быться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то го-рячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, слов-но залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь – не узнаешь. А тут еще небритость эта...

Непривычная поросль скрывала трогательные дет-ские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.



– А, принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тя-желой цепочкой, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бу-магами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Ма-рину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и гром-ко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?»


– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...


Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, про вся-ких женатых думать, а бумаги, если придется, – и передать с кем-нибудь можно.


Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединив-шись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясене-вой аллейки. Тут уж пришлось разойтись: им в метро, ей – на своих двоих до института топать.


– Спешишь? – наплыл голос Алексей, едва она ныр-нула в тень аллеи. – Я с тобой пройдусь.


Марина молча кивнула. Разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась: «язык мой – враг мой». Алексей тоже с разговорами не спешил. Итак дождался, счи-тай, встретил, – что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял самим женщинам. Так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, – смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь – состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина в музы, как говорится, – ни складом, ни ладом. Да ведь музы – это по части божественного, а душа иногда простого, человечес-кого просит, а чего именно не сразу поймешь, вот и решил разобраться:


– Куда направляешься?


– В институт, – прохладно ответила Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оста-ваться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в листве густых деревьев, – нехорошо это. Другое дело, если б он родственником был, дядей или кузеном, – послушала б, о чем мужчины думают, как у них мысль устроена. Но это – если бы родственником...


– А я вот женился, оброс... Как тебе?


– Главное, чтоб вам нравилось, – Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее прошлом, наполняя душу теплом и светом.


Алексею в этом неожиданно ровном «вам» послы-шалось не столько воспитание, сколько желание дистанци-роваться, – почти осознанное, почти женское. Он внима-тельно пригляделся к Марине. Ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, странно сочетавший прозрач-ность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполнен-ная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое пла-тьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчер-кивая и ни на что не указывая. Девушка только вступала    в пору перемен и преображений, которая для Алексея была уже позади. Все что ему оставалось – присматриваться       к другим, разгадывая, как это получается, что чистые, вол-нующие помыслы юности неприметно теряют свое очарова-ние, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придав-ливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.



Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родите-лями или сверстниками. Невнятными жалобами на лег-кость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и вы-дал: «Родился счастливчиком, – имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды не лезь!» Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах как в клетке торчать? А потом успокоил-ся: друг-то, пожалуй, и прав. Счастливым быть – тоже сме-лость нужна, завистники и злопыхатели всегда найдутся.  Помнится, даже Эпикура почитал и согласился, что един-ственная истина – в ощущении счастья; два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторож-нее надо быть. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) – из своего, и где гарантии, что они вообщепонимают друг друга? Нестыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего ему хочется, – к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рас-суждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обая-тельным собеседником, что «мир материален до глубины души» и «люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить», они украдкой стирали помаду, пре-лестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжест-ве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзыв-чивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, деликатно преобразовать романтический флер в человеческую признательность и вовремя, пока не дошло до разочарованного «я-то думала,  а ты оказывается», расстаться.


...У здания института все кипело: входили, выходи-ли, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она бы-стро попрощалась со своим провожатым и растворилась    в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.


Одни от нечего делать делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? К чему ему этот знак? Жена, подруги, – и так все есть. А Марина... Сейчас ровная, спокойная, а вобьет себе в голову невесть что, – разбирайся потом. Упаси бог от нервных юниц! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами, теперь, когда он женат, образумился, остепенился и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой?  Не станет, и все! С тем и зашел в метро.


***


На следующий день он заметил Марину еще на под-ходе к заводу. Вид у нее был такой измученный, удручен-ный и подавленный, что доброе сердце его не выдержало: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости при-бавилось бы. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучаст-ной к его речам, и еле кивнула на прощание перед входом  в свой цех.


...Какое уж тут веселье! Ночью Анне Ивановне «скорую» вызывали. Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление впала, на кух-не закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом     на Мрыське душу отводила: ну что, опять суетилась? смо-трите, какая я хорошая – бабушке помогаю. А я, значит, пло-хая? Голос у матушки сильный, драматичный. Анне Ива-новне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплес-нулась и бабушку не разбудила. А говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вытянет. В этот раз только под утро утихомирилась, – устала.


Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по до-роге в институт, радовалась, что не одна идет, а то бы не зна-ла, на каком свете находится, – может, уже спит, а снится, что идет. Алексей, всю дорогу пытавшийся взбодрить, рас-шевелить бесчувственную спутницу, так ничего и не добил-ся, и не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за ста-рой знакомой. Кто знает, может, затем и встретились.

Глава 7. Забота о ближнем


...Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника он вовлекал девушку в легкомысленные беседы, заставляя забывать о «плохом». Что о нем думать? Оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, – само по себе пройдет, и     у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, глаза невидящими, сле-пыми сделаются, словно не в себе девчонка; взгляд то ве-сельем искрится, то словно туча найдет, – потемнеет, нахму-рится; и все время извиняется, за мелочь, ерунду, и когда   не за что, все равно извиняется. Собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, – и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, – смеются. А слушает вдумчиво, серьезно и... наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились. Законы физики как сказку воспринимает: – Для меня физика – говорит, – чудо, непостижимое в принципе.


– А в школе как же? Учила, наверное?


– Скорей зубрила.


– Учитель плохой попался?


– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не при-думывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание

физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат.  От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелисты-вают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...


– А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? – что для Марины чудеса, для мо-лодого физика пройденный материал. Только он уже не сту-дент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.


– По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впиты-вают, поют, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.


– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где ин-струмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы ме-шаются.


– Может, и отличу, только не в звучании дело. Музы-ка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! «Так судьба стучится в двери». А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.


– Это уже не физика...


– Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.


                                                ***



Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъ-явить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, то-варищи из Энского филиала специалиста к себе запросили, в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. А Леша – человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно голову проветрит, пока она, Твердушкина тут разберется, – кому надо мозги вправит.


Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то крас-нея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обма-нутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где кам-нями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала да как осиновый лист трепыхалась, но под конец поплыла все-таки, к стеночке привалилась, да так, по стеночке и пошла, – проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из "тех" будет». Кто такие "те", она и сама не определилась, но тут уж какая разница? Главное – мораль соблюсти! а девчонка переживет!


Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности, было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, – чело-века светлого и благородного, – вот в чем, действительно, подлость! Как не невинны казались их встречи, видно, права была Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее су-ществе, в тех безднах, которыми попы́ нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы       с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с нею связаться решил, – душу свою пятнает. «Доигралась? Нече-го любопытничать было. Видишь, не твой человек, – заме-чательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, – пройди мимо», – казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, казнила ожесточенно и зло. Даже не казнила – мстила за Алексея, за постыдную тень пусть и надуманных подозрений, задев-ших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.


А вот «своим» из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома, кажется, нелады, но такой опустошенной, болезнен-но-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясно-сти не вносили, – Марина лишь глубже уходила в себя. В тек-стах опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести, – по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о ма-леньком, отвлекающем путешествии, хотя бы в тот же Энский филиал на два-три дня. Скоро и цель поездки придумали: доставка «рабочего узла». Кто ж о Твердуш-кинских замыслах знал?!


Марину задание удивило. В городских командиров-ках она уже бывала, но Энск – другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправ-ляли как в санаторий, – за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, что молния для дикарей, – зага-дочно, мощно и страшно; и что для итээровцев «рабочий узел», для нее – железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару деньков! И с бабушкой вряд ли что-то слу-чится, и в институте ничего не пропустишь. Ну и поехала.

Глава 8. Вечер в купе


«Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск,         за жаркие объятья, за истекающую медовым соком череш-ню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, – кремлей и дворцов, площадей и соборов, – только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала – то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по южному зною – в до-рогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)», – Марина шагала по перрону осторожно, чтоб    не расплескать головную боль, и мечтала скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.


Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше муто-шатся! – кричит проводница, аж в виски отдает. – Слышь! У меня людей и половины не наберется! ... Через пять ми-нут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая па-ра, зайдя в купе и сверив места, тут же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное «отходим!» и – под рев напутствий – последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, – возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, – с белыми занавесочками, с желтоватым,        в бледно-розовых цветах, жидковатым пледом (для энской жары достаточно), – слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.


– Туточки, туточки, – послышался знакомый звон-кий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора.     – Если девушка не против, – вопросительно взгля-нула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах. – Вот и ладушки! А то что ж молодым? В разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А так вместе поедут. А вы тут устраивайтесь удобненько, – по-прежнему обращалась она к кому-то в кори-доре. – Я позже зайду. Насчет билетиков, – и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.


Вежливость – для незнакомых людей – лучший способ оставаться в меру приятными и противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела. – Мариша? Вот так сюрприз! Ты как тут? – по-семей-ному спокойно улыбался Алексей.


– Домой еду. – Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от тех, кто дóрог.


– Это понятно. А делала что? – разобравшись с че-моданом, он уютно расположился на своей полке, напротив нее, и купе задышало по-домашнему.


– Железяку отвозила.


– Ты ж моя хорошая! – просиял он. – А от меня чего бегаешь? Обидел чем?


– Да что, вы, Алексей! – сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит ему разговаривать с нею! одним с ней воздухом дышать! Да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак уже доболталась. – Просто, не надо нам...


– Вот и я говорю, не надо... – Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в самом уголке, пере-пуганная и напряженная, как загнанный зверек, – ...боять-ся не надо, Мариш. Это ж я, ну?


В ответ Марина уставилась в окно и, не замечая роскошных садов, разбегающихся многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птица-ми, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолко-вость и сердечное безволие.


– Знаешь, – с невеселой полуулыбкой начал Алек-сей, – в школе, где я учился, была такая дурацкая шутка: протягивают тебе руку, "привет", мол. Ну и ты в ответ свою протягиваешь, а тот, шутник, свою, – раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?


Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шут-ка и что б на все это ответила хотя бы та же Твердушкина.


– А вот и я! – на сей раз без стука вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница,        с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом     с Алексеем, кокетливо выставив коленку, и, краем глаза отме-тив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему улыбнулась. – Ваши билетики?!


Разложив папки, Инна-Нина спрашивала у пасса-жира «как устроились», «куда едете», «не душно ли», что-то сверяла, щебетала, играла очаровательными ямочками       на щечках, – и таким задорным, напористым было ее кокетство, что даже Марина залюбовалась. Зато сама пассажирка никакого впечатления на проводницу не про-извела: невзрачненькая, ненакрашенная, волосы назад убраны, как у старухи. «Эдак всю жизнь одна прокукуешь. Хорошо, если мужичка завалященького найдешь, детей народишь, а дальше что? Тоска зеленая? Назад огля-нешься, вспомнить нечего?! Молодость, она один раз дается, и прожить ее надо, чтобы мало не показалось», –  промелькнуло в цепких глазках Инны-Нины, и быстро забрав у Мрыськи билет, с безлико-громким «кипяток в кон-це вагона, чай-кофе позже», она вышла из купе, несколько чрезмерно раскачивая бедрами.



– Мариш, ты вообще дар речи утратила? Или со мной говорить не хочешь? – Алексей скользнул взглядом по ее молчащим губам, и с легкой улыбкой «я совсем не страшный», продолжил «пытать». – А когда-то говорила. И не только... Но почему-то не позвонила. Почему? Я ждал...


– Теперь-то что?! –  выдохнула Марина.


– Теперь уже ничего. Но ты ж обещала.


– Я говорила «постараюсь», – обещать было не в ее правилах. Он просто этого не знал.


– Извини. Причуды памяти, – со всем добродушием ответил Алексей. – Как подружка твоя?


– Соня? Ты ее помнишь?


– Как видишь, – кому сказать, он долго помнил ту встречу.


Сначала сам думал – так, милая глупость, виньетка к весеннему дню, а потом по глазам, раскосым да жгучим, заскучал, звонка ждал, в уме все детали перебирал, чтоб  девчонку эту найти, но кроме того, что зовут ее Мариной,  а подругу ее Соней, и живут они, видимо, в центре, – так ничего и не вспомнил. Кофе не раз на том пяточке пил, – вдруг встретятся, вдруг почувствует, что он рядом. А пока скучал да надеялся, с Татьяной (женой) завертелось, да так лихо, что сам не заметил, как «женатиком» стал.


– Напитки! Кофе! Чай! – ломилась в дверь Инна-Нина, дребезжа столиком, уставленным стаканами.


«Да угомонишься ты?!» – досадовал Алексей на востро-глазую проводницу, и спеша внести ясность в ее планы, как можно ласковей спрашивал свою vis-a-vis:


– Что будешь, Мариш?


– Чай! – с кофе полнóчи не заснешь, а тут поскорей бы с разговорами завязать да проспать до самого Питера, чтоб на глупости времени не оставалось. Еще боль эта... Рука сама потянулась размять затылок и шею.


– Голова что ль болит? – хмыкнула Инна-Нина. – Может, таблетку?


– Спасибо, так пройдет. Это от жары.


– Спадает уже, – поежился Алексей для виду и тоже взял чай, в надежде, что «чайная» солидарность умиротво-рит Марину и вернет ему прежнюю доверчивую слуша-тельницу.


Но и после ухода проводницы разговор не клеился. Ни внимание и добродушие Алексея, ни величие физики  не смогли разрядить напряжения. Скоро и чай был выпит, и Марина, сухо пожелав спокойной ночи и распустив воло-сы (чтоб голова поскорей прошла), улеглась, отвернувшись к стене, и неожиданно быстро заснула.


А вот Алексею не спалось. Он ворочался, комкал подушку, перестилал постель, просто сидел, закрыв глаза и призывая сон, но сон не шел, и он открывал глаза. В тусклом свете ночника, в смешении бледно-розовых тонов и серо-синих теней, плед укрывал девичий силуэт, как ракушка – жемчужину. Длинные волосы свободно струились по подуш-ке, по лицу и плечам Марины. «Хорошо ли ей спится?       У нее ж голова болела», – прислушивался он к ее дыханию, поправлял занавески, чтоб проносящиеся мимо огни не на-рушали сонной полутьмы, пугался болезненной серости ее лица, присматривался, убеждаясь, что это лишь фокусы освещения, присаживался рядом, аккуратно отводил прядки, не сводя глаз с подрагивающих ресничек и улыбающихся неведомо чему губ, уверялся, что все у нее хорошо, но са-мому спокойней не становилось. В сердце просилась боль, беспричинная и ненужная. И Алексей вышел в коридор, чтоб, не видя Марины, обрести душевное равновесие.

Глава 9. Женитьба


Из купе проводницы доносился мужской голос:  «Лежат муж с любовницей: вино, все-такое, вдруг жена возвращается...»


                                               ***



Татьяна, жена Алексея, знала сотни таких анекдотов, охотно делилась ими и любила посмеяться над горе-любов-никами. И пока слушатели, кто с восхищением, кто с зави-стью, любовались на ее роскошно подрагивающую, изо-бильную грудь, торжествующе поглядывала на Алексея: видишь? цени! И он ценил как умел.


Многие, пооблизывавшись месяц-другой на ягодку-Танюшу, пугались ее не по-женски прямолинейного нрава и тихо исчезали с ее горизонта. Но Татьяну это не смуща-ло: при ее-то формах удержать мужичка не вопрос, но пер-выми по плану значились институт, хорошая работа, зарпла-та, и только потом поиски жениха. Список требований к кан-дидатам в супруги был длинным, подробным и постоянно пополнялся новыми пунктами.


Когда настало время определяться с личной жиз-нью, Татьяна правдами–неправдами, через родственные и неродственные обмены, получила в единоличную соб-ственность двухкомнатную квартиру, а уж потом занялась кастингом: ходила по разным соревнованиям, матчам, клубам, даже в автошколу записалась. Вечера выпускников тоже кстати пришлись: мужич-ков пруд пруди (вуз-то технический) и общие темы всегда найдутся. Там и заприметила Алексея: высокий, обаятель-ный, с лучистым взглядом, легкой походкой, – экстерьер подходящий. По своим каналам узнала «установочные данные»: полная семья (папа, мама), местная прописка, образование, понятно, высшее, в браке не состоял, детей нет, здоровье в порядке, – короче, можно брать. Правда, ходила о нем слава сердцееда, – уж больно симпатичный! – но другого б она не потерпела, ни она, ни ее честолюбие.


Не слишком зацикливаясь на конфетно-букетных настроениях (только время тянуть да деньги переводить), она занялась подготовкой общественного мнения. Сработа-ло оно как положено, – беспардонно и быстро. Скоро в тай-ну будущей свадьбы было посвящено полгорода, а Лешик все медлил.

Какую девушку не тянет на романтику? Особенно   в пору сердечных волнений! Татьяну не тянуло. Никак.    Ни разу. Собственно, ничего против любовной болтологии она не имела, но в душе презирала и ее, и тех, кто на нее ведется. Алексея такой практицизм смущал:


– А как же искусство? Книги, картины, романы, му-зыка, всë любовными флюидами пропитано! – пытался он пробудить в Татьяне сочувствие к прекрасному и поэтичес-кому. При ее-то формах, еще б и содержания по-романтич-ней, поженственней...


– И флюиды твои чушь, и искусство туда же! – не за-думываясь, парировала она, кокетливо оправляя что-то      на груди.


– А Пушкин, Лермонтов, Есенин?


– Лодыри и бабники!


– И не скучно тебе так жить?


– Мне? Скучно? Да я все время в действии, в про-цессе, в движении! Ставлю цель и иду к ней! Препоны, преграды, а я все равно иду!


– А потом?


– Потом новую ставлю!


– А для души?


– Опять ты! Для души квартира, хорошая работа, нужные знакомства. Все есть! Хозяина бы... – капризно прикусывала она нижнюю губку.



«Пора бы ему решаться, – горела от нетерпения Та-тьяна. – Все готово, продумано, деньги подкоплены, ресто-ран выбран... Знакомые и родственники только и ждут, когда она дату назовет. А ей, между прочим, не двадцать лет, – еще немного, и поздно будет. Девки-то нынче ловкие, хваткие пошли, – вмиг из-под носа уведут. А этот ни мы-чит, ни телится. Самой действовать надо! Решительно и наверняка: да-да, нет-нет, – чего ждать-то! Тем более скоро очередная институтская вечеринка в любимом выпускника-ми кафе. Чем не подходящий момент?»


На решающее мероприятие Татьяна оделась и на-красилась как можно эффектнее (Лешик со своей аллер-гией потерпит). Ощущение близкой победы бурлило в каж-дой клеточке богатого, налитого тела, глаза блестели необыкновенно ярко. Алексей даже смутился: что это – вдохновение? влюбленность? неужто прорвалось, пробуди-лось? и когда, после бокала-другого, на щеках Татьяны сквозь тон и пудру проступил румянец, – в который уже раз заговорил о природе и красоте чувств.


– Чувств тебе? Ну, смотри! – зло сверкнула она глазами, и решительно направилась к маленькой эстраде, забралась на нее, крикнула что-то музыкантам, и указав   на Алексея, хрипло произнесла в самый микрофон: – Танцую... Для него.


Если кто и взглянул на Алексея, то лишь из вежли-вости, – все внимание устремилось к ней, невысокой, аппетитной, разгоряченной.


Татьяна не стала томить публику: с первыми же ак-кордами расстегнула верхнюю пуговичку блузки и, до-ждавшись звуков одобрения, перешла к следующей. Муж-чины отвлеклись от спутниц, спутницы опустили глаза, кто-то поспешил на выход...


Пуговичка за пуговичкой, – вскоре Татьяна скинула блузку и, швырнув ее на крышку рояля, перешла к лифчи-ку. Маленькие пальчики игриво оттягивали узкие лямки. Мужчины толпились у эстрады, у ног танцовщицы, не сво-дя глаз с ее пышущего здоровьем тела, алкоголь возбуждал, напряжение росло. «Эй, лабухи, бахните, чтоб стены вздрог-нули!» – крикнули из зала. И лабухи5 бахнули: столики за-дребезжали, стекла взвизгнули. Мужчины с горящими гла-зами довольно загудели. Ошарашенный Алексей поспешил на выход, но перед самой дверью обернулся на эстраду. Брызнув в него дерзким и гордым взглядом, Татьяна отчаян-но тряхнула грудью и, мигом скинув лифчик, явила всю свою вожделенную роскошь, подрагивающую, спелую, упру-гую. Пронесся стон восхищения, кто-то полез на эстраду, кто-то попытался стащить скомканную блузку... Татьяна, не ожидавшая такой резвости от хмельных зрителей, нерв-но попятилась за кулисы, на ходу одеваясь и путаясь в рука-вах и рюшах, больно ударилась обо что-то острое (даже слезы навернулись, – и это кстати!) и, с трудом выбрав-шись из толпы, поспешила следом за Алексеем в холл.


– Что!? Получил? Ты же хотел чувств?! – наброси-лась она. Вызов и слезы мешались в ее голосе, волосы растрепаны, блузка застегнута наперекосяк, как у малого ребенка, в движениях – взвинченность, в глазах – беспо-мощность.


– Ну все. Успокойся. Все хорошо, – может, не так уж она нечувствительна? Может ей больше других его теп-ло и нежность нужны. И то ли жалея, то ли успокаивая,  прижал к себе растерянное создание. – Я рядом.


– Рядом!? – и в шаге от победы Татьяна не собира-лась расслабляться. – Что мне твое «рядом»? Ты как есть ска-жи, кто я тебе? девочка для прогулок или женой твоей буду?!


Вихрь сочувствия и винных паров подхватил мысли Алексея, и он подчинился стихийным началам:


– Будешь. Будешь ты моей женой.


– Значит, делаешь мне предложение?!


– Делаю, – чего не скажешь, чтоб утихомирить  женщину.


Татьяна выдохнула, отошла к зеркалу, поправила прическу, макияж, перезастегнула блузку и вернулась, сияя улыбкой победительницы:


– Пошли-ка! – повела она его в зал. – Перед всеми скажешь!


Алексей послушно последовал за ней, – только бы все поскорей закончилось, а как угар пройдет, и объяснить-ся можно.


Уставшие музыканты играли абы что и абы как,       у эстрады, изгибаясь, топталось несколько полуобнажен-ных девиц, мужики скучали. Увидев вернувшуюся парочку, все притихли, будто только этих двоих и ждали, и даже девицы вернулись за столики.


– Давай, – указала Татьяна Лешику на эстраду.


– Может, без этого... – вяло отпирался он.


– Давай! Давай! – раздались нетрезвые голоса.


Он неохотно подошел к эстраде, но подниматься    не стал. Ему сунули микрофон, – не отмахнешься:


– Ну... в общем... – мялся Алексей


– Ну?! В общем?! – активно втягивала публику Татьяна.


– В общем, я делаю тебе предложение, – прожевал он куда-то в себя.


– Еще раз, и громко! – не унималась Татьяна.


– Сказал, будь моей женой! – сердито рыкнул он.


По залу прокатилось одобрительное «О!», но, оче-видно, публику это волновало меньше, чем недавнее зрелище.


– Я согласна, – ответила Татьяна.


А это и вовсе никого не интересовало. Прощаться было излишне. Так и уехали, по-английски.



Первая ночь была жаркой. Татьяна упивалась побе-дой и добычей. Алексею казалось, что именно благодаря ему она, может, впервые в жизни ощутила надежду, отча-яние, кураж, – целую палитру чувств. Но уже на следую-щее утро молодая обнаружила прежнюю невозмутимую приземленность: за завтраком сухо обсуждала предстоя-щую свадьбу, его переезд к ней, расписание на ближайшие два года. Объясняла, почему с ребенком лучше подождать, – сначала надо мебель купить, бюджет наладить, пригото-вить все. И снова Алексей изумлялся: где та, бедовая, с го-рящими глазами? думал о диапазонах чувств: может, у каж-дого он свой, и нужно учитывать и соразмерять частоты? сосуществовать как-то.


Свадьбу старался не вспоминать: его ставили, сажали, поворачивали, фотографировали... А Татьяна еще несколько месяцев упивалась статусом замужней дамы, размахивая перед знакомыми и незнакомыми обручальным кольцом, собирая гостей, чтоб представиться молодой парой, то и дело роняя «мой-то, мой», и бывало, поддевала кокетством какого-нибудь ротозея, чтобы вдруг выговорить ему строго и внушительно: «Вы же видите, я женщина замужняя».


И то сказать, жена из Татьяны вышла крепкая, надежная. Она лихо справлялась с бытовыми и буднич-ными заботами, знала все о праздниках (светских, право-славных, языческих), о традициях, приметах, скидках и распродажах, умела упрощать любые сложности, и глав-ное – всегда точно знала, что должна и не должна жена, и чего должен и не должен муж. Склонность Лешика к лю-бовным похождениям принимала по-житейски мудро: его любвеобилия на всех хватит, а парень он симпатичный, язык подвешен, не пьет. Какая ж баба не позарится? Вот и бросаются... А мужику того и надо, в природе у него –      по бабам шляться. Со временем нагуляется. Только бы де-тей на стороне не наделал и семейного благообразия не на-рушал. Он и не нарушал: послушно отмечал праздники, когда надо сидел с гостями, смеялся над пошловатыми анекдотами и уважал Татьяну за ее житейскую сноро-вистость и за то, что однажды она совершила ради него такое, на что не каждая отважится.


Жизнь как жизнь. Семья как семья. Счастье как счастье, немножко тоскливое, похожее на старенький диванчик, пролежанный, обтрепанный, но такой привыч-ный! А привычка, как известно, вторая натура. Вот только с обручальным кольцом так и не смирился. И не потому что оно мешало или нет его сердечным забавам, а потому что странным считал выставлять символ своей несвободы напоказ. Никому ж не приходит в голову украшения ради   в арестантских наручниках ходить. И сколько Татьяна      не воевала, – ничего поделать не смогла. Так и завалялось его кольцо в недрах семейного быта.


                                                ***



В купе проводницы что-то громыхнуло, послыша-лись ворчанье, хихиканье, дверь открылась, выпуская хмельного довольного пассажира, вслед ему высунулось сонное, в разводах косметики, лицо проводницы, и с том-ным «с вами уснешь!» снова исчезло. Невзрачного вида мужичок, покачиваясь и покряхтывая, с видом победителя прошествовал мимо Алексея и скрылся за дверью своего купе.


«Вот так просто. Всем хорошо, ничто не нарушено, равновесие сохранено. И не замечаешь, как время вымыва-ет из жизни все лучшее, бесследно, без остатка растворяя это лучшее в секундочках, в мгновениях. Кто знает зачем? Может, чтобы дразнить этим "лучшим" тех, кто идет сле-дом? Потом и у них отберет. Пройдет время, – и та же Ма-рина будет смеяться над пошловатыми анекдотами и       по-хозяйски тешиться "мой-то, мой"». И на душе стало так тошно, так мерзко, что Алексей бросился обратно в купе, спеша убедиться, что пока это только догадки.


Здесь все было по-прежнему. Марина спала. За за-шторенными окнами проносились редкие огни, и, одино-кий и тусклый, превозмогая море тьмы и сновидчества, маленьким маяком мерцал у его полки ночник. Алексей улегся удобно и сразу, и с удовольствием вдыхая посве-жевший воздух, думал, что каждому уготован свой путь, и лучшее, что может человек – двигаться по нему, никуда    не сворачивая, ни с кем не сравнивая, не торопясь и не вол-нуясь, чтобы сердце билось четко и ровно, четко и ровно...

Глава 10. Сны и пробуждения


Спал он недолго, зато здорóво и крепко, и едва проснувшись, хотел отправиться за кипятком, но вспомнив о Марине, о вчерашней ее головной боли, побоялся нечаянно разбудить спутницу (пусть отсыпается сколько надо) и как можно тише вернулся на место. Марина же, словно предчув-ствуя скорое пробуждение, спешила досмотреть удивитель-ный сон.



            Снились заросли тучных акаций, суматошливость       солнечных бликов, стук колес и предчувствие чуда. Рядом с ней – синеглазый Алеша с лучезарной ве- сенней улыбкой губ, по-детски припухлых и чутких.


Зачем-то они собирались в Энск, хотели оговорить все детали, но кто-то следил за ними из-за кустов, чей-то взгляд упирался ей в спину, и она, беспокойно оглядываясь, теряла нить разговора, с трудом возвращалась к нему, снова видела пухлые уголки губ, и безумно хотела целоваться, – но кто-то снова дышал за плечами. Разговор не шел, и вдруг Алеша предложил сбежать не откладывая, протянул ей руку и... исчез. Марина, не зная, что делать, проснулась. Вернее, казалось, проснулась, а на самом деле, перенеслась в сле-дующий сон.



Стук колес и предчувствие чуда. И свежо. И дыха- нье Алеши. И не видишь, а знаешь, что рядом. Вне материй и логики – знаешь. «Получилось! – смея- лась Марина, – Получилось!» Теперь упивайся бархатистым целующим солнцем, золотистой пыльцою улыбки в уголках его трепетных губ.


– Какой сон хороший... Правда? – спрашивала она, сквозь еле приоткрытые ресницы, словно боясь расстаться с чудесным видением.


Алексей понимал, что Марина не очень проснулась, но осторожно присел к ней поближе, и нежной, чуткой рукой подхватил ее, мягкую, сонную, чуть выше талии, и притянув к себе, замер на миг «не проснется ли? не оттол-кнет ли?», но она по-прежнему льнула к нему в своем юном, не отпускающем полусне:


– Хороший сон, замечательный, – гладил он длин-ные волосы, шею, плечи, вдыхал запах чуть влажной кожи, шептал что-то ласковое и целовал, целовал, целовал. И ес-ли отрывался на секунду от теплых, ласковых губ, то цело-вал глаза, виски, шею, и словно случайно касался ее акку-ратной и крепкой груди, еле-еле, едва-едва.


А там и сон отступил, и за окном сквозь кипень летней листвы то и дело слепяще вспыхивало солнце,        но двое завороженных никак не хотели очнуться. Время истаивало в провалах меж сном и явью, и казалось, что вечность рядом...

...ведь в глазах его – синее небо, на губах – открове- ние чуда, а в ладонях – притихшая юность; а в ее глазах – нежности море, на губах – легкий запах черешни, в темных прядях – вплетения солнца;         а в касаниях – трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь.


                                               ***



Из-за двери донеслись шаги, стук, звонкое «Просы-паемся! Чай, кофе! Кипяток в конце вагона!» Голос проводницы и стук в дверь утверждали примат материи над сознанием (и спящим, и не спящим).


– Я сейчас, только открою, – шепнул Алексей, и       с сожалением оставив Марину, открыл дверь и отошел       к своей полке.


Инна-Нина шумно и деловито подсела к столику,  покопавшись в папках, выложила бумажки:


– Это вам. Билетики.


– А с бельем что? – торопилась Марина изгнать остатки чудных видений и потонуть в суете жизни.


– Сложи́те, да и все. Голова-то как?


– Спасибо, прошла.


– Ну-ну... – понимающе подмигнула проводница. – Не робей, девка! В дороге чего не бывает! – бросила она, скрываясь в коридоре.



Марина даже из вежливости не могла выдавить улыб-ки. Стыд, боль и ужас охватили ее душу: «Ну, Мрыська! Ну, скотина безмозглая! Ну щетина же... покалывала, щеко-талась! Скажешь, не заметила? Права, получается, Твердуш-кина? И матушка права. А он? Как ему в глаза-то глядеть?» Марина забилась в самый угол полки, и прятала лицо в ла-дони. Оно горело от украденных поцелуев, пусть спросо-нья, пусть неожиданных, заблудившихся на перекрестках сознания и подсознания, но украденных:


– Алексей, простите, я не... – заговорила она, нако-нец. – Вы замечательный, и жена у вас... вы бы не стали...  а я... я... – осеклась она, не в силах договорить, и безвольно уронила руки на колени.


– Значит, я хороший, а ты коварная? – Алексей жил просто, с улыбкой, и лишнего драматизма не любил. Ну, за-былась, на солнце перегрелась, с жары отсыпалась... – Ко-варная, потому что я женат? Или потому что ты коварная?


– Потому что я...


– А если не так?


– А как? – Марина, может, и не понимала чего-то,  но мама, но Твердушкина, взрослые женщины, не зная друг друга, сходились в своих подозрениях и вряд ли оди-наково ошибались!


– Ну... допустим... Допустим, узнала ты, что была такая история: оказалась твоя подружка один на один с же-натым пареньком, и нашло на них что-то, не удержались... Да и не особо удерживались. Дело-то в дороге было. В ку-пе кроме них никого. И он вроде хороший, и подружка твоя... Соня, например. Не удержались... И что?


С собой Марина не церемонилась. Не надеясь до-стать высот человеческих, в лучшем случае оказывалась балдой, в худшем... Впрочем, каждый «худший» выявлял все новые грани ее низости. Но судить других? Кто она? Бог? Судья всезнающий? А Соня, как ее не любить?  Глазки живые, яркие, как вишенки, щечки румяные, куд-ряшки непослушные в тяжелый узел убраны, а умненькая какая! Веселая! Да кто ж не захочет такую расцеловать!   От мыслей о Соне на сердце у Марины так потеплело, что даже смеяться захотелось, просто так, потому что хорошо. Губы в дурацкую улыбку растягиваться начали.


– Нет, Мариш, коварство, это не про тебя, – заулыбал-ся в ответ Алексей.


– А что про меня?


– А какая разница? Главное, ты рядом! Смешная, милая, нежная!



Женщины любят ушами. Но странное дело, мужчи-ны, – нет, чтобы прислушаться к проверенной истине, – упорно отстаивают право быть грубыми и безъязыкими. Алексей одаривал комплиментами щедро и проникновенно. Где разница между искренним словом и обычной галант-ностью, – Марина не понимала, и добросовестно ринулась перетряхивать свою душу. Смешная? Насколько смешной бывает глупость (есть же «абсурдный» юмор), – пожалуй. А вот остальное...


– Вы уверены? – с недоверчивостью спросила она.


– В чем?


– Что милая, нежная?


– Думаю, уверен, – с нарочитой серьезностью отве-тил он, с еле сдерживаемой улыбкой вглядываясь в темные внимательные глаза. – И это идет тебе больше, чем всякие строгости. «Выкаешь» вон... Зачем? Чтоб опять отдалить-ся? От меня? От себя? И уловив выжидательное молчание Марины, вернулся к вопросу о коварстве. – Понимаешь, человек иногда поступает так, как требует его природа, душа, жизнь. Поступает, потому что поступает. Потому что поступи он иначе, это будет не он. И как узнать, когда че-ловек поступает по случаю, а когда по природе? Вот и по-лучается, что судить-то и нечего, и некого. – Любовался он на ее спокойные, мягкие губы...



– Прибываем через десять минут! Вниманию пасса-жиров! Прибываем... – голосила Инна-Нина на весь вагон.


– Марин, ты сейчас куда? – Алексею не хотелось расставаться с этим утром, с этой встречей, с этим странным разговором, и он искал, как продолжить его за пределами купе.


– На заводе отмечусь и домой. А вечером в институт.


– А может, ну его? Отметимся завтра, на вечернем день пропустить не страшно. А мы съездим куда-нибудь, погуляем.


Марина отрицательно помотала головой: ей этих счастливых мгновений на всю жизнь хватит, потому что много ли, мало ли, – счастье есть счастье. Стоит о нем вспом-нить, и вся душа озаряется, и силы прибывают, и можно жить дальше. Такими мгновениями не рисковать – доро-жить надо. Хотя и достались они ей нечестно. Что уж тут!


Поезд, словно вторя ее мыслям, проскрежетал тя-жело и неодобрительно, сбросил ход и дернулся, уткнув-шись в асфальтовую подушку вокзала. Марина рванулась   к купейной двери, но Алексей придержал:


– Знаешь, Мариш, нам теперь никуда друг от друга не деться. Явно, тайно, каждый день, через годы, разбе-гаясь и сталкиваясь, мы все равно будем встречаться, пересекаться, возвращаться. Это я тебе как физик говорю.


Марина едва заметно улыбнулась, ласково погладила его челку, щетинистую щеку, скользнула взглядом по его гу-бам и вылетела из купе; а дальше чуть ни бегом понеслась  по перрону, то ли в метро, то ли на остановку, – только бы подальше от Алексея, от путаницы снов и пробуждений.

Глава 11. Рутина


Судьба судьбой, а рутину в сторону не отложишь, – ей ежедневная пища нужна: время, силы, задачи, и лучше, чтобы все катилось ровно, без сбоев. Однообразие скучно-вато, но экономит... да кто его знает, что оно экономит! Алексей старался жить привычно, обыденно, но душа была не на месте. Марина снова пропала. Как приехали из Энска, расстались на вокзале, так и не виделись. Он придумывал себе дела в ее отделе, высматривал высокую фигурку на про-сторах заводской территории, поджидал в проходной, у ал-лейки, у входа в институт. Тщетно.


Ходили слухи, что она уволилась тихо, быстро, чуть ли ни тайком. Почему, – никто точно не знал, говорили,    по семейным обстоятельствам.


Оставалось только гадать, зачем была эта встреча, что он должен был понять, почувствовать, и сбылось ли предначертание. Порой казалось, что все случилось, а он не понял, в чем это «все». Порой разгоралась надежда, что ничего еще не произошло, а значит, они снова встретятся. Когда-нибудь. А пока... Пока он слушал пошловатые анек-доты жены, восхищался благородностью и смелостью ищущих женских натур, мучаясь от аллергии на косметику или засиживался допоздна в дебрях металлических шкафов.

___


Часть III. Встреча третья

Глава 12. Васильевский остров


«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,


На Васильевский остров я приду умирать»6 ,



– то-то, что умирать.Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не каждому эти проро-чества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбы-лось: жить ей, действительно, не хотелось. И дело было не в том, что выросшая в отдельной квартире, она вдруг оказалась в комнате в коммуналке, в ком-муналке «лихих» девяностых. (Ах где вы, любимые совет-ским кино, «муравейники» пятидесятых-шестидесятых!) Не в угрюмости нового жилья. Окна, обращенные во двор-колодец, вернее, прямо на помойку, не знали ни солн-ца, ни зелени, ни простора, – только чужие, вечно зашто-ренные окна напротив и сумрак, сумрак, сумрак. Не в сырости и всепроникающей безбытности. Деревянный пол, искореженный влажностью и сквозняка-ми, почернел, местами пошел плесенью. На него крошкой, кусками, бетонным распадом сползали проволгшие стены. И словно застывший в воздухе, отделенный от стен щеля-ми и дырами, угрожающе нависал над головой потолок, го-товый однажды обрушится на голову входящего и вонзить-ся в него торчащими крючьями арматурин, чтобы погло-тить, подобно акуле. Подобно акуле с гнилыми зубами. И даже не в обрушившейся вдруг нищете.

Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в до-черних чувствах, как ни укреплялась в надежде, что Варва-ра Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность близости с матушкой, – об одном забыла: мать, как любой другой человек, и путь, и попут-чиков сама выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от цивилизации, в особняке-имении. Чем не мечта? Вот беседка, зеленью увитая, вот круглый стол уставлен-украшен, а снаружи дождик сыплет, сирень клубится... И она, – фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках шаль тяжелая с бахромой, – письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. Жур-налисты прознают, репортеры понаедут, уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: «неужто наша Барбарá?» И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать      не будет (Мрыська сама тут как-нибудь! Молодая, ушлая, – что с ней станется?) Ради такой жизни и квартиры не жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, в живых уже не было. С Мариной догова-риваться – только медлить, да и поймет ли: глазами лупать начнет, неровен час, за матерью увяжется. Вот и пришлось Варваре Владимировне действовать быстро, тихо, иногда   себе в убыток: элитную квартиру в историческом центре  по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за ско-рость и чтобы разборки с Мариной на себя взял), – но уж деньги от сделки Варвара Владимировна себе все взяла, чтоб на дом-особняк, на BMW цвета металлик, да мало ли    на что с лихвою хватило и никакие мелочи от прекрасной мечты отвлечь не могли. Подгадала день и время отъезда, чтоб дочери дома не было. Проследила, чтоб рабочие      все-все от мебельной стенки до карандашных обломков       в фуры загрузили, и отправилась к новой жизни на только что купленной машине в сопровождении кавалькады грузовиков.


                                            ***


Вернувшись с дежурства... (Последние месяцы Марина работала санитаркой в ближайшей к дому больни-це. Устроилась туда, чтоб поближе к бабушке быть. Врачи тогда одно советовали: готовиться к неизбежному, но в по-мощи не отказывали. Когда совсем плохо становилось, Анну  Ивановну к себе забирали, капельницы какие-то ставили, подбадривали как могли, любили ее. И Марине спокойнее было, только вот беготни больше становилось. И в больнице надо было помочь, и маму – она ж как ребенок малый – покормить, выслушать, успокоить. Из-за этой беготни и прежнюю работу с институтом оставила, в сани-тарки пошла. А как бабушку похоронили, не захотела сво-их «подопечных» без пригляда оставлять. Одних выписы-вали, других принимали, а она так и продолжала работать.)  ...вернувшись с дежурства и обнаружив дома незнакомых людей, объявивших себя новыми законными хозяевами, Ма-рина не сразу поняла, что происходит. Ей показывали до-кументы, копии с печатями, трясли паспортами, объясняли что-то на плохом русском, куда-то звонили, протягивали телефонную трубку, кто-то назначал встречу, но зачем, – Марина плохо соображала. Она водила потерянным взгля-дом по прихожей, видела знакомые двери, обои, которые так долго выбирала бабушка, инкрустированный паркет, чужое зеркало... Да, мебель можно поменять, и адрес – можно, даже поссориться на время с друзьями, даже с Соней, – можно,  но как вырвать из жизни прошлое? из сердца – детство? плохое, хорошее – неважно. Как ОБЕЗ – («смерть/-смер-тить», а «жизнь»?) – ЖИЗНИТЬ себя? Какими бы сложны-ми ни были ее отношения с матушкой, Марина в своей вер-ности все надеялась... ждала... – ведь любовь одолевает все.  А нелюбовь? Не вражда, нет, – а именно нелюбовь? Она равнодушна, и ей, нелюбви, дела нет до тебя и твоей жиз-ни. Явишься к ней на порог, – посмотрит мутным взглядом, и дверь перед носом захлопнет, – иди куда хочешь.


Марина отправилась в следующий подъезд, к Соне. Соня ужаснулась, увидев подругу: взъерошенная, дрожит, взгляд безумный, стоит, молчит, будто язык проглотила; за-вела подругу на кухню, маму позвала. Та только руками всплеснула: «Деточка, что?! Что случилось? Дома-то бы-ла?» Услышав слово «дом», Марина вздрогнула всем телом и разревелась, а Соня с мамой, с трудом сквозь всхлипыва-ния различая слова, выслушали странную историю, напои-ли Марину какими-то каплями, уложили на Сонечкин ди-ван и разделились. Соня осталась при подруге, а ее мама, возмущенная и рассерженная, наспех одевшись и ничего  не объясняя девочкам, ушла.


Отупение, охватившее ум и душу Марины долго     не отступало. Сколько-то дней она жила у Сони, потом,      в сопровождении подруги, ее мамы и каких-то мужчин, отправилась на Васильевский остров, ходила по конторам, подписывала бумаги, искала нужный дом, кваритру, прове-ряла ключи, прощалась с провожатыми, и наконец, остав-шись одна в темной, похожей на чулан, комнатушке, улеглась в углу на кусок поролона с красным шелковистым покрыва-лом (еще раз спасибо Соне с мамой), свернулась в клубок, как могла прикрыла ноги тем же покрывалом, больше-то нечем, и замерла. Думать не было сил, плакать не было слез, и не заснуть – холодно. Так, в глухом забытьи всю ночь и провалялась. На следующий день на дежурство опоздала, – часов-то нет. На работу пришла, а там новость: уволиться попросили. Денег на зарплаты не хватало, сани-тарок сокращали, оставляли или очень квалифицированных, или хорошо приспособленных к материальной изнанке жизни. Марина ни к тем, ни к другим не относилась. Как говорится, – ничего личного, без обид.


Она и не обиделась. Наоборот, даже вроде успокои-лась, будто правильность какую-то подметила: уж ничего – так ничего, такое «ничего», чтоб если и захочешь уцепить-ся, – не за что было. Одежду б и ту отдала, да в психушку забрать могут! А может, и правильно, – в психушку-то?     С нервами уже лежала, может, – с головой пора? Чего-то  не понимает эта голова, не додумывает. Сколько раз ловила себя на том, что для матери чем угодно пожертвовала бы,   а представился случай, и ой! как себя жалко. Но стоило Марине очутиться в темной комнатушке, – пыл самоуничи-жения утих. Забившись в угол и кое-как завернувшись         в просыревшее покрывало, она погрузилась в бездумную, бездушную неподвижность. «На Васильевский остров я приду умирать, – крутилось в голове. – Умирать... Оно бы, может, и лучше, логичнее было бы...»



Предыдущая ее жизнь была осмыслена любовью     к матери, старанием разбудить тепло в сердце Варвары Владимировны, которой, вообще говоря, как-то не случа-лось отогреться с людьми. Красивая, – с зелеными колдов-скими глазами, с мраморно гладкой кожей, с точеными тонкими чертами лица, с выразительными ярко-красными губами, – темпераментная, она восхищала, восторгала и сама легко очаровывалась, но потом, вдруг, в секунду,  разуверялась, развенчивала, изобличала, мстила за разру-шение собственных иллюзий, никому не прощая своих разочарований. Постоянных подруг у нее не было, так... очаруются, напьются эмоций да разойдутся. Теплых, ду-шевных отношений даже с Анной Ивановной не сложи-лось. Вот и мечтала Марина по-детски, по-дочернему ото-греть материнскую душу, а не смогла. И теперь все каза-лось бессмысленным: и старания, и надежды, и сама Марина.


                                                 ***



Сколько ж в проклятой человеческой природе живу-чести, что и понимаешь свою бессмысленность, до конца, абсолютно понимаешь, – а сердце бьется, кровь пульсиру-ет, легкие дышат. Говорят, йоги умеют жизнь в себе останав-ливать. А еще говорил кто-то, что мысли и чувства          «до глубины души материальны» и любое желание вопло-тить можно, если правильными чувствами его чувствовать. «Представь себе, как жизнь покидает тело, внимательно, каждой клеточкой прочувствуй, как все замедляется, слабе-ет, отказывается... Как следует представь...» – учила себя Марина, и однажды легла спать, чтоб уже не проснуться. Может, и стало бы это последним решением в ее жизни, если бы ни сон.


Привиделось ей, вернее, причувствовалось, что кто-то гладит ее по плечу, и рука эта – женская, теплая. А что       за женщина, откуда взялась, непонятно, только и видно, – длинный красный рукав чем-то сине-голубым прикрыт. Говорила женщина что-то хорошее, нужное, доброе, только ни слова Марина ни разобрала. Но такой благодатью от ее речей веяло, что век бы слушала, затаив дыхание, не шеве-лясь и не вникая, просто слушала и плакала бы от радости и сладкого спокойствия, вдруг разлившегося в глупом сердце, и слез бы не вытирала, – пусть себе обжигают, скатываются на губы, на покрывало. ...Предрассветный мрак был по-прежнему густ, хо-лоден и влажен, но на плече сохранялось ощущение теплой руки, и сердце билось, и кровь бежала, и легкие дышали. Горечь, недоумение, отвращение к жизни вскипели, смеша-лись и схлынули куда-то, высвободив простор для первой разумной мысли: прими все как есть, прими за точку отсче-та, оставь вопросы и волнения на потом и начинай делать, как сможешь, как сумеешь, как получиться, – но делать.    В гнили и вони, средь мрака и смрада, – но делать. Не для кого, не для чего – просто чтобы делать.


                                                 ***



Бедность может быть достойной, нищета – никогда. Деньги во многом определяют наши возможности, нищета уничтожает само человекообразие, разъедает основы чело-веческого сознания. Можно до скончания века зашивать и перештопывать, но если иголку с ниткой взять неоткуда? Можно без конца заваривать спитый чай, а то и вовсе      без него обойтись, но если воду кипятить не в чем? Пей ту, что есть – с привкусом хлора и ржавчины. Ищи работу, – купишь и чай, и нитки с иголками. Но чтобы искать, чтоб на работу ходить, – одежда нужна, а всей одежды: блузка да юбка, и те на глазах от влажности разлезаются. Тогда  иди на помойку, ройся, ищи, как собака беспризорная,    как крыса, как другие, те, что смирились и со своим нищен-ством, и с неизбежной от нее гибелью.


Если что и спасало Марину от человекоубийствен-ной силы нищеты, так это отупение души, которое долго  не отступало после отъезда Варвары Владимировны. Это оно помогало мириться с вонью и темнотой, собирать бан-ки и бутылки, чтобы, сдав их за копейки, делить кусочек хлеба на три дня вперед. А на мыло? За квартиру? На одежду из каких денег брать? И снова она под прикрытием ночи ко-палась в мусорной свалке в надежде найти что-нибудь спо-собствующее жизни. Однажды со двора заметила под свои-ми окнами огромные, в ширину ладони, щели. Попробова-ла прикинуть их глубину, потыкала палкой, поняла, что глу-бокие, и придя домой, проверив нехорошую догадку, убе-дилась – сквозные. Если до зимы не заделать, станет ей это убежище просторной могилой. Меж тем Марина уже слишком ожила, чтобы согласиться с этим. Поэтому к «мы-лу», «хлебу» и «по счетам» добавилась статья «щели». Бла-го, от Анны Ивановны Марина унаследовала своего рода бесстрашие и даже азарт к любому ручному труду. Уметь все самой – никакая волшебная палочка не нужна, – только терпение и упорство. А строительные работы по всему Васильевскому шли: ходи, смотри, учись. Не боги горшки обжигают.


И были! Были заделаны щели! Пусть не сразу. Пусть руки в кровь! Пусть цемента понадобилось в разы больше, чем думалось! Но заделаны! До зимы. И в комнате суше стало, теплее. И работа была всякая: лед колола,  туалеты драила, овощи на рынке перебирала. И конечно, обманывали, платили меньше обещанного, если вообще платили, но Марина тыкалась, вкалывала, совмещала, – где-нибудь да заплатят.


Скоро эта борьба стала приносить удивительные, сказочные плоды. Здесь, в этих полуразрушенных бетон-ных стенах, под колючим от арматурин потолком, Марина впервые почувствовала себя по-настоящему дома. Единственная по трехкомнатной квартире соседка появля-лась раз в месяц, – приезжала за пенсией. В остальное время квартира была в полном распоряжении Марины. Тишина, приглушенные звуки далекого транспорта, тихое «тик-так» старенького б/ушного будильничка. И никаких бурь, сцен, выволочек, никто не будит по ночам. И главное, никто на свете уже не сможет, не посмеет лишить Марину этого обиталища.


Гóда через два изнурительных, до голодных обмо-роков, мытарств и с работой окончательно устроилось,     да как! Марину взяли в турбюро. Пришлось, правда, под-учиться, походить с гидом-куратором стажеркой, но скоро она сама водила туристов. Эта работа оказалась настоящим спасением, и не только потому, что позволяла общаться      с людьми, которым дела не было ни до Марины, ни до ее прошлого. Разрабатывая новые темы, зарываясь в книжные залежи библиотек и стихийных развалов, Марина оказы-валась в сказочно иной реальности, где царские особы чер-тили алмазными перстнями на оконных стеклах записки друг другу, где народ с опаской поглядывал на Алексан-дрийский столп, ожидая его неминуемого падения, а вели-колепный и непостижимый Блок, певец Вечной женствен-ности, радовался, в голодный год отоварившись обычной селедкой. В той реальности все уже было: любовь и дружба, милосердие и зависть, подлости и муки. Но, состоявшиеся как факт, описанные в хрониках и сложенные в архивы,        они вдруг всплывали из глубин прошлого неузнанными или преображенными, чтобы снова и снова трогать души и волновать умы мистикой исторических перекрестков, архитектурой совпадений и связей.

В пору Белых ночей эта магия становится особенно ощутима: отвлекающие блеск, многоцветие, красивульки скрадываются. Здания проступают сквозь сумеречный гризайль серебристого сияния тонкими штрихами, утрачи-вая свою тяжеловесность, и город кажется призрачно лег-ким, невесомым, почти неземным, – как бы ветер не снес или волной не смыло. Однажды ощутившему эту пугаю-щую зыбкость трудно остаться равнодушным: не испытать тревожной неприязни или смутной влюбленности в этот город, в его влажные камни и низкие небеса. Марина была влюблена. И в город, и в экскурсантов.

Глава 13. Прохожий

Удивительно, – ни разу в жизни не случалось ей пострадать от странной привычки уходить в себя. За це-лый день находишься, накрутишься, стоять сил нет, а ноги привычно пеньки огибают, низенькие оградки, ступеньки, поребрики перешагивают, подальше от людей и машин уводят. Но сбилась ли однажды от сумасшедшей жары планета или судьба, обмахиваясь веером, что-то из виду упустила, Марина чуть на случайного прохожего не нале-тела:


– Простите, – шарахнулась она в сторону.


– Опять «выкаешь»? – улыбнулся голос. Сквозь белесый летний сумрак проступал силуэт солидного, зарос-шего щетиной мужчины, и если бы ни голос, Марине в го-лову не пришло бы искать в нем знакомые черты.


– Алексей? Вы как тут? – удивленно уставилась она на прохожего.


– Клиент здесь один живет, – протянул он визитку «Аудиоаппаратура: установка, ремонт, апгрейд». Марина усмехнулась: в ее мире не было ни телевидения, ни радио, ни даже телефона. – Сегодня, вот, припозднился, чтоб завтра сюда не ехать. А ты как здесь?


– Живу.


– Одна-одинешенька? – полюбопытствовал Алек-сей, подставив ей руку.


– Сама по себе, – отказалась взять под руку Марина. Не получалось у нее под чужой шаг подстроиться. – А вы как, как жена?


– Я в порядке. Про жену не знаю. Как развелись, так и не знаю. Мы ж с тобой вечность не виделись. А жизнь, она, знаешь, как летит!


– Знаю, – вздохнула Марина и медленно зашагала    в прежнем направлении, предоставляя ему самому опре-делиться. – Что ж, тряхнем стариной, провожу, как когда-то    в институт, помнишь? Марина кивнула и нырнула в диковатые, заплывшие тенями, лабиринты дворов.


Волны сдавленного, шепчущего эха доносили звуки чьих-то шагов, неразличимых разговоров, выкриков, хлоп-ков. По углам шарахались невнятные призраки. Пахло изне-могающей от жары зеленью, прогорклым растительным маслом, отходами и пылью. Марина шла с рассеянностью человека, находящегося у себя дома. И только переходя ли-нии, по наработанной привычке, ухватывала Алексея за ла-донь, как маленького, чтоб перевести через проезжую часть. Так она переводила детишек и пожилых экскурсантов.


Алексей с готовностью слушался ее жестов, но те-рялся в догадках: неужто с улицы, – и домой? а там что?


– Мариш, а муж? Дети?


Марина отрицательно покачала головой.


– Не одиноко? – осторожно разведывал он.


– Мне общения на работе хватает, – искренне ответила Марина.


– Кем работаешь?


– Экскурсоводю.


– А мне экскурсию проведешь? По Ваське7 ?


– Потом. Сейчас с ног валюсь. – Марина еще не вы-шла из роли гида и Алексея воспринимала как отставшего или заблудившегося туриста.


– Может, на выходных? Когда у тебя выходные?


– Понедельник или вторник. Выбирай.


Они остановились у невысокого серокаменного до-ма. И хотя лицо Алексея выражало досаду: для того ли он шел, чтоб на пороге попрощаться, – Марине не до его до-сад было. Совсем вымоталась. Договорились встретиться  в понедельник ближе к вечеру, здесь же, и Марина скрылась       за массивной дверью. Алексей, чуть выждав, шмыгнул     за ней следом, тайком проследил, как мелькнула ее рука, за-хлопывая дверь, запомнил номер квартиры, и выйдя из дома, направился к метро в обход незнакомых дворов, по ясной, простой геометрии линий и проспектов.


На углу 13 линии и Среднего проспекта, залитая маслянисто-желтым светом фонаря, стояла молоденькая девушка. В полупрозрачной блузке и коротенькой юбке, она походила на мотылька, увязшего в липких волнах электри-чества, и лишь густо накрашенные губы выдавали земную природу нежного создания. Заметив внимание посторонне-го мужчины, мотылек хрипловато крикнул в темноту: «Слышь! Козел тут какой-то пялится...» Рядом возник вер-зила с длинными, узловатыми руками: «Что, дядь, на моло-деньких потянуло?» и демонстративно заграбастал девушку под мышку с такой чувственной жадностью и силой, что та еле пискнула, но похоже, такая брутальность ей только польстила.


Алексей свернул на Средний: «"На молоденьких"... Что ж! солиден, брат, бородат. Тридцать два года как-никак (значит, Марине около двадцати двух). Скоро тридцать три. Не простая дата в жизни человека, есть в ней что-то судьбо-носное и окончательное, верней, подводящее к окончатель-ному. Да, ребятки, вам резвиться и резвиться. А мне...» –    а что ему? Успел жениться, развестись, решить, что семейная жизнь не для него. Больших разочарований она не принес-ла, но и открытий тоже. Конечно, воспоминание о вдохно-венном стриптизе Татьяны глубоко запало в память и до сих пор тешило его самолюбие, но еще более Алексей был при-знателен жене за развод. Все прошло тихо и даже обыден-но. Правда, им к тому времени и жить под одной крышей странно было. Сам он как ушел с завода (все тогда лучшей доли искали, а у него образование, опыт, обаяние), так или по клиентам ездил, или у себя (у родителей) задерживался, – с приборами работал: прозванивал, прослушивал. Из своей комнаты настоящую лабораторию устроил, – вся аппара-тура под рукой. До ночи засидится, – что к Татьяне ехать? Романтическое содержание тоже не страдало: ничего кон-кретного, наоборот, – разнообразием наслаждался. У Тать-яны со временем тоже пыл поулегся, сама порой не пони-мала, на что ей это замужество. Детей у них не случилось, и смысла жить вместе – тоже. Зато развод обещал обогатить жизнь обоих: ему вернуть свободу, ей, в новом статусе хлебнувшей горя и натерпевшейся от «этих», – открыть просторы для новых целей. Вот и разошлись. Татьяна вроде в политику с головой ушла. Он на радостях дорогущими колонками обзавелся, положив начало стереосистеме своей мечты. Можно сказать, заложил храм служения физике и музыке. Символично для его возраста!


                                                 ***


..Чем ближе к метро, тем многолюднее становился Васильевский. Народ все больше нетрезвый попадался, бесшабашный и взбудораженный, – одни обнимаются, целу-ются, другие ругаются, носы морщат: бесстыдство какое! Алексей любил, чтобы чувства открытыми, захватываю-щими были: «Целоваться на улице не прилично, а жить вместе, не любя, изнывая от скуки – это как? Стыдливость и нравственность – хорошо, а когда девчонки, ханжеством изуродованные, таблетки горстями глотают, – тоже хоро-шо? Не боялись бы любить, – глядишь, и счастья на земле больше было бы». А вот блюстители нравственности его смущали. Конечно, ничего против любви, чистоты, верно-сти и других добродетелей он не имел. Когда чистота из-нутри идет, легко и сердечно – это здорово, и спорить      нечего! Вон, отец с матерью, седые уже, а всë друг на друга     не надышатся, влюбленными глазами смотрят, – и ведь никого не осуждают, не поучают. Поучают другие, с хму-рыми выражениями лиц, подозрительные и злобные. А ко-му они нужны со своими учениями, кому интересны? Спе-шащие навстречу, обнимающиеся, целующиеся, опьянен-ные любовью и Белой ночью, – вот те интересны. Друг другу интересны, поэтам, художникам, небу, жизни вообще. Через них природа любить учит, через них счастье утвер-ждается, и счастье это – в связующем: в любви, в сердеч-ном увлечении, в симпатии. Счастья «в одни руки» не бы-вает.

Глава 14. Понедельник


Последнее время вся жизнь Марины определялась двумя понятиями «нужное» (то, без чего не прожить) и «неотъемлемое» (то, что невозможно отнять). Эти понятия пронизывали все пласты ее жизни: душевный, духовный, материальный. Страшненькая берлога на Ваське с томика-ми Пушкина на подоконнике была ее в той же мере, что и сон, уклонивший от смерти, и плохо понятная любовь к вне-временному, лишенному притоков свежей информации, до-машнему покою вне амбиций и спешки, просто ради жизни. Все «ненужное» и «отъемлемое» пылилось в зако-улках сознания чужой биографией, никакого отношения     к ней не имеющей. Там же оказался бы Алексей, если бы усталость не затмила Марине рассудок, за что она отругала себя, засыпая после встречи с ним. Отругала и забыла.


                                              ***


В понедельник, проснувшись от утреннего звонка   в дверь – «Соседка, что ли?», – Марина смутилась, увидев на пороге квартиры сияющего Алексея.


– Идем? – улыбался он.


– Куда? – с трудом просыпалась Марина. Как она мечтала отоспаться! Взять и продрыхнуть полдня!


– На экскурсию. Ты мне обещала. По Ваське. Пом-нишь? Но сначала кофе, если пригласишь. Кофе у меня        с собой. Хороший. С тебя кипяток.


Марина кивнула, жестом пригласила пройти на кух-ню, посадила следить за чайником, а сама, слетав в комна-ту, скрылась в ванной.


Алексей оглядывал обшарпанные, в струпьях старой краски и плесени, стены, потрескавшееся, клееное–перекле-енное скотчем оконное стекло, «люстру» из проволоки... Он не боялся бедности. Где только не приходилось ему на-слаждаться любовью, и смутная осторожность всегда под-сказывала, как держаться подальше от рутинных тем. Натура эстетическая и чувствительная, Алексей умел ограничиться тем, что отвечало его представлениям о пре-красном. Но что ему было думать о Марине?! Что втянуло ее в эту бездну? Сломалась? Сломали?


Едва чайник закипел, появилась хозяйка, улыбаю-щаяся, свежая, в не по размеру большой футболке и слиш-ком плотных для жаркого лета и неудобных для дома джинсах:


– Доброе утро! – выключила она чайник и расста-вила разнокалиберные чашки. – Сахара, извини, нет.


– А и ладно! Дальше я сам, – отстранил Алексей Марину, и с чувством приступил к приготовлению кофе, отвлекая ум от неприятных впечатлений.


Марина взирала на его шаманство с почтением,     но совершенно бестрепетно, будто ничего волнительного меж ними никогда не было, – работали на одном заводе да и только, вот-вот в воспоминания ударятся. Но ни с воспо-минаниями, ни с разговором не складывалось. Марина     не знала, о чем спрашивать. Алексей не знал, что гово-рить, да еще бедность эта раздражала.


– Может, сразу пойдем? А кофе потом? Или в кафе завернем. На улице солнце, знаешь, какое! Впору загорать, а ты здесь торчишь! – не мог же он прямо сказать, что сил его нет эту разруху видеть.


– Я тебя в дом не звала. Договаривались,               что на улице и попозже, – развела руками Марина. Но кто бы спорил, такая квартира не лучшее место для уютных посиделок. –  Допиваем и выходим.

                                               ***


...На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы пе-ремежались с персонажами в «домашнем», мятом и неряш-ливом: в майках-алкоголичках, халатах и тапочках. При этом двигались все одинаково неспешно и даже лениво.


– Ну? Что тебе показать?


– Что хочешь, только не слишком парадное, – так он надеялся быстрее понять, что у Марины на душе, найти те ниточки, которые подскажут путь к ее сердцу.


– Непарадного здесь хватает. Там двор «два на два», там «башня счастья», там бывшее капище, – быстро сообра-жала вслух Марина (любая профессия накладывает свой отпечаток). – Предлагаю по Большому проспекту к Румян-цевскому садику, оттуда к Среднему проспекту и обратно,  к метро. Пойдет?


– Пойдет, – улыбнулся Алексей,  хотя слово «метро», мысль Марины о расставании резанули его тонкий слух. Ему вообще не хотелось никуда идти, хотелось, чтоб она просто сидела напротив (но на той убогой кухне), говори-ла неважно о чем, вскидывая на него свои раскосые, почти черные глаза, отчего б у него как прежде занимался дух.


Поэтому едва прогулка была закончена и они подо-шли к метро, Алексей, бубня про жару и солнце, сок и мо-роженое, про «хорошо, что в понедельник нет народа», за-тащил Марину в кафе, и уселся за столиком напротив, так, чтоб преградить ей путь к возможному побегу. Марина, словно смущенная сркытой ловушкой, молчала, опустив голову и размешивая в кофе шарик мороженого, и не видя, но чувствуя безотрывный взгляд Алексея, только краснела, почти не поднимая глаз. Впрочем, Алексей и так был доволен тем, что мог, наконец, спокойно ее разглядеть. Она по-прежнему не красилась. Работа на свежем воз-духе шла ей на пользу, бледность отступила, в движениях, в жестах, уверенность, грация какая-то появилась, а вот диковатость характера и напряженность минуты станови-лась все очевидней. Так что пришлось ему пустить в ход все свое обаяние, чтобы девушка, наконец, успокоилась, поняла, что ничего ужасного и пугающего ее не ждет, и можно и нужно наслаждаться этим кофе с мороженым, этим понедельником, этим неспешным разговором.



Сильная половина человечества идею дружбы между мужчиной и женщиной воспринимает куда скептич-нее слабой. Меж тем во времена рыцарей Даме сердца надлежало быть замужней, а доброму Рыцарю – чтить ее замужество. То есть прибывает Рыцарь на бал или как это  там у них называлось, и заботится: о своих сестрах забо-тится, о своей жене заботится, о Даме сердца заботится.    А у той тоже муж, и тоже о своих женщинах заботится, и   о Даме сердца не забывает. И упорядочить эту всеобщую заботу друг о друге можно было только иерархией и тради-цией. Что и делалось, и очень строго. У Марины «нужных» и «неотъемлемых» представлений об отношениях мужчи-ны с женщиной не было. Были, конечно, примеры бабушки и матушки, но то была их жизнь, не ее. Бабушка была муд-рой, матушка – красивой, а Марина... Хоть и пытались      за ней ухаживать, и хорошие молодые люди замуж звали, – вмешивать мужчин в свои отношения с счастьем не торо-пилась. Какая из нее невеста? Ни гроша за душой, даже образования нет. Жаждет юноша счастья с прекрасной избранницей,   а избранница ему бабах! – и тяготу за тяготой навешивает. Не за то ли, что счастья искал? А если и за то, – пусть дру-гие навешивают, которые хоть что-то дать могут, а у Мари-ны всего приданного – сплошные проблемы. А что до люб-ви, неземной да высокой, – любят красивых, фигуристых, талантливых, как ее матушка. Любят, любят, иногда женят-ся, потом еще полюбят да разведутся. Если ребенка родят, – хороший отец, что по суду, что сам по себе, о ребенке по-заботится. Плохому и суд не указ. И смысл замуж идти? Другое дело – дружба, когда человек тебе небом послан. Именно тебе, именно небом. Кровные узы, и те вон, порвать-ся могут, а от неба куда денешься? Одна с дружбой труд-ность – понять, друг перед тобой или нет. Но никто же      не требует сразу решать. Обычно, есть время прислушать-ся, присмотреться. Вот Алексей: добрый, благородный,      к тому же старше нее, жизнь лучше знает. И хотя встреча-лись они редко (у обоих работа), иногда наугад (телефона-то на Ваське не было), –  Марина от этих встреч не отказыва-лась. Иногда даже ждала их, как после долгих трудов ждут отдыха.


Алексея дружески-ровное расположение Марины и радовало, и задевало. Неужели не вспоминается ей то утро в поезде, когда он тонул в море ее волос, и она осторожно и ласково гладила его щетину. Разве только на дружбу указы-вала им судьба, разве только ее подразумевала логика? Ладно, встретились раз, ладно, два, но теперь, когда можно ни на что не оглядываться, ничем не смущаться, – не пора ли догадаться, зачем судьба сводит. Или так и запомнится ему Марина, как чувство, которое могло быть самым-самым,  но застыло, замерло в полушаге от любви? Это противоре-чило бы и его жизненному опыту и законам физики.        Что ж, на то она и жизнь, чтоб выбиваться за пределы схем и законов! Словом, опережать события Алексей не собирал-ся, но отступать без разгадки не хотел. Решил дожидаться, когда все тайны сами откроются. Ради этого и через полгоро-да на Ваську ездил, и с нищетою мирился, и Марину ласко-выми речами опаивал, ничего не меняющими и ни к чему не обязывающими, впрочем, тем-то и ценными для нее.

– Настоящая любовь безусловна, – говорил Алексей. – Она не диктует, не просит, не укоряет «я-то думала, а ты оказывается»...


– Просить и требовать вообще бесполезно, – вспо-минала Марина свои отношения с матушкой. – Если чело-век хочет, он и без просьб понимает, хотя бы старается.     А не хочет, не любит – только раздражаться будет, что       от него ждут чего-то. Хорошо, если в ненависть не ударится.


– От любви до ненависти... – вздыхал Алексей, снова и снова замечая, как мысли уносят девушку в неиз-вестный ему мир.


– Опять же, если ненавидеть умеешь, – витала Мари-на в своих философиях. – А если любовь бессмысленна,    а ты все равно любишь? Через горечь, боль, а любишь?


– Через горечь-то зачем? Клин клином вышибают,  – как можно теплее отвечал Алексей. – Любовь не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые по-страдать любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне вот радостно жить нравится. Нравится, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умно-го слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше... А я, может, притворяюсь! голову тебе морочу!


– Ну да! Это кто кого морочит! – благодарно смея-лась в ответ Марина, слишком бесхитростно и простодуш-но, чтобы переходить на романтический тон.

Глава 15. День рожденья


Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, расплывчатым, во влаж-ной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам. Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митин-гами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодовани-ем. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за блажные идейки; торговцы торопились закрепиться в по-литике; политики, маргиналы и уличные актеры, ради зри-телей, казалось, готовы были стать на уши – только б обес-печить себе прекрасное «завтра». Марине хватало своих «сегодня».


Это только кажется, что прочитав десять газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше. На самом деле, отложи ты их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, – куда больше узнаешь. Марине каждый день по работе «гулять» приходилось. Тут хочешь не хочешь к большой жизни приобщишься, шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени, она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения все чаще устрем-лялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек,      с бетонными неровностями, он по-прежнему походил       на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в рабо-те мастерком и зубилом, чтоб пугаться этого чудища. Наоборот, в упрямом стремлении насытить собой, своей живучестью каждый сантиметр собственного жилища было особое вдохновение – вдохновение жизни, незримо побеждающей дух запустения.


Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием и стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художествен-ный стиль. Так руины древности и сегодня очаровывают историков, художников, ученых и туристов.

                                            ***



Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, ошпарен крутым кипятком и отдраен    с песком и мыльным раствором, отчего древесина, светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара,     а по квартире разливался горьковатый аромат свежего де-рева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол вы-сохнет), – но не успела. В квартиру позвонили, так в «рабо-чем» и пошла открывать.


– Ох ты! – выдохнул Алексей, увидев Марину в крас-ной косынке, из-под которой темными змейками выбива-лись влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской ру-башке, завязанной под грудь, и в черных обтягивающих   то ли лосинах, то ли леггинсах, как их там женщины назы-вают. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее «ду-ховным» и «платоническим»! вмиг надоела.


– Алеша? Мы же не договаривались, – жестом пото-ропила Марина будто остолбеневшего гостя, чтобы самой не простыть на сквозняке.


– Сегодня день такой. Мне можно! – опомнившись, шагнул он в коридор.


– Что за день?


– День моего рожденья!


– Ну вот, а я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, – хотела она оставить Алексея. Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабла:


– Я грязная, Алеш...


– Ты? – он приподнял ее лицо за подбородок.


И словно Энское солнце озарило сумрачное Василе-островское лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, щекоча смешными мурашками. И он целовал их, едва при-касаясь, словно боясь смутить их веселье



...а в глазах его – синее небо, на губах – откровение    чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоцен- ной и жаркой как кровь…

                                              ***


Ее лицо, обрамленное свободно разлившимися ручья-ми волос, перламутрово сияло сквозь синеватую тьму. Ниспа-дающие темно-фиолетовые тени старого покрывала сво-бодно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрач-ному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение:


– Жалеешь?


– Нет, – прикрываясь красным шелком, села Мари-на, порываясь встать.


– Куда? – придержал он.


– Одеться.


– Зачем? – притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно спряталось у него под мышкой.


– Не знаю, Алеш, – Марина ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась... бог знает чего стыдилась. – Совсем не знаю... не умею я...


– Да это я понял... – добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. – Я вот чего понять не могу, любая девушка рано или позд-но мужчину встречает, женщиной становится. А ты будто  в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не видела. Хотя в монастыре, боюсь, о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Вы что, никогда не секретничали по-женски?


– Не случалось. – Еще бы они секретничали! Ба-бушка до конца своих дней любила деда и уважала муж-чин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому по-лу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для лю-бого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет время.


– А с подружками?


– Не-а, – в той школе, где у Марины были подруж-ки, интересы были совсем детские. А в другой – с подруж-ками не сложилось. Да и секретничать поводов не было, если не считать первой встречи с Алексеем. В общем, живя в чисто женской семье, Марина никакой необходимости в мужчинах не видела, себя ущерб-ной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети   из неполных семей, не мечтала и не грустила. В остальном смутно полагалась на природу. В конце концов, ее никто  ничему не учит, но все цветет, растет, плодоносит.


– А книги? Ты же читать любишь... Стихи, искусство.


– Люблю. Но там о другом. О высоком и прекрасном!


– А близость? Близость мужчины с женщиной, по-твоему, не прекрасна? Вот дружба между ними, женщи-на-«свой парень» и мужчина-«лучшая подружка», это, извини, чушь полная.


– Не знаю, Алеша, – шептала из-под мышки Марина.


– Я знаю! – он чуть развернул ее за плечо, и заме-тив увлажнившиеся реснички, сам едва не расстроился    от такой пронзительной нежности и трогательной искрен-ности, и ласково отведя несколько локонов, прикоснулся    к ее губам, уже уверенный, что ему ответят.


                                                 ***



Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, –   зи́мы для Марины были настоящим испытанием. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок и холодá, холодá, холодá. Но та зима – с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья (прощайте, мечты о белом, выровненном потолке!) – примирила ее с ужасами анабиоза. И пока природа спала, Марина училась любить     по-новому, по-женски. Привыкшая держаться с людьми    на расстоянии, а то и вовсе ежиком, она даже дома серди-лась на неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее нежности. Но это только раззадоривало его воображение и романтическое, и вполне физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным Марине, – тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и одурманивающими речами:


– Чего ты боишься? Меня? Себя? Своих страхов? Чувств? Они грязны настолько, насколько их пачкают люди. Один смотрит на картину и видит дар художника, запечат-ленное движение, другой, – сплошные пошлости. А тебе чего бояться? С твоим-то сердечком?


Марина не знала, можно ли верить Алеше, но как возражать тому, у кого на губах привкус солнца?

Глава 16. Лето на двоих


Как же хочется лета! После долгих холодов и про-низывающей влажности, исходящихся воем ветров и бес-конечной тьмы, будь она неладна! И вот уже оттепель, и солнышко кропит золотом по талому снегу, и прелью пахнет, – а до лета еще далеко. Уже и туманы придут, оку-тают землю белесой пеленой, уберегая будущие листики  от солнечных ожогов, и отступят, явив глазу человеческому золотистую зелень начала весны, и воздух станет прозрач-ней и звонче, – а до лета все далеко. И хотя зима была мяг-кой и теплой, а весна – ранней и бурной, только к лету Ма-рина очухалась от спячки и теперь наслаждалась ликова-нием жизни. Здесь, в краю болот и ветров, неудобно глинистых для растений почв, нужны особые стойкость и верность, чтобы вот так, из года в год всходить среди камней, строи-тельного мусора, на прогоревших болотах и пережженной вместе с прошлогодней травой земле. И каждая травинка, дичок-сорнячок дышат этой преданностью, и что-то там поглощая и отдавая, пропитывают ею сам воздух, чтобы вновь и вновь насыщать северное лето красками, кон-трастами, переливами. Как не проникнутьсяэтим торже-ством! Тем более, когда впереди отпуск маячит.



А вот в душе Алексея царило совсем не летнее уны-ние. Еще недавно он ожидал встретить человеческий рас-цвет сознательным холостяком, пузатым, бородатым гурма-ном и меломаном. А теперь похудел, снова брился, подза-горел и был уверен, что тридцать три не просто расцвет, –  а вторая молодость, легко сочетающая задор и опыт, удаль и благоразумие, лучшее время, чтобы любить легко и глу-боко, нежно и пылко, прочувствованно и спонтанно. Тем противней было ему думать, что проживает он это время порознь с Мариной. Переезжать к нему она не соглашалась, – очень за свою комнатушку беспокоилась (как ключи-то дать не побоялась!), отговаривалась тем, что ей от дома       до турбюро добираться ближе. Но не перевозить же ему свою отлаженную лабораторию в старую коммуналку с вет-хой проводкой. Просить Марину, чтоб устроилась ради него на другую работу? А потом начнется «я ради тебя... а ты...»


Чтоб забыться, он с головой уходил в заказы, брался за самые сложные и головоломные, и все равно тосковал, ждал воскресений, чтоб приехав на Ваську раньше хозяйки, устроиться на куцем матрасике за самодельным, из обычно-го ящика, столиком, разложить салфетки, нарезки и вино-град, подогреть чайник и ждать, когда лязгнет замок, хлоп-нет дверь, раздастся «Аленький, это я», и она, уставшая, присядет рядом «все балуешь?», и будет есть медленно, почти засыпая, пока он не заварит кофе покрепче и подух-мяней, и только вдохнув горьковатого аромата, встрепенет-ся и оживет.


Но в одно из воскресений, Марина сама вышла ему навстречу:


– Привет, Аленький! А я из турбюро ушла.


– И что теперь? – напрягся Алексей: ох уж эти ге-ройства любви!


– Теперь корректором попробую, представляешь?   В одном издательстве предложили. Даже подождать согла-сились.


– Подождать? Чего?


– Я, Аленький, хитрая, – улыбнулась Марина, про-пуская его в комнату. – У меня со вчерашнего дня отпуск по линии турбюро. Сначала отгуляю, а потом уволюсь, наймусь, оформлюсь... А пока отсыпаться, отдыхать, пра-вила вспоминать, – махнула она на пару книжек на подо-коннике. – Только, Алеш...



...С издательством ей простая удача вышла. В бюро рекламный буклет разрабатывали, Марина ошибки в тексте заметила, исправлять стала, разговорилась с кем-то,        про «недообразование» свое рассказала, с кем-то в изда-тельстве про журналы и газеты поболтала (оказывается, собеседование проходила), потом из типографии захо-дили, какой-то «левый» текст посмотреть просили, а скоро и работу предложили. Зарплата копеечная, зато само изда-тельство чуть ни во дворе (со связью проблем не будет). Работа тихая, спокойная, если что на дом брать можно, – читай себе, в стороне от многоголовой, многоязыкой суеты. И времени больше появится, и на дом, и на жизнь, а то  как-то мельчать, усыхать стала эта жизнь. Все вокруг Алого крутится, им одним измеряется, вернее, его присутствием. Ни библиотек с музеями, ни настроений ремонтных, даже читать почти перестала. И это смущало душу, и хотелось полного, даже без Алого, уединения, чтобы в себе разобрать-ся. А тут отпуск неиспользованный! Только Алеше объяс-нить как-то надо... Целый день Марина готовилась, подби-рала слова, доводы, сравнения, – мысли как гнус жужжали в ее голове, – но только и смогла промямлить:


– Мне б, совсем, от всего... одной... отдохнуть.


– От чего?


– Не сердись. Я думаю, нам бы... и тебе от меня... и друг от друга отдохнуть надо, – еле выговорила Марина.


– Друг от друга? – удивился он. – Тебе со мной тя-жело? ... Скажи.


Марина обессилено молчала.


– Ну если так... Отдыхай, – не дождавшись ответа, кивнул Алексей, встал да ушел. Только дверь на сквозняке хлопнула.


Ошарашенная Марина привалилась плечом к стене: выгнала, получается? вот так просто? А чего она хотела? Сама сказала: отдохнуть хочу. Сердце полнилось болью,    а губы шептали «Алеша, Аленький, Алый» Предвкушение долгожданного уединения сменилось мертвенным беззву-чием вдруг обрушившегося одиночества. Марина закрыла глаза и утонула в забытьи, безмысленном, глухом и безвоз-душном, и не слышала, как уркнул замок и скрипнула дверь в квартиру. Лишь благоухание свежей зелени вернуло ее к действительности. Алеша стоял на пороге комнаты, держа перед собой пушистое облако ромашек в непримет-ном ведерке.


– Алый! – выдохнула Марина.


– У тебя тут с настроением что-то было. Вот! – про-тянул он цветы, и сам же поставил их в угол. – Как будто я только пришел. Давай?


Марина ответила благодарным взглядом, и уже не мог-ла понять, как собиралась прожить целый отпуск без Алого.


                                              ***



Алексей еще с вечера решил, что завтра днем похи-тит, украдет, увезет Марину туда, где обои на стенах и ко-вер под ногами, и диван человеческий (не на полу спишь!) и огромные махровые полотенца в ванной, – к себе домой. Исподволь он давно готовил ее к этому: про папу с мамой, про записи музыкальные, про парк рассказывал. Парк-то огромный, густой. Марина вроде не против была в гости съездить, но все времени не хватало. А тут и время появи-лось, и лето за окнами. Что не съездить? Заодно с родите-лями познакомятся. Пока она собиралась, чего только       ни рисовалось воображению Алексея. Как они в парке гуля-ют... В жару там народу, конечно, многовато, зато вечером пустынно, парочки целуются, глядишь, и Марина осмелеет. (Уж больно стыдливость ее достала. Дома еще ничего,           а на улице ни обнять, ни приголубить, разве за ручку. Это     с ним-то, тридцатитрехлетним, за ручку!) С Толяном встре-тятся... Интересно, поладят ли? Словом, еле дождался, когда она все соберет, проверит, закроет.



Скоро все вместе ужинали на маленькой уютной ку-хоньке обычной многоэтажки спального района: Марина   с Алым и его родителями. Отец, пожилой, с высокими за-лысинами и живыми, ярко-карими глазами, со значением поглядывал на сына, – понимаю, мол, – и влюбленно –     на жену, совершенно седую женщину с удивительно моло-дым лицом и узнаваемо голубыми глазами. Она называла Марину «доченькой» и радушно пододвигала то блюдечко с печенюшками, то розеточку с вареньем. Марина, оробев от такой приветливости, умоляюще поглядывала на Алешу, но тот ободряюще улыбался: привыкай. Словом, родители приняли Марину как родную и на следующий день уехали на дачу, исполненные понимания, мудрости и вежливости.


                                             ***

Толян вежливостью не отличался, зато любил ще-гольнуть цинизмом и наглостью, но злым человеком не был, скорей недоверчивым, особенно ко всему возвышенному, и, так уж повелось, к Лехе относился покровительственно, как к младшему. Друзья хоть и были одних лет, но Толяну повзрослеть раньше пришлось, – в четырнадцать, когда родители погибли. В детдом не попал, потому что сестра уже совершеннолетней была. Так, вдвоем и жили. Спасибо Лехиным родителям, всех троих, Альку и Толика с сестрой, одинаково тащили и опекали. Но Толян и не думал за спи-нами взрослых отсиживаться, парнишка-то волевой, с ха-рактером. Лет с пятнадцати подрабатывал, ко всему прислу-шивался, присматривался, примерялся, на сестринские шуры-муры до того налюбовался, что в женщин веру поте-рял. А после Лехиной женитьбы на слабый пол без кривой ухмылки смотреть не мог. С Мариной, не то чтоб жаждал познакомиться, так... – за друга волновался, а потому, едва Лехины родители уехали, сразу в гости к другану заявился, но только и успел на кухню пройти да за налитый чай спасибо сказать, – Марина в Лехину комнату ускакала.


– Дикая что ль? – кивнул Толян вслед ей.


– Есть такое дело, – довольно сияя, ответил Леха. – Ей к человеку привыкнуть надо.


– Интересно, как? Шарахается вон!


– Можно по парку втроем поболтаться. Она природу любит.


– А что? Не так и темно, авось, разгляжу твою мауглю.


Марина от прогулки сначала отказывалась. Не понра-вилось ей, что Толян ее сразу «Манон» обзывать стал, и что взгляд у него нагловато-оценивающий, и усмешка его, – кривая какая-то. Хочешь улыбаться – улыбайся, не хочешь – не надо, а так – то ли да, то ли нет – зачем?                     Но тут уж Алый настаивать стал: у меня друга ближе нет,   а что не глянулся, – первое впечатление обманчивым бывает. И прогуляться, действительно, хотелось. Василь-евский – место, конечно, зеленое, но здесь, на окраине одно название парк, а так, – лес настоящий, даже грибники встречаются, и озеро есть.


– А ты все время рядом будешь? – недоверчиво  покосилась Марина.


– Если сама не убежишь! – рассмеялся Алексей.


На том и сошлись.


Легкие сумерки белой ночи хлынули им под ноги поскрипыванием песка и шуршанием травы и понесли     по высвеченным молочным электричеством аллеям, по тем-ным, притаившимся в зарослях тропинкам, мимо отлива-ющих бронзовыми, нефритовыми и опаловыми бликами крон, к неподвижному, манящему серебристой прохладой и свежестью озерцу, в котором величественно и бестревожно фосфоресцировало отражение луны.


Марина держалась в стороне от мужчин, то и дело скрываясь из вида, и уходя, видимо, довольно далеко,     так что раз даже на Лехино «Манон!» не откликнулась, только на родное «Мариш, ты где пропадаешь» вышла, вся забрызганная ночной росой, с увлеченно поблескивающи-ми глазами:


– Гнезда высматриваю.


– Птицами, значит, интересуешься, – поморщился   в улыбке Толян. – И что птицы? Жрут, спят и гадят.


– Как и человек, – колюче, в упор ответила Марина.


– Как и человек... – рассеянно повторил Толян, и оглядев девушку с головы до ног, вдруг расплылся               в благодушии. – Ладно, каюсь, груб и нахален. Прости! –   и протянув для примирения руку, ощутив в ответ холодную ладонь Марины, вдруг поцеловал ей пальцы. Марина рас-терянно отдернула ладонь и спряталась за Алого.


– Хорошо, не съел! – смеялся Алый. – А мог бы! Чес-слово!


– Я лучше там... – буркнула Марина и снова юркну-ла в колышащиеся тени.


                                                ***

– Не страшно? – кивнул Толян в сторону, куда исчез-ла Марина.


– Чего?


– Девчонка совсем.


– Так и мы пацанами были.


– Я не про возраст. Такую обидеть... Ты глаза ее видел?


– А с чего ты взял, что я обидеть ее собираюсь? – надулся Алексей: кто кому про эти глаза рассказывать будет? С них-то, жгучих да раскосых, все и началось.


– С того, что забаловали тебя бабы, – негласная роль старшего позволяла Толяну с легкостью игнорировать недовольство друга. – И обидишь, не заметишь.


– А тебя не забаловали? – с лукавинкой ответил Алексей.


И друзья обменялись понимающими деланными улыбками.


Да уж, погусарили ребятки будь здоров! Толян, серо-глазый, златокудрый, с цепким, изобретательным умом,   не склонный к снисхождению и оправданию человеческих (и женских) слабостей, очаровывал дерзостью и напором. Алексей, слишком эстет, чтоб быть дерзким, брал романти-чески-мягким обаянием и негромкими речами. Случалось друзьям и поиграться с женскими сердцами: чьи чары сильнее окажутся. Зачем это – и сами не знали. Так... игра. Для женщин – недобрая, а для них – игра. Друзья метнули взгляды в сторону Марины.


– Что было, то было, быльем поросло, – голос Алек-сея прозвучал глухо, почти угрожающе. – А Маришу... –    и он показал Толяну кулак.


Но тот, как будто дразня друга, не отводил взгляда от ее силуэта. Словно вырисованный опалово-лунными бли-ками, он мелькал далеко впереди, на самом берегу озера.


– Что она там? Блинчики пускает?


– Ты меня понял? – настаивал Алексей.


– Ну, точно, блинчики! – тряхнул Толян головой. – Да понял, понял! – отвел он кулак друга. – Покажем класс! – и друзья наперегонки рванули к озеру.


Как в детстве, они заполошно бегали по берегу, вы-искивая подходящие камешки, закидывали кто дальше, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга возмущалась, шла жемчужно-серебристой рябью, и рассыпаясь оскольчатыми отсветами, заполоняла всю поверхность озера, спеша выплеснуть на берег все свое раздражение, но тут же уходила в песок, щекоча друзьям ноги и нервы, чем только раззадоривала азарт  соперников.


– Хорошие вы ребята, – прозвучало вдруг среди хохота и плеска.


Друзья обернулись. Позади, едва заметная в тени, прислонившись к стволу огромного дерева, стояла Марина, словно уступая пространство разыгравшейся ребятне.


– Это мы-то хорошие? – взъерепенился вдруг Толян.


– Мы, мы, – спешно утихомиривал его Алексей, заметив, что Марину знобит, и спеша к ней:


– Домой, домой, домой. А то простудишься и весь отпуск проболеешь. Толян, ты с нами?


– Куда ж я денусь? – процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.


Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала плечи и разминала запястья, – совсем замерзла. Алый и дышал  на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал отогреваться в постель, под теплое зимнее одеяло, поста-вил чайник, вытащил банку меду, и скоро она совершен-ной барышней лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная медом.

***

И все-таки Марина простудилась, к счастью, не силь-но. Зато теперь оба могли сосредоточиться: он – на заказах, она – на пособии для корректоров. И если у Алексея с ра-ботой получалось легко, голова мыслила ясно, и все шло как по маслу, то Марине приходилось труднее. Как всякая женщина, она с особым трепетом относи-лась к профессионалам. И хотя физику не воспринимала, профессионала угадывала по неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших скла-дочек на лбу и вокруг глаз. Заметив ее пристальный взгляд, Алексей не сразу, но оторвался от работы:


– Сачкуешь?


– Отдыхаю...


– Погоди-ка, сейчас... – он что-то поискал в столе, на полках, взял какой-то диск, вставил в плеер, указал      на середину дивана «сядь-ка сюда, здесь звук правильный» и нажал кнопку. И комнатку заполонила музыка, которую сам он использовал для тестирования акустики, а Ромен Роллан относил к «свежим ручьям» бетховенского твор-чества, – Десятая соната великого композитора.

И разморенную, слегка простуженную Марину понесло по волнам воображения:

..Л егконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бе- жали по первым проталинкам прозрачные ручейки, подны-ривали под затекшие от долгого сна резные листики ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали бодростью полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми струйками      в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызга-ми; кружили, поджидая отстающих, и слившись воедино, бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему ожива-ющим к лету прибрежным разнотравьем. Там, среди кам-ней и валунов устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью, грязью и прошлогодними листьями, смущая прозрачность весенних вод, но скоро успокаивался. Пыль оседала. Листья прибивались к берегу. В ó ды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и сочный, спло-ченный и дружный хранил его гладь травостой. А че рез такты – лиственные заросли прикрывали озеро от ветров, и только днями налетал легконравный бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия. Оно каза-лось себе древним и мудрым, словно в зер кале вечности отражая фигуры людей. Вот, едва различи мые, просту-пают они сквозь тени и ветви. Вот выбегают к самой кромке воды взрослыми, взъерошенными мальчишками. Вот, играясь, швыряют камешки, смущая торжественную невоз-мутимость лунного отражения , отчего выдержанная гра- фичность и величественность лунного круга идет жемчуж-но-серебрис той рябью, как от свежего ветерка . И один из парней, тот, что с темной летящею чел кой, вдруг увидел, что холодно ей, что Марину знобит, как от жара, и торо-питься чуть ни бегом, чтоб укутать, согреть поскорее.


– Ну-ка, ну-ка, – озаботился Алексей, услышав глухой всхлип Марины. – Ты что?


– Ничего, болею, – буркнула она. – Рассопливилась вот. Ты, Алеш, подальше держись, а то тоже заболеешь.


– Да я уж давно заболел! Тобой, между прочим. И вы-здоравливать не собираюсь, – обласкал он ее взглядом. –   А ты спи, поправляйся. Я еще поработаю, – сел он обратно  к столу.

                                                ***



– И что, опять у тебя встречаться? – Алексей знал, что этот момент настанет и гнал от себя противные мысли, надеясь, что все как-нибудь наладится, что Марина не ста-нет возвращаться на Ваську, не захочет расстаться с домаш-ним уютом. А с работой по и по телефону связаться можно можно. Слава богу, телефон есть. Но Марина была непре-клонна. Она и летом чуть ни через день ездила проверять комнату (было бы что проверять!), и сейчас упрямо стояла на своем. – Ты же знаешь, у меня здесь аппаратура...


– Знаю. А у меня там дом и работа, – как ни соблаз-нителен был комфорт чужого дома, «своим» был другой, страшненький, стоивший ей огромного труда, но «неотъем-лемый». Потому и говорила она с такой уверенностью, что Алый, несмотря на свою досаду, только и смог ответить:


– Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Потому что как мне без тебя? И без работы никак. Приду-маю! – убежденно тряхнул он головой, исполнившись вдруг такой решимости, что и сам себе, кажется, поверил.


Марина только плечами пожала. Не по неверию       в людей, а по своему небольшому опыту она уже знала,  что рассчитывать лучше только на себя. Не потому что другие люди бывают хорошими или плохими, надежными или нет, а потому что и сам человек иногда не знает,         как у него через секунду жизнь повернется, какие силы вме-шаются. Тоже физика!

Глава 17. Проводы Сони


– Мариночка! – всплеснула руками Сонина мама. – Давно не виделись!


– Ну уж! Месяца три как. На Сониной свадьбе гуля-ли, – отряхивалась Марина от ноябрьского снега и грязи.


– Да-да, ты еще в платье была, нежном-нежном, цвета чайной розы.


– Понравилось? – да уж, пришлось расступиться.  Не идти ж на свадьбу подруги в вечных джинсах. (Когда ж до потолка-то дело дойдет?)


– Наконец-то! – из-за маминой спины высунулась Соня. – А то я сама уже к тебе собиралась. Со всеми попрощалась, а с тобой нет. Проходи, проходи!


Непривычно яркий свет заливал распахнутые шка-фы, магазинно аккуратные стопки одежды на диване, стол, заваленный альбомами и фотографиями... Соня собиралась к мужу в Германию и вместе с мамой обследовала все угол-ки, закуточки и ящички, словно составляя архивы памяти.


– Уезжает дочка, – причитала Сонина мама. – Новый год одна справлять буду!


– Ма-ам... Мы ж договорились, как устроюсь, при-глашение вышлю. Может, к праздникам еще успею. Прие-дешь, поживешь, а там выбирай: хоть с нами оставайся, хоть здесь живи!


– Да что мне там делать? Чужой язык, чужие люди.


– Сколько раз повторяла! У Штефана мама русская, сам он и по-русски, и по-немецки говорит. Друзей русских у них полно! – чуть не плача отвечала Соня. – А хочешь, никуда не поеду? Возьму, и не поеду. Здесь останусь.


– Что ты, Сонюшка! Это ж я так. Все дети выраста-ют, а для родителей все равно маленькими остаются. Вот и переживаю. Вы ж на моих глазах выросли! – любовно по-смотрела она на подружек, уютно устроившихся на диване. – Мариночка, а может, к нам переедешь? В Сониной комнате поживешь, а свою сдашь. И тебе лишняя копеечка, и мне не скучно.


– И правда! – обрадовалась Соня. – И мне бы за вас обеих спокойнее было.


Марина ответила не сразу:


– Вы замечательные, и однажды спасли уже. Теперь самой надо... Работа есть. Комната тоже. Там и жить надо.


– Болит еще? – предположила Соня, угадывая, как тяжело было подруге явиться гостьей в когда-то родной двор.


– Не только. Сама подумай, кто мою комнату сни-мет? Состояние ужасное, телефона нет, всегда темно. При-личный человек там жить не станет, что-нибудь получше найдет, так? А неприличные жильцы мне ни к чему, итак ремонтировать и ремонтировать.


– А если надолго сдать? Не за деньги, за ремонт?    Я бы знакомых поспрашивала, – вздохнула Сонина мама.


– Боюсь, ваши знакомые вас не поймут, – улыб-нулась Марина. – К тому же вы к Соне ехать собираетесь. Да и мне комнату без пригляда оставлять не хочется.


– Тоже правильно. Времена сейчас дурные. Кстати, от мамы ничего?


– Нет, – стараясь казаться невозмутимой, ответила Марина. На самом деле, она разыскала адрес Варвары Вла-димировны, даже несколько писем отправила, – без толку. Если Варвара Владимировна вычеркивала кого-то из жиз-ни, то навсегда, безжалостно и бесповоротно.


– Ну ладно, пойду чайку сделаю, – и Сонина мама, захватив наугад какой-то из фотоальбомов, ушла на кухню.


– Ну, с жильем и мамой понятно. Про работу все уши уже прожужжала, а про Алого своего стороной обхо-дишь. Я кроме имени да той вашей встречи перед твоими выпускными толком ничего и не знаю.


– А говоришь, ничего.


– Не увиливай, давай. Рассказывай.


– Что рассказывать-то! Встречаемся и встречаемся.


– Ой ли! А глаза чего отводишь? Ну, в чем дело-то?


– Да сама не знаю. Не так со мной что-то. Считает-ся, любовь крылья дает, к жизни пробуждает?  А у меня... наоборот у меня получается. Рядом с Алым живу еще, и ничего не надо, только бы глаза его видеть. А как одна остаюсь, будто и не живу. Стирать, убирать, ремонтом заниматься, ничего не могу. Все о нем думаю, а что думаю и сама не знаю, просто думаю. А дела стоят. И все стоит. Ладно ремонт! Читать совсем перестала!


– На книги деньги нужны. А у тебя, как я понимаю...


– Да не в книгах дело! Вся жизнь сжиматься стала. И ведь понимаю, что нельзя так. Нельзя всю свою жизнь    в при-нем-существование превращать. А по-другому не по-лучается.


– Ну, не знаю. Я тоже все время о Штефике своем думаю. Засыпаю, просыпаюсь, радуюсь, расстраиваюсь, –    к нему хочется: поделиться, поболтать. Сначала тоже как больная была, а потом ничего, выровнялось, улеглось.        И у тебя уляжется. Сам-то Алексей что? Замуж не зовет?


– Замуж? Да я сама не стремлюсь. И не думаю, что это что-то изменит. В народе как говорят? влюбились, полгодика повздыхали, чуть успокоились, тогда и про «замуж» думать можно...


– А вы сколько вздыхаете? Без первых встреч?


– Больше года. Только спокойнее не становится, на-оборот, все разгоняется, жарче становится. Что дальше будет, и думать боюсь.


– А что будет? Сойдетесь или разойдетесь. Может, разлюбишь, если настроения такие.


– Ты что? После маминого отъезда я знаю, что мно-гое пережить могу. Но без Алого жить?! Как?!


– А если он разлюбит?


– Если он... – медленно, словно пугаясь звучания собственного голоса, отвечала Марина, – ...оно бы, может, и лучше. Если бы он... Я бы помучалась, но пережила бы. И всем бы хорошо было.


– А сам Алексей что думает?


– О чем?


– Ну, ты ему о своих чувствах говорила?


– О каких? Любимому мужчине «Алеша, я слишком тебя люблю»? Глупо, не находишь? Но знаешь, пыталась: духом собиралась, слова подбирала. Только... Знает он ме-ня, как лазером считывает. Почувствует, что неприятное со-бираюсь сказать, – прикоснется, обнимет, у меня дыхание  и обрывается. Все забываю. Смешно сказать, пробовала      на расстоянии держать, ближе, чем на два шага не подпус-кать, чтобы власти над собой не давать.


– И что? – Еще хуже. Воспитывать начинает: откуда ты, го-ворит, знаешь, как оно слишком, а как нет. Ты же не зна-ешь, как мужчина с женщиной, как муж с женой живут. Невозможно, говорит, любить сильней, чем судьба положит, и если случилось такое, не бояться, а радоваться надо.     Не всем такое счастье дается. Некоторые всю жизнь проживут, а любви не увидят. Он говорит, а мне стыдно.


– За что?


– Что любить правильно не умею.


– Что-то в его словах есть, – рассудила Соня.


– Я и не спорю. Говорю ж, во мне дело.


– Девочки, к столу! – вошла Сонина мама с подно-сом всякой всячины.


Подруги засуетились, освобождая стол и стулья, и скоро все трое ударились в воспоминания.

Глава 18. Помолвка


– Случилось что?


– Случилось! Не могу я так! Не мо-гу! – рвался выговориться Леха.


– Как "так"? – махнул Толян в сторону кухни, проходи, мол.


– Я здесь, она там! Говорю, переезжай, живи! На ра-боту ездить будешь. Полгорода так живет. И телефон есть. Ни в какую! Засела! Сначала, говорит, отремонтируюсь,     а там видно будет.


– А что? Хорошую комнату на Ваське неплохо сдать можно. С ремонтом и помочь можно. А пока ремонт, пока то да се, Манон опять к тебе переедет. А дальше, сам зна-ешь, нет ничего более постоянного, чем временное.


– Да тут, понимаешь... Ремонт денег стоит. А ты зна-ешь, я на систему коплю. И не смотри так! Как устаканит-ся, вместе же слушать будем, и с ней, и с тобой. Да даже если бы захотел помочь, не возьмет ведь денег! Щепетиль-ная очень. У меня жила, все своим пользоваться старалась, зато если что покупала – на всех сразу, а сама, знаю же, копейки считает.


– А ремонт как делать собирается?


– Не поверишь! Тоже сама.


– Нет, правда?


– Правда. Купит с зарплаты пакет песка или цемен-та и носится, довольная.


– О как! Долго ж ей ремонтировать! А если от нас обоих подарком к новогодним праздникам или к свадьбе, – Толян пытливо осмотрел Леху.


– К какой свадьбе?


– К вашей. Жениться-то не недумал? Кроме шуток? С родителями познакомил, со мной, с Васьки не вылеза-ешь, талдычишь про нее, вот я о женитьбе и спрашиваю.


– Ну уж нет! Пробовал, хватит! Со штампом или без, любят ведь сердцем.


– Это ты так думаешь. А она что? Не намекает? Ты выяснить-то пробовал? – недоверчиво покосился Толян.


– Пробовал! сам обалдел! Боится будто, свадьбы-то, от разговоров всяких уходит. А знаю, что любит. Ну и ре-шил не давить. – А если вам помолвку устроить? Может, сговорчивей станет? Опять же, одни намеренья, никаких обязательств. Съездим к ней, я речь двину. Там, глядишь, и с ремонтом, и с деньгами утрясете, и будете жить, как говорится, в любви и согласии. Или я в чего-то недопонимаю? У тебя ж на все свои теории...


– Да что мне теории! Мне Мариша нужна! А ты типа в дрýжки напрашиваешься? Или в сваты. Как правильно-то?


– Да как хочешь! Заодно посмотрю, что за комната такая, может, какие идеи появятся. – А что, дрýжка, сам жениться не собираешься?


– Нет уж! Бабы народ непростой: или они тебе га-дость сделают или ты им. Я и сам гадом быть не хочу, и их на расстоянии держу. Какая уж тут свадьба?


– А Мариша? По-твоему, тоже на гадость способна?


– На это каждый способен. Тем более, каждая. Про-сто одни эту свою способность обезвредить умеют, под кон-троль взять, а у других – как получится.


– Да меня другие...


– А-а-а! Забоялся!


– Как сказать. Маришка ж, и правда, девчонка еще,  а тут "обезвредить", "под контроль взять". – Так и ты не святой.


– Ну я! Не ангел, конечно, но гадости не единствен-ное, на что я способен.


– Так Манон тоже. Ты на себя посмотри! каким стал! Красавéц, раз! Верный влюбленный, два! Ты и верный! Глаз горит! Планы строишь. Все ее рук дело!


– Уговорил, уговорил! – довольно потер руки Леха.


– Уговорил? А самому не надо? Не надо – отойди.


– Чтоб ты мое место занял?


– Да занял бы, но она ж кроме тебя никого не видит.


– Вот и пусть! – разговор с Толяном приятно щекот-нул самолюбие Алексея, а предстоящая помолвка казалась единственно разумным и возможным разрешением целого узла сложностей и недоразумений.


К Марине отправились в пятницу вечером с цвета-ми, вином и массой гастрономических изысков.

***



Пожилой, с умным, подвижным взглядом, автор       так интересно говорил о поэзии, что Марина, заслушавшись, еле успела домой к назначенному времени, хотя Алексей и предупреждал, что готовит для нее что-то особое. Еле успела чайник поставить да переодеться в то самое, купленное   на Сонину свадьбу, платье цвета чайной розы. И Алый как раз пришел. Обычно своим ключом открывал, а тут со звон-ком, важно так. ...Он словно впервые увидел Марину. В желтовато-розовой шелковистой нежности, в мерцании плавных изги-бов и жестов, она показалась ему разгадкой всех их встреч, ответом на вопросы о времени и вечности, и вечность эта, эта молодость, улыбалась ему за спину, немного смущен-ная собственным великолепием:


– Толя? Привет, – бережно принимала она огромный, весь в лентах и бантах, тяжелый букет. – Что за торжест-венность, Алеш? праздник какой? У меня из "поесть" по нулям, – шепнула Марина Алому.


– Все с собой. Мы пока в комнате похозяйничаем,    а ты, – кивнул он на кухню, – с цветами разберись.


Алый хозяйничал по-домашнему спокойно и уверен-но. Сдвинул несколько ящиков, устроил из них «типа стол» и устроился на матрасике. Толян удивленно и с интересом оглядывался. Он ожидал встретить тут бедность, но не пол-ное отсутствие мебели, техники, радио и телевизора, – того элементарного, что составляет жилую начинку любого обиталища:


– Ну и пещера... Как ты это терпишь? – (Тот лишь руками развел.) – Ну, теперь хоть музыка будет! – довольно открыл Толян сумку. – Я тут кое-что принес, в подарок как бы, – и вытащил небольшую магнитолку и несколько дисков.


Скоро Марина, разобравшись с многоцветным, пышным букетом и услышав приглушенную музыку, при-хватив живой волнующийся шатер из цветочных головок, тихонько приоткрыла дверь в комнату, где два существа другой, «не ее» галактики, два мужчины разговаривали    на удивительном, неземном языке «вольтов» и «ампер». Может, женское общество и облагораживает муж-чин, но в чисто мужском обществе – свой шарм, свое, осо-бое благородство, недоступное женщинам по определению,  и потому столь привлекательное для них. Так, во всяком случае, ощущала Марина и как можно неслышнее опуска-ла ведрышко с букетом прямо на пол.


– Манон, ты что там? – заметил Толян притихшую хозяйку.


– Садись-ка, – усадил ее Алый на матрасик между собой и «дрýжкой». Никогда еще она не казалась ему столь юной, жизнеобильной, желанной.


– Тут дело такое... серьезное, можно сказать, дело, – важно откашлявшись и помолчав для значительности, начал Толян. – Я в обрядах не спец. Про товар и купца      не умею. Короче, Леха хоть и не первой свежести...


– Ну, спасибо! – в шутку обиделся Алый.


– Что есть, то есть, – развел руками дружка. – Зато   с жизненным опытом. Зарабатывает опять же, – продолжил Толян и перевел внимательный цепкий взгляд на Марину. На темно-красном покрывале в нежно поблескивающем платье она казалась ему слишком хрупкой, слишком уязви-мой для Лехи, слишком беззащитной рядом с ним. – А все в холостяках ходит, – закончил он вдруг таким глубоким волнующим баритоном, что Марина, вздрогнув, прижалась к Алому.


– Ну что, невеста, согласна? – приобнял ее тот.


– С чем? – потерялась Марина.


– С тем, что невеста? Верная и любящая? Теперь по-настоящему?


– А раньше, не по-настоящему было? – в ее глазах мелькнула тревога.


– И раньше по-настоящему, – не сразу ответил Алый. Только сейчас он, кажется, ощутил всю глубину своего чувства, пожалуй, более утвердившегося в его душе, чем это нужно для простой помолвки, но, испугавшись соб-ственных ощущений, быстро оправился. – Но теперь почти официально. При свидетелях! Помолвка как бы!


– Я вон даже подарок принес. Вам обоим, – указал Толян на магнитолу в углу комнаты. – Подарок принес, а ра-дости не вижу. И самому невесело. Ну, со мной понятно, как-никак друга пропиваю. Да и тебя, – обратился Толян    к Марине, и разлив по бокалам вино, взяв свой, спокойно, как у себя дома, прилег на локоть свободной руки, и продол-жил, не спуская глаз с Марины. – И горько мне. Ох, горько! – и вдруг подмигнул.


Марина, как ошпаренная, подскочила на месте и буквально вдавилась в Алексея, прячась от Толиных глаз и силы традиций:


– Не свадьба же!


– А с каких пор нам повод нужен? – погладил Алый ее руку. Всю дорогу он представлял, как она обрадуется этой помолвке, счастливая, ласковая, благодарная. И вдруг  дерганья, нервные интонации! Кому как не ему знать: уж если женщина жаждет любви, скрывать этого не будет!  Вон Татьяна! жаждала так жаждала! весь город знал, весь зал любовался! А Марина? Ну как ей объяснить, что муж-ское самолюбие – дело обычное, ну хочется иногда, чтоб весь мир видел, как ты любим и желанен! Эгоизм? Разве чуть-чуть, вполне допустимо, вполне понятно. Ему ли      не знать, не восхищаться полнотой и накалом Марининой любви! О! Он первый и единственный посвящен в эту тайну! И никаких вторых, третьих – единственный! И готов служить этой тайне как жрец, как избранный. Но жрецу Богиня нужна! чтобы все глаза на нее, а Марина... – Мариш, скажи что-нибудь... – почти расстроился Алый.


– Я скажу! – вмешался Толян, вернувшись в сидячее положение. – За любовь!


К вину и алкоголю вообще Марина относилась спо-койно, точнее, никак не относилась. Сок – и тот вкуснее. Но слишком уж не заладилось с этой помолвкой, а ребята старались, готовились: цветы, угощения, подарок даже. И повод вроде серьезный, прямо к ней относящийся. И Алый посмурнел, из-за нее между прочим. Марина зажмурилась и бр-р-р... – выпила красное, искрящееся вино.


– Внимание! Традиция раньше была: невеста гостю чарочку подносит, а он ее в уста сахарные целует. А? – довольно кряхтнул Толян.


– Пусть он уйдет, – испуганно прошептала Алому Марина. – Пусть уйдет.


– Да брось ты! Ну, обалдел мужик. Ты вон какая! Как не сдуреть!


– Товарищи жених и невеста! Вы целоваться соби-раетесь? Или помолвка отменяется? Невеста, похоже,       не готова. На свадьбе перед честны́м народом как будете?


– Пред честны́м народом как раз легче, – буркнула Марина.


– А какая разница? – подбадривал ее Алый. – Нам-то что? Ты ж моя...


– Не хорошая я, не хорошая! – оборвала его Марина, чуть не плача. Ей хотелось убежать, пропасть, провалиться: что-то дурное, пугающее носилось в воздухе, но что, поче-му, ни понять, ни объяснить она не могла.


– Не хорошая... Замечательная! Чудная! Восхити-тельная... – нашептывал Алый. – Просто разволновалась, не ожидала, устала... – ворожил он, осыпая солнечными бликами лучистых полуулыбок, обволакивая сиянием небес  и волнами нежности. Воля оставляла разум Марины, покоря-ясь горячему шепоту. «Не бойся любить и быть любимой», – заклинал голос Алого, шелестели цветы, глухим эхом вто-рили стены, утопавшие в зарослях заделанных трещин... «Не бойся» сплеталось с «Маришей», «не бойся» сплеталось с «Манон»... и нежные пальцы Алого скользили по ее пле-чам и шее, отводя длинные локоны и расстегивая пугович-ки... и еще чьи-то пальцы. Хмель окутывал сознание, мысли туманились. «Радоваться надо...» – прикасались к ней губы Алого и еще чьи-то губы....


И свет угасал, и пахло свечами... С потолка на стены, на покрывало, на чайную розу шелковистого платья, ползла, разрастаясь и оживая, многолапая жадная тень. Что-то ше-лестело, шуршало, слетаясь на покрывало, что-то похожее на стаю, на скопище хищных конечностей, на серые тени   с рыбьими взглядами. И нужно было бежать, но ужас пара-лизовал тело. И нужно было кричать, но, как ни пыталась Марина, как ни выталкивала воздух, – только и вырвалось хрипом: «Алеша, Аленький, Алый...» Но и этого, видно, хватило. Свет вернулся, стая исчез-ла, не успев никого растерзать, негромкая музыка смени-лась шипением, в коридоре топтались, ругались, уходили и возвращались. Знакомые голоса, знакомые звуки, но все уже было не то, – не то время, не то пространство, куда запросто, как к себе домой, приезжал на Васильевский Алый. Ночью у Марины поднялся жар, к утру добавились бред и метания. Все выходные Алексей, как заботливая нянька, поил ее сладким чаем и пичкал оставшимися яства-ми и беспомощными то ли утешениями, то ли оправдани-ями: ничего ж не случилось, Мариш! ничего, чтобы стоило твоих нервов. Пошутить, дураки, решили. А оно вон как вышло. И шутка не удалась, и сами опозорились. Ну, идиоты, ну да! Плюнь да забудь. Но легче не становилось. Ни ему, ни ей.


                                              ***



Выздоровление шло тяжело. «По-моему, вы сами   не хотите поправляться», – замечал врач. Марина хотела, но для этого нужно было забыть ту помолвку, тот мерзя-щий душу кошмар, извести, изгнать его. Меж тем Алексей будто этого и боялся, не хотел оставлять ее одну, хлопотал, суетился, а Марина даже благодарности не чувствовала, – только холод однажды разверзнувшейся бездны. Но разве виновато солнце, что греет, разве виновато небо, что манит? Разве виноват был Алеша, что все сложилось как сложилось?

Глава 19. Деревня


Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уже не заметит, как тело подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию вниз. Потому  и разница между приближением к бездне и самим падением невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, – впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь! Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, изворачиваясь, как слепой червь, – ползи! Пласта-ясь мхом и плесенью, – прочь! Ползи прочь от бездны!

                                                ***

Как наркоман или алкоголик, измученный собствен-ной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет поги-бельных соблазнов, так и Марина решила бежать туда, где никто, и конечно же, Алексей, не станет ее искать, – в де-ревню Ровеньки Глушинского района, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе гнев на себя навлечь, но ужас прошедшего не отпускал. Однажды заполонив убогую комнатку, он про-питал собой потолок, стены, матрасик, по вечерам холодно поблескивал в оконных стеклах, прятался в тенях, витал    в воздухе. Разверзнувшаяся было пучина не скрылась под вол-нами суеты, – она затаилась, выжидая мгновения, чтоб однаж-ды снова поглотить Марину и уже не выпустить никогда. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не по-нимая, как и от чего защищаться, было свыше ее сил. Тут природа требует драться или бежать. Но с кем драться?    Да и Марина – тот еще боец. А вот побег... Опять без дома остаться страшно, но если дома как в капкане? Чего ждать? И как выбираться? В любом случае, сначала голову охладить надо, мысли в порядок привести, – потом что-нибудь дельное придумается. На работе в отпуск раньше времени попро-силась, думала уволиться предложат, попрощаться готови-лась, но в издательстве, как ни странно, навстречу пошли, – слишком ко двору пришлась новенькая. И однажды темным зимним утром Марина, еще не совсем здоровая, исчезла     с Васильевского.

                                               ***



Остановилась Мрыська в поселковой гостинице,      в самом центре района Глушь. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения было бы опрометчиво. Да и вряд ли матушка этой встрече обрадует-ся. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке,       а как те животные, что заболев убегают подальше от лого-ва, чтоб, если повезет, выздороветь; ехала изживать свою боль: воспоминания, видения, кошмары и... свою любовь. И если некоторые вопросы легко решались с изменением пространства, то вот с любовью... – что с ней вообще решать можно?


Обратить в ненависть? Этого Марина никогда по-нять не могла. Однажды возлюбив человека, – увидев         в душе его отсветы той высочайшей гармонии, которая так любима человечеством, иоткрывается любящим сердцам, – как можно возненавидеть? Что возненавидеть-то? Гармо-нию? Любовь? которая смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осветить душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И Десятую сонату Бетховена? Упереться в свою боль и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыва-нию обид? И что от такого пережевывания? – станешь доб-рее? мудрее? простишь человеку, что он – человек, а не ан-гел во плоти? а ты-то ангел? У Алого своя жизнь, свои представления о возможном, как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмо-трела, – кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Ма-рина не «перематывала» прошлое, каждый раз убеждалась: начнись все заново – все повторилось бы один в один. В каж-дый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы


туда, где ничто не напоминало об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем. Но однажды к ней постучались:


– Ты что ль Варькина дочь? – любопытствовала красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина.


– Я, – удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул.


– А я баб Маня. Познакомиться пришла, – тяжело опустилась она. – Варька-то, как узнала, что ты здеся, сразу смылась. Странно... Дочь ведь.


– Все мы странные, – вздохнула Марина. – К тому же я без предупреждения, как снег на голову. Вы-то как  узнали? Мы ж незнакомы!


– Дак деревня тут. Все всë знают. Ты вон селилась, паспорт показывала? Показывала. А к вечеру вся Глушь знала. Дак за знакомство?! – вытащила баб Маня фляжку.


– Не... – отодвигающим жестом отказалась Марина.


– А я выпью, – лихо клюкнула гостья из горлышка. – Теперь, рассказывай! Чего приехала? Часом не брюхатая?


– Нет, просто одной побыть надо.


– Одной скучно. Чего одной-то? Ты ко мне переби-райся. Я и брать меньше буду, и веселей вдвоем-то. А то мне кроме Живчика и поболтать не с кем.


– Живчика?


– Дак цуцка8 у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу заметила. Думала, дохлый, а к избе подхожу, смотрю, –  по следу моему из леса выходит. Шатается, но идет.      Не гнать же дуренка на зиму. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока у меня живет. Вот, Живчиком назвала, конуру обустроила, а он все волчком глядит.


– Интересно...


– Вот и посмотришь. И по хозяйству поможешь.      А то обскажешь, зачем приехала, душу отведешь.


Марина согласилась: терять ей было нечего, а в хло-потах всегда забыться легче. Скоро она осваивалась в ма-ленькой аккуратной комнатке в баб Маниной избушке.       К счастью, особой церемонностью хозяйка не отличалась, потому не стесняясь подряжала Марину то воды натаскать, то дров нарубить, то снег разгрести, зато к вечеру усажива-ла гостью за стол и обстоятельно рассказывала ей обо всем на свете: о покойном муже, о ставшем «городским» сыне,  о Ровеньских обитателях, в том числе, и о Варваре Влади-мировне. «Балаболит, балаболит, про дом и не вспомнит. Куры, сад, огород, – все помимо, в город ездит деньги спускать, потом жалится: "дайте то, дайте это", будто в го-роде купить не могла. Была б старая или безрукая, дак нет вроде, – и постарше бабки спину гнуть не бояться, а у Варь-ки машина, дом крепкий, двор с постройками...» Марина разговоры о матери в самом начале пресекала. Она и сама Варвару Владимировну понять не сумела, – но мало ли кого как природа устроила. А баб Маня, уловив такие строгости, даже уважение к жиличке почувствовала (не хочет мать в обиду давать), даже симпатию особую испытала. Тут-то жиличка и выдала.


                                                 ***


Ночью снежная буря захлестнула далекую Глушь. Лес гудел, деревья трещали, небо сходило на землю, земля взрывалась снежными вихрями. Дверь в избу ходила ходу-ном, сотрясая мебель и окна и выстужая жи́ло9 , и баба Маня уже не раз кричала жиличке закрыть дверь, но ответа не бы-ло. Кряхтя, завернувшись в одеяла, с трудом встав на боль-ные ноги, хозяйка сама отправилась закрываться, заодно и жиличку проведать. Но кровать Марины была пуста. Во дво-ре, еле слышный сквозь вьюгу, выл и метался Живчик.


– Куда ж тебя, бестолочь, понесло! – вернулась баба Маня в избу и начала собираться на поиски. Взяла фонарь, заветную фляжку, оделась потеплее, и перекрестившись, отправилась в путь. Следы Марины уже занесло, но одуревший Живчик, стоило его спустить с цепи, опрометью бросился куда-то  во тьму. «Сейчас и этот потеряется», – ворчала баба Маня, и осторожно выбирая куда ступать, старательно вслушива-лась в свист и треск бури. Наконец, сквозь гул и рычание вьюги, еле различимый, послышался лай. Живчик, будто боясь, что его не услышат, несся к бабе Мане, но, едва за-видя ее, обернулся и снова исчез во тьме, словно торопя помощь.


                                  ***



Взволнованный пес, взвизгивая и плача, разрывал укутавший Марину снег, лизал ей лицо, чутким носом заныривал в одежды. «Ну, тетеха, ну, учудила! – причитала баб Маня, вливая в рот жилички огненную воду из фляжки. – Глотай, глотай! Горе луковое!» Зелье было злым, жгучим, зато скоро сквозь слипшиеся от мороза ресницы, выступи-ли слезы, в глазах появилась резь, боль, и Марина могла различить расползающиеся силуэты своих спасителей, ста-рого да малого, кинувшихся следом за ней, вдруг ополо-умевшей в своей тоске по Алому и бросившейся на оста-новку дожидаться утреннего автобуса (а там на поезд и до-мой, на Ваську).


Броситься она бросилась, да недалеко ушла. В ближ-нем леске и сбилась. Пыталась овражек заснеженный обойти (вот уж утонешь, так утонешь, – до весны концов не найдут), но то ли рассчитала не так, то ли вьюгой обманулась, с преж-ней тропинки сбилась, новой не нашла, в снег проваливаться стала, а выбираться тяжело, и идти непросто. Против тако-го-то буранища! В курточке и джинсах! Руки-ноги закоче-нели: слушаться перестали. За ветку не зацепиться, сугроба не обойти. Ткань заледенела, греть не греет, во все стороны топорщится, – ветром еще сильнее сносит. Вот и прова-лилась, так что выбраться не смогла. Поначалу растираться пыталась. Да пока руки растираешь, ноги деревенеют и     от боли горят, а как за ноги возьмешься, – нагнешься, так всю шею и спину ледяным ветром да болью окатывает. Дрожь с ознобом по всему телу гуляют, а в душе страх и ужас растут. На ветер накричать хочется, на бессилие свое, на себя, – только Марина и ругаться толком не умела, разве чужими словами: «Ну, Мрыська! Ну, тварь! камнями таких забивают!» Согреться не согрелась, но полегчало, боль будто стихать стала, чувства притупились. И глаза закрыть захо-телось, отдохнуть немного от бури, не видеть, как земля дыбится, – слушать, как кровь по телу тихо-тихо течет и местами все еще греет, и даже теплее, чем раньше, и так это хорошо оказывается



...и синее-синее небо мерцает блаженной негой, синие-синие волны качают ее как дитя. И где-то внизу, под снегом, под лаской бездонной сини струятся весенние травы по легконравным ручьям. И чистые звуки льются, и в сердце искрясь играют, играют бликами солнца, даруя жизнь и тепло. И      в каждом мгновении вечность, у веч ности солнеч- ный привкус, у вечности мягкие губы с улыбкою в уголках...



Кто знает, до каких снов доспалась бы, если бы баба Маня с Живчиком не нашли! А как в избу жиличку отта-щили, тут уж хозяйка не деликатничала: такой бранью раз-разилась, что Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и Живчика, – всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеять-ся хотелось, и в восхищении перед изощренным филоло-гическим потоком – замереть изумленно, а все тело болело, ломило, ныло... Как бы и заснула, если бы ни деревенские травки!


                                              ***



Белый, густой, всепроникающий свет заволакивал  комнату, и только несколько синевато-прозрачных лучей     с серебрящимися в них пылинками указывали в угол        на прежде незамеченные Мариной иконки. Одна казалась на удивление знакомой: полуопущенное женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами одежда,  прикрытая чем-то синим. «Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну!» – расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лу-чами иконы. Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, – все тело обожгла такая боль, что Марина без-вольно рухнула обратно. И именно в этот момент, болезнен-но скрюченная, вдруг почувствовала свободу, исцеление  от той нежности, от той физической, чувственной памяти, которые влекли ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то там, в заснеженном леске... И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал душу, восставляя      к жизни.



– Очнулась? – появилась в дверях баб Маня и присела рядом. – Ты чего ж удумала?


– Да, натворила... Вы уж простите.


– Да простить-то, чего... Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли – плохие советчики.


– Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постара-юсь! ... А что это за икона, – не вытерпела Марина, указы-вая на тот самый лик.


– Это-то? «Умиление».


– Не слышала.


– Ну, Богородица-матушка это.


– А тут девочка совсем.


– Дак четырнадцать ей тута. Архангела Гавриила, вишь, слушает.


– Хорошо, внимательно, тихо слушает.


– С умилением и слушает. Глянулась иконка-то? –


Марина чуть кивнула. – Ну и забирай с Богом!


– Неудобно, баб Маш!


– Ничего-ничего! Удобней, чем по ночам c тоски бегать! Так что без разговоров.


– Спасибо вам! Если б не вы...


– Это цуцке спасибо, такой вой поднял! Жалко выгонять будет.


– А я и его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.


– Оно, подольше да подороже выйдет. Но я б уж спокойна была. И денег, если надо добавлю, из тех, что ты за постой платишь. А как доедешь, напиши. Я ж не Варька,  волноваться буду.

                                                                 ***



Валяться пришлось недели две, и именно что ва-ляться. Не походить, не подвигаться, – все больно. Только и оставалось что лежать, уставясь в окно, и думать, думать, думать. Марина вспоминала свою жизнь – и думала; вспо-минала тех, кого любила, – бабушку, маму, Соню, Алого, – и снова думала.


И казалось ей, что у каждой любви – свои прирожден-ные ей свойства. Любовь к матери горчила, к Алому – заво-раживала и пьянила, к Соне – дарила жизнелюбием, к бабуш-ке – добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, – то один урок преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?

Глава 20. Успокоение


«Не можешь ты поступиться нашим счастьем        из-за сущего пустяка! – привыкший к их взаимочувствова-нию, мысленно торопил Алексей. – Хватит! Не сходи с ума! Я же жду! Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, и будет!»


Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождест-венские литургии, дни становились длиннее, птахи – бес-покойнее. Алексей то и дело заезжал на Ваську проверить, не вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудоб-но без хозяйки), просто звонил в дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы про-стить ей все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие часы бессонницы, и манеру пропадать из его жизни без всякого объяснения. Но Марины все не было.


Иногда ему представлялось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда казалось, что он потерял ее навсегда, и он шел в «их» кафе или бродил от остановки    к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василе-островцам раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к представителям мужского пола.


Что до Марины... В феврале-марте ее видели с пе-гой, неуклюже-косолапой, вислоухой собакой. Потом в квар-тиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже   в апреле в ее комнате жил какой-то любитель выпить и ра-душный хозяин для клиентов дворовой, прямо под окном, помойки.

___


Часть IV. Встреча четвертая

Глава 21. В ожидании грозы


Скорей бы уж разразилось! ливануло! Который день город задыхался от смога и пыли. Сгустившийся воздух ки-пел, претворяя улицы в дрожащее мутное марево, при-вычную материю – в предгрозовой мираж,  Пыль бурлила на тротуарах, ошпаривая прохожим лица, руки и ноги, хле-стала в окна и двери. Ветер то налетал шквалами, то зати-хал, увязая в зное. Уже который день в такую-то, редкую для средних широт жару, люди предпочитали сидеть по до-мам, не выходя на улицу, а если случалось выйти, захваты-вали зонтик на случай дождя, и стоило сухим грозовым раскатам приблизиться, – спешили укрыться в кафе.


                                               ***



«Чем меньше времени остается на поиски счастья, тем отчаянней и злее становятся эти поиски, откровенней и решительней сами женщины. А так как их представления  о счастье всегда с мужчиной связаны, а само счастье         ни в чем обвинять не хочется, то вот и любят зрелые дамы на мужчин за все посердиться, причем на всех сразу. Зато чуть ни с детским простосердечием готовы уверовать, что встретив более-менее приятного мужчинку, встретили того, с кем всю оставшуюся жизнь разделят, вместе стареть будут, закаты встречать, – если, конечно, свое, женское       в себе не похоронили. Потому что нормальные женщины по природе своей тягу к мужчине чувствуют и жить не мо-гут, чтобы чары свои не проверять. В этом жизнь их, их суть природная. А с природой спорить – себя уродовать, роботом становиться... Нет, какими бы ни были статисти-ка, возраст, эпоха, а женщина женщиной оставаться долж-на, – соблазнительной, кокетливой, желающей, чтоб ее же-лали. Да только сами женщины все больше за мужиками бегут, сильными хотят быть, успешными, а про природное свое забывают. И начинается: настоящих мужчин нет. А женщины – настоящие! – где?


Вон, одна, у окна сидит: солнцезащитные очки         в пол-лица, с головой в какие-то бумажки ушла, читает, улыбается, карандашиком что-то отчеркивает, а жизни ре-альной, живой, словно замечать не хочет. И элегантная, и аккуратненькая, но ни декольте тебе заманчивого (в та-кую-то жару!), ни грамма косметики (губки-то бледноваты, это даже Алексей при всей своей аллергии понимает). Все строго: платье, шарфик... а кольца обручального нет.          А ведь тоже, наверное, мечтает. Таится, но мечтает. А чего таиться-то? Может, сними ты эти очки, – а там глаза удиви-тельной красоты, оденься попрозрачнее, посексуальней, – тут же воздыхатель появится. Фигурка-то очень даже. Эх ты, скромница!»


Алексею нравилось думать, что у каждого человека есть свои сверхспособности. Себе он определил дар вну-шения и время от времени «упражнялся», разгоняя скуку. А сейчас на очки эти вдруг рассердился: «ну, покажи глаз-ки, не прячь душу», – внушал он женщине у окна из чисто-го интереса к эзотерическому. И ведь сняла. И сердце его встрепенулось, вздрогнуло. Как же он не увидел, как не при-знал этих нежных, естественных губ, ровного спокойного лба! И теперь, ощутив астральный кураж, он начал вну-шать Марине, чтоб она сама обернулась, узнала, улыбну-лась ему. Но то ли внушение уже не срабатывало, то ли терпения не хватало.


                                               ***



– Здравствуй, Мариш, – сел напротив седой, зарос-ший щетиной, грузный мужчина. Время изменило его чер-ты, но этот негромкий голос она бы узнала и под громовые раскаты. – Позволишь? – (в голове у него уже крутилось, что работы на сегодня нет, правда, в квартире бардак. Уби-рать-то некому. Родителей нет, новой женой так и не обза-велся, а с одинокого мужчины что взять?)


Марина невесело кивнула:


– Здравствуй, Алеш. – Мальчишки в деревне у бабы Мани был. Дома только старенький Живчик ждал (собачьим долгожителем оказался). Тишина, отдых, уединение. Как же она любила такие дни! Правда, случались они нечасто. Зато уж если случались, – за подарок судьбы почитала,     на суету-маету не разменивала. Даже корректуру в кафе   по дороге домой просмотреть решила, чтобы дома этим   не заниматься. И надо ж – такая встреча! И так некстати.   А ведь когда-то боялась, встретить его боялась, увидеть слу-чайно, столкнуться вдруг. А потом улеглось. Даже думала, хорошо бы найти, прощения попросить, только за что         не знала. За то, что люди разные? и где одному бездна, – другому игра-забава? Потом поняла: не в прощении дело,  а в том, что душа тоской по нему, как фантомной болью, исходится. От такого понимания даже легче стало. С тех пор если и вспоминала, – счастья желала, и как будто справ-ляться с памятью стала. Потом и вовсе не до воспоминаний стало. Переехала, Гришку с Мишкой родила, с ними глаз  да глаз нужен. То один коленку разобьет, то другой. Когда и выросли! Вчера еще «Марина» выговорить не могли, – все Малина да Малина, – сегодня богатырями смотрят. А с ними и Марина не то чтоб сильней, а как-то бесстрашнее стала, и сейчас, глядя на Алексея, лишь удивлялась: зачем бы ему подсаживаться? О чем говорить-то?


– Давно не виделись. Замужем? – как можно друже-любнее спрашивал Алексей, посматривая на ее пальцы и ожидая услышать «нет».


– Замужем, – отложила Марина корректуру.


– Официально? – удивился он.


– Со штампом. Хочешь, паспорт покажу? – улыбну-лась она.


– А кольцо?


– Кольцо? – Марина с интересом взглянула на соб-ственные пальцы, будто сама удивляясь их внешнему виду. – Сначала не до него было, а потом так привыкла.


– Надо же, – не так представлялась ему эта встреча. Да полно! Представлялась ли? Или кажется, что представ-лялась? как всегда, стоило Марине появиться, казалось,  что сама жизнь к ее появлению и вела. – И что? по любви?


– По жизни.

Глава 22. Три богатыря


Марина, по возвращении из Ровенек, мужчин избе-гала, не потому что боялась или ненавидела, – просто пото-му что избегала. А они, как назло, из всех щелей полезли. Бабушка-соседка по коммуналке растворилась куда-то, ос-тавив комнату внуку – почти ровеснику Марины. Тому и квартиры отдельной хочется и природные потребности ублажить. Мужик же. Плюгавенький, спившийся, – но му-жик. А как понял, что с Мариной ничего не светит, друзей в ход пустил: вдруг кто соседку обаяет, а там и насчет ком-наты порешать можно будет. То-то ей женихов привалило! И все такие щедрые: горы злата сулят, в светлое будущее зовут, – только в мужья возьми и сособственником запиши. В другой комнате амбальчики в малиновых пиджаках появляться стали. Эти без обиняков действовали:


– Ты ж одна живешь? Случись что, никто не заметит. Вот и дуй отсюда куда хочешь. Сама устроиться не уме-ешь, другим не мешай. И поторопись, пока мы добрые.


– А иначе?


– Иначе? – и ножом в Живчика (по случайности     не задели)... – Поняла, про иначе?


За себя Марине бояться надоело, не станет ее и      не станет, правильно говорят, – никто не заметит. А Жив-чика кто защитит, если с ней что случится? И ничего луч-ше не придумала, как к участковому идти. Пришла, а что говорить не знает. При ней старушке какой-то про «нет тела, нет дела» объяснили да восвояси домой выпроводи-ли. Марина и начинать не стала. Куда ей со своими опасе-ниями за собачью жизнь! Так и вышла. Тут же во дворе    на скамеечку опустилась, и что дальше делать, не знает.


Тогда-то Вовка и нарисовался:


– Марина? Видел, как вы выходили... – кивнул он      на дверь с серьезной табличкой. – Может, помочь чем?


– Спасибо, вряд ли, – лучше уж без «помощничков». Тем более про Вовку этого она ничегошеньки не знает. Ви-дела его пару раз в типографии, с которой ее издательство работает, – но и только.


***


О таких как Вовка вообще мало что известно: чем живут, о чем думают, – поди пойми. Не люди – кляксы человеческие, пока на что-нибудь стоящее не наткнуться. Вот тут держись, планета! Он проснулся! ...Жил-был мальчик. Ничего себе жил, только ходить и разговаривать поздно начал, в классе чуть не слабоумным считался, средней школы так и не окончил. И складывалась его судьба абы как: и на шее родителей сидел, и у умной жены в подкаблучниках ходил, и называться бы ему лузером, если б не физика, не теория относительности, о которой сегодня и не-физики порассуждать любят. И как бы сложи-лась сама физика без Альберта Эйнштейна, – и сказать сложно.


Еще один мальчик, тоже жил-был. Как, – доподлин-но неизвестно. Зато известно, что однажды страстью к зна-ниям воспылал, да и пошел в Москву российскую науку возглавлять. Бредово звучит, зато про Михайла Ломоносова каждый школьник знает.


Что у таких людей происходит прежде: пробужде-ние, потом идея, или идея, потом пробуждение, – сие никому неизвестно. Наблюдать бесполезно: сначала слиш-ком рано (не будешь же в каждом двоечнике-охламоне бу-дущего гения подозревать), потом уже поздно, – они уже проснулись и за минуты пережили то, на что у других годы уходят. Сами они этих тайн не расскажут, – коль уж про-снулись, на ерунду отвлекаться не станут. Им дело жизни, то самое, подавай. Вовкиным делом Марина стала, вернее ее безопасность, охрана. И уже ни его родственники, которым не хотелось, чтобы Вовка деньги на «эту» тратил, ни его друзья, с их советами «выбирать из тех, что за тобой бегают, а не крепости штурмовать», ни сама Марина, которая на Вовку без недоумения (и такие на свете водятся!) взглянуть не могла, – никто ничего поделать не мог. Он проснулся!


***

Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатич-ное слились. Вот и отмахивалась, как от назойливой мухи, и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним бо-язно было, уж больно на вид суров. Зато без Вовки на Ма-рину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз  с временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время пе-реехать, комнату – люди-то чужие – разгородить занавес-кой, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются. На рав-ных-то договариваться и проще, и честнее. И, как ни буй-ствовала Марина, отстаивая свою свободу, как ни защи-щала право на самостоятельность, как ни выставляла, – это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, дейст-вительно, разгородил и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним видом своим воспитал. Да они и сами скоро запал потеряли, решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то в своем задоре. Потом до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: «Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной». Потом и переезд на себя взял.


Квартира Марине досталась хоть и на самой окраи-не, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совер-шенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина хоть и тут протестовать думала, – да разве ж Вовку эту интересовало! Он же все для себя решил, – Марине дом нужен как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом –  и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ван-ной плакать тайком перестанет, и душа выровняется.         И вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчи-ны возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами.


Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что теряется для другой, настоящей любви, той, ко-торая всю душу переворачивает, светом насыщает, о кото-рой любой человек как о посвящении в тайны жизни меч-тает. Все ей представлялось, как встретит он однажды такую любовь, а тут Марина, – туго ж ему придется! Вот и стара-лась как можно дальше от него душой держаться, чтоб     не привыкать, ни привязываться. И похоже, этим и его сдерживала. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, – последствия обморожения сказались, – тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с кастрюль-ками пюре и мисками салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет: не евро, но чистенько, хорошо будет.


Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыта-лась и никак не могла объяснить, – друг это. Просто хороший друг. Еще бабулька какая-то пристала: чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль такой хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда дурашливый нрав, старалась как-то обиходить, облагородить его, но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька: забудь ты свою любовь, роди да и все, дело нехитрое. Марина и задумалась. Вернее, про ребенка она давно задумывалась, но тут без мужчины никак. А от-куда его, этого самого мужчину взять? и так, чтоб родить да разойтись без претензий и ненавистей. Может, лучше Вовки, и правда, никого не будет: разбегутся по-хорошему, и обид никаких.


Когда Гришка с Мишкой наметились, – вместо одно-го-то! – Марина почти уверена была: сейчас Вовка и уйдет. Только он, как про сыновей узнал, от радости совсем голо-ву потерял. Всю квартиру под пацанов переделал: им с Ма-риной на кухне гнездышко обустроил, зато вся комната мальчишкам досталась. Тогда же и сами поженились: по-простецки, без крика и шума, в амбарной книге ЗАГСа рас-писались, – и вся церемония. Отцом Вовка сумасшедшим оказался, причем отцовство это помимо Гришки с Мишкой и на Марину распространилось, бесчисленными «как поела? как оделась?» окружило. К бабе Мане, пацанов показать, одну не отпустил, так всем кагалом и поехали, да и в де-лах помогли. Раз, другой, а там уж каждое лето к ней в Ро-веньки как к родной выбирались. Вовка по хозяйству помо-жет, Мишка с Гришкой в лесу да на озере наотдыхаются, женщины о своем поболтают, да о Варваре Владимировне поговорят. Марине-то иначе про матушку ничего не узнать, –  не писать, не встречаться не хочет. Но однажды столкнулись с нею лицом к лицу. Ма-рина из магазина возвращалась, уже к баб Маниной избе подходила, как увидела Варвару Владимировну. Та из-за поворота прямо перед ней вышла:


– Мам?


Варвара Владимировна ненавистью налилась, глаза сощурила, в лице перекосилась, дернулась презрительно:


– А дочь ли ты мне?! – тьфукнула в сторону, и ушла, прямая, гордая, величавая.


– Ишь, как лютует! – подошла к Марине баба Маня.


– Злится. Знать бы, за что.


– Дак кровь себе разгоняет. Кто беленькой балуется, кто руками машет, а Варьке позлобиться дай. А может, за-видует! У тебя ж, вон, защитнички какие!


Марина оглянулась на мальчишек. Вовка, замер, опершись на лопату и настороженно наблюдал за встречей Марины с матушкой. Мишка с Гришкой, перепачканные, измазюканные, к папке поближе перебрались и тоже притихли. «Три богатыря! картина маслом!» – потеплело на сердце Марины.

Глава 23. Гроза


Грозовые раскаты грохотали над самой крышей, пу-гая людей и ровное внутреннее освещение. Ураганные шквалы швыряли серой пылью в стеклянную витрину, прилипая к ней подтеками грязи. Орали сигнализации машин, дребезжала посуда, громко хлопнула входная дверь, к счастью, никого не задев. На лицах посетителей и работников мелькали тени беспокойства. И только Марина, поглощенная воспоминаниями о любимых мужчинах и деревенском покое, кажется, по-прежнему, сохраняла полную невозмутимость, к тому же, судя по мягко мерца-ющему взгляду, была в ней счастлива и умиротворена. Алексей подсел поближе, чтоб попасть в это облако спокойствия, насладится им, и не перекрикивать грозу.


– Как Соня? – постарался он косвенно напомнить Марине их прошлое, дотронуться до умолкших струн времени.


– Замужем. В Германии, – вздохнула она, с сожале-нием выбираясь из воспоминаний. И не желая впускать Алексея в сегодняшний день, обратилась к прошлому. –    А Толя как?


– Толя? Толя отколол! Вроде нормально, как все жил. Вдруг в православие ударился, по монастырям ездить стал, дома не застанешь. И разошлись, растерялись мы.


– А сестра его?


– Увлеклась, – легонько щелкнул Алексей под под-бородок. – Потом переехала куда-то, так что я о них во-обще ничего не знаю.


– Жаль.


– Ее, значит, жаль, а меня? Меня не жаль было?Когда с Васильевского исчезла. Приручила, привадила и сбежала. За окнами черно-ало полыхнуло, грохотнуло, вздрог-нуло. Сверху на витрину, слепя электрическими выспышка-ми, наползало что-то скрежещущее, металлическое. И, как бывает в секунды опасности, время вдруг растянулось, так что Марина успела заглянуть в глаза своего собеседника (вспомнить их синеву, такую родную, такую любимую когда-то), инстинктивно пригнуть его голову к своей груди, и телом прикрыть от возможной угрозы, как прикрыла бы любого, кто был рядом. И в этих объятьях Алексей вдруг такую тоску ощутил! Таким беспомощным, беззащитным себе показался! перед глупой, обманувшей судьбой, перед временем, подтачивающим силы и несущим к смерти, перед той же Мариной, которая бросила его, бросила, вместо того, чтоб остаться рядом. Сколько ни было у него женщин, – ни в одной такой жестокости не было. И та же Марина сейчас укрывала его... И хотелось оставаться маленьким, оберегаемым, охраняемым ею. ...За витриной стихало. По стеклу застучали крупные капли дождя, смывая потеки грязи, освобождая окна для све-та. Сорвавшаяся, искореженная вывеска мертвым металлоло-мом лежала на асфальте. Марина, отстранившись и для по-рядка оглядев Алексея, вернулась к своей безмятежности, словно он только что не о боли своей говорил, а так, пустяка-ми от вида грозы отвлекал. И никакой растерянности в ее взгляде, никаких смятений. Неужели так бездарно, так без-болезненно промчалось для нее его время, не оставив ей ни морщинки. Такая же свежая, естественная, даже не кра-сится по-прежнему:


– Не помню, чтобы ты красилась. Почему? –  оби-женно спросил Алексей.


– Не нравится, – рассеянно улыбнулась она. – И ни-когда не нравилось. А почему, не знаю.


– И в этом вся ты!– окончательно расстроился он. –  Не нравится и не красишься. Не понравилось, ушла! Без объяснений, без разговоров. Ушла и все. Как это просто      у тебя получается!


– Значит, «я-то думал, а ты оказывается», – вспом-нила Марина выведенную им же формулу разочарования.


– Выходит так, – выдавил Алексей кислую улыбку.


– Извини, – от всего сердца ответила Марина, чтоб хоть чем-то потрафить этому пожилому, одрябшему чело-веку с водянисто-бесцветным рыбьим взглядом. Гром уже отгремел, кофе был выпит, дома ждал Живчик, и Марина засобиралась. – Пойду я, Алеш. Прости, если что не так.


Скоро ее фигурка превратилась в расплывающийся за мокрой витриной силуэт, и безнадежно непроницаемый вспыхнул над силуэтом зонтик, чтобы скрыться, пропасть потеряться в белесой испарине долгожданного ливня.

Конец

Оглавление


Пролог 3


Часть I. Встреча первая

Глава 1. Дорога на кольцо 5

Глава 2. Не спите в общественном транспорте! 7

Глава 3. На солнце и в тени 12

Глава 4. Ближе к классике 16

Глава 5. Сон как лекарство 21


Часть II. Встреча вторая

Глава 6. Рабочие моменты 23

Глава 7. Забота о ближнем 32

Глава 8. Вечер в купе 35

Глава 9. Женитьба 41

Глава 10. Сны и пробуждения 49

Глава 11. Рутина 54


Часть III. Встреча третья

Глава 12. Васильевский остров 57

Глава 13. Прохожий 66

Глава 14. Понедельник 71

Глава 15. День рожденья 77

Глава 16. Лето на двоих 82

Глава 17. Проводы Сони 94

Глава 18. Помолвка 98

Глава 19. Деревня 106

Глава 20. Успокоение 115


Часть IV. Встреча четвертая

Глава 21. В ожидании грозы 117

Глава 22. Три богатыря 120

Глава 23. Гроза 126


С фр. – Положение обязывает

Профессионально-техническое училище.

Инженерно-технические работники, сокращенно ИТР.

Учащаяся ПТУ.

Музыканты.

И.АБродский

Васька – так нередко называют Васильевский остров.

Щенок.

Жилое пространство.